Тыл. Книга выживания. Часть 1 - Зобова В.

Автор: Зобова В.

Теги: историческая наука историография история воспоминания событий воспоминания военно-историческая литература великая отечественная война

ISBN: 978-5-6046385-4-5

Год: 2021

Похожие

Пограничные войска СССР. 1939 - июнь 1941. Сборник документов и материалов

Пограничные войска в годы Великой Отечественной войны 1941-1945. Сборник документов

Пограничные войска СССР. 1939-1941. Сборник документов и материалов

Советский союз. Литва

Текст

издательство

ПаритетЪ
2021

УДК 930
ББК 63.3
З 78

З 78

Зобова Валентина. Тыл. Книга выживания. Часть I. –
М.: Издательство ПаритетЪ, 2021. – 326 с.
В Великую Отечественную главным было – выжить. На фронте, в концлагерях, в тылу.
В тылу не свистели пули, но отчаянно голодали; не было подъемов в атаку, но был адский
труд. Старики, женщины и дети в тылу совершали свой подвиг, отдавая силы фронту, душу –
ожиданию…
«Книга выживания» – книга о жизни, труде и заботах обычной семьи, эвакуированной
из приграничья в далекую Башкирию. Воспоминания жены командира и неотправленные письма
их дочери. Без вымысла, без прикрас, – день за днем…

16+

Российская система возрастных ограничений. На основании Федерального закона Российской Федерации от 29 декабря 2010 г. N
436-ФЗ «О защите детей от информации, причиняющей вред их здоровью и развитию»

ISBN 978-5-6046385-3-8 (комплект из двух книг)
ISBN 978-5-6046385-4-5 (часть I)

1941-1944

К ЧИТАТЕЛЮ

Время листает страницы нашей жизни. Мы прощаемся
с детством, взрослеем, стареем. С горечью и печалью замечаем,
что уже не те быстрота и ловкость и, увы, не та острота мысли
и памяти. Ничего не поделать – таков закон жизни, и у каждого
свой жизненный путь: у одних с крутыми поворотами, рытвинами да ухабами, а у других – ровный или с невысокими пригорками и плавными спусками. Но есть такие периоды, когда
целое поколение оказывается охвачено общей бедой и горем –
это война, огнедышащая, с невосполнимыми потерями, разрухой, голодом, неустроенностью. Война 1941–1945 годов. Тогда
весь мир содрогался от жестокого вероломства гитлеровской
Германии, от фашистского насилия и бесчеловечности.
Не было ни одной семьи, которую не задела бы та страшная война, не прокатилась бы черным валом по человеческим
жизням и судьбам. Убит, искалечен, угнан в неволю, пропал
без вести – страшные слова… За каждым – чья‑то угасшая
жизнь, исковерканная судьба и горькие воспоминания.
И хотя прошло более 77 лет, как закончилась та кровопролитная война Великой Победой над гитлеровской Германией, вычеркнуть из памяти, забыть пережитое невозможно.
Оно напоминает о себе немногочисленными дневниковыми
записями на клочках бумаги и листках самодельных блокнотов, пожелтевшими письмами-треугольничками с номерами
полевой почты, штампами военной цензуры или черной отметкой – «Адресат выбыл»…
Это бесценные семейные архивы военных лет; это наша
история, правдивая, бесхитростная, без оглядки на политическую конъюнктуру.
В нашей семье личный архив невелик – некому было
писать в войну. Я с мамой находилась в Башкирии, куда

с семьями военнослужащих сумели эвакуироваться из пылающего
приграничья Литвы. Отец, командир-пограничник, 23 июня 1941 года
пропал без вести на границе. Так на наш запрос в августе сорок первого ответили из Министерства пограничных войск СССР.
В ту пору мне, школьнице, было 12 лет. Серьезных записей
я не вела. Зачем? Рядом мама, заботливая, добрая, ласковая. Для спокойствия и утешения мне хватало ее присутствия, разговора, простого прикосновения ее добрых рук.
Мама обрушившиеся на нас беды и горе, полуголодное существование переносила достойно. Характер‑то у нее настоящей
сибирячки: не ныть, не хныкать, не жаловаться! Но как же ей
было тяжело.
Непросто начинать заново, с нуля. Эвакуировались мы без вещей,
без денег, без еды. От былого благополучия в маминой нарядной
сумочке лежал фигурный ключ от квартиры, мои золотые часики –
подарок папы за хорошее окончание седьмого класса и паспорт
со штампом-отметкой, разрешавшем находиться и передвигаться
в пограничной зоне. Вот и все, с чем мы оказались в Башкирии.
В тяжелых условиях мама выстояла, не сломалась, не впала в отчаянье. Выжила сама и меня сохранила.
Я бесконечно благодарна маме за ее великое материнское самопожертвование. Она укутывала меня своей любовью, ограждала
от всего, не думая о себе; отдавала последний кусочек хлеба из скудной карточной нормы.
К сожалению, моей мамы, Марии Никаноровны, простой русской женщины со щедрой душой и отзывчивым сердцем, давно нет
со мной. Она покоится на городском кладбище Клайпеды рядом с мужем, моим отцом Павлом Андреевичем Зобовым.
Наверное, наша любовь, жаркие молитвы уберегли его от смерти,
помогли выжить в аду немецкого плена.
5

С января 1946 года наша семья вновь была вместе. А до этого жили
мы в полной неизвестности друг о друге.
Сейчас я старше родителей той поры. Возраст мой весьма и весьма
солидный, как говорится – вышла на финишную прямую. Каким бы
ни был жизненный путь, он заканчивается холмиком, ухоженным
или поросшим бурьяном. Кому как на роду написано…
Я хочу успеть рассказать о жизни в эвакуации. Через это прошли
тысячи граждан нашей страны Советов, которую самоотверженно
защищали на фронтах Великой Отечественной войны и… не уберегли от развала в мирное время.
Там, в эвакуации, в глубоком тылу, в полной мере раскрывались
сущность, истинный характер человека.
Эта книга – записи о том непростом времени, светлая память моей
маме и всем, кто в то страшное, тяжелое время оставался Человеком.
Валентина Зобова
21 января 2019 г.
г. Клайпеда

КРЕТИНГА

~27
м

к
00

КРАСНОУСОЛЬСК

22 ИЮНЯ

Расстояние от Тельшяй до Кретинги – каких‑то 70 километров. Поездом легко преодолеть за три–четыре часа. Но это
при условии соблюдения графика движения поездов. А в этот
день, вернее, ранним утром 22 июня 41-го года, привычное
и нормальное оказалось порушенным, исковерканным –
пришла война, внезапная, страшная, огнедышащая…
Сначала не верилось в серьезность случившегося, считали, что на границе произошло досадное недоразумение,
какая‑то провокация. Пройдет немного времени и все выяснится, урегулируется, нормализуется. Все будет по‑прежнему.
Тревожно, но мирно, без бомбежек, пожаров, эвакуации.
Но обстоятельства усложнялись и усложнялись.
С четырех предрассветных часов граница полыхала огнем. На всех пограничных участках шли бои с многочисленными, отлично вооруженными немецкими частями, которые
поддерживала артиллерия и авиация.
Мария и Тина этого не знали. Они возвращались в Кретингу из Тельшяй. Туда по направлению начальника санитарной
службы 105‑го пограничного отряда Мария возила свою двенадцатилетнюю дочь Тину к окулисту. Засорился глаз, началось воспаление, и требовалось немедленное вмешательство
специалиста. Врач из тельшяйского военного госпиталя удалил острую занозу, ввел нужное лекарство, наложил на глаз
повязку, выписал рецепт, дал рекомендации для дальнейшего лечения. Посоветовал впредь быть осторожнее и беречь
глаза – природа запасных не предусмотрела.
Уехать в тот же день из Тельшяй они не могли, по расписанию поезд на Кретингу шел утром. Врач любезно предложил ночлег в своем доме, где они могут спокойно отдохнуть.

Но в чужом кабинете, на чужом кожаном диване, под чужими простынями спалось тревожно.
Было душно. Мария открыла форточку. Слышался приглушенный
рокот далекого грома с отблесками молний. Похоже где‑то бушевала
летняя гроза. Странно: небо чистое, звездное, а на горизонте всполохи… Но июнь – месяц жаркий, дождей давно не было, да и у природы
свои законы-правила: погромыхает, прольется небо дождем, принесет прохладу.
Около шести утра Мария и «одноглазая» Тина не спеша шли
на станцию по тихим улицам спящего Тельшяй. В кассе вокзала купили билеты до Кретинги. Посидели на лавочке перрона в ожидании
прихода поезда. Радовались, что все удачно и хорошо сложилось,
что скоро будут дома, в уютной квартире. Примут душ, не спеша позавтракают: нет надобности спешить – воскресенье, выходной! А вечером пойдут в клуб погранотряда, там будет праздничный концерт
по случаю годовщины образования отряда. Хорошо, чтобы к этому
времени вернулся из командировки – поездки на погранзаставу
их капитан Зобов Павел Андреевич1, ведь вместе веселее праздновать. А перед сном они немного погуляют около городского прудика,
подышат вечерней прохладой.
Мария и Тина живут в Кретинге с августа 1940 года, то есть с момента, когда командирам разрешили привезти семьи в приграничье.
В небольшом городке располагается штаб 105‑го пограничного отряда, в нем служит муж Марии, отец Тины.
Комендатуры и заставы отряда охраняют вверенные им участки
государственной границы между Литовской ССР и Восточной Пруссией. Конечно, ни Тина, ни Мария не несут пограничной службы,
они – семья комсостава. Этим гордятся. Особенно Тина. Она с малолетства живет среди пограничников. Вместе с родителями сменила
9

не одну заставу и комендатуру, куда по службе переводили ее отца,
кадрового командира.
В дошкольные годы лучшими игрушками девочка считала не нарядные куклы, а «оружие»: пистолетики, наганчики, винтовочкистрелялочки. Набору ее «оружия» мог позавидовать любой мальчишка! И еще. Она очень любила всем помогать»: пограничникамездовым кормить и водить на водопой заставских коней, сильных,
красивых, умных, послушных; повару готовить обед, а дневальным
расставлять посуду на столах столовой. Веселую и озорную девчушку
пограничники баловали и с удовольствием принимали ее помощь.
Она скрашивала их строгий, тревожный, опасный быт.
Пограничников Тина считала самыми верными, надежными
и смелыми людьми. А разве это не так? Им доверили охрану рубежей Родины, ее Родины, лучше которой нет и не может быть.
Об этом она говорила мальчику, с которым познакомилась в вагоне
поезда, когда возвращалась с мамой из Тельшяй. Семилетний Вася2
оказался хорошим «собеседником» – он чуть ли не с открытым
ртом слушал девочку с глазом, заклеенным марлевым квадратом.
Ему по‑настоящему интересно, что она говорит, потому что в белорусском городе Витебске, откуда он едет с мамой, границы нет.
А едут они, как и девочка Тина, в Кретингу, только она – домой, а он
с мамой в гости к папе.
Чтобы придать себе значимость Вася уточнил, кто его папа:
– Он работает военным командиром в военном гарнизоне и называется старшим лейтенантом Степановским.
Тинка насмешливо фыркнула:
– Работает военным командиром… Умора! Думай, что говоришь, – и авторитетно объяснила белорусскому пацану, – Военные служат в армии, несут военную службу, а ты… «Работает
командиром»!
10

Мальчик, похоже, обиделся: какая‑то девчонка с заклеенным глазом расфыркалась, поучает. Воображала… Вот он в этом расчудесном городе Кретинге познакомится с мальчиками, которые, как писал им папа, ловят карасиков для своих кошек в городском прудике,
не меньше этой «одноглазки» будет знать о папиной работе, которая
называется службой, о Тининых пограничниках с их умными собаками-овчарками и сильными, красивыми конями.
– Ладно, Василий, не обижайся, – улыбнулась Тинка. – Надулся,
как серая мышка. Приедем в Кретингу, я тебе покажу и прудик-озерцо, и клуб пограничников, там каждый выходной кино показывают.
А еще там имеется библиотека. Заведывает библиотекой лейтенант
Булочкин3. Он хорошо разбирается в книгах, всегда посоветует,
что взять почитать. Ты какие книжки любишь читать? Уже сам читаешь или мама читает, а ты слушаешь?
Мир между детьми восстановился. Но ни Вася с мамой, ни Тина
со своей мамой, ни другие пассажиры до Кретинги не доехали.
Их довезли до небольшой железнодорожной станции Картена,
что в 17 километрах от Кретинги, и всех высадили из вагона. Проводница сказала, что поезд дальше не идет, потому что Кретингу «бомбуют». Пассажиры вышли, двери всех вагонов заперли,
и поезд поспешно отошел от перрона. Он возвращался в Тельшяй,
а немногочисленные пассажиры в растерянности остались на дощатой платформе.
На железнодорожных путях этой небольшой станции творилась
полная неразбериха: вагоны с грузом и пустые без явной надобности
перегоняли с одного пути на другой; бегали, суетились не то стрелочники, не то механики.
Неподалеку от платформы-перрона стоял состав из нескольких
товарных вагонов, двух пассажирских и паровоза с погашенной
11

топкой. Через отворенные двери теплушек видны кое‑как одетые
женщины, испуганные, зареванные ребятишки. В пассажирских вагонах раненые. Оказывается, состав пришел из Кретинги. Из города
удалось вырваться с трудом. Там уже по улицам разъезжали немцы
на мотоциклах. Немногочисленные воинские части, отстреливаясь,
уходили из города…
В вагонах – семьи военнослужащих, раненые, а состав около двух
часов стоит в Картене – нет машиниста паровоза. Он сбежал в свой
поселок, к своей семье. Будто это может уберечь его от беды, которую
несет на своих черно-огненных крыльях война, взорвавшая утренний рассвет приграничья.
Время идет, а отправления нет. Все явственнее доносится гул артобстрела. Нужно спешить с отправлением состава. Но как? Без машиниста паровоз ничто!
Начальник станции в полной растерянности: не работают ни телефон, ни селектор – никакой связи; нет необходимого количества
работников, нет бригад машинистов – кто‑то в разъездах,
кто‑то попросту сбежал. А военные, пассажиры требуют отправки, хотя бы до ближайшей станции Плунге. Там железнодорожная
развязка, значительное количество воинских частей, а значит,
больше порядка.
Лейтенант-пограничник с несколькими вооруженными бойцами
требует машиниста для кретингского состава.
– Нет у меня машинистов, пойми, товарищ командир, нет! – чуть
не со слезами отбивается начальник станции.
В безрезультатный разговор вмешался командир-артиллерист.
– Так говоришь, нет машинистов? В разъездах, говоришь? А тот,
что бросил кретингский состав, тоже в разъезде? Адрес у тебя этого зайца-бегуна имеется? Быстро адрес на стол! – Он достал пистолет, передернул затвор. – Да не трясись ты, никто тебя, раздолбая,
12

убивать не собирается. Это пистолет для скорого возвращения машиниста на его рабочее место. Найдем! Отловим! Если потребуется,
то он поведет поезд до Луны, а не только до Плунге.
– До какой Луны? – заикаясь, спросил уже плохо понимающий начальник. – Вы же говорили, что Вам нужно только до Плунге
или до Шяуляй.
– Да приди ты, наконец, в себя! Включай мозги. Подумай, как рассредоточить скопившиеся вагоны, оттащить подальше цистерны
с горючим. Одного снаряда хватит, чтобы на воздух все взлетело,
в том числе и твоя голова в форменной фуражке. Пиши домашний
адрес машиниста! Быстро!!
Получив листок с адресом, командир и бойцы побежали в поселок.
Через какое‑то время оттуда послышались выстрелы. Кто‑то из женщин, топтавшихся на платформе, испуганно охнул:
– Убили! Отбегался человек…
На что Тинка заметила:
– Конечно, тетенька, убили. За тем военные и побежали в поселок: убьют и приведут мертвого машиниста, чтобы он паровозом
управлял и нас из Картены вывез. Логично? Очень логично!
– Тина, прекрати! – прикрикнула Мария на дочку. – Не время
и не место шуточки отпускать!
– Какие шуточки, мама? Думать нужно, действовать, а не охи-ахи
разводить…
– Сейчас же замолчи! Замолчи и немедленно извинись!
– А что нужно вначале сделать: извиниться и замолчать или просто замолчать? То как тогда извиниться? Мама, где логика?
– Да что же ты сегодня вытворяешь?! – в сердцах воскликнула
Мария.
Но Тина пропустила мимо ушей мамино недовольство, а радостно
закричала:
13

– Смотрите, смотрите! «Мертвого» машиниста ведут! Ур-р-а!
Сейчас поедем.
Один глаз, а раньше всех увидела, как в сопровождении вооруженных пограничников понуро идет к паровозу сбежавший, но отловленный машинист.
В будку паровоза сначала забрался боец, за ним машинист, а потом еще один боец с винтовкой, не доверяли клятвенным заверениям
машиниста, что убегать он не станет, а поведет поезд туда, куда ему
прикажут товарищи военные. Трус под прицелом многое наобещает!
Вскоре паровоз ожил, запыхтел, окутался белым паром. Лязгнула
сцепка вагонов – поезд готов к отправлению.
Военные помогли женщинам донести вещи, забраться в товарняк.
Мария и Тина шли налегке. Их скарб состоял из легких летних пальто, сумочки-ридикюля и небольшого чемоданчика- баульчика, в котором сиротливо перекатывался свежий зеленый огурчик – остаток
вчерашнего ужина.
Трудно сказать, как сложилась бы в дальнейшем жизнь Марии
и ее дочки, если бы не задержался в Картене кретингский состав
или несколько позже прибыл поезд из Тельшяй… Но судьба подарила им шанс – они едут со всеми. Куда? Лейтенант Чижов4 по приказу
начальника погранотряда майора П. Бочарова5 сопровождает эвакуированных. Взволнованным женщинам Чижов сказал, что конечная
остановка – Каунас. Там всех обеспечат временным жильем, нормальным питанием. А когда прояснится и придет в норму обстановка на границе, все вернутся на свои места, в свои квартиры.
Наверное, лейтенант не очень верил в то, что говорил. Как военный человек он понимал, что на границе произошел не рядовой конфликт, это – начало войны, о которой говорили, которую ждали и которая пришла внезапно. Он пытался успокоить женщин и, пожалуй,
14

больше себя. Дать надежду, что все скоро закончится и он убедится,
что с его женой и двумя сыновьями-дошкольниками все в порядке. Его
Дора6 с детьми осталась в Кретинге. Она не успела ни к штабу отряда,
куда прибежали женщины с детьми, что жили поблизости, ни на железнодорожную станцию, откуда поспешно сформированный состав
уходил с семьями военнослужащих и первыми ранеными.
Чижов увозил людей от смерти, а его семья осталась в Кретинге,
на окраине которой уже были немцы...
Когда начался внезапный обстрел города, Чижов согласно предписанию поспешил в штаб отряда. Вместе со всеми он отстреливался
от наседавших немцев и монахов, послушников монастыря, располагавшегося по соседству с зданием штаба. Боговы слуги сменили четки и кресты на оружие и вели прицельную стрельбу. Откуда у них появились современные автоматы? Их у пограничников‑то были единицы – не успели перевооружиться. Основным оружием оставались
винтовки системы Мосина, пистолеты ТТ, ручные дегтяри и прославившиеся в гражданскую войну пулеметы «максим».
Не мог, не имел права лейтенант Чижов не подчиниться приказу начальника, не мог броситься на помощь своей семье… Что будет
с Дорой, с детьми? Дора – еврейка, статная, красивая, гордая женщина. Какая судьба уготована ей и сыновьям-малолеткам?
Около десяти-одиннадцати часов состав добрался до Плунге.
Здесь к этому времени установился относительный порядок. Поддерживали его военные из гарнизона, располагавшегося в городе.
Они руководили эвакуацией семей военнослужащих, работников
советских и партийных организаций, регулировали поток подходивших разрозненных воинских частей, формировали группы вооруженных бойцов. По их указанию железнодорожники прицепили
15

дополнительные товарные вагоны к кретингскому составу. В них
разместились женщины с детьми, которых привез боец – шофер
с участка швекшненской погранкомендатуры. Тяжелораненых пограничников этого участка занесли в пассажирские вагоны.
Шофер торопился вернуться в Швекшну, где его товарищи вели
неравный бой с немцами. Он говорил, что на исходе боеприпасы, повреждена телефонная линия и все еще нет подкрепления от частей
регулярной армии. Где эти части находятся – неизвестно.
В кузов машины погрузили несколько ящиков с патронами и гранатами, туда же забралась небольшая группа бойцов с лейтенантомпехотинцем. Чижов порывался к ним, но ему приказали отправляться к своему составу – он ответственен за находящихся там людей.
Шофер докурил цигарку, по привычке затоптал ее сапогом и, садясь
в кабину грузовика, крикнул: «Держитесь, ребята, полетели!» Машина
на предельной скорости рванула с места и скрылась в клубах пыли.
Глядя ей вслед, не одна Мария молила Бога, чтобы уберег он и шофера, белобрысенького, невысокого росточка, и бойцов с их лейтенантом от вражьей пули, от осколков вражьего снаряда, от бомб,
вздымавших черные столбы земли, несущих смерть и разорение.
Щемило сердце, заходилось в тревоге за мужа: жив ли, где сейчас?
В Плунге пополнили запас угля и воды для паровоза. Заменить машиниста не смогли, не оказалось свободных бригад, но в помощь машинисту дали кочегара. Находившимся в будке паровоза пограничникам приказали по‑прежнему не спускать глаз с машиниста, чтобы
он не сбежал.
Перед самым отправлением состава на перрон влетела легковушка. Из нее вышли женщины – пожилая и молодая с девочкой лет пятишести и два пограничника – шофер и рядовой боец. Они торопливо
выгрузили из багажника машины объемистый тюк и пару чемоданов.
16

Толпившиеся у раскрытых дверей вагона женщины без труда узнали и легковую машину, и прибывших: машина штабная и семья
майора – жена, ребенок и теща. Кто‑то заметил:
– Лихо получается – многие из Кретинги выбраться не смогли,
до Картены не добрались, а семью майора аж до Плунге на легковушке привезли да еще с немалым багажом…
– Я успела из горящего дома только детишек вынести, не до барахла было. А здесь, посмотрите, багаж капитально упакован; увесистый, боец с трудом поднимает…
– От нее другого ждать не следовало. У ней забота только о себе,
любимой. На каждом собрании чирикала: «Не паникуйте, не волнуйтесь, уезжать не собирайтесь, вещи не пакуйте»… А сама вон какой
тюк утрамбовала да еще полотном обшила.
– Чему завидуете, женщины? Тряпью, барахлу? Эка невидаль! Радуйтесь, что живы, что детки с вами. Утихомирится граница – все наживем, все обустроим. Были бы живы мужья…
– Тряпки – они и есть тряпки. Беда в том, что многие наши женщины у немцев остались. Что с ними будет?..
Марии невольно вспомнилась соседка по дому Нюра7, жена старшего лейтенанта Галина. Тихая, уравновешенная, домовитая, с тремя детьми: двое малолетних мальчиков, Танюша, ровесница Тинки,
на подходе еще ребеночек, она на последнем месяце беременности.
Куда и как побежишь в таком состоянии, с такой детской командой?
Сидит, наверное, как мышка, и обреченно ждет: либо хозяйка сдаст
немцам, либо соседи донесут. А гитлеровцы поблажки делать не станут – семья красного командира-пограничника. Вот где горе!
Поезд готов к отправлению. Майорше не оставалось времени
для выбора, в какой вагон загружаться. Ближайшим оказался тот,
где была Мария. В него и забросили вещи. Женщины разошлись
17

по своим местам, помогать устраиваться жене майора и оттаскивать
ее вещи от дверей не стали. Пусть управляется сама. Пограничники
сказали короткое: «Счастливо доехать», умчались на машине, словно
их и не было на перроне. Вряд ли они услышали просьбу женщины:
«Ребята, берегите майора!»
От судьбы не убежать: кто‑то море переплывет, а кто‑то в дождевой луже утонет. А тут война громыхает. Неизвестно, кого она пощадит, кому даст шанс уцелеть, кого заберет в безвестность…
Наконец, паровоз дал гудок к отправлению, и поезд медленно отошел от перрона. Набирая скорость, застучали на стыках колеса вагонов. Но в их перестуке не слышалось веселого ритма, они выговаривали: «Бы-ы-ть бе‑де… бы-ы-ть бе‑де…»
Что может быть страшнее того, что случилось в утренние часы 22
июня? Какая беда ждет женщин, детей из этого грязного товарняка?
В нем нет ни полок, ни скамеек. Прилечь и присесть можно на пол
или на собственный чемодан, узелок-котомочку, если они имеются,
если успел, сумел их прихватить, убегая из дома, из обстреливаемого
города. У большинства никаких вещей. Понятно, что вид багажа майорши раздражал. Никто не стал помогать ей обустраиваться в вагоне.
В приглянувшееся место тюк не помещался, там сидела девочка. Вытянув ноги, прислонившись спиной к стенке вагона, она с нескрываемой насмешкой наблюдала за усилиями женщины, пытавшейся
справиться со своим багажом.
Кажется, эту улыбающуюся девочку она не раз видела в клубе отряда, встречала в помещении штаба, выходившей из кабинета, где,
наверное, работал ее отец. Припомнилось имя девочки: Валя, Аля,
Тина. Да какая, в конце концов, разница, как ее зовут?! Нужно, наконец, пристроить вещи, усадить ребенка, мать, самой прилечь.
Все устали, переволновались, ведь проделали не один километр
по тряской дороге, пока догнали состав. Если бы муж не дал машину
18

и бойцов, пришлось бы бросить вещи и добираться неизвестно куда
с отступающими пограничниками. Но, как всегда, муж проявил заботу. Где он сейчас? Удалось ли его группе оторваться от немцев, соединиться с частями регулярной Красной Армии?
Майорша поднапряглась, сделала рывок и подтащила тюк вплотную к девчонке:
– Девочка, убери ноги, они мешают, мне здесь нужно поставить
вещи.
Но девочка Тина не сдвинулась с места, а задала, по ее мнению,
вполне логичный вопрос:
– Куда прикажете убрать ноги? Лично мне они не мешают, без них
было б гораздо хуже… – и Тина закусила удила. – Правда, тогда я занимала бы меньше места, и Вы, тетенька, смогли бы свободно разместить свой… свое барахло. Волшебство, как Вам удалось захватить
из Кретинги такой тяжеленный багаж?
Тинка прекрасно знала имя и отчество этой женщины. При встрече она всегда с ней вежливо здоровалась, уступала место в клубе.
И майорша тогда вела себя иначе. А тут раскомандовалась, распыхтелась. Тоже мне, хозяйка нашлась! И Тинка «забыла» имя жены майора, для нее она стала незнакомой тетенькой. А ту это задело, девчонка явно издевается, насмешничает. И она не сдержалась, вспылила:
– Какая я тебе тетенька?! Тоже мне племянница нашлась, хаменыш одноглазый!
Уж этого Тинка не могла простить.
– Я, тетенька, и одним глазом вижу, что Вы очень аккуратный человек и бо-о-льш-ая рукодельница. Надо же, как красиво тюк обшит;
какими надежными ремнями чемоданы затянуты; какая чистенькая салфеточка в корзиночке бутылочки и стаканчики прикрывает. И когда, тетенька, Вы это успели упаковать и уложить? За десять
минут этого не сделать, особенно, когда, как говорят, в Кретинге
19

стреляли и бомбы рвались. Тут уж не до салфеточек, бутылочек,
успеть бы до вокзала добежать или из дома выскочить. И как Вы, тетенька, все успели сделать?
Ответа не последовало. А Тинка не только не подобрала, не отодвинула свои ноги, делано зевнув, со словами: «Вздремнуть, что ли?
Устала смотреть, как Вы, тетенька, с багажом маетесь. Выбросьте
его, сразу место найдется!», растянулась на полу во весь свой небольшой рост.
Раздались сдержанные, но одобрительные смешки женщин,
с интересом наблюдавших за словесным «поединком» майорши
и худенькой девочки. По их мнению, девочка с марлевой повязкой
на лице одержала победу. Не будет же жена командира вступать в рукопашную с «одноглазым хаменышем»!
Жену майора «пограничницы» недолюбливали. В открытую не говорили, но осуждали за то, что она увела мужа от первой жены, которая не один год делила с ним нелегкую пограничную жизнь, была
с ним в Туркестане, где вместе с ним и бойцами заставы отбивалась
от басмачей, а вот от молодой предприимчивой красотки не уберегла. Но была она мудрой и любящей женщиной, скандалов не поднимала, в партийные организации жалоб не писала, карьеру мужу
не испортила – дала развод и, забрав ребенка, уехала. А молодая жена
заняла ее место в жизни офицера: грелась в лучах его авторитета –
майор, орденоносец, на отличном счету у руководства погранвойсками! Считала, что автоматически все это и к ней относится, но «пограничницы» были иного мнения.
Мария, помогавшая Елене Тарасовой8 перепеленать младенца,
вполуха слушала перепалку, доносившуюся из «их» угла. Но когда поняла, что ее Тинка в ударе, велела дочке не валяться на грязном полу,
а уступить место жене майора, а самой аккуратненько, чтобы никого
не задеть, перебираться к тете Лене.
20

– Здесь места хватит. У нас багажа нет, поместимся. Пусть она
и здесь устраивается. Ей не привыкать чужим пользоваться…
Та промолчала, а Тинка с сожалением оставила «поле боя» и «переселилась» к тете Лене. Здесь даже интереснее: крошечная девочка
в пеленках, как живая куколка, – смотрит синими глазками, моргает.
Конечно, она еще ничего не понимает в том, что происходит вокруг
нее. Ее мир – мама! А это самое главное в жизни.
– Тетя Лена, а как зовут вашу девочку?
– Наташа. Можно называть Наталочкой. Правда, красивое имя?
– Красивое, – согласилась Тина, – и девочка ваша очень красивая.
Этим Тинка покорила Елену Тарасову. Как все матери на свете,
она считала своего ребенка, свою девочку самой лучшей, самой
красивой, самой счастливой! Разве не счастье прийти в мир, стать
его частицей?
Сейчас этот мир в огне войны. Но маленькая Наташа, дочь Елены
и Ивана Тарасовых, должна уцелеть, потому, что лейтенант Тарасов9
и его товарищи-пограничники сражаются с немцами, из последних
сил задерживают продвижение захватчиков, чтобы дать возможность женщинам, детям, старикам уйти в безопасное место.
Состав-эшелон проехал часть пути. Вагон покачивало, это убаюкивало притихших детей, уставших женщин. Тина тоже дремала, положив свою стриженную голову на мамины теплые колени.
Под марлевым квадратом немного покалывало и дергало глаз.
«Заплатка» мешала. Но Мария не разрешала снимать повязку,
успокаивала:
– Потерпи, доченька. Вот приедем в Каунас, покажемся врачу
и он решит: сменить повязку на новую или оставить глаз «незапечатанным». Потерпи, все когда‑то заканчивается, закончится и этот
страшный день…
21

День, конечно же, закончится, но не забудется то, что произошло.
За это короткое время уже успело высветиться многое, в том числе
и характер человека, его душа.
Вот машинист из Картены, который сейчас ведет состав под конвоем, как трусливый заяц сиганул и забился в закуток своего дома. Дорожил только своей жизнью, нуждающихся в его помощи бросил на произвол судьбы. А белобрысенький шофер-пограничник, значительно
моложе машиниста, довез до Плунге раненых и женщин с детьми. Вел
грузовик не по рельсам, не по асфальтированной дороге, а по простреливаемому приграничью. В любой миг мог погибнуть. Повезло!
Уцелел! Довез! Довез и поторопился вернуться назад, туда, где идет неравный смертный бой, где его товарищи отбиваются штыками и саперными лопатками от врага, многочисленного, опытного, хорошо вооруженного. Вернулся не по приказу, а по велению сердца, по своему
личному решению. А ведь мог бы в царившей неразберихе затеряться.
Никто бы не озадачился, куда делся рядовой боец-шофер. Но он не смалодушничал. Благодаря ему раненые оказались в санитарном вагоне,
а беременная жена политрука Черникова10 не осталась в Швекшне.
Она уцелела сама и ее еще не родившийся малыш, вместе со всеми
эвакуируется из охваченного огнем войны приграничья. На полу рядом с ней сидят два мальчика: одному шесть, а второму годика три. Это
не ее дети. Чужие. Их, испуганных, плачущих, держащихся за ручки,
она увидела на улице горящей Швекшны. Тогда она быстрым шагом,
порой короткими перебежками добиралась до погранкомендатуры
в надежде еще застать транспорт с ранеными и семьями комсостава.
Комендант капитан Михаил Леванов11 приказал во что бы то ни стало
вывезти их в безопасное место. Оставаться в Швекшне нельзя – немцы
в пригороде, нужно спешить. Это понимали все.
Шофер уже запер борт машины, наспех протер ветошью запыленное лобовое стекло. Все! К поездке готов. Не подвел бы мотор,
22

не угодил бы немецкий снаряд, а в остальном шофер уверен – он довезет людей до железнодорожной станции даже, если она будет находиться не за одну сотню километров от Швекшны.
Анна Черникова12 выбивалась из сил, но мальчиков не бросала –
вела, тащила за собой и не потому, что они дети капитана Иванцова13, жившего по соседству. Это были ДЕТИ! Дети, оказавшиеся в беде,
нуждающиеся в защите взрослых. Им страшно – вокруг все рушится,
полыхает огнем, все трещит и гремит…
Мать мальчиков, жена Иванцова, несколько месяцев тому назад
ушла из семьи, уехала из Швекшны устраивать свою личную жизнь.
Ей, как она часто говорила, до чертиков надоело мотаться за мужем
по заставам, комендатурам, съемным квартирам. Выходя замуж
за военного, надеялась на обеспеченную и красивую жизнь. А действительность оказалась иной: мало праздников, но много обыденного, будничного, неустроенного. Быть женой военного, особенно
пограничника, не просто. Не каждая женщина сможет стать берегиней семейного очага. И если в семье нет взаимопонимания, согласия, – нет семьи. Так получилось и у Иванцовых.
Жена, мать уехала. Забота о брошенных маленьких детях легла
на отца, капитана Иванцова. Женщины комендатуры сочувствовали
ему; соседки, как могли, помогали. Когда он уезжал по служебным
делам, за мальчиками присматривала приходящая няня, литовочка
с ближнего хутора. Но детям требовался постоянный уход, забота, ласка, нежность. Они же такие маленькие…
Иванцов собирался отвезти мальчиков к своим родителям,
живущим под Курском. Отпуск, вернее, половину отпуска, комендант обещал предоставить в конце июня. Поскольку обстановка
на границе сложная, отпуски комсоставу временно отменили.
Для Иванцова сделали исключение, учли сложные семейные
обстоятельства.
23

Свои служебные обязанности капитан исполнял от и до, не ссылался на то, что не с кем оставить ребятишек. Вот и 21 июня Иванцов отбыл
на одну из застав комендатуры. Дети остались с няней. Когда начался
обстрел Швекшны, она одела мальчиков и вышла с ними из квартиры – решила увести детей к себе на хутор. Там безопаснее. Но вспомнив, что второпях не закрыла дверь, велела ребятишкам подождать ее
на улице, никуда не уходить, сказав, что скоро вернется и они пойдут
к бабушке на хутор. Это недалеко. Там много желтых, пушистых цыпляток, на грядке растут сладкие ягодки – клубнички. Повторила:
– Никуда не уходите. Ждите! Я быстро вернусь. Ждите!
Она побежала к дому, а дети остались на улице.
Снаряд миномета попал в крышу хозпостройки. Заполыхал пожар. Мальчики испугались и побежали по улице, прочь от огня,
прочь от сыпавшихся искр и падающих горящих досок. Свернули
в переулок, вышли на какую‑то улицу. Дети заблудились. Они стояли
и плакали. Такими увидела мальчиков Анна Черникова. Оставить детей она не могла.
Нести малыша тяжело. Идти же мальчишечка не хочет. Ни просьбы, ни уговоры не помогают. Это не каприз ребенка, он устал. Он
очень мал для долгой и быстрой ходьбы. Плачет и тоненьким голоском пытается объяснить, почему не хочет идти:
– Ножкам бо-бо! Бо-бо! Возьми на ручки…
И Анна поднимает крепенького мальчика, берет его на руки, делает несколько шагов, отдыхает и опять идет. Просит старшего:
– Юрочка, миленький, не отставай. Скоро придем. Не отставай! Иди, пожалуйста, впереди меня, чтобы я тебя видела, чтобы ты
не потерялся!
И они дошли до комендатуры. Их увидели, подождали. Детей передали на руки женщинам, находившимся в кузове машины. Туда же
перебрался раненный лейтенант, сидевший в кабине. Без просьб он
24

уступил место беременной Анне. Белобрысенький пограничник-шофер выжал из мотора грузовика все, что возможно и даже невозможное – довел машину до Плунге…
Состав идет с короткими остановками. На станциях и полустанках вагоны берутся штурмом, попадают в них более сильные, ловкие,
напористые. Плановой эвакуации как таковой нет. Военные, наряды
милиции с трудом справляются с толпой, охваченной паникой.
После случившегося в Тельшяй, когда уже мало что соображающий капитан-интендант, требуя выбросить «бабье с барахлом» из вагона, чтобы загрузить в него ящики с особо ценным государственным грузом, открыл стрельбу из пистолета, лейтенант Чижов стал
выставлять охрану около «своих» вагонов. А интенданта тогда увели для выяснения личности и его особо ценного груза, за который,
по его словам, он отвечает собственной головой, за утерю которого
могут расстрелять.
Наверное, содержимое громоздких ящиков действительно представляло ценность, потому что для интенданта, его людей и груза нашли свободный вагон-платформу и прицепили его к хвосту состава.
«Бабье» уцелело и долго обсуждало случившееся. Вскоре нашлась еще одна тема для разговора и пылкого возмущения. Поводом опять стала жена майора. На одной из остановок, выходя из вагона, она сказала:
– Засиделась. Пойду немного разомнусь.
Ей по‑доброму посоветовали:
– Далеко от вагона не отходи, а то не успеешь в него забраться.
Время стоянки поезда неизвестно, в любую минуту может тронуться.
– Не беспокойтесь. Все будет в порядке. Не отстану.
После короткого предупредительного паровозного гудка ушедшая размяться в вагон не вернулась. Поезд медленно
25

отходил от перрона, а ее не видно. Женщины забеспокоились.
А когда она не появилась на следующей остановке, не на шутку
взволновались:
– Все – отстала от поезда. Что делать?
– Нужно сообщить о случившемся Чижову.
– А что он может сделать? Бойцов охраны на розыск пошлет?
– Не шутите, женщины! Дело серьезное. В нынешней неразберихе человеку затеряться – плевое дело. Пусть Чижов как‑то свяжется
с железнодорожниками, чтобы они на дрезине довезли майоршу
до ближайшей станции, через которую наш поезд будет проходить,
и она сможет сесть в вагон.
Женщины искренне волновались и беспокоились о пропавшей,
но странно – ее пожилая мать была спокойна. Она продолжала расчесывать волосы на головке внучки, вплела в косички яркие ленточки, завязав их красивым бантиком. Вот это выдержка, вот это самообладание! Дочь затерялась, а у нее ни один мускул на лице не дрогнет,
просто не теща, а пограничница!
Мария участия в разговоре не принимала, здесь, как любит говорит ее Тина, «охи да ахи» не помогут, нужно действовать. Ну, а майорша, коль оплошала со своим променадом, наверняка уже нашла
выход. Она женщина неглупая, напористая, найдет способ, чтобы догнать поезд, ведь в нем остались ее ребенок, мать и увесистый багаж,
так что все утрясется.
Тинка, рисовавшая мальчику Васе в его тетрадке заставского
Джульбарса, бросила в общий разговор свои пять копеек:
– Ну что за переполох? Отстала, потерялась, не успела… Да не отстала тетенька, не потерялась! Едет в нашем поезде, сидит в чистом
пассажирском вагоне, наверное, сладенький чаек попивает вприкуску с бараночками, присыпанными маком, и в окошко смотрит, природой любуется…
26

– Не болтай глупостей! Ну совсем, Тина, ты от рук отбилась,
распустилась. Нужно будет папу попросить, чтобы он с тобой серьезно побеседовал. Чувствую, мне одной с тобой не справиться. –
Мария с укором посмотрела на свою разговорчивую доченьку, ласково провела рукой по коротко стриженным волосам, поправила
на лбу челку.
– Да не болтаю я, мама! Правду говорю. Я видела, как эта ваша
отставшая от поезда не гулять-разминаться пошла, а в пассажирский вагон по ступенькам забралась и в открытую дверь юркнула.
Там и задержалась а тут все охают и переживают – потерялась, потерялась… Караул, человек пропал!..
И Тинка оказалась права. Где‑то на предпоследней остановке перед Шяуляй «отставшая» появилась у вагона с двумя бойцами из сопровождения. Забираться в вагон не стала, а крикнула:
– Мама, доченька, я здесь. Все в порядке. Мама, покажи наши
вещи и выходите. Не забудь одеяло и корзинку.
Бойцы-пограничники, подхватив тюк и чемоданы, понесли
их к пассажирскому вагону. За ними, не оглядываясь, быстро шла
майорша со своей молчаливой матушкой и доченькой-щебетушкой.
Девчушка сыпала вопросами:
– У нас пересадка? Мы к папе поедем? А когда домой вернемся?
Когда сладенький компотик из бутылочки будем пить?
Ребенок радостно подпрыгивал и щебетал, а в вагоне
на какое‑то время воцарилась тишина – такого поворота женщины
не ожидали! Беременная Черникова сидит на грязном полу теплушки, чего доброго, рожать начнет, а здоровая майорша определилась
со своим барахлом в пассажирский вагон. Решили отправить «делегацию» к Чижову и потребовать, чтобы нашел место в пассажирском
вагоне для беременной Черниковой. Не должна она рожать первенца
в грязной теплушке на глазах у детей.
27

Поезд подходил к Шяуляй. Уже хорошо виден силуэт города. Простучат, прогремят колеса по длинному мосту, прозвенят по рельсам
привокзального пути и замрут у перрона. Здесь, в Шяуляй, предусматривалась длительная стоянка, к вагонам должны поднести питьевую воду, еду, чай. Раненых отправить в госпиталь или перегрузить
в санитарный поезд для отправки на лечение вглубь страны. И, конечно, дать свежую паровозную бригаду.
Женщины несколько приободрились, даже фортель майорши отошел на второй план. Наконец, накормят и напоят детей, себя в порядок приведут. Скоро эта утомительная поездка-бегство закончится.
От Шяуляй не так далеко до конечной остановки, до Каунаса. Подтянутся, подойдут регулярные части Красной Армии, оснащенные танками, артиллерией, поднимутся в воздух краснозвездные самолеты,
и немцы будут выброшены за пределы приграничья. Все стабилизируется, и этот кошмарный день уйдет в прошлое.
Словно в подтверждение общих надежд в небе с редкими белыми
облачками появились два самолета. Ур-р-а! Наши!!! Правда, звук моторов был незнаком: низкий, прерывистый. Какая разница, как поет
мотор самолета? Главное, что это советские пилоты ведут самолеты
на выручку нашим, что вот уже столько часов отбиваются от немцев
на границе.
Самолеты пролетели низко над составом. На крыльях не звезды,
а черные кресты свастики. Это были немцы. Летчики так низко опускали самолеты, что можно было разглядеть их лица в больших защитных очках. Они видели, что состав не военный, в товарных вагонах женщины и дети, на крышах пассажирских вагонов наспех нарисованы красные кресты. Значит, там раненные, больные. Но немцев
это не остановило. Они открыли пулеметную стрельбу, пули стучали
по железным крышам, вырывали щепки из стен вагонов…
28

Немецкие летчики забавлялись, чувствовали себя хозяевами неба
и жизней людей в обреченном поезде. Они стреляли и стреляли. Потом сбросили несколько бомб. В состав не попали – машинист резко
прибавил скорость, и бомбы разорвались позади состава. Но последний вагон зацепили осколки, и он загорелся.
Паровоз непрерывно гудел, словно звал на помощь. Но кто поможет? Кто спасет? Все понимали, что состав обречен. Мария прикрыла
собой Тину, шептала дрожавшей в испуге девочке:
– Не бойся, доченька! Не бойся, я с тобой. Все скоро кончится…
Что она имела в виду? Их убьют или, израсходовав запас патронов, немецкие летчики улетят? Но самолеты не улетели. Они делали
заход за заходом, кружили и продолжали обстрел. Один из самолетов
повернул в направлении железнодорожного моста. Еще немного –
и он сбросит бомбу, уничтожит переправу, и состав на полном ходу
рухнет на обломки моста, все погибнут…
Немецкий пилот не успел, не долетел до намеченной цели. Его
перехватил наш истребитель, неожиданно вынырнувший из белого облачка. И расстрелял немецкий самолет. Фашист черным факелом врезался в землю. Завязался бой с другим немецким самолетом.
Краснозвездный «Ястребок» серебряной стрелой носился в голубом
небе. Ему удалось пулеметной очередью достать, поразить немецкого аса. Немец стал заваливаться и, дымясь, с воем пошел в сторону
шяуляйского аэродрома. Вряд ли он дотянет до него…
Неизвестно, кто был за штурвалом «Ястребка» – опытный пилот
или недавний курсант летного училища. Но это был очень смелый,
бесстрашный человек. Он ввязался в бой с двумя немецкими асами
и уничтожил их.
Наверное, немецким летчикам еще не доводилось встречаться в бою
с нашими, советскими пилотами. Немцы разбомбили аэродром под Шяуляй. Но некоторые самолеты уцелели, и немецким асам пришлось
29

познакомиться с нашим отважным, смелым летчиком. Встретились!
Познакомились! И… задымились, загорелись, рухнули, взорвались.
Но в том неравном бою не уцелел и наш «Ястребок», изранили фашисты самолет. Он, как подбитая птица, пытался удержаться в небе,
продолжить полет. Не смог… Задымился и ушел за полосу леса. Взрыва не слышали, дыма не видели. Может, не погиб этот мужественный,
смелый советский летчик? Он спас от неминуемой гибели людей
и мост-переправу. Кто он? Чей он сын? Как его имя? Неизвестно…
Сколько же безвестных наших воинов погибло в тот страшный,
длинный первый день войны и сколько еще жизней унесет ненасытная война?
Состав, не сбавляя скорости, проскочил уцелевший мост, подлетел к станции. Два последних вагона и платформа с «горячим» интендантом и его сверхважным грузом горели. Их отцепили, загнали
в тупик; погасили огонь. Изрешеченный пулями паровоз заменили.
Дали свежую паровозную бригаду, а картеновского машиниста отпустили, поблагодарили, что сумел увести состав от бомб немецких
самолетов. Если бы не его мастерство, сгорели бы не два вагона, а полыхал бы весь состав с женщинами, детьми, ранеными. Искупил он
свое малодушие, проявленное в Картене.
Замена паровоза, маневрирование состава по железнодорожным
путям, посадка людей в дополнительные товарные вагоны заняло немало времени. Наступали сумерки. За ними придет ночь. В Прибалтике она почти не отличается от вечера. Марии нравились эти июньские белые ночи, когда все затихает, погружается в сон. В полумраке
по-другому выглядят улицы, дома, кроны цветущих лип. Волшебство!
Стоит тишина, дарящая отдых и умиротворение.
Так было недавно, совсем недавно… Сейчас нет ни волшебства,
ни тишины, ни серебристого сияния. Беспрерывно, тревожно гудят,
30

свистят, лязгают вагонные сцепки, суетятся люди, раздаются резкие
команды-приказы.
В вагоне душно. Капризничают, плачут голодные малыши. Им,
крохам, непонятно, почему они не на своих мягких постельках,
а на полу или на маминых руках; почему вместо теплого молочка им
дают из бутылочки невкусную водичку; почему так громко кто‑то разговаривает и ругается за «окном» – широко распахнутыми дверями
«квартиры»-вагона?
Безответно-мучительные «почему», «почему»? Они тревожат
всех, а затянувшаяся стоянка раздражает. И опять вопрос: сколько
можно торчать в этом Шяуляй?
И как ответ – команда пробегавшего вдоль состава бойца из группы сопровождения:
– Закрыть двери вагона! Отправляемся! Задвинуть двери вагона!
Отправляемся!
Вздохнули с облегчением – наконец‑то поедем! Скоро Каунас –
окончание пути!
Поезд дернулся и стал отходить от вокзала. Состав уже был за семафором, на своем пути, как вдруг завыли сирены, беспрерывно загудели паровозы. К станции подлетали немецкие самолеты. Люди
заметались по станции, пытаясь найти укрытие. Его не было. Немецкие летчики на бреющем полете хладнокровно расстреливали людей
и делали заход за заходом.
Новая волна немецких самолетов забросала станцию бомбами.
Как спичечные коробки, взлетали на воздух многотонные цистерны
с бензином, мазутом, нефтью; горели искореженные вагоны с красными крестами, гибли раненые…
Уйти из этого ада и уцелеть смогли только потому, что машинист
паровоза сумел развить запредельную скорость. Котлы не взорвались. Сцепка вагонов не порвалась. Вагоны не сошли с рельсов.
31

В Каунас состав не пошел, там уже были немцы. Машинист воспользовался объездной веткой, вышел на главный железнодорожный путь и вывез людей за пределы Литвы.
Так закончился для Марии с Тиной, для женщин из приграничья
воскресный день 22 июня 1941 года, день начала войны.
Их ждала новая полоса жизни, жизнь эвакуированных…

ЭВАКУАЦИЯ ВГЛУБЬ СТРАНЫ

День за днем состав, наматывая километры железнодорожного пути, все дальше увозил людей от дома, где они совсем
недавно были счастливы, радовались жизни, строили планы
и где сейчас бушует смертельный огонь войны.
До Каунаса, как вначале планировалось, состав не дошел.
Обстановка на границе и в приграничье обострялась, и в целях безопасности было решено вывезти женщин и детей
за пределы Литвы.
Когда эшелон оказался на территории Белоруссии, его включили в график движения поездов, а пассажиров взяли под свою
опеку созданные эвакуационные пункты. Официально назначили начальника эвакопоезда. Это наконец‑то позволило лейтенанту Чижову и его бойцам вернуться в район боевых действий.
Они попрощались и первым попутным поездом уехали. Неизвестно, догнали они свой 105-й погранотряд или влились
в какую‑либо военную часть Красной Армии. А может, погибли под обстрелом и бомбежками немецких самолетов, все
еще господствующих в небе над Советской страной.
Мария и женщины искренне желали уехавшим удачи, а Чижову побыстрее разыскать жену и своих мальчиков или хотя бы
что‑то узнать о их судьбе.
На одной из узловых станций во время длительной стоянки
к вагонам принесли баки с горячей пищей и чаем, раздали буханки хорошо выпеченного, еще теплого хлеба. Это была первая нормальная еда за все прошедшие дни. Выдали аптечки
со стандартным набором медикаментов. На этой же станции
узнали, что состав с эвакуированными направляется в Москву.
Обрадовались: наконец‑то изнурительная поездка закончится! У кого родственники жили в Москве или в Московской
области, планировали там обустраиваться – родные помогут.

Вместе легче переносить внезапно обрушившиеся беды. Война –
не праздник, не радость, а горе, беда, разруха, потери…
А дети радовались, что увидят Красную площадь, Кремлевские
башни, куранты, Мавзолей В. И. Ленина, – и все это в реальности,
а не на картинках в книжках и журналах, не на экранах в кинотеатрах! Походят по улицам столицы, покатаются на звонких трамваях
и в метро. Москва всех защитит! Москва нанесет фашистам такой
удар, что те навсегда сгинут, и настанет мир, согласие, дружба между
людьми и странами. Так и не иначе! Вот так пионерка Тина представляет жизнь и будущее своей страны Советов.
Взрослые не разделяли наивного детского восторга. То, что вышвырнут гитлеровцев прочь из страны, никакого сомнения не вызывало, но, разумеется, произойдет это не сегодня и не завтра. Что же
касается прогулок и экскурсий по Москве – вопрос без ответа. Сейчас тяжелое время – не до развлечений! Тяжко всем: и Москве, и малым городам, и эвакуированным, которых чаще называют понятным
словом – «беженцы». Беженцы… Великая удача, что уцелели в приграничьи, в первый день войны, что не погибли под обстрелом.
Радужно-приподнятое настроение улетучилось, когда на станции
Наро-Фоминск узнали, что Москва эшелон не принимает и путь его
продолжится вглубь страны: не то в Мордовию, не то в Башкирию.
Некоторые женщины сошли в Наро-Фоминске, решили добираться к родственникам самостоятельно – нет надобности забиваться
ни в Башкирию, ни в Чувашию, ни в Мордовию. Война скоро закончится, все придет в норму, все наладится, тогда можно спокойно вернуться на прежнее место жительства, встретиться с мужьями.
В числе покинувших эшелон была и майорша со своей матушкой,
девчушкой и габаритным багажом. Выгрузиться из пассажирского
вагона ей помогли военные санитары. Выглядела она расстроенной
и недовольной. Она надеялась без хлопот доехать до Москвы вместе
34

с ранеными. Вагон должны отцепить от эшелона и присоединить
к московскому санитарному поезду. На него не распространялся
запрет въезда в Москву – раненых должны для лечения разместить
в стационарных госпиталях и больницах.
Но план и надежды командирши не осуществились. Помешал
майор, начальник московского санитарного поезда, принимавший
раненых, прибывших из прибалтийского приграничья.
Указывая на женщину, занимавшую купе с девчушкой и своей матерью, майор спросил, что в вагоне с ранеными делают гражданские
лица и почему втроем занимают купе, когда раненые лежат на носилках в коридоре?
Сопровождавший военврач замялся, но объяснил их присутствие
тем, что это семья одного из командиров погранотряда из Литвы.
– Ну и что?! Кто-то из них ранен или тяжело болен, нуждается
в медицинской помощи? – Не получив ответа, сказал: – Все здоровы!
Нет надобности задерживаться в санитарном вагоне.
Позвал санитаров и приказал помочь дамам выгрузить багаж
и спуститься по ступенькам из вагона.
Такого оборота женщина явно не ожидала. Пыталась, мило улыбаясь, вступить в переговоры, ссылаясь на то, что она коренная москвичка, у нее московская прописка. Ни кокетливая улыбка, ни упор
на московскую прописку не сработали. Своего приказа санитарам
майор не отменил.
– Поймите, товарищ майор, у меня маленький ребенок, пожилая
мама, им нужны сносные условия. И вообще…
Майор не дослушал ее аргументов и что она имела ввиду под «вообще», спросил:
– Маленький ребенок только у вас? И ваша матушка, только она
в преклонном возрасте? В эшелоне больше нет детей? Все женщины
бездетные и среди них нет пожилых людей?
35

Взглянул на наручные часы:
– Последний пассажирский поезд на Москву через полчаса отходит с третьего пути. Поторопитесь, если хотите попасть в Москву.
Счастливого пути!
И осторожно перешагивая через носилки с ранеными, продолжил
обход, делал пометки в блокноте, иногда склонялся над раненым. Он работал, выполнял то, что должен делать медработник независимо от военного чина и занимаемой должности тех, кто нуждается в помощи.
Вернувшаяся с прогулки-разведки Зинаида не без злорадства поведала о «выселении» дам:
– Видели бы вы, бабоньки, выражение лица майорши! Придется теперь без носильщиков таскать свои манатки, пупок надорвет с
непривычки…
Кто‑то из женщин засмеялся, кто‑то отпустил несколько нелестных слов в адрес госпожи майорши. Но больше комментариев «выселение» не получило. Беспокоила собственная неопределенность и переформирование состава: вагоны с ранеными отцепили, товарные
с эвакуированными долго катали по путям. Наконец, подтолкнули
к хвосту какого‑то пассажирского поезда в пять вагонов и отбуксировали на запасный путь. Сколько здесь придется стоять – неизвестно.
Часа через три что‑то стало проясняться: вагоны с эвакуированными пронумеруют и в дальнейшем будут компактно цеплять к маршрутным поездам. Обеспечение людей горячей пищей и сухим пайком
предусматривается на крупных железнодорожных станциях. Начальник «усеченного» эшелона остается прежним и находится в вагоне № 1.
Все разъяснилось, можно задвинуть дверь вагона и отдохнуть.
Но сон где‑то заблудился, не приходил. Несмотря на усталость,
женщины долго не могли уснуть: вздыхали, перешептывались, ворочались на жестком полу, прислушивались к гудкам паровозов, пытаясь определить, какой из них принадлежит «ихнему» паровозу.
36

Где‑то под утро подошел паровоз, мягко толкнул вагоны, дал гудок и застучали колеса. Покатились, полетели дни дальнейшего пути
с многочасовым стоянием в тупиках и на запасных путях, с многокилометровыми объездами по железнодорожным веткам, когда приходилось уступать главную дорогу воинским эшелонам, идущим на запад, и составам с оборудованием, спешащим на восток.
Мелькали полустанки и разъезды России, поля с колосящейся
пшеницей, речушки и реки, безымянные озерца-бочаги, в которых
отражалось небо, спокойное, с редкими белыми тучками или голубое, бездонное и безбрежное. А на западе небо иное: злое, грозовое,
оно сеет смерть, там гремит война…
После того, как часть женщин высадились в Наро-Фоминске, в вагоне стало просторнее. С общего согласия и договоренности решили прибрать и упорядочить свой «дом» на колесах. До Башкирии еще ехать
и ехать, сколько же можно терпеть беспорядок. Подмели, сполоснули
водой пол и освободили проход к дверям. Разбились группками и разместились в глубине вагона, выделили своего рода «спальную зону».
На неплановых остановках поезда, порой в чистом поле, рвали
траву, сгребали охапки подсохшего сена и забрасывали в вагон, это
была душистая подстилка, и дощатый пол вагона не казался таким
твердым и неудобным. В заготовке сена принимали участие и дети.
Тина с ребячьей командой устроили свою «детскую комнату»
в дальнем углу вагона. Они вели свои детские и очень важные разговоры, не мешая взрослым.
К любым обстоятельствам при желании можно приспособиться,
даже к таким, что внезапно обрушились на людей, – к условиям военного времени.
Для поддержания порядка выбрали дежурных по вагону. В их обязанности входила доставка кипятка и продуктов, которые выдавали
37

на крупных станциях в пунктах питания по списку начальника эвакопоезда, подтверждавшего количество «жильцов» вагона. Набор продуктов минимальный: хлеб, немного сливочного масла, консервы,
галеты, сахар-рафинад, иногда карамельки-леденцы. Норма невелика, но это лучше, чем ничего, Ведь у многих женщин, кроме детей
и печали, ничего нет: ни денег, ни вещей, на которые можно выменять или купить у привокзальных торговок что‑то из еды. Горе горем,
а кормить детей нужно каждый день, да и самим нужно есть, иначе
свалишься от бессилия.
За получение продуктов отвечала Мария. С дежурными успевали
все принести в вагон и справедливо разделить между женщинами
и детьми. Как правило, в первую очередь и лучшее отдавали малышам. Никто против этого не возражал, взрослый человек может потерпеть, а как объяснить ребенку, что нет маслица и кусочек хлебушка небольшой?
Обзавелись женщины и мебелью. На одной из станций Мария
упросила станционных работников отдать бесхозный однотумбовый стол и несколько табуреток. Железнодорожники так расчувствовались, что отдали беженкам громадный алюминиевый чайник,
а к нему чайник поменьше и несколько железных кружек.
Эти посудины позволяли не экономить кипяток, они вмещали несколько литров воды. Ни ребятишки, ни взрослые животом
не маялись – пили кипяченую воду, что в полуантисанитарии было
немаловажным.
Даже иногда своего грудничка Наталочку Лена Тарасова купала в кипяченой водичке. Пусть это купание не такое, как в детской
ванночке, но малышке явно нравилось, когда ее поливали тепленькой водичкой, насухо вытирали, заворачивали в сухие пеленки.
Она сладко засыпала у материнской груди. Как же хороша была
Елена в эти минуты, сколько нежности, любви было в ее взгляде,
38

устремленном на доченьку! Что может быть прекраснее матери
с ребенком на руках?!
Под перестук колес женщины иногда устраивали общее чаепитие
с разговорами и воспоминаниями о прошлой, благополучной, довоенной жизни. С момента того благополучия прошло всего‑то пять
дней, а каким далеким оно казалось. И как эти дни изменили и жизнь,
и людей, как показали характер каждого.
В вагоне уже не те женщины, какими были недавно и какими
знала их Мария, когда нарядные, жизнерадостные и самоуверенные они встречались в клубе на заседаниях женсовета или выступали на общеотрядных собраниях. Тогда особенно эффектно
выглядела Агеева: высокая, стройная, с копной черных волос,
уложенных на голове в замысловатую прическу, с большими золотыми серьгами в маленьких ушках. Она – армянка, но по‑русски
говорит правильно, с легким акцентом. Слушать ее приятно, интересно, особенно, когда речь заходит о преданности Родине. Умела
Агеева найти нужные и правильные слова. Мария хорошо помнит
ее выступление на предмайском собрании. На нем присутствовал
начальник погранотряда П. Т. Бочаров. Тогда Агеева от имени жен
командиров красиво говорила о их роли в жизни мужей-пограничников; о том, что жены – это боевые подруги и, что в случае нападения врага-соседа на нашу страну, боевые подруги возьмут в руки
оружие и станут плечом к плечу с мужьями на защиту священной
земли нашего государства.
Ей долго, бурно и искренне аплодировали, потому что каждая
действительно считала себя боевой подругой. А как же иначе? Живя
на границе, делили с мужьями неустроенный быт, не смыкали глаз,
когда по команде «Застава, в ружье!» мужья-командиры вместе с бойцами спешили на задержание нарушителя государственной границы.
39

Бочаров похвалил Агееву и немного пожурил. Он напомнил,
что с Германией заключен мирный договор, поэтому никакого нападения быть не должно и не будет! В заключение сказал:
– Дорогие наши женщины, дорогие наши боевые подруги! Не волнуйтесь и не тревожьтесь. Живите спокойно. У нас граница на замке
и все под надлежащим контролем. Не думайте об отъезде, никаких
сборов, никаких багажей! А готовьтесь к нашему отрядному празднику, к концерту, который состоится в воскресенье, 22 июня, в честь
годовщины образования отряда
Мило пошутил:
– Шейте наряды, доставайте из шкафа самые красивые платья
и радуйте нас своими красотой и очаровательными улыбками, а мы
обеспечим вам покой и надежную защиту.
Обеспечили и защитили… Многие женщины с детьми не смогли
выбраться из Кретинги, не говоря о тех, кто жил у самой границы
на заставах, на которые обрушилась мощь первых ударов наступавших немцев. Женщины и дети остались на территории, занятой гитлеровцами. Что их ждет? Что им уготовано?
Некоторым «боевым подругам» повезло – они едут вглубь страны. Опасность миновала, но многие все еще не могут прийти в себя
от пережитого в воскресный день 22 июня.
Эффектная Агеева сникла, забыла свои пылкие речи, молча сидит
на полу, поправляет полы халатика, в котором выскочила из дома.
В спешке перепутала чемоданчики, схватила не тот, куда заранее упаковала свои золотые украшения, облигации, часть денег, а с одеждой
сынишки-дошкольника. Мальчик доволен: у него оказалось в запасе
много одежды, а не мамины побрякушки, как часто говорил его папа.
Печалится и Зинаида Дрень – «летчица». Так в шутку ее называли женщины за то, что щеголяла Зина в длинном кожаном пальто
40

с сумочкой-планшеткой через плечо и неизменном берете. Все это
и сейчас при ней. А печалится потому, что чемоданы с вещами, которые донесла до вокзала, остались на перроне. Она с детьми, тринадцатилетней Людой и семилетним сынишкой, еле‑еле успела вскочить
в вагон отходящего поезда. Повезло, что уцелела в Кретинге, что едет
со всеми в далекую и незнакомую Башкирию, и все же не может забыть свои чемоданы, нет-нет да скажет:
– И какого черты я надрывалась с этими чемоданами?! Где они?
Достались, наверное, какому‑нибудь «патриоту», стрелявшему в спину отступавшим красноармейцам и женщинам с детьми. Лучше
бросила бы их в огонь горевшего соседского дома. А теперь жмона
(жена – прим. авт.) бандюка вертится перед зеркалом в моих платьях, кофточки гипюровые примеряет.
А вот Антонова в разговорах участия не принимает, не говорит
ни о чемоданах, ни о вещах, оставшихся в квартире, и не потому,
что она «не пограничница», а из «гарнизона» и в вагоне оказалась
случайно. В Плунге ее, отчаянно сопротивляющуюся, забросили
красноармейцы в открытую дверь ближайшего вагона отходящего
состава. Ее успели подхватить и удержать женщины. Так Антонова
оказалась рядом с Марией. Она увела ее в свой угол. Там и поведала
эта миниатюрная женщина в военной гимнастерке о своем великом
материнском горе – потере детей.
Антонову мало кто знал. Она вольнонаемная. Работала машинисткой в штабе гарнизона, располагавшегося в Кретинге. Там служил ее муж.
Примерно за неделю до злополучного 22 июня она вместе с работниками отдела выехала в летний лагерь, где проходили военные
сборы – учения частей гарнизона. Лагерь находился в нескольких
километрах от Кретинги.
41

В семье Антоновых росли две малолетние дочки. В отсутствие родителей, когда они были на работе или находились в командировке,
за девочками присматривала няня.
Во время обстрела Кретинги Антоновы не смогли попасть в город. Лагерь отходил к железной дороге. Никакой связи с Кретингой
уже не было. Антоновы ничего не знали о своих детях – живы ли
они, находится ли с ними няня или они погибли под развалинами
горящего дома.
Разрозненные части гарнизона сосредоточивались неподалеку
от Плунге. Здесь решено было дать бой немцам, задержать любой
ценой дальнейшее их продвижение. Штабным работникам услуги
вольнонаемной машинистки были не нужны и ее решили отправить
вместе с ранеными в Плунге. Выделили грузовую машину и двух
красноармейцев-сопровождающих. Приказали: раненых погрузить
в санитарный поезд, если таковой имеется, или в вагоны с семьями
военнослужащих, которых удалось пограничникам вывезти из Кретинги; Антонову тоже отправить с этим поездом.
Грузовик успел к отходу состава. С ранеными управились быстро,
пограничники помогли перенести их в пассажирский вагон с красным крестом на крыше, а вот с Антоновой возникли проблемы: она
наотрез отказалась садиться в вагон и уезжать из Плунге. Намеревалась вернуться в часть, попытаться хоть пешком, хоть ползком, но добраться до Кретинги и разыскать своих детей, увидеть их живыми
или мертвыми, но увидеть.
Уговоры красноармейцев не помогали, Антонова твердила свое:
– Не поеду! Застрелите меня, но я не поеду!
Стрелять красноармейцы, конечно, не стали, а подхватили ее
под руки и забросили в поравнявшийся с ними вагон.
Антонова была в отчаянии. Не раз пыталась выпрыгнуть из вагона на полном ходу поезда. Без детей она не хотела жить…
42

