Текст
                    

БИБЛИОТЕЧНАЯ СЕРИЯ Георгий Шторм ПОВЕСТИ Ленинград «Детская литература» Ленинградское отделение 1990
Р2 Ш92 Рисунки Р. Гудзенко Шторм Г. П. Ш 92 Повести/Рис. Р. Гудзенко.— Л.: Дет. лит., 1990.— 208 с., ил. (Военная 6-ка школьника. Библио- течная серия.) ISBN 5—08—000264—6 В сборник включены популярные повести об известных русских полководцах и исторических деятелях. щ 4803010201—137 М101(03)-90 333—90 Р2 ISBN 5—08—000264—6 © ГУДЗЕНКО Р. РИСУНКИ. 1990
К ЧИТАТЕЛЯМ Если вас спросят, как выглядел и вел себя Лжедимитрий, вы скажете, что он был невысок ростом, рыжеволос, порывист, смышлен, находчив в разговоре. Так же уверенно вы станете утверждать, что вождь крестьянской войны Емельян Пугачев перед казнью вел себя достойно, не испугался палачей и за минуту до того, как его голова упала на плаху, улыбнулся, узнав в толпе знакомого... Почему же это так происходит? Ведь Лжедимитрий и Пугачев жили очень давно. Откуда же такое ощущение, что мы их видели вблизи, даже, быть может, разговаривали с ними? В этом заслуга А. С. Пушкина, сумевшего в «Борисе Годунове» и «Капитанской дочке» не просто рассказать о событиях той далекой поры, но и показать своих героев как живых, воссоздать их облик, их характеры, особенности их поведения. Вот почему нам нужны не только учебники истории, но и художе- ственные произведения на исторические темы. Они помогают не просто узнать что-то о той или иной эпохе, но лучше представить себе ее, почувствовать, понять. Учебники рассказали нам о ходе Бородинской битвы, помогли пред- ставить себе, где стояли редуты и батареи. Но только благодаря сти- хотворению М. Ю. Лермонтова мы знаем, что чувствовал простой солдат во время Бородинской битвы, о которой «недаром помнит вся Россия». Кутузов и Наполеон, герой партизанской войны Денис Давыдов и ти- хий, но бесстрашный капитан Тушин — с ними мы познакомились благодаря Л. Н. Толстому. И эти люди прочно вошли в наше сознание, в кашу жизнь. Все большие писатели посвящали истории многие страницы своих прочзведен-ий. Это понятно. Писатели, как и педагоги, формируют личность, воспитывают гражданина. А стать осознающим себя и свое место в обществе гражданином невозможно без знания истории, без умения увидеть сегодняшний день в перспективе, во взаимосвязи с минувшим и с будущим.
И не случайно в нашей стране ежегодно выходят в свет сотни книг на исторические темы. Среди тех, кто положил начало исторической теме в советской литературе, А. М. Горький назвал Алексея Чапыгина, Алексея Толстого, Юрия Тынянова и Георгия Шторма. В книге, которую вы только что взяли в руки, представлены его исторические повести. «Повесть о Болотникове» — это то самое произведение, которое имел в виду А. М. Горький, говоря о том, что молодые советские писатели переосмысливают с новых позиций отечественную историю. Одновре- менно с «Повестью о Болотникове» Георгий Петрович Шторм работал над переводом и подробным комментарием «Слова о полку Игореве». Эта работа была предпринята именно в расчете на юного читателя, впервые знакомящегося с замечательным произведением древнерусской литературы. Георгий Петрович Шторм родился в 1898 году в Ростове-на-Дону. Он окончил историко-филологический факультет Донского университета. Ему не пришлось, как это часто случается, долго и мучительно искать свое призвание и место в жизни. Он не менял профессий, не пробовал себя в разных жанрах литературы. Г. П. Шторм сразу же определился как писатель-исследователь. Архивы, старинные рукописи и книги — вот поле поисков Г. П. Шторма и его собственные писательские «уни- верситеты». Глубокое и тонкое знание истории нашей страны, подлин- ный исследовательский темперамент — таковы сильные стороны даро- вания писателя. Ему принадлежит увлекательное исследование о творческой истории «Путешествия из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева — книги, ко- торую уже после ареста и ссылки автора переписывали от руки и в списках распространяли по стране. Г. П. Шторму удалось установить, что Радищев после своего возвращения из Сибири, на самом склоне лет, за два года до смерти, вернулся к своей уничтоженной, запрещенной книге, восстановил ее, сделал к ней очень важные дополнения и устроил в укромном месте ее тайную переписку. Этот полный текст «Путеше- ствия» дошел до нашего времени. Книга Г. П. Шторма так и назы- вается — «Потаенный Радищев». Повесть о борьбе Киевской Руси в XI веке в союзе с Болгарией против завоевательной политики Византии («Подвиги Святослава»), повести о победе Руси над монголо-татарской ордой («На поле Куликовом»), о сражении со шведскими интервентами («Полтава»), о жизни знамени- того русского флотоводца адмирала Федора Ушакова. «Страницы мор- ской славы», а также упоминавшаяся уже «Повесть о Болотникове» и перевод «Слова о полку Игореве» — один перечень этих произведений показывает широту интересов писателя. Остается лишь добавить, что Георгий Петрович Шторм давно пе- чатается в издательстве «Детская литература». Его первые книги для детей и юношества вышли в свет несколько десятилетий назад. Они многократно переиздавались и помогали многим поколениям советских читателей лучше понять и полюбить историю нашей страны.


— Ты вставай, вставай, безымянной люд! Выдыбай скорей со речнова дна! Ты взойди-ко на гору, на крут шелом, А зглени, какова мати земля стоит. Былина о Болотникове Часть первая ПРЕДГРОЗЬЕ ЮРЬЕВ ДЕНЬ И тем крестьянам отказывается один срок в году: Юрьев день осенний. оспись, что прислал поминков1 Рудольф це- сарь к царскому шурину, к слуге и конюшему, боярину и воеводе... к Борису Федоровичу Годунову... часы стоячие боевые со знамены небесными, два жеребца, а по- поны на них бархат черфчат. Да госу- даря Бориса Федоровича сыну Фе- дору Борисевичу шесть попугаев, а в тех попугаев два есть: один са- мец, а другой самка... а Федору ж Борисовичу две обезьяны...» Царь Федор преставился. Слуга и конюший, боярин и воевода сам «учинился на цар- стве». Вознесены были и попугаи, дарённые цесарем: из бояр- ского в царский пожалованы чин... Поминки — подарки. 9
1 Как солнцу над Москвой-рекою блеснуть — скрипят под кремлевской стеной уключины и слышится волжский говор. А сухопутьем, цепляясь на заставах за мытные дворы, лениво ползут по слободам возы с кладью. Зорко осматривает товар стража — не спрятано ли вино, не везут ли из-за литовского рубежа грамот с умыслом на великого государя. А царя Бориса в Москве нет: пошел на Оку «проведывать» крымского Казы-Гирея. Отовсюду согнали для похода людей: из Чернигова, из Ельца, из Воронежа, из Курска; дали всем по медному грошу: как придут люди с похода, те гроши они вер- нут,— сочтут воеводы, сколько пришло, скольким недостача. Окна курных, черных изб закрыты деревянными втулками. Мимо огородов и пустырей тянутся возы. Крестьяне везут на боярские дворы шерсть, масло, свиней, кур, красные резные ложки. «Юрий холодный1 оброк собирает»,— говорят мужики и нахлестывают вязнущих в грязи лошаденок. На Красной площади — лавки: каменные, сводчатые, с одним малым окном за железными ставнями. А перед ними спозаран- ку — каждый на свой голос и манер — шумят ряды. Ноябрьское солнце горит на васильковых и темно-маковых сукнах, на песцовых, с цветною выбойкою одеялах; глухо по- званивают оловянные блюда и чаши; громоздится оружие — пищали и бердыши. Толпятся холопы, разъезжают дворовые конные. Их нынче много. Воеводы пришли на государеву службу с челядью, же- нами и детьми, со всем своим скарбом. У Фроловских ворот вовсе проезду не стало: приезжий народ в Кремль ходит, деиь-день- ской бьет челом. На земле меж рядов стрелец и старец играют зернью. — Отче, за што тебя из монастыря выгнали? — спрашивает стрелец. — За то, што по кабакам пью, иноческое платье с себя пропиваю и зернью проигрываю,— со вздохом отвечает старец. — Эх, костки пёстры — зернщику сестры! — восклицает стрелец и ловко раскидывает кости. ' Юрий холоди ьки, или о с е и и и й,— день 26 ноября старого стиля, когда крестьяне платили землевладельцам (боярам и дворянам) оброк, отдавая им значительную часть продуктов своего труда. В конце XVI века царское правительство отменило приуроченное к Юрьеву дню право крестьян переходить от одного владельца к другому — так называемый выход. Тогда-то в народе и сложилась поговорка: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» 10
Холопы, крестьяне и городские зеваки собрались подле них в круг. — Крещеные! — раздался вдруг голос.— А не Юрьев ли нынче день? — Рослый крестьянин, оглядываясь по сторонам, вышел на середину. — Юрьев! Вестимо, Юрьев! — Сохнет и скорбит мужик по Юрьеве дне, а все ему льготы нету! Игравший в кости стрелец вскочил и взял крестьянина за плечо: — Косолап! Друг! Не чаял тебя на Москве встретить! Тот усмехнулся и проговорил: — Верно, крещеные: народ без выхода вконец погибает. Мысленное ли дело, чтобы нам с земли на землю не переходить? Кругом зашумели: — В иных вотчинах и корму нету, да на промыслы рук не напасешься! -— Побежим куда глаза глядят! — Да по цареву указу беглых велено сыскивать и возить назад, где кто жил! — Пойдем-ка всем миром к царю,— сказал крестьянин,— пущай нас не томит, выход даст, о людях своих порадеет. — Да царь-то где? — крикнул стрелец.— На Оку пошел, нешто не знаешь? — Или к царевичу! Он потеху любит -— я его веселой речью утешу. — Вали к боярам! Им о Юрьеве дне слово молвим! — Шумом праву не быть! Эх, смутники! — прошамкал старец. Звонили к обедне. В ясном безветрии стоял звон над городом. Сбивая торговые лари, народ двинулся в Кремль. 2 Между жилыми покоями и теремами — место челобитчиков, Боярская площадка. У крыльца — дьяки в высоких меховых шапках. На столах, крытых багряным сукном,— лубяные коробы, гусиные перья, заморская бумага. Два боярина стоят, не глядя друг на друга, оба грузные, потные, то и дело вытирая красные от гнева лица. — И он меня обесчестил, сказывали, молвил про меня: «пьяный князь»,— говорит боярин. 11
— Черти тебе сказывали,— отзывается другой. — Из-под бочки тебя тащили! — Псаренков ты внук! — Полно вам лаяться, бояре,— говорит дьяк.— Уймитесь! Ужо вас царь рассудит. Звон множества малых колокольцев раздался в сенях. Народ впопыхах неловко стал на колени. Вышел царевич. Сокольничие несли за ним птиц: кречетов и челиг; подсокольничие держали птичий наряд: колокольца и клобучки, шитые по сафьяну золотою нитью. Федор был толст, бледен и улыбался без причины. Конюшнй Дмитрий Годунов сказал: — Вёдро, государь! Радостен будет красного сокола лёт. На- тешишься в поле вдоволь... Невдалеке закричали стрельцы, сдерживая толпу напирав- ших холопов. Рослый, бывший впереди детина прорвался; за ним устремились другие. Федор спросил: — Чего им? — Не мы жалобим, государь,— сказал детина, кланяясь ца- ревичу в ноги,— Юрий осенний челом бьет! Федор тихо, по-детски засмеялся. — Кто таков? Скоморох? — хмурясь, спросил конюший боярин. — Зовусь я Фомою, а живу с сумою, в гости хожу не часто и к себе не зову. — Эй, буде глумиться! — крикнул боярин.— Сказывай, по- што народ поднял? Толпа, заволновавшись, придвинулась: — Крестьяне мы искони вечные! -— Выход нам, государь, пожаловал бы! — Посылают нас на работу за два часа до свету, а с работы спущают в час ночи! — Вона што! —сказал боярин Годунов.— В сем деле царе- вич не волен. На то есть великий государь Борис Федорович. — Да мы ж, сироты, притомились, выхода ожидаючи, душою и телом! — Невтерпеж нам служба бесконечная! — Пожалуй нас, государь, для своего многолетнего здоровья, прикажи выход дать на легкие земли! Федор, перестав улыбаться, нетерпеливо поглядывал на небо. — Ну сказано вам,-— закричал боярин,— чего докучаете? Ступайте с миром! 12
— Государь,— сказал вдруг челобитный дьяк, указывая на Косолапа,— сей человек — вор1, он меня прошлым летом под Тулою бил и мучил н голову едва не отвертел напрочь! —• Шиш подорожный2, вестимо,— поддакнул и второй дьяк. —• В приказ — для расспросу! — молвил Дмитрий Годунов. Стрельцы скрутили Косолапа. — Начальные! — возгласил по чину ближний боярин.— Время наряду и час красоте! Сокольничие взялись за птичий наряд: кто за клобучок, кто за серебряный рог, кто за вызолоченный колокольчик. — Булат! Свертяй! Олай! — раздавались имена ловчих птиц. Кречета быстро поворачивали головы на коротких шеях и, когда на них поправляли клобучки, стреляли по сторонам зор- кими глазами. Конюхи подвели застоявшихся аргамаков. Царевич сел на коня. Поезд двинулся к Фроловским воротам. 3 В терему на окнах настланы алые сукна. На лавках — су- конные полавочники с затейными узорами. На столе — букварь, перья для письма цветные, лебяжьи. В углах тонко звенят мухи. Дремлет на лавке дьяк. Посреди палаты — клетка; ее спускают и поднимают на век- шах-блоках. «Це-сарь!» — кричит попугай и бьет широким, жар- ко-красного цвета опахалом. С крыльев сыплется лазоревая пыль. «...А в тех попугаев два есть: один самец, а другой самка, и те два — Борису Федоровичу...» — Тьфу! — сердито говорит дьяк и раздирает слипшиеся глаза ладонью. Он «приведен ко кресту», что будет верно слу- жить государевым потешным птицам. А подарил их царю Борису римский император — «цесарь» Рудольф. На Боярской площадке шум. Дьяк, зевая и крестясь, вы- глядывает в оконце. Еще только занялся трудный челобитный день, а столы уже завалены грудой жалоб. Холопы и крестьяне, насильно зака- 1 «В о р о в а т ь», «быть на воровстве» означало в России XVI — XVIII веков «быть в измене» — действовать против государственной власти. 2 Шиш подорожный — бродяга. 13
валенные, изувеченные боем приказных плетей,— всяк молит учинить по его делу сыск и указ, оказать милость и пощаду... «Сыскать накрепко»,— пишет на бумаге дьяк, ставит помету «чтеиа» и откладывает в сторону. — Ныне нам забота беспрестанная,— ворчат судьи-бояре. Из толпы выходит старая женка, держа за руку хилого отрока; степенно, не торопясь бьет челом. В окне над крыльцом — заспанная волосатая голова дьяка. Женка говорит быстро, срываясь с голоса, то и дело заходясь плачем: — С Черниговщины мы, князя Андрея Телятевского дво- ровые людишки... Жили муж мой и я, бедная вдова, у князя на селе бескабально — по своей охоте. А как мужа моего не стало, князь увидел, што мы беспомощны, и похолопил насильно меня и дочеришку мою Марью, прозвищем Грустинку. Хилый, тщедушный подросток стоял, переминаясь с ноги на ногу, глядя на бояр большими синими глазами. — И то жалоба моя не вся,— продолжала со слезами выкри- кивать женка.— Прошлой осенью на Юрьев же день брела доче- ришка моя по воду, и поймал ее княжой сын Петр Андреев, взял к себе в дом для потехи. И я прибежала к нему на двор, и люди его били меня смертным боем: палец на правой руке перешибли и вдовье платье на мне изодрали. И по сю пору возит княжой сын дочеришку мою за собой и ныне, приехав в Москву, хочет ехать под Серпухов к отцу своему, в большой полк, с нею ж. — Добро!—сказал челобитный дьяк.— Видокй1 по твоему делу есть ли какие? — Один видок у меня,— молвила женка, указывая на под- ростка,— он же, дай ему бог веку, и жалобу писал... — Эй, женка! — крикнули за столом.— Когда на Руси пове- лось, чтоб ребята челобитному писанью учены были? — Да он же в княжей домовой церкви поет и грамоте гораздо знает. А с дочеришкой моей у него от малых годов любовь да совет. А людишки наши — никто жалобы писать не захотели, по- тому что княжой сын грозил убийством и московскою волокитою. — Испытать его,— сказали дьяки,— верно ли молвит женка. Боярские шапки над столом качнулись и сдвинулись; над склоненными шеями вздыбились высокие воротники. — Дать ему сперва писать, а потом читать какие ни есть указы! Видок — свидетель, очевидец события. 14
Отрок шагнул к столу, взял перо, бойко написал треть столбца, слушая речь дьяка. — Ишь строчит! — сказал тощий рыжий боярин.— В при- казе б ему сидеть. А ну, дайте ему прочесть указ! Бегло, единым духом, прочел: — «Указ царя и великого князя всея Русии Бориса Федо- ровича...» — Буде! — оборвал челобитный дьяк.— Изрядно, бояре, учен. Лучше нас с вами... Заспанная голова в теремном оконце затряслась от смеха. — Це-сарь! Дай сахарку! — прокричал за дьячей спиной попугай. Дьяк, оборотись, посмотрел на кричавшую птицу. Взгляд скользнул по столу с лебяжьими перьями и букварем. Усмешка раздвинула заросшее космами лицо. Забавная мысль взбрела на ум. Он раздельно четырежды хлопнул в ладоши. 4 Теремные слуги ввели в палату оробевшего отрока. Синие глаза пробежали по стенному письму, по изразцовым печам, по шафам — полкам с дверцами. — Ступайте! Не надобны! — сказал дьяк слугам и мол- вил: — Здорово! — Здорово, дьяк! Прощай, дьяк! — закричали попугаи. Отрок, попятившись, боязливо уставился на птиц. — Диво тебе? — со смехом сказал дьяк.— Не страшись по- пугаев — они пригожие. Да ближе ступай. Пошто оробел, грамотей ? Холоп нерешительно двинулся к клетке. — И чин у меня есть,— молвил дьяк,— а грамоте куда хуже твоего знаю. Просто сказать — ступить не умею, по псалтири едва бреду...— Взяв со стола букварь, он протянул его отро- ку.— Вот што надумал: обучи для потехи птиц грамоте. Холоп, все еще робея, усмехнулся и, взглянув на клетку, бережно развернул букварь. Азбука. На полях — указ-правило. На одном листе голубок и под- пись: «Не скоро поймаюсь», на другом — кулак и подписано: «Сильно бью». — Што тут первое? — спросил дьяк. — Первое тут большая полная государева титла. 15
— Сие разумно. А то все «цесарь» да «цесарь». Нешто наш государь немец? Ну, теперь читай! Цепкие когти стиснули поперечные жерди клетки. Птицы разинули клювы и забили крыльями. На свету, как тонкая цветная ткань, повисла лазоревая пыль. — «Великий государь, царь и великий князь Борис Федо- рович, всея Руси самодержец!..» — ...самодержец! — повторили попугаи. Отрок внезапно прыснул со смеху. Затрещина прозвенела под крестовыми сводами. Дьяк бы- стро вырвал у холопа букварь. — Ну, ты, шпынь1! — просипел он.— Кнута не ведал?! — В страхе крикнул палатным слугам: — Сведите его иным ходом, да не шумко, штоб никто не приметил!.. Оставшись один, он долго озирался, вытирая пот. 5 Вытолканный из теремов холоп брел Ивановской улицей на Варварку, где с весны стояли домочадцы Телятевского. В Китай-городе, за Гостиным двором, шел правеж2 — вы- бивали из должников «напойные деньги»3. Царь Борис закрывал кабаки, но все же их было вдоволь. В Москве холопу было тоскливо. Заслышав крики, он пошел быстрей... Вспомнил родной Черниговский край — пчелиные угодья в лесу, куда он, бывало, уходил с Грустинкой. Дупла и пни стояли, залитые медом. Пчелы гроздьями усеивали ветви. Пчел собирали звуками рожка... Пройдя огородами на княжий двор, он пошел мимо служб и жилых строений. Холопы седлали для молодого князя чалого Звёздку. Конь зевал, обнажив челюсти; через весь его лоб шла лысина. Грива и хвост были до половины черны. У крыльца пересмеивались боярские девки и грызли хрупкий, зернистый сахар. 1 Шпынь — дерзкий балагур, буяи. 2 Правеж — от «править», «доправлять»: взыскивать с кого-нибудь дол- ги, недоимки: применялся в России в XVI и XVII веках и состоял в том, что неимущего должника выводили на площадь и били длинными палками по йогам до тех пор, пока ок не соглашался заплатить долг; иногда «правеж» продолжался в течение целого месяца. 3 Напойные деньги — кабацкий долг, сумма, на которую человек «напил», задолжал кабаку. 16
Венцы вроде теремков качались иа них, унизанные туманной ряской. Они затормошили его, закричали все разом: — Отколе идешь? — Чего смутный такой? — Да молви что-нибудь! Немта!1 — Иду я из терема государева,— сказал он, усаживаясь на приступках.— Попугаев смотрел. Я их грамоте учил... — Потешаешься! — закричали девки.— По глазам видать — обманываешь! , — Да ей же нет. Обучал я птиц государевой титле. Ну и смеху было... На крыльцо в алой дорожной ферезее2, с витой плетью в руке вышел княжий сын Петр. Холоп, не видя его, продолжал: — Начал я, стало быть, по букварю титлу вычитывать, а попугаи-то — за мной, по складам: «...всея Русии са-мо-дер-жец...» Не лгу! Истинно так! — Скоморошишь! — Мысленно ли то?.. Витая плеть, свистнув по крылечным перильцам, ожгла спину холопа. — Эй! Што про великого государя молвил?! — заорал, сбе- гая вниз, княжич Петр. 6 В приказе, куда приставы привели холопа, было чисто и тихо. Медный рукомойник висел у печи. В железных подсвеч- никах торчали сальные свечи. Дьяк и судья вслух читали доносы и просьбы. Перья скрипели на столах, крытых багряным сукном. Со двора доносился крик: — Да мы ж, как воеводе били челом, рубль денег дали, да княгине его полтину, да племяннику гривну, да людям их столь- ко ж! Пусти нас, служивый, вот те крест — негде гроша взять! — Ступайте! Недосуг нынче. — Эх ты, рожа жаднущая и пьяная! — раздался голос, и тотчас кто-то быстро побежал от избы прочь... — Кого приволок? — спросил дородный, большеухий судья у пристава. Тот, склонившись над столом, что-то тихо сказал. 1 Немта — немой. 2 Фе ре зе я, или ф е р я з ь,— старинная русская верхняя одежда, очень длинная, с длинными рукавами, без перехвата в талии и без воротника. 17
— Вона ка-а-ак! — молвил судья и задвигал ушами.— Это дело высокое. Надобно учинить особый сыск, тайно. Покамест на съезжую его... Обитая войлоком дверь съезжей избы затворилась. Шагнув из полутемных сеней на свет, отрок вступил в клеть с одним малым, забранным решеткою оконцем. На земляном полу лежали люди. Ноги одного из них плотно стискивались притесанными брусками: он был «посажен в ко- лоду» и заперт в ней на замок. Рослый детнна встал и подошел к холопу. — Не бранись с тюрьмой да с приказной избой! — молвил он.— Верно? Холоп тотчас признал человека, шумевшего на дворцовом крыльце. — Своровал што? Или так — без вины, напрасно? — спро- сил детина. Борода у него была светлая, льняная; глаза блестели в полутьме. — И сам не ведаю,— ответил холоп,— за государеву титлу, бают... Узнав, в чем холопья вина, детина сплюнул и проговорил: — Эх, и дело-то пустое, а все же станут тебя завтра плетьми драть... Ну, ништо,— торопливо сказал он.— Ты чей же будешь? — Телятевского, князя Андрея. — Не слыхал на Москве такого. — Да мы с Черниговщины, издалека. — Вона што! Отец, мать есть у тебя? — Мать,— сказал холоп,— не помню, когда бог прибрал, а отец при царе Федоре сгинул. Сказывали — разгневался на него князь и послал в лес путы на зверя ставить, да из лесу не воротился отец, пропал безвестно куда... — Та-ак-то,— промолвил детина и опустил голову. За оконцем смеркалось. Медная полоса зари была как меч, упертый рукоятью в запад. Волоча по земле бердыш, прошел мимо стрелец. — А дьяк-то наклепал на меня,— сказал детина,— сроду я вором не был. Ну, знать, рок таков: и впрямь придется при дороге стоять, зипуны-шубы снимать. — Уйти бы,— тоскливо сказал холоп. — Дело говоришь. Только молод ты. За мной не ходи, а ступай на Волгу. Добрый совет даю. Как вспомянешь — знай: зовусь Хлопком-Косолапом... 18
Невдалеке раздались частые, глухие удары. Сторожа, перегородив улицы бревнами, заколотили в доски. Косолап подошел к оконцу, ухватился за решетку и тихо запел: Как и эту тюрьму Мы по бревнышкам разнесем; Всех товарищей-невольничков Мы повыпустим!.. Город спит. Окна домов плотно задвинуты деревянными ставнями. Ветер с запада гонит орды туч, и с запада же, от литовского рубежа, летят семена смуты. От яма к яму1, из посада в посад глухо ползет: «Ца-ревич Ди-мит-рий Уг-лец-кой!..» Многим в Москве внятна смутная ночная весть; иным она в радость, иным — в страх, мешающий смежить очи. Юрьев день отошел. Спят иа боярских дворах холопы. При- ютились на окраинах пришедшие издалека ударить Москве челом. Темно и тихо в Кремле. Только близ келий Патриарших палат — свет. При мерцании серебряной с прорезью лампады дьяк ведет повседневную запись — «Дворцовый разряд». «Лёта 71062, в Юрьев день,— пишет он,— тешился царевич в поле птицами». И, поразмыслив, кончает: «И сей день было вёдрено, а в ночь — тепло...» ЯСЫРЬ Ахтуба пуста, а без караула не гуляй. Старинная пословица 1 Близ большой дороги на Тулу, у деревни Заборья, при самом перевозе через Оку,— передовой полк. Воеводы донесли царю, что татары опять стали немирны. Но Борис пришел с небольшой силой. Весной москвитяне так на- пугали хана, что крымцы едва ли посмели бы пойти в набег. 1 Я м (татарск.) — селение, крестьяне которого несли особую повинность: отправляли ямскую гоньбу. 2 Л е т а 7106—.по старинному русскому времяисчислению — в 1598 году. 19
И верно, под Серпуховом царь застал лишь послов Казы- Гирея. Государев прошлогодний дар — парчовые шубы оказа- лись недомерками, и татары явились требовать новых шуб. С царем были московские стрельцы, отряд иноземных войск да шедшее восвояси черниговское ополчение князя Телятевского. От речки Серпейки до деревни Заборья раскинулись по берегам обозы и шатры... Дорожные мохнатые кошмы разостланы на земле; над ними колышутся на шнурах вышитые львами и грифами завесы. Царь — в обычном платье «малого наряду», чтоб не выка- зывать послам большой чести. Вокруг него иноземцы, воеводы и князь Телятевский в бахтерцах — доспехе из пластинок и колец. Татары в коротких кафтанах и тубетеях, поглядывая на толм-ача, торопились приступить к делу. Царь подал знак. Та- тары пошли «к руке». Но Борис руки целовать не дал и лишь возложил ее по очереди послам на головы. Думный дьяк спросил о здоровье хана. Послы отдали дьяку грамоту в мешке. Тогда царь велел снять с татар кафтаны и надеть на них парчовые шубы. Дьяки налили витые ковши медом и дали послам пить. Толмач сказал: — Великий государь вас пожаловал: триста шуб царю Ка- зы-Гирею дано будет! — А шубы узки и недомерки не были б! — тотчас закричали татары. Тут один из послов спрятал опорожненный ковш за пазуху. Так же поступил и другой. — Что эти люди делают? — тихо спросил молодой иноземец соседа-боярина. — А они завсегда так,— шепотом ответил боярин.— Дума- ют, если царь пожаловал их платьем и питьем, то и ковшам годится быть у них же. А царь отнимать тех ковшей не велит, потому что для таких послов делают нарочно в Английской земле сосуды медные, позолоченные... Иноземец отвернулся, едва сдерживая смех. Посольство окончилось. Татары, пятясь, вышли из шатра. Царь встал. Он был невысок, дороден и волочил левую ногу. — И все ты, государь, ножкою недомогаешь,— сказал дум- ный дьяк.— Дохтура бы себе ученого сыскал. — Ужо, как буду в Москве,— сказал Борис,— Ромашку Бек- мана снаряжу за дохтуром в Любку1. 1 Любка — город Любек. 20
Воеводы разошлись, выходя чередою, по чину... Перед шатром всадник в забрызганной грязью алой ферезее соскочил с чалого жеребца. Через лоб коня шла лысина, грива и хвост были до половины черные. — Батюшка! — крикнул приезжий, завидев Телятевского. Отец и сын поцеловались. — Подобру ли, поздорову ехал? — спросил князь. — Ничего,— молвил Петр.— Конь маленько храмлет. .— Ну, каково детей да людей моих бог хранит? — Дён через пять пойдут за нами следом. Скарб укладают. — А на Москве што? — На Москве в Юрьев день смутно было. Холопы о выходе челом били — вор Косолап народ мутил. Да еще на меня за девку Грустинку челобитье подано. А писал жалобу наш холоп дворовый, черниговской вотчины недоросль1; он же и про ве- ликого государя невесть што молвил. И его с тем вором Ко- солапом свели на съезжую, да вор Косолап и тот наш холоп, Ивашка Исаев сын Болотников, в ночи побежали неведомо куда. 2 Рыжий осенний лес принял поутру беглого холопа. Он быстро шел по берегу, обходя рыхлые клинья отмоин у речных излучин. Москва и Хлопок-Косолап остались давно позади. В полдень рыбные ловцы, прозываемые кошельниками, на- кормили его рыбой. Никто не спросил, куда он держит путь. Сновали по реке челноки. Скоро стали встречаться и струги. В них сидели беглые. «Ярыжки2 в стругу, привыкай к плугу!» — дразнили их с берегов. Под вечер третьего дня холоп услыхал песню: Сотворил ты, боже, Да и небо, землю. Сотворил ты, боже, Весиовую службу. Не давай ты, боже, Знмовые службы,— Молодцам кручинно, Да и сердцу надсадно. 1 По другим сведениям, крестьяне Болотниковы происходят нз тверской вотчииы киязей Телятевских. 2 Ярыжки — судовые рабочие на Волге. 21
Кинувшие «зимовую» службу стрельцы гребли посередине течения. . , А берите, братцы, Гнуты весельца! А садимся, братцы, В быстры стружочки! Да и грянемте, братцы, То ли вниз по Волге. Сотворим себе сами Весновую службу... Беглые приняли холопа. — Гость — гости, а пошел — прости,— сказали стрельцы.— Плыви с нами, места в стругу хватит. Они посмеялись над его малым ростом и впалою грудью. Он усмехнулся и промолчал. Дикий черный лес стоял кругом. В лесу неведомо кто жег костры. Минуя их, то нос, то корма струга становились багряными. — Тебя как звать? — спросил холопа молодой парень с рябым плоским лицом и злыми глазами. — Ивашкой. — А я Илейка буду. Тоже с Москвы убёг. Жил я там у дяди своего, у Николы-на-Садах... Они помолчали. — На Волге-то вольно будет? — спросил Ивашка. — Вестимо, вольно. Да я-то на Дон сойду либо к терским казакам. — На Дону живут воры, и они государя не слушают,— сказали со смехом в темноте. — Боярское присловье! — отозвался другой голос.— А я чаю, не на Дону только воры, ворует ныне вся государева земля. — Да и как не воровать? Воеводы-псы переводят жалованье. — Народу из-за них кормиться стало не в силу. — Эх, Москва, Москва, уж вся-то она на потряс пойдет... Ивашка с Илейкой притихли. Голоса во тьме звучали ровно и глухо: — Слыхали мы, будто царевича Димитрия не стало и будто похоронили его в Угличе, а иыне, сказывают, объявился царевич, и скрывают его до поры в монастыре... — А еще сказывают: у царя Федора сын был — Петра. Подменил его нонешний государь девкой Федосьей. Девку ту вскорости бог прибрал, а Петру сбыли неведомо куда. Илейка широко распахнул в темноту глаза и тотчас снова закрыл их. Лицо его стало и вовсе плоским. 22
Редкие удары весел рвали черную воду, гасили ненадолго звезды, глушили жалобы стрельцов. 3 Под Касимовом беглые встретили персов и горских черкесов; они везли продавать ясырь — пленных. За Нижним стоял на мели разбитый струг с московским товаром. Беглые перегрузили товар к себе. Волга кишела кинувшим службу людом. Стрельцы и холопы плыли в стругах и челнах. Иные из них составляли ватаги — промышлять рыбною ловлею; другие шли на Оку, под Муром, собираясь «торговых перещупать»,— поджидали с верховьев караван. На Г остином острове близ Казани беглые сбыли товар. Стрельцы подивились: ни черемисов, ни ногаев не было видно. На берегу сидел бурлак. — Эй, ярыжной! — окликнули его стрельцы.— Пошто ныне ясашных людей1 не стало? Бурлак обернулся. Темный рубец от лямки виднелся на его груди. — Да всё воеводы,— сказал он.— Едучи по реке, ясашных людей пытают и грабят; рыбу и жир у них отнимают. Оттого среди ясашных людей и стала измена, и на Гостиный остров они не приходят... Стрельцы, покачав головами, воротились на струг... Братья Глеб и Томило подбили беглых идти ватажить. — В Астрахани подрядимся,— сказали они Ивашке.— Ты-то пойдешь в ловцы или иное задумал? — Пойду, Г лебушко,— молвил Ивашка,— куда вы, и я туда же. Любо мне с вами. А Илейка — тот сплюнул на воду и озорно засвистал... Упругая литая гладь качала струги. Распахивалось орлиное раздолье плесов. Новгородец Ждан песнями бил челом Волге, и всем было легко и вольно. Только двое таились молча: Илейка да хмурый, с рысьими глазами стрелец Неклюд. Рябой, плосколицый холоп не помнил родства. Однажды Не- клюд больно попрекнул его этим. Илейка впился в него глазами. Так стояли они долго — волчонок против барса. 1 Я с a in н ы е (ясачные) люди — так назывались в XVII веке народы Поволжья, Урала и Сибири, обложенные податью — ясаком; подать эта чаще всего собиралась пушниной. 23
«И кто из них лютей будет? — подумал Ивашка.-— Пожалуй, Илейка...» Неклюд отвел глаза и усмехнулся, как только Волга качнула струг... Тетюши был последний город населенной земли — далее шла пустыня. Ногаи в челнах из просмоленной ткани переправляли через реку скот. Шапки у них были подбиты диковинным мехом. Из-за этого меха едва не побили их стрельцы. Ногаи сказали, будто в степи растет мохнатый огурец «баранец», похожий на ягненка и поедающий вокруг себя траву. «Мех» этого растения идет на шапки. Стебель его вкусом напоминает мясо. Если разрезать — потечет кровь. Стрельцы долго бранили ногаев, укоряя их за неправду и хитрость... И еще одно диво встретилось им: яблоки — такие прозрачные, что семена их можно было видеть, не снимая кожуры... От Сызрани до Хвалынска — Черно-Затонские горы, от Хвалынска до Вольска — Девичьи, около Саратова — Угрюм- ские, под Камышином — Ушьи. Кручи понизились. Смотрели с берегов татары. Едва струги подплывали — прятались. Сидели на отмелях орлы. Горько пах- ли степи полынью и ромашником. Изредка — песками — про- бегал верблюд. Ночью струги подошли к городу. Во тьме высились науголь- ные башни. «Неужто Кремль Московский?» — со сна подумал Ивашка. И, словно в ответ Ивашкиным мыслям, сказал Томило, стрелец: «Чисто Москва!» -— и сплюнул за борт, на миг загасив плясавшую на воде звездку. Город спал. Струги пригрянули к Астрахани. Тянуло горечью с низких песчаных берегов. 4 Задолго до света струги ушли вниз. Сперва решили прове- дать, что в городе, нет ли о стрельцах какого указа. Всех удивил Неклюд. — Мне с вами не путь,— сказал он,— рыбы ловить не стану, иным делом хочу кормиться. А было бы чем вам меня вспо- мянуть — схожу за вестями в город... Ои быстро пошел вдоль берега, то исчезая за буграми, то вновь появляясь. Стрельцы долго смотрели ему вслед. 24
Потом они вышли на берег. Совсем близко лежала Астра- хань. Крупный степной скот пылил по дороге. Рыба серебрилась на возах. Усатые чумаки покрикивали на волов. Веселый, хмельной поп пришел в полдень к беглым. — Ныне весна была красна, пенька росла толста! — кричал он, топая коваными сапогами.— И мы, богомольцы, ратуя делу святу, из той пеньки свили веревки долгие, чем бы из погребов бочки ловить. А нам в церковь ходить нельзя, вина не испив, ей-право! — Где вино взял? — Эй, ребята, кабак близко! — закричали стрельцы. — Веди, отче! — Гуля-а-ай! Поп увел несколько человек с собою. С ним ушел Илейка... Беглые бродили по берегу. Лежали в челнах. У воды трещал костер. Солнце тонуло в песках. Волга плескала звонким, крутым накатом. Смеркалось. Неклюда все не было. Не возвращались н стрельцы. — Должно, загуляли,— сказал Глеб,— а Неклюда, мыслю я, зря послали: у меня к нему никак веры нет. Костер задымил — ив воде замутилось огненное корневище. — Я чаю, поздно здесь рекостав бывает,— сказал Томило. -—• А у нас в Новегороде Волхов вовсе не мерзнет,— про- молвил Ждан. — Полно! — Верно говорю — под Перынью, урочищем, вода завсегда живая1. — С чего то? — А как царь Иван у нас лютовал, с той поры и стало. — Дивно дело!.. Голос у Ждана был густой, певучий. Грея над огнем руки, он заговорил: — Приехал грозный царь в Новгород. Пошел в церковь к обедне. Глядит — за иконою грамотка (попы положили), а што в грамотке, никто не узнал. Только затрепенулся царь, распа- лился и велел народ рыть в Волхов2. Сам влез на башню. Начали людей в реку кидать. Возьмут двух, сложат спина со спиною — ив воду. Как в воду, так и на дно. Нарыли народу 1 Вода живая — незамерзающая, проточная. 2 Рыть в Волхов — «зарывать» в воду реки Волхова, то есть топить. 25
на двенадцать верст; остановился народ, нейдет дале. Послал царь верховых. Прискакали верховые: «Мертвый народ стеной встал!» Сел царь на конь, поскакал за двенадцать верст. Стоит мертвый народ стеною. И тут стало царя огнем палить, начал огонь из-под земли полыхать. Поскакал прочь — огонь за ним. Скачет дале — огонь все кругом. Брык с коня, на коленки стал: «Господи, прости мое погрешение!» Ну, пропал огонь. Да с той поры Волхов и не мерзнет на том месте, где царь Иван людей рыл. Со дна речного тот народ пышет... Заскрипел песок. К воде, стороной, метнулась тень Неклюда. — Заждались! — крикнули на берегу. — Узнал што? Или так ходил, без дела? — Погоди!.. Дай срок!.. Неклюд, хмельной, молча оглядывал стрельцов, искал гла- зами струги. На нем были новые цветные портищи. Искрив- ленная шапка валилась с головы. — Глебушко! Ждан! — резнул уши тонкий Ивашкин го- лос.— Не с добром он! Чую, што не с добром!.. Неклюд, повернувшись, шагнул в темноту. — Эй, куда сшо-ол? — Што за диво?! — Неклю-уд! — Тут я,— раздался голос. И вдруг засвистали. На берег ватагой высыпали городские стрельцы. — Не противься! С пищалей бить станем! — вопил стре- лецкий сотник. — Вона што! — Неклюд!.. Пес!.. — В челны-и-и! -— Има-ай воровских людей!.. Ивашку впихнули в челн. Мокрое весло ткнулось в руку. Глеб и Ждан быстро гребли стоя. С берега раз, другой грохнула пищаль. Челн заливало волной. Ждан говорил Глебу: — В устье сойдем. Ловцами станем... — Эй, пошто не гребешь? —окликнули они Ивашку.— Не- ужто пулей зашибло? — Да не...— Он сидел сгорбившись, опустив голову, глотая слезы.— Неклюд-то, мыслю, довел на нас... А с нами ведь был заодно, ел, пил вместя-ах... — Эк ты мягок,— сказал Глеб.— Ничего, парень! Неправды еще сколь много на свете. Ну, не томись, веселей угребай, не рони весла!.. 26
Стал Ивашка рыбным ловцом. Ездил на «прорези» — садке с прорезанным дном, где по зашитому решеткою полу ходили большие репьястые рыбы. В ставших озерами протоках ловили веселую рыбу «бешен- ку». Сеть опрастывали в лодку, «бешенка» билась и трепетала, и лодка казалась наполненной мерцающей водой. Дула моряна. Ветер ломал ледяные поля. Пласты льдин, острые, как ножи, громоздились и рушились со звоном и плеском. По весне в устье шел сбор яиц. Тихими летними вечерами сети покрывались белым налетом. Это были поденки... Так прошел год. И снова была весна с счастливыми голосами уток, с немою рыбьей свадьбой. Красная рыба скатилась в море. Опять осень пришла... 5 «...Ваше царское и княжеское величество не только сами ученых людей любите, но и всемилостиво... намерены в своем царстве и землях школы и университеты учредить... Ваше царское и княжеское величество этим себе имя ис- тинного отца своего отечества снискаете, какого только бог к особому благополучию страны создал и утвердил...»1 В Золотой палате на стенах и сводах написаны притчи. Ангел держит рукою солнце; под ним — земной круг и пол- круга: вода и рыбы. У царского места — органы — «художества златокованны»: на деревцах птицы поют сами собой, «без человеческих рук». На лавках расселась Боярская дума. Борис держит в руке «царского чину яблоко золотое». У него сросшиеся брови, лицо чуть раскосое, круглое; борода и волосы у висков поседевшие, голос сыроват и глух. — Решили мы,— говорит он,— послать во всякие иноземные города — звать ученых надобных мужей в Москву, дабы научить русских людей немецкому и иным языкам и разным наукам и мудростям приобщить. Встал с передней лавки Шуйский, подслеповатый, хилый старик: — Великий государь, дозволь мне, холопу твоему, молвить!.. 1 Ответ Борису ученого Товия Лоициуса из Гамбурга по поводу пригла- шения его в Москву для учреждения универсального типа школ. 27
Што ты, государь, замыслил, и то, государь, замыслил ты не гораздо. Коли в нашей единоверной земле начнут люди говорить розно, порушится меж нас любовь да совет. — Што скажете, бояре-дума?—с усмешкой спросил Го- дунов. — Не гораздо, государь! Не гораздо! — закричали бояре.— Иноземных обычаев нам не перенимать! Своей веры держаться и языка русского! За то стоять! — Будь по-вашему,— сказал Борис и свел брови.— Тогда пошлем ребят наших в Лунд-город1 да в Любку — грамоте привыкать. — И то, государь, негоже,—- молвил Шуйский.— Побегут ребята наши от немцев. Не станут они ихнюю грамоту учить. — Не побегут,— сказал Годунов. — Побегут, государь,— тихо повторил Шуйский и виновато повел носом. — И доколе, князь Василий, будешь ты мне молвить встречно? Царь встал. — Приговорили и уложили мы,— молвил он твердо,— бо- ярских лучших ребят послать за рубеж да еще снарядить Ромашку Бекмана в Любку и написать Луидже Корнелию в Веницею да Товию Лонцию в Гамбург. Те ученые Луиджа и Товий нам ремесленных нужных людей сыщут, а вы, бояре, думали б о том со мною вместе, без опаски, а не дуром! На миг стало тихо... Князь Василий Туренин спросил: — Государь, а как мыслишь — выход дать ли крестьянам? — Покуда нет, бояре. В малых вотчинах доходов ныне во- все не стало. Коли выход дать, побегут крестьяне в боль- шие вотчины, а то — дворянам моим разор... Ну, ступайте, бояре-дума! Бояре, поклонившись, чередою двинулись к дверям палаты. Посохи один за другим глухо простучали по ковру. Семен Годунов, прозванный «правым ухом царевым», за- держался и, опустив голову, ждал слова Бориса. — Ну? — спросил царь, подходя и дыша ему в лицо. — В Польше объявилс я,— глухо ответил боярин,— в Смоленск от рубежа слух прошел... — Вона! — воскликнул царь и заходил по палате, волоча левую ногу. — Государь,— сказал Семен Годунов,— памятуешь ли, што Лунд-город — Лондон. 28
ты молвил, как ездил в Смоленск, город крепити да разными людишками заселяти? — Говорил я: «Будет сей город ожерельем Московского государства». — И што тебе боярин Трубецкой сказал, и то памятуешь? — Того не упомню. — А сказал он: «И как в том ожерелье заведутся вши, и их будет и не выжита...» Рдевшая в окнах слюда померкла. Травы и притчи на стенах скрыло тенью. Ангел в колеснице все еще держал рукой солнце. Под ним дотлевала подпись: «Солнце позна запад свой, положи тьму и бысть нощь»... 6 «...От великого государя, царя и великого князя Бориса Федоровича всея Русии... города Любки буймистрам и рат- манам и полатникам. Ведомо нашему царскому величеству учинилось, что у вас в Любке дохторы навычны всякому дохторству, лечат всякие немощи. И вы б прислали нашему царскому вели- честву лутчего дохтора, а приехать и отъехать ему будет повольно, безо всякого задержанья...» За красной Китайской стеной — Гостиный двор. В лавках — лисицы белые и красно-бурые, сукно «брюкиш» — из города Брюгге, дешевый бархат и дорогая персидская парча. Купцы выхваляют товар, хватают прохожих за полы: — Эй, ступай сюда! У нас торговля государева! — Ствол мушкетный — двадцать алтын! Пика — четыре деньги! Толпятся, щурятся на мушкеты и пики чуваши и ногаи. Им оружие продавать не велено: «не случилось бы мятежей». В меховом ряду старый хромой купец встретился с немцем. — Здрав будь, Роман! — сказал купец.— Верно ли бают, что с государевым делом в Любку едешь? — Еду,— ответил немец,— уж и кони запряжены. Одеял дорожных теплых ищу. — И я в путь собираюсь. Сын мой в Азове выкупа ждет — в неволе скован. Товар вот приторгую да и поеду чадо свое вызволять. — Давай бог удачи! — Множество русских нынче в плен сведено...— сказал 29
купец.— А ты пошто в Любку едешь? За дохтуром для государя или с каким товаром? — За дохтуром. Да еще посланы со мной государевы гра- моты суконным мастерам и рудознатцам, што умеют находить руду серебряную. Да велено ж мне сыскать мастеровых трех или четырех, которые знают золотое дело, чтоб ехали к царю ма- стерством своим послужить. — В гору пойдешь, Роман,— сказал купец,— пожалует тебя царь. Давай бог и тебе удачи! Купец и немец разошлись: один приторговывать для Азова товар, другой — искать теплые ездовые одеяла. Немец то и де- ло клал руку за пазуху — остерегался, не стащили бы воры царский наказ: «Память Роману.— Проведать ему, где ныне цесарь. И война у цесаря с турским султаном есть ли... Да что проведает, то Роману себе записывать. А держать Роману у себя наказ... бережно, тайно». Купцы запирали на обед лавки. Ложились отдыхать у дверей на землю. Врезанный в небо, осыпанный крестами Кремль сверкал на солнце. Дни все еще стояли погожие, теплые, но по утрам уже затягивал лужи ледок. 7 Меж тиховодных протоков и затонов курился редкий дым ловецких станов. Среди озер, позараставших чилимом, где весной расцветал лотос, притаились рыбные промыслы. Скоро суда жирным слоем покроет наледь. Каспий тяжело заволнует плотные, железные воды, и студеными молотками утренников все будет заковано в лед. Ловцы готовили снасти. Дверь лубяного лабаза была от- крыта, и запах просоленной рыбы шел от черневших чанов и ларей. — А Ивашка где? — раздался голос в глубине лабаза. — Чилим резать поехал,— откликнулись на берегу. На излучине затона едва виднелась утлая лодка. Гребя одним кормовым веслом, Ивашка уходил от стана в глушь тростников. Синие глаза стали еще синей на волжском приволье. Он смотрел на воду. Спугнутое челном, обманной близостью свер- кало «руно» — стаи рыб. 30
Выбрав чилимистое место, он вышел на берег Пахло стоялой водой и камышовой прелью. Вокруг обильно рос годный для засола чилим — водяной орех. Став на колени, он принялся резать скользкие стебли. Коряги темнели в воде, оплетенные ужами. Черепахи грели на солнце древние свои щиты. В слитный шум камышовых метелок ворвался быстрый во- роватый хруст. «Кабан!» — подумал Ивашка, вскакивая на ноги. Смазанная жиром петля, больно резнув в локтях, бросила его на землю. — Ясырь!1—крикнули над ним, и чья-то рука вырвала у него нож... Челн с пленником полетел по затону, поднимая громко кря- кавших уток. В камышах были спрятаны татарские кони. Уте- миш-Гирей — тот, что выследил Ивашку,— первый вскочил в седло. — Бегай, урус! — весело сказал он и отдал конец аркана второму татарину. Они погнали коней в степь. За волнистым руном стад, в добела вытоптанной степи — скрип телег, ржание кобылиц, расставленные полумесяцем ки- битки. Натянутая на колья бечева отделяла от стана небольшой загон. Злые кудлатые псы стерегли ясырь, их то и дело на- травливали на пленников татарские ребята. Смуглый, кольцеволосый пленник подошел к Ивашке и что-то сказал. Ивашка не понял. — С Веницеи он,— проговорил лежавший в стороне ка- зак,— не уразумеешь его, друже! Итальянец был на голову выше Ивашки и года на три старше. «Знатный пленник!» — подумал Ивашка, разглядывая его бар- хатную шапочку и дорогой иноземный кафтан. — Francesco! — сказал итальянец н показал себе на грудь пальцем. — Иван... Болотников...— сказал русский. Они уселись на траве. Степной дым проникал к пустому небу. От улуса в степь проносились табуны. Франческо несколько раз быстро дернул рукой, как если бы 1 Ясырь — невольники, военная добыча, живой товар. 31
