Автор: Лесков Н.С.
Теги: русская литература православие русская классика издательство правда лесков золотой век литературы библиотека огонек
Год: 1989
Текст
БИБЛИОТЕКА «ОГОНЕК»
Н.С. ЛЕСКОВ
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
В ДВЕНАДЦАТИ ТОМАХ
ТОМ 6
МоскваИЗДАТЕЛЬСТВО
ПРАВДА
1989
Л 50
64 Р1
4702010100
080(02)-
Составление и общая редакция
В. Ю. Троицкого
Иллюстрации художника
С. Н. Ефошкина
-1977
—1977—89
© Издательство «Правда». 1989.
(Составление. Примечания. Иллюстрации.)
ЗАХУДАЛЫЙ РОД
СЕМЕЙНАЯ ХРОНИКА
КНЯЗЕЙ ПРОТОЗАНОВЫХ
(Из записок княжны В. Д. П.)
В ДВУХ ЧАСТЯХ
«Род проходит и род приходит,
земля же вовек пребывает».
Екклез. 1, 4.
СТАРАЯ КНЯГИНЯ И ЕЕ ДВОР
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Род наш один из самых древних родов на Руси: все
Протозановы по прямой линии происходят от первых вла¬
детельных князей, и под родовым гербом нашим значится,
что он нам не милостью дарован, а принадлежит «не по
грамоте». В исторических рассказах о старой Руси встре¬
чается немало имен наших предков, и некоторые из них
воспоминаются с большим одобрением. До Ивана Данило¬
вича Калиты они имели свой удел, а потом, потеряв его,
при Иване Третьем являются в числе почетных людей
Московского княжества и остаются на видном положении
до половины царствования Грозного. Затем над одним из
них разразилась политическая невзгода, и, по обычаям то¬
го времени, за одного явились в ответ все: одни из Про¬
тозановых казнены, другие — биты и разосланы в разные
места. С этой поры род князей Протозановых надолго ис¬
чезает со сцены, и только раз или два, и то вскользь, при
Алексее Михайловиче упоминается в числе «захудалых»,
но в правление царевны Софии один из этого рода «заху¬
далых князей», князь Леонтий Протозанов, опять пробил¬
ся на вид и, получив в управление один из украйных горо¬
дов, сделался «князем кормленым». Покормился он, впро¬
чем, так неосторожно, что Петр Великий, доведавшись
о способе его кормления, отрубил ему голову, а животы
велел «поверстать на государя». При этом, однако, гнев
государя не был перенесен с отца на детей, а напротив,
3
старший сын казненного, Яков Леонтьевич, был взят для
обучения его всем тогдашним наукам. Яков Львович
(с этих пор имя Леонтий в роде Протозановых уступает
место имени Лев) учился в России, потом за границею
и по возвращении оттуда был проэкзаменован самим ца¬
рем, который остался им очень доволен и оставил его при
своей особе. Яков Львович оказался столь удобным для
исполнения различных предначертаний Петровых, что го¬
сударь отметил его своим особенным вниманием и повел
его от чести к почести, не забывая при этом поправлять
и его родовую «захудалость». Петр, однако, не сделал на¬
шего прадеда богачом, а именно только вывел его из «за¬
худалости». Сам же князь Яков Львович не умел вознаг¬
раждать себя: он, как говорили в то время, «заразился
глупостью Лефорта», то есть пренебрегал способами к са¬
мовознаграждению, а потому и не разбогател. Такова была
его жизнь до самого воцарения Анны Ивановны, когда
Яков Львович попался на глаза Бирону, не понравился
ему и вслед за тем быстро очутился в ссылке за Орен¬
бургом.
В ссылке князь Яков Львович, по отеческому завету,
обратился к смирению: он даже никогда не жаловался на
«Немца», а весь погрузился в чтение религиозных книг,
с которыми не успел познакомиться в юности; вел жизнь
созерцательную и строгую и прослыл мудрецом и правед¬
ником.
Князь Яков Львович в моих глазах прелестное лицо,
открывающее собою ряд чистых и глубоко для меня симпа¬
тичных людей в нашем роде. Вся жизнь его светла, как
кристалл, и поучительна, как сказание, а смерть его испол¬
нена какой-то прелестной, умиряющей таинственности.
Он умер без всяких мучений на светлый день Христова
Воскресенья, после обедни, за которою сам читал Апостол.
Возвратясь домой, он разговелся со всеми ссыльными и не
ссыльными, которые пришли его поздравить, и потом сел
читать положенное в этот день всепрощающее поучение
Иоанна Богослова и, при окончании чтения, на последнем
слове нагнулся к книге и уснул. Кончину его никак нельзя
назвать смертью: это именно было успение, за которым по¬
шел вечный сон праведника.
В тот же день к вечеру на имя ссыльного был достав¬
лен пакет, возвещавший ему прощение и возвращение, да¬
рованные волей воцарившейся императрицы Елисаветы: но
все это уже опоздало. Князь Яков был разрешен небес¬
ною властью ото всех уз, которыми вязала его власть
земная.
4
Прабабушка наша, Пелагея Николаевна, схоронив му¬
жа, вернулась в Россию с одним пятнадцатилетним сыном,
а моим прадедом, князем Левушкой.
Князь Левушка родился в ссылке и там же получил
весь грунт своего начального воспитания непосредственно
от своего отца, от которого в замечательной степени на¬
следовал его превосходные качества. Вступив на службу
в царствование Екатерины Второй, он не сделал себе бле¬
стящей карьеры, какую ему поначалу пророчили. Бабушка
моя, княгиня Варвара Никаноровна, говорила о нем, что
«он, по тогдашнему времени, был не к масти козырь, пре¬
зирал искательства и слишком любил добродетель». Лет
в тридцать с небольшим князь Лев Яковлевич вышел в от¬
ставку, женился и навсегда засел в деревне над Окой
и жил тихою помещичьею жизнью, занимаясь в стороне от
света чтением, опытами над электричеством и записками,
которые писал неустанно.
Старания этого «чудака» совсем устранить себя от дво¬
ра и уйти как можно далее от света, с которым он не со¬
шелся, увенчались для него полным успехом: о нем все
позабыли, но в семье нашей он высоко чтим и предания
о нем живы о сю пору.
Я с раннего моего детства имела о князе Льве Яков¬
левиче какое-то величественное, хотя чрезвычайно краткое
представление. Бабушка моя, княгиня Варвара Никаноров¬
на, от которой я впервые услыхала его имя, вспоминала
своего свекра не иначе как с улыбкою совершеннейшего
счастья, но никогда не говорила о нем много, это точно
считалось святыней, которой нельзя раскрывать до обна¬
жения.
В доме было так принято, что если как-нибудь в разго¬
воре кто-нибудь случайно упоминал имя князя Льва Яков¬
левича, то все сию же минуту принимали самый серьезный
вид и считали необходимым умолкнуть. Точно старались
дать время пронестись звуку священного семейного име¬
ни, не сливая его ни с каким звуком иного житейского
слова.
И вот тогда-то, в эти паузы, бабушка Варвара Ника¬
норовна обыкновенно, бывало, всех обводила глазами, как
бы благодаря взглядом за уважение к свекру и гово¬
рила:
— Да, чистый был человек, совершенно чистый! Он
в случае не был и фавору не имел — его даже недолюбли¬
вали, но... его уважали.
5
И это всегда произносилось старою княгиней одинако¬
во, с повторением, при котором она употребляла для уси¬
ления выразительности один и тот же жест.
— Он фавору не имел,— повторяла она, помахивая
пред собою вытянутым указательным пальцем правой ру¬
ки.— Нет, не имел; но...— Тут она круто оборачивала свой
палец вниз и со строгим выражением в лице оканчивала,—
но его уважали, и за то не терпели.
За этим опять шла минута молчания, после которой ба¬
бушка, понюхав щепотку табаку из жалованной Мариею
Феодоровной золотой табакерки, или заговаривала о чем-
нибудь вседневном, или несколько пониженным тоном до¬
бавляла о свекре своем следующее:
— Он, покойник, ни с кем не ссорился... Нет, прият¬
ных императрице людей он не критиковал и грубости ни¬
кому не оказывал, но ни с графом Валерианом, ни с кня¬
зем Платоном домами знаком не был... Когда нужно бы¬
ло, когда так выходило, что они на куртагах встречались,
он им кланялся... Понимаете... Как должно по этикету...
для courtoisie поклонится и отойдет; но руки не подавал
и в дом не ездил. К разным бедным людям ездил и их
v себя принимал, а к тем не ездил; это для них, может
быть, ничего и не значило, а только он не ездил и так
и в отставку вышел и в деревню удалился; так и умер,
а всегда говорил: «для того, чтобы другие тебя уважали,
прежде сам в себе человека уважай», и он в себе человека
уважал, как немногие уважают.
Это говорилось уже давно: последний раз, что я слы¬
шала от бабушки эту тираду, было в сорок восьмом году,
с небольшим за год до ее смерти, и я должна сказать, что,
слушая тогда ее укоризненное замечание о том, что «так
немногие в себе человека уважают», я, при всем моем тог¬
дашнем младенчестве, понимала, что вижу пред собою од¬
ну из тех, которая умела себя уважать.
О ней теперь я и постараюсь записать, что сохранила
моя память.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Бабушка Варвара Никаноровна происходила из самого
незнатного рода: она была «мелкая дворянка», по фамилии
Честунова. Бабушка отнюдь не скрывала своего скромного
происхождения, напротив, даже любила говорить, что она
1 Галантности, вежливости (франц.).
6
у своего отца с матерью в детстве индюшек стерегла, но
при этом всегда объясняла, что «скромный род ее был
хоть тихенький, но честный и фамилия Честуновы им не
даром досталась, а приросла от народного прозвания».
Отец княгини Варвары Никаноровны был очень бедный
помещик, убогие поля которого примыкали к межам князя
Льва Яковлевича. Мать бабушкина была очень добрая
женщина и большая хозяйка, прославившаяся необыкно¬
венным уменьем делать яблочные зефирки, до которых же¬
на князя Льва Яковлевича была страстная охотница. На
этом княгиня и бедная дворянка заинтересовались друг
другом и, встретясь в церкви, познакомились, а потом, бла¬
годаря деревенской скуке, скоро сошлись и, наконец, неж¬
но подружились.
Князь Лев Яковлевич был этому чрезвычайно рад, но
он находил невозможным, чтобы бедная дворянка бывала
у его жены как будто какая-нибудь пришлая, не на равной
ноге. «Через это люди не будут знать, как ее понимать»,—
рассудил он и тотчас же надел свой отставной пол¬
ковничий мундир и регалии и отправился из своего Про¬
тозанова в деревню Дранку с визитом к бабушкиному
отцу.
В бедных хибарах мелкого сошки все перепугались на¬
езда такого важного гостя, сам старик Честунов едва ре¬
шился вылезть к князю из боковуши в низенькую комна¬
ту, исправлявшую должность зальцы, но через какие-ни¬
будь полчаса это все изменилось: неравенство исчезло,
князь обласкал Честунова, обдарил прислугу и вернулся
домой, привезя рядом с собой в коляске самого дворяни¬
на, а на коленях его пятилетнюю дочку, из которой потом
вышла моя бабушка, княгиня Варвара Никаноровна Про¬
тозанова, некогда замечательная придворная красавица,
пользовавшаяся всеобщим уважением и расположением
императрицы Марии Феодоровны.
Честуновы сделались в доме прадеда своими людьми,
а бабушка выросла и воспиталась в протозановском доме.
Ее там чему-то учили, хотя я никогда не могла составить
себе понятия о ее учености. Она без науки знала все, что
ей нужно было знать, умела всякое дело поставить пред со¬
бой так, чтоб обнять его со всех сторон и уразуметь яс¬
ным пониманием его смысл и значение. Изучением же она
знала, кажется, только Священное Писание да французский
язык. Но зато что она знала, то знала в совершенстве и из
Священного Писания любила приводить тексты, а по-фран¬
цузски говорила безукоризненно, но только в случае край¬
ней в том необходимости.
7
У князя Льва Яковлевича было два сына: Димитрий
и Лев. Из них Димитрий на девятнадцатом году утонул,
купавшись в жару в холодном озере, отчего с ним в воде
сделались судороги, а князь Лев Львович на восемнадца¬
том году влюбился в Варвару Никаноровну, которая, по ее
собственным словам, в четырнадцать лет «была довольно
авантажна». Другие же, например старые люди из прислу¬
ги княгини, дворецкий ее, Патрикей Семеныч, и горничная,
Ольга Федотовна, выражались на этот счет гораздо реши¬
тельнее; они говорили, что «неописанной красоте бабушки
и меры не было». Это же как нельзя более подтверждает
и висящий теперь предо мной ее большой портрет, работы
известного Лампи. Портрет писан во весь рост, масляны¬
ми красками, и представляет княгиню в то время, когда
ей было всего двадцать лет. Княгиня представлена высо¬
кою стройною брюнеткой, с большими ясными голубыми
глазами, чистыми, добрыми и необыкновенно умными. Об¬
щее выражение лица ласковое, но твердое и самостоятель¬
ное. Опущенная книзу рука с букетом из белых роз и вы¬
ступающая одним носочком ботинки ножка дают фигуре
мягкое и царственное движение. Глядя на этот портрет,
я не могу себе представить, как пылкий и восторженный
юноша, каким описывают моего покойного деда, мог не
влюбиться в эту очаровательницу? Притом же он почти
вырос с нею под одним кровом, он знал ее ум, доброту,
благородство ее мыслей и ту утонченную деликатность,
которая приковывала к ней всех, кто имел истинное счастие
знать ее. К тому же эта прелестная девушка в самые ран¬
ние годы своей юности вдруг совсем осиротела и, остава¬
ясь одна на всем свете, по самому своему положению вну¬
шала к себе сочувствие и как бы по повелению самой судь¬
бы делалась естественным членом семьи призревших ее
князей Протозановых. Старики Протозановы так на это
и смотрели, и когда сын их Лев Львович, получив чин
в гвардии, приехал из Петербурга на побывку домой с тем
же пламенем любви к сиротке, с каким четыре года тому
назад уехал, то они только обрадовались, что это чувство,
выдержав испытание, остается прочным. А когда молодой
князь решился просить их о позволении жениться на Че¬
стуновой, то они сказали ему, что лучшей себе невестки,
а ему жены, и не предвидели. Тут же у них был отслужен
благодарственный молебен, и затем их перевенчали и вско¬
ре же, не успев нарадоваться их молодым счастьем, отпу¬
стили их в Петербург.
Года не прошло после этой свадьбы, как старики один
вслед за другим сошли в могилу, оставив бабушку Варва¬
8
ру Никаноровну с ее мужем полными наследниками всего
состояния, хотя не особенно богатого, но, однако, доволь¬
но их обеспечивающего.
Заботливостью полюбившей и взявшей Варвару Ника¬
норовну под свое крыло императрицы средства Протоза¬
новых были вскоре сильно увеличены: дед получил в по¬
дарок майорат и населенные земли из старых отписных
имений и стал богатым человеком. Им очень везло. Боль¬
шое уже в это время состояние их вскоре еще увеличилось
самым неожиданным образом: во-первых, к ним перешли
по наследству обширные имения одного дальнего их род¬
ственника, некогда ограбившего их предков и не имевшего
теперь, помимо деда, никаких других ближайших наслед¬
ников, а во-вторых, в старом протозановском лесу за Озер¬
ною нашли драгоценный клад: маленькую пушку, набитую
жемчугом и монетой и, вероятно, спрятанную кем-то в зем¬
лю от разбойников.
Деда, любившего жить пышно, это очень обрадовало,
но бабушка, к удивлению многих, приняла новое богатст¬
во, как Поликрат свой возвращенный морем перстень. Она
как бы испугалась этого счастья и прямо сказала, что это
одним людям сверх меры. Она имела предчувствие, что
за слепым счастием пойдут беды.
Однако шли года, никакое несчастие не приходило: де¬
душка служил очень удачно, детей у них было немного:
один сын и дочь, княжна Настасья Львовна. Эту единст¬
венную свою дочь бабушка, в угождение императрице, но
против своего желания, должна была записать в институт,
и это было для нее первым толчком горя в ее двери. Сын,
нынешний дядя мой, князь Яков Львович, был гораздо
моложе сестры и был прекрасный мальчик. Словом, все
было хорошо, но во всем этом счастье и удачах бабушка
Варвара Никаноровна все-таки не находила покоя: ее му¬
чили предчувствия, что вслед за всем этим невдалеке идет
беда, в которой должна быть испытана ее сила и терпение.
Предчувствие это, перешедшее у нее в какую-то глубокую
уверенность, ее не обмануло: одновременно с тем, как бла¬
гополучным течением катилось ее для многих завидное жи¬
тье, тем же течением наплывал на нее и Поликратов пер¬
стень. Против деда и жены его, взысканных всеми милостя¬
ми рока, поднималась мелкая зависть, которая зорко сле¬
дила за понижением уровня их значения и, наконец, дож¬
далась времени, вполне благоприятного для того, чтобы
с ними переведаться. Это созрело как раз пред открытием
французской кампании, в которую дедушка вступил с сво¬
9
им полком и был замечательно несчастлив: в каком деле
он ни участвовал, неприятель разбивал его самым роко¬
вым образом.
Бабушка, еще вращавшаяся тогда в высших кружках,
чувствовала, что ее мужу изменяет фортуна, что он вхо¬
дит в немилость, и не стала лавировать и поправлять инт¬
ригами падающее положение, а, расставшись равнодушно
со светом, уехала к себе в Протозаново с твердою решимо¬
стью не выезжать оттуда.
Обстоятельства так сложились, что это решение ее ста¬
ло крепко.
Ольга Федотовна, живая хроника, из которой я черпаю
многие сказания, касающиеся моего семейства, передавала
мне об этом тягостнейшем периоде бабушкиной жизни сле¬
дующее. Я запишу это словами ее же собственной речи,
которую точно теперь слышу.
— Мы приехали-то,— говорила добрая старушка,—
так тогда дом был совсем запущен. Лет десять ведь никто
в него не заглядывал, он хоть и крепкий был, а все стал
на вид упадать. Княгиня Варвара Никаноровна и говорят:
«Надо поправить». Мастера и свои и чужие были — ради
спешки вольных из Орла привезли. Княгиня все торопи¬
лись, потому что словно она ждала какого последнего не¬
счастия над дединькой, и хотя сама в то время в тягостях
была (ожидаемый ребенок был мой отец), но все ходила
и настаивала, чтобы скорее дом был отделан. Сами мы все
жили в трех комнатках, а для князя она все хотела, чтобы
весь дом в параде был, и дума ее сиятельства была такая,
что если его еще будет преследовать несчастие, то чтоб он
нашел какой-нибудь способ объясниться с главнокомандую¬
щим или государю бы все от чистого сердца объяснил
и вышел в отставку. Я это все знала, потому что княгиня
ведь со мною, если у них было что на сердце тягостное,
все говорили, и тогда, хотя я еще и молоденькая, даже
против них девочка была, а они от меня не скрывали.
«Я,— говорит,— Ольга, так решила, что лишь бы он
здоров сюда приехал, а то уж мы отсюда никуда не по¬
едем. Так здесь и будем жить, как свекор с свекровью жи¬
ли, а то они, эти не понимающие справедливости и воли
божией люди, его замучат».
Я, разумеется, успокаивала их и отвечала:
«Да что вы,— говорю,— матушка, ваше сиятельство,
об этом еще рано так много думаете; ведь это еще все,
бог даст, может быть, совсем иначе пойдет, и князь, гос¬
подь даст, такую победу одержат, что целое королевство
возьмут».
10
А она меня перебивает:
«Молчи,— говорят,— Ольга, не говори вздора: я не
напрасно беспокоюсь, а я это так чувствую. Господь мне
так много счастья дал, какого я не стоила... ну что же;
а теперь,— изволят говорить,— если ему меня испытать
угодно, так сердце мое готово».
Я тут из усердия им глупое слово и скажи:
«За что же,— говорю,— он станет вас испытывать: раз¬
ве вы кому зло какое-нибудь сделали?»
А они и рассердились:
«Ну, в таком разе,— говорят,— отойди лучше от меня
прочь...»
«За что же,— говорю,— ваше сиятельство: вы меня
простите!»
«Да бог тебя простит,— отвечают,— но только я не
люблю друга-потаковщика, а лучше люблю друга-стречни¬
ка, и ты мне соблазн. Разве благая от Бога принимая, зло¬
го я не должна без ропота стерпеть? Нет; ты уйди скорее
от меня: я лучше одна с моею покорностью хочу остаться!»
И прогнали меня с глаз, а сами, вижу, вошли в спаль¬
ню и на приедьо стали. А я, в обиде на себя, что княги¬
ню так огорчила, прошла поскорее чрез девичью, чтобы
прочие девушки меня не видали, потому что была расстро¬
ена, и выскочила, да и стала на ветерку, на крылечке. Эта¬
кое волнение на меня нашло, что плачу, точно вблизь са¬
мой себя что ужасное чувствую, а оно так и было. Всплак¬
нула я раз-два и вдруг всего через одну короткую ми¬
нуту времени отнимаю от глаз платочек, и предо мною,
смотрю, за кладовыми, за углом, стоит Патрикей Семеныч
и меня потихоньку рукою к себе манит. Я как его увидала,
так и затрепетала всем телом своим и ноги у меня подко¬
сились, потому что знала, что этого быть не может, так как
Патрикей Семеныч с князем находился. Откудова же это
он мог сюда прямо с войны взяться? Верно, думаю, его
там в сражении убили, он мне здесь как стень и является,
и опять на него взглянула и вижу, что и он на меня смот¬
рит: я вскрикнула и как стояла, так назад и повалилась, по¬
тому что все думаю, что это мертвец. Но он наместо того
сейчас же ко мне подбежал, подхватил меня рукою и
шепчет:
«Ах, что же такое,— говорит,— Ольга Федотовна, что
же делать?.. полноте!»
1 Prie-dieu (франц.) скамеечка для коленопреклонения при
молитве.
.11
А я... как это услыхала, так сердце у меня как у зайца
и забилось.
«Как,— говорю,— «что же делать», а где князь?»
А он этак головою на грудь наклонил и отвечает:
«Не пугайтесь,— говорит,— князь приказал всем долго
жить; а я один,— говорит,— с письмом его приехал, да вот
уже часа четыре все за кладовыми хожу, вас из-за угла
высматриваю: не выйдете ли, чтобы посоветоваться, как лег¬
че об этом княгине доложить».
Не знаю уж я, матушка, что б я ему на это сказала,
потому что у меня от этих его слов решительно даже ни¬
какого последнего ума не стало, но только как мы это раз¬
говариваем, а наверху, слышу, над самыми нашими голова¬
ми, окошко шибко распахнулось, и княгиня этаким при¬
хриплым голосом изволит говорить:
«Патрикей! чего ты там стоишь: иди ко мне сейчас!»
Я, это-то услыхавши, ну, думаю: ну, теперь все пропа¬
ло, потому что знаю, какая она в сердце огненная и как
она князя любила, и опять этакая еще она молодая и не¬
опытная, да и в тягости. Ну, думаю, кончено: все сразу
собралось и аминь: послал ей Господь это такое испытание,
что она его и не вынесет. И после этого я ни за что за
Патрикеем вслед не хотела идти. Думаю: он все-таки силь¬
ный человек, мужчина, света много видел и перенесть мо¬
жет, пусть как знает, так ей докладывает, а я не пойду,
пока она вскрикнет и упадет, а тогда я и вбежу, и водой
ее сбрызну, и платье отпущу. Но как Патрикей Семеныч
на крыльце перекрестился и пошел, и я всю эту трусость
с себя сбросила и не утерпела, постояла одну минуточку
и тоже за ним побежала, думаю: ежели что с нею, с моею
голубушкой, станется, так уж пусть при мне: вместе ум¬
рем.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Прибежала я в ее комнату с Патрикеем Семеновичем
почти зараз: он только что вошел и у дверей у порога стал,
а она идет от окна вся как плат бледная, я уже ясно ви¬
жу, что она, сердечная, все поняла. Подошла она молча
к голубому помпадуру, что посередине комнаты стоял,
толкнула его немножко ножкою в сторону и села как раз
супротив Патрикеева лица.
Мне и Патрикея-то Семеныча смерть жаль, и ее-то
жаль, и не знаю куда деться, просто, кажется, сквозь земь
бы провалилась и мычусь как угорелая, сама не знаю, за
что взяться. А княгиня посмотрела на меня и говорит:
12
«Перестань вертеться! что ты?»
Я говорю:
«Я, ваше сиятельство, ваш ридикюль ищу».
А она мне ни слова больше, а только махнула голов¬
кою: дескать, стань на место. Я скорее за помпадур и юрк¬
нула и, чтобы мне не видать Патрикеева лица, гляжу ей
в темя, а она вдруг изволит к Патрикею Семенычу обра¬
щаться:
«Ну,— приказывает,— говори, как все дело было?»
Тут самая жуткость настала. Патрикей Семеныч, как
и со мною у них было, головою понурил, и губа у него од¬
на по другой хлябает, а никакой молви нет. А княгиня,
сколь ей, вижу, ни тяжело, подняла на него все лицо и го¬
ворит:
«Ну что же это, Патрикей! сговорились вы, что ли, все
меня нынче с ума свести? Говори все, я тебе приказываю!»
Патрикей вскрикнул:
«Матушка! я не могу»,— да в ноги ей и грохнулся,
и от полу лица не поднимает.
В комнате-то этакий свет вечерний, солнце садится,
вбок все красным обливает, а у меня даже в глазах стало
темно, и вижу, что княгиня как не своею силой с помпаду¬
ра встала, и к самой голове Патрикея Семеныча подошла,
и говорит:
«Патрикей! я этого не люблю: ты с чем пришел, то
должен сделать. Жив князь?»
А Патрикей Семеныч, не поднимая лица от пола, ей
отвечает:
«Нет, ваше сиятельство, князя нашего нет в живых».
Она брови наморщила и за сердце рукой взялась. Я ей
сейчас воды,— хлебнула и назад подала, а сама спраши¬
вает:
«Своею смертью окончил или бедой какой?»
Патрикей отвечает:
«В сражении убит».
Княгиня оглянулась на образ, перекрестилась и опять
села в помпадур, потому что ноги ей, видно, плохо служи¬
ли, и велела Патрикею все в соблюдении мелко рассказы¬
вать.
Ну, тогда Патрикей, видя, что она в себе уже такую
силу выдержала, встал и начал смелее, и такой его рас¬
сказ был:
— Несчастье,— говорит,— их сиятельство преследова¬
ло ужасное: куда они ни вступят — все поражение да
поражение, и письма они стали получать из Петербурга
13
ужасные. Прочитают, бывало, волосы на себе рвут, так что
даже смотреть на них страшно; а потом даже вовсе этих
писем распечатывать не стали. Как почта получится, они
ваши письма отберут, прочитают и к себе на грудь к серд¬
цу положат, а те мне приказывают все в огонь бросать.
Так месяца два шло, а в счастье никакой перемены нет, и
вдруг один раз приходит к ним в палатку адъютант, рас¬
строенный, весь бледный, и говорит им что-то по-француз¬
ски, робко и несмело, а должно быть, самое неприятное.
А князь весь даже побагровел да вдруг как крикнет на
него по-русски:
«Как вы смели мне это передать!»
Тот ему отвечает:
«Простите,— говорит,— ваше сиятельство, я это, ей-бо¬
гу, из преданности... потому,— говорит,— это все говорят,
и я,— говорит,— опасаюсь, чтобы в неосторожную минуту
свои офицеры против вас...»
Но князь не дал ему это кончить и опять как крикнет:
«К черту,— говорит,— убирайтесь от меня с этакою ва¬
шею преданностью и товарищам вашим то же самое от ме¬
ня скажите; а если кто думает, что я изменник, тот пусть
завтра от меня не отстает, а кто отстанет — тот клеветник
и подлец».
И так он рассердился, что ни на что не похож был,
и не разделся, и в кровать не лег, а все в шинели по па¬
латке всю ночь проходил и черный кофе пил. В три часа
ночи приказ дал солдатам коней седлать и чтобы тихо так,
чтобы ничего не слышно было, потому что неприятель у нас
совсем в виду за балкой стоял. Пока люди седлают, а я ему
умываться подаю, а он все велит себе воду с ледком на
голову лить, а сам все ее ловит горстьми; глотает, и сам
молитву «Живый в помощи» читает — молится, а вид у не¬
го совершенно потерянный. Начали они в боевое платье
одеваться, а я им помогаю: берусь им саблю подвязывать,
да вдруг хлоп... наземь ее и уронил.
Знаю, в другое время они бы за это грозно рассерди¬
лись и ужасно бы что могли сделать, а тут только вздрог¬
нули и говорят:
«Ах, Патрикей, что ты сделал».
Я, говорит, шепчу:
«Виноват, ваше сиятельство».
А он отвечает:
«Нет, это не ты виноват, а это злая рука у тебя из рук
вышибла. Прощай же,— говорит,— чувствую, что я нынче
своей головы из битвы не вынесу».
14
Патрикей Семеныч заплакал и говорит:
«Что вы, ваше сиятельство, Бог милостив».
А он отвечает:
— То-то и есть, что он милостив: он брани не любит
и взявшего меч мечом наказует, но я упрямый человек —
мне легче умереть, чем бесчестье переносить, а ты, если ме¬
ня убьют, возьми это письмо и ступай к княгине: тут все
писано, а что после писаного станется, про то ты сам ска¬
жешь».
Патрикей им и осмелился доложить, что я, говорит, ва¬
ше сиятельство, лучше со света сбегу, а не буду этого кня¬
гине докладывать, потому как они этого не вынесут.
А князь им тут же напоследях «дурака» сказали и го¬
ворят:
«Тебе или мне больше дано мою княгиню знать? Не
смей рассуждать, что она вынесет, а исполняй, что тебе
приказываю»,— и с этим из палатки выходить стал.
А Патрикей, видя, что он это все как предсмертное при¬
казание ему передает, догнал и спрашивает:
«А что же, ваше сиятельство, если так, то детям какое
накажете благословение?»
Князь остановился, но потом только рукой махнул:
«Бог их,— говорит,— благословит, а все, что им нужно,
мать преподаст».
Патрикей же вдруг вдосталь стал все расспрашивать:
«Батюшка, ваше сиятельство, простите мое слово:
княгинюшка молода, мысли их будут в божьей власти: они
могут ранним вдовством отяготиться и пожелать замуж
выйти».
Так от этого слова князь, говорит, даже весь в лице
потемнел, но тихо ответил:
«Все равно она детей не забудет, я в ней уверен».
И с этим, говорит, ногу в стремя поставил, поцеловал, на¬
гнувшись с коня, Патрикея и сказал ему: «Поцелуй руку
у княгини», и с тем повел полк в атаку и, по предсказа¬
нию своему, живой с поля не возвратился.
Зарубились они в рать неприятельскую в самую среди¬
ну и всё кричали: «Все за мной, все за мной!», но только
мало было в этом случае смелых охотников за ним следо¬
вать, кроме одного трубача! Тот один изо всех и видел,
как дед бился, пока его самого на части изрубили. Жесто¬
ко израненный трубач выскочил и привез с собой Князеву
голову, которую Патрикей обмыл, уложил в дорожный бе¬
рестяной туес и схоронил в глубокой ямке, под заметным
крушинным кустом.
15
Как Патрикей кончил это печальное сказание, так ба¬
бушка, по словам Ольги Федотовны, встала и позвала его
к своей руке, как то ему завещал покойный князь, и затем
сама его в голову поцеловала и сквозь глубоких и обиль¬
ных слез выговорила:
— Благодарю, и ценю, и по гроб не забуду,— и с этим
вышла в образную.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Не было с княгиней Варварой Никаноровной ни обмо¬
рока, ни истерики, а на другой день она велела служить
в своей церкви по муже заупокойную обедню, к которой
приказала быть всем крестьянам ближних сел, их старо¬
стам, бурмистрам и управителю. Ольга Федотовна расска¬
зывала, что бабушка, стоя за обеднею у клироса, даже мало
плакала. Она, вероятно, успела вдоволь выплакаться, оста¬
ваясь всю ночь в своей образной, и теперь не хотела, чтоб
ее видел кто-нибудь слабою и слезливою. Она даже не раз
обращала внимание ктитора на подтаивавшие мелкие све¬
чи желтого воска, которые ставили к кануну за упокой
князя крестьяне, а потом сама после панихиды скушала
первую ложку кутьи и положила одно зерно с нее в ротик
сына, которого держала на руках нянька, одетая в черное
траурное платье.
После обедни, по обычаю, был стол духовенству, за
которым обедал и управитель, а крестьянам были накрыты
особые большие столы на дворе, и все помянули князя по
предковскому обычаю и подивились тоже предковской си¬
ле духа молодой княгини.
Однако молчаливая, но терзающая скорбь, вероятно,
так тяготила и пугала княгиню, что она страшилась мысли
оставаться с нею сам-на-сам: бабушка берегла свою отвагу,
свою душевную бодрость.
Средством для этого она избрала едва ли не самое луч¬
шее из всех средств — именно усиленную деятельность.
Тотчас же после поминовения усопшего бабушка принялась
самым энергическим образом за распорядки, в которых,
нимало друг другу не мешая, шли и хозяйственные меро¬
приятия и планы, и заботы о памяти мужа и об очистке
всех его нравственных долгов.
Во-первых, тотчас же после заупокойного обеда в ее
комнату прямо из-за стола был позван Патрикей. Бабушка
встретила его опять повторением выраженных ему вчера
благодарностей за службу деду, а потом подала ему состав¬
16
ленную ею отпускную и подарила из своего отцовского на¬
следия пустынку в тридцать десятин за речкою Дранкою.
Преданный Патрикей возроптал против этого и стал
энергически отказываться, но бабушка принудила его мол¬
чать, сказав, что все это нужно для нее, так как «небла¬
годарность тягчит сердце человека».
Вслед за сим она приказала тому же Патрикею, отдох¬
нув, немедленно ехать засвидетельствовать эту вольную
и потом во что бы то ни стало, где он хочет, разыскать
и привезти ей трубача, разделявшего с дедом опасность
в его последнем бою. А сама взялась за хозяйство: она
потребовала из конторы все счеты и отчеты и беспрестан¬
но призывала старост и бурмистров — во все входила, обо
всем осведомилась и всем показала, что у нее и в тяжкой
горести недреманное око.
— Мать,— говорили крестьяне,— горе горюет, а дет¬
ское добро бережет.
Меж тем отъехавшему Патрикею предстояла нелегкая
задача отыскать израненного солдата, путь которого, за
выходом его в отставку, был бабушкиному послу неизве¬
стен. К тому же Патрикей, который недаром пользовался
доверием князя и княгини, потому что он был умен, наход¬
чив и сообразителен, здесь на первых же шагах обличил
совсем не свойственное ему крайнее легкомыслие и ветре¬
ность. На другой же день после его отъезда лакейчонки,
начав убирать переднюю, нашли в ящике, в столе, тща¬
тельно обернутую бумагу, по рассмотрении которой контор¬
щиком она оказалась Патрикеевой вольною. Он должен
был захватить ее с собою и завезти в палату, а между
тем... бросил, как «дар напрасный, дар случайный».
Когда эту вольную представили княгине, она только
улыбнулась и сказала:
— Этот человек истинный друг мне,— и тотчас же ве¬
лела конторщику ехать засвидетельствовать отпускную
и потом положить ее опять в то же самое место, где ее
оставил Патрикей, и никогда ему об этом не сказывать.
Все это так и было исполнено.
Эта историческая для нас вольноотпускная Патрикея
Семеныча Сударичева, хранящаяся нынче в семейном ар¬
хиве дяди, князя Якова Львовича, так и пролежала близ
сорока лет в ящике, куда положил ее Патрикей и откуда
никогда не хотел ее вынуть.
Меж тем прошло около трех месяцев, о самом княгини¬
ном после не было ни слуху ни духу, и вдруг он возвра¬
тился, и не один, а с кем ему было сказано.
17
ГЛАВА ПЯТАЯ
Ольга Федотовна, доходя в своих рассказах до этого
события, всегда впадала в какой-то смешанный трагикоми¬
ческий тон повествования. Трагическое тут всегда принад¬
лежало бабушке, а комическое — трубачу, которого месяца
через три после своего отъезда привез Патрикей Семеныч.
Я запишу этот рассказ так, как его слышала из уст самой
пестуньи бабушкиной старости и моего детства.
— Бабинька-то тут все еще продолжала задавать себе
труд за трудом,— начинала, бывало, Ольга Федотовна.—
Труд за трудом, голубушка моя, так на себя и хватала,
так и захапывала на свои молодые ручки, чтоб они у нее
поскорее уставали, так время и прошло. Со смерти князя-
то шел уже седьмой месяц, а ее тягости девятый исполнял¬
ся. В эту-то пору, в самую весеннюю ростепель, Патрикей
Семеныч с трубачом и воротился. По правде сказать: было
кого столько времени по всему свету искать... И привез-то
его Патрикей Семеныч из-под Грайворона, и сам-то он на¬
зывался Грайворона, и все, что он, бывало, ни сделает,
изо всего у него выходила одна грайворона. Был он из
хохлов — солдатище этакой, как верблюд огромнейший
и нескладный, как большое корыто, в каких прачки за
большою стиркою белье синят, и вдобавок был весь сине¬
ватый, изрубленный; по всему лицу у него крест-накрест
страшенные шрамы перекрещивались, а одна бакенбарда
совсем на особом на отрубленном куске росла, и не знать,
как она у него при роже и держалась. Словом, такой кра¬
савец, что без привычки смотреть на него было страшно,
или, лучше того сказать, можно было его по ярмаркам во¬
зить да за деньги по грошу показывать.
Княгиня его сейчас к себе потребовала и долго молча
на эти его рубцы и шрамы, что по всему лицу шли, смот¬
рела, точно сосчитать их хотела: сколько он, талагай, их
в смертном бою за дединьку получил, а потом тихо его
спрашивают:
«Как тебя звать?»
«Петро Грайворона,— говорит,— ваше сыятелство!» —
и все это таким густым басом, что как из бочки содит.
Княгиня и продолжают:
«Ты из хохлов, что ли?»
«Точно так,— говорит,— ваше сыятелство: я из хох¬
лов».
«Что же ты... за что ты особенно моего мужа любил?»
«Никак нет,— говорит,— ваше сыятелство, в особину
не любил».
18
— Этакий дурак,— хохлище безмозглый был! — обык¬
новенно смеясь восклицала, бывало, прерывая рассказ,
Ольга Федотовна,— в службе был, а решительно никакой
политики не мог сохранить, что кстати, что некстати, все,
бывало, как думает, так и ляпнет!
Княгиня изволят продолжать:
«Как же так, если ты,— говорят,— особенно его не лю¬
бил, то почему же ты его в очевидной смерти не бросил,
когда от него все отстали?»
«Командир,— говорит,— ваше сыятелство: командира
нельзя бросить, на то крест целовал».
Ну и вот грубость да откровенность его эта княгине
понравилась: она ему тут головкой кивнула и ласково го¬
ворит:
«A-а, так вот ты какой! Это хорошо, честно».
А он вкратце ей по-своему отвечает:
«Точно так, ваше сыятелство!» — и что раз ответит,
выкрикнет, то еще больше в струну по-полковому вытяги¬
вается, так что даже нога об ногу кожаной подшивкой на
панталонах скрипит.
Княгиня изволят его благодарить.
«Ну, во всяком разе,— говорят,— ты добрый человек,
что ко мне приехал».
«Никак нет,— отвечает,— я ослушаться не смел».
«Почему же ты меня не смел ослушаться?»
«Вы командирша,— говорит,— ваше сыятелство».
«А-а,— отвечает княгиня,— это хорошо! — и сами
улыбаются,— ты, значит, теперь после мужа ко мне под
команду поступаешь?»
«Точно так, ваше сыятелство».
«Ну так отвечай же своей командирше: много ли у те¬
бя какого роду-племени?»
«Никого,— говорит,— у меня не осталось ни роду, ни
племени: я за сиротство и в солдаты отдан».
«Ну, назови мне добрых людей, которым бы ты за их
добродетель чем-нибудь пособить хотел».
«Никогда,— говорит,— я добрых людей, ваше сыятел¬
ство, не бачивал».
Княгиня удивились и говорят:
«Как: неужто ты во всю жизнь ни одного доброго че¬
ловека не видал?»
«Точно так,— говорит,— еще никогда ни одного не
видал».
«Неужели же,— говорят,— у тебя и в полку любимого
товарища не было?»
19
«Никак нет,— отвечает,— ни одного не было: меня
в полку все «хохлом» дразнили».
«Ну так хохлы-то твои, верно, тебя в деревне любили?»
«Никак нет, ваше сыятелство,— они меня, как я вер¬
нулся, стали «москалем» звать и выгнали».
«Куда же они тебя и за что выгнали?»
«Так, сказали: ступай вон, чтоб у нас здесь твоего мо¬
сковьского духу не было».
«Ну а кто же тебя принял?»
«Слепой Игнат принял».
«Ну так, стало быть, этот слепой Игнат был добрый
человек?»
«Никак нет, ваше сыятелство,— он самый подлюга
и есть: он меня пьяным напоил да хотел мне кипятком гла¬
за выварить, чтобы вдвоем слепые петь станем, так больше
подавать будут. Один господь спас, что я на ту пору про¬
снулся, так и побил его».
Княгиня даже задумалась и потом говорят:
«Экой ты какой... ничего с тобой не сообразишь!» —
и, обратясь к Патрикею Семенычу, изволили приказать,
чтоб отдать их именем управителю приказание послать за
этого Грайворону в его село на бедных пятьсот рублей,
а в церковь, где он крещен, заказать серебряное паникади¬
ло в два пуда весу, с большим яблоком, и чтобы по этому
яблоку видная надпись шла, что оно от солдата Петра
Грайворона, который до смертного часа не покинул в сечи
командира своего князя Льва Протозанова. «Это я,— го¬
ворят,— так хочу, чтобы в селе помнили, что под сею па¬
никадилою был крещен честный человек, а что русские
князья доблесть чествуют».
А солдатище-то, это услыхавши, весь просиял: стоит
и зубы скалит. Так ему весело, что он и всю субордина¬
цию свою, дурак, позабыл: корчится от смеха и приседает
да ручищами в колени хватается.
И княгиня, глядя на него, что он так киснет со смеху,
и сами рассмеялися и говорят:
«Чего же ты смеешься? Верно, тебе это не нравится?»
А он отвечает:
«Это,— говорит,— ваше сыятелство, очень что пре¬
красно, потому что им от этого никогда в нос неучкнет, что
этот паникадил для меня гореть будет, а не для празд¬
ника».
Ну тут уж и я рассмеялась, и даже Патрикей Семе¬
ныч, на что был человек серьезный, так и он тоже на грудь
лицо опустил и улыбнулся. А княгиня, разумеется, изо
20
всего этого ясно усмотрела, что она такое есть эта Грайво¬
рона, и сейчас вышли на минуту с Патрикеем в другую
комнату и спрашивают:
«Что он, кажется, пьющий?»
Патрикей отвечает:
«Очень,— говорит,— ваше сиятельство, пьющий».
Княгиня пожалели.
«Экая,— изволила сказать,— жалость! Нам, я вижу,
никак нельзя его навек устроить, его надо у нас дома сбе¬
речь».
Патрикей отвечает:
«Это как вашему сиятельству будет угодно».
А княгиня вышли опять в зал и говорят Грайвороне:
«Ну, слушай команду».
«Рад,— говорит,— стараться».
«Я тебе приказываю оставаться у меня»,
«Рад стараться!»
«Будешь жить на всем на готовом».
«Рад стараться!»
«И платье,— говорят,— и обувь, и пищу дам, и хозяй¬
ство устрою, и по три рубля денег в месяц на табак бу¬
дешь получать,— только осторожней кури и трубку куда
попало с огнем не суй, а то деревню сожжешь».
Она это ему причитает, а он, точно индюк на посвист,
орет: «рад стараться!»
«А водки,— княгиня спрашивает,— сколько ты любишь
употреблять?»
«Не могу знать,— говорит,— ваше сыятелство. Я ее
еще досыта никогда не пил».
«Ну так тебе от меня положение будет три стакана
в день пить; довольно это?»
«Не могу знать, ваше сыятелство, а только я три ста¬
кана всегда могу пить».
«Ну и на здоровье».
«Всегда здоров буду, ваше сыятелство».
Княгиня опять на него посмотрела и сказала: «Экой ка¬
кой», и отпустили его и сейчас же взялись все свои на его
счет обещания исполнять.
В церковь его паникадил был заказан, в село бедным
деньги посланы, да и еще слепому тому злому в особину
на его долю десять рублей накинуто, чтобы добрей был,
а Грайворону тут дома мало чуть не однодворцем посади¬
ли: дали ему и избу со светелкой, и корову, и овец с ба¬
раном, и свинью, и месячину, а водка ему всякий день из
конторы в бутылке отпускалась, потому что на весь месяц
21
нельзя было давать: всю сразу выпивал. Но все эти забо¬
ты о нем он ни во что обращал: бутылки этой, от княгини
положенной, ему мало было, и он все, что мог, от себя в ка¬
зенное село в кабак тащил, но во хмелю был очень смир¬
ный. Придет, бывало, домой, у своей пустой избы на по¬
рожке сядет и сидит, только как сыч глаза выпялит и во¬
дит ими, а ничего не видит. Скажут ему:
«Гляди ты, чудак, до чего ты допился: ведь у тебя уже
в глазах и свету нет».
А он чуть внятно проворочает:
«А на что мне,— говорит,— в глазах свет, когда за ме¬
ня паникадило светит»,— и с тем копырнется и тут же
и спит на пороге.
Как о нем ни заботились, чтоб отучить его от этой сла¬
бости, и Патрикей Семеныч и сама княгиня, ничего ему не
помогало. Княгиня вдобавок к прежней о нем заботе стала
говорить:
«Он, может быть, скучает; не женить ли его на какой
доброй женщине, чтоб его берегла?»
Так он отвечал:
«Никак нет, ваше сыятелство: я к семейству неспосо¬
бен. Я в себе кавалерский характер имею и всякой женщи¬
не очень скоро наскучить могу».
Ну, одним словом, никуда, болван, не годился!
Но княгиня ведь уж была такая, что если она за кото¬
рого человека возьмется, чтоб его спасать, то уже тут что
про него кто ей ни говори и что он сам ей худого ни сде¬
лай, она его ни за что не бросит. Так было и с этой, про¬
сти меня господи, с Грайвороной: что он, нелепый, ей ни
досаждал, она все терпела и виду не показывала, что на¬
докучил. На пьяных людей была первая ненавистница,
и во всех имениях у нас это знали, и никто мало-мальски
выпивши носу на улицу не смел показать, а Грайворона,
бывало, идет, шатается, солдатская шапка блином на за¬
тылке, руки безобразно в карманы засунет и весь расхры¬
станный. Тьфу, даже смотреть мерзко, а она, взглянув
на него, только жалостно поморщится и скажет Патрикею:
«Уберите его, несчастного!»
За то же и он ее, голубушку, чуть шутя со света не
убрал.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
— Обстоятельство это было такое смешное, да не мало
и страшное,— продолжала Ольга Федотовна,— а заключа¬
лось оно в том, что, храни бог, если бы тогда бабиньку
22
господь не помиловал, так и тебя бы на свете не было, по¬
тому что это все произошло при рождении твоего отца,
князя Дмитрия, всего на второй день. Бабинька лежала
тогда в своей спальне, в нижнем этаже, окна в сад темно¬
зеленой тафтой завешены. Мы сидим — я да вторая надо
мною была горничная Феклуша,— такую тишину блюдем,
что даже дыхание утаиваем, а Грайворона напился пьян
и, набивши порохом старый мушкет, подкрался под княги¬
нины окна и выпалил. Сделал он это в тех целях, «чтобы,
говорит, командирова новорожденного сына как должно
по военному артикулу поздравить». Но так с пьяных-то
глаз с излишком пороху переложил, что весь мушкет у не¬
го в руках разлетелся и ему самому всю рожу опалило
и большой палец на руке оторвало. Этак он самого себя
поздравил, а с княгиней от страшного перепуга долгий об¬
морок сделался, потом же, как в себя изволили прийти,
сейчас спрашивают:
«Что это такое было? чего я испугалась?»
Я говорю:
«Ничего, матушка, все, слава богу, цело и хорошо».
«Да что же такое именно?»
«Что же,— говорю,— кроме как Грайвороны глупо¬
сти»,— и рассказываю ей, что этот талагай сделал и с ка¬
ким намерением.
А княгиня мне отвечает:
«А вот видишь,— говорят,— вы всё меня уверяете, что
он глуп. Вы все на него нападаете, а он верный человек.
Прикажи,— говорят,— ему сейчас от меня стакан вина под¬
нести и поблагодарить».
Все бы это тем и кончилось, но тут я-то вышла прика¬
занье исполнить, а эта, вторая-то горничная, начала кня¬
гине на ее вопросы отвечать, да и брякнула, что Грайворо¬
не мушкет палец оторвал и лицо опалил.
Княгиня растревожилась:
«Ах он, бедный,— говорит,— отвезти его сейчас к лека¬
рю, чтобы помог».
Однако к лекарю Грайворону не посылали, потому что
он, проспавшись, ни за что о том слышать не хотел.
«Если я ее сыятелству моим усердием,— говорит,— по¬
трафил, так прочее всё пустяки»,— и, недолго думая, взял
овечьи ножницы да сам себе палец оторванный совсем
прочь и отстригнул.
«А насчет рожи, что опалил,— говорит,— это совсем не
замечательно: она, почитай, такая и была; опух,— гово¬
рит,— сам пройдет, а тогда она опять вся на своем месте
станет».
23
И она у него, эта его рожа страшная, точно, сама за¬
жила, только, припалившись еще немножечко, будто почер¬
нее стала, но пить он не перестал, а только все осведом¬
лялся, когда княгиня встанет, и как узнал, что бабинька
велела на балкон в голубой гостиной двери отворить, то
он под этот день немножко вытрезвился и в печи мылся.
А как княгиня сели на балконе в кресло, чтобы воздухом
подышать, он прополз в большой сиреневый куст и от¬
туда, из самой середины, начал их, как перепел, кликать.
«Ваше сыятелство! а ваше сыятелство!»
Княгиня его голос сейчас узнала и говорит:
«Это ты, бедный Грайворона?»
«Точно так,— говорит,— ваше сыятелство, я-с!»
«Где же ты спрятан?»
«Я, ваше сыятелство, здесь, в середине, в кусте сижу».
«Явись же сюда ко мне наружу!»
«Никак нельзя, ваше сыятелство; я не в порядке».
«Чем же ты не в порядке?»
«Рожа у меня, ваше сыятелство, очень поганая».
«Рожа поганая? Ну что делать: выходи, я не пуглива».
Он и вылез... Прелести сказать, как был хорош! Си¬
рень-то о ту пору густо цвела, и молодые эти лиловые бу¬
кетики ему всю голову облепили и за ушами и в волосах
везде торчат... Точно волшебный Фавна, что на картинах
пишут.
Княгиня поглядела на него и говорят:
«Что ты, бедный: верно, все пьешь?»
«Точно так,— говорит,— ваше сыятелство,— пью».
«Зачем же ты не остановишься?»
«Да помилуйте,— отвечает,— когда мне уже мочи
нет — жить очень хорошо. Велите мне какую-нибудь рабо¬
ту работать».
Княгиня его за это одобрили; но ничего ему это не по¬
могло. Никуда не способный был человек, не тем он будь,
покойничек, помянут. К разным его княгиня должностям
определяли, ни одной он не мог за пьянством исполнить.
В десятники его ставили, он было всех баб перебил; в ко¬
нюшни определили, так как это в кавалерии соответствен¬
нее, он под лошадь попал, только, слава богу, под смир¬
ную: она так над ним всю ночь не двинулась и простояла;
тогда его от этой опасности в огуменные старосты назна¬
чили, но тут он сделал княгине страшные убытки: весь
скирдник, на многие тысячи хлеба, трубкой сжег. И после
этого как проспался да все это понял, что наделал, так
пошел с горя в казенное село, на ярмарку, да там совсем
24
и замутился: отлепил от иконы свечку в церкви и начал
при всех за обеднею трубку закуривать. Его мужики нача¬
ли выводить, да и помяли. Привез его к нам на телеге один
тоже чудак дворянин, Дон-Кихот Рогожонич звался,
только, покойник, уже плох был и вздохнуть не мог. Кня¬
гиня ему послали бутылку нашатырного спирту, чтоб он
хорошенько вытерся, а вдруг ей докладывают, что ему от
этого еще хуже стало. Княгиня сами к нему пошли, а уже
у него и голосу нет: все губы почернели, а изо рта наша¬
тырь дышит.
Княгиня вдруг ударила себя пальчиком в лоб и говорят
мне:
«Ах, Ольга, какие мы с тобою дуры: ведь это он, вер¬
но, нашатырь внутрь выпил». Спрашивают его:
«Скажи мне, Грайворона, как ты моим лекарством вы¬
терся?»
А он ей просипел, что как надо, говорит, сделал — все из
бутылочки выпил, а бутылочкой себя по всем местам вытер.
Значит, и снутри и снаружи себя обошел... Ну, что же
тут было делать? Послали скорее за доктором, а только
он его ждать не захотел и к другому утру кончился, и кон¬
чился-с так, как бы и всякий ему позавидовал: на собствен¬
ных на княгининых ручках богу душу отдал. И даже как
это немножко не в ожиданности вдруг пристигло, так сама
же княгиня ему отходную прочитала и своими руками гла¬
за завела. Вот какой от хорошей жены и пустому человеку
за мужа почет был! — добавляла Ольга Федотовна, в рас¬
сказе которой о Грайвороне всегда звучала нота небольшой
раздражительности, которую, однако, напрасно кто-нибудь
принял бы за неудовольствие на этого бедного человека
или за открытую нелюбовь к нему. Боже сохрани! Добрей¬
шая старушка моя ни к кому не питала таких чувств,
и в душе она очень сожалела Грайворону и даже любила
его; но... Тут нужно было довольно тонкое проникновение,
чтобы понять: зачем этот как бы недовольный тон, и к ко¬
му именно он относится? Ольга Федотовна никогда не мог¬
ла примириться с тем, что бабушка ценила поступок Грай¬
вороны как нечто достойное особой похвалы и благодар¬
ности, тогда как Ольга Федотовна знала, что и она сама,
и Патрикей, и многие другие люди не раз, а сто раз кряду
умерли бы за князя и княгиню и не помыслили бы поста¬
вить это себе в заслугу, а только считали бы это за свя¬
той долг и за блаженство.
Рассказом о смерти Грайвороны и о рождении моего
отца Ольга Федотовна всегда как будто заканчивала вве¬
25
дение в нашу семейную хронику. За этим следовало пове¬
ствование об одиноком житье-бытье княгини Варвары Ни¬
каноровны до тех пор, пока ей настало время выдать за¬
муж воспитавшуюся в Петербурге княжну Анастасию
Львовну и заняться воспитанием моего отца, но я должна
поступить иначе: я должна еще удержаться в этом тихом
периоде раннего бабушкиного вдовства, для того чтобы по¬
казать облики ее ближайших друзей и очертить характер
ее деятельности за пределами дома — в обществе.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Как понятно мне то, что Данте рассказывает об одном
миниатюристе XIII века, который, начав рисовать изобра¬
жения в священной рукописи, чувствовал, что его опытная
рука постоянно дрожит от страха, как бы не испортить ми¬
ниатюрные фигуры. В эти минуты я чувствую то же самое:
пока я писала о бабушке и других предках Протозановско¬
го дома, я не ощущала ничего подобного, но когда теперь
мне приходится нарисовать на память ближайших бабуш¬
киных друзей, которых княгиня избирала не по роду и об¬
щественному положению, а по их внутренним, ей одной
вполне известным преимуществам, я чувствую в себе не¬
вольный трепет. Могу ли я хоть сколько-нибудь отчетливо
изобразить симпатичные, умиляющею теплотой и безмер¬
ным благородством дышавшие черты этих маленьких людей?
Первыми друзьями молодого вдовства княгини были
два самые скромные лица, имена которых я уже упомина¬
ла: это Патрикей Семеныч Сударичев и Ольга Федотов¬
на, которую я девятнадцать лет кряду видела изо дня
в день, но фамилия которой осталась для меня неизвест¬
ною. Я даже думаю, что она и сама ее едва ли знала. Оба
эти друга княгини были существа очень добрые, честные
и беззаветно ей преданные, а притом каждый из них со¬
вершенно по-своему, что зависело от различия их харак¬
теров. Патрикей Семеныч имел ум довольно глубокий и со¬
средоточенный, характер солидный и даже немножко важ¬
ный; он по натуре был фанатик рабской преданности
и твердый консерватор старых порядков. Ольга же Федо¬
товна имела натуру более впечатлительную и нервную: она
была быстрее Патрикея в своих соображениях и хотя по¬
ступала иногда немножко легкомысленно, но зато искупала
этот недостаток тонким женским чутьем, с которым она
открывала малейшие причины бабушкиных скорбей и уме¬
ла утешать ее прежде, чем основательный Патрикей, под¬
26
перши рукою свое жабо, мог до чего-нибудь додуматься.
Преданность бабушке у Ольги Федотовны была такая же
глубокая и страстная, как и у Патрикея, но в ней замеши¬
валась некоторая нервная раздражительность и нетерпели¬
вость, благодаря которой она иногда впадала в критицизм
и, возмнив себя чем-нибудь обиженною, начинала плакать
и дуться на княгиню. Бабушка это хорошо знала и в таких
случаях обыкновенно говорила:
— Ольга Федотовна! Что это ты, мать моя, кажется,
опять на меня за что-то рассердилась? Ну, прости Христа
ради.
Ольга Федотовна сейчас же по такому поводу пролива¬
ла слезы и становилась счастливою. Бабушка втайне от
нее говаривала, что это у нее «такая пассия: захочется ей
поплакать, она и начнет что-нибудь выдумывать, чтобы на
меня рассердиться. Я сношу, привыкла и знаю, что она
уважения стоит».
Патрикей был ортодоксальнее Ольги в своей вере
в бабушку и потому никогда не согрешал против нее и не
знал сладости слез Петрова покаяния.
Таковы в главных чертах основные различия характе¬
ров Патрикея и Ольги. Бабушка обоих их любила очень
сильно, но тоже не совсем одинаковым образом: к Патри¬
кею она обнаруживала больше уважения, а к Ольге Федо¬
товне больше нежности. Княгиня считала ее легкомыслен¬
ною и тарантою, что было отчасти и справедливо, но не¬
пременно любила с нею ночью поболтать и посоветоваться.
При простудных же болезнях, которым очень часто подвер¬
галась неосторожная Ольга Федотовна, бабушка сама об¬
тирала ее согретым вином с уксусом и поила теплою мали¬
ной, хотя не забывала при этом ворчать:
— Это тебе, впрочем, и поделом, потому что ты таран¬
та и любишь летать, куда тебе не нужно.
А Ольга Федотовна при этом целовала ручки бабушки
и отвечала:
— Истинная правда: не столько я вам служу, сколько
вы за мной ходите.
Патрикей был лет на двадцать старше бабушки, а Оль¬
га Федотовна лет на восемь ее моложе. Она родилась на
дворне в Протозанове и девчонкою была отвезена в Мо¬
скву, где училась в модном магазине. Когда бабушка про¬
езжала с мужем после свадьбы из деревни в Петербург, ей
сделали в этом магазине платья. Ольга Федотовна бегала
к бабушке «с примеркой» и, понравившись княгине за свою
миловидность, была взята ею в Петербург.
11
— Обе мы были молоденькие,— рассказывала об этой
поре Ольга Федотовна.— Княгиня в самые большие дома
и во дворец выезжала и обо всем там, кажется, могли на¬
говориться, а, бывало, чуть только вернутся, сейчас ко мне:
разденутся и велят себе задорную корочку аржаного хле¬
ба покруче крупной солью насолить и у меня на сундуч¬
ке сядут, и начнем с нею про деревню говорить. А если
когда князя долго нет и княгиня скучают, то положат пред
собою от нетерпения часики с такою скорою стрелкой,—
мы ее «тиран жизни» прозвали,— и обе вместе, чтобы не
заснуть, на эту стрелку, на «тиран жизни», и смотрим.
С этих-то пор Ольга Федотовна начала «садиться при
княгине», сначала только для того, чтобы прогонять вместе
с нею сон, следя за неустанным движением «тирана жиз¬
ни», а потом и в некоторых других случаях, когда княгиня
предпочитала иметь пред собою Ольгу Федотовну более
в качестве друга сердца, чем в качестве слуги.
Со вдовством бабушки отношения их с Ольгой Федо¬
товной сделались еще короче, так как с этих пор бабушка
все свое время проводила безвыездно дома. Ольга Федо¬
товна имела светлую и уютную комнату между спальнею
княгини Варвары Никаноровны и детскою, двери между
которыми всегда, и днем и ночью, были открыты, так что
бабушка, сидя за рабочим столиком в своей спальне, мог¬
ла видеть и слышать все, что делается в детской, и свобод¬
но переговариваться с Ольгой Федотовной.
Официальное положение Ольги Федотовны всегда оста¬
валось одно и то же: то есть она была просто бабушкина
горничная, но честь ей шла от всех не в меру этого поло¬
жения. Ольгу Федотовну все любили за ее хороший нрав
и доброе сердце, и особенно за то, что она никогда ни про
кого не сказала княгине ни одного худого слова. Несмотря
на свое скромное общественное положение, которое каза¬
лось еще более незаметным от личной скромности этой
превосходной женщины, она имела очень большой круг
знакомства между лицами высшей общественной среды.
Ольгу Федотовну не только знали и величали по имени
и отчеству все небогатые дворяне, к которым княгиня от
времени до времени посылала ее навестить больного или
отвезти секретное пособие, но они принимали ее запани¬
брата и старались у нее заискивать. Это чрезвычайно сму¬
щало врожденную скромность Ольги Федотовны, и она
прибегала к пособию своего тонкого такта, чтоб отстра¬
нять эти панибратства. Она садилась у помещиков только
по повторенному приглашению, и то не иначе, как в дет¬
28
ской или в какой-нибудь другой «непарадной» комнате;
чаю позволяла себе выпивать из рук хозяйки не более как
две чашечки, а если ее где-нибудь в чужом доме застига¬
ла ночь, то она или непременно просилась ночевать с ня¬
нюшками, или по крайней мере ложилась «на стульях».
У Ольги Федотовны было убеждение, что спать на стуль¬
ях гораздо деликатнее, чем лечь на кровати или хоть на
диване: она это и соблюдала.
Короткие приятельские связи у Ольги Федотовны бы¬
ли в другом кружке, именно в духовенстве. К своим при¬
ходским священникам и к дьякону она езжала вечером
в воскресенье, в гости на чашку чая, и в этом же кружке
был у нее ее единственный сердечный друг и ее единствен¬
ная в жизни любовь — любовь такая целомудренная
и ароматная, что я не встречала ничего ей подобного ни
в жизни, ни в описаниях.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Сказав, что единственный друг Ольги Федотовны был
на поповке, я должна оговориться, что тут нет с моей сто¬
роны никакой обмолвки насчет ее отношений к моей бабуш¬
ке или к Патрикею. Бабушка считала Ольгу Федотовну
своим другом, и Патрикей Семеныч, я думаю, тоже, по
крайней мере это было видно во всей аттенции, с какою
относился к ней этот сдержанный, солидный и самообла¬
дающий консерватор и княжедворец, но для Ольги Федо¬
товны оба они были слишком умны и подавляли ее своим
величием. Их она благоговейно чтила, а для дружбы, тре¬
бующей равенства, искала существа попроще и нашла его
в лице несколько старшей ее по летам дочери слепого заш¬
татного дьякона Николая. Дьякон этот, человек превос¬
ходной жизни, давно овдовел и был очень беден, а к довер¬
шению своих несчастий он, везя летом с поля снопы, ослеп
от молнии. С тех пор он уже не мог служить и получал
от бабушки месячину на дворовом положении. У него бы¬
ло два сына и две дочери: сыновья его обучались в семи¬
нарии, а дочери росли дома и трудились. Обе они были де¬
вушки очень хорошие и хорошенькие. О старшей из них,
именно о Марье Николаевне, я должна немножко распро¬
страниться, так как в ее лице буду рекомендовать третьего
бабушкиного друга. Я уже сказала, что Марья Николаев¬
на была хороша собою, но хороша тою особенною красо¬
той, которая исключительно свойственна благообразным
женщинам из нашего духовенства. Эта красота тихая,
29
скромная, далекая от всяких притязаний на какую бы то
ни было торжественность, величие и силу своего обаяния:
она задумчива, трогательна, является как бы только вме¬
стилищем заключенной в ней красоты духовной. О такой
красоте прекрасно говорил восторженный Савонарола,
впрочем и наши искусные древние иконописцы, изображая
лики святых мучениц, умели передавать в их изображени¬
ях эту мерцающую красоту. Марье Николаевне уже давно
истек тот возраст, в котором девицы духовного звания де¬
лают партии, а младшая еще была в поре, удобной для
замужества. Но и у этой бедняжки, несмотря на ее пышную
красоту в отличном от сестры роде, женихов, однако, не
предвиделось: она была бесприданница, а бедное место
сельского дьякона на дьячковской части сколько-нибудь
стоящего человека не привлекало. Чтоб удержать отцов¬
ское место, приходилось или одному из сыновей оставить
семинарию и заступить отца, или младшей сестре выйти
за неуча, который от некуда деться будет рад взять это
бедное место в приданое за хорошенькою женой.
Так бы непременно и случилось, если бы у нее не бы¬
ло старшей сестры, Марьи Николаевны, в которой обита¬
ла какая-то необыкновенная душа. С той поры, как она
впервые себя сознала, до тех пор, как сказала пред смер¬
тью: «Приими дух мой»; она никогда не думала о себе
и жила для других, а преимущественно, разумеется, для
своей семьи. Рано потеряв мать, она буквально вынянчи¬
ла обоих братьев и сестру, которые все были моложе ее.
Когда братьев отвезли в училище, она тринадцатилетнею
девочкой отпросилась у отца на бывшую верст за сто от
них ковровую фабрику. Бог весть, как она там прожила
два года в сообществе фабричных женщин, нравы которых
не пользуются особенным уважением. Марью Николаевну
это ничто не попортило: она училась, работала и раза два
в год набегала домой, чтобы провести праздники с отцом
и с братьями, которые приходили об эту пору пешком из
училища, а особенно с младшей сестрой, в которой не слы¬
хала души. Отпраздновав несколько дней дома и наладив
все, что без нее в домашнем хозяйстве приходило в рас¬
стройство, Марья Николаевна опять отправлялась пешком
за сто верст на свою фабрику, пока, наконец, в конце вто¬
рого года явилась оттуда веселая и счастливая, с кульком
основы, узоров и шерстей, и, поставив в светлом углу
бедной горницы ткацкий стан, начала дома ткать ковры
уже как опытная мастерица. Этим рукомеслом она внесла
в дом довольство и счастие, каких семья еще никогда не
30
знала. Будучи прекрасною мастерицей, Марья Николаевна
получала с фабрики материал и заказы и, исполняя одни
работы, отвозила их и забирала новые. Дело шло прекрас¬
но, и скоро в доме застучал другой станок, за которым
в качестве ученицы села младшая сестра. И эта была та¬
кою же мастерицей, только Марья Николаевна, охраняя
ее от всяких столкновений с торговыми людьми, продол¬
жала ездить на фабрику одна и сама переносила всю тя¬
жесть деловых отношений. Но благоденствие сестер обрати¬
ло на себя внимание других девиц, приходивших к Марье
Николаевне с просьбой «поучить» их: явилось соперниче¬
ство, и цены заработков сбились до того, что Марья Ни¬
колаевна, работая добросовестно, не находила возможным
более конкурировать на фабрике; она стала работать с се¬
строю «на город», но излишняя конкуренция вторглась
и на этот рынок. Средства бедной девушки стали скудны
и недостаточны для того, чтобы поддерживать братьев, ко¬
торые, переходя в высшие классы, требовали относительно
больших расходов. Марья же Николаевна, будучи сама
крайне чистоплотна, непременно хотела, чтоб и братья ее
не ходили босиком и в халатах, а имели бы обувь, мани¬
шечки и хотя нанковые или казинетовые сюртучки и жиле¬
ты. В устройстве этого гардероба мужской портной, разу¬
меется, не участвовал, все мужские наряды братьям Марья
Николаевна кроила и шила сама с сестрою по выкройкам,
взятым с сюртука Патрикея Семеныча, но все-таки это
стоило денег, по скудным добыткам девушки довольно
больших. Ко всему этому, как я уже сказала, старый дья¬
кон в это время, едучи с поля, был оглушен и ослеплен
молнией, а сыновьям его еще оставалось быть года по два
в семинарии, и потом Марья Николаевна хотела, чтобы
хоть один из них шел в академию. Марья Николаевна уме¬
ла смотреть и вдаль, и во что бы то ни стало стремилась
хотя одному своему брату открыть широкую дорогу. Она
знала, что для этого прежде всего нужно, чтобы братьев
ничто не отрывало от их научных занятий, а этому первым
препятствием становилась бедность. Чтобы сколько-нибудь
облегчить участь семьи, конечно, можно было пожертво¬
вать младшей сестрой и выдать ее замуж за дьячка, кото¬
рый бы принял отцовское место, но Марья Николаевна
с такою мыслью никак не могла помириться: она никем не
хотела жертвовать, кроме себя самой, и нашлась, как это
сделать. Энергическая девушка, пользуясь любовью и ува¬
жением купеческого дома, в который сбывала свои ковры,
необыкновенно ловко и быстро просватала свою младшую
31
красивую сестру за приказчика этого дома, молодого чело¬
века, который, по соображениям Марьи Николаевны, пода¬
вал добрые надежды, и не обманул их: сестра ее была за ним
счастлива. Тогда Марья Николаевна чрез несколько же дней
после сестриной свадьбы явилась к архиерейскому секрета¬
рю, поднесла ему в подарок ковер своего рукоделья и про¬
сила дать себе самой жениха, как единственной теперь неза¬
мужней дочери слепого дьякона. Секретарь посмотрел на
нее, улыбнулся и, взяв ковер, довел ее просьбу до архиерея.
Марья Николаевна представилась и владыке, который в
свою очередь тоже на нее посмотрел и промолвил:
— Стара!
— Чего изволите? — переспросила, будто не расслы¬
шав, Марья Николаевна.
— Я говорю, что ты стара.
— Тридцать два года, владыко,— отвечала, не смуща¬
ясь, Марья Николаевна.
— Вона как! Это стара...
— Всего тридцать два года!
— Совсем стара!
— Ну, только воля ваша, владыко, а мне жених, как
вам угодно, нужен.
— Все врешь: ни на что он тебе не нужен...
— Ей-богу, владыко, нужен.
И Марья Николаевна так основательно рассказала, за¬
чем ей нужен жених, что архиерей стал убеждаться ее до¬
водами и заговорил в другом роде:
— По этому судя, оно точно, он тебе по хозяйству ну¬
жен.
— По хозяйству же, владыко, по хозяйству и нужен.
Явите свою милость и не откажите мне его даровать.
Архиерей был человек очень участливый и добрый.
— Гм... даровать,— заговорил он,— именно только
уж надо даровать, да вот еще у меня на твое горе женихи-
то все очень молоды.
— Ничего, преосвященнейший владыко, что ж, я вся¬
ким буду довольна.
— Ну-у! вот ты какая уветливая, и молодого берешь!
— Беру-с.
— Берешь? Ну так я же тебя награжу за покорность:
возьму да самого молоденького тебе и дам; вы, стар да
млад, скорее поладите.
— Слушаю, владыко, я полажу.
— Умна; хорошо... очень умна. Я тебе дам женишка,
и очень хорошего жениха дам; он давно у меня под заме¬
32
чанием, да; я его давно в усмирение наказать хотел, да;
вот он своего часа и дождался. Он весьма козляковат, свет¬
ского нрава любитель, поскакун, и краткие сюртуки себе
нарочито для плясания завел, и камзельку с стекловидны¬
ми пуговками себе приобрел. Отец протопоп видел, гово¬
рит: «аки бы звезды во мраке сияют, когда он вращает¬
ся», а учение бросил,— вот я его теперь за все сразу
и проучу — и за краткий сюртук, и за плясание, и за кам¬
зельку с стекловидными пуговками, да... вот я его, скаку¬
на, усмирю... да; я возьму его да на тебе и женю. Ему
это вместо епитимии будет!
Марья Николаевна за все эти милости владыке в но¬
ги, а тот сейчас же вызвал из коридора, где ждали проси¬
тели, молодого белокурого семинариста и говорит:
— Ты хочешь места?
— Желаю.
— Так вот можешь получать со взятием сей себе в же¬
ны,— инако не получишь.
Семинарист встряхнул кудрявою головой и отвечал со¬
гласием, а Марья Николаевна скорее один поклон архие¬
рею, другой — жениху, дескать «спасибо, что выручил»,
и выкатила с женихом, который через несколько дней стал
ее мужем.
Неравенство их лет было очень заметное: Марья Ни¬
колаевна, как женщина, была уже на склоне, и ее иконо¬
писная красота совсем увяла, а муж ее только расцветал
Но, замечательное дело, они жили счастливо. Что Марья
Николаевна никогда не жаловалась на свою долю, это бы¬
ло в порядке вещей: она шла замуж совсем не для того,
чтобы быть счастливой, а для того, чтобы сохранить кусок
хлеба отцу и дать братьям средства окончить курс, но было
несколько удивительно, что и муж ее не роптал на судьбу
свою... Молодой «поскакун» оценил редкие достоинства этой
чудной женщины и... полюбил ее! Такова иногда бывает
власть и сила прямого добра над живою душой человека.
Вся эта эпопея разыгралась еще в то время, когда ба¬
бушка жила в Петербурге, но завершилась она браком Ма¬
рии Николаевны как раз к возвращению княгини в Про¬
тозаново. Ольга Федотовна, узнав как-то случайно Марью
Николаевну, отрекомендовала ее в одной из своих вечер¬
них бесед княгине, а та, имея общую коллекторам страсть
к приобретению новых экземпляров, сейчас же пожелала
познакомиться с «героиней». (Так она с первого слова на¬
звала Марью Николаевну, выслушав о ней доклад Ольги
Федотовны.)
2. H. С. Лесков, т. б.
33
Чуждая излишнего самолюбия и потому совершенно
свободная от застенчивости, дьяконица тотчас же предста¬
ла княгине и, сразу приобретя ее благорасположение, по¬
лучила приглашение ходить к ней запросто, а когда прие¬
дут братья, то и их ей представить.
Марья Николаевна этим не проманкировала, и как
только молодые люди приехали, она их тотчас же привела
к княгине.
Из них старший тогда только что окончил курс, а вто¬
рой был в философском классе.
Марья Николаевна, введя богослова с философом, сама
стала у порога, а те сейчас же вышли на середину комнаты
и начали пред бабушкой декламировать, сначала философ
по-гречески, а потом богослов по-латыни.
Бабушка, разумеется, во всем этом ни слова не понима¬
ла, но прилежно слушала, сама рассматривала молодцов,
из которых один был другого краше. Особенно был хорош
старший, богослов: высокого роста, с густыми косицами
русых волос на висках и с нежным бархатным пухом во¬
круг свежих розовых щек. Большие небесного цвета глаза
его так отрадно глядели из-под длинных темных ресниц,
что сама бабушка залюбовалась на молодого человека
и мысленно перебирала: какой прекрасный ряд разнообраз¬
ных ощущений должен был теперь проходить в душе Ма¬
рьи Николаевны, которой эти молодые люди всем были
обязаны. Но княгиня не замечала, что в то же самое вре¬
мя ряд иных, и притом самых роковых, впечатлений наплы¬
вал и теснился в другую восторженную душу, именно
в душу Ольги Федотовны.
Она воспылала самою нежною любовью к богослову,
но, увы! не на радость ни ему, ни себе, так как в планы
Марии Николаевны отнюдь не входила рановременная же¬
нитьба брата, которому ее заботливость прочила другую
карьеру.
Ольга Федотовна ничего этого тогда не знала, да
и к чему ей было знать что-нибудь в эти блаженные мину¬
ты. Неодолимые противоречия, в примирении которых ле¬
жала развязка этого романического случая, и без того не
замедлили подвергнуть сердце бедной девушки всем испы¬
таниям несчастной любви.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Всего «мечтания» Ольги Федотовны, так она обыкно¬
венно называла свою любовь, было дза месяца, от начала
каникул до открытия академических курсов. В такое корот¬
34
кое время любовь эта зародилась, дошла до зенита и, со¬
вершив все свое грациозное течение, спала звездою на зем¬
лю, где поросла травой забвения.
Ольге Федотовне, разумеется, нелегко было скрывать,
что она любит богослова; чем она тщательнее хоронила
в себе эту тайну своего сердца, тем чистое чувство ее силь¬
нее росло и крепло в этих похоронках и бунтливо рвалось
наружу. Ольга Федотовна, несмотря на свое магазинное
воспитание, была совершенно неопытна в любовных делах:
она думала, что счастье, которое она впервые ощутила при
сознании, что она любит, может оставаться полным и най¬
дет для себя занятие в самом себе, но, увы! сердце бедной
девушки начало жаждать ответа.
Ольге Федотовне томительно захотелось знать: заме¬
тит ли он ее, думает ли он об ней и что именно это за
дума? Но как узнать об этом? Она имела обыкновение бе¬
гать к Марье Николаевне на минутку каждые сумерки
и теперь продолжала делать это еще охотнее, потому что
могла там видеть свой кумир, но она с кумиром никогда
не оставалась наедине, и они не говорили ни о чем, кроме
самых обыкновенных вещей. Сердце страстно влюбленной
только больше и больше мучилось. Всемерно заботясь о со¬
хранении своей тайны, Ольга Федотовна, по странному
противоречию, в то же время приходила в негодование,
что ее не замечают. От этой истомы и волнений она за¬
немогла и в беспрерывных думах об одном и том же вы¬
работала в себе такую чувствительную раздражительность,
что глаза у нее постоянно были полны слез и она беспре¬
станно готова была расплакаться. Бабушка не могла при¬
думать, что такое с ее фавориткою, и сколько ни добива¬
лась, ничего от нее не узнала; но вскоре же вышел случай,
при котором Ольга Федотовна головою себя выдала сна¬
чала Марье Николаевне, а потом и самой княгине.
Дело это вышло из того, что Марье Николаевне, кото¬
рая не уставала втирать своих братьев во всеобщее распо¬
ложение и щеголять их образованностью и талантами,
пришло на мысль просить Ольгу Федотовну, чтобы та
в свою очередь как-нибудь обиняком подбила бабушку еще
раз позвать к себе богослова и поговорить с ним по-фран¬
цузски.
Дьяконица передала об этом Ольге Федотовне под
большим секретом и с полною уверенностью, что та по
дружбе своей непременно охотно за это возьмется; но,
к удивлению ее, Ольга Федотовна при первом же упоми¬
нании имени Василия Николаевича (так звали богослова)
35
вдруг вся до ушей покрылась густым румянцем и с него¬
дованием воскликнула:
— Что это вы, Марья Николаевна... как вы это могли
подумать?
— А что такое?
— Да это вы хотите, чтоб я стала говорить о Василии
Николаиче... Ни за что на свете!
— Но отчего же?
— Нет, лучше и не говорите: я вам все что угодно го¬
това сделать, но имени его пред княгиней я произнесть...
не могу.
Марья Николаевна, никогда не знавшая никакой дру¬
гой любви, кроме родственной и христианской, и тут не
поняла, в чем дело, и спросила:
— Ах, милая Ольга Федотовна, да неужели же вам
имя его так противно?
Этого наивного вопроса Ольга Федотовна уже не вы¬
держала.
— Как! — вскрикнула она.— Вы это так, Марья Ни¬
колаевна, поняли, что мне... может быть противно?
И с этим у нее на обеих ресницах задрожали слезы и
она, не простившись с Марьей Николаевной, ударилась бе¬
жать домой.
Марья Николаевна более не возобновляла этого хода¬
тайства через Ольгу Федотовну, а самолично устроила бо¬
гослову французские конференции с бабушкой. Результат
этих конференций был, однако, не совсем удовлетворитель¬
ный, потому что княгиня, предложив семинаристу два-три
вопроса на французском языке, тотчас же заговорила с ним
опять по-русски, а при прощании дала ему такой совет:
— Знаете, я вам скажу, мой друг, вы это прекрасно
сделали, что выучились по-французски: это в рассуждении
чтения вам будет очень полезно, но только говорить вам
на этом языке без нужды я не советую.
Марья Николаевна, может быть, не совсем поняла, что
это значит, но, вероятно, склонна была бы этим немножко
огорчиться, если бы бабушка тут же не отвлекла ее вни¬
мания одним самым неожиданным и странным замечанием:
княгиня сказала дьяконице, что брат ее влюблен.
Марья Николаевна страшно переконфузилась и отве¬
чала:
— Что вы, ваше сиятельство... разве это можно?
— Да ты напрасно этого так стыдишься.
— Нет, да как же... помилуйте: зачем же это могло...
помилуйте!
36
— Ну, а велика ли в том польза будет, что я тебя по¬
милую, а он все-таки влюблен!
— Да в кого же, ваше сиятельство, влюблен? Это сов¬
сем напрасно.
— А вот же и не напрасно: он в мою Ольгу влюблен!
— Как!.. в Ольгу Федотовну?! в вашем доме!.. Нет,
ваше сиятельство... Не думайте, я его сама воспитывала...
он не решится...
Бабушке немалого труда стоило успокоить дьяконицу,
что она ничего о ее брате худого не думает и нимало на
него не сердится; что «любовь это хвороба, которая не по
лесу, а по людям ходит, и кто кого полюбит, в том он сам
не волен».
— А в таком разе...
Марья Николаевна не договорила и тихо заплакала
и на внимательные расспросы княгини о причине слез
объяснила, что, во-первых, ей несносно жаль своего брата,
потому что она слыхала, как любовь для сердца мучитель¬
на, а во-вторых, ей обидно, что он ей об этом ничего не
сказал и прежде княгине повинился.
— Перестань, мать: не винился он мне,— отвечала
княгиня,— а я сама все заметила.
— Из каких поступков?
— Из того, что они друг другу в глаза смотреть не мо¬
гут... краснеют.
— И только-с?
— Да; глаза влюбленные.
— Это, может быть, ваше сиятельство, так просто гла¬
за, от конфуза... Однако я Васю об этом спрошу.
— Не скажет он тебе.
— Скажет-с; я с ним к младшей сестре съезжу: она
хитренькая, притворится и все у него выспросит.
На другой день Марья Николаевна действительно
съездила обыденкой с братом к сестре и, вернувшись к ве¬
черу домой, прибежала к бабушке.
— Ну что? — спросила княгиня.
— Влюблен-с,— отвечала дьяконица.
— А, вот видишь! Уж я эти влюбленные глаза знаю.
— Нет-с, уж что тут, ваше сиятельство, глаза! Он дол¬
го и сестре ничего не хотел открыть; только когда мы
с нею обе пред ним на коленки стали, так тогда он от¬
крыл: «влюблен, говорит, и без нее даже жить не могу».
Если бы княгиня и дьяконица были в эти минуты по¬
меньше заняты тем, о чем они говорили, то им бы надле¬
жало слышать, что при последних словах двери соседней
37
гардеробной комнаты тихо скрипнули и оттуда кто-то вы¬
катил. Это была счастливейшая из счастливых Ольга Фе¬
дотовна. Она теперь знала, что ее любят.
Затем прошла неделя ее недолговечного счастия, в про¬
должение которой она ни разу не ходила к Марье Нико¬
лаевне и богослова не видала, а бабушка в это время все
планировала, как она устроит влюбленных. Она решила,
что богослов выйдет из духовного звания, женится на
Ольге Федотовне и поступит на службу. Тогда семинари¬
сты, благодаря Сперанскому, были в моде и получали ход;
а бабушка уже все придумывала: как обеспечить молодых
так, чтобы они не знали нужды и муж ее любимицы не
погряз бы в темной доле и не марал бы рук взятками.
Все это было стройно улажено в ее голове, и она уже
готовилась обрадовать этим Ольгу, но только прежде хо¬
тела знать на этот счет мнение Марьи Николаевны, кото¬
рой и открыла весь план свой.
Дьяконица, к немалому удивлению бабушки, выслу¬
шала это с крайним смущением: как она ни любила Ольгу
Федотовну, но женитьба на ней брата не входила в ее со¬
ображения.
— Ему рано,— отвечала она,— ваше сиятельство; и я
хочу, чтоб он в академию шел и профессором был.
Профессорство это было во мнении Марьи Николаевны
такое величие, что она его не желала сменять для брата ни
на какую другую карьеру. Притом же она так давно об
этом мечтала, так долго и так неуклонно к этому стреми¬
лась, что бабушка сразу поняла, что дело Ольги Федотов¬
ны было проиграно.
Бедная девушка получила жестокий удар не от врага,
а от сердечнейшего друга, и не одна она, но и он.
Для быстролетной любви этой началась краткая, но
мучительная пауза: ни бабушка, ни дьяконица ничего не
говорили Ольге Федотовне, но она все знала, потому что,
раз подслушав случайно разговор их, она повторила этот
маневр умышленно и, услыхав, что она служит помехою
карьере, которую сестра богослова считает для брата на¬
илучшею, решилась поставить дело в такое положение, чтоб
этой помехи не существовало.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Марья Николаевна, возвращаясь от бабушки вечером
после описанного разговора, была страшно перепугана: ей
все казалось, что, как только она сошла с крыльца, за ней
38
кто-то следил; какая-то небольшая темная фигурка то ис¬
чезала, то показывалась и все неслась стороною, а за нею
мелькала какая-то белая нить. Марья Николаевна понять
не могла, что это такое, и все ускоряла свой шаг; но чуть
только она опустилась в лощинку, за которою тотчас на
горе стояла поповка, это темное привидение вдруг понес¬
лось прямо на нее и за самыми ее плечами проговорило:
— Вы, Марья Николаевна, не беспокойтесь!
Марья Николаевна страшно испугалась, но, услыхав
в этом голосе что-то знакомое, тотчас же ободрилась
и крикнула:
— Ольга Федотовна, это вы?
Но, однако, ответа не было, а темная фигурка, легко
скользя стороною дороги, опять исчезла в темноте ночи,
и только по серому шару, который катился за нею, Марья
Николаевна основательно убедилась, что это была она, то
есть Ольга Федотовна, так как этот прыгающий серый шар
был большой белый пудель Монтроз, принадлежавший
Патрикею Семенычу и не ходивший никуда ни за кем, кро¬
ме своего хозяина и Ольги Федотовны.
Марья Николаевна, по женскому такту, никому об этой
встрече не сказала, она думала: пусть Ольга Федотовна
сделает как думает. Бабушке ровно ничего не было извест¬
но: она только замечала, что Ольга Федотовна очень ожив¬
лена и деятельна и даже три раза на неделе просилась со
двора, но княгиня не приписывала это ничему особенному
и ни в чем не стесняла бедную девушку, которую невдалеке
ожидало такое страшное горе. Княгиня только беспокоилась:
как ей открыть, что богослов никогда ее мужем не будет.
Меж тем прошла в этом неделя; в один день Ольга Фе¬
дотовна ездила в соседнее село к мужику крестить ребен¬
ка, а бабушке нездоровилось, и она легла в постель, не до¬
ждавшись своей горничной, и заснула. Только в самый
первый сон княгине показалось, что у нее за ширмою
скребется мышь... Бабушка терпела-терпела и наконец, чтоб
испугать зверька, стукнула несколько раз рукою в стену,
за которою спала Ольга Федотовна.
Та явилась как лист пред травой.
— Я тебя не звала, мне показалось — мыши...
Ольга Федотовна отошла и стала лицом к образнику.
Бабушка подождала и потом окликнула:
— Ольга, что ты там делаешь?
— Лампад поправляю-с,— отвечала Ольга Федотовна,
и в это же самое мгновение поплавок лампады юркнул
в масло, и свет потух.
39
— Скора, матушка, прекрасно поправила... И главное,
кто тебя об этом просил? лампада прекрасно горела, так
нет...
Но в это время Ольга Федотовна подошла впотьмах
к бабушкиной постели и прошептала:
— Ваше сиятельство! я пришла повиниться.
Бабушка бог знает что подумала и тревожно отве¬
чала:
— Что такое? что такое? это ни на что не по¬
хоже... поди от меня с своею виной; я ничего не хочу
знать.
— Ваше сиятельство... я самое безвредное!
Княгиня пожала плечами и молвила:
— Вот пристала!
— Теперь я Василью Николаичу не помеха: он меня
любить не может.
Бабушка повернулась в постели и спросила:
— Отчего?
— Мы с ним сегодня у мужика младенца крестили.
Бабушка села в кровати и произнесла:
— Ольга, ты глупа.
— Ваше сиятельство, это так надо было-с.
— Нет, ты извини меня: я всегда думала о тебе, что
ты гораздо умнее, а ты положительнейшим образом глупа:
Вася мог окончить курс в академии и остаться тебе верен
и тогда бы на тебе женился, а теперь вы кумовья — куму
на куме никогда жениться нельзя.
— Я это знала-с, я все знала и нарочно сделала.
— Зачем, говори мне, зачем?
— Чтоб им обо мне не думалось; чтоб я... им не ме¬
шала; чтоб из памяти меня выкинули,— отвечала бедная
девушка и зарыдала.
Бабушка встала с кровати, сама зажгла лампаду и, сев¬
ши потом в кресло, сказала:
— Удивила ты меня, но он мне еще более тебя удиви¬
телен: как же он на это согласился? Неужели я в нем
ошиблась, и он тебя мало страстно любит?!
Это словечко кольнуло самолюбие Ольги Федотовны:
в ней поднялась гордость женщины, всегда готовой упи¬
ваться сознанием, что ее много любят.
— Нет-с,— отвечала она,— они меня истинно как долж¬
но любят, а это что они крестили — все через мое ковар¬
ство случилось.
— А где же его голова-то была?
— Не могли-с они пред моим обольщением своею голо¬
вою управлять, а после, дав мне слово, бесчестным быть не
хотели,— отвечала не без гордости и не без уважения к се¬
бе Ольга Федотовна.
Не зная, как должно понимать все недомолвки этой
обольстительницы злополучного богослова, бабушка, отло¬
жив всякие церемонии, сказала:
— Ты если хочешь говорить, то здесь только бог
да мы двое,— так ты говори откровенно, что ты набедо¬
курила?
— Одного этого теперь только и желаю: открыться.
— Ну и откройся.
Ольга Федотовна и начала.
Рассказав бабушке со всей откровенностью, как ей ста¬
ли известны затруднения Марьи Николаевны, девушка
в трагической простоте изобразила состояние своей души,
которая тотчас же вся как огнем прониклась одним жела¬
нием сделать так, чтобы богослов не мог и думать на ней
жениться. За этим решением последовало обдумывание
плана, как это выполнить. Что могла измыслить простая,
неопытная девушка? Она слыхала, что нельзя жениться
на куме, и ей сейчас же пришло в голову: зачем она не
кума своему возлюбленному?
— Тогда бы он не мог ко мне свататься и вышел бы
в архиереи.
Так заключила Ольга Федотовна, постоянно заменяя
по какой-то случайности слово «профессор» словом «архи¬
ерей». И, раз попав на эту мысль, она вдруг стала искать
средств: нельзя ли это поправить? В конце концов это
ей показалось хотя и довольно трудным, но сбыточным,
если пустить в ход все ей известные средства. И вот Оль¬
га Федотовна, забрав это в голову, слетала в казенное се¬
ло к знакомому мужичку, у которого родился ребенок; да¬
ла там денег на крестины и назвалась в кумы, с тем что¬
бы кума не звали, так как она привезет своего кума. Во
всем этом она, разумеется, никакого препятствия не встре¬
тила, но труднейшая часть дела оставалась впереди: надо
было уговорить влюбленного жениха, чтоб он согласился
продать свое счастье за чечевичное варево и, ради удоволь¬
ствия постоять с любимою девушкою у купели чужого ре¬
бенка, лишить себя права стать с нею у брачного аналоя
и молиться о собственных детях. Это, конечно, хоть како¬
му уму была задача нелегкая. Но Ольга Федотовна разре¬
шила ее блистательно.
41
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Угадывая инстинктом природу молодой страсти своего
возлюбленного, Ольга Федотовна не решилась ни на какие
прямые с ним откровенности. Она правильно сообразила,
что этим она его не возьмет, и обратилась к хитрости, к си¬
ле своих чар и своего кокетства.
Навестив в сумерки одного дня Марью Николаевну,
Ольга Федотовна нарочно у нее припоздала, а потом вы¬
сказала опасение идти одной через бугор, где ночевала
овечья отара, около которой бегали злые сторожевые соба¬
ки. Влюбленный студент не смел вызваться быть ее прово¬
жатым, но она сама его об этом попросила: богослов, ра¬
зумеется, согласился; он выдернул из плетня большой кол,
чтобы защищаться от собак, и пошел вслед за своею воз¬
любленною. Дорога была нехороша; днем выпал дождик,
и суглинистая земля смокла и осклизла. Ольга Федотовна
плохо ступала: она была, как назло, в новых башмачках,
и ее маленькие ножки беспрестанно ползли назад или спо¬
тыкались.
Если она к этому прибавляла что-нибудь с намерением
дать понять своему сопутнику, что ей очень трудно идти
одной без его поддержки, то, вероятно, делала это с боль¬
шим мастерством; но тем не менее румяный богослов все-
таки или не дерзал предложить ей свою руку, или же счи¬
тал это не идущим к его достоинству.
Ольга Федотовна решилась прервать это затруднение.
— Василий Николаич,— сказала она,— что вы это сза¬
ди меня идете?
— А что же такое?
— Да так, нехорошо... вы точно служитель.
— Ничего-с.
— Нет, вы бы лучше рядом шли да мне бы руку дали,
а то очень склизко.
— С большим моим удовольствием,— отвечал бого¬
слов.
— Или вам, может быть, со мной под руку стыдно и не¬
приятно идти?
— Нет, отчего же... напротив, даже очень приятно.
— Вы, впрочем, откровенно скажите: если стыдно, так
вы не беспокойтесь.
Богослов еще раз повторил, что ему приятно, и они взя¬
лись под руки, но разговор у них прекратился, а дорога
убывала. Ольга Федотовна видела, что спутник ее робок
и сам ни до чего не дойдет, и снова сама заговорила:
— Вы, Василий Николаич, много учились?
42
— Многое.
— И ведь трудно небось?
— Ничего-с.
— Как же... есть науки трудные.
— Есть-с.
— Ну так как же с ними?
— Преодолеваешь.
— И секут?
— Секут-с.
— И вас там секли?
— Непременно-с, как и всякого.
— И слукавить нельзя?
— Нельзя-с.
— Отчего же?
— Потому что это всегда перед начальством делается.
— Неужто начальник смотрит?
— Постоянно-с.
— Ах боже мой! а он светский или монах?
— Монах-с.
— Монах!
— Наверно так-с.
— Так это ведь как же, должно быть конфузно?
— Отчего же?
— Да при монахе-то?
— Нет-с; в молодых годах ничего, и потом больно, так
уж не разбираешь.
— Видите ли! а вы сколько лет там находились?
— Тринадцать-с.
— Ах боже мой! И какое число несчастливое.
— Это предрассудок-с.
— А ведь скажите: в науках о сердце ничего не гово¬
рится?
— В каком смысле?
— Чтобы как любить должно и как мужчине с жен¬
щиной обращаться?
— Ничего-с.
И разговор снова смолк, а пути между тем осталось
еще менее. Ольга Федотовна вспомнила, о чем, бывало,
слыхала в магазине, и спросила:
— Вы, Василий Николаич, умеете танцевать?
— Нет-с, не умею.
— Очень жаль: в танцах кавалеры с девицами откро¬
венно объясняются.
— Да это если ловкий кавалер, так и не в танцах
можно-с.
43
— Например, как же?
— Стихами или задачею: что лучше — желать и не
получить, или иметь и потерять; а то по цветам: что какой
цвет означает — верность или измену.
— А вы к измене или к верности склонны?
— Я измены ненавижу.
— Вы неправду говорите.
— Почему же неправду?
Ольга Федотовна решительно не знала, куда она идет
с этим разговором, но на ее счастье в это время они по¬
равнялись с отарой: большое стадо овец кучно жалось на
темной траве, а сторожевые псы, заслышав прохожих, за¬
лаяли. Она вздрогнула и смело прижалась к руке прово¬
жатого.
— Вы боитесь? — спросил, взмахивая колом, богослов.
— Нет, не боюсь... А вот уже и дом близко.
— Да; близко-с,— отвечал, вздохнув, богослов.
Ольга Федотовна пожала к себе его руку и, отворотясь
от него в сторону, проговорила:
— Василий Николаич!
— Что вам угодно, Ольга Федотовна?
— О чем вы вздыхаете?
— Я не вздыхал-с.
— Нет, вы вздохнули.
— Может быть-с.
— Так о чем же это?
— Этого сказать нельзя-с.
— Почему же нельзя?
— Потому что вы можете обидеться.
— Ну, это, стало быть, вы меня не любите.
— Кто это?.. я вас не люблю! — вскричал богослов.
— Ах, что вы это, Василий Николаич, так громко. Это
надо тише.
— Я вас так люблю-с, так люблю,— начал богослов,
но Ольга Федотовна его остановила и, задыхаясь от стра¬
ха, сказала:
— Позвольте, позвольте... Не говорите здесь про это.
— А где же-с?
— Вот сейчас... вот мы в сени взойдем.
Она была в положении того неопытного чародея, кото¬
рый, вызвав духов, не знал, как заставить их опять спря¬
таться. На выручку ее подоспел Монтрозка, который, за¬
видев ее с крыльца, подбежал к ней с радостным воем.
Ольга Федотовна начала ласкать Патрикеева пуделя и, бы¬
стро вскочив на крыльцо, скрылась в темных сенях.
44
Богослов не сробел и очутился тут же за нею.
— Ишь вы какой, Василий Николаич, хитрый,— шеп¬
тала девушка, и вслед за тем громко кашлянула.
— Зачем это вы так громко?
— Чтоб узнать, нет ли тут девушек?
— Что же, их нет-с?
— Нет,— отвечала Ольга, дрожа всем телом и держа
рукою за ошейник Монтрозку.
— Так вы извольте теперь услыхать про мои чувства.
— Нет, зачем же, Василий Николаич... Я вам верю...
Я и сама к вам хорошие чувства, Василий Николаич, имею.
И у нее дрогнул голос.
— А в таком случае...— сказал богослов,— я от вас
должен что-нибудь получить.
Ольга Федотовна чувствовала, что ей изменяют силы,
но вела игру далее и прошептала:
— Что же такое получить?
Риск и соблазнительная темнота сеней еще прибавили
нашему герою смелости, и он отвечал:
— Поцелуй-с!
Ольга Федотовна вздрогнула и отвечала:
— A-а, ишь вы какой, Василий Николаич, уж и поцелуй.
— Всегда так-с... объяснение, а потом и поцелуй.
— Неужели это так?
— Непременно-с!
— Ну хорошо, Василий Николаич, если это так нуж¬
но, то что же делать, я вас поцелую, но только уговор!
— Все, что вам угодно.
— Чтобы первую просьбу, которую вас попрошу, что¬
бы вы исполнили!
— Исполню-с.
— Честное слово?
— Все, что вам угодно.
— Извольте же! Я вам удовольствие сделаю, только
вы вот идите сюда... Вот сюда, сюда, за моею рукой:
здесь темнее.
И, заведя богослова в самый темный угол, она обвила
одною рукой его шею и робко поцеловала его в губы,
а другою выпустила ошейник Моитроза и энергически его
приуськнула. Собака залаяла, и вооруженный колом бого¬
слов, только что сорвавший первый и единственный поце¬
луй с губок своей коварной красавицы, бросился бежать,
а на другой день он, не успевши опомниться от своего вче¬
рашнего счастия, сдерживая уже свое честное слово — не
возражать против первой просьбы Ольги Федотовны,
и крестил с нею мужичьего ребенка, разлучившего у своей
купели два благородные и нежно друг друга любившие
сердца.
Остальное пошло так, как Ольга Федотовна хотела для
счастья других: с течением многих лет ее Василий Нико¬
лаич, которого она притравила, как Диана Актеона, окон¬
чил курс академии, пошел в монахи и был, к удовольствию
сестры, архиереем, а Ольга Федотовна так и осталась Ди¬
аною, весталкою и бабушкиною горничной.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Чтобы не оставлять от этой любви ничего недосказан¬
ного, я должна прибавить, что Ольга Федотовна, схрабро¬
вав в этот раз более, чем можно было от нее ожидать, по¬
сле, однако, очень долго мучилась.
— Все у нее, бедной, корчи в сердце делались,— гово¬
рила бабушка.— Марья Николаевна в ту пору ее, бедную,
даже видеть боялась, а мы с Патрикеем как могли ее раз¬
влекали. Ничего ей прямо не говорили, а так всё за нею
ухаживали, то на перелет, то на рыбную ловлю ее брали,
и тут она у меня один раз с лодки в озеро упала... Бог
ее знает, как это с нею случилось,— не спрашивала,
а только насилу ее в чувства привели. А потом как к пер¬
вым после того каникулам пришло известие, что Вася не
будет домой, потому что он в Киеве в монахи постригся,
она опять забеленила: все, бывало, уходит на чердак, в чу¬
лан, где у меня целебные травы сушились, и сверху в слу¬
ховое окно вдаль смотрит да поет жалким голосом:
Ты проходишь, дорогой друг, мимо кельи,
Где несчастная черница ждет в мученьи.
Черницей все сама себя воображала!.. Да и я, при¬
знаться, этим совсем недовольна была,— заключала ба¬
бушка,— молод больно был!.. Это неопытно, мог бы и не
идти в монастырь, а другую судьбу себе в жизни найти,
да удержать, видно, некому было.
Но, наконец, и эта «корчь сердца» стихла, и Ольга
Федотовна успокоилась, она жила и старелась, никогда ни¬
кому ни словом, ни намеком не выдавая: умерло или еще
живо и вечно осталось живым ее чувство.
Я уже помню себя, хотя, впрочем, очень маленькою де¬
вочкою, когда бабушка один раз прислала к нам звать
maman со всеми детьми, чтобы мы приехали к обедне, кото¬
рую проездом с епископской кафедры на архиепископскую
будет служить архиерей, этот самый брат дьяконицы
46
Марьи Николаевны. Maman, конечно, поехала и повезла
всех нас к бабушке. Помню это первое архиерейское служе¬
ние, которое мне довелось видеть: оно поражало своим ве¬
ликолепием мои детские чувства, и мне казалось, что мы
находимся в самом небе. Но сам архиерей мне не понра¬
вился: он был очень большой, тучный, с большою боро¬
дой, тяжелым, медлительным взглядом и нависшими на
глаза густыми бровями. Ходил шибко, резко взмахивал
рукавами, на которых гулко рокотали маленькие серебря¬
ные бубенчики, и делал нетерпеливые нервные движения
головою, как бы беспрестанно старался поправлять на се¬
бе митру.
Бабушка и для архиерейского служения не переменила
своего места в церкви: она стояла слева за клиросом, с ней
же рядом оставалась и maman, а сзади, у ее плеча, помещал¬
ся приехавший на это торжество дядя, князь Яков Льво¬
вич, бывший тогда уже губернским предводителем. Нас же,
маленьких детей, то есть меня с сестрою Nathalie и братьев
Аркадия и Валерия, бабушка велела вывесть вперед, что¬
бы мы видели «церемонию».
Для надзора за нами сзади нас стояла Ольга Федо¬
товна, тогда уже довольно старенькая, хотя, по обыкнове¬
нию, свеженькая и опрятная, какою она была во всю свою
жизнь.
Никто из нас, детей, разумеется, и воображения не
имел, что такое наша Ольга Федотовна могла быть этому
суровому старику в тяжелой золотой шапке, которою он
все как будто помахивал. Мы только всё дергали Ольгу
Федотовну потихоньку за платье и беспрестанно докучали
ей расспросами, что значит то и что значит это? На все
эти вопросы она отвечала нам одно:
— Стойте смирно!
Но когда совсем облаченный архиерей, взойдя на ам¬
вон, повернулся лицом к народу и с словами «призри,
виждь и посети» осенил людей пылающими свечами, скром¬
ный белый чепец Ольги Федотовны вдруг очутился вро¬
вень с нашими детскими головами. Она стояла на коленях
и, скрестив на груди свои маленькие ручки, глазами анге¬
ла глядела в небо и шептала:
— Свет Христов просвещает все!
В этом как бы заключался весь ответ ее себе, нам
и всякому, кто захотел бы спросить о том, что некогда бы¬
ло, и о том, что она нынче видит и что чувствует.
Бабушка в этот день была, по-видимому, не в таком
покорном настроении духа: она как будто вспомнила что-
47
то неприятное и за обедом, угощая у себя почетного гостя,
преимущественно предоставляла занимать его дяде, князю
Якову Львовичу, а сама была молчалива. Но когда архи¬
ерей, сопровождаемый громким звоном во все колокола,
выехал из родного села в карете, запряженной шестериком
лучших бабушкиных коней, княгиня даже выразила на не¬
го дяде и maman свою «критику».
— Напрасно, я нахожу, он здесь этакую проповедь из¬
волил сказать,— заговорила она,— и не понимаю, что это
ему вздумалось тут говорить, что «нет больше любви, ес¬
ли кто душу свою положит»... Это божественные слова, но
только и их надо у места ставить. А тут,— она повела
рукою на чайную комнату, где Марья Николаевна и Оль¬
га Федотовна в это время бережно перемывали бывший
в тот день в употреблении заветный саксонский сервиз,
и добавила: — тут по любви-то у нас есть своя академия
и свои профессора... Вон они у меня чайным полотенцем
чашки перетирают... Ему бы достаточно и того счастья, что
он мог их знать, а не то, чтобы еще их любви учить! Это
неделикатно!
И, не принимая никаких услуг без вознаграждения,
княгиня тотчас же послала архиерею с Патрикеем в город
отрез бархата на рясу и гро-гро на подрясник. Архиерей
переслал с тем же Патрикеем бархат сестре, а шелковую
материю Ольге Федотовне.
— Он, значит, тебя еще не забыл,— сказала Ольге
бабушка.
— Да-с,— отвечала она и тотчас же отнесла свой пода¬
рок на завесу в церковь.
Таков конец этого позднего эпизода, введенного мною
здесь, может быть, не совсем кстати, но я считала его тут
необходимым для того, чтобы закончить фигуру Ольги Фе¬
дотовны, после которой перехожу к изображению другого
важного лица придворного штата княгини — Патрикея.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Патрикей Семеныч Сударичев был человек очень высо¬
кого роста и имел очень умное «дипломатическое» лицо,
продолговатое, бледное, с приветливым, мягким, но в то же
время внушающим почтение выражением. Одевался он
всегда очень строго и опрятно в один и тот же костюм: до¬
вольно длинный суконный сюртук цвета bleu de Pruss,
белый жилет, по которому шел бисерный часовой снурок
1 Темно-синего прусского (франц.).
48
с брелоком из оправленного в червонное золото дымчатого
топаза с вензелем моего деда. Это был для него священ¬
ный предмет, который он получил от княгини в память
о князе. Патрикей носил высокие, туго накрахмаленные во¬
ротнички, из тех, что называли тогда «полисонами», и ог¬
ромное гофрированное жабо. В торжественные дни сюртук
заменялся фраком того же бле-де-прюссового сукна с глад¬
кими золочеными пуговицами, но жилет, жабо и все про¬
чее, не исключая даже высоких сапожков с кисточками
у голенищ и с умеренным скрипом под рантом, все остава¬
лось то же. Он и под старость ветхих лет своих, долготою
которых упорно соперничал с бабушкою, всегда держался
прямо и молодцевато, а в молодости, по словам Ольги Фе¬
дотовны, был «просто всем на загляденье». Сама старень¬
кая Ольга Федотовна, бывало, молодела и расцветала, на¬
чиная перечислять нам все достоинства, которыми сиял
Патрикей.
— Красоту он,— говорила старушка,— имел такую, что
хотя наш женский пол, бывало, и всякий день его видел,
но, однако, когда у княгини бывали в залах для гостей
большие столы, то все с девичьей половины через коридор¬
ные двери глядеть ходили, как он, стоя у особого стола за
колоннами, будет разливать горячее. И все это не из-за
чего-нибудь, потому что Патрикей Семеныч был семейный
человек, а единственно ради прелести посмотреть. Да и, от¬
кровенно скажу, было на что полюбоваться: как доложит
бабиньке, что все готово, и выйдет в зал, станет сам на
возвышении между колонн пред чашею и стоит точно ка¬
питан на корабле, от которого все зависит. А как только
гости вслед за княгинею парами в зал вступят и сядут,
он молча глаз человеку сделает, тот сейчас крышку с чаши
долой, а он и начнет большою ложкой разливать... Ах,
как он разливал! то есть этак, я думаю, ничего на свете
нельзя так красиво делать! Рука эта у него точно шея
у лебедя гнется: нальет, и передает лакею тарелку, и опять
возьмет: все красота.
Окончив разливанье, которым так любовались художе¬
ственные натуры села Протозанова, Патрикей Семеныч
сходил с возвышения и становился за стулом у бабушки,
и отсюда опять продолжал давать молча тон мужской при¬
слуге и служить предметом восторгов для наблюдавших за
ним из своего секрета женщин.
Стоя за Варварой Никаноровной, Патрикей не смел
служить ей как обыкновенный лакей. Он всегда к этому
имел тяготение, но это ему давно строго-настрого было за¬
49
прещено. Он дерзал только прислуживать княгине, и когда
лакей подносил бабушке блюдо, Патрикей слегка поддер¬
живал его под краек, как делают камергеры. Бабушка, го¬
ворят, много раз настаивала, чтобы Патрикей и такого
участия не принимал в столовой услуге, но это запрещение
служить ей так сильно его огорчало, что княгиня нашлась
вынужденною ему уступить. Затем во всех обязанностях
Патрикея при княгине не было ничего сближавшего его со
званием комнатного слуги, хотя, впрочем, он никакого дру¬
гого официального звания при доме не имел. С тех пор, как
излагал последние минуты князя и, позабыв в свечном
ящике свою вольную, отыскивал трубача Грайворону, он
так и остался attache, без всякого особого названия, но
с полнейшим во всем полномочием. Он вел все переговоры
с людьми, которых бабушка иногда почему-нибудь не мог¬
ла принять; устраивал ее бесчисленных крестников и вел
все безотчетные расходы по выдаче наград состоявшим на
пайке губернским и уездным чиновникам.
К орудованию всякими подобного щекотливого свойст¬
ва делами у него была особенная способность, которую
Ольга Федотовна, может быть, не совсем неосновательно,
считала врожденною.
— Что же,— говорила она,— отчего от него, бывало,
какой председатель или вице-губернатор даров не возьмет?
Всякий возьмет. Маленьким, тем, бывало, что нужно ма¬
лые дары, управитель дает, а к старшим с большими дара¬
ми или с средними Патрикей едет, и от других будто не
брали, а от него всегда брали, потому что повадку такую
имел, что внушал доверие: глядел в глаза верно и ласково,
улыбался улыбкой исподтихонька, одними устами поведет
и опять сведет; слушать станет все это степенно, а в ответ
молвит, так его слову никто не усомнится поверить. Все
тайны и знал зато.
Жил Патрикей со своим семейством во флигеле, состо¬
явшем под одною кровлей со ткацкими; а в семье у него
были только жена да сын. Жена у него была такая смир¬
ная, что ее даже никто не знал: она как будто была пора¬
жена величием мужа и «шла в тенях». Всю жизнь свою
она употребила на ежедневную стирку и глажение его бе¬
лых галстуков и жилетов. У них был сын Николай, кото¬
рого бабушка застала уже по пятнадцатому году писарем
в конторе. Она его немедленно взяла оттуда и велела Па¬
трикею отдать в училище, откуда он потом поступил в ар¬
хитектурные классы и был хорошим архитектором и очень
богатым человеком, с которым некто из рода нашего впо-
50
следствии вступил в соотношения, с моей точки зрения не
совсем желанные. Но это все придет в свое время, а те¬
перь я упоминаю об этом Николае Патрикеиче для того,
чтобы рассказать оригинальный и смешной случай, сопро¬
вождавший выход его в благородные, причем Патрикей
«оказал дикость», характеризующую его лучше всякого
пространного описания.
Когда родоначальник известного ныне богатого дома,
Николай Патрикеевич Сударичев, получив звание архитек¬
тора, приехал повидаться к отцу, бабушка, разумеется, по¬
желала, чтобы «Николашу» ей представили, и, обласкав
его, она подарила ему часы, сто рублей «на пару платья»
и — о ужас! — велела ему прийти к столу с нею обедать...
Патрикей Семеныч нашел это ни с чем не сообразным, воз¬
мутительным и просто невозможным. Как, он, его сын,
«Николашка», будет сидеть за одним столом с княгиней!..
За тем самым столом, за которым сам он, Патрикей Се¬
меныч, так упорно присвоил себе право стоять и обходить
гостей с бутылкою мадеры... И, стало быть, теперь он
и к сыну, к «Николашке», должен будет подойти с оберну¬
тою салфеткою бутылкой вина и спросить: «Прикажете ма¬
деры?» Нет, это... это было что-то такое, что помутило все
понятия Патрикея и лишило его всех средств, как сообра¬
зить в этом случае свое положение. Чем он больше это об¬
думывал, тем больше несообразности видел в этом стран¬
ном поступке княгини, и, не смея сердиться на нее, он дал
волю своему гневу против сына: как он смел, молокосос,
«не отпроситься». Удалясь сам в зал, Патрикей сделал под¬
сыл за сыном в ту комнату, где тот сидел у княгини,
и приготовился просто увесть его куда-нибудь из покоев
и скрыть на время обеда, а потом ввечеру повиниться во
всем этом княгине. Но, к неожиданной досаде Патри¬
кея, бабушка поняла его маневр и, выйдя сама к нему, ска¬
зала:
— Послушай, Патрикей Семеныч, как тебе не стыдно.
И Патрикей Семеныч понял это и смирился до того, что
готов был видеть «Николашку» за столом, но бабушка
приняла против этого свои меры и тут же дала ему какое-
то поручение, за которым он не мог присутствовать при
обеде. Но Патрикей исполнил это поручение скорее, чем
княгиня ожидала, и в половине обеда явился за бабушки¬
ным стулом: он хотел показать, что он из преданности да¬
же и это снести может. И вот в потребное время он взял
в руку бутылку мадеры и пошел вокруг, нагибаясь к каж¬
дому гостю с вопросом: «Прикажете?», но, дойдя до сына
51
и приклонясь к нему, он не выдержал и, вместо «прикаже¬
те вина», простонал:
— Пошел вон! — и с этим, выпустив бутылку из рук,
сам покачнулся и упал на руки подхватившего его сына.
Всем, я думаю, этот обед был невкусен, а особенно бед¬
ному Николаю, который теперь страшно бы рассердился,
если б ему это напомнили.
Была сконфужена этим и сама бабушка, и даже до то¬
го сконфужена, что, узнав, что с Патрикеем был обморок
и ему цирюльник Иван открыл кровь, она сама пошла к не¬
му во флигель и извинялась пред ним.
Неизвестно, как именно она выражала ему свои извине¬
ния, но слова ее подействовали, и Патрикей после этого
разговора просиял и утешился. Но, однако, он был за свою
слабость наказан: сына его с этих пор за стол не сажали,
но зато сам Патрикей, подавая бабушке ее утренний кофе,
всегда получал из ее рук налитую чашку и выпивал ее си¬
дя на стуле перед самою княгинею. В этом случае он мог
доставлять себе только одно облегчение, что садился у са¬
мой двери.
Страсти у Патрикея были только две, и обе благород¬
ные: он любил охоту с ружьем и музыку. Для охоты он
всегда держал пуделей, которых сам дрессировал, а ради
любви к музыке имел скрипку, на которой в течение до¬
вольно многих лет, придя вечером домой, обыкновенно око¬
ло часа играл что-то такое у себя под окном, но что за ве¬
щи такие он разыгрывал — этого никто разобрать не мог.
Но охота ему не изменяла, а музыку он вдруг оставил по
одному странному случаю: у бабушки часто гащивал,
а в последнее время и совсем проживал, один преориги¬
нальный бедный, рыжий и тощий дворянин Дормидонт
Рогожин, имя которого было переделано бабушкою в Дон-
Кихот Рогожин. Человек этот, которому принадлежит своя
весьма симпатичная роль в нашей семейной истории, по
словам бабушки, был «гол, как турецкий святой, а в душе
рыцарь». Но Патрикея он оторвал от музыки не своим ры¬
царством, а тем, что, однажды подслушав его ночную иг¬
ру на скрипке, сказал:
— Чего пиликаешь? Разве можно так скрипеть, когда
теперь гудут, несясь в пространстве мировом, планеты?
Патрикей в этом сначала ничего не понял, но зато ког¬
да Дон-Кихот Рогожин нарисовал ему значки планет
и, указав орбиты их движения, сказал:
— Ведь, понимаешь, каждая должна давать свой тон:
вот эта меньшая, она тоненько свистит, а эта вот здоровая
52
жужжит, как бомба, а каша тут землишка и себе альтом
играет...
Патрикей не стал далее дослушивать, а обернул свою
скрипку и смычок куском старой кисеи и с той поры их уже
не разворачивал; время, которое он прежде употреблял на
игру на скрипке, теперь он простаивал у того же окна, но
только лишь смотрел на небо и старался вообразить себе
ту гармонию, на которую намекнул ему рыжий дворянин
Дон-Кихот Рогожин.
Охотник мечтать о дарованиях и талантах, погибших
в разных русских людях от крепостного права, имел бы хо¬
рошую задачу расчислить, каких степеней и положений мог
достичь Патрикей на поприще дипломатии или науки, но
я не знаю, предпочел ли бы Патрикей Семеныч всякий
блестящий путь тому, что считал своим призванием: быть
верным слугой своей великодушной княгине.
— Ее раб,— говорил он,— и ее рабом я умру.
И он так и сделал.
В этом был его point d’honneur, и даже более: он чув¬
ствовал потребность быть ей предан без меры.
Я знаю, что это многим может показаться глупым или
по меньшей мере странным и непонятным, но что делать?
Chaque baron a sa fantaisie, а фантазия Патрикея была
та, что он и в дряхлой старости своей, схоронив княгиню
Варвару Никаноровну, не поехал в Петербург к своему
разбогатевшему сыну, а оставался вольным крепостным по¬
сле освобождения и жил при особе дяди князя Якова. Бу¬
дучи уже очень стар, он был не в силах трудиться, но хо¬
дил по дому и постоянно кропотался на новых слуг да со¬
держал в порядке старые чубуки и трубки, из которых ни¬
кто не курил и которые для того еще и оставались в доме,
чтоб у старого Патрикея было что-нибудь на руках.
Это был чтитель высоко им ценимой доблести рода, по¬
степенное, но роковое исчезновение которой ему суждено
было видеть во всеобщей захудалости потомков его влия¬
тельной и пышной княгини.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Назвав княгиню влиятельною и пышною, я считаю не¬
обходимым показать, в чем проявлялась ее пышность
и каково было ее влияние на общество людей дворянского
круга, а также наметить, чем она приобрела это влияние
1 Чувство долга, чести (франц.).
2 У каждого барона своя фантазия (франц. поговорка).
53
в то время, в котором влиятельность неофициальному
лицу доставалась отнюдь не легче, чем нынче, когда ее
при всех льготных положениях никто более не имеет.
Надеюсь, это будет иметь здесь свое место и даже
некоторый интерес.
Говоря нынешним книжным языком, я, может быть,
всего удачнее выразилась бы, сказав, что бабушка ни
одной из своих целей не преследовала по особому, вдаль
рассчитанному плану, а достижение их пришло ей в руки
органически, самым простым и самым правильным, но
совершенно незаметным образом, как бы само собою.
Неожиданно овдовев, бабушка, как можно было ви¬
деть из первых страниц моих записок, не поехала искать
рассеяния, как бы сделала это современная дама, а она
тотчас же занялась приведением в порядок своего хозяй¬
ства, что было и весьма естественно и совершенно необхо¬
димо, потому что, пока княгиня с князем жили в Петер¬
бурге, в деревне многое шло не так, как нужно. Теперь
она, оставшись одинокою, озаботилась всесторонним
поднятием уровня своих экономических дел и начала это
с самой живой силы крепостного права, то есть с крестьян.
Нынче очень многие думают, что при крепостном
праве почти совсем не нужно было иметь уменья хорошо
вести свои дела, как будто и тогда у многих и очень мно¬
гих дела не были в таком отчаянно дурном положении,
что умные люди уже тогда предвидели в недалеком буду¬
щем неизбежное «захудание» родового поместного дво¬
рянства. Это зависело, конечно, от разных причин, между
которыми, однако, самое главное место занимало неумение
понимать своей пользы иначе, как в связи с пользою
всеобщею, и прежде всего с материальным и нравствен¬
ным благосостоянием крестьян.
Глядя на вещи практически и просто, бабушка не от¬
деляла нравственность от религии. Будучи сама религи¬
озна, она человека без религии считала ни во что.
— Таковой,— по ее словам,— сколь бы умен ни был,
а положиться на него нельзя, потому что у него смысл
жизни потерян.
Этого для княгини было довольно, потому что у самой
v нее смысл жизни был развит с удивительною последо¬
вательностью. Сама она строго содержала уставы право¬
славной церкви, но при требовании от человека религии
отнюдь не ставила необходимым условием исключитель¬
ного предпочтения ее веры пред всеми другими. Совсем
нет... она не скрывала, что «уважает всякую добрую
религию».
54
Княгиня не только не боялась свободомыслия в делах
веры и совести, но даже любила откровенную духовную
беседу с умными людьми и рассуждала смело. Владея
чуткостью религиозного смысла, она имела истинное
дерзновение веры и смотрела на противоречия ей без
всякого страха. Она как будто даже считала их полез¬
ными.
— Если древо не будет колеблемо,— говорила она,—
то оно крепких корней не пустит, в затишье деревья сла¬
бокоренны.
Но я не хотела бы тоже, чтобы кто-нибудь подумал,
что бабушка была только деисткою и индифферентною
в делах веры. Опять нет: повторяю, княгиня была искрен¬
нейшая почитательница родного православия; не числи¬
лась только в нем, а крепко его содержала. Она соблюда¬
ла посты, ходила в церковь; твердо знала обиход и люби¬
ла в службе стройность и благолепие; взыскивала, чтобы
попы в алтаре громко не сморкались и не обтирали бород
аналойными полотенцами; дьяконы чтобы не ревели,
а дьячки не частили в чтении кафизм и особенно шесто¬
псалмия, которое бабушка знала наизусть.
С этой духовной стороны она и начала свое вдовье
господарство. Первым ее делом было потребовать из
церквей исповедные росписи и сличить, кто из крестьян
ходит и кто не ходит в церковь? От неходящих, которые
принадлежали к расколу, она потребовала только чтоб
они ей откровенно сознались, и заказала, чтобы их при¬
чет не смущал и не неволил к требам. Она о них гово¬
рила:
— Пусть где хотят молятся: бог один, и длиннее земли
мера его.
Церковных же своих крестьян княгиня сама разделила
по седмицам, чтобы каждый мог свободно говеть, не
останавливая работ; следила, чтоб из числа их не было
совращений — в чем, впрочем, всегда менее винила самих
совращающихся, чем духовенство. О духовенстве ока, по
собственным ее словам, много скорбела, говоря, что «они
ленивы, алчны и к делу своему небрежны, а в Писании
неискусны».
Состязаться с княгинею, в чем бы то ни было касаю¬
щемся церковных уставов или обихода, священники ее
сёл не дерзали; она была для них все: и ктитор,
и консистория, и владыка, и уже у нее священник прижать
мужичка при браке какою-нибудь натяжкою в степени
родства не помышлял.
55
«Владыка», при малейшем сомнении, сама бралась за
Кормчую и, рассмотрев дело, решала его так, что оста¬
валось только исполнять, потому что решение всегда
было правильно.
В том же самом духе ведены ею были и все другие
отрасли ее обширного хозяйства. Бабушка в попечительных
заботах о благе крестьян хотела знать все, что до них
касается, и достигла этого тем, что жила совершенно
доступною для каждого. Все люди без исключения могли
приходить к бабушке со всякими мелочами. Десятник не
пускал мужика на ярмарку продать овцу и купить лык,
соли или дегтю, и мужик, если он считал себя напрасно
задержанным, сейчас шел с жалобою к княгине. Она
к нему непременно выходила, терпеливо его выслушивала
и решала — прав он или неправ. В первом случае мужик
получал удовлетворение, а в противном — брался на заме¬
чание и в случае повторения кляузничества лишался в те¬
чение определенного времени права являться на глаза кня¬
гине. Такие опальные, видя себя на все время опалы
лишенными самой правдивейшей и мощной защиты, тяже¬
ло чувствовали силу справедливого гнева Варвары Ника¬
норовны и страшились вперед навлекать его на себя.
Наказания были редки и неожесточительны, но все-
таки были, и притом иногда не без ведома самой княгини,
которая, правду сказать, этим не смущалась. Она гово¬
рила, что:
— Когда милосердие не действует, то строгость тоже
есть милосердие.
Крестьяне к похвалам богобоязненности бабушки
скоро приумножили хвалу на хвалу ее разуму и справед¬
ливости. Сёла ее богатели и процветали: крепостные ее
люди покупали на стороне земли на ее имя и верили ей
более, чем самим себе.
Это доверие впоследствии повлекло за собою для нее
тяжелое огорчение, павшее на нее без всякой ее вины, но
по вине лица, которое нам с нею было очень близко и о ко¬
тором мне тяжело будет вспоминать. Но это все после.
Такими простыми мерами, какие мною описаны,
княгиня без фраз достигла того, что действительно во¬
шла в народ, или, как нынче говорят: «слилась с ним»
в одном русле и стояла посреди своих людей именно как
владыка, как настоящая народная княгиня и госпожа...
Такова была княгиня для своих рабов; теперь пере¬
хожу к тому, чем она успела в это время сделаться для
своих свободных сограждан.
56
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
При большом внимании к хозяйству крестьян княгиня
Варвара Никаноровна очень скоро привела свои собствен¬
ные дела в такое блестящее состояние, что почиталась
самою богатою женщиной в губернии. Она не была
должна никому, а ей редко кто не был должен. При не¬
достатке в тогдашнее время организованного местного
кредита, центральный банк для всей окружности был
у бабушки. К ней мог приехать всякий дворянин и даже
купец и попросить у нее в ссуду денег на нужду. Степень
благонадежности кредита определял непосредственный
взгляд княгини на просящего и на основательность его
расчетов поправиться.
Отказы были редки; но тем, кто, сделав у бабушки
заем, не привозил ей в срок своего долга и не приезжал
«отпроситься», княгиня сама посылала объявить, что:
— Пусть-де не беспокоится: я на нем крест положила.
И тот, чей счет бабушка в своей кабинетной книге за¬
черкивала крестом, уже никогда не имел у нее более
кредита. Он мог получить «помощь», но не кредит.
Открыв свой стол и свой карман для помощи неиму¬
щему, княгиня, однако, основательно смотрела, чтоб этим
не злоупотребляли, и выдумала много самых курьезных, но
практикою оправданных приемов. Так, например, если
искал помощи кредитом человек, которого благонадеж¬
ность казалась ей почему-нибудь сомнительною, то такому
просителю она обыкновенно сразу не сулила и не отказы¬
вала, а оставляла его у себя «погостить во флигелях,
покуда она подумает». Срок этого думанья был различ¬
ный, иногда он доходил даже до целого месяца, что,
впрочем, всегда было в известном соотношении с расстоя¬
нием места жительства просителя от села Протозанова.
Кто жил поближе к Протозанову, тот удостоивался по¬
лучать решительный ответ поскорее; а кто был из мест
более отдаленных, тому приходилось ожидать подольше.
Во все время этого ожидания нуждающийся гость ходил
к княгине обедать, и если он был ей по душе, то его при¬
глашали к ней к вечернему чаю; а впрочем, он мог без
стеснения располагать собою, как ему угодно. В его воле
было и совсем не ходить к княгине, и она за это нимало
не обижалась. Для занятий же приезжих было достаточ¬
ное число верховых и упряжных лошадей, ружей
и легавых и борзых собак, а также бильярд во флигеле
и шкаф с книгами.
57
А между тем, пока проситель гостил у бабушки
и развлекался чем мог по своему вкусу и выбору, на место
его жительства, соблюдая строгое инкогнито тщательнее
всякого путешествующего принца, отправлялся на контор¬
ской лошади один из «выборных», всегда расторопный,
умный и честный мужик, который и собирал о просителе
самые обстоятельные сведения и, не тратя времени,
возвращался с докладом к княгине. Если была хотя ма¬
лейшая возможность верить человеку с надеждою, что он,
поправясь, со временем разочтется, то деньги давались.
Если дело было даже наполовину и рискованно, то
и тогда еще отказу не было. Людям честным, но сильно
разоренным пособие давалось даже при полнейшем риске.
От таких требовалось только одно: чтобы человек не был
неблагодарен и хоть раз в год приезжал извещать Вар¬
вару Никаноровну, как идут его дела. Если дела долж¬
ника поправлялись, княгиня радовалась; а если они всё
еще были худы, то бабушка расспрашивала, что, как
и почему? и опять помогала и деньгами и советом.
В обхождении бабушки с людьми было много милоты
и прелести: в нем господствовала какая-то, ей одной
свойственная, величавая и добродушная простота: княгиня
держала себя совершенно одинаково со всеми. У нее были
заветные друзья, но избранных гостей у нее никогда
не было; в ее доме все были равны, и она ко всем была
одинаково приветлива. Лжи княгиня терпеть не могла:
она ни сама к ней никогда не прибегала и другим ее не
спускала. У нее вообще была даже некоторая слабость
сказать человеку правду в глаза; но она делала это,
во-первых, всегда дружески, а во-вторых, с самою доброю
целью: объясниться и не питать скрытого зла. Прощала
она людей легко и охотно, и притом с поразительною
снисходительностью для слабых. В этом случае правилом
ее было «измерять ношу и поприще и не возлагать
бремена тяжкие и неудобоносимые». В своих рассужде¬
ниях о людях княгиня была осторожна: у нее была по¬
говорка, что «рассуждение сродни осуждению», и потому
она пространно ни о ком не любила рассуждать, особенно
же о тех, кто показывал ей какое-нибудь недружелюбие
(хотя таких было очень мало).
Убедясь в том, что кто-нибудь ее очень злословит, она
говорила:
— Не без причины же он на меня сердится: может
быть, ему что-нибудь на меня наговорили или что-нибудь
не так показалось, а может быть, я и впрямь чем винова¬
58
та: что-нибудь грубо сказала, а он не стерпел. Что делать,
мы все нетерпеливы.
Но, совершенно равнодушная к своим обидам, княгиня
держалась совсем иного правила по отношению к оскорб¬
лениям ее друзей. Тут у нее было чрезвычайно строго.
— Кто отдает друзей в обиду, у того у самого свет
в глазах тает,— говорила она и, оберегая свои глаза, пря¬
мо и в упор устремляла их на обидчика и «поправляла»
дело.
Ничто, касающееся ее друзей, не казалось ей мелким,
и я сама уже помню престранные случаи, которые подава¬
ла для горячих заступничеств бабушки достаточно извест¬
ная из моих записок дьяконица Марья Николаевна.
Во время моего детства дом княгини по-прежнему по¬
сещался очень многими людьми, между которыми довольно
часто попадалась светская петербургская молодежь, приез¬
жавшая к родителям на побывки, а иногда и немолодые
заезжие люди, гостившие у кого-нибудь из соседей по
вновь составлявшимся семейным и общественным связям.
Все эти люди считали обязанностью хоть раз побывать
у бабушки, и она им, разумеется, была рада, так как у нее
«гость был божий посол», но тем не менее тут с этими
«послами» иногда происходили прекурьезные расправы,
которыми злополучная Марья Николаевна терзалась
и мучилась беспримерно.
В доме такой был обычай, что Марья Николаевна,
в качестве друга княгини, всегда должна была присутство¬
вать в числе гостей и к тому же непременно занимать одно
из ближайших к хозяйке мест. Этот почет немало стеснял
бедную женщину, вечно жавшуюся на кресле или на дива¬
не в своем малиновом гро-гро платье и желтой француз¬
ской шали с голубою башнею на спине и каймою городов
по окраине. Как ни долог был срок, в течение которого ба¬
бушка ее приучала к занятию этой позиции, скромная
Марья Николаевна никак к ней не могла привыкнуть
и обыкновенно терялась при входе каждого нового гостя
и для смелости улыбалась и окручивала свои руки в жгу¬
тик свитым носовым платочком. Если же входящий гость
был не знакомый местный дворянин, которому все уставы
и учреждения бабушкиного дома были известны, а лицо
заезжее, то Марьей Николаевной овладевало самое крити¬
ческое беспокойство. Завидев такое лицо, она вся покры¬
валась краской, на носу у нее крупными каплями просту¬
пал пот, и она начинала привскакивать и приседать, чтоб
ее непременно заметили. Видно было, что чем это для нее
59
мучительнее, тем усерднее она об этом старалась и успо¬
каивалась только, когда гость, наконец, замечал ее заботы
и отдавал ей поклон наравне со всеми другими; случалось,
что заезжие люди, представляясь бабушке, не удостоивали
внимания Марью Николаевну, которая имела вид смущен¬
ной и смешной приживалки. Неосторожный и не преду¬
прежденный гость раскланивался с бабушкой и помещица¬
ми, а Марию Николаевну не замечал... Тогда эта скромная
женщина старалась всякими смешными ужимками заста¬
вить себя заметить и раскланяться с нею, но старалась
совсем не для себя. Конечно, ей это не было нужно,— но
для бабушки и особенно для самого гостя, потому что она
знала, какая беда не минует его, если он «пустит ее в те¬
нях». Бабушка зорко наблюдала за тем, как он «обойдется»
с ее другом, и чуть замечала, что гость Марью Николаев¬
ну «проманкировал» и идет далее, она громко называла его
по имени и говорила:
— Извините, сделайте милость: остановитесь на мину¬
точку, вы, кажется, с Марьей Николаевной не поздорова¬
лись!
Гость конфузился и, бормоча что-нибудь вроде того,
что «не заметил», спешил поправить свою ошибку. Но ба¬
бушка удерживала пред собою гостя, начиная пред ним
пространно извиняться:
— Вы будьте милостивы. Я... в этом случае покорней¬
ше вас прошу меня извинить... вы ведь ее... Марью-то Ни¬
колаевну, разумеется, не знаете, а Марья Николаевна мой
первый друг... давнишний, знаете, старинный друг... Поч¬
тенная женщина... у нее брат архиерей, да; и это она его
довела и вообще она всякого уважения заслуживает: так
я сама ее почитаю и в ваше благорасположение так реко¬
мендую.
И ух как не любили и боялись мы этих извинений: она
их точно тонкую нить выпрядала, и все знавшие ее знали
и то, что она делает это не без умысла.
— Извинилась,— говорили,— ну, теперь держись!
Также ревнива была княгиня к малейшему покушению
гостя показать свою важность или воспитанность пред дру¬
гими. Марья Николаевна, бывшая своего рода bete noire
во всех подобных случаях, говорила мне:
— Чуть, бывало, кто французским языком при ней об¬
махнется, я уже так и замру от ожидания, что она сейчас
извинится и осажэ сделает, и главное, все это на мой счет
1 Здесь в смысле — козел отпущения (дословно: «черный зверь»,
франц.).
60
повернет. Так бы вот его вскочила да и дернула: «Пере¬
станьте». А она слушает-слушает и все морщится, да вдруг
и извинится: «Позвольте, скажет, мне вас перервать: что
вы это все по-французски беспокоитесь? Мы ведь здесь
русские, и вот друг мой Марья Николаевна... она по-
французски и не понимает, и может подумать что-нибудь
на ее счет, и обидеться может...» И все говорит, бывало,
этак чаще всего за меня, так что даже, право, мученье это
мне было при гостях сидеть; но огорчать я ее не могла
и друзей через это приобретала: кого она этак хорошо
с своими извинениями отчитает, сам же после этого над
собою смеется. Я, бывало, обыкновенно сейчас после обеда
хожу между гостей и все отыскиваю, который пострадал,
и прошу: «Батюшка мой! Христа ради меня простите, что
за меня вытерпели!.. я тому ни сном, ни духом не винова¬
та». Всякий, бывало, мне сейчас и руку подает, а иной,
добрый, так даже с ним и поцелуемся и оба расхохочемся,
и даже не раз из Петербурга от таких друзей поклоны по¬
лучала...
Воистину дивно, что на бабушку никто за это не сер¬
дился.
Я сама уже помню, как бабушка выслала раз из гости¬
ной одного молодого петербургского придворного, который,
приехав к ней с своим отцом, резко судил о старших. Ба¬
бушка пред ним тотчас же извинилась.
— Простите меня великодушно,— сказала она ему
с доброю улыбкой,— я думаю, вам с нами, стариками,
здесь скучно, вы бы сделали мне одолжение в зал... к де¬
вицам... Княжны, барышни! — позвала она нас,— займите
молодого гостя!
И гость нам не отказал: он, смеясь, подал руки мне
и сестре Nathalie, и мы с ним, выйдя в залу, начали бе¬
гать около большого круглого стола, и, признаться ска¬
зать, превесело провели час пред обедом.
Так еще в то время было просто и так живо тогда чув¬
ствовалось взаимное снисхождение, которое после замене¬
но сначала французским петиметрством, а потом аглицким
равнодушием. Но бабушке уже и тогда казалось худо: она
считала, что с возвращением наших войск из Парижа в об¬
ществе нашем обнаружился повсеместный недостаток взаи¬
моуважения.
— Шамотонят как-то,— говорила она,— а настоящих
чувств деликатства нет.
В заключение характеристики приведу, что говорил
о бабушке простой человек, муж той, столь часто до сих
61
пор упоминавшейся, дьяконицы Марьи Николаевны. Этот
былой «поскакун» и танцор, доживший ко дням моего от¬
рочества до глубокого престарения, сказал мне однажды
о княгине так:
— Она это... была всем дворянам-то... и всей прочей
околичности... все равно что столп огненный, в пустыне пу¬
теводящий, и медный змей, от напастей спасающий.
Я как сейчас помню случай, когда дряхлый дьякон из¬
рек мне это своеобразное определение: это был один из тех
тяжелых и ужасных случаев, с которыми в позднейшую
эпоху не только ознакомилось, но почти не расставалось
наше семейство. По болезни я одна оставалась дома: была
зима и вечер; я скучала, и хлопотавшая около меня Ольга
Федотовна позвала для моего рассеяния Марью Николаев¬
ну и ее мужа. Сама Ольга Федотовна была очень расстро¬
ена событием, которое совершилось в нашем семействе
и грозило лечь черным пятном на наше доброе имя, поэ¬
тому она хоть и жалела меня, но не хотела со мною много
разговаривать, вероятно потому, что и меня, как молодень¬
кую девочку, считали ответственною за все грехи молодо¬
го поколения. Марья Николаевна тоже молчала, но старый
дьякон Досифей Андреич был милостивее и снисходи¬
тельнее.
Он сидел предо мною за самоваром в своей обширной,
как облако, рясе из темно-желтой нанки и, размахивая из-
под широких пол огромнейшим смазным сапогом, все го¬
ворил мне о семинарии, где учился, об архиереях
и о страшных раскольниках, и потом, смахнув на воспоми¬
нания о бабушке, вдруг неожиданно сделал ей приведенное
определение, которое до того удивило меня своею ориги¬
нальностью, что я не удержалась и воскликнула:
— Как, Досифей Андреич, отчего же бабушка огнен¬
ный столп! Как это можно?
Тут Ольга Федотовна и вскипела, и зачастила:
— А так, матушка, так... так это и было возможно, по¬
тому что куда она как столп светила, туда и все шли, и что
хотела, то и делала. Не в городе, не на губернаторском
подворье тогда искали ума-то, а у нас в Протозанове: не
посоветовавшись с бабинькою, ничего не делали; выборы
приходили, все к ней прежде съезжались да советовались,
и кого она решит выбрать, того и выбирали, а другого,
хоть он какой будь, не токмо что спереду, а и с боков
и сзаду расшит и выстрочен,— не надо. Где тебя строчи¬
ли, там ты и гуляй, а нам не надо. И так всё через своих
людей в ее воле и состояло.
62
— Все «приидите поклонимся» пели,— поддержал
дьякон, а горячая старушка опять подхватила:
— А все почему? Все потому, что она была кость от
костей и плоть от плоти своей и черные и белые сотни все
за собой волокла, а не особилась, как вы, шишь-мышь, пы¬
жики, иностранцы.
И Ольга Федотовна, войдя с сими словами в азарт,
вдруг позабыла даже, что я больна, а, подлетев ко мне,
начала меня теребить за руку да приговаривать:
— Дутики вы, дутики, больше ничего как самые пу¬
стые дутики! Невесть вы за кем ухаживаете, невесть за что
на своих людей губы дуете, а вот вам за то городничий
поедет да губы-то вам и отдавит, и таки непременно отда¬
вит. И будете вы, ох, скоро вы, голубчики, будете сами за
задним столом с музыкантами сидеть, да, кому совсем не
стоит, кланяться, дескать: «здравствуй, боярин, навеки!»
Срам!
Разъяснения всех этих негодований и пророчеств впе¬
реди; их место далеко в хронике событий, которые я долж¬
на записать на память измельчавшим и едва ли самих себя
не позабывшим потомкам древнего и доброго рода нашего.
Сделав несколько несвоевременный скачок вперед, я снова
возвращаюсь «во время оно», к событию, которым завер¬
шился период тихого вдовьего житья княгини с маленьки¬
ми детьми в селе Протозанове и одновременно с тем откры¬
лась новая фаза течения моего светила среди окружавших
его туч и туманов.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Бабушке минуло тридцать пять лет; в это время князья
Яков и Дмитрий (впоследствии мой отец) подросли, так
что настала пора думать об их образовании; а старшей се¬
стре их, княжне Анастасии Львовне, исполнилось совер¬
шеннолетие, и она оканчивала свой институтский курс.
В персонале и в порядках дома должны были произойти
неизбежные обновления и реформы, к которым княгиня
и приготовлялась; но приготовлялась не спеша и, по-види¬
мому, с очень малою радостью. Этому все удивлялись, но
у княгини были на то свои причины.
Я считаю нужным напомнить, что княжна Анастасия
поступила в институт не потому, что бабушка этого хотела,
а в угоду основательнице заведения, желавшей, чтобы де¬
вицы лучших фамилий получали здесь свое воспитание.
Бабушка считала эту волю для себя священною и повино¬
63
валась ей, но сердце ее не лежало к институту. Не знаю,
были ли у нее какие-нибудь определенные причины для
предубеждения против институтского воспитания, но толь¬
ко она считала, что оно не годится, и через то первый вы¬
ход княжны из материнского дома под институтский кров
был несчастием и для бабушки и для ребенка. Глубокая
и страстная натура княгини страдала неимоверно: Ольга
Федотовна рассказывала, что пред тем, как княжну везть
в институт, бабушка чуть ума не решилась.
— Ни одной ночи,— говорит,— бедная, не спала: все,
бывало, ходила в белый зал гулять, куда, кроме как для
балов, никто и не хаживал. Выйдет, бывало, туда таково
страшно, без свечи, и все ходит, или сядет у окна, в кото¬
рое с улицы фонарь светит, да на портрет Марии Феодо¬
ровны смотрит, а у самой из глаз слезы текут.— Надо по¬
лагать, что она до самых последних минут колебалась, но
потом преданность ее взяла верх над сердцем, и она пере¬
ломила себя и с той поры словно от княжны оторвалась.
Последнее слово ее в этом рассказе мне всегда казалось
почему-то очень страшным: я никогда не переставала ви¬
деть большой несправедливости в том, что бабушка ото¬
рвалась от дочери ради антипатий к воспитанию, которому
так или иначе, но во всяком случае она сама ее вверила.
Отвезя дочь из дому против своей воли, княгиня как буд¬
то сочла ее уже отрезанным ломтем, и не ошиблась. И она
охладела к дочери, и дочь к ней. Пока княгиня жила еще
в Петербурге, она часто ездила к дочери и исполняла все,
что нужно, но прежней, живой связи с нею уже не чувст¬
вовала.
Отъезд бабушки в Протозаново еще более разъединил
мать с дочерью: пока княгиня там, на далеких мирных па¬
житях, укрепляла себя во всех добрых свойствах обыва¬
тельницы, княжна вырастала в стенах петербургского ин¬
ститута, в сфере слабой науки и пылких фантазий, грезив¬
ших иною жизнью, шум и блеск которой достигали келий
института и раздавались под их сводами как рокот дале¬
кой эоловой арфы. Деревенское здесь знали только как
буколическое, и то из французских басен. Не было даже
возможности обманываться, что с окончанием курса княж¬
ие будет приятно войти в круг «друзей» и знакомых своей
матери и жить простыми их задачами...
Во все время институтского курса княгиня сама лично
только раз ездила в Петербург со специальною целию на¬
вестить дочь. Такая поездка в то время была вещь нелег¬
кая, и княгиня уже не решалась ее повторять, тем более что
64
все, что она ни увидала в Петербурге, после двухлетнего из
него отсутствия, ей казалось глубоко противно. Русский
язык был в таком загоне, что ей почти не с кем было на
нем обращаться, кроме прислуги, а в институте даже гор¬
ничная, которой княгиня сделала подарки за услуги княж¬
не, прося у бабушки руку для поцелуя, сказала:
— Позвольте, ваше сиятельство, вас в ручку померси¬
кать.
Бабушка не дала ей руки и осердилась.
С тех пор два года кряду в Петербург вместо княгини
ездил Патрикей. Он должен был доставлять княжне по¬
дарки и как можно более на нее насматриваться и обстоя¬
тельно, как можно подробнее, рассказывать о ней княгине.
Первый год это ему удалось довольно удовлетворительно,
но во второй Патрикей явился, после двухмесячного отсут¬
ствия, очень сконфуженным и сначала все что-то мямлил
и говорил какой-то пустой вздор, а потом повинился и ска¬
зал, что хотя он всякий приемный день ходил в институт,
но княжна вышла к нему только однажды, на минуточку,
в самый первый раз, а с тех пор гостинцы через швейцара
принимала, а сама от свидания отказывалась и даже про¬
щаться с ним не вышла. Впрочем, Патрикей ручался, что
княжна весела и здорова, потому что он, подкупив швейца¬
ра, постоянно прокрадывался в его будку и наблюдал от¬
туда княжну Анастасию, когда она с другими девицами
выходила гулять.
Бабушка всем этим была немало удивлена:
— Как! такая девочка, еще подросточек, и уже из сво¬
его дома человека видеть не хочет! И какого человека! Раз¬
ве она не знает, что он мне больше друг, чем слуга, или
она уже все позабыла!
Прошли годы институтского учения. Княгиня была не
особенно радостна с тех пор, как стала говорить о поездке
в Петербург за дочерью. Она терялась. Она не знала, пе¬
ревозить ли ей дочь в деревню и здесь ее переламывать по-
своему или уже лучше ей самой переехать в свой петербург¬
ский дом и выдать там княжну замуж за человека, воспи¬
тания к ней более подходящего.
Между тем дни шли за днями, и пришло неотложное
время ехать. Начались сборы, и невдалеке назначен день
выезда; бабушка ехала до губернского города на своих
подставах, а оттуда далее на сдаточных, которые тогда для
неофициальных лиц были благонадежнее почтовых.
Но пока человек предполагал, бог располагал по-своему,
и бабушке открывался выход неожиданный и невероятный.
3. Н. С. Лесков, т. 6.
65
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
В то время как сборы княгини совсем уже приходили
к концу, губернский город посетил новый вельможа то¬
гдашнего времени — граф Функендорф, незадолго перед
тем получивший в нашей губернии земли и приехавший
с тем, чтобы обозреть их и населять свободными крестья¬
нами. Кроме того, у него, по его высокому званию, были
какие-то большие полномочия, так что он в одно и то же
время и хозяйничал и миром правил.
Бабушка, к дому которой никакие вести не запаздыва¬
ли, слушала об этом новом лице с каким-то недоверием
и неудовольствием. Я забыла сказать, что в числе ее раз¬
ных странностей было то, что она не жаловала графов. По
ее правилам, в России должны быть царский род, князья,
дворяне, приказные, торговые люди и пахотные, но графы...
Она говорила, что у нас искони никаких графов не было,
и она будто бы вовсе не знает, откуда они берутся.
— Говорят, графы стали, ну и бог с ними: они мне ни
шьют, ни порют, и я им не помеха, а только отчего им это
так сделалось, я не знаю.
Но что касается до графов с иностранными фамилия¬
ми, то этого она решительно и за титул не принимала.
— Пустяки,— утверждала она,— совершенные пустя¬
ки, это они и сами-то у себя это в насмешку делают, гра¬
фами называются. Вон Калиостро простой итальянец был,
макаронник, и по всей Европе ездил фокусы показывать
да ужины с мертвецами давал, а тоже графом назывался.
При таком воззрении понятно, что бабушка не высоко¬
го была суждения и об этом графе Функендорфе, о кото¬
ром ей рассказывали, как он грозен и строг и как от стра¬
ха пред ним в губернском городе все власти сгибаются
и трепещут.
— Что такое!..— говорила она,— ну, положим, он и
в самом деле знатный человек, я его рода не знаю, но че¬
го же бояться-то? Не Иван Грозный, да и того сверх бо¬
га отцы наши не пугивались, а это петербургский божок
схватил батожок, а у самого,— глядишь,— век кратень¬
кий... Мало ли их едет с пёрищем, гремит колесом, а там,
смотришь, самого этого боженьку за ноженьку, да и поми¬
най как звали. Страшен один долготерпеливый, да скром¬
ный, за того тяжко богу ответишь, а это само пройдет.
Но грозный для всех граф был отнюдь не таков по от¬
ношению к княгине; до нее один за другим доходили слу¬
хи, что он о ней очень любопытствует, и сам с величайшим
66
почтением говорил о ней и с губернатором и в дворянском
собрании.
— Что ему еще до меня? — удивлялась княгиня и еще
более удивилась, когда в один вечер Патрикей доложил
ей о земском рассыльном, который приехал в Протозаново
с письмом от губернатора.
Бабушка распечатала пакет и прочитала, что граф же¬
лает ей представиться и просит позволения к ней приехать
в какой она назначит день.
Княгиня отвечала, что она всякому гостю всегда рада
и дня не назначает, но только извещает, что она вскоре
едет в Петербург за дочерью, и просит графа, если ему
угодно у нее быть, то не замедлить.
Между тем ее, как бы по предчувствию, как-то беспо¬
коило это посещение. Она зачастую видала у себя разных
подобных «божков» из Петербурга и принимала их как
и всякого другого, а этот ей был почему-то особенно не¬
приятен.
Чуждая всякой спеси и всякой подозрительности, кня¬
гиня никогда не задавала себе вопроса: зачем к ней при¬
едет тот или другой человек? — едет, да и только; но тут
у нее этот вопрос не шел из головы.
«Что ему до меня?» — ломала она свою голову, супя
свои красивые брови, и по целым часам думала об этом,
глядя на играющих у ее ног на ковре маленьких князей.
«Если так думать, что он хочет у меня купить крестьян
на свод, то, во-первых, я не имею никакого права продавать
их, потому что они детские, да и неужто я похожа на тех,
что людей на свод продают?.. Если же ему, может быть,
денег надо... так этого быть не может, чтоб он у меня за¬
нимать стал!» И она опять взглядывала на детей и дума¬
ла: «Не насчет ли моих детей он намерен коснуться? Толь¬
ко кто же посмеет в это вмешаться? Положим, у меня это
случилось с девочкой, но то ведь была девочка, там я мог¬
ла еще уступить: девочка в свой род не идет, она вырас¬
тет, замуж выйдет и своему дому только соседкой станет,
а мальчики, сыновья... Это совсем другое дело: на них все
грядущее рода почиет; они должны все в своем поле со¬
зреть, один за одним Протозановы, и у всех пред глазами,
на виду, честно свой век пройти, а потом, как снопы пше¬
ницы, оспевшей во время свое, рядами лечь в скирдницу...
Тут никому нельзя уступать, тут всякая ошибка в воспи¬
тании всему роду смерть».
У княгини тогда уже были зрело обдуманные мысли,
как ока займется воспитанием сыновей и к чему их будет
весть.
67
«Не дочь ли моя его, наконец, интересует?» — добира¬
лась княгиня и пошла рассуждать, что ведь они-де, эти
графы-то, любят цапнуть: они всё высматривают, где за
русскою женщиной поживиться хорошим приданым мож¬
но... Что же? Это дело статочное: ему, говорят, всего пять¬
десят лет... По их суждениям, это нынче еще молод, а он,
говорят, еще и впрямь молодец. И вдов, и здоров, и зна¬
тен... что же? Нынче такие браки с шестнадцатилетними
невестами в Петербурге зауряд пошли. Гадко это, а, чего
доброго, это могло ему прийти в голову».
И вдруг ей самой пришло в голову еще совершенно
иное соображение; соображение, ни одного раза не прихо¬
дившее ей с самого первого дня ее вдовства: она вздума¬
ла, что ей самой еще всего тридцать пять лет и что она
в этой своей поре даже и краше и притом втрое богаче
своей дочери... Тридцать пять и пятьдесят, это гораздо
ближе одно к другому, чем пятьдесят и шестнадцать; а как
притом эта комбинация для графа и гораздо выгоднее, то
не думает ли он, в самом деле, осчастливить ее своей де¬
кларацией?
Мысль эта показалась бабушке столь ясною и логи¬
чною, что она стала верить, как в неотразимый факт,
и ждала гостя в неспокойствии, за которое сама на себя
сердилась.
Чего в самом деле! Неужто она не знает, как она встре¬
тит всякий подход с этой стороны и чем на него ответить.
Между тем «божок с перищем ехал и уже недалеко
гремел колесом».
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Граф, благодаря бабушку за приглашение, прислал из¬
вестить ее, что он пожалует к ней в первое следующее во¬
скресенье вместе с губернатором, который его ей отреко¬
мендует. Бабушке не нравилась эта помпа.
— К чему это? зачем это? что такое мне губернатор?
По независимым и оригинальным понятиям бабушки,
губернатор был «старший приказный в губернии», и при¬
казным до него было и дело, а ей никакого: вежлив он
к ней и хорош для других, она его примет в дом, а нет,
так она его и знать не хочет. Таковы были ее правила.
Но гостей надо было принять, и день их приезда настал:
день этот был погожий и светлый; дом княгини сиял, по
обыкновению, полной чашей, и в нем ни на волос не было
заметно движение сверх обыкновенного; только к столу
68
было что нужно прибавлено, да Патрикей, сходив утром
в каменную палатку, достал оттуда две большие серебря¬
ные передачи, круглое золоченое блюдо с чернью под же¬
ле, поднос с кариденами (queridons) да пятнадцать мест
конфектного сервиза. Это всегда отбиралось с усмотрения
Патрикея по числу гостей и потом опять после стола отно¬
силось на место, в безопасную от огня и от воров камен¬
ную палатку.
Из того, что конфектного сервиза было вынуто пятна¬
дцать мест, ясно было, что, кроме графа, губернатора и са¬
мой хозяйки, за стол сядут еще двенадцать человек; но это
тоже не были гости отборные, нарочно к этому случаю при¬
званные, а так, обыкновенные люди, из соседей, которые
к этому дню подъехали и остались обедать. В счету их, без
всякого сомнения, была и дьяконица Марья Николаевна
и Дон-Кихот Рогожин, о котором я уже несколько раз упо¬
минала и теперь здесь непременно должна сказать несколь¬
ко слов, прежде чем сведу его с графом.
Доримедонт Васильевич Рогожин, получивший прозва¬
ние Дон-Кихота, был чудак, каких и в тогдашнее время
было мало на свете, а в наш стереотипный век ни одного
не отыщется.
Он был длинный, сухой и рыжий дворянин с грустны¬
ми изумрудными глазами, из которых один впоследствии
потерял. Рогожин своею наружностью в общем чрезвы¬
чайно напоминал всем столь известную фигуру Дон-Кихо¬
та и так же, как тот, был немножко сумасшедший. По слу¬
чайной фантазии, оригинальный костюм Рогожина еще бо¬
лее довершал его сходство: Доримедонт Васильевич любил
верхнее короткое платье вроде камзола или куртки, похо¬
жей на бедный колет рыцаря Ламанча, и туго стягивался
ржавым металлическим поясом, состоявшим из продолго¬
ватых блях, соединенных между собою тоненькими крепки¬
ми цепочками, из которых, впрочем, многие были оборва¬
ны. Весь этот костюм всегда был в беспорядке, но Рого¬
жин и не обращал на такую мелочь никакого внимания.
Он, впрочем, вероятно, и не счел бы приличным иметь
платье с иголочки, как у какого-нибудь горожанина. Он,
как истый горец, в лохмотьях своих любил их красоту,
и был прав: они ему действительно шли и сидели на нем
так, как не могла сидеть никакая обнова. Чудак этот слу¬
жил в Отечественную войну в войсках и был взят в плен
и отведен во Францию, откуда вернулся, набравшись тог¬
дашних либеральных идей, которые, впрочем, переработал
по-своему. Он был враг всякого угнетения и друг демокра¬
69
тии, но вместе с тем и друг изгнанного дворянства, рестав¬
рации которого тоже сильно сочувствовал, потому что лю¬
бил «благородство идей» и ненавидел зазнающихся выско¬
чек. Возвратясь домой, он потерялся: чему сочувствовать
и за кого заступаться? Здесь он не скоро мог сообразить:
кто кого угнетеннее и имеет более прав на его защиту? Он
то порывался разбить тюрьмы или побить неправедных
судей, то лютовал, слыша стоны возле господских контор,
и, наконец, растерявшись, первым делом положил отпус¬
тить на волю собственных крестьян. Сказано — и сделано.
У него было ничтожное именьишко, доставшееся ему от
матери, бедной дворянки, обреченной в монастырь и не¬
ожиданно вышедшей замуж за его отца. Это именьице да
унаследованное от матери уменье писать уставами и рисо¬
вать золотом и киноварью заставки составляли все наследие
Дон-Кихота. Крестьянам своим он объявил, что они сво¬
бодны и могут идти куда хотят; но крестьяне от него не
пошли. Это Рогожина крайне удивило, но когда девять му¬
жиков, составлявших всю его крепостную силу, собрав¬
шись к его соломенным хоромам на курьих ножках, рас¬
толковали ему, что они на свободе боятся исправника
и всякого другого начальства, то Доримедонт Васильевич,
долго шевеля в молчании губами и длинным рыжим усом,
наконец махнул рукой и сказал:
— Ну так живите как знаете; только на меня не рабо¬
тать!
Мужики на это согласились: условия для них были до¬
вольно удобные и легкие. Впоследствии эти хуторяне,
сколько по великодушию, столько же от соседских насме¬
шек, что они «живьем у себя барина заморили», накинули
на себя мирское тягло в пользу Рогожина: они взялись
ему убирать огород и луг для его коровы и пары кляч
и перекрыли ему соломой горенку. Кроме того, как в это
время Доримедонт Васильич часто должен был ездить
в город, где хлопотал о пенсии за свою службу и раны, ему
нужен был кучер, то мужики выбрали для услуг из своей
среды мужика Зинку. Мужик Зинка, сделавшийся Санчо-
Пансой нашего Дон-Кихота, кажется, был приуготовлен
к этой должности самою природой. В детстве, отрясая
с высокого ясеня зеленых майских жуков, которых оптов¬
щики скупают по деревням для продажи в аптеки, Зинка
сорвался с самого верха дерева и повредил себе крестец.
После этого излома он так странно сросся, что вся нижняя
его половина всегда точно шла на один шаг сзади верхней.
С летами Зинка обородател, но почти совсем не вырос
70
и, по слабосилию своему, был не годен ровно ни к какой
тяжелой сельской работе. Поэтому он летом обыкновенно
сидел у околицы и плел из лык кошели, а зимой ходил
с иглой и ножницами шить зипуны и полушубки. Благода¬
ря долговременному сидению в одиночестве у околиц Зин¬
ка развил в себе большую сосредоточенность и склонность
к размышлениям, а хождением со швецовским промыслом,
при котором столь важную роль играет мастерство утяги¬
вать лоскутья, он приобрел много ловкости и лукавства,
к которым вообще, вероятно, был способен и от природы.
Вот этим-то человеком рогожинские мужики и наградили
своего доброго барина. Рогожин, осмотрев Зинку, почел
его не неудобным для своих служб, а поговорив с ним, при¬
шел даже в восторг от него. Зинка, далеко таскаясь со сво¬
им швецовством, бывал почти во всех деревнях всего окру¬
га, знал многих людей и не боялся неизвестных дорог, по¬
тому что умел их распытывать; к тому же он мог чинить
платье неприхотливого Дон-Кихота и был не охотник си¬
деть долго под одною кровлею, столько же как и его ба¬
рин. Кроме того, Зинка умел рассказывать разные страш¬
ные сказки и достоверные истории про домовых, водяных,
а также колдунов и вообще злых людей и, что всего доро¬
же, умел так же хорошо слушать и себе на уме соглашать¬
ся со всем, что ему говорил его барин. В душе он считал
Рогожина дурачком, или по крайней мере «божьим челове¬
ком». Ну, словом, Пансо был по всем статьям как на за¬
каз для нашего Дон-Кихота выпечен, и они запутешест¬
вовали.
В своих помещичьих скарбах Доримедонт Васильич
отыскал старую, ободранную рогожную кибитку, постав¬
ленную на две утлые дрожины на неокованных колесах.
В этом экипаже его бедные родители отвозили его когда-
то в училище, и экипаж этот назывался тарантасиком.
Уцелела серая кобылица обыкновенной крестьянской поро¬
ды и при ней ее нисходящее потомство: рыжий трехлетний
конек да сосунок-жеребеночек. Выехать, значит, было на
чем. Недоставало сбруи, но один хомутишко где-то нашел¬
ся, к нему приправили гужи, а на пристяжную свертели до¬
ма изрядную шлейку да наплели и навязали, где нужно,
веревочек и лыко да мочала. Дон-Кихота помчали.
О пенсии своей Рогожин хлопотал долго и с перемен¬
ным счастием: то дело его шло, то вдруг останавливалось.
При малейших замедлениях Рогожин не разбирал, кто
в этом виноват, а грубил всем, кому ни попало, начиная
с губернатора и кончая последним писарем. Благодаря
71
этой энергии он скоро прослыл на всю губернию чудаком,
и когда он показывался в городе, за ним издали ходили
разные люди, чтобы посмотреть на этого бесстрашного.
Мужик Зинка этим пользовался и очень долго показывал
его желающим на постоялых дворах за пироги и за мел¬
кие деньги, но Доримедонт Васильич случайно открыл эти
проделки своего Пансо и, перегнув его при всей публике
через свое длинное сухое колено, отхлопал по отломанной
части. Докуки Дон-Кихота имели, однако, для него и свою
хорошую сторону: начальство, выйдя с ним из терпения,
выхлопотало ему пенсию, что-то вроде пятисот рублей на
ассигнации, чем Рогожин был, впрочем, очень доволен. Но
его чрезвычайно удивило, что, прежде чем получилась
эта пенсия, на него стали в изобилии поступать уголовные
иски за учиненные им то одному, то другому начальству¬
ющему лицу грубости и оскорбления! Как, он сам себя счи¬
тал обиженным, что его так долго томили, а тут еще на не¬
го же жалуются! Другое дело сатисфакция... Он это готов
дать кому угодно, но возиться с приказными и все это пи¬
сать на бумаге... Это никуда не годится!
Доримедонт Васильич опять натянул на своих Росси¬
нантов лыко и мочало и опять с тем же Зинкой и в сопро¬
вождении того же жеребенка поскакал в город предлагать
всем жалобщикам свою сатисфакцию, но никто его сатис¬
факции не хотел принимать, и все указывали ему на уго¬
ловную палату.
Рогожин рассердился, плюнул и, наговорив заодно всем,
кому мог, больших дерзостей, укатил из города неизвест¬
но по какой дороге. Дома его напрасно разыскивали и вы¬
зывали бумагами к ответу: Доримедонт Васильич исчез
и неизвестно где пропадал целые три года кряду. Во все
©то время, укрываясь от суда, он путешествовал по разным
далеким и близким монастырям, где ему, по большей части,
добрые иноки были рады. Сын монастырки, Рогожин знал
монастырские порядки и умел быть не в тягость обите¬
лям, напротив, делался везде полезным человеком: он умел
переплетать и подписывать пришедшие в ветхость книги;
размечал оглавы киноварью и твореным золотом и вообще
мастерски делал подобные мелкие работки, на которые не
только по захолустьям, но и во многолюдных городах не
скоро достанешь искусного художника. Рогожин, как ска¬
зано, во всем этом унаследовал от матери большую тон¬
кость, и искусство это ему пригодилось. Можно положи¬
тельно сказать, что если б и в монастырях тоже не ока¬
зывалось каких-нибудь угнетенных людей, за которых
72
Доримедонт Васильич считал своею непременною обязан¬
ностью вступаться и через это со всеми ссорился, то его
ни одна обитель не согласилась бы уступить другой, но так
как заступничества и неизбежно сопряженные с ними ссоры
были его неразлучными сопутниками, то он частенько пере¬
менял места и наконец, заехав бог весть как далеко, попал
в обитель, имевшую большой архив древних рукописей, ко¬
торые ему и поручили разобрать и привесть в порядок.
Наш чудак так обрадовался этой благодати, что, зако¬
павшись в пыльном архивном хламе, не мог даже и видеть,
что вокруг него происходит: кто кого угнетает и кто от ко¬
го страждет.
Рогожин был вообще очень любознателен и довольно
начитан, преимущественно в истории, но он терпеть не мог
сочинений, в которых ему всегда мешал личный взгляд ав¬
тора. Он любил читать по источникам, где факт излагает¬
ся в жизненной простоте, как происходило событие, и что
не обязывает читателя смотреть на дело с точки зрения, на
которую его наводит автор книги сочиненной. Тут Дори¬
медонту Васильичу выпала сладкая доля досыта удовле¬
творить своему влечению к такому чтению. Жизнь была
благодатнейшая: он читал; лошадки его пахали монастыр¬
ские огороды и возили сено с приписных лугов, а сломан¬
ный Зинка, которого в монастыре звали всем его крест¬
ным именем — Зиновий, подметал трапезную и растолстел,
как тучный теленок, на вкусных квасах и на мягком хлебе.
Лучше этой жизни ни Дон-Кихот, ни его Пансо выдумать
себе не могли: ленивый к богомолению Зинка столь был
им восхищен, что стал даже усердно славить бога и мо¬
литься, чтоб это как можно долее не кончилось. Если бы
Вольтер знал этого нашего земляка, то он должен был бы
сознаться, что не ему одному казалось удобнее молиться
после обеда, чем пред обедом, но наши натуральные фило¬
софы, вероятно, никогда не получат известности, постоян¬
но предвосхищаемой у них чужеземцами.
Однако послеобеденная молитва Зинки, должно быть,
точно так же мало доходила до властителя судеб челове¬
ческих, как и сытая молитва, которою хвалился Вольтер:
ни тому, ни другому из этих молитвенников не сталось по
их молениям.
До монастыря дошла весть, что уже с полгода тому на¬
зад по случаю какого-то торжества последовал манифест,
покрывший прощением многие проступки, к категории ко¬
торых относились и те, за кои скрывался в изгнании Ро¬
гожин.
73
Доримедонт Васильич сейчас же раскланялся с настоя¬
телем за приют и за подаренные ему старые рукописи из
числа тех, которые в монастыре показались ненужными,
и, выйдя на крыльцо кельи, закричал:
— Эй, Зинобей!
Зинка знал этот крик: это был призывный, боевой клич
его барина, клич не то переделанный из имени Зиновий, не
то скомпонованный из сокращения двух слов: «Зинка,
бей!» Так кричал Рогожин при своих рыцарских нападени¬
ях на обидчиков.
Зинка выскочил из-под крыльца пекарни, как заяц,
схватил налету за пазуху добрую дольку мягкого хлеба
и через десять минут подал к воротам ободранную кибит¬
ку с парой известных нам лошадок во всем их пенечном
и мочальном уборе.
Дон-Кихот Рогожин появился за воротами в подарен¬
ной ему настоятелем за работу черной мантии, из которой
он намеревался себе сделать плащ, но потом нашел, что
она может ему служить свою службу и без переделки. Он
швырнул в кибитку целый ворох переплетенных и просто
в кули связанных рукописей и закричал:
— Ну, бей, Зинобей; бей! Зинка бей!
И они покатили.
Дома они застали все как было, в том же запустении,
только соломенная крыша на горнице как будто немножко
более поосунулась. Домашние тоже не усмотрели в них за
три года никакой большой перемены: только тарантас, сто¬
явший в монастыре под куриною поветью, немножко по¬
прибелел сверху да с серою кобылицей прибежал новый
сосунок. Последнее, впрочем, было не новость, потому что
у этой загадочной лошади всякий год были новые жере¬
бятки, и с тех пор, как с возвращением барина она попала
ему в езду, ни один из этих жеребят не переживал первого
года. Они обыкновенно не могли долго бежать за своею
матерью и ходившим с нею на пристяжке старшим брат¬
цем и или где-нибудь отставали и терялись, или умирали
на дороге от перегона; а через год Дон-Кихот опять скакал
на своих удивительных лошадях, и за ним со звонким
ржанием опять гнался новый жеребенок, пока где-нибудь
не исчезал и этот.
Я назвала одров Рогожина удивительными, но чувст¬
вую, что это слово слишком слабо для выражения того по¬
чтения, которое они оставили по себе в самом позднем по¬
томстве. Это были не кони, а какие-то сказочные грифы:
седлистые и длинные, как гусеницы, с голыми шеями и ка¬
74
кими-то остатками перьев вместо шерсти на прочих мес¬
тах, они наводили страх своими мясистыми головами, по¬
хожими скорее на головы огромных птиц, чем лошадей.
Вечно они были некованые, а весьма часто и голодные, и
на вид не представляли никакой благонадежности даже
для самого близкого переезда. Когда они стояли в своей
мочальной сбруе, казалось, что каждую из них достаточно
только толкнуть, и она сейчас же повалится и будет лежать,
подняв ноги, как деревянная скамейка, но это только так
казалось. Что же делали эти одры, когда они слышали за
собою из тарантаса сумасшедшие возгласы Дон-Кихота
и визгливый фистульный крик его Пансы — это было уму
непостижимо! Они, говорят, летали до ста верст в одну
упряжку, и именно не бегали, а летали, как птицы. Без
шуток говорю: было живое предание, что они поднимались
со всем экипажем и пассажирами под облака и летели в ви¬
хре, пока наступало время пасть на землю, чтобы дать
Дон-Кихоту случай защитить обиженного или самому
спрятаться от суда и следствия. К чести Зинки, он отнюдь
не поддерживал этого заблуждения и откровенно призна¬
вался, что одры его барина просто двужильные и страшно¬
го в них заключается только то, что после каждого этого
одра непременно должны издохнуть двенадцать хороших
лошадей, но ему, разумеется, не верили. Ни один обстоя¬
тельный человек никогда не соглашался положиться лег¬
комысленно на такой рассказ, сочиненный, очевидно, для
того, чтобы только людям глаза отвести. Все умные люди
понимали, что лошади Дон-Кихота не могли быть обыкно¬
венными лошадьми и, зная, что Зинка мужик лукавый,
охотнее верили другому сказанию, что они, то есть Дон-
Кихот и Зинка, где-то далеко, в каком-то дремучем лесу,
чуть не под Киевом, сварили своих старых лошадей в кот¬
ле с наговорами и причитаниями по большой книге и, по¬
винуясь этим заклинаниям, из котла в образе прежних их
лошадей предстали два духа, не стареющие и не знающие
устали. Да это было и вероятнее, и я отнюдь не хочу этого
оспаривать в моей хронике, где должна дать место этим
таинственным зверям, которых вид, годы, сила, ум и ух¬
ватка — все превосходило средства обыкновенного челове¬
ческого понимания.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Прискакав после долговременного отсутствия домой,
Дон-Кихот впал в полосу долговременного штиля, какого
потом не бывало уже во всю его остальную жизнь, и тут
75
он совершил один страшный и бесповоротный шаг, о кото¬
ром, вероятно, имел какое-нибудь мнение, но никогда его
никому не высказывал. Покой Рогожина зависел от того,
что он привез с собою из монастыря целые вороха старых
книг и рукописей. От этого клада он не мог оторваться,
прежде чем все ветхие бумаги были им перечитаны, срав¬
нены и изучены, а на это требовалось целые полгода. Ро¬
гожин просидел всю осень и зиму за чтением; зимние позд¬
ние предрассветные зори часто заставали его пред нагорев¬
шим высоким глиняным ночником, в оскудевшую плошку
которого он глядел помутившимися от устали глазами
и думал какие-то широкие думы. Он доходил до мысли:
как освободить много, много угнетенных людей за один
прием, сразу, и в пылающей голове его неслись план за
планом, один другого смелее и один другого несбыточнее.
В результате всего этого получилось одно, что совсем вы¬
бившийся из сна Дон-Кихот в начале Великого поста не
выдержал и заболел: он сначала было закуролесил и хотел
прорубить у себя в потолке окно для получения большей
порции воздуха, который был нужен его горячей голове,
а потом слег и впал в беспамятство, в котором все про¬
должал бредить о широком окне и каком-то законе троич¬
ности, который находил во всем, о чем только мог думать.
Крестьяне, послушав все это, наконец струсили, что их
блажной барин может совсем сойти с ума или умереть
и тогда они могут достаться в управление какому-нибудь
другому лицу, у которого не будет его доброты, и им при¬
дется сказать «прощай» своему льготному житью. Они
привезли к Рогожину из села священника. Дон-Кихот был
на этот случай в памяти и как будто даже обрадовался го¬
стю, с которым мог говорить о предметах, недоступных по¬
ниманию Зинки и других мужиков. Он посадил гостя на то¬
порном стуле возле лавки, на которой лежал, и заговорил
с ним о троичности, троичности во всем, в ипостасях бо¬
жества, в идеях и в видимых элементах строения общества.
— И в церкви,— говорил он,— высшие власти три:
митрополит, архиерей и архимандрит; ниже опять три: поп,
дьякон и причетник, всё три! Оттого, если все три совер¬
шают дело в строении, и нисходит благодать.