Судьба сжалилась над женщиной: подарила возможность вернуться и попытаться отыскать детей.
Где‑то далеко за Москвой состав, как это часто бывало, задержали
на небольшом полустанке, чтобы пропустить воинский эшелон. Он
остановился на параллельном железнодорожном пути: многовагонный, с зачехленными орудиями на платформах, с молодыми, крепкими, веселыми бойцами и командирами у открытых дверей теплушек.
Они ехали на запад, на войну, о которой пока что знали по радиосводкам и учебникам истории, по кинофильмам о маршале Буденном, о легендарном Чапаеве, неуловимом Котовском…
Один из вагонов оказался напротив вагона, где тоже у открытых
дверей стояли Антонова, женщины и, конечно же, детвора со своим
«атаманом» Тинкой.
Антонова молча вышла из вагона и быстро пошла к началу прибывшего эшелона, там находился вагон начальника воинской части,
направляющейся на фронт.
Светловолосый, улыбающийся красноармеец поинтересовался
у женщин:
– Откуда и куда держите путь, славяночки?
– Из Литвы, с границы.
– В Башкирию…
– Вон оно как! Далековато. – Заметил Тинку все еще с заклеенным
глазом. – Это там, на границе тебе глаз повредили? – и не дожидаясь ответа, твердо пообещал: – Я за твой глаз, сестренка, не одному фашисту
голову снесу. Поверь, сестренка, так и сделаю! А ты не расстраивайся,
что глаз потеряла. Ты и без глаза красивой девушкой станешь. – Пошутил: – Давай подрастай и жди, вернусь с войны, замуж возьму…
Находчивая и острая на язычек Тинка не успела сказать «жениху»,
что глаз у нее цел и в полном порядке, марлевую нашлепку мама все
еще снимать не разрешает, чтобы антисанитарные микробы в него
43

не попали, что замуж она не пойдет даже за такого веселого и красивого, как он, потому что школьница, что для нее он совсем не жених, а замечательный и очень храбрый красноармеец, который, она
уверена, не только снесет голову и оторвет ноги распроклятым немецким фашистам, а победит всю гитлеровскую армию. Не успела
сказать потому, что воинский эшелон тронулся с места и, набирая
скорость, скрылся вдали…
Состав перевели на нужный путь, и он покатил по заданному
маршруту в сторону Башкирии. А Антонова ни на одной из остановок в вагон не вернулась, она уехала с военным эшелоном на Запад.
Как ей удалось уговорить командиров, чтобы они взяли ее с собой,
Мария не знала. В коротенькой записочке, которую передал Марии
начальник поезда, Антонова об этом не говорила. Она благодарила Марию за сочувствие и добрые слова, за понимание, желала ей
и всем пограничницам хорошего пути и обязательной встречи с мужьями. Заканчивалась записочка словами: «Вера и надежда дают мне
силы» и подпись «С признательностью – боец Антонова».
Значит, добилась она своего! Едет в эшелоне не пассажиром-просителем, а боевой единицей воинской части.
Жизненные пути-дороги непредсказуемы, вряд ли доведется Марии когда‑либо вновь повстречаться на них с Антоновой14. В памяти
останется она безымянной маленькой женщиной в военной гимнастерке, случайной попутчицей, какой была и Ксения Степановская.
С той лишь разницей, что Степановская не отмалчивалась, не замыкалась в своем горе, а Антонова даже имени своего не назвала, для всех
так и осталась Антоновой, машинисткой из гарнизонного штаба.
Жены военных, как нитка за иголкой, следуют за своими мужьями. Кто‑то приехал в Литву в августе 1940 года, кто‑то – в апреле 1941 года, а Ксения Степановская с семилетним сыном Васяткой
44

отправилась из Витебска в июне. Ехала счастливая, радовалась предстоящей встрече с мужем. Но не доехала. На литовскую землю ступила 22 июня, постояла пару часов на станционной платформе Картены – вот и все знакомство с Литвой!
Стояла она тогда среди незнакомых людей растерянная, испуганная до слез. Никому не было дела ни до нее, ни до сынишки, который
с любопытством вертел головой в поисках границы и города Кретинги. Он тормошил Ксению засыпал ее вопросами: где граница, где наш
папа, почему он нас не встречает, как и когда поедем в Кретингу?
Что сказать сыну, если сама еще не поняла, не осознала
произошедшего?
Нужно было держаться рядом с Марией. Она местная, то есть
из Кретинги, где живет, потому что там, в пограничном отряде служит ее муж. А сейчас Ксения готова расплакаться от страха и своей
беспомощности. Как вернуться в Витебск, если на этой литовской
станции нет никаких поездов – все в сумятице, в круговерти? Никому
ни до кого нет дела…
Из полуобморочного состояния вывел голос Марии:
– Ну, наконец‑то мы вас отыскали. Ксюша, дорогая, очнись! Соберись и не плачь. Сейчас рыдания ни к чему. Пошли. Будем думать,
как выбраться из этой мышеловки.
Ксения не верила своим ушам, что слышит голос Марии, не верила глазам, что рядом с ней Мария и Тина!
Девочка ничего не сказала тете Ксене, а вот Васятку отчитала:
– Ты что на чемодане сидишь, как царь Горох на троне? Не слышал, что сказано? Пошли! Бери свой драгоценный портфель с тетрадками и «пистолетом», давай руку и пошагали!
Васятка тоже обрадовался, что среди чужих людей появилась
тетя Маруся и эта «одноглазая атаманша». Он даже не обиделся
на «царя Гороха».
45

– Мы сейчас в Кретингу поедем?
– Разбежался, там немцы! Ты к ним в гости хочешь?
– Не-е! Я к папе хочу.
– Хочу, хочу… Мало ли, чего ты хочешь. Я тоже хочу поскорее в поезд сесть и убраться отсюда, да вот в паровозе машиниста не оказалось. Удрал он. А без машиниста поезд с места не сдвинется.
– А как же мы поедем? – Васятка даже приостановился.
– Шагай!.. Без нас разберутся. Ты только не потеряйся. Держись
крепче за руку. Идем быстрее.
Было это 22 числа, а сейчас уже 26 июня и от Картены набежало
около полутора тысяч километров. Далеко, но состав с эвакуированными все еще в пути. А вот где Ксения Степановская с улыбчивым
черноволосым Васяткой Марии – неизвестно. Они сошли на станции
Сафоново. Сумели добраться до родного Витебска или остановились
у родственников в какой‑нибудь деревеньке? А может, и погибли, затерялись на военных дорогах.
Ксения звала Марию с Тиной с собой: квартира в Витебске большая, места хватит. Но Мария отказалась, сказала, что поедет со всеми:
– Куда довезут, там с Тиной и осядем, да и мужу будет легче нас
отыскать. Ведь какие‑то списки эвакуированных имеются? Уцелел бы
он в этом военном пожаре… Для нас с Тиной это самое главное. Ну,
а то что придется обживаться на новом месте, это меня не страшит.
Работать я умею. Не избалована. Я – сибирячка, к тому же из многодетной крестьянской семьи. Главное – не заболеть и чтобы рядом
оказались хорошие люди, да война скорее бы закончилась. Проживем! Так что, Ксюшенька, спасибо за приглашение. Счастливого пути
и удачи тебе и Васеньке!
На том и расстались. До отхода состава Ксеня и Васятка оставались на перроне, никуда не уходили, а Мария с Тиной стояли у открытых дверей вагона.
46

У каждого была своя жизненная дорога, своя судьба, которую,
как говорится, не обойти, не объехать.
***
В пути уже больше десяти суток. День сменяет ночь, то душная,
то грозовая. Гроза не страшная: погремит, погрохочет, пополыхает
зигзагами молний и опять тишина с прохладой и свежестью. А где‑то
далеко за Москвой гремит иная гроза – ежедневная, ежечасная, ежеминутная. Гроза войны отмечает свой путь огненным валом, сожженной землей, смертями…
График движения поездов меняется с учетом их важности и срочности. Вагоны с эвакуированными подолгу стоят в тупиках, уступая
дорогу военным эшелонам и спецпоездам. Вот и в Арзамасе пришлось «отдыхать» несколько суток – решался вопрос по определению дальнейшего маршрута в Башкирию: отправить состав в объезд
через Чувашию или пустить более прямой дорогой через Мордовию?
Конечно, мнения и желания «пассажиров» товарных вагонов никто не спрашивал. Железнодорожники перегонят вагоны на освободившийся путь, прицепят к пассажирскому поезду нужного направления и опять продолжается путь-дорога по просторам Родины.
От Арзамаса река с непонятным названием Теша течет извилисто.
Иногда близко подходит к железнодорожной насыпи, а то убежит
за горизонт. Наверное, в весеннее половодье широко разливается, потому так много мостов, ажурных и попроще. Смотрятся они красиво,
но придорожные красоты не радуют «пассажиров»-беженцев – устали от длинного, нескончаемого пути и неопределенности. Скорее бы
уже где‑то закончилось это затянувшееся невольное «путешествие»,
скорее бы почувствовать под ногами твердую почву, а не дребезжащий, качающийся пол теплушки.
47

Не доезжая Саранска, столицы Мордовии, вагоны с эвакуированными снова загнали в «отстойник». На удивление простояли
там недолго, всего‑то часа два–три. Немало удивились, когда узнали,
что пассажирский поезд, к «хвосту» которого прицепили «родные»
вагоны, направляется не в Мелекесс, откуда ближе всего до Башкирии, а пойдет в обратном направлении, в Казань.
Получается какая‑то познавательная экскурсия по автономным
республикам страны: Мордовская, Чувашская, Татарская! Ну что ж,
побываем и в Казани. Остались позади чувашские железнодорожные
станции: Алатырь, Буинск, Канаш, Урмары. Пересекли несколько раз
притоки Ветлуги, несущей свои воды к Волге-матушке. Скоро и Казань. Город старинный, красивый.
Но татарская столица незваных гостей не приняла! Вагоны от поезда
отцепили на станции Зеленодольск. Предупредили, чтобы от вагона далеко не отходили, на подходе поезд, идущий до Ульяновска, с которым
эвакуированные и продолжат свой путь. Чехарда! Зачем это бессмысленное катание взад–вперед? Разве нельзя было в том же «отстойнике»
в Саранске или на отшибе в Рузаевке подождать попутного поезда?
Неизвестно, что будет в Ульяновске: откатят вагоны в дальний тупик или прицепят к скорому поезду Ульяновск–Уфа? Может, тогда,
наконец, завершится многодневный путь эвакуированных, ведь Башкирия назначена их временным местом жительства.
В Зеленодольске пробыли недолго. Вагоны подтолкнули на их «законное» место – в конец поезда и надежно закрепили. Поезд мягко
отошел от станции и опять замелькали полустанки, поселки, серебристые ленты рек с непривычными для слуха названиями: Свияга,
Большой Черемшан, Сох, Зай, Их…
Доехали до Бугульмы. Там, словно принося извинения за то,
что не приняла Казань, эвакуированных сытно накормили горячим
48

густым лагманом. Его поднесли к вагонам в больших казанах. Напоили ароматным чаем со свежеиспеченными лепешками да еще впридачу с кусочками меда в сотах. Налили кипятка по самую крышку
пузатого чайника, выдали пакеты с сухим пайком. Так что на станциях Уруссу, Туймазы, Кандры никто не спешил за покупками на привокзальные базарчики, продуктов хватало. Кстати, еду не экономили,
с удовольствием ели лепешки, грызли сыр, все запивали чайком. Скоро будем на месте, там все и определится. Решили продать вагонную
«мебель» и пузатый многолитровый чайник. На новом месте они
без надобности, неизвестно, какое будет жилье, как все обустроится.
Торги устраивали на станции Чишмы. Делегация во главе с Марией быстро нашла покупателей. Это была супружеская пара: пожилой татарин и его моложавая, немногословная жена. Пришли к вагону. «Товар» понравился, особенно большой, хорошо начищенный
чайник. Татарин основательно обстучал его узловатыми, крепкими
пальцами, снял крышку, а чайник вверх дном просветил на солнышко. Изъяна не нашел:
– Посуд – якши! Чистый, крепкий. Годится чай варить. Всем хватит.
А его жене больше понравился чайник поменьше. Она попросила
мужа, чтобы он его тоже купил. Они немного поспорили. Говорили
по‑татарски. Слов никто не понял, а смысл был ясен – чай готовят
по праздникам или для приезжих гостей-родственников, а меньший
сгодится для повседневного использования, что и подтвердил глава
семьи после тщательного осмотра второго чайника:
– Якши! Беру бабе! Чай будет каждый день варить.
Посовещавшись, забрали табуретки и стол однотумбовый с несколькими выдвижными ящиками. Они‑то больше всего понравились татарке, она даже по‑русски заговорила:
– Карашо! Много-много ложка прятать можно, крупа, сахар
тоже… Карасивый мебель…
49

Торговая сделка устроила обе стороны. Беженцы получили в уплату две круглые буханки хлеба домашней выпечки, большую пресную
лепешку из пшеничной муки, без малого фунт сливочного масла
в капельках кисловатой сыворотки, несколько катышков подсушенного творожного сыра и, как магарыч, стаканов пять хорошо прожаренных подсолнечных семечек. Покупатели тоже довольны:
– Мебель хорошая! Чайники – якши! И за все мало-мало платили!
Время «настоящей» цены продуктов еще не наступило.
В вагоне по‑честному разделили выторгованное, своей долей каждый мог распоряжаться по‑своему: мог сразу все съесть, мог оставить
на потом.
Женщины несколько приободрились, то ли от съеденных бутербродов с маслом, то ли от щелкания жареных семечек, то ли от того,
что, наконец‑то, заканчивается утомительная поездка. И все же тревожились: как‑то сложится жизнь в Башкирии с незнанием языка,
незнакомыми обычаями, с неустроенностью быта.
***
Вечерело. До Уфы оставалось несколько перегонов. Не доехали.
Уже в сумерках на развилке дорог у разъезда с будкой-домиком стрелочника поезд ненадолго остановился. Железнодорожники быстро
отцепили два нумерованных товарных вагона с эвакуированными.
Паровоз дал прощальный гудок, и поезд продолжил свой путь, увозя
местных пассажиров в Уфу.
Столица Башкирии не захотела или не смогла принять эвакуированных, хотя в отцепленных вагонах находилось не сверхнормативное количество людей. За время длительного пути людей в эшелоне, который сформировался в Прибалтике, по мере продвижения
вглубь страны становилось то больше, то меньше. Кто‑то покидал
50

товарные вагоны с намерением самостоятельно добраться до безопасного места или остановиться у родственников, друзей, знакомых; иных в плановом порядке группой в 10–15 человек оставляли
в городах и поселках, готовых принять беженцев, нуждавшихся
в помощи и заботе.
Теперь в вагонах находились, в основном, семьи пограничников
105‑го погранотряда и военнослужащих из Прибалтики, а также начальник «усеченного» эшелона. Ему предстояло сдать местным властям наличный состав эвакуированных. На этом его забота о беженцах заканчивалась. И он мог вернуться на место прежней работы. Общаясь со своим «женским гарнизоном», он понимал, что здоровому
мужчине место в действующей армии, а не в тылу. Здесь, если понадобится, управятся с делами женщины. Это только кажется, что они
хрупкие, слабые, духом они сильны! В его «гарнизоне» не было ни истерик, ни рыданий взахлеб. Они умели и умеют достойно переносить
все трудности, горе, невзгоды. А ведь иные чудом избежали смерти
на границе, потеряли родных, да и о своих мужьях женщины ничего
еще не знают: где они, живы ли?
Обстановка в стране сложная и напряженная. Это здесь, в глубинке, кажется все спокойным и привычным. А ведь там, на Западе,
до сих пор не определилась устойчивая линия фронта: отступают,
отходят, покидают города, деревни, поселки, а в них остаются беззащитные женщины, дети, старики. Каково им оказаться во власти
гитлеровцев?!
Радиовести удручающие. После них житейские неполадки мелочью кажутся. Вот и задержка вагонов на разъезде возмущения у женщин не вызвала, хотя они изрядно устали в дороге и рассчитывали
уже сегодня оказаться на месте. Что ж, переночуют в степи, место
безопасное, для спокойствия двери вагона можно надежно запереть
изнутри. От кого запирать? Безлюдно, тихо. Начальник поезда сказал,
51

что паровоз дадут к утру, придет с ишимбаевской железнодорожной
ветки и довезет до конечной станции Белая. Там всех распределят
по деревням и селам Гафурийского района. Обеспечат жильем и продуктами. Все смогут отдохнуть в тишине и успокоиться от пережитого ужаса первых дней войны.
Сумерки сменились ночью, темной, безлунной. Женщины притворили дверь вагона и разошлись по своим «спальным» местам.
Ночевать на пустынном разъезде пришлось впервые. Не спалось,
не хватало привычного перестука колес, станционно-вокзального
шума, переклички паровозов и грохота железнодорожных составов,
бепрестанно идущих своими маршрутами. Но сон все же одолел, уснули и среди ночи не почувствовали, как тронулся поезд.
Мария проснулась от паровозного свистка, не гудка, а именно
свистка, который показался знакомым: так прерывисто на высокой ноте свистел паровоз ее далекого сибирского детства, когда она впервые ехала по «чугунке» в Мариинск. Как же это было
давно!.. А в памяти остался высокий, прерывистый веселый голос
того паровоза, которого ласково называли «кукушкой». Поправив на спящей Тине свое пальто, Мария подошла к дверям вагона, чуточку их отодвинула: пахнуло прохладой, подвядшей травой
и дымом паровоза. Дорога делала небольшой изгиб и стал виден
весь состав, который тащил веселый паровоз-трудяга: два товарных вагона, открытая платформа, груженая березовыми бревнами, и еще одна платформа, на которой стоял трактор, а возле
него мужчина и мальчик-подросток. И вдруг защемило сердце
и навернулись на глаза слезы. Но не от ветра, не от паровозного
дыма, а от запоздалого испуга, что всего этого: степного простора,
легкой пелены утреннего тумана, встающего солнца могло бы
для нее не существовать, попади немецкая бомба не в последний
52

вагон эшелона, а в тот, в котором была она, ее дрожавшая, сжавшаяся комочком девочка, испуганные женщины и кричащие дети…
Какое же это счастье – жить, дышать, чувствовать движение поезда, слышать прерывистый свисток паровоза, словно радующегося, что везет людей, уцелевших от обстрела, от фашистских пуль,
осколков снарядов, рабства…
Вытирая невольные слезы, Мария подумала, будто давала себе
обещание-клятву, что как бы сложно и трудно не сложилась ее дальнейшая жизнь, она – сибирячка, жена пограничника, все преодолеет,
все вынесет.
Не заметила, когда тихо подошла к ней проснувшаяся Тина. Кутаясь в материнское пальто, она встревоженно спросила:
– Мама, что случилось? Почему ты плачешь?
– Все в порядке, доченька, все в порядке. Тебе показалось, это паровозный дымок в глаз попал…
– Не нужно высовываться из вагона, повредишь глаза, где будешь
лечиться? Здесь нет тельшяйского глазника. Ослепнешь, что тогда
будем делать?
– Не глазник, а окулист, – поправила Мария дочку. – Запоминай и употребляй правильные слова, ты же городская девочка,
а не девчонка из Ламачевки, где говорят «ходють, бродють, надысь,
вчерась».
– Логично, – засмеялась Тина. – Знаешь, мама, а пусть теперь
я буду девочка Валя из Башкирии, а не Тина-Аля с заставы с погранотряда или из какой‑то там Литвы. Вот прогонят немцев, победят
наши, приедет за нами наш папа, тогда я опять стану Тиной, как называл меня папка.
Они помолчали. Думая об одном. Тина-Валя нарушила молчание,
с грустью спросила:
– Как ты думаешь, мама, где сейчас папа? Что делает, что с ним?
53

– Не знаю. Ничего я, родная моя девочка, не знаю. – Мария обняла дочку за худенькие плечи, прижала к себе, повторила: – Не знаю.
Главное, был бы он только жив, был бы жив…
Укрывшись одним пальто, они стояли у открытых дверей товарного вагона, бегущего по рельсам за паровозом «кукушкой». А колеса
на стыках рельсов обнадеживающе выстукивали: «Он жи-ив! Он жиив! Он жи-ив!..»

ЕЩЕ РАЗ К ЧИТАТЕЛЮ

О нашей жизни в эвакуации пойдет речь от первого лица,
то есть от моего и моей мамы. Считаю, что так можно поведать более полно о башкирском отрезке военного периода.
Яснее понять и представить все то, что пережили беженцы.
Тем более, что пересказ-повествование основан на записях, которые изредка вела мама и моих неотправленных
письмах. Писем в никуда – писать‑то было некуда. А мне,
подростку, хотелось выговориться, чуточку пожаловаться, немного похвастаться, капельку пофантазировать.
Все, что записано в самодельных тетрадочках и блокнотиках, осевшее в памяти – это дань тому трудному времени
и надежда, что такое никогда не повторится в нынешние тоже
очень не простые дни.

ПРИЕХА ЛИ!

Вот и последний пункт многодневного пути – станция
Белое Озеро в Башкирской АССР. Все прибывшие выгрузились из вагонов. Ну, а мы с Алей-Валей просто вышли,
выгружать‑то нам нечего. У нас, как у той черепахи: все свое
носим на себе!
Начало дня. Солнышко не жаркое, оно только всходит.
Малолюдно. Небольшое здание вокзальчика, несколько домов поселочка Белое Озеро, а по-башкирски Аккуль. Вдали
степной простор. Поодаль от железнодорожного полотна стоят подводы с запряженными разномастными низкорослыми лошадками. Это из ближайших сел и деревень приехали
за нами, эвакуированными.
Еще в дороге наш «командир», начальник эвакопоезда, доходчиво разъяснил, что каждый район и сельсовет получил
разнарядку на прием прибывающих беженцев. Поэтому мы
давно определились, с кем поедем в отведенную нам деревню.
В нашу группу вошли, в основном, «стопятовки» – женщины, мужья которых служили в 105‑ом Кретингском погранот
ряде. Мы знали друг друга с довоенного времени, часто встречались, общались, дружили. Вместе на новом незнакомом месте будет легче устроиться, привыкнуть к местным порядкам.
Деревня татарская, но законы‑то наши, советские. Обживемся! Мы же пограничницы. Этим все сказано.
Чуть не строем подошли к указанным телегам с улыбающимися возчиками. Поздоровались и уселись на душистое сено,
щедро брошенное в телеги. И покатили в деревню Бурлы.
Набралось нас общим числом где‑то человек двадцать:
я с Алей-Валей, Агеева с двумя детьми, Дрень с девочкой,
ровесницей моей Вали, и мальчиком-дошкольником, Шабловская с пожилой матерью, Водяницкая с девчушкой,

Гнатышенко с дочкой-десятиклассницей, Колыванова с тремя ребятишками-малолетками и две малознакомые молодые
женщины-«гарнизонницы».
Деревню не выбирали, какая согласилась нас принять, туда и отправились. Какая разница, где жить? В татарских Бурлах или в полурусской Марьяновке? Задерживаться нигде не станем. Война скоро закончится, разъедемся кто куда. Ну, а к осени в любом случае мне с Алькой нужно перебираться в какой‑нибудь городок, где имеется русская
средняя школа. А в этих неведомых мне Бурлах, конечно, такой школы
нет, хорошо, если имеется начальная с татарским языком обучения.
Вале нужно в восьмой класс. В свои неполные тринадцать лет она
успешно закончила семилетку. На этом останавливаться нельзя. Мы
с Пашей мечтали, чтобы наша дочь получила высшее образование,
стала по‑настоящему образованным человеком. Мечтали, планы
строили… И что в действительности?! Где мой Паша? Дай‑то Бог, чтобы после всего, что творилось на границе в первые часы и дни войны, он уцелел, в живых остался.
Что теперь загадывать-планировать? Время и жизнь покажут.
А в данный момент в хорошую бы баньку да отмыть многодневную
дорожную грязь, переодеться в чистое, отглаженное, выпить чашку–
другую ароматного чая и… в прохладную постель. Отоспаться, отлежаться, отдохнуть.
Размечталась! Где у тебя, Мариюшка, чистая смена одежды, где та
горячая банька и чаек? Где постелька? Вернись в реальность! Я теперь, как пела в далеком своем детстве на уроках в церковно-приходской школе: «Яко благ, яко наг, яко нет ничего». И я вернулась
в нынешний день.
Резво бегут лошадки, пофыркивают, радуются, что скоро будут
в родной конюшне; покачиваясь, подпрыгивает телега на дорожных
57

ухабах; взбрыкивает рыжий жеребенок, резвится, только коротенький хвост-метелочка по ветру развевается. Никаких у него забот
и тревог. Главное – от мамки-лошадки не отстать, не потеряться.
До деревни Бурлы добрых тридцать километров. Но они наматываются быстро. Лошади хорошие, сытые, ухоженные. Наверное, колхоз
лучших выделил. Паренек-возница разговорчивый, веселый, деревню хвалит, песни поет, имя у него княжеское – Амирхан. Но на хана
он совсем не похож: безусый, голубоглазый, коротко стрижен, в светлой рубахе с расстегнутым воротом. Обычный паренек. Это позволило моей Тине-Вале задать ему ехидненький вопрос:
– Амирхан, а где твое ханство?
Он не обиделся, а рассмеялся:
– Не ты одна задаешь такой вопрос. Какой я хан, какое ханство?
Я комсомолец. А имя мне выбрала моя бабушка Марьям. Мама хотела назвать меня Радмиром. Бабушка не разрешила.
– Почему не разрешила? Имя‑то красивое, даже символичное.
Радмир…. рад – мир. Можно расшифровать, как рад миру. А если вместо «д» поставить «т», получится Ратмир, то есть ратник мира. Вот
какое у тебя было бы замечательное имя!
– Фантазерка ты, девочка Валя. Вон как закрутила-завертела…
Нельзя было по‑другому.
– Что нельзя? Почему нельзя?
– Нельзя идти против воли старших. Нельзя перечить старшим,
тем более бабушке. Она мать, трех сыновей вырастила. У нее со мной
пять внуков. Уважаемый человек моя бабуля Марьям. А мама моя,
конечно, слушается бабушку, свою свекровь. Но, когда мы одни, она
меня Миркой называет. Правда, теперь не так часто. Я уже взрослый,
не подходит мне такое имя. Оно на девчоночье похоже. Парни зовут
Амиром. Так лучше, пусть «хан» в официальных документах значится.
– А можно я тебя тоже Амиром буду называть? – спросила Аля.
58

– Называй! Зачем нам «хан» нужен?
Амир неожиданно переключился на другую тему.
– Это Гитлер ханов, помещиков и всяких там разных господфабрикантов на народную шею хочет усадить. А мы советские, нам
господа ни к чему. Да? Верно я говорю, девочка Валя? Правильно?
– Правильно! Еще как правильно! – согласилась моя доченька. –
Ничего у Гитлера и у его фашистов не получится. Они, как разбойники, тайком в нашу страну ввалились. Наверное, орут «Победа! Победа!» Какая победа?! Разобьют гитлеровскую армию наши бойцы
и командиры нашей Красной Армии. Нас не осилить! Все люди, весь
народ на защиту страны встал. Нас много!
– В Бурлах почти все мужики армейского возраста добровольцами на фронт ушли. Я тоже хотел на фронт. Ходил в Красноусольский
военкомат, начальнику заявление подал. А он не принял его, сказал:
«Успеешь. Когда исполнится двадцать лет, тогда и приходи. Тогда возьмем в армию». Пока дождешься этих двадцати, войны закончится, –
Амир вздохнул, – теперь у бабая, – поправился, – у деда Юсуфа в помощниках хожу, с конями-жеребятами управляться помогаю.
Не принимавшая участия в разговоре расхворавшаяся Наталья
Андреевна, мать Шабловской, спросила:
– А сколько же тебе сейчас лет?
– Восемнадцать недавно исполнилось, – и так тяжко вздохнул,
будто эти восемнадцать – тяжелейшая ноша.
Мне хотелось сказать этому правильному мальчику: «Не спеши,
не гони свои годы. Война страшная, безжалостная, ненасытное чудовище. Сколько жизней уже загубила и сколько еще людушку поляжет
на ее кровавом поле…»
Наталья Андреевна опередила меня:
– Не огорчайся. Всему свое время. Дай Бог, чтоб ты не попал
на войну, чтобы она скорее закончилась. А годы наши, как птицы,
59

летят и летят, считать не успеваешь. Не заметишь, как исполнится
тебе двадцать лет, а потом тридцать, пятьдесят, семьдесят, восемьдесят, а то и больше.
К Амиру вернулось веселое настроение, он пошутил:
– И буду я, как бабайка Юсуф, кряхтеть, кашлять, ногами шаркать,
бурчать, ворчать.
Мы дружно рассмеялись.
– Не завтра я стану бабаем Амиром, а сейчас, уважаемые беженцы, держитесь покрепче, будем дяденьку Абдуллу обгонять. Уснул
он, что ли? Сколько можно шагом ехать? Сколько пыли от его телеги глотать? – Амирхан привстал на колени, подергал вожжи, поразбойничьи засвистел, крикнул: – Вперед, мои вороные и каурые,
вперед! Пошли! Не подведите!…
И мы помчались, да так лихо, что пока Абдулла соображал, что произошло, наши вороные-каурые вынесли телеги вперед всего гужевого обоза, неспешно катившегося по степной дороге.
Мы в деревню первыми въехали. Не влетели, а чинно и неспешно ехали по улицам. Остановил лошадей Амирка на вытоптанной
площадке около сельсовета. Там нас встретило и поприветствовало
колхозное начальство, представители партийно-комсомольской организации. Поздравили с благополучным прибытием. Пообещали
оказывать посильную помощь и необходимую поддержку. Распределили на жительство по домам к более состоятельным, не многодетным хозяевам, сказали, что желающие, объединившись, могут занять
пустые дома. Их в деревне несколько. Бывшие хозяева – мужчины
ушли на фронт, а их жены расселились, разъехались по родственникам, не захотели жить одни в опустевшем доме.
Пока не обустроились, питаться будем у тетушки Марьям, самой
опытной стряпухи, а кто не захочет, колхоз выделит им необходимые
продукты – готовьте, жарьте, пеките по своему умению и вкусу.
60

Душевно, по‑доброму с нами говорили. Это успокаивало, прогоняло прочь сомнения и опасения. Поняли, что здесь, в деревне, среди ее
жителей чужаками не будем.
Мы с Валей оказались жильцами тетушки Марьям. Не по жребию или по распоряжению председателя попали в дом этой сдержанной, немногословной и уже немолодой татарки, а по протекции, просьбе Амирхана.
Он какое‑то время очень уважительно разговаривал со своей
бабушкой, похоже, о чем‑то ее просил. Она несколько раз согласно
кивала головой; наконец, сказала: «Якши», то есть «хорошо». Это
«якши» – единственное слово, которое я поняла из доносившегося
тихого разговора между внуком и бабушкой, остальное разъяснил
довольный Амир.
– Тетя Мария, бабуля согласна взять вас с Валей к себе на… проживание, на постой... на квартиру. Запутался я в русском языке! Валя,
помогай! Как правильно сказать, если будете жить в доме бабушки?
– Так и говори: бабушка согласна, чтобы вы, то есть мы с мамой,
жили в ее доме.
Так получилось, что Амирхан упросил свою строгую бабушку-татарку принять в дом на жительство-проживание чужих людей, русских, в свой дом, куда она и родственников не всех впускала. В просторном и чистом доме матушка Марьям жила с младшим сыном
Ахматом, его женой Зайнаб и их малышом Рафиком, своим любимым внучком, только начинавшим ходить. К их семье добавились
и мы с Валей, о чем никогда не пожалели. Еще у сельсовета я спросила у местных женщин, где можно умыться с дороги. Конечно, лучше бы побывать в баньке, но общественной бани в большой деревне
нет. У многих имеются собственные баньки – небольшие, низенькие, деревянные халупки, наполовину закопанные в землю на задах огородов – подальше от дома, ближе к реке. Удобно и безопасно,
61

баньки‑то, в основном, топятся по‑черному. Так что помывка предстоит допотопным способом. Такая же банька-копчушка была и у матушки Марьям, куда она отправила нас с Валей, когда пришли к ним
в дом. Сделано это было через младшую сноху Зайнаб, потому
что по‑русски она говорила плохо (но все понимала), а с Амирханом,
как с мужчиной, о бане говорить не полагалось.
Тоненькая, улыбчивая Зайнаб говорила по‑русски свободно,
без акцента, с явным удовольствием. Быстрая, услужливая, доброжелательная, она спросила:
– Вы свои вещи в телеге Амирхана забыли? Так я сейчас сбегаю
за ними, принесу.
Я развела руками, мол, чего у нас нет, того нет.
– И полотенца нет?
– Нет.
– А чем же вы после бани оботретесь?
– Еще не вечер, солнышко светит, греет, оно и обсушит нас.
Не беспокойся, за стол чистенькими и просушенными, сухими сядем, – отшучивалась я.
Зайнаб в какой‑то растерянности быстро заговорила со свекровью. Та горестно качала головой, вздыхала. И опять из всего разговора я поняла только слово «якши».
Улыбающаяся Зайнаб перевела состоявшийся разговор:
– Мама сказала, что даст вам большое полотенце, потому
что нельзя голыми на улице сидеть, даже около бани. И еще она сказала, что твою дочку нужно хорошо кормить, чтобы она толстенькой
стала, тогда девочка совсем красивая будет.
Я улыбнулась, ведь у меня в сумочке нет ни копейки, там только
фигурный ключ от квартиры, паспорт и золотые часики, которые подарил Паша дочке за отлично оконченный седьмой класс. На какие
шиши покупать усиленное питание для «откорма»?
62

А Зайнаб я сказала:
– Скажи матушке Марьям «рахмат» – спасибо за полотенце и совет лучше кормить Валю. Постараюсь это сделать при первой же возможности. Но вряд ли она толстушкой станет – очень подвижная,
шустрая, на ней жирок никогда не задерживается. Пусть уж будет такой, какая есть.
– Пожалуйста, не обижайтесь на матушку Марьям. Она и меня
пытается откормить: молоко горячее с маслом и медом заставляет
пить, чтоб потолстела. А я не хочу быть толстушкой! Моему Ахмату
толстые не нравятся. Он говорит: рук не хватает, чтобы толстушку
обнять, – и Зайнаб счастливо рассмеялась, словно серебряный колокольчик зазвенел. – Извините свекровь. Она еще не поняла, как трудно вам, беженцам, эвакуированным. Мы не осознали, что такое война, до нас только ее эхо докатывается. Живем в своих домах, своим
непорушенным хозяйством, и то неполадки и трудности случаются.
А у вас все пропало, еле‑еле от смерти спаслись…
– Все нормально, Зайнаб, не за что мне на твою свекровь обижаться. Она мудрый и добрый человек, хорошего желает. Мы не пропадем. Не в дремучем лесу, не в диком поле оказались, а среди людей
будем жить.
– Правильно. Люди, колхоз помогут. У нас богатый колхоз, в передовиках числится. Все в деревне вам, беженцам, помогать станут. Ой,
заговорилась я, ступайте в баню, а я за полотенцем побегу.
Валя остановила Зайнаб
– Скажите, пожалуйста, а где эта баня? До нее далеко идти?
– А вон она в конце огорода. Пройдете по тропиночке, она вас аккурат к баньке приведет.
– Тропиночку вижу, а баню – нет. Там какая‑то не то землянка,
не то погреб.
Зайнаб рассмеялась:
63

– Землянка, погреб… Ты что, деревенских бань никогда не видела?
– Почему не видела? Видела. Когда на погранзаставах жили, меня
мама не один раз в самодельных банях березовым веником хлестала,
простуду из меня выгоняла.
– Мы тоже простуду и всякую ломоту паром и веником прогоняем. Баня лучше докторов лечит. И наша баня-копчушка не исключение, настоящий доктор!
– Копчушка… Необычное название у вашей бани. Наверное, поэтому она на землянку похожа, а не на специальный дом
для мытья.
– Обычное название, отвечает способу ее нагрева. Сама все увидишь и поймешь, почему этого «доктора» копчушкой называют. –
Словоохотливая Зайнаб не стала вдаваться в подробности. – Все,
кончаем разговоры! Разошлись: вы в баню, я – за полотенцем. Мне
еще матушке Марьям нужно помочь столы для обеда накрыть, посуду
расставить. Побежала. Полотенце в предбаннике оставлю.
Баня матушки Марьям топилась по-черному. Привычной печной
трубы не было, дым выходил через оконце под крышей. До нужной температуры банька нагревалась не час и не два. Зато тепло потом держалось и каменка жаром полыхала долго. К нашему
приходу баня была уже натоплена и готова принять желающих
помыться-попариться.
Для меня такие бани не в диковинку, в давние времена не раз приходилось в них мыться и даже какое‑то время жить. А Валя баню-копчушку «живьем» видела впервые, поэтому с какой‑то осторожностью
переступила порог предбанника и, приоткрыв дверь в помывочную
часть бани, заявила:
– Мама, я не буду здесь мыться!
– Это почему же?
– Там грязно!
64

– Что ты выдумываешь?! Какая грязь? Где ты ее увидела? Пол, лавки чистые; веники свежие в чистых ушатах мокнут.
– Стены и потолок в саже!!!
– А что тут удивительного? Баня-то топится по-черному, дымохода нет, дым и гарь через оконце выходят. Баньке не один год, вот
и поднакопилось сажи. Тебе же не на стенке сидеть, а на лавке. Она
чистая. Так что быстренько раздевайся. Я одежду состирну, пока будем мыться-париться, она высохнет, и будем мы, доченька, с тобой
чистые-пречистые, всю дорожную грязь и пыль смоем.
– Угу! Чистые-пречистые, как трубочисты, все в саже. А можно,
я из тазика за баней помоюсь? День теплый и свежего воздуха много,
не то что в этой копчушке, все дымом пропиталось.
– И прекрасно, что пропиталось, все микробы и бациллы лапки откинули, все стало стерильным, – шутками хотела приободрить дочку.
Но она упрямилась:
– Мама, ну не хочу я в этой черной бане мыться.
– Так, прекращаем фокусы! Здесь нет душа, нет фаянсовой или эмалированной ванны, нет водопровода и канализации, электричества
тоже нет. А люди живут, грязью не заросли. Ясно? Вот тебе таз с горячей водой, рядом бочка с холодной водой и ковшиком. Разбавляй воду
и начинай мыться. Привыкай к тому, что есть и что дают нам люди. –
Я подала ей кусок хозяйственного мыла, лежавшего на краю лавки. –
Мылься хорошенько. Не принюхивайся, еще раз, не принюхивайся…
Хозяйственное мыло – отличный антисептик.
– Мама, не сердись. Я все поняла. – Она вертела в руках темный
кусок мыла. – Привыкать так привыкать, – и обильно намылила мочалку из свежего куска рогожи. Плеснула на себя пару ковшиков теплой воды. – Обещаю, что очень скоро ко всему привыкну, во всем
разберусь, не буду тебя огорчать своими «не хочу, не буду»…
– Вот и молодец, вот и умница.
65

Я легонько шлепнула ее по спине пахучим распаренным веником
из березовых веток с пучком мяты.
Она ойкнула, засмеялась:
– Не дерись, я же дала тебе обещание – никаких фокусов.
– Это массаж. Надеюсь, что до размолвки и, тем более, драки
у нас с тобой, доченька, никогда не дойдет. Мы же люди разумные,
так, что ли, классифицируется род людской, к которому мы с тобой
принадлежим?
– Так, так… Драки не будет, размолвок не будет, а вот веничком
я тебя похлопаю, пошлепаю…
Мы мылись в баньке, от души плескались теплой водой, а наша
выстиранная и хорошо отжатая одежда развевалась на летнем сквознячке, подсыхала около бани.
А потом мы обедали в светлой, очень чистой комнате пятистенного дома матушки Марьям. За общим столом собралось
около десяти человек, остальные женщины не пришли, решили
питаться кто у хозяйки, где определились с жильем, кто готовить
самостоятельно.
Матушка Марьям в нарядном платке и светлом фартуке следила,
чтобы все хорошо работали ложками, приговаривала:
– Ашау, ашау – кушай, кушай!
Но мы еще не отошли от долгого переезда, от всего пережитого и не ели так, как этого хотела Марьям. А еда была праздничная,
приготовлена, как для дорогих гостей или близких родственников:
наваристый такмак – густой суп с домашней лапшой, азу с приправами и хорошо упревшими овощами и большими кусками молодой
говядины. Зайнаб объяснила, что баранину готовить бабушка Марьян не стала, потому что не знает, все ли русские любят это мясо.
Если употребляют барашка, то на следующий обед она приготовит
и из него хорошую, вкусную и полезную еду.
66

В завершение первого обеда с удовольствием пили ароматный чай
со свежими беляшами, ели чак-чак. По выбору, кому что нравилось.
А начищенный до зеркального блеска самовар пел на столе свою
уютную, добрую песню. И не верилось, что где‑то там, далеко-далеко
от Башкирии, от деревни Бурлы, грохочет война, что ее черный вал
с короткими смертельными остановками катит по земле нашей страны, уносит жизни воинов и мирных жителей, ни в чем не повинных
детей, таких как черноглазый, улыбчивый Рафик, внук матушки Марьян, сынок-первенец Зайнаб и Ахмата.

НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО

Июль 1941 год
Деревня Бурлы
Башкирия

Здравствуй, мой папа, самый лучший папа во всем мире!
Я не знаю твоего почтового адреса, не знаю, где ты
сейчас находишься, но все равно пишу тебе. Я привыкла
все тебе рассказывать. А мы разговаривали с тобой
в последний раз так давно. Было это 21 июня, когда ты
уезжал по служебным делам на пограничную заставу, а мы
с мамой собирались отправиться в Тельшяй, в военный
госпиталь, так как я по неосторожности серьезно засорила
глаз и требовалось вмешательство специалиста, а не врача
нашего отрядного лазарета.
И все! На этом оборвалось наше общение, оборвалась
привычная жизнь, и началось страшное – пришла война.
Благодаря пограничникам нам удалось выехать из Литвы.
Нет, не выехать, а эвакуироваться. А это совершенно разное –
выезжаешь по билету, в пассажирском поезде, на плацкартном
месте в вагоне, где проводница приносит вкусный чай с крепкими
кусочками сахара-рафинада, предлагает печенье или вафельки
«микадки», которые я обожаю. Они так вкусно хрустят
на зубах.
Мы же эвакуировались поспешно. Нас с мамой подобрали
пограничники на станции Картена. Там нас высадили
из поезда, в котором мы возвращались в Кретингу 22 июня.
Возвращались и не знали, что началась война, что Кретингу
бомбят и обстреливают гитлеровцы.

Мы ничего не знали... Ничего с собой не имели, но были счастливы,
что едем со всеми, кто успел выбраться из горящего приграничья. Было
все равно, что вагон товарный, грязный, что сидим на голом полу.
Главное: не попали в руки фашистов; уцелели во время налета немецких
самолетов на наш эшелон. Эшелон, в котором находились женщины,
дети и раненые, немецким летчикам не удалось уничтожить, они и мост
через Дубису не смогли разбомбить. Им помешал всего один, понимаешь,
папка, всего один наш советский истребитель. А если бы тогда в небо
поднялось много наших самолетов, то, наверное, остановили бы
гитлеровцев в той же Литве, а сейчас они топчут нашу землю далеко
от государственной границы.
Что и как было 22 июня, ты знаешь лучше меня. Ты же был
на заставе, там тебя застала война, там ты с пограничниками
принял первый бой и... и уцелел. Ведь ты жив? И не знаешь, где мы,
поэтому нет от тебя ни писем, ни вестей.
А мы с мамой живем сейчас в татарской деревне Бурлы. Вначале
поселились у бабушки Марьям, ее все здесь называют матушкой
Марьям. Она не очень старая, просто пожилая, с морщинками
на лице, только я да ее многочисленные внуки бабушкой называем. Она
для эвакуированных, которых принял колхоз, первое время готовила
еду. Вкусно и опрятно готовила. Но я вначале отказывалась есть
суп с лапшой, потому что лапша была из муки очень темного цвета,
а я думала, что она грязная. Не понимала, как чистыми руками,
в чистой посуде у бабушки Марьям такая темная, неаппетитная
лапша получается. Я даже подсматривала, как она ее замешивает.
Моет ли перед готовкой руки и посуду.
Вот такая я глупая городская девчонка была! Никогда несортовой
пшеничной муки не видела. Мама все пекла из белой муки. А оказывается,
и из темной муки вкусные беляшики с мясом, лепешечки с картошкой
69

и творогом получаются. Теперь я не отодвигаю тарелку с супомтакмаком, а уплетаю за обе щеки. Бабушка Марьям только довольно
улыбается и приговаривает:
– Айшай, айшай, кызымка Валя!
Перевести? Это значит: «Кушай, кушай, девочка Валя!»
Вот приедешь к нам, а я вместо: «Здравствуй, папа!», скажу:
«Салям, ата!»
Милый мой папа! Дорогой наш папка! Как же нам не хватает
тебя. Как хочется поскорее узнать твой адрес и получить весточку
от тебя.
Мама недавно написала и отправила письмо – запрос в Москву,
в Министерство погранвойск СССР. Там‑то должны все знать обо
всех пограничниках, в том числе и о нашем 105‑ом Кретингском, где он
сейчас располагается и где ты служишь теперь.
Получим твой адрес, и я напишу тебе большое-пребольшое письмо.
Мама тоже напишет. А ты, как всегда, прочитав их, отметишь
своим двухцветным карандашом наши ошибки – и грамматические,
и синтаксические. Без них у нас с мамой не получается.
А когда приедешь к нам, заставишь повторить правила из учебника
грамматики. Я, конечно, уткнусь носом в учебник, а мама отмахнется
и со смехом скажет, что ее учебник остался в церковно-приходской школе
села Воскресенки у дьячка Спиридона.
Вначале мы с мамой не только питались у бабушки Марьям, мы жили
в ее большом, просторном доме. Потом маме по ее просьбе разрешили
занять пустой домик. И мы перешли в свои «апартаменты».
Топчан нам смастерили деревенские плотники, тюфячок, набитый
свежим сеном, и такую же подушку дала соседка тетя Фатима. Она же
поделилась посудой. У нас с мамой теперь «собственные» чугунок, две
глиняные миски, две плошки и, главное, две деревянные росписные ложки.
70

Только черпают они не всегда разнообразную еду. Продукты выдает
колхоз. Мама старается из них нормальные обеды приготовить.
В «нашем» доме из мебели только топчан, на котором спим с мамой,
да низкий хозяйский настил против печки – не то стол, не то лежак.
Вот и все, что у нас имеется.
Для меня, конечно, это непривычно. Я еще не научилась обращаться
с ухватом и несколько раз опрокидывала чугунок с едой, когда вынимала
его из печи. Хорошо, что в нем варилась картошка в мундире, а не суп.
Все можно было собрать.
Мама меня не ругала за неловкость, но я очень огорчилась. Обязательно
научусь и печь растапливать, и с ухватом работать.
Почему я говорю (пишу) тебе об этом? Потому, что мне все
внове. О таком я читала в книжках с описанием деревенской жизни.
И вот теперь в действительности, по‑настоящему оказалась в деревне
да еще в татарской, самобытной и, как понимаю, жить здесь придется
не день и не месяц.
Мама говорит, что это временно. Война скоро закончится, и мы
сможем вернуться в Кретингу или приехать в другой город, где ты
будешь служить. Все у нас наладится и обустроится, как прежде,
будет уютная квартира. К твоему приходу с работы мама приготовит
вкусный обед, в том числе и твои любимые сибирские пельмени. Будем
сидеть за столом, накрытым белой накрахмаленной скатертью, есть
и пить из красивой посуды, а не из черепушек, какими пользуемся сейчас;
будем разговаривать, шутить...
Мама говорит, что вещи и одежда – дело наживное. Основное –
сохранить здоровье и жизнь. Все будет в порядке, все будет нормально,
только бы с тобой ничего плохого не произошло.
Как жаль, папа, что я не могу отправить свое письмо тебе. Оно
в никуда... Нет, я не права! Оно тебе! Я буду писать тебе, писать
71

и рассказывать обо всем: как мы живем, что делаем-поделываем,
что у нас нового – хорошего и не совсем хорошего. Тебе же интересно
знать, как мы с мамой привыкаем к новой жизни в далекой от тебя
Башкирии? Буду писать откровенно, без утайки, ведь ты для нас
самый дорогой человек, роднее и ближе тебя у нас с мамой никого нет.
А с родными нужно быть откровенными. Ведь так?
Будь здоров, где бы ты сейчас ни находился. Береги себя. Знай,
что мы очень, очень ждем, ждем, ждем...
Папа, ждем хотя бы коротенького письмеца, хотя бы пару строчек,
написанных твоим четким, красивым почерком!
До свидания, папа, мой самый лучший в мире папа, до свидания,
до встречи, даже если она наступит не так скоро, как мне и маме
этого хочется.
До свидания. Твоя дочь Тина.
P. S. Вот написала тебе первое письмо из Башкирии и будто поговорила
с тобой. Спрятала его подальше от мамы. Зачем ее расстраивать?
Она и так ходит сама не своя: ждет ответа из Москвы. Я тоже очень
жду этого ответа, верю, что там имеются все сведения о пограничных
отрядах, а значит, и о тебе. Конечно, они сообщат твой адрес. Тогда
мы с мамой напишем тебе большое письмо, а я вложу в конверт и это,
чтобы ты знал, как мы любим тебя, как часто-часто вспоминаем
и желаем тебе здоровья, спокойствия, успехов, а главное, чтобы
не задела тебя немецкая пуля и ты уцелел в этой страшной войне...
Тина

МЫ СИЛЬНЫЕ

Тревожно и неспокойно на душе. Постоянно думаю
о Паше. Что с ним? Жив ли он? Где он сейчас?
Несколько раз начинала письмо – запрос о Паше. Писала,
рвала написанное, боялась отправить его: на запрос придет
ответ. Какой? Очень боюсь, что вдруг нет уже моего Пашеньки. Ведь он был на границе, на заставе, там, где в первые часы
22 июня бушевал огненный ад!
И вот на днях решилась – отправила запрос в Министерство погранвойск СССР. Другого адреса не знаю. Все
погранокруга смешались. Кто, что и где находится, наверное, не знает и высшее начальство. Война, сметая все на своем пути, катила по стране. Радиосводки, газетные сообщения сдержанные: отошли, не отступили, а отошли на заранее подготовленные позиции.
Видели эти подготовленные позиции… На этих позициях 22 июня полыхало все приграничье. Там без подкрепления и помощи регулярной армии отбивались пограничники винтовками системы Мосина, ручными пулеметами Дегтярева, отстреливались пулеметами гражданской
войны «максим». И это против автоматов, бронемашин,
танков и самолетов гитлеровской армии. А где же была
наша несокрушимая, легендарная армия, о которой мы так
красиво и слаженно пели на концертах в нашем отрядном
клубе, на разных межотрядных смотрах самодеятельности? Пели: «Чужой земли мы не хотим и пяди, но и своей
вершка не отдадим!»
Не отдали… Немцы прямиком катят к Москве. Жгут
села, рушат города, убивают наших, советских людей. Убивают и орут: «Победа! Победа!» Чистят свои тупоносые сапоги для парада…

Как же тяжко читать, слушать и писать о том, что сейчас происходит! Тяжело? Больно? И это находясь в глубоком тылу, за тысячи
километров от фронта?! А как же тем бойцам и командирам, которые
насмерть стоят на этих «заранее подготовленных позициях»? Умирают, погибают за Родину, за наш народ, за нас с Валей. Может, и мой
Пашенька там, далеко на западе отстреливается от врагов последними патронами, отбивается кулаками, ногами…
Сердце мое разрывается на части от неизвестности, замирает
в ожидании ответа из Москвы. Жду и боюсь… Боюсь, а вдруг уже нет
в живых моего мужа? Вдруг он погиб еще там, на заставе, куда уехал
утром 21 июня. Там и застала его война, обрушилась внезапным огнем… Что такое застава и ее обороноспособность, я знаю. Не один
год прожила рядом с Пашей на заставах, где ему приходилось служить. Обычные окопы, несколько установок с ручными пулеметами
на случай воздушного нападения противника. Не зенитки, а пулеметы! Попробуй достань самолет, летящий на высоте не одного километра. Нормативное количество боеприпасов и 50‑62 человека личного
состава. Это против регулярной армии Гитлера! Ее шапками не закидаешь, красивыми словами и бодрыми песнями не остановишь.
Разразившаяся война – не пионерские игры в войнушку с условным противником. Противник – реальный и смерть реальная, настоящая, а не условная, и беда настоящая, всеобщая, народная.
Все в истории повторяется, все вращается по спирали. Не раз приходили на нашу землю беды и завоеватели. Для заморских и соседних государств Россия с ее просторами, природными богатствами
и красотой была желанным, лакомым куском. Врывались, грабили,
жгли, в полон угоняли. И что? Погибла Россия? Исчезла? Канула в небытие, как мифическая Атлантида?
А фигушки вам двойные! Россия жива! Как сказочная птица Феникс, возрождалась, становилась краше.
74

Вот и сейчас, как бы ни трудно, как бы ни трагично складывались дела на фронте, не погибнет наша страна, не одолеет ее Гитлер
со своими бандитами, вооруженными новейшей техникой.
Соберемся, напряжемся, объединимся и получат эти непрошенные гости такого пинка, что забудут, где находится их фатерлянд
с Берлином и фюрером.
Это не плакатно-агитационное высказывание. Я не на митинге.
Это мое личное мнение, твердое убеждение, твердая вера в нашу победу, пусть нескорую, но П О Б Е Д У.
Эта уверенность, вера и надежда помогают сейчас вынести все,
что случилось с нами; помогут преодолеть и то, что ожидает в дальнейшем. Знаю – легко нам с дочкой не будет. Но, как бы сложно
и трудно не пришлось, мы выживем, все осилим. Мы же русские! Значит, сильные. Вот так‑то! И несмотря на то, что
Неутешительные сводки
Нам радио передает,
Но верим мы в Победу
И это силы придает.
Мы верим – победит Россия!
Разбитые отстроим города.
Мы будем жить счастливо,
Нас победить нельзя!

ПРОПА Л БЕЗ ВЕСТИ

Вот и пришел ответ из Министерства погранвойск. Официальный, казенный конверт, а в нем уведомление, ответ
на мой запрос:
«… Капитан Зобов П. А. в расположение воинской части
не вернулся. С 23 июня 1941 года числится в списках без вести
пропавших. За пособием обращаться…»
Не дочитала. Померк белый свет. Зашаталась под ногами
земля. Все закружилось, завертелось каруселью. Зашлась криком и слезами. Паши нет… Паша погиб… Пропал без вести…
Что это значит? Живой или мертвый? Мой Пашенька. Нигде… Нет моего Паши…
Если бы не Валя, я в тот же день ушла бы из жизни. Зачем
жить? Для кого жить? Какой смысл моей жизни?
Но рядом со мной была наша с Пашей доченька. Оставить
ее одну среди чужих людей? В неразберихе военного времени
она без меня погибнет. Во имя памяти мужа я должна жить,
продолжать жить за двоих: за себя и за Пашу!
А сердце, душа слезно кричат, не подчиняются разуму.
Боль рвется причитанием:
Я была счастлива.
Я была любима.
Тучей налетела страшная война.
Милого убила,
Сердце опалила
И теперь я горькая вдова.
Где его могила?
Где тот бугорочек,
Где сраженный пулей миленький упал?
Есть лишь «похоронка»

С черными словами:
«Не вернулся с боя,
Без вести пропал…»
Страшное и непонятное слово: пропал. Пропал и все тут… Жилбыл человек и… канул в неизвестность, растворился бесследно. Разве
такое может быть?
На Валю, нашу Тинку-хворостинку, больно смотреть: молчит, плачет тайком, чтобы я не расстраивалась и тоже не начинала бы плакать. При ней я не плачу. Боль и горе свое загнала глубоко в сердце,
от этого так тяжко. Уйти бы в лес и выкричаться там. Валя ходит
за мной хвостиком, никуда одну не отпускает. Детская ее душа тревожится и страдает по‑взрослому.
Вчера она обняла меня, прижалась и сказала:
– Надо верить, что папа жив. Каждый день говорить и вслух
и мысленно: «Папа жив! Папа жив! Папа жив!» Он обязательно уцелеет и разыщет нас, мы вновь будем вместе, рядышком. Пусть наши
слова – «Ты жив!» – станут для него оберегом, спасут от пуль, осколков, снарядов, сохранят ему жизнь.
И еще моя доченька сказала, вернее, попросила, чтобы я не обсуждала с женщинами, что приехали вместе с нами в Бурлы, содержание письма-уведомления, полученного из Министерства погранвойск СССР.
– Они, конечно, нам сочувствуют, даже иногда плачут. Но, мама,
они плачут не о нашем папке, плачут от страха, что могут получить
такое же известие о своих мужьях, что и им может прийти такое же
письмо с черными печатями. Ведь их мужья тоже служили на границе, тоже там встретились с гитлеровцами. Не нужны нам их слезы
и горестные вздохи! Они поплачут, утрутся платочком и разойдутся
по своим квартирам. Через пять минут будут улыбаться и смеяться.
У них нет нашей беды.
77

И еще моя девочка сказала:
– Не нужны нам ничьи горестные вздохи, мы сильные! Ведь
папа всегда называл нас: «Мои смелые, сильные пограничницы». Будем сильными, будем терпеливыми. Будем ждать и ждать
нормальных, хороших вестей о папе. А московское письмо – это
ошибка! Спрячем его подальше, а когда папа приедет к нам, мы
отправим письмо тому московскому майору, который подписал
неправильную бумагу. Пусть ему станет стыдно за допущенную
ошибку, за наши слезы и за твои, – она чуточку помолчала, –
и за твои ночные слезы. Я ведь все вижу, все слышу. Не нужно
нам чужое сочувствие. – И еще раз убежденно повторила, – Мы
сильные! Все переживем, все осилим! Правда, мама, осилим?
Осилим и дождемся приезда папы. Правда же, мамочка, дождемся и встретимся?
И моя утешительница, рассудительная моя Алечка уткнулась
лицом в мою грудь и горько расплакалась. Это были ее последние слезы, какие я видела. Конечно, она плакала, плакала горько,
искренне, но… тайком. Плакала и я. Мы скрывали друг от друга
наши слезы, наше неутешное горе и не хотели верить полученному известию, твердо решили считать его ошибкой военных
чиновников, отсутствием у них достоверных сведений. О каких
списках может идти речь, если в военной сумятице неизвестно,
где находится отряд?! Вряд ли штабной работник сидел на пенечке и в перерыве между боем с немцами составлял список потерь
численного состава отряда и с посыльными срочно в Москву отправлял его.
Слова остаются словами, какими бы они ни были оптимистичными и обнадеживающими, сердце болит, мучают горькие и тяжкие думы о судьбе Паши. И боль моя вырывается в рифмованный
не то плач, не то надежду, не то заклинание:
78

Нет, ты не убит, а ты живой!
Все врет известие о смерти.
Ты жив! Ты жив, любимый мой!..
Ты не погиб, не пропал без вести.
Я верю, верю, что ты жив.
Я верю – пуля мимо пролетела.
Я верю – ты по‑прежнему красив.
Я верю, что граната не задела.
Я верю – выживешь в беде,
Какая бы с тобой ни приключилась.
Молиться буду о тебе,
Чтоб жизнь твоя, любимый, сохранилась.
И я молюсь, молюсь о том:
Чтоб ты остался невредимый;
Чтобы скорей вернулся в дом.
Молюсь я о тебе, мой милый.
И каждый день и каждый час
Об этом Бога заклинаю,
Чтоб смерть не разлучила нас.
Ты жив! Я в это верю! Я это знаю!..
Умом понимаю, что чудес не бывает, а сердце не верит, не хочет верить
в твою смерть. Паша, родной, ты жив? Откликнись, дай весточку о себе!
Ну, хотя бы приснись, хотя бы во сне поговори со мной. И это случилось.
Я так явственно увидела мужа во сне, что утром сложились вот эти строки:
Ты мне приснился, дорогой:
Вокруг колючая ограда,
Стоишь печальный и больной,
А на груди большая рана.
79

Тебе хотела я помочь,
А ты сказал: «Не надо.
Ступай. Тебя ждет дочь,
Ребенок наш, наша отрада!»
Ты отвернулся и исчез,
Руками я к тебе тянулась.
Вокруг шумел сосновый лес…
И я в слезах проснулась.
Что это было? Просто сон,
Навеянный измученной душою?
Или услышал мой душевный стон
И хоть во сне поговорил со мною?
Не знаю я, куда забросила тебя война
И как судьба твоя сложилась,
Но верю я, что сбережет любовь моя,
Что бы с тобою ни случилось.
Как понять свое сновидение? Я так явственно видела уставшее,
осунувшееся лицо Паши, будто он стоял рядом со мной. При чем здесь
лес, в котором я никогда с ним не была, при чем колючая проволока?
Это сигнал, известие, что муж жив, находится в каком‑то замкнутом
пространстве? В окружении, в плену? Где, где ты, Паша?! Что с тобой,
мой единственный и навсегда любимый?
Боже, сохрани жизнь Павла и дай мне силы все осознать!

Папа! Папочка! Где ты? Что с тобой? Ты жив? Жив?
Конечно же, ты жив! Разве может быть иначе?!
Не пишешь, не сообщаешь о себе потому, что не знаешь нашего
адреса, не знаешь, где мы с мамой сейчас живем. А бумага
из Москвы с черным штампом и печатью, что была в письме,
которое нам принесла почтальонша Гюльсина, – это ошибка,
неправда, вранье!
Там написано, что ты не вернулся в часть и пропал
без вести 23 июня 1941 года.
Как пропал? Ты что, иголка? Пуговица от шинели?
Это иголка может где‑то затеряться, пуговица от шинели
или блузки оторвется и куда‑то закатится. Ты – человек!
Военный. Командир. Пограничник. Тебе все тропки, все
овраги, все бугорочки-кустики на границе известны. Ты
что, заблудился и поэтому не вернулся в штаб отряда?!
Что за ерунду нам прислали на мамин запрос о тебе?! Все
они, сидя в кабинетах, перепутали.
Ты жив! Я в это верю... Но, когда прочитали московскую
бумагу, мы с мамой расплакались, потому что испугались
и вначале поверили в то, что там было написано. Ведь письмо –
это не розыгрыш злого человека, а официальный ответ на запрос.
Мама так рыдала, что я перестала плакать, боялась, что она
умрет от горя на моих глазах.
С мамой плакали и женщины, с которыми мы приехали
из Литвы и живем в Башкирии, в татарской деревне Бурлы.
Они поплакали, успокоились и ушли, разошлись по своим

НЕОТПРАВЛЕННЫЕ ПИСЬМА

Сентябрь 1941 г.
д. Бурлы

квартирам. А мы с мамой остались вдвоем с этим страшным письмом,
с неизвестностью.
Тетеньки плакали из сочувствия к нам и еще, мне кажется,
от страха получить такое же письмо с черными штампами и печатью...
Пока никто из них ничего конкретного о своих мужьях не знает.
Я считаю, что мы о тебе, дорогой мой папка, тоже ничего не знаем.
Я не верю тому, что написали нам. Не верю – и все тут!
Нам рассказывали женщины с застав о том, что творилось в первые
часы и дни на границе, когда началась война. По радио тоже радостных
вестей не передают. Уходят, отступают наши.
Может, среди них и ты, уставший, но живой? Пусть будет так!
Ты сильный – выдержишь эти переходы, выдержишь, осилишь все
трудности.
Папа! Родной мой папочка! Ты же не погиб? Конечно же, ты жив!
И никуда не пропал. Пусть наша любовь хранит тебя везде, всюду
и всегда, где бы ты ни находился. Пусть вражеская пуля пролетит
мимо тебя!
Мы с тобой! Всегда рядом с тобой, как и ты с нами. Пусть это
в мыслях, а не в реальности, не наяву, но мы вместе.
Говорят, что мысли и пожелания хорошие и плохие передаются
на любое расстояние. Значит, ты слышишь меня, слышишь каждую
минуту, час, день, когда я думаю о тебе, когда мысленно разговариваю
с тобой. Знай, что мы с мамой любим тебя и ждем. Какое бы время
ни прошло, как бы оно долго ни тянулось, мы обязательно встретимся,
и наша троечка вновь будет вместе. Ведь так?!
Папа, папа – живи! Слышишь? Живи, живи, живи!
Обнимаю тебя, дорогой мой папка.
Твоя дочь – Тинка-Валентинка.
82

Деревня Бурлы
Ноябрь 1941 года
Папа!
Извини, не могла раньше написать тебе. Болела мама... Я от нее
не отходила. Писать тебе не стала, так как получилось бы очень
грустное письмо, да и мама могла заинтересоваться, что это я,
сидя у окошка, корябаю огрызком карандаша на листке из школьной
тетради. Считаю, что маме пока не следует знать об этой нереальной
односторонней переписке. Будет расстраиваться и опять сляжет.
Сейчас маме полегчало. Наверное, не столько полегчало, сколько она
собрала всю свою волю в кулак и заставила себя подняться, заняться
обычными домашними делами: испекла хлеб. Кстати, он у нее очень
получается, с хрустящей верхней корочкой. Сварила борщ и мою любимую
пшенную кашу. Потом она немного поработала за самопрялкой, пряла
шерсть для тети Фатимы (это наша соседка) и ушла не то к бабушке
Марьям, не то в правление колхоза.
Меня с собой не взяла, сказала:
– Побудь дома. Я пройдусь по деревне, а то совсем залежалась.
Может, загляну к Марьям. Нужно и с председателем переговорить
насчет работы. Нельзя иждивенцами быть, сейчас все работают.
А мне кажется, что она просто не хотела, чтобы я слышала ее
разговор с бабушкой Марьям и видела их слезы.
У бабушки Марьям погиб на фронте ее младший сын Ахмат, отец
маленького Рафика. Так что поговорят с мамой и поплачут без помех,
то есть без меня.
Я, наверное, не совсем правильно веду себя, даже голос повышаю,
когда мама в разговоре с женщинами говорит, что ты «пропал
без вести», а это значит «погиб». Видишь, я это нехорошее слово даже
83

в кавычки взяла, потому что к тебе, живому, оно не относится. А маме
хочется выплакаться. При мне она сдерживается. Может, не стоит
мне вмешиваться в разговоры взрослых и приказывать им немедленно
замолчать или сменить тему разговора? А о чем могут говорить
женщины, потерявшие своих мужей, – только о них, о своих мужьях,
об отцах своих детей. А тут я, пигалица, со своими требованиями...
Ну, боюсь я, папа, что может навредить тебе неосторожное
напоминание о смерти. А разубедить меня некому. Все эвакуированные
разъехались кто куда. В Бурлах остались только мы с мамой. Мы
не смогли даже в Красноусольск уехать. У нас нет теплой одежды, нет
денег, чтобы ее купить. Я тебе говорила, что из Литвы мы выехали,
вернее, нас вывезли в чем стояли, то есть в чем вышли из дома 21
июня, когда уезжали в Тельшяй, в том и приехали в Бурлы.
С того времени из юбочки своей пионерской я выросла, блузка
поизносилась, красивые туфельки прохудились, от них только
ремешок остался да нарядная пряжка. А сейчас зима, снегу намело
до окон домика, где мы с мамой живем. Тетя Фатима подарила
растоптанные, старые чесанки (мягкие валенки). Одеваем их с мамой
по очереди, когда кому‑то из нас нужно срочно отлучиться и пойти
то по воду, то за дровами для топки печки. Основная же наша обувь –
персональные лапти. Их по размеру ноги сплел нам бабайка (дедушка)
Юсуф. Он многое умеет делать из лыка. У него все так ладно и красиво
получается. Трудолюбивый человек этот бабай.
Из-за того, что у нас нет нормальной одежды, мама не рискнула
на переезд в Красноусольск. Это поселок городского типа, там есть
школа, где преподавание ведется на русском языке. А в Бурлах только
татарская школа.
Первого сентября, когда начался учебный год, я с завистью смотрела
на школьников, на их портфельчики и сумочки, с которыми они шли
84

в свою школу. Постояла неподалеку, а когда зазвенел звонок на урок,
убежала, боялась расплакаться. Мой учебный год пропущен. У меня,
к сожалению, годовые каникулы. И вместо того, чтобы сидеть за партой
в 8‑м классе, сижу на донце и тяну бесконечную шерстяную нитку,
наворачиваю ее на веретено, а потом сматываю в клубок. Отдаю
заказчице и получаю за работу то, что она посчитает возможным:
кусочек сливочного масла, стакан муки или крупы, реже чашечку меда.
Его мы бережем – это наше профилактическое лекарство от простуды,
от боли в горле.
В деревне есть небольшая библиотека, в ней имеются книги
и на русском языке. Я их уже прочитала по нескольку раз. Заучиваю
стихи Пушкина, Лермонтова. Даже не совсем понятного мне
Маяковского пытаюсь декламировать. Пряду шерсть и под жужжание
веретена говорю рубленые строки его стихотворений.
Мама шутит:
– Неплохо получается, даже ритмично. Вот бы Володюшка
удивился бы, что его стихи тебе в работе помогают.
Помогают или не помогают, а память тренировать нужно,
а то за год вынужденных каникул я не только забуду, как простые
арифметические задачки решаются, по‑русски разучусь говорить. Мозги
засохнут, что делать буду?!
Знаешь, папа, я никогда не предполагала, что жить можно в таких
условиях, в каких мы вдруг оказались, и не только жить, но и радоваться.
Да, радоваться лепешке, намазанной пшеничной кашей с кусочками
бараньего жира, которую принесла тетя Фатима, узнав, что у меня
день рождения.
А ты помнишь, какой вкусный и красивый пирог пекла мама к этому
дню? И обязательно, как напоминание, что в моей жизни прибавился
еще один год, в центре пирога всегда возвышалась румяная циферка.
85

Вначале это были маленькие однозначные цифры, а с каждым прожитым
годом они подрастали, как и я. В ноябре сорокового года в центре
этой вкуснятины стояло число 12 с веселым задорным хвостиком. Вот
сколько беззаботных, веселых, счастливых и радостных лет я прожила!
В нынешний день рождения мама тоже испекла праздничный
пирог, пирог военного времени. Это было картофельное пюре, хорошо
заправленное маслом, с зарумянившейся корочкой, ободком из маленьких
мясных фрикаделек и с числом 13 в центре.
Мы пригласили Фатиму с ее лепешкой за стол, которого у нас
нет. Но и здесь мама нашла выход. Праздничным столом послужил
березовый чурбачок, отпиленный от бревна. Накрыли его «скатертью» –
накрахмаленным, промереженным куском марли. А что? Нарядно
получилось. Уселись около «стола» на пол и начали пиршество: ели
мамин, то есть мой праздничный пирог и подарок Фатимы. Запивали
ароматным чаем, настоянным на травах, похрустели маленькими
хлебными сухариками, сбрызнутыми ложечкой меда. Все было вкусно
и празднично! И, конечно, говорили о хорошем. Вспоминали тебя. В этот
день ты находился далеко-далеко от Башкирии, от нас с мамой, но все
равно присутствовал на моем дне рождения и, как глава нашей небольшой
семьи, мысленно, условно сидел за столом на почетном месте. Мама
предложила чокнуться кружками с чаем (имея в виду самое дорогое
вино!) За то, чтобы и ты, и муж доброй Фатимы Абдулла уцелели
в пожаре войны; чтобы оба вернулись здоровыми и невредимыми: ты –
к нам, Абдулла – к Фатиме и своим четверым ребятишкам.
Потом мама запела, запела впервые после 22 июня! Это был
твой любимый вальс «На сопках Маньчжурии». Под его мелодию вы
когда‑то так красиво танцевали с мамой на вечерах в отрядном клубе
и в компаниях своих друзей. Мама пела, а ее глаза были полны слез,
Но она не заплакала, сдержалась, ведь на праздниках не плачут, а день
86

рождения тоже праздник, хороший, личный. По поводу заслезившихся
глаз мама сказала, что это от едучего лука. Слукавила моя мамочка!
Лук‑то был внутри «пирога», к тому же в запеченом виде. Это она
тебя, папа, вспомнила и нашу довоенную жизнь.
Вот такой у меня день рождения получился. Я его до скончания своей
жизни буду помнить – война, голод, а мама мне праздник устроила.
Как же мне повезло, что у меня такие родители, как вы! Спасибо
вам за то, что вы у меня есть, что подарили мне жизнь. Живите оба
долго-предолго. Я вас очень-очень, до бесконечности люблю.
До свидания. Всего тебе доброго, хорошего, спокойного.
С любовью, уважением и самыми светлыми надеждами – твоя
Тинка, или повзрослевшая на год Валентина.
Все, до следующего письма.