что резал. «Нож ему надобен»,— смекнул Ивашка и вывернул свои карманы; вместе с обрывками бечевы на землю упал гвоздь. Взяв его как перо для письма, Франческо стал водить им по куску бересты. Вскоре на сером поле выступила голова коня. — Ишь мастер! — промолвил Ивашка. Франческо кивнул головой и обернулся. Утемиш-Гирей, меднощекий, в зеленой ермолке, прищелкивал языком и пыхтел, надуваясь до горла. — Шёмыш ай тамга делай! — сказал он и начертил на земле чашу и полумесяц; потом вынул из ножен кривую, тонкую саблю и подал ее итальянцу, тыча пальцем в гладкий, как струя воды, клинок. Франческо знаком показал, что ему нужен чекан. Уте- миш-Гирей присел на корточки, закричал. Принесли чекан. Франческо ногтем испытал резец и принялся за работу... Татары несли чугунные кувшины для омовения при молитве. Дробно стучали барабаны — обтянутые кожей глиняные горшки. Франческо подал татарину клинок. Утемиш-Гирей, осмотрев тамгу, одобрительно закивал головою. Врезанные в сталь, сияли: «шёмыш» — чаша и «ай» — месяц... Стоявшие живою стеной стада ревели. Над ними поднима- лось облако пара. Еще выше — над облаком — закачался звезд- ный ковш. Ивашка лежал на спине. Ему было тоскливо и зябко. «В Москве ли,— думалось ему,— на Волге ль — все едино: плеть да аркан всякую спину найдут... Неладно живут люди. И с чего это, невдомек мне...» И он долго лежал, не закрывая глаз. Звездный ковш над ним все качался, качался. Чудилось Ивашке: это из него, из ковша, льются на степь синева и прохлада. Острая звездочка вытягивалась, вонзалась в землю. Татары называли ее «Железный кол»... Гоня перед собою скот, ставя на привалах шатры, татары прикочевали к речке Камышинке. Оттуда они двинулись на Дон. Итальянцу каждый день давали работу. Он чеканил кубки, наводил чернью клинки и связал из железных колец боевой колонтарь1 Утемиш-Гирею. Ему носили кумыс, но он, брезгуя, пил и ел мало. За резьбой и чеканкой он не замечал плена; временами же становился хмур и подолгу не брался за резец. 1 Колонтарь — ратный доспех, броня из металлических пластинок, блях и колец. 32
Из куска дымчатой пенки он сделал перстень. Однорукий бородатый старик был вырезан на широкой дужке. Лицо старика было совсем как лицо Франческо. Итальянец подарил перстень Ивашке. Приложив к его груди руку, он сказал: «Fratello»1. И прибавил по-русски единственное, что знал: «Брат». Однажды перед кочевниками встали серые стены и каланчи Азова. Приказав раскинуть шатры, мурзы повели пленников на ясырь — базар. Было время привоза «полоняничных денег». Московиты еже- годно приезжали вызволять своих, привозя серебро, взятое «со всей земли» в виде оброка. Турки в белых и зеленых чалмах торговали ясырь. На Дону стояли галеры со свернутыми парусами. Чередою, вглядываясь в лица пленных, проходили московские купцы. Утемиш-Гирей хлопотал подле своего ясыря. Франческо он поставил впереди всех, разложив тут же напоказ колонтарь, связанный из стальных колец, и черненные итальянцем сабли. Старый хромой купец подошел к Утемиш-Гирею: — Здрав будь! Махмет-Сеита где сыскать можно? — На что тебе Махметка надо? — Сын мой у него в неволе скован. Из Москвы, вишь, я — чадо свое вызволять. — Худы дела! — сказал Утемиш-Гирей.— В Хазторокань2 пошел Махметка. На дороге видел. Езжай в Хазторокань, спро- си Али-бека, он тебе Махметка живой-мертвый найдет. Купец оглядел разложенную подле пленника утварь. — Покупай! — закричал Утемиш-Гирей.— Золотое дело зна- ет, серебряное дело знает! Хорош ясырь! Мастер-ясырь! — И впрямь,— вслух подумал купец,— не худо бы купить, свезти в Москву, царю в подарок. Ромашке Бекману про таких мастеров и наказ дан... Сторговал. За восемьдесят рублей пошел итальянец. — Так молвишь ты — в Астрахань пошел Махмет? — спро- сил купец, уходя. — В Хазторокань! В Хазторокань! — закричал Утемиш-Ги- рей.— Один раз сказал правду, два раза — тоже правду; еще спросишь — брехать начну!.. А Ивашку купил тощий турок, торговавший дынями в Стам- буле. На галере его пахло табаком и шафраном. Звали тощего турка Мус-Мух. 1 Fratello (итал.) — брат. 2 Хазторокань — Астрахань. 2 Г. Шторм. Повести 33
— Мир и спокойствие царили в землях шаха Аббаса, когда прибыл к нам Мухаммед-ага, великий чауш Турции, и с ним триста благородных особ. Посол просил отправить двенадцати- летнего сына шаха Софи-мирзу в Стамбул, где ему будут ока- заны большие почести. Но шах, зная коварство оттоманских государей, велел вырвать у посла бороду (это был старый долг). Тогда же прибыл ко двору шаха англичанин, по имени Антоний Шерли, человек великого ума, хотя и малый ростом и притом любящий роскошь на чужой счет. Он сказал, что, будучи из- вестен всем христианским государям, послан спросить шаха Пер- сии: не заключит ли он с ними союз против султана — общего врага?.. Так, оглаживая розовую бороду, говорил в Астрахани, в доме Али-бека, знатный перс из свиты посольства, отправленного через Московию к разным иноземным дворам. Урух-бек (таково было имя посла) сидел на горе парчовых подушек и говорил тихим, ровным голосом. В бороде его за- путалась вишневая косточка. Персы слушали его молча, чинно, как на молитве. И один только суетился — юркий старенький Али-бек. В стороне от персов держался гость — московский купец, приехавший из Азова. Он долго сидел, зевая и томясь длинной, непонятной для него речью перса. Наконец Урух-бек умолк, и купец решился заговорить. — Утемиш-Гирей...— сказал он, подходя к хлопотавшему вокруг гостей Али-беку,—Утемиш-Гирей сказывал: знаешь ты, где Махмет-Сеита сыскать можно. Да он же, Махмет, с тобою торг ведет. — В-вах! — закричал перс и выбросил ладони обеих рук кверху.— Море твоего Махметка носит! В Испагань Махметка ясырь повез! Купец вспотел и так рванул себя за бороду, словно она была чужая. — Следом пойду! — глухо проговорил он.— Где-нибудь да сыщу его, псарева сына! Чтоб под ним земля горела на косую сажень! Черт!... Али-бек засмеялся. Купец, взглянув на гостей, спросил: — Што за люди? Пошто у вас ныне персов много стало? — Шах в Москву послов шлет,— тихо сказал Али-бек. — В Москву?..— Купец потоптался на месте и молвил: -— Толмача близко нет ли? Али-бек покричал за дверь, и тотчас в горницу вошел толмач. 34
— Персам, што сидят в углу,— сказал купец,— таково мол- ви: есть-де у меня на Гостином дворе знатный ясырь — ино- земец, чеканного дела мастер. У царя Бориса в таких людях нужда. Я-де в Испагань хочу ехать, и мне его прохарчить никак не в силу. Пущай везут ясыря с собой в Москву. А в цене-де сойдемся, я и товаром могу взять... Толмач, поклонившись, обернулся и, мягко скользя по ковру, подошел к Урух-беку. Согнувшись колесом, он приложил руку к губам, ко лбу, к груди... КАВАЛЕР ОРДЕНА ПОДВЯЗКИ Борис многое хоте в народе искоре- нити, но не возможе отнюдь. «Новый летописец» 1 «... Пресветлейший государь, царь и великий князь Борис Федорович... холоп вашего царского величества Ромашка Бекман челом бьет... Как я, холоп вашего царского величества, приехал в Ригу, и я спрашивал со знакомцы своими, есть ли в Риге доброй дохтур; и мне сказали, что есть в Риге четыре дохторы ученые и дохторскому делу навычны, а лутчей из них имянем Каспарус Фидлер». Тысяча шестьсот первый год пришел незапамятной лютью: хлеб, поднявшись, стоял зеленый, как трава... Вызванный в Москву доктор Каспар Фидлер оказался болт- ливым немцем. Он тотчас заговорил о своей жене, об опасных русских дорогах, о том, что их, Фидлеров, три брата — один в Кенигсберге, а другой в Праге,— и что все они рады служить московскому царю... Борис лежал на кровати, откинув вышитое, с атласной гривой одеяло — травы и опахала по малиновой, желтой, зеленой «земле». Набитый хлопчатой бумагой тюфяк глубоко западал под его грузным телом. Пристяжное ожерелье было расстегнуто, обна- жив на шее трудное биенье боевых жил. Семен Годунов и Василий Шуйский стояли по правую и левую руку немца. Фидлер, бережно заголив больную ногу, осмотрел сустав. 35
— Недуг приключился от долгого сиденья и холодных ни- тей,— важно сказал он.— Главная же болезнь государя — ме- ланхолия, то есть кручина. — Государю заботы на всяк день довольно,— со вздохом сказал Шуйский.— То гляди за рубеж: не было б какого умысла от поляков, да и в Москве гляди — не шептали б людишки невесть што. Годунов медленно повернул к Шуйскому лицо и опустил веки. То было знаком самого страшного гнева. Шуйский попя- тился, заморгал и стал боком быстро выходить из палаты. Царь не открывал глаз, пока он не вышел вон. На стольцё у кровати лежала узкая, синего бархата подвязка. Застежки ее были позолочены и наведены чернью, а по самой ткани слова шиты ввязь серебром. Немец покачал головой и сказал: — Государю нельзя носить. Это мешает прохлажденью кро- ви. Ноге вашего царского величества всегда должно быть легко. — Жалован я королевой Елисаветой Английской таким чи- ном,— с усмешкой сказал Годунов,— а по чину тому носят в Английской земле подвязки те сверху, на платье. И то у них за самую великую честь слывет... Семен Годунов слушал насупясь. Борис говорил немцу: — Ты бы, Кашпйр, написал бы братьям своим в Кенигсберг и в Прагу, чтоб приехали в Москву послужить мне, кто чем умеет. А приехать и отъехать им будет вольно, без всякого задержанья. Ну, ступай с миром!.. Фидлер, уходя, подошел «к руке». — Государь,— сказал Семен Годунов (у него были злые глаза и волчьи уши),— не гневайся, пошто над стариной глу- миться изволишь? — Невдомек — про што речь. — Да царь-то Иван Елисавету всяко бранил, а ты ее по- читаешь и подвязку поганую бережешь, на што русским людям и глядеть стыд! — Боярин Семен Никитич! — весело сказал Борис.— Ко- ришь ты меня напрасно, а надо бы тебе сперва сведать, а после корить. Да вот, смекни-ка... Сказывают — был у короля анг- лийского стол. И как стали гости за стол садиться, женка одна обронила подвязку,— и ну о том шептаться люди. А король подвязку ту подобрал и, женке отдав, молвил: «Да посрамится, кто о том помыслил дурно. Отныне стану жаловать лучших моих людей подвязкою, и будет это для них — самая большая 36
честь». И я то ж взял себе за обычай: не стыжусь того, што к делу пригодно, а людям моим зазорно... Боярин Семен Ни- китич!.. Царь сел на кровати. Взметнулось одеяло — травы и опахало по малиновой, желтой, зеленой «земле». — Один Борис, как перст. Сын мой молод, знает лишь соколиной охотой свое сердце тешить. Куда ни гляну — словно кто рогатиною в грудь толкает... Романовых с Бельским услал, да боярство все шепчет против меня. — Это ты, государь, зря. За боярами я сыск веду не- оплошно, а Романов Федор Никитич, бают, вовсе духом пал. — Один я, один...— Борис трудно покачал головою.— Ве- ликая надобна сила, чтобы землю соблюсти. Дворяне мои обед- няли, а холопы бегут на Дон и Волгу. Дворян облегчишь — бояр обидишь, не знаю, кому и норовить-то нынче.... А простому народу моя хлеб-соль -— все корочки. С того и молвят: «Царство Москва — мужикам тоска...» — Государь!—сказал Семен Годунов.— Еще не знаешь: под Москвою много воров собралось. С голодных мест, с Ко- маринщины, пришел с силою Хлопок-Косолап. А идут с ог- ненным боем, живы в руки не даются, по клетям грабят да на дорогах людей побивают... — Басманова со стрельцами пошли,— сказал Борис.— Давно думал я: заворует Северская земля1... С голоду ведь... Да, смутно стало, Семен Никитич... Побил хлеб мороз, а меня корят: «Пошто зиму сотворил?..» Вот што, боярин, вели: на Воскре- сенском мосту лавки строили б да у звонницы Петрока столп кончали б. Все будет чем людям кормиться... А в приказах дел не волочить, посулов ни с кого не брать, за тем смотри зорко... Да сядь, боярин, возьми перо, указ напишешь: «Великий государь, царь и великий князь Борис Фе- дорович... и сын его... царевич князь Федор Борисович... велели крестьянам давать выход». Боярин записал. — То — к смуте,— сказал он, не глядя на царя. 1 Северская земля, Северщина, или Северская Украина.— так на- зывались в XVII веке земли на юг от Москвы, лежавшие вокруг городов Чернигова, Новгород-Северска, Орла, Курска, Тулы. Курско-Орловский край именовался также Комаринщинон, а крестьяне этого края назывались «кома- ричане» и «севрюки». 37
2 Попы бранились у Фролова моста. Сказочники, певавшие про стару старину, про Велик Нов- город, приумолкли. Всюду толковали о кончине мира. Странники, шедшие «ко святым местам», говорили, крестясь: — Взыграл в море кит-рыба и хотел потопить Соловецкий монастырь... — Седни видели: огненные сражались в небесах полчища... — Два молодых месяца стояли над Московским Кремлем... В толпу клином врезались пестро одетые всадники. В воротах мелькнули чалмы и халаты. Народ повалил вслед за ними. С высоты тягучей медной капелью падал размеренный звои. Царь осматривал новую колокольню: над звонницей Петрока столпом высился Иван. Бояре стояли, задрав головы. Один из них, Афанасьев, вел в стороне беседу с иноземцем Ричардом Ли, весной прибывшим из Лондона. Англичанин говорил: — Получил я вести. Посла вашего Микулина приняли у иас с великою честью. Видел он рыцарские игры и театр и остался весьма доволен. Особливо утешил его наш славный лицедей Шекспэр. На приеме Микулин один сидел, а прочие лорды не садились. Королева славила вашего государя и стоя пила здо- ровье Борисово... — Добро, Личард,— сказал боярин, чуть улыбнувшись,— и государь вас пожаловал — вольный торг вам дал... Недалеко от звонницы были штофные палаты Марка Чи- нопи, вызванного при Федоре из Италии для тканья парчи. Чинопи стоял в толпе своих подмастерьев, ища кого-то глазами. К Ивану Великому подходили люди в чалмах н халатах — персидские гости, прибывшие ко двору два дня назад. Среди них был венецианец, выкупленный у московского куп- ца Урух-беком. Франческо не удалось уехать с посольством: он заболел и остался в Астрахани. Поджидая караван, прожил он около года у выкупившего его земляка, Антонио Ферано. В Москву итальянец прибыл вольным. Чинопи взялся предста- вить его царю... Борис двинулся к теремам. Штофный мастер, подойдя к Афанасьеву, глазами указал на венецианца. Окольничий высту- пил вперед. — Государь,— сказал он,— веницейской земли знатный рез- чик и золотого дела мастер Франческо Ачентиии бьет челом, желает тебе мастерством своим послужить. 38

Годунов, взглянув на Ачентини, спросил: •— В камнях иноземец толк знает ли? — Марк сказывал — ведомо ему и то. На груди Бориса висел крест, наведенный сквозной зеленой эмалью, четыре яхонтовые искорки горели по его концам. - — Молви-ка, добрые ль камни?—спросил он, знаком под- зывая к себе итальянца. Ачентини приблизился. Чинопи перевел ответ: • — Все камни, государь, зреют в земле. Эти камни немного еще не дозрели. Борис усмехнулся. — Изрядно,— молвил он.— Будь у нас за столом нынче. А жалованье положим тебе смотря по тому, как будешь пригож. Царь медленно пошел по двору; за ним потянулись бояре. Поравнявшийся с Афанасьевым Шуйский спросил: — Про што у тебя с Личардом речь была? — Да сказывал он, каково Микулина у них встречали. Ко- ролева-де государево здоровье стоя пьет. — Как бы та честь Борисовой казне в убыток не стала,— ответил Шуйский. Бояре засмеялись и прибавили шагу. В тот же миг на до- роге показались бегущие люди. Стоящий у звонницы народ за- шумел. — Хлопка-Косолапа везут! — крикнул одноглазый холоп в рваном распахнутом тулупе. — Эй, полно! — Верно, крещеные! Под Москвой у него с Басмановым было. Государевых людей, бают, без числа побито! - — Эх, воров — што грибов! Толпа, рассыпавшись, побежала к воротам. — Вали, ребята! Поглядим, каков он есть, Хлопок-Ко- солап!.. 3 «...И преста всяко дело земли... и не обвея ветр травы земные за 10 седмиц дней... и поби мраз сильный всяк труд дел человеческих в полях...» Привозный хлеб зорко стерегли закупщики. С утра поджи- дали они возы, толпясь у застав. Сторговав зерно, боярские люди набавляли «много цену». Покупать хлеб прежней мерою — 40
бочками — стало не под силу московскому люду. Объявилась неслыханная мера четверик. Вотчинники гнали от себя холопов, не желая кормить их, но отпускных не давали. Холопы питались милостыней, шли на Комаринщину, мерли с голоду на дорогах. «Нас, сирот, никто не примет,— говорили они,— потому что у нас отпускных нет». У городских стен в четырех местах раздавали казну — на человека в день по одному польскому грошу. Толпы кинулись в Москву. Опустел торг. Сильнее стал голод. Неведомо кто распускал слухи: «В Новгород прибыл немецкий хлеб, да царь не принял его, велел кораблям уйти обратно». И еще говорили: «Казаки на Дону караван грабили и хвалились: скоро-де будут они в Москве с законным царем». Каждый день прибывали новые люди, а город, казалось, пустел, замирал — такова была принятая им на себя печать смуты. Бояре прятали хлеб. Всюду шептали «укоризны» на царя Бориса. «Овса полны ясли, а кони изгасли»,— со злобой говорил народ. Осенью ко двору прибыл датский царевич Иоганн. Ему устроили пышную встречу. Царевич ехал на пестром, как рысь, аргамаке. Он был очень юн. По сторонам шли стрельцы с батогами «для проезду и тес- ноты людской». Нищий, голодный люд радовался приезду Иоганна. Столь горька была ярость скудных, убогих лет, что всякий блеск ослеплял и обманывал надеждой. И во дворце радовались. Пестрый, как рысь, аргамак был одним из многих подарков, которыми пожаловали датского гостя. Дочь! Ксения! Сватовство! — вот что занимало мысли царя... В тот же день Борис и Семен Годунов вошли к Ачентини. Итальянец выправлял мятые места у кубков. Кругом лежал «снаряд» — все, что потребно к золотому делу: пилки, накова- ленка, волоки, чекан. Франческо быстро прижился в теремах. Он ловко перенимал русскую речь, усердно работал и столь же усердно отвешивал поклоны царю и боярам. Венецианец надеялся не с пустыми руками покинуть Москву. Борис остановился, разглядывая золотодельный снаряд и цветные камни, залившие стол сухим и жарким блеском. 41
— Царевичу Егану,— сказал он,— выгранишь для перстня синий корунд1 да распятье сделаешь на агате черном. Резчик Яков Ган, бледный, худой немец, помогавший Фран- ческо, стоял подле. Царь смотрел на камни. Кололи глаза, рдели, переливались венисы, топазы, блекло-голубая бирюза, кровавый яхонт-альмандин. — Сие што? — спрашивал Борис, касаясь рукой то одного, то другого камня. Франческо отвечал. Яков Ган каждый раз пояснял ответ. — То алмаз,— говорил итальянец,— ест и режет все камни, а сам не режется... Цветные оконницы освещали палату и стоящих в ней людей зеленью, багрянцем, летучей синевою. Горкою ясного, нестер- пимого для глаз праха лежал толченый камень, похожий на алмаз. — Им камни шлифуют,— говорил Франческо,— если же вы- пить с водою — смертно. — Смертно...— глухо повторил Борис и погрузил пальцы в холодную светлую пыль, словно проверял слова итальянца. Внезапно он повернулся и быстро вышел прочь из палаты. Резчики, склонившись, растерянно смотрели вслед... Борис ожил с приездом Иоганна. Он радовался за Ксению, забыв о голоде, свирепствовавшем от стен Кремля до окраин царства. Спокойствие его длилось недолго: Москву поразил мор. Люди падали на улицах и торгах, их било о землю, и они, синея, застывали в корчах. Простой народ хоронили в домах, заколачивали потом окна и двери. Обували в красные башмаки, отвозили на погосты бояр. Заболел царевич Иоганн. Докторов — Рейтлингера и Фидлера — позвали к Борису. Царь сам повел их в Аптекарский приказ. — Лекарства,— сказал он,— хранятся здесь за печатью; без дьяка сюда никто не ходит. А вы ходите, когда будет нужда, берите все, что потребно; старайтесь неоплошно,— царевич здо- ров бы стал. Фидлер, уходя, проговорил: — Государь, по слову твоему я братьям своим писал и по- лучил ныне ответ. Фридрих, что в Праге живет, желает к те- бе в Москву ехать. — Ладно,— молвил Годунов,— ступай!.. Царевичу давали немецкие воды, тимьянную водку и сан- Корунд-— камень сапфир. 42
даловое дерево в порошке для «прохлажденья крови». Тихо стало во дворце, у Ксении в терему. Попугаи тревожно кричали в клетках. В конце осени в шестом часу сумрачного дня царь с боярами пошел пешком к дому Иоганна. Они пробыли там долго, и, когда возвращались, наступила уже ночь. Косой дождь прибивал к коленям царя плащ — фе- рсзею. Он шел с торчащей вперед бородой, дородный, хромой н страшный. От него с рычанием убегали собаки. Не доходя Кремля, он споткнулся о бревно. Тогда сорок бояр зажгли по свече. Так вошли они в терема. В Крестовой палате их встретила Ксения. Она смотрела мерт- выми глазами. — Дочь моя,— сказал, не глядя на нее, Борис,— мы поте- ряли твою радость и мою сердечную отраду... За стенами Кремля были: мор, голод, объявившийся где-то близ рубежа Лжедимитрий. Борис посмотрел вокруг. Лица бояр были тусклы, едва различимы. За оконной слюдой лил дождь. 4 О чем прежде и шептать боялись, о том теперь говорилось громко. Неведомый человек, называвший себя Димитрием, шел из-за польского рубежа к Москве. Он клялся дать казачеству земли и «богатством наполнить». И Северская земля волновалась; руки хватались за пищали и сабли. Народ целовал крест «истинному» царю... Семен Годунов, тот, у которого были волчьи уши, имел чин: «ближний аптекарский боярин». Кроме того, он ведал сыском. К нему приходили с доносами купцы, пономари, дворяне, про- свирни. И еще получал он вести из Сийского монастыря, где был заточен боярин Романов — старец Филарет... В мае «аптекарский боярин» известил Бориса: — Воеводы от Брянска пошли на Чернигов, вор не нынче- завтра начнет к Новугороду-Северску приступать. — Еще сказывай, радости какой нет ли? — молвил Борис и опустил веки. Он поседел и казался больным и старым. Про него говорили: «Помрачился умом». — Еще, государь, по слободам неладно стало. Кличут бабы медведем, зайцем и всякими иными голосами. Да говорят про 43
тебя, государь, страшные речи: что тебе, государю, боле на Москве не бывать. — Послать для сыску людей! Кликуш пытать накрепко! Ну, еще што? — На дворянина Михайлу Молчанова донос есть. В чаро- действе повинен. Сказывал он многим людям, что ходил к жен- ке Маньке —живет в Кузнецах1,— муж у ней на Украйне вто- рой год уж ворует... И будто женка та дунула на правую руку, и увидел он, што сидят в избе косматые и сеют муку и землю... И с тех его слов объял людей великий ужас и страх. Крест на груди Бориса закачался. Яхонтовые искры по кон- цам его замерцали. — Женку,— молвил он,— взять для расспросу, а Михайлу Молчанова сечь кнутом! — Да женка та убегла; сказывают, к мужу своему на Ко- маринщину укрылась... — Ступа-а-ай! — внезапно завопил Борис.— Ступай, бо- ярин!.. Эй, погоди! С хлебом-то што? Каково раздача идет? Семен Годунов ответил не сразу. — А и вовсе хлеба не стало,— сказал он тихо.— В иных боярских клетях лежит хлеб, гниет, скуплено столько — на де- сять годов хватит. Он медленно пошел к дверям. На пороге обернулся, сказал: — Запамятовал. Иноземец Франческа челом бьет, восвояси ехать желает. — Восвояси? — усмехнулся Борис.— Летят с гнезда пти- цы!.. Что ж, насильно держать не станем. А пожаловать его изрядно. Был он весьма пригож. Царь вдруг просветлел и сказал почти весело, ясно: — Семен Никитич, где он, Франческа, работал, там есть прах толченый, с алмазом схожий. Ты бы горсть того праху взял да, водой разведя, отнес бы ко мне наверх и там поставил... Боярин двинул ушами, нахмурился... Лицо у Семена Годунова было серое, когда он выходил из палаты. Быстро поднялся он наверх, в высокий терем, и взял из поставца граненую сулею: на деревянной втулке был вырезан единорог. Боярин налил сулею чистой ключевой водою, поставил на место и поспешно спустился вниз. В палате золотого дела он собрал со стола весь запас толченого камня и вытряхнул его в оконце. Кузнецы — Кузнецкая слобода. 44
День прошел тихо. Ничего не случилось. Только дворянина Молчанова секли кнутом. В полночь от Кремля на город двинулись холопы. Они шли, как на приступ. Впереди ехал всадник, закутавшись в плащ — ферезею. Пе- ред ним несли копья с железными орлами; в когтях их чадно горели фитили. У боярских домов всадник спешивался. Бревном высаживали ворота. Холопы выносили из клетей зерно; тут же ссыпали его в припасенные мешки. Треск отдираемых досок, вопли и брань звучали глухо, слов- но накинули на город душный, сырой войлок. Из одного дома выскочил боярин. Свет мазнул по лицу всадника. Мелькнули: царский соболий кафтан, крест; четыре зоркие искорки брызнули во мрак. Боярин закричал и повалился всаднику в ноги... Холопы разбивали дома. Звезд не было. Без ветра мелко дрожали на деревьях листья. С огнем в когтях летели железные орлы... 5 После Духова дня, во второе воскресенье, в самый полдень явилась «комета». Она была меньше и светлее той, что видели при царе Иване. В пасмурном небе, в просветах туч, возникал и рос ее бледный свет1. Дьяк Афанасий Власьев спросил о ней лифляндского звез- дочета. Звездочет ответил: «Бог такими звездами предостерегает государей, пусть же царь ныне бережется и велит крепко беречь рубежи от иноземных гостей». На Красной площади с утра сколачивали лари, открывали торг, раскладывали товары. Стрельцы осаживали народ. Ни- кому ничего не продавали. С государева Сытного двора волокли снедь. До полудня не знали, что означает открытый торг, почему десятники отовсюду гонят плетьми холопов. Потом объяснилось. В Москве ждали посла цесаря из Праги. Борис приказал: «Чтоб запасов по городу было вдоволь и чтоб ни один нищий не встречался на пути...» 1 Речь идет о видимости днем планеты Венеры. 45
Из Фроловских ворот бойко выкатился возок. В нем сидел покинувший Борисовы терема Франческо Ачентини. Итальянец был «изрядно пожалован»: ему достались соболья шуба, муфта и сотня червонцев. Он держал путь на Киев, надеясь пробраться на родину через Стамбул. Кони рванули, и возок едва не перевернуло на ухабе. Прямо на лошадей тяжело шел рослый монах. Он вопил: — Рече господь: сотворю вам небо, аки медяно, и землю, аки железну!.. — Страшно, страшно! — прошептал Франческо и вжал го- лову в плечи. — И не воспоет ратай1 на нивах ваших, и поля ваши родят былие и волчец!..2 К верховьям Оки пролегали торные дороги. Они огибали погосты выморенных сел, внезапно уходили в лес, раздольно выкидывались на старые, съеденные зноем жнивья. Возок бросало на гатях, ставило стоймя и тащило по воде там, где настилы были щербаты и ветхи. Франческо по ночам трясся от страха. Если бы он мог, то спал бы, не закрывая глаз. Обозы преграждали путь, пугали сумятицей, храпом коней, громом пушечного запаса. Воеводы шли под Кромы — выбивать крепко засевших казаков. Не давшая хлеба земля уродила без числа «воров». Во многих местах было «смутно». Приходилось объезжать казацкие заставы. В Алексине и Кашине бранили патриарха: он-де в Москве весь хлеб под себя собрал, ждет — цена поболе возросла бы. В Курске люди, не таясь, говорили о Димитрии. Чем ближе подвигался Франческо к Путивлю, тем громче слышалось вокруг: «Борис нам боле не царь». Пыльным июльским полднем возок прикатил в Севск. На площади стоял крик. Шумели ямщики, посадские люди и ссыль- ные казаки. Они пинали друг друга, бранили царя и воевод и протискивались к лабазам. Сладкая желтая пыль висела над крикунами. Это ссыпали привезенный из Литвы хлеб. При носке один из мешков разорвался. Зерно полилось. Из мешка выпорхнула грамота. Тотчас отыскался дьяк. Прямые, как стрелы, космы торчали из-под его траченной временем 1 Ратай — земледелец. 2 Былие и волчец — сорные травы. 46
скуфейки. Он взобрался на воз, лег животом на мешки и стал читать. Дать ратным людям поместья, оказать всем милость и землю в тишине устроить сулил Лжедимитрий. «А как лист на дереве станет разметываться,— говорилось в конце,— будет он к ним государем на Москву». Возок, стиснутый напиравшей толпою, трещал. Казаки вле- зали в него, чтобы лучше видеть, наваливались на Франческо и кричали: — Воеводы нашу землю огнем прошли! — У многих глаза повынуты! — У иных руки посечены! — Жаловал нас царь хоромами — двумя столбами с пере- кладиной. Пес с ним!... Дьяк на возу свесил ноги с мешков, помахал грамотою и сказал: —- Служилые! Што такое: конь, а траву ест двумя головами? — Невдомек, к чему клонишь! — Да конь тот — наш воевода: с обеих сторон взятки берет. Не худо бы его взять, в железа1 посадить! — В железа! Вестймо! — На воеводин двор! Бежим, ребята! — Кто таков? — закричал вдруг молодой казак, подбегая к Франческину возку. Итальянец быстро ответил: — Иноземный мастер, к царевичу Димитрию в Чернигов, на службу. Казак исподлобья оглядел седока, взглянул на державшего коней крестьянина и буркнул: — Н-ну ладно!.. Возок медленно двинулся. Народ бежал к воеводину двору. Выл набат с ветхой колокольни. Выехав за город, Франческо велел пустить лошадей вскачь. И опять нескончаемый курился пылью большак, возок трясло на рубчатых гатях, набегали слева и справа белехонькие хутора и села. Застав нигде не было. Началась Лжедимитриева земля. Лишь изредка встречались вотчины, оставшиеся верными Борису. Франческо спрятал московскую проездную грамоту. Глаза его научились издали распознавать встречных людей. Крестьяне подолгу смотрели ему вслед. Лицо итальянца стало совсем как 1 Железа — цепи, оковы. 47
маска — блестящее и литое, а отросшие, седые от пыли кудри закрывали воротник. В сорока верстах от Чернигова из-за березовой рощицы выглянуло село. Тотчас за околицей стояли оседланные кони. Шел ратный сбор. Волокли пищали, порошницы, сабли. На возы второпях укладывали скарб. На юру, у церкви, старый боярин ругал мужика. Отливали голубым его связанные из колец доспехи. — Охнешь ты у меня,— кричал боярин,— как я тебя дуби- ной по спине ожгу, охнешь!.. Мужик валился на землю, боярин пинал его ногой; битый поднимался, выслушивал брань и покорно, без крика, валился снова. Дорога, круто свернув, повела через гумно. — Стой! — выпрыгивая из возка, внезапно закричал Фран- ческо. Работавший на гумне дед обернулся на крик и прикрыл глаза рукой. У входа в ригу лежали жернова. К круглому камню была прикована девка. Тяжелая короткая цепь охватывала шею. Ис- синя-черный волос буйно хлестал на грудь через плечо. «Что это?»—спрашивал себя Франческо, робея под синим до темноты девичьим взглядом. И вдруг ему вспомнилось: на тихом, далеком берегу Бренты — другое, столь непохожее лицо! Франческо подошел ближе. Взглянув на него невидящими глазами, она высоким голосом пропела: Шуме, гуде, дубровою иде,-— Пчелонька-мати пчелоньку веде... И снова взглянула, как бы смотря сквозь него в степь, через дорогу. — Эй, кто она? — окликнул Франческо стоявшего на гумне деда. Старик медленно подошел, снял шапку и проговорил: — Да Марья, прозвищем Грустинка. Тутошная. Третий го- док, сердешная, на цепи сидит. — За что ее мучат? — Да вишь, дело какое,— заговорил старик.— Жила оиа с матерью своей у князя на селе — по своей охоте. И похолопил их старый князь, да взял Марью княжой сын Петра к себе для потехи. Мать ее царю о сем деле челом била. И с той поры мстит княжой сын девке. А сама она сказать ничего не умеет, потому что лишилась ума. 48
— Давно так? — Да с месяц, не боле. Все пасека чудится ей, пчелок видит, сердешная, да друга своего Ивашку кличет. А Ивашка тот, Исаев сын Болотников, жалобу ей писал, да што с ним сталось — не- ведомо, должно уморили. — Чье это село? — спросил Франческо. — Телятевских князей. А стоят они за царя Бориса. Нынче на рать снарядились; завтра с вотчины пойдут в поход. Да ты, знамо, видел старого князя: вон он где — на юру лютует.— И старик махнул рукой в сторону церкви. Стриж чиркнул над гумном. Острый, горючий визг ударил в небо. Франческо взглянул на прикованную Грустинку и вдруг, словно чего-то испугавшись, вскочил в возок и велел гнать лошадей прочь. 6 «...Грех ради наших... бог попустил... литовского короля Жигимонта: назвал вора беглеца, росстригу Гришку От- репьева, будто он князь Димитрий Углецкий... А нам и вам, всему миру о том подлинно ведомо, что князя Димитрия Ивановича не стало в Углече в 99 году...1, а тот расстрига — ведомой вор, в мире звали его Юшком Бог- данов сын Отрепьев и, заворовався, от смертные казни постригся в черньцы...» В Москве подле самых теремов убили черную лисицу. Один купец заплатил за нее девяносто рублей. Город запустел. Воеводы стояли под Кромами. Оттуда приходили скверные вести. Росли с каждым днем слухи. Все чаще вспоминали стрельцов, которые видели ехавший по небу возок. В нем сидел поляк: он хлопал кнутом, правил на Кремль и вопил. Челобитчиков гнали батогами. Царя более никто не видел. И от всего этого народу становилось страшно. Пришли вести из Сийского монастыря. Боярин, прозванный «правым ухом царевым», известил Бориса: — Романов Федор Никитич стал жить не по монастырскому чину: всегда смеется неведомо чему да говорит про птиц ловчих и про собак, а што у него в уме — никто не знает. По старинному русскому летосчислению, то есть в 1591 году. 49
Царь устало кивнул, спросил: — А боле ничего не говорит Федор? — Говорит: увидят еще, каков он впредь будет. — На вора надеется,— сказал Борис.— Не он ли и Гришку научил царевичем назваться? Эх, бояре!.. Апреля в тринадцатый день царь собрался на богомолье, но выхода ему «за грязью» не было. День начался так: из-под Кром прибыл гонец. Воеводы, извещала отписка, вели осаду оплошно. Шереметев и Шуйский только «проедались», стоя без дела, а Салтыков-Морозов, «норовя окаянному Гришке», велел отвести от стен пушечный «наряд». В полдень — еще гонец. Боярские дети смутили многие зем- ли. Братья Ляпуновы с сподвижниками своими поднимали новые города. Борис послал за Федором. Царевич принес сделанный им самим чертеж царства. Суровый пергамен блекло расцвел красками — баканом, го- лубцом, немецкою охрой. Чернели города и люди. Мохнатыми червями змеились рубежи. Борис закрыл ладонью отпавшие земли. Руки не хватило. Царь положил обе ладони... «Земля моя!» — прохрипел он, и ногти его в двух местах вдавились в пергамен. Федор, бледный, пытался отнять у него чертеж. Потом был стол. Царь вышел в парадном платье, в золотых наплечниках — бармах, с державой в руке. Справа от него был Большой стол, слева — Кривой, заворачивавший глаголем в угол. На широкой скамье сидели послы. За всеми смотрели стольники. Они должны были говорить, чтоб ставили и снимали блюда. Бояре сидели «по роду своему и по чести», а не по тому, кто кого знатнее чином. У среднего стола застыл дворецкий. Чашники, с золотыми — крест-накрест — нагрудными цепями, подошли к царскому месту и, поклонившись, удалились попарно, обходя вокруг поставцов. Борис много ел и был весел. Бояре сидели молча. С надворья темью налетела непогода. Унесли кривые пироги, зайцев в лапше, лосье сердце. Налили ковши старым, стоялым медом. Семен Годунов что-то шеп- нул царю. 50
— А ты мне не докучай, Семен Никитич! — сказал Бо- рис.— У меня нынче радость.— И, тотчас встав, ушел наверх, в высокий терем. В палате стало темно... — Таково-то! — сказал царь, отворяя теремное, украшенное резьбой оконце. Острый тучевой клин раскраивал небо на медное и голубое. Над рекою, золотея и шумя, ниспадал слепой, бусовый дождь. Далеко было видно поле, монастыри, вилась дорога в Ко- ломенское. Тут он пускал на птиц соколов... Однажды сокол сбил ему дикого коршака... «А покосы сей год будут добрые,— подумал Борис.— Да и к потехе поле весьма пригодно...» Внизу, у стены, рвал тишину докучный звук: то у Порто- мойных ворот бабы стирали ветошь. Он затворил оконце, отошел от него и сказал вслух: — Царь Федор, хорошо ты, умираючи, молвил: «Уже время приспело, и час мой пришел...» Он отпер укладку, достал из нее связку сшитых тетрадью листов. Потом вынул из аптечного поставца сулею. В горлышке торчала втулка с резным единорогом... ...Борис не читал (он же был «грамотного учения не све- дый»). Пальцы быстро перелистывали связку. Расспрос мамки Волоховой1 чернел скорописью на листе: «...Разболелся царевич в середу... а в субботу, пришодчи от обедни, велела царица на двор царевичу итить гулять, а с царевичем были она, Василиса, да кормилица Орина, да маленькие робята жильцы. А играл царевич ножичком. И тут на царевича пришла опять та ж чорная болезнь, и бросило его о землю, и тут царевич сам себя ножом поколол в горло, и било его долго, да тут его и не стало...» Он бросил листки в укладку. Долго стоял, приложив руки к груди; засмеялся: — Скажут бояре: «Бориса судом божиим не стало...» Эх, служилые мои, чаяли вы себе от меня большого жалованья!.. — и пошатнулся: к голове сильно приливала кровь. 1 Показание Василисы Волоховой, мамки царевича Димитрия Ивановича, об обстоятельствах его смерти в Угличе. 51
Спеша и хромая, спустился в палату. Семен Годунов быстро шел навстречу. — Вести, государь!..— завидев его, крикнул боярин и не докончил. Борис упал. — Патриарха!.. Клобук!..— сказал лишь, и отнялся у него язык. Сорока сорокбв разом зазвонили во всем теле царевом. Кровь текла из глаз, ушей и носа. Боярин, вопя, бежал из палаты. И, руша тишину, близился отовсюду топот ног... Ковер был толст и нагрет солнцем сквозь мутную слюду оконниц. По голубому полю цвели птицы и травы. Неловко подвернув ногу, лежа, бежал царь по тканому полю. И было ему невдомек, почему земля и травы — над головой, а небо — внизу. Шел чин пострижения. Патриарх в лазоревой ризе склонялся над Борисом. ...Однажды сокол сбил ему дикого коршака. Расклеванная птица забилась с острым человечьим криком. Тогда впервые не стало сердца... «Бог с ним, с коршаком! — подумал Бо- рис.— Ахти мне, сколь еще много нынче дела!..» Травы жгли и щекотали шею — отрезанные волосы падали за бобровый ворот. Едва подали ему монашеский клобук, он умер. В Крестовой палате стояли бояре. Доктор Фидлер, подойдя к ним, сказал: — Государь ваш был тяжко болен — страдал водянкой от сердечной болезни. — Судом божиим его не стало! — молвил, крестясь, Семен Годунов. К дверному косяку, дрожа и сутулясь, приник Федор. — Щука умерла, а зубы остались,— вдруг шепотом сказал кто-то, и лица бояр стали злы и красны. Было три часа пополудни. Народ, по обычаю, громко вопил и плакал. А на крестцах и площадях уже читались «прелестные» Лжедимитриевы листы: «...Меня, господаря вашего прироженного, бог невиди- мою рукою укрыл и много лет в судьбах своих сохранил, и яз, царевич, великий князь Димитрий Иванович, ныие приспел в мужество... иду на престол прародителей наших. ...А как лист на дереве станет разметываться,— буду к вам государем на Москву» 52
Часть вторая ЗА РУБЕЖОМ ПЕРСТЕНЬ АЧЕНТИНИ Я поднимаюсь на кровлю Айя-Софии, и мне внятен язык ветра и облаков. Гафиз Джерид — опасная джигитовка на Атмайдане, мясной пло- щади Стамбула, где турки справляют байрам. Старому Еми-Али выбили на Атмайдане глаз и веко другого глаза изорвали в клочья. «Безглазым» звали его, и то была неправда. Могло случиться и так, но — велик аллах! — Еми-Али только окривел. Селом Топ-хане шел Еми-Али — местом, где выливают пуш- ки. Множество их, черных и гладких, лежало у воды. Матросов-новичков обучали корабельной службе. Над людь- ми на веревках висели овощи. «Репу крепи!» — раздавалась команда, и неловкая рука крепила парус. «Капусту отдай!» — кричал начальник, и матрос поспешно отдавал конец. Знакомый каикчи повез старика на другой берег. Веселая корма плясала на зыбях. Зеленым семихолмием вста- вал Стамбул. На галере турок с сизым, как боб, носом пил кофе. Чашка в его руках дымилась, похожая на цветок. Из воды вылетел шумный веер весел. Каикчи пристал к галере. Старик взобрался на палубу и подсел к турку. У Еми-Али были длинные волосы, лицо в сетке морщин и брови бритые, как у дервиша. Ему подали кофе. Потом каикчи повезет турка и Еми-Али в Стамбул. Водоносы шли им навстречу, неся тяжелые кожаные мешки. — Вода свежа,— кричали они,— как начало человеческой жизни! Запасайтесь в засуху. За мешок — деньга! Спуск от Адрианопольских ворот привел путников к око- нечности сераля. Оттуда снова подъем, и у мечети Сулеймана дорога уперлась в невольничий рынок — Аурит-базар. Еми-Али, толмач, рассказчик и завсегдатай кофеен, посред- ничал на Аурит-базаре. — Эффенди Гиссар,— сказал он,— ты будешь стоять в тени и курить, а я тем временем побегаю на солнцепеке. Невольники будут у тебя мигом — пророк дважды не объедет на своей кобылице рай. У входа на рынок продавали голубей. Три голубя, один 53
за другим, исчезли в небе, выпущенные Гиссаром,— таков был обычай: прежде чем купить человека, турок выпускал на волю птиц. За каменной стеной тянулись похожие на курятник клети. Женщины стояли в них, закрытые картинно пестрыми платками либо фатой. Напротив теснились невольники. Каждый раз перед началом торга купцы читали молитву за здоровье султана. «Не надо спешить,— смеясь, говорил Еми-Али,— не надо спешить и уподобляться петухам, клюющим ячменные зерна». Он отобрал невольников: двух горских черкесов и одного русского — Ивашку, которого привез Мус-Мух. Гиссар осмотрел будущих гребцов: согнул им руки в локтях, велел широко от- крыть рты и каждому постучал чубуком о зубы. Глашатай объявил цену. — Слаб. Не куплю,— сказал Гиссар, указывая на Ивашку. — Эффенди! — возразил толмач.— Цветок алоэ ждет два- дцать лет, пока улыбнется солнцу. Скажи, когда Еми-Али об- манывал тебя? Толмач приблизил к Ивашке лицо, косясь большим и страш- ным глазом. На руке русского он заметил перстень. Однорукий бородатый старик был вырезан на широкой дужке. Цепкие пальцы потянули перстень. Ивашка с силой толкиул в грудь толмача. Еми-Али сел на землю. Гиссар засмеялся. — Вот и неправда! — сказал он.— Цветок алоэ улыбается солнцу раньше срока. А Мус-Мух шепнул глашатаю, склонив тощую шею: — Надо уступить, Гиссар купит троих... Когда торг был закончен, Еми-Али получил бакшиш. Не- вольников связали рука с рукой и повели. Толмач тронул за плечо Гиссара: — Эффенди! Я получил немного, ио больше и не прошу. Позволь только снять с русского перстень. Еми-Али очень ценит амулеты. Гиссар кивнул головой. Старик снял перстень со связанной руки, мигнул Ивашке рваным глазом и скрылся. Они покинули базар. За воротами сухой ветер нес пыль. Толпа высматривала в небе дождь. В пряной духоте розовели олеандры. Шли янычары. Впереди несли котлы, в которых варят плов1. Их брали в битву и опрокидывали, когда затевался бунт. Гудели 1 Котлы, в которых варят пло в,— символ братства у янычар. 54
барабаны. Мулла верхом на осле вез Коран. По ветру веял шелковый «кипарис побед» — зеленое знамя халифов... Невольников на каике перевезли в Топ-хане. На берегу, на подпорах, стояла галера. На ней жили гребцы. Бритые казацкие головы были повернуты к Гиссару и его людям. Певучая жалоба долетела до Ивашки вместе с брызгами воды: Подай нам, господи, з неба др!бен дощик, А з низу буйний вггер! Ой, чи бы не встала по Черному морю бистрая хвиля, Ой, чи бы не повирвила якор!в з турецькой каторги1, Да вже нам ся турецька бусурманьска каторга надо1ла!.. Звон железных «кайданов», горючие слова песни и шорох волн потрясли Ивашку. Впервые всем сердцем понял: «Неволя!» Не его одного, Ивашки, горемычный рок, а всех этих кандаль- ников общее круговое горе!.. Он даже рванулся вперед,— рука, связанная с рукой черкеса, заныла. Их ввели иа галеру. Боро- датый турок набил им на ноги колодки и сорвал рубахи,— спину каждого заклеймил огненный завиток... Казаки окружили Ивашку, спрашивали о родине угрюмо и тихо: — Да уж остались ли на Руси какие люди? — Не всех ли крестьян турки в полон побрали? — Верно ли, што по нашей степи саранча шла великая? Галерный ключник окриком велел гребцам стать на работу. То был принявший турецкую веру поляк Бутурлин. — Перевертыш християнский! — шепнул Ивашке казак Са- мийло.— Лю-у-у-ут он! Про него и в песне поется: «Потурчився, побусурманився для панства великого, для лакомства несча- стного». — В воду б его! — неожиданно для самого себя вспыхнул Ивашка. — Га! Сокол! Твоими б крылами да расчерпать море!.. Они вытянулись по берегу в звенящий кандалами ряд. Плотные тюки запрыгали с рук на руки, сносимые с галер Гиссара. До вечера сгружались парусные полотна и конский волос, мускус, юфть, левантский кофе, аравийская камедь... Протянулись тени. Загустев крутою синевой, волны пошли на берег суровым походом. 1 Каторга — гребное судно, на которое турки ссылали работать гребцами пленных или же осужденных людей; отсюда и «каторга» — место ссылки на тяжелую работу. 55
-— Притомился? — окликнул Ивашку Самийло, отводя со лба потный смоляной чуб. — Маленько... А невдомек мне, што то за люди меж нас ходят ? — Янычары то, воинский караул... А ты, сокол, еще Царь- града не знаешь? Вон, гляди, то — град малый Галата. А здесь будет село Топхана. Пушки тут выливают; видишь — лежит их много у воды. — А пошто колокольного звону не слышно? — с:! росил Ивашка. — Да паши в колокола благовестить не велят: салтан-де от звону полошается... С холма ударила вечерняя пушка сераля. Небо зардело, как облитая вином кольчуга. Солнце, дрогнув, зашло. 2 Так началось «полное терпенье». Гиссар ходил к Румелийским берегам за душистыми грудами лимонов, возил из Смирны и Родоса гранатовую корку и орех. Две пары рук качали трехгранную рукоять весла. Самийло сидел ближе к проходу, Ивашка — у борта. Галерный флю- гер — «колдун» с навязанным хвостом из перьев — то вяло опа- дал, то летел по ветру струной. Гребцы дышали соленой синевой, недоброй свежестью за- смоленного грозою небосклона. Когда небо и земля становились одинаково черны, Гиссар впивался глазами в компас — большой, обтянутый кожей барабан; он называл его «неподвижною душой». На многих галерах гребцам давали целовать крест, вынуждая навеки бросить думу о побеге. Все же, мало доверяя русским, турки набивали им на ноги колодки, а иа берегу то и дело сменялся янычарский караул... Второе лето горела от суши земля; в водоемах кружились пыльные вихри; янычарам не платили жалованья, и они гро- зились спалить город; от недорода пустела султанская казна. Однажды галера стояла у стамбульских причалов. Ивашка увидел скороходов, которые кропили дорогу водой. За ними — верхом на коне — проехал султан. Его окружали пешие слуги. У крайнего дома они остановились. Связанного турка вынесли из ворот и, раскачав, швырнули в море. Потом начался грабеж. Султан легко и быстро пополнял казну. 56