— Нисходит-с,— отвечал священник.
— Как же не быть сему в государстве?
— Надо быть-с.
— Я это и говорю! — воскликнул Дон-Кихот.— И я
говорю, что этому надо быть! надо быть!
— Надо быть-с,— поддакнул священник.
— И оно... нагнитесь сюда ко мне поближе.
Священник оперся рукой о лавку и пригнулся к боль¬
ному.
Дон-Кихот обнял его исхудалою рукой за шею и про¬
шептал:
— И оно есть-с!
— Есть-с; непременно есть.
— Как! и вы понимаете, что оно есть?
— Понимаю-с.
— Вы понимаете, что есть три и они одно: они одно
делают, одной стране служат, ее величие поют, только один
в верхнем регистре, другой — в среднем, а третий —
в низшем.
— Совершенно понимаю-с.
— Хорошо,— произнес Дон-Кихот и вдохновенно до¬
бавил:— дай руку, мы свои и будем говорить откровенно.
Они пожали друг другу руку.
— Прежде всего поверка: сверим силы как добрые со¬
юзники: откройся, как ты это понимаешь?
— Что это-с?
— Трое... Кто они, эти трое в России, без кого нельзя?
— Государь...
— Раз! это верно, продолжай.
— Второй — губернатор...
Дон-Кихот уже хотел загнуть второй палец с восклица¬
нием «два», но вдруг заикнулся и, взглянув с удивлением
на священника, протянул:
— Что-о-о-о?
— Второй — губернатор-с.
— Как, черт возьми, губернатор!.. Почему он второй?
— Потому что государь правит всем государством,
а этот под ним губернию в страхе держит...
— Ну-у!
— Ну-с, а третий под ним городничий — он один город
блюдет.
— Пошел вон! — нимало не медля отвечал Дон-Кихот.
Священник удивился и, недоумевая, переспросил:
— Как это?
— Так; очень просто: твое счастье, что я болен и не
могу дать тебе затрещины, а бери свой треух и уходи по¬
скорей от меня вон, потому что ты хуже всех.
И он ему с значительным самообладанием разъяснил,
почему он хуже всех.
77
— Все,— сказал он,— меня не понимают и прямо так
и говорят, что не понимают, а ты вызвался понять, и ска¬
зал мне всех хуже. Прощай!
Священник поднялся и пошел к двери.
— Однако же постой! — вернул его Дон-Кихот.— Сни¬
ми мне с колка мою куртку.
Тот безгневно возвратился и исполнил требуемое.
Рогожин порылся в карманах, достал из одного из них
обширный кожаный кошелек с деньгами и, позвякав быв¬
шими там двумя серебряными целковыми, подал один из
них гостю.
— Возьми это и не обижайся — глупость не вина.
Тот принял и деньги и извинение.
— И вот еще что... Истина, добро и красота... Но тебе
и это не понять... Пожалуйста, не говори, что поймешь,
а то я рассержусь. Проще объясню: разум, воля и влече¬
ние, только нет... ты опять и этак не поймешь. Еще проще:
голоза, сердце и желудок, вот тройка!
И он поехал на этой тройке, пространно объясняя, как
тут каждый нужен друг другу и всякому есть свое дело,
для того чтобы весь человек был здрав умом, духом и
телом.
— Опять тройка! понял? Или лучше молчи и слушай:
ты сказал государь... это так,— голова, она должна уметь
думать. Кормит все — желудок. Этот желудок — народ, он
кормит; а сердце кто? Сердце это просвещенный класс —
это дворянин, вот кто сердце. Понимаешь ли ты, что без
просвещения быть нельзя! Теперь иди домой и все это
разбери, что тебе открыл настоящий дворянин, которого
пополам перервать можно, а вывернуть нельзя. Брысь!..
Не позволю! В моем уме и в душе один бог волен.
И, прочитав эту лекцию, дворянин, которого можно пе¬
рервать, но нельзя вывернуть, впал в такое горячечное бес¬
памятство, что мужики должны были сменить выбившего¬
ся при нем из сил Зинку и учредили при Рогожине бабий
присмотр, так как уход за больным сердцу женщины бли¬
же и естественнее.
Дон-Кихот долго пролежал без сознания и когда при¬
шел в себя, то очень удивился.
Все окружающее его глядело чрезвычайно приятно, све¬
телка его была убрана, на самом на нем была чистая му¬
жичья рубашка, у изголовья стояла на столе золоченая
луком деревянная чаша с прозрачною, как хрусталь, чи¬
стою водой, а за образником была заткнута ветвь свежей
вербы.
78
Но это еще было не все, то был сюрприз для глаз,
а был еще сюрприз и для слуха. Рогожину стало сдавать¬
ся, что невдалеке за его теменем что-то рокочет, как будто
кто по одному месту ездит и подталкивает.
«Что это?» — подумал Дон-Кихот и хотел оглянуться,
но у него не оказалось к тому никаких сил.
Экое горе! Вот бы позвать, да никого нет в избе. Кот
один ходит прямо пред ним по припечку и лапой с горшка
какую-то холщовую покрышку тянет. Хорошо лапкой ра¬
ботает!
И Дон-Кихот, давно ничего не видавший глазами, за¬
смотрелся на кота и не заметил, как тот мало-помалу по¬
двигал горшок к краю и вдруг хлоп... Горшок полетел об
пол, а серый бедокур проворными скачками ускакал за
трубу... Но Рогожину некогда было следить за проказни¬
ком, потому что при первом громе, произведенном падением
разбившейся посуды, чистый, звонкий, молодой голос кри¬
кнул: «Брысь!», и занимавший несколько минут назад
больного рокот за его головою тотчас же прекратился, а к
печке подбежала молодая сильная девушка в красной юб¬
ке и в белой как кипень рубахе с шитым оплечьем.
Она всплеснула над разбитым горшком руками и, бы¬
стро присев на корточки, стала бережно подбирать в пе¬
редник черепья.
Во все это время она держалась к Дон-Кихоту спиной,
и он только мог любоваться на ее сильный и стройный
стан и черную как смоль косу, которая упала на пол тяже¬
лою плетью и, как змея, вилась за каждым движением де¬
вушки.
Рогожину показалось, что он никогда не видал такого
свежего и здорового, молодого женского тела, и он ждал,
пока девушка кончит уборку и обернется к нему лицом.
А она вот забрала с полу последние черепки и обороти¬
лась... Фу ты господи, да что же это за роскошь!
Ведь вправду, мало сказать, что есть женщины, кото¬
рые хороши и прекрасны, а надо сознаться так, что есть
и такие, которые как на грех созданы. Вот эта и была из
таких.
Как она обернулась и мимоходом повела глазами на
Дон-Кихота, так он и намагнетизировался. Та смотрит на
него, потому что видит его смотрящим в первый раз после
долгого беспамятства, а он от нее глаз оторвать не может.
Глаза большие, иссера-темные, под черною бровью дуж¬
кою, лицо горит жизнью, зубы словно перл, зерно к зерну
низаны, сочные алые губы полуоткрыты, шея башенкой, на
79
плечах — эполет клади, а могучая грудь как корабль вол¬
ной перекачивает.
Больной дворянин был сражен этой красотой и, по не¬
мощи, сразу влюбился. Он только хотел удостовериться,
что эта не греза, не сон, что это живая девушка, а что она
крестьянка, а он дворянин — это ничего... законы осужда¬
ют, а сердце любит.
Рогожин попробовал улыбнуться и слабо выговорил:
— Умница!
— Что тебе, барин? иль полегчило? — сказала девуш¬
ка и сама, улыбнувшись от доброжелательства, все вокруг
себя как солнцем осветила.
Больной молчал.
— Что тебя, поправить, что ли?
И, не дожидаясь ответа, она подвела ему под плечи
круглую упругую руку и, поправляя другою рукою его из¬
головье, держала во все это время его голову у своей груди.
Запах молодого, здорового тела, смешанный с запахом
чистого, но в дымной избе выкатанного белья, проник че¬
рез обоняние Рогожина во всю его кровь и животворною
теплотою разбежался по нервам.
— Кто ты? — произнес Дон-Кихот.
— Девка.
— А как тебя звать?
— Аксюткой звать.
— Аксиньею... Ксения!
Он произнес это имя и к нему прислушался. Ему пока¬
залось, что оно очень хорошо звучит.
— Что ты тут делала?
— Я-то? Тебя стерегла...
— Чего?
— Когда ты помрешь.
— Помру... вона!
— А что ж?
— Я теперь жить хочу, Ксения.
— Жить?.. да что же, для чего тебе не жить? Хлеб
есть. Живи!
И она посмотрела в его вперенные в нее глаза и про¬
говорила:
— Или тебя еще поправить?
— Поправь.
И опять это прикосновение руки, и опять ошибает све¬
жий аромат легкой смолистой задыми и молодого тела.
— Будет,— прошептал Дон-Кихот,— будет: хорошо
мне. Только вот что...
80
— Что еще?
— Сядь ко мне так, чтоб я тебя видел.
— Где сесть? тутотка?.. хорошо, сяду.
И она зашла ему за-головы и опять появилась с дон¬
цем, гребнем и размалеванною прялкою: села, утвердила
гребень в гнезде донца, поставила ногу в черевичке на при¬
верток и, посунув колесо, пустила прялку.
Опять мерная музыка заиграла тем же рокотом, а са¬
ма чародейка сидит, работает, и ни слова.
— Скажи мне что-нибудь,— попросил Дон-Кихот.
— Про что тебе рассказать? Я ничего не знаю.
— Про что ты думаешь.
— Вон кот горшок разбил!
— А что там было в горшке?
— Тесто было... калину парили.
— На что она?
— Девкам лизать.
Дон-Кихот нахмурился и спросил:
— Про каких ты девок говоришь?
— Про наших, про рогожинских,— мы ведь на смену
при тебе сидеть ходим. Вот Танька уже бежит, она сичас
на меня заругается, что не углядела. Прощай, барин, оздо¬
равливай.
И прежде чем Рогожин успел ей ответить, она собрала
всю свою рабочую снасть и, столкнувшись на пороге с при¬
шедшею ей на смену другою девушкою, выбежала.
Пришедшая не выдерживала ни малейшего сравнения
с удалявшеюся. Рогожин не хотел и смотреть на эту. Он
опять спал и поправлялся, но бог его знает, на каких трой¬
ках ездил он впросонках: кажется, что он теперь на время
позабыл о добре и истине и нес уже дань одной красоте.
Но на его несчастие дела его шли так худо, что ее-то,
эту чудную Ксению, он никак более и не видал. Как он ни
проснется, все сидит возле него женщина, да не та, а спро¬
сить ему казалось неловко и совестно. Разве ее похвалить
за красу? Но как же это мог себе позволить благородный
и начитанный дворянин?
Ведь он знал, что по рыцарским обычаям и хвалить де¬
вушку без ее согласия запрещалось, а Ксения не давала
ему согласия ее хвалить. И еще что об этих похвалах по¬
думают?
«А хороша Ксения, очень хороша!»
Он решился молчать.
Но вот приходит раз мужик Архар, он был в хуторе
вроде старосты, и говорит:
81
— Барин, а барин!
— Что тебе? — отвечал Дон-Кихот.
— А девка-то Аксютка баяла, что ты с нею баловал...
— Ну еще что скажи!
— А почто же ты с другими, кои ходят, ничего не ба¬
лакаешь?
— А тебе что за дело?
— Такое дело, что она из моего двора, так если она те¬
бе против других больше по обычаю, так чего на нее смо¬
треть-то! мы одну к тебе посылать станем сидеть: пускай
она, дурища, тебе угождает.
— Это ты про свою родную дочь так-то?
— Какая она мне дочь!
— Ну так падчерица: все равно, зачем ее дурой назы¬
вать?
— Она мне и не падчерица.
— Ну племянница, что ли... Это все равно.
— И того совсем не было.
— Кто же она?.. так... чужая... приемыш, что ли? А?..
что?.. приемыш?
Сердце дворянина то замирало, то учащенно билось от
необыкновенного предчувствия, а староста Архар отвечал:
— Аксютка-та?.. да она и не приемыш, а так... поза¬
бытая... богданка.
— Богданка?
— Да; она не нашенская, сирота будет... безродная.
— Где же ты ее взял?
— Чего взял, сами родители к нам на село привезли...
О французовой поре можайские дворянчики всё через на¬
ши края бегивали, и тут тоже пара их бегла, да споткну¬
лись оба у нас и померли, а сиротинку бросили.
— Дворянка!.. Так как же ты говоришь, что она без¬
родная! Продолжай! не останавливайся... продолжай!
— Она была тогды махонькая, и глазки у нее болели:
рассказать ничего не умела!..
— Ну!
— Мы ее хотели к заседателю, а заседатель от страсти
сам бежал. Мужики и говорят: «Нам, Архар Иваныч, ее
куда же? такую лядащенькую; а ты, брат, промеж нас на¬
больший, ты староста — ты и бери».
— Ты и взял?
— Да ведь что с лихом поделаешь: не в колодец ее бы¬
ло сунуть,— взял.
— И это она и есть?
— Она самая.
82
— Можайская дворянка?
— Да так у нее в бумагах писано.
— Кто читал?
— Поп читал, когда ее родителев хоронил.
— Покажи мне сейчас эти бумаги!
Архар отправился к попу, а Рогожин, сверх всякого
ожидания, в одну минуту оделся и, войдя шатающимися от
слабости ногами в избу Архара, прямо, держась рукою
стены, прешел в угол, где сидела за своею прялкой его
Дульцинея, и, поддержанный ее рукою, сел возле нее и
проговорил:
— Мы будем вместе ждать решения нашей судьбы!
Та ничего не поняла, но Архар принес бумаги, и Рого¬
жин, взглянув в них, зарделся радостью и воскликнул:
— Ксения Матвевна, вы дворянка! Вы дворянка, и
пред лицом земли и неба клянусь, что я вас люблю и про¬
шу вас быть моею женой.
Девушка смутилась и, заслонясь рукавом, ничего не от¬
вечала. Дон-Кихот принял это за скромность и обратился
к крестьянам:
— С этих пор,— сказал он,— я под всяким страхом
запрещаю звать ее Аксюткой. Через день она будет моя
жена, а ваша госпожа Аксиния Матвевна.
Мужики почесались и отвечали:
— Ну Аксинья, так и Аксинья.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Рогожин свертел скоропостижную свадьбу и справлял
необыкновенный медовый месяц. Женясь по живости своей
и благородству восторженной фантазии безо всякого обсто¬
ятельного осведомления о характере и других свойствах
своей жены, он даже не заметил, что не имел от нее опре¬
деленного ответа: любит ли она его, или по крайней мере
не любит ли кого-нибудь другого? Он прямо женился —
исторг закинутую в грубую крестьянскую семью родовую
дворянку, реставрировал ее в своем звании и тем исполнил
долг совести и потребности пылавшего в нем чувства к кра¬
савице. Остальное его не касалось, да и что там еще мог¬
ло быть остальное? Какие-нибудь совершенные пустяки.
Он все это исчерпал менее чем в один свой медовый месяц.
Весна любви Дон-Кихота шла об руку с весною жизни
природы, и потому в соломенном дворце было тепло, и свет¬
ло, и для двух просторно. Когда молодая жена Рогожина
утром убирала жилье, он выходил на крыльцо и, сев на по¬
83
рог, читал один из своих фолиантов; затем он сам ставил
ей самовар; сам наливал для нее чай и непременно требо¬
вал, чтоб она сидела, а он подносил ей налитую чашку на
широкой книге, заменявшей ему в этой церемонии поднос.
Потом счастливые супруги вместе варили обед и, наконец,
выходили вдвоем испить блаженство мечты в садике, где
Рогожин среди двух берез и рябины своими руками устро¬
ил на низкой лужайке скамью из дощечек. Здесь он садил¬
ся сам и, усадив рядом с собою жену, обнимал рукою ее
стан и начинал ей с восторгом и декламацией говорить
о боге, о просвещении и о святой независимости доброй со¬
вести и доброй воли.
Он совершенно забывал, что жена его не знает грамо¬
те, что она выросла в крестьянской избе и ей доступен
из трех известных ему регистров только самый низший,
вседневный.
— Как я увидел тебя и как полюбил,— говорил он, дер¬
жа одною рукой ее руку, а другою обвивая ее сильный, рос¬
кошнейший стан,— ты слушай, как я тебя увидел, в моем
сердце сейчас же послышался голос, что я с тобою буду сча¬
стлив.
Та, заслышав эти всякий день повторявшиеся призна¬
ния, тихо зевала и жалась виском к плечу мужа, а он в сво¬
ем бреде влюбленном шептал:
— Ты послушай, послушай, что я тебе расскажу: ты
знаешь, давно был герой Ярль Торгнир?.. Нет, ты не зна¬
ешь... Ну, ничего: он жил от нас за морем, в странах скан¬
динавских... Да, и у него была жена... Прекрасная жена...
Он ее очень любил и жить без нее не мог... вот все равно
как я без тебя. Ну, похоронив ее, он и стал о ней тоско¬
вать. Всякий день приходил он рыдать к ней на могилу...
Вот он раз сидит на могиле, а над ним летит ласточка —
вот точно такая, как теперь перед нами... Погляди, моя
милая, как она вьется!.. Ярль Торгнир взглянул на нее и
со слезами послал птичке слово: «Утешь меня, добрая
птичка!» И ласточка крылья сложила и, над его головой
пролетев, уронила ему русый волос... золотой как горючий
янтарь волосок, а длиной в целый рост человека... Ярль
Торгнир взял волос и по тонине его понял, что высокого
рода была та девица, с головки которой упал этот волос...
И влюбился Ярль Торгнир по тому волоску в княжну Ин¬
гигерду, поехал и отыскал ее на Руси, как и я отыскал
тебя... тоже случайно... и, в объятиях сжав ее, так же как
я здесь тебя обнимаю, был счастлив.
Произнося этот монолог с глазами, вперенными в небо,
Рогожин был действительно счастлив, и всё крепче и креп¬
84
че обнимал свою подругу, и, наконец, переводя на нее
в конце свой взгляд, видел, что она сладко спит у него на
плече. Он сейчас же отворачивал тихо свою голову в сто¬
рону и, скрутив трубочкой губы, страстно шептал:
— Душка! Она спит... Как она крепко спит!.. Какая со¬
вершеннейшая душка!
Дон-Кихот не мог взять на руки своей жены и перене¬
сти ее домой: он был еще слаб от болезни, а она не слиш¬
ком портативна, но он зато неподвижно сидел все время,
пока «душка» спала, и потом, при обнаружении ею первых
признаков пробуждения, переводил ее на постель, в кото¬
рой та досыпала свой первый сон, навеянный бредом влюб¬
ленного мужа, а он все смотрел на нее, все любовался ее
красотою, вероятно воображая немножко самого себя
Торгниром, а ее Ингигердой.
Однако все это весьма естественно кончилось тем, что
супруги к исходу своего медового месяца стали изрядно
скучать, и Дон-Кихот Рогожин велел Зинке запрячь своих
одров в тарантас и поехал с женою в церковь к обедне.
Тут он налетел на известный случай с Грайвороной, когда
бедный трубач, потеряв рассудок, подошел к иконостасу
и, отлепив от местной иконы свечу, начал при всех заку¬
ривать пред царскими вратами свою трубку.
Доримедонт Васильич видел, как Грайворону схватили
и повлекли и как сотни рук все стремились дать ему хоть
одного пинка или затрещину. В общем это выходило, по
соображениям Дон-Кихота, для одного довольно много, и он
вступился. Он расправил свои руки и отбил Грайворону,
а потом, крикнув: «Зинобей!», примчал отбитого трубача
в Протозаново и снова скрылся на своих вихрях.
Жену свою он покинул в церкви, и она возвратилась
оттуда домой пешком, вместе с бабами и мужиками, как
хаживала будучи крестьянкою, и, вероятно, находила это
отнюдь не неприятным. Дон-Кихот же, тоже прогулявшись,
хватил старины, от которой чуть не отвык, обабившись:
и он и Зинка заметили, что когда они ехали в церковь с
«барыней Аксюткой» (так ее звали крестьяне), то даже
лошади шли понуро и сам тарантас все бочил на левую
сторону, где сидела крепкотелая Ингигерда; но когда Дон-
Кихот, сразившись и отбив Грайворону, крикнул: «Зино¬
бей!» — все сразу изменилось: одры запряли ушми и по¬
летели, тарантас запрыгал, как скорлупочка по ветру, и са¬
ми Зинка и его барин вздохнули родною жизнью.
Зинка до того всем этим увлекся, что, опьянев от удо¬
вольствия, на обратном пути сказал Дон-Кихоту:
85
— Эх, отец, бросим баб!
Рогожин отвечал ему на это пинком в спину, но не сер¬
дился. Зинка понял, что барин в душе с ним согласен и что
доброе, старое кочевое время возвращается.
Бабушку в этот свой первый приезд в Протозаново наш
чудак не видал: они, конечно, знали нечто друг о друге
по слухам, но свидеться им не приходилось. В этот раз ба¬
бушке тоже было не до свидания с гостем, потому что кня¬
гиня занялась больным и даже не имела времени обстоя¬
тельно вникнуть, кем он спасен и доставлен. Но зато, по¬
хоронив Грайворону, она сию же минуту откомандировала
Патрикея к Рогожину отблагодарить его и просить к кня¬
гине погостить и хлеба-соли откушать.
Дон-Кихот отвечал согласием. Ему это внимание, как
видно, понравилось, и он на другой же день крикнула
«Зинобей!» и явился в Протозаново.
Сойдясь лицом к лицу с бабушкой, они оба, кажется,
были друг другом немножко поражены и долго молчали.
Бабушка, однако, первая перервала эту паузу и сказала:
— Вот ты какой!
— Да,— отвечал Рогожин,— вот этакой, я весь тут.
— Не грузен; а все воюешь.
— Да, на соколе мяса немного, на тетере его больше бы¬
вает.
— Это ты что же... меня, что ли, тетерей зовешь?
— Нет, я это просто так, к слову.
— Просто к слову, так садись до обеда и скажи мне,
пожалуй, что такая за притча, что я тебя ни разу не ви¬
дала. Столько времени здесь живу и, кажется, всех у себя
перевидела, а тебя не видала. Слышу ото всех, что живет
воин галицкий, то тут, то там является защитником, а за
меня, за вдову, ни разу и заступиться не приехал... Иль
чем прогневала? Так в чем застал, в том и суди.
— Что мне судить? — коротко ответил Рогожин,—
дела не было, так оттого и не ехал.
— А так без дела разве нельзя, или грех по-соседски
повидаться?
— Да что же... по-соседски... Какие мы соседи? Я бед¬
ный дворянин, а вы богатая княгиня, совсем не пара, и я
не знал, как вы это примете,— а я горд.
— Господи мой! да довольно того — сосед и дворянин,
а ты еще с достоинством носишь свое звание, чего же еще
нужно?
— Да, я дворянин как надо, меня перервать можно,
а вывернуть нельзя.
86
— Молодец!
Они подружились, и когда гость уезжал, княгиня у не¬
го осведомилась:
— Ты ведь женат?
— Женат.
— Так не обидься, пожалуйста, я тебе в бричку сосла¬
ла шелковый отрез на платье... Не тебе, понимаешь, а же¬
не твоей... на память и в благодарность, что пешком шла,
когда ты мне трубача привез,— добавила княгиня, видя,
что гость начал как-то необыкновенно отдуваться и хло¬
пать себя пальцем по левой ноздре.
— Гм! жене... Ну, пускай так будет этот раз на па¬
мять! — позволил Дон-Кихот,— но только... вперед этого
больше не надо.
И он потом, сделавшись коротким и близким прияте¬
лем в доме княгини, никогда не принял себе от нее ничего,
ни в виде займа, ни в виде подарка. Как с ним ни хитри¬
ли, чтоб обновить его костюм или помочь упряжной сбру¬
ишкой,— не решались ни к чему приступить, потому что
чувствовали, что его взаправду скорее перервешь, чем вы¬
вернешь. От бабушки принимали пособие все, но Дон-Ки¬
хот никогда и ничего решительно, и княгиня высоко цени¬
ла в нем эту черту.
— Тут уже не по грамоте, а на деле дворянин,— гово¬
рила она своим близким,— богат как церковная мышь, есть
нечего, а в мучной амбар салом не сманишь: «перервешь,
а не выворотишь».
Эти слова Рогожина в присловье пошли, а сам он тут
свою кличку получил. Бабушка сказала ему:
— Какой ты Доримедонт Рогожин, ты Дон-Кихот Ро¬
гожин!
А он отвечал:
— Я бы счастлив был, но только не в том месте ро¬
дился.
Прозвание ему, однако, нравилось.
Но вместе с тем с этой же своей поездки к бабушке
Дон-Кихот сразу махнул рукой на свою семейную жизнь.
— Его точно песья муха у меня укусила,— рассказывала
бабушка,— так от меня и побежал на своих одрах странст¬
вовать и подарок мой жене насилу к Рождеству привез.
И где он в это время был? — ничего не известно. Слышали
только, что там чиновник по дороге встречный обоз в грязь
гнал, на него кто-то налетел, накричал, кнутом нахлестал
и уехал... По рассказам соображаем — это наш Дон-Кихот;
там офицера на ярмарке проучил; там жадного попа при¬
87
бил; тут злую помещицу в мешке в поле вывез — все Дон-
Кихот, все он, наш сокол без мяса. К концу года, гляжу, ко
мне и возвращается: «Дома, говорит, день пробыл и жене
гостинец отдал, а жить мне у себя нельзя: полиция ищет,
под суд берут».
О доме своем он и не имел никаких забот: всем хозяй¬
ством правила «барыня Аксютка»; она продавала заезжим
прасолам овец и яловиц, пеньку, холст и посконь и запива¬
ла с ними продажные сделки чайком «с подливочкой»,
и в той приятной жизни полнела и была счастлива.
Впрочем, о «барыне Аксютке» знали очень мало и ни¬
когда о ней в бабушкином обществе не говорили и Дон-
Кихота о ней не спрашивали, за что он, вероятно, и был
очень благодарен.
Бабушка находила в Рогожине очень много прекрасного
и, разумеется, приобщила его к своей коллекции, но в об¬
стоятельства его семейной жизни не входила. Она знала
только одно, что он «женат глупо», и больше ничего знать
не хотела.
Время свое Доримедонт Васильич препровождал самым
странным и невозможным образом: когда ему не угрожал
суд, он исчезал на своих одрах и где-то странствовал и по¬
том вдруг как снег на голову являлся в Протозаново.
Бабушка знала, что это значит, и обыкновенно всегда
встречала его одним вопросом:
— Что, батюшка мой, верно опять победил какого-ни¬
будь врага?
— Ну так что ж! — отвечал односложно Дон-Кихот.
— Ничего: тебе, добру молодцу, исполать, и полезай те¬
перь скорей на полать да получше прячься.
— А меня здесь не заметят?
— Ну, где тебя заметить, ты все равно что нос на жи¬
довской роже — незаметен.
Рогожин успокоивался и жил во флигелях у княгини,
ночуя нередко в одной комнате с исправником и сидя с ним
рядом за обеденным столом.
Времена и нравы теперь так переменились, что это мно¬
гим, вероятно, покажется совершенно невероятным, но это
было именно так, как я рассказываю. В дом княгини Вар¬
вары Никаноровны нельзя было приехать с выемкой. Вы¬
борному исправнику, да и никому другому, ничто подоб¬
ное никогда и в голову не могло прийти. Благодаря тако¬
му сочетанию обстоятельств Дон-Кихот преспокойно жил
в Протозанове и в долгие зимние вечера служил бабушки¬
ному обществу интересною книгой. Он развлекал всех сво¬
88
ими рассказами, имевшими всегда своим предметом рыцар¬
ское благородство и носившими на себе особый отпечаток
его взглядов и суждений. Рогожин не любил ничего гово¬
рить о себе и, вероятно, считал себя мелочью, но он, напри¬
мер, живообразно повествовал о честности князя Федора
Юрьича Ромодановского, как тот страшные богатства царя
Алексея Михайловича, о которых никто не знал, спрятал
и потом, во время турецкой войны, Петру отдал; как кня¬
зю Ивану Андреевичу Хованскому-Тарарую с сыном голо¬
вы рубили в Воздвиженском; как у князя Василия Голицы¬
на роскошь шла до того, что дворец был медью крыт,
а червонцы и серебро в погребах были ссыпаны, а потом
родной внук его, Михайло Алексеич, при Анне Ивановне
шутом состоял, за ее собакой ходил и за то при Белгород¬
ском мире тремя тысячами жалован, и в посмеяние «Квас¬
ником» звался, и свадьба его с Авдотьей-калмычкой в Ле¬
дяном доме справлялась... Как Салтыковы ополячились;
как Василий Нарышкин с артиллериею и пехотою богача
Сибирякова дом осадил и силою у него пять тысяч рублей
вымогнул, а потом в том же дому у него без совести браж¬
ничал. А князь Иван Васильевич Одоевский даже со сто¬
лов при карточной игре у Разумовского деньги воровал.
Все гости слушали эти рассказы, и словно переживали
всё, что излагал пред ними Рогожин, и «страхом огоражи¬
вались» от ужасавшего их захудания рода, которое, веро¬
ятно, и тогда уже предвиделось.
По крайней мере бабушка, по своей безбоязненности
смотреть вперед, и тогда уже об этом говорила.
Все это были беседы бесконечные, но не бесплодные,
и в них коротались дни, а когда Дон-Кихот вдруг исчезал,
эти живые беседы обрывались, и тогда все чувствовали жи¬
вой недостаток в Рогожине. Возвращался он, и с ним
в Протозаново возвращалось веселье. Приезжал ли он из¬
битый и израненный, что с ним случалось нередко, он все
равно нимало не изменялся и точно так же читал на па¬
мять повесть чьего-нибудь славного дворянского рода
и пугал других захуданием или декламировал что-нибудь
из рыцарских баллад, которых много знал на память.
В то время, когда бабушка ожидала к себе петербург¬
ского графа Функендорфа, Рогожин находился налицо
в Протозанове: он только что возвратился откуда-то пос¬
ле жестокой битвы, в которой потерял глаз.
— Батюшка мой, как тебя обработали! — произнесла,
увидав его, бабушка.— Ты ведь теперь кривой оста¬
нешься?
89
— Да ничего... один глаз целый остался,— отвечал Ро¬
гожин и больше ничего не рассказывал; но люди через
Зинку разузнали, что было побоище страшное, что Дон-
Кихот где-то далеко «с целым народом дрался».
Вся история, сколько помню, состояла в том, что где-
то на дороге у какой-то дамы в карете сломалось дышло;
мужики за это деревцо запросили двадцать рублей и без
того не выпускали барыню вон из деревни. Дон-Кихот по¬
пал на эту историю и сначала держал к мужикам внуши¬
тельную речь, а потом, видя бессилие слов, вскочил в свой
тарантас и закричал:
— Зинобей! Зинка бей! бей! бей! Зинобей!
Зинка подобрал вожжи и в свою очередь завизжал:
— Эх вы, караси! ну-ка-си! помахивай-ка-си!
И одры разлетелись, сделали с горы круг; за ними за¬
курило и замело облако пыли, и в этом облаке, стоя на
ногах посреди тарантаса, явился Рогожин в своей куртке,
с развевающимся по ветру широким монашеским плащом.
Все это как воздушный корабль врезалось — и тут и гик,
и свист, и крик «бей», и хлопанье кнута, и, одним словом,
истребление народов!
Люди сидевшей в карете дамы, воспользовавшись этою
сумятицею, скорее по лошадям, и ускакали, а мужики вдруг
сообразили, что Дон-Кихот один, а их много, и приняли
его в переделку. Обоих путников страшно избили, и они,
по показанию Зинки, три дня валялись возле речки на лу¬
гу за горою. Пансо был избит совершенно понапрасну:
слушая призыв «бей! Зинка бей!», он все-таки никогда ни¬
кого не бил и в этом деле тоже оставался ни пред кем не
повинным. Мужики этого ничего не разбирали, и от них
досталось даже и коням Дон-Кихота, которых изувечили,
и тарантасу, в котором изломали колесо и украли из него
железный шкворень.
Несчастные бог весть как собрались с силами, вымыли
у реки опустевшую орбиту выбитого глаза Дон-Кихота,
подвязали изорванные мочалы упряжи и на трех колесах,
при содействии деревянного шкворня, дотащились до Про¬
тозанова, где в незаметности остались ожидать, не станут
ли их разыскивать.
Мужики, с которыми происходил этот последний бой,
были, однако, не из сутяжливых: они, покончив дело сво¬
ею расправой, ничего более не искали, и Дон-Кихот, успо¬
коясь на этот счет и поправясь в силах и здоровье, теперь
опять уже расправлял свои крылья и, нося руки фертом,
водил во все стороны носом по воздуху, чтобы почуять: не
90
несет ли откуда-нибудь обидою, за которую ему с кем-ни¬
будь надо переведаться.
В это-то самое время у бабушкиного крыльца и засту¬
чали колеса кареты петербургского графа.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Княгиня обедала по-деревенски, довольно рано, в два
часа. Не изменяя для архиерея своего места в церкви, она,
разумеется, не нарушала и порядков своего дома ни для
какого гостя. Званый гость ожидался сверх положения чет¬
верть часа, и если он в течение этой четверти часа не при¬
езжал, то стол начинался. Гость, опоздавший и приехавший
во время обеда, имел неудовольствие получать все блюда
с начала и видеть, как все ради его одного сидят и ожида¬
ют, пока он вступит в очередь. Это было ему наказание за
неаккуратность.
Губернатору и графу Функендорфу угрожало то же са¬
мое: в зале пробило уже два часа, а они еще не жаловали.
Обладавшие аппетитом гости напрасно похаживали около
окон и посматривали на открытую дорогу, на которой дол¬
жен был показаться экипаж,— однако его не было. Про¬
ходила уже и отсроченная четверть часа, и княгиня гото¬
вилась привстать и подать руку Рогожину, который имел
привилегию водить бабушку к столу, как вдруг кто-то
крикнул: «Едут!»
Все сунулись к окнам, разумеется все, кроме княгини;
бабушка, конечно, не тронулась; она сидела в углу дивана
за круглым столом и удержала при себе Марью Николаев¬
ну. Любопытство княгини ограничивалось только тем, что
она со своего места спросила глядевших в окно:
— Как они?
Ей отвечали:
— В четвероместной карте, ваше сиятельство.
— Гм... в четвероместной?
— Да-с, четвероместной, ваше сиятельство.
— Гм... Патрикей, слышишь! сообрази сервиз.
Патрикей поклонился и вышел прибавить сервиза; а в
это время с наблюдательного поста, откуда видно было, как
приезжие высаживались, подан голос, что приезжих только
трое, а не четверо, и все мужчины.
— Кто же третий?.. молодой кто-нибудь... Верно, сек¬
ретарек при нем?
— Нет-с, не секретарек, а это... это Иван Петрович
Павлыганьев.
91
Бабушка наморщила лоб и переспросила:
— Кто-о?
— Павлыганьев!.. предводитель Павлыганьев!
— Быть этого не может!
— Он-с.
— Кто же у них на передней лавке сидел?
— Да он и сидел,— отвечал Дон-Кихот.
— Что ты, батюшка, вздор говоришь.
— Нет-с, не вздор, я сам видел, как карету открыли!
И Рогожин круто повернулся на каблуке и, сделав кня¬
гине гримасу и укоризненный жест рукою, прошипел с пе¬
ной у рта:
— А это всё вы-с!
— Ну, оставь это покамест,— отвечала бабушка, но
Дон-Кихот был не в расположении оставлять и настойчиво
продолжал:
— Вы его советовали выбрать!
— Доримедонт Васильич, умилосердись же, ради бога,
оставь! Я, так и я: ведь не прежде холмов я создана и мо¬
гу ошибаться, но не время теперь об этом говорить, когда
люди входят.
Они действительно входили. В зале уже слышались ша¬
ги и сухой, немножко недовольный кашель, очевидно исхо¬
дивший от лица, которому желалось бы, чтоб его встретили.
Дьяконица Марья Николаевна уже начала приседать
и подпрыгивать, а бабушка с Дон-Кихотом перекинулась
последними летучими фразами.
Она шептала:
— Бога ради, оставь!
А он отвечал:
— Ну уже это извините-с: не покорюсь!
— Прошу тебя, Доримедонт Васильич! — и бабушка,
не докончив последней фразы, перевела глаза с Дон-Кихо¬
та на двери, в которые входили гусем: губернатор, за ним
высокий, плотно выбритый бело-розовый граф, с орден¬
скою звездой на фраке, и за ним опять последним Павлы¬
ганьев.
При появлении этой добродушной толстой фигуры Дон-
Кихот громко щелкнул каблуками и повернулся к нему спи¬
ной... Бабушка теперь уже не могла усмирять расходивше¬
гося дворянина: она выслушивала, как губернатор репре¬
зентовал ей заезжего гостя и потом как сам гость, на осо¬
бом французском наречии, на котором говорят немцы, ска¬
зал княгине очень хитро обдуманное приветствие с комп¬
лиментами ее уму, сердцу и значению.
92
Все это было не в ее вкусе, но она смолчала и пригла¬
сила гостей присесть на минуту, а потом сейчас же почти
встала и, подав руку графу, отправилась к столу.
В этой спешности проминули все опасности со стороны
Марьи Николаевны, которая по этому случаю была очень
счастлива и, подхватив под руку Дон-Кихота, просила его:
— Батюшка Доримедонт Васильич, усади ты меня, го¬
лубчик, так, чтобы меня не видно было, если он по-фран¬
цузски заговорит... А то я, ей-богу, со страху «вуй» 1 от¬
вечу.
— Не бойтесь! — отвечал Рогожин, становясь с Марь¬
ей Николаевной в самую последнюю пару, и, усадив ее за
столом ниже большой соли и заслонив своим локтем, доба¬
вил ей:
— Но если непременно захотите по-французски отве¬
чать, то не забудьте, что надо сказать не просто «вуй»,
а «вуй, мусье».
— Это я выговорю,— ответила, успокоясь, Марья Ни¬
колаевна; но только оказалось, что все ее беспокойство
было совсем напрасно: граф был сильно занят разговором
с княгинею, которая его слушала с очевидным вниманием
и, по-видимому, не обращала ни на что более внимания.
Но это только так казалось, потому что когда Рогожин
спросил предводителя: не было ли ему беспокойно ехать
в карете на передней лавочке, а тот ему ответил, что это
случилось по необходимости, потому что его экипаж доро¬
гою сломался, то княгиня послала Дон-Кихоту взгляд, ко¬
торый тот должен был понять как укоризну за свое скорое
суждение.
Обед кончился благополучно: гость был разговорчив;
бабушка внимательно его слушала. В словах его для княги¬
ни было много любопытного, она опознавала по ним зна¬
мения времени и духа общества в столице, в которую сна¬
ряжалась. Вопросами дня тогда был чугуевский бунт:
казаки не хотели быть уланами и на все делаемые им убе¬
ждения отвечали, что они «воле правительства подчиняют¬
ся, но своего желания не имеют». Из этого был сделан бунт.
Газет тогда по деревням мало получали, но о чугуевском
деле в Протозанове знали по слухам, и когда были новые
слухи, ими особенно интересовались. Граф же был близок
к источникам всех новостей и рассказал об ужасах усмире¬
ния, но не так подробно, как знал об этом Рогожин и как
он рассказал уже ранее. Бабушка это заметила и, почесав
своим белым пальцем левую бровь, молвила:
1 Да (франц.— oui).
93
— Мы как-то немножко иначе про это слышали.
— А как же вы слышали?
Княгиня посмотрела из-под руки на Дон-Кихота и мяг¬
ко проговорила:
— Говорят, Аракчеев с Клейнмихелем из Харькова со¬
всем без сердец прикатили...
— Знаете, ваше сиятельство... здесь нельзя было спра¬
шивать сердце!
— Спрашивать сердце всегда и везде должно.
— Это как судить...
— Как судить?.. помилуйте: сорок гробов перед экзеку¬
циею на площади было поставлено... Разве это в христиан¬
ской земле так можно?
Граф молчал.
— А скажите: правда ли, будто одна казачка, у кото¬
рой двух сыновей насмерть засекли...
— Подвела внучат?
— Да, будто она еще подвела внучат?
— Правда; ужасное упорство!
— И так им и сказала: «Учитесь, хлопцы, умирать как
ваши батьки»?
— Этими самыми словами.
— И ее взяли?
— Вероятно.
— А что с нею сделали?
— Этого, право, не знаю.
Бабушка задумалась и потом вздохнула и, во всю грудь
положив на себя широкий крест, произнесла:
— Упокой, господи, бедных рабов твоих, а нам прости,
как мы это сносим.
Граф, по-видимому, удивлялся: молитвенное воззвание
княгини его смущало: он, очевидно, недоумевал, коего ду¬
ха эта странная вдовица; а она продолжала:
— Грустно это, граф... Безбожное дело сделалось! лю¬
ди были верные, семь лет назад все на видную смерть шли.
Не избыть срама тем, кем не по истине это дело государю
представлено.
— Сам граф представлял.
— Аракчеева не сужу, но опасаюсь, что чрез это небла¬
годарностью родину клепать станут, а чрез то верных род
ослабеет, а лицемерные искательства возвысятся. Хотелось
бы хвалить тех, кто, у престола стоя, правду говорить не
разучился.
Графу это показалось положительно грубым и неумест¬
ным, и он, отведя княгиню из-за стола на ее обычное место
94
в гостиной, хотел дать этому разговору другое направление.
Он указал, что истинной верности, как хочет княгиня, мож¬
но ждать только от родовой аристократии.
Бабушку это кольнуло: она терпеть не могла этого но¬
вомодного тогда у нас слова, под которым, по ее своеоб¬
разным понятиям, пробирался в русское общество самый
пустой и вредный вздор, в целях достижения которого за¬
тевали майораты.
— Что это за аристократия? Где эта аристократия?
Никакой этой пустой затеи у нас в России не было и нет,
да и быть не должно.
— Почему же вы так говорите? — спросил несколько
сконфуженный граф.
— Говорю так потому, что так думаю, а думаю так по¬
тому, что на свою русскую природу надеюсь, ибо доброю
ее почитаю и знаю, что русский человек никогда того ие
захочет, чтобы всех детей для одного заделить. Петр Пер¬
вый этого желал и не достиг — будто как сам бог этому,
противился: кто заведет майорат, глядишь, и род вымира¬
ет; ясно господь глаголет: сие ему неугодное и нам не нуж¬
но. У нас есть знать, именитые роды, от знатных дел и ус¬
луг предков государству прославившиеся; вот это помнить
надо, а у нас родовое-то все с Петра раскрадено да в по¬
смех дано. Дворянство через то страдает, что прибыльщи¬
ки да компанейщики не за заслуги в дворяне попадать ста¬
ли, а за прислужничество; старая же знать, мало честь со¬
блюдая, с ними мешалась. Толстой, да Меншиков, да Ша¬
фиров всем путь показали к барышничеству. Меншикову да
Шафирову это не диво — оба выскочки, а Толстому стыд.
Да и сам Таврический через подставных людей в откупах
участвовал, а Соловой уже и прямо открыто в это дело
сунулся, да за собой повел и Юрия Долгорукого и Гагари¬
на с Куракиным. Не погнушались заодно идти с Походя¬
шевыми, Хлюстиными, Ворожейкиными да Кондолинцевы¬
ми. И довели дело до такой наглости, что через них купец
Курчанинов дерзнул правительству предложение сделать
пятьдесят миллионов прирастить, чтоб ему бороды на от¬
куп дали. Позье бриллиантщик всем, кто к нему цугом при¬
езжал, отказывал, потому что брали, да и не платили;
а Иван Васильич, князь Одоевский, тайный советник был
и вотчинной коллегии президент, а до того замотался, что
всех крестьян продал: крепостных музыкантов играть по
дворам посылал и тем жил, а потом и этих своих кормиль¬
цев продал да стал с карточных столов деньги красть...
Не раз бит... Рюриков-то потомок: помилуйте, какую от¬
95
сель теперь аристократию выводить! Нет, нам эта багатель
не к прибыли: нам надо помнить, что горе тому, у кого имя
важнее дел его...
— Во всяком случае,— заметил граф,— как ни плохи
иные отдельные лица, а поместное дворянство все-таки
вечная сила...
— Нет, не вечная,— отвечала княгиня.— Что тут веч¬
ного: зрячий да слабый на слепого да сильного сел, да
и едет. Наше крепостное владение — это слепой безногого
возит. Это не вечно так будет: слепой прозрит, а зрячий
совсем расслабнет, если раньше на своих ногах идти не на¬
учится... Говорят, будто правнук Головина хочет свое име¬
ние Воротынец в лотерею разыгрывать?
— Это верно.
— Господи боже мой!.. Этакого срама на Руси еще не
было... Пять тысяч живых людей в лотерею пустить!
Граф уже глядел на пессимистку скучным и утомлен¬
ным взглядом и, не зная, куда с ней далее повернуть,
молвил:
— Вы мнительны, княгиня: в России есть прекрасные
дворяне!
— Есть,— отвечала бабушка,— и я сама имею счастие
многих знать с духом и с благородным сердцем, но только
все они вроссыпь приходят... Склейки нет, без призвания
к делу наша дворянская сила в пустоцвет идет, а заботли¬
вые люди чудаками кажутся. Вон у меня человека видите...
вон тот, что у окна с предводителем стоит разговаривает...
Рогожин, бедный дворянин, весьма замечательный.
— Это вон тот... рыжий, кривой, в куртке?
— Да; это у него костюм такой... Он весь оригиналь¬
ный: сам золотой, а глаза были изумрудные,— теперь один
остался, но он очень благороден и в чудака обратился.
— Как он худ, точно meurt de faim.
— Да, все с ним бывает,— отвечала бабушка,— он
и голодает подчас и в горах, вертепах и в пропастях скры¬
вается, а все в себе настоящий благородный дух бережет.
Это, что я вам о захудавшей нашей знати сказала, я себе
не приписываю: это я все от него знаю. Это он всё нам
все эти сказания проповедует... Стыдит нас.
— С какою же целию он все это рассказывает?
— Всё заботится, чтобы «дух благородства поддер¬
жать от захудания». Надеется, видно! Я ведь вам самую
малую часть его слов привела, а он ужасно много знает.
1 Умирает с голода (франц.).
96
Я его так и называю свиток. Он скручен весь, а если его
раскатать, то я и не знаю, как он обширен будет! Мне ка¬
жется, один своим благородством удивить свет может. Все
в нем писано: и великие дела для возбуждения духа, и по¬
зорное слово для угрожения, и мои беззакония тоже в нем
заключаются.
— Ваши беззакония! — произнес с улыбкой граф.—
Это интересно: я думаю, это белая строка в свитке.
— Не скажите. Ведь я его постоянно прячу и от вла¬
стей скрываю... это беззаконие.
Граф полюбопытствовал, как и отчего княгиня укры¬
вает Дон-Кихота, а бабушка ему все это рассказала и тем
до того оживила беседу, что граф начал смеяться, и шутить,
и повторять рогожинское присловье: «перервать можно,
а вывернуть нельзя».
— Да вам не угодно ли с ним немножко сблизиться
и поговорить? Он очень интересен,— проговорила княгиня
и, получив от графа звук вроде и да и нет, возвысила го¬
лос и позвала:
— Доримедонт Васильич! смею тебя побеспокоить на
минутку?
Рогожин бросил предводителя и, подойдя к княгине,
щелкнул, по своему обычаю, каблуком и уставил на нее
свой изумрудный глаз.
— Вот, друг мой, граф желает с вами познакомить¬
ся,— и, обратясь затем к графу, она добавила: — имею
честь представить вашему сиятельству, Доримедонт Ва¬
сильич Рогожин, и добрый и честный дворянин, каких...
Но, не договорив этого слова, княгиня вдруг побледне¬
ла и сдвинула брови, заметив, что граф подал Рогожину
два пальца.
Она была обижена за Рогожина и боялась, что тот
вспылит; но Рогожин ее успокоил:
— Не обижайтесь, княгиня,— сказал он,— я бедный
человек, мне его ни одного пальца не нужно. Пусть Пав¬
лыганьеву целую руку даст, тот его в собрание на обед по¬
зовет. Поезжайте, граф, меня там не будет.
Этой непредвиденной сцены никто не умел передать во
всех подробностях, и я передаю ее вкратце. Знаю только,
что все это случилось так, как никто не хотел и не думал.
Граф действительно ехал с тем, чтобы проследить тропу
к бабушкиному сердцу и состоянию; чутье княгини не оши¬
балось: он хотел искать ее руки; конечно, желал быть веж¬
лив, но меж тем неожиданно обидел Рогожина и сам оби¬
делся. Княгиня, считая графа случайным посетителем, все¬
4. Н. С. Лесков, т. 6.
97
мерно решилась при нем себя сдерживать, чтобы не на¬
жить врага для своей местности, и между тем не сдержа¬
лась; Рогожин тоже сделал то, чего совсем не ожидал: он
хотел терзать предводителя и, отозванный бабушкой от
этой работы, сорвал все зло на графе.
Словом, тут надо всеми было какое-то одержание: точ¬
но какой-то дух бурен слетел и все возмутил и все пере¬
путал, так что никто в своем поведении не узнавал своих
планов и намерений. Все до того перебуровилось, что пред¬
водитель, для которого был подан особый дормез, бросил
туда одну шинель, а сам опять сел на передней лавочке,
и когда граф говорил: «Это нельзя; это невозможная жен¬
щина!», то предводитель с губернатором наперерыв отве¬
чали:
— Мы очень рады, что вы сами ее изволили видеть.
Граф тем развлек тяжесть мыслей, что стал выспраши¬
вать губернатора насчет этого «бродяги с зеленым гла¬
зом», который так дерзко с ним обошелся. Что касается
княгини, то за нее граф еще не знал, как взяться. Он имел
на нее планы, при которых вредить ей не было для него
выгодно: довольно было дать ей почувствовать, что сила
не на ее стороне, но это гораздо благонадежнее было
сделать не здесь, где она вокруг обросла на родных па¬
житях, а там, в Петербурге, где за ней стать будет не¬
кому.
И он не ошибался в расчете и еще раз сумел подхвалить
себя за сдержанность, когда в день обеда, назначенного
в его честь в дворянском собрании, туда явились только
одни чиновники и самая незначительная часть дворян.
Граф слышал, как смущенный губернатор подлетел
к предводителю с вопросом:
— Где же остальные?
А предводитель ему отвечал:
— У Варвары Никаноровны на прощальном обеде.
После этого губернатор напрасно тщился попасть в тон
к графу. Но граф счел себя положительно обиженным и
уехал, не видавшись ни с кем из ухаживавших за ним са¬
новников. Он их считал достойными большего наказа¬
ния, чем самоё княгиню, которая ему стала даже серьез¬
но нравиться, как Гаральду презиравшая его русская
дева.
Он рассчитывал стрелять по княгине из-за большой
башни; а если ему и оттоле не удастся ее одолеть, то все-
таки не отступить от намерения — соединить протозанов¬
ские межи со своими по другому способу.
98
Между тем все эти последние истории продолжали быть
обдержаниями или напастями невольными: так, прощаль¬
ный обед, которым княгиня отвлекла почти всех дворян от
обеда, данного в пустой зале собрания графу, вовсе не был
ею рассчитан на какую-нибудь обиду, а совпал с этим об¬
стоятельством совершенно случайно, или уже после того
действительно нет на свете никаких случаев, а есть на все
только одна неисповедимая воля, без которой не падает ни
волос с головы, ни воробей с кровли.
Бабушка по крайней мере верила так и во всех случай¬
ностях видела не то напоминания, не то предуготовления
к чему-то большему. Совершая путь свой в Петербург, она
часто повторяла в мыслях:
«Готово сердце мое, боже, готово!»
Княгиня уехала в Петербург с маленькими детьми,
с Ольгою Федотовною и с Патрикеем. Дети и Ольга поме¬
щались вместе с бабушкою в карете, а Патрикей в устро¬
енной сзади откидной коляске, где ему было очень покойно
и откуда он с высоты мог далеко вперед видеть дорогу
и наблюдать за форейтором и за кучером. Они приехали
так скоро, как только тогда было можно. В Протозаново от
них никаких вестей еще не приходило.
Рогожин, по отъезде бабушки, заехал домой и сидел
однажды у себя в сенном чулане и в одно и то же время
читал какую-то книгу, ел квас со свеклою и бил ложкою
по лбам налезавших на него со всех сторон ребят. В это
самое время пред открытыми дверями его сеней останови¬
лась вскачь прибежавшая лошадь, и с нее спрыгнул посол
из Протозанова.
Рогожин узнал известного ему верхового мальчика
и вскричал:
— Пхэ! Что у вас, мальчуган?
— У нас ничего-с, а у вас худо,— отвечал бойкий
мальчик.
— Ну!
Мальчишка, комкая шапку, подошел к самому плечу
Дон-Кихота и, оглянувшись, вдруг прошептал:
— Господа приехали...
— Какие господа?
— Лихо их знает... чиновники...
— Ну, ты, дурак, вперед знай, что чиновники не гос¬
пода, а что дальше — сказывай.
99
— Вас ищут... Управитель шибко скакать велел.
Дон-Кихот стоял и соображал: этого еще никогда не
было, чтоб его смели искать в княгинином доме... Он видел
в этом новость, в которой обсуждал не свое положение,
а то, какое значение имеет это по отношению к Варваре
Никаноровне. Пользуются ли тем, что ее дома нет, или уже
отныне и ее не боятся и не уважают по-прежнему? Откуда
это?.. Конечно, не от здешних: у них на это еще не хвати¬
ло бы смелости... Нет; это оттуда, где она сама теперь...
одна...
Рогожин, в половине этого размышления, завел палец
в рот и, все туже и туже натягивая им свою щеку, при по¬
следней мысли вдруг хлопнул на воздух и в ту же минуту
заорал:
— Эй! Зинобей!
Двужильные одры в лыке и мочале и Зинка в конопля¬
ном шлыке выросли как по мановению.
Дон-Кихот вскочил в экипаж и скомандовал:
— В Петербург!
Зинка хотя не знал этой дороги, но задергал и за¬
визжал:
— Ну, караси! подергивай-ка-си!
Через три недели одры стояли у Московской заставы
в Петербурге, а Дон-Кихот, высунувшись из кибитки, од¬
ною рукой заслонял какую-то пыльную кутафью, а дру¬
гою, опираясь на Зинку, громко орал:
— Солдат! а солдат! где здесь Мойка?
Проходивший солдат рассказал ему, где Мойка, и Зин¬
ка опять запрял вожжами.
Одры неслись тем же аллюром, точно не они сделали
в эти дни целые полторы тысячи верст.
Через час они проскакали мимо каменных львов в во¬
рота протозановского дома и остановились у широкого, вы¬
пуклого полукруглого подъезда.
Дон-Кихот выскочил и потащил за собою пыльную ку¬
тафью, в которой теперь не трудно было узнать дьяконицу
Марью Николаевну.
В минуты приезда неожиданных гостей княгиня только
что вернулась из института, где на другой день назначен
был выпуск, и находилась в неприятном волнении. Она
встретила друзей с изумлением, и ее первым к ним словом
был вопрос:
— Что с вами? Или вы погорели?
— Нет,— отвечала Марья Николаевна,— ничего...—
100
И она, показав на Рогожина, докончила: — Он прискакал...
ночью... на огород вызвал... говорит: «Княгине не беспеч¬
но: поедем». Я и поехала.
Дон-Кихот даже и этого не говорил. Он ничего не объ¬
яснял; весь серый под густым слоем насевшей на него пы¬
ли, он в подозрительном молчании обходил залу и засмат¬
ривал по всем углам и заглядывал за двери, точно искал
везде скрытых злодеев.
Бабушка посмотрела на него и, улыбнувшись, ска¬
зала:
— Ну, довольно тебе, перестань основу сновать: тут
и так все вокруг ходит. Патрикей! ступай с ним сейчас
в баню да вели, пожалуйста, чтоб ему усы расчесали и уши
хорошенько мылом вымыли. Да поди-ка сюда на минутку
ко мне.
Вызвав Патрикея в другую комнату, княгиня добавила
свое приказание:
— Сейчас купи ему платье, чтобы хорошее, но в его
вкусе, а это вели у него в бане украсть.
Патрикей все это аккуратно сделал, и через час Дон-
Кихот возвратился чисто вымытый и переодетый в бархат¬
ный колет с прочими соответственными деталями и в ще¬
гольских сапогах с раструбами.
— Вот как тебя здесь сразу выворотили! — похвалила
его княгиня.
— Престранный случай! — отвечал Дон-Кихот,— меня
обокрали!
— Тут это вдруг! впрочем, и это платье в твоем вкусе.
— Да; оно ничего,— отвечал Дон-Кихот.
И, став перед цельным зеркалом посреди комнаты, он
начал поворачиваться в своем новом костюме, любуясь со¬
бою сам и заставляя любоваться исподтишка улыбавшихся
над ним княгиню, дьяконицу, Ольгу Федотовну и Патри¬
кея...
Это была живая картина к той сказке и присказке: по¬
лусумасшедший кривой дворянин, важно позирующий
в пышном уборе из костюмерной лавки, а вокруг его ум¬
ная, но своенравная княгиня да два смертно ей преданные
верные слуги и друг с сельской поповки. Это собралась на
чужине она, отходящая, самодумная Русь; а там, за стена¬
ми дома, катилась и гремела другая жизнь, новая, оторван¬
ная от домашних преданий: люди иные, на которых страна
смотрела еще как удивленная курица смотрит на выведен¬
ных ею утят.
101
СТАРОЕ СТАРИТСЯ — МОЛОДОЕ РАСТЕТ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В моей хронике, к сожалению, неизбежны некоторые
пробелы, особенно в том ее периоде, к которому я присту¬
паю. В объяснение причины многих происшествий этой
поры я не имею точных указаний и могу судить о них
только по соображениям и догадкам. Впрочем, я так близ¬
ко знаю тех, о ком говорю, что не могу сделать грубых про¬
махов в моем рассказе, который буду продолжать с того,
как повела себя княгиня Варвара Никаноровна в Петербур¬
ге, где мы ее оставили в конце первой части моей хроники,
любующеюся преобразованным по ее мысли Дон-Кихотом
Рогожиным.
Напомню опять, что это было накануне дня, когда ба¬
бушка должна была принять из рук институтских воспи¬
тателей свою дочь, княжну Анастасию, с которою, как я
уже прежде рассказала, взаимные отношения их были не¬
сколько расхоложены сначала взаимным отчуждением и от¬
вычкою, а потом пренебрежительным обхождением княжны
с людьми, которых посылала к ней мать.
Княгиня переживала в это время самые тяжелые ощу¬
щения: горячая душа ее не могла не мучиться от сознания,
что она мало любит дочь или по крайней мере не любит
ее, сколько бы хотела. Но любовь, как известно, дается
и приемлется туне и если ее нет, то ее взять негде. Впро¬
чем, я уверена, что скорбь эта была напрасна: бабушка се¬
бе сочинила, что она мало любит свою дочь, а на самом
деле было иначе. Но как бы это ни было, ожидая дочь,
княгиня постоянно находилась в муках недовольства собою
и во все это время была мрачна и, против своего обыкно¬
вения, даже настолько неприветлива, что не обратила на
дьяконицу и Дон-Кихота того внимания, каким эти люди
у нее всегда пользовались и на которое они, как надо бы
думать, получили еще более права после нового оригиналь¬
ного доказательства своей безграничной ей преданности.
Варвара Никаноровна умела ценить эти вещи, но на сей
раз не оценила: недовольная самою собою княгиня ограни¬
чилась тем, что, полюбовавшись преобразованным Дон-Ки¬
хотом, отослала гостей отдыхать в назначенные им комна¬
ты, а сама опять предалась заботам о приготовлении дома
ко встрече княжны. Эти хлопоты начались давно, но им не
было конца и к самому последнему дню; княгине беспре¬
станно мерещилось, что она мало любит дочь, и, мучимая
102
этим призраком своего воображения, она всячески стара¬
лась заменить укоряющий ее недостаток любви заботливо¬
стью о благе и внешнем счастье дочери. Она хотела окру¬
жить княжну самою нежною заботливостью и внешними
ласками. Ольга Федотовна говорила, что бабушка целые
дни была на ногах, а если садилась на минутку, то сейчас
же задумывалась и потом тревожно спрашивала:
— Ольга!.. хорошо ли?.. ты смотри, чтоб ей не показа¬
лось, что мы ее мало любим...
И княгиня опять стояла у всякого обойного шнура,
у каждого гвоздика и все применяла на свой глаз, все про¬
бовала СЕоею рукой. В старинном доме, полном богатой
утвари екатерининского времени, несколько комнат было
отделано заново: покои, назначенные для княжны, были
убраны скромно, как княгиня находила приличным для мо¬
лодой девушки, но все это было сделано изящно и в тог¬
дашнем новом вкусе: светлый девственный, собранный
в буфы, ситец заменил здесь прежний тяжелый штоф, ко¬
торый сняли и снесли в кладовые; масляные картины из¬
вестных старинных мастеров, на несколько пластических
сюжетов, тоже были убраны и заменены дорогими гравю¬
рами и акватинтами в легких рамах черного дерева с фран¬
цузскою бронзой; старинные тяжелые золоченые крон¬
штейны уступили свое место другим, легким и веселым, из
севрского фарфора; вместо золоченого обруча с купидо¬
нами, который спускался с потолка и в который вставля¬
лись свечи, повесили дорогую саксонскую люстру с пре¬
красно выполненными из фарфора гирляндами пестрых
цветов. Словом, все обновили, даже массивный киот с до¬
рогими отеческими иконами был перенесен в собственные
бабушкины покои и заменен простым, хотя очень дорогим
распятием из черного дерева и слоновой кости. Оно было
повешено в слегка драпированной нише и, освещенное
бледно-зеленою лампадой, напоминало о себе слегка и не
сразу. Словом, все было приготовлено так, как наиболее
могло нравиться девушке, получившей совсем новое воспи¬
тание и усвоившей вкус и привычки совсем не те, какие
имела ее мать. Нет сомнения, что если бы княгиню не то¬
мила мысль, что она мало любит дочь, то она встретила
бы княжну гораздо проще и не заботилась бы так много
о всех мелочах, которые не имеют особой цены при боль¬
шом благе, даруемом любовью. Но и этого мало: не зная,
чем себя успокоить, княгиня готова была для дочери и на
жертвы, она старалась подавить в себе многие свои при¬
вычки и, даже преодолев все свое отвращение от столич¬
103
ной жизни, решилась не уезжать в Протозаново, а жить
в Петербурге. Кто помнит, как сильна была в ней привыч¬
ка к деревне, тот должен сознаться, что эта женщина уме¬
ла себя переламывать. Но это даже была не ломка, а что-
то гораздо большее: на участливый вопрос дьяконицы, где
думает княгиня жить и когда возвратится в Протозаново,
бабушка отвечала:
— Бог весть, я ничего не знаю... Это все будет, как
Настенька захочет.
Из этого ответа можно было заключить, что княгиня
как бы находила удовольствие подчинять обстоятельства
желаниям дочери. Вечером, накануне приезда дочери, кня¬
гиня даже обратилась за столом к Патрикею, чтоб он про¬
стил княжне Анастасии, что она была к нему когда-то не¬
вежлива.
Старый слуга сконфузился и сквозь слезы ответил:
— Матушка, ваше сиятельство, помилуйте!..
— То-то: она тогда была молода...
И затем было в этом же роде слово к Рогожину:
— Благодарю тебя, Доримедонт Васильич, что ты не
утерпел и прилетел сюда навестить меня вдалеке от гнезда,
но здесь, сделай милость... Завтра моя дочь приедет: она,
может быть, и не так проста, как мы с тобой, ты не ставь
ее всякое лычко в строчку...
— Понимаю,— отвечал Рогожин.
— Если тебе что в моей дочери не понравится, сделай
милость, снеси или прежде мне скажи.
— Да и говорить не стану, я и так снесу,— отвечал
Рогожин.
— Благодарю тебя, ей надо снисходить — ведь она ма¬
ло людей видела.
— Ну да, разумеется; вы не беспокойтесь, я не оби¬
жусь.
Только Ольге да Марье Николаевне не было ника¬
ких предупреждений — на них, верно, и без того полага¬
лись.
И вот после всех этих предуготовлений и предуведомле¬
ний совершился вход княжны Анастасии в родительский
дом, где ее ожидала такая заботливая нежность и стара¬
ние забыть прошлое и любить ее как можно более. Ольга
Федотовна никогда не хотела распространяться о том, как
это было.
— Привезли,— говорила она,— как должно, княжну
в карете, на крыльце ее свои люди встретили, а в зале их
обеих священник благословил, и только тем княжна не¬
104
множко в этот день себя сконфузила, что спросила Дори¬
медонта Васильича, какие он штуки умеет представлять?
Однако и это обошлось хорошо: он свое слово княгине
сдержал и не обиделся, а взял да ей на картах два фоку¬
са показал, а потом кольцо с завязанного шнурка спустил,
а после ей княгиня рассказала, что это, говорит, мой друг,
дворянин и очень благородный, а совсем не фокусник.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Решаясь не увозить только что взятую из института
дочь в деревню, княгиня должна была сделать с княжною
несколько визитов двоюродным сестрам своего покойного
мужа и некоторым его старым светским приятелям,— те
в свою очередь, разумеется, отдали бабушке эти визиты,
и реставрированные таким образом знакомства в самое ко¬
роткое время поставили ее дом на полуоткрытую ногу.
Вначале круг этот был довольно ограничен, но одно обсто¬
ятельство его скоро раздвинуло далеко за те пределы, ко¬
торых предпочитала держаться княгиня Варвара Ника¬
норовна.
На институток тогда существовал взгляд далеко не по¬
хожий на нынешний: их считали девицами блестяще обра¬
зованными и носились с ними как невесть с какими зна¬
менитостями. Вследствие этого явилась затея списать с не¬
которых девиц того выпуска, к которому принадлежала
княжна, большие портреты масляными красками. Это пред¬
положено было исполнить очень пышно и затейливо: пор¬
треты должны были служить вместо картин, которыми
предполагалось украсить одну из зал покровительницы за¬
ведения. Портреты было поручено сделать известному ав¬
тору Мариулы, изящному Кипренскому. Этот превосход¬
ный художник тогда был в большой моде и горячее чем ког¬
да-нибудь преследовал свою мысль для полного выражения
жизни в портретах писать их с такою законченностью, что¬
бы в тщательной отделке совсем скрывать движения кисти
и сливать колера красок в неуловимые переходы. Молодые
лица девиц как нельзя более отвечали этой задаче, и ху¬
дожник взялся за эту работу со всею отличавшею его стра¬
стностью. Прежде чем начались сеансы, Кипренскому пред¬
стояло обдумать план, как выгоднее разместить изображе¬
ния девиц на нескольких полотнах. Это надо было распо¬
ложить сообразно их наружности и условиям искусства.
Некоторых девиц предполагалось изобразить по одной,
каждую порознь, а других, для придания картинам больше¬
105
го разнообразия, нарисовать в группах. Для того чтобы ху¬
дожник мог удобнее сообразить, как ему распорядиться, де¬
виц свозили вместе в один из больших домов, где им были,
так сказать, художественные смотрины, обратившиеся
в своего рода довольно изящное торжество. Девицы съез¬
жались в сопровождении своих матерей, из которых многие
и сами тогда еще были довольно молоды и все принадле¬
жали к тогдашнему большому свету. Два поколения жен¬
щин, из которых одни еще не отжили, а другие только на¬
чинали жить; роскошные туалеты первых и легкие девст¬
венные уборы вторых; богатый зал и таинственные боко¬
вые покои, где нарочно на этот случай привезенные гарде¬
робные служанки производили, по требованиям художни¬
ка, необходимые перемены в нарядах молодых красавиц,—
все это придавало собранию самый живой и интересный
характер. Подрумяненный, в пышной куафюре, Кипрен¬
ский распоряжался всем не без аффектации, и многие са¬
новные и важные лица в лентах и звездах искали у него
чести попасть на эти смотрины. Кипренский был скуп на
раздачу этих дозволений, но граф Функендорф, знавший
еще отца портретиста, крепостного человека Адама Шваль¬
бе, находился здесь в числе избранных.
Бабушка, разумеется, тоже была на этих собраниях
с дочерью и с Ольгою Федотовной, которая находилась
в гардеробных комнатах. Результатом первого же из этих
съездов было то, что княгиня совсем против желания по¬
пала в очень большой круг знакомств, имевших то необык¬
новенное начало, что здесь не родители знакомили детей,
а дети сводили и сближали своих родителей.
Благодаря всему этому княгиня Варвара Никаноровна
не успела оглянуться, как опять очутилась в свете. Свет,
однако, как и можно было ожидать, бабушке не показался:
с тех пор как она его оставила, свет успел несколько изме¬
ниться, и, вероятно, не совсем к лучшему. По крайней мере
так казалось Варваре Никаноровне. Княгине, разумеется,
прежде всего не нравилось, что люди из общества ревниво
особились от всего остального мира и старались как можно
менее походить на русских.
— Это дело самое глупое,— говорила княгиня,— через
этакое легкомыслие Нащокин при Алексее Михайловиче
сам своего сына с толку сбил и Салтыковых дети ополячи¬
лись. Надо свой обычай уважать и подражать не всему,
а только хорошему.
Не нравилась княгине и тогдашняя воинственная занос¬
чивость, рядом с которой и даже неразлучно с нею шло
106
раболепство пред Аракчеевым, не нравились ей и узкие
патриоты и тогдашние космополиты.
Не могли не занимать княгиню и явления религиозного
свойства, которых тогда было немало. Тогдашнее высшее
русское общество не равнодушествовало к религиозным
вопросам, и они подвергались разбору по большей части
или под влиянием французского вольтерианизма, или под
веянием мистических теорий и масонства. Обсуждением са¬
мых серьезных вопросов, требовавших глубины христиан¬
ского настроения и преданности делу, занимались люди са¬
мого легкого светского воспитания, и оттого неудивительно,
что в результате из школы поклонников Фернейского пус¬
тынника распространялся материализм, щеголявший одни¬
ми фразами, а наши франкмасоны во всем своем учении не
видали ничего, кроме обрядов, из которых устраивали свою
«высшую религию», на что, как известно, настоящее масон¬
ство вовсе не претендовало. Иных отношений к религии не
понимали.
О вольтерианцах бабушка не полагала никакого своего
мнения, потому что неверующие, по ее понятиям, были лю¬
ди, «у которых смысл жизни потерян», но и масонов она
не жаловала, с той точки зрения, чего-де они всё секретни¬
чают? Если они любовь к ближнему имеют, так это дело
не запретное: вынь из кармана, подай да иди с богом сво¬
ею дорогой — вот было ее нехитрое правило.
Но всего более не нравилось княгине любопытство,
с которым мистики старались засматривать за завесы ве¬
ликих тайн: бабушка и не верила, что они там что-нибудь
видят, и сердилась.
— Можно ли-де об этом говорить? Что там от наших
глаз спрятано, того не увидишь, да и не нужно: пока я в
этом мире человеком живу, мне дана заповедь, как жить,
а что после будет, то никому не известно. Одно полагаю,
кто, человеком бывши, своего достоинства не сбережет, то¬
го хоть и ангелом сделай, он и ангельское потеряет.
Был в то время в Петербурге еще один кружок с рели¬
гиозным же настроением в самом узком смысле: люди это¬
го кружка не имели радений и не обнаруживали прозели¬
тизма, а имели у себя «благодетельницу», к которой ревно¬
вали всех. Благодетельница эта была старая девица, графи¬
ня Антонида Петровна Хотетова, она доводилась Протоза¬
новым сродни, и бабушка ее знала и не любила. Хотетова,
набожность которой развилась под влиянием одного тяже¬
лого семейного воспоминания, любила казаться отчужден¬
ною от всех дел мира, в которых она, как говорили, ничего
107
не понимает. Она только ездила по монастырям, на кото¬
рые и тратила свое почти, можно сказать, несметное богат¬
ство. Ею было восстановлено множество обедневших оби¬
телей; много мощей ее средствами были переложены из
скромных деревянных гробниц в дорогие серебряные раки,
и в этом, кажется, и заключалась вся ее христианская до¬
бродетель. Живому, деятельному христианскому духу ба¬
бушки этот способ благотворения не казался наилучшим,
тем более что, будучи соседкою по имениям с Хотетовою,
княгиня знала, что хотетовские крестьяне находятся
в большом разорении.
Бабушка находила, что «это ни с чем не сообразно»,
и избегала встречи с этою своею родственницей.
— Бог с ней,— рассуждала она,— она, говорят, святая,
а я сама знаю, что я грешная и нетерпеливая, встречусь,
чего доброго, не вытерплю и про крестьян заговорю, пото¬
му что гробы серебрить, а живых морить — это безбожно.
Но графиня Антонида, долго ждав бабушкиного визи¬
та, вдруг возымела побуждение смирить себя пред невежли¬
вою родственницей до уничижения. Она прислала к бабуш¬
ке одну из своих адъютантш в карете с просьбою отпус¬
тить к ней для свидания княжну Анастасию, или, если ей
в этом будет отказано, то назначить ей время, когда она
сама может приехать повидаться с племянницею.
Бабушка поняла соль этой выходки, в которой под ви¬
дом смирения ей преподавался урок вежливости, она ото¬
слала карету назад и приказала сказать графине, что сама
привезет к ней дочь.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
На другой день это было исполнено: княжна с матерью
была у Хотетовой, и визит обошелся благополучно, если
не считать, что на ежечасные повторения Хотетовой княж¬
не совета «помнить бога и молиться ему» бабушка добав¬
ляла свои советы любить ближнего, быть готовым на по¬
мощь всякому требующему помощи, не гордиться, не чва¬
ниться, не превозноситься в благоприятных обстоятельст¬
вах и не падать духом в противных.
— Без добрых дел и молитва не пользует.
— Мы здесь на земле путешественники,— внушала
графиня,— и живем не для наслаждений, надо себя уметь
сдерживать, поститься.
— Да,— поддерживала бабушка,— умеренность боль¬
шое дело: всего и счастлив только один умеренный, но на¬
108
до не от мяса одного удерживаться. Это пост для глаз че¬
ловеческих, а души он не пользует: лошади никогда мяса
не едят, а всё как они скоты, то скотами и остаются; а на¬
до во всем быть умеренною и свою нетерпеливость и дру¬
гие страсти на сердце своем приносить во всесожжение бо¬
гу, а притом, самое главное, о других помнить.
— О храме божием... чтобы благолепие дух возбуж¬
дало; а то мужик в своей курной избе, он весь в грязи то¬
нет. Надо его хоть на один час в неделю от этого ото¬
рвать. Это наша обязанность.
— О людях нуждающихся... да; это даже наша первая
обязанность; Христос обещал не забыть чашу студеной во¬
ды, которую подадим, кому надо уста промочить. А Дмит¬
рий Ростовский на жен-мироносиц всем вельможам прямо
в глаза сказал, что у нас в знатных людях не найти Хри¬
ста, а бедному, за нуждою тяжкою, про него совсем и вспо¬
мнить некогда. Надо бедным тяготы посбавить, а не гробы
золотить и не башни строить, тогда скорее начнется Хри¬
стово царствие.
— А нынче что же? — тихо и сухо заметила Хотетова.
— Нынче... что меня искушаешь? — проговорила бабу¬
шка и, вдруг махнув рукою, окончила:
— Нам пора домой, Настя!
Графиня посмотрела на бабушку и замолчала.
Через день Хотетова сама приехала отдать Варваре Ни¬
каноровне визит и попросила ее отпустить с нею княжну
к какому-то схимнику.
Бабушка этому воспротивилась: она уважала людей
с высшим призванием и сама ездила в Оптину пустынь
к Макарию, которого считала прозорливым, но для моло¬
дой девушки она, вероятно, считала это рановременным.
— Всему и всякой вещи есть свое время под солнцем,—
сказала она,— благочестиво должно жить во всякой поре,
но в молодом веке человеку не все понятно, что искушенная
жизнью опытность знает, а потому с этими вещами надо
осторожно, да не горшее что прилучится от неразумия.
По этому поводу произошел разговор, после которого
Хотетова стала повсюду порицать бабушку за неверие.
Предоставляю всякому судить, сколько справедливого за¬
ключало в себе это порицание, но оно было отнюдь не не¬
справедливее других порицаний, которым бабушка подверг¬
лась со стороны своих религиозных воззрений: ее знако¬
мые вольтерьянцы называли ее «попадьей» и «московскою
просвирней», а ханжи с ужасом шептали, что даже сомни¬
тельно: «верит ли она в бога».
109
И среди таких-то толков о самой княгине возникал воп¬
рос: каково с нею жить ее бедной дочери, молодой девуш¬
ке, еще почти ребенку, воспитанному совсем в иных поня¬
тиях?
Более всего этим занималась Хотетова: ее это ближе
всех касалось как родственницы и как истинной христиан¬
ки; она беспрестанно твердила:
— Я ничего не могу представить ужаснее положения
ребенка, которого прямо из приюта, полного страха божия,
отдают ужасным матерям вроде княгини Варвары Никано¬
ровны, у которой ни бога, ни религии и никаких правил...
Я не знаю, как правительство на все это смотрит, а по-
моему, я бы не отпустила дочь жить с княгинею Протоза¬
новою.
Против этого никто не возражал.
На княжну Анастасию начали смотреть с сожалением
и выражать ей нежнейшую участливость, которая должна
бы казаться ей обидною, если б она понимала ее смысл
и значение.
Княжне старались внушить, что она несчастна, и княж¬
на, наконец, это поняла; но она никому не жаловалась на
мать: она только нежилась, когда о ней соболезновали.
Бабушка, при всей своей проницательности, этого не
замечала: она была так честна, что не могла подумать,
чтобы кому-нибудь могла прийти в голову сатанинская
мысль вооружать дитя против матери. И из-за чего и для
чего все это делалось? Кажется, единственно из-за того,
что в нашем обществе всем тяжело переносить присутствие
лица с умом ясным и с характером твердым и открытым.
Между тем громадная разница в воспитании и взгля¬
дах матери и дочери сказывалась на каждом шагу: княж¬
на, по самой молодости своих лет, оставалась совершенно
безучастною ко всему, что занимало ее мать, и вовсе ее не
понимала. Даже более: поскольку княжна сознавала разни¬
цу между своею матерью и матерями других своих сверст¬
ниц и подруг, то все эти сравнения выходили не в пользу
княгини. До строгости чинный дом бабушки, ее всегда ум¬
ная и обстоятельная речь, ее всегдашняя требовательность
от человека ответственности за все слова и поступки и го¬
товность к ответу за всякое свое действие делали общест¬
во матери для княжны тяжелым и скучным.
Начав замечать, что точно так же всем этим тяготятся
и другие, молоденькая княжна мало-помалу утверждалась
в мысли, что она права, потому что ее мнение о матери на¬
ходится в согласии со всеобщим мнением о княгине.
110
В свете, однако, знакомством бабушки дорожили: из¬
вестно, что свет в этом отношении похож на суетную жен¬
щину, которую чем меньше любят, тем легче ей нравятся.
В свете знали, что княгиня ни у кого ничего не искала,
и потому там ее искали и собирались есть за ее столами
и потом сплетничать о ней, как о чудаке, о женщине рез¬
кой, беспокойной и, пожалуй, даже немножко опасной.
Несправедливо было бы сказать, что все эти толки не
имели никакого основания: княгиня в Петербурге была
все та же — она продолжала и здесь иметь свои мнения,
далеко не согласные с мнениями большинства, не по одним
вопросам религиозного свойства. Бабушка, как я сказала
еще в самом начале моей хроники, очень уважала свободу
суждений, ибо находила, что «в затиши деревья слабоко¬
ренны».
— Нельзя-де, чтобы всем один порядок нравился: че¬
рез многие умы свет идет,— говорила она.
Но, любя во всем основательность, княгиня не уважала
мечтательных утопий и не могла оставлять без возражений
легкомысленности, с какою многие тогда судили об устрой¬
стве общества под влиянием взглядов, вычитанных из не¬
скольких иностранных книжек. Она, когда доводилось,
слушала их, но неохотно, и обыкновенно спешила ставить
вопрос на практическую почву.
— Что-де вы под сим заглавием прописать желаете?
сладкого медку на остром ноже, либо еще что особое?
И когда ей разъясняли идеи политических комбинаций,
она качала головою и отвечала, что, по ее мысли, все это
«на кота широко, а на собаку узко».
— Мой згад,— говорила она,— нам прежде всего надо
себя поочистить, умы просветить знанием, а сердца смяг¬
чать милосердием: надо народ освободить от ран и поно¬
шения; иначе он будет не с вами, а вы без него все, что
трости ветром колеблемые, к земле падете.
И широкие планы народников она тоже не ласкала.
— Всё не то, всё не то,— говорила она,— не маните
добрый народ медом на остром ноже,— ему комплименты
лишнее. Проще всё надо: дайте ему наесться, в бане попа¬
риться да не голому на мороз выйти. О костях да о коже
его позаботитесь, а тогда он сам за ум возьмется.
Такие речи княгини, разумеется, не нравились тогдаш¬
ним либералам; но не более имела она согласия и с тог¬
дашними консерваторами: в этих кружках тогда было боль¬
шое кичение дворянскими заслугами отечеству во время
111
Наполеонова нашествия. Бабушка же находила, что дворя¬
нам этим никак не пристало кичиться.
— Свое-де дело сделали, и больше ничего; тогда ведь
осе жертвовали — одни купцы наживались, а мужики боль¬
ше всех пострадали.
Многих тогда щекотало чрезмерное увеличение дворян¬
ства, которое легко приобреталося самыми небольшими
чинами.
— Разночинец в гору лезет,— говорили старые дворя¬
не, указывая на некоторых людей нового дворянства, при¬
обревших в это время силу и значение.
— Что же делать,— отвечала княгиня,— в этом вы са¬
ми виноваты: плохо учите своих детей. Хорошенько учите,
чтоб они не родом славились, а сами род прославляли,
так разночинец вас не одолеет, а не то одолеет.
И при этом, зная, что у всех, таким образом рассуж¬
давших, на уме был павший Сперанский, смело добавляла:
— А ведь и разночинцы не все плохи: я, например, Ми¬
хайле Михайловичу Сперанскому, хоть он из семинаристов
и теперь не в милости, кланяюсь, потому что он того достоин.
У Сперанского тогда было много врагов, и упоминание
его имени с таким почтением не только не могло быть
приятно, но было и не безвредно для того, кто его так по¬
минал; но для бабушки это было все равно: она привыкла
к независимости своего положения и своих суждений.
Уважая род как преемство известных добрых преданий,
которые, по ее мнению, должны были служить для потом¬
ков побуждением беречь и по мере сил увеличивать добрую
славу предков, княгиня отнюдь не была почитательницею
породы и даже довольно вульгарно выражалась, что «пло¬
хого князя и телята лижут; горе тому, у кого имя важнее
дел его».
В некоторых тогдашних спесивых кружках были возму¬
щены неровным браком графа Николая Петровича Шереме¬
тева и весьма часто позволяли себе злословить графиню
Прасковью Ивановну, которую бабушка знала с отличной
стороны и любила со всею горячностию своей благородной
натуры.
Дело заключалось в том, что граф Николай Петрович
Шереметев в 1801 году женился на своей крепостной де¬
вушке Прасковье Ивановне Кузнецовой, прозвище которой
переделали в «Ковалевскую» и говорили, будто она проис¬
ходила из польской шляхты и была записана в крепость
Шереметевых незаконно. К этому обстоятельству от нечего
делать не переставали возвращаться при каждом удобном
112
случае и достойную уважения графиню в глаза чествовали,
а за глаза звали «Парашкою».
Бабушка этого решительно не могла переносить.
— Да,— говорила она,— что графиня Прасковья Ива¬
новна польская шляхтянка и незаконно будто была в кре¬
пость Шереметевых записана, это неправда. Это вот с же¬
ною Доримедонта Рогожина так было, а Прасковья Ива¬
новна была настоящая крестьянка, и про нее и песенка
сложена: «Вечор поздно из лесочка я коров домой гнала»,
а что графиня Прасковья, помимо своей неоцененной кра¬
соты, умна, добра и благородна душою, а через то всяко¬
го уважения достойна — это правда. По ее мысли графом
странноприимный дом в Москве выстроился и добра лю¬
дям много делается. Это, воля ваша, лучше, чем породой
кичиться, да joli-мордиться и все время с визитами ез¬
дить... Нет, дай бог нам побольше женщин с таким серд¬
цем, как Прасковья Ивановна, «из лесочка».
Княгиня умела держаться скромно и благородно даже
по отношению к падшим врагам своего рода: в то же самое
время, когда в Петербурге злословили графиню Прасковью
Ивановну Шереметеву, бывший французский посланник при
русском дворе, граф Нельи, описал за границею князя
Платона Зубова, к которому свекор княгини, князь Яков
Протозанов, «в дом не ездил, а кланялся только для
courtoisie». Граф Нельи поносил Зубова и прямо писал
о нем, что «он богат как Крез, а надменен как индейский
петух, но не стыдился жить во дворце на всем на готовом
и так пресыщался, что стол его, да Салтыкова с Браниц¬
ким, обходился казне в день четыреста рублей», что, по
тогдашней цене денег, разумеется, была сумма огромная.
Бабушка, не вынесшая из всех преданий своей семьи
никакого особого уважения к князю Платону, гнушалась,
однако, вторить этому памфлету, а когда к ней с ним при¬
ставали, то она лениво, как бы нехотя, отвечала:
— Ну да; я знаю... Как же... Князь Платон... в боль¬
шой силе был... Знаю: он был женат на Фекле Игнатьев¬
не, только у них детей не было: одна девчоночка было ро¬
дилась, да поганенькая какая-то была и умерла во младен¬
честве; а больше так и не было... А Нельи... я про него
тоже слышала: ужасный был подлиза и пред Платоном
пресмыкался. Я его книги читать не хочу: все врет, чай...
из зависти, что тот вкусно ел.
Так противны были ее благородному характеру всякие
заглазные злоречия о людях, которых когда-то боялись
1 вежливости (франц.).
113
и пресмыкались пред ними те самые, что теперь над ними
издевались, подплясывая под дудку развязного иностранца.
Понятно, что во всех таких речах и мнениях княгини
было много неприятного для общества, которое считало
всякое несогласное с ним мнение за дерзость.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Говоря об отношениях моей бабушки к обществу,
я должна упомянуть еще об одном светском кружке, едва
ли не самом обширном и самом для нее неприятном: это
были проживавшие в столице праздные люди, не имевшие
никаких других задач кроме того, чтобы принадлежать
к свету. Эти люди принадлежали к новому, а иногда и к
старому дворянству, но не к знати: знать им в прежнее
время покровительствовала, зато на равную с собою ногу
не ставила. Теперь это начало мешаться: в обществе, поми¬
мо знати первой руки, образовалось новое наслоение, появ¬
лению и чрезвычайно быстрому размножению которого
способствовали две причины: открытие кредитных учреж¬
дений, где дворяне получили возможность закладывать
свои имения, и сокращение сроков на асессорский чин, да¬
вавший право на дворянство. Призаняв в кредитных уч¬
реждениях денег под залог своих деревнишек и приехав
на зиму в город, эти «аристократы» второй руки сами,
впрочем, чувствовали, что они что-то не настоящее, и уви¬
вались пред остатками старой знати. Старая же знать их,
разумеется, не уважала и потихоньку отталкивала, но имен¬
но так потихоньку, чтобы те все-таки лезли: это было нуж¬
но для чванства. С тем, как, по замечанию писавшего об
упадке нравов в России князя Щербатова, «у вельмож
отъялась смелость изъяснять свои мысли, они учинялись
не советниками государевыми, а дакальщиками любимцев».
Эти люди, «имена которых были славнее их дел», любили
уже и сами дакальщиков и охотно окружали себя людьми
искательными.
Это теперь совсем почти позабытое слово тогда было
в большом ходу: «искательность», доходившая до самого
униженного пресмыкательства, ставилась в заслугу челове¬
ку и нередко открывала ему дорогу к почестям. Новая ари¬
стократия в этом преуспевала, старая знать принимала эти
знаки раболепства. Тем и другим иного нечего было же¬
лать: ратного поля не было, а дома уже не сиделось. В де¬
ревнях оставались отслужившие израненные воины две¬
надцатого года или так называвшиеся тогда «грузинские
114
асессоры», то есть новые дворяне, получавшие в Грузии
асессорские чины по сокращенному сроку и приобретавшие
затем мелкопоместные именьица. Новых больших дворян¬
ских маетностей не возникало. Жалованье населенными
имениями прекратилось еще в 1801 году. Екатериною было
уже почти все роздано, и ее внуку нечего было раздавать
со щедростью своей бабки. Помещики средней руки охотно
должали и жили не по средствам. Непривычные к распла¬
там, эти новые аристократы, которых тогда за глаза назы¬
вали «должниками», брали взаймы, мало думая, или, луч¬
ше сказать, совсем не думая, об отдаче. На первый взгляд
эго казалось очень льготно, и число дворян, получивших
таким образом средства жить более или менее открыто, бы¬
стро увеличилось, но это была состоятельность самая об¬
манчивая. Вслед за сим непременно можно было предви¬
деть близкие разорения: так оно и пошло, обеднявшие дво¬
ряне шли в приказные; состоятельные приказные опять
поднимались в дворяне: богатые сыновья прасолов и откуп¬
щиков ездили куролесить в Грузию, где дебоширили во
всю ширину русской натуры и вывозили себе оттуда асес¬
сорство, дававшее право на дворянство. Российское дворян¬
ство в одно и то же время и росло, и цвело, собиралось
колоситься, и... уже вяло. Столы и вечера утрачивали свой
прежний несколько окаменелый, тяжелый характер; собра¬
ния становились оживленнее, но едва ли достойнее: заве¬
лось «подшучивание», которого любимыми жертвами бы¬
ли некоторые из попавших в аристократию прибыльщиков.
Поистине трудно верить тому, что эти люди иногда перено¬
сили единственно за то, чтоб их пускали в дома знати.
Тогда в свете жили не по-нынешнему: появившиеся
впоследствии времени козёры тогда или вовсе не были
известны, или их попросту называли «болтунами» и дер¬
жали в презрении вроде известного героя грибоедовской
комедии Загорецкого. Тогда, собравшись в дом, или танце¬
вали до упаду, или занимались так называемыми «играми»,
из которых многие требовали от участников и ума и неко¬
торой образованности.
Прибыльщики обыкновенно были злополучными жерт¬
вами этих игр: один из них, например, никак не мог ска¬
зать «три правды и три неправды»; другой, обязанный
указать три вещи царства растительного и три царства жи¬
вотного, относил к царству растительному свои волосы, по¬
тому что они растут, и т. п.
Над ними хохотали, но они обнаруживали большую
терпеливость и переносили все, лишь бы только иметь
115
право хвастать, что принадлежат к свету. Я слышала от
бабушки бездну анекдотов этого рода, в которых с обстоя¬
тельностью упоминались имена «прибыльщиков», вылез¬
ших в дворяне благодаря «компанейству» князей Кураки¬
на, Юрия Долгорукого, Сергея Гагарина.
Так, бабушка сказывала мне, что некто из семьи, ка¬
жется, Походяшевых, стыдясь своего происхождения, уп¬
росил одного шалуна (которому давал взаймы деньги)
сочинить ему историю о его будто бы коренном дворянском
происхождении. Тот взялся за это дело и научил прибыль¬
щика приписывать своей родне известное «жалованье»
Дмитрия Тимофеевича Трубецкого от царя Михаила «за
многия службы и за радения, и за промысл, и за правду,
и за кровь». Прибыльщику это понравилось, но показалось
мало, и он сам присочинил себе еще, что будто царевна
София отрубила его предку голову за верность Петру Ве¬
ликому и что казненный взял будто свою отрубленную
голову, поцеловал ее и сказал: «Отнесите ее моему закон¬
ному государю».
Один из таких, по фамилии Кандолинцев, не пропускал
ни одного случая втираться в светские дома и решился
для этого, как говорили, «на героические подлости». Бла¬
годаря своим компанейщикам он однажды ценою немалых
жертв добился того, что его пригласили участвовать в лю¬
бительском спектакле с настоящими светскими людьми; но
в самом этом великодушии крылась новая обида: Кандо¬
линцеву дали самую ничтожную, выходную роль, лакея без
слов.
Это, конечно, было не очень деликатно, однако иска¬
тельный светский неофит от своей роли не уклонился и по¬
казывал, что он этим не обижается. Он только со всеми
зашучивал, говоря, что он не знает, как ему держать себя,
чтобы более походить на лакея?
— Ах, вы всего менее затрудняйтесь этим,— отвечал
ему кто-то, кому он надоел с своею игривостью,— дер¬
житесь как вы есть, и вы будете совершенно то, что долж¬
ны представить.
Прибыльщик обиделся и отказался от пьесы. Тогда
кто-то предложил ему роль в пьесе, которая шла в тот же
спектакль на французском языке.
— Нет,— отвечал обиженный,— я не хочу: я по-фран¬
цузски очень хорошо знаю, но только эти ле, ля, ли пред
словами не люблю.
С тех пор он так и прозывался «Кандолинцев ле, ля, ли».
116
Но забавнее всех я помню рассказы про какого-то Хло¬
пова: это был человек надменный, сухой, очень недалекий,
но нахватавшийся вершков. Гордый своими удачами, при¬
быльщик этот ничего не относил к счастью, а все приписы¬
вал своим знаниям и сообразительности, которыми щего¬
лял до того, что почти ни на один вопрос, как бы он прост
ни был, не отвечал сразу, а говорил:
«Тут надо взяться за карандаш», и сейчас же, выта¬
щив бумажник и карандаш, он и в самом деле садился
что-то соображать и высчитывать. Шалуны подметили эту
слабость Хлопова и принялись над ним подшучивать. Для
него за играми нарочно сочинили такие вопросы: «Если
судно, имея такую-то длину и вмещая столько-то тонн, си¬
дит на такой-то глубине, то сколько лет должен иметь его
капитан?» Хлопов восклицал: «тут надо взяться за каран¬
даш» и бежал в угол делать свои вычисления. В другой
раз, подсунув ему фант, спрашивали его: «Если лошадь
подкована на столько-то подков, по стольку-то гвоздей
в каждой, то сколько этой лошади лет?» и опять повторя¬
лась та же история. Доходило до того, что когда его раз
спросили: «Если комедиант проглотит горящую свечу —
с огнем или без огня она дойдет до его желудка?», то Хло¬
пов и в этом случае обратился к своему карандашу.
Человек этот был тип тогдашнего честолюбивого при¬
быльщика, пробивавшего себе ход в люди; он был смел до
дерзости и не пасовал ни пред чем, но зато и получал
щелчки ужасные.
В то время, когда к нему уже кое-кто ездил (больше
затем, чтобы занимать деньги) и его кое-где принимали,
один шалун, участвуя в игре, условиями которой требова¬
лось давать утвердительный ответ на всякий вопрос, был
спрошен: знает ли он, где конец света?
— Знаю,— отвечал тот,— это у хлоповского порога.
Над Хлоповым шутила даже сама судьба, сыгравшая
с ним одну очень злую шутку в передней известного «по¬
следнего могиканина» старой дворянской Москвы, князя
Г—цына.
Князь Г—цын, при отличавшей его прелестной добро¬
те, не легко открывал двери своего дома для кого попало
и, ни в ком не нуждаясь, сторонился не только от «при¬
быльщиков», но даже и от их «компанейщиков». Проводив
иного из иных Рюриковичей, он с не изменявшею ему
серьезною важностью иногда хлопал три раза своими ма¬
ленькими белыми ладошками и приказывал явившемуся
на этот зов слуге «покурить в комнатах».
117
— Черт знает,— обращался он с гримасою к кому-ни¬
будь по-французски,— у меня прегадкий нос: все ему ка¬
жется, будто взятками пахнет.
Одним словом, попасть к этому человеку было нелегко;
но чем труднее Хлопову было проникнуть в дом князя, тем
он упорнее этого добивался и, наконец, схватился за один
случай, который ему показался благоприятным. Князь был
очень озабочен каким-то общественным делом, представ¬
лявшим почему-то неодолимые трудности. Хлопов нашел
средство принести этому делу пользу и, встретив где-то
князя Г., сообщил ему свой план и просил позволения при¬
ехать к нему в дом, с тем чтобы развить ему свою мысль
подробнее.
В плане этом, вероятно, заключалось что-нибудь дель¬
ное (так как Хлопов в деловых отношениях был дально¬
виднее, чем в светских), и князь, поблагодарив его, назна¬
чил ему время, когда готов был его принять, но, возвратясь
домой, по своей анекдотической рассеянности позабыл ска¬
зать об этом своему камердинеру, а тот в свою очередь не
отдал нужных распоряжений нижней прислуге.
И вот, когда Хлопов в урочный час приехал к князю
с полною уверенностью, что его сейчас примут, швейцар
объявил ему, что князь хотя и дома, но никого не велел
принимать.
Хлопов счел это за хороший знак; ему показалось, что
князь именно потому и велел не принимать других, что хо¬
чет на свободе поговорить с ним.
— Так, братец, так,— заговорил он,— прекрасно: я так
и знал, что князь меня ждет. Доложи же, любезный, ско¬
рее его сиятельству, что приехал Хлопов... Понимаешь:
Хло-по-о-в... Дмитрий Иванович Хлопо-ов!
Но швейцар отказался, сказав, что ему теперь реши¬
тельно ни о ком не велено докладывать.
— Ага! прекрасно, братец, прекрасно, я вижу, ты очень
аккуратный человек: ты думаешь, что я кто-нибудь другой,
а я тот сам и есть, кого князь ждет: я Хлопов! Ты вспом¬
ни фамилию... она совсем не мудреная: Хлопов. Понима¬
ешь: Хлопов!
— Понимаю-с.
— Да; фамилия довольно простая... Но только ты ее
вперед, пожалуйста, не позабывай,— договорил он, доста¬
вая швейцару десятирублевую, и тот, поблагодарив его за
подарок, осчастливил его следующим ответом:
— Помилуйте, как мне эту фамилию забыть: я сам
Хлопов-с, но только о вас доложить не смею.
118
Случайно встретившиеся однофамильцы расстались оба
Друг другом недовольные, и Хлопов-аристократ жаловал¬
ся, что ему нарочно подставили швейцара Хлопова, чтобы
над ним посмеяться. Жалоба эта дошла до князя Г., кото¬
рый, посмеявшись над странною случайностью, поехал сам
извиняться пред Хлоповым за свою рассеянность. Таким
образом тот достиг более чем желал и был счастлив без
меры.
Понятно, что княгиня Варвара Никаноровна, наблюдая
этого нового сорта русских аристократов, не проникалась
к ним уважением и не скрывала своего презрения к их пу¬
стоте, низкопоклонствам и пресмыкательствам.
Изо всего тогдашнего столичного общества княгиня на¬
ходила для себя приятнее других только трех человек, из
которых двое жили нелюдимыми, а в третьем она очень
обманывалась. Первых двух я пока еще не буду называть,
а третьего отрекомендую, как лицо нам уже знакомое: это
был граф Василий Александрович Функендорф, с которым
Дон-Кихот Рогожин имел оригинальное столкновение, опи¬
санное в первой части моей хроники.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Граф по возвращении в Петербург не стеснялся расска¬
занною мною историей с Рогожиным; он, по-видимому,
считал ее слишком ничтожною и делал вид, будто вовсе
позабыл о ней. Как только он узнал о приезде княгини
в Петербург, он один из первых сделал ей продолжитель¬
ный визит, причем был необыкновенно внимателен к кня¬
гине и даже осведомился не только о детях, но и о Дон-
Кихоте.
Бабушке это понравилось.
— Что же? — рассуждала она,— верно, я в графе не¬
множко ошибалась: он, кажется, человек с хорошим о себе
понятием: ни сам не шутствует и других в шуты не наря¬
жает. Это мне нравится.
Граф начал повторять свои визиты чаще, а потом мало-
помалу обратил их в дружеские посещения запросто: кня¬
гине это еще более нравилось. Любя в сношениях с людь¬
ми простоту, она находила удовольствие беседовать с гра¬
фом, который был толковит, определителен, не страдал ни
мистицизмом, ни материализмом и держал себя с достоин¬
ством.
Княгиня и граф во многом могли друг другу сочувство¬
вать. И она и он предпочитали словам дело, и она и он
119
видели, что русское общество дурно усвоивает просвеще¬
ние. Разница была в том, что княгиню это глубоко огорча¬
ло, а граф смотрел на все это как чужой человек, как на¬
блюдатель, спокойно, а может быть даже и со злорадством,
которое, разумеется, скрывал от княгини.
Как истый остзеец, и потому настоящий, так сказать
прирожденный аристократ, граф и в самом деле мог гор¬
диться тем, что его дворянство не идет разгильдяйскою
походкой дворянства русского, походкою, которая обличала
уже все его бессилие в ту пору, когда оно, только что ис¬
полнив славное дело обороны отечества, имело, может
быть, самое удобное время, чтоб обдумать свое будущее
и идти к целям своего призвания. Вместо этого оно зани¬
малось вольтерианизмом, мистицизмом, госпожою Крюд¬
нер, или, еще того хуже,— лезло из кожи, чтобы слыть
светом. Граф сочувственно слушал, когда бабушка, вытя¬
гивая вперед руки, как бы отстраняла от себя какое-то без¬
образное явление и говорила:
— Какая густая толпа людей и с громкими именами,
и все без громких дел, и еще слава богу, что их поодаль
от дел держат. Окромя как по гостиным эполетами трясти
да шпорами звякать, ни к чему не способны... За неволю
чужих возьмешь, когда свои к ставцу лицом сесть не
умеют!
Больше этого графу уже никто не мог сказать приятно¬
го: он таял от слов княгини, и в то время, когда она сиде¬
ла пред ним и молча думала: как ей быть с своими деть¬
ми, чтоб они, выросши, умели не только эполетами трясти
и визиты делать, а могли бы и к ставцу лицом сесть, граф
был уверен, что княгиня проводит мысленную параллель
между им и теми, которые юродствовали да рассказывали
друг про друга шутовские вести.
Графу казалось, что теперь он имел право считать кня¬
гиню сильно склонною к самым живым в его пользу чув¬
ствам. Как человек солидный, имевший дело не с девочкою,
а с женщиною, которой было под сорок, он не торопил ее
более ясными признаниями: он был уверен, что все это не¬
пременно придет в свое время, когда княгиня подстроится
с дочерью.
Граф действительно не ошибался в том, что одною из
важнейших причин раздумья княгини была ее дочь.
Бабушке очень рано стали приходить в голову мысли,
что самое лучшее и для нее, и для княжны, и для молодых
князьков было бы то, если бы княжна Анастасия не оста¬
валась долго в девушках. Ее иначе нельзя было выдать
120
замуж, как за человека подходящего ей воспитания, а такие
люди в большом выборе были только в Петербурге. Пони¬
мая дочь, княгиня даже и не претендовала на то, чтоб
иметь зятя по своим мыслям, и мирилась с тем, «лишь бы
он хоть жену сделал счастливою». Княгиня уже давно со¬
ставляла планы, как бы она щедро выделила дочь при за¬
мужестве и, устроив ее, тотчас же возвратилась бы с сы¬
новьями к себе в Протозаново. Тогда оставалось бы толь¬
ко выбрать мальчикам хорошего наставника и посвятить
всю жизнь тому, чтобы воспитывать их как можно лучше
и серьезнее. В деревне княгиня надеялась уберечь сыновей
от светской суеты и сохранить ум их целым и здравым,
способным постигать действительно высокое в жизни и бе¬
гать всего низкого, расслабляющего душу. Каждый раз,
как княгиня додумывалась до этой мысли, она погружалась
в такую сосредоточенность, что граф не раз вставал и, не
прерывая этих мечтаний, молча подходил к руке княгини
и уезжал. Княгиня его не останавливала; отвечая на его
поцелуй в руку поцелуем в его щеку, она только всегда
тепло и искренне пожимала его руку, дескать: «не извиня¬
юсь — мы свои».
Все эти короткости, исходившие единственно из бабуш¬
киного прямодушия и простоты, окончательно убеждали
графа, что он княгине нравится. Он был уверен, что един¬
ственная помеха ему жениться на ней была взрослая княж¬
на, но вскоре граф убедился, что княгиня едва ли намере¬
на много стесняться дочерью. Он, как другие, впал в об¬
щее многим заблуждение, что Варвара Никаноровна свою
дочь недолюбливает.
Поводом к этому открытию послужило следующее не¬
значительное обстоятельство: Кипренский, проложив ос¬
новные планы портретов молодых девиц, продолжал свою
художественную работу в большом секрете: он не хотел
никого допускать в мастерскую, пока картины не будут
окончены. Он поступал так потому, что не всякий может
понимать незаконченную вещь, а между тем всякий может
распускать о ней свои мнения и суждения, которые, расхо¬
дясь в публике, имеют свое невыгодное значение. Но граф
был знаком с «русским Вандиком» и в качестве светского
приятеля и дилетанта в искусстве мог проникать в мастер¬
скую. Будучи однажды допущен художником посмотреть
неоконченные картины, граф расхвалил бабушке портрет
княжны Анастасии. Бабушка знала, что дочь ее изобража¬
ется вдвоем, рядом с очень милою и скромною девушкой,
которая потом вышла замуж за одного из князей Щерба¬
121
товых и оставила до сих пор по себе превосходную память.
Граф рассказал княгине, что Кипренский изображает де¬
виц в какой-то буколической сцене, что бабушку очень уди¬
вило. Сначала она не могла понять, почему наш «Вандик»
из Копорья выбрал именно этот странный жанр, который,
по ее мнению, всего менее шел манерной княжне Анаста¬
сии, а потом это ее встревожило. Бабушка вспомнила, что
девушка, которая изображалась рядом с ее дочерью на од¬
ном полотне, далеко уступала княжне по красоте лица и по
формам тела. Не было никакого сомнения, что при близ¬
ком сопоставлении с княжною она должна была еще более
проигрывать. Тетушка Анастасия была очень хороша: она
par trait напоминала самое княгиню, хотя совсем была на
нее не похожа par expression: в ее выражении не было
той милоты, которая располагала и влекла к княгине вся¬
кого человека, ценящего в другом благородные свойства
души, но тем не менее княжна была очень красива. Бабуш¬
ке показалось, что Кипренский, увлекшись выгодною на¬
ружностью княжны Анастасии, ставит возле нее девушку
более скромного вида нарочно, чтобы первая еще более
выиграла.
— От художника-де это станется; им закон не писан,
а это во всех отношениях неприятно.
Подозрение, что Кипренский хочет льстить суетности
княжны, тревожило бабушку невыносимо: она хотела во
что бы то ни стало видеть портрет прежде, чем он будет
готов. Граф должен был уладить это дело. Кипренский
сдался на усиленные просьбы, и княгиня была допущена
в его мастерскую.
Большой портрет был уже почти совсем готов и стоял
на мольберте: обе девушки были изображены рядом, в ко¬
стюмах полуфранцузских, полушвейцарских поселянок;
обе они представлены идущими; в руках у них были кор¬
зины: у тетушки с фруктами, а у ее подруги с цветами.
Обе подруги были написаны мастерски и замысловато:
в картине была символика и поэзия. Тетушка выдвигалась
немножно вперед и была ярко освещена, меж тем как ее
подруга, отстав на один шаг, шла скромно, опустив голов¬
ку, отчего ее тихое, задумчивое личико оттенилось в его
верхней части широкими полями соломенной шляпы и при¬
няло глубокое, таинственное выражение. Яркая красота вы¬
дающейся вперед княжны тотчас с первого взгляда оста¬
1 Чертами лица (франц.).
2 Выражением (франц.).
122
навливала на себе глаза зрителя, и тихая прелесть другого
лица тогда оставалась как бы незаметною; но чуть вы хо¬
тели окинуть беглым взглядом аксессуар, это таинственное
лицо словно встречалось с вами, оно как из ручья на вас
глядело, и вы в него всматривались и не могли от него
оторваться. Бабушка поняла мысль художника и осталась
чрезвычайно довольна картиною.
— Превосходно,— сказала она Кипренскому: — вы
всякой отдали свое: la pomme a la plus belle, la rose a la
plus sage Превосходно.
Из этих слов княгини и из довольного тона, каким они
были произнесены, граф вывел заключение, что Варвара
Никаноровна не высокого мнения о своей дочери и, оче¬
видно, не будет стесняться ею много. К тому же это полу¬
таинственное посещение бабушкою мастерской Кипренско¬
го вместе с графом, с которым она приезжала в одной ка¬
рете, дало повод к толкам об их большом дружестве, из ко¬
торого делались произвольные выводы, все сходившиеся
к тому, что княгиня, вероятно, наскучила вдовством и того
и гляди выйдет за графа замуж. Графа с этим даже по¬
здравляли...
Ольга Федотовна один раз, вся краснея и застенчиво
улыбаясь, открыла мне, что и она, видя, как княгиня мно¬
гим предпочитает графа Функендорфа, заподозрила, не
вздумала бы она, матушка, за него замуж выйти.
— Что же,— прибавляла в свое извинение Ольга Фе¬
дотовна,— он еще был молодец, и как блондин, то и седых
волос почти не видно, а княгине хоть и под сорок лет бы¬
ло, но она еще красавица... Совсем нестаточного ничего
тут и не было.
Одна княгиня, которой еще в деревне прежде всех
пришло на мысль — не намерен ли граф за нее посвататься,
теперь об этом вовсе не думала: зато каково же было ее
удивление, когда в один прекрасный день он неожиданно
сделал ей предложение.
Это случилось вскоре после их поездки к Кипренскому,
именно в одну из тех пауз, о которых я рассказывала. Не¬
удачнее подобного момента, казалось, нельзя было и выб¬
рать: когда княгиня, совсем забывая себя, вся была в де¬
тях и напряженно сосредоточивалась, прозирая в их буду¬
щее, граф в самых почтительных выражениях представил
ей свою декларацию.
Княгиня его даже не сразу поняла, а когда он ей по¬
вторил свои слова и протянул ей руку, она со вспыхнув¬
1 Яблоко более красивой, а розу более умной (франц.).
123
шим от конфуза лицом быстро откинулась к спинке дива¬
на и проговорила:
— Что вы, граф!.. помилуйте... Вот никогда этого от
вас не ожидала.
Граф проговорил что-то об уважении и дружбе.
— Да; это правда... мы дружны,— отвечала княгиня,—
я считаю вас за очень хорошего человека и уверена, что
в этом не ошибаюсь (княгиня ошиблась), но... замуж...
как вам это могло на мысль прийти.
— Но почему же... вы меня извините...
— Нет, вы меня, граф, извините,— нетерпеливо пере¬
била княгиня и, как по-писаному, прочитала ему свой
взгляд на брак и на замужество.
— Я, граф, того мнения, что со стороны вдовы, имею¬
щей детей, во второй брак вступать непростительно: мате¬
рин второй брак детям первые похороны... По-моему, это
одна пустая слабость, которой я никогда в других не осу¬
ждаю, но не уважаю, а в себе и подавно допустить не мо¬
гу. Это хорошо в крестьянстве, когда работник в двор ну¬
жен, но в нашем положении, по моему суждению, это лиш¬
нее. Оставимте это, граф, как бы этого и разговора не бы¬
ло, и никогда не будем к этому возвращаться, а будем, про¬
шу вас, по-старому друзьями.
В подкрепление этой просьбы княгиня пожала Функен¬
дорфу руку, и они расстались; а чуть только карета графа
отъехала от подъезда, бабушка сейчас же позвала к себе
Ольгу Федотовну и послала ее к модистке, чтобы та при¬
несла ей «коробок самых солидных чепцов». Выбрав себе
из них самый большой, с крахмальным бантом на темени,
княгиня сейчас же надела на себя этот старушечий чепец
и, осмотревшись пред зеркалом, велела, чтоб ей таких еще
две дюжины нашили.
— В этом чепце, мне кажется, теперь гораздо пристой¬
нее,— сказала она Ольге,— да и тебе советую тоже подлин¬
нее мармотки нашить, мы с тобою ведь уже не молодень¬
кие.
Ольга Федотовна не отстала от своей княгини и на дру¬
гое же утро явилась ей в чепчике с такими длинными
оборками, что выглядывала из них как часовая кукушка
из рамки. Однако и в старушечьем чепце и в темных
капотах княгиня еще долго не старелась, а, по словам
Ольги Федотовны, «больше походила как бы в костюме на
бал собиралась». Так она была моложава и так прочна
была ее красота.
124
Бабушка никогда и никому не говорила о сделанном ей
графом предложении, а графу, кажется, не могло прийти
желания об этом рассказывать, но тем не менее Ольга Фе¬
дотовна все это знала, и когда я ее спрашивала: откуда
ей были известны такие тайности? она обыкновенно толь¬
ко сердилась и раз даже пригрозила мне, что если я еще
буду ей этим докучать, то она мне больше ничего не ска¬
жет. Так как угроза была слишком страшна для моего
любопытства, то я уже никогда не возобновляла моих рас¬
спросов, но по догадкам думаю, что моя милая старушка,
вероятно, просто-напросто подсматривала и подслушивала
за своею матушкой княгиней.
Иначе это и не могло быть, особенно потому, что Оль¬
га Федотовна наизусть знала следующий разговор графа
с княгинею, который, по ее же собственным словам, был
веден бабушкою в совершенной тайности, «в особой ком¬
нате и при закрытых дверях».
Знаменитый разговор этот был через несколько дней
после того, как граф сделал бабушке свое предложение.
— Граф, верно, смутился и перестал ездить,— говори¬
ла Ольга Федотовна,— то он у нас до этого случая всякий
день бывал, а то вдруг и перестал. Княгиня об этом беспо¬
коилась и все несколько раз спрашивала: «Не был ли
граф?» Скажешь: «Не был-с». Она тихо плечами поведет,
а, наконец, раз даже вслух проговорила: «Что это за глу¬
пость такая!» и послала к нему Патрикея узнать о его здо¬
ровье, и если он здоров, то велели просить его, чтобы за¬
ехал. Он и пожаловал... Княгиня его приветливо встрети¬
ла, но все в своем большом чепце, и повела его в малень¬
кую гостиную, куда почти никто никогда не ходил,— здесь
затворились, сели и начали говорить.
— Я,— говорит,— граф, очень желала вас видеть...
Тот кланяется, а она продолжает:
— Вы на меня, пожалуйста, не сердитесь... с вашей
стороны мне ничего обидного не было сделано, и я вас то¬
же обидеть не желала, а сказала по рассуждению.
А граф говорит:
— Поверьте, княгиня, если бы не мои чувства...
Но она его сейчас перебила:
— Нет, вы меня извините,— говорит,— это совсем не
в том дело, я вас с тем пригласила, что хочу пред вами
с открытою душою быть... Я хочу, чтобы вы обо мне грубо
не думали. Сознаюсь вам, что я ведь любила моего мужа
и люблю его до сих пор... Не смейтесь, граф, над стару¬
хой... я очень страстна в моих привязанностях: я люблю,
125
граф, люблю его, моего друга, и до могилы любить его
буду, а там встретимся или не встретимся — уж что бог
даст, но пока жива, я ему верная и благодарная... Вам ведь,
может быть, неизвестно, а я ему всем обязана, я вышла из
бедной семьи, в их честном доме воспитана, и он меня за¬
муж взял, и любил меня, и верил мне, и умер далеко от
меня с твердою в меня верою... Скажите же, как можно
это все позабыть? Нет, вы умный человек, граф, вы меня
видите, и вы должны меня понять: он умер для всех, кто
про него позабыл, но я минуты без него не жила, и мне...
он жив, и я ему отдала всю жизнь мою и ему же отдам
и мой смертный вздох. Судите как знаете, я вся тут!
И княгиня, которую никто никогда не видал плачу¬
щею, сдвинула болезненно бровями и, закрыв платком гла¬
за, заплакала.
Глубиною этого живучего чувства был тронут даже сам
граф; он бросился целовать руки бабушки и просил ее
о прощении.
И она его, разумеется, простила, и как простила? —
ото всего сердца, с радостью и с искреннейшим советом,
чтобы он поискал себе невесту помоложе годами и как
можно менее на нее похожую характером.
— Характер — это самое главное,— говорила она,—
а женщина, которая привыкла всем сама править, от этих
мужских занятий становится к любви неловкая: от домаш¬
них счетов да споров в нас чувства грубеют и много муж¬
чинского в характере делается. Никому я никогда не посо¬
ветовала бы на таких жениться... Нас можно в заседатели
выбирать и в старостихи ставить, но жениться на нас... не
советую. Извините, грубо скажу: старая баба сам тот же
мужик,— у нее все ключи любовных чувств уже иссяк¬
ли. То ли дело существо молодое, в чувствах свежее, в
разуме гибкое. Как вы его захотите повести, так и пове¬
дете.
— Вы забываете, что я стар для таких юных су¬
ществ,— шептал, шутя, граф.— Увы! меня шестнадцатилет¬
няя девушка готова будет звать дедушкой.
— Ну вот... зачем шестнадцати?.. Есть девушки лет
в двадцать пять... ну, тридцать... Прекрасные есть девуш¬
ки... с источниками живых чувств. И даже скажу, девушка
вас скорее и полюбит, и ее любить приятнее.
— Почему же?
— Неопытнее они, доверчивее... это, должно быть,
очень приятно, как она станет сама к вам применяться.
Нет; непременно на девушке женитесь!
126
— Вы настойчиво требуете, чтоб я женился на девуш¬
ке? Я вас послушаю.
Граф был весел и шутил, княгиня в тон ему тоже отве¬
чала шутливо:
— Непременно, граф, на девушке, на вдове как жени¬
тесь, старый муж придет.
И гость и хозяйка расстались настоящими друзьями,
а чтобы граф еще скорее забыл свое неудачное сватовство,
бабушка дала ему на дорогу просьбу помочь ей отыскать
детям француза.
Просьба эта не могла обижать графа, а, напротив, мог¬
ла ему льстить, потому что княгиня не верила ничьим
рекомендациям, когда дело шло о людях, нужных к детям.
Какой же ей нужен был француз? Совсем необыкно¬
венный или по крайней мере отнюдь не такой, какие были
тогда в моде. Княгиня отнюдь не хотела, чтобы француз ее
сыновей воспитывал, это, по ее мнению, для русских детей
никуда не годится. Серьезного воспитателя она хотела ис¬
кать в другом месте; а француз требовался просто, чтобы
как можно больше говорил, но только не вредного.
Требование было и небольшое, но в то же время и не
совсем легкое; но граф услужил княгине, он достал ей
такого француза, который превзошел все ее ожидания.
Этот утешительный человек был французский гражданин
monsieur Gigot, которому здесь надо дать маленькое ме¬
сто. Ne le renvoyez pas, je vous prie! Он тут нужен.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Француз Gigot был человек совершенно неизвестного
происхождения. Сам он себя производил из дворян, обед¬
нявших во время переворотов, но дворянского в нем ровно
ничего не было. Начиная с его фамилии, которую m-r Gigot
напрасно скрашивал приставкою дворянской частицы,
и кончая его наружностью и манерами, дававшими ему вид
неудачного приходского клерка, он всего более напоминал
католического дьячка: тонкий, худой, немного запуганный,
с глазами, таящими внутренний жар, и с длинными рука¬
ми, постоянно стремящимися к упражнению в почтитель¬
ных жестах. О происхождении его всякий имел свое мне¬
ние: так, Рогожин думал, что «эта баранья ляжка» (так
1 Господин Жиго (франц.).
4 Не отсылайте его, я вас прошу (франц.).
127
он величал Жиго) был непременно дьячок, а Патрикей со¬
ображал, что Жиго из почтальонов, потому что он необык¬
новенно скоро бегал и любил быть на посылках; Ольга же
Федотовна утверждала, что Жиго, по всем видимостям, из
портных, потому что он всегда любил садиться ловко, сво¬
рачивая под себя ножки калачиком, и необыкновенно ис¬
кусно штопал свое платье.
Но каково бы там ни было в самом деле его происхож¬
дение, он оказался как нельзя более отвечающим тому на¬
значению, какое желала ему дать бабушка. Gigot был чело¬
век в некоторых отношениях удивительный: он болтал
с детьми с утра и до вечера и, скоро овладев их располо¬
жением, быстро приучил их бегло говорить с собою по-
французски. Кроме того, он был совершенно безвреден:
в этом отношении он даже превзошел все ожидания княги¬
ни, которая, несмотря на рекомендацию графа, принимая
в дом monsieur Gigot, положила себе правилом следить за
всяким его словом, «чтобы не наговорил детям глупостей».
Очень скоро она убедилась, что это совершенно напрасно:
все ее опасения в этом роде не имели никакого места. Gigot
говорил целые дни, и когда он говорил, княгиня слышала
какие-то слова, пожалуй, даже интересные, иногда он даже
что-то объяснял, и довольно толково, но чуть только он
кончал свою речь и княгине хотелось обдумать, что такое
он сказал, как она уже не находила во всем им сказанном
никакого содержания. Княгиня в этом затруднении не раз
пыталась переспросить Gigot: как он понимает то, что сей¬
час сам объяснял? Но он, обыкновенно, не мог повторить
сказанного, и бабушка с удивлением говорила:
— Преудивительного француза я себе, способного
к детям, достала: так говорлив, что сам не помнит, о чем,
как скворец, болтает, и выходит от него практика языка
большая, а мыслей никаких, и притом вежлив и со двора
без спроса не ходит.
Открыв эти неоценимые достоинства Gigot, бабушка
стала, разумеется, благоволить к нему и, отпуская его по
воскресеньям «погулять к компатриотам», дарила ему по
синенькой бумажке на бомбошки; но непременно всякий
раз наказывала, чтобы он возвращался домой к детскому
ужину, и притом трезвый.
Gigot был человек очень добрый, покладливый и до
того мягкий, что, хотя он и не был кутилою, но, желая
доставить княгине совершенное спокойствие насчет своей
трезвости, он всякий раз по возвращении от компатриотов
просил бабушку «позволить ему на нее дохнуть».
128
Бабушка, может быть, и не считала этого нужным, но
когда человек сам набивается, то она не нашла в этом ниче¬
го лишнего, дескать:
— Положим, что он и не запивает, а все-таки, для
большей аккуратности, удостовериться не мешает: бог зна¬
ет, другие как-нибудь подпоить могут, а этак, как он сам
выдумал, это самое верное: если он пил вино, я сейчас ус¬
лышу.
Позволив Gigot дохнуть перед своим лицом, княгиня
говорила ему: «умник», и, дав ему поцеловать свою руку,
отпускала его укладывать князей, с которыми и сам он
должен был ложиться спать в одно время.
Эта обязанность сначала всего более стесняла бедного
Gigot, и он тоскливо жаловался:
— Je ne suis pas dispose a dormir: je n’ai pas sommeil,—
но потом он скоро свыкся и с этим горем и, тихо вздыхая,
внушал детям:
— On n’a pas toutes ses aises dans ce monde, mes en¬
fants!
Впоследствии, обсидевшись в деревне, этот Gigot сде¬
лался большим сонею, и чуть часовая стрелка вечером пере¬
ходила за половину десятого, он уже начинал позевывать,
и, шевеля тяготеющими веками, сам подговаривался:
— Ма foi, j’ai sommeil; il est temps daller coucherl —
и с этим он вскакивал, подводил детей к княгине за полу¬
чением вечернего благословения, а через полчаса уже спал
в смежной с детьми комнате, и спал, по собственному его
выражению, comme une marmotte.
Одно, к чему monsieur Gigot никогда не мог приучить
себя, это был фруктовый квас. Иностранное вино за сто¬
лом княгини подавалось только при гостях, и то monsieur
Gigot неудобно было им лакомиться, так как никогда не
пившая никакого вина княгиня находила, что и гувернеру
неприлично пить вино при детях, а после стола Патрикей
Семеныч имел обыкновение припечатывать все нераспитые
бутылки, «чтобы люди не баловались».
Таким образом, Gigot оставалось лакомиться квасом да
водицами, к которым он и вошел во вкус, но никак не мог
приучить к ним своего желудка. Чуть он выпивал лишний
глоток какой-нибудь шипучки, как с ним начинались кор¬
чи, и он нередко заболевал довольно серьезно.
1 Я не расположен ко сну, я не хочу спать (франц.).
2 В этом мире нельзя иметь все блага, мои дети (франц.).
3 Честное слово, я хочу спать; уже время ложиться (франц.).
4 Как сурок (франц.).
5. H. С. Лесков, т. 6.
129
Это, однако, имело для Gigot свою хорошую сторону,
потому что чрезвычайно сблизило его с Ольгой Федотов¬
ной, которая сама была подвержена подобным припадкам
и, по сочувствию, нежно соболезновала о других, кто их
имеет. А бедный Gigot, по рассказам Ольги Федотовны,
в начале своего житья в доме княгини, бывало, как пообе¬
дает, так и начнет морщиться.
— Уйдет в свою комнату и так там по дивану и ката¬
ется, а сам, как дитя, ножка об ножку от боли так и су¬
чит, так и сучит... И я ему всегда, бывало, сейчас рюмочку
березовки да горчишник под ложечку. Как его защипит, он
и вскочит, и опять благодарный кричит:
«Пуслё, шер Ольга Федот, все пуслё».
А на другой день опять не остережется. Пресмешной
был человек! И так он ко мне привык и привлекся, что,
бывало, чуть ему худо, он сейчас ко мне так прямо и ле¬
тит, а сам шепчет: «Экскюзе, шер Ольга Федот».
Я поначалу пугалась: бывало, засуечусь, спрашиваю:
«Что такое? что такое случилось?»
А он отвечает:
«Ничего... петит революция... тре петит, тре петит...» —
и вижу, что его уже и точно трепетит.
Один раз только мне это надо было растолковать,
а уж потом сама понимать стала; он только шепнет:
«Экскюзе!»
А я уже и догадываюсь:
«Что,— говорю,— батюшка мой, опять революция?»
«Ах,— отвечает,— революция»,— и сам как былинка
гнется.
Такой был на этот счет дрянной, что надо ему было
как можно скорей помогать, и чуть он, бывало, мне только
заговорит это «экскюзе», как я уже его дальше и не слу¬
шаю. а скорее ему из кармана пузыречек и говорю:
«На тебе лекарства, и не топочи на одном месте и бежи
куда надо». Он на лету мне ручкой сделает, а сам со всех
ног так и бросится. Добрый был мужчинка и очень меня
уважал с удовольствием, а на других комнатных людей,
которые его не понимали, бывало, рассердится, ножонками
затопочет и закричит:
«Тьфу, тьфу... Наплёт, валек и деревянная баба!» —
и сам убежит от них.
1 Извините, дорогая Ольга Федотовна (франц.).
2 Маленькая революция... очень маленькая, очень маленькая...
(франц.).
130
Этими словами monsieur Gigot стремился выразить, что
непонимающие его комнатные люди достойны только того,
чтобы их поставить на плот, дать им в руки валек и заста¬
вить их мыть белье с деревенскими бабами. Слова «наплет,
валек и деревянная баба» Ольге Федотовне до того каза¬
лись смешными и до того ей нравились, что она усвоила их
себе в поговорку и применяла ко всякой комнаткой ново¬
бранке, неискусно принимавшейся за свою новую долж¬
ность. Более же всего Ольга Федотовна полюбила
Gigot по какому-то безотчетному сочувствию к его сирот¬
ской доле.
— Сирота,— говорила она,— и без языка, его надо
жалеть.
Отношения Gigot к другим лицам бабушкиного штата
были уже далеко не те, что с Ольгою Федотовною: чин¬
ный Патрикей оказывал французу такое почтение, что Gigot
даже принимал его за обиду и вообще не имел никакой
надежды сколько-нибудь с Патрикеем сблизиться, и при¬
том же он совершенно не понимал Патрикея, и все, что
этот княжедворец воздавал Gigot, «для того, чтобы ему
чести прибавить», сей последний истолковывал в обратную
сторону.
— Oui,— лепетал он: — oui! я снай... Patrikej Seme¬
nitsch... il tranche du grand seigneur avec moi...
И Gigot самодовольно распространялся, что он сам зна¬
ет свет и сам умеет делать grande mine.
— Patrikej comme да... так, et moi aussi... так... Avec
tous les gens так, a avec Patrikej Semenitsch так...
И, рассказывая это, он для большей вразумительности
показывал, как он мимо всех ходит просто, а проходя мимо
Патрикея, поднимает вверх голову и делает grande mine.
Патрикей знал это и, замечая эволюции Gigot, нимало
не изменял своих ровных, холодно почтительных к нему
отношений, какими считал себя обязанным к нему, как
к гувернеру.
С дьяконицей, Марьей Николаевной, Gigot тоже никак
не мог разговориться: он много раз к ней подсосеживался
и много раз начинал ей что-то объяснять и рассказывать,
но та только тупо улыбалась да пожимала плечами и, на¬
конец, однажды, увидев, что Gigot, рассказывая ей что-то,
1 Да, да!.. Патрикей Семенович... он разыгрывает со мной боль¬
шого господина (франц.).
2 Высокомерный вид (франц.).
3 Патрикей вот так... и я тоже... Со всеми людьми так, а с Па¬
трикеем Семеновичем так... (франц.)
131
приходит в большое оживление, кричит, машет руками и,
несмотря на ее улыбки и пожиманье плечами, все-таки не
отстает от нее, а, напротив, еще схватил ее за угол ее шей¬
ного платка и начал его вертеть, Марья Николаевна так
этого испугалась, что сбросила с себя платок и, оставив
его в руках Gigot, убежала от него искать спасения.
Gigot рассердился: он принес Марье Николаевне ее пла¬
ток и, гневно глядя в ее испуганные глаза, прокричал:
— Наплёт, валек и деревянная баба! — и затем быстро
повернулся и убежал.
Марья Николаевна в эту критическую минуту сидела
как окаменевшая, но зато когда напугавший ее Gigot
скрылся, она не выдержала и жестоко разрыдалась.
Ничего не могло быть забавнее того, что ни француз
не знал, чем он оскорбил дьяконицу, ни она не понимала,
чего она испугалась, за что обиделась и о чем плачет.
В этом положении застала ее Ольга Федотовна и не
могла от нее добиться ничего, кроме слов:
— Нет, мне пора... мне пора на свое пепелище.
Надо было призвать самоё бабушку, которая, разобрав
в чем дело, призвала Gigot и сказала:
— Посмотри, как ты расстроил женщину! Вот ведь
тебе за это по меньшей мере стоит уши выдрать.
— Ага!.. уши, les oreilles,— avec plaisir — И он,
наклонясь головой к дьяконице, весело вскричал: — Ну,
Marja Nicolaf... нишего, dechirez-vous bien!
Но Марья Николаевна вдруг рассмеялась и, обмахнув
платком глаза, отвечала:
— Нет, мусьё Жиго... уж если так, то лучше поцелу¬
емся.
— По-ця-лю-ем-ся?.. Ага, понимай! Avec plaisir, avec
plaisir, Marja Nicolaf!
— Но только уже вы, мусьё Жиго, после этого, пожа¬
луйста. никогда меня больше не трогайте.
— Никогда, jamais! никогда.
— И не говорите со мною по-французски.
— Jamais de ma vie!
Они поцеловались, и вполне успокоенная Марья Нико¬
лаевна, как умела, объяснила Gigot, почему именно она его
просит с нею не говорить. Причина этого, по ее словам,
1 Уши,— с удовольствием (франц.).
2 Марья Николаевна... терзайте на здоровье! (франц.)
3 С удовольствием, с удовольствием, Марья Николаевна! (франц.)
4 Никогда в жизни! (франц.)
132
заключалась в том, что она «в свой век много от француз¬
ского языка страдала».
Понятно, что после этого monsieur Gigot должен был
оставить ее в покое.
Самые частые соотношения Gigot имел с Рогожиным,
но эти отношения нельзя было назвать приятельскими.
Сначала они немножко дулись друг на друга: Gigot, уви¬
дав перед собою длинного костюмированного человека
с одним изумрудным глазом, счел его сперва за сумасшед¬
шего, но потом, видя его всегда серьезным, начал опасать¬
ся: не философ ли это, по образцу древних, и не может ли
он его, господина Gigot, на чем-нибудь поймать и срезать?
Дон-Кихот относился к Gigot тоже несколько подозритель¬
но, во-первых потому, что этот человек был поставлен в дом
графом Функендорфом, которому Рогожин инстинктивно
не доверял, а потом и он с своей стороны тоже боялся, что
Gigot, читающий или когда-нибудь читавший французские
книги, большинство которых Рогожину было недоступно,
мог знать то, чего наш дворянин не знает, и потому, чего
доброго, при случае легко мог его оконфузить.
Они могли бы, вероятно, очень долго оставаться Друг
против друга на страже, но одно счастливое обстоятель¬
ство примирило их с мыслью, что каждый из них вполне
равен другому и оба они друг другу не страшны. Поводом
к такому благоприятному выводу была заносчивость
Gigot насчет каких-то превосходств французского дворян¬
ства.
Так как разговор этот шел в гостиной при самой кня¬
гине и при посторонних людях, из которых, однако, никто
не желал вступиться за честь русского дворянства, то Ро¬
гожин не вытерпел и выступил, но выступил неудачно:
плохо маракуя по-французски, он не мог отразить самых
несостоятельных нападений Gigot, который кричал:
— Attendez; connaissez-vous gentilhomme Obry de
Mondidie?
— Non... нет, не знаю!
— Connaissez-vous gentilhomme Mordrele?
— Non... нет, не знаю.
— Connaissez-vous gentilhomme Oblong?
1 Подождите; знаете ли вы дворянина Обри де Мондидье?
(франц.)
2 Нет (франц.).
3 Знаете ли вы дворянина Мордреля? (франц.)
4 Знаете ли вы дворянина Облоига? (франц.)
133
Рогожин должен был сознаться, что и этого жентиль¬
ома он тоже не знает.
— En bien, votre critique n’est pas fondee,— решил
торжествующий Gigot, и, широко шаркнув Дон-Кихоту
ногой, он язвительно поклонился ему, как человеку, с ко¬
торым нечего много разговаривать тому, кто читал про
Обри и Мондидье, Облонгов и Мордрелей. Рогожин был
смят, но он быстро и преоригинально нашелся.
— А постой-ка, постой! — воскликнул он по вдохнове¬
нию и, изловив Gigot за рукав, остановил его.
— А ты боярина Захарьина знаешь? — спросил он
француза.
— Non, je ne le connais pas.
— А Матвеева знаешь?
— Non, je ne le connais pas.
— Ага! Молодец! да ты уже, смотри-ка, и Романовых-
то знаешь ли?
— Non, je ne le connais aussi.
— Да; так ты еще вот каков! — протянул Дон-Кихот
и, шаркнув обеими ногами еще шире Жиго, с достоинством
от него отвернулся.
Рогожин, к счастию своему, никогда не знал, что
в этом споре все преимущества были на его стороне, ему
и в ум не приходило, что Gigot называл ему не историче¬
ские лица, а спрашивал о вымышленных героях третьесте¬
пенных французских романов, иначе, конечно, он еще твер¬
же обошелся бы с бедным французом.
Дон-Кихот, гостя в Петербурге, имел праздным все
свое время, и когда уставал читать, тогда обыкновенно рас¬
кладывал из карт пасьянс. Но и это ему тоже, разумеется,
могло уже надокучить, тем более что скорый Gigot умел
гораздо лучше его делать пасьянсы и, по живости своего
характера, всегда наскакивал на него с своими советами.
Такое вмешательство до того бесило дворянина, что он
в досаде смешивал карты и, стиснув их в руке, или сидел
молча, пока Gigot, потеряв терпение, отходил от него
прочь, или же начинал вдруг креститься и читать «Да во¬
скреснет бог», отплевываясь от Gigot, как от черта.
Gigot не выдерживал заклинаний и отбегал, но не на¬
долго; не проходило получаса, как он уже снова наскаки¬
вал на Рогожина с шашечной доскою и кричал:
1 Итак, ваша критика неосновательна (франц.),
2 Нет, я его не знаю (франц.).
3 Нет, я его тоже не знаю (франц.).
134
— Gentilhomme, jouons-nous aux dames!
Дон-Кихот сдавался на этот призыв, и они проводили
за шашками почти все время, когда молодые князьки за¬
нимались с приходящими учителями и Gigot был свободен.
И как они играли! Боже мой! Ольга Федотовна, вспо¬
миная это, говорила о них не иначе, как о самых легкомыс¬
ленных детях.
— Сядут, бывало, как и надо, будто взрослые, а потом
вдруг зашумят, закричат, и смотри, уже шашки на пол
летят, и бедный Жигоша плачет и жалуется, что тот, кри¬
вун, его обидел. А по правде сказать, оба были самые не¬
сносные споришки, и княгиня часто должна была сама
приходить их разнимать и мирить — стыдит их, бывало,
стыдит да, наконец, тем кончит, что велит Патрикею от
них шашки взять и к себе в комнату отнести. Кажется бы
ведь уж довольно, так нет же: Доримедонт Васильич ста¬
нет за особым столиком пасьянс класть, а Жигошка и тут
не утерпит. Такой был зажига, подскочит и начнет указы¬
вать, что будто не так ту или эту карту переложил, ну
и пойдет опять дым коромыслом. Княгиня уже из терпе¬
ния, наконец, выйдут и скажут:
«Подбери, Патрикей, с полу карты и отнеси их в мою
комнату».
Впрочем, Gigot и Дон-Кихот ссорились и без игр, и все¬
гда из-за совершенных пустяков, вроде того, например,
что живой и веселый Gigot, одушевляясь разговором, лю¬
бил хлопать собеседника по плечу или по коленам, а гор¬
дый Дон-Кихот находил это неуместным и решительно не
мог переносить такой фамильярности: он вскакивал и как
ужаленный, сверкая на Gigot гневными взглядами своего
единственного глаза, кричал:
— Не смей хлопать, буржуа!.. Ты мне за это когда-ни¬
будь дорого заплатишь!
Больше я не считаю нужным в особенности говорить
о monsieur Gigot, с которым нам еще не раз придется
встретиться в моей хронике, но и сказанного, я думаю, до¬
статочно, чтобы судить, что это был за человек? Он очень
шел к бабушкиной коллекции оригиналов и «людей с сове¬
стью и с сердцем», но как французский гувернер он был
терпим только благодаря особенности взгляда княгини на
качества лица, потребного для этой должности.
Дети, то есть оба молодые князья (мой отец и дядя
Яков), очень любили Gigot и не только никогда с ним не
1 Дворянин, сыграем в шашки! (франц.)
135
скучали, но, напротив, скучали о нем, когда его не видели.
Во время моего отрочества я слыхала похвалы Gigot даже
от таких людей, которым, по-видимому, никакого и дела не
могло быть до злополучного чужестранца,— Gigot хвали¬
ли дворовые и деревенские люди Протозанова, говоря в од¬
но слово, что он был «добрый и веселый», а дядя, князь
Яков Львович, вспоминая свое детство, никогда не забывал
вставлять следующее:
— Брат Дмитрий, который имел блестящие способно¬
сти, к сожалению до того был резок, что даже верхом на
нашем французе ездил.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Душевные свойства обоих князей в это время обознача¬
лись уже в весьма определенных задатках; отец мой, кото¬
рый был одним годом моложе дяди Якова, первенствовал
над старшим братом по превосходству своих дарований,
и князь Яков не продал ему права своего первородства ни
за какую чечевицу, а уступил ее безмездно как «достой¬
нейшему». Дядя Яков, бесподобнейшее лицо из всех нынче
живущих Протозановых, говорят, еще с детства, с самых
первых уроков, за которые он сел ранее моего отца, но
в которых папа быстро его перегнал, признал превосход¬
ство брата и, приходя от него в восторг, любил выдвигать
его всем на вид. Себя он всегда стушевывал и так при¬
учил к этому весь дом, что все, и свои и чужие люди, об¬
ращали все свое внимание на князя Дмитрия, а старший
его брат, Яков, шел за ним и смотрел на него не с рев¬
ностью, не с завистью, а с восторгом, в котором сказыва¬
лась благородная и поэтическая натура этого прекрасного
человека, пылавшего любовью ко всему прекрасному. Отец
мой, сколько я могу о нем судить не по рассказам Ольги
и Патрикея и других людей, обожавших в нем своего ку¬
мира, а по словам самой бабушки, которая была очень
скромна в суждении о своих сыновьях, был одарен необык¬
новенными способностями и чарующею красотой. Бабушка,
грустно улыбаясь, называла его «своим Авессаломом».
(Увы, его и участь имела много сходного с судьбою этого
злополучного библейского царевича!) Он был высок ро¬
стом, гораздо выше дяди Якова, которого за его маленький
рост звали «карапузиком». Лицом отец напоминал бабуш¬
ку,. но только не так, как тетушка Анастасия, то есть не
только чертами, но и выражением, но, разумеется, все это
сходство отливалось в мужской форме. Замечу мимоходом,
136
что, кроме моего отца, в роду нашем уже никто не имел
большого сходства с княгинею Варварою Никаноровной;
все, и в этом числе сама она, находили большое сходство
с собою во мне, но я никогда не могла освободиться от по¬
дозрения, что тут очень много пристрастия и натяжки:
я напоминала ее только моим ростом да общим выражени¬
ем, по которому меня с детства удостоили привилегии быть
«бабушкиною внучкой», но моим чертам недоставало всего
того, что я так любила в ее лице, и, по справедливости го¬
воря, я не была так красива. Дядя же мой, князь Яков
Львович, имел сходство с матерью только в глазах, а во
всем остальном он шел не в бабушкин род, а в дедов, в род
Протозановых, которые не отличались видным ростом
и имели расположение к тучности. Дядя обнаруживал эти
родовые черты с самого раннего детства: он всегда был по
своим летам мал ростом, очень свеж, румян, с прекрасны¬
ми глазами матери, но с очень маленьким ротиком, какие
называют «сердечком». Такие крошечные рты, с немножко
оттопыренными губками, нарисованы у всех Протозановых,
которых портреты я с детства видела в бабушкином доме;
но князь Яков Львович немножко даже утрировал эту чер¬
ту: его маленький ротик придавал его лицу сходство с ка¬
кою-то бойкою птичкой, отчего в семье его звали также
и «чижиком». Впрочем, благодаря своей важно-комической
фигурке, дядя, князь Яков никогда не был без кличек;
при всем почтении, которое он умел себе заслужить в зре¬
лые годы, он к в этом своем возрасте назывался «князь
Кис-меквик», кличкою, составленною из трех английских
слов: Kiss me quick, которые имели в приложении к дя¬
дюшке свое особенное, несколько роковое для него значе¬
ние. Но об этом будет подробнее рассказано в свое время,
а теперь возвращаюсь к детству моего отца и дяди.
При значительном превосходстве умственных сил, какое
имел мой отец над своим братом, у отца был характер не¬
терпеливый и увлекающийся. Этим для меня объясняются
многие несообразности и противоречия в его жизни, начи¬
ная с того, например, что, не оказывая никакого сожале¬
ния Gigot, он опасно заболел от огорчения, когда бедный
француз умер. Дядя был совсем иной: если папа более
брата напоминал бабушку прекрасною внешностью и умом,
то дядя Яков был ее сыном по духу и характеру. Отец,
которому уроки не стоили никакого труда, имел много сво¬
бодного времени и нередко злоупотреблял своими досуга¬
1 Поцелуй меня скорей (англ.).
137
ми, наполняя их опрометчивыми шалостями, нередко в оби¬
ду ближних; но в доме, любя князя Дмитрия, все это по¬
крывали и не доводили до княгини. Князю Якову учение
давалось с большим трудом: он был почти постоянно занят
и в немногие часы свободы или сидел безмолвно в креслах
с важностью, которая в маленьком мальчике была довольно
комична, или вместо того, чтобы шалить и бегать, он читал
какую-нибудь детскую книгу. Шалостей дядя не любил: он
много переносил на себе от резвостей брата, но никогда не
отомщал ему своих обид. Выдающимися чертами нрава
Якова были чрезвычайная скромность и искренность: он
от природы был гораздо менее барин, чем джентльмен.
Уважение к человеческому достоинству всех и каждого
в нем было развито до того, что он никогда не позволял
слуге снять с себя сапога; такая услуга его конфузила,
и все, что он мог сделать без помощи другого, он так и де¬
лал. Позвать человека и заставить его сделать себе услугу,
без которой можно обойтись, дяде Якову казалось «стыд¬
но». Об искренности же его рассказывают, что он однаж¬
ды явился к бабушке с просьбою наказать его за просту¬
пок, о котором никто не знал и который весь состоял в том,
что дядя, сидя за уроком, имел в кармане маленькую юлу,
которая ему очень нравилась и которую ему подарили за
несколько минут до прихода учителя. Мать свою оба кня¬
зя очень любили, но отец мой не сдерживал своей нежно¬
сти, меж тем как дядя Яков, не только страстно любивший,
но даже, так сказать, обожавший мать, как бы не смел
дать воли своим ласкам. Оттого в отношениях младшего
сына к матери было более короткости, а в отношениях
старшего — более почтительности. Князь Дмитрий, шутив¬
ший со всеми, с Gigot, с Дон-Кихотом, с Ольгою Федотов¬
ной, шутил и с княжною Анастасией, которая была на
семь лет его старше и шуток не любила. Она была обид¬
чива, как провинциальная барышня, и от всякой досады
легко плакала.
За колкие шутки с сестрою бабушка наказывала моего
отца, а княжне говорила:
— А у тебя, мой друг, глаза слишком на мокром ме¬
сте: от всякого вздора ты плачешь; это значит дурной ха¬
рактер.
Дядя же князь Яков, не любивший никого раздра¬
жать, был чрезвычайно вежлив с сестрою, старался ей де¬
лать услуги, и если она его за чем-нибудь посылала, то он
бежал со всех ног, чтоб исполнить это скорее, и, подавая
княжие требуемую вещь, непременно целовал ее руку.
138
Княжна Анастасия тоже более оказывала сочувствия
своему брату Якову, чем моему отцу, которого она, кажет¬
ся, вовсе не любила; он не нравился ей своею резвостью
и слишком смелыми манерами.
Манеры тогда были большим вопросом: ими у нас,
к сожалению, очень много занимались, пока, к еще боль¬
шему сожалению, вдруг вовсе перестали обращать на них
внимание. От этого в нашем обществе на смену неприятной
манерности явилось потом поразительное неумение дер¬
жать себя в кругу порядочных людей, в чем отличаются
даже и те, которым надо бы служить примером благовоспи¬
танности для прочих. Бабушка и в этом случае имела меру:
она знала, что дурной тон, дурная манера есть все то, что
неуместно и неизящно; но она не питала уважения
и к изысканности и даже смеялась над петиметрством.
— Это что такое,— говорила она,— не живой человек,
а какой-то цирлих-манирлих, скручен, связан, по избе ска¬
чет; совсем нехорошо.
Тетушке же это «цирлих-манирлих» нравилось: она
сама была манерна и не любила слишком живых проявле¬
ний каких бы то ни было чувств, а потому брат Дмитрий
ей совсем был неприятен. Впрочем, между княжною
и братьями было очень мало общего: они только встреча¬
лись, виделись, и больше ничего.
Сама княгиня говорила, что она любит обоих сыновей
совершенно одинаково, но дядя князь Яков не раз мне
говорил:
— Матушка твоего отца гораздо больше меня любила,
что и неудивительно, так как брат Дмитрий вполне того
стоил: он был красота, и из красот красота, и всех лучших
дарований полон. Его нельзя было больше всех не любить.
И я этому верю: в душе княгини Варвары Никаноров¬
ны было слишком много артистического, что, вероятно,
влекло ее к даровитому сыну. Притом же, может быть,
она, по дальновидности своего ума, и предусматривала
с материнскою чуткостью искушения и опасности, которые
были уделом моего отца. С выборами воспитателя для кня¬
зей у бабушки была большая возня, составившая целый
эпизод в ее жизни.
О приходящих учителях, которые были приглашены
княгинею к детям в Петербурге, я не буду говорить: их
выбором бабушка много не стеснялась, так как от них тре¬
бовалось только, чтоб они умели преподавать. Окончив
1 Примерно-аккуратный, жеманный (нем. разг.).
139
свои уроки, они уходили и особенного влияния на образо¬
вание воли и характеров детей не могли иметь. Другое де¬
ло воспитатели, которых надо было принять в дом: тут
обнаруживалась чрезвычайная осмотрительность, с кото¬
рою, по-видимому, очень трудно было согласить выбор
Gigot. Однако это только так казалось, в существе
Gigot был весьма удобен, потому что, доставляя практику
французского языка, он был просто дядькою, на положе¬
нии, несколько повышенном для того, чтоб его можно бы¬
ло сажать с собою за стол.
Всякий настоящий гувернер-француз стремился бы вну¬
шать детям свои мнения и заводить какие-нибудь свои пра¬
вила и порядки, а в этом они с княгинею не поладили бы.
Но все-таки Gigot, каков он ни был, не разрешал собою
вопроса о воспитателе. Княгиня все-таки искала человека,
который мог бы один и воспитывать и обучить ее сыновей
всему, что нужно знать образованным людям: но где бы¬
ло найти такого человека? — вот задача!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
В России почти нет воспитания, но воспитателей нахо¬
дят очень легко, а в те года, о которых идет моя речь,
получали их, пожалуй, еще легче: небогатые родители
брали к своим детям или плоховатых немцев, или своих
русских из семинаристов, а люди более достаточные держа¬
ли французов или швейцарцев. Последние более одобря¬
лись, и действительно были несколько лучше.
Княгиня Варвара Никаноровна иностранцев не хотела
брать, а семинаристов немножко боялась; они казались
ей грубы и неотесанны, и притом, по ее наблюдениям, они
вообще очень дурно понимали долг и обязанности челове¬
ка к обществу.
По мнению Ольги Федотовны, бабушка не любила се¬
минаристов за то, что, ходя с отцами в праздники по при¬
ходу, они ловят кур и вообще очень обижают крестьян,
собирая с них без милосердия все, что взять можно. Но
бабушка знала, разумеется, что и из семинаристов бывают
исключения, и при этом ей опять представлялся Сперан¬
ский... Он очень занимал ее.
Княгиня с величайшим любопытством обращалась
с расспросами о Сперанском ко всем, от кого ей казалось
возможным узнать что-нибудь близко к нему относящееся,
и благодаря этому своему любопытству познакомилась
с X. И. Лазаревым и князем Масальским, которые не пре¬
140
рывали своих сношений со Сперанским и состояли с ним
в переписке. Встретив в княгине большое сочувствие, они
давали ей читать получаемые ими от Сперанского «друже¬
ские письма», которые бабушка собственноручно списывала
себе в особую тетрадь, и один из них вздумал черкнуть
что-то Сперанскому о благоговеющей пред ним княгине
и о ее заботах о воспитании своих сыновей. Словцо это не
осталось без ответа: Сперанский в своем ответе благодарил
всех, кто его добром помнит, и, распространясь слегка
о воспитании, жалел, что у нас в России хорошо воспитать
юношу большая трудность. Тут шло сначала общее срав¬
нение воспитательного дела с посевом, удача которого за¬
висит не от одной доброты семян, почвы и обработки, но
и от атмосферы, которая не в нашей воле, а потом в более
частном смысле говорилось о педагогах, подготовка кото¬
рых признавалась несовершенною: «они-де малосведущи,
робки, низкопоклонны и мелочно придирчивы: они не лю¬
бители свободы, но легко содействуют своеволию».
Но что для княгини было всего дороже — это неболь¬
шая приписочка в post-scriptum, который следовал тотчас
за приведенным рассуждением. Приписка эта гласила сле¬
дующее:
«А что сталося ныне с моим семинарским товарищем,
Мефодием Миронычем Червевым? Мне очень бы хотелось
о нем знать; он, кажется, пребывает в тех краях, где вла¬
деет ваша княгиня».
Бабушка подозревала, что этот Червев упомянут тут
недаром: она видела в этом тонкий намек и указание, ку¬
да ей надлежит устремить свои взоры, и она этому после¬
довала.
К немалой ее радости, но вместе с тем к немалому ее
и удивлению, оказалось, что Червев действительно жил
в уездном городе, который почти со всех сторон облегали
земли княгини, и из людей, которые были с нею в Петер¬
бурге, два человека знали Червева лично: эти люди были
Патрикей и Рогожин.
Сведения, полученные бабушкою о Червеве от Патри¬
кея, заключались в том, что Мефодий Мироныч был про¬
фессором в семинарии, но «чем-то проштрафился» и, вый¬
дя в отставку, насилу добыл себе место в частном училище
в их городе. Червеву тогда было еще с небольшим лет
сорок, и он был так здоров, что пришел из губернии пеш¬
ком. Кроме того, он немало удивил всех тем, что совсем
не нанял себе квартиры, а пристал в училище, да так там
и остался: обед ему варил сторож, а спал он в классе на
141
столах. По субботам Червев аккуратно ходил в губернский
город, где оставалась его жена и сын, обучавшийся в гим¬
назии. Им он относил все свои деньги, а на себя ничего
почти не издерживал, только свеклу варил и ею одною
питался. В гости Червев никогда ни к кому не хаживал:
гулял он обыкновенно около часа за городом по выгону,
а потом возвращался назад в училище и «списывал себе
что-то из одной книги в другую». Ученики и горожане
любили Червева, но особенного в нем ничего не замечали,
кроме того, что многие думали, будто у него есть деньги,
да он их бережет, потому что ни на что не тратил. На все
он имел большое терпение, кроме того, что недели не мог
провесть, не повидавшись с сыном и с женою, но и на это
он опять ничего не расходовал. Как только в субботу
оканчивались в училище уроки, Червев выходил с палоч¬
кою за заставу, снимал сапоги и, перекинув их на вере¬
вочке за спину, шел за тридцать верст в губернский город.
О заутрени он приходил туда, спрашивал у сына уроки,
изъяснял ему, чего тот не понимал, потом в этот раз обе¬
дал посытнее кушаньем, которое приготовляла жена, и о ве¬
черни опять с тем же посошком уходил в уездный горо¬
дишко к месту своего служения: в понедельник на заре,
когда сторож открывал дверь, чтобы выметать классы,
Червев уже ждал его, сидя на порожке. Ни грязная осень,
ни морозная зима и никакая случайная непогодь и распу¬
тица не прекращали этих еженедельных прогулок. Вся
разница, которую Червев допускал в своих путешествиях
во внимание ко временам года, заключалась в том, что
весною и летом он ходил босиком, а осенью и зимой со¬
вершал весь свой путь в лапоточках. Нрава он был, по
словам Патрикея, самою благополучного, то есть Червев
всегда был счастлив, а что делало его счастливым, про то
знал один бог. Веселость не оставляла этого человека при
самых тяжелых испытаниях. В Отечественную войну един¬
ственный его сын, окончив курс учения, не совладел с сво¬
им патриотическим чувством и стал проситься в военную
службу. Червев, выслушав сына, сказал:
— Знаешь, что я тебе скажу: война — это убийство,
но ты поступай как знаешь.
Он посоветовал сыну только одно: матери об этом ни¬
чего не сказывать и с нею не прощаться. Ночью он сам
потихоньку выпроводил сына за город с проезжими офице¬
рами, которые обещали записать молодого человека в полк,
и потом, возвратясь к жене, открыл ей истину, горькую
для ее материнского сердца. Нанеся этот удар своей под¬
142
руге, Червев утешал ее, и очень успешно, тем, что мог най¬
ти в ее патриотическом чувстве, которое в ней было если
не выше материнского, то по крайней мере в уровень
с ним: она нашла облегчение в том, что молилась в одной
молитве о сыне и о России. Россия была спасена, а сын
бедной женщины убит: мать этого не снесла, и Червев кру¬
гом осиротел. Он и это свое горе снес мужественно, без
слез и без жалоб, но только после этого уже не захотел ос¬
таваться на своем месте в училище, а забрал свои толстые
книги, из которых, по словам Патрикея, «все из одной
в другую списывал», и ушел из города.
— Куда?
На это Патрикей отвечал, что никому до этого нужды
не было и потому об этом никто ничего не знает.
— А нам с тобой об этом надо будет узнать,— произ¬
несла княгиня и дала рукой знак, чтобы Патрикей уда¬
лился.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Странное и притом не совсем приятное впечатление
произвел этот рассказ на бабушку. Ей не нравилось, что
во всем этом отдает каким-то чудачеством; и она усомни¬
лась в основательности своей догадки, что имя Червева
упомянуто в письме Сперанского с целью сделать ей указа¬
ние на Мефодия Мироныча.
Но, подумав немножко, бабушка, однако, пожелала еще
расспросить о нем Дон-Кихота.
Дворянин в это время был близко: он сидел пред кня¬
гинею и клал свой пасьянс. Бабушка тотчас же вступила
с ним в разговор.
— Полно тебе шлепать своими картами! — сказала
она.— Давай поговорим.
— А? Поговорим... Хорошо, извольте... О чем пого¬
ворим?
— Ты ведь, разумеется, тоже знал учителя Червева?
— Что за пустяки! Разумеется, знал.
— Мне кажется... что Патрикей мне про него что-то
вздора наговорил.
— Ну, разумеется, как же может Патрикей... Разве
Патрикей может его понимать? А что вы про него хотите
знать?
— Все.
— Да я всего и сам не знаю.
— Ну, говори просто: что он и какого сорта человек?
143
— Гм!.. по-моему, он человек первого сорта.
— С какого края первого?
— Да, да; вы правы, я не так сказал: он выше перво¬
го, он го-человек.
— Что ты такое несешь?
— Я говорю, он го-человек; это, я думаю, всякому по¬
нятно, что значит.
— Ну, а вообрази, что мне это непонятно, и говори
толком: чем он от других рознится?
— А чем рознится го-сотерн от простого сотерна: то
же вино, да лучше. Он поумнее того, кто сто книг наизусть
выучил.
— Кто это сто книг выучил?
— Я читал... был такой ученый... я это в книгах читал.
— Батюшка, да ведь твоих книг, кроме тебя, никто не
читывал! Ты объясни проще.
— Отчего же моих книг не читать? Что они старые,
так это ничего не значит; а впрочем, я вам расскажу: это
было в Палестине, когда о святой троице спорили.
— Ну, вон оно куда пошло!
— Да ведь позвольте, пожалуйста, ведь это так-с...
тогда ведь, знаете, в старину, какие люди бывали: учились
много, а не боялись ничего.
— Ну хорошо — бывали и тогда разные люди, а ты
не путай, а рассказывай: «В Палестине жил ученый, кото¬
рый выучил наизусть сто книг...» Продолжай дальше!
— Да; а там же, где-то в пещере, жил мудрец. Ученый
и захотел показать мудрецу, что он много знает; приходит
к нему в пещеру и говорит: «Я сто книг выучил», а муд¬
рец на него посмотрел и отвечал: «Ты дурак».
— За что же он его так обидел?
— Да позвольте, вот видите, как вы поспешны: он его
совсем не обидел, а хотел его ученость узнать, а ученый
как только услыхал, что мудрец его дураком назвал, взял
палку и начал мудреца бить.
— И троица, и науки, и палкой дерутся... Ничего не
разберу.
— Да вы подождите, ведь это вдруг невозможно...
Вот когда ученый мудреца отколотил, мудрец и заплакал.
— Больно, так и мудрец заплачет.
— Совсем не о том, что больно, а из сожаления.
— Ничего не понимаю.
— Слушайте: мудрец заплакал и говорит ученому:
«Ах, какой ты бедный, как ты дурно учился», а тот еще
хуже рассердился и говорит:
144
«Чем я дурно учился: я сто книг выучил».
А мудрец отвечает:
«Как же ты сто книг выучил, а одно слово неприятное
услыхал, и все их вдруг позабыл и драться стал».
— Это он остро ему сказал.
— А как же? «Иди, говорит, теперь снова учись».
А Червев что выучил, все постоянно помнит.
— А его тоже разве на такой манер экзаменовали?
— Еще бы!
— И дураком называли?
— Ну, разумеется: только ведь его кто как хочет оби¬
жай, он не обидится и своего достоинства не забудет.
— Да в чем же его достоинство?
— Постиг путь, истину и жизнь.
— Путь, истина и жизнь — это Христос.
— Он его и постиг.
Княгиня перестала расспрашивать; ее докладчики ее
интересовали, но не удовлетворяли ее любопытства.
Но каково же было ее удивление, когда те, кому она
передала результат своих неудачных разведок о место¬
пребывании Червева, ответили ей, что местопребывание
старика уже отыскано чрез Дмитрия Петровича Журав¬
ского, который не прерывал с Червевым сношений и знал,
что этот антик теперь живет в Курске, где учит грамоте
детей и наслаждается дружбою «самоучного мещанина Се¬
менова».
Княгиня слыхала и про Журавского и про «самоучного
мещанина Семенова», которые оба впоследствии получили
у нас оригинальную известность: первый как сотрудник
Сперанского по изданию законов и потом искреннейший
аболиционист, а второй как самоучка-астроном.
Имена этих двух людей, в особенности имя Дмитрия
Журавского, подняли в глазах бабушки значение Червева.
Какой-нибудь незначащий человек не мог быть другом
страстного любителя науки Семенова, и с ним наверное не
пересылался бы письмами Журавский, освободительные
идеи которого, впоследствии неуспешно приложенные им
в имениях графа Перовского, хотя и держались в секрете,
но были немножко известны княгине. К слову о Журав¬
ском нелишним считаю сказать, что бабушка никогда не
боялась «освобождения» и сама охотно толковала о том,
что быт крепостных невыносимо тяжел и что «несправед¬
ливость эту надо уничтожить». Правда, княгиня Варвара
Никаноровна не думала о таком освобождении крепостных,
какое последовало при Александре Втором; это лучшим ее
145
сверстникам не казалось возможным. Журавский, посвя¬
тивший крестьянскому вопросу всю свою жизнь и все свои
средства, никогда в лучших своих мечтах не дерзал проек¬
тировать так, как это сделалось... Великодушный человек
этот соглашался еще оставить крестьянина помещичьим ра¬
ботником, но только не рабом.
По крайней мере так писано в заготовленной Журав¬
ским правительству записке, которая ныне, вместе с други¬
ми бумагами покойного, хранится у того, кто пишет эти
строки. Журавский не мечтал об освобождении крестьян
иначе как с долговременною подготовительною полосою,
доколе крестьянин и его помещик выправятся умственно
и нравственно. Теперь, когда Колумбово яйцо поставлено,
все эти примериванья, разумеется, могут казаться очень
неудовлетворительными, но тогда и так едва смели думать.
Княгиня Варвара Никаноровна, находясь в числе строго
избранных лиц небольшого кружка, в котором Журавский
первый раз прочел свою записку «О крепостных людях
и о средствах устроить их положение на лучших началах»,
слушала это сочинение с глубочайшим вниманием и по
окончании чтения выразила автору полное свое сочувствие
и готовность служить его заботам всем, чем она может.
Журавский, однако, всех отклонял от участия в этом деле;
он надеялся провести все чрез В. Перовского, от имени ко¬
торого и должна была идти «записка». Но тем не менее
все это настолько познакомило княгиню с Журавским, что
она не затруднилась обратиться к нему за расспросами
о Червеве. Хворый Журавский, с своими длинными золо¬
тушными волосами и перевязанным черною косынкою
ухом, явился к княгине по ее зову и на ее вопрос о Чер¬
веве отвечал:
— Он человек очень ученый.
— Какого духа он? — спросила бабушка.
Собеседник княгини поежился, поправил черную пере¬
вязь на своем больном лице и отвечал:
— Слишком возвышенного.
— Извините,— молвила бабушка,— я не понимаю,
как человек может быть слишком возвышен?
— Когда он, имея высокий идеал, ничего не уступает
условиям времени и необходимости.
— Червев таков?
— Да, он таков.
— Чего ж он хочет?
— Всеобщего блага народного.
— Он знает ваши заботы?
146
— Да.
— Вы с ним советовались?.. Извините меня, бога ра¬
ди, что я вас так расспрашиваю.
— Ничего-с; да, я с ним советовался, мы с ним были
об этом в переписке, но теперь я это оставил.
— Почему?
Журавский опять взялся за перевязь.
— Бога ради... я вас прошу, извините мне мои вопро¬
сы, мне это очень нужно!
— Он нехорошо на меня действует, он очень благора¬
зумен, но все, что составляет цель моей жизни, он считает
утопиею... Он охлаждает меня.
— Он не расположен к этому делу?
— Нет; но у него очень сильна критика...
— В чем же он критикует вашу записку?
— Он вместо ответа надписал просто, что в возмож¬
ность освобождения по воле владельцев не верит.
— Во что же он верит?
— В то, что это сделаем не мы.
— А кто же?
— Или сами крестьяне, или самодержавная воля
с трона.
И бабушка и ее собеседник умолкли.
— Что же? — тихо молвила после паузы княгиня,—
знаете, может быть, он и прав.
— Быть может.
— Наше благородное сословие... ненадежно.
— Да, в нем мало благородства,— поспешно оторвал
Журавский.
— И рассудительности,— подтвердила княгиня,— но
скажите мне, пожалуйста, почему этот Червев, человек, как
говорите, с таким умом...
— Большим,— перебил Журавский.
— И с образованием...
— Совершенным.
— Почему он живет в таком уничижении?
Журавский бросил на бабушку недовольный взгляд.
— Извините,— сказала бабушка.
— Ничего-с; мне только странно, о чем вы спросили:
«Червев в уничижении»... Что же вас в этом удивляет?
Он потому и в уничижении, что он всего менее его заслу¬
живает.
— Это превредно, что у нас быть честным так опасно
и невыгодно.
147
— Везде так,— буркнул, подвинув свою повязку, Жу¬
равский.
— Нет; у нас особенно не любят людей, которых ува¬
жать надо: они нам как бы укором служат, и мы, русские,
на этот счет всех хуже; но все-таки... неужто же этот Чер¬
вев так во всю жизнь нигде не мог места занять?
— Он был профессором.
— Я это слышала, но что же... с чем он там не упра¬
вился?
— Читал историю, и не годился.
— Почему?
— Хотел ее читать как должно...
— Что выдумал!.. Его отставили?
— Сменили; он взял другой предмет, стал преподавать
философию, его совсем отставили. Он ушел.
— Зачем же?
— Нашел, что лучше учить азбуке как должно, чем
истории и философии как не надобно.
— И с тех пор бедствует?
— Бедствует?.. Не знаю, он ни на что не жалуется.
— Это удивительный человек.
— Да, он — человек.
— Что вы думаете, если я попрошу его взяться за вос¬
питание моих детей?
— Я думаю, что вы не можете сделать лучшего выбора,
если только...
— Что?.. Вы мне скажите откровенно.
— Если вы не хотите сделать из ваших сыновей ни
офицеров...
— Нет.
— Ни царедворцев...
— О нет, нет, нет,— и бабушка окрестила перед собою
на три стороны воздух.
— А если вы желаете видеть в них людей...
— Да, да; простых, добрых и честных людей, людей
с познаниями, с религией и с прямою душою.
— Тогда Червев вам клад, но...
— Что еще?
— Червев христианин.
Говорившие переглянулись и помолчали.
— Это остро,— произнесла тихо княгиня.
— Да,— еще тише согласился Журавский.
— Настоящий христианин?
— Да.
— Желаю доверить ему моих детей.
— Я напишу ему.
148
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Занятая призванием Червева, княгиня не замечала
многого, на что во всякое другое время она, наверно, об¬
ратила бы свое внимание. Упущения этого рода особенно
выражались по отношению к княжне Анастасии, которая,
не входя в интересы матери и не понимая ее хлопот и не¬
терпения, находила в это время свой дом особенно скуч¬
ным. На свет, конечно, нельзя было жаловаться, свет не
отрекался от княгини и посещал ее, но княжне этого было
мало: ей хотелось предаться ему всем своим существом.
Семнадцатилетняя княжна решила как можно скорее
оставить материн дом. Выход представлялся один — заму¬
жество. Княжна Анастасия никого не любила, ей даже
никто не нравился, ей было все равно, за кого бы ее судь¬
ба ни вынесла, лишь бы поскорее, лишь бы заставить за¬
видовать себе своих подруг, уехать за границу, а возвра¬
тясь оттуда, жить открытым домом и делать то же, что
делают другие, то есть «выезжать в свет», к чему бабушка
была решительно неспособна и откровенно в этом созна¬
валась, говоря, что:
— Я в карете не могу жить.
Словом, требования княжны в отношении брака были
самые несложные, и если бы выбор жениха зависел от нее
самой, то трудно решить, кого бы она выбрала, но за нее вы¬
бирала благочестивая и благопомощная графиня Хотетова.
В доме графини давно вздыхали о княжне Анастасии,
«терзавшейся в руках безверной матери», вздыхала «об
этой мученице» сама хозяйка, вздыхали ее гости, и, нако¬
нец, кому-то из них пришла гениальная мысль вырвать
княжну у матери и выдать ее замуж, нимало не медля.
Сначала это представлялось как будто затруднитель¬
ным, но недаром, видно, сказано, что «в России невоз¬
можности нет»: когда графине была представлена опас¬
ность, которая заключалась в том, что мать может выдать
неопытную княжну за человека без веры, графиня ввиду
этого страха решилась на смелую меру и восторжествовала.
Жалуясь на княгиню целому свету и стараясь, чтобы жало¬
бы эти ни в каком угле не застряли, а взмывали все выше
и выше, графиня Антонида получила право рассчитывать
на тонкое, но могущественное содействие такого лица, ко¬
торому, как она неложно верила, в России никто отказать
не в силах. По сведениям, которые она особенным образом
получала от княжны Анастасии, она знала, что «бедное
дитя» так измучено, что готово выйти замуж за кого угод-
149
но, но притом она так благоразумна и покорна, что считает
лучшим для себя женихом того, кого ей изберет благочести¬
вая графиня Антонида.
Теперь этой «святой женщине» предстояло только из¬
брать жениха княжне, но это ей было не трудно: жених
уже был готов, он сам избрал себя в это звание, и ему же
принадлежал и весь объясненный мною план, который
графиня считала своим только по самообольщению. Жених
этот был не кто иной, как давно нам знакомый граф Ва¬
силий Александрович Функендорф, ни за что не желав¬
ший расстаться с протозановскими маетностями. Потеряв
надежду жениться на матери, граф устремил свои взоры
на дочь; эта затея представляла немало трудностей, но за¬
то она казалась вполне достижимою: путь, на который
граф навел богомольную графиню, был верен, а выбор ее
не мог пасть ни на кого другого. Графиня была им заин¬
тересована, и притом с самой важной для нее стороны:
она знала графа за человека наилучших правил; за ним
не было слышно никаких интриг, и он был очень религио¬
зен. Несмотря на то, что он исповедовал лютеранскую
веру, графиня сама видела его в православной церкви.
Граф даже признался ей, что он тяготится сухостью люте¬
ранизма и высоко ставит превосходную теплоту восточно¬
го богослужения; чувствует молитвенное настроение толь¬
ко в русской церкви и не верит возможности умолить бога
без посредства святых, из которых особенно чтит святого
Николая.
Графиня Антонида заказала известному тогда иконо¬
писцу Озерову образ Мирликийского святителя, убрала
его ризу бирюзой и бриллиантами и послала графу. Вме¬
сте с иконою была препровождена и дорогая серебряная
лампада. Граф в слезах прилетел благодарить графиню.
Они оба плакали от умиления. Потом вскоре граф заболел
и не хотел лечиться: слухи об этом достигли графини,
и она сама поехала навестить «друга». Друг встретил ее
снова в слезах и повел показывать «свою убогую келью».
Тут графиня увидала свою икону в высоком киоте, пред
которым стоял аналой и горела подаренная графинею
лампада. Графиня Антонида была взволнована, а граф
еще более ее растрогал, сказав, что он никому не дозво¬
ляет касаться этой лампады и зажигает ее сам... Мало
этого, говорят, будто старый греховодник, прося снисхож¬
дения своему чудачеству, открыл графине, что святитель
Николай есть единственный его врач, а горящая пред ико¬
ною святого лампада единственная аптека.
150
— Друг мой! — воскликнула со слезами графиня,—
разве это чудачество? Вот это только и есть вера и на¬
града!
Графиня Антонида всегда соединяла «веру с наградой»,
и это в такой степени прямо относилось к главным забо¬
там ее жизни, что она даже хлопотала об учреждении
в России особого знака отличия за веру и удивлялась
холодности, с какою в высших инстанциях отклоняли ее
представления об ордене верных.
С тех пор, как граф явил ей веру свою во всем бле¬
ске, графиня только и думала о том, чтобы наградить его
и в то же время спасти его драгоценную душу присоеди¬
нением ее от ереси Лютера ко греко-восточному правосла¬
вию. С этой целью графиня возила его в пустынь св. Сер¬
гия за Петербургом, и к чудотворцам Великого Новгоро¬
да, и даже на Валаам... Граф всюду ездил и везде усерд¬
но молился, и блюл в присутствии графини посты, от ко¬
торых был свободен по уставам своей церкви, и даже,
соревнуя другим фаворитам графини, начинал обличать
замечательное для тогдашнего времени знакомство с ви¬
зантизмом. Будучи немножко музыкант, он скоро научил¬
ся отличать настоящие восточные напевы от бесстильных
нововведений Сарти, которыми незадолго перед тем так
основательно была перепорчена наша церковная музыка
и выправлением которых в это время занимался Бортнян¬
ский. Граф даже сам написал трехголосную «Херувим¬
скую», модуляции которой развивались из анакреонтиче¬
ских напевов, сохранившихся по преданию в песнях Пас¬
хального канона. Злые языки уверяли, будто граф зака¬
зал эту «Херувимскую» какому-то музыкальному еврею
в Вене, но никто точных справок об этом не наводил, да
они и не требовались, а весьма недурно подделанная вен¬
ским евреем «Херувимская» прекрасно исполнялась петер¬
бургскими певчими на клиросе домовой церкви графини
Антониды... Словом, хотя при графине Антониде всякий
старался если не быть, то казаться богомольным и веру¬
ющим, чтобы «хватить ее благодати» (как это говорили
тогдашние циники), но никому не удавалось «хватить»
так, как графу Василью Александровичу: он был всех
верующее и потому был всех ближе и всех дороже графи¬
не. Отсюда легко понять, как больно ей было, что душа
этого человека все-таки будет мучиться в аде, так как
графиня по своей вере знала, что лютеран непременно
сгонят в ад и в другое место мешаться не пустят.
Граф ничего не приводил в опровержение этого мнения:
151
он, по-видимому, и сам разделял опасение попасть в ад,
но только он не мог переменить веры, потому что имел
такой взгляд, что честный человек обязан жить и умереть
в той религии, в какой он родился. Этим честный человек
будто бы оказывает достаточное уважение религии своих
отцов, которой затем он может в сущности не держаться
и даже издеваться над теми, кто ее держит... Выходила
известная бестолковщина, которую, впрочем, люди равно¬
душные к вопросам совести называют «правилами».