ВСЕ УСТРОИТСЯ, ВСЕ НА ЛА ДИТСЯ

Время не стоит на месте, оно идет, бежит своим путем, наматывая часы, дни, месяцы, годы. Из этого состоит жизнь.
Моя же жизнь на какое‑то время остановилась. Так мне казалось тогда, когда получила известие, что мой муж, капитан
Павел Зобов пропал без вести на границе в Прибалтике.
Но судьба моя распорядилась иначе, и я нашла в себе
силы справиться с обрушившимся на меня горем. Мои жизненные часы с перебоями, с коротенькими остановками,
но продолжали свой ход – дотикали до сегодняшнего дня.
А сегодня на календаре конец января сорок первого года.
Война продолжается, но уже не так стремительно, как в начале. Немцы застряли в Подмосковье вместе со своей современной военной техникой и «непобедимыми» генералами. Задуманный ими блицкриг забуксовал. Не получилась
быстрая война! Просчитались!.. Ползут назад! Медленно,
но уползают, а потом и побегут из нашей страны в свой фатерлянд. Но не все добегут, русские умеют стрелять и бить
врага. А те, что уцелеют, ответят за все свои злодеяния, за все
муки, что причинили человечеству.
Я уверена, что так и будет. Все люди земли увидят нашу
Победу, будем бросать цветы к ногам наших бойцов и их командиров. Может, к тому времени найдется наш капитан-пограничник. Пропал без вести – это еще не значит, что убит!
Есть надежда, пусть и самая маленькая, самая крохотная,
но надежда, что смерть прошла мимо Паши, не задела его немецкая пуля, не попал минометный осколок. Уцелел он в том
приграничном огне.
Не хочу думать о плохом, не буду думать о плохом! Права моя доченька, когда говорит, что мысли, воспоминания о папе должны быть светлыми, легкими, хорошими,

о бнадеживающими, тогда и ему будет легче, лучше, где бы он в этот
час, в этот день ни находился. Даже если он (упаси Боже!) попал в немецкий плен, наши добрые мысли, наша любовь помогут ему выжить, дадут силы вытерпеть все…
Так оно или нет, я не знаю. Может, это Валина фантазия. Но я стараюсь думать о Паше как о живом, а не о погибшем.
Я буду ждать его всю свою жизнь, потому что люблю, потому
что не верю официальной бумаге, полученной из Москвы. Пусть она
вся будет заштампована печатями и расписана подписями с витиеватыми закорючками и росчерками. Сердце мое кричит:
– Не верь!
И я не верю, я буду ждать и ждать…
Как черный ворон похоронка прилетела.
Бедою-горем постучалась в дверь.
Осиротела я, осиротела…
Душа болит, а сердце говорит: Не верь!
Не верь словам безжалостным, казенным,
Что разрывают сердце, словно зверь.
Не верь печалям этим черным.
Не верь! Не верь! Не верь!
Не может милый мой пропасть бесследно,
Не может без вести пропасть!
Он не убит, он жив, и это верно!
Я буду ждать! Не перестану ждать!
Да, я буду ждать Пашу, вопреки всему буду ждать! Ждать и преодолевать все невзгоды и трудности, что переполняют нынешнюю
жизнь. А их множество. Ведь после 22 июня для нас с дочкой все началось с нуля. Что такое остаться ни с чем, в том, что на нас! К кому
89

обращаться за помощью, если все рушится, если полстраны топчут немецкие сапоги? Только на себя, на свой труд, на любой труд,
который даст дополнительный кусок хлеба к той норме, что предусмотрена правлением колхоза, приютившего нас. И из деревни
я пока не могу выехать. Из всех пограничниц в Бурлах остались
только мы с Валей.
Женщины разъехались кто куда. Шабловская с матерью и Дрень
с двумя детьми перебрались в Красноусольск. Это поселок городского типа в тридцати километрах от Бурлов. Другие уехали подальше:
Водолагина с девчушкой – в Ташкент, Агеева с детьми – в Подмосковье, остальные тоже нашли пристанище у родственников. Ну а нам
с Валей ехать некуда. Ее бабушка, моя свекровь, Афанасия Егоровна,
внучку не позвала, но пятьдесят процентов горького пособия за Павла отобрала. Мотивировала тем, что ей трудно без сына живется.
Это в Сибири-то при собственном хозяйстве, непорушенном доме
и муже – соседе-вдовце.
Бог с ней, с Афанасией Егоровной. Не погибли в первые дни войны, выживем в тылу. Не в диком поле живем, а среди людей. Трудно,
невероятно трудно, но не побираемся, и до полуголодного обморока дело не доходит. Что‑то заработала в колхозе. Наравне с местными женщинами жала пшеницу, работала на току, копала картофель,
убирала свеклу. Начислили немного трудодней и на них выдали
по неполному мешку пшеницы, ржи, проса, гороха, пару ведер овощей. Все это донесли, дотащили до дома. Живем теперь отдельно.
От матушки Марьям ушли где‑то в августе. Нельзя жить в приживалках даже у такой доброй и справедливой женщины, как Марьям.
Домик разрешили занять пустующий. Правда, он не полностью
готов к зиме. Хозяин не успел все доделать, был призван в армию.
Жена его с маленьким ребенком ушла жить в дом к своей матери.
Но мы не отчаиваемся. Нам не до красоты: печь имеется, окна и дверь
90

в порядке. Ну, а то, что внутри стены не обшиты досками и не окрашены – не беда. Даже красиво и необычно смотрится: бревна с внутренней стороны дома отесаны, гладенькие; мох между бревнами
не заплесневелый и лесом пахнет; пол без щелей; крыша не протекает. Что еще нужно беженцам? Двор огорожен плетнем из тонких
веток ивы. Есть сарай. Он нам, правда, ни к чему. Живности не имеем. Сложили в его дальний угол дрова. Сельсовет выделил целый воз
хороших березовых дровишек. Их привез наш знакомый Амирхан,
пообещал прийти с ребятами и распилить, поколоть, чтобы удобно
было печь топить.
Соседи хорошие. И не потому, что дали в пользование пару чугунков и горшков, несколько глиняных мисок и к ним ухват да кочергу, чтобы орудовать в печи, а просто – дружелюбные, трудолюбивые
и спокойные люди.
Сдружилась с Фатимой, с соседкой из ближайшего дома. Она принесла и оставила на время допотопный мукомольный агрегат – ручной жернов. На нем с Валей не спеша намололи из полученного зерна немножко мучицы: ржаной, пшеничной, гороховой. Разнообразим свой скудноватый рацион.
Все нормально! Все идет своим чередом! Не забыты, возвращаются навыки предков рода человеческого: крутим-вертим жернов, прядем овечью шерсть на веретене и самопрялке, варим еду в чугунках
и горшочках. И радуемся, что есть что кинуть в эти чугунки-горшочки, что из напряденных ниток можно связать носки, чулки, варежки,
даже кофточку-свитерок. Значит, будем сыты, значит, не простудимся, не заболеем, значит, будем жить.
Ну и что, если иногда приходилось мыть стены в чужих домах?
Ходили к хозяйкам. Грели воду, засыпали в нее печную золу, настаивали, процеживали и этим едучим щелоком и рогожными мочалками да с песочком мыли, терли закопченные, засиженные мухами
91

стены и потолки. Работали добросовестно. Нам платили не деньгами, а крупой, мукой, молоком. Правда, все в очень малом количестве. Но мы были довольны. Кроме того, большинство хозяек предлагали вместе с ними пообедать. Не унижали нас ни эта грязная работа, ни «дармовой» обед.
Плохо было другое. Щелочной раствор разъедал руки,
работали‑то без перчаток. Я перестала брать с собой Валю, кожа у нее
не огрубевшая, нежная, детская. Говорила ей, что за веретеном она
не меньше заработает, чем орудуя рогожной мочалкой.
Моя городская девочка быстро освоила прядение. Нитка получается аккуратная, тоненькая. Из нее можно вязать неплохие платки.
А овечью шерсть нам приносили татарки. Несколько горстей давали
в личное наше пользование, а остальную должны были перепрясть.
Расплачивались за работу продуктами, так что добавка к тому, что выдавал колхоз, ощущалась.
Раньше, в довоенное время, мне и во сне не могло присниться, что наша Тинка-непоседа будет зарабатывать дополнительный
кусочек масла к хлебушку мытьем чужих квартир, прядением овечьей шерсти.
Подросла моя доченька, на журавленка похожа, тоненькая. Косички отрастила. Заплетаем в них бинтики вместо ленточек: бинтики дала фельдшерица деревенской больнички. Она же подарила
нам несколько метров марли. Простегали ее с оческами от катанок.
Их выписало колхозное правление. И получилось у нас одеяло. Тяжелое, но теплое. А подушечки-думочки у нас перьевые. Собирали
на улице перья, что теряют с себя гуси. Этой гогочущей и шипящей
птицы в деревне много. Порой улица от пера, как от снега, белая.
Собирали в сумочку, а вечером оборвем от стерженьков и в наволочку. Так и получились у нас подушечки мягкие. Спим не на кулаке, не на сене. Богачи!
92

Ненапрасно существует народная присказка: «Голь – хитра, голь –
мудра, голь на выдумках».
Выживем, обязательно, непременно выживем! Мы с доченькой
не лентяи, не лежебоки, да и рядом живут не изверги, а хорошие,
честные, понимающие люди. И не нужно думать о плохом. Все у нас
устроится, все наладится.

А ДУМЫ БЕГУ Т И БЕГУ Т

Давно миновали золотая осень и короткое бабье лето
с тонкой паутиной и утренними туманами. Улетели журавушки на зимовье в теплые края. Уехали мои подруги-пограничницы. А я с Валей по‑прежнему живу в Бурлах, в небольшой
избушке, на коротенькой тупиковой улице. По-прежнему
наше материальное положение не поднялось выше плинтуса.
На Пашино пособие в 200 рублей в самом захудалом городишке не прожить. На них можно либо выкупить продукты,
полагающиеся по карточкам, либо заплатить за жилье, съемный угол у хозяйки. Вот такой печальный выбор, такой финансовый баланс!
Поэтому вынуждены оставаться в Бурлах, где за жилье
не платим, получаем кое‑какие продукты из колхоза. В том же
колхозе можно что‑то дополнительно немного заработать
и у местных хозяек.
Про нашу одежду не говорю, ее, по сути, нет. Конечно,
не африканские аборигены, и тело грешное прикрыто полностью. Но одежда, в которой приехали в Бурлы, износилась
до тонкости, а на улице глубокая зима. И наши платья и пальто-плащики – чисто условная одежда.
Но самая основная наша нынешняя неприятность – это
то, что пришлось пропустить учебный год. В деревне только начальная школа на татарском языке обучения. Средняя
русская школа в Красноусольске, поселке городского типа.
Вот туда я намеревалась переехать, но ничего не получилось.
Я побоялась, что не уберегу Валю: с нашей‑то «обеспеченностью» там не выжить.
В Бурлах надеюсь за год накопить какую‑то сумму денег
и купить сменную одежду, а что‑то останется на плату за
съемное жилье.

Валя все понимает и изо всех своих силенок тоже старается
что‑нибудь заработать, отложить пару рублей в нашу «сберкассу». Худенькая она, но крепенькая и настойчивая. Если
до войн ы ее настойчивость походила на упрямство, то теперь настойчивость деловая. Решит испрясть куделю шерсти
за день – добьется этого. Не поднимется с лавки, не отложит
веретено, пока последнюю ниточку не дотянет, не смотает
на клубок. Пряжа у нее получается хорошая, ровная и тонкая.
Татарки-заказчицы довольны.
Когда‑то, опять‑таки до войны, я научила свою Тинку-непоседу
простым приемам вышивания. Тогда ее вышивание баловством считалось, а здесь, в деревне, стало заработком. Даже деревенская «аристократия» заказы делает.
Жена начальника почты Анна высоко оценила Валину работу –
красиво обработанные батистовые носовые платочки и сверх договорной платы дала… три штучки карамелек, сказала:
– Вецерком цайку попьеце!
У Анны своеобразный цокающий говор. Заказывая обработку батиста, она говорила:
– По низоцку, рядоцками цветоцки пусци. А весь платоцек зубциками обшей…
Несколько дней Валя эти «цветоцки и зубцики» вышивала. Красиво получилось. Вот и получила «магарыц» – карамельки!
Мы с удовольствием попили «цайку», он у нас ароматный – летом
в лесу насобирали листьев дикой клубники, душицы, мяты. Высушили, пучочки на колышках на стене избушки развесили. Шутим: красиво, ароматно, вкусно, все под рукой!
Выживем! Только бы не простыть, не заболеть.
Сосед, бабай Юсуф, глядя, как я летом на лугу косой махала и какие у меня рядки скошенной травы ровные ложились, сказал:
95

– Маруська жить будет, а бабам-москвичам кырдык наступит. Помрут. Ленивые
Вот так‑то! Не придет нам с доченькой «кырдык»! Не пустим его
в нашу избушку. Нечего ему у нас делать! Пережили слякоть осеннюю, переживем и зиму снежную и морозную.
А мороз все крепчает и крепчает. Окошки в избе изукрасил узорами. Чтобы разглядеть, что делается на улице, нужно на стекле «пятачки» оттаять. Но делать это не обязательно. Проще вынуть кусочек мха
между бревнами стены, глянуть, идет ли какая‑нибудь апайка по воду.
Идет, покачивает на коромыслах пустыми ведрами! Выхожу и прошу
дать ведра, чтобы принести воды. Не отказывают. Иду вместе с апайкой к колодцу в конце улицы. Пока она разговаривает с женщинами,
делится деревенскими новостями, я с полными ведрами возвращаюсь
домой. Разливаю воду по нашей посуде: чугункам, горшкам, кружкам.
Ведер у нас пока нет. Это своего рода дефицит деревенский.
С благодарностью возвращаю апайке ведра и коромысло. На несколько дней водой обеспечены!
А когда идет к колодцу соседка Фатима, то заносит нам воду без нашей просьбы. На время оставляет у нас ведра с водой. Тогда я грею
в чугунках воду, и мы с Валей моем волосы.
Воду бережем. Валя говорит, что эскимосы снег на чай растапливают, а мы колодезной водой моем волосы. Нам лучше!
Горькие шутки, горький юмор. Но без них нельзя. Нельзя отчаиваться, нельзя опускаться. Из всякого, самого затруднительного положения (кроме смерти!), можно найти выход. Найдем и мы. И обязательно, несмотря ни на что, продолжим учебу! Не останется моя
доченька с семилеткой. Будет у нас и среднее, и высшее образование… Будет! А сейчас в поздний ночной час она спит, свернувшись
калачиком, вкусно на топчане посапывает. Пусть ей снятся хорошие
и добрые сны.
96

А мне что‑то не спится. Мороз стучит по углам нашей избушки,
в тепло просится. Печь отдает жар. Потрескивает, мерцает фитилек «кошкиного глаза» – светильничка из пузырька с керосином
и льняной толстой ниткой. Бегут и бегут тревожные мысли. Думается о Паше. Где он? Что с ним? Может, там, далеко на западе, вместе со своими бойцами мерзнет в окопе или в блиндаже. Готовятся
к атаке, к этому смертному броску? А может, дремлет в короткое
время затишья и думает о нас с Валей. Ведь прошло так много времени с момента нашего расставания. И все это время – сплошная
неизвестность. Каково тем раненым, упавшим на снежном бранном поле? Каково мужчинам нашей деревни, недавно призванным
в армию? Видимо, критические дела на фронте, если забрали тех,
кто все еще оставался в Бурлах из‑за возраста или по состоянию
здоровья. Даже на Ибрагима, одноглазого конюха, военную шинель надели. Как он будет воевать, если в родной конюшне плохо
ориентировался? Кого он заменил в военкоматовских списках?
Кто за махан и мед остался под боком своей жены? Какой из него
солдат, какой воин?! Так, для счета-отчета… Убьют его, осиротеют
дети. Храни Аллах и наш Бог мужчин, ушедших на войну. Верни их,
война, не убей, не искалечь!
Но у войны нет жалости, у нее свои законы – страшные, неумолимые. Ее, проклятую, никакими мольбами не смягчить, не остановить. Она убивает, шлет похоронки. Вот и молчаливого, трудолюбивого, красивого Ахмата, сына матушки Марьям, мужа Зайнаб, отца
малыша Рафика, забрала ненасытная война. Провожали его из дома,
из родной деревни в начале октября, а в декабре пришло «черное
письмо» – убит Ахмат.
Когда его провожали, все желали ему удачи, ведь на войне удача
сильнее любого оружия. Тогда как‑то само собой сложились у меня
рифмованные строки, и я запела:
97

Уходил на войну
Смуглолицый Ахмат,
Обнимая жену,
Он сказал ей: «Рахмат
За любовь, за сынка,
Что в кроватке лежал.
Береги сосунка, –
На прощанье сказал. –
Ты не плачь, не рыдай,
Я вернуся с войны.
Только жди, только знай –
Будем счастливы мы!»
И вот, нет больше Ахмата, поселились в доме матушки Марьям
горе, слезная печаль и гнетущая тишина. Только Рафик, черноглазый, смуглый, как отец, весело, беззаботно лепечет, смеется
и дергает за длинные косы Зайнаб, свою маму в черном, траурном платке.
Не вернулся Ахмат,
Пал он в первом бою,
А жена черный плат
Носит жизнь всю свою.
Такая печальная получилась концовка той песни, что с надеждой пела, провожая со всеми молодого Ахмата за околицу деревни. Не за околицу проводили, а на войну, и не вернулся с нее Ахмат. Погиб…
Кому нужна война? Когда будет ей конец?
98

В деревне то в одном доме, то в другом женский крик, детский
плач, надрывающий сердце. Это кто‑то получил «черное письмо»,
чья‑то жизнь оборвалась там, на войне…
Я свое откричала. В сумочке, за подкладкой лежит мое «черное
письмо». Пусть лежит. Стараюсь о нем не думать и Пашу своего
не считаю погибшим. В горькие минуты говорю себе: «Паша жив.
Он в дальней командировке, откуда письма идут очень-очень долго.
Не пришло еще время, чтобы он объявился».
А до того, когда это произойдет, нужно работать, нужно двигаться, делать что‑то полезное, иначе прямая дорога на деревенский погост. Там уже порядочный участок белеет свежими крестами. Это
могилы эвакуированных москвичей. Они приехали в Бурлы вскоре
после нас. Колхоз всех принял, хотя это дополнительные расходы
для хозяйства.
Москвичи не беженцы. В дорогу собирались не под бомбежкой
и артобстрелом. Было правительственное решение – эвакуировать
из Москвы женщин с детьми. Тогда в Подмосковье была тяжелая,
почти критическая обстановка.
Москвичи приехали с вещами и… с большими амбициями – люди
столичные, в колхозе работать не будем! И не работали, отдыхали
на бережку речки, полоскали в ней белые ножки, что ходили по московским тротуарам.
Ну вели бы себя так те, кто преподавал в институтах, был научным
работником, профессором, не сталкивавшимся с сельскохозяйственными работами. А приехавшие москвички – обычные рядовые работницы заводов и фабрик, мелкие служащие контор, кстати, не коренные москвичи.
Работать на земле проще, чем лекции читать по экономике
или международному праву. К ним нужно готовиться, иметь определенные знания и образование. А здесь все просто: бери лопату
99

и копай глубже, бросай дальше; подхватывай вилами побольше сена
и забрасывай его на скирду; подавай снопы в барабан молотилки
или крути ручку веялки. И все! Вся наука! Не ленись, не отставай
от местных женщин! Работай! Но зачем потеть в поле, зачем напрягаться – колхозное правление выписывает продукты в бóльшем количестве, чем это предусмотрено карточным нормативом. Можно
брать мукой, а можно – печеным хлебом. Для его выпечки в деревне
даже небольшую пекаренку открыли. Местные женщины ею не пользуются. Каждая хозяйка имеет свой рецепт подготовки теста, его
формования и выпечки: кто хлебушко выпекает караваем, кто кирпичиком, а кто плоской национальной лепешкой.
Бурлы – не курорт, не санаторий, а деревня с колхозом, который
по‑доброму принял всех эвакуированных, делится продуктами,
обеспечивает жильем. Какая‑то отдача должна быть и с нашей стороны. Иждивенствовать, тем более в такое трудное военное время,
нельзя. Нельзя в страдную пору отдыхать. Ребятишки деревенские
без дела не бегают, а по своим малым силенкам работу находят, помогают взрослым.
От недоедания, а больше от лени и беспомощности, начались у москвичек хворости. Начали умирать дети, а потом и взрослые.
Осенью произошла трагедия. На окраине деревни в обычной избушке поселилась с пятерыми детишками-малолетками москвичка
по имени Фаина. Такой беспомощной неумехи мне не доводилось видеть. Все у нее из рук валится. Ни городской, ни деревенской работы
выполнять не может. Причешется, сядет у окна и часами фотоальбом
листает, фотокарточки рассматривает, а грязные, замурзанные ребятишки ревут, еды просят.
Я как‑то зашла к ней, спросила, не пойдет ли она со мной снопы
пшеницы вывозить с поля. Работа несложная: грузи на телегу, мальчишка-возчик на гумно свезет. Обмолотом другие займутся. Обещали
100

выдать сразу зерно пшеницы или просо. Все какая-никакая добавка
к тому, что получаем.
Фаина возмутилась, что предлагаю ей такую черную крестьянскую
работу. Я объяснила, что эта работа не для меня лично, а для колхоза.
Зерновые нужно вывезти с поля до слякотных осенних дней. Куда там!
Слушать не стала! Выпрямилась и так гордо, высокомерно заявила:
– Я из дворян. Работать на татар? Да у меня две няни за детьми
смотрели. Я без маникюра ни дня не обходилась. Я по театрам ходила. Я на батистовых простынях спала. Я бархатные и атласные халаты носила. Я из фарфоровых тарелочек ела. Я…
В общем, якала она, якала, слово вставить невозможно. Раскраснелась, глаза ожили. Ну, в самом деле: барыня-дворянка свою холопку
распекает.
– Перестань якать! – прикрикнула на Фаину. – Послушай же. Если
ты такая дворянка и не можешь, вернее, не хочешь свои белые господские ручки снопами колоть, значит, умеешь рукодельничать: вышивать, шить, вязать. Наконец, что‑то рисовать.
– Умею! – ответила объявившаяся в стране Советов дворянка. –
Умею, но на татарву работать не хочу и не буду…
– Дура ты, Фаина. Дура, хотя считаешь себя дворянского рода.
Раскинь мозгами, что ты городишь?! При чем здесь национальность?
В какой статье Конституции записано, что татары бесправные, изгои
какие‑то? Люди нас приютили, хлебом делятся, на войне сражаются
с немцами. Гибнут там так же, как и русские солдаты.
Похоже, я говорила в пустоту. Фаина меня не слушала и не слышала, так что моя «политбеседа» положительного результата не дала.
Я уже собиралась уходить, когда к Фаине пришла ее соседка Марфа, принесла два каравая хлеба. Они еще были теплыми
и вкусный хлебный дух заполнил небольшую, замусоренную комнатушку Фаины.
101

Я поинтересовалась у Марфы, что такого хорошего сделала ей Фаина, чтобы хлеб дарить.
– Какой подарок? Что ты, Мария, говоришь?! Я по просьбе Фаины
из муки, что она мне дала, хлебы испекла. Она же городская и не умеет с печью управляться, хлеб заводить. Вот два каравая испекла.
Я спросила Марфу:
– Это изо всей месячной нормы муки только два каравая у тебя
получилось?
– Да… – ответила Марфа, отводя глаза. Обратилась к Фаине: – Фаиночка, куда хлебушек покласть?
При мне Фаина разрезала один каравай серебряным ножом на аккуратные куски, раздала детям, взяла и себе.
Это был обед дворянки! Думаю, что у Фаины не все было в порядке
с головой. Наверное, поэтому спустя какое‑то время, когда несколько
дней во дворе дома не появлялись ни дети, ни Фаина, соседи нашли
в избе всех мертвыми. Дети рядочком лежали на широком топчане, прикрытые батистовой простыней с монограммой «РФ», а Фаина с альбомом в бархатном переплете застыла у стола. Под столом валялся пустой
флакончик. Что в нем было – неизвестно. Его забрали милиционеры.
Жизнь «дворянки» закончилась в татарской деревне Бурлы, и похоронена она с детьми не в фамильном склепе, а на татарском кладбище, в русском секторе.
Смерть Фаины Р. и ее детей вызвала переполох в деревне. Приезжали особисты, учинили допрос председателю Актямову, соседям,
москвичкам. Состава преступления не нашли. Заключение – умерли
от истощения… А в грязных мисках были остатки каши из полуобрушенного проса, на фарфоровой тарелочке несколько кусочков хлеба,
непропеченого, черного…
В деревне шептались: «Не от голода все умерли – погубила всех
Фаинка…»
102

Если это так, то великий, непростительный грех совершила эта
несчастная женщина.
Домик-избушку, где случилась эта трагедия, заколотили досками и обходят стороной. До чего же может дойти человек в отчаянии
или в приступе безумия.
…Догорает фитилек лампочки-копчушки, при которой я пишу.
За окном завывает разыгравшаяся вьюга, и почему‑то мне слышатся
чьи‑то осторожные шаги вокруг избы.
Кто ходит? Кто бродит глубокой ночью? Душа ненормальной Фаины? Хозяина этой избушки, погибшего на фронте?
Ну, кажется, я дописалась, довоспоминалась! Все! Гашу «кошкин
глаз» и отправляюсь под одеяло к посапывающей доченьке:
Лягу я на тюфячок
Под родименький бочок,
Пусть обеим крепко спится.
И хороший сон приснится.
Попрошу Всевышнего
Не считать за лишнее:
Чтоб прибавилося сил,
Чтоб никто не укусил,
Чтоб на завтрак и обед
На столе лежал бы хлеб.
А к нему стояли щи,
Чтоб наелись от души.
А еще прошу у Бога,
Чтобы светлая дорога
В жизни доченьки была,
Чтоб закончилась война.
103

НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО

Деревня Бурлы
Январь 1942 год
Дорогой мой папочка, здравствуй! Вот и наступил Новый
1942 год. Год новый, а все по‑прежнему: идет война, и от тебя
до сего времени нет никаких вестей. Но мы верим и надеемся,
что ты жив. А разве может быть иначе?!
С некоторым запозданием, но мы искренне поздравляем тебя
с началом нового года и желаем, чтобы никаких бед с тобой
не произошло; чтобы ты все преодолел, какие бы трудности
ни встретились на твоем пути; чтобы был сильным, здоровым;
чтобы поскорее дал о себе весточку.
Папа, папка, мы с мамой очень любим тебя и очень скучаем
по тебе. Каждый день вспоминаем тебя. Вспоминаем, как нам
было хорошо, весело вместе. Очень верим в то, что рано
или поздно наша небольшая семья будет вместе. Тогда мы
отпразднуем все праздники, что прошли друг без друга.
Вот написала: «праздники». У нас с мамой сейчас праздников
не бывает. Каждый день одно и то же: забота о еде, об одежде.
Даже такой веселый и любимый семейный праздник, как Новый
год прошел грустно. Какой праздник без тебя? Но мы верим,
что ты жив и молчание твое временное. Просто ты не можешь
сообщить о себе. Наверное, находишься в таком месте, откуда
нельзя писать, невозможно подать весточку. И верим, верим,
что это временное явление.
Новый год мы с мамой встретили в избушке, где живем вдвоем.
Мама принесла из леса красивую пушистую еловую веточку
с шишками. Они были новогодним украшением. Еще на веточку
повесили бумажные звездочки и ватные шарики. В тепле

веточка оттаяла и запахла настоящей елкой. Невольно вспомнили,
какие у нас в квартире ставились красивые и нарядные елки; какие
подарки лежали под ними; как вкусно пахло мандаринками и яблоками;
как нам было весело и дома, и в клубе погранотряда, и в моей школе;
какие карнавальные костюмы шила мне мама и какие вы с мамой были
красивые, нарядные, веселые...
Извини, папка, что я так подробно пишу о том, что было совсем
недавно. Для меня это очень дорогие и значимые воспоминания. В них
ты, самый лучший папка в мире...
Все это было. Теперь жизнь идет по‑другому. И самое страшное
в ней – это война, где гибнут люди. И вместо радостных новогодних
поздравлений кто‑то получает похоронку на своих родных и близких.
Их шлет война...
Нашим самым первым пожеланием было, чтобы ты поскорее нашелся
и окончилась бы война, а потом желали: чтобы сохранилось здоровье
и у тебя, и у нас; чтобы досыта ели каждый день; чтобы купили
теплую одежду. Как видишь, ничего особенного не просили у Нового года.
Мимо окна прошла мама. Я заканчиваю письмо. Не хочу, чтобы она
знала, что пишу тебе, разговариваю с тобой. Пусть это будет наш
секрет. Хорошо?
Всего тебе, папочка, доброго, благополучного. Береги себя. Знай,
что ты нам очень, очень нужен. Мы ждем тебя!
Оставайся живым! Будь здоров.
Твоя дочь Валентина-Тина
P. S. Знаешь, папа, меня здесь, в Башкирии мама очень редко
называет Тинкой или Алечкой. Я теперь для всех Валя. Это будто
я другой стала, будто война меня переделала. Да не переделалась я!
105

Натянула маску, потому что той довоенной непоседой в нынешних наших
условиях быть невозможно и нельзя. Ну какая я теперь Тинка-непоседа,
если часами сижу на донце и пряду овечью шерсть, тяну и тяну тонкую
нитку, бесконечную шерстяную нитку? За клубки спряденных ниток
мне дают стакан муки и кружку пшена, мисочку картошки. Радуюсь,
что можем с мамой суп погуще сварить или целый чугунок очищенной
картошки потушить. Я не жалуюсь, а откровенничаю с тобой.
Маме я не могу сказать, как мне не хочется эту шерсть прясть
не для себя, а для чужих людей, и несколько раз говорить «спасибо»
за то, что они так «щедро» оплатили мой труд.
Папа, мне же не 16 или 17 лет, когда и выглядят и думают
по‑другому. Мне иногда так хочется съехать на попке с высокого сугроба,
что намела метель за домом, покувыркаться в снегу, как я это делала
и на заставах, и в Кретинге. Нельзя! В Бурлах девочки в 13 лет,
мои ровесницы, считаются чуть ли не невестами. А какая из меня
невеста? Я – пацанка, мне похулиганить хочется...
Может быть, я и не стала бы деревенских правил придерживаться,
но одежонка у меня такая, что не поваляешься в снегу, не попрыгаешь
по сугробам, – все коротенькое, летнее. Правда, на ногах лапотки,
они здорово скользят по льду. Но их нужно беречь, размочалятся,
в чем ходить буду? Бабайка Юсуф не будет две пары в месяц бесплатно
плести. В «подарок» – только одна пара. Мама за этот «подарок»
всю его медную посуду перечистила.

106

ТЕРЕМ-ТЕРЕМОК

Домик наш невелик, чуть больше двадцати квадратных метров. На двоих достаточно. А с учетом военного
времени – роскошь!
Но решили с Валей потесниться и пустить на жительство
две семьи эвакуированных из Москвы. Елену Елину и Лизу
Берман. Хозяйки, у которых они жили, попросили их уйти,
так как к ним приезжают родственники, у которых погибли
на фронте мужья и двадцатилетний сын. Вот такое горе приключилось, здесь уж не до эвакуированных. Да и дом маленький, чтобы в нем все разместились. К слову, пятистенных,
больших домов в деревне немного, по пальцам можно перечесть: у председателей колхоза и сельсовета, у бухгалтера,
у нескольких заслуженных бригадиров и передовиков сельхоза. В общем, у элитного сословия. К ним на постой не попросишься, не примут.
Конечно, на улицу, в февральскую метель, москвичек
с детьми не выставили. Предложили поселиться на окраине у Хадишах. Но москвички не согласились перебираться
к ней – семья многодетная, топчаны негде поставить, а спать
вповалку на полу или на полатях – радости мало. Тем более,
что «мой» дом москвички давненько приметили: разновозрастной детворы нет, чисто, аккуратно, в сарае большая поленница наколотых дров. Живи-не тужи в тепле и чистоте.
Правда, приступив к уговорам, обещали, что дров воз-другой
привезут (выпросят у председателя колхоза), что будут соблюдать порядок, дом в чистоте содержать. А что его содержать? Стоит он себе и стоит не совсем достроенный. Кто полезет настилать двойную крышу? Мы – жители временные.
Не хотелось мне этих женщин с детьми пускать. Нам с Валей вдвоем спокойно, привычно. А тут малознакомые люди

круглосуточно в доме топтаться будут. Наверное, я бы и отказала им
в заселении, но поддалась на «логическое» рассуждение Вали, моей
правильной пионерки. Она говорила:
– Им же жить негде. А у них дети: у тети Лены Васятка шести лет,
у тети Лизы Борик совсем малыш, он еще и ходить‑то не умеет. Будет
сидеть на топчане или на руках своей мамы.
– Но у Елены не один Васятка, с ней еще две девочки.
– Ну и что? Оле уже четырнадцать лет, а старшая Лена совсем
взрослая, ей не то шестнадцать, не то семнадцать лет исполнилось.
Какая от них помеха, какой шум? Нужно помогать друг другу, так что,
мама, соглашайся, пусть живут в доме, ведь он не наш, а собственность колхоза. Нас тоже могут выселить, так что будем жить в дружном домике-теремке.
На том и порешили. Москвички перенесли свои топчаны, расставили их вдоль стен; затолкали под них чемоданы, узлы, баулы. В кухонном закутке расставили свою посуду. И стал наш домик теремком,
но не сказочным и не таким, о каком говорила Валя, превратился
в коммуналку, ведь нас набралось восемь человек! А это уже ого-го
какая команда. К тому же Елена обладала не только громким голосом, но оказалась весьма сварливой женщиной с необоснованными
требованиями. Постоянно спорила за место у печи.
Плиты дома не было, еду готовили в печке, а туда на большой огонь
не все чугунки-горшки помещались, приходилось соблюдать очередность. Да и кухонный закуток был не велик, мешали друг другу.
Поскольку у Лизы ребенок-грудничок, она и должна была готовить еду первой. Уезжая из Москвы, Лиза захватила с собой хорошие
вещи и здесь, в деревне, что‑то выменивала на молоко, пшеничную
муку, масло и даже манную крупу.
Такую роскошь не каждый мог себе позволить. И я, и Валя это
понимали и никакой зависти к Лизавете не испытывали – каждый
108

живет так, как может, как получается. А вот дети Елены постоянно смотрели в рот малышу, когда Лиза прикармливала его кашкой
или поила теплым молоком. Васятка, сглатывая голодную слюну, говорил, что он мог бы целую кастрюльку Борькиной еды съесть, не то
что этот голопузик. Зачем ему каша? Он мамкину сисю сосет, два
раза в день молочко посасывает.
Елена начинала орать на Васятку, чтобы он не таращился, потому
что тетя Лиза ничего ему не даст – она жадная.
Лиза, миловидная, цветущая женщина в долгу не оставалась.
– Я не жадная, я – расчетливая. Мне одного ребенка легко прокормить. Зачем кучу детворы нарожала? Здесь, с тобой, трое да еще десятилетняя Тамарка в приюте осталась.
И начиналась громкая перепалка, взаимные упреки. Видимо, женщины знали друг друга давно, может, вместе жили в московской коммуналке и по привычке здесь, в эвакуации, в «теремке» старались
«укусить» друг друга побольнее.
Когда голосистая Елена начинала свой «концерт», Валя забивалась в наш уголок или, натянув чесанки, подаренные Фатимой, уходила «дышать чистым воздухом».
Для нас такие вопли взрослых женщин не привычны. Ведь самые
сложные вопросы можно решить спокойно, без крика и оскорблений.
Однажды во время короткого «затишья» Валя спросила:
– Тетя Лена, вы и драться будете с тетей Лизой?
– Надаю по мордам, если Лизка со своим жиденком начнет права
качать.
– Мальчика зовут Борик. А такое слово, какое вы сейчас сказали,
только фашисты говорят…
– Не учи! А то получишь по тощей заднице, – пригрозила Елена.
Я сдержалась, скандала не поднимала, но сказала, чтобы Елена поубавила свой пыл:
109

– Нам жить вместе, под одной крышей, что тут уж поделать, перебранки ни к чему. Разве мало у всех горя? Мой муж пропал на границе; муж Лизы на фронте; твой тоже воюет…
Лиза буркнула:
– Воюет на тюремных нарах. Его Елена Премудрая туда упекла
за пьянки и драки…
Все вспыхнуло с новой силой. Женщины орали, не слушая друг
друга; малыш плакал; старшие девочки пытались вставить слово,
не выбирая выражений. Казалось, что от крика рухнут стены избушки, треснут стекла в окошке. Уговоры прекратить крик и ругань
не действовали. Значит, нужно поступать так, как им привычно.
Я взяла медный кувшин, который чистила для бабая Юсуфа,
и со всего размаха грохнула его об пол. Загремел, зазвенел, покатился кувшинок к порогу! Наступила тишина.
– Так, дорогие мои москвички, женщины из столицы нашей Родины, если еще раз повторится такой гвалт, выброшу всех на мороз
и двери на щеколду запру. Ясно?! Спрашиваю, вам ясно?!
Такого москвички от меня не ожидали. В их разборках я участия
не принимала, а тут такой медный грохот и предупреждение «домовладелицы» на высшем уровне!
«Воюющие» стороны молчали, каждая пыхтела на своей территории, на деревянном топчане с соломенным тюфяком. Надолго ли
воцарилась тишина, не знаю, наступит ли мир между этими издерганными, в общем‑то, не такими плохими женщинами – неведомо.
Валя меня такой никогда не видела. Когда мы улеглись спать, она
шепотом спросила:
– Ты и Бориску выбросила бы?
– Спи, моя добрая и правильная девочка. Спи. Никого выбрасывать не будем. Это не они бешено орали. Это война всю душу из людей вынула…
110

И все же… Все же, как бы трудно и тяжко ни приходилось, нужно держать себя в моральной узде, иначе перекусаем друг друга, аки
волки голодные.
…В доме ночная тишина. Спят и «воительницы», и дети. В заиндевевшее оконце льется ровный свет круглой луны, ей нет никакого
дела, что происходит на земле, что чувствую я. И какие заботы одолевают меня. Нужно уснуть. Завтра будет новый день. Что он принесет?
Мои «квартиранты» живут в теремке почти два месяца, но ожидаемого кооперативного содружества не получилось, душевно-дружественного единения не сложилось. А вот характер и дурные привычки проявились полностью.
Конечно, каждый человек индивидуален. Даже близнецы разные.
А тут взрослые люди с давно устоявшимися привычками и сложившимися характерами.
Говорят, что при желании в самом плохом человеке можно найти что‑то хорошее и положительное. Но мне почему‑то в отношении
Елены-воительницы таким поиском заниматься не хочется. Устала
я от шума, толкотни, гама, перебранок и словесной распущенности.
Впору хлопнуть дверью и уйти от этого беспредела. Для нас двоих
найти жилье трудности не составит. В деревне я на хорошем счету.
Но зачем это делать? Зачем потворствовать хамству? Не лучше ли выставить из дома крикливую Елену с ее выводком? Сейчас у нее уже
не трое детей, а четверо!
Однажды на пороге теремка появилась девочка лет одиннадцати-двенадцати. Это была Тамара. Она сбежала из приюта и неведомо как сумела добраться до деревни, к своей маме. Думаю, что путь
в Бурлы девочке указал не перст Господний, сообщила о своем месте
жительства Елена. Чего доброго, постучится в дверь теремка и ее муж,
111

отсидев в казенном доме назначенный ему срок. Вот будет‑то радости, всеобщего ликования!
Остроносенькая, в конопушечках Тома добавила шума и детдомовских обычаев считать все общим. У Лизы стали пропадать деньги, правда, мелочишка; у меня неимоверно быстро начал кончаться
хлеб – от целого каравая к концу дня остается небольшая горбушка,
хотя мы с Валей хлеб расходуем бережно, экономно, чтобы выделенной муки на выпечку хлебушка хватило на месяц. И вдруг такой расход… Ну, а когда у Лизы пропала яркая шелковая косынка – разразилась буря. Лиза обвинила девочку в воровстве.
Томка свою причастность к пропаже косынки отрицала напрочь.
За честь семьи и в защиту дочки грудью встала Елена. Делала она это
в своей обычной манере, громко, нахраписто:
– А ты поймала Томку, схватила ее за руку? Где доказательства,
где свидетели, что это она взяла твою косынку? На хрен она нужна.
Не новая, что за нее можно получить? Одна морока со сбытом! В доме
что, одна моя Томка живет? – Она немного передохнула и выдала: –
Может, это тихоня из Литвы, что мышкой сидит в углу и глазищами
хлопает, цапнула твою косынку? Продала и на выручку платье купит.
Не будет, как оборвыш, ходить и коленками сверкать…
– Тетя Лена, что вы такое говорите? Какая косынка? – пискнула
моя Валя, действительно сидящая в углу на нашем топчане.
– То и говорю, что слышишь! Воспитанная уж больно! На каждом
шагу: извините, спасибо, пожалуйста, позвольте… А сама втихаря чужую косынку хапнула!
Удивительно, но дети в маминых защитных речах почему‑то участия не принимали. Обычно они, как подпевалы в хоре, вторят матушкиным «песням». А тут помалкивают. Тамара с невинным видом доедала кусок хлеба, щедро намазанный сливочным маслом;
такой же бутерброд жевал с аппетитом Васек; Оля и Лена со своими
112

бутербродами управились раньше, сидели молча и стряхивали крошки с подолов.
Доказывать Валину непричастность к пропаже косынки я не стала. Елену не перекричать, да и надобности в этом не было. Если Елена даже знала, что это дело рук Тамары, будет орать и доказывать
свое. До Тамары пропаж не случалось. К тому же Фатима сказала мне,
что в базарный день видела Тому в Табынске, она продавала яркую
косынку, и ее купила какая‑то женщина, отсчитала деньги, отдала
девочке и тут же повязала обновку. А Тамара начала ходить между
возами и торговками – просила милостыню. Ей подавали: кто денежку, кто кусок хлеба, кто лепешку. В общем, набрала Тома торбочку
подаяний и с кем‑то из бурлинцев уехала в деревню. Так вот откуда
у Елениных детей бутерброды с маслом появились. По нынешнему
времени – еда роскошная! Ведь пуговку масла бросаем в чугунок с супом или кашей, а тут бутерброды!
Неужели Елена не знает, как появляются у ее Тамары горшочки
с топленым жиром, куски подмороженного мяса, полотенца, наволочки, фартуки? Она даже с гордостью как‑то сказала:
– Томка – деловая, вся в отца пошла!..
Не думаю, что при всей жалости и сочувствии к побирающемуся ребенку хозяйки отдадут неначатый горшок с перетопленным
бараньим или говяжьим жиром, полноги подмерзшей баранины или что‑то из постельного белья. Девочка ходит по деревням
и при удобном случае ворует, а матушка похваливает за «деловитость». И со смешком приговаривает:
– Если от большого взять немножко, то это не воровство,
а дележка!
– Елена, что же ты городишь? Какая дележка? Это же воровство!
Поймают Тому за «деловитостью», изобьют, могут и в колонию отправить. Ты этого хочешь своему ребенку?
113

Елена перестала зубоскалить, ощетинилась:
– Знаешь, Мария, шла бы ты со своим чистоплюйством куда подальше. Ты каждый день со своей девчонкой картошку с маслом
ешь, оладушки печешь и суп жареным луком заправляешь. А у нас
в чугунке вода и крупинка за крупинкой гоняются с дубинкой.
У тебя Валька одна, а у меня четыре рта. Где я наберусь, чтобы всех
сытно накормить?
Я стояла на своем:
– Нужно работать, а не воровать. По силам, но работать. Воровство – не заработок, а тюрьма. Ты этого хочешь своим детям?
– Да кому тюрьма – мать родная? Попросить хлебушка не грех.
Томке подают.
Пустой разговор получался. Вот и в сегодняшней «баталии» Елена не осуждала поступок Тамары, а стеной встала на ее защиту, орала
до хрипоты:
– Где доказательства? Где свидетели, что Томка косынку украла?
Лизка как сторожевой пес сидит на своих чемоданах. Как Тамарка
могла из‑под ее задницы косынку выкрасть?
– А воры своих способов не раскрывают. Это их профессиональная тайна, – сумела‑таки вставить реплику «пострадавшая» сторона, что еще больше распалило Елену. Она готова была кулаки в ход
пустить.
Не хватало ко всему еще и драки. Я попыталась в очередной раз
остановить Елену.
– Да помолчи ты хоть немного! От твоего крика стекла полопаются. Не ори! Спроси у Тамары, как все произошло.
– А чего спрашивать у меня? – огрызнулась Томка. – Не брала
я Лизкину косынку. Не брала – и все тут!
– Допустим, что не брала. Ответь: на базаре в Табынске была?
– Когда?
114

– Ну, скажем, в нынешнее воскресенье.
– А что в Табынск, как у вас на границе, по пропускам нужно ходить? – съехидничала Лена, старшая сестра Тамары, сталкивая со своего топчана сидевшего там Васятку. – Расселся тут, ступай на свое место! Я прилечь хочу. От бестолковой разборки у меня что‑то голова
разболелась. Кому сказано? Марш отсюда!
– Не толкайся, а то все ласскажу, – мальчишечка не выговаривал букву «р», за что ему частенько во время «обучения» влетало
от сестер.
– Ласскажу, ласскажу, – передразнила Лена, – Расскажет он. Научись правильно говорить, баран толстоязыкий
– Ты сама балан. Ластолкалась тут. Командил в заплатках.
– Прекратите ссору! Отдыхай, Лена, молча полежи. Заслужила отдых. Заработалась.
Васятка уже со своего законного топчана подал голосок:
– Чего ей отдыхать? Она же не лаботает, а днями ножки на топчане вытягивает.
– Вот поднимусь и так по твоей башке поработаю, что сразу научишься букву «р» выговаривать, – пригрозила Лена.
Васятка умолк, потому что не раз получал увесистые затрещины
от старшей сестры.
Ну и семейка! Неужели и в Москве, в мирное время было такое хамское взаимоотношение? Не удивительно, что Томка ходит
на «промысел», просит милостыню и подворовывает.
– Тамара, так была ты в субботу в Табынске?
– Ну, была. А какое это имеет значение?
– Самое прямое. Тебя там видела Фатима. Видела, как ты…
Девочка перебила меня.
– Ну и что тут такого? На базаре половину всей деревни было, так
что не одна тетка Фатима меня видела.
115

– Фатима видела, как ты продавала косынку, – закончила я свою
фразу. – Значит, ты и взяла Лизину косынку. Зачем ты это сделала?
– Не брала я у Лизки ее облезлую косынку. Не брала, – Тамара
чуть помешкала, подыскивая убедительные доказательства своей непричастности к пропаже. – Я… Я нашла ее на улице. Кто‑то обронил
свою косынку. Может, она совсем и не Лизкина. Чужая косынка. Да,
чужая косынка лежала на снегу, я ее и подобрала. Не я, то кто‑нибудь
другой поднял бы. Что, мне в красноусольскую милицию надо было
сообщать о находке?
– Томка, ну что ты врешь? Признайся, что ты стащила косынку.
Я тебя прощу, – к неожиданному решению пришла Лиза. – Мне эта косынка дорога как память. Мне ее муж подарил в первое наше свидание.
Елена фыркнула:
– Ах, какая романтичная история… Еще заплачь от сладких
воспоминаний.
Удивительно, но Лизавета не ввязалась в перебранку с Еленой,
как обычно делала, когда та «доставала» ее, только сказала:
– Что ты понимаешь в жизни, в чувствах…
Чтобы бурный разговор не перешел на другую тему, я продолжила
«допрос Тамары».
– Значит, ты не взяла без спросу косынку, а нашла?
– Я нашла и продала какой‑то татарке, а на вырученные деньги купила масло. Мы так давно не ели хлеб с маслицем. А бутербродиков
так хотелось. Я же эти бутерброды не сама слопала, со всеми поделилась, – Томка вздохнула. – Мне не так уж и много досталось. А косынку
я не воровала, я ее нашла, – и отвела свой плутоватый взгляд.
Хотелось верить этой конопатенькой полуголодной девочке. Все
сомнения рассеял Васятка:
– Влет Тамалка! Все влет! Говолит неплавду. Не находила она косынку, а вытащила за уголок из чемодана, откуда он толчал. Тети Лизы
116

дома не было, она с Болиской на улице гуляла. Тамалка косынку за пазуху сплятала, мама видела. А потом Томка эту косынку в дловяник
отнесла, чтобы сплятать, а потом плодать в Табынске. Вот так было!
Что тут началось! Если бы я не заслонила собой мальчика, то не миновать бы Васятке основательной трепки, наверняка дело дошло бы
до синяков и кровоподтеков. В стремлении наказать правдолюба Тамара участия не принимала. Не била, но и не защищала братишку,
семилетнего пацаненка.
Боже правый! Что же это происходит?! Голодный ребенок ворует,
чтобы не только самому поесть, но и что‑то принести в семью: физически здоровым сестрам, возрастом старше ее, и родимой мамочке.
Разве они не могут заработать на дополнительный кусок хлеба? Пусть и без масла, но честный, чистый кусок хлеба, ведро овощей. Наварить густого супа или чугунок картошки и поесть досыта,
а не сидеть, валяться на топчанах в теплом доме, ожидая, когда остроносенькая сестренка вернется с «промысла».
Работу можно найти и в колхозе, и у местных хозяек. Нет квалифицированной работы? Выполняйте обычную, черную. За нее платят
сразу. Для ее исполнения большого ума не надо. Нужно добросовестно делать то, что тебе поручено.
Ну как мне не похвалить свою Алечку?! Она вместе с местными девочками-подростками неделю работала в колхозном
овощехранилище.
Бригадирша поденную работу оплачивала сразу. Ведро хорошей
и ведро мелкой картошки, две-три свеклы. У местных мелкая картошка шла на корм скоту, а мы с Валей, не имея такового, готовили
из нее «изысканные» блюда, которыми нас попрекала Елена: пекли
в угольках до румяной корочки – это были наши орешки, которые,
присыпав солью, мы с удовольствием щелкали по вечерам, отваривали в мундире, чистили, толкли и, добавив горсть муки, пекли
117

оладушки; из свеклы делали «мармелад», парили в чугунке, а потом
подсушивали ломтики в печи и пили с травяным чайком или просто
жевали, как конфеты.
И этому завидовать?!
Когда я готовила эти «деликатесы» военного времени в кухонном
закутке, семейство Елены по очереди приходило зачерпнуть из ведра воды, чтобы напиться. У них почему‑то возникала жажда именно
во время моей возни у печи.
Зная, что Елины подворовывают у нас продукты, Валя попросила
у бригадирши разрешения свою заработанную картошку на время
оставлять в ее конторке. Домой приносила только мелкую и несколько крупных картошек. Если Елена «по ошибке» возьмет мелочевку,
не жалко, в запасе остается крупная.
А великовозрастная Лена, когда Валя, возвращаясь с работы, вносила в дом ведро с мелкой, похахатывала:
– Диво дивное, командирская дочь поросячью бульбочку принесла. Заработала богатство, а поросенка без еды оставила.
Валя отмалчивалась. А Васятка подбегал, хватался за дужку ведра
или за уголок мешка:
– Давай помогу.
На что Лена непременно говорила:
– Подхалимничаешь?
– Не-е, я лаботаю. Помогаю. Валя не делется, она доблая.
– Конечно, добрая, поросячьей картошки не жалко, ты все съешь.
А мальчонка, не понимая подначки, защищал и себя, и Валю:
– Валя из общего чугунка всем калтошечку в мисочки лас
кладывает. Маслицем поливает. Очень вкусная получается калтошка. У нас такой нет.
Насмешки и едкие замечания Лены повторялись до тех пор, пока
моя Алечка не дала отпор:
118

– Да, я дочь командира и не армейского, а командира-пограничника, чем горжусь. Папа научил меня уважительному отношению
к людям, научил не стесняться полезного труда, какой бы он ни был.
А ты чья дочь? Валяешься целыми днями на нарах, извини, оговорилась, на топчане. Даже на полагающуюся получасовую прогулку
не выходишь. У тебя что, строгий режим заключения?! Или папа твой
примером служит: отдыхать, когда все работают или воюют?
Ответа не последовало. Лиза, улыбаясь, легонько хлопала в ладоши – аплодировала. Затянувшуюся паузу нарушила Валя:
– Васятка, у нас сегодня из поросячьей картошки пюре. Хочешь?
– Угу! Я люблю пюле.
– Так неси свою мисочку.
– Я бегом, только ложку возьму.
Я разложила пюре по мискам. Васятка получил добавочную ложку
зарумянившейся картофельной корочки. Не уходил.
– Можно, я здесь с вами поем? – И шепотом добавил, – А то Ленка
и Ольга отбелут и все слопают, мне ничего не достанется.
Чтобы подчеркнуть, что порцию толченой картошки он получил
заслуженно за то, что «помог» Вале донести груз до кухонного закутка, похвалился:
– Я и бабайке Юсуфу на конюшне помогаю. Он меня за это всегда
лепешкой угощает. Вкусные у него лепешечки.
Мы засмеялись:
– Ну у нас лепешечек нет, мука закончилась, но есть оладушки
из пареной свеклы. Будешь?
– Ага! Я и такие лепешечки очень люблю.
Что можно сказать? Жаль, очень жаль Васятку. Как у него сложится
взрослая жизнь? Примеры‑то ничего хорошего не сулят.
Да и стоит ли по нынешним временам что‑то загадывать, да еще на такой далекий период. Тут бы зиму перезимовать. А зима хороша! Если бы
119

нам зимнюю одежду, что у нас с дочкой была до войны, то можно было бы
гулять по морозу и любоваться зимней красотой. Но война и в эту красоту добавляет свою черную краску, несет горе. Вот и улыбчивая деревенская почтальонша Гюльсина покрыла голову черным платком.
Разбирая пришедшую в деревню почту, нашла в ней на свое
имя «похоронное» письмо – ее муж погиб на фронте. Сообщалось,
что проявил он в бою смелость, в числе первых ворвался в немецкий
блиндаж. Похоронен у поселка В. Что это за поселок и где он? Куда
может положить цветы Гюльсина, выплакаться на могиле мужа? Неизвестно. Все тайны, тайны, секреты… А смерть и похоронка реальность, страшная реальность.
Как будет Гюльсина растить детей одна? У нее мальчик четырех лет
и двухлетняя девчушка. Такое горе обрушилось на молодую женщину.
Гюльсина держится из последних сил. Так же вовремя разносит
почту по дворам, забирает письма и отправляет их в Красноусольск,
а оттуда разлетаются они по адресам с вестями хорошими и не очень.
Жизнь идет, жизнь продолжается. Несмотря ни на что и у людей,
и у природы
Зима посеребрила
Стройную березку во дворе.
Мягкой снежной шапкою укрыла
Раны, нанесенные земле.
Снегом занесла, запорошила
Танков искореженных следы,
Только не сняла, не заменила
Черную косынку молодой вдовы…

120

Дорогой мой папа, извини, что так долго не писала
и не говорила с тобой. Не беспокойся, мы с мамой живы
и относительно здоровы. При таком питании, как у нас,
не удивительно ослабеть и даже расхвораться. Но мы
держимся. Что‑то подрабатываем к тому, что выдает нам
колхоз как эвакуированным. Правда, норма продуктов несколько
сократилась. Колхоз кроме беженцев из Прибалтики принял
эвакуированные семьи из Москвы и ленинградских блокадников.
А это дополнительные расходы. Расходы есть, а прибыли
от эвакуированных никакой.
Папка, не улыбайся, что я пишу о том, в чем не очень
разбираюсь. По-моему, не нужно быть большим специалистом,
чтобы не знать, что жить на дармовщину нельзя. Нужно
зарабатывать свой хлеб. Быть благодарными за то,
что приютили, обеспечили жильем, выдают какие‑то продукты.
Почему я об этом говорю? Живой пример перед глазами.
Мама согласилась пустить в «наш» домик две семьи москвичек.
Им негде было жить. Так получилось, что хозяева, где они
квартировали, попросили их уйти. А мама пожалела и пустила.
И оказалось, что домик в 20 квадратных метров, стал
теремком, вместившим восемь человек!
В военное тяжелое время нужно помогать друг другу. И жить
нужно мирно. Достаточно войны на фронте, а в тылу должно
быть по-другому. Я не права?
Разве можно, не выбирая выражений, скандалить, устраивать
ежедневные разборки с криком и руганью? А такое устраивает

НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО

Все еще деревня Бурлы
Март 1942 год

тетя Елена со своими четырьмя детьми. Мало того, что они вопят,
они еще и ленивые. Работать не хотят.
Таких лентяев и приспособленцев я за всю свою жизнь не встречала.
Знаю, знаю, папка, что ты сейчас улыбаешься и про себя говоришь:
«Надо же, какая Тинка бабушка-старушка, какой у нее жизненный
опыт в 13 прожитых лет». Ведь улыбаешься? Да, улыбаешься! А чтобы
узнать лодыря и любителя пожить за чужой счет, большого опыта
не требуется. Все на виду.
Мама работает в колхозе, ни от какой работы не отказывается.
Дома тоже на топчане не валяется, как девчонки тети Елены,
а до глубокой ночи прядет овечью шерсть на самопрялке для татарок,
которые за это дают маме, а значит и мне, немного муки,
картошки, пшена, а то и пару чашек молока. Я тоже стараюсь
что‑то заработать. Вместе с местными девочками сортировала,
перебирала овощи в колхозном хранилище, веяла зерно. Мне начислили
трудодни и дали немного овощей. А семейка москвичей без спроса
берет наши заработанные продукты. Они кушать хотят, а работать
не желают. Мама теперь очень сожалеет, что пустила их жить к нам.
Я не понимаю: люди из столицы, там тетя Елена работала
на заводе, а девчонки учились в школе, не среди дикарей находились.
Как можно так себя по-хамски вести? Они и младшего мальчика
Васятку семилетнего обижают, еду отбирают, дразнят, что он
букву «р» долго не выговаривал. У него «рыба» называлась «лыба»,
«рука» – «лука».
Разве можно дразнить и обижать человека, тем более ребенка за то,
что у него не все получается так, как надо? А когда Васятка вдруг
осилил эту тяжелую для него букву «р», то «зарычал» до того, что стал
это раскатистое «р-р-р» употреблять там, где этой буквы и близко
не было. И превратился у него «хлеб» в «хр-реб», «ложка» в «рожку».
122

И опять старшие сестры, чтобы направить пацаненка на правильную
звуковую стезю, кулаки и подзатыльники применяют. Он отбивается,
со слезами говорит:
– Не учите меня! Вы не умеете учить! Только дер-р-етесь.
Я пугаюсь и забываю, где нужно говорить «л», а где «р».
Я защищаю Васятку. Учу его скороговоркам, так лучше речь
развивается. Он идет в наш угол, старательно говорит простую
скороговорку. Например, вот такую:
Летит жук рогатый до своей хаты, деток кормить, уму-разуму
учить!
И спрашивает:
– Валя, я правильно все сказал, не перепутал буквы?
Я его хвалю:
– Молодец, Васятка. Все хорошо, просто замечательно сказал.
Теперь давай повторим другую скороговорочку.
– Опять про Кла-р-ру и Кар-р-ла? Трудная она! Язык
заплетается.
– Ну и что? Выучишь, запомнишь, потренируешься, язычок
послушным станет. Будешь правильно и красиво говорить, как дикторы
по радио.
– Как Левитан?
– Ну, до него не только тебе далеко. Он замечательный диктор!
Как он говорит, когда наши города от гитлеровцев освобождают. Сердце
радуется, когда это слышишь. Ты тоже радуешься?
– Угу! Радуюсь... – не очень уверенно согласился Васятка.
Но зато его старшая сестрица Лена, как обычно «почивающая»
на топчане, насмешливо сказала:
– У Васьки одна большая радость бывает, когда кусок хлеба и миску
супа получает. Ему не до Левитана.
123

– А тебе‑то до Левитана? Или тоже до миски и до бутербродов
с маслом и творогом, которые Тамара добывает?
Она
попрошайничает
по
соседним
деревням,
часто
там и подворовывает.
– Не умничай, учительница из погранотряда, – огрызнулась Ленка.
– Я не умничаю. Я спрашиваю. Можешь не отвечать. Не мешай,
у нас с Васяткой урок риторики.
Что такое риторика и уместна ли она в разговоре с великовозрастной
Ленкой, я не знаю. Мне правится звучание этого слова: «р–и–т–о–
р–и–к–а»! Спросить его значение мне не у кого. Словарей в деревенской
библиотеке нет. Мама тоже не смогла его растолковать. Посоветовала,
чтобы я не очень‑то налегала на «заковыристые» слова, можно
и опозориться по незнанию.
Как жаль, папа, что ты далеко, а не рядом с нами. Ты бы уж точно
объяснил, что такое означает эта «риторика».
А с Васяткой мы довольно долго упражнялись вот на этой скороговорке:
Карл у Клары украл кораллы.
Клара у Карла украла кларнет.
Васятка, путаясь в буквах, повторял за мной:
– Ка-р-р-л у К ла-р-ры укр-рал кор-ра-ллы.
Отдыхал и спрашивал:
– Скажи, кто этот Ка-р-р-л? Он брат девочке Кла-р-ре или прросто, дво-р-ровый вор-ришка?
За несколько «уроков» Васятка заучил эту непростую скороговорку,
от которой у многих нормальный язык заплетается.
И еще я с этим мальчиком заучиваю детские стихи Агнии Барто.
Те, что помню сама. Иногда вместе поем хорошие правильные песни,
а не блатные, вроде «Гоп со смыком» или «Мурку». Это распевает
Тамара. Ей почти 11 лет. Она недавно сбежала из детского дома, где
124