В другой раз — это было в Топ-хане — в лавку старого торговца вошел кривоногий паша. «Львом без цепи» называл его народ. Он проверил весы, подбросив на ладони несколько гирек, и приказал повесить старика на дверях. Торговец выложил на прилавок деньги. — В моей лавке правильный вес,— сказал он,— смилуйся! — Повешу тебя! — крикнул паша. Старик выгреб из ящика все, что у него было. — Теперь весы верные,— сказал паша и засмеялся. А старик сказал: — Да продлит твои дни аллах!.. Еми-Али приходил к невольникам, до самой зари просиживал с ними. Гребцы любили слушать о священных войнах пророка, о том, как верблюды одного шейха наелись кофе и затанцевали. Еми-Али по многу раз повторял одно и то же, но галерники всегда с охотой слушали рассказ. Многие из них благодаря толмачу перешли на другие суда, иные и вовсе были увезены купцами из Стамбула... Еми-Али как-то сказал Ивашке: — А перстень я продал. Хозяин кофейни носит его на среднем пальце.— И, смеясь, закрыл рваное веко страшного глаза. Ивашка промолчал. Стамбульское солнце спалило ему брови, соль и ветер вы- белили ему волосы. Тощее тело его стало крепким и ладным, а на сгибах рук, под гладкою кожей, взыграли крутые желваки. Однажды две женщины в цветных плащах прошли мимо галеры. У одной были иссиня-черные косы, и сердце Ивашки заныло по Грустинке. Вспомнилась Черниговщина с запахом меда, с сонным пчелиным гудом. Но только на миг. Его еще не тянуло на родину. Смутная дума одолевала Ивашку. Он должен был додумать ее в чужой земле... Шум ливня пронесся наконец над иссушенным Стамбулом. С холмов, рыча, сбежали в море потоки. Вечером в свежей синеве махрово распустились звезды. Мокрый и веселый, пришел на галеру Еми-Али. — Наконец-то! — сказал он, усаживаясь в кругу гребцов и подбирая ноги под себя.— По молитве русского попа аллах послал дождь. А труды наших мулл пропали даром, хотя они и молились по пять раз в день, как велит закон. — Вот диво! — вскричали галерники.— Басурманскому богу наши попы полюбились! — Э, нет! — быстро возразил Еми-Али.— Аллах так не лю- 57
бит гяуров, что спешит исполнить всякую просьбу, лишь бы они ему не докучали. По галере дружно прокатился смех. — А пошто турки по пять раз на дню молятся? — спросил Самийло. Еми-Али потер ладонью правое веко и заговорил: — Когда пророк разъезжал по небесам на своей чудной кобылице, миновал он одно за другим семь небес. Так попал он в изумрудное жилище аллаха. Господь увидел его и повелел, чтобы правоверные творили по пятьдесят молитв в день. Поехал пророк обратно и задумался: «Кто же станет по пятьдесят раз в день молиться? Разгневанным застал я аллаха. Вернусь, упрошу, чтоб число молитв было уменьшено». Вернулся Магомет, господь уступил его просьбе и пять молитв сбавил. Уехал пророк и снова вернулся... И так торговался он с аллахом, как послед- ний нищий на Аурит-базаре, пока число молитв ие уменьшилось до пяти... Ивашка, хмурый, смотрел на темное море и будто не слушал. — Эй! — окликнул его Еми-Али.— Не нравится тебе сего- дня мой рассказ? — Дивлюсь тебе,— тихо проговорил Ивашка,— сколь много в твоих речах звону, старый!.. И все-то сказки твои про вер- блюдов да про кобылиц... Я вот на Руси жил, горя-обиды на- брался — на век хватит, а гляжу — ив турской земле живут не лучше. Нынче в Топхане двоих ваших без вины в море метнули. Вот и сложи сказку да и кричи по всему Стамбулу... Были люди — и нет их. Как тут быть? Гребцы переглядывались. Таких слов еще не слыхали они от Ивашки. В темноте совсем близко кипело море. Жирная пена, лопаясь, стыла островками на песке. — Злой какой!—с досадой сказал Еми-Али.— А все от- того, что никогда не курил кальяна и не пил кофе. Кофе — это капля радости, отец веселья: человек, отведавший его, подни- мается на кровлю Айя-Софии, и ему внятен язык ветра и об- лаков, как сказал певец. — Не глумись! — закричал Ивашка, и кандалы его зазве- нели.— Паши двоих ваших метнули в море. Были люди — и нет их. Как тут быть?! — Слушай,— серьезно сказал старик,— на земле нет ника- кой правды. Правда вся у одного аллаха. В раю паши и утоп- ленники будут лежать рядом и мирно беседовать, как лучшие друзья. — Не клади на землю хулы! Есть правда, только сыскать 58
ее как, не ведаю еще покуда. Одно знаю, всей кровью чую: землю пройду с востока на запад, с полуночи на полдень — все равно добуду себе правду, сыщу!.. Еми-Али ушел поздно. Тьма клочьми валилась с неба, а над темной чашей моря свет возникал, как выдуваемый стеклоду- вом шар. Гребцам не привелось заснуть под это утро: едва последние шаги старика проскрипели по песку прибрежья, рыжий пояс огня охватил город. «Пожа-а-ар!» — всюду завопили дозорные и стали колотить по земле палками. Это янычары опрокинули котлы и подожгли Стамбул. На рассвете караул побросал оружие и разбежался. Галер- ники подобрали и спрятали несколько турецких секир. Гребцы сдирали с ног кожу, сбивая кандалы. Веселые голоса перекли- кались на галерах. — Гей! — кричали казаки.— У нас караула вовсе не стало! — А наши турки до вас идти мыслят! — кричали с моря. — У нас секиры припасены! — Рубайте стражу!.. Вызволяться с каторги время приспело!.. Над холмами густо темнел круглый недвижный дым. Сбитое железо, слито звеня, летело в воду. Ни Гиссара, ни ключников не было видно. Галерники уже собирались уйти в море. Внезапно топот коней просыпался из-за багровой стены дыма, и набережную оцепил сильный отряд. Это была высланная к галерам конница султана. Впереди, в зеленой чалме, скакал пеннобородый турок. Он кричал, рубя воздух широкою саблей: — Да покарает аллах преступных людей, ослабляющих цар- ство! Буйная душа их еще не обуздана мундштуком!.. 3 И снова тянулись несчетные дни «полонного терпенья». Опять, протирая кожу, скрипели на руках оковы, и галеры шли «от одного горизонта до другого», как говорил Гиссар. Зной растекался по спинам червонным золотом ожогов. Не- вольники жалобные слагали песни. И тогда всех изумлял Иваш- ка: легко и дивно давался ему горючий песенный лад. Четвертую весну встречал он на галере... В Топ-хане шла спешная погрузка. Солнце пласталось на воде, белым огнем стекало с полумесяцев мечетей. Холмы, поросшие сплошь миндалем, стояли в розовом снегу. 59
Гиссар молча курил. Ключники ускоряли работу бранью. Двое людей быстро спустились с холма к галерам. Быв- ший впереди временами почти бежал. За ним едва поспевал Еми-Али. Толмач с важным видом, прикрывая от солнца глаз, подошел к Ивашке. — Где ты это взял? —спросил он, показывая перстень, снятый на Аурит-базаре с Ивашкиной руки. У спутника Еми-Али была светлая, в кольцах борода, а правый рукав иноземного камзола пустовал до локтя. «Посё- чен'>,— мелькнуло у Ивашки, и, вдруг все поняв, он оторопел и смешался; глядя на иноземца, он позабыл про свой ответ. — Ну? — нетерпеливо крикнул Еми-Али. Ивашка рассказал все как было. Толмач перевел. — Как звали пленника? — Франческо. Иноземец кивнул головой, и две больших слезы разбились звездами на поле его камзола. — Куда повезли его? -— В Москву, ко двору царя Бориса. Стало тихо. Трудно переводили дух казаки. Они стояли неподвижно, и плечи их давили тяжелые тюки. Иноземец подошел к Гиссару. Тот приказал ключникам ото- мкнуть Ивашку... -— Идем! — весело сказал Еми-Али, когда старик заплатил просимый выкуп. Ивашка, будто хмельной, обвел глазами гребцов. — Корите меня за то, што вас покидаю? — тихо спросил он.— Да не волен я в этом — словно кличет меня кто да гонит от галеры прочь. — Правда тебя несысканная кличет,— зло усмехнувшись, произнес Самийло, и все казаки разом принялись за рабо- ту.— Ну, ступай,— без гнева уже добавил галерник.— Песен твоих не станет — о том горюю, а зла-обиды в нас нет... Иноземец повел Ивашку в город. Толмач, услужливый и болтливый, бежал рядом. Они миновали древний водопровод и вышли на Диванную — главную улицу Стамбула. Множество собак грызлись, поднимая пыль. Седые писцы сидели у ворот, положив бороды на большие развернутые книги. У входа на оружейный базар Ивашке купили платье: куртку без рукавов, цветные, в полосках чулки и широкие малиновые шаровары. 60
Торговался и выбирал Еми-Али. Потом овеяла их прохлада каменных, испещренных поуче- ниями Корана сводов. Чинно проходили молчаливые, сонные турки. Длинные чубуки торчали у них за поясами. Место считалось священным. Никто не курил. Только правоверные могли покупать на этом базаре. И опять, суетясь без меры, торговался Еми-Али. Купцы показывали им пищали с колесом и фитилем, бросали вверх пуховую подушку и на лету рассекали ее саблей; с отметинами на тыльной стороне (по числу убитых) вздрагивали туманные клинки. С базара они с купленными вещами отправились в кофейню, где поджидали иноземца армянские купцы. —- Ну,— сказал Еми-Али, входя в обставленную диванами курильню,—- разгоним облако скуки облаками дыма!.. Пол кофейни был выстлан циновками. Восемь небольших подушек лежали на полу правильной звездой. Иноземец, казалось, не замечал Ивашки. Что-то сказав тол- мачу, он повел с купцами тихую беседу. Еми-Али молчал, пока ему готовили кальян. Слуга сдернул с янтарной трости чехол. Трехаршинный чу- бук уперся одним концом в бронзовое блюдо на полу, а другим был подан курильщику прямо в зубы. В кофейне, кроме холодной воды, щербета и кофе, обычно ничего не подавали. Но Ивашке принесли миску плова. — Сначала ешь,— сказал Еми-Али,-— слова идут после мя- са.— И он затянулся с журчанием и свистом.— Ешь и слушай хорошенько. Я буду говорить... Купец, взявший тебя от Гиссара, очень богат; ты, сам того не зная, вернул ему сына... Это было три-четыре года назад: юношу взяли в плен корсары, и с тех пор старик искал его по всем восточным торгам. Они из Вене- ции, города, стоящего в море, как галера. На родине юноши оста- лась его невеста; она живет сейчас в Калабрии, в монасты- ре. Старик поедет отсюда в Трапезунд, а потом — к русским, в Москву, за сыном. Ты же сейчас морем отправишься в Анкону, разыщешь монастырь и передашь радостную весть и письмо... В углу горячились купцы в бараньих шапках, и сухо по- стукивали зерна четок... Образ города, выходящего из синих недр моря, встал перед Ивашкой; на стенах города таял и воз- никал дым. — По новым местам и я затомился,— сказал он, следуя за бесшумной игрой кальяна.— Да и охота мне узнать, живут 61
ли где люди дружно и вольно. Чую — не срок мне еще на Русь брести. — Эх, какой! — с досадой произнес Еми-Али.— Все о своем. Вот что скажу тебе: конец твой будет горек. — Конца моего никто не может знать... Однорукий старик приблизился к ним и, сев на диван, велел подать все необходимое для письма. Принесли медную чернильницу с длинной ручкой, камышо- вую трость и турецкую бумагу, которую полируют особою ко- стью. Старик долго писал; чернила были густы и блестящи, а левая рука ставила буквы вкось. Потом он дал Ивашке денег и велел зашить письмо в полу куртки. — Русский хорошо понял, что он должен сделать? — Да,— ответил Еми-Али. Они вышли из кофейни и направились к морю. Дул резкий северо-восточный ветер. Ивашку ввели на генуэзскую галеру. Хозяин ее был смуглый иноземец, одетый так же, как и од- норукий купец. Старик, ничего не сказав Ивашке, сошел на берег. — Прощай! — крикнул Еми-Али и, взмахнув рукой, сел у воды на камень. Море сверкало. Галера скрипела, и ветер хлопал косыми латинскими парусами. Была весна того года, когда в Москве умер Борис. «INPERATOR» — Что, сынку, помогли тебе твои ляхи? «Тарас Бульба» «Буде всеблагий господь откроет мне путь к отчему мо- ему престолу... молю ваше святейшество не оставить меня без покровительства и благоволения. Может ведь, всемогу- щий бог мною недостойным расширит свою славу... в воссо- единении с церковью столь великого народа; кто знает, на что благоволил он присоединить меня к своей церкви?..»1 1 Письмо Лжедимитрия папе Клименту VIII. Перевод с латинского. 62
Слепой дед деревянным голосом пел: А сплачется на Москве царевна, Борисова дочь Годунова: «Ино, боже, Спас милосердный, За что наше царство загибло? За батюшково ли согрешенье, За матушкино ли немоленье?..» Живой мост на бочках через Москву-реку был затоплен народом. Всадники в атласных жупанах теснились на нем, как речные волны. Кони их, украшенные крыльями, казалось, ле- тели; они скакали и ржали, и пена стекала с их золо- тых удил. Хмурый рыжеватый человек ехал медленно, вывернув локтем вперед упертую в бок руку. Его криво раздвинутые брови тянулись к самому околу собольей шапки. На носу, вровень с правым глазом, сидела бородавка, и большое родимое пятно оплывало от нее вниз... ...А свёты золоты ширинки, Кого мне вами дарити? А светы яхонты сережки, Куда мне вас задевати После батюшкова преставленья, А света Бориса Годунова?.. Слепой дед допевал и тотчас повторял запев сложенного им плача. Одни слушали слепца тихо, со страхом, другие гнали его прочь, но он не уходил. А воздух, от звона густой, как вода, рвало громом фальконетов и пищалей. — Дай бог тебе, государь, здоровья! — кричали москвитяне. — Дай бог и вам здоровья! — отвечал всадник, и лицо его при этом выражало радость и испуг. Золотой верх собора вспыхнул вдали. Он увидел: гнутый, как боевое зерцало1, лист кровельной меди чуть колыхался. «Кровли обветшали!» — подумалось ему, и он тотчас же наглухо забыл об этом... Вперед были посланы трубачи и литаврщики «для прове- дывания измены и шептунов в народе». Парадный строй поль- ских жолнеров сменяли отряды стрельцов, а за ними снова веяли знамена пешей польской рати. И уже после всех прошли грязные, пораненные, «проводившие» Лжедимитрия до Москвы казаки. День был ясный и тихий. Но когда проехали Москворецкие 1 Боевое зерцало — сплошной доспех, состоявший из нескольких металлических пластин; закрывал грудь и спину. 63
ворота, пыль взвилась столбом и на миг всех ослепила; поднялся такой вихрь, что валил коней и всадников, и народ, смутясь, закричал: «Помилуй нас бог!» Потом в Успенском соборе служили молебен. Поляки, в шапках и не сняв оружия, стояли во время службы. Товарищи их били в бубны и трубили в трубы, сидя на конях у самых соборных дверей. Боярин Богдан Бельский вышел на Лобное место и крикнул: — Государь ваш — прямой царевич, сын Ивана Васильевича, и вам бы на него зла не мыслить! Еще раз шатнуло небо ружейным громом, пальба смолкла. Бояре и шляхта вошли в терема. Челядь заполнила запустелый Борисов двор. Шуйский, суетливый, как мышь, не отходил от Лжедимитрия ни на шаг; он всхлипывал и поминутно прикладывал к глазам руку. А тем временем двое посланных им людей шныряли по слободам, сея слухи; посадские — Костя-лекарь и Федор Конь — мутили народ. В старом кабаке на Балчуге целовальники выставляли ведра крепкой водки. Мохнатые казацкие кони были закутаны по глаза в холщовые торбы. Атаман Корела, окруженный вольницей и слободским людом, говорил: — Как пришли мы к царевичу в Тулу-город, и туда же наехали с Москвы бояре. И Димитрий Иванович пустил нас к руке прежде бояр. А с ними был старый князь Телятевский. И мы тех бояр бранили и лаяли, а князя Телятевского едва до смерти не убили,— знал бы старый, как против нашего государя стоять! — Вестимо так,— сказали слободские.— Царевич крест це- ловал землю в тишине устроить. Да и вас пожалует, чаем, не худо: кого казною, кого землей... Поодаль, меж распряженных возков, слышались и другие речи: — А што, как земли на всех не хватит? Да и жалованья царевичу взять откуда? Задолжал он в Польше панам, они и его теперь из платья вылупят; гляди, какую себе на Москве волю взяли!.. — Да верно ли, крещеные, что прямой он сын царский? — Прямо-о-ой! И боярин Шуйский толковал нам то же. — А монахи, сказывают, признали в нем Чудова монастыря чернеца Гришку. — А кто сказывал? — Посадские наши: Костя-лекарь да Федор Конь... 64
Стороной верхами съехались двд поляка: пан Жовтый и ка- зацкий ротмистр пан Богухвал. — Ну как? Ваши люди еще «не воруют»? — сдерживая коня, спросил пан Жовтый. — Казаки стоят за нового господаря,— ответил ротмистр,— хотя немного и ропщут. И то сказать,— добавил он со сме- хом,— каждый из них сам не прочь стать царем... 2 «Всех же Годуновых, и Сабуровых, и Вельяминовых с Москвы послаша по тюрьмам в понизовые городы и в сибирские. Единово же от них Семена Годунова сослаша в Переславль Залесский... там его удушиша». Вскоре начались большие перемены. Бояре Романовы и Нагие воротились из ссылки. Шуйский был схвачен, едва не казнен и со многими другими услан на север. Новые люди сменили их по областям и на Москве. Поляки стояли по боярским дворам, тесня москвитян и по- стоянно затевая ссоры. За столом у царевича играли гусельники и «скрыпотчики», чего доселе в теремах еще не бывало. В послеобеденные часы, когда вся Москва ложилась отдыхать, Лжедимитрий расхаживал по аптекам и немецким лавкам. Он кричал на бояр, что против иноземцев они ничего не стоят, и грозил послать их учиться за рубеж. Тайный католик, он причастился у православного патриарха. Раньше, чем дозволял московский обычай — до первого сентя- бря,— он венчался на царство: велел именовать себя «непобе- димый цесарь» и поселился в новом терему, где все было на польский образец. В октябре из Кракова прибыли посол папского нунция аббат Луиджи Пратиссоли, посланник Гонсевский и два иезуита. Не- добрыми взглядами встретили их в Москве. Пратиссоли привез дары: икону и четки. Лжедимитрий, ус- лав бояр, взял его за обе руки и вывел на середину палаты. Аббат был стар, но лицо имел совсем юное и смотрел не мигая глазами, белыми, как молоко. Он сказал: — Его святейшество новый папа Павел Седьмой шлет вам свое благословение и поручает вашему расположению орден Иисуса, полезный целому свету. Его святейшество весьма оза- Г Шторм. Повести 65
бочен вопросом о походе на турок и еще более того — скорейшим воссоединением церквей... Лжедимитрий стоял, прислонясь к зеленым печным израз- цам, рыжий, вихрастый, быстро и криво дергая бровью. — Я исполню все... Речь его внезапно стала искусной и гладкой; говоря же с боярами, он прост и груб. — Я исполню все... Помощь папы привела меня к престолу, ибо святая римская церковь указала мне верный путь. Молю лишь, чтоб его святейшество и впредь не оставил меня без своего благоволения. О, как много я испытал и сколь еще велик передо мною труд!.. Долгие годы жил я один со своею тайною думою. Переходя реки вброд, пускаясь вплавь, как дикая птица, чутьем, отыскал я дорогу в Сечь. Там, на косматых, камышчатых ост- ровах, привык я владеть копьем и рубить саблей. Я ходил с казаками в море и плавал в порогах, где вода, прогремев меж камней, низвергалась так, что солнце застил гулкий водяной прах!.. Туго схваченный в бедрах кафтаном, он ходил взад и вперед, упершись в бок правой рукою. Аббат тихо подвигался за ним по палате, и две белые точки высветлялись в его глазах. — Я ушел на Дон, в таборы,— продолжал Лжедимитрий.— Пищаль и коса на длинном древке были оружием нашим. Татары угоняли коней — тучи стрел свистали над моей головой... И вот бог увидел мою правоту: в Польше нашел я приют и помощь. И теперь хочу строить отчую землю, чтоб все у нас как за ру- бежами было... Аббат быстро сказал: — Надобные вам для строения крепостей и прочих дел люди имеются в Риме. Все они — слуги католической церкви, но их можно одеть подобно мирянам, чтобы того не узнал народ. — Добро! — молвил Лжедимитрий.— А то бояре мои ни- чего не знают... Пратиссоли медленно удалился, довольный и важный. Солнце било в лицо Лжедимитрию. Волосы его встали дыбом и пламенели. Он смотрел вслед аббату, по-прежнему упершись в бок рукой. В палату вошел тайный секретарь царя — пан Гонсевский. Он привез письмо от воеводы Сандомирского и пана Бучинского. Войдя, склонил голову и держал ее так все время, пока царь читал письма. Складки жира полезли за тугой ворот поляка, когда он заговорил: — Господарь обещался паиу Бучинскому назавтра, как придет 66

в Москву, дать его людям по тыще злотых. И господарь им того не дал. — Дал им столько, что они всего проесть не могли. И сверх того дам, коли надобно... — Еще пан воевода сказывал: если господарь не отдаст дочери его Пскова и Новгорода, ясновельможная панна не смо- жет вступить с ним в брак. — Обещался я,— сказал Лжедимитрий,— и слово свое дер- жу твердо. Чего надобно пану воеводе еще? — А памятует ли господарь, что брату панны Марины отой- дут Сибирь и земли самоедов? — Ио Сибири памятую. Боярин князь Григорий Шаховской появился в дверях. Он был сутул, живоглаз. Неровная, хлопьями павшая на волос седина оканчивала низ темной бороды белым клином. У Лжедимитрия играл лоб и криво подергивались брови. Гонсевский переменил речь: — Пан Стадницкий прислал господарю дивного коня, на- зываемого Дьявол. 1 о — лучший во всей Польше аргамак... Царь скоро отпустил его. Шаховской заговорил не спеша, смотря по углам, нет ли еще где поляка: — Государь, многие крестьяне в голодные лета сбежали от помещиков по бедности, и о тех крестьянах дворяне теперь бьют челом — сыскивать их хотят. Указ надобен. — Вестимо, указ. — Да вот, государь...— Шаховской заговорил еще медлен- нее, тише: — От поляков наши узнали, будто многие земли Литве1 отойдут. То верно? Лжедимитрий с хрустом выбросил вперед руки. Одна была немного короче другой. — Ни единой пяди в Литву не дам! — Да еще про езовитов, что наехали нынче, неладно тол- куют. Опасаются, не станешь ли христиан в латынскую веру перегонять. Царь топнул ногой. — Езовитов не хочу! Веры не трону! Латынских школ в Москве не будет! — Та-а-ак-то...— недоверчиво протянул Шаховской.— О за- пасе ратном, государь, што прикажешь? — В Елец ратного запасу возили бы вдоволь. Летней порой хана будем воевать. 1 Литвою в Московском государстве XVI—XVII веков называли Польшу. 68
Боярин, стоя уже в дверях, тихо промолвил: — А все лучше — отъехали б скорее от Москвы поляки: не было б в народе шатости, смуты... — Ступай!.. Едва Шаховской вышел, Лжедимитрий ударил кулаком по стольцу, где было тонко выбито море и корабли шли с клу- бившимися парусами. Он в щепы разбил столёц... 3 «...Которые крестьяне бежали в голодные годы? а про- жити было им мочно... и тех, сыскивая, отдавати старым помещикам... А про которого крестьянина скажут, что он в те голодные лета от помещика сбрел от бедности, и то- му крестьянину жити за тем, кто его голодные лета про- кормил, а исцу отказати: не умел он крестьянина своего кормити в те голодные лета, а ныне его не пытай...» Опять, как при Годунове, бредут Ивановской улицей в Кремль. Шумит место челобитчиков — Боярская площадка. Только нет у крыльца столов. С утра идет снег, пушит тульи бобровых шапок, звенит поземкой у стен, налипает на цветочную слюду оконниц. Царь с боярами стоя принимает челобитья. С ними рядом — Молчанов, сеченный при Борисе кнутом, по- ляки, Шаховской и «милостиво» возвращенный в Москву Шуйский. Вот дочитан дьяконом указ, и, красные с морозу и гнева, спорят дворяне-истцы, крестятся и гомонят челобитчики-кре- стьяне. Сухой снег дымится у ног царя. Он неловок и хмур; глядит вниз на гладкие свои бархатные сапоги с подковами, плохо слышит докучные слова жалоб: — Стоит, государь, у меня, у сироты твоей, в деревне Стру- нине, ротмистр пан Микула Мошницкий, и лошади, государь, его тут же у меня на дворишке стоят... И взял у меня тот пан насильно сынишку моего Ивашку к себе в табор, и сам приезжает еженощно, меня из дворишка выбивает да пожитки мои грабит, и от того, государь, пана я, сирота, вконец погиб... Крестьянин отдает дьяку челобитную — его место тотчас занимают другие люди. — Сироты мы твои, государь, деревни Александровой, Бо- риско Степанов да Петрушко Темный. Приезжают к нам ратные 69
люди польские и наших людей бьют и грабят. А ныне из них берут с собою мальца по два, по три, и те ребята кур, гусей и утят крадут. А чтобы воровство их было незаметно, они тех кур и гусят зовут польскими именами: куренка они «быком» называют, утенка — «немецким государем», а гуся — «копченою сельдью». А начнешь с них спрашивать — говорят: «Спроси копченую сельдь». Царь засмеялся: — Ишь придумали! Про «копченую сельдь» узнайте, бояре! Старая черница подошла близко, стряхнула с груди снег и ударила челом. — С Черниговщины я, прежде была князя Телятевского дворовою женкой. Жила я с дочеришкой своей у него на селе, и он нас похолопил, а сын его Петра взял дочеришку мою к себе для потехи. И я царю Борису била челом, и та моя жалоба стала впусте. Только пуще разгневался на нас Пётра и посадил дочеришку мою на цепь, а я с той кручины ушла в обитель. Нынче не знаю, жива ль Грустинка моя. Вели, государь, сы- скать, што с нею сталось. — Телятевский?—хмурясь, спросил Лжедимитрий.— Не тот ли, кого казаки мои в Туле едва не убили? — То, государь, старый князь,— сказал Шаховской,— а до- черишку взял у нее сын его, Пётра. — Ладно, женка! Про дело твое велим узнать... Ну, сту- пайте, люди. Недосуг. Еще мне и без вас хватит дела!.. Алебардщики, тесня народ, побежали по снегу. За ними двинулся царь. Он спешил на задний двор, где по воскресеньям травили медведей. Среди ратных людей началась «смута». Лжедимитрий решил вырвать измену с корнем. На заднем дворе ожидали расправы несколько сот стрельцов. Сбившись толпой, они переговаривались глухими, испуган- ными голосами: — Што-то будет? — Не посекли бы нас. — Пошто царь гневается? — Гляди-ка, гляди! Выходы для чего-то все оцепляют! Завидев царя, они сняли шапки и стали на колени. — Затворить ворота! — крикнул Лжедимитрий и взошел на крыльцо. Стрельцы молчали. Снег таял на их серых лицах. Царь заговорил: — Как долго вы хотите длить смуту? Бог сохранил меня. 70
Почти без войска овладел я престолом, а вы опять замышляете завести крамолу? — Неповинны мы! — закричали стрельцы. — Никто зла не мыслит! Стрелецкий голова Микулин крикнул: — Выдай нам изменников! Я им головы посрываю! Лжедимитрий подал знак. Вывели связанных стрельцов. — Вот они замышляют против меня: я-де еретик, полякам норовлю во всем, а своим жалованья не даю, о вас не радею!.. Он махнул рукою. У крыльца с ревом и бранью завертелся клубок тел... — Микулина жалую дворянским чином,— сказал Лжеди- митрий. Пан Богухвал, бывший в толпе, увидел на снегу кровь и отвернулся. — Коня! — крикнул царь. Ему подвели косившего глазами красавца зверя. То был подаренный Стадницким аргамак. Шаховской поддержал стремя. Лжедимитрий отпихнул подножие и вскочил в седло прямо с земли. Аргамак прыжком вынес его за ворота... Он скакал к реке. На льду с утра дивила москвитян новая его забава. Подвигаясь на колесах, извергал дым и огонь по- тешный «город». Внутри его сидели люди. Пестро раскрашен- ный, уставленный пушками, громыхавший листовою медью, он имел вид пса. Несколько смельчаков стояли на льду, а на берегу у стен теснилась толпа, силясь разглядеть издали потеху. — Эко неладное што творится,— слышались речи. — Сказывают, то гуляй-город1 для войны сделан, туркам для страху. — Да не. То игры скоморошьи царь затеял. — .Искони такого у нас не бывало!.. От реки вприпрыжку, без тулупа и шапки бежал измазанный смолой старик. — Ну, видал! — кричал он, вертясь юлой и натирая черное лицо снегом.— Стоит ад о трех главах, словно пес медный. На кровле колокольцы звенят, изнутри огнем пышет. А сидят в нем люди в личинах, дьяволами наряжены, и мажут народ дегтем да бьют кнутами. Вот дела сатанински! Едва ушел — таково мне от них досталось!.. 1 Гуляй-город — старинное подвижное укрепление на катках или колесах. 71
Слова команды донеслись с реки. Лжедимитрий шел к гу- ляй-городу на приступ. Народ все тесней прижимался к стене и вдруг быстро, как по уговору, стал расходиться. Теплый последний снег залеплял бойницы, чешуйные кровли башен, зубчатый кремлевский воротник... 4 «...Усмотрили... и улюбили себе... ясневельможную пан- ну Марину с Великих Кончиц, Мнишковну, воеводенку Ссмдомирскую, старостенку Львовскую, Самборскую, Ме- зеницкую...» Плавучий мост на бочках через Москву-реку был затоплен народом. Опять входило в город «многое панство». Гайдуки и жолнеры в собольих шапках с белыми волнистыми перьями кричали: «Viva'J.» Они нарочно горячили коней и теснили москвитян. Раскрашенные лошади везли обитую парчой карету. На по- душках, чтобы быть виднее, сидела маленького роста панна. Глаза ее пожирали Кремль. Злые тонкие губы блекли и не разжимались; казалось, у нее вовсе не было рта. Лжедимитрий искусно расставил стрельцов; можно было по- думать, что их очень много. Едва Марина проезжала одни ворота, стрельцы скакали к другим. Поезд двигался медленно, в течение целого дня. Били в бубны, трубили в трубы часто, кто как умел, без всякого толку. Карета остановилась у Девичьего монастыря. Марину ввели в монастырские покои (палаты в терему еще не были готовы). Боярин Шаховской сказал царю: — Гляди, государь, голову Марина убирала б по-русски! — Ступай прочь! — зашипел на него Лжедимитрий. Всюду шумно ликовала шляхта. Бояре стояли понуро и ти- хо. Случилось неслыханное: в Кремль не пустили простой народ... А он собирался на Пожаре1 меж рундуков и шалашей мел- кого торгового люда. — Беда нам! — кричали москвитяне.— Станут поляки нашу кровь проливать, а жен наших забирать в Польшу! — Ходят, окаянные, с оружьем, и никто против них слова сказать не смеет! Так называлась в первой половине XVII века Красная площадь. 72
— Да еще похваляются! «Вера-де будет у вас люторская и латынская». — Худо, крещеные! А только тому на Москве не быть!.. В Гостином дворе раскрывались погреба с заморским вином, выкатывались бочки с икрой, доставались из ларей лучшие товары. — В убыток торгуем,— говорили купцы.— Не видит царь, што иноземцы понаехали,— веселей нашего торг ведут. Во многих лавках лежали вещи, привезенные из Кракова, Аугсбурга, Милана. Шелк, перлы, штофные обои и кружева брались в терема, и казна без счета уходила за рубеж... Пришлые ратные люди собирались на Гостином дгоое. То были головы и сотники шедших из Новгорода и 11скова ополчений. — Во беда! — тихо, с оглядкой говорили они.— Вместо Кры- ма-то на Москве дела будут. — Вестимо! Государь, бают, старейших бояр побить за- мыслил. — Пошто за него стоять? Да и прямой ли он царь? — А на Тереке,— шептали ратные,— был муромский по- садский человек Илейка, а нынче прозвался царевичем Петром... — Вот што, служилые! В среду в полночь к боярину Шуй- скому на совет сходитесь! — Дело молвишь! -— Своих упредите... Чуете? — Чуем. Забряцало оружие. Поляки с песней проехали мимо. Ратные выскочили из Гостиного, бранились, грозили им кулаками: — Гуляй, гуляй! Недолог срок вашей гульбе!.. Дневник польских послов «5 мая В сей день воевода1 представлялся Димитрию... Дворец его деревянный, но красивый и даже великолепный. Дверные замки в нем вызолочены, печи — зеленые, а некоторые обведены се- ребряными решетками... Царь сел за отдельный стол... В по- ловине обеда пану воеводе сделалось дурно; он вышел из-за стола в царский покой. Воевода — Юрий Мнишек, отец Марины. 73
8 мая Царь ездил с паном воеводою на охоту. В числе разных зверей выпустили медведя. Когда никто из панов не отважился вступить с ним в бой, вышел сам царь и, одним ударом убив медведя, саблей отсек ему голову при радостных восклицаниях москвитян. 12 мая Был въезд царицы в Москву... 13 мая Царица просила царя, чтобы для нее готовили особое ку- шанье, так как приносимого из дворца она есть не могла. Царь тотчас призвал кухмистра и поваров польских и велел им го- товить для царицы всего вдоволь... Камер-фрейлинам также приказано было прислуживать царице. Они весьма грустили, опасаясь, что останутся в неволе навсегда... 17 мая В среду, в три часа ночи, русские проводили царицу из того монастыря, где она жила пять дней, в приготовленные для нее покои. Проводники несли в руках льняные свечи, похожие на наши похоронные... / 8 мая Царица была коронована... В сей день, кроме коронации, не было ничего...» 5 Утро пятницы пришло недоброй тишиною. Народ укрылся в домах. Железными ставнями закрыли окна лавок. Поляки хо- дили по городу, спрашивали свинец и порох. Им ничего не продавали. «Все вышло,— отвечали купцы,— а скоро будет, тог- да всем хватит». В город приходили холопы — люди Шуйского и Куракина, тайно вызванные из вотчин в Москву. В полдень один дьяк пробрался в терема, увидел царя и крикнул: — Истинно ты — Гришка, не цесарь непобедимый, не цар- ский сын, а вор и еретик!.. Его схватили. 74
Басманов, ближний боярин, с лицом как сырое мясо, известил Лжедимитрия: — Неладное деется — замышляют на тебя Шуйский и мно- гие с ним. — Беда мне с вами,— весело сказал царь,— да скажи ты Шуйскому: меня-де бог сохранил, а он, Василий, во мне не волен. Экие люди, нет на них тишины!.. Ну-ка, боярин, молви што иное. — Слух еще есть: был-де у царя Федора сын Петра... А нынче муромский посадский человек Илейка назвался царе- вичем Петром и пришел под Астрахань. Да сказывают и такое, што и прямь он Петр. Лжедимитрий, помолчав, сказал, высоко заведя бровь и упер- шись в бок рукою: — Вели ехать на Волгу гонцам — звать Петра в Москву. Такова мне пришла охота. Понял? Отпустив боярина, он ходил из угла в угол, сидел и читал грамоты, подписывая их «Demetrius Inperator»1. Потом кликнул Басманова, долго толковал с ним о медвежьей потехе и, как бы невзначай, велел удвоить в теремах польский караул. А по слободам жаловались друг другу пришлые холопы: — При Димитрии Иваныче нисколь легче не стало. — Што было хлебца ржаного, и тот хлеб свезли, и сено, и скот на потребу панам,— все забрали!.. — Промеж дворов скитаемся! К царю бы дойти! — Аль чего свербит? Не, братцы! Едино — на Комарин- щину бежать надо! В терему Марины готовились к веселью. Всю ночь примеряли платья, потешные маски... Было тихо. Лишь поляки для страху били из самопалов. Низко стояла тяжелая, мутная луна... На рассвете Лжедимитрий увидел сон. Белоглазый аббат вел людей в черных сутанах к гуляй-городу на приступ. «Уймитесь! — говорил Лжедимитрий.— Не то и мне и вам худо будет!» А они всё шли по льду, тихие и немые; и только белоглазый кричал и прядал, как барс. «Гляди ж, коли так!» — сказал Лжедимитрий и повернул аббата лицом на вос- ход солнца. Но там ничего не было. Только пар клубился, 1 Demetrius Inperator (Инператор Димитрий) — неграмотная подпись Лже- димитрия. 75
и тек, и, казалось, был полон звона... «Видишь?» — спросил он. «Нет».— «Неужто нет? — закричал Лжедимитрий.— Да вся ж Москва собралась на тебя!..» — и проснулся. Потешная маска свалилась с одеяла. Басманов, потный и красный, тряс его что было мочи: — Сам ты повинен, государь!.. Не верил?! Гляди — вся Москва собралась на тебя!.. Частый сплошной звон ударял в потолок и оживал во всех вещах, стоял по углам палаты. Лжедимитрий вскочил. Золотой верх собора вспыхнул вдали. Гнутый, как зерцало, лист кро- вельной меди бросало ветром... Эту же носимую ветром медь приметил, когда проезжал Москворецкие ворота... Он стоял в сорочке, рыжий, босой... Вдруг от топота ног загудели своды. Грянула брань... -— Я вам не Годунов! — завопил он и сорвал со стены палаш. И тотчас хриплый и будто веселый голос спросил: — Ну, безвременный царь, проспался ли?!.. Первый загудел набат на Ильинке на Новгородском дворе. За ним — кремлевский колокол «Налд», в который всегда били при тревоге. — Кремль горит! — закричали смутники.— Царя убить хо- тят! Литва бьет бояр!.. Шуйский и люди его, оттеснив народ, кинулись к теремам и, лишь покончив с Лжедимитрием, дали толпе дорогу... Искали Марину... Царская утварь летела из окон на Житный двор. Волокли шубы, одеяла. Разрывали парчу. Уводили из стойл польских аргамаков... Из палаты в палату пробирались Молчанов и Шаховской. Они спотыкались о вороха теремного скарба. Под ногами тре- щали кубки. Вот с треском разодрался холст: то была парсуна1 Лжедимитрия, написанная в Польше. Большую горницу заливал солнечный свет. Русый веселый холоп шел им навстречу. Одной рукой он загнул полу кафтана, и в ней звенело и каталось серебро, в другой — прямо, не таясь, нес царскую печать и державу. — Аль у плахи не был?! — ступив вперед, крикнул Ша- ховской. Холоп остановился. —- На рухлядь мою не зарься, боярин! Биться стану! Шаховской смотрел на его руки. 1 Парсуна (от лат. persona — личность, особа) — портрет. 76
— Рухлядь не надобна! А пошто печать скрал? — Ерш бы в ухе да лещ в пироге! — сказал холоп.— Слу- жил я более восьми лет при дворце, наводил чернью блюда и кубки, и на той работе глаза мои потускли. И в прошлом году за ту мою службу велено мне сделать платье, а сделано не все: шубы, шапки, кафтана, портов и сапогов не сделано. Ныне вот рухлядь сию взял, унесу, кому ни есть сбуду... — Добро! — перебил Молчанов, и в руках его звякнул ко- шель.— За одну сию печать што просишь?.. Холоп взял деньги, отдал печать и побрел. — Во, Михайло! — сказал Шаховской.— То нам нечаянная удача!.. Солнце ломилось в окно. У Молчанова был утиный нос и лицо на свету веснушчатое, худое. Он провел сапогом по разорванной парсуне, высоко завел бровь и уперся в бок правой рукой: — Чем не цесарь!.. Ведь схож!.. Ну, коней я добрых припас! Бежим, боярин, отсюда, бежим, покуда живы!.. Едва они вышли — жаркого цвета опахала двинулись в углу. Скрипнула жердь. Вдовый цареборисов попугай все еще жил в островерхой клетке. Птица, повиснув вниз головой, качнулась и быстро завра- щала круглым глазом. Потом крючковатым клювом долбанула жердь и прокричала, ясно позвала кого-то: — Це-сарь!.. Дома поляков в канун субботы пометили русскими буквами. Бушевал погром. Дым выстрелов простирался низко, как болот- ный пар. На Посольском дворе крепко засели паны: Гонсевский, Жов- тый, Богухвал, Заклика. С ними была челядь: известные всем в городе шут Балцер, Сенька, сапожник из Львова, и Талашка, повар и музыкант. — Убили царя! — говорил повар.-— У москалей господари живут недолго. — Кто повинен? — отвечал сапожник,— Обещался он землю в тишине устроить, а что сделал? Где тишина? Один шут Балцер тешился в бранной суматохе. Его больно били, и никто не смеялся. Но он все бегал по двору и кричал докучно: — Панове! Панове! Седлай порты! Давай коня! Три дня лежало тело Лжедимитрия у стены на Пожаре. «Глядите,— смеялись москвитяне,— у нас таких царей на ко- нюшне вдоволь!» Живот был изрублен и вспучен: лицо 77
закрывала овечья харя. Гулящие бабы, бранясь, скакали через него. Потом его увезли за город и бросили в божедоме. Вскоре прошел слух, что на теле его сидят два голубя, и многие по- думали: «Точно ли был он повинен?» А то были не голуби, а воронье. Подули северные ветры. «Это Гришкино чернокниже- ство!» — сказали попы. Скверная женка кричала по городу: «Будете жить ни серо, ни бело!..» Народ смутился: «Что бу- дет?» И тут неведомо кто пустил слух: Димитрий потаенно ушел!.. В среду к Марине пришли знатнейшие московские люди. — Муж твой — вор и изменник,— сказали они,— ты знала, кто он, и все-таки вышла за него замуж. За это вороти все, што тебе вор в Польшу пересылал и на Москве давал. Казалось, у нее не было рта — так крепко сжала она блек- лые, сухие губы. — Вот — ожерелья мои, жемчуга. Я заплачу и за то, что проела у вас с моими людьми. — Мы за проесть ничего не берем,— сказали бояре,— а вороти нам. Маринка, пятьдесят пять тысяч... Тут сильный шум донесся из-за стен Кремля. Дул ветер. Народ кричал и бранился. Потешный гуляй-город подвигался со скрипом, громыхая листовою медью: то — по совету попов — везли тело Лжедимитрия на урочище Котлы. Там, меж курганов, сожгли его, пепел забили в пушку, и гром развеял его по ветру... В тот же день пан Богухвал отослал в Польшу письмо: «...То не было тело Димитрия, но человека какого-то дородного, со лбом оголенным, с персями косматыми, а Димитрий был тела умеренного, стригся... и перси имел не поросшие для малых своих лет. Того же дня пропал боярин знатный Михайло Молчанов... да листы прибиты были на воротах боярских от Димитрия, где давал он знать, что ушел и бог его от изменников спас. Притом пропала ту- рецкая лошадь царская, называемая «Дьявол»... Как бы то ни было, но то верно, что Димитрий 1 в Москве не убит, чего очевидным свидетелем был также некий Круширский из Скржынек, слуга пана Мартына Стадницкого... Во всем этом своею верою, честью и совестью клянется пан Богухвал». 78
СОЛНЕЧНЫЙ ГРАД Они считают, что в первую очередь надо заботиться о жизни целого, а затем уже его частей. Кампанелла 1 «Если кораблю угрожает гибель,— гласил закон, изданный в Генуе в начале второй половины XVI века,— то для спасения его следует выбросить все имеющиеся налицо вещи: золото, серебро, лошадей, рабов и прочих скотов...» В Анкону пришла генуэзская галера со сломанной мачтой, разбитым бортом и порванными бурею парусами. На ней почти не было людей. У мола стояло несколько груженых трирем1. Над ними вы- силась городская стена с направленными на море бомбардами. Человек в куртке без рукавов и в малиновых шароварах сошел с галеры на берег. У него были большие синие глаза и лицо, сожженное ветрами многих морей. Во время бури, когда, по обычаю, бросали в море рабов, Иван сжалился над немым испанским юношей, которого приняли за раба и собирались утопить. Болотников спас юношу, отдав хо- зяину галеры все, что получил от однорукого старика при отъез- де из Стамбула... Он не остался в городе и немедля вышел из Анконы... Тепло обтекало его. Смуглые крестьяне шли навстре- чу. Веселая зелень полей лежала перед ним. Виноделы дали ему ночлег и работу. На другое утро стадо коз объело большой участок. Человек с круглым животом и косматыми руками показал ему шесть раз по десять пальцев. «Два месяца!.. Работать за одну еду!.. И почти без платы!..» Иван поник. Письмо, зашитое в полу куртки, гнало его в дорогу. Но он кивнул головой и пошел стеречь лозу. Он обходил с лейкой холмы, густо одетые шершавою, ту- манной по утрам листвою; работал у точила, где бондарь готовил к осени чаны и бадьи. Легко и живо перенимал он речь, и ви- ноделы вскоре услышали его неловкий говор. Когда прошел срок, он расспросил их о дороге и побрел в горы, пробираясь в Калабрию, к монастырю... Спустя десять дней он пришел в деревню Стеньяно. Его привело к ней ущелье Стильяро. Оттуда был виден Тарентский 1 Трирема — судно в три ряда весел. 79
залив, и синяя даль резала глаза до боли. В версте от деревни он увидел монастырь. Сонный привратник впустил его за ограду. Он выслушал Ивана, подержал в руках его письмо и сказал: — Это мужской доминиканский монастырь. А тебе нужен женский кармелитский. Он лежит в двух часах ходьбы отсюда. Мы по утрам возим туда молоко и сыр. Однако ж войди, отдохни,— добавил он, видя, что путник покрыт пылью и потом. 11релый навоз лежал на дворе, тек ручьями и дымился. Каменный, похожий на пещеру вход открылся перед Иваном. Сбоку мелькнули белые башни, бойницы, острый шпиль. Часть кельи занимал очаг. На полу горел огонь: мохнатый от сажи горшок на цепи лизало разведенное на железном листе пламя. Иван принялся за еду. — Я знаю, кого ты ищешь,— сказал привратник.— Это «зо- лотая Мариучча». Так мы зовем ее, потому что волосы у нее желтые, как мед... Слушай,— сказал он вдруг.— Батиста, что возит кармелиткам молоко, стар. Ему трудно гонять мула еже- дневно. Хочешь, я скажу настоятелю, он возьмет в помощь тебя? В полдень Иван пришел в кармелитский монастырь. Он долго стоял у решетки. От цветных стекол было про- хладно и полутемно: клонило ко сну. Жестко звенели мухи о железо. Наконец он ее увидел. Голова девушки и впрямь была «зо- лотой»: тяжелые, точно литые, волосы выбивались из-под скры- вавшего лоб убора. Иван отдал письмо. Она положила руку на решетку вровень с плечом, и глаза ее чем-то напомнили ему Г рустинку... Лицо ее побелело, сделалось розовым, побелело опять. — Ну вот! — сказала она.— Франческо жив!.. Как хорошо! И в упор посмотрела на Ивана. Он стоял перед ней, оробевший, грубый, смешной. — Что ты за человек? Рот его набух. Он молчал. — Расскажи о Франческо. Он опять не ответил. — Ну, что же ты? — В иной раз... Как привезу молоко... -— Какое молоко?! — в испуге закричала она. Он, весь в поту, быстро пятился к дверям и тоже смотрел на нее со страхом... В монастырском саду смутный гул кочевал по кронам дубов. 80
Он вбежал в чащу олив, притянул к губам ветку и, забирая ее в рот, стал жевать душистые, сырые листья. Едва рассветало, он запрягал мула и гнал его к воротам монастыря. Дряхлый Батиста улегся в келье привратника и сказал, что ему очень хорошо, но работать он больше не станет. Мул был оливковый, в прошлепинах; он стриг ушами и бил задней ногой. Дорога тянулась полями до большого, похожего на овцу холма. На нем открывался монастырь с густой синевой садов и белизной порталов... Он сдержал слово. В один из воскресных дней Мариучча услышала краткую повесть о Франческо. Говоря с ней, он смотрел по сторонам и прятал глаза в пол. Она поняла, что он робеет, и сказала, смеясь: — Приходи опять, только не смотри в пол и не будь таким робким... Но он не пришел. Келья, привратник и мул скоро стали ему в тягость. Он хмуро подолгу слушал звон монастырских коло- колов и смотрел исподлобья на тихих людей, бродивших вдоль стен с вечным шелестом ряс и костяным стуком четок. Самые старые из них держались в стороне от всех. Молодые же собирались в саду, о чем-то спорили и совещались. До Ивана доносился крик, иногда ясно слышались слова угроз, и он спра- шивал себя: к чему этим крепким, румяным парням затвор, когда им впору сидеть на коне либо ходить за плугом?.. Однажды с ним заговорил молодой монах. У него были веселые глаза. Его звали Паскуале. Они понравились друг другу. Монах протянул Ивану книгу. Тот покачал головой. — Хочешь, я научу тебя читать? — Пожалуй, брат, обучи!.. Паскуале повел его в библиотеку... С тех пор они часто сидели под низкими косыми сводами, пока медные волны Angelus'a1 не разбивали тишины. В де- ревянных досках и в желтой маслянистой коже таились пухлые «Vitae Sanctorum»2, лежали связками папские грамоты и списки песнопений, переложенных на затейливую вязь квадратных нот. Монахи-молчальники, на которых настоятель наложил епи- тимью, приходили в библиотеку. Одни из них тянули себя за уши, намекая этим на свое скудоумие и прося дать некано- ническую книгу: другие же складывали ладони чашкой, пока- зывая, что расположены к чтению благочестивых книг. 1 A n g е 1 u s (лат.) — католическая молитва. 2 «V itae Sandor и т»(лат.) — «Жития святых». 4 Г Шторм. Повести 81
