/
Текст
ВИКТОР ТРОСТНИКОВ
мысли
ПЕРЕД РАССВЕТОМ
Москва
1997
ISBN 5-7872-0003-9 © в. Н. Тростм^в, 1997 г.
Дорогой Виктор Николаевич!
Посылаю Вам отзыв о. Александра Шмемана, прочетшего
9богословские главы “Писем” — все, а из остальных — некоторые.
. Он старался выражаться сдержанно, но непосредственная его
реакция была — большое беспокойство: что Вы почти не промину ли
ни одной известной ереси, чтобы не примкнуть к ней или одобрить. А
ведь о. Александр — довольно свободен во взглядах и широк, другие
будут скованней и непримиримей. Итак, либо вам надо сильно
оттачивать и укреплять'свою позицию — либо пересмотреть ее.
Держу в руках—уже готовую книгу “Мыслей перед рассветом”,
с которой Вас и поздравляю! Об этой книге я Вам еще не писал. Она
производит яркое, сильное впечатление. Освежающий (в наше время)
напор (хотя именно напор может вызвать упрёк, что это тоже —
нетерпеливое идеологическое уценив). Книгу я читал с интересом и
удовольствием, хотя надо сказать: на пределе своей физической
подкованности. Человеку, не кончавшему физмат, я думаю — тут
большую долю понять нельзя, а это плохо. Тем более, что вы нисколько
не сдерживаете себя в терминологии и нигде не пытаетесь найти
русских языковых замен (мнестический-памятовый! интроспекция^
проглядывание! и т. д.). Для переводов беды нет, а для русского
читателя есть. — К такому освещению 300-летней и особенно
новейшей науки я лично отнёсся весьма сочувственно, но: 1) я не судья
этого 2) даже и у меня создалось ощущение, что Вы дали не полный
охват ее, какие-то довольно главные сектора не осветили. — Иногда
избыточно жёстко, если даже не грубо внедряете свою мысль. В
частности слишком настойчиво подчеркиваете корыстность сплошь
всего научного мира — это кажется пережимом. Особенно было
весело читать, как Вы громите дарвинизм, семиотику,
структурализм (кой-где узнавали знакомых — Лотмана, а то
космофизика Гинзбурга). Украшает Вршу книгу нередкое прибегание
к образам, нередко удачным, или к острым выражениям (“фотоны и
кошки”, “жить во вселенной Зельдовича”. Убедительно
воспринимается опора на религиозные мифы — и величественно
антологические ступени.
Очень хочется, чтоб учёные это читали и возникла бы серьёзная
дискуссия, из которой много полезного могло бы выясниться — и Вы
сами бы в этой дискуссии окрепли бы и выросли. Так же очень бы
хотелось, чтоб это продвинулось в переводы на главные языки — но
может быть уже не эта редакция, а следующая: такое впечатление,
что Вы можете, не увеличивая объёма книги, придать ей и большую
стройность-простоту и большую значительность, и более
несомненную убедительность. — И тут прежде всего изумляет, как
Вы, идя на такой смертно-уничтожителъный бой, не позаботились
подпереться простым библиографическим аппаратом?
Возможно, это из принципа: все делать н е как в науке?Но сделать
это (всюду) неизбежно, иначе Вас и читать не будут. Да иногда
по фамилиям и понять нельзя, о ком Вы говорите: цитируется какой-то
КЗ. Николаев — это книга? или частное письмо? Кто этот, “русский
писатель” Пропп ?
Иногда вдруг неряшливость, недосмотр, повторы: 233 повто-
ряет 232, а 238 — тоже повтор о предшественнике человека, почти в
тех же выражениях. — Бывают языковые небрежности (197 —
“ради проформы”, pro for la и есть “для формы” , это ошибка
распространенная, 274 — “возникает потеря” (одно слово
уничтожает другое), есть еще, не выписывал. Предшествующий
фактор). Есть педагогические ухватки, излишние (15 — давай
перенесемся... почему именно туда...) — Слово “Россия” используете
вместо СССР неправомерно (опасная ошибка/ надо различать
употребления, каждый раз выбирать). Почему (86) “советский
биолог” цитируется и не назван (и есть другие анонимы).
Наконец, думаю, Вы не доназвали задачу человеческой жизни:
“участник миротворчества” (295) свелось как бы к участию в
мировом осмыслении, — но есть задача выше — собственное духовное
восхождение.
Если сможете — достаньте и посмотрите книгу: И. И, Кобозев
“Исследование в области термодинамики процессов информации и
мышления” — изд-во Моск. Ун-та, 1971. Это был (умер)
замечательный ученый. Здесь методами термодинамики и в
советском издании — доказывает существование Бога (мировой
антиэнтропийный центр).
Желаю Вам успеха в исследованиях, этого свежего взгляда на
науку. Только не нагоняйте новых книг, новые сотни страниц/ —
у совершите и отточите Ваши 1-ю и 3-ю книгу. (А названия обеих —
хотелось бы повыпуклей, чтоб ни с чем не спутать). Крепко жму
РУку!
п
Александр Солженицын
ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ КНИГИ
“МЫСЛИ ПЕРЕД РАССВЕТОМ"
Когда книга, использующая научные данные, переиздается
через двадцать лет, это ставит автора перед необходимостью
взглянуть на нее критическим взором и определить, что
полностью сохранило в ней свое значение, а что устарело и
нуждается в дополнениях или хотя бы в комментариях.
Благодаря господину Чиркину, публикующему ныне мое
сочинение на родине (первое издание вышло в Париже), я могу
теперь это сделать, и очень ему за это признателен. Ведь это
так интересно -- посмотреть, в какой мере были оправданы
те труды и страхи, в которых рождалось целиком
захватившее тебя когда-то и бывшее тебе дорогим
произведение. Чтобы проиллюстрировать, насколько
эмоционально я к нему тогда отнесся, расскажу об одном
эпизоде. Когда работа была закончена, на меня нашел испуг,
что КГБ произведет в моем доме обыск и конфискует рукопись,
поэтому я ночью закопал ее в расположенном недалеко от дома
лесочке, хорошенько заметив место. Поскольку я не
представлял, где ее можно напечатать, мне оставалось просто
надеяться на чудо. И чудо вскоре произошло: слухи о написанной
мною книге достигли зарубежья и оттуда поступило
предложение ее опубликовать в “тамиздате*'. После колебаний
и сомнений я согласился и, руководствуясь пословицей “снявши
голову по волосам не плачут", отказался от псевдонима и
поставил на обложку свое настоящее имя. Откапывал я
рукопись прямо как в “Золотом жуке'' Эдгара По, дрожа от
волнения как осиновый лист...
Сегодня все это так далеко, что будто даже и не мое.
Сегодня я перечитываю “Мысли перед рассветом ", как книгу,
написанную другим человеком. В некоторых местах мне
хочется воскликнуть: — неужели я был когда-то таким
умным? почему же я теперь не такой?— а другие места так и
чешутся руки переделать. Ни по договоренности с издателем
я наступаю тут на горло собственной песне: если вводить в
текст научный материал, появившийся за эти два десятилетия,
то придется сесть и переписать всю книгу от начала и до конца.