ее оставила тетя Елена, когда уезжала из Москвы с Васяткой, Олей
и Леной-большой.
Как можно кого‑то из родных детей оставить, а кого‑то с собой
взять? А вот тетя Елена это сделала. А Томка удрала и целый
месяц добиралась до Башкирии, до Бурлов. К маме хотела. Ведь мама,
даже такая сварливая и грубиянка, как тетя Елена, остается мамой,
и для Тамары она самая родная.
Не знаю, где Томка научилась блатным песням – может, в приюте,
а может, от своего папы. Он у них сейчас не на фронте, а в тюрьме.
За хулиганство и пьянство туда попал. О нем никто из детей хорошо
не говорит, и тетя Елена тоже. А ведь все четверо – это его дети.
Как можно не любить своих родителей? Что‑то многовато у меня
вопросов. Тебе не надоело читать мое длинное письмо? А знаешь, где
я его пишу? Нет, не за столом. Его у нас нет. И не на топчане в нашем
углу. Писать в «теремке» дело невыполнимое: шумят, ругаются,
любопытствуют. Я не могу сосредоточиться и не хочу, чтобы знали
о моих письмах к тебе. Я у тети Фатимы. Помогаю ее старшей дочери
Зульфие сделать домашнее задание по русскому языку. Она учится
в татарской школе, но там даже в младших классах изучают русский,
поэтому дети и молодежь в деревне хорошо говорят по‑русски.
Сейчас Зульфийка (это я ее так называю и ей это нравится)
решает задачки по математике, а я пишу тебе письмо. Как видишь,
не карандашом, а чернилами и ручкой с перышком.
В доме у тети Фатимы всегда чисто и никаких скандалов, хотя у нее,
как и у тети Елены, четверо детей и тоже три девочки и мальчик. Правда,
по возрасту они младше: Зульфийке девять лет, она старшая из детей,
а Абдуллке три годика. Его назвали так в честь папы. Большой Абдулла
в колхозе был трактористом, а сейчас он танкист. Хороший танкист.
На фотокарточке, которую прислал, он стоит около полкового знамени
125

в танкистском шлеме и комбинезоне, с медалью на груди. В письме была
и вырезка из фронтовой газеты. В коротенькой заметке говорилось, что его
танк уничтожил немецкое орудие. Вот каким бурлинский тракторист
смелым оказался! Воюет, бьет-давит фашистов, не то что муж тети
Елены – на нарах в тюрьме отсиживается. Отсиживается тогда, когда
идет война, когда все Родину защищают.
Тетя Фатима фотокарточку своего Абдуллы в рамочку вставила
и на самом видном месте в доме повесила, каждое утро с ним
здоровается.
А мы с мамой ни одной твоей фотографии не имеем. Ты только
в нашей памяти остался. Мы тебя видим, а другим показать не можем.
Мне так хочется похвастаться и показать, какой у меня красивый
папа, какая у него ладная командирская форма, и как она ему идет.
Папка, ты сфотографируйся и пришли фото нам. И напиши длинное
большущее письмо, где ты, как себя чувствуешь. Мы с мамой ждем
от тебя вестей. Если нет времени на большое письмо, черкни записочку
с адресом. Мы будем счастливы, и это даст силы не отчаиваться,
а продолжать работать и ждать, ждать, ждать тебя.
Вот какое у меня письмо получилось, пока Зульфийка уроки делала!
Сейчас мы со всей семьей тети Фатимы сядем за стол, будем обедать.
Пахнет вкусно. Но лучше всякой еды – это спокойствие, дружелюбие
и любовь, какие царят в этой семье.
Я же вынуждена возвращаться в галдящий теремок, где за время
моего отсутствия тетя Елена, наверное, отрезала добрый кусок
от нашей буханки хлеба, наварила в своем чугунке нашей картошки,
которую я принесла в счет заработанных трудодней.
Все, папочка, пожаловалась, похныкала. До следующего письма.
Твоя Тинка.
126

ВЕСНА НА ПОРОГЕ

Весна постепенно начинает напоминать о себе. На солнечной стороне домов с крыш свисают длинные ледяные сосульки. Днем с них капают бусинки талой воды, к вечеру они
подмерзают, отдыхают до следующего солнечного денька,
набираются сил, чтобы зазвенеть капелью. Снежные сугробы
подтаяли, осели, посерели. В поле уже проглядывают борозды черной земли и пожелтевшие стебли прошлогодней травы. Все говорит о том, что на пороге весна. И пора подумать
о работе на земле, нашей кормилице.
Поэтому недавно состоялось общеколхозное собрание.
На него пригласили и нас, эвакуированных. В Бурлах осталось
несколько семей, большинство уехало: кто в Уфу, кто за пределы Башкирии, кто осел в Красноусольске. Лучше бы уехала
Елена со своим шумным, сварливым и по‑прежнему вороватым семейством. Но тут уж я не командир, чтобы указывать,
кому уезжать, кому в Бурлах и в «теремке» оставаться.
В деревне из эвакуированных я старожил. И не только
поэтому считаю, что должна работать со всеми на равных.
Сейчас все трудоспособные обязаны работать, изо всех
сил помогать стране. От нас, тыловиков, зависит снабжение армии оружием, питанием, одеждой. Каждый должен
вложить свою лепту в общий труд, ведь из малого слагается большое, в том числе и наша непременная победа
над Гитлером-извергом.
Мы с дочкой зимой пряли шерсть на нитки и вязали толстые носки и варежки с двумя пальцами для фронтовиков.
Пусть это малый вклад, но эти носки и варежки согревали
солдата. А шерсть выдало правление колхоза всем, кто захотел сделать теплый новогодний подарок нашим воинам.
Большую посылку тогда из колхоза отправили. Только мы

с Валей перепряли больше двух килограммов хорошо сбитой, качественной овечьей шерсти и из нее навязали много носков и варежек.
Когда принимались за работу, я опасалась, что готовые нитки
будет подворовывать Елена. Но ни одного метра она не отмотала
от клубков, ни одной пары носков не взяла – усекла: сделано не ради
личного заработка, а для фронтовиков!
Ох, и надоела же мне эта столичная лентяйка и горлохватка. Не отстает она от меня, даже на колхозное собрание со мной пошла. Думала, что после его окончания будет выступать деревенская самодеятельность. Она и на первой лавке с этой целью уселась, поближе
к сцене, чтобы все хорошо видеть и слышать. Но ушла сразу, вернее,
«заболела», когда стали формировать бригады для полевых работ.
А работы предстоит много. Об этом и говорили председатель, агроном, бригадиры.
Первейшая задача – подготовка к весенним работам, к пахоте,
к посеву, к правильному распределению рабочей силы. А рабочих
рук в колхозе не хватает: мужчины и молодые парни призваны в армию. Вся надежда на женщин и подростков. Об этом и говорил председатель Актямов. Говорил с одышкой. Но не от волнения, к весне
у него обострялась астма. Из-за этой болезни его и в армию не взяли.
Переживает: два сына воюют, а он «отсиживается» дома, женским
«батальоном» командует.
Не прав он! Какая отсидка? Колхоз, все заботы, вся ответственность за сельскохозяйственные дела на нем лежит. Весна на пороге, начало работ в поле, как со всем справиться, не опоздать, ведь
весенний день – год кормит! Вот и просил всех по серьезному отнестись к предстоящей работе. Просил и нас, эвакуированных, помочь колхозу. Пообещал, что бригадиры подберут нам несложную,
посильную работу. Работа будет оплачиваться сразу: мукой, овощами, молоком, крупой.
128

– Колхоз в состоянии поддержать эвакуированных, но и вы, пожалуйста, помогите в работе. Подростки могут работать в овощехранилищах. А вот женщинам придется работать на пахоте и посеве зерновых.
Кто‑то подал реплику:
– А сколько баб в плуг нужно запрягать?
– Нисколько! В колхозе несколько тракторов, достаточное количество сильных лошадей, так что ни на женщинах, ни на коровах пахать не придется.
– Знаем наши трактора: борозду сделает и начнет чихать,
не то простыл, не то отдохнуть захотел. – Это не унималась статная двадцатилетняя Мариша, деревенская заводила-гармонист.
Трехрядку ей оставил жених, тракторист колхоза. Сейчас он двигает рычаги танка и пишет изредка своей Маришке ласковые
письма-треугольнички.
– А ты полечи трактор от простуды, – поддержал шутку Актямов. – Ты же курсы трактористов закончила. Непорядок, Мариша, получается: на гармошке играешь лихо, ноги сами в пляс идут, а с трактором договориться не можешь.
– Так он же железный, бесчувственный, его гармошкой не уговоришь, ему качественное горючее требуется, а не частушки-попрыгушки. Вы уж там с МТС переговорите, чтобы пару-тройку бочек подкинули.
Вот так по-серьезному и с шутками прошло собрание. Определились по бригадам. Я не выбирала, в какую записываться.
Квалификация моя стандартная: куда пошлют да лопатой-вилами захватывай побольше. Меня записал в свою бригаду Муса. Я работала
в его бригаде во время косовицы. Был доволен, как я кошу траву.
– Поработаем, Мария? Не забыла за зиму, как косой махать? – делая пометку в своей потрепанной тетрадке и, постукивая деревяшкой
вместо ноги, спросил бригадир. Забрала война ногу у этого красивого
рослого парня. Теперь стучит деревяшкой, привязанной к культе.
129

– Не забыла. Навыки, полученные в детстве, помнятся долго.
А до косьбы еще дожить нужно, на дворе начало апреля.
– Доживем! Что такая печальная? Может, нужно что?
– Ах, Муса, что спрашивать? Печали общие. Война‑то не кончается!..
– Не кончается, но поворот сделала. А это многое значит.
На фронте знают, как поступать. Ну а мы на своем трудовом фронте
поработаем. Поработаем?
– Конечно, поработаем. Когда и куда выходить?
– Я позже скажу. Так тебе что‑то нужно или мне показалось,
что ты хочешь что‑то попросить?
– Не показалось. Выдай мне пару новых лаптей, а то мои,
что сплел бабай Юсуф, совсем размочалились. Выдай в счет трудодней, а не за так.
Муса усмехнулся:
– И кто бы мог подумать, что городская женщина, жена командира в счет трудодней не мед, не орехи будет просить, а лапти. Завезу тебе две пары самых лучших и нарядных в счет твоего будущего
ударного труда.
Мы засмеялись. Не обидно пошутил Муса.
А Елена все‑таки просчиталась, рано ушла-похромала, концерт
в деревенском клубе состоялся. Мариша, подыгрывая себе на гармошке, спела, а потом, развернув меха трехрядки, выдала несколько
частушек, о миленке, кто на войне; о сопернице, что «дролечку отбила». Не удержалась и я спела свои частушки, «наплаканные» при фитильке копчушки под жужжание самопрялки:
Ох, война ты, война,
Лютая зверюга,
Пронеслася над страной,
Как страшная вьюга.
130

Авиация чужая
Города бомбила.
Я бы собственной рукой
Гитлера убила.
Ты зачем, фашист проклятый,
Деток убиваешь?
Покарает Бог тебя,
Смертушку узнаешь.
Грустные частушки и мои, и девчонок, что проводили на войну
своих женихов. Не пелось о веселом. Я сказала:
– А послушайте вот такие частушки, они из моей нынешней жизни в Бурлах:
Ох, ты доля, моя доля,
Тяжкая судьбина.
Поломала на дрова
Палочки из тына.
В лес поехать по дрова
Баба собиралась,
Только вышла со двора,
Бури испугалась.
Свищет ветер по дороге –
К лесу не добраться.
У Емели на печи
Баба оказалась.
131

Заворачивай, дружок,
И вези к крылечку.
Подарил бы ты, Емеля,
Бабе свою печку.
Немного посмеялись. Молодежь поплясала, выделывая кренделя,
под Маришкину плясовую, потанцевали, покружились в вальсе.
Вот только парни-кавалеры у девушек были четырнадцати-пятнадцати лет от роду… Пусть радуются своей молодости. Ведь на их плечи
столько тяжелой ежедневной работы ложится – не каждый здоровый мужик выдержит.
На таком импровизированном концерте я была впервые. Пели
и русские, и татарские песни. В Бурлах никаких языковых проблем
нет. У многих браки смешанные и к вероисповеданию здесь относятся нормально: мусульмане и православные не мешают друг другу молиться и соблюдать ритуалы в соответствии со своей религией.
О религии я заговорила для ясности отношений. Ни мечети, ни церкви в окрестностях я что‑то не видела. Говорят, когда‑то они были, но
поскольку считалось, что «религия – опиум для народа», их разрушили или заколотили. Но от этого «опиум» никуда не пропал. В деревне
соблюдают Рамазан, празднуют Пасху и Рождество. При этом широко
отмечают все государственные праздники. В общем, никого не обходят вниманием. Празднуют красиво, без попоек и драк, что иногда случается на пирах-гулянках у нас, русских. Да и не русских тоже. Здесь
уж срабатывает характер, воспитание, настроение, компания.
Что‑то я сегодня расписалась, разговорилась. Сижу на низких
полатях в кухонном закутке, свет от копчушки никому не мешает.
Обитатели теремка спят; Васятка что‑то бормочет во сне, наверное,
«работает» на конюшне бабая Юсуфа, может, от сестер отбивается.
Елена громко всхрапывает. Она и во сне качает права. Беспокойная
132

женщина. Порой мне ее даже жалко. Видимо, никакой радости не видела в жизни. Все время, как боксер: в защите или в нападении.
Что ж, у каждого своя жизнь, своя доля, по ее законам и живем.
Неделю работаю в поле. Устаю, но не сдаюсь, подводить бригаду
нельзя. Женщинам трудно так же, как и мне. Разница в том, что они
местные, у них и еда получше, и обувь покрепче. У меня в этом плане
дела обстоят плоховато.
Благодарна бригадиру, Муса сдержал обещание, даже перевыполнил его: выдал мне три пары лаптей, одна маленького размера – это
для Вали. Рады лыковой обновке. По сухому и по стерне ходить в них
удобно – мягко и не колко. А вот сырости лапотки не выносят, пропускают воду через все свои сорок четыре клетки, размокают, скользят.
Ноги стынут, хотя работаю до жаркого пота. Эх, сюда бы да Пашины сапоги или мои высокие резиновые боты, в них никакие лужи
и проталины не страшны! Сошли бы и самодельные галоши, которые
делают в деревне из автомобильных покрышек. Натянула бы на лапти: красота, оранжевые, воду не пропускают! Но чего у меня нет, того
нет. Довольствоваться приходится тем, что имею. А ходить в лаптях
не стыдно. В деревне многие в них ходят. Может, из‑за экономии,
может, из‑за недостатка кожаной обуви. Лапотки здесь – обувь женская и детская! У мужчин сапоги: для работы и «на выход». Рабочие – заскорузлые из грубой кожи, а парадные – хромовые, их чистят
до блеска. Парни и деревенские щеголи для особого шика бересту
под подошву кладут, чтобы при ходьбе поскрипывали. Модно!
Сейчас щеголей в деревне не осталось – воюют на фронте. Те,
что имеются в наличии, в основном костями скрипят да бабами командуют. Куда ни глянешь – женские да девичьи платки. Многие
придерживаются веками установившегося порядка – с непокрытой головой не ходить, носить длинные платья, а под ними штаны
до щиколоток.
133

«Городскую» одежду имеют некоторые молодые женщины да мы,
эвакуированные. Бабульки никого не осуждают – нравы с момента
их молодости изменились: невест не крадут, калыма не выплачивают, многоженства нет! Законом запрещено, но осталось в игровой
форме. А мне думается, что нарядные платья, платки и барашков получают и в реальности.
Фатима говорит, что свадьбы в деревне до войны были веселыми,
многолюдными, длились не один день.
– Сейчас невест много, а выходить замуж не за кого, война парней забирает, – вздыхает Фатима. – Даст Аллах, для моих девчонок
женихи сохранятся, старшей Зульфии только девять лет. Разобьют
фашистов – жизнь наладится, опять песни веселые будем петь, свадьбы справлять, красивые и богатые платья покупать…
Нарядные платья – это будущее, а в нынешней действительности
мы с дочкой рады платьям, что подарили нам Фатима и матушка
Марьям к 8 Марта: ситцевые, в больших розанах, на кокетке и длинные до пола.
Когда Валя примерила подарок, матушка Марьям, как обычно, поцокала языком, сказала:
– Якши! Кызымка Валя совсем наша невеста стала, только нужно
еще штаны длинные надеть и светлым платком голову покрыть.
Алька рассмеялась и, напевая татарскую мелодию, прошлась
в танце. Я удивилась: моя девочка танцует, смеется? Передо мной
была прежняя, довоенная Тинка!
Матушка Марьям улыбалась, повторяла свое любимое «Якши!
Якши!» и даже слегка прихлопывала ладошками в такт мелодии.
В знак полного одобрения последовало ее заключение:
– Карашо! Кызымка артыстом станет. Карашо танцует, карашо
поет. В клуб ходи, дома не сиди.
Фатима тоже похвалила и мелодию, и танец, добавила деловито:
134

– Пой не музыку, а слова. Я Зульфию пришлю. Она слова скажет,
ты – запомнишь. Тогда совсем хорошо получится. Никто от наших татарочек не отличит.
Мы пошутили, попили травяного чайку. Женщины ушли довольные не меньше нашего: сделали людям приятное, а главное – нужное.
Подаренные большие платья я переделала: укоротила, ушила.
У меня даже небольшие косыночки получились. После баньки одели свои обновки. Глядя на нас, Лиза с улыбкой заметила, что мы
не из погранотряда, а из цыганского табора – такие яркие и цветистые у нас платья.
Без вмешательства Елены не обошлось:
– Из цыганского табора… Так дай девчонке свою крепдешиновую
блузку, не носишь. Она у тебя на титьках не сходится.
Чуть опять не вспыхнула перепалка и свара. Наверное, помешало то,
что, решив соответствовать цыганкам, мы с Алькой запели в два голоса:
Мой костер в тумане светит,
Искры гаснут на лету.
Нас с тобой никто не встретит,
Мы простимся на мосту.
И в завершение «концерта» Алька выдала цыганочку с лихим притопом и такой «дрожью» плечами, что позавидовала бы Ляля Черная.
Цыганка похвалила бы нас, а Елена ехидно заметила:
– Не понимаю тебя, Мария, какого черта ты с Валькой горбатишься за прялкой и спицами? Ходили бы по улице, по деревням, песни
цыганские распевали – заработали бы больше.
Ну что за человек эта Елена? Вся из ехидства, зависти, подковырок и матерщины состоит. Видно, ей очень хотелось поскандалить,
но не получилось. Тинка весело ответила:
135

– Потеплеет, обязательно так и сделаем, а то в лапотках по слякотной дороге ходить не хочется, простынем, голоса сядут…
Ага! Возвращается к Тинке острый язычок и находчивость. Хватит
в уголке на топчане тихой мышкой сидеть!
Ну, а насчет «водостойкости» лаптей, дочка права. В них хорошо
ходить по сухому. Я приспособилась: чтобы ноги не очень намокали,
не счищаю с лаптей намокшую землю-суглинок. Получается своего
рода изоляция, что‑то вроде галош. Правда, лаптищи делаются очень
тяжелыми, с трудом ноги по борозде передвигаю. Что поделаешь:
из двух зол приходится выбирать меньшее. Ноги‑то нужно беречь.
Ведь и волка ножки кормят. Как потопаешь, так и полопаешь. Присказки не мной придуманы. Они верные, жизненные.
За работу в поле начисляет бригадир дополнительную плату к трудодням, тем более, что работаем там только в светлую пору дня, а она
увеличивается ежедневно.
С собой беру не только кусок хлеба и несколько вареных картофелин, чтобы перекусить в короткий отдых. В отдельную торбочку
кладу вторую пару сухих лаптей, чулки и онучки. Когда возвращаемся с поля, я на обочине дороги переобуваюсь, полупудовые рабочие
лапти несу домой на просушку.
А там, в домике-теремке, ждет меня Алечка, она как подросток работает по пять‑шесть часов с девочками на огородном участке. К моему приходу у нее уже готов «фирменный» суп – затируха, горшочек
пшеной каши или отварной картошки. Все это она бдительно охраняет от посягательств семьи Елены. Иногда, от греха и соблазна подальше, чугунки и горшочки уносит от печи в наши «апартаменты»,
то есть на наш топчан, укрывает одеялом, а сама сидит рядом и вяжет
своим заказчицам то платок, то ажурный шарфик. Васятка тоже помогает нести сторожевую вахту и одновременно закрепляет произношение такой трудной буквы «р».
136

Неплохой мальчишечка. Ему бы в школу ходить, а не по конюшням
бегать, за школьной партой сидеть, а не на топчане валяться да пинки
от сестер получать. Как у него, да и у нас всех в будущем жизнь сложится? Неизвестно, да и до этого будущего дожить нужно. А пока я ежедневно без выходных и конституционного восьмичасового рабочего
дня наравне со всеми работаю до сумерек в поле на пашне. Радуюсь,
что землица подсыхает, становится не такой вязкой – плуг и борона
идут хорошо. Борона сгребает корни прошлогодней травы, рыхлит
землю. Я веду под уздцы послушную лошадку так, чтобы рядочки-бороздочки были ровными, чтобы зерно из сеялки легло в мягкую землю и взошло дружно, равномерно по всему полю. Будет урожай, будем
сыты, – значит, сможем работать. Вот такое мое ближайшее будущее…
Сейчас же, в раннюю весеннюю пору живется трудновато. Приходится много работать, а питание в натрусочку. Потерплю. Скоро
наступит летняя пора, полегчает. Пойдет огородик, да и лес – урман
поделится своим богатством. Лес здесь хороший, щедрый на ягоды, орехи, грибы. Не ленись, ходи по сезону и собирай землянику,
что краснеет на солнечных пригорках; дикую сочную и ароматную
клубнику. А попозже созреет калина и черемуха. Черемухи здесь
столько, что местные ее мешками сушат, на мельнице перемалывают
в муку. Конечно, даже после просеивания через решето и частое сито
косточки чувствуются. Но это не мешает заваривать черемуховую
мучицу кипятком и начинять ею пироги. Хорошо она идет и с чаем,
вкусно, особенно если кашицу подсластить ложечкой медка. По военному времени с мармеладом сравнивается.
На луговых низинах растет уйма щавеля и дикого лука – черемши,
а по‑нашему, по‑сибирски, колбы. Это кладезь полезности! Употребляй хоть в сыром, хоть в тушеном, хоть в квашеном виде. Идет колба
в начинку пирогов. В мое далекое сибирское житье эту колбу бочонками квасили. Вкусно, но запах – мухи дохли!
137

Мы в Ламачевке, моей родной деревне, бедняками считались.
Но и наша многодетная семья без запасов не жила. В ларях да в туесках мука и крупа хранились; в погребце коробы картошки, буряка,
репы, брюквы и моркови полнехонькие стояли; бочками капусту квасили, огурцы солили. Каждая хозяйка заготовки по своему умению
и вкусу делала. Бедняки, а голода не знали! На чердаке забитые барашек и кабанчик промерзлые висели; стояли глиняные плошки с топленым говяжьим и свиным жиром. А в подполе в бочоночке запасец
кеты своего часа дожидался.
Конечно, запасы не с неба валились, работали много и тяжело.
Дружно работали.
Что‑то я расвоспоминалась?! Не заметила, как всю делянку заборонила. Вон и звеньевая Гультаз машет рукой, мол, кончай работу, домой пора.
Домой так домой. Идем, коняшка, в деревню. Хорошо поработали,
еду заслужили. Тебя ждет в конюшне щедрая охапка душистого сена
и пара горстей овса. Жуй, трудяга, набирайся сил. Завтра с рассветом
опять в поле!
Ну а меня в теремке ждет доченька и бесхитростная еда – ужин,
что сумела она приготовить из имеющихся продуктов. Умоюсь теплой
водой, утрусь полотенцем, подаренным матушкой Марьям, поужинаю и рухну на топчан; не донеся головы до подушки-думочки, усну.
Но и во сне буду идти по бесконечной черной борозде, с трудом вытаскивая ноги из вязкой земли. Они болят, ноют, болят и во сне, и наяву.
Тело не отдохнуло, хочется спать, но рассвет заглядывает в оконце, и нужно подниматься. Начинается новый трудовой день. Сегодня наша бригада переходит на участок, который нужно подготовить
под посев проса.
Умываюсь холодной водой, прогоняю остатки сна. В торбочку кладу «парадные» лапти и завернутые в тряпочку кусок хлеба,
138

пару картошек, сваренных в мундире, – остаток ужина. Пригодятся
на дневной перекус. Для поддержки и бодрости про себя, как молитву, говорю мною сочиненную рифмовочку:
Пойду в закуток,
Откушу хлеба кусок,
Ключевой водой запью,
На работушку пойду.
Чтоб зимой не голодать,
Буду сеять и сажать:
Огурцы, морковку,
Бульбочку, свеколку.
Не забуду про капусту –
В чугунке не будет пусто!
Так что, Марьюшка, вперед –
Труд тебя ударный ждет!
Открываю двери теремка и делаю первый шаг к новому трудовому дню. В конце улицы меня дожидаются женщины нашего звена. Все
в сборе. Идем на работу.

139

ТОТ СТРАШНЫЙ ДЕНЬ

О чем можно говорить и писать, если на календаре 22
июня? Только о том страшном дне, когда началась война, перевернувшая всю нашу жизнь, искалечившая людские судьбы, осиротившая детей, принесшая горе в каждый дом – убит,
искалечен, пропал без вести… Горе, слезы – они не кончаются, не иссякают.
Тогда, в тот июньский день, казалось, что он никогда не закончится, что в нем не двадцать четыре часа, а вечность.
Но все когда‑то заканчивается. День закончился, а война нет.
Сегодня год, как к нам пришла война,
Смерть год косою машет,
Уносит жизни, как орда,
И поле смерти ненасытно пашет.
Там чья‑то оборвавшаяся жизнь,
Здесь – крик вдовы и плач ребенка…
Война, уймись! Война, остановись!..
Но словами и заклинаниями войну не остановить. У нее
свои законы, вернее, беззаконие. Справиться с ним можно
только силой. Не богатырской силой, не палицей, не дубинкой, бывшими на вооружении былинных богатырей, а оружием мощным, современным. И оно появляется у наших воинов. Тульские и уральские оружейники поставляют нашей
армии автоматы, скорострельные орудия, превосходящие
те, с какими немцы вломились на рассвете 22 июня в нашу
страну. Мощь нашего оружия эти «победоносные» завоеватели уже чувствуют на всех фронтах. Блицкрига не получилось! Гитлеровский парад в Москве не состоялся! Никогда
не состоится!

Жилы порвем, на себе пахать будем, но обеспечим нашу Красную
Армию всем, что ей нужно для разгрома немцев. И пусть до того разгрома еще далеко, но он будет. Обязательно будет!
Верю, что до того светлого победного дня доживем с дочкой,
как бы нам тяжко ни приходилось – доживем! И дождемся нашего
капитана, нашего пограничника, отца и мужа. Выживет мой Паша,
куда бы ни забросила его война! Он сильный, он выдержанный, он
смелый, он находчивый, он верный. Я молю Бога, чтобы он сохранил
жизнь Паши. Если он не погиб там, на заставе 22 июня, – сохрани,
Боже, его и в нынешние дни. И еще, Боженька, покарай извергов-фашистов, покарай безжалостно.
Далеко отсюда, где теперь живу я,
День и ночь грохочет страшная война.
Рвет людские судьбы, жизни отнимает,
И от горя стонет матушка-земля.
Сиротеют дети, женщины рыдают.
Рушатся деревни, города горят.
И фашисты-звери жалости не знают,
Ад кромешный на земле творят.
Покарай их, Боже, за беду, напасти,
За людей погибших, что лежат во рвах.
Накажи их, Боже, это в Твоей власти,
И развей по ветру их поганый прах.

141

НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО

Деревня Бурлы
Июнь 1942 год
Папа, здравствуй!
Сегодня 22 июня. Ты, конечно, помнишь этот день. Ты
был на самой границе, на заставе и первым не только увидел
наступавших немцев, ты и твои бойцы встретили их огненными
залпами, и не один фашист ткнулся носом в землю от ваших
метких выстрелов.
Ведь ты не погиб на границе? Конечно же, не погиб!!! Ты
жив! Как и мы, вспоминаешь этот жаркий, длинный июньский
день и думаешь о нас. А мы с мамой говорим о тебе и желаем
тебе оставаться здоровым, сильным, таким, каким мы знаем
тебя всю нашу жизнь.
Милый папочка, дорогой мой папка! Живи, живи, где бы ты
сейчас ни находился! Живи!!!
Мы с мамой будем тебя ждать. Ждать столько, сколько
понадобится до нашей встречи. Ты тоже надейся на встречу.
А может, мы вначале получим от тебя письмецо, а потом и ты
заявишься? Какая же это будет радость! Опять наша дружная
троечка воссоединится и будет вместе. Мы будем счастливой,
дружной семьей. Скорее бы пришел этот чудесный день!
А сегодня мы с мамой сплели веночек из березовых веток,
украсили его полевыми цветами. В середину прикрепили дощечку,
а на нее поставили самодельный светильничек из воска, зажгли его.
Венок пустили в речку. Течение в ней небыстрое, но наш веночек
речка приняла. Веночек с огоньком. Не утонул, а медленно поплыл.
Знаешь, почему мы сплели и опустили в реку венок? Это
память о тех пограничниках, что погибли на заставах нашего

105‑го погранотряда, так сказала мама. Мы воск сохраняли и собирали
из медовых сот, кусочками которого нас угощал бабай Юсуф. У него
небольшая пасека. Мед он не продает, а раздает тем, у кого мужья
и сыновья на фронте воюют или погибли там. А это чуть ли не каждый
двор в деревне. Себе меда оставляет немного, чтобы от простуды
лечиться. Нам соты с медом тоже дал потому, что пограничники
стояли насмерть на границе, где начиналась великая наша страна.
Так и сказал: «Великая наша страна». Юсуф неграмотный, читать
не умеет, а все же говорит правильно и разумно. У него все еще хорошее
зрение, хотя ему где‑то за семьдесят. Сокрушается, что по возрасту
не подходит для армейской службы, говорит, что из засады не одного
фрица подстрелил бы. А что? Бабайка действительно меткий стрелок,
настоящий снайпер! Когда он уходит в лес, обязательно берет с собой
такое же старенькое ружье, как он сам. И всегда возвращается
с трофеем, с зайцем-русаком или беляком. Я не знаю, как зимних зайцев
называют. А бабайка в ответ на мой вопрос только посмеивается,
мол, не женское дело в зайцах разбираться. Дает мне заячью голяшку:
– Иди, суп вари да свою мамку корми, она скоро с работы вернется.
Маруська много работает. Ей хорошо кушать надо, а то упадет,
умрет. Как жить будешь?
После таких слов мне не до расспросов. С голяшкой в руках я мчусь
домой. Рублю косырем зайкину ногу на небольшие куски. Поджариваю
их над угольками, чтобы шерстки не оставалось и мясо повкуснее стало.
Закладываю в чугунок. Пока варится «охотничий суп», от печки
не отхожу. Заяц не убежит, а вот тетя Елена запросто утащит пару
кусочков зайчатинки, если я отлучусь из кухонного закутка. Я лучше
уж кусочек Васятке дам. Он не ворует и не клянчит. Сидит молча рядом
и преданно смотрит мне в лицо, смотрит и слюнки глотает, такой
мясной запах идет из чугунка. В такие минуты он на маленького песика
143

похож, ожидающего сладкую косточку. Жалко мальчонку. Но по полной
норме я не могу его кормить. Мне нужно маме отдать лишний кусочек.
Обмануть, но отдать! Она меня старается получше накормить. Вот
так и хитрим: удается тому, кто половчее окажется.
Бабайка прав, мама много и тяжело работает. Работает
наравне со всеми женщинами. А на них колхоз держится. Они все
поля обработали, вовремя засеяли, засадили. Через силу, но с работой
справились! Результат труда – дружные всходы, хороший рост. И наш
участок с овощами тоже радует: бурячки, брюква, свекла и репка
здоровые листики выпустили, в рост пошли. Скоро наше девчоночье звено
прополкой и окучиванием займется. Командиром у нас агроном Зайнаб,
сноха бабушки Марьям. Черный платок она не снимает. Носит траур
по своему мужу Ахмату. Не она одна в такой безысходной печали. Война
продолжается и продолжает собирать свою смертельную, черную дань...
Вот такое письмо-разговор у меня получился. Обо всем понемногу
рассказала. Наверное, не одну ошибку нашел, читая мои корявенькие
буквы? Год учебы пропущен, пишу очень редко и то карандашомогрызком, а с каллиграфией у меня дружба не водилась. Помнишь,
как ты мне говорил:
– Не спеши. Выводи каждую букву до конца. Не занимайся
отсебятиной. Никаких загогулинок, коротеньких хвостиков, недописок.
Будешь сидеть и писать до тех пор, пока страницу не испишешь хотя бы
подобием каллиграфии.
Я сидела, пыхтела, дулась, обижалась на тебя, но старалась писать
покрасивее.
Папа, папа, как бы я хотела, чтобы вот сейчас ты оказался бы
рядом со мной, и я услышала бы, как ты спокойно говоришь:
– Ну, куда спешишь? Не торопись. Подождут тебя твои неотложные
дела.
144

Тогда эти детские дела могли подождать. А теперь мне нужно
отнести связанный платок заказчице и получить от нее обещанные
полфунтика масла и две пшеничные лепешки. Порадовать маму
неожиданной добавкой к обеду. И ухитриться скормить большую часть
лепешки, а вторую припрятать ей на завтрак.
Все, папа, я побежала. Спрячу подальше письмо, чтобы никто
не прочел его.
До следующего разговора.
Твоя Валя-Аля.

145

А ВРЕМЯ ИДЕ Т-ЛЕ ТИТ

Как же быстро летит время! Вроде бы недавно увязали
по щиколотку в весенней талой земле, лапти с налипшей
грязью чуть ли не по полпуда весили, а сейчас теплынь: лескрасавец зеленеет, липа цветет-благоухает, луговые цветы
глаза радуют. Хорошо! Только теперь заметила, какая красивая небольшая речка протекает около деревни, она и на крайние улицы забегает, и название у нее звенящее, радостное –
Тюлькас. Перевода не знаю и спрашивать не стану, пусть
для меня останется напевное Тюлькас, а то вдруг какое‑нибудь рядовое и простенькое название окажется. И так мне эта
реченька пришлась по нраву, что как‑то само собой вот такая
песенка сложилась:
Бежит по камешкам речка Тюлькас,
Ныряет в лес, пригорочки обходит.
Водой прозрачной поит нас,
У берегов волну разводит!
По ней не ходят корабли,
Мостов красивых речка не имеет,
Но деревенька Новые Бурлы
Ценить свою реку умеет:
За то, что дети на коньках
По льду реки узоры пишут;
За то, что раннею весною – ах!
Округа вся черемухою дышит;
За небольшие острова,
Где в воду тень кустов ложится,

Трава там словно бирюза,
А по ночам соловушке не спится.
И ничего, что в летний зной
Тюлькас немножечко мелеет.
Река дает прохладу и покой
И близко нет реки милее.
Бежит, звенит река Тюлькас,
Бежит, усталости не знает.
Как хорошо, что есть у нас
Такая гладь речная.
Никогда не думала, что эвакуация и навалившаяся на меня беда
разбудят во мне желание отводить душеньку рифмовочками. Разные
они у меня получаются. Я их иногда напеваю то со слезами, а то и радостно, как про реченьку Тюлькас. С песней и горе переносить и работается легче.
А сейчас я уже неделю работаю в бригаде косцов. Подошла пора
сенокоса. На луга выходим спозаранку. Собирает нас бригадирфронтовик Муса. Объезжает на лошадке улицы, где живут его работницы. Напоминает, что пора на работу. По росе да по утренней
прохладе косить траву легче. Как и прошлым летом, я показываю
женщинам, как правильно держать косу, как замах верный делать,
чтобы пятка косы не чиркала землю, траву не мяла, а укладывала бы
ее ровным валком.
Опыт косца у меня имеется. У нас в Сибири девочки начинали
косить лет с тринадцати-четырнадцати. Рукоятку подгоняли по росту, ставили за опытным косцом, и махали мы, дев-чонки, наравне
со взрослыми. Было это давно, но как та наука мне пригодилась!
147

В Бурлах до войны женщины не косили. Этим занимались мужчины. Теперь они не траву косят, а на фронте немцев рядами укладывают. Сохрани наших воинов и Аллах и наш Боженька, чтобы вернулись они в родную деревню здоровыми, не искалеченными. Пусть
занимаются ратным делом, а мы, бабы, в тылу не подведем.
С пахотой и посевами управились и сена заготовили на всю
зиму. Не будут голодать Буренки, Савраски и барашки кудрявые –
всем еды хватит! А травушка-муравушка хороша: сочная, с малиновыми шишечками сладкого клевера. Валики скошенной травы
высокие и густые.
На лугу первый ряд начинаю с закоса, а за мной машут косами
мои ученицы, стараются. И ложится трава ровным валком и, когда
подсохнет, граблями поворошим, в скирды уложим.
Работаем дружно, с короткими перерывами, чтобы косу поточить да пот с лица смахнуть. А когда солнышко поднимется высоко и жара наступит, привозят нам из деревни обед. Его пожилые
женщины вкусно готовят. Обед сытный: лапша с бараниной, каша
пшенная или гречневая с мясом, с маслом, хороший ломоть свежего
хлеба, кислое молоко-айран! Он нам вместо воды и кваса. Отдыхаем где‑то часа полтора-два. Жара спадет, и мы опять в работе. Только
легкий шелест от подрезанной травы разносится по лугу да скошенной травой пахнет. А в чистом небе черной точкой трепещет жаворонок. Несется с высоты его бесхитростная песня, наполняя душу
спокойствием, умиротворенно-стью, будто и нет войны, нет смертей.
Но там, далеко от Башкирии, на западе, грохочет и полыхает война.
Там гибнут наши воины. Гибнут, умирают от ран молодые парни, которым жить бы да жить; продолжать бы свой род и дарить радость
любимым; согревать сыновьим теплом и вниманием матерей…
Война продолжается и гитлеровцы все еще топчут и жгут нашу землю. Но жизнь есть жизнь! Она идет и в череду печалей, непосильного
148

труда, повседневных забот вносит иные, нормальные, приятные и радостные события. Пусть они не масштабного, а местного значения,
но они происходят.
Вот совсем недавно в деревне сыграли свадьбу. Женился наш бригадир Муса. В жены взял свою любимую девушку Лайсан. Красивая пара.
Муса и Лайсан дружили с детства. Вместе в школу бегали. Муса,
как старший, защищал первоклашку, если мальчишки обижали красивую девочку. Детская дружба переросла в чистую, взаимную любовь. А когда пришла война, Муса пошел защищать от врага и Лайсан, и родную деревню, и страну нашу советскую. Лайсан проводила
жениха на фронт, ждала и его, и коротеньких писем-треугольников
со штампами «Проверено военной цензурой» и номерой полевой почты. И как она горько, безутешно рыдала, когда Муса написал, что она,
Лайсан, больше ему не невеста, он тяжело ранен, в госпитале ему ампутировали ногу. Такая красавица, как она, не должна связывать свою
жизнь с ним, инвалидом. Пусть выходит замуж за другого, он освобождает ее от данного ему слова, пусть будет счастлива с другим.
Лайсан готова была отправиться в этот эвакогоспиталь, чтобы
обнять Мусу, сказать, что она его любит, что никто другой ей не нужен. А если Муса и после этого откажется от нее, она повяжет черный
платок вдовы и никогда не выйдет замуж. Но где этот эвакогоспиталь
находится? В каком городе, в каком поселке? На конверте обратный
адрес – номер полевой почты. И все! Как разыскать, как сказать,
что он не инвалид, а любимый и единственный?!
Если любовь настоящая и чувства глубокие, взаимные, ничто
не помешает двоим быть вместе. И когда Муса вернулся из госпиталя
на костылях, Лайсан, вопреки деревенским обычаям, первая постучала в двери дома его родителей, с которыми он жил.
Счастливей Лайсан никого не было: ее Муса жив, он вернулся, он
по‑прежнему ее любит! Свадьбу на время отложили – родственники
149

и правление колхоза строили для них дом. И свадьба состоялась! Гуляла вся деревня. Дай, Аллах, молодым светлой и бесконечной любви, радости, красивых и здоровых деток, благополучия и достатка
в их новом доме.
Ну, а мне не о доме, а о собственной квартире приходится только
мечтать.
В Бурлах есть крыша над головой, чужая, но по военному времени
жилье терпимое, даже с учетом того, что в нем стоят топчаны шумливой и скандальной москвички Елены с ее неспокойным семейством.
А вот как обустроиться в Красноусольске, куда временно должны
перебраться к началу учебного года, вопрос очень сложный. Решение уехать из деревни окончательное, бесповоротное, как говорится, обжалованию не подлежит. Алька должна учиться. Семь классов,
что она имеет за своими худенькими плечами, – не образование. Это
когда‑то семилетка считалась вершиной грамотности. Что говорить,
были времена, когда и церковно-приходская школа обучала письму
и чтению. Уважали в деревне такого грамотея.
Все это было. Теперь требования иные. Будем штурмовать вершины знаний дальше.
Насчет красноусольского жилья я написала Нине Шабловской,
попросила подыскать нам недорогую съемную квартиру или даже
угол у одинокой хозяйки. Денег у нас немного. С Пашиного пособия
капитала не накопить. Но экономя, прожить можно. Подыщу работу, будет стабильный заработок. Не подвело бы здоровье, тогда все
осилю, все преодолею. Меня никакая работа не пугает. Пусть она
меня боится!
А пока по‑прежнему работаю в колхозе. Нужно побольше трудодней заработать, тогда и получу сполна, что за них полагается. Будет
приличный продуктовый запас, что позволит не голодать в Красноусольске. Городок поселкового типа, а не Уфа, но расходы все равно
150

иные, больше, чем в Бурлах: платное жилье и топливо, хлеб и продуктовый набор по карточкам. Там не у кого помощи попросить, на себя
вся надежда.
…Время идет, заканчивается август, а мы с Валей все еще в Бурлах.
Выехать не можем. В колхозе нет свободного транспорта. Каждая лошадь на счету. Все брошено на завершение страды.
До Красноусольска налегке можно дойти пешочком, но как быть
с нашим барахлишком? С чугунками, плошками, с постелью, с запасом продуктов – на плечах не донести. А как быть с нашей хрюкающей живностью, кабанчиком Борькой? Его мне правление колхоза
дало за хорошую работу. Для нас этот поросеночек – живой запас будущего мяса и сальца. Подрастет, наберет вес, вот и будет поддержка
в весенние несытные дни.
Председатель клятвенно обещал, что при первой возможности
даст лошадь с телегой, даст возчика, чтобы благополучно смогли
со своим добром перебраться на жительство в Красноусольск.
Я все понимаю. Должна ждать и терпеливо жду. А время идет. Скоро начало школьных занятий. Валя и так год учебы пропустила, а тут
опять задержка.
Волнуемся. Беспокоимся. Надеемся. И ждем. Ждем.

151

НЕОТПРАВЛЕННЫЕ ПИСЬМА

Деревня Бурлы
Август–сентябрь 1942 г.
Папа, здравствуй!
Очень давно не писала тебе и не разговаривала с тобой.
Все время кто‑то рядом со мной, да и работы у меня было
много. С нашей девчоночьей бригадой целыми днями обихаживали
овощи: пололи сорняки, окучивали, удобряли, прореживали.
Работали добросовестно, и наша делянка оказалась лучшей.
Нас председатель похвалил и в пример взрослым овощеводам
поставил.
Наша делянка недалеко от села и время на дорогу
к ней уходит немного. Вроде бы, это хорошо, но плохо то,
что кто‑то повадился рвать овощи. И не столько возьмет,
сколько навредит – потопчет, мелочь недозрелую побросает.
Совести нет у таких людей! Ведь знают, сколько труда
вложено. Мы каждый кустик свеклы или брюквы чуть ли
не руками огребали, чтобы рослось им вольготно, чтобы сочными
и большими выросли, чтобы всем хватило – и колхозникам,
и скотинке разной.
Собирались охранять свой участок, но председатель запретил
– ни к чему побоища устраивать. Тогда мы другой метод
борьбы с воришками придумали. На фанерных щитках-дощечках
нарисовали противные рожи в немецких касках с фашистским
знаком и крупными буквами подписали: «Вор – наш помощник
и друг!» Щитки воткнули там, где чаще всего промышляли
любители колхозных овощей. Представляешь, сработало! Щитки
целы, овощи тоже не тронуты. Сознательный «огородник»
оказался.

Ну, это я тебе написала для того, чтобы ты меня немножечко
похвалил, потому что это была моя идея вот такой борьбы
с расхитителями колхозного добра.
А теперь хочу пожаловаться. Мы никак не можем выехать из деревни
в Красноусольск. Учебный год уже начался, а мы с мамой как сидели,
так и сидим на своих узлах, мешках и торбочках. В середине августа
не было свободных лошадей, в колхозе шла спешная работа по завершению
уборки урожая. А потом пошли затяжные дожди. Дороги размыло –
ни пройти, ни проехать. Бурлы, как и ближайшие деревни, очутились
в транспортном бездорожьи, в изоляции. Такое здесь происходит ежегодно
осенью и весной. А сейчас середина сентября, но заморозков нет. Ждем
снега и укатанной санной дороги. Тогда и двинемся в путь. Председатель
колхоза обещал маме, что даст и лошадь, и сани, и возницу.
Верим ему. Ждем лучшей погоды.
Всего тебе хорошего Валя-Тина, или ВПЗ – расшифруй, что это
означает!
Папа, привет и здравствуй на долгие-долгие годы!
Мы с мамой все еще находимся в Бурлах. Наш «багаж» упакован,
продуктовый запас надежно обшит дерюжкой и куском рогожи,
хранится около нашего топчана, чтобы его содержимое «нечаянно»
не позаимствовала тетя Елена. Сидим и ждем хорошей морозной
погоды. Ждем желанного отъезда. Его ожидала и тетя Надя Круглова.
Она, как и Елины, москвичка. Работала в московском ресторане
официанткой. Не крикливая. Ей разрешили после нашего отъезда
вселиться в избушку.
Но терпения у нее не хватило: мы‑то все не уезжаем и не уезжаем,
и тетя Надя со своей пожилой мамой и трехлетним сынишкой
перебралась в избушку. И стала избушка опять теремком!
153

Тетя Надя и ее мама – баптисты. Это такая религиознаяя
секта или религиозное течение. Я не знаю, как правильно определить.
Но обе они очень спокойные, вежливые, аккуратные. По воскресеньям
на два голоса поют псалмы. Получается слаженно и мелодично. Им
начали подпевать дочки Елены Оля и Лена. Предложили поучаствовать
тете Елене, Томке и Васятке. У тети Елены при звонком голосе
не оказалось музыкального слуха и она добровольно ушла из хора.
Васятка заявил, что пение – это не его мужское дело. Он лучше будет
помогать бабайке Юсуфу, и они вместе попоют хорошие татарские
песни. И в доказательство Васятка своим тоненьким голоском затянул
бесконечную веселую песенку. Разумеется, что пел оп «по‑татарски»,
то есть нес от себя какую‑то тарабарщину со своим раскатистым,
любимым «р-р-р».
А Тома, послушав напевную мелодию псалма, тоже сказала,
что это не ее «песни» и во весь голос да с притопом выдала «Гоп
со смыком», что очень опечалило московских баптисток.
В общем, получился крыловский квартет! Может, со временем
споются. Но это уже будет без нас. Мы будем жить в Красноусольске,
где я, наконец, опять пойду в школу, сяду за парту, открою учебник.
Как же я соскучилась по учебе, по контрольным, по доске с мелом!
Конечно, многое забылось. Но я уверена – все наверстаю! Все
восстановится в памяти. Какое счастье почувствовать вновь себя
ученицей, а не пряхой.
А Бурлы не забуду. Всегда буду помнить соседку тетю Фатиму
и бабушку Марьям, ворчуна Юсуфа, всех добрых людей, что приютили
нас в своей татарской деревне, где мирно живут русские, украинцы,
татары и башкиры. Где каждый говорит на своем родном языке и хорошо
понимает других, умеют подбодрить участливым словом, поделиться
едой. Не забыть и девочек, с которыми работали в овощехранилище,
154

на овощной делянке и пели пионерские и взрослые песни в недолгие часы
отдыха. Как плакали, когда истоптал кто‑то всходы наших бурячков,
брюквы и репки...
С этими добрыми людьми я хотела бы встретиться после войны,
порадоваться, что все живы, что у всех сложилась нормальная жизнь.
А почему бы этому не произойти через много лет после войны?!
С семьей Елиных дороги разные. Пусть повезет Васятке и пусть
его жизнь сложится по‑другому, не так, как у его папы, угодившего
в тюрьму за пьянку, дебош и воровство.
Ну вот, дорогой мой папка, – это последнее письмо из деревни.
Напишу из Красноусольска.

155

МИР НЕ БЕЗ ДОБРЫХ ЛЮДЕЙ

Наконец, нам с Валей дали крепенькую лошадку и санирозвальни, чтобы смогли переехать в Красноусольск. Спасибо председателю колхоза, сдержал свое слово. Валя сможет
вновь учиться, общаться со своими сверстниками-одноклассниками. Неважно, что одежда у нее никакая: вместо валенок,
сапог или ботинок на маленьких ножках лапотки. Закончится война, обживемся, жизнь наладится – лаковые туфельки
наденет, нарядное пальто, красивое платье наденет.
Сейчас нам с ней не до нарядов, нужно как‑то прожить,
здоровье сохранить, нормально устроиться на новом месте: мне найти работу, Вале наверстать упущенное в учебе. Учеба‑то началась в сентябре, а сейчас начало октября,
к тому же прошлый учебный год ни единого учебника в руках
не держала. Но доченька настроена по‑боевому. Значит, все
у нее получится.
А вообще‑то, уезжаем в неизвестность. Председатель пожелал нам счастливого пути, поблагодарил, что не лентяйничали, не отсиживались на завалинке, а работали наравне
с бурлинцами. И почему‑то извинялся, что мало колхоз помогал, чтобы не обижались за это.
О чем он говорит? Какая обида, на что обижаться? В стране полыхает пожар войны, вражина гитлеровская смерь
сеет, все рушит. А Башкирия, Новые Бурлы нас приняли
по‑хорошему, приютили. Здесь мы в безопасности и чужими
себя не чувствовали. А трудности, недостатки, так они неизбежны во время всенародной беды. Все доброе, искреннее,
человеческое никогда не забудется, даже если оно выражается в мелочах.
Вот бабай Юсуф по собственной инициативе дооборудовал наши сани: закрепил широкие доски на розвальнях, чтобы

д обро наше в дороге не растерялось, чтобы мы на крутых поворотах
и пригорках из саней не вывалились. Не пожалел соломы – щедрые
охапки в сани бросил и чистой попонкой накрыл, чтобы удобно
и не морозно в пути было. Не забыл сена для лошади положить, сказал:
– Кушать надо всем. Не покушаешь, не побежишь. А коняшке бежать не один километр надо. Ты, Маруська, не погоняй коняшку. Она
молодая, но сама знает, когда бегом бежать, когда мало-мало идти.
Он проверил, как запряжена лошадь, подтянул лыковые веревки
на нашем «багаже», поправил хомут – в чистом поле, через которое идет дорога до Красноусольска, не у кого помощи просить, если
что неладное случится.
– Все якши! Ехайте уже. День больно короткий, ночь шибко быстро приходит, темно становится, – советовал и наставлял. – Ночью
не ехай. Ночуй в каком‑нибудь селе. Люди пустят. Прощевай, Маруська, хорошая ты баба, работящая. Кызымку свою береги и сама не хворай. Ну, ехайте, ехайте. Все. Якши!
А ехать нам с Валей предстоит одним. Возчика нам не дали. Некого снарядить – подростки да женщины в деревне.
Меня это не смутило. С лошадьми управляться умею. Удивительно,
но мои сибирские навыки быстро припомнились. Упряжка обычная,
где дышло, где хомут – ясно. Да и во время работы в колхозе не раз
запрягала-распрягала лошадей, возы с сеном возила. Лошади слушались. Справлюсь и с этой лошадкой, доедем нормально, дорога прямая,
не заблудимся. Вот только бы не запуржило, не замело снегом дорогу.
Пожиток у нас немного, коняшке будет нетяжело легкие сани тащить. Вроде бы спокойная скотинка. Правда, она навострила уши,
когда я визжавшего кабанчика, замотанного в рогожку, под солому
запихивала. Наверное, удивилась, что такой громкоголосый пассажир добавился. Успокоилась, мол, мое дело лошадиное – сани тащить, вожжи слушать, куда дернут, туда и поверну.
157

Бабай Юсуф еще раз обошел сани. Проверил затяжку лыковых веревок на наших узлах и мешках, пошутил:
– Все якши – карашо! До Уфы доедешь, ничего не уронишь, не потеряешь. Уфа – далеко, Усолка – ближе.
Усолкой иногда Красноусольск называли. Наверное, до революции поселок Усольем назывался. Там, говорят, много родничков с соленой водой находится. Это уже позже многие города
и старинные, и новые называли с приставками «красно»: Красноуфимск, Красноярск, Краснодонск, Краснокутск. Можно долго
перечислять, а время не ждет. Действительно, пора ехать – и так
уж порядком задержались.
Прощание с соседями прошло быстро. Все давно
говорено-переговорено.
Уселись в свой «экипаж». Я разобрала вожжи, лошадка послушно
дернула сани. Мы медленно выезжали со двора.
Неожиданно из избушки выскочил полуодетый Васятка, размахивая руками, требовал остановиться. Что случилось? Оказывается решил мальчишка подарить Вале самое дорогое, что у него было – свою
небольшую плеточку, сплетенную из мягкого лыка, с нарядной, яркой пышной кисточкой из шерстяных ниток на короткой рукоятке.
Он очень дорожил этой плеточкой – сам сплел! Получилась красивая. Бабайка хвалил и за работу, и за терпение. Пацаненка в семье
больше ругали и подзатыльниками угощали. Для Васятки похвала
что кусок вкусной лепешки. Его и Валя часто хвалила за выученный
стишок, за «помощь», защищала от нападок сестриц.
– Возьми, будешь от волков и р-р-раз-бойников в дор- р-роге отбиваться! – и сунул плеточку в руки Вале.
– Спасибо, Васятка! А ведь потом пожалеешь, что отдал…
– Не-а! Я еще сплету, новую. Я умею, меня бабайка научил. Он лычек даст и ниточек на кисточку.
158

Убежал в избу. Прилип к окошку. Через полузамерзшее стекло видно, как он машет рукой, прощаясь с нами. Видимо, навсегда. Вряд ли
наши пути-дороги пересекутся в жизни.
За деревней дорога хорошо наезжена. Морозец небольшой и лошадка бежит резво. Поклажа невелика, вполне по ее силам, так
что до Красноусольска доедем засветло. Конечно, надо было бы выехать пораньше, темнеет быстро, но как получилось, так и вы-шло.
Решили остановок для отдыха не делать, в село Березовку не заезжать, а для экономии километров и времени свернули на другую
дорогу, не очень наезженную, но более прямую и короткую.
Спокойная лошадка вдруг прибавила ходу. Зашевелился и захрюкал
под соломой кабанчик. Чего встревожились? Чего испугались? Ну, бегут
по полю три собаки, не отстают и не приближаются. Чему удивляться?
Деревня‑то неподалеку. Бегают, резвятся по снежному полю собачки,
пусть себе бегают. Может, за зайцами охотятся, может, погулять выбежали. Но когда самая крупная собака, размашисто прыгая по рыхлому
снегу, пошла наперерез хода лошади, я поняла, что это не деревенская
собака, а матерый волк. Напророчил Васятка, даря свою плеточку.
Не поможет его детская нарядная плеточка, вся надежда на лошадку. Я сказала Вале, чтобы крепче держалась за бортик саней, и стегнула лошадь. Но ее не нужно было подгонять. Она без понуканья неслась по дороге. Срабатывал инстинкт самосохранения.
Только бы не опрокинулись сани, не съехали с дороги, чтобы
не споткнулась наша лошадка… Мы стали кричать, надеясь, что волки испугаются, отстанут и все обойдется. Но эти серые разбойники
только ускорили свой бег, стали догонять сани.
В белом просторе заснеженного поля мы были одни. Кричине кричи – никто не услышит, никто не придет на помощь. Единственное спасение – бросить кабанчика волкам, тогда они отстанут.
159

Валя плакала и разгребала солому, пытаясь достать дрожащего
и жалобно похрюкивающего поросеночка. А волк-вожак рядом, уже
изготовился к прыжку, чтобы вцепиться в шею лошади. Не допрыгнул, а, кувыркаясь, мордой ткнулся в снег. Упал волк, что бежал рядом
с санями, а третий большими прыжками уходил в лес. Не добежал –
рухнул в сугроб. Догнала пуля. Это стреляли мужчины, сопровождавшие почту. Они услышали крики и свернули на нашу дорогу, хотя
их путь лежал в противоположную сторону.
Страшно подумать, какой трагедией могла закончиться наша поездка в Красноусольск..
Нам повезло, что в чистом поле нас услышали добрые люди
и пришли на помощь. Мужчины поставили завалившиеся сани
на дорогу, обтерли пучком соломы взмыленную лошадь, сменили
порвавшиеся постромки, проверили крепеж нашего багажа. Добросовестно все увязал бабай Юсуф – ни один узел, ни один мешок
с места не сдвинулся!
Наши спасители посоветовали непременно заехать в ближайшее
село, там переночевать. В сумерках не стоит ехать – до Красноусольска еще не один километр пути. Нужно отдохнуть и успокоиться
от пережитого и нам, и нашей лошадке.
Мы со слезами благодарили мужчин. Предложили в подарок: я –
свои меховые рукавицы, собственноручно сшитые из кусочков овчины; Валя – свои узорчатые шерстяные рукавички. Почтари отказались от наших подарков, пошутили:
– Ты, бабонька, подаришь рукавицы мужу, когда он с войны вернется. А ты, девочка, – своему жениху. У нас уже есть хороший подарок – три убитых волка! Богатые малахаи сошьем и еще на воротник
женам останется.
Закинули трофеи в свои легкие сани, пожелали нам доброго пути
и хорошей жизни на новом месте. Укатили под звон поддужного
160

бубенца, только снег под полозьями завихрился. А мы свернули
на санную дорогу, ведущую в село. Надвигались сумерки, нужно подумать о ночлеге.
Только в третьем дворе согласились принять нас. Хозяин, пожилой, но с виду еще крепкий мужчина, отворил ворота и завел лошадь
с санями в крытое подворье. Распряг нашу взмыленную лошадку, накинул ей на спину дерюжку, бросил охапку сена.
– Напою позже, пусть лошадка остынет, успокоится. Не нужно торопиться с водой, можно загубить скотинку. Молодая она, да и волки
ее напугали. Натерпелась страху, все еще не успокоилась, дрожит.
Нашлось в сараюшке место для кабанчика Борьки. С разрешения
хозяйки я сварила в печи чугунок картошки. Что покрупнее, пошла
нам с Валей на ужин, остальную размяла, добавила горсть отрубей
и тепленьким накормила кабанчика. Чавкал он с аппетитом и удовольствием, только хвостик колечком завивал, будто радовался,
что не стал обедом серых разбойников.
Хозяйка дала дерюжку: постелили на полу. Я согрела у печи наши настывшие подушки и одеяло – постель готова. Валя уснула быстро, а мы
с хозяевами и их взрослым сыном, отпущенным по ранению, еще долго
сидели при свете керосиновой лампы и говорили о войне, о зверствах
гитлеровцев, о неминуемой каре, которая постигнет этих извергов,
и о нашей непременной победе в этой кровопролитной войне.
За ночлег с нас ничего не взяли. А перед дорогой напоили горячим
душистым чаем со свежеиспечеными ржаными пышками, проводили
за ворота – пожелали доброго пути и устройства на новом месте.
Кто мы для этих людей? Чужие, случайные путники, поздним вечером постучавшиеся в ворота их двора. А они не отказали в ночлеге, приняли как родственников. Разве такое можно забыть? Не каждый родственник проявит внимание, участие и заботу. Многие
161

живут только для себя, любимых. Чужие беды, горести и заботы
их не тревожат.
Ну, как тут опять не вспомнить мою свекровь, Афанасию Егоровну, Валину бабушку? К себе не позвала, переполовинила горькое
пособие за Пашу. «Помогла» внучке! Что для нее 200 рублей? Она
их и не заметит. А для Вали это могло быть существенной поддержкой: можно было бы купить дешевую юбчонку или кусок масла.
Да Бог с ней, с Афанасией Егоровной! Проживем без нее, без этих
несчастных двух сотен. Мир не без добрых людей, не дадут сгинуть,
придут в тяжкие минуты на выручку, как это сделали мужчины-почтари: отбили нас от волков, спасли наши жизни; как поступили
незнакомые нам хозяева, пустив на ночлег; как делали матушка Марьям, соседка Фатима, бурлинцы – простые, добрые люди. Низкий
им поклон.
…Отдохнувная лошадка бежала ходко. Санная дорога укатана.
До Красноусольска осталось ехать всего ничего. Скоро будем
на месте и наше «великое» переселение завершится. Встретимся
с Ниной Шабловской, как уговорились, у городской больницы. Она
там работает медсестрой. Вместе доедем до дома, где Нина подыскала и сняла нам жилье. С хозяйкой она обговорила условия оплаты.
Нам остается только познакомиться. Думаю, что все будет нормально. Если уж с «воительницей» Еленой смогли ужиться, то с хозяйкой
и подавно. Природа двух одинаковых Елен не создаст!
Подъезжаем к пригороду. Неказистый городок, больше на поселок похож. Что ж, начнем новый отрезок жизни из доли эвакуированных. Сколько еще пробудем в Башкирии – неизвестно.
Не от нас это зависит. Вот прогонят немцев взашей, можно будет
и о переезде подумать. Например, на Украину. Там все знакомо
162

и привычно, не один год жили там. Конечно, теперь без Паши все
по‑другому, все иначе.
Справлюсь! Выдержу! Не сломаюсь! Я сильная!
Вот и приехали. Здравствуй, Красноусольск, принимай новых
жителей!

163

НОВОСЕЛЬЕ

По приезде в Красноусольск поселились в доме Новиковой Клавдии. Квартиру, точнее, комнату подыскала нам Нина
Шабловская, как и обещала, она и с хозяйкой все обговорила. С нами доехала и хозяйке представила. Помогла из саней
наши вещички в дом внести. Побыла недолго, торопилась
на дежурство в больницу.
Симпатий хозяйка не вызвала. Высокая, тощая, с очень
светлыми глазами. Взгляд какой‑то непонятный: то ли видит
человека, то ли мимо смотрит. Мы ей, как нам позже говорили соседи, тоже не приглянулись. Не таких квартирантов она
ожидала! Считала, если нарядная Шабловская подыскивает
квартиру для своих друзей, то эти друзья должны выглядеть
соответствующе, не так как мы предстали перед ее бесцветными очами: замотаные в толстые самовязные платки, в кургузых пальтишках, подпоясанных лыковыми плетеночками,
на ногах… лапти. К тому же нет ни чемоданов, ни баулов,
как у эвакуированных москвичей или вывезенных ленинградских блокадников, а какие‑то узлы, котомки, мешки, торбочки. Да еще с живностью – похрюкивающим поросенком.
Картинка – залюбуешься!
Клавдия, конечно, любоваться не стала, а, насупившись,
показала «нашу» комнату. Это была парадная горница
в доме – большая холодная комната. Обогревалась частью
голландской печи. Топка находилась в другой комнате. Командовала отоплением хозяйка: сколько хотела, столько
дров и загружала в печь. Можно было бы и получше топить,
не экономить дрова. Мне военкомат, как вдове с ребенком,
выделил дополнительный воз дров. Клашенька это во внимание не брала – и наша стеночка голландки была всегда
чуть тепленькой.