Иван постепенно свыкся с латынью. Вскоре, найдя среди хлама случайную книгу, он даже одолел пять страниц трактата «Об осаде и защите замковых стен». Но его все сильней тянуло иа волю, и монастырские стены сдвигались вокруг него тюрьмою. К тому же — он это заметил — монахи стали его в чем-то по- дозревать... Как-то он спросил Паскуале: — Чего иные из вас таятся в саду и все между собой шепчут? — Они говорят о брате Фоме,— сурово ответил монах. — Это кто? — Брат Фома родом из этой деревни. Прежде он жил с нами, но святые отцы упрятали его в тюрьму. — За какие ж дела? — За то, что он был умней этих крыс в черных сутанах и хотел, чтобы народ выгнал испанцев из захваченной ими земли! — Так-то! Ивашка смотрел на монаха большими потемневшими глазами. — Брат Фома нашел истину. Он открыл врата нового века. Он написал великую книгу и назвал ее «Солнечным градом»... Это — путь к правде и миру на земле... — Что в этой книге? — Ивашка схватил Паскуале за пле- чи.— Какая в ней правда?! Монах отстранился, строго посмотрел на него и вдруг улыбнулся: — Слушай! Я расскажу тебе о «Солнечном граде»... И он заговорил... 2 На самом дне неаполитанского Castello Nuovo1 проснулся узник. Его звали Фомой Кампанеллой. Монах-философ, меч- тавший о коммунистическом государстве Солнца, он был в Ка- лабрии не только мечтателем, но и главой заговора против испанского ига. Испанцы бросили его в эту смрадную дыру. Темный колокол рясы, казалось, врос в ледяные плиты пола. Узник повернул к двери курчавую голову на тучной шее и удивился. Сегодня никто не будил его, не тревожил, а между тем днем ему никогда не давали спать. У него были круглые зеленые глаза, но, едва солнце уходило из каменного мешка, темная зелень глаз сменялась угольною чернотою. Castello Nuovo (Новый замок) — название неаполитанской тюрьмы. 82
— Джакопо! — крикнул он.— Не попасть бы тебе в беду! Я не стану тебя щадить и просплю до ночи!.. Он встал и шагнул к столу. Г руды свитков и книг раздвинулись под его локтями. Он взял тетрадь с надписью: «Civitas Solis»1 и положил на солнце — сушить. Стены покрывала плесень; сырость, как мелкий бисерный пот, сияла в углах, а в самом низу темнела и будто шевелилась грибная корка. Мышь уселась на краю стола. Она была белая, с пунцовыми глазками и не боялась. — А! Брат Бильбиа! — воскликнул узник и, взяв мышь на ладонь, заговорил с нею, вытянув руку к свету: — Почему вы одни?.. Или вам не известно, как ведут допрос?.. «Не менее двух хороших ученых людей», как сказано в «Practice» Людовика Парамо!2 Лицо его побледнело, глаза стали глубоки и черны. Еще одна мышь взобралась на стол и свесила хвостик с корешка книги. — И брат Фабио тут? Теперь все в порядке. Итак, начнем. Что?.. Верю ли в бога? А вы? Верите? Я тоже... Постойте! Что это пишет ваше перо? «О и верит, что мы в е р и м!..» Ну нет! Если так, пишите: «Не верю!..» Дальше!.. Откуда я знаю то, чему не учился? Для этого я извел в лампе масла больше, чем вы успели выпить вина... Что? Вы говорите — плохо кон- чу?.. Бильбиа! — Он сжал пальцами мышь.— Я в твоих руках. Мои кости треснули и срослись. За сорок часов пытки я уже потерял шестую часть своего мяса... Как?.. Не слышу!.. (Из углов выбегали мыши и тихо кружились у его ног.) Вы говорите: «Сострадание и справедливость!» А что они сделали с Антонио Серра3? А костер Джордано Бруно4? А кровь—-всюду, куда ступает нога испанского солдата?.. Будущие века будут судить нас... Все книги мира не утолят моей жажды!.. Вы ничего не «С i v i t a s Solis» (лат.) — «Государство Солнца», утопическое произ- ведение уроженца Калабрии Фомы Кампанеллы (1568—1639); занимает видное место в истории развития коммунистических идей. Преследуемый инквизицией, Кампанелла провел в тюрьме двадцать семь лет. 2 «Р г ас t i с а» Людовика Парамо — составленное одним из инк- визиторов руководство, как производить допрос. 3 Антонио Серра — итальянец, экономист XVI века, автор одного из первых трудов по политической экономии; был преследуем инквизицией. 4 Джордано Бруно (1548—1600) — итальянец, философ; по опре- делению Энгельса, «гигант учености духа и характера»; одна из наиболее ярких фигур эпохи Возрождения; сожжен на костре в Венеции католическими попами как еретик. 83
можете отнять!.. Колокол мой зазвонит1, и народ сметет коро- левских псов, продающих кровь и попирающих свободу!.. Он топнул ногой. Мышь, пискнув, спрыгнула с руки... Загремел засов. Джакопо боком переступил порог. Дверь медленно затворялась, и, как стрижи, взвизгивали петли. — Опять вы говорили с мышами, брат Фома? Правду сказал брат Бильбиа, что в вас нет никакого страху. — Запиши, Джакопо,— он не солгал! Тюремщик был худ и лыс, с жировой шишкой у виска. Узник стоял перед ним, гневный, большой, как глыба камня перед обвалом. — Где ты пропадал все утро? Я не получил еды, но зато спокойно спал. — Брат Фома, не говорите никому об этом!.. У меня нынче радость: вернулся сын, которого я не видел восемь лет. Он, бедняга, немой и едва не погиб из-за своего несчастья во время бури... Едва они отошли от Мальты, на галере появилась течь: весь груз и рабов (как велит закон) стали бросать в море. Его приняли за раба и уже хотели утопить. Спасибо, нашелся добрый человек и хорошо заплатил хозяину галеры... — Добрый человек нарушил закон. Брат Бильбиа должен подвергнуть его пытке. — Сердце ваше ожесточилось, брат Фома. Верно говорят, что вы хуже Лютера и Кальвина. Ваши писания читают одни мыши. Ряса качнулась. Узник взял с солнечной полосы на полу тетрадь и захохотал. — Я обманул вас! «Государство Солнца» вышло на волю из тюрьмы! Немцы тискают его теперь на своих печатных станах, и колокол звонит по всему миру! — Вы еретик! — Ступай вон, Джакопо! Тюремщик поспешно открыл дверь. — Больше вы не будете спать днем! — прошипел он, пока, визжа, поворачивались петли.— Молитесь святому Антонию, брат Фома... Кого не слушает бог, слушает тех святой Антоиий!.. 3 Болотников медленно брел межой, удаляясь от монастыря. Был час Angelus’a. Будто от звона, волновались поля. По Колокол мой зазвонит — игра-слов; «campanella» — по-итальян- ски «колокол». 84
дороге пылил скот. Везли сено. Солнце не жгло, и пастухи снимали шляпы. Его окружал звон, и в памяти оживал слышанный рассказ. От этого тело наливалось, как колос, и он шел, полный шума своей крови... Иван поднял голову и удивленно посмотрел перед собой. Окруженные сумрачной зеленью садов, белели стены и порталы. Он стоял у монастыря кармелиток. Круто повернув назад, он спустился с похожего на овцу холма... Затемно он пришел в монастырь. Привратник спал. Встревоженный Паскуале открыл ворота. — Наконец-то! — прошептал он.— Я давно хотел тебе ска- зать... Старшие братья донесли настоятелю, что ты не католик. Не знаю, так ли это, но только тебе грозит суд. Хотя ты и ни в чем не повинен, но лучше беги, пока сюда не вызвали испанскую стражу... — А мне тут не жить,— сказал Иван.— Я и сам надумал уйти. Спасибо тебе!.. Прощай!.. И, не заходя в келью, он быстро вышел за ограду... Дозорный колокол, извещая приход корабля, прозвонил на укрепленном берегу венецианского предместья. Море у Киоджи было полно лодок с рыжими, красными и почти черными па- русами. Тотчас за карантином гудели льнопрядильни. За ними поднимался кряж канатных и стекольных мастерских. Грязный рыбацкий городишко лежал перед Иваном. Вдоль мутных зе- лено-голубых каналов сновали матросы, рыбаки, комедианты. Киоджоты, толпясь на выгнутом мосту, ждали прихода ко- раблей. В тесной таверне пахло ореховым маслом и стоял такой дым, словно там спалили целый фунт пакли. Едва Иван вошел, двое людей в узких камзолах и круглых шляпах приблизились к нему. — Я — Джино, он — Биндо,— сказал один, картавый и гор- боносый.— Мы гондольеры. А ты кто? Что умеешь делать? Не хочешь ли стать гребцом? — Я был галерником. — Тогда весло и гондола найдутся. Они стояли обнявшись. Их лица были открыты и ясны. — Теперь жаркое время. Гребцы нужны. Пойдем с нами. Будем жить дружно!.. Они отправились в Венецию по длинному мосту на сваях, лежавшему в мертвом забытьи лагун... Это был славный народ. Они называли друг друга братьями и умели крепко держать слово... Старшина их дал Ивану одежду 85
гребца и гондолу — длинную, обитую черным сукном, со сте- нами, мерцавшими тусклыми зеркалами. — Вот,— сказал он,— от Бролио до Риальто вода — твоя. Город, весь в легких выгибах мостов, казалось, уплывал куда-то. Тишь стеклянила воду. Каналы были зловонны и гряз- ны, но от опрокинутых в них домов и колоколен струилась складчатая парча. На другой день Джино показал Ивану город. — Смотри, Джованни,— говорил он, быстро взрывая веслом мутно-зеленую пену,— вон алебардщики в будках у больших домов. Это арсенал. Здесь льют для галер пушки и куют оружие. А видишь, в воротах стоит судно? На нем выезжает в мо- ре дож. Женщины в черных платках шли вдоль каналов. Тафта покрывала их головы. У воды в белой одежде с большими красными звездами стоял портной. — Держи к берегу,— засуетился Джино,— нас кличут! Высокий старик в лиловой мантии с висящими до земли рукавами вошел в гондолу. Они перевезли его через канал. Выходя на берег, он заплатил Джино, и тот поцеловал его рукав. Еще несколько человек прошли мимо в такой же одежде. — Знаешь, Джованни, что было у него в рукаве? Чеснок! — Что это за люди? — Да наши дворяне. Они чем беднее, тем спесивее. Этот вот сам ходит на рынок. Он даже не имеет слуг. Народ толпился у разукрашенного дома; в раскрытые двери были видны стены, обитые тисненой кожей, и потолок, закоп- ченный, словно то была тюремная поварня. — Игорный дом,— сказал Джино,— его содержат самые знатные люди. Выбравшись отсюда, многим приходится «уда- риться о камень». Здесь разоряется народ. — Что это — «удариться о камень»? — А у нас такой обычай: если человеку нечем уплатить долг, он садится у ратуши на камень, и долги с него снимают. Открылось озеро. Гондола проскочила под горбатой аркой. За нею выплыл большой, со многими портиками дворец. — Видишь свинцовую крышу? Сюда лучше не попадайся. Это тюрьма — Пьомби. Тут заседают инквизиторы, Совет де- сяти, проклятые «ночные судьи». Меня водили как-то к ним на допрос. Они проехали мимо лавок с выставленными напоказ чашами в виде дельфинов и кубками, игравшими на солнце, как стре- козиные крылья. 86
— Греби сильней,— говорил Джино,— не стоит смотреть! Эти товары даром хвалят. Зеркала наши либо черны и желты, либо показывают человека кривым и уродом; бумага протекает, а хрусталь похож на стекло... Четыре медных коня бурно мчались над порталом собора. Море омывало площадь. Кричали лоскутники, продавцы пече- ных тыкв и рыбы. На жаровнях лопались каштаны. По рынку сновала веселая, шумная толпа. Иван, уставший от гребли, с радостью встретил венециан- ский вечер. Он сидел в кругу гондольеров, слушая смутное дыха- ние моря. Вода цвела огнями, и город обдувало теплым вет- ром. Не утихало и к ночи мелькание черных гондол и черных платков... Это был честный народ. Они топили своих товарищей за воровство и неправду. У них все было общим, и дневная выручка без утайки сдавалась старшине. Шло время. В зеленую гавань приходили корабли. От ло- док и фелюг веяло знакомыми запахами Леванта. В каналах ча- сто возникал затор, тогда стучали весла. «Эй! Fratellino!» («Братец!»)—покрикивали гондольеры. Эхо летело от стены к стене. Однажды монах в черной хвостатой мантии с капюшоном поманил их с берега. Они подъехали. Монах заговорил с Джино. У него было дряблое лицо, и ногти желтели на руках, как клювы. — Ваше монашеское величество! — вдруг закричал гребец.— Право, я ничего не знаю. Старик погрозил желтоклювым пальцем и ушел. — О чем он? — спросил Иван. — Это сущая беда, Джованни. Мы должны доносить обо всем, что видим и слышим. Так повелось издавна, и этому ничем, нельзя помочь. Сейчас они ищут кого-то, и, если я ничего не разузнаю, меня заберут в Пьомби. Иван промолчал и весь день после того был хмур... Потом наступил праздник. В Венеции не стало ни дня, ни ночи. Народ ел и спал на площадях. На самый верх колокольни поднимали в челноке гребца; он пел, кричал и стрелял из пистолета. Гондольеры с красными повязками на головах бро- дили по рынку. Цыгане играли в карты на мостовой. Иван сидел у воды, близ дворцовых портиков. Высоко над ним солнце накаляло свинцовые кровли. С моря доносился гром пальбы. 87
Человек в рваном московском платье, видно истомленный долгой дорогой, подошел к Ивану. — Гляжу, будто русский ты,— проговорил он и показал рукой на город.— Камень-то, чай, на сваях стоит? — На сваях.— И тотчас вскинулся Ивашка: — Отколе ты?.. С Москвы неужто?.. — С Москвы и есть. Горя-кручины хлебнул вдосталь. До- ля-то, вишь, закинула куда! — Што на Руси?.. Каково стали жить? Вольно, легко ли? — Ты-то давно ль на чужбине? — Да годов семь. — Ну, многого, знать, не ведаешь. Царя Бориса давно уж не стало. После него Димитрий Иванович царем был. Обещался он всем милость оказать, да обманул, его и убили. А сказывают и так, будто в Литву ушел. — А нынче што? — Нынче пошло все на потряс. Замутилось так, что ни земли, ни неба не видно людям. Холоп да крестьянин в силу приходят. Скоро большие дела будут. И то сказать: бояре великую волю взяли — Шуйский на Москве царем стал... — В срок повстречал я тебя,— сказал Иван.— Вот што, брат! Ступай к гребцам — они народ дружный,— работать ста- нешь; от меня поклонись. Я-де на Русь брести задумал. Долю свою знаю, кровью чую... Ну, прощай!.. Прощай и ты, веселый, славный город... И, уже не глядя на изумленного земляка, добавил: — Когда железо кипит — тут его и ковать!.. 4 Горные тропы Тироля, переезд через Рейн, владения марк- графов баденских, переправа в Ульме через Дунай и дальше берегом на восток — таков был его путь. В чешских деревнях по приказу владельцев шел снос кре- стьянских дворов. Поселяне молча смотрели на свое разоренье. Горе ожесточило их сердца, высушило и замкнуло лица. Путнику нелегко было найти ночлег. В конце июня он пришел в Прагу. Иван увидел город, раскинувшийся по обоим берегам Влтавы. Связанные мостами, грядою островерхих кровель пластались в дымке острова. Он миновал старый Карлов мост с башнями по концам, и тотчас открылись узкие извилистые русла улиц. Многие дома 88
стояли заколоченные досками. От них тянуло по ветру смолою и воском; в городе недавно была чума. В пустовавшей корчме висело над стойкой грубо оттиснутое изображение: человек в черном плаще вылетал из погребка верхом на бочке. Под нею стоял год — 1525 — и чернела надпись: Doctor Faust zu dieser Frist Aus dem Keller geritten ist... (Доктор Фауст в этот срок Наш покинул погребок...) В углу немец угощал пивом крестьян. Он был длиннонос и походил на умную ручную птицу. Льняной венчик волос торчал из-под его колпака, как седая опушка. Он то и дело, будто крылом, взмахивал маленькой красной рукой. Временами он путал чешскую речь с немецкой. Крестьяне слушали его насупясь. Лишь изредка кто-нибудь из них вздыхал и принимался кому-то грозить кулаками. — Не ешь с боярами вишен — костьми забросают,— говорил длинноносый, опрокидывая в рот кружку, и со стуком ставил ее на стол. Наконец все разошлись. Хозяин корчмы уже дремал за стойкой. Последним ушел немец. Едва за ним затворилась дверь, с улицы донесся крик. Иван кинулся наверх. Мутная, слепая луна висела меж двух башенных шпилей. Лежал человек. Он казался огромным и плоским. Тень у его головы сливалась в густое, черное пятно. Человек молчал. Болотников помог ему подняться. -— Кто тебя таково прибил? — Русский?.. Я знаю русскую речь... Добрый господарь, ко- торый спасал мою жизнь, как зовут тебя? — Я не господарь, а Ивашка... Иван Болотников. — Спасибо тебе, Иван Болотников!.. Злой человек крепко бил меня по голове. Он говорил: «Не делай в чужой земле никакой бунт!» — Вона што!.. Дом твой далече ль? — Очень близко. Иван довел его до ратуши. Они пересекли улицу и вошли в дом. Немец высек огонь и зажег свечи. Тьма отступила, тени заметались по углам. Суровый резной дуб таил за стеклом шкафа лубяные короба, скляницы, белые глиняные чашки. 89
«Дохтур!»— оглядывая утварь, смекнул Болотников. Немец, громко кряхтя, омыл водкой голову и перевязал лоб. Стол был завален костями, травами, всякой сушеной трухой. У окна висели потешные карты; рыба-обезьяна, рыба в гнезде и птица с завязанной узлом шеей. — Ну вот, Иван Болотников,— сказал немец, усаживаясь против Ивана,— какой же есть твой путь — в Русскую землю или в Литву? — На Русь бреду; в Москву ли, в иное ль место — того еще не знаю. — Мой брат Каспар жил в Москве. Он писал, чтоб я ехал к царю Борису. Но там была холера-морбус, а потом царь Борис умирал от зелья... Брат Каспар жил в Риге. Царь Борис посылал туда своего слугу Бекмана и давал наказ: «Проведать, где есть цесарь, и война у цесаря с турецким султаном есть ли...» О, я имею очень хорошую память! Брат Каспар просил меня узнавать... Резной дуб темнел. Утро брезжило на скляницах в шкафу. Они сидели долго, пока совсем не оплыли свечи. — Ты устал,— сказал немец, вглядываясь в лицо Ивана.— Сейчас будет наступать день. Тебе надо спать перед дорогой... Знаешь, Иван, я хочу в Московию. Я уже жил там однажды. Здесь меня могут убивать совсем. Я буду скоро-скоро к Москве ехать... 5 Еще через две недели Болотников пришел в Польшу. Раз- дольные шляхи меж тучными нивами и охотничьи лесные тропы в сумрачной синеве пущ привели его в Самбор. Небольшой городок на левом берегу Днестра окружали стро- ем белые, с бойницами домишки. У подножия горы — над во- дой — высились бурые стены башен. Перейдя висячий мост, Иван увидел замковый двор, службы, угодья и сады. Шляхта польская и украинская челядь толпились подле ры- жего, одетого в яркий кумач ката. — Поспешай! Паны гневаются! — покрикивал кат и ударял по деревянному «козлу» плетью. — Щоб i тебе не минули кат!вськ! руки! — вдруг отклик- нулся голос. Рослый чубатый холоп весело вышел, как на гулянку, глянул по сторонам и быстро лег на «козла». Гнусный, постыдный звук рассек тишину. Плеть зачастила, садня и щедро расписывая алым кожу. Холоп не кричал. Он 90
только вертел головой и, отыскав глазами какого-нибудь пана, твердил, усмехаясь: — От говорили, що бу де болити, а ш крохи не болить! Иван спросил стоявшего поодаль холопа: — В чем он повинен? — Старосте нашему зуб выбил. — Не напрасно, чай,— за обиду какую? — За побиванье, пораненье и помордованье слуг,— ответил холоп. Старый светлоусый пан незаметно подошел к Ивану. — Москаль? —спросил он.— Как сюда попал? — На Русь бреду с Веницеи-города, а допрежь того на ту- рецких галерах томился. Пан сощурился и зорко оглядел обветренное лицо Ивана. — Ступай в замок. Господаря увидишь. Не можно тебе без того на Русь казаться. «Какого еще господаря?» — подумал Иван, глядя на поляка, и опасливо, с неохотой двинулся за ним. В низкой сводчатой горнице стояли длинные столы с кри- выми, гнутыми ногами. Шляхта в парчовых кунтушах и кафтанах из лосиной кожи то и дело затевала споры. Гайдуки, полыхая алым огнем бешметов, разносили черемуховый мед и венгерское вино. Ивана посадили в конце стола. Светлоусый пан сел рядом и придвинул к нему пузатую, налитую до краев чарку. Напротив, одетый в желтый камчатный кафтан, отороченный соболями, сидел смуглый человек с подстри- женной бородой. Хмель закружил, ударяя в ноги, быстро натекая в руках истомой. Поляк выспрашивал: кто таков? Давно ли с Руси? Знает ли толк в военном деле? Слыхал ли о московских пе- ременах? Иван бойко отвечал, хотя иногда невпопад, и сам себе дивился: он, холоп, сидит за одним столом со шляхтой, пьет панский мед, и никто его не гонит!.. «И чего надо от меня сему ляху?» — подумалось ему. Тут крики «vivat» грянули кругом, и все встали с мест, поднимая чарки. — Господарю Димитрию vivat! — закричал светлоусый пан. — Vivat Жигмонт, круль московский! — некстати раздался чей-то голос. Тучный хмельной поляк лег грудью на стол и, расплескивая мед, вопил: — Жи-и-игмонт! Жи-и-игмонт!.. Паны смутились, поднимая крик; все смешалось, и больше Иван ничего не слышал... 91
Спустя два часа в горницу вошла стража. Все разошлись. Бахромчатая скатерть свисала до пола, вся в черных расплывах пятен. Гайдук сказал захмелевшему Ивану: — Пани воеводша ожидает тебя. Очнись! «Догостился!» — подумал он с досадой и, перемогая хмель, побрел за стражей. В палате, куда его привели, висели по стенам мушкеты и кольчуги. Наступал вечер. Пыльные оленьи рога простирались в сумрачный косой свод. Смуглый человек в желтом кафтане быстро ходил из угла в угол, упершись в бок правой рукой. У окна сидела старая пани. Вокруг ее шеи, топырясь, стоял раструбистый белый воротник. — Узнаешь ли Димитрия? — спросила она Ивана. Глаза его метнулись. Он тотчас все понял. — Как мне знать? Я его никогда не видал. — Вот он, Димитрий. Его и дочь мою бояре ваши едва не убили. Они ж ему и землю не дали в тишине устроить... Смуглый в желтом кафтане перестал ходить, посмотрел на Ивана. У него был утиный нос и лицо на свету — веснушчатое, худое. Подошел близко, тихо заговорил: — Вот што, бывалый человек! Живал ты на Руси во холопах. То верно? — Так, государь. — А каково ныне холопам за Шуйским, того не знаешь? — Знаю, што худо. — А пошто опять в кабалу идешь? — Не в кабалу иду, а затем, чтоб воли добыть, сколь силы моей достанет! — Удал ты!.. Я вот тоже хотел бедным людям помочь, да скинули меня бояре... Он умолк, выжидая. — Государь!..— с Ивана слетел хмель. Он был весел, бледен, все в нем играло.— Как, государь, не надобна ль тебе службишка моя?.. Крепкая худая рука легла на плечо Болотникова. — Смекай, Иван!.. На Руси молвят — убит я, а народ не верит, вестей ожидает... Шуйский беглых всех воротить хочет, выход у крестьян отнять замыслил... Ступай на Русь, сказывай всем, что видел меня живым и здравым. За мною-де панство, жолнеры. А на Руси люди — лишь объяви слёт — встанут без числа... Ты в Веницее бывал, книги латынские о ратном деле читал, да и голова у тебя на плечах удалая. Верю тебе во всем 92
и жалую: будь у нас большим воеводой. Скачи в Путивль к боярину князю Григорию Шаховскому, скажи ему, что видел меня в Польше и говорил со мной. Покуда еще не могу тебе много дать, однако ж возьми коня, саблю и тридцать червонцев. Да повезешь князю Григорию грамотку. Он даст тебе денег из моей казны и людей... Густо-синяя ночь шла над полями. Шлях у придорожной корчмы белел, сворачивая на Львов. Иван сидел на корчемном дворе в пяти милях от Самбора. У ворот был привязан его конь. Из халупы доносились хмельные голоса. — Вот она, доля моя,— одними губами шептал он.— Пришла сила!.. Ну, Иван, теперь гляди не плошай!.. Слово свое сдержу: за господаря того стоять буду твердо, но и своего дела тож не покину. Всколыхну холопов, тряхнет Поле1 бояр — крестьян- ской кабале на Руси не бывать!.. «Экой дивный мой путь!» — подумал он, опуская голову на руки. Вспомнились галеры, волжский затон, ловцы, Неклюд... Он задремал. В корчме говорили: — Ступай, Грицю, до дому. Тут лавки смоляные,— як cie, так и прилип, дурень! — Дай послухати, що про самборьского господаря размов- ляють. — Да то не господарь, а вор — Михайло Молчанов, што с Москвы сбежал... Большую реку видел Иван. Из воды выходил народ (ему не было конца) и складывал на берегу камни. От народа и от камней исходил мутный красноватый жар. «Што строите? — спрашивал он и сам же отвечал:—Град Солнешный, правду холопью».— «А што вы за люди?» — «Искони мы со дна речного пыше м...» Конь заржал. Иван встрепенулся. — Лишь силы б достало! — сказал он тихо.— Братство до- быть!.. Град построить!.. В корчме погасили свет. Солома на крыше вздохнула под ветром. Шляхами, пущами, полями шла высокая, густая ночь. 1 Поле—вольные казацкие земли между Северской Украиной и Доном. 93
Часть третья ВСЕЙ КРОВИ ЗАВОДЧИК ОТКУДА «КОМАРИНСКАЯ» ПОШЛА Пострадахом и убиени быхом ни от неверных, но от своих раб и крестьян. «Новый летописей» 1 — Эй, у кого деньга не щербата, подходи, подходи! Продаем по оценке и кто боле даст государево отставное платье: собольи и куньи лапы да хвосты, всякие мелкие обрезки, сарафанцы, кафтаны, ветхие сукнишка-а-а!.. Взятый из теремных камор, пошел на вынос лежалый за- пас — скаредного царя незавидный достаток. Площадные смут- ники-горланы толпятся в рядах, смотрят, как дворецкий дьяк продает царскую «рухлядь», и зубоскалят: — Деньга — торгу староста, а и царю голова! — Ав чем он зимней порой ходить станет? — Знали б вы кнут да липовую плаху,— ворчит дьяк и, склонив голову вбок, записывает, что кому продано, «по стать- ям», в книгу. — Дьяче! Мышиных хвостов у тя нет ли?.. Плешивые меха и горелые сукна лежат на земле. Дворяне и кое-кто из бояр победнее присматривают «товарсц». Встряхнет кто-нибудь ветошь, распялит на руках истлевшую дрянь, и — от- куда взялся пыльный вихрь крохотных крыл? — вылетит, завеет лицо парчовая туча моли. — Скуп Шуйский,— говорят в толпе,— своим и купеческим деньгам бережлив, да еще пьяница и блудник. — Не многие люди выбрали его. — А бояре нынче боле царя власти взяли... Дьяк на помостье перестал кричать и повел счет деньгам. Толпа двинулась — кто по домам, кто Ивановской улицей в Кремль. А там-то с утра уже теснился народ: как при Борисе и Лжедимитрии, полнилась людьми Боярская площадка... Царя не было видно. Бояре в высоких меховых шапках сидели у столов. Они выслушивали челобитья, тоскливо оглядывали текущий по двору народ, потея и кряхтя, принимали на себя неуемный ливень жалоб. — ...И он, боярин мой, посылал меня по квас,— кричал, 94
припадая на клюку, молодой холоп,— а я пошел нешибко, и он за то спихнул меня с лестницы и ушиб до полусмерти! — Помираем голодною смертью,— плакались пришедшие из- далека крестьяне.— Разорены мы московскою волокитою, а пуще всего — от неправедных судов!.. Старая черница, подойдя к столам, завопила гневно и быстро, глотая слезы: — При прежних государях била челом и нынче с тем же до царя пришла, а будет ли сему конец — не ведаю, должно, так и не сыщу вдовьей своей правды. Дочеришку мою княжой сын Телятевский похолопил да посадил на цепь, и дочеришка моя лишилась ума, а што с ней сталось и где ныне Телятевские, никто не знает... — Телятевские нынче на воровстве,— сказали за столом.— Противу государя стоят. Терпи, доколе их не уймут, тогда сыщем. Черница поникла. Бессильно опустив руки, она прошла в тишине среди расступившейся толпы холопов. Люди шумели недолго. Бояре встали, и дьяк объявил че- лобитью конец. Народ начал медленно расходиться, глухо шу- мя у столов и громко бранясь, по мере того как отходили дальше. Хилый, с мертвым лицом старик вышел из сеней. Осенний ведерный день горел на разводах его опашня1, метанных сере- бром, на «втышных» пуговицах с чернью, наведенной в виде решетки. У старика была жалкая, худая шея, а руки в сизом разливе жил крупны и черны. Щуря больные глаза, он смотрел на солнце. Бояре Иван Крюк Колычев и Григорий Полтев склонились перед ним. — Каково, государь, господь сном подарил? Почивать из- волил подобру ль, поздорову ль? — Брюхо болит,— часто моргая, плаксиво сказал царь,— то ли от худого сна, то ли от настоя, што испил давеча. Молвите, бояре, людям, которые делают настои: глядели б они, чтоб в лекарства ничего вредительного не попало, а в постные дни — скоромного, чтоб ни зла, ни смерти не навесть и меня б не оскоромить. Он потянул носом. Слепенькие его глазки, стрельнув по двору, заметили подходивших к крыльцу бояр. 1 Опашень — старинная верхняя мужская одежда: долгополый кафтан с короткими, широкими рукавами. 95
— Вона! Ближняя моя дума идет! — захлопотал он.— Сту- пайте за мной! — и вошел в сени. Бояре вступили в крытый прохладный переход. Косой сол- нечный блеск рассек надвое спину царя. Ноги его в белых немецких сапогах ступали нетвердо. В брусяных хоромах Шуйского стоял терпкий дух свежей сосны. Строить каменный терем не было времени, а жить в «Гришкином» — не к лицу. Немногая утварь да в клетке жар- коцветый попугай — вот и вся память, что осталось от Лжеди- митрия и Бориса. И все же воздух в палатах был зажитой. В свежее дыхание срубов вплетался старческий кислый дух, медленный тлен платья и шуб, а в пыльных столбах света загорались и гасли искры моли. Бояре сели не сразу. Трубецкой отстранился от места рядом с Мстиславским. — Мне-то ниже тебя сидеть негоже! — сказал он. — Объюрбдивел ты! — отозвался Мстиславский. Они забранились. А царь сидел, молчал и только следил за ними. Наконец заговорил: — Ведомо вам, бояре, што в северских городах люди заво- ровали — начали воевод побивать и грабить, и толкуют, будто вор Гришка с Москвы ушел, а вместо него убит иной человек... На Украйне-то шатко. Собрались там воры, што сот пчелиный. Вот и молвите, бояре, как с теми ворами быть, да не таитесь, сказывайте вести. Встал Мстиславский. Весь в белой дымной седине, он за- бубнил трубным глуховатым басом: — Недобрые, государь, вести, а таиться от тебя — не след. Одна надежда — на бога, што зло добра не одолеет. Из Путивля от Шаховского посланы были люди в степь, на Дон. И боярский сын Истомка Пашков смутил донских казаков да склонил к во- ровству Тулу, Каширу и Венев и ныне стал аж под самою Коломной. — И то, князь боярин, о Путивле сказываешь ты не все,— перебил Мстиславского молодой Скопин-Шуйский.— От пере- летов1 стрельцы узнали, што пришел к Шаховскому с Литвы Ивашка Болотников, князя Андрея Телятевского холоп. Ска- зывал он, будто видел проклятого вора в Литве и што вор его, Ивашку, большим воеводой нарек. А ныне Болотников собирает в Северской земле силу. 1 Перелёты — перебежчики. 96
— Верно молвят про украинских людей,— сказал царь, сле- дя за кружащей подле него молью.— Давно погибшая та земля!.. Эх, гнуса сколь развелось! — проворчал он, и было невдомек, где развелся тот «гнус» — в Северской ли земле или в госу- даревой палате. — Подайте-ка боярский список на сей год... Ему принесли писанную на длинном «столбце» роспись слу- жилым людям. — Ну вот, бояре, как скажете: своими ль силами воров побьем или ратный сбор надобен? — Ратный сбор, государь. — По городам! — Вестимо! — Иван Крюк Федорыч, вели писать в Ярославль, в Во- логду и в Пермь Великую о ратном сборе... Во стрельцах не- достача. Возьмите с Москвы всех охотников: псарей конных, чарошников, трубников... Тебе, боярин, Мстиславский, с боль- шим полком выступать...— Он поглядел в список.— Плещеева «на Москве нет»... Телятевский «в измене»... Михайло Василь- ич,— молвил он Скопину-Шуйскому,— ты, мыслю я, станешь на берегу Пахры, а Трубецкой с Воротынским шли б под Кромы... Он отложил список и, зябко потирая руки, сказал: — Расстрига того не осилил, потому што был вор. А мы хотим и впрямь, штоб в нашей земле тишина стала. Первое — надобно выхода крестьянам не давать, беглых всех воротить. Земли, как при Борисе, не пустовали 6. Ну, о том поразмыслим с вами на соборе... Да, Иван Крюк Федорыч, вели боярам писать по вотчинам: приказчики — крестьяне добрые1 — гля- дели б, штоб ни у кого воровским и беглым людям приезду не было. — А как им глядеть, государь? — сказал боярин.— Ныне все люди по деревням сделались супротивны, и пытать воровских людей стало некому... Шуйский нахмурился, встал: — Ну, ступайте, бояре! Дай вам боже воров одолеть и с кореньями повывертеть!.. Он остался один. Моль искрой взвилась у его виска. Звонко ударил влёт, убил, плюща ладонью в ладонь; потом вздохнул и, слепенько моргая, растер в скользкий блеск пыльную золотинку. 1 «Добрыми», «лучшими» или же «сильными» издревле сами себя называли на Руси представители господствующего класса и наиболее богатого слоя деревни. Беднейшее же население называло их «худыми» (плохими) людьми. 97
2 Комаринщина — Курско-Орловский край — была той «давно погибшей» землей, где издавна селились «воры». Поле прини- мало ссыльных, давало им коня, пищаль и нарекало стрельцами. «Быль молодцу не укор,—• говорили там,— людям у нас вольным воля». Никто не спрашивал беглеца, кто он, какие его вины. Не чуя беды, сама готовила себе грозу Москва. Бродяги-бездомовники ютились в чужих избах по каморам (комарам). Вся волость — сердце Северской земли — называ- лась Комаринской; она бурлила и кипела, как овраг в половодье. Боярских дворов было мало, холопов держали на них с опаской. Вотчинник боялся владеть непокорным мужиком-севрюком... Под самым Севском, в полуверсте от села Доброводья,— лес. Перистолистый ясень и могучие стволы сосен-старух укрыли залегший на опушке табор. Белые от осенних жаров, лоснятся жнивья и севский большак. Алатырские, белогородские стрельцы, комаринские бобыли1 и казаки выходят из лесу и подолгу смотрят на дорогу. — Очи все проглядел! — Не видать! — Должно, придут завтра,— перекликаются они. Медленно уходят в лес. На опушке — треск раздираемых ветром костров, голосистый паводок толпы. Стоят распряженные возки, станки осадных пищалей. Синит кругом землю частым колокольчиком горечавка. — За каждую пядь землицы — посулы,— несется от сосны к сосне.— Вестимо дело: не купи села — купи приказчика... — А обоброчнли как! С дуги — по лошади, с шапки — по человеку. А и без смеху сказать — с кузни-то берут, с бани, водопоя тож! Где рыбишка есть — рыбу, где ягодка — и ту приметят. — А ты ведай свое: на столе недосол, а на спине пересол. Да и осыпайся спиной, што рожью. —• Я те осыплюсь! У меня от дворянских плетей хребет гудёт. Грамоте знаю, а челобитья писать не смею — письмо-то у приказчика на откупу2. Как мне на него челом бить?.. 1 Бобыль — крестьянин, по бедности не имевший земли, а потому не тяглый, то есть не плативший подати и живший в чьем-либо дворе в качестве батрака, сторожа, пастуха. 2 Письмо у приказчика на откуп у.— Составление челобитных (просьб) в XVII веке отдавалось иа откуп приказчику села, управителю вот- чинного хозяйства. 98
Густая синяя хвоя глушила голоса. Нарезанное кусками мясо прыгало в котлах. На земле, подобрав ноги и закинув вверх голову, сидел татарин. — Истомка Башка...— говорил он, летая глазами по верхам дерёв,— Истомка Башка приходил под самый город Коломну. Царь Василья мало-мало жив-здоров. Степь наша встала. Мор- два встала. Большая с Москвой травля будет! — А Шуйский-то,— кричал какой-то вихрастый под черной, усохшей сосной,— выход у крестьян вовсе отнять замыслил! Сказывают, кто годов за пятнадцать перед сим бежал, тех станут сыскивать и отдавать прежним господарям. — Эх ты, Соломенные Кудри, а не все ль едино нам? Ну дадут тебе выход, а где грошей возьмешь, коль взыщут пожилое?1 — А верно ль бают, што царь на Москве шубами заторговал? — С него станется! — Скаредный, черт! — Шу-у-убник!.. — Эй, браты, идем к большаку, глянем-ка еще разок!.. Курил духовитою смолкой ровно и густо лес. — Иде-о-ом! Сходились комаринцы, из края в край перекликались на поляне. В конце села, на отшибе, был господский двор. Вдовая боярыня зимой и летом ходила в куньей телегрее — берегла от «прострела» старую свою плоть,— холила борзых кобелей да терзала и увечила своих холопов. В полдень крепостного Сеньку Порошу позвали на крыльцо. — Пошто собаки не кормлены ?! — закричала боярыня.— Сечь тебя надобно, пересечь! Эй, подайте-ка мне плеть потяжёле! Сенька не стал дожидаться. Он сверкнул пятками и побежал. — Лю-у-ди! — ударил ему вдогонку крик.— Эй! Вора имей- те!.. Борзых!.. Спушайте свору! Он стал на кровлю земляного погреба, оглянулся, увидел бегущих по двору людей. Прыгнул — прямо в глухую крапиву, липучки и облепиху. Борзые залились. Он выхватил из плетня жердину и побежал. Впереди было гумно. Сбоку мелькнула пара 1 Пожилое — особая пошлина; взыскивалась с крестьян за пользование господским строением. 99
огненношерстных псов. Псы настигали. Сенька закружил над головою жердь. Воздух обернулся крутым гудом... Стоялая вода блеснула перед ним. Он уперся жердиной в землю, перемахнул и дальше уже не бежал, а только упирался жердью и, высоко взлетая, скакал кузнечиком по жниву. Погонщики не очень старались. Скоро и борзые стали от- ставать. Он бросил жердь. Жниво кончилось. Синяя сумеречная хвоя дохнула прохладою в лицо. Потом гул голосов ударил в уши. Он остановился на поляне... Комаринцы глядели на него. Весь табор на мгновение затих. Старый бобыль Пёпелыш окликнул Сеньку: — Кто тебя, брат, так загонял? Или проведал што? Наши идут? — Да не! — сказал холоп.— От боярыни едва ушел... Псов спустила... «Вора имайте!» — вопит... А все оттого, что не дал с себя спустить шкуру. — Вона што! Смех долго, раскатисто гудел в лесу. Смеялся и Сенька, славно уставший, радостный, перебиравший ногами, как перед плясом. Комаринец Ложкомой подошел к нему, медленно разминаясь на месте, сказал: — «Эх, рассукин сын, вор, комаринский мужик!..» Сенька, уперши руки в бока и поводя бровями, быстро ответил: — «А не хочет, не желает он боярыне служить!» Кто-то крикнул: — «Сняв кафтанишко, по улице бежит!» Ложкомой заложил ногу за ногу. Сенька замесил пятками навыверт: Он бежит, бежит, Повертывает! Ево судорга подергивает!.. Складывалась песня. Лес стонал. Тут и там ломали коленца взад и вперед, валяли скоком и Загребом: Ох, боярыня ты Марковна! У тебя-то плеть не бархатна. У меня ль да сердце шелковое, Иида зуб о зуб пощелкивает... Комаринцы грянули вприсядку. Гудел лес. Загасли костры, сизо, горьковато дымя. Никла под коваными сапогами колокольчатая синь горечавок... 100
— Идут! Идут! — вдруг звонко прокричали в стороне. Оборвав пляс, треща валежником, комаринцы гурьбой уст- ремились на дорогу. Растянувшись на версты, завивая белую, жаркую пыль, шел обоз. За ним неровным строем подвигалось ополчение. Подъехали конные. — Юшка! Беззубцев! — окликнули комаринцы молодого стрельца.— Куда, черт, правишь? Своих не приметил? — Здорово! — Не по летам тучный, с серым, отеклым лицом казак спешился.— Заждались?.. Зато боле двух тысяч нас. А большой воевода один тыщи стоит. — Он-то где ж? — Ав обозе. Болотников Иван Исаич — вона он. Я-то с ним ведь с одного села. Бывалый человек: в турском плену был, папаримские земли прошел и за правду нашу стоит твердо. — Чего долгое время не шли? — Ав пути дела много,— лениво протянул казак.— Да заходил воевода в села — искал Телятевских князей. Он-то на них издавна в обиде... Прошло ополчение, и снова тянулся и скрипел обоз. Но уже кое-где зачернели котлы и бледно выметывался из дымных костровых шапок лепест-огонь. Кони, телеги, пыльные станки пушек стали табором от села до леса... Болотников вышел к комаринцам без шапки, тихий, простой. На нем был прямой — со сборами по бокам — серого цвета кафтан. Он отстегнул саблю, положил на землю и поглядел ввысь — там кружились ястребы. Желтое жниво полнил тре- скучий, сухой звон кузнечиков. Кони топали, бесясь от оводов и зноя. — Браты! — негромко сказал он.— Брел я с Веницеи-города на Русь, и довелось мне пройти Самбор литовский. Видел я там нашего государя и говорил с ним. Поставил он меня большим воеводой. Не ведаю, как на деле будет, а в речах высказывался царем прямым крестьянским. Обещался я служить ему, и то мое слово верно, да мыслю, и, кроме той службы, забота есть! — Как не быть? — отозвались в толпе.— Людей своих по- сылают бояре в вотчины и велят им с крестьян брать жалованье и поборы, чем бы им было поживиться. А мы с того голодом помираем, скитаемся меж дворов! — А царь-то выход отнять замыслил! — Юрьев день воротить бы! Вот што! — Не, браты! — твердо сказал Болотников.— Иное надобно. Саблю свою кинул, ие возьму, коли не станете меня слуша-ть. 101
Малая искра велик родит пламень!.. Зову вас: бояр, дворянство, приказных, неправду их силой порушить! Москва — што доска: спать — широка, да гнетет всюду. О Юрьеве дне забудьте! Вот моя дума: боярство — холопство, крестьянство — господство! Ей, браты, крестьянской кабале на Руси не бывать!.. Круг вольницы развернулся, радостно, буйно плеснув гулом. Люди, тесня друг друга, пробирались вперед, кричали, опро- кидывали котлы: — Слово твое — што рогатина! — Возьми саблю, веди Иван Исаич! — Ну-те, ребята, промыслы водить — замки колотить, на- ших приказных бить!.. Засветло комаринцы пришли в Севск. Городские казаки, ямщики и ремесленники встретили их. Стоя на деревянной стене, они размахивали шапками и орали во все свое степное горло. Овражистый, кишевший беглыми городок наполнился скри- пом обозов, деловитой суетой ратного волнения. Болотников вошел в приказную избу. Под окнами стоял народ. Юшка Без- зубцев и седой, в отрепьях бобыль Пепелыш стали выносить из избы и складывать у порога бумаги и книги. Болотников стал в дверях. — Ну-ка! — звонко сказал он.— Как мы землю сами себе приберем, то подайте сюда книги государевой десятинной пашни1. Он схватился за саблю. Из ножен выкинулся короткий блеск. В несколько крутых взмахов изрубил книгу и разметал ногой бумажные лохмотья. — А как нынче мы сами себе суд и расспрос,— сказал он еще громче и звончей,— подайте сюда и книги всяких судных дел!.. Народ двинулся к нему; с криком хватал хрустевшие связки, топтал, жег в стороне на кострах, разрывал в клочья. — Чуйте! —говорил Болотников, отступая от книг.— Идите к нам, все воры, шпыни и безымянные люди, и мы будем вам давать окольничество, дьячество и боярство!.. Ну, где ваши проклятые кабалы? Где листы обыскные о беглых? Под ветер спустили, под дым! То ли еще будет! Комаринцы привели скрученных людей. 1 Книги государевой десятиииой пашии — книги, по ко- торым велся учет обрабатываемых казенными крестьянами царских земель. 102
— В чем повинны? — спросил Болотников. — Да, вишь, воевода, из тех, што сосланы сюда, многие люди во приставы порядились. А жалованье брали себе пожелезное: кого в железа посадят, с того за день и за ночь — три деньги. А нынче просят пощады, хотят быть с нами вместе. Болотников махнул рукой: — Открутить!.. Приставы — што? Многие дворяне и бояр- ские дети к нам пристать мыслят. — То зря,— сказал бобыль Пепелыш.— Путь ли нам с ни- ми? «Поссорь бог народ — накорми воевод!» — или того не знаешь? — Знаю,— ответил Болотников,— да мне Шаховской для почину невеликую рать дал. А придут к нам на помочь дворяне Ляпуновы да Истомка Пашков, всё — сила... Бояре с Москвы пошли на Кромы. Надобно посадским на выручку поспешать... А кто из вас,— быстро спросил он вдруг,— в Путивль поедет? То — к спеху! — Меня бы послал!.. Или меня! — раздались голоса. — Ладно,— сказал Болотников.— Поезжайте хотя оба. Мол- вите вы Шаховскому: пущай пишет государю в Литву •— ему и войско не для чего набирать, приходил бы один, дела скоро поправятся!.. Тянуло свежестью полевых трав. Поникшая листва ракит зажглась и померкла над избой. Городок затихал, горбато уходя в смуглый августовский вечер... На рассвете выросший за сутки обоз пошел севским боль- шаком вспять. В селе Доброводье комаринцы задержались. Громко бранясь, они двинулись к боярскому двору. Сенька Пороша первый залепил в ворота топор. В хоромах закричали. За тыном показался н тотчас пропал приказчик-немец. Комаринцы ворвались. Слились: треск разносимых клетей и заливистый лай борзых, хриплый женский крик и крепкое холопье слово. Там волокли верещавшую свинью, здесь выбегал нз стойла конь; над ригою сизою скирдой вспухал дым; он то тяжелел, мутно, дочерна клубясь, то становился легок и багровел. В хоромах бранились. Кого-то били по щекам. А на дворе Сенька с товарищами шли вприсядку: Как у той боярыни, У нашей ли, бравой ли... Боярыия, боярыия! Государыня, государыня!.. 103
Частый топот ног не мешал слагать песню: На боярыне ль салоп. Бьет боярыню холоп! На Марковне ль чепчик. За Марковной — немчик! Эй, боярыня, проснись! Государыня, первернись! Сделай милость, не срамись!.. — Мар-р-ковна-а-а!.. Весело, озорно покрикивал Сенька. Ломали комаринцы ко- ленца, валяли скоком и Загребом... 3 «...А как после Ростриги сел на государство царь Ва- силий, и... в украинных и северских городех люди смути- лись и заворовали... И под Кромами у воевод с воровскими людьми был бой, и из Путимля пришел Ивашка Болотников да Юшка Без- зубцов со многими северскими людьми... И после бою ратные люди далних городов и ноугородичи, и псковичи, и лучане, и торопчане... под осень быть в полкех не по- хотели, видячи, что во всех украинных городех учинилась измена...» К Кромам сходились все дороги с юга на окские верховья. Болотников, за один месяц вздыбивший Северскую Украину, поднял Ливны, Елец, Алексин, Каширу. Те самые Ливны, что «всем ворам дивны», тот самый Елец, что «всем ворам отец». Он шел в Кромы выручать осажденных воеводами кромичан. Силы его прибыло. Были с ними холопы и крестьяне, стрельцы и казаки; серпуховичи, болховичи, туляки, алексинцы, медын- цы — хмельники, овчинники, скоморохи, веретенники, сковород- ники, сапожники, плотники, гвоздочники. Подле самых Кром люди, посланные «для вестей» вперед, донесли: «Встала Рязань старая! Братья Ляпуновы идут с целою ратью! А в царевом стану — шатость; люди все — в изнеможе- нии, а воеводы один другого побить хотят!..» Городок открылся на рыжем холме в насупленном дозоре сторож1. Иссиня-черная гряда бора замыкала песчаную ветря- ную степь, еще желто-лиловую от мяты, пустырника и зверобоя. 1 Сторожи — выдвинутые за черту города сторожевые башни, иаблю- дательные посты. 104