Отступление от этих правил граф считал позволитель¬
ным только в том единственном случае, когда для челове¬
ка возникают новые обязательства к существам, с которы¬
ми он должен искать полного единения, для которых чело¬
век обязан «оставить отца и мать». Такое существо, разу¬
меется, жена. Высоко ставя принцип семейный, граф гово¬
рил, что он считает в высшей степени вредным, чтобы
члены одной и той же семьи держались разных религиоз¬
ных взглядов и принадлежали к разным церквам.
Было ясно, что для приобретения этого человека суще¬
ствовало одно средство — женить его на православной
девушке; но, к сожалению, граф находил эту мысль уже
слишком для себя запоздалою, так как он был вдов и ему
было уже около пятидесяти лет.
Сколько раз ни наводила графиня Антонида разговор
с графом на эту тему, он был непреклонен и с серьезною
скромностью указывал на то, что его сын от первого
брака готовился надеть эполеты.
Свое ухаживанье за княгиней Варварой Никаноров¬
ной, а тем более свое неудачное сватовство к ней, граф,
разумеется, хранил в глубочайшем секрете — об этом ни¬
кто не знал, кроме бабушки, а та была скромна не менее
самого графа. Да притом, может быть, если бы княгиня
об этом и проговорилась, то ей едва ли бы поверили.
В тот раз, при покушении на руку твердой и самостоятель¬
ной княгини, граф не мог иметь никаких пособников: там
он должен был действовать сам, но теперь он держался
иной, более безопасной тактики. Граф предоставлял до
всего додуматься графине Антониде и ей же дарил весь
почин дела: она должна была вызнать мысли княжны,
внушить ей симпатию к этому плану; забрать ее на свою
сторону и, уверясь, что княжна в случае решительного
вопроса даст решительный же ответ в желанном духе,
граф предоставлял Хотетовой упросить и уговорить его
на этот брак; а ему тогда останется только согласиться
или не согласиться.
152
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
План оказался верен во всех деталях, а исполнители
его своею смелостью и тактом превзошли все ожидания
прозорливого графа. О княгине во все звоны звонили как
о женщине тяжелой, злой и даже вольнодумке: положение
ее дочери представлялось страдальческим и взывающим
к защите... Сам граф во весь этот промежуток, по-види¬
мому, был так далек от всей затеи, как только можно было
себе представить: он даже реже, чем прежде, бывал те¬
перь у Хотетовой, но зато чаще посещал княгиню Варва¬
ру Никаноровну, которая с пылким восторгом поверяла
ему свои радости, заключавшиеся в открытии ею Червева.
Граф, к чести его сказать, умел слушать и умел пони¬
мать, что интересует человека. Княгиня находила удоволь¬
ствие говорить с ним о своих надеждах на Червева, а он
не разрушал этих надежд и даже частью укреплял их.
Я уверена, что он в этом случае был совершенно искре¬
нен. Как немец, он мог интриговать во всем, что касается
обихода, но в деле воспитания он не сказал бы лживого
слова.
Словом, княгиня во все это время находилась с гра¬
фом в лучших отношениях, а меж тем вокруг ее широко
облегала ловкая интрига, которой бабушка решительно
не замечала. Но зато каково же было ее изумление и не¬
годование, когда все это перестало таиться и вдруг вы¬
ступило на нее в атаку.
Бабушка была взята врасплох: это случилось на боль¬
шом званом вечере, где были и княгиня и ее дочь. Сват,
о котором в доме Хотетовой было сказано, что «ему ни¬
кто не отказывает», подошел к княгине с улыбкой
и сказал:
— Я к вам сватом, княгиня,— чтобы смягчить значе¬
ние этих слов, он добавил известную простонародную
фразу: — у вас товар, у меня купец.
Княгиня была поражена этою неожиданностью. Доче¬
ри возле нее в эту минуту не было: она танцевала
в залах.
Княгиня, стоя перед тем, кто говорил с нею, глядела
в его лицо и читала по его глазам, что ему на нее что-то
наговорено: в ласковых и немного скучающих глазах чуть
заметно блестели известные холодные блики.
Бабушка отвечала тою же простонародною речью:
— По засылу судя, гость товара достойнее; но живой
товар должен сам говорить.
153
— Дочь ваша согласна: попросите сюда княжну.
Взволнованная резвым танцем княжна предстала; ее
спросили: она была согласна. Кто же был жених? Кня¬
гиня видела Функендорфа и не верила своим глазам. Ей
казалось, что ее обманывают разом все ее чувства, что
все это не действительность, а какой-то нелепый сон,
в котором и она бредила и теперь бредят все, спеша при¬
носить свои поздравления ей, княжне и Функендорфу.
Но это не был сон: это была самая существенная дей¬
ствительность, всю силу и все значение которой княгиня
вполне ощутила только тогда, когда, измученная своею
ролью в продолжение вечера, она села в карету и, обхва¬
тив руками голову дочери, прижала ее к своей груди
и зарыдала.
Княжна была гораздо покойнее,— это и было понятно:
бабушка искала во всем, что случилось, своей вины,
а княжна не видала в случившемся ничего, кроме торже¬
ства своей правоты и окончания своего житья в доме,
которого все порядки не нравились ей, утомили ее и впе¬
реди не обещали ей ничего, кроме того же недовольства.
Княгиня видела в неожиданном сегодняшнем происшест¬
вии страшное коварство, которое не пощадило ничего,
а княжна видела во всем этом благородное заступничество
за ее тяжелую долю; княгине был эстетически противен
поступок человека, который метался с своею рукой от нее
к дочери; княжна этого обстоятельства даже не подозре¬
вала и притом не могла и оценить всей важности шага,
на который дала свое бесповоротное согласие.
— Настя! друг мой! — проговорила княгиня, сжимая
дочь в своих объятиях,— нас разлучают...
Княжна тихо заплакала.
— Тебя обманули, Настя... меня обманули, нас всех
обманули!
— Кто, maman? — прошептала княжна.
— Не знаю, не знаю кто; но обманули.
И княгиня, выпустив голову дочери, закрыла руками
лицо и снова зарыдала в платок.
— Не знаю кто,— продолжала она, немножко успо¬
коясь, через минуту,— тебе это, может быть, больше
известно.
С этими словами княгиня вдруг круто оборотилась
в сторону дочери: та сидела, прижавшись в углу кареты,
и после некоторой паузы тихо выговорила:
— Я ничего не знаю.
В тоне этого ответа не было никакой искренности,—
он звучал фальшью.
154
— Ты жаловалась на меня кому-нибудь?
— Нет.
— Может быть, тетке... графине Антониде Петровне?
— Нет, maman,— я ничего не говорила графине.
Бабушка снова привлекла к себе княжну и, вздохнув,
поцеловала ее в лоб, в глаза и в губы и перекрестила:
она как нельзя яснее слышала, что дочь лжет, но ни
о чем ее более не расспрашивала.
Карета остановилась у подъезда, и они вошли в про¬
странное entree и рядом поднялись на лестницу.
Перейдя зал и гостиные комнаты, княгиня останови¬
лась у дверей своей спальни и спросила:
— Ты устала, Настя?
— Да, maman.
— Так прощай; иди в свою комнату.
— Перекрестите же меня.
— Ах, да: прости меня.
Она подошла к своему образнику, вынула оттуда
небольшой серебряный складень и, благословив им неве¬
сту, сказала:
— Возьми это к себе: перед этим складнем отец твой
молился за час до смерти, молись и ты — молитва очи¬
щает сердце.
С этим бабушка благословила дочь образом, поцело¬
вала ее в голову и, отколов белую розу с ее груди, поме¬
стила цветок в образнике на место, откуда был снят
складень.
У княжны снова блеснули слезы: она обняла мать и,
поцеловав ее, вышла, держа в одной руке зажженную све¬
чу, а в другой складень.
Княгиня все молча стояла и все глядела на дверь,
в которую вышла дочь.
Душевное состояние бабушки было, вероятно, очень
тяжело,— она о нем никому ничего не говорила, но о нем
можно было судить по целому ряду не совсем правиль¬
ных и вовсе необдуманных нервных действий, выразив¬
шихся в следующем.
Княгиня, во-первых, по словам Ольги Федотовны,
долго стояла на том самом месте, на котором перекрестила
дочь и отдала ей складень. Во все это время она была
как в столбняке: она не сводила глаз с двери и не слыха¬
ла, как Ольга Федотовна два раза предлагала ей раз¬
деваться.
1 Вход, прихожая (франц.).
155
Потом она без всякой видимой причины вдруг сильно
вздрогнула, так что даже покачнулась на месте, и, заме¬
тив при этом Ольгу, окинула ее строгим взглядом и ска¬
зала:
— Что ты здесь... подсматриваешь, что ли, за мною?
— Я жду раздеть вас.
— Хорошо; я разденусь.
И когда Ольга Федотовна приступила делать бабуш¬
кин ночной туалет, та, стоя к ней спиною, всплеснула
руками и, сжав их у себя на темени, громко восклик¬
нула:
— Тяжело, господи, пощади! — и с этим опустилась
в кресло.
Через минуту она, совсем раздетая, перешла комнату
и, упав в постель, велела унести свечу. Но чуть Ольга
вышла, бабушка постучала ей в стену. Ольга возврати¬
лась и стала в ногах кровати. Княгиня, не оборачиваясь
от стены, проговорила:
— Ты знаешь новость?
— Никак нет, ваше сиятельство.
— Наша княжна выходит замуж.
Ольга Федотовна не спросила, кто жених, но бабушка
сама ей это пояснила:
— Княжна выходит за графа Функендорфа. Слы¬
шишь?
— Слышу-с.
— Нравится тебе это?
Ольга молчала.
— Старому коту молоденькая мышка... Знать, и ста¬
рые коты ловки.
Ольга мне рассказывала:
— Я после этого так потихоньку и вышла, но и я всю
ночь не спала и слышала, что и она ни на минуту не за¬
снула и утром раньше меня встала, и пресердитая.
Я знала, что с ней в это время нельзя было разговари¬
вать, и побежала к княжне, чтобы узнать, что сталося?
А княжна тоже, как были вчера одеты, так только платье
сбросили, так и спят на кроватке. Я, здесь ничего не уз¬
навши, да бегу к Патрикею Семенычу, чтобы с его умом
посоветоваться, да как раз в угольной наскочила, что
княгиня,— чего никогда не бывало,— в утреннем капоте
стоят, а перед ними бедный Жигошка и на коленях вертит¬
ся, и ручонки ломает, и к небу таращится, и сам плачет.
«Экскюзе муа! — кричит,— экскюзе!»
156
Я, разумеется, догадалась, что тут уже не насчет здо¬
ровья, а что-нибудь поважнее,— взяла да за дверь спря¬
талась, а как она Жигошу отпустила, я его в коридорчике
и изловила за рукав и говорю:
«Что ты, шальной, сделал?»
«Ах,— говорит,— шер Ольга Федот, я сам теперь
наплёт, валек и деревянна баба: я письмо носил».
«Какое ты письмо, куда носил?»
«Много, много письма носил».
«Да куда, от кого, бестолковая голова?»
«От пренсесс...»
Я рассердилась.
«Ах,— говорю,— ты, шелапут! Недаром,— говорю,—
видно, Патрикей Семеныч говорил, что ты почтальон,—
вот так и вышло! Да как же,— говорю,— ты это посмел
сделать? Ведь тебя за это сейчас со двора долой, да еще
псом приуськнуть. Разве это можно, чтоб от девицы
к мужчине письма переносить?»
Но он забожился:
«Нет, нет, нет,— говорит,— шер Ольга Федот, не
к мужчине, а к графинь».
Я догадалась, что это к Хотетовше, и стала спокой¬
нее,— только спросила его:
«Простила ли тебя княгиня?»
Он говорит:
«Простила, но только,— говорит,— я теперь после та¬
кой революций,— экскюзе».
«Ну, мол, бежи скорее да поменьше нынче с детьми-
то у ней на глазах вертись,— нынче здесь еще много
грому будет».
Он залопотал: «Все понимай, все понимай, экскюзе!»
и убежал.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Ольга Федотовна была хороший барометр для опре¬
деления домашней атмосферы: она как нельзя более
основательно предсказывала грозу и напрасно старалась
отвести ее своими отводами, вроде советов, данных ею
Gigot, и увещаний «не сердить княгиню», нашептанных
по всему дому. Бабушка, сознавшаяся вчера с вечера са¬
мому богу, что ей очень тяжело, была слишком наэлектри¬
зована вчерашним происшествием и не могла не разра¬
зиться. Утрешнее признание, которое она вырвала у Gigot,
еще более увеличило заряд: Gigot сознался, что он каж¬
157
дое воскресенье, уходя к компатриотам, носил какие-то
письма от княжны к Хотетовой. Что он делал это не из
интриганства, не из корысти и вообще не из каких-ни¬
будь других дурных побуждений, a par la pitie. Этому
княгиня вполне верила, и это действительно так и было,
но тем не менее она открыла, что за нею в ее собственном
доме было устроено систематическое шпионство, и кому
же оно понадобилось? ее собственной дочери... Как это
ни принимай, а не могло же это не оскорблять ее... Она
верно сообразила, чьи пружины могли тут действовать,
и потому-то прямо взяла утром на допрос поставленного
к ней в дом графом m-r Gigot, а не кого бы то ни было
другого. Во всех других она была уверена, и подобное
дело par la pitie мог сделать по своему безрассудству
только один Gigot.
Княгиня и в эти минуты высшего раздражения нашла
в себе столько справедливости, что, взвесив поступок
бедного француза, простила его и даже запретила ему
представлять доказательство, кем он был склонен к это¬
му. Но зато тот, кто всему этому был причиною, мог ожи¬
дать себе хорошей встречи, и он ее таки и дождался.
Княжна Анастасия в этот день долго не выходила из
своей комнаты. Она поздно проснулась и не совсем хоро¬
шо себя чувствовала. Бабушка навестила дочь в ее комна¬
тах и, найдя, что у княжны что-то вроде лихорадки, посо¬
ветовала ей не выходить до обеда, а если захочет, то
и весь день провести у себя.
Княжна очень этого хотела и потому с радостью вос¬
пользовалась материнским дозволением остаться сама
с собою. Ей было о чем подумать, но, впрочем, о чем она
думала, это теперь все равно.
Княгиня вышла в приемные комнаты одна и села, по
обыкновению, с своею работою. Без работы она никогда
не оставалась, и потому, в тоне или не в тоне было рабо¬
тать при гостях, это ее не озабочивало. Итак, княгиня
сидела тихо, задумчиво, работала молча и, по-видимому,
была даже покойна. Она приняла несколько человек, при¬
ехавших ее поздравить, и ко всем она была ласкова
и приветлива, так что прием ее дышал даже особенною
тихостью и теплотою; она, по-видимому, ни в чьих словах
не слыхала никакой иронии и насмешки и всех только
сдерживала на сокращении благожеланий:
— Будет, будет,— верю... благодарю,— отвечала она,
усаживая гостя.
1 Из жалости (франц.).
158
Но все это было только тишина перед бурею. Чуть
только в длинной анфиладе открытых комнат показалась
импозантная фигура графа Функендорфа, по лицу бабуш¬
ки заходили розовые пятна,— однако она и на этот раз
себя сдержала и отвечала графу поцелуем в щеку на его
поцелуй ее руки, шутливо молвив:
— Я, любезный зять, вас раньше ждала,— и она при¬
кусила слегка нижнюю губу и внимательно слушала, пока
Функендорф извинялся, что его утром звали в кабинет
по важному делу.
— Я пошутила: вы человек деловой,— отвечала, обора¬
чиваясь к другим, княгиня.
Она не верила слышанной отговорке и мысленно иска¬
ла настоящей причины, для чего граф, сыграв с ней вче¬
рашнюю шутку, не приехал к ней ранее всех утром, чтобы
объясниться без свидетелей, а, напротив, оттянул свида¬
ние? Но причина эта не замедлила объясниться: вслед за
графом вдали той же анфилады показалась графиня Анто¬
нида Петровна. Бабушка догадалась, что граф и графиня
условились съехаться... Конечно, граф хотел держаться за
графинею, как за ширмою, и только немножко неосторож¬
но опередил ее, или та, против уговора, замешкалась.
Варвара Никаноровна, заметив гостью, встала и сде¬
лала несколько шагов ей навстречу.
Графиня Антонида была чинна, и от нее холодком так
и повевало; впрочем, в общем всегда мало изменявшийся
вид ее имел в себе на этот раз нечто торжественное: ее
коски на висках были словно круче, одутловатые щечки
под смуглою кожею горели румяным подсветом, изуми¬
тельной чистоты руки сверкали от гладкости, а каленое
платье погромыхивало. Графиня шла не одна: за нею сза¬
ди двигались две покровительствуемые дамы из ее при¬
дворного штата: они несли большую и, по-видимому,
довольно тяжелую роскошную корзину, покрытую широ¬
ким куском белого батиста.
Бабушка поняла, что эти дамы, при участии которых
подносится подарок, тоже здесь для ширм, для того, что¬
бы всем этим многолюдством защититься от бабушкиной
резкости. Княгине это даже стало смешно, и бродившие
у нее по лицу розовые пятна перестали двигаться и стали
на месте. Теперь она сходилась лицом к лицу с этой жен¬
щиной, которая нанесла ей такой нестерпимый удар.
Та первая подала бабушке руку, но взглянула ей не
в лицо, а через плечо, далее. Она, очевидно, искала гла¬
159
зами княжну, но, не видя ее, должна была начать раз¬
говор с княгинею:
— Извини... я думала: для таких минут... ты не осер¬
дишься...
Княгине, кроме мужа и родителей да крестьян, никто
не говорил ты,— это была первая попытка ввести такую
форму в обращении с бабушкою, и бабушка это снесла
и отвечала графине Антониде с вы.
— Сердиться? мне?.. за что? Я рада...
— Что дочь? — продолжала Хотетова, небрежно ро¬
няя слова и осматривая присутствующих,— я, извини ме¬
ня... хотела вас поздравить...
— Я вас благодарю, и снова...
— Да; не беспокойся... я утром съездила к обедне...
помолилась... смотрела вас по церкви, да не видала...
Неужто не были? Потом заехала, взяла... тут кой-какие
безделушки... для невесты... Позволишь?
— Сколько вам угодно.
— Но где же она? княжна-то?
— Она там... у себя.
— Что, нездорова?
— Да.
— Так я туда. Надеюсь, можно?
— О, конечно.
Графиня тронулась в сопровождении своих ассистен¬
ток и бабушки; гости, видя недосуг хозяйки, окружили
графа с поздравлениями, которые тот с этой поры позво¬
лил приносить себе.
Эти гости были здесь так оживлены и веселы, что им
показалось, будто княгиня Варвара Никаноровна проси¬
дела со своею гостьею у дочери всего одну минуту, но
зато при возвращении их никто бы не узнал: ни эту хо¬
зяйку, ни эту гостью,— даже ассистентки графини смор¬
щились, как сморчки, и летели за графинею, которая про¬
неслась стремглав и, выкатив за порог гостиной, оберну¬
лась, обшаркнула о ковер подошву и сказала:
— Я отряхаю прах.
Затем она снова повернулась и вышла.
Княгиня ее не провожала: она молча сидела в углу
дивана и тяжело дышала, теребя в руках веер.
Гости переглянулись и один по одному тихо вышли.
Княгиня их не удерживала. Она осталась вдвоем с гра¬
фом, который тоже не совсем был доволен своим положе¬
нием и не знал, что делать с разгневанной княгиней. Он,
я думаю, был только очень рад, что женится не на ней,
а на ее дочери.
— Что случилось? — прошептал он мягким и вкрадчи¬
вым шепотом.
Княгиня не отвечала и продолжала обмахиваться
веером.
Граф, переждав минуту, повторил вопрос.
— Случилась вещь простая,— отвечала бабушка,—
я не люблю, чтобы меня унижали, когда я этого не желаю...
— Вас унижать... кто это может?
— Вот... графиня...
— Графиня!
— Да; она благочестива... я не спорю: я грешница
и не сужу людей... Она мне здесь ни слова не сказала, что
свадьбу надо скоро... Ваш сват вас хочет сам благосло¬
вить?
Граф самодовольно покраснел и поклонился.
— Что же? к его отъезду у меня все будет готово; но
графине и этого казалось мало... за меня решать и всем
распоряжаться... она при дочери мне стала говорить, что
я должна б сегодня ехать в церковь... Она была, а я...
— Зачем это ей?
— Не знаю, право... но я мать: зачем меня ронять
при детях? Я ей ответила, что тоже утром занималась:
она молилася за Настеньку и вклад монастырю дала,
а я писала управителю, чтобы он голодным хотетовским
мужикам бесплатно по четверти хлеба на семена роздал
за Настино здоровье... всякий, значит, свое сделал...
— И вы ей это сказали?
— Да; а что же: разве это обидно?
— Гм... нет... разумеется: но ей это всегда неприятно
про голодных...
— Очень верю, граф... голодные мужики очень непри¬
ятны, но и мне, граф, тоже многое очень неприятно...
Тот склонил голову и пожал плечами.
— Очень, очень, граф, неприятно, но я стараюсь все
перенести; и я отдаю вам, граф, мою дочь; и я дам, граф,
моей дочери не только все, что ей следует, но и то, чего
не следует; я, граф, дам все, что только могу отдать.
Граф склонился еще ниже и прильнул губами к рукам
княгини.
— Все, все дам, граф; много дам: все вам к одной
меже... Именья хорошие... земля как бархат, угодья водя¬
ные, леса и мужики исправные, в зажитье...
Говоря это свободным и громким голосом, княгиня все
крепче и крепче сжимала руки графа и при последних
словах еще усилила это пожатие и, понизив тон, добавила:
6. Н. С. Лесков, т. 6.
161
— Но если, граф, ваша слишком молоденькая для вас
жена когда-нибудь вами наскучит и в другую сторону
взглянет, то уж тогда я вам помочь буду не в силах, а вы
к графине Хотетовой обратитесь,— пусть она о вас по¬
молится.
С последним словом бабушка презрительно выбросила
руки графа и, оставив его посреди гостиной, ушла во
внутренние покои.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Этим взрывом княгиня облегчила свою обиду и весь
остальной день просидела в гораздо более спокойном со¬
стоянии, а вечером в доме произошла история, которая ее
даже заставила рассмеяться: дело в том, что Gigot имел
неосторожность рассказать о своем проступке Рогожину,
а тот начал делать ему внушения, окончившиеся тем, что
они подрались. Бабушка вбежала на страшный крик
в столовую и застала, что француз и Дон-Кихот, вооружен¬
ные медными прутьями из оконных штор, с страшным
криком гонялись друг за другом вокруг обеденного сто¬
ла. Взглянув на эту катавасию, сейчас же можно было
понять, что Рогожин нападает, a Gigot от него спасается:
Рогожин, делая аршинные шаги и сверкая глазами, хри¬
пел: «Шпион! шпион!» a Gigot, весь красный, катился
вперед, как шар, и орал отчаянным голосом: «Исво-о-
ощи-к!»
Увидев вошедшую в столовую княгиню, Gigot тотчас
же бросился под ее защиту.
Бабушка рассмеялась и, скрыв Gigot у себя за спиною,
огородила его своими руками и сказала Рогожину:
— Не стыдно ли тебе: за что ты его душишь?
Дон-Кихот, ничего не отвечая, только тяжело дышал,
сверкая своим изумрудным глазом, a Gigot весь трясся
и держался дрожащими руками за бабушкино платье.
— Помиритесь сейчас! — сказала княгиня.— Слыши¬
те? сейчас помиритесь: я этого требую.
При слове «требую» Gigot выступил вперед и, воскли¬
цая: «А la bonne heure», кинулся с объятиями к Рого¬
жину, но тот отодвинулся назад и, высоко подняв голову,
прошипел:
— Я с шпионами не мирюсь.
Княгиня насилу убедила Рогожина, что Gigot в изве¬
1 В добрый час (франц.).
162
стном происшествии отнюдь не был подкупной шпион,
а только играл глупую роль, и заставила врагов поцело¬
ваться. Gigot исполнил это охотно, но Рогожин только
едва подставил ему сухо свою щеку. После всего этого
бабушка велела их проводить каждого в свою комнату,
и Патрикей свел Дон-Кихота, а Ольга отвела Gigot.
Однако тем дело не кончилось. Доримедонт Васильич,
убедясь, что «с бараньей ляжки» взыскивать нечего, счи¬
тал себя призванным отмстить графине Антониде и гра¬
фу, и он привел это в исполнение. Первой он написал
«памфлет» и принудил того же Gigot доставить этот пам¬
флет в запечатанном конверте самой графине. Он это по¬
ставил французу необходимым условием для его целости,
без чего грозился в удобное время отдуть его, когда
княгини не будет дома.
— Ты знай,— говорил он,— что если ты и половину
шпион, или три четверти шпион, а может быть, и целый,
но все-таки честный человек тебя может бить.
Gigot был вынужден исполнить требование Рогожина
и доставил графине конверт, который та и распечатала,
ожидая найти в нем письмо от княжны.
В конверте было следующее шестистишие, посвящен¬
ное не то графине Хотетовой, не то ее большому голо¬
давшему селу Хотетову:
Хоть этого
Хотетова
Давно я не видал,
Но энтого
Хотетова
Несчастней я не знал.
Подписано: «Сочинил дворянин Доримедонт Рогожин».
Графиня Антонида страшно оскорбилась произведе¬
нием Дон-Кихотовой музы: напоминание о бедственном
положении ее мужиков, о котором она никогда не желала
слушать и которым ей в последнее время так часто доса¬
ждала княгиня Варвара Никаноровна, привело ее в ярость,
под влиянием которой она немедленно же отослала письмо
Рогожина к начальнику столицы с просьбою защитить ее
от «нестерпимого нахала», а вместе с тем позвала графа
и принесла ему горячую жалобу на его тещу.
Граф, желая примирить враждующие стороны, явился
к бабушке и застал ее в кабинете сильно занятою: сидя
за кучею бумаг, она составляла проект выдела княжны
Анастасии. Выдел был действительно самый щедрый:
бабушка, действуя как опекунша в пределах предоставлен-
163
ной ей законом власти, выбирала дочери законную часть
в таких местах, что часть эта, отвечая законным разме¬
рам по объему земли и численности душ, далеко превосхо¬
дила эти размеры действительною стоимостью. Княгиня
выбирала в приданое дочери самое лучшее и как можно
ближе подходившее к новым владениям графа: лучшие
земли с бечевником по берегам судоходной реки, старые
плодовитые сады, мельницы, толчеи и крупорушки, озера
и заводи, конский завод в Разновилье и барский дом
в Шахове. Мужики в обоих селах всё состоятельные, у ко¬
торых, кроме нарезных помещичьих земель, бывших в их
обработке, были еще значительные собственные земли,
купленные ими на имя княгини, амбары в базарных селах
и даже дома в городах. Сыновей княгиня этим выделом
не боялась обидеть, потому что, по ее мнению, им и так
доставалось против сестры очень много, а к тому же кня¬
гиня рассчитывала добрым хозяйством увеличить их со¬
стояние к тому времени, когда они придут в совершенный
возраст. Кроме того, княгиня посягнула для «нелюбимой
дочери» на свою собственную часть: чтобы соединить вы¬
деляемые ей поля, бабушка решила просить собственного
выдела, с тем чтоб при новой нарезке соединить интервалы
дочерних полей на счет своей вдовьей части.
Граф, препожаловав с жалобою графини Антониды
на Дон-Кихота, застал бабушку уже при конце ее работы,
которую оставалось только оформить актуальным поряд¬
ком, для чего тут перед княгинею и стояли землемер
и чиновник. А потому, когда княгине доложили о графе,
она велела просить его в кабинет и встретила его словами:
— Вы кстати, граф, взгляните, что я отделяю На¬
стеньке из отцова и моего состояния.
И она положила перед графом реестры и планы с про¬
веденными на последних линиями проектированного
надела.
Граф, разумеется, не имел времени рассмотреть все
в подробности, но линии, проведенные на планах, убеди¬
ли его, что он получает за женою много, так много, как
он не ожидал и сколько ни в каком случае не мог бы
взять, если бы женился не на княжне, а на самой княгине.
Он опять повторил свои благодарности и поцеловал
руку тещи, а княгиня дала знак чиновнику и землемеру
взять бумаги и сделать, как сказано. Когда те вышли,
она спросила:
— Довольны ли вы мною, граф?
— О, княгиня!..
164
— Право, не знаю, но мне кажется, что я своей доче¬
ри не обидела?
— Нет, боже мой! кто говорит, чтобы вы кого-нибудь
могли обидеть...
— Отчего же?.. человек как все... могу и я грешить
и ошибаться, но только я не люблю быть долго винова¬
тою и, если кого обижу, люблю поскорей поправиться:
прошу прощения.
— Княгиня, вы меня радуете.
— Радую!
— Да, княгиня... я не знал, как с вами заговорить,
а вы мне это облегчили.
— Что такое? о чем вы со мною не знали как заго¬
ворить?
Граф оглянулся и прошептал:
— Мы одни, княгиня?
— Никто чужой нас не слышит,— говорите.
— Графиня Антонида Петровна... Вот чуть я ее на¬
звал, вы уже, кажется, и сердитесь?
— Нимало нет.
— Графиня Антонида Петровна ужасно обижена...
и... право, я не знаю, как вам про это рассказать...
— Да говорите просто: она обижена; ну кто ее оби¬
дел: я?
— Не вы, но... Вы, верно, слышали, на нее написан
скверный пашквиль...
— Фуй! Нет, я ничего ни про какие пашквили не хо¬
чу знать.
— Но досадно то, что пашквиль вышел отсюда...
— Откудова, граф?
— Из вашего дома, княгиня.
Бабушка помахала, по своему обыкновению, отрица¬
тельно пальцем и, в глубокой уверенности в своей право¬
те, отвечала:
— Нет, граф, это неправда, этого быть не может.
Но граф вместо ответа вынул из кармана и подал ба¬
бушке копию с известного нам стихотворения Рогожина.
Княгиня пробежала бумажку и, насупив брови, еще
раз перечитала ее вслух:
— «Хоть этого Хотетова, но энтого Хотетова»,— Дер¬
жавин острей писал. А впрочем, позвольте мне, граф,
узнать, что мне за дело до «этого Хотетова и энтого Хо¬
тетова»; с какой стати вы сочли своим долгом мне это до¬
ставить?
— Ведь это Рогожин написал.
165
— Так что же такое: разве я отвечаю за то, что сума¬
сшедший человек может кому-нибудь написать?
— Вы уверены, что он сумасшедший?
— Гм... ну, я так думаю, что он немножечко расстро¬
ен, а если вы иначе о нем полагаете, вызовите его на дуэль.
— Что вы, княгиня!
— Отчего же? он не откажется.
— Помилуйте: да этого и графиня не захочет... Дуэль,
которая может кончиться убийством... Что вы, что вы!
это совсем не в ее правилах.
— А если это не в ее правилах, так не о чем и гово¬
рить: ругнул ее человек, ну и что такое — над Христом
ругались. А я вам вот что скажу: я вашей графине только
удивляюсь, как она с своею святостью никому ничего
простить не может.
Граф был уступчив.
— Все дело в том, княгиня, разумеется... если он су¬
масшедший,— заговорил граф, но бабушка его перебила.
— Да,— сказала она,— все дело в том, граф, что это
вздор, что умным людям, граф, стыдно обращать на такие
вещи внимание...
— Конечно.
— Да; скажите ей, что «стыдно»: пускай берет при¬
мер с царицы Екатерины. Ей, чай, известно, что Екатери¬
на сочиненную на нее мерзость не читая разорвала и в печ¬
ку бросила. Так ей и скажите, а я про «этого Хотетова»
ничего не знаю, окромя как то, что там все мужики с су¬
мой по миру ходят... Так и про это скажите, граф, стыд¬
но на мертвые тела серебряные раки делать, когда живые
голодом гибнут. Они гибнут только потому, что не знают,
в ком сила... Я к этому ничего не прибавлю, да мне и не¬
когда: у меня через две недели дочь замуж выходит, будет
с меня этих хлопот без графини Антониды Петровны;
а она пусть смирится,— люди большие обиды сносят и не
жалуются. А теперь прощайте: там обойные мастера ждут.
Вы ко мне кушать приезжайте.
И княгиня, извинясь, не пошла провожать графа, а на¬
правилась к другим дверям; она хотела как можно скорее
призвать Рогожина и дать ему добрый напрягай, а может
быть, даже склонить его как можно скорее к тому, чтобы
он уехал из Петербурга.
«Совсем не то время теперь и не то место, чтобы
еще здесь распутывать его глупости»,— размышляла кня¬
гиня, которой вдруг пришло в голову, что «аракчеевцы»,
ища повсюду особых случаев, того и гляди рады будут
166
этому вздору и навлекут на бедного дворянина небывалое
обвинение, что он-де не только пашквилянт на благород¬
ное сословие, но еще и пашквили его имеют дурное влия¬
ние: могут служить к подрыву помещичьей власти над
крепостными людьми.
«Нет, лучше всего его за добра ума выпроводить отсю¬
да, хоть не туда... не совсем домой, потому что он там под
судом, а...»
Но в это время до слуха ее долетел страшный удар,
от которого задрожали стены дома: можно было думать,
что упало какое-то грузное, тяжелое, массивное тело...
«Верно, большая люстра оборвалась или статуя с хор
упала!» — подумала княгиня и, быстро выбежав в дверь,
увидала, что в зале Патрикей поднимал графа, который
никак не мог встать на ноги.
Бабушка кинулась к пострадавшему с вопросом:
— Что с вами, граф?..
— Я, кажется, ногу сломал,— отвечал граф, делая
неудачную попытку стать на ногу.
— Скорее доктора и костоправа! но как вы здесь
могли упасть?
И княгиня, оглянув комнату, тут только заметила, что
длинная ковровая дорожка, лежавшая через весь зал,
была до половины сдернута и в дверях, куда ее стянули,
стоял Рогожин.
— Уйди ты, ненавистный! — крикнула ему княгиня,
направляясь вслед за людьми, которые внесли графа
в одну из гостиных и положили его на диване.
Граф молчал, княгиня была страшно взволнована и,
наказав как можно тщательнее скрыть все от дочери,
встретила костоправа со словами:
— Тысячу рублей вам заплачу, если больной будет
ходить через две недели.
Костоправ вышел, осмотрев ногу графа, и, выйдя
в зал, чтобы велеть подать себе таз с взбитою мыльною
пеной, объявил княгине, что у больного просто небольшой
вывих и что он может ходить через неделю.
— Вы получите две тысячи вместо одной,— отвечала
княгиня и сама присутствовала при операции, как графу
по старине намылили ногу, как его начали тащить люди
в одну сторону, а костоправ намыленными по локоть ру¬
ками в другую: дернул раз, два и в третий что-то глухо
щелкнуло, и граф вскрикнул:
— Вы оторвали мне ногу!
— Нога теперь на месте,— отвечал костоправ.
167
И действительно, граф к вечеру мог уже переехать
в карете к себе, а через два дня был на ногах по-прежне¬
му молодцом и уже не застал Рогожина в доме тещи.
Дон-Кихот был выслан из Петербурга в тот же день, как
он уронил графа, потянув из-под его ног ковер. Княгиня
наскоро призвала его и сказала:
— Доримедонт Васильич, у меня до тебя просьба!
— А что такое?
— Уезжай из Петербурга сейчас... Домой не езди, тебя
там схватят...
— То-то и есть.
— Да; я тебя в Курск посылаю; ступай туда к Мефо¬
дию Миронычу Червеву и скажи ему, что я скоро сама
к нему приеду и буду его просить моих детей учить...
— Князей?
— Да, князей.
— Это хорошо: он знает больше того, кто сто книг
выучил.
— Вот и прекрасно: может быть, он знает, как и с то¬
бой управляться, а то ты мне уже здесь очень дорого
стоишь, да и хлопот с тобой не оберешься, а мне теперь
некогда... Бери Марью Николаевну и поезжайте,— ее из
Курска отправь, а сам меня жди у Червева.
Рогожин потянул носом и, по обыкновению, скоро за¬
орал свое:
— Эй, Зинобей!
Одры и Зинка не забыли службы и через час уже ка¬
тили за заставою, держась навстречу журавлей, которые,
чуя приближение весны, летели на север.
Княгиня, отправив этих гостей, успокоилась. К Патри¬
кею, правда, являлся полицейский узнавать, что за чело¬
век живет у них под именем дворянина Рогожина, но
Патрикей знал, как обходиться с чиновными людьми: он
дал ему двадцать пять рублей и сказал, что это был из их
мест крепостной, в уме тронутый, но его в Белые берега
к подспудным мощам отправили.
Более о Рогожине розысков тут не было, и в доме все
шло как нельзя лучше: приданое было готово, как по
щучьему велению, а граф ходил молодцом лучше прежнего.
— Как должно, перед свадьбой и у костоправа в руках
побывал,— говорила Ольга Федотовна, обрывавшая на
этом второй период протозановской хроники.
Граф женился на тетушке Анастасии. На свадьбе их
ничего не произошло замечательного: было все пышно,
хорошо, было много гостей, роздано всем много подарков
168
и много денег. Княгиня на третий день после свадьбы да¬
ла большой бал, на котором допустила следующее отступ¬
ление от нового этикета в пользу старины: когда пили за
здоровье молодых, к княгине подошел Патрикей с серебря¬
ным подносом, на котором была насыпана куча червонцев.
Бабушка взяла поднос и, поднеся его графу, сказала:
— Любезный зять, не осудите: вы были нездоровы
немножечко, позвольте мне просить вас съездить с Настей
за границу — ей будет ново и полезно видеть, как живут
в чужих краях; а это от меня вам на дорогу.
Граф должен был принять и приношение и просьбу.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Вслед за этим балом вскоре же начались сборы ново¬
брачных за границу. Граф устроил так, что поездка его
имела дипломатическую цель, это давало ему прекрасное
положение при иностранных дворах, а также и делало
экономию. Княгиня, узнав об этом, сказала только:
— Значит, я ему немножко лишнего дала на дорогу,
ну да бог с ним: пусть с легкой руки разживается.
Княгиня была все это время очень весела и довольна,
и никто не знал, чему надо было приписать такое доволь¬
ное ее состояние? Впрочем, полагали, что она рада, устро¬
ив дочь за видного человека; но причина приятного наст¬
роения княгини была совсем иная: Варвара Никаноровна
не одобряла в душе брака дочери и предвидела от него
впереди «много неприятного», но это уже было дело непо¬
правимое, зато теперь, пока что случится, дело это давало
ей передышку и увольняло ее отсюда, с этого «ингерман¬
ландского болота», как звали тогда Петербург люди, побы¬
вавшие за границею. Княгиня могла уехать домой в свое
теплое гнездышко, в уютное, неприкосновенное Протоза¬
ново, которое казалось ей еще милее после всех петер¬
бургских передряг и особенно после того, как Патрикей,
всего за день до свадьбы тетушки Анастасии Львовны, по¬
дал княгине распечатанный конверт из Курска.
Конверт был надписан незнакомою рукою на имя
Дмитрия Петровича Журавского, и Патрикей, доложив
княгине, что Журавский «сам изволил заносить пакет, но
доложить не приказал,— сказал: не надо... тут увидят
всё, что нужно».
Бабушка догадалась, что Дмитрий Петрович слышал,
что у нее свадьба, и не хотел отрывать ее... Ей было это
169
немножечко досадно, что он даже «спасибо» сказать себе
не позволил, но все равно: она знала, от кого этот кон¬
верт: в нем должен был заключаться столь долгожданный
и столь важный для нее ответ от Червева.
Княгиня была так взволнована, что, дернув нетерпе¬
ливою рукою листок из конверта, она опять вложила его
туда назад и сказала:
— Нет, это малодушие: буду терпеть до вечера.
С этим она положила письмо на образник и прочитала
его только помолясь на ночь богу: письмо было вполне
утешительное. Списываю его точно с пожелтевшего листка
сероватой рыхлой бумаги с прозрачным водяным штемпе¬
лем, изображающим козерога в двойном круге.
«Любезный благоприятель! Получил я письмо ваше
с предложением принять на себя воспитание детей извест¬
ной вам княгини, и много о сем предложении думал,
и соображал оное со многих сторон, а потому долгонько
вам и не отвечал. Не знаю, однако, что и теперь вам
отвечу.
Есть страны, где образование в полнейшем объеме
дают тем, кто в нем менее будет иметь надобности,
и лишают оного других, которые должны иметь обширную
ученость, дабы служить народу с высокого положения.
Сии, по несчастию, предполагаются как бы от самого рож¬
дения своего получившими все познания, и им вручают
ключи разумения, взяв которые они ни сами в храм зна¬
ния не входят и желающим войти в него возбраняют.
Смотрите, не так ли это и у нас: не учат ли и у нас всех
менее тех, кого надо бы учить всех более, и не изобретают
ли и у нас для таковых особых приемов учения, кои ниче¬
го общего с наукою не имеют? Не в таковых ли мыслях
ищет учителя своим детям и объясненная вами княгиня?
В таком разе ей нет во мне никакой надобности, и вы ей
можете посоветовать ученых людей в столицах: там есть
много искусных для такого преподавания. Но если, как
вы полагаете, она несколько инакова, то надо бы объяс¬
нить ей задачи и план зрелой науки. Кто что ни говори,
а корень учения горек, да и плоды оного в России не
сладки. То же и о вере. Скажите ей, что Моисей, изводя
народ из неволи, велел своим унести драгоценные сосуды
египтян, и мы можем хорошо воспитать нового человека
только тогда, когда он похитит мудрость древних и поно¬
сится с нею в зное пустыни, пренебрегая и голод, и жажду,
и горечь мерры. Вера моя — от удостоверения моего ума,
а не от того, что писано уставом или полууставом. А посе¬
170
му размыслите, благоприятель, гожусь ли я воспитывать
княжат, назначаемых достигать славы своея, а не славы
пославшего нас Отца. Им внушают — почитать себя за
важное и необходимое в руководстве другими, а по-моему,
первое начало, чтобы сей глупости не доверяли и руково¬
дить людьми не стремились, а себя умнее руководили. Мо¬
лодым родовитым и знатным юношам всего потребнее вну¬
шать — что они весьма не очень потребны. Что же касает¬
ся до моего согласия, то где я возьму силы, чтобы не со¬
гласиться хоть двух ребят во всю мою жизнь обучить так,
как бы мне хотелось? Именитых детей, учимых не ради
скорого приобретения ими хлеба куска, можно учить лишь
себе в радость и в утешение, о коем, признаюсь, в лучшей
поре моей жизни мечтал я. Вспомните, что я излагал не¬
когда о есотерическом и ексотерическом в науке: я видел
мою esotoris тогда яко зерцалом в гадании: я лишь
в отраднейшей мечте воображал счастливцев, которым
суждено отраднейшее бремя овладеть на много лет умом
цветущих юношей с призванием к степени высокому и весть
их к истинному разумению жизни... и вот об этом речь...
И сей счастливец я! О, благоприятель! неужто я увижу
их лицом к лицу? неужто я почувствую в моих руках их
юношеские руки, неужто я увижу, как их юношеский ум
начнет передо мною раскрываться, будто пышный цвет
пред зарею, и я умру с отрадою, что этот цвет в свое вре¬
мя даст плод сторичный... О, благоприятель! смотрите:
осторожно ли вы писали, не шутка ли это, не кладете ли
вы камень в протянутую руку нищего? Эта шутка была
бы слишком жестока... Подумайте: великий Кеплер гово¬
рил, что если бы он мог окинуть взглядом вселенную, но
не видал бы жаждущего познания человека, то он нашел
бы свое удивление бесплодным, а я, червяк, без всех ре¬
шительно сравнений, его ничтожнейший, до сей поры все
жил, не видя никого, кому бы мог сказать о том, что я
своим окинул взором... Но нет; вы ведь не шутите... не
правда ли? давайте их сюда, давайте этих юношей Черве¬
ву,— он их с любовью научит понимать достойное по¬
знанья и, может быть, откроет им — как можно быть сча¬
стливым в бедствиях.
Об условиях со мной не говорите: делающий достоин
мзды, а вол молотящий — корму. Более мне ничего не
нужно. Мефодий Червев».
1 Сокровенную (греч.).
171
Княгиня была в восторге от этого письма. Не знаю,
что именно ее в нем пленяло; но, конечно, тут имело зна¬
чение и слово «о счастии в самых бедствиях». Она и сама
почитала такое познание драгоценнее всяких иных знаний,
но не решалась это высказать, потому что считала себя
«профаном в науках». Притом бабушка хотя и не верила,
что «древле было все лучше и дешевле», но ей нравились
большие характеры, с которыми она была знакома по
жизнеописаниям Плутарха во французском переводе.
— Там есть кому подражать и есть на чем дитя вос¬
питывать,— вот, кажется, все, что она понимала, усвоивая
себе самое важное и существенное. Пусть-де не будут вер¬
холетами,— пусть готовеньких вершков не схватывают,
а по началам всё продумают, тогда они не будут самомня¬
щи, и смирней будут в счастье, и крепче в несчастье...
Она тоже не по уставу, а «по удостоверению своего ума»
была уверена, что добрые и умные родители непременно
должны приготовлять своих детей к уменью с достоинст¬
вом жить в счастье и в несчастье.
Таковы были непосредственные взгляды княгини на
воспитание, и письмо Мефодия Мироныча, конечно, этим
взглядам отвечало. Но что всего более влекло теперь кня¬
гиню к Червеву, это было его особенное отношение к сво¬
ему призванию.
— Ни слова добрый человек не говорит о том, что
ему заплатить... даже гнушается этим,— значит дело лю¬
бит, а не деньги... Такие люди редки: бог мне в нем неслы¬
ханное счастье посылает.
И княгиня, благословив бога, спала эту ночь крепко,
а на другой день встала довольною и веселою. С тех пор
прекрасное настроение духа не изменяло ей во все ос¬
тальные дни приготовления к дочерниной свадьбе и к на¬
ступившим за свадьбою проводам новобрачных за гра¬
ницу.
День отъезда молодых был давно назначен: княгиня
собиралась сама уехать к себе в Протозаново тотчас по
отъезде Функендорфов. Знакомым, которые уговаривали
княгиню еще погостить в «хорошем городе Петербурге»,
она отвечала:
— Нет, благодарю за привет, не спорю, Петербург
город хороший: и вымощен, и выметен, но у себя дома,
в деревне, мне все-таки больше нравится.
Варвара Никаноровна и вперед сюда не обещалась
скоро. На просьбы дочери приехать в Петербург на буду¬
щую зиму она ласково отвечала ей:
172
— Нет, мой друг, я и обманывать тебя не хочу,— не
поеду: зачем? мне тут делать нечего. Здесь место тому,
кому нужны кресты да перстни, а наше благо на пепле
растет, и надо в нем копаться, сидя на своем кореню.
Было время, и я здесь жила, но хорошего тоже мало из
того времени помню... а теперь я уже совсем от этого от¬
стала, и слава за то создателю: надо кому-нибудь и соху
с лопатой знать, а наездом хлеба не напашешь.
Нежность княгини к «нелюбимой дочери» во все это
время не только не уменьшалась, но, напротив, еще более
усиливалась: Варвара Никаноровна сама не знала, чем ей
свою Настеньку утешить и обрадовать. Она каждый день
приезжала к ней с дорогими подарками: купила ей самый
дорогой, покойный и щегольской дорожный дормез и навез¬
ла такую кучу разных путевых вещей, что с ними не знали
куда деваться. Граф, рассматривая эти вещи, вероятно
не раз думал, к чему эта трата? Не лучше ли бы деньга¬
ми? Молодая графиня была, кажется, одних с мужем мыс¬
лей. По крайней мере она всякий раз ставила матери на
вид, что за границею все лучше и дешевле, но княгиня
отвечала:
— То лучше, да из чужих рук, а это от матери,—
и опять продолжала возить подарок за подарком. Нако¬
нец бабушке пришла самая оригинальная мысль, и она
сделала тетушке такой странный подарок, какого от нее
никак невозможно было и ожидать, а именно: она, явясь
в один день к дочери, объявила, что дарит ей Ольгу Фе¬
дотовну... Конечно, не навек, не в крепость, а так, в услу¬
жение.
Тетушка Анастасия отнюдь не выражала никогда ни
малейшего желания получить этот подарок и даже едва
ли была ему рада, по крайней мере она энергически от
него отказывалась, говоря:
— К чему она мне, maman? вы Ольгу любите, вы к ней
привыкли, а я имею свою прислугу... Наконец она и сама
к вам так привязана, что ей будет тяжело с вами рас¬
статься.
Но бабушка была непреклонна: она хотела отдать
«нелюбимой дочери» все, что имела самого дорогого,
и решительно настаивала, чтобы графиня брала Ольгу.
— Она ко мне привязана — это правда, и я ее люблю,
но поэтому-то непременно ты ее и бери: она тебя сбере¬
жет, а иначе я за тебя покойна не буду.
Переспорить в этом бабушку было решительно невоз¬
можно, и графиня должна была согласиться принять
173
Ольгу, но за то уже решительно воспротивилась, когда
мать задумала сделать ей еще один подарок, в лице
m-r Gigot. Бабушка находила, что он был бы очень при¬
годен за границею, и говорила:
— Ты не церемонься со мною: я без него обойдусь,
а он французик услужливый и ничем не обижается, да
и притом он еще, кажется, из портных,— так и починку
какую нужно дорогою сделает... Право, бери его: я им
обоим и денег от себя на дорогу дам, а ты при нем с Оль¬
гою все так и будешь, как будто бы между своих.
Это, однако же, осталось втуне: молодая графиня от¬
нюдь не желала быть между своих, и проект о Gigot был
оставлен; но Ольга Федотовна собиралась в путь. Сборы
моей доброй старушки главным образом заключались не
в вещевом багаже, а в нравственном приготовлении к раз¬
луке на целый год с родиною и с милыми сердцу. Ольге
Федотовне было всех жалко, и княгиню, и князьков,
и Патрикея Семеныча, и «Жигошу»,— о последнем она за¬
ботилась даже, кажется, больше, чем о всех других, и всех,
кого могла, просила жалеть его, сироту.
Все время своих сборов она была очень растрогана,
и чем ближе подходил день отъезда, тем нервное ее состоя¬
ние становилось чувствительнее; но недаром говорят,
истома хуже смерти: день отъезда пришел, и Ольга Федо¬
товна встрепенулась. Она в этот день встала утром очень
рано: хотя по ее глазам и покрасневшему носику видно
было, что она не спала целую ночь и все плакала, но она
умылась холодной водицей и тотчас же спозаранков нача¬
ла бодро ходить по дому и со всеми прощаться и всем
наказывать от себя поклон Рогожину, Марье Николаевне
и многим другим лицам домашнего круга. К Gigot она
забегала несколько раз и все ему что-нибудь дарила или
оставляла во временное пользование — как-то: теплые
чулки, излишние подушки и прочее, но при этом все что-
то забывала.
— Совсем как дура сделалась,— говорила она о се¬
бе,— знаю, что что-то самое пренужное-нужное хотела
тебе отдать, и опять позабыла... Ну да я еще вспомню.
И она опять убегала и опять приносила Жиго пустяки
вроде чайной чашечки или частого гребня, а «самое пре¬
нужное-нужное» опять забывала.
— Ну, да ничего: я вспомню!
Отъезд предполагался из дома бабушки: на ее дворе
стоял уложенный дормез, и граф с молодою графинею
174
должны были позавтракать у княгини и с ее двора и от¬
правиться.
Это так было и сделано: откушали, помолились, эки¬
паж подан, и стали садиться,— Ольга Федотовна еще
ранее была усажена на высокое переднее сиденье и плотно
застегнута кожаным фартуком. Она так самого нужного
и не вспомнила, а теперь было уже некогда: граф и гра¬
финя сели,— на крыльце оставались только княгиня с дву¬
мя сыновьями да Gigot с Патрикеем.
Все было готово: форейтор натянул постромки, корен¬
ники налегли в хомут, и экипаж застучал и тронулся.
Из-за черного кожаного фартука в переднем сиденье за¬
мелькала ручка Ольги Федотовны: это она крестилась, но
вдруг она вся высунулась и закричала:
— Жигоша! Жигоша, скорей! я вспомнила!
Gigot подлетел и, вспрыгнув на подножку, подскочил
к Ольге Федотовне.
— Вот, бери это,— проговорила она и, торопливо
вынув из кармана маленькую бутылочку с березовкой,
сунула ее в руки француза.
— Oh, chere Ольга Федот... c’est impossible: c’est pour
vous meme, pour vous,— заговорил Gigot и, замахав рука¬
ми, соскочил с колеса в ту самую минуту, когда Ольга
Федотовна хотела сунуть ему пузырек за жилет.
Пузырек упал на мощеный двор и разбился о камень.
Экипаж скрылся из глаз за углом улицы.
Провожавшие стояли еще на крыльце, a Gigot на том
месте, где перед ним лежал разбитый пузырек и пролив¬
шееся лекарство.
Француз был растроган и, вынув платок, обтер им
глаза.
— Ты плачешь, Gigot? — спросила его княгиня.
— Mais certainement, madame!.. Sapristi, cette pauvre
Ольга Федот... elle ne parle jamais francais et allemand et
elle casse sa medicine!
— Ну, ничего: она по-русски разговорится.
— Нишего... c’est bien; по-рюсски: c’est нишего!
И Жиго рассмеялся: он поднял разбитый пузыречек
и, держа его в руках, проговорил:
1 О, дорогая Ольга Федотовна... это невозможно: это для вас
самой, для вас (франц.).
2 Ну, конечно, мадам!.. Черт возьми, эта бедняжка Ольга Фе¬
дотовна... она не умеет говорить ни по-французски, ни по-немецки,
и она разбивает свое лекарство (франц.).
3 Это хорошо (франц.).
175
— Нишего: разбил — это шастье!
— Не по его только предсказанию все это вышло,—
говорила, бывало, об этом Ольга Федотовна, никогда не
забывавшая ни одной мелочи своего отъезда за границу
и особенно своего скорого и странного оттуда возвра¬
щения.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Бабушка не могла уехать из Петербурга в Протозаново
так скоро, как она хотела,— ее удержала болезнь детей.
Отец мой, стоя на крыльце при проводах Функендорфов,
простудился и заболел корью, которая от него перешла
к дяде Якову. Это продержало княгиню в Петербурге
около месяца. В течение этого времени она не получала
здесь от дочери ни одного известия, потому что письма по
уговору должны были посылаться в Протозаново. Как
только дети выздоровели, княгиня, к величайшему своему
удовольствию, тотчас же уехала.
На севере «в ингерманландских болотах» было еще
сыро и холодно, но чем ближе к югу, тем становилось
теплее и приятнее: за Москвою, к Оке, совсем уже была
весна, хотя еще и ранняя, без яркой зелени и без обилия
цветов, но уже с животворною мягкостью в воздухе, кото¬
рая так целебно живит силы и успокаивает душевные
волнения.
Все чувства княгини отдыхали среди этой атмосферы
от утомления, которое она чувствовала после столь не¬
свойственной ей жизни и мелких интриг, кипящих в сало¬
нах. Эти скромные картины русской ранней весны превос¬
ходны, весело зеленеющие озими играют на солнце; под¬
нятый к яровому посеву тучный чернозем лежит как бар¬
хат и греется, тихие ручейки и речки то мелькают в пере¬
логах, как волшебные зеркала в изумрудных рамах, то
вьются как ленты, отражая в себе облака,— грунтовые
дороги обсохли, но еще не завалены пылью — езда по ним
удобна и приятна: копыта бегущих коней не пылят и сту¬
чат мягко, колеса катят совсем без шуму, и след позади
только маслится... Все способствует тому, чтобы у путни¬
ка на душе становилось мирно и покойно.
Едучи верст по сту с небольшим в сутки и пробыв двое
суток в Москве, княгиня провела уже в дороге около двух
недель: в это время она имела время отдохнуть от всех
перенесенных ею потрясений, она или спокойно дремала,
или была занята своими экономическими соображениями,
176
которые вызывались только что заключенными большими
тратами. Денежные средства ее, всегда содержавшиеся
в большом порядке, хотя и теперь не были особенно рас¬
строены, но, однако, требовали рачительного восполнения.
Свадьба, со всеми выделами, наградами и ценными подар¬
ками, стоила очень дорого, но справедливость требует
сказать, что княгиня об этом не жалела: она, напротив,
была рада, что «нелюбимая дочь» награждена как следует.
Притом же ей нечего было и бояться сделанных больших
экстренных расходов, потому что она знала, как наверстать
их. Живучи в деревне, хотя и очень открыто, княгиня тра¬
тила относительно очень мало: кроме лимонов, сахару
и прочей «бакалеи», которая раз в год закупалась на
коренной ярмарке, все было «из своей провизии», и кня¬
гиня была уверена, что через пять-шесть лет она опять
будет совсем так же исправна, как была перед выдачею
замуж «нелюбимой дочери». За дорогу бабушка имела
время все это сообразить и сосчитать и, совсем на этот
счет успокоясь, была весела как прежде: она шутила
с детьми и с Gigot, который сидел тут же в карете на
передней лавочке; делала Патрикею замечания о езде,
о всходах озими и тому подобном; сходила пешком на
крутых спусках и, как «для моциона», так и «чтобы ло¬
шадей пожалеть», пешком же поднималась на горы, при¬
чем обыкновенно задавала французу и детям задачу: кто
лучше сумеет взойти и не умориться.
Чем ближе подъезжала княгиня к своим местам, тем
она чувствовала себя счастливее, и перед самым Курском,
откуда бабушка надеялась захватить Червева, она находи¬
лась в превосходном настроении; но тут встретилось
обстоятельство, которое вдруг смутило ее самым непред¬
виденным и неприятным образом. Въезжая на двор, где
была последняя сдаточная перепряжка, бабушка была
неожиданно приветствована здесь Рогожиным, который
вдруг наскакал сюда на своих одрах из-за ближайшего
перелеска.
— Здравствуй! что ты это?.. откуда? — заговорила,
увидав его, княгиня.
Дон-Кихот только водил усами и, тяжело дыша, огля¬
дывался.
— Отчего ты не ждал меня в Курске?
— Нельзя было,— отвечал дворянин.
— Отчего?
— Я скрываюсь.
— Неужели опять сражался? Пора перестать.
177
— Да; Жиго, сядь, брат, скорей в мой тарантас...
Тебе ведь все равно, а ты все-таки три четверти шпион,
а может быть и целый, а мне говорить надо. Переходи ско¬
рей: я на твоем месте спрячусь, потому что мне опасно.
Жиго согласился, а бабушка велела французу взять
с собою и детей, чтобы ей свободнее было говорить без
них с Дон-Кихотом.
Дети рады были случаю проехаться в лубочной короб¬
ке Рогожина, и когда пассажиры разместилися таким об¬
разом, оба экипажа снова тронулись в путь.
Потные одры Рогожина не отставали от свежих лоша¬
дей, впряженных в экипажах княгини, и Зинка звонко
посвистывал сзади кареты.
Бабушка сначала спросила Рогожина, с кем он и за
что дрался, но, получив в ответ, что «это пустяки», она
подумала, что это и впрямь не более как обыкновенные
пустяки, и перешла к разговору о Червеве.
— Червев, что же ему,— отвечал Рогожин,— он с гу¬
бернатором говорил, и ничего,— а вот Ольге Федотовне
очень скверно.
— Разве она тебе уже писала из чужих краев?
— Нет, не писала, а она сама все рассказала...
— Что ты за вздор говоришь: где ты мог видеть
Ольгу?
— Здесь... Посольский дьячок сюда приезжал из Па¬
рижа с родными повидаться и ее привез.
— Что ты за вздор говоришь!
— Нимало не вздор: я ее третьего дня сам в Прото¬
заново свез.
— Ушам не верю, что слышу... Этого быть не может.
Ты трезвый человек, а пьяную гиль несешь!
— Да; я трезвый человек, и хотите, на вас дыхну?
— Дохни, сделай милость.
Рогожин дохнул: от него пахло только суровцом-ква¬
сом, которого он выпил два огромных ковша на постоялом
дворе.
— Одним квасом пахнет,— сказала, пожав плечами,
бабушка,— теперь продолжай: как могла явиться здесь
Ольга?
— Прислали ее назад.
— Кто?
— Ну понятно кто: с кем она поехала, те ее и вер¬
нули.
— За что это — с какой стати?
— Не годилась.
178
— Что такое она сделала? Что она говорит?
— Она ничего не говорит, а только плачет.
— Плачет?
— Ужасно плачет.
— Господи, что это такое! с детства почти знаю эту
женщину — скромная, хорошая...
— Она там, в чужих краях, немножко с ума сошла.
— Ольга!
— Да; дьячок говорит, что у нее это с Рейна началось,
— Отчего же это с нею сделалось?
— От развалин.
— Господи, какая мука с тобою говорить!
— Да чем я худо говорю? она нигде за границею раз¬
валин видеть не могла.
— Напугали ее, что ли, там?
— Нет; а просто как увидит развалины, сейчас вся
взрадуется и пристает ко всем: «Смотрите, батюшка, смо¬
трите: это все наш князь развалил», и сама от умиления
плачет.
— Моя бедная Ольга: я узнаю ее,— проговорила, по¬
качав головою, бабушка.— Не в этом ли и все ее сума¬
сшествие?
— Гм... да,— отвечал Дон-Кихот,— она этим графине
очень надоела, а потом в Париже дело дошло до того, что
Ольга Федотовна одна со всеми французами перессори¬
лась.
И Рогожин рассказал, что моя бедная старушка, про¬
должая свою теорию разрушения всех европейских зданий
моим дедом, завела в Париже войну с французскою при¬
слугою графа, доказывая всем им, что церковь Notre
Dame, которая была видна из окон квартиры Функендор¬
фов, отнюдь не недостроена, но что ее князь «развалил».
Французы, поняв в чем дело, разобиделись; графиня при¬
няла их сторону, а это показалось Ольге Федотовне не¬
справедливым, и она объяснила самой графине, что та
«своего рода не уважает».
Результатом всего этого вышло, что тетушка, вообще
с трудом переносившая людей материного штата, совсем
отстранила от себя Ольгу и распорядилась отправить ее
домой.
Бабушка, выслушав это, горько улыбнулась и прогово¬
рила про себя:
— Ах, дочь моя, дочь!
1 Собор Парижской богоматери (франц.).
179
— А вы уверены, что она ваша дочь? — спросил Ро¬
гожин.
Бабушка взглянула ему в лицо и рассмеялась.
— Что вы? — спросил он,— я читал несколько случа¬
ев, как детей подменяли.
— А? да... подменяли... Ты прав: я тоже думаю, что
мне ее подменили.
— Где?
— В петербургском институте. Но доскажи же мне
про Ольгу: как ее привезли сюда?
— Граф с дьячком прислал.
— И спасибо ему, что он так сделал,— сказала, дослу¬
шав, княгиня.
— Нет; вы повремените его благодарить,— отвечал
Дон-Кихот,— вы вот прежде взгляните сюда,— и Рого¬
жин, засучив рукав, показал несколько кругом располо¬
женных маленьких ран, которые окружала одна сплошная
опухоль с кровянистым подтеком.
— Что это у тебя?
— Немец укусил.
— Какой немец?
— Которого граф прислал сюда графининым имением
управлять.
— Что же: вы с ним подрались, что ли?
— Да.
— Господи, как это все скоро: и немец уже есть,
и уже и кусается! А за что же у вас дело стало?
— Он всех мужиков, у которых своя земля и дома
с амбарами на базарах, выселять хочет.
— Ты это шутишь?
— Нет; я дыхну, если хотите.
— Я ведь тебя всерьез спрашиваю.
— А я вам всерьез и отвечаю: он их в степи гонит.
— Да это что же: они их ограбить, что ли, хотят?
— И я им то говорил...
— Боже мой, боже мой, что я наделала! Эти люди
гибнут за то, что они мне верили.
— Да,— отвечал Рогожин и через минуту глухого
молчания заговорил снова:
— Я этого немца просил, умолял, усовещивал... и на¬
конец...
— Прибил, что ли?
Рогожин только сделал молча рукою выразительный
жест, как будто драл кого-то за волосы.
180
Бабушка молчала: она была поражена тем, что слы¬
шала, и тем, что теперь ей представлялось возможным
далее в этом же возмутительном роде.
«Я не дам разорить мужиков,— думала она,— нет;
я сейчас же поеду назад в Петербург... я встречу госу¬
даря, брошусь ему в ноги и скажу все... он добр — он рас¬
судит...»
Но через минуту она думала:
«Против кого же я пойду? против родной дочери, про¬
тив зятя? Нет; это не то: за свою вину я отдам кре¬
стьянам все свое, чего их добро стоило... У меня после это¬
го ничего своего не останется, но это полгоря,— без денег
легче жить, чем без чести... Авось сыновья в угле и в ку¬
ске хлеба мне не откажут... А если и они, если и их мне
подменят?»
Бабушка закрыла обеими руками запылавшее от этой
мысли лицо и не заметила, что ее экипаж не едет, а у от¬
крытой дверцы с фуражкою в руках стоит Патрикей.
— Что такое? — спросила она.
— Червев-с.
— Где он?
— Извольте смотреть вон туда, влево, за реку.
Бабушка оглянула местность: впереди за горою видне¬
лись кресты курских церквей, а влеве плыла сонная
Тускарь, и правый берег ее, заросший мелкою ивой, тонул
в редком молочном тумане.
— Никого не вижу,— проговорила, приставляя к гла¬
зу лорнетку, княгиня.
— Извольте смотреть... две ракиты... за ракитами
куст, за кустом тихая заводь, и стоит цапля.
— Цаплю вижу.
— Против нее, на земле, сидит человек.
— Это он!
— Это Мефодий Мироныч!
— О, как он мне дорог в эту минуту! — воскликнула
бабушка.
— Да; это сам он и есть,— подтвердил Дон-Кихот,—
он сюда ходит читать. А я вам про него забыл сказать:
я открыл, что он хорошего рода, я читал рукопись: житие
святой боярыни Ульяны Ольшанской,— Червевы их рода...
— Ах, оставь ты мне теперь про все роды... Патрикей,
нет ли здесь лодки, чтоб к нему переехать?
— Вон дощаник под берегом: худой, чай, только.
— Все равно какой он: Тускарь не море,— ответила
бабушка и, толкнув ногой дверцу, легко спрыгнула из
кареты.
181
Через минуту ветхий дощаник, на котором стояли кня¬
гиня, ее оба сына, Дон-Кихот и Gigot, тяжело зашуршал
плоским дном по траве и, сдвинувшись дальше, тихо по¬
плыл по тихой и мутной воде сонной Тускари.
С половины реки серая фигура обозначилась яснее:
теперь и близорукому было видно, что это сидел человек, а
на коленях его лежала книга, которую он читал с таким вни¬
манием, что не слыхал, как поднявшаяся при приближении
дощаника цапля пролетела почти над самою его головою.
Лодка пристала у берега,— бабушка стала выходить.
— Смотрите ему прежде всего в глаза,— шептал ей
Рогожин,— удивительные глаза... чисты, точно сейчас
снегом вытерты.
— Хорошо,— отвечала княгиня и, велев всем остаться
у лодки, пошла одна к Червеву.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Червев был пожилой человек простонародного русского
типа: большой, сильный и крепкого сложения, но с очень
благопристойными, как тогда говорили о Сперанском,—
«врожденными манерами». Он действительно имел чистые,
«точно снегом вытертые глаза» и мягкий голос, в котором
звучали чистота и прямодушие.
Когда близ него раздались шаги подходивших, он под¬
нял лицо от книги и, всмотрясь в приближающуюся к не¬
му княгиню, привстал и сказал:
— Княгиня Протозанова?
— Я,— отвечала бабушка.— Вы меня узнали?
— Да.
— Почему?
— Не знаю.
— Ну, будем знакомы и...
Княгиня, оживляясь, добавила:
— И постараемся быть друзьями.
Она сжала руки Червева, и тот отвечал ей пожатием,
но не сказал ей ни слова.
Она это заметила и осудила себя за то, что была
слишком скора и поспешна.
— Я вас буду просить: сядьте в мой экипаж и доедем
до Курска.
— Я предпочитаю ходить пешком,— ответил с улыб¬
кой Червев.— Я пойду полем, и пока вы доедете — я уже
буду там.
182
Княгиня не настаивала и опять переправилась через
Тускарь; села в дормез и поехала к Курску.
Червев ей как будто не давал себя в руки.
«Что это и почему?» — думала она и спросила Рого¬
жина: о каком он упоминал разговоре Червева с губерна¬
тором?
Дон-Кихот объяснил, что губернатор говорил с Черве¬
вым один на один и спрашивал его по чести. Так и ска¬
зал:
— Я о вас никого не хочу спрашивать, я вашей чести
верю.
Червев ему по чести все и сказал.
— Что же такое все?
— А по логике, по логике.
— Батюшка! ты бы хоть без логики рассказал.
— Нельзя без логики, когда это было по логике.
— Ну так говори, как можешь.
— Губернатор спросил: «Скажите, пожалуйста, по
совести, вы утверждали когда-нибудь, что власти не по¬
требны в государстве?»
— Ну!
— Червев отвечал, что он этого никогда не утверждал.
Бабушке вспомянулось письмо Червева к Журавскому,
которое она читала Функендорфу,— и она подумала:
не тут ли штука?.. А потом... значит, и он тоже, как
и прочие,— тоже увертывается и от своих слов отпирается.
— Что же, поверил или нет ему губернатор?
— Поверил,— да ведь и нельзя не поверить.
— Отчего?
— Червев привел логику.
— Какую?
— Когда губернатор сказал, чем он может за спра¬
ведливость своих слов ручаться, то он доказал логикой,
он сказал: «Я не мог говорить, что власти не потребны
в государстве, ибо я не думаю, чтобы и сами государства
были потребны».
— Неужто он это сказал?
— Да; он так сказал... И губернатор его похвалил...
— Ну еще бы!
— За честность его, за искренность.
— И больше расспрашивал?
— Да. Говорил: «Но ведь вы властям не сопротивляе¬
тесь?» Червев говорит: «Нет,— не сопротивляюсь».
«Вам нечем».
«Да,— говорит,— и нечем, да я и не хочу».
183
«Отчего?»
«Это не надо».
Губернатор его опять похвалил.
«Прекрасно вы говорите,— никогда сопротивляться не
надо. А все-таки вы одну какую-нибудь власть уважаете?
А? Или по крайней мере вы можете уважать какую-ни¬
будь власть?»
Червев говорит:
«Кажется, я мог бы уважать ту власть, которая вела
бы дело к тому, чтобы себя упразднить и поставить вме¬
сто себя власть божию».
Губернатор ему сказал:
«Вы всё очень своеобразно понимаете, но вы чест¬
ный.— Я так и донесу».
— Кому донесет?
— Я не знаю,— может быть, он так и донес...
— Да, разумеется, так и донес!
— Я думаю, я думаю! — спокойно поддержал Рого¬
жин.
Бабушка задумалась.
— Однако что же это такое?..
Это совсем выходило за рамки всех ее картин... Неуж¬
то он в самом деле таков, что сомневается даже в потреб¬
ности самих государств... отдельных «языков»... отдельных
народов... вер... Это не может быть. Ей никогда в голову
не приходило, чтобы такие вещи говорил просвещенный
человек... и притом тот именно человек, которого она при¬
глашает быть воспитателем ее сыновей... И когда это ей
открывается? Именно теперь, когда она готова и даже
должна его взять... Да; но почему же непременно должна?
А потому, что она сама все это затеяла, вмешала в это
много людей и теперь ей делать шаг назад было бы нелов¬
ко и поздно!.. Впрочем, что за вздор! Когда что-нибудь
можно остановить до начала — так это не называется
поздно, а что до неловкости, то разве такие соображения
могут руководить поступками большой важности. Не луч¬
ше ли отказаться от невесты накануне самого брака, чем
дать совершиться акту, угрожающему обоюдным несча¬
стием?.. Нет; Варвара Никаноровна не из таких бесхарак¬
терных и сентиментальных людей. Пускай она в Червеве
больше, чем сам губернатор, уверена, что он из честных
честный, но она не сунет ему сразу детей,— она с ним те¬
перь поговорит,— она, по отчему обычаю, прямо спро¬
сит: «Како веруеши?» И он, без сомнения, ей скажет
правду.
184
Она так и сделала, и получила как раз такой резуль¬
тат, какого ожидала.
Просидев около часа с глаза на глаз с Червевым,
она стала сама резюмировать в своем уме его положения
и начертала такую схему: характер в высшей мере благо¬
родный и сильный; воля непреклонная; доброта без гра¬
ниц; славолюбия — никакого, бессребреник полный, тер¬
пелив, скромен и проникнут богопочтением, но бог его
«не в рукотворном храме», а все земные престолы, началь¬
ства и власти — это для него совсем не существует. Это
все, по его выводам, не соединяет людей, а разделяет, а он
хочет, чтобы каждый жил для всех и все для одного...
И это в нем так искренно, что он не хочет допускать ника¬
ких посторонних соображений. По его мнению, весь опыт
жизни обманчив,— и самая рассудительность ненадежна:
не стоит думать о том, что будут делать другие, когда вы
будете делать им добро, а надо, ни перед чем не останав¬
ливаясь, быть ко всем добрым.
Он убежден, что все со временем захотят платить доб¬
ром за добро,— и потому он исключает всякий суд к вся¬
кие наказания, всякие похвалы и всякие почести... За¬
слуги ума, трудолюбия, даже заслуги самоотвержения
и любви — все это, по его мнению, не нуждается ни
в каких наградах и даже страдает от них. Добро —
само в себе награда. Журавский с его идеями освобо¬
дить крестьян ничего не достигнет, а во всей деятель¬
ности Сперанского он считает за достойное внимания
только то, что он умеет сносить с достоинством свое уда¬
ление.
Княгиню удивляло: как же этот человек был близок
Сперанскому и Журавскому, которые имели совсем другие
взгляды и стремились к улучшениям путем государствен¬
ных мер! Их намерения княгине казались прекрасными,
и во всяком случае они были ей понятны, меж тем как все
то, что сказал ей с полною откровенностью Червев,—
это все изменяет и отменяет, все упраздняет и все ставит
ни во что. А то, что он говорит, о том приходится выводить
из его идей, что это утопии, что это неприложимо и не мо¬
жет держаться при всех других условиях общества и граж¬
данственности.
Проведя все это в уме, она вслух договорила свою
мысль:
— Это не лад, а разлад.
— Да, принесен «не мир, а меч»,— спокойно отвечал
ей Червев.
185
Княгиня прочитала в его глазах, что он понял все, что
она молча продумала, и нимало этому не удивился и не
рассердился. Это ему, очевидно, было за привычку: он
словно ожидал того, что она ему сказала.
— Как же вводить молодых людей в эту жизнь с та¬
кими идеями? — спросила она.
— Не легко,— отвечал Червев.
— И как им будет жить?
— Трудно.
— Нельзя!
— Если соединять несоединимое, то нельзя, но если
вести одну линию, то можно.
— Надо, значит, начать с того, что на многое, почи¬
таемое за важное, взять и положить крест.
— Да, с этого должно начаться.
— А далее пойдет разлад со всем!
— Разлад только с тем, что не идет в лад с поряд¬
ком, при котором лев не захочет вредить ягненку.
— Слова ваши режущи.
— Я с вами должен говорить откровенно: я ведь знал,
что я вам не гожусь.
— Нет, я прошу вас дать мне подумать.
— И не думайте, я не гожусь. Вы верите в возмож¬
ность мира при сохранении того, что не есть мир, а я не
вижу, на чем может стать этакий мир. Меч прошел даже
матери в душу.
— Вы строже, чем Савонарола!
— Я не говорю ничего своего.
— Да, но это ужаснее! Вы отнимаете у меня не толь¬
ко веру во все то, во что я всю жизнь мою верила, но да¬
же лишаете меня самой надежды найти гармонию в уст¬
ройстве отношений моих детей с религией отцов и с усло¬
виями общественного быта.
— Этой гармонии я не касаюсь.
— Но вы не верите в ее возможность?
— Воспитывать ум и сердце — значит просвещать их
и давать им прямой ход, а не подводить их в гармонию
с тем, что, быть может, само не содержит в себе ничего
гармонического.
— Становясь на вашу точку зрения, я чувствую, что
мне ничего не остается: я упразднена, я должна осудить
себя в прошлом и не вижу, чего могу держаться дальше.
Червев улыбнулся доброй улыбкой и тихо сказал:
— Когда поколебались вера и надежда, остается
любовь.
186
— Как еще любить и кого?
— Всех, но если вы истинно любите ваших детей...
— Без сомнения.
— И если верите тому, что открыл показавший путь,
истину и жизнь...
— Верю.
— Тогда вы должны знать, что вам надо делать.
Княгиня задумалась и тихо проговорила:
— В душе моей я с вами согласна...
— Душа ведь по природе своей христианка.
— Но этот нож, этот меч,— это изменение всего...
— Изменение всего, но сначала всего в самом чело¬
веке.
— Да; только в самом себе... но... все равно... Вы
обобрали меня, как птицу из перьев. Я никогда не дума¬
ла, что я совсем не христианка. Но вы принесли мне поль¬
зу, вы смирили меня, вы мне показали, что я живу и ду¬
маю, как все, и ничуть не лучше тех, о ком говорят, будто
они меня хуже... Привычки жизни держат в оковах мою
«христианку», страшно... Разорвать их я бессильна...
Конец!.. Я должна себя сломать или не уважать себя,
как лгунью!
— После, быть может, будет иное.
— Нет, это будет вечный мой стыд, что вместо того,
чтобы теперь привлечь к себе в дом человека как вы,—
я говорю ему как те, которые говорили: «Выйди от ме¬
ня — я человек грешный».
— Вы искренни, и я вам благодарен,— отвечал Чер¬
вев и встал с места.
— Но как же вы теперь будете устроены? — спроси¬
ла, удерживая в своих руках руку его, княгиня,— и она
с замешательством стала говорить о том, что почла бы за
счастье его успокоить у себя в деревне, но Червев это
отклонил, ответив, что он «всегда устроен».
И на этот раз он действительно уже был устроен
и притом совсем необыкновенно: посетивший княгиню на
другой день предводитель сообщил ей две новости: во-
первых, присланное ему приглашение наблюдать, чтобы
княгиня «воспитывала своих сыновей сообразно их благо¬
родному происхождению», а во-вторых, известие о том,
что Червев за свои «завиральные идеи» послан жить под
надзором в Белые берега.
Княгиня, по словам Ольги Федотовны, после этого
в три дня постарела и сгорбилась больше, чем во многие
годы. Она изменилась и в нраве: навсегда перестала шу¬
187
тить, никого не осуждала и часто, как в мечте, сама гово¬
рила с собою:
— Лучшего не стоим.
Дон-Кихот, Жиго и сама Марья Николаевна утратили
свои живые роли и только имели по временам пребывание
в протозановском доме. «Княгиня стала ко всем равна,
и к ним, как к обыкновенным». Ласково, но коротко. На
последовавшее затем вскоре распоряжение доставить кня¬
зей для воспитания в избранное учебное заведение в Пе¬
тербург она не возражала ни слова, но только не повезла
их сама, а доставила туда с Патрикеем. В душе ее что-то
хрустнуло и развалилось, и падение это было большое.
Пало то, чем серьезные и умные люди больше всего до¬
рожат и, обманувшись в чем, об этом много не расска¬
зывают.
Я бы, кажется, имела основание уподобить состояние
бабушки с состоянием известной сверстницы Августа
Саксонского, графини Козель, когда ее заключили в зам¬
ке. Обе они были женщины умные и с большими харак¬
терами, и обе обречены на одиночество, и обе стали
анализировать свою религию, но Козель оторвала от
своей Библии и выбросила в ров Новый Завет, а бабуш¬
ка это одно именно для себя только и выбрала и лишь
это одно сохранила и все еще добивалась, где тут ма¬
терик?
Толкущему в двери разума — дверь отворяется. Ба¬
бушка достала себе то, что нужнее всего человеку: жизнь
не раздражала ее более ничем: она, как овца, тихо шла,
не сводя глаз с пастушьего посоха, на крючке которого
ей светил белый цветок с кровавою жилкой.
Бывшие многочисленные знакомые оставили княгиню
и скоро стали ее забывать. Поводом к тому послужило
неизвестно откуда распространившееся известие, будто
она «одержима черной меланхолией», что всем представ¬
лялось заразительным и опасным, вроде водобоязни.
Опасность от меланхолии совсем иначе представлял себе
Дон-Кихот Рогожин: он вспомнил из читанных им мона¬
стырских историй, какое происшествие случилось с меди¬
ком Яковом Несмеяновым, признанным за «меленхолика»
и посланным в 1744 году в Москву, в Заиконоспасский
монастырь, с тем чтобы с ним там «разговаривать и его
усматривать: не имеет ли в законе божием сомнения».
Рогожин испугался, что и у княгини напишут не мелан¬
холию, а «меленхолию» и пошлют княгиню куда-нибудь,
чтобы ее «усматривать»,— и Дон-Кихот стал вести себя
188
смирно и дожил век в Протозанове на страже, с решимо¬
стью умереть, охраняя княгиню, когда это понадобится.
Надобности такой он, однако, не дождался и умер своею
смертью, но, кажется, он умел заронить семя особливого
страха и боязни в душу княгини. До этих пор всегда неза¬
висимая и смелая во всех своих суждениях и поступках,
она бледнела при одном напоминании имени Хотетовой
и архимандрита Фотия и жаловалась Ольге, что в ней
«развилась подозрительность и меланхолия». Таким обра¬
зом, значит, общественные толки о ней оправдались, и эта
смелая, твердая и чистая душа впала в слабость, утрати¬
ла силу быть полезною другим и доживала жизнь, обере¬
гая одну свою неприкосновенность. Она стала бояться
тех, которые ее боялись, и Фотий начал являться ей во
сне и стучать костылем. Ольга говорила, что бабушка,
бывало, проснется и не спит, боясь, что он опять ей
приснится, и целые дни потом молчит и ходит одна с со¬
бачкою в темных аллеях сада с таким печальным лицом,
на которое жалко было смотреть, а ночью ей опять снился
Фотий и опять грозил костылем.
Конечно, она не могла говорить с Ольгой всего, что
думала, но, однако, говорила ей: «Я прожила жизнь дур¬
но и нечестиво и зато бегаю как нечестивая, может быть
ни единому меня гонящу. Меня барство испортило — я ему
предалась и лучшее за ним проглядела». «Лучшее», по ее
теперешним понятиям, была «истина», которая делает
человека свободным, и при этом она вспоминала о Червеве.
А когда Ольга говорила ей: «Ведь и вы то же самое знать
изволите», она отвечала: «Знать я изволю, а следовать
неспособна, и оттого я хуже тех, которые не знают». Оль¬
га этого не понимала и, не зная что сказать, один раз
сказала: «Бог даст доспеете». Бабушка ей отвечала: «Очень
была бы рада». И радость эта была ей дарована.
У крестьян, отданных в приданое княжне Анастасии,
были свои земли, купленные на господское имя, как это
тогда водилось. Функендорф не признал их прав и все
посчитал на себя. Бабушка увидала свою ужасную ошиб¬
ку и тотчас же освободила людей своей части на легкий
выкуп земель и все, что выручила, отдала обиженным
Функендорфом людям, вознаградив их с излишком, а са¬
ма решилась жить нахлебницею у Марьи Николаевны.
Моему отцу и дяде и их крестьянам стоило немалого труда
упросить ее остаться в их доме и продолжать управлять
их имением. Она сдалась более на просьбы крестьян и,
«чтобы им не было худо», осталась в Протозанове «в го¬
189
стях у сыновей» и жила просто, кушая вместе с Ольгою
самое простое кушанье Ольгиного приготовления, ни о ка¬
ких вопросах общего государственного управления не хоте¬
ла знать и умерла спокойно, с твердостью, и даже шутила,
что теперь опять ничего не боится и что Фотий на нее,
наверное, больше грозиться не будет.
Червев кончал свое течение всех благополучнее: он,
мимо воли своей, наконец сделался известен в свете. Не¬
смотря на то, что к нему никого из шатких в вере людей
не допускали, Патрикей не раз ездил узнавать по секрету,
как он томится, и всякий раз привозил известие, что нет
ему никакого томления. Червев почитал себя вполне бла¬
гополучным и счастливым, что не был лишен света, возду¬
ха и работы. О вине, за которую он прислан, ничего нико¬
му не было известно. Звали его «добрый бродяга». Стро¬
гость к Червеву применялась только в том, что его не
ставили работать вместе с простыми людьми из мирян.
Для иноков же, которые были хорошо утверждены во всем,
что им надобно знать, Червев не почитался нимало опас¬
ным. Летом он разбивал навоз и копал гряды, а зимою
качал воду из колодца и чистил коровники.
Через несколько лет такой совершенно благополучной
жизни Червев умер в коровнике, и сделал это так скрыт¬
но, что его недосмотрели и упустили его напутствовать.
Червев, однако, и тут не был бесполезным жильцом: не¬
задолго перед смертью он оказал обители ценную услугу
и в этот раз явил себя миру со стороны до сих пор неиз¬
вестной. В проезд графини Хотетовой через Белые берега
она остановила свое внимание на чистых, будто снегом
натертых глазах Червева и прочла в них сокровенный дар
пророчества. Она просила позволения с ним говорить, но
в этом даже и ей было отказано. Тогда она обратилась
к другому способу сношений,— просила передать Червеву
написанный ею важный вопрос, с тем чтобы он написал
ответ, за который она обещала вклад по сто червонцев
за слово.
Братия передала это Червеву, и он, ничего не писавший
со дня своего заключения в монастырь, сейчас же взял
в руки карандаш и, не читая вопроса, написал на него
ответ: «Поступай как знаешь, все равно — будешь рас¬
каиваться».
Могила Червева цела и теперь. На ней есть крест с
надписью: «Мефодий Червев». Хотели было ему надпи¬
сать «раб божий», но вспомнили, что он «бродяга» и что
вообще о нем есть что-то неизвестное, и не надписали,
МЕЛОЧИ АРХИЕРЕЙСКОЙ ЖИЗНИ
(Картинки с натуры)
Нет ни одного государства, в котором
бы не находились превосходные мужи
во всяком роде, но, к сожалению, каж¬
дый человек собственному своему взору
величайшей важности кажется предме¬
том.
(«Народная гордость», Москва, 1788 г.)
ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ
В течение 1878 года русскою печатью сообщено очень
много интересных и характерных анекдотов о некоторых
из наших архиереев. Значительная доля этих рассказов
так невероятна, что человек, незнакомый с епархиальною
практикою, легко мог принять их за вымысел; но для
людей, знакомых с клировою жизнью, они имеют совсем
другое значение. Нет сомнения, что это не чьи-либо из¬
мышления, а настоящая, живая правда, списанная с нату¬
ры, и притом отнюдь не со злою целью.
Сведущим людям известно, что среди наших «владык»
никогда не оскудевала непосредственность,— это не под¬
лежит ни малейшему сомнению, и с этой точки зрения
рассказы ничего не открыли нового, но досадно, что они
остановились, показав, как будто умышленно, только одну
сторону этих интересных нравов, выработавшихся под
особенными условиями оригинальной исключительности
положения русского архиерея, и скрыли многие другие
стороны архиерейской жизни.
Невозможно согласиться, будто все странности, кото¬
рые рассказываются об архиереях, напущены ими на себя
произвольно, и я хочу попробовать сказать кое-что в защи¬
ту наших владык, которые не находят себе иных защитни¬
ков, кроме узких и односторонних людей, почитающих вся¬
кую речь о епископах за оскорбление их достоинству.
Из моего житейского опыта я имел возможность не раз
убеждаться, что наши владыки, и даже самые непосредст¬
веннейшие из них, по своим оригинальностям, отнюдь не
так нечувствительны и недоступны воздействиям общест¬
ва, как это представляют корреспонденты. Об этом я и хо¬
191
чу рассказать кое-что, в тех целях, чтобы отнять у неко¬
торых обличений их очевидную односторонность, свалива¬
ющую непосредственно все дело на одних владык и не об¬
ращающую ни малейшего внимания на их положение и на
отношение к ним самого общества. По моему мнению, на¬
ше общество должно понести на себе самом хоть долю
укоризн, адресуемых архиереям.
Как бы это кому ни показалось парадоксальным, одна¬
ко прошу внимания к тем примерам, которые приведу
в доказательство моих положений.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Первый русский архиерей, которого я знал, был орлов¬
ский — Никодим. У нас в доме стали упоминать его имя
по тому случаю, что он сдал в рекруты сына бедной сестры
моего отца. Отец мой, человек решительного и смелого
характера, поехал к нему и в собственном его архиерей¬
ском доме разделался с ним очень сурово... Дальнейших
последствий это не имело.
В доме у нас не любили черного духовенства вообще, а
архиереев в особенности. Я их просто боялся, вероятно пото¬
му, что долго помнил страшный гнев отца на Никодима и
пугавшее меня заверение моей няньки, будто «архиереи Хри¬
ста распяли». Христа же меня научили любить с детства.
Первый архиерей, которого я узнал лично, был Сма¬
рагд Крижановский, во время его управления орловскою
епархиею.
Это воспоминание относится к самым ранним годам
моего отрочества, когда я, обучаясь в орловской гимназии,
постоянно слышал рассказы о деяниях этого владыки и его
секретаря, «ужасного Бруевича».
Сведения мои об этих лицах были довольно разносто¬
ронние, потому что, по несколько исключительному моему
семейному положению, я в то время вращался в двух про¬
тивоположных кругах орловского общества. По отцу мо¬
ему, происходившему из духовного звания, я бывал у не¬
которых орловских духовных и хаживал иногда по празд¬
никам в монастырскую слободку, где проживали ставлен¬
ники и томившиеся в чаянии «владычного суда» подна¬
чальные. У родственников же с материной стороны, при¬
надлежавших к тогдашнему губернскому «свету», я видал
губернатора, князя Петра Ивановича Трубецкого, который
терпеть не мог Смарагда и находил неутолимое удовольст¬
вие везде его ругать. Князь Трубецкой постоянно называл
192
Смарагда не иначе, как «козлом», а Смарагд в отместку
величал князя «петухом».
Впоследствии я много раз замечал, что очень многие
генералы любят называть архиереев «козлами», а архие¬
реи тоже, в свою очередь, зовут генералов «петухами».
Вероятно, это почему-нибудь так следует.
Губернатор князь Трубецкой и епископ Смарагд
невзлюбили друг друга с первой встречи и считали долгом
враждовать между собою во все время своего совместного
служения в Орле, где по этому случаю насчет их ссор
и пререканий ходило много рассказов, по большей части,
однако же, или совсем неверных, или по крайней мере
сильно преувеличенных. Таков, например, повсеместно
с несомненною достоверностью рассказываемый анекдот
о том, как епископ Смарагд будто бы ходил с хоругвями
под звон колоколов на съезжую посещать священника,
взятого по распоряжению князя Трубецкого в часть ноч¬
ным обходом в то время, как этот священник шел с даро¬
носицею к больному.
На самом деле такого происшествия в Орле вовсе
не было. Многие говорят, что оно было будто бы в Сара¬
тове или в Рязани, где тоже епископствовал и тоже ссо¬
рился преосвященный Смарагд, но немудрено, что и там
этого не было. Несомненно одно, что Смарагд терпеть
не мог князя Петра Ивановича Трубецкого и еще более
его супругу, княгиню Трубецкую, урожденную Витген¬
штейн, которую он, кажется не без основания, звал «буе¬
словною немкою». Этой энергической даме Смарагд ока¬
зывал замечательные грубости, в том числе раз при мне
сделал ей в церкви такое резкое и оскорбительное заме¬
чание, что это ужаснуло орловцев. Но княгиня снесла
и ответить Смарагду не сумела.
Епископ Смарагд был человек раздражительный и рез¬
кий, и если ходящие о его распрях с губернаторами анекдо¬
ты не всегда фактически верны, то все они в самом сочи¬
нении своем верно изображают характер ссорившихся
сановников и общественное о них представление. Князь
Петр Иванович Трубецкой во всех этих анекдотах пред¬
ставляется человеком заносчивым, мелочным и бестакт¬
ным. О нем говорили, что он «петушится»,— топорщит
перья и брыкает шпорою во что попало, а покойный Сма¬
рагд «козляковал». Он действовал с расчетом: он, бывало,
некое время посматривает на петушка и даже бородой
не тряхнет, но чуть тот не поостережется и выступит за
7. Н. С. Лесков, т. 6.
193
ограду, он его в ту же минуту боднет и назад на его
насест перекинет.
В кружках орловского общества, которое не любило ни
князя Трубецкого, ни епископа Смарагда, последний все-та¬
ки пользовался лучшим вниманием. В нем ценили по край¬
ней мере его ум и его «неуемность». О нем говорили:
— Сорванец и молодец — ни Бога не боится, ни людей
не стыдится.
Такие люди в русском обществе приобретают автори¬
тет, законности которого я и не намерен оспаривать, но
я имею основание думать, что покойный орловский дерз¬
кий епископ едва ли на самом деле «ни Бога не боялся,
ни людей не стыдился».
Конечно, если смотреть на этого владыку с общей точ¬
ки зрения, то, пожалуй, за ним как будто можно признать
такой авторитет; но если заглянуть на него со стороны
некоторых мелочей, весьма часто ускользающих от общего
внимания, то выйдет, что и Смарагд не был чужд способ¬
ности стыдиться людей, а может быть, даже и бояться Бога.
Вот тому примеры, которые, вероятно, одним вовсе
неизвестны, а другими, может быть, до сих пор позабыты.
Теперь я сначала представлю читателям оригинально¬
го человека из орловских старожилов, которого чрезвы¬
чайно боялся «неуемный Смарагд».
В то самое время, когда жили и враждовали в Орле
кн. П. И. Трубецкой и преосвященный Смарагд, там же
в этом «многострадальном Орле», в небольшом серень¬
ком домике на Полешской площади проживал не очень
давно скончавшийся отставной майор Александр Христиа¬
нович Шульц. Его все в Орле знали и все звали его с ти¬
тулом «майор Шульц», хотя он никогда не носил военного
платья и самое его майорство некоторым казалось немнож¬
ко «апокрифическим». Откуда он и кто такой,— едва ли
кто-нибудь знал с полною достоверностью. Шутливые
люди решались даже утверждать, что «майор Шульц»
и есть вечный жид Агасфер или другое, столь же таинст¬
венное, но многозначащее лицо.
Александр Христианович Шульц с тех пор, как я его
помню,— а я помню его с моего детства,— был старик,
сухой, немножко сгорбленный, довольно высокого роста,
крепкой комплекции, с сильною проседью в волосах, с гу¬
стыми, очень приятными усами, закрывавшими его совер¬
шенно беззубый рот, и с блестящими, искрившимися серы¬
194
ми глазами в правильных веках, опушенных длинными
и густыми темными ресницами. Люди, видевшие его неза¬
долго до его смерти, говорят, что он таким и умер. Он
был человек очень умный и еще более — очень приятный,
всегда веселый, всегда свободный, искусный рассказчик
и досужий шутник, умевший иногда ловко запутать пута¬
ницу и еще ловчее ее распутать. Он не только был чело¬
век доброжелательный, но и делал немало добра. Офици¬
альное положение Шульца в Орле выражалось тем, что он
был бессменным старшиною дворянского клуба. Никакого
другого места он не занимал и жил неизвестно чем, но
жил очень хорошо. Небольшая квартира его всегда была
меблирована со вкусом, на холостую ногу; у него всегда
кто-нибудь гостил из приезжих дворян; закуска в его
доме подавалась всегда обильная, как при нем, так и без
него. Домом у него заведовал очень умный и вежливый
человек Василий, питавший к своему господину самую
верную преданность. Женщин в доме не было, хотя покой¬
ный Шульц был большой любитель женского пола и, по вы¬
ражению Василия, «страшно следил по этому предмету».
Жил он, как одни думали, картами, то есть вел посто¬
янную картежную игру в клубе и у себя дома; по другим
же, он жил благодаря нежной заботливости своих богатых
друзей Киреевских. Последнему верить гораздо легче, тем
более что Александр Христианович умел заставить любить
себя очень искренно. Шульц был человек очень сострада¬
тельный и не забывал заповеди «стяжать себе друзей от
мамоны неправды». Так, в то время, когда в Орле еще не
существовало благотворительных обществ, Шульц едва ли
был не единственным благотворителем, который подавал
больше гроша, как это делало и, вероятно, доселе делает
орловское православное христианство. Майора хорошо зна¬
ли беспомощные бедняки Пушкарской и Стрелецкой сло¬
бод, куда он часто отправлялся в своем куцем коричне¬
вом сюртучке с запасом «штрафных» денег, собиравшихся
у него от поздних клубных гостей, и здесь раздавал их
бедным, иногда довольно щедрою рукою. Случалось, что
он даже покупал и дарил рабочих лошадей и коров и охот¬
но хлопотал об определении в училище беспомощных си¬
рот, что ему почти всегда удавалось благодаря его обшир¬
ным и коротким связям.
Но, помимо этой пользы обществу, Шульц приносил
ему еще и другую, может быть не менее важную услугу:
он олицетворял в своей особе местную гласность и сати¬
ру, которая благодаря его неутомимому и острому языку
195
была у него беспощадна и обуздывала много пошлостей
дикого самодурства тогдашнего «доброго времени». Тон¬
кий и язвительный юмор Шульца преследовал по преиму¬
ществу местных светил, но преследование это велось у не¬
го с таким тактом и наивностью, что никто и думать не
смел ему мстить. Напротив, многие из преследуемых би¬
чом его сатиры нередко сами помирали со смеху от насме¬
шек майора, а боялись его все, по крайней мере все, имев¬
шие в городе вес и значение и потому, конечно, желавшие
не быть осмеянными, лебезили перед не имевшим никако¬
го официального значения клубным майором.
Шульц, конечно, это знал и мастерски пользовался
почтительным страхом, наведенным им на людей, не же¬
лавших почитать ничего более достойного почтения.
Шульцу было известно все, что происходило в городе.
Сам он, по преимуществу и даже исключительно, держал¬
ся компании в «высшем круге», где его и особенно боя¬
лись, но он не затворял своих дверей ни перед кем, и от¬
того все сколько-нибудь интересные или скандальные ве¬
сти стекались к нему всяческими путями. Шульц был при¬
нят и у князя Трубецкого и у архиерея Смарагда, распря¬
ми которых он тешился и рачительно ими занимался, то
собирая, то сочиняя и распуская об этих лицах повсюду
самые смешные и в то же время способные усиливать их
ссору вести. Мало-помалу Шульц до такой степени увлек¬
ся этой травлею, что предался ей с исключительным жа¬
ром и, можно сказать, некоторое время просто как бы ею
только и жил. Он всеми мерами старался разогреть и раз¬
дуть страсти этих борцов до того непримиримого пламени,
в котором они с неукротимою энергиею старались испепе¬
лить друг друга.
Почти всякий день Шульц приходил к дяде моему, дво¬
рянскому предводителю (потом совестному судье и пред¬
седателю палат) Л. И. Константинову и помирал со смеху,
рассказывая, что ему удалось настроить, чтобы архиерей
с губернатором лютее обозлились друг на друга, или же
предавался серьезной скорби, что они «устают действо¬
вать»,— в последнем случае он не успокоивался, пока не
приходил к счастливым соображениям, чем их раздраз¬
нить и стравить наново. И он отменно достигал этих це¬
лей, о которых мы в доме дяди всегда больше или меньше
знали и из коих об иных стоит, кажется, рассказать для
характеристики лиц и того солидного времени, которое
так часто противопоставляется нынешнему времени —
легкомысленному и несолидному.
196
Смарагд по прибытии в Орел очень скоро узнал
о Шульце и оценил его значение. Он, разумеется, не толь¬
ко не пренебрег майором, но отнесся к нему с самою
лестною внимательностью. Долго он все зазывал Шульца
к себе через Киреевских и заигрывал с ним через других,
поручая попенять ему, что он не хочет «навестить бедного
монаха». Шульц не шел, но как бы благоволил к архиерею
и похваливал его насчет губернатора. Наконец они встре¬
тились с Смарагдом, кажется на обеде в с. Шахове, и май¬
ор здесь совсем очаровал скучавшего епископа своими ед¬
кими сарказмами над Трубецким и доктором Лоренцем,
а также и над другими видными орловскими гражданами.
Знавший толк в людях, Смарагд тут же постарался подме¬
тить слабость самого майора: он заметил, что Шульц любил
хорошо покушать и притом был тонкий ценитель «доброго
винца», в чем довольно сведущ был и покойный епископ.
И вот «бедный монах» пригласил Зоила к себе в город за¬
просто и угостил его, что называется, «по-знатоцки».
С тех пор они стали знакомы и, как люди очень умные,
не много чинясь друг с другом, скоро сблизились. Но
Смарагду, конечно, не удалось закормить Шульца до того,
чтобы он совсем положил печать молчания на свои уста,
и хотя многим казалось, будто майор как бы щадил архие¬
рея и даже нападал за него на князя, но весьма вероятно,
что это происходило оттого, что Смарагд без сравнения
превосходил губернатора в уме, а Шульц был любителем
ума, в ком бы ни встречал его. Однако послабление епи¬
скопу длилось недолго: раз, когда Шульцу стали заме¬
чать, что он щадит архиерея, он ответил:
— Не могу же я, господа, не делать разницы между
Трубецким, у которого мне подают блюдо его лакеи, и ар¬
хиереем, который всегда сам меня потчует.
Это было передано Смарагду и послужило началом
владычного неудовольствия, которое вскоре затем усили¬
лось еще одним обстоятельством, после которого между
владыкою и Шульцем произошел разрыв. Причиною тому
был приезд в Орел какого-то важного чиновника цент¬
рального духовного учреждения. Может быть, это был
директор синодальной канцелярии, а может быть, что-
нибудь даже еще более достопримечательное. Смарагд
чествовал заезжего гостя в своем архиерейском доме ве¬
чернею трапезою, а Шульц был в числе возлежавших
и, по обыкновению, один оживлял пир своим веселым
и злым остроумием.
Благодаря ему зашла беседа за ночь, и «недоставшу
197
вину» владыка восплескал руками, что у него было при¬
зывным знаком для слуг; но слуги, не чая позднего допол¬
нения к столу, отлучились. Тогда архиерей живо встал
и, чтобы не распустить компанию, подобрав свою бархат¬
ную рясу, побежал с такою резвостию, что, чрезвычайно
удивленный этою прыткостию епископа, Шульц на другой
же день начал рассказывать, как резво умеют наши вла¬
дыки бегать перед чиновниками.
Смарагду это совсем не понравилось. Он нашел, что
Шульц «нехорош в компании», но, однако, его высокопре¬
освященство никак не мог освободиться от довольно тяж¬
кого нравственного влияния майора: Шульц ни за что не
хотел спускать с глаз архиерейскую распрю с губернато¬
ром и придумал такую штуку, чтобы обнародовать поло¬
жение их фондов во всеобщее сведение.
Это имеет особенный интерес, потому что тут мы можем
получить довольно ясное указание, как несправедливы не¬
которые нарекания на архиереев, будто бы нимало не до¬
рожащих общественным мнением.
Нижеследующий случай покажет, что даже и Смарагд
был чуток к совету Сираха «пещись об имени своем».
На светлом окне серого домика на Полешской площа¬
ди «сожженного» города Орла в один прекрасный день со¬
вершенно для всех неожиданно появились два чучела:
одно было красный петух в игрушечной каске, с золочены¬
ми игрушечными же шпорами и бакенбардами; а другое —
маленький, опять-таки игрушечный же козел с бородою, по¬
крытый черным лоскутком, свернутым в виде монашеского
клобука. Козел и петух стояли друг против друга в бое¬
вой позиции, которая от времени до времени изменялась.
В этом и заключалась вся штука. Смотря по тому, как
стояли дела князя с архиереем, то есть: кто кого из них
одолевал (о чем Шульц всегда имел подробные сведения),
так и устраивалась группа. То петух клевал и бил взма¬
хами крыла козла, который, понуря голову, придерживал
лапою сдвигавшийся на затылок клобук; то козел давил
копытами шпоры петуха, поддевая его рогами под челю¬
сти, отчего у того голова задиралась кверху, каска свали¬
валась на затылок, хвост опускался, а жалостно разинутый
клюв как бы вопиял о защите.
Все знали, что это значит, и судили о ходе борьбы по
тому, «как у Шульца на окне архиерей с князем дерутся».
Это был первый проблеск гласности в Орле, и притом
гласности бесцензурной.
198
Не знаю, как интересовался этим князь Петр Ивано¬
вич. Может быть, что этот губернатор, по приписываемым
ему словам «сильно занятый поджогами», за недосугами
и не знал, что изображали шульцевы манекены; но пре¬
освященный это знал и очень следил за этим делом. Осо¬
бенно с тех пор, когда фонды Смарагда в Петербурге сов¬
сем пали, бедный старец очень интересовался: как разу¬
меют о нем люди? — и частенько, говорят, посылал не¬
коего, поныне еще, кажется, здравствующего в Орле мужа
«приватно пройтись и посмотреть, что представляют
у Шульца на окне фигуры: какая какую борет?»
Муж ходил, смотрел и доносил — не знаю, все ли спол¬
на. Когда у Шульца на окне козел бодал петуха и сбивал
с него каску,— владыку это куражило, и он веселел, а ког¬
да петух щипал и шпорил козла, то это производило дей¬
ствие противоположное.
Не наблюдать за фигурами, впрочем, было и невозмож¬
но, потому что бывали случаи, когда козел представал очам
прохожих с аспидною дощечкою, на которой было крупно
начертано: «П-р-и-х-о-д», а внизу, под сим заголовком,
писалось: «такого-то числа: взял сто рублей и две головы
сахару» или что-нибудь в этом роде. Говорили, что эти
цифры большею частью имели живое отношение к дейст¬
вительности, и потому за них жутко доставалось всем, кто
мог быть заподозрен в нескромности. Но предпринять про¬
тив этого ничего нельзя было, так как против устроенного
майором Шульцем органа гласности не действовала ни
предварительная цензура, ни расширившая свободу печати
система предостережений, до благодеяний которой, впро¬
чем, еще и поныне не дожил издающийся в моем родном
городе «Орловский вестник».
Сколь счастливее его были оные приснопамятные шу¬
товские органы гласности, изобретенные Шульцем! И зато
они сравнительно сильнее действовали. По крайней мере
то несомненно, что крутой из крутых и смелый до дерзо¬
сти архиерей их серьезно боялся. Можно думать, что если
бы не они, то анекдоты о Смарагде, вероятно, имели бы
еще более жесткий и мрачный характер, от которого вла¬
дыку воздерживало только одно шутки ради устроенное
пугало.
1 О значении Смарагда в Орле ходили преувеличенные толки,
будто он «близок ко двору», потому что «был законоучителем цеса¬
ревича» (императора Александра II), но в сущности все это ограни¬
чивалось тем, что Смарагд случайно занимался некоторое время «по
болезни Павского». (Прим. автора.)
199
Надеюсь, что рассказанными мелочами из моих отро¬
ческих воспоминаний об архиерее, которого я знал в оную
безгласную пору на Руси, я в некоторой степени показал
примером, что и самые крутые из архиереев не остаются
безучастными к общественному мнению, а потому такое
нарекание на них едва ли справедливо. Теперь же я на
том же самом Смарагде представлю другой пример, кото¬
рый может показать, что и обвинение архиереев в безуча¬
стии и жестокости тоже может быть не всегда верно.
Но пусть вместо наших рассуждений говорят сами ма¬
ленькие «события».
ГЛАВА ВТОРАЯ
На долю Орла выпало довольно суровых владык, меж¬
ду коими, по особенному своему жестокосердию, извест¬
ны Никодим и опять-таки тот же Смарагд Крижановский.
О жестокостях Никодима я слыхал ужасные рассказы и
песню, которая начиналась словами:
Архиерей наш Никодим
Архилютый крокодил.
Но многие жестокости Смарагда я сам лично видел и
сам оплакивал моими ребячьими слезами истомленных уз¬
ников орловской Монастырской слободы, где они с пла¬
чем глодали плесневые корки хлеба, собираемые милосты¬
ней. Я видал, как священники и,еловали руки некоего жан¬
дармского вахмистра, ростовщика, имевшего здесь дом и
огород, на коем бесплатно работали должные и не долж¬
ные ему подначальные попы и дьяконы, за то только, что¬
бы этот вахмистр «поговорил о них секретарю», деньгами
которого будто бы оперировал этот воин.
У меня на этой Монастырской слободке жил один мой
гимназический товарищ, сын этапного офицера, семья ко¬
торого мне в детстве представлялась семьею тех трех пра¬
ведников, ради которых господь терпел на земле орловские
«проломленные головы». Это в самом деле была очень доб¬
рая семья, состоявшая из отца, белого, как лунь, коротень¬
кого старичка, который два раза в неделю с огромною
«валентиновскою» саблею при бедре садился верхом на
сытую игренюю кобылку и выводил за кромскую заставу
арестантские этапы. Арестанты его любили и, как был
слух, не бегали из-под его конвоя только потому, что им
«было жалко его благородие». Он был совсем старец и,
давно потеряв все зубы, кушал лишь одну манную кашку.
200
Жена его, золотушная старушка, тоже была в детском со¬
стоянии: она питала безграничную и ничем не смущаемую
доверчивость ко всем людям, любила получать в подарок
игрушечные фарфоровые куколки, которые она расставля¬
ла в минуты скуки и уныния, посещавшие ее при появив¬
шихся под старость детских болезнях. У нее обыкновенно
делались то свинка, то корь, то коклюш, а незадолго пе¬
ред смертью появились какие-то припадки вроде родимца.
Оба этапные супруга были добры до бесконечности. Их
сын — мой гимназический товарищ, постоянно читавший
романы Вальтер Скотта, и дочь, миловидная девушка, за¬
нимавшаяся вышиваньем гарусом,— тоже были олицетво¬
рением простоты и кротости. И вот у этих-то добрых лю¬
дей на дворе, по сеням и закуткам всегда проживали «ду¬
ховенные» из призванных «под начал» или «ожидавших
резолюции». С них в этом христианском доме ничего не
брали, а держали их просто по состраданию, «Христа ра¬
ди». Изредка разве, и то не иначе как «по усердию», кто-
нибудь из подначальных бедняков, бывало, прометет двор
или улицы, или выполет гряды, или сходит на Оку за во¬
дою, необходимою сколько для хозяйского, столько же и
для собственного употребления самих подначальных.
В кромешном аду, который представляла собою орлов¬
ская Монастырская слободка, уютный домик этапного офи¬
цера и его чистенький дворик представляли самое утеши¬
тельное и даже почти сносное место. Сострадательные хо¬
зяева жалели злополучных «подначальников» и облегчали
их тяжкую участь без рассуждения, которое так легко ве¬
дет к осуждению. Но, однако, и здесь, кроме приюта, «ду¬
ховенным» ничего не давали, потому что не имели, что им
дать. Им дозволяли только дергать в огороде чрезвычай¬
но разросшийся хрен, который угрожал заглушить всякую
иную зелень и не переводился, несмотря на самое усерд¬
ное истребление его «духовенными».
Домом этим дорожили «духовенные» и, прощаясь
с офицерским семейством, всегда молили «паки их не от¬
вергнуть, если впадет в руце Бруевича и паки сюда после¬
дуют». Дорожил этими добрыми людьми и я, не только
потому, что мне всегда было приятно в этой простой, доб¬
рой семье, но и потому, что я мог здесь встречать много¬
страдальных «духовенных», с детства меня необыкновенно
интересовавших. Они располагали меня к себе их жалкою
приниженностию и сословной оригинальностью, в которой
мне чуялось несравненно более жизни, чем в тех так на¬
зываемых «хороших манерах», внушением коих томил ме¬
201
ня претензионный круг моих орловских родственников.
И за эту привязанность к орловским духовенным я был
щедро вознагражден: единственно благодаря ей я с детст¬
ва моего не разделял презрительных взглядов и отношений
«культурных» людей моей родины к бедному сельскому
духовенству. Благодаря орловской Монастырской слобод¬
ке я знал, что среди страдающего и приниженного духовен¬
ства русской церкви не все одни «грошевики, алтынники и
блинохваты», каких выводили многие повествователи, и я
дерзнул написать «Соборян». Но в тех же хранилищах мо¬
ей памяти, из коих я черпал типичные черты для изобра¬
жения лиц, выведенных мною в названной моей хронике,
у меня остается еще много клочков и обрезков или, как
нынче говорят по-русски, «купюров». И вот один из этих
«купюров», герой моего наступающего рассказа — молодой
сельский дьячок Лукьян, или в просторечии Лучка, а фа¬
милии его я не помню. Это был человек очень длинный и
от своей долготы сгорбленный, худой, смуглый, безборо¬
дый, со впалыми щеками, несоразмерно маленькою голов¬
кою «репкою» и желтыми лукавыми глазками. Он был
«беспокойного характера», постоянно имел разнообразные
стычки с разными лицами, попал за одну из них под начало
и сделался мне особенно памятным по своей отважной
борьбе с Смарагдом, которого он имел удивительное сча¬
стие и растрогать и одолеть — во всяком случае, по собст¬
венным его словам, он «победил воеводу непобедимого».
Дьячок Лукьян появился в офицерском доме на Мона¬
стырской слободке летом, перед ученическим разъездом на
каникулы. Род вины его был оригинальный: он попал сю¬
да «по обвинению в кисейных рукавах». Подробнее этого
о своем преступлении Лукьян вначале ничего не сообщал,
и я так и уехал на каникулы в деревню с одними этими
поверхностными и скудными сведениями о его виновности.
Известно было только, что преступление с «кисейными ру¬
кавами» стряслось на Троицу и что виновный в нем был
взят и привезен в Орел, по его словам, как-то «нагло», так
что он даже оказался без шапки. Это я очень хорошо пом¬
ню, потому что бедняк попервоначалу чрезвычайно стес¬
нялся быть без шапки и все хлопотал отыскать «оказию»,
чтобы выписать из «своих мест» какую-то, будто бы имев¬
шуюся у него, другую шапку. По своему легкомысленному
ребячеству я почему-то все сближал Лукьяна с тогдашним
романсом:
202
Ах, о чем ты проливаешь
Слезы горькие тайком
И украдкой утираешь
Их кисейным рукавом.
Я думал, не он ли сочинил этот романс, или не запел
ли он его ошибкою, где не следует. Но дело заключалось
совсем в ином.
По возвращении с каникул я застал Лукьяна в преж¬
ней позиции, то есть на этой же Монастырской слободке,
в офицерском доме, но только уже не простоволосого, а
в желтом кожаном картузе с длинным четырехугольным
козырем. Это меня очень обрадовало, и я при первой же
встрече выразил ему свое удовольствие, что он нашел хо¬
рошую оказию вытребовать себе шапку. Но Лукьян толь¬
ко махнул головою и, сняв с себя свой оригинальный кар¬
туз, отвечал, что оказии он еще не нашел, а что косимый
им теперь на голове снаряд добыт им «по случаю». При
этом, осматривая картуз с глубоким пренебрежением, как
вещь, не соответствующую его духовному званию и упот¬
ребляемую только по крайности, он сказал:
— Колпачок этот, чтобы покуда накрываться, мне цар¬
ских жеребцов вертинар за регистры подарил,— и при
этом Лукьян добавил, что колпак этот «дурацкий» и что
как только он вскорости возвратится домой, то сейчас же
этот «колпачок» сдаст на скворешню и скворца в него по¬
садит, чтобы тот научился в ней по-немецки думать: «ко¬
му на Руси жить хорошо».
Однако ни один скворец не дождался этой чести, пото¬
му что немецкий колпачок успел разрушиться на голове
самого Лукьяна, прежде чем он уехал восвояси. Он гулял
в нем все лето, осень и зиму до Алексея божия человека,
когда в судьбе моего страдальца неожиданно произошла
счастливая перемена.
За этот термин страданий я узнал от Лукьяна в под¬
робности о кисейных рукавах и о прочем,— о чем теперь,
вероятно, без всяких для него последствий могу сказать
в воспоминание: какие важные дела иногда судят наши
владыки.
Лукьян был человек холостой и состоял дьячком
в очень бедном приходе, в селе, которое, кажется, называ¬
лось Цветынь и было где-то неподалеку от известного над
1 «Царскими жеребцами» в Орле тогда звали заводских жереб¬
цов случной конюшни императорского коннозаводства. Она поме¬
щалась против Монастырской слободы. (Прим. автора.)
203
Окою крутого Ботавинского спуска. При Лукьяне жила
мать, которую он очень любил, но более всего он, но свое¬
му кавалерскому положению, любил нежный пол и по это¬
му случаю часто попадал в «стычки». В этих случаях Лукь¬
ян нередко был «мят», но все это ему, однако, не приноси¬
ло всей той пользы, какую должно приносить «телесное
научение». Увлечение страсти и слабости сердца заставля¬
ли его забывать все былое, и вскоре опять где женщи¬
ны — там и Лукьян, а затем невдалеке его и колотят, и —
что всего удивительнее — колотят иногда при помощи тех
же самых женщин, у которых он благодаря крутым завиткам
на висках и обольстительному духовному красноречию имел
замечательные успехи. Но, на его несчастье, он был слиш¬
ком непостоянен и притом слишком находчив. В таком ро¬
де было и его последнее преступление, за которое он те¬
перь томился в Орле. Удостоенный внимания пожилой по¬
стоялой дворничихи, он был у нее на «кондиции», а в то
же самое время воспылал страстью к другой, молодой и
более красивой женщине и тут так «попутался», что во
время одного визита к дворничихе «скрыл» у нее и «по¬
таенно вынес» пышные кисейные рукава, которые немед¬
ленно же и презентовал соблазнительной красавице. Серд¬
це красавицы он этим преклонил на свою сторону, но сам
за это «двукратно пострадал». Во-первых, когда молодая
женщина появилась в «скрытых» Лукьяном кисейных рука¬
вах на Троицын день под качелями, то она тем привела
в неистовство обиженную дворничиху. Последствием этого
было, что обе бабы произвели сначала взаимную потасов¬
ку, а потом, увидя желавшего их разнять Лукьяна, соеди¬
нили свои силы и обе принялись за него: его они жестоко
растрепали и исцарапали, а еще более «пустили молву»,
вследствие чего об этом было «донесено репортом», кото¬
рый, к удовольствию всех друзей нерушимости духовно¬
судебных порядков, предстал на архиерейский суд.
Но суд был еще далек: обвиняемый томился, а Сма¬
рагду о нем, вероятно, или совсем не докладывали, или
же владыка не считал дело «о кисейных рукавах» подле¬
жащим немедленному разбирательству и хотел нарочно по¬
томить духовного волокиту. На огороде офицера отцвел и
свернулся наперенный Лукьяном «по усердию» горох и по¬
синели тучные бобы, в буйной ботве которых, бывало,
спрятавшийся Лукьян громко и приятно наигрывал что-то
на зеленой ракитовой дудке. Он пленял этою чудесною
игрою и нас с товарищем, слушавших его с чердака, куда
мы забирались читать Веверлея, и многих соседок офицер¬
204
ского домика, старавшихся открыть через частокол, где
кроется в своем желтом картузе пострадавший за любовь
трубадур? Все это отошло: огороды опустели, Лукьян уб¬
рал офицерше, по усердию, и картофель и репу и нарубил
с батрачкою большие наполы капусты, а собственное его
дело о кисейных рукавах нимало не подвигалось.
Настала суровая, холодная осень, а он все еще сидел
на опустелом огороде и спал в нетопленом курятнике. Пи¬
тался он хреном, сам готовя себе из этого фрукта и ку¬
шанье и напиток. Кушанье это было — скобленый хрен
с сальными «шкварками», которые выбрасывали из кухни,
а напиток делался из тертого хрена с белым квасом —
«суровцом».
Шутя над своею нуждою, Лукьян называл свое блюдо
из хрена «лимонад-буштекц», а напиток «лимонад-бышк¬
вит».
Кажется, если бы не только самого узловатого немца,
но даже самого сильного из древних русских могучих бо¬
гатырей покормить этим «лимонад-буштекцем» и попоить
«лимонад-бышквитом», то и он не замедлил бы задрать но¬
ги, но тщедушный Лукьян жив и здрав бывал. Однако,
наконец, вся эта истома и его пересилила: он заскучал и
стал убиваться о том, как бы к кому-нибудь подольстить¬
ся и «найти протекцию», чтобы «подвинуть свое дело».
И он этого достиг и «подольстился» к кому-то такому, кто
попросил о нем жандармского вахмистра, который, как
сказано, имел сношения с случайными людьми архиерей¬
ского дома. Все эти люди явили Лукьяну благостыню, по
началу судя, весьма странную, но по последствиям, как
оказалось, чрезвычайно полезную.
У полнокровного и тучного Смарагда бывали тяжелые
припадки, надо полагать, геморроидального свойства. В эту
пору у него, по рассказам, болела поясница и было «тяго¬
тение между крыл». Архиерейское междукрылие находится
на спине, в том месте, где у обыкновенных людей движут¬
ся лопатки. Поэтому «тяготение между крыл», попросту
говоря, значило, что у епископа набрякла спина между
лопатками, и от этой опухоли, причинявшей больному тя¬
жесть, доктор (кажется, Деппиш) советовал Смарагду по¬
лечиться активной гимнастикой. Но какие же гимнастиче¬
ские упражнения удобны и приличны для человека такого
высокого, и притом священного, сана? Нельзя же архиерею
метать шарами или подскакивать ка трапеции. Но Смарагд
205
был находчив и выдумал нечто более солидное и притом
патриархальное, а вдобавок и полезное: он пожелал пи¬
лить дрова с подначальными, которые в его бытность по¬
стоянно исполняли при архиерейском доме черные дворо¬
вые работы и между прочим пилили и кололи дрова для
архиерея и его домовых монахов.
Дьячок Лукьян был при чем-то в сторожах и искал
«протекции», чтобы попасть в пильщики, дабы таким об¬
разом иметь случай не только встретиться со своим влады¬
кою, но, так сказать, стать с ним лицом к лицу. Этим спо¬
собом он надеялся обратить на себя владычное внимание
и извлечь из того для себя некоторую существенную поль¬
зу. Жандармский вахмистр, силою своих связей с архие¬
рейским домом, все это устроил.
Смарагд избрал для своих упражнений во врачебной
гимнастике послеобеденные часы. Прямо из-за стола он
шел в сарай, где труждались за топорами и пилою под¬
начальные, и с очередными из пильщиков перепиливал три-
четыре, а иногда и пять плах. Так шло уже несколько вре¬
мени, и хотя епископ неопустительно продолжал свои за¬
нятия, но они, вероятно, не оказывали желаемого воздей¬
ствия на его владычные междукрылия: он все ходил, при¬
горбясь и насупясь и бе, яко Исав, «нрава дикого, угрюмо¬
го, ко гневу склонного и мстительного».
Дьячок Лукьян, наблюдая все это, впадал от такого
архиерейского вида в неописанный страх, который потом
вдруг стал переходить в раздражение. Все горести Лукья¬
на разом точно поднялись у него из сердечной глубины, и
он стал так свирепо ругаться, что делалось за человека
страшно. Позже он даже начал угрожать чем-то нестаточ¬
ным, и от его возбужденности действительно можно было
ожидать какого-нибудь очень нехристианского поступка.
— Отек очень с сытости,— говорил он непочтительно
о своем владыке,— оттого ничего и не чувствует, а отцы
наши все подделываются: самые тоненькие да сухие плаш¬
ки ему пилить подкладывают. Низкое их обхождение так
научает, но дай срок, пусть он первый раз меня за пилою,
а не за топором застанет, я его таким поленом разуважу,
что будет он меня век помнить.
Мы с товарищем пожелали узнать, что такое именно
Лукьян придумал подстроить своему архиерею, и узнали,
что подначальный дьякон, полный кипящего мщения
к Смарагду, желает подложить ему самые толстые коряги,
206
над которыми бы его преосвященство «хорошенько пропых¬
телся». Я и мой товарищ, по своему отроческому легкомыс¬
лию, находили эту мысль чрезвычайно счастливою и до¬
стойною тех представлений, какие мы имели о Смарагде,
но сильно боялись за предприимчивого Лукьяна, чтобы это
не обошлось ему дороже, чем он рассчитывает.
Лукьян, однако, был на такой возвышенной степени
воодушевления, что не хотел слушать никаких доводов.
— Ребра он мне,— говорит,— не сокрушит, а что еже¬
ли он меня костылем отвозит, то я этого только и желаю,
потому что он опосля битья, говорят, иногда сдабривается.
Так он и пошел неуклонно на эту желанную меру сбли¬
жения с своим архипастырем; а мы все не забывали инте¬
ресоваться ходом его истории, которая, впрочем, не замед¬
лила принять оборот самый краткий и самый решитель¬
ный. Лукьян сделал, как намеревался, и в укромном месте,
под стеною, в пильном сарае, припас для своего владыки
десятка полтора самых толстых суковатых плах. Он тща¬
тельно берег этот отбор до того случая, когда Смарагд
застанет его за работою и возьмется с ним за другой ко¬
нец пилы, чтобы разминать свои междукрылия. Случай
этот не замедлил. Дня через два после того, как Лукьян
сообщил нам о своем смелом предприятии, он явился до¬
мой в невыразимом отчаянии и, бросив под кухонную лав¬
ку свой желтый шлык, объявил, что «наделал себе беды,
какой не ожидал».
— Приходит,— говорит,— владыка, а я пилю с кром¬
ской округи попом стареньким; владыка попа прогнали:
«пошел прочь», говорят, потому он им не по талии, а мне
приказали: «клади плаху». Я было оробел и хотел, подоб¬
но как и другие-прочие, положить плаху какая собою по¬
деликатнее, но раздумался, что этак я себя долго ни к че¬
му счастливому не произведу, и, благословясь, выхватил
из своего амбара штуку самую безобразную. Владыка
взглянули на меня и ничего не сказали, стали резать, два
ряда прошли и ряску сняли, говорят, «повесь на колок».
А еще ряд отпилили и совсем стали, а я им другую, еще
коряжистее, на козлы положил. Тут он на меня уж таким
святителем взглянул, что у меня и в животе захолодело.
«Ничего, говорит, ничего, я и эту перепилю, а уж зато ты
у меня, скотина, еще целый год в пильщиках останешься».
С тем и ушли.
Мы спросили Лукьяна: что же он теперь думает де¬
лать? А он в отчаянии отвечал, что и сам не знает, но что,
кажется, ему лучше всего продолжать свой термин дер¬
207
жать — потому что, так он надеялся, может быть ему бог
поможет на сем тяготении своего владыку раньше года
постоянством «преодолеть и замучить».
И точно, прошло не более недели, как «державший
свой термин» Лукьян возвратился с веселым видом и объя¬
вил, что он «архиерея замучил» и дело о кисейных рука¬
вах, кажется, поправляется.
— Как же это так счастливо обернулось? — спраши¬
ваем.
— А так,— отвечает,— оно обернулось, что я его пре¬
освященство совсем заморил и от болезни их совершенно
этими толстыми поленьями выпользовал.
— А по чему,— говорим,— это видно?
— Рассердился и ныне меня, слава богу, так костылем
отвозил, что и сейчас загорбок больно.
— За что же это?
— Досадно стало, что характер имею большие плахи
класть, и сам мне наклал.
— Что же,— говорим,— тут хорошего?
— Теперь сдобрится.
— А как нет?
— Нет, сдобрится: все, которые опытные, завидуют,
говорят: «Экое счастие тебе от святителя! теперь, как серд¬
це отойдет, он твое дело потребует и решит».
Приходит Лукьян на другой день и еще веселее.
— Вчера же,— сказывает,— дело к себе потребовали.
А еще через день после этого наш Лукьян как вбежал
на двор в калитку, так прямо ни с того ни с сего и пошел
на руках колесом.
— Отпустил,— кричит,— отпустил, ко двору благосло¬
вил идти.
— А какое же,— спрашиваем,— было наказание?
— Вовсе без наказания, кроме того, как третьего дня
костылем поблагословлял, ничего другого не вменено.
— Да ведь костылем это было не за кисейные рукава,
а за другое.
— Ну что там разбирать, что за что выпало! Одно
слово: иду благополучный, все равно как плетьми да на
выпуск. Чего еще надо?
«Плетьми на выпуск» в то время на Руси за большую
неприятность не считалось. Нынче русские люди на этот
счет немножко избаловались.
Итак, не поучает ли нас этот приснопамятный Лукь¬
ян приведенным случаем своей судьбы, что никогда не
208
должно отчаиваться в милосердии русских владык, ибо хо¬
тя иные из них и гневны, но и их гневности бывает порою
ослабление. И не достоин ли тоже этот, по-видимому, как
будто маловажный, случай особенного внимания именно
потому, что он был не с каким-нибудь слабохарактерным
лицом, а со Смарагдом, о котором в Орле говорили, что
он никого не боится и единственно лишь тем уступает мо¬
сковскому митрополиту, что тот «ездит на шести живот¬
ных, с двумя человеками на запятке». Другой же, менее
Смарагда нравный архиерей, конечно, может оказаться еще
податливее, если только случай сведет его с человеком,
который поведет свою линию как надо. А без сноровки,
конечно, ничего не поделаешь не только с архиереями, но
даже и со своими собственными детьми.
В подтверждение же моих слов о способности архиереев
переходить от гневной ярости к благоуветному доброду¬
шию расскажу еще один такой случай о другом архиерее,
тоже вспыльчивом и гневном, но укрощавшемся еще легче
и проще.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Одна из моих теток была замужем за англичанином
Шкоттом, который управлял огромными имениями у
гр. Перовского, в восточной полосе России. Англичанин
Шкотт был человек очень благородный и добрый, но свое¬
обычный. Он был очень вежлив, но если встречал с чьей-
либо стороны грубость и наглость, то не спускал их нико¬
му. Еще в молодости он имел в Орловской губернии исто¬
рию с одним кавалерийском полковником, которого Шкотт
просто-напросто прибил за нахальство. Не изменился он в
этом отношении и под старость. Когда я жил в П<ензен>
ской губернии, он тогда, имея уже шестьдесят лет от роду,
вызывал на дуэль губернского предводителя дворянства
Арапова, и тот струсил. Шкотт не разделался с ним иначе
только потому, что умер. Теперь они оба уже покойники.
Раз летом, не помню теперь которого именно года, дя¬
дя Шкотт, строивший первую в П<ензен>ской губернии па¬
ровую мельницу, купил для нее в селе К. огромные штуч¬
ные французские жернова, которые были уже скованы
крепкими шинами и которых нам очень не хотелось разби¬
рать и сковывать заново. Мы решили катить их целиком
и послали приготовленную для того снасть, лошадей и лю¬
дей, но вдруг получаем известие, что камни наши, едва
отъехав десять верст от К., проломили мост и засели
в сваях.
209
Мы с Шкоттом сейчас же поехали на место крушения и,
приехав в К. довольно поздно вечером, остановились
в доме тамошнего священника, тогда еще очень молодого
человека, который был нам и рад и не рад. По личным доб¬
рым отношениям к Шкотту он встретил нас весьма радуш¬
но, но был встревожен и смущен тем, что преосвященный
В<арлаам>, объезжавший в ту пору епархию, ночевал все¬
го в десяти верстах от К. и завтра должен был нагрянуть
со всею ордою провожатых, коих Петр Великий в своем
регламенте именовал «несытыми скотинами». Священнику,
конечно, было о чем позаботиться: надо было и накормить
и разместить «оных несытых скотин». Особенно его затруд¬
няло последнее, так как его сельский домик был очень не¬
велик, а поврежденный мост с застрявшими в сваях камня¬
ми не подавал никакой надежды скоро переправить «обон¬
пол потока» архипастырскую карету.
Мы были некоторым образом виновниками тягостных
для батюшки осложнений и чувствовали это, но помочь
ему не могли ничем, кроме того, что, не претендуя на его
гостеприимство в доме, приготовленном «под владыку»,
легли спать на сеновале. Мы встали утром чем свет и от¬
правились к изломанному мосту, о поправке которого нель¬
зя было и думать, прежде чем мы найдем какое-нибудь
средство снять камень, засевший в проломе настилки, меж¬
ду сваями.
Снять камень оказалось, однако, совершенно невозмож¬
но, и мы, после многих соображений, решили рассечь ши¬
ны, которые его связывали в одно целое, после чего он
должен был разделиться на штуки и упасть в ручей, отку¬
да уже его предстояло после вытащить и перевезти на ко¬
леснях.
Распорядясь этою работою и оставив людей при деле,
мы около десяти часов утра возвратились в дом священ¬
ника, выкупались в реке, съели яичницу и, усталые, ку¬
вырнулись на сеновал и заснули. Но только что мы разо¬
спались, как внезапу бысть шум: мы были разбужены раз¬
ливавшимся над поповкою оглушительным трезвоном ко¬
локолов и криком: «Едет! едет! Архиерей едет!»
Было очень любопытно посмотреть, как он едет?
С неубранными спросонья головами, заспанными лица¬
ми и в сыром, не отчищенном от грязи дорожном платье
мы вышли к калитке и увидали, что он ехал неважно — на
своих на двоих. Попросту говоря, он шел пешком, потому
что его карета не могла переехать через мост. Зато шел
святитель, окруженный толпою, состоявшею человек из
210
двадцати духовных и недуховных людей, между которыми
особенно замечательны были две бабы. Одна из этих пра¬
вославных христианок все подстилала перед святителем
полотенце, на которое тот и наступал для ее удовольствия,
а другая была еще благочестивее и норовила сама лечь пе¬
ред ним на дорогу,— вероятно с тем, чтобы святитель по
самой по ней прошелся, но он ей этого удовольствия не
сделал. Сам он представлял из себя особу с красноватым
геморроидальным лицом, на котором светились маленькие,
сердитые серые глазки, разделенные толстым, дубоватым
носом. Во всей фигуре владыки не было не только ничего
«святолепного», но даже просто ничего внушительного. Он
казался только разгневанным и «преогорченным». Тревож¬
ный взор его как будто вопрошал всех и каждого: «Что
это такое? Отчего это я могу ходить пешком?»
Дядя Шкотт был человек религиозный и даже езжал
в русскую церковь, к которой принадлежала его жена и
дети, но, на несчастие, он о ту пору был сердит на архие¬
реев. Это вышло по одному, незадолго перед тем случив¬
шемуся, случаю с дочерью его великобританского друга,
мисс Сп—нг. Дело это состояло в том, что мисс Сп—нг,
гостя у своих и у наших друзей в Орловской губернии, за¬
болела и, как девушка религиозная, позвала к себе единст¬
венное духовное лицо в деревне — приходского священни¬
ка. А добрый сельский батюшка не только помазал ее ми¬
ром и причастил, но и примазал ей это в ее документе, то
есть сейчас же «учинил о сем надпись на ее паспорте».
Между тем умиравшая мисс Сп—нг после совершенно¬
го над нею тайнодействия не только выздоровела, но вско¬
ре же была помолвлена за сына известного московского
английского коммерсанта г. Л—ви. И тут, когда дело
дошло до венчания, московский английский пастор набрел
на самый неожиданный сюрприз: невеста значилась
«православною». Обе английские семьи и весь московский
английский приход, не сумев достойно оценить это обстоя¬
тельство, пришли в непонятное смятение и ужас. И вот
пастор с моим дядею отправились к митрополиту Филаре¬
ту Дроздову «отпрашивать» присоединенную по неведению
англичанку, но митрополит им отказал. Тогда дело попра¬
вили иначе — гораздо легче и проще. Горю помог в этом
случае один московский квартальный, указавший средство
переписать оправославленную невесту снова в ее прежний
еретический англиканизм. Секрет, сколько припоминаю,
211
состоял в том, что паспорт англичанки с надписью о ее
присоединении утратили и вытребовали ей новый, на кото¬
ром никакой надписи о присоединении не было. Так ее и
перевенчали как будто англиканку, хотя благодать пра¬
вославия на ней, разумеется, осталась и до сего дня. Но
все-таки московских англичан Леонтьевского переулка все
эти хлопоты сердили, и дядя Шкотт был, по его словам,
«зол на архиереев» и дал слово не иметь с ними никаких
дел. Однако нижеследующий случай заставил его нарушить
это слово.
О местном п<ензен>ском архиерее В<арлааме> мы
кое-что знали, но по преимуществу только смешное. Он от¬
личался независимостью в расправе с подчиненными и вооб¬
ще разнообразно чудесил. Так, например, он целую зиму
клал у себя в спальной соборного протоиерея О-на для то¬
го, чтобы отучить этого старичка от нюхания табаку даже
в ночное время. Впрочем, некрологисты этого архиерея го¬
ворят о нем разно, но в П<ен>зе он слыл за человека гру¬
бого, самочинного и досадительного.
Мы им, разумеется, особенно нимало не интересовались,
но тут нам захотелось посмотреть, не покажет ли он при
настоящем случае какое-либо чудодейство? И вот мы с дя¬
дею Шкоттом вошли вслед за процессиею в церковь, конеч¬
но никак не ожидая, что его преосвященство постарается
показать себя именно насчет одного из нас.
Когда мы вошли в церковь, недовольный путешестви¬
ем архиерей жестоко шумел на кого-то в алтаре и покри¬
кивал так интересно, что мы постарались подойти поближе
и стали на левом клиросе. Царские врата были открыты, и
до нас свободно долетали слова: «пес, дурак, болван», ко¬
торые, кажется, главным образом выпадали на долю отца-
настоятеля, но, может быть, по частям доставались и дру¬
гим лицам освященного сана. Но вот, наконец, епископ,
все обозрев и сделав все распорядки в алтаре, вышел на
солею, у которой стояли ктитор и еще человека два-три
не из духовных. Здесь же находилась и «матушка» от¬
ца-настоятеля, пришедшая просить его преосвященство
на чай.
Преосвященный все супился и, раздавая всем по рукам
благословение, спрашивал каждого: «чей такой?» или
«чья ты?» и раздав эти благословения, на низкий поклон
и привет матушки ответил:
— Ступай, готовься,— приду.
2t2
И затем он вдруг неожиданно обратился к нам, сми¬
ренно стоявшим на левом клиросе, и громко крикнул:
— А вы что? Чьи вы? Чего молчишь, старик?
Англичанин мой замотал головою, что у него обыкно¬
венно бывало признаком неудовольствия, и неожиданно
для всех ответил:
— А ты чего кричишь, старик?
Архиерей даже покачнулся и вскрикнул:
— Как? Что ты такое?
— А ты что такое?
Шумливый епископ как будто совсем потерялся и, ткнув
по направлению к нам пальцем, крикнул священнику:
— Говори: кто этот грубец? (sic)
— Грубец, да не глупец,— отвечал Шкотт, предупредив
ответ растерявшегося священника.
Архиерей покраснел, как рак, и, защелкав по палке
ногтями, уже не проговорил, а прохрипел:
— Сейчас мне доложить, что это такое?
Ему доложили, что это А. Я. Шкотт, главноуправляю¬
щий имениями графов П<еров>ских.
Архиерей сразу стих и вопросил:
— А для чего он в таком уборе? — но, не дождавшись
на это никакого ответа, направился прямо на дядю.
Момент был самый решительный, но окончился тем, что
архиерей протянул Шкотту руку и сказал:
— Я очень уважаю английскую нацию.
— Благодарю.
— Характерная нация.
— Ничего: хороша,— отвечал Шкотт.
— А что здесь случилось, прошу покорно, пусть оста¬
ется между нас.
— Пусть остается.
— Теперь же прошу к священнику: откушать вместе
моего дорожного чаю.
— Отчего не так? — отвечал дядя,— я люблю чай.
— Значит, обрусели?
— Нет,— значит — чай люблю.
Преосвященный хлопнул дядю по-товарищески по пле¬
чу и еще раз воскликнул:
— Ишь, какая характерная нация! Полно злиться!
А затем он оборотился ко всем предстоявшим и до¬
бавил:
— А вы ступайте по своим местам.
ь Так (лат.).
213
И наговорившие друг другу комплиментов англичанин
и архиерей долгонько кушали чай и закусывали «из дорож¬
ных запасов» владыки, причем его преосвященство в это
время не раз принимался хлопать Шкотта по плечу, а тот,
не оставаясь в долгу, за каждую такую ласку в свою оче¬
редь дружески хлопал его по стомаху. Оба они остались
друг другом столько довольны, что на прощанье братски
расцеловались, причем Шкотт так сильно сжал поданную
ему архиереем руку, что тот сморщился и еще раз
вскрикнул:
— Ох, какая здоровая нация!
Так все это мирно и приятно кончилось в мимолетном
свидании этого архипастыря с англичанином, а между тем
этого самого архиерея иные его современники представля¬
ли человеком и злым и желчным, да и позднейшие некроло¬
гисты не могут согласиться в его оценке. Я же более согла¬
сен с тем из них, который старается доказать, что преосвя¬
щенный В<арлаам> имел очень доброе сердце. По крайней
мере я не вижу причины, которая не позволила бы мне
заключить, что этот человек владел золотою способностью
делаться очень незлобивым, если чувствовал, что имеет де¬
ло с человеком, принадлежащим к «здоровой нации».
А в таком случае очень возможно, что те, которым он ка¬
зался неукротимым, вероятно, только не умели себя с ним
держать. Не надо забывать старого правила: «кто хочет,
чтобы с ним уважительно обходились другие, тот прежде
всего должен уважать себя сам».
Мне кажется даже, что его преосвященство имел не¬
сколько высокий для русского человека идеал гражданско¬
го общества, и потому-то именно он и раздражался през¬
ренным низкопоклонством и лестью окружающих. Он хо¬
тел видеть людей более стойких и потому, встретясь с че¬
ловеком «здоровой нации», сейчас же пришел в отрадное
состояние удовлетворения. Если бы он ранее встречал по¬
добное со стороны русских людей, то, наверно, и они мог¬
ли бы привести его в такое же доброе расположение.
И это, может быть, самый удачный вариант, которым, мне
кажется, напрасно не воспользовался духовный апологет
преосвященного В<арлаама>.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Были также не раз высказываемы жалобы, будто ар¬
хиереи порою обнаруживают неодолимую упорность в не¬
внимании к жалобам прихожан на неудовлетворяющее сих
214
последних приходское духовенство. Было говорено именно
так, что упорство этого рода бывает «неодолимо». Мне,
с моей точки зрения, и это кажется преувеличенным, и я
постараюсь представить на это пример в пользу моего
мнения.
На этот раз мы будем вести речь об особе очень боль¬
шой, особе, ездившей «на шести животных с двумя чело¬
веками на запятках», об особе, имевшей видную роль в ис¬
тории, известной во всех родах литературы и во всех под¬
вигах веры, не исключая строжайшего постничества.
Об этом владыке злые языки говаривали (что даже
где-то было и напечатано), будто он «ел по одной просфо¬
ре, но целым попом закусывал». Эта злобная выходка так
при нем и осталась. А между тем один маленький случай,
который я хочу здесь рассказать, может свидетельство¬
вать, что владыка едва ли имел приписываемый ему стран¬
ный аппетит «целым попом закусывать». И он, как уви¬
дим, иногда стоял за своих попов, и даже очень твердо.
У графини В<исконти>, дочери известного партизана
Дениса Давыдова, в свое время очень изящной и бойкой
светской дамы, в одной ее М-ской деревне завелся не
в меру деньголюбивый поп. Он притеснял крестьян графи¬
ни до того, что те вышли из терпения и не раз уже на не¬
го жаловались, но или жалобы крестьян не доходили по
назначению, или же у попа при владыке, как говорят, бы¬
ла «своя рука». Но как бы там ни было, а только приход
никак не мог избавиться от своего грабителя. О том же,
чтобы унять его нестерпимое корыстолюбие, не могло быть
и речи, так он «в сем заматорел, будучи в летах пре¬
клонных».
Но вот приехала из-за границы навестить свои маетно¬
сти графиня, обыкновенно постоянно проживавшая в Па¬
риже. Крестьяне тотчас же пали ей в ноги, умоляя ее сия¬
тельство «стать за отца за матерь: ослобонить их от воро¬
га», причем, разумеется, рассказали все, или по крайней
мере многие, проделки «ненасытного» пастыря.
Графиня вскипела и позвала к себе «ненасытного», но
тот не только не покаялся, а еще оказался искусным ответ¬
чиком и нагрубил барыне вволю.
Пылкая и тогда еще очень молодая дама сейчас же
написала обо всем этом самое энергическое письмо влады¬
ке и была уверена, что его преосвященство непременно об¬
ратит внимание на ее справедливую просьбу, а может быть,
215
даже и сам ей ответит с галантною вежливостью мон¬
синьора Дарбуа. Но русский владыка, конечно, был не то¬
го духа, как архиепископ парижский. Наш владыка был
обременен безмерною мудростью, тяжесть которой не по¬
зволяла ему быть скороподвижным, а внимательностью
к просьбам он никого не баловал. Будучи мудр от младых
ногтей, он, по преданиям, еще в юности употреблял пого¬
ворку: «скорость потребна только блох ловить». Он не де¬
лал исключения даже для спасения утопающих, где тоже
«потребна» скорость. Тяжелая медлительность этого Фа¬
бия Кунктатора была чертою его расчетливого и осторож¬
ного характера, а теперь ее, кажется, хотят сделать даже
стимулом его святости.
Судя по отзывам панегиристов покойного, можно ду¬
мать, что он не изменил бы этому своему правилу даже
в том случае, если бы миру угрожал новый потоп и от его
преосвященства зависело бы заткнуть дыру в хлябях не¬
бесных. Он и тогда не ускорил бы движение перста, и тог¬
да продолжал бы в самоуглублении созерцать
...вдали козни горького зла,
Тартар, ярящийся пламень огня, глубину вечной ночи,
Скрытое ныне во тьме, явное там в срамоте.
Некто, знавший его более других, сказал, что владыка
был «прежде всего и после всего монах», и притом самый
строгий, «истовый» монах, ставивший свой аскетизм выше
всех своих обязанностей духовного администратора. И вот
с этакою-то нерушимою скалою аскетизма предстояло всту¬
пить в состязание молодой, красивой женщине, полупари¬
жанке, избалованной своими успехами в свете, где покло¬
нялись ее веселому остроумию, красоте и очень оригиналь¬
ной независимости характера.
Бой мог быть интересным, но с первого же шага обе¬
щал быть неравным. Владыка не отвечал графине: он или
совсем не удостоил внимания ее письмо, или же ее хлопо¬
ты о каких-то притеснениях, чинимых попом каким-то кре¬
стьянам, казались ему «суетными». А может быть, и самое
нетерпение крестьян представлялось ему «малодушеством»,
к которому он стоически относил все человеческие скорби
и несчастия. Но графиня, привыкшая к иному с нею об¬
хождению, обиделась и послала его преосвященству дру¬
гое письмо, за другим третие, четвертое, пятое, десятое...
Владыка все не отвечал ни одним словом, и ни о каком
1 «Увещательная песнь св. Григория Богослова», стихотворный
перевод митрополита Филарета Дроздова. (Прим. автора.)
216
распоряжении к удовлетворению просьбы графини вести
не было.
Не оставалось сомнения, что владыка так и преодолеет
даму, покрыв пыл ее светского негодования своим молча¬
ливым безучастием «истового монаха».
Но на этот раз нашла коса на камень. Оскорбленная
невниманием владыки, графиня не хотела ему «подарить»
этого, и, как только приспел час ее отлету с милого севе¬
ра к своим сезонным удовольствиям в Париж, она призва¬
ла безутешных крестьян и дала им слово «сама быть у вла¬
дыки и не уйти от него до тех пор, пока поп будет
смещен».
Крестьяне откланялись графине на ее ласковом слове,
но едва ли верили в возможность его исполнения.
Судьба, однако, определила иначе.
Графиня повела дело своих крестьян с свойственною ей
энергиею и нетерпеливостью. Она и мысли не допускала,
чтобы это смело задержать ее в городе более трех-четырех
часов, которые она могла пожертвовать крестьянам в ожи¬
дании поезда, приближавшего ее к границе. Поэтому она
тотчас же с дороги переоделась в черное платье и в ту же
минуту полетела к владыке.
Время было неурочное: владыка никого не принимал
в эти часы, но келейник, очутясь перед такою ослепитель¬
ною в свою пору дамою, с громким титулом и дышащим
негодованием энергическим лицом, оплошал и отворил пе¬
ред ней двери.
Ей только и надо было.
Графиня смело взошла в зал и, сев у стола, велела
«попросить к себе владыку».
— Попросить!..— Келейник только руки развел...—
Будто же так говорят! — но гостья стояла на своем: «сию
же минуту попросить к ней владыку, так как она приехала
к нему по делу церкви».
— По церковному делу пожалуйте завтра,— упраши¬
вал ее шепотом келейник.
— Ни за что на свете: я сейчас, сию минуту должна
видеть владыку, потому что мне некогда; я через полтора
часа уезжаю и могу опоздать на поезд.
Келейник увидал спасение в том, что графиня не мо¬
жет долго ожидать, и с удовольствием объявил, что теперь
владыку решительно нельзя видеть.
— Это ложь, он меня примет. Я требую, чтобы вы сей¬
час обо мне доложили.
217
— Помилуйте, спросите у кого угодно, принимает ли
кого-нибудь владыка в эти часы? и вы изволите убе¬
диться...
— Нет, это вы изволите убедиться, что вы говорите
ложь! Сейчас прошу обо мне доложить, или вы увидите,
как я сумею вас заставить делать то, что составляет вашу
обязанность.
— Воля ваша, но я не могу.
— Не можете?
— Не могу-с, не смею.
— Хорошо!
С этим графиня быстро поднялась с места, сбросила
с плеч мантилью и, подойдя к висевшему над столом зер¬
калу, стала развязывать ленты у своей шляпки.
Келейник смешался и уже умоляющим голосом заго¬
ворил:
— Что это вам угодно делать?
— Мне угодно снять мою шляпу, чтобы было спокой¬
нее, и терпеливо ожидать, пока вы пригласите ко мне ва¬
шего владыку.
— Но я... извините... я не имею права вас здесь ос¬
тавить...
Но на это графиня уже совсем не отвечала: она только
обернулась к келейнику и, смерив его с головы до ног пре¬
зрительным взглядом, повелительно сказала:
— Отправляйтесь на свое место! Я устала вас слушать
и хочу отдыхать.
— Отдыхать?!
Послушник совсем опешил: сатаны в таком привле¬
кательном и в то же время в таком страшном виде он еще
не видал во всю свою аскетическую практику, а графиня
между тем достала бывший у нее в кармане волюмчик но¬
вого французского романа и села читать.
Что бы решился предпринять еще далее против этого
наваждения неопасливый келейник,— это неизвестно. Но,
к его счастью, затруднительному его положению поспешил
на помощь сам дипломатический владыка.
По рассказу графини, только что она раскрыла свою
книгу, как келейник стих, а в противоположном конце за¬
ла что-то зашуршало.
— Я,— говорит графиня,— догадалась, что это, может
быть, сам он идет на расправу с моим сорванством, но
притворилась, что не замечаю его появления, и продолжа¬
ла смотреть в книгу. Это его, конечно, немножко затрудня¬
ло, и я этим пользовалась. Он не дошел до меня на кадет¬
218
скую дистанцию, то есть шагов на шесть, и остановился.
Я все продолжаю сидеть и гляжу в мою книгу, а сама ви¬
жу, что он все стоит и тихо потирает свои как будто зяб¬
нущие руки... Мне стало жалко старика; и я перевернула
листок и как бы невзначай взглянула в его сторону. По¬
смотрела на него, но не тронулась с места, делая вид, как
будто я не подозреваю, что это сам он. Это было для ме¬
ня тем более удобно, что он был в одной легкой ряске и
каком-то колпачке.
Увидав, что я смотрю на него (продолжаю словами гра¬
фини), он пристально вперил в меня свои проницательные
серые глазки и проговорил мягким, замирающим полуше¬
потом:
«Чем могу вам служить?»
«Мне нужно видеть владыку»,— отвечала я, по-прежне¬
му не оставляя своего места и своей книги.
«Я тот, кого вы желаете видеть».
«А, в таком случае я прошу у вашего высокопреосвя¬
щенства благословения и извинения, что я вас так настой¬
чиво беспокою».
И, бросив на стол свой волюм, я подошла под благо¬
словение: он благословил и торопливо спрятал руку, как
бы не желая, чтобы я ее поцеловала; но на мое извинение
не ответил ни слова, а продолжал стоять столбушком.
«О, нет же,— подумала я себе,— так в свете не водит¬
ся: объяснение в подобной позиции мне неудобно»,— и я,
отодвинув от стола свое кресло, пригласила его преосвя¬
щенство сесть на диван.
Он моргнул раза два глазами и проговорил:
«Я вас слушаю».
«Нет,— отвечала я,— вы извините меня, владыко: я не
могу так с вами говорить. Это неудобно, чтобы я сидела,
а вы меня слушали стоя. Усердно вас прошу присесть и си¬
дя меня выслушать».
При этом я, как бы опасаясь за его слабость, позволи¬
ла себе подвести его за локоть к дивану.
Он не сопротивлялся и сел на диван, а я на кресло.
Мы оба, казалось, были изрядно взволнованы — я его
невниманием, а он моим нахальством, и оба несколько вре¬
мени молчали.
Я начала первая и, скоро овладев собою, рассказала
ему, кажется, о всех главнейших обидах, какие терпят от
его попа мои крестьяне; я просила во что бы то ни стало
взять от нас этого обиралу и дать вместо него в мое село
лучшего человека.
219
Во время всего моего рассказа я наблюдала влады¬
ку и видела, что он решил себе ни за что не исполнить мо¬
ей просьбы. И тут моя врожденная отцовская вспыльчи¬
вость сказалась во мне до того решительно, что я способ¬
на была наговорить ему таких вещей, о которых, конечно,
сама после бы жалела. Но я собрала все свои силы и жда¬
ла ответа, который последовал поспешно и, по моим поня¬
тиям, в высшей степени возмутительно.
Он опять начал потирать свои руки, взмахнул веками,
а потом опять их опустил и опять взмахнул, и тогда толь¬
ко заговорил с медлительными расстановками:
«Я получил... ваши письма...»
Воспользовавшись первою паузою, я заметила, что
«сомневалась в судьбе моих писем и очень рада, что они
дошли по назначению». А в сущности это меня еще более
бесило.
«Да, они дошли,— продолжал он,— я опасаюсь, что вы
вовлечены в заблуждение...»
«О, будьте покойны, владыко, я не заблуждаюсь: все,
что я вам писала и что теперь говорю,— это сущая
правда».
«На духовенство... часто клевещут».
«Очень может быть, но я сама была свидетельницею
многих поступков этого нечестного человека».
При словах «нечестный человек» владыка опять взмах¬
нул веками и, остановив на мне свои серые глаза, укориз¬
ненно молчал. Но видя, что я смотрю ему в упор, и, мо¬
жет быть, заметив, что во мне хватит терпения пересмот¬
реть и перемолчать его, он произнес:
«И при собственном видении... все еще возможна...
ошибка».
«Нет, извините, владыко, я знаю, что в том, о чем я
вам говорю, нет ошибки».
Он опять замолчал и потом произнес:
«Но я должен быть... в этом удостоверен».
«Что же вам угодно будет считать достаточным удосто¬
верением?»
«Я велю спросить благочинного... и тогда распоря¬
жусь».
«Но это будет не скоро, и, вы простите меня, я не ду¬
маю, чтобы благочинный, его родственник, был более до¬
стоверным свидетелем, чем я, дочь человека, известную
правдивость которого ценил государь, или чем мои кре¬
стьяне, страдающие от попа-лихоимца».
220
От последнего слова владыка пошевелился и, как бы
желая встать, прошептал:
«Я чту память вашего родителя, но... дела должны ид¬
ти в своем порядке».
«Так дайте хотя средство унять его как-нибудь, пока
это дело будет переходить свои несносные порядки!» —
сказала я, чувствуя, что более не могу, да и не хочу вла¬
деть собою...
«Прикажите сказать ему... моим именем, что мне...
о нем доложено».
«Для него ничего не значит ваше имя».
Владыка остановил свои ручки, но терпеливо ответил:
«Это... не может быть».
«Нет, извините: я не приучена лгать, и если я вам это
говорю, то это именно так и есть. Я ему давно говорила,
что буду вам жаловаться, но он отвечал: «Владыка нам
ни шьет, ни порет, а нам пить-есть надо».
И только что я это проговорила, как тихий голос вла¬
дыки исчез и угасший взгляд его загорелся: он присталь¬
но воззрился на меня во все глаза и, точно вырастая с ди¬
вана, как выдвижной великан в цирке, произнес звучным,
сильным и полным голосом:
«Он вам это сказал?!»
«Да,— отвечала я,— он сказал: «владыка нам ни шьет,
ни порет...»
И не успела я повторить всей фразы, как в дрожащей
руке владыки судорожно зазвенел серебряный колоколь¬
чик, и... я через полчаса могла со станции железной доро¬
ги послать в деревню известие, что корыстолюбивый поп
от нас уже взят.
Этот незначительный случай, я думаю, может пока¬
зать, с одной стороны, что наши владыки очень осторожны
в своих расправах с духовенством и склонны к решитель¬
ным мерам только тогда, когда узнают о недостатке суб¬
ординационной почтительности в иерархии. С другой же
стороны, отсюда можно видеть, что при всей прозорливо¬
сти наших епископов, каковою, по мнению многих, особен¬
но отличался сейчас упомянутый святитель, и они, эти вы¬
сокоблагодатные люди, все-таки могут погрешать и быть
жертвами своей доверчивости. Так это и случилось в рас¬
сказанном мною случае. Корыстолюбивый поп, виновный
во множестве дурных поступков, не виноват был только
в том, что ему навязала приведенная в азарт графиня:
он никогда не говорил погубивших его слов, что «владыка
ему ни шьет, ни порет».
221
ГЛАВА ПЯТАЯ
Однако, если бы предшествовавший случай был постав¬
лен в вину владыке, который так незаметно попал в жен¬
ские сети, то не надо забывать, что этих опасных сетей
иногда не избегали даже и такие святые, которые творили
чудеса еще заживо. Но зато у нас известны и другие епи¬
скопы, которых никакие жены не могли уловить в свои се¬
ти. Один из таковых, например, достойный Иоанн Смолен¬
ский, о котором ходит следующий анекдот.
Вскоре по прибытии его в Смоленск, даже едва ли не
после первой совершенной им там службы, две местные
«аристократки» пожаловали в его приемную и приказали
о себе доложить.
Архиерей между тем уже успел снять рясу и сел с стака¬
ном чая к своему рабочему столу, на котором, вероятно,
написаны многие из его вдохновенных и глубоких сочи¬
нений.
Услыхав доклад о посетивших его дамах, Иоанн уди¬
вился их желанию его видеть и, не оставляя своего места,
приказал докладчику спросить их, что им нужно.
Тот вышел и через минуту возвратился с ответом, что
дамы пришли «за благословением».
— Скажи им, что я сейчас всех благословил в
церкви.
Келейник пошел с этим ответом, но опять идет и докла¬
дывает, что «дамы желают особо благословиться».
— Скажи им, что моего одного благословения на всех
достаточно.
Келейник пошел разъяснять беспредельность расширяе¬
мости архиерейского благословения, но снова идет назад
с неудачею.
— Требуют,— говорит,— чтобы их особенно благо¬
словили.
— Ну, скажи им, что я их и особо благословляю и по¬
сылаю им это мое особое благословление чрез твое по¬
средство.
Но келейник пошел и опять возвращается.
— Они,— докладывает,— и теперь не уходят.
— Чего же им еще нужно?
— Говорят, что желают поучения.
— Попроси извинить, я устал, а поучение им в церкви
скажу.
Но келейник опять возвращается.
— Еще что? — спрашивает епископ.
222
— Недовольны, говорят: «мы для домашней беседы
пришли».
Преосвященный, продолжая оставаться за рабочим сто¬
лом, протянул руку к полке, на которой у него складыва¬
лись получаемые им газеты, и, взяв два нумера «Домаш¬
ней беседы» г. Аскоченского, сказал келейнику:
— Дай им поскорее «Домашнюю беседу» и скажи, что
я тебе не позволяю мне о них более докладывать.
Дамы удалились и никогда более не возвращались для
домашней беседы с епископом, который зато с этой поры
стал слыть у некоторых смолян нелюдимым и даже гру¬
бым, хотя он на самом деле таковым не был. По крайней
мере люди, знавшие его ближе, полны наилучших воспо¬
минаний о приятности его прямого характера, простоты
обхождения, смелого и глубокого ума и настоящей христи¬
анской свободы мнений.
Повторяемый же в рассказах о нем вышеприведенный
анекдот с двумя смоленскими дамами, кажется, нет нужды
относить к нелюдимству покойного епископа. Его, может
быть, скорее надо отнести к тому чувству, какое должны
были возбуждать в этом умном человеке праздные докуки
так называемых «архиерейских барынь», которые, к сожа¬
лению и к унижению своего пола, еще и до сих пор в изо¬
билии водятся повсюду, где есть владыки, склонные на¬
прасно баловать таких особ своим вниманием и тем поощ¬
рять и развивать в них суетность, не распознающую бла¬
гочестия от святошества.
Этот анекдот также должен относиться не к укоризне
нашим епископам, а, напротив, к похвале их проницатель¬
ности, и он, по моему мнению, прекрасно поясняет собою
анекдот о приеме, которого достигла графиня В<исконти>.
Смоленские дамы, докучавшие епископу, так сказать, по
ханжеской рутине, встретили твердый отпор и были отосла¬
ны к «Беседе» г. Аскоченского, а графиня В<исконти>, на¬
стойчиво действовавшая по вдохновению, была принята и
удовлетворена, как требовало дело.
Кто бы что ни говорил, но такая способность отстра¬
нить с твердостью мертвящую рутину и отдать должное
жиеому вдохновению, конечно, говорит в пользу, а не во
вред того высокого представления, какое нам приятно
иметь о наших иерархах, положение коих часто бывает
очень трудно и очень неприятно. В обществе этого и не во¬
ображают, потому что в обществе не знают множества тя¬
гостных мелочей архиерейского обихода.
223
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Дамы, даже очень благочестивые, не исключая приняв¬
ших сан «ангельский», имеют удивительную способность
доводить наших святителей до прегрешений, которых те,
по своей известной солидности, конечно, ни за что бы без
женской докуки не сделали. Так, например, о покойном
«русском Златоусте» Иннокентии Таврическом (Борисове)
известно, что он был человек не только умный и дарови¬
тый, но и до того свободомысленный, что, бывши киевским
ректором, прощал и покрывал грубые кощунственные вы¬
ходки В. И. Аскоченского, а в письмах своих к Максимо¬
вичу, даже прежде Флуранса, вступался за «душу бедных
животных». Анекдотов о его либерализме было много и
они достоверны, хотя добрая их половина свидетельствует,
что этот замечательный человек был несвободен от некото¬
рого, в своем роде хлыщеватого фатовства. Однако все
это можно совместить и помирить с многосторонностию ув¬
лекавшейся художественной натуры Иннокентия. Но вот
чему совершенно трудно поверить,— это что высокопросвя¬
щенный либерал Иннокентий мог хоть раз в жизни драть¬
ся, и притом драться весьма демократически, сердитее и
азартнее прославившегося в этом деле Смарагда или бла¬
женной памяти уфимского Августина, который, говорят,
бивал архимандрита Филарета Амфитеатрова, бывшего впо¬
следствии киевским митрополитом. И что же: кто довел до
такого поступка нашего даровитейшего витию Иннокентия?
Женщина, и вдобавок инокиня, и даже игуменья.
Один сотрудник преподобного Иннокентия по переводу
богослужебных книг на зырянский язык рассказывал мне
и многим другим следующую энергическую расправу «рус¬
ского Златоуста». Владыка Иннокентий служил как-то
в вологодском или в устюжском женском монастыре, сест¬
ры которого вместе с своею игуменьею поднесли ему за
это довольно ценный образ. Зная скудость средств бедной
обители, Иннокентий не захотел принять этого ценного и
1 Так, например, едва ли многие знают, что изумлявшая совре¬
менников разносторонность сведений знаменитого Иннокентия часто
почерпалась им на краткосрочное подержание из карманной француз¬
ской «Энциклопедии мыслей». «Русский Златоуст», отправляясь ку¬
да-либо, где ему предстояло блеснуть, подготовлялся по этой книжке,
которая, говорят, и найдена в столе преосвященного после его смер¬
ти. «Воспитаньем, слава богу, у нас немудрено блеснуть». (Прим.
автора.)
224
притом ему совершенно ненужного подарка. Он усердно
поблагодарил мать игуменью и сестер, но икону просил их
оставить у себя. Верно, он думал, что они найдут как-ни¬
будь средство реализировать произведенные на нее затра¬
ты: поступок, конечно, благоразумный и вполне достойный
памяти Иннокентия. Послушайся благочестивые сестры
обители своего доброго и рассудительного архипастыря —
все бы прекрасно и обошлось. Но им это пришлось не по
обычаю, и они-таки доставили образ в архиерейский дом,
где одна из именуемых петровским регламентом «несытых
архиерейских скотин» за известную мзду взялась пере¬
дать тот образ владыке и якобы это и исполнила. Благо¬
честивые сестры добились своего и успокоились.
Прошло немало времени; владыка занимается своими
учеными трудами и сверяет с сотрудником зырянские кни¬
ги, как вдруг однажды ему понадобился его келейник, ко¬
торый, как на грех, на ту пору отлучился и не явился по
владычному зову. Сотрудник хотел пойти и позвать его, но
скорый Иннокентий предупредил и сам прошел в келей¬
ницкую, где думал застать своего служку спящим. Но ке¬
лейника он тут не нашел, а зато нашел на его стене зна¬
комый образ, сооружения сестер вологодской обители.
Владыка вскипел и, призвав келейника, сию же минуту
избил его не только руками, но и ногами. Раздраженный
епископ бил взяточника до изнеможения сил и, престав от
сего делания, сейчас же послал сию самую «несытую ско¬
тину» отнести игуменье образ, которым эта назойливая
женщина, по своему непослушанию и упрямству, довела
своего владыку до такого гнева, что он, по словам очевид¬
ца, «несмотря на свой досадительно малый рост, являл
энергию и силу Великого Петра».
Поступок, конечно, горячий и не архипастырский, но не
нужно и не должно забывать, что все это происходило
в оные, относительно недавние, времена, когда считалось
неблаговидным, чтобы духовный правитель имел у себя да¬
же для чистки сапог и других домашних услуг простого
наемного человека, который удобнее тем, что он привычнее
к лакейскому делу и не пользуется в глазах невежд авто¬
ритетом лакея монашествующего. Тогда архиерей непре¬
менно должен был терпеть при себе если не ту, так дру¬
гую «несытую скотину», облеченную в долгую одежду и
препоясанную по чреслам поясом усменным. Этого требо¬
вал закорузлый этикет владычных домов, об упразднении
которого, впрочем, еще и поныне скорбят иные ханжи и
пустосвяты.
8. н. С. Лесков, т. 6.
225
Теперь все это уже отошло в область минувшего: нын¬
че уж не слыхать, чтобы архиереи дрались; вероятно, они
не дерутся, да и не будут драться И в этом опять нель¬
зя не видеть их важного преимущества перед всеми обык¬
новенными смертными: обыкновенные люди на Руси, по
общим приметам, посмирнели со временем введения миро¬
вых учреждений,— говоря простым языком, они «испуга¬
лись мирового», но архиерею мировой не страшен. Если бы
случилось, что нынче кого-нибудь прибил бы архиерей, то
побитый напрасно пошел бы жаловаться к мировому —
мировой архиерею не судья. Архиерей превыше суда мир¬
ского и потому страхов его не страшится и не боится.
Всеобщий русский укротитель, наш мировой, несомненно
не укрощал ни одного архиерея — архиерей сам себя укро¬
тил и засмирел. Отчего же это! Что так благодетельно по¬
действовало на архиерейские нравы? Некоторые указывают
как на причинное в этом событие на соборную историю
калужского епископа Григория, которого кинулся бить
недовольный им дьячок. Но это, очевидно, такое же слу¬
чайное происшествие, как и другая соборная история
киевская, когда была провозглашена анафема епископу
Филарету Фларетову (впоследствии епископу рижскому),
и третья история в петербургском соборе с викарием Доб¬
ронравиным, в которого был брошен камень. Все это про¬
исшествия чисто случайного характера, каковые бывали и
прежде, но на архиереев не производили нынешнего отрад¬
ного влияния. А потому в заметном нынешнем самоукро-
1 Слова эти, к крайнему моему удивлению, вызвали самое неожи¬
данное опровержение из Москвы, где, как нарочно, на этот грех один
из тамошних святителей в октябре месяце 1878 г. «избил в кровь
какого-то монаха, отца Меркурия».— Такая опрометчивость с моей
стороны поставлена газетами мне на вид («Новости», 4 ноября
1878 г., № 282), и я должен повиниться, что никаких оправданий
принести не могу. Я думал, что архиереи не будут более драться,
но вышло, что я ошибся. (Прим. автора.)
2 Происшествие с московским о. Меркурием это подтвердило.
О. Меркурий, как писано о нем, не нашел никакой справы на избив¬
шего его святителя. Известие это в органе св. синода, сколько я знаю,
не опровергнуто. (Прим. автора.)
3 Охотники видеть во всякой такой случайности что-то «систе¬
матическое» забывают харьковский случай, когда анафему архиерею
хватил посреди собора в день православия его же соборный протодиа¬
кон. Но тут систематического было только то, что прежде чем хватить
анафему своему архиерею, отец протодиакон хватил дома что-то дру¬
гое, без чего будто бы этим особам «нельзя выкричать большое слу¬
жение». Епископ Филарет Гумилевский (историк церкви), которого
это всех ближе касалось, однако, очевидно, не считал это ни за что
систематическое: он хотя и наказал виновного, но не строго и не
мстительно. (Прим. автора.)
226
щении особ этого сана, я думаю, нельзя считать виновни¬
ками раздражительных маньяков, возглашающих архие¬
реям анафемы или мечущих в них камни. Мне кажется,
что, может быть, гораздо основательнее видеть здесь влия¬
ние общего духа времени, который, как бы он кем ни по¬
нимался и ни истолковывался, но, по прекрасному выраже¬
нию И. С. Тургенева, оказывает на всех неодолимое давле¬
ние, побуждая всякое величие опрощаться. Правда, что не¬
которые из особ гражданских и военных до сих пор еще
как бы этого не чувствуют и, опять по выражению того же
Тургенева, продолжают в военном генеральстве «хрипеть»,
а в статском «гундосить»: но архиереев и нельзя ставить
с этими на одну доску; так как между архиереями, несмот¬
ря на их владычное своенравие, всегда были и есть люди
по преимуществу умные, и потому нимало не удивительно,
что направление времени ими почувствовано сильнее, чем
другими. Тот бы глубоко заблуждался, кто хотел бы на¬
стаивать, будто архиереи изменились поневоле и с напуга.
У них не может быть никакого напуга. Живой русский
такт, присущий этим людям, выросшим на русских попов¬
ках и погостях, дает им верную оценку всяких событий,
в которых, несмотря на их порою заносчивый характер, нет
ничего способного напугать настоящего русского человека,
знающего Русь, как она есть. Нет, архиереи опростились
просто потому, что все живое и все желающее еще жить
теперь опрощается, по неодолимому закону событий, кото¬
рых никакие тайные гундосы не могут ни остановить, ни
направить по иному направлению. Так называемый пре¬
стиж потерялся в заботах тяглой жизни, и его не только
не для чего искать, но даже и не у кого более искать. Да¬
же те, которые были окутаны этим престижем с ног до го¬
ловы, и тем «сие оружие оскудеша вконец». Остается еще
какое-то русско-татарское кочевряженье, но и оно уже ни¬
кому не внушает ни почтения, ни страха. «Жизнь — по вы¬
ражению поэта (И. С. Никитина) — изнывает в заботе
о хлебе».
Русь хочет устраиваться, а не великатиться, и изменить
ее настроение в противоположном духе невозможно. Кто
этого не понимает, о том можно только жалеть...
Понимать свое время и уметь действовать в нем сооб¬
разно лучшим его запросам — это не значит раболепство¬
вать воле масс; нет, это значит только чувствовать потреб¬
ность «одной с ними жизнью дышать и внимать их сер¬
дец трепетанью». И наши лучшие архиереи этого хотят.
227
Откидывая насильственно к ним привитой и никогда им не
шедший византийский этикет, они сами хотят опроститься
по-русски и стать людьми народными, с которыми по край¬
ней мере отраднее будет ждать каких-либо настоящих мер,
способных утолить нашу религиозную истому и возвратить
изнемогшей вере русских людей дух животворящий.
Затем снова продолжаем передвигать нашу портретную
галерею, открывая новое ее отделение лицами иного «бла¬
гоуветливого» характера.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Самая неукротимая, желчная раздражительность оных
«бывых» епископов никак не может быть строго осуждае¬
ма без внимания к некоторым тяжким условиям их, по-ви¬
димому, счастливого и даже будто бы завидного положе¬
ния. Теперь, когда, благодаря новому порядку вещей, в су¬
дах резонно и основательно ищут снисхождения, а иногда
и полного оправдания преступных деяний, совершенных
в состоянии болезненного раздражения, вызванного ненор¬
мальностию функций организма, несправедливо и жестоко
было бы не применить этого, хотя в некоторой степени,
к людям, осужденным вести жизнь самую вредную для
своего здоровья, от которого, по уверениям ученых вра¬
чей, весьма много зависит и расположение духа и сила
самообладания.
Я смею думать, что такое внимание было бы со сторо¬
ны общества только справедливостью, в которой оно не
должно отказывать никому, в каком бы он ни находился
звании. И причину думать таким образом я имею на осно¬
вании слов одного очень умного и прямодушного архиерея,
о котором мы сейчас будем беседовать.
Но прежде скажу два слова о нелепом представлении,
существующем у многих людей, о так называемом «архие¬
рейском счастии» и о «привольностях владычной жизни»,
которая на самом деле гораздо тягостнее, чем думают.
Надо признаться, что русские миряне, часто ропща и
негодуя на своих духовных владык, совсем не умеют себе
представить многих тягостей их житейской обстановки и
понять значение тех условий, от которых владыки не могут
освободиться, какова бы ни была личная энергия, их оду¬
шевляющая. Так называемые «светские люди» видят толь¬
ко одну сторону епископского житья — так сказать, «казо¬
вый его конец», а никогда не промеряли всей материи.