Возможно, она станет от этого лучше и полезнее, но это уже
не будет документ того неповторимого момента, когда
русская интеллигенция начала отходить от материализма и
искать опору в идеализме, еще не понимая, какую именно форму
должен принять этот идеализм, Я подчеркиваю, что это
сверхличностный документ — он является таковым по той
причине, что содержание "Мыслей”рождалось в бесконечных
разговорах и обсуждениях со многими людьми, и среди них был
даже один такой человек, по отношению к которому я был
примерно то же, что пишущий Платон по отношению к только
говорящему Сократу, — волею судьбы не раскрывший до конца
свой талант математик Андрей Иванович Лапин, ныне уже
покойный. Только оригинальный вариант книги, не тронутый
редактированием, даст ощущение духовных исканий того
поколения, а книга давно уже стала библиографической
редкостью, так что ее переиздание оправдано.
Итак, избавленный протекшим временем от всякого
пристрастия, освобожденный им от угрозы как недооценить
по скромности свое произведение, так и по гордыне переоценить
его, я сделаю несколько замечаний, которые могут быть
полезны современному читателю.
Сначала о том, что в книге осталось актуальным. В первую
очередь, это — сам дух ее научной апологетики — не
половинчатый и робкий, а боевой и наступательный. Работая
над книгой, я был весь им переполнен, не зная тогда, что это
есть дух классической русской философии, куда более глубокой,
чем классическая немецкая философия, — дух Ивана
Киреевского, Алексея Хомякова и особенно Владимира
Соловьева, от которого пошел весь наш "серебряный век”.
Какой беспроволочный телеграф связал меня преемствен-
ностью с этими мыслителями, чьих не только трудов, но даже
и имен я тогда не знал? Тут, конечно, есть что-то мистическое,
и это было замечено. Когда я был в 1990 году в Сан-Франциско,
ко мне специально приехал из Лос-Анжелеса.профессор
университета в Сан-Бернардино Николай Хохлов и сообщил,
что на лекциях по парапсихологии он рассказывает студентам
о книге “Мысли перед рассветом "как о доказательстве наличия
телепатической передачи наработанной предками культуры
потомкам. Я немало удивился, узнав, что книга обязана своим
содержанием не моему уму, а моим способностям
воспринимать сигналы предшественников, но может быть в
этой теории действительно есть зерно истины.
Так или иначе, но в "Мыслях" и вправду проводится линия,
характерная для русской апологетики, отвергающей основной
тезис западной апологетики. Последний гласит: разум не
может противоречить вере по той причине, что разум и вера
лежат в разных плоскостях и нигде не пересекаются. Это —
пассивная, капитулянтская апологетика, делающая атеистам
совершенно не оправданную уступку. Вера никак не может не
пересекаться в каких-то пунктах с разумом, и такие пункты
чрезвычайно важны. Скажем, как нам быть с естественной
историей? Сотворил Бог животных в пятый день Творения
или они развились из случайно появившейся в мировом океане
амебы с помощью естественного отбора? Человек,
руководствующийся верой, должен принять первое, так как
вера включает в себя и доверие к Священному Писанию, а
человек, руководствующийся разумом, должен предпочесть
второе, ибо разум доверяет науке, а наука устами Дарвина
рисует картину автоматического появления живых форм без
всякого вмешательства Творца. Совместить эти две точки *
зрения невозможно, а прятать от их несовместимости голову
в песок малодушно. Что же остается делать тому, кто
посвятил себя апологетике? В "Мыслях перед рассветом "ясно
намечен следующий путь: показывать, что в тех вопросах, где
наука противоречит истинам веры, она либо что-то
недопонимает, либо намерено лжет и таким образом является
лженаукой. Иными словами, при явных конфликтах между
знанием, добытым учеными, и знанием, данным человечеству
путем Откровения, надо встать на сторону Откровения и
искать в научном построении ошибку. Такой подход строго
выдержан вмоей книге, гдемного места отведено разоблачению
псевдонаучных теорий вроде дарвинизма, и тут она не потеряла
ценности, так как этот подход прав и л е н. Более
развернуто, чем в "Мыслях" я показал это в своей статье
"Научна ли научная картина мира?", вышедшей в "Новом мире"
№ 12 в 1989 году.
Второй не устаревший момент книги — трактовка
квантовой теории как обнаружение стоящего замиром явлений
мира сущностей. В учебниках и научно-популярной литературе
как-то принято умалчивать о том, что теорема Джона фон
Неймана о скрытых параметрах окончательно и бесповоротно
решает вопрос о первичности, давая на него однозначный
ответ: идеи первичны, материя вторична. Проследить за всеми
звеньями логического рассуждения, ведущего от этой теоремы
к философскому идеализму, полезно и сегодняшнему читателю —
тут к имеющемуся в книге тексту просто нечего прибавить.
Теперь о том, какие научные данные последних лет могли
бы усилить убедительность книги, сделать содержащиеся в
ней выводы более доказательными. Поскольку такого рода
данные после первого выхода книги сыпались как из рога
изобилия, здесь прямо-таки глаза разбегаются. Если
попытаться охватить этот материал краткой формулой,
можно сказать так: научная картина бытия стала
стремительно двигаться к полному совпадению во
всех основных чертах к той картине, которая была дана когда-
то в христианском Откровении. Приближается момент, когда
образованный человек уже не сможет не быть по своим
взглядам на мир христианином (это, к сожалению, вовсе не
значит, что он будет христианином по жизни), ибо сами камни
возопиют о правде христианского учения о космосе и человеке.
Достаточно сказать, что расчеты физиков-теоретиков
показали, что вселенная действительно возникла “из ничегд ”,
как это утверждает христианство: что действительно было
“отделение света от тьмы" (“большой взрыв'* современной
космогонцр); что гомо сапиенс не произошел от неандертальца,
а значит был сотворен и т. п. В общем, библейский Шестоднев
подтвержден к настоящему моменту во всех своих пунктах.
Могли кто-нибудь предположить такое еще в середине нашего
столетия?
Но если уж останавливаться здесь на чем-то, то мне
хотелось бы особо выделить открытие учеными так
называемого “антропного принципа мироустройства”. О нем
имеется уже довольно большая литература (я написал о нем в
журнале “Москва “Ms 8,1994, куда и отсылаю любознательного
читателя), и давайте просто вспомним, в чем его суть.
Исследуя свойства материи, определяемые законами природы
и мировыми константами, ученые обнаружили, что в них
ничего нельзя изменить даже на волос (по последним данным
отклонения не могут превышать 1050!), чтобы не лишить
вселенную возможности существования в ней жизни, а
следовательно и нас с'вами. Вдумайтесь: уже 15 миллиардов
лет назад весь космос был нацелен на появление в нем в
подходящий момент человека! Физика есть лишь подножье
биологии, биология — подножье антропологии, антропология —
подножье истории. Как и в Библии, человек выступает в
сегодняшней науке венцом творения.
Мне очень приятно было написать это. Это означает, что
тот рассвет, наступление которого я предрекал названием
своей книги еще двадцать лет тому назад, действительно
наступает. Над горизонтом и в самом деле начинает
подниматься Солнце Правды. Конечно, ему надо помочь взойти,
и вэтом главное участие должно принять следующее поколение,
наша умная молодежь. К ней я и хочу обратиться под конец в
поэтической форме:
Чтобы надежды на рассвет
Бесплодно в воздухе не висли,
Включайте в свой менталитет
Прочитанные вами “Мысли”.
Но тем не удовлетворяйтесь:
Идите далее меня,
И уж тогда, не сомневайтесь,
Дождетесь и зари, и дня!
Эта книга адресована людям, испытывающим
потребность понять сущность Бытия и смысл соб-
ственной жизни.