Накануне «перелеты» из московских полков сказали: — Воевода не стоит лыка, а ставь его за велика! Побьете Трубецкого и людей его. Нетвердо стоят. В полдень «воры» увидели стан. Накрытые войлоками телеги уходили в лес. Поблескивали пушки. Над станом шумным кли- ном проносились воробьи. Ветер трепал знамя. «Москва» стояла, охорашиваясь и гарцуя. Стрелецкий голова отъехал от стана и закричал: — Лю-у-у-ди! Бросьте воровать против великого государя! Нас тута пять тысяч! — Ногами правил, головою в седле сидел! -— крикнули в ответ.— Хотите вы со своим шубником нашей крови лакнуть? Пейте воду из лужи да трескайте свои блины!.. — Эй, метлу захвати! Было б чем дорогой от мух пооб- махнуться!.. Колючая пыль, слепя глаза, неслась на «воров». Болотников пошел в обход, выиграл ветер, и солнце било теперь «Москве» в глаза. В стане ударили пушки. Круглые черные ядра запры- гали меж рядов, глухо колотя и не взрывая землю. Все обернулось быстро и так, как никто не ждал. Закричали, попадали люди, загремело по полю там и тут. И вдруг левое крыло «воров» слилось с правым воеводским, и оба разом ударили на москвитян. А из города уже выскакивали казаки, гнали по дороге воевод, перенимали пушки и обозы... Болотников поглядел в мутную от пыли даль. — Вона! Рязань идет! — пронесся крик. Шло ополчение — люди дворян Сумбулова и Ляпуновых. «Рязань» стала обозом и раскинула под городом шатры. Челядь и мелкие дворяне южных поокских городов побрели к болотниковскому стану. — Што,— спрашивали «воры»,— и Рязань богатая за царем худо живет? — Вестимо, худо. Нынче родовитым нашим людям на Мо- скве не стало мест. — А нам,— говорили дворяне,— либо идти дьячком в цер- кви петь, либо к вам, в казаки,— все едино!.. Болотников, окруженный толпою своих и рязан, стоял на пригорке. — Што за люди,— спрашивал он,— Ляпуновы да Сумбу- лов? Чего добывают? Богатство аль братство? —И косился сторожким взглядом на завесу ближнего шатра. Он сошел с холма. Стоявший у шатра широкий в плечах, голубоглазый человек смотрел на Болотникова, разведя тонкие 105
дуги бровей и прикрывая мягкую светло-рыжую бороду пух- лой рукою. — Ляпунов будешь? — сказал Болотников, подойдя близко, почти касаясь рыжего плечом. Они поглядели друг другу в глаза с грубой, простоватой силой, не мигая. Захар Ляпунов вышел из шатра. Медведь медведем, смуглый, с круто скошенным лбом. — Пошто,— спросил Болотников,— хотите быть с нами? Прокопий заговорил: — Шуйский у многих из нас поместья и вотчины поотнимал. Для нас, рязан, на государевой службе мест не стало... — Стало быть, за Димитрия стоите? — перебил Болотников, и усмешка чуть засветилась в его глазах.— А што, как и он земли отбирать станет? — И его сведем! — темнея глазами, крикнул Ляпунов. — А может, и так случится: приберут земли сии вот лю- ди,— указывая на подошедших комаринцев, сказал Болотников. — Дай бог те здоровья, Иван Исаич! — раздался крик.— Верно молвил! Гни осину за вершину, а вотчинника — за чуб!.. Ляпунов взглянул на молчавшего своего брата и проговорил глухо: — Спорить с тобой не стану. Речь твоя высока, в иное время сам бы тебя кнутом бил... А нынче иду с тобой заодно, и ты на меня зла не мысли!.. Болотников молчал. Ропот возникал у шатра Ляпуновых. Белые холодные облака летели над головами. Обозы, скрипя, уходили из-под Кром. «...Тое ж осени под Серпухов ходил на воров Михайло Васильевич Скопин-Шуйский, да боярин князь Борис Пет- рович 1 атев, да Ортемей Измайлов... и воры все: Ивашко Болотников, да Истомка Пашков, да Юшка Беззубцов с резаны и с коширяны, и с туляны, и со всеми краинными городы с дворяне и с детьми боярскими, и со стрельцы, и с казаки с Коломны, собрався, пошли к Москве. И по общему греху тогда воры под селом под Заборьем бояр побили и разогнали, что люди были не единомыс- ленны, а воров было без числа...» Осень была ранняя. «Воры» шли под бурым пологом отгоревшего леса. Ударили утренники, и уже под колесами стонала хрупкая ледяная кромка, когда они вышли на среднюю Оку. 106
Под Коломной стояли люди Истомы Пашкова. Ветер звенел в ушах. Сухое колючее устели-поле зыбилось, кое-где вмерзши в землю. Пашков, нескладный, большой, с прямыми волосами соло- менного цвета, пришел к Болотникову. — С Москвы посланы ратные,— сказал он,— да к ним в помочь охотники: псари конные, чарошники, трубники. Не по- били б нас воеводы, не ведаю, как тя звать... — Было у меня прозвище,— с усмешкой сказал Болотников, после того — полуимя, а нынче зовусь Иван Исаич. Воры меня так пожаловали. Горазд, вишь, я воровской завод заводить!.. А воевод побьем! — Того не знаю,— глухо протянул Пашков и ушел к казакам... Они взяли Коломну. Повернули на Серпухов. К ним отовсюду стекались люди. Первый снег забелял путь, прикрывал обочины, слеживался в логах. Большой полк Мстиславского был разбит наголову под селом Троицким. Лишь под Серпуховом Скопин-Шуйский потеснил «воров». Но силы его не хватило.. Он повернул вспять и побежал. Болотников выслал людей вперед. «Ступайте,— сказал он,— к Москве для смуты!..» Телеги поставили на полозья, и обозы покатились быстрей. Казаки пели. Слова уносило вет- ром, песня замирала в унылом сыром раздолье: Выпадала порошица да на талую землю, По той по порошице ишел тут обозец... Болотников шел к Москве. 4 Царь был у обедни. Над патриархом, несмотря на зимнюю пору, держали подсолнечник — разъемный круг из китового уса, обтянутый тафтой. Патриарх не мог смотреть на солнце. А оно затопляло собор, жаркую ковровую стлань, дробилось на во- досвятной чаше, воз духах1 и ризах. Служба кончилась. Царь вышел из собора, остановился на паперти и созвал бояр. — Велите-ка ставить столы да скликать по приказам дьяков. Поутру болотниковские листы прилипли ко многим воротам. Шуйский решил отыскать «воровскую» руку и устроил смотр. 1 Воздух — часть церковной утвари, покров. 107
Дьяки, робея, один за другим подходили к столам, писали, что говорили им, и становились в ряд на ступенях. Шуйский суетился; вытянув шею, бегал от стола к столу и вдруг закричал: — Твой грех!..— И ухватил за грудь молодого дьячка.— Посечь ему пальцы обеих рук, чтобы впредь к письму были неспособны!.. Он быстро пошел прочь от собора, удаляясь к теремам. Боярин Колычев догнал его: — Без вины, государь, дьяка казнишь. Не его рука. — Знаю, што не его,— не оборачиваясь, сказал царь,— а ты помолчи да ступай за мною! В брусяных хоромах более не пахло свежей сосной. Воздух был зажитой вовсе. Должно быть, оттого, что жарко натопили печи. Шуйский подошел к боярину и сказал, склонив голову вбок: — Под Коромами неладно вышло, да и под Серпуховом тож. Бьют воры моих людей. Эдак скоро они у меня у крыльца станут! Колычев заговорил. Курчавая, росшая от самых глаз борода разбилась от неровного дыхания в белые хлопья. — Не злобись на воевод, государь. Не их то вина. Сам же ты молвил про Северскую землю, што воры там — словно сот пчелиный... Шуйский замотал головой. Боярин, помолчав, заговорил опять: — В Пермь Великую посылал я по ратный сбор, и тех объездчиков встретили непотребными словами, а людей не дали ни единого стрельца... Град Коломну взяли и разорили... А всей-то крови заводчики — Ивашка Болотников да князь Григорий Шаховской. И Болотников тот идет с людьми к Мо- скве, на воровство да смуту горазд, а лет ему, сказывают, двадцать пятый год, не боле. — Привадить бы его ласкою,— щурясь, сказал царь,— чин посулить или иное што... Да не худо бы Скопина-Шуйского с большими людьми послать. Он-то будет порезвей многих... — И на Дону, государь, замутилось,— сказал Колычев,— муромский человек худого роду прозвался царевичем Петром, а нынче засел с казаками и в Путивле. — Иван Крюк Федорыч! — Шуйский слепенько заморгал и взял боярина черной рукой за плечо.— Напиши в другой раз торговым людям в Вологду и в Ярославль — присылали б они скорее помочь, не то воры-де их, торговых, всех побьют... Он умолк и стоял, опустив руки в сизом разливе жил, хилый, 108
полуслепой. Ком снега сорвался с кровли, ударил в оконную слюду. Царь вздрогнул и разинул рот, вытянув худую шею. Село Коломенское — на берегу реки, среди поемных лугов — входило в вотчинные земли московских князей, от начала своего было «за государем». На кровле теремов топорщились золоченые гребни, яблоки, орел, лев, единорог. На подворье перед хоромами высились ворота из цельного дуба. С теремных башен были видны поле, вся Москва, сенокосы и монастыри. Кругом шли сады. Из них брали сливу, груши, кедровый и грецкий орех — к государеву столу, для патоки и квасов. Вторую неделю «воры» занимали терем и двор, стояли обо- зом в садах, вольно раскидывали стан по всей округе. Казаки копали норы и ходы. Болотников крепил тыном и насыпал землею острог. Там, расстелив на снегу полсть, спал комаринец, привязав к ноге коня. Здесь, у дымивших костров, гомонили стрельцы, вынимая из кожаных кошельков красные резные ложки. В теремных осьмигранных сенях, где на сводах был выписан зодиак, стояли Ляпуновы, Пашков и тихий, прикидывавшийся дурачком Сумбулов. Прокопий заговорил: — Города Зубцов и Ржев повинились. Хлебнули воровского житья, а боле охоты нет... Ишь затеяли: боярский корень по- вывести, земля чтоб холопья была... А грамоты ихние видели? Дворян и торговых людей велят казнить, а добро их себе брать! Пашков тряхнул волосами и молвил: — А из Ярославля, бают, стрельцы посланы, да из Смо- ленска к царю идет помочь. — Глядите сами,— тихо сказал Ляпунов,— не оплошать бы да не сронить голов!..— И ушел в хоромы, поглаживая свое словно прикрытое рыжим мехом горло... Из Москвы прибегали люди, говорили: «Хлеб в цене растет, а купить не на што. Чего ждете? Приступали б скорее—все будет ваше». Но Болотников не «приступал», и воеводы не шли на «воров» в Коломенское. Проходил ноябрь. Снег лежал плот- ным, отвердевшим настом, а на реке крепчал лед, давно уже годный для переправ. И вот заблестели морозным блеском селитренные котлы, заскрипели сани и пушки, залоснились крепкие черные кругляки осадных ядер. Боярин прискакал из города. Болотников вышел ему навстречу. — Эй, вор,— привстав на стременах, крикнул боярин.— Отъехали б твои люди от Москвы с миром, и великий государь 109
их пожалует, а тебя особо — на свою государеву службу приберет! — Приехал не зван — поезжай не дран! — сказал Болотни- ков.— Служи ты своему государю, а я буду служить своему и скоро вас навещу! Боярин уехал, бранясь и грозя рукой в боевой парчовой рукавице. Всю ночь горели костры. Разъятая огнем, кипела зимняя ночная чернота над Коломенским. «Воры» шли — чуть свет — наступать на Москву... В Архангельском соборе отслужили молебен. Царь и бояре в зерцалах, боевых железных шапках с висящими до плеч сет- ками и булатных наручах двинулись к воротам. Тучные, родо- витые, в летучем блеске доспехов, шли они за «домы свои и достатки» против «безымянников-воров». День был серый, холодный и сухой — перед снегом. На Пожаре зеленели кафтаны стрельцов и синё топорщились шапки копейщиков с щитками, закрывавшими затылок. Зазвонили в церквах. Ударили трубы. Дворяне, браня дворовых конных, повели ряды. После всех медленно проехал царь. Он пригибался к луке и взмахивал рукою, будто подгонял бояр и напутствовал их «стоять твердо». Но когда конь от понуканья пошел быстрее, он осадил его и повернул назад... На Посольском дворе собрались иноземцы. Тут были купцы из Любека и Риги, голландец Исаак Масса и швед Петрей Ерле- зунда, которого прислал ко двору шведский король. Ерлезунда вел дневник и составлял записки о московской жизни. Недовольный московскими порядками, ои говорил: — Московиты смело нападают, но у них постоянно так: все держится втайне, нет ничего заготовленного, и только в крайней нужде они начинают спешить, как сейчас... Шум идущих ополчений прервал его. — Глядите,— сказал,— вон идут дворяне, кричат, гамят, словно полоумные, каждый заезжает вперед, чтобы быть видней!.. Исаак Масса, хмурясь, покачал головою: — А волокита их? Из-за нее мы не можем торговать: начнем судиться, и наступает, как они говорят, «в торгах беспромыс- лица». А уехать нам не дают, боятся, что мы разнесем скверные вести и в наших землях узнают про воров... 110

В стороне Рогожской слободы громыхнули пушки. Иноземцы притихли, долгое время стояли молча. Потом швед Ерлезунда вздохнул и, коверкая речь, сказал по-русски: — Каков земля, такова и урожай!.. На рассвете Болотников перешел Москву-реку. Пашкова он поставил в селе Красном — перенимать ратных, шедших из Ярославля, Ляпуновы сторожили Смоленскую до- рогу. «Воры» ударили на Рогожскую слободу. Первые сшиблись с ними дворяне. Они закричали: — Полно воровать, государь вас пожалует, а воеводам вашим ничего не будет! — Нам такие цари не надобны! — раздалось в ответ.— Сами ступайте к нему под крыло — к орлу беспёру!.. Болотников сбил с поля дворян и пошел вперед. Его серый кафтан и волчий треух мелькали в кипящей боевой стремнине. Лицо у него было быстрое, живое и играло, как в праздник, а отросшая борода неслась по ветру тонким серым дымком. На тяжелых, сытых конях наскакали воеводы: князья Ба- рятинские, Хованский, Мезецкий, Бутурлин. Вот один упал, взвилась на ремешке чокма — железная, привязанная у запястья чашка. Вот опустилась на «воровскую» голову брусь — каменная граненая булава. «Воры» забегали в слободские дома, били из пищалей, про- бивались дальше. Вдруг казак подбежал к Болотникову. — Один шьет, другой порет! — с белым от гнева лицом завопил он.— Пашков к царю отъехал!.. И Рязань отъехала! Ляпуновы ушли со всею ратью! — Люди — жать, а мы—с поля бежать?! — крикнул Бо- лотников и вломился в самую гущу. Но уже бежала вольница, смятая, расстроенная, и секли, гнали ее по пятам бояре. — Оборотись, идучи рядами! — закричал Болотников, по- вернул людей и, отбившись, укрылся в остроге... Тогда Скопин-Шуйский, стоявший в Даниловском монасты- ре, пошел к Коломенскому. Болотников вышел к нему при урочище Котлы. Ветер срывался с дикого пустого неба. — Сабли до рук прикипают! — говорили «воры», дуя на сведенные стужей пальцы. — Эй! — сказал вдруг Болотников, заметив впереди людей в поповском платье.— То што за люди? Или биться с нами хотят? 112
— Ну да ж, биться. Попы с чернецами Данилова монастыря противу нас стали!.. Тут Скопин-Шуйский ударил в лоб, и набежали подоспевшие к Москве смоляне. — Дело наше преет! — закричали болотниковцы и пусти- лись бегом в Коломенский острог... Три дня били воеводы из пушек, но разметать земляные валы не смогли. К вечеру загорелось. Ворота с резными ко- кошниками распахнулись. Болотников выскочил из острога и побежал по серпуховской дороге. Скопин-Шуйский погнался за ним, но разбить наголову не сумел. Болотников ненадолго за- держался в Серпухове и ушел в Калугу... Солнце другого дня осветило москворецкий, разбитый яд- рами лед и толпы «воров», которых «сажали в воду»: их ударяли дубиной по голове и спускали в жгучую черную ледынь. — Мы-то с вешней водой опять придем! — кричали они. А в патриарших палатах дьяки строчили «известительные листы» — писали пространные жалобные по областям вести: «...Собрались украйных городов казаки и стрельцы, и боярские холопи, и мужики, а прибрали к себе в головы таких же воров, Истомку Пашкова да... Ивашку Болотни- кова, многие города смутя, церкви божие разорили... и с образов оклады и престолы... обдирали... и кололи ногами и топтали... и дворян и детей боярских и гостей и торговых всяких... людей побивали... и, пришед под Москву, стояли в Коломенском, умысля воровством, чтоб на Москве всяких людей прельстити и смуту учинити, как и в иных городех, и Москва выграбить...» ТУЛЬСКОЕ СИДЕНЬЕ Вода путь найдет Старинная пословица 1 Деревянные стены астраханского кремля лоснились от про- летевшей над городом моряны. Ледяной нарост- покрывал лу- бяные лабазы, зимующие на Волге живорыбные садки и на- долбы — поставленные стеной у нижних бойниц дубовые бревна. Г Шторм. Повести 113
У Мочаговских ворот городские стрельцы и пришлые казаки затеяли спор. Казаки в татарских штофных бешметах, шароварах и моло- децки искривленных шапках грозились: — Вы против вашего воеводы не стойте! Што он Шуйскому изменил, то к добру. А станете биться, и мы бить станем. То наша и сказка! — Да он же, воевода,— пес! — кричали стрельцы.— Жало- ванье наше проедает! Не мыслим его правым! — За Димитрия стоит, то и правда! И вы б за него стояли да за царевича Петра. Он-то нынче в Путивле, а скоро пойдет с людьми к атаману Болотникову в прибавку. — А дьяк Афанасий молвил, што тот Болотников — вор! — Голову сронит Афанасий! « — С раската кинем!.. Стрельцы умолкали, задумчиво отходили прочь, пытливо и с опаской косились на казаков. На персидском, бухарском и русском гостиных дворах стоял шум: купцы суетились, прятали товар и торопливо закрывали лавки. Смуглый, с гривой кольчатых черных волос человек оста- новился, прислушиваясь к крику. Это был резчик Франческо Ачентини. Тогда, в жаркую июльскую иочь, он неожиданно для себя изменил путь, круто свернул от Чернигова на север... Тонкий резной месяц висел над полями, иад светлой хрупкой тишиной, над черствой от зноя, бездорожной, в рытвинах землею. Италь- янец торопил ямщика, и тот гнал лошадей в село, где утром видели они прикованную Грустинку. Зачем — Франческо не знал. Но, прикатив в село и никого не найдя, он велел гнать лошадей вперед. Спустя два дня он решил повернуть на Киев. Но никто не захотел везти его. Дороги стали опасны. Был только один путь — на Курск. Он ездил из города в город. В Ливнах его едва не убили. Калужский воевода долго расспрашивал, кто он и откуда едет, не поверил и грозил посадить в тюрьму. Он пробрался в Астрахань, поселился у земляка Антонио Ферано и жил там, промышляя кропотливым своим делом. Франческо тосковал по родине, ио всюду была «смута», и он потерял всякую надежду на отъезд... Старый хромой купец вышел из лавки и остановился. — Дивны дела! —сказал он, почти со страхом разглядывая 114
итальянца.— А должно, ты знакомый мне человек. Не тебя ли я в Азове за ясырь сторговал? — Меня... А сына своего нашел? — с улыбкой спросил Франческо. — Не дай бог,— проговорил купец,— сколько горя было. Совсем проелся тогда в дороге. А все же догнал того Махмет- Сеита, штоб под иим земля горела. Черт!.. — А зачем опять приехал? — С товаром я. Дом мой теперь в Нижнем. В Москве торговым людям житья не стало. То царя убьют, то, гляди, самого под дым спустят. Лавку мою сожгли; сам чуть жив ушел. А нынче воры под самый город подскакивали. Болотников, человек удалой, беды накурил. А затеял такое, штоб волю взять одним холопам... — Болотников?..— Франческо нахмурился, припоминая. Стрельцы прошли мимо, разом грянул горластый хор: А браним-то мы, клянем Воеводу со женой. Что с женою и со детьми И со внучатами!.. — Чуешь? — тихо сказал купец.— Таково запели — беда будет... Заедает вор-собака Наше жалованье. Кормовое, годовое Наше денежное!.. Крик раздался в конце двора. К оравшим стрельцам подбегали другие. — Казаки секут! — За воеводу стали! — Дьяка Афанасия с раската метнули!.. — Ну, пронзай! — заторопился купец.— Дал господь без- временье! И тут немирно!.. Франческо вжал голову в плечи н побежал по Гостиному, перемогая страх. 2 «...И взять с собою губных старост и целовальников и россылыциков, да ехати по уездам, да тех дворян и де- тей дворянских и холопов их — всех нетчиков1 — по Нетчики — люди, находящиеся «в иетях» — в бегах. 115
списку собрати и выслати... на государеву службу в полки... И велети им ехати под Калугу к нашему стану. А будет которые... учнут бегать и хорониться, и тем от нас быти в великой опале и тех сажать в тюрьму». В Москве подле изб стрелецких приказов сидели писцы. Они выкликали по спискам ратных людей, отмечали нетчиков и по- званивали зеленоватой медью: каждому в начале похода давали меченый грош; те гроши потом сдавали в приказ -— сочли б во- еводы, сколько пришло, скольким недостача. На Балчуге, в старом кабаке, гулял подвыпивший стрелецкий кашевар. — Во! — кричал он.— Посылает меня голова в Калугу кашу варить! А какова та каша будет, знаете? С зе-е-ельем! — Гляди, посекут тя воры! — хмуро говорили стрельцы. — Не посекут. Чин добуду немалый, коли Болотникова изведу. — Ав Калуге што станешь есть? — Эко дело! Кашевар живет сытнее князя!.. В Кремле собирались воеводы, головы, стрельцы. Шел рат- ный сбор. В хоромах боярин Колычев устало слушал, что ему говорил Шуйский. — Сидит вор в Калуге, а с ним людей боле десяти тысяч. Мстиславскому его не унять. Пиши, боярин, к мурзам в степь, штоб шли к Калуге, к нашему стану. — Да мурзы, государь, не все за тебя стоят. Иные мордвины воруют под Нижним и многие пакости городу делают. — Пиши, боярин! — сказал царь.— Твори што велят! Ну, ступай! Я чаю, нет боле у нас иного дела? — Да вот еще. Ходил давеча стрелецкий голова Хилков с кашеваром в Аптечный приказ. А как выбирали они зелье, был там немец, твой, государев, новый дохтур. И он, сведав про ту затею, молвил, чтоб посылали и его в Калугу, а он-де вора лучше изведет. И я велел его звать к тебе в терема. Вели его в палату кликнуть. — Зови дохтура! Шуйский заходил по палате, растирая о грудь засвербевшую ладонь. Боярин вышел и тотчас вернулся. За ним, бережно неся в руках колпак, шел седой, длинноносый, похожий на птицу немец. — Верно ли,— спросил царь,— што можешь ты извести вора и пойдешь на такое дело? — Верно, государь. — А не соврешь? 116
Немец выпрямился и взмахнул маленькой красной рукой. — Кашевар простой человек есть. Он государю никакой услуги делать не может. Я знаю хорошо самый лучший яд. Я отравлю Ивана Болотникова... А государь должен давать мне сто рублей и поместье. — Клятву дашь,— сказал Шуйский.— Велите послать за люторским попом! Немца увели... Думный дьяк с грамотой вошел в палату: — Государь! При Борисе робят наших посылали в Любку, и нынче немцы из Любки о тех робятах бьют челом. — То мне памятно,— проговорил Шуйский.— Еще сказывал я, што побегут робята, не станут они ихнюю грамоту учить. — Читать ли, государь? Царь склонил голову набок и приставил ладонь к уху. — «Извещаем ваше царское величество, што мы тех робят учили, поили и кормили и делали им по нашей возможности все добро; а они непослушливы н учения не слушали, и нынче двое робят от нас побежали неведомо за што... Бьем челом, чтоб ваше царское величество на- писали об остальных трех робятах: еще ли нам их у себя держать или их к себе велите прислать». — Побежали! — радостно крикнул царь и часто, с кашлем и слезами засмеялся.:— Эх, Борис! Не по-твоему вышло!.. А робят тех воротить! В палате было светло. Февральская капель стучала под оконцем. Царь ходил из угла в угол, утирал рукой слезы и покрикивал: — Побежали! Побежали!.. Боярин Колычев ввел немца и стрелецкого голову Хилкова. За ними медленно шел лютеранский пастор Бэр. — Ну,— сказал царь,— клянись, дохтур, да поезжай! По- гляжу я, кто из вас — ты ли, кашевар ли — проворней будет. Бояре стояли с хмурыми лицами. Бэр записывал клятву. Немец говорил: «...Богом клянусь извести ядом недруга царя Василия Ивановича и всей Руси Ивана Болотникова; если же не сделаю того, а обману моего милостивейшего государя Шуйского из-за денег, то пусть земля поглотит меня жи- вого... все земные растения... послужат мне не пищею, а ядом; пусть я буду принадлежать дьяволу... мучиться и казниться весь век...». 117
3 Болотников стоял в Калуге, над Березуйским оврагом, в доме, откуда шел подземный ход на Оку. За рекою был стан Мстиславского. Рыжая муть костров и глухое кипенье табора застилали поле. По утрам в Калугу на стрелах прилетали грамотки. «Царевич ваш — вор,— писали во- еводы,— бездельник Михайло Молчанов, сеченный при Борисе кнутом. И вы б за него не стояли». Болотников обнес город тыном и рвами. — У нас один глаз в феврале, другой — в марте,— говорили «воры»,— поглядим, каково воеводы будут наступать! На поле под городом бояре сделали мосты на колесах, а за ними поставили туры — деревянные башни для заслону рат- ников. Сотники и десятники сгоняли с окрестных деревень кре- стьян, велели им рубить лес и складывать на мостах бревна и хворост. А «воры» днем и ночью копали землю иад Бере- зуйским оврагом — ветвили и ширили подземный ход... На Оке пошел лед. В Калуге было много стругов и лодок с солью. «Воры» попытались уплыть, но воеводы поставили на плотах пушкарей — уйти не дали. А запасов в городе оставалось немного, и посадские люди начали роптать... Ясным мартовским полднем в город сквозь стан пробрался холоп. — Воевода где? — блестя черным от пороха и земли лицом, закричал он. Его отвели к Болотникову. Иван стоял на обрывистом берегу. Вниз по всему полю торопливо, боясь упустить ветер, зажигали хворост. Холоп подбежал: — Воевода!.. К тебе из Путивля от Шаховского помочь шла. И догнали нас на Вырке-реке бояре. Мы крепко стояли. День и ночь, воевода!.. До света! И тут мочи нашей не стало. А был с ними комаринский человек, Сенька Пороша, што из-под Сев- ска, из села ушел. И он-то молвит: «Запалим-де порох! Коли от своего огня не погибнем, государевой воды нам не мино- вать!..1 А сам-то — на бочку, да и затропотйт: «Эх ты, вор, комаринский мужик!..» И тут шибануло меня, землею накры- ло,— не чуял боле себя...— Он помолчал и тихо промол- вил: — Их, товарищей моих, на куски порвало!.. 1 Речь идет о распространенной в России XVII века казни — «посажеиии в воду», то есть утоплении. 118
Крик раздался внизу, у реки. Ратные зажгли хворост и дви- нули туры — заслон. Но ветер внезапно стих, и огонь загас. В низкую дымовую завесу бойко ударили городские пушки. Вечером седой длинноносый немец пришел из стана к Сер- пеечной башне и молча стал у ворот... Его отвели в Приказную нзбу к Ивану. — Здравствуй, Болотников,— радостно сказал немец, будто крылом взмахивая маленькой красной рукой. Иван смотрел на него, хмуря лоб, не видя лица в избяных потемках. — Царь Василий посылал кашевара тебя отравлять. Царь Василий и меня посылал с тем же делом. Но Фридрих Фидлер есть честный человек. Он не забыл твоей благородной услу- ги — как ты ему в Праге спасал жизнь. — Правду молвит! — закричали «воры».— Сёдни кашевар приходил от воевод. — Ну-ка, сыщем его, ребята! — Поглядим на царское зелье!.. И они с бранью и криком выбежали из избы. — Спасибо тебе, друг! — сказал Иван.— Не думал я тебя тут встретить. — Я давно уезжал из Праги... В Москве все узнавал про тебя, про твои дела... Ну как, Иван, долго еще будешь воевать с царем Василием? — Я — пахарь, пашущий землю,— тихо сказал Болотни- ков,— пашу и буду пахать ее, доколе не родит она плод... Утром «воры» повесили кашевара перед городскими воротами (у него нашли яд). В стане узнали и об измене Фидлера. — Эй, немец! — кричали оттуда.— Такова честность ваша? А калужане сходились к воротам, смотрели на кашевара и говорили: -— Лихо ремесло на столб занесло!.. С теплыми днями не стало в городе хлеба. — Ай месяц май, тепел, да голоден! — говорили «воры».— В Тулу уйти бы, там-то и запаса вдоволь и помочь не малая — Шаховской да царевич Петр. Вскоре узнали: князь Телятевский разбил воевод на реке Пчельне, идет к Калуге. Болотников позвал Заруцкого, молодого «воровского» ата- мана, и спустился с ним в подземный ход. Потом «воры» стали сносить туда пузатые черные бочки и всякий боевой «запас». А торговые люди зашептали: «Уйти мыслят!» И вот подул ветер на город. На поле зажгли хворост, 119
двинули туры и покатили груды горящих дров к город- ской стене. Калужане закричали. Сплошной дровяной вал трещал, протянув над рекой мутные космы дыма. Огонь с ревом сокрушал валежник, объедал бревна; на стены летели головни и уголья... Болотников вышел из подземного хода. С обрыва было вид- но — за низкой дымовой завесой наступали воеводы. Он подо- ждал, пока огонь стал совсем близок, и кинулся к устью глухого, уходившего под землю лаза. — Запаляйте! — сказал он. «...И тако подняся земля и с дровы и с туры и со щиты и со всякими хитростьми приступными...» «Воры» выскочили из Калуги и погнали воевод. 4 Двадцать первого мая Шуйский вышел «на свое государево и великое земское дело». Взяв и разорив Алексин, он при- шел под Тулу, где затворились Болотников, Шаховской и «Петр»1. Стотысячная рать стала по обеим сторонам Крапивенской дороги. В большом полку — Скопин-Шуйский, в сторожевом — Морозов. Близ реки Упы — «наряд»: пушки с потешными про- звищами — «Соловей», «Сокол», «Обезьяна». При Каширской дороге, за ольшаником и гущей ломкой крушины,— казанские мурзы, черемисы и чуваши. В низине лежала Тула, приземистая, за стеной, со своими четырьми воротными башнями. Пушистый болотный седач и темно-зеленый сабельник покрывали поле. Выблескивая из тра- вы, проходила под стеною и дальше текла городом У па... Люди всходили на стены, втаскивали наверх пушки, мазали деревянным маслом горелые стволы пищалей. За рекою был стан. Иногда ратные подбегали близко, кричали: «Эй, Тула, зипуны вздула!» — «Ждала сова галку, да выждала палку! — отвечали «воры».— Так и с вами будет: всем вам царь по шишу даст!..» 1 «П е т р» — предводитель терских казаков Илейка Муромец, назвавшийся царевичем Петром. 120
Близ Кузнечной слободы в грязной воеводской избе лежал Болотников, со вздутым горевшим плечом, медленно приходя в себя после того дня, как встретившие под Тулой воеводы загнали его в город... ...Тогда у Калуги «воры» взялн большой запас. В семи верстах от Оки Болотников встретил Телятевского. Старый, с белыми насупленными бровями князь сказал: — Таково-то! Был у меня в холопах, а нынче стал надо мной воеводой! — Какая обида была,— ответил Иван,— о том не помню. А молви-ка, где нынче сын твой Петра? Да сказывай, пошто против царя стоишь? — Петра — в Туле,— сказал Телятевский, кладя руку на грудь. (Блеснули голубым связанные из колец доспехи.) А против царя мы встали за его кривду и ложь. Издавна у нас вражда с Шуйским... ...В Туле Иван увидел Грустинку. Он не обрадовался ей и сам себе удивился, что так зачерствел за эти годы. Она стояла на забитом телегами дворе, все такая же, со слепым взглядом, с иссиня-черной, перекинутой через плечо на грудь косою. Мо- лодой Телятевский вышел из избы, опасливо метнул по двору глазами. И тут Болотников закипел и медленно, тяжело дви- нулся к Петру. — Полно! — глухо сказал он.— Не срок ли тебе дать ей волю? — Ступай, ступай! — низким, густым голосом сказала Гру- стинка, не узнавая Ивана. Петр усмехнулся н двинул насупленными, как у отца, бровями. — А на што ей воля? Ныне меж нас любовь да совет. — Любовь да совет?!—закричал Иван и схватил Петра нывшей от раны левой рукою.— А от кого она вне ума стала? Да мыслишь, не знаю, кто ее, сироту, на цепи держал?! Грустинка кинулась к ним, оттолкнула Болотникова и за- слонила Телятевского. — Ступай, ступай! — низким, густым голосом сказала она.— Не тронь Ивашки мово, не обижай, княжич! — Княжич?!—прохрипел Болотников и воззрился на них, кинув руку на саблю. — Таково она всех кличет,— с усмешкой сказал Телятев- ский,— не тебя единого. — Ну, худые ваши любовь да совет! — крикнул Иван и до- бавил сквозь зубы: — Посек бы тебя, князь, кабы не она!.. 121
Болотников привстал и потянулся к ковшу на столе — пить. В избу вошли Юшка Беззубцев и крепкая, с веселым румяным лицом баба. — Не легчает? — спросил Юшка.— Я вот лекарку те при- вел. Догляди-ка воеводу, женка! — Пулька тут либо стрелой ударило? — спросила баба, до- трагиваясь до замотанного холстом плеча. — Саблей,— сказал Болотников.— Саднит да жжет, будто пить просит. Женка осмотрела руку. — Ништо,— проговорила она.— Даве зрела недужного, так у него рана в боку грызет, а кругом красно и синь, и та рана зовется волк. Вот то худо. Она вынула из посконной торбы охапку сухих трав, взяла узкий зубчатый лист и, намочив в воде, приложила к ране. Длинный пахучий стебель упал Ивану на грудь. — Што за травинка? — спросил он. — Нешто не знаешь? Да царь-зелье. А пригодна ко многим вещам: если што с ума нейдет, или глух, или хочешь на худой лошади ехать — поезжай, не устанет. — Как звать тя, женка? — Маиькою. С Москвы я при царе Борисе ушла... Ворожил дворянский сын Михайло Молчанов, и как стал ои про ту свою ворожбу рассказывать, што-де видел косматых, как сеют муку и землю (а в те поры на Москве голод был),— и его за те речи секли кнутом, а я едва от стрельцов укрылась. А нынче слышала, будто Молчанов в Литве живет да прозвался царем... В избу вошел Шаховской; за ним — «царевич Петр», моло- дой, с рябым плоским лицом и злыми глазами. — Здорово, воевода побитой!—хрипя от опоя, сказал он.— А ну, погляжу, каков ты есть! — Каков был, таков и есть,— всматриваясь в него, медленно проговорил Иван.— А ты вот звался Илейкой, а нынче Петром стал. Или не так? — Признал, черт!.. На Волге в стругу вместе были!.. Теперь гуляю... Девять воевод казнил... А иду я за холопов и меньших людей против больших и лучших... — Ты-то? — Болотников окинул взглядом его дорогой, за- литый вином кафтан и сказал: — Ну, гуляй, гуляй!.. В избу набивались «воры»,— туляки, алексинцы, калужане, иноземцы — из тех, что перешли к Болотникову от воевод. Шаховской заговорил, сутулясь и тряся темной бородой с белым островатым клином: 122
— Людей в Туле с двадцать тысяч будет, а запасу хватит на месяц, не боле. Из Литвы помочь все не идет. Надобно посылать к государю гонца, Иван Исаич. — Вестимо, гонца! — закричали «воры».— А сказывать ему так: «Пущай приходит каков ии есть Димитрий!.. От рубежа до Москвы — все наше!.. Приходил бы и брал, только б избавил нас от Шуйского!..» — Ав Москве будет добра много! — крикнул «Петр» и повалился на лавку. — Ну так,— сказал Болотников,— посылай, князь, гонца!.. 5 — Эй, воры! Винитесь царю-у-у! — Царь птицам орел, да боится сокола, а ваш царь — те- терев, где ему против нашего сокола лёт держать?! Болотников стоит на стене. Летят озорные бранные присловья. Мелькают за рекой шапки иноземных войск. Иногда просвистят оттуда хвостатые стрелы и вопьются в зем- лю, дрожа, как живые. — Поберегись, Иван Исаич!—окликнут Болотникова.— За кожею панциря нет!.. — Эй, воры! Винитесь! Государь вас пожалует! — Царь Борис мудренее его был, а и того скоро не стало!.. Пушки бьют по стене: ядро подле ядра. Скачут по полю чуваши: в зубах — стрела, узда навита на пальцы. Кони у них с подрезанными ноздрями, с крепкими копытами. — Глядите,— говорит Иван,— караулы б у вас днем и ночью были частые.— И, задумчивый, хмурый, сходит со стены. Ночами светлят небо костровые зори царского стана. При- бегают из-за реки люди: «У на с-де в полках гульба; ратные женок держат и воевод побить грозятся...» А в городе голод. Торговые люди ходят -по домам, смущают посадских: «Сдавал бы воевода Тулу. Пропадут ваши головы за боярами голыми. А хлеба не станет — приходите к нам мы дадим...» Еще одного гонца послали к «Димитрию» в Польшу — За- руцкого. Он достиг Стародуба, но дальше не поехал и остался там. Какой-то человек появился в городе. Товарищи его стали распускать о нем всякую небыль. Стародубцы взяли их и от- хлестали розгами. Тогда один из них закричал: «Ах вы, дурачье! Кого бьете? Поглядите-ка на своего царя, как вы отделали его!.. Прибежал Заруцкий и поклялся, что узнаёт Димитрия. Стало 123
одним «государем» больше. Это про него говорили потом: «Все воры, которые назывались именем царским, были известны мно- гим людям, а сего вора отнюдь никто не знал, неведомо откуда взялся». Это был будущий Тушинский «вор». А в Тулу пробирались люди, говорили: «По всей земле стала смута. Соберутся крестьяне и выберут себе царя: то — мужи- ка-лапотника, то — сына боярского, а есть царевичи: Мартынка, Ерошка, царевич Непогода, царевич Долгие Руки и царевич Шиш...» Из Самбора от Молчанова получилась грамота. Ее стали читать на площади. «Воры» затаили дух. «Будь ты, Шаховской, Димитрием,— писал Молча- нов.— Я-то думаю сделаться добрым помещиком и жить в Поль- ше. Пущай выдает себя за Димитрия тот, кому будет охота, а я более не царевич и быть таким не хочу». — Шаховской, пес! Обманул! Каков то Димитрий?! — за- кричали «воры».— Одна слава, што печать на Москве скрал! Они схватили старого князя. Он вырвался и сулил им денег. — Борода козлу не замена! — сказали они и бросили его в тюрьму... Листобойные ветры намели рыжие скользкие вороха. Сразу наступила осень. Из ближней деревни в Тулу прибежал холоп. — Чуваши гнали!..— кричал он.— Беда, браты!.. Был я сёд- ни в лесу — крушину ломал. Притомившись, лег, дремлю, слы- шу — голоса гудут. Гляжу — двое старцев спорят, ну вот бить- ся станут, а молвят такое: «Я-де Тулу потоплю».— «Ан не по- топишь!» — «Нет, потоплю!» Страх меня взял, тут я и бежать!.. — Привиделось тебе,— сказали «воры». — Старцы!.. — Надумал, дурень!.. А в полдень в стан к Шуйскому и впрямь пришел ветхий старик. —- Дай мне, государь, людей,— шамкая, сказал он.— Пло- тину сделаю, потоплю Тулу. -— Ты кто же будешь? — щурясь, спросил царь. Муромский человек Федор Кровков... Древодел я. Дай мне, государь, людей посошно1. Тулу потоплю... Согнали крестьян, велели им носить в мешках к реке землю и делали запруду. Упа разлилась и вышла в городе из берегов... 1 Пахотная земля и села делились в России XVII века на участки, назы- ваемые «сохами»; с «сох» брали и людей иа ратную службу. 124
Утром у мельницы, где река гудела и рассыпалась водяной пылью, собрались люди. — Вода путь найдет! — говорили купцы.— Ишь лабазы с хлебом все залила! Шел дождь. С неба свисала серая нитевая морось. По улицам сновали плоты и челноки. Болотников стоял у плотины. Рядом с ним — Фидлер и Юшка Беззубцев. Юшка говорил: — ...А мыслю я, вспомянут ли внуки наши, как мы в Туле в осаде, голодом, сидели?.. — Вспомянут! — тихо ответил Болотников.— Вспомянут, Юшка!.. Тут все увидели: у мельничного колеса встал на колоду никому не ведомый пришлый старик. — Люди тульские! — сказал он.— Я Упу заговорю. Пого- дите малость, покуда в воду влезу! Он разделся и, худой, костлявый, нырнул. Потом вышел из реки весь синий и, стуча зубами, промолвил: — Было мне много дела! За Шуйского двенадцать тысяч бесов. Шесть тысяч я отогнал, а шесть — за него стоят!.. «Воры» побили его. Народ, подстрекаемый «лучшими» людь- ми, сбегался к плотине, кричал: — Иван Исаич! Винись царю! — Воевод не одолеть! — С голоду помираем! — Вижу, што так! — глухо сказал Болотников.— Ну, сту- пайте к воеводам: коли обещается царь вас отпустить, не чиня никакого зла,— сдадим Тулу... Разведрилось. Солнце низко стояло над мокрым полем. От Шуйского пришел ответ: «Целую на том крест, что мне-де ворам всем дать выход, кто куда захочет, а воеводам их, вору Ивашке и иным, ничего не будет...» И тульские «лучшие» люди выдали его... Сырое дикое поле уходило вдаль. Солнце висело в пару. Казалось, над самым солнцем пластался неподвижный коршун. Болотникова отвезли за реку, в царский стан. Стрельцы расступились перед ним. Никто не сказал ни слова. И тут подбежали сотники, головы, воеводы: — Спасибо тебе, вор! — Спасибо, изменник! — За што? — водя мутными глазами, спросил Болотников. — За брата моего! — За зятя! 125
— За сына! — Не меня вините. Убиты они за свои грехи. Удары и брань посыпались на Ивана. Его отволокли к цар- ской веже. Иноземцы стояли у шатра. Среди них были швед Ерлезунда и лекарь Давид Васмер. Шуйский, глядя на Болот- никова и зябко потирая руки, сказал: — Так вот каков ты, вор, што хотел лишить меня царства! — Не я того хотел — весь народ! — Воры все! — крикнул Шуйский.— То ведаю. Я их с ко- реньями велю повывертеть!.. Стало тоскливо. Рванулся, жадно в последний раз обвел гла- зами Тулу. Коршун в небе сложил крылья, упал... КАРГУН-ПУОЛИ — КАМЕНЬ-СТОРОНА И Москва-река мертвых ие пронесла. Никоновская летопись 1 Илейку-Петра повесили над Даниловым монастырем, за Сер- пуховскими воротами. Не всех «воров» отпустил Шуйский. Мно- го нх было приведено с Поля и «посажено в воду» под крем- левской стеною. Народ говорил, смотря на заградившие течение трупы: «И при царе Иване было такое, што Москва-река мер- твых не пронесла». На Земском приказе у Никольских ворот — на плоской его кровле — лежали тяжелые, похожие на свиней пушки. Поми- нутно распахивались ворота, десятники и приставы выводили «на правеж» кабацких пьяниц, втаскивали взятых за «смутные речи». — Где пил вино? — накидывался пристав на хмельного про- хожего. — В кабаке государевом. — А не в ином ли месте? Гляди, кроме царева кабака, нигде пить не мысли, государевой казне убытку не чини! Люди шли от реки. Их круто сек дождь. Они говорили с опаской, вглядывались в лица встречных: — Людей сколь погинуло! — Да всех не перетопить! 126
— Не нынче-завтра в иных местах заворуют. — А Болотникова в Каргополь1 угнали. — Еще жив ли останется, про то бы узнать! В брусяных хоромах ранняя серость заволокла зеленые печ- ные изразцы. Боярин Колычев держал перед царем чарку; по ней шли чеканные витые травки. — Пирог-то слоеватый солон был! — говорил Шуйский.— Дай-ка еще! Он стоя отпивал квас, и боярин брал чарку из его рук. Лица у них были серые, и по всей палате сеялся зыбкий и серый туск. Один только попугай упорно ие мерк в островерхой клетке. — Ну, боярин,— сказал царь,— призамолкнут ныне людиш- ки—воров побили! — Побили, да не всех, государь. — А которые остались, и тех побьем... Казне моей в великий убыток воры стали. Нынче, боярин, гляди за винной продажей: против прошлых годов в доходе недобору не было б. Да кре- стьяне штоб в карты и зернь не играли, оброк платили бы исправно. — А как они зернью, государь, играют,— сказал Колы- чев,— тогда вина твоего, государева, больше идет в расход... Думный дьяк со свитком в руках вошел в палату: — Отписка, государь, от воевод из Томска-города, а неладно пишут. — Чего еще в Томске неладно? — Казак Якушко Осокин сказывал про тебя, государя,— чего и в ум нельзя взять,— што тебе не многолетствовать, а быть на царстве недолго. — Иван Крюк Федорыч,— сказал Шуйский,— дай-ка еще квасу!.. Он, разгневанный, красный, часто моргая, заходил по палате. — Про того Якушку Осокина велите сыскать!.. В дверях появился боярин: — Шведский посольский человек Петра Ерлезунда да лекарь Давид Васмер челом бьют! — Зови! Вошли швед и немец. Первым приблизился к царю Ер- лезунда: — Король Карлус поручил мне известить ваше величество, что король польский готовится вести с вами войну. 'Кар г 6 п о л ь (по-карельски «Каргуи-пуоли») — Страна валунов, Ка- мень-сторона. 127
— Спасибо королю за вести, да то я и сам ведаю... Ты, лекарь, молви, с каким делом пришел. — Государь! Братья мои и друзья сосланы на север. За верную мою службу молю, государь, их воротить! — С ворами заедино были! — ответил Шуйский.— Пущай там живут, куда повезены. — Государь,— сказал Колычев,— а Ивашку Болотникова, мыслю, зря угнали. Человек он смутный, убежит. Его бы тут, в Москве, на цепи держать. — Верно, человек он смутный! Вор!.. — Вор!..— скрипнул в тишине нечеловеческий голос. Все, вздрогнув, разом посмотрели в угол. В клетке, вися вниз головой, качался попугай. — Вона — судья мудрый! — крикнул царь и часто, с кашлем и слезами, засмеялся.— А и впрямь, чего от вора ждать? На- пиши, боярин, в Каргополь: Ивашке глаза вынуть да немного погодя посадить его в воду! — Царь целовал крест,— тихо проговорил немец и двинулся к Колычеву,— царь целовал крест, дал слово — я сам слыхал! — Казни-и-им! — протянул боярин и махнул рукою. — Blut ist nicht wasser!1 — Чего молвил? Квасу? — смеясь, переспросил Колычев. Тогда оба они — Васмер и Ерлезунда,— как по уговору, поклонились и вышли. Придя на Посольский двор, швед что-то записал в своем дневнике. 2 «Город—деревянный рубленый, а башен по стенам семь... А тот город строение давних времен; башни строены шатровые, и те башни и городская стена и во многих местах кровли и лестницы, что из города на городскую стену ведут, обвалились...» Ветер дует с Онегн, гонит на город чахлое мелколесье; дымит снегом близкий, срезанный рекою небосклон. Тут и там торчит из земли окатистый черный валун — скачет в тоскливом раз- долье былинный конь-камень. Полозья свистят по льду: Кар- гополь! идут Онегою к морю «по соль». Город уныл. Да и нет его вовсе. Так, едва приметный езжалый путь кружит в поле от избы к избе за ветхой стеною. 1 Кровь — не вода! (Нем.) 128
Глушь. Медвежий закут. Избы рублены из толстого, в обхват, кондового леса, с высокими резными трубами и деревянным коньком. На берегу, где сложена вываренная соль, солевозы ругают городского сотника Меркула: — Откупщик! Правды в тебе нет нисколь! С соляной рогожи берешь по три и по пять денег за то лишь, что из саней на берег переносить! Меркул, кряжистый, с раскосым лицом и мерзлыми — под- ковой — усами, смеется: — Шолчи-молчи! Стану править на вас извозное — за брань накину по деньге!.. Ссыльные проходят берегом. Среди них — немцы, взятые вместе с болотниковцами в Туле. Стали у часовни с крестом, увешанным пестрою ветошью, смотрят на реку. — А побьют они его,— говорит один,— поделом то будет! — Злой человек! — отзывается седой длинноносый немец.— /Палко, что народ здесь очень смирный. — Эк ты, брат, все дрожишь! Занедужил, што ли? — Ничего. Это старость... И немец машет маленькой, озябшей рукой. На Онеге и озере Лаче рубят лед. Выколотые многопудовые «кабаны» громоздятся у полыней. В сумерках от зелени льдин отражаются ломкие лучи каргопольских звезд. Дорогою в Пудож бредут на стоялый двор озерные ледорубы. В жарко натопленной избе сидят каргополы и поморы. — Господи Исусе Христе! — доносится со двора. — Аминь! — отвечает хозяин и впускает гостя. Русая девка в вышитом сарафане собирает на стол. Расставляет пузатые чаши, несет мисы грибов — подъелышей и обабков. Со двора постучали. Отряхая снег, в рваных сапогах и тулупе вошел слепец. Молодой, со светлыми прямыми волосами, с дырьями прожжен- ных глаз и опалинами меж бровей. — На Пудож мне,— тыча клюкою в пол, сказал он,— за- стыл. Ноги в коленях свело, маленько персты ознобились... — Садись, убогий человек! Обогреешься,— может, и старину скажешь? Лоб его заиграл, краснея и рубцуясь. — Скажу, люди! Доселе не сказывал, а скажу!.. Его накормили. 129