В некоторых мирских кружках, где суждения особенно не¬
228
разборчивы, но смелы, считают «архиерейское житьё» вер¬
хом счастия и блаженства. Простолюдины, например, гово¬
рят обыкновенно о том, «какие важные рыбы архиереи
едят и как, поевши, зобов не просиживают». А между тем
какая мука и досада хоть бы с этим «счастием» «есть» и
съеденного «не просиживать»
Один из наших молодых епископов, известный уже
своими литературными трудами, усердно возделывал сад
при своем архиерейском доме. Гостя лето в том городе и
часто посещая его преосвященство, я почти всегда заста¬
вал его или за граблями, или за лопатой и раз спросил:
с каких пор он сделался таким страстным садоводом?
— Ничуть не бывало,— отвечал он,— я вовсе не люб¬
лю садоводства.
— А зачем же вы всегда трудитесь в саду?
— Это по необходимости.
Я полюбопытствовал узнать: по какой необходимости?
— А по такой,— отвечал он,— что с тех пор, как учи¬
нившись архиереем, я лишен права двигаться, то начал
страдать невыносимыми головными болями; жирею, как
каплун, и того и гляжу, что меня кондрашка стукнет.
Взаправду: кто из всех смертных, не исключая даже
колодников, может считать себя лишенным такого важного
и необходимого права, как «право двигаться»? Кажется,
никто... кроме русского архиерея. Это его ужасная приви¬
легия: ему нельзя выйти за ворота своего двора, а позво¬
ляется только выехать, и то не на одном и даже не на
двух, а непременно на четырех животных, да еще, пожа¬
луй, под трезвон колоколов.
1 Впрочем, в самом сказании об архиерейских рыбах тоже нема¬
ло преувеличенного и даже баснословного. Так, например, рассказы¬
вают в народе, будто на «коренную» ярмарку (под Курском) съез¬
жаются архиерейские повара и отбирают для своих владык «всю го¬
ловку», то есть весь первый сорт проковой копченой и вяленой рыбы,
преимущественно белужьего и осетрова балыка; но, разумеется, все
это вздор. Встарь, говорят, что-то такое бывало, но уже давно минуло.
Встарь, как видно из записок Гавр. Добрынина, между архиереями
действительно бывали не только любители, но и знатоки тонкого
рыбного стола; но в наше время и этот след иноческого аристокра¬
тизма исчез. Нынешние епископы плохие гурмандисты: настоящий
архиерейский вкус к тонким рыбам у них утрачен, и, живя по про¬
стоте, они и кушать стали простую, но более здоровую пищу, какую
вкушают все люди здравого ума и скромного достатка. Дорогие рыб¬
ные столы у архиереев теперь бывают редко, и то только для дорогих
гостей,— сами же они, в своем уединении, рыбы себе не заготовля¬
ют, а кушают большею частию одно... грибное. Некоторые епископы
теперь даже берут для себя стол попросту из кухмистерских, где
питается всякий «разночинец». (Прим. автора.)
229
Надо пожить в таком положении, чтобы понять, до че¬
го оно тягостно и как вредно оно отзывается на всем ор¬
ганизме. Сколько сил и способностей, может быть, погиб¬
ло жертвою одной этой привилегии? И как тяготятся этою
привилегиею многие из тех, которым завидуют люди, счи¬
тающие блаженством «есть и не просиживать зоба».
Мой родной брат, довольно известный врач, специалист
по женским болезням, живет в г. Киеве, в собственном до¬
ме; бок о бок с Михайловским монастырем, где имеет пре¬
бывание местный викарный епископ. По своей акушерской
практике брат мой никаких сношений с своими черными со¬
седями не имел и не надеялся практиковать у них, но вот
однажды темною осеннею ночью (несколько лет тому на¬
зад) к нему звонится монах и во что бы то ни стало про¬
сит его поспешить на помощь к преосвященному Пор¬
фирию.
Доктор подумал, что монах ошибся дверями, и прика¬
зал слуге разъяснить иноку, что он врач-акушер и для
епископа не годится. Но слуга, вышедший к монаху с этим
ответом, возвращается назад и говорит, что монах не
ошибся, что он именно прислан к моему брату, которого
владыка просит прийти как можно скорее, потому что ему
очень худо.
— Что же такое с ним? — спрашивает доктор.
— Очень худо,— говорит,— в животе что-то раз¬
несло.
«Ну,— думает акушер,— если дело в животе, так это
уже недалеко от моей специальности»,— и пошел, как
всегда ходит к требующим его помощи, с мешком своих
акушерских снастей и снарядов. Мы было отсоветовали
ему не заносить в монастырь этого духа, но он не послу¬
шался.
— Надо взять,— говорит,— я без них как без рук.
И он отлично сделал, что настоял на своем.
Возвращается он назад перед самым утром, с аромат¬
ною сигарою в зубах, и смеется.
Расспрашиваем его: где был?
— Да, действительно,— говорит,— был у архиерея.
— А кому же ты у него помогал?
— Да ему же и помогал.
— Неужели,— спрашиваем,— и инструменты недаром
брал?
1 Пр. Порфирий Успенский, известный писатель о Востоке. Скон¬
чался в Москве на покое. (Прим. автора.)
230
— Да,— говорит,— одна инструментина пригоди¬
лась,— и рассказывает вообще следующее.
— Прихожу,— говорит,— в спальню и вижу — архие¬
рей лежит и стонет:
«Ох, доктор! как вы медлите... мне худо».
Я ему отвечаю: «Извините, владыка, ведь я акушер и
лечу специально одних женщин». А он говорит:
«Ах, полноте, пожалуйста: есть ли когда теперь это раз¬
бирать,— да у меня, может быть, и болезнь-то женская».
«Что же у вас такое?»
«Брюхо вспучило — совсем задыхаюсь».
— И вижу,— говорит доктор,— он действительно так
тяжело дышит, что даже весь побагровел и глазами нехо¬
рошо водит; а в брюхе, где ни постучу, все страшно
вздуто.
«У вас,— говорю,— все это газами полно — и ничего
более».
«Да я и сам,— отвечает,— думал, что в ином-то ни
в чем вы меня не обличите, а только помогайте».
«Желудок надо скорее очистить»,— сказал доктор.
«И не трудитесь: все напрасно: одеревенел и не чи¬
стится».
И архиерей назвал самые сильнейшие слабительные, ко¬
торые он (сам изрядный знаток медицины) употреблял,
но все бесполезно.
«Худо»,— молвил акушер.
«Да-с,— отвечал епископ,— совсем весь свой аппарат
испортил. Хоть ничего не ешь и не пей, а все его не убе¬
режешь в этой нечеловеческой жизни. Но теперь... умо¬
ляю... хоть какую-нибудь струменцию, что ли, в ход пу¬
стить, только бы полегчало».
Тут-то и пригодилась инструментина из акушерского
ридикюля, а после принесенного ею быстрого облегчения
настал приятный разговор, начавшийся с того, что врач
сказал облегченному святителю, что он ему не будет ни¬
чего прописывать, потому что болезнь его не от случай¬
ной неумеренности, а от недостатка воздуха и движения,
но что состояние его, обусловливаемое этими причинами,
очень серьезно и угрожает его жизни.
«Ах, я с вами согласен,— отвечал пр. Порфирий.— Но
что же вы мне посоветуете?»
«Больше ходить по воздуху, преимущественно по гор¬
кам, которых у нас так много».
«Как же, как же... прекрасно; да еще бы, может
быть, часа полтора в сутки верхом на коне поездить?»
231
«Это бы очень полезно».
«Сядьте же, дорогой сосед, поскорее к моему столу и
напишите мне все это, по старой формуле, cum deo».
«Зачем же это писать, когда я вам это так ясно ска¬
зал».
«Да мало ли что вы мне сказали. Я и сам без вас все
это знаю. Нет, а вы мне это напишите, а я попробую в си¬
нод просьбу послать и приложу ваш рецепт: не разрешат
ли мне, хоть ради спасения жизни, часа два в день по ули¬
цам пешком ходить? Но нет, впрочем, не хочу вас напрас¬
но и затруднять, не пишите. И св. синод мне такой льго¬
ты не разрешит, да и благочестивые люди мне не дадут
пешком ходить: все под благословение будут становиться.
Другое бы дело верхом ездить, я это и люблю, и когда-то
много на Востоке на коне ездил, и тогда никаких этих при¬
падков не знал, но на Востоке наш брат счастливее, там
при турках проще можно жить и свободнее можно дви¬
гаться».
«Ну, вы бы,— говорит доктор,— как-нибудь у себя до¬
ма устроили себе моцион».
«Летом, когда сад открыт, я хожу по саду. Хоть и скуч¬
но все по одному месту топотать, но топочу. А вот как
придет осень с дождями, так и сел. Куда же в топь-то
лезть? А на дворе на мощеные дорожки выйти — опять
благословляться пристанут. И сижу в комнате. Зима, все
дни дома, и весь весенний ранок тоже дома. Вот вы и по¬
считайте: много ли архиерею по воздуху-то можно хо¬
дить?»
«У вас по монастырскому двору зимою дорожки есть?»
«Как же, есть; только мне-то по ним ходить нельзя».
«Отчего же?»
«Сан велик ношу: монахи будут стесняться со мною
гулять, да и мне, скажут, непристойно с ними панибрат¬
ствовать; а потом благочестивцы прознают, что архиерей
наружи ходит, за благословением одолеют. Словом, беспо¬
койство поднимется: даже мой монастырский журавль и
конюшенный козел, которые нынче имеют передо мною
привилегию разгуливать по той дорожке,— и они почувст¬
вуют стеснение от моего появления на воздух. Какой же
вы мне иной, более подвижный образ жизни можете ука¬
зать?»
Врач развел руками и отвечал:
«Никакого».
1 С богом (лат.).
232
«А вот то-то и есть, что никакого». Я давно говорю,
что мы, архиереи, самые, может быть, беспомощные и да¬
же совсем пропащие люди, если за нас медицина не засту¬
пится».
«Медицина? — повторил врач,— ну, ваше преосвящен¬
ство, вряд ли вы от нас этого дождетесь».
«А почему?»
«Да ведь мы не набожны... Скорее набожные люди
пусть за вас заступятся».
«Так-то и было! Эк вы куда хватили! — набожные-то
это и есть наши губители. Перед ними архиерей, наевшись
постной сытости, рыгнет, а тот это за благодать принима¬
ет — говорит, будто «душа с богом беседует», когда она
совсем ни с кем не беседует, а просто от тесноты на двор
просится! Нет! медицина, государь мой, одна медицина
может нас спасти, и она тут не выйдет из своей роли. Ме¬
дицина должна нами заняться не для нас и не для благо¬
честия, а для обогащения науки».
«Какую же услугу может оказать медицине занятие ар¬
хиереями? Это очень интересно».
«Очень интересно-с! Медицина через нас может обога¬
тить науку открытиями. Я вот за столько лет моих кишеч¬
ных страданий очень зорко слежу за всеми новыми меди¬
цинскими диссертациями и все удивляюсь: что они за не¬
годные и неинтересные темы берут! Тот пишет о лучистом
эпителии, другой — о послеродовом последе, словом, все
о том, что выплевывается да извергается, а нет того, что¬
бы кто-нибудь написал диссертацию, например, «об архие¬
рейских запорах». А это было бы и ново, и оригинально,
и вполне современно, да и для человечества полезно, пото¬
му что мы, освежившись, сделались бы добрее... намекнуть
бы только об этом надо где-нибудь в газетах, а то навер¬
ное найдется умный медик, который за это схватится.
И уж какая бы к нему отборная духовная публика на дис¬
пут съехалась, и какую бы он себе выгодную практику
приготовил, специализовавшись по этому предмету. А на¬
ше начальство, увидав из этого рассуждения доказательст¬
ва, отчего род преподобных наиболее страждет и умаляет¬
ся, может быть смилостивилось бы и позволило бы нам хо¬
дить пешком по улице. И, может быть, тогда и люди-то
к нам больше привыкать бы стали, и начались бы другие
отношения — не чета нынешним, оканчивающимся раздая¬
нием благословений. Право, так! Я или другой архиерей,
ходя меж людьми, может быть кого-нибудь чему-нибудь
доброму бы научили, и воздержали бы, и посоветовали.
233
А то что в нас кому за польза! Пожалуйста, доктор, по¬
верните нас на пользу науки и пустите об этом, промеж¬
ду своими, словечко за нас — запорников».
И больной с доктором, пошутив, весело расстались.
А между тем подумайте, читатель: сколько горького
в этой шутке, которою отводил свою досаду очень умный
русский человек духовного чина? сколько в том, что он
осмеивал, чего-то напрасного, обременяющего и осложняю¬
щего жизнь невыносимыми условиями, которые чуть не
целые века стоят неизменными только потому, что никто
не хочет понять их тяжесть и снять с людей «бремена
тяжкие и неудобоносимые»...
Положим, что каше облагодатствованное духовенство
невозможно ставить на одну доску с какими-нибудь совсем
безблагодатными протестантскими пасторами, которые хо¬
дят повсюду, куда можно ходить частному человеку; но
если даже сравнить положение нашего епископа с положе¬
нием лица соответственного сана римской церкви, то на¬
сколько свободнее окажется в своих общественных отноше¬
ниях даже римский епископ? Этот не только может про¬
ехать к знакомому мирянину без звона и на простом из¬
возчике, но он посещает безвредно для себя и для церкви
музеи, выставки, концерты, сам покупает для себя книги,
а с одним из таковых, еп. Г-м, большим любителем старин¬
ного искусства, я даже не раз хаживал к букинистам на
петербургский Апраксин двор, и все это не вредило ни са¬
ну епископа, ни его доброй репутации, ни римской церкви.
Почему же наш епископ лишен этой свободы, и почему
лишение это идет, например, так далеко, что когда один
из русских епископов, человек весьма ученый и литера¬
турный, пожелал заниматься наряду с другими людьми
в залах публичной библиотеки, то говорили, будто это
было найдено некоторыми широко расставленными людь¬
ми за непристойность и даже за «фанфаронскую браваду»
(два слова, и оба не русские)... Мы так не привыкли, что¬
бы наши епископы пользовались хотя бы самою позволи¬
тельною свободою, что приходим в недоумение, если встре¬
чаем их где-нибудь запросто. Я помню, как однажды
покойный книгопродавец Николай Петрович Кораблев (вме¬
1 Липа, имеющие какие-либо сношения с специальными медицин¬
скими органами, может быть, действительно принесли бы некоторую
пользу человечеству, если бы не пренебрегли точно мною передавае¬
мым мнением епископа об особенном характере их, так сказать, со¬
словного недуга. Может быть, гг. медики убедили бы общество и на¬
чальство, что так людям жить нельзя. (Прим. автора.)
234
сто которого, по газетным известиям, вероятно из вежли¬
вости, преждевременно был зачислен умершим его това¬
рищ Сиряков) встретил меня в самом возбужденном со¬
стоянии и с живостью и смущением возвестил, что к ним
в магазин заходил епископ! Но и то это было еще во вре¬
мя оно; да и епископ тот был краса нашей церковной уче¬
ности, трудолюбивый Макарий литовский, впоследствии
митрополит московский...
В обществе о таком «укрывательстве архиереев» дума¬
ют различно: один находит, что этого будто «требует сан»,
а другие утверждают, что сан этого не требует. Люди сего
последнего мнения, ссылаясь на простоту и общедоступ¬
ность «оных давниих архиереев», склонны винить в отчуж¬
дении архиереев от мира так называемую «византийскую
рутину» или, наконец, кичливость самых архиереев, кото¬
рым будто бы особенно нравится сидеть во свете непри¬
ступнем и ездить на шести животных.
Может быть, что все это имеет место в своем роде
и склоняет дело к одному положению. Кто хоть раз бывал
в архиерейском доме, тот знает, как там все нелюдимо,
дико и как-то бесприютно, и кто видал много владычных
домов, тот знает, что нелюдимость и бесприютность — это
неотъемлемое качество сих жилищ; а всякое жилище, гово¬
рят, будто бы выражает своего хозяина. Еще одно общее
архиерейским домам отличительное и притом удивительное
свойство, это необъяснимый запах старыми фортепиана¬
ми, который очень легко чувствовать, но причину его отга¬
дать трудно, ибо фортепиан в архиерейских домах не бы¬
вает, но этот скучный запах там есть, точно в зале старо¬
го нежилого помещичьего дома, где заперты фортепианы,
на которых никто не играет. Есть и еще нечто, как мне
кажется, еще более действенное. Довольно общее и притом
небезосновательное убеждение таково, что православные
любят пышное велелепие своих духовных владык и едва
ли могли бы снести без смущения их «опрощение». Об
этом даже писано в газете «Голос» по поводу неприятно¬
сти, случившейся с епископом Гермогеном Добронрави¬
ным в Исаакиевском соборе. Однако, впрочем, по игре слу¬
чая сказано это было в том же самом нумере, где говори¬
лось, что в оное время все газеты будто бы писали не то,
что думали. Но на самом деле православные действитель¬
но до того любят велелепие владык, что даже при расписы¬
вании своих храмов, на изображаемых по западной стене
картинах Страшного суда, настойчиво требуют, чтобы
235
в разинутой огненной пасти геенны цепью дьявола, обни¬
мающего корыстолюбивого Иуду, было непременно при¬
хвачено и несколько архиереев (в полном облачении).
Любовь к пышности, мне кажется, несомненна, и она не
ограничивается требованием пышности только в служении.
Есть православные, которым как будто нужно, чтобы их
архиереи и вне храма вели себя поважнее — чтобы они ез¬
дили не иначе, как «в пристяж», по крайней мере четвер¬
кою, «гласили томно» и «благословляли авантажно», и что¬
бы при этом показывались не часто, и чтобы доступить до
них можно было не иначе, как «с подходцем». А в доме
у них все стояло бы чинно в ряд, без всякого удобства —
словом, не так, как у людей. Напрасно было бы оспари¬
вать, что все это действительно так; но едва ли можно бы¬
ло бы доказать, что такое «любление» пышности выражает
Любовь к лицам, от которых она требуется, и укрепляет
уважение к их высокому сану. Совсем нет; в этом желании
православных «превозвышать» своих архиереев есть живое
сродство с известным с рыцарских времен «обожанием
женщин», которое отнюдь не выражало собою ни любви,
ни уважения рыцарей к дамам: дамы от этого «обожания»
только страдали в томительной зависимости. Мертвящая
пышность наших архиереев, с тех пор как они стали счи¬
тать ее принадлежностью своего сана, не создала им на¬
родного почтения. Народная память хранит имена святи¬
телей «простых и препростых», а не пышных и не важных.
Вообще «непростых» наш народ никогда не считает ни
праведными, ни богоугодными. Русский народ любит гля¬
деть на пышность, но уважает простоту, и кто этого не по¬
нимает или небрежет его уважением, тем и он платит не¬
уважением же. Не говоря о скверных песнях и сказках,
сложенных русскими насчет архиереев, и не считая извест¬
ных лубочных карикатур, где владыки изображаются
в унижающем их виде, одни эти церковные картины Страш¬
ного суда с архиереями, связанными неразрывною цепью
с корыстолюбивым Иудою, показывают, что «любление»
пышности архиерейской стоит не высокой цены и выража¬
1 Когда в Орле в дни моего отрочества расписывали церковь
Никитин и я ходил туда любоваться искусством местных художни¬
ков, то один из таковых, высоко разумея о своем даровании, которое
будто бы позволяло ему «одним почерком написать двенадцать апо¬
столов», говорил, что будто ему раз один церковный староста дал
десять целковых на шабашку, чтобы он поставил в аду за цепь к Иуде
Смарагда, и что он будто бы это отлично исполнил. «Сходства,—
говорит,— лишнего не вышло, а притом все, однако, понимали, что
это наш Тигр Евфратович». (Прим. автора.)
236
ет совсем не то, что думают некоторые стоятели за эту
пышность. Она скорее всего просто следствие привычки и,
может быть, вкуса, воспитанного византизмом и давно
требующего перевоспитания истинным христианством. Тот
же самый народ, которому будто бы столь нужна пыш¬
ность, узнав о таком «простом владыке», как живший
в Задонске Тихон, еще при жизни этого превосходного че¬
ловека оценил его дух и назвал его святым. Этот самый
народ жаждал слова Тихона и слушался этого слова бо¬
лее, чем всяких иных словес владык пышных.
Небезызвестен и другой подобный же пример и нынче,
но только мы не назовем этого современного нам еписко¬
па, из уважения к его скромности и тщательному стара¬
нию, с коим он таится от мира в незначительном Ш-ке.
Стало быть, не пышность и не велелепие, а еще более не
важность и не неприступность служат лучшим средством
доброго влияния архиереев на их паству, а, напротив,—
качества совсем иные — качества, не только не утверждаю¬
щиеся на пышности, но даже совсем с нею не сродные:
уважается простота.
Есть, однако, люди, которые утверждают, что плени¬
тельная простота, отличавшая Тихона, возможна только
для епископов, отказавшихся от дел управления. Правя¬
щий же епископ будто бы не может вести себя так просто —
ибо «наш-де народ еще не достиг того понятия, чтобы
чтить простоту».
Помимо отвратительного и горького чувства, внушаемо¬
го сим подобными словами, которые дышат и невежеством
и предательством, они совершенно несправедливы. В под¬
крепление моей мысли я приведу примеры двух недавно
скончавшихся архиереев, кои были младенчески просты, а
правили епархиями ничуть не хуже самых «великатных».
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Первый из двух непорочных «младенцев в митрах» был
усопший киевский митрополит Филарет Амфитеатров,
о милой простоте которого я уже рассказывал в моей кни¬
жечке «Владычный суд», но еще и здесь сообщу нечто
в воспоминание о его теплой и чисто-детской душе. Это ин¬
тересно уже по одному тому, что народ вменял Филарету
его простоту в святость. Посмотрим же, что это был за ха¬
рактер и каким он родился обычаем.
То, что я ниже буду рассказывать, известно мне со
слов моего умершего друга, художника Петербургской ака-
237
демии художеств, Ивана Васильевича Гудовского, которо¬
го, вероятно, еще очень многие не забыли в Киеве. Он
был хороший мастер своего дела и очень добрый, честный
и прямой, правдивый человек, которого каждому слову
можно было смело и несомненно верить.
Ив. В. Гудовский — сын казака из г. Пирятина. Ои
еще в отрочестве своем был привезен в Киево-Печерскую
лавру и, во внимание к замеченным в нем художественным
наклонностям, отдан для научения живописи в лаврскую
иконописную мастерскую. Мастерскою этою (пришедшею
при митрополите Арсении в совершенный упадок) тогда
заведовал иеромонах Иринарх, художественные способно¬
сти которого многих не удовлетворяли. Иринарху ставили
в вину, что «кисть его над смертными играла»; он имел
удивительное несчастье всех писать «на одно лицо». И на
самом деле, отец Иринарх был не очень большой искус¬
ник, но человек очень рачительный и очень полезный. Он
оставил в лавре множество памятников своего удивитель¬
ного мастерства «писать всех на одно лицо». Замечатель¬
нейшие из произведений этого рода представляют иконо¬
портреты святых, почивающих в ближних и дальних пе¬
щерах, размещенные над их гробницами. Во всех этих ли¬
цах отцом Иринархом соблюдено удивительное «сходство
на одно лицо», даже мужчины и женщины у него все схо¬
жи между собою, и не только par expression,— что еще
кое-как возможно было бы объяснить однородностью оду¬
шевлявшего их религиозного настроения, но все они схожи
par trait, что уже может быть объяснено только фено¬
менальною своеобразностью благочестивой кисти отца
Иринарха, которая давала всему теплый колорит родства
святости. Митрополит Филарет Амфитеатров считал иеро¬
монаха Иринарха хорошим мастером по иконописанию, и
едва ли митрополит не был правее многих заезжих знато¬
ков, смущавшихся тем, что у отца Иринарха «все шло на
одно лицо». У него зато не было неприятной головастости
академика Солнцева (который не избежал своего порока
даже в изданном теперь М. О. Вольфом дорогом и изящ¬
ном «Молитвослове») и не было сухой вытянутости фигур
Пешехонова. Пешехонов, по моему мнению, гораздо стиль¬
нее г. Солнцева, но он всегда «клонил к двоеперстию»
в «благословящих ручках», что, как известно, в правосла¬
вии терпимо быть не может. Этим Пешехонов навлек на
себя такое подозрение митрополита Филарета, что считал-
1 Общим выражением (франц.).
2 Отдельными чертами (франц.).
238
с я одно время неблагонадежным, а при реставрациях даже
и «опасным». Особенно это усилилось с того случая, как
Пешехонов в одной из стенописных картин собора взду¬
мал открыть контуры двуперстного сложения и, доверясь
старинным очертаниям, прописал было ручки по этим аб¬
рисам. Но, к счастью для киевских святынь, Пешехонов
не укрылся с этим от внимания досужих людей, которые
довели о том до ведома митрополита, и дело было поправ¬
лено: антикварные вольности Пешехонова были отстране¬
ны, и святые отцы древнего собора сложили свои ручки
троеперстно.
С отцом Иринархом не могло быть никаких беспо¬
койств подобного рода: умея писать «всех на одно лицо»,
он еще аккуратнее всем давал одинаковые ручки, с вер¬
ным троеперстием. Да и вообще он писал в иконном роде
довольно приятно, строгоньким, но довольно округлым
монастырским рисунком, в мягких тонах и нежными ласси¬
ровками, что, бесспорно, приличествует иконописному ро¬
ду живописи и очень нравилось митрополиту Филарету
Но всего более о. Иринарх был отличный школьмейстер,
что совершенно основательно ценил в нем покойный вла¬
дыка. Лаврская школа при о. Иринархе была относитель¬
но в таком цветущем состоянии, что надо было удивляться
мастерству киево-печерских правителей, которые потом
умели привести ее в самое жалкое состояние, в каком я ее
в последний раз видел незадолго до кончины митрополита
Арсения, многообразные услуги коего киевской пастве не
оценены ее историком. При Иринархе здесь не только «тон¬
ко» работали, но и недурно держали учеников, так что
у них был свой товарищеский дух и предания, несколько
напоминавшие дух школ старинных монастырских маэст¬
ро. Некоторые ученики о. Иринарха переходили из его
1 Два современника: Филарет московский (Дроздов) и Филарет
киевский (Амфитеатров), между множеством отличавших их разли¬
чий, несходно относились и к иконописному искусству. Филарет Дроз¬
дов, по собственному его признанию (см. письма, изд. А. Н. Муравь¬
евым), не знал толку в этом деле и даже, судя по тону письма, от¬
носился к этому как будто равнодушно; но Филарет киевский любил
иконописное дело и считал себя в нем сведущим. Он смело вмеши¬
вался в работы по реставрации стенописи киевских соборов, пока
(как рассказывали за достоверное) получил чувствительные для него
неприятности от покойного государя Николая Павловича, желавшего
правильной реставрации Софийского собора Ярослава. По правде
судя, кажется, добрый старец более любил искусство, чем понимал
его, и если там в фресках что излишне «замалевано»,— то едва ли
этого не следует хотя долею относить на его милую память. (Прим.
автора.)
239
школы в академию и там оказывались хорошо подготов¬
ленными по рисунку и отличались добрым, чисто художе¬
ственным настроением, делавшим их хорошими товарища¬
ми и приятными людьми в дальнейшей жизни. Все это
творил о. Иринарх — довольно строгий монах, но большой
любитель своего рукомесла и заботливый укоренитель его
в тех, кого судьба давала ему в ученики.
Художник Гудовский пришел в Петербург, в акаде¬
мию, из этой же школы о. Иринарха, о которой до своей
трагической кончины говорил всегда с одушевлением, как
о «милых годах своей юности»; в этих же рассказах он не
раз упоминал следующий анекдотический случай, лично
касающийся митрополита Филарета Амфитеатрова.
— Раз,— говорил Гудовский,— мы работали летом,
внизу, под митрополичьими покоями, и там после обеда
и отдыхали. Отец Иринарх, бывало, пообедавши, остается
уснуть в своей келье, а мы, ребятишки, находили, что нам
лучше тут, потому что здесь было прохладнее, да и присмот¬
ра за нами не было; а самое главное — что отсюда из окон
можно было лазить в митрополичий сад, где нас соблазняли
большие сочные груши, называемые в Киеве «принц-мада¬
мы», которые мы имели сильное желание отрясти.
После долгих между собою советов и обсуждения всех
сторон задуманного нами предприятия полакомиться мит¬
рополичьими принц-мадамами мы пришли к убеждению,
что это сладкое дело хотя и трудно, но не невозможно.
Надежно огороженный сад никто не караулил, а единст¬
венный посетитель его был сам митрополит, который
в жаркие часы туда не выходил. Стало быть, надо было
только обеспечить себя от зоркого глаза отца Иринарха,
чтобы он не пришел в ту пору, как мы спустимся в сад
красть груши. А потому мы в один прекрасный день раз¬
метили посты, поставили на них махальных и затем один
по одному всею гурьбою спустились потихоньку в угольное
окно, выходившее в темное, тенистое место у стены, и, как
хищные хорьки, поползли за кустами к самым лучшим де¬
ревьям.
Все шло хорошо; работа кипела, и пазухи наших блуз
тяжело нависали. Но вдруг на одном дереве появилось ра¬
зом два трясуна, из которых один был, вероятно, счастли¬
1 Я уже не помню, была ли тут временная мастерская, или рабо¬
ты шли в нижней домовой церкви митрополичьего дома, или все это
было в Голосееве, где киевские митрополиты проводят дачное время.
(Прим. автора.)
240
вее другого, и у них тут же, на дереве, произошла пота¬
совка, но в это самое время кто-то крикнул:
«Отец Иринарх идет!»
Не разбирая, какой из наших махальных это крикнул,
мы ударились бежать, рассыпая по дороге значительную
долю наворованных принц-мадам. А те двое, которые по¬
дрались на дереве, с перепугу оборвались и оба разом по¬
летели вниз. И все мы, столпившись кучею у окна, чрез
которое спускались друг за другом веревочкою, смялись и,
плохо соображая, что нам делать, зашумели. Каждому хо¬
телось спастись поскорее, чтобы не попасться отцу Ири¬
нарху, и оттого мы только мешали друг другу, обрывались
и падали. А где-то сверху над нами кто-то весело смеялся
спокойным и добрым старческим смехом.
Это все мы заметили, но в суетах не обратили на это
внимания, тем более что когда мы успели взобраться назад
в окно и попрятать принесенные с собою ворованные за¬
пасы, то мы обнаружили, что один из дравшихся на дере¬
ве был из числа наших махальных, которому надлежало
стоять на самом опасном пункте и наблюдать приближение
отца Иринарха...
Все часы своей послеобеденной работы мы об этом пе¬
решептывались за своими мольбертами, а вечернею шабаш¬
кою тотчас же приступили к дознанию: как это могло слу¬
читься, и решили виновника «отдуть». Но чуть только мы
хотели привести это решение в исполнение, как тот стру¬
сил и, желая спастись от наказания, выдал ужасную тайну:
он сказал нам, что не он один, а все три наши махальные
не выдержали искушения и, покинув свои посты, вместе с
нами сбежали в сад за краснобокими принц-мадамами.
Ночью, поев все накраденные груши, юные артисты
решили больше не воровать; но назавтра забыли это реше¬
ние и снова выступили в сад в том же порядке, только
с назначением новых сторожей, которые, однако же, за
исключением одного, оказались не исправнее прежних. Не
успели воришки приняться за свое дело, как и лакомки-
сторожа появились между ними — все, за исключением
одного. Но и этот один был плохой и злой сторож:
оставшись при своем месте, он умыслил жестокое ко¬
варство.
— Не успели мы,— говорил Гудовский,— приняться
за работу по деревьям, как этот хитрец приложил руки
трубкою к губам и крикнул:
«Отец Иринарх идет!»
241
Все мы, сколько нас там было, услыхав это, как пули
попадали сверху на землю и... не поднимались с нее... Не
поднимались потому, что к одному ужасу прибавился дру¬
гой, еще больший: мы опять услыхали голос, которого уже
не могли не узнать. Этот голос был тот самый, который
нас вчера предупреждал насчет приближения Иринарха,
но нынче он не пугал нас, а успокоивал. Слова, им произ¬
несенные, были:
«Неправда, рвите себе, Иринарх еще не идет!»
Это был голос митрополита Филарета, которого дети
узнали и, приподняв из травы свои испуганные головен¬
ки, оцепенели... И как иначе — они увидели самого его,
владыку киевского и галицкого, стоявшего для них на
страже у косяка своего окошечка и весело любовавшегося,
как они обворовывают его сад...
Как же приняли эти дурно воспитанные дети такое
странное и, может быть, с точки зрения всякого сухого пе¬
дагога, конечно, очень неодобрительное отношение к их
плохой шалости?
— Мы,— говорил Гудовский,— потеряли все чувства
от стыда; мы все как бы окаменели и не могли двинуться,
пока заменявший нам махального митрополит крикнул:
«Ну, теперь бегите, дурачки,— теперь Иринарх идет!»
Тут мы брызнули: опять по-вчерашнему взобрались на
свое место, но были страшно смущены и более красть мит¬
рополичьи груши не ходили.
Прошел день, два, три — мы все были в страхе: не
призовет ли митрополит о. Иринарха и не откроет ли ему,
какие мы негодяи? Но ничего подобного не было, хотя
«милый дидуся», очевидно, о нас думал и, догадываясь,
что мы беспокоимся, захотел нас обрадовать.
На четвертый день после происшествия вдруг нам при¬
несли целое корыто разных плодов и большую деревян¬
ную чашу меду и сказали, что это нам владыка прислал.
«По какому же это случаю?» — допытывались мы, ра¬
достно и робко принимая щедрый подарок. Но случая ни¬
какого не было, кроме того, о котором мы одни знали и
крепко о нем помалчивали.
Посланный сообщил только, что владыка просто
сказал:
«Сошлите живописцам-мальчишкам медку и всяких яб¬
лочек... Дурачки ведь они, им хочется... Пусть поточат».
— Мы эти его груши и сливы,— честное слово гово¬
рю,— со слезами ели и потом, как он первый раз после
этого служил, окружили его и не только его руки, а и
242
ряску-то его расцеловали, пока нас дьякона по затылкам
не растолкали.
Так он их наказал, и, прибавлю, наказание его было
столь памятно, что лет через пятнадцать после этого, ког¬
да мы с Гудовским жили в доме, выходившем на Софий¬
скую улицу, этот, тогда уже пожилой, художник, бывало,
ни разу не пропустит мимо митрополичьей кареты, чтобы
не крикнуть вслед с детскою радостью:
— Здоров будь, милый дидуню!
И более того: этот человек здорового и острого ума,
вращавшийся в свое время в различных кружках Петер¬
бурга, не сохранил всей веры, в которой был наставлен сво¬
ею церковью. Он был религиозен, но, к сожалению, долго
жил с монахами, хорошо знал их и относился недружелюб¬
но и даже враждебно к духовенству вообще, и к черному
в особенности; но на предложенный ему однажды вопрос:
«где же, однако, в какой церкви самое лучшее духовенст¬
во?» — отвечал:
— В русской, бо из него выйшов наш старый дидуся
Филарет, дуже добрый.
И бог весть, когда пала в эту художественную душу
любовь к «дуже доброму дидусе». Может быть, именно
тогда, когда превосходный старец покрывал своею превос¬
ходною добротою ребячье баловство, которое любой педа¬
гог и моралист не усумнились бы теперь назвать воров¬
ством и даже, пожалуй, признаком социалистического
взгляда на собственность, а какой-нибудь либеральный пе¬
ревертень с прокурорского кресла потребовал бы за все это
самую строгую кару. Но, к счастью, не так смотрит на
вещи не направленская, а настоящая добродетель, одним
из прекрасных представителей которой может быть назван
Филарет Амфитеатров, о коем, право, кажется, можно ска¬
зать, как о Моисее, что он «смирен бе паче всех человек».
Но чтобы сказать все, что мне, случайно конечно, из¬
вестно об истинном, неподдельном смиренстве этого истин¬
ного человека, а с тем вместе чтобы и не дать пропасть
анекдоту, который может пригодиться для характеристики
простой, но замечательной личности митрополита Филаре¬
та, запишу еще следующее событие, известное мне от оче¬
видцев — родного дяди моего, профессора С. П. Алферье¬
ва, и бывшего генерал-штаб-доктора крымской армии
Н. Я. Чернобаева.
243
Когда юго-западный генерал-губернатор Дмитрий Гав¬
рилович Бибиков возвратился в последний раз из Петер¬
бурга, где он был назначен на должность министра внут¬
ренних дел, то он посетил митрополита Филарета и, рас¬
сказывая ему новости, какие считал уместным сообщить
его смирению, привел слова императора Николая Павло¬
вича о церковном управлении.
Слова эти, очень верно сохраняемые моею памятью,
были таковы, что будто покойный государь, разгова¬
ривая с Дмитрием Гавриловичем о разных предметах,
сказал:
— О церковном управлении много беспокоиться нече¬
го: пока живы Филарет мудрый да Филарет благочести¬
вый, все будет хорошо.
Услыхав это от министра, митрополит смутился и по¬
ник на грудь головой, но через секунду оправился, поднял
лицо и радостно проговорил:
— Дай бог здоровья государю, что он так ценит за¬
слуги митрополита московского.
— И ваши, ваше высокопреосвященство,— поправил
Бибиков.
Филарет наморщил брови.
— Ну, какие мои заслуги?.. ну что... тут... государю
наговорили... Все «мудрый» Филарет московский, а я...
что — пустое.
— Извините, владыка: это не вам принадлежит ваша
оценка!
Но митрополит замахал своею слабою ручкою.
— Нет... нет, уж позвольте... какая оценка: все при¬
надлежит мудрости митрополита московского. И это кон¬
чено, и я униженно прошу ваше высокопревосходительство
мне больше не говорить об этом.
И при этом он, говорят, так весь покраснел и до того
сконфузился, что всем стало жалко «милого старика» за
потрясение, произведенное в нем неосторожным прикосно¬
вением к его деликатности.
Так детски чист и прост был этот добрейший человек,
что всякая мелочь из воспоминаний о нем наполняет душу
приятнейшею теплотою настоящего добра, которое как
будто с ним родилось, жило с ним и... с ним умерло...
По крайней мере для людей, знавших Филарета, долго
будет казаться, что органически ему присущее добро умер¬
ло с ним в том отношении, что их глаз нигде не находит
244
другого такого человека, который был бы так подчинен
кроткому добротолюбию, не по теории, не в силу морали
воспитания и, еще более, не в силу сухой и несостоятель¬
ной морали направления, а именно подчинялся этому тре¬
бованию самым сильным образом органически. Он родил¬
ся с своею добротою, как фиалка с своим запахом, и она
была его природою.
Но как он, с таким характером и в самых преклонных
летах, мог править такою первоклассною епархиею, как
киевская? Полагают, что его, вероятно, обманывали какие-
нибудь свои «гаврилки» (то есть родственники) и, пользу¬
ясь его добротою, под его руку вершили кривду над прав¬
дою. Но в том-то и дело, что он не терпел при себе ни од¬
ного «гаврилки» и им никто не правил, кроме его собст¬
венного сердца. Ветхий и немощный Филарет имел прек¬
расных викариев и замечательного наместника Иоанна,
впоследствии епископа полтавского, который, может быть,
более сделал для духа монашества лаврского, чем стара¬
тельно прославленный наместник Сергиевской лавры Ан¬
тоний— для архитектуры; но все эти лица сотрудничали
митрополиту Филарету, а не верховодили им. Во всех де¬
лах, требовавших от него самостоятельности, он действо¬
вал самостоятельно и до конца жизни правил сам и вез¬
де его доставало (только в университет он перестал ез¬
дить, потому что «не хотел слышать о конкубинах»). Да¬
же где нужна была строгость и наибольшая энергия, он и
тут не устранялся от дела, а только всегда боялся быть
жестоким.
1 Преосвященный Филарет приехал на защищение диссертации,
в которой разбиралась разница прав детей, прижитых от сожительства
connubium и concubinatum [в законном и незаконном браке — лат.].
Митрополит долго крепился и слушал, но, наконец, не выдержал
и встал. Насилу упросили его «не смущать диспутанта». Он это ува¬
жил, но жаловался.
— Что же,— говорит,— я монах, а только и слышу connubium да
concubinatum. Не надо было звать меня.
И в этом он был прав. Но замечательно: это так осталось у него
в памяти, что он, когда речь касалась университетов, всегда любил
за них заступаться, но шутливо прибавлял:
— Одно в них трудно монаху, что все «connubium» да «concubi¬
natum»,— а больше все хорошо.
Впрочем, из всех так называемых «светских» наук мне известно
определительное отношение митрополита Филарета только к меди¬
цине. Тяжко страдая мочевыми припадками, он беспрестанно нуж¬
дался в помощи врача 3-го и, получив облегчение от припадка, го¬
ворил со вздохом:
— Медицина — божественная наука. (Прим. автора.)
245
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Один из памятных случаев в самостоятельном роде уст¬
роил ему бывший парадный архидиакон монастыря, о.
Антоний. Богатырь, красавец и жуир, диакон этот пользо¬
вался большими льготами в монастыре, где дорожили его
громоподобным голосом и спускали ему многое, чего, мо¬
жет быть, не следовало бы спускать. Все это его до такой
степени избаловало, что он стал не знать меры своим ув¬
лечениям и, придя раз летнею ночью в исступление ума,
вышел из кельи на житний двор, где на ту пору стояли
волы приехавших с вечера мужиков. Исступленному иеро¬
диакону пришла мысль сесть на вола верхом и начать
разъезжать на нем по монастырю.
Он так и сделал: отвязал от ярма самого рослого по¬
лового вола, замотал ему на рога налыгач (ремень) и взмо¬
стился ему на спину. Непривычный к верховой езде, бык
пошел реветь, прыгать и метаться, а богатырь-диакон си¬
дит на нем, как клещ на жужелице, и, жаря его каблука¬
ми в ребра, кричит: «врешь,— не уйдешь».
И вол ревет, и седок ревет; сон мирной обители нару¬
шен — она встревожена; спавшие покатом по всему двору
странники в переполохе мятутся, думают, что видят бе¬
са,— и впопыхах никто не разберет, кто кого дерет. Сло¬
вом, смятение произошло ужасное: шум, гвалт, суматоха,
и в заключение, когда дело объяснилось,— скандал и соб¬
лазн, утаить который было так же трудно, как сберечь сек¬
рет Полишинеля. Нынешней газетной гласности, питаю¬
щейся от скандалов, при тогдашней тесноте еще не было,
но слух, которым земля полнится, на другой же день рас¬
пространился из монастыря в монастырь, оттуда по при¬
ходским причтам и, наконец, дошел до мирян, между кои¬
ми редко кто не знал чудака архидиакона Антония. Он,
с его нелепым басом, гигантским сложением, завитыми куд¬
рями и щегольскими черными бархатными рясами, то на
желтом, то на голубом атласном подбое, слишком бил
в глаза каждому. Я никогда не слыхал, чтобы инок Анто¬
ний был особенно прославляем за свое благочестие, как
аскет, но его любили, как простяка, за его наивную и бе¬
столковую, а часто даже комическую удаль, с которою он,
например, сам рассказывал, что он «изнывает от силы»,
потому что, по ужасно крепкому своему телосложению, он
более не монах, а паразит.
После этого не должно показаться удивительным, что
весть о ночном путешествии лаврского «паразита» верхом
246
на быке казалась занятною и многих интересовало: какие
это будет иметь для него последствия? Но дни проходили
за днями, а паразит оставался на своем месте, и строгие
люди стали смущаться, что же это митрополит: он ослабел,
он слишком стар, или, наконец, от него все это скрыли?
Возможно ли, чтобы за все это бесчинное вольтижерство
такого видного инока ему совсем ничего не было?
Но все эти люди смущались напрасно: происшествие
не осталось безызвестным владыке, да это было и невоз¬
можно, так как разгоряченный вол или сам занес наездни¬
ка к митрополичьим покоям, или же паразит нарочно его
сюда направил. Владыка стал на высоте своего призвания:
он взыскал с вольтижера, и взыскал, по-своему, не только
справедливо, но даже строго.
Управлявший тогда лаврскою типографиею очень обра¬
зованный монах, к которому я часто хаживал учиться галь¬
ванопластике, рассказывал мне по секрету всю сцену раз¬
бирательства этого дела у Филарета.
Митрополит, имея, как я сказал, превосходного наме¬
стника в лавре, не захотел даже ему доверить разбора
этого необычайного дела, а решил сам его разобрать и на¬
казать виновного примерно.
Как инок строгой жизни, он, разумеется, был сильно
возмущен и разгневан произведенным беспорядком и со¬
бирался быть так строг, что даже опасался, как бы не
дойти до жестокости.
Приступая к открытию судьбища, он все обращался
к одному из приближенных к нему монахов, благочинному
Варлааму (впоследствии наместнику) и говорил ему:
— Боюсь, что я буду жесток,— а?
Покойный Варлаам его успокоивал, говоря, что винов¬
ный стоит сильного наказания.
— Да, разумеется, он, дурак, стоит, но я боюсь, что
я буду уже очень жесток,— а? — повторял митрополит.
— Ничего, ваше высокопреосвященство! Он снесет.
— Снесет-то снесет, но ведь это нехорошо, что я бу¬
ду очень жесток.
Настал час суда — разумеется, суда келейного, про¬
исходившего только в присутствии двух-трех почетных
старцев.
Виновный, думавший, что им очень дорожат за голос,
мало смущаясь, ожидал в передней, а владыка, весьма
смущенный, сел за стол и еще раз осведомился у всех
247
приближенных, как все они думают: не будет ли он очень
жесток? И хотя все его успокоивали, но он все-таки еще
попросил их:
— А на случай, если я стану жесток, то вы мне под¬
говорите за него что-нибудь подобрее.
Открылся суд: ввели подсудимого, который как пере¬
ступил порог, так и стал у двери.
«Жестокий» судья для внушения страха принасупил¬
ся, завертел в руках свои беленькие костяные четки с го¬
лубою бисерною кисточкою и зашевелил беззвучно гу¬
бами.
Бог его знает, изливал ли он в этом беззвучном шепо¬
те самые жестокие слова, которые намеревался сказать
виновному, или... молился о себе и, может быть, о нем
же. Последнее вернее... Но вот он примерился говорить
вслух и произнес протяжно:
— Ишь, кавалерист!
Дьякон упал на колени.
Филарет привстал с места и, строго хлопнув рукою
по столу, зашиб палец. Это, кажется, имело влияние на
дело: владыка долго дул, как дитя, на свой палец и, по¬
лучив облегчение, продолжал живее:
— Что, кавалерист!
Виновный упал ниц и зарыдал.
Митрополит изнемог от своей жестокости: он опять
подул на палец, повел вокруг глазами и, опустясь на ме¬
сто, закончил своим добрым баском:
— Пошел вон, кавалерист!
Суд был кончен; последствием его было такое незначи¬
тельное дисциплинарное монастырское взыскание, что сто¬
ронние люди, как я сказал, его даже вовсе и не заметили;
но митрополит, говорят, еще не раз возвращался к обсуж¬
дению своего поступка. Он все находил, что он «был же¬
сток», и когда его в этом разуверили, то он даже тихонь¬
ко сердился и отвечал:
— Ну как же я не жесток: а отчего же он, бедный,
плакал?
Атлет-черноризец, которого терпел и о котором так
соболезновал «добрый дидуня», однако, погиб. По его
собственным словам, он «за свои грехи пережил своего
благодетеля», но не пережил своей слабости.
Много лет спустя, в одну из своих побывок в Киеве,
я ездил с моими родными и друзьями погулять в леси¬
248
стую пустынь Китаев. Обходя монастырь со стороны пру¬
да, над белильным током, где выкладывают на солнце
струганый воск с свечного завода, я увидал у св. брама
колоссальную фигуру монаха с совершенно седою голо¬
вою и в одном подряснике.
Он разговаривал с известною всем китаевцам бродяж¬
кою, «монашескою дурочкою», а возле него, бесцеремон¬
но держа его за рукав, стоял послушник (по-киевски сли¬
мак) и урезонивал его идти домой.
Я всмотрелся в лицо богатыря и узнал его: это был
оный давний «паразит», давший мне много красок для лица,
выведенного мною в «Соборянах»,— диакона Ахиллы.
Я заговорил с ним, но он меня не узнал, а когда
я ему напомнил кое-что прошлое, он вспомнил, осклабил¬
ся, но сейчас же понес какой-то жалкий, нескладный и бес¬
стыдный вздор.
Это был человек уже совершенно погибший: в нем
умерло все человеческое — все, кроме того, что не умира¬
ет в душе даже самого падшего человека: он сохранил
редкую способность — добро помнить.
При одном имени покойного Филарета он весь съе¬
жился, как одержимый, и, страшно стукнув себя своим мо¬
гучим кулачищем в самое темя, закричал:
— Подлец я, подлец! я огорчал его, моего батьку! —
и с этим он так ужасно зарыдал, что слимак, сочтя это
неприличным, повернул его за плечи к браме, пихнул
в калитку и сказал:
— Уже годи, идить до дому. Це у в вас опьять вод¬
ка плачет.
Паразит пошел: крепость его, видно, уже ослабела,
и он привык повиноваться, но плакала в нем, мне кажет¬
ся, все-таки не одна водка.
Но возможен вопрос: где же доказательство, что доб¬
ряк Филарет не портил служебного дела своею младен¬
ческою простотою и правил епархиею не хуже самых
непростых?
Доказательства есть, хотя их надо взять не из сухих
цифр официального отчета, а из живых сравнений, как
говорится, «от противного».
Что оставил митрополит Филарет в наследие своим
наступникам? Сплошное, одноверное население, самым
трогательным образом любившее своего «старесенького ди¬
дусю», и обители, в которых набожные люди осязали дух
249
схимника Парфения — этого неразгаданного человека, ти¬
хая слава которого была равна его смирению, даже пре¬
восходившему смирение его владыки.
Митрополит Исидор правил киевскою епархиею не¬
долго, так что его управление не для чего и сравнивать;
но отличавшийся «признанным тактом» митрополит Ар¬
сений управлял ею много лет, и наследие, переданное им
митрополиту Филофею, замечательно. Он оставил епархию
расторгнутою чуждым учением (штундою), с которым
борьба трудна, а исход ее неизвестен. Из иноков же вре¬
мени Арсения самою широкою известностию пользовался
на всю Русь распубликованный племянник его высокопре¬
освященства, архимандрит Мельхиседек, которого митропо¬
лит Арсений поставил начальником монастыря, имевшего
несчастие долго скрывать в своих стенах возмутительные
бесчинства этого до мозга костей развращенного насиль¬
ника. Деяния этого срамника и дебошира, позорившего
русскую церковь, закончились тем, что он утонул, катаясь
с женщинами. Старик Днепр был исполнителем суда бо¬
жия: он опрокинул ладью, в которой носилось оставленное
митрополиту Арсением гулевое сокровище, и только тут
и Мельхиседек и его спутницы «погибоша аки обре». Так
суд божий поправил грехи бессудия, хранившего этого
«гаврилку» на соблазн людям, из коих многие от одного
этого бесстыдного видения спешили перебегать в тихую
штунду.
Какой урок всем, имеющим при себе таких «гаври¬
лок», которые приносят видимое бесславие церкви! Под¬
вергать ее всем ударам, в изобилии падающим на нее за
этих «гаврилок»,— значит не любить ее или по крайней
мере не дорожить ее спокойствием более, чем спокойстви¬
ем своего «гаврилки».
Митрополит Филарет Амфитеатров ничего в этом ро¬
де дурного не оставил церкви, а оставил совершенно иное:
он завещал ей «дитя своего сердца» (племянника) пре¬
освященного Антония, почившего архиепископа казанско¬
го, у которого, может быть, и были свои недостатки, но
который тем не менее, конечно небезосновательно, пользо¬
вался уважением и любовью очень многих людей в Рос¬
сии, ожидавших от него больших услуг церкви. Но он так
и умер не в фаворе.
А посему можно думать, что Русь судит о церковном
правительстве митрополита Филарета Амфитеатрова пра¬
вильно: ока держится в этом слов своего божественного
учителя: «дерево узнается по плодам» (Мф. XII, 33).
250
Не мне одному, а многим давно кажется удивительным,
почему так много говорится об «истинном монашестве»
митрополита Филарета московского и при этом никогда
не упоминается об истиннейшем монахе Филарете киев¬
ском Не дерзая ни одного слова сказать против перво¬
го, я все-таки имею право сожалеть, что его монашество
как будто совсем застилает того, кого еще при жизни зва¬
ли не иначе, как «наш ангел». Вся жизнь митрополита
Филарета Амфитеатрова может быть поистине названа
самою монашескою в самом наилучшем понятии этого сло¬
ва... Но, кажется, и об этих высоких людях надо сказать
то, что Сократ сказал о женщинах, то есть что «лучше
всех из них та, о которой нечего рассказывать»,— или по
крайней мере нечего рассказывать в апологиях, а доста¬
точно вспомнить ненастным вечером, у домашнего очага,
где тело согревается огоньком, а душа тихою беседою
о добром человеке.
Память подобных людей часто не имеет места в исто¬
рии, но зато она легко переходит в жития — эти священ¬
ные саги, которые благоговейно хранит и чтит память
народа.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
От милостивого Филарета киевского перейдем к дру¬
гому, тоже очень доброму старцу, епископу Н<еофи>ту.
Этот был в ином — гораздо более веселом роде, но тоже
1 Строки эти были уже набраны, когда на страницах журнала
«Русский архив» появились бесценные известия, восполняющие нрав¬
ственный облик митрополита Филарета Амфитеатрова и характери¬
зующие отношения к нему императора Николая Павловича.
Когда возобновляли великую церковь Киево-Печерской лавры,
местные художники закрыли старинные фрески новою живописью
масляными красками. Это считалось и тогда преступлением, а потому
была назначена комиссия, и синод постановил митрополиту Фила¬
рету сделать выговор. Государь написал на докладе: «Оставить ста¬
рика в покое; мы и так ему насолили».
В первый за тем приезд государя в лавру митрополит Филарет
после обычного молебствия, указав на группу чернецов, сказал:
— Вот, ваше величество, художники, расписывавшие храм.
— Кто их учил? — спросил государь.
— Матерь Божия,— отвечал простодушно владыка.
— А! в таком случае и говорить нечего,— заметил император.
Судя по времени, к которому относится этот рассказ, нельзя
сомневаться, что в числе художников, получивших непосредственные
уроки от матери божией, был представлен и знаменитый отец Ири¬
нарх, написавший «на одно лицо» всех киевских святых. (Прим. ав«
тора.)
251
чрезвычайно прост, а при всем этом правил епархиею так,
что оставил ее своему наступнику ничуть не хуже иных
прочих.
В отдаленной восточной епархии, где недавно «окон¬
чил жизнь свою смертию» пр. Н—т, находятся большие
имения г-на N., очень богатого и чрезвычайно набожного
человека, устроившего себе житницу от винных опера¬
ций. Набожность г-на N. так велика, что близкие люди
этого праведника, не будучи в состоянии оценить это на¬
строение, готовы были принять ее за требующую лечения
манию. Это, впрочем, кажется было необходимо потому,
что г-н N. хотел все нажитое с русского народа отдать
в жертву монастырям и таким способом примириться
с богом и «спасти души детей своих нищетою». Монахи
обещали ему все это устроить и работали около этого че¬
ловека очень сильно, но чиновники все-таки их пересили-»
ли и устроили ограничение прав N. раздаривать святым
отцам то, что годится еще собственным детям.
Иноческое фанатизирование довело этого человека до
того, что он совсем очудачел. Он не только «целоденно
молился», но даже спал в какой-то освященной «срачи¬
це», опоясанный пояском с мощей св. Митрофана, в ру¬
кавичках св. Варвары и в шапочке Иоанна Многостра¬
дального, а проснувшись, занимался химией: дробил «хе¬
рувимский ладан» из пещеры гроба и гомеопатически
рассиропливал св. елей и воду для раздачи несчастным.
Эти благочестивые занятия, однако, ему тоже были
вменены в вину и отнесены к научению монашескому, хо¬
тя, может быть, химик получил пристрастие к подобным
занятиям гораздо ранее. Таким этот замечательный чело¬
век остался до смерти: он был строитель церквей, постник
и ненасытный любитель странников, монахов, а наипаче
чтитель архиереев, с которыми неустанно искал сближе¬
ния — желая от них освятитъся. Когда он долго не сподоб¬
лялся архиерейского благословения натурою, он испраши¬
вал оного письменно. В обширных поместьях N., соеди¬
ненных в гой же отдаленной глухой местности, при нем
1 Известный автор сочинения о том, каким святым в каковых
случаях надо молиться, пермский протоиерей Евгений Попов напе¬
чатал, будто весь наступающий рассказ, конечно, очень несправедли¬
вый, касается одного пермского епископа и пермского же помещика
г-на П. Д. Дягилева. Пусть это так и остается, как постарался выяс¬
нить правдивый протоиерей Евгений Попов. (Прим. автора.)
252
всегда водились «пустынники», которых он скрывал от не¬
скромных очей мира и особенно от полицейских властей.
Это разведение и сбережение пустынников обходилось до¬
рого, и вдобавок N. немало претерпевал от них и за них,
так как они порою по искушению попадались в делах
непустыннических. В собственных селах N. были самые
лучшие церкви, в которых всегда все было в исправности:
чистота, порядок, книжный обиход, утварь и ризница —
словом, все благолепие в велелепии. А в селе, где жил сам
N., «храм сиял», при нем два штата и ежедневное служе¬
ние, которое измученные г-ном N. священнослужители на¬
зывают «бесчеловечным», оттого что при нем не присутст¬
вовало ни одного человека. Таков был устав благочестивого
владельца, которому, конечно, не смел и подумать возра¬
жать вполне от него зависимый причт духовенства.
К лицам белого духовенства N. был строг до немило¬
сердия и докучлив более, чем покойный Андрей Нико¬
лаевич Муравьев, которого, как известно, звали в шутку
то «несостоявшимся обер-прокурором», то «генерал-ин¬
спектором пономарства». Впрочем, при огромном их сход¬
стве по ревности к храму и по лютости к храмовым слу¬
жителям, они совсем не похожи друг на друга в том
отношении, что покойный Андрей Николаевич был зна¬
ток церковных уставов и порядков и мог в них наста¬
вить иного настоятеля, а у г. N. такого знания не было.
Кроме познаний в химии и гомеопатических делениях
освященных твердых тел и жидкостей, он во всем церков¬
ном уставе был человек темный, и оттого у него не было
той решительности и смелости, которыми был одержим
А. Н. Муравьев, дерзавший произносить осуждение не
только священникам и священноинокам, но даже пре¬
освященнейшим владыкам и всему их святейшему собо¬
ру. N. не был повинен в таких знаниях, но зато он не
виноват и в продерзостях, за кои А. Н. Муравьев, веро¬
ятно, порядком посудится с обработанными им чернеца¬
ми. Г-н N. был простец и брал все от одного вдохно-
1 До чего покойный Андр. Ник. Муравьев негодовал на высших
представителей церкви, могут знать только те, кто видал его в по¬
следний год его жизни, когда он контрировал, бог весть из-за чего,
с митрополитом Арсением. Раздражение против сего владыки приво¬
дило Андрея Николаевича в состояние величественного пафоса, в ко¬
тором он даже пророчествовал, предсказывая, какою смертию будут
вскоре скончаваться не нравившиеся ему синодальные члены и обер-
прокурор граф Дм. А. Толстой. Но предусмотрительный митрополит
Арсений, до которого, вероятно, доходили отголоски этого пророче¬
ства, повел дело так тонко, что пережил Андрея Николаевича и ус¬
253
зения,— отчего ему угодить было трудно и даже невоз¬
можно, если блюсти свое правило и хоть немножко хранить
свое достоинство, о коем позволяет заботиться Сирах.
Составляя себе придворный штат духовных, N. обыкно¬
венно собирал кондуит человека из архива всех четырех
ветров и вообще менял лиц до тех пор, пока находился
искусник ему по обычаю. Тут бывал отпуст, пока под лов¬
кача не подберется мастер еще ловчее. Игра идет, быва¬
ло, до тех пор, пока увидят, что севший на место новый
священнослужитель основательно овладел своим господи¬
ном. Для этого были нужны: во-первых, чувствительность
в служении; во-вторых, любовь к «таинственным уединени¬
ям» в лесах или на верхней горнице; в-третьих, равноду¬
шие и сухость к жене и, в-четвертых, под секретом сооб¬
щенный тайный обет монашества. Все это ловкие люди на¬
ходили возможность проделывать вполне удовлетвори¬
тельно, а когда N. такими заслугами его вкусу, бывало,
расположится в их пользу, тогда и ему начинают откры¬
ваться их заслуги перед небом: он сподоблялся видеть
сияние или около лица самого священника, или вокруг по¬
тира, который тот износил. С этих пор дело священнослу¬
жителя становилось крепко, и если бы N. после этого да¬
же сам увидал такого дивотворца, в часы уединения иг¬
рающего в верхней горнице в карты или сидящего зимою,
пел ему хоть мертвому сделать самую чувствительную неприятность:
он затруднил его вынос и погребение в Андреевской церкви и чуть
не успел совсем лишить его права почивать под сводами храма.
Остальные пророчества, которых я был слушателем, тоже не все
исполнились. Но если он неверно пророчествовал, то вознаградил
это удивительною законченностью своего собственного жизненного
пути. Целую жизнь инспектируя священнодействия, он умер в этих
же самых занятиях. Накануне смерти он пожелал особороваться.
Таинство это, во главе других лиц, совершал Филарет (Филаретов),
бывший викарий уманский, а после епархиальный архиерей рижский.
Больной во время соборования был уже так слаб, что не подавал
голоса. Ио когда служба была окончена и архиерей стал разобла¬
чаться, умирающий, ко всеобщему удивлению, совсем неожиданно
произнес:
— Благодарю: таинство совершено по чину.
Таковы были его последние слова на земле.
Этою как нельзя более отвечающею всегдашнему его настроению
фразою Муравьев окончил свою генерал-инспекторскую службу рус¬
ской церкви и доказал, что он был один из редких, типических, по¬
следовательных и вполне законченных характеров. По крайней мере
его не могут превзойти ни старый Домби у Чарльза Диккенса, ни та
старушка у Тургенева, которая сама хотела заплатить рубль за свою
отходную. Эта последняя черта, по моему мнению, непременно долж¬
на бы украсить биографию «несостоявшегося обер-прокурора», кото¬
рая вообще могла бы быть очень интересною. (Прим. автора.)
254
под вечерок, у печки, обнявшись с женою, то все это ему
не только прощал, но даже и не вменял в вину, а отно¬
сил к «искушению», от которого праведному человеку
укрыться трудно. Для того «преобладающу греху и преиз¬
быточествует благодать».
Из того, что мною вкратце сказано, знатокам церков¬
но-бытовой жизни, конечно, будет довольно понятно, ко¬
его сорта набожность и благочестие была у самого г. N.
и коего духа люди могли уживаться с ним и угождать
его благочестию... Для несведущих же пояснять это долго
и, может быть, опасно — «да не соблазнится ни един от
малых сих». Но весь этот отменный подбор отменных ду¬
ховных не мог умолить провидение, чтобы все женатые сы¬
новья и замужние дочери г. N. овдовели и ушли в мона¬
стырь, куда он сам очень желал уйти, чтобы там «поми¬
риться с богом».
Из всех своих родных N. сподобился устроить в мо¬
нашество только одного запутавшегося в делах свояка, но
и то неудачно. Тот оказался до такой степени легкомыс¬
ленным, что даже из монастыря давал поводы к соблаз¬
ну младшим. Так, например, получив однажды письмо от
племянницы, институтки, он написал ей: «не адресуй мне
его благородию: я уже монах, а монах благородным быть
не может». И этот бедный инок хотя и был скоро постав¬
лен в иеромонахи Коневецкого монастыря, но не выдер¬
жал, запил и умер.
Вся очень многочисленная семья N. тоже не тяготела
к иночеству. Молодые люди, осемьянившись, нежно люби¬
ли свои семейства и религиозны в свою меру, по-русски;
съезжаясь летом к отцу, они даже прекрасно пели на кли¬
росе сельской церкви и никаких религиозных сомнений
и споров не любили. Если же промежду их случайно яв¬
лялся беспокойный совопросник, то такого отсылали обык¬
новенно «переговорить с батюшкой»; а этого, сколько из¬
вестно, всякий еретик боится и продолжительного разго¬
вора о религии с русским батюшкою не выдержит. Сло¬
вом, все дети N. были простые, добрые, очень милые
люди, без всякой ханжеской претенциозности.
Преосвященный Н—т поступил из г. Вятки о
г. П<ермь> после архиерея сурового, большого постни¬
ка, с которым старый N. был в наилучших отношениях
255
и желал точно такие же отношения учредить с Н. Но
при первом же визите у них дело пошло неладно.
N. явился к новому владыке с некогда знаменитым
цензором г. Z. <Н. В. Елагиным>, святошество которого
весьма известно. Владыка, добрый, весьма почтенный ста¬
ричок, еще не совсем отдохнул и к тому же был еще рас¬
строен тем, что доставшийся ему двухэтажный дом в г. П.
был гораздо хуже одноэтажного дома в г. Вятке, а по¬
правлять его было не на что. Да, буквально не на что!..
Архиерей был беден, и хотя у него было триста рублей,
которые он, по его словам, «заработал честным трудом»,
но он поэтому-то и не хотел отдать их на поправку ар¬
хиерейского дома. Притом же ему было досадно, что его
повысили,— при переводе произвели из епископов в архи¬
епископы,— а более существенного ничего не дали. Он
этим обижался, находя, что ему «позолотили пилюлю».
Вдобавок ко всему, владыка отдыхал от своего весьма
дальнего пути и не совсем хорошо себя чувствовал, а не¬
терпеливые благочестивцы в это время на него набежали.
Усталый архиерей начал позевывать и замечать:
— Не к дождю ли? что-то морит...
И действительно, пошел дождик, сначала маленький,
а потом и большой.
— Эге, да вам надо зонт,— сказал владыка и велел
подать зонтик, с которым он имел привычку гулять по
саду.
Оба святоши встали, но вот новая беда: оба они счи¬
тали слишком большою для себя честью «идти под вла¬
дычным зонтиком» и стали перекоряться.
— Нет, я не могу, я чувствую, что я недостоин идти
под владычным зонтиком.
— А нет, уже идите вы — я еще менее достоин дер¬
жать владычный зонтик.
И все это у самого крыльца, под окнами у владыки,
а дождь их так и поливает.
В это время откуда ни возьмись какой-то балда и го¬
ворит:
— Оба вы недостойны ходить с владычным зонтиком,
а потому я его у вас беру.
И с этим хвать! да и был таков, а глядевший на все
это владыка, вместо того чтобы рассердиться и послать
погоню, расхохотался и говорит:
— А что же такое: это резент! он умно рассудил! Что
за святыня, взаправду, в моем зонтике?
256
N. и Z. долго ломали головы: как мог так опромет¬
чиво сказать владыка и не есть ли это своего рода ниги¬
листическая ересь?
Вскоре за тем епископ стал собираться летом сделать
объезд части своей обширной епархии. Узнав об этом, N.
тотчас же просил его не лишить своего посещения его
«пустынку» и благословить его детей, которые обыкновен¬
но съезжаются к старику на лето из Петербурга.
Владыка едва ли считал нужным быть в «пустынке»,
где, как он достаточно знал, благодаря усердию помещи¬
ка не только все внешним образом исправно, но даже ве¬
ликолепно: однако, по доброте своей и по отличавшему
его неумению говорить слово «нет», он склонился на
просьбу N. и дал ему обещание быть у него в гостях око¬
ло Петрова дня.
К Петрову дню молодые люди, живущие обыкновенно
в столице, всегда приезжали на отдых к отцу в «пустын¬
ку», и потому обещание архиерея было во всех отношени¬
ях удобно и приятно для благочестивого хозяина. Загодя
еще об этом было возвещено местным причтам, которые
сейчас же и взялись за «божие дело», то есть начали тща¬
тельно перетирать все вещи в храме и мыть стекла, а сам
N. в это время блаженствовал за хлопотами по приготов¬
лению помещения для владыки. Ему, разумеется, устраи¬
вали покои в доме, а во флигелях — для его свиты, кото¬
рая у прежних здешних архиереев всегда была очень об¬
ширна. В покои владыки наставили икон и настлали перед
ними ковров, чтобы его преосвященству «не грубо было
кланяться», а в свитских покоях, во флигеле, учредили
«столы», так чтобы все, могущее здесь произойти, произо¬
шло скромно. N. был уверен, что, когда здесь вся челядь
будет питаться, он с владыкою поведет целонощную Ни¬
кодимову беседу и сподобится сам прочесть его высокопре¬
освященству полунощницу.
Затем оставалось только ждать этой радости, и при¬
том недолго: около Петрова дня, в самую веселую сель¬
скую пору уборку покосов, в «пустынку» прискакал за де¬
сять верст выставленный N. нарочный с известием, что
владыка едет.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
N. тотчас же сел в экипаж и поскакал навстречу «до¬
рогому гостю».
Помещик выехал один, потому что не считал удобным
представлять владыке детей на дороге, и к тому же он не
9. Н. С. Лесков, т. 6.
257
знал, «как его преосвященство с ним обойдется». После
происшествия с «владычным зонтиком» N. несколько
сомневался насчет владыки, и сомневался даже до такой
степени, что не был уверен, удостоит ли владыка переса¬
дить его к себе в карету, как это делали все его предше¬
ственники, или же оставит его скакать по-полицмейстер¬
ски, спереди или сзади. Это и в самом деле могло серьез¬
но озабочивать N., потому что он очень любил почет,
и все прежние п—ские владыки обыкновенно сажали его
с собою в карету. Отчего же было его этим не утешить,
особенно после такой двусмысленной истории с «владыч¬
ным зонтиком», которую человек более решительный на¬
звал бы просто «владычным нигилизмом»?
И вот, с небольшим через полчаса, на пологом косого¬
ре, далеко видном с верхнего этажа дома, показался быст¬
ро несшийся столб пыли, а в нем архиерейский поезд, ко¬
торый, однако, оказался очень малым. К храму подскака¬
ли только троечные дрожки, в которых сидел несколько
недовольный или смущенный N., а в карете очень про¬
стой старичок с добродушным лицом, в черном клобучке,
за ними же, в заднем кабриолете за каретою, человек, ко¬
торый один и составлял всю свиту архиерея. Это, между
прочим, было одною из причин заметного на лице хозяи¬
на смущения. N. не привык к такой простоте и считал ее
новым признаком всюду проникающего нигилизма, кото¬
рый мог иметь дурное влияние не только на крестьян, но
и на детей владельца и на самое духовенство. К тому же
эта столь желанная и столь благодетельная для бедного
сельского духовенства простота оставляла без употребле¬
ния многое из приготовленного к угощению предполагае¬
мой обширной компании и портила весь эффект встречи.
Даже и «исполлаети деспота» некому было грянуть при
входе владыки. Как хотите судите, а добрый правосла¬
вист не мог оставаться спокоен и доволен, видя такое
«разорение отеческого обычая».
Но кроме того, N. имел еще сугубое огорчение в том,
что владыка не только не посадил его в карему, а даже
«уязвил его» за усердие. А именно, он просто раскланял¬
ся с N. в окно и спросил:
— Куда поспешаете? верно, по делу хозяйственному?
Резент! Дела прежде всего, а я и без вас справлюсь.
— Нет, как можно, владыко! Я нарочно выехал на¬
встречу вашему преосвященству.
— А для какой причины?
N. смешался; он не ожидал такого странного вопроса
и отвечал:
238
— Так... хотел засвидетельствовать вам мое почтение.
— Ну вот! эко дело какое! Это и дома бы можно.
— Хотел благословения, владыко...
— Ага! благословения; ну, Боже вас благослови,— от¬
вечал владыка,— а теперь садитесь же поскорей на свое
место да погоняйте. Жарынь, я устал, в холодок хочется.
И, усадив N. на его прежнее местечко, владыка прика¬
тил, как доселе ехал, один в своей карете и затем непо¬
средственно начал ряд крайне смущавших благочестивого
хозяина «странных поступков в нигилистическом штиле».
Во-первых, епископ ходил скоро, и когда, при вступле¬
нии его в церковь, дети помещика (между коими один
был в мундире кавалерийского офицера) пропели «Достой¬
но есть» и «исполатие», то он остановился и слушал их
с большим вниманием и удовольствием, а потом похвалил
их и, скоро обойдя храм, опять принялся хвалить их
стройное пение. Узнав же от молодых людей, по выходе
из церкви, что они составляют домашний хор, которым
исполняют оперное хоровое пение, пожелал послушать их
светское пение. Это старому N. казалось уже совсем со¬
блазнительно, а молодые люди с удовольствием спели для
епископа несколько мест из «Жизни за царя» и из «Русла¬
на», а также из «Фауста» и из «Пророка».
Владыка все слушал и все одобрял. Затем, усмотрев,
что недалеко перед домом на лужайке убирают сено, он
захотел пройтись на покос и был так прост, что взял из
рук одной девушки грабли и сам прогреб ряд сухого сена.
А на обратном пути с сенокоса к дому, повстречав возы
с сеном, он до того увлекся мирскими воспоминаниями,
что проговорил из козловского «Чернеца»:
Вот воз, укладенный снопами,
И на возу, среди снопов,
Сидит в венке из васильков
Младенец с чудными глазами.
И опять все простое, человеческое, а ничего ни о попах,
ни о дьяконах и о просвирнях. К вечеру же владыка да¬
же пожелал половить в местном пруду карасей, смотрел на
эту ловлю с большим удовольствием и не раз ее похвал
ливал, приговаривая:
— Старинная работка — апостольская! Надо быть бли¬
же к природе — она успокоивает. Иисус Христос все мо¬
ря да горки любил да при озерцах сиживал. Хорошо над
водою думать.
259
И так он провел весь день совсем без всяких разгово¬
ров о странниках и юродивых и, покушав чаю, отказался
от ужина и попросил себе только «Христова кушанья», то
есть печеной рыбки. Затем он ушел в отведенные ему ком¬
наты, но от услуг N., который его сопровождал и просил
позволения прочитать ему полунощницу, отказался, ска¬
завши:
— До полунощи еще далеко; я тогда сам почитаю,
а пока пришлите-ка мне какой-нибудь журнальчик.
— Какой прикажете, владыка: «Странник» или «Пра¬
вославный собеседник»?
— Ну, эти я дома прочту, а теперь нет ли — где гос¬
подин Щедрин пишет?
Старый N. этого не понял, но молодые поняли и по¬
слали владыке «Отечественные записки», которые тот
и читал до тех самых пор, пока ему приспел час стано¬
виться на полунощницу. Своего дела он, несмотря на всю
усталость, не опустил — огонь в его окнах светился дале¬
ко за полночь, а рано утром на другой день епископ уже
дал духовенству аудиенцию, но опять очень странную: он
все говорил с духовенством на ходу — гуляя по саду,
и потом немедленно стал собираться далее в путь, в го¬
род О.
Бенефис, который готовил себе в архиерейском посе¬
щении N., совершенно не удался, и только «высокое по¬
чтение к сану» воздерживало хозяина от критики «не по
поступкам поступающего» гостя. Зато младшее поколение
было в восторге от милой простоты владыки, и владыка
в свою очередь, по-видимому, чувствовал искренность сер¬
дечно возлюбившей его молодежи.
Это можно было видеть из всего его поведения, и осо¬
бенно из того, что, не соглашаясь оставаться обедать
по просьбе самого N., он не выдержал и сдался, когда
к нему приступили с этою просьбою кавалерист, два сту¬
дента и молодые девушки и дамы. Он их только спросил:
— Но для какой же причины я должен еще остатьсяР
— Да нам, ваше преосвященство, хочется с вами по¬
быть.
— А по какой причине вам так хочется?
— Так... с вами как-то очень приятно.
— Вот тебе раз!
Владыка улыбнулся и добавил:
— Ну, если приятно, так резент: я остаюсь — только
вы мне за это хорошенько попойте.
260
И он остался, попросив хозяина не беспокоиться осо¬
бенно о его обеде, потому что он все «предлагаемое» ку¬
шает Просидев почти все дообеденное время в зале,
владыка опять слушал, как ему, под аккомпанемент фор¬
тепиано, пропели лучшие номера из «Жизни за царя»,
«Руслана» и многих других опер.
Откушав же, он тотчас стал собираться ехать, и каре¬
та его была подана во время кофе. Он как приехал один
с своим слугою «Сэмэном», так с ним же одним хотел
и уезжать, но три молодые брата N. явились к нему
с просьбою позволить им проводить его до г. О.
— А по какой причине меня надо провожать? — спро¬
сил владыка.
— Здесь глухая дорога, ваше преосвященство.
— А я не боюсь глухой дороги: у меня денег только
триста рублей, и те честным трудом заработаны.
— Да нам хочется вас провожать, владыка.
— А если хочется... это резент,— сопровождайте.
И поездка состоялась с провожатыми. Архиерей сел,
как приехал, в свою карету, а впереди его курьерами сна¬
1 Кушать «предлагаемое» без строгой критики, кажется, не толь¬
ко позволительно, но даже полезно, а несоблюдение этого, напро¬
тив, ведет иногда к соблазнам, и притом таким, которые после никак
нельзя разъяснить. Так, например, епископ Л., посетив в г. Минске
известного епископа Михаила (из униатов), остался у него кушать
с некоторым страхом, потому что был предубежден, будто владыка
Михаил кушает мясное. Но как к столу были званы и другие гости,
то преосвященный Л. думал, что при людях этого не случится.
Но предубежденность преосвященного Л. довела его до того, что все
подаваемые к столу блюда стали ему казаться мясными!
— Не могу, владыка,— сказал гость хозяину, отведав одну лож¬
ку,— это говяжий бульон.
— Успокойтесь, ваше преосвященство: это такая уха.
— Какая же это уха?
— Уха, я вам докладываю, и прошу кушать.
Но преосвященный Л. не поверил и кушал хотя не без аппетита,
но со смущением, а через то, разумеется, предубежденность его еще
более увеличилась. И вот подают второе блюдо, сделанное впереклад¬
ку, и хозяин спрашивает гостя:
— Какой рыбы позволите вам положить, этой или этой?
Но предубежденный гость уже совсем на блюде рыбы не видит,
а видит только рябчиков вперекладку с индейкой!..
И предубежденному епископу Л. все это было так трудно ску¬
шать, что у него сделалась отрыжка, на которую он не переставал
жаловаться даже до самого недавнего времени, когда епископ Михаил
уже был удален на покой и должен был сократить свое хлебосоль¬
ство до крайнего minimum'a. (Прим. автора.).
26!
рядились в большом казанском тарантасе три рослые мо¬
лодца: мировой посредник, офицер и университетский сту¬
дент. Сам хозяин, видя, что его владыка не приглашает,
остался дома. Он удовольствовался только тем, что прово¬
дил поезд за рубеж своих владений и, принимая здесь
прощальное благословение от архиерея, выразил ему свою
о нем заботливость.
— В О. там ничего нельзя достать, владыка, так вы
меня не осудите.
— А по какой причине я вас могу осуждать?
— Я велел кое-что сунуть вашему слуге под сиденье.
— А что именно вы под моего Сзмэна подсунули?
— Немножко закусочек и... шипучего.
— А для чего шипучего?
— Пусть будет.
— Ну, резент; пусть будет. Сэмэн, сохрани, друг, под
тебя подложенное.
И с тем хозяин возвратился, а поезд тронулся далее.
От «пустынки» до города О. на хороших разгонных
конях ездят одною большою упряжкою, и владыка, вы¬
ехавший после раннего обеда, должен был приехать в го¬
род к вечеру. Время стояло погожее, и грунтовые дороги
были в порядке, а потому никаких «непредвиденностей»
не предвиделось, и оба экипажа пронеслись доброе полпу¬
ти совершенно благополучно и даже весело. Веселости на¬
строения, конечно, немало содействовало и то, что путни¬
ки, скакавшие впереди в тарантасе, молодые люди, тоже
выехали не без запаса и притом не закладывали его очень
далеко. Но они не совсем верно разочли и раньше време¬
ни заметили, что оживлявшая их возбудительная влага
исчезла прежде, чем путь пришел к концу. Достать же
восполнение оскудевшего дорогою негде было... кроме как
у архиерея, которому хлебосольный старец предупреди¬
тельно сунул что-то под его Сэмэна.
И вот расшалившаяся молодежь немножко позабылась
и пришла к дерзкой мысли воспользоваться архиерейским
запасом. Весь вопрос был только в том: как это сделать?
Просто остановиться и попросить у архиерея вина из его
запаса казалось неловко, обратиться же за этим к Сама¬
ну — еще несообразнее. А между тем вина достать хоте¬
лось во что бы то ни стало, и желание это было ис¬
полнено.
262
Ехавший впереди тарантас вдруг остановился, и три
молодые человека в самых почтительных позах явились
у дверец архиерейской кареты.
Владыка выглянул и, увидев стоявшего перед ним
с рукою у козырька кавалериста, вопросил:
— По какой это причине мы стали?
— Здесь, ваше преосвященство, в обычае: на этом ме¬
сте все останавливаются.
— А по какой причине такой обычай?
— Тут, кто имеет с собою запас, всегда тосты пьют.
— Вот те на! А по какой же это причине?
— С этого места... были замечены первые месторож¬
дения руд, обогативших отечественную промышленность.
— Это резент! — ответил владыка,— если сие справед¬
ливо, то я такому обычаю не противник.— И, открыв у се¬
бя за спиною в карете форточку, через которую он мог
отдавать приказания помещавшемуся в заднем кабриолете
Сэмэну, скомандовал:
— Сэмэн, шипучего!
Сэмэн открыл свои запасы, пробка хлопнула, и компа¬
ния, распив бутылку шампанского, поехала далее.
Но проехали еще верст десять, и опять тарантас стал,
а у окна архиерейской кареты опять три молодца, предво¬
димые офицером с рукою у козырька.
Владыка снова выглянул и спрашивает:
— Теперь по какой причине стали?
— Опять важное место, ваше преосвященство.
— А по какой причине оно важно?
— Здесь Пугачев проходил, ваше преосвященство,
и был разбит императорскими войсками.
— Резент, и хотя факт сомнителен, чтобы это было
здесь, но тем не менее, Сэмэн, шипучего!
Прокатили еще, и опять тарантас стоит, а молодые лю¬
ди снова у окна кареты.
— Еще по какой причине стали? — осведомляется вла¬
дыка.
— Надо тост выпить, ваше преосвященство.
— А по какой причине?
— Здесь, ваше преосвященство, самая высокая сосна
во всем уезде.
— Резент, и хотя факт совершенно не достоверен, но,
Сэмэн, шипучего!
26 3
Но «Сэмэн» не ответил, а звавший его владыка, гля¬
нув в форточку, всплеснул руками и воскликнул:
— Ахти мне! мой Сэмэн отвалился!
Происшествие случилось удивительное: за каретою
действительно не было не только Сэмэна, но не было
и всего заднего кабриолета, в котором помещалась эта осо¬
ба со всем, что под оную было подсунуто.
Молодые люди были просто поражены этим происше¬
ствием, но владыка, определив значение факта, сам их
успокоил и указал им, что надо делать.
— Ничего,— сказал он,— это событие естественно. Сэ¬
мэн отвалился по той причине, что карета и вся скоро
развалится. Поищите его поскорее по дороге, не зашиб¬
ся ли!
Тарантас поскакал назад искать отвалившегося Сэмэ¬
на, которого и нашли всего версты за две, совершенно це¬
лого, но весь бывший под ним запас шипучего исчез,
потому что бутылки разбились при падении кабрио¬
лета.
Насилу кое-как прицепили этот кабриолет на задние
долгие дроги тарантаса, а Сэмэна усадили на козлы
и привезли обратно к владыке, который тоже не мог не
улыбаться по поводу всей этой истории и, тихо снося до¬
вольно грубое ворчание отвалившегося Сэмэна, уговари¬
вал его:
— Ну, по какой причине так гневаться? Кто виноват,
что карета напьянилась.
По таком финале поезд достиг города, где сопрово¬
ждавшие владыку молодые люди озаботились тщательно
укрепить кабриолет Сэмэна к карете и здесь, прощаясь
с преосвященным Н—м, испросили у него прощения за
свою вчерашнюю шалость.
— Бог простит, Бог простит,— отвечал владыка.— Ре¬
бята добрые, я вас полюбил и угощал за то, что согласно
живете.
— Но, владыка... вы сами так снисходительны и доб¬
ры... Мы вас никогда не забудем.
— Ну вот! петушки хвалят кукука за то, что хвалит
он петушков. Меня помнить нечего: умру — одним мона¬
хом поменеет, и только. А вы помните того, кто велел,
чтобы все мы любили друг друга.
И с этим молодежь рассталась с добрым старцем на¬
всегда.
264
Кажется, по осени того же года старший из этих трех
братьев, необыкновенно хорошо передававший maniere de
parler епископа Н—та, войдя с приезда в свой кабинет,
где были в сборе короткие люди дома, воскликнул:
— Грустная новость, господа!
— Что такое?
— Сэмэн больше уже не даст петушкам шипучего! —
сказал он, подражая интонации преосвященного Н—та.
— А по какой причине? — вопросили его в тот же
голос.
— Милый старичок наш умер — вот нумер газеты,
читайте.
В газете действительно стояло, что преосвященный
Н-т скончался, и скончался в дороге. Вероятно, при нем
был его «Сэмэн», но как о малых людях, состоящих при
таких особах, не говорится, то о нем не упоминалось.
Впрочем, хотя все это было сказано по-казенному, но, од¬
нако, не обошлось без теплоты, вероятно совсем не зави¬
севшей от хроникера. Сказано было о каком-то сопро¬
вождавшем владыку протоиерее, которому добрый старец,
умирая, устно завещал употребить на доброе дело всё те
же пресловутые триста рублей, «нажитые им честным тру¬
дом» и составлявшие все оставленное этим архиепископом
наследство. Деньги эти он всегда носил при себе, и они
оказались в его подряснике.
Как он их «нажил честным трудом», это остается не
выяснено, но некто, знавший покойника, полагает, что, ве¬
роятно, он получил их за сделанный им когда-то перевод
какой-то ученой греческой книги.
Наступник этого ласкового и снисходительного еписко¬
па, ездившего в ветхой карете и читавшего на сон гряду¬
щий сатиры Щедрина, кажется, не имел никаких поводов
жаловаться, что предместник его сдал ему епархию в бес¬
порядке. Она, подобно многим частям русского управле¬
ния, умела прекрасно управляться сама собою, к чему
русские люди, как известно, отменно способны, если толь¬
ко тот, кто ими правит, способен убедить их, что он им
верит и не хочет докучать им на всякий шаг беспокой¬
ною подозрительностью.
За сим, сказав мир праху и добрую память доброму
старцу, перейдем к лицам тоже добрым, но гораздо более
тонким и политичным.
1 Манеру разговора (франц.).
265
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Есть очень распространенное, но совершенно ложное
мнение, будто наши архиереи все зауряд люди крутые
и неподатливые, будто они совсем безжалостны к скорбям
и нуждам мирских человеков. Такое давно сложившееся,
но, как я смею думать, неосновательное или по крайней
мере слишком одностороннее мнение особенно раздражи¬
тельно выразилось в последнее время, то есть именно
в то время, когда представительство церкви, по-видимо¬
му, как будто начало сознавать необходимость не раздра¬
жать более против себя русское общество и без того раз¬
драженное до весьма искренней неприязни к духовен¬
ству.
Новый повод к самым сильным раздражениям был
дан в 1878 году, и причиною к нему было так называемое
в газетах неожиданное «фиаско брачного вопроса в св. си¬
ноде».
Синодальные суждения по этому ноющему вопросу
русской жизни далеко не вполне известны всему обществу,
которое должно было довольствоваться только краткими
«резюме», а в них для него не было ничего утешительно¬
го. Люди, несчастливые в браке, опять остались в безот¬
радном и безвыходном положении — тянуть целую жизнь
тяжкое и неудобоносимое бремя несносного сожительства
при взаимных неладах и ненависти. Выходы остались
прежние: или смерть, или клятвопреступническая про¬
цедура нынешнего развода, или преступление вроде того,
какое нам являет судебная хроника в харьковском деле
об убийстве доктора Ковальчукова. Желать смерти даже
ненавистного человека отвратительно; искать союза с клят¬
вопреступниками, содействие которых необходимо при ны¬
нешних законах о разводе, не менее отвратительно и при¬
том стоит очень дорого. Это возможно только людям
богатым, а семейное счастье желательно и потребно каж¬
дому,— бедному оно даже нужнее, чем богатому. Третий
способ разделаться с ненавистным союзом есть преступ¬
ление, на которое, к счастью человечества, способны очень
немногие относительно всего числа несчастливых супругов.
Далее, выходя из всякого терпения, люди, при какой-ни¬
будь доле благоразумия, предпочитают то, что, по господ¬
ствующим понятиям, хотя и составляет позор, но при всем
том дает людям какой-нибудь призрак семейного счастья:
у нас все более и более распространяется безбрачное со¬
жительство поневоле. Люди эти несут некоторое тяжкое
отчуждение и, страдая от него, конечно не благословляют
и никогда не благословят тех, кого они считают виновни¬
ками своих несчастий, то есть защитников тягостнейших
и невыносимых условий нерасторжимого брака при несход¬
стве нрава и характеров.
Понятно, что когда, при таких обстоятельствах, обще¬
ству стало известно, что брачный вопрос, поднятый в си¬
ноде по почину бывшего об.-прок. гр. Толстого, лица свет¬
ского чина, «потерпел полнейшее фиаско» по неподатли¬
вости лиц чина духовного, то это не содействовало притуп¬
лению чувства раздражения, питаемого многими против
епископов, но, напротив, рожон, против которого решились
прать представители церкви, еще более обострился. По¬
слышались речи памятные и страшные, которые можно
извинить только тем состоянием ужасной иамученности, от
которой впадали в отчаяние люди, потерявшие в этом
«фиаско» всякую надежду поправить свою несчастную
жизнь. Говорили: «Наши епископы, верно, сами хотят до¬
водить нас до клятвопреступничества и даже до преступ¬
лений еще более тяжких! Пусть же будет так, но тогда мы
знать не хотим этой церкви, у которой такие жестокие
предстоятели».
И было это раздраженное, но неосновательное слово
так внятно и так жестоко, что оно, кажется, должно бы
проникнуть и за те высокие стены, которыми ограждали
себя неподатливые устроители этого фиаско. И было бы
непонятно и ужасно, как этот стон не тревожил их сна
и не вредил их аппетиту, если бы... если бы они могли
поступить иначе. Но дело именно таково, что при данном
ему направлении они, как люди духовного чина, не могли
поступить иначе: они не могли руководиться ни чувства¬
ми, ни логикою явлений, которые решительно становят нас
на сторону лиц, считающих пересмотр и реформу брачно¬
го вопроса в России настоятельно необходимыми. Их дей¬
ствиями правила и должна была править логика иных на¬
чал, от которых они не могли и не могут отступить своею
властью. Но общество наше, или вовсе не знающее цер¬
ковной истории, или знающее ее только по учебникам,
одобренным св. синодом, никаких подобных вопросов не
может здраво обсуждать, а умеет только раздражаться.
Оно так воспитано.
Но здесь не место разбирать интереснейший и самый
животрепещущий брачный вопрос, с непостижимым и,
267
можно сказать, предосудительным равнодушием оставляе¬
мый нынче без внимания нашей печатью. Тронув его,
надо тронуть очень большую и важную материю, для че¬
го потребовалось бы не только много времени и места, но
и много знания и обстоятельности, а моя задача иная, бо¬
лее легкая и более общая. Я не пишу исследования при¬
чин фиаско брачного вопроса в св. синоде в 1878 году и не
обязан представлять критике воззрений, руководивших
устроителями этого фиаско. Я хочу только показать жи¬
выми очерками архиерейских отношений к людям, страдав¬
шим от пут этого рокового вопроса, что об архиереях не¬
справедливо заключать по этому «фиаско». Многие (если
не все) епископы в душе совсем не так жестки и бессер¬
дечны, как это думают озлобленные мученики семейного
ада, и я приведу тому небезынтересные и характерные
примеры в наступающих рассказах. Они, как я надеюсь,
могут показать, что нашим архиереям вовсе не чужды до¬
ходящие до них скорби мирских человеков, нуждающихся
в милосердном снисхождении к их брачным затруднениям.
Мы увидим, что архиереи иногда делают для облегчения
этих затруднений не только все, что могут, но даже по¬
рою идут в своем соболезновании гораздо далее.
1 Очень замечательно, что печать довольно усердно и довольно
основательно трогала этот вопрос, когда он совсем не циркулировал
в правительственных сферах (см. статьи г. Филиппова в «Современ¬
нике»); но когда вопрос поступил на очередь и подлежал решению,
печать не оказала ему сравнительно самой малой доли того внимания,
на которое надлежало бы, кажется, рассчитывать в интересах обще¬
ства. Потеря от этого для общества произошла большая. Конечно,
пет никакого основания думать, что даже самая энергическая под¬
держка со стороны печати могла изменить сущность решения, кото¬
рое можно было предвидеть и которое не могло быть иным при дан¬
ном этому делу направлении. Но печать, несомненно, могла придать
вопросу всю важность его общественного значения и указать другие
основания, на коих вопрос о браке может быть и должен быть рас¬
смотрен в сферах, властных дать ему исход более надежный и более
удовлетворяющий положению самому мучительному и невыносимому.
Печать в этом случае не была связана ничем, кроме разве изобилия
более интересных материалов, постоянно накопляющихся в деловых
портфелях русских редакций. Мне, однако, достоверно известно, что
лучший компромисс, при котором можно было ожидать самого удов¬
летворительного решения нашего брачного вопроса, был предложен
не публицистами и не юристами, а епископом Филаретом Филарето¬
вым (ум. в Риге), очень умное неофициальное заявление которого
обер-прокурору Д. А. Толстому, к сожалению, оставлено без внима¬
ния. Немудрено, что, когда мучительный вопрос о брачной реформе
снова появится на сцене, это резонное мнение будет уже слишком
прочно позабыто и дело опять пойдет не лучшим путем и опять за¬
валится в долгий ящик. (Прим. автора.)
268
Первый случай такого рода я знаю в моем собственном
родстве.
Некто А. Т<иньков>, довольно родовитый и круп¬
ный помещик О<рлов>ской губернии, был женат на сво¬
ей кузине. Несмотря на их непозволительный по степени
родства брак, они были обвенчаны и жили так благопо¬
лучно, как будто на союз их самым законным образом ни¬
зошло самое полнейшее божеское благословение, которого,
казалось бы, ничто не в состоянии нарушить. И муж
и жена были известны за очень хороших людей, каковыми,
вероятно, считал их и местный преосвященный Поликарп,
очень строгий монах и чудак, но очень добрый человек,
неоднократно посещавший супругов Т—вых в их родовом
селе Х<омут>ах, на берегу реки Оки. У Т—вых было
уже несколько детей, и вдруг над ними грянул гром,
и притом, что называется, грянул не из тучи, а из навоз¬
ной кучи. Божие благословение, благоуспешно призванное
на это семейство церковью и, видимо, на нем опочившее,
захотел снять и снял пьяный дьячок. Это был изрядный
забулдыга, который повадился ходить к А. Т. «кучиться»,
то есть просить у него то дровец, то соломы. Он страшно
надоедал этим попрошайством, которое вдобавок обратил
в промысел: что выпрашивал, то не довозил до дому, а пе¬
реводил в кабаке на вино.
Узнав об этом, Т. прекратил отпуск дьячку яровой со¬
ломы, и когда тот опять стал докучать и попал под руку
во время крайней досады, причиненной прорвою мельнич¬
ной плотины, то Т. прогнал его не совсем вежливо и, по
былой дворянской распущенности, не придал этому осо¬
бенного значения. Велика ли важность велеть людям вы¬
толкать пьяного дьячка из дому? Но дьячок был на сей
раз с амбициею: он почел причиненную ему обиду за важ¬
ное и отмстил за себя знатно и чисто по-дьячковски.
Неделю или две спустя после этого домашнего собы¬
тия в селе X—х Т. получил от домашнего секретаря по¬
койного еп. Поликарпа приглашение немедленно пожало¬
вать в город к владыке по самому важному делу.
Таинственное дело это был донос, присланный обижен¬
ным дьячком, на незаконность брака Т—ых, повенчанных
в недозволенной степени родства.
Еп. Поликарп вызвал Т—ва только для того, чтобы
сообщить ему об этом неприятном событии, которого ар¬
хиерей никак не мог оставить без последствий, и рекомен-
269
довал Т—ву по дружбе спешить в Петербург, где назвал
дельца, способного уложить все дело о расторжении брака
«под сукна, до умертвил».
Т. запасся знатною и, по его соображениям, достаточ¬
ною для удовлетворения дельца суммою, простился с деть¬
ми и с опечаленною женою и прикатил в Петербург.
Я его постоянно видел у себя в эту пору и знаю все
перипетии дела до мельчайших подробностей. Она нача¬
лось, как говорят, «с удавки». Хорошо аттестованный
преосвященным Поликарпом делец даже и состоятельному
Т—ву приходился не под силу. Не за то, чтобы опроверг¬
нуть донос и утвердить брак двоюродного брата с сест¬
рою, а только за то, «чтобы уложить дело до умертвия»,
он, не обинуясь, запросил русскую сказочную цену «до
полцарства» и ни о чем меньше не хотел и разговари¬
вать. «Полцарства» — это был его прификс.
Дело это происходило лет двадцать пять — двадцать
шесть тому назад, и учреждение, от которого оно зависе¬
ло, было не в нынешнем составе; но, однако, уже и тогда
в нем появлялись новые отважные люди, заменившие ста¬
ринных подьячих, бравших «помельче да почаще». Преос¬
вященный Поликарп, конечно, и не знал этого нового типа
облагороженных взяточников, перед которыми прежние
«хапунцы аки бы кроткие агнцы». Притом же делец сто¬
ял на почве законности и, стало быть, мог никого не бо¬
яться. Что было делать? «Отдать до полцарства», как он
просил с остроумною шутливостью, конечно было жалко,
да и жирно. Это составляло тысяч около тридцати. Но
остановиться на одних переговорах и не дать этих денег
значило явно погубить дело самым решительным и при¬
том безотлагательным способом. Делец слыл за человека
сколько смелого и ловкого, столько же корыстолюбивого,
злого и мстительного.
Все это Т—в соображал и обсуждал, бродя целых три
месяца в Петербурге, между тем как в О<рле> дело его
было уже решено как нельзя для него хуже.
Думал, думал бедный Т—в и, наконец, истерзанный
мучениями жены и раздраженный тоскою и огромными
упущениями по хозяйству, решился дать алчному чинов¬
нику «до полцарства». Но как такой наличной суммы
у помещика в руках не было и реализовать ее тогда было
еще труднее, чем нынче, делец же был, разумеется, чело¬
век осторожный и не шел ни на какие сделки, а требовал
наличность, то ввиду всего этого Т. послал жене распоря¬
жение немедленно запродать все свое имение приценившему¬
270
ся к нему богачу М—ву, а деньги доставить как можно ско¬
рее в Петербург для вручения их дорогому благодетелю.
Молодая дама, конечно, не прочь была исполнить тре¬
бование мужа, но, по свойственной большинству дам бе¬
режливости, не могла расстаться с своим добром, по крайней
мере хоть не оплакав его. Ей хотелось спасти свой брак, но
нестерпимо жаль было сразу лишиться «до полуцарства».
И вот, по непростительному, но опять весьма свойст¬
венному некоторым дамам радикализму, расстроенной мо¬
лодой женщине вдруг стало представляться, что вся эта
игра не стоит такой дорогой свечки.
«Бросить все, да и конец сразу со всеми дьячками
и попами и теми, кто еще их повыше»,— вот что внезап¬
но пришло ей в ее расчетливую головку.
Она с большим трудом удержалась отписать в этом
тоне мужу и еще с большим усилием заставила себя ехать
в г. О. с тем, чтобы начать там переговоры о желании
продать родовое имение, которое злополучные супруги на¬
деялись передать детям.
В горе, почти близком к отчаянию, прибыла Т—ва
в О. и послала человека за некиим «Воробьем», мещани¬
ном, исполнявшим тогда в этом городе всякие маклерские
комиссии, но посол не застал знаменитого «Воробья» до¬
ма; огорченная же дама, чтобы не сидеть одной вечер
с своим горем, вздумала проехать к кому-нибудь из своих
посоветоваться. Но дело было летом, когда О., представ¬
лявший тогда, по выражению близко знавшего его рома¬
ниста, «дворянское гнездо», был пуст: вся его родовая
знать жила в эту пору в своих местностях, и советоваться
было не с кем, с местными же деловиками дама не хотела
говорить, да и не видала в том никакой для себя пользы.
В таком положении, грустная и одинокая, не видя ни
в ком из людей помощи и защиты, она вспомнила о са¬
мом последнем помощнике, призываемом как бы из-за
штата,— она вспомнила о Боге. Мысль отдать праздный
и тяготящий своею пустотою час молитве показалась ей
такою утешительною и счастливою, что она немедленно же
привела ее в исполнение.
Случай благоприятствовал молитвенному настроению
огорченной дамы: в то самое время, как она пожелала об¬
ратиться к «последнему защитнику», в церквах ударили
ко всенощной, и люди потянулись к храмам. В это время
в О. была «болезнь на людях», и все население города
271
было настроено построже, почутче и побогобоязнее. Т—ва
вспомнила об уютном уголке в домовой церкви преосвящ.
Поликарпа и немедленно же отправилась туда «выплакать¬
ся: не просветит ли бог, что ей сделать?».
Таковы, по ее собственным словам, были ее мысли, ко¬
торым она намерена была просить услышания.
Вздумано и сделано: Т—ва приехала в монастырь и
застала домовую церковь довольно отдаленного архиерей¬
ского дома почти совсем пустою. Всенощную служил про¬
стой иеромонах, а архиерея не было видно: как после ока¬
залось, он стоял у себя в комнате, из которой, по доволь¬
но общему архиерейским домам обычаю, было проделано
в церковь окно, занавешенное голубою марлею.
Т—ва стала на колени в уголке, за левым клиросом,
и молилась жарко, сама не помня откуда взяв для своей
молитвы слова:
«Боже! по суду любящих имя твое, спаси нас!»
Иного она ничего не могла ни собрать в своем уме,
ни сложить на устах и, как ветхозаветная Анна, только
плакала и шептала:
— Спаси нас, по суду любящих твое имя,— и в том
была услышана.
Выплакавшись вволю, молодая женщина даже не заме¬
тила, как окончилось служение и немногие богомольцы,
бывшие в церкви, стали выходить. И она встала с колен
и хотела идти вон, но вдруг к ней подходит архиерейский
служка и от имени владыки просит ее завернуть на ми¬
нутку к преосвященному Поликарпу.
Т—ва почитала о. доброго Поликарпа и в другой раз
была бы рада его зову, но теперь она чувствовала себя
слишком расстроенною и отказалась.
— Поблагодарите владыку,— сказала она,— я очень
бы рада услыхать его слово, но я очень, очень рас¬
строена...
И она пошла далее, но не успела сделать несколько
шагов, как ее снова остановил запыхавшийся келейник
и говорит, что владыка потому-то и просит ее к себе, что
он видел в окно, как она расстроена.
— Их преосвященство и сами не совсем хорошо себя
чувствуют,— добавил келейник,— желудком недомогают,
но они непременно хотят говорить с вами.
Дама подумала, что архиерей, может быть, скажет ей
что-нибудь полезное по ее делу, и пошла за провожатым.
272
Едва она вошла в зал, как тотчас была встречена са¬
мим архиереем, который ласково протягивал ей обе руки.
Наблюдая бедную женщину в церкви и заметив ее
сильное расстройство, он, очевидно, и сам растрогался.
— Что за горе печальное с вами? — заговорил пре¬
освященный участливо, переводя даму в гостиную, где
усадил ее на диван и, приказав подать чай, попросил го¬
стью рассказать «все по порядку».
Дама рассказала все, что мы уже знаем из верхних
строк нашего повествования.
Архиерей закачал головою, встал и молча начал хо¬
дить.
Пройдясь несколько раз по комнате, он остановился
перед гостьею и произнес:
— Дорого.
— Ужасно, владыка.
— Дорого... очень, весьма дорого!
— И посудите, владыка, где же я могу так скоро
взять столько денег? — продолжала сквозь слезы дама.
— Где взять столько денег? Негде взять столько де¬
нег! Нет, это дорого.
— Но что же делать, владыка? Я должна исполнить,
что приказывает муж...
— Должны, должны исполнить; мужняя воля прежде
всего для хорошей жены... Но только очень дорого!
— Но как же нам быть, владыка?
— Как быть, как быть? Право, не знаю, как вам быть,
но только это дорого.
— Я уже не знаю, что и предпринять...
— Да и не мудрено... Ишь как дорого!
— Не подадите ли вы, владыка, какого-нибудь совета?
— Да какие же мои советы? Я ведь вот указал на это¬
го деловитого мужа, думал, хорошо выйдет, а он, видите,
как дорого. Нет, вам надо с кем-нибудь из умных людей
подумать.
— Но когда думать, владыка, и где этих умных людей
теперь искать?
— Да, это правда: умные люди везде редки, а у нас
даже очень редки, и кои есть еще, очень извертелись и на
добро не сродни. Ишь как дорожится... подай ему «до
полуцарства». А самому с чем оставаться?
— С половиною только, владыка.
— Как говорите?
— Я говорю: самим нам придется оставаться с поло¬
виною.
273
— С псловиною-то это бы еще ничего...
— Как ничего?
— Так, половины вашей еще бы, пожалуй, достаточ¬
но, чтобы поднять детей на ноги, но... Вы, право, лучше
бы обо всем этом с каким-нибудь умным человеком пого¬
ворили: умный человек мог бы вас одним словом на по¬
лезное наставить.
— Ах, боже! да где я его сейчас возьму, владыка, та¬
кого умного человека? вы же сами изволите говорить, что
они очень редки.
— Правда, правда, умные люди очень редки, но все-
таки они есть где-нибудь в черном углу.
— Я не знаю, куда за ними — в какой угол метать¬
ся?.. Да и в моем теперешнем положении, я думаю, и ни¬
какой умник ничего для меня полезного не скажет, кроме
как вынь да положь деньги, сколько требуют.
— Ох, не говорите этого; умник не то скажет.
— Право, то же скажет, владыка.
— Нет, умник иначе скажет.
Дама посмотрела на архиерея и думает:
«Что же это, твое преосвященство хитрит или помочь
мне хочет»,— и спрашивает его:
— А например: какое «одно слово» мог бы мне ска¬
зать умный человек?
— Умный человек умно и скажет.
— Да, ваше преосвященство, но что же бы он мог мне
сказать? Какое он может знать «одно слово»?
— Ну, ведь это вам у него надо спросить.
— Да, но вы предположите, что я его спросила и жду
его ответа... Что же он мне проговорит? Вы простите ме¬
ня, ваше преосвященство, я так растерялась, что совсем
бестолковая сделалась, и думаю, что в помощь мне ника¬
кой мудрец ничего изречь не может.
— Да, конечно, с вас требуют очень дорого, но муд¬
рец все-таки мог бы порассудить...
— Но что же такое, владыка, он будет рассуждать?
— Что такое? Ну, например, будем говорить так...
— Я вас слушаю, владыка.
— Если он мудр и к тому же добр и сострадателен...
— Добр и сострадателен, как вы, владыка.
— Нет, не так, как я, а гораздо меня более, то... от¬
чего бы ему, например, не рассуждать так...
— Как же, как, владыка? — вопросила нетерпелив ал
дама.
274
— Ну, положим, хоть вот как,— продолжал с расста¬
новками архиерей;— положим, что он, как умник, мог бы
знать, как этого петербургского жадника безо всего оста¬
вить: он бы вам это ясно и вывел, а вы бы и успокоились.
Т—ва заплакала.
— Ах, бедная! Но чего же вы плачете?
— Владыка! вы ко мне немилостивы, это вы делаете,
что я плачу.
— Я это делаю! но чем я это делаю?
— Конечно, вы, владыка! Я и так исстрадалась, но
уже привыкла к мысли, что нам нет спасения, а вы ожи¬
вили во мне надежду, a не хотите сказать, что же мне
может присоветовать очень умный человек?
— Ну вот! разве я это знаю.
— Знаете.
— Да откуда же я знаю?
— Знаете.
Дама улыбнулась, и архиерей тоже.
— Позвольте,— сказал он,— я уже давно ни с одним ум¬
ным человеком не говорил, но разве для вас... переговорить.
— Ах, переговорите, владыка! — воскликнула, всплес¬
нув руками, дама и хотела броситься целовать его руки.
Архиерей ее удержал, посадил опять на кресло и молвил:
— Переговорить... да... переговорить... надо бы перего¬
ворить, но только...
На этом слове он неожиданно сморщился и сказал:
— Ну, извините, пожалуйста, я должен вас на минут¬
ку оставить...
С этим он повернулся к гостье спиною и быстрою по¬
ходкою удалился в свои внутренние покои, откуда через
неплотно притворенную дверь послышалось торопливое
щелканье повернувшегося в пружинном замке ключа, и за¬
тем все стихло.
Молодая дама внезапно очутилась в полном недоуме¬
нии: она решительно не могла понять, что так неожиданно
отозвало от нее доброго и, по-видимому, принимавшего
в ней живое участие архиерея. Но, к счастию ее, в эту
минуту появился келейник с подносом, на котором стояли
две чашки чаю, сухари и варенье.
— Куда вышел владыка? — спросила тихонько дама;
но келейник, несмотря на то, что имел в ухе серебряную
сережку, сделал вид, будто не слышит.
— Где теперь владыка? — переспросила гостья.
275
Келейник более не отмалчивался, но, в тоне вопрошав¬
шей, так же тихо ответил:
— Извините — этого я объяснить вам не могу.
— Но, однако, он дома?
— О, совершенно дома-с. Они скоро выйдут.
И, как бы для большего успокоения гостьи, что внезап¬
но покинувший ее хозяин действительно скоро вернет¬
ся,— служитель его преосвященства поставил на стол
большую голубую севрскую фарфоровую чашку, из кото¬
рой архиерей всегда кушал, и сам скрылся.
Дама снова осталась одна, но уже гораздо в более
оживленном настроении. Ей, во-первых, думалось, что ар¬
хиерей выйдет или не с пустыми руками, а с нужными ей
тысячами, которые и предложит ей немедленно взаймы,
или же он принесет ей то «одно слово» умного человека,
которое может обуздать и сделать безвредным петербург¬
ского жадника.
Конечно, вынести деньги было бы всего лучше, да
притом и всего легче, так как, по мнению наших дам,
у всех архиереев десятки и даже сотни тысяч всегда так
и лежат готовые, на всякий случай, в шкатулке: стоит
только его преосвященству щелкнуть ключом, опустить
туда руку, вынуть пачки да отсчитать,— вот и дело в шля¬
пе. Ключом уже она сама слышала как его преосвященст¬
во щелкнул, а теперь он, очевидно, занят только отсчиты¬
ванием — поэтому келейник и не смел сказать, где влады¬
ка находится и чем он занят,— но сейчас он отложит,
сколько ей нужно, денег и придет прежде, чем остынет
чай в его севрской чашке. Конечно, ей будет немножко со¬
вестно брать, но что делать? — если он предложит ей, она,
хоть это и конфузно немножечко, все-таки возьмет, а по¬
том она ему отдаст. Какая же в этом беда?
И вот даме стало все легче и легче смотреть на свет
и думать о своем деле. Легкий, игривый ум ее теперь уж
только для забавы занимался разгадкою, какое это могло
быть «одно слово», которое стоило только сказать —
и все дело поправится. Разумеется, архиерей только для
политики отсылал ее расспрашивать о таком слове умного
человека, а в существе никакой другой человек тут не ну¬
жен, потому что владыка сам и есть человек умный и нуж¬
ное гостье магическое слово он сам же и знает. Конечно,
может быть ему нельзя, неловко выговорить это слово по
его монашеским обетам или по чему-нибудь другому, но
276
надо его к этому вынудить: надо вырвать у него это сло¬
во или подловить его на слове, как был подловлен извест¬
ный своею тонкостью министр, которого она видела в те¬
атре, в прекрасно исполняемой Самойловым пьеске «Одно
слово министру». Она вспомнила и Самойлова и то сло¬
во, которое он так художественно ловит. В пьесе это сло¬
во было: «молчать»,— но какое же должно быть то сло¬
во, не в театральной пьесе, а в русском деле «о расторже¬
нии незаконного брака и о прекращении безнравственного
сожительства?» Это, конечно, не мешает знать.
И только что отвлеченная всем этим дама немножко
порассеялась и даже утешилась, до слуха ея долетела
опять звучная пружина замка какой-то отдаленной двери
какого-то таинственного архиерейского покоя, и преосвя¬
щенный Поликарп, с несколько изменившимся и как бы
озабоченным лицом, появился на пороге. Он шел медленно
и, конечно не без причины, держал свою правую руку за
пазухою видневшегося из-под черной рясы шелкового ко¬
ричневого подрясника.
Нечего было сомневаться, что он бережет тут отсчи¬
танные им деньги.
Милой даме, имеющей общие понятия об архиерей¬
ских богатствах, конечно и в голову не приходило, что
преосвященный Поликарп, как о нем говорили, «был не
богаче церковной мыши»: этот архиерей был до такой сте¬
пени беден, что сам занимал у своих подчиненных по
«четвертной ассигнации».
Но в таком случае, что же он так бережно нес в ру¬
ке, спрятанной за пазуху? Неужто «одно слово умного че¬
ловека»? Но где же он нашел так скоро этого умного че¬
ловека? Или у него есть свой «черный угол», где такой
человек спрятан? Но тогда зачем же он посылал ее разы¬
скивать умного человека, если такой, как Святогоров конь,
у него всегда наготове под замком, удила грызет и бьет
от нетерпенья копытом об измрамран пол?
Все это было невыразимо любопытно и раздражи¬
тельно.
Преосвященный молча сел к столу, положил себе
в свою голубую чашку ложечку варенья и молча же на¬
чал ее долго и терпеливо размешивать.
Вежливая гостья не прерывала хозяина — она только
искоса поглядывала на него, стараясь проникнуть, принес
ли он ей нужные для взятки деньги, или он принес толь¬
ко одно могучее слово очень умного человека, с которым,
как ей казалось, владыка удалялся для совещания.
277
И ей было крайне досадно на застенчивость архиерея,
который, очевидно, был чем-то смущен и как бы не ре¬
шался возобновлять прерванного разговора.
Она отпила свою чашку, поставила ее на стол и сдела¬
ла решительное движение, как будто готовясь встать
и распроститься.
Архиерей это заметил и, тронув ее слегка за руку,
произнес:
— Не торопитесь.
Она осталась. Владыка опять мешкал, работая в чаш¬
ке ложечкою, и, наконец, отпив чайку, начал, покряхты¬
вая и морщась:
— Все так и идет, поветриями... то такая болезнь, то
другая... У меня на сих днях проездом из Петербурга ге¬
нерал был... тоже дела имеет и тоже досадует и жалует¬
ся: «совсем, говорит, умные люди у нас переводятся; пре¬
жде будто были, а потом стало все менее и менее, и те¬
перь совсем нет». Как бывает годами от ветров неурожай
на груши или на яблоки, так теперь недород на умы. От¬
чего бы это?
— Я не знаю, владыка.
— И я не знаю. Я ему только сказал, что неужели
уже мы стали такое сплошь дурацкое соборище? «Не
встречали ли, говорю, хоть проездом кого потолковее?» —
«Да удивительно, говорит; едешь по дорогам, беседуешь,
все будто умные люди — обо всем так хорошо судят,
а дойдут до дела, ни в ком деловитости нет». Вот не в том
ли, говорю, и есть наше поветрие, что деловитые-то умы
у нас все по путям ходят, а при делах заместо них при¬
ставлена бестолочь?
— К чему же это мне, владыка?
— А к тому, что умных людей действительно остает¬
ся искать только в глупом месте, куда мы их забили, точ¬
но какую непотребность. Вот отчего все и трудно и нудно.
Архиерей опять остановился, а дама обнаружила но¬
вое намерение встать, но он придержал ее.
— Это очень дорого с вас хотят,— заговорил владыка.
— Уж мы в этом, ваше преосвященство, согласились.
Но как это ни дорого, а все-таки я понимаю так, что на¬
до скорее давать деньги.
— Из чего же это явствует?
— А из того, что нет другого спасения.
— Да; а в этом-то разве есть спасение?
— Мм... по крайней мере обещают, тогда как,— доба¬
вила она, улыбнувшись,— вы, владыка, даже не хотите
278
мне сказать, что думает о моем несчастии; очень умный
человек.
Архиерей поглядел на нее с некоторым недоумением
и в свою очередь спросил:
— Кого вы под сим разумеете?
Дама пошла на риск и ответила напрямик, что она го¬
ворит о том, с кем владыка выходил поговорить, оставляя
ее в своей гостиной.
Архиерей посмотрел на нее еще с большим недоумени¬
ем, но потом сию же минуту улыбнулся, махнул рукою
и заговорил:
— Пх, так вы об этом!.. Куда я выходил... а что же?
Пусть так. Ну, извольте: я от вас не скрою, что оный
умник думал. Он тех мыслей, что деньги, разумеется, пу¬
стяки, помет в сравнении с семейным счастием, но для
иной свиньи и помета жалко. По его мыслям, деньги да¬
вать не следует, ибо через то ваше семейное спокойствие
не устроится.
— А как же оно может устроиться?
— Это другой вопрос.
— Но умный человек, может быть, и об этом вопросе
имеет мысли?
— Имеет.
— И как же он рассуждает?
— Сократически.
— Помилуйте, владыка: что же? Я ничего в этом не
понимаю. Сократ был философ, а я простая женщина.
— Это ничего не значит, Сократа все понимать могут.
— Ну, позвольте — я попробую.
— Извольте. В мыслях умного человека предлагается
такое суждение, как я сказал, почти в сократической фор¬
ме. По какому поводу возникла вся эта история, прости¬
рающаяся ныне до половины вашего царства?
— Она возникла потому, что я и мой муж между со¬
бою двоюродные брат и сестра.
— Изрядно сказано, иначе она не могла возникнуть.
Но если бы об этом никто не доносил, то не могла ли бы
эта история не подниматься?
— Конечно, она никогда бы не поднялась.
— Да, возможно допустить, что она не поднялась бы,
хотя это всегда подвержено случайности.
— Какой, например?
— Такой, например, что кто-нибудь из родственников
вашего мужа после его смерти мог претендовать на родо¬
вое наследство и доказывать незаконность вашего брака.
— Нам это и в голову не приходило.
— Верю. Теперь, продолжая держаться того же сокра¬
тического метода, основательному человеку представляется
нужным определить: не был ли причиною всего донос?
— Да, разумеется донос, владыка! Я не знаю даже,
зачем на этом так долго путаться?
— Позвольте, позвольте! Причиною был донос —
и кем же сделан тот донос?
— Вы отлично изволите это знать: донос сделан
дьячком.
— Дьячком! Действительно, донос сделал дьячок. Но
человеку рассудительному может прийти в голову: одни
ли только дьячки способны делать доносы, или же этим
могут заниматься и другие?
— Разумеется, не одни дьячки, ваше преосвященство,
могут доносить. Вы все это изволите знать.
— Верно, так: я это знаю; но дело не во мне. Умный
человек далее судит: доносы могут делать не одни дьячки,
а кто же еще может делать доносы?
— Разные гадкие люди.
— Гадкие...— вам непременно хочется назвать их «гад¬
кими»... Что же... конечно... разумеется... но, может быть...
гм!.. дело ничего не потеряет, если мы нравственную оцен¬
ку доносчиков отбросим. Для умного человека достаточно
просто установить тот факт, что доносы могут делать
разные люди. Согласны ли вы с ним на этот счет?
— С кем, владыка?
— Как — с кем?.. ну, с этим человеком, который так
рассуждает?
— Да, я с ним во всем согласна.
— Прекрасно! Теперь, если так,— рассмотрите же
с ним: не следует ли допустить, что в числе различных
людей, способных делать доносы, могут быть и некоторые
пономари?
— Конечно, допускаю, владыка.
— Прекрасно! Но как вы думаете: не могут ли делать
доносы также и некоторые дьяконы?
— Верно, могут и дьяконы.
— Могут; но проследим далее. Если это могут делать
дьяконы, то уверены ли вы, что это совершенно не по си¬
лам иным священникам?
— Ах, им все по силам!
1 Ниже мы будем иметь случай убедиться, что рассуждавших та¬
ким образом архиерея и даму нельзя винить в голословности и при¬
страстии. (Прим. автора.)
280
— И им это по силам,— так. Ну теперь, выше восхо¬
дя: что же вы скажете об иных отцах благочинных? Не
благонадежны ли и они в рассуждении способностей до¬
носить?
— То же самое скажу и о них, ваше преосвященство.
— Выше отцов благочинных нам подниматься уже не
для чего. Уяснив себе все сказанное, толковый человек
знает, что доносы могут поступать не от одного дьячка,
а еще и от дьякона, и от попа, и от благочинного. Теперь
обследуем другую сторону. По каким побуждениям сделал
свой донос дьячок?
— Ему понадобился воз соломы; он пришел не во¬
время, ему не дали; он рассердился и донес.
— Так; а не допускаете ли вы возможности, что по¬
номарю может когда-нибудь понадобиться воз мякины,
дьякону воз ухоботья, попу и отцу благочинному — возы
овса и сена, да еще мешок крупчатки?
— Это все возможно, владыка.
— Да, сведущему человеку может показаться, что все
такие случайности возможны, и он смотрит, какое каждое
из них может иметь для вас последствие.
— То же самое, к какому привел донос дьячка.
— Вы хорошо судите, очень хорошо судите. Следова¬
тельно, если дьячок достигает «даже до полуцарства», то
того же самого могут достигнуть и поп и дьякон?
— Все равно.
— И всякий так должен судить, что это все равно;
ну, а в вашем царстве сколько половин?
— Конечно, две только.
— Непременно две. Каждому известно, что во всяком
целом бывают только две половины. Как же тогда быть,
если половины всего две, а охотников уничтожить их мно¬
жество? Не опасно ли, что таким образом из всего цело¬
го для себя не останется ни одной половины?
— То есть как это, владыка?..
— Да так; это человеку деловитому очень просто
представляется. Если дьячков донос обойдется до полу¬
царства, и вы не успеете отдохнуть, как на вас уже по¬
номарь донесет,— подавай другую половину. Отдадите,
а затем, когда дьякон съябедничает, вам уже и давать
больше нечего. Так или нет?
— Совершенно так, владыка.
— Думается, что так, потому что третьей половины
уже нет; и тогда что же? Тогда сукно-то вскроется, и все,
под него упрятанное, выскочит на свет. И не будет тогда
281
у вас ни всего царства, ни законнобрачия, которого вас
лишают доносы. А посему благоразумный человек дума¬
ет: не лучше ли сберечь себе по крайней мере свое царст¬
во и притом не повреждать с ожесточением нравов
ближних!
— Каких же это ближних, владыка?
— А духовенства.
— Помилуйте, они так сформированы, что мы ничего
не можем повредить в них!
— Очень многое; увидав такую доходную статью, они
станут еще более искушаться в доносах и во всем сами
себя превзойдут.
— Ах, что мне до них!
— Да, это вам, светским людям, нипочем, но обстоя¬
тельные люди сана духовного так судить не могут. О нас
ныне никто не печется, и потому наш долг самим пред¬
усматривать вредное и полезное и оберегать свое звание
от искушений. Поверьте мне, что настоящий умный чело¬
век непременно вам это скажет. Пощадите, господа, бед¬
ное русское духовенство: дайте ему, если имеете милость,
сенца и соломки, но сделайте милость, не давайте ему по¬
вода думать, что вы его на какой-нибудь случай боитесь.
Пожалуйста, их к этому не поваживайте!
— Да позвольте, что мне до них за дело, владыка?
— Как что? Разве вы не русская?
— Русская я, русская,— я это знаю, но потому-то я
и не хочу ни о ком думать, а только боюсь доносов.
— А вы их не бойтесь.
— Да как же их не бояться?
— Так, не бойтесь; разве вы не знаете, что кто холе¬
ры не боится, того сама холера боится?
— Но ведь, однако, нас с мужем по доносу развели.
— Ну и что же: какая от сего беда?
— Та, что детей наших признали незаконными.
— А хуже этого что?
— Что же еще хуже, владыка? Я уж и сама не по¬
мню, что я там читала: вы ведь сами изволили это утвер¬
дить.
— Утвердил, согласился — не мог не согласиться: ре¬
шенье по закону правильно.
— Ужасно, ужасно!
— Да то-то: что же такое?
— Там что-то еще «предать покаянию», «возбранить
безнравственное сожительство»... Одно слово страшнее
другого.
282
— Да, вы правы, страшные слова, страшные слова,
а вы им... не того...
— «Не чего», владыка?
— Не доверяйте.
Дама поняла, что это и есть одно слово умного чело¬
века, и спросила:
— И это все?
Но архиерей вместо ответа опять сморщился, задви¬
гал рукою, которая была у него под рясою, и проговорил:
— Да, уж извините... я должен уйти... опять поветрие.
И с этим он быстро убежал, даже не затворив за со¬
бою двери. Очевидно, что на этот раз он особенно спешил
уединиться с «умным человеком».
Верно или нет поняла молодая дама одно слово сво¬
его епископа, но только она не возвратилась в дом свой,
в деревню, а прикатила прямо в Петербург и потребовала
от мужа подробного объяснения о ходе дела.
Тот ей рассказал.
— Ну так это все надо бросить,— решила дама.
— Как бросить? — удивился муж.
— А так, что теперь на нас донес дьячок, и за это
мы отдадим половину состояния; потом на нас донесет
дьякон, и мы должны будем отдать другую половину;
а после донесет поп, и нам уже и давать будет нечего.
И тогда нас разведут, и дети наши будут и без прав и без
состояния. А потому надо сберечь им что-нибудь одно.
Надо дорожить существенным: сбережем им состояние.
— А права?
— Они их получат по образованию.
— А мы сами?
— Что же о нас?
— Мы не будем более мужем и женою.
— Мы будем тем, чем мы есть друг для друга и для
наших детей, к которым нам пора возвратиться.
— Но... меня все тревожит...
— Что тебя еще тревожит?
— Что о нас будут говорить? Тебя будут называть
не женою моею, а...
Но дама не дала мужу договорить тяжелого слова:
она закрыла его губы своею ручкою и с доброю ласкою
проговорила:
— Мы будем этому не доверять.
283
Муж поцеловал ее руку, и оба они обняли друг дру¬
га и заплакали слезами, в которых смешались и горе
и радость.
Так эта Ева без больших затруднений склонила свое¬
го Адама «не доверять» тому, что о них писали в губерн¬
ских и столичных инстанциях, и оставила петербургского
жадника без куша. Полцарства своего они никому не дали
и ныне сидят на нем и преблагополучно господствуют. Их,
разумеется, развели, и подписку с них взяли, и покаяние
их, где надо, значилось. Все меры к прекращению их без¬
нравственного сожительства были приняты, все страшные
слова проговорены и прописаны, но разведенные супруги,
держась совета, который ими, может быть, неверно и по¬
нят, все-таки никаким этим страстям «не доверяли» и по¬
ныне не доверяют, и бог их на доброй русской земле тер¬
пит. Семья их и до сих пор сохраняет свой прежний
счастливый состав и мирное благоденствие, а недоверие
их имеет столько заразительного, что все, их знающие,
продолжают их посещать по-старому и даже сами совер¬
шенно не доверяют, что тут что-либо кем-нибудь измене¬
но. Словом, все, что где-то, когда-то было постановлено
об этих супругах, общественным доверием не пользуется.
Только дьячка, по доносу которого возникла эта поучи¬
тельная история, преосвященный Поликарп убрал в дру¬
гое место, прежде чем сам скончался от того самого по¬
ветрия, которое мешало его этюдам в сократической фор¬
ме. Одно, что изменилось, это то, что с тех пор разве¬
денная семья увеличилась несколькими детьми, но это
никому не мешает: местный сельский батюшка, в своей де¬
ревенской простоте, приходит их и молитвовать и кре¬
стить. Его сельскому необразованию и в голову не прихо¬
дит показать свою важность, как умел это сделать, напри¬
мер, расхваленный «образцовый священник» петербург¬
ской Знаменской церкви, Александр Тимофеевич Николь¬
ский. Этот «образцовый священник», как повествует
изданная о нем похвальная книга, в похожих обстоятель¬
ствах упорно отказался помолиться над незамужнею ро¬
дильницею. (Имя этой злополучной петербургской дамы,
занесенное в записи о. Никольского, целиком пропечатано
его усердными друзьями.) Он не только отказался идти
к родильнице на двукратное приглашение, но не сдался
в этом ни консистории, ни своему епископу. Это ему и по¬
ставлено в заслугу, хотя в деле этой дамы или девицы не
только преосвященный митрополит Исидор, но даже его
284
консисторские чиновники, конечно, были несравненно
снисходительнее и человеколюбивее о. Никольского. Ему,
очевидно, помешала его слишком большая начитанность:
«представитель нового типа» уперся в своем противлении
потому, что знал сочинения Василия Кесарийского, где
вычитал, будто «молитва назначена только для родиль¬
ниц, состоящих в честном браке и в законе». Осуждать
«представителя нового типа» не будем: известно, что
«многие книги в неистовство прелагают» (Деян., XXVI,
24) и за то «мертвецы суд приимут от написанных в кни¬
гах» (Апок., XX, 12). Только, к счастию нашему, обык¬
новенные наши священники, «семинарские простецы», не
имеющие широкой известности «представителей нового
типа», мало знают отеческие писания, в которых весьма
легко запутаться. Зато они бывают проще и покладливее,
что нам, при наших строгих на все правилах, весьма необ¬
ходимо. Они у нас в своей священной простоте молятся
над всякою родильницею, которая их позовет, и даже со¬
всем как бы «не доверяют», что есть рождения незакон¬
ные. Может быть, это и большой грех, как настаивал на
том о. Никольский, но надо надеяться, что бог простит
им этот грех их неведения, а духовное начальство, как
видно из книги об отце Никольском, давно этой ошибки
духовенству в фальшь не ставит. А посему, читатель, если
вы имеете неосторожность разделять довольно общее мне¬
ние, будто наши епископы по собственной охоте стремятся
отяготить лежащие на нас бремена тяжкие и неудобоноси¬
мые, то поверьте, что это неосновательно. Поверьте, что,
может быть, ни в какой другой русской среде, особенно
в среде так называемых «особ», вы не встретите такого
процента людей светлых и вполне доброжелательных, как
среди епископов, которые, к сожалению, большинству из¬
вестны только с сухой, официальной их стороны. Человек
же, как известно, наилучше познается в мелочах.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Показав отношение одного архиерея к мирянам, нахо¬
дившимся в затруднении по случаю расторжения их бра¬
ка, я теперь покажу другого архиерея и других мирян
в еще более трудном и строгом моменте в брачном деле.
1 Драгоценнее всего то, что о. Никольский вел это дело, пока
добился себе порицания; но зато он и даму подвел под «епитимию
по 22 правилу Василия Великого»... (Прим. автора.)
285
В некотором большом городе жил и теперь живет круп¬
ный чиновник, Н. А. Е—в, человек почтенных лет, но
с юношеским сердцем. Н. А. Е—ва любили все, кто его
знал, и не любить его было трудно, так как он чрезвы¬
чайно обязательный и милый добряк. У него только два
порока, или две слабости, из коих одну можно ему поста¬
вить даже и в добродетель: он большой хлопотун. Всю
свою жизнь он за кого-нибудь просил или за кого-нибудь
ручался, кого-нибудь вызволял из разного рода напастей,
получая за это сам нередко более или менее чувствитель¬
ные неприятности. Великое множество разнообразных не¬
счастливцев считает его своим благодетелем, а он скорбит,
что не может вызволить всех, потому что фонды его пони¬
зились и курс пал. Его беспрестанные за всех просьбы
и поруки одним наскучили, а у других потеряли вес и зна¬
чение. Лядащая мораль наших прожженных дней такой
сердечной докуки не терпит и не переносит.
В городе этого чудака прозвали: «Мать Софья о всех
сохнет», а в семейном кружке его зовут — «дядя Никс»,
и мы удержим для него это последнее имя в нашем рас¬
сказе.
Дядя Никс был женат первым браком очень рано, на
девице очень хорошего семейства, из рода владетельных
князей К. Он был как нельзя более счастлив в этом бра¬
ке,— жена его разделяла общую к нему симпатию и ува¬
жение и нежно его любила, но счастие их было непро¬
должительно; молодая женщина умерла родами, оставив
мужу маленького сиротку.
Вдовец очутился в грустном и трудном положении —
один с маленьким ребенком, которого ни за что не хотел
отдать из дома. Но бог о добрых людях печется: семья
покойницы, принимая живое участие в осиротевшем доб¬
ряке, прислала к нему пожить и заняться им и ребенком
младшую сестру умершей — тоже недавно потерявшую
мужа, молодую и очень симпатичную женщину, имевшую
о ту пору двадцать два или двадцать три года и двух сво¬
их сироток, которых она тоже привезла к дяде Никсу.
Прекрасная вдовица обладала душою самою нежною
и была религиозна. Она имела весьма разностороннее об¬
разование и довольно замечательный музыкальный та¬
лант, а дядя Никс, вдобавок ко всему о нем сказанному,
был «поэт в душе» и любил музыку.
Вдовцы зажили дружно, душа в душу, дитя одного
нашло в тетке нежность утраченной матери, а дети другой
обрели в попечительности дяди Никса самого заботливого
отца.
286
Сводная семья в самое короткое время совсем слилась
воедино, как родная, и глубокий траур, который все ко¬
сили в этом милом живом доме, скоро совсем утратил свой
суровый характер. Его как бы забыли замечать.
Целую зиму все знакомые люди охотно хаживали по¬
сидеть вечерок у дяди Никса и охотно предпочитали его
тихие вечерки всяким иным, более шумным собраниям. Но
вдруг, под исход Великого поста, приятные беседы рас¬
строились. Причиною тому было, что хозяйка стала часто
прихварывать, и хотя болезнь никому не казалась опас¬
кою, но она как-то сверх меры озабочивала всегда милого
и веселого дядю Никса.
Грубые мужчины, по своей тяжеломысленности, не
знали, как объяснить и чему приписать эту непостижимую
и грустную перемену, но всепроницающие очи и всезнаю¬
щий ум женщин скоро разгадали тайну и объяснили ее
кратким определением: милый дядя Никс, по женским
приметам, очень основательно утешился.
Утешительница была в положении, которое не могло
оставаться без компрометирующего ее вдовство резуль¬
тата.
Все это происходило в то недавнее безалаберное, но
живое время, когда мы, по выражению нынешних безна¬
турных благоразумцев, «захлебывались либерализмом»,
или, попросту сказать, бурлили, не зная сами, «что льзя,
и то, чего не можно».
В том из «больших центров», где невзначай произо¬
шел такой случай с утешительною дамою, это неведение
ходило бесшабашными волнами и проницало всю глубь
нашего мелкого житейского моря, которое не хитро на гла¬
зомер взять от гребня его валов до самого дна. И на вы¬
соте и в преисподних творились разные чудеса. О том, как
околесили маленькие люди, мы более или менее знаем,
а что в этом же роде натворено людьми высших положе¬
ний, это еще едва-едва вылезает на свет. Во главе мест¬
ной администрации нашего «центра» тогда стоял высоко¬
родовитый генерал, самой необъятной непосредственности.
Его непосредственность была так велика, что он, напри¬
мер, мог судить о книгах, не читая их, и притом судить
очень оригинально. Так, например, выдавая себя другом
литературы, он говорил, что запретил бы только одну вы¬
шедшую тогда книгу,— именно: «Историю конституций»
А. В. Лохвицкого, но и то запретил бы ее потому, что
287
«все это уже старо и узко». В государственном устройст¬
ве сановник метил гораздо дальше, чем брала эта книга.
В семье он желал видеть, чтобы дети росли на свободе без
всякого «воспитания», и достиг этого вполне в своих соб¬
ственных детях, таскающих его имя где попало и с кем
попало. Между множеством анекдотов его административ¬
ной свистопляски были известны его слова, что он «не
только терпеть не может низкопоклонников, но даже лю¬
бит, чтобы ему грубили».
Находились люди, которые пробовали доставлять ему
такое удовольствие, и, к чести его сказать, он иногда сно¬
сил это довольно терпеливо. Впрочем, после стал обижать¬
ся. Но еще более, чем грубиянов, он любил людей непод¬
законных, то есть таких совершенных людей, которые
любят становиться выше закона, будучи сами себе закон.
В таких людях на Руси, как известно, недостатка нет,
и сам высокий сановник тоже был из таких совершенных
людей; но он заблуждался, думая, что таковы же и все
остальные современные ему правители отдельных частей
управления. Особенно же он ошибался в местном владыке,
которого всегда очень хвалил, говоря:
— C’est un brave homme, у него нет ni foi, ni loi.
Что касается архиерейской foi, то этого высокого во¬
проса мы поверять не будем, но что до loi, то на этот
счет генерал ошибался и получил за то распеканцию.
Узнав как-то от состоявших при его важной особе
сплетников по особым поручениям об анекдоте, случив¬
шемся при утешении дяди Никса его свояченицею, гене¬
рал сейчас же его пожалел, назвал pauvre diable’м и во¬
зымел намерение уладить это дело.
— Что же такое, что она сестра его жены? Это не бе¬
да... Ведь та, первая ее сестра, уже умерла?
— Умерла,— отвечают.
— Ну, а умерла, так эта и должна занять ее место.
Она кто такая урожденная?
— Такая-то.
— А сестра ее?
— То же самое.
— А он какой урожденный?
Ему назвали фамилию.
1 Это смелый человек; у него нет ни веры, ни закона (франц.).
2 бедняк (франц.).
288
— Ну вот, видите: у них совсем и фамилии разные.
Это можно. Что такое за важность!
— Конечно,— говорят,— но по-нашему, по-православ¬
ному...
— Ах, полноте, пожалуйста, что это такое за право¬
славие и в чем оно состоит, я не знаю, кроме как «Гос¬
поди помилуй», да «Тебе Господи с подай Господом». Но
я знаю, что это можно, потому ведь та его жена уже
умерла. Так или нет?
— Так.
— Ну, и можно. Если бы они обе живы были,— ну,
тогда, конечно... могли быть соображения, ну, а теперь...
Скажите ему, чтобы он мне повинился и попросил по¬
мочь,— я очень рад и сам съезжу к нашему бонзе. Ста¬
рик мне не откажет,— сейчас подмахнет разрешение.
Кто-то выразил было некоторое сомнение насчет такой
податливости владыки, но правитель совсем обелил его
преосвященство.
— Полноте, пожалуйста; я,— говорит,— вам ручаюсь,
что он ни во что не верит и не имеет ni foi, ni loi.
Близкие последствия показали, что оба эти мнения
о владыке были неверны.
Генерал взялся за дело не только с ловкостью, но
и с отвагою настоящего военного человека.
Горячность его была такова, что он, при первом же
свидании с дядей Никсом, сам расспросил его в шутли¬
вом тоне: «как это вышло?» — и, узнав о справедливости
смущавшего Никса анекдота, сразу же его ободрил.
— Вы не смущайтесь,— сказал он,— все это в наше
время сущие пустяки. Теперь, когда, можно сказать, уже
никто из порядочных людей не живет с своими женами,
на эти дела смотрят иначе. А вы, если хотите еще дер¬
жаться старины, чтобы надевать «узы Гименея», так мо¬
жете свободно жениться вторым браком на сестре вашей
жены. Зачем и не побаловать даму: они ведь только его¬
зят, будто стремятся к свободной любви, а в самом де¬
ле — все очень любят выходить замуж. Им это нравится:
«закон принимать»,— точно они все кухарки. Ну, да это
ваше дело. Женитесь, я вас благословляю; и сегодня же
съезжу к нашему бонзе и привезу вам от него разреше¬
1 ни стыда, ни совести (франц.).
10. Н. С. Лесков, т. 6. 289
ние. Он на этот счет бесподобен: что вам нужно, все раз¬
решит.
Дядя Никс не отказал генералу в праве ходатайство¬
вать, и тот поскакал с этим полномочием к владыке, но
оттуда возвратился чрезвычайно скоро и такой рассер¬
женный, что сразу же начал перед дядею Никсом бранить
«бесподобного» толстоносым невежею, тупым бонзою и
упрямым козлом.
— Никогда себе этого не прощу, что взялся с ним об
этом говорить,— пылил генерал.— Помилуйте, я всегда
был уверен, что он прекрасный старик, что у него ni foi,
ni loi, а он, выходит, прехитрый мужичонко! Он все от
меня выслушал и улыбался, а потом вдруг давай ахать:
«Ай-ай-ай! — говорит,— какое ужасное дело! Беремен¬
ная родная сестра его жены. Боже, какая безнравствен¬
ность!»
Я хотел в шутку — говорю:
«Ну, полноте, ваше преосвященство: что за важность!»
А он скроил этакую благочестивую мину и отвечает:
«Как что за важность! Ай-ай-ай! Беременна... родная
сестра его жены... и он хочет на ней жениться... на родной
сестре своей жены... И вы, верховный сановник и прави¬
тель, изволите сообщать об этом мне, вашему епархиальному
архиерею, и требуете, чтобы я вам дал на это разрешение!
Ай-ай-ай! Ай-ай-ай! Как вы могли за это взяться!»
Я говорю:
«Просят меня, ну и я прошу».
«Да помилуйте, мало ли о чем иногда просят! Нет,
это ужасно, ужасно, ужасно! Я, разумеется, не удивляюсь
вашей всем известной доброте, притом же, хотя вы и дол¬
жны знать законы, но вы в военной службе служили и за¬
конов не изучали».
Я говорю:
«Черт их знает,— я их действительно не знаю!»
«Ну,— он говорит,— это вас, конечно, и извиняет, но
тот, кто вас об этом просил, не извинителен. Удивляюсь,
много удивляюсь, как он, зная законы, мог решиться по¬
зволить себе беспокоить особу столь высокого, как вы,
звания такою беззаконною просьбою! Статочно ли это,
чтобы вы, в вашем положении, просили меня, архиерея,
разрешить известному человеку жениться на родной сест¬
ре его покойной жены! Ай-ай-ай! Надо его пощунять, да,
пощунять его, пощунять. Пожалуйста, ко мне его при¬
шлите,— пришлите: я его у себя сам погоняю. Ишь ка¬
290
кой дерзкий, как он смел вас так подводить под такую
глупость! Пришлите! Этого без штрафа оставить нельзя».
И, передав с точностию речь архиерея, сановник от¬
махнул по-военному рукою и добавил:
— Так вот, что теперь изволили заварить, то и из¬
вольте расхлебывать: отправляйтесь к нему и извольте
объясняться с ним сами, а я более — пас. Да-с, я пас,
пас, хоть бы у вас не одна свояченица, а полный дом
женщин сделались беременными.
Переконфуженный дядя Никс попробовал было отго¬
вориться, что уже лучше, мол, все это бросить и не про¬
сить и не ехать объясняться, но сановник был не так на¬
строен.
— А нет-с, покорно вас благодарю,— отвечал он,—
нет-с, извините, ведь это я тут замешан, а я не хочу, что¬
бы это на мне и оставалось. Начали, так надо доделы¬
вать. Он теперь еще, пожалуй, пойдет рассказывать, что
я приезжал по такому делу... Нет-с, вы начали — вы
и кончайте: извольте ехать, да-с, и даже немедленно из¬
вольте ехать. Завтра именно извольте ехать и объясняй¬
тесь с ним как знаете, только чтобы я тут был ни при
чем. Он мне, может быть, сто раз повторил, чтобы вас
прислать, и я вас посылаю, да, сейчас извольте ехать,
сейчас!
— Завтра,— говорит дядя Никс.
— Нет-с, сейчас, сейчас, сию минуту! Я имею основа¬
ние не хотеть, чтобы такое скандальное дело за мною чис¬
лилось, и я вас прошу, я вам, наконец, приказываю от
этого скандального дела меня очистить.
Дядя Никс насилу мог отпроситься отложить свою
явку владыке до завтра. Он провел самую беспокойную
ночь, скрывая от семейных причину своей тревоги, но от¬
крыл ее одному из близких друзей и все у него допыты¬
вался мнения, как тот думает: «съест или не съест его
завтра разгневанный епископ?»
Но вопрошаемый знал об этом столько же, как вопро¬
шавший, и рассуждал, что «пожалуй, съест, а пожалуй,
и не съест».
Шутя, они даже по пальцам гадали, но ничего не уга¬
дали: раз выходит, что съест, а другой — не съест.
Не добьешься толку: ворожба тайных дум освященно¬
го лица не раскрывала. Так, ничего не зная, что будет,
дядя Никс на следующий день, в подходящий час, отпра¬
291
вился с стесненным сердцем к его высокопреосвященству,
от которого ожидал услыхать невесть какие неприятные
для себя напрягай и строгости.
Архиерей не забыл о дяде Никсе и даже, вероятно,
ждал его. По крайней мере, как только его ввели в зал
и доложили о нем, владыка сам распахнул двери гостиной
и приветливо заговорил:
— Прошу покорно, добро пожаловать, добро пожало¬
вать. Сердечно рад вас видеть.
И, усадив дядю Никса на диван, он продолжал
в том же мягком и приветливом тоне:
— Давно и очень давно желал с вами познакомиться.
Много наслышался о вас хорошего. Благо тому, о ком так
говорят, как о вас, особенно у нас, где ни за ум, ни за
доброту хвалить не любят.
Дядя Никс кланяется, а архиерей продолжает:
— Мало у нас, очень мало умных, и еще менее доб¬
рых и благонамеренных людей на общественной деятель¬
ности, а вы не такой, не такой... Да, вы не недотрога.
Дядя Никс опять кланяется, а архиерей снова про¬
должает:
— Я давно интересовался вашими хлопотами о народ¬
ном образовании. Могу сказать, не для вида одного за¬
нимаетесь, а действительную пользу делаете. За это вам
за наш бедный темный народ поклон до земли. Но вы
ведь, кроме того, и еще во многих комитетах.
— Точно так, ваше преосвященство.
— Усердны, очень усердны.
— Что делать, избирают.
— Да, да, где ни прочитаю, все вы сидите. Хвалю,
очень хорошо, очень хорошо делают, что такого доступно¬
го добру человека избирают. Ну и что же у вас, напри¬
мер, по такому-то комитету делается?
Дядя Никс опять отвечает. А владыка далее любо¬
пытствует: как идут дела в третьем, в пятом и в десятом
из тех бесчисленных комитетов, при посредстве которых
таким живым ключом кипит наша смелая и оригиналь¬
ная административная деятельность.
Дядя Никс обстоятельно, по всем пунктам, удовлетво¬
рил любознательность владыки и успел ему показать
в этом разговоре свою сведущность, искреннее добросер¬
дечие и приятный ум. Владыка с удовольствием его слу¬
шал и не раз принимался похвалять словом.
292
— Одобряю вас, весьма одобряю.
А потом и сам высказал несколько замечаний, пора¬
зивших гостя не только своею глубиною и меткостью, но
и благородным свободомыслием, в котором, впрочем,
у русских людей не бывает недостатка, пока они не видят
необходимости согласовать свои слова с делом.
Дядя Никс, конечно, знал эту черту наших нравов
и не обольщался ее проявлениями у владыки.
«Знаю я вас,— думал он,— широко ты, брат, распи¬
сываешь в том, что до тебя не касается, а небось, в чем
дело к тебе клонит, так ты мне жениться не позволил,
а про закон запел, да вот и о сю пору все виляешь,
а о моем деле ни слова не говоришь!»
А владыка как бы прочел эти мысли на его лице и го¬
ворит:
— Ну, приятно, очень мне приятно было с вами побе¬
седовать, а теперь позвольте же мне, ваше превосходитель¬
ство, спросить: что такое у вас дома случилось неловко
по женской части?
— Да, владыка... извините, что я осмелился...
— Сшалили?
— Виноват, владыка.
— Да, вчера князь налетел с этим на меня, как с ков¬
шом на брагу,— говорит, что будто вы его просили со
мною на этот счет переговорить. Да ведь он на гулянках
много празднословит,— я, признаюсь, ему не поверил.
— Нет, это точно так, владыка.
— Вы его просили?!
— Просил, владыка.
Владыка пожал плечами и закачал головою.
— Для чего же вы это сделали?
Дядя Никс молчал.
— Ведь вы, кажется, без шуток... имеете серьезное на¬
мерение жениться на сестре вашей покойной первой жены?
— Да, то есть... я имею это желание, я имею в этом
нужду... потому что у меня есть сиротка, который в этой
женщине только мог бы найти вторую мать, но если это
нельзя...
— Позвольте, позвольте, вы совершенно справедливо
и совершенно основательно судите: действительно, кто же
сироте по женской линии ближе тетки; но ведь такой брак
у нас недозволителен.
— Я думал, что как у всех других, например у като¬
ликов и у лютеран, это не считается препятствием, так,
может быть, теперь уже и у нас...
293
— Нет, опять позвольте... Во-первых: что такое зна¬
чит это ваше «теперь»? В рассуждении духа времени —
это так, но в рассуждении правил соборных постановлений
это «теперь» и тогда и всегда будет одно и то же. Ука¬
зываете, что у инославных это позволяется, но ведь мы
с вами не инославные, а православные, и, родясь в лоне
православной церкви, должны знать, что этого нельзя. За¬
чем же вы о такой невозможности просите?
— Извините великодушно, владыка; я вижу, что сде¬
лал непростительную глупость, и умоляю вас, не гневай¬
тесь и простите.
— Простить — извольте, прощу, потому что просяще¬
му прощения и Бог прощает, а извинить — не извиню.
Другому, менее вас умному человеку, я охотно бы это из¬
винил, но вам не могу. Как, помилуйте, возможно, чтобы
по этакому деликатному делу прислать ко мне, монаху,
этакого бесстыжего петуха, который и без того везде орет
во все горло, что у меня нет ни foi, ни poi (sic), и дав¬
но на грудь мне наступает, чтобы я закона не почитал.
Помилуйте вы меня! Да к чему же мне это, и для чего
нам, бедным людям, такая роскошь? Я ведь не в корпусе
на Садовой улице учился, а Эврипида читал:
Nam si violandum est jus, regnandi gratia
Violandum est, aliis rebus pietatem colas.1
Нарушить закон «для того, чтобы царствовать»,— это
и умные люди делали, но нарушать его для того, чтобы
один действительный штатский шалун с моего разрешения
на своей свояченице женился, это уже никакого резо¬
на нет.
Владыка встал с места и подал руку дяде Никсу, но
не выпустил ее, а тепло придержал своею другою рукою
и добавил:
— Нет, напрасно вы, напрасно прямо сами ко мне не
пожаловали: я бы вам разрешения, разумеется, все равно
не дал, но зато прямо бы вам объяснил, что вам мое раз¬
решение вовсе и не нужно.
— А без разрешения ничего нельзя сделать, владыка.
— Да и я бы так думал, но мне говорили, что именно
так только и можно, как вы сказали: «без разрешения».
Я не знаю, где это, но только не раз слыхал, будто тут
есть такие попы, что за пятьсот рублей вас не только на
свояченице, а хоть на родной матери перевенчают. Нам
1 Ибо если есть у тебя право нарушать закон, нарушай его для
того, чтобы царствовать, а в прочих случаях будь благочестен (лат.).
294
ведь этого в точности не доведут, но вам-то, чай, скажут.
Для чего же при таких тайностроителях в эти дела епи¬
скопов путать, да еще через важных русских либералов
это делать? Помилуйте... Сей род самый опасный и ничим
же изымается; с ними надо очень, очень опасливо: они са¬
ми подзадорят да сами же первые и выдадут хуже школьни¬
ков. До свидания. Поеду вашему покровителю визит отдать.
— Сделайте милость, владыка, посетите его: он рад
будет.
— Знаю... Чудак! а то подумает, что я на него сер¬
жусь, и «предупреждать» пойдет повсюду. Свистун, а му¬
жик добрый. Будьте покойны; я сейчас ему либерального
елея на самый главный винтик капну и до дна его смас¬
лю. Бог с ним. Таких разболтаев тоже надо беречь. Он
еще, может, пригодится вам на всякий случай. Храни Бог
доноса, тогда умом уж ничего не возьмешь, а этакой цы¬
царь как раз «цыц» и выхлопочет... Прощайте, и желаю
вам счастливого успеха.
Гость тронулся, но хозяин его опять придержал и до¬
бавил:
— А говорят, если здесь неустойка, то к единоверам
в Молдавию хорошо съездить: там будто, говорят, ника¬
ких затруднений не знают — за деньги эти православные
молахи и валдахи не только на матери, а даже и на отце
родном женят. Невероятно, а впрочем, чего на свете не
бывает! Прощайте!
С тем дядя Никс и вышел от владыки, а через неде¬
лю после этого разговора он уже был обвенчан со своею
свояченицею, и притом даже несколько меньше, чем за
пятьсот рублей, и в Молдавию не ездил.
Читателя может поинтересовать: как все это сдела¬
лось и как это вообще делается? А потому я в конце
моих очерков расскажу, что мне на этот счет известно,
теперь же еще два последние портрета.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
В Москве за несомненное рассказывают следующий
характерный случай, имевший место с одним полицейским
генералом у покойного митрополита Филарета Дроздова.
Генерал, обязанный блюсти благочиние столицы, не
всегда хорошо знал пределы своей власти и, случалось,
вмешивался куда не следовало. На это иногда жаловались
или пробовали дать ему сдачи собственными средствами,
но, к общему огорчению, все это выходило малоуспешно.
295
Генерал же от ряда таких беспрестанных удач делался
смелее, и без оглядки «забывая задняя — на передняя
простирался», и в таком неуклонном стремлении наскочил
на митрополита Филарета.
Случай этот возник с следующего повода. Довелось
беспокойному генералу быть на чьих-то похоронах или по
другому какому случаю заглянуть в одну из приходских
церквей столицы, где его превосходительство не ждали
и служили попросту, «как для христиан», то есть пели
кое-как «олилюй и Господи помилюй». Служение генера¬
лу страшно не понравилось — особенно со стороны козло¬
гласующих певцов.
Разумеется, все это могло быть совершенно основа¬
тельно, потому что в приходских церквах Москвы служе¬
ние часто бывает поистине ужасное,— что и отталкивает
в значительной мере раскольников, любящих уставное пе¬
ние и чтение истовое. Генерал счел, что все это надо ис¬
править, и обозначил в самом вежливом письме к митро¬
политу Филарету, которое и было послано по адресу без
лишнего раздумья. Отправляя такое послание, генерал,
конечно, был как нельзя более доволен собою, потому что
делал владыке сообщение, которое того не могло не инте¬
ресовать, так как касалось самых живых вопросов церков¬
ного благочиния. Генерал, знавший, быть может, очень
многое в петербургском свете,— откуда недавно пришел,—
не знал вовсе неприступной щекотливости того лица, к ко¬
торому он обращался, и за то поплатился очень досади¬
тельным уроком.
Митрополит Филарет, получив генеральское письмо,
возымел себя совсем не так, как предполагал и неверно
рассчитывал автор. Указание на то, что где-то в москов¬
ской церкви не благочинно служат и не хорошо поют,
обидело владыку; он усмотрел в этом дерзость. Такие ве¬
щи он если и терпел, скрепя сердце, от Андрея Николае¬
вича Муравьева, то это была милость без образца, и за¬
тем он уже никак не хотел этого терпеть ни от кого дру¬
гого — тем более от человека военного и занимающего
полицейский пост. В его глазах это имело такой вид, как
будто полиция начинает вмешиваться в церковное дело,
для которого в Москве не упразднена еще своя настоящая
власть, сосредоточенная в крепко ее державших руках мит¬
рополита Филарета.
И вот владыка, отложив письмо на угол стола, пере¬
слушал все другие поданные ему в этот день бумаги,—
а потом, отпуская секретаря, указал на генеральское по¬
296
слание и сказал своим бесстрастным и беззвучным го¬
лосом.
— Это положить в конверт... и надписать генерал-гу¬
бернатору.
Секретарь спросил, как отправить,— то есть при како¬
го содержания письме или бумаге? Но митрополит был
недоволен этим расспросом и отвечал:
— Без всякой бумаги, послать просто.
Так и было послано.
Дело родилось и назревало в тиши, но вдруг и за¬
бурлило.
Генерал-губернатор (который именно, я этого не
знаю), вскрыв поданный ему конверт и достав оттуда
генеральское письмо к митрополиту, стал искать в пакете
какого-нибудь препроводительного писания от самого вла¬
дыки. По всему он имел основание предполагать, что та¬
кое писание непременно есть, но его, однако, не было.
Тогда родилось другое, тоже весьма естественное в сем
случае предположение, что препроводительное писание, по
недосмотру или иной какой оплошности секретаря, не по¬
ложено в конверт и осталось где-нибудь в митрополичьей
канцелярии.
Поэтому генерал-губернатор пометил на письме каран¬
дашом: «справиться у секретаря, где бумага, при которой
прислано».
Справка была сделана немедленно, и притом не
письменная, а личная, через посредство одного из чинов¬
ников генерал-губернаторской канцелярии. Но тот, побы¬
вав с пакетом у митрополичьего секретаря, привез назад
этот пакет без всякого восполнения и притом с странным
ответом, что никакого препроводительного письма от мит¬
рополита не будет.
Опять доложили генерал-губернатору, и опять отряжен
старший по чину и званию посол с посольством, имевшим
прямою целью узнать: «что его высокопреосвященству
угодно?» Но это новое посольство было не удачнее пер¬
вого: не легко секретарь поддался просьбе спросить вла¬
дыку: «что ему угодно?» через посылку упомянутого
письма, да не привело ни к чему и вопрошание.
1 Во всяком случае, это не был Закревский, которому представ¬
лялось, что митрополит Филарет сочинил и велел читать в церквах
молитву об избавлении Москвы от лютого положения, то есть от уп¬
равительства Закревского. Об этом было официальное дознание,
память о котором уберег будущему историку митрополит Исидор.
См. список рукописей, пожертвованных высокопреосвященным Исидо¬
ром Петербургской духовной академии. (Прим. автора.)
297
Филарет посмотрел на секретаря долгим, укоризнен¬
ным взглядом и тихо молвил:
— Мне ничего не угодно.
Он был всеблажен и вседоволен, а в гражданской
канцелярии генерал-губернатора от всего этого смущение
только возрастало. По чиновничьему скудоверию, там на¬
ходили невозможным удовлетвориться таким безмятеж¬
ным ответом и считали неотразимо нужным добиться: для
чего вседовольный владыка прислал это письмо и чего
ему хочется? Делая такие и иные соображения, нашли на¬
конец, что удивительное событие это всех более обязан
разъяснить не кто иной, как сам полицейский генерал, ко¬
торый заварил всю эту кашу, бог знает зачем и для чьего
удовольствия.
И, как это часто водится, прежде чем хваткий генерал
успел показаться и дать какие-нибудь разъяснения об
этом беспокойном обстоятельстве, про самое обстоятельст¬
во уже меньше говорили, чем про его вздорливый нрав
и его зливость, с которою он беспрестанно надоедает то
одному, то другому, то пятому и десятому. И всем уже
становилось радостно и мило, что вот-таки он нарвался.
И с чем пристал? «Не хорошо поют!» Да ты регент, что
ли,— тебе какое дело? Не нравится — выйди, не слушай,
ступай к цыганам, там хорошо поют. А чего лезть, зачем
надоедать?.. Ведь это не какой-нибудь простой митропо¬
лит, а Филарет; он тайны знает; его боятся... Его только
тронь, так и сам не обрадуешься. Вот и наскочил,— так
тебе, сорванцу, и надо! Радовались не только люди рус¬
ские, которым, по справедливому замечанию Пушкина,
«злорадство свойственно», но даже некий немецкий чинов¬
ник, имевший за свою солидность особый вес у начальст¬
ва. Он ведал это дело, и он же сказал о нем: «нашла ко¬
за на камень», и с этою немножко измененною русскою
пословицею сделал такое обобщение, что быть за все
в разделке самому беспокойному полицейскому генералу.
Так и сталось.
Во утрий день, когда полицейский генерал стал в уроч¬
ный час по обычаю перед генерал-губернатором, сей по¬
следний сразу сморщился и заговорил скороговоркою
и в недовольном тоне:
— Очень рад вас видеть... Вчера, почти только что
вы от меня уехали, я получил конверт от митрополита.
Вот он: возьмите его, пожалуйста; он здесь прислал ко
298
мне ваше письмо, и кто его знает: зачем он его прислал?
Я посылал узнавать, но ничего не узнали... Столкновение
с ним всегда чрезвычайно неприятно... Кончите это, по¬
жалуйста, как-нибудь сами.
Генерал сконфузился, и даже не на шутку, но подбод¬
рился и, чтобы выдержать спокойный тон, спрашивает:
— Что же... мне самому прикажете съездить?
— Как хотите... Да впрочем, я не знаю, как же иначе,
лучше съездите.
— Хорошо-с, я сейчас съезжу и сейчас же заеду вам
сказать, если угодно.
— Пожалуйста... Как-нибудь...
— Да ведь это такие пустяки!
— Ну, однако... все-таки... пожалуйста, кончите и за¬
езжайте.
Генерал поехал, но неудачно: вместо того чтобы полу¬
чить возможность успокоить начальника, он заехал с са¬
мым коротким, но неприятным ответом, что митрополит
его не принял.
— Ну вот видите!
— Да он, говорят, действительно болен.
— Положим, а все-таки неприятно. Вы уже сделайте
милость... постерегите... когда он выздоровеет.
— Непременно-с, непременно.
— Вы там... келейника...
— Да... я уже все сделал и просил.
(Вот он уже начал просить!)
— Но и сами... наведайтесь, когда он может.
— Я заеду, заеду.
Он два раза повторил свое «заеду», а довелось ему за¬
ехать несколько раз, потому что владыка все недомогал,
а генерал-губернатор скучал, что это еще не разъяснено
и не кончено.
Генералу это так надоело, что он говорил, будто уже
«готов хоть пять молебнов у Иверской отпеть, лишь бы
отвязаться от этого письма и от всей этой истории».
И бог, который, по изъяснению Иоанна Златоустого, «не
только деяния приемлет, но и намерения целует»,— внял
нужде утесненного этими событиями генерала и воздвиг
владыку с одра болезни. Под вечер одного дня дали гене¬
ралу с подворья весть, что владыке лучше, а на другой день,
едва его превосходительство собрался на Самотек, как че¬
рез подлежащих чинов полиции пришло дополнительное
известие, что Филарет нынче утром раненько совсем вые¬
хал на лето за город к Сергию и затем в Новый Иерусалим.
299
Крепкий, непокладистый человек был генерал, но это
уже и его вымотало. Теперь хоть и не говори ни слова,
а отправляйся туда же вслед за ним к Сергию и в Новый
Иерусалим. А примет ли еще он там? — это опять бог
весть. Скажут: устал с дороги, отдохнуть нужно, беспоко¬
ить не смеем; или говеет, к причастию готовится; или
с отцом наместником заняты... Да вообще конца нет пре¬
текстам. И это такому-то человеку, который и сам кипит
и любит, чтобы вокруг него все кипело и прыгало!..
Черт знает, что за глупое положение, и все из-за чис¬
тейших пустяков, и притом в правде, потому что служение
он видел нехорошее, пение безобразное и хотел обратить
на это внимание, так как это у него в городе.
Генерал давно уже был не рад, что он все это поднял:
крепкий и крупный во всех своих неразборчивых поступ¬
ках, он ослабел и обмелел от этой святительской гонки,
которая так не так, еще пока и до объяснения не дошла,
а уже внушала ему необходимость известной разборчиво¬
сти. Даже ухарская бодрость его подалась и спесь поспу¬
стилась до того, что он стал панибратственно спрашивать
людей малых: как они думают, что лучше — немедленно
ли ему ехать вслед за владыкой или подождать — пусть
он отдохнет, начнет служить, и тогда... прямо к обедне, да
от обедни под благословение,— подделаться на чашку чаю
и объясниться.
Как мышь могла оказать великую услугу льву, так
и тут случилось нечто малопозволительное: у мелкого че¬
ловека нашлось ума и сообразительности больше, чем
у крупного.
Малый советник сказал, что прямо от обедни генера¬
лу к митрополиту являться нехорошо, раз — потому, что
его высокопреосвященство в такую пору бывает устав¬
ши, а во-вторых, что и дело-то требует свидания тихого
и переговора с глаза на глаз, «чтобы если и колкость ка¬
кую выслушать, то по крайней мере не при публике».
Это было первое упомянутие о колкости, но оно было
принято без удивления и без спора. Очевидно, все иначе
и думать не хотели, что без колкости дело обойтись не
может. Вопрос мог быть только в том: какая?
— У него ведь это все применяется,— говорили совет¬
ники,— что простецу, что ученому, что духовному, а что
военному человеку... Особенно ученым строго; он вон
300
иерея Беллюстина вызвал, посмотрел на него, да опять
пешком в Калязин прогнал.
— Господи!.. это черт знает что такое... И что за
мысль попа пешком гонять!
— A-а, он ученый, статьи пишет.
— Да хоть бы и какие угодно статьи писал, все же
ведь он не скороход или не пехотинец.
— А Голубинского еще хуже: прямо по руке ударил:
он к ученым лют.
— Ну а к военным каков, а?
Собеседники плечами пожали и говорят:
— Про военных не знаем; военных, пожалуй, не
смеет.
— Ведь не может же он меня заставить идти от Сер¬
гия пешком за покаяние — а? что? Я его не послушаю:
сяду, да и уеду... что?
— Да, конечно нет: не смеет.
— Еще бы! пускай попов гоняет, а я не поп.
На самом же деле все это приводило генерала в боль¬
шую нервность, и он, волнуясь, кипятился и попеременно
призывал то бога, то черта, не зная, к кому плотнее при¬
стать.
— Господи, что такое!.. черт бы все это драл... С ко¬
ронованной особой, кажется, легче бы объясниться!
Но малый советник, до беседы с которым генерал не
напрасно унизился, вывел его на хороший путь: он при¬
советовал генералу «сочинить» к владыке письмо и «по¬
искательнее» просить его высокопреосвященство дозволить
представиться по нужному делу, «когда он прикажет».
И при всех этих варварских фразах о сочинении, искатель¬
ности и приказании особенно настаивал, чтобы последняя
фраза была употреблена в точности.
— А то иначе,— говорит,— он прошепчет секретарю:
«напиши, я готов выслушать», а когда и где — опять не
доберетесь. Нет, уж лучше пусть «прикажет».
Генерал, в досаде, уже ни за что не стоял и готов
был испросить себе и «приказание», но только «сочинять»,
ему не хотелось.
— Сделайте милость,— говорит,— черт бы все это по¬
брал... Господи! напишите, пожалуйста, как это по-вашему
нужно, я все подпишу.
— Нет,— говорят,— тут нельзя «подписать», а надо
своею рукою написать, или переписать, да еще почище —
хорошенько.
301
— Да у меня,— говорит,— почерк скверный.
— Надо постараться.
— Ах ты господи!.. ну да черт с ними, со всеми эти¬
ми делами; сочините мне, пожалуйста, я перепишу.
И он сдержал свое слово — переписал. Он взял черно¬
вое домой и хотя вначале сильно его критиковал и назы¬
вал «хамским», но дома переписал его сполна и очень хо¬
рошо: буквы были все аккуратно дописаны, строчки пря¬
мы,— очевидно, выведены по транспаранту, а внизу
подпись со всяким почтением, покорною преданностью,
поручением себя отеческому вниманию и архипастырским
молитвам и просьбою о его владычном благословении.
Словом, сделано как подобает.
Письмо, в видах наибольшой аттенции, а может быть,
и ради вернейшего получения скорого ответа, послано не
по почте, а с нарочным, из сорока тысяч курьеров, гото¬
вых скакать во все стороны по манию каждого начальни¬
ка в России.
Ждут ответа. Ждет сам генерал, поминая то бога, то
черта. Ждут и его подчиненные, которым казалось, что он
им уже «протоптал голову вдоволь».
Здесь среди этих форменных людей, в которых, не¬
смотря на всю строгость их служебного уряда, все-таки
билось своим боем настоящее «истинно русское сердце»,
шли только тишком сметки на свойском жаргоне: «как
тот нашего: вздрючит, или взъефантулит, или пришпан¬
дорит?»
Слова эти, имеющие неясное значение для профанов,—
для посвященных людей содержат не только определитель¬
ную точность и полноту, но и удивительно широкий мас¬
штаб. Самые разнообразные начальственные взыскания,
начиная от «окрика» и «головомойки» и оканчивая не
практикуемыми ныне «изутием сапога» и «выволочки»,—
все они, несмотря на бесконечную разницу оттенков и ню¬
ансов, опытными людьми прямо зачисляются к соответст¬
венной категории, и что составляет не более как «вздрюч¬
ку», то уже не занесут к «взъефантулке» или «пришпан¬
дорке». Это нигде не писано законом, но преданием блю¬
дется до такой степени чинно и бесспорно, что когда
с упразднением «выволочки» и «изутия» вышел в обычай
более сообразный с мягкостью века «выгон на ять — го¬
лубей гонять», то чины не обманулись, и это мероприятие
ими прямо было отнесено к самой тяжкой категории, то
есть к «взъефантулке». Владыка, однако, не мог же иметь
такого влияния, чтобы «сверзнуть» генерала или сделать
302
ему другую какую-нибудь неприятность, а он просто его
не более как «вздрючит», но, конечно, в лучшем виде.
Посол возвратился на другие сутки. Ему довелось пе¬
реночевать у Сергия, но зато он привез ясный ответ на
словах, что его высокопреосвященство может принять ге¬
нерала.
— Когда же?
— Когда угодно.
— Я поеду завтра.
Так и решено было ехать завтра.
Генерала проводили, и когда поезд отъехал, то, смеясь
в кулак, проговорили:
— Напрасно ты, брат, перемены белья с собой не за¬
хватил.
Между тем, ко всеобщему удивлению, генерал возвра¬
тился в Москву раньше вечера и был очень жив, скор
и весел. Он тотчас же поспешил успокоить генерал-губер¬
натора, что они с митрополитом объяснились, и дело это
теперь кончено.
— Я доказал ему, что я прав, и он согласился и про¬
сил вам кланяться.
Тот был доволен, но подчиненные, которым никак не
хотелось такого окончания, не верили, чтобы дело обо¬
шлось без вздрючки. Краткое сказание: «я доказал ему,
что я прав, и он согласился», малодушным людям каза¬
лось как-то неподходящим. Выходило это как-то очень
уж кратко и не имело на себе, так сказать, никакого об¬
лика живой правды. Как он это доказывал, что поп дур¬
но служил и дьячки нехорошо пели? Разве попа и дьяч¬
ков туда тоже выписывали? Нет, этого не было и не мог¬
ло быть, во-первых, потому, что это дало бы делу такое
положение, что митрополит все-таки придал какое-нибудь
значение письму генерала, а во-вторых, этого не могло
быть просто потому, что владыка не знал, когда приска¬
чет к нему генерал с своим объяснением. Не мог же он
содержать при себе упомянутого попа и дьячков, про вся¬
кий случай, по вся дни. Да и все это было бы совсем не
по-филаретовски. Нет, молодшие люди имели крепкое по¬
дозрение, что генерал митрополиту ничего не доказывал,
потому что ему еще никто никогда не доказал ничего тако¬
го, что он сам не хотел считать доказанным, а просто гене¬
рал вытерпел у него неприятную минуту, но как ею
кончается вся эта долгая возня, то он и рад, и опять пры¬
303
гает и носится. А доказать мирополиту нельзя,— нельзя
потому, что он такие дарования и способы имеет — сразу
самого доказательстного человека взять и отсадить от его
доказательств. И отсадить в самый дальний угол, где тот
даже и сам себя не сразу узнает.
И вот эти-то приемы его очень интересны, как он это
выведет так, что прав — неправ, а сказать нечего. И все
это непременно было с генералом, но как же это было?
как владыка его вздрючил и как тот извивался? Это по¬
ложили узнать. А взялся за это некто близкий по своим
связям с какою-то «профессориею», а та профессория зна¬
ла еще кого-то, через которого доходили прямо до само¬
го близкого человека. И, когда весь этот порядок был лов¬
ко и ухищренно пройден, то результат превзошел все ожи¬
дания.
Вот верное сказание о том, как объяснялся генерал
с митрополитом.
Владыка, зазвав гостя в отдаленные Палестины, был
внимателен к его приезду и не заставил его ожидать. По¬
жаловал генерал, доложили митрополиту, он и вышел: по
обычаю своему не велик, нарочито худ, а из глаз, яко
мнилося, «семь умов светит».
Разговор у них вышел недолгий и, все объяснение, до
которого генерал достиг с таким досадительным трудом,
свертелося вкратце.
— Чем позволите служить? — начал шепотом вла¬
дыка.
Генерал отвечал обстоятельно.
— Так и так, ваше преосвященство, я был случайно
месяц тому назад в такой-то церкви и слышал служение...
оно шло очень дурно, и даже, смею сказать, соблазнитель¬
но, особенно пение... даже совсем не православное. Я ду¬
мал сделать вам угодное — довести об этом до вашего све¬
дения, и написал вам письмо.
— Помню.
— Вы изволили отослать это письмо для чего-то к ге¬
нерал-губернатору, но ничего не изволили сказать, что вам
угодно, и мы в затруднении.
— О чем?
— Насчет этого письма, оно здесь со мною.
Генерал пустил палец за борт и вынул оттуда свое
письмо. Митрополит посмотрел на него и сказал:
— Позвольте!
Тот подал.
504
Филарет одним глазом перечитывал письмо, как буд¬
то он забыл его содержание или только теперь хотел его
усвоить, и, наконец, проговорил вслух следующие слова
из этого письма:
— «Пение совершенно не православное».
— Уверяю вас, ваше высокопреосвященство.
— А вы знаете православное пение?
— Как же, владыка,
— Запойте же мне на восьмой глас: «Господи, воззвах
к тебе».
Генерал смешался.
— То есть... ваше высокопреосвященство... Это чтобы
я запел.
— Ну да... на восьмой глас.
— Я петь не умею.
— Не умеете; да вы, может быть, еще и гласов не
знаете?
— Да — я и гласов не знаю.
Владыка поднял голову и проговорил:
— А тоже мнения свои о православии подаете! Вот
вам ваше письмо и прошу кланяться от меня генерал-гу¬
бернатору.