Человеку, который спокойно идет в своей упря-
жке, руководствуясь усредненным взглядом на ве-
щи и считая себя счастливым, когда ему удается удо-
влетворить свои биологические потребности; эта
книга не даст ничего. Но если он испытывает иногда
внутреннюю тревогу, чувствуя, что годы проходят,
а самые главные вопросы все еще не решены; ес-
ли он начинает подозревать, что объявленное уче-
ными единственно верным естественнонаучное объ-
яснение мира вообще не есть объяснение, что наука
кладет в руку просящего вместо хлеба камень, обхо-
дя молчанием именно главные вопросы, то книга
будет ему интересна и полезна.
Она принесет ему пользу уже потому, что автор
сам прошел через опыт принятия усредненной фи-
лософии и нарастающей неудовлетворенности этой
философией, а поэтому понял многие ее слабые
места.
Опубликовав более десятка научных книг, автор
постепенно начал все более недоверчиво относиться
к научному материалу. Но потом он понял, что дело
не в самом этом материале, а в тех выводах, которые
принято из него делать. Взглянув на этот материал
непредвзято, он ясно увидел, что из него надо сделать
совсем другие выводы. Для него стало несомненным,
что современная наука, не желая в этом признаться,
вплотную подошла к тому понятию, с отрицания ко-
торого она начала свое развитие триста лет назад, —
к понятию Бога.
Бога можно обрести по-разному. Есть люди, рож-
дающиеся со столь сильным ощущением Бога в сво-
ей душе, что им не нужна рассудочная аргументация.
Автор не принадлежит к таким избранникам. Он при-
шел к Богу трудным путем размышлений и отказа
от внушаемой нам лжи, которую так соблазнительно
принять, ибо она избавляет нас от самого тяжелого —
от ответственности за выбор своей судьбы.
Но многие готовы сейчас пойти этим трудным пу-
тем, и данная книга может указать им верную тро-
пинку.
КАК ЭТО НАЧИНАЛОСЬ
Сложна, огромна и загадочна жизнь каждого че-
ловека. В детстве беспредельная доброта и искрен-
ность уживаются у него с острой завистью к чужой
удаче и вспышками нетерпимости и эгоизма. В юно-
сти он бывает безрассудным, но при этом испыты-
вает постоянный страх перед будущим, и романти-
ческие идеалы сочетаются в нем с карьеризмом и
цинизмом. В зрелые годы он еще тверже становит-
ся на путь двойной жизни: в своих сокровенных
мыслях и в частных беседах оценивает выше всего
как раз то, чем полностью пренебрегает в практи-
ческой и служебной' деятельности. Недаром гово-
рят: ’’Человек соткан из противоречий”.
Но насколько же загадочнее и противоречивее
история человечества! Вглядываясь в дальние и
ближние века, мы с разной степенью подробности
видим одно и то же обескураживающее переплете-
ние надежд и отчаяния, страстности и безразличия,
счастья и страдания. Возникают и уходят в небытие
царства, открываются и забрасываются торговые
пути, ценой тяжких трудов воздвигаются храмы,
мечети, памятники и обелиски, чтобы потом быть
сожженными, разрушенными, оскверненными, взо-
рванными. А пастух все так же щелкает своим би-
чом, переводя стадо через брод, девушка гадает
на жениха, молодая мать поет свою нежную и пе-
чальную колыбельную песенку, а старик мерно ки-
вает головой и хранит на бледных губах едва замет-
ную неподвижную улыбку, слушая обещания по-
литика. А вслушайтесь в этот гул времен! В нем вы
различите истошные призывы фанатиков и предсме-
ртные речи ораторов и лающие приказы офицеров,
яростный крик взбунтовавшейся толпы и привет-
ственные возгласы сторонников нового лидера. Все.
это, приправленное канонадами сражений, цокотом
копыт и гудками фабрик и паровозов, оглушит вас,
и вы потеряете надежду в чем-то разобраться и что-
то понять.
Как же разыскать в этом колоссальном клубке
начало той нити, которая повела к медленному, но
верному вытеснению религии наукой? Ведь во все
времена беспристрастное исследование соседствова-
ло с безотчетной верой и доводы рассудка вели не-
скончаемый спор с показаниями чувств. Тем не ме-
нее, сегодня наука сидит на троне — к ней апелли-
руют кандидаты в президенты, ее восхваляют
журналисты, перед ней заискивают администрато-
ры , на нее тратят миллиарды, на нее возлагают
основные надежды по спасению человечества от бу-
дущих бед. Хотите осуществить любое привлекаю-
щее вас чем-либо предприятие? Сумейте обосновать
его интересами науки (как это делали остроумные
люди, которым очень хотелось переплыть океан на
лодке или на плоту) — и поддержка будет обеспече-
на. Религия же в наши дни выглядит как нечто не
совсем приличное, как остаточное явление веков
невежества и суеверий. Ученый сколько ему угодно
может поносить религию, но ни один священник не
осмелится сейчас ругать науку. Но ведь так было не
всегда, когда-то наука и вера находились в обратном
соотношении. Значит, был хотя бы условный рубеж,
после которого это соотношение изменилось.
В книгах по истории мы действительно читаем о
таком рубеже: это конец шестнадцатого — начало сем-
надцатого веков. Более того, во многих трудах даже
указана конкретная личность, которую можно считать
’^пограничной”, от которой ведет отсчет времени со-
временная наука, вытеснившая религию: Френсис
Бэкон (1561-1626).. В энциклопедиях обычно гово-
рится, что он является основателем эмпиризма, т. е.
важнейшей составляющей нашей науки. Можно было
бы привести множество цитат, показывающих, что все
специалисты более или менее согласны с тем, что
Ф.Бэкон и по времени, когда он жил, и по характеру
своей деятельности может служить наиболее адекват-
ным выразителем происшедшего перелома.
Естественно было бы ожидать, что он ~ великий
ученый, человек, достигший огромных результатов в
исследовании природы, проведенном вне рамок бо-
гословия, и тем самым продемонстрировавший си-
лу нового метода. Но ничуть не бывало — фактичес-
кие научные достижения Бэкона равны нулю, и это
никем не оспаривается, даже его восторженными
поклонниками.
Еще более удивительно, что Бэкон даже не инте-
ресовался конкретными научными результатами.
Б .Рассел, по мнению которого Бэкон ’’имеет неувя-
даемое значение как основатель современного индук-
тивного метода и зачинатель логической системати-
зации процесса научной деятельности”, с некоторым
недоумением отмечает, что, ’’хотя именно наука инте-
ресовала Бэкона, ... он проглядел большую часть из
того, что сделала наука его времени”. Действительно,
он отрицал теорию Коперника, не выдвинув против
нее ни одного веского аргумента, не читал Кеплера,
не знал о работах великого анатома Везалия, не осо-
знал значения открытия Гарвеем кровообращения, хо-
тя Гарвей был его личным врачом.
Но, может быть, наставления Бэкона по поводу
того, как нужно вести научное исследование (хотя он
сам ими не воспользовался), помогли его современни-
кам или следующему поколению ученых, заложив-
ших основы современного естествознания? И здесь от-
вет получается отрицательным. Собственно говоря,
чтобы это предсказать, достаточно просто прочесть со-
чинения Бэкона. Его знаменитый принцип индукции
логически безграмотен и не только не эффективен, но
совершенно непригоден к употреблению. Всякий, кто
попытался бы им воспользоваться, принужден был бы
топтаться на месте, ибо без дедукции и гипотезы не
может быть продвижения вперед в теории. ’Наив-
ным” метод Бэкона признают даже крайние его почи-
татели — например, советский автор Ю.П.Михайленко.