— А ты-то не ссыльный будешь? Не с города ли? — спро- сили каргополы. Он не ответил. Только жженые рубцы сильней зачернелись на лице. Хозяин, седой румяный мужик, вздохнул и сложил на жи- воте руки. За столом перестали есть. Слепец заговорил, прямой и страшный, уходя головою в тень божницы: А взойдут человечи да на шелом, на гору, А згленут человечи да ино вверх по земли: Чем-то мати земля изукрашена? Изукрашена мати земля тюрьмами. Теми ль хоромами, что о двух столбах с перекладиной... Стало тихо. — Беглый! Вестимо! — тихо сказал хозяин. Слепец обернулся на голос, промолчал и снова заговорил: А взойдут человечи да на шелом, на гору, А згленут человечи да ино вниз по земли: Чем-то мати земля принаполнена? Принаполнена мати земля приказными, Ажою-неправдою мати земля стоит... Протекала река да огненная, От востоку-то протекала да вплоть до западу. Ширина, глубина да иеиамерянная. Через огиенну реку да перевоз ведь есть. А ишол человечишко, да он зарывчив был. Он и стал у перевозчиков выспрашивать: — А вы молвите, пошто река — огненна — течет? —• Отвечали перевозчики: то — издревле. Лютовал-гневовал тут собака-царь. Рыл-метал людей в воду на двенадцать верст. В та поры и стала река огнем-от течь,— Искони-де со дна пышут утоплые...— Отъезжал человечишко за сини моря. А была ему поветерь попутная. Он и в турках был и в латы нах живал И повсюду правду искал, выспытывал. Наезжал человечишко вббрат на Русь. А была ему поветерь попутная. Он и стал тут дворян поворачивать. Бояр и приказных поколачивать: —-Ты вставай, вставай, безымянной люд! Выдыбай скорея со речнова дна! Ты взойди-ко на гору, на круг шелом, А зглени, какова матн земля стоит! — Да тут скоро ему и конец приходил. Обступила сила кругом-вокруг несметная, Загасили ему очи — жогом пожгли. Ои и сам про себя старину складывал... 130
— Беглый и есть! — сказали в углу.— А хороша старина. Век бы слушал. — Ну, пойду,— проговорил слепец. Кто-то сильно затряс ворота. Хозяин, без шапки, выбежал во двор... — Шолчи-молчи! — послышался в сенях чей-то шепот... Вошел хозяин. — Ну, ступай,— сказал он слепому.— Проведут тебя. Че- ловек один с тобой на Пудож идти хочет. Слепец вышел из избы. Снег захрупал под его ногами. На дворе стоял сотник Меркул. — Человек вперед пойдет. Ступай за ним! — И звонкое бревно заложило изнутри ворота. Слепец пошел по дороге, чутко следя за хрусткими шага- ми,— провожатый быстро уходил вперед. Вдали ледяным белым щитом лежала Онега. Меркул повел к реке, к ледокольням. Слепец завозил клюкой по снегу — потерял дорогу, остановился, потом быстро двинулся по льду. Начались полыньи. Меркул вел прямо к воде. Перешагнул. Слепец раздул ноз- дри — почуял воду — обошел полынью. Певучие, звонкие ос- колки крошились под ногами. Меркул споткнулся и, громко выбранившись, впервые подал голос. Слепец остановился. (Вода была рядом.) Сказал: — Жаловал до уса — жалуй и до бороды!..— И бросил суму; из нее выкатилась на лед баклажка. — Признал?! — закричал Меркул, вернулся и подошел вплотную.— От меня бегать не мысли! — Он легонько толкнул слепца, и тусклые блики, похожие на сабельные клинки, вспых- нули в густой, черной воде. Меркул, натужась, поднял острую, выколотую поутру льдину и бросил в прорубь. Потом он подобрал баклажку, сказал: «Утопший пить не просит!» — и, довольный, неторопливо за- шагал по льду... На самом дне неаполитанского Castello Nuovo стояли двое. Темный колокол рясы, казалось, врос в ледяные плиты пола. Узник качал курчавой головой на тучной шее и улыбался. Руку его тряс молодой монах. — Наконец-то мне удалось свидеться с тобою! — Да, Паскуале! Узник широко раскрыл зеленые глаза, но солнце ушло из 131
каменного мешка, и темная празелень глаз сменилась угольной чернотою. — Какие вести принес ты? Что нового в мире? В этой дыре я не слышу ни о чем. — У нас все по-старому. В Калабрии же крепко сидят испанцы, а о других землях я и сам не много знаю... Вчера вот по дороге в кармелитский монастырь встретил одного венеци- анца. Он резчик. Жил во время смуты в Московии, сидел там, как в плену. Рассказывал, что какой-то человек поднял простой народ: едва не взял Москвы, но потом его одолели и замучили в ссылке. — Смотри! — сказал узник и взял со стола лист бумаги.— Вот что я написал: «Нынешний век убивает своих благодетелей, но они воскреснут!..» Швед Ерлезунда отметил в своих записках: «Царь сдержал клятву, как собака держит пост». /929


1 огда Святославу было четыре года, мать, вдовая княгиня Ольга, взяла его с собой в поход. Дружина — воины и слуги Оль- ги — шли густым, сумрачным лесом. Одноглазый старик Свенельд оберегал маленького князя. Он ехал с ним ря- дом, у самого его стремени, и зорко смотрел, чтобы мальчик не свалился с седла. На поляне встретились они с древ- лянским войском. Святослав метнул копье, которое держал наготове. Брошенное слабой детской ру- кою, оно пролетело между конскими ушами и упало тут же, у йог коня. — Князь уже начал! — сказал Свенельд.— Двинем, дружи- на, за князем!.. И воины, кинувшись на врага, одолели его... 135
Киевские князья покоряли соседние племена и обращали их в своих подданных — в людей, живущих «под данью». На кня- жеском языке это называлось: «примучить». Так, первые князья Олег и Игорь «примучивали» древлян. Дружина ходила с князем в походы и возвращалась из походов с добычей. Были тут и меха — соболи, бобры, белки, куницы,— кожа и лен, мед и рыба. Князь и дружинники дер- жали у себя древлян как рабов. Но не только соседние племена «примучивал» князь и об- лагал их данью: и свое, кровное, племя прибирал он к рукам. Как только узнавал он, что люди где-либо осели на землю и завели хозяйство, приходил он туда или посылал дружинников и заставлял земледельцев платить дань. Осенью, в ноябре, он выступал из Киева и объезжал свои земли. Это называлось «ходить в полюдье». Обирая село за селом, двор за двором — «ходя по людям», добывали княжеские воины меха, пшеницу, воск, мед и лен. А добычу свою дружинники продавали: они сбывали ее сво- им, русским, купцам («купчинам»), либо отправлялись с товаром в чужие края. Нагружали ладьи и спускались на них по Днепру, к морю, чтобы идти в богатый Царьград, к грекам. То был трудный путь. Его преграждали на Днепре пороги. Один из них назывался «Не спи!». У порога Неясыти русские вытаскивали ладьи на сушу и тащили их волоком; так проходили они по шесть тысяч шагов по берегу. В Царьграде они продавали товар, покупали сафьян, краски, шелковые ткани и сукна и шли восвояси, взяв у греков припасы, якоря, канаты и паруса. Знали русские и другой путь — через земли волжских болгар и хазар — к Каспийскому морю; знали и караванный путь в восточные страны и на верблюдах привозили свои товары в Багдад... Дубовый лес покрывал гору, на которой стоял древний Киев. Осенью желуди устилали землю; ими кормились дикие кабаны. Город был небольшой, деревянный, окруженный земляным валом; за ним зеленели дубовые рощи. В город вели ворота с башнями и мостами, перекинутыми через овраги и рвы. С крутого обрыва открывался простор: зелень лугов, речная ширь и песчаные днепровские косы. На горе, на самом высоком месте, стоял княжеский двор. По двору похаживали дружинники — ключники-домоправи- 136
тели л воеводы, самые богатые после князя люди; многие из них владели землей. Киевский князь жил в одном тереме со своей дружиной. Это было ядро его воинства, его сберегатели и советники. Войско же набирал он из сел. В верхнем ярусе терема находилась гридница — огромный покой, где князья пировали и принимали гостей. Оконца в гриднице были разделены пополам резными деревянными стол- биками н огорожены железной решеткой. Зимой оконца задви- гались дощатыми ставнями — их прорезали для света и затя- гивали бычьим пузырем. Вдоль стен стояли лавкн-лари — в них хранилась одежда князя; на лавках лежали драгоценные камни и шкуры медведей, лисиц, барсов. По стенам висели полки с посудой, рогами для питья и княжескими доспехами. Гридницу украшали пестрые печи, сложенные из цветных изразцов. Внизу, в подклети, помещалась дружина. Там также стояли лавки-лари, покрытые мягкими звериными шкурами. Началь- ники — сотники и десятники — спали на этих лавках, остальные же — прямо на земляном полу. В длинные осенние вечера певцы забавляли воинов песней, гусляры — игрою на гуслях, бывалые люди — рассказами о по- ходах и сечах в дальних краях. Входили сменявшиеся на валу сторожа, поправляли лучины, горевшие в железных треножниках, подбрасывали в очаг поленья и грели у огня руки. Потом тоже садились в круг и слушали воинские рассказы и песни. Часто слушал их вместе со всеми и маленький Святослав. Случалось, что и старый Свенельд вспоминал минувшие годы и заводил речь про заморскую Византию, про ее многолюдный город Царьград. Князю было тринадцать лет, когда Ольга со своею ближней дружиной отправилась в ладьях за море. Киевляне не знали, куда и зачем ушла княгиня, и долгое время не имели о ней вестей. Но вот возвратились ладьи, и воины узнали обо всем от Свенельда; узнал Святослав тайну: мать побывала «в гостях» у греческого царя. — Ходили мы туда,— рассказывал Свенельд,— по Днепру и по морю с малой дружиной; были с нами и купцы наши. Царьград — город великий, богато украшенный; царствует в нем царь Константин. Долго стояли мы на подворье, пока позвали нас во дворец, в палаты. Там увидели мы трон, а перед ним — золотых львов и золотые деревья с золотыми птицами. Когда 137
мы вошли, львы встали на задние лапы и зарычали, птицы начали петь. Все послы иноземные поклонились царю до земли трижды, а в это время трон — так искусно ои был устроен — поднялся под самый свод палаты в знак того, что греческий царь выше и сильнее всех. — И мать поклонилась? — спросил Святослав, нахму- рившись. — Нет. Она уехала из Царьграда... А сейчас пришли к ней в Киев послы от царя Константина: он просит дать ему в помощь русское войско. — И она пошлет дружину? — Она сказала: «Пусть у меня в Киеве постоит, как я у него в Царьграде стояла, тогда помогу». Крепко запомнился мальчику этот рассказ об императоре Византии, который так величался перед другими народами, слов- но достойней его не было иикого на земле. От Свенельда же узнал Святослав, что император стремится покорить всех своих ближних и дальних соседей и что Царьград запирает ворота Русского моря1, чтобы киевляне не выходили в другие моря. И еще узнал Святослав, как отец его Игорь ходил на великий город войною и как закончился неудачей этот поход. Тысячу ладей привел с собой Игорь, а дружины с ним было десять тысяч. Император испугался и послал против русских огненосные суда. То были большие корабли; медные трубы торчали над их бортами. Этими трубами греки метали потоки горючей смеси — ее называли «греческим огнем». Вода от такого огня не спасала. Когда ладьи Игоря запылали, бывшие в ладьях стали бросаться в воду, но огонь настигал их, и те, кто искал спасения в море, горели на поверхности морской... Свенельд учил Святослава владеть мечом, луком и стрелами. Ольга наставляла его, как жить. От нее он услышал, кто Русской земле друг и кто недруг; какие племена обитают на восток и запад от Киева и какие на север и юг. Святослав возмужал. У него были широкие плечи, голубые глаза и светлые густые усы подковой. Голова — бритая; только с темени спускалась на лоб русая прядь. 1 Русское море — так в древности (в X — XI веках) называлось Черное море. 138
Леса по Днепру были отданы ему для охоты. Ольга велела поставить там капкан и сети, и Святослав часто ездил в эти заповедные места. Свенельд обычно сопровождал князя, оберегал его от опас- ности. А зоркость у старого была ястребиная: он видел един- ственным глазом лучше, чем иные видят двумя. Косой рубец пересекал его лоб; клоками торчали седые бро- ви; на хмуром лице выдавались скулы, большие и твердые, как кремень. Был он угрюм, жесток в битве и так же свиреп при сборе дани. Ои имел свою небольшую дружину, и воины его нажи- вались более всех других. Однажды он ехал с князем по лесу. Дружинники, погнавшись за вепрем, давно исчезли из виду, и Святослав со Свенельдом пытались их отыскать. Сизый, смешанный с едкой горечью дым стлался по чаще, как во время пожара. Это смерды (так назывались тогда на Руси земледельцы), расчистив места топором, выжигали под паш- ню лес. Всадники выбрались на большую поляну. Добрая половина ее дымилась, только что очищенная от деревьев огнем. Крытые корой избы стояли на ней, прижавшись к опушке. Было видно, что часть земли уже засевалась и что смерды не в первый раз хлопочут над нею. Человек пятнадцать их тру- дилось на пашне. Дряхлый дед, понукая гнедую кобылу, раз- рыхлял землю деревянной сохой. Князь и Свенельд подъехали к смерду. — Не видал ты княжеских людей? — спросил Святослав. Смерд повернул к нему белесую голову и вытер морщи- нистый лоб ладонью. Лицо его было красно, глубокие мор- щины забиты пылью, а глаза слезились и глядели на свет с трудом. — Княжьи люди не приезжали? — спросил Святослав снова. — Не ведаю,— ответил старик, насупясь.— Нам до князя и его людей дела иет. — Вижу, что так! — грозно сказал Свенельд.— То-то вы в такие дебри забрались! Норовите от князя подальше? Смерд кивнул головою: — А ты думал как? Известное дело: не имей ржи близ княжьей межи. — Разве князь ваш лют? — спросил Святослав.— И разве мало вам поля для пашен? Для чего по лесам таитесь? 139
Старик посмотрел на него, прищурясь: — А ты о первом князе слыхал? — Какой такой князь? — Да тот, что первым в здешних местах укрепился. Имя мы его позабыли, а прозванье ему было Беличий Хвост. — Не знаю такого. — А не знаешь, так слушай... В старину люди как жили? Кто где расширится и завладеет местом, тут и живет. И у нас так было. Потом пришел к нам один новосел, начал жить да богатеть, и стали люди его бояться. Вот созвал он народ и го- ворит: «А что, люди, не возьмете ли меня к себе? Буду я над вами хозяин. Только платите мне за это половину беличьего хвоста». Обрадовались люди, что не много просит. «Ладно,— говорят ему,— хозяйствуй». И платили так малое время. Потом новосел опять всех созывает: «А что, люди, можете вы платить мне весь беличий хвост?» — «Что ж,— думают,— можно». А он вскоре опять спрашивает: «Можете платить мне и всю беличью шкурку?» И как согласились они на это, с той поры не стало от него житья... — Смерд лукавый! — перебил Свенельд.— Ты сказки свои малым детям сказывай! Отвечай-ка лучше: вот придет с поля кочевник, ударит тебя стрелою и жито твое возьмет и кобылу, кто тебя защитит, если не князь? — Или разорит пуще кочевников,— сказал старик, усмех- нувшись.— Вон Игорь-князь ходил за данью к древлянам и до- ходился. А уж коли овцы волка зарезали, стало быть по- делом. — Овцы?! Такие, как ты! —-крикнул Свенельд, ударил ста- рика по лицу плетью и уже схватился за меч, но Святослав его удержал. — Полно! — сказал он, взял Свенельдова коня за повод и властно потянул его за собой. Старик, опустив голову, стоял неподвижно, пока они не съехали с пашни и не углубились в лес. Столетние сосны обступили всадников, и вскоре снова укрыла их чаща. Оба молчали. Тени играли на их одежде и лицах. Ветви хлестали их по ногам. Потом Святослав проронил чуть слышно: — Правду сказал он — жаден отец был; по заслугам и смерть принял. — Смердам не верь! — отозвался Свенельд.— Будешь ща- дить их — чем жить станешь? Лучше пойдем на них с дружи- ною, выбьем всех из лесов да посадим на ровные места! 140
— Нет! — сказал Святослав.— Не для единой корысти меч носим! Растет наше княжество, и врагов у нас год от году все больше. Со смердами сейчас биться не стану. Первое дело — за землю русскую постоять! Самых сильных и храбрых людей набрал Святослав в свою дружину и, когда исполнилось ему двадцать два года, начал ходить с нею в степь. Печенеги кочевали в степи. Питались они просом, а жили в двухколесных повозках. Оружием им служили кривой лук, стре- лы, кинжал и трехгранный меч. Они угрожали Киеву и нападали на торговые караваны. У них было много скота, и они пере- двигались вместе со своими стадами. Их воины возили с собой на конях все, что имели: серебряные пояса, убогую утварь, сбрую и ножницы для стрижки овец. Святослав быстро нагнал страх на кочевников. «Иду на вас!» — извещал он их перед каждым своим походом. И они стали бояться самого имени этого князя, который не знал ни страха, ни устали и ходил легко, как барс. Он не брал с собой ни возов, ни котлов, чтобы не варить никакой пищи, но, нарезав тонкими ломтями мясо, сам пек его на углях. То же делала и дружина. В походах он спал под открытым небом, расстелив на траве войлок и подложив под голову седло. Усмирив печенегов, Святослав пошел на Оку, где жили вятичи, и спросил их: — Кому вы дань даете? Они отвечали: — Хазарам; платим дань от каждой сохи. Святослав сказал: — Вы — русское племя, платите дань Киеву! Потом он начал строить ладьи и, когда они были построены, велел дружинникам сесть за весла и повел их вниз по Оке. Он решил идти на хазар, владевших Волгой и не пускавших киевлян в восточные страны. И еще потому хотел он сразиться с хазарами, что брали они дань с русских, живших на Оке и на Дону. Хазарское царство было обширно. Жили хазары на Волге, и на Кавказе, и по берегам Каспийского моря: владения их простирались до реки Яика и даже до Уральских гор. В волжском устье стоял их главный город Итиль’, куда из 1 На месте древнего хазарского Итиля ныне находится Астрахань. 141
разных стран приходили торговые караваны. Хазары разводили овец, иные же из них ремесленничали. Воины их сражались саблями — оружием, заостренным лишь с одной стороны. Но хранилось на Руси предание, будто хазары, впервые увидев русский меч, сказали: «Наши сабли служат нам одной стороною, а у этих оружие с обеих сторон остро: будут брать они дань с нас и с других племен». И вот киевский князь пошел на хазар. Волга понесла ладьи Святослава. С пустынных берегов следили за ними люди. Они видели незнакомых воинов в острых шлемах и железных кольчугах: у всех у них были длинные крас- ные щиты. Ладьи задержались у города волжских болгар, издавна вла- девших устьем Камы. Болгары преградили русским дорогу, но те разбили их и продолжали свой путь. По широкой реке понеслись дружинники к морю. Просторы новых земель лежали за низкими берегами; в тихую воду гляделись зеленые крутояры; как полки, стояли на кручах леса. В конце лета воины подошли к хазарской столице. Вихрем налетели они на ее крепкие стены, разорили дворец правителя, сожгли городские рынки и оставили только прах да горячий пепел там, где стоял шумный Итиль... По Каспийскому морю, которое в те времена называлось Хазарским, направились русские к западным его берегам. Разгромив там хазар и разрушив два их города на реке Куме, Святослав бросил ладьи и пошел на Кубань. Тут встретили его кавказские племена — касоги и ясы1 —и заставили снова взяться за меч. С боем пробиваясь сквозь лесные завалы, вышел он на берег Азовского моря и там, в городе Тьмутаракани, встретил родных по крови людей. То были русские, с давних пор обитавшие на прикавказских равнинах; они жили в мирном соседстве с ясами и касогами, не подвластные князьям Киевской Руси. Но Святослав стал у Азовского моря, утвердил приморские земли под своею властью и сказал дружине: — Тьмутаракань и Киев отныне будут одно! Тогда Свенельд, бывший при нем безотлучно, спросил его: 1 Касоги и ясы — предки нынешних адыгейцев и осетин. 142
— Как думаешь — отдыхать ли после дел, тобой совершен- ных, или поразмыслим, что надобно еще довершить? — Не знаю. Жду слова старейшего,— сказал Святослав и посмотрел на Свенельда. Старый воин стоял перед ним, скрестив на груди руки. Были они тверды, как серый днепровский камень, и могли еще крепко держать меч. — Ты разрушил,— сказал он,— Хазарское царство, грозою прошел по Волге и сделал свободным для нас Волжский путь. Мы стоим в Тьмутаракани, ты теперь уже сосед Тавриды, а там находится Корсунь 1 — владение греческого царя... — Да,— подтвердил Святослав,— теперь мы соседи Царь- града. — Но Царьград,— продолжал Свенельд,— этого тебе не простит. Г реки и новый их царь Никифор коварны — сами ищут корысти в чужих землях, а нам повсюду путь заступают. Не по нраву им будет такой сосед, как ты. — Русский меча не боится. Говори прямо, к чему клонишь. — К тому, что войны с греками нам не миновать. — Каков князь — такова и дружина: я устали в ратном деле не знаю, не посрамят меня и воины мои. — Тогда вели строить ладьи — и пойдем вверх по реке Дону. Есть там крепость Белая Вежа; строили ее цареградцы, помогая против нас хазарам. Возьмем эту крепость, пока греки на своих судах не пришли туда с войском. — Будь по-твоему,— сказал Святослав.— Пусть дружина строит ладьи! Когда ладьи были готовы, Святослав поднялся вверх по Дону, разрушил крепость Белую Вежу и возвратился в Киев. А в Киеве уже ожидал его посол императора — Калокир... В своей гриднице, с ближними дружинниками и Свенельдом встретил цареградского посла Святослав. Он не надел для этого нарядной одежды и вышел к нему как простой воин, в кольчужной сетке поверх белой рубахи и в грубых кожаных сапогах. Знатный грек долго восхвалял подвиги русского князя. Он до того усердствовал, восхваляя его ум и доблесть, что Свя- тославу это наскучило, и он исподлобья взглянул на посла. Калокир выдержал взгляд, не прерывая вкрадчивой речи. 1 Корсунь — русское название Херсона, или Херсонеса Таврического, древнего города на юго-западном берегу Крыма. Развалины Херсонеса обнару- жены вблизи нынешнего Севастополя. 143
У него была черная борода колечками, крючковатый нос и жгучие блестящие глаза. Зеленая, шитая золотом епанча была накинута на его ба- гряный хитон, ниспадавший пышными складками. Откинув епан- чу левой рукой, он говорил: — Богатые дары прислал со мною базилевс1 Никифор. Он просит принять их как знак его дружбы, и да будет она между Русью и греками во веки веков! Святослав еще больше нахмурился и сурово спросил Ка- локира: — Не лукавит ли царь Никифор, говоря о дружбе? Не было ее между нами прежде — для чего говорит он о ней теперь? — У императора много забот,— ответил посланец.— Войска его сражаются против сарацин2 и латинян, готовятся воевать болгарские крепости на Дунае. Императору трудно; он ищет союзников и надеется на помощь князя Руси. — О какой помощи просит меня царь Никифор? — Он хочет, чтобы руссы помогли ему сокрушить Болгар- ское царство. — Болгарское царство?! Калокир склонил голову в знак того, что князь не ошибся, а Святослав гневно заговорил: — Болгары — наши друзья! Никогда не ходила на них Русь войною! Как смеешь ты предлагать нам такое бесчестное дело? Мы не наемники, подобные печенегам, и нас не соблазнят цар- ские дары! Калокир выдержал взгляд князя и тихо ответил: — Если ты дозволишь говорить с тобою тайно, я открою тебе великие дела. Святослав покачал головой: — Я не таюсь от своих дружинников, и нам нет нужды беседовать тайно. — Тогда слушай... Болгарские послы приходили к Ники- фору. Он велел их бить по щекам и выгнать вон. Будет война. Но базилевс хочет воевать чужими руками. Он хочет, чтобы руссы сражались с болгарами, чтобы вы изнурили себя взаимной враждою. И вот я, Калокир, советую тебе без лукавства: иди в Болгарию, но не как недруг, а заключи с нею союз! 1 Базилевс — у древних греков военачальник, позднее царь; базнлев- сами величали византийских императоров. 2 Сарацины — арабы. 144
Святослав усмехнулся. Светлые усы его раздвинулись, по- том снова сомкнулись подковой, и он спросил, положа руку на меч: — Разве ты не боишься, что я выдам тебя царю Никифору? Г рек пожал плечами: — А какая тебе от того корысть? — Ты посол,— продолжал Святослав,— но речь твоя на речь посла не похожа. Для чего даешь ты мне такие советы? Или ты думаешь меня обмануть? — Нет,— сказал Калокир,— я думаю обмануть императора. — А тебе-то какая от того корысть? — Я хочу награды, какой не может дать мне Ннкифор: хочу покоя и власти вдали от него. — Слова твои непонятны. — Император коварен! — сказал Калокир, блеснув глаза- ми.— Сегодня он ко мне милостив, а завтра отрубит голову или посадит на кол. Я сын херсонского правителя и хочу сам стать правителем этой области. Херсон — владение императора; я сде- лаю его своим владением, и мы заживем с тобой в мире и дружбе. Помоги мне, князь! Это будет наградою за совет. Но Святослав молчал. И Калокир заговорил снова: — Я скажу тебе все без утайки... Никифора не любят. Кто знает, может быть, с твоей помощью мне удастся... овладеть троном... Подумай: какой тогда у тебя будет друг! Святослав опять усмехнулся: — Высоко ты метишь! Да не пожалеть бы после: кто много ищет, может многое потерять. — Решайся, князь! — с жаром сказал Калокир.— Базилевс называет руссов и болгар варварами и рано или поздно будет воевать с тобою. Он хочет захватить богатую Болгарскую зем- лю — ты же ее защитишь! — Да,— задумавшись, произнес Святослав,— Болгарская земля богата. Там сходятся пути от многих народов; по этим путям идут на Русь от чехов и венгров серебро и кони, а из Руси — мед и воск, рыба и дорогие меха. — Так! — сказал Калокир.— А что будет с медом, воском, рыбой и дорогими мехами, если пути эти переймет Никифор? Тень прошла по лицу Святослава, и гневные искорки мет- нулись в его голубых глазах. — Что скажете, братья-дружина? — быстро спросил он. — Веди нас! — ответили воины и Свенельд. — Тому и быть! — сказал послу Святослав.— Напиши ца- рю, что я дары его принимаю. 6 Г. Шторм. Повести 145
Грек поклонился и, торжествуя, воскликнул: — Я напишу, что ты пошел на болгар войною, а сам пойду за тобой к Дунаю как твой друг и брат!.. 2 Под ярким небом на берегу Мраморного моря раскинул свои дворцы и храмы Константинополь, или, как называли его на Руси, Царьград. Тройные стены защищали его с суши. Их окружали рвы, наполненные морской водою; плотины удерживали воду на по- катых местах. За высокой оградой стояли дворцы. Самые большие из них назывались: Вуколеон и Магнавра. В Вуколеоне жил император Никифор. Перед этим дворцом было высечено из камня изваяние: лев, борющийся с быком. Городская стража зорко смотрела вдаль — на азиатский бе- рег: оттуда чаще всего следовало ожидать опасности. Цепь ма- яков издалека передавала весть в столицу. По их огням стража узнавала, что арабы готовы вторгнуться в империю, и маяк Магнавры мгновенно зажигал свои огни. Тогда панцирь, меч и щит императора вывешивали над глав- ными дворцовыми воротами. Это был знак выступления в поход. Прошло полгода с тех пор, как Никифор в последний раз вывесил свои доспехи. Удача сопутствовала ему. Послав Кало- кира в Киев, он выступил против арабов, разбил их в Сирии и возвратился домой. Но невесело встретила его столица. Никто не радовался победе. Народ роптал, подавленный налогами и нуждою, а брат император, скупив хлеб и оливковое масло, продавал их по небывало дорогой цене. Опустела казна, и все были недовольны Никифором: бога- тые — потому, что перестали получать от него подарки, бед- ные — потому, что он не мог их накормить. Низкорослый и тучный, с седеющей бородкой и багровой бычьей шеей, угрюмо бродил он по своему дворцу. Дворцовые покои были затянуты шелком; мраморные полы усыпаны розами; сверкала эмаль; искрились самоцветные камни — богатства им- перии, этой «пиявицы Вселенной», веками угнетавшей все вокруг. Войной и торговлей жила Византия. Подневольный труд земледельца приносил ей достаток, искусство ремесленников создавало славу и блеск. 146
Отовсюду стекались в Константинополь товары. Византий- ские купцы разъезжались по всему свету. Они бывали в Италии, Испании, Галии, попадали даже в Индию и Китай. Весь мир мечтал о волшебном городе. О нем рассказывали чудеса на Западе и Востоке. Певцы распевали о залах Вуколеона, освещаемых по ночам карбункулами, и о кружащихся залах Магнавры, которые приводит в движение морской прибой. И вот этот город, которому не было равного по богатству и силе, стал клониться к упадку: беспрестанные войны истощили его. Надвигался голод, росло недовольство. Страх закрадывался в сердце Никифора. Его пугали ходившие по дворцу слухи, и более всего — слух о том, что начинают роптать войска. Византийские полководцы не раз убивали своих императоров и сами воцарялись на их троне. Базилевсу приходили на память такие убийства, и он боялся, что то же случится и с ним. Его полководец Иоанн Цимисхий прославился в недавних битвах с арабами; войска любили его, и он мог их легко увлечь за собою. Это был пылкий, львиной отваги и силы воин. Он перепрыгивал через четырех коней, поставленных рядом, а за сто шагов попадал стрелой в кольцо... Пока Никифор со страхом думал о будущем, пришла из Болгарии грозная весть: киевский князь Святослав вступил в союз с болгарами; все дунайские крепости раскрыли перед ним ворота, и на Дунае уже вьются стяги русских дружин. Понял базилевс, что не удалось ему провести Святослава. «Кожееды и варвары!» — со злобой сказал он о болгарах и русских и начал готовиться к войне. Первым делом он послал гонца к печенегам, кочевавшим в степях между Бугом и Днепром. «Князь Святослав,— велел он сказать им,— ушел в Болгарию и Киев оставил совсем без войска. Идите на киевлян — вам достанется богатая добыча, а я вас за то награжу». Другого гонца он послал к болгарским боярам и воеводам; многие из них давно уже были подкуплены его дарами, и он мог спокойно довериться им во всем... Он дал им знать, что надо склонить и прочих болгарских вельмож к союзу с греками и всячески подстрекать их против русского князя; за это он сулил им великие почести и новые богатые дары. Затем он приступил к укреплению столицы. На стенах ее поставили камнеметы, а Босфор замкнули железной цепью; она была укреплена на башнях, стоящих на противоположных бе- регах пролива, и поддерживаема барками, связанными между собой. 147
А чтобы отвлечь от мрачных мыслей народ, задумал базилевс устроить пышное зрелище — излюбленные греками конские бега. Над ипподромом, вмещавшим сто тысяч человек, раскинули багряный полог. Приготовили коней и беговые колесницы, усы- пали цветами песок. В назначенный день весь город собрался под багряным по- логом. Статуи славнейших наездников на ипподроме были увиты ветвями лавра. Над императорским местом развевался стяг. Пестрая толпа бурлила вокруг арены. Были тут и греки, и хазары, и венгры, и печенеги, и фракийские славяне, и жители Албанских гор. Сначала все шло хорошо. Зрители ревели от восторга и ру- коплескали победителям. Но вдруг на арену выбежали воины; они размахивали мечами. Это была затея Никифора — показать примерный бой. Народ кинулся к выходам. Вопли и стоны огласили воздух, и, пока водворяли порядок, было затоптано несколько сот человек. На другой день, когда император проезжал по городу, толпа встретила его гневными криками. Мужчины посылали ему про- клятия, женщины бросали в него с кровель домов кирпичами. Они были схвачены и сожжены. После этого Никифор заперся во дворце и более не решался выходить оттуда. Он приказал обнести Вуколеон новой стеною, но это лишь сильнее озлобило народ. Но вот дошел до императора слух, что Иоанн Цимисхий замышляет против него недоброе. И еще донесли ему, что люди останавливаются у каменного изваяния перед дворцом и тол- куют: «Скоро, скоро уже лев одолеет быка». Никифор решил казнить полководца, но ему сказали, что Иоанна нет в столице. Тогда он приказал усилить караулы, и у всех дворцовых входов и выходов стали телохранители с золочеными щитами и громадными секирами. Но это не помогло базилевсу. То, чего он боялся, случилось: в бурную декабрьскую ночь Иоанн Цимисхий ворвался в спаль- ню Никифора, отсек ему мечом голову и захватил византийский трон. Костры дымились в приднепровской степи. Ревели стада, и никли под конскими копытами весенние травы. Печенеги шли осаждать Киев, переходя с места на место со своими женами, детьми и скарбом. Главная их орда давно уже держала город в осаде, а отдельные печенежские роды все еще тянулись к ки- евскому холму над Днепром. 148
Скрипели повозки; блистали на солнце кованые пояса и копья. Кочевники в остроконечных колпаках останавливались на курганах и трубили в трубы, сделанные наподобие бычьих голов. Для Киева настало тяжкое время. Жители и княгиня Ольга с внуками заперлись в городе. Дружины у киевлян не было — вся она ушла с князем в поход. У другого берега Днепра стояли в ладьях русские воины. Но их было мало, и они не могли помочь осажденным. А киевляне страдали от жажды и голода и уже были не в силах биться с ордой. Нет ли кого-нибудь, стали они говорить, кто бы мог перейти на ту сторону? Пусть скажет: «Если к утру никто нам не поможет — погибнем». Тогда один мальчик, знавший язык печенегов, воскликнул: — Я перейду! Он вышел из города с уздой в руках и смело побрел по табору кочевников, спрашивая: «Не видали ли вы моего коня?» Дойдя до реки, он разделся, кинулся в воду и поплыл. Тотчас стрелы запели над его головою, но мальчик бесстрашно плыл все дальше и дальше, и ни одна стрела в него не попала. С другого берега подошла лодка и подобрала его. Во главе русских был воевода по имени Претич. Выслушав мальчика, воевода решил хитростью освободить Киев. На рассвете он приказал воинам подойти в ладьях к городу и .затрубить в трубы изо всех сил. Печенеги подумали, что это Святослав пришел с дружиною, и побежали. Но предводитель их вернулся и приблизился к Претичу. — Ты князь? — спросил он. — Я его воевода,— ответил русский,— и пришел с передо- вым отрядом, а за мною идет князь, войску его нет числа. — Тогда будь мне друг! — сказал печенег и подарил воеводе коня, саблю и стрелы. Претич же дал ему броню, щит и меч. И печенеги ушли. Они остались кочевать невдалеке от Киева, но осаждать его уже не решались. А тем временем киевляне послали гонца к Святославу и велели ему передать: «Ты, князь, чужой земли ищешь и ее бережешь, а от своей отрекся. Чуть не взяли нас печенеги и, наверно, возьмут, коли не придешь и не оборонишь нас. Неужели не жаль тебе ни своей отчизны, ни старой матери, ни детей?» Святослав, услышав это, немедля собрался в поход и по- спешил на Русь с частью своей дружины. 149
Через месяц он подоспел к Киеву, ударил на печенегов и прогнал их далеко в степь. Потом он созвал на свой княжий двор киевлян и сказал им: — Говорите вы, будто я чужой земли ищу, а от своей отрекся. Неправда это! Я и чужую землю и свою берегу. Не- вдомек вам? Слушайте и разумейте... Когда пришли мы в ладьях к дунайскому устью, встретили нас болгары как дорогих гостей. Восемьдесят городов приняли меня как друга, потому что бол- гары нам братья. И мы с ними твердо стоим на Дунае. А враг у нас один — греческий царь! Почти год провел Святослав в Киеве. Умерла старая княгиня Ольга. Он похоронил ее, посадил своих сыновей в разных городах князьями, походил «в полюдье» и, собрав дань со смердов, пустился в обратный путь на Дунай. Тревожная весть ожидала князя в Болгарии. Это был слух о том, что греки тайно готовятся к войне. Святослав с главной ратью расположился в дунайской крепости Доростоле1, а Све- нельд с малыми силами — в стольном городе болгар Преславе. Между этими городами было шесть дней пути. В Преславе жил болгарский царь Борис со своим семейством и там же находился восставший против императора Калокир. Болгары с надеждой смотрели на русского князя. Немало обид причинил им город, лежащий на берегах Босфора, но теперь у них был сильный защитник —- вождь союзных дружин. И они шли к нему в Доростол — рослые, черноглазые, с бритыми головами и смуглыми лицами, славные воины в сер- мягах и шароварах, с поясами из медных блях. Народ ликовал, не зная, что люди, держащие сторону им- ператора, уже готовы предать Болгарию. Это были те самые бояре и воеводы, которым еще Никифор предложил союз. Они хотели отдать страну чужеземцам, чтобы достичь еще большего богатства и власти, и сносились с новым императором Иоанном, обещая верно ему послужить. Калокир известил обо всем Святослава. Гонец из Преславы рассказал русскому князу, что бояре и воеводы готовят измену, а базилевс собрался идти на него войной. Болгары схватили изменников, и триста человек было каз- нено в разных городах болгарских. Потом Святослав объявил византийцам: «Иду на вас!» — и поспешно выступил в поход. Доростол — ныне Силистрия. 150
Болгары и русские соединились для общего дела. Они перевалили через Балканские горы и пошли по холми- стой фракийской земле. За Балканами разыгрались большие битвы. Святослав взял город Филиппополь и вступил в Македонию. Император выслал вперед двух своих полководцев: Варду Склира и начальника конницы магистра Петра. К Святославу же он отправил послов. Они прибыли к нему и сказали: — Пусть руссы уйдут из Болгарии, иначе базилевс двинется на них со всеми своими силами! Святослав отвечал: — Пусть не трудится царь путешествовать в эту землю. Мы сами скоро поставим шатры свои перед цареградскими вратами. Мы не бедные люди, умеющие только работать, но храбрые воины, оружием побеждающие врагов! Вскоре огромное войско греков окружило союзную рать под Андрианополем. Тогда Святослав сказал дружине: — Не посрамим земли Русской, но все ляжем костьями здесь! Мертвые сраму не знают. Если же побежим, то стыд падет на нас, а от стыда не убежишь никуда! — Где твоя голова ляжет,— ответили воины,— там и мы головы сложим! Началась битва. Дорого обошлась она болгарам и русским, но они победили и прямым путем двинулись на Царьград. Святослав уже приблизился к окрестностям города. Греки послали ему дары, надеясь, что он умилостивится и не пойдет дальше. А он даже не взглянул на золото и ткани и ничего не сказал послам. «Каков же он!» — подумали греки и решили «еще раз испы- тать русского князя. Они послали ему драгоценное оружие. Он очень обрадовался мечу и доспехам, но опять ничего не сказал. Тогда греки поняли, что это суровый воин, которого не удастся прельстить дарами. Они сказали: «Пусть будет мир! Отступи от нашего города и возьми с нас дань, какую захочешь». И Святослав взял дань за своих павших в бою воинов и возвратился со славою в Доростол. Но базилевс Иоанн, как и базилевс Никнфор, презирал славянское племя, называл русских варварами и не намерен был держать данное им слово. Едва миновала опасность, он сказал своим приближенным: — Весной я сам выступлю с моими войсками и поведу их на руссов и на болгар!.. 151
Всю зиму готовились к войне византийцы: ковали оружие, строили боевые машины, в глубокой тайне подвозили припасы и сосуды с «греческим огнем». В один из мартовских дней панцирь, меч и щит императора были вывешены над дворцовыми воротами, и войска выступили в поход. Все византийские корабли — триста огненосных судов — вы- шли к Дунаю, чтобы отрезать Святославу путь отступления на Русь. Сам же базилевс двинулся к Андрианополю. Пятьсот лошадей были навьючены дворцовой кладью. Они взяли походную библиотеку, тазы и рукомойники, утварь, одеж- ду, палатки и ковры. Восемьдесят мулов утащили на себе царскую кухню. Гнали овец, коров и птицу. Все назначенное для стола базилевса называлось императорским: императорское вино, императорское мясо, императорские оливки, императорский рис. Иоанн Цимисхий, в шлеме и блестящем панцире, ехал на сером арабском коне. Широкогрудый, с рыжей бородой и гор- батым носом, он твердо сидел в седле, упершись в стремена красными сапогами (все императоры Византии носили красные сапоги). Тысяча «бессмертных» (отборных телохранителей) следовала за базилевсом. Иногда он останавливался и пропускал мимо себя воинские отряды: при этом пешие воины падали на колени, всадники же поднимали правую руку, оставаясь сидеть на конях. Войска медленно подвигались по широкой дороге. Шли копейщики, лучники, метатели дротиков, воины с од- ними пращами у пояса и воины с громадными, тяжкими копьями. Проходила конница. Она была главною силою греков. Среди всадников выделялся особый отряд — катафракты, что значило «защищенные». Плащи развевались на них, пристегнутые поверх панцирей; железные шлемы закрывали лица; помимо мечей, у них были граненые булавы и пики; их кони важно переступали ногами, прикрытые войлочной броней. За войсками тянулись осадные машины, повозки с камен- ными ядрами и трубами для метания горючей смесн. Вся Византия, с ее панцирной конницей, таранами и огне- метами, шла против болгар и русских, у которых, кроме стрел и мечей, не было ничего... В Андрианополе императора ожидали лазутчики. Они до- несли, что проходы в Балканских горах свободны. 152
Святослав, заключив мир с греками, был спокоен и не думал об охране горных теснин. А теснины эти открывали дорогу в Болгарию. Они назы- вались Железными Воротами, или Клиссурами. Болгары не раз истребляли там византийские полчища, потому что ущелья эти было легко защищать. Император обрадовался, узнав, что Клиссуры свободны, и быстро двинулся к балканским предгорьям. А враги Святосла- ва — преславские бояре и воеводы — стали в ущельях, поджидая греческие войска. Низко кланяясь им, пропустили их бояре в свое государство, и воины императора, перевалив через горы, пошли по болгарской земле. Под щедрым солнцем зеленели поля. Синели в тумане леса и горы. Среди садов и пашен лежали деревни. Сверкали обма- занные белой глиной хаты. Тихие реки блестели, как серебряные пояса. Цимисхий внезапно появился перед Преславой. Он приказал войскам бить в литавры и трубить в трубы, чтобы нагнать на русских страх. Было раннее утро. Свенельд выводил из ворот дружину для ратного учения под крепостной стеною. Все воины держали большие щиты, закрывавшие их с головы до ног. Увидев врага, они подняли щиты на плечи и стали в бое- вой порядок. С громким кличем устремились на них греки. Но русские долго не уступали поля, и только натиск отбор- ной вражеской конницы заставил их укрыться за городской стеной. Стена была высокая, деревянная. Вторая такая же стена, внутри города, окружала царский дворец. Весь день и всю ночь простояли греки в поле, а утром, вломившись в город, кинулись на приступ дворцовых стен. Но русские и болгары дружно встретили их камнями и стрелми. Снова и снова лезли на приступ греки, но нигде не могли прорваться, и Цимисхий приказал пустить в дело огонь. Горящие головни полетели на стены и кровли. И запылала Преслава. Тогда защитники ее вышли из своего убежища, решив биться до конца. С особенной яростью сражались болгары. Окруженные вра- гом, они падали под его мечами и копьями, но никто не просил пощады. 153
Свенельд с частью дружины и болгарскими воинами про- бился и ушел к Доростолу. Вместе с русскими ушел из города Калокир. А Иоанн Цимисхий. взяв Преславу, переименовал ее в Иоан- нибполь; занятые болгарские земли он объявил греческими, царя Бориса с женой и детьми отослал пленниками в Византию, а воинам своим позволил разграбить преславские церкви и дворцы. После этого император двинулся дальше... На шестой день Цимисхий подошел к Доростолу. Крепость высилась на берегу Дуная. Она казалась безлюдной и не готовой к отпору — на ее стенах и башнях не видно было людей. Но это только казалось. Г реки приблизились и увидели русских: они стояли под крепостью, построившись к битве, словно стена из красных щитов. День был ветреный: волны ходили по реке, облака неслись над холмами. На равнине, среди холмов, окружавших город, император построил свои войска. Он расставил свою конницу, пращников, лучников и подал знак к сражению. Но русские отбили всадников и не сошли с места. В течение дня они отразили греков двенадцать раз. Лишь на закате, когда вся византийская конница сделала натиск на левое крыло русских, они медленно отошли в крепость и укрылись за ее стенами. Тогда греки расположились при Доростоле лагерем. Они выбрали для него самый высокий холм. Свой стан они прочно укрепили — обвели его рвом и обнесли валом, а на валу вод- рузили копья, навесив на них щиты. На другой день к вечеру греки увидели небывалое зрелище: «руссы» выступили из крепости в конном строю. Они сражались обычно пешими, конницы у них не было. Но Святослав, зная, что всадники — главная сила греков, посадил и своих воинов на коней. Это были кони болгарской породы — рослые, с тощими, длинными мордами; под низкими седлами пестрели ковровые чепраки. Русские медленно выезжали в поле. Навстречу им неслась конница византийцев. В это время на Дунае показались огненосные греческие суда. Со стен крепости, обращенных к реке, заметили опасность. Из ворот выбежали воины и стали вытаскивать свои ладьи на берег, чтобы греки их не сожгли. Между тем на равнине завязалась битва. Всадники уже 154
рубились мечами и поражали друг друга копьями. Но это дли- лось недолго: непривычные к конному бою, русские вскоре повернулись и ушли в Доростол. Город был окружен с суши и со стороны Дуная. Святослав увидел, что началась осада, и приказал ночью выкопать вокруг города глубокий ров... Г реки не торопились идти на приступ. Они решили взять крепость измором и на всех ведущих к городу дорогах и тропах расставили стражу, чтобы осажденные не получали припасов из деревень. Но русские каждую ночь делали вылазки, пробирались в деревни, угоняли вражеский скот и даже проникали в визан- тийский стан... Прошло два месяца. Греки не наступали. Они лишь при- двинули к крепости свои стенобитные машины и долбили камень, хотя и жестоко страдали при этом от русских стрел. Как ни старались греки, они не могли нанести большой вред стенам. Только в одном месте, где действовала самая большая машина, добились они успеха и уже собирались сделать в стене пролом. Но осажденные ночью выслали из города воинов; те схва- тились с отрядом, охранявшим орудие, и убили начальника, который им управлял. Орудие они уничтожили, но сами все до единого полегли под стеною. Утром греки осмотрели место побоища. Среди павших они увидели мертвых русских девушек. Русые косы выбились из-под шлемов; девушки были одеты в кольчуги и держали мечи в окостеневших руках. Слух об этом облетел весь лагерь. «Дивное дело! — воскли- цали греки.— Каковы же эти руссы,— говорили они друг дру- гу,— если и девушки у них владеют мечом!» Вскоре дошло до них, что князь Святослав готовится к сильной вылазке. Дали знать императору, стоявшему поблизости в небольшом селении, и базилевс с отрядом «бессмертных» прибыл в стан. Он нашел свой лагерь в образцовом порядке. У шатров развевались значки военачальников, а на вершине холма — им- ператорское знамя. Цимисхия встретил и провел по стану на- чальствующий конницей Варда Склир. Конные полки стояли в середине стана, а по его краям — пешие воины, прикрывая всадников, как в боевом строю. Войска 155