С этим он слегка поклонился и вышел, а генерал, опять
спрятав свое историческое письмо, поехал в Москву,
и притом в очень хорошем расположении духа: так ли, не
так ли, противная докука с этим письмом все-таки кончи¬
лась, а мысль заставить его, в его блестящем мундире,
петь в митрополичьей зале на восьмой глас «Господи, воз¬
звах к тебе, услыши мя» казалась ему до такой степени
оригинальною и смешною, что он отворачивался к окну ва¬
гона и от души смеялся, представляя себе в уме, что бы
это было, если бы эту уморительную штуку узнали друзья,
знакомые и особенно дамы? Это очень легко могло дойти
до Петербурга, а там какой-нибудь анекдотист расскажет
ради чьего-нибудь развлечения и шутя сделает тебя горо¬
ховым шутом восьмого гласа.
И он не раз говорил «спасибо» митрополиту за то, что
при этом хоть никого не было.
Но, однако, как «нет тайны, которая не сделалась бы
явною», то нерушимое слово Писания и здесь оправдалось.
Вскоре же все в Москве могли видеть независтную гра¬
вюрку, которая изображала следующее: стоит хиленький
старичок в колпачке, а перед ним служит на задних лапах
305
огромнейший пудель и держит на себя в зубах хлыст.
А старец ему говорит:
«Служи (собачья кличка), но на мой двор не смей ла¬
ять. А то я заставлю тебя визжать на восьмой голос».
Такова или сей подобна была подпись под картинкою,
которая вначале показалась многим совсем неостроумною
и даже бессмысленною; а потом, когда разведали, в чем
тут соль, тогда уже немногие экземпляры картинки сдела¬
лись в большой ценности.
Когда именно, в каких городах и при каких правитель¬
ственных лицах имело место это происшествие,— не
знаю. Филарет Дроздов на московской кафедре пропустил
мимо себя не одного генерал-губернатора, а полицейских
генералов еще более, но сказание это надо считать несом¬
ненно верным, потому что о нем мне и другим приходилось
слышать от нескольких основательных людей, да и картин¬
ка тоже даром появиться не могла.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Был кавалерийский генерал Яшвиль. Он умер после
окончания последней турецкой войны, которую тоже делал.
Это был замечательный человек по складу ума, складу при¬
вычек и складу фигуры; он же обладал и красноречием,
притом таким, какому в наше стереотипное время нет по¬
добного. Он был человек большой, сутуловатый, несклад¬
ный и неопрятный. Лицо имел самое некрасивое, монголь¬
ского типа, хотя происходил из татар. По службе считал¬
ся хорошим генералом и шел в повышения, но в отношении
образованности был очень своеобразен: литература для не¬
го не существовала, светских людей он терпеть не мог и на
этом основании избегал даже родственников по жениной
линии. Особенно же не любил балов и собраний, на кото¬
рых притом и не умел себя вести. Рассказывали случай, что
однажды, подойдя к вазам с вареньем, он преспокойно вы¬
брал себе пальцами самую приглядную ягоду, пальцами
же положил ее себе в рот и отошел от стола, не обращая
ни на кого внимания. Быть с ним в обществе одни счита¬
ли мучением, другие же хотя и переносили его, но более ра¬
ди того, чтобы за ним подмечать его «деликатности». Но
в своем в военном деле он был молодец, хотя тоже все
с экивоками. Подчиненные его ни любили, ни не любили,
потому что сближение с ним было невозможно, а солдаты
его звали «татарином». Но мы имеем дело только до его
красноречия.
306
Военное красноречие генерала Яшвиля, как выше сказа¬
но, было оригинально и пользовалось широкою и вполне за¬
служенною известностью. Оно и в самом деле, как сейчас
убедится читатель, имело очень редкие достоинства.
У меня есть один образец речей этого военного оратора —
притом образец наилучший, ибо то, что я передам, было
сказано при обстоятельствах, особенно возбуждавших дух
и талант генерала Яшвиля, а он хорошо говорил только
тогда, когда бывал потрясен или чем-нибудь взволнован.
Генерал Яшвиль занимал очень видное место в армии.
У него было много подчиненных немелкого чина, и особен¬
но один такой был в числе полковых командиров, некто Т.,
человек с большими светскими связями, что Яшвиля к та¬
ким людям не располагало.
Неизвестно, каких он любил, но таких положительно не
любил.
Была весна.— Хорошее время года, а тем больше на
юге. Генерал предпринял служебное путешествие с целью
осмотреть свои «части». Он ехал запросто и с одним адъ¬
ютантом.
Приехали в город, где стоял полк Т., и в тот же день
была назначена «выводка».
Дело происходило, разумеется, на открытом месте, не¬
вдалеке за конюшнями. Офицеры стоят в отдалении — на
обозревательном пункте только трое: генерал Яшвиль,
у правого его плеча — его адъютант, а слева, рядом с ним,
полковой командир Т.
Выводят первый эскадрон: лошади очень худы.
Яшвиль только подвигал губами и посмотрел через
плечо на адъютанта.
Тот приложил почтительно руку к фуражке и общей
миной и легким движением плеч отвечал, что «видит и раз¬
умеет».
Выводят второй эскадрон — еще хуже.
Генерал опять полковому командиру — ни слова, но
опять оглядывается на адъютанта и на этот раз уже не до¬
вольствуется мимикой, а говорит:
— Одры!
Адъютант приложился в знак согласия.
Полковник, разумеется, как на иголках, и когда вывели
третий эскадрон, где лошади были еще худее, он не выдер¬
жал, приложился и говорит:
— Это удивительно, ваше сиятельство... никак их нель¬
зя здесь ввести в тело...
Яшвиль молчал.
307
— Я уже,— продолжал полковник,— пробовал их кор¬
мить и сечкою и даже... морковь...
При слове «морковь», в смысле наилучшего или целеб¬
ного корма для лошадей, генералу показалось, что это идет
как будто из Вольного экономического общества или друго¬
го какого-нибудь подобного оскорбительного учреждения,
и генерал долее не выдержал. Его тяжелый, но своеобраз¬
ный юмор и красноречие начали действовать — он обернул¬
ся снова к командиру и сказал:
— Морковь... это так... А я вам еще вот что, полков¬
ник, посоветую: попробуйте-ка вы их овсом покормить.
И с этим он повернулся и ушел, не желая смотреть ос¬
тальных «одров», но назавтра утром назначил смотреть ез¬
ду. Лег он недовольный и встал недовольный, а при езде
пошли такие же неудовлетворительности. Генерал и заки¬
пел и пошел все переезжать с места на место — что у него
выражало самую большую гневность, которой надо было
вылиться в каком-нибудь соответственном поступке: изру¬
гать кого, за пуговицу подергать или же пустить такой
цвет красноречия, который забыть нельзя будет.
Дела пошли так, что командир сам подал ему повод
к последнему, и живой дар генерала начал действовать.
Как вчера полковник пустил себе на выручку морковь,
так теперь он хотел найти оправдание в молодости эскад¬
ронных командиров. Генералу всякого повода к речам бы¬
ло довольно, а этого даже с излишком. Услыхав, что вся
беда в том, что молоды офицеры,— он отскочил на своей
лошади в сторону, сделал свою обыкновенную в гневном
времени гримасу и страшным громовым голосом, долетав¬
шим при расстановках до последнего фурштата, заорал:
— Вздор говорить изволите!.. Что это еще за манера
друг на друга ссылаться-я-я!.. Полковой командир должен
быть за все в ответе-е-е! Вы развраты этакие затевае-
те-е-е-е!.. По-о-лко-вой командир на эскадронных!.. А эс¬
кадронные станут на взводных. А... взво-одные на вахмист¬
ров, а вахмистры на солдат... А солдат-ты на господа бога!..
А господь бог скажет: «Врете вы, мерзавцы,— я вам не
конюх, чтобы ваших лошадей выезжать: сами выезжайте!»
Это было начало и конец краткой, но, как мне кажется,
очень энергической речи. Генерал уехал, а офицеры долго
еще были в недоумении: как же это возможно, до чего стал
доходить в своем гневе Яшвиль? Особенно этим был пора¬
жен один молодой офицер из немцев, у которого хранились
308
добрые задатки религиозных чувств. Ему казалось, что по¬
сле такой выходки Яшвиля он, как христианин, не может
более оставаться на службе под его начальством.
Он думал об этом всю ночь и утром, чисто одевшись,
поехал потихоньку к архиерею, чтобы ему, как самому про¬
свещенному духовному лицу в городе, рассказать все
о вчерашней речи и просить его мнения об этом поступке.
Архиерей принял и терпеливо выслушал корнета, но
с особенным вниманием слушал воспроизведение офицером
на память генеральской речи. И по мере того как офицер,
передавая генеральские слова, все возвышал голос и дошел
до «господа бога», то архиерей, быстро встав, взял офице¬
ра за обе руки и проговорил:
— Видите, как прекрасно! И как после этого не сожа¬
леть, что духовное ораторство у нас не так свободно, как
военное! Почему же мы не можем говорить так вразуми¬
тельно? Отчего бы на текст «просящему дай» так же крат¬
ко не сказать слушателям: «Не говори, алчная душа, что
«Бог подаст». Бог тебе не ключник и не ларешник, а сам
подавай...» Поверьте, это многим было бы более понятно,
чем риторическое пустословие, которого никто и слушать не
хочет.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
К сказанному не излишним будет прибавить о том, как
иные из наших владык внимательны к политике, литерату¬
ре, новым открытиям и проч. Хороший материал для этого
мы имеем в «Списке рукописей, пожертвованных его высо¬
копреосвященством митрополитом Исидором в библиотеку
С.-Петербургской духовной академии». Об этом митропо¬
личьем даре было довольно говорено газетами в свое вре¬
мя,— причем было объяснено, что подаренные рукописи не
могут быть предметом исследования и критики по жизнь
их жертвователя. Но и самое содержание рукописей, даже
по заглавиям, оставалось до сих пор неизвестным, хотя
это, с одной стороны, очень интересно, а с другой — нима¬
ло не нарушает условий жертвователя, ибо не может быть
почитаемо за разработку. Поэтому, встретив редкий список
(отлитографированный только в числе пятидесяти экземп¬
ляров), я не захотел расстаться с ним, не сделав из него
небольших выписок, которые, мне кажется, должны заин¬
тересовать любителей русской давней и недавней старины.
Должны они быть любопытны также и для таких людей,
которым небезынтересно само лицо дарителя.
309
Вот из чего, судя по списку, состоит, между прочим,
дар митрополита Исидора Петербургской духовной акаде¬
мии:
Уроки профессора академии архимандрита Иннокентия
(архиепископа херсонского) по общему богословию—293 л.
Его же, уроки по догматическому богословию — 188 л.
Его же, уроки по практическому богословию — 327 л.
Его же, учение о таинствах церкви — 139 л. (Возмож¬
но думать, что это те самые знаменитые лекции, которыми
когда-то хвалились слушатели Иннокентия. Их ждали ви¬
деть в собрании сочинений этого автора, но этому что-то
помешало.)
Сорок шесть писем князя Голицына к архимандриту
Фотию и двенадцать писем к графине А. А. Орловой-
Чесменской. (Материал никогда не ослабевающего инте¬
реса.)
Донесение Нила, архиепископа ярославского, в св. си¬
нод о чудесном поднятии крышки у раки преподобного
Сильвестра Обнорского, с просьбою совета по этому слу¬
чаю и разрешения крестного хода и канонизации службы
святому. (Вдвойне интересный материал, как по самому чу¬
десному происшествию с поднимающейся крышкою, так и
по отношению к этому делу знаменитого в своем роде ар¬
хиепископа Нила — автора исследования «О буддизме».)
Краткое изложение хранящихся в Белогородском мона¬
стыре подлинных записок о чудотворениях Иоасафа. (По
народной молве, усопший Иоасаф Горленко есть тот оче¬
редной святой, мощи которого должны быть открыты пер¬
выми после мощей преподобного Тихона Задонского. От¬
сюда понятно, какой интерес для церкви должно сосредо¬
точивать в себе это «изложение».)
Донесение Христофора, высокопреосвященного воло¬
годского, о необыкновенном приключении с крестьянкою-
девицею Агафьею,— летаргическом сне, принятом за чудо.
Ответное письмо протоиерея Иосифа Васильева на воп¬
росы, предложенные ему графом Павлом Дмитриевичем
N. по поводу присоединения аббата Гетте. (Снова интерес¬
нейшее обстоятельство, в оценке которого до сих пор нет
чего-то самого важного.)
Рассказ дедушки Алексея Васильевича Первого, почти
современника св. Тихона, о некоторых частных фактах из
жизни св. Тихона.
Оправдательное письмо М. П. Погодина к министру на¬
родного просвещения по поводу признания его статьи во
2 № газеты «Парус» неблагонамеренною и прекращения
издания.
310
Сведения об убийствах евреями христиан для добыва¬
ния крови.
Мнение председателя цензурного управления о распро¬
странении у нас брошюры о непорочном зачатии девы Ма¬
рии (1830 года).
Список сочинениям богословского и отчасти политиче¬
ского содержания, привезенным из Варшавы в 1833 и 1834
годах.
Приказ новороссийского генерал-губернатора жителям,
называемым духоборцами, о возвращении в лоно право¬
славной церкви или о переселении в другие места житель¬
ства.
Судебный допрос некоторых из сектантов «Общей» сек¬
ты (из молокан).
О сектаторе Лукьяне Петрове — писано собственно¬
ручно митрополитом Исидором.
Донесение подполковника Граббе о новопоявившейся
секте, отвергающей храмы, посты, праздники, таинства и не
признающей власти. (Это особенно интересно в том отно¬
шении, что, по мнению людей, знающих толк в русских
ересях и расколах, у нас нет ни одной секты, которая бы
«не признавала властей», что, впрочем, и невозможно для
христианина какого бы то ни было толка.)
Мысли о народе, называемом ингилайцами, которых
предки были христиане.
Сведения о Евангелиях, записанные (митрополитом
Исидором) после разговора с сыном владетельного князя
Сванетии Мих. Дадишкилиани.
Высшая администрация русской церкви, сочинение ар¬
хиепископа Агафангела — о незаконности и ошибочности
принципов, положенных в основании церковно-администра¬
тивных учреждений. (Это тот самый архиепископ, который
один решился открыто противодействовать церковно-судеб¬
ной реформе, как ее проводил обер-прокурор гр.
Д. А. Толстой.)
О влиянии светской власти на дела церковные.
Продолжение сочинения архиепископа Агафангела:
в чем должно состоять высшее управление отечественной
церкви. (Эти труды преосвященного Агафангела непре¬
менно должны быть подвергнуты обстоятельной критике,
так как автор их, при отличавшей его односторонности,
был, однако, знаток этого еще не успокоившегося вопроса,
и,— что не часто случается с духовными писателями нашего
времени,— он, будучи архиереем, в последние годы своей
311
жизни говорил прямо и откровенно, не преклоняясь ни се¬
мо, ни овамо.)
Записка обер-прокурора синода графа А. П. Толстого
о подчинении церкви контролю в хозяйственном отноше¬
нии. Писано собственноручно митрополитом Исидором.
Рассмотрение записки под заглавием «Вдовство свя¬
щенников». (Самый больной вопрос вдовствующих кли¬
риков.)
Отношение обер-прокурора графа Д. А. Толстого к ми¬
трополиту Исидору о назначении последнего членом комис¬
сии по вопросу о порядке разрешения жалоб на решения
св. синода по делам, подлежащим его ведению. (Жалобы на
синод, единолично приносимые митрополиту, состоящему
членом того же самого синода!.. Невозможно уразуметь:
какой это должно обозначать порядок?)
Записка «по вопросу возражений (!) на предположен¬
ное учреждение в Петербурге православного братства».
Выписка из отношения министра внутренних дел о не¬
удобстве вышеуказанного братства.
Выписка из отношения главного начальника III отделе¬
ния собственной его императорского величества канцелярии
о неудобстве того же братства. (Все эти три документа по¬
лучают особенный интерес ввиду нынешнего протестант¬
ского настроения общества, при котором союзы православ¬
ных уже дозволяются, но, быть может, уже несколько
поздно.)
Письмо нантского епископа Жаконэ к протоиерею Иос.
Васильеву по вопросу о зависимости русской церкви от им¬
ператора.
О тождестве бежавшего в Нью-Йорк иеродиакона Ага¬
пия с автором (какого-то) письма. Подробные сведения об
иеромонахе Агапии.
Секретное донесение архиерею рядового С. Кулышева
о заказе ему типографского станка для печатания противо¬
правительственных сочинений и о снабжении его неизвест¬
ными ему лицами сочинениями такого же характера:
«Что нужно народу», «О сокращении расходов царского
величества» и т. п. (Это дело, интересное само по себе, не
менее интересно в том отношении: почему солдат, которо¬
му сделали упомянутый заказ, обратился с своим доносом
не к гражданским властям и не к жандармскому офицеру,
а к местному епископу? Все это возбуждает интерес к лич¬
ному составу властей, которые тогда правили в Перми.)
«Объяснение с публикой». Программа действий револю¬
ционного кружка.
312
О влиянии светской власти на дела церковные.
«Тайна», или секретная апология архимандрита Фотия
императору Александру I (рукопись на 158 л.).
Письмо протоиерея М. Ф. Раевского (из Вены) к мит¬
рополиту Исидору по поводу замеченного сближения серб¬
ских и болгарских воспитанников в Киеве с поляками и
о вредных следствиях этого сближения (М. Ф. Раевский,
наш венский священник, которому приписывают много по¬
литических дел между славянскою молодежью,— лицо, не¬
безынтересное на краткий час для историка, а быть может,
еще более для сатирика. О. Раевский был обильно про¬
славляем за тонкость, что до сих пор и составляет самую
выступающую черту его священства.)
Славянофилы на Востоке.
Письмо архимандрита Леонида о духовном состоянии
русских богомольцев в Иерусалиме.
Письмо с препровождением жесткой статьи одной гре¬
ческой газеты против вселенского патриарха.
Донесение подробное о болгарском вопросе.
Письмо посланника французского по поводу брака его
слуги.
Письмо Тишендорфа с препровождением его труда
VII edition de Nouveau Testament.
Письмо его величества императора русского к султа¬
ну турецкому о венгерских мятежниках, бежавших в Тур¬
цию.
Речь государя Николая Павловича к епископам поль¬
ским и русским, приглашенным из Польши в Петербург.
Писано собственноручно митрополитом Исидором.
Изложение некоторых обстоятельств, обнаруживающих
невыгодное отношение закубанцев к русскому правитель¬
ству. Писано собственноручно митрополитом Исидором.
Последствия неблагоразумного управления генерала
Пулло и особенно генерала Засса — восстание чеченцев,
черкесов, бегство многих в горы, даже таких, которые бо¬
лее пятидесяти лет были верны русскому правительству.
Писано высокопреосвященным Исидором.
Стихотворение Кукольника в виду Крымской войны.
Письмо генерала Муравьева к генералу Ермолову из
крепости Грозной о положении края и мысли о началах
управления.
О чрезмерней жадности греческого духовенства и симо¬
нии (1860 г.).
1 VII издание Нового завета (франц.).
313
Заметка, содержащая недовольство кавказцев, особен¬
но войска, на письмо Муравьева к Ермолову. Писано высо¬
копреосвященным Исидором.
Особенно замечательные случаи действия благодати бо¬
жией чрез митрополита московского Филарета, бывшие при
его жизни. (Известно, что на надгробии митрополита Фи¬
ларета Дроздова выставлено «св.» или «свят.» — это в со¬
кращении должно выражать святитель, но как народ мало
употребляет слово «святитель» и оно ему не приходит в го¬
лову, то большинством это неудачное сокращение признает¬
ся за сокращение слова «святой». Для других же, каковы,
например, наши спириты, почти повсеместно чествующие
митрополита Филарета Дроздова,— неловкость в сокраще¬
нии здесь признается за «знак воли божией», которая та¬
ким проявлением предупредила замедляющуюся канони¬
зацию покойного. По народным толкованиям, которые так
не так надо считать мнениями, прежде Филарета могут
быть открыты мощи только одного Иоасафа белогородско¬
го, а почивающий в Киево-Печерской лавре Павел, епископ
тобольский (Конюшкевич), должен уступить свой ряд Фи¬
ларету и стать на дальнейшую очередь. В одном Новгоро¬
де только надеются, что прежде всех должны быть откры¬
ты мощи Фотия, но этому будто сильно мешает то, что
нельзя различить: от кого идут чудеса — от Фотия или от
почивающей с ним рядом графини Орловой? Отличить это
трудно, потому что чудеса совершаются при обоих гробах,
стоящих рядом, а разъединить их — нельзя, и потому надо
ждать особого знамения, которого и ждут. Впрочем, силь¬
ное распространение в последние годы Св. Писания, обра¬
тившее внимание простонародья от людей, о которых им
много натолковано, прямо ко Христу,— о котором они до
сих пор были только слегка наслышаны,— до того сильно
изменило религиозное настроение русских умов, что в спо¬
рах о канонизации новых святых замечается гораздо менее
страстности. Мысль о Христе начинает преобладать даже
над почивающими в сребропозлащенных гробах Фотия и
его послушной графини.)
Много писем митрополита Филарета Дроздова, из коих
некоторые писаны по общеинтересным вопросам, а два при¬
водят в некоторое недоумение. Это, во-первых, не письмо,
а «список с отношения к московскому генерал-губернатору
по поводу слуха, что в церквах Москвы читается особая мо¬
литва об избавлении от того положения, в котором она на¬
ходится». А второе письмо «о незаконном, причиняющем
соблазн действовании духовного цензора в Петербурге».
314
(Первое, вероятно, относится к тому времени после закры¬
тия библейского общества, когда прозорливым умам каза¬
лось кстати поприсмотреть за митрополитом Филаретом,—
как бы он, при окружавшем его народном уважении, не
воспользовался этим и не «воздвиг чего-нибудь через
церковь». Это чрезвычайно интересно уже потому, что
мысль о возможности такого поступка долго не оставляла
многих людей самого первого сорта.)
Легко может быть, что не лишены общего историческо¬
го интереса и другие нумера этого митрополичьего дара,
которые мы здесь не поименовали единственно потому, что
заглавия их показались нам менее интересными. Но, кро¬
ме ценности, какую имеет весь этот дар сам по себе, он
очень дорог и для характеристики самого дарителя. Жизнь
наших владык течет так «прикровенно», что едва о некото¬
рых из них можно узнать и сберечь для истории что-нибудь
образное и живое. В древности их жизнеописания были по¬
хожи более на жития, а позже стали походить на послуж¬
ные списки, из которых ничего или почти ничего не извле¬
чешь для истории. Не больше того усматриваем и в самых
поздних некрологах, где уже, впрочем, стали иногда на что-
то намекать. Был больше суров или меньше суров владыко,
постился ли он и молился больше или меньше — и в этом
почти все. Исключения очень редки, но и эти исключения
не обильны фактами. Биографии даже таких людей, как
Платон Левшин, Евгений Болховитинов и Иннокентий Бо¬
рисов, скудны: нет в них именно тех мелочей жизни, в ко¬
торых человек наиболее познается как живой человек, а не
формулярный заместитель уряда — чиновник, который был,
да и умер, а потом будет другой на его место — все равно
какой. Правильно и основательно говоря, надо сознаться,
что русские своих архиереев совсем не знают: в городе
с владыкой знакомы некоторые власти, среди коих не всег¬
да находятся люди самые теплые к вере, да духовенство,
у которого отношение к архиерею особое. Народ же совсем
архиерея не знает, да им и не интересуется, потому что ему
давно стало «все равно», что делается в церкви, и он выра¬
зил это в присловии: «нам что ни поп, тот и батька»
(это у наших лицемеров и ханжей называется «богоучреж¬
денным порядком»). Между тем в числе наших архиереев
есть люди замечательного ума и иногда удивительного
сердца. (Припомним архиепископа Димитрия Муретова
и состоящего не у дел епископа Ф.) Знать о таких и им по¬
добных людях возбудительнее, чем читать иные старые
сказания, риторическая ложь которых давно обличена и не
315
перестает обличать себя во всяком слове. Чтобы изолгав¬
шиеся христопродавцы не укорили нас в легкомыслии
и «подрывании основ», скажем, что это не наша мысль или
не исключительно наша: мы встречаем ее, например, даже
у Эбрарда (Апологетика, перевод протоиерея Заркевича
1880 г., стр. 598). «Если предложить вопрос о том, что
служит доказательством (христианства), то это доказатель¬
ство можно заимствовать собственно не из истории хри¬
стианских обществ, а исключительно только из жизнеопи¬
саний частных лиц в христианстве, в которых Евангелие
проявило себя как силу Божию». А где же, кажется, и ис¬
кать бы проявлений этой силы, как не между теми, кото¬
рые первенствуют в церкви? И вот тут-то, как нарочно, и
приложена превосходно кем-то подмеченная манера «ма¬
нервирования» святителей, то есть манера представлять их
получившими все совершенства, не возрастая и не укреп¬
ляясь,— они будто так прямо и являются полными всех
добродетелей «от сосцу матерне». Некоторые из них даже
не сосали по средам и пятницам материнской груди... Ре¬
зультат этого перед нами налицо...
Где всему легко верят, там легко и утрачивают всякую
веру.
Литературный дар высокопреосвященного Исидора до
известной степени иллюстрирует особу нашего петербург¬
ского митрополита, которого вообще считают человеком
опытным в жизни и благожелательным. Рассматривая этот
список, мы проникаем, так сказать, в некую сокровенную
сень и узнаем, что наиболее интересовало и занимало вы¬
сокопреосвященного Исидора,— узнаем, что он не прене¬
брегал весьма разнообразными сведениями и даже, очевид¬
но, думал об очень многом, не составляющем его прямых
обязанностей. О нем всегда говорили, что он неутомимый
читатель. Значительное количество времени митрополита
берет ежедневное чтение газет, в которых он следит за об¬
суждением разных вопросов, и между прочим церковного.
Было известно, что он не остается равнодушным к заявле¬
ниям печати и настолько терпим ко мнениям, что очень в
редких случаях жалуется на печать. Сколько известно в ли¬
тературном кружке, такой, едва ли не первый и не послед¬
ний, случай был не так давно по поводу диссертации одного
молодого университетского профессора, разбиравшего ле¬
генду о св. Георгии. Диссертация была из наилучших и со¬
ставляет дорогой и самостоятельный вклад в нашу литера¬
туру, но, разумеется, взгляд ученого, основанный на неоп¬
ровержимых фактах, и взгляд лица, обязанного во что бы
316
ни стало защищать предания, хотя и освященные време¬
нем, но совершенно рассыпавшиеся под методическою си¬
лою настоящей, научной критики, сойтись не могли, и наш
митрополит протестовал, но совершенно безвредно и даже
беспоследственно. Замечательное исследование молодого
ученого о легенде св. Георгия напечатано в министерском
журнале, а в науке неудовольствие митрополита не получи¬
ло значения. Но во многих случаях, когда печать указыва¬
ет что-либо дурное в церковном управлении, митрополит не
пренебрегает это поправить, притом всегда без шума и не¬
пременно без резкостей, которых не одобряет его благоже¬
лательное настроение. Но из того, что высокопреосвящен¬
ный Исидор имел охоту и удивительное терпение собствен¬
норучно списать, можно заключить, что его внимание осо¬
бенно часто было привлекаемо делами политики, прямого
касательства к которой он по сану святителя не имел и,
стало быть, занимался ею прямо con amore. Некоторые
списки, сделанные его рукою, заставляют еще более удив¬
ляться трудолюбию его высокопреосвященства, потому
что их оригиналы сохранены нам печатью. Таковы, напри¬
мер, значащиеся под № 232 «Выписка из газеты: «Kurier
Wilenski» о собрании раввинов во Франкфурте-на-Май¬
не». № 233 «Заметка о числе и составе европейского на¬
родонаселения в Алжире, из «Morning Chronicle». «О чи¬
сле жителей по всей земле по верам», из газеты «Золо¬
тое руно» аббата Лакордера, об увеличивающемся в Па¬
риже числе самоубийств, найденышей и умалишенных, из
газеты «Correspondant». «Россия и Запад», из газеты
«Independence Beige». Есть даже списки статей русских
газет, например статьи «Московских ведомостей» из № 11,
1855 года. Владыку, как надо судить по выпискам, зани¬
мали также и другие вопросы: его занимали труды Песта¬
лоцци, Нимейера, Коверау и Дистервега, а также пресло¬
вутый в свое время Шедо-Ферротти, «неправильные дей¬
ствия австрийского главнокомандующего Гайнау» и «уди¬
вительные действия зерен белой горчицы», а потом вопрос
Кобдена: «Что же далее?» Словом, необыкновенная пест¬
рота, в которой своя доля внимания дана вопросам самым
разносторонним...
1 Из любви к искусству (лат.).
2 «Виленский курьер» (польск.).
3 «Утренняя хроника» (англ.).
4 «Корреспондент» (франц.).
5 «Независимая Бельгия» (франц.).
317
Говоря об этом списке, который хотя отчасти открывает
перед нами кабинетную жизнь первого духовного сановни¬
ка русской церкви, которого удается видеть только в сако¬
се и митре или в запряженной цугом карете,— мы должны
упомянуть и о том, что в большинстве случаев архиерей¬
ские бумаги обыкновенно тотчас после кончины их вла¬
дельца «обеспечиваются», и рука исследователя до них до¬
бирается очень не скоро, а до иных даже и вовсе не доби¬
рается. А потому, если бумаги, подаренные митрополитом
Исидором академии, составляют (как надо думать) только
часть его архива, то и тогда следует быть ему благодарным,
что он сам, по собственному почину, устроил так, чтобы
они стали доступны истории и критике без напрасной тра¬
ты многого времени. Но пока что (дай бог еще многих лет
жизни митрополиту Исидору) одно поверхностное знакомст¬
во с его литературным даром, конечно, многих должно уди¬
вить: сколько наш ныне уже ветхий и достопочтенный ста¬
рец хранил в себе постоянно живой способности интересо¬
ваться предметами, которые интересуют не всякого из лиц
его положения. Это во всяком случае значит жить со
своим веком и аскетическое неведение о нем не считать луч¬
шим достоинством церковного правителя. В таком взгляде,
кажется, нет ни малейшей ошибки.
Таким образом, при этих слабых данных мы все-таки
находим некоторую возможность дать самому отдаленному
читателю некоторое свободное очертание лица, имеющего
несомненно историческое значение, потому что митрополит
Исидор давно стоит во главе управления нашей церкви,
и притом в ту пору, когда она — и лиходеям и доброжела¬
телям — стала часто представляться в состоянии, похожем
на разложение, или, точнее сказать,— в кризисе, который,
впрочем, переживает все церковное христианство.
АРХИЕРЕЙСКИЕ ОБЪЕЗДЫ
Нельзя, не видя океана,
Себе представить океан.
Напечатанные в 1878 году очерки «Мелочи архиерей¬
ской жизни» вызвали несколько заметок, написанных ду¬
ховными лицами, между которыми были и два архиерея.
Между письмами почтивших меня корреспондентов
есть несколько выражающих мне укоризну за «погоню за
простотою». В этом писавшие усматривают «влияние про¬
тестантского духа».
Я хотел бы остановиться на этом странном и неумест¬
ном замечании; я хотел бы сказать по крайней мере, сколь¬
ко несправедливого и прискорбного заключается в той не¬
осторожности, с которою наши охотники до важности
и пышности уступают протестантам такое прекрасное свой¬
ство, как простота; но пройду это молчанием и коснусь
только одной частности в вопросах об упрощении отноше¬
ний архиереев к подначальному им духовенству.
Мне пишут: «хорошо ли, если наши архиереи, объез¬
жая приходы, будут трястись в тарантасиках да кибиточ¬
ках, в коих их иной примет, пожалуй, за странствующих
купцов, тогда как католические епископы будут кататься
шестернями» и т. п.
Там мешал протестантизм, здесь — католичество...
Я ничего не могу отвечать на такой трудный церков¬
ный вопрос, но я никак не думал, чтобы нам был очень
важен пример католических епископов! Как бы они ни ка¬
тались,— им свой путь, а нашим — своя дорога, а притом
никто и не добивается, чтобы русские епископы «тряс¬
лись» в тарантасах и кибитках. Об этом известен какой-то
анекдотический разговор митрополита Платона (Левши¬
на) и больше ничего. Дело вовсе не в экипаже, а в том,
кто в нем едет. Можно и в карете ехать с мирною просто¬
тою и в кибитке приближаться с большою и обремени¬
тельною требовательностью. Об этой-то требовательности
и идет речь у благонамеренных людей, желающих уста¬
новления лучших, более искренних и более полезных для
церкви отношений епархиальных начальников к сельскому
духовенству.
319
Некто, бывший простым священником и потом достиг¬
ший «степеней», пишет: «Ожидание епископа очень благо¬
приятно действовало на духовенство именно тем, что это
было событие важное, которого ждали и к которому под¬
готовлялись. Тут, бывало, все подберется и подтянется
в струнку. Иной, слабый человек, годы храмлющий на оба
колена, заслышав об архиерейском приезде, позадумается
и исцелеет. Другой, беспокойный и сварник,— сходит к ми¬
рянам и примирится и вообще поочистится в своем пове¬
дении, а иной, давно отупевший и все позабывший, возь¬
мется за ум и поучится, как отвечать на вопросы владыки,
а от того сделается опытнее. Наконец, самое это ожидание
бывает полно прекрасных минут для собравшегося духовен¬
ства, которое, совокупясь вместе ко встрече, ближе озна¬
комливается друг с другом и притом научается полезной
солидности, как держать себя, сообразно достоинству свое¬
го духовного сана, серьезность которого порою, в мелочах
житейских, позабывается. Вообще это напоминало что-то
вроде сошествия ангела, прилетающего возмутить и сде¬
лать снова целебными застоявшиеся воды сельской ку¬
пели».
Поистине — прекрасная картина, к которой, главным
образом, и пригодится тот приклад, который я имею воз¬
можность предложить ниже, в виде дополнительной ил¬
люстрации.
Но проследим еще за тем, что говорит опытный кор¬
респондент.
Начертав приведенные заметки, он заключает их сло¬
вами: «Мирянин этого знать не может. Как бы искусно он
ни наблюдал быт и нравы духовенства, он не может дать
оценки тому, что в этих случаях творится в душе ожидаю¬
щих. Это невозможно для стороннего наблюдателя именно
потому, что происходит внутри человека. Это знают только
те, кто сам подобное испытывал».
Может быть, все это правда. Вообще я не стану опро¬
вергать моего корреспондента пункт за пунктом. Хотя мне
кажется, это не особенно трудно было бы сделать, по край¬
ней мере в отношении некоторых из его доводов. Так, на¬
пример, можно бы попытаться доказать ему, что если бы
епископы ездили почаще и попроще — без больших сборов
и торжественных оповещений о том, что они «скоро будут
и непременно прибудут», то завязывающиеся у духовенства
распри с мирянами не тянулись бы до тех пор, пока им уг¬
рожал ожидаемый наезд. При опасении неожиданности де¬
ла могли идти иначе, и «отупевших» и «храмлющих на оба
320
колена», тоже могло быть меньше. Но «оставим все это
астрономам доказывать», а обратимся к одному последнему
обстоятельству, которое могут доказывать не астрономы,
а благочестивые отцы наши, на самих себе испытавшие
все влияние торжественного снисхождения ангела, прихо¬
дящего «возмутить и сделать целебными застоявшиеся во¬
ды сельской купели».
Хотя мой почтенный корреспондент, обладая живым
красноречием, так заговорил дело, что мне, не имевшему
в указанных обстоятельствах личного опыта, не оставалось
бы ничего иного, как поверить ему во всем на слово
и умолкнуть, но благому случаю и доброй услуге некото¬
рых друзей угодно было меня выручить. Ими доставлена
мне возможность рассказать нечто небезынтересное о серь¬
езных впечатлениях, производимых на духовенство в ожи¬
дании архиерейской встречи.
В моих руках находится очень редкая вещь — это вы¬
писка из дневника, который в течение довольно многих
лет вел недавно скончавшийся сельский священник и бла¬
гочинный. Я называю это вещью редкою потому, что до
сих пор не встречал еще ни одного русского сельского свя¬
щенника, который бы вел записки изо дня в день во всю
свою жизнь. То, что издано под подобным заглавием
гг. Ливановым и кн. Владимиром Мещерским,— есть, кажет¬
ся, плод собственной фантазии этих авторов, из которых
первый хотя и знал быт духовенства, но был очень одно¬
сторонен, а другой нигде не обнаруживал ни малейшего
знакомства ни с каким бытом и притом страдал односто¬
ронностью еще больше Ливанова.
На самом деле наши сельские священники совсем не
склонны к писанию дневника, и очень немногие из них
способны вести заметки с правдивостью и в то же время
с живым юмором. Между тем всем этим отличается дейст¬
вительный дневник, которым я пользуюсь для моих ил¬
люстраций. Тут мы без всяких прикрас увидим, что на са¬
мом деле происходит у собравшихся духовных лиц во вре¬
мя торжественного ожидания ими своих владык, «обтекаю¬
щих свои области».
Во главе этого повествования да позволено будет мне
сказать два слова о самом авторе дневника.— Это совер¬
шенно необходимо для того, чтобы вперед опровергнуть
всякое подозрение в вымысле.
11. Н. С. Лесков, т. в.
321
Автор дневника — о. Фока Струтинский, священник
села Гореничи, в двадцати верстах от города Киева. Он
был человек умный, опытный, наблюдательный и немножко
юморист, что читатель и не преминет увидать из следую¬
щих за сим отрывков его дневника. Журнал свой о. Фока
вел во все время своего служения, сначала простым сель¬
ским священником, а потом благочинным. За это время
(с 1829 по 1854 год) он исписал десять объемистых то¬
мов, имеющих весьма разнообразный интерес и немалое
значение для истории сельского духовенства в России.
Дневник этот, может быть, составил бы не менее интерес¬
ное чтение, чем известные «Записки Добрынина», но,
к сожалению, все содержание десяти томов покойного отца
Фоки теперь не может быть предметом нашего рассмотре¬
ния. Мы возьмем из него только то, что им записано об
архиерейских встречах, которые он справлял за свою
жизнь, пока скончался, 15-го декабря 1854 года. Внешние
хлопоты и внутренние ощущения ожидателей здесь пред¬
ставлены с достаточною наглядностью человеком, которого
никак нельзя укорить ни в малосведущности, ни в тенден¬
циозности.
За сим начнем ab ovo
«1841 г., 2-го июня. Располагали сегодня ехать в Киев,
но в семь часов утра — новость! Завтра в Белогородке
ожидают митрополита (Филарета Амфитеатрова). Роза¬
лия В. вчера вечером послала в Вольшку, а сегодня к нам
за рыбою. К счастию, Косьма обещает дать с полпуда вче¬
ра пойманной рыбы; я предполагаю после обеда поехать
и узнать, что там делается. Протоиерея застал только что
приехавшего и чрезвычайно хлопочущего — особенно, что
не дали окончить следственного дела. Указ получен, что
митрополит отправится для обозрения уездов Киевского,
Радомысльского, Махновского, Сквирского и Васильков¬
ского. По предписанию земского исправника Волкова, стан¬
ция должна заготовить для подъема экипажей девятнад¬
цать лошадей. Завтра и мне должно явиться для встречи
его высокопреосвященства».
«Июня 3-го, вторник. Очевидно — чем слишком занят,
то и во сне снится. Уже послал через дьячка свое облаче¬
ние, вот покушаю и еду. Прощай, жена! Прощайте, детки!
Еду в путь хоть недалекий, но, впрочем, несколько опас¬
ный».
1 С начала (лат.).
322
«Не удивляйтесь, братия мои возлюбленные, что я, от¬
правляясь навстречу владыке, поставил в своем журнале
три звезды. Страху я боюся. Я легко мог воображать, что,
может быть, случится и долгое отсутствие мое от моего при¬
хода и от журнала, но, слава Богу,— возвратился домой
вечером — цел, жив, здоров, невредим и даже весел».
«По предписанию о. протоиерея, нас собралось подве¬
домственных семь иереев и почти что столько же в стиха¬
рях дьячков, для встречи высокопреосвященного. Все воз¬
лежали на муравке подле церкви. Некоторые, подобно Ио¬
не, уже и храпляху... Вдруг раздается тревога и произво¬
дится колокольный звон, мы стремглав летим к облачени¬
ям, выстраиваемся в должном порядке и продолжаем Анд¬
реево стояние с добрые полчаса. Наконец узнаем, что это
передовой отряд диаконов и певчих. Звон умолк, облаче¬
ние смято, и мы опять принялись за рассказы, которые про¬
должались часа два. Но в три часа пополудни опять сума¬
тоха прежняя — и не по-пустому, желанная минута наста¬
ла: святитель встречен громогласным «Достойно есть»
и «Многие лета». Преподав нам мир и благословение, он
порознь расспрашивал: из каковых кто?» (После некото¬
рых обычных действий.) «Расспрашивал об урожае, гово¬
рим ли проповеди? Я отвечал, что, со времени получения
указа, говорю по одной в месяц. Советовал составлять и по
четыре. Из дома шествовал в сопровождении всех нас
к мельницам: пил чай у откупщика Александра Якимови¬
ча Барского и, преподав нам в десятый раз свое пастырское
благословение, уехал в Мотыжин».
В этой первой выписке, кажется, не видим ничего,
кроме «страха» да легкого подшучивания исподтишка,—
ничего, возвышающего дух и сознание, нет.
За этим следует другая встреча. На сей раз отец Фока
встречает опять того же митрополита Филарета, но уже
довольно много лет спустя, именно в 1845 году,— а отец
фока теперь уже не простой молодой священник, а благо¬
чинный.
В дневнике сначала отмечено довольно сложное «дви¬
жение» отца Фоки, по случаю проезда императора Нико¬
лая Павловича. Это свое «движение» отец Фока тоже опи¬
сывает, мешая важность и даже некоторую восторжен¬
ность с благопристойною шутливостью.
1 Достойно замечания, что сердце автора сжималось таким стра¬
хом в ожидании добрейшего из людей — митрополита Филарета Ам¬
фитеатрова, простосердечие и мягкость которого в киевской епархии
были всем известны. (Прим. автора.)
323
«В 3 3/4 часа пополудни тихо, чинно, стройно перемени¬
ли лошадей. Экипаж закрытый со спящим гением России
помчался далее. К нему навстречу шел зарумяненный во¬
сток, а сзади катился смиренный экипажец отца благочин¬
ного, Струтинского, который прибыл на всходе солнечном
домой и разбудил нециих, еще спавших».
И тотчас после этой отметки идет следующая. Благо¬
чинный Струтинский встречает другого гостя.
«Мая 23-го (1845). Надобно ожидать другого гостя —
митрополита. Опять хлопоты, суета — за хозяйство неког¬
да и подумать. Вчера, впрочем, посеяно три меры проса
и малость лёну, а сегодня роздано жалованье, и прихва¬
том слепил проповеденку на неделю св. отец и на случай
прибытия владыки, о котором неизвестно еще, где предпо¬
лагает литургисать. Послан нарочный уведать».
«24-го мая. Получив обстоятельное описание выезда на¬
шего пастыря, из которого видно, что он будет литурги¬
сать в Радомысле,— я побывал в Белогородке для совета».
«25-го мая. В полдень завез Анну В. в Белогородку
и узрел там животрепещущих щук, заготовляемых на
фриштык для владыки, имеющего завтра служить литур¬
гию и завтракать».
«26-го мая. Еще сущу ми на одре, утром получен с поч¬
ты пакет, из которого усмотрено, что митрополит отправит¬
ся из Киева в воскресенье. Вот и расстройство: священст¬
во съехавшееся разъедется, и я тоже».
«27-го, неделя и новолуние. В служении изморился
и мокрую рубаху переменил. Сплю... Гремит — сплю; про¬
ливной дождь — сплю... Снится встреча... сплю... и думаю,
что владыка в такую пору не осмелится отправиться.
Ergo — еще больше сплю и храплю не хуже Ионы.
Наконец в три часа пробуждаюсь — солнце на небе сияет,
а грязь в моих сенях воняет. Собравшись, прибыли в Бело¬
городку и застали восемь священников в облачении. Через
час и владыко со свитою на тридцати лошадях. Ревилы
(ревуны — басы, дьяконы, певчие), прибывшие вперед, ис¬
пугали мою Липушку, наговорив, что Соколовский (поме¬
щик с. Гореничи) просил владыку на ночлег; но я себе
думаю: брешете, дорога нисколько в провале не исправле¬
на, да и его нет в доме... А тут пристав объявил уже мне,
что владыка намерен далее ехать и велел заготовлять ло¬
шадей... Вот тут я, по правде сказать, окаменел, не зная
сам, что мне и делать?»
1 Следовательно (лат.).
324
Но обстоятельства, поставившие отца Фоку в такое по¬
ложение, что он «окаменел», изменяются, благодаря уча¬
стию отца ключаря, которому было передано, что у отца
Фоки «расстройство»,— после чего ключарь «обещал все
уладить».
«Идя из церкви,— вследствие предложения отца клю¬
чаря,— владыка решился остановиться в Белогородке на
ночлег, а после изъявил согласие посетить гореницкий
храм... Я бегал... или, лучше,— я стоял... меня гоняли,—
шептали: «скорей, скорей, у вас владыка будет пить чай!»
Певчие и дьяконы приставали: «просите, просите владыку,
чтобы у вас остался ночевать на покое». А я себе, запыхав¬
шись, думаю: где там просить ночевать, когда у меня пол¬
ны сени грязи, и на дворе грязь, и в комнатах теснота
и неисправность? Касательно же приема: что и было в за¬
пасе, то все перевезено на тракт».
В этом отчаянном положении отец Фока являет новую
черту своего характера и своего веселого юмора. Заручив¬
шись обещанием ключаря «все уладить», отец Фока суе¬
тится, когда его «гоняют», и со всех сторон ему «шепчут»
и тормошат его до того, что он уже не может разобрать,
«бегает» он или «стоит», а все-таки он знает, ему же ве¬
рует и на кого надеется. Но когда вся эта докука его одо¬
левает, то он уже не в силах ни стоять, ни бегать и отве¬
чает в лапидарном стиле:
«Как себе хотите, так и делайте, а мне не мешайте по
крайней мере сопты (то есть сопеть) да вытирать пот
с чела».
И дело не обошлось без того, что митрополит побывал
у отца Фоки. К счастью, его высокопреосвященство всем
остался доволен и обласкал дочь хозяина, а угощение бы¬
ло не нужно. При простоте и невзыскательности покойно¬
го митрополита Филарета все сошло с рук хорошо, но, од¬
нако, мук и тревог бедному отцу Фоке все-таки, как видим,
было немало. Затем гости уезжают, и благочинный с сот¬
рудниками могут вспомнить и о себе.
«По выезде свиты (продолжает дневник) мы приня¬
лись доставать бутылку мадеры и чай с пуншем».
Подкрепясь, отец Фока пустился вслед за митрополи¬
том в Мотыжин. Приехав туда «и зашевелив всех, (он)
принялся переписывать набело свою вчерашнюю пропо¬
ведку, которую и удалось, за благословением архипастыр¬
ским, сказать в мотыжинской церкви».
Как он мог во всей этой бестолковой суете обдумывать,
сочинять и набело переписывать свою «проповедку»,— это
325
достойно удивления. Именно, разве бог помогал. Но не
легче ему было прийти в себя и собраться с духом, чтобы
произнести эту «проповедку» в присутствии своего масти¬
того начальника.
«Встреча (в Мотыжине) была сделана только двумя
священниками: отц. Тихоном и Вознесенским. Первый из
них тотчас начал литургию. Певчие пели, а я шатался
и хлопотал о чае и фриштыке, но успел неробко произне¬
сти слово».
«Сопты и отирать с чела пот» более было не нужно.
Дневник далее повествует: (владыка) «уехал с довольно
веселым к нам благорасположением. Тут-то мы, отощавшие,
принялись в двенадцать часов в доме отца Иакова под¬
крепляться, где был и священник Ч—ский, приехавший
просить духовенство на погребение жены священника
Г—ва, вчера скончавшейся. Напились до избытка и, дрем¬
ля, в шесть часов вечера уехали».
Этим заключено описание второй архиерейской встречи,
которою труждался в своем благочинническом житии отец
Фока Струтинский. Впечатление, производимое его харак¬
терным очерком, опять очень цельно и способно надолго
оставить в памяти всю эту комическую суматоху, где не
отличишь серьезное от смешного. Я, конечно, не берусь оп¬
ределять, насколько деятели описанной суматошной исто¬
рии повысились или понизились после того, как чрез их
места проследовал владыка, и они тотчас же за его отъез¬
дом,— не знаю, с горя или с радости,— «напились до из¬
бытка», причем под эту же стать попал и скорбный посол
смерти — священник, приехавший просить духовенство на
погребение жены другого священника, «вчера скончавшей¬
ся»... Вот и все возвращение «целебных свойств застояв¬
шимся водам сельской купели!» Живыми и мертвыми
здесь обладает какая-то жуть, от которой даже бедкой по¬
койнице беспокойно. Будь это все проще и не вызывай та¬
кой суеты, разумеется, было бы лучше; тогда перед на¬
ми, может быть, прошло бы течение более чистое, в кото¬
ром мы могли бы разглядеть что-нибудь более достойное
внимания и забот благочестивого человека вообще, а хри¬
стианина в особенности.
Но и это не все, что можно сказать. Никак не надо за¬
бывать, что все открываемое нам дневником отца Фоки
происходило при митрополите Филарете Амфитеатро¬
ве — человеке очень простом и добром, которого из духо¬
венства мало кто боялся. Отец Фока его если и трусил
немножко, то только вначале, при первой встрече, да и то
326
как будто «в нарошну», а потом только хотел «сопты да
пот отирать». Но совсем не то производил владыка, кото¬
рому предтекала молва, что он нетерпелив и взыскателен.
Тогда «притрепетность» — это особая болезнь, сопровож¬
дающая встречальщиков путешествующих владык,— со¬
общается лицам сельского духовенства с заразительною
силою, и начинается ряд сцен, представляющих для мало-
мальски наблюдательного глаза удивительную смесь низ¬
копоклонства, запуганности и в то же самое время очезри¬
мой лицемерной покорности, при мало прикровенном, ко¬
мическом, хотя и добродушном, цинизме.
Дневник отца Фоки Струтинского дает очень интерес¬
ный образчик и в этом забавном роде.
Другой архиерей, беспокоивший своими встречами отца
Фоку, был викарий Филарета Амфитеатрова, епископ
Чигиринский Аполлинарий. Этот святитель далеко не слыл
за такого добряка, как покойный митрополит, и хотя по
значению своему был гораздо меньше митрополита, но
страха и «притрепетности» умел наводить гораздо больше.
В дневнике отца Фоки отмечены две визитации этого
владыки (тоже уже скончавшегося) — одна вкратце
и вскользь, а другая поспокойнее и попросторнее.
Тревоги по первому наезду начинаются 14-го мая
1847 года.
«14-ю мая, суббота. Указ получен, что 16-го преосвя¬
щенный Аполлинарий выедет из Киева для обозрения по
нашему пути церквей.— Новые хлопоты!»
«16-го мая. Погода ясная, но ветер столько холодный,
что пришлось ехать в теплой шубе. В Мотыжине долго
скучали, ожидая; он прибыл часу в пятом или в шестом.
Встретили благополучно, только за записку книг, за почи¬
стки и проч. несколько пожурил. Впрочем, обходился до¬
вольно ласково. При встрече были священники В—в, Р—
ский и дядя Г—с с клирами».
«Когда его преосвященство изъявил согласие пить чай,
то я, испросив у него благословение, пустился во всю прыть
в Фасову, а за мною в погоню дьяконы и певчие в двух
экипажах, за обычным ялмужным (нищенским) побором,
которое и получили от меня».
Как шибко ни гнал отец Фока от этих обирох, но не
спасся от них даже полученным благословением. Они наг¬
нали и обработали благочинного на той самой дороге, по
которой всего в четверти часа расстояния ехал за ними их
епископ, человек довольно строгий и взыскательный.
327
«Через четверть часа (продолжает отец Фока) прибыл
и владыка Аполлинарий. Здесь при встрече были отцы
В—ский, О—ский и Г—лов, с пьяными бездельниками
клириками...»
Здесь упоминается тот самый отец Г—лов, у которого
скончалась жена во время вышеописанной митрополичьей
встречи, когда на погребение ее приглашали духовенство,
«по трудех своих подкрепившееся до зела».
«Преосвященный велел конторщику сделать замечания
о том, что нашел в книгах... что сей и учинил: а что из
того выйдет — почуем, хто живой дижде.
Преосвященный давно уговаривал Г—лова к себе в мо¬
настырь. У дьякона заметил полуштоф на окне, с жидко¬
стью. С улыбкой допрашивал:
— Что это?
— Уксус, ваше преосвященство.
— Да ну — точно ли?
— Ни... уксус, уксус... да еще и добрый уксус. Ось по¬
нюхайте, владыка.
Чудак отец Калиник — смешит владыку всякий проезд.
При захождении солнца,— преподав нам из кареты бла¬
гословение, а отцу Г—лову подтверждение одуматься
и явиться в Михайловский монастырь, преосвященный от¬
правился в Ружин, а я в сумерки выехал из Фасовы и но¬
чевал у отца Т—на без чаю... Така-то честь благочинным;
а трудись и отвечай за грешки подведомственных».
«17-го мая. Зато утром выпил три стакана и узнал, что
в Белогородке еще более гонял за книги, чем у нас. Следо¬
вательно, всем досталось на калачи».
Но эта ревизия преосвященного Аполлинария, с полу¬
чением от него «на калачи», оставила, по-видимому, у сель¬
ского духовенства довольно сильное впечатление и значи¬
тельно усугубила «притрепетность», которую совсем не
имел таланта возбуждать «старичок Божий» Филарет Ам¬
фитеатров. Узнав, что викарий значительно строже епарха,
сельские отцы при следующем новом его объезде подтяну¬
лись, и зато описание второго ожидания преосвященного
Аполлинария в дневнике отца Фоки вышло всех живее
и интереснее.
«6-го сентября (1849 г.). Вечером ехавший с Киева
отец В—ский потревожил нас несколько уведомлением, по¬
лученным в Вузовской корчме, будто бы владыку ожида¬
ют на ночь в Ясногородку».
328
«9-го сентября. Протоиерей выехал из дому высматри¬
вать преосвященного, а я окрестил младенца его прихода.
Мужики пьянствуют и до крови дерутся между собою,—
какая несносная картина! Жиды не вправе ли упрекать
христиан? Увы! увы! увы!»
«11-го сентября, неделя на новолуние. После отдыха,
вечером, навещал белогородских и узнал, что отец протои¬
ерей ездил в Бышев и в Ясногородку, но ничего не слышно
там о приближении епископа,— и Бог ведает, когда он бу¬
дет в нашем ведомстве и когда мы сделаем ему встречу?
Чаяние наших духовных ослабело, хотя я и предписывал яв¬
ляться».
«12-го сентября. Однако же и 12-го еще никто не явил¬
ся. Ночи холодноваты и морозцы проявляются, а тут-то
гречиха еще у меня не скошена. Через разные хлопоты не
знаешь, за что и приняться. Во время праздника издохла
сивая корова, купленная в Княжичах, а прежде двое те¬
лят».
«14-го сентября, среда. Поклонников было до полсот¬
ни, и мы после литургии отправились в Крюковщину, где
застали духовенства довольно — кажется, с восемь священ¬
ников. Обедали, самоварствовали и, наконец, по причине
мрачной ночи и росившего дождика, остались ноче¬
вать».
«15-го сентября. В часу первом после обеда уехали
и достигли благополучно дома. Опять застали издохшую
телушку. И у крестьян тоже гибнет скот. Беда!»
Но зато при этой беде сейчас же следует долгожданное
событие, заставляющее отца Фоку забыть беду скотопа¬
дения и полагающее конец его долгим странствиям с це¬
лию «высматривать преосвященного».
«В сумерки летит ко мне из Белогородки записка, пи¬
санная рукою плисецкого священника, отца Иоанна Колто¬
новского, который уведомляет, что преосвященный уже
к Плисецкому приближается... Я узнал, что отец протоие¬
рей против ночи (то есть на ночь) отправился в Ясногород¬
ку, а я, устроив тогда же порядок в своей церкви и умо¬
лив Косьму Иващенка, чтобы до света ехал в Киев за по¬
купками для принятия гостей, спокойно проспал до рас¬
света».
Это был последний спокойный сон благочинного в его
собственном доме. С этих пор начинается все большая
и большая суета, а за нею и «притрепетность», постоянно
возрастающая от приходящих грозных известий.
329
«16-го сентября. Рано пустился в легонькой повозочке,
при кучерстве Кобченка, в Княжичи и часу в восьмом до¬
стигох иерейской квартиры. Только хотя отец Александр
и оспаривал, что о епископе нет никаких слухов, однако же
я понудил его идти в церковь и пока что приводить в по¬
рядок. Сам же остался в доме и подготовлял кое-какие
приказания и распоряжения, вследствие чего и послан си¬
дящий на костылях В—ский, в повозочке, в Новоселки,
с требованием тамошнего причета и для разведывания.
Во время деланного распоряжения мать отца Александ¬
ра, прибывшая к сыночку из Бердического и Сквирского
уездов, пересказывала чудеса о весьма и весьма строгом
обращении епископа и, можно сказать, умлевала (sic) —
дай только, чтобы и мы не испытали жезла строгости...
Умилительно просила меня,— как можно, и себя поберечь
и ее сынуня от того, чтобы лядвия наша не наполнилась
поругания, яко же в знаемых ею местах и лицах... Что
тут делать? Поневоле струсишь. Хотел бы я уже, наслу¬
шавшись красноречивых: «Ох, таточку ж мий риднисень¬
кий! Да отец же благочинный!..» и проч. сладкоглаголивых
слов,— восхотел бы и аз уехать за тридевять земель,
в тридесятое царство; но, увы,— Кобченок уже кони поза¬
водыв в конющню, а сам потащился выпивать канунного
княжицкого меду. Пый, пый, сыну, поки солодко, але як
буде гирко,— от тоди що будемо робыты?..
Та вже ж чы то сяк, чы то так,— пиду, лышень, и я до
храму Божого и побачу порядкив...»
Лишь отец Фока переступает за порог «храму Божого»,
как видит такие «порядки», что весь страх за свои «ляд¬
вия», готовые пострадать от владычного «жезла строго¬
сти», у него пропадает, и благочинным овладевает его весе¬
лый юмор, предавшись которому, он продолжает писать по-
малороссийски:
«Колы ж я туды вийду (то есть в храм)... Господы мы¬
лостывый!.. Жинок (баб) троха не з десять стоят раком,
попидтыкованных, и мыют в церкви пидлогу (полы), а чо¬
ловиков (мужчин) мабут з чотыри — хто з виныком, а кто
з крылом птычым, ходят меж жинками, да все штурхають
да обмитають то порох (пыль), то паутыну... Побачивши
таке безладье, я подумав соби, гришный: ну що як влады¬
ка до нас рум (сейчас нагрянет) и застане в циркви нас
с пидтыкаными жинками?.. От-то реготу (хохоту) богацко
буде!..
330
Тым часом все сдиялось до ладу, и мы, взгромоздывши
на колокольню старого слипого сторожа, щоб на окуляры
дывивсь (в очки смотрел) на дви дорози: Ясногородску
и Музыцку, хто буде дуже шпарко котыться по дорози.
Але ж то, отцове, як був тоди вельми велыкий и холодный
витер, то раз сторож збунтовав нас, що катыться брыль
по дорози, зирванный з головы Пылипона Крупчатника...
Другий раз нас сполошыв, як побачив, що пид корчмою
на самисинькой дорози покатывься соцький, як иого спере¬
щив москаль по потылицы (солдат съездил по затылку).
Третий раз усе-таки наш слипый сторож крычав на дзви¬
ницы як дурный, побачивши, що гончар перекунывсь, иду¬
чи (едучи) з Ясногородки, и горшки з воза (телеги) поко¬
тылись... А в четвертый раз... да вже совсим не до ладу,
та що же маете работы... оглашенный дид крычыт, що
котыця овечка! Тпфу ты пропасть! Ходым до хаты, да
вин, старый дурень, ще не так буде нас дурыть.
Ото мы пошли в комнату вдовой госпожи, не успели
там натощак выпить по стакану канунного меду, как уви¬
дели запыхавшись бегущих мужичков и уверяющих, что
два экипажа от Ясногородки уже приближаются к селу.
Тут можно было и в самом деле ошибиться, ибо два
экипажа — коляски, впряженные по четыре хороших лоша¬
ди с фурманами и лиокаями, — але ж то ехали подле церк¬
ви паны якись-то и покатылись по гребли.
Мы опять возвратились в комнату госпожы, колы глядь,
аж наш сторож полиз уже в свый погребнык и каже:
— Я поснидаю,— та, надивши кожух, вылизу на дзво¬
ныцю, то певне вже як засну, то мени во сни що-нибудь
прывидится.
— Ей, гляды ж, диду, гляды, а мы пойдем снидати,
або вжей обидати до прыкащика, г. Сотничевского — Ам¬
филохия Петровича».
«Это было уже в часу втором пополудни, и то дай Бог
здоровье его жене (то есть Сотничевского, Амфилохия
Петровича), подкрепились сперва водочкой и маринован¬
ною рыбкою, а потом чаем и рябиновым пуншиком, к ко¬
торому приехал и отец Стефан с нетрезвым Н—м. Испив
в заключение кружку очень приятного хлебного квасу, мы,
в часу пятом, опять пошли к госпоже М—ой. Тут являет¬
ся наш хромоногий курьер из Ясногородки и уверяет, что
сейчас только возвратился посланник из Плисецкого в Яс¬
ногородку с известием, что должно всенепременно влады¬
1 Лакеями (укр.).
331
ку ожидать на следующих за сим двух днях, и что он уже
неотменно будет.
Итак, слыша уверения хромоногого гонца и видя при¬
ближающееся к закату солнце, мы уже решились идти на
подкрепление и ночлег к отцу Александру; но вдруг бегу¬
щие дают знать нам, что епископ едет на плотине, и мы
едва-едва успели выйти к нему навстречу. Я подошел к са¬
мой карете, и первое слово его было: «Давно ли я прие¬
хал в Княжичи!»
Когда вошли с ним, при пении запыхавшегося и слабо¬
го клира, в алтарь, тогда только загорелся серничек в ру¬
ках ктитора и начали зажигаться свечи».
Столько отец Фока употребил предусмотрительности
и самых опытных предосторожностей, чтобы владыка был
«высмотрен», но вот как оно вышло мизерно и жалостно:
хор поет запыхавшись, архиерей проходит в алтарь впоть¬
мах, и тогда только еле-еле «загорается серничек в руках
ктитора».
Так эти злополучные встречальщики с их хромыми
курьерами, слепыми махальными и «раком» ползающими
по церкви и «подтыкованными жинками», выбились из сил
и сбились с толку гораздо ранее, чем их толк и сила потре¬
бовались на настоящее, полезное служение отечественной
церкви.
Осмотрев антиминс и св. дары, архиерей пошел по¬
смотреть, как живет священник.
«Там (пишет отец Фока) я застал преосвященного, пе¬
ресказывающего, что в иных местах (конечно, киевской
же епархии) священство не в пример хуже имеет кварти¬
ры, и повествовал нам о ночлеге своем у одного пастыря,
как там дули в окна ветры, а под окнами хрюкали целую
ночь свиньи».
Засим приходит какой-то «пьяный пан К—ский» — это
епископу не нравится, и он уезжает скорее, чем ожидали.
Проезжая через село Гореничи, где настоятельствовал
сам автор дневника, преосвященный был ласков; разгова¬
ривал с женою отца Фоки и его дочерями; хвалил выши¬
тую икону, выпил стакан чаю, «покушал ушички и све¬
жейшего ляща и проч. и запил мадерою».
«По моей просьбе,— продолжает о. Фока,— обещал
зайти в храм Господень, который весь тотчас же превра¬
тился в иллюминацию».
У отца Фоки эта часть, как видно, была в таком по¬
332
рядке, что он мог ее смело репрезентовать своему еписко¬
пу. Но архиерей был, очевидно, утомлен обилием почет¬
ных церемоний и «просил, чтобы не делать никакой встре¬
чи и пения».
«Войдя в церковь не прямыми дверями, а прейдя ину¬
де через пономарню», его преосвященство «несколько скон¬
фузился», заметив в храме десятка три прихожан, и при¬
ложился к иконе Божией матери».
Дневник не объясняет, чего именно «сконфузился»
Еладыка, «заметив десятка три прихожан»,— показалось
ли ему, что три десятка людей мало для его приезда и «ил¬
люминации», в которую «превратился» по этому случаю
храм; или ему уже до такой степени надоели сбегавшиеся
ему навстречу люди, что один их вид приводил его в сму¬
щение? Дневник также ничего не сообщает, сказал ли что-
нибудь архипастырь этому «малому стаду» верных? Вид¬
но только, что он «приложился» к иконе и осмотрел «прев¬
ратившийся в иллюминацию» храм. А это очень жалко,
потому что, как справедливо кем-то замечено, наши просто¬
людины особенно любят «вероучительное слово», просто
и прямо обращенное к ним от высших лиц церковной ие¬
рархии, и некоторые из нынешних архиереев, нраву кото¬
рых не претит это простосердечное желание, стараются не
отказывать в этом (тако(в, например, преосвященный Мо¬
дест, стяжавший себе своею беседностию aura popularis на
Подлясье). Но любители пышности смотрели на эти вещи
иначе, и потому сношения архипастыря с «малым стадом»
в Гореничах, может быть, были бессловесные. Иначе ак¬
куратный записчик всего происходящего, отец Фока, не
преминул бы отметить это в своих записях. Но он заклю¬
чает сказание о сей встрече кратко словами: «простился,
благословил и уехал». А затем следует неинтересная рос¬
пись «фургонов», на которых повезли конторщика, дьяко¬
нов и иподиаконов, в числе коих проименован отец Адий,
с пояснительною аттестацией): «всеми презираемый». Ма¬
леньких певчих отец Фока пожалел, оставил у себя ноче¬
вать и уложил «всех покотом», а утром супруга отца Фоки
накормила этих утомленных мальчиков «горячими пирога¬
ми с говядиной», за что они, оправясь от усталости, в бла¬
годарность хозяйке «запели несколько кантиков», а она
им дала на орехи по «злотому» (то есть по пятнадцати ко¬
пеек).
1 Народную любовь (лат.).
333
Потом и этих ребят запаковали в фургоны и отпра¬
вили.
«Певчие остались нашим угощением довольны, как за¬
метно было»,— отмечает практический отец Фока, не пре¬
небрегавший, по-видимому, и единым от малых сих, часто
видящих лицо его преосвященства. И эта заботливость
о ребятках, по правде сказать, представляет самое теплое
место в интересном дневнике отца Фоки.
Затем финал, по обычаю: «Выпроводивши их, мы по¬
рядочно принялись отдыхать и проспали до того времени,
как приехала к нам Анна Федоровна на поклонение».
Ничьи «лядвии» не пострадали и все кончилось «про¬
стенько, но мило»,— только много было хлопот и шуму,
и притом чуть-чуть не из-за пустяков.
Но бывали хлопоты и совсем из-за пустяков.
Всем изобильный дневник отца Фоки сообщает не¬
большую историйку и в этом роде.
Выписываем еще одно последнее сказание из летописи
отца Фоки, и очерк наш кончен.
«13-го августа (1851 года). Застал дома указы о про¬
езде епископа по епархии с 16-го августа. Труды и забо¬
ты, писания. Хлопоты и ниоткуда пособия. Всего уродило
28 коп.
15-го, среда. После обеда, по моему приказанию, при¬
бирают в храме, ибо владыка будет ехать,— чтобы не зае¬
хал в Гореничи... А у меня дел по хозяйству пропасть, но
об них некогда и подумать.
16-го. Посланец донес, что владыка Аполлинарий уже
в Рубежевке, и мы вечером в Копылове.
Духовенство стало начеку, и даже прозвонили (на ко¬
локольне) какой-то карете, в которой (как после оказалось)
ехал не архиерей, а сидела помещица, генеральша Дани¬
левская... В сумерки еще, сидя за самоваром, прислушива¬
лись приезда, а после ужина я преспокойно уснул.
17-го. До двенадцати часов постничали, а после пре¬
красно покушали свежей рыбы и пирогов и прекрасно зас¬
нули, по обычаю предков. По захождении солнца настояли
нарядить гонца для рекогносцировки (высматривать ар¬
хиерея), но после ужина довольно поздно положились от¬
дыхать с о. Василием и Стефаном... Долго я не мог уснуть,
ожидая вестника; наконец, едва только вздремнул, как по¬
слышалось громогласное пение: «Слава в вышних Богу»,
раздающееся на подворье. Мне вообразилось, что это ар¬
334
хиерейские певчие, и я вышел, но к немалому моему удо¬
вольствию узнал, что это хор отца протоиерея с провожа¬
тыми».
Архиерей, за различными путевыми неурядицами, за¬
ставлявшими его «сердиться и кричать», проехал мимо. По
этому случаю и была пропета на дворе ангельская песнь:
«Слава в вышних Богу». А если бы владыка приехал, то,
конечно, отцы воспели бы: «Днесь благодать Святого Духа
нас собра...» Вообще довольно трудно разобрать: что они,
искреннее поют или вопиют, взывают или глаголят? И ви¬
нить их строго нельзя, они так спозаранок натасканы.
Одна московская газета («Современные известия»),
рассуждая о явлениях, которые составляют «потрясаю¬
щую сатиру на растление нашего общества», весьма спра¬
ведливо говорит: «то, чему мы теперь осуждены быть пе¬
чальными свидетелями, есть прямой плод разлада слов,
мыслей и дела: лицемерие благочестия обращается в ли¬
цемерие атеизма». Это верно, и следы этого ясны во всем,
к чему бы мы ни обратились ab imo pectore. Надо иметь
бесстыдство людей, для коих служит поводом поговорка
«apres nous le deluge», чтобы еще и теперь стоять за ка¬
кое бы то ни было укоренившееся лицемерие, в какой бы
то ни было форме. Во всякой форме оно ведет к одному:
к деморализации...
Corruptio optimi pessima.
1 От глубины сердца (лат.).
2 После нас хоть потоп (франц.).
3 Хуже нет — портить лучшее (лат.).
ЕПАРХИАЛЬНЫЙ СУД
От меня произойдет закон,
и правду мою я выставлю
светом для народов.
Исаия, LI, 4
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В обширной и многосторонней полемике, возбужденной
в печати выходом в отставку бывшего министра народного
просвещения и обер-прокурора святейшего синода, графа
Толстого, далеко не последнее место занимает спор о зас¬
лугах этого сановника по духовному ведомству. Одна из
петербургских газет — именно, «Новое время»,— делая об¬
щую оценку заслугам графа, пришла к тем заключениям,
что по духовному ведомству его распоряжения были во
многих отношениях лучше и целесообразнее его распоря¬
жений по министерству народного просвещения. Это пода¬
ло повод к замечательному спору, который, по моему мне¬
нию, до сих пор не выяснен и не окончен. Между тем это
очень интересно не для того только, чтобы сойтись на од¬
ном мнении о графе Толстом, а тут есть дело гораздо бо¬
лее важное.
Я не имею никакой нужды входить в оценку справедли¬
вости высказанного мнения, но должен заметить, что оно
довольно распространено и было поддержано в Петербур¬
ге «Церковно-общественным вестником», газетою очень
здравомыслящею и в церковных вопросах сведущею. Зато
в Москве это мнение показалось очень обидным и неспра¬
ведливым, и одна из тамошних газет, «Современные изве¬
стия», выступила с резкими замечаниями против такой
оценки заслуг графа Д. А. Толстого по святейшему сино¬
ду. Московская газета вспомянула об оскудении плодов
веры и, как на особенную вредность для церкви,— указа¬
ла на неудачную попытку графа Толстого ввести, вместо
336
нынешнего бесконтрольного консисторско-архиерейского
суда,— суд в другой форме — более правильной и более
защищающей личность от произвола.
На этом разыгралось дело, доведенное только до того,
что поспорившие стороны высказались и замолчали; мо¬
сковская газета осталась при своем мнении, а петербург¬
ские— при своем; дело же не подвинулось ни на волос,
да даже едва ли и уяснилось для публики, которой, одна¬
ко, необходимо иметь о нем верное понятие. Правда, «Цер¬
ковно-общественный вестник», возражая «Современным
известиям», дал хороший ответ на нападки московской га¬
зеты и указал, что нынешний закрытый консисторско-ар¬
хиерейский суд не только во всех отношениях неудовлетво¬
рителен, но и не согласен с древнею церковною практикою;
но все эти доказательства,— убедительные и веские для
людей сведущих,— большинству публики почти совсем не¬
доступны. Кто у нас знает каноны? кто знаком с старою
церковною практикою? Таких людей очень немного в ду¬
ховенстве и почти совсем нет в публике. А между тем то,
что мы, по обыкновению, называем публикою, есть, в из¬
вестном смысле, та же церковь, то есть собрание людей,
связанных единством духовных интересов, и ради этих-то
интересов всем нам пристойно знать об этом деле и иметь
свое мнение о значении нынешнего нашего духовного суда,
так как от него зависит клир, а от хорошего или дурного
клира зависит развитие духовной жизни народа, до сих
пор еще весьма мало и весьма неудовлетворительно настав¬
ленного в христианском учении. Поэтому, мне кажется, не
напрасно будет предложить общественному вниманию во¬
прос о духовном суде еще в одной простейшей и понятней¬
шей форме, в которой всякому и незнакомому с канонами
человеку станут понятны выдающиеся недостатки нынеш¬
него консисторско-епископского суда. Тогда и враги ре¬
форм в этом вопросе и враги всего вообще нового судо¬
производства в состоянии будут сравнить то, за что они
стоят, с тем, что они гонят,— и, может быть, совесть
и здравый смысл и им вложат что-нибудь другое в сердце.
К счастию и благодаря небольшой дозе внимания, какое
мне всегда внушало мое неравнодушие к церковным делам,
я имею возможность предложить об этом небольшую, но
документальную беседу; а непререкаемым документом, на
который я буду ссылаться, мне будут служить ведомости
одной епархии, издающиеся не совсем так, как издаются
ведомости прочих епархий. Я говорю о «Новгородских
епархиальных ведомостях», в которых принято не делать
337
секрета из судебных решений, постановляемых епархиаль¬
ною властью о преступлениях и проступках местного духо¬
венства.
Находя эти краткие отметки самым живым и интерес¬
ным материалом для суждений о достоинствах нынешнего
духовного суда, отстаиваемого людьми, для которых бла¬
госостояние церкви и всего духовенства стоят ниже каких-
нибудь привилегий епископской власти (хотя бы даже при¬
вилегий, не принадлежащих ей по точному смыслу кано¬
нов), я имел терпение четыре года кряду следить за этим
соломоновым судом в Великом Новгороде и дождался, что
теперь мои заметки могут пригодиться в дело. Я желаю
в коротких и ясных словах представить вниманию публи¬
ки, что за дела судит наш нынешний консисторски-епи¬
скопский суд и как он их решает.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Пропуская бесконечные штрафовки духовных за пьян¬
ство, берем только те случаи, которые нам кажутся более
замечательными и характерными, как по роду вины, так
и по форме наказаний.
Рясофорная послушница Горицкого женского монасты¬
ря Августа, за неодобрительное поведение, уволена из
обители и обращена в первобытное звание. Диакон Дво¬
рецкой церкви Крутяков запрещен за нетрезвость. Боро¬
вичского уезда священник Василий Знаменский запрещен
за нетрезвость, неисправность и неблагочиние.
Таким образом, простая нетрезвость и нетрезвость, со¬
единенная с неисправностью и неблагочинием, при всей со¬
вокупности преступлений, наказываются одинаково. Поче¬
му это так — объяснений, конечно, нет. Благочинный, ста¬
рорусский протоиерей Федор Барсов, по делу о недостав¬
лении им 21 процента сбора в размере 809 рублей, удален
от благочиннической должности. Здесь уже надо заметить,
что преступлением является растрата, за что удаление от
должности не есть надлежащее наказание по русским за¬
конам.
Пономарь черновского собора Вознесенский отрешен за
крайнюю нетрезвость. Благочинный Устюженского уезда,
священник Алексей Владимирский, за нетрезвость и
оскорбление помещика, отрешен от должности благочин¬
ного и послан в Моденский монастырь, а потом опять на
прежнее место. Счел ли обиженный помещик это достаточ¬
338
ным возмездием за свою обиду — не видно. Но во всяком
случае ясно, что монастырь здесь заменяет тюрьму,— что
совсем с учреждением монастырей несогласно, да никак
и не отвечает их назначению.
Однако впереди мы с этим фактом будем встречаться
очень часто.
Священник В. Быстров, за служение молебнов иногда
в нетрезвом виде, за отказы в требоисправлениях и не¬
трезвость,— в Клопский монастырь, а потом опять на ме¬
сто. Дьячок Константин Богословский, за самовольное из¬
расходование братских доходов, нетрезвость, упущения по
службе и разгульную жизнь в сообществе крестьян и жен¬
щин неодобрительного поведения, назначен к отрешению.
Священник Александровский, за нетрезвость,— в Кирил¬
лов монастырь, а потом обратно на место. Дьячок Н. Ко¬
синский за то, что, несмотря на присужденное наказание
и сделанную милость (отсрочку наказания), вновь предал¬
ся нетрезвости и учинил в церкви во время богослужения
бесчиние,— в монастырь, а потом — на прежнее место.
Если бы «учинил в церкви бесчиние» мирянин, то он едва
ли не был бы лишен прав состояния и сослан; но духовно¬
му лицу наказание меньше. Церковник, который должен
подавать мирянину пример благочестия, за буянство
в церкви наказывается только одним пребыванием в мона¬
стыре... Этого уж никак понять нельзя и обыкновенным
рассуждениям невозможно признать ни за справедливое,
ни за целесообразное. Но есть впереди нечто еще более не¬
вероятное: этот же церковный дебошир после пребывания
в монастыре возвращается «на прежнее место»... Хотелось
бы спросить у настойчивых друзей этого непостижимого
суда: может ли все это не служить к соблазну бедных при¬
хожан, безобразному пьянству которых часто дивуются, за¬
бывая, что их первые в том учители — духовенство.
Дьячок Усердов, за нетрезвость, многократные оскорб¬
ления священника, сопровождавшиеся грубою бранью,—
в монастырь и на прежнее место — конечно, опять при том
же самом священнике. Иначе, конечно, нельзя думать, так
как сместить священника было бы еще высшею несообраз¬
ностию. Но не угодно ли кому-нибудь представить себе, ка¬
ково было потом положение этого оскорбленного священ¬
ника, которого опять свели вместе с его обидчиком — дьяч¬
ком... Кому, для чего и в каких целях это могло казаться
необходимым и наилучшим?
Но продолжаем наши сухие выписки: иеродиакон Ки¬
рилловского монастыря Савватий, за нетрезвость и бесчин-
339
ство, произведенное в церкви во время богослужения,— за¬
прещен до раскаяния и послан в другой монастырь. Дья¬
чок Литовский, за нетрезвость, в каковой иногда присут¬
ствовал при богослужении,— в монастырь и на прежнее
место. Псаломщик Бальзаминов, за крайнюю нетрезвость
и неприличное ведение себя в храме, «сопровождавшееся
прекращением богослужения»,— в монастырь и на другое
место (1876 год).
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Благословивши венец нового 1877 года благости гос¬
подней, духовенство продолжает новое делание, а епар¬
хиальный суд старое суждение на непонятный лад.
Вот случай из новгородских епархиальных хроник
1879 года.
Пономарь Волков, за бродяжничество, грубости и не¬
исправность, отрешен, с правом искать другого места.
Бродяга «с правом» искать места церковника — это уже
что-то феноменальное и едва ли сообразное с каким бы то
ни было понятием о правах, достоинствах, законе и чести.
Диакон Виктор Орлов, за нарушение долга подчинен¬
ности, порядка и благочиния «принародно» в храме, во
время литургии, и за насильственное держание у себя
церковных документов,— в причетники, впредь до раская¬
ния. Пономарь Светлов, за распространение ложных слу¬
хов, обман и по подозрению в похищении документов,—
в монастырь с переходом на другое место.
Наказание «по подозрению» в новейшее время — вещь
невероятная. Средневековая инквизиция и наша жестокая
юрисдикция XVIII века — и те добивались доказательств
или сознания, хотя бы вымученного. Оставляемых же в по¬
дозрении по XV т. св. зак. не наказывали. А потому здесь
прибавка «и по подозрению» не кажется ли просто оскорб¬
лением самой идеи правосудия?
Священник Быстров (о котором выше, в хрониках
1876 года, сказано, что он служил молебны в нетрезвом
виде и отказывал в исполнении треб, за что и был в мо¬
настыре) после исправления его в монастыре вновь священ¬
нодействует и вновь судится «за пролитие св. даров, со¬
провождавшееся притом явным невниманием к величайшей
святыне». Какое же наказание положено этому рецидиви¬
сту храмовых бесчинств? Он «удален от места в Блазни¬
хе с предоставлением права искать себе другого священ¬
нического места...» Суди об этом кто как умеет!
340
Исправляющий должность псаломщика Земляницын,
за нетрезвость, неисправность, неприличное поведение себя
в храме, «как и прежде сего неоднократно судимый за пре¬
досудительные поступки», отрешен от места с предоставле¬
нием права приискивать себе другое (!). Св. Любаньской
церкви священник отец Травлинский, за повенчание князя
Дондукова-Корсакова с Ильиною без соблюдения пред¬
брачных предосторожностей, за допущение неправильно¬
стей при других браках и «оскорбление благочинного при
исполнении им обязанности своей в нетрезвом виде» (не
совсем ясно: идет ли речь о нетрезвости отца Травлинско¬
го или отца благочинного, которого оскорблял этот вен¬
чальный батюшка), на полтора месяца в монастырь.
Просвирня Екатерина Пальмова, за небрежное печение
просфор, неумеренное расходование церковной муки на них,
непокорность и непочтительность к священнику, уволена,
и вакансия ее закрыта, с возложением обязанности заго¬
товления просфор на местного священника. Священник
Любомудров, за служение молебна в нетрезвом состоя¬
нии,— на две недели в монастырь. Священник гор. Нов¬
города Александр Троицкий, за жестокое обращение с же¬
ною, сопровождавшееся то непристойною бранью, то нане¬
сением побоев, и за разбитие икон,— на два года в при¬
четники.
За что и с какою целью отец Троицкий разбивал св.
иконы — в краткой хронике «Новгородских епархиальных
ведомостей» не объяснено, но очевидно, что отец Троицкий
не принадлежал ни к штунде, ни к иконоборству и ни к ка¬
кой иной предосудительной ереси, а содержал чистое право¬
славие. Может быть, он просто имел какое-нибудь личное
неудовольствие на св. иконы, которое и вымещал на них
«разбитием». Это в православном мире неоднократно слу¬
чалось. Еретики, вроде штундистов, отвергающие поклоне¬
ние иконам, обыкновенно выносят их из домов в церкви
или «пускают на воду», по текучим рекам, но повреждать
их избегают. Православных же мирян, которым приходит
такая фантазия, за это лишают прав состояния и ссылают;
но священник, который подает такой пример, как видим,
оставляется при храме церковником и потом может опять
священнодействовать. (Во II томе сборника г. Любавского
есть интересное в этом роде дело о рядовом Карпе Орлове,
который тоже, возымев личность к иконам и взойдя в цер¬
ковь села Перелет, начал стрелять по иконостасу из ка¬
зенного ружья. Он пришел для этого с большим запасом
патронов в сумке. Происшествие это, как видно из книги
341
г. Любавского, считалось делом особой важности. Киши¬
невский епископ писал об этом светским властям, и нача¬
лось «секретное» дело, которое окончилось тем, что рядо¬
вой Орлов оказался сумасшедшим и посажен в дом умали¬
шенных.)
Дьячок Вл. Сперанский, за отметку в исповедных рос¬
писях такого лица, которое не исповедывалось и не прича¬
щалось, за упрек священника в присвоении двадцати пяти
рублей и «за чтение однажды апостола довольно безоб¬
разно»,— на один месяц в монастырь. В чем заключается
безобразие — не объяснено, но отметка по росписям того,
чего не было, есть подлог по службе, а за подлог ни на ка¬
ком суде нельзя отделаться месяцем пребывания в мона¬
стыре. Случай этот имеет такой вид, как будто одному ду¬
ховенству принадлежит какое-то исключительное право
делать подлоги почти безответственно.
Дьячок Ловцов, за «название пономаря неприличными
словами принародно, в бытность за вечерней в не совсем
трезвом виде и вообще за употребление спиртных напит¬
ков»,— на один месяц в монастырь.
Замечательно, что за подлог и за простую пьяную пе¬
ребранку в этих двух рядом стоящих случаях назначено
одинаковое наказание!..
Дьячок Вихров, «за оскорбление священника грубо¬
бранными словами в нетрезвом виде»,— в монастырь на
один месяц. Пономарь Цветков, за крайнюю нетрезвость,
утайку братских и церковных денег, «проматывание собст¬
венных вещей» (такого преступления, как «проматывание
собственных вещей», нет в уголовном кодексе; вероятно,
это отнесено к расточительству) и как не подающий на¬
дежды на исправление, отрешен навсегда. Дьячок Став¬
ровский, неоднократно подвергавшийся суду и вновь ули¬
ченный в тех же поступках, как рекомендуемый, поведе¬
1 Иногда этого рода духовные выходки бывают очень курьезны.
Давненько, недалеко от моей родины, один находчивый дьячок, имея
неудовольствие на помещицу, устроил ей Великим постом такой
скандал. Совершая «исходя чтение», он прочел: «и призва Фараон
бабы и рече: бабы, бабы,— все вы, бабы, б..ди, срамовщицы и пагуб¬
ницы». В оное время это прошло беспоследственно, или, как говорил
чтец: «на ней, как на собаке, присохло». Барыня только стала говеть
в чужом приходе. Но и то очень удивительно, что она могла отли¬
чить эту прибавку от настоящего текста. Обученная религии по-рус¬
ски, то есть без чтения Библии, она легко могла думать, что все это
действительно наговорил про баб царь Фараон,— тем более что тогда
и в акафисте читали еще: «оставиша Ирода яко блядива». Нынче
читают «лжива», что, впрочем, не одно и то же. (Прим. автора.)
342
ния только хорошего (надо иметь отметку «препохвально¬
го» или «постоянно тщательного»),— отставке в заштат.
Но при этом достойно внимания, что и товарищ дьячка
Ставровского, аттестовавшегося в поведении довольно хо¬
рошем, дьячок Фортунатов, был тоже отменный молодец
и одновременно послан на полтора месяца в монастырь
«за личные оскорбления священника»... Можно себе пред¬
ставить положение священника, который один в селе дол¬
жен был служить с этакими двумя хватами «довольно
одобрительного поведения»!.. И чтобы это лучше понять,
мы увидим скоро, на что был способен один из этих цер¬
ковников,— именно: дьячок Фортунатов.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Продолжаем, однако, выписки: священник Новоден¬
ский, за нетрезвость, буйство и драку,— в монастырь
и снова на свое место. Бедный приход! Меж тем залихват¬
ский дьячок Фортунатов, о котором мы только что говори¬
ли, успел уже исправиться, и притом так наглядно, что не¬
медленно поспешил совершить «нанесение тяжких побоев
разным лицам». За такой прогресс он уже смещен с этого
места, но «с дозволением приискать другое». Удовлетворе¬
ны или нет этим те, кого удалой дьячок «тяжко побил»,—
это как им угодно. Наш духовный суд,— как суд самосо¬
вершенный, суд без апелляции, об этом, кажется, не забо¬
тится. Дьячка Фортунатова, который так успешно поби¬
вал «разных лиц», даже и в монастырь не посылали, да
в этом и беды нет, потому что сряду стоит такой случай:
«иеродиакону Николо-Беседного монастыря (куда назна¬
чаются пьянствующие лица белого духовенства) Палла¬
дию, за нетрезвость, самовольные отлучки из монастыря
и оскорбление настоятеля, запрещено священнослужение,
ношение монашеской одежды, и он послан в другой мона¬
стырь (тоже такой, где бес пьянства не давал братии по¬
коя). Таким образом, белые, приходя в Николо-Беседный
монастырь, значит, может быть, были встречаемы извест¬
ным в монашестве приветом: «Наш еси брате Исаакий,—
воспляшь же с нами!» И кто кому был здесь соблазном,
а кто назидателем, про то только ты, господи, веси...
Но вот опять сряду же с этой пьянственной мелкотою
выступает человек крупных способностей — человек, не
уступающий, может быть, разбивателю икон отцу Троиц¬
кому,— это дьячок Геннадий Егротов; он послан в мона¬
343
стырь, с правом перехода на другое место, за пьянство, за
которое уже и прежде судился, а также за произнесение
угрозы произвести поджог, за разбитие стекол и рам в до¬
ме крестьянки Силиной, за непристойную брань и обиду
действием... Будь этот г. Егротов мирянин, подлежащий
суду по общим уголовным законам, он подлежал бы очень
серьезному наказанию, но как лицо клировое — в некото¬
ром роде священное — этот буйный дьячок с самыми яв¬
ными разбойничьими наклонностями, при совокупности
всех наделанных им гадостей, посылается в монастырь, где
он, по указанию начальства, потрудится, и нанесенные им
обиды, побои и убытки тем как будто вознаградятся.
Таков этот духовный суд, за который откликнулось не¬
сколько противников графа Дм. А. Толстого. А об угро¬
зах поджогами и говорить не стоит: тот, кого дьячок имел
желание поджечь, пусть хорошенько стережется.
Заштатный и запрещенный священник Молчанов, для
прекращения учиняемых им безобразий (?!) — на шесть
месяцев в монастырь.
Этим кончается хроника 1877 года, и наступает еще бо¬
лее близкий год, 1878.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Летопись 1878 года начинается с лица женского пола.
Монахине Хионии, за подачу безымянного доноса, заклю¬
чающего в себе оскорбительные выражения для чести
вновь избранной игуменьи, запрещено (временно) ноше¬
ние мантии и клобука. Иеромонах св. Духова монастыря
(куда, может быть, также посылают пьяниц из белого ду¬
ховенства) Варлаам, за нетрезвость, сопровождающуюся
соблазном для монастырской братии и для жителей горо¬
да, запрещен на один месяц и перемещен в Перекомский
монастырь (куда опять-таки иногда посылают пьяных лю¬
дей из белого духовенства). Причетник Тихомиров, по по¬
воду тяжкого оскорбления священника в храме, и притом
в церковном облачении,— устранен от исполнения обязан¬
ностей, «ввиду неудовольствий со священником, которые
зашли слишком далеко, и в предотвращение на будущее
время скандалов в церкви». Каждый знает, какое тяжкое
наказание ожидало бы того мирянина, который поднял бы
руку в церкви на священника в облачении, но дьячку и та¬
кая расправа по епархиальному суду стоит не тяжеле
«устранения, в предотвращение скандалов».
344
Этим можно не возмущаться только с нашею русскою
привычкою ничем не возмущаться, но стоять за таковые
решения, кажется, решительно невозможно. Исправлявший
должность псаломщика Лебедев, за похищение денег, со¬
бранных в пользу герцеговинцев,— в монастырь на 1 1/2 ме¬
сяца. Такому же самому наказанию подвергнут дьякон
Локотский — «за наклонность к винопитию», а пономарь
Виноградов — «за недоставление на проскомидию просфор,
за употребление хмельных напитков, за дозволение себе
бушевать в своем доме и за произнесение скверноматерных
слов».
Все эти очень разнохарактерные провинности как буд¬
то одинаково весят на весах духовного правосудия: воров¬
ство, мошенничество и винопийство! Иеродиакон Нилосор¬
ской пустыни (где тоже, кажется, немало сосланных запой¬
цев белого духовенства), как неблагонадежный для мона¬
стырской жизни по своему поведению,— исключается.
Священник Морев, за ссору в церкви, недопущение одного
крестьянина приложиться ко кресту и за употребление гру¬
бых, ругательных слов — на один месяц в монастырь. (Не¬
допущение ко кресту — это одно из самых эффектных ви¬
дов отместки за какую-нибудь недодачу или иную досаду.
Батюшка обыкновенно при всем честном народе отнимает
крест от подходящего крестьянина и возглашает: «Ты не¬
достоин!» Прежде, говорят, это приводило людей в отчая¬
ние, но ныне ко. всему такому уже замечается повсеместное
равнодушие.) Священник Тюльпанов, за служение молеб¬
нов и хождение с иконами в нетрезвом виде, а также (тут
только и начинается) за допущение в служении неприли¬
чий (?!) и за то, что «потерял мирницу» и «совершил кре¬
щение двух младенцев в нетрезвом виде, и притом без ми¬
ропомазания и с опущением некоторых обрядов»,— в мо¬
настырь на три месяца. Весьма интересный представляется
отсюда вопрос: поправлено ли, и каким именно образом,
священное тайнодействие, совершенное этим пьяным тайно¬
строителем? — Это не объяснено. А между тем возможно,
что несчастный христианин, у купели которого иерей Тюль¬
панов произвел описанные упущения и бесчинства, придя
в возраст, услышит на это насмешки и попреки и позовет
к суду кого-то, не озаботившегося своевременно исправить
его крещеную репутацию. Это уже было в церковной прак¬
тике и еще может повториться (напоминаю историю о не¬
крещеном попе).
Исправляющий должность дьячка Лавров, за нанесе¬
ние побоев одному лицу, стреляние из ружья, прибытие
345
в храм в одной рубашке и проч. и проч.,— уволен от долж¬
ности, и только!.. Знаменитому протопопу Аввакуму по¬
добный фарс обошелся гораздо дороже.
Исправляющий должность псаломщика Добряков, «за
неблагоповедение», отрешен от места. Таким образом, про¬
стое «неблагоповедение» и «стреляние» пошли по одной
категории? Священник, за повенчание вторым браком
прежде расторжения первого,— в монастырь на три меся¬
ца, а с иеромонаха Иосафа, за пьянство, снята на время
монашеская одежда.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Столько интересных для судебных соображений случа¬
ев, сколько мы выписали, дает всего за четыре года толь¬
ко одна епархия, и притом не самая многолюдная. Все бо¬
лее мелкие случаи, подряд состоящие в одном пьянстве
и «неблагоповедении»,— я не выписываю и не считаю; нет
в моем счете и проступков, вроде кражи коров, и мошен¬
ничеств, учиненных духовными лицами, но подпавшими
за эти дела светскому суду, причем суд духовного ведом¬
ства обыкновенно только спешит сбыть с рук виноватого
посредством исключения его из духовного звания. Об этих
двух категориях скажем лишь вообще, что случаев соблаз¬
нительного пьянства чрезвычайно много, а подсудимость
у светских судов — довольно редка. Кажется, она имеет
место только как явление исключительное, при таких слу¬
чаях, когда, например, духовное лицо прямо изловлено
мирскою властью на воровстве коровы. Если же что-ни¬
будь подобное попадет на суд духовный, то, несмотря на
уголовный характер, едва ли не кончится монастырем. Из
приведенных примеров явствует, что множество случаев
с подлогами в документах, святотатством, буйством, нару¬
шением благочиния и порядка в храмах, а также с нане¬
сением побоев равным и старшим и убытков кому попа¬
ло — в противность русским законам, обязательным для
всех русских подданных, для дебоширов, пьяниц и мошен¬
ников духовного звания обходятся более или менее про¬
должительными молитвами и благоугодными трудами
в мирных обителях. Давнишние просьбы и воздыхания
1 Мне кажется, что 1878 год, может быть, начинается с этого
места. В моих выписках это неаккуратно отмечено: годы 1877 и 1878
немножко смешаны, но факты, разумеется, верны. (Прим. автора.)
346
многих настоятелей о том, чтобы перестали считать их
монастыри исправительными заведениями острожного ха¬
рактера, ни к чему не повели и не ведут.
«Не слышат,— видят и не знают!»
А если все это так идет по одной новгородской епар¬
хии — по епархии самой близкой к столице и имеющей
с нею неразрывную связь в лице главного епархиального
начальника, то, кажется, вполне позволительно предполо¬
жить, что и во всех других епархиях на все подобные дела
едва ли существует лучший взгляд и более совершенные
порядки. Если же допустить то, что и следует допустить,
то есть что новгородская епархия, подведомая с.-петербург¬
скому митрополиту, не хуже всех прочих епархий в России
и что обнаруженный здесь порядок имеет свое место по¬
всюду, то мы получим возможность судить о рассмотрен¬
ных нами случаях как об образце явлений, общих всей со¬
временной России. И тогда станет ясно, что порядок этот
нельзя признать удовлетворительным, а затем, что нельзя
не сожалеть и о том, что в недавней поре вопрос о церков¬
но-судебной реформе у нас был так бесцеремонно смят
и торопливо стерт с очереди, как нечто несвоевременное
и для нас совершенно излишнее.
Тут и выдвигается на вид сошедшая с первого плана
личность синодального обер-прокурора гр. Д. А. Толсто¬
го, и становится необходимым сделать некоторую характе¬
ристику общих отношений к делу духовного суда, недо¬
статки коего бывший обер-прокурор гр. Толстой, конечно,
понимал и настойчиво желал учредить иной суд, где было
бы менее места произволу и более законности.
Это имеет свою занимательную историю, которую, при
самых небольших дарованиях, со временем можно будет
рассказать, как одну из забавных затей в духе «человече¬
ских трагикомедий» Шерра.
С самого первого движения графа Толстого к пересмот¬
ру духовного вопроса он не встретил ни сочувствия, ни
поддержки; все им были недовольны: одни за то, что граф
«подбирается под епископов»,— другие за то, что он взял¬
ся за это дело. В том, что за дело это взялся «он», а не
кто иной, видели верное ручательство, что оно «прова¬
лится».
Так, разумеется, и вышло, и этому безрассудно радо¬
вались — только уже не все: были люди, которые пони¬
мали дело серьезнее и начинали сожалеть, что личные
чувства к графу Толстому получили слишком большое
значение.
347
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Лучшие люди в нашем духовенстве, не стоя на стороне
графа Д. А. Толстого,— который сделал, кажется, все, от
него зависевшее, чтобы его не укоряли в искании людско¬
го расположения,— в этом деле глубоко сожалели о том,
как далеко зашла враждебность, какую возбудил против
себя этот сановник, говоря о котором можно припоминать
пословицу: «гнул не парил, сломал не тужил». В духовен¬
стве пророчили и не ошибались, что вопрос о судебной ре¬
форме погибнет именно потому, что его проводит нелюби¬
мый гр. Дмитрий Андреевич Толстой. Но все знали, что
правда была на его стороне, что нынешний духовный суд
не удовлетворяет и не может удовлетворять требований
справедливости. В знаменитых в свое время возражениях
волынского архиепископа Агафангела, в которых светские
клерикалы усматривали манну небесную,— духовные ви¬
дели более непосредственности, чем полноты, разносторон¬
ности и беспристрастия. Правда, ответы архиепископа Ага¬
фангела одобряли и в духовенстве, но не из сочувствия
мыслям пр. Агафангела, а из радости, что нашелся хоть
один человек, который противоречит графу Толстому, сми¬
ряя тем всем надокучившее его «колкое самовластие».
И, таким образом, в этом неосмотрительном злорадстве
люди, вовсе не сочувствовавшие неподвижности духовного
суда, дали своим зложеланием перевес идеям этой непод¬
вижности: реформа настоятельной надобности была от¬
вергнута, и это было большою радостью для людей,
у которых любовь к родине и ее вере и церкви не мог¬
ла возобладать над их личными чувствами к гр. Тол¬
стому.
Нет спора, что в постановке дела, как за него взялся
граф Д. А. Толстой, кажется, было не без ошибок, и даже
весьма больших; но все они могли быть поправлены,
а вместо того все дело было отвергнуто.
Это было, конечно, хуже, чем все ошибки графа в его
предположениях о реформе. Наконец об этом вспомнили
при отставке графа Толстого; но вспомнят и еще не один
раз. Самое недалекое время покажет, сколько в отстране¬
нии этого вопроса кроется вредного и даже зловещего для
церкви. Такое бессудье или произвол, какие мы видим
в нынешнем духовном суде, вредны прежде всего для са¬
мих клировых людей. Завися не от точных законов, а от
«благоусмотрения», как мы сейчас читали, часто необъяс¬
нимого с точки зрения общественной морали, духовные лю¬
343
ди до сих пор ищут оправданий «пролазами» и «пекуниею»,
а это, конечно, не может не влиять дурно на их нравы.
Между тем церковь в лице самых разнообразных ее пред¬
ставителей давно указывает на неудовлетворительность
клира и, утратив надежду быть услышанною, прямо обна¬
руживает повсеместно замечаемую склонность к отпадени¬
ям во всякие ереси мужичьего или барственного измышле¬
ния. Это явление — самое зловещее, и оно не пройдет да¬
ром. Этому не поможет не только союз священников при
петербургской Сергиевской церкви, но не поможет этому
даже столь страстно ожидаемая свобода совести, которая,
при нынешнем положении русского духовенства, даст толь¬
ко возможность людям откровеннее распрощаться с своими
духовными отцами...
Теперь говорить обо всем этом, кажется, можно только
в интересах исторических, как о любопытном и прискорб¬
ном явлении, характеризующем то десятилетие, когда
у нас, после охоты к реформам, возобладала безумная
страсть перечить всяким улучшениям; но поднять этот
вопрос и довести его до того положения, в которое он был
уже поставлен графом Д. А. Толстым, в ближайшем буду¬
щем едва ли не безнадежно. Однако не следует забывать,
что вопрос этот жив,— что он не только существует, но
постоянно напоминает о себе явлениями самого неблаго¬
приятного свойства.
Его не взбивает или не «взмыливает» литература,—
как это хочется доказать иным друзьям противоапостоль¬
ского византиизма,— но вопрос этот поминутно сам являет¬
ся всем на глаза. Не видать его не только трудно, но не¬
возможно, и те, которые негодуют за всякое слово об
этом,— напрасно думают служить этим церкви.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Так называемый консерватизм, чаще всего у нас схо¬
дящийся с полною косностью, недавно дошел было до то¬
го, что наши пустосвяты были склонны видеть зло в са¬
мом возрастающем внимании мирян к делам церкви. Лю¬
дям этого образа мыслей и гораздо более нравится то вре¬
мя, когда в светском обществе ни о чем церковном не рас¬
суждали и истории церковной не знали,— архиереев уго¬
щали ананасным вареньем, архимандритов — вишневым,
а попов — поили чаем в конторе или даже в передней. Но
все эти сетования напрасны; пробудившееся внимание
349
к церковным делам уже не может быть остановлено, да
и не добром помянет христианский мир усилия тех, кото¬
рые считают полезным остановить это внимание. Оно до¬
стойно поддержки, а не противодействия, потому что оно
истекает из самого чистого источника — из любви к роди¬
не и ее вере. Вера же наша, несомненно, страдает и под¬
вергается самым ужасным, почти неслыханным в христи¬
анстве порицаниям не по влиянию «заносных учений», на
которые мы охочи всё сваливать, а по причинам, завися¬
щим от устройства нашей церкви. Причем немалого удив¬
ления достойно, что порицания эти приходится не только
выслушивать от жителей стран образованных, которые
имеют показать нечто благоуспешно развиваемое и совер¬
шенствуемое в их церковной жизни, но и от простодушных
невежд, усматривающих, конечно по нашей вине, некото¬
рый, весьма для них осязательный, вред в христианстве
как в культе. Примеров тому бездна, и я не стану приво¬
дить их в том изобилии, в каком они очень легко могут
быть собраны из самых достоверных хроник, но укажу на
последний, недавно обнаруженный случай — по моему мне¬
нию, чрезвычайно тяжелый и мучительный для сознания
христианина. Императорское Русское географическое обще¬
ство недавно издало исследование одного своего члена-сот¬
рудника, г. Кузнецова, о черемисах, где мы находим сле¬
дующие удивительные вещи. Мы читаем в этой книжечке,
что наши давно окрещенные черемисы и в 1878 году были
такие же язычники, какими были до крещения... Им было
как-то проповедано Евангелие; у них настроены церкви,
в которых есть штаты духовенства; это духовенство совер¬
шает крещение младенцев и ведет, конечно, исповедные
росписи, в которые надо вписаться, чтобы не подпасть от¬
ветственности, а христианства все нет как нет... И это еще
не самая большая беда, что крещеные черемисы до сих
пор не сделались христианами: это у нас случалось и с та¬
тарами и с мордвой, у которой до сих пор во весь развал
идет эпоха двоеверия, но вот в чем беда,— что окрещенные
черемисы стали нравственно хуже, чем были; что всякий,
вынужденный иметь с ними дело,— старается отыскать
старого, некрещеного черемиса (из тех, кои отбежали кре¬
щения), потому что, по общему наблюдению, у некреще¬
ных больше совестливости... Этого оскорбления святейшей
религии Христа не может не поставить нам в вину вселен¬
ское христианство! О своем же крещеном поколении чере¬
мисы самого невыгодного мнения; да иначе не может
и быть. Это окрещенное, но ничему в христианстве не на¬
350
ставленное поколение, как свидетельствует та же книга,
изданная императорским Русским географическим общест¬
вом (стр. 6), «относительно христианства столь же неве¬
жественно, как их отцы и деды, а к язычеству оно успело
охладеть, потому что представители его редеют. Теперь
можно из подросшего поколения встретить таких, которые
не придерживаются никакой религии...» Вот положение,
которое едва ли нельзя назвать водворением религиозного
нигилизма посредством крещения. А это заявлено твердо
и никем не опровергнуто, и, хотя или не хотя, ему, очевид¬
но, приходится верить и с ним соображаться. Принимая
же в расчет, что такое явление далеко не единично, его на¬
до считать важным и требующим самых скорых и самых
энергических мер к всестороннему поправлению церковно¬
го дела. И скорого непременно потому, что церковная беда
не ждет. Мнение это есть едва ли не общее мнение всей
церкви, кроме тех, которые свои вкусы предпочитают исти¬
нам Евангелия. Литература, во всех ее органах, которых
нельзя считать противонародными и противоверными, не¬
устанно твердит об этом почти в одно слово. Недавно еще
все мы читали ряд правдивых и талантливых статей г. Ев¬
гения Маркова о нашем «крещеном язычестве», а теперь,
когда уже дописывается эта статья, получаем июньскую
книгу журнала «Русская речь», где с религиозными вопро¬
сами обращаются почтительно и бережно. И здесь, в ин¬
тересном этюде о духовенстве, снова читаем, что вопрос
о нем «нельзя откладывать, так как от этого зависит подъ¬
ем того жалкого состояния, в каком находится большин¬
ство нашего духовенства. Вопрос о свободе совести тоже
не ждет, и горе, если он решится ранее преобразования
духовенства». «Оно,— говорит «Русская речь»,— окажется
бессильным бороться против множества сект, и православ¬
ная церковь погибнет не в силу собственной немощи или
несостоятельности, а только потому, что продолжительное
существование неестественного порядка вещей вынудило
ее служителей заглушить в себе познание ее сущности»
(стр. 301).
Это положение страшное, но оно верно.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Какие же меры в этом положении могут казаться са¬
мыми надежными и действительными? Их, кажется,
две: 1) лучшее обеспечение православного духовенства,
351
при котором оно не было бы вынуждено прибегать к уни¬
зительным поборам, роняющим его во мнении прихо¬
жан, и 2) более совершенный суд, при коем правый чело¬
век мог бы бестрепетно доказывать свою правоту,
а виновный — принять наказание, сообразное действитель¬
ной мере его вины, как следует по закону, а не по произ¬
волу.
Улучшение быта, конечно, требует очень больших
средств, в изыскании которых на дело мы бываем особенно
несчастливы. Духовное ведомство очень богато,— но оно
скопидомно и любит неприкосновенность своих капиталов.
А потому вопрос об обеспечении служащего духовенства
есть вопрос очень сложный и очень трудный для удо¬
влетворения. Ему, вероятно, долго еще будет мешать наша
бедность, почти неизбежная при нашей системе государст¬
венного хозяйства, в котором господствует сильное смеше¬
ние в понятиях о нужном и ненужном. Но судебная рефор¬
ма гораздо удобоисполнимее, так как ее можно произвести
при несравненно меньших капитальных затратах,— для это¬
го нужны только здравый ум и добрая воля вывести дело
из нынешнего вполне непригодного положения. А между
тем одна уже эта реформа, произведенная удовлетвори¬
тельно, помогла бы духовенству стать независимее от при¬
нижающего его произвола не только от тех особ, которые,
по удачному замечанию «Русской речи» (301), «отреклись
от мира для того, чтобы повелевать им, чтобы властвовать,
чтобы управлять всем обширным епархиальным духовенст¬
вом — их женами и детьми», но и от тех, коих великий
Петр в духовном регламенте назвал «несытыми архиерей¬
скими скотинами». А они все не без участия на так назы¬
ваемый доклад, из коего духовное остроумие делает «ок¬
лад, клад, лад и ад» (просителю — ад). Судебная реформа
помогла бы духовенству очистить свою среду от тех людей,
которые своим поведением не только роняют все духовное
звание, но даже унижают имя человека, и, несмотря на
все это, терпимы в духовенстве к соблазну всех прихожан,
стремящихся бежать от таких пастырей в какое-нибудь
разноверие. А в то же время сознание свободы от нынеш¬
него произвола привлекло бы к служению церкви многих
благороднейших молодых людей духовного звания, кото¬
рые нынче до такой степени шибко бегут от своей среды,
что потребовались особые и, очевидно, совершенно беспо¬
лезные меры к удержанию их в духовном звании.
К чему приведет подобная мера,— понять нетрудно:
вакантные места будут замещены, но кем, какими людьми?
352
Конечно, теми, которые, по их словам, «рвались из этого
омута, да не вырвались». Вот приобретение!..
Много доброй службы наслужат они церкви, которой
теперь только и остается пополнять свои кадры этими «не¬
вольниками», да «плохенькими», которые всюду готовы,
«лишь бы кормиться»...
Таково-то наше положение, которое устроили разные
неподвижные, будто бы «богоучрежденные» порядки наше¬
го церковного управления, и между ними едва ли не более
всего наш духовный суд, не согласный с древнею практи¬
кою и вовсе не отвечающий современным потребностям.
Указание на эти вещи наглые люди нынче приравнива¬
ют к нигилизму и даже к «бунтарству». Пусть так, пусть
ханжеское лицемерие или глупость говорят, что позволяет
им их бедный смысл и прожженная совесть; но им никог¬
да не удастся убедить рассудительных людей, что сдавлен¬
ность, в которой наше духовенство утрачивает свои челове¬
ческие достоинства, есть наилучшая форма, навсегда необхо¬
димая для нашей церкви. Пусть они считают русскую цер¬
ковь обреченною окаменеть, на чем она раз стала, но мы
имеем право считать ее еще живою и способною возродить¬
ся и исполнять свое духовное служение русскому народу,
а потому и говорим о ее нуждах, с кем бы нас за это ни
сравнивали изолгавшиеся христопродавцы. Здесь нами
приведены не рассуждения, а факты, и эти факты говорят,
что духовный суд судит неудовлетворительно, что он го¬
раздо погрешимее суда светского. Пусть друзья этого суда
приведут в соответственном количестве факты иного значе¬
ния и восторжествуют.
12. Н. С. Лесков, т. 6.
РУССКОЕ ТАЙНОБРАЧИЕ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Тайнобрачие в России несомненно существует, и притом
в довольно значительных размерах. Едва ли в каком-либо
общественном кружке не известно хотя одно супружество,
сочетание которого не вполне законно или даже совсем про¬
тивозаконно. А между тем все эти браки кем-то повенчаны
и где-то записаны и терпятся «ради слабости человеческой»
и ради страха суровой строгости неподатливого закона. На¬
ше положение таково, что мы как бы не можем обходить¬
ся, не обходя закона. Оттого, кажется, у нас так и велика
народная терпимость. Но тем не менее наше тайнобрачие
не представляет собою чего-нибудь совершенно бесшабаш¬
ного и безнравственного. Напротив, в нем заметно даже
уважение русского человека к границам свободы в преде¬
лах нравственности и эстетики. Это всего удобнее можно
наблюдать в интересной практике, которую выработало
русское тайнобрачие, до сих пор удивительным образом
пренебрегаемое исследователями нашего народного духа
в самых глубоких и смелых его проявлениях. Между тем
такое явление, как тайнобрачие, более, чем многое иное,
открывает в нашем народе изобилие здоровых элементов,
ручающихся за его способность к широкому и свободному
развитию жизни в несколько иных формах.
За «обилием материалов», упорно скопляющихся в на¬
ших повременных изданиях, исследованиям такого рода
нет еще места, и потому приходится касаться их только
слегка и издали, и притом по какому попало случаю и в ка¬
кой попало форме.
Я расскажу, что мне известно об этом интересном пред¬
мете, именно по поводу свадьбы дяди Никса, которая,
в связи с другим случаем тайнобрачия в нашем литератур¬
ном кружке, дала мне возможность ознакомиться с удиви¬
тельным механизмом этого своеобразного тайностроитель¬
ства в русской церкви.
354
Несколько лет тому назад мне довелось быть в одном
гостеприимном доме, где собралось много разного звания
людей.
Это относилось уже к последнему времени, которое
некто удачно называет временем «реставрации упадка нра¬
вов». Охота ко всякого рода трактаментам и прениям тог¬
да уже прошла, и так называемые образованные люди не
находили более удовольствия в обмене мыслей. Мысли бы¬
ли изгнаны из обращения, и все, от прыткого поручика до
авантажного тайного советника, обратились к универсаль¬
ному русскому средству «убивать время» — сели за карты.
Литераторы и ученые не отставали от явных поручиков
и тайных советников: и они садились за ломберные столы
без всякого зазрения совести и резались с теми самыми чи¬
новниками, на которых недавно еще изливали жгучий яд
своих обличительных сарказмов.
Об эту пору литературный старовер, не приручивший
себя к картам, уже составлял для хозяев известное бремя.
Он это чувствовал и, сознавая свою отсталость от совре¬
менного общественного прогресса, прятался куда-нибудь
«к чудакам». Если же случай застигал его врасплох среди
«новейших» людей, он спешил сокращаться и исчезать, не
нарушая господствующего строя занятий.
В таком положении очутился и я на том вечере, с кото¬
рого начинаю мое повествование.
Драгоценными сведениями в области этих не имеющих
письменной истории событий я обязан духовнику моего
гостеприимного хозяина, столичному протоиерею, внуши¬
тельную фигуру которого описать дано не моему перу.
Он появился на пиршестве как раз в то время, когда
я собирался оттуда удалиться восвояси, и был виновни¬
ком, что мне это не удалось,— о чем я, однако, не жалею.
Так как все столики уже были заняты и для преподобного
отца не находилось пристойной партии, то хозяева были
в затруднении, к чему им пристроить своего почтенного
духовника, и решили принести ему в жертву мое беспри¬
каянное недостоинство.
С этою целью меня немилосердно придержали и пред¬
ставили протоиерею с рекламирующею аттестациею, как
автора «дьякона Ахилки».
Но преподобный отец сначала был неутешен: подав мне
руку, он поправил у себя на груди важные кавалерии и об¬
ратился к хозяевам с словами горького упрека:
— Ахилку мы читали, и кто оного автор — знаем,
а чтобы своего духовного и венчального отца в святой день
355
без пульки оставить, так это можно сделать только совсем
забывши закон и религию.
Но, однако, потом дело обошлось, и притом к неопи¬
санному моему удовольствию, потому что я встретил в от¬
це протоиерее человека чрезвычайно приятного: умного,
доброго и большого практика.
Как только хозяева устроили его за одним столом
«в мотью», он перестал негодовать и, усевшись в мягком
кресле, позволил мне заговорить с ним об одном, некогда
сильно меня интересовавшем, церковном деле.
Поводом к развившейся у нас интересной беседе послу¬
жило одно чрезвычайно казусное событие, о котором в свое
время много говорили в русской печати, но никогда не кос¬
нулись того, что в этом было самого возмутительного и са¬
мого интересного и прямо било в глаза.
Один довольно известный в свое время литератор при¬
нимал к себе в дом тоже довольно известного педагога.
Они были друзья, но потом поссорились, и педагог посту¬
пил непедагогично: он сделал на своего гостеприимного то¬
варища донос с целью доказать, что особа, почитаемая за
жену этого писателя, совсем ему не жена, и дети их не мо¬
гут считаться детьми признающего их отца.
Ежедневные газеты занимались этим делом с одной
общедоступной стороны — именно, со стороны «скандала
в благородном семействе», и притом в таком семействе,
глава которого принадлежал не к фаворитному из тогдаш¬
них направлений. Более достойного внимания в этом деле
печать ничего не усмотрела, но я позволю себе теперь, в за¬
поздалый след, указать то, что тут составляло самый важ¬
ный интерес и было пропущено.
Супружество, о котором сделал донос педагог, дейст¬
вительно было не из законных, но оно, во всяком деле,
было супружество венчанное, или, как говорят иные,
«в церкви петое». А между тем когда, вследствие доноса,
представилась надобность доказать венчание, то об этом
нигде не оказалось никаких записей и никакого следа.
Стояла на земле церковь, в которой все сие «пета бя¬
ху», жил и наслаждался полным благоденствием батюшка,
который призывал на брачившихся божие благословение,
даже и дьячок играл на гитаре точно в тот день, когда но¬
вобрачный записывал у него в церковной квартире свой
«обыск», но теперь выходило, что всего этого никогда не
было, что ни батюшка, ни дьячок этих супругов никогда не
356
венчали и, что всего важнее, в обыскной книге действи¬
тельно ничего не записано.
Приняты были самые энергические и настойчивые по¬
пытки разоблачить эту таинственнейшую проделку и дока¬
зать факт венчания, но все оказалось безуспешно. Между
тем брак действительно был венчан,— в этом со всею иск¬
ренностию ручались оба супруга и очень престарелая мать
одного из них, лично сидевшая во время совершения брач¬
ного обряда в церкви. Но куда же это исчезло из обыск¬
ных книг церкви и где брачное свидетельство, которое
должно быть у каждой обвенчанной пары?
Его не было.
Почему?
Жена в этом случае ссылалась на мужа, а муж на свою
оплошность.
Все это было как-то темно и маловероятно.
В родстве у супругов оказался очень проницательный
и ловкий адвокат московской заправки, которого так и зва¬
ли «московский пекарь». Пекаря выписали и пустили в ход,
но он месил, месил в этой деже и ничего не вымесил... Кон¬
цы были так похоронены, что ни одного из них нельзя бы¬
ло отыскать.
Долго адвокат рылся в архивах, много рыскал по раз¬
ным местам, отыскивая свидетелей, которые подписывали
поручительные записи в обыскной книге, но ни одного из
них нигде не отыскал. Обращались, помнится, к содейст¬
вию особых властей, но и те ничего не помогли, что, впро¬
чем, было и неудивительно, потому что ни муж, ни жена
не знали свидетелей, подписавших их обыскную книгу. Суп¬
руги уверяли только, что свидетели были и подписывались,
но что они были поставлены самим батюшкою, который
взялся за их дело аккордом, то есть что и свидетели и пев¬
цы — все будет от него.
— Мы,— говорили супруги,— считали это за самое
удобное, а оно вышло вот как... неудобно.
Добиться подтверждения от батюшки — нечего было
и думать: он раз навсегда наотрез отрезал, что он «лично
таковых супругов не помнит», а потом особым властям до¬
вел, что он и не может помнить всех, кого он венчал, тем
более что, по словам самих этих людей,— если они не
лгут,— их венчание происходило десять лет назад, а в де¬
сять лет воды утечет много.
— Если я их венчал,— отвечал батюшка,— то брак
их должен быть записан в обыскную книгу, и у них долж¬
357
но быть свидетельство. Это порядок всем известный, даже
не исключая и таких безбожников, как писатели. А если
в обыскных книгах записей нет и свидетельства нет, так,
значит, венчал их не поп вокруг аналоя, а заяц вокруг ра¬
китового куста. Опять и это тоже по-литературному, но
только пусть они теперь туда и идут справки брать. А я,—
говорит,— если мне с этим докучать еще будут, за шиворот
их да к прокурору стащу за оклеветание.
Ясно было, что батюшка крепко кован и ничего не бо¬
ится.
Но что выходило всего хуже, так это то, что ветхая
старушка, мать одного из супругов, во всей этой сумятице
совсем сбилась с толку и стала говорить самый бессвяз¬
ный вздор. Московский софист до того изнурил ее, застав¬
ляя подробно припоминать все детали события, что она
совсем все позабыла.
Старушка уверяла, будто хорошо помнит, что, едучи
в церковь, она чуть не выпала из саней и так прозябла, что
сидела в церкви не снимая шубы, тогда как, по показанию
супругов, выходило, что брак их происходил в июне. Потом
супруги говорили, что они перевенчались за несколько дней
до рождения их старшего сына, который появился на свет
2-го июля, а матушка их помнила, что она тогда будто очень
спешила к внучку.
Словом, выходила путаница, которая только прибавля¬
ла досаду к досаде.
Старушка, которую всем этим мучили, думала, думала,
как ей согласить свою шубу и сани с июльской жарой и ее
поспешливость к внуку прежде его рождения, и, наконец,
объявила, что ей забило памороки.
— Теперь,— божилась она,— хоть к присяге идти —
ничего не понимаю, что в самом деле было и что мне толь¬
ко кажется. Может быть,— говорит,— я в санях-то точно
ехала, а про свадьбу вашу мне только так кажется. А мо¬
жет быть, я никуда и не ездила. Где это помнить!
Твердыми в своем оставалися одни супруги, которых
все их знающие считали за людей очень правдивых и чест¬
ных. Но их показание в своем собственном деле не пред¬
ставляло никакого юридического доказательства, да при¬
том и оно, ввиду всех других несообразностей, начало ка¬
заться странным. Даже московский адвокат, по близкому
родству с супругами, первый готов был заподозрить осно¬
вательность их свидетельства, а его примеру последовали
358
другие. И пока газеты потешались насчет злополучных суп¬
ругов с бестактною злобою, которой те нимало не заслужи¬
вали, судьба супругов и их детей была решена: дело было
проиграно не только в надлежащих инстанциях, но и в об¬
щественном мнении людей, имеющих несчастие подчинять¬
ся давлению всякой печатной строчки.
Правда, что добрые знакомые супругов после всей этой
передряги от них не отшатнулись, а, напротив, даже еще
более о них соболезновали; ко что касается недоказанного
венчания, то ему уже положительно более не верили и даже
ставили в упрек: зачем они так упорно стоят на своей не¬
искусной выдумке?
Но могли ли так нагло и так упорно лгать эти люди,
безусловно честные и безусловно правдивые, какими я их
считал и имею все основания таковыми же считать их и по¬
ныне.
Это меня не переставало занимать и дало мне повод вы¬
звать скучающего отца протоиерея на разъяснение: может
ли случиться, чтобы брак, обвенчанный в церкви и запи¬
санный в книги, исчез бесследно, или же все это невозмож¬
ная ложь?
Батюшка все это мне и разъяснил, и притом так обстоя¬
тельно, как может разъяснить человек, стоящий на высоте
своего пастырского призвания и имеющий ум тонкий и про¬
ницательный, а знание сердца человеческого самосовершен¬
нейшее.
ГЛАВА ВТОРАЯ
На мой вопрос: возможно ли, чтобы бесследно исчез
брак, «петый в церкви», мой собеседник отвечал:
— Возможно.
Я рассказал ему вкратце историю непостижимого вен¬
чания литератора Z. <Е. Ф. Зарина>, который никак не
мог доказать, что он был обвенчан.
— Слыхал,— проговорил отец протопоп,— хотя и не
помню, где.
— Не в газетах ли читали?
— Вот именно, дети в газетах где-то читали и мне рас¬
сказывали.
— Мне кажется — это удивительное и непонятное дело.
— Удивительного мало, а непонятного еще менее.
— Однако что же вы подумали: как это могло сде¬
латься?
— Я подумал только: должно быть, их отец N. венчал.
359
Это действительно было так, как отгадывал мой собе¬
седник, и потому я позволил себе предложить ему особый
вопрос об отце N., венчания которого отличаются такою ха¬
рактеристическою непрочностью.
— Почему вы узнали, что это венчание трудов
отца N.?
— Вот странный вопрос: а по чему вы узнаете работу
одного мастера от работы другого?
— По красоте исполнения, по прочности, иногда по фа¬
сону. Но ведь это совсем иное.
— То же самое. Отец N. это тоже своих дел портной
без узелка...
— Извините,— говорю,— я этого не понимаю.
— Чего же вы не понимаете? Что значит «портной без
узелка»? Значит, что у него нитка в шве не остается,
а все насквозь проходит.
— И значит — шва совсем нет?
— Нет или есть — это уже как хотите, но только его
шов не держится.
— Но какая же ему выгода так шить?
— Его выгода.
— Он рискует, с этакою манерою шва, остаться со вре¬
менем без работы?
— Очень может быть, только это будет еще не ско¬
ро — не ранее как иже по просвещении.
— То есть когда это «по просвещении»?
— А когда в обществе распространятся настоящие по¬
нятия о тайне брачия и люди не будут вертеть этого дела
как попало и с кем попало, лишь бы скорее да подешевле.
— Да неужто вы полагаете, что тут дело в цене?
— А разумеется; по плате и шитво: дешевая цена —
такая и работа. Нынче, знаете, время такое базарное, ну
и предложение по запросу: теперь человек и любит как-
нибудь и венчается как-нибудь; берет для этого попишку
какого-нибудь, а тот его свяжет тоже как-нибудь. А там,
глядишь, оно и развязалось.
— Вы,— замечаю,— батюшка, кажется, расположены
в пользу старины.
— Нет-с, не особенно, а впрочем — как в чем и насчет
чего. Если насчет того, будто бы древле было все лучше
и дешевле, так я не старовер. А что насчет любви и склон¬
ности, а также серьезности брачных отношений, так тут
я действительно люблю старинных людей. Они, конечно,
кое-чего такого, что мы знаем, не знали, а уж что касается
любить, то это они посерьезнее нас умели.
360
— Так ли? — говорю.
— Да уж так-с. Вы ведь — я знаю — сейчас готовы не¬
бось заговорить про рыцарей. А что за кушанье рыцари? —
Это чушь. Нет, а вы в глубь веков погрузитесь, отколе ключ
жизни идет: там настоящую прелесть любви и найдете.
— Где же это?
— В Библии. Страстная книга: оттого ею многие иноки
соблазняются. У меня ее раз инспектор из рук вырвал:
«начитаешься, говорит, жениться захочешь». А он хлопо¬
тал, чтобы я в монахи пошел. Вот там любовь так любовь.
Дочери-то человеческие каково описаны: голенькие, без
всяких нарядов, исполинов пленяли.
— Это,— говорю,— все доисторическое.
— А в историческом-то еще лучше: начнем хоть с от¬
ца нашего Иакова. Посмотрите, пожалуйста, что это за
молодчина был по сердечной части! Вот настоящий месопо¬
тамский рыцарь — влюбился в Рахиль и шесть лет за нее,
сердега, прослужил ее отцу — да ведь как отслужил: не
в прохладном магазине за прилавком, а на поле под паля¬
щим солнцем. И что же? Его надули, и надули самым под¬
лым образом: ему дурнолиценькую Лию подложили, а он
впопыхах не разобрал. Винить нельзя: разговоров, верно,
не было, а впотьмах все кошки серые. Но ведь он не унял¬
ся: не потянул тестя в суд, а еще на шесть лет себя забат¬
рачил, чтобы добыть-таки свою зазнобу, и добыл. Так вот
это человек — во всем значении слова, значит, любил.
И женщине-то, как ей этакого чудесного мужчину не полю¬
бить, потому что хоть он загорелый пастух, а меж тем ка¬
валер во весь рост и во всю силу. Ну а нынче что же?..
Все проходимцы — все приданого ищут, либо завертят дев¬
чонку и уговорят, будто ей стыдно, если муж на нее рабо¬
тать станет. «Сама, говорят, матушка, рук не покладай —
работай». Это женское равноправие, видите, называется;
хитрость все, чтобы самому легче было. Снизойдет к ней
когда-нибудь вечерком, как Юпитер, на ложе, и то если
деться некуда,— осчастливит ее, когда той, бедняге, уже
с усталости и не до утех любовных вовсе, а потом, наутро,
встряхнулся, да и пошел опять свои рацеи разводить.
А она опять работай, да еще, глядишь, с шарманочкой.
Вот ей и равноправие. А другой, если увозит девушку, буд¬
то ее крадет, одним словом — «тайно венчается», а сам черт
его не разберет, что такое он этим устраивает; даже, право,
не разберешь, для чего это они делают: по любви, или по
глупости, или еще того хуже — по подлости тайнобрачие
ломают.
361
— Но по какой же подлости-то может быть нужно ло¬
мать тайнобрачие?
— По какой подлости?.. Эх, государь мой, еще какие,
когда б вы знали, нынче являются на этот фасон выжи¬
ги и какие отхватывают коленца, так иной раз просто либо
только диву дашься и расхохочешься или прямо вон от
себя подлеца выгонишь.
— Скажите хоть один пример.
— А вот, например: подло или не подло сбить с толку
дурочку, которую родные берегут и не дают обобрать? Ко
мне явился раз с такою просьбою опекун, и в большом
чине... ух, выжига!
— Вы их обвенчали?
— Нет, я-то не обвенчал. Я ему сказал: «Вы вельможа
большая, да я не плут большой», а отец N. и их обвенчал.
— Он, по-видимому, отчаянный.
— Нет, куда там отчаянный! самый презренный тру¬
сишка, только ловок на выдумку.
— Но, однако, как же он; неужели всех, кого попало,
венчает?
— Решительно кого попало, на это у него жадность,
по привычке от отца, потому что его покойник отчаянный
мастер на эти дела был; только я их не сравню: тот был
благороден — дорого брал, но и знал, с кем поделиться.
А этот как гиена: все ничком, сам с собою — один только
всё новые штуки подлые выдумывает.
— Значит, и тут, в тайнобрачии, замечается понижение
тона и измельчание типа?..
— Да ведь как же иначе. Все «идет со временем»,—
как говорит блаженный Августин,— «все, освещаемое солн¬
цем, разделяет его движимость, все изнемогает под тяже¬
стью веков». А уж нашего брата, попа, тяжести веков-то
давили, давили, да еще и сейчас не дают ослабы. К тайно¬
брачию-то наши духовные знаете ли как приучались.
— Как?
— Сначала по-девичьи, со стыдом и с мукою вели¬
кою,— все равно как первую песенку зардевшись спеть,
а потом из сострадания это делали, потому что наш закон
очень лют, а ныне и они уж так, под кадриль всему все¬
российскому плутовству, до бесстыдства дошли.
— Но это может служить не во вред людям.
— Совершенно верно, и потому-то надо бы только, что¬
бы люди, которым в этом нужда, знали практику и не по¬
падались вот таким...
— Портным, которые без узлов шьют?
362
— Именно-с. Наше общество ведь еще очень глупо.
Сведали, что попы нынче тайно венчают без затруднения,
и думают, что это всеми все равно одинаково делается.
А это совсем не все равно: поп попу рознь. Иной прямо от¬
кажет, другой возьмется, но с осторожкою, и хорошо сде¬
лает, а третий так слукавит, что ничего не стоит, даром что
венчаны.
— Интересная,— говорю,— история.
— Да, небезынтересная, и очень небезынтересная-с.
И издавна она. В старину, например, тайнобрачие часто по
страху делалось. Мне мой дед рассказывал, как он в цар¬
ствование Екатерины одного помещика с насильно увезен¬
ной боярышней венчал. Взяли дедушку обманом, из дому
вызвали, да первое дело, благослови Господи, веревочную
петлю ему на шею накинули и повели в церковь. Дедушка
думал, разбойники,— грабить храм хотят, и ключи им вы¬
ставляет: «Берите, дескать, все, что хотите — последнюю
ризу с царицы небесной снимайте, только мою грешную
душу пощадите». Но видит: помещик и его люди стоят
в церкви и пучки розог держат. «Венчай, говорят, сию ми¬
нуту, а то запорем или на колокольне повесим».
Дедушка был уже очень старый старичок и до беспа¬
мятства перепугался, но одно только вспомнил — про
архиерея.
«Смилуйтесь,— говорит,— наш архиерей змей этакий
безжалостный, он узнает, тогда меня расстрижет, и моя
старуха попадья без хлеба околеет».
А помещик отвечает:
«Не блекочи, старый баран, о пустяках: кому он архие¬
рей, а кому все равно что ничего. Сейчас надевай ризу да
пой покороче, за нами погоня скачет. Успеешь обвенчать —
я тебе за это выгон целины дам и до смерти вашей с по¬
падьею месячину давать буду, а не сделаешь по-моему, сей¬
час повешу».
Дедушка поклонился и стал облачаться, только просил,
чтобы с него петли уже и не снимали, на тот конец, чтобы
все-таки оправдание было.
— Так он и венчал их в петле?
— Так и венчал: впереди вокруг налою гайдук идет
и деда ведет на обрывке, а он молодых ведет за руки.
— Что же — значит, дед ваш сделал дело невелико¬
душное.
— Чем-с?
— Способствовал насилию: вы же сами говорите, что
невеста была взята насильно.
363
— Да разумеется, только ведь это дело-то, государь
мой, все под петлей шло. Ишь вы, захотели еще при на¬
ших порядках геройства! Героев, сударь, вообще на свет
родится не много, да много-то их и не нужно, а особенно
на Руси их не требуется. У нас ведь их не жалуют.
И знаете, через что?.. Хлопотно с ними. Право. Вот по¬
смотри, например, на нас теперь откуда-нибудь честные
люди — могут сказать, зачем это здесь всё в карты играют,
а не занимаются чем-нибудь серьезным; а займись-ка серь¬
езностью — скажут: что это они засерьезничали: о чем
закручинились? Послать-ка к ним того, другого да третье¬
го, разогнать им кручину... Ну их совсем, лучше шлепай
картой да шлепай — покойнее. Или все говорят: мало прав¬
ды на свете. И оно точно: ее мало. А начни-ка иному прав¬
долюбцу всю правду-то сказывать, так он и слушать не
станет, да еще «беспокойным» прозовет. Оттого и нет прав¬
ды... А что до духовенства, то попишки наши, конечно, ху¬
ды, но, поверьте, они по нашему времени такие и надобны.
И это не от крови, а от тьмы века сего — от духов злобы
поднебесной. Были бы у нас и не такие попы, да... говорить
только не хочется. А то я, не выходя вот из этой же самой
семейной моей, так сказать, хроники, имею тому доказа¬
тельство, что попики с огоньком у нас бывали и есть, но
только они нам не годятся, и ждет их конец часто бедст¬
венный.
Это касается родного брата моего отца и моего дяди,
тоже сельского священника той же губернии, откуда все мы
родом, а начало тому делу восходит к двенадцатому году.
Дядюшка, отец Алексей, был старше моего отца и по¬
ступил на место того самого деда, который с веревкою на
шее помещика венчал. А был он человек, по тогдашнему
времени, нового поповского закала, что называлось, «пла¬
тоновского» — разумеется, не по Платону-философу, а по
митрополиту Платону Левшину, которым тогда по семина¬
риям восторгалось немало пылких и благородных юношей
и пламенно старались ему подражать в высоте мысли,
в стойкости нрава, в достоинстве поведения и в благородст¬
ве чувств, да наставшая вскоре затем филаретовщина всех
их свела и скорчила.
Вот такой был и дядя, от которого произошел на свет
мой двоюродный брат, знаменитейший и самый благонаме¬
реннейший из наших нынешних тайнобрачных венчальников.
Священствовать дядя о. Алексей начал незадолго перед
Отечественною войною, а в ту пору в одно село его при¬
364
хода от французов прибежало из Москвы некое семейство
чиновничье. Люди были бедные, беспристальные и бескров¬
ные — муж да жена с одним грудным сынишкой. Помещик,
сын того же самого насильника Катерининых времен, по¬
чему-то знавал немножко этих можайских сирот и теперь,
в их тяжкой беде, принял, но не на радость, а на новое
горе. У чиновника жена была раскрасавица-красавица, из
московского купеческого рода. Помещик чиновнику место
где-то по карантинам достал, а жену у себя во флигелях
поместил, да и воспользовался ее одиночеством. Не знаю
уже, сталось это волею, или неволею, или своею охотою,
а говорили только, будто она сделалась его добычею, хотя
при этом всегда мужа любила.
Долго ее грех, разумеется, не утаился, потому что у по¬
мещика прежде этого свой крепостной гарем был и отстав¬
ные наложницы всё скоро разведали и заныли. Особенно
одна, как сейчас помню,— старухою ее мне еще показыва¬
ли,— она в такое пришла неистовство, что, вероятно из ме¬
сти, стала выкликать об этом в церкви за обеднею. Как хе¬
рувимскую песнь запоют на клиросе, она ладан почует,
и сейчас с ног хлоп на пол врастяжку, и пойдет причитать
обличения. Всю эту публицистику она вела от лица поме¬
щенного будто в нее беса... «Сижу,— выкликает,— у Афи¬
мьи в утробе, под горячим сердцем,— тоской ее мучу рев¬
нивою, а сам все вижу. Вижу, как Самоха с Давыда пример
взял: «Урию на войну услал, а к его Вирсаве со грехом
ходит. Я-то все знаю и тем Химкино сердце сушу». Кри¬
чит, кричит этак, а потом взвоет: «Ах, куда деться, куда
деваться». Жуткость даже этими криками на весь приход
навела, тем более что за нею, по ее примеру, и другие за¬
кликали, все про ту же бедную барыньку, которая, может
быть, и сама не рада была, что такого прелестника у подоб¬
ных соперниц отбила.
Шла эта бесцензурная гласность до тех пор, пока узнал
про нее «сам Самоха» и расправился с обличительницами
по силе своей божественной власти, то есть одних отечески
перепорол, а самую главную зачинщицу замуровал в какой-
то чулан и держал там чуть не целых десять лет. А в это
время, разумеется, невольный грех барыньки все продол¬
жался, или по крайности так о нем все полагали.
Дядя же, отец Алексей, больше всех знал, потому что
и чиновник, и жена его, да и «сам Самоха» у него исповедо¬
вались и, как люди верующие, сами ему все на духу ска¬
зывали. А чиновник-то даже и не на духу, а так прямо, по
приязни, не раз ему свое горе открывал и искал у него ду¬
365
ховного утешения. В селах ведь попам сердечное горе и до
сих пор сказывают, особенно если попик не жаден да прост.
Дядя же был человек добрый и в свою меру благочести¬
вый; его все любили. Он и чиновника этого в его огорче¬
нии добрым словом пользовал: когда, бывало, ему что-
нибудь из Евстафия Плакиды приведет или из другой тро¬
гательной книжечки прочитает, а другой раз вечерком
с ним домашних наливочек попьет или в мушку от скуки
поиграет, и такими разнообразными приемами доброго
участия очень успел его успокоить и примирить с его поло¬
жением. Так жили они все лет пятнадцать и всякий день,
как ныне в удивление пишут, «втроем по утрам чай пили».
Муж считался управителем и помещался на особой полови¬
не, а помещик вблизи к его супруге; утром же опять к чаю
трое садятся. Ревности муж по привычке уже никакой не
чувствовал, но только стал, горький, запивать жестоко за¬
поем и тогда опять, взволновавшись, плакался. Однако
и это горе минуло; но настало новое, еще худшее, да и по¬
учительное, поучительное в том смысле, что может пока¬
зать вам, как иногда священник-то бывает высок и совест¬
лив, да к тому же и сведущ в делах, ускользающих от вся¬
кого контроля не только высшей духовной власти, но и са¬
мого закона, который вотще все предузреть тщится.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
У чиновницы с тех пор, как она стала по утрам втроем
чай пить, народилось много детей, и в числе оных была
одна дочка, красавица-раскрасавица, не хуже матери. По¬
мещик, лихо его ешь, глядел, глядел на нее, выбирал, выби¬
рал ей женихов, да вдруг, в один прекрасный день, сам
вздумал на ней жениться. Законные все претексты были
к тому, что их можно было обвенчать, а только дядя отец
Алексей больше всех законоведов знал: он, как духовник,
знал грехи родительские. Да-с; он знал, что тут незакон¬
ного: девочка приходилась дочь жениху,— и как дело до¬
шло до отца Алексея, он и уперся.
— Нет,— говорит,— не только не могу вас венчать, но
обличаю вас. Бога убойтесь, сами ведь во грехе каялись,
и мать ее каялась: эта девица есть ваша дочь.
Помещик рассвирепел и покатил к архиерею, а архиерей
о ту пору был Г<авр>иил. Умный был человек, но любил
пожить, а жить было не на что, и потому он не всегда себе
господином выходил: попросту — взятки любил. Тут ар¬
366
хиерей видит, что дело кормное, и сейчас вытребовал к се¬
бе в О<рел> дядю, отца Алексея, и спрашивает:
— Почему ты такого-то помещика на такой-то девице
не венчаешь? Какие к тому препятствия?
А отец Алексей отвечает:
— Так и так, ваше преосвященство, вот что мне, как
духовному отцу, известно, и вот мои причины и основания
не венчать.
Архиерей задумался, покряхтел и говорит:
— Ишь ты, как ты очень много знаешь! — и отослал
дядю домой, а однако и помещику, должно быть, разреше¬
ния не дал, потому что тот в соседней епархии венчался.
— Что же,— говорю,— ваш дядюшка действительно
показал своего рода героизм.
— То-то героизм, зато оно ему худо и вышло. Героиз¬
ма-то, повторяю, у нас не жалуют. Так это прочитать где-
нибудь о герое, который действовал при царе Горохе или
хоть и недавно, да только не на нашей земле,— это мы
любим; а если у себя на дворе что-нибудь хоть мало-
мальски с характером заведется, так и согнем его сами в три
погибели. То было и с дядею: вместо того чтобы его взять
да перевести на другое место от разлютовавшегося помещи¬
ка, его взяли да нарочно там и оставили. И что он толь¬
ко, бедный, вытерпел в этом загоне: и архиерей-то его не¬
навидел, и консистория-то его гнала, и помещик-то его гнал,
на двор его помещичий не пускали, собаками псари не раз
травили и, наконец, до того довели, что он с ума сошел и,
точно как та баба Химка, все, бывало, сидит, как подстре¬
ленный голубь, и стонет:
«Куда деться? Куда деваться?»
Ужасное это было зрелище. Помню его: бывало, дни
и ночи все сидит в батрацкой избе на холодной печке
и все одно жалобно стонет:
«Куда деться? Куда деваться?»
В одну сторону метнется, голосит: «Куда деться?»,
и сейчас в другую повернет: «Куда деваться?» Все, видите,
мерещились по одну руку архиерей, по другую барин. На¬
силу господь его вспомнил: дочернину свадьбу за дьячка
справляли после крещения, да за суетами про него поза¬
были — он и замерз в холодной избе на нетопленной печке.
Утром после свадьбы пришли к нему, а он лежит мертвый,
скорчившись, и ручку крестом сложил: верно, в последнюю
минуту в себя пришел и богу помолился о себе и о своих
мучителях. Вот вам и пример нравственного, как вы гово¬
367
рите, героизма и того, чем он для нас на Руси увенчивает¬
ся. Жестко, сударь, жестко на Руси геройствовать...
Рассказчик вздохнул и добавил:
— Так вот, с детства-то видев это направление и эту
практику, молодое-то поколение наше и росло до того воз¬
раста, до которого нынче выросло, и выработало себе то, что
у нас всего необходимее, а именно не героизм, а практицизм.
— В каком же роде?
— Да в роде некоторого, так сказать, самоуправления,
или, пожалуй, если хотите, самоуправства, но только это,
во-первых, вызвано необходимостью, а во-вторых, и не со¬
всем безосновательно и не совсем бесчинно. Даже к чести
духовенства сказать, оно во многих случаях действовало
весьма человеколюбиво, а главное, практику выработало,
которая хорошо рекомендует духовных и дает полную воз¬
можность полагаться на их ум и нравственное чувство.
— Но вот этого-то,— говорю,— я и не понимаю:
в чем эта практика и ручательство?
— А в том, что кого не следует венчать, так будьте
уверены — у нас не перевенчают.
— Не ошибаетесь ли вы, батюшка?
— Нет-с, я не ошибаюсь.
— Воздержусь от противоречия вам, а только в обще¬
стве об этом думают иначе.
— «В обществе»! Нашли на кого ссылаться! Что оно
знает и чего ни болтает, это так называемое наше общество!
— Ну как,— говорю,— так... о всем обществе...
— А то как еще говорить о людях, которые судят и ря¬
дят о том, о чем и понятия не имеют! Или доказательств
еще требуете, так они у вас налицо. Разберите-ка, венчан
или не венчан этот писатель Z., с которого наш разговор
пошел,— вот и не разберете. Да они даже и сами не раз¬
берут, потому что в церковь не ходят, служения никогда
не видят и не знают, что над ними делают: крестят их,
венчают или хоронят. Ей, право, одичали хуже диких!
И мой собеседник весело рассмеялся.
— Но позвольте,— возразил я, слегка уязвленный его
насмешкою, которая мне все-таки не открывала интересо¬
вавших меня практических приемов тайнобрачия.— Наде¬
юсь, вы, однако, допустите, что если общество неправиль¬
но судит о духовенстве, то, например, архиереи наши имеют
же о вас настоящие понятия?
— Ну что же такое? к чему этот вопрос?
— Да так. Вы скажите: имеют они или не имеют?
— Может быть, некоторые и имеют.
368
— «Некоторые» только?
— Да, некоторые.
— Да и то «может быть». Но пусть так, пусть будет
по-вашему, а вот я знаю один случай, где архиерей прямо
сказал, что у него попы за деньги кого угодно «хоть на род¬
ной матери перевенчают».
— Хватил греха на душу его преосвященство: на мате¬
ри венчать не станут. Да кому это и интересно на мамаше
жениться... Нет, это уже очень по-монашески. А впрочем,
еще нельзя ли знать, какой святитель изрек сии словеса?
Я назвал архиерея.
Собеседник мой еще веселее расхохотался.
— Что же,— любопытствую,— тут смешного?
— Да ишь кого вы цитуете? Этот господин что хотите
брякнет... Ему бы, по-моему, «Весельчака» издавать. Мы
ведь с ним вместе на школьной скамье сидели всегда,—
шутник был. А впрочем, и то еще надо знать: о ком дело¬
то шло? Секрет это или не секрет: про чье это венчанье?
— Нет,— отвечаю,— теперь это уже не секрет, потому
что тот, кого это касается, уже женился и опять овдовел.
И я назвал дядю Никса.
Но едва я произнес это имя, как мой собеседник в тре¬
тий раз покатился со смеху.
— Право,— говорю,— не могу понять, почему все это
вас так смешит.
— Да как же не смешить-с! Так вот это вы этакую-то
младенческую свадьбу считаете отчаянною смелостью? Ну,
поздравляю вас с знанием русской жизни. Вот оттого-то
у вас, господа, по большей части и в романах-то в ваших
отвлеченнее, чем в Аристофановой комедии,— все «на об¬
лаках» происходит.
— Романы,— говорю,— отодвиньте в сторону; нынче
на них и спроса нет, а вы разубедите меня, что свадьба
с родною сестрою первой жены не есть свадьба незаконная
и рискованная.
— Что она незаконная, против этого я спорить не ста¬
ну, а рискованного в ней нимало нет, да и венчал ее осно¬
вательный священник, которого я как сам себя знаю. Он
никогда и ни за какие благополучия рискованного дела де¬
лать не станет.
— Но вам, я думаю, надо бы подробнее знать эту па¬
ру, о которой мы говорим.
— Нечего мне о ней узнавать, когда я о ней все суще¬
ственное знаю.
369
— Когда же вы это узнавали?
— Тогда, когда того надобность требовала. Не хотите
ли поэкзаменовать: я все отлично помню, со всеми, мож¬
но сказать, деталями. Тут еще было нагажено тем, что раз¬
ные большие лица были впутаны. Не правда ли?
— Да.
— И к тому же они владыку просили?
— Да, да, да.
— Помню. Брат у невесты был длинный-предлинный
офицер с ученым значком.
— Был.
— Имени не помню, а по батюшке, кажется, Данилыч.
— Вы отлично помните.
— Вот он и приходил. Чудесный парень, все рассказал,
по-военному: благородно и откровенно, и о своих неудачах
у владыки открыл.
— И это не испугало священника?
— Нимало. Штраф, разумеется, на них маленький на¬
кинул в цене, чтобы старших не беспокоили, и все тут.
— Однако я помню,— говорю,— что этот Данилыч не
сразу как-то сговорился со священником, а было два-три
дня томительных.
— Неправда, всего на все один день только их просили
подождать, и то это совсем не для притеснения, а уже это
всегда так, нарочно, «заминка» делается.
— Для чего?
— Чтобы давальцев не отпугнуть, а в то же время
справки навести.
— Какие же справки?
— Есть или нет у брачущихся недвижимое имущество
или значительное наследство.
— Но зачем это священнику?
— А это з тайных браках есть самое нужнейшее. Род¬
ство или что другое, идущее только против церковных
уставов,— это пустяки, а вот имущество, из-за чего все лю¬
ди ссорятся,— тут надо строго.
— Будто это так важно?
— Это только и важно. Если есть родовое имение, ко¬
торое могут наследовать родственники, или если дети мо¬
гут быть претендентами на какое-либо родовое наследство,
тогда, будьте уверены, никакой порядочный священник та¬
кого брака венчать не станет.
— А как можно это узнать?
— В тонкости узнают.
— И скоро?
370
— Да смотря по людям и по делу: иногда сразу же,
а иногда подольше.
— С недельку или с месяц?
— О, что вы! Нет — сутки, много двое.
— Каким же образом можно собрать так скоро такие
щекотливые справки, о которых люди могут всё утаить
и налгать?
— Надо иметь способного справщика и содержать его,
иногда даже и терпеть от него кое-что, как вот, например,
некоему ближнему доводилось терпеть от этого молодца,
который о дядюшке Никсе обыск делал.
— Что же, он плохой человек?
— Ужасный негодяй, но талантлив, шельма, к этим де¬
лам бесконечно. Он сюда нарочно из Киева вывезен. Там
подобных артистов рассадник. Практика их вырабатывает
над богомольцами. И этот все у деревянненькой церкви на
Старом городе сидел для перехвата, чтобы богомольцев из
Печерска на Подол не перепускать. Должность в том, что
как увидит кучку «богомулов» — сейчас к себе подманит
и уговорит, чтобы на Подол не ходили, а у них молились.
Отличный практик. Ну вот, одному батюшке с разным на¬
следством от брата пришлось и его сюда взять.
— Какой же у этого дельца церковный чин?
— Чин у него — церковный сторож, а ходит он за при¬
четника.
— И по особым поручениям?
— Да, преимущественно-то по особым поручениям. По
получении заказа сделаешь маленькую заминку, а он тем
временем все и обследует.
— Но каким образом?
— А уж это по его усмотрению.
— А он не врет?
— Нет, для чего же? Да он всегда ведь и весь процесс
и источники укажет, так что можете обсудить основатель¬
ность и достоверность и того, и другого, и третьего.
— Ну, так вот, позвольте же,— говорю,— вас разоча¬
ровать.
— Сделайте милость, если удастся.
— При венчании дяди Никса решительно ни от кого
ни из их родных, ни из знакомых никто таких справок не
забирал.
— Верно. Наш дока свое имя недаром носит: он не так
глуп, чтобы с родными жениха стал разговаривать. Он по¬
нимает, что это дело сердечное, и действует тонко — соби¬
рает источники чистые и достоверные. Ему было сказано,
371
что вот так-то и так-то — вот этакий крупный человек же¬
лает жениться на сестре своей покойной жены, я на день
заминку сделаю, а ты поди и удостоверь дело как нужно.
А он отвечает: «Это можно кратко доследить, потому что
у них старший дворник, Терешка, мой приятель». Если вы
все ведаете, то вы должны знать: был у них дворник Те¬
решка или нет?
— Знаю: действительно был дворник Терешка.
— Ну вот видите. Справщик взял на три бутылки пи¬
ва, посидел с этим Терешкой в низке и вернулся, говорит:
«Терешка сказал: можно венчать».
— Но вероятно же при этом и какие-нибудь подробно¬
сти дознания были представлены?
— Как же, разумеется, были: подробности необходимы,
потому что по ним видишь и судишь: верно ли и благона¬
дежно ли все дело?
— Ну а в отношении дяди Никса, например, в чем же
заключались эти подробности?
— Помнится, он рассказал так: пришел, говорит, к во¬
ротам, Терешку вызвал, пошли в низок, две пары пива вы¬
пили, а Терешка сказывает: «Ничего — дело плевое — вен¬
чать можно, господа согласные. Она, говорит, барыня к не¬
му ласковая и теперь от любви тяжела сделалась, а все
ейные братья и сестры очень желают, чтобы она с ним
подзаконилась. А насчет состояния не сумлевайтесь: име¬
ниев у них нет, и что им по зиме мороженых индюшек
присылали, так это от знакомых из чужой деревни. Скажи
батюшке, что советую, чтобы крутил с богом».
— И это все?
— А вам что же еще надо?
— И вот эго-го, вот эту болтовню с дворником вы на¬
зываете справкою или сведением!
— А как же это, по-вашему, надо назвать?
— Да так и назвать, пустяками, вздором. Да вы, из¬
вините меня, я думаю, что вы шутите.
— Нет, не шучу.
— Не могу верить!
— Почему же?
— Да потому, что вы не можете не знать, что на слова
таких людей, как мужик дворник, твердо полагаться
нельзя.
— Нет, я этого не знаю и совсем другое думаю.
— Что же вы думаете?
— Я думаю, какие вы все жалкие, поврежденные люди,
и как вы безнадежно повреждены в самом своем корке:
372
в вере в ум и в доблесть русского человека. Кто, какой злой
дух или какой лихой опыт дал вам право так низко судить
о нашем умном и добром народе? И сторож-то вас обманет,
и дворник обманет, и, наконец, уже и я, поп, вас обманы¬
ваю,— шучу, видите, а не правду вам сказываю...
Батюшка закачал укоризненно головою и добавил снис¬
ходительно:
— Ах вы, господа, господа теоретики. Постыдились бы
вы этого своего неверия в русского человека да не давали
бы другим повадки утверждать, что мы сами собою ничего
путного учредить не можем. Тьфу! что за гадость, что за
недоверие к русскому человеку, даже в том случае, если он
дворник, которому сама полиция верит больше, чем любому
ученому и литератору.
Сказав это, батюшка опять плюнул, и плюнул так ре¬
шительно, как мог плевать только известный Костанжогло,
и затем тихо проворчал:
— Недоверие, везде недоверие, на всякое время и на
всяк час это проклятое недоверие. Оттого и заводятся вся¬
кие портные, что без узла шьют.
— То есть вот этого-то я и не понимаю: отчего же они
заводятся?
— Да от боязни живых сношений с людьми и от возни
с одною бумажною хитростью. И как все это сложно, и не¬
прочно, и какою хитрою механикой пахнет — вообразить
гадко. Я уверен, что если я вам сейчас это разъясню, то
вы увидите, какие преимущества имеет простота везде, не
исключая и тайнобрачия, где она должна быть хвалима пе¬
ред всеми иными хитростями, в которые теперь жалостно
уловляется немало людей, имущих только образ венчания,
но силы оного лишенных.
Я весь обратился во внимание, к которому усиленно
приглашаю теперь и моего читателя.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Самое трудное и, может быть, единственно опасное
в брачных делах теперь оказывается имение и наследство,
а самое досадительное для духовенства — это «возня с мел¬
котою», к которой рассказчик, очевидно, причислял и сши¬
того без узла брачною нитью литератора Z.
— О тайном венчании таких людей,— говорил он,—
прежде и помина не было. Венчались тайно, бывало, поме¬
щики, или гусары, или вообще люди значительные, о кото-
373
рых всегда можно, что надо, разузнать в рассуждении род¬
ства и наследства; но потом, как все это с отъемом кре¬
стьян перепуталось,— тут разночинец стал входить в силу
и тоже полез тайнобрачиться. Разумеется, всему этому
женщины виною: сейчас, сороки этакие, из верхних слоев
всякую моду перенимают. Иная прежде уже лет несколько
в простоте с человеком без венца тихо обращалась, и ни¬
мало не смущалась,— а тут прослышала, что в больших
кружках все венчаются, и сама стала приставать, чтобы
и ей подзакониться. Ну, разумеется, чего баба захочет, то¬
го достигнет: человек терпит, терпит и, наконец, плюнет:
«будь ты совсем неладна!» Пойдет и просит батюшку:
«Так, мол, и так,— не могу бабу усмирить: повенчайте!»
Духовенство по нынешнему времени начало и таковых вен¬
чать, и уже, разумеется, не по-старинному, за помещичью
или гусарскую цену, а так, «что положат». И за две десят¬
ных певали, и даже менее, и, разумеется, уже в рассужде¬
нии справок стали обращаться с небрежью, потому что
и хлопотать-то было не за что, а к тому же и трудно. Рус¬
ский мужик дворник — ужасный ведь аристократ в душе,
особенно если брюхо себе наест: он таким мелким народом,
как разночинцы, не любит заниматься. Вот о жильце, на¬
чиная с чина статского советника, он любопытствует, из
каких дошел, и какого роду и состояния, и из чьего имения
ему мороженых индюшек присылают, ну а мелкотою он ин¬
тересоваться не любит. Это уже его натура такая,— даже
полиция его к этому приучить не может. Пристав наш мне
не раз жаловался — говорит: «Хоть не спрашивай их, ду¬
раков, про подозрительных людей,— заведет такую ката¬
васию: «Мы, мол, ваше скобродие, понимаем, что как эти
люди малозначительные, так ими не антересуемся, а вот
генерал у нас живут — это точно, и с своей экономкой они
обращаются, из немок, а у той брат есть, при чужом тра¬
пе секлетарем служит». И пойдет, говорит, дурак, вверх
все в аристократию лезть». И это справедливо: с этой сто¬
роны они нам неудобны, и это-то собственно и есть для
браков небольших людей большое препятствие. А между
тем, как вам докладываю, и эти в последнее время, по ба¬
бьему настоянию, всё туда же лезли, чтобы секретно вен¬
чаться, да еще и задешево, потому что и платить-то как
следует они не могут. Тогда этот самый отец «венчальный
батюшка» и выдумал фортеле, и такое фортеле, что долго
его никак нельзя было понять, в чем оно заключается.
Слышим только между собою, что он венчает и направо
и налево и уже никаких справок не собирает. Да-с, и заде¬
374
шево: все прификсы сбил, а крутит за предложенную цену.
Понять невозможно было, в чью это голову он содит и за
что рискует, как вдруг оказывается, что он, плутяга, ничем
и не рискует. И выплыло это дело самым нежданным ма¬
нером, к которому я как раз могу подвести дело вашего
тайнобрачного знакомца.
В летнее время семья моя на даче была, а я наезжал
сюда чередное служение отбывать. На всю неделю для
обеден я «раннего батюшку» за себя нанимал, а в суббо¬
ту сам приезжал: служил всенощное и в воскресенье —
позднюю. Только что выхожу я после всенощной,— прой¬
тись по набережной хотел,— а ко мне подходит какой-то
господин с дамочкой и объясняют, что они жених с неве¬
стою и хотят повенчаться. Я отвечаю: «доброе дело, доб¬
рое дело»; а сам на него смотрю инквизитерски, потому
что он мне что-то фертоват показался.
— А документы,— говорю,— в порядке?
— Да, документы,— отвечают,— есть.
— Рассмотреть,— говорю,— надо. Благоволите оста¬
вить. Завтра ответ дам.
Он утром занес всю свою герольдию в одном пакетике.
Поглядел я — все в порядке, а только легковесность какая-
то: у него указишко об отставке и чинишко шаршавень¬
кий,— губернский секретарь, а она — вдова учителя. Кто
их тут разберет, в какой они друг к другу позиции?
Я велел своему доке-сторожу адрес их заметить и спра¬
виться,— справка вышла пустая. Приходит мой вестовщик
и говорит:
— Так и так,— говорит,— живут они вместе третий
год на одной квартире, и девочка маленькая у них есть,
а прислугу одну держат и в мелочной берут на книжку,
а мясник не дает в долг. Впрочем,— говорит,— пить не
пьют, но знакомцев окромя писателев никого из достойных
лиц у них не бывает, и ничего про них знать нельзя.
Мое,— говорит,— такое мнение, что не надо их венчать,—
что-то опасно. Пусть к своему приходскому батюшке идут.
А я ему в тонких делах верил, да и мне самому пока¬
залось, что это опасно. У нас, знаете, уж свой нюх на это
есть. Дела по делам будто ничего, а своим верхним чутьем
поведешь — и другое слышишь. Так и тут: бумажонки то¬
щие, и людцы маленькие, и что-то не порядком отдает, да
опять, самое главное, и дворник не ручается.
Подумал я, подумал: есть что-то сомнительное, а они
еще и заплатить-то как следует не могут, и отказал. Свер¬
375
нул бумажки в его же конверт, подлепил клейком и отдал
сторожу.
— Как придет,— говорю,— этот господин,— скажи
ему, что, мол, батюшка уехали, и бумаги отдай. А вперед,
мол, просили не приходить.
Так и сделалось, тот его отправил и еще в полезном
разговоре узнал, что и авантаж от него мы потеряли са¬
мый незначительный: тридцатью рублями всего хотел осча¬
стливить. Я рукою на это махнул и позабыл. Но господин
этот, жених, был мстив и, встретивши раз где-то моего сто¬
рожа, как бы в веселии объявляет: «Вот, твой батюшка не
хотел меня перевенчать, а отец такой-то (называет венчаль¬
ного батюшку) нас,— говорит,— перевенчал». Тот мне это
передает, и даже с неудовольствием, как будто я лишил его
доли от тридцати сребреников, а через малое время гово¬
рит, что он и сам желает перейти к тому венчальному ба¬
тюшке на «соответственную должность».
— На какую это? — спрашиваю.
— В певцы.
— Да ты петь не умеешь.
— Что ж такое,— говорит,— и не умевши поют.
— Да у тебя и голоса нет.
— Божественное,— отвечает,— можно петь и без го¬
лоса.
— Нет, ты,— говорю,— откройся: чем мальчик Гриш¬
ка мачехою недоволен?
— Да что,— говорит,— батюшка, откровенно сказать,
вы еще по старине: всё справляетесь. Теперь это надо оста¬
вить. Там смелее крутят, и через то служить авантажнее.
— Ну, смотри, мол, не попадись с большим аванта¬
жем-то.
— Нет,— отвечает,— там придумана механика умная.
Я и полюбопытствовал, что это за механика и как он
про нее проведал.
— А я,— говорит,— от этого же барина все проведал.
— Да у тебя, мол, какие же с ним сношения?
— За советами он ко мне приходил.
— А ты что за юрист-консульт такой, что к тебе за со¬
ветами ходят?
— Нет,— отвечает,— я хотя не консул, а когда челове¬
ка хорошенько нажгут, так он ко всякому лезет.
— Да, мол, если глуп, так лезет.
— Однако,— отвечает,— и у вас, как в прошлом году
зубы хорошенько разболелись, так и вы вот, хоть не глу¬
пы, а тоже на Моховую к цирюльнику заговаривать пошли.
376
— Да,— говорю,— это правда,— ходил.
— А вот то-то,— говорит,— и есть. А ведь он, этот ци¬
рюльник, ничего не знает: что-то пошепчет да обрывок че¬
ловеку, как теленку, нацепит и велит не скидывать.
И вам небось то самое вешал.
— Вешал — только с молитвою.
— Ну да, и вы, пожалуй, так и служили в обрывке?
— Служил,— только ведь это с молитвою же.
— Ну так это и я бы вам мог нацепить с молитвою, да
стыд только не позволял. А баринок этот ко мне первый
раз с весельем заговорил, чтобы через меня вас подзадо¬
рить, а потом, вчера,— гляжу, нарочно идет, и лица на
нем нет.
«Что,— говорю,— вам такое?»
«Ужасная,— говорит,— неприятность: мне надо еще раз
перевенчаться».
Я гляжу на него и думаю: не помешался ли он?
«Да ведь вы же,— говорю,— сказывали мне, что вас
обвенчали».
«Да,— отвечает,— обвенчать-то обвенчали, да очень
легко сделали: надо еще раз где-нибудь обвенчаться осно¬
вательнее».
«Что же это за дело такое? Вы,— говорю,— если хоти¬
те от меня помощи, так в подробности объясните, потому
что без этого и лекарь не лечит».
Он и стал объяснять.
«Батюшка,— говорит,— нас обвенчал, велел поцело¬
ваться и благословил, а потом я пошел за свидетельст¬
вом,— дома его не застал. И еще через день пошел, и опять
не застал, и опять через неделю пошел, и тоже не сподо¬
бился видеть. И так ходил, ходил, и счет ходинкам поте¬
рял, а тем временем жена родила и надо крестить; брачное
свидетельство уже необходимо».
Тут этот супруг уже не с коротким полез звониться,
и дозвонился хоть не до самого батюшки, так до его при¬
четника, и сообщил ему свою нужду и неудовольствие.
А причетник проговорил:
«Что, господин, напрасно ходите и себя и нас напрасно
затрудняете: никакого вам свидетельства не будет».
Барин вскипятился: как не будет?
«Что,— грозит,— вы думаете я церковных порядков,
что ли, не знаю! Я юрист — у нас на лекциях всё это пре¬
подавали, я сейчас к благочинному, да в консисторию, или
к самому владыке!»
377
А дьячок-то у них очень умный.— Все чернило и марки
у него на руках. Он этому барину и отвечает:
«Не пужайте, господин, что вы так страшно пужаете?
Идите не только к владыке, а хоть к самому Господу Богу,
так мы стоим во всех делах чисты,— и никого не боимся».
«Да ведь я же,— говорит,— венчался».
«Спору нет, что венчались,— отвечает дьячок,— мало ли
кто венчался, но не всякий же берет свидетельство. Вот
наши мужички православные и знать этих пустяков никог¬
да не знают. А нам совсем неизвестно: кому нужно такое
свидетельство, а кому оно не нужно. Если вы венчались
для уважения таинства, то и будет с вас, и оставайтесь тем
довольны».
Барин вскипел:
«Что вы, разбойники, что ли,— говорит,— на что мне
таинство!»
А дьячок свой шаг спокойно держит.
«Нет,— говорит,— мы не разбойники, а вы, господин,
про таинство потише, да не ругайтесь, а то я сейчас и дверь
захлопну, чтобы таких слов не слыхать, за кои к ответу по¬
тянуть могут. А вы тогда оставайтесь на улице и идите,
куда вам угодно жаловаться».
Тут баринок видит, что имеет дело с человеком креп¬
ким: перестал пылить и говорит:
«Да нет, вы, милый друг, сами посудите... я этого себе
даже уяснить не могу: в каком же я теперь положении?» —
да при этом рублевый билетик ему в руку и сунул.
Тогда, разумеется, и дьячок к нему переменился.
«Давно бы,— говорит,— господин, вы этак... честью
всегда все скорее узнаете. Вы к батюшке на дом больше не
докучайте, потому что они дома никаких объяснений по не¬
приятным делам не дают, а пожалуйста завтра, в воскре¬
сенье, за литургию и по отслужении вы в алтарь взойде¬
те,— там и объяснитесь».
1 Содержать «чернило на руках» значит вести письменную часть,
а марками называются жестянки, выдаваемые священниками испо¬
ведникам, с каковыми последние подходят к записчикам, вносящим
имена в исповедные росписи. Марки эти, наподобие простонародных
банных билетов, должны служить доказательствами, что исповедник
действительно был у священника на духу и получил разрешение о
своих согрешениях, а не записывается в книги без исповеди. Впро¬
чем, эти марки или бляшки теперь уже почти повсеместно выводятся
из употребления, как не достигающие цели. К упразднению марок,
говорят, повела «подставка», то есть наемщество, к коему прибегали
люди, не желающие исповедоваться, но обязанные к тому служебны¬
ми или иными требованиями. (Прим. автора.)
Тот спрашивает: ловко ли это в алтаре объясняться?
«Да уж где же,— отвечает,— еще ловче? Они всегда,
если что-нибудь касающее су мнительного, только в алтаре
и объясняют, потому что там их царство. Они у престола,
в своей должности, от всякой неприятности закрыты. Зна¬
ете, у нас за престол как строго!..»
Тот так и учинил: пошел к обедне с пылом в сердце;
за обеднею постоял, немножко поуморился и отмяк, а до¬
ждавшись времени, входит в алтарь и говорит:
«Так и так, до вас, батюшка, дело имею».
«Какое?»
«Свидетельство мне позвольте».
«В каком смысле?»
«Что я вами обвенчан с моею женою».
«А как ваша фамилия?»
«Так-то».
«Не помню. А когда я вас венчал?»
«Да вот месяца два тому назад».
«Месяца два назад... не помню. Но что же вы так дол¬
го не брали свидетельство?»
«Я,— говорит,— несколько раз приходил, да все дома
вас не мог застать».
«Ничего не слыхал, а дома меня, точно, трудно за¬
стать,— у меня много уроков, закон Божий в двух учили¬
щах и в домах преподаю. Впрочем, я сейчас здесь справ¬
люсь».
Оборачивается к дьячку и говорит:
«Покажи мне, как их обыск записан».
Тот посмотрел на них на обоих и из алтаря вышел.
Долго, долго он где-то с этою справкою возился и, на¬
конец, идет с обыскною книгою в руках и кладет ее перед
батюшкой.
«Что же? — спрашивает тот,— на которой странице?»
«Ни на которой нет»,— отвечает дьячок.
«Как так нет?»
Дьячок молчит.
«Должно быть, если венчали?»
«Не знаю»,— отвечает дьячок, а сам налево кругом
за двери.
А батюшка вручает книгу супругу и говорит:
«Вот вам, милостивый государь, самому книги в руки,
отыщите вашу запись, пока я кончу»,— и с этими словами
становится к жертвеннику.
379
Супруг ищет, ищет и, разумеется, ничего не находит.
«Нет, здесь,— говорит,— не записано».
«Вот тебе и раз»,— отвечает батюшка и начал сам ли¬
стки перекидывать.
«Что же это может значить?»
«Значит: нет».
«Но ведь, помилуйте,— говорит,— я сам расписывался
в такой книге».
«Но где же эта ваша роспись?»
«Да нет ее здесь».
«А нет, так и суда нет».
Да с этим хлоп — книгу закрыл и в шкаф запер.
Супруг взвыл не своим голосом.
«Что же это такое? У вас, верно, другая похожая кни¬
га есть?»
А батюшка говорит:
«Тс, милостивый государь, потише. Здесь церковь, а не
окружный суд, что вы кричите, да еще не забудьте, что вы
в алтаре, где мирянину и не место находиться. Не угодно
ли попросить вас о выходе, а то ведь вы помните,— здесь
за всякое неуместное слово ответственность по закону
усугубляется».
Господин и спекся — милосердия запросил.
«Батюшка,— говорит,— помилуйте, ведь это же не мо¬
жет быть; ведь вы же, конечно, помните, что я к вам при¬
ходил, и вы меня венчали, и я вам, что было условлено,
вперед заплатил».
«Еще бы,— говорит,— это уже такое правило — вперед
отдавать».
«Ну так что же,— говорит,— за что же вы меня так
обижаете?»
«Чем-с?»
«Да как же, помилуйте, я ведь это все не для себя,
а для жены да для детей только и делал, а теперь не могу
даже разобрать: в каких мы все отношениях? Это хуже,
чем было».
«Напрасно вы так говорите,— отвечает батюшка,—
чем же хуже? Ничего вы хуже не наделали. Во всяком слу¬
чае, если вы взяли благословение в церкви, это безвредно
и для супруги вашей хорошо — женщина должна быть ре¬
лигиозна. А в рассуждении прислуги от этого в доме го¬
раздо спокойнее — прислуги закон брачный уважают
и венчанную барыню лучше слушают. Что же тут худо?»
«Но мне не это нужно... мне свидетельство нужно!»
«Свидетельство-о-о?»
380
«Да!»
«А я вам разве его обещал?»
«М... н... то есть... мы об этом не говорили».
«Надеюсь, что не говорили. Вы пришли ко мне и про¬
сили вас повенчать и представили документики какие-то ле¬
дащенькие, темные, и говорите, что других достать не мо¬
жете, и к тому же вы человек небогатый и заплатить много
не в состоянии. Так это или нет?»
«Так-с».
«Ну что же, разве я вас обидел или притеснил? Ничуть
не бывало: я вам, напротив, во-первых, добрый совет дал,
я вам сказал: если вы человек незначительный, так для че¬
го вам обо всем этом хлопотать! Вы ни граф, ни князь, ни
полковник,— и живите себе, как жили. Но вы на своем
стояли, что вам это нужно,— что она «пристает», что «надо
от этого отвязаться». Что же — я и тут вас не огорчил: вас
никто бы не стал венчать, а я вас пожалел. Я знаю, что
барыни охочи венчаться, и вам на ваше слово поверил
и обвенчал вас для ее утешения, и всего тридцать рублей
за это взял, ничего более с вас не вымогал. А если бы вы
мне тогда сказали, что вам не только венчание, а и сви¬
детельство нужно, так я бы понял, что это уже не для
женской потехи, а для чего-то иного-прочего, и за это бы
с вас трехсот рублей не взял. Да-с, не взял бы, и не возь¬
му, потому что у меня и своя жена и свои дети есть. Про¬
щайте».
«Но... позвольте... как же... где же я и жена, в какую
книгу мы себя записали?»
«А это, я вам скажу, не ваше дело».
«Нет, это мое дело: верно, у вас другая книга есть».
«Да, для таких супругов, как вы, есть другая книга».
«Но это не может быть».
«Вот тебе раз, почему это не может?»
«Консистория не выдает двух книг».
«А вы посмотрели в ту книгу: откуда она была вы¬
дана!»
«М... н... нет».
«А то-то и есть, что нет. Плохо, видно, вас на ваших
лекциях учили, если пишете, не взглянув, на чем пишете».
«Так ведь это все подлог, фальшь...»
«Нимало не фальшь, а просто предварительная чернет¬
ка, которая по миновании надобности посекается и в огонь
вметается».
«Так я же найду, кто были свидетели...»
«Поищите, так они вам и объявятся».
381
«Ага! так вот зачем вы и сказали, что вам не надо мо¬
их свидетелей, а какую-то свою сволочь поставили».
«Да уже, конечно, так; только все же моя сволочь луч¬
ше вашей: они хоть сволочь, да я-то их знаю, а вы бы мне
таких своих энгелистов привели, что каждый вместо кре¬
стного имени чужою чертовой кличкой назовется, а потом
ни знать, где его и искать — в каком болоте. Нет, государь
мой, мы, в наше умное время, от вашего брата тоже
учены».