Ни один из великих ученых семнадцатого века не
пользовался методом Бэкона: Декарт с самого начала
исходил из nj
тивоположного эмпиризму рационализ
ма, а Ньютон создавал свои главные идеи в рамках
теологического мышления.
Тем не менее, как справедливо подчеркивает
Б .Фаррингтон, последние 300 лет (т. е. период сущест-
вования естественных наук) ’’часто называют бэкони-
анской революцией, преобразовавшей жизнь на значи-
тельной части земного шара”. Мы сталкиваемся с
поистине загадочной ситуацией: человек, который
в собственно науке ничего не сделал и чья методоло-
гия не оказала, да и не могла оказать никакой пользы
другим ученым, носит никем не оспариваемый титул
родоначальника науки Нового Времени.
Разгадка может лежать только в одном: то пред-
ставление о науке как виде деятельности, которое
сложилось и распространилось уже значительно позже
семнадцатого века, когда этот вид деятельности об-
рел специфику и сделался важным фактором челове-
ческой жизни, пристально изучаемым историками, в
основных чертах совпало с представлением о науке
Бэкона. Другими словами, если Бэкон не сумел вне-
сти вклада в науку и научить этому других, то он,
видимо, верно понял ту роль, которую наука стала
играть уже много позже, и слава Бэкона росла по мере
того, как сбывались его предвидения. Но в таком слу-
чае нам полезно посмотреть, как оценивали Бэкона в
девятнадцатом веке — веке наивысшего триумфа
научного мировоззрения.
В словаре Брокгауза и Ефрона мы читаем: ’’Цель
философии Бэкона чисто практическая — расширение
могущества человека посредством знания; человек
должен знать как можно больше, чтобы приобрести
господство над природой”. Вот он, ценный намек на
разгадку парадокса! Теперь нам становится понят-
ным, почему именно Ф.Бэкону приписывают изрече-
ние ’Знание — сила”, хотя оно, вероятно, было выска-
зано раньше. Очень ясно и энергично выражает свою
позицию сам Бэкон в своем основном сочинении —
’’Новом органоне”:
"Прежде всего мы считаем нужным потребовать,
чтобы люди не думали, будто мы, подобно древним
грекам,., желаем основать какую-то школу в филосо-
фии. Не к тому мы стремимся и не думаем, чтобы для
счастья людей много значило, какие у кого мнения о
природе и началах вещей... Мы не заботимся о таких
умозрительных и вместе с тем бесполезных вещах.
Напротив того, мы решили испытать, не можем ли мы
положить более прочное основание действительному
могуществу и величию человеческому и расширить
его границы ".
В ’’Новой Атлантиде” он описывает идеальное об-
щество будущего, представитель которого дает следу-
ющие разъяснения: ’’Целью нашего общества являет-
ся познание причин и скрытых сил вещей и расшире-
ние власти человека над природой, покуда все не ста-
нет для него возможным”. Эти слова будто списаны
Бэконом с научно-популярного издания наших дней.
Стоит ли после этого удивляться, что он воспринима-
ется сейчас как глашатай грядущей "эры науки”?
Советский философ *В.Ф.Асмус указывает, что Бэкон,
как никто до него, понял ’’место и роль науки в обще-
стве”. Именно в этом и состоит, как видно, заслуга
Бэкона, сделавшая его имя знаменем новой науки.
Но договаривал ли он все до конца? Открыто он не
решался это сделать, не высказывался в явно атеисти-
ческом духе. Однако историк философии Куно Фишер
не ошибался, когда писал, что у Бэкона изобрета-
тельный человеческий ум „подчиняет природу своим
целям, основывает человеческое господство и возвы-
шает до безграничности человеческую силу, восста-
новляя ее против богов”.
Но тут возникает новая загадка. Бэкон ’’понял
роль науки в обществе” прежде того, как эта наука
была создана, и тем более прежде того, как она проя-
вила себя в какйх-то важных аспектах. Как известно,
естествознание зародилось и сделало первые шаги в
семнадцатом веке благодаря деятельности Галилея
(1564-1642), Декарта (1596-1650), Мерсенна (1598-
1648), Ферма (1601-1665), Роберваля (1602-1675),
Торичелли (1608-1647), Паскаля 1623-1662), Гюй-
генса (1629-1695), Ньютона (1643-1727), Лейбни-
ца (1646-1716),. Лишь во второй половине семнадца-
того века исследовательская работа ' обрела первые
организационные
£ормы: в 1660 году было основа-
но лондонское Королевское Общество, а в 1666 го-
ду — Французская Академия. ’’Опыты” же Бэкона
написаны в 1597 году. Какой итог мог он подвести в
то время развитию естественных наук, какие мог уви-
деть и изучить
еномены, порожденные этим разви-
тием? Разумеется, никаких. Следовательно, лозунг
Бэкона был не обобщением социальной или экономи-
ческой реальности, связанной с распространением на-
ук (такого рода обобщения делает сейчас науковеде-
ние) , или результатом методологического анализа
объективного явления, а представлял собой требова-
ние к только лишь зарождавшимся наукам, програм-
му их использования, предусматривающую строгие
рамки их включения в общественную жизнь. Когда
еще не могло быть и речи, чтобы находящиеся в мла-
денческом возрасте науки осознали свой будущий
социальный статус, им уже было предписано всецело
сосредоточиться на практической деятельности, по-
знать и покорить материю и тем самым продемон-
стрировать, что человек способен „достичь величия
и могущества без помощи бога”. Никто не мог в то
время предсказать, какие гносеологические концеп-
ции будут порождены возникающим естествознанием,
какие методы исследования оно возьмет на вооруже-
ние, какая философская база и какой круг понятий
окажутся для него наиболее плодотворными, а Бэкон,
даже не читавший главных научных сочинений своего
времени, уже выдвинул развернутый план, согласно
которому наука должна вытеснить религию. Его со-
веты испытателям природы туманны и противоречи-
вы, его метод составления ’’таблицы качеств”, на ко-
торый он возлагал великие надежды, нелеп и смехо-
творен, его рецепты добычи знания прямо противо-
положны аксиоматическому подходу, который позво-
лил Ньютону создать механику и теорию тяготения,
но одно он знал твердо: в какую именно сторону нуж-
но стремить полет расправляющей крылья науки.
Могут возразить: но, собственно говоря, кто та-
кой Бэкон? Какая у него могла быть власть над нау-
кой, чего ради ученые стали бы его слушать? У них
хватало своих конкретных забот, и вряд ли бы им бы-
ли интересны поучения человека, который, как выра-
зился Гарвей, ’’писал философию, как Лорд-канцлер”.
Все это, разумеется, так, и Бэкон, несмотря на все
свои старания, возможно, и не оказал решительно
никакого влияния на выбор наукой своего пути. Но
залог его славы состоял в том, что он был не просто
индивидуумом, имевшим такое-то мнение по поводу
функций науки, а идеологом всемирного духовного
братства, члены которого в большинстве ничего не
знают и даже не подозревают друг о друге; он был ча-
стицей великой силы — частицей скромной и малень-
кой, но отразившей волю своего огромного целого.
Не удивительно поэтому, что, когда эта сила одержа-
ла победу, Бэкон за верность и рвение был канони-
зирован, и его дилетантские сочинения приобрели
серьезный смысл пророчества.