Кровати в горнице не было. Спали с Валей на полу. На день постель убирали за выступ стены. Был стол, два стула и гордость хозяйки – деревянный решетчатый небольшой «диван» – узкая лавка
со спинкой и подлокотниками. Хозяйка почему‑то очень оберегала
эту «красоту». Лежать и даже сидеть на нем не разрешалось.
В простенке, между окнами, было закреплено зеркало с подвесной полочкой, на которой красовались разнокалиберные флакончики из‑под одеколона «Кармен»; стояла высокая стеклянная вазочка,
продукция стеклозавода, а в ней розы из жатой цветной бумаги – шедевр искусства местной мастерицы. В углу, ближе к окну – подставка под цветы. Цветы из‑за низкой температуры, чтобы не погибли,
были вынесены в более теплое помещение. Ну, а нам, как теплокровным, гибель от холода не грозила!
Постелим тюфячок на пол, уляжемся поближе друг к другу, поверх
одеяла накинем платки и пальтишки. Получалась теплая берложка,
из которой по утрам вылазить не хотелось. Но заводской гудок настойчиво напоминал, что пора вставать – начинался рабочий день:
мне идти на завод, Вале – в школу.
За «горницу» ежемесячно платили триста рублей и воз дров. Дороговато. Но и это нашу тощую хозяйку не устраивало. Считала, что оказала нам великую милость – разрешила жить в «горнице». Постоянно
подчеркивала свое недовольство: долго лампу жжем, наследили лаптищами. Мы свою лыковую обувку в сенцах снимали и в квартиру входили в чулках, носках. Наверное, следовало разуваться на крыльце,
но и тогда наша привередливая хозяйка нашла бы причину поворчать
и сделать недовольное лицо. Несмотря на то, что я купила на базаре
бутылку керосина, чтобы лампа ярче горела и Валя не напрягала глаза, когда готовила уроки или вязала, Клашенька постоянно прикручивала фитиль: нечего допоздна засиживаться, зря жечь керосин, уроки можно и без света повторять! Не всегда разрешала пользоваться
165

плитой, вделанной в шесток русской
печи, чтобы приготовить еду себе
и кабанчику Борьке, требовательно
похрюкивающему в закутке добротного сарая, запирающегося на большой навесной замок. В отличие от хозяйки овечки и куры с петухом вполне мирно уживались с Борькой.
Я не прекословила – на улице
жить не будешь. Упорно подыскивала другое жилье и не только потому, что не заладились отношения
с Клавдией, – было далеко ходить
на работу, а Вале в школу. Тратилось
Тинка-восьмиклассница
напрасно много времени
У меня каждый раз щемило сердце
и наворачивались на глаза слезы, когда видела, как моя девочка счищает
на школьном крыльце грязь со своих лапотков, сметает с них снег и, постояв немного, словно перед прыжком в воду, рывком открывает дверь.
Я понимала, что она стесняется своей неказистой одежды, а главное,
лапотков, ведь в школе только она одна носит лыковую обувь. Но у нас
все еще нет возможности купить ботинки, а тем более валеночки…
Подростки – народец жестокий, могут обидеть злой шуткой, колючим словом. Не без основания после своего первого школьного
дня Валя пришла грустная, подавленная. А ведь она так радовалась,
что опять будет учиться и общаться со своими сверстниками.
– Тебе не понравилось в школе? – осторожно спросила дочку. –
Боишься, что не догонишь в учебе одноклассников?
– Догнать-то я догоню. Наверное, и перегоню, если постараюсь.
Учиться ведь интересно. Я по учебникам соскучилась. Но… – она
166

помолчала. – Но мне обидно, что девочки хихикают и перешептываются. Одна с напускной серьезностью спросила меня на перемене, по какому блату я достала свои лапти, ведь их в магазине днем с огнем не найдешь. И… и не захотела сидеть со мной за одной партой. Сказала, чтобы
я пересела на «галерку» – там мое место, рядом с Тоськой Чушкиной.
– И что? Ты пересела?
– Да. Взяла свою холщовую сумку с тетрадками и потопала через
весь класс к задней парте. Шла, а на полу оставались следы от лаптей
Мне так стыдно было… готова была расплакаться.
– Заплакала?
– Нет, сдержалась! Подняла голову и с прямой спиной дошла
до парты. Хорошо, что мало уроков было. Все по домам быстро разошлись, а завтра не нужно в школу идти…
– Что не заплакала – молодец… Учись, доченька, удар держать.
В жизни разные люди встречаются, и на поводу у зазнаек не ходи.
Умей себя ценить. Иначе заклюют. Ты же не глупая! Вспомни, какой
была до войны – веселой, острой на язычок, общительной. Ну, носишь лапти, самовязанную одежду – голова‑то твоя прежняя! Нельзя
печалиться из‑за того, что нет красивой одежды, какую носила до войны! Закончится война, приедет наш папка… Заживем лучше прежнего. А лапти что? Обувь временная! Забросим их на черемуховый
куст, пусть в них птички гнездятся, а мы с тобой в лаковых лодочках
щеголять будем, наряды каждый день менять.
Серьезно и полушутливо поговорила со своей Алей-Тиной, от которой по существу ничего прежнего не осталось. Теперь она Валя с косичками – беженка из Литвы, ученица 8‑го класса Красноусольской
средней школы. Думаю, что наш почти взрослый разговор не прошел
напрасно. В утешение, заказала доченьке у соседа-бабая новые лапотки. Бабайка постарался – сплел обувочку по ее маленькой ножке да еще каким‑то особенным узором, так что обувочка неплохо
167

смотрится. Хотя что уж тут лукавить: лапоть – он и есть лапоть, даже
с моей рифмовочкой лаптем остается. Но, похоже, мое стихоплетство
дочка взяла на вооружение. И, обуваясь, частенько «цитаты» напевает, а то и в два голоса вот этот лапотный «гимн» затянем.
Наконец‑то подарила
Доченьке обнову,
Чтоб могла она ходить
На уроки в школу.
Чтоб не мерзли ее ножки,
Я купила ей «сапожки»
Не простые, моды «ахти!»,
Значит – лыковые лапти.
По размеру сплел бабай,
Так что, доченька, шагай
И науки изучай.
И теперь поутру
Возле дома на снегу
Оставляют метки
Лыковые клетки.
Не стесняйся,
Не смущайся.
Дело ведь не в сапогах,
Не в туфлях на каблуках,
Не в пимах с галошами,
А в душе хорошей;
В добром сердце и в уме,
В светлой, ясной голове.
Это ты имеешь!
Этим ты владеешь!
168

Так что не стесняйся,
А учебой занимайся!
Лапти – временное дело,
Их на куст забросим смело.
Вот закончится война –
Принарядимся тогда.
А сейчас мы – модницы,
Обе лапоточницы!
Лапти новые обуем,
Посмеемся, потанцуем,
Еще песенку споем
И домой к себе пойдем.
Вот так и живем: тоску, обиду прочь гоним; поддерживаем друг
друга добрым словом, заботой, шуткой. Иначе не выжить. Нельзя
озлобляться, нужно работать, ведь не напрасно говорится: «Работа и труд – все перетрут!» Осилим все трудности, а их ох как много
на нашем пути встречается…
От «белоглазой» Клаши ушли. Расстались без печали к взаимному удовольствию. На квартиру пустила Нюра Земцова. За постой денег не взяла, плата – воз дров. Дом невелик – жилая площадь вместе
с кухней примерно тридцать квадратных метров. Для пятерых вполне хватало. Тем более, что мы с Валей, по сути, только ночевали –
я на работе, порой по две смены работала, а Валя – в школе или в библиотеке. Дома, в основном, постоянно была хозяйка и ее пятилетняя
дочка Верочка, упряменькая, своевольная, шкодливая. Очень любила
помогать Вале «делать» уроки. Если не усмотреть и не убрать подальше книги и тетради, то девчушка исчеркает все страницы. А тетради – дефицит. Их выдают в очень ограниченном количестве, поэтому
169

для выполнения письменных домашних заданий многие ученики,
в том числе и моя Валя, используют книги, в которых имеется много
пробелов и строчки напечатаны пореже. Это какие-то инструкции,
таблицы, чаще на татарском или башкирском языках. Такие книги
покупают в книжном магазине как не востребованные заказчиком.
На шалости Верочки Нюра смотрит с улыбкой, девчурку свою обожает и позволяет ей все – ребенок долгожданный. Муж Нюры – белобилетник, поэтому не в армии. Работает на складе заводского подсобного хозяйства. Там, наверное, работникам отпускают продукты
с частичной скидкой. Во всяком случае у Нюры всегда к приходу
мужа готов наваристый суп, каша или картошка, хорошо сдобренные
маслом, а то и с котлетами.
Когда они обедают или ужинают, мы с Валей уходим из общей
комнаты в свой закуток и стараемся чем-нибудь заняться. Так меньше думается о еде. Мы не голодаем, но почему-то постоянно хочется есть, особенно если пахнет теми же котлетами. Горько и печально – это простое блюдо нам с дочкой
недоступно.
Запасы продуктов, привезенных
из села, катастрофически уменьшаются. Вроде бы лишнего не варим, но мешочки с мукой и крупой пустеют. Возможно, квартирные хозяйки по «ошибке» что-то заимствовали, может,
их брали подруги. Ведь у нас хранится
все на виду, без замков-запоров. Это
у Клавдии Новиковой нашего кабанчика из-под амбарного замка украли.
Когда уходила от Клаши-белоглазЕфросинья Мартынова
ки, попросила разрешения на время
и Люда Дрень
170

оставить кабанчика в ее сарае. Каждый день ходила кормить его. Продолжалось это дней пять. А на шестой Клавдия сказала, что украли нашего Борьку. Что интересно и весьма странно – воры не взяли ни курицы, ни овечки, а поросеночка, набиравшего вес, тихонько унесли,
не повредив ни замка, ни запоров. Да если бы воры влезли в сарай
и схватили кабанчика, он бы визг поднял на всю улицу. А так позволил
себя тихонечко в мешок затолкать? Съела его Клашка…
В общем, от волков Борьку уберегли, а от лиходеев нет. Остались
мы на весну без сальца и свинины. Как все с продуктами сложится, –
думать боюсь.
Соседи и знакомые сочувствуют, но особо помочь не могут. Всем
очень непросто живется. Ругательски ругают Клавку за ее бессовестность, старые грехи ее вспоминают. Считают, что это она собственноручно из собственного сарая поросенка нашего выкрала. Говорине говори, случившегося не исправить.
Еще раз убеждаюсь, что рядом всякой дряни тоже много. Что ж,
как бы тяжко ни было, выживу сама
и не дам погибнуть Вале.
Временно пришлось немного пожить у Ефросиньи Мартыновой. В ее
небольшом домике уже квартировали Зинаида Дрень с детьми. Мы с ней
знакомы еще с Кретинги, (мужья служили в 105-м погранотряде) и при эвакуации ехали в одном выгоне. А здесь,
в Красноусольске, это приравнивается к категории родственников. В домике, как в теремке, собралось нас
семь человек с Феней и ее великовозНастя, дочь
растной дочерью Настей.
Ефросиньи Мартыновой
171

Все вроде бы шло тихо-мирно. Но, как и положено в теремке –
продукты общие. И мои бурлинские запасы таяли с неимоверной
быстротой. Когда осталась горсть ячменя, пришла к решению – пора
уходить. Без выбора и размышлений перебралась в заброшенную избушку на окраине улицы с многообещающим названием – Новая.
Занять пустующую «хоромину» разрешила ее хозяйка с условием,
что ежемесячно буду платить ей двести рублей, а осенью отдам половину урожая, который выращу на приусадебном участке-огороде. Согласилась на все, хотя не видела, что представляет собой этот огород, припорошенный снегом, и что буду там сеять-сажать, так я устала и от хороших, и от плохих хозяек. Отдала «помещице» сто рублей аванса-задатка.
Она укатила на двуколке к мельнику Сысоичу, а мы с Валей, подхватив
свой немудреный скарб, перебрались на новое место жительства.
Усердно, не один день, скребли, чистили, мыли наш дом. Воды
не жалели – река рядом с удобным подходом к проруби. Ведра с коромыслом, большой чугунок дала во временное пользование соседка Марфа Ивановна. Ее участок огорода примыкал к покосившемуся
межевому заборчику нашей «усадьбы». И она, естественно, интересовалась, кто же это поселился в Глафиркину халупу, что за люди
такие, согласившиеся жить на конце улицы, у самого оврага. Может,
какие прощелыги, от которых из‑за пьянок-гулянок житья не будет?
Пришлось вкратце рассказать соседке, кто мы и как оказались в Башкирии и в их Красноусольске. Она вздохнула и сочувствующе сказала:
– Хватили лиха много. Ну, коль вы вакуированные (она не признает
буквы «э» в этом слове), да еще из Литвы, вам, конечно, не до пьянства.
Поди, не каждый день кашу с маслом едите? Такие вот нынче из‑за немца проклятого времена наступили. Мы на своем непорушенном хозяйстве живем и то трудно, а вам с иголки-нитки приходится жизнь начинать. Пусть ведра и коромысло пока у вас побудут. У меня в запасе
172

имеются. Мне воды много не надобно – одна я. Муж и старший сынок
Сережа с немцами воюет. Почитай, с первых дней войны на фронте.
Одна-одинешенька… – Ивановна горестно вздохнула. – Не успел сынок
внуков мне подарить. Неженатым на войну пошел. Храни его Боженька
и моя материнская любовь… Ну, соседи новые, коли что понадобится,
приходите. Поделюсь, чем смогу. В обход не идите, а шагайте прямиком
по двору да через плетень, так ближе. Зачем зря ноги утруждать.
Вот так состоялось наше знакомство с Марфой Ивановной, хорошим человеком, доброй соседкой.
А на улице вьюжит. Ветер сердито бросает в оконце избушки пригоршни снега. В избушке тепло. Основательно протопленная печь
хорошо греет, хотя на вид очень несуразная. Большая, пол-избушки
занимает, а полежать на ней и прогреть озябшую спину невозможно. Лежаночки традиционной на ней нет. Не предусмотрел это мастер-печник. Выложил в боку печи небольшую выемочку, там только
варежки и носки можно просушить. Почему‑то такие несуразно-громоздкие печи здесь у большинства, не только в «нашей» халупке.
Валя этот очаг тепла называет «паровоз», но дров «агрегат» съедает немного. Мы их не экономим, но и почем зря, попусту не расходуем. У нас даже какой‑то запасец полешек накопился.
Военкомат семьям военнослужащих и вдовам выделяет бесплатно воз дров на два месяца. Я прошу, чтобы привозили не колотые,
а бревнышками, чурбачками. Так получается дров побольше. Одалживаем у соседей пилу и топор, пилим по мерке. Опилки сгребаем
в кучку – пригодятся при весенней посадке овощей и обработке огорода. Короткие полешки складываем аккуратной поленницей в просторных сенях. Здесь дровишки не отсыреют, их не занесет снегом.
За ними во двор не нужно выходить. Сарай стоит без крыши, одни
стропила. Хозяин не успел достроить, ушел по призыву в армию, сражается на фронте с немецкой вражиной.
173

Марфа Ивановна говорит, что работящий был мужик. Собирался
вместо избушки-развалюшки дом новый поставить. Бревна для сруба уже заготовил. А тут война… Ушел воевать да, наверное, загинул,
больше полугода от него вестей нет. Немного помолчав, перешла
на другую тему разговора:
– Глафирка, его жена, бабенка шалопутная, пустила эти добротные бревна на дрова. А когда они закончились, начала крышу рушить.
То, что муж успел построить, пожгла. Она и сенцы на дрова разобрала бы, если бы доле оставалась жить в своей развалюхе. Пустеха бесхозяйственная. Дети неумытые по двору бегали, а она щеки румянами
накрасит, брови наведет, косынку на плечи да на посиделки отправляется с пацанами-малолетками кадриль отплясывать. Если бы не мельник Сысоич, неведомо, как у этой дурехи все закончилось бы – изгулялась бы вся, – сокрушалась Ивановна. – Пожалел ее Сысоич, за детей
пожалел: девчоночкам десять и восемь лет, мальцу пять. Теперь хоть
сыты ребятишки. Сысоич детей не обидит. Не жадный он. Принял
всех. Теперь Глафирка на мельнице с ним живет. Хвастается, что каждый день пшеничные пышки ест, чай с медом пьет.
Что ж, у каждого свои ценности. Мы вот с дочкой рады, что дровишек запасли. Что от «коммуны» отделились, «единоличниками» стали. Сами себе хозяева! Ни к кому подстраиваться-приспосабливаться
не нужно. Все на месте: где что положим, там и возьмем! Тепло, спокойно, даже уютно в нашем «особняке» кособоком.
Правда, иногда пурга домишко так снегом заметет, что соседи откапывают. А все равно хорошо! Прочистим дорожку-тропку от двора
до уличной дороги и вперед, в бой с трудностями, неожиданностями,
которые так щедро подбрасывает жизнь. Ну и что? Жизнь, она и есть
жизнь, а не болото застойное… Будешь сидеть-лежать – трясина житейская затянет, погубит…
174

Папа, дорогой мой папочка!
Извини, что так долго не писала тебе, не разговаривала
с тобой, не рассказывала о нашей с мамой жизни. Были в хлопотах
по переезду в Красноусольск, ждали, когда установится санная
дорога и можно будет выехать из Бурлов. Ждали и ждали,
а погода все капризничала и плакала то дождями, то мокрым
снегом, на дорогах было месиво из глины, грязи и мокрого снега –
ни на телеге, ни на санях не проехать. А пешком идти нам
не сподручно. За время проживания в деревне, накопилось у нас
имущество: чугунки, плошки, ложки, поварешки, какая-никакая
постель; а главное – мешочки да торбочки с зерном, крупой,
мукой, полученные за трудодни. Даже кабанчик Борька был. Его
маме за хорошую работу по уборке урожая дали как премию.
Разве все это унесешь на плечах?
Морозная, снежная погода установилась где‑то к середине
октября. Колхоз дал лошадь и сани. Вот тогда мы со своим
добром и живностью и отправились в Красноусольск. Это поселок
городского типа. Так он называется в официальных, государственных документах. На город он не похож. Застройки, в основном, деревянные, одноэтажные. Это дома местных жителей.
А кирпичных зданий мало: школа, клуб с библиотекой, несколько административных контор, в том числе суд с адвокатурой,
и, конечно, управление милиции. Все это городское великолепие
расположилось около или неподалеку от стеклозавода. В Красноусольске стеклозавод – самое крупное промышленное предприятие. Остальные – с сельскохозяйственным направлением.

НЕОТПРАВЛЕННЫЕ ПИСЬМА

Поселок Красноусольск
Ноябрь 1942 год

Сейчас зима и работает, в основном, завод, на него погодные условия
не влияют, а у других хозяйств кипучей деятельности нет. В морозы
да в снегопад в поле нечего делать. По собственному опыту знаю. Папка, не улыбайся! Да, у меня уже накопился какой-никакой опыт работы
на земле. Я без агрономического образования не перепутаю, где вершки,
где корешки. В-о-о, какая у тебя дочь-крестьянка!
Так вот, в поселке все, в основном, сосредоточено в районе
стеклозавода, даже небольшая больничка. Наверное, чтобы в случае травм
можно было оказать неотложную помощь пострадавшему. А травмы,
как говорят старожилы, на заводе случаются. Завод‑то не молоденький,
построен и действует где‑то с 189415 г., да и стекло, как известно,
не только осколками раны наносит, но и опасно обжигает. Его плавят,
варят из кварцевого песка с разными добавками, а для этого – ого
какая температура требуется. Чуть замешкается стекловар, чуть
пошатнется или оступится – травма, ожог!
Трудная и опасная работа и у стекловаров и стеклодувов. Правда,
папа, необычное слово – стеклодув?
Я видела, как работают эти мастера. На волшебство похоже.
Захватывает он специальной огнеупорной трубкой капельку жидкого
стекла, начинает ее вертеть и дуть в трубку, стеклянная капелька
раздувается, увеличивается, превращается в то, что задумал мастер.
Большими ножницами – чик! И изделие тепленькое готово!
Я сама это видела. Меня мама на экскурсию, по разрешению
мастера, водила в цехи варки и обработки стекла. Мама устроилась
на завод. Конечно, работает не в таких сложных цехах, но тоже на очень
ответственном участке – вместе с бригадой готовит по указанию
заводского технолога разные смеси для варки стекла. Загружает ее
в специальную тару, грузит на вагонетку и отвозит на склад заготовки
или в варочный цех. Работа у мамы очень тяжелая и вредная. Но она
176

никакой работы не боится. Ты же знаешь нашу маму – она ловкая.
Всегда говорит, что пусть ее работа боится и еще любит повторять:
глаза боятся, а руки делают.
Ой, папка, я забежала вперед событий! А хотела рассказать
все по порядку. Торопыжка я. Ты меня всегда так называл, если
я не в меру спешила. Возвращаюсь назад. В поселке даже тротуаров,
даже дощатых нет, проезжая дорога грунтовая. Сейчас она под снегом
и редкие автомашины не пылят, но иногда буксуют. Не воображайте,
товарищи директора и конторские чиновники, пользуйтесь санями
с лошадьми или топайте ножками, обутыми в валенки и пимы. Это мы
с мамой щеголяем в лапотках.
Но не о них речь. Я хочу, папка, поделиться своей радостью – хожу
в школу, зачислили в 8‑й класс! Приняли, как говорится, под честное
слово, без документов об окончании седьмого класса. Их же у меня нет,
все осталось в Кретинге. А там, как известно, сейчас хозяйничают
гитлеровцы, им не пошлешь письмо с просьбой выслать мне подлинник
или дубликат ведомости об окончании седьмого класса.
Никаких проверочных экзаменов мне не устраивали. Сказали, чтобы
шла в класс. Время покажет, смогу ли я заниматься в восьмом классе
или настолько отстала и все перезабыла, что переведут назад, в седьмой
класс. Мало того, что я пропустила учебный год, так еще опоздала
к нынешнему! Занятия начались первого сентября, а я пришла в школу
в конце октября. Как приехали в Красноусольск, я на второй день
с мамой и предстала перед ясны очи директора.
Все обошлось. Отнеслись с пониманием. Это касается взрослых.
А вот одноклассники (не все!) встретили насмешливо. Почему? Изза моей одежды! Юбочка и свитерок – самовязка, на ногах – лапотки.
Неважно, что бабай Юсуф сплел их по моей ноге (он их мне подарил!),
что ноги не онучами обернуты, а в шерстяных чулках и носках. Я их сама
177

связала с красивым орнаментом, который тоже сама придумала. Вполне
нормальные и расцветка, и рисунок, и к лапоткам подходят. Можно
думать, что эти девочки никогда сами лаптей не носили. Конечно,
может быть, они их надевали, когда в лес или на луга ходили. В школе
обувь у них другая: валенки, пимы с галошами или ботинки кожаные.
Это только я в лаптях одна такая и в классе, и в школе...
Ну, не на что маме купить мне нормальную обувь! На имеющиеся
у нас деньги в первую очередь нужно хлеб по карточкам выкупить,
за квартиру-угол заплатить. Неужели девочки этого не понимают?!
Смеялась и ехидничала, в основном, Райка Васильева. Она
по возрасту самая старшая в классе. Но это же не дает ей
права насмехаться и унижать других! Меня удивило, что девочки
не остановили «красноречие» великовозрастной Раисы: кто‑то молчал,
кто‑то подхихикивал. Правда, одна девочка, Тося Чушкина, сидевшая
за последней партой, низким голосом сказала:
– Хватит изгаляться над девчонкой! Ей и так смурно на душе,
а вы разоржались, как кобылы застоявшиеся!
Райка переключилась на Тосю. Не знаю, может, от слов перешло бы
к драке, но прозвенел звонок на урок.
Вот в таком классе я оказалась. Непривычно. Может, Рая и ее
несколько таких же великовозрастных подружек устали учиться или им
скучно в школе, так шли бы работать или поступили бы в ФЗО.
Там общеобразовательных предметов меньше. В школе и вообще везде
так нельзя себя вести. Не меня они унизили, а себя показали с самой
плохой стороны. А Тося, хотя очень грубо, но правильно сказала.
На душе у меня действительно тоска и горечь появились. Я так мечтала
скорее оказаться в школе, сесть за парту, полистать учебники, которых
больше года в руках не держала; пообщаться со сверстницами, поговорить
не о всходах бурячков и репки, а о том, какие они любят читать
178

книги, есть ли в городе библиотека, кинотеатр. Ведь, живя в Бурлах,
я ни одного фильма не видела – не приезжала туда кинопередвижка,
а деревенский киномеханик ушел на фронт. Запер кинобудку, положил
ключ на полочку и ушел. Никто не захотел (или не смог) заменить его.
Пустовала кинобудка. В клубе иногда Мариша на гармошке играла
и девчонки с пацанами кадриль да «Барыню» отплясывали. Весело
было! Никто не умничал, как эта Васильева, дылда толстая.
Да, папа, мне было очень обидно такое недоброе отношение ко мне
и ... стыдно, что в лаптях, от которых оставались следы на полу.
В пререкания я не вступала, чувствовала, если скажу слово – расплачусь.
Наверно, Рая этого добивалась. Фигушка ей в нос – не расплачусь,
не дождется она моих слез!
Разве она и ее «свита» распоряжаются школьными делами?
От их желания-хотения зависит мое пребывание в классе? Что, они
мне учиться запретят и из школы отчислят?!
Конечно же, нет! Сто раз нет! Все зависит от меня, от моей
успеваемости, а совсем не от того, что у меня на ногах лыковые лапти,
а не фетровые белые валеночки, в каких щеголяет Раиса.
А учиться интересно. Я так стосковалась по школьным занятиям,
о школьном звонке. С удовольствием делаю уроки. Правда, книг у меня
собственных нет. Дают на время девочки. Ведь не все в классе
подчиняются вызбрыкам Райки. А Надя Миронова дала почти насовсем
учебники по физике и химии (ох, это самые нелюбимые предметы
были у меня в 7‑м классе!). Ей новенькие привез брат из Москвы.
Он там после ранения в госпитале лечился. Сейчас в краткосрочном
отпуске по ранению. Долечивается дома и в больничке поселковой, ходит
с палочкой, но все еще очень хромает.
Учебниками по истории и географии делится мальчик Рома Игнатюк
Он и по алгебре мне иногда помогает. Ведь я помимо того, что целый
179

учебный год пропустила, так и в нынешнем почти на два месяца
опоздала. Нового материала не знаю. Конечно, Ромка за меня задачи
не решает: подскажет, и вроде все с ответом сходится. Больше
дополнительный, вернее, пройденный материал объясняет. Надеюсь,
что догоню своих одноклассников, а со временем постараюсь и перегнать.
Это им занятия в школе надоедают, а мне все в охотку! Значит,
осилю и математическую премудрость.
Рома наполовину нерусский. Неправильно я сказала! Мама у него
татарка. Имя у нее красивое – Альфида. Она и сама красивая, и ей
нравится, когда ее называют Ида. Шутит, что из татарского имени
греческое получается. А папа у Ромы по национальности – украинец.
Вот какая в Ромке смесь получилась! Конечно, папу Грыцьком никто
не называл. Может, Ида – жена так поддразнивала в веселые минуты.
Обращались к нему уважительно – Григорий Иванович или товарищ
Игнатюк. До войны он заведовал автопарком стеклозавода. А сейчас он
в действующей Красной Армии, на фронте. Рома говорит, что его папа
командир танка. Ромка этим очень гордится, считает, что механика
в любом деле основа основ. Он хорошо разбирается в технике; правая
рука учительницы по физике: помогает ей приспособления для наглядных
опытов делать. Он и химичке что‑то мастерит. А вот с русским
языком у него хромота на обе ноги! Особенно путаница с ударениями.
У него: библиот!ека – библи!отека; портф!ель – п!ортфель. Ну, а со словом
«коридор» явная катастрофа! У него он всегда «колидор»!
Ромка не обижается, когда я его поправляю. «Спасибо» говорит. Он
мечтает поступить в военное училище. Говорит, что закончит десять
классов и подаст документы – хочет быть артиллеристом
– Посуди сама, какой из меня будет командир с моим‑то «п!ортфелем»
и «библи!отекой»? Подчиненные засмеют, – сетует Ромка. – Ты
уж меня почаще поправляй, только... не при всех
180

Это и понятно – авторитет свой не хочет терять. В классе
мальчишек меньше, чем девочек. Вот и вображают!
А вот учебник по русской литературе мне дала Элеонора Эдуардовна,
наш классный руководитель и «русичка». И знаешь, папа, как это
получилось? Элеонора дала задание – написать сочинение на свободную
тему. Это было домашнее задание, можно не спешить, пользоваться
орфографическим словарем (которого, увы, ни у кого нет!), по нескольку
раз переделывать и переписывать. Словом – полная свобода творчества!
Хитрющая наша Элеонорочка: она так хотела проверить и нашу
грамотность, и стиль, и умение логично излагать то, что хотелось
рассказать. Сдали тетрадки и стали ждать результата.
И вот стопочка тетрадок с нашими сочинениями на учительском
столе. Элеонора с краткими замечаниями или похвалой раздала тетради
авторам, то есть ученикам. А несколько тетрадок оставила. Обычно
так поступают, когда работа выполнена очень плохо. У меня екнуло
сердце, в числе этих плохих сочинений лежала и моя тетрадочка. Ну,
будет сейчас разбор полета! Вот обрадуется моя «подруга» Раечка,
что ее твердая, постоянная оценка «плохо» оказалась в тетрадке
«грамотейки из Литвы», то есть моей.
Учительница подробно разобрала все ошибки, обратила особое внимание
на Райкину «грамотность» – уйма ошибок в самых простых словах!
А моя тетрадь все еще не раскрыта. Что же я такого настряпала?
Неужели допустила больше ошибок, чем Раиса?
А ничего подобного! Мое домашнее сочинение оказалось лучшим
из всего написанного. И это после того, что я целый год не листала
учебников ни русского языка, ни русской литературы.
Элеонора Эдуардовна сказала, что слог мой, как ручеек,
бежит, что выбранная тема раскрыта правильно и интересно,
что грамматических ошибок нет; а по синтаксису всего лишь несколько
181

запятых заблудились и оказались не на своих местах. Она зачитала мое
сочинение полностью!
А писала я, папа, о тебе; о твоей нелегкой пограничной службе
на заставах; о том, как долго по ночам горела лампа в нашей маленькой
комнате и не гас свет в окне кретингской квартиры, чтобы, возвращаясь
со службы, ты видел свет в окне и знал, что тебя ждут, верят, что и
сейчас найдешь дорогу к нам.
Заканчивалось мое сочинение словами: «И сейчас мы с мамой тоже
долго не гасим огонек самодельной лампочки-копчушки, чтобы ты
нашел наш дом, в котором тебя, как и прежде, любят, ждут твоего
возвращения. Мы верим, что однажды ты постучишь в наше оконце, где
горит огонек надежды. Ты вернешься с войны...»
У Элеоноры Эдуардовны даже голос слегка задрожал, когда она
дочитывала последние строки моего сочинения. Ее муж ушел ополченцем,
когда гитлеровцы заблокировали подходы к Ленинграду. О нем она пока
ничего не знает. Пока – потому что, как и мы с мамой, надеется
и ждет. Ждет возвращения своего мужа, а мы, дорогой папочка,
твоего. И ты обязательно вернешься. Слышишь, папа, ты должен жить
и вернуться к нам... Должен!!!
Женщины тыла, дети тыла ждут своих мужей и отцов, верят,
что с ними ничего плохого не должно случиться. Верят, хотя прекрасно
понимают, что войны без смертей, потерь и увечий не бывает. Эта
вера и надежда дает силы жить, работать.
Мама тоже живет надеждой, что ты, мой дорогой папочка, уцелел
на границе, хотя там ранним утром 22 июня полыхал смертоносный
пожар войны.
Верит и надеется, хотя в разговорах со знакомыми женщинами
нет-нет да вспомнит о том тяжком сообщении в несколько строк,
что получила из Министерства погранвойск СССР...
182

После того, первого моего сочинения Элеонора Эдуардовна
как‑то по‑особому, я бы сказала, по‑теплому стала относиться
ко мне. Хвалила за аккуратность, исполнительность, за то, что люблю стихи и даже «корявого» Маяковского хорошо декламирую. Она
и дала мне в пользование учебник по русскому языку и литературе,
иногда давала почитать небольшого формата сборник стихов Лермонтова. Она его захватила из Ленинграда, когда ее полуживую от голода
вывезли Дорогой жизни.
Насчет аккуратного письма, здесь Элеонорочка несколько
заблуждалась. Ты же помнишь, папа, как я размашисто писала
в своих ученических тетрадках, как ты часто делал по этому поводу
справедливые замечания, останавливал бег моих закорючечек-буковок?
Я и сейчас два слова махнула бы на всю строчку. Нельзя! Тетради – товар дефицитный. Они только для работы в классе. А домашние задания по алгебре, геометрии, по той же литературе выполняю
в татарских или башкирских книгах. Непонятно, с какого такого перепугу эти книги появились у ученицы-старшеклассницы русской школы?
Объясняю. Книги эти использую не только я. Многие покупают
их для черновиков или выполнения домашних письменных работ. Покупаем
книги без картинок, с широкими полями и межстрочьем. На этом белом
поле делаем нужные записи. В такой книге я недавно стала записывать
рецепты по кулинарии. Хотя бы мысленно вкуснятинки поем!
Мы не голодаем. Продукты, что привезли с собой из Бурлов, пока
имеются, что‑то по продуктовым карточкам получаем. Но меню наше
скудновато – однообразно. А так иногда хочется похрустеть хворостом,
что часто пекла мама до войны! Здесь она его не готовит. У нас другой,
военного времени хворост: нарезанная кружочками картошка, запеченая
на жестяночке в русской печи на угольках или вместе с выпечкой хлеба.
Хрустим! Посыпанная солью хорошо идет!
183

Приспосабливаемся, ищем замену. Вот и чернила у меня двух сортов:
из сажи и из сердцевины химического карандаша. Сажи сколько угодно
можно набрать в печке. А с карандашами посложнее. Но повезло:
кто‑то маме на работе дал хороший огрызок химического карандаша.
Вынула стержень, отколола частицу, настрогала, всыпала в пузырек,
разбавила водой до нужного цвета – вот и чернила! Пузырек
с чернилами берегу, чтобы ненароком не разлить, плотно закрываю
пробкой. Ведь иногда падаю, поскользнувшись на снегу или на ледышке.
Для пузырька с чернилами ради удобства сшила мешочек – кисетик.
В классе этот пузырек вынимаю из мешочка и ставлю на парту.
Пожалуйста – письменный прибор готов! Чернильницы-непроливайки
есть только у нескольких учеников. Дорожат ими как зеницей ока.
Правда, от этого у них не всегда в классном журнале хорошие
отметки появляются. Здесь уж чернильница, будь она изготовлена
хоть из малахита, не поможет! Нужно мозгами поработать. Мои
мозги отдыхали от занятий весьма долго, поэтому с удовольствием
воспринимают новые знания. Так что перевод в 7‑й класс мне уже
не угрожает, закрепилась в 8‑м классе основательно!
Уроки готовлю при керосиновой лампе. Темновато, хозяйка,
как часовой на посту, постоянно прикручивает фитилек, керосин
экономит. Знаешь, папа, какая‑то несимпатичная она. Бывает,
что человек внешне так себе, а поговоришь с ним, пообщаешься, и словно
другой человек перед тобой – добрый, интересный собеседник, даже
красивый. А наша Клаша что снаружи, что внутри – костлявая,
ехидная, мелочная, недобрая, злая.
Приходится терпеть, отмалчиваться. А мама с ног сбилась, ищет
новое жилье: либо комнату, либо угол в комнате, но у другой хозяйки.
Ведь не из милости у Клашеньки живем, а за плату. Она «по доброте»
своей берет с мамы как за люксовый номер в гостинице. В ее люксе184

горнице холодище, спим на полу и уроки на кухне под ее неусыпным
контролем делаю.
Мечта запредельная – жить отдельно и от доброй, и не очень доброй
хозяйки, только вдвоем: мама и я! И, конечно, с тобой, мой дорогой
папа. Очень надеемся, что все‑таки настанет то счастливое время,
когда наше дружное трио будет жить вместе, заботиться друг о друге,
подолгу разговаривать обо всем, чаевничать по вечерам за столом,
накрытым скатертью чистой, накрахмаленной, в вышивке.
Папа, папа! Как же нам не хватает тебя, твоей защиты,
доброжелательности. Просто присутствия.
Милый папа, береги себя пожалуйста и живи, живи, живи...
До следующего письма-разговора.
Валя-Тина, твоя дочь и ученица 8‑го класса Красноусольской
средней школы.
PS. Ну вот, нарисовалась костлявая Клашенька! Велит идти
за дровами. Надумала хозяюшка на ночь глядя печку-голландку
истопить. Это для того, чтобы днем ей тепло было у окошка сидеть.
Мы‑то днем почти не бываем в доме: мама работает, иногда по две
смены подряд, я в школе или в школьной библиотеке помогаю картотеку
составлять. А ночью опять будем мерзнуть. На полу холодно, от порога
дует. Всю одежонку на себя набрасываем. Получается не постель,
а мишкина берложка.

185

Поселок Красноусольск
Декабрь 1942 год
Папа! УРА! Ур-ра!! Ур-ра-а!!! Мама все‑таки нашла
отдельное жилье! Это избушка на курьих ножках. Правда, ножек
не видно, но уверена, что они есть, спрятались под фундаментом,
глубоко осевшем в землю. Этой халупе под лубяной крышей
и с покосившимися сенцами неведомо сколько лет. Древнее, хлипкое
строение. Но для таких «богачей», как мы с мамой, вполне пригодное
для жилья: стены без трещин и щелей; небольшое окошко с целыми
стеклами и не поломанной рамой; труба дымохода над крышей,
как у дореволюционного парохода красуется, двери-размахайки легко
открываются–закрываются и даже не скрипят. Вход в жилую часть
избушки через сени, просторные, под крепкой крышей. Апартаменты
«особняка» состоят из одной комнаты где‑то в двенадцать–
тринадцать квадратных метров.
Видимо, сюда давно не ступала нога представителей рода
человеческого, так здесь много мусора, хлама, паутины. А Баба-яга
так спешила, что свой веник-голик в углу забыла. Печалится он, весь
рассохся. На чем улетела бабуся, неведомо.
Украшение внутренней части избы – комнатушки – громадная
русская печь. Да какая она русская?! Это творческое чудо, шедевр
безвестного мастера-печника! Надо же так сложить печь, чтобы
не было на ней лежанки, приступочек, чтобы забраться на печь
и найти на ней место, где можно бы полежать, отогреться в зимнюю
стужу. Печь вплотную стен не касается, между ними имеется узкое
пространство, куда войдет один ряд небольших полешек для просушки.
Из них потом можно настрогать лучинок, чтобы печь растопить
или фитилек лампы зажечь. Этот агрегат имеет на боку выемочку.
186

Для чего она? Не то для красоты, не то для кошки, чтобы она могла
погреться в морозные дни. А как быть нам? Где сушить обувь и одежду,
ведь на дворе зима, скоро Новый год придет? Хорошо, что мастер
не забыл жерло печи сделать, выложил его продолговатыми кирпичами,
такой же кирпичный шесток-загнеток. Вроде бы подходит для готовки
еды. Как будет действовать этот тепловой агрегат – испробуем
на практике. Опробуем позже.
Удивляет, что в таком маленьком помещении находятся очень большие
вещи: кровать – громадина; широченная лавка от стены до стены;
стул с высокой резной спинкой, на нем не сидеть, а как на королевском
троне, восседать нужно; массивная табуретка на ножках-чурбачках.
Такое впечатление, что вся эта мебель попала в избушку из чужого
большого дома. Только стол «местный», подходит к размерам комнаты.
Закреплен у окошка намертво. Наверное, потому, что у него всего три
ножки. Но стоит крепко, не пошатнется, с места не сдвинется.
А весь левый угол комнатушки занимает размером в два окна избушки
икона с изображением Божьей матери с Младенцем. Казанская это
Божья матерь или еще какая, мы пока не определились. Я в этом вообще
не разбираюсь, ты же, папа, знаешь, у нас в довоенных квартирах
никаких икон не было. Мама тоже не смогла определить ее название.
Наверное, забыла, как иконы называются. Конечно, когда‑то давнымдавно, в далеком своем детстве она все иконы по названиям знала,
училась‑то в церковно-приходской школе, а там ведь не алгебре
и чистописанию учили, Закон Божий основным предметом был.
Кстати, пап, почему ваша деревня Ламачевкой называлась?
Это фамилия основателя деревни или какой‑нибудь тибетский лама
там на берегу реки ночевал? Проснулся, умылся, помолился и дальше
пошел, а память о его пребывании осталась. Спросить мне не у кого.
Любопытно. Но кому сейчас эта таежная деревня интересна? В мире
187

такое страшное творится – война идет! До сибирской ли деревеньки;
города рушатся, не одна такая деревня сгорела, в пепел превратилась...
А икона красивая. Может, нельзя так о иконе говорить, это же
не картина, а икона? Перед ней кто‑то молился, что‑то просил,
за что‑то благодарил. Ведь неспроста она в этой развалюшке оказалась.
У иконы красивый, богатый оклад: тисненые листья, цветы, ягоды
винограда. Но все засижено мухами, заплетено кружевом паутины.
Значит, не очень верующими были владельцы этой иконы. Иначе
забрали бы ее с собой, когда уходили из дома или же обернули бы ее
чем‑нибудь, чтобы не пылилась и пауки в ней не селились бы.
Мы, когда в избушке все вымели, вымыли и отскребли, хорошенько
икону протерли. Оклад как серебро заблестел. Икону занавесочкой
завесили, потому что казалось, что эта Божья Мать все время на нас
смотрит. Куда бы в избушке ни шагнул, куда бы ни повернулся –
всюду Ее печальные глаза... Пусть отдыхает за занавесочкой. Незачем
подглядывать за нами. Плохого мы не делаем, а приводим в порядок
место, где будем теперь жить с мамой. И жить не бесплатно. Мама
будет платить хозяйке этих «хоромов» ежемесячно 200 рублей. Так
что не самовольно в избушку пришли, а по договоренности и разрешению.
Значит, можем делать все, что захотим. Вот так‑то!
Выбросили из кровати лежалую солому, вернее, сожгли ее в печи.
Одновременно и тягу дымохода проверили. Хорошо солома горела,
без копоти. Нагрели в чугунках воды и кипятком доски и всю кровать
обдали. Насухо вытерли. И свои соломенные тюфячки на чистую
(но чужую) кровать положили. А других тюфячков у нас нет. Свежая
соломка тоже не плохо: шуршит, перекатывается под боками,
не рассыпается по кровати, потому что мы ее аккуратненько
уложили в наволочки, сшитые из мешковины. Кто‑то дал маме мешки
из‑под муки. Мама их распорола, вымочила, отстирала, а потом
188

сшила. Хорошие получились «наперницы», а вернее «соломницы».
А подушки у нас настоящие, перьевые, из настоящего гусиного пера.
Нет, папочка, гусей мы не имели. Их было полным-полно в Бурлах.
Гуси летом линяли, то есть не догола они линяли, а теряли много
перьев. Все улицы пером усыпаны, будто снег выпал. Мы с мамой
их собирали. Мне ребятишки-татарчата помогали. Им нравилось,
что за жменьку перышек я им говорила: «Рахмат!» Они смеялись
и опять собирали перья. Для них это вроде игры было: большая девочкакызымка за перышки «рахмат – спасибо!» говорит. А для меня –
помощь. Попробуй по перышку наволочку наполнить!
Мы обдирали собранные перья от прожилок, так и получилось: сначала
подушечки-думочки, а потом и нормального размера подушки вышли.
Радовались, что мягко спать и сено-солома не шуршат в изголовье.
Кто‑то из соседок дал маме большой кусок неотбеленного домотканого
полотна. Из него пошили наволочки – наперницы, а верхние, съемные
вручную сшили из плотной марли. Фельдшерица расплатилась за пуховый
платок, что я ей связала. Нитки были ее, а работа моя. Остались
довольны и она, и мы с мамой. Как же, обзавелись наволочками, которые
можно постирать, заменить на чистые, даже праздничные. Их шила
я из лоскутков, которые мне подарила тетя Анна, жена начальника
деревенской почты.
Нам в Бурлах помогали и относились хорошо, с сочувствием и пониманием.
Из эвакуированных, живших в деревне, мы с мамой были самые-пресамые
нуждающиеся во всем, но и самые работящие. А в деревне труд ценится.
Там лентяев и лежебок осуждают, даже презирают.
Так вот, тетя Анна собирала лоскутки давно, чтобы пошить
из них верх одеяла. Но сумела достать несколько метров бордового
сатина, и надобность в лоскутках отпала. Не выбрасывать же их?
А времени на их сшивание и подгонку требуется много. Хотя времени
189

у нее свободного было предостаточно. Она нигде не работала, а была
просто женой начальника. Неважно какого, но НАЧАЛЬНИКА!
Это в деревне ценилось. Там и бригадир, и звеньевой начальниками
считались. Правда, ума хватало, чтобы не кичиться этим. Работали
наравне с рядовыми колхозниками.
Вначале я хотела из подаренных тряпочек себе платье собрать. Мое,
в котором я из Литвы приехала, износилось и коротким стало. Выросла
я из него, подол чуть‑чуть коленки прикрывал. А в татарской деревне
девочка в такой коротеле ходить не должна – позорно! Я – русская,
городская, но уж коль забросила нас судьба и тяжелые, горькие обстоятельства в глухомань, нужно хотя бы частично придерживаться правил.
Из одноцветных лоскутков у меня только юбочка получилась.
Правда, сразу было видно, что она лоскутная, как бы я старательно
ни заделывала швы складочками.
Знаешь, папа, я этой юбчонке, пожалуй, больше радовалась, чем новой
школьной форме, которую мне купила мама, когда я в седьмой класс
пошла. Длина деревенская – коленки прикрыты, не в обтяжку, и цвет
не яркий – синий. Красота неописуемая!
Шить платье из оставшихся разноцветных лоскутков мама
рассоветовала. Сказала, что я не циркачка-клоун, чтобы такую
пестроту носить. Так что пошел лоскутный материал на верхние
наволочки. Веселенькие получились.
Как всегда, мама была права. Она всегда принимает правильные,
умные решения. Мама очень работящая. За какую бы работу
ни взялась – все у нее получается. Благодаря маме я не голодаю,
я живу, потому что рядом со мной мама. Спасибо ей за все, что она
для меня делает, что заботится обо мне. Если бы не мама, я бы
погибла. Ведь у меня кроме мамы нет иной защиты. Ты далеко.
Может ,тебе самому защита нужна? Мы же ничего не знаем о тебе.
190

Тебе тоже ничего о нас неизвестно. Как же это тяжело и нам, и тебе
быть в безызвестности... и длится она не день и не два, а с самого
июня сорок первого года...
Прости, дорогой папа, разговорилась я, понесло меня мое многословие
по долинам и по взгорьям. А я ведь хотела рассказать тебе только
о нашем «особняке». Продолжить? Тебе интересно?
Так вот, в нашем распоряжении из посуды вдобавок к бурлинской
появились два чугунка, четыре глиняных горшка. Их дали бывшие
хозяйки тетя Земцева и тетя Феня, у которых недолго пришлось
пожить, когда ушли от тощей Клавдии. А щербатую, но расписанную
цветочками тарелку я нашла около плетня, когда расчищала дорожку
до проезжей части уличной дороги. Обрадовалась находке так, словно
золотое блюдо нашла! В надежде, что под снегом еще что‑нибудь
полезное и нужное для хозяйства найдется, перекидала не одну
лопату снега. Но кроме сухой травы да мусора больше ничего
не обнаружила. Правда, у самого столба, на котором болталась
калитка, откопалась побитая мисочка-черепушка. Я и ее подобрала.
Теперь из нее котенок Мурзик ест.
К нам он попал случайно. Кто‑то за ненадобностью выбросил
его из теплого дома. Сам ли он приполз к дверям нашей избушки
или кто‑то швырнул его к порогу. Он был весь запорошенный снегом,
такой маленький полуобледеневший комочек. Не могла я не подобрать
его. Принесла в избушку, обтерла, в сухую тряпочку завернула, теплой
водичкой напоила и на печную выемочку положила, пусть согреется,
отлежится. И котеночек ожил, замяукал!
Мама, когда вернулась с работы и увидела этого пушистика, сказала:
– Обживаемся, доченька! Все, как у людей. Кот-мурлыка в доме –
залог добра и уюта, – и грустно добавила: – Вот только, где ему
молочка взять? Одной затиркой он сыт не будет, не его это еда.
191

Котенка назвали Мурзиком. Сам он серенький, а на мордочке темное
пятнышко, будто чем‑то носик измазал, замурзал и забыл утереться
лапкой. Вот и получил имя – Мурзик. Без имени никак нельзя обойтись
ни человеку, ни животинке.
Мы даже печке имя дали – «Паровоз», такая она на вид несуразная,
ни на одну печь непохожая. Но работает «Паровоз» отменно: не чадит,
дров съедает немного, а тепло держит долго. Хорошо сохраняются горячие
угольки, в них доходит наша фирменная еда – затирушка, нередко
из отрубей и пары картошек; брюква с кусочками сахарной свеклы; иногда
квашеная капуста. Ее приносит Васильевна, бывшая наша соседка, когда
мы с мамой недолго жили на квартире у Ефросиньи Мартыновой.
Васильевна по возрасту не очень старая, но уважаемая женщина,
поэтому ее Васильевной и называют. Я с ней дружна, а может, это
она со мной дружит? Когда я забегаю к ней по делам: одолжить прялку
или «мукомолку» – жернов, она всегда чем‑нибудь да угостит меня.
Если у меня нет времени засиживаться в гостях, то завернет гостинец
в лоскуток или в мисочку положит и с собой даст.
У нее три сына на фронте. С ней остался только Петька. Он
теперь за хозяина, а ему всего‑то лет восемь–девять. Мужичок
хваткий: дрова колет, корм скотине задает, снег со двора счищает.
В общем, как может, так и помогает своей мамке. Не бездельничает.
Да можно ли теперь бездельничать? Трудное, военное время все
переломало, все перековеркало и изменило. Тяжким бременем легло
на женские плечи. Работают без отдыха. Вот и мама моя часто
по две смены на стеклозаводе работает, не в конторе, а в самом
тяжелом цехе – подготовительном. Там мешки с сырьем для плавки
стекла неподъемные. А мама с напарницами их ворочает, в вагонетки
загружает. Механизация – нулевая. Все вручную. А откуда силы, если
ни питания нормального, ни отдыха полноценного?!
192

С работы мама приходит такой усталой, что порой у нее нет сил
поесть то, что я к ее приходу приготовлю. Попьет немного воды, скажет:
– Не обижайся, доченька, я потом поем. Отдохну, посплю немножко,
весь чугунок твоего супчика съем, – шутит. – Даже Мурзику ничего
не оставлю.
Я не настаиваю. Пусть отдохнет. Прикрою ее одеялом, а она уже
спит. Пусть поспит. Сон дает силы. А может, маме сон хороший
приснится – тебя во сне увидит, ей и полегчает.
Знаешь, папа, когда я ложусь спать, то обязательно приказываю
себе не перебирать в памяти события прошедшего дня, а вспоминать
и вспоминать то, как мы жили до войны. Это чтобы тебя во сне увидеть. Но почему‑то не случается наша встреча даже во сне. Почему?!
Мне страшно делается от мысли, что, может, тебя уже нет на этом
свете и что правы те московские чиновники, которые прислали нам свое
черное письмо.
Нет, нет и сто раз нет! Ты жив! Даже если тебе трудно, ты
выживешь. Ведь так? Ты же сильный! Ты обязан жить! Ты нам
нужен. Папочка, родной, живи, живи!

193

ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕ ТСЯ

На исходе декабрь, завершается 1942 год. Но по-прежнему
нет никаких обнадеживающих вестей о Паше. Все та же неизвестность. Пропал без вести… Страшное слово! Пропал и будто не жил человек на белом свете: ни живой, ни мертвый –
безвестный. И все же… Все же есть, теплится какая‑то надежда – а вдруг?! Вдруг повезло и уцелел мой Пашенька…
Среди моих знакомых женщин только у Ольги Ковалевой
и Клары Руденко живы мужья. Дай Бог, чтобы и в дальнейшем хранила их судьба и удача, уберегла от ран и смерти.
Сколько же жизней забрала война, сколько горя причинила?! Сколько судеб изломала?!
А жизнь идет, продолжается, и несмотря ни на что, и я,
и мои подруги, заводские товарки продолжаем жить и работать. Работаем порой из последних сил.
Мастер нашего подготовительного участка Семен Маркович Миркин, ленинградец, человек исполнительный, ответственный – все понимает. Но, покашливая, просит – не приказывает, а просит еще поднажать, не подвести, потому
что от нас многое зависит. По его словам, наш участок немаловажное звено в общей работе завода.
И мы не подводим, нажимаем: таскаем, переваливаем тяжелые мешки с набором сырья для варки стекла, делаем смеси,
грузим на вагонетки, тачки и везем на склад или в варочный цех.
Устаем до изнеможения, валимся с ног, не в состоянии сделать ни шага. Тогда Тамара, самая молодая в бригаде, ей нет
и двадцати пяти лет, первая берется за лопату, покрикивая
подает команду:
– Подъем, бабоньки! Подъем!.. Не ржаветь, «звенья»!..
Встали, потопали ножками на месте и шагнули! Шевелимся,
шевелимся! Гремим «звеньями» к следующей вагонетке…

И мы «гремим» все девять-десять часов рабочей смены, а то и две
смены подряд.
Тамара – москвичка, человек замечательный; спокойная, трудолюбивая, дружелюбная. Она полностью изменила мое мнение
об эвакуированных москвичках. Ведь я судила о них по Елене Елиной, с которой довелось жить под одной крышей в Бурлах, по ее подругам. Считала всех москвичек такими же лентяйками, скандалистками, вороватыми, как Елена и ее семейство.
Я была неправа: место жительства не влияет на характер человека, на формирование его личности. Это закладывается не на Арбате, а в семье, может, передается по наследству и достигается
воспитанием.
Тамара и Елена несравнимы, а ведь обе москвички! Тома – человек
иного склада: честная, надежная, не унывающая, с чувством справедливости. А жизнь‑то ее нынешняя – не мед с сахаром: на руках маленький ребенок; муж на фронте погиб; жилье съемное; недостатки
с продуктами.
По специальности она чертежница. В Москве работала в конструкторском бюро серьезной организации. А в Красноусольске не захотела «рисованием» заниматься, снимать копии с простеньких чертежей. Говорила: «Пусть этим девчонки занимаются, чертежные навыки
приобретают, руку набивают на шрифтах». Переквалифицировалась
опытная чертежница в рабочие. Выбрала самый тяжелый участок
в работе стеклозавода: подготовительно-сырьевой. Работа несложная,
но тяжелая физически, к тому же весьма вредная – много химических
компонентов, необходимых для приготовления стекла. Без различных добавок и смесей качественной продукции не добиться.
Не напрасно нам, работающим на этом участке, за вредность полагается повышенная дневная норма хлеба – не семьсот граммов,
а полтора килограмма и еще дополнительно горячий обед в столовой.
195

Неважно, что супчики там ненаваристые и не очень густые и котлетка лишь чуть‑чуть мясцом пахнет, заправочка в большинстве растительное масло, а иногда только обжаренный лучок с мучицей, так
называемый «соус бешамель по-красноусольски». Но это лучше,
чем «быстрый обед», – хлеб в прихлебочку с холодной водичкой.
Хлебушек экономим. Я несу горбушечку Вале, а Тамара бóльшую
часть – на базар. В обмен или на вырученные за продажу деньги покупает для своей малышки рис, манку, кусочек куриного мяса, комочек
сливочного масла. Ребенку требуется усиленное питание, девчушка
слабенькая.
В бригаде Тома прижилась. В работе – безотказная, нужна помощь –
всегда выручит. Не отказывается, не отнекивается, не выбирает, где
полегче – куда мастер направит, там добросовестно и работает.
Как‑то ей даже на заводской кухне довелось поработать. Курорт!
Это не мешки с кварцевым песком грузить. К котлам Тамару не поставили, требовалось навести чистоту-порядок в пищеблоке, намечалась санитарно-медицинская проверка. Не один час Тома добросовестно мыла, скребла и посуду, и плиту, и пол, и столы, табуреты.
Навела блеск – глаз радуется! Работая, обратила внимание, что заведующая столовой часто заглядывает на кухню, как‑то суетится и все
спрашивает Тамару, когда она собирается уходить.
– Вот пару кастрюль почищу, на полку поставлю и еще разок
для верности мокрой тряпкой пройдусь по полу и конец моей работе.
Может, еще что‑то нужно сделать?
– Нет, все сделала. Хорошо поработала, молодец, – похвалила заведующая Тамару. – Да, Тома, вот что, пройдись‑ка мокрой тряпкой
по столам в столовой.
– Я там сделала капитальную уборку. Столько мусора из‑под столов выгребла, будто туда никогда веник уборщицы не заглядывал.
Все чисто.
196

– Нет, протри столы еще раз, – настаивала заведующая.
Томка сообразила, что заведующая хочет выпроводить ее из кухни. Зачем?
– Ну что ж, раз надо, так надо, пробегусь тряпочкой, дело
нетрудное.
Взяла ведро с водой, захватила тряпки и отправилась в столовую.
Через раздаточное окно увидела, что заведующая что‑то быстро сунула под одну из пустых кастрюль.
– Заканчивай работу. Ключи отдай дежурной и ступай, отдыхай.
Молодец, всюду чистоту навела, – заведующая еще раз похвалила
Тому. – Я думаю, может, тебя взять на работу вместо Ниловны? Стара
она, не справляется с работой – вон сколько грязи накопила.
– Спасибо. Мне и в бригаде неплохо, – отказалась от полупредложения Тома. – Пусть Ниловна работает, если нужно, я ей могу изредка
помогать. Она одна живет, как ей без работы остаться?
– Запомни, Тамара, всех не нажалеешься, о себе нужно думать.
Всего хорошего.
Заведующая, наконец, ушла, а Тамара заглянула под кастрюлю – там лежал большой пакет с перцем, не в стручках, не горошком, а в порошке. Где же и от кого раздобыла заведующая
такую дефицитную и дорогую специю? Да что задумываться?
Вор украл, вору передал для реализации. Не получите барыша –
Тома конфисковала пакет! Перцем оделила всю бригаду: каждой
досталось по пять суповых ложек красного перца и по две – черного душистого.
Отличная приправа к нашему домашнему вареву: сыпанешь в чугунок с подсоленой горячей водой щедрую щепоть перчика и готов
«суп-огонь». Съешь полтарелки, потом «пожар» во рту и желудке
день полыхает, не одну кружку холодной воды выпьешь. Вроде бы
и есть не так хочется.
197

На следующий день заведующая, как тигрица, по кухне металась, кастрюлями гремела, искала свой схрон. А Томочка, начищая
очередную алюминиевую кружку, участливо спрашивала, что ищет
заведующая?
– Какая пропажа случилась? Все на своих местах: кастрюли, противни, сковородки, ведра и чайники целы, по счету все сходится.
Заведующая «следствие» вести не стала – не будешь же своим работникам говорить, что у нее увели пакет с ворованным перцем? Конечно, подозрение пало на Тамару, она последняя выходила из кухни,
но и Томку к стене не прижмешь – нет свидетелей. Аукнулся, пропал
перчик, а с ним и немалая сумма денег, ведь специи – дефицит и у перекупщиц ценится дорого.
Убедившись, что пакета на кухне нет, заведующая рыкнула
на Тамару:
– Немедленно убирайся с кухни! Убирайся, чтобы и следа твоего
здесь не было!
– Чем же я Вам не угодила? – поинтересовалась Тома. – А как с обещанной работой? Я же хорошо работала, все уголки вымела, все кастрюльки вычистила и в рядочек поставила. Вон как они по ранжируобъему выстроились на полке. Никакая комиссия, никакая милиция
ни к чему не придерется.
– Замолчи, Тамара! Уйди от греха!..
– Счастливо оставаться! Продолжайте поиск. Впредь получше
прячьте ворованное. Адью, мадам! – помахала Тома ручкой и хлопнула дверью. Так закончилась для Тамары легкая работа. Вернулась
в бригаду, к совковой лопате, тяжелым мешкам, вагонеткам и тачкам.
Со смехом вспоминала свою работу в заводском пищеблоке.
Нелегко живется в тылу. Много работаем и не всегда едим досыта. Такое это трудное военное время. Не все в достатке живут, даже
местные жители с непорушенным своим хозяйством, испытывают
198

затруднения. По жизни с легкостью шагают разные приспособленцы, нечистые на руку хапуги. Может, в какой‑то степени и те, кто пристроился к продуктовым базам, магазинам, пекарням.
Конечно, там не все воры и хапуги, не все совесть потеряли, не все
за счет чужих бед наживаются. Но поганцы имеются! Они, как ложка дегтя в бочке меда, – количество малое, а весь мед испорчен! Изза них клеймо поганое ставится на всех работников торговли.
Честный, совестливый продавец рад бы хлебушка отпустить
по полной норме и в положенное время, а его не хватает – перебои с мукой, с выпечкой и с доставкой. Вот и собираются спозаранку громадные очереди у магазинов. Самая активная и голосистая женщина (такие всегда в очередях найдутся) наводит в очереди порядок: химическим карандашом ставит на руке порядковый номер. Но номер – не гарантия, что получишь полагающуюся
по карточке норму хлеба.
Хлеб вначале отпускают фронтовикам, демобилизованным по ранению, орденоносцам, матерям-героиням. Понятно – люди заслужили. Умом понимаешь, а голодный желудок этого не понимает – требует хлеба, еды. И шумит, кричит, колышется очередь: вдруг и сегодня
не всем хлеба хватит?
Недовольства добавляют некоторые «слуги народа» – работники разных горкомов, комитетов, минуя многолюдную очередь, идут
напористо к прилавку. Настойчиво работают локтями, кто молча,
кто огрызаясь. Возвращаются с хлебом, лица довольные. Ну, а то,
что какая‑то баба погрозит вслед кулаками да крепкое русское слово
пошлет, так от этого ничего не изменится. Еще баснописец Крылов
писал: «А Васька слушает да ест!»
Говорят, что для руководства есть закрытые магазины. Думаю,
что это досужие разговоры. Если бы таковые имелись, стали бы
они многолюдную очередь дразнить своим «правом» на первенство
199

получения хлеба в наших «народных» магазинах. Ведь что‑то из мозгов и у них в головах осталось…
А порой, действительно, хочется и покричать, и кулаками помахать,
но у меня хватает силы воли не делать этого. Кричи-не кричи, ни у меня,
ни у Вали валенки, сапоги, ботинки не появятся. Как ходим в лаптях
и в «модельной» обуви на деревянной подошве, так и будем в них шлепать по лужам, оскальзываться на подмерзших бугорках да кочках.
Мне без криков, а из сочувствия и понимания мастер Семен Маркович выписал две пары вот этих «модельных» ботинок. Полагалось,
как рабочей, одна пара, а Семен Маркович видел мою Валю и ее промокшие лапотки. Пошел «на преступление», пожалел – простудится
девчонка, заработает ревматизм. Выписал мне дополнительную пару
для дочки. Он – ленинградец, блокадник, знает цену и куску хлеба,
и теплой одежде, и крепкой обуви. Благодарна ему безмерно за понимание и человечность.
У нашей «модельной» обуви верх из грубой свиной кожи, подошва
деревянная, негнущаяся. Обувка похожа на национальные литовские
башмаки – клумпы. Литовки ходят в них на своих хуторах и лихо отплясывают – вытанцовывают на праздниках.
Ноская обувь, но неудобная. От долгой ходьбы ноги болят. Особенно если ботиночки намного больше нужного размера, как у Вали.
Натолкали внутрь ваты, двойные носки одевает, а все равно свободные. Она же худенькая девчоночка совсем, в ноябре 14 лет исполнилось. Ее одноклассницы девочки крупные, старше по возрасту, некоторым уже 17 лет. На вечеринки-посиделки бегают, модничают.
Школьная‑то форма, уравнивающая всех, отсутствует. Одеваются
кто как может. Но ни лаптей, ни уродливых ботинок никто не носит.
Одна моя Алечка в такой «фирменной» обуви щеголяет. В гололед обувает лапотки, в них не скользко, а в «модельных» ботинках можно
и упасть. Она посмеивается:
200

– Иду в деревяшках, как неумеха на коньках: то пошатнусь, то оступлюсь, то шлепнусь! Лыковые «туфельки» понадежней. Но зато в ботинках-скороходах хорошо дробь выстукивать, громко получается.
Я на большой перемене опробовала – грохот на всю школу! Весело,
смешно и… не обидно! Пусть‑ка Раечка- вооброжалочка такую чечетку отобьет в своих фетровых валенках да еще с галошами!
Похоже, оживает моя Тиночка-хворостиночка, и не только потому, что новые ботинки появились. Взрослеет. Становится более рассудительной, деловой. Ну, в отношении деловитости – все на детском уровне. Старается помогать мне. Домашнюю работу – готовку,
уборку – взяла на себя. Порывается в выходные дни, как это делают
некоторые наши соседки, подрядиться на почасовую работу в подсобном заводском хозяйстве. Я не разрешаю. Таскать тюки с сеном,
чистить коровник – нужна сила. Там и взрослым трудно. А какая сила
у Альки? Будет выкладываться по полной, а на следующий день идти
в школу неотдохнувшей, клевать носом на уроках. Ну, получит за работу какую‑то десятку, что за нее можно купить? Спичек коробок,
полстакана поваренной соли?
Нет, пусть в выходные дни сидит дома, лишний часок поспит,
во дворе приберется. Снегу наметает чуть не до крыши. Много снега – гарантия хорошего урожая. Будет хлеб – будет жизнь.
До нового урожая далеко, но, как говорится, живой о живом думает, а жизнь продолжается.
Как тут не вспомнить наших воинов? Морозно, вьюжно, а им в бой,
в наступление. Как нашим раненым и девчонкам-санитаркам?
Боже милостивый, дай всем силы, дай мужества все преодолеть;
разгромить орду немецкую, изгнать извергов гитлеровских из страны нашей советской.
Никто не знает ни дня, ни месяца, ни года, когда закончится война,
война всенародная, Отечественная. Когда бы ни наступил ее конец,
201

он будет победоносным для нашей страны. В это верим. Эта надежда
и вера дают мне силы, чтобы ждать и дождаться возвращения Павла.
Он вернется, куда бы ни забросила его военная судьба! И я, как всегда
говорит Валя, тоже шлю свое заклинание:
– Паша! Родной мой! Живи! Живи! Живи!