«Тьфу!»
«Здесь не плюйте, а то подтереть заставлю».
«Но что же мне делать: вы меня сгубили, так дайте
хоть мне совет».
«Совет извольте: достаньте себе с супругою хорошие
документы и ступайте, ничего не говоря, к приходскому
священнику,— он вас обвенчает и даст вам свидетельство.
А со мною все ваши объяснения кончены».
«И ничего более?»
«Да, ни одного слова более».
Как мне рассказал все это мой сторож,— продолжал со¬
беседник,— я и руки растопырил.
Вот это, думаю, артист, так артист. Что за работа, что
за милая работа! И просто все, и верно, и безопасно, и да¬
же по-своему юридически честно: за что взялся — то и сде¬
лал, а неуговорного с него и не спрашивай. За что человек
не брался, за то и не отвечает.
— Чудесно,— говорю,— спасибо тебе, брат, безголосый
певец, что ты мне, глупому человеку, такие умные дела от¬
крыл. Хотя я сам их делать и не стану, но все-таки про¬
свещеннее буду.— И отпустил его от себя к тому батюшке
с миром, даже с наградою, на тот конец, чтобы не забывал
ко мне заходить порою просвещать мое робкое невежество
тем, что они, совокупив свою опытность, делать будут.
— И что же,— спросил я,— он к вам заходил?
— И сейчас иногда заходит.
— И интересные дела сказывает?
— Ох, сказывает, разбойник, сказывает.
— Удивляюсь, как теперь это стало откровенно.
— Действительно, откровенно; да ведь что еще и со¬
кровенничать-то, когда — как мои дети на фортепиано куп¬
лет поют:
Расплясалась вся Россия
В ахенбаховшине мерзкой.
Лишь один Иеремия
Нам остался,— князь Мещерский!
382
А главное, заметьте, любо-дорого то, что все это хоро¬
шо практикуется. Откровенно, а комар носу ни подо что не
подточит.
— Батюшка! — говорю,— будьте благодетель, позна¬
комьте меня с этим интересным человеком.
— С певцом-то с безголосым?
— Да.
— Извольте. Давайте вашу карточку.
Я подал, а батюшка начертал на ней рекомендацию
и наименовал меня «действительным статским советником»,
что мне показалось неудобным.
— Извините,— говорю,— это не годится,— у меня та¬
кого чина нет.
— Ну вот важность! нынче никого меньше не назы¬
вают, а к тому же он стал гонорист и если узнает, что бы
писатель, а не генерал, так, пожалуй, знакомиться не за¬
хочет.
— Да, а я,— говорю,— все-таки стесняюсь...
— Есть чем стесняться? суньте два пальца вместо ру¬
ки — вот и сановник. Неужели у вас на это образования
недостанет?..
ГЛАВА ПЯТАЯ
Однако я не был у безголосого певца, потому что это
представляло слишком большие трудности: выходило, что
для собеседования с этим интересным лицом мне не только
надлежало выдать себя за действительного статского совет¬
ника и тыкать два пальца человеку, который подает мне
целую руку, но надлежало еще изобразить собою пред пев¬
цом жениха или по крайней мере тайнобрачного переговор¬
щика. Я опасался, что не выдержу этих замысловатых ро¬
лей перед таким проницательным человеком, а к тому же
думалось мне, что сам отец протоиерей открыл мне доволь¬
но, чтобы не гнаться за большим. Кроме того, певец мог
сообщить мне только факты, разнообразие которых зависит
от случайностей, а их природа почти неисследима, между
тем как настоящий мой собеседник мог ввести меня в са¬
мую философию вопроса, в самую суть нравственных по¬
буждений, руководящих духовенством в делах тайнобра¬
чия. Это мне казалось интереснее, потому что некоторое
знание нравов нашего духовенства внушало мне твердую
надежду, что и здесь, в этом путаном деле, должен ды¬
шать тот дух простоты и практического добротолюбия,
который присущ русскому человеку на всех ступенях его
развития и деятельности.
383
И я не ошибся. Роковые случаи, представляющиеся на
практике при венчании пар, которые не могут быть повен¬
чаны с разрешения начальства, почти все совершенно не
возмутительны, а некоторые из них так трогательны, что
надо иметь мертвое, «почившее на законе» сердце, чтобы не
оценить благодати, движущей сердцами живыми, которые
ласково усыпляют закон, вместо того чтобы самим азарт¬
но уснуть на нем.
Такой случай мой собеседник рассказал мне, даже не
отделив от него немножечко и самого себя.
Я продолжаю и доканчиваю его беседу, а с нею и мои
очерки.
— Ко всему нынешнему тайнобрачию,— изрек он,—
как к каждому историческому явлению, надо относиться
беззлобно и с рассмотрением. И когда так станете смотреть,
то и увидите, что оно потребно и отвечает времени. А по
сему времени даже и самые залихватские «венчальные ба¬
тюшки» тоже в своем роде нужны и полезны. Право, по¬
лезны: в большом хозяйстве все пригождается. И хотя
я их методы без узлов шить в принципе и не одобряю, но
знаю, что и это иным впрок пошло.
Я было обнаружил попытку выразить некоторое сомне¬
ние, но батюшка, заметив это, придержал меня за руку
и сказал:
— Не спешите поспешать. Я живой случай знаю, где
если бы не эта благодать, так нельзя было бы оказать по¬
мощи очень жалким людям, которые однажды пришли ко
мне с преудивительною историею.
Лет восемь назад ко мне в дом хаживала дочернина
подруга. Славная девица Нюточка — всё они с моей до¬
черью в четыре руки играли. Но потом она вдруг как-то
сникла. Перестала ходить,— я этого не заметил, а потом,
когда дочь скоро замуж вышла, то я и совсем про эту чу¬
жую девочку позабыл. Проходит так год, два и три —
и пять лет, но вдруг тоже вот так, в летнее время (у меня
замечательно, что большая часть казусов со мною все ле¬
том случается, когда я в одиночестве дома бываю), прихо¬
дит ко мне некая молодая особа женского пола, с виду мне
незнакомая, собою, однако, довольно благоприличная, но
смутная и чем-то как бы сильно подавленная. Я думал, что
потеряла себя и, верно, хочет исповедоваться, но вышло
другое. Называет себя по имени и говорит, что была она
подругою моей дочери по гимназии, а потом пошла дости¬
гать высшего знания, но не сподобилась оного, потому что
попала в некоторые «трудные комбинации». Словом ска¬
384
зать, дойдя, вместо научного совершенства, до нищеты
и убожества, вспомнила о своей подруге, а о моей дочери,
и пришла просить ее, не может ли она достать ей где-
нибудь переводов.
Ужаснуло меня это младенчество просьбы и младенче¬
ство странного ее вида.
— Извините,— говорю,— дочери моей здесь нет: она
уже давно замуж вышла и живет в другом городе, да и пе¬
реводами не занимается, а наипаче занята домашним хо¬
зяйством и чадорождением. Поэтому если бы вы и писать
ей захотели, то это будет для вас бесполезно. А вас я те¬
перь действительно немножечко припоминаю: вас,— гово¬
рю,— кажется, звали Нюточкою?
— Да,— отвечает,— меня так прежде называли.
— Очень рад,— говорю,— вас видеть; но что же дове¬
ло вас до таких комбинаций?
Она хлоп-хлоп глазенками, да и заплакала.
— У вас есть родные?
— Да,— говорит,— у меня есть брат,— и называет фа¬
милию одного довольно известного адвоката.
— Вы,— говорю,— верно, у него живете?
— Нет,— отвечает.
— А почему же так?
— Он женат.
— Так что же такое, разве при жене для сестры и за
ширмою места нет?
— Нет, мы с его женою не ладили, я одна с детьми
живу.
— Так вы вдова?
— Нет, не вдова.
— Тогда где же ваш муж — верно, сослан?
— Нет,— говорит,— не сослан, а его нет со мною.
— Отчего?
— Он в очень затруднительном положении.
— В каком затруднительном положении, чтобы своих
детей бросить?
— Его обманули, когда он женился.
Тут уже я глазами захлопал.
— Милая барынька,— говорю,— да вы что же это та¬
кое, шутите, что ли? Что вы мне рассказываете: как же он
мог от живой жены во второй раз жениться? разве вы раз¬
ведены?
— Нет,— отвечает,— мы жили в гражданском браке,
а одна моя подруга хотела в акушерки, и ей понадобилось
13. Н. С. Лесков, т. 6.
385
выйти в фиктивный брак; она меня попросила, чтобы я по¬
зволила...
— Ну-с?
— А она устроила комбинацию...
— Какую, милостивая государыня?
— Она вместо того все обратила всерьез и заставляет
его, чтобы он ей деньги давал, и теперь он что получает —
ей носит, а мне помогать не может.
— Что же, он и с нею не живет вместе?
— Нет, он с нею вместе не живет; она одного полицей¬
ского любит, а этого только заставляет, чтобы он часть жа¬
лованья ей приносил.
— И он носит?
— Да что же делать, а то она жаловаться пойдет.
— Да кто же он такой, ваш общий муж-то?
— Ветеринар.
«Гм! — думаю себе,— однако она, должно быть, очень
ловкая, эта акушерка, если на самом ветеринаре ездит».
— Да, она,— говорит,— очень развита.
— Развита? А извините,— говорю,— за вопрос: он не
дурачок, этот господин ветеринар?
— Нет,— отвечает,— как дурачок? он тоже очень раз¬
вит.
— Как же,— говорю,— развит, а от акушерки отбить¬
ся не может?
— Да он отбился и живет у товарищей, а больше нель¬
зя, потому что у нее по полиции все ей полезные связи.
— Ага,— говорю,— это действительно «комбинация».
Ну а где же ваши детки?
— Недалеко,— говорит,— тут за вокзалом на третьей
версте по железной дороге у сторожихи живут,— я их там
оставила, а сама пришла переводов искать.
— Стало быть, вы теперь все врозь?
— Да.
— Ветеринар с товарищем, вы с своими котятками, а та
с полицейскими?
— Да.
— А в городе-то,— говорю,— у вас есть приют?
— Нет,— отвечает,— нету, да это ничего не значит:
теперь тепло — я ночь по бульвару прохожу.
— Как проходите?
И, не дождавшись, что она мне ответит, скорее взял ее
обеими руками за голову, поцеловал в темя и говорю:
— Ничего я, бедное дитя, не понимаю, что вы мне та¬
кое рассказываете. Вы ко мне с своими «комбинациями»
386
точно пришелица из другого света упали. Но я во всяком
случае не ксендз, чтобы вас укорять, и не протестантский
пастор, чтобы от ваших откровений прийти в ужас или
в отчаяние, а как простой поп я только вас на бульвар но¬
чевать не пущу. Вот у меня вся пустая квартира к вашим
услугам, а на кухне есть баба-старуха смотрелка. Я ее сей¬
час к вам призову. Разуйте поскорее свои бедные ноженьки,
напейтесь чаю да ложитесь на диван в гостиной спать.
А впрочем, я старик,— со мною и с одним не опасно оста¬
ваться.
Она согласилась. И все это как-то тупо: и одно предпо¬
лагает, и сейчас другое располагает, на все согласна —
и все как не живая. Видно уже, что весь человек в ней
домертва в порошок растолчен.
Ужасно мне ее стало жалко. В голову впало: как такой
горемыке на свете жить? Свои дети у меня хорошо устрое¬
ны, благодаря бога и добрым людям, потому что заботился
о них, да к тому же они дети иерейские — в свете могли
ход иметь, а эта тля беспомощная: кем она покрыта? Мо¬
жет быть, с детства на произвол пущена. А все же вон
в ней еще что-то доброе ерошится: и за наукою она стре¬
милась, и мужа своего гражданского отдала на подержание,
а теперь как кошка мечется и своих котят по сторожкам
носит... И все это во имя чего-то возвышенного. Право, точ¬
но пришлецы из другого мира, а между тем страдают как
люди. Оставил я ее и пошел на вечер к коллеге, у которого
самовластная жена — она зимою ему не позволяет в карты
играть, так он летом, приезжая с дачи на служение, и со¬
бирает кружочек.
Застал там близких и искренних и «венчального ба¬
тюшку». Провинтил в винт рублей за сорок и, по склон¬
ности человеческой, сваливаю всю вину этого проигрыша
на кого-нибудь другого.
— Это,— говорю,— ребята, я так провинтился от рас¬
стройства: одна девчонка меня нынче очень размазала.—
И рассказал им о своей гостье.
Все выслушали и особенного внимания не обратили, но
мой венчальник, идучи вместе со мною домой, верно не¬
что почувствовал, сдобрился и уронил мне «крылатое
слово»:
— Еще так ли это, как она сказывала. Может быть, им
еще можно пособить. Вы у них свидетельство спросите.
387
— Да как им пособить, если они обвенчаны? Ведь
у них грошей на развод нет.
— Да я,— отвечает,— о разводе и не думаю, а может
быть это дело совсем не порчено — и развода никакого не
надо.
— Все равно, если и свидетельства нет, а венчаны, так
уже пропадай они совсем — второй раз перевенчивать за¬
зорно.
— Я,— говорит,— думаю, что их не венчали. Небось
пропели что-нибудь, да и конец.
— Ну может ли это быть?
— А отчего нет? Они ведь энгелисты — в церковь не
ходят, службы не знают, не все ли им равно, что им споют:
молебен или венчанье. Нет, вы спросите-ка свидетель¬
ство.
Думаю: и вправду, дай-ка спрошу! Он это даром на
ветер не бросил.
Отслужил наутро обедню, напился с своей гостьей чаю
и говорю:
— Я вам переводишко устроил, и вот вам пока из ре¬
дакции три рубля вперед, а перед вечером пожалуйте —
тогда и перевод получите. Да не можете ли пригласить ко
мне вашего ветеринара,— я и ему кое-что хочу предоста¬
вить.
Так, разумеется, вздор врал, но в случае, если бы она
стала расспрашивать, сказал бы, что хочу его отрекомендо¬
вать в Москву бесного слона лечить. Но только она не
спросила, а прямо его обещала привести.
А я тем временем спосылал за безголосым певцом
и спрашиваю:
— Есть ли у них для себя какие-нибудь памятки, кто
у них легко венчан?
Отвечает:
— Есть.
— Нельзя ли,— говорю,— мне справиться про такого-
то студента?
Он это минутою сдействовал и воротился — говорит:
— Очень легко сделано.
— Так что можно ему еще раз жениться?
— Сколько угодно. Им просто молебен спет.
— Ишь,— говорю,— что вы, разбойники, строите.
— А что же,— отвечает,— да они, безбожники, больше
и не стоят. До каких лет доживут, в церковь гроша не по¬
дадут, и не слышали о том, какая служба есть. Им и мо¬
лебна-то жаль — не токма что Исаию для них беспокоить.
388
— Так, значит, они с акушеркой не венчаны?
— Не венчаны.
Я это принял к сведению, пообедал и только маленько
соснул, как смотрелка меня будит.
— Утрешняя мадамка,— говорит,— вдвоем пришла.
— С кем?
— Жених,— говорит,— ейный, что ли, не знаю.
Я велел подождать, обтерся со сна полотенцем и вы¬
хожу.
Они кланяются.
Не знаю, что она в нем и полюбила,— смотреть совсем
не на что.
Я его туда-сюда повернул и в первых же расспросах
вижу, что детина самая банальная: откровенно глуп
и откровенно хитер. Так сказать — фрукт нашего урожай¬
ного года.
— Я,— говорит,— обманут низостью, какой не ожидал.
Жена моя,— говорит,— казалась развитою женщиною —
уверяла, будто ей нужно выйти замуж только для того,
чтобы от родительской власти освободиться, а потом стала
требовать, чтобы я Анюту бросил, а с нею на одной квар¬
тире жил или чтобы я ей на содержание давал. А после
к ней полицейские стали ходить, и она меня начала пугать.
— Чем?
Молчит.
— Донос какой-нибудь хотела сделать?
Пожимает плечами и отвечает:
— Вероятно.
— Да вы разве в чем-нибудь замешаны?
— Нет,— отвечает,— я не замешан, но мы еще со сту¬
денческого времени все без замешательства, так просто
боимся, а ока теперь и сама в полицию акушеркой посту¬
пила.
«Ах ты,— думаю,— дурачок горький». И спрашиваю:
— Она в полиции, а вы-то где служите и под чьим на¬
чальством?
Называет место и начальника — лицо мне, по старым
памятям, весьма знакомое: еще с табелькой с ним игры¬
вали.
— Да у тебя, голубчик, в формуляре-то записано ли,
что ты женат?
— Нет,— отвечает,— не записано.
— А венчальное свидетельство есть?
— Тоже нет.
— Почему?
389
— Не дали.
— Хорошо, что не дали. А теперь отвечай мне: рад
бы ты иметь женою, вместо твоей акушерки, Нюточку?
Молчит.
— Что же ты молчишь?
— Я,— говорит,— в убеждениях совсем против брака.
— Ага, мол: ишь ты какой: норовишь лизнуть да
и сплюнуть. А по доброму порядку,— говорю,— когда че¬
ловек с женщиною детей прижил, так ему уж эти рацеи на¬
до в сторону. Женись-ка, брат, на ней, да и баста.
— Да ведь это невозможно.
— А если бы возможно было?
Опять молчит.
— Ну, стало быть,— говорю,— ты, брат, лукавишь;
отвечайте-ка вы, Нюточка: вы желали бы быть его женою?
Та, молодцом, сразу прямо ответила, что желала бы.
Видно, уже игра-то сия ей принадокучила.— Но он молчит.
— Что же ты,— говорю,— пнем стал? Поверни тебя,
батюшка Спиридон-поворот.
— Я,— говорит,— больше уже не попадусь.
— Кому это? — женщине, которая ваших детей таскает
и вас любит?
— Все равно,— говорит,— я могу жить граждански.
«Нет,— думаю,— если ты по-граждански, так я же с то¬
бой, с разбойником, сделаюсь по-военному».
Язычок-то себе прикусил и о роде его венчания с аку¬
шеркой ничего ему не сказал, чтобы он не считал себя
свободным, а озаботился им иначе.
Как он ушел, я положил перед его супругой лист бума¬
ги и говорю:
— Пишите-ка, какой я вам перевод продиктую.
И за диктовал, указывая, где что ставить: «Его превос¬
ходительству, господину такому-то, от такой-то докладная
записка». А затем продолжение в таком смысле, что «я,
просительница, прижив внебрачно с таким-то, служащим
под ведением вашего превосходительства, двух детей, в чем
он чистосердечно признался при священнике таком-то, и не
получая от него ничего на содержание сих невинных малю¬
ток, коим сама не в состоянии снискать пропитания, а по¬
тому всепочтительнейше прошу побудить его на мне же¬
ниться или по крайности оных моих малюток обеспечить
должным, по средствам его, содержанием, вычетом части
из его жалованья».
Она это все написала, а потом спрашивает:
— К чему это писано?
390
— А к сему,— говорю,— подпишись.
— Но ведь это донос.
— Нет: это докладная записка.
— В таком случае,— отвечает,— я подпишу.— И под¬
писала.
Я взял этот манускрипт в карман, надел новую ряску
и пошел к генералу, которого, как вам говорю, еще в ма¬
лых чинах коротко по картам знал. Отлично, шельмец,
с табелькой играл и вообще был чудесный парень — любил
выпить и закусить, и отношения наши, по-полковому, бы¬
ли на «ты».
Конечно, honores mutant mores, — может быть, он
и переменился, но я как-то этого не надеялся и решил дер¬
жаться с ним на прежней ноге.
Велел о себе доложить, а сам стал перед зеркалом, что¬
бы орденки поправить. Но в это же зеркало и вижу: он
в ту же минуту выходит, прямо ко мне, крадется и — цап
сзади ладошами глаза мне и закрыл.
— Жоздра! — говорю,— радость моя,— это ты.
— А ты,— восклицает,— почему узнал?
— Мудрено ли узнать: кто, кроме тебя, может мою
священную особу за лицо брать, а к тому же я и в зер¬
кало тебя видел. Давай поцелуемся. Я,— говорю,— к тебе
по делу, Жоздра.
Его Егором величали, но мы его Жоздрою звали, пото¬
му что так ему одна некогда влюбленная в него простона¬
родная девица белошвейка писала.
— Есть у тебя такой-то подчиненник?
— Есть.
— Повели ему, мой ангел, на одной мамзельке же¬
ниться.
Он расхохотался.
— Что ты это, поп-чудила,— говорит,— выдумал.
В моей власти конские свадьбы, но человеческие браки не
по моему ведомству.
— Нет,— говорю,— Жоздра, жизненок мой, маточка,—
не говори глупостей: у русского генерала все во власти!
Я иначе не верую. Не огорчай меня, не отказывайся от хри¬
стианского дела, повели дураку жениться на дуре, чтобы
вышла целая фигура, а то мне их и ребят очень жалко.
Он было опять смеяться, но я говорю:
— Нет, ты, ангел мой, не смейся,— это дело серьез¬
ное.— И рассказал ему все дело.
1 Почести изменяют нравы (лат.).
391
— Понимаешь ли,— говорю,— что этого ни в какой
конклав нельзя пустить, чтобы кто-нибудь не пострадал,
а зачем страдать, когда ты по-генеральски — один все дело
поправить можешь.
— Каким манером?
— Просто — повели, да и баста, на то ты начальник.
— Я выгнать его,— говорит,— могу, но принудить его
жениться не имею права.
— Тпру, тпру, тпру,— отвечаю,— остепенись. Что ты
это такое выдумал? Как можно человека выгнать, да еще
особенно этакого глупого. Куда он, дурак, без казенной
службы годится? Нет, ты не ожесточай несчастного серд¬
ца, а просто потребуй его перед себя и накричи.
— Что же я буду кричать?
— Да что хочешь, то и кричи — только посердитее. Но
если заметишь, что он отвечать хочет, вот этого не допу¬
скай,— топни и скажи: «молчать».
— И с тебя этого будет довольно?
— Совершенно, мамочка, довольно. Только, пожалуй¬
ста, посердитее, и чтобы не смел отвечать.
— Изволь,— говорит,— уважу,— и с этим позвонил,
а мне добавляет: — Пойди там, за ширмой, посиди, покури,
послушай, что выйдет. Я ни за что не ручаюсь.
— Да тебя,— говорю,— никто и не просит ручаться,
только сделай свое начальническое дело добросовестно,—
накричи.
Ну, он и действительно сделал все это очень хорошо:
как тот вошел, он сразу его афрапировал. Все жестокие
хитрости сентиментального обхождения откинув, прямо ему
сочиненною мною докладною запискою мимо носа на зем¬
лю швырнул.
— Знаете ли вы,— спрашивает,— какая женщина это
пишет?
И чуть тот было только рот разинул, чтоб сказать:
«знаю»,— он как крикнет:
— Молчать! Почему вы на ней не женитесь?
Но прежде чем тот ответил, я ему через ширму, пальца¬
ми махнул, он — опять крикнул:
— Молчать! Я знать ничего не хочу! Слышите?
— Слу-слу-слу-ш-ш-шаю.
— Завтра мне чтобы брачное свидетельство было.
Слышите?
— Слу-слу-слу-ш ш шаю.
392
— Вон! и до тех пор на глаза мне не сметь показывать¬
ся. Слышите?
— Слу-слу-слу-шаю.
— Деньги на свадьбу есть?
— Нет.
— Вспомоществование дам, а пока... Батюшка! — зо¬
вет меня,— пожалуйте сюда.
Я вышел.
— Извольте взять,— говорит,— этого соблазнителя:
он девицу соблазнил и должен немедленно быть с нею об¬
венчан. Прошу вас исполнить это и завтра же прислать мне
его брачное свидетельство.
— Слушаю-с,— отвечаю.— Извольте, молодой человек,
идти и приготовьте разрешение начальства. Я за ним
зайду.
Тот вышел, а генерал спрашивает меня:
— А что, каково я кричу?
Я его в обе щеки чмокнул и говорю:
— Умник! умник! но теперь доверши свою работу:
сплавь их отсюда.
— Куда?
— Назначь его куда-нибудь в провинцию отдельную
должность занимать.
— Это для чего?
— Да он там успокоится и с простыми людьми в разум
придет.
И в этом успел. Так я их в один день развел, а на дру¬
гой день обвенчал, с малым упущением по числу оглаше¬
ний, и свидетельство выдал, а через неделю и на службу
их выпроводил. Он с большим развитием ничего и понять
не мог. Однако пробовал меня пугать.
— Вы отвечать,— говорит,— будете.
— Ну, это, мол, не твое дело: мне начальство прика¬
зало венчать, а я власти покорен.
Так он и сейчас настоящим образом всего не понимает,
а живут, судьбою довольны и назад не просятся,— думают,
небось, что они в самом деле законопреступно обвенчаны,
да, чай, и акушерки боятся.
— А что же, акушерка не приходила?
— К кому?
— К вам.
— Как же, приходила. Я ее к певцу отправил.
— И после не видали?
— Нет, видел один раз у пристава на крестинах.
— Что же она: сердилась?
393
— Н-н-нет. Поискала вчерашнего дня и увидала, что
она дура.
«Отличную,— говорит,— батюшка, ваши духовные со
мною штуку сыграли».
«А что такое?»
«Да то, что я по их милости все равно как будто вме¬
сто кадрили вальс протанцевала».
«Ну, что делать, когда-нибудь утешитесь, вместо валь¬
са кадриль протанцуете». На кого же ей сердиться?
— Просто невероятное!
— Вот то-то и есть. А поведите-ка все это через на¬
стоящие власти — какая бы кутерьма поднялась, а путного
ничего бы не вышло: потому что закон и высокое начальст¬
во, стоя превыше людских слабостей, к глупости человече¬
ской снисхождения не могут оказывать, а мы, малые люди,
можем, да и должны. Дурачки, да наши.
Что ж их хитрецам в обиду давать? Надо их пожалеть.
Поживут с наше — и они обумнеют,— тоже людей жалеть
будут. Но довольно мне вам эти сказки сказывать. Я уж
очень разболтался, пойду — посмотрю, что мне в мотье
написали.
— Да,— говорю,— это и впрямь все отдает сказками.
— Сказки, сударь, и есть, сказки. Живи да посвисты¬
вай... «Патока с инбирем, ничего не разберем, а ты, дядя
Еремей, как горазд, так разумей».
Собеседник мой подал мне руку, которую я придержал
и спросил:
— Но неужто же у нас никто не может помочь вместо
всей этой городьбы прямую улицу сделать?
— А об этом нам еще ничего не известно. Впрочем, ни¬
когда ни в чем не должно отчаиваться: одна набожная ста¬
рушка в детстве меня так утешала: все, говорила, может
поправиться, ибо «рече Господь: аще могу — помогу».
Где она это вычитала,— я тоже не знаю, но только она до
ста лет благополучно дожила с этим упованием, чего
я и вам от души желаю.
БОРЬБА ЗА ПРЕОБЛАДАНИЕ
(1820—1840)
Обер-прокурор князь П. С. Мещерский.— Ст. Д. Нечаев.— Его
«жандармские проделки».— Промах Филарета Дроздова.— Обер-
прокурорские подручники.— Андрей Н. Муравьев.— Общее восстание
синодалов против обер-прокурора Нечаева.— Новая ошибка синода
без участия Филарета.— Смиренный Серафим.— Обер-прокурор пол¬
ковник Протасов.— Его различие с Нечаевым.— Усиление канцеляр¬
щины.— Торжество победителей.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Сынове века сего мудрейши паче
сынов света суть в роде своем.
(Лук., XVI, 8)
Профессор киевской духовной академии Филипп Алекс.
Терновский поместил в одной из книжек духовного жур¬
нала «Странник» небольшой, но прелюбопытный отры¬
вок из воспоминаний бывшего синодального секретаря
Ф. И. Исмайлова. Период времени, описываемый покойным
Исмайловым,— двадцать лет его служения в синоде,
с 1820 по 1840 год, именно те самые годы, когда соверши¬
лась замечательная в истории синода борьба членов сино¬
дального присутствия с обер-прокурорами.
Отсюда понятно, какой живой интерес должны иметь
для истории правдивые воспоминания близкого свидетеля
этой борьбы, нередко даже принимавшего в ней участие и,
наконец, в заключение существенно от нее пострадавшего.
Мы берем из этого отрывка только самые существен¬
нейшие черты, которые выясняют нечто до сих пор в этой
истории неясное, и стараемся привести то, что нам самим
известно из других записок или рассказов современников,
которых еще немало находится в живых.
Абрисы и рассказы секретаря Исмайлова очень безыс¬
кусственны и местами даже просты до наивности, но этим
они внушают большое доверие к автору,— человеку, кото¬
рый, как мы сейчас увидим, представляется очень добрым,
тепло верующим и совестливым. Но, несмотря на всю не¬
притязательность и скромность воспоминаний Исмайлова,
395
они в некоторых случаях заставляют отдать им полное пред¬
почтение перед тем, что начертано рукою более или менее
фразистых некрологистов и тенденциозных историков.
Исмайлов своими чистосердечно раскрытыми воспоми¬
наниями не только сообщает много любопытных частностей
о событиях, главные пружины которых кроются до сих пор
в хаосе канцелярского хлама, но и безыскусственно ловит
на бумагу такие штрихи, которые сразу наводят на извест¬
ные исторические лица совсем не ту игру, которая застыла
на их портретах, списанных по правилам мертвой рутины.
Борьба за влияние в синоде, как известно, окончилась
полною победою обер-прокуроров, но победа эта далась
им не легко и не сразу. Члены тоже пытались за себя
постоять и стояли, как могли, или лучше сказать,— как
умели. Тут мы увидим самое простое и чистосердечное
повествование об этом уменье и неуменье и будем в состо¬
янии спокойно сравнить силы, какие явлены борцами
одной и другой стороны.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Первый обер-прокурор, которого знал и описал Исмай¬
лов, был князь Петр Сергеевич Мещерский. Он и принял
автора на службу по просьбе генерала Капцевича, у кото¬
рого Исмайлов учил детей. Князь Мещерский по просьбе
генерала определил учителя «к обер-прокурорским делам,
а чтобы коронная служба не отнимала у него много вре¬
мени от частных занятий с воспитанником, стал давать
ему особые поручения, которые тот мог исполнять дома
в свободное время».
Через два года такой службы Исмайлова сделали
секретарем.
«Синод тогда занимал два ближайшие к Неве прясла
двенадцати коллегий». Автор подробно описывает сино¬
дальное помещение и меблировку, которые произвели на
его впечатлительную душу очень сильное впечатление, не
исчезнувшее во всю его жизнь.
Это интересно само по себе и любопытно для уяснения
характера человека, которого довольно грузная обстановка
синодальной камеры не только поразила, но даже как-то
поработила себе его чувства. Вот как описывает он это
помещение и его обстановку:
«Со входа чрез переднюю в приемную залу и экзеку¬
торскую на правой стороне помещалась канцелярия, а на
396
левую было присутствие. Присутственная комната вся
сбита и драпирована малиновым бархатом с золотыми ки¬
стями и бахромою; посредине присутственный стол, покры¬
тый таким же бархатом с золотым же убором; пред столом
во главе тронное кресло, а по сторонам шесть кресел для
членов; слева стол для обер-прокурора с одним для него
креслом и стулом для чиновника за обер-прокурорским
столом, а справа стол обер-секретарский с двумя стульями;
против тронного кресла налой для докладчика, а за ним
несколько поодаль — такой же для протоколиста. Вся во¬
обще мебель богатая, но не столько изящная, сколько ве¬
личественная.
На присутственном столе, кроме зерцала в середине,
крест и Евангелие пред тронным креслом и Библия — пред
налоем докладчика. За тронным креслом — портрет царст¬
вующего государя, а по сторонам на пьедесталах и в доро¬
гих ковчегах мощи Андрея Первозванного и подлинный
духовный регламент Петра Великого. В переднем углу об¬
раз Спасителя, в заднем — огромные старинные часы, а по
стенам, в приличных местах, два или три царские портре¬
та. Словом, присутственная комната св. синода, или, как
ее называют официально — камера, поражая входящего
и величием и святынею, представляется ему как некое свя¬
тилище или как богато убранный алтарь, особенно когда
члены бывают в мантиях, например, на архиерейских наре¬
чениях».
Это так понравилось нашему автору, что он (стр. 76)
«ни одного шага не мог сделать без благоговения, и
когда стал докладывать, то чувствовал себя в каком-то мо¬
литвенном состоянии, как бы в церкви». Состояние поистине
завидное и испытываемое далеко не каждым.
Служебные занятия в синоде автору не нравились:
«пищи для ума никакой, одна рутина и рутина; я горевал,
чувствовал, что упадаю духом, и порывался оставить служ¬
бу в синоде, но мне все-таки было жаль расстаться с этим
местом служения,— и я удержал себя по тому чувству
благоговения, которое возбудилось во мне при вступлении
в первый раз в присутствие св. синода».
Следовательно — ясно, что мы имеем дело с человеком
души очень мирной и благоговейной, и это надо запом¬
нить, чтобы при дальнейшем следовании за его воспомина¬
ниями не принять его иногда за отрицателя.
При Мещерском в синоде в каждом угле расстилались
тишь, гладь и божия благодать.
Такой мирной картиной воспоминания начаты, но не то
нас ждет в их продолжении.
397
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
С выходом из обер-прокуроров князя П. С. Мещерско¬
го (1817—1833 года), при котором в синоде «строго соб¬
людалась тишина и порядок, почти как во время народного
церковного богослужения»,— строй этот сразу же падает.
При обер-прокуроре Нечаеве и потом при графе Протасове
(1833—1855) пошли неурядицы и ожесточенная борьба за
преобладание. Притом оба эти обер-прокурора сами были
большие ругатели.
Воспоминания о Степане Дмитриевиче Нечаеве начина¬
ются с того, что при нем синод перешел в свое нынешнее
помещение. Тут это учреждение посетил государь Николай
Павлович, и автор, описывая посещение его величества,
как будто подозревает, что при этом случае члены синода
получили какое-то «предварение», в силу которого «никто
из членов государя не встретил, а встретил его один обер-
прокурор со своими классными чиновниками».
Конечно, это значило не то, что обер-прокурор Нечаев
как будто считал за неуместное парадность встречи его
величества, а совсем что-то другое. Чувствуется, что обер-
прокурор как будто имел намерение оттереть членов и вы¬
двинуть вперед свою канцелярскую армию,— тогда, впро¬
чем, еще не вполне размноженную. Нечаев «расставил всех
на крыльце и в сенях по разрядам должностей; впереди
стояли обер-секретари, за ними секретари, далее прочие
чиновники».— «Члены для первого присутствия были
в мантиях» и могли бы быть всех виднее и представитель¬
нее, но обер-прокурор сделал так, что они оставались во
время встречи государя в зале».
«Степан Дмитриевич Нечаев, по словам автора, был
прокурор не легкий (легкого автор так и не до¬
ждался). Пока он (т. е. Нечаев) служил за обер-прокурор¬
ским столом, он держал себя прилично,— ласков был
с чиновниками и льстил членам». (Льстить старшим, по
мнению Исмайлова, значило «держать себя прилично»,—
так думал Он для себя, а может быть, так же внушал
и генеральскому сыну, которого воспитывал на счет сумм
св. синода.)
«Особенно льстил Нечаев московскому митрополиту
(Филарету Дроздову), который, известный государю
и всем как муж совета, был в большой силе. Но когда
(Нечаев) добился обер-прокурорства, показал себя в на¬
туральной наготе».
«С чиновниками, говорит автор, Нечаев мог обходиться
как хотел, но ему хотелось взять верх и над членами сино¬
398
да» и, вероятно, особенно над самим мужем совета, с кото¬
рого он это и начал. До сего времени он ему «льстил осо¬
бенно», а теперь постарается особенно же вредить ему.
Необыкновенно любопытно: какие тонкости пронырли¬
вого ума обнаружит этот честолюбец в борьбе с таким
человеком, как Филарет Дроздов, уму и прозорливости
которого у нас до сих пор все еще никак не подведут
настоящего итога.
Но, увы, характерные и в своем роде замечательные
приемы Нечаева выражают только одно: что нет силы
сильнее подлости, которая способна не остановиться ни
перед чем, а такая сила всего матерее зреет в канцеляр¬
ской среде, где в атмосфере лести и искательств сформиро¬
вался каверзный обер-прокурор, взявший перевес над
Филаретом.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
«Вдруг, ни с того ни с сего, появились жандарм¬
ские доносы на архиереев и на членов синодальных.
Доносы оказывались большею частию ложными. Канцеля¬
рия подозревала, что в них участвует сам обер-прокурор,
имея целью унизить духовное правительство в России.
Архиереи и члены синода оправдывались сколько могли.
Синод очень беспокоился, показывал вид беспокойства
и обер-прокурор и, подстрекая членов к неудо¬
вольствию, говорил, что учреждение жан¬
дармского досмотра делает более вреда,
нежели пользы».
Взволнованные члены синода должны были рано или
поздно выйти из терпения и опротестовать злочинство,
совершаемое над ними «жандармским досмотром». А как
всеми этими махинациями по какому-то поводу руководил
сам обер-прокурор, то ему и не трудно было воздвигнуть
донос на лицо более других характерное, умное и гордели¬
вое,— именно на самого «мужа совета»... Понятно, что
с ним и следовало переведаться и его замарать или сделать
подозрительным и безгласным, а потом с остальными спра¬
виться было уже не трудно.
На Филарета появился донос от жандармов.
Автор не поясняет, в чем именно состоял этот донос,
ни того, как обер-прокурор Нечаев организовал такие
удобные вещи. Впрочем, Исмайлов, по-видимому, даже
и сам недоумевает, как это могло быть устроено: но мы,
жившие позднее, когда практика доносов, до закрытия
399
III-го Отделения, была развита гораздо обширнее, знако¬
мы отчасти по слухам с этими приемами. Они заключа¬
лись в том, что если кому не люб был известный человек, то
тот делал на неприятеля извет жандармам. Жандармы
же,— частью по обязанности извещать о всех вещах, хотя
бы и недоказанных, но подозрительных, а частью и по
желанию обнаруживать большую деятельность, и по безот¬
ветственности за донос ложный,— были благодарны за
указания и давали ход всему, что до них доходило. Таким
образом, доносить на людей, деятельность которых шла
перед глазами доносчика, всегда была обширная возмож¬
ность. Намерение, жест, мина, а тем паче нетерпеливое
слово,— для доносчика все это материал.
Всего вероятнее, что обер-прокурор Нечаев знал рас¬
сказываемую циркуляцию гораздо лучше, чем его добрый
и простодушный секретарь, и пользовался этим нехитрым,
но сильно действующим средством для борьбы с Фила¬
ретом...
Итак, удивительно не то, что он добрался до Филаре¬
та, но то, что он с первого же абцуга заставил этого осто¬
рожнейшего человека проделать все, что ему продиктовала
каверзливая душа подьячего. «Случилось, говорит автор,
поступить доносу на московского митрополита; донос пере¬
дан обер-прокурору с высочайшим повелением — рассмот¬
реть синоду. Этого-то властолюбивому гордецу (т. е. Неча¬
еву) и хотелось: с доносом он едет к митрополиту (самому
же Филарету) и убеждает его вместе с оправдательным
объяснением изложить мнение, что данное жандармской
команде право доносить со слухов и без всякой за
ложь ответственности стесняет свободу админи¬
страции и, как похожее на слово и дело, лишает под¬
данных спокойствия. Митрополит, дотоле уважаемый го¬
сударем, не остерегся и попал в расставленные ему так
хитро сети: он написал оправдание, написал и мнение.
Обер-прокурор, минуя синод, где в общем собрании, мо¬
жет быть, предостерегли бы митрополита, представил его
оправдание и мнение прямо государю императору. Госу¬
дарь разгневался, и поступок митрополита, как
противный верховной власти, едва не рас¬
публиковал чрез св. синод по всей Рос¬
сии»
О такой угрозе Филарету Дроздову нам не приводи¬
лось слышать, но в рассказах об этом иерархе не упомина¬
ется обыкновенно и всей этой истории, в которой, к удив¬
лению нашему, Филарет допускает играть собою очень
400
легко, даже без большой хитрости... Это совсем не вяжет¬
ся с господствующими представлениями о необыкновенной
будто бы умственной прозорливости иерарха и его до ще¬
петильности осторожном характере.
После рассказанной неосторожности, как бы омрачив¬
шей на мгновение ум прославленного за свою мудрость
Филарета, переходим к дальнейшим победам обер-прокуро¬
ра Нечаева над целым составом синодальных членов, при¬
чем получим несколько образцов нравов и характеров
низших синодальных дельцов,— тоже по большей части
происходивших из духовного звания и культивированных
в духовных училищах.
ГЛАВА ПЯТАЯ
«Обер-прокурор, пошатнув опору синода (Филарета),
стал действовать решительнее: он изменял резолюции
и определения святейшего синода и затевал ограничить
архиерейскую власть». Важнее всего в этом роде было то,
что Нечаев совсем было исторг из их рук ведение «архие¬
рейской кандидатуры».
Здесь рассказывается характерный случай из борьбы
обер-прокуроров с архиереями и со всею откровенностью
излагается мало кому известный «процесс архиерейской
кандидатуры».
«Открылась вакансия архиепископской кафедры; надоб¬
но было избрать и представить на высочайшее утвержде¬
ние кандидатов. Процесс архиерейской кандидатуры таков:
синод ищет по своим спискам достойных и, соображаясь
со старшинством, с познаниями и опытностию, равно
и с местными особенностями вакантной епархии, назна¬
чает трех кандидатов, предоставляя окончательное
назначение выбору государя императора. Но чтобы госу¬
дарь знал, на кого из представляемых обращает синод
свое мнение преимущественно, предоставлялось
обер-прокурору приложить ко всеподданнейшему докладу
записку о том. Как вакансия открылась в епархии второ¬
классной, то на кафедру ее рассудили перевесть архиерея-
епископа, а в епископа избрали из архимандритов и на
обе кафедры представили по три кандидата, объ¬
яснив словесно обер-прокурору, кого из
них синод признает более достойным».
В существе дела представление трех кандидатов — была
только одна проформа, а главная всему суть состояла
именно в том «словесном объяснении, кого синод признает
401
более достойным». Выбор, стало быть, падает собственно
только на одно это лицо, а два остальные его лишь де¬
корируют... И при таких условиях очень легко понять, как
важно, чтобы обер-прокурор имел хорошую память и доб¬
рую совесть. Все назначение зависит от того, чтобы он
точно доложил государю — кто из трех именуемых для
проформы кандидатов есть настоящий избранник.
Мы почти теперь только понимаем всю ту горячность,
с какою покойный волынский архиепископ Агафангел
Соловьев, в известной своей отповеди на предложения
духовно-судебной реформы, говорил о преимуществах, пре¬
доставляемых обер-прокурору его правом подносить к тро¬
ну решения синода, тогда как синодальные члены таковым
правом не пользуются, и потому не знают, в каком виде
суждения их докладываются монарху.
Можно Ли было предвидеть от этого серьезные опасно¬
сти, какие предвидел покойный Агафангел, усвоивший
себе еще с молодых лет репутацию большого «поли¬
тикана»?
Если судить по прошлому, то следующий случай, поми¬
мо своего исторического значения, может пролить свет
на упомянутые опасения.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
У обер-прокуроров того времени — даже самых кичли¬
вых — почти всегда бывали партизаны «из среды началь¬
ствующих монахов», т. е. из таких, кои сами метили в ар¬
хиереи и старались иметь обер-прокурора ка своей стороне.
По отношению к членам синода эти лица вели себя иногда
очень предательски, но обер-прокурора держались, и неда¬
ром. Расчет их был верен и лица их не постыжались. Сле¬
дующий случай, который мы сейчас же расскажем, пред¬
ставит убедительнейшее доказательство, что мог сделать
обер-прокурор и на какую дерзкую отвагу способны были
наши высшие чиновники перед лицом даже такого грозно¬
го государя, как император Николай Павлович.
«Обер-прокурор (Нечаев) составил себе партию из
начальствующих монахов и, передавая доклад на высочай¬
шее рассмотрение и утверждение, выставил в запис¬
ке достойными не тех, кого синод назна¬
чил», т. е. солгал государю.
«Выставил в записке», а не на словах доложил. Это про¬
изошло потому, что в то время (до Протасова) обер-про¬
куроры еще лично государю не докладывали, а вносили
402
свои доклады в кабинет императора через статс-секретаря.
Следовательно, что синодалы сказали Нечаеву, то этому
последнему приходилось написать на записке, которую
докладывающий статс-секретарь обязан был подать импе¬
ратору.
Нечаев при исполнении этого не побоялся пословицы,
что «написанного пером не вырубишь топором», и обманул
государя самым дерзким и самым возмутительным обра¬
зом. Он написал его величеству совсем не те имена,
которые ему произнесли члены синода, а назвал другие
имена лиц, которых он один своею единоличною властью
хотел вывести в архиереи и действительно вывел.
Наглость Нечаева в обмане строжайшего из государей
была так велика, что он не только не стеснялся оставить
след своей дерзкой лжи на бумаге, но даже имел уверен¬
ность, что все это сойдет ему безнаказанно, и тут же
опять не ошибся.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
«Государь, разумеется, утвердил доклад по записке
обер-прокурора и доклад сошел с собственноручною высо¬
чайшею резолюциею: быть такому-то и такому-то». То
есть государь назначил быть тем, которых подставил ему
самовластно Нечаев, вместо тех, кого считало достойней¬
шим полное собрание святейшего синода.
Это необходимо должно было вызвать негодование
в членах синода и произвести бурю, которая должна была
сорвать с дерзкого махала вскинутую им на себя не по
плечу епанчу.
Кажется, и в самом деле непременно надо было ожи¬
дать чего-нибудь крупного и даже грандиозного — достой¬
ного высокого сана мужей, которые были так дерзко и так
смешно унижены.
Пусть неприятный пример одного из них (Филарета
Дроздова) был им и памятен, но Филарет в тот раз за¬
ступался за себя: он себя защищал против жандармских
доносов,— а теперь на сцене было не чье-либо личное бес¬
покойство, а святейший интерес церкви, которой эти люди
служат столпами и светильниками... Уж конечно, они не
остановятся перед страхом за личное благополучие и по
долгу совести и присяги доведут до государя поступок
преступного чиновника, который дерзнул обмануть его
величество... Государь из самой записки, какую ему вручил
через статс-секретаря Нечаев, непременно убедится, что
403
члены синода доводят ему правду, и тогда гнев его все¬
конечно падет не на правых, а на виноватого, который
вполне заслуживал и гнева, и наказания.
Таков, кажется, единственный прямой путь, какой
люди, преданные своему долгу и уважающие святость
власти монаршей, должны были избрать и совершить
с бестрепетностью истинных христиан и сопоследователей
митрополита Филиппа Колычева... Его могущественный
пример, вероятно, вдохновит их и напомнит им, насколько
дело им предстоящее легче и безопаснее того дела, кото¬
рое совершил в свое время св. Филипп, не преклоняясь
«ни на-десно, ни на-шуе».
Но напрасно мы будем настраивать свое воображение
на лад столь высокий. Хотя все, что мы сказали, казалось
бы и не превышало силы очень обыкновенных людей,
исполненных только сознания долга, однако ничего подоб¬
ного не случилось, а вышло нечто совсем иное. В развязке
дела не имело места ничто, дышащее благородным негодо¬
ванием, которое должно бы вызвать благородные же и от¬
крытые действия, а вышло что-то мелкое, перекорливое,
базарное, с обнаружением свойств ужасающего мелко¬
душия.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Обер-прокурор Нечаев, сдавши резолюции, исторгну¬
тые им обманом у государя, сам замедлил прибытием
в присутствие синода. Вероятно, это входило в какие-
нибудь его расчеты.
Члены собрались ранее и, «увидя высочайшую резолю¬
цию, изумились и не знали, что делать».
Когда Нечаев, наконец, пожаловал в присутствие, свя¬
тители спросили его:
— Отчего это государь не соизволил утвердить канди¬
датов по нашему назначению?
— Не знаю,— отвечал обер-прокурор, весь вспыхнув.
Этим ответом Нечаев во всяком случае несомненно
подтвердил, что государем утверждены не те избранники,
которых синод словесно наименовал ему, обер-прокурору;
иначе слово «не знаю» не имело здесь смысла, а обер-про¬
курор прямо должен был сказать:
— Нет, вы ошибаетесь,— его величество изволил
утвердить тех самых лиц, кого вы просили.
Так должен бы отвечать человек, который поступил
как следует, и принес с собою правду, а не плутовство;
404
но так же поступил бы и находчивый плут, умеющий
и красть, и краденое прятать. Словом, Нечаеву, очевидно,
надо было запереться и лгать, глядя смело в глаза
людям.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
«Завязался спор с упреками и угрозами с обеих
сторон...»
Какие же могли быть угрозы?
Синодалы, понятно, могли «угрожать» Нечаеву тем, что
доведут его проделки до государя. Он мог им поверить
или не поверить, что они способны сделать, если не то,
что должны, то, по крайней мере, хоть то, что мо¬
гут... Конечно, он знал характеры этих особ и распоря¬
жался ими сообразно своим о них понятиям, но чем он,
кругом виноватый, смел угрожать обиженным святите¬
лям — это совершенно непонятно. Они, может быть, под¬
лежали какой-нибудь укоризне за бесхарактерность и не¬
уместную покладливость там, где совесть указывала бы
иное отношение к делу, но за кем же из них были такие
виновности, как обман государя и подвох, сделанный на
его собственных глазах и под его руками? Чем кругом
виноватый Нечаев мог запугать иерархов? К сожалению,
в записках нашего автора ничего об этом не объяснено.
Может быть, святителям страшно было не то, что на них
можно доказать, а страшен был просто доступ Неча¬
ева к государю; страшно было, что он мог представить
еще какую-нибудь записку, о содержании которой члены
синода и знать не будут, а между тем впадут у государя
в немилость, как это ранее уже случилось с Филаретом.
Но как бы то ни было, Нечаев, вначале сплоховавший
и сконфузившийся, поправился и сумел заставить святите¬
лей замолчать. После перепалки с Нечаевым, где этот по¬
следний не уступил им ни в чем, члены перешли к своим
очередным занятиям. Однако Нечаеву еще казалось
мало, что он так наиздевался над правдою, а может быть,
ему было и несколько беспокойно — как бы не разошлась
молва в людях и не дошла до государя. Много упражняв¬
шись сам в доносах на своих членов, обер-прокурор, ко¬
нечно, знал, как это не трудно устроить, а раз что государь
пожелает свериться с запискою, тогда ложь Нечаева вый¬
дет наружу. Надо было дать делу другой фасон — так,
чтобы если оно и дойдет до государя, то чтобы кривда
вышла правдою, а правда — кривдою, и чтобы обманутый
405
уже один раз император был обманут еще раз и еще хуже,
и при этом совершил бы еще большую несправедливость,
разгневавшись на совершенно правых членов синода.
Это был план очень предусмотрительный и совершенно
необходимый. Дело надо было переделать именно в этом
роде, но только для этого надо было заручиться несколь¬
кими благородными лжесвидетелями, которые в случае
надобности могли бы удостоверить, что митрополиты на¬
зывали обер-прокурору именно те имена, которые утвер¬
дил государь, а теперь позабыли это по своему беспамятст¬
ву или по каким-то иным причинам говорят другое.
Тогда обер-прокурор выйдет чист и прав, а их святей¬
шества будут знать, что «сынове века сего мудрейши паче
сынов света суть в роде своем», и вперед станут еще смир¬
нее и еще осторожнее.
Вопрос только был в том, где подобрать мастеров
в нужном роде?
Но в этом не могло быть затруднения: Нечаев видел
их перед собою целый рассадник.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
После присутствия обер-прокурор обратился к двоим
обер-секретарям — к автору записок, как к докладчику,
и к протоколисту, и «потребовал подтверждения сво¬
их слов, что синод назначил именно те лица, которые
утверждены государем».
Тут сейчас сказываются нравы нового сорта синодаль¬
ных деятелей.
«Зная правоту синода, но не смея оправдывать
(правых), все говорили: «Кажется, помнится
и т. п.»... То есть «кажется и помнится», что было так,
как именно на самом деле не было.
Сам о себе прямодушный автор говорит:
«Я сказал, что не знаю».
У Исмайлова был некоторый повод сказать «не
знаю», но тоже повод казусный.
«Я сказал не знаю, потому что хотя в то время
докладывал и я, но о том, кого утвердить государю,
говорили после доклада, когда я вышел в канцелярию».
Юридически этот смиренномудрый чиновник был прав
и нравственно не совершал, по крайней мере, грубого лже¬
свидетельства, тогда как сказавшие, что им «кажется
и помнится» прямо вышли клеветниками и потворщиками
государеву обманщику. Но. конечно, и Исмайлов своею
406
казуистическою натяжкою хотя и поосвободил немножеч¬
ко свою совесть из Нечаевских тисков, но, однако, своим
«не знаю» тоже оказал Нечаеву большую поддержку. Тем,
что он не хотел быть против него и за правду, он был за
него и против правды.
Это сейчас и выразилось тем, что Нечаев «вос¬
кликнул».
Увидав, что против него и за архиереев нет
никого, Нечаев закричал:
— Я докажу этим калуерам, что такое обер-прокурор!
Еще бы не доказать, имея таковый облак свидетелей
или робких и ничтожных, или прямо с «прожженною со¬
вестию». Только тот, кто встречал суровую необходимость
дознать, на что способны эти отпрыски духовно-канцеляр¬
ского семени, может понять, отчего митрополиты сами не
пожелали опросить секретарей и на них сослаться, а долж¬
ны были затаить свой справедливый гнев и оставить угро¬
зы, в виду большой неприятности, какую бы им сочинил
Нечаев в случае, если бы они не замолчали. При таких лю¬
дях, как описанные секретари, митрополиты рисковали сами
быть выставлены перед государем лжецами и интриганами...
Трудно вообразить и без ужаса себе представить этот
страшный порядок дел, который сложился и много лет
всевластно господствовал вокруг полномочнейшего в мире
государя, обладавшего умом, душевною мощию и благород¬
ством. Пусть, кто может, отрицает значение учреждений,
если они могли поставить центр самой сильной власти вне
всякого доступа для слова правды и посеяли в нашем оте¬
честве самые злые семена.
Но вот воспоминания покойного секретаря выдвигают
перед нами еще новый тип синодального деятеля, как тог¬
да говорили,— «из больших барчуков».
Тип этот не менее других интересен, хотя описывающий
его автор, к сожалению, очевидно, совершенно незнаком
ни с внутренним миром этого особливого героя, ни с тай¬
ными побуждениями его вернопреданности иерархам,—
о чем, впрочем, известно довольно много рассказов, досто¬
верных не менее писанных воспоминаний Исмайлова.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
В то время, когда Нечаев сыграл свою предательскую
проделку с государем и членами синода, стараясь еще раз
обмануть сих последних, что они не то говорили, что ими
407
действительно было ему сказано,— «за обер-прокурорским
столом сидел чиновник, коллежский советник, человек
фамильный, умный, религиозный и чтитель монашествую¬
щего духовенства».
Это был известный Андрей Николаевич Муравьев,
в видах особенного почтения к которому, мы, в наши
учебные годы, понуждаемы были наизусть заучивать его
ничтожные сочинения, как будто они заключали в себе
какие-то высокие литературные достоинства.
В видах поощрения издателя книги Муравьева разда¬
вали в награду, покупая их на казенный счет, а в старших
классах задавали писать сравнения между им и Шатобриа¬
ном, причем, конечно, для хорошего балла требовалось,
чтобы Шатобриан был как можно ниже поставлен в срав¬
нении с Муравьевым,— «русским Шатобрианом...»
Это было время лжи и лести, которая расточалась
повсеместно, даже там, где ею не мог любоваться тот,
в угоду кому гнули и коверкали молодой ум и молодую
совесть...
По силе отражения все это дало свой плод: неверие
ни во что, даже в то, во что должно верить.
Нивы, уродившие плевелы нигилизма, были возделаны
именно тогда...
Но возвращаемся к нашей истории.
Во все время возмутительнейшей сцены, когда старший
чиновник синода с наглостью сражался с иерархами, кото¬
рые обнаруживали его плутню, а стоящая под ним секре¬
тарская мелюзга виляла и гнулась, как ветром колеблемое
тростие, Муравьев сидел здесь же и произвел на Исмайло¬
ва импозантное впечатление...
«Во время спора Муравьев молчал и, хотя к нему об¬
ращались (с вопросами), не склонялся ни на ту,
ни на другую сторону».
То есть Муравьев тоже не хотел сказать правды:
«молчал и не склонялся». Он знал все так же хорошо, как и
секретари, которые уже замололи вздор, но не мешал
лжецу обер-прокурору ставить святителей в невыносимое
положение. Несмотря на то, что он был родовит, «фами¬
лен» и его неудобно было вышвырнуть из-за обер-проку¬
рорского стола, как всякого секретаришку, он все-таки не
говорит правды, а молчит. Превосходный пример для
худородных!
Так, кажется, и видишь эту дылдистую фигуру, с боль¬
шими, неприятными глазами и типическим русым коком:
эта фигура не то, что все,— она непременно должна сде-
408
лать на своем седлистом вертлюге какой-то совсем особый
поворот, в каком-то византийском роде с русским оттен¬
ком, и это сейчас будет перед нами проделано.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Члены св. синода, конечно, не могли быть довольны
«фамильным чтителем монашества», который во время про¬
несшегося урагана важно стоял, как «высокий дуб разве¬
систый», и не произнес ни одного слова в пользу правого
дела. Чтитель монашества мог остановить все оскорбитель¬
ное для святителей развитие этой истории, но такой про¬
стой и прямой образ действий и не представляется воз¬
можным автору воспоминаний, и, может быть, он казался
невозможным и самим членам.
Неудивительно, что тогда, по понятиям секретаря,
члены синода не должны были сердиться на Муравьева за
то, что он их предал почти так же, как и все прочие,
т. е., при всей своей святости и любви к монашествующе¬
му духовенству, не поддержал их перед расходившимся
чиновником, а «молчал», когда должен был не молчать.
Исмайлов держит тот тон, что члены как будто обязаны
были принять за благо молчание Муравьева, потому что
«он тайно сносился с членами синода, поддерживал их
и планировал, как устроить им доступ к государю».
Способность к интриге в Андрее Николаевиче, по мне¬
нию совоспитанных ему, была не велика и не высокой
пробы. Самое тонкое и внушительное в его политике, по
замечанию современников, было уменье «стоять, как высо¬
кий дуб развесистый, один у всех в глазах». Эту внуши¬
тельную позитуру он усилил с тех пор, как имел случай
поднести государю свое сочинение «Путешествие к святым
местам». Другого такого великосветского благочестивца не
было, и это обращало на него внимание Его намерения,
между коими главнейшим считали занятие обер-прокурор¬
ского места, всегда были обнаруживаемы ранее времени
и почти постоянно не удавались. Но несостоятельный для
интригантной борьбы с совоспитанными ему людьми
1 Приняв у Муравьева книгу, государь Николай Павлович сам
«назначил его за обер-прокурорский стол в синод» (см. приписку
Муравьева к 24 письму Филарета Дроздова). Считали, что этим на¬
значением государь как бы «наметил» Муравьева к обер-проку¬
рорству и послал поучиться. Были уверены, что при первой смене
обер-прокурора должность эту непременно займет Муравьев. Сам он
тоже, кажется, не должен был в этом сомневаться. (Прим. автора.)
409
светскими, Муравьев был гений сравнительно с персонами
духовными, основательному уму которых чаще всего не до¬
стает смелости, гибкости и творчества, столь необходимых
в умной интриге. Для них А. Н. Муравьев представлялся
способным дипломатом, и они охотно допустили его занять
при своих особах тайный дипломатический пост, на кото¬
ром он и совершил подвиг, незабвенный в истории сино¬
дальных злоключений.
Муравьев представлялся иерархам большою силою,
особенно во внимание тех связей, какие он имел с лицами,
близкими ко двору, но притом митрополиты, или, по
крайней мере, один из них — Филарет Дроздов, кажется,
понимал дальние цели, которые Муравьев себе наметил
и ради которых ему лестно было усердно стараться о сме¬
щении из обер-прокуроров Нечаева, Притом «высокий
дуб» хотя и был «развесист», но получал не обильное пита¬
ние у своих корней,— он часто нуждался и как-то никогда
не умел устроить себя иначе, как «при духовном звании»...
При дневном свете он красовался в открытых для него
великосветских гостиных, куда Андрей Николаевич всту¬
пал обыкновенно с свойственною ему исключительною
неуклюжею грациею, всегда в высоком черном жилете
«под душу» и с миниатюрными беленькими четками, обви¬
тыми вокруг запястья левой руки; здесь он иногда
«вещал», но более всего собирал вести: «куда колеблются
весы». А обогатясь этими сведениями, скидывался Нико¬
димом и «нощию тайно сносился» с иерархами. Собственно
деятельность была не тяжелая и особенного ума не требо¬
вавшая, но сложная и ответственная. Андрей Николаевич
разом работал на пользу загнанных обер-прокурором
иерархов и для собственных благ, которые в одно и то
же время составляли его заветнейшую мечту и благо пра¬
вославной церкви, радея о которой, он старался исправить
заблуждения всех иномыслящих христианских церквей.
Андрею Николаевичу самому хотелось быть обер-прокуро¬
ром, и это по многим мнениям непременно должно бы слу¬
читься, так как «лучше его для этого места не было чело¬
века». Через него господь непременно должен был совер¬
шить «дело решительное на земле».
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
В светских домах, где мало-мальски интересовались
«загнанным синодом» и кое-что понимали о Нечаеве,—
более по внушениям, которые делал Муравьев,— прямо
410
говорили, что если только Нечаев будет смещен, то «Анд¬
рей Николаевич — готовый обер-прокурор». «Го¬
товым» его называли, разумеется, потому, что, при тогдаш¬
нем повальном невежестве в делах церковного управления,
Муравьев, который нечто в это время понимал, уже казал¬
ся и невесть каким знатоком. От некоторых из святителей
он слышал то же самое, и эти ему говорили: «кому же и
быть, как не вам? Сам государь вас наметил». Му¬
равьев, книгу которого государь будто читал охотно, верил,
что на нем положена наметка и во всю остальную свою
жизнь оставался в убеждении, что «обер-прокурорское место
принадлежало ему по преимуществу и по праву».
Уверенность в этом не оставляла его даже в последний
год его жизни, которую он доживал в своем живописном
«киевском уголке», где он занимался распеканием местного
духовенства и энергическою критикою действий тогдашне¬
го обер-прокурора, графа Д. А. Толстого, заместить кото¬
рого он тоже имел надежды.
«— При всей преклонности лет моих,— говорил он пи¬
шущему эти строки,— я еще взял бы обер-прокурорское
место для того, чтобы упразднить его и воз¬
вратить святителям отнятое у них значение».
Но через минуту после такой нежной заботы от иму¬
щих помазание от святого, он уже гневался и страшно по¬
носил митрополита Арсения Москвина за то, что этот
святитель забыл предложить ему завтрак, когда Андрей
Николаевич приехал к нему в последний раз в Голосеев,
чтобы указать опасность от существующего в Киевской
лавре обычая выносить в сад для переодевания мощи свя¬
тых по нескольку за раз. Он боялся, что их перемешают,
и, кажется, имел на то свои причины.
Как думал о Муравьеве Филарет Дроздов,— об этом
говорят различно. Сколько можно судить по их напечатан¬
ной переписке, то в ней не видно со стороны Филарета
большого и серьезного уважения к Муравьеву. Некоторые
даже основательно удивлялись, зачем он поспешил напеча¬
тать эти письма без разбора. Во всяком случае, в этих
письмах есть места, где миниатюрная ручка Филарета да¬
ет Андрею Николаевичу сдержанные, но очень чувстви¬
тельные щелчки. Порою митрополит как будто даже тяго¬
тится излишком большого усердия Муравьева в переписке.
Иногда он долго не отвечает и извиняется, но при этом
на обширное послание опять дает ответ самой обидной
краткости.
Вообще митрополит как бы не ощущал потребности
411
в поддержке сношений с Андреем Николаевичем, а только
во имя чего-то старого уступал его желанию часто
вопрошать и свидетельствовать свою «преданность и ува¬
жение, уважение и преданность».
Вот это «старое», что их связывало до конца жизни,
и кроется в истории описываемой секретарем Исмайловым
борьбы за преобладание в синоде. Но Исмайлов, трога¬
тельный своим чистосердечием и простотою, очевидно, был
слишком тесно замкнут в своем канцелярском кружке
и глядел на свет и на людей только из синодального
окошка, а отсюда самые обыкновенные вещи часто пред¬
ставляются совершенно непонятными. Мелочи жизни до
того удивляют серьезные умы, что, по рассказам протои¬
ерея И. В. Васильева, усопший митрополит Филофей, уви¬
дав однажды, как шедший на смену к солдатской гаупт¬
вахте караул отсалютовал проезжавшему генералу, в глу¬
боком удивлении спросил:
— Недоумеваю, чему сие соответствует? — и потом,
когда ему рассказали, то он испугался своего собственного,
в существе очень невинного, недоумения.
Говоря об Андрее Николаевиче Муравьеве, секретарь,
очевидно, тоже совсем недоумевал, что возможно иметь
какие-нибудь другие цели, кроме желания сидеть в синоде
с тем поразительным благоговением, какое было заведено
при князе Мещерском. Ни характера Муравьева, ни тех
его целей, которые впоследствии не только ясно обозначи¬
лись, но даже и самим им не утаивались, Исмайлов не
понимает и не дает им никакого значения в своих просто¬
душных воспоминаниях.
Отсюда все, что Исмайлов пишет о «тайных сношени¬
ях» Муравьева с митрополитами, нельзя принимать за та¬
кие простосердечные действия, как принимает их секретарь,
не смевший и думать, что у «фамильного человека» могли
быть какие-нибудь свои цели. Между тем Муравьев, как
уверяют, имел надежду быть обер-прокурором вместо
Нечаева, и надеялся на это «по праву», и действительно,
кажется, имел такое право, ибо он из всех родовитых
современников едва ли не один знал синодальные дела
и членам синода был близок и любезен. Но шла ли эта
любезность до того, что члены синода, действительно,
желали иметь его своим обер-прокурором?
Очень может быть, что и желали. Если даже допу¬
стить, что митрополиту Филарету московскому, может
быть, и нравилась несколько беспокойная натура Анд¬
рея Николаевича Муравьева, то все-таки в такую критиче¬
412
скую минуту, когда им надоела наглость Нечаева и глав¬
ною их заботою было только, чтобы от него избавиться,
Муравьев, конечно, был человек более других подходящий.
Члены синода, получив его себе, по крайней мере, ничего
бы не проиграли, а сам Муравьев, грубовато интригуя
против Нечаева, мог проиграть и проиграл. Но он шел с
отвагою и без оглядки, ибо с одной стороны, ему мнилось,
что он имеет за собою уже слишком много шансов, а с дру¬
гой — близость осуществления заветной мечты, может
быть, ослепляла его соображения, которым, повторяем, по¬
стоянно недоставало тонкости. Вышло же, однако, так, что,
благодаря Муравьеву, все проиграли — и члены синода, и
сам Муравьев, и притом проиграли сразу и навсегда.
Беда эта пришла к ним, как на смех, именно тогда, когда
они победили обер-прокурора Нечаева и только могли бы
отторжествовать победу над своим врагом. Вся эта траги¬
комедия произошла благодаря вдохновительным воздейст¬
виям дипломатического гения Муравьева.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Авторствующий секретарь пренаивно начинает повесть
этой несчастной победы.
«Судьба или, лучше сказать, само Провидение помогло
чиновнику за обер-прокурорским столом (Муравьеву) вы¬
полнить задуманный им план».
Провидение здесь, как во всех партийных интригах
истории греко-восточной церкви, было необходимо, но
в высшей степени характерно и любопытно, как оно сюда
привлекается и комментируется.
У Нечаева была больная жена, которую отправили
«для уврачевания в Крым, но она не получила облегче¬
ния». Не выздоровела она, если верить автору, тоже
в особых целях провидения, которое томило ее тяжким
недугом для того, чтобы принудить Нечаева оставить си¬
нод и ехать к жене в Крым, а в это время дать Муравье¬
ву случай распорядиться своими делами. Произошло даже
нечто перешедшее необходимость этого повода: «больная
не только не обмогалась, но совсем померла»,— и Нечаеву
нельзя было скоро возвратиться в Петербург. Таковы
пути Провидения, обыкновенно неисповедимые для
всех людей, исполненных истинного богопочтения, но всег¬
да ясные для пустосвятов, которых суеверная набожность
легко доводит до кощунственной смелости, с которою они
413
позволяют себе объединять свои низменные соображения
с недосягаемою мудростию Промысла. Умерла женщина,
может быть, очень хорошая, и осиротила мужа и детей,—
это для всякого доброго человека горе, которое обязывает
состраданием и заставляет забыть свои мелкие счеты, но
для синодальных чиновников — это бенефис в пользу тех,
кому выгодно, чтобы муж покойной не мог в это время
вернуться к должности... Грубые сердца и темные умы,
которых не коснулся луч истинного богопочтения, с воз¬
мутительнейшим фиглярством объявляют: «Это Бог! Это
он пришел к нам на помощь, чтобы мы могли лучше обде¬
лать наше дело. Теперь мы им довольны и лобызаем его
десницу, недруг наш в несчастии, дом его пуст и дети его
сироты. Слава святому Провидению!»
Кто иначе верует,— тот нигилист, и да изгладится имя
его из книги жизни...
Андрей Николаевич Муравьев тоже почувствовал, что
«се настал час», для которого он пришел в мир.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
На время отъезда Нечаева к жене, болевшей и умер¬
шей, как разъяснил Исмайлов, ради предоставления врагам
ее мужа полного удобства столкнуть этого зазнавшегося
человека с места, «должность обер-прокурора исправлял
товарищ министра народного просвещения, гусарский
полковник граф Н. А. Протасов».
Какова была подготовка графа Протасова к занятию
обеих высоких должностей, которые были ему теперь вве¬
рены вместо командования гусарами, давно известно.
Впрочем, мы можем это очень кратко напомнить словами
справедливого curriculum vitae, которое прописал ему ти¬
шайший Исмайлов.
Граф Н. А. Протасов — «человек из знатной фамилии,
с значением при дворе, по своей матери и теще, бывших
1 Филарет Дроздов в этом отношении был несравненно дели¬
катнее и не торжествовал по случаю семейного горя Нечаева. В из¬
данных Муравьевым в 1869 г. «Письмах митрополита московского
Филарета к А Н. М.» (1832—1867), под одним письмом, писан¬
ным из Москвы 6-го июля 1836 г., есть такой post scriptum: «Здесь
на сих днях ждут Стефана Дмитриевича (т. е. Нечаева). Не знаю,
дождусь ли его. Не слышу, как он переносит свое лишение. О по¬
койной можно думать с миром. Жаль его и детей». (Прим.
автора.)
«Наконец, хочется мне сказать, чтобы вы поклонились от меня
графу Николаю Александровичу» (т. е. Протасову). (Прим. автора.)
2 жизнеописание (лат.).
414
статс-дамами при покойном государе Александре I, лично
любимый императрицею как отличный танцор, воспитан¬
ник иезуита, приставленного к нему в гувернеры,— гордый
не менее своего предместника» (т. е. Нечаева).
По-видимому, такой человек не отвечал даже и долж¬
ности товарища министра, на которую у нас порою были
назначаемы люди очень малого образования; но для
управления синодом он, очевидно, как будто совсем не
годился. Мысль сделать Протасова обер-прокурором могла
разве прийти только ради шутки.
Обыкновенно назначение это ставят как бы в вину
императору Николаю, но он едва ли не менее всех причи¬
нен в этом назначении. К удивлению, до сих пор очень
немногие знают, кто именно был настоящим автором этой
несчастнейшей мысли, принесшей церкви русской чрезвы¬
чайно много истинного горя и ущерб едва ли когда попра¬
вимый. А автор этот был не кто иной, как Андрей Нико¬
лаевич Муравьев, который, действуя в качестве штатного
дипломата при митрополитах, перехитрил самого себя —
нанес синоду такой удар, отразить который после уже
и не пытались.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Назначение в синод гусарского полковника, «шаркуна
и танцора», каким, может быть не совсем основательно,
считали графа Протасова,— изумило столицу. На месте
товарища министра народного просвещения он как-то не
столь казался неуместен. На этой должности и тогда уже
привыкли видеть людей, имевших весьма малое касательст¬
во к просвещению, и с этим уже освоились. Может быть,
это даже считали до некоторой степени в порядке вещей.
Тогда у многих было такое странное мнение, что будто
просвещение в России не в фаворе у власти и терпится
ею только по некоторой, даже не совсем понятной, слабо¬
сти, или по снисхождению. Снисхождение это оказывалось
пустой и вредной западной модой, которой очень бы мож¬
но и не следовать. Но кто понимал дело лучше и вообще
был политичнее, тот не усматривал и несообразности,
а только одну политику. Выводили, что в этом странном
распределении должностей втайне проводится принцип
«чем хуже — тем лучше». Стало быть, по министерству
просвещения могло случиться все, ибо, говоря откровенно
и без обиняков,— просвещение тогда многими считалось
силою вредною для государства, а о своих врагах и вреди¬
415
телях никто радеть не обязан. Но православие —
дело совсем другое, и оно потому стояло совсем на ином
счету. Тогда находились только три начала жизни: «право¬
славие, самодержавие и народность», но из них, как сей¬
час видим, «православию» давалось первое место.
В тройственности этих, объединявшихся в России и крепко
ее связующих, начал православие как бы даже старейшин¬
ствовало и господствовало. И это, разумеется, было пре¬
красно. Что же иное достойно быть поставленным выше
веры? Разве не она окрыляет надежды и питает любовь,
без которых человеческое общество стало бы табуном или
стадом? Но если это так, то тогда как же столь великое
дело вверить человеку, который не только ничего в цер¬
ковных делах не понимал, но еще на несчастие был дурно
направлен каким-то иезуитом и до того предан легким
удовольствиям света, что наивысшая похвала, которой он
удостаивался, выпадала ему только за танцы...
Какой же это, в самом деле, обер-прокурор для святей¬
шего синода?
В обществе решительно не допускали, чтобы Протасов
мог сделаться обер-прокурором синода. Что он был сделан
товарищем министра народного просвещения, то Исмайлов
справедливо замечает, что это относили к заслугам «тещи
и матери» Протасова и к тому, что он нравился императ¬
рице «как отличный танцор». К тому же относили и данное
Протасову поручение исправлять должность синодального
обер-прокурорства на время отъезда Нечаева, по
причинам «предуготовленным Провидением». Но все были
уверены, что это не имеет долговременного значения
и допущено только на короткий срок для удовольствия
покровительствовавших Протасову дам. Говорили: «Он
в короткое время ничего не напортит, а между тем Нечаев
снова возвратится».
Но чтобы Протасов был утвержден в этой серьезной
должности и уселся на ней на такой продолжительный
срок, какой судил ему бог править судьбами правящих
в русской церкви слово истины,— этого никто не считал
возможным. И если где были предположения, что насо¬
ливший синодалам Нечаев будет смещен и начинали изби¬
рать на его место кандидатов, то обыкновенно называли в
первую голову Андрея Муравьева, а в случае спора вос¬
клицали:
1 Николай Александрович Протасов занимал должность сино¬
дального прокурора с 1836 по 1855 г., т. е. в течение целых девят¬
надцати лет, а Нечаев всего три года (1833—1836). (Прим. автора.)
416
— Ну, уж только не гусар же ведь будет на его месте!
— Ну, разумеется, не гусар. Гусару разве поручат.
— Ни во веки веков.
— Ни во веки веков.
И затем опять планировали назначения способных
и «готовых» людей, и тут опять волею-неволею первую
номинацию получал Андрей Николаевич, как «обер-проку¬
рор по праву и по преимуществу».
Такое «общее мнение», вероятно, сбило его с толку и
побудило к энергическому и смелому движению, чтобы
убедить императора Николая поскорее поспешить сменою
Нечаева и назначением человека, всеми почитаемого необ¬
ходимым для благоустройства церкви.
Зная неприступный нрав царя, с этим надо было идти
очень бережно, и вот подводится тонкая механика, кото¬
рую, однако, прозрели люди, привычные к интриге, и вло¬
жили свои открытия «во ушеса дам», а те, как broderies,
вывязали все по своему узору.
Секретарь Исмайлов, во все эти любопытнейшие момен¬
ты огромнейшей из ошибок высшего церковного учрежде¬
ния в России, продолжал смотреть на все из своего сино¬
дального окошка, откуда, как выше сказано, даже человек,
стоявший много выше секретаря, затруднялся понять:
«чему сие соответствует?»
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
«Так как отсутствие обер-прокурора (Нечаева) было
довольно продолжительно, то чиновник за обер-прокурор¬
ским столом (Муравьев) успел уговорить первенствующего
члена в синоде (митрополита петербургского Серафима
Глаголевского) войти с докладом к государю о перемене
обео-прокурора».
Чтобы оценить этот поступок Муравьева со стороны
его дальнозоркости и трудности, надо знать, во-первых,
что в это время московского митрополита Филарета Дроз¬
дова в Петербурге не было, а во-вторых, что
«первенствующий член, старший митрополит в России
и синоде» (Серафим) был человек «осторожный до тру¬
сости».
Будь в это время в Петербурге Филарет Дроздов, Му¬
равьеву едва ли бы удалось подбить Серафима на крайне
опрометчивое предприятие — просить государя о смене
Нечаева и... о назначении на его место «танцора», графа
1 вышивки (франц.).
14. Н. С. Лесков, т. 6.
417
Протасова. Почти невозможно сомневаться, что Филарет
ни под каким видом не стал бы на стороне этого рискован¬
ного дела. Хотя смещение Нечаева и могло быть угод¬
но Филарету, который не забывал обид и, конечно, пом¬
нил, как Нечаев сначала оклеветал его через жандармов,
а потом подвел хитростью в немилость у государя, но что
касается просьбы о назначении совершенно неподходящего
к синодским делам гусара, то весьма трудно допустить,
чтобы Филарет на это согласился. Всерьез такая просьба
всеконечно была бы противна уму и чувствам Филарета,
а шутить было не в его нраве, да и какая шутка уместна
в подобном случае. Оставалось одно — волей-неволей поду¬
мать: нет ли какого затаенного плана у того, кто заводит
такую неподходящую механику? Ухищрение это, как уве¬
ряли, и как легко верится, состояло в том, что просьба
о назначении Протасова непременно должна была показать¬
ся государю неподходящею, ибо думали, что государь
и сам был невысокого мнения о способностях этого чело¬
века. Он позволял графу делать карьеру отличавшими его
светскими талантами, которые находили Протасову благо¬
расположение влиятельных дам, но на должность обер-
прокурора его ни за что не назначит. Это и в самом деле
казалось статочным.
У верховода же описываемой синодальной интриги
против обер-прокурора Нечаева находили естественным
предполагать такой план, что если только государь согла¬
сится сменить Нечаева, то просьбу о назначении Протасова
он непременно отвергнет, и тогда «готовый обер-прокурор»
явится у него на виду и дело будет сделано как надо.
По всем вероятиям, Андрею Николаевичу казалось, что
государь сам о нем вздумает, а если он пожелает спросить
мнения у митрополитов, то и тут для Муравьева риску не
предвиделось, потому что иерархи, конечно, укажут на
него, как на человека им преданного, который с ними дав¬
но «тайно сносился», «сам для них писал», и если желал
обер-прокурорской должности, то с тем, чтобы ее, так
сказать, «упразднить» и предоставить членам синода пол¬
ную свободу действий. Выбор иерархов и действительно,
казалось, не мог пасть ни на кого, кроме этого «фамильно¬
го и благочестивого мужа».
Но что человек предполагает, то бог часто располагает
по-своему.
Так случилось и тут, несмотря на удивительную тон¬
кость подхода,— может быть, несколько даже перето¬
ненную.
418
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
После «тайных сношений» с митрополитом Серафимом,
которые не могли быть легкими, ибо «первенствующий
член, старший митрополит в России» был «осторожный
до трусости», Муравьев возобладал над выступающею
чертою характера владыки. Он убедил робкого митрополи¬
та ехать к государю. Полагали, что в этом Муравьеву
много помогла мастерская, по некоторым суждениям, ре¬
дакция протокола и доклада, составленных и переписанных
самим Муравьевым «без помощи канцелярии и без ведома
исправлявшего должность обер-прокурорскую» (т. е. без
ведома Протасова).
Последнее, может быть, происходило и не совсем так.
Трудно представить, чтобы все это могло устроиться
в совершенной тайности от Протасова, да и была ли
в том какая надобность? Дело ведь велось в его пользу...
Но чистосердечный секретарь верит, что Протасов ничего
не знал.
«Доклад», с которым Серафим должен был предстать
государю, с просьбою «о перемене обер-прокурора», Му¬
равьев сам составил, и сам его переписал, а затем сам же
«собрал подписи от всех прочих синодальных членов».
Филарета Дроздова, повторяем, в эту пору в Петербур¬
ге не было, и подписи его под этим конспиративным актом
муравьевского сочинения нет.
Члены синода решили подписать этот акт, который,
впрочем, был исполнен чрезвычайной мягкости и умерен¬
ности, а при том он даже изобиловал лестью «гусару»,
выраженною аляповато, но в самом семинарском вкусе. Это
заставляет думать, что, кроме авторства Муравьева, тут
есть и редакционные вставки и поправки людей иного
воспитания.
«В докладе, между прочим, было написано, что настоя¬
щий обер-прокурор (Нечаев) — человек обширных госу¬
дарственных способностей, что для него тесен круг деятель¬
ности в синоде, и что синод всеподданнейше просит дать
обер-прокурору другое назначение, а на его место желал бы
иметь исправляющего обер-прокурорскую должность пол¬
ковника и товарища министра народного просвещения
(Протасова) как человека известного по
1 В воспоминаниях или записках, которые были в шестидесятых
годах напечатаны в «Русском вестнике», помнится, как будто были
поименованы все лица, подписавшие этот доклад. (Прим. автора.)
419
уму, образованности и усердию к церкви
православной».
Не ясно ли, что если бы Н. А. Протасов и узнал о се¬
крете, в котором члены синода оговаривают его перед го¬
сударем в образованности и усердии к церкви, то он,
пожалуй, мог немножко сконфузиться, но при всей пылко¬
сти своего кавалерийского характера не нашел бы, за что
тут рассердиться? Весьма вероятно, что он оставил бы за¬
теянное членами синода обходное движение дальнейшему
течению без всякого своего вмешательства.
Это так и было: граф не помешал ни святителям, ни
их дипломату, и только, может быть, втихомолку подсмеи¬
вался над сим последним, как над человеком, хитрости
которого всегда были сметаны далеко сквозившими белы¬
ми нитками. Так шел он и здесь, даже едва ли ясно по¬
нимая, с чем ему придется бороться.
Не имея по своей «развесистости» большого успеха
у женщин, Андрей Николаевич, очевидно, не умел взвесить
способности дам выводить в люди своих любимцев, а свя¬
тители на этот счет были, конечно, еще неопытнее.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Но если подпись доклада, льстивая как для отсутствую¬
щего обер-прокурора, так и для присутствующего его заме¬
стителя, не требовала еще большой храбрости, так как это
было произведено всеми вместе, то представление бумаги
императору Николаю Павловичу требовало мужества. Это
было совсем другое дело,— тут надо одному отвечать за
всех и вынести, может быть, минуту грозную.
Люди, близко знавшие государя Николая Павловича
и освоенные с ним более частыми личными сношениями,
в одно слово говорили, что из всех приближенных к импе¬
ратору лиц не было ни одного человека, который бы пред¬
ставал этому монарху спокойно, без неодолимого душевно¬
го трепета. Всякая типическая разница характеров здесь
совершенно сглаживалась и исчезала до того, что, по шут¬
ливому замечанию одного из современников, при государе
«даже Гросмихель опасался походить на Клейнмихеля».
Каково же должно быть положение человека, непривыч¬
ного представлять свои доклады такому государю, да еще,
вдобавок, человека, вносящего свой доклад вне правил
и как бы с указанием такого мероприятия, как перемена
сановника, государем поставленного.
420
Конечно, это требовало не только обыкновенного граж¬
данского мужества, но даже и огромного воодушевления
и отваги.
Кто же должен был сделать такое дело?
Представлять доклад, конечно, надо было старшему из
всей коллегии, где состоялась эта конспирация, и высоко¬
преосвященный Серафим имел тут редкий случай испытать
невыгоды старейшинства, редкие, но, однако, все-таки ино¬
гда возможные, даже и при наших порядках.
Исмайлов живописует бедственное в эти минуты поло¬
жение митрополита Серафима таким образом:
«Осторожный до трусости, он знал государя ближе
других и очень боялся оскорбить его величество неприят¬
ным докладом; однако, помолившись в Александро-Нев¬
ском соборе Богу и угоднику, поехал во дворец».
Это, «однако», очень слабо выражает мучительную вну¬
треннюю борьбу митрополита, который будто поколебался
немного, но потом, подкрепив свой дух молитвою, сейчас
и отважился.
На самом деле это, рассказывают, уладилось не совсем
так скоро и происходило, во всяком случае, при несравнен¬
но более продолжительных колебаниях. Высокопреосвящен¬
ный Серафим считал возложенную на него миссию делом
чрезмерной тягости, превышавшей все его природные силы,
и до того выводил А. Н. Муравьева из терпения своею
нерешимостью, что тот терял всякую надежду довести дело
до конца.
— Бросил бы все,— говорил он,— если бы не стоял пе¬
редо мною апостол с своим приказом: убеди его
войти.
Не своим, а апостольским словом он убеждал и как
бы постыжал робкого Серафима, пока возогрел его дух
до необходимой решимости и пребывал при нем в тай¬
ных сношениях неотступно, пока вывел на действия
явные.
Молитва у мощей была последним актом этой мучи¬
тельной борьбы, но и то дух владыки, надо полагать, не
был еще тверд и успокоен, ибо он уезжал в сильном вол¬
нении и, выходя из своих покоев, не раз присаживался,
как бы желая бросить на все последний взгляд. Даже го¬
ворил:
— Бог знает, что будет,— молитесь.
Казалось, он как будто опасался даже, что не возвра¬
тится восвояси. Но, впрочем, как бы там долго и тяжело
421
это ни происходило и каких бы нравственных мук влады¬
ке ни стоило,— дело, наконец, дошло до решительного
момента и сильно взволнованный Серафим явился во дво¬
рец и предстал императору.
«Государь выслушал митрополита не
совсем благосклонно; но доклад принял, а отпу¬
ская, принял и благословение».
Невыносимая тяжесть страха и боязни спала с робкой
души «осторожного до трусости» старца, и он, конечно,
с глубоко тронутым сердцем благословил императора.
Затем, выслушав просителя и прочитав подписанную
им бумагу, «государь милостиво утвердил доклад св. си¬
нода». Нечаев «получил назначение в сенат, а обер-проку¬
рором сделан желанный товарищ министра, граф
Н. А. Протасов».
Облегченный от совершенного трудного предприятия,
митрополит Серафим возвратился домой с тихою радо¬
стию, которую выражал, впрочем, очень сдержанно. Все
перенесенные им тревоги, по-видимому, до такой степени
его измучили, что он менее думал о том, кого сместил и ко¬
го выпросил, чем о том, что «гора спала с плеч». В объяс¬
нении, которое Серафим имел в тот же день с «тайно сно¬
сившимся» Муравьевым, он даже несколько был сух. Тот
пришел с словами Исидора: «Печется господь о Пилусе,—
благоветствую вам новую жизнь с Симпликием», а митро¬
полит отвечал: «благодарю за Симпликия». Ему как будто
стало все равно, кто будет обер-прокурором, он будто толь¬
ко уступал общему желанию членов и теперь более всего
благодарен государю за его милость.
— А лучше или хуже будет с Симпликием,— говорил
он,— этого я не знаю. Все меня утомило... Как будет, пусть
так и будет — сами этого Симпликия выпросили... больше
уж я не поеду... да, не поеду.
И он благодарственно перекрестился и добавил:
— Дай бог здоровья государю, что он так обошелся,
а теперь — как знаете, я не поеду. С меня довольно.
Разумеется, это «не поеду» относилось к предположе¬
нию об отдаленном будущем, которое в эти минуты как
бы предносилось очам старца, в самом деле всем этим со¬
вершенно измученного и теперь сугубо ценившего свой
покой.
Муравьев был недоволен его «бесцветным настроени¬
ем», но собственно ему в эти минуты, может быть, не нра¬
вился «весь тоалет».
422
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Автор рассматриваемых нами воспоминаний сряду
и без обиняков пишет: «синод ошибся». Выбор Про¬
тасова был вполне неудачен, но хуже всего приходилось
иерархам оттого, что этот Симпликий был избран и рас¬
хвален государю самим синодом, как человек умный, обра¬
зованный и усердный к церкви православной. «Этим но¬
вый обер-прокурор воспользовался». Началось в своем ро¬
де повторение истории Ровоамова царствования, и хотя Не¬
чаев был далеко не Соломон ни в каком отношении, одна¬
ко дошло до того, что его и с Соломоном сравнивали.
Некто, разделявший горести заседавших при Протасо¬
ве иерархов, рассказывал такую трогательную историю:
«Владыка Серафим, который тотчас по утверждении
Протасова как бы предчувствовал, что с ним будет хуже,
терпел молча, и Протасов ему снисходил за кротость,
а другие говорили: Протасов нас забрал в руки по-военно¬
му, сразу и так задрал, так задрал, что просто голоса под¬
нимать не смели. Как был гусар, так им и остался, и сон¬
мом архиерейским как эскадроном на ученьи командовал,
а за глаза поносил всех перед чиновниками самыми кава¬
лерийскими словами. Он знал, что — избранник, и как
бывало разозлится, то и кричит про нас заочно: «пусть-ка
сунутся на меня жаловаться! Я им клобуки-то намну». Да
никто и не думал на него жаловаться, потому что нель¬
зя — сами его выбрали, да признаться, и духу уже ни
у кого не стало... очень задрал. Владыку Серафима он
меньше всех обижал, но однажды — не знаю уже, что та¬
кое ему в голову вступило,— такой оскорбительный для че¬
сти старика намек сделал, что тот только посмотрел на не¬
го, и когда ярый Протасов отвернулся, то владыко благо-
1 Меня могут укорить, что, приводя в других случаях имена лиц,
на свидетельство коих ссылаюсь,— здесь, где такое указание было бы
всего уместнее, я употребляю неопределенное «некто». Очень об этом
сожалею, но иначе сказать не могу, а постараюсь только объяснить
причину. Этот «некто» был архиерей, на ближайшей родственнице
которого был женат мой двоюродный дед, Иван Сергеевич Алферьев,
служивший в московском сенате, а родной его брат, а моей матери
отец, Петр Сергеевич Алферьев, имел обычай вести ежедневные за¬
писи всего, по его мнению, замечательного. В этих записях и встре¬
чаются любопытные рассказы, которые мною теперь частью встав¬
лены. Но приводятся они просто под такими словами: «преосвящен¬
ный рассказывал у брата Ивана»,— или «были у преосвященного
и слушали, что он говорил»,— и далее самая запись, о чем был раз¬
говор. Но как звали этого преосвященного, нигде не записано, и я
его не знал и не видал, да и происходило все это в годы моего су¬
щего младенчества. (Прим. автора.)
423
словил его издалека и, вздохнув, стал подписывать
бумаги».
«Все это происходило при чиновниках, которые держа¬
лись одного Протасова, а на нас совсем озверели, но тут
при этом случае даже чиновник, который подписи песком
засыпал, окончив должность, припал и поцеловал у ми¬
трополита руку как бы со слезами...»
Не знаю, какой это именно был случай — подобных при
Протасове было немало, но любопытно, что, видя оскорб¬
ление слабодушного старика, ни одному из его сотовари¬
щей не пришло на ум хоть просто встать и выйти из при¬
сутствия. Такой протест не составил бы никакой грубости
по отношению к месту, но был бы понят «гусаром» и, мо¬
жет быть, послужил бы ему не бесполезным уроком; но
ни в ком не нашлось ни духа, ни такта.
«Задрал», да и кончено!
О последствиях этого казуса, который пронял до слез
чиновника, засыпавшего подписи, рассказывалось так:
«Мы были в смущении и не знали: съехать после к ми¬
трополиту, чтобы выразить свое участие, или представить
вид незаметливости, или как бы непонимания? Совета не
делали, но все про себя нашли, что промолчать ему (т. е.
Серафиму) самому будет приятнее. Только после двух или
трех заседаний мне довелось быть у него и разговаривать
о разном. Говорили о сведенборговом толковании св. Пи¬
сания по соответствиям. А когда подали чай, то разговор
прекратился, но владыка открыл книгу и стал читать сло¬
ва Ровоама из 12-й главы Царств: «юность моя тол¬
стее чресл отца моего. Отец мой наложи
на вас ярем тяжек, аз же приложу к яр¬
му вашему; отец мой наказа вы ранами,
аз же накажу вы скорпионами». И прочитав,
вздохнул, закрыл книгу и, постучав себя в темя, сказал
Феофановы слова: «о главо, главо!» и прибавил: «то твоим
радением все добыто». Явственно было, что относил это
к Протасову и давнему своему ходатайству, чтобы этот
вдан был в отца и командира синоду. Такая скорбь мину¬
тами точила Серафима во все семь лет, которыми он пере¬
жил свое удачное посольство для протасовского испроше¬
ния. Вид один этого обер-прокурора был омрачением
духа и потерею расположения, и всякий его тяготился ви¬
деть, кроме искателей. Избегали о нем говорить не столь¬
ко, может быть, из осторожности и страха переносов,
сколько неприятно было разговаривать, как все это добыто
своим же добровольным избранием и испрошением, да еще
424
с похвалами; но на памяти это страдание было постоянно.
В сорок втором году — незадолго до кончины владыки, он
раз заметил: «Выпхали тогда меня — как лягушку из боло¬
та послом к Юпитеру — просить вам царя, я сделал по же¬
ланию (т. е. по общему желанию) — выпросил его вам,
и вот семь лет смотрю, как он всех задирает. Дух из всех
повышиб... Твори, Господи, волю свою, а с меня доволь¬
но его... (т. е. Протасова). Да, довольно... Вы просили его
себе в цари и стяжайте в терпении вашем души ваши,
а мне довольно... я уж больше не поеду... нет; никуда не
поеду...»
Он и не поехал; 17-го января 1843 года смиренного Се¬
рафима Глаголевского не стало и на кафедру митрополии
новгородской назначен из архиепископов варшавских Ан¬
тоний Рафальский — тот самый, который, в звании Волын¬
ского «крутопопа», участвовал в православной коллегии,
совершившей беспримерный прием от униатов Почаевской
лавры.
1 О высокопреосвященном Антонии Рафальском любопытно бы
выяснить одно странное недоумение, в которое вводит литература,
не согласная с фактом и с преданием. В «списке архиереев и архие¬
рейских кафедр», который в 1872 году издал бывший товарищ си¬
нодального обер-прокурора Юрий Васильевич Толстой, Антоний Ра¬
фальский значится под № 281 с такими, между прочим, отметками:
«1833 архимандрит, наместник Почаевской лавры, 1843 митрополит
новогородский; 1848 ноября 4 уволен по болезни от
управления, а 1848 ноября 16 скончался». Все, что касается
увольнения Антония «по болезни», есть или ошибка со стороны
Ю. В. Толстого, или же указание на какой-то синодальный секрет,
которого не знал никто,— ни миряне, ниже само петербургское духо¬
венство, но Толстой, которому были доступны синодальные тайности,
мог знать более. Обыкновенно все думали и думают, что хотя Анто¬
ний и прихварывал недугом невоздержания, усвоенным им во время
почаевского жития «при униатских остатках», но что он все-таки
умер не отставленный от митрополичьей кафедры и от места в сино¬
де. Между тем оказывается, что он был уволен и скончался уже
не митрополитом новогородским,— чего, говорят, будто не знал
ни сам больной, переживший свое удаление только двенадцатью дня¬
ми, ни все его окружающие, из коих многие до сих пор здравствуют
и известию об удалении «зашибавшего» Антония весьма удивляются.
Однако, приходится думать, что митрополит Антоний действи¬
тельно был уволен, и именно 4-го ноября 1848 г., потому что
в этот самый день (когда он был еще жив) на его место был уже
определен Никанор Клементьевский. Был, конечно, случай, что во
вселенной одновременно были два вселенские патриарха, но то было
при беспорядках Римской империи, но у нас два митрополита одно¬
временно не могли занимать одну и ту же кафедру. Здесь, однако,
имеем образец, как далеко распространялся в то время принцип
«канцелярской тайны», к которой ныне обнаруживается обновленное
влечение, и, однако, никаких больших благополучий от торжества
этого принципа не последовало. (Прим. автора.)
425
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Но чем же обер-прокурор граф Протасов достиг того,
что нагнал такой неодолимый страх и трепет на иерархов,
которых он собственно не имел права подвергать никаким
дисциплинарным наказаниям?
Это объясняется его системою, положившею новое на¬
чало в системе управления церковью.
Прежде всего граф Протасов оказался не только чело¬
веком ловким, но и человеком умным. Если верить одному
анекдоту, то Протасов был даже и начитан в отеческих
творениях, а притом обладал проницательностью и юмо¬
ром. Рассказывают, что ему в виде намека на его неподго¬
товленность кто-то анонимно прислал выписку из мнений
Григория Богослова, где говорится об «опасности, чтобы
священный сан не сделался наиболее подлежащим осмея¬
нию, ибо председательство приобретается не добродетелью,
но происками. Не бывает де ни врача, ни жи¬
вописца без предварительной подготов¬
ки». Протасов будто надписал на этом из того же св. отца
(письмо к Василию Великому): «Не видал я ни одного
собрания епископов, которое имело бы во всех отношениях
полезный конец и не увеличивало бы бедствий вместо того,
чтобы избавлять от них».
Анонимное послание с этою надписью было отослано
как раз по тому адресу, по какому следовало.
Он понимал дела и отношения не по-семинарски. Благо¬
честия же и особенно «усердия к церкви православной», за
изобилие которого в нем ручались государю члены синода,
на самом деле в Николае Александровиче Протасове было
очень мало. Во всяком случае известно выражение: «и из
тех, кои сидели в синоде, иные насилу притворя¬
лися, будто во что-то веруют»,— относят к Протасову,
ибо к Чебышову это относиться не может, так как это обер-
прокурор открыто говорил «гнилые слова», что он в Бога
не верует, да и синод будто решил, что Бога нет. Монахов
Протасов не любил и, несмотря на свое гусарство, пони¬
мал их такими, каковы они есть, а не воображал, какими
они должны бы быть. Как иерархи могли подчиниться
лукавой мысли Муравьева, чтобы испросить себе в коман¬
диры такого человека,— это просто непостижимо и состав¬
ляет верх бестактности. Если верить, что государь Нико¬
лай Павлович знал о синодальной затее и нарочно дал
им срок собраться испросить себе Протасова, то он нака¬
зал синод ужасно, и притом наказал на срок, способный
426
превысить всякое терпение, именно — почти на двадцать
лет...
Против Протасова члены синода не могли сделать ни¬
чего, так как на своего собственного избранника жаловать¬
ся не пристало, да и государь едва ли бы стал слушать та¬
кие жалобы.
Гусар быстро сообразил, что «синод запер для себя по¬
следний выход из стесненного положения, и воспользовал¬
ся этим». Действовал он быстро и без всякого сострадания
к избравшим его иерархам.
«Воспитанник иезуита, гордый не менее своего предме¬
стника,— начал с того, что преобразовал все высшее духов¬
ное правительство в России. В пособники себе он призвал
чиновника (Сербиновича), тоже воспитанника иезуитов,—
необыкновенно хитрого, и замыслил с ним уничтоже¬
ние синода». Совсем уничтожить синод было
невыгодно для самого Протасова, а задача его была иная.
Она состояла в том, чтобы в синоде «стало не видно си¬
нода», и граф Протасов «придумал такое начало». На¬
чало само по себе не хитрое: оно заключалось в усилен¬
ном переполнении синода чиновниками и учреждении мно¬
жества таких должностей, которых синод прежде не знал
и без которых он, однако, обходился. Судя по тому, что
целое ведомство староверческой, якобы «секретной», иерар¬
хии в Москве управляется при одном секретаре из москов¬
ских купцов (Иване Ивановиче Шибаеве), да двух или трех
писарях,— надо думать, что это дело можно вести без
большой министерской помпы. Все, что заводили при Про¬
тасове, было заводимо «напротив», с такою целью, чтобы
все нововведения придавали синоду характер особого ми¬
нистерства. «Создали духовно-учебное управление под ди¬
рекциею наподобие министерского департамента. Для фи¬
нансовой части учредили хозяйственное управление, тоже
с особым директором. Самый синод являлся теперь как бы
третьим департаментом этой министерской органи¬
зации...» Лицо, стоявшее во главе такого учреждения,
уже могло ставить себя на одну линию с министрами и по¬
мышлять о личном докладе у государя.
Нечаев об этом много хлопотал и было устроил, но он
как-то не умел себя держать при докладе, и потому это
у него снова было отнято. Протасов же был мастер дер¬
жать себя, и с ним подобного не случилось.
«При министрах полагается канцелярия — и в канцеля¬
рию переименовали отделение духовных дел православного
исповедания, под дирекциею Сербиновича. Синод об-
427
легчился, бремя правления с него снято.
Но этого мало — надо наложить руку на все. Синод имел
канцелярию, которая, состоя под его приказаниями, чрез
обер-секретарей составляла с ним как бы одно целое. На¬
добно было отлучить от него канцелярию. Учредили ди¬
ректора синодальной канцелярии, и канцелярия преврати¬
лась в департамент, а синод остался ни при чем: ни ска¬
зать, ни приказать, ни выслушать некого».
Вышло так, что «синода Протасов не уничтожил, но из
обер-прокурорства сделал настоящее министерство,
если еще не больше».
В каком же отношении «больше»? Автор не поясняет
этого, но надо думать, что он разумеет огромное влияние
обер-прокурора на побыт архиерейский и беззащитность
архиереев перед его произволением... Конечно, и всякий
иной министр может уволить чиновника от должности
(кроме сенаторов, профессоров, следователей и судей), но
уволенный чиновник волен искать себе места в другом ве¬
домстве, или, если он годен на что-нибудь кроме службы,
то он найдет работу и будет есть хлеб по благословению
божию, нимало не чувствуя далее этого — тягостей началь¬
ственного расположения. Архиерей совсем не в таком по¬
ложении.
«Устроив по такому плану управление православною
церковью и духовенством в России, обер-прокурор стал
действовать свободно, не стесняясь ни законом, ни церков¬
ными правилами 1. Если (же) кто из членов синода воз-
1 Не знаю, следует ли этому верить. Протасов в числе прочих
своих ловкостей очень умел представлять себя верующим и почти¬
тельным к церкви. Из всех обер-прокуроров едва ли не он один ус¬
троил у себя домовую церковь, в которой до самой недавней поры
часто дьячил известный в своем роде эпитроп и писатель Филиппов.
Тоже и о правилах: напротив, Протасов первый издал так назы¬
ваемые «соборные правила» и «этим, а также и другими действиями
в пользу православия старался приобрести расположение старца
Серафима и приобрел». Это я беру из рассказа, вставленного Му¬
равьевым между 24 и 25 письмами Филарета. Конечно, это проти¬
воречит тому, что пишет о Протасове Исмайлов, но правды в этой
истории, где все наперебой хитрили, добиться чрезвычайно трудно.
В шестидесятых годах нам приводилось читать в «Рус. вестнике»
чьи-то любопытные записки, где эта борьба излагалась еще как-то
иначе. Очень жаль, что, не имея полного указателя статей «Русского
вестника» за те годы, мы лишены возможности сверить воспомина¬
ния Исмайлова с воспоминаниями, напечатанными в журнале
М. Н. Каткова. Андрей же Н. Муравьев в своих приписях что-то
как бы нарочно путает. Напечатав письмо № 24 (от 6 июля 1836 г.),
он делает такое прибавление: «Письмо это знаменует эпоху и в моем
высит голос в защиту своих прав или заговорит вопреки
желанию обер-прокурора, того сдвинуть с епар¬
хии без суда и апелляции».
собственном быту, и в делах управления церковного. Обер-прокурор
Нечаев должен был отправиться на юг по болезни жены своей и на
это время испросил (сам испросил), чтобы его место заступил
флигель-адъютант граф Протасов, человек весьма образо¬
ванный и ловкий в делах; но такое назначение военного было
довольно странным и смутило архиереев». Далее говорится
о Филарете Дроздове: «Он был в холодных отношениях с графом,
который не имел к нему доверенности по наговорам о его
мнимом мистицизме и протестантстве». Известно, что это со сторо¬
ны Протасова было просто предлогом к устранению Филарета с си¬
нодального горизонта. Но если верить здесь Муравьеву, то выйдет,
что Протасов был православнее самого Филарета, и тогда покор его
Сербиновичем и иезуитом напрасен. Еще ниже писано: «Члены
(синода) желали, чтобы он заступил место Нечаева, ими нелюби¬
мого; это вскоре исполнилось, когда Нечаев, лишившись жены, был
назначен сенатором в Москву. В то же время и мне граф
Протасов испросил звание камергера за мою трех¬
летнюю службу» (т. е. за прошлую службу при Нечаеве)...
Я прошу сопоставить эту чуткость Протасова к заслугам Муравье¬
ва, которых он не видал, и подумать: не имеет ли в этом
какого-нибудь подтверждения мое предположение, что усердие Му¬
равьева по составлению доклада об испрошении Протасова могло
не быть секретом для этого «ловкого в делах человека»? Я так
думаю, несмотря на то, что у Муравьева, который в других случаях
речист, здесь все так нагорожено, что из-за леса деревьев не видно.
Напутано даже то, что Протасов будто привлек к себе внимание
иерархов изданием «соборных правил», тогда как книга эта была
издана Протасовым, когда он уже был обер-прокурором. А что чле¬
ны синода «желали» иметь Протасова, и как они его добывали,—
это все скомкано так, что механики, раскрываемой Исмайловым
и другими памятливыми современниками,— совсем не видно...
Впрочем, и на это сказание о самом желании членов есть вариант
и, одно время, в духе его замышлялася целая историческая отповедь:
епископ Виталий Гречулевич, помнится, находил возможным приве¬
сти вопрос к такому выводу, что члены синода в испрошении флигель-
адъютанта Протасова на обер-прокурорство — совсем неповинны. Сло¬
вом, дело это разные любители истины много раз старались затем¬
нять, и простодушные воспоминания о нем Исмайлова разъясняют
в нем многое лучше всяких иных подборов и выводов. Простодушие
Исмайлова, может быть, лучшая порука за его искренность.
Если же может быть доказано, что «члены тут ни при чем»,
то стало быть все сделано Муравьевым, который был головою
и душою этого дела и получил за то от возведенного его радением
в обер-прокуроры флигель-адъютанта камергерское звание.
Вот за что, значит, было предано в команду гусара святейшее
собрание русской церкви, явившееся послушным орудием в руках
одного интригана, который вел для него одного лишь беспроигрыш¬
ную и выгодную игру.
Это, я думаю, должно прочно установиться даже в том случае,
если в плетень вплетет свое слово и от<ец> Гречулевич. (Прим.
автора.)
429
Здесь автор представляет дело не в полном свете: не
только могли «сдвинуть с епархии», но могли послать на
житье в такой монастырь, где жизнь хуже настоящей
ссылки... И такие примеры бывали.
Конечно, это нисколько не способствовало образованию
между русскими архиереями крупных и стойких характе¬
ров, о недостатке которых у нас высказано много соболез¬
нований, и не без основания. Опасения за свою позицию
соделали архиереев более искательными, чем ревнующими
о вере, и дела веры, при всей огромнейшей организации
центрального управления, пришли в такое положение, ко¬
торое сами архиереи не хвалят.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
О чиновниках нечего и говорить. «Если кто станет не
против синода, а за синод, того или выгонят совсем из
службы, или лишат права на всякую выслугу». «Завелись
секретные дела, пошли доносы и ябеды».
Автор пренаивно повествует о себе:
«Маленький, но самолюбивый (sic) чиновник, воспи¬
танный в страхе и уважении к духовному начальству,
я стал на сторону св. синода и через это подверг себя всем
невыгодам дальнейшей службы». Его не повышали в дол¬
жности, и когда в 1836 году обер-секретарь доложил сино¬
ду о следующем Исмайлову ордене Владимира, то «синод,
единогласно, положил представить, но когда дело дошло до
обер-прокурора, то он отменил и на настояние обер-секре¬
таря сказал: «я не знаю заслуги Исмайлова: кому он слу¬
жил, тот бы его и представлял».
После этого Исмайлов сряду пишет: «жалует царь,
но не жалует псарь». Если сравнить эти досадливые
и горькие слова с тем сладостным лепетом, которым этот
человек изъяснялся о своем поступлении в синод на служ¬
бу, то можно подумать, что пятнадцатилетнее пребывание
в этом священном коллегиуме Исмайлова не только не
усовершило, но в некоторой степени как бы испортило его.
Тогда он умилялся и благоговел перед камерою и ее обста¬
новкою, а теперь он делает обидное и непристойное сопо¬
ставление обер-прокурора со «псарем».
Человек этот, очевидно, пал.
А между тем он совсем не из таких дерзких, чтобы его
не следовало награждать. Со свойственною Исмайлову до¬
вольно забавною наивностью он говорит: «явно я не проти¬
вился обер-прокурору, ладил со всеми его сателлитами, и
430
он сам считал меня в своем полку, но все как будто сомне¬
вался — будто подозревал меня человеком двуличным».
Это премило, он только «явно» не противился и вел се¬
бя так, чтобы его числили в обер-прокурорском «полку»,
но в душе он носил что-то иное: хотел Владимирский
крест, который ему был очень нужен, и не хотел, чтобы его
подозревали в том, что он верен памяти Мещерского,
а Протасова не любит...
Все это какие-то комики!..
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Самым целостным из всей этой толчеи выходит во весь
свой рост православный Андрей Николаевич Муравьев, на¬
градивший синод обер-прокурором Протасовым. Подведя
церковь «под гусара», он увидал, что сплоховал, и, полу¬
чив, что мог, от Протасова, отбыл в страны дальные, но
не с пустыми целями обыкновенного туриста, а с серьез¬
ною заботою просветить Рим насчет восточного правосла¬
вия и разъяснить русским несостоятельность римского ка¬
толицизма... Со стороны Муравьева в этом нельзя не ви¬
деть некоторой заслуги: как бы там ни было, а все-таки
он первый из светских людей начал писать о таких вопро¬
сах, которыми до него «светские» люди не интересовались
и не умели за них тронуться. Наша система религиозного
преподавания этому вполне благоприятствовала, и викарий
Ключарев в своих недавних публичных лекциях в Москве
высказался так, что это едва ли не было к лучшему. Заня¬
тие церковными вопросами, которые теперь заинтересова¬
ли многих (благодаря трудам митрополита Макария Бул¬
гакова и профессоров Голубинского, Знаменского и Тер¬
новского), не повело к осуществлению давних желаний
Кузьмы Пруткова, сочинившего, кажется, самый лучший
проект «введения единомыслия в России».
Сочинения Муравьева по нынешнему времени в боль¬
шинстве так несостоятельны, что заниматься чтением их —
значит терять напрасно время, но тогда они читались и да¬
же из них кое-что обязательно заучивалось наизусть. Они
приносили автору хороший доход, который к последним
годам его жизни вдруг остановился. Андрей Николаевич
приписывал это умалению веры, происшедшему, как все
злое, от одного несчастного источника,— «от тлетворного
направления литературы», призванной быть козлом отпу¬
щения за все, что ведется неумелыми руками. Сам Му¬
431
равьев жил не всегда в тепле да в холе, но иногда он ну¬
ждался и попрошайничал. Наконец он устроился и «стал
на страже у Киева». Как настоящий православный бога¬
тырь, он сел над горою и смотрел во все стороны, чтобы
мимо его ни птица не пролетела, ни зверь не прорыски¬
вал,— и надоел киевскому духовенству своею докучною
и мелочною инспекциею до нестерпимости. Его даже счита¬
ли вредным, и самую веру, которая одушевляла кипящею
бодростью состаревшийся состав его длинных костей, назы¬
вали не верою, а ханжеством. Впрочем, это был тип чрез¬
вычайно цельный, и одно обстоятельство, сопровождавшее
его кончину, должно служить тому сильным подтвержде¬
нием его образцовой выдержанности.
В одном из большого числа сохраняемых мною писем
епископа Филарета Филаретова, помеченном 27 августа
1874 года, есть такая приписка: «Умер А. П. Муравьев.
Так скоро и быстро смерть его свалила, что и сам он не
успел распорядиться своим добром. До конца однако же
остался верен самому себе. Я соборовал его перед смертию.
Он был почти в агонии, но после соборования все-таки ска¬
зал: «благодарю, чинно совершено таинство».
Как жил он, так и угас, до последней секунды надзирая
за «чинностию совершения таинств».
Духовенство русское более чем равнодушно к памяти
Муравьева и совсем не ценит его заслуг. Оно как будто по¬
нимает, что ханжеством всей своей жизни Муравьев не мог
поправить того огромного зла, которое он причинил своим
самолюбивым и опрометчивым поступком с посылкою ми¬
трополита Серафима к государю для испрошения синоду
«гусара».
Нет нужды, что тайности эти далеко не всем известны
и до сих пор, сколько помнится, не встречали печатной
оценки — у массы есть свой инстинкт, которым она отлича¬
ет добро от зла.
Некоторых до сих пор интересует любопытный вопрос:
что если бы Андрей Николаевич Муравьев получил место
обер-прокурора,— исполнил ли бы он свое намерение
«упразднить» эту должность, или, по крайней мере, поста¬
вить иерархов выше себя и самому перед ними, как обе¬
щал: «смириться до приятия зрака раба».
Кто может решить то, что осталося тайным и нераз¬
решенным в высших судьбах Провидения? Но насколько
можно судить об исполнимости намерений по характеру
и другим свойствам человека, их выражавшего, то я смею
думать, что обещание Муравьева осталось бы неиспол¬
ненным.
432
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Андрея Николаевича Муравьева некоторые сравнивают
с действующим ныне на литературном поприще князем
Владимиром Петров. Мещерским. Сходство между ними
действительно есть, но какое и в чем? Ведь критики духов¬
ных журналов находят сходство даже между Григорием
Богословом и Шопенгауэром, или Василием Великим и Гум¬
больтом... Муравьев, во-первых, был несравненно сведу¬
щей Мещерского в церковных делах и знал как св. Писа¬
ние, так и историю церкви, в чем никто не дерзнет обви¬
нять князя Мещерского. Кроме того, Муравьев вполне по¬
нимал нравы низшего и высшего духовенства и любил за¬
давать страху всем духовным, тогда как князь Мещерский
строг только к «модному духовенству», с воротничками
и чистым бельем на виду, а к «фиолетам» он сам искатель¬
но подъезжает на особом «духовном передке» (ips. verba).
Муравьеву же за то много и прощали, что он «гонял попов,
да не давал спуску и архиереям». Здесь кстати расскажу,
от какого случая он продолжал и унес в гроб неприязнь
с митрополитом Арсением, который его пережил немного
и хотел было лишить его успокоения под церковью, а за¬
рыть в землю, как обыкновенного человека. Митрополит
Арсений, объезжая епархию, однажды обедал у какого-то
таращанского или звенигородского помещика,— кажется,
если не ошибаюсь, у г. Млодецкого, поляка. За столом
были духовные особы, сопровождавшие митрополита, и ме¬
стный ксендз. Православный же местный причет и сосед¬
нее духовенство во все время обеда ожидали владыку на
дворе, стоя у крыльца вместе с евреями,
собравшимися поглазеть на экипажи и на гостя. Андрей
Николаевич сделал за это выговор митрополиту без вся¬
кого послабления, а тот, чувствуя справедливость сделан¬
ного ему замечания, никогда не мог искренно помириться
с Муравьевым и завел это до того, что даже мстил ему
мертвому. Митрополит сделал неожиданное затруднение
в погребении его в склеп под Андреевскою церковью, хо¬
тя склеп этот был устроен Муравьевым гораздо ранее его
смерти и не без ведома митрополита Арсения.
Так же были исполнены резкостей, и притом совершен¬
но неуместных, некоторые отношения Муравьева к другому
современному киевскому епископу — Порфирию Успенско¬
му, большому и почтенному труженику, изыскания которо-
1 ipsissima verba (лат.) — дословно: совершенно точно.
433
го о Востоке должны быть высоко ценимы церковно-исто¬
рическою наукою.
Выходит, что в последние дни своей жизни Андрей Ни¬
колаевич из трех киевских архиереев кое-как благоволил
только к одному, именно к Филарету Филаретову, да
и к этому он преложил свой гнев на милость только неза¬
долго перед смертью, и то благодаря особому расположе¬
нию, которое оказывал Филарету содержащий ключ ко
многим сердцам богач Павел Демидов Сан-Донато.
Таков был неуживчивый, беспокойный и претенциоз¬
ный, но не лишенный некоторой смелости и отваги характер
«готового», но «не состоявшегося обер-прокурора»,
А. Н. Муравьева. По этому краткому, нельстивому, но
и беспристрастному очерку всякий может сам умозаклю¬
чить: были ли достаточные основания сожалеть, что Му¬
равьеву в свое время был предпочтен Протасов, а потом
другие, и можно ли было ожидать, что при Муравьеве хри¬
стианство в России стало бы чувствоваться больше?..
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Из запутанной и неясной, но во всяком случае характер¬
ной истории борьбы, которую мы как могли рассказали
с своими и чужими соображениями, может быть, и ошибоч¬
ными, обыкновенно выводят или тщатся выводить, что
благоуспешность проповеди и вообще церковного благоче¬
стия в России остановили маловерие одних обер-прокуро¬
ров и крутое самовластие других.
Верно ли это однако?
Сами мы этого разбирать не станем, так как это увлек¬
ло бы нас значительно дальше того, докуда мы метим собст¬
венно в интересах исторической заботы уберечь предания;
но отметим краткое замечание, высказанное об этом
г. Владимиром Соловьевым в журнале Ив. С. Аксакова.
По поводу нынешних жалоб на упадок в России «духов¬
ного авторитета», г. Соловьев емлется за достопамятное
заявление епископа уфимского Никанора, который в сло¬
ве на новый 1882 год откровенно, с кафедры возвестил,
что «никто уже у них (епископов) больше не хочет учить¬
ся и их слушаться».
Положение епископов очень странное, но редакция «Ру¬
си» и ее начитанный в церковных вопросах сотрудник
усматривают главную причину этой странности все-таки не
в недостатке охраны или в слабости защиты «церковных
434
интересов», а совсем в другом — именно в том, что («Русь»
18 сент. 1882 г., № 38) в описанном отчаянном положении
«иные благонамеренные, но неблагоразумные ревнители
духовного авторитета прибегают к отчаянному же средст¬
ву— к признанию за русской местной (?!) иерархией
привилегии непогрешимости во всех цер¬
ковных делах, что составляет во всяком случае не совсем
удачную пародию папизма».
Горячая преданность обоих этих лиц (Аксакова и Со¬
ловьева) интересам православия, разумеется, заставляет
отнестись к их словам с серьезною проверкою, тем более,
что приведенные слова, кажется, справедливы и во всяком
случае глубоко доброжелательны и искренни. А это во вся¬
ком разе те свойства, недостаток которых всего ощутитель¬
нее во всей рассмотренной нами истории.
РАЙСКИЙ ЗМЕЙ
(Из мелочей архиерейской жизни)
«Райским змеем», а иногда «Коварною лисицею», со¬
временники звали епископа луцкого, преосвященного Ки¬
рилла Терлецкого, любопытное жизнеописание которого
появилось в местном журнале «Киевская старина». Мате¬
риал для этой статьи совершенно нов и взят автором
«из актовых книг», а редакция журнала придает ей боль¬
шое и вполне заслуженное значение. В этой статье мы
встречаем такие «мелочи архиерейской жизни», которыми
весьма живо и ново «характеризуется время, непосредст¬
венно предшествовавшее введению унии». Читая эти мело¬
чи, въявь видишь, как уния приуготовлялась не столько ка¬
толическими противниками православия, сколько «порази¬
тельным упадком нравов в среде высшего южнорусского
духовенства». Католичество только воспользовалось благо¬
приятными для него обстоятельствами: уния, говоря слова¬
ми киевского исторического журнала, явилась «как очисти¬
тельный клапан или как болезненный нарыв, открывший
исток для нечистот, скоплявшихся веками в церковно-обще¬
ственном организме».
Это взгляд новый и не пользующийся у многих дове¬
рием, но тем не менее — взгляд в высшей степени интерес¬
ный и заслуживающий внимания. Во множестве сочинений
об унии ее обыкновенно принято представлять исключи¬
тельно делом польской религиозной нетерпимости, хотя
склонный к историческому анализу ум всегда затрудняется
верить, чтобы это могло быть так успешно совершено при
одном давлении правительства и при помощи нескольких
переметчиков из высшего православного духовенства. Ре¬
дакция нового киевского журнала, воспользовавшись новы¬
ми, до сих пор не опубликованными архивными документа¬
ми, судит об успехах унии гораздо основательнее и само¬
стоятельнее, а притом, сколько можно чувствовать и отгады¬
вать историческую правду,— новый орган едва ли не пря¬
мее других подходит к настоящей причине события, кото¬
436
рое, очевидно, не могло бы произойти так успешно, если
бы православная южнорусская церковь в то время не пред¬
ставляла в себе самой сильнейшего разложения. Картины
этого разложения чрезвычайно ярки и даже страшны, но
зато поучительны. Растление шло сверху вниз — с лиц,
стоявших во главе церковной власти, т. е. с архиереев, вы¬
творявших в мелочах своей архиерейской жизни чудеса,
внушавшие к ним ненависть, презрение и все другие чув¬
ства гадливости, какие можно питать к людям, с которыми
неприятно сталкиваться, а тем паче иметь какое-либо дело.
Архиерейская среда была такова, что, по словам «Киев¬
ской старины», во всем персонале преосвященных владык
было «весьма трудно найти людей с нравственными каче¬
ствами, соответствовавшими высоте их служения». Чтобы
представить это с должною историческою доказатель¬
ностью, «Киевская старина» намерена напечатать «ряд
очерков из жизни южнорусского высшего духовенства», из
коих в первую голову представлен преосвященный Кирилл
Терлецкий, смиренный епископ луцкий, по прозванию
«Райский змей» или «Коварная лисица».
Мы сделаем самую краткую выдержку из этого доку¬
ментального рассказа, сколько интересного, столько же
и поучительного.
Преосвященный Кирилл Терлецкий был сделан еписко¬
пом «по грамоте короля Стефана Батория», а Баторий, наз¬
начая его преосвященство, полагался на рекомендацию или
представление киевского митрополита Ионы. «Наиболее
выдающиеся черты характера» Терлецкого были: «хит¬
рость, изворотливость и склонность к проискам». Впрочем,
сами митрополиты были насчет преосвященного Кирилла
неодинакового мнения: Иона его рекомендовал доброму ко¬
ролю Батуру с наилучшей стороны, а другой митрополит
Михаил Рагоза (смотри его письма к кн. Острожскому)
называет Кирилла «Райским змеем» и «Коварной лисицей»
и советует его «беречься». Поэтому обе клички, несколько
неловкие по приложению их к лицу святителя, по крайней
мере несколько умягчаются тем, что их преосвященному
Кириллу дала духовная особа, еще выше его стоявшая
в церковной иерархии. Многие другие достоверные лица все
единогласно свидетельствуют о сребролюбии Терлецкого,
о его невоздержании, чужеложстве, убийствах и других,
сим подобных, «выступках, о коих мало не весь свет зна¬
ет». В частности же его обвиняют «в убийстве маляра
Филиппа и попа Стефана, в преступной связи с невесткою,
437
т. е. женою родного его брата; в дружбе с ворами, в дела¬
нии фальшивой монеты и в проч.».
Каким же образом «Райский змей» умел обделывать
все это так, что его поистине богомерзкие деяния, будучи
«мало что не всему миру ведомы», не мешали ему усидеть
до смерти на епископском престоле, а после кончины целых
двести лет таиться под архивною сенью?
Вот в этом и заключается большой интерес: преосвя¬
щенный Кирилл был человек удобный для политических
видов правительства, и мы сейчас будем видеть, что ради
этого было принесено в жертву из «интересов церкви».
Епископ Кирилл, вероятно, был вдов, потому что у не¬
го была дочь Ганна и потому что в архиерействе своем он
уже «жил в чужеложстве с женою брата своего Яроша, Ма¬
риною Богухваловною». Если бы у него была своя жена,
то он, может быть, жил бы с своею, так как это тогда
у некоторых архиереев важивалось, но он предпочитал грех
Ирода, «держа жену брата своего». Впрочем, связь архи¬
ерея с братниною женою, по-видимому, никого особенно не
стесняла, и ни король, ни епархия, ни даже сам муж Богу¬
хваловны преосвященному на этот счет не докучали. Тай¬
но содеваемое тайно и судилось, но к епископу, кроме блуд¬
ного беса, пристало еще семь бесов, которые пошли его
разжигать на столь непотребные дела, что он не мог воз¬
держаться от самых явных беззаконий, из коих одно было
ужаснее другого, а между тем все сошли с рук, «да не бу¬
дет молва в людях» и да не постыжден будет святитель,
удобный в политических видах правительства Батура.
«Не прошло года со вступления преосвященного Ки¬
рилла в управление епархией», как в судебных актах того
времени встречаются на него жалобы разных лиц, к кото¬
рым не избранный епархиею, а назначенный грамотою ко¬
роля епископ относился с удивительною наглостью.
Первое крупное деяние епископа Кирилла заключалось
в том, что он силою выселил семейство луцкого старостича
Марка Жаровницкого. Для этого энергический святитель
сформировал вооруженный отряд более как в тысячу чело¬
век и главное начальство над ним вверил брату своему
Ярошу, а офицерами назначил «клирошан». Лично сам
преосвященный в этой кампании участия не принимал,
а оставался дома с Богухваловной. Отряд же, предводимый
мужем Богухваловны, пошел и сделал ночью нападение на
дом Жаровницкого: дом разграбили по-разбойницки, муж¬
чин побили, а всех найденных здесь женщин клирошане
«раздели донага и многих изнасиловали».
438
Пострадавший Жаровницкий два раза жаловался на
разбойничество епископа, но преосвященный остался нена¬
казанным. Столь он был дорог королю Стефану, что тот
вместо того, чтобы выдать его суду, «принял его под свое
покровительство, оправдал его и самые жалобы в актовых
книгах приказал уничтожить».
Такая первая повадка пошла впрок Кириллу, который
с этих пор еще крепче убедился, как выгодно держаться
за светскую власть, от которой он получил свое святитель¬
ское назначение. В ней же он теперь видел для себя и са¬
мую прочную защиту и пошел вперед, «восходя от силы
в силу».
Рассердясь на священника Савву Фалицкого, преосвя¬
щенный Кирилл посадил этого священника с женою его
и детьми в тюрьму, где и морил их «холодом и голодом
шестнадцать недель, а все их имущество взял за себя».
Опять была на преосвященного жалоба, и опять оби¬
женные с него ничего не выиграли и должны были с свя¬
тителем помириться.
В это время умирает благородный «Батур» и на престо¬
ле является Сигизмунд III, покровитель будущей унии.
Этот король не имел ни веротерпимости, ни других добрых
свойств седмиградского героя, и совсем не уважал предстоя¬
телей православной церкви,— что и было понятно, если су¬
дить только по преосвященному Кириллу, который, впро¬
чем (как сказано), не составлял в тогдашней архиерейской
группе явления, особенно уединенного. «Райскому змею»
в царствование Сигизмунда придется защищать правосла¬
вие, но какой же он мог быть защитник, когда на самого
на него жаловались полякам и миряне его епархии и са¬
мо подвластное ему духовенство, и этих несчастных нельзя
в том винить, потому что у поляков только они могли на¬
ходить участие и защиту от разврата и лютости своего свя¬
тителя. Был даже такой случай, что «когда Терлецкий, от¬
стаивая свои права над подвластным ему духовенством,
упрекал жаловавшегося священника в порочной жизни, то
духовенство само от этого отбивалось, а староста в при¬
сутствии суда публично заявил, что он знает немало гре¬
хов за самим епископом». Причем в числе грехов, неудоб¬
ных для святителя, было прямо упомянуто, что «к владыке
приводили развратную женщину» (65).
Преосвященный Кирилл понял, что надо переменить
фронт, и стал ладить с поляками, а когда заручил¬
ся их расположением, опять начал свой прежний образ
жизни.
439
Для первого шага святитель луцкий «задумал отоб¬
рать» у королевского секретаря Бролевского местечко Фа¬
лимичи; его преосвященство вооружил своих слуг и послал
их под предводительством зятя своего (мужа дочери его
Ганны). «Во время штурма» люди архиерейские изуродова¬
ли некоего Гижевского, которому они просто-напросто от¬
рубили руку, а преосвященный Кирилл «воспретил допу¬
скать к нему фельдшера и приказал еще посадить несчаст¬
ного в тюрьму и морить его голодом и холодом, а по вре¬
менам истязал его в своем присутствии в течение целых
12 недель».
Началось дело, но святителю не хотелось судиться —
он предпочитал уклоняться от подсудности светскому суду,
и это ему вполне удалось. Несмотря на то, что светский
суд тогдашнего времени нашел разбойное дело преосвящен¬
ного себе подсудным, владыка добился, что оно, по его
апелляции, было перенесено в трибунал, и там
дальнейшая судьба этого производства осталась неиз¬
вестною.
Это прибавило духу владыке, и он осмелел еще более.
Некто шляхтич Закревский ехал и вез с собою «швач¬
ку» (т. е. швею), «своей госпожи девку Палажку». В пути
их застигла ночь, и они заехали переночевать к крестья¬
нину в церковном селе Фалимичах. Проезжие с дорожной
усталости залегли спать с сладкою надеждою, что их ни¬
какой злой дух до утра не потревожит и они мирно выс¬
пятся, а наутро станут продолжать свою путину. И злой
дух их, действительно, не тронул, но прислал вместо себя
благонадежного посла. «Поздно ночью, когда уже все спа¬
ли, сюда неожиданно явился в пьяном виде и с небольшим
числом слуг сам его милость владыка луцкий, преосвящен¬
ный Кирилл, проживавший в фалимическом замке. Он на¬
чал бранить Закревского, отобрав у него торбу с деньга¬
ми, лошадь, воз и имущество и приказав все это отправить
на свой двор. А затем он взял с собою и девку Палажку,
привел ее к себе и, запершись с нею в каморе, изнасило¬
вал ее» (67).
Обесчестив девушку, преосвященный тотчас же «после
сего приказал посадить ее в погреб», но Палажку стерегли
плохо, и она, «улучив удобную минуту, убежала оттуда».
На владыку Кирилла, по случаю изнасилования Палажки,
была подана жалоба, а саму пострадавшую от его преосвя¬
щенства «швачку» подвергли допросу. Бедная девушка
«лично подтвердила все вышесказанное» и «предста¬
вила на то (какие-то) свои вещественные до¬
440
казательства», которые были признаны вполне убе¬
дительными. Начался суд над насильником, но он не ро¬
бел: «Палажка» как особа не шляхетского звания не могла
быть обвинительницею изнасиловавшего ее архиерея. Дело
по этому бесправию пострадавшей осложнилось и затруд¬
нилось в самом производстве и длилось целых девять лет,
пока Палажка умерла, а архиерея извиняли тем, что он был
очень пьян. Впрочем, ему еще предстояло совершить
многое.
Не решено еще было дело Палажки, как владыка Ки¬
рилл уже успел забрать насильно имущество умершей же¬
ны шляхтича Обуховича и с вооруженною шайкою в 200
человек выгнал законных владельцев с. Смыкова.
По этим двум делам преосвященному надо было явить¬
ся к ответу, но тут для него, как для лица политически
удобного, употреблен был крупный прием: «последовало
распоряжение Сигизмунда III о том, что все судебные де¬
ла, касающиеся епископов Кирилла Терлецкого и Ипатия
Потея (Поцея), отправленных (в Рим) по государ¬
ственному делу, должны быть приостановлены».
Из этих тщательно укрывавшихся до сего времени «ме¬
лочей архиерейской жизни» (против оглашения которых
и ныне еще много охотников ратовать), может быть, более
чем из иных важного наименования исторических докумен¬
тов видно, чего могло ожидать православие, получавшее
в Риме таких предстоятелей, которым впору было
беречь себя, а не церковь. Будучи кругом запачканы, раз¬
вратны и избалованы, они, разумеется, не могли дать че¬
стного отпора светской власти, покрывавшей их грехи на¬
перекор желаниям церкви, изнемогавшей и падавшей все
ниже и ниже от безнравственности и ничтожества своих
архиереев, которыми успехи унии были приуготовлены
и обеспечены.
Рим их довоспитал в смысле утонченности приемов зло¬
действа.
По возвращении из Рима преосвященный Кирилл за¬
стал дома новое дело, начатое против него архимандритом
Гедеоном Балабаном, у которого святитель луцкий домо¬
гался отнять доходный жидячинский монастырь. Архиман¬
дрит Гедеон, разумеется, не хотел упускать из рук жирно¬
го куска и, несмотря на свое иерархически подчиненное
положение, повел с преосвященным ожесточенную тяжбу,
причем, надо полагать, архимандрит не упускал случая
надзирать за скандальным образом жизни владыки, дабы
этим, когда нужно, воспользоваться. У Балабана был пле¬
441
мянник Григорий Балабан, который жил по соседству
с владыкою и мог следить за всеми мелочами святи¬
тельской жизни. Преосвященному Кириллу это, разумеет¬
ся, совсем не нравилось, и он решил сбыть с рук неудоб¬
ного соседа. Тут ему и помогла побывка в Италии: еп. Ки¬
рилл пожелал заняться отравлением, но взялся за это
не с прежними грубыми русскими приемами, а во вкусе
Борджиа.
«Григорию Балабану (т. е. племяннику архимандрита)
было доставлено письмо» от епископа Кирилла, но Бала¬
бан долго не решался принять это письмо, а тем более «от¬
казывался вскрыть его». Посланец владыки, священ¬
ник, однако, сумел раздразнить любопытство Балабана
и уговорил его прочесть святительское послание. «Но едва
Балабан поднес письмо к свече, чтобы получше рассмотреть
надпись, как его обдало какою-то ядовитою пылью, и он
внезапно впал в обморок. К счастию Григория, при нем
случился его брат, которому были известны некоторые про¬
тивоядия, при помощи коих и удалось спасти его от явной
смерти».
«Не успел Балабан оправиться после этого случая, как
была совершена вторичная попытка отравить его: к нему
пришли два человека из слуг архиерейских, из коих один
был владычный портной, а другой певчий. Взойдя
в комнату, портной и певчий оба разом прокричали весе¬
лый привет: «Вашей милости наша служба», и протянули
Балабану свои руки, но хозяин был уже осторожен и вме¬
сто того, чтобы дать приятельское рукопожатие святитель¬
ским людям, сказал им:
— Вы были в Италии и знаете итальянские обычаи,
так поцелуйте же прежде свои руки, а потом уже я буду
здороваться с вами.
Те подчинились этому требованию, но все-таки пере¬
хитрили Балабана.
«Слуги епископа махнули руками мимо своих уст, по¬
сле чего Балабан доверчиво с ними поздоровался и стал их
угощать медом, но когда сам выпил и обтер рукою губы, то
мгновенно почувствовал слабость и обомлел, а по телу его
пошли желтые пятна. Его вынесли полумертвым, а слуги
владыки Кирилла бежали».
Двукратный неуспех, вероятно, раздражил пылкого
святителя, и он не желал новых опытов разделаться с Ба¬
лабаном на тонкий итальянский манер, а взялся опять за
свои прежние русские приемы, которые ему были лучше
442
знакомы. Его преосвященство напал на монастырь с воору¬
женною толпою, «отбили двери церковные и, забравшись
в церковь, пограбили все, что нашли: деньги, серебро, зо¬
лото, иконы с ризами, свечи, облачение и проч.». Затем
разграбили дом архимандричий, пасеку и житницы, где до¬
стали множество предметов, между коими есть интересные
для определения характеристики монастырского быта того
благочестивого «древлего века». В запасах взятой штур¬
мом обители взято «солонины полтес сорок, сала трид¬
цать, журавлей выкормленных восемь» и т. п.
Монастырь, из-за которого преосвященный Кирилл тя¬
гался и, наконец, открытым боем бился с архимандритом
Балабаном, был хорошо приспособлен для удобной жизни,
так как тут до Балабана настоятельствовал архимандрит
Никодим Шибинский, прославившийся убийством и тем,
что он, «разогнав братию, держал в монастыре наложниц
и с ними имел мерзкую справу Богу» (?!). Монастырь
был так богат, что «грабеж его людьми преосвященного
Кирилла продолжался целых пять дней».
Балабан в это время сидел в засаде в церкви, а святи¬
тельские люди стерегли архимандрита и «для развлечения
стреляли в купол».
Разграбив св. обитель, преосвященный нажаловался
еще на архимандрита Балабана королю, и архимандрит
был объявлен лишенным покровительства законов, а потом
осужден на изгнание из отечества.
Кроме того, преосвященный был обвиняем в мошенни¬
честве некоего Шимковича, солгав, будто тот утаил денеж¬
ный бланк, а потом перепродал его врагу Шимковича. По¬
том владыка Кирилл обвинялся еще «в убийстве и утопле¬
нии священника Стефана Добринского», который «пользо¬
вался большим уважением в народе». Чтобы скрыть сле¬
ды этого злодейства, вместе с отцом Стефаном был за ком¬
панию утоплен кузнец, с которым священник шел ночью
вдвоем домой. Кто из слуг святителя утопил священника
с кузнецом, не объясняется, но видно, что о погибели отца
Стефана доложили владыке, когда он сидел за обедом,
и тогда святитель, услыхав, что «поп сгинул», «рекл»:
«Это молитвы наши его побили».
Однако люди не поверили таковой силе святительских
молитв, и дело дошло до суда, но опять совершенно на¬
прасно: адвокат архиерея заявил, что «преосвященный не
намерен оправдываться перед светским судом, ибо он, как
особа духовная, считает себя подсудным единственно суду
духовному». Дальнейший ход этого любопытного процесса
443
не вполне известен. Ясно, впрочем, что он тоже не имел
отяготительных последствий для преосвященного Кирилла,
потому что владыка не только уцелел на своей архиерей¬
ской кафедре, но вскоре опять был обвиняем в новом
убийстве, которого уже и сам не решался приписывать од¬
ной силе своих святительских молитв.
Жертвою нового убийства был какой-то маляр Фи¬
липп — человек «многоденежный», и убит он с целью при¬
своения себе его «румяных золотых». В этом убийстве
преосвященный Кирилл был уличаем перед лицом князя
Константина Острожского, и случай этот вызвал против
него огнеустые слова с дальнего Афона. Оттуда инок Иван
Вишенский обличал луцкого архиерея, что он, кроме упо¬
мянутых убийств, «много других живых мертво к Богу пе¬
реслал,— одних секаною, других водопленною, третьих —
огнепаленною смертию». Сколь все это ни страшно, но пре¬
освященного Кирилла это не исправляло и служебной его
карьере нимало не препятствовало: приумножая свои грехи
и соблазны, оскорблявшие церковь, он продолжал быть
строителем тайн Божиих и верным слугою короля, одними
и теми же руками преподавая благодать даров Духа Свя¬
того и посылая отравленные пакеты.
Не щадил преосвященный Кирилл и своих родных лю¬
дей,— если они имели несчастие навлечь его гнев: так, на¬
пример, двоюродный брат его, Иван Терлецкий, жаловался
суду, что владыка «поносил его, старого человека, бранны¬
ми словами, собственною рукою вырвал ему бороду, сбил
с ног и бил бесчеловечно ногами в грудь, с которого уда¬
рения зараз кишки по зашкурою надол пошли и теперь
меж удом на нози висят, с чего и хромота сталася».
Изуродованного святителем брата его свидетельствова¬
ли и «видели у него бороду вырванную, рану в пахе левой
ноги, с которое кишки надол пошли».
Дело это совсем не дошло до суда, а владыка Кирилл
«выпросил у короля специальную грамоту, которою повеле¬
валось вымазать в судебных книгах жалобу Ивана
Терлецкого, чтобы о ней на будущее время не оставалось
никакого помину».
Потворство короля епископу, представлявшему в себе
много удобств для политических видов правитель¬
ства, было, конечно, исполнено, но «помин» об этом, как
видим, все-таки остался.
Наконец стал касаться святителя гнев божий: восстала
на него его собственная кровь — родная дочь его Ганна
и ее муж вступили с другими людьми в заговор, чтобы
убить преосвященного Кирилла, и привели свое намерение
в исполнение, но владыка спасся от убийц и ждал поло¬
женного ему часа для отшествия от мира сего, в пределах
которого он поистине «совершил все земное».
Последние годы «Райского змея» после того, как на не¬
го восстали не чужие люди, а даже его собственная дочь,
все-таки не были отменою от всей его прежней, продолжи¬
тельной жизни. Они «прошли в ссорах и тяжбах», и толь¬
ко, наконец, в мае месяце 1607 года для него ударил час
смерти. Святитель опочил семидесяти с лишком лет, из
коих 30 лет архиерействовал, ведя православную церковь
к распадению, к которому она не могла не придти,
имея епископов, из коих «трудно указать людей, соответ¬
ствовавших высоте своего служения».
Но историческая справедливость обязывает, однако,
исследователя ответить, что преосвященный Кирилл не
был человек неверующий, а напротив, он был в вере тверд
и «греческого обряда любитель»; а также много полагался
на очистительную силу молитв церкви за умерших.
За полтора месяца до своего успения преосвященный
Кирилл написал «тестамент», или духовное завещание,
в котором, «вспоминаючи грехи свои, просил святое Боже¬
ское милосердие не помнить его злости и не входить с ним
в суд». Объяснясь так с Провидением, он завещал смерт¬
ным «богатое наследство», причем не лишил благостыни
и дочь с зятем, которые ранее покушались на его жизнь.
Надо было раздавать, когда нельзя было более ни уберечь
при себе, ни унести с собою. Потом владыка приказал «по¬
хоронить» «себя учтиво, собором, по греческому чину по¬
гребения епископского», совершать сорокоуст и раздать
200 золотых бедным с тем, чтобы они молили у Бога «об
отпущении грехов». Не позабыл он позаботиться и о хра¬
моздательстве, назначив «150 золотых на постройку цер¬
кви».
«Мощи» почившего святителя опрятали и погребли, как
он приказал, «обычаем греческим», и справили сорокоуст,
а из оставленного им «богатого имущества» отделили 200
золотых на долю молельщиков за его душу, до 150 монет
«на постройку церкви, в которой должно было приносить
за его грехи моления и искупительную, бескровную
жертву».
Он кончил, но плоды его делания остались: люди пра¬
вославные, видев во главе церкви таких иерархов, как пре¬
445
освященный Кирилл и другие ему подобные, не оказали
того усилия устоять в отеческой вере, за недостачу коего
их укоряют иные историки. Простой народ, менее пони¬
мавший в этих настроениях и менее рассуждающий, обна¬
руживал еще более стойкости, но людям, более сведущим
и рассуждающим шире, все это стало до такой степени
противно и несносно, что многие из них уже не могли
взять в толк, за что лучше уместно стоять, чтобы уберечь
возможность воспитать детей и самим дожить век непо¬
стыдно и мирно в ладу с какою-нибудь церковью, с кото¬
рою можно удобнее мириться. И вот почему они часто так
легко переходили не только в унию, но даже прямо в ка¬
толичество, хотя и в сем последнем была почти та же без¬
нравственность, и в самом католичестве чувствовалось уже
движение в сторону протестантизма. Но католическое ду¬
ховенство в значительной мере умело ловчее вести свои де¬
ла, и притом католическая вера, как господствовавшая
в государстве, пользовалась преимуществами, которые
всегда имеют значение для людей, желающих достичь не¬
ба, не теряя у себя из-под ног земли.
«Киевская старина», к сожалению, однако ни одним
словом не отметила, почему из православных, выведенных
из терпения ничтожеством и безнравственностью своих
епископов, движение обнаружилось все-таки в сторону ка¬
толичества и унии, а не в сторону протестантства, где хри¬
стианская нравственность и тогда стояла сравнительно вы¬
ше и ближе к евангельскому идеалу. Но причины этого,
впрочем, очевидны и просты: народ дорожил внешним об¬
рядом, без которого не понимал христианства и шел только
туда, куда клонились его пастыри. Чтобы стало возможно
народное движение в духе протестантизма, потребовалось
еще целых двести лет, успехи грамотности и распростране¬
ние книг Св. Писания. Только тогда на юге России выясни¬
лось такое церковное положение, при котором стало оказы¬
вать свое влияние протестантское учение, охватившее нын¬
че этот край под неясным названием «штунды». Но заме¬
чательно, что на этот раз покидающими православие для
штунды являются уже не представители образованных
классов, а сельское население, и что, однако,
и эти люди первою причиною к своему разладу с цер¬
ковью считают невозможность ладить с духовенством,
в среде коего, как им кажется, будто бы не только оску¬
дел, но даже совсем иссяк дух веры и любви христианской.
Словом, те же личные качества православной иерархии,
которые двести лет назад приуготовляли умы и сердца лю¬
446
дей к сознанию необходимости перехода в иную церковную
группу, по всем видимостям качествуют и доселе, и очень
может быть, что они произведут какие-либо однородные
последствия, хотя в несколько иной форме, более отвечаю¬
щей духу времени и более короткому знакомству простого
народа с Библией. «Biblia est mater hereticorum»,—
говорят католические богословы, отличающиеся, по край¬
ней мере, большою последовательностью.
Православный клир, как много раз сказано и доказано,
в нынешних церковных движениях на юге России явился
столь же небезучастным и небеспричинным, как и в оно
время, когда православие так успешно разлагалось в унию.
Уния снова воссоединена с православием государственными
мероприятиями такого времени, которое недавно изданная
по распоряжению обер-прокурора синода книжка о расколе
считает особенно благоприятным для дел церковных. Вся
рознь тогда чуть не была искоренена до конца, но вот про¬
шло немного лет, и вместо старой розни является новая,
и опять все жалуется на старое зло,— на духовенство,
которое наконец и сам нынешний обер-прокурор св. синода
г. Победоносцев в речи, сказанной в Киеве, подверг суро¬
вому осуждению.
Где же средства против этого зла, если даже не в мощ¬
ных руках г. обер-прокурора?..
Киевский исторический журнал дает чувствовать, где
было такое средство и как оно потеряно. Показывая нам
любопытные мелочи старой архиерейской жизни, из коих
выходят очень крупные выводы, «Киевская стари¬
на» вполне верно изъясняет причины, по которым южно-
русские епископы дошли до того «поразительного упадка
нравов», при котором «трудно стало найти между ними лю¬
дей, соответствовавших высоте их служений». Причина эта,
по мнению редакции, во главе которой стоит бывший про¬
фессор духовной академии, заключается «в системе заме¬
щения высших церковных должностей в православной
иерархии». Она обозначилась после того, как «древний
обычай свободного избрания клиром и народом
лиц, достойных занятия высших церковных должностей,
вышел из практики и был заменен простой рекомендацией
претендента со стороны особенно знатных духовных или
светских лиц». После этого вырванное из рук «клира и на¬
рода» право избрания в существе выпало и из рук высших
духовных лиц, получивших право «рекомендаций», и, веро¬
1 «Библия — мать ересей» (лат.).
447
ятно, думавших фактически им пользоваться. Они ошиб¬
лись: короли внимали их рекомендациям только тогда, ес¬
ли эти рекомендации отвечали собственному выбору монар¬
хов, которые сами не всегда могли знать претендентов,
а притом и не всегда руководились соображениями рели¬
гиозными. Между тем это всего важнее в делах церков¬
ных, так как, к сожалению, весьма возможно, что человек,
очень удобный в смысле политическом, оставляет желать
много лучшего в смысле нравственном. Короли, стоя, по
высоте своего положения, далеко от среды, из которой из¬
бирались епископы, не могли их знать со всех сторон
и потому легко могли впадать в ошибки, делая назначения
неудачные, а потом должны были отстаивать своих плохих
избранников, вроде святителя Кирилла.
На его внушительном примере мы видим, что тут «по¬
следняя вещь была горше первыя».
Право же избрания епископов королями фактиче¬
ски явилось в руках королей таким образом, что они,
пользуясь de jure будто бы только правом «утверждения»
кандидатов, de facto «просто-напросто сами назначали ко¬
го хотели». Этого лица, стершие из практики голос народ¬
ного избрания ради присвоения себе права «рекоменда¬
ций», не предусмотрел и... Потом они могли жалеть,
но пословица говорит: «Что укоротишь, того не воро¬
тишь».
Таким образом, дело церковное в юго-западном рус¬
ском крае было доведено до того, что, когда церкви здесь
стала угрожать опасность потери своей самостоятельности,
за нее не только не нашлось того числа сильных борцов,
какого следовало ожидать, но сами же епископы явились
пагубниками православия и самыми деятельными приугото¬
вителями церковного распадения.
При этом для полноты и ясности представления, конеч¬
но, весьма уместно показать: как же относились к описан¬
ным делам другие епископы, которым все это не могло
быть чуждо? Неужто они не протестовали, не слали пре¬
освященному Кириллу увещательных и обличительных гра¬
мот, за которые брался даже отшельник отдаленного
Афона? Нет, ни обличений, ни увещений владыке Кирил¬
лу, пользовавшемуся милостями короля, они посылать не
дерзали, но протест от них был, только в какую сторону?
«Архиереи с видом угнетенной невинности удалились под
защиту короля, с представлением, что вот-де, милостивый
1 юридически... фактически (лат.).
448
господарь, совершается новая неслыханная речь: овечки на
пастырей жалуются и нас за пастырей своих не признают».
Как должны были любить бедные «овечки» таких па¬
стырей, не входящих с участием во двор овчий, а «прела¬
зящих инуде»?
Так, как они их любили.
Над сими пастырями сбылось вполне слово Писания:
«Овцы за ними не шли, а бежали от них, как от наемников».
Писание «мимо не идет», и да будет «благо тем, кого
чужие беды делают благоразумными».
По крайней мере, так гласили нам министерские пропи¬
си, издававшиеся во дни нашего детства с разрешения цен¬
зора Елагина, под несчастною фирмою которого теперь ка¬
кие-то бездарные писаки выпускают лживые и глупые
книжки о духовенстве.
15. Н. С. Лесков, т. 6.
СИНОДАЛЬНЫЙ ФИЛОСОФ
По запискам синодального секретаря Исмайлова
В старину живали деды
Веселей своих внучат.
В начале следующих рассказов, которые, мне кажется,
по своему любопытному содержанию могут заинтересовать
внимание читателей, считаю долгом указать исторический
источник, из которого я черпаю мой материал, и предпо¬
слать несколько слов о самом сказателе, личность которо¬
го имеет значение, ибо читатель должен усвоить в себе
к нему доверие.
Все, что вы найдете ниже в этих очерках, взято мною
из записок Филиппа Филипповича Исмайлова — немалого
чудака, но человека обстоятельного, с независимым скла¬
дом ума и с откровенностью, которая, на мой взгляд,
вполне располагает доверять его искренности.
Записки эти, по поручению их собственника, были
мною предлагаемы нескольким петербургским редакциям,
но нигде не нашли себе помещения, потому что всем они
почему-то показались малоинтересными и даже скучными.
Другие были так странны, что требовали от них «напра¬
вления», как будто старый синодальный секретарь тридца¬
тых годов мог предвидеть какие-то нынешние направления
и стараться потрафлять им... После такой неудачи я задал
себе труд прочесть записки от доски до доски и, к вели¬
чайшему моему удивлению, нашел их чрезвычайно любо¬
пытными, а также и крайне поучительными при нынешнем
тяготении многих на попятный двор.
Глубокое убеждение в том, что записки Исмайлова при¬
несут читателям удовольствие и своего рода пользу, побу¬
дило меня самого взяться за приспособление их к потреб¬
ностям издания, которое я считаю более других способным
снести чужое, хотя бы и не совсем согласное с ним, мнение
и не вымогать направления от произведения, в котором его
не только не может быть, но и не должно быть.
450
Я дам все эти записки отдельными этюдами, но ничего
не прибавлю и не убавлю, и никаким другим образом не
переиначу из событий, о которых записал Исмайлов.
Я только сгруппирую их по свойствам материи и приведу
все в связь, чтобы оно производило более ясное впечатле¬
ние. При этом везде, где только удобно, я буду передавать
рассказ собственными словами Исмайлова.
Теперь: откуда он и кто такой?
Филипп Филиппович Исмайлов, магистр Московской
духовной академии, в 1828 году был рекомендован митро¬
политом Филаретом Дроздовым генералу-от-артиллерии
Петру Михайловичу Капцевичу, в качестве надежнейшего
воспитателя его сына, воспитание которого, по особым
намерениям отца, должно было совершиться «в самом чи¬
стом русском духе».
Филарет Дроздов, определение свойств которого совре¬
менными его апологетами беззастенчиво объявляется де¬
лом, превышающим силы обыкновенного смертного, на са¬
мом деле имел одну очень ясную черту (других я не хочу
трогать): он был очень недоверчив к людям,— особенно
к «светским», или вообще не монахам, ходящим, по выра¬
жению епископа Амвросия Ключарева, «в шкуре ефиопа»,
которую носим вы и я, мой читатель. (Такую дал нам Бог.)
По одному этому недоверию, или хоть, скажем,— пред¬
очезрению, человек, рекомендованный митрополитом Фила¬
ретом генералу, занимавшему в то время довольно видное
место и известному другу синодального обер-прокурора,
князя Петра Сергеевича Мещерского, внушает и должен
внушать большое к нему доверие.
Положение Исмайлова при Капцевиче показывает, что
его очень ценили,— о нем заботились не только сам гене¬
рал, но и его друг, обер-прокурор Мещерский,— отец изда¬
теля «Гражданина». Капцевич говорил с Исмайловым
о своих семейных делах и не ложился спать, не проиграв
с ним целый час на биллиарде, а обер-прокурор князь
Петр Сергеевич Мещерский изобрел для его утешения да¬
же нечто более существенное, и притом на казенный счет.
«Чтобы Исмайлов не терял выгод казенной службы», Ме¬
щерский определил приятельского учителя к себе в синод
и туда на службу Исмайлова не требовал, дабы он не от¬
рывался от забот о воспитании «в русском духе» молодо¬
го Капцевича. Он состоял в личном распоряжении обер-
прокурора, и через год таких трудов Мещерский назначил
Исмайлова секретарем синода. Впоследствии, однако,
Исмайлов стал заниматься и синодальными делами, и
451
даже приобрел в них глубокие познания и оставил за¬
метки.
В записках Исмайлова описаны: жизнь в доме генерала
Капцевича (артиллерийский дом у церкви Преподобного
Сергия), связи, образовавшиеся в кругу людей близких
этому дому; педагогические чудачества родителей тогдаш¬
него петербургского «света», и, наконец, отрывочные этю¬
ды о мужьях и дамах, с которыми Исмайлову доводилось
сталкиваться по должности синодального секретаря. Все
это очень любопытно, и даже, опять повторяю, поучитель¬
но. Читая откровенные заметки Исмайлова о том, что та¬
кое было «воспитание в русском духе», о котором хлопота¬
ли Капцевич и Мещерский, получаешь ясное указание,
почему из всех этих хлопот выходило одно шутовство, на
которое люди искренние смотрели как на фарисейство
и карьерный прием. Патриотов занимало «не воспитание
в русском духе, а пристройство детей к местам, где
бы они, не обременяясь сведениями и трудами, имели от са¬
мого сего настроения выгоду положения».
Слова «искательность» и «пристройство», которые
и мы слыхали в нашем детстве и позабыли, снова воскре¬
сают и действуют.
В записках Исмайлова мы увидим молодого Капцевича
и иных совоспитанных ему, но всю эту серию заметок
«о воспитании в русском духе» пока отодвинем немного
вдаль, а теперь дадим первое место дамам, о которых одна
высокопочтенная особа говорила: «они умели грешить
и умели страдать».
Взглянем на этих милых грешниц и страдалиц и по¬
сравним пока на них век нынешний и век минувший, к ко¬
торому опять потянулись бездельные руки.
Глава первая
ВЫСЕЧЕННАЯ ПОЛКОВНИЦА
«Познакомился со мною один богатый дворянин-поме¬
щик О. и полковник». Исмайлов все рассказы об этих
семейных историях ведет, не обозначая лиц, которых
они касаются. По мнению лиц, близко знавших автора,
это должно быть приписано «его скромности и деликат¬
ности».
Для нас это вдвойне приятно, потому что, благодаря та¬
кой скромности, мы свободно можем передать записанные
452
синодальным секретарем характерные черты нравов, не ри¬
скуя затронуть ничьей личной щекотливости.
Продолжаем рассказ Исмайлова.
«Зная, что я служу в синоде, помещик стал часто посе¬
щать меня; говорил много о себе, о своем круге и своих
домашних обстоятельствах, а между тем испытывал, мож¬
но ли мне вверить сердечную его тайну?
Не проникая его намерений, я рассуждал с ним без
всяких задних мыслей и с участием, какое мы обыкновен¬
но принимаем в делах людей, ничем, кроме обыкновенного
знакомства, с нами не связанных.
Однажды он приносит ко мне кипу бумаг и просит про¬
читать. Бумаги составляли дело о его неудовольствиях
против тещи, которая будто ссорит и разлучает его с
женою».
В деле Исмайлов нашел «жалобы зятя и мужа и вслед¬
ствие того разного рода примирения». Примирения
были какие-то «частные и формальные», «при посредстве
весьма значительных людей» и «даже местного архиерея»,
которого Исмайлов, очевидно, считал всех значительнее.
Исмайлов прочел бумаги и, возвращая их помещику,
страдающему от тещи, сказал:
— Жизнь ваша некрасива.
— Да,— отвечал он и начал описывать историю своей
женитьбы, любовь к жене, ее свойства и особенно свойства
матери — его тещи.
«Женился он по любви и, как ему казалось, по взаим¬
ной». Мать жены — женщина лет под сорок — была на
этот брак тоже согласна.
«После брака первые полгода жили они с женою очень
хорошо». Теща если и вмешивалась иногда в какие-нибудь
их дела, то все это «обходилось прилично». Но мало-пома¬
лу теща становилась несноснее и, наконец, «через полгода
в нее точно как нечистый дух вселился: она сделалась
мрачною, злобною и ненавистною к нему до того, что он
(будучи полковником!) стал бояться ее и избегать ее
присутствия».
Причиною такой перемены в теще полковник предпо¬
лагал то, что он ей сделал замечание о неуместной, по его
мнению, доверчивости ее к одному соседу, который, каза¬
лось зятю, пользовался слишком теплым расположением
его сорокалетней тещи, даже распоряжался ее имением.
«Поступки их и обращение полковнику казались не
совсем чисты». Он ими уколол амбицию тещи, а та не
стерпела и сделалась его врагом.
453
Молоденькая жена полковника явилась между двух ог¬
ней, т. е. между обиженною матерью и мужем.
«Сперва она посредствовала между матерью и мною,
говорит полковник, но после предалась на ее сторону. А та,
злая и мстительная, чтобы довершить свое торжество и пе¬
рессорить нас вконец, сыскала дочери прияте¬
ля, тоже соседа по имению, и эта несчастная поддалась ча¬
рам матери и охладела ко мне совершенно».
Полковник пробовал возвратить себе расположение же¬
ны, но безуспешно: сосед, подготовленный для ее утешения
матерью, был без сравнения счастливее мужа.
И вот, продолжает полковник, «когда ни ласки, ни
внимания, уступки капризам, ни предупредительность в же¬
ланиях — ничто не могло обратить ко мне моей жены,
я принял решительные меры — стал жаловаться явно».
Результатом «явных жалоб» были «увещания» в собра¬
нии родственников и архиерея, причем от супругов иногда
«отбирались письменные обязательства жить в согласии
и не разлучаться». Документы эти они выдавали друг дру¬
гу, муж жене, а жена мужу, но все это не давало их освя¬
щенному союзу благословенной тишины, согласия, совета
и любви. «После уговоров и увещаний полковница как
будто немножко образумится, поживет с мужем месяц, но
как увидится с матерью, проникнется ее духом, бросит му¬
жа, уедет из дома и не возвращается».
«Значительные лица и архиерей», уму и житейской
опытности которых полковник повергал дело о своих ссо¬
рах с женою и от них ждал склонения жены к супруже¬
ской верности и любви, наконец нашлись вынужденными
обратиться к такому сильному средству, которое должно
было подействовать наверное. Они на последнем увещании
супругов взяли обязательство жить в мире уже не только
от полковницы и полковника, но и «подручательство об¬
щих родных». Тут же и было какое-то «свидетельство ар¬
хипастыря».
Но легкомысленную женщину даже и это ненадолго
сдержало: она осталась у мужа с месяц и уехала опять
к матери, у которой и прожила целый год, а мужа все это
время совсем даже не принимала.
Не хотела даже видеться.
Полковник, познакомясь в доме влиятельного генерала
Капцевича с Исмайловым и узнав, что он, как секретарь
синода, хорошо знает брачные дела, а притом еще и боль¬
шой философ, обратился к нему с вопросом: «что делать?»
454
Исмайлов, как то видно из его записок, едва ли не на¬
половину состоящих из резонерства на каждый отмеченный
случай, действительно был философ и не схоласт, не теоре¬
тик, а философ практический или, как тогда говорили,
«философ от хлебного рынка». А потому, явясь к нему
с своим семейным секретом, который, надо полагать, был
«секретом Полишинеля», полковник попал к настоящему
человеку. Но и задача Исмайлова была не легка: он дол¬
жен был давать совет после того, как о деле этом судили
уже «значительные люди и даже архиерей».
Однако, следуя бодрящей поговорке: «отважный ум
препятствия не знает», Исмайлов принял щекотливое дело
к своему рассмотрению и стал его обсуждать с такими со¬
ображениями, которые в одно и то же время свидетельст¬
вуют о спокойной ясности его ума, деловой опытности
и знании женщин с такой стороны, с какой их трудно
знать, не занимаясь бракоразводными делами в святейшем
синоде.
Исмайлов прежде всего стал рассуждать так:
«В истории этого несчастного мужа странно то, что он
человек прекрасный во всех отношениях: молод, красив со¬
бою, ловкий и образованный, полковник, с обширными свя¬
зями; женился по взаимной любви; добрый и расположен¬
ный к жене, но не странно ли, что человек с такими завид¬
ными качествами для супружеской жизни не мог поддер¬
жать к себе расположение женщины, связанной с ним уза¬
ми брака?! Нравственной причины упорного отвращения
«жены от мужа» здесь Исмайлов «не находил», а путем на¬
блюдений, опыта и наведений пришел к заключению, что
«причина отвращения полковницы от полковника — фи¬
зическая, и скрывается в нем самом, то есть, что он
натуральный скопец, каких мужчин женщины не
терпят и гнушаются».
Огромная практика сейчас же заставила Исмайлова об¬
ратиться к справкам, которые дали ему подтверждение.
Он упоминает о двух подобных случаях, из коих «в одном
погибла жена, а в другом — муж сделался развращенным
человеком при жене чрезвычайной красавице».
Таково было настроение Исмайлова и потому, когда
полковник явился к нему с требованием ответа, «что де¬
лать?» — синодальный философ отвечал ему:
«— Тут один ответ: бросить жену и искать развода.
— Ах, нет! это значило бы осрамить ее и себя, а я ее
люблю сердечно,— она ангел, не будь только тещи.
455
- Ну, так поступите так, как у нас в подобных случа¬
ях поступает простой народ,— постращайте упря¬
мую беглянку розгами. Она сначала посердится: но
увидит, что с вами шутить нельзя, а там как-нибудь дело
и обойдется».
«Однако деликатный муж на этот совет не согласился»,
а Исмайлов ему тогда сказал:
«— В таком случае ничего больше посоветовать не
умею».
В нынешнее время, при том смягчении нравов, в кото¬
рых благотворно сказалась судебная реформа и относитель¬
ная доля свободы слова, дарованные России почившим го¬
сударем Александром II, трудно бестрепетной рукою даже
переводить подобные речи с пожелтевших тетрадей старо¬
го дневника на свежий лист бумаги, и становится жаль
умершего старика, который, без стеснения и страха перед
судом потомства, выражал свои искренние советы. На сто¬
роне их, конечно, не может быть теперь ничьих симпатий,
кроме разве симпатий самых грубых невежд или омрачив¬
ших свой смысл друзей попятного движения, но будет так¬
же несправедливостью дать слишком много воли своему не¬
годованию и судить об авторе записок тридцатых годов
как о человеке, имевшем счастье перегореть душою в огне
покаяния, очищавшего сердца людей в первые годы пре¬
красного царствования Освободителя.
Исмайлов, судя о нем вообще,— человек не только не
злой, но, может быть, даже добрый и несомненно склонный
уважать справедливость и милосердие, но на нем лежат
дух века и господствовавший тогда взгляд на исправление
женщин,— взгляд, которого, как сейчас увидим, не счи¬
тали неуместным даже в «сферах».
Правда, что Исмайлов был «магистр», стало быть, имел
высшее образование, которое не всегда встречается
в «сферах»; верно и то, что он «был рекомендован» «сми¬
ренным Филаретом, митрополитом московским», к воспита¬
нию ума и сердца детей генерала, который опасался ма¬
лейшего признака западных влияний и хотел во всем и все¬
го «самого русского», но ведь и сам Филарет, как извест¬
но, не считал «наказания на телах» за излишное для «мил¬
лионов крепостных», между коими могли встречаться и дей¬
ствительно встречались личности, стоявшие по своему
пониманию ничуть не ниже иной дамы... Это противно, но
что делать, когда это так было и люди ничтоже сумняся
резонировали, вертясь в кругу подобных положений и со¬
поставлений. «Из песни слова не выкинешь». При этом же
456
хотя Исмайлова избрал и Филарет, но натура его была,
кажется, не из избранных по чувствам эстетическим. В за¬
ключении своих записок наш философ откровенно говорит,
чего ему недоставало. «Здесь (в обществе) я узнал, что
чувство изящного развивается в человеке не теориями эс¬
тетики, а практически. Все это привилось к грубой моей на¬
туре не так, как бы следовало, и я остался невозде¬
лан. Воспитание кладет на нашу природу такие пятна,
которых впоследствии ничем не сотрешь». Исмайлов на
старости лет своих вспоминает, в каких он важных домах
бывал, но все-таки «остался неловок и не умеет обращать¬
ся с людьми»... Все видел и все слышал, что в его время
было замечательного в столице, и опять «остался неспособ¬
ным чувствовать и ценить красоту: в музыке мне нравит¬
ся гром, а в живописи только яркость колеров, т. е. то,
что нравится дикарям».
Нужно только подивиться: какая ирония судьбы через
посредство митрополита Филарета выбрала для воспита¬
ния русского светского юноши именно этого «невозделанно¬
го» человека с эстетическими потребностями «дикаря»...
Будто это так непременно нужно для «воспитания самого
русского»?
Удивительный выбор со стороны митрополита, по иде¬
ям которого в отдаленном грядущем будто бы должно пе¬
рестроиваться все человеческое сознание...
Но если всего сейчас мною сказанного недостаточно,
чтобы ослабить до надлежащей степени неприятную остро¬
ту впечатления, произведенного советом Исмайлова пол¬
ковнику «постращать беглянку розгами», то это облегчение
своему советнику непременно принесет сам полковник,—
человек, светски образованный, имевший в свете прекрас¬
ные связи и именовавший свою жену «ангелом», которого
он очень любит.
Полковник поступил с советом Исмайлова как сын
в евангельской притче с приказанием отца «идти». «Один
сказал «не пойду» — и пошел, другой сказал «пойду» — и не
пошел».
То сделал в своем роде и полковник.
«Мы расстались,— говорит Исмайлов,— а спустя до¬
вольно времени я услышал, что он воспользовался
вторым моим советом: жену высекли и за¬
ставили жить вместе с мужем. Для утешения
наказанной и мать ее перебралась в дом зятя, и что же
457
эти злые женщины придумали? Они наложили на себя
молчание и целые три месяца ни та, ни другая не сказали
ни одного слова полковнику. Полковник побился, побил¬
ся,— бросил, наконец, жену и с горя, наконец, уехал за
границу. Мать и дочь стали свободны».
Сосед по имению теперь мог уже всецело посвятить
свои досуги на утешение несчастной, доказавшей ему глу¬
бину своей любви принятием за него «наказания на теле».
Такую даму, конечно, любить стоило, и было в ней на
что положиться.
Так-то тогдашняя жизнь вырабатывала крупные жен¬
ские характеры, каких уж нет в наше время.
Но что же вы подумаете об Исмайлове? Этот философ¬
ствующий «невозделанный дикарь» высказывается теперь
совсем не в пользу влюбленного мужа, который добился,
что его ангела «посекли».
«Этот поступок полковника,— пишет Исмайлов,— за¬
ставил меня переменить о нем мысли. В самом деле, если
бы он точно был такой, как я его представлял, он никак
не успел бы довести жену свою до позора, хотя и не
публичного, но все же при содействии
административной власти не секретного.
Жена в ограждение себя от столь постыдного наказания
могла бы осрамить его самого. Но этого не сделано,—
следовательно, полковник не урод. Задача отвра¬
щения жены к мужу затруднилась, и разрешить ее я уже не
в состоянии, разве антипатиею».
Затем пошли рассуждения: что такое антипатия и от¬
чего они случаются между мужчиною и женщиною. Это
уже не интересно, а данный случай проходит как какой-то
кошмар. Точно припоминается Гоголь, в пьесе которого
утешают дам, что им хорошо,— их «только высекут». Но
ведь это не пьеса, не роман,— это не вымысел. Это расска¬
зывает реальный, ответственный человек, рекомендованный
таким лицом, как Филарет Дроздов. На Исмайлова иной
может сердиться, но, во всяком случае, ему надо верить.
«Дикаря» в Исмайлове много, но много и порук за его че¬
стность и справедливость (что дальше не раз будет пока¬
зано); а притом он слишком близко стоял у дела, чтобы
мог дать полковнику совет: «постращать жену розгами»,
если бы это не практиковалось. Незачем ему было совето¬
вать то, чего было невозможно исполнить. С другой же
стороны, по своему дружескому положению в доме генера¬
ла, занимавшего важный пост в военной администрации,
обстоятельный Исмайлов, конечно, не с ветра взял сведе-
458
ние о том, что полковницу «высекли при содействии адми¬
нистративных властей». Он знал даже, как высеченная да¬
ма и ее мать потом вели себя в доме,— как они, обозлясь,
«молчали, как мертвые, в доме мужа»... Конечно, странно
и даже необъяснимо: почему синодальный секретарь и фи¬
лософ считал за справедливое «постращать розгами» даму,
пока думал, что муж ее «урод», а когда у него явились
предположения об «антипатии», то «наказание» розгами
ему показалось «постыдным» и как бы напрасным? Кажет¬
ся, по здравому рассудку, следовало бы рассуждать совсем
иначе: за уродство мужа сечь даму совсем не было резо¬
на, а уж скорее можно было найти ее вину в том, что она по¬
зволила себе иметь «антипатию». Это убеждает нас, что пять¬
десят лет тому назад во взгляде на брачные провинности у
синодальных чиновников существовали довольно сложные,
но не ясные понятия, и что выработанный в это полусто¬
летие переход к институту так называемых «достоверных
лжесвидетелей», без всякого сомнения, внес в эти дела мно¬
го упрощения, которым выражается прогрессировавшее наст¬
роение нашего века, когда дам уже решительно не секут, по
крайней мере «при содействии административных властей».
Другие брачные дела, к которым засим переходим по¬
сле высеченной полковницы, покажут нам, что вообще
в тридцатых годах с этими историями было гораздо хло¬
потнее и хуже, и тот упрощенный способ, при котором ны¬
не все это мирно укладывается в однообразную форму, на¬
до считать за большое счастье.
Тогда все это было как-то острее, рогатее и до того
беспокойнее, что даже однажды сам Исмайлов чуть не сде¬
лался жертвою одной отважнейшей madame Petiphare,
если бы только в нем не было целомудрия Иосифа.
Очень уж эти дамы «умели грешить».
Глава вторая
ОЧАРОВАТЕЛЬНАЯ СМОЛЯНКА
Синодальный секретарь был влюбчив, ко тоже не без
рассуждения и не без осторожности, которая составляла
самую рельефную черту характера митрополита Филарета,
избравшего Исмайлова для воспитания генеральского сына
в русском направлении. Перед холерою 1830 г. Исмайлов
совсем было задумал жениться и чувствовал тогда себя
к этому приуготовленным: ему исполнилось уже 36 лет, он
459
занимал место, дававшее, по его соображениям, достаточ¬
ное жалованье и чин надворного советника. При таких об¬
стоятельствах ему казалось можно вступать в брак без
малодушия. Но холера Исмайлову помешала: у него в Мо¬
скве умер родственник, и синодальный секретарь должен
был позаботиться о сиротах. Митрополит Филарет оказал
пособие вдове и предложил ей поместить детей в сиропи¬
тательное заведение, но она нашла, что детям с матерью
лучше, и оставила их при себе.
Устроив это семейство, Исмайлов вернулся в Петер¬
бург, где у него была на примете девица, на которой он
думал жениться, и еще одна «дама», к которой он, по его
словам, «питал привязанность», но жениться на ней не
мог, потому что она была замужем.
Холера на время оторвала Исмайлова от обеих этих
особ, «но когда болезнь утихла, дела и думы людские
опять пошли обыкновенным чередом Стали выбиваться
из забытья и мечты мои задушевные».
И вот мы видим нашего синодального философа в лю¬
бовном переплете тридцатых годов: Исмайлов идет на ка¬
ком-то «островском гулянье» по Елагину и нечаянно встре¬
чает волшебницу, которая год «назад одним манием жезла
остановила было в нем движение крови и парализовала
сердце так, что в биениях его он ничего, кроме ее, не
слышал».
«Она гуляла с братом, двумя дамами и одною девицею:
стройна как пальма, резва как серна, мила как ангел, она
показалась ему царицею». Он подал ей руку, «пожал
1 В записках есть несколько страниц, занятых описанием холеры.