Пытаясь вытащить из клубка истории нужную
нить, мы вдруг начинаем чувствовать, что она намерт-
во сцеплена с чем-то значительным и вековечным.
Как при всяком распутывании, нам придется по-
дергать некоторые ниточки наугад. Давайте же для
начала перенесемся с туманных берегов Темзы на лас-
каемую солнцем землю Италии. Но почему именно
туда? Поводом для этого может послужить фраза
историка философии Дюранта: ”И с следователи отме-
чают распространенность при дворе Елизаветы маки-
авеллизма”. В елизаветинское время Бэкон был моло-
дым, впечатлительным и честолюбивым царедворцем,
он всеми силами старался войти в милость и должен
был находиться ”на уровне века” — не только не от-
ставать от придворной моды, но и опережать ее. Сле-
довательно, поветрие макиавеллизма не могло его
не коснуться и не наложить отпечатка на его личность.
А макиавеллизм как раз и есть явление интересующе-
го нас типа — это не научная теория и даже не филосо-
фия, а скорее образ мышления и восприятия, жизнен-
ное кредо. Это тот самый признак, который позволя-
ет причислять разнесенных во времени и в простран-
стве людей к одному клану, к единственному рыцар-
скому ордену, который связан с более глубокими
слоями человеческого естества, чем приверженность
к эмпиризму или дедукции. А разгадки всегда лежат
в глубине.
Фигуру Николая Макиавелли (1467-1527) нужно
рассматривать на фоне итальянского Возрождения,
дух которого он выразил лучше, чем кто-либо дру-
гой. О Возрождении написаны сотни толстых книг,
разбирающих все его аспекты, но нам важна, конечно,
лишь самая общая его характеристика. Ее мы нахо-
дим, например, у Рассела: ’^взгляд на мир нового вре-
мени, противоположный взгляду на мир средневе-
ковья, зародился в Италии с движением, получившим
название Возрождения”. Такая точка зрения является
не только широко распространенной, но и каноничес-
кой, чем-то вроде утверждения ’ ’л о щади едят овес”.
Закат средневековья начался с Возрождения — об
этом знает каждый школьник. Рассел
сто выразил
эту прописную истину в наиболее четкой
орме.
Через несколько страниц этот же автор пишет:
’’Почти все, чем отличается новый мир от более ран-
них веков, обусловлено наукой, которая достигла
своих наиболее поразительных успехов в семнадца-
том веке. Итальянское возрождение, хотя оно и не
относится к средневековью, не относится и к новому
времени”. Итак, преобразованию мира, осуществлен-
ному с помощью науки, предшествовало изменение
взгляда на мир. Но предшествующий
актор не мо-
жет быть следствием последующего. Значит, измене-
ние взгляда на мир имело причиной не успех науки,
а нечто другое. Что же? В литературе перечисляются
разные факторы: развитие торговли и ремесел, геогра-
фические открытия, движение гуманизма, зарождение
капиталистических отношений, коперниканство, па-
дение церковного авторитета и т.д. И все историки
согласны в том, что, возникнув в силу каких-то за-
конов развития общества, изменившееся отношение
к миру вызвало к жизни науку Нового времени,
в свою очередь значительно ускорившую процесс пе-
рестройки мировоззрения.
Однако, такое представление не будет убедитель-
ным до тех пор, пока не будет конкретно раскрыт
смысл слов ’’вызвало к жизни”, пока не будет объяс-
нена внутренняя логика, ведущая от движения Воз-
рождения* к новой науке. Этот переход обычно обо-
сновывается двумя моментами: во-первых, Возрож-
дение освободило мышление от схоластики и догма-
тики; во-вторых, оно пробудило в людях интерес к
окружающему миру и к самим себе, разожгло в них
жажду познания. Чтобы сопоставить это общеприня-
тое мнение с фактическим положением вещей, нам
как раз и любопытно будет ознакомиться с жизненны-
ми установками Макиавелли — одного из тех, кого
считают чуть ли не персонифицированным Возрож-
дением.
Своей громкой известностью, идущей через века и
народы, Макиавелли обязан, главным образом, лако-
ничному тезису ’’цель оправдывает средства”. Судь-
ба этого лозунга богата поворотами и заслуживала
бы специального исследования. Протестантские стра-
ны северной Европы шестнадцатого и семнадцатого
веков приходили от* него в ужас, в восемнадцатом и
девятнадцатом веках к нему повсеместно проявляли
академический, исследовательский интерес, а в двад-
цатом веке его сделали мистическим оправданием
неслыханных злодеяний. Что же касается современной
Макиавелли Италии, т. е. Возрождения, то там он вос-
принимался как нечто очевидное. Вся политическая
жизнь Флоренции, Милана, Венеции и других госу-
дарств и княжеств Италии и в значительной степени
Папского престола была основана' на неукоснитель-
ном осуществлении этого тезиса. Макиавелли не вы-
сосал его из пальца, а извлек из собственного дипло-
матического опыта, из близкого знакомства с Цеза-
рем Борджиа и другими ’’сильными мира сего”. Бра-
тоубийство, вероломство, подлог, отравление, клят-
вопреступление, обман, дальний расчет — все исполь-
зовалось политиками и плутократами Возрождения
для захвата власти и для наживы; ничем не брезго-
вали они, если появлялся шанс достигнуть цели.
Но если бы Макиавелли был простым констатаг
то
м беспринципности общества, в котором он жил
его имя не удержалось бы в веках. В нем, помимо
наблюдателя и регистратора, содержался еще и идео-
лог, теоретик, осмыслитель. И когда мы внимательно
вглядимся, то окажется, что именно этот аспект дея-
тельности Макиавелли, который, собственно, и пони-
мается под термином ’'макиавеллизм”, вызвал неожи-
данный и широкий резонанс.
Действительно, само по себе утверждение ’’цель
оправдывает средства” бессодержательно; чтобы на-
полнить его смыслом, необходимо указать цель, разъ-
яснить, что следует понимать под средствами. И у
Макиавелли имеются такого рода указания и разъяс-
нения, что и делает его личность нетривиальной.
Основное сочинение Макиавелли — ”Князь” — за-
думано как учебное пособие, изучив которое, власти-
тель мог бы весьма эффективно управлять государ-
ством. Автор, видимо, не слишком надеялся на инте-
рес политиков к абстрактным теориям, поэтому
постарался сделать изложение доходчивым и нагляд-
ным. Он обратился к живому примеру, нарисовал
психологический портрет идеального, образцового
князя. Подражайте моему герою, — как бы говорит
автор, и вы добьетесь прочной власти. Значит имен-
но власть представляет собой ту ’’цель”, о которой
гласит знаменитый афоризм? Но это было бы странно
и неправдоподобно. Макиавеллизм может выступать
в роли идеологии лишь в том случае, если понятие
цели имеет в нем социальный и философский смысл.
Но ведь князь один, каждый человек не может об-
ладать властью, а если все начнут за нее бороться, то
произойдет взаимное истребление, которое, как
утверждает Макиавелли, есть худшее из зол. Его иде-
алом является противоположное — твердый общест-
венный порядок, уравновешенность устремлений,
спокойствие ( в этом он предвосхитил Руссо с его
’’Общественным договором”). У Макиавелли высшей
целью всех усилий служит четкое и бесперебойное
функционирование государства.