202

Здравствуй, мой папа!
У меня каникулы. Образовалась уйма свободного времени.
Могу поговорить с тобой подольше, то есть написать большое
письмо. Ведь тебе, надеюсь, интересно знать, как мы живем,
чем занимаемся, что у нас нового. Конечно, события у нас
не государственного масштаба, но для нас с мамой значимые.
Ну вот, например.
Незадолго до Нового года нам подарили молоденькую козочку.
Мы к этому времени уже жили в нынешней избушке-развалюшке,
о которой я тебе подробно рассказывала. За какие такие заслуги
получили в подарок рогатую, бородатую живность?
А началось все так. По соседству с Ефросиньей Мартыновой,
где мы какое‑то время ютились, жила Анастасия Морозова.
Женщина она не очень разговорчивая, значительно старше
мамы. С соседями не скандалила, но и большой дружбы
не водила. Все было в пределах добрососедства. А вот с мамой
она подружилась, и не потому, что мама иногда помогала ей
по хозяйству или шила-строчила для нее на ее же швейной машине
«Зингер» наволочки, занавески, а то и ситцевые простенькие
платья, блузки, она отводила душу, могла поговорить обо всем
наболевшем, выстраданном и быть уверенной, что мама поймет
ее правильно, не осудит.
А поговорить Анастасии было о чем. С 1939 года она вдова.
Ее муж погиб во время финского конфликта, который был
не то войной, не то репетицией перед нынешней. Осталась она
в своем новом большом доме с четырьмя сыновьями. Младшему

НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО

Поселок Красноусольск
Январь 1943 год

Пете тогда было неполных четыре года, старшему Николаю шел
девятнадцатый, а Павлуше и Васе, соответственно, восемнадцать и
семнадцать лет.
Если бы не сыновья, не их семейная сплоченность, не осилила бы
Настя свалившегося на нее горя. Ей тогда казалось, что померк белый
свет, что закончилась жизнь.
Кому поплачешься? Кто утешит? Не одна она тогда овдовела,
не одна в Красноусольске оплакивала смерть мужа, погибшего
на той зимней, непонятной войне. У каждой свое неизбывное горе
и черная печаль.
Утешением были ее дети, ее сыновья. Они окружили ее неназойливым
вниманием, искренней заботой не от случая до случая, а постоянной,
повседневной.
Только начала Анастасия приходить в себя, свыкаться со своим
горьким вдовством, нагрянула новая беда, всеобщая великая беда – война,
нападение фашистской Германии на страну, а значит, и на Башкирию,
и на поселок-городок, где она живет, где родились ее дети.
Один за другим ушли сыновья на фронт защищать страну, защищать
ее – свою мать. Осталась Анастасия с Петей и своей материнской
тревогой, надеждой, что не заденет немецкая пуля ее сыновей. Ожидала
писем-треугольничков, на которых значились номера военной полевой почты
и стояли штампы со словами «Проверено цензурой». А что проверять
в тех солдатских, фронтовых письмах? О каких стратегических планах
может сообщать солдат? И интересно ли знать, какой населенный
пункт, какая малая высота взята или куда перебрасывается воинская
часть, в которой находятся, воюют сыновья?
Для матери главное: были бы живы ее мальчики, не задел бы
их осколок вражеского снаряда, не поразила бы немецкая пуля
и чтобы почаще приходили от них письма-треугольнички.
204

Ожиданием этих треугольничков и жила Анастасия. Они
приходили и от Павла, и от Василия, а от старшего Николая
нет вестей уже несколько месяцев.
Извелась в тревоге Анастасия. Работа из рук валится, недобрые
мысли покоя не дают, сон гонят.
Мама помогла соседке написать письмо – просьбу командиру части,
где находился Николай, чтобы он сообщил о сыне – жив ли он? Письмо
отправили по адресу, указанному на конверте последнего письма Николая.
Мама сомневалась, что оно попадет к командиру. Прошло много времени
с того последнего письма. Может, часть расформировалась и номер
полевой почты изменился, может, командира того и в живых нет. Свои
сомнения мама держала при себе, Анастасии ничего не говорила. Зачем
напрасно тревожить? Она и так извелась, ожидая ответа, осунулась
от тяжких дум. И когда, наконец, почтальонша принесла ответное
письмо, Анастасия не решалась его открыть, а послала Петрушу
за мамой. Я тоже пошла с ней.
У мамы тряслись руки, когда она распечатывала конверт.
Пробежав глазами текст, написанный химическим карандашом, она
зачитала его вслух.
Писал командир роты о том, что сержант Николай Морозов в данное
время находится на выполнении особо важного задания и временно с ним
нет связи. С его прибытием в часть уважаемой Анастасии Васильевне
Морозовой будет об этом немедленно сообщено.
Что здесь правда, а что щадящая ложь? Разбираться, вникать
в написанное Анастасия не стала. Она зашлась слезами, запричитала:
«Нет моего Колюшки в живых... Погиб! Убили сыночка! Родная моя
кровинушка, да как же мне жить без тебя?! Где же тот бугорочек,
под которым ты лежишь? Когда и где, в какой час и в каком месте
сложил ты свою молодую головушку? Родименький мой сыночек, как
205

же так? Я живу, а тебя нет... Нет и никогда не будет! Никогда
я не увижу тебя, Коленька!»
Захлюпал носом Петька. Я тоже была готова разреветься, так мне
стало жалко незнакомого сына тети Насти, так тяжко было видеть
ее горе и слезы.
Мама держалась из последних сил, чтобы не присоединиться к общему
плачу. Она обратилась к Петьке с необычным в данный момент вопросом
и просьбой:
– Петенька, где у вас карты? Поищи и принеси‑ка их мне.
Петька подавил всхлип и растерянно спросил:
– Играть в карты будем? Как же так? Мама плачет, слезами
заливается, а мы в подкидного дурачка станем играть?!
– Нет. Сейчас не до игры. Я погадаю на картах о твоем брате.
Карты правду скажут; понятнее станет, что с ним. А то в письме
какая‑то неразбериха...
Петя вытер ладошкой свое зареванное лицо и принес колоду карт.
Мама стала медленно ее тусовать. Строго прикрикнула
на Анастасию:
– Прекрати рев! Слушай сюда. Какой твой сын?
– Хороший, красивый, высокий...
– Я не о том. Какого цвета у него волосы?
– Русые, слегка кучерявились, – и она опять залилась слезами.
Мама, как заправская гадалка, с серьезным видом перебрала всю
колоду карт, отыскала бубнового короля, положила карту на стол.
– На червонного короля не гадаю, раскладываю на бубнового. Сын
не женатый?
– Не успел, невеста есть, хорошая девушка.
– О невесте потом погадаем-поговорим. Нам нужно знать, жив ли
твой Коля. Смотри, что карты говорят. Смотри, смотри!
206

Не знаю, как маме удавалось, но вокруг бубнового короля ложились
карты красного цвета и ни одной черной, тем более пиковой масти.
Мелькнул в дальнем раскладе крестовый туз, но мама сразу же прикрыла
его бубновым. Молча рассматривала выложенные карты и сказала:
– Все! Успокойся, Анастасия, жив твой сын. Ранен он. Лежит
в госпитале. Вот ему выпал казенный дом, – мама указала на крестового
туза. – Там он пробудет недолго, ему предстоит дорога дальняя, –
постучала по бубновой шестерке. – Отправят его на лечение, а это
тебе письмо из казенного дома, то есть Николай твой перед отъездом
отправит тебе письмо. Ты дама червонная? Вот смотри: с дамой
рядом шестерка червей. Это дорога письма.
В общем, мама говорила и говорила; выкладывала карты и веером,
и по одной, и по три штуки.
А я во все глаза смотрела не на карты, а на маму – диву давалась:
ну, просто цыганка или фокусник картежный! Откуда у нее эти знания
карт? Ведь у нас никогда в доме карт не было. В свободное время иногда
по вечерам играли в шашки, лото, а когда приходили мои подружки,
то частенько стучали костяшками домино. А тут такой профессионализм!
Как бы то ни было, тетя Настя постепенно успокаивалась. Даже
предложила чайку попить. Мама отказалась:
– Не беспокойся, Настя, мы с Валей пойдем. Тебе отдохнуть
нужно, ты переволновалась, наплакалась. А то, что твой Николай
жив – это точно! Верь! Жив, и письмо скоро получишь от сына,
собственноручно написанное.
– Мариюшка! Милая, да если это случится, я тебе на выбор
любую овечку, любую ярку отдам.
Мама засмеялась:
– Хорошо. Договорились. Только ни овечка, ни ярка нам с Валей
ни к чему. Проку от них никакого. Жди, когда можно будет шерсти
207

с них настричь. Ты лучше нам козочку молоденькую дашь. Народит она
козлят, заведем козлиное стадо. Петя пастухом будет, мы молоко, пух
будем продавать. Заживем – все позавидуют, – шутила мама.
А пацан шутку мамину не понял. На полном серьезе протянул:
– Н-е-е! Я лучше на уроки ходить буду или с ребятами стану рыбу
ловить. Пусть Валя коз пасет да по лугу за ними бегает. У нее вон
какие ноги длинные.
Все рассмеялись. Мы распрощались и пошли домой, то есть
к Ефросинье. По дороге я спросила, где и когда мама гадать научилась.
– Да не умею я гадать и значения карт не знаю. Говорила,
что на ум придет, чтобы успокоилась Анастасия. Ты же видела,
что с ней творилось, как она плакала и причитала. Глядя на нее,
самой хотелось зареветь и закричать. А так она успокоилась. Ведь
Коля ее ребенок. Это для кого‑то он солдат или сержант. Для матери
он – сынок, Коленька. Так что говорила я для утешения. Нужно
верить в хорошее. А чем я могу помочь? Только добрым словом. Врала
во спасение...
Происходило это где‑то в начале ноября, а в одно из декабрьских
воскресений прибежал к нам Петя. Рожица счастливая, сияющая.
Не поздоровавшись, закричал:
– Коза ваша! От Кольки письмо пришло! В госпитале он. Раненым
его из санбата прифронтового в тыл отправили на лечение. И адрес у него
другой. Я прибежал, чтобы узнать, дома ли вы. Сейчас козу приведу.
Мамка веники с чердака снимает, чтобы было чем козу кормить. Она
и сена в мешок натолкала. На первое время хватит. Потом еще дадим.
Коза молодая. Народит козляток, густое молоко каждый день у вас
будет, – Петя радостно нахваливал козу, но и предупредил: – Молодая,
да бодливая. Она меня почему‑то невзлюбила. Никого не бодает, а меня
рожками норовит ткнуть.
208

Мы с мамой рассмеялись.
– Наверное, обидел ее. Вот она и запомнила, кто это сделал.
– Хворостиной стегал?
Петька хмыкнул.
– Угу! Было такое! Но я не по злобе это делаю, чтобы в огород
чужой не лазила, не шкодничала. А коза умная – я за хворостину, она
сразу мордаху свою рогатую да бородатую от огорода отворачивает,
а на меня рога наставляет.
В разговор вмешалась мама:
– Петенька, скажи своей маме, пожалуйста, скажи, что нам
никакой козы не надо. Я тогда это так сказала, чтобы маму твою
успокоить.
Пацан не стал слушать, а серьезно и уверенно сказал:
– Коза – ваша. Нельзя от нее отказываться. Мамка пообещала?
Пообещала! Слово данное нужно выполнять. Наш Колька всегда слово
держит. Слово нарушать нельзя – беда может приключиться, –
заулыбался. – Вы никуда не уходите, я мигом вернусь и козу приведу.
Действительно, в нашем заснеженном дворике появилось шествие –
Петя вел на веревочке козу и тащил салазки, нагруженные сухими
вениками и большим мешком с сеном.
Так, папка, у нас появилась козочка Катька, грациозное, умное
и красивое животное: черненькая с белой полосочкой на рогатой мордочке,
белым «слюнявчиком» на грудке и в беленьких «носочках» над четырьмя
копытцами. Ласковая, все понимающая и небодливая, но настойчивая.
Поселили козочку в сенцах, в самом непродуваемом углу. Щедро
постелили свежей соломы, чтобы было тепло лежать. Катька часто
просится в избу, стучит рожками в дверь. Мы ее ненадолго впускаем.
Правда, мама это не одобряет, говорит, что козе не место в жилом
помещении. Но она же чистенькая, аккуратная. Свои «горошинки»
209

по комнате не разбрасывает, высеивает их во дворе, иногда немножко
в сенцах. Я их сразу же выметаю, и в сенцах козлиным духом не пахнет.
Когда мама работает в ночную смену, я зову Катьку в избу. Мне
не страшно и не боязно одной. Но в непогоду у меня очень болят и ноют
ноги. Видимо, это результат ношения лаптей, не всегда ноги бывают
сухими. А Катька вспрыгнет на кровать, ляжет на мои ноги, согреет
их своим теплом, боль затихает, уходит. Я засыпаю и спокойно сплю
до утра. К нам и Мурзик присоединяется. Они с Катькой друзья,
хоть и породы разной. Мурзик однажды поймал мышку, прятавшуюся
в сенцах, и принес Катьке. Хотел угостить свою подружку. А коза
от мышки категорически отказалась. Похоже, Мурзик не очень
огорчился, с аппетитом схрустал мышку. А водичку и тепленькое пойло
мирно пьют и едят из одной глиняной щербатой миски.
Вот такое, папа, у нас с мамой хозяйство появилось. Оно
не в тягость. Животинка эта наделена чувством благодарности, чего
нельзя сказать о некоторых наших двуногих «друзьях». Заканчиваю
разговор-диалог. До следующего письма. Обнимаю. Твоя дочь Валентина.
P. S. Милый папа, как же мне хочется получить от тебя (или хотя бы
о тебе) весточку. Ведь в неведении целую вечность. Чтобы не реветь,
когда пишу тебе, получается вот такое длинное письмо! По существу
ни о чем.
Ты уж извини меня за это. Извини и живи, где бы ты ни был
в этот момент, – живи! Живи! Живи!

210

ШКОЛЬНЫЙ БА Л

Наступили зимние школьные каникулы. Ученики радуются – отдохнут от «мук» учебы, не нужно спозаранку идти
на занятия, а можно подольше поспать и побездельничать.
Но моя доченька как‑то погрустнела: мало шутит, даже со своей любимицей козочкой Катькой мало «дрессурой» занимается, не устраивает «цирковые» представления. В чем дело,
что случилось?
Все прояснилось, когда однажды, проворно работая веретеном, накручивая на него метр за метром тонко напряденную шерстяную нить, Валя стала вспоминать, какие у нее
раньше (до войны!) были веселые и интересные каникулы:
бегала с подружками на каток, ходила в кинотеатр, ни одной
новой картины не пропускала; хохотала до слез над проделками клоунов-циркачей. А какие у нее красивые и необыкновенные были карнавальные костюмы! Какие подарки находила под нарядной елкой! Как по‑праздничному пахло
в квартире мандаринками и яблоками и какой вкусной была
новогодняя выпечка! И каким красивым, веселым был папа…
Замолчала и… расплакалась. Плакала Валя редко, а тут
без видимой причины ручей слез. Оказывается, учителя
решили порадовать учеников – устроить во время каникул
бал-карнавал!
Девчонки втайне друг от друга готовят карнавальные костюмы, мастерят маски. На вечер-бал придет Надин брат –
фронтовик, находящийся по ранению в краткосрочном отпуске. И не просто, так сказать, для украшения заявится этот
лейтенант, он придет с баяном. Будет настоящая музыка,
а не шипящий патефон с набором старых пластинок.
Все понятно! На бал в лаптях и юбке-самовязке не ходят!
Значит, сидеть в полутемной избушке, слушать, как мурлычет

Мурзик, пригревшийся на печной выемке да постукивает копытцами Катька в сенях и посвистывает ветер в трубе…
Нет, родная моя доченька! Ты пойдешь на этот неожиданный
школьный бал! Пойдешь и будешь веселиться со всеми, а не грустить
и тянуть на веретене бесконечную нитку.
Я включила свое умение находить выход из затруднений, принялась за дело, и вскоре у нас с Валей закипела творческая работа.
От моего износившегося пальто-пыльника, в котором бежала
из Литвы, сохранилась атласная подкладка насыщенного василькового цвета. Она пошла на сарафан. Из оконной марлевой занавески получились пышные рукава на узкой манжетке. Их пришила к сарафану. Чем не наряд старорусской девицы! Ну а расшили подол сарафана
«золотыми» кружевами. Плели их с Валей несколько дней из тонкой
медной проволоки, взятой на заводской свалке. Пригодилась проволока и для кокошника, для сережек-подвесок и ожерелья. Все украсили «каменьями». А как же без них? В старину девицы-боярышни
носили и жемчуг, и бирюзу, и самоцветы уральские. Правда, наши
«каменья» не из Бухары, Индии и иных заморских стран, а из стеклодувного цеха – капельки цветного застывшего стекла. Решили проблему и с обувью: толстые вязаные носки обшили красной сатиновой
тряпочкой (пожертвовали торбочку из‑под пшена); подшили подошву, даже «золотой» рантик пустили и застежки на сапожки прикрепили. В общем, наряд получился отменный – боярышня позавидует!
Из остатков проволоки навертели, накрутили спиральки и звездочки, ими украсили пышную еловую веточку, поставленную в высокий забракованный (выброшенный) изолятор. Приходи, дедушка
Мороз, и в нашу избушку на курьих ножках!
Как же всему этому радовалась моя Алечка-Валечка! Будто никогда
ничего не видела краше этой веточки и костюма, собранного из тряпочек и остатков выброшенной проволоки. Радовалась, что будет
212

со всеми участвовать в карнавале, танцевать, а не стоять «столбиком»
в уголке, чтобы не наследить на вымытом полу мокрыми лаптями.
В назначенный день, упаковав «сказочный» наряд в бумажный
мешок, который разрешил взять на бал всепонимающий мастер Семен Маркович, мы отправились пешком в школу. Я прокладывала дорогу в сугробах, за мной шла счастливая Валя. Пришли вовремя, бал
еще не начался.
Валя ушла в дальний класс, чтобы переодеться в «боярскую красоту». Мимо меня пробежала девочка-«цыганка», спросила, где Валя;
проплыла «госпожа с зонтиком» – лучший Валин «друг» Рая, тоже
поинтересовалась, пришла ли «лапоточница»? Ну до чего же зловредная эта девица! За что так невзлюбила мою Альку?
Ко мне подошла Элеонора Эдуардовна, преподавательница
и классный руководитель Валиного класса. Поинтересовалась, почему не видно Вали?
– Пусть без стеснения заходит в зал. Скоро бал начнется, – вздохнула. – Теперь мало радости и у детей. Пусть попрыгают, повеселятся.
Я для Вали небольшой, лично от себя, подарок приготовила. Скажите
ей, пусть не забивается в уголок. Она не хуже других учеников. Не стоит стесняться… – Она явно подыскивала слова. Я помогла ей:
– …Своей одежды и лыковых лаптей, это вы хотели сказать, Элеонора Эдуардовна? А мы и не стесняемся. Просто моя дочь еще не забыла нашу прошлую, иную, довоенную жизнь.
– Да кто же ту мирную и прекрасную жизнь может забыть? –
Элеонора извинилась и поспешила в зал, где уже шумели, смеялись,
бегали снежинки, зайчики, арлекины, цыганки, пираты, рыцари,
барыни-сударыни.
Я зашла в класс к Вале. Помогла одеть и закрепить кокошник, поправила бант в косе, черную вуалетку на маске, которую дала Тамара,
узнав, что мы «едем» на бал-маскарад.
213

– Веселого тебе вечера, доченька! Ступай!
В зал вошли порознь, пусть‑ка догадаются, кто под маской.
После официальной части открытия бала началось «шествие» масок. Мне казалось, что грациозней и нарядней, чем моя Алечка, никого нет. Алька держалась отлично! Шла плавно, как и подобает девице-боярышне; в руке платочек, правда, не кружевной, не батистовый,
а марлевый. Комиссии, определявшей лучший костюм, поклонилась
в пояс; поклонилась и баянисту, сопровождавшему шествие масок
весьма веселым маршем.
Для объективности определения победителей масок не снимали.
Оценивался костюм, а не тот, кто в костюме. Решение правильное,
хотя учителя легко узнавали своих учеников. Победителям полагались призы: тетрадки, набор карандашей и статуэтки арлекинов
с цифрами I, II, III на ленточке. Где этих арлекинов раздобыли преподаватели – тайна, но смотрелись фигурки торжественно, хотя и «улыбались» во все лицо!
Элеонора, как глава судейской комиссии, похвалила всех участников маскарада за красивые и даже оригинальные костюмы. Но лучшими признаны: татарка, Кот в сапогах и девица-боярышня, занявшие соответственно третье, второе и первое место.
Вот так‑то – наш сборный костюм победил!
Предложили снять маски. Такого эффекта я не ожидала. Похоже,
для всех стало неожиданностью увидеть лапоточницу победительницей
маскарада. Не Рая высокая, в пышном платье, с китайским зонтиком
в руках, получила приз, а худенькая девчонка, которую она называла «чумичкой в мокроступах». А я видела свою прежнюю, довоенную девочку,
радостно улыбающуюся, светящуюся от счастья. Только стала она выше,
с толстой косой, а не с мальчишеской челкой. Я была рада ее радостью.
Удивила Валя и тогда, когда было предложено победителям
исполнить что‑либо в соответствии их маскарадного костюма.
214

«Татарочка», звеня монистами из старинных монет, исполнила веселую татарскую песенку; «Кот в сапогах» – потопал каблуками, помяукал, помахал широкополой шляпой с богатым «павлиньим» пером,
добытым из хвоста петуха, но очень ярким и красивым; «Русская
девица-боярышня», пошептавшись с баянистом, под напевную мелодию «Во поле березонька стояла» лебедушкой поплыла по кругу.
Лейтенант неожиданно сменил мелодию на плясовую и «девица»
выдала такую лихую пляску, что все бурно зааплодировали. Хлопала
в ладоши даже Раиса!
А потом на два голоса с баянистом Валя спела «Огонек». Красиво
переплетались голоса – молодой баритончик раненого лейтенанта
и звонкий альт девочки в карнавальном костюме. На бис они спели
о ямщике, замерзавшем в степи. Они пели в светлом, теплом школьном зале, а мне виделось белое безмолвное заснеженное поле и волки, готовые растерзать лошадь и накинуться на нас…
Элеонора Эдуардовна при всех, с добрыми словами, вручила Вале
свой подарок – небольшой томик стихов Михаила Лермонтова.
Алька прижала книжку к груди и сказала, что Лермонтов – любимый поэт ее папы, от которого нет вестей все эти годы.
– Но он жив! Я знаю – он жив! Пусть стихотворение, которое
я сейчас прочту, будет ему нашим с мамой приветом, пусть он услышит его, – помолчала немного, успокоилась, – пусть услышит, где бы
он сейчас ни находился.
Белеет парус одинокий
В тумане моря голубом…
Баянист тихо играл красивую мелодию, она ложилась в каждую
строчку стихотворения…
Элеонора Эдуардовна стояла рядом со мной.
215

– Какая же Валюша умница! Как все правильно сказала, и какая
импровизированная, удачная мелодекламация получилась.
Насчет этой мелодекламации мне не все ясно, но то, что все получилось хорошо и красиво, я уверена. Уверена, что этот школьный бал 1943 года будет поворотным для Валентины, и запомнит
она его навсегда.

216

Несколько дней пуржило, завывало, небо бросалось снегом. Наш
домик замело по самую крышу. Хорошо, что снег облепил северную
стену халупки и двери из сеней во двор можно было легко открыть,
а то пришлось бы ждать, пока соседи придут и откопают нас.
Так уже случалось не один раз – метет изрядно.
Хорошо и то, что у меня все еще каникулы и не нужно утром
барахтаться в сугробах, чтобы выбраться на проезжую часть
дороги. Она только называется проезжей. Проходит далеко
от нас. Наша хоромина на самом конце улицы, у оврага.
Дальше хода нет. Здесь никто не ездит. Так, если ребятня
на санках в овраг скатится. Ну а нам с мамой не до развлечений
и катаний.
В общем, дороги около нашего двора нет, лишь проторена
узкая тропка к реке. Воду набираем не только мы, но многие
женщины из соседних домов. Дома их стоят ближе к началу
улицы, но по воду ходят на наш конец. Здесь часть берега
отлогая, удобный спуск к реке, так что «народная»
тропа не заброшена, а хорошо утоптана, порядок на ней
поддерживается. Если занесет снегом, расчистим. Поэтому
в некоторых местах тропочка, как коридор, – по обе ее
стороны сугробчики. Идешь не спеша, чтобы вода из ведер
не выплескивалась. Воды‑то не жаль – полна прорубь, подол
юбки и обувку заплескаешь. Морозец прихватит, все шуршит,
как железное, придется у печки просушивать. Да и тетушки
осудят, неумехой обзовут – мало того, что сама облилась, так
и на тропку наплескала, скользких бугорков наделала.

НЕОТПРАВЛЕННЫЕ ПИСЬМА

Тот же Красноусольск, те же
хоромы, тот же январь 1943 года

Считается, что воду на коромысле нужно нести не спеша, идти
ровненько, не раскачиваться уточкой. Эти премудрости я освоила,
еще в Бурлах научилась ходить «под коромыслом» и не спеша, «рысцой».
Натренировалась. Водопровод только вспоминается. Здесь же у нас
с мамой все чуть ли не на первобытном уровне: кочережки, ухваты,
чугунки, горшки да плошки. Спасибо, что соседи этим добром поделились.
Ивановна и тетя Настя одалживают жернов – «мукомольный агрегат»!
Если раздобудем немного зерна, то кашу не варим, а крутим-вертим
плоские, хорошо подогнанные камни, мучица тоненькой струйкой сыпется.
Не идти же на мельницу к Сысоичу с горсткой ячменя или пшеницы? Он
эту горстку молоть не согласится, затеряется в мучном ларе. А так
каждое зернышко в дело идет.
Освоила и другой «агрегат» – печь. К маминому возвращению
с работы печь натоплена, угольки в кучку собраны. Около них «доходит»
какое‑нибудь наше «фирменное» блюдо: затируха с отрубями, брюква
с калиной, картошечка с конопляным маслом и, конечно, «чай»
из душистых трав.
Маму стараюсь не подпускать к готовке.
Живется нам трудно. Мы с мамой оказались на самой нижней
ступеньке жизни. Экономим во всем. Даже на спичках. На базаре
их продают поштучно. Отдельно можно купить полосочку фанерной
щепочки, смазанной серным составом. Чиркнешь по ней головкой
спички – вспыхнет огонек: зажигай «кошкин глаз» – пузырек
с керосином и хлопчатой тесемочкой-фитильком, радуйся его
мерцающему свету.
Для нас тратиться на эти спички – роскошество. Поэтому
после топки печи закапываем в золу несколько угольков. Они долго
сохраняют силу. От них и зажигаем лучинку для «лампы»,
для разведения огня в печке.
218

Живем на мамину зарплату и на твое, папа, пособие, которое
выплачивает мне военкомат за то, что ты «пропал» без вести. Горькое,
конечно, пособие, но горше всего то, что ты по‑прежнему числишься
в этих непонятных списках.
Мамины подруги имеют «командирские аттестаты», их мужья
оформили эти денежные документы, что дает возможность прикупить
что‑нибудь из продуктов на базаре или на дому у богатых жителей.
Но я не завидую. У каждого человека своя судьба, или, как говорит
мама, – своя доля.
Не завидую и тем, кто ест блины со сметаной и запивает пшеничные
пышечки-крендельки молоком. Я согласна всю жизнь есть травяные
«оладушки», которые пеку на жестяночке, только бы ты, папочка, был
жив, только бы ты нашелся, только бы сообщил о себе. Но... Но до сего
времени нет от тебя ни единой строчки, ни единого звука.
Верю, папа, – ты жив! Значит, не наступило время, не подошел
тот час, когда сможешь дать весточку о себе, разыскать нас с мамой.
Черные мысли гоню от себя прочь, стараюсь не думать о плохом.
Потому что ты, папа, не должен и не можешь погибнуть, не можешь!!!
Вот и сегодня что‑то так тяжело и тревожно на душе. Мама
работает в ночную смену. Не с кем поговорить. Спать ложиться
еще рано, наверно, еще нет и десяти часов. Накинула на плечи свое
кургузое пальтишко, вышла во двор. Морозно. Небо в звездах и луна,
как желтый фонарь, светит сверху. Ни звездам, ни луне нет дела
ни до меня, ни до того, что творится на земле, что гремят пушки,
рвутся снаряды, умирают, гибнут люди.
Озябла, но надышалась хорошим морозным воздухом. Все – прочь
грустные мысли, все будет хорошо! По-другому быть не может.
Задвинула щеколду на дверях сенцев. Бросила в Катькин закуток
сенца, пусть рогатая скотинка похрустит сушеной травкой,
219

полакомится цветочками клевера. А я пойду в избушку, согрею
чайку да попью с конфеткой. Выдали «подушечки» вместо сахарарафинада. Обманули: сахар‑то полегче «подушечек» с повидлом!
Конечно, 500 граммов – они и есть 500 граммов, что у сахара,
что у конфеток. Разница лишь в том, что сахарных кусочков в этих
одинаковых граммах побольше, чем количество конфет, значит,
«подушечки» закончатся быстрее.
Особо печалиться не стали. Мама сказала:
– Будем пировать!
И мы изничтожили по две конфеты за одно чаепитие. Сколько выпили
кружек ароматного чайку – не считали, но вспотели.
– Вся простуда выйдет, париться в бане не нужно!
Хорошо с мамой, легко, спокойно и душевно. А ведь ей самой иной раз
хочется и выплакаться, и пожаловаться. Сдерживается. Я ее рыдающей
видела только тогда, когда получили извещение о том, что ты пропал
без вести. Конечно, мама плачет, но слез своих мне не показывает.
Я тоже стараюсь не хныкать, хотя порой мне так хочется поскулить
и не тайком, а во весь голос. Нельзя, мама расстроится. Так
и живем – две мужественные пограничницы. Помнишь, папка, ты нас
с мамой так часто в шутку называл?
Извини, опять о прошлом развоспоминалась. Пойду‑ка я для душевного
успокоения чайку ароматного, травяного попью. Достала из печи
горшочек с настоявшимся чаем, налила в кружку. Котенок услышал,
что звякнула посуда, соскочил со своего теплого местечка в печурке,
подошел, сказал: «Мяу!» Ясно, тоже пить захотел. Я плеснула в его
черепушку ложку молока, разбавила теплой водичкой:
– Лакомься, Мурзик! А я, так и быть, попью чаек без забеливания.
Пусть и у тебя будет пир. Тебе же конфетки не положены, карточек
продуктовых тебе не выдают. Цени, полосатик, мою щедрость.
220

Мурзик остался доволен угощением и в благодарность затянул свою
мурлыкающую песню. От этого всегда в нашей избушке становится
спокойнее и даже уютнее.
Я достала свою заветную тетрадочку – книжечку, в которую
записываю рецепты приготовления блюд и выпечки. Разумеется,
не тех, что в нашем ежедневном рационе, а довоенных, что готовила
мама. От одних названий слюнки текут. Почему я свою тетрадку
кулинарных рецептов книжкой назвала? Лишних тетрадей у меня нет.
Я их использую для школьных занятий, а рецепты – это для душевной
радости. В магазине попалась аккуратная, в красивом переплете
небольшая книжка стихов Мусы Джалиля, татарского поэта.
Печатный текст с большими полями и промежутками, много свободного
места. Вот на этом белом поле я и записываю мамины рецепты.
Пусть уж Джалиль на меня не обижается, что рядом с его прекрасными
стихами мои записи пристраиваются.
Я рада бы его книжку на полочку поставить рядом с моими любимыми
книжками, но здесь, в избушке, нет ни той резной полочки, которую ты,
папочка, сделал и мне подарил, ни тех книжек, все осталось в Кретинге.
А сейчас, наверное, домовладелица, где мы снимали квартиру,
растапливает ими свою печку... Зачем ей беречь русские книги, если
по городу разъезжают немцы? Она наверняка думает, что фрицы будут
всегда и в Литве, и в других республиках нашей страны. Ошибается
поня Она! Вылетят, как пробка из бутылки перестоявшегося кваса!
Не буду думать о том, что происходит в Кретинге и в нашей квартире,
а подвину‑ка поближе светильничек, усядусь поудобнее на кровати,
положу подушку на колени и начну аккуратным столбиком записывать
название вкуснятины с изюмом и белоснежной шапкой глазури. Это
новогодний кекс. Помнишь, папа, мама всегда пекла его и к Новому
году и к другим праздникам? Я недавно подробности расспрашивала,
221

как эту вкуснятину по всем правилам готовить. Мама пошутила,
что в выходной попрактикуемся испечь его в нашем «паровозе».
Знаешь, папа, а мне в этот вечер не удалось записать рецепт
новогоднего кекса.
Мурзик вдруг прекратил свою умиротворяющую песенку, выгнул
спинку, зашипел и уставился глазищами на входную дверь избушки.
В двери из сенец настойчиво стучала рожками чем‑то встревоженная
козочка. Почему мое зверье встревожилось, забеспокоилось?
То, что Катька просилась в избу, понятно, но чтобы еще так
испуганно мекала? Что‑то новенькое в ее поведении. Вокруг дома
легонько поскрипывал снег. Кто‑то вроде бы ходил и даже пытался
открыть дверь в сенцы.
Такого никогда не было. А козочка барабанила и барабанила рожками
в дверь. В чем же дело? Я открыла дверь и Катька стрелой взлетела
на кровать. Мурзик испуганно заорал и тоже метнулся на кровать.
В четыре глаза они смотрели на входную дверь и дрожали.
Что за чертовщина?! Я отворила дверь, в сенцах никого. А вот
в наружные двери кто‑то царапается и царапается. Мало того,
еще и отрывисто подвывает, будто просит, чтобы двери открыла.
Откуда бездомные собаки появились около избушки? На нашей улице
ни у кого щенка нет, а тут взрослые собаки чуть не хором подвывают,
в дом просятся.
Ну уж нет! Войте и царапайтесь сколько угодно, не пущу! В сосульки
превратитесь, хвосты отморозьте – не пущу! Я стала ухватом по двери
стучать: «Пошли вон! Вон – сказала! Ваша хозяйка на мельнице
живет, туда и ступайте. Убирайтесь!»
Собаки примолкли. Не уходили и опять зацарапались в дверь.
Тут уж и я испугалась. Поняла, что во дворе, около нашей избушки,
не собаки бродят, а волки. Лес‑то рядом, река замерзла, путь222

дорога открыта. Проголодались волки, зайцев в заснеженном лесу
не нашли, вот и подались на окраину подкормиться. Почуяли запах
Катькиных «горошин», которые она по двору разбросала, решили
козлятинкой поужинать.
Подперла я дверную задвижку ухватом, а сама бегом в избу. Дверь
захлопнула и к своему зверью на кровать забралась. Сижу, озноб бьет.
Честно признаюсь, папка, страшновато стало. Поразмыслила немного:
в избу волки не влезут, а в сенцах, если пролезут, кроме сена и дров, ничего
нет. Сами уйдут. И перед Катькой и Мурзиком стыдно стало. Я же
человек! Не хватало мне от страха, как они, зашипеть и замекать?!
Стала я их поглаживать и уговаривать, будто они мои слова поймут?
Наверное, уговаривала и успокаивала не столько их, сколько себя. Чего
бояться? Двери на запоре; в окне свет виден. Повоют, походят вокруг
избушки непрошенные лесные гости, поймут, что ужин им недоступен
и уберутся к себе в лес.
Так и произошло. Не знаю, сразу ли волки в лес ушли
или еще покуролесили по дворам, но зверюшки мои успокоились.
Я не стала их прогонять с кровати, она широкая, всем места хватит.
Улеглись рядышком. Успокоились. Мурзик замурлыкал – доволен: такая
компания рядом! Я и не заметила, как уснула.
Разбудил меня стук в оконце. Это мама утром вернулась с работы,
а в дом попасть не может. Ухват крепко дверную задвижку держит.
Обычно мама ее отодвигала через небольшой проем.
Мама очень встревожилась: вокруг избы большие волчьи следы;
под порогом дверей снег раскопан и разбросан; дверь исцарапана.
Видимо, у этих разбойников серьезные намрения были. Проголодались,
лезли за ужином.
Для нас все обошлось, все уцелели. А у соседки Нины из стайки
овечку волки все‑таки уволокли. Кровавый след через замерзшую речку
223

указывал волчью дорогу. Не доходя леса, они устроили свое разбойничье
пиршество. От овечки только драная шкура осталась да копытца.
Если не принять должные меры, они повадятся в гости ходить.
Кто их пристрелит? Охотники на фронте, а ружье само по себе
не выстрелит, да и не у каждого оно имеется.
Вот такая напасть, папа, пришла на нашу крайнюю улицу
с перспективным названием Новая. Может, когда‑то она и станет
новой – с уличными электрическими фонарями, с мощеной проезжей
дорогой, с тротуарами, а сейчас – заснеженная окраина, куда
наведываются лесные гости, иногда и зайчишки прибегают. Ближе
к оврагу я изредка капустную кочерыжку оставляю зайчикам. По себе
знаю, когда голодно, кочерыжка за лакомство сойдет. А вот капустные
листики Катьке отдаю. Она их ест с большим аппетитом – вкусные,
сочные листочки! Съест листок и еще добавки просит. Но – увы и ах!
У нас с мамой эти капустные листики в вареном виде тоже хорошо
идут. Так что и коза, и зайцы остаются без добавки.
Зима очень снежная, зверью лесному голодно. А кому сейчас
сытно? Может, и ты, папочка, не досыта ешь? Если бы знали твой
адрес, то обязательно расстарались бы насчет продуктов: собрали
и выслали бы тебе посылочку. Всего бы понемножку в нее положили,
порадовали бы тебя. И непременно положили бы в посылку несколько пар
шерстяных носков, самых красивых и теплых, чтобы не мерзли твои
ноги. Но это невыполнимо! Где ты и что с тобой происходит, мы
с мамой ничегошеньки не знаем. Мы только великую надежду имеем,
что ты уцелел на границе и, значит, жив. Этим и живем!
Все, папа, заканчиваю письмо, иначе разревусь. Этого делать нельзя,
а то и тебе будет грустно и тоскливо.
Папа, будь жив! Живи! Живи! Слышишь, живи!
Твоя Тина
224

Все еще январь 1943
Дорогой папа!
Я тебе уже говорила, что у меня школьные каникулы. Так вот
они заканчиваются, чему я очень рада – завтра в школу, и опять
начнутся занятия, новые задания по новому учебному материалу. Это
так здорово!
Времени свободного станет меньше, вот и решила продолжить наш
письменный разговор. К сожалению, пока односторонний – я пишу,
то есть, разговариваю с тобой, а ты все молчишь и молчишь...
Для меня письмо в две-три строчки на одном листочке –
не письмо, не разговор с тобой! Мне всегда хочется рассказать тебе
обо всем и сразу. Поэтому письма получаются большие со «скачущей»
тематикой. Уж такая я многословная! Конечно, если бы ты прочел
мои письма, то я, наверняка, получила бы от тебя нахлобучку
и за стиль, и за прыгающие буквы, и за уйму запятых, которые
занимают место в тексте по своему желанию-разумению. Знаешь,
папка, я постараюсь сохранить все письма, что тебе написала
и напишу. А когда ты станешь не без вести пропавшим, а реальным,
живым, ты их прочтешь и поймешь, как мы с мамой ждали и ждем
от тебя или о тебе доброй весточки, как нам не хватает тебя,
твоего спокойствия и защиты. Немного пожуришь, но не осудишь,
не посмеешься, когда я «философствую» о том, в чем пока разбираюсь
слабо или совсем неправильно. Ведь так, папа?
А сегодня – никакой «философии», никаких «дюже заумных»
рассуждений! Сегодня просто разговор. Разговор о том, что и в это
трудное военное время можно радоваться безветренному морозному дню,
искрящемуся снегу, недавно прошедшему школьному вечеру под громким
и красивым названием – бал-маскарад!
225

Да, папа, за все время, что живу в Башкирии, я впервые попала
на бал. И не абы какой, а настоящий бал-маскарад, с карнавальными
костюмами, с музыкой, песнями, танцами. Его устроили нам,
старшеклассникам, наши преподаватели. Они все предусмотрели:
освещение, убранство зала, призы, подарки и добрые, душевные, умные
слова-пожелания.
Секрета из подготовки школьного новогоднего вечера учителя
не делали, поэтому маскарадные костюмы каждый готовил заранее
по своему умению что‑то пошить, смастерить, достать, придумать и,
конечно же, по своим возможностям. Когда я узнала о том, что во время
каникул в школе состоится новогодний карнавал, расстроилась до слез.
В чем я «поеду» на бал: в лаптях и самовязанных юбке и кофточке?
Ведь это моя повседневная «школьная» форма, ее вся школа знает.
Так что какую бы я маску на лицо ни надела, меня по лаптям узнают.
Какой уж тут карнавал? Моя лыковая обувка оставляет «узоры», где бы
я ни прошла. Мою фамилию не всегда учителя называют при проверке
присутствующих в классе. Зачем? След от лаптей тянется к последней
парте, значит, я на месте. В такой обуви как ни осторожничай,
тайно не пройдешь. Разве что «столбиком» на руках. Вот была бы
потеха, если бы я так в класс вошла!
И вот, папка, такая меня тоска одолела, все былые довоенные
праздники вспомнились, и так мне тяжко стало, что я, кроме
вздохов, горючую слезу пустила. Уж очень мне хотелось на этот
школьный бал «поехать».
Если бы не мама, то я бы так в избушке все каникулы прогоревала
и провздыхала. А мама не позволила мне грустить и чувствовать себя
беднее самого бедного человека. Из имеющихся у нас кусков обносков
она собрала и пошила великолепнейший карнавальный костюм.
Не какую‑то там марлевую «снежинку» или «зайчика-попрыгайчика»
226

с коротеньким пушистым хвостиком на попке, а роскошный костюм
«русской девицы-боярышни». Вот как моя мамочка размахнулась!
Конечно, бархата-парчи у нас не было, не было ни жемчуга,
ни рубинов, ни сапфиров на кокошнике и подвесках. Но как же мамины
«драгоценности» блестели, переливались, мерцали! Куда заморским
«каменьям» и «золотому» шитью против маминой находчивости
и умения из ничего сделать красоту волшебную.
«Самоцветы» мама собрала в цехе, где изготавливают цветную
стеклянную посуду, вазочки и забавные статуэтки-фигурки. Мастера
делают их из горячего стекла, капельки и обрезки стекла падают
и застывают. Вот тебе и самоцветы: красные, синие, зеленые, желтые!
А «золотое кружево» – это куски и кусочки медной проволоки. Их мама
отыскала на заводской свалке отходов.
Все «драгоценности» мамины руки пришили, приклеили, привязали
по своим местам. Получился сказочной красоты костюм девицыбоярышни из Красноусольска!
Моя радость выплескивалась через край. Я считала дни, когда
«поеду» на бал. А дни тянулись, и казалось, что в сутках не 24 часа,
а в два‑три раза больше. Без маминого умения, выдумки и терпения
не было бы у меня ни карнавального костюма, ни бала, ни радостивеселья. А получилось здорово – мне торжество, одноклассникам
и даже преподавателям – сюрприз! Никто не ожидал, что я буду
на балу: в лаптях заявиться стыдно, пошить костюм не из чего.
И вот, пожалуйста вам: ходит среди масок русская девицабоярышня и в руках «кружевной» платочек; кокошник «самоцветами»
переливается; сарафан атласный чуть ли не пол метет. Ходит
степенно, не торопясь, как и положено боярышне, в пояс кланяется
преподавателям, судейской комиссии. Кто под черной маской
с вуалеткой? Не угадать!
227

По условиям, которые поставила перед участниками карнавала
судейская комиссия, маски нельзя снимать до вынесения оценки
костюма. Справедливое решение: оценивается в первую очередь костюм,
а потом уже «хозяин костюма».
Наш с мамой костюм получил высший балл, занял первое место!
Я никогда в своей жизни так не радовалась, даже тогда, когда
мы с тобой, папа, получали призы за исполнение мазурки или чечетки
на отрядных соревнованиях. Помнишь, как красиво мы танцевали,
как нам аплодировали зрители?
На школьном вечере я торжествовала! А мама улыбалась и не меньше
меня радовалась моей, нет – нашей! – победе. Ну, а когда я сняла с лица
маску – эффект был как в последнем акте гоголевского «Ревизора» –
немая сцена! Никто не ожидал, мысли не допускал, что «русская девицабоярышня» – это тихая лапоточница с последней парты 8 класса!
Знаешь, папа, в этот вечер я чувствовала себя прежней,
довоенной Тинкой: смеялась, шутила, танцевала, пела, веселилась
от души. Я будто панцирь какой‑то с себя сбросила, так мне
стало легко, свободно.
Я уверена, что и завтра, когда приду в класс, буду чувствовать
себя Тинкой, а не бессловесной «литовкой», над которой посмеиваются
великовозрастные второгодницы.
На каждое их «ослоумие» будет дан ответ!
Как ты считаешь, папа, я права? Если бы ты был сейчас рядом
или прочел это письмо, конечно же, ты сказал бы мне: «Давно пора
переходить в наступление! Хамству нужно всегда давать отпор!»
Вот и не буду отмалчиваться! Подумаешь, лапти у меня на ногах!
Я же не лаптями думаю, а головой. И теорему у доски доказывают
не лапти, а я. Не лапти, а я получаю заслуженные «отлично» и похвалу
учителя. Кстати, с недавнего времени, преподает математику новый
228

учитель. Он выпускник Ленинградского педагогического института.
На фронт и в армию его не взяли, так как во время блокады он
очень истощал и, если бы его не вывезли Дорогой жизни, то он умер бы
в холодном и голодном Ленинграде. А бывшая математичка уволилась
и уехала в Стерлитамак к своей дочери. Она, то есть учительница,
в возрасте и давно собиралась уходить из школы. Но ее директриса
все не отпускала и не отпускала – не было замены. А тут приехали
ленинградские блокадники. Наш учитель подлечился в красноусольской
больничке. Вернее, не столько подлечился, сколько подкормился и окреп.
И теперь ведет у нас алгебру и геометрию. Ко всем ученикам обращается
на «вы» и по фамилии. Голос не повышает, если кто‑то неправильно
отвечает. Объясняет доходчиво, даже Райка кое‑что стала соображать
по геометрии. А ведь она этот предмет проходит вторично и, представь,
папа, для нее он по‑прежнему темный лес-урман!
Да что я тебе все о своей «подруге» говорю? Ну достала она меня!!!
Представляю, как она меня завтра встретит. Я‑то представляю,
а Раечка не знает, что больше нет тихони с последней парты.
И еще хочу рассказать, как у нас проходят уроки военного дела.
До недавнего времени его вела учительница по физкультуре. Занятия
сводились к построению, маршированию. В общем, была та же
физкультура. А когда пришел преподавать военное дело бывший
фронтовик, все пошло по‑другому. Изучаем оружие. Учимся разбирать
и собирать пистолет «ТТ» и винтовку старенького образца. Учитель
очень удивился, что я так легко с «ТТ» обращаюсь. Он так и сказал:
«Надо же, такая худенькая девочка, а так легко и профессионально
с оружием обращается». Смешно, разве разборка-сборка пистолета –
это обращение с оружием?! Видел бы он наши занятия на уроках
военного дела, какие проходили в моем уже далеком-далеком седьмом
классе! Это были настоящие уроки военного дела.
229

А здесь что? Девчонки двумя пальчиками пистолет берут, боятся
что он вдруг «стрельнет» или «бабахнет». Это учебный, не заряженный
пистолет бабахнет? Я и мальчишкам в скорости сборки «Тотошки»
не уступаю. Твоя выучка сказывается!. Не напрасно ты меня
Валентиной назвал при моем рождении: хотел мальчика, а родилась я!
Я, конечно, не стала отрицать своего «профессионализма», скромно
сказала, что я дочь командира пограничника и с раннего детства
жила на границе среди замечательных, смелых людей-пограничников.
А по поводу «худенькой девочки» возразила: «Я в норме, лишний вес
человеку ни к чему, просто у меня кость тонкая, так мама говорит».
Конечно же, моя «подруга» Райка Васильева тут же бросила свои
ржавые пять копеек: «Как же, тонкая кость! Аристократка в лаптях!»
Я как стояла по стойке смирно, так и продолжала молча стоять –
устав соблюдала: в строю без разрешения разговаривать не положено.
Верно?
Военрук это подтвердил, приказал Раисе выйти из строя
и за нарушение дисциплины сделать десять отжиманий. Какие десять,
она и двух‑то нормальных сделать не может! Распласталась на полу
после первой попытки. Лежит на пузе, встать не может. Справедливый
наш военрук, понапрасну не наказывает, а дисциплину на уроках
держит армейскую. Мне это нравится. Хотя понимаю, что все это
игра в военное дело. Настоящее происходит там, далеко на фронте.
Ну, а что касается лаптей, то мама права – это наша временная
обувь. Все со временем наладится в нашей жизни. Забросим лапти
на куст повыше, пусть в них птички-пичужки гнездятся и птенчиков
выводят, звонкие песенки насвистывают. А мы нормальную обувь
наденем. В ней не будут болеть ноги, как в нашей нынешней, –
в ботинках на деревянной негнущейся подошве, не будут мокнуть
и мерзнуть, как в лаптях.
230

Конечно, это очень далекая мечта, пока несбыточная. Довольствуемся
тем, что имеем. Я обрадовалась, когда мама принесла «модельные»
ботинки сорокового размера. Надела, а ноги в них потерялись! Ничего,
приспособилась и ношу их в слякотную погоду. Моя обновка не осталась
незамеченной: стук и грохот оповещает о моем появлении в классе,
в школьном коридоре и, конечно, последовали «остроумные» замечания.
Раечка обозвала меня «Кошкой в ботфортах»...
Объясни мне, папа, почему эта великовозрастная девица постоянно
цепляется ко мне? Может, ждет, что я, наконец, расплачусь
или начну ругаться с ней? А не дождется она этого, не доставлю я ей
такого удовольствия! «Кошку» я проигнорировала, а вот в отношении
ботфортов выдала Раечке «историческую» справку. Сказала, что между
моими ботинками и ботфортами огромная, или, как говорит Раиса,
агромадная разница. Ботфорты – фасон сапог. Их носили офицеры
еще в Петровской армии. Они были одинакового фасона, но одни попроще
на каждый день, а другие – подороже – для парадов и визитов в царские
чертоги. Многие офицеры для особого шика крепили к ботфортам
серебряные шпоры, которые при ходьбе и во время танцев мелодично
позвякивали. Где эти шпоры видит Рая на моих «ботфортах»? Их нет!
В общем, наплела Райке всякой всячины. И представляешь, папка,
она не перебивала поток моих слов. Наверное, такие подробности
о ботфортах слышала впервые. Мне показалось, что слушала
мою «лекцию» с интересом. А завершила я исторический экскурс
учительским тоном: «Все поняла?» Все рассмеялись, а я невозмутимо
постучала своими ботинками на свое место, то есть за последнюю
парту к довольно улыбающейся Тосе Чушкиной. Хорошая она девчонка,
спокойная. Раиса считает ее недоразвитой (а кто у Райки, кроме
нее, умный?). А Тося, правда, говорит мало, но соображает хорошо.
По математике у нее отличные отметки. А у Евгения Антоновича
231

заслужить отметку «отлично» дорогого стоит! А вот устные ответы
Тосе даются трудновато. Но она старается. Ей легче написать
то, что хочет сказать.
Когда она была маленьким ребенком, в их доме случился пожар.
Тоську еле‑еле успели вынести из горящего дома. Она очень испугалась
и долго вообще не разговаривала. И сейчас, когда волнуется, речь у нее
замедленная. А эта здоровенная Райка и ее подпевалы насмехаются
над Тосей, передразнивают ее. Разве можно так поступать? Что же
за семья у Раисы Васильевой, если выросла такая ослица?
Знаешь, папа, думается мне, что второгодниц, таких как Раиса
и ее подруги, не следует держать в школе. Не хотят учиться, пусть идут
работать или выходят замуж за какого‑нибудь дядьку в возрасте, вроде
Сысоича-мельника, варят ему супы да борщи, пышки сдобные пекут
да перед зеркалом вертятся, на себя любуются. Не хотят учиться,
а другим мешают: на уроках разговаривают, хихикают, на переменах
орут и к нормальным ученикам цепляются, обзываются.
Правильно, папа, это я себя имею в виду. Да, я нормальная
ученица-школьница! Год учебы пропустила, с опозданием нынешний
начала, а по успеваемости никаких нареканий – ни одной оценки
«посредственно» нет. Учителя в пример другим ставят. Может, это
и злит Раису?
Ну и пусть «ослоумничает», если не понимает, что правильно
говорить – это красиво; вежливо вести себя – это хорошо; учиться
с желанием и удовольствием – это замечательно!
Ой, мама пришла с работы, разговаривает на улице с соседкой, так
что, папа, пока-пока! До завтра.
Твоя «смелая пограничница» Тина
232

Папа, добрый день!
Пожалуйста, извини, что оборвала наш разговор, то есть ойкнула
и быстренько спрятала письмо, чтобы мама его не увидела. Мои письма
к тебе – это моя тайна и единственный секрет от мамы. Почему?
Если мама будет знать об этих письмах и читать их, я не смогу
доверительно разговаривать с тобой, а буду оглядываться на мнение
мамы, что она одобрит из написанного, что раскритикует. Тогда
я стану писать так, чтобы не огорчать маму, не волновать и не
тревожить ее. Это будут совсем другие письма. Конечно, пройдет
какое‑то время и я обязательно покажу эти письма маме, дам почитать
их. Но не сейчас, когда нам с ней очень-очень тяжело живется. Когда
мама надрывается на заводе, старается заработать что‑то сверх
своей зарплаты, а она у нее небольшая – мама рядовой рабочий. А это
значит: много тяжелой работы и немного денежек в кошельке.
Мы с мамой приспосабливаемся и, как говорится: по одежке
протягиваем ножки. А одеженка у нас куценькая.
Да что об этом говорить? Живы, в избушке тепло, затирушку
и чаек ежедневно употребляем. Проживем! Доживем и до нашей победы,
и до встречи с тобой. Правильно? Конечно, правильно!
Лучше я тебе, мой добрый и хороший папочка, расскажу о первом
учебном дне после каникул.
Удивительно, но на душе мне было легко как никогда. Я притопалапристучала в школу в своих ботиночках сорокового размера задолго
до звонка на урок. Вошла в класс, сказала:
– Доброе утро, поздравляю всех с продолжением учебы и желаю
всем, в том числе и себе, хороших знаний по всем предметам. Привет,
ребята! – этим очень всех удивила.
После легкого замешательства (обычно я молча проходила
на свое место) мне дружно ответили. А Ромка Игнатюк вскочил
233

на парту, как пролетарий на баррикадах, взмахнул руками и выдал
«революционный» призыв:
– Да здравствует учеба! Да здравствуют знания! Да здравствует
дружба между всеми мучениками нашего класса! Ура, товарищиграждане ученики!
Мы все поддержали Ромкино «ура»! В это время вплыла в класс
Раиса, сонная, недовольная и как «хозяйка» спросила:
– По какому случаю шум в классе? А-а-а, «боярышня» представление
дает. И где же твой кокошник и сапожки с золотыми застежками?
Опять в деревянных ботфор... – быстро себя поправила, – ботинках.
Закончилось волшебство? Опять в деревяшках?
– Нет, неуважаемая Раиса Петровна, – волшебство в реальность
превращается. Радуемся началу занятий, – со смехом ответила
я своей «подруге».
– Действительно, волшебство: голос у «литовки» прорезался.
Кончай митинг! Топай на свои задворки. Заблудилась? Может,
дорогу показать? – Райка действительно намеревалась задать мне
трепку. Такого еще не бывало. Обычно она ограничивалась словами,
обидными дразнилками. Что на нее нашло? Не выспалась, что ли,
или за завтраком чего‑то переела?
– Ну-ну, Раечка, покажи дорогу. Посмотрим, кто что забыл.
Я положила свою холщовую сумку с книгами и тетрадками
на чью‑то ближайшую парту и приготовилась встретить эту толстуху
по всем правилам самообороны, приемом, которому ты меня, папа,
научил. Кстати, эти приемчики мне уже однажды пригодились. Это
когда мы ехали в эвакуацию. Тогда уложила на грязный пол товарного
вагона пацана-подростка – он обижал маленького мальчика.
Райка замахнулась, чтобы ударить меня. Не получилось! Мне
не потребовалась защита Ромки и девчонок. Захват – и Раечка на полу!
234

– Вот это да! Вот это приемчик! Здорово Райку уложила!
Поднимайся, поднимайся, красавица, а то простынешь, полто холодный, – со смехом говорили мои одноклассники.
Такую поддержку я видела впервые. И чтобы окончательно «добить»
Райку, я на полном серьезе предупредила ее:
– Если еще раз попытаешься поднять на меня руку
или как‑то обозвать, то получишь по полной системе карате, самбо,
джиу-джитсу. На выбор, а это посильнее самообороны. Запомни
хорошенько, что я тебе сказала. Понятно, дылда великовозрастная?
Что это за система восточного боя, я не представляю, сказала
для значимости, взяла свой холщовый портфель и не спеша отправилась
на свое место.
За шумом мы не услышали звонка на урок и не заметили, что учитель
математики давно стоит в дверях класса. Все разбежались и уселись
за парты. Евгений Антонович поправил свои очки и обычным ровным
голосом спросил:
– Васильева, почему вы на полу, а не за партой? Звонок на урок,
по‑моему, прозвенел уже минут пять тому назад. Васильева, вам
помочь или сами подниметесь?
По классу прокатился легкий смешок, кто‑то из учеников громко
фыркнул, а Ромка серьезно так, сочувствующе сказал:
– Не повезло Васильевой, в новых чесанках поскользнулась, упала.
Райка, наконец, поднялась с пола.
– Дурак, это у тебя мозги поскользнулись. Вы еще ответите за все, –
схватила портфель и выбежала из класса, громко хлопнув дверью.
А Евгений Антонович, раскрывая классный журнал, явно с деланым
недоумением говорил:
– Не понимаю, что тут произошло? Почему Васильева
сидела на полу и так поспешно выбежала из класса? Кстати,
235

без моего позволения, за это я вынужден снизить ей отметку
по поведению.
Мне думается, что учитель и без объяснений все прекрасно понимал:
он застал «сражение», знал о наших с Раисой взаимоотношениях.
Не раз делал замечания Васильевой по поводу ее хамского поведения
и не только со мной.
– Так, может, все‑таки мне объяснят, что у вас произошло?
Встала Аня Фирсова, закадычная подруга Васильевой, и в своей
косноязычной манере стала объяснять:
– Это «лапоточница» Васильеву на пол уложила.
– Вон оно что! Дрались, что ли? – продолжая листать классный
журнал, спросил Евгений Антонович.
– Нет, не успели. «Лапоточница» крутанула Васильеву, та
и шмякнулась на пол, – продолжала докладывать Фирсова.
– Я что‑то не нахожу в журнале фамилии «Лапоточница». Это,
наверное, новая ученица после каникул пришла в класс? – учитель
делал вид, что ничего не понимает. – Нужно познакомиться с этой
Лапоточницей. Прошу встать ученицу с этой фамилией!
В классе тишина. Все в ожидании, все головы в мою сторону
повернуты. Ждут. Ждите, ждите! С какого перепугу я буду вставать?
У меня есть фамилия. Она значится в журнале после Желудевой Оли.
Я не дворовая собачка, чтобы на клички отзываться. Поиграем, Евгений
Антонович, дальше! Я продолжала сидеть. А учитель с озабоченным
видом протянул:
– Та-ак! Стало быть, в классе ученицы с такой фамилией нет?
На нет и суда нет!
Анька чуть не подпрыгнула:
– Как нет?! Вон же она сидит за последней партой, рядом
с Чушкиной!
236

– Вы, Фирсова, что‑то путаете. Там сидит ученица Зобова. Да,
Валентина Зобова.
– Так это же и есть... – договорить Аня не смогла. Ее непривычно
строго одернул Евгений Антонович, даже рукой по столу прихлопнул:
– Прекратите разговоры, Фирсова! И, пожалуйста, пройдите
к доске. Меня не интересует мифическая «Лапоточница», я хотел бы
проверить, как вы справились с заданием по алгебре, которое я дал
и вам и всем на время каникул. Времени было достаточно, чтобы
справиться с таким пустяковым заданием, как это уравнение.
Он быстро записал его на доске, протянул мел сникшей Аньке:
– Прошу, приступайте к решению.
И Анька «поплыла» – ни единого вразумительного слова.
– Понятно. Ни в учебник, ни в тетрадь во время каникул Вы
не заглядывали. Что ж, позовем на помощь... – он сделал небольшую
паузу, – поможет разобраться Ахметова. Прошу к доске! – И такой
у него был радушный жест руки, словно приглашал Ирку не уравнение
решать, а почаевничать с крендельками или просто мило побеседовать. Ира
что‑то пролепетала, даже пару «иксов» за скобки вынесла и... затихла
Евгений Антонович работал, как фокусник в цирке, вызывал к доске
тех, кто не смог разобраться в пустяковом алгебраическом уравнении.
И, что я заметила, папа, все девчонки были из «команды» Васильевой!
Наконец, Евгений Антонович предложил решить это пустяковое уравнение
«добровольцам». Многие подняли руку, в том числе и я.
Необычный человек этот наш учитель Евгений Антонович. Совсем
небольшой у него учительский опыт, а в характерах учеников отлично
разбирается. Несмотря на молодость, умеет держать дисциплину
в классе без крика и заинтересовать уроком без принуждения
и нравоучений. На его уроках по-настоящему интересно и сухая алгебра
превращается в творческий процесс учеников. Как опытный дирижер
237

указывает на нужные ноты, так Евгений Антонович дает нужное
направление ученику, а тот уж сам «доходит» до понимания задачи,
правильного ее решения.
Что скрывать, папа, очень приятна и даже радостна его
немногословная и нечастая похвала за четкий ответ.
Вот и с этим многострадальным уравнением так получилось.
Учитель вызвал к доске меня. Поскольку я это уравнение решила
еще в каникулы, то в классе расщелкала его, как орешек, да еще в двух
вариантах! Евгений Антонович поставил мне в журнале замечательную
оценку – «отлично», еще и похвалил. Как‑то необычно похвалил:
– Правильное решение. Рад, что вы и в жизни принимаете правильные
решения, – улыбнулся и добавил: – Так держать, Валентина!
Садитесь на место. Молодец!
Что‑то новенькое – по имени назвал, да еще с добавочкой «Молодец»!
К чему это «Молодец» относилось? К тому, что отлично справилась
с уравнением, или что уложила Райку-толстуху на пол? Решение
с несколькими неизвестными!
В остальном поведение Евгения Антоновича было обычным. Он закрыл
классный журнал. Это означало, что урок закончен. Встал из‑за стола –
высокий, худощавый, в очках с большой оправой; в темном отглаженном
костюме, все еще широком ему. Напомнил, чтобы повторили задания
прошлого, еще предновогоднего урока. Пообещал:
– Никакого снисхождения не ждите, – пошутил, – даже ссылка на
недомогание не поможет. Всем всего хорошего.
Зазвенел школьный звонок и учитель вышел из класса.
Ромка Игнатюк, ни к кому не обращаясь, поставил точку первого урока:
– Хороший мужик этот ленинградец, справедливый и понимающий, –
засмеялся и весело крикнул. – Эй, там, на галерке! Так держать!
Валентина, так держать! Вперед и ни шагу назад!
238

Знаешь, папа, этот школьный день, первый после зимних каникул,
был для меня самым легким, хорошим днем за все месяцы учебы.
Наверное, я впервые почувствовала себя не отщепенцем, а частичкой
школьного коллектива. В этот день я забыла, что на ногах у меня
ботинки, по размеру подходящие «дяде Степе», что в косичках марлевые
бантики, а в руках самодельный «портфель» – полотняная сумка,
правда, с аккуратно вышитыми моими инициалами. Конечно, на нее
никто не позарится, никто не присвоит. Буковки вышила для красоты
и на кармашек для пузырька с чернилами пришила красивую пуговицу,
что случайно нашлась на дороге.
Как говорится: Рубикон перешла! И да здравствует школа
и замечательные мои соученики и учителя! Ленинградцы Евгений
Антонович, Элеонора Эдуардовна, Мария Ивановна и к ним в придачу
все красноусольские педагоги! Ур-ра!
Вот так я заканчиваю сегодня разговор с тобой, мой дорогой папочка.
Пусть и у тебя будет хорошее настроение, а главное, чтобы ты был
здоров, чтобы не задела тебя немецкая пуля; чтобы ты был жив, где бы
ты ни находился в данное время. Пусть тебя хранит наша с мамой
любовь и удача. Обнимаю.
Твоя Тина-Валентина.
P. S. Продолжаю разговор спустя неделю после того, как отрапортовала
тебе о событиях первого школьного дня после каникул.
В школу приходил отец Раисы Васильевой «защищать» свою
великовозрастную дочь-хамку, которую обидела какая‑то «беженка
из Литвы». По слухам, ему все популярно объяснили педагогиленинградцы, главным моим защитником был Евгений Антонович – он
видел и начало и окончание нашей битвы с Райкой и все объяснил ее
батюшке. Ленинградцы предложили на педсовете рассмотреть вопрос
239

об отчислении Раисы Васильевой из школы как переростка, к тому же
невесты какого‑то работника из милиции, с которым планируют
весной сыграть свадьбу и законным образом оформить отношения.
В подробности отношений я не вдаюсь. Главное, этой толстухи не будет
в школе! Ур-ра!!!
Местные учителя пытались отстоять Васильеву. Видимо,
побаивались и ее отца, и ее жениха. Но ленинградцы настояли на своем.
Вернее, не на своем, а на выполнении устава о школах со средним
образованием. Вели себя в рамках закона и справедливости.
Вот такой резонанс получился от хамского своеволия. Думаю – это
хорошее предупреждение. Все, папка, пока, пока. Валя.