Нового и неизвестного в них мало, а то, что есть, я отмечу здесь
вкратце. «Бунт холерный» Исмайлов не хочет даже называть «бун¬
том», а считает недоразумением, которое приписывает грубо¬
сти и невежеству полиции. Полиция «запирала дома» и тем наводила
страх на людей, и без того уже перепуганных. Притом жильцам за¬
пертых домов нельзя было купить продуктов и им только кое-что
«подавали в подворотни». Приезду государя Николая Павловича из
Петергофа в столицу он приписывает большое успокоительное значе¬
ние, «потому что народ его любил и верил ему», но при этом Исмай¬
лов рассказывает одну такую сцену, которой мне ни у кого другого
начитывать не случалось. Это у синодального секретаря буквально
записано так: «На площади у Преображенского собора государю,
утомленному и соскучившемуся, вздумалось упрекнуть собравшуюся
толпу и пригрозить. Что ж? Толпа раздвинулась и многие надели
шапки. Государь, заметив, что угрозою ничего не поделаешь, пере¬
менил тон, позвал народ в церковь помолиться, и все за ним пошли,
пали в церкви на колени и молились со слезами, со слезами и про¬
водили после государя, прося у него милости и защиты». «Народ не
совсем виноват,— прибавляет Исмайлов,— ему ничего не объясняли,
и все делалось как-то тайно». (Прим. автора.)
460
ей пальчик». (Так точно делывал тоже Аскоченский.
Вероятно это было в употреблении, по крайней мере, меж¬
ду чиновниками духовного ведомства.) «Девица молчала».
Между ними произошел разговор.
«— Вам весело,— сказал секретарь,— и воздух хорош,
и прекрасных цветов вокруг вас много.
— А вы? — возразила она.
— Я один, и дышится как-то тяжело».
Волшебница пригласила его идти вместе и ловким мане¬
ром устроила так, что ему досталось счастье вести ее под
руку.
«Я чуть было не вздрогнул, когда она взялась,— пишет
секретарь.— Мягкий, как звук флейты, голос, вкрадчивая
речь, эфирная поступь, бархатные взгляды черных глаз»
сразу произвели на него такое влияние, что он «потерял¬
ся в вопросах и ответах». «Я спросил: «как вы провели
время холеры?» Мне ответили нехотя; а на вопрос, «где
приятнее жить: в Москве или в Петербурге?» я не умел
похвалить Петербурга, и меня упрекнули: «зачем же при¬
ехал?» Почувствовав свою неловкость, я смутился и был
принужден оставить прогулку».
Эта неудача, однако, не оторвала секретаря от его чуд¬
ной красавицы. «Я непременно бы женился на этой милой
девице, говорит он, если бы с расположением к ней не спу¬
талось в моей душе другое, так сказать, центрофугольное
движение (?!): я был привязан к одной даме, которой
чувства весьма много симпатизировали моим чувствам.
Привязанность была взаимная, сильная и совершенно не¬
порочная (по некоторым местам записок можно подозре¬
вать, что душа его пламенела таким чувством к своячени¬
це генерала, у которого жил он). «Эта-то привязанность,
несмотря на полное увлечение к красавице-невесте, задер¬
живала» его «решимость», а между тем случай подвел
такую неожиданность, что описанная прекрасная девица
вдруг «внезапно умерла».
«Хорошо, что я долго колебался»,— замечает по этому
случаю Исмайлов, вообще относившийся к смертям так
стоически и немножко по-скалозубовски. Живешь — хоро¬
шо, а умираешь — и это не дурно. (По случаю смерти же¬
ны обер-прокурора Нечаева он даже притопнул и сказал:
«Бог наказал!»)
Все это, мне кажется, дает любопытные черты для по¬
вествователя и романиста, который бы пожелал взять ге¬
роя для своего произведения из оригинальнейшего мира
светских чинов духовных учреждений, где люди тоже «же-
461
нятся и посягают» и, стало быть, могут быть, так сказать,
предметом нашего изучения и нашего пустословия. Рисует
это и тридцатые годы, которые все как-то обходят, но на¬
стоящая романическая история во вкусе того времени,
представленная притом в довольно полном развитии, здесь
только начинается. Это и есть история Очарователь¬
ной смолянки, которая в записках не названа и нам
не известна, но кому-нибудь, верно, памятна.
Надо полагать, что Исмайлов нередко разглагольство¬
вал о своих «заветных мечтах» и его желание жениться
было известно окружающим, между которыми нашлись
люди, имевшие на этот счет свои виды.
Исмайлов рассказывает:
«Привязанность моя к даме, о которой я упоминал, уси¬
лилась во мне и превратилась в совершенную любовь, но
любовь чисто платоническую. Я предался ей душою,— ду¬
шою и она предалась мне; но я был свободен, а она не
свободна, и потому ей легче было хранить чистоту любви,
а мне крайне было тяжело (!). Выпадали самые соблазни¬
тельные случаи, но мы воздерживались от тесного интим¬
ного сближения».
«В доме генерала, в одном со мною флигеле жил чинов¬
ник, его родственник, малоросс, дворянин, по-малороссий¬
ски образован в уездном училище. Я жил с ним дружно,—
он меня любил и почитал как человека ученого».
Этот малоросс, однако, надувал своего ученого соседа.
Стал он звать секретаря к Спасу Преображению, к обедне.
Исмайлов в одно воскресенье не пошел, а в другое пошел.
Отстояли они обедню, и малоросс начал его звать к одной
даме, «предоброй и благочестивой старушке, которая лю¬
бит поговорить о религии». Секретарь не пошел. Он «не
желал заводить знакомства с пожилыми барынями, кото¬
рые стесняют этикетом», но в следующее затем воскре¬
сенье малоросс опять повел его к Спасу Преображению
и оттуда-таки завел к своей «знакомой старушке».
Пришли. «Девушка сняла с нас плащи и говорит: бары¬
ня в гостиной.
Настроенный в воображении, что увижу какую-нибудь
почтенную старушку, я иду смело — и что ж: вместо ста¬
рушки вижу необыкновенную красавицу, читающую на ди¬
ване книжку в полулежачем положении...
Я оторопел, смутился, и все настроение духа у меня
пропало.
462
Когда мы вошли, красавица встала, улыбнулась, протя¬
нула руку сначала соседу, а потом мне. Смущенный, я не
мог сказать никакого комплимента и поцеловал руку
просто.
Сели. Разговор начался приступом об обедне, перешел
к погоде, к здоровью и к чьим-то похоронам.
— Не говорите об умерших,— вскричала красавица,—
говорите лучше о живых. Мы хотим жить. На что омра¬
чать жизнь преждевременно!
Подали кофе,— было кстати помолчать и одуматься.
Я не говорил ничего по причине смущения, которое у меня
не проходило. Я смотрел на хозяйку с изумлением; я за¬
мечал ее позы и движения и удивлялся искусству женщин
говорить о себе станом и оборотами (?!)
На ней и около нее все будто дышало и двигалось. Краса¬
вица была одета просто: грудь и руки закрыты, ножки
в золотых туфельках, прическа с двумя локонами; на пле¬
чах распущенная шаль, но каждая складка, каждая застеж¬
ка, каждый бантик говорили, что под ними скрывается
какая-нибудь прелесть. Никакому живописцу не схватить
той линии оборота руки, когда она поправляла свои локо¬
ны. Подобный оборот я видел только у Тальони».
Синодальный секретарь сразу влюбился и пошел до¬
знавать кондуит своей «красавицы».
Она была вдова незадолго перед этим умершего пол¬
ковника, и малоросса с нею познакомил адъютант военного
министра Р., «который был близким приятелем ее мужа».
Тут Исмайлов вспомнил, что этот Р. четыре месяца на¬
зад просил его хорошенько написать «просительное письмо
к государыне» о помощи этой даме, у которой после мужа
осталось трое детей и ровно никаких средств. Р. надеялся,
что императрица ей поможет, «особенно если вспомнить
ей, что вдова воспитывалась в Смольном институте, круг¬
лая сирота и выпущена первою».
Из документов этой дамы Исмайлов узнал, что она си¬
рота, дочь священника, воспитывалась в Смоль¬
ном на казенный счет, выпущена первою, 16 лет от роду,
и прямо из института вышла замуж за полковника, слу¬
жившего по военно-учебным заведениям; прожила с ним
шесть лет и овдовела с тремя малолетними детьми. Средств
никаких не было.
Исмайлов сочинил письмо, а адъютант отвез его к воен¬
ному министру, и прелестная вдова «получила не малозна¬
чительное пособие».
463
Но на одновременное пособие, конечно, нельзя было
прожить весь век, и адъютант Р. о ней заботился, а еще
лучше их всех она сумела позаботиться о себе сама.
Секретарь стал подозревать, что его малоросс неравно¬
душен ко вдове, и начал расспрашивать о ее прошлом.
История выходила не совсем обыкновенная и даже тро¬
гательная.
«Муж красавицы влюбился в нее, когда она была в ин¬
ституте, и женился на ней с дозволения директ¬
рисы. Прожив с нею шесть лет, он не ознакомил ее ни
с кем по ревности или из расчета, потому что был беден.
Замужняя красавица осталась после него с детьми, но со¬
хранила все другие качества благовоспитанной девицы.
(Так думал Исмайлов, но с развитием истории она пока¬
жет свои качества иначе.) Свободная и откровенная, как
дитя, доверчивая и расположенная ко всем, она мечтала
только о добре; всегда веселая, всегда радушная, она зна¬
ла одно, что женщина должна быть замужем и, овдо¬
вевши, не понимала своего положения и верила в бу¬
дущее».
«Первым ее патроном был Р.», которого секретарь на¬
зывает «благороднейшим человеком», но он уехал в коман¬
дировку и поручил навещать ее малороссу. Сейчас же нача¬
лась игра. «Красавица попробовала испытать его к себе
расположение, коснулась его сердца и подобралась к тому,
что он решился сделать ей предложение». (Через три ме¬
сяца после смерти мужа.) «Предложение было принято
с обыкновенною женскою робостью».
Малоросс завел Исмайлова ко вдове для того, чтобы
узнать его о ней мнение и вопросить его: «будут ли они
счастливы?»
Сам неравнодушный ко вдове, секретарь советовал то¬
варищу подождать возвращения Р., но влюбленный мало¬
росс отвечал, что «ждать для него и для нее томительно».
Притом же малоросс открыл Исмайлову, что неопытная,
никогда «не видавшая света и людей» институтка «не
дает ему покоя, требует, чтобы он написал обязатель¬
ство жениться, и дает обязательство и сама.
— По крайней мере,— говорит она,— мы тогда будем
покойны и будем знать, как вести свои дела. При вступле¬
нии в брак пенсию у меня отнимут, но я надеюсь, что перед
выходом замуж мне дадут пособие; а об этом надо хлопо¬
тать благовременно».
464
Оба приятеля нашли эти соображения и мысль об обя¬
зательстве резонными, но секретарь стал наводить мало¬
росса на мысль, что красавица ему не пара, что она для
него слишком «умна, образована и великолепна». В одном
из разговоров он и ей тоже развел рацею, что неравенство
воспитания бывает очень тяжело в союзах, а малороссу
сказал, что красавица, кажется, кокетка, и что ему не худо
бы повременить с выдачею обязательства, на котором кра¬
савица настаивала.
Малоросс его послушался и обязательства не выдал,
но, однако, заподозрил, не прочит ли синодальный секре¬
тарь эту красавицу в жены себе. А красавица, не получив
обязательства, вдруг изменила тактику. Она назначила
вечера и стала принимать «холостых и вдовых мужчин
и ни одной женщины». Все ее гости были в нее влюблены
и «каждому казалось, что он имеет у нее преимущество».
То же самое сдавалось и Исмайлову. Он только недоуме¬
вал одно: откуда она берет деньги, чтобы давать свои
роскошные вечера?
Скоро это ему разъяснилось.
Исполняя какое-то поручение этой неопытной, не ви¬
давшей света смолянки, синодальный секретарь заходит
один раз к ней утром и застает у ней «военного генерала,
которого видал у нее на вечерах в числе других поклонни¬
ков. Хозяйка и гость говорили очень жарко, но когда сек¬
ретарь появился, они прекратили разговор, и генерал по¬
сле двух-трех незначащих слов взял фуражку и раскла¬
нялся.
— Вот чудак,— сказала, проводив гостя, красавица.—
Хочет заставить меня насильно чувствовать! Делает пред¬
ложение, чтобы я за него вышла, а когда я сказала, что
об этом еще не думала да и думать не вижу надобности,
он рассердился. Не верит, чтобы меня в мои годы не тя¬
готило одиночество, а с ним-то какая радость? Сед как
лунь, стар как гриб и лыс как Адамова голова.
— Что же, вы отказали наотрез?
— Ну, нет; он мне много помогает: он
и нынче мне привез пуд сахару и ящик чаю и еще кое-ка¬
кие безделушки — целый кулек».
Вот какая тогда была на этот счет простота.
Секретарь представил институтке, что генерал богат,
любит ее, даст ей положение в свете и устроит ее детей;
но она отвечала:
4 65
«— Генерал не моего духа, кроме того он стар и мне
не нравится. А к тому же он так делает добро, что это
меня унижает. Добро надо делать умея».
Потом она «особенно чувствительно взглянула» на си¬
нодального секретаря и страстно проговорила:
«— Я жить хочу!»
Он, кажется, это не хорошо понял.
«— Живите,— отвечал он,— вы достойны жизни,—
и откланялся...» Ушел «и стал ее уважать еще больше».
«А меж тем у вдовы гостей все прибывало, и все были
люди очень порядочные и готовые всем для нее жертво¬
вать». Малоросс не выдержал секретарских советов и при¬
шел к очаровательнице с «обязательством», которого она
прежде хотела, но было уже поздно. Она его теперь сама
отстранила. Несчастный «загрустил, заболел горячкою,
сошел с ума и в две недели умер, все вспоми¬
ная ее имя и бредя чарами любви. Она даже не вздрог¬
нула».
С этих пор начинается что-то вроде сцен у Лауры.
«В доме красавицы цели посетителей стали обнаружи¬
ваться: закипела ревность; на вечерах прежде держали
себя тихо, с любезностью и приличием, а тут завелся шум,
брань, ссоры и стало доходить до дуэлей». Все как с ума
сошли и впали в такой азарт, что «каждый старался всеми
мерами отдалить от нее другого. Клеветали, ссорили, зло¬
словили друг друга. Она видела, что все это идет из-за
нее, и не только не останавливала этого, но напротив под¬
держивала огонь вражды за нее. Один из поклонников
застрелился, другой скоропостижно умер»...
Запахло преступлением...
Синодальный секретарь увидал, что ему здесь между
таким отчаянным народом не место, и сейчас свернул ла¬
сточкины хвостики своего полиелейного фрачка и перестал
летать к ней на свидания.
Однако было уже поздно, и тут начинаются тягчайшие
его испытания от этой мучительно-прекрасной иерейской
дочери, для прихотей которой даже и синодальный секре¬
тарь понадобился.
В разгар смертоносных оргий, в которых прекрасная
смолянка духовного происхождения хладнокровно и бестре¬
петно изводила своих поклонников, в Петербург возвратил¬
ся из своей командировки адъютант военного министра Р.
Он ужаснулся, как подвинулись дела во время его отсут¬
466
ствия и какими сорвиголовами окружила себя молодень¬
кая вдова его покойного товарища.
«Он устремился к тому, чтобы рассеять не понравив¬
шееся ему общество и заставить ее отказаться от своих
поклонников». Лучшим Бредством, чтобы заставить ее воз¬
ненавидеть разгульную жизнь, адъютанту показалось ре¬
ставрировать в доме вдовы неопасного синодального сек¬
ретаря.
Тот прибыл на пост, но все это «не возвратило ей
прежних доблестных качеств» (т. е. тех качеств, которые
насочинили ей в своей восторженной простоте и житейской
неопытности Исмайлов и погибший от ее руки малоросс).
Адъютант и синодальный секретарь совместно старались
«восстановить ее на ступень нравственного достоинства»,
и Исмайлов, как записной философ, «согласно духу адъю¬
танта, вовлекал ее в разговоры откровенные, а когда в ней
проторгались мысли, противные его убеждениям, препи¬
рался с нею до грубости». «Р. поддерживал»
его, «горячился и грубил еще более». Но «все это
ни к чему не повело», кроме того, что, надо полагать, оба
эти проповедника совсем надоели вдове, которая, очевидно,
твердо наметила себе, как тогда говорили, «другой про¬
спект жизни». Она стала давать им на все их доводы
«о вдовстве и супружестве» такие отпоры, что хотя бы са¬
мой завзятой нигилистке 60-х годов.
«Супружество красавице не нравилось, а вдовство она
не считала для себя тягостным. Для воспитания же детей
признавала со стороны матери всякое средство
простительным и даже позволенным.
Последнюю мысль, говорит Исмайлов, мы отвергли
с презрением и стыдили свою соперницу, а о свободе вну¬
шали ей, что женщине нельзя полагать свободы в том,
в чем ее дозволяют себе мужчины». Однако дама нашла,
что все это пустяки. По ее мнению выходило, что женщина
«сирота или вдова» может жить свободно, «лишь бы не
делала несчастия других».
Собственным умом, при одном образовании Смольного
института и без малейшего влияния растлевающей литера¬
туры 60-х годов, красавица, значит, предупредила идеи ве¬
ка почти на целое полустолетие...
Видя такое ее настроение, синодальный секретарь отка¬
зался у нее бывать. Да это ему так и следовало.
Но что же сделала интересная вдова?
Тогда она сама стала «заманивать» к себе Исмайлова.
Он долго стоически выдерживал себя и к ней не шел.
467
Она выходила из себя и не знала, как «с ним поступить».
Наконец написала письмо, исполненное страстных жалоб
и резких упреков, и закончила тем, что сама не хочет ме¬
ня видеть.
Я извинился через письмо, говорит Исмайлов, и не¬
сколько польстил ей: я написал, что я человек холостой,
могу любить, но не могу жениться: что лю¬
бить и видеть любимый предмет, не обладая им, значит
обречь себя на жертву неминуемую, и что подле нее я всег¬
да чувствовал жгучий пламень, но не ощущал отрадной
теплоты. Боюсь сгореть и пасть такою же жертвою неосто¬
рожности, какою пал мой добрый малоросс».
Сказано было очень ясно. Так тоже писали в 60-х го¬
дах. Приглашения к обладанию отрадной теплотой сино¬
дальный секретарь, однако, от вдовы не получил. «Краса¬
вица замолчала», и секретарь сделался к ней не вхож,
а адъютант опасался, что «она того и гляди уронит себя
окончательно. Но судьба решила по-своему».
И как увидим, решила очень причудливо и совсем
in hoch romantischen Stile.
«В один осенний полдень красавица гуляла в Летнем
саду, с нянею и детьми. Кому-то из гуляющих близко нее
сделалось дурно. Почувствовавший дурноту потянулся
было к скамейке, но закачался и вдруг упал.
Красавица оставила детей на присмотр няни, а сама
бросилась помочь упавшему. Расстегнула ему сюртук и гал¬
стук; потерла чем-то из своего флакончика виски и голову;
потребовала воды; спрыснула лицо и, таким образом при¬
ведя омертвелого в чувства, отправила его с провожатым
в его квартиру».
А «в то время, когда красавица занималась больным,
подходит к ней один мужчина немолодых лет (ниже ска¬
зано за 70), изысканно одетый: помогает ей в операциях,
оберегает от любопытных и, когда все кончилось, вежливо
раскланивается, не объяснив, кто он такой, и не спросив,
кто она такая.
На другой день незнакомец приезжает в дом красави¬
цы и под предлогом благодарности за оказанное ею вчера
доброе дело просит позволения с нею познакомиться».
В одном месте записок сказано, что красавица жила «меж¬
ду церковью Спаса Преображения и Литейною». Здесь
1 в высоко романтическом стиле (нем.).
468
издавна было только два дома: один гр. Орловых, где
сторонним жильцам квартир не отдавали, а другой длин¬
ный, одноэтажный, деревянный, на месте которого в наши
дни построен огромный дом Мурузи. По всем вероятно¬
стям, очаровательная куртизанка тридцатых годов жила
именно в этом доме.
Посетитель этот был «русский вельможа и го¬
сударственный муж».
Красавица «сумела его принять и повела себя с ним
прекрасно». Адъютант Р. явился к ней, чтобы дать ей со¬
вет, как держать себя с государственным человеком, но
неопытная смолянка в советах своих опекунов не нуж¬
далась.
«Государственный муж стал ее посещать каждый
день».
Виверы и дуэлисты исчезли как по манию волшебного
жезла. Музыка пошла совсем из другой оперы. «Красави¬
ца держала себя строго и прилично, так что государствен¬
ный муж не мог заметить в ней даже невинного кокетства.
Отношения их образовались как отношения двух особ, ве¬
дущих дружбу и взаимно друг друга уважающих».
Однако синодальный секретарь вельможе не верил.
«Нельзя, говорит он, было подумать, чтобы он не имел
на нее видов. Бескорыстное посещение из желания одного
добра и пользы ближнему не клеится как-то с понятием
богатого и гордого вельможи».
Таковы были мнения о вельможах в синодальной кан¬
целярии.
Но со вдовою вельможа не был горд, и дружба их шла
прекрасно, в полной семейной простоте. Государственный
муж взялся устраивать ее дела, обласкал детей и стал их
посылать кататься с нянькою по городу в своем экипаже...
1 До недавней сломки этого дома здесь помещался известный
трактир Шухардина, служивший довольно долго местом литератур¬
ных сходок. Его звали «литературный кабачок Пер Шухарда». Тут
певал под гитару «Тереньку» Аполлон Григорьев, наигрывал на роя¬
ли «Нелюдимо наше море» Константин Вильбоа, плясал Ваничка
Долгомостьев, кипятился Воскобойников, отрицался гордыни Громе¬
ка, вдохновенно парил в высь Бенни, целовался Толбин, серьезничал
Эдельсон, рисовал Иевлев и с неизменным постоянством всегда те¬
рял свою тверскую шапку Павел Якушкин. Бывали часто и многие
другие, вспоминать которых теперь нельзя, потому что они обидятся.
Не иначе, что все это было в тех самых апартаментах, где очаро¬
вательная смолянка «замарьяжила» государственного мужа на его
и на свою погибель. (Прим. автора.)
2 прожигатели жизни, жуиры (от франц. viveur).
469
Известно, что такие моменты, когда дом пустеет, быва¬
ют для многих вдов не безопасны, и потому «положение
красавицы (за которою адъютант и секретарь наблюдали)
показалось шатким».
«Государственный муж» был стар, «имел за 70 лет» и
был «весь на пробках и на вате», ко все-таки en tout cas
друзьям вдовы казалось, что она рискует.
Секретарь и адъютант предупреждали красавицу, что
«вельможа желает сделать из нее гризетку», но она, по
своему отчаянному характеру, их не послушала и даже на¬
чала брать от него подарки. Это тоже в своем роде любо¬
пытно, как делалось. Подарки присылались щедро, но не
грубо — не так, как делал генерал, который привозил голо¬
ву сахара и ящик чаю, и сейчас прямо, по-военному требо¬
вал, чтобы его за это уже любили. Вельможа присылал
свои дары с удивительною утонченностью и с тонким сим¬
волизмом, на языке цветов,— чего не обнаруживали до сих
пор ни один из вымышленных романических героев этой
любопытной и малоописанной эпохи.
Государственный человек заезжал в магазины, отбирал
там лучшие товары и прямо «кипами» присылал их вдове
через таких послов, которые назад брать не смели.
— Не можем,— говорили,— за все заплачено, а кто
платил — не знаем.
Невозможно было не брать, и красавица так своим опе¬
кунам и говорила. Это «невозможно».
Но мало-помалу щедрый Юпитер объявился своей
Данае.
Раз государственный муж, не скрывая себя, прислал
ей «несколько штук разных материй разных цветов
и просил ее выбрать, какие ей понравятся, и указывал,
какие ему нравятся».
Необходимость получить ответ, вероятно, и побудила
его открыться.
Дары пришли при адъютанте, который сейчас «заста¬
вил красавицу подумать: не приманка ли это?»
Надо вспомнить, что тогда влюбленные были гораздо
замысловатее и знали секрет переговариваться цветами.
Адъютант призвал на совещание синодального секрета¬
ря, и они раскатали перед собою дорогие ткани и начали
соображать.
1 во всяком случае (франц.).
470
Секретарю «показалось, что вельможа имеет хитрую
цель искусить красавицу и узнать: какие она имеет о нем
мысли?»
«Цвета материй, говорит Исмайлов, все были знамена¬
тельны, а те, которые будто нравились искусителю, выра¬
жали восточные объяснения в любви».
Секретарь и адъютант решили: «или ничего не брать,
или взять одну материю неопределенного
цвета».
Но «красавица» и тут была обоих их умнее: она «реше¬
ния их не одобряла, а выбрала материю цвета тем¬
ненького».
То есть степенность и постоянство.
Впрочем, потом она, по просьбе вельможи, взяла и все
остальные материи, а своим советчикам сказала, что «ина¬
че невозможно было, не изменив такту прили¬
чий».
А между тем, «материя темненького цвета» сделала пре¬
красное дело, и удивительно скоро. Увлечение государст¬
венного мужа молоденькою вдовою назрело до того, что
«вельможа пригласил к себе адъютанта, которого считал,
может быть, родственником красавицы, и поручил ему уз¬
нать: не желает ли она вступить с ним в брак».
Секретарь был уверен, что она откажется, потому что
военный генерал, который возил ей чай, сахар и безделки,
был сравнительно гораздо моложе и сильнее «государствен¬
ного мужа на вате и на пробках», и, однако, она даже
и ему отказала. Но все эти соображения не годились: вдо¬
ва сверх ожидания немедленно же дала свое согласие вый¬
ти за вельможу на вате.
«Брак скоро состоялся, и наша красавица вступила
в первый слой общества и внесена в список придворных
дам».
Красный зверь, за которого Исмайлов брался простыми
руками, ушел далеко, и секретарь мог только философство¬
вать: «что она теперь чувствует?» Написал он об этом
много, но не отгадал ничего. Он думал, что у нее должен
происходить ужасающий «разлад с собою», а она, вместо
того, устроилась преудобно.
«Облелеянная мужем, она усвоила вельможеский быт
и пышность, имела первый дом и первые экипажи, и заня¬
ла при дворе место, соответствующее значению мужа,
471
а в доме умела себе заручить полную свободу. (Пользова¬
лась она этою свободою сколько хотела, чтобы осущест¬
вить свои мечты.) Мужу она отдалась умом, а сердце, ко¬
торым старик неспособен был владеть, отдала на произвол
собственных движений, и... в чаду великосветской жизни
не позабыла меня»...
Да, ужасный, сколько необъяснимый, столько же и ги¬
бельный для Исмайлова, и роковой для самой этой дамы,
каприз побудил ее в высоком своем положении сделать то
же самое, что сделал светлейший князь Тавриды, когда,
пресытясь тонкими «столами», он захотел ржавой севрю¬
ги, которую нес себе на ужин бедный чиновник.
Высокопоставленная дама, видевшая уже у ног своих
цвет лучшей молодежи, вдруг вспомнила о синодальном
секретаре в его полиелейном фрачке...
Секретарь затрепетал от страха — и было из-за чего...
Библейская история madame Petiphare с Иосифом во всех
отношениях уступает той, которую разыграла шалов¬
ливая смолянка тридцатых годов. Египетская дама дейст¬
вовала в примитивной простоте,— сама лично своею осо¬
бою, а эта с удивительною прихотливостью добилась, что¬
бы синодальный секретарь был отдан ей на жертву рука¬
ми собственного ее высокопоставленного мужа и генерала
Капцевича, которых она столь ослепила своею мнимою на¬
ивностью и чистотою, что они стали смотреть на целомуд¬
рие, соответствовавшее званию синодального чиновника,
как на непозволительное невежество перед достойною ува¬
жения светской дамой, и самым угрожающим образом тол¬
кали его на путь, его недостойный.
Исмайлов является в таком ужасном положении, что
с одной стороны его ждут сети дамы, к которой можно
применить стих Байрона:
Весталка по пояс, а с пояса Кентавр,
а с другой — ему грозило бедами гонение ее могуществен¬
ного супруга и генерала Капцевича, готовых представить
его карбонаром обер-прокурору князю Мещерскому и само¬
му рекомендовавшему его митрополиту Филарету, который
сопротивления начальству не переносил ни в ком.
Положение запутанное и трагикомическое, из которого
пострадавшего синодального секретаря могли освободить
только счастливая случайность да находчивость охранявше¬
го его гения.
472
Глава третья
СИНОДАЛЬНЫЙ ИОСИФ
Разговор во дворце подействовал на Капцевича очень
сильно.
Исмайлов пишет: «Генерал, возвратясь домой, тот¬
час позвал меня к себе и начал расспрашивать, как он,
мелкотравчатый человек, «знаком с такими ли¬
цами?!»
Я (говорит Исмайлов) слегка рассказал историю зна¬
комства и как дело дошло до приглашений и моего укры¬
вательства».
Генерал Капцевич не только нимало не обиделся за то,
что ее высокопревосходительство дозволила себе в его доме
описанный нами дебош и с забвением всех приличий хоте¬
ла произвести насильную выемку синодального секретаря
из запертого помещения,— напротив, генерал обрушился
гневом на самого же Исмайлова за то, как он смел «укры¬
ваться».
Он очень долго сердился и кричал:
«— Вы, милостивый государь, компрометируе¬
те меня. Дама, которая призывала вас к себе, даже
приезжала к вам сама — супруга одного
из первых государственных чинов импе¬
рии!.. Ваш поступок низок и его ничем оправдать
невозможно... В субботу непременно поезжайте и из¬
винитесь, как знаете и как придумаете».
Словом, ступай и губи свою чистоту, как пожелала су¬
пруга важного человека!.. Но если генерал и государствен¬
ный сановник считали ни во что секретарскую доброде¬
тель, то ему самому она была дорога, и он надеялся ее от¬
стоять с упованием на бога, перед очами которого и сино¬
дальный секретарь все же стоит «более двух воробьев,
предлагаемых за единый ассарий». А и о тех есть высшее
попечение.
«Мне стыдно было перед генералом, говорит Исмайлов,
но сдаться мне не хотелось». Бедняк «для ус¬
покоения генерала, разгневанного и обиженного тем, что
в его доме маленький человек смел уклоняться от прихоти
дамы большого света» — «дал слово ехать в субботу и из¬
виниться, как и перед кем будет пристойно»...
Колико раз гордыней всперт порок
И приунижена бесщадно добродетель...
473
Теперь положение синодального секретаря было уже са¬
мое отчаянное: ослушаться и не идти «под удар» долее ре¬
шительно было невозможно. Так это поставила коварная
красавица, приведя дело своих пустых прихотей в соотно¬
шение с вопросом о чинопочитании старшим, в числе коих
один, самый к ней расположенный и готовый карать за нее
кого угодно, был ее высокопревосходительный супруг, «из
первых чинов государства».
Исмайлову, кажется, можно было для охраны своей
добродетели съехать из генеральского дома, но тогда непре¬
менно последовали бы напасти по службе от обер-прокуро¬
ра князя Мещерского, который тоже был хороший цени¬
тель связей и дорожил «случайными людьми» не менее,
чем друг его генерал Капцевич. Сделав один шаг из дома
Капцевича, весьма вероятно пришлось бы удалить себя
и из синода, где Исмайлову так нравилась умилявшая его
«обстановка присутственной камеры»; а затем он мог быть
представлен в самом неблагоприятном свете и митрополи¬
ту Филарету, как человек, не оправдавший его редкой ре¬
комендации. Митрополиту же всего, что тут действует, не
расскажешь, ибо это зазорно, да его святость и внять тому
не может, ибо, по собственным словам святителя, он жизнь
мирскую «недостаточно знал». Одно имя важнее другого
витали в смятенном уме Исмайлова и должны были уси¬
ливать тревожное представление о ней, которая хотя
и происходила из духовного звания, но не почитала
ничего истинно великого и святого. Словом, синодально¬
му секретарю угрожала потеря всего, а против это¬
го противостояла не менее страшная для его добродете¬
ли необходимость — «сдаться» и вести самого себя «под
удар».
Он мог ясно предвидеть, что произойдет с ним в доме
вельможи. «Государственный муж» примет его, конечно, на
самое короткое время в кабинете — ободрит его здесь
ласковым словом, что «его не съедят», и затем, пошу¬
тив над его застенчивостью, отошлет его к своей высоко¬
превосходительной супруге, а там он и «попадет под
удар».
Надо было из этого каторжного положения «найти из¬
ворот», и притом скорый, смелый и решительный, потому
что роковая судьба была не за горами и, может быть, на¬
поминала о себе Исмайлову назойливее, чем те субботы,
когда он в пору счастливого отрочества в малых классах
духовного училища был патриархально сечен отцом смот¬
рителем.
474
Но ожидающее его теперь терзание, разумеется, было
несравненно страшнее и серьезнее.
Зато он и отлично нашелся.
«Давши слово генералу (Капцевичу), я поставил себя
в тупик, из которого не знал, как выбраться (говорит Ис¬
майлов), не ехать — нельзя, а ехать — только осра¬
мишь себя или навернешься на беду и неприятность.
Я придумал изворот, и, к счастью, изворот подейство¬
вал как нельзя лучше».
«В субботу в назначенный час», облачась во весь по¬
лиелей синодальной униформы и прикрыв ее пристойным
плащом, секретарь тронулся в путь, «к дому вельможных
панов», но путь этот он исполнил с большою предусмотри¬
тельностью.
«Остановясь вдали», он покинул своего возницу и стал
прохаживаться около ворот дома «государственного мужа»
и «пристально высматривал: не выедет ли куда его высоко¬
превосходительство, супруг высокопревосходительной кра¬
савицы».
Надо полагать, конечно, что он похаживал ловко и то¬
же с осторожностью, чтобы ее высокопревосходительство
никак не могла его усмотреть ни из одного из окон своего
вельможного дома. Широкие плащи того времени, конечно,
представляли немалое удобство для его рекогносцировки,
а время тогда было много против нынешнего проще и до¬
верчивее, так что ничье бдительное око не находило в дол¬
гом бродяжестве синодального секретаря у вельможеских
ворот ничего подозрительного и опасного.
Все шло благополучно: синодальный секретарь уже
«часа полтора» похаживал у вельможеских ворот, зазирая
во двор и укрепляя себя предположением, «что такие са¬
новники имеют много дел и дома за полдень не сидят».
Основательное знание светских обычаев своего времени
его не обмануло: «через полтора часа я, действительно,
увидал, что к подъезду подали карету и его высокопревос¬
ходительство скоро вышел и уехал».
Тогда синодальный секретарь живо бросается к своему
извозчику,— «нимало не медля сажусь, подъезжаю
к крыльцу и спрашиваю: дома ли? Отвечают: сейчас вы¬
ехал. Прошу, чтобы доложили, что был такой-то, и от¬
правляюсь домой.
За обедом говорю генералу, что был, но не застал,
и велел доложить, что приезжал.
475
Генерал, по обыкновению доверчивый, не спросил, в ка¬
ком часу я был, а сказал:
— Что же, вы свое дело сделали. Побывайте когда-
нибудь в другой раз, и постарайтесь лучше в праздник,—
тогда застанете вернее.
Я отвечал, что постараюсь, но стараться не
думал.
Маневр мой кончился благополучно, но долго ли? Это
задача. Красавица не удовлетворится приездом,— проник¬
нет мою хитрость и протолкует мужу, что это насмешка.
Разгневанный муж встретится с генералом и наговорит
или даже наделает ему кучу неприятностей. Тогда что?
Тогда чем я защищу себя? Чем прикрою истину моего
чувства к красавице? (!) Мне не поверят, а разобла¬
чать истину — сочтут клеветой... Я вооружу против себя
двух сильных людей, которым легко задавить меня как
червя»...
Несчастному пришлось жалеть, для чего он некогда по¬
хвалялся красавице, что «жениться не намерен, но любить
может», и притом еще жаждет близ нее «отрадной тепло¬
ты». Вот оно, это разбитное удальство, выразившееся
в кичливом пустословии, которое неосторожно начертано
им собственною его рукою в любовной эпистолии, теперь
и восстанет против него уликою, как оторванная пола
платья Иосифа. А тогда и поминай как звали синодально¬
го волокиту, хотевшего сесть не в свои сани...
«Отрадной теплоты» опять нет, а между тем огонь уже
сожигает его оробевшее сердце и рисует ему погибель,
страшнейшую той, которою окончил дни свои опаленный
страстью малоросс.
«Да, я зашел далеко,— пишет в укоризну себе Исмай¬
лов,— у меня закружилась голова и я упал духом.
Не видя исхода, я винил себя во всем — ив неосто¬
рожности, и в трусости, ив преступлении противу
чести данного слова.
Сдавленный черными мыслями, я ходил как убитый
и близок был к отчаянию, если бы судьба скоро не сжали¬
лась надо мною».
«Благодать преобладает там, где преизбыточествует
грех», и наичаще она проявляет свою спасительную силу
именно тогда, когда все соображения и расчеты человече¬
ские уже кажутся несостоятельными и бессильными.
476
«Генерал (Капцевич) поехал с визитами и, возвратясь
домой, прямо приходит в мою комнату», что, очевидно,
случалось не часто, а только в экстренных обстоятель¬
ствах.
Генерал был сильно взволнован и заговорил с сино¬
дальным секретарем в особливом тоне.
«— Слышал ты,— спросил он,— что случилось с твоею
приятельницею, madame такой-то?
Я чуть не упал со стула, вообразив, что несчастная моя
проделка открылась». Но на самом деле «открылась про¬
делка» не Исмайлова, а его немилосердной мучительницы.
Энергическая дама эта в «междучасие» своей охоты за си¬
нодальным секретарем, целомудрие или осторожность кото¬
рого ставили ей досадительные преграды, не теряла из ви¬
да и других шансов и устроила где-то что-то невозмож¬
ное и превосходящее всякие описания.
Она «проштрафилась» и произвела какой-то трескучий
скандал, «совершенно уронивший ее и ее высокопоставлен¬
ного мужа».
«Генерал продолжал: приятельница твоя проштра¬
филась. Что она сделала — это держат в секрете; но ей
уже отказали в приезде ко двору. Дурных толков о ней
полон город. Удар для нее и для мужа жестокий. Хоро¬
шо, что ты не застал этого гордого стари¬
кa-волокиту,— ввязали бы и тебя в ее скандальную
историю. Говор стоит во всех лучших домах, и доброго ни¬
чего не говорят».
«После этого я выпрямился и, ободрившись, рас¬
сказал генералу откровенно и в подробности все свои отно¬
шения к красавице. А чтобы поддержать генерала в невы¬
годном о ней мнении и прикрасить свой обман (sic), я объ¬
яснил настоящую причину смерти родственника его (не¬
счастного малоросса) и признался, как я схитрил, чтобы
не застать нежного мужа красавицы в доме.
— Развращенная женщина! — воскликнул генерал, но,
немного подумав, прибавил: — Правда, красота — великое
искушение для женщин, и трудно им — этим скудельным
сосудам — устоять против беспрестанных соблазнов. Едва
ли в тысяче найдете одну, которая бы до конца жизни
умела сохранить свою непорочность. Мы, мужчины, тре¬
буем от них чистоты, но не мы ли сами их и губим, на них
одних возлагая всю ответственность»...
Добрый старичок, за минуту так расходившийся на
«гордого волокиту» и на «развращенную женщину»,
«вздохнув, замолчал и поник головою».
477
Генералу стало ее жалко, быть может, как мне и вам,
мой читатель!
Быть может, он что-нибудь вспомнил, о чем не мешает
вспомянуть каждому, кто готов «бросить в нее камнем».
А что сделал распрямившийся синодальный секретарь?
«Я торжествовал,— пишет он,— мое дело сошло
с рук легко. Красавица и ее муж более меня не тревожили,
и я их уже никогда не видал».
Недаром, видно, держится у нас на Руси поверье, что
военные люди почему-то способны относиться к слабостям
и несчастиям человеческим добрее, чем иные, «опочившие
в законе».
Этим собственно я предполагал и заключить пересказ
брачных историй, отмеченных в записках синодального
секретаря Исмайлова, но одному неожиданному обстоя¬
тельству угодно было дать мне возможность еще продол¬
жить дальнейшую любопытную историю моей героини. Это
я исполню уже не по писаниям синодального секретаря,
а по устному преданию достопочтенного человека, которому
лица, упоминаемые в записках синодального секретаря, по¬
казались небезызвестными
Достопочтенный современник «очаровательной смолян¬
ки», старец, достигший тех лет, когда уже сами года слу¬
жат порукою за истину рассказа,— говорит, что «лицо ге¬
роини ему знакомо» и что она могла совершить все, что
описывает Исмайлов, «ибо совершала вещи, гораздо более
1 От моих литературных собратий и от некоторых лиц из пуб¬
лики я получил много вопросов: действительно ли существуют на са¬
мом деле «записки синодального секретаря Исмайлова» и действи¬
тельно ли из них почерпнута пересказанная мною история «смолян¬
ки». По этому поводу я считаю нужным сказать, что все до сих
пор сказанное о «красавице» действительно взято из подлинных за¬
писок Исмайлова, которые сейчас лежат у меня на столе и могут
быть предъявлены всякому, кто пожелает их видеть. А до приобре¬
тения их мною они хранились у киевского профессора Ф. А. Тер¬
новского, которому все их содержание близко известно. Часть их
напечатана в духовном журнале «Странник». Потом они были
передаваемы мною в редакцию «Исторического вестника»
и «Наблюдателя», где они были отвергнуты, ибо в растянутом
и неуклюжем изложении Исмайлова они, действительно, скучны и не
совсем удобны для печати. Затем я приобрел эти записки с целью
выбрать из них то, что может характеризовать самые глухие годы на¬
шего века (XXX годы). История «очаровательной смолянки» дале¬
ко не из самых удивительных, которые записал Исмайлов. Ряд самых
любопытных брачных историй пришлось выпустить, потому что
содержание их, как его ни маскируй,— выходило слишком неудобно
для современных нравов. (Прим. автора.)
478
превосходящие вероятие». У Исмайлова, по словам совре¬
менника, эта отчаяннейшая и в то же время милей¬
шая женщина «описана грубо». Очевидно, говорит
он, синодальный секретарь семинарского воспитания не мог
понимать эту прихотливейшую смесь добра и зла, коварст¬
ва и простоты, ангельской прелести и демонического обая¬
ния. Это была душа, способная уноситься до высокого са¬
моотвержения и падать до самых низменных нечистот
нравственного ада. Ему помнится, что едва ли не для нее
был сочинен романс:
То ночь не спит, то день зевает,
То холодна, то жжет в ней кровь,
То смерти ждет, то жить желает,
То всех чужда, то любит вновь.
И т. д.
То в монастырь, то в ад летит.
Любопытный рассказ образованного современника не
изменяет общего характера этой странной и страстной осо¬
бы, но он окрашивает ее более ей соответственным колори¬
том, в котором ее безумные прихоти и увлечения всем, что
попало en regarde amoureux делаются понятнее, мягче и,
если не становятся извинительными, то, по крайней мере,
вызывают к ней порою глубокое сострадание.
Любопытен в этом рассказе и ее супруг. Этот «госу¬
дарственный муж на пробках и на вате», которого генерал
Капцевич то боялся, то называл «гордым волокитою», яв¬
ляет в своем характере странные, но симпатичные типиче¬
ские черты другого, более раннего, «Александровского ве¬
ка». При недостатках, что он должен был заменить у себя
«ватою и пробками», он умел быть милым и приятным,
умел любить и был действительно любим даже ею,
среди ее неистовых безумств, уронивших ее и его в петер¬
бургском свете непоправимо.
Словом, жизнь «очаровательной смолянки» далеко не
исчерпана записками синодального секретаря, встреча
с которым составляла в ряду ее затейных упрямств один
эпизод, и притом, конечно, весьма неважный. «Это была
еще проба пера и чернил». Все, в чем она успела до сих
пор проявить свою сорванцовскую энергию, совершено ею
почти на самом расцвете жизни, «когда ее темперамент
и воля были еще сравнительно слабы и несме¬
лы». Удаление ее от двора и отвержение высшим кругом
русского светского общества последовали, когда ей не было
более двадцати трех лет, а натура ее была не из тех, кото¬
1 в глазах влюбленного (франц.).
479
рые способны киснуть и плакаться о репутации. Ничто со¬
вершившееся не занимало ее размышлений надолго: что
раз прошло, то все равно как будто и не бывало. Поэтому
она не грустила и не дала себе затеряться или увязть
в бесплодных раскаяниях и сожалениях. Напротив, она
смело шла далее своим путем, только при более окрепшем
уме и какой-то угарной смелости. Ненасытимая жажда при¬
ключений ставила ее не раз лицом к лицу с невообрази¬
мым сбродом и потом вдруг останавливала на ней внима¬
ние Наполеона III. Это было в Париже около 1850 года,
когда она была уже снова вдовою и ей исполнилось за со¬
рок лет. Она и тогда была еще столь очаровательна, что
заставила президента среди его борьбы с Кавеньяком и ри¬
скованных хлопот об уничтожении законодательного собра¬
ния, выучить для нее на бале «три русские слова»:
— Я вас люблю.
В знак взаимной национальной любезности она ответи¬
ла ему на это по-французски:
— Et moi aussi.
Что касается до нее, то она на этот раз лгала.
В ее «угарной голове» сверкнула мысль предвосхитить
карьеру Евгении Монтихо, графини де-Тэба... и если бы
это ей удалось, то мир увидал бы на троне существо гораз¬
до более причудливое, чем Мессалина.
1 И я тоже (франц.).
БРОДЯГИ ДУХОВНОГО ЧИНА
Характерное явление церковной жизни XVIII века
Того отци попы, чернци, не минули шляху,
Филосопы, крутопопы набирались страху.
Черноморская «вирша» Потемкину.
Недавно в Локащинском погосте, близ Полтавы, скон¬
чался скромный литературный труженик и всякого почте¬
ния достойный человек, Иван Данилович Павловский. Он
был большой любитель церковной истории и тщательный
собиратель исторического материала, какой только попа¬
дался ему под руку. Перед последним отъездом своим из
Петербурга в Малороссию, куда Павловский отправлялся
уже без надежды на выздоровление, он оставил мне «охап¬
ку шпаргалов», собранных им где-то в Полтаве, и просил
со временем разобрать эти бумаги и не дать затеряться
в безвестности тому, что в них может оказаться достой¬
ного общественного внимания, а «наипаче любителей рус¬
ской церковной истории».
Исполняя просьбу моего покойного приятеля, я пере¬
смотрел «охапку» и нашел в числе переданных мне бумаг
немало любопытного, хотя это все по преимуществу клочья
и отрывки, касающиеся очень разнообразных предметов.
Самое цельное составляют листы, очевидно вырванные из
переплетенной копийной книги, в которую полностью впи¬
сывались указы, полученные полтавским «всечестным про¬
топопом Евстафием Могилянским из киевской митропо¬
лии». Указы обнимают время с 1743 по 1780 год, т. е. все¬
го кряду тридцать семь лет весьма интересной в жизни
России эпохи XVIII столетия, и любопытны не менее, на¬
пример, чем краткие выборки из «Книнской судебной кни¬
ги», сохраненной киевским профессором Антоновичем и от¬
печатанные в «Киевской старине», или «Известия
об излишних монахах», выводимые в том же издании про¬
фессором киевск. дух. академии Ф. Терновским. Все указы
названной версии помечены на маржах кратко словом
16. Н. С. Лесков, т. б.
481
«о сиску», т. е. о розыске беглых людей, или, как они в са¬
мых указах названы, «бродяг духовного чина». Пометы
эти, вероятно, сделаны рукою самого «всечестного протопо¬
па Евстафия», а может быть и чьею другою, но это, впро¬
чем, не важно.
Бумага толстая, сине-серая и значительно обветшалая,
чернила порыжелые, почерка, главным образом, два,—оба
составляют переходную манеру от полоустава к скорописи.
Один довольно красив, оба нечетки.
Я подобрал цельные указы «о сиску» и уцелевшие об¬
рывки по годам и делаю из них выписки в хронологиче¬
ском порядке, дабы можно было наглядно себе предста¬
вить, как шло и развивалось в духовном чине такое любо¬
пытное явление, как бродяжество, составляющее весьма
характерную черту того времени, когда было «строго и бла¬
гочестиво». Текста самых указов я не привожу, потому что
он не представляет ничего интересного.
Обыкновенные духовно-канцелярские вступления по од¬
ной формуле, а потом поименование беглецов с указанием
их примет и времени их побега, а в конце предписание
«всечестному протопопу смотреть тех беглецов накрепко
и, заковав в кандалы или забив в колодки, посылать их
туда, откуда они бежали,— или же в консистории, а иног¬
да и в святейший синод».
Я выписываю из указов «о сиску» только имена, сан
и приметы лиц духовного чина, которые пронесли в своей
жизни крест добровольного скитальчества и тревожили
свое начальство, пускаясь бродяжить. При этом я отмечаю,
где есть след,— при каких обстоятельствах произошел по¬
бег и какого возраста были эти искатели приключений в ту
пору, когда они решились предпочесть мирную жизнь свя¬
тых обителей случайностям увлекательной, но тревожной
жизни бродяг. Кроме того, присовокупляю более или менее
интересно определяемые приметы, по коим духовных бро¬
дяг надлежало «смотреть накрепко, ловить и заковывать».
Мне кажется, что более подробные выдержки из указов
«о сиску» были бы утомительны и неинтересны, а то, что
я извлекаю и записываю, по моему мнению, непременно
должно составить живой интерес для всякого любителя
исторической правды, которую постоянно есть охотники
затемнять предосудительною и вредною тенденциозною
лживостью. Так как это злое настроение в наши дни осо¬
бенно ожесточилось и появляется много писаний, авторы
которых беззастенчиво стремятся ввести мало знающих
историю людей в заблуждение, представляя им былое вре¬
482
мя и былые порядки в ложном свете, дабы таким образом
показать старину, как время счастливое и прекрасное,
к какому, будто бы, следует желать возвратиться, то и со
стороны людей, уважающих истину, имеющую свою цену
«на каждом месте и о каждой добе», должно быть пред¬
ставляемо общественному вниманию, какие явления имели
для себя место во времена былые.
Известия о «бродягах духовного чина» показывают та¬
кие черты клировых нравов русской церкви, которые, ка¬
жется, должны и могут служить убеждениям, совершенно
противоположным с теми, какие внушают люди, слепо при¬
страстные к «святой» старине и, может быть, недостаточ¬
но основательные в своих стремлениях повернуть неудер¬
жимое течение жизни к порядкам старой и слишком скоро
позабытой, но нимало не лучшей поры.
Хотя известия «о бродягах духовного чина» здесь по¬
даются в случайном и, конечно, крайне ограниченном раз¬
мере и, разумеется, составляют, вероятно, только самую
незначительную долю всей группы случаев этого рода,—
однако, тем не менее, и по такой малой доле читатель бу¬
дет в состоянии себе представить настоящие, а не поддель¬
ные и притом весьма яркие картины былого.
За сим начинаю мои выписки: «попы, чернцы, филосо¬
пы и крутопопы, набираясь страху, мандруюг до шляху».
Шествие открывается «попом».
В марте 743 года из Святогорского монастыря «бежал
поп Андрей Шапкин, содержавшийся в монастыре
по некоторому секретному делу,— лица белого и громогла¬
сен». Его велено «смотреть накрепко» и по поимке «ото¬
слать скованна в белогородскую консисторию». А 30-го
июля того же года из Красногорского монастыря «бежал
под Андрей Григорьев, на обличье смагловат, по¬
бит воспою, волосов скулих, мови грубой, малохрипливой,
лет ему 50, бежал ночью». «Прислать скована».
Порою «утекательство» попов, иноков и инокинь оже¬
сточалось до того, что они поднимались станом из разных
монастырей, как бы скликнувшись, чтобы всем бежать вме¬
сте в одно время и на условный пункт. Так, в 1743 г.
сразу бежали и в одном указе объявлены: 1) Козельского
монастыря монах Мелетий Стоецкий, «волосов ма¬
лих, а глазов больших, лица кругопятного»; 2) иеромонах
Варлаам Климов, «мови тонклявой»; 3) из мона-
483
стыря Полтавского иеродиакон Сильвестр Куль¬
чиньский, лет 30; 4) из Гамалеевского монастыря
иеромонах Никифор, носа не великого и острого, мови
швидкой, 34 л.; 5) из Глуховского монастыря монахиня
Паисия, мови дроботливой и мало гугнивой, глазов се¬
рих мало подпухлых, носа долгого, лет 45; 6) из Козелец¬
кого монастыря монахиня Христина, мови повольно-
дроботливой, носа короткого, лет 40; 7) из Черниговского
Троицкого монастыря — иеромонах Иннокентий Ша¬
булявский — в плечах толст, сам собою и руками те¬
густ (sic), носа острого, щедровит (ряб), бороды не широ¬
кой, козлиной (sic), спевает и читает сипко тенором;
8) из Никольского пустынного монастыря монах Исаия
Куновецкий — сухопрадий (sic), око правое вейкою
(sic) толсто заплыло, лет 22; 9) из Успенского монастыря
иеромонах Антоний Усманецкий, 57 лет, мови
грубой; 10) монах Исаия, 31 года, без пальца на руке;
11) монах Иосей кузнец, росту малого, 40 лет;
12) Анастасий Хватовец — 31 года; 13) Ка¬
лист Загоровский, русый, слащеватый, 30 лет.
Всех их повелевалось «искать накрепко» и пр., но сыскан
ли кто — неведомо. Ведомо только, отколь они пошли, но
никто не знал, где они сосвидятся. Это дает целые карти¬
ны, которые представляются воображению всякого, кто
слыхал хотя что-нибудь о таковых бродягах, ходивших
«становищами», особенно по Карачевскому и Трубчевско¬
му полесьям, Орловской губернии, перед самым тем време¬
нем, как сформировалась известная разбойническая шайка
Гришки.
Здесь достойно замечания, что все бродяги-монахи по
летам моложе одновременно с ними бежавших и по одному
указу разыскиваемых монахинь. Исключение представляет
один Антоний «грубой мови». На Десне рассказывают, что
«перед Тришкою» за год ходило по лесам «компанство»
духовных с своими конями и возами, т. е. телегами и жин¬
ками. Они стояли становищем «як заправьски цыганы»
и для довершения сходства с сими последними «ловили по
селам кур и гусей и свиней били и смолили». Все черницы
или жинки были старше монахов «опричь одного, который
был як тур с Беловежи: той всем молодым чернецам по
чернице дал, а некоторым на двух одну, а сам вроде игу¬
мена був и особной жинки соби не тримал, а всех себе на
покуты брав (на покаяние) и бабы его против всех моло¬
дых чернецов боялись, и которой он велел, та с ним ту
же минуту шла каяться в его холщовую повозку на дол¬
484
гих дрогах». На этой повозке у него был белый «плаг со
крестом, вроде как на походной церкви». Они тоже служи¬
ли какие-то службы, пели псалмы за усопших и пошалива¬
ли на проезжих, а потом передрались и «рубалися топора¬
ми», и позже вдруг никому не заметно снялись и уехали
по осени. А весною, когда растаял снег и дивчата пошли
рвать ландыши, то нашли недалеко от бывшей стоянки во
рву под сухою листвою убитую черницу, «пополам переру¬
банную» и цинически набитою в нижней части тела ело¬
выми шишками. Об этом все знали, и все молчали, «пока
черница сгнила, или волки ее съели». А потом «пошел
Тришка», о котором крестьяне северных мест Черниговской
и прилегающих уездов Орловской губернии мнения не ху¬
дого «за те, що вин хотив усих ровными зробить и замож¬
ных (т. е. богатых) разорял, а бедных награждал».
«Консистория преосвященного Антонина, митрополита
белогородского и обоянского», в июне 1744 г. за № 1,006,
разыскивала бежавшего безвестно вдового попа
Ивана Карпова, который с женкою Ириною
жил прелюбодейно. Ростом высок, лет тридцати». Его
предписано «смотреть, поймать, заковать» и прочее по
установлению. А сряду за № 1,010 владыка Антонин про¬
сит киевского митрополита Рафаила Зборовского «смот¬
реть, заковать» и прочее многих «монастырских
утекенцов», а именно, «утек иеродиакон Паисий,
лет 30, тонок и скудобрад, иеромонах Евлампий, лица
смаглеватого, мови скорой, лет 50, спевает тенора, Злато¬
верхого Михайловского монастыря иеромонах Вениа¬
мин, мови громкой; да иеромонах Иосаф, носа неза¬
долго, очей малосерих (sic), а мови тихой; да монах Кор¬
нилий Капустинский, роста невеликого, а лица дол¬
гого и носа большого, ко рту похилистого, бровь белых, худо¬
жества малер. Кирилловского монастыря иеромонах Алим¬
пий — рыжеус и мови бойковатой, да иеродиакон Кли¬
мент, 22 лет, мови покладливой, да монахи: Анто¬
ний, волосов рыжих, глазов кривых, малограмотен; да
Даниил, лет около семидесяти (!), да монахини деви¬
чьих монастырей: Киево-Иорданского монахиня Анна,
росту среднего, очей карих, мало насупленных, лица
смаглеватого, носа керпатого, на правую ногу хрома,
глуповата, лет ей 57» (вообще не красавица). «Другая
Анна, 30 лет, бров черных, очей серых, носа керпатого,
лица ямоватого, грибоватого, опухлого» (тоже не увлека¬
тельна); «да монахиня Фотинья, лица долгого, 54 лет;
да иеромонах Исаия, да монах Авсентий, телом
485
толст, ходит сутуловато, горбат, полной природы; да мо¬
нах Митрофан, росту невысокого, волосов на голове
продолговатых, черных, лица черноватого, бороды колкова¬
той (sic)». Всех их смотреть, ковать и проч.
Пускались бродяжить и протопопы, так, в 1747 году
бывший карповский протопоп Василий Три¬
польский «за неотдачу в консисторию бытия своего
в городе Карпове и уезде сборной ее императорского вели¬
чества денежной казны окладных с церквей и неокладных
с венечных памятей двести тридцати восьми рублев соро¬
ка девяти копеек от священно-служения запрещен и в том
обязан подпискою», а потом «безвестно бежал». Лет
ему 45.
В 748 году сряду публикуются два побега, из коих
один интересен по личности беглеца, а другой — по обду¬
манности и запасливости бежавших. Во-первых, бежал из
ставропигиального Симонова монастыря сам игумен Не¬
фитес (в другом месте документа назван Феофи¬
лом), позванный в синод «по некоторому делу», а во-вто¬
рых, в «киевской катедре иеромонах Гедеон, подмовив¬
ши с собою послушника монастыря Катедровского Василья
Борзовского и взявши с собою пару монастырских лоша¬
дей с хомутом, полушорком и сани со всею упряжью, та¬
кож и квитанции, которые надлежали до шафарской кон¬
куленции и городничества позабравши, безвестно бежали».
У иеромонаха Гедеона «борода с обширностию», а послуш¬
ник Василий «на глаза низок». Оба «речи дроботливой».
При побегах бывали и захваты в духе удалого казаче¬
ства,— так, в 1749 году, «из черниговской епархии, мона¬
стыря Николаевского, пустынно-рыхловского бежал по¬
стриженец монах Иннокентий Руссиков, носа
керпатого, на правую ногу крив, а борода только зачала
пробиваться». Бежал он «против 1-го ч. марта ночью, осед¬
лавши в ворце самую добрую монастырскую лошадь и не
сдавши определенного ему послушания экономическо¬
го». Последнее замечание интересно по его наивности: игу¬
мен и братия надеялися, что задумавший бежать будет
иметь заботу сдавать им свое послушание!.. А вслед за тем,
как ускакал в марте на добром монастырском коне монах
Иннокентий, в апреле из Введенского Гадячского монасты¬
ря, с гораздо большею основательностью, уезжает иеромо¬
нах, имени которого не названо. «Его, по рассмотрению
братии, отправлено, т. е. его послали при возах
486
(подводах) четырех в сечь за солью и за рыбою и при
указе за шнуровою книгою для испрошения на монастырь
милостины. Тогда, спродавши воз монастырский с парою
волов и поделавши оному монастырю немало урону, безве¬
стно от возов бежал». Вероятно остался в сечи.
С посылками иноков по монастырским нуждам, очевид¬
но, случались частые в этом роде истории, по крайней ме¬
ре, в том же 1749 году, когда не вернулся из сечи отец
иеромонах, пропал и другой инок, тоже облеченный дове¬
рием своей обители.
21-го мая 749 г. иеромонах Нежинского монастыря
Илья Романовский послан был надсматривать у рыболо¬
вень монастырских и бежал. Он лица каровидого, продол¬
говат, мови гугнивой, спевает тенора. «Его забить в колод¬
ки и прислать».
Это, можно сказать, в своем роде прототипы или пред¬
течи нынешних кассиров, и, вероятно, только одною мало¬
начитанностью гг. адвокатов можно объяснить, что ни
один из них, защищая нынешних захватчиков светского
чина, не сделал посылки на захваты и утекательство в чи¬
не духовном.
«Нежинского монастыря архимандрит Платон доноше¬
нием представил, что оного Нежинского монастыря иеро¬
диакон Паисий Трапензий, бродя с маткою
своею Евдокиею, находячеюся при доме протопопа не¬
жинского Стефана Волховского, по разным корчмам и
пианствуя сего 749 года июля 21, неизвестно бежал, кото¬
рый иеродиакон приметами такий: росту среднего, лица бе¬
лого, круглого, носа умеренного, очей серых, волосов темно-
русих, небольших, мови горкавой, лет от роду тридца¬
ти». Его «накрепко смотреть и, заковав в колодки, отослать
в оный Нежинский монастырь на коште того монастыря».
Игумен Гадячского монастыря Филарет доношением
митрополиту Тимофею (Щербацкому) представил, что
«749 года против первого числа мая, ночной доби (ночною
порою) иеродиакон Дамаскин Гаврилов, который
указом его преосвященства определен был в Гадячский мо¬
настырь на неисходное житие», изошел оттуда
не дверьми, но пролез инуде,— именно, он «продрался
чрез ограду монастырскую и бежал безвестно». А приметы
1 Из этого приплетения к побегу иеродиакона Паисия «матки
его» и указания, что сия последняя жила «при доме протопопа не¬
жинского Стефана Волховского», следует заключать, что архимандрит
Платон был неравнодушен к протопопу и упомянул о «находящейся
при доме его» — не без умысла. (Прим. автора.)
487
этого иеродиакона такие: «росту среднего, волосов черных,
коротких, бороды такой, что высыпается (??), глазов
черных, лицом смогловат, носа долгого, говорит дроботли¬
во, ходы швидкой, лет 23». Оного «бегляка» смотреть
накрепко и проч.
Бегляков, вероятно, иногда ловили, и тогда указы о за¬
ковывании их накрепко исполнялись, может быть чересчур
сурово, потому что в Москве при сенате, 8-го июня 1749 г.,
напечатан указ ее императорского величества, чтобы поме¬
щики, дворцовых и монашеских вотчин управители бегле¬
цов ловили и сдавали властям с расписками, но при этом
наблюдали, «дабы таковые беглецы от долговременного со¬
держания и от голоду напрасной гибели також
и побегу не имели».
Затем побеги своим чередом продолжаются.
«Золотоношского монастыря табедний (?) Анатолий,
росту великого, долгосудого (?), носа умеренного, глазов
серых, посуповатый, волосов на голове долгих, рудых, бо¬
роды и усов не рудых, речи цикой (sic) литовской, лет
сроду четыредесяти, прошлого июня (1749) против 21 дня
в ноче без жадной (т. е. без всякой) причины бежал».
«Петропавловского глуховского монастыря архиманд¬
рит Никифор доношением представил, что 749 г. июля
8-го дня, во время утренни, иеродиакон Гавриил Ва¬
сильев, росту среднего, лица тараканковатого (sic), носа
горбатого, продолговатого, волосов светло-русых, бородки
рудой и небольшой, действует и спевает тенора; ходы спеш¬
ной, речи пространной, очей серых, лет ему сроду как бы
сорок,— с оного Петропавловского глуховского монастыря
бежал, и показанного беглеца, иеродиакона Гавриила, на¬
крепко смотреть — не явился ли где, и буде явится, то его,
поймав и забив в колоды, отослать в оный Петропавлов¬
ский монастырь на коште оного монастыря».
«Определенный 748 г. августа 4-го при указе из канце¬
лярии катедровой черниговской епархии в Черниговский
же в николаевский макошинский монастырь на безыс¬
ходное житие иеромонах Феоклий минув¬
шего апреля против 16-го числа, взяв монастырскую челнь,
по реке Десне неизвестно бежал. Кой же приметами таков:
росту среднего, сутуловат, волосов на голове и бороде тем¬
но-русих, коротких (!?), прямых, густих, усов долгих,
темно-русих, глаз карих, лицом сухощав и блед, носа про¬
долговатого, говорит тихо, скоро, пространно, употребляет
в речь часто «поистине» и «паки». Спевает тенора тихо,
голосит; языком говорить может (?!), ходит
488
скоро; лет ему до сорока». «Показанного беглеца крепко
смотреть, не явился ли где-нибудь, а явился, то его, пой¬
мав и забив в колодки, отсылать в черниговскую консисто¬
рию».
«Марта против 25-го числа 750 г. из Нежинского мона¬
стыря бежал иеродиакон Ипполит, мови литовской,
спевает баска, лет четыредесять». Поймать, «забить в ко¬
лодки и прислать в Нежинский монастырь».
«Того же 750 г., ноября, против 5-го числа в почине
Воскресенского монастыря Новый Иерусалим бежал иеро¬
диакон Марко, ходы и мови гайдамацкой, лет тридца¬
ти». «Забить в колодки» и т. д.
«В Красногорском монастыре жил бесчинно и во всем
поступал продерзостно иеродиакон Яссон, и когда на¬
местник иеромонах Арсений послал его для допроса, он
того же дня, 18-го октября 750 г., безвестно бежал. Росту
большого, волосов черных, носа долгого, мови дроботли¬
вой, лет как бы 35-ти». Его «поймать, забить в колодки»
и проч.
Того же года 18-го июля из Песношского монастыря
бежал 50-ти-летний иеродиакон Оплечев (без имени),
присланный туда за нехорошее дело из св. Сергиевой Тро¬
ицкой лавры. Его тоже «поймать и забить».
«Нижегородского архангельского собора бывший прото¬
поп Василий Иванов, сын Лутохин, в июле 1749 г., за
разные показанные в указе вины послан был в Зеленогор¬
ский монастырь, а оттуда 25-го декабря 1750 г. (на самое
Рождество Христово) бежал безвестно, а приметы прото¬
попа те: росту великого, дебел, волосом сед, борода впро¬
седь, лицом избела красноват, долгонос, говорит сиповато,
от рождения в шестьдесят лет».
А с ним сбежали или им сведены той же обители ино¬
ки: «монах Малх да иеродиакон Марко»,— оба пс
приметам люди непоказные: иеродиакон Марко «росту мал
и косноязычен», а инок Малх имел «волосы долги, но речь
гнусявую».
В это же самое время из киевского Кирилловского мона¬
стыря бежал «лишенный иерейского сана и присланный
в монастырь для содержания без сообщения святых тайн
по смерть» села Зубатова иерей Андрий Иванов, кой
приметами таков: «росту низкого, корпуса сухощавого, во¬
лосов на голове простых, лица желтого, стешками (?), мол¬
ви трусливой, ходы спесивой».
Всех искать, держать, ковать и проч.
489
Из Густынского монастыря, против 7-го октября 750 г.,
ночью бежал «иеромонах Моисей, находючийся по
смерть свою без священнодейства за пьянство». Из Троиц¬
ко-Сергиевой лавры бежал иеродиакон Илларион,
изображение примет коего отвалилось. Обоих требовалось
«смотреть, в колодки забивать» и т. д.
Случалось, что иноки уходили из монастырей с значи¬
тельною покражею и святотатственного характера. Такой
случай, бывший в 750 г. в нежинском Благовещенском мо¬
настыре, откуда «октября против 24-го числа в вечер бе¬
жал иеромонах Варлаам, писарь в житии не постоян¬
ный». Он, «оставя все дела монастырские, сбежал неведо¬
мо куда», а с ним «из церкви Благовещения из алтаря не
стало разных церковных из шкафы вещей,— поясов шале¬
вых красных; великой рукии, четыре материи зеленые; ло¬
коть восемь штофу разноцветного; кружку кошельковую
сломано и денег полтора рубля взято. На митре сребро¬
позлащенной две штучки алмазных оторвано; на митре
парчевой венчик жемчужный обрезано. Икону пресвятые
Богородицы Казанские, которую писал Петр митрополит
киевский, с затвором, и по краях тоей иконы и на затво¬
рах оклад золотой, а венец жемчужный, под жертвенника¬
ми снято и неведомо где оную икону было подето; а после¬
де тая же икона в церкве неведомо кем подкинена и с этой
иконы до десяти зернят жемчужных отрезано. Да и преж¬
де сего в недавнем времени в месяце сентябре, в первых
числах тако ж, и кружку в церкви отбито и деньги пятна¬
дцать рублей с оной взято. Иеромонах Варлаам росту сред¬
него, власов черных, долгих, лет 30, лица омальковатого
(?), очей карих, спевает тенора». Его «смотреть, поймать
и забить в колодки, а вещи прислать».
«Против 23-го января 750 г., ночью, бежал киевского
Пустынно-Николаевского монастыря постриженец в ман¬
тию, монах Паисий, росту большого, лица долговатого,
глазов белых (sic) дримловатых, волосов русявых, лет 40».
«Поймать» и проч. «Августа 4-го бежал Киево-кириллов¬
ского монастыря иеродиакон Климент, росту высокого,
лица мало-зеленого, бороды невеликой».
Бежали и «раскольники» хотя не от своих, а от «господ¬
ствующих», и тогда розыски производились тем же поряд¬
ком, но только видно, что они содержались под стражею
несколько тщательнее, хотя, впрочем, это мало помогало,
так как и сами стражники тоже были бегучи.
490
В именовании «утекленцев» тоже есть отмены. Так,
например, в митрополичьем указе 4-го сентября 750 г. пи¬
сано, что «по некоторому самонужнейшему делу содержа¬
лись при святейшего правительствующего синода конторе
колодники, раскольники схимник Анфитка, да
трудники его Иоська и Авраамка, и они бежали,
купно», и прибавим — очень оригинально. Побег совершил¬
ся «августа 26 числа по полудни, во втором часу, и за пре¬
бывавшим при иной святейшего правительствующего сино¬
да конторе отставным прапорщиком Яковом Есюко¬
вым». Приметы беглецов такие: «схимник Анфитка росту
среднего, плечист, лицо угроватое, побитое рябинами, нозд¬
ри с обеих сторон рваные, пытан, глаза кривавые, волосы
черные, лет пятьдесят. Оська — невелик, лет двадцати. Ав¬
раамка росту малого, лет 40, волосы светло-русые с седина¬
ми». Страж же этих беглецов, тоже вместе с ними бежав¬
ший прапорщик Есюков, был таков: «росту среднего, ли¬
цом скуловат, бел, на голове волосы темно-русые, малые,
взлезает (!), с плешинами, летами в тридцать пять». Всех
их одинаково «смотреть, ловить, ковать» и проч.
Раскольников некрепко уберегали не в одной конторе,
а они преблагополучно бежали и из контор монастыр¬
ских,— так, например, сряду же «раскольщицкий чернец
Герасим», который прислан из святейшего синода кон¬
торы в контору ставропигиального Новоспасского мона¬
стыря, бежал из конторы этого монастыря, 50 лет. Но это
еще благополучие, что он никого с собою не увел, а то
случалось и такое горе.
1751 года из ставропигиального Новоспасского мона¬
стыря бежал пономарь монах Илларион, 27 лет, да
содержавшийся там же раскольнический чернец Висса¬
рион, которого велено было особенно заковать в ручные
и ножные кандалы и прислать к синодальным членам; но
только ему «нигде в Москве сыску не было». Кто тут кого
сманил и увел: раскольничий чернец православного поно¬
маря, или пономарь юного чернеца,— угадать нетрудно.
«Епархии ростовской и ярославской обретавшийся
в Углицком монастыре, в братстве Ярославского уезда, се¬
ла Николаевского, вдовый поп Алексей Григорь¬
ев, а в брянском Саввине монастыре иеромонах Вени¬
амин — бежали». Бежавшему «попу шестьдесят лет».
«751 года февраля 5-го против 6-го дня из Чернигов¬
ского Ильинского монастыря бежал иеродиакон Вениа¬
мин, находившийся в должности коперштихаторской
и подмовил с собою иеродиакона Нектария, находив-
491
шегося в должности Пекаревой. Вениамин росту мало выше
среднего, собою товклив, лица островатого, щуплявого, гла¬
зами пахмурен, носа долгого посредине малогорб». Примет
Нектария нет, и вообще конец указа оторван.
«27-го апреля 751 года бежал из Киево-Братского мона¬
стыря иеродиакон Тавия Яскевич, приметами та¬
ков: росту среднего, на голове и бороде волосов русых, тем¬
но-простых, бороды невеликой, очей в лобу западлых, те¬
лом умерителен; носа малого, продолгого; ходы замаш¬
кой,— як ходит, то руками размахивает, спевает и читает
тенористо». «Накрепко его смотреть, поймать, забить в ко¬
лодки» и т. д.
3 июня 751 года из канцелярии метрополии Киевской
был разослан указ о поимке нескольких бежавших молодых
иеродиаконов, из которых имена некоторых оторваны,
а другие уцелели. Между сими последними есть Код¬
рат, «собою белопуз, волосов рыжих и коротких, говорит
тихо и пискливо, по-литовски; читает и спевает себе в нос
трудоголосом, как бы в род плача, лет ему от роду 22,
художества резчик панагий, крестиков, летир и образков
на дереве и на меди. Он же и печатки резать умеет». На¬
зван еще иеродиакон Нектарий, тоже 22 лет, вида
«пахмурного, тонкляв и всегда нависшися смотрит и что
ни говорит, то как бы сердившись, особливо в случае его
вопрошения, ответствует и говорит хрипливо, тихо и роз¬
начим голосом».
В том же году, 14 мая, из Нежинского Благовещенско¬
го монастыря бежал иеродиакон Пахомий, 25 лет, ко¬
торый «определен был в пономарню, в звание эклекаше¬
ское. Росту он невеликого, собою тонок, нос кирповат, спе¬
вает и читает розначо».
В 1754 году бежали из Кирилловского монастыря,
в Киеве, иеромонах Иакинф, да дьякон Марко, да
иеромонах Софроний, «стриженый, лицом очень смугл,
очей желтоватых». Киево-Николаево-пустынного монасты¬
ря иеромонах Игнатий, «росту высоковат, собою тон¬
коват, лицом бледноват и головою лысоват, с тылу и по
бокам на голове мало волосов, спевает тенора; да иеромо¬
нах Иакинф сам собою дебел, а лицом красно-рыжеват,
волосов черно-сивых, спевает тенора, лет 60. Нежинского
монастыря иеродиакон Фортунат, росту великого, по¬
лон и толстоват, говорит громогласно. Монахи Савва и
Аверкий», и пр.
Но вот являются еще особливые случаи более интерес¬
ных побегов, которые, конечно, предприняты не с целью
492
бродяжить, а, вероятно, с иными, более основательными
планами. Эти планы мы и попытаемся разгадать и, если
можно, объяснить.
В указе митрополита Тимофея Щербатского писано, что
«некоторые священнические сыны, а именно: Стефан
да Федор Клеоповы, Антоний Буринской, дьякон,
да Петр Голобудский, зная свое дело к получению
иерейского чина недостоинство и в чтении крайнее неискус¬
ство, минуя архипастыря своего, отшед за рубеж к чуже¬
странным епископам без всякой правильной причины, без
указных презентов (?) и ни к какому месту, не удостоен
ваканс, ухищренным образом против правил св. отец
священство похитили». «А дабы другим впредь
сего чинить повадно не было», повелевается «священниче¬
ского благословения у них не брать и священниками их не
называть», а «смотреть» и т. д. Приметы же этих не до¬
стойных иерейства были такие: Стефан Клеопов носа ост¬
роватого, волосов простых, бороды малой и весьма редкой,
лет 26. Федор Клеопов росту невеликого, мови дроботли¬
вой и шепеливой, ходы швидкой, носа невеликого, мало¬
толстоватого, лет 34. Антоний Буринской мови тонкой,
ходы пространной, носа долгого, а лица сухощавого. Петр
Галабутский лица смоглеватого, носа умеренного, лет
ему 27».
В одном указе сразу объявляется, что 17-го июня
753 г. бежали из Успенского Рябцевского монастыря иеро¬
диакон Флавиан, который «по своему пианству, мно¬
гие чинил неспокойности, пакости и шкоды и подговорил
с собою двух послушников, которые тоже бежали.
26-го числа из Перервинского монастыря бежал в Москве
из подворья иеродиакон Паисий да монахиня Маг¬
далина, росту среднего, лица белого, волосов темно-
русых, ходы скорой, очей серых, говорит слитовска. Да еще
иеродиакон Митрофан Пожарский, собою толст,
лица красного, мови горкавой, да иеродиакон Фловиан,
твари круглой, одутловатой, носа толстого, керповатого,
мови пространной, спивае тенора нескладно и неголосно».
Их требовалось «смотреть накрепко» и в случае поимки
«забить в колодки и послать в их монастыри».
В киевском богоявленском девичьем монастыре содер¬
жалась за какие-то дела «вышедшая из польской области
монахиня Магдалина, коя была под началом у собор¬
ной старицы Мелании и, поблагословяся у нее пойти к на¬
чальнице (игумении Макарии), назад не пришла». Примет
ее недостает,— оторваны.
Бывали молодцы и такого сорванцовского типа, что
с одного вида казались страшными. Так, например,
в 1775 году из Лубенского монастыря, где нетленно почи¬
вает угодник божий Афанасий, сидящий, продававший ка¬
закам за деньги индульгенции, напечатанные для него
в Москве по великодушию царя Алексея Михайловича,
«бежал иеродиакон Платон Савецкий, поделав
значные непристойства». Савецкий приметами таков: «роста
мерного, волосов черноватых, лица беловатого, взору остро¬
ватого, на правую ногу хром, а говорит дерзостно и грамо¬
вато», а при том во всем цвете силы, ибо ему «лет тридцать».
В марте месяце 1776 года, 2-го числа, последовал «ор¬
дер» о многих «бежавших из епархий ростовской, крутиц¬
кой и воронежской, коим реестра прислана», но самого ре¬
естра этого в бумагах протопопа Евстафия не оказывается.
В 777 году велено разыскивать двух бежавших священ¬
ников рязанской епархии Касимовского уезда Афана¬
сия Васильева, да вятской — Иоанна Епифа¬
нова. Афанасий 50 лет, плешив, а Иоанн сутуловат, нос
с перегорбом (?), ходит согнувшись, говорит шепетливо,
60 лет.
Когда «утекленца» прижимали до того, что он должен
был прятаться по рощам и прилескам, то он держался все-
таки поближе к монастырям, где, вероятно, находил сочув¬
ствующих питальцев и набирал там себе товарищей для
бродяжества.
«778 г. февраля 8 дня», в полтавскую духовную конси¬
сторию явился митрополии ясской монах Михаил с биле¬
том, с которым отпущен в город Киев «для свидания
с свойственниками и проживал в Киево-Печерском мона¬
стыре, в гостинном доме». Его почему-то «велено было
отправить в губернскую канцелярию для рассмотрения»,
но он 13-го февраля бежал, а 28-го августа представлен
в словенскую консисторию из Великобудисского девичьего
монастыря, с представлением, что он проживал близ села
в лесу, который того же августа против 29 числа из кон¬
систории с-под караула паки бежал». В приметах его до¬
стойно внимания, что он «бороду и усы обрил и только
что начали обрастать, и говорит тонкляво, а лет ему от
роду 25». Очевидно, обритому отцу Михаилу было гораз¬
до удобнее ютиться в роще девичьего монастыря, так как
обритые мужчины легко переряживались в женщин. Его
требовалось представить в словенскую духовную консисто¬
рию. (Указ дан тою же консисториею 778 г. октября 4-го
дня.) К указу о сыске монаха Михаила приложен целый
494
«реестр бежавшим», другим «бродягам духовного чина»,
а именно: «Суздальского уезда, села Лежнева, вдовый,
дьякон Иван Иванов, росту высокого, толст, ли¬
цом бел, круголиц, волосы темно-русые, кудрявые, говорит
громко, 47 лет. Села Подморного поп Яков Иванов,
росту большого, рыжий с проседью, шестидесяти лет. Ря¬
занского кафедрального собора дьякон Андрей
Тихонов, сын Дорошнин, именуемый себя Путинским,
росту среднего, щедроват, говорит скоро, от роду 42 года,
Успенского черниговского, елецкого монастыря иероди¬
акон Анания, росту среднего, лицом красен, читает
дроботливо, поет тихо. Того же монастыря иеродиа¬
кон Платон, летами поменьше, да иеромонах
Антоний, росту высоко-среднего, тонок, ходит сутуло¬
вато, глазами подслеповат, от роду например 40 лет. Чер¬
ниговского Ильинского монастыря иеродиакон Ев¬
стратий, волосы рыжие, лицом красноват, мало рябо¬
ват, нос широкий, кругло-короткий, говорит громко, поет
толстовато. Рыхловского монастыря эконом Епифа¬
ний, поет и читает тенора, лицом ряб, 32 лет. Того же
монастыря монах Пафнутий, 30 лет, да монах
Иеракс, 43 лет.
779 года монахи опять бежали группами, так что сыски¬
вали их по одному реестру. Документ этот так и называл¬
ся: «Реестр бежавшим духовного чина бродягам». Тут зна¬
чится коломенской епархии, города Дедилова, церкви По¬
крова, священник Иван Семенов, 60 лет, города
Балахны поп (sic) Василий Амвросиев, 60 лет,
севской епархии монахи Варсонофий, поет второго
тенора, да Филарет, росту большого, читать и петь
знает немного, да из крутицкой епархии запрещенный
к священно-служению иеромонах Лука». И только что
этот реестр был послан, как ко владыке пишет сначала
игумения Великобудисского монастыря Марфа, что у нее
убежала инокиня Антония, а за нею сейчас же жалу¬
ется игумен Нефорощанского монастыря Лукиан, что у не¬
го исчезли два монаха — Сила да Яков. Первый из
них «поет тенора и легко ходит», а у второго «глаза кри¬
вые», и имеет всего 30 лет, тогда как их инокиня Антония
уже в годах,— именно «имеет пятьдесят лет».
Все опять повторяется одна и та же замечательная чер¬
та, что пускающиеся в море житейское черницы берут себе
в спутники чернецов гораздо себя моложе, хотя, впрочем,
видно, за красотою своих кавалеров много не гонятся, ибо
брат Яков имел какие-то «кривые глаза».
495
Денежные средства в этих случаях обыкновенно достав¬
ляли бережливые инокини.
Практику бродяг освященного сана отчасти можно ви¬
деть из указа славянской духовной консистории в алекса¬
польское духовное правление по случаю, бывшему с некиим
отцом Василием Соколовским из села Мотовиловки
(1786 февр. 14). Иерей этот, как видно из указа, долго
искал себе алтаря, от которого бы ему было удобно кор¬
миться, но начальство по каким-то причинам не торопилось
удовлетворять его просьбу, а отцу Соколовскому с семьею
стало холодно и голодно. Тогда, истомленный неудачами,
этот безместный священник измыслил себе пропитание от
вольной практики,— он нашел деревеньку, где местные
батюшки не успевали сделать все, что нужно прихожанам,
и «стал народам требы преподавать по правилам свя¬
тых отец». Которых именно «святых отец» и какие «прави¬
ла» руководили в этом отца Соколовского — в указе не
объяснено, но только видно, что отец Василий «преподавал
народам» всякие требы, нужные ко спасению живых
и умерших. Он не только крестил и погребал, что бывает
неотложно надобно по болезни ребенка, или по причине
разложения трупа, но также «и другие требы народам»
преподавал,— и все это он делал не нагло и самовластно,
а с вольного уговора с местными священниками. Выходит,
он делал то самое, что ныне без всякой помехи и без запре¬
та делается повсеместно так называемыми «ранними ба¬
тюшками», т. е. безместными священниками, которые те¬
перь беспрепятственно и свободно служат в столицах
и почти во всех больших городах ранние обедни,
самоличное отправление которых городских священников,
очевидно, затрудняет. Теперь эта практика не только тер¬
пима, но она до той степени распространена, что в Петер¬
бурге летом, когда «настоящие батюшки» выезжают на
дачи, «ранние батюшки» открыто служат даже и «поздние
обедни», и зла от того никакого не заметно. Но тогда, сто
лет назад, начальство смотрело на это неблагосклонно
и приводило на вид синодальный указ 1774 года, коим
запрещалось, «чтобы нигде из духовного чина никаких
бродяг приглашаемо не было». При открытии же где-либо
священнодействующих «бродяг духовного чина», их веле¬
но было сдавать в «свецкие команды, для определения, ку¬
да годны явятся, а местных священников, которые из тако¬
вых бродяг правильных священников к служению в своих
церквах без архиерейского дозволения допустят, штрафо¬
вать за каждую службу по десяти рублей на богадельни».
496
Указ этот впоследствии когда-нибудь, вероятно, отме¬
нен, или сюда тоже вкралось влияние «духа времени»
и сделало запретное не запретным, а как бы дозволенным.
И этому, кажется, надо радоваться, потому что вольно¬
практикующие «ранние батюшки» порою бывают очень
полезны, а старинное запрещение приходским священникам
прибегать в иных случаях к пособию вольнопрактикующих
преподавателей духовных треб все равно было и тогда
невыполнимо. Даже более того,— услуги «ранних батю¬
шек», которые тогда рассматривались как «бродяги духов¬
ного чина», нередко вызывались неизбежными случайно¬
стями, от которых не может считать себя свободным весь
человеческий род, а наипаче духовенство. Священник иног¬
да заболевал, иногда утомлялся службою или по другим
причинам не успевал сделать все, что от него требуется,—
а требуется от него очень много. И вот тогда «препода¬
вать требы народам» было некому, а от этого «души гиб¬
ли» и шла большая молва в людях. Между тем, от того,
что требы были преподаны «бродягою духовного чина»,
для душ христианских, по крайней мере, никакой беды не
было, ибо они все-таки отходили в неведомый и безвоз¬
вратный путь лицом, имевшим «помазание от святого»,
и притом по опыту уже знавшим все тягости отдаленных
переходов.
Таким образом, тип наших «ранних батюшек» возникал
из бродяг духовного чина исторически и обозначался,
как заместитель, или викарий в приходе. Случаи же такого
рода, где подобная подстава была неотразимо нужна, чрез¬
вычайно часты и о некоторых из них сохранились отмет¬
ки в записях протопопа Могилянского,— например, «по
благословению ясне в Богу преосвященнейшего Божиею
милостию православного архиепископа переяславского и
бориспольского писано золотоношскому протопопу Васи¬
лью Терановичу, что села Ковтунов священник Иона Иси¬
доров 739 года на вечери под Рождество Христово и на
самый праздник всенощного утреннего пения и литургии
за пьянством не служил, а на другой день хоть была ли¬
тургия и обхождение вокруг церкви, но однак на новое
лето 1 генваря 1740 года всенощного утреннего пения
и литургии и указного молебствия опять не
справлял за своим небрежением и крайним бесстрашием».
Разумеется, теперь, стоя на полтора века позднее того,
когда совершалось это «бесстрашие» отца Ковтуновско¬
го — трудно все это судить, но как и тогда в обычаях пра¬
вославного народа были те же хождения по приходу пе¬
497
ред праздником с молитвою «разговейною», и потом на
праздниках «с крестом», то ясно, что и тогда, как и ныне,
sto не могло не утомлять настоятеля прихода, тем более,
что условная вежливость требует, чтобы он оказал честь
угощениям, предлагаемым в каждом благочестивом доме.
Очевидно, что это может вынести не всякий в духовенстве,
и потому, случись тут вольнопрактикующий священник,
он бы мог быть очень полезен, ибо мог бы вместо изну¬
ренного настоятеля «преподать духовные требы народам»,
и были бы совершены все положенные моления на Рожде¬
ство и в день Нового года.
Вообще же, что касается такого оригинального явления,
как «бродяжничество людей духовного чина», которое
здесь представлено по документальным источникам, то
его, кажется, следует объяснять, во-первых, гнетущею ску¬
кою монастырской жизни, томительную праздность кото¬
рой в силах переносить далеко не все из тех, которые
неосмотрительно и необдуманно обрекают себя на уедине¬
ние за монастырскими стенами; во-вторых, разочаровани¬
ем, которое приходит скоро или не скоро, но всегда быва¬
ет мучительно, и, в-третьих, изобилием приютных мест,
куда «бродяги духовного чина» могли стремиться. Места
эти предлагал им, конечно, раскол поповщинского толка,
куда до открытия белокриницкой иерархии охотно и без
всякого разбора брали каких попало попов и дьяконов
церковного рукоположения. К их совестливости или добро¬
порядочности в расколе были крайне нетребовательны.
Лишь бы на них был сан, их сейчас же по-своему «пере¬
правляли» и определяли к священнослужительским заня¬
тиям. Иначе очень трудно объяснить побеги иереев и иеро¬
монахов, между коими, как мы видели, встречаются люди
лет весьма преклонных, когда кочевая жизнь «бродяги»
уже очень тяжела, да и занятия работами обременитель¬
ны для человека самого крепкого. Жизнь же попов и дья¬
конов в расколе всегда слыла привольною и даже веселою,
и во всяком случае она могла быть очень заманчивою
для людей скучливых и по инстинктам своим очень
грубых
1 А до чего была велика и сильна монастырская скука и к ка¬
ким она иногда приводила крайностям людей даже святой жизни, мы
об этом можем судить по характеру искушений, которыми сатана
старался смущать возвышенные умы самых сосредоточенных подвиж¬
ников. Козлы, рожи, рога и другие разные уродства, или прямо та¬
кие бесстыжие женщины, какие едва ли даже возможны в природе,—
все это их преследовало. В прологах патриаршей печати, которые
полнее нынешних и потому интереснее, приведен один случай, где
498
Особенно же тяжело было неподвижное сидение для
таких иноков и иереев, которые попортили свою карьеру
непоправимо, или для молодых людей, которые не имели
надежды «попасть на ваканс» (как это было с тремя
священническими сыновьями, которых разыскивал в 1751 г.
митрополит Щербатский). Иначе, мне кажется, нечем
и объяснять легкость, с какою все эти лица пускались
в бродяжество, и предположению моему на этот счет
я вижу некоторое, по моим понятиям, сильное подтверж¬
дение. Оно заключается в том, что с открытием белокри¬
ницкой иерархии или вообще с началом «своего ставления
попов» в расколе, побеги из православного духовенства ис¬
чезают и прекращаются «сиски о бродягах духовного чи¬
на». Отчего бы это такое странное совпадение? Не от то¬
го ли, что с этого времени на беглых попов и дьяконов
исчезает спрос и им стало некуда бегать из своих мона¬
стырей? О монастырях же наших в расколе, конечно, не¬
даром говорят, что они «препитали священством оскудев¬
шее благочестие во все долгие годы, пока там не раздобы¬
лись своим архиереем». А как в расколе прекратился
спрос на бродяг духовного чина, так и со стороны право¬
славного духовенства прекратилось предложение этого
ассортимента.
Правда, что в числе виденных нами «бродяг духовного
чина» есть монахи и послушники, в священный сан не ру¬
коположенные, а также были и просто «священнические
сыновья» и инокини, которые тоже священнодействовать
не могут. Но что касается всех не посвященных в сан бро¬
дяг мужского пола, то недостаток посвящения им нимало
мешал, потому что, имея навык к церковному обиходу, они
дьявол в своем собственном виде гонялся по монастырю за иноком,
«имея огон (хвост) столь долгий, что аж сшибал оным с неба обла¬
ки». А один «большой подвижник» Печерской лавры, по имени Фео¬
досий, «родом москвитин», так соскучился по мясу, что «го¬
ворил: если не поем мяса, умру и буду осужден как самоубийца».
От осквернения мясом подвижника спасло только чудо: «он велел
купить себе мяса и поставил его на печь, чтобы съесть, когда оста¬
нется один». Но случая такого не выпадало долго, а потом, когда
подвижник наедине открыл свой горшок, он увидел, что там вместо
мяса были черви... «Видев это, старец пал на землю и испросил
у Бога прощение», но если бы он поставил мясо не на печь, а в печь,
то кто знает, как могла погибнуть его душа... Все счастье в том,
что это происходило в те времена, когда в Печерской лавре читали
Полинадию и знали о свойствах мяса, вероятно, менее, чем
о Лемносском прахе, который ежегодно выбрасывается 6 августа,
и о египетских мертвецах, которые выступают из земли и лежат по¬
верх ее от Пасхи до Пятидесятницы. (Прим. автора.)
499
или добывали себе рукоположение «за рубежом» у едино¬
верных нам славян или в Молдавии и потом были «пере¬
правляемы» раскольниками, или же приходили иногда
к сим последним с обманом. Брали с собою какую-нибудь
«воровскую грамоту» или просто уверяли, будто имеют
посвящение, и прямо «переправлялись» и начинали свя¬
щеннодействовать без благодатных даров священства точ¬
но так же, как будто они имели на себе эти дары по ру¬
коположению. Случаи самочинства в этом роде бывали
в чрезвычайном изобилии.
А что касается инокинь, то они обыкновенно или вы¬
давали себя «за жен» беглых вдовых попов или иеромо¬
нахов и иеродьяконов, которые, сбежав в раскол и «пере¬
правясь», называли себя «белыми попами» и имели отвагу
жить с беглыми, но не снявшими обетов девства, инокиня¬
ми, как с женами, и приживали с ними детей. Пожилым
инокиням, может быть, и тяжеловаты были обязанности
материнства, но они смирялись и доживали век свой, на¬
зываясь попадьями или дьяконицами — какая к кому до¬
спела попасть в пору. В большинстве случаев это вовсе
не обнаруживалось, но иногда, если и бывало в подозре¬
нии, то не преследовалось весьма на этот счет терпимыми
нравами раскола, который выработал себе правило, что
«тайно содеянное — тайно и судится». Те же инокини, кото¬
рые не попадали в сожительство к мужчинам из бродяг
духовного чина под видом их попадей и дьякониц, всего
вероятнее, продолжали девствовать в раскольничьих ски¬
тах, где розыск беглых людей в то время был чрезвычай¬
но труден.
Все это положение, вместе взятое, кажется, достойно
быть поставлено в числе доводов, что клировые нравы
в православной церкви теперь не понизились, а повыси¬
лись, ибо теперь такое явление, как бродяжество лиц ду¬
ховного чина, означенное в указах, уже невозможно.
А что явления этого рода не были редкою случайно¬
стью сто лет назад, это доказывается тем, что они обра¬
щали на себя серьезное внимание правительства, которое
заботилось даже сократить число «излишних монахов»,
ибо и те, который еще не убежали, уже обнаруживали
к тому склонность. В интересной статье Ф. А. Терновско¬
го («Киевская старина», май 1882 г.) об излиш¬
них монахах конца XVIII столетия встречаем поразитель¬
ные на это указания, хотя тут говорится о людях, кото¬
рые еще не сбежали, но обличают постоянную склонность
к побегам. Так, например, в Глуховском монастыре, о ко-
500
тором, по замечанию проф. Терновского, начальство дало
«более откровенные отзывы», собирались в ту пору иноки
удивительного характера: «иеромонах Варлаам, 60 лет,
в трезвости спокоен и обхождения честного; в пьянстве
же сердит и к дракам охотен. Священнодействие ему за¬
прещено за убой игумена своего из ружья. Макарий —
совести худой, нрава развратного, тайно из мона¬
стыря бродит, пьянствует и к похищению чужого
добра склонен. Евсевий нрава жестокого, пьянствует,
ссорится и к дракам охотен. Иассон — состояния (т. е.
поведения) совсем худого, всегда пьянствует, многие в мо¬
настыре воровства поделал, днем и ночью с мона¬
стыря ходит, соблазны делает, страха Божия и сты¬
да лишился». В Харламиевом монастыре иеромонахи име¬
ли те же мучительные влечения скучать в ограде св. оби¬
тели. «Самуил — напивается, за монастырь самовольно
по селам бродит и в пьянстве злонравный. Ам¬
вросий— самого преразвратнейшего состояния, всех по¬
роков скопище прегнуснейшее» и т. д. Даже и лучшие
и те стремились бродяжить. Так, например, был здесь
отец Виталий, 60 лет, «добронравный, но к бродяже¬
ству склонный». Калеки и те хотели «бродить». Таков был
отец 3осима: «на оба глаза слеп, ногами хром и од¬
ною рукою совсем недействителен, однако пьянствовать
и бродить весьма в ночное время по околичным селам
охоч». Да и об остальных аттестационная отметка сделана
как бы не без иронии, а именно сказано: «сии все ведут
себя по силе своей порядочно». Очевидно, что
«вести себя порядочно» инокам стоило немалого труда,
и они достигали этого не в таком совершенстве, чтобы яв¬
лять собою пример лежащему во грехах миру, а только
«по силе своей», кто сколько мог, удерживались от явных
соблазнов, драк и неодолимой тяги на волю. Тут есть не¬
что драматическое и даже напоминает состояние души
Гамлета, который сознавал, что «долг ему велит по ме¬
ре сил повиноваться», и в то же время делал вещи,
как раз противоположные долгу повиновения.
Исчезновение одной такой наклонности, как бродяже¬
ство, распространившееся в оно время среди вдовых свя¬
щенников и иеромонахов, как я смею думать, конечно, долж¬
но быть сочтено улучшением, а не ухудшением
нравов русского духовенства. А улучшению его в этом роде
значительно содействовало учреждение нашими раскольни¬
ками самостоятельной иерархии, сначала в Австрии, а по¬
том и в России.
501
Многие считают весьма неблагоприятным для церкви,
что наше правительство нынче сквозь пальцы смотрит на
существование раскольничьей иерархии. По мнению этих
дальнозорких людей, это поведет Россию к бедам, и они
охотно рекомендовали бы правительству совсем иное от¬
ношение к церковному делу. Отношения эти намечены
в заказной книге московского профессора Субботина, из¬
данной по распоряжению синодального обер-прокурора.
Но представителям этого образа мыслей, вероятно, не
представляется, что упомянутая терпимость, помимо ее со¬
ответствия духу христианской свободы и духу времени,
силы которого может не чувствовать только омертвелое те¬
ло, приносит очень большую пользу самому православно¬
му духовенству. Только одна эта относительная терпи¬
мость правительства к староверческой иерархии уничтожи¬
ла сманку попов в раскол, которая без того все еще, вероят¬
но, имела бы свое место и теперь. Но они туда более уже не
пойдут, потому что в них там теперь не нуждаются.
Таким образом, некоторая доля послабления расколь¬
ничьей свободе, которое недальновидными критиками пра¬
вительственных действий считается за вред православной
церкви, на самом деле едва ли не приносит большой, сво¬
его рода, пользы для всего православного духовенства,
ибо с тех пор, как раскольники не сманивают наших вдо¬
вых попов и иеромонахов, церковь свободна от целого ря¬
да таких прискорбных случаев, какие мы видели.
Кажется, одни эти факты и посильный опыт их объяс¬
нения должны бы помочь поспешным на осуждение пра¬
вительства людям быть осторожнее в своих толкованиях.
Может быть, небольшое по этому случаю раздумье заста¬
вит их даже преклониться пред неисповедимыми путями
Провидения, так как, конечно, не без его воли недоброже¬
лательный к православной церкви раскол сам сослужил
церкви наиполезнейшую службу, избавив православных
архиереев от досадительных, малополезных, а притом
и несколько скандальных хлопот «о сиску бродяг духовно¬
го чина»
1 Как на частное обстоятельство желаю обратить внимание чи¬
тателей на то, что «сиск» идет о бродягах, разных монастырей, как
малороссийских, так и великорусских, но приметы бродяг везде
описываются по-малороссийски. Отчего бы это могло проис¬
ходить? Не оттого ли, что иноки из малороссов, будучи просвещен¬
нее или, по крайней мере, грамотнее братии великорусской природы,
везде содержали монастырское письмоводство в своих руках? Ина¬
че, кажется, невозможно объяснить малороссийских слов в москов¬
ских сношениях «о сиску». (Прим. автора.)
502
СЕНИЧКИН ЯД
По запискам Исмайлова (30-е годы)
Издревле изблева змий сатана смрадный
яд свой, им же окалях прелестию души чи¬
стоту и омрачи ума благоискусную свет¬
лость.
Сказ. об «Отцех и страдальцах»
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Полагают, что «Сеничкин яд», которым опоены многие
души в России, изобретен и выработан в шестидесятых го¬
дах в химической лаборатории военно-медицинской акаде¬
мии лекарским сыном Базаровым. Здесь же этот яд будто
разлит и разослан прямо во все мужские и женские учи¬
лища, причем наибольшие его дозы попали и в духовные
семинарии. Таким образом будто и пошла отрава самым
вредным из ядов — «Сеничкиным ядом».
Но есть и другое мнение, что «Сеничкин яд» гораздо
старше самого Базарова и вывезен к нам из заграницы
контрабандою в кавалерийских тороках, а разливка его
первоначально производилась кустарным образом по до¬
мам, и притом чаще всего по домам самым почтенным,
именитым и поставленным в самые выгодные, по-видимому,
условия для того, чтобы такая вредная гадость, как «Сенич¬
кин яд», туда ни под каким видом проникать не могла.
Наконец, существует еще и третье объяснение, и оно,
может быть, самое правильное, что «Сеничкин яд» это
и есть та самая «прелесть, юже издревле изблева змий».
Словом, это изобретение самого сатаны и изобретение,
как сам черт, старое. Судя по необыкновенной скрытно¬
сти заражения «Сеничкиным ядом», пристойно думать,
что всего вернее это — действительно дело змия.
Впрочем, основательно разобраться в этом за давно¬
стью лет чрезвычайно трудно, но очень любопытно про¬
следить, как «Сеничкин яд» распространился в русском
обществе в годы, предшествовавшие рождению нашего по¬
503
коления, которое несет на себе сугубое обвинение за изоб¬
ретение «яда». Это здесь и предлагается.
Материал для наблюдения, как распространялся и дей¬
ствовал «Сеничкин яд» в тридцатых годах нашего столе¬
тия, мы находим в записках магистра 2-го курса москов¬
ской духовной академии и профессора вифанской семина¬
рии, а впоследствии синодального секретаря Филиппа Фи¬
липповича Исмайлова, драгоценнейшею чертою характера
которого надо считать его правдивость, часто со¬
всем не щадящую его собственного самолюбия.
Педагогические наблюдения и заметки Исмайлова ин¬
тересны не менее рассказанных уже по его запискам лю¬
бовных и брачных эпизодов «глухой поры» тридцатых го¬
дов. Здесь мы увидим лжепатриотизм и лжеумствования
лукавых людей, совершавших на полной свободе любо¬
пытный опыт воспитания государственных деятелей на
такой манер, как их в чужих краях не воспитывают, т. е.
в особенном самобытном русском направлении.
Все это, по моему мнению, исполнено живого историче¬
ского интереса и вполне достойно внимания просвещен¬
ных людей, дорожащих благоденствием своей родины.
«История учит», и знать старые ошибки полезно
для того, чтобы не желать повторять их наново.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Дом, где жил и волею-неволею производил свои жи¬
тейские наблюдения магистр Исмайлов, был один из по¬
четнейших домов в Петербурге,— это дом генерала-от-ар¬
тиллерии Петра Михайловича Копцевича, который в свое
время занимал очень важные должности: он был генерал-
губернатором Западной Сибири, а потом, после неболь¬
шого перерыва, по приглашению государя Николая Пав¬
ловича, служил командиром корпуса внутренней стражи
и занимал видное место в орденской думе.
Служебный перерыв между генерал-губернаторством
и командирством был вызван особым семейным обстоя¬
тельством, которое свидетельствует о крайней серьезности
отношений генерала к своим отеческим обязанностям. Коп¬
цевич был не только превосходный сын отечества, но
и чадолюбивейший отец семьи, и когда выгоды последней
требовали какой-нибудь жертвы, он не дорожил ничем,—
ни местом, ни карьерою. Исмайлов говорит:
«Он принял отставку (от генерал-губернаторства) по¬
504
тому единственно, что сын, десятилетний мальчик, воспи¬
тывавшийся у бабушки (в Малороссии) сделался нездо¬
ров, так что надо было лечить его путешествием. Посему
генерал целый год ездил с ним по Германии и Италии».
Здесь заботливый отец имел полную возможность при¬
смотреться к чужеземному воспитанию, и оно ему все во¬
обще чрезвычайно не понравилось.
Генерал Петр Михайлович не любил ничего иностран¬
ного, и в таком точно духе у них составилась целая ком¬
пания: «презирать иностранщину» — в их кружке это бы¬
ло в моде, друг перед другом они этим хвалились. Зна¬
комство у Копцевича было обширное — преимущественно
в высшем свете и в высшем духовенстве, которое Копце¬
вич считал призванным и наиболее способным дать наи¬
лучшее направление русскому просвещению.
Петр Михайлович еще до поездки в Сибирь на гене¬
рал-губернаторство любил беседы с иерархами, из кото¬
рых один, именно киевский митрополит Серапион Алек¬
сандровский, в своем рукописном дневнике оставил соб¬
ственноручные заметки о встречах с этим генералом и ча¬
стью о его характере.
Копцевич не пасовал и перед митрополитом. Для луч¬
шего знакомства с этим непосредственным лицом приве¬
дем здесь маленькие выдержки из дневника киевского ар¬
хипастыря, который на досуге собственноручно записывал
важнейшие события своего времени.
Так, митрополит Серапион начертал, например, сле¬
дующее:
«1816 г. июля 5-го, среда. Вечером был от генерала
Копчевского адъютант, который объявил, что сей день
жена генерала скончалась от родов».
«Июля 11-го, вторник. В пятом часу был генерал-лей¬
тенант Копчевич и подчиван чаем».
«Ноября 3-го, пятница. Был генерал-лейтенант Копче-
1 Редактор «Гражданина», кн. Мещерский, недавно подвел «ма¬
ленький вопрос»: почему Филарета, митрополита московского, в пе¬
чати называют по его фамилии Дроздов? Пользуюсь случаем дать
недоуменному князю маленькое же объяснение. Филарета называют
Дроздов потому, почему называют Стефан Яворский, Феофан
Прокопович, Феофилакт Лопатинский, Игнатий Брян¬
чанинов, Платон Л е в ш и н. В обетах монашеских нет отречения
от их светских фамилий и называть их по фамилиям никогда не
считалось за неуместное. А напротив, это дает удобство
различать Филаретов, Платонов и Игнатьев, которых у нас было
много. Если же кн. Мещерский этого не знает, то это только пото¬
му, что он вообще, как говорили в старину, «в книгах не зашелся».
(Прим. автора.)
505
вич и пожелал видеть знаки Андреевские бриллиантовые,
пожалованные мне государем, кои, осмотрев, очень доро¬
го ценил, сказав притом, что «сие украшение прилично
светским», что меня очень удивило».
В самом этом замечании генерала насчет орденских
украшений по-настоящему надо бы видеть некоторую тен¬
денциозную ядовитость, но, быть может, Копцевич нахо¬
дил для суждения об архиерейских орденах основания во
мнениях митрополита Платона Левшина, который основы¬
вался на чем-то еще более древнем.
Зная, что архиереи русские особенно любят водить
знакомство с людьми, достигшими известных степеней,
и только от таковых с удивлением, но без гнева и возра¬
жений, приемлют колкие и неприятные замечания вроде
того, какое сделал Серапиону Копцевич или «Копчевич»,
мы, конечно, обязаны думать, что генерал Петр Михай¬
лович и в 1816 году имел уже немалый вес в обществе.
Но в 1828 г., после того, когда Копцевич провел десять
лет на генерал-губернаторстве, да более года в вояже по
Европе и по возвращении состоял не у дел, он изменил¬
ся. Теперь он уже не с колкостями подходил к иерархам
а с почтительным исканием: он ищет у них наставления
и помощи, как воспитать единственного сына в такой бе¬
режи, чтобы его не коснулась «тлетворная зараза запад¬
ных идей». Действительно ли его это так сильно озабочи¬
вало или он этим только угодствовал, увидим ниже. Но
носиться с этим патриотическим яйцом было тогда очень
в моде, и вот наш генерал предстает с своей гражданской
скорбью к Филарету Дроздову, митрополиту московскому,
бывшему тогда в апогее славы его ума, критическая оцен¬
ка которого до сих пор иными применяется к ереси и да¬
же почти к богохульству.
Как основателен был во всех своих поступках генерал
Копцевич и как он предусмотрительно брался за воспита¬
ние сына, видно из следующего. По возвращении из загра¬
ничного путешествия он уже не возвратил мальчика ба¬
бушке, у которой внук дожился до того, что его при¬
шлось целый год «лечить вояжами», а отдал этого молод¬
ца в какой-то «институт» в Петербурге. (Что это был за
институт, ниже будет сказано.) Но генерал и на этом не
успокоился, потому что «институт» в скором времени
1 Митрополит Серапион Александровский, не по многих летах
после пожалования ему чрезвычайно драгоценных бриллиантовых
знаков, которые он показывал Копцевичу, был уволен 24-го ян¬
варя 1822 г. Любопытная история его обещана «Киевскою стариною».
(Прим. автора.)
506
«распался» по вине одной «сильной дамы», подпустившей
туда ужасного, но обольстительного змия. Генерал отча¬
ялся в петербургских людях и «поехал к митрополиту
Филарету в Москву, собственно для того, чтобы приис¬
кать сыну своему наставника из лиц, образованных в ду¬
ховных училищах». На самом же деле, кажется, он поехал,
чтобы показать себя Филарету и повыгоднее себя перед
ним аттестовать.
Иначе почему бы генералу не воспользоваться таковы¬
ми же учеными петербургской духовной подготовки? Ко¬
нечно, может быть, что он боялся, не хуже ли здесь
духовное образование, чем в Москве, но кажется, что гораз¬
до более для него заключалось в том, чтобы познакомиться
с Дроздовым и поставить ему на вид свой строгий взгляд на
воспитание и чистое патриотическое направление с ненави¬
стью ко всему иностранному. Сделать это известным митро¬
политу Филарету был расчет, и очень недурной.
К этому тогда прибегали многие, и не без пользы для
себя и для своих присных. «Противность идеям александ¬
ровского века» входила в моду, и за нее, случалось, «жало¬
вали»... Состоящему не у дел генерал-губернатору было
отнюдь не вредно поплакаться перед могущественным
иерархом на всеобщее «петербургское растление», которо¬
го он, Копцевич, как человек истинно русский и будто бы
полный беззаветной преданности православию и другим
чисто русским «народным элементам», перенести не мог.
Тем более его угнетала мысль, что всеми этими гибельными
началами может быть отравлена детская душа его сына.
К этому, можно было надеяться, владыка московский
не окажется безучастным, и это к чему-нибудь послужит,
что-нибудь выйдет из этого небесполезное.
Генерал не ошибся.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Явился Петр Михайлович к Филарету и повел себя
здесь уже совсем не так, как у высокопреосвященного
Серапиона. Московского митрополита он не стал затруд¬
нять суетною просьбою показать ему жалованные орден¬
ские знаки, которых у Филарета Дроздова было не ме¬
нее, а более, чем у Серапиона Александровского. Нет, тут
генерал почтительнейше преклонился и сыновне просил
архипастырской помощи: как спасти дитя от волков
в овечьей шкуре, которыми и тогда уже был переполнен
ожидающий провала Петербург.
507
— В Петербурге нет людей, всемилостивейший влады¬
ко! — жаловался генерал митрополиту.
— Знаю, знаю,— отвечал ему Филарет и, уловленный
этою лестью генерала, сделал неосторожность: он не толь¬
ко рекомендовал, но из своих рук дал Копцевичу чело¬
века — и человека с головы до ног (из которого потом
Копцевич, когда благоустроился, с бесстыдным нахаль¬
ством стремился сделать «поношение человеком» и в зна¬
чительной мере достиг этого).
Дарованный Филаретом генералу воспитатель был Ис¬
майлов, магистр и профессор вифанской семинарии, зна¬
ток математики и физики, и притом любитель светского
обращения, для коего он и покинул все общество бродив¬
ших в Вифании неуклюжих фигур в длиннополых фенеб¬
риях и полуфенебриях, а наичаще даже просто в халатах.
Исмайлов был человек с любовью к изящному,— человек
как раз к генеральскому дому.
Владыка московский сам «безвкусия не любил» и знал,
кто где будет у места.
Генерал, разумеется, Филаретова выбора не критико¬
вал и сейчас же «взял» наставника, которым благословил
его святитель московский. Исмайлову Копцевич назначил
жалованья «три тысячи рублей ассигнациями» в год
и обязался пристроить его на хорошую службу, как толь¬
ко сам получит место. Тогда генерал еще не знал, «где он
сам устроится: в Москве или в Петербурге». «Устройство»
зависело от одной старухи, сидевшей в старом «гетман¬
ском доме» в малороссийской деревне, но величайшей ма¬
стерицы обделывать дела. Она уже двигала Копцевича
и по Киеву, и в Сибирь, где он оставил генерал-губерна¬
торство совсем не «единственно для воспитания сына»,
как предполагал довольно легковерный Исмайлов.
Теперь гетманша опять должна подействовать, а Фи¬
ларет воспособить.
Исмайлов по благословению владыки согласился посту¬
пить к генералу, скоро собрался, простился еще раз,
«в последнее принял благословение от митрополита Фила¬
рета» и поехал...
Куда?
Всякий, конечно, подумает, что воспитатель поспешит
в Петербург, т. е. туда, где оставался в это время гене¬
ральский сын, отданный там после закрытия загадочного
«института» в «российскую академию» под присмотр ка¬
кому-то «академику». Очевидно, Исмайлов или должен
жить с воспитанником в Петербурге, или же он провезет
508
его в Малороссию, к отцу, и там посвятит всего себя его
воспитанию. Последнее могло быть очень кстати потому,
что мальчика после «института» надо было отучить от
многого дурного и приучить к хорошему.
Но в том-то и дело, что все это была одна шумиха
слов, а умысел другой тут был. Генерал много и убеди¬
тельно говорил митрополиту о своих скорбях и заботах
исторгнуть сына из-под влияния Петербурга и петербург¬
ских идей, но между тем на самом деле он не только сам
весь тяготел к Петербургу, но и сына не желал удалять
от здешних карьерных пружин.
Вообще с оценкою патриотических и педагогических
хлопот и терзаний генерала читатель должен повременить
до конца этого небольшого очерка патриотических при¬
творств одного из видных деятелей тридцатых годов, ког¬
да было в ходу беззастенчивое лицемерие и благоуспешно
производилось самое усердное разрыхление почвы под ни¬
гилистические засевы.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Генерал и наставник, простившись в Москве с Филаре¬
том, выехали из первопрестольной 29-го сентября по до¬
роге в Чернигов, где поблизости было имение тещи Коп¬
цевича,— дамы знатной, гордой, своенравной и очень лов¬
кой, которая самого генерала держала, что называется,
в ежовых рукавицах.
Там для Исмайлова прямых занятий не было, да соб¬
ственно говоря (как увидим далее) и все остальное время
двенадцатилетнего пребывания его в этом доме он прибал¬
тывался здесь в неопределенной роли «более как друг,
чем как наставник». По духу записок очень позволительно
думать, что Исмайлов, кажется, совсем и не представлял
даже для Копцевича интереса как педагог, а только неко¬
торое время имел здесь свое значение как человек,
поставленный в дом митрополитом Фи¬
ларетом. Это было как раз в те годы, когда укореня¬
лось неосновательное мнение, будто бы митрополит «ока¬
зал важную услугу императору Николаю Павловичу при
восшествии его на престол», после чего будто государь ни
в чем ему «отказать не мог»... Тогда этому очень многие ве¬
рили и придавали всей этой нестаточности большое значение.
Копцевич, едучи с Исмайловым в Малороссию, играл,
впрочем, такую роль, что он в деле воспитания будто
и Филарету еще не вполне верит: он вез воспитателя
509
с собою, чтобы на свободе в Малороссии хорошенько это¬
го магистра «испытать с разных сторон». В существе же
дела Копцевич вез благословенного Филаретом воспита¬
теля показать теще, без которой генерал не смел
ничего сделать в семействе, потому что он тещи очень бо¬
ялся. Притом же он теперь был не устроен, а эта
«деревенская старуха знатного гетманского рода умела
превосходно устраивать». Генерал в этом нуждался и те¬
ще подслуживался.
Тем не менее от Исмайлова он, разумеется, таил свои
планы, и они, едучи, все друг с другом серьезничали.
Все «скучное дорожное время проводили в разговорах
не пустых, для развлечения, а серьезных: генерал
(пишет Исмайлов) испытывал меня с разных сторон,
а мне хотелось вызнать его качества, цель и образ жизни,
обстановку в свете и домашний быт».
Если это сравнить с заботами педагога, приступающе¬
го к принятию в свои руки испорченного мальчика, в пе¬
дагогическом романе Ауэрбаха «Дача на Рейне», или
в английском романе «Кенельм Чилингли», то выходит,
что педагоги чужих стран несравненно больше склонны
были думать о сердцах своих воспитанников, чем о себе,
или еще о таких вещах, как «светская обстановка» роди¬
телей. Те думали, что наставника подобные вещи вовсе не
касаются, Исмайлову же обо всем этом стала забота. Но
в наших интересах, для характеристики тридцатых годов,
мы найдем нечто любопытное и в этих дорожных беседах
двух путников. Генерал Копцевич откроет нам в них, ка¬
ково было в то время воспитание в кадетских кор¬
пусах и что такое за учреждение было тот загадочный
«институт», о котором носились когда-то какие-то ужа¬
сающие слухи и о котором и до сих пор иногда еще по¬
вторяются какие-то смутные предания. Благодаря Исмай¬
лову теперь, наконец, впервые проливается на это несколь¬
ко более света, и мы получаем обстоятельные вести от од¬
ного из фундаторов и распорядителей этого любопытней¬
шего заведения, из которого все дети вдруг были ра¬
зобраны, как из чумного карантина. Это случилось «по
причине большого скандала», относящегося к чрезвычай¬
ным хроникам столицы.
Но прежде два слова о кадетских корпусах.
Постоянно упоминая о своем «русском духе» и о сво¬
ем «твердом православии», генерал от артиллерии выска¬
зал магистру свое откровенное мнение о науках и учебных
заведениях в России. К университетам Копцевич, конеч¬
510
но, не благоволил, но, впрочем, не более, как и к кадет¬
ским корпусам. По его мнению, и эти последние в отно¬
шении доброкачественности воспитания были не лучше
всех прочих учебных заведений. Генерал судил о корпусах
так: «корпуса у нас очень шатки; в них нет настоя¬
щей, свойственной русскому, основы; начальники, большею
частью, иноверцы или хоть и русские, но на иностранный
манер образованные. Из этих учебных заведений молодые
люди очень часто выходят с дурными направле¬
ниями — без религии, без нравственности,
без патриотизма. Нравственность в них (корпусах)
преподает кто как хочет; религия все равно по какому
катехизису — по православному, иезуитскому или лютеран¬
скому,— пожалуй, хоть по магометанскому, и то выучат.
О патриотизме, любви к отечеству и говорить нечего».
«В России, говорят (корпусные), все нехорошо,— гру¬
бость, глупость и невежество. То ли дело за границею, во
Франции, Италии, Германии, Англии. Даже у нас в Польше
лучше, чем в России. И там даже свободнее дышится».
Конечно, может быть, генерал очень преувеличивал
царствовавшее в военных школах тридцатых годов растле¬
ние, или, по крайней мере, дурное мнение о корпусах при¬
надлежало ему единолично? Но генерал ручался,
что «не один он так думает, и перечислил не¬
сколько лиц из важных государственных
особ, недовольных общественным в то
время воспитанием».
Это «святое недовольство» и породило мысль о досто¬
славном институте, о котором на сей раз получаем воз¬
можность узнать кое-что настоящее.
ГЛАВА ПЯТАЯ
«Шестеро из важных лиц — отцы детей, размышляя об
образовании своих сыновей, положили учредить особый
институт домашний. С общего совета составили
проект; наняли прекрасный дом; пригласили отличных
учителей; на содержание института определили по 5000
руб. ассигнациями в год с каждого воспитанника; главный
надзор за ходом учения и образом жизни воспитанников
и вообще всю дирекцию института приняли на себя
1 Из «важных лиц», единомысленных и дружественных Копце¬
вичу, в записках Исмайлова упоминается один только обер-прокурор
синода князь Петр Сергеевич Мещерский, родитель издателя «Граж¬
данина». (Прим. автора.)
511
непосредственно, и по очереди каждый из нас
в свою неделю должен был посещать институт раз или
два в день, непременно требовал отчета в успехах и пове¬
дении учеников: просматривать лекции преподавателей
и давать приказы, направляя все к общей цели за¬
ведения. Постоянный надзор вверили одному особому гу¬
вернеру и сверх того всякому воспитаннику дан
был свой дядька и свой прислужник, через
которых родители тоже могли наблюдать за своими деть¬
ми» (Терпигорев где-то рассказывает, как таковых дядек
самих секли).
Словом, устроили «институт», какой прилично людям
благорожденным, чтобы уберечь детей и от «Сеничкина
яда», и от строгостей казенных заведений, где тогда бла¬
гополучно секли... В великосветском особом институте все
неудобное было устранено, и Русь должна была получить
образцовый рассадник образцового же чисто русско¬
го, но притом самого высокого воспитания. Ми¬
нистерство просвещения не должно было до этого инсти¬
тута пальцем дотронуться, чтобы ничего не испортить и не
сбить дела опять на какой-нибудь чужеземный манер.
А так как все это дело затеяли «шесть сановников», кото¬
рые пустяками заниматься не станут, то к ним никто не
придирался и в великое дело их не вступался. Они учреж¬
дали свой институт на полной свободе от «министерских
фантазий», и могли за один прием осуществить свои соб¬
ственные родительские фантазии, и тут же, что
называется, «заострить спицу» учебному ведомству.
Это и была задача: пусть и правительство, и общест¬
во — пусть все увидят, как криво и противонародно ведет
образовательное дело ведомство просвещения и как надо
воспитывать, чтобы из мальчика вышел «истинно
русский человек».
Какой-то шутник острил, будто «для этого надо по¬
слать его (т. е. русского) к немцу, по примеру братьев
Аксаковых»; но это еще шутка веселая; а над институтом
шести государственных мужей стряслась такая шутка, что
вместо «истинно русских» людей из здешних воспитанни¬
ков были приготовлены люди, которые, вероятно, теперь
и не признаются к своей alma mater.
«Институт пошел было хорошо, говорил генерал Копце¬
вич, но только одна мать, которая имела двух сыновей
в заведении, с женскою слабостью покрови¬
тельствовала одному французу и, вопреки
1 мать-кормилица (лат.).
512
нашим и своего супруга убеждениям, успела втереть свое¬
го протеже в гувернеры. Француз-некресть, питомец рево¬
люции, ловкий, красивый и образованный, повел детей на
свой манер». Все «шесть государственных мужей», дежу¬
ривших поочередно, между которыми находился и муж
сильной покровительницы французского ферлакура, ниче¬
го не могли сделать с этим супостатом. Что они ни при¬
думывали против него своим серьезным и опытным госу¬
дарственным умом, «сильная дама» все решительно легко¬
мысленно разрушала. Она была столь смела, что не
позволяла фундаторам образцового института даже делать
замечания ее фавориту. Благодаря этому выходило так,
что государственные мужи, приезжая в институт на де¬
журства, сами являлись у этого французика как бы в под¬
чинении или почти на побегушках. Он самостоятельно все
направлял en general, а они только похаживали, да гляде¬
ли кое-что по мелочи. В заведении пошли «вещи ужасные».
«У детей завелись собаки, куренье табаку и домашние
фейерверки», а также и «другие непозволитель¬
ные шалости» такого возмутительного свойства, что
отцы и учредители института увидели себя в крайности
или выгнать француза, или... закрыть институт... Огласки,
разумеется, избегали, да и незачем было доводить до нее:
нужно было только просто «вышвырнуть за порог развра¬
щавшего детей питомца революции». Это без всякого за¬
труднения и без излишних в данном случае церемоний
сделал бы каждый простой человек с умом и честною на¬
турою. Удалите из дому вредного человека — и вся не¬
долга. Это же самое, кажется, могли сделать в подобном
возмутительном случае и высокопоставленные государст¬
венные сановники, основавшие институт. Их чувства, надо
полагать, были еще тоньше, а понимание острее, а потому
они сделают, что им следовало сделать, т. е. они сначала
избавят свое образцовое воспитательное заведение от фран¬
цуза, который вместо того, чтобы приготовлять из питомцев
«русских людей», учил их, что называется, «на собак ла¬
ять», а потом поставят на его место лучшего воспитателя.
Да, но увы и ах, на высотах и снег, и лед иначе тает,
чем в долинах: шесть сановников «не смели» быть так
решительны: они должны были принять в расчет такие со¬
ображения, по которым всем им шестерым вместе и по¬
рознь была страшна «сильная, с весом дама». А она, по
странному женскому капризу, во что бы то ни стало хоте¬
ла, чтобы ее французский протеже стоял во главе воспита-
1 вообще (франц.).
17. Н. С. Лесков, т 6.
313
тельного заведения, которое с тем только именно и было
основано, чтобы освободить русских благорожденных де¬
тей из-под влияния иноверных «нехристей» и утвердить
в этих юношах «чисто православные русские начала». Без
этого все заведение теряло весь свой raison d'etre Но
в женских сердцах любовная страсть стоит превыше всех
доводов рассудка. Что ни говорили сановники «сильной
и с весом» даме, она ничего не принимала в резон и на¬
стойчиво приказывала мужу содержать ее любовника под
видом воспитателя.
Тогда сановники, без сомнения, давно искушенные
в политике, послали даме тяжелый ultimatum: или она
должна взять своего француза, или они закроют институт.
Дама осталась непреклонною и, несмотря на всю важ¬
ность вопроса, решила его с непростительным легкомыс¬
лием. Она сказала:
«— Закрывайте, а, пока не закроете, он там оста¬
нется...»
Отцы, и притом люди важные, еще побились, но, на¬
конец, увидали, что дело их проиграно и француз учиня¬
ет с их детьми дела неподобные. «Тогда они принуждены
были взять детей, и институт сам разрушился».
Так закончил генерал рассказ о существовании удиви¬
тельного «института», о котором до нас доносился только
глухой гул преданий, и по тем преданиям это заведение,
имевшее шесть фундаторов и столько же нянек, представ¬
лялось самым гадким из гадких. Откровенный рассказ ге¬
нерала Копцевича, который все это знал и видел, застав¬
ляет думать, что в преданиях тех должна быть правда.
Этого достаточно, чтобы почувствовать жалость и состра¬
дание к судьбе иных великих начинаний...
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Но revenons a nos moutons: как блуждали другие това¬
рищи генерала по этому несчастному случаю, неизвестно,
но сам Копцевич открыл верный путь спасения: он «ре¬
шил пренебречь грубоватостью семинаристов», лишь бы
получить то, что в них укоренилось хорошего под руко¬
водством умных архипастырей.
Такова была причина призвания в генеральское обще¬
ство магистра Исмайлова, который, судя по его запискам,
был тоже сильно «невозделан», но имел тяготенье к свету
1 смысл (франц.).
2 вернемся к нашим баранам (франц.).
514
и теплил в своем довольно слабом сердце свечечку крыла¬
тому богу любви, «только без брака».
Собственно говоря, и Исмайлов был в своем роде про¬
казник и куртизан, да и сам генерал тоже, а между тем
оба так и топорщатся, так и встают на дыбы, чтобы вид¬
но было миру и департаменту, какие они «истинно русские
люди»... И все это так... кое-как, живой иглой и белыми
нитками... Притворство не столько уже отвратительное,
сколько обидное за тех, кого эти люди вокруг себя тогда
видели, позволяя себе дурачиться на их глазах так откро¬
венно и так беззастенчиво... Таковы вот эти «мужи три¬
дцатых годов», к которым уже подвигает свой тихий, но
строгий светоч история. У кого есть страх в сердце, для
того это должно быть ужасно! Этими «мужами», как мы
уже видели и еще увидим, управляли бабы, и они
же, те же бабы, выводили их в чины и сажали на
высокие кресла.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Вот как привезли воспитателя будущему дипломату.
«В Чернигове приняли меня ласково, но гордо,— по¬
вествует Исмайлов.— Бабушка поручаемого мне воспитан¬
ника — дочь гетмана; она чувствовала себя так высоко, что я
снизу чуть мог ее видеть. Она почти не выходила из своих
комнат. Я видел ее только тогда, когда она призывала ме¬
ня к себе. Она меня испытывала, давала советы и настав¬
ления, как обходиться с ее внуком, и терпеть не могла, ес¬
ли я дерзал вставить в разговор свое слово. Разумеется,
я должен был держать себя с нею как болван (sic),
слушать и молчать, и я слушал и молчал». Воспитатель
наблюдал только, «какой педагогической системы держа¬
лась кичливая гетманская дочь в воспитании своего внука,
приняв его со второго года и вырастив до десяти лет».
Как все практически ловкие невежды, гетманская дочь
была исполнена высокомерия, но, кажется, она недаром
почитала себя мастерицею воспитывать «истинно русских
людей», т. е. именно таких, какие требовались по тому
времени, когда высшею добродетелью слыла так назы¬
ваемая «искательность». Вместо рекомендации уму и честно¬
сти, тогда прямо говорили: «это искательный молодой
человек», и то была наилучшая рекомендация.
Родные и друзья гетманши, раболепствуя перед нею,
величали ее «воспитательницею». Той это нравилось,
и она гордилась таким титулом. Каково при этом могло
быть угловатому духовному магистру, нетрудно предста¬
515
вить. «О! в этой воспитательнице, как ее величали,— пи¬
шет он,— я нашел не много разумного».
«Правда, она воспитывала двух сыновей и трех доче¬
рей», но собственно надо сказать: «она всех их хорошо
устроила, но нехорошо настроила». Исмайлов, записками
которого мы пользуемся, был человек довольно просто¬
душный, и даже там, где он хотел похитрить, все его по¬
пытки в этом искусстве крайне плохи и смешны, но и этот,
совсем не проницательный, человек сразу же заметил, что
образование или лучшее «настроение» ума, вкуса и серд¬
ца — это у русского beau monde’a было только предлогом,
а главное было «устроение детей», т. е. вывод их на такие
дороги, по которым быстрее и вернее можно достичь без
знаний и трудов до «степеней известных». Все превосход¬
но по этому рецепту устроенные члены гетманской семьи
магистру не понравились. Карьеристы тридцатых годов
были люди, у которых напрасно было искать настоящего
образования, тем менее души и сердца. О достоинстве ха¬
рактеров, разумеется, нечего было и говорить. Это — бре¬
мя, карьерным людям неудобоносимое. Генерал Копцевич
был той же масти козырь: он, несмотря на свои почтенные
лета, большой чин и пройденные уже им военные должно¬
сти, искал благорасположения старой, кичливой казачки,—
и еще как терпеливо! Будучи в Сибири генерал-губернато¬
ром, тут, в дни своего безвременья, в черниговской глуши,
он покорно слушал старушечье умничанье и не смел попе¬
рек слова молвить. Сказывают, что он даже и не женился
во второй раз потому, что не хотел потерять «сильную
тещу». Старая гетманша это знала и обращалась с ним
с обидною презрительностью. Она считала его глупым,
называла «ляшком» и «добре его жучила як хлопа».
Разумеется, что столь много терпевший от тещи Коп¬
цевич тоже ее ненавидел и рвался как бы поскорее от¬
терпеться здесь у нее на деревенской эпитимии без вся¬
ких утешений власти, но потом вознаградить себя,— вы¬
рваться и начать управлять грозно и величественно, по¬
соблять двигать огромное колесо государственной маши¬
ны, у которой тогда уже пристроилось много таких же по¬
четных лиц, как Копцевич.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
В гетманской семье, состоявшей из прихвостней старой
и упрямой хохлушки, Исмайлов отличает одну младшую
дочь, которая «не во всем была согласна с правилами ма¬
516
тери». А правила эти были такие дрянные, что добрая
девушка-дочь вменила себе в пожизненную обязанность
скрывать привычки матери не только от света, но даже
и от арендаторов и безмолвного холопства. Вельможная
дама, говорят, имела дарование напиваться по-фельдфе¬
бельски и в этом состоянии требовала за собою большо¬
го присмотра: в ней тогда гуляли повадки самые неудоб¬
ные. Натрезво же она была надменна, кичлива, упряма
и самодурлива. Кажется, и этого довольно, чтобы такая
особа опротивела. Магистр это почувствовал и «старался
приблизиться более к дочери, чем к матери».
Девушке, пожертвовавшей собою для охраны матери,
тогда уже шло лет за тридцать пять; она была умна, доб¬
ра и прямодушна. Довольно того, что, видя недостатки
своей матери, она не пошла сама замуж, а решилась посвя¬
тить всю свою жизнь тому, чтобы хранить материнскую «ре¬
путацию»... Лицо необыкновенно милое и симпатичное.
Добрая девушка несла другие семейные тяготы и зна¬
ла все таким, как оно было на самом деле. Она сообщила
педагогу и верные понятия о его будущем воспитаннике.
Оказалось, что этот будто бы нежно любимый сын целые
«девять лет не видал отца», ибо находился у старой ба¬
бушки в амишках. От природы он был мальчик хорошего
здоровья, но бабушка его изнежила; он стал слабеть
и сделался «упрям» до того, что «никто не мог с ним сла¬
дить». «Мамка и дядька, не зная как унять его, стращали
отцом». От этого он, вовсе не зная отеческой ласки, стал
бояться отца, как страшного пугала, но зато других нико¬
го не боялся и не слушался. «Вам будет трудно
управляться с ним (говорила девушка). Надобно
держать его не очень строго, но погрубее, помужествен¬
нее. Прежде всего вам надо будет поставить себя в уро¬
вень с отцом, а как это сделать — я не знаю».
Разумеется, еще менее мог знать об этом Исмайлов,
которому так и не удалось себя поставить во всю жизнь,
чтобы его не трактовали порою очень унизительно. Да
и едва ли кому-либо другому могло удаться поставить се¬
бя иначе в доме генерала Копцевича, так как человек этот,
получив новое служебное назначение, слишком торопился
вознаградить себя за перенесенные от тещи унижения
и показал себя слишком невежественным и грубым, наг¬
лым и невыносимым.
Собственно генерал, как сказано, был такой же погло¬
щенный карьерист, как и вся гетманская семья, но карьеру
свою он хотел построить на ином, новом и несколько не-
517
понятном для прочих его родственников основании, имен¬
но: на утрировке русского направления. Гет¬
манская дочь слушала это, как что-то совершенно новое
и мало ей понятное, притом и невероятное, и ненадежное.
Конечно, генерал мог дать понять старухе, что весь рус¬
сицизм, о котором он вел разговоры, тоже есть своевре¬
менное карьерное приспособление, но той и это казалось
вздором. Она судила по-старому, что, «ежели кто кому ну¬
жен в случае, то он и так все сделает, а если без
этого, то хоть дегтем провоняй, ничего не сделает».
Генерал шел напролом и составил план, чтобы из его
разбалованного шалопая, который требовал «лозы учи¬
тельной», хитро-мудро и невеликим коштом образовать
человека государственного, и именно «дипломата
в русском духе». Он открыл этот план Исмайлову
и сделал ему заказ приготовить дипломата в русском вку¬
се в «три год а».
Духовный магистр не оробел от такого заказа: он чув¬
ствовал себя в силах «образовать дипломата в три года
в России». Это объясняется, конечно, тем, что Исмай¬
лов был человек бесхитростный и совершенно недально¬
видный.
По запискам Исмайлова, мальчику, из которого пред¬
стояло сделать дипломата, в это время было «десять
лет». На самом деле ему, должно быть, было лет две¬
надцать, потому что в записках митрополита Серапиона
отмечено, что жена Копцевича умерла родами 3-го июля
1816 года. Следовательно, всей дипломатической мудрости
его надо было обучить к пятнадцати годам; затем предпо¬
лагалось ему три года на заграничный вояж, а в восемна¬
дцать лет уже начало служебной карьеры по дипломатиче¬
ской части. В этом возрасте генерал уже мог рассчиты¬
вать записать юношу при каком-нибудь посольстве attache
и отпустить его «в чужие края» с хорошим содержанием,
«соответствующим достоинству России». С этого собствен¬
но было в обыкновении начинать карьеры с юных лет
подготовляемых русских дипломатов, и есть известные
русские семьи, где такой порядок так и соблюдается из
года в год, как наследственное право.
Есть убеждение, что Россия, в качестве великого госу¬
дарства, «известного своими натуральными богатствами»,
иначе и поступать не может. Мы на этот счет ничего не
знаем и верим людям сведущим.
Но если трудно бороться с направлением, то еще труд¬
нее побеждать «чин естества» или силы врожден-
518
ные. Отрок, из которого бывший профессор вифанской
семинарии и будущий синодальный секретарь должен
был, по желанию его отца, в три года «образовать дип¬
ломата», обнаруживал склонности совсем не дипломатиче¬
ские, а такие, что ни себе посмотреть, ни людям показать.
Вскоре мы увидим это несчастное создание, для оконча¬
тельной пагубы которого будет сделано все, что может
сделать только самый злой враг. Но пока еще переберем¬
ся из Малороссии в Петербург.
Небо умилостивлялось над генералом, и старые связи
его старой тещи еще возымели свое действие. В Петер¬
бурге о Копцевиче напоминали вовремя и кстати, и в но¬
ябре генерал получил приглашение вступить в службу
и назначен был служить в Петербурге (командиром кор¬
пуса внутренней стражи). Разумеется, дом исполнился ра¬
дости: осеннее сидение в деревне среди раскисшего мало¬
российского чернозема кончилось, и началась опять на¬
стоящая, разумная жизнь с барабанами, флейтами, знач¬
ками и проч.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Генерал Копцевич собирался скоро,— с пылом юноши,
летящего на свидание, поспешал он в столицу и уже терпе¬
ливо слушал последние напутствия гетманской дочери, кото¬
рая была сомнительна насчет «русского направления» и со¬
ветовала этим не увлекаться, потому что «это пройдет».
Генерал слушал эти внушения и сам соглашался, что
в существе все это совершенная правда, которой и надо
последовать; но, главное, он думал только как бы скорее
вырваться из-под бабьей команды и начать самому коман¬
довать.
Второго декабря генерал с семейством и воспитателем
прибыли в невскую столицу, а еще через месяц он уже
устроил Исмайлова на службу в синоде (3-го января
1829 года) при особе друга своего, синодального обер-про¬
курора князя П. С. Мещерского. Устроен Исмайлов был
так, чтобы служба ему числилась и приносила сопряжен¬
ные с нею выгоды, а педагогическим занятиям с гене¬
ральским сыном чтобы не мешала. Но самого-то главного,
именно занятий-то этих с будущим дипломатом, и не бы¬
ло... С этим «главным делом своей жизни» генерал совсем
не спешил, и сын генеральский «еще три месяца жил
в российской академии» и не переезжал в дом родитель¬
ский. Исмайлов сам являлся к мальчику «только часа на
519
два в день на урок» и не мог действовать на него «как
наставник и руководитель»; да и с уроками он претерпе¬
вал от своего ученика немало горя. «В нем очень обнару¬
живались своенравие и упрямство. Случалось (пишет Ис¬
майлов), что ученик мой вдруг не захочет принять ника¬
кого урока (латинского языка или математики) или тре¬
бует латинского языка вместо математики, и так настой¬
чиво, что все убеждения напрасны — и мои, и академика,
под надзором которого он жил».
Отвратительное своеволие детей и отсутствие семейной
дисциплины, благодаря недостатку которой дом, вместо
отрадного приюта, делается вертепом, ставятся нынче на
счет дряблым теориям современной педагогии, но собст¬
венно и это несправедливо, и в этом случае теория толь¬
ко повторила то, что носилось в жизни.
Наконец, нареченный дипломат был взят в дом, и вос¬
питатель сумел обойтись с ним хорошо: он даже овладел
его расположением, и мальчик ему охотно подчинялся, ко
в дело вмешался генерал и все испортил. Тут только ста¬
ло ясно, что «русское воспитание», по понятиям этого пат¬
риота, выходило просто — невежественное воспитание. Ис¬
майлова это приводило в ужас. Много труда ему стоило
удерживать православный гнев генерала, когда он начи¬
нал проклинать сына; но еще больше ожидало его с уст¬
ройством чисто учебной части, о которой генерал судил
с поражающею отвагою исполинского невежества.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
«Пригласили учителей французского и немецкого язы¬
ков, истории и географии, танцованья, фехтованья и вер¬
ховой езды. Я, говорит Исмайлов, настаивал еще пригла¬
сить учителя философии и политических наук, но генерал
не согласился. «Философии он не терпел, а по¬
литике, вишь, можно научиться самому на службе. Кате¬
хизическое учение и священную историю прекратили, за
достаточным будто их знанием». Таким образом все по¬
священие ребенка в православие, которое должно было ру¬
ководить его, как духовный культ и «элемент народный»,
заканчивалось на двенадцатом году жизни, ког¬
да все понятия еще так детски несовершенны... Притвор¬
ство генерала начало въявь обнаруживаться. Исмайлов
пришел в смятение, но, однако, все-таки оставался у дела:
он преподавал будущему дипломату не только латинский
язык и математику, но, «зная цель приготовить воспитан¬
520
ника к дипломатической службе», имел в виду и это: он
«предложил преподавать воспитаннику то, что для дипло¬
мата нужно и важно». Обучение дипломатии шло «сокра¬
тически разговорами в свободное от учебных занятий вре¬
мя». Словом, учебная часть свелась на пустяки.
Гигиена обреченного дипломата была так же нехороша,
как и учение: в комнате раздраженного и нервически-рас¬
строенного дитяти держали температуру в 20 градусов;
умывали его теплой водою и постоянно кутали. Он сла¬
бел и изнемогал от жары. Исмайлов понимал, что такое
воспитание не годится для нашего неласкового климата...
«но во всем этом был виноват сам генерал». Исмайлов не
мог ничего переменить в образе жизни воспитанника: отец
ничего не хотел изменять, боясь навлечь тем на себя
неудовольствие своей малороссийской тещи «с весом», пе¬
ревешившим теперь на его коромысле вес митрополита
Филарета. Но вот генерал в мае выехал из Петербурга
до осени, и Исмайлов остался хозяином своего педагоги¬
ческого дела и показал себя молодцом. Мальчик у не¬
го быстро переменился к лучшему — он «оздоровел,
побурел», стал весел и, что весьма важно, «привязал¬
ся» к своему воспитателю, с которым они ходили, езди¬
ли, катались на лодках, «одетые легко, иногда до полу¬
ночи».
Генерал, как возвратился в Петербург, так и ахнул.
Это в самом деле смахивало на что-то настоящее, не фор¬
менное, а живое, здоровое и простое... Так Великого Пет¬
ра немец Лефорт «едва не сгубил многократно». Это ге¬
нералу не понравилось. Притом же, во время своих разъ¬
ездов по «внутренней страже», он побывал в деревне у те¬
щи, и та ему, надо полагать, дала новые нотации на раз¬
ные предметы и, между прочим, насчет филаретовского
кутейника, который гетманской дочери с первого
взгляда не нравился, да и не мог нравиться... А тут этот
кутейник завел дело так далеко, что воспитанник его уже
и слушается, и любит. Пожалуй, у мальчика и в самом де¬
ле могли образоваться русские вкусы и складываться рус¬
ские симпатии — любовь к земле, сострадание к закрепо¬
щенному народу... Генерал сметил это и взлютовал...
Вдруг его осенило светом, что это «русское направление»,
если его взять всерьез, выходит даже совсем противно
всем солидным соображениям о карьере. Может быть, он
сам и не повинен в этом открытии, а это ему растолкова¬
ла гетманская дочь, которая упорно «не верила во всех
Филаретов».
521
Генерал опять в оба проезда через Москву и не поду¬
мал съездить к московскому святителю, а поставленного им
воспитателя начал теснить и грубо и жестоко преследовать.
Жизнь Исмайлова сделалась ужасною.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
«Генерал стал обходиться со мною холодно и до той
степени обидно, что, например, главному человеку в до¬
ме, камердинеру, запретил меня слушаться, а в другой
раз, во время обеда, когда за столом было много посто¬
ронних лиц, он разозлился и закричал на лакея за то,
что тот подал мне блюдо прежде, чем его сыну, с которым
мы сидели рядом». Слуги, угождая господину, совсем пе¬
рестали служить магистру, и в этом горестном положении
Исмайлов нашел защиту только у одного своего воспитан¬
ника. Мальчика обижало унижение, какое испытывал
в доме его наставник, и он злился на отца и за¬
ставлял наглых лакеев прислуживать угнетаемому ма¬
гистру... Таким только образом Исмайлов «мог получить
что-нибудь».
Педагог сам, своею собственною персоною, сделался
предметом распри между отцом, который его гнал, и сы¬
ном, который за него заступался. Победить, конечно, дол¬
жен был генерал, но тут замечательно то, что он довел
свои гонения на педагога до такого дикого злорадства,
что разыскал и противопоставил ему нарочитого супостата.
Это и был любопытнейший экземпляр нигилиста тридцатых
годов. Генерал дал ему волю сколько возможно вредить доб¬
рому влиянию воспитателя филаретовской заправки.
Магистр и нигилист сцепились: нигилист ударил пря¬
мо на то, чтобы сделать из магистра домашнего шута,
которого можно было бы приспособить для услаждения
досугов гостей и хозяина, и Исмайлов непременно бы не
минул сего, если бы бдевшее над ним Провидение не по¬
слало ему неожиданной защиты. Однако любопытные
стычки обоих педагогов ждут нас впереди, а здесь умест¬
но мимоходом объяснить, чего ради в патриотической
и строго-православной душе генерала совершился такой
резкий куркен-переверкен, для чего он отнял сына у идеа¬
листа с русским православным направлением и сам, своими
руками, швырнул его в отравленные объятия такого смелого
и ловкого нигилиста, который сразу наполнил с краями
срезь амфору Сеничкиным ядом и поднес ее к распаленным
устам жаждавшего впечатлений мальчика?
522
Ах, все это произошло оттого, что и русский патрио¬
тизм, и православие, и ненависть к чужеземным теори¬
ям — все это в генерале Копцевиче и ему подобных было
только модою, приспособлением к устройству карьеры,
и когда кое-что немножечко в этом изменилось, все такие
господа ринулись рвать и метать врознь все, чему покло¬
нялись без всякой искренности и о чем болтали без вся¬
ких убеждений.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Когда генерал устроился и прочно сел на нескольких
креслах, так что «командовал огромным корпусом, рассеян¬
ным по всей России, был председателем комитета
о раненых и презусом орденской думы св. Георгия», то он
увидел, что мнения его тещи насчет непрочности «мантии»
были основательны. «Протасов заточил Филарета в Моск¬
ве», а в обществе среди почитателей московского владыки
сложились такие истории, которые самую близость к это¬
му иерарху на подозрительный взгляд делали небезопас¬
ною и, во всяком случае, для карьерных людей невы¬
годною.
При перемене обстоятельств ластившиеся к московско¬
му владыке петербургские выскочки и карьеристы не толь¬
ко круто взяли в сторону, но даже наперебой старались
показать свое к нему неблаговоление. В числе таких пере¬
вертней был и генерал Копцевич. Имея под руками
и в своей власти филаретовского ставленника Исмайлова,
он сделал этого философа искупительною жертвою за свои
былые увлечения московским владыкой.
Надо было иметь всю невероятную силу терпения, ка¬
ким отличается наше многострадальное духовенство, чтобы
выносить то, что выносил у Копцевича рекомендованный
Филаретом духовный магистр.
«Я унывал,— пишет Исмайлов,— я не знал, как попра¬
вить свое положение и что делать».
Сотоварищем в терпении обид Провидение послало Ис¬
майлову очень хорошую, по его словам, женщину, «гувер¬
нантку и воспитательницу» дочери генерала. Этой даме
приходилось терпеть от невоспитанного сановника еще бо¬
лее, чем духовному магистру. Впрочем, иногда генерал как
бы и сам чувствовал свою несправедливость в отношениях
к гувернантке и магистру, и тогда он их уравнивал,
бросая обоим им н а п о л то, что следовало бы подать по-
человечески в руки.
523
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
При таком хаосе велось как-то своим чередом ни на что
не похожее воспитание русского дипломата, видевшего
только притворство, грубость и омерзительное, растлеваю¬
щее презрение отца к труду и научным познаниям воспи¬
тателей. Но и тут доля этих обоих воспитателей была еще
не одинакова: гувернантка терпела более, потому что дочь,
глядя на жестокое обращение с ее руководительницею, не
только не сострадала ей, но еще сама прилагала тяжесть
к обидам этой несчастной женщины, а мальчик вел себя
лучше. Будучи весьма испорчен, он все-таки имел чувстви¬
тельное сердце и не мог равнодушно видеть обиды, кото¬
рыми отец осыпал его безобидного воспитателя. С необуз¬
данною пылкостью своего недипломатического темперамен¬
та и недисциплинированного характера он вступал с отцом
не только в смелые пререкания за учителя, но даже и
в ожесточенные стычки, доходившие до сцен в самом не¬
посредственном русском духе; но, во всяком случае, воспи¬
татель существовал только милосердием своего ученика.
Некоторые из этих перепалок оканчивались поистине
и ужасно, и отвратительно.
Исмайлов говорит:
«Сын чувствовал мою правоту — сердился на
отца и высказывал перед ним свое неудовольствие. Отец
раздражался все более и более и раз разгорячился до то¬
го, что я едва удержал его от проклятия».
В доме шел какой-то ад, и широкие замыслы о «рус¬
ском направлении» совсем растаяли при самых первых опы¬
тах их осуществления. А о православии даже и вскользь
не упоминается ни одним словом. Патриотизмом и право¬
славием пошутили — и довольно: пора было подумать
о вещах более серьезных.
Выше упущено заметить, что генерал Копцевич, после
бесед с Филаретом, порицал не только общественное воспи¬
тание русских мальчиков, но был также и против русских
женских институтов, воспитанницы которых, по его мне¬
нию, «метили будто только в фаворитки и никуда более не
годились». Вообще он негодовал, «что институты наши не
приучают девиц ни к чему дельному и не приготовляют из
них ни жен, ни матерей», а для того он обещался митро¬
политу воспитывать дочь свою дома; но, увидав, что из
этого ничего не выходит, он рассердился и отдал ее
в Смольный институт. Для этой вопрос о русском духе тем
был и кончен, а затем настала очередь дипломата. Исмай-
524
лов прозрел, что генерал после вторичного свидания с гет¬
манскою дочерью «возымел другой план и насчет воспита¬
ния сына». Но прежде надо было отравить отрока Се¬
ничкиным ядом.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
На счастье педагога, умерла теща генерала, а своячени¬
ца его, добрая девушка, приехала жить в Петербург.
С ней Исмайлову стало легче, ибо генерал, уважая эту
достойную особу, при ней немножко сдерживался, а тем
временем подошло опять летнее путешествие генерала для
начальственных обозрений. Тут-то вот и случилась самая
роковая вещь: генерал сам призвал к себе в дом «Сенич¬
ку» и поставил его над всем домом своим.
Вот как повествует об этом замечательном событии Ис¬
майлов:
«Между подчиненными генерала был полковник —
человек хитрый, недобрый и дьявольски самолюбивый.
Прикрытый маскою смирения и благочестности, лести и
вкрадчивой покорности, он выиграл расположение генера¬
ла и был принят в доме, как свой. Когда генералу настала
надобность выехать надолго из Петербурга, он, оставляя
нас, поручил любимцу своему навещать нас, обедать с на¬
ми и беседовать вроде компаньона».
С появлением «Сенички» в доме генерала поднялся пе¬
реполох и запылала война.
«Полковник навещал нас каждый день и в беседах и во
время стола склонял разговор на свои цели. Он был чти¬
тель Вольтера — не любил христианской рели¬
гии, не знал даже, что такое Ветхий и Новый завет (?!);
благочестие считал суеверием, церковные уставы — выдум¬
ками духовенства для корысти; признавал обязанности ро¬
дителей к детям, но не допускал обязанностей детей к ро¬
дителям. Вот в каком духе были беседы полковника с на¬
ми и с детьми генерала».
Дом исполнился ужаса и скорби, и все, кто чем мог,
вооружилися против ядовитого полковника; но он, будучи
ужасно изворотлив, всех их превозмогал и всякий день
продолжал разливать свой яд в детские амфоры.
«Тетка детей скорбела; я (Исмайлов) раздражался; та
делала нашему супостату выговоры и замечания и раз ска¬
зала даже, чтобы он перестал посещать нас, а я вооружился
против него всею силою науки и здравого смысла. Часто я
низлагал его своим или его же собственным орудием, и детц
525
более слушали нас, чем его, но острые мысли не мог¬
ли не западать в юные их души».
Яд был впущен, а чтобы исцелить отравленные им ду¬
ши, оставалось только нетерпеливо ждать отца и открыть
ему ужасное бедствие, в которое он привел свое семейство,
приставив к своим агнцам самого хищного волка. Конечно,
пусть только вернется генерал, и ядовитый супостат сей¬
час же будет строго покаран.
Исмайлов еще верил, что генерал, с его «русскою ду¬
шою» и его серьезным взглядом, покажет себя как следует,
да и свояченица его думала то же самое. Однако, обои они
жесточайшим образом ошибались. Поездка по святой Ру¬
си не только не освежила генерала своими народными эле¬
ментами, но он возвратился в столицу настоящим Плюпер¬
соном L’isle vert.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
«Генерал возвратился». Свояченица и Исмайлов не про¬
пустили времени: они тотчас же ему нажаловались на пол¬
ковника и все про него рассказали. Но что же генерал?
Увы и ах! Он представил собою горестный образец вели¬
кого числа тех русских консерваторов, которые не понима¬
ют, что одного «консервативного вожделения» еще слиш¬
ком недостаточно для того, чтобы быть способным охрани¬
телем добрых начал. Ему, как и многим из таковых, недо¬
ставало самой необходимой способности «различать между
добром и злом», и раз что последнее приходило к нему
в дом с почтительным искательством, генерал растворял пе¬
ред ним двери и грел его, как змею у сердца. Прямые и
честные предостережения таким людям бесполезны.
Генерал выслушал обвинения против полковника с не¬
удовольствием и «не совсем им поверил». Лучше ска¬
жем,— судя по запискам,— он совсем этому не по¬
верил, а еще шире открыл волку двери в овчарню.
Да, такой случай в тридцатых годах достоин большого
внимания. Поражаясь ужасом, а часто совсем недоумевая,
как легко входили «Сенички» в русские простые, бесхит¬
ростные семьи в шестидесятых годах, многие с пафосом
восклицали: «Нигде в мире нет такой свободы губительно¬
му соблазну, как у нас! Нигде доступ в семью всякому
проходимцу не облегчен настолько, как у нас». И это
правда, но неправда, что будто это явилось у нас послед¬
ствием «веяний шестидесятых годов». Веяния эти совсем
не в нашем вкусе, но мы все-таки не видим нужды де-
526
дать их ответственными за то, что нет никакого основания
ставить на их счет. Повторять это значило бы только при¬
умножать ложь, а от нее уже и так трудно разобраться.
Русская семья всегда была беспринципна, и такою ее за¬
ставали все веяния, и в том числе веяния шестидесятых
годов, нашедшие у нас по преимуществу благоприятную
для плевел почву.
Несправедливо и присваивать все успехи этих веяний
одному «среднему классу» потому только, что он дал наи¬
большее число увлеченных. В среднем классе «Сеничкин
яд» дал большее обозначение только потому, что здесь на¬
туры восприимчивые и биение пульса здесь слышится силь¬
нее. Но началось «Сеничкино» отравление с верхов, ко¬
торые показали на себе очень дурной пример низам, и те¬
перь совершенно напрасно силятся поставить Есе дурное
на счет одному «разночинству».
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Полковник-интриган был настолько ловчее своих благо¬
намеренных противников, что опять стал в фаворе, а Ис¬
майлов и свояченица были сконфужены и отстранены еще
далее на задний план.
Исмайлов, как человек очень недальнего ума, объясня¬
ет слабость генерала к полковнику одною лишь хитро¬
стью сего последнего. Но по некоторым штрихам записок,
кажется, следует допустить нечто более сложное. Полков¬
ник этот (по имени не названный) держится перед стар¬
шими в чинах запанибрата, чего не всякий себе может по¬
зволить. Особенно это неудобно было в то суровое и
чинопочитательное время. Такой признак за¬
ставляет думать, что полковник был, вероятно, человек из
дворянской знати, и притом из тех же мест, откуда был
Копцевич и где сидела на своем корневище «гетманская
дочь». Поэтому он и колобродил без церемоний в гене¬
ральской семье.
Генерал Копцевич дал в доме такую волю полковнику,
что тот прямо забирал детей, уводил их и говорил с ними
в своем роде «наедине»... Это был какой-то злой гений,
который находил удовольствие в отраве и растлении.
Бедный магистр даже затруднялся разъяснить, что это
был за демон, но рассказывает, однако, как он иногда бро¬
сался в опасные схватки с ним, дабы спасти детей. Это
и трогательно, и смешно. В одиночку Исмайлов на это не
рисковал, а он заключил с теткою детей наступательный
527
и оборонительный союз, в котором, впрочем, самая труд¬
ная роль выпадала на его долю.
«Тетка,— говорит Исмайлов,— должна была действо¬
вать на детей и на отца, а я против полковника,
наблюдая за каждым его словом и поступком, как строгий
цензор и как неумолимый критик». Но полковник нашел,
что двух этих обязанностей духовному магистру еще мало,
и начал этого «цензора и критика» нагло и беспощадно
вымучивать. Воспитанный на семинарских хриях, Исмай¬
лов отбивался очень неуклюже и понимал опасности свое¬
го положения, а других эти турниры забавляли.
В записках есть любопытное описание одного ученого
диспута между магистром и полковником. Описание сдела¬
но в виде сценария рукою очень неискусною, но все-таки
очень интересно, потому что на расстоянии полувека назад
представляет, как и чем в то время «бавились» важные
военные лица, при которых происходит весь этот турнир.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Прием легкой, но настоящей атаки полковника на са¬
момнительного семинара был очень прост и весел. Исмай¬
лов нашептывал на полковника Копцевичу, когда они с ге¬
нералом случались наедине, а потом подступал к полков¬
нику с «ударами» тяжелой научной критики, а полковник
прямо, с налету, «все острил» на его счет, и притом,
по собственному сознанию Исмайлова, «острил очень
иногда удачно». Исмайлов все думал, что это еще
ничего не значит, и не успел оглянуться, как во всем круж¬
ке знакомых прослыл «притворщиком и фарисеем».
Авторитет Исмайлова как ученого человека и воспита¬
теля пал до того, что когда ему даже и удавалось побеж¬
дать полковника своими хриями, то и самые эти победы
уже не шли ему на пользу.
Один из таких злосчастных случаев и составляет сце¬
нарий.
«Случилось мне,— пишет Исмайлов,— тронуть своего
противника за самую чувствительную струну, и я чуть-
чуть не поплатился за то слишком дорого. Генерал празд¬
новал свой день ангела. На праздник собралось много го¬
стей. Один из адъютантов генерала, артиллерийский офи¬
цер, представил ему в презент пушечку вершков
6 или 7, превосходно отделанную, со всем походным при¬
бором, кроме лошадей.
Когда пошли обедать, генерал приказал поставить пу¬
528
шечку на стол. Видя, что хозяин так любуется этою игруш¬
кою, все стали любоваться, и кто-то серьезно спросил:
«Где она сделана?» Адъютант отвечал: «Здесь, в Петер¬
бурге, на казенном литейном заводе, по образцу такой же
пушки в 8-ю долю».
— Как в 8-ю долю! Это не может быть,— заговорили
многие,— разве в 20-ю!
Адъютант настаивал, что действительно в 8-ю.
Пошли споры: кто говорит 20-ю долю, кто в 30-ю,
40-ю и более, сравнивая вес презентованной пушечки
с пушкою образцовою.
Мой полковник — артиллерист, как и гене¬
рал, считавший себя в деле пушек смышленее других,—
обратился к адъютанту и говорит:
— Верно вы ошиблись: я полагаю, пушечка сделана не в
8-ю, а в 80-ю долю. Вы ошиблись одним нолем.
Все согласились было, но генерал обратился ко мне
и спросил:
— Как вы думаете, Филипп Филиппович? Вы ведь
тоже знаете математику, как и артиллеристы, и верно уже
смекнули.
— Я думаю, что г. В. (презентатор пушечки) ошибся
более, чем на один ноль, а полковник поменьше.
— Как это? — опять спросил генерал.
Я. Что больше ноля, то имеет значение действитель¬
ное, положительное, а что меньше — отрицательное. По-
моему, пушечка сделана точно в 8-ю долю, но весом она
меньше настоящей пушки в 500 крат.
Никто не поверил моим словам, но все взглянули на
полковника.
Полковник. Это уже какая-то математика цер¬
ковная.
Гости засмеялись,— я смолчал, обидевшись непристой¬
ным выражением, но генерал потребовал доказательств.
(Так тогда и за обедами было серьезно и строго).
Я. Ваше высокопревосходительство верите, что пушеч¬
ка длиною точно в 8 раз меньше настоящей пушки?
Генерал. Так говорит г. В., и я не сомневаюсь.
Я. Она и каждая ее часть во всех протяжениях взята в
8-ю долю, следовательно, настоящая пушка больше ее в куб,
т. е. не 8, а в 512 раз, так как куб восьми есть 512.
Генерал тотчас понял, а кто не понимал, тем я доказы¬
вал наглядно геометрическим чертежом, и все, даже дамы,
убедились.
529
Полковник стал изворачиваться, стал утверждать, что
не может быть, чтобы каждая мелочь, каждый винтик и
гайка были точно в 512 раз более. Такая скропуляная ра¬
бота требует особенного искусства и для игрушки была бы
только напрасною тратою времени и труда.
Я. Это другой вопрос, полковник, и относится к техни¬
ке, а не к церковной математике.
Гости засмеялись, а генерал, показалось мне, уп¬
рекнул полковника и, остановив диспут, завел другой
разговор».
Магистр чувствовал себя победителем, но не радость
ему была эта победа.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
«Диспутант мой озлобился на меня,— продолжает Ис¬
майлов.— Я предвидел, что добра не выйдет, и брал предо¬
сторожности. Мне удалось убедить генерала, что полков¬
ник — вольтерьянец, но не удалось вырвать из-под его
влияния генеральского сына».
Зачем было не молчать и не согласиться, как сделал
благоразумный «адъютант-презентатор» игрушечки?.. Где
была у магистра «дипломатия»? В доме пошло что-то вро¬
де игры в репку: бабка за репку, дедка за бабку, а
дочка за кочку. Генералу это наскучило, и он так реши¬
тельно «переменил план», что взял «будущего дипломата»
с рук магистра и «отдал в пансион». Так весь величествен¬
ный план особищного воспитания «дипломата в русском
духе» и распался прахом под влиянием одного коварного
внушителя. Но генерал был добр, заявляет Исмайлов: «он
ни за что не хотел отпустить меня из дома». Исмайлов
продолжал у него жить в качестве домашнего литератора
для особенных случаев, из коих о двух он упоминает.
К прежнему своему воспитаннику Исмайлов мог ходить
«только репетировать уроки», но ядовитый полковник да¬
же и в этом отдаленном положении не хотел терпеть маги¬
стра: он склонил генерала взять мальчика из пансиона и
«определить в военное училище». Это от дипломатии было
еще дальше, но генерал и то исполнил. А чтобы новое
исправление ребенка получило окончательную и более це¬
лостную отделку, «присмотр и депутацию (?!) за ним ге¬
нерал поручил самому вольтерьянцу».
Вольтерьянцем этого господина Исмайлов, конечно, на¬
зывает напрасно, потому что вольтерьянцы очень хо¬
рошо знали «ветхий и новый завет» и часто отлича¬
лись умением критиковать св. Писание, и притом они лю¬
530
били порядочность в своих поступках, а это был какой-то
неописуемый наглец и смутьян, которому во что бы то ни
стало хотелось перемутить и перессорить чужое семейство.
Зло гадкой натуры этого полковника дошло до того, что
он «предпринял настроить сына против отца,
а вину сложить на меня (т. е. Исмайлова). Раздраженный
генерал решил лишить сына наследства и своего имени
(что такое?); я вовремя узнал об этом, встал против ге¬
нерала и горько против него возопил. Началась борьба
страшная, и в пылу неравной битвы я вскричал: «Бог про¬
клянет вас за это».
Генерал назвал меня злодеем, хлопнул дверью
и ушел. Я побежал к свояченице,— та меня побранила (за
что!). Кончилось тем, что генерал «акт разорвал», а пол¬
ковнику, отравившему душу его сына, исходатайствовал за
эти труды «чин генерал-лейтенанта»... «Какая
злая насмешка над самим собою, и как, значит, несправед¬
ливы те, которые думают, что такие оскорбительные изде¬
вательства стали случаться будто только в наше многови¬
новное время.
Развратитель, получив чин генерал-лейтенанта, уехал,
но поздно.
«После него в доме водворился мир» — только не для
всех это уже было благовременно. Золотая пора для воспи¬
тания юноши прошла в пустой и глупой суете; кое-как
с детства нареченного «дипломата в истинно русском духе»
выпустили в свет просто подпоручиком, да при том и тут
из него вышло что-то такое, что даже трудно понять: по
фигуральному выражению Исмайлова: «он вышел офицер
не в службе».
Вероятно, это в тридцатых годах имело какое-нибудь
условное значение, которое нам теперь непонятно, но, во
всяком случае, надо полагать, это было значение не из
лучших. Вот чем и кончилось все это патриотическое
юродство.
Сожалея юношу, Исмайлов говорит:
«Если бы генерал дал мне полную свободу в воспита¬
нии его сына, я достиг бы той цели, которая вначале бы¬
ла предположена,— я непременно приготовил бы его
к службе дипломатической».
Достойна внимания и собственная дальнейшая судьба
самого образователя дипломата-магистра Исмайлова, кото¬
рый, вместо того, чтобы воспитывать дипломатов, окончил
служебную карьеру в синодальных секретарях. Здесь он
приходился гораздо больше к масти, но, однако, тоже и тут
531
терпел обиды перед более покладистыми сверстниками.
Причинами его неудач по службе, кажется, всегда были
его дипломатические наклонности и философское настрое¬
ние: то он неудачно подслуживался благодетелю своему
митрополиту Филарету, который потом его выдавал голо¬
вою (см. в этой же книге «Синодальные персоны»), то он
великодушно отрицался неслышанием, когда все его сото¬
варищи единогласно лжесвидетельствовали против митро¬
политов в пользу обер-прокурора Нечаева, который имел
дерзость представлять государю фальшивые доклады и,
будучи пойман на этом деле, публично называл членов
синода «калуерами». Все у Исмайлова выходило как-то
невпопад, не вовремя и некстати, и на этом основании,
может быть, надо думать, что он, действительно, способен
был воспитать такого дипломата, который мог бы сделать¬
ся очень опасен Европе. Я рассуждаю таким образом на
основании выводов покойного русского героя Ст. Ал. Хру¬
лева, который говорил так:
«— Что такое нам этот немецкий Бисмарк? Эко неви¬
даль! Говорят: «Умен». Что ж такое? Очень нужно! Ну,
и пусть его себе будет умен — нам это и не в помеху.
И пусть он, как умный человек, все предусмотрит и ра¬
зочтет, а наши, батюшка, дураки такую ему глупость от¬
колят, что он и рот разинет: чего он и вообразить не мог,
мы то самое и удерем. И никакой его расчет тогда против
нас не годится».
Дипломат школы Исмайлова непременно мог выйти
чем-нибудь в этом роде.
В ряду тех людей, с которыми Исмайлов жил, он, впро¬
чем, не почитался за дипломата, а его считали здесь весь¬
ма способным литератором. Генерал Копцевич, как выше
сказано, занимал несколько должностей, из коих некоторые
были соединены с довольно деликатными обязанностями.
Дело еще более осложнялось потому, что генерал по всем
должностям «непременно составлял проекты для улучше¬
ний»,— таков был его нрав и обычай. А при таком на¬
строении у генерала по всем должностям, по замечанию
магистра, «задачи бывали очень нелегкие». Из них Исмай¬
лов упоминает о двух: раз дело шло о новой этапной си¬
стеме. Прежде водили арестантов на длинных железных
прутах и в шейных и ручных колодках. Дух времени и
чья-то доброта находили нужным хоть немножечко это об¬
легчить,— завести этапы. Копцевич сейчас же задумал
проект против этапов. Исмайлов написал генералу такой
проект, где доказывал, что «выгоды этой системы гораздо
532
не так значительны, как издержки» (sic). Проект его, од¬
нако, не имел успеха: к счастью несчастных, «система со¬
стоялась». Второй вопрос был совсем в другом роде: на
этот раз дело шло «о поднесении государю императору
Николаю Павловичу Георгиевского 4-й степени ордена за
выслугу лет». «Канцлер орденов,— пишет Исмайлов,—
расчел, что по установленному сроку следует государю
иметь установленный орден, и поднесение ордена возложил
на думу. В думе составляли проекты представления; со¬
ставлял и генерал, поручал составлять и мне, но все про¬
екты не нравились. Трудно было выразить право представ¬
ления о государе императоре». Дело это было поручено
Исмайлову в надежде на его литературные способности, но
и то, что он написал, тоже не годилось, «генерал и его
проект отверг». Хотели просить об этом митрополита Фи¬
ларета, но «затруднение» как-то «само уладилось,— пи¬
шет Исмайлов,— государь стал носить орден св. Геор¬
гия».
В чисто литературном роде Исмайлов «редактировал
одну пустую (sic) брошюрку, посвященную имени генера¬
ла, и одно довольно важное сочинение, выполненное по
высочайшему повелению». Сочинение это не названо.
Прожил этот летописец 30-х годов холостяком, ибо, по¬
служив в синоде, он столько наслушался о несчастных
брачных историях, что пожелал остаться холостяком и, ка¬
жется, он хорошо сделал. А величайшая цель его жизни —
«воспитание дипломата в русском духе» так никогда и не
осуществилась именно по причине отравления его воспи¬
танника «Сеничкиным ядом», изобретение которого совсем
напрасно относят к шестидесятым годам и незаслуженно
применяют одному лекарскому сыну Базарову.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Оканчивая с летописью Исмайлова, которая, при всей
ее скромности, открывает кое-что любопытное из глухой
поры тридцатых годов, мы должны исполнить еще одно
добровольно принятое на себя обязательство: «доказать»,
что рассказанная здесь история нравственного отравления
юношества не была тогда единичным или даже редким
явлением.
Резкие доказательства этому я нахожу в трех случаях
описанных Исмайловым брачных историй, из которых не¬
возможно передать ни одной по их совершенному бесстыд¬
ству, превосходящему не только законы пристойности, но
даже и самые законы вероятия. Однако, каков бы
533
ни казался кому Исмайлов, но он человек такой искрен¬
ний, что ему надо верить,— и вот для того здесь, в самом
тесном сокращении, приводится экстракт из одного наде¬
лавшего в то время шума супружеского процесса.
К помощи Исмайлова, как синодального секретаря и
как прославленного мастера чувствительно писать, обра¬
тился «богач, провинциальный сановник V класса», «кото¬
рый был женат на женщине еще более его богатой и очень
разбитной, смелой и умной, а притом крайне развращен¬
ной. Прожили эти супруги в браке 25 лет, и муж, не рано
женившийся, к этой поре уже совсем остарел, а жене его
только минуло за 45». Годы тоже для женщины не ма¬
ленькие, но у нее зато и привычка жить была очень боль¬
шая. Во всю свою жизнь дама эта вела себя так свобод¬
но, как только хотела: муж признавался Исмайлову, что
сначала он немножко останавливал свою супругу, а по¬
том, видя ее неисправимость, махнул рукою и дал ей пол¬
ную свободу творить вся, елико аще восхощет и возможет.
Она этим и пользовалась, а ее добрый Менелай себе выго¬
ворил только одно, «чтобы у него была семейная жизнь,
к которой он привык». Исмайлов, ознакомясь с похожде¬
ниями этой светской дамы, утомился их описывать и опре¬
деляет ее кратко: «Это уже не была развращенная женщи¬
на, а просто — животное». Но, кажется, следовало
бы выразиться еще строже, потому что дама, о которой
идет речь, в известных отношениях была даже хуже мно¬
гих животных, потому что довела свои чувства и инстинк¬
ты до поражающего извращения. Необузданность дошла
до того, что ею не были пощажены даже собственные дети.
Этим и переполнилась мера отцовского терпения: он воз¬
мутился за детей, особенно за дочерей, из которых одна
была уже на возрасте. А между тем эта неисповедимая
мать, когда муж с нею заспорил, умчала от него всех де¬
тей с собою в столицу и сейчас же нашла себе здесь пок¬
ровителей. Отец прискакал сюда вслед за ними и сначала
запросил было по-московски много, чтобы «обуздать рас¬
путницу», но потом стал сильно уступать и, наконец, сдал¬
ся на то, чтобы ему отдали бьг, по крайней мере, хотя од¬
ну старшую дочь, которой по возрасту ее угрожала наи¬
большая опасность от безнравственной матери; но жена
тем временем успела уже отвезти девушку в Екатеринин¬
ский институт, и тут отеческие права встретили предел,
его же не преидеши. И куда отец, искавший спасения де¬
тей, ни обращался, где он ни гнул свои старые колена,—
мать, забавлявшаяся нравственною пагубою своих детей,
534
везде всегда преуспевала и все выигрывала. Так злополуч¬
ный старик, много прохлопотав и много потратив, везде на¬
шел только запертые двери,— заплакал и уехал, а его супру¬
га осталась в Петербурге и при ней же остались все дети.
Такова-то была пресловутая правда тридцатых годов,
которую достойно указать тем, кого возмущают нынешние
выдачи «отдельных видов» тем женам, которые действи¬
тельно терпят стеснения и обиды со стороны своих супру¬
гов. И совершенно в том же роде известны дела, где тор¬
жествовали столь же неправые отцы. Словом, торжество¬
вал не тот, кто был правее, а тот, кто сильнее, и в этой-то
атмосфере бесправия, в густой тени глухого безмолвия
распускался черный цветок, из соков которого в течение
целых веков выжимался «Сеничкин яд» — яд растления.