Тем, кто знает об идеях Макиавелли понаслышке,
часто представляется, .будто он проповедовал гедо-
низм — первенство удовольствия, наслаждения. Го-
воря по существу — это глубокое заблуждение. Он
действительно учитывает в своей системе стремление
к удовольствиям, жадность, плотоугодничество и
другие низменные стороны человеческой натуры, но
для него все это вторично, подсобно: знание люд-
ских слабостей должно лишь помочь князю утвер-
дить непоколебимую власть. Макиавелли настаива-
ет на крепкой государственности даже вопреки счас-
тью подданных. Можно, правда, предположить, что
принцип гедонизма относится к самому князю: дос-
тигнув прочной власти, он наслаждается жизнью, и
в этом реализуется его личная цель. Но нет, жизнь
макиавеллиевского князя — постоянное напряжение^
бесконечные расчеты, вечные страхи и подозрения,
ибо все приближенные проникаются цинизмом и
беспринципностью своего властелина и на них невоз-
можно положиться; короче, жизнь князя — нас-
тоящий подвиг. Но во имя чего ?
Удивительная, таинственная система. Плохо жить
подчиненным, ибо интересы государственной машины
намного выше их счастья, но еще хуже жить князю,
так как ради укрепления этой машины он должен
неутомимо трудиться, нести неимоверно тяжелое бре-
мя власти. Так кто же выигрывает от всего этого?
Трудно отделаться от подозрения, что политик,
которому формально адресован ’’Князь”, есть та-
кая же деревянная
игурка на шахматной доске,
как и его подданные, а партию разыгрывает сам ав-
тор — Николай Макиавелли. Он объясняет политику,
что необходимо использовать людские пороки, и
учит, как конкретно нужно это делать, но не говоря
этого, таким же образом стремится использовать
честолюбие самого политика и даже искусно разжига-
ет это честолюбие — лишь бы осуществился весь за-
мысел. Если подданные — куклы & руках князя, то
сам князь — такая же кукла в руках Макиавелли.
Все подтверждает это жуткое впечатление — и
общий дух ’’Князя”, и его детали. Например, автор
там, где нужно, играет на патриотизме итальянцев, на
их неприязни к
ранцу зам и испанцам, отводит зна-
чительную роль сдерживающему институту церкви, и
делает это строго целенаправленно, рассматривая все
эмоции как свойства объективной данности челове-
ческого стада, которое нужно превратить в идеальное
государство. И только одно продолжает смущать:
ведь Возрождение включало движение за освобожде-
ние человека, так как же в уме его ярчайшего выра-
зителя мог возникнуть замысел беспросветного за-
кабаления человека, превращения его в марионет-
ку? Как можно совместить фашистский идеал Ма-
киавелли с идеями гуманизма, характеризующими
его время?
Эта антиномия анализировалась в сотнях трудов.
При всей разнице позиции авторов, общая идея всех
объяснений сводилась к утверждению, что Возрожде-
ние было очень противоречивым явлением, рядом
с гуманизмом в нем нашлось место и макиавеллиз-
му. Но это, конечно, есть не объяснение, а повторение
исходной антиномии другими словами. Притом,
если бы Возрождение действительно было таким
многоплановым, то это должно было отразиться в
сочинении Макиавелли — истинного сына Возрожде-
ния, — но это сочинение удивительно цельно и логич-
но. А не обстоит ли дело так, что и во всем Ренессан-
се была скрытая логика, а его видимые противо-
речия есть лишь иллюзия, происходящая от того, что
мы неправильно смотрим?
Чтобы выделить наиболее фундаментальный инва-
риант Ренессанса как идеологии, полезно на минуту
отойти от его частного проявления — итальянского
Ренессанса. Поэтому мы совершим краткое путеше-
ствие еще в одну страну: на родину северного Возрож-
дения, в Голландию. Известно, что дух эпохи всегда
лучше других выражают художники, а величайшим
художником Нидерландов шестнадцатого столетия
был Питер Брейгель Старший (1520-1569). Крупный
искусствовед Отто Бенеш посвящает много страниц
разгадке того странного обстоятельства, что у Брей-
геля люди изображаются в виде каких-то манекенов,
игрушечных персонажей, что у него они все ”на одно
лицо”. Рассматривая все объяснения этого явления,
дававшиеся прежде, Бенеш отвергает их и дает свое
собственное объяснение, явившееся результатом дли-
тельных размышлений и сопоставлений. Вот оно:
’’Каков же смысл этой анонимности человека в
произведениях Брейгеля?.. Брейгель был выдающим-
ся мыслителем своего времени, как это мы знаем из
глубоких исследований Макса Дворжака... Человек
воспринимается как часть безликой массы, подчинен-
ной великим законам, управляющим земными собы-
тиями, так же как они управляют орбитами земного
шара во вселенной. Содержанием вселенной являет-
ся один великий механизм. Повседневная жизнь, стра-
дания и радости человека протекают так, как предвы-
числено в этом часовом механизме”.
Чувствуется, что Бенеш долго не решался припи-
сать Брейгелю взгляд на мир, столь резко расходя-
J
щийся co стереотипной трактовкой сущности Ренессан-
са, но наконец капитулировал перед фактом: гениаль-
нейший живописец Северного Возрождения смотрел
на людское общество как на заводящийся ключиком
театр кукол! Пытаясь как-то увязать это с представ-
лением о Ренессансе как движении за раскрепощение
человека, Бенеш ссылается на то, что Брейгель был
передовым ’’мыслителем”. Эти слова можно воспри-
нять так: естественные науки показали Брейгелю, жи-
во ими интересовавшемуся, что человек есть машина,
и он отобразил эту концепцию в своих полотнах. Но
такое утверждение было бы явной фальсификацией —
ведь в шестнадцатом веке естественных наук еще не
было! Вспомнив об этом, Бенеш добавляет:
’’Подобно тому, как земля и небесные тела под-
чиняются законам вселенной, так и род человеческий
подчиняется законам, которые в грядущих столетиях
л
попытались открыть антропология и социальные нау-
ки. Но Брейгель еще задолго до того, как эти науки
приняли свою современную
рорму, предугадал идею
о закономерно управляемом единстве и создал свое
живописное представление о ней. Отсюда появление
часового механизма в его космографии, отсюда ано-
нимный характер его фигур”.
Но и эти рассуждения не убедительны. Они имеют
ту же софистическую природу, что и тезис, будто
Бэкон правильно понял сущность и задачи естество-
знания. Курица и яйцо втихомолку меняются местами.
Из фразы Бенеша можно заключить, что во времена
Брейгеля существовала небесная механика с ее де-
терминистичностью и он по аналоги перенес эту
детерминистичность на поведение человека и соци-
альную жизнь, чем предвосхитил антропологию и со-
циологию. Но нёбесная механика была создана через
сто с лишним лет после смерти Брейгеля. Сделав
один шаг, Бенешу следовало сделать и второй: пере-
стать ссылаться на несуществующую науку и при-
знать, что по ^каким-то причинам в пятнадцатом и
шестнадцатом веках в Европе начало резко усиливать-
ся новое, отличное от религиозного, мировосприятие,
центральным пунктом которого было представление о
вселенной и всех ее составных частях, включая челове-
ческое общество и отдельных людей, как о механизме
или автомате, как о машине, действующей по задан-
ной программе. Это и была глубинная идеология
Ренессанса, породившая многие его эпифеномены,
ошибочно принимавшиеся за независимые характе-
ристики. С тех пор европейцы уже не могли с ней
расстаться, и хотя затем в Нее влились и другие тече-
ния, эта идеология как раз и определила требования к
нарождающемуся естествознанию и поставила преде-
лы его притязаниям и проблематике.