240

Март 1943 г.
«Особняк» на окраине
Красноусольска
Дорогой мой папочка!
Прежде всего, поздравляю тебя с днем рождения, с твоим сорок
первым днем рождения. Вот ты какой уже «старенький»! Шучу. Какая
старость? Это хороший, достойный возраст. Я бы сказала – умный
возраст. Не говорю – мудрый, ты же не кавказский аксакал с седой
бородой и пиалой в руках! Умный, потому что наработал жизненного
опыта, знаний, умеешь общаться, разговаривать с людьми, не обижая
их, даже если они тебе не очень‑то и нравятся. В общем, папка,
с днем рождения! Будь здоровым и живи нескончаемо долго-долго.
Пусть минуют тебя все беды, неудачи, немецкая пуля – и шальная,
и прицельная; пусть тебе легко живется, служится, работается; пусть
всегда сопутствуют удачи, ведь они много значат в жизни человека;
пусть побыстрее настанет время, когда ты вернешься к нам.
Знаешь, я даже пока согласна не на встречу, а на хорошие вести
о тебе. Но их все нет и нет... Безызвестность все длится и длится...
Папа, откликнись! Не знаешь нашего адреса? Так напиши бабушке.
Она знает, где мы теперь живем. Пишет нам изредка. Не думаю,
что это из-за ее неграмотности и письма свои она надиктовывает
какой‑нибудь соседке. Могла бы делать это и почаще. Наверное, она
меня просто не любит. Я не обижаюсь. Мне хватает любви и маминой,
и твоей. А вот общения с тобой не достает.
Ну, пишу я тебе письма, но они безадресные. Безответные. Их уже
целая стопка накопилась. Когда приедешь к нам, тогда все прочитаешь.
И все же, все же... Даже такая односторонняя переписка греет мою
душу. Вот испишу несколько листков бумаги, выговорюсь и будто
241

в действительности поговорила с тобой. Иногда похнычу, пожалуюсь
тебе. Но это не значит, что я хлюпик и плакса. Просто бывают такие
моменты, когда накопившееся выплескивается. Это как переполненный
стакан – одна дополнительная капелька и все через край.
Сегодня я не буду говорить тебе о нашем с мамой житье-бытье. Все
без изменений. А расскажу‑ка я тебе о своих школьных делах, о школе.
Стоит она на пригорке. Красивая, потому что построена
из кирпича, беленькая, двухэтажная. Из больших окон весь поселок
виден. Правда, наша улица и наш «особняк» в панораму не попадают.
Да это и неважно. Там только река, лес и несколько домов красивые.
Остальное – захудаленькое. Ну и что? Со временем все обустроится.
Так вот, о школе. Старшие классы располагаются на втором этаже.
И «мелюзга» в наших коридорах на переменках не бегает. Так что мы
свободно можем пошалить, поспорить, потолкаться.
После того как выставили за школьные двери мою «подругу» Райку
Васильеву, все пришло в норму. Прямо воздух чище стал! Коллективизм,
дружба в классе появились. Мудра народная поговорка: «Паршивая
овца все стадо портит»! Так и с этой дылдой случилось.
Сейчас все нормально: ни склок, ни оскорблений, ни ехидства,
ни дразнилок. А недавно всем классом были в лесу. Нет,
не на познавательной экскурсии. Какая может быть экскурсия – снегу
намело по пояс, все белым-бело. Заготавливали дрова для школьной
котельной. В городе перебои с топливом. Не то где‑то транспорт
с углем задержался, не то лимиты-фонды оказались израсходованными.
Истопник экономит каждое полешко, в классах холодно. Вот и решили
дровишек подзаготовить. Опыта лесорубов ни у кого нет, но с двуручными
пилами и топорами ринулись в лес. Пришли на выделенный участок.
Пыл поубавился: деревья высокие, кустарник в снегу, сугробы –
утонуть можно. А военрук Иван Федотович, возглавлявший бригаду
242

«специалистов-лесорубов», быстро привел нас в рабочее состояние.
Каждому дал конкретное задание, чтобы не мешали друг другу,
не суетились и под спиленное падающее дерево не попали. Валить дерево –
целая наука. Нужно знать, с какой стороны подруб сделать на стволе,
до какого момента пилить, чтобы комель не задел и дерево правильно
легло на землю, вернее, рухнуло в снег, а не повисло на соседней сосне.
Показал, как обрубать ветки. Это несложно делать, особенно если топор
острый. Но мне эту работу он не поручил. Сказал, что я в сугробе утону,
пока около ствола с топором «танцевать» буду. В обувь снег набьется,
замерзну и заболею. Я не в валенках, как все «лесорубы», а в лаптях.
Правда, не в школьно-парадных, а в маминых, на несколько номеров
больше размера моей ноги. Не холодно. Я три пары шерстяных носков
надела да еще онучки намотала, ногам тепло.
А когда возле спиленного дерева снег поутоптался, то велел в паре
с Надей Мироновой пилить ствол на метровые поленья. Попробовали, и все
сложилось. Надька с другими девчонками не захотела работать. Сказала,
что они сидят на пиле, ей приходится за двоих пилу туда-сюда таскать.
А со мной легко. Пилили, отдыхали и опять пилили. Свою толстую сосну
распилили раньше других. Пошли помогать Леве-ленинградцу перетаскивать
в кучу обрубленные ветки. Он очень худенький и слабосильный. Его даже
не хотели брать в лес, предлагали остаться дома. Но он не согласился
отсиживаться в тепле, когда весь класс будет работать.
Иван Федотович похвалил его и поручил заняться теплым делом:
костром, чтобы все могли немного у него погреться и перекусить тем,
что каждый захватил из дому. Но у Левки костер не разгорался, дымил,
чадил, но огня не давал.
Никто не смеялся над Левкиным неуменьем. Он, наверное, впервые
«костровым» был. Навыка не имел. Не беда, научится, пацан он
старательный и по‑хорошему упрямый.
243

А вот Ромка Игнатюк разжег костер с одной спички. Собрал куски
бересты, сложил их шалашиком, и она с треском занялась, взвились
высокие языки пламени.
Все уселись у костра на лапник, достали из котомок и сумок
еду, с аппетитом заработали челюстями. Даже на какое‑то время
приумолкли. Еще бы: куски домашней колбасы и свиного соленого сальца
да крутые куриные яйца – отличная еда у жаркого костра в зимнем лесу,
когда не один час махали топорами и звенели пилами. К сожалению,
это ела не я...
Мой обед был иным – самым «богатым и разнообразным»: мама
положила в мою холщовую торбочку несколько картошек, отваренных
в мундире, кулечек со щепоткой соли и большой ломоть хлеба, почти
половину своей дневной нормы.
У Левы был аккуратный бутерброд с маслом. Больно смотреть, как он
его ел: откусывал понемногу и прежде, чем проглотить, подолгу жевал,
каждую крошечку хлеба подбирал и все поглядывал на бутербродик,
много ли еще осталось. Последний кусочек отправил в рот с легким
вздохом – бутерброд закончился, а кушать‑то все еще хочется.
Я предложила Леве картофелину, не холодную, а слегка поджаренную.
Все картошки я насадила на острые палочки и какое‑то время
подержала над угольками. Образовалась хрустящая корочка и, присыпав
солью, можно было есть, не очищая кожуры.
Ромка видел, что я поделилась обедом с Левой. Покраснел. А может
быть, это был отблеск костра. Не знаю. Разрезал на три части
шматок сала, который взял для перекуса, и со словами «Угощайтесь!»
предложил мне и Левке взять по кусочку.
Лева сглотнул слюну, вежливо поблагодарил и отказался. Я взяла
свой кусочек и тихонько спросила Левку:
– Ты вообще не любишь сало или не ешь потому, что оно не кошерное?
244

– При чем здесь – кошерное, не кошерное? Я обожаю сало, особенно
если оно немного поджаренное! Неудобно Рому объедать. Он сегодня
много работал. Вон какие поленницы сложил, метр на метр. Для этого
сила нужна.
Ромка услышал наш разговор, заулыбался:
– Неудобно?! Исправим ситуацию, – он насадил Левкину долю
угощения на заостренную палочку, слегка зажарил сало над угольками,
отрезал от своего куска хлеба толстенькую скибочку и все протянул Левке:
– Ешь, ленинградец, жуй, пока сало не остыло.
И Лева не выдержал. Взял ломтик хлеба с салом:
– Большое спасибо, Рома, все именно так, как я люблю. Очень
вкусно.
– То-то! Сало с хлебом – первейшая и любимая еда моего отца.
Мы часто с ним такое блюдо готовили. А еще мы хлеб на палочках
поджаривали.
Девчонки сожалели, что сало сырым съели и весь хлеб умяли. Мне
хотелось сказать им:
– Не жадничайте, не заглатывайте еду кусками. Едой наслаждаться
нужно, особенно вкусной, чтобы весь смак почувствовать.
Вот как я заговорила! Ну, прямо речь заправского профессионалакулинара.
Знаешь, папа, а я действительно хочу после окончания восьмого класса
поступать либо в кулинарную, либо в поварскую школу. Научусь хорошо
готовить, буду вкусно кормить людей. А почему бы мне и не стать
заправским кулинаром. Как ты думаешь?
Мама над моими планами и желаниями посмеивается. Говорит,
что это оттого, что мы не всегда досыта едим. Мы не голодаем,
но почему‑то постоянно есть хочется. И Ромкин кусочек сала
лакомством показался.
245

К тому же мама категорически возражает, чтобы я ограничилась
восьмью классами. Говорит, что с тобой мечтали дать мне высшее
образование, которого у вас нет. Может, пройдет какое‑то время,
жизнь улучшится, и я передумаю приобретать профессию кулинара
и в будущем выберу что‑либо иное.
Ты же помнишь, кем я в детстве только не хотела быть:
милиционером, врачом, артисткой, даже танкистом! Как говорится:
поживем – увидим! Жизнь все расставит по своим местам.
А сейчас у меня самое заветное желание и светлая мечта – получить
от тебя весточку и еще... иметь нормальную обувь, чтобы ногам было
уютно, чтобы они не болели, не ломило по ночам.
Как я ни береглась, а в лесу все‑таки подтаяла моя лапоточная
обувка вместе с носками и онучами. Не заболела, потому что мама
заставила меня прогреть ноги в горячей соленой воде, напоила чаем
с липовым цветом. Все обошлось.
А за нашу работу в лесу директриса всему классу объявила
благодарность. Наши поленья из леса вывезли возчики: мужики, имеющие
лошадей и сани-розвальни. Это уже немолодые люди, иные инвалиды,
но ни возрастом, ни хворобами они не прикрываются, работают
безотказно. Метровые поленья напилили на чурбачки и накололи дров
бесплатно. Так что в классах у нас теперь тепло, и истопник полешки
не экономит.
И еще новшество. На большой перемене классная руководительница
и дежурные приносят в класс поднос с булочками и кулечками сахарапеска. Булочки небольшие, из темной пшеничной муки, а сахару –
чайная ложка. Но это вкусно. Каждый получает одну булочку и один
кулечек сахара. Некоторые местные девочки от булочек отказываются,
говорят, что их мамы пекут лучше. Но сахар забирают, а ненужные
им булочки отдают другим, чьи мамы не пекут сдобных пышек, потому
246

что нет у них ни муки, ни сдобы. Карточную норму продуктов опять
урезали, какие уж тут пышки да кренделя.
А для меня эта полубелая булочка – поддержка. Могу спокойно высидеть
шесть уроков и не мчаться сломя голову домой, чтобы сварить затирушку
и успокоить голодный желудок. Когда мне достаются две булочки, то одну
съедаю сама, вторую несу маме как угощение. Но она никогда целиком ее
не съедает: разрезает пополам. И всегда мы с этой «сдобой» да ложечкой
сахара, который я приношу домой, чаевничаем. Ну, как не вспомнить
мамины довоенные кексики?! Эх, хоть бы кусочек от него откусить. А я,
дуреха такая, нос от них воротила – изюму мало, ванилина много...
Капризничала и придиралась от сытости. А теперь осознала. Ведь все
познается в сравнении, вывод не мой, а все подтверждается жизнью.
Вот куда меня занесло! Тебе смешно? Поулыбайся, посмейся, мне
не обидно. Ведь делаешь это по‑доброму. Правда?
Не знаю, папа, продолжать ли мне нынешнее письмо или отложить
на потом. Мне хочется рассказать тебе о нашей школьной библиотекарше
Анне Егоровне, но это займет дополнительные страницы, а письмо
и так получилось большим.
Сейчас я в избушке одна, не считая котенка Мурзика. Он, лежебока,
свернулся клубочком и спит на печной выемочке. Это его любимое
место отдыха. А сегодня он свою плутоватую мордочку хвостиком
прикрыл, говорят, это к морозу. Какие морозы могут быть в марте?
Что‑то путают народные приметы. Просто Мурзику свет копчушки
мешает, вот и «уединился». Мама работает в ночную смену, придет
только утром. К этому времени я уже уйду в школу. Так что увидимся
с ней только поздно вечером. Я задержусь после уроков – с Анной
Егоровной, школьным библиотекарем, будем обновлять библиотечную
картотеку – сверять по списку наличие книг. Хотя библиотека
небольшая и выбор книг невелик, это займет немало времени.
247

Не то, что в библиотеке нашего погранотряда, которой заведовал
лейтенант Булочкин. Помнишь его? Веселый, общительный, начитанный.
Без указателей знал, какая книга на какой полке находится,
что порекомендовать читателям. Он мне однажды предложил почитать
про Тома Сойера, американского мальчишку, о приключениях которого
написал Марк Твен. Потом дал томик рассказов этого автора.
И мы дома, читая вслух рассказы, хохотали над пьяненьким петухом,
которого хозяйка, посчитав подохшим, ощипала до перышка, и куриный
кавалер стеснялся «голым» выходить на птичий двор. А помнишь его
уморительную родословную, по которой получилось, что он сам себе
приходится сыном?
Извини, папа, меня опять понесло по долям и весям, а я ведь
собиралась тебе рассказать о школе и замечательном человеке – нашей
тихой, скромной библиотекарше Анне Егоровне. Сейчас уже полночь.
А разговор об Анне Егоровне займет немало времени. Мне с ней
интересно. Она много рассказывает о Красноусольске, его истории. Мне
хочется об этом поведать тебе, чтобы и ты знал о поселке, который
приютил нас с мамой (и не только нас!) в лихую годину войны,
которая все еще гремит и полыхает на нашей советской земле. Уносит
людские жизни и надолго разлучила с тобой. А ты, мой дорогой, самый
лучший на свете Папа, живи, крепись и, где бы ты ни был в данную
минуту, знай, что мы с мамой любим тебя и ждем; верим, что ты
жив, что все преодолеешь, все вытерпишь, все победишь; найдешь нас
и приедешь к нам. Папа, живи, живи, живи!
Обнимаю тебя и верю, что обниму тебя не только в мыслях,
а в реальности. Так будет. Пусть и не так скоро, как этого хочется,
но наша семья будет опять вместе. Обязательно будет.
Всего тебе доброго и хорошего. Твоя дочь – Валентина-Тинка.
248

Апрель 1943 г.
Пос. Красноусольск
Хоромы те же
Папа, привет!
Вот такая я обещалка – задержалась с продолжением письма
почти на целый месяц. А все потому, что расхворалась мама. Мне
было не до писем. Я очень испугалась, когда утром она не проснулась
от заводского гудка, а продолжала спать. В школу я не пошла. Осталась
с мамой. Позволила ей еще немного поспать, а потом стала будить.
Мама была очень горячая. Я поняла, что она заболела и у нее высокая
температура. Нужно было что‑то делать. А что? Лекарств в избушке
никаких, врачи далеко. Маму одну оставить нельзя. Я побежала
к Марфе Ивановне, попросила ее побыть с мамой, пока я сбегаю к тете
Нине Шабловской или в больничку за врачом.
Тетя Нина живет в центре поселка, неподалеку от больницы,
где она работает. Застала ее еще дома. И она согласилась пойти
со мной на нашу окраину. Мне казалось, что она идет медленно,
я ее все торопила и торопила. Тетя Нина даже прикрикнула
на меня, чтобы я прекратила паниковать, чтобы успокоилась и шла
нормальным шагом.
Когда, наконец, показалась наша избушка, я рванула с места так,
как не делала этого на финише школьного забега. Влетела в избу. Мама
по‑прежнему лежала в кровати, рядом с ней сидела Ивановна с пустой
чашкой в руках. Они разговаривали. Я бросилась к маме. А мама
улыбалась и говорила:
– Ну, что ты всполошилась, глупенькая? Со мной все в порядке.
Ивановна чаем попоила, и мне полегчало. Вот немножко еще полежу
и пойду на завод. Отработаю свой прогул во вторую смену.
249

В это время отворилась дверь, и в избу вошла тетя Нина. Она
докторским тоном сказала:
– Сначала, Мария, определим, что с тобой, и почему Валентина
такой шум подняла, а потом уж решим, идти тебе на работу
или по бюллетеню дома оставаться.
У мамы оказалась сильная простуда. Она неделю работала
в лесу. Как и мы, школьники, валила деревья. С той разницей,
что мы делали это неподалеку от поселка несколько часов, а мама
с бригадой своего подготовительного участка находилась в дальнем
лесу круглосуточно, с ночевкой в каком‑то заброшенном сарае.
Там и простыла.
Шабловская выписала лекарство и за бюллетенем велела прийти
в больничную приемную к врачу.
В школу я не ходила несколько дней. Не хотела оставлять маму
одну. Не разрешала ей вставать с постели – необходимо отлежаться,
чтобы не было осложнений.
О том, что мама заболела, я сказала мастеру участка Семену
Марковичу, когда ходила оформлять мамин бюллетень и выкупать
прописанное лекарство. Он сказал, чтобы мама не спешила выходить
на работу. Пусть побудет дома подольше и хорошенько отдохнет. Он
даже попросил бухгалтера, чтобы выписали мамину зарплату пораньше.
Я ее в заводской кассе получила.
Мама проболела дней десять. А Семен Маркович дал ей
еще дополнительную неделю отпуска. И мама окрепла, поборола
простуду и все порывалась делать первую копку на огороде.
Здесь уж я проявила твердость: никаких копок! Сиди на заваленке
с солнечной стороны домика, дыши теплым воздухом, просыпающимся
лесом любуйся. Отдыхай, сил набирайся, никуда от нас земля
не денется – все вскопаем, все взрыхлим, все посеем и посадим. А чтобы
250

мама не своевольничала, я Марфу Ивановну попросила присматривать
за мамой, пока я в школе.
Ну, у бабуси Ивановны не пошалишь! Конечно, мама без дела
не сидела. Полплатка связала соседке, а ее девчоночке юбочку нарядную
смастерила.
Милый мой папа, как же я испугалась, когда мама заболела. Ведь
я одна на этом свете, одна-одинешенька! Но все обошлось
Готовимся к сельскохозяйственным работам. Девочки дали мне
немного разных цветочных семян. Посею во дворе на рабатках. Будет
красиво. Как говорится, не единой картошкой живем, будем и цветочки
нюхать.
Здесь, в Башкирии, на лугах тоже цветы растут и еще много
черемши. Мама говорит, что в Сибири ее колбой называют.
Полезная она. Я с девчонками на разведку ходила. Нащипала немного
листочков. Еще не подошло ее время. Но место я приметила, так
что этой сногсшибательно-ароматной полезности у нас с мамой будет
предостаточно. Все микробы убьем и будем здоровыми, сильными,
выносливыми.
Ну, а о школьной библиотекарше Анне Егоровне я тебе расскажу позже.
Еще поспрашиваю ее о Красноусольске, о его истории. Ведь интересно
знать, как появился этот поселок у реки Усолки; чем занимались его
жители в давние времена. Ведь тебе тоже интересно знать о местности,
где мы живем с октября сорок второго, а в Башкирии оказались в июле
сорок первого года.
На сегодня, как говорится, повестка дня исчерпана. Всего тебе
доброго и спокойного! Живи, живи, живи! До встречи.
Валя-Аля, твоя дочь.
251

ВЫНУЖ ДЕННЫЙ ОТПУСК

Похоже, что зима наконец‑то угомонилась, устала бросаться снегом, многодневной пургой да морозами-трескунами.
Ушла в отпуск. Пусть отдыхает в каком‑нибудь северном уголке земного шарика. Мы тоже отдохнем. И в межсезонье поднакопим силенок для пахотно-посевной работы. А ее предстоит много. Огородный участок запущен: осот, одуванчики,
крапива, чертополох. Похоже, что хозяйка Глафира землей
не занималась. Хватило бы нам с Валей сил, чтобы все привести в порядок, вовремя засеять, засадить.
Ну, а пока что я в краткосрочном отпуске на бюллетене.
Позволяю себе немного побездельничать – Валя заставляет.
Вот и сижу на скамеечке около солнечной стороны халупки,
греюсь, дышу весенним воздухом, природой любуюсь. Хорошо, спокойно!
За рекой виден лес в легкой изумрудной дымке распускающейся листвы. В чистом высоком небе, курлыкая, летит клин
журавушек. Пара скворцов суетится, обустраевается в старой
скворешне над крышей нашей хибарки. Галдящая ребятня
пускает бумажные кораблики, плывут они по течению речки,
направляемые хворостинками юных капитанов. А из небольшой кузницы, что приютилась у перелеска, доносится ритмичный перестук молотов. Это кузнецы Иван и Ахмет правят
лемехи у плугов, выковывают «зубы» боронам да граблям.
От всего этого мирного спокойно на душе, как‑то сама собой сложилась рифмочка:
Скворцы поют бесхитростную песню;
Ручьи в проталинах звенят,
А в вышине по поднебесью,
Курлыкая, журавушки летят.

Красив, уверен их полет,
Летят с зимовья в дом родимый,
А на земле девчонка ждет,
Когда с войны вернется милый.
Не одна девчонка ждет возвращения своего жениха. Ждут своих любимых и жены, и матери. Жду и я своего Пашу. Жду вопреки
казенной бумаге, полученной в августе сорок первого. Эта надежда
помогает выжить и преодолеть все трудности, неполадки и невзгоды, что постоянно возникают на моем жизненном пути. Их много, очень много и больших, и малых. Все нужно решать самой. Ну,
хотя бы, как определиться с семенами? Где и на что я их куплю?
Одна надежда на добрых людей, на их помощь. Но уповаю не только
на это, что‑то и сама придумываю, делаю. Срезаем верхушки у картофеля, вырезаем все «глазки»: складываем их в короб, присыпаем
печной золой. Храним в сенях на поленнице дров, чтобы коза Катька
их не достала. Эта хитрющая скотинка все понимает, знает, чем можно полакомиться. Несколько раз пыталась забраться на поленницу.
Но дрова сложены аккуратной, ровной стеночкой, негде копытца
для упора поставить. Так что Катька покружила, попрыгала, помекала, с этим и осталась. Довольствовалась Валиным угощением – капустным листком и кочерыжкой.
Для того чтобы вскопать весь участок, нужна сила. Она у обоих невелика, питание слабоватое, если не сказать, что плохое.
Помимо основной работы на заводе нашу бригаду часто посылают в помощь подсобному хозяйству, а то и лесорубам. Не хватает рабочих рук. Даже дети, ученики заготавливали дрова для своей школы. Алька, несмотря на отсутствие нормальной одежды и обуви, тоже
в лесу по сугробам лазила, топором махала, бревна пилила. Вернулась домой по пояс мокрая. Еле-еле ее отогрела да горячим травяным
253

настоем отпоила. Ведь она все еще щеголяет в лаптях. Никак не накопим денег на покупку нормальной, добротной обуви. Я очень боялась,
что простудится моя доченька, заболеет. Но все обошлось. Хорошо,
что у нас сохранилось немного меда, а Ивановна принесла кружку
молока и «пуговку» сливочного масла. Из всего приготовила «ударную» микстуру и горячим напоила Алечку. Она хорошенько пропотела и – никакой простуды! Потом шутила, говорила, что согласна
опять в лес отправиться, чтобы такое вкусное лекарство получить.
Теперь ложка меда для нас – великое лакомство. А до войны банками его хранили в кладовке. В магазинах покупали башкирский липовый мед – целебный, вкусный, высококачественный.
А нынче в Башкирии немногие держат пасеку. Опытные пасечники на фронте, а женщинам не до пчел – на них держатся дом, семья,
дети и работают от зари до зари: кто на заводе, кто в подсобном хозяйстве, кто в леспромхозе. Война все смешала, все переменила. Медом все же на базаре торгуют. Но цены – заоблачные! Довольствуемся тем, что иногда дают добрые люди. Бережем и чай пьем вприглядку с медом или, как шутит Валя, с медовым запахом. Вот и выручил
медок, уберег Альку от хворости. И опять в нашей лачужке звенят ее
голосок и смех.
Плачущей свою доченьку не вижу. Конечно, она порой огорчается и грустит, но без видимых слез. Наверняка, плачет тайком, когда
меня нет. Я ведь тоже иногда слезу пускаю, но так, чтобы она не видела. Бережем друг друга, заботимся друг о друге. Мы с ней одно целое.
Как же она встревожилась, когда недавно я расхворалась так,
что не смогла встать с постели и выйти на работу. Обычное легкое
недомогание я переношу на ногах, лечусь народными средствами:
травяные настои, березовый веник в жаркой баньке. Вся простуда отступает. А тут прихватило по-серьезному. Нашу бригаду из подсобноподготовительного участка отправили на лесоповал. И почти десять
254

дней из леса не выходили. Ночевали в сарае. Его когда‑то охотники
использовали для хранения капканов, силков и прочего охотничьего
хозяйства. Внутри сарая была железная печка-буржуйка, стол, пара
деревянных лавок. Для временного пребывания такое помещение
годилось, а вот ночевать в нем не один день не следовало. Спали,
не раздеваясь, на полу. На жиденькой подстилке из сена, которое насобирали по кустам. Буржуйку топили до красного цвета, но тепло
не держалось. Около печки жарко, а по углам снег да иней и от пола
холодом тянуло. Вот и простыла. По возвращении из леса полубольная ходила на работу, думала, обойдется. Но нет, слегла с температурой. Всех врачей на ноги подняла моя доченька; по несколько раз
за лекарством бегала. В школу некоторое время не ходила. Боялась
меня оставлять даже с Марфой Ивановной. И только когда убедилась,
что я пошла на поправку, успокоилась.
Мастер участка тоже проявил чуткость. Разрешил не выходить
пару дней на работу даже тогда, когда врач закрыл бюллетень. Так
что получилось, что у меня дополнительный, незапланированный
отпуск. Валя не разрешает мне возиться с землей. Но когда она в школе, я нарушила ее запрет – вскопала небольшую грядочку у заваленки
с южной стороны дома и бросила туда горсть семян редиски. Их мне
дала Марфа Ивановна. Она меня решила «прикрыть»: сказала Вале,
что это она грядочку сделала. Вряд ли Алька в это поверила, но скандалить не стала. Поела затирушки, взяла лопату:
– Раз вы свою норму земли досрочно вскопали, отдыхайте – пейте чай, беседуйте и ко мне на задворки не появляйтесь, в вашей помощи я не нуждаюсь.
Марфа Ивановна что‑то хотела возразить, но Аля деланым командирским голосом остановила ее:
– Мой приказ обсуждению не подлежит! – рассмеялась: – Дорогие мои нарушители, ведь я вас насквозь вижу. Лопата в земле,
255

а когда я уходила из дому, она чистенькой была. Кто ей пользовался?
Катька или Мурзик? – Обняла меня, чмокнула в щеку, – Вот окрепнешь после болезни, тогда и лопата тебе в руки. Участок большой,
всем работы хватит.
И потекли-покатились весенние дни. Солнышко все выше и выше
поднималось, день становился длиннее. Подходили дни экзаменов
и школьники засели за учебники. Аля бóльшую часть времени проводила не за книгами, а как заправский землекоп, работала лопатой,
вела «сокрушительную» борьбу с многолетним бурьяном. После заводской смены работали с ней в паре.
Я напоминала ей, что скоро экзамены, следовало бы что‑то повторить. Она со смехом отмахивалась:
– Я не боюсь экзаменов. Там ничего нового нет, все из школьной
программы. Разница в том, что Элеонора Эдуардовна прикрепит
к вороту белой блузки нарядную «фамильную» брошь да прическу
повыше взобьет. А Евгений Антонович в нагрудный карманчик пиджака носовой платочек положит. Все, мамочка, будет в полном порядке. К тому же экзамены не завтра и не послезавтра. Все успеется. А вот землю нужно докапывать побыстрее, чтобы не пересохла
и с удовольствием приняла нашу бульбочку-картошку, дала ей силы
для всходов и роста. Нужно и для огурцов с помидорами местечко посветлее выбрать. Вот сколько у нас работы, а ты об экзаменах.
Ох, так‑то оно так, но хорошо бы теперь подкормить Алечку мясцом да хлебушком с маслицем. А их нет. К весне и снабжение – отоваривание карточек ухудшилось. Пусто в наших чуланах… Алька
растет, тянется, как деревце к солнышку, а питание – вода, трава
да отруби. Но на базаре у торговок полный набор великолепных продуктов. На них я могу только смотреть и сглатывать набегающую полуголодную слюну. Довольствуемся затирухой с молодой крапивой.
Это раньше, в довоенное время, радовались зеленым щам. В тарелку
256

каждому крошила крутое яйцо, клала ложку густой сметаны и наливала половник горячих щей. Ели, похваливали, добавки просили.
А сейчас? Вода, вода и еще раз зеленая вода!
Никакой диеты придерживаться не надо, чтобы сбросить лишние
килограммы веса. Все стройные, с девичьими фигурами и талиями
в 50‑60 сантиметров!
Вот так и живем. Стараемся реже вспоминать довоенное благополучие и вкусные застолья. И нынешнюю действительность принимаем как должное и неизбежное. Считаем, что все определено судьбой. Конечно, нередко хочется, чтобы судьба прислушивалась бы
к нашим желаниям, не была бы такой суровой. Но тут уж как получится. Ведь бывает, что кто‑то море переплывает, а кто‑то в дождевой луже утонет…
Надеюсь, очень надеюсь, что наша лодка выдержит жизненные
бури, минует подводные камни и пороги, выплывет на спокойную
гладь – в счастливую, благополучную жизнь. Немало и от меня зависит, ведь в этой лодке я сейчас и матрос, и штурман, и капитан. Так
что вперед! Навстречу хорошему, светлому, доброму.

257

СПАСИБО, ЛЮДИ ДОБРЫЕ!

Силы уходят. Я еще кое‑как держусь, организм покрепче,
чем у Вали. А доченька слегла – полное истощение. Перешла
в 9‑й класс и словно погасла. Лежит на кровати: худенькая,
бледная, ко всему безразличная. Жалко смотреть. Что делать – ума не приложу. Как ее поднять? Продуктов нет, денег
нет, помощи неоткуда ждать.
Отдаю почти весь хлеб, приношу «котлетку» из своего заводского обеда. Обед – одно название: в супе крупинка за крупинкой гоняются с дубинкой; котлетка – крахмал, мука и чуточку мяса. И все же какая-никакая еда. А дома никакого продуктового запаса – отруби, липовые почки и трава-повилика.
Сейчас бы сварить крепкий мясной бульон, дать кусочек
хлебушка с маслом, кружку горячего молока с медом и этим
накормить Валю...
О чем я говорю?! Уже две недели нет завоза хлеба. У магазина столпотворение, ругань, а я о мясе, меде думаю.
Пусто в доме, пусто в кошельке. Из ценного имеется у нас
только Валины золотые наручные часики. Их подарил ей
папа за хорошее окончание 7‑го класса. Было это в начале
июня далекого-далекого сорок первого.
О таких маленьких часиках наша девочка мечтала давно. Ее
подружки-одноклассницы имели и часики, и золотые украшения. Правда, в школу не надевали, не разрешалось. Все носили
школьную форму, она уравнивала учеников. Красиво, нарядно
выглядели и первоклассники, и старшеклассники. После школы можно было приколоть брошку, надеть браслетик или часики. Девчонки одна перед другой хвастались, форсили.
Нашей Алечке в этом плане хвастаться не приходилось –
золотых украшений у нее не было. Мы с Пашей считали,
что в неполных тринадцать лет золото носить рано – всему

свое время. Конечно, купить золотые вещицы могли, материальное
состояние позволяло.
Свои часики Валя надела, когда поехали в Тельшяй к окулисту. Все
мои золотые украшения остались в шкатулочке в Кретинге. Была бы
сейчас хотя бы их часть, не бедствовали бы так, не ломала бы голову,
на что купить продукты, чтобы поддержать своего ребенка.
Я достала из сумочки часики, завернула их в лоскуток и спрятала
на груди.
Валя спросила, зачем я их взяла и что собираюсь делать с папиным подарком. Ответила:
– Попытаюсь продать или обменять на кусок мяса или буханку
хлеба.
Она отвернулась к стене, прошептала:
– Столько не дадут… – помолчала: – А что я папе скажу, когда он
вернется? Подарки не продают. Это же память о папе…
Я ничего не ответила, вышла из дома. Рассвет только занимался.
Кое-где слабо светились окна. Хозяйки, наверное, готовили завтрак,
пекли лепешки. В воздухе пахло свежим хлебом. Запах доносился
из домов и пекарни. Она находилась в начале нашей улицы. Мимо
нее я ходила на работу, а Валя – в школу.
У ворот пекарни, накинув солдатскую шинель на плечи, курил Рахимов. После тяжелого ранения на фронте его комиссовали, сняли
с военного учета. Уже несколько месяцев он, прихрамывая и опираясь
на палочку, ходил на работу. Его, как честного и надежного человека,
определили ночным сторожем при пекарне. С Рахимовым я знакома.
Его дом, добротный, с ухоженным огородом и аккуратным двором,
тоже на нашей улице. При случайных встречах мы здороваемся, перекидываемся несколькими словами, и каждый идет по своим делам.
На этот раз я задержалась и спросила, когда приходит на работу
заведующий пекарни.
259

– Зачем он тебе понадобился? На работу хочешь устроиться? Так
в пекарне все места давно заняты. – Пошутил: – Ну, если только моим
сменщиком согласишься?
Я шутку не поддержала.
– Хочу предложить ему женские золотые часики. У него Марьям
невеста, собирается замуж. Может, он часики дочке в подарок купит.
Очень деньги нужны, зарплата нескоро.
Показала часики. Рахимов подержал их на ладошке.
– Красивые. Маленькие, – вернул. – Что, Мария, совсем плохо?
– Плохо… Дочка обессилела. Слегла, – я не сдержалась, заплакала. – Еда – жиденькая затирушка с липовыми почками и крапивой. А ей бы кружку наваристого мясного бульона да кусочек
отварного мяса с ломтиком хлеба. А у меня ничего нет. Хлеба
две недели не могу получить, в магазин не завозят, на базаре
не за что купить. Вот, решила часики дочкины продать. Это ей
отец подарил. Зачем их хранить? Жизнь дороже всякого золота
и самых дорогих подарков.
– Да, жизнь – вещь бесценная, – согласился Рахимов. – Сегодня в магазины тоже завоза не будет. Поэтому не ходи к магазину,
не трать сил, времени, нервов. Побереги себя маленько. Хлебные
талоны будут отоваривать фронтовикам и матерям-героиням здесь
в пекарне. – Докурил цигарку, поправил шинель. – Вот что, Мария,
давай‑ка свои карточки. Попробую на них получить твой хлеб. Постой у ворот, подожди. – И, прихрамывая, ушел в здание пекарни.
Через какое‑то время вернулся. Вернулся не с пустыми руками.
Подал мне три буханки еще теплого хлеба.
– Возьми. Отоварили часть талонов. Вот карточки, не потеряй.
Приходи завтра в такое же время. Договорился – отоварят твои талоны полностью. И успокойся, не благодари. Ступай домой. Сразу хлеба дочке не давай. Размочи в воде кусочек и покорми хлебной кашей.
260

Да много не давай. Я после смены пришлю к вам Абдулку. Принесет
немного мяса. Мы недавно барашка зарезали. Мясо хорошее, молодое, нежирное. Сваришь шурпу – суп. Держись, Мария! Держись. Все
обойдется, все наладится. Война хорошо пошла – немцев гонят. Победа будет – всем радость будет! Не погибла с дочкой в первые дни войны, зачем сейчас помирать? Правильно говорю? – улыбнулся. – Все
хорошо, все якши будет. Муж вернется, за дочку спасибо скажет. Хорошая у вас девочка: всегда «здравствуй!» скажет, «спасибо» за угощение скажет. А на войне всякое бывает, всякое случается. Похоронку
пришлют, а человек живой. Может, раненый был, может, в санбате лежал, может, в окружение попал. Найдется и твой муж. Все наладится.
Не плачь. Выздоровеет твоя Валя. Поможем. Не в чистом поле живешь,
а среди людей. Не все воры и жулики. Ступай, ступай домой…
Я готова была руки целовать Рахимову и за хлеб, и за добрые слова, правильные слова, слова солдата, который смерть видел…
В благодарность часики подала. Рахимов не позарился на них,
отмахнулся:
– Убери. Побереги подарок мужа. Может, еще сгодятся
на что‑нибудь, выручат. Жизнь‑то наша с большими фокусами и неожиданностями. Все, Мария, иди. Заговорился с тобой, про службу
свою забыл. Нужно смену дежурному сдавать.
Не помня себя, бежала я к своей избушке кособокой, к своей девочке, лежащей на чужой кровати, на простыне, сшитой из мешковины и под таким же покрывалом, вышитым по углам цветочками
и загогулинками, придуманными моей Алечкой.
Встретила она меня вопросом:
– Это тебе за часики столько хлеба дали?
– Нет. Рахимов отоварил наши хлебные талоны. А часики? Вот
они! Надень их на ручку, их тебе во второй раз подарили.
И Аля-Валя улыбнулась:
261

– Это привет от папы, – защелкнула браслет, откинулась на подушку, – что‑то голова закружилась…
Я вскипятила в чугунке воды, бросила в него пару веточек мяты.
В глиняную мисочку покрошила корочки от ломтика хлеба, залила
горячим настоем:
– Поешь немного, потом поспишь, я еще такую кашу сделаю. Ну,
как эта горяченькая тюря?
– Съедобная, мама, ты сама‑то хлебца поешь.
– Поем, поем. Завтра Рахимов остальное отоварит, так что экономить хлебушек не будем, но тебе пока достаточно.
А часам к девяти пришел голубоглазый, похожий на отца, Абдулка:
– Салям, здравствуй, апа! Вот, вари шурпу с токмагом. Так мама
сказала, – поставил корзинку на лавку около стола. – Ты из корзинки все выкладывай. Корзинка мне шибко нужна. С папой пойдем
на Усолку рыбу ловить. Мама шурпы рыбной захотела. Мы в корзинку рыбу будем складывать. С крючка и в корзинку – оп! Там рыбка
не испортится, корзинку в речку опустим.
– Так рыба в речку выпрыгнет и уплывет от вас подальше, – подала голос Валя.
– Не-е-е! Не выпрыгнет. Мы корзинку платком укроем и веревочкой обвяжем. У рыбы рук нет, ей нечем узелок развязать.
– Все‑то ты, Абдулка, знаешь.
– Знаю. Я умный.
Валя тихонько рассмеялась.
– И кто же тебе сказал, что ты умный?
– Ата – папа! Он всегда правду говорит. Я, как папа, умный, очень
умный! – с гордостью заявил Абдулла. – Не веришь?
– Милый мальчик! Кто же в этом сомневается? Твой папа умный
и очень добрый, честный человек, – дрогнувшим голосом сказала я,
выкладывая содержимое корзинки.
262

А там по теперешним временам оказалось богатство сказочное!
Большой кусок мяса с косточкой, миска с токмагом (домашней
лапшой), десяток куриных яиц, с полфунта желтого, домашнего,
сливочного масла, пара катышков сухого домашнего сыра, плошка
с застывшим говяжьим жиром, бутылка молока и стаканчик янтарного меда. По базарным ценам все стоило не одни часики. А нам это
многодетная семья все дала, подарила просто так, за спасибо. У них
богатства не через край, излишков нет. Работающий в семье только
Рахимов. «Помощник» у него восьмилетний Абдулка, а остальные
ребятишки – малышня: Рашиду – шесть лет, Алибеку – четыре года.
Жена беременная, ее беречь надо. Ходит по двору вперевалочку,
животик оберегает. Очень хочет родить мужу дочку. Дай их Аллах,
чтобы так и случилось.
Возвращая пустую корзинку Абдулке, я с волнением говорила:
– Спасибо тебе, что корзинку принес, а маме и папе передай наш
низкий поклон и благодарность за такие замечательные продукты.
Сейчас буду шурпу-бульон варить и Валю кормить.
– Ты и сама, апа, не забудь этого бульона поесть-попить. А то,
не дай Аллах, упадешь где‑нибудь, не встанешь, что тогда твоя кызымка Валя одна делать будет? Как жить одна станет? К ней кырдыксмерть придет. Ты этого хочешь? – по-взрослому рассуждал восьмилетний мальчишечка. – Не хочешь! Вот и сама ашау – кушай.
Абдулка прихватил пустую корзинку и уже на пороге закончил
свои «указания»:
– Я побежал. До свидания вам обоим. С рыбалки я Вале принесу
самую большую рыбу, какую только поймаю. Ты, апа, рыбную шурпу
сваришь. Валя поест и снова станет веселой. Петь в огороде будет так,
что и в нашем дворе услышим. Якши?
Абдулка сдержал свое обещание. Утром принес на кукане не одну
рыбку, а несколько окуньков и плотвичек.
263

– Ата тоже захотел на шурпу рыбкой поделиться. Но самая большая – моя.
Я почистила рыбу, бросила в чугунок с кипящей соленой водой.
Получился ароматный вкусный суп – ушица. Абдулкину рыбку я запекла на угольках для Вали. Велела всю съесть. Но она заупрямилась,
говорила, что такую вкуснятину не станет есть одна. Пришлось мне
похрустеть хвостиком и головкой запеченной рыбки.
Рыбки Абдулки, корзинка Рахимова, хлеб, полученный на все талоны, помогли. Моя девочка постепенно набиралась силенок и возвращалась к жизни. Шефство над Валей взяла Марфа Ивановна. Она каждое
утро приносила ей кружку парного коровьего молока. Покупала у соседки, у которой брала для себя литр–полтора молока. Собственную
коровушку Марфа Ивановна не держала, мол, одной она ни к чему –
хлопотно. Мало того, что приносила молоко, так она еще и следила,
чтобы Валя выпила его полностью. И как Алька ни хитрила, как ни отнекивалась, приходилось выпивать все молоко, а не отливать, чтобы
заправить им затирушку или забелить травяной чай. Ивановну не обманешь! Следит строго, покрикивает, уму-разуму учит.
– Эко, что удумала – молоком делиться, в чугунок отливать. Тебе
велено все выпить, так и пей до капли. Твоему Мурзику хватит и сполоснутой водички. Барин нашелся, валяется вверх лапками, пузешко на солнышке греет, – по-доброму ворчала Ивановна, – Не лежи,
не мурлычь, ступай мышек ловить, лежебока.
Брала у Вали кружку, заглядывала в нее:
– Ох, добрая ты душа, девонька. Хоть три капли, а оставила этому
обормоту хвостатому.
Валя оправдывалась:
– Бабуленька Ивановна, это нечаянно получилось, – и обе посмеялись: Валя еще не в полный голос, а Ивановна басовито и отдала команду:
264

– Все, попили, посмеялись, а сейчас на бочок и спать, набираться
сил. Окрепнешь – мамке помогать станешь. Вам вон сколько еще земли копать. Не дай бог, Мария свалится с ног, как жить‑то без мамки
станешь? Что отцу скажешь, когда он с войны вернется? Не убережешь мамку, сама, как червяк капустный, загинешь. Вы должны обе
друг за дружку держаться, да так, чтобы ничто вас не оторвало, не потащило в разные стороны. Вместе и быструю реку сподручнее переплыть. А жизнь наша человеческая коварнее любой реки и моря-окияна. Так что спи, дитятко, спи. Во сне человек и растет, и отдыхает,
и силы накапливает. Спи.
Что бы я делала без добрых людей, без их помощи, без этого хорошего, сердечного отношения? До земли кланяюсь им. За все, что они
для нас с Валей делают, за то, что помогли окрепнуть моей девочке.
И в нашей убогой избушке опять зазвенел веселый колокольчик дочкиного голоса. Вернулась жизнь, вернулась надежда, что все у нас
наладится, что все будет «Якши!», как говорит Рахимов и повторяет
его сынишка Абдулка. Спасибо вам, добрые люди, спасибо.
Будем жить дальше. Радоваться тому, что наш труд на земле дал
хорошие восходы. Уже попробовали свою редиску. У подслеповатого
окошка поворачивает свою зеленую шляпку подсолнух. Будут семечки, можно будет и ложку-вторую масла нажать. С хлебушком пожевать, картошечку заправить.
Морковка и свеколка красивыми рядочками на грядке красуются.
А вдоль тропинки от калитки зеленеют бархатцы – чернобривцы. Зацветут оранжево-коричневыми розеточками, глаз не отвести. Словно привет с Украины шлют.
У нас даже дыньки усики пустили. А госпожа тыква плети на соседский заборчик повесила, желтыми цветами изукрасилась.
Марфа Ивановна хвалит нас с Валей за трудолюбие и ругательски
ругает Глафирку, что зачастила со своими визитами.
265

Пусть приезжает и убедится, что земля ее огорода плодородна,
что во дворе порядок. Может, научится сама трудиться и не станет
порхать по чужим кроватям.
Отдала ей квартирную плату за месяц, не хочу быть должницей.
А денежки нам с Валей очень нужны. Пообносились.

266

Дорогой мой папа, здравствуй!
Как же я давно не писала тебе, не разговаривала с тобой.
Извини меня за молчание. Так сложилось, что не могла
я писать тебе, даже ходила с трудом – кружилась голова,
ноги дрожали и не хотели слушаться – подгибались, не держали
меня. Я с трудом вставала с постели или с табуретки.
Мама очень испугалась, а мне почему‑то было безразлично,
что со мной происходит. Жила как в тумане. Хотелось лежать
и спать, спать, спать...
Не волнуйся, сейчас со мной все в порядке, все в норме.
Приступила к своим обязанностям: управляюсь с домашними
делами, «воюю» с мяукающим и мекающим хозяйством,
обихаживаю огород.
Тогда я обессилела от недоедания, от переутомления.
Без помощи добрых людей – соседей, знакомых, дяди Ибрагима
(Рахимова) вряд ли я выкарабкалась бы из этой напасти. Они,
как могли, поддерживали нас, хотя и сами не роскошествуют.
Дядя Ибрагим бывший фронтовик. На войне всякого
насмотрелся, но не очерствел душой. Он молчаливый,
но отзывчивый. Дал корзину продуктов, вкус которых мы
с мамой давно забыли. Питание наше улучшилось и силы
стали постепенно возвращаться. Мы с мамой готовы к новым
трудовым подвигам. Так мама говорит.
И еще, папочка, прошу у тебя прощения за то, что не уберегли
твоего подарка – все‑таки продали наручные золотые часики.
Берегли, потому что это память о тебе. Но продать пришлось.
На вырученные деньги подкупаем понемногу продукты: мясо,

НЕОТПРАВЛЕННЫЕ ПИСЬМА

Июль 1943 год

гречневую крупу, кусочек сливочного маслица и стакан-другой пшеничной
муки. Это такая поддержка! Супчики получаются вкусные и полезные
и мы становимся все сильнее и работоспособнее. Уж очень мы с мамой
отощали на жиденькой затирушке и травяных лепешках. Могли
и не дождаться ни конца войны, ни твоего приезда к нам. А теперь,
покупая понемножку нормальные продукты, все у нас наладится.
Конечно, произойдет это не завтра, а тогда, когда найдешься ты
и приедешь к нам. Все в нашей семье будет замечательно: нормальное
жилье, вкусная еда, красивая одежда и золотые украшения (без которых
вполне можно обойтись – жизнь и здоровье дороже всего!) и главное –
рядом с нами будешь ты!
Ведь так? Верно говорю, папа?
Все, заканчиваю разговор о голодных обмороках и бессилии. У нас
все нормально, все в порядке. Костлявую даму с косой в нашу избушку
не пустим. Пусть она гитлеровцев косит! А мы будем жить-поживать
да добра наживать. Ну не жизнь, а сказка распрекрасная!
Давай поговорим о хорошем. О чем? О том, что я успешно
закончила восьмой класс и теперь я ученица девятого. Экзамены
сдала на «отлично», только по физике получила отметку «хорошо».
Повезло – вытащила билет с вопросами, ответы на которые я знала,
«отбарабанила» так, что физичка удивилась и не то похвалила,
не то упрекнула, сказав: «Вот видишь, а ты говорила, что физика
с твоей головой не дружит!» На что я ей радостно ответила: «Все
течет, все изменяется – голова с физикой подружилась!» Теперь
у нас каникулы. Но вместе со всеми хожу на прополку проса. За нами
закрепили порядочную делянку этой низкорослой культуры. При посеве
проса оказалось, что его семена с большой примесью семян ненужных
растений. Они и поспешили взойти, начали буйно расти. Васильки
синеют так, что метелочки проса не видны. Красиво, но вредно!
Вот эту вредную красоту выпалываем, вырываем с корнем. Домой
268

возвращаемся с громадными букетами васильков и, как лесные феи,
с синими веночками на головах. Вот объясни мне, папа, почему красота
такая коварная? Так и с людьми часто происходит. Посмотришь –
внешность хоть картинку пиши, а поговоришь, послушаешь – бурьян,
мусор, пустота и чушь беспросветная. Действительно: не все золотце,
что блестит!
А вот наша школьная библиотекарь, Анна Егоровна, внешне
неброская, даже неприметная, с тихим голосом. Но когда она
что‑то рассказывает – заслушаешься. Сколько же она интересного
знает, какая у нее память! Не библиотекарь, а ходячая энциклопедия,
справочник многотомный!
Я тебе в прошлом письме обещала рассказать о ней поподробнее.
Согласен выслушать мое многословие?
Давным-давно ее прадеды-деды поселились неподалеку от соленых
ключей рядом с деревенькой Попов Камень (правда, смешное название?).
Варили соль. Продавали ее купцам, а те возили соль на Жигулеву
пристань; грузилась соль на ладьи да возы и уплывала, развозилась
в дальние уголки России. Трудом да деловой хваткой нажили
состояние-капитал. А когда в богатой башкирской земле обнаружилась
медь, появились промышленники, которые построили медеплавильный
завод (может, просто заводик, время‑то было давнее). Деревенька
разрасталась за счет пришлого люда и постепенно доросла до поселка
с названием Богоявленское. В 1924 году несоответствующее новому
времени название убрали и стал поселок Красноусольский. Но жители
называют его по‑своему – Красноусольск, отбрасывают окончание
«-ий». Иногда для краткости называют Усолкой. Так называется
река, что протекает около поселка, иногда даже на окраину забегает.
Вода в реке необычная: местами пресная, местами солоноватая, даже
с запахом не то серы, не то хлорки. Пресная – пригодна для питья,
269

полива, стирки, а с запашком может служить как дезинфицирующая:
блохи дохнут, а с ними и разные вредоносные микробы. Вот какая река
образовалась! Здесь, в поселке жили-поживали родители Анны Егоровны,
здесь она и на свет появилась.
О своем детстве, юности и взрослении Анна Егоровна не очень
распространяется, мол, что было, то было, быльем поросло. Живет
она, как живет большинство красноусольцев: в своем доме с печным
отоплением, на зарплату советского служащего. Наверное, могла бы она
преподавать историю в старших классах, но почему‑то предпочитает
тихую работу библиотекаря.
Почему так получилось, она не рассказывает, а я не расспрашиваю.
По правде сказать, меня это не очень интересует. Мне достаточно
того, что бываю в доме Анны Егоровны, она меня нередко приглашает
в гости, и мы беседуем (вернее, я слушаю), чаевничаем за столом
с красивой скатертью, пузатым тульским самоварчиком (на нем
имеется штамп или клеймо тульского завода с датой изготовления –
1853 г.), с набором чайной посуды из тонкого фарфора. Я побаиваюсь
пользоваться маленькими расписными чашечками, вдруг уроню. Анна
Егоровна смеется, подшучивает над моими страхами. Я не обижаюсь.
Мне у нее хорошо, уютно.
Порой кажется, что я в музее прошлого века или в гостях
у дореволюционной дамы, так у Анны Егоровны необычно, хорошей
стариной отдает. У нее и домик отличается от поселковых строений:
изукрашен кружевом деревянной резьбы. Они и на наличниках,
и у крыльца, и по низу крыши. А наверху крыши «ветроуказатель» –
жестяной петух, как живой, по ветру поворачивается, только
не кукарекает.
В небольших комнатах чисто, все на своих местах. Разбрасывать
и мусорить некому – детей нет, мужа нет. За хозяина – рыжий,
270

нагловатый котяра. Это «определитель» друзей Анны Егоровны:
к кому кот ластится и мурлыкает при первом посещении, тот
может рассчитывать на доброе отношение хозяйки. А если фыркает,
не позволяет себя погладить, уходит из комнаты – человеку заказана
дорога в дом Анны Егоровны!
Мне повезло, с этим рыжим индикатором все сложилось наилучшим
образом. Он встречает меня у порога и его толстая усатая мордаха
словно улыбается – зеленые глаза вприщурку, ушки торчком и такое
громкое мурлыканье, что впору и мне замурлыкать в ответ.
Ладно, папка, прекращаю разговор про кота, кот, он и остается
котом, даже если зовут его Сократ. Вот какое имечко выбрала Анна
Егоровна этой хитрой скотинке.
У Анны Егоровны много безделушек – фарфоровых, стеклянных,
из уральских самоцветов. Она ими дорожит, ведь это память ее детства
и юности, той далекой жизни... В комнате, которая напоминает
кабинет или маленькую библиотеку, много фотографий в добротных рамках
под стеклом. На наш мир смотрят усатые мужчины при галстуках
разного фасона, дамы в длинных платьях с кружевными воротничками
и накидками, с длинными рядами жемчужных бус на шее – это родители,
родственники, компаньоны, друзья давно минувших дней.
Больше всего меня интересуют не подушечки, вышитые и расшитые
гарусом и бисером, не узорчатые салфетки, а книги. Их множество –
в застекленных шкафах, на полках, лежащих стопочкой на письменном
столе с уймой ящичков. Вот это богатство! Среди старинных книг
есть даже поистине ценные копии исторических документов. Например,
переписка ногайского хана Уруса с царем Федором. Представляешь
дату – 1586 год! Хан возмущался, что царь хочет «ставить города:
на Уфе, на Урвене, да на Самаре, да белой Волжке. А те места твои
деды и отцы владели ли? Поставили же города для лиха, а не дружбы...»
271

А, каково? Вот это старина! Города-крепости построены в 1574 году,
частично в 1586 году. Что же ответил посольский приказ хану? Ясное
дело, мол, все построено «для защиты от сибирского царя Кучума».
Хан ратовал за дружбу. Это на словах, а в действительности вместе
с Кучумом сжег Табынский городок, имущество горожан разграбил,
монахов разогнал. Вот она, дружба захватчиков!
Хранится у Анны Егоровны копия выписки из древнего документа
о том, как сразу после основания Уфы в 1574 году послал Иван Нагой
экспедицию казаков вверх по реке Белой в неведомую страну КараТабынский ряд. Казаки наткнулись на странный приток реки Белой
с солоноватой и тяжелой водой. Нашли соленые ключи. Взяли из них
пробу, это по‑нашему так говорится, а в том старинном документе
сказано, что набрали бочонок воды из тех ключей и доложили воеводе,
что этот соленый рассол можно ведрами черпать и варить соль,
поскольку рядом растет большой березовый лес. Вот когда зародился
поселок, где мы сейчас с мамой живем.
Мне у Анны Егоровны интересно. Она позволяет листать журналы,
изданные до революции. В них много интересных советов хозяйкам,
есть и рецепты приготовления блюд повседневных и праздничных.
Я даже некоторые из них записала в свою книжечку, вернее, в книжку
Мусы Джалиля. Конечно, пока не для готовки, а для интереса. Ведь
не навсегда мы поселились в Башкирии в Глафириной халупе. Настанут
хорошие мирные дни. Жизнь наладится, потому что война закончится.
А что может быть лучше и надежнее мира? Только мир, спокойствие
и ты. Без тебя мы с мамой не представляем своей дальнейшей жизни.
Так что, дорогой папочка, береги себя.
Вот написала «береги себя», а ведь мы не знаем, где ты
и что с тобой. Надеемся и только надеемся, что у тебя все нормально.
А что в действительности – нам неведомо. Может, тебя уже нет
272

на белом свете; может, ты в фашистском плену оказался; может,
тяжело болеешь. Ведь если бы у тебя все было в порядке, то, конечно,
ты сообщил бы своей маме, моей бабушке. Значит, у тебя все плохо,
очень плохо...
Все, папочка, заканчиваю это письмо, а то допишусь-додумаюсь
неведомо до чего. Тебя расстрою и сама разревусь. Этого делать
не следует. Буду считать, что у тебя все нормально, что ты жив.
Так что, папка, живи, живи, живи!
Пусть это заклинание поможет тебе, спасет от беды, если она
неподалеку от тебя. Пусть эта беда уйдет далеко-далеко и не коснется,
не заденет тебя. Мы с мамой ждем тебя и будем ждать столько,
сколько потребуется для нашей встречи.
Живи, слышишь, папочка, живи! Живи наперекор всему!
До следующего письма, до следующего разговора.
Твоя дочь – Тинка, все еще хворостинка, но значительно подросшая.
P. S. А о том, как справляемся с делами огородными, что растет
и как растет, расскажу в ближайшие дни. Ведь я на каникулах и времени
свободного у меня побольше, чем в учебные дни. И дома я чаще весь день
одна. Мама уходит на работу ранним утром, возвращается поздно.
Часто работает по две смены. За сверхурочные платят вдвойне. Мама
хватается за любую работу, чтобы денежек побольше заработать,
чтобы из тряпочек что‑то прикупить.
Ох, папа, папа! Видел бы ты, в чем мы с мамой ходим...

273

Папа, здравствуй!
Закончила готовить обед, накормила свое хвостатое хозяйство,
отдыхаю и любуюсь нашим огородом. А мы ведь с мамой справились
и с копкой, и с посадкой! Все растет так, как и положено у хороших
хозяев. Уже пробовали первую редиску и даже несколько молоденьких
огурчиков схрумкали. До чего же они оказались вкусными! Наверное,
потому, что свои.
Мама на работе, но не на заводе. На этот раз ее бригаду «бросили»
на сельскохозяйственные работы. При заводе есть подсобное хозяйство
с посевами. Закрепленные за ними люди не справляются с работой,
им на помощь посылают заводчан, не задействованных на основном
производстве. Мама ни от какой работы не отказывается, нам
нужны деньги, которых постоянно не хватает. Правда, мы экономим
на всем, но все равно денежки что‑то не очень накапливаются. А мы
ведь запланировали переезд на Украину, так что затраты предстоят
большие. Надеемся, что все у нас с мамой получится
Полевые работы оплачиваются хорошо. Чтобы побыстрее справиться
с выделенным участком, я помогаю маме на прополке зерновых. Вдвоем
работать веселее и быстрее.
Вот вчера закончили работу где‑то часам к трем. Старший
бригадир – довольно въедливая тетенька все замерила и осмотрела,
результаты записала в свой блокнот, а маму похвалила. Определила
для работы новый участок, на этот раз овощной и разрешила отдыхать
до завтрашнего дня, то есть до сегодняшнего. А вчера после работы в поле
мы с мамой решили отдохнуть по‑настоящему. Пошли в ближайший лес
к небольшому озерку. Красота необыкновенная: кувшинки, тростник
с коричневыми бархатными свечечками; берег отлогий с мягкой зеленой
травкой. Тишина! А запах цветущей липы такой, что хочется собирать
его пригоршнями, складывать в сумку про запас и дышать, дышать!
274

Вода в озерце теплая-теплая, так что мы смыли пыль, поплескались
и поплавали: я – недалеко от бережка, а мама – на середину озерца
заплыла. Она хорошо плавает. Ты это знаешь. Помнишь ее заплывы
на Горыни, когда жили на Лучицкой заставе? Там часть границы
проходила посреди реки: одна половина наша, советская, вторая –
польская. Я стояла на берегу и очень боялась, что мама заплывет
на территорию Польши, стояла и кричала: «Мама, возвращайся, ты
уже в Польшу заплыла! Возвращайся, плыви к нашему берегу!»
Здесь, на лесном озерце, никакой границы – плавай хоть вдоль,
хоть поперек. Но я, стоя на берегу, волновалась и кричала маме:
«Не заплывай на середину – там может быть омут. Затянет,
не выплывешь, утонешь. Плыви к берегу»!
Мама смеялась над моими страхами. Как нам хорошо было вдвоем
в этом лесу, у этого лесного озерца!
Свою рабочую одежду (а она у нас и повседневная!) прополоскали
в озерной воде, хорошенько отжали и развесили на кустиках для просушки.
Уселись в тенечке и принялись за заслуженный обед. И хотя «меню»
было обычным: отварная картошка с огурчиками и хлебушек с водичкой
(конечно, не озерной, а прихваченной из дома), все казалось очень-очень
вкусным. На аппетит мы с мамой не жалуемся, печалимся, когда
продукты заканчиваются. Но теперь в этом отношении полегчало:
подкармливаемся с огорода и на базаре понемножку покупаем необходимое.
А огород у нас прекрасный! Все растет, как на дрожжах. Воды
для полива не жалеем. Я тебе уже говорила – река близко, так что поим
овощи досыта.
Но огорчают участившиеся приезды хозяйки избушки. Усмотрела
Графирушка, что на ее огороде не бурьян растет, а овощи кудрявятся,
кустики картошки цветом радуют. Знаешь, папа, действительно
на нашем огороде все красиво расположено, каждая овощинка на своем
275

месте, там, где ей лучше растется: кто солнышко любит, кому
в тенечке лучше! Ну, а хозяйка не просто так приезжает, учиняет
ревизионный осмотр всему растущему, стала голос повышать, пытается
командовать. До смешного доходит. У нас с мамой даже стишки
сложились по поводу ее приездов:
Прикатила к нам Глафира
В бричке одноконной.
Обежала все вокруг
Мышкою проворной.
Все не так, все не по ней:
Привязать негде коней;
Очень узкая дорожка,
Кривоват забор немножко,
И калиточка скрипит.
Почему скворец сидит?
Подняла глаза повыше:
Почему коза на крыше?
Мы плечами пожимали,
Улыбались и молчали.
А коза сказала: «М-э-э!
Здесь прекрасно очень мн-е-е,
Здесь стою и отдыха-а-ю,
Кто мешает – забода-а-ю!»
Приказала: «Козу снять!»
И забегала опять.
Осмотрела огород:
Что растет и как растет.
И ворчала, и бурчала,
276

Недовольною была:
Что фасоль плохо цвела;
Огурцы совсем малы;
Помидоры не красны
И морковка – мышкин хвост!
И подсолнух не подрос;
Кочаны не завязались.
Мы в стороночке топтались.
Не созрело? Не поспело?
Не пришла еще пора.
Вот такие, мол, дела.
Но Глафира продолжала,
Начинала все сначала,
Нам ревизию чинить,
Уму-разуму учить.
Долго это продолжалось,
Но Ивановна вмешалась:
– Кыш! Пошла отсель, шалава!
Ты бы людям не мешала,
А сказала бы «спасибо»,
Что сейчас все здесь красиво.
Кыш, лентяйка! Уезжай,
Не созрел твой урожай!
Испугалася Глафира,
Села в бричку, укатила.
Так спешила, так спешила,
Что мешки свои забыла.
Знать, еще вернется,
Все опять начнется!
277

И придется Марфу звать,
Чтоб пришла нас выручать!
Вот до чего Глафира нам надоела, что мы с мамой в «рифмы»
ударились.
Следующий ее приезд за «податью» тоже оказался безрезультатным.
Действительно, Марфа Ивановна, как увидела Глафиру, снующую
между грядок, сразу пришла в наш двор. Без вступления начала
стыдить Глафиру:
– Совести у тебя, Глафира, нет, обирать Марию с девчонкой!
Они по ночам огород копали, на коленках ползают, травинки сорные
выбирают, каждый кустик картошки чуть ли не руками огребают.
А ты на чужой бричке приехала, хозяйку из себя строишь. Какая
ты хозяйка? Пустеха непросыпная! Сруб сожгла, крышу сарая в печь
отправила, на огороде бурьян по пояс стоял. Ты Марии должна
платить, а не она тебе. Последние деньги у нее забираешь за свою
халупу кособокую. И вообще...
Глафира не стала слушать, что под «вообще» подразумевала
Ивановна, а, подобрав вожжи, уехала ни с чем.
В нашем огороде дети не шкодничают, хотя у других рвут огурцы,
дергают морковку. Ведь чужое для ребятни и вкуснее, и слаще.
Не хулиганят в отношении нас с мамой и подростки. Соседи уважают
маму за ее трудолюбие и честность. Как нам ни было тяжко, мама
ни у кого ничего не взяла, то есть не украла. Вороватых людей
презирают. На ворованном счастья не построишь.
Ох, и большущие письма у меня получаются. Мне так хочется обо
всем с тобой поговорить. Вот и говорю... А вестей от тебя и о тебе
как не было, так и нет до сих пор. Время летит, листает дни,
месяцы и годы. Подумать только – кончается июль 1943 года. Это же
278

сколько времени прошло, как уехали, вернее, бежали из Литвы? Думали,
что не выживем. Но живем, даже шутим иногда, стишки и частушки
сочиняем. С мамой друг от друга тайком записи делаем: я с тобой
переписываюсь, мама тоже что‑то в тетрадку да на листочках
записывает, куда‑то их прячет. Я поисков не учиняю, не подсматриваю.
Так и образовалась у нас тайна друг от друга...
Думаю, что со временем все прояснится. И, может быть, наши
записи прочтешь ты, когда найдешь нас, когда приедешь к нам.
Как же мы с мамой этого ждем. Ты ведь тоже хочешь увидеть нас?
Папа, папа, я стала очень тревожиться о тебе...
Может, я взрослею и перестаю верить в чудеса, тем более, в чудеса
на войне?
Все, нужно заканчивать письмо. И все равно, как всегда, я говорю
тебе: «Живи, папа, живи!» Пусть по‑прежнему летит мой оберег через
расстояния и время, оградит тебя от смерти, хоть немного поможет тебе,
если ты в опасности, если рядом с тобой беда... Держись, живи, надейся.
Твоя любящая дочь Валентина.

279

У КАЖ ДОГО СВОЯ СУДЬБА-ДОЛЯ

У каждого человека жизнь складывается по‑своему, так,
как судьбой определено. А ее, судьбишку, ни пешком не обойти, ни на конях резвых не объехать, ни на самолете не облететь. Судьба – судьбой, но у каждого есть свой внутренний
стержень, нравственное содержание, которое определяет
сущность человека, его характер, его поведение, доброту, трудолюбие, честность, смелость или злобу, коварство, шкурничество, лживость, трусость.
Все это особенно высвечивается в нынешнее трудное воен
ное время. Не нужно быть специалистом-психологом, чтобы
определить нравственность Глафиры или «отпускников»,
что уже вторую неделю отдыхают по соседству с нами. Они
сняли комнату в большом доме Нади Кулагиной. По утрам
ходят к реке поплескаться в прохладной водичке, к вечеру –
прогулка в лес. Благо, все это рядом с нашей улицей – окраиной поселка.
Нашим законодательством предусмотрен отпуск каждому
работающему независимо от его специальности, профессии
и занимаемого положения в обществе. А какой отпуск может
быть сейчас, когда страна в огне, когда не хватает рабочих рук
на производстве, в сельском хозяйстве. Везде нехватка рабочей силы. Наш небольшой городок-поселок не исключение,
хотя за счет эвакуированных пополнился не одной сотней
жителей. Пацаны наравне со взрослыми по полной смене
работают, по две–три нормы выдают. Школьники по выходным, не говоря уже о каникулах, трудятся кто на заводском
подсобном хозяйстве, кто в цехах на подхвате у мастеров-стеклодувов. А тут «курортники» объявились: мужик-пузанок
и с ним молодая, ухоженная красотка! Откуда они и почему,
за какие такие трудовые заслуги отпуск получили?