Наша цель была показать из правдивых записей совре¬
менника тридцатых годов, что ядовитые отравы, приписы¬
ваемые только новейшему «послереформенному времени»,
имели место и значение в русской жизни и в то прекрас¬
ное время, которое зовут «глухою порою», но действовали
тогда эти отравы еще злее и хуже,— по преимуществу
в высших сферах общества, где эти отравы вошли в пер¬
вое употребление и оттуда сообщились низшим. Во всяком
случае полковник, произведенный в генералы за развра¬
щение сына своего начальника, жил и действовал за сорок
лет ранее Базарова и был во всех отношениях хуже База¬
рова; притом же Базаров есть лицо вымышленное, а этот
развратитель, произведенный в генералы, есть лицо, к со¬
жалению, самое реальное, действительности существова¬
ния которого отрицать невозможно! Каково бы ни было на¬
ше строго порицаемое время, оно все-таки без сомнения
представляет сравнительный подъем, а не упадок нравст¬
венности, низменность которой в тридцатых годах была
поистине феноменальна и ужасна. В облагорожении нра¬
вов, как и во многом другом, великое благодеяние оказа¬
ло царствование Александра II, которое и должно быть
поминаемо добром и искреннею благодарностью покойному
государю и добрым людям его времени, известным в лите¬
ратуре под скромным названием «людей сороковых годов».
За сим, начав сей сказ словами из повестей «об отцех
и страдальцех», другими словами той же повести сказ наш
и закончим.
«Вспомянув сих, иже вседоблего жития оплеваша кра¬
соту и любозазирающим елицы нашему худосилию довле¬
ют словеса, мы убо любопрепирательное оставим и, ко
пристанищу отишия ладийцу словесе ниспустивше, упо¬
коимся».
СЛУЧАЙ У СПАСА В НАЛИВКАХ
Московское происшествие 1727 г.
Рассказано по официальным источникам
Вчера печаль, рыдание и скорбь всех
чад церкви Божией; то же и сегодня;
да и долго еще будет так. О, если бы
мне не возвращаться на прежнее!
Евстафий, митроп. солунский (XII в.)
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В Москве, в церкви Всемилостивого Спаса, что в На¬
ливках, в 1727 году, было два священника и дьякон. Один
из священников, отец Гавриил (Григорьев), был «действи¬
тельный поп», т. е. настоящий священник здешнего прихо¬
да, а другой — отец Кирилл (Федоров) «не действитель¬
ный», а «приукаженный поп, по эпитрахильному указу»,
то есть это был безместный и приставленный к церкви
Всемилостивого Спаса в помощь «действительному» свя¬
щеннику, отцу Гавриилу. «Приукажен» поп Кирилл был
на срок, а именно «на один год», но прирос тут как-то
плотно и служил уже несколько лет, как поп, «приход¬
ским людям гожий».
Лады у священников были — как это часто бывает —
не особенно хорошие: Кирилл завел против Гаврилы «при¬
казную ссору». В наших православных «двуштатах», как
известно, есть достаточно таких «междуособных обстоя¬
тельств», которые делают нелады между левитами совер¬
шенно понятными.
Что за человек был отец Гавриил, этого по делу не
видно, но отец Кирилл был из тех, с которыми трудно
«учредить церковь Божию». Во-первых, он запивал и в под¬
питии был шаловлив и дерзок; во-вторых, у него были
особенные слабости, совершенно неудобные лицу, пред¬
стоящему престолу божию.
Склонность к пьянству и ребячливые во время подпи¬
тия поступки отец Кирилл обнаружил вскоре же по прибы¬
тии к церкви Спаса на Наливках, но из проделок его за
536
двери храма долго ничего не выходило, а из этого, ка¬
жется, непременно следует заключить, что товарищ отца
Кирилла, «действительный поп» Гавриил, был человек сни¬
сходительный и неябедливый.
Однако, как кувшин, ходя по воду, оканчивает тем, что
сломает себе голову, так и шаловливому отцу Кирилле по¬
ложен был предел, дальше которого не могли идти без на¬
казания его неиерейские дела, и случилось с ним сле¬
дующее.
В воскресенье, 9 июля 1727 года, рано утром отец Ки¬
рилл служил утренню. Очевидно: он начинал свою очеред¬
ную седьмицу и пьян не был. «Действительный поп», отец
Гавриил, тоже находился тут, но не служил. На клиросах
стояли певцы, на правом лучшие, а на левом худшие, и
в числе их появился «в палиелей» один, может быть, из
почетных местных прихожан «розыскных раскольницких
дел канцелярист Перфилий Протопопов».
С этим-то лицом у отца Кириллы и завелася история,
которая интересно изложена самим Перфилием в «доноше¬
нии», поданном через четыре дня после происшествия
в московскую духовную дикастерию.
По условиям печати мы исключим из этой характерной
жалобы повторения и неудобные слова, употребленные
доносителем о неудобной в церковнослужении слабости от¬
ца Кирилла. Далее дело является в следующем виде.
ГЛАВА ВТОРАЯ
«Июля 9-го дня, в воскресенье, по должности христиан¬
ской (пишет Перфилий) случился я быть в приходской
своей Всемилостивейшего Спаса, что в Наливках, церкви
у утренни и для пения церковного становился всегда на
правом клиросе, и во время той утренни во палиелей, тоя
церкви служащий, определенный за штатом недействитель¬
ный священник Кирилл Федоров кадил всю церковь и на¬
род по обычаю. По каждении же он, поп, паки взошел на
правый клирос и кадил мне (Перфилию) вторично —
особищно других».
По обыкновению, в таких случаях «особищно» окаж¬
даемый должен был положить в руку кадящего священни¬
ка какую-нибудь монету, и канцелярист Перфилий, разу¬
меется, этот порядок знал, но имел какую-то фантазию его
не исполнить: взял да ничего отцу Кириллу и не дал.
Священник принял это за грубость — осердился и начал
537
на Перфилья «не однажды намахиваться кадилом, яко бы
жартуя (т. е. как будто шутя), но собственно со прошени¬
ем себе подаяния от денег, как обычай о том приходских
церквей сбирать священницы имут». «Намахиваться» на
тех, кто не дает ничего за окаждение,— тоже было в обы¬
чае, и при этом иногда неблагодарного прихожанина уда¬
ряли кадилом, а иногда только осыпали его горящими
угольями. «Углие горящее собираша на голову его».
Чтобы избавиться от такой экзекуции, надо было ско¬
рее «дать попу на кадило», ио Перфилий говорил, будто
«тогда что дать ему (Кириллу) не случилося». Отец Ки¬
рилл так ни с чем и отошел, но не простил Перфилью его
скупости, а когда «в приспевшее время (для пения) начал
он (Перфилий) с прочими на правом клиросе петь антифо¬
ны,— потом пели и на левом,— и как они начали паки
петь стихи по уставу», то отец Кирилл стал придираться
и колобродить. «Тогда оный поп, выступя из алтаря,
в священном одеянии, и кричал тоя же церкви пономарю
Ивану Федорову, чтобы он антифонов не пел и правого
клироса не слушал, а читал бы говорком, по-скору».
Делалось все это с тем, чтобы дать Перфилию почувст¬
вовать, что если он отца Кириллу за особищное окаждение
ничем отблагодарить не нашел, то и распевание его на
правом клиросе совсем не нужно. А чтобы он, Перфилий,
еще яснее это понял, отец Кирилл «при тех словах» кричал
всенародно о нем необычайно и бесчинно тако:
— Что вы смотрите, что Перфилий поет антифоны!
Он, де, пришел в церковь, напився котельного пива, да и
распевает, а на каждение денег попу не дал. Так делают
только плуты и бездельники.
Такою неуместною выходкою отец Кирилл, по мнению
Перфилия, «учинил в церкви Божией мятеж и посмеяние
всенародное и последованию церковному во всем останов¬
ку и пресечение».
Чтобы не дошло до большего соблазна, в дело вмешал¬
ся «тоя ж церкви действительный священник Гавриил
Григорьев и приходские люди, чтобы он, поп, мятежа
в церкви не чинил, но он не преставал». Антифонов до¬
петь не дал, да еще заставлял распевшегося Перфилия чи¬
тать прокимны, но это увидал пономарь, который взял и
«проговорил говорком» прокимны на левом клиросе. «А ан¬
тифоны за мятежем и несогласием оставили не допевши».
Тут поп Кирилл, видя, что скандал выходит не велик
и не сочен, посягнул на большее и достиг цели.
«Как приспе время предо чтением святого Евангелия
538
священнику, обратясь на люди, преподать мир, и он, поп
Кирилл, обратясь из царских врат на народ, бесчинно за¬
кричал:
— Мир всем, кроме Перфилия проклятого и расколь¬
ника».
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Обиженный канцелярист Перфилий не захотел про¬
стить этого попу Кирилле и собрал о нем еще некоторые
другие сведения от дьякона Петра Стефанова да от сторо¬
жа Михайлы Иванова. Тут он узнал, что все проделанное
отцом Кириллом над ним, Перфилием, ничтожно в срав¬
нении с тем, что приходилось от этого священника испы¬
тывать упомянутым дьякону и сторожу.
С ними отцом Кириллом учинено было следующее:
«Еще в 724 году, в июне месяце, во время вечернего пе¬
ния, отец Кирилл, напився пьян, в святом алтаре и во свя¬
щенном одеянии садился на дьякона Петра
и ездил на нем около престола, яко обычно де¬
тям играть чехардою.
Усмотря таковое попа Кириллы бесчинство, сторож
Михайло дьякона Петра из-под насевшего попа вызволил»,
и оба они,— как дьякон, так и сторож,— «предъявили
о том приходским людям».
Приход этою чехардою как будто не соблазнился и не
обиделся.
Год спустя отец Кирилл устроил еще более смелый
«мятеж», но в ином роде.
«725 года, мая, против 20-го числа, он, поп Кирилл, на¬
пився пьян, во вечернее пение», обнажился в алтаре него¬
же, и находясь «во священном облачении», сделал здесь —
так скажем — детскую слабость... В донесении это названо
Перфилием по-простонародному, как в печати повторено
быть не может.
Сторож и об этом «поповском мятеже» «извещал при¬
ходским людям», но и это извещение для отца Кириллы
осталось снова без всяких неприятных последствий.
Обиженный канцелярист Перфилий, видя, что попа
приходом не изнять, взялся за него на другой манер: он
на народ, т. е. на приходских людей, не стал располагать¬
ся, а списал все, что мы теперь передали, и отрепортовал
московской духовной дикастерии под видом опасливости,
«чтобы ему, Перфилию, за необъявление оного мятежа
и бесчиния чего не причлось».
539
Перфилий будто и не хотел бы доносить, но боязнь его
к тому понудила. А чтобы зачинаемое против отца Кирил¬
ла дело было на суде лепко и крепко, канцелярист Перфи¬
лий прописал и не малый облак свидетелей. «Видели, гово¬
рит, и слышали весь оный мятеж священник Гавриил
Григорьев, дьякон Петр Степанов, жилец его Шелковник,
пономарь Федоров, сторож Михаил Иванов, да купецких
людей по именам 11 человек, да подьячий 1, да других до¬
вольное число».
То есть, значит, выставил во свидетели полну церковь
людей, с попом, дьяконом и дьяками.
В дикастерии поставленное таким образом дело уже не
могло остаться без последствий и получило законный ход
по судебным обычаям тогдашнего времени, от которых,
впрочем, по духовной юрисдикции, существенно не разнят¬
ся еще и нынешние.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Призвали попа Кириллу Федорова в дикастерию,—
только не скоро. Девятого июля он делал «мятеж», 12-го,
того же июля, Перфилий уже очистил себя, «дабы чего не
прилучилось», и подал донос, а попа позвали к допросу
только 21-го декабря 1727 года, т. е. перед самыми Рожде¬
ственскими праздниками.
Поп Кирилл стал на допрос во всей неодоленной силе
и типической красоте русского ответчика XVIII века.
Что касается до дела и до обвинения, на него принесен¬
ного,— того-де не было и он, поп, про то знать не знает
и ведать не ведает; а что касается до свидетелей, то со все¬
ми теми из них, кои ему «не гожи», он, Кирилл, озаботил¬
ся завести «приказную ссору»,— значит, сделал показания
их пристрастными и лишенными достоверности.
Время к тому, чтобы позавесть ссоры (с 1-го июля по
конец декабря), как видим, было дано достаточное. Поп
этим и воспользовался.
Выписывать всех ответов отца Кирилла нет надобно¬
сти, потому что они представляют одно наглое и сплош¬
ное отрицание всего, в чем опасливый Перфилий обвинял
попа со ссылкою на свидетелей. Одно только поп косвен¬
но признал — это то, что обойдя церковь с каждением, он
на обратном следовании в алтарь зашел на правый кли¬
рос (где уже прежде кадил другим сладкопевцам) и тут
покадил в особливую стать Перфилию, но «только однаж¬
ды». И это каждение он, Кирилл, сделал потому, что ког¬
540
да он прежде окаждал общим каждением всех поющих на
клиросе, то Перфилия тут не было, а после он подошел
и стал. Отец Кирилл сейчас и исполнил свое дело — пока¬
дил ему. «Намахиваться» же на него кадилом он не нама¬
хивался, и питьем котельного пива его не урекал, и «мир¬
ствуя народы» из того общего благословения Перфилия не
исключал, и подлецом его не называл, да и «подаяния» за
каждение себе вовсе не желал и не просил. «Обычно есть»
это прочим попам в Москве, но он, отец Кирилл, не та¬
кой,— он совсем не то, что те, иже «на каждение соби¬
рают».
Словом, выходило, что Перфилий кругом оболгал и ок¬
леветал попа Кирилла и, вдобавок, сделал это ни за что
ни про что, или еще хуже — в благодарность за то, что
он, Кирилл, ему покадил. Что же касается до выставленных
Перфилием свидетелей, то они в очень большой доле не
могут против отца Кириллы свидетельствовать, потому что
он «имеет с ними приказную ссору».
Таким приемом он отстранил в числе прочих и попа Гав¬
риила, который, как ниже увидим, очень долго его терпел
и не выживал от себя, когда все права Кирилла на священ¬
нодействия у Спаса в Наливках давно уже кончились.
Устранил он пономаря Ивана Федорова и еще несколько
человек из прихожан, но зато сослался на некоторых иных
людей, и в том числе на дьякона Петра, на котором он,
по словам Перфилия, будто бы ездил чехардою. Этого он
отвести не мог.
Надо думать, что дьякон был человек смирный, на ко¬
тором буквально «ездить можно», а «приказной ссоры» за¬
вести нельзя.
Все дело дальше показывает, что это один из тех пра¬
ведников, которые даже и обид своих доброй половины не
помнят.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Позвали в дикастерию дьякона Петра в числе других
свидетелей «порознь» и стали его допрашивать «по еван¬
гельской заповеди Господней — ей-ей». А было это допра¬
шивание, надо полагать, уже после отбывшихся Рождест¬
венских праздников, потому что показание отца дьякона на¬
чинается словами: «в прошлом 727 году». Стало быть, это
происходит по меньшей мере после «крещенской воды»
1728 года. В течение святок весь этот благочестивый при¬
чет вместе с Кириллом служил, молился, разгавливал-
541
ся и Христа славил по приходу, «со звездою путешест¬
вуя».
Во всех этих промедлениях и молитвенных сношениях,
конечно, встречались обстоятельства, которые многое
смягчили и сгладили, да и кроме того дали виновному иные
средства к умилостивлению сердец, но, однако, несмотря
на все это, добрый и малообидчивый дьякон Петр, на ко¬
торого «слался Кирилл», произнеся евангельское «ей-ей»,
показал, что сказание о чехарде верно. Дело было, по его
словам, так, что «когда он, дьякон, во время вечернего пе¬
ния, по обыкновению перед выходом (на амвон) поклонил¬
ся святому престолу», то «поп Кирилл Федоров, напився
пьян (т. е. будучи пьян), во всем священном одеянии, на
него во святом алтаре садился, яко бы подобно детской
игре чехарде». Давая это показание по долгу евангельско¬
му, он как бы желал снять с себя вину и даже отстранить
подозрение в том, что не позволил ли он сам попу на него
«садиться», когда и он тоже был в «священном одеянии»,
и для того тщательно пояснил, что «поп Кирилл учинил
то внезапу», и с неотстранимою ловкостью, а именно: он
вскочил и сел на него, дьякона, во время поклона, который
тот сделал истово перед святым престолом. Дьякон осе¬
нил себя крестным знамением и поклонился довольно низ¬
ко, а предстоявшему перед алтарем отцу Кириллу эта по¬
зиция показалась очень заманчивою, и он не пропустил слу¬
чая,— привскочил и сел на дьякона чехардою,— так что
личной вины дьякона в этом никакой не было. Напротив,
он даже оборонялся и «с себя попа Кирилла столкнул,
и он, поп, упал на пол, и в то время его, попа Ки¬
рилла, поднял тоя церкови сторож Михайло
Иванов», а он, дьякон, «о таком его, попа Кирилла, бес¬
чинстве, объявлял приходским людям. Но около пре¬
стола он, поп Кирилл, на нем, дьяконе, не
ездил».
Значит, против доноса Перфилия только две отмены:
1) поп упал с дьякона, потому что дьякон его сам сбросил,
а не сторож его «вызволил», и 2) скачка чехардою в ал¬
таре хотя и была, но езды верхом на дьяконе «вокруг пре¬
стола» не было, потому что дьякон Петр отца Кирилла
с себя скинул на пол.
Донос Перфилия в главной его сущности подтверждал¬
ся, и только в частности эти церковные события немножко
варьировались. По делу видно, что дикастерия, вероятно,
точно исполняла свое намерение допрашивать свидетелей
«порознь».
542
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Спрошенный после дьякона сторож Михайло Иванов
показал, что «поп Кирилл напился пьян, во время вечер¬
него пения во святом алтаре во священном одеянии на
дьякона Петра чехардою садился, и то он, Михайло,
видел, а как дьякон попа столкнул и поп упал на пол, в то
время Михайла попа поднял, и о его, попове, бесчинстве
и дьякон Петр и сторож Михайло приходским людям из¬
вещали. Около же алтаря поп Кирилл на дьяконе
не ездил», но зато «в 725 году, мая, против 20-го
числа», бес попутал отца Кириллу другим искушением,
о котором сторож Михайла открылся дикастерии в таких
словах, которых в подлинности переписать из его показа¬
ния, по условиям печати, невозможно, и приходится толь¬
ко слегка и намеками обозначить — в чем состояла глав¬
ная суть этого нового, события.
Служил отец Кирилл вечерню «пьяный и призвал
в алтарь сторожа и велел ему держать кафтанную полу».
Сторож, недоумевая, к чему это клонится, исполнил
приказание и подобрал полу, как будто для того, дабы
в нее что-либо можно насыпать, но отец Кирилл совсем не
то сделал, а неожиданно для Михайлы приспособил его
кафтан совсем для иного употребления — по естественной
надобности... И делал то отец Кирилл, предстоя алтарю
и «находясь во всем священном облачении»...
В показании Михайла все это рассказано с подробно¬
стями и точными всему именованиями, простонародными
словами, как водилось в русских допросах XVIII века
и во французских романах времен директории.
Когда поп кончил свое нетерпеливство, то остался слу¬
жить у престола, а сторож с своею переполненною полою
пошел из алтаря через церковь к выходу вон, но «как нес
церковью, то из полы падало».
Сторож и об этом «приходским людям извещал», да
многие из них и сами то въявь видели, как он «в той поле
нес из алтаря через всю церковь и везде по следу было
пролито», но приходским людям опять и это за важное не
показалось.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Дикастерия увидала, что дело имеет очень грубый
и скандальный, характер, и для того положила основаться
на этих, двух помазаниях — дьякона Петра и сторожа Ми-
543
хайлы, так как показаний этих и в самом деле было до¬
вольно для убедительности, что донос справедлив; а всех
остальных «купецких людей, и жильца и подьячего» —
более двенадцати человек — не допрашивали.
Может быть, это было опущено в тех соображениях, что¬
бы не разводить напрасной срамоты в деле, сущность ко¬
торого двумя ближайшими свидетелями попова бесчинст¬
ва изобличалась вполне. «Двою бо свидетелями явится
всякое дело». Так оно по Писанию, да так бы следовало
принять и по разуму. По крайней мере, очень немало лю¬
дей и теперь склоняются к теории «очевидной достоверно¬
сти», на которой желали бы основывать приговоры по пре¬
ступлениям, влекущим несравненно большую кару, чем та,
которой подлежал за свое очевидное бесчинство поп от
Спаса в Наливках.
В московской дикастерии в это время сидел знаменский
архимандрит Серапион, а секретарем был Севастьян Зы¬
ков. Они нашли нужным удостовериться: имеет ли еще
этот поп Кирилл права на то, чтобы священнодействовать
у Всемилостивого Спаса, и потребовали из московского
синодального приказа сведений: «помянутый поп Кирилл
с которого года вдовствует и при той церкви по-епитра¬
хильному ли служит?»
Казенный приказ вдолге или вкоротке ответил, но не
сполна, а однако все-таки вышло курьезно. На вопрос
о вдовстве Кирилла казенный приказ «промолчал», а о пра¬
вах Кирилла на священство отписал: «что 723 года,
генваря 22-го дня, епитрахильная память оному попу
Кириллу дана на год; а с 724 по 728 — оному попу Ки¬
риллу в даче не имеется».
То есть выходило, что Кирилл перед совершением сво¬
их бесчинств уж с лишком три года не имел никаких прав
священнодействовать в приходе Всемилостивого Спаса,
и во все это время как причет, так и приходские люди, зная
о том, молчали...
Дикастерия обсудила дело и 16-го апреля постановила
донести синоду, что попа Кирилла надлежит сослать
в дальний монастырь, в строгое подначальство. Но, неза¬
висимо от сего, 18-го апреля, во исполнение этого самого
решения от дикастерии пошло в синод «доношение за ру¬
ками архимандрита Серапиона и секретаря Зыкова», и тем
доношением «требовано (от синода) резолюции, что ему,
попу, учинить?» Очевидно, здесь дело идет о московском
отделении синода, которое в этих годах действовало, кажет¬
ся, с большею самостоятельностью, чем нынешняя сино¬
544
дальная контора. (Это были годы, когда тоже шли разго¬
воры о «возвращении домой».) «Того ж числа (как сек¬
ретарь Зыков внес дело из дикастерии в синод) доношение
из св. синода отдано паки в дикастерию с таким
приказанием, чтобы попа Кирилла за его бесчинства ото¬
слать из духовной дикастерии в Пафнутиев монастырь, что
в Боровске, при указе — в том монастыре постричь
в монашество и содержать его в монастырских тру¬
дех до кончины жизни его неисходно».
Срок для «невольного пострижения», как в ином месте
из дела видно, полагался «шестинедельный». Шесть недель
невольник должен был пробыть в монастыре, а потом сле¬
довало его «подневольно» воспринять в чин ангельский.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Необычайная скорость синодальной расправы с отцом
Кириллом, вероятно, должна быть объяснена тем, что
в тогдашнее время вместе с делом часто препровождались
и сами подсудимые, и подсудимые попы из московских
и петербургских помещений синода чрезвычайно часто
бегивали (см. мое исследование о «Бродягах духовного чи¬
на»). Нередко они удирали вместе со приставленною
к ним кустодиею, с которою вкупе совещавали суетная
и ложная, и потом их приходилось разыскивать всегда
с большими хлопотами и всегда почти бесполезно, ибо их
укрывал нуждавшийся в каком попало священстве раскол.
«Бродяги духовного чина» делали столько неудобств сино¬
ду, у которого не было для содержания их ни верной стра¬
жи, ни крепких запоров, что синод имел причины отделы¬
ваться от этих господ как можно скорее.
Но необычайная скорость, с которою в московском си¬
ноде зарешили постричь в ангельский чин бесчинствовав¬
шего в миру Кирилла, отнюдь не заставляет опасаться,
что дело его в этой инстанции не было хорошо соображено
и обсуждено. Дело это, без сомнения, пользовалось в мо¬
сковском духовенстве такою обстоятельною известностью,
что тамошний синод, конечно, знал все, в чем Кирилл пре¬
ступился, и не имел насчет его виновности ни малейшего
сомнения. А потому синод решил для себя участь отца
Кирилла прежде, чем дикастерский секретарь Зыков
«внес» официальное донесение.
Тут оставалось только оформить загодя составленное
уже решение, которое сейчас же и сдали назад в дикасте¬
рию, чтобы не иметь на руках беспокойного невольника.
18. H. С. Лесков, т. 6.
545
Смысл приведенного синодального решения, конечно,
странен для теперешних взглядов и понятий. Во-первых,
постригают человека в монахи не только не спрашивая,
желает ли он или нет сподобиться чина ангельского, а пря¬
мо «подневольно»; а во-вторых, при понятиях нынешнего
растленного века кажется несообразным и оскорбительным
для идеи иночества наказывать безнравственного человека
возведением его в сан иеромонаха. И несообразность эта
увеличивается еще более тем, что после возведения бес¬
стыдника в сан иеромонаха его надо употреблять в черные
монастырские труды и содержать при монастыре неволь¬
ником «до конца его жизни»... Все это и нелогично, и сов¬
сем несоответственно с преступлением. Но сталось с наку¬
ролесившим Кириллом по писанному в синоде: его отвезли
в Боровск и 3-го мая сдали в Пафнутьев монастырь при¬
казному того монастыря Евсевию Заломавину.
Оставалось отца Кирилла выдержать шесть недель
и потом (если он не убежит) постричь его в монахи.
А отец Кирилл между тем чина ангельского не жаждал.
Напротив, он тяготел еще к грешному миру, он желал воз¬
вратиться к Всемилостивому Спасу в Наливках, и как
сейчас увидим, кое-что для этого уже устроил с весьма
хорошим для человека его положения соображением.
Вместо того, чтобы сокрушаться духом и, смирясь, на¬
чать плакать о своих грехах у раки святого Иакова Боров¬
ского, Кирилл, стоя на самом краю разверзтой пропасти,
решился вступить в отчаянную борьбу с осудившими его
московскими духовными властями и отбиться от «подне¬
вольного пострижения» в чин ангельский.
Знал он или не знал, как там, на севере, в «чухонской
столице», борются тогдашние самобытники и западники,—
решить трудно, но очень мог и знать. Он уже давно вла¬
чился по дикастерским крыльцам и монастырям, а в мона¬
стырях политикою занимаются так же ревностно, как
«всем тем, чем (по выражению митрополита Евстафия) им
заниматься не следует».
Там все знают и иногда соображают весьма тонко: на¬
чинался 1730 год, и на горизонте восходила звезда Анны
Ивановны, а за нею выплывал на хвосте «немец» Бирон...
Переезд «домой», о котором заговорили было при Пет¬
ре II, делался недостаточным вздором, над которым начали
уже подшучивать те, которые еще так недавно сами об
этом болтали.
«Немец» должен был войти в силу и значение, и «ду¬
ховные вышнеполитики», конечно, примкнуть к нему. Мо¬
546
сква и все московское пойдет на убыль, и люди «чухонской
столицы», конечно, будут опять находить удовольствие де¬
лать все, что можно сделать наперекор Белокаменной.
Кирилл, очевидно, сообразил «действо» разнообразных
элементов, кои начали обнаруживать на русскую жизнь
свое влияние, и пустил челобитную на Москву в Питер, и
запросил как можно больше,— чисто по-московски,—
«чтоб было из чего уступить».
Он знал, что «запрос в карман не лезет», а между тем
побольше спросить, так люди растеряются и... как раз да¬
дут то, чего не следовало.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Напоминаем, что политический момент был крайне ост¬
рый, а в частной судьбе отца Кирилла наступал «последний
день его красы». Приказный Пафнутиева монастыря Зало¬
мавин был человек крутой и отцу Кириллу не мирволил;
он запер его с ломтем хлеба и кружкою воды в особливую
келью и держал на замке. Так, вероятно, он хотел его про¬
морить до пострига в монахи. Кирилле оставалось только
лить слезы и петь «жалостные калязинские спевы», сло¬
женные подобными ему жертвами «подневольного постри¬
жения»:
Ах, и что же это в свете преуныло,
Преуныло, в большой колкол прозвонило.
Поспешите, други, в келийку погреться.
Принесите мирско платьице одеться.
Этот роковой, страшный звон действительно становил¬
ся для него «глаголом времен». Сведут его, ловкого прыгу¬
на, в церковь — отдадут «в срачице» двум каким-нибудь
здоровенным инокам «под мантии»; те его ангельски при¬
кроют с головою воскрылиями мантий, а под этим мантей¬
ным приосенением сдавят могучими железными руками
«за природный шивороток невороченной кожи» и повлекут
к ногам настоятеля... Кирилл, конечно, добре знал, какие
в московских монастырях были и есть сих дел мастера,
у которых не вывернешься, и «поперечного слова» не ска¬
жешь, потому что «кадык в горле будет сдавлен»; а те да¬
дут за него и ответы и обеты. А настоятель, ничтоже сум¬
няся, его острижет и возложит на голову его священный
куколь, или шлем духовный, и наречет ему иное имя, под
которым и пропадет для мира поп Кирилл.
Гний после того всю остальную жизнь «в черных тру¬
дех» и будь у всякого монастырского братаря и вратаря
547
в «попихачах», или, согрев в душе отвагу, ищи случая схва¬
тить где-нибудь доверчивого брата или из церковной сок¬
ровищницы денег, да сманив из ближнего женского мона¬
стыря соскучившуюся монахиню, беги с нею в раскольни¬
чьи слободы, объяви черницу женою и служи на семи про¬
сфорах по древнему благочестию. Но ведь сколько тут рис¬
ку и хлопот, да и житье там не всегда удобное для челове¬
ка такого живого и резвого характера, каким отличался
отец Кирилл. Однако до этого не дошло дело. Кирилл пере¬
носил описанное мучительное состояние всего только шесть
дней, в течение коих иноки Пафнутиева монастыря не мог¬
ли еще его остричь под куколь, а 9-го того же июля насто¬
ятелю монастыря, архимандриту Дорофею, прислан из
св. синода указ, коим «велено, не чиня попу Кириллу не¬
вольного пострижения, выслать в Москву во св. синод для
освидетельствования», а вместе потребовано о нем в синод
и подлинное дело.
Архимандрит Дорофей тотчас же послал Кирилла
в Москву «с слугою Владимиром Афанасьевым», а дикас¬
терский секретарь Зыков внес все дело о нем в синод.
Каким чудом мог быть устроен столь дивный и для всех
неожиданный поворот дела, совершившийся, так сказать,
на самом острии ножа?
Конечно, это устроено находчивостью смелого и прони¬
цательного ума самого отца Кирилла, который умел сооб¬
ражать веяния и оставил нам любопытный образец своей
замечательной стилистики.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
В то время как дикастерские судьи в Москве после дол¬
гого думания вдруг сразу приступили к рассмотрению доно¬
шения приказного Перфилия, отец Кирилл сразу сметил, что
в Москве ему не доброхотят, и написал на государево имя
убедительную челобитную, направив ее в «Феофановы ру¬
це», ибо «той бе древлей Москвы не великий обожатель».
В челобитной Кирилл изобразил тако: «Всепресветлей¬
ший, державнейший, великий государь! Доносил на меня,
нижайшего богомольца вашего, канцелярист Перфилий
Протопопов, затеяв ложно и поклепав напрасно, а о чем,—
то значит в его доношении, яко бы по ссылке его Всемило¬
стивого Спаса, что в Наливках, диакон Петр, с согласия
его, Перфилия, и за ссорою со мною посягательством сво¬
им, забыв страх Божий и диаконского своего чина чистое
обещание, учиня клятвы своея преступление, во свидетель¬
548
стве своем сказал явную неправду, и с доносительским до¬
ношением нимало не согласно, но явная рознь и убавочные
затейные речи, будто в июле месяце, а в котором числе,
того не показав, будто во время вечернего пения, напивься
я, нижайший, пьян и в алтаре, в священном одеянии, на
него, диакона, садяся чехардою, и того я не чинил». Все
это, по словам Кирилла, «поклеп», и «рознь», и «убавочные
затейные речи» заключаются в том, что Перфилий доносил,
будто Кирилл «на дьяконе вокруг престола ездил»,
а дьякон показал, что он, Кирилл, на него только садился
«и в том стала рознь». Равно и о происшествии с полою
сторожа Михайлы сделано «душевредное лжесвидетеля до¬
носительство», ибо если бы, де, то правда была, то надо бы
и в тех же годех и числах доносить и прямо дикастерии,
а не доносителю Перфилию, потому что он, Перфилий, в
своем затейном доношении написал «постороннее». Извива¬
ясь во все стороны, отец Кирилл метнул подозрением и в
самих свидетелей, что те там-то и там-то у знакомых людей
будто иначе говорили, а на суде еще иначе показали, и осо¬
бенно налгали о происшествии с полою. «Говорил же сторож
в доме тяглеца овчинной слободы Муравцева, что поп, де,
(т. е. Кирилл) просил у меня (сторожа) из укропу воды,
и та, де, ему показалась мутна и тое воду плеснул»,
а ничего по-детски в полу его не сделал. А вывод у Кирил¬
ла такой, что «и потому оных диакона и сто¬
рожа всякая неправда и означилась».
Притом же Кирилл за это время устроил, что у него
и против дьякона с сторожем завелась «приказная ссора»;
а те свидетели, на которых он, Кирилл, ссылался, «не сы¬
сканы». Да кроме того провинился перед ним крутицкий
архиерей Леонид в том, что когда Кирилл дважды подавал
его преосвященству «спорную челобитную — принимал
у него ту челобитную, но, прочтя, отдавал по-прежнему».
Все это злоухищренное кляузничество и крючкотвор¬
ство, по которому тоскливо воздыхают пустомысленные не¬
вегласы нашей попятной дружины, было в духе того време¬
ни и характеризовало наше отвратительное судопроизвод¬
ство до лучших дней Александра II. А заключалась вся
такая каверза просительным воззванием к монарху, под ти¬
тулом которого наглец писал всякую ложь и требовал к
ней внимания «за государево имя». «Вели, государь, сие
мое челобитье в синоде принять и не вели, государь, в мо¬
настыре в монашеский чин меня безвинно постригать:
а вели, государь, милостивый указ учинить и возвратить
меня по указу по-прежнему в Москву».
549
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Кажется, можно быть уверенным, что человек самый не¬
опытный в делах и легковерный не мог бы посмотреть на
эту челобитную иначе, как на пустой изворот человека, не¬
сомненно виновного и притом отвратительного кляузни¬
ка, который со всеми для него неудобными свидетелями
затевает повсюду «приказные ссоры», а шлется в свое оп¬
равдание на таких людей, которых сам выставил, наверно
вперед зная, что их отыскать нельзя. Да и для чего их
разыскивать? Главные проступки Кирилла совершены в
алтаре, где он «садился на дьякона» и нехорошо поступил
с полою сторожева кафтана; но ведь там, в алтаре, ни¬
каких свидетелей этих происшествий не было, следователь¬
но, чего их и искать?
Преосвященный же Леонид, вероятно, сарский и подон¬
ский, прибывший в Москву «на обещание» (+ там же,
1743 г.), конечно, не должен бы возвращать подсудимому
его «спорных челобитен», дабы не отнимать у него всех
средств к оправданию, но тогда у наших архиереев такое
самочинство было в ходу, да иными невегласами и о сю по¬
ру иногда похваляется, как нечто отеческое. Если архи¬
ерею казалось, что «просьба нехороша», т. е. неоснователь¬
на, то он, прочитав ее, тут же «возвращал просителю» и из¬
рекал: «пошел вон». Это заменяло собою «отказную резо¬
люцию» и в видах сокращения тогдашней отчаянной «воло¬
киты» было бы, пожалуй, не совсем дурно, если бы только
русские архиереи не были обыкновенные люди, которым по
воле Творца свойственны все человеческие слабости и ошиб¬
ки. Но как бы то ни было, а и этот самый факт, что архи¬
ерей Леонид возвращал попу Кирилле его жалобы, несом¬
ненно дает право думать, что жалобы эти были кляузные
и вздорные,— в роде той, которую он послал в петербург¬
ский синод. Преосвященный Леонид, возведенный в сан
епископский из архимандритов московского Петровского
монастыря, конечно, знал более или менее все выдающее¬
ся в московском духовенстве, и отец Кирилл, вероятно, был
ему хорошо известен, так как подобных ему иереев, вероят¬
но, было не очень много, и во всяком случае Кирилл между
ними мог занимать весьма видное место. А потому, каза¬
лось бы, что надо дать больше веры свидетельствовавшему
по евангельской клятве дьякону и ничем не опороченному
сторожу, а с ними и Перфилью, и епископу с дикастерией,
где о Кирилле тоже, чай, что-нибудь ведали, чем верить
самому Кирилле, но петербургский синод взглянул не так.
550
Гут сидели тогда три иерарха: знаменитый Феофан Про¬
копович, будущий невинный страстотерпец Феофилакт Ло¬
патинский, да Игнатий Смола, митрополит коломенский.
Они, в заседании 4 июля, и решили — «невольное постри¬
жение Кирилла приостановить, а дело пересмотреть».
О чем в Москву и послали указ, подписанный тако: «Фео¬
фан, архиепископ новгородский; Феофилакт, архиепископ
тверской, и Игнатий, митрополит коломенский».
Не считая последнего, два вышеподписавшиеся были
своего времени светила. Феофан Прокопович как «око
и рука царская», а Феофилакт Лопатинский как человек
прямого и честнейшего характера, который и довел его если
не до мученичества, то, по крайней мере, до страстотерп¬
чества. Не посчастливилось, впрочем, и Смоле, который,
при коловращениях 1730 года, в декабре был сослан в
Свияжский, а потом в Николо-Корельский монастырь, где
и протомился еще целые одиннадцать лет (+ 25 дек. 1741).
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Как черта нравов великодушной Москвы, давно проте¬
стующей против возмущающего ее петербургского мелко¬
душия, чрезвычайно любопытно,— как там, в этом сердце
русской «самобытной непосредственности», отнеслись к
вмешательству трех «хохлов»? Конечно, если не люди долж¬
ностные, от которых трудно ждать больших доблестей не¬
зависимого духа, то народная среда, совершенно свободная
располагать собою в приходском деле, тут покажет свою
стойкость и верность добрым обычаям. Приход станет
за то, чтобы ему не навязывали такого бестыжего па¬
стыря.
Посмотрим!
Едва слуга Пафнутиеза монастыря Владимир по распо¬
ряжению «хохлов» привез Кириллу из Боровска об¬
ратно в. Москву, здесь все для подсудимого против прежне¬
го отменилось и расцвело. Прежде все, не исключая преос¬
вященного Леонида, боялись, что Кирилл уйдет из рук,
и томили его под караулом; теперь, когда он в самом деле
начал уходить, его прямо с монастырской телеги отдают
«на расписку» в том только, чтобы ему «с Москвы не
съехать», пока он подпишется к выпискам, какие будут сде¬
ланы на поданной им его императорскому величеству чело¬
битной. Весь ответ за его целость возложен на «порутчи¬
ков», и поручиков явилось довольно, и все из иереев. При¬
шли за него поручиками попы от Дионисия Ареопагита, от
551
Дмитрия-мученика и от апостола Андроника, да еще к ним
пристал и «синодального дома поддьяк», и все они с ми¬
лою радостью «попа Кириллу на расписку взяли».
Но попы и московские дьяки издавна славились своею
искательностью, а есть еще народ, община, т. е. при¬
хожане церкви Всемилостивого Спаса в Наливках. Тут
свой толк и свой независимый разум. Они и сказались,
только престранно: прихожане Спаса в Наливках в числе
42 «персон» подали от себя на высочайшее имя прошение,
в котором молили: «повели, всемилостивый государь, наше¬
му приходскому попу Кирилле Федорову при оной нашей
церкви служить по-прежнему, понеже он нам, при¬
ходским людям и вкладчикам, всем удо¬
бен».
Какая по этому последовала резолюция, из дела не вид¬
но, а «приходские люди» стояли на своем и 2-го декабря
подали вторую такую же просьбу в синодальный казен¬
ный приказ, и там опять писали, что поп Кирилл им хо¬
рош и они просят «дать ему к их церкви для служения
эпитрахильную память».
Поп Кирилл, который, состоя за «порутчиками», все это
благоустроил, сейчас же пустил новую челобитную на госу¬
дарево имя. Он, как мирской человек, отдавал себя во
власть прихожан и просил с ним «учинить по приходских
людей прошению». При этом он прибавил, «что служить
готов и уже поисповедывался».
Синод внял молению «приходских людей» и 14-го ян¬
варя 1730 года постановил, что как указанные попом Ки¬
риллом свидетели не «сысканы» и «затем совершенно того
деЛа решить невозможно (?!), а приходские люди и
вкладчики заручным челобитьем просили оному попу Ки¬
риллу при той церкви для священнослужения быть по-
прежнему, понеже он приходским людям и вкладчикам
всем угоден. Приказали: по оному приходских людей
челобитью помянутому попу Кириллу быть при той церкви
и священническая действовать, и для того дать ему епи¬
трахильную грамоту, по обыкновению, взяв пошлины».
Приход, представленный в лице 42 персон, восторжест¬
вовал над всеми решениями дикастерии и московского от¬
деления синода. «Поп не Божий, но приходу гожий», начал
снова «священническая действовать по-прежнему», но мож¬
но ли видеть в этом торжество справедливости и благоче¬
стия? Есть ли тут хоть какой-нибудь залог доброго влия¬
ния такого примера на церковные дела в других местах?
Думается, что ничего этого нет, и обстоятельства до по-
552
разительности это подтверждают на протяжении целого
столетия.
Друзьям «направлений» это, может быть, неприятно
слышать, но мы собираем и группируем известные нам
факты вовсе не для того, чтобы обобщить их во вкусе лю¬
дей того или другого «направления». Нам приятнее про¬
сто искать уроков в прошлом, чтобы будущие новые шаги
можно было обдумать опытнее и вернее.
Все, что делал в Москве поп Кирилл, продолжалося без¬
устанно то здесь, то там целых сто лет. Идет это до пора¬
зительного и смешного сходства даже в самом характере
бесчинства: пьянство, дебоши в церквах и т. п.
Случаев этих не перечислить и, наконец, они становят¬
ся столь общим «позорящим церковь» явлением, что св.
правительствующий синод 5-го августа 1820 года решился
не скрывать этого более, а подействовать на «позорящих
церковь» обличениями и угрозами.
В этих видах синод напечатал и разослал по по¬
велению государя Александра Павловича указ, из которо¬
го к ужасу нашему видим, что у попа Кирилла за сто лет
наплодилось так много последователей, что государь
Александр Павлович, его министр князь А. Н. Голицын,
а равно и весь и тогдашний синод нашлись вынужденными
«принимать особые меры к охранению мирян от
соблазнов духовенства».
Что же такое именно происходило и почему тут власть
уже перестала посылать людей учиться благочинию к ие¬
реям, а озаботилась «охранять мирян от соблазнов духо¬
венства»?
В 1730 году этого еще не было, а в 1820 уже оказалось
нужно.
Что произошло в общей картине нравов русского духо¬
венства?
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
В указе от 5-го августа 820 года напечатано, что до све¬
дения государя императора Александра Павловича дошли
«позор и нарекание влекущие поступки духовенства». В об¬
щем все эти поступки напоминают характер происшествий,
случившихся сто лет тому назад у Спаса в Наливках, но
ближайшие из них, на которых, так сказать, оборвалось
терпение Александра I, пропечатаны. Мы их сейчас узна¬
ем, и при этом просим обратить внимание, что все эти со¬
553
бытия случились в разных местах, но около
одного и того же дня — именно около праздника
Благовещения, когда, по народному поверью, «даже птица
гнезда не вьет».
Вот что свило при этом случае русское духовенство:
1) вологодской епархии священник Сперансов, 26-го мар¬
та 820 года, «пришел пьяный в церковь к вечернему пе¬
нию: сел на скамейку неподалеку от св. престола и...»
В указе, хотя и печатном, но слишком точно, не по-печат¬
ному, выражено, что сделал отец Сперансов. Скажем одно:
он сделал хуже, чем поп Кирилл с полою сторожа... 2)
В том же марте, в городе Торопце, соборный дьякон Ефим
Покровский пришел пьяный к литургии и повел себя так,
что его надо было выслать вон из церкви, но он ни за что
не хотел выйти, «пока полицейским десятником был выве¬
ден». 3) Ярославской губернии, в г. Угличе, соборный свя¬
щенник Рыкунов «28-го марта (значит на первый день
Пасхи) был за вечерним пением пьян, и когда протоиерей,
по окончании вечерни, вошел в алтарь, то увидал священ¬
ника Рыкунова лежащим и облевавшимся в алтаре».
4) В Кинешемском уезде, того же 29-го марта (в понедель¬
ник, на Пасхе), пришли в церковь к вечерне пьяные весь
причт, и дьячок с пономарем стали буянить. Унять их не
было никакой возможности, и церковный староста выбе¬
жал из церкви вон, а самую церковь запер, приставив
к дверям караул, и послал за благочинным. В церкви же
с «чинившими буйство» дьячком и пономарем попался в
плен и бывший в алтаре священник, стража из крестьян,
приставленная старостою к церковным дверям, содержала
там своего духовного отца и его причетников крепко,
и только слухом внимала, какие внутри храма происходили
боевые действа. Староста, вероятно, был мужик умный и
находчивый, и огня замкнутым духовным не оставил.
Далее продолжаем словами указа: «По прибытии на
другой день благочинного оказалось, что священник
с причетниками были черезо всю ночь заперты
в церкви. На амвоне и на висящей у царских врат епи¬
трахили было несколько капель крови, и самая епитрахиль
по местам изорвана (батюшку причетники били, или ба¬
тюшка их бил, это не объяснено). Евангелие было на пре¬
1 Значит, в страстную пятницу, при плащанице, ибо по полному
месяцеслову Косолапова (Казань, 1874 г.) Пасха в 1820 году при¬
ходилась 28 марта. Синод этого вычисления государю, может быть,
не вывел. (Прим. автора.)
554
столе опрокинуто, кресты в беспорядке, св. ковчег — на
лавке у левого клироса, напрестольная одежда с трех
сторон, а особливо с задней, почти вся изодрана и окро¬
вавлена; из книг Триоди Цветной несколько листов вырва¬
но и вместе с книгою брошены посреди церкви, а у дьяко¬
на Егорова руки искусаны и в крови».
ГЛAВA ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Четыре такие происшествия, зараз случившиеся между
праздниками Благовещения и Пасхою 1820 года, так встре¬
вожили князя Голицына, что он довел о них до сведения
императора.
Государь Александр Павлович этим «сильно огорчил¬
ся» и очень правильно заметил, что духовные люди, на¬
творившие такие чудеса, «конечно уже прежде были неспо¬
собны к отправлению их должности и не могли вдруг дой¬
ти до такого крайнего разврата».
Синод против этого не оправдывался, да и что бы та¬
кое он мог привести в оправдание епархов, у которых опи¬
санные гадости имели место? Замечание государя было
глубоко верно: вдруг такие гадостники не являются, и тот,
кто их воспитал и терпел к растлению и соблазну темных
прихожан, подлежал бы сугубой каре, чем сами бесчинные
попы и дьяки. Государь и министр князь Александр Го¬
лицын горячо прониклись энергическим желанием остано¬
вить такое крайнее развращение в духовенстве, чтобы эти
учители благочестия по крайней мере хотя не поселяли
«соблазна в прихожанах, которые, видя таковых пастырей,
нарушают иногда и сами правила христианские». Государь
приказал, чтобы взяли самые действительные меры унять
соблазнителей темного простонародья, и Голицын, как си¬
нодальный обер-прокурор, подробно объяснил отцам свя¬
тейшего синода, в чем именно государь Александр Павло¬
вич усматривал «причину соблазнительной для прихожан
безнравственности русского духовенства».
Но святейший синод и сам знал, в ком и в чем эта при¬
чина, и открывался, что он уже не раз пробовал унимать
бесчинное духовенство, но безуспешно.
1 Епархиями, где произошли в 1820 г. эти бесчинства, правили
в Вологде епископ Онисифор Боровик, из обер-священников; в Пско¬
ве знаменитый Евгений Болховитинов; в Костроме — Самуил Заполь¬
ский, а в Ярославле (где духовные подрались и погрызлись и искро¬
вянили алтарь) — Филарет Дроздов. (Прим, автора.)
555
По смыслу указа 20-го года видно ясно, что государю
было известно, как духовенство многократно было увеще¬
ваемо жить нравственнее, но что все эти многие и долгие
увещания и убеждения многих прежних лет на наших ду¬
ховных «не имеют желаемого действия не от чего
иного, как от слабого за ними надзора и
от несоблюдения мер, установленных к истреблению в ду¬
ховенстве пороков».
Кто же мог составлять этот «надзор»: епископ с его
духовным штатом или мир, народ — прихожане?
Теперь очень многим, особенно из людей, не знающих
истории церкви, кажется, что лучше всего держать духо¬
венство в зависимости от воли прихода, и это действитель¬
но не противоречит древней церковной практике и имеет
свои хорошие стороны, но имеет и дурные.
Благодаря сухому, безжизненному и вообще ничего не
стоящему преподаванию церковной истории в русских учеб¬
ных заведениях, у нас вовсе не знают, каких излюбленных
миром невежд присылали приходы к епископам для постав¬
ления, и почему практика заставила оставить этот поря¬
док, по-видимому, самый приятный и наилучший.
Безусловным партизанам избрания и смещения священ¬
ника приходом не следует, по крайней мере, забывать того,
чем показали себя в нынешней нашей истории с попом Ки¬
риллом «сорок две персоны», сделавшие все, что захотели,
от имени целого прихода Спаса в Наливках... И подобные
вещи бывали не раз и не в одной Москве, которая дорога
тут для примера, как «дом», где все в порядке. А что бы¬
вало, то, конечно, и паки быть может, хотя бы и с некото¬
рым видоизменением в приемах. Но ни император Алек¬
сандр I, ни князь А. Н. Голицын не были причастны тому
народничеству, которое на один лад понималось в век им¬
ператора Николая I и еще иначе трактуется некоторыми
ныне. И благожелательный «восстановитель тронов» и кн.
А. Н. Голицын были по воспитанию и по вкусам своим
европейцы и хотели в жизни просто лучшего, более
облагороженного и более отвечающего их, без всякого сом¬
нения, до того возбужденному идеалу, что осуществление
его в России представлялось очевидною невозможно¬
стью. Особенно это чувствовалось в вопросах религии, в
которых они парили так высоко, что обоих, по совету пре¬
подобного Нила Сорского (Майкова), надо было желать
«опустить на землю». Стремясь к благоугождению
богу, с каким-то болезненным пиетистическим жаром они
искали на земле не простых добрых, рабочих и богопочти¬
556
тельных людей, а прямо ангелов, «видящих лицо Его вы¬
ну» и неустанно вопиющих «свят». Такой высокий духов¬
ный запрос тотчас же вызвал и соответственное предложе¬
ние: являлись ловкие люди, которые, не моргая глазами,
сказывали, что они уже прошли несколько небес и успели
получить непосредственные откровения, но только до вре¬
мени остались на земле, дабы ознакомить других с бла¬
женством непосредственного собеседования с богом. Это не
был пиетизм нынешней великосветской беспоповщины: тог¬
дашние признавали таинства, даже более, чем их значится
по катехизису Филарета Дроздова,— и для «блаженного
собеседования с Богом» признавали необходимым посред¬
ствующее участие духовенства. И государь Александр Пав¬
лович, и кн. Голицын относились к духовным до того теп¬
ло и почтительно, что — случалось — целовали даже руки
как у православных, так и у католических священников
(у которых это и не принято). Но понятно, что они жа¬
ждали видеть и уважать в духовном его духовность
и потому «тьмы низких истин им дороже был возвышаю¬
щий обман». Когда они видели священный для них сан
в унижении, они страдали так искренно, что, может
быть, теперь иному это даже и понять трудно.
Нам могут указать, что государь и Голицын нередко
принимали за благочестие ловко представленное притвор¬
ство, за которым скрывалась порою гадость более против¬
ная. Не станем против этого и возражать: многие притвор¬
щики, без сомнения, делывали дела и хуже, но ни импера¬
тор Александр Павлович, ни кн. Ал. Н. Голицын, ни про¬
чие благочестивые люди их века, которых позднейшая кри¬
тика винила в недостатке так называемого «русского на¬
правления» и в поблажке мистической набожности на чу¬
жеземный лад, не были виноваты в том, что грубость
их отталкивала от себя. Она и в самом деле противна.
Привыкнуть к ней трудно, да и не дай бог, а без привыч¬
ки ее нельзя переносить, не угнетая в себе самых лучших
своих чувств, на самой вершине которых в живой и благо¬
родной душе всегда будет стремление «поклоняться духом
и истиною» Духу истины, иже от Отца исходит и жи¬
вит мир.
Ни от государя Александра Павловича, ни от Голицы¬
на с их туманными идеалами нельзя было и ожидать, что¬
бы они, огорчась церковным бесчинством, обратились за
поправлением этого горя к общецерковной помощи, т. е.
к приходу, ибо это не было, как выше сказано, в их вку¬
се, да и — как мы видели из истории у Спаса в Налив¬
357
ках — приход действительно мог казаться очень нена¬
дежным.
Следовательно, очень понятно, почему поправлять дела
в 20-х годах поручили не приходам, а опять синоду же.
Что же сделал синод, которому Голицын передал трога¬
тельное огорчение государя и его желание: «защитить на¬
род от соблазнов духовенства»?
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Синод напечатал указы, в которых, во-первых, напоми¬
нал о прежних убеждениях, которые много раз были без¬
успешно делаемы духовенству, а во-вторых, поставил ар¬
хиереям на вид волю монарха «обратить внимание на бла¬
гочинных». Синод рекомендовал архиереям выбирать бла¬
гочинных «способных, беспристрастных, расторопных и
обязать их вперять благонравие, подчиненность и послуша¬
ние». Вместе с тем велено было взять со всего русского
духовенства «строжайшие подписки», что они, «сообразу¬
ясь с достоинством своего звания, будут стараться по¬
ведение свое при всяком случае сохра¬
нять,— жить в благонравии,— пороков гнушать¬
ся и такими средствами, сколько возможно, изгла¬
дить из мнения государя неблагоприят¬
ное о себе замечание».
Духовенство, от которого повсеместно отобрали такие
«строжайшие подписки», может быть, и старалось «поведе¬
ние свое при всяком случае сохранять», но это ему реши¬
тельно не удавалось, а император Александр I спустя пять
лет скончался.
Во все наступившее затем царствование государя Нико¬
лая Павловича духовенство также не счастливее продолжа¬
ло «поведение свое при всяком случае совершенствовать»,
и в результате все выходило то же самое. С усилением
строгостей над литературою вообще и в особенности над
пиетистическою и библейскою литературою, которая воз¬
буждала внимание общества к положению дел в церкви, для
дебошей духовенства настали времена более благоприят¬
ные. Неисчислимые массы происшествий возникали и гасли,
окупленные у консисторских взяточников, которые стали
брать иногда уже не только на себя, но и «на архиерей¬
скую часть». Преобладающий характер в безобразиях ни¬
колаевского времени — все тот же «соблазн мирянам», рас¬
ширившийся до того, что с одним из иереев херсонской
553
епархии детская слабость случилась, когда он стоял на ве¬
ликом выходе во святых дверях с чашею в руках... Ударили
строгости, угрожавшие даже «умалением рода преподоб¬
ных»; многих из духовной молодежи забрали «по разбору»
в рекруты. Это была мера ужасная, «какой и не ожидали».
Встряхнуло всех, и род преподобных действительно ума¬
лился, но не оскудел, и благочестие в духовенстве все-таки
не процвело. Для исследования вопросов тогда, разумеется,
было не время, но всего чувствительнее для всех казался
недостаток хороших благочинных, которые, при большой
зависимости от архиерейских чиновников, сделались «сек¬
ретарскими данниками» и «переданниками», и, разумеется,
никак не могли «вперить» духовенству то, что и самим им
в большинстве было чуждо.
Живая и многозначительная церковная должность бла¬
гочинного приняла характер арендного откупщика: благо¬
чинный собирал дань с духовенства своего благочиния
и вез «с книгами» в город, где была кафедра архиерейская.
Это был порядок, который соблюдался открыто, глас¬
но и повсеместно. Благочинный сделался консисторским
мытарем и, чтобы держаться на месте, должен был на¬
блюдать аккуратность в сборе и в платежах. Отсюда наи¬
большею частью за благочиния брались люди оборотли¬
вые и торговые... Люди тихого, кроткого, истинно бла¬
гочинного духа всеми силами отказывались от этих
должностей, с которыми им, впрочем, было и не справиться,
да и не накормить тех, кого Петр в своем регламенте оты¬
меновал «несытыми архиерейскими скотинами».
Опять целые полстолетия «ведомство православного ис¬
поведания» заботилось уврачевать немочи духовенства по¬
средством таких формальных, но бессильных порядков и,
наконец, признало их несостоятельность и постановило не¬
что новое и на сей раз действительно более надежное.
В обер-прокурорство графа Д. А. Толстого восторжество¬
вала правильная мысль поставить иначе самих благочин¬
ных, сделать их более самостоятельными и менее зависимы¬
ми от прихотей архиерейского штаба...
Духовенство получило право выбирать себе благо¬
чинных из своей же среды. Образцового благочестия и
благочиния это не создало и не могло создать в среде, в
течение веков задавленной и павшей, но подъем духа все-
таки совершился значительный. Люди заговорили о своем
внутреннем достоинстве и стали интересоваться обществен¬
ными делами своей среды. Воспитание детей двинулось впе¬
ред, вдруг и повсеместно, но старички еще иногда пошали¬
559
вали по старине: новые порядки, уничтожившие благо¬
чиннические доходы, им не нравились, они меч¬
тали о возвращении на попятный двор и доходили до пош¬
лых выходок, вроде опускания в баллотировочные ящики
ореховых свищей и пивных пробок...
По-видимому, смешно было бы и думать, чтобы подоб¬
ные вещи, как свищи и пивные пробки, попавшие в балло¬
тировочные ящики, могли иметь серьезное значение в цер¬
ковном деле, однако случилось именно так. Страстная к
скандалезностям газетная печать огласила один такой слу¬
чай по свету, и о пробках пошел говор, которому противни¬
ки выборного начала хотели придать общее значение и,
выждав удобной поры, достигли своих целей. Все прежние
неудачи, имевшие действительно характер общего значения,
были позабыты, и выборное начало, установленное при
графе Д. А. Толстом, в духе соборного православия, отме¬
нено, а вместо его введен в действие опять старый поря¬
док назначения благочинных архиереями.
Это произошло так недавно, что результаты этой меры
до сих пор еще не могли обнаружиться, но они, конечно,
будут видны в будущем.
Однако новое движение к старому, если только оно бу¬
дет последовательно проводимо в духе циркулярного си¬
нодского указа от 5-го августа 1820 года, этим не может
быть кончено — оно требует завершения в той части, ко¬
торой прежняя практика едва коснулась.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Напомним, что указ 1820 года говорил тоже о «несо¬
блюдении правил» — в чем тогда видели указание самим
архиереям держаться установлений «Духовного регламен¬
та», который одни из них сами для себя подписали, а дру¬
гие испразднили как для себя, так и для своих наступцев.
В «Духовном регламенте» Петр I начертал им все, как
весть себя, дабы делом править, а в тягость подчиненным
не быть. С свойственною его многообъемлющей натуре вни¬
мательностью, Петр запретил архиереям, чтобы они позво¬
ляли «водить себя под руки и стлаться им в ноги» и делать
многое тому подобное ко усилению их «непомерного само¬
любия». Когда был распубликован указ 1820 года, с напо¬
минанием «о несоблюдении правил», большинство архиере¬
ев пустили это мимо ушей, но были из них и такие, кото¬
рые попробовали «соблюдать правила». Таков был, напри¬
560
мер, епископ астраханский, имени которого теперь не
вспомню, но твердо знаю, что бывшее с ним ироническое
происшествие описано в «Москвитянине» (1851—1853 гг.).
Поехал этот архиерей ревизовать свою епархию, с ре¬
шимостью даже ехать «по правилам». А правилами регла¬
мента архиерею указывалось не выезжать с вечера в
приход, а ночевать за три версты, и утром прямо при¬
ехать, войти в церковь и служить. Цель этого указания
очень понятна: чтобы архиерей видел все, как застанет,
а не «вприготове», и чтобы приходские священники не бы¬
ли «обжираемы архиерейскими несытыми скотинами» и не
тратились на висант и рыбы, без которых, по доброму обы¬
чаю, не может обходиться архиерейская встреча, «а попам
от того изнурительно».
Между тем, чтобы служить обедню, архиерею надле¬
жит к тому приготовиться, выслушать накануне вечерню
и проч. Петр Великий, начертывая регламент, это позабыл,
или упустил из вида, что, при множестве его трудов, и ве¬
сьма понятно, а архиереи, подписавшие регламент, о том
«премолчали»,— что тоже понятно и соответственно отваге
их владычного духа. Но архиерею все-таки нельзя, не на¬
рушая правил, служить без приготовления. Кроме того, не
перед всякою приходскою церковью есть «за три версты»
жилье, где бы можно было отслужить вечерню.
Вознамерившийся точно исполнять все правила регла¬
мента, астраханский архиерей все это предусмотрел и при¬
нял свои меры: он поехал с обозцем, в котором у него, ме¬
жду прочим, были и два холщевые шатра, или палатки.
Подъехал он к городу еще засветло и остановился, как
раз не доезжая трех верст, и как никакого человеческого
жилья тут не случилось, то слуги архиерейские разбили
на поле бывшие в обозе шатры. На дворе был ветерок и
тучилось, а слуги архиерейские оказались не мастера за¬
креплять шатры, и потому, раскинув одну палатку возле
другой, они перепутали их на всякий случай одну с другою
веревками. Это была предосторожность совершенно необ¬
ходимая, если свеженький ветерок к ночи закрепчает и уда¬
рит погода. Затем в одной палатке владыка с иеромонахом
стали молиться богу, а в другой — келейная прислуга и
приспешники начали готовить ужин.
А в это самое время — надо было так случиться,— ка¬
кому-то «служащему дворянину» довелось выехать из го¬
рода в каком-то легком экипажце «для проездки молодой
лошади». И вдруг видит этот дворянин среди хорошо ему
знакомого чистого поля, где он никогда не встречал ника¬
561
кого воинства,— стоят две палатки, одна близь другой, и
около их дымок курится...
Дворянин был человек любопытный. Чрезвычайно его
заинтересовало, что это за шатры, какой витязь или бога¬
тырь стал в них под его родным городом? И показалось
дворянину необходимым немедленно же разузнать, чем
эта странная внезапность угрожает мирному городку, ко¬
торый в виду темнеющих небес готовился почить от тру¬
дов дневных. Пусть бьют всполох и собирают силу, способ¬
ную отразить супостата.
Но дворянин был сколь любопытен, столь же и труслив:
хотелось ему и подсмотреть за шатрами, да боязно было к
ним прямо подъехать, ибо не знал он, какая в них рать
и сколь велика ее сила. Он и поднялся на хитрости,— стал
делать около палаток объездные круги по тому способу,
как ружейные охотники стаю дрохв объезжают, т. е. все
вокруг их кружат, делая один круг другого теснее.
А когда дворянин довольно сблизился, то на одном из
таких оборотов он пустил свою молодую лошадь, будто не
мог с нею управиться, и наметил ее ход как раз в тот про¬
межуток между двумя палатками, где проходили напутан¬
ные архиерейскими слугами веревочные сцепления.
Веревок этих по темноте дворянин издали не рассмо¬
трел и не успел опомниться, как и лошадь его, и экипаж,
и сам он очутился в тенетах, а обе палатки сорвались с кол¬
ков и архиерей с иеромонахом, и слуги с таганами и ка¬
стрюлями — все полетело копром и в кучу... А к довер¬
шению живой картины, внезапно хлынувший дождик начал
орошать всю эту группу своими потоками...
Первый пришел в себя архиерей, и первый же нашелся,
что делать: и шуйцею и десницею он привлек к себе ви¬
новника происшествия за волосы, а сослужившие и слуги
архиерейские, последовав примеру владыки, споспешество¬
вали расправе, и в самое непродолжительное время они со¬
борне так отделали дворянина, что тот, забыв искать убе¬
жавшего коня, насилу притащился в город и возвестил, что
приехал архиерей сердитый-пресердитый и ужасно дерется.
Духовные, которых это известие всего ближе могло ка¬
саться, исполнились радосторастворенного страха и сию
же минуту принялись все приводить в порядок, а в поле
выслали умилительную депутацию. Посланные с фонарями
отыскали под дождем перемокшего владыку и его свиту и
доставили всех их в город. Владыка не устоял и потек
богошественными стопами обсушиваться. Выходило это
против регламента, но, как известно, «нужда пременя¬
ет законы».
562
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Рассказанный случай, разумеется, не составляет в ка¬
кой-нибудь мере необходимое следствие того правила, по¬
следствием которого явилось описанное забавное происше¬
ствие, но оно курьезно завершает картину разнородных
опытов к подъему церковных дел способами, доказавшими
уже свою несостоятельность, и его достойно припомнить
для тех, кои думают, что уместнее всего теперь будто бы
сделать крутой поворот к практике регламента.
Какое несчастье видеть все спасение в поворотах назад?
И если так, то докуда поворачивать? Хуже ли ныне, чем
было прежде, например, в те времена, когда на земле жи¬
ли святые люди, а церковью правили образцовые прави¬
тели?
«Вчера печаль, рыдание и скорбь чад церкви Божией;
тоже и сегодня, да и долго еще будет так. О, если бы не
возвращаться мне на прежнее»,— говорит Евстафий Со¬
лунский.
«О, если бы не возвращаться!..»
ПРИМЕЧАНИЯ
В 1889 году, когда началась публикация собрания сочинений
Лескова, писатель переживал состояние душевного подъема. Предше¬
ствующее десятилетие творчества было исполнено непрестанной борь¬
бы с надзирателями за писательской мыслью. С момента выхода
«Мелочей архиерейской жизни» (1878), вызвавших бурю возмуще¬
ния со стороны церковников и в 1884 году изъятых из библиотек по
«высочайшему повелению», против Лескова были предприняты все¬
возможные меры давления. В 1883 году «определением» министра
народного просвещения писатель без прошения был отставлен от служ¬
бы в особом отделе Ученого комитета по рассмотрению книг, изда¬
ваемых для народного чтения. Лескову было указано на «несовмест¬
ность» его литературных и служебных занятий.
Серия цензурных запрещений сопровождала не печатавшиеся
прежде произведения писателя (вырезано из 12-й кн. «Историческо¬
го вестника» за 1885 г. «Бракоразводное забвение»; в апреле 1886
года запрещена «Повесть о богоугодном дровосеке»; в 1887 году труд¬
но пробился «Скоморох Памфалон», называвшийся прежде «Бого¬
любезным скоморохом»), с 1888 по 1890 год Лесков борется за из¬
дание «Зенона-златокузнеца», позднее получившего название «Го¬
ра»; в 1884 году публикация «Заметок неизвестного» прекратилась
из-за вмешательства начальника Главного управления по делам печа¬
ти Е. М. Феоктистова. В 1883 году Лесков вынужден был прекра¬
тить печатание романа «Соколий перелет», во всеуслышание заявив,
что в России нет основных условий для правдивого общественного
романа, что, в частности, с пониманием встретили щедринские «Оте¬
чественные записки». Против Лескова действовали явно и тайно, и
главным дирижером этой травли писателя, заглядывавшего за кули¬
сы духовного ведомства, разоблачавшего историческую и современ¬
ную нравственную несостоятельность «пастырей» народных, был бди¬
тельный и пристальный недруг Лескова обер-прокурор Святейшего
синода К. П. Победоносцев («Лампадоносцев» — по иронической ат¬
тестации писателя). Но Лесков стойко защищал дорогие ему общест¬
венные (и, между прочим, реально попираемые режимом христианско-
этические) идеалы и нравственные начала современной ему гуманис¬
564
тической культуры, в которой он увидел родство демократически
ориентированных воззрений (Л. Н. Толстой, Ф. М. Достоевский,
Н. И. Пирогов, В. К. Сютаев и др.) с собственными убеждениями.
Оттого, например, только в течение 1882 года им опубликованы пря¬
мо направленные против высшего синклита очерки «Борьба за преоб¬
ладание», «Райский змей», а в 1883 году столь же задевающие и
всю государственную и церковную бюрократию очерки «Синодаль¬
ный философ», «Патриотическое юродство и Сеничкин яд в 30-х го¬
дах XIX века», что прямо продолжило линию «Мелочей архиерей¬
ской жизни».
Собрание сочинений Лескова включало произведения, прежде
публиковавшиеся и получавшие разрешение цензуры. Ведь даже «Ме¬
лочи архиерейской жизни» издавались уже после газетно-журналь¬
ной апробации дважды — в 1879 и 1880 годах. И писатель решил
дать их в шестом томе собрания сочинений, присовокупив к ним со¬
звучные, но не входившие еще в его книги произведения 1878—1883
годов. И все-таки то, что случилось при издании его собрания сочи¬
нений, превзошло, по-видимому, худшие ожидания Лескова. 16 июля
1889 года он узнал, на лестнице суворинской типографии, что пос¬
ланный в цензуру том не разрешен к печати, что отпечатанный тираж
арестован. Лесков пережил страшный приступ астмы, которая с этой
минуты и до могилы его не отпускала.
Суворин, еще надеясь на отмену решения, допечатал тираж шес¬
того тома, однако по распоряжению Е. М. Феоктистова этот тираж
был почти полностью уничтожен. Сохранились считанные экземпля¬
ры, отсутствующие даже во многих крупнейших библиотеках страны.
Шестой том в новом составе появился только в июле 1890 года.
Вместо произведений, что следовали за «Захудалым родом», во вто¬
ром варианте книги шли «Овцебык», «Бесстыдник», «Старые годы
в селе Плодомасове», «Котин доилец и Платонида», «Тупейный ху¬
дожник», «Томление духа». Первоклассные произведения, но как бы
отстраненные от предельно острой общественной схватки, которую не¬
возможно себе представить без лесковских сочинений художествен¬
но-публицистического ряда и которые в значительной мере углубля¬
ют представление о гражданском темпераменте и о ходе мировоззрен¬
ческой эволюции писателя.
ЗАХУДАЛЫЙ РОД
Впервые — журнал «Русский вестник», 1874, №№ 7, 8, 10.
Вмешательство М. Н. Каткова и его окружения в текст хроники (осо¬
бенно 2-й части), вызванное принципиальными разногласиями с авто¬
ром во взгляде на дворянство, привело писателя к разрыву с «Рус¬
ским вестником». 3-я часть хроники не была ни завершена, ни опуб¬
ликована. Именно в тот момент Катков объявил своей редакции:
565
«Мы ошибаемся. Этот человек не наш», а затем подчеркнул: «Жалеть
нечего,— он совсем не наш!» (Письмо Н. С. Лескова М. А. Протопо¬
пову 23 декабря 1891 г.). Между тем эстетические достоинства «За¬
худалого рода» были для Каткова вне сомнений: он «ценил и хвалил»
его (письмо Н. С. Лескова А. С. Суворину 11 февраля 1888 г.). Сам
же Лесков любил это свое детище «больше «Соборян» и «Запеч<ат¬
ленного> ангела», считая, что хроника «зрелее тех и тщательно на¬
писана» (там же), подчеркивал: произведение это «дорого, как ничто
другое, мною написанное» (письмо А. С. Суворину от 2 марта 1889 г.).
Среди ценителей хроники были И. С. Аксаков и Н. И. Пирогов. Из¬
давая в 1875 г. «Захудалый род» отдельной книгой, Лесков сообщал,
что 2-я часть предстает теперь в его, «а не в катковском сочинении»
(письмо И. С. Аксакову от 23 марта 1875 г.).
Стр. 3. Род проходит...— Библия, книга Екклезиаста (I, 4).
Животы (древнерусск.) — имущество.
Стр. 4. ...читал Апостол...— т. е. части Нового завета — Деяния и
Послания апостолов и Откровение Иоанна Богослова (Апокалип¬
сис).
Стр. 6. ...с графом Валерианом... с князем Платоном...— Граф
Валериан и князь Платон — братья Валериан Александ¬
рович (1771—1804) и Платон Александрович (1767—1822) Зубовы,
из которых старший был последним фаворитом Екатерины II, полу¬
чил графский титул.
Стр. 7. ...императрицы Марии Феодоровны... (1759—1828) —
жены Павла I.
Стр. 8. ...авантажна (франц. avantageuse) — видная собой, кра¬
сивая.
Лампи, Иоганн Баптист Старший (1751—1830) — австрийский
портретист. Работал в Италии и России (1792—1797).
Стр. 9. Майорат (от лат. major) — старший; право старшего в
роду наследовать его родовую недвижимость, земельные владения.
Поликрат... возвращенный морем перстень.— Баловень судьбы,
правитель острова Самос Поликрат (VI в. до н. э.) пожертвовал
морю смарагдовый перстень, чтобы предотвратить предсказанные не¬
счастья. Однако перстень, проглоченный рыбой, был возвращен ры¬
баком. Вскоре Поликрата предательски заманил к себе и убил пер¬
сидский сатрап.
Стр. 11. Стень (древнерусск.) — тень, призрак.
Стр. 12. Помпадур — кушетка в стиле, названном по имени фаво¬
ритки Людовика XV маркизы де Помпадур (1721—1764).
Стр. 16. Ктитор — церковный староста.
Стр. 17. «Дар напрасный, дар случайный...» — начало стихотво¬
рения А. С. Пушкина (1828).
Стр. 18. Талагай — нелепый мужик.
566
Стр. 19. ...за сиротство и в солдаты отдай...— Сдача в солдаты
сирот практиковалась в сельских общинах.
Стр. 24. Фавна (Фавн) — бог плодородия, лесов, полей, стад о
римской мифологии.
Стр. 27. ...сладости слез Петрова покаяния... — Апостол Петр
раскаялся в своем отречении от Христа.
Таранта — тараторка.
Стр. 28. Задорная корочка — задравшаяся корка хлеба.
Стр. 29. Поповка — церковная слободка.
Аттенция (франц. attention) — внимание.
Стр. 30. Савонарола, Джироламо (1452—1498) — монах-доми¬
никанец, обличитель тирании Медичи, папства, способствовавший ус¬
тановлению республики во Флоренции, осуждал гуманистическую
культуру, сожжен на костре по приговору флорентийских властей.
Стр. 37. Обыдёнкой — в течение дня.
Стр. 38. Сперанский, Михаил Михайлович (1772—1839), граф,—
с 1808 года ближайший советник Александра I, был сыном священ¬
ника, семинаристом.
Стр. 46. ...притравила, как Диана Актеона...— эпизод римского
мифа: богиня Диана, желая отомстить охотнику Актеону, увидевше¬
му ее наготу во время купания, превратила его в оленя, которого рас¬
терзали его же собаки.
Весталки — жрицы богини Весты в Древнем Риме, дававшие
обет безбрачия. Нарушительниц обета закапывали в землю.
Ты проходишь, дорогой друг, мимо кельи...— популярная песня
второй половины XVIII в., возможно сочиненная Ф. Г. Волковым.
Стр. 48. Гро-гро (франц.) — особо плотный шелк.
Стр. 53. Кропотался — ворчал.
Стр. 55. Господарство (укр.) — хозяйствование.
Стр. 56. Кормчая — сборник законов православной церкви.
Стр. 61. Петимётрство (от франц. petit-maitre — вертопрах) —
модное в начале XIX в. копирование повадок французских франтов.
Шамотонят (от франц. chomer — бездельничать) — т. е. ведут
праздную жизнь.
Стр. 62. ...столп огненный, в пустыне путеводящий...— образ, вос¬
ходящий к ветхозаветной истории исхода евреев из Египта (ср.: Биб¬
лия, кн. Исход, XIII, 21—22).
...медный змей, от напастей спасающий...— идол Нехуштан, пос¬
тавленный евреями ради спасения от напавших на них змей, как ска¬
зал Моисею Бог (Числа, XXI, 6—9).
Стр. 64. Эолова арфа — ящик из тонких дощечек с натянутыми
струнами, звучащими под действием ветра (название — от имени
Эола, повелителя ветров в греческой мифологии).
Стр. 65. ...на сдаточных...— езда на лошадях с последовательной
передачей в пути от одного ямщика к другому.
567
Стр. 66. ...у нас искони... графов не было...— Графский титул вве¬
ден в России при Петре I (1706).
Калиостро, Александр (1743—1795), граф,— авантюрист Джу¬
зеппе Бальзамо, объехавший разные страны Европы и выдававший
себя за чародея.
Стр. 72. Сатисфакция (франц. satisfaction) — удовлетворение за
оскорбление чести, дуэль.
Стр. 82. Богданка — подкидыш (от: Богом данный).
Стр. 84. Ярль Торгнир — судья при норвежском короле Олафе
Гаральдссоне, упоминаемый в «Королевских сагах» (1-я пол. XIII в.)
Снорри Стурлусона.
Ингигерда — русская княжна, дочь князя Игоря, в которую за¬
очно влюбился Ярль Торгнир.
Стр. 88. Прасолы — оптовые торговцы скотом.
Стр. 89. Ромодановский, Федор Юрьевич (ок. 1640—1717) —
князь, управлявший государством во времена отъезда Петра I за гра¬
ницу, глава сыскного политического ведомства — Преображенского
приказа.
Хованский-Тараруй (Пустомеля) Иван Андреевич,— во время
Московского восстания 1682 г. выступал против правительства, за
что был казнен вместе с сыном.
Голицын, Василий Васильевич (1643—1714) — фаворит царев¬
ны Софьи Алексеевны, образованный боярин, предтеча петровских
преобразований, сторонник сближения России с Западной Европой.
Михайло Алексеич Голицын (1697—1775) — в 1733 г. был наз¬
начен шутом при дворе Анны Ивановны.
Авдотья калмычка — любимая шутиха Анны Ивановны, Е. И.
Буженинова. (Евдокия — по-народному Авдотья).
Василий Нарышкин — начальник нерчинских заводов, осаждав¬
ший в 1776 г. дом Михаила Сибирякова.
Иван Васильевич Одоевский (1710—1758) — сенатор.
Разумовский, Алексей Григорьевич (1709—1771), граф,— гене¬
рал-фельдмаршал, морганатический супруг Елизаветы Петровны
(1742—1761).
Стр. 93. ...чугуевский бунт...— восстание на Слободской Украине
поселенцев Чугуевского полка, требовавшего ликвидации военных
поселений (1819); было жестоко подавлено.
Стр. 95. Походяшевы, Хлюстины, Ворожейкины, Кондолинцевы —
фамилии крупных купцов, подрядчиков XVIII в., разбогатевших бла¬
годаря вовлечению в торговые дела высших сановников империи.
Позье, Иеремия (1716—1779) — уроженец Швейцарии, обучив¬
шийся ювелирному делу в России. Считался лучшим ювелиром Евро¬
пы. Изготовил корону для Екатерины II (1762), до сих пор остаю¬
щуюся уникальной.
568
Стр. 96. ...имение Воротынец в лотерею разыгрывать...— подлин¬
ный факт, свершившийся 12 июня 1823 г.
Стр. 97. ...граф подал Рогожину два пальца.— В основе сцены
подлинный эпизод, когда камергер, писатель Болеслав Маркевич,
удостоил такого приветствия князя А. П. Щербатова на квартире
Н. С. Лескова.
Стр. 98. Дормез — спальная дорожная карета, где можно было
лежать вытянувшись (франц. dormir — спать).
...как Гаральду презиравшая его русская дева.— Имеется в виду
«Песнь Гаральда Смелого» К. Н. Батюшкова (1816), историческим
источником которой была песня, сложенная о своих подвигах вождем
варяжской дружины, королем Норвегии Гаральдом Смелым (1015—
1066) в честь своей жены Елизаветы, дочери Ярослава Мудрого.
Рефрен этой песни оканчивался фразой: «Только русская девушка в
золотой гривне (ожерелье.— А. Г.) пренебрегает мною».
Стр. 100. Кутафья — безобразно одетая женщина.
Стр. 102. Туне (древнерусск.) — даром.
Стр. 105. Портреты было поручено сделать... автору Мариулы,
изящному Кипренскому.— Великий портретист Орест Адамович Ки¬
пренский (1782—1836) в описываемое время находился в Евро¬
пе (1816—1823). Работа над портретами институток — вымысел.
Художник неоднократно изображал девочку итальянку Мариулу (Ма¬
риуччу, Анну-Марию Фалькуччи), ставшую позднее его женой (1836).
Стр. 107. Фернейский пустынник — Вольтер, проживший послед¬
ние 20 лет жизни в изгнании (Ферней — близ Женевы).
Франкмасоны (от франц. franc macon — вольный каменщик) —
участники религиозно-этического, мистико-сектантского движения (за¬
явило о себе в Англии в 1717 г.), стремившегося создать тайную ми¬
ровую организацию строителей символического храма Соломона с
многочисленными филиалами («ложами») в разных странах. В Рос¬
сии XVIII — начала XIX в. движение захватило дворянство, давая
исход пестрому вольнодумству, оппозиционности (от реакционной до
декабристской), утопическим надеждам на переход к будущему цар¬
ству всемирного братства, любви, равенства. Русское правительство
запретило деятельность масонов в 1822 г.
Радения — хлыстовские обряды с плясками и песнями, приводя¬
щими верующих в экстаз.
Прозелитизм — приверженность новому верованию.
Стр. 108. Рака — церковный саркофаг с мощами святых.
Стр. 109. Дмитрий Ростовский (1651 —1709) — религиозный про¬
поведник, писатель, митрополит Ростовский (1703).
...в Оптину пустынь к Макарию...— т. е. в Троицкий монастырь
Орловской губернии, где настоятелем был алтайский миссионер, пе¬
реводчик Библии Макарий (Глухарев) (1792—1847).
Стр. 113. ...joli-мордиться...— превозноситься красотой (от франц.
joli — красивый).
569
Стр. 114. Щербатов, Михаил Михайлович (1733—1790) — ав¬
тор цитируемого сочинения «О повреждении нравов в России», выра¬
жавшего аристократическую оппозицию Екатерине II.
Стр. 115. Маетности (от польск:. majatek) — имения.
Козёры (от франц. causeur) — собеседник, человек, владеющий
искусством разговора.
Стр. 116. Трубецкой, Дмитрий Тимофеевич (ум. 1625), боярин,—
военачальник, один из руководителей временного земского прави¬
тельства, получивший от царя Михаила Романова титул «Спасителя
Отечества».
Стр. 120. Остзеец — уроженец Прибалтики (от немецкого наз¬
вания Балтийского моря — Ostsee).
Крюднер, Варвара-Юлия (1764—1824), баронесса,— писатель¬
ница, вследствие мистицизма сблизившаяся с Александром I.
Ставец — древняя плошка, блюдо.
Стр. 124. Мармотки (франц. marmottes) — оборки под женской
шляпкой.
Стр. 128. Бомбошки (от франц. bonbon) — конфетки.
Стр. 136. Авессалом — третий сын царя Давида, красавец, вос¬
ставший против отца и убитый при бегстве после неудачи в решаю¬
щей битве.
Стр. 140. Лазарев, Христофор Иоакимович (1789—1871) —
сибирский заводчик, один из основателей Лазаревского института
восточных языков в Москве.
Масальский, Петр Григорьевич (ум. 1839) — друг М. М. Спе¬
ранского, тайно переписывавшийся с ним во время ссылки последнего.
Стр. 145. Журавский, Дмитрий Петрович (1810—1856) — осно¬
воположник научной статистики в России, сторонник освобождения
крестьян, тративший все личные доходы на выкуп крепостных из не¬
воли. Лесков был близко знаком с ним в Киеве в 1850—1856; в ар¬
хиве писателя находился впоследствии утраченный радикальный
труд ученого «Исследование о нынешнем состоянии и о средствах
улучшения быта крепостных крестьян» (1840-е гг.). Лесков выделял
«политическое» значение трудов Журавского.
...«самоучного мещанина Семенова»...— Семенов Федор Алек¬
сеевич (1794—1860) — астроном-самоучка из Курска.
Перовский, Василий Алексеевич (1795—1857), граф,— управлял
Оренбургским краем, был членом Государственного совета (с 1845).
Стр. 151. Сарти, Джузеппе (1723—1802) — итальянский компо¬
зитор, писал в России придворную музыку (с 1784).
Бортнянский, Дмитрий Степанович (1751—1825) — русский
композитор, обновивший тип хорового концерта, создавший крупные
камерно-инструментальные циклические формы, автор опер.
Стр. 164. ...с бечевником по берегам судоходной реки...— с поло¬
сой берега для бурлацкого бечевого хода против течения.
570
Стр. 170. Горечь мерры (точнее: Мерры).— При исходе из Егип¬
та евреи испытали трехдневную жажду в пустыне. Когда же они
пришли в то место, где была вода, та оказалась горькой. Тогда
место это было названо ими Мерра (горечь — древнеевр.). (Библия,
Исход, XV, 22-23).
Стр. 171. ...о есотерическом и ексотерическом в науке...— т. е.
о тайном научном знании и о науке для всех.
Кеплер, Иоганн (1571—1630) — выдающийся немецкий ученый,
открыл законы движения планет и составил соответствующие табли¬
цы, изобрел телескоп.
...делающий достоин мзды, а вол молотящий — корму...— вариа¬
ция текста Первого послания апостола Павла к коринфянам (IX,
9, 10).
Стр. 172. Плутарх (ок. 45 — ок. 127) — греческий писатель, ис¬
торик, автор «Сравнительных жизнеописаний» великих деятелей древ¬
ней Греции и Рима (50 биографий).
Стр. 181. Ульяна Ольшанская — боярыня первой половины
XVI в., скончавшаяся в молодые годы и погребенная в Киево-Печер¬
ской лавре.
Стр. 185. ...принесен «не мир, а меч»...— слова Христа, обращен¬
ные к апостолам (Евангелие от Матфея, X, 34).
Стр. 188. Козель, Анна Констанца (1680—1765) — любовница
Августа II (Сильного), курфюрста Саксонского.
Яков Несмеянов — соученик М. В. Ломоносова по Славяно-гре¬
ко-латинской академии, математик, астроном, но не медик.
Стр. 189. Архимандрит Фотий (Спасский Петр Никитич;
1792—1838) — настоятель Юрьевского монастыря под Новгородом,
мракобес-политикан, влиявший на Александра I.
А. Горелов
МЕЛОЧИ АРХИЕРЕЙСКОЙ ЖИЗНИ
Впервые — газета «Новости», 1878, с 14 сентября по 20 ноября,
с перерывами. Главы XII—XIV — впервые «Исторический вестник»,
1880, № 6. Полностью опубликовано в изд.: «Мелочи архиерейской
жизни», СПб. 1879. Затем вышло 2-е издание (1880), вновь автором
пересмотренное, исправленное и значительно дополненное, с тремя
приложениями: «Архиерейские объезды», «Епархиальный суд», «Рус¬
ское тайнобрачие».
Стр. 191. «Народная гордость» — книга Иоанна-Георга Цим¬
мермана (1728—1795), известного философа и врача английского ко¬
роля. Издана в Москве (1788).
В течение 1878 года русскою печатью сообщено очень много ин¬
тересных и характерных анекдотов о некоторых из наших архиере-»
571
ев.— Внимание печати к церковным делам в это время было связано
с проектом церковной реформы.
Стр. 192. Черное духовенство — монашество, дающее обет без¬
брачия и носящее черное одеяние.
...«архиереи Христа распяли»...— Славянский перевод Евангелия
называет архиереями древнеиудейских первосвященников.
Смарагд Примаковский (ум. 1863) — архиерей Орловский
(1844—1858), оставивший обширную переписку.
«Ужасный Бруевич» — сын Могилевского священника Бонч-Бруе¬
вича.
...губернатора, князя Петра Ивановича Трубецкого...— П. И. Тру¬
бецкой (1798—1871) — орловский губернатор в 1841—1849.
Стр. 193. ...княгиню Трубецкую, урожденную Витгенштейн...—
Э. П. Сайн-Витгенштейн-Берлебург (1801—1869), дочь графа, фельд¬
маршала П. X. Витгенштейна (1769—1843), участника Отечествен¬
ной войны 1812 г., главнокомандующего в начале русско-турецкой
кампании (1828—1829).
Стр. 194. ...вечный жид Агасфер...— по легенде Агасфер нанес
удар Христу, поднимавшемуся на Голгофу, за что был обречен на
вечные скитания.
Стр. 197. Зоил — греческий ритор (IV в. до н. э.), несправедли¬
вый и злобный критик Платона, Изократа, особенно Гомера; имя
Зоила стало нарицательным.
Стр. 197—198. ...и «недоставшу вину»...— Речь идет об эпизоде,
когда на брачном пиру в Кане Галилейской не хватило вина и при¬
сутствовавший там Христос обратил воду в вино. (Евангелие от
Иоанна, II, 3).
Стр. 199. Павский, Герасим Петрович (1787—1863) — про¬
фессор богословия, филолог, востоковед, переводчик Библии, законо¬
учитель и духовник императора Александра II.
Стр. 200. Игреняя (точнее: игреневая) — масть лошади (светло-
рыжая, с беловатой гривой и хвостом).
Стр. 201. Паки (церковнослав.) — опять.
Стр. 203. ...за регистры подарил...— за письменные работы.
...гулял ...до Алексея божия человека...— т. е. до дня памяти св.
Алексея, человека божия (отмечается 17 июля по ст. ст.).
Термин — здесь: срок.
Стр. 204. ...читать Веверлея...— «Веверлей» («Уэверли») —
роман английского писателя Вальтера Скотта (1771—1832).
Стр. 206. Исав — старший сын Исаака и Ревекки, продавший,
согласно библейскому преданию, за чечевичную похлебку свое перво¬
родство.
Стр. 209. Одна из моих теток была замужем за англичанином
Шкоттом...— Речь идет о тетке Лескова по матери Александре Пет¬
ровне Алферьевой (1811—1880).
572
Стр. 210. Обонпол (церковнослав.) — по ту сторону.
Стр. 212. ...соборного протоиерея О—на...— Протоиерей Пензен¬
ского кафедрального собора Ф. П. Островидов. Лесков допустил здесь
неточность.
Солея — возвышение перед иконостасом в церкви.
...«матушка» отца-настоятеля...— жена священника.
Стр. 215. Давыдов, Денис Васильевич (1784—1839) — русский
поэт, мемуарист, известный руководитель партизанского движения в
Отечественной войне 1812 г.
Стр. 216. Дарбуа, Жорж (1813—1871) — архиепископ Париж¬
ский (1863).
Фабий Кунктатор — римский консул (III в. до н. э.), получил
прозвище Кунктатор (Медлитель) за тактику изматывания против¬
ника.
Стр. 218. Волюмчик (франц. volume) — том, томик.
Стр. 222. Иоанн Смоленский (Соколов, 1818—1869) — епископ,
доктор богословия, проповедовавший освобождение крестьян.
Стр. 224. Иннокентий Таврический (Борисов, 1800—1857) —
знаменитый богослов и духовный писатель, с 1848 г.— архиепископ
Херсонский и Таврический.
Аскоченский, Виктор Ипатьевич (1820—1879) — писатель, журна¬
лист, преподаватель Киевской духовной академии (1839—1846), из¬
датель газеты «Домашняя беседа» (1858—1877).
Максимович, Михаил Александрович (1804—1873) — украин¬
ский историк, филолог и поэт, друживший с Пушкиным, Гоголем. В
письме говорится о бессмертии душ животных.
Флуранс, Мари-Жан-Пьер (1794—1867) — французский физио¬
лог и врач.
Августин (Сахаров, 1768—1842) — епископ Уфимский (1806—
1837).
Филарет Амфитеатров (1779—1857) — митрополит Киевский и
Галицкий (1837—1857).
«Воспитанъем, слава богу, у нас не мудрено блеснуть» — цитата
из «Евгения Онегина» (гл. I, строфа 5).
Стр. 225. Усменный (церковнослав.) — кожаный.
Стр. 226. Григорий — Постников (1784—1860), епископ Калуж¬
ский (1825-1829).
Стр. 227. ...«одной с ними жизнью дышать и внимать их сердец
трепетанью»...— неточная цитата из стихотворения Е. А. Баратын¬
ского «На смерть Гете».
Стр. 228. «Бывый» — бывший когда-то (устар.).
Стр. 230. Мой родной брат...— Алексей Семенович Лесков
(1837—1909) — известный киевский врач.
Стр. 234. ...«бремена тяжкие и неудобоносимые»...— Евангелие от
Матфея (XXIII, 4).
573
Стр. 237. ...живший в Задонске Тихон...— Тихон Задон¬
ский (1724—1783) — церковный деятель, писатель.
Стр. 238. Арсений (в миру Москвин, Федор Павлович; 1795—
1876) — митрополит Киевский (1860—1876), имел резиденцию в
г. Голосееве.
Академик Солнцев, Федор Григорьевич (1801—1892) — архео¬
лог и живописец; академик Академии художеств. Открыл фрески
XI в. в киевском Софийском соборе и участвовал в их реставрации.
Пешехонов, Иван — второстепенный художник 1850—1870-х гг.
Двоеперстие — двуперстный крест, которым крестятся расколь¬
ники.
Стр. 239. Лассировка — прием, при котором художник поверх
густых тонов наносит прозрачные краски.
Стр. 243. Н. Я. Чернобаев (1797—1868) — видный деятель рус¬
ской медицины.
Стр. 249. Брама (польск.) — ворота.
Стр. 250. Штунда — народная южнорусская ересь, морально
противостоявшая церкви.
...погибоша аки обре»...— (правильно: «обри»).— Обри — леген¬
дарный народ; ставшее крылатым выражение из «Повести времен¬
ных лет» имеет значение: «исчезли без следа».
Стр. 251. Епископ Н<еофи>т (Соснин; 1795—1868) — был
епископом в Перми (1851—1868), «в отдаленной восточной епархии».
Стр. 252. «Срачица» (церковнослав.) — сорочка.
Митрофан (1623—1703) — епископ Воронежский (1682—1693).
Св. Варвара — популярнейшая святая христианской церкви, по¬
страдавшая во время гонения на христиан при императоре Максими¬
ане (ок. 306).
Иоанн Многострадальный (ум. 1160) — согласно житию, 30 лет
прожил в пещере, зарытый по плечи.
...автор сочинения... протоиерей Евгений Попов...— Имеется в ви¬
ду книга Е. А. Попова (1824—1888) «Святые, имеющие особенную
благодать помогать в разных болезнях и других нуждах» (Пермь,
1879).
Стр. 254. ...если блюсти свое правило... о коем позволяет забо¬
титься Сирах...— Имеется в виду Книга премудростей Иисуса, сына
Сирахова (XXXIII, 23).
Потир — чаша для причастия.
...старушка у Тургенева...— см. рассказ «Смерть» из «Записок
охотника».
Стр. 255, ...после архиерея сурового, большого постника...— Речь
идет об Аркадии (ум. в 1870), служившем в Перми в 1831—1851 гг.
Стр. 257. Никодимова беседа (иначе: Евангелие Никодима) —
апокрифический памятник литературы, повествующий о суде Пилата,
распятии Христа и его сошествии в ад.
574
...Полунощнииа— одно из храмовых православных богослужений,
свершавшееся в полночь; молитвы, читаемые в «полунощницу».
Стр. 259. «Достойно есть» — традиционное окончание молитв.
...«исполатие»...— церковное греческое возглашение многолетия
владыке.
Вот воз, укладенный снопами...— неточная цитата из поэмы
И. И. Козлова «Чернец».
Стр. 266. ...в деле об убийстве доктора Ковальчукова.— Харьков¬
ский врач А. И. Ковальчуков был убит 10 декабря 1877 г. Г. А. Бе¬
зобразовым из-за М. С. Ковальчуковой. Оправдав Ковальчукову,
суд приговорил Безобразова к 11 годам каторги, хотя и признал его
заслуживающим снисхождения.
Стр. 268. ...статьи г. Филиппова в «Современнике»...— Статьи
юриста и публициста М. А. Филиппова (1828—1886) «Взгляд на
русские гражданские законы» появились в «Современнике» №№ 2 и 3
за 1861 г.
Стр. 269. Поликарп — Радкевич (1789—1867), духовный писа¬
тель, епископ Орловский (1858—1867).
Стр. 270. Прификс (от франц. prix fixe) — окончательная цена.
Стр. 272. Ветхозаветная Анна согласно Библии плакала из-за
отсутствия у нее детей (I кн. Царств, I).
Стр. 277. ...в прекрасно исполняемой Самойловым пьеске «Одно
слово министру»...— Актер Самойлов Василий Васильевич (1813—
1887) играл в Александринке в Петербурге (1867) в упомянутой ко¬
медии австрийского драматурга Антона Лангера (1824—1879).
Стр. 279. ...Сократически...— т. е. наводя собеседника на верные
ответы путем наводящих вопросов, что составляло методику древ¬
негреческого философа Сократа (470—399 до и. э.).
Стр. 281. Ухоботье — мякинное охвостье хлебного вороха, отно¬
симое ветром во время молотьбы.
Стр. 284. ...отказался помолиться над незамужнею родильницею.—
Эпизод этот отмечен в анонимно изданной книге о пастыре А. Т. Ни¬
кольском: «А. Т. Никольский. Очерк жизни и деятельности».
СПб, 1878, где сказано, что по жалобе родильницы священник этот
получил взыскание.
Стр. 287. ...«История конституций» А. В. Лохвицкого — «Обзор
современных конституций» (СПб., 1862) юриста и публициста Алек¬
сандра Владимировича Лохвицкого (1830—1884).
Стр. 289. Бонза — буддийский жрец в Японии и Китае; у Лес¬
кова в переносном значении: властелин.
Стр. 294. ...в корпусе на Садовой улице...— т. е. в привилегиро¬
ванном Пажеском корпусе в Петербурге.
...Nam si violandum...— цитация драмы Еврипида (ок. 480—406
до н. э.) «Финикиянки» по латинскому переводу Цицерона из его
трактата «Об обязанностях» (кн. 3, § 82),
575
Стр. 295. ...молахи и валдахи...— шутливое обыгрывание этниче¬
ских названий (молдаване, валахи), образованных от географических
областей Молдавия и Валахия.
Стр. 297. Закревский, Алексей Андреевич (1783—1865), граф,—
московский генерал-губернатор (1848—1859), известен как усмири¬
тель «холерных бунтов», крепостник.
Стр. 298. ...люди русские, которым, по справедливому замечанию
Пушкина, «злорадство свойственно»...— источник этого приписанного
поэту выражения не найден.
Стр. 299. ...у Иверской...— Чудотворная икона Иверской Божьей
матери, привезенная в 1666 г. из монастыря с Афона, находилась в
Москве, в Иверской часовне у Воскресенских ворот, что вели с Твер¬
ской улицы на Красную площадь.
...на Самотек...— Вблизи Самотечной улицы находилось Троицко-
Сухаревское подворье, резиденция митрополита.
Стр. 300. Претекст (франц. pretexte) — предлог, отговорка.
Стр. 301. Беллюстин, Иоанн Степанович (1818 или 1819—1890),
согласно характеристике Лескова, «калязинский священник и резкий
писатель по истории церкви», состоял в переписке с Лесковым.
Голубинский Е. Е. (1834—1912) — профессор Московской ду¬
ховной академии, известный историк русской церкви.
Стр. 302. ...в видах наибольшей аттенции...— для выражения наи¬
большего почтения (франц. attention — почтение, внимательность).
Стр. 305. Запойте... на восьмой глас: «Господи, воззвах к тебе».—
В православной церковной музыке есть восемь «гласов» (напевов для
некоторых молитв, псалмов), еженедельно меняющихся. «Господи,
воззвах...» — начало 140-го псалма (псалма Давида).
...«нет тайны, которая не сделалась бы явною»...— пересказ еван¬
гельского афоризма (Евангелие от Луки, VIII, 17).
Стр. 306. Последняя турецкая война — война за освобождение
Болгарии от турецкого ига в 1877—1878 гг.
Стр. 310. Графиня Орлова-Чесменская, Анна Алексеевна (1785—
1848) — камер-фрейлина императорского двора, благочестивая хан¬
жа, которая стала объектом острот эпиграмматистов в связи с близо¬
стью к архимандриту Фотию.
Иоасаф Горленко (1705—1754) — епископ Белгородский (с. 1748).
Христофор (Эммауский; 1795—1872) — епископ Вологодский.
Граф Павел Дмитриевич N.— Киселев П. Д. (1788—1872), уча¬
стник войны 1812 г. и русско-турецкой войны (1828—1829), провел
ряд прогрессивных реформ, был противником крепостного права.
Стр. 311. Агафангел — Соловьев (1812—1876), автор записки о
духовно-судебной реформе (1876), направленной против министра
просвещения реакционера Д. А. Толстого.
Стр, 312. Иеродиакон Агапий (Андрей Гончаренко) — не пола-
576
див с начальством церкви русского посольства в Афинах, бежал в
Лондон, где стал наборщиком Вольной русской типографии, а позже
перебрался в Сан-Франциско, где издавал русский религиозно-про¬
тестантский журнал «Свобода» (1872—1873).
Стр. 313. Архимандрит Леонид (Кавелин; 1822—1891) — глава
русской духовной миссии в Иерусалиме (1863—1865), религиозный
писатель, историк, археолог.
Тишендорф, Константин (1815—1874) — протестантский бого¬
слов, привезший в Петербург древнейшую греческую рукопись Биб¬
лии.
Симония — приобретение духовных должностей подкупом.
Стр. 314. Павел (Конюшкевич; 1705—1770),— митрополит То¬
больский и Сибирский, отличавшийся изощренной жестокостью.
Стр. 315. Архиепископ Димитрий Муретов (1806—1883) — ар¬
хиепископ Одесский, Ярославский, Херсонский, проповедник, историк
церкви.
Стр. 316. Эбрард, Иоганн-Генрих-Август (1818—1888) — про¬
фессор богословия в Цюрихе и Эрлангене.
Стр. 317. Замечательное исследование... в министерском журна¬
ле.— Имеется в виду монография Александра Ивановича Кирпични¬
кова (1845—1903) «Святой Георгий и Егорий Храбрый» — доктор¬
ская диссертация; опубликована в «Журнале министерства народно¬
го просвещения» в 1878—1879 гг.
Аббат Лакордер, Жан-Батист (1802—1861) — французский
проповедник, издатель рассчитанной на массы католической газеты
«L'Avenir» («Будущее»).
Песталоцци, Иоганн Генрих (1746—1827) — швейцарский педа¬
гог-демократ, основоположник теории начального обучения.
Нимейер, Август Герман (1751—1828) — немецкий богослов,
педагог.
Коверау (правильно: Каверау), Густав (1847—1918) — немецкий
богослов.
Дистервег, Фридрих Адольф Вильгельм (1790—1866) — немец¬
кий педагог, последователь Песталоцци.
Шедо-Ферротти — псевдоним барона Федора Ивановича Фиркса
(1812—1872), реакционного публициста.
Гайнау, Юлий (1786—1853) — австрийский фельдмаршал, жес¬
токо подавивший революционные движения в Венгрии и Италии
(1848-1849).
Кобден, Ричард (1804—1865) — английский государственный
деятель.
Стр. 318. Сакос (правильно: саккос) — верхнее архиерейское об¬
лачение, надеваемое при богослужении.
Митра — головной убор архиереев; как награда жалуется и про¬
тоиереям.
19. Н. С. Лесков, т. 6. 577
...в состоянии, похожем на разложение...— В первой редакции
здесь следовали последние слова очерка: «...в состоянии самого силь¬
ного разложения». («Исторический вестник», 1880, № 6, стр. 332).
Е. Любимова
АРХИЕРЕЙСКИЕ ОБЪЕЗДЫ
Впервые — газета «Новости», 1879, от 9, 16, 23 июня, 5 июля,
под заглавием «Архиерейские встречи».
Стр. 321. В моих руках находится очень редкая вещь...— Речь
идет о дневнике священника Фоки Струтинского (1805—1854), поз¬
же ставшего объектом ряда критических публикаций в журналах
«Древняя и новая Россия» (1880, №№ 5, 6, 8, 12) и «Киевская ста¬
рина» (1903, № 1).
То, что издано под подобным заглавием гг. Ливановым и кн.
Владимиром Мещерским...— реплика по поводу книг: Ф. В. Лива¬
нов. Жизнь сельского духовенства, ч. 1—3, М., 1877; В. П. Ме¬
щерский. Изо дня в день. Записки сельского священника. СПб.,
1875.
Стр. 322. «Записки Добрынина» — «Записки» Г. И. Добрыни¬
на (1752—1824) описывают быт русского духовенства XVIII в.
(«Русская старина», 1871, №№ 1 —10).
Стр. 323. ...подобно Ионе, уже и храпляху...— ассоциация с эпи¬
зодом из Библии (Книга пророка Ионы, I, 5), где Иона «крепко
заснул» на корабле, несмотря на «великую бурю» (там же, 4).
Андреево стояние—богослужение на четвертой неделе Великого
поста, предполагающее чтение канона Андрея Критского (конец VII в.).
Стр. 324. Фриштык (нем. Friihstiick) — завтрак.
Стр. 327. Аполлинарий (Вигилянский) — епископ Чигиринский
(1845—1858).
Стр. 328. ...до зела...— сильно.
...дйжде... (укр.) — дождется.
Стр. 330. Лядвия (древнерусск.) — ляжки.
Стр. 332. Антиминс — расстилаемый на церковном престоле плат
с зашитыми в него частицами мощей и вышитым изображением по¬
гребения Христа.
Св. дары (причастие) — кусочки просфоры (белого круглого хле¬
ба), пропитанные вином и символизирующие тело и кровь Христа.
Стр. 333. Подлясье — территория Седлецкой и части Люблинс¬
кой и Ломжинской губерний Царства Польского в составе дореволю¬
ционной России.
ЕПАРХИАЛЬНЫЙ СУД
Впервые — газета «Новости», 1880, от 12, 13 и 18 июня, под
заглавием «Духовный суд».
578
Стр. 341. ...сборника г. Любавского...— Имеется в виду книга
Александра Дмитриевича Любавского «Русские уголовные процессы»,
т. I—IV, СПб., 1867—1868.
Стр. 345. История о некрещеном попе — сюжет рассказа Леско¬
ва «Некрещеный поп» (1877).
Стр. 347. «Не слышат,— видят и не знают!» — Из стихотворения
Г. Р. Державина «Властителям и судиям» (1780—1787).
Шерр, Иоганн (1817—1886) — немецкий писатель, критик, пуб¬
лицист, автор книги «Человеческая трагикомедия» (русский перевод
1877).
Стр. 349. «Пекуния» (лат. pecunia) — деньги, мзда.
Стр. 350. ...исследование... г. Кузнецова о черемисах — статьи
этнографа Степана Кировича Кузнецова (1854—1913) о черемисах
в журнале «Древняя и новая Россия» (1877, № 8; 1879, № 5).
Стр. 351. ...июньскую книгу журнала «Русская речь», где с рели¬
гиозными вопросами обращаются почтительно и бережно.— Имеется
в виду статья поэта и журналиста Александра Александровича Нав¬
роцкого (1839—1914) «Наше духовенство», опубликованная в изда¬
ваемом им журнале «Русская речь» (1880, № 6).
РУССКОЕ ТАЙНОБРАЧИЕ
Впервые — газета «Новости», 1878, от 16 декабря; 1879, от 5
9, 15 и 30 января.
Стр. 355. Столичный протоиерей...— А. Н. Лесков имел в виду
настоятеля петербургского храма Спаса на Сенной — Иоанна Об¬
разцова.
...автора «дьякона Ахилки»...— т. е. хроники «Соборяне».
Кавалерии — ордена, так как их обладатель именовался «Кава¬
лером орденов».
Стр. 356. ...«в мотью»...— в место, откуда невозможно выбраться
(см. однокоренные орловские слова: «мотья» «мотянка» — и курское
«мот» со значением: «волосяные силки, силки» в «Словаре русских
народных говоров», вып. 18, Л., 1982, с. 308, 295).
Один довольно известный в свое время литератор...— Имеется в
виду Зарин Ефим Федорович (1829—1892), критик, переводчик, в
молодости обличавший пензенского «самодержца» губернатора А. А.
Панчулидзева. Жена критика, упоминаемая далее,— Зарина-
Новикова Екатерина Ивановна (1835—1940). Были знакомы с
Н. С. Лесковым.
...записывал... «обыск» — т. е. свидетельство об отсутствии родст¬
ва между вступающими в брак, записывавшееся в церковной книге.
Стр. 358. ...забило памороки...— потеряла сознание.
Стр. 361. ...начнем хоть с отца нашего Иакова.— Добиваясь бра¬
ка с дочерью Лавана Рахилью, Иаков семь лет был у Лавана пасту¬
хом, а когда отец обманом выдал за него свою старшую дочь Лию,
579
Иаков еще семилетие отслужил ему, чтобы добиться Рахили (Бы¬
тие, XXIX).
Стр. 364. Филаретовщина — жестокое церковное правление Мос¬
ковского митрополита Филарета Дроздова (см. о нем прим. к
стр. 395).
Стр. 365. ...Урию на войну услал, а к его Вирсаве со грехом хо¬
дит— переложение известного эпизода из Библии (Вторая кн.
Царств, XI).
Стр. 366. Евстафий Плакида — римский вельможа, полководец,
перешедший в христианство (ум. ок. 118 г.), причисленный к святым,
прославленный в житийных повестях.
...архиерей о ту пору был Г<авр>иил...— т. е. Гавриил Розанов
(1781 —1858), архиерей Орловский (1821 —1828).
Стр. 369. «Весельчак» — юмористический петербургский ежене¬
дельник (1858—1859).
...в Аристофановой комедии...— Имеется в виду комедия древне¬
греческого драматурга Аристофана (ок. 445 — ок. 385 до н. э.) «Об¬
лака» (423 г. до н. э.).
Стр. 375. ...«раннего батюшку» за себя нанимал...— т. е. ка¬
кого-либо безместного или нуждающегося попа, когда состоятельный
священник уклонялся от ранней службы.
Стр. 383. Есть чем стесняться? суньте два пальца вместо руки —
вот и сановник.— Эти слова позволили сыну писателя установить, что
в рассказе действует настоятель храма Спаса на Сенной... Иоанн Об¬
разцов (см.: Лесков Андрей. Жизнь Николая Лескова, т. I, М.,
1984, стр. 412).
Стр. 388. ...Исаию для них беспокоить...— подразумевается вен¬
чальная молитва «Исайя, ликуй».
Стр. 392. Конклав — собрание кардиналов, избирающее римского
папу; здесь переносно — администрация; власти.
Афрапировать — (от франц. frapper) — поразить, обескуражить.
БОРЬБА ЗА ПРЕОБЛАДАНИЕ
Впервые — «Исторический вестник», 1882, № 11, под названи¬
ем «Синодальные персоны. Период борьбы за преобладание. 1820—
1840».
Стр. 395. Мещерский, Петр Сергеевич (1777—1856) — обер-про¬
курор Св. синода (1817—1833), сенатор.
Нечаев, Степан Дмитриевич (1792—1860) — обер-прокурор Св.
синода (1833—1836), затем сенатор, действительный статский со¬
ветник.
580
Филарет Дроздов (в миру Василий Михайлович Дроздов;
1783—1867) — митрополит Московский и Коломенский (с 1826),
сторонник телесных наказаний простолюдинов; автор «Пространного
православного катехизиса» и текста «Освободительного манифеста»
19 февраля 1861 г. Лесков повторял слова современников: «Николай
погубил тысячи, а Филарет тьмы».
Муравьев, Андрей Николаевич (1806—1874) — религиозный пи¬
сатель, историк, автор книги «Раскол, обличаемый своею историей»
(М., 1854); некоторое время «стоял за обер-прокурорским столом»
(замещал обер-прокурора).
Смиренный Серафим (в миру Стефан Васильевич Глаголевский;
1759—1833) — митрополит Московский (1818—1821) и Петербург¬
ский (с 1821).
Протасов, Николай Александрович (1798—1855) — обер-проку¬
рор Св. синода (с 1836), неоднократно управлял и министерством
просвещения (1837—1840), член Главного управления цензуры
(1840—50-е гг.).
Терновский, Филипп Алексеевич (1838—1884) — историк церк¬
ви, профессор Киевской духовной академии и университета, назван¬
ный Н. С. Лесковым «человеком огромного ума, дивного сердца и по¬
разительных познаний» (Письмо В. Г. Черткову от 4 ноября 1887 г.).
По словам А. Н. Лескова, Терновский — большой личный друг писате¬
ля; при его горячем содействии 9 и 11 января 1883 г. в «Новом вре¬
мени» была напечатана статья «Столетний юбилей митрополита Фи¬
ларета», вызвавшая переполох в верхах церкви и государства. Отчас¬
ти в связи с этой публикацией Лесков 9 февраля «отчислен <...> от
службы в Ученом Комитете министерства народного просвещения (по
изданию книг для народного чтения), а 16 ноября Терновский
указом Синода лишен кафедры в Киевской духовной академии» —
ИРЛИ АН СССР (Пушкинский Дом).
«Странник» — вначале журнал поместил публикацию Ф. А. Тер¬
новского «Из воспоминаний секретаря при Св. синоде Ф. Ф. Исмай¬
лова (1829—1840)» (1882, № 9), а затем — продолжение: «Из воспо¬
минаний прокурора грузино-имеретинской синодальной конторы
Ф. Ф. Исмайлова» за 1840—1856 гг. («Странник», 1883, №№ 1, 2,
4-7).
Стр. 396. Капцевич, Петр Михайлович (1772—1840) — генерал
от инфантерии, а затем артиллерии, с 1828 — командир отдельного
корпуса внутренней стражи, далее — тобольский и томский губер¬
натор.
...два... прясла двенадцати коллегий...— два звена из соединенных
между собой двенадцати близнецов-зданий (1722—1741), предназ¬
начавшихся Петром I для размещения высших учреждений по руко¬
581
водству государством — «коллегий» (ныне — главный корпус Ленин¬
градского университета).
Стр. 397. Налой (аналой, аналогий) — высокий пологий столик
для размещения книг, икон и иных предметов, необходимых для
богослужения.
Андрей Первозванный — апостол, согласно легенде, первый из
христиан, посетивший Русь, земли полян и словен, и воздвигший крест
на месте будущего Киева.
Духовный регламент Петра Великого — законодательный акт, ре¬
формировавший церковь, подчинявший ее государству и ликвидиро¬
вавший патриаршество (1721). Текст «регламента» написал выдаю¬
щийся проповедник, Новгородский архиепископ Феофан Прокопович
(1681 —1736) — поэт, драматург, теоретик словесности, личный друг
Петра I.
Архиерейские наречения — официальные провозглашения кого-
либо архиереем, возведения в сан архиерея.
Стр. 400. III Отделение Собственной императорского величества
канцелярии существовало в 1826—1880 гг.
Абцуг (от нем. Abzug) — карточный термин: однократное мета¬
ние пары карт вправо или влево при игре в банк.
Подьячий (древнерусск.) — здесь: мелкий чиновник.
Стр. 402. Партизаны (франц.) — приверженцы некоей партии.
Стр. 404. Филипп Колычев (в миру Федор Степанович Колычев;
1507—1569) — игумен Соловецкого монастыря, митрополит (1566—
1568), выступивший против опричнины и убитый в Тверском Отроче
монастыре после отрешения от сана.
Стр. 407. Калуер (церковнослав.) — монах, инок, чернец.
Стр. 408. Шатобриан, Франсуа Рене де (1768—1848) — француз¬
ский романист, консерватор.
Стр. 409. ...«высокий дуб развесистый»...— слова ставшего песней
стихотворения А. Ф. Мерзлякова (1778—1830) «Среди долины ров¬
ныя...».
Стр. 411. Арсений Москвин — см. прим. к стр. 238.
Стр. 412. Васильев, Иосиф Васильевич (1821—1881) — протоие¬
рей русской церкви в Париже, писатель-переводчик, прежде упомяну¬
тый в книге Лескова «Русское общество в Париже (Письмо третье)»
(1863).
Филофей (в миру Тимофей Григорьевич Успенский; 1808—
1882) — митрополит Киевский.
Стр. 416. «Православие, самодержавие и народность» — формула-
концепция образования в России, утвержденная докладом министра
народного просвещения графа С. С. Уварова Николаю I (19 ноября
1833).
582
Стр. 420. ...«даже Гросмихель опасался походить на Клейнмихе¬
ля»— этимологическая игра немецких слов («Гросмихель» — большой
Михаил, «Клейнмихель» — малый Михаил), метившая в носителя не¬
мецкой фамилии графа Клейнмихеля Петра Андреевича (1793—
1869) — главноуправляющего путями сообщения, члена Государствен¬
ного совета, скомпрометировавшего себя служебными злоупотребле¬
ниями.
Стр. 422. ...с словами Исидора «Печется господь о Пилусе,— бла¬
говествую вам новую жизнь с Симпликием»...— ироническая конста¬
тация результата, обратного желанному. Исидор Пелусиотский
(IV — сер. V в.) — причислен к лику святых, ученик Иоанна Зла¬
тоуста, отшельник, позже настоятель монастыря в г. Пелусии (Пилу¬
се) в устье Нила. Автор нескольких тысяч посланий. Симпли¬
кий — папа римский, активно выступавший против православия.
Стр. 423. Соломон — мудрый царь Израильско-Иудейского цар¬
ства (965—928 до н. э.). Ровоам — его сын и преемник, подорвавший
свою власть жестокостью к народу, что вызвало распад государства
на Израиль и Иудею (Библия. Третья кн. Царств; Вторая кн. Пара¬
липоменон).
Петр Сергеевич Алферьев (ок. 1770 — ок. 1840) после Отечест¬
венной войны 1812 года управлял орловским имением помещика
М. А. Страхова.
Стр. 424. Сведенборгово толкование св. Писания — рассуждение
шведского ученого Э. Сведенборга (1688—1772), создавшего теософ¬
ское учение о «потусторонней» жизни и о поведении духов, о точных
соответствиях («корреспонденциях») явлений земных и потусторон¬
них, изложенное в его восьмитомном толковании Библии; русский
перевод: «О небесах, о мире духов и об аде» (1863).
Феофановы слова: «о главо, главо!»...— предсмертные слова Фе¬
офана Прокоповича (см. также прим. к стр. 397).
Стр. 425. ...как лягушку из болота послом к Юпитеру...— эпизод
басни И. А. Крылова «Лягушки, просящие царя».
Антоний (в миру Григорий Антонович Рафальский; 1789—
1848) — митрополит Петербургский и Новгородский.
Толстой, Юрий Васильевич (1824—1878) — историк, сенатор,
выпустил книгу «Списки архиереев и архиерейских кафедр иерархии
всероссийской со времени учреждения святейшего правительствую¬
щего Синода», СПб, 1872.
«Униатские остатки» — последствия церковной унии (объедине¬
ния) православной и католической церквей под властью папы рим¬
ского в Польше и Литве (1596), сказавшиеся на западе и юго-западе
России.
Никанор — Николай Степанович Клементьевский (1787—1856),
митрополит Петербургский и Новгородский (с 1848).
583
...два вселенские патриарха...— одновременно были известны в Во¬
сточной Римской империи (Византии) в 1443—1450.
Стр. 426. Григорий Богослов — Назианзин (ок. 329—390), «отец
церкви» из Каппадокии (обл. в Малой Азии), византийский поэт-фи¬
лософ, ритор, автор догматических трактатов.
Василий Великий (ок. 330—379) — епископ Кесарийский, один
из отцов церкви, автор «Шестоднева» — цикла проповедей на тему
сотворения мира.
Чебышов, Петр Петрович — и. о. обер-прокурора Св. синода с
1768, обер-прокурор в 1770—1774.
Стр. 427. Сербинович, Константин Степанович (1790-е гг.—
1875) — директор канцелярии обер-прокурора Св. синода (1836—
1856), директор духовно-учебного управления при Синоде (1857—
1859).
Стр. 428. Эпитроп (древнегреч.) — опекун, управляющий, на¬
местник.
Филиппов, Тертий Иванович (1825—1899) — видный чиновник
(с 1889 — государственный контролер), писатель, собиратель и лю¬
битель народных песен.
Стр. 429. Виталий — Василий Васильевич Гречулевич (1823—
1885), епископ, религиозный писатель, библиограф.
Стр. 430. Орден Владимира — учрежден Екатериной II (1782),
имел 4 степени, давал потомственное дворянство, крест 4-й степени
жаловался за 35-летнюю службу.
Стр. 431. Викарий — епископ без епархии.
Ключарев, Алексей Иосифович (1821—1901) — архиепископ,
проповедник, сотрудник «Московских ведомостей» М. Н. Каткова.
Макарий — Михаил Петрович Булгаков (1816—1882) — Москов¬
ский митрополит, доктор богословия, церковный историк.
Голубинский, Федор Александрович (1797—1854) — протоиерей
московского Вознесенского монастыря, профессор философии Москов¬
ской духовной академии.
Знаменский, Петр Васильевич (1836—1917) — историк церкви.
Козьма Прутков — образ вымышленного автора создан в 1852 —
1863 поэтами А. К. Толстым, Алексеем, Владимиром и Александром
Жемчужниковыми; ему был приписан тупо-благонамеренный «Про¬
ект: о введении единомыслия в России» (опубликован в «Свистке»
№ 9 — приложении к «Современнику», 1863, № 4).
Стр. 432. ...«стал на страже у Киева» ... чтобы мимо его ни птииа
не пролетела, ни зверь не прорыскивал... — мотив былин о бое Ильи
Муромца с сыном.
Зрак — образ, обличье.
Стр. 433. Шопенгауэр, Артур (1788—1860) — немецкий фило¬
соф-иррационалист.
584
Гумбольт (Гумбольдт), Вильгельм (1767—1835) — немецкий фи¬
лолог, философ-гуманист, дипломат.
Мещерский, Владимир Петрович (1839—1914) — публицист, со¬
чинитель обличительных романов из великосветской жизни, издатель
газеты-журнала «Гражданин».
Андреевская церковь построена в Киеве Б. Растрелли в 1747—
1752 гг.
Порфирий (в миру Константин Успенский; 1803—1885) — зна¬
менитый филолог-востоковед, епископ Чигиринский.
Стр. 434. Филарет Филаретов (1824—1882) — ректор Киевской
духовной академии (1860—1877), затем епископ Рижский.
Павел Демидов Сан-Донато — видимо, ошибочное объединение
двух лиц: Анатолия Николаевича Демидова (1812—1870), купивше¬
го титул Сан-Донато, и его брата Павла, мецената (1798—1840).
Соловьев, Владимир Сергеевич (1853—1900) — философ-идеа¬
лист, опубликовал в газете И. С. Аксакова (1823—1886) «Русь»
статью «О церкви и расколе» (1882, №№ 38—40; 18 и 25 сент.,
2 окт.).
Никанор (в миру Александр Иванович Бровкович; 1826—1880) —
епископ Уфимский и Мензелинский (1876—1883).
РАЙСКИЙ ЗМЕЙ
Впервые — газета «Новое время», 1882, от 2 февраля. Подзаголо¬
вок, а затем специальные авторские акценты прямо воссоединяют
данный исторический очерк с циклом «Мелочи архиерейской жизни».
Стр. 436. ...епископа луцкого ... Кирилла Терлецкого ... жизне¬
описание...— Кирилл Семенович Терлецкий (сер. XVI в.—1607),
епископ Луцкий и Острожский.
Стр. 437. Стефан Баторий (Батур) (1533—1586) — польский ко¬
роль, венгр по происхождению, поддерживал католическую церковь,
иезуитов.
Иона — Протасович-Островский (ум. 1577), Киевский митропо¬
лит (1568—1576).
Михаил Рогоза (ум. 1599) — 47-й Киевский митрополит (1589—
1599), уклонился в унию с Римом (1594).
Острожский, Константин (Василий) Константинович (II) (1526—
1608) — князь, воевода киевский, защитник православия в Юго-За¬
падной Руси, один из основателей книгопечатания (имел в Остроге
типографию), просветитель.
Стр. 439. Сигизмунд III (Ваза) (1566—1632) — король Речи По¬
сполитой (с 1587) и Швеции (1592—1599).
585
...будущая уния...— Брестская уния (1596) между католической и
православной церковью на территории Речи Посполитой, согласно
которой римский папа становился главой православной церкви на
Украине и в Белоруссии (расторгнута в 1946).
Стр. 441. Гедеон Балабан (2-я пол. XVI — нач. XVII в.) — епи¬
скоп Львовский, противник унии.
Стр. 442. ...во вкусе Борджиа...— т. е. преступного и развратного
Родриго Борджа (1431—1503), ставшего папой римским (1492).
Стр. 443. ...полтес сорок... (иначе: полтей) — сорок половинных
туш мяса.
...«рекл»... (древнерусск.) — сказал.
Стр. 444. Иван Вишенский (сер. XVI — 1620-е гг.) — монах,
обличал луцкого архиерея с Афона в 1596—1607 гг.
Строитель тайн Божиих (церк.) — отправитель обряда причастия.
Стр. 445. Успение — смерть.
Сорокоуст — сорокадневная молитва в церкви по покойнику.
Опрятать — омыть, обрядить тело умершего, обрядово подгото¬
вить к погребению.
Стр. 446. «Киевская старина».— Во главе редакции этого жур¬
нала стоял Феофан Гаврилович Лебединцев (1828—1888).
Стр. 449. ...неслыханная речь... (польск.) — неслыханное дело.
Инуде — где-либо, в другом месте.
«Овцы за ним не шли, а бежали... как от наемников» — Еванге¬
лие от Иоанна (X, 1).
Елагин Н. В. (1817—1891) — цензор петербургского цензурно¬
го комитета.
СИНОДАЛЬНЫЙ ФИЛОСОФ
Впервые — газета «Новое время», 1883, от 4, 12, 18, 26 января
под заглавием: «Картины прошлого. Брачные истории тридцатых
годов. По запискам синодального секретаря. I. Высеченная полковни¬
ца. II. Очаровательная смолянка. III. Синодальный Иосиф».
Вопреки воле писателя редактор «Нового времени» А. С. Суво¬
рин исключил из «Синодального философа» три очерка — «Элоиза
и Абеляр», «Пчелка», «Распашная Мессалина». По этому поводу Лес¬
ков изъявил Суворину свое возмущение в письме от 7 января 1883 г.:
«Вы начинаете серию чего-нибудь и потом обрываете. ...Я «Мелочи ар¬
хиерейской жизни» потому отдал на сторону, чтобы не иметь досади¬
тельных хлопот, которые тоже, наверное, окончились бы перерывом»
— ИРЛИ АН СССР (Пушкинский Дом).
Приводим полностью эти три небольших очерка (следовали перед
«Очаровательной смолянкой»), реставрируя тем самым лесковский
цикл:
586
Картины прошлого
Брачные истории тридцатых годов
По запискам синодального секретаря
В старину живали деды
Веселей своих внучат.
II. Элоиза и Абеляр
Предлежащая история нежна и трогательна, а в то же время не¬
множко и глупа. Синодальный летописец отмечает ее в своей хрони¬
ке бесстрастными и угнетенно краткими штрихами в лапидарном сти¬
ле, соответствующем литературной манере короля баварского, но серд¬
це чувствует за секретарскими отметками всю скорбь Элоизы вместе
с «томленьем кроткой Вероники».
Так как по скромности автора,— о которой уже выше упомяну¬
то,— ни в одном из этих рассказов ни у героев, ни у героинь имен
нет, а без имени называть лицо в рассказе довольно трудно, то поза¬
имствуем на этот случай для нашей страдалицы имя у той француз¬
ской дамы, с которою сходно ее трагическое положение.
Будем звать ее Элоиза, и тогда тот, кто поставил ее в это поло¬
жение, назовется Абеляр.
*«Она была моя ученица,— говорит Исмайлов.— Девица кроткая
и скромная, полненькая и здоровая, как созревающее яблоко. Она от¬
дана была за человека приятной наружности и замечательного в об¬
ществе. (Исмайлов имел учеников и учениц только из высшего пе¬
тербургского общества.) Партия казалась счастливая: муж любит
жену, лелеет ее и старается сделать для нее все угодное, но жена ста¬
ла увядать, как только что распустившийся цветок без животворной
росы. (Секретарь положительно писал приятно.) Лицо ее изменилось,
и силы упали.
Перемену в лице и упадок в силах родные сначала приписывали
обыкновенному преизбытку восторгов медового месяца, но когда Эло¬
иза сделалась скучна, уныла, потеряла всю живость характера, они
стали допытываться настоящей причины такой разительной пере¬
мены.
У молодой не было матери, а был отец и мачеха. Горе свое она
таила от всех и, чтобы избавиться от любопытства и разных жен¬
ских расспросов, перестала выезжать».
Несчастье могло остаться вечною тайною, но у дамы в фальши¬
вом положении была «тетка, которая очень любила молодую и кото¬
рую молодая почитала как мать». Эта решилась наконец добраться
истины ее чувств. Она приехала к молодой, взяла ее с собою, чтобы
наедине, в собственном доме, поговорить с нею откровенно и без це¬
ремоний и довела ее до искреннего признания. Та в слезах бросилась
тетке на грудь и рыдая проговорила:
557
— Тетенька! вот уже целый год как я замужем и... я все-таки
Элоиза...»
Я порчу немножко окончание фразы, передавая ее своими слова¬
ми, а не так, как выразилась несчастная женщина, слова которой с
точностью воспроизведены Исмайловым, но секретарь ближе нас жил
ко временам директории, когда в обществе существовало несравненно
более свободное понятие о литературном приличии.
Теперь я могу написать только так:
Она воскликнула: «Я Элоиза!.. потому... что мой муж — Абеляр».
Думаю, что и этого довольно.
*
Участливая родственница этого милого творения не подала ей
строптивой мысли о разводе, обратилась к другим средствам, о ко¬
торых тоже можно говорить вкратце.
«Благоразумная тетка», откинув все церемонии, без стеснений
взялась за виновника всех этих брачных беспорядков, и были при¬
званы для него все бывшие тогда медицинские знаменитости, но все
они изрекли одно,— что Абеляр должен оставаться Абеляром...
Преудивительный какой-то великосветский идиот — для чего он
женился?
«Бедная жена исчахла и на втором году горького своего супруже¬
ства умерла».
Заметьте: умерла, но не выдала и не оконфузила мужа, с которым
она имела полное и несомненное право получить развод...
Какой поэтический характер, какая благодарная почва для ро¬
маниста, и какую бы душистую резеду с розмарином развел на этой
укромной грядке своею мелкосеющею рукою такой приятный рома¬
нист, как Б. М. Маркевич... Но романисты наши прекрасно описыва¬
ют людей двадцатых и сороковых годов, а на тридцатые годы этого
столетия русской жизни словно покров накинут. А они, может быть,
любопытны не менее прочих, и мы это увидим.
*
Теперь,— в наш беззастенчивый, но зато более бодрый век,— нет
сомнения, что рассказанная трогательная история разыгралась бы
не так, а совершенно иначе.
Можно ручаться, что если бы Элоиза была из тех, которые «по¬
ближе к сферам жалости достойным»,— она пошла бы в учительницы
или поступила бы на медицинские (курсы.— А. Г.), где опытом дозна¬
ла бы справедливость утешительных слов поэта, что
С тяжкой работой возможно
Горе любви позабыть.
А если бы она шла с высших кругов,
Где труд незнаем и работа
Рук непривычных не займет,—
тогда она или бы стала срывать цветы удовольствия в чужих садах,
или же съездила бы к благодетельнейшему из всех секретарей вселен-
ной Ивану Тимофеевичу Камчатову и попросила бы этого могуще¬
ственного и доброго человека возвратить ей «свободу чувств на за¬
конном основании».
Он ей отверз бы двери рая.
И в обоих этих случаях было бы поступлено, может быть, гораз¬
до умнее и человечнее, чем «увядать и терять силы» ради какого-то
глупца, выкинувшего, по правде сказать, очень возмутительную
штуку.
Удивительно одно: неужто в тридцатых годах у нас «здоровые,
как созревающее яблоко», дамы сходили в могилы от неудач, при ко¬
торых, кажется, все-таки еще кое-как жить можно.
По крайней мере, настоящая Элоиза жила.
Правда, что та Элоиза училась и имела просвещенный ум, при
котором легче жить не тем одним, о чем весной в лесу тоскуют томно
biche (лань.— А. Г.); но нас ведь до сих пор уверяют, что тогда, ког¬
да девицы рождались для того, чтобы их «вывозили», все было гораз¬
до лучше.
Как должно быть друзьям этого мнения досадно, что при каждой
малейшей попытке проверить эти россказни с фактами,— всегда вы¬
ходит все наоборот.
III. Пчелка
Остроумная и забавная сказка «Царь Никита», которую Пуш¬
кин сочинил или где-то слышал и только переложил ее в стихи, до
сих пор считалась фантазиею. У «Царя Никиты» были дочери, «пре¬
красные и милые сердцем и душой», но как пчелы, т. е. бесполые, и из
этого вышла пресмешная история, превосходно рассказанная в весе¬
лых и шутливых стихах,— тоже почти во вкусе директории. Ничто
подобное в природе не считалось возможным, но не особенно благочес¬
тивый пастор Стерн, верно, недаром сказал: «Tout est possible dans
la nature». (В природе все возможно.— А. Г.). Та невозможность, ко¬
торую Пушкин придумал для сказочного «Царя Никиты», русская
природа по неисповедимому капризу в действительности дала некоему
русскому именитому дворянину. Дело стало в свое время предметом
петербургских толков и дошло до синодального секретаря Исмайло¬
ва, который вначале обсудил это удивительное событие, а потом внес
его в свои любопытнейшие записки.
По отношению к молодой и, по словам Исмайлова, «прелестной»
дочери именитого русского дворянина в доме ее отца были приняты
те же предосторожности, что и в теремах сказочного «Царя Никиты»,
т. е. ни няньки, ни мамки под страхом самой ужасной опалы не смели
не только сказать, но даже намекнуть о ее недостатке.
«Шутить я не привык:
Дамам вырежу язык»,—
говорил «Царь Никита», и все молчали,— молчали и тут, а время шло
589
день за день, весна за весною, и девушка возросла и зацвела красою
прелестной.
В обществе генерала Копцевича был какой-то «знакомый, кото¬
рый собою был довольно неблагообразен». (Надо заметить, что Ис¬
майлов в оценке красоты, кажется, был очень снисходителен: у него
что ни женщина, то все «красавица», и мужчины в большинстве все
люди «приятной наружности», а потому кто от такого нетребователь¬
ного ценителя получил аттестат в «неблагообразии», тот, верно, это¬
го уж слишком стоил.)
«Неблагообразный» человек был очень богат, а отец Пчелки не
очень. А как Пчелка была очень красива, то она имела несчастье об¬
ратить на себя внимание «неблагообразного» богача и ему понрави¬
лась.
Впрочем, ей это было все равно, так как по силе ее конституции
она совершенно безразлично относилась к тому, какое впечатление
она производит на того или другого из гудевших перед нею трутней.
Не для нее был страсти лепет.
*Но судьба захотела за что-то наказать «неблагообразного» бога¬
ча и заставила его понять, что кичение богатством — суетно; что на
деньги не все купишь, и даже, может случиться, не купишь как раз
того, что кажется, будто купить всего надежнее.
Такой урок богачам прекрасен и преполезен, особенно если судь¬
ба ниспосылает его на долю человека, способного одуматься и, «смиря
себя под крепкую руку промысла», полюбить добро и добродетель,
но «неблагообразный» приятель генерала Копцевича и секретаря Ис¬
майлова был не из таких, и за то, как сейчас увидим,— он был нака¬
зан ужасно.
*
«Прельщенный красотою девицы», он вздумал на ней жениться,
а дабы не потерпеть отказа,— обратился к обычаю многих богачей
того времени. Он ни о чем не стал говорить с Пчелкою и не хотел уз¬
нать, склонна ли она сносить его «неблагообразие» и быть его женою,
а прямо явился к ее отцу и начал с настоящего дела:
— Дочь ваша мне нравится, и я хочу взять ее за себя «без при¬
даного».
Такие выгодные браки, облегчающие семейное положение отцов¬
ского дома, были не часты, и отец девушки ответил на предложение
богача согласием.
Позвали родных, одели красивую Пчелку в богатое платье, выве¬
ли ее к жениху,— и объяснили ей, что она «его невеста».
Ее это не смутило,— словно как не до нее касалося.
«Знала ли она что о себе в рассуждении своей особенности,—
говорит Исмайлов,— не сужу». А он судил обо всем,— решительно
обо всем и притом всегда вполне независимо и нарочито пространно.
Следовательно, его «не сужу» в этом месте значит, что судить невоз¬
5 90
можно.— Вероятно, бедная девочка была так равнодушна и так наив¬
но относилась к супружеству, что философствующий секретарь мог
допускать с ее стороны и хитрость.
Он и хорошо делал, что не стал судить, потому что едва ли бы
рассудил как следует. Исмайлов, сын городского московского священ¬
ника, прошедший сквозь строй всех русских духовных школ, отли¬
чавшихся тогда грубостью и цинизмом, конечно, мог не иметь поня¬
тия о той райской невинности, в которой тогда росли и сохранялись
до замужества многие дворянские девицы, характерным кунштюком
в воспитании которых было, чтобы они «ничего не знали о тайне
супружества». И это достигалось зачастую. Девушки-невесты без
малейшего сомнения верили, что нарождавшихся младенцев приносят
ангелы или таинственные ночные птицы, которые опускают дитя
в травку под окошком, а потом постучат в окно клювом и улетают.
Хороша или нехороша, и даже, может быть, смешна такая наив¬
ность в 16—18-летней девушке,— это пусть всякий судит, как хочет,
ко в дворянских домах это так именно бывало, а в семьях крестьян¬
ских, купеческих, равно как по духовенству — так не было. Почему?
Конечно, вовсе не потому, чтобы дворяне были целомудреннее и вооб¬
ще нравственнее крестьян и духовенства, а потому, что у этих жизнь
шла попроще, поближе к природе и потому раскрывалась в некото¬
рых своих тайнах гораздо ранее. А потому нет нимало невероятного,
что о чем крестьянка, купчиха или поповна могли утаить только по
хитрости,— лишь бы выйти замуж,— о том настоящая целомудрен¬
ная боярышня могла молчать без всякого умысла обмануть жени¬
ха,— самая цель супружеских искательств которого ей совсем даже
не была ясною.
— Мама выходила, и я выхожу. После дети бывают,— так отто¬
го, что перевенчаешься и дадут пить в церкви.
Кто не слыхал этих суждений?!
Семинаристу, и притом не очень «возделанному», это могло ка¬
заться сомнительным, но на самом деле этого ничего нет проще.
Мне никогда не приходилось занести на бумагу один удивляв¬
ший меня в молодости рассказ препочтенной орловской дамы, кото¬
рая была в свое время замечательнейшею красавицей и имела не бо¬
лее не менее как «две дюжины детей, а начала с куклы». Это так ха¬
рактерно и столько относится к брачной истории Пчелки, что я те¬
перь занесу это сюда, как вводный эпизод, идущий к делу.
*А. Н-на была такая эфирная, что ее наши старики называли
«сюптильная Миньёна»; муж же ее Н. Е. был великан и силач непо¬
мерный. Он служил когда-то в кирасирах и, надо полагать, женился
не в молодости, потому что был тогда уже полковником, и, по всеоб¬
щим сведениям о нем, в нашем околотке «всем своим форейторам и ка¬
зачкам доводился родителем».
591
Хроника, надо думать, выражалась точно: «отцом» он им не
был,— это было бы для них слишком много чести, но именно только
«доводился родителем». Он родительски платил за них подушные и
родительски же сек их в вотчинной своей конторе за провинности.
Расстояние в летах между кирасирским полковником и его неве¬
стою, вероятно, было порядочное, но по тогдашним взглядам не пре¬
пятствовавшее расчетам на возможность счастья. Ей,— она говорила,—
«еще не вполне исполнилось шестнадцать лет» (поп приписал четыре
месяца), ну, а ему, можно предполагать, лет тридцать пять, тридцать
семь или что-нибудь около этого.
— Только он был очень красив,— говорила А. Н-на,— и так си¬
лен, что носил меня на ладошке и вертел над головою как перышко.
«Противности никакой к нему,— говорила она,— я не чувст¬
вовала и даже любила слушать, как он рассказывал про войну. Так
бывало заслушаюсь, что и усну в уголке на диване, и он меня отно-
сил в мою спальню, где меня девушки, не помню как, и раздевали».
Сцены, несколько напоминающие Отелло и Дездемону в первом,
счастливом периоде их истории.
Воевал A-в в Отечественную войну, и из его подвигов я слыхал
в детстве, что он будто раз взял «за чубы» двух французских офи¬
церов, стукнул их «лоб об лоб» и бросил по обе стороны своего ко¬
ня с расколотыми черепами. Не знаю, действительно ли ему принад¬
лежал этот подвиг, приписываемый довольно многим (и, между про¬
чим, А. П. Ермолову), но к женщинам он был очень ласков и поль¬
зовался большими успехами за «манеры обращения».
«Манера обращения» сделала удивительную услугу и для моло¬
денькой супруги, которою богатырь вздумал обзавестись к старости.
*
Воевал A-в в 12—14 годах (в малом чине), а женился опять
«перед самой войной». Значит, бракосочетание их, надо думать, было
около 1828 года, перед турецкою кампанией.
Как орловская Миньона была помолвлена с кирасирским бога¬
тырем, она рассказывала очень вкратце:
«Позвали меня в наугольную, и тут были папа и мама, он и наш
священник. Мама сказала: «Саша, ты выйдешь за Н. Е. замуж,— я
и отец этого желаем». Я отвечала: «Как вам угодно».— «Становись
на коверчйк,— мы вас благословим». Я стала. Нас благословили, по¬
том молебен, и велели мне его поцеловать. После все скоро в Курск
поехали в нескольких каретах превесело. Лошадей часто кормили
где-нибудь под рощей, и мы тут ягод искали. Приехали на Коренную
ярмарку, когда уже матерь божия прошла из Курска и старушка хо¬
зяйка нам про исцеления говорила. Престрашно. Одна испорченная не
хотела под образ пролезать, так ее протолкнули,— и исцелилась. А то
несколько совсем задавили. Жили мы в Коренной все вместе и верну-
592
лись, нашили приданое, и тогда нас обвенчали, а я все это время
ничего о предстоящем не думала и в куклы играла. Он мне на ярмар¬
ке много новых кукол накупил, которые мне нравились. Особенно од¬
на очень была похожа на нашу соседку Марину Карповну: совсем
портрет вылитый, и с пуговичным носиком. Я ее так и прозвала «Ма¬
риной Карповной», и все смеялись. Мама только говорила, чтобы я не
показала эту куклу настоящей Марине Карповне и чтобы та за это
не обиделась. А он говорил: «Это ничего»,— и дарил моей Марише
разные материи; я ей из них шила платья и одеяла и все приданое,
потому что тоже вместе со мною замуж выходила.
А женихов у Марины Карповны было два: «один красный гусар
с саблею и один заграничный садовник в пестрой камзолке, с лопат¬
кою».
Алекс. Н-на никак не могла решить: за которым именно из них
быть Марине Карповне, и раз ее обручала с одним, а потом с дру¬
гим, и благодаря такой нерешительности пришло так, что саму Ал.
Н-ну одели и повезли к венцу с кирасиром, а вопрос о брачной судь¬
бе ее куклы был еще не решен.
Вследствие этого на брачном пиру своем молодая не раз убегала
посадить Марину Карповну то с гусаром, то с французским садовни¬
ком, а когда настало ей время уезжать с мужем в его имение на р. Не¬
ручь, тогда она впервые ощутила, что в ее жизни произошло что-то
важное и не похожее на все прежние прожитые дни, и заплакала. Так
ее и усадили в возок, закутанную в лисий салоп и в мягкий атлас¬
ный капор, но тут-то и начала обнаруживаться пленительная «ма¬
нера обращения».
*
Кроме двух наружных фонарей у возка, в середине, на передней
стенке, был еще фонарь внутри с спермацетной свечою, которая так
хорошо горела огоньком кругленьким, как шапочка, и притом приятно
пахла. Когда полковник занес ногу, чтобы садиться в возок, молодая
заметила, что он, «совершенно как комедиант, держал под мышкою
обоих женихов Марины Карповны — гусара и французского са¬
довника, а самую Маришу держал в руке».
Невесту это сразу утешило: теперь она чувствовала, что была
не одна, а с своими.
Она взяла поскорее свою Маришу и сказала: «Вы ее измяли».
А он говорит: «Что ж такое, мы ее сейчас оправим»,— большую
медвежью шубу с себя сбросил и стоптал в ноги и стал не такой
большой, страшный, как прежде, и начал Марише в платье дышать
и расправлять ей рюш на оборках, да не умел. Я его стала учить, и
мы не заметили, как на Неручь приехали. Тут он говорит: «Вы бери¬
те вашу Маришу, и чтобы она со мной не боялась, а я этих кавале¬
ров возьму. Нынче из них выбор будет». Он пошел в одни комнаты,
а меня няня провела прямо в другие и уложила ц спальне, и Марина
593
Карповна была со мною рядом. Потом пришел муж, в халате,— мне
показалось, совсем как папа, и принес гусара и садовника, только их
нельзя было различить, потому что он их раздел и они оба были в
одинаковых рубашках.
Я говорю: «Фуй, зачем вы их раздели? Я не знаю теперь, кото¬
рый гусар, который садовник». А он говорит: «Мы предоставим са¬
мой Марине Карповне,— пусть к кому она обернется, тот ее мужем
и будет».
Я подумала: какие он глупости говорит,— разве Марина Карпов¬
на может сама к кому-нибудь обернуться,— ведь она кукла.
А он в это время их положил между нами так, что около меня
мужчинка-кукла, и около него другой мужчинка, а посередине их Ма¬
рина Карповна, и вдруг она перевернулась к моему мужчинке, а по¬
том к другому... Я это понять не могла, а это он ее из-под подушки
рукою поворачивал... И очень смешно это делал. Я стала смеяться и
Марину Карповну придерживать, чтобы она не переворачивалась, и
начали мы силиться и бодяшкаться, и бросаться подушками, и я и
сердилась, и смеялась, и даже его оцарапала, и сама не стала ничего
помнить от усталости. А утром папа с мамой приехали и говорят,
что вчера еще драгун был и требует мужа сейчас в Орел к графу
Каменскому. Он и уехал, и два года не возвращался, а мама мне
скоро стала говорить, чтобы я с девушками в жмурки не играла и
на качелях не садилась, а я ничего не понимала, как у меня родилось
дитя. Только когда через два года муж с войны вернулся, я тогда
увидала, в чем разница девического житья от замужества, и благо¬
даря бога еще двадцать три души родила, хотя не всегда была счаст¬
лива, потому что он часто был мне не верный,
*
Удивительно ли после этого, что описываемая синодальным сек¬
ретарем Пчелка была также совершенно несведуща насчет тайны
супружества, и не понимала, о чем можно сказать.
Дитя шло как дитя, но удивительно то, что сделал из себя по
этому поводу ее «неблагообразный» муж.
*
«Вскоре же после брака (повествует Исмайлов) он изменил кра¬
савице молодой жене» и стал вести жизнь самую развращенную. По¬
двиги его в этом роде, очевидно, стали столь очевидны, что все их
стали замечать, и, в числе прочих, Исмайлов.
Секретарь долго дивился, отчего такой человек, который
прежде воздерживался от пороков холостой жизни, — теперь, когда
у него жена, как ангел, и любит его сердечно,— вдруг так перевер¬
нулся в своем поведении.
Найдя удобный случай, я слегка и прилично спросил его об этом
(говорит секретарь).
594
— Тебе удивительно,— отвечал он,— но не удивляйся, а лучше
погорюй вместе со мною: я очень несчастлив своею женитьбой... Же¬
на — ты видишь — очень хорошенькая, но она совсем не женщина, а
потому я пью с горя и предаюсь поневоле развращенной жизни.
Несносно ему было в доме с красавицей женой, которая была
бог знает что такое, только «не женщина».
Однако и здесь тоже развода не было, а муж спился, изразврат¬
ничался и умер, оставив Пчелку летать и жужжать на свободе.
А быть может, она и еще раз выходила замуж.
Дамы питают слабость к этому занятию даже тогда, когда оно
им ни на что не нужно.
IV. Распашная Мессалина
К помощи Исмайлова обратился «богач сановник в гражданском
чине 5-го класса», который был женат тоже на женщине богатой,
своевольной и, должно быть, умной и характерной. Она прожила в
супружестве более двадцати пяти лет и родила сановнику многих де¬
тей, но, наконец, когда жене его стукнуло уже за 45 лет, а он уже
был очень стар,— жена его бросила, забрала детей и стала жить в од¬
ном из своих имений.
Старцу это стало невмочь, и он приехал в Петербург просить
императрицу, чтобы укрепить его права на четырнадцатилетнюю
дочь, которую сбежавшая супруга успела определить в Екатеринин¬
ский институт.
Этот брачный анекдот дал Исмайлову неисчерпаемый материал
для философствования — как, зачем и почему, после долгой жизни
с мужем, имея за 45 лет, светская дама на склоне жизни пренебре¬
гает всем светом и делает такой скандал своему высокопоставленно¬
му мужу и детям.
Старец открыл секретарю соблазнительные привычки своей же¬
ны, которая, по его мнению, «сошла с ума», а секретарь, пропустив
слышанное чрез свет своего философствующего ума, нашел другое:
он решил, что эта дама — «просто животное».
«Из его слов и некоторых обстоятельств,— говорит Исмайлов,—
я видел, что ему не сладить с женою, и спросил:
— Для чего вы стесняли ее вашим с нею обращением?
— Никогда! — отвечал почтенный сановник.— Я ей давал во
всем полную свободу; она распоряжалась сама собою, как хотела, вы¬
езжала, куда ей вздумалось, и принимала на своей половине кого и
когда ей было угодно».
Словом, старый муж никогда не мешал своей бойкой жене ни в
чем и нимало не стеснял ее ни имущественно, ни в праве распоряже¬
ния детьми, но она все-таки его бросила, и он приехал в Петербург
жаловаться императрице за дочь (институтку) и плакать с Исмай-
595
ловым ва роскошными обедами в гостинице. Причем он все спраши¬
вал:
— Что мне делать; мне, старику, привыкшему жить в семье й
оставшемуся без подруги и без детей, которых я люблю?
Исмайлов ничего ему не придумал, потому что у дамы были «та¬
кие обстоятельства, что с нею не совладать».
Чья бы ни была эта история, но она трижды интересна: во-пер¬
вых, этот светский муж светской жены, который ни в чем ее не стес¬
нял и очевидно знал, что она пользовалась своею свободой «как жи¬
вотное», и при всем этом считал себя с нею «в семье» и при «подру¬
ге»... Это своего рода психия. Во-вторых, эта великосветская дама за
45 лет, которая вела самую разнузданную жизнь и имела для себя
прикрытием законного мужа,— вдруг предпочла всей этой удобной
обстановке скандалезный разрыв.— Она была бы совершенно невер¬
на своей среде, если бы в ней всем этим двигало только «животное».
Животное ест и спит там, где ему сытно и хорошо постлано,— не
удовлетворяется этим то, что требовательнее животного и не терпит
мысли о разводе.
По всем вероятиям, история сановника была не только «сканда¬
лом в благородном семействе», но и довольно серьезная человеческая
драма, с какими-то осложняющими обстоятельствами, ввиду которых
сведущий синодальный секретарь уже не нашел возможным посове¬
товать посечь статскую генеральшу, как была по его совету высече¬
на полковница. Отсюда хвалители доброго старого времени могут
видеть, что и тогда суд был лишен беспристрастия и равной справед¬
ливости гораздо больше, чем суд нынешний.
Сановник 5[-го] класса приехал заявлять свои права на старшую
дочь, отданную его женою в Екатерининский институт, и начал это с
жалобы государыне императрице, но не достиг ничего: как он ни был
чист и прав, но детей ему не отдали, и он только поугощался с сино¬
дальным секретарем обедами да [по]плакался перед ним, а жена его в
это время «определила всех других детей по учебным заведениям».
Затем старец уехал доживать одиноко век свой в деревне, а его суп¬
руга свободно дожила свое «бабье лето», как хотела, в снисходитель¬
ном к ней Петербурге... Кто же помогал ей все это так обделать? Ве¬
роятно, люди не бессильные и «носители преданий».
*
Вот, собственно, как наичаще разрешался у нас «во дни оны» за¬
тронутый в романе г. Маркевича «забытый вопрос», т. е. вопрос о
детях. Решали его у нас в прошлое время круто и нецеремонно,— го¬
раздо менее задумываясь над ним, чем задумываются ныне. И решал
его по своему хотению не тот из супругов, который был правей с
точки зрения верности своему долгу, а тот, кто умел лучше поставить
себя в такие «обстоятельства, с которыми не совладеть».
596
Вот это будет истинное указание жизни, отмеченное хотя и не
художественною, [н]о правдивою рукою современника, и по таким ука¬
заниям физиономия века выражается гораздо справедливее, чем по
сочинениям, представляющим данную эпоху в вымыслах.
Вслед за сим записки синодального секретаря открывают нам
самую большую и самую занимательную из брачных историй. Сейчас
мы встретимся с женщиной молодой, обаятельно-прекрасной, с виду
несчастливой и наивной, но в супружестве дальновидной, коварной и
таких бешеных страстей, что лучшим определением для нее можно
взять стих Байрона:
«Весталка по пояс, и с пояса кентавр».
Тут мы увидим то, что в самом деле может быть названо «боль¬
шою игрою на самую дерзкую ставку».
Н. Лесков.
ИРЛИ АН СССР (Пушкинский Дом).
Машинопись, правленная А. Н. Лесковым.
Стр. 450. В старину живали деды...— стихи М. Н. Загоскина
(1789—1852) для либретто оперы А. Н. Верстовского «Аскольдова
могила» (1835), написанной на сюжет одноименной повести писателя
(первая ария Неизвестного).
Стр. 451. ...обер-прокурор Мещерский,— отеи, издателя «Граж¬
данина»...— ошибка, подмеченная А. Н. Лесковым: «отец издателя»
Петр Иванович Мещерский (1802—1876) — отставной подполков¬
ник.
Стр. 455. ...«секрет Полишинеля»...— мнимая тайна Полишинеля,
персонажа французских народных комедий.
Стр. 457. «Один сказал «не пойду»...» — вольное цитирование
Евангелия от Матфея (XXI, 29—30).
Стр. 459. Перед холерою 1830 г. ...— т. е. в середине лета 1830 г.
Стр. 460. Преображенский собор — собор в Петербурге на Пре¬
ображенской (ныне Радищева) пл.
Стр. 461. Аскоченский — см. прим. к стр. 224.
По-скалозубовски — т. е. с бравой туповатостью (от имени героя
комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума» полковника Скалозуба).
Стр. 463. Тальони, Мария (1804—1884) — итальянская танцов¬
щица, выступавшая в Петербурге в 1837—1842 гг.
Кондуит — журнал с записями отметок о поведении, проступках
учащихся в дореволюционной России.
Смольный институт (с 1764) — привилегированный закрытый
учебно-воспитательный институт благородных девиц при Воскресен¬
ском Смольном монастыре, находившийся под покровительством Двора.
597
Стр. 465. Адамова голова — череп.
Стр. 466. ...вроде сцен у Лауры...— см. «Каменный гость»
А. С. Пушкина (сцена II).
Полиелейный — праздничный.
Стр. 469. Дом Мурузи построен в 1874—1875, назван по имени
домовладельца (ныне: Литейный пр. 24/27).
Григорьев, Аполлон Александрович (1822—1864) — поэт, кри¬
тик.
Вильбоа, Константин Петрович (1817—1882) — композитор.
Долгомостьев, Иван Григорьевич (ум. 1867) — переводчик, жур¬
налист, сотрудник журнала «Время».
Воскобойников, Николай Николаевич (1838—1882) — публи¬
цист.
Громека, Степан Степанович (1823—1877) — публицист, с се¬
редины 1860-х гг.— седлецкий губернатор.
Бенни, Артур Иванович (1840—1867) — журналист, революци¬
онер.
Толбин, Василий Васильевич (1821 —1869) — журналист.
Эдельсон, Евгений Николаевич (1824—1868) — литературный
критик.
Иевлев, Николай Васильевич (1835—1866) — художник-карика¬
турист, иллюстратор.
Якушкин, Павел Иванович (1820—1872) — писатель-фолькло¬
рист.
Стр. 470. ...щедрый Юпитер объявился своей Данае.— Согласно
греческому мифу, царь богов Зевс (римляне отождествляли с ним
Юпитера) проник к дочери аргосского царя Данае, заключенной от¬
цом в подземелье, в виде золотого дождя.
Стр. 471. Красный зверь — медведь, волк, лиса, рысь.
Стр. 472. Светлейший князь Тавриды — Потемкин Григорий
Александрович (1739—1791), государственный деятель и полково¬
дец, генерал-фельдмаршал, фаворит Екатерины II.
Библейская история madame Petiphare с Иосифом — история о
безуспешной попытке супруги египетского царедворца Потифара соб¬
лазнить целомудренного пленника — юношу Иосифа (Бытие, XXXIX,
7-20).
Весталка по пояс, а с пояса Кентавр...— из сатиры Байрона «По
стопам Горация» (1811).
Карбонар — член тайной организации (начало XIX в.), боров¬
шейся за объединение Италии и свободу ее от иноземного ига.
Стр. 473. Мелкотравчатый человек — малочиновный, незначи¬
тельный.
...«более двух воробьев... за единый ассарий» — Евангелие от Мат¬
фея (X, 29) в переводе Российского Библейского общества. Асса¬
рий — римская мелкая монета.
598
Стр. 474. «Случайные люди» — любимцы властей, начальства,
попавшие «в случай».
Стр. 475. Полиелей — здесь: праздничная одежда духовного
лица.
Стр. 476. «Благодать преобладает там, где преизбыточествует
грех»—перефразировка отрывка из Послания к римлянам св. апо¬
стола Павла (V, 20).
Стр. 480. Кавеньяк, Луи Эжен (1802—1857) — французский ге¬
нерал, известен жестоким подавлением Июньского восстания (1848).
Евгения Монтихо, графиня де-Тэба (182-6—1920) — жена На¬
полеона III, императрица Франции (1852—1870).
Мессалина, Валерия (ок. 23—48 н. э.) — распутница, третья же¬
на римского императора Клавдия, ее имя стало нарицательным.
БРОДЯГИ ДУХОВНОГО ЧИНА
Впервые — «Новости и биржевая газета», 1882, от 11, 20, 26
мая.
Стр. 481. Павловский Иван Данилович (1852—1881) — историк
церкви, археолог, сотрудник церковной прессы.
«Охапка шпаргалов» — В Архиве Н. С. Лескова имеется следую¬
щий материал: «Монастырские беглецы. Указы Елизаветы и Екате¬
рины II о монастырских беглецах 1740—1793 гг.»
Антонович, Владимир Бонифатьевич (1834—1908) — универси¬
тетский историк. В «Киевской старине» нет отрывков из «Книнской
судебной книги», но в № 4 за 1882 г. есть публикация киевского
журналиста Константина Францевича Ухач-Охоровича: К. Ф. У.-О.
Коденская книга и три бандуриста; в № 5 аналогия к Лескову —
статья Ф. А. Терновского: «Излишние малороссийские монахи конца
XVIII ст., каких они были качеств и как доживали свой век» (с пред¬
варяющим авторским примечанием: «По рукописным документам
архива Св. синода»).
Марж (франц. marge) — край, поле (листа бумаги).
Стр. 482. ...«о сиску»... — по-украински звучит: «о сыску», но
здесь и далее Лесков с юмором обыгрывает черты русско-украинской
орфографии XVIII в.
Стр. 483. Доба (укр., польск.) — время.
Мандровать (мандрувати) (укр.) — отправляться в путь.
Смагловат — черняв.
Мова (укр.) — речь.
Стр. 484. Дроботливая (укр.) — частая.
Sic (лат.) — так.
Тримать (укр.) — держать.
599
Стр. 485. Плаг (церковнослав.) — полог.
Рафаил Зборовский (Заборовский) (1677—1747) — митрополит.
Киевский.
Носа... похилистого — т. е. погнутого.
Керпатый (кирпатый) (укр.) — курносый.
Стр. 486. ...колковатой — возможно: клоковатой.
...ставропигиальный... монастырь (иначе: крестовоздвиженский) —
т. е. непосредственно (минуя местную епархию) подчиненный патри¬
арху или Синоду.
Катедра (кафедра) — кафедральный собор, где богослужение
ведет епископ.
Подмовивши (укр.) — подговорив.
Полушброк — часть шорной, ременной упряжи, по-немецки не
имеющей хомута.
Шафарская конкуленция (польск.) — должность эконома.
...в ворце (в ворке) — в загоне для скота.
Стр. 487. Сечь — Новая Сечь на острове Чертомлык — последняя
казачья община Украины (1734—1775), сохранившая традиции воль¬
ной Сечи Запорожской, казачьей республики XVI—XVII вв.
Мова горкавая (укр.) — картавая речь.
Стр. 488. Рудый — рыжий.
Цикая речь (польск.) — тихая речь.
Лицо тараканковатое — Ср. польск: tarantowaty — о пятнистой
лошадиной масти.
Стр. 489. Баска (баско) — красиво, приятно.
Хода гайдамацкая (укр.) — походка разбойничья.
Стр. 490. Петр митрополит киевский — видимо, Могила Петр
Симеонович (1597—1647), основатель Киево-Могилянекой академии
(1632), просветитель, писатель.
Стр. 491. Взлезает (иначе: взлызаст)—с взлизами, то есть с
аалысинами с боков лба.
...в должности коперштихаторской...— от нем.: Kupferstecher —
гравер по меди.
Стр. 492. ...резчик.., летир — резчик литер (букв).
„.розначим голосом...— т. е. плаксивым (от искаж. польск.: roz¬
beczecse— расплакаться).
Стр. 493. Тимофей Щербатский (Тихон Иванович Щербак,
1698—1767) — митрополит (1748—1757).
Указные презенты — подобающие духовному пастырю согласно
церковным правилам атрибуты храмовых ритуалов: крест, Евангелие,
дароносица и др.
Хода швидкая (укр.) — быстрая походка.
Шкоды (укр.) — безобразия, бесчинства.
Неголосно — негромко.
Стр. 494. Грамовато — громко, басисто.
600
Стр. 496. ...«народам требы преподавать...»...— отправлять свя¬
щенные обряды.
Стр. 498. ...раскол поповщинского толка...— раскол, признающий
попов и таинства (причастие), но требующий отречения от церковной
ортодоксии и отправляющий службы силами верных старообрядчест¬
ву бывших церковных попов.
В прологах патриаршей печати...— Пролог — прозаический
сборник XVII в. для чтения на целый год (с 1 сентября), содержав¬
ший не менее 300 повестей, новелл, притч, житий и других древнерус¬
ских и переводных памятников. Наиболее полные издания патриаршего
периода относятся к 1675—1677 и после вплоть до редакции Проло¬
га 1723.
Стр. 499. Белокриницкая иерархия — раскольничья кафедра
во главе с митрополитом в Белой Кринице, созданная в 1846 г; при¬
надлежит к поповскому направлению в старообрядчестве.
Полинадия — антиуниатское полемическое сочинение Захария Ко¬
пыстенского (1621).
Лемносский прах — вулканические выбросы на о. Лемносе в Эгей¬
ском море, о чем сообщала как о чуде кипения земли «Полинадия».
Упоминаемое там же сезонное, на Пасху, обнажение скелетов на клад¬
бищах по берегам Нила расценивалось как чудо, предрекающее всеоб¬
щее грядущее воскресение из мертвых.
Стр. 501. ...«долг ему велит по мере сил повиноваться»...—
неточная цитата «Гамлета» В. Шекспира, перевод П. П. Гнедича
(акт 1, сц. 2).
Стр. 502. ...заказная книга... Субботина...— книга «О сущности
и значении раскола в России» (М., 1881), выпущенная под псевдо¬
нимом Н. С. единомышленником Победоносцева профессором Москов¬
ской духовной академии Субботиным Николаем Ивановичем (1827—
1905).
СЕНИЧКИН ЯД
Впервые — газета «Новое время», изд. 1-е, 1883, от 21 апреля,
10 и 12 мая, под заглавием: Картины прошлого. Патриотическое
юродство и Сеничкин яд в тридцатых годах XIX века. По запискам
магистра Ф. Ф. Исмайлова.
Стр. 503. Сеничкин яд — выражение из хроники М. Е. Салтыкова-
Щедрина «Наша общественная жизнь» (янв.— февр. 1863).
Скяз[ание] об «Отцех и страдальцах» («История об отцах и стра¬
дальцах соловецких») — сочинение настоятеля Выговской старообряд¬
ческой пустыни Семена Денисова (1-я половина XVIII в.).
Базаров — герой романа И. С. Тургенева «Отцы и дети».
Стр. 505. Стефан Яворский (1658—1722) — местоблюсти-
601
тель патриаршего престола (1700—1721), проповедник, богослов,
поэт.
Феофилакт Лопатинский (ум. 1740) — ректор московской Заико¬
носпасской академии, архимандрит монастыря (1708—1722).
Игнатий Брянчанинов (в миру Дмитрий Александрович; 1807—
1867) — епископ Кавказский и Черноморский (1857).
Платон Левшин (1737—1812) — московский митрополит, церков¬
ный проповедник, законоучитель Павла I.
Стр. 506. знаки Андреевские бриллиантовые...— относящиеся
к ордену Андрея Первозванного, старшего из русских орденов (1698).
Стр. 510. «Дача на Рейне» (1868) — роман немецкого писателя
Бертольда Ауэрбаха (1812—1882) был с симпатией встречен в Рос¬
сии (русский перевод 1869—1870).
«Кенелъм Чилингли» (1873) — лучший роман английского писате¬
ля Э. Д. Булвер-Литтона (1803—1873).
Стр. 511. Об ошибке Лескова в связи с П. С. Мещерским см. при¬
мечание к стр. 451.
«Гражданин» — журнал (1872—1886, перерыв в 1880—1881), за¬
тем газета (1887—1914).
Стр. 512. Терпигорев где-то рассказывает, как ... дядек самих сек¬
ли...— см. рассказ Терпигорева Сергея Николаевича (С. Атавы)
(1841 —1895) «Рафаэль — Иван Степаныч» в его сб. «Узорочная
пестрядь» (Пб.— М., 1883).
.......послать ...к немцу, по примеру братьев Аксаковых»...— выез¬
ды славянофилов Аксаковых — Константина Сергеевича (1817—
1860) и Ивана Сергеевича (1823—1886) за границу (соответственно
в 1838 и 1857 гг.) не вызвали перелома в их мировоззрении. Извест¬
ны еще позднейшие поездки: Константина на лечение (1859—1860),
Ивана (1860—1861).
Стр. 513. Ферлакур — волокита (от франц.: fair la cour — уха¬
живать за женщиной).
Стр. 514. Фундатор (лат.) — основатель.
Стр. 516. ...достичь ... до «степеней известных»...— слова Чацкого
о Молчалине в комедии Грибоедова «Горе от ума» (д. 1, явл. 7).
...як хлопа... (укр.) — как крепостного мужика.
Стр. 517. ...в амишках...— в любимчиках (от франц.: ami — друг).
Стр. 518. ...невеликим коштом...— небольшими средствами.
Attache (франц.) — атташе, член дипломатической миссии за гра¬
ницей, эксперт по военным или др. специальным вопросам.
Стр. 520. Катехизическое учение — преподавание катехизиса, крат¬
кого изложения христианского вероучения в форме вопросов и ответов.
Стр. 521. ...немец Лефорт...— Франц Яковлевич Лефорт
(1655—1699), военный деятель, адмирал.
Кутейник — шуточное прозвище лиц духовного сословия (от слова
602
«кутья» — обрядовая каша из цельных зерен с изюмом, освящаемая
в церкви).
Стр. 522. Куркен-переверкен — шутливо: переворот.
С резь — до предела.
Стр. 523. Презус (польск. prezes) — председатель, глава.
Стр. 528. ...на семинарских хриях...— в речах на заданные темы,
отвечающих специальным канонам формы.
Стр. 530. ...скропуляная...— тщательная, скрупулезная (от польск.:
skrupulatny).
Стр. 532. Хрулев, Степан Александрович (1807—1870) — гене¬
рал-лейтенант, герой Севастопольской обороны.
Бисмарк, Отто (1815—1898)—князь, первый канцлер Герман¬
ской империи (1871—1890). См. вариацию мотива в рассказе Леско¬
ва «Отборное зерно» (1883).
Стр. 534. ...экстракт ... супружеского процесса.— См. этюд «Рас¬
пашная Мессалина» в приложении к очерку «Синодальный философ»
(стр. 596).
...елико аще восхощет... (древнерусск.) — что только захочет.
Менелай — в «Илиаде» предводитель ахейцев, муж красавицы
Елены, похищение которой явилось причиной Троянской войны.
Стр. 535. Иже; елицы (церковнослав.) — которые.
СЛУЧАЙ У СПАСА В НАЛИВКАХ
Впервые — журнал «Исторический вестник», 1883, № 2, под на¬
званием: «Поповская чехарда и приходская прихоть. Церковно-быто¬
вые нравы и картины. (Рассказаны по оригинальным источникам)».
Очерк имел также второй эпиграф: «Прихоти нашего нрава страннее
прихоти судьбы». Ларошфуко.
Стр. 536. Наливки — слобода в Москве, основанная при Васи¬
лии III.
Евстафий (ок. 1110 — ок. 1194) — духовный писатель, митропо¬
лит греческого г. Солуня (Фессалоники, Салоники) на берегу Эгей¬
ского моря.
...«приукаженный поп, по эпитрахильному указу»...— т. е. прикреп¬
ленный к церкви по указу митрополита, разрешавшему служить в хра¬
мах один год лишь при наличии епитрахили — обрядового передника
с крестом, надеваемого на шею и спускающегося ниже колен.
Левиты — каста священнослужителей низшего сана у древних ев¬
реев.
Стр. 537. Седьмица (церковнослав.) — неделя.
Дикастерия— народный суд присяжных в Афинах.
Стр. 538. Антифоны — краткие стихи из псалмов, исполняемые
хорами сперва на одном клиросе, потом на другом.
603
Прокимны (прокимены) — стихи из Псалтири, поющиеся в церк¬
ви перед чтением из Священного Писания.
Стр. 540. Лепко и крепко — характерное выражение утверждения
нерушимости просьбы-желания в народных заговорах.
Стр. 546. Самобытники — славянофилы.
Анна Ивановна (1693—1740) — племянница Петра I, герцогиня
курляндская, с 1730 русская императрица.
Бирон, Эрнст Иоган (1690—1772) — фаворит Анны Ивановны,
с 1730 граф, с 1737 герцог Курляндии, создатель режима репрессий
и засилья иностранцев — бироновщины.
Стр. 548. Куколь — монашеский колпак, капюшон либо плат, по¬
крывающий грудь и шею.
Стр. 549. Леонид (1709—1743) — архиепископ Сарский и По¬
донский.
Стр. 551. Игнатий Смола, митрополит Коломенский <...> при
коловращениях 1730 года...— упоминание о церковных интригах и
о наказании Смолы за его медлительность в осуждении неугодного
властям Воронежского епископа Льва (Орлова).
«Порутчики» (поручики) — лица, дающие ручательство за ко¬
го-либо.
Стр. 551—552. ... от Дионисия Ареопагита, от Дмитрия-мученика
и от апостола Андроника...— перечень храмов по имени святых,
в честь которых они названы.
Стр. 553. Голицын, Александр Николаевич (1773—1844) —
князь, государственный деятель, обер-прокурор Св. синода (с 1803),
председатель Российского библейского общества (с 1813),
Стр. 554. ... по полному месяцеслову Косолапова...— т. е. по изд.:
Ив. Косолапов. Месяцеслов православной кафолической церкви.
Казань, 1874.
Стр. 555. Триодь Цветная — книга церковных служб от Пасхи
до праздников Всех святых.
Стр. 556. ...«восстановитель тронов»...— Александр I.
Нил Сорский — Николай Майков (ок. 1433—1508), религиозный
проповедник, писатель, противник церковного землевладения, глава
«нестяжателей ».
Стр. 557. Пиетизм — ханжество, притворное религиозное бла¬
гочестие.
...нынешней великосветской беспоповщины...— т. е. модного
в большом свете увлечения салонным проповедничеством.
Стр. 559. ... «умалением рода преподобных»...— т. е. разряда лиц,
удостоенных специфического почета («преподобия») — монахов или
священников.
Мытарь (церковнослав.) — сборщик податей, пошлин.
604
Толстой, Дмитрий Андреевич (1823—1889), граф,— член Госу¬
дарственного совета, обер-прокурор Св синода (1865—1880).
Стр. 561. ... описано в «Москвитянине»...— Отсылка Лескова
к «Москвитянину» (1851—1853 гг.) ошибочна.
Стр. 562. ... как ружейные охотники стаю дрохв объезжают...—
заимствование из разряда III «Записок ружейного охотника Орен¬
бургской губернии» С. Т. Аксакова.
... копром...— беспорядочно.
...и шуйцею и десницею... (церковнослав.) — и левой рукой,
и правой.
А. Горелов
СОДЕРЖАНИЕ
Захудалый род 3
Мелочи архиерейской жизни 191
Архиерейские объезды 319
Епархиальный суд 336
Русское тайнобрачие 354
Борьба за преобладание 395
Райский змей 436
Синодальный философ 450
Бродяги духовного чина 481
Сеничкин яд 503
Случай у Спаса в Наливках 536
Примечания 564
Николай Семенович ЛЕСКОВ
Собрание сочинений
в двенадцати томах
Том VI
Редактор тома
А. А. Горелов
Оформление художника
Г. В. Котлярова
Технический редактор
В. Н. Веселовская
ИБ 1977
Сдано в набор 25.11.88. Подписано к печати 18.04.89.
Формат 84х108'/з2. Бумага типографская № 1.
Гарнитура «Академическая». Печать высокая.
Уел. печ. л. 32,34. Уел. кр.-отт. 33,18. Уч.-изд. л. 36,18.
Тираж 1 700 000 экз. (3-й завод: 500 001 — 750 000).
Заказ №4762. Цена 3 р. 30 к.
Набрано и сматрицировано в ордена Ленина и ордена
Октябрьской Революции типографии имени
В. И. Ленина издательства ЦК КПСС «Правда».
125865. ГСП. Москва, А-137, ул. «Правды», 24.
Отпечатано в ордена Ленина типографии
«Красный пролетарий».
Москва, Краснопролетарская. 10.
Индекс 70577