готовы были выступить в любую минуту. Дороги шли между конными и пешими полками, выводили на все четыре стороны и пересекались в лагере с востока на запад и с севера на юг. Многоголосый шум, ржание коней и стук оружия долетали в крепость. В Доростоле тотчас узнали о прибытии императора по реву, которым приветствовали его войска. В тот же день Святослав вывел воинов в поле. Около полудня раскрылись ворота, и вышли из них русские и болгарские полки. Июльское солнце обжигало лица, а ветер с Дуная не при- носил прохлады. Стояла засуха. Земля потрескалась от зноя, и на холмах выгорела трава. Тридцать шеренг русских воинов шли одна за другой. Все дружинники были в сапогах, острых шлемах и коль- чужных сетках, надетых на белые рубахи. Колчаны их были украшены костяными бляшками. Длинные красные щиты воинов закрывали их до ног. Впереди шел Икмор — великан и силач, храбрейший из во- евод Святослава. За ними несли ратный значок — копье с вер- хушкой в виде золотой лилии; под нею висела багряная ткань. Потом шли болгары с ратными значками, похожими на тре- зубцы, в кожаных панцирях и шлемах с перьями, торчащими врозь, как кусты. А по равнине, спускаясь с холма, двигалось навстречу ви- зантийское войско. Пешие воины прикрывали всадников со всех сторон. Их было двенадцать отрядов стрелков и копейщиков, По семьсот человек в отряде: в каждом — семь рядов, по сто воинов в ряду. В коротких кафтанах и войлочных шапках с повязками на них вроде гребней лучники, копейщики и метатели дротиков шагали в тесном строю. С холма спускались новые отряды. При каждом из них были люди, разносящие во время битвы питьевую воду, и люди приставленные к пращникам для подачи им камней. За стеной пеших полков двигалась конница. Впереди нее — панцирные всадники — катафракты, а на крыльях — легкие от- ряды для обхода противника и повозки с трубами для метания огня. Союзная рать начала бой, густо осыпав византийцев стре- лами. Стрелы у болгар были с двойным острием, а у русских — с тремя остриями (шипами). Такую стрелу нельзя было вынуть, не расширив раны,— этому мешали шипы. 156
Строй греков смешался, так как многие из них были пора- жены стрелами. Тогда воины Святослава сомкнули свои щиты и быстро двинулись вперед. Держа в руках тяжелые копья, они шли, выставив их перед собой. То была живая стена, которую ничто не могло остановить. Они смяли ряды византийцев, сбили их с поля и начали оттеснять все дальше и дальше. Тогда на крылья русской дру- жины ударила конница, а из медных труб, лежавших на по- возках, полыхнул «греческий огонь». Пламя лизнуло щиты вои- нов, вмиг скоробило берестяные колчаны, нестерпимым жаром дохнуло в лица, опалило бороды и усы. И все же русские устояли. Одни из них с яростью бросились на повозки и порубили направлявших огонь греков; другие же копьями сдержали наседавших коней. Но случилась беда. Часть дружины, пробившись сквозь строй пеших греческих воинов, оказалась в гуще вражеских войск. Впереди был Икмор. В пылу не заметил он, как окружили его византийцы. Воин громадного роста кинулся на него сзади и отсек ему голову мечом. Русские смутились, увидев гибель своего воеводы. Мечами проложили они себе дорогу обратно, потом закинули щиты за плечи и отошли в крепость, прикрываясь щитами от стрел... Вечером Святослав созвал своих военачальников. Русские и болгары собрались на военный совет. — Силы наши ослабли,— сказал Святослав,— и припасов нам взять негде. Думайте, братья, дружина, как быть! — Идти на Русь! — хмуро откликнулся один из дружинни- ков.— Наберем полки и двинемся сюда снова. — На Русь! — подхватил Улеб, самый юный из воинов.— Ночью сядем в ладьи и тайно уйдем! — Нет! — сказали ему.— Греки сожгут наши ладьи на Дунае. — Не уходите, братья! — раздались голоса болгар. — Князь Святослав! — заговорил болгарский воевода, бо- гатырь с сумрачным взглядом и опаленной в бою бородой.— Князь Святослав и вы, русские люди, не уходите! Пропадет наше царство, разорвут его на куски иноземцы, если вы — щит и опора наша — уйдете от нас! Ведь бояре только того и ждут. Продались они грекам, открыли им путь в нашу землю, и, ес- ли одолеет нас враг, не будет нам от бояр пощады, погубят они и жен наших и детей! — Что скажет Свенельд? — спросил Святослав и посмотрел на старого витязя. 157
— Слово князя — мое слово,— тихо ответил Свенельд и умолк, щуря единственный глаз. Тогда Святослав обвел быстрым взглядом дружинников, и по этому взгляду они поняли, что он им скажет. А он сказал: — У нас нет обычая спасаться бегством в отечество! Наш обычай таков: жить со славою либо со славою умереть... Всю ночь не спали защитники Доростола, готовясь к по- следней битве с греками. Утром Святослав вывел полки из города и приказал запереть за ними ворота, чтобы никто не подумал о спасении за городскою стеною. Отступать было некуда; впереди чернело вражеское войско, и воины знали, что надо победить или пасть. Все так же томил зной. Где-то горели леса,-и в дыму пылал над рекой багровый шар солнца. А за Дунаем, у края земли, залегли тучи; они были тяжелые, иссиня-ржавые, цвета старых кольчуг. Греки стояли в готовности на равнине. Они не ушли после битвы минувшего дня в лагерь и остались в поле, вблизи крепости, собираясь приступом брать Доростол. Завидев союзную рать, они двинулись ей навстречу. Над византийским войском поднялись и медленно поплыли пыльные облака. Русские, как обычно, сомкнулись стеной, плотно сдвинув щиты и копья. У себя на крыльях они поставили конницу: это были болгары на своих рослых конях. Святослав шел в середине строя. Он был в кольчуге и пла- ще, застегнутом пряжкою. Его окружали Свенельд и дру- жинники. Византийское войско вел император. Отряд «бессмертных» прикрывал базилевса. Тысяча катафрактов следовала за Вардой Склиром — они должны были обойти русские крылья, сбив с поля болгар. В девятом часу началась битва. Союзные полки стояли не- колебимо. Вражеская конница не вступала в дело, потому что русские сражались почти под самыми стенами и византийцы не могли зайти им в тыл. С обеих сторон пало множество воинов. Около полудня греки утомились, и базилевс велел напоить войска вином и водою. Но ни вино, ни вода, ни свежие, подоспевшие к врагу отряды не заставили русских податься назад. Тогда Цимисхий приказал своим воинам отступить на более просторное место, где можно было действовать конницей, и гре- ки сделали вид, что бегут. 158
Русские устремились за ними и, преследуя их, удалились от крепости. Византийское войско тотчас разделилось: одна часть его начала сдерживать русских, другая же двинулась в обход. Закипела сеча, какой не знало еще доростольское поле. По- неслись закованные в железную броню катафракты; в тучах пыли сошлись пешие воины, и застучали копья и мечи о щиты. Удар булавы сбил с ног Святослава; копье угодило ему под лопатку: но крепкий шлем и кольчуга спасли его. Свенельд поднял князя с земли, дружинники тесней сом- кнулись вокруг, и Святослав вскоре снова вернулся в битву. Греки слабели. Русские теснили их своими щитами, ломая вра- жеский строй. Тогда Варда Склир, бросив панцирных всадников на крылья союзного войска, обошел болгарскую конницу и от- резал русским путь в Доростол. Но болгары не растерялись. Они повернули назад и приняли удар катафрактов. Поле быстро покрылось телами всадников. За землю свою, за ясные воды и тучные нивы столкнулись болгары с греками. Даже кони их злобно грызли друг друга; бугры перекатывались у них под кожей, на мордах вздулись змеями жилы, налились кровью глаза. А Святослав в это время оттеснял греков к холму. Видя, что они отступают, русские удвоили натиск, и греки готовы были уже обратиться в бегство, но Цимисхий их удержал. Они ободрились и снова начали биться, но не могли уже сколько-нибудь потеснить русских. Вся их конница была далеко, под стенами крепости, а на свои огнеметы они больше не воз- лагали надежд. И вдруг все изменилось. Буря встала над местом побоища. Ветер ударил в сторону русских и засыпал им пылью глаза. Уже катился вдали гром. Меркло солнце, и жухлые листья неслись над полем. Ветер, кружа песчаные вихри, дул дружин- никам в лоб. Они начали отходить, а греки, тесня их,— продвигаться в глубину русского строя. При этом много воинов Святослава было отрезано от своих. Византийцы кинулись к ним, чтобы взять их в плен либо истребить всех до единого. Но никто из воинов не сложил оружия и не дался живым в руки грекам: русские и болгары в плен на сдавались. Союзная рать отошла к городу, и Святослав подал знак открыть ворота. Но греки остановились и прекратили пресле- дование — у них уже не было сил. 159
3 Утирая кровавый пот, собрались в круг защитники Доро- стола. Святослав вышел к ним и глухо сказал: — Русская земля далеко. И кто нам поможет? Греки не меньше нашего истомлены битвой. Пошлем к ним Свенельда и заключим выгодный мир. Молча выслушали воины князя и остались стоять непод- вижно, когда Свенельд, выйдя из круга, направился к крепо- стным воротам. Лишь один из них с мрачным видом прибли- зился к Святославу. Это был Калокир. — Друг и брат! — сказал он.— Ты уйдешь отсюда со сла- вою, а я все потерял и не знаю, куда идти. — Кто многого ищет, много теряет,— ответил Святослав, по- жав плечами. Взгляд Калокира вспыхнул; его черная, в завитках борода задрожала. Он вскинул голову и проговорил: — Верно, князь! Высоко мысль моя залетела, но корить себя не хочу, и ты мне не судья! А вот куда мне идти— не знаю. Возьми меня, князь, в свою дружину! Я видел тебя в походах и битвах: поистине ты великий воитель. Но нам с тобой было бы тесно. Скажу тебе прямо: если бы стал я базилевсом, то пошел бы на тебя войной! — Спасибо за правду!—хмуро сказал Святослав.— Вижу теперь, что ты друг, которого надо беречься... Мне ты не нужен. А потому ступай куда хочешь. Я тебя не держу. — Прости, князь! — прошептал Калокир и, согнувшись, как вор, прошел сквозь толпу дружинников. В этот миг на стене закричали дозорные, и воины схватились за оружие. Но тревога оказалась напрасной: это прибыли посланцы из стана греков; они пришли сказать, что император предлагает мир князю и хочет с ним говорить... На широкой славянской реке встретился Святослав с импе- ратором Византии. Окруженный придворными, в пернатом шлеме и латах, Иоанн Цимисхий сидел на коне, смотря с берега на реку. С другого берега подошла лодка. Святослав греб наравне с прочими гребцами. Он был в простой белой рубахе. В одном ухе висела у него золотая серьга; в ней — две жемчужины и рубин. 160
Император не слез с коня, а Святослав не вышел из лодки. Так сидя, чтобы не уронить своей чести, начали они говорить о деле. Византийцы в парчовых туниках переводили их речь. — Да будет мир! — сказал император.— Греки и руссы не должны воевать друг с другом. — Если греки не будут воевать с болгарами,— сказал Святослав. — Мир будет со всеми. — Коли добрый мир — сохраним его нерушимо. — Ты мне не веришь? — Я воин,— отвечал Святослав,— а воин не должен верить. Поклянись, что греки не будут поднимать мятежи в Болгарин и что ты не станешь посылать печенегов в нашу страну! —Хорошо! — сказал император.— Но и ты поклянись, что уйдешь отсюда, что руссы будут друзьями греков и врагами всех, кто противится нам... — Погоди! — перебил Святослав.— Твои огненосные суда стоят на Дунае. Обещай, что они пропустят наши ладьи. — Обещаю. — В Доростоле — двадцать тысяч русских. По две меры хлеба каждому пусть дадут нам на обратный путь до Руси. — Хлеб дадут вам. Это все, что нужно руссам от греков? — Мы хотим еще, чтобы наши купцы без помехи привозили в Царьград товары и чтобы им не чинили никаких обид. — Ты не знаешь, что говоришь! — вспыхнул Цимисхий. — Тогда мира не будет!..— И Святослав отвернулся. Но тут базилевс так натянул поводья, что конь его топнул ногой и заржал. — Ты несговорчив, но я уступаю! — сказал Цимис- хий.— Мы запишем все по-гречески и по-русски и приложим печати, чтобы крепко было навек. На том и покончили. Лодка с русскими отошла. Император долго смотрел вслед Святославу, потом дернул себя за рыжую бороду и воскликнул: — Дерзкий и гордый скиф!.. Весь Доростол провожал дружинников, когда они садились в ладьи, чтобы идти на Русь. Толпы собрались на берегу Дуная. У значка с золотой лилией и багряной тканью стоял Святослав. Свенельд подошел к нему и сказал угрюмо: — От болгар узнал я: греки послали бояр к печенегам — 161
велели сказать: «Святослав идет с великой добычей, а дружины с ним мало: стерегите его». Святослав выслушал и ничего не ответил. Свенельд произнес еще угрюмей: — Печенеги держат пороги. В ладьях по Днепру не пройдем нынче Надо идти на конях... Брови князя сошлись, во взгляде зажглась холодная ярость. — Греки,— сказал он,— клятву мне дали, а теперь ищут, как погубить нас!.. Недобрая весть! Но печенегов опасаться не стану. В ладьях пришли мы сюда — в ладьях и уйдем! Он умолк и быстро пошел к реке, игравшей короткой серой волною. Дружинник Улеб нес за ним ратный значок. Святослав остановился. Болгары на берегу обнажили головы. Он поднял руку н прокричал: — Не одолели нас греки, потому что стояли мы друг за друга твердо. И впредь так же стоять будем!... Прощайте, братья! Мы еще вернемся и обороним с вами Дунай!.. Русское море приняло ладьи Святослава. Зыбь и ветер долго носили их по простору, пока не вошли они в Днепровский лиман. Потом двинулись воины по Днепру, но в пути узнали, что печенеги и впрямь стоят у порогов. Тогда на общем совете решили не идти дальше и возвратиться в лиман, чтобы там зазимовать. Святослав хотел усилить дружину, набрав в нее руссов, живущих в Тавриде, на песчаных косах лимана и в устье Днепра. С новыми силами надеялся он разбить печенегов либо еще раз совершить поход к Царьграду. Для стоянки выбрали остров Евферия1 и морские косы, называемые Белобережьем за их бе- лопесчаные берега. Всю осень залечивали дружинники раны, ловили и запасали на зиму рыбу, отдыхали от ратных трудов. А зимой стало голодно: хлеба взять было негде. Людей к Святославу пришло немного, и весною собрался он идти по Днепру домой... Вновь вступили ладьи в тихие днепровские воды. На дружных веслах медленно пошли они против течения. Над плавнями тревожно закричали утки; хрюкая, метнулись из камышей кабаны. По пояс в воде стояли весенние леса. Сменялись пологие берега холмами. Посреди широкой реки зеленели острова. Остров Евферия — так в древности назывался остров Береэань. 162
Головным шел Свенельд. Дружинник Улеб стоял у него на ладье дозорным. Улеб томился и все тянул песню про Киев — про красный княжеский двор, дубовые рощн на горе и светлую реку над горою. На второй ладье шел Святослав. Когда миновали низовья, был уже конец апреля. Пять дней пути осталось воинам до порогов. Свенельд, прикрывшись ла- донью от солнца, подолгу всматривался вдаль. — Печенеги! — вдруг тихо сказал он Улебу. Юноша вздрогнул, зорко оглядел один и другой берег, но не заметил там ничего. — Печенеги! — повторил Свенельд и показал рукой на небо за лесом.— Видишь дымки?.. Одни, другой, третий... Это о нас кострами весть подают. Два дня стояли в небе дымки; потом исчезли и больше не появлялись. Один из дружинников с тоской сказал Улебу: — Миновать бы пороги! А то ровно камень гнетет плечи. — Гнетет! — отозвался Улеб.— Тяжко! Сердце изныло по родным местам! Они замолчали. Молча выгребали по быстрину воины. Пе- ченежских костров не видно было нигде. Прошел еще один день. Ладьи приблизились к острову Хортице. Утром они стали огибать его с юга, где Днепр, стесненный высокими скалами, мрачен, как горное ущелье. Дикий камень всюду загораживал солнце, и вода казалась от этого черной; чайки в тишине носились над нею. Гулко звучали голоса дружинников — это летело от скалы к скале. В полдень почти миновали остров. Ладьи скользили мимо последних утесов, где река была неглубокой, так что летом ее переходили вброд1. Здесь было еще пустынней и тише. Каменистое дно про- свечивало на стрежне. Большие голые камни торчали из воды. И вдруг ожили и загудели скалы. Колпаки печенегов замелькали на кручах. Кочевники под- няли свои стяги и затрубили в трубы, сделанные наподобие бычьих голов. С высоты со свистом полетели печенежские стрелы. Русские схватились за луки, прикрылись щитами, но печенеги 1 Брод этот — на Днепре, по южную сторону острова Хортнца, недалеко от того места, где ныне Днепрогэс. 163
уже были везде: вверху и внизу, справа и слева. Одни, кинув- шись вброд, взбирались на торчавшие из воды камни, другие же устремились к ладьям вплавь. Часть дружинников стала поворачивать вспять, стараясь уйти вниз по течению. Но не многим из них удалось это сделать — орда залегла на всем пути. Князь кочевников Куря стоял на скале. Скрестив руки, смотрел он на реку, где воины его вели жестокую битву. Пе- ченеги неистово дули в трубы, и рев их катился над водой, как гром. Щиты и кольчуги не спасали дружинников. Кочевники по- ражали их стрелами отовсюду: с камней на середине реки и с отвесных утесов. Стрела ударила Святослава. Она вошла в грудь, пробив железную сетку, и застряла в сердце. В этот миг рука его спустила в последний раз тетиву. «Князь пал!» — пронеслось над рекой, и сотни голосов ото- звались: «Уже нет в живых Святослава!» Еще крепче сжали свои мечи русские, отражая натиск хищной орды. Но она наседала. Вскоре все воины на второй ладье были убиты, и печенеги взяли труп князя... Из черепа Святослава они сделали чашу, оковали ее золотом и пили из нее на пирах брагу. Вспоминая об этом отважном воителе, они говорили: «Пусть дети наши будут похожими на него!..» 1947


НАШЕСТВИЕ БАТЫЯ 1236 году, весной, с верховьев Иртыша и склонов западного Алтая двинулись войска монголов. Их кони имели в изо- билии корм и воду. Но кочевникам этого было мало. Они срубали вековые деревья, кормили листвою коней, а ко- рою — баранов и оставляли позади се- бя пустыню, где уже более не росла трава. Это была как бы перекочевка. Де- сятки тысяч семейств гналн с собой стада, тащили военные орудия. Их вел внук Чингисхана, сын старшего сына, Батый. Монголы покоряли на своем пути племена и народы и ско- лачивали из них новые боевые отряды. Орды кочевников шли покорять Европу. За тринадцать лет перед этим им удалось дойти до Руси и выиграть битву на Калке. Монголы впервые столкнулись тогда с русским народом. Они 167
поняли, что народ этот храбр и опасен в бою, но постоянно страдает от междоусобий. Они шли завоевывать Русь, зная, что ее отдельные и сильные княжества разорены и не могут про- тивостоять сплоченному врагу. Вооружение монгольских орд состояло из кривых сабель, луков, стрел, секир и пик с крючьями для стаскивания с седел неприятельских всадников. Каждый воин имел при себе пилку для затачивания стрел (острия их, кроме того, закалялись в огне и затем заливались водой с солью), имел также иголки, нитки и сито для процежи- вания мутной воды. Воинам отборных отрядов выдавались кожаные либо желез- ные шлемы и щиты из вареной кожи буйволов. При осаде города монголы надевали на себя кожаные будочки и подходили в ннх к самым крепостным стенам, неуязвимые для неприятельских стрел. Монголы, или, как их правильнее называть, монголо-татары1, применяли «пороки»: так назывались на Руси стенобитные ма- шины и баллисты — пращи для метания камней. В армии мон- голов было вдоволь глиняных ядер с налитою в них нефтью, чугунных горшков, начиненных порохом, и «огненных копий», то есть зажигательных ракет. Они умели устраивать наводнения, вести подземные ходы и подкопы, разрушали стены городов, разбивая их каменными глыбами, и заваливали рвы мешками с землею при помощи метательных машин. Воины были разделены на десятки, сотии, тысячи и десятки тысяч. В войске поддерживалась строжайшая дисциплина: за неисполнение приказа или бегство от врага грозила смертная казнь. Монгольские войска не возили с собой фуража, и кони их обычно питались только травою. Отсюда возникла легенда, что монголо-татары кормят лошадей целого отряда одним мешком ячменя. Все завоевания этого народа совершались главным образом конницей. В конном строю орда проходила бескрайние степи. Несметные конские табуны следовали за нею в тучах пыли, ибо каждый воин имел в походе до пяти и более запасных коней. Конница была разделена на легкую и тяжелую. Первая начинала битву метанием стрел и дротиков, вторая не занималась перестрелкой, а действовала лавой и наносила главный удар. Армия монголо-татар имела правильный строй; в сражение всту- 1 Русские стали называть их просто татарами. 168
пали несколько линий, вводимых в бой постепенно; в самом конце битвы бросались на врага свежие резервы. Приступая к осаде города, монголы окружали его частоколом; это служило защитой от вылазок осажденных, от их стрел и камней. Монголо-татарские воины были искусными стрелками из лу- ка: на полном скаку они поражали врага без промаха и одинаково ловко спускали тетиву правой и левой рукой. Они строили пирамидальные башни, иногда достигавшие вы- соты шестидесяти метров, и, взбираясь на них, наблюдали за жителями осажденных городов. При переходе горных ущелий они делали мосты из связанных железных копий. Когда войскам приходилось передвигаться ночью, это совер- шалось в полном безмолвии: воины держали во рту тряпичные кляпы, и особые узды надевались на коней, чтобы они не мог- ли ржать. Целые тучи стрел высыпали монголы на врага, стремясь не давать ему передышки. Трупы убитых татарами людей были так утыканы стрелами, что видом своим напомина- ли ежей. Монголы были хитры, ловки, изобретательны. Жестокостью и коварством они приводили в трепет встречавшиеся на пути народы. «Если осажденный город не сдастся прежде того, как начнут метать камни и стрелы, то по взятии вырубить оный» — так учили монгольские ханы, и правило это свято исполняли их войска. tfc tfc Л Часть Батыевых сил двинулась к Средней Волге, победила мордву и сожгла главный город Булгарского царства близ устья Камы. Остальная орда, пройдя Половецкую степь, разбив кабар- динцев и половцев и сделав набег на Чернигов, осталась кочевать на притоках Дона, у рубежа Рязанской земли. Батый решил напасть на северо-восточную Русь зимой, когда деревья уже сронили лист и в лесу легче избежать засады, когда болота и топи замерзают, а снег заносит крепостные рвы, об- легчая взятие городов. И вот легла зима. Пришли по санному пути к рязанским князьям Юрию и Олегу татарские послы и сказали: — Дайте нам десятину (десятую часть) от всего, что имеете: от людей, оружия и коней. 169
А коней потребовали разных: белых, вороных, бурых, рыжих и пегих, потому что отряды татарской конницы различались по масти. Рязанские князья выехали навстречу вражеской рати и отвечали: — Когда нас всех не будет в живых, тогда все ваше будет. После этого орда хлынула потопом на Рязанскую землю «в бесчисленном множестве, как саранча». Напрасно Юрий Рязанский просил Юрия Владимирского: «Или сам бы пришел, или воинов своих прислал»,— князь не сделал ни того, ни другого. Не помогли и северские и черни- говские князья, не простившие рязанцам их отказа участвовать в битве на Калке. Не поддержанное никем, мужественное ря- занское ополчение было разбито, и татары в декабре осадили Рязань. Этот город находился в тридцати двух километрах по Оке от Рязани нынешней, называвшейся тогда Переяславлем Рязан- ским. Это была Старая Рязань. Татары приступили к ней со стенобитными машинами, осад- ными лестницами и целыми отрядами метателей огня. Горожане отчаянно защищались, но на шестой день осады враг разбил деревянные стены таранами и сквозь дым и пламя ворвался в город. Тысячи мужчин, женщин и детей были убиты. Одних рассека- ли мечами, других для забавы расстреливали из луков, третьих связывали и бросали в огонь. Когда весь город был обращен в пепел и на пожарище не осталось «ни стонущего, ни плачущего», орда ушла дальше, за Оку. ЛЕГЕНДА О КОЛОВРАТЕ По преданию, в это самое время приехал в свой родной разоренный город рязанский боярин Евпатий Коловрат. Сердце его сжалось при виде чудовищного разгрома. Быстро собрал он в окрестностях города тысячу семьсот чело- век и с небольшой этой дружиной бросился догонять орду. Русские нагнали татар в Суздальской земле, внезапно налете- ли на них и начали сечь без милости. Они рубили их так, что мечи рязанские тупились. Тогда дружинники хватали мечи татарские и поражали ими врагов. 170
Старинная «Повесть о разорении Рязани Батыем» говорит, что татары стояли, как пьяные; им казалось — это рязанские мерт- вецы восстали. С трудом смогли они захватить пять смельчаков, изнемогших от ран. Их привели к Батыю, н хан спросил, кто они. — Мы слуги князя Рязанского,— ответили пленные,— а во- ины Евпатиева полка. Нам велено проводить тебя с честью, как русские обычно провожают от себя чужеземцев: стрелами и копьями. Тогда Батый послал шурина своего Таврула с сильным от- рядом, чтобы уничтожить горсть храбрецов. Предание говорит, что Таврул и Евпатий съехались один на один, но Коловрат, «исполин силою», рассек противника надвое «до седла». Татары ничего не могли сделать с отважной дружиной. Толь- ко окружив ее и поставив на сани до ста метательных орудий, засыпав рязанцев камнями и стрелами, удалось им убить Ко- ловрата и почти всех его людей. Тогда собрались татарские мурзы во главе с Батыем и, оглядывая раненых пленников, стали говорить: — Мы со многими царями во многих странах сражались, а таких удальцов не видали. Это люди крылатые и бессмерт- ные — так крепко и мужественно они бьются: один — с тысячею, а два —с тьмою1. А Батый сказал: — О, Евпатий Коловрат, здорово ты со своею малою дружиной меня пощипал, многих богатырей моих побил, и множество воинства от твоей руки пало! Если бы такой, как ты, у меня служил, держал бы я его против самого сво- его сердца.— И приказал выдать его тело израненным пленным рязанцам и отпустить их, ие причиняя им никакого вреда. Из Рязанской земли Батый двинулся на Владимир, но не прямым путем, а через Коломну и Москву. Под Коломной он разбил владимирскую рать под началь- ством Всеволода, сына Юрня, а разорив Москву, взял в плен другого его сына — Владимира. Отступать к Москве Юрий больше не мог — этот путь был отрезан. Князь ушел за Волгу собирать войско. А тем временем пали Владимир и Суздаль, и вс? Владимирское княжество оказалось во власти татар. 1 Тьма — по древнерусскому счету десять тысяч. 171
«Солнце погибло по всей земле!» — горестно восклицали тогда русские летописцы. А народ слагал замечательные по глубине чувства и поэтичности «плачи» о страданиях и бедах ро^рой земли. В одном из ннх говорится о князе Юрни, оплакивающем разорение русских княжеств и смерть сыновей. «Солнце мое дорогое, месяц мой прекрасный, зачем так рано зашли? — жалуется князь.— Где честь и слава ваши? Над мно- гими землями были вы господами, а ныне лежите на земле опустошенной... От страны к стране, от дубравы к дубраве все плачьте со мною... Сколько погибло князей и великих храбрых удальцов!..» Погиб и сам Юрий Всеволодович, князь Владимирский, не пожелавший пойти против татар вместе с Рязанью. Собрав в Ярославской области войско, он встретился с ордой на берегах реки Сити, был разбит и сложил голову в неравном бою. ТАТАРСКОЕ ИГО Народ героически сопротивлялся нашествию. Но разрознен- ные русские княжества не могли сдержать лавины татарских полчищ и к 1242 году были покорены. На Нижней Волге Батый основал столицу татарского ханства, в состав которого вошли Булгарские земли, часть Средней Азии, Северный Кавказ и Таврида. Ханство это стало известным под именем Золотой Орды. Русские княжества попали в зависимость от золотоордынских ханов и должны были платить им дань. Дань эта называлась «выходом», потому что, получив ее, татары выходили из русских владений, то есть соглашались не разорять их. Но уже одна эта дань была сущим разорением для народа. А татары еще обложили особыми пошлинами рабочий скот, пашни, мосты, реки и озера — все, что могло принести доход. Данью было обложено все мужское население. Во времена Батыя «каждый, как малый, так и большой, даже младенец однодневный, давал дань». Первоначально ее собирали татарские сборщики — «баскаки» и «бесермены». Они отвозили в Орду определенную сумму, а все, что выжи- мали из парода сверх этого, брали себе. 172
У каждого, кто имел троих сыновей, отнимали одного. Та- тары составляли из покоренного населения военные отряды; уводили в Золотую Орду ремесленников и принуждали их там работать; некоторых переселяли в Среднюю Азию, Монголию и Китай. Народ не раз восставал против своих угнетателей. В 1262 году, не стерпя «лютого томления бесерменского», жители Суздаля, Ростова, Владимира, Ярославля и Переяславля ударили в вечевые колокола и выгнали «бесерменов» из городов. В 1289 году народ выгнал татар из Ростова. В 1327 году восстала против монголо-татарского гнета Тверь. Ордынский посол Чол-хан, которого русские летописи и бы- лины называют Шевканом и Щелканом, притеснял и грабил тверитян. Брал он... С князей... по сту рублев, С бояр по пятидесяти, С крестьян по пяти рублев; У которого денег нет, У того дитя возьмет; У которого дитя нет, У того жеиу возьмет; У которого жены-то нет. Того самого головой возьмет. От посла не отставала его свита. Жители Твери страдали от унижений и насилий. Они несколько раз жаловались своему князю, но тот не мог и не смел их оборонить. Тогда народ сам расправился с грабителями. Поводом к это- му послужил очередной грабеж. Ранним осенним утром местный дьякон поил на Волге кобылу. Татары начали отнимать лошадь. Дьякон закричал: — Тверитяне, не выдайте! Сбежались горожане и стали избивать татар. Загудели ко- локола тверских звонниц, и восстал весь город. Были убиты Чол-хан и все бывшие с ним в Твери татары. Уцелели только татарские пастухи, пасшие в поле коней... Народ восставал против иноземных завоевателей. Но все его попытки были жестоко подавляемы: татарские ханы пользо- вались разрозненностью Русской земли. Тяжкое, позорное нго тяготело над Средней Азией, Закавказьем и Восточной Европой. Немало русских князей сложило в Орде свои головы. От- правляясь туда на поклон к хану, князья прощались с жизнью, 173
писали духовные завещания. Вынужден был ездить в Орду, в далекое Забайкалье, и победитель шведов и ливонских рыцарей Александр Невский. А между тем мужество этого князя было настолько хорошо известно татарам, что они именем его пугали своих детей. Но время шло. Московские князья Иван Калита и его сын Семен повели лов- кую политику. Они добились от золотоордынских ханов призна- ния своего старшинства над прочими князьями и получили право собирать для Орды дань со всех русских земель. Часть собранной дани они сами отвозили в Орду, а часть тайно удерживали. На эти деньги они вооружались, строились и расши- ряли свои владения приобретением целых областей, городов и сел. Московские князья «собирали» отдельные княжества в еди- ное государство. Иногда они силой подчиняли их, не останавливаясь ни перед чем для достижения своей цели. Но так совершалось великое дело: разрозненные земли объединялись, Москва возвышалась и крепла. Русский народ накапливал силы, чтобы сбросить ханское ярмо. МАМАЙ ИДЕТ НА РУСЬ Внук Ивана Калиты, московский князь Дмитрий Иванович, продолжал расширять и укреплять Московское государство, ус- пешно борясь со всеми соперниками Москвы. Одержав ряд побед — над Тверью, Рязанью, Новгородом и Литвою,— он решил наконец выступить и против угнетателей Руси, золотоордынских ханов. Время для этого настало. Пора междоусобных княжеских войн близилась к концу. Уже многие русские князья были обязаны помогать москов- скому князю в борьбе с татарами. «Биться нам всем против них заодно» — так договаривались князья между собою. А тем вре- менем, пока Русь все более крепла, Золотая Орда ослабевала из-за постоянных внутренних смут. В шестидесятых годах XIV века большую силу в Орде при- обрел военачальник Мамай. Он командовал десятитысячным войском («тьмою»), и потому на Руси его называли «темником». Он ставил и свергал ханов по своему усмотрению и от их имени управлял Ордой. 174
Мамай сумел усилить ее и навести в ней порядок. Но это не остановило московского князя. В союзе с тестем своим, Дмит- рием Нижегородским, он совершил несколько походов в под- властное татарам Поволжье. В 1376 году московская и ниже- городская конница под начальством волынского князя воеводы Боброка двинулась на Великий Булгар. Город этот был столицей одного из четырех ханств, составлявших в XIV веке Золотоор- дынское государство. Тремя другими столицами были в то время Азов, Наручат и Сарай-Берке. Нападать на Булгар было все равно, что на Золотую Орду. Булгарское войско вступило в бой верхом на верблюдах с целью испугать этим русских коней. Но верблюды были загнаны в город, и русские овладели Булгаром. Жители его должны были просить мира, и московский князь наложил на них дань. Тогда Мамай понял, что Москва перешла в наступление. Он решил положить ему предел в самом начале и посла?, два войска на северо-восточную Русь. Одно из них разорило и сожгло Нижний Новгород; другое, более сильное, под начальством мурзы Бегича двинулось на Москву. Дмитрий опередил эту рать и встретил ее в Рязанской земле, на берегах притока Оки — реки Вожи. Здесь 11 августа 1378 го- да татары были разбиты и бежали в степи, побросав множество своих кибиток и телег. Союзные силы князей одержали над своим заклятым врагом первую большую победу. Так началось решительное сопротив- ление русского народа власти Золотой Орды. Но Мамай не забыл поражения своей рати. Он созвал своих воевод и мурз, объявил себя ханом и летом 1380 года двинулся на Русь со всею Ордой. Перед началом похода он разослал приказ по золотоордын- ским владениям — улусам: «Пусть никто не смеет сеять хлеб, готовьтесь на хлеба в Русской земле». Он собрал огромные татарские и половецкие силы; нанял отряды хорезмийцев, черкесов, живших на Средней Волге бур- тасов и генуэзцев, обитавших в Крыму. Затем, заключив союз с литовским королем Ягайло и князем Олегом Рязанским, он прикочевал с Ордой к устью реки Воро- нежа, то есть к границам Рязанской земли. Тогда Дмитрий разослал грамоты ко всем русским князьям, призывая их идти к нему на помощь со своими дружинами. И вскоре начали собираться в Москву ратные люди под на- 175
чальством многих тяготевших к Москве князей. Раньше всех явился двоюродный брат Дмитрия — Владимир Андреевич Сер- пуховский. Затем прибыли князья белозерские; пришли удельные яро- славские, ростовские и устюжские князья. Но никто из сильных областных князей не отозвался на призыв Дмитрия. Все они либо боялись татар, либо не хотели способствовать дальнейшему возвышению Москвы. Не явились ни смоляне, ни новгородцы. Не прислали помощи ни Тверь, нн Нижний Новгород. Москва должна была защищать Русскую землю только теми силами, которые она успела объединить. Между тем от Мамая прибыли послы и потребовали дани, какую Русь платила ханам прежде. Тогда собрался совет бояр и прибывших в Москву князей. Чтобы выиграть время, решили отпустить послов с дарами и послать хану мирный договор, а тем временем спешно гото- виться к обороне. Но вслед за тем стало известно, что Мамай хитрит и готовит удар на Москву, как только встретится с Ягайло и Олегом. Тогда было решено идти навстречу татарам в самые степи и предупредить соединение вражеских сил. НАВСТРЕЧУ ОРДЕ 20 августа 1380 года русское войско выступило в поход. Вся Москва провожала уходящих воинов. Тихий теплый ветер колыхал стяги. Всюду, куда только доставал глаз, виднелись шлемы с остроконечными верхушками; блистали кольчужные брони, франкские прямые мечи и кривые сабли; мелькали копья, секиры, луки, колчаны, красные русские щиты. Чтобы не было тесноты в пути, войско двинулось тремя дорогами; одна рать пошла на Серпухов, другая — к Старой Кашире, третья — к селу Брашеву, где был перевоз через Мо- скву-реку. Князю Дмитрию Ивановичу в то время было не более три- дцати лет. Он был горяч и отважен в бою и крепко верил в успех предстоящей битвы. Отчасти поэтому взял он с собою в поход девять гостей-сурожан — купцов, торговавших шелком с крым- ским городом Сурожем (Судаком), которым в XIII веке за- владели генуэзцы. «Пусть поведают в дальних землях о том, что 176
случится»,— сказал князь Дмитрий. Но сурожане, хорошо знав- шие степь, были полезны и как проводники. А впереди русского войска давно уже выслеживали татар и приглядывались к местности два сильных сторожевых отря- да. Дмитрий послал их «под самую Орду Мамаеву» добывать вестей. Вести же были такие, что Мамай не торопится, так как ждет прихода Ягайло, и тянет время до осени, когда поля на Руси будут убраны и Орда сможет грабить крестьян- ский хлеб... 24 августа ополчение подошло к Коломне, где был назначен сбор всех русских сил. Здесь к Дмитрию неожиданно явилась помощь: пришли с дружинами двое князей Ольгердовичей, родные братья Ягай- ла — Андрей, княживший в Пскове, и Дмитрий Брянский. Князья эти были одной веры с русскими; в свое время они бежали из Литовского княжества и теперь зависели от Москвы. Был в войске Дмитрия и отважный воевода Боброк-Волынец, тот самый, который одержал над волжскими булгарами большую победу. В те времена Москва привлекала к себе многих выходцев из разных княжеств, угнетаемых татарами и Литвой. Тем временем Ягайло в союзе со шведами и жмудинами пришел к Одоеву и стал на берегах Упы. Он ждал Олега Рязанского, но тот, проведав о численности войск, собравшихся под знамена московского князя, медлил, не зная сам, на чью сторону ему стать. 26 августа, утром, войско выступило левым берегом Оки и остановилось, дойдя до устья реки Лопасни. Здесь присоеди- нились к нему новые, посланные из Москвы отряды. Всей рати было около ста пятидесяти тысяч. Такой могучей силы еще никогда не выставляла Русская земля. От Лопасни рать двинулась прямо к Верхнему Дону, на- правляясь вдоль западных границ Рязанского княжества. Мо- сковский князь строго приказал ратникам не обижать жителей, и они не вредили войску, оставаясь в тылу. — Кто идет по Рязанской земле, да не смеет ни к чему прикоснуться!— так сказал он. Приблизившись к Дону, Дмитрий остановил полкн у села Березуй. Туда пришло множество .пешего воинства: ремесленников, крестьян и торгового люда из разных городов русских и сел, находившихся поблизости. Летописец говорит: «Страшно было видеть эти толпы людей, идущих в поле против татар». 7 Г. Шторм. Повести 177
От пойманного татарина русские узнали, что Мамай неда- леко, но подвигается медленно, так как ждет Олега и Ягайла; о близости же московской рати у него вестей нет. Тогда собрались князья и воеводы, чтобы решить, где биться с врагом. Некоторые считали, что не надо переходить реку, оставляя в тылу Литву и Рязань; в случае неудачи, говорили они, легче будет уйти восвояси. Но Дмитрий сказал: — Братья, лучше честная смерть, чем позорная жизнь. Пе- рейдем за Дон и все там положим свои головы за братьев наших! И Ольгердовичи его поддержали. — Если перейдем на ту сторону,— сказали они,— воины будут знать, что отступать и бежать некуда, что надо только победить или лечь костьми. НА ПОЛЕ КУЛИКОВОМ 7 сентября, в пятницу, русское войско придвинулось к самому Дону и к речке Себенке. Дмитрий велел нарубить деревьев, наломать хвороста в окрестных дубравах и наводить мосты для пехоты. Конница же должна была перейти вброд. Вскоре прискакал со своим отрядом разведчиков воевода Семен Мелик, только что бившийся с передовыми татарскими всадниками. — Мамай перешел Дон, стоит на Гусином броду, одна ночь пути между нами! — сказал он. Хан спешил помешать русским перейти Дон до прихода Ягайла. А литва, жмудины и шведы уже шли от Одоева на- встречу Орде. К ночи русские перешли Дон и расположились на лесистых холмах при впадении в него Непрядвы. За холмами лежало девятнадцатикилометровое Куликово по- ле, пересеченное речкой Смолкой. За нею, на противоположных холмах, разбила свой стан орда Мамая; она пришла ночью, но опоздала: русские уже перешли реку. Окрестности Куликова поля были овражисты, покрыты ку- старниками, рощами, лесными зарослями. На самом высоком месте поля — Красном холме — стоял шатер хана, около него — шатры его военачальников: темников, мурз и воевод. 178
Ночью Дмитрий Иванович вместе с Боброком-Волынцем вы- ехали на Куликово поле. В глубокой тишине слушали они, как гудит тысячами голосов татарский стан. Тихо было в русском лагере. Не многие спали в нем в эту ночь перед битвой, но и те, кто бодрствовал, молча ожидали наступления утра, когда решится судьба родной земли. Татарский же стан рокотал, как море. Орды было не ме- иее трехсот тысяч. Казалось, что несметные толпы народу со- шлись на торжище, где продают и меняют пленников, волов и коней. Уже звери сбегались, чуя поживу. Где-то выли волки и клекотали хищные птицы. Тревожно кричали лебеди на Непрядве. Далеко было слышно, как скрипят телеги. Облако пара стояло над Ордой... БИТВА Утро 8 сентября началось густым туманом. Мгла мешала видеть расположение враждебных ратей. Только трубы трубили с обеих сторон. Часу в десятом туман начал редеть. Солнце осветило пять русских полков, выстроившихся перед битвой. Правым своим крылом они упирались в овраги и заросли речки Нижнего Дубяка, впадающего в Непрядву, а левым — в крутые берега Смолки. Почти вся пехота была выставлена в передовой («боль- шой») полк. Шестой — конный запасный — под начальством Владимира Андреевича и Боброка-Волынца был отправлен в засаду. Он стал за левым крылом в густой дубраве над речкой Смолкой. Князь Дмитрий выбрал это место очень удачно: отряд мог легко поддержать левое крыло, где было много новых необученных воинов; кроме того, он прикрывал обозы, а также мосты, на- веденные через Дон. Князья и воеводы сказали Дмитрию: — Тебе следует стоять в стороне и смотреть на битву. Если же тебя лишимся, то станем как стадо без пастуха: придут волки и распугают нас. Но князь ответил: — Если я вам глава, то впереди вас хочу и битву начать. Умру или жив буду, но вместе с вами! 179
Потом он снял с себя золототканый плащ, надел его на своего приближенного, боярина Михаила Брянока, и приказал возить за ним свое черное великокняжеское знамя. Сам же покрылся простым плащом и пересел на другого коня. Около одиннадцати часов утра русские войска двинулись на Орду. Ревели натянутые ветром стяги, и веяли, словно живые, зна- мена; в блеске доспехов полки колыхались, как тяжелые волны; земля стонала от множества воинов; гребни их шлемов рдели, как жар. Рать быстро спустилась с холма в лощину, откуда вытекала речка Смолка, и стала «на поле чистом, на месте твердом». В татарском стане было время обеда. Враг не ожидал такой смелой атаки и поспешил выступить, побросав свои котлы. Обе великие рати начали сходиться в лощине. Русские войска с их красными щитами и светлыми доспехами сверкали на солнце. Татарские же походили на грозовую тучу: это была сплошная масса серых кафтанов и черных щитов. Передовой татарский полк также состоял из пехоты; это были главным образом генуэзцы. Он двигался густою колонной; при этом воины задних рядов клали свои более длинные копья на плечи передним. Затем обе рати остановились: стена против стены. Из полков выехали единоборцы: со стороны русских — инок Пересвет, от татарского войска — великан Челубей. Они ударили Друг друга копьями, и оба упали с коней мертвыми. Тогда Дмитрий сказал: — Уже гости наши близко! Пришло время нам пить чаши! И началась битва. Мамай следил за нею с Красного холма. Русский народ в своих сказаниях об этой великой сече со- хранил о ней память в торжественных словах: «На поле Куликовом, между Доном и Мечею, сошлись силь- ные полки; кровавые ручьи вытекли из них, от блеска мечей и сабель затрепетали синие молнии, и треск множества копий раздался, как гром... Полилась на кованые седла кровь, засверкали булатные сабли около голов богатырских, покатились золоченые шлемы на зем- лю, и пали коням под копыта головы многих богатырей...» Скоро воинам стало тесно. Ратники задыхались, а расступиться им было негде. «Копья ломались, как солома,— говорит русская летопись,— пыль закрывала солнце, дождем падали стрелы». 180
Князь Дмитрий бился, как рядовой воин, и поразил насмерть ханского племянника I улун-бека. Ни на чьей стороне не было перевеса. Русские одолевали в одном месте, татары — в другом. Но вот пешая рать вся полегла, «как сено, посеченная, как деревья, сломившись». Татары стали напирать на главные силы русских — на полки московский, суздальский и владимирский. Они прорвались к большому черному знамени московского князя, которое возили за переодетым Михаилом Брянском, подсекли древко знамени и убнли самого Брянска. Но русские воеводы успели снова сомкнуть «большой» полк. Дмитрий поставил свои войска так, что татары не могли охватить их ни с какой стороны. Им оставалось только прорвать русский строй и тогда уже напасть с тыла. Не добившись успеха в центре, они бросили запасную тяжелую конницу на левое крыло. Оно стало подаваться назад, и над центром нависла угроза быть обойденным с фланга и тыла. Все русское войско было бы тогда отрезано от Дона и прижато к Непрядве. Татары зналн, что левое крыло слабее, и направили туда свой главный удар. Между тем засадный полк продолжал стоять в дубраве и не вступал в битву. С бьющимися сердцами следили воины Владимира Андрее- вича и Бсброка-Волынца, как рубились с врагом «за свою великую обиду» русские удальцы. Затаив дыхание дожидались своего часа спрятанные в засаде люди. Некоторые из них, чтобы лучше видеть, взобрались на деревья. Было слышно, как ветка хрустит под конским копытом и сухой лист, шу(5ша, падает на седло. Сквозь поредевшую листву жадно смотрели воины на Ку- ликово поле. Низко опускали они головы, когда татары крючь- ями стаскивали их братьев; радостно вздыхали, когда катились на траву вражеские шлемы и начинали гулять русские сабли по «синим плешам» — по бритым татарским головам... — Какая польза от нашего стояния? — стали ворчать на- иболее нетерпеливые.— Кому мы станем помогать, когда все изрублены будут наши полки?! — Подождите еще немного! — сдерживал их Боброк.— Бу- дет еще вам с кем пить н веселиться! 181