О них на днях рассказала соседка Надежда. Она принесла нам полстаканчика сгущенки, небольшой кулечек сахарного песка и два кружочка копченой колбаски. Сделала это не только для того, чтобы мы
угостились давным-давно забытым, ей хотелось чуточку посудачить
о своих временных квартирантах, которые щедро заплатили за съемную комнату.
Они из Стерлитамака, служащие, наверное, им доступны дефицитные продукты, потому что помимо денег они дали несколько банок сгущенного молока и мясной тушенки, пару килограммов риса,
пшеничной муки и сахара, несколько кругов копченой колбасы. В общем, щедро уплатили.
Толстячок, Михаил Семенович, говорит, что жены у него нет:
не то на Украине осталась, не то умерла. Врет, конечно. На одинокого
вдовца он не похож. Рубашки, майки чисто выстираны, все пуговицы на месте, хорошо пришиты; запас выглаженных носовых платков
сложен в пакет. Носки тоже в порядке – попарно упакованы. Чувствуется женская аккуратность и забота.
Ляля – Оля – его подруга. По словам Надежды, эта дамочка не станет следить за гардеробом «друга». Не той она породы: спит подолгу,
ножки на солнышке вытягивает, чтобы загорели, на бережку речки нежится, в водичке на мелководье плещется. В смущение своим
купальником вводит подростков и мужиков-инвалидов, освобожденных по болезни от фронта. Они специально приходят на крутой берег, чтобы посмотреть, как Ляля водные процедуры принимает, а Миша-«пузан» махровым полотенцем ей спинку вытирает
и не только спинку…
Водные процедуры «отдыхающие» несколько подсократили после того, как Марфа Ивановна, придя на речку за водой, сказала им,
вернее, велела, чтобы воду не поганили, а женихаться и плескаться
шли бы за крутой яр или в дом. Не срамились бы своей «любовью»,
281

какие-никакие, а все‑таки люди, хоть и поганенькие, но к роду людскому относятся.
Однако, ни Миша-пузан, ни Оля-Ляля поганенькими себя не считали и несвоевременный отпуск угрызения совести и смущения
у них не вызывал. Они продолжали радостно отдыхать. Правда, купаться-плескаться уходили теперь подальше. Это весьма огорчило
«зрителей», когда и где еще увидишь такой спектакль с раздеванием-одеванием? К крутому яру по бережку не находишься, хворости
не позволяют.
А Пузану и Лялечке место за Крутояром, видимо, понравилось.
Там река делала поворот, уходила в тихую заводь, а потом убегала
в лес. Красивое место.
Все‑таки в стародавние времена люди знали, где селиться, где обживать дикую природу. Так, наверное, и с Красноусольском случилось. Поселок иногда старожилы Усолкой называют. Отчасти и потому, что неподалеку полным-полно соленых родничков: и малых, и побольше, и с крепким солевым вкусом, и послабее, да и речка с «фокусом»: часть воды в ней солоноватая, почти непригодная для питья
и полива, а есть с чистой пресной водой. Нашей улице повезло – неширокая речушка дарит вполне нормальную воду, берем и для питья,
и для стирки, и для полива. Там и рыбешка кое‑какая водится.
В Башкирии зимы морозные, а в лесу растет много липы. Во время
цветения духмяный липовый аромат доносится и до нашего особняка-избушки. Лес рядом. Перейдешь брод, пройдешь луговину – и вот
он, лес-урман, богатый, щедрый на землянику, дикую клубнику, ягоду-чернику. В нем полным-полно рябины и калины, есть орешник,
не ленись – рви, собирай грибы, заготавливай целебный чай – душицу, мяту, зверобой можно нести охапками.
В мои нечастые выходные и отгулы мы с Валей ходим в наш
урман. Одной ходить туда Вале не разрешаю. Заблудиться она
282

не заблудится – ориентир река, ее течение всегда выведет к поселку,
но можно встретиться с волками или кабанами-секачами. Их расплодилось много, отстрел не ведется. Некому этим заниматься.
Охотники‑то теперь снайперы Красной Армии. Метко отстреливают
двуногое зверье – гитлеровцев. Судя по радиосводкам, делают это
весьма успешно. Не без их участия фронт движется на запад. Это радует и на душе не так тяжко, как было в первые недели 1941 года.
Мои выходные Валя обожает. Мы не только ходим в лес за его
дарами и за сушняком для печки. Мы можем не спеша поговорить
друг с другом, а то и просто молча рядышком посидеть на завалинке, а в пасмурные дни побыть в избушке, натопленной, вымытой,
с широкой дощатой кроватью, оставленной Глафирой. Она живет
с мельником в его хорошем доме с настоящей городской мебелью,
о чем Глафира постоянно говорит, да с такой гордостью, словно это
она и дом построила, и мебель закупила, а не стала очередной «полюбовницей» вдовца. Выбор у мужиков-тыловиков в это горестное
время большой. Сплошь да рядом одинокие молодые женщины. Им
тепла и ласки мужской не хватает, хоть на время хотят забыться.
Ну, это к Глафире не относится. Пустая бабенка, как говорит Марфа Ивановна, – шалава. Ей, многолетней соседке Глафиры, виднее:
шалава баба или дура бесталанная. Глафиру не осуждаю. Пусть живет
своей жизнью. У меня своих забот сверх головы. И радости у меня
иные – простые житейские. Вот и в сегодняшний выходной день будет у нас с доченькой «праздничный» обед. Его готовит Валя. Научилась ловко управляться с ухватами, чугунками да плошками. Старается из скудноватых запасов приготовить что‑то «выдающееся». А выдающееся – это суп-затируха погуще да пара еще недозревших картофелин с огурцами. За ними она и отправилась в огород. Выберет
подходящие: часть съедим за «праздничным» обедом, часть пойдет
на засол. Соляной раствор у нас есть. Недавно сходили к солевому
283

родничку. Соли в чистом виде как таковой у нас нет. На базаре она
стоит дорого, нам не по карману, а в магазины ее на моей памяти
ни разу не завозили. А без соли никуда: травяной супец и травяная
«запеканка» съедобны только хорошо посоленные. Так что приспособились: готовим еду на соляном растворе. Соседи дают ведра и коромысло, и мы с моей Алечкой-Валечкой топаем к родничкам за два
километра от поселка. Туда идем быстро, налегке, а обратно шествуем с остановками да вперевалочку, чтобы соленая водичка не раплескалась. Вале даю ведра поменьше или наливаю неполные. Ведь она
совсем еще девчоночка, в таком возрасте вредно тяжести носить. Она
возмущается, но подчиняется. Конечно, хорошо бы наварить соли
на месте. Так поступают местные жители. Разжигают костры и на железных листах-противнях выпаривают соляной раствор. Получается
поваренная соль. Ее, в основном, и продают стаканами на базаре.
Заниматься солеварением мы не можем. Требуются и дрова, и время. Поэтому пользуемся «жидкой» солью. Дома на жестянке выпарим
немного рассола, чтобы картошечку в соль помакать или кусочек
хлебушка присолить да со свежим огурчиком схрумкать. На варево
и «блинчики» травяные соленая водичка идет. Приспосабливаемся.
Чему только не научились! Пекли лепешки из подмороженной картошки, подобранной на колхозном поле, варили кисель из сахарной
свеклы, натертой на самодельной терке, и «варенье» из той же сахарной свеклы с черемуховой «мукой»; черемухи здесь растет много.
А «курортники» готовят иные обеды, от запаха слюнки текут. Валя
уходит в конец огорода или зажигает костерчик из сухой травы, чтобы дыму побольше было и не так остро пахло мясом и сдобой. После
обеда эти труженики отдыхают на подстилочке, в тени дома. Дворыогороды наши рядом. Хочешь не хочешь, а все видно и хорошо слышно. Сегодня Лялечка голоском капризного дитяти прощебетала:
– Мишуня, хочу свежих огурчиков молоденьких, с пупырышками.
284

– Лялечка, они еще не выросли. Я проверил все грядки на огороде. Там только желтые цветочки и завязь в один сантиметр. Несъедобные они. Но твое желание, радость моя, для меня закон. Сейчас будут
у тебя огурчики.
Мишуня окликнул Валю и попросил, чтобы она подала через плетень пару маленьких огурцов для Лялечки. Валя продолжала аккуратно раздвигать огуречные плети и не спеша срывать подросшие
огурцы на обед и для засолки, словно не слышала его просьбу. Даже
спиной к пузану повернулась. Но поскольку Мишуня обещал своей
радости принести ранних огурчиков, то подошел к межевому плетню. И поинтересовался, не глухая ли девочка, ведь к ней обращаются, мол, воспитанные люди спиной не поворачиваются, когда с ними
разговаривают.
Валя обернулась и, глядя в лицо улыбающегося пузана, громко
спросила, почему дядя до сего времени не на фронте и даже не на работе, а отдыхает в тенечке да еще свеженьких огурчиков желает?
Мишуня перестал улыбаться, заморгал и… стал оправдываться:
говорил, что он больной, что у него больничный лист, имеются соответствующие справки и документы.
– Какой же вы больной, если тетю от дома до речки на руках несете? Что она, легче винтовки или автомата? Трус вы, дядя, и дезертир!
И ваша тетя Ляля предательница – ее муж на войне фашистов бьет
или раненый в госпитале лежит, а она с вами в речке плещется, песенки веселые поет. Не стыдно?! Вам обоим не стыдно?! Справки, документы соответствующие у вас имеются… Купили вы все за тушенку! Война идет, а вы отдыхаете, в трусах по двору гуляете, цветочки
дарите, букетики составляете, Лялечке их дарите. Подло это! Как же
я вас обоих ненавижу! Ненавижу!!!
Прихватив собранные огурцы, Валя убежала в избушку. Упала на кровать, уткнулась лицом в подушку и разрыдалась. Сквозь
285

всхлипывания говорила и говорила то, что глубоко таила в своей
детской душе: «Папа погиб на границе, его пограничники тоже погибли… Все под пулями немецкими полегли… Может, их снарядом
убило, искалечило, а этот «больной» жив. Вино пьет, с теткой целуется, без штанов по огороду прохаживается, аппетит нагуливает…
От солнца лысину лопухом прикрывает. Пузо поглаживает да почесывает. Ненавижу! Как же я его ненавижу! Почему он в тюрьме не сидит, а в Тюлькасе купается?! Ведь он вор! У больных и у детей продукты ворует. Пузо наел… Почему он живет? Зачем живет?! А папа погиб.
Ахмата убили… Надин муж от ран умер, сын Васильевны без вести
пропал… А эти крысы живут...»
Я присела около своей доченьки, что могла сказать ей? Чем утешить? Пусть выплачется, пусть выговорится. Поглаживая ее плечи,
вздрагивающие от рыдания, я тихонько запела нашу любимую песню, нами сочиненную:
У нас все будет хорошо:
Окончится проклятая война.
Потерпим чуточку еще –
Не вечная ж она.
Когда закончится война,
В дом свой мы обязательно вернемся
И у накрытого стола
Семьею нашей соберемся.
Мы будем долго говорить,
Смеяться, чуточку поплачем.
Чай из красивых чашек будем пить,
А разве может быть иначе?
286

Когда закончится война,
Мы заживем счастливо
И только память, как волна
Напомнит то, что с нами было.
У нас все будет хорошо!
Окончится проклятая война.
Потерпим чуточку еще,
Не вечная ж она.
И моя девочка постепенно успокаивалась. А когда я изобразила, как «пузан» пыхтел и хлопал глазами, слушая слова «невоспитанной» девочки и с чем отправился к своей притихшей Лялечке,
она рассмеялась.
Правильные слова сказала дочка! Очень правильные. И уж коль
пристроился вор к ящикам с дефицитом, а за «любовь» сгущенкой
расплачиваешься – затихни! Золотые колечки даришь. А чьи они?
Умершей жены? Эвакуированной, отдавшей последнюю память
мужа за стакан риса, за банку сгущенного молока для больного ребенка? Не высовывайся! Замри! Сиди в углу, как крыса. Так нет, счастье с молодой потаскушкой на всеобщее обозрение выставил – завидуйте! Чему завидовать?
Что же ты, война проклятущая, натворила? Сколько мрази из темных жизненных закоулков вытащила? Сколько хороших людей загубила, сколько детей осиротила. И все продолжаешь и продолжаешь
убивать, калечить…
…Не напрасно говорится, что утро мудренее вечера. Вот вчера
в душе моей кипела буря-ураган, готова была с кулаками наброситься и на квартирантов Надежды, и на торговок, что ворованными,
287

нечестно добытыми продуктами на базаре торгуют. А утром вышла
из дверей избушки, прошлась по тропочке вдоль которой растут
чернобривчики, посмотрела на лес в легкой дымке начинающегося
дня, подышала прохладой, идущей от реки, и от вчерашнего моего
раздражения следа не осталось. Ведь в жизни существуют не только
«пузаны» и Лялечки! Нужно радоваться каждому дню, дарованному
судьбой, радоваться тому, что видишь встающее солнышко, что впереди еще не один год жизни и тому, что
Плывут туманы над рекою,
Белой пеленою покрывают луг.
Утреннею раннею порою
Дышит все спокойствием вокруг.
Только где‑то тявкнет собачонка,
Заскрипит калитка у ворот –
Это шустрая соседская девчонка
К речке сонной по воду идет.
Росная трава щекочет ножки,
Ветерок играет темною косой!
Тянутся в седой траве дорожки.
Утро наполняет душу красотой!
Вот так‑то, Марьюшка! Только вперед без хныканья, а с надеждой
и уверенностью. И нечего на судьбу ссылаться! Под лежачий камень
вода не течет, а от нытья жизнь не изменится. Работай, трудись, все
от тебя, дорогая Мария, зависит. Разве не так?

288

289

КРАХ «ПУЗАНА»

Был хороший солнечный день. У меня отгул – на работу
идти не нужно. Всю неделю работала в две смены и вымоталась
до предела. Мастер Миркин велел отоспаться и отпустил домой.
Валя тоже велела отлежаться и к печке меня не подпустила. Обед приготовила сама. У нее это неплохо получается. Ну,
а сегодня у нас будет праздничный обед. В чугунках на малых
угольках настаивается густая затируха с молодой картошкой
и зеленым лучком, доходит пшенная каша с ложечкой конопляного масла. У оврага Валя нашла несколько кустиков
конопли, собрала семена, растерла их деревянной ложкой
в глиняной плошке, отжала, вот и получилась замечательная
заправочка. Ко всему этому великолепию будут молоденькие
в пупырышках огурчики прямо с грядки. За ними и отправилась моя хлопотунья.
Но разве улежишь? Дел и забот хватает. Я занялась легкой
работой: развешивала в сенях-пристройке свежесвязанные
веники. Будет чем зимой козу кормить и попариться в баньке.
Банька – наша выручалочка, наш доктор-лекарь, спасительница от простуды. Попаришься, похлещешься душистым веничком и хворь уйдет. Одеженка‑то у нас пустяковая, а погода
бывает всякая: слякотная, снежная, ветренная. Правда, в лаптях уже не ходим. Повесили их на черемуховый куст за ненадобностью – пусть в них птички-пичужки гнезда вьют. Щеголяем в ботинках на деревянном ходу. Ими меня за хорошую
безотказную работу премировали. К ним еще пару хлопчатобумажных чулок дали. В общем – нарядили! В городе тротуаров нет. А то бы грохоту-стукотни от нашей обуви было бы
много, когда идем-спешим: я – на работу, Валя – в школу. Ну,
а в теплые деньки топаем босиком. Пользительно – естественный массаж!..

Валя копошилась в грядках и по обыкновению что‑то напевала.
Прислушалась – мотивчик частушечный, а слова для меня незнакомые:
Ходит дядька в огороде,
Ходит, удивляется.
Между грядок этот дядька
От фронта скрывается.
Говорит, что он больной
И не ест арбузы,
Почему же у него
Появилось пузо?
Батеньки мои, откуда эти частушки? Услышит квартирант соседки
Нади, скандалов не оберешься. А голосок дочки выводил:
Ходит дядька в огороде
Огурцы срывает,
Так он с фрицами «воюет»,
Жизнь свою спасает.
Ходит дядька в огороде,
Плачет и хохочет.
На войну идти
Дяденька не хочет.
Ходит дядька в огороде
И цветы срывает,
В огороде хорошо,
На фронте стреляют.
290

Ходит дядька в огороде,
Квасок попивает
В огороде тишина –
Никто не стреляет.
Ясно – частушки предназначались Пузану, потому что делался
упор на огород и дядьку. Прорвало мою доченьку!..
Пузан с Лялей лежали в тенечке на полосатом коврике. Отдыхали,
нежились и это в рабочий‑то день?! Ребятня на каникулах работой
занята, а тут два взрослых здоровых человека себе отпуск устроили.
Конечно, то, что распевала Валя, эта парочка слышала, и реакция
последовала: Пузан подошел к межевому плетню и заорал, чтобы хаменыш в облезлом сарафанишке немедленно умолк и сейчас же извинился бы за свои безобразные частушки.
– А это разве о вас? – невинным голоском спросила Валя и выдала еще, как выстрелила:
Ходит дядька в огороде,
Нюхает цветочки,
Он купил себе жену –
Годится ему в дочки.
Молодая тетя Ляля
Живет, не горюет:
Спит в кровати с этим дядькой,
Пока муж воюет!
Ломая хлипкую оградку, Пузан полез на нашу территорию. Орал,
визжал:
– Уши надеру!.. Язык вырву!.. Растопчу!
291

Я поняла, что пора вмешаться. Пока слезала с лестницы, послышался грозный басок Марфы Ивановны:
– Не лезь! Уйди от греха – искалечу!..
Я опрометью выскочила из сеней, прихватив для сражения метлу
на длинной ручке, бросилась на выручку.
Марфа Ивановна, как винтовку, держала тяпку наперевес. Заслоняла собой Валю от размахивающего кулаками пунцового Пузана.
– Не лопни от крика!.. Ишь, храбрец выискался, с дитем воевать.
Пакостник ты этакой! – Марфа Ивановна норовила огреть «пакостника» своей тяпкой. К счастью, битва не состоялась. Пузан ретировался за плетень, пообещал со всеми разобраться и поспешил успокаивать рыдающую Лялю.
Марфа Ивановна поправила сбившийся платочек на голове, немного отдышалась и своим низким голосом пропела сложившиеся
у нее частушки:
Вот вернется муж с войны
У Лялечки спросит:
Почему на пальчиках
Чужие кольца носит?
Отвечай, жена родная,
Чем ты занималась?
– Я с Пузаном за консервы
На лугу валялась!..
Подпортили Пузану с Лялечкой отдых. Несколько дней они редко
показывались во дворе. Пузан в трусах по огороду не лазил, брюки
натягивал. К реке и в лес голубки вечерами ходили.
Надя говорила, что переживают и до срока собираются уезжать.
Вздыхала, что придется вернуть часть денег за неиспользованные дни.
292

А воинственная вдова Ивановна говорила, чтобы никакого возврата
Надька не делала: пусть катят в свой Стерлитамак – ухабами им дорожка!
Но из Красноусольска убрались эти голубки даже раньше того
времени, какое определили после стычки из‑за частушек.
Может, не следовало Вале так поступать? Каждый живет посвоему. Может, не распущенность и желание вкусно поесть толкнули
Ольгу в постель к этому толстяку? Любовь? Сомневаюсь!.. Уж очень
Пузан несимпатичен.
Ляля даже пыталась оправдываться, что‑то объяснить. Мне не хотелось ее слушать. Я спешила на работу. Да и что я могла в утешение
сказать этой легкомысленной запутавшейся женщине?
Но пришлось однако Лялечке выслушать не сочувствие, а обидные для женщины слова.
А произошло это так. Однажды, где‑то в середине дня зашла к нам
незнакомая хорошо одетая женщина лет пятидесяти. Попросила напиться воды. Возвращая пустую кружку, поинтересовалась, не сдает ли кто‑либо из наших соседей комнату. Она приезжая. В нашем
городке у нее неотложные дела.
Я пошутила, что у живущих на этом краю улицы «хоромы» царские – сени, комнатка с печью и удобства во дворе… Женщина кивнула в сторону добротного дома Нади Кулагиной:
– И в этом доме тоже комнатка, печь и сени? Что‑то он не похож
на избушку: многооконный, на высоком фундаменте, с белой трубой,
с резными перилами крыльцо, ухоженным огородом. Может, она пустит на квартиру?
Валя хмыкнула, но промолчала. Я сказала, что у Надежды уже есть
квартиранты.
– Мужчина и молодая женщина? – уточнила незнакомка.
Откуда приезжая знает об этом? Оказывается, их‑то она и разыскивает. Валя с напускной наивностью спросила:
293

– Они ваши родственники?
– Роднее не бывает… – усмехнулась женщина. – Муж сказал,
что по служебным делам на пару недель уезжает в Уфу, а его секретарь – в Ишинбай. Навела справки и оказалось, что ни в Уфе,
ни в Ишинбае они не появлялись. Как всегда, подсказали «добрые» люди, что оба отправились на отдых в тихий городок – поселок Красноусольск. Я давно замечала, что муж хороводится с секретаршей. Она значительно моложе меня, а муженек – любитель
гулять налево. Но застукать его не удавалось. Изворотливый, хитрый, наглый. У меня уже сил не хватает терпеть его любовные
игры. А что делать?
В это время с обычной прогулки возвращались Пузан и Ляля.
Как всегда, в обнимку. Ляля что‑то щебетала, кокетливо чирикала,
Пузан довольно похохатывал.
Женщина пошла им навстречу. Да-а! Не позавидуешь голубкам…
После столбняка, поразившего Пузана при виде жены, началась
семейная сцена. Видимо, за годы совместной жизни Пузан хорошо
изучил характер жены. Он заюлил, засуетился. Умоляюще просил:
«Региночка, идем в дом!.. Региночка, я все объясню, во всем спокойно разберемся…»
Мы с Валей ушли в свою избушку. Зачем наблюдать, смотреть семейные сцены-разборки?.. Больно и горько, что всякая подлость обосновалась в глубоком тылу, жирует и по‑своему наслаждается жизнью, а там, на фронте, гибнут, умирают настоящие мужчины.
Из дома Нади долго доносились крики, плач, ругань, визг Пузана
и решительный голос Регины, наконец‑то застукавшей своего любвеобильного мужа, уличившей его в неверности, измене.
К вечеру Регина вышла с чемоданом из Надиного дома и неспешно зашагала к центру поселка. За ней, как нашкодивший, побитый
пес, плелся Пузан. Он то догонял Регину, то отставал. На повороте
294

улицы постоял какое‑то время в нерешительности: куда свернуть?
И, не оглядываясь, поплелся за женой.
Когда слиняла из Красноусольска Ляля, не знаю. Надя рассказывала, что Регина забрала у Ляльки все кольца, вытряхнула из чемодана
ее наряды, уложила туда костюмы и рубашки Пузана; еще раз влепила
обоим по увесистой оплеухе, взяла чемоданы и, хлопнув дверью, ушла.
Пузан рыдал, метался по дому. Обвинил Ляльку, что она разрушила его семейную жизнь. Сунул поглубже в карман спортивных брюк
кошелек с деньгами и, не прощаясь, помчался догонять Регину. Она
добрая, отходчивая, она простит.
А Ляльку все‑таки жаль. Ни с чем осталась бабенка. Надя дала ей
денег на дорогу, какой‑то короб, куда красавица уложила свои наряды;
договорилась о подводе, чтобы зареванную красуню довезли до железнодорожной станции Белая, откуда она может доехать до Стерлитамака или еще куда‑либо, может, подальше от решительной Регины.
Вот такая драма разыгралась на окраине улицы с перспективным
названием Новая.
Место красивое и живут здесь люди хорошие. Они достойны житейских благ, удобств. Вот кончится война, вернутся мужчины в свой
Красноусольск, все наладится, обустроится. И, может быть, мы когда‑нибудь побываем здесь на обновленной улице, где прошла часть
нашей жизни, вспомним добрым словом соседей, лес-урман, щедро
даривший нам свои ягоды, грибы, орехи, не жалевший хвороста
для топки «паровоза».
Ох, размечталась я! Оказывается, невзгоды и житейские трудности не убили во мне желания помечтать, пофантазировать. А разве
это плохо?

295

К ЗИМЕ ГОТОВЫ

Наш труд на огороде оправдал себя – урожай удался. Все
хорошо выросло, своевременно созрело, все убрали в теплую,
солнечную погоду; просушили, отсортировали и перенесли
в подполье. Удобно – все в доме! Подполье пришлось приводить в порядок. Глафира, наверное, им никогда не пользовалась: захламлено, паутиной оплетено. Вымели, почистили
и деревянные лари побелили известкой. Оконце-отдушину
подремонтировали, будем при надобности проветривать
свои овощные закрома.
Часто ходили в лес. Конечно, не на прогулку – собирали
сушняк. Ломали на одинаковые по длине хворостины и уносили на себе вязаночки, я – объемом побольше, Валя – поменьше. Не позволяю ей поднимать и носить груз большого
веса. Нельзя девочку нагружать сверх положенного по возрасту. Мало ли, что она не хочет от меня отставать. Я крепкая,
выносливая, а она еще хворостиночка. Сушняка наносили
много, почти весь дальний угол сенцев заняли. Хорошая растопка зимой будет. Можно и еду быстро на загнетке приготовить, и печь истопить, когда мороз не силен, а тепла хочется.
На чердаке, на поперечных стропилах изрядное количество веников развесили разных: березовых, липовых, дубовых. Хватит на всю зиму и в баньке попариться, и нашу
красавицу козочку Катьку покормить. Для нее и сена заготовили. Я брала у соседа деда Никифора косу, скашивала
траву у опушки леса. Там хорошая, сочная травка-муравка
росла с полевыми цветочками. Когда валки травы высыхали, сгребали с Валей в мешки и несли пахучее сено во двор
нашей «усадьбы». В сарай стожком укладывали. Правда,
он по‑прежнему стоит без крыши. Но мы чуточку прикрыли большими ветками то место, где стожок соорудили.

Не намокнет сено. Стожок‑то невелик, мы над ним дополнительный шалашик из веток сделали.
Ну, а ближе к осени наломали калины, в лесу большие ее заросли.
Не навредим природе. Срываем аккуратно веточки с ягодами.
Навяжем пучочками да на чердаке развесим. Мороз ягоду прихватит, горечь уйдет. Можно будет после баньки веточку-другую съесть.
Конечно, и в чугунке напарить с брюквой. Брюква хорошая, большая
выросла. Земля‑то у Глафиры не один год отдыхала, никакого удобрения не надобно. Все хорошо росло. Воды не жалели, поливали-поили
овощи щедро, досыта.
За лето между делом Валя связала мне теплую, красивую кофту,
а себе нарядную безрукавку. Будет хорошо смотреться с белой блузочкой. Куплю материал и сошью так, как хочет доченька. Она заработала немного денежек – вязала ажурные косынки по заказам. Женщины расплачивались деньгами, овощи‑то теперь у нас свои, а денежек не хватает, не растут они на наших грядках!
Глафира скидки за аренду дома не делает, ежемесячная плата
прежняя – двести рублей. Ну, а то, что привели в порядок приусадебный участок, во внимание не берет. Считает, что оказала нам великую милость – пустила в свою развалюху.
По отношению к нам считает себя хозяйкой и с каждым приездом
все наглеет и наглеет. Недавно учинила скандал, когда я отказалась
отдать ей половину собранного урожая. С какого такого перепуга
должна делиться с этой лентяйкой и пустехой?
Глафира настаивала на своих правах, мол, договаривались, что половина выращенного принадлежит ей!
Я пыталась втолковать «домовладелице»: что она получила бы,
если бы была посажена только грядочка свеклы, рядочек картошки,
квадратик морковки? Ей досталось бы неполное ведро картошки,
с десяток свеклы и пучок морковки. А я насыпала два ведра отборной
297

картошки, ведро морковки, полмешка свеклы. Ведь Глафира пальцем
не шевельнула, чтобы все это вырастить. Спросила:
– Разве мало получаешь ни за что?
Но, похоже, мои слова уходили в пустоту и не задерживались в Глафириных ушах с дешевенькими сережками. Она заглянула в мешки:
– А где мой лук и чеснок?
– На базаре!.. Не нахальничай, Глафира! Бери то, что даю, и уезжай, пока я не раздумала. В батраки я к тебе не нанималась, за хоромы твои я плачу своевременно, так что в полном расчете. Уезжай!
Валя в разборе полетов участия не принимала, стояла у входа
в «апартаменты» – опасалась, что разгневанная Глафира захочет
забрать наши чугунки, горшки и плошки в счет недополученного
«налога»!
Поняв, наконец, что больше ничего не получит, Глафира погрузила
«дань» в бричку и со словами «Вы еще пожалеете!» наконец‑то уехала.
Интересно, о чем мы должны пожалеть? Какое наказание придумает «помещица» своим «холопам»?
Ох, жизнь моя, штука горькая! Взбалмошная бабенка угрожает, командует, претензии предъявляет… Когда же закончится этот унизительный беспредел? Когда смогу жить нормально, без дурацких указаний недалеких людей, без глупых, необоснованных требований?
От разговора с Глафирой остался очень неприятный осадок. Может, нужно было дать ей еще немного овощей?
Да что это я терзаюсь? Нужно радоваться тому, что имеем. А имеем
мы с доченькой хороший запас овощей и топлива. Значит, не будем голодать и мерзнуть в зимнюю пору. Все у нас образуется, все наладится.
Основное: сохранить здоровье, не отчаиваться, поменьше обращать
внимание на «доброжелателей» и… работать, работать, работать!
И еще – не стесняться давать отпор хамам, всегда чувствовать себя
человеком.
298

299

ПРОЩ АЙ, «ОСОБНЯК»

Дни шли-катились своим чередом. Все чаще заходил разговор о возможном переезде на Украину: можно бы попытаться
устроить нашу жизнь там, где привычно и многое знакомо.
Как бы по‑хорошему и по‑доброму ни относились к нам
в Башкирии – это не наше и оставаться здесь навсегда не стоит: не привыкнуть к холодам, собственного дома не построить, хорошую квартиру не снять.
Переезд на Украину в тихую Славуту – пока что мечта
несбыточная, и мы с Алькой продолжали обустраивать
«особняк»-халупку, заниматься привычными делами:
я ходила на работу – то в подсобное хозяйство, то на сенокос, то на завод, в общем, куда пошлют и где можно заработать. Валя управлялась по дому, вязала на заказ платки,
косынки.
Но однажды все дало сбой, нарушило наши планы, задумки. Прикатила Глафира, и не одна, а со старшей дочерью Настенкой. На этот раз «помещица» по огороду не бегала, ревизию не учиняла. Зачем? Все выкопано, ботва и овощные отходы убраны, земля заборонена, тропки-дорожки подметены.
Не требовала она и свою половину урожая, а сказала, чтобы
мы через три дня освободили ее дом, не избушку, а ДОМ! Она
намерена вернуться в свой ДОМ. Но требование выселиться
в кратчайший срок – была не одна неожиданность. Тоном,
не терпящим возражения, Глафира изрекла:
– А пока что с вами поживет моя Настенка.
– ?! – И мы потеряли дар речи… Почему и зачем должны
принять к себе чужого ребенка, не сироту, не малыша-найденыша, тринадцатилетнюю девочку, у которой есть мама,
пусть и шалопутная, но родная мама?
Первой пришла в себя Валя:

– Тетя Глафира, а где же будет спать Настенка? Где ее кровать поставить? Помещение‑то маленькое.
– А кровать большая, широкая – все поместитесь, – последовал
«вразумительный» ответ.
При всей Глафириной дурости такого фортеля от нее не ожидали.
Что она, совсем ума лишилась? Как можно такое говорить? Действительно, разумных и нормальных слов эта женщина не понимает, они
просто не доходят до ее сознания. Мне хотелось вышвырнуть прочь
со двора довольно улыбающуюся Глафиру. Я сдержалась, ограничилась тем, что сказала:
– Вот что, Глафира, ты сейчас же вместе с Настенкой садишься
в свой экипаж-бричку, и чтобы через пять минут вашего духа здесь
не было! Не улыбайся, а выполняй то, что я говорю. Твою халупу освободим тогда, когда закончится срок оплаты за жилье, то есть в последний день текущего месяца. Подарки делать тебе не собираюсь
и дурацкие приказы твои выполнять не буду. Поняла? Счастливого
пути! Разговор окончен! Уезжай! И чтобы я тебя до нашего отъезда
в этом «имении» не видела. Ясно? Спрашиваю, ты все поняла?
Такого оборота Глафира не ожидала, она привыкла, что я всегда
разговариваю с ней спокойно. А тут вот такой разговор получился.
– Подожди, Мария. Я передумала. Оставайтесь в моем доме столько, сколько захотите, но доплачивайте еще по сто рублей в месяц.
– Никаких доплат, никаких добавок. Все! Уезжай!
Я понимала, что спокойной жизни у нас не будет, Глафира найдет,
к чему придраться, если уступить ей и согласиться на увеличение
платы за жилье, будут выставляться все новые и новые претензии.
И как бы ни хотелось сохранить за собой эту временную жилплощадь,
нужно было в срочном порядке подыскивать новое жилье и, главное,
определиться с хранением наших овощных запасов. Ни в коем случае их нельзя оставлять в подполе Глафириной избушки. Уж коли она
300

сруб будущего дома сожгла, то с нашей огородиной в два счета расправится. Да, и о животине нашей нужно было позаботиться – куда
козу деть, куда кота пристроить.
Выручила Марфа Ивановна: предложила наши овощные запасы
опустить в свой погреб, веники и сено разместить на чердаке своего
дома, Мурзика приютить в своей избе.
– Хороший, чистый, аккуратный котик. С ним веселее будет зимние вечера коротать: он мне помурлыкает, я ему свои печали расскажу.
Да и вам у меня место найдется. Дом большой, перебирайтесь ко мне.
Я поблагодарила Марфу за доброту и участие, но отказалась. Решила обратиться в завком, чтобы нам с Валей выделили место в заводском общежитии. Поживем там какое‑то время до отъезда из Башкирии. Нужно, наконец, определиться с постоянным местом жительства.
Решили вопрос и с нашей рогатой любимицей козочкой Катькой.
Отдавать ее кому‑нибудь Валя не хотела, объяснила так:
– Катька у чужих людей будет скучать, тосковать, беспокоиться.
Пусть и она с нами в общежитие переезжает…
– О чем ты говоришь, дочка? В какое общежитие? – пошутила. –
Ей что, койко-место выделят рядом с нашим? Вот картинка получится: Катька на казенной кровати потягивается, говорит: «А подайте‑ка
мн-е-е се-е-нца горстку, что‑то я проголодалась!»
– Да ладно, мама, не смейся. Определимся сами с жильем, найдется место и Катьке. Там же есть сараи, дровяники. Нельзя ее чужим
людям отдавать.
Порешили так: Мурзика – Марфе Ивановне, козу – забираем
с собой!
И началось наше великое переселение-перетаскивание! Овощи
перенесли в погреб Ивановны, благо он неподалеку от огорода. Низкая ограда-плетень не помеха. Его Марфа уже давно почти весь разобрала, чтобы было удобно к нам в гости ходить.
301

Ох, и ругала она Глафиру, а меня похвалила, что отказалась дополнительно оплачивать проживание в ее хоромах.
– Ну, совсем эта шалава ум растеряла. Заработок нашла – у беженцев последние рубли отбирать. Для нее и сто, и двести рублей
не деньги, прогуляет с кавалерами, на карамельках проест. Шалава
она, шалавой до старости и останется. Так и будет жить, если очередной «жених» не прибьет. Ее Сысоич, правда, не бил, а прогоняет
из своего дома: застал с парнишкой в постели… Вот и захотела Глафира в свою развалюху вернуться, – Ивановна ехидненько усмехнулась. – Захотела… В ногах Сысоича валялась, прощения просила. А он
велел ей убираться прочь вместе с Настенкой, а меньших ребятишек
у себя оставляет. Пожалел деток, они у него откормились, щечки зарумянились. А у мамки опять голодать зачнут. Дети‑то не виноваты,
что мамка у них баба шалопутная. Ну, надо же такой дурехой народиться, – сокрушалась Ивановна. Погоревала она и по поводу нашего ухода-отъезда, – попривыкла я к вам, было с кем душеньку свою
вдовью успокоить, словом добрым перемолвиться. А теперь… – она
вздохнула, даже слезинку смахнула. – А теперь опять оглашенная Глафира рядом будет. Опять запоры-замки навешивать надобно. И за какие грехи мне такую соседку послали...
Нам тоже было жаль расставаться с Марфой Ивановной, человеком добрым, справедливым, немножечко ворчливым. Будем изредка
наведываться к ней и за своими овощами, и за сеном для козы, и просто так, чтобы пообщаться с хорошим человеком.
В конце месяца с легкой грустью покинули мы избушку, где нам,
несмотря ни на что, было хорошо, спокойно, тепло, тихо.
У деда Никифора одолжили ручную тележку, сложили в нее наш
небогатый скарб; привязали к тележке козу и через весь поселок
поехали на новое свое место жительства в деревянный, двенадцатиквартирный дом – общежитие стеклозавода. В нем в одной
302

из комнат выделили нам койко-место. Там уже проживали две женщины. Будем привыкать к новым соседям и постепенно готовиться
к отъезду в Славуту.
Конечно, никогда не забудем Башкирию, приютившую нас в тяжелую годину сорок первого года, добрых людей, помогавших выжить,
и нашу упорную настойчивость не погибнуть, не сломаться, а выстоять, преодолеть все невзгоды, не ожесточиться, когда обижали.
Ведь жизнь не всегда идет гладенькой дорожкой, нужно уметь преодолевать жизненные завалы и рытвины… И мы это делали и делаем
до сей поры.
Когда уедем – неизвестно. Война все еще грохочет и уносит людские жизни. Но все уже не так безнадежно, не так безысходно. Предстоит многое преодолеть. Будем и мы с Алькой продолжать битву
за жизнь! Будем жить и дальше. Сибирячки и пограничницы перед
трудностями не пасуют, бедам и горю не поддаются! Все у нас с доченькой получится, все устроится, где бы мы с ней ни оказались: будь
это многолюдное заводское общежитие или Украина, куда мы непременно уедем, где обоснуемся, где будем ждать и ждать возвращения
главы нашего небольшого семейства, главного человека нашей жизни – мужа и отца.
Всему свое время, свой час…

303

НЕОТПРАВЛЕННЫЕ ПИСЬМА

VIII.1943
Красноусольск
(центр)
Дорогой мой папочка! Здравствуй на многие годы!
Хочу сообщить тебе, что мы с мамой живем теперь
не в «особняке», а в заводском общежитии. Оно неподалеку
от завода, где по‑прежнему работает мама, и от моей
школы. Это центр поселка. Как и почему мы оказались
в двенадцатиквартирном доме-общежитии?
Я тебе говорила, что избушка принадлежит «веселой» женщине
по имени Глафира. Мы регулярно, без задержек платили ей 200
рублей за то, что она сдала эту хибару нам под жилье. И то,
что мы это жилье привели в нормальное состояние: очистили
от грязи, паутины, хлама. Конечно, в довоенное время в это
жилище меня нужно было бы ремнем загонять или на веревке
затаскивать, такое это убожество. Но мы с мамой были
рады, что, наконец‑то, поселились одни и сами себе хозяевагоспода. И вот эта Глафира решила повысить плату. Если бы
она об этом сказала маме нормально, без категоричности,
то мама, думаю, согласилась бы платить в месяц не 200,
а 300 рублей. Но хозяйка вела себя по отношению к нам
как помещица-барыня – нахально и надменно. И мы уехали
и поселились в заводском доме. Но это не значит, что у нас
имеется отдельная квартира или даже комната.
Маме завком выделил два койко-места в квартире, где уже
проживали две женщины: одна тетенька бездетная, вторая
с девочкой лет пяти. Девочка красивая, как куколка: с большими
синими-синими глазами в черных ресничках и светлыми

кудряшками, они у нее, как соломка вызревшей пшеницы. Зовут ее
Доця. Такое необычное имя! Наверное, в метриках девчушка записана
по‑другому, а Доцей называет ее мама. Доця – это дочь, доченька.
Так своих малышей часто называют мамы украинки и белоруски.
А мама Доци – белоруска Алеся, эвакуированная из‑под Гродно.
Какая разница, какое имя дали этой девчушке при рождении? Ей
это ласковое имя очень подходит. Мы с Доцей уже подружились. Она
называет меня Алей и всех поправляет, если ко мне обращаются Валя.
Обе женщины – и бездетная Александра и Доцина мама Алеся –
спокойные, аккуратные, чистоплотные. Главное – не скандалистки,
как тетя Елена, с которой мы жили в Бурлах. Никаких недоразумений
между нами пока не возникает.
Но, папа, признаюсь тебе честно, – нам здесь не очень уютно. В нашем
«особняке» мы были одни, двор и приусадебный участок – большие;
рядом речка и лес. Просторно. А здесь наша жилая «площадь» –
две узкие железные кровати с провалившимися сетками, между ними
слегка обшарпанная тумбочка. Вот и все. Остальное общее: небольшая
кухня с плитой и печью-грубкой, разделочный стол, над ним навесной
ящик – «буфет» с персональными полками, на которых «живут»
кастрюльки, миски, тарелки и кружки каждой хозяйки. Нам с мамой
отвели верхнюю полку.
В углу кухни на толстом табурете стоит ведро-бак для питьевой
воды с крышкой и с железным ковшом. Это чтобы не черпать воду
собственной кружкой, так гигиена соблюдается. Воду приносим
из колонки. От дома она далековато, поэтому пресную воду
расходуем экономно. А для мытья посуды и полов используем речную.
Речка от дома ближе, чем колонка. Для готовки и стирки эта
вода непригодна, она горьковато-соленая и с неприятным запашком.
Шутим – отличное средство для борьбы с микробами и разными
305

вредными бациллами, никакой дезинфекции проводить не надо –
сами от воды сгинут!
Единственное, что радует, так это электрический свет. И неважно,
что лампочка маломощная и висит высоко под потолком. В сравнении
с нашим светильничком под названием «кошкин глаз» в комнате светло.
Во всяком случае, мне так кажется. Легко, без напряжения читаю
и пишу. Вот и тебе я пишу письмо не при свете мерцающей копчушки,
а при электрическом свете. Прогресс! Возвращение в цивилизованный мир!
Почему переехали в общежитие? Наша бывшая хозяйка учинила
скандал и потребовала немедленно освободить ее ДОМ. Представляешь,
полуразвалюху домом назвала! Думала, что будем просить-умолять ее
сменить гнев на милость. А когда мама сказала, что съедем из ее
«усадьбы», когда закончится оплаченное время за жилье, то предложила
остаться, но чтобы мама ежемесячно доплачивала к оговоренной сумме
еще 100 рублей. Для кого-то эти сто рублей – мелочовка, но для нас это
не лишние деньги. И мама послала Глафиру ко всем чертям собачьим. Вот
так мы оказались в деревянном общежитии и теперь ведем «городскую»
жизнь – в земле не копаемся, копчушкой не пользуемся, еду готовим
на плите, спим в отдельных кроватях и питьевую воду берем из колонки.
Тебя, наверное, интересует, куда дели свою живность, козу Катьку?
С собой забрали. Да, она живет с нами, в коридоре общежития,
в уголочке около дверей нашей квартиры. Умная скотинка – все
понимает, только не разговаривает. Даже согласилась на привязь.
Раньше она была вольной козой – ходила, бегала, где хотела,
стучала рожками в дверь, чтобы пустили в избу. Теперь тоже иногда
постукивает, бодает добротную казенную дверь, если длина поводка
позволяет. Я попросила разрешения у наших соквартирантов пускать
Катьку изредка в комнату. Алеся боялась, что Доця испугается
козы. Я с девчушкой провела соответствующую работу: познакомила
306

с Катькой, объяснила, что козочка моя добрая и хороших людей, особенно
деток, не обижает, если они ведут себя нормально. Теперь Доця, когда
возвращается из детского садика, всегда угощает Катьку либо пучочком
травы, либо липовой веточкой. В общем, не в пример некоторым
взрослым, все сложилось, мир и согласие установлены. Определили нашу
Катьку в стадо. В Красноусольске многие держат скот. Для выпаса
сообща нанимают пастуха. Жители заводских общежитий тоже имеют
скотину. В основном, коз и овец. Их поутру собирают дяденька Кузьма
и подпасок, его внучек Степка. Пощелкивая длинными бичами, гонят
мекающее и бекающее стадо за поселок на вольные луга, к перелеску,
а к вечеру все возвращаются. Хозяева разбирают своих овечек и коз. Ну,
а наша Катька быстро освоилась с овечье-козьим коллективом и всегда
идет впереди этого небольшого стада. Подходит к нашему окну, ждет,
когда я выйду. Делает «реверанс»: слегка сгибает передние ножки
и кладет на них свою красивую рогатую голову. Это она здоровается
со мной, показывает свою радость от встречи. Конечно, делать поклоны,
становиться на дыбки, кружиться она научилась не сама. Обеим
потребовалось и время, и терпение обучить этому козу простой породы.
Мы с Катькой иногда даже «представление» во дворе устраиваем.
Меня в шутку женщины Эсмеральдой называют. Не обидно, не то
что кличка «лапоточница». А Доця не хуже козочки рядом прыгает
и заливается смехом. Он у нее, как серебряный колокольчик, звенит.
Вот такое у нас развлечение. А если о серьезном, то дела обстоят
не так уж и радостно.
Мы с мамой твердо решили уехать в Славуту. Основательно готовимся
к переезду. Путь не близкий. Нужно поднакопить денег. Сделать это
непросто. Зарплата мамина небольшая, твое пособие маленькое,
продать нечего. Излишков нет. А там, на чужой стороне, нас никто
не ждет и с распростертыми объятиями не встретит. Опять маме
307

нужно будет изворачиваться, хлопотать и работать до изнеможения,
чтобы нам прожить.
О моей работе на каком‑нибудь предприятии мама и слышать
не хочет. Говорит, что пока моя работа – это учеба, учеба,
учеба. Но я же вижу, как она бьется, как ей трудно. Мне уже
не тринадцать лет. Я почти взрослая. В ноябре исполнится
шестнадцать (правда, только через год, но это не имеет значения!).
Можно подыскать работу по силам. Я многому научилась за эти
непростые годы. Главное – выполнять любое дело добросовестно,
нравится оно или нет. Все нужно доводить до конца. Ну а учебу
можно продолжить позже, было бы желание – все осилится. Это мое
личное мнение, мама думает иначе.
Сейчас еще летние каникулы, занятий нет. Не знаю, уедем ли мы
на Украину до начала учебного года или вновь придется припоздать
со школьными делами. Если задержимся с отъездом, пойду в 9‑й класс,
в свою Красноусольскую среднюю школу, чтобы не запускать учебу. Она
и так у меня получилась неравномерная, все с опозданием да с задержками.
Время покажет, как поступить. А пока хожу в подсобное хозяйство завода
и вместе с другими девочками сортирую овощи для зимнего хранения.
Иногда посылают в поле грузить снопы зерновых. Бригадирша у нас
строгая, но справедливая тетенька Гузели. Между собой мы называем
ее «Газель». Правда, стройную газель она и отдаленно не напоминает:
низкорослая, кругленькая, как шарик, не бегает – катится. Все
успевает заметить. Да мы и не ленимся. Работаем добросовестно,
ведь все делаем не для торгашей-перекупщиков, а для своих рабочих. Им
качественные продукты и питание нужны. Работают они не по восемь
часов, предусмотренных Конституцией, а столько, сколько необходимо,
чтобы досрочно выполнить производственный план, а значит, выпустить
дополнительное количество продукции. Сейчас на заводе изготавливают
308

разные изоляторы, а не цветную посуду и забавные игрушки, как раньше.
Такова потребность военного времени.
За работу мне начисляют денежку. Я попросила бухгалтера, чтобы
мой заработок пока находился в кассе: накопится какая‑то сумма,
не стыдно будет маме отдать. А то ежедневная оплата не впечатляет,
несколько рублей в кармане затеряются, а то и соблазнят купить пирожок
из полутемной муки. Ими толстые тетки торгуют. Не ленятся даже
к амбарам приносить, где мы работаем. Пирожки с начинкой из мяса
(я не верю, что качественное), с картошкой и кашей. Пахучие! Так
и просятся, чтобы их съели. Я подальше от этих теток ухожу. Нельзя
деньги «спецназначения» проедать.
Гузель-Газель все понимает. Иногда покупает пирожок, будто
для себя, а отдает мне. Я отнекиваюсь, а она хмурится и велит,
чтобы на ее глазах съела эту вкуснятину, а не несла домой, чтобы
угостить маму.
Эх, была бы возможность, напекла бы я беляшей да шанюшек целое
решето и все бы отдала тетеньке Гузель. А может, когда‑нибудь и смогу
отблагодарить эту добрую, умную, все понимающую женщину?
Что‑то я разговорилась, расписалась. Извини, папа, мне всегда
так хочется обо всем тебе рассказать, поделиться своими планами
на будущее. Ведь это будущее обязательно будет и у меня, и у мамы,
и у тебя. Оно будет в нашей жизни, в нашей послевоенной жизни. Ведь
так? Я права?
Ну, на сегодня все. Как говорит наша добрая, кругленькая Газель –
план перевыполнен!
Всего тебе доброго, мой хороший папа. Живи! Живи, несмотря
ни на что и на то, где ты сейчас находишься. Мы с мамой любим
и ждем тебя. Ждем каждый день, каждый час. И очень верим,
что этот счастливый день и час все‑таки когда‑нибудь настанет. Мы
309

встретимся, мы доживем до этого времени, самого желанного, самого
счастливого, самого радостного.
Обнимаю тебя, мой родной папочка. Твоя Аля-Валя-Тина

Пос .Красноусольск
Все еще август 1943 г.

310

Папка, привет!
А ты не забыл, что сегодня день рождения мамы? Ей исполнилось
37 лет. Конечно, если бы ты был с нами, то непременно поздравил бы
маму с прибавлением прожитого года и подарил бы ее любимые цветы.
Мама всегда удивлялась, где и как ты мог раздобыть именно эти
цветы? Ты хитренько и загадочно улыбался, говорил, что это секрет
и тайна, не подлежащие оглашению.
Действительно, папа, как это тебе удавалось? Хорошо, не говори,
пусть тайна остается тайной. Но ее разгадать не составляет особого
труда: ты заказывал их какой‑нибудь оранжерейной организации,
занимающейся выращиванием цветов, и они доставляли их к нужному
дню. Ведь так?
А как мама радовалась и цветам, и твоему вниманию! А я тоже
радовалась и гордилась своим папкой, который может дарить ароматные
цветы, когда они уже давным-давно уступили место ярким, но холодным
астрам и георгинам.
Я сегодня подарила маме букет сиреневых астр. А на работе маму
поздравили ее подруги по бригаде и Семен Маркович, мастер участка.
Он вручил маме самодельный конвертик, разрисованный Тамаройчертежницей, а в нем денежки от бригады и от него лично. Поздравил
маму, поблагодарил за хорошую, безотказную работу и отпустил
пораньше домой.
Я к приходу мамы приготовила праздничный обед – котлетки
(почти без крахмала!) с гарниром из риса; испекла морковный
«торт». Если честно – это была запеканка с тем же отваренным
рисом, но украшенная морковными цветочками-лепесточками. Пили
ароматный настоящий чай! Щепотку черного чая бросила в заварочный
чайник тетя Александра. Праздновали мамин день рождения всей
«квартирой» сообща: даже коза Катька сделала в мамину честь
311

несколько новых пируэтов, которые она недавно освоила (я задираю
нос: под моим непосредственным и настойчивым обучением!). Доця
рассказала стишок на белорусском языке про таракана, который
«бульбачку грызець».
Ну а я осмелилась прочитать и подарить свое рифмованное сочинение,
посвященное маме. Я тебе сейчас напишу, а ты уж, папа, не очень
меня. критикуй. Хорошо?
Писала-сочиняла его от души и чистого сердца.
Родная мамочка моя!
За ласку, доброту, заботу
Хочу тебя благодарить.
Собрать бы все цветы на свете –
Тебе, родная, подарить!
И пожелать: здоровья, счастья;
Побольше радости, добра;
Чтоб в жизни не было несчастья
И чтоб не старили года.
Пусть сил твоих не убывает,
И радость светится в глазах.
Удача пусть не покидает
В больших заботах и делах.
Тебя люблю, горжусь тобою!
Целую руки, нежно обнимаю.
Живи подольше, будь со мною.
Об этом я прошу и заклинаю!
Люблю тебя, родная!
С земным поклоном – Валя.
312

Вот такой «вирш» у меня получился! Мама похвалила и даже чуточку
прослезилась. Наверное, не от моего несовершенного стихотворения,
а от того, что в этот день ты не с нами, а где‑то далеко-далеко
в неизвестности...
Как же нам хочется, милый наш папка, чтобы ты, наконец‑то,
нашелся, чтобы мы были вместе.
Верим и очень-очень надеемся, что когда‑нибудь это все‑таки
произойдет. Об этом говорили и за общим праздничным столом и на нашей
казенной половине, сидя в обнимочку на железной маминой койке.
Вот так закончился мамин день рождения, вот так отметили
мамино тридцатисемилетие.
А потом мы потихоньку, чтобы не разбудить Алесю с Доцей, долго
говорили о предстоящем переезде на Украину в Славуту, где нас с мамой
никто не ждет, но мы уверены, что не погибнем, сумеем определиться
и с работой, и с продолжением учебы.
Мама сильная, умная, трудолюбивая, ей многое по силам,
да и я во всем стараюсь ей помогать. Ну, если с помощью не всегда
получается, то не огорчаю ее, уж точно.
Ну, а завтра все пойдет-покатится привычным путем. Будем
считать дни до отъезда, прощаться с друзьями, хорошими подругамитоварищами. Ведь неизвестно, пересекутся ли наши дороги в будущем.
Или Башкирия, Красноусольск навсегда останутся только в памяти,
благодарной памяти – хорошее и доброе забыть нельзя. Ведь так, папа?
До встречи.
Твоя почти что взрослая дочь Валя.

313

УЕЗЖАЕМ!

Приняли окончательное решение – уезжаем из Башкирии.
Была в военкомате: получила открепление, выписали проездной литер, выдали соответствующие документы, касающиеся пособия на Валю, а также талоны на питание и немного
наличных денег. Они для нас хорошая поддержка. Сбережения у нас невелики: откладывали из сэкономленного по рублю, по десяточке, вот и собралась небольшая сумма. Думаю,
что хватит доехать до Славуты и на какое‑то время, пока
устроюсь на работу.
Как все сложится – гадать не стану, определится по приезду на место. Волнуюсь. Путь предстоит неблизкий, полстраны
нужно проехать и это при нынешних транспортных затруднениях. Говорят, что поезда пассажиры чуть ли не штурмом берут.
У нас с Валей багажа почти нет. С собой всего‑то небольшой
чемоданчик, подаренный Алесей, в нем кое‑какое барахлишко. И еще корзиночка с едой. В общем, отправляемся налегке.
Успокаиваю себя, убеждаю, что все у нас с Алечкой удачно
сложится и в дороге, и в Славуте. А сейчас основная забота –
как выехать из Красноусольска, добраться до железнодорожной станции Белая, а оттуда успеть на уфимский поезд
Ну, что я волнуюсь? Одичала совсем! Не хватало, чтобы
от паровоза шарахнулась, как это случилось в моем далеком
детстве, когда с Ненилой, двоюродной сестрой, впервые отправилась по чугунке в город Мариинск.
Стояли мы на переезде. Я крепко держалась за руку Ненилы, боялась потеряться. И это при том, что людей‑то совсем
было мало. Для меня, деревенской десятилетней девочки,
предстоящая поездка – событие! И вот из-за поворота появляется чудище – железная громадина с огненным глазом
во лбу, крутит ногами-колесами, по рельсам стучит, пар-дым

извергает. Мамоньки родные, страх-то какой! Ну, а когда это чудище
свистнуло, да так громко, у меня ноги подкосились. Хорошо, что сестра подхватила меня, а то шлепнулась бы на мокрую землю в своем
праздничном наряде. Отдышалась, пришла в себя только в вагоне.
Всю дорогу до Мариинска от окна не отходила – смотрела, как мимо
бегут будки стрелочников, мелкий придорожный лес, мужики на телегах, спешащие куда‑то по своим делам.
Мне очень понравилось ехать на поезде с паровозом – «огненным
чудищем». Это надо же силища‑то какая? Вагоны с людьми тащит,
только посвистывает и белым паром отдувается.
Смешно об этом вспоминать и… немножко грустно – с той поры
прошел большой отрезок моей жизни. А тогда жизнь моя только
начиналась и впереди ожидало много нового, интересного, хорошего, счастливого.
Что печалиться о том далеком прошлом? Нужно теперь настраиваться на хорошее, позитивное. Неважно, что отправляемся с Алькой
на авось, в никуда и ни к кому. Справимся!..
Девочка моя радуется, что будем жить в знакомой Славуте, где
прошла частичка ее беззаботного детства, где в погранотряде служил ее папка! Радуется и одновременно немножко грустит – расстается (и возможно, навсегда) со школьными друзьями, со школой, где
для нее был непростым учебный год; с доброй ворчуньей Марфой
Ивановной и со своей «подружкой» – козой Катькой.
О дальнейшей жизни своей козочки Алька позаботилась: нашла для нее новых хозяев. Это одинокая пожилая пара. Живут они
на окраине поселка. Место красивое и привольное. Будет где козе погулять, порезвиться – большой луг с сочной травой. Старики Катьку
не обидят. Они ее даже хлебной корочкой угостили, когда Валя привела Катьку на их подворье. Вопрос в другом – примет ли их наша
315

коза-дереза вместе с угощениями, с теплым сарайчиком и с зеленым
лугом. Она признает за хозяйку только Валю, только ей беспрекословно подчиняется. Она и меня иногда старалась рожками задеть.
И Вале, и козе трудно расстаться. Что уж тут поделаешь? В жизни случаются и более серьезные расставания.
О чем это я пишу? О чем говорю? Коза… расставания… грусть…
печаль... трагедию развожу.
Мы уезжаем – и этим все сказано! У нас с Валентиной начинается
новый жизнь.
Все, закругляюсь. Договорилась с шофером попутной машины:
завтра в 10 утра выезжаем из Красноусольска.
Пожелаем же себе счастливого, благополучного пути, нормального устройства на новом месте и обычной хорошей, спокойной, повседневной жизни. Разумеется, чтобы не подвело здоровье и не отвернулась удача. В путь! Прощай, Башкирия, – мы уезжаем!

316

ПОСЛЕСЛОВИЕ

На этом заканчивается сохранившаяся часть записей о нашей с мамой жизни в Башкирии. Так нам жилось и думалось
в то трудное военное время. Я только изменила некоторые
имена. Но, надеюсь, это не повлияло на суть повествования,
оно – память моего сердца, память благодарности людям,
за их доброту и помощь, а в первую очередь – маме, подарившей мне жизнь и сохранившую ее в условиях неимоверно тяжелых военных лет.
Однако это не окончание долгого пути. В следующей книге читатель вновь встретится с Марией Никоноровной и Тинкой, которые расскажут об их жизни на Украине, в провинциальном городке Славута, что в Каменец-Подольской области,
о счастье, подаренном им и их советской стране победой над
фашизмом.

ПРИМЕЧАНИЯ

ЗОБОВ Павел Андреевич (1902-1984) – кадровый командир-пограничник. С 1940 по 1941 год – капитан 105‑го Кретингского пограничного отряда Белорусского военного округа
НКВД. В некоторых источниках значится без вести пропавшим. О судьбе командира-пограничника рассказывает книга
В. П. Зобовой «Дорогами ада. Записки без вести пропавшего», М.: изд-во «Новое Небо», 2018.
2
Вася-белорус, он же Василий СТЕПАНОВСКИЙ, в годы Великой Отечественной войны попал в плен, в Алитусский концентрационный лагерь, о чем подробно рассказано в сборнике «Мы выжили чудом», М.: изд-во «Новое Небо», 2019.
3
БУЛОЧКИН Павел Григорьевич, младший политрук 105го Кретинского погранотряда. Попал в плен (освобожден).
4
ЧИЖОВ Анатолий Устинович, политрук 105-го Кретингского погранотряда, начальник клуба. С 23 июня 1941 года
числится в списках без вести пропавших.
5
БОЧАРОВ Петр Никифорович, р. 01.07.1906 г. в г. Мичуринске (г. Козлове) Тамбовской обл. Призван в 1927 г. Мичуринским РВК. В 1938 г. окончил Военную академию им.
М. В. Фрунзе. В 1938‑1940 гг. – начальник 66‑го Памирского
погранотряда, 13‑го Березинского, 14‑го Плещеницкого отрядов. 02.09.1940 г. назначен начальником 105‑го Кретингского
отряда. Майор. В 1931 г. награжден орденом Красного Знамени (№ 20070), в 1938 г. медалью «ХХ лет РККА». Член ВКП (б).
Погиб 03.07.1941 г. между Куршинай и Шяуляем в районе р.
Муша в Литве. Похоронен на Акмянском воинском кладбище.
6
«Дора» ЧИЖОВА, настоящее имя – Хася. Жена политрука
Анатолия Чижова, еврейка по национальности. Вместе с сыновьями попала в Димитравский концлагерь, где смогла выжить и дождаться освобождения Красной Армией в октябре
1

1944 года. Спастись помогли жены пограничников, которые сумели
убедить фашистов, что Дора – украинка.
7
Нюра ГАЛИНА. Жена старшего лейтенанта Тихона Михайловича Галина, служившего в штабе 105‑го Кретингского погранотряда.
Жила в Кретинге. Семья большая – трое детей, мальчики-погодки дошкольники и 13‑летняя Таня. Когда начался обстрел города, не смогла уйти, будучи на последнем месяце беременности, потому осталась
с детьми в съемной квартире. Когда затихла стрельба, в квартиру вломились белоповязочники. Вместе с детьми попала в Димитравский
концлагерь. Здесь родила мальчика. Позднее вывезена в Германию
на принудительные работы. Семью разлучили – Таню Галину отправили в детский лагерь. До освобождения ничего не знали друг о друге. Встретились только после войны.
Тихон Галин, считая, что семья погибла, женился. Закончил службу в звании майора. Проживал в Смоленске. Был награжден орденом
Отечественной войны 2‑й степени (06.04.1985) и рядом медалей.
8
Елена ТАРАСОВА. Жена лейтенанта Ивана Тарасова. 22 июня 1941
года эвакуировалась вместе с женами других пограничников.
9
ТАРАСОВ Иван Андреевич, лейтенант 105-го Кретингского погранотряда. Прошел всю войну, в отставку ушел в звании майора. С
женой Еленой в послевоенные годы жили в Одессе.
10
ЧЕРНИКОВ Николай Назарович, младший политрук 105-го Кретингского погранотряда. 22 июня 1941 года пропал без вести.
11
ЛЕВАНОВ Михаил Иванович, капитан-комендант 3-го пограничного участка 105-го Кретингского погранотряда. В. 1902 г., Сарапул,
Удмуртия. Пропал без вести 23 июня 1941 г.
12
Анна ЧЕРНИКОВА. Жена политрука Николая Черникова Швекшненской комендатуры 105-го погранотряда. До 22 июня 1941 жила
с мужем в Швекшне. Когда наступавшие немцы начали артиллерийский обстрел города, на горящей улице подобрала малолетних детей
319

сослуживца капитана Иванцова. Вместе с детьми сумела выбраться из
Швекшны и эвакуироваться с последним эшелоном. Была беременна. 23 июня начались роды. На одной из станций благополучно родила девочку, Светлану. Немного окрепнув после родов, с новорожденной дочерью и мальчиками Анна уехала в Пензу к родным. Одна вырастила и воспитала свою дочь. Светлана Николаевна защитила диссертацию, вышла замуж. Сына назвала в честь отца Николаем. Анна с
дочерью часто приезжала в Литву, на встречи жен-пограничниц.
13
ИВАНЦОВ Иван Тимофеевич, капитан 105-го Кретингского погранотряда. 23 июня 1941 года пропал без вести.
14
АНТОНОВА. С 1940 по 22 июня 1941‑го работала машинисткой
в штабе 10‑й Стрелковой дивизии, дислоцировавшейся в г. Кретинге
Литовской ССР. Во время боевых действий по приказу начальника
штаба была эвакуирована, вместе с семьями военнослужащих выехала за пределы Литвы. До места эвакуации не доехала, пересев в военный эшелон, идущий на запад. В Кретинге, занятой немцами, остались две малолетние дочери с няней. Антонова долгие годы ничего
не знала о судьбе детей, считала их погибшими. Только в 1948 году
она смогла приехать в Кретингу. После долгих поисков разыскала детей и встретилась с ними. Обе девочки какое‑то время находились
в приюте для детей-сирот г. Паланги, куда их сдала няня-литовка.
Позже детей удочерили. Антонова с детьми некоторое время жила
в Клайпеде. Здесь, на улице полуразрушенного города встретила Марию Зобову, попутчицу по эвакуации. Ей и рассказала о судьбе детей,
о встрече с ними и о том, что ее муж лейтенант из воинской части
10‑й СД пропал без вести (лейтенант Антонов Кирилл Николаевич
погиб 23 июня 1941 г. в местечке Куляй). Она вдова, но счастливая
мать детей, чудом выживших в огне войны.
15
В XVIII‑XIX веках здесь работал Богоявленский медеплавильный завод, производивший медь почти до начала XX века. В 90‑х гг.
320

XIX века он был реконструирован и до недавнего времени производил оконное стекло.
Богоявленский медеплавильный завод, основанный в 1752 году,
действовал в течение 135 лет, до 1887 года. Производительность его
в наиболее продуктивные годы (в 1850‑е) доходила до 19 000 пудов
чистой меди в год. То, что основной рабочей силой на заводе были
крепостные заводские крестьяне, после отмены крепостного права в 1861 году стало главной причиной глубокого упадка заводского
производства. Благодаря реконструкции, проведенной на заводе
буквально накануне реформы 1861 года, завод был оснащен передовым по тем временам оборудованием, что позволяло ему в течение
более чем двух десятилетий после отмены крепостного права продолжать выплавку меди. Устойчивое положение завода объяснялось
и тем, что в эти годы им владели и грамотно управляли энергичные
предприниматели и талантливые организаторы производства Пашковы – до 1876 года – Александр Александрович, после чего сын Василий Александрович. Возможно, Богоявленский завод продолжал бы
производство и далее, но именно в эти годы (80‑е годы XIX века) владелец завода Василий Александрович Пашков ушел в религию и занялся церковным реформами. За свою деятельность, направленную
против официальной Церкви Пашков был выслан из России. Видимо, именно это повлияло на заводское производство – завод был
закрыт, а рабочие остались без средств к существованию. В течение
нескольких лет (до конца 1893 года) местное население находилось
в крайне бедственном положении.
Неизвестно, как бы все могло сложиться, если бы Василий Пашков, находясь за границей, не сумел организовать реконструкцию завода. По сути, это было строительство нового завода в корпусах старого. На базе медеплавильного завода был создан завод стекольный.
В апреле 1894 года на заводе начался выпуск оконного стекла.
321

В 1925 году Красноусольский стекольный завод был вторым по размеру предприятием Башкирской республики, после Белорецкого металлургического комбината.

322

К читателю
22 июня
Эвакуация вглубь страны
Еще раз к читателю
Приехали!
Неотправленное письмо
Мы сильные
Пропал без вести
Неотправленные письма
Все устроится, все наладится
А думы бегут и бегут
Неотправленное письмо
Терем-теремок
Неотправленное письмо
Весна на пороге
Тот страшный день
Неотправленное письмо
А время идет-летит
Неотправленные письма
Мир не без добрых людей
Новоселье
Неотправленные письма
Жизнь продолжается
Неотправленное письмо
Школьный бал
Неотправленные письма
Вынужденный отпуск
Спасибо, люди добрые!
Неотправленные письма
У каждого своя судьба-доля

СОДЕРЖАНИЕ

4
8
33
55
56
68
73
76
81
88
94
104
107
121
127
140
142
146
152
156
164
175
194
203
211
217
252
258
267
280

289
296
299
304
314
317
318

Крах «пузана»
К зиме готовы
Прощай, «особняк»
Неотправленные письма
Уезжаем!
Послесловие
Примечания

З 78

Зобова Валентина. Тыл. Книга выживания. Часть I. –
М.: Издательство Паритетъ, 2021. – 326 с.

ISBN 978-5-6046385-3-8 (комплект из двух книг)
ISBN 978-5-6046385-4-5 (часть I)

УДК 930
ББК 63.3
З 78

Тыл. Книга выживания.
Зобова В.
Часть I.

Главный редактор издательства: Грейчус А. Р.
Литературный редактор: Барабаш А. А.
Корректор: Барабаш А. А.
Обложка, верстка: Грейчус А. Р.
ООО «СитиСервис»
Тел. +7 (495) 234-59-81
Эл. п.: info@cityservice.ru
www.paritet.shop
Подписано в печать 15.04.2021. Формат 60х90/16
Печать цифровая. Тираж 1000 экз.
Отпечатано: Акционерное общество
«Т8 Издательские Технологии»
109316 Москва, Волгоградский проспект, дом 42, корпус 5
Тел.: +7 (499) 322-38-30

16+

ISBN 978-5-6046385-3-8 (комплект из двух книг)
ISBN 978-5-6046385-4-5 (часть I)