Гуманизм и итальянская живопись Возрождения
суть именно эпифеномены. Чтобы ясно увидеть это,
достаточно порвать с распространенным ложным по-
ниманием термина ’'гуманизм'’. Его обычно трактуют
как ’’культ человека”. Но нетрудно увидеть, что для
гуманизма существует только телесный, физический,
физиологический человек. Духовная, нравственная,
высшая сторона человеческого ”я” им попросту игно-
рируется, а связанные с этой стороной проблемы доб-
ра и зла, бессмертия души, смысла существования и
т.д. обходятся или, в лучшем случае, отдаются на от-
куп церкви. Гуманисты были формально правы, гово-
ря, что они возвеличивают человека, поскольку они
называли ’’человеком” только то, что*в нем возвели-
чивали. Но тот, кто имеет более широкое представле-
ние о человеке, не должен повторять такие утвержде-
ния, а должен сказать более точно: гуманистическое
движение, составляющее важную составную часть Ре-
нессанса, прославило материальную половину челове-
ка, совершенно отвернувшись от духовной его поло-
вины. Этим объясняется и повышенный интерес к
античности, характерный для Ренессанса: именно у
языческих авторов древности можно было найти
культ красоты тела, физической, силы, ловкости и т.д.
В рамках гуманизма человек рассматривался как
очень сложная машина, которую интересно было
изучить, понять и изобразить с такой же точностью,
с какой делают чертежи механизмов. У художников
возник интерес к анатомии, они стали изображать лю-
дей ’’похожее”, Леонардо да Винчи, которого наряду
с Макиавелли можно назвать олицетворением Ре-
нессанса, всю жизнь бился над изобретением, прое-
ктированием и испытаниями бесчисленных механиз-
мов, постоянно имея в сознании главную цель: про-
никнуть в секрет устройства ’’человеческого меха-
низма”. В литературных произведениях стали вос-
певать внешнюю красоту, двигательное совершен-
ство человека, а в некоторых из них воспевались
и такие проявления его телесности, как обжорство,
пьянство, похотливость; героями теперь делались туч-
ные, циничные, громко хохочущие и отпускающие
похабные шутки люди.
Не много есть вещей, более трудных, чем отрече-
ние от проникшей в ум через тысячи каналов и запо-
лнившей его застарелой лжи. Но это как раз то, что
нам и предстоит сейчас сделать. Как это ни болезненно,
но нам нужно раз и навсегда порвать с насквозь лож-
ным представлением, вошедшим в нас через учебники,
научно-популярные книги, романы, монографии, ки-
нофильмы, телевизионные передачи, укрепившимся
от собственного многократного громкого провозгла-
шения, — окаменевшим представлением, будто Возро-
ждение было светом, разогнавшим мрак средневе-
ковья, утром великого пробуждения Человека, осво-
бождением его неограниченных возможностей и
способностей от пут, наложенных заветом христиан-
ского смирения. Если мы не отбросим эту главную
ложь, переворачивающую все вверх ногами, то у нас
не останется никакой надежды понять хоть какой-
нибудь фрагмент перевернутого мира; нам не помо-
жет никакая изобретательность, и в каждом вопросе
мы будем ошибаться и заблуждаться. Но стоит нам
решиться на это, как сразу же многочисленные стран-
ные и непонятные до этого явления встанут на свои
твердые места в обретшей достоверность картине ми-
ра, и в конце концов мы сможем получить ответ и
на тот вопрос, который спровоцировал все наши
размышления.
Конечно, к этому ответу у нас еще долгий путь. Та
краткая характеристика идеологии Ренессанса, кото-
рую мы сформулировали выше, является еще не
истиной, а лишь намеком на истину, нуждающимся в
детальной расшифровке. После осмысления многих
других вещей мы вернемся к Ренессансу и попробуем
уточнить существо тех фундаментальных явлений, ко-
торые его породили. Но нельзя двинуться в направле-
нии истины, не распрощавшись предварительно с
ложью.
Однако возникает вопрос: как же могло служить-
ся, что в громадной исторической и художественной
литературе, во всех энциклопедиях и словарях появи-
лась неверная концепция Возрождения и гуманизма?
Как пытливые исследователи, перепроверяющие каж-
дое положение своих коллег, могли принять эту
концепцию, коль она продолжает парадоксы и ан-
тиномии?
На это можно сказать следующее. Во-первых, не
все принимали эту концепцию (например, не прини-
мали ее богословы). Во-вторых, к парадоксам и анти-
номиям историки и социологи настолько привыкли,
что давно перестали их бояться. Но есть и третья, го-
раздо более важная причина. Ведь идеология гумани-
зма победила, овладела миром, стала господствую-
щей! А всякий, сидящий на троне, как известно, раз-
решает издавать только такие учебники истории, в
которых родоначальники его династии изображены
великими и благородными людьми, высшей заботой
которых было благо народа. Сами же эти родоначаль-
ники, не зная о царственном предназначении своих по-
томков, говорят о своих целях откровеннее. Их ис-
кренние признания потом либо замалчиваются, либо,
если это не удается сделать, для них изобретается
хитроумная теория, придающая им нужную интер-
претацию. Макиавелли принадлежал к поколению
родоначальников, поэтому выразил кредо Возрожде-
ния вполне искренне.
*
+ *
Теперь мы можем вернуться к Бэкону. Для начала
приведем одно его любопытное высказывание: ,тГот,
кто поймет до конца человеческую природу, создан
для власти”. Знакомая песенка! Властитель должен
знать свойства того материала, с которым имеет де-
ло, иначе он не сможет правильно устроить государ-
ственный механизм. Познание природы человека цен-
но не само по себе (”мы не заботимся о таких умозри-*
тельных и вместе с тем бесполезных вещах”), а
ровно в том же смысле, в каком для пасечника
ценно знание природы пчел. Заметим еще, что
Бэкон не сомневается ”до конца”; такая уверен-
ность может основываться только на представ ле*
нии о человеке как весьма сложной, но вполне
детерминированной машине. Здесь мы как раз и
встречаемся с проявлением макиавеллизма, ’’рас-
пространенного при дворе Елизаветы”.
Правда, как и следует ожидать, в сознании Бэ-
кона механистическая идеология Макиавелли нес-
колько смягчается (и в этом — залог будущего
прославления Бэкона, не проявившего чрезмер-
ной откровенности Макиавелли). Бэкон, вероят-
но, не очень отчетливо видел свое собственное
место в сугубо тоталитарном государстве и,
хотя был согласен с тем, что никаких причин по-
ведения человека, кроме ’^естественных”, ко-
торые можно "понять до конца”, не существует,
все же не мог расстаться с некоторыми дорогими
для него представлениями — например, с идеа-
лом личного богатства и независимости. Лорд-
канцлер, бравший взятки с просителей и вымо-
гавший деньги у своего коронованного покрови-
теля, понимал толк в таких вещах. Но ведь зна-
ние всяческих пружин и колесиков мирового ме-
ханизма — универсальная сила, его можно напра-
вить на достижение этих идеалов. Бэкон пишет:
"Кому выпадает счастье опередить других в ка-
ком-нибудь изобретении или привилегии, может
иной раз нажить несметное богатство. Так что,
если человек окажется подлинно искусным в ло-
гике... ему суждены большие дела”. Как Макиа-
велли апеллирует к честолюбию политиков, так и
Бэкон играет на индивидуалистических чувствах
соотечественников, стремясь уствердить англиискии
вариант макиавеллизма. Это стремление является
одной из самых характерных черт сочинений Бэкона,
в которых он выступает не просто как исследователь,
а как страстный пропагандист своей идеологии. Ка-
ких только ни приводит он аргументов, каких ни
использует приманок, чтобы заставить читателя
бросить умствования и заняться полезными науками.