А жестокая битва длилась уже около двух часов. Стоило огромных усилий смотреть на нее и оставаться в бездействии. Врагу еще помогало то, что солнце ударяло русским в глаза и ветер дул им в лицо. Уже на сторону татар склонялась победа. Уже раздавались их веселые гортанные клики... Но вот солнце переместилось в небе и в другую сторону потянул ветер. В то же время расстроенное левое крыло русских и теснившая его татарская рать поравнялись с местом, где стояла засада. — Теперь наше время! — воскликнул Боброк и вытащил меч из ножен. Запела труба. И, как соколы на журавлиную стаю, ринулись русские на татар. Предание говорит, что Боброк, выводя своих людей, предо- стерегающе заметил: — Это вам не московские ваши сладкие меды и великие места! Слова его означали, что теперь не время спорить за честь и место, как это бывает на пирах боярских. Надо забыть обо всех обидах и спасти родину от врага... И засадный полк, придя на помощь главной рати, добыл победу в течение часа. Орда, не ожидавшая натиска, дрогнула и под напором всего русского войска стала отходить. На спуске с Красного холма, допятившись уже до своих таборов, татары, подкрепленные дружинниками самого Мамая, остановились было и снова завязали бой. Но русские сбили их с поля и начали с флангов охватывать противника. Тогда закричали татары: — Горе нам! Они оставили самых удалых князей и воевод в засаде! Наши же руки ослабели, и колени оцепенели, и кони наши утомлены. Кто может против них устоять? Горе тебе, великий Мамай! Всех нас погубил ты напрасно! Орда обратилась в бегство. Загрохотали телеги. С ревом помчались волы и верблюды. Мамай, его мурзы и остатки дружины на свежих конях броси- лись в степь... К вечеру более сорока километров до реки Красивой Мечи было устлано татарскими трупами. Русские преследовали врага до ночи. Много татар погибло при переправе, и лишь немногие из них выбрались на другой берег реки. 182
Враг был разбит. Были разбиты все его наемные отряды. Узнав о поражении Мамая, бежали «не путем, не дорогою» и Ягайло со своими шведами и жмудинами, и рязанский князь Олег. Тем временем князь Владимир Андреевич «стал на ко- стях» — так говорилось в старину о победителе, занимавшем поле сражения. На месте побоища победно трубили трубы. Развевалось черное великокняжеское знамя. Со всех сторон съезжались к нему русские воеводы и князья. Самого же Дмитрия нигде не было видно. Долго искали князя, но поиски были тщетны. Наконец два костромских воина, Сабуров и Хлопищев, на- шли его. Без памяти лежал Дмитрий под срубленным деревом, но крепкие шлем и броня спасли его от глубоких ран. Семь дней провели победители на Куликовом поле, хороня убитых героев в братских могилах. Семь дней стучали топоры в окрестных дубравах: многие воины мастерили гробы-колоды, чтобы увезти своих павших товарищей и предать их тела родной земле... Русская рать возвращалась со славой и богатой добычей. Сто сорок лет позорного ига были сброшены великим народом в течение одного дня. Крестьянские парни, девушки и ветхие старики стояли по обочинам дорог и низко кланялись славному войску. Народ спокойно свез с полей урожай, на который недавно зарились чужеземцы. Весть о победе летела по землям. Неслись над свободною от врага Русью легкие, быстрые облака... По народному сказанию, татары после проигранной ими бит- вы стали говорить: «Уже нам, братья, в Русь войной не хаживать, а выхода нам у русских людей не прашивать». И хотя они еще целых сто лет «хаживали» на Русь и «пра- шивали» у русских людей «дани-выхода», но уже не могли угнетать их по-прежнему и боялись встречи с ними в открытом бою. Не пытались больше скрестить оружие с русскими и гену- эзцы. В том же 1380 году, по-видимому, за участие в Куликовской битве золотоордынский хан закрепил за ними все крымское побережье. И хотя плата наемникам оказалась невысокой, они, 183
вспоминая об этом походе, называли его «несчастнейшей войной». Благодарный народ назвал князя Дмитрия — Донским и Владимира Серпуховского — Храбрым. Эти князья совершили подвиг, нанеся страшный удар могуществу Золотой Орды. Все народы, подвластные татарским ханам, воспрянули духом после Куликовской победы. Значение ее было огромно. Великий русский народ твердо понял, что его сила — в един- стве, и неудержимо потянулся к избавительнице от чужеземного гнета — Москве. 1938


«МЛАДЕНЧЕСКОЕ ИГРАНИЕ» В тысяча семьсот первом годе, Во месяце было во июле. Стояли солдаты на границе, А нн весткн, ни грамотки с Руси нету... ековой спор был у России со Швецией из-за берегов Балтийского моря. Шве- ды и немцы еще со времен Александра Невского стремились затворить рус- ским людям морскую дорогу, пытались замкнуть их в железное кольцо. В 1617 году шведский король Гу- став Адольф перенял эту дорогу. Мо- сковское государство, ослабленное дол- гой войною с Польшей, уступило шве- дам древние свои крепости: Орешек, Иван-город, Копорье, Ям. Заключив выгодный мир, Густав Адольф сказал: «Русские — опасные соседи; у них многочисленное крестьян- ство, многолюдные города; они могут выставить большое войско. Но теперь они не смеют без нашего позволения ни одного судна пропустить в Балтийское море. Финляндия охраняется Невою 187
и широким озером Ладожским — через этот ров русским нелегко будет перескочить...» Но борьба продолжалась. «Спорной» была Ижорская земля, лежавшая по берегам Невы и побережью Финского залива. Иначе она называлась Ийгрией, по имени жены киевского князя Ярослава — Ингигерды. Русские уже в XI веке прочно владели этой землей. Шведы захватили ее, оттеснили Россию от Балтики и стали взимать торговую пошлину со всех судов, проходящих устьем Невы. К началу XVIII века Швеция сделалась могущественной европейской державой. Под властью ее находились Эстляндия и Лифляндия. Она господствовала на море. У нее был самый сильный флот. В 1697 году на шведский престол вступил юный и воин- ственный Карл XII. Спустя три года завязалась борьба шведов с датчанами. Но у Дании был союз с Россией, Саксонией и Польшей. Началась Северная война. Петр Первый не стал дожидаться, пока враг разобьет со- юзников и нападет на Россию. Он решил предупредить его и осенью 1700 года подписал указ: «За многие неправды Свейского1 короля идти на свейские города ратным людям войною с фельдмаршалом и адмиралом Головиным...» Одним из городов, отрезавших Россию от моря, являлась Нарва. Ее осадило сорокатысячное русское войско. Это была молодая, почти не видавшая боев армия. Большую ее часть призвали в строй лишь недавно, многих — только перед самым выступлением в поход. Пушки, отправленные под Нарву, оказались устаревшими и самых нелепых калибров; их станки и колеса рассыпались от выстрелов либо ломались в пути. Среди них были такие страшилища, как пищаль «Лев» в триста двадцать пять пудов весом, и пищаль «Медведь» в двести девяносто пудов. Русские мастера Андрей Чохов и Семен Дубинка отлили эти пушки еще в XVI веке. Многие снаряды не входили в орудия; из некоторых же мортир «только камнем можно было бросать»... 1 Све некий — шведский. 188
Ровно месяц длилась осада. За это время Карл XII успел разбить датчан под Копен- гагеном и высадиться в Лифляндии. Он быстрым маршем двинулся к Нарве и атаковал русские войска. Левый их фланг сперва стойко отражал натиск, но затем пришел в расстройство. Среди пехоты раздался крик: «Немцы нам изменили!» И солдаты начали избивать командиров. Тогда генералы и офицеры — сплошь иностранцы — сдались врагу. Первый же фланг держался непоколебимо. Это были полки Семеновский и Преображенский. Меткий огонь их пушек долго сдерживал противника. Русские засели в укреплении, убили под королем лошадь и заставили его воскликнуть: «Каковы москов- ские мужики!» Два геройских этих полка не могли одни выиграть битву. И царь проиграл ее, потому что русская армия еще не была как следует обучена и вооружена. Но Петр не упал духом. Узнав о поражении, он сказал: «Над нашим войском шведы одержали победу, это бесспор- но; но надлежит понимать, над каким войском они одержа- ли ее!..» Он называл эту битву «младенческим игранием» и не пе- реставал твердить: «Пусть шведы бьют нас, они научат нас бить их...» И нарвский урок не прошел даром. С невиданной быстротой начала создаваться в России новая армия. Прежде всего был объявлен набор в солдаты людей всякого звания, не исключая и крепостных. На Пушечном дворе закипела работа. Весь запас меди в стране пошел на орудия. В 1701 году в одной Москве их было отлито двести шестьдесят девять — много лучших, чем прежние образцы. Петр по-новому повел ратное дело. Особое внимание он обратил на артиллерию, добиваясь того, чтобы войска не теряли с нею связи и без пушек не вступали в бой. Ранее на Руси этого не знали. Теперь же готовые заряды стали возить в гнездах двухколесных ящиков, запряженных лошадьми попарно, цугом, и прислуга следовала за орудиями верхом. После битвы под Нарвой Карл, считая Петра неопасным противником, бросил все свои силы на борьбу с Саксонией и Польшей. А «неопасный противник» не терял ни дня, ни часа. И русская армия за короткий срок стала втрое сильней. 189
НЕБЫВАЕМОЕ БЫВАЕТ. Шесть крепостей было у шведов в Ижорской земле: у истоков Невы, запирая проход из Ладожского озера, высился Ноте- бург •— древний русский Орешек; укрепление Ниеншанц стерег- ло Невское устье, Нарва с Иван-городом — выход из реки На- рвы; между Ниеншанцем и Нарвою стояли Копорье и Ям. Весной 1702 года Россия перешла в наступление. Петр широко распустил слух, что шведы хотят напасть на Архангельск. Он послал против них два отряда в Польшу и Лифляндию, а сам с гвардией и обозом двинулся на Север, к Белому морю. О своем походе он велел публиковать в иност- ранных газетах. Истинных же замыслов его никто ие знал. В Архангельске он снарядил два только что построенных фрегата и нанял под войска и припасы одиннадцать иноземных торговых кораблей. В начале августа караван судов, выйдя из устья Двины, взял курс на север. Цель похода по-прежиему держалась в тайне. Поморы же говорили, что царь поплыл Северным океаном воевать норвежские берега. Но флот шел к Соловкам. Там иноземные купеческие суда были отпущены, и Петр пошел вдоль берега Белого моря на двух фрегатах и судах, взятых в монастыре. В приморской деревне Нюхоцкой люди-вытащили фрегаты на берег, поставили на толстые, заготовленные заранее бревна и покатили их через непролазные топи и непроходные леса. Тронулись в путь, ободренные радостной вестью: русские войска под начальством Шереметева дважды разбили шведов в Лифляндии. И Петр с еще большей яростью повел посуху свои корабли. Он сам рубил бревна, подставлял катки, не давая фрегатам крениться. Ночевал с командирами в землянках и ел у костров вместе с солдатами. Так от деревни Нюхоцкой проделали путь более чем в двести километров до озера Онежского и города Повенца. Оттуда рекой Свирью прошли в Ладожское озеро, и сек- ретный план стал всем ясен: Петр готовил удар на Орешек — Нотебург. Русские речные ладьи были бессильны против шведских судов, крейсировавших в этих водах. Чтобы начать осаду крепости, нужны были боевые корабли. И русские совершили великое дело: прорубая просеки, строя мосты и настилая гати, они внезапно появились у заветной твердыни, почти что пронеся на руках свой флот... 190
И Нотебург пал. Не выдержали осады ни десять его башен, ни двухсаженной толщины каменные стены. «Нотебург взят сверх всякого чаяния человеческого...— пи- сал Петр.— Зело жесток сей орех был, однако, слава богу, счастливо разгрызен». Он переименовал крепость в Шлиссель- бург (Ключ-город) и велел выбить медаль с надписью: «Б ы л у неприятеля 90 ле т». Не прошло года, и русские войска взяли вторую крепость шведов — Ниеншанц, стоявшую при впадении в Неву Охты. Спустя несколько дней Петр разбил шведов на взморье и за- хватил два их фрегата. Так была одержана над врагом первая морская победа и выбита другая медаль со словами: «Н сбы- ваемое бывае т». А на месте разрушенного Ниеншанца Петр построил новую крепость и назвал ее Санкт-Петербург. В следующем, 1704 году сдались русским войскам Нарва, а за нею — Иван-город, Ям и Копорье. Завершив завоевание Ижорской земли, Петр сказал коротко и твердо: «Итак, Ингрия в руках». «ЧЕРТ СОВЕТОВАЛ ПРЕЖДЕ, ПУСТЬ ОН СОВЕТУЕТ И ТЕПЕРЬ!..» Уж мы столики расставим — Преображен- ский полк, Скатерти расстелем — полк Семеновский, Мы кушанья сахарны — полк гусарушек, Потчевать заставим — полк пехотушек... Карл XII закончил победоносную войну с поляками и стал распоряжаться в Саксонии и Польше, как у себя дома. Он был честолюбив, молод и самонадеян. Победы вскружили ему голову, и он решил двинуть в Россию свои войска. Союзники Петра были разбиты. Оставшись один, Петр пред- ложил было королю почетные условия мира, но Карл отклонил их, сказав, что помирится только в русской столице, где заставит возместить ему все расходы, понесенные Швецией за время войны. Весной 1708 года армия шведов уже была между Сморгонью и Вильной. Она шла маршрутом, разработанным советником Карла XII — Гилленкроком. И хотя походные карты были со- ставлены вовсе не плохо, шведы вскоре по вступлении в пределы России поняли, что они не знают, куда идти. 191
Блестящая свита окружала Карла: советник Гилленкрок, фельдмаршал Рейншильд, генералы Спарре и Лагеркрона, первы.й министр граф Пипер и Адлерфельд — придворный историк, пи- савший труд о войнах и победах своего короля. —- Неприятель не осмелится воспрепятствовать нашему по- ходу к столице,— сказал Спарре, когда они приближались к Минску. И, обращаясь к Карлу, добавил: — Есть старинное предсказание, что один из Спарре будет губернатором в Москве. Король понял, что генералу очень хочется стать московским губернатором и что этого ему никто никогда не предсказывал. Он улыбнулся и промолчал... Вскоре затем русские отошли за Березину, н Карл, торже- ствуя, воскликнул: — Ну, вот мы и на большой Московской дороге! Но Гилленкрок охладил его пыл, заметив: — До Москвы еще довольно далеко... Близ местечка Доброго, на речке Черной Напе, король убе- дился в этом на деле: князь Голицын разбил правое крыло шведов и положил их на месте три тысячи человек. Но русские отступали. Петр отдал приказ: уничтожать мел- кие отряды, заставы и караулы, но избегать решительного сра- жения — вести до времени «малую войну». К осени шведы продвинулись — через Головчин и Шклов к Могилеву. Противник по-прежнему ускользал; добывать про- довольствие становилось все труднее, и Карл заколебался: какой избрать далее путь? -— Что вы об этом скажете? — спросил он у Гилленкрока. — Не зная плана вашего величества, я не могу сообщить и своего мнения,— ответил советник. —- У меня нет никакого плана,— честно признался король. Советник отправился к графу Пиперу и, волнуясь, изложил щекотливое дело. Но тому вовсе не хотелось идти дальше. Он считал поход этот опасной затеей. И первый министр сказал в сердцах: — Черт советовал прежде, пусть он советует и теперь!.. Тогда Гилленкрок объявил Карлу: — Мне известно, что неприятель укрепился на Смоленской дороге. Этой дорогой идти нельзя, ибо русские уничтожат там провиант и фураж. Другое средство вывести армию — это пе- реправить ее назад, за Днепр, в Витебскую область. Но и там с провиантом будет не лучше. Третья дорога ведет в Северский край, на Украину... И шведы двинулись в Северский край. 192
«ШВЕДСКУЮ АРМИЮ ПРЕСЛЕДУЕТ СУДЬБА» Осторожный советник предлагал Карлу вывести войска из России и оставить мысль о движении на Москву. Но король еще не утратил надежды побывать в старинной русской столице. Он ожидал подкреплений. И помощь к нему действительно шла. Пятнадцатитысячный отряд генерала Левенгаупта с громад- ным обозом продовольствия и боевых припасов шел из Риги на соединение с главными силами шведского короля. В этом отряде находился Фридрих Христофор Вейе, лей- енант шведской армии, по происхождению немец. Он оставил чобопытные записки о Северной войне. По словам Вейе, все его товарищи по оружию считали поход в Россию чрезвычайно выгодным. Все они думали, что наступил удобный момент добыть богатство и славу. «Я придерживался той же мысли»,— писал лейтенант. Но путь шведов к богатству и славе вскоре прошел через деревню Лесную, недалеко от города Пропойска, в бывшей Могилевской губернии. Там встретили их русские войска. Узнав о переходе Левенгаупта через Днепр, Петр решил действовать без промедления. Восьмитысячный «летучий» отряд двинулся навстречу шведам, причем вся пехота была посажена на коней. Двадцать восьмого сентября при деревне Лесной началось сражение. Четыре раза «разгоралось ружье» в руках русских солдат, так как стрелять становилось невозможно. Четыре раза наполняли они патронами сумы, пазухи и карманы и не только не уступили врагу поля, но даже «шеренг не помешали», хотя весь день стояли в огне. Бой утих к вечеру — из-за темноты и наступившей непогоды. Наутро Петр хотел возобновить битву. Но драться было не с кем: шведы тихо снялись и ушли ночью, бросив в лагере часть обоза и оставив гореть бивачные огни. Посланные в погоню драгуны разбили неприятельский арьер- гард, когда головная колонна уже подходила к Пропойску. Пе- реправа через реку Сож у города оказалась занятой русскими. Противнику пришлось бросить остатки обоза и двинуться вниз по Сожу в поисках брода. Девяти тысяч людей и пяти ты- сяч повозок с припасами стоила эта битва шведскому генера- лу. «Дело» под Аесной лишило Карла ожидаемых подкрепле- ний, ибо шведы потеряли там всю артиллерию и почти весь обоз. 193
По словам лейтенанта Вейе, они «утратили все, что было у них за душою», и в течение последующих дней «изнывали от голода, холода и тысячи иных невзгод». Левенгаупт соединился с главными силами, но отряд его уменьшился на две трети. Целый полк шведских солдат тотчас после злополучной битвы повернул назад, туда, откуда он при- шел,— в Аифляндию. Не пожелали продолжать поход и не- сколько командиров. А один из них, написав королю донесение, старался уверить его в том, что «шведскую армию преследует судьба». Король и сам был уже изрядно недоволен судьбою. Его разочаровала страна, откуда хотел он черпать силу для даль- нейшего наступления на восток. Украинский гетман Мазепа изменил России и предался шве- дам. Но к изменнику примкнули только казацкие старшины; простой же народ стоял за московскую власть. Украина встретила Карла хмуро. Она не пошла за Мазепой. Народу ни к чему были чужеземцы, топтавшие родную землю и рыскавшие по селянским халупам. И он как умел оборонял свою «волю», крепко «ховал» своих коней, скот, хлеб и сено и норовил хватить шведа дрючком или топором. Мазепа укрепил для шведов Ромны и Гадяч, а в Батурине приготовил к приходу их хлебные магазины и целый арсенал. Но русские войска разнесли все без остатка. Ни в Батурине, ни в других городах Карл ие нашел ничего из провианта и военных припасов: все было вывезено либо уничтожено. Приходилось довольствоваться захватом опустев- ших городов — деревянных, некрепких и почти негодных — и трубить об этих «победах» на весь свет. А население разбегалось. Мазепа рассылал грамоты, убеждая крестьян, что «шведы — люди добрые» и незачем прятаться от них в лесных чащах. Но крестьяне выходили из лесов только затем, чтобы увести швед- ских коней или подстрелить шведского солдата. И многие из них были пойманы и казнены. С жителей, обитавших в расположении Прилуцкого полка, шведы велели собрать двенадцать тысяч волов, семнадцать ты- сяч свиней, двадцать тысяч баранов, около четырех тысяч кулей овса и муки и семь тысяч бочек соли. Все это взяли в один месяц и велели столько же припасти на другой. Петр недаром говорил, что украинцы «так твердо стоят, как больше нельзя от них требовать». 194
Имени Мазепы народ не хотел слышать. Жители подкладывали огонь под избы, где расположились пришельцы, хотя за это им резали носы и уши. А на реке Десне крестьяне изрубили сто пятьдесят шведов и взяли в плен целый отряд. «ВСЯК ЗАЩИЩАТЬ СЕБЯ УМЕЕТ» Ах ты, батюшка король земли Шведской! Сколько под городом ни стояти, Вам Полтавы-города не взяти... Зима 1709 года была лютой. Шведы, дожидаясь тепла, стра- дали от морозов и недостатка припасов. Многие ночевали у ко- стров, отгородившись от стужи соломенными щитами. Ко всему, их непрерывно тревожили русские войска. Первый министр граф Пипер писал в Швецию: «Невозможно представить, насколько настоящая кампания несчастна и затруднительна». Другие писали более подробно — о том, что множество сол- дат отморозили себе руки и ноги, а иные и вовсе замерзли, особенно из числа тех, кто слишком согревался русским вином. - В середине февраля шведская пехота вступила в слободу Коломак, откуда открывался «великий шлях» прямо на Харьков. То была часть древней Муравской дороги; татары ходили по ней из Крыма в Москву. Она пролегала вдоль левого берега Ворсклы, ее защищали крепости, и сильнейшей из иих являлась Полтава. Путь этот вел на Харьков — Белгород — Ливны — Тулу и выводил на окские верховья. Исстари говорилось, что между Ворсклою и Донцом «иной дороги нет». Были еще другие пути; они вели с берегов Пела, но их хорошо прикрывала русская армия. В течение всей зимы Карл упорно пытался обойти ее и для этого уходил все дальше на юг. Но русские искусно передвигались. К началу весны главные силы их заслонили Белгород, ибо шведы стремились туда, чтобы, взяв эту крепость, открыть себе путь в глубь страны. Слава продолжала кружить голову Карлу. Вскоре по вступ- лении в Коломак он сказал Гилленкроку: — Узнайте, какие дороги ведут в Азию. 195
— Азия далеко отсюда,— ответил советник,— и совсем не в этой стороне. — Нет,— возразил король,— Мазепа сказал мне, что она близко. А мы должны идти туда, чтобы можно было сказать: «Мы были в Азии!» Гилленкрок не выдержал: — Ваше величество изволите шутить со мною! Вы, конечно, не думаете о таком походе! — Я не шучу,— сказал король спокойно.— Вы должны ос- ведомиться о дорогах туда... Гилленкрок разыскал Мазепу, вступившего в Коломак с отрядом казаков, и передал вопрос Карла. — А на що вона меш здалась — та дорога? — произнес Мазепа, прищурясь. Гилленкрок посмотрел в упор: — Вы говорили королю, будто Азия близко. Мазепа очень встревожился и признался, что пошутил... И в Азию идти не пришлось. Не пришлось и продвинуться дальше, по большой Муравской дороге. Вскрылись реки. На- чалось половодье. В грязи тонули обозные фуры. А главное, перед войсками встала преграда, которую весьма нелегко было взять. Между речками Коломаком и Можью открылась сильная позиция русских, запиравшая путь к Белгороду. Это был узкий, шириною в три километра, проход; его стесняли болота и леса. Штурмовать его в оттепель было невозможно. И Карл по- вернул назад, чтобы овладеть оборонительной линией Ворсклы, втянуть русские войска в битву и, только выиграв ее, атаковать коломакский проход. Адлерфельд, придворный историк, писал: «Его величеству Карлу XII не оставалось другого средства, как дать сражение». При удаче шведы смогли бы возобновить свой марш на восток либо спокойно отступить в Польшу без боязни, что их станут преследовать русские войска. Между Пслом и Ворсклой Карл собрал свои силы. Они сильно растаяли за зиму. От общего числа — пятидесяти тысяч (включая и корпус Левенгаупта) — теперь насчитывалось не более тридцати. Тем временем половина русской армии, под начальством Меншикова, сосредоточилась у Ахтырки, на берегу Ворсклы, а другая, под начальством Шереметева,— на берегу Хорола, у Миргорода. Карл решил начать осаду Полтавы, выбрав ее как 196
место, «удобное ко входу в Россию». Главной же его целью было заставить Петра принять генеральный бой. Почти девять лет избегал русский царь решительной встречи со шведами; считая всякую битву «зело опасным делом», он старался обеспечить себе победу, снаряжая, обучая и дисцип- линируя свои войска. В «деле» под Лесной стало ясно, что время для этой встречи настало. «Сия победа,— говорил Петр,— может первой назваться... тут первая солдатская проба была». Но Карл плохо знал, насколько возросла сила противника, или, вернее, ничего не хотел знать об этом. Шведский король боялся лишь одного: как бы Петр не уклонился от битвы, и мечтал о часе, когда войска встретятся один на один... Главную свою квартиру шведы расположили в селе Бу ди- щи — к северо-западу от Полтавы. Вскоре после начала осады Карл подъехал к крепости, чтобы осмотреть укрепления. Его сопровождал, как всегда, Гилленкрок. — Полтава — крепость ничтожная,— объявил король. — Крепость, конечно, не из сильных,— заметил его спут- ник,— но по многочисленности гарнизона она не слаба. Король настаивал: — После .первого выстрела они сдадутся. Советник не уступал: — Такая случайность вряд ли возможна. — Говорю вам, что дело не дойдет до штурма. Мы совершим необыкновенное дело и приобретем честь и славу. — Не знаю, необыкновенное ли это дело. Я только страшусь необыкновенного окончания его... Первого апреля шведы пошли на штурм Полтавы, но отсту- пили. Ее укрепления — земляной вал с деревянной «одеждой» и бревенчатый палисад—были недавно усилены. Город защи- щали четыре с лишним тысячи испытанного войска и две тысячи шестьсот вооруженных полтавчан. На виду у крепости расположились шведы. Часовые расха- живали на валах, зорко следили за врагом и протяжно пере- кликались: «Добрый хлеб!» — «Доброе пиво!» В ночное время за щведскими окопами наблюдали с помощью светящихся бомб. Третьего и четвертого числа штурм повторился и также не принес врагу успеха. В течение апреля гарнизон отбил еще четыре приступа и произвел двенадцать вылазок. К концу ме- яца шведы подвели под крепостной вал подкоп и заложили порох, но осажденные через встречный подкоп вынули его. 197
В начале мая Меншикову удалось провести в Полтаву круп- ный вспомогательный отряд. Ночью девятьсот русских солдат, одетых в шведские мун- диры, под начальством бригадира Головина перебрели через топь и подошли к вражеским окопам. На окрик: «Кто идет?» — Головин ответил по-немецки: «Команда для осадных работ». Шведы пропустили смельчаков и только тогда поняли свою ошибку. Отряд штыками продолжал путь к воротам крепости и проник в город. Узнав об этом, Карл пришел в ярость: обнажив шпагу, он кричал, что прозевавшие отряд достойны смерти, и, стиснув зубы, произнес: — Вижу, мы научили русских воевать!.. Вскоре затем войска Шереметева соединились с войсками Меншикова, и вся русская армия стала лагерем у селения Крутой Берег, против Полтавы. Почти одновременно шведы предпри- няли новый штурм. В этот день стрижи заметались над полтавской колокольней, набат поплыл над рекой и окрестными полями, и багровый холм дыма вырос за крепостной стеной. Огонь неприятельских пушек зажег несколько домов, и шве- ды успели взойти на вал, пока часть гарнизона была занята тушением пожара. Но старики, женщины и дети — все бросились на защиту города и, выдержав двухчасовой бой, заставили противника отступить. На другой день шведский барабанщик подошел к крепостным воротам, рассыпал своими палками долгую трель и объявил слова короля: сдаться немедленно или «все будут побиты». Комендант города Келин передал ответ: «Приступов было восемь, и более трех тысяч штурмовавших на валах полтавских головы положили. Итак, тщетна ваша по- хвальба: побить всех не от вашей воли зависит, потому что всяк защищать себя умеет». Барабанщик удалился. А Келин тотчас выслал из крепости отряд в тысячу человек. Он разрушил ближайшие шведские окопы, захватил четыре медные пушки и вернулся в город. Так держалась Полтава, но свинец, ядра и порох уже под- ходили у осажденных к концу... 198
«ПРИШЕЛ ЧАС, КОТОРЫЙ РЕШИТ СУДЬБУ ОТЕЧЕСТВА» Не крупен чеснок рассыпался — Смешалася шведская сила. Распахана шведская пашня, Распахана солдатской белой грудью... Четвертого июня русская батарея открыла огонь по своим: пушка ударила по полтавской крепости, и пустая бомба упала в город. В нее было вложено письмо Петра, извещавшее гарнизон и жителей, что он прибыл в армию и приложит все силы, чтобы разгромить врага. Вслед за этим такая же бомба полетела из Полтавы в русский лагерь. Комендант сообщил, что пороху в городе осталось не более чем на две недели. Спустя двенадцать дней на военном совете было решено дать генеральное сражение, и войска начали переходить на левый берег реки. Переход продолжался три дня, и шведы не смогли помешать переправе. В первый ее день гарнизон сделал отчаянную вы- лазку. Пехота же Лагеркроны действовала вяло. Она обратилась в бегство, едва раздалась русская команда: «Ружье на плечо, вынимай палаши!» Двадцать первого июня шведский король увидел себя между переправившейся армией и осажденной Полтавой. От отдал при- каз любой ценой взять город, и шведы произвели последний, самый яростный штурм. Бой продолжался с рассвета и до рассвета. Временами не- приятель взбегал на вал и разворачивал на нем знамена. Все население дралось рука об руку с солдатами: косами, кольями, топорами. К четырем часам утра приступ был отбит. В одну из следующих ночей Карл не мог заснуть и позвал к себе старого своего слугу, умевшего хорошо рассказывать сказки. И старик завел речь о северном богатыре, о каком-то Ролфе Гетриксене, в незапамятные времена якобы завоевавшем Россию. Эта сказка очень понравилась королю. Потом вспомнил слуга о Густаве Адольфе и о его войне с русскими. И спел он сагу о том, как Густаву Адольфу помогали финны-волшебники, как пытались они действовать колдовством и наговорами, ио русского оружия никак не могли заговорить. Эта сказка королю понравилась меньше. 199
В ту же ночь русские войска продвинулись к Полтаве еще на три километра и расположились в укрепленном лагере в такой близости к шведам, что хорошо могли видеть и слышать врага. И в подзорную трубу увидел Карл, что стоит перед ним могучее войско и в лагере русском — полный порядок. На меш- ках с землей сложены пирамидкой гранаты, блестят жестянки с чугунной картечью; вон бочки с уксусом для охлаждения пушек, а вон котлы для плавки свинца. Тыл нового лагеря был прикрыт крутым берегом реки Вор- склы. Правый фланг упирался в глубокую лощину, а левый — в густой овражистый лес, тянувшийся до Полтавского монастыря. Перед фронтом лагеря лежала открытая равнина, замыкав- шая синеватой грядою леса. Между этим лесом и тем, что примыкал к монастырю, находилось пространство около двух километров. Это был путь к Полтаве и в неприятельский стан. На этом-то участке поля Петр приказал возвести шесть редутов на расстоянии ружейного выстрела один от другого. Еще четыре редута были возведены под прямым углом к первым. Враг неизбежно должен был атаковать эти укрепления либо прорваться между ними. Но поперечные линии грозили ему огнем во фланг и убийственным штыковым боем, а линии про- дольные — расстройством сил и поражением их по частям. Выбор места и расположения этих редутов во многом пред- решили исход битвы. Впервые в истории военного искусства были применены укрепления, разделенные свободным полевым пространством. Обычно их возводили иначе — как непрерыв- ную цепь... Русская армия состояла из пятидесяти восьми батальонов пе- хоты, семнадцати полков конницы и располагала семьюдесятью двумя пушками. Общая численность войск доходила до сорока двух тысяч человек. Накануне битвы основная масса пехоты сосредоточилась в укрепленном лагере. Там же поставили всю артиллерию. Пере- довые редуты были заняты двумя батальонами пехоты, а за ними в шахматном порядке стали семнадцать конных полков. Войскам был прочитан приказ: «Те, которые уступят неприятелю место, в числе людей считаемы не будут; таковых следует не принимать в компании, а также не вступать с ними в брак». А король Карл объявил своим войскам, что для них уже расписаны в Москве квартиры; он сказал, посулив им верную 200
удачу. «Приглашаю вас завтра пообедать в шатрах москов- ского царя...» Двадцать седьмого июня еще при звездах, в предрассветной прохладе и тишине, шведская армия покинула свой стан. Противник рассчитывал напасть внезапно. Шведам было слышно, как впереди стучат топоры и зако- лачиваются гвозди — это достраивались редуты. С одного из них враг был замечен. Всадник вынырнул нз темноты, быстро по- вернул коня и выстрелил из пистолета. И тотчас же повсюду раздался барабанный бой. Шведская пехота четырьмя густыми колоннами, а позади конница шестью двинулись к редутам. Первый же выстрел русских орудий оторвал головы двум гвардейским генералам, а второй повалил капитана и четырех мушкетеров Остготского полка. Но противник устремился вперед. Два продольных укреп- ления не были еще закончены, и шведы без труда овладели ими. Однако тут же сказалось устройство редутов. Их огонь стал поражать врага в тыл и фланги. В то же время русская кавалерия под начальством Меншикова отрезала шесть батальонов пехоты и несколько эскадронов кавалерии от главных сил шведов и вынудила их отступить к монастырскому лесу. Этими частями командовали шведские генералы Шлипенбах и Роос. Меншиков трижды опрокидывал шведскую конницу, но ее всякий раз поддерживала пехота и наносила его частям сильный урон. И удаль Меншикова едва не испортила дела. Его задачей было сдерживать шведов лишь до тех пор, пока русская армия не выйдет из лагеря. Прикрывать же долго редуты было бес- цельно. И Петр уже дважды приказал ему отступить. Но Меншиков стоял на своем. Он слал Петру трофеи и до- носил, что «изрядно» бьет шведов; приказать же коннице «на- лево кругом!» нельзя: неприятель может слишком осмелеть. Но вот шведский фельдмаршал Рейншильд понял, что редуты взять невозможно, и заставил пехоту пройти между ними. Тогда Петр отдал решительный приказ: главным силам кавале- рии отступить вправо, но при этом «крепко смотреть», чтобы враг не мог загнать ее в лощину, то есть прижать к горе. Маневр оказался для противника гибельным. Неся огромные потери, он прошел сквозь редуты, н его правый фланг оказался под огнем русских пушек. Неприятель увидел, что его погоня за конницей «не весьма ему прибыльна», и, расстроенный, от- ступил в лес. 201
Русский генерал Ренцель тем временем завязал бой с «отре- занной» шведской конницей, сражавшейся под начальством Рооса. А Меншиков атаковал укрывшуюся в овраге пехоту, уничтожил ее и захватил Шлипенбаха. Отнимая у него шпагу, он сказал с усмешкой: «Нечем хвалиться, коли из рук валится!» — и повел генерала в плен. Теперь Петр стал хозяином битвы. К шести часам утра он вывел из лагеря почти всю русскую армию и выстроил пехоту в две линии, поставив на флангах драгунские полки. Перед этим он сказал: — У нас сорок семь полков, а у шведов только тридцать четыре. Если вывести все войска, то неприятель в бой не всту- пит; поэтому число полков надо уменьшить. С этой целью шесть из них были оставлены в лагере. Но противник бездействовал, и Петр решился на новое ослабление своих сил. К северо-западу от шведского стана стояли казаки, преграж- давшие врагу путь отступления на Кременчуг и Переяславль. Шесть драгунских полков были посланы туда, будто бы в помощь казакам. Расчет оказался верным. Шведы заметили маневр и пере- шли в наступление. Разъезды тотчас донесли об этом Петру. — Воины! — сказал он.— Пришел час, который решит судь- бу отечества!.. Не должна вас смущать слава неприятеля, якобы непобедимого, ложь которой вы доказали не раз своими побе- дами... Имейте в сражении перед очами вашими правду... А о Петре ведайте, что ему жизнь недорога, жила бы только Россия во славе и благоденствии! «НЕПОБЕДИМЫЕ ШВЕДЫ ХРЕБЕТ ПОКАЗАЛИ» Пахана шведская пашня Солдатскими ногами; Воронена шведская пашня Солдатскими руками; Посеяиа новая пашня Солдатскими головами; Полита новая пашня Горячей солдатской кровью... К девяти часам армии сошлись на орудийный выстрел. Заговорили русские пушки. Картечь и ядра посыпались на шведов, но они шли, стойко выдерживая огонь. Расстояние между войсками уменьшилось до двадцати пяти 202
сажен, и началась ружейная подготовка атаки. В это время шведская пехота вытянулась в одну линию, а кавалерия по- строилась на флангах — в две. Залп следовал эа залпом. Но войска стояли, как неподвиж- ные стены. Когда пальба затихала, были отчетливо слышны слова коман- ды. И затем вновь гремели шведские мушкеты и длинные русские ружья — солдаты называли их «турками»; они били на пятьсот шагов. » Карл за несколько дней перед тем был ранен в ногу. Об- ложенный подушками, держа в одной руке пистолет, в дру- гой — шпагу, он лежал иа иосилках, в открытой «качалке», запряженной двумя лошадьми. В центре русской пехоты резко выделялся батальон Новго- родского полка, одетый в серые мундиры. Карл, считая этот полк «новобранным», решил, что здесь будет легче всего сделать прорыв. Новгородцы мужественно встретили натиск, но были не в силах устоять против двойного числа наступавших. Шведы «на штыках» прошли сквоь первую линию и уже грозили отрезать левое крыло. Тогда в сумятице боя мелькнули темно-зеленый мундир Пет- ра и его пробитая шведской пулей шляпа. — За отечество принять смерть весьма похвально! — закри- чал он, потрясая шпагой. И, вэяв из второй линии батальон пехоты, бросился с ним навстречу шведам, сомкнул прорванный строй и начал теснить врага. Г ром семидесяти двух русских пушек сотрясал землю. Шведы отвечали только из четырех орудий. Остальная часть их ар- тиллерии из-за недостатка боевых припасов вынуждена была молчать. Рукопашный бой завязался на всем пространстве поля. Зе- леные мундиры перемешались с синими. Желтые и белые зна- мена переходили из рук в руки. Снова — в который раз! — со- шлись грудь с грудью русский и швед. Пробитые солнечными лучами, тянулись над землей полосы терпкого порохового дыма. Они окутывали места смертельных схваток, гасили блеск и парадное великолепие битвы с ее зна- менами, барабанами и литаврами и дурманили разгоряченных коней. В самый разгар боя распахнулись ворота крепости, и от- важный гарнизон ударил на шведов. Но они отбили атаку. 203
Осажденные не могли долго держаться и ушли в город: у них почти не было пороху и пуль. В это самое время Гилленкрок увидел вне линии огня толпы шведской пехоты, в беспорядке рассеявшиеся по полю. — Сомкнитесь, ребята! — сказал он, приблизившись.— Разве с вами нет командира? — Мы ранены, а все наши командиры перебиты,— отвечали >НИ. А русская конница уже охватывала противника справа и слева. Прямо к королю прокладывал себе путь казацкий отряд. Пушечным ядром были разбиты носилки Карла. Он велел посадить себя на скрещенные пики. Но его никто не слушал. Шведы уже бежали. Казаки прорывались к нему, и он явственно слышал голос, хотя значение слов и было ему непонятно: — Хлопцы! За короля тысячу дукатов! Берите его живьем!.. Но Карла спасли. Его вынесли из гущи боя, посадили в генеральскую коляску — шесть пар лошадей цугом,— и он помчался прочь, опережая бегущие свои войска. Тогда всадник отделился от королевской свиты и поскакал к крепости. Он помахал шляпой с белой обшивкой и крикнул: — Впустите меня! Я первый министр короля граф Пипер. Сдаюсь в плен!.. Многие же из свиты Карла остались лежать на роковом для шведов поле. Ядром, разбившим носилки, был убит Адлерфельд, при- дворный историк. Он успел довести свой труд до Полтавской битвы и умер вовремя — в тот самый день и час, когда славе и могуществу Швеции пришел конец... Уже бой затихал, когда эскадрон конницы во главе с Роосом прорвался к шведским окопам под Полтавой. Но туда доспел Ренцель: он занял окопы, заставил Рооса положить оружие, и го- род был освобожден. Так закончилась битва, продолжавшаяся не более двух часов, ибо «непобедимые господа шведы скоро хребет показали»,— бит- ва, стоившая Швеции утраты ее могущества и поставившая Россию в ряд великих держав. Впереди разбитого войска мчался изменник Мазепа, спасая два бочонка с золотом и собственную свою жизнь. По пыльным украинским шляхам бежали шведы. Горячий 204
июньский ветер гнал зеленые волны садов. Под ветром скло- нялись вековые вербы и тополя, будто кланялись и лепетали: «Прощайте, шведы, бегите, шведы, вовек вам Украины не видать». На другой день Карл прислал в Полтаву гонца, предла- гая Петру мир на условиях, какие ему ставил русский царь ранее. Но Петр ответил, что «король слишком поздно ухватился за мир» и что «на прежних статьях» договор заключить нельзя, ибо «дела обращение свое переменили». А тридцатого июня застигнутые у местечка Переволочны остатки шведских сил (около пятнадцати тысяч) под началь- ством Левенгаупта сдались Меншикову, выдав все оружие, зна- мена, полковые кассы и котлы. О «неописуемой храбрости» русских солдат говорил Петр в своих письмах с поля Полтавской победы. Сам он показал высокий образец храбрости и военного ис- кусства. Такую же доблесть проявил и защищавший Полтаву народ. «Волею судьбы,— писал шведский лейтенант Вейе,— армия, которая столь славилась в глазах своих противников, за четыре дня вконец погибла!» Лейтенант был прав. Пятьдесят тысяч шведов вторглись в пределы России, и только несколько сот ушло за Днепр, сопровождая бегущего короля. «КАМЕНЬ ДЛЯ ОСНОВАНИЯ САНКТ-ПИТЕРБУРХА ПОЛОЖЕН!» Ой, Ворскло, р!чка невеличка! Здавна вона славна — Не водою, А В1ИНОЮ, Де швед пол1Г головою... Шестого июля на раздольном Полтавском поле снова вы- строили в боевой порядок русские и шведские войска. Полки стали на тех же местах, где стояли они во время недавнего боя. Но битва не могла начаться сызнова. Это был парад. Девятнадцать тысяч пленных стояли без оружия и без шляп. Мимо них везли трофеи: палаши, мушкеты, пистолеты, шпаги; проходила артиллерия; колыхался ворох отбитых у врага знамен. 205
А кругом, насколько мог охватить глаз, толпился народ, пестрели балаганы и палатки и шла бойкая торговля всякой снедью. Перед рядами войск стояли бадьи с питьем, были разложены на блюдах хлеб, соль, яйца. Петр обходил полки, останавливался у каждой роты, поздравлял солдат и черпал ковшиком из бадей... А утром другого дня пальба из пушек возвестила начало большого пира. В просторных шатрах — наметах — были вырыты рвы; земля из них выложена, утрамбована и накрыта холстом от па- латок. Генералы — русские и пленные шведы — сели за эти «столы». Петр сказал: — Брат мой король Карл просил вас в шатры мои на обед, и вы по обещанию в шатры мои прибыли. Но брат мой король Карл с вами ко мне не пожаловал и тем слово свое нарушил, хотя я весьма его ожидал и усердно того хотел... Вежливо улыбаясь, слушали едкую речь шведы. Среди них были: фельдмаршал Рейншильд и Пипер, первый министр. Они долго молчали. Но, выпив изрядно вина, разговорились, и оба сказали одно и то же: шведы «не чаяли», чтобы у русских было столь обученное войско; правда, Аевенгаупт твердил, что «Россия перед всеми имеет лучшее войско», что оно «непреодолимо», но никто из шве- дов не верил ему... Потом Рейншильд вспомнил о Переволочне, где пятнадцать тысяч шведов сдались девяти тысячам русских, и осторожно заметил, что лишь «несчастные обстоятельства» заставили их пойти на такой позор. А граф Пипер сказал: — Надо надеяться, что царь Петр вскоре свидится со своим братом королем Карлом и на Балтийском море будет по-преж- нему добрый мир. — Не по-прежнему, нет! — сурово поправил его Петр.— Ныне уже совершенно камень для основания Санкт-Питербурха положен! В это время в намет к пирующим было принесено несколько шведских генеральских шпаг. Их стали показывать пленным, прося прочесть сделанные иа клинках надписи. Но те ничего не отвечали. Тогда позвали Петра Шафирова, человека ученого, знающего иностранные языки. 206
Разглядев начертания на клинках, он стал качать головой и приговаривать: — Это безумие и детские вракушки! Но Петр велел ему прочесть вслух. — «Немецкая кровь все приводит ко благу»,— разобрал на одной шпаге Шафиров.— «Горе вам, саксонцам, полякам, каза- кам и москалям»,— прочел он на другой. Потом он взял третью шпагу и притворился, будто на ней было написано: — «Северных львов ярость обратилась в робость зайцев...» — Ну, полно! — прервал его Петр. И, смеясь, сказал шве- дам: — В шатрах моих вы уже отобедали, а теперь прошу на расписанные вами квартиры в Москву...
СОДЕРЖАНИЕ К ЧИТАТЕЛЯМ ... 5 ПОВЕСТЬ О БОЛОТНИКОВЕ .... , 7 ПОДВИГИ СВЯТОСЛАВА . ... 133 НА ПОЛЕ КУЛИКОВОМ . . .... 165 ПОЛТАВА 185 Дорогие читатели! Ждем от вас отзывов о прочитанной книге. Сообщите, пожалуйста, свой точный адрес и возраст. Пишите нам по адресу: 191187, Ленинград, наб. Кутузова, 6- Дом детской книги. Литературно-художественное издание ДЛЯ СРЕДНЕГО И СТАРШЕГО ШКОЛЬНОГО ВОЗРАСТА Шторм Георгий Петрович ПОВЕСТИ Ответственный редактор о. в. д а в т я я Художественный редактор А. П. Гасников Технический редактор i. С. Харитонова Корректоры И. В Г а р м а ш е в а и Л. А. Н и ИБ № 12167 Сдано в набор 03 10.89 Подписано к печати 09.04.90. Формат 60X84 /|б. Бумага типографская № 1. Шрифт академическим. Печать высокая. Усл. печ. л. 12,09. Усл кр.-отт. 12.32. Уч.-изд. л. 12,3 Тираж 100 000 экз. Заказ № 3174. Цена 85 коп. Ленинградское отделение орденов Трудового Красного Знамени и Дружбы народов издательства «Детская литература» Государственного комитета РСФСР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. 191187. Ленинград, паб. Кутузсмы. 6. Ордена I рудовою Красного Знамени ПО «Детская книга» 1 оскомиздата РСФСР 127018. Москва. Сущевский вал. 49. Отпечатано с фотополимсриых форм «Целлофот»