Казалось бы ~ какая ему забота до других, служил
бы сам науке и жил себе спокойно. Но для Бэкона
важны, конечно, не научные результаты, а нечто ку-
да более серьезное: чтобы восторжествовало его ми-
ровоззрение. Поэтому, несмотря на внешние различия,
Бэкон и Макиавелли не только члены одного духов-
ного братства, но и его апостолы.
*
* *
Познакомившись с наиболее выдающимся пред-
шественником Бэкона, взглянем на основного его
последователя. В конце жизни Бэкон много общал-
ся с Гоббсом (1588-1679). Во время совместных про-
гулок Гоббс часто записывал мысли Бэкона, кото-
рый считал, что никто не делает это лучше. Маркс наз-
вал Гоббса ’’систематиком бэконовского материа-
лизма”. Так что это как раз тот, кто нам нужен.
Центральное произведение Гоббса — ’’Левиафан”.
Так он назвал образцовое государство, подробно им
описываемое. Важнейшим достоинством этого го-
сударства является его незыблемость — оно может
существовать вечно. Что бы достичь такого идеала,
необходимо основать государство на строго централи-
зованной сильной власти, подвергающей все цензуре —
даже мнения граждан. Создание такого государства —
объективная необходимость, вытекающая из свойств
человека: ’’Пока люди живут без общей власти, держа-
щей их всех в страхе, они находятся в состоянии, ко-
торое называется войной, и именно в состоянии вой-
ны всех против всех”. Если характеризовать гоббсов-
ское представление о человеке очень кратко, то боль-
ше всего хочется сказать, что это представление о
злом и агрессивном животном; но слово ’’злое” в фи-
лософии Гоббса лишено смысла, поскольку выражает
некоторое моральное осуждение, а мораль, по Гоббсу,
. относительна. ’’Желания и другие человеческие страс-
ти сами по себе не являются грехом. Грехом также не
являются действия, проистекающие из этих страстей,
до тех пор, пока люди не знают закона, запрещающего
эти действия”. Закон же предписывается Левиафаном.
Гоббс желает утвердить свою точку зрения на про-
чных основаниях, поэтому он посвящает много стра-
ниц чему-то вроде современной психологии и психо-
физики —- выявляет особенности восприятия и мыш-
ленния. Природа всех ощущений, считает он, вполне
механистична, они являются как бы сжатием пружи-
ны, на которую давит внешнее тело. Когда, скажем,
на глаз попадает свет, он оказывает давление на
сетчатку и производит некоторое ее напряжение — это
и есть зрительное чувство. Что же касается мышления,
то оно есть ’’остаточное ощущение”. Так весь внутрен-
ний мир человека получает простое объяснение. Отме-
тим следующее: никакого научного материала, позво-
ляющего возвести подобную теорию, во времена Гоб-
бса не было, сам он также не производил никаких
экспериментов. Тем не менее, теория излагается с не-
пререкаемой убежденностью. Быстрые на суждения
люди могли бы поострословить по поводу беспочвен-
ности объяснении Гоббсом такого сложного феноме-
на, как психика, но пусть они попридержат свою иро-
нию: вся современная наука об ощущениях и мышле-
нии является лишь уточнением концепции Гоббса;
она покорно вписывает те или иные детали в конту-
ры той общей картины, которую Гоббс набросал во-
льной, широкой кистью. Бесчисленные исследования
нейрофизиологов, нейропсихологов и кибернетиков
наийих дней направлены только на то, чтобы узнать,
какое именно физическое изменение происходит в
сенсорном организме под действием раздражения —
бегут ли в нем электрические импульсы, изменяется
медленный потенциал или же диффундирует химичес-
кий агент, а изучение психологии мышления, как и у
Гоббса, опирается на доктрину сенсуализма и на
представление, что работа сознания, протекающая
вне акта восприятия, имеет ту же природу, что и при
восприятии, т.е. что мысль есть ’’остаточное ощуще-
ние”. Еще раз мы начинаем чувствовать подозрение,
что не науки подтвердили возникшую еще до их рас-
цвета идеологию, а эта идеология предписала наукам
развиваться в таком-то направлении и в границах та-
ких-то концепций. Гоббс был идеологом, поэтому он
не считал нужным тратить время на такие второсте-
пенные вещи, как экспериментирование, предоставляя
это людям, не способным к интеллектуальной работе
более высокого ранга. У современного специалиста по
нейронам, владеющего тонкой методикой измерений
и умеющего употреблять в научных статьях заумные
термины, нет ни малейшего основания относиться к
Гоббсу свысока. Точно то же можно сказать и о Бэ-
коне. Историк науки Льоцци подшучивает над Б эко-
ном, говоря, что его методом ”ни один физик никог-
да не воспользовался”. Но разве в методе был пафос
идеологии Бэкона? Если бы он мог увидеть, как раз-
вивалось естествознание за протекшие триста лет, он
не только был бы удовлетворен, но испытал бы ред-
ко кому выпадающее чувство великой победы сво-
его дела: ведь осуществилась ”бэконианская револю-
ция”! И много ли дела было ему до того, что самодо-
вольные труженики научного цеха двадцатого века, ни
на волос не отклоняющиеся от предначертанной для
них установки смотреть на человека как на особо
устроенную машину, иногда доставляют себе невинное
удовольствие позлословить на его счет? Ведь в прог-
рамму той деятельности, которой занимаются все
члены его духовного братства, как раз и входит
использование людских слабостей вроде ослепляюще-
го самомнения и склонности к злословию.
Гоббс как член того же братства тоже старался
сыграть на слабых струнках кого надо. Он в своем
сочинении выражал надежду, что его прочтут неко-
торые правители и в результате сделаются абсолют-
ными монархами. Чтобы призыв был более действен-
ным, он заверял, что книга легко читается и очень ин-
тересна.
Нельзя не ридеть, что Гоббс идет дальше Бэкона
и приводит все в более стройный вид, уже не остав-
ляя мораль в ведении религии, а подходя к.ней с пози-
ции, которую, вопреки действительной последовате-
льности исторических событий, хочется назвать естес-
твеннонаучной. Разобрав устройство автомата, како-
вой представляет отдельный человек, Гоббс приходит
к выводу, что такие автоматы не приспособлены к
тому, чтобы самим ужиться друг с другом, и их необ-
ходимо силой сплотить в автомат высшего порядка —
Левиафан. Так круг замкнулся, и Гоббс кончил тем,
с чего начал Макиавелли. Но это было возвращением
к первоначальной идее на высшем уровне. В чем же
заключается здесь повышение уровня — в научной
обоснованности? Мы знаем, что не в этом: все, что ве-
щает Гоббс по поводу свойств человека, не опирается
на какие-либо научные исследования, все это чисто
умозрительно. Шаг вперед по сравнению с Макиавелли
состоял в создании системы — совокупности прони-
кнутых внутренним единством взглядов и установок
— охватывающей мир. Его и вправду можно считать
’’систематиком”.
Итак, произнесено слово, которому еще не раз су-
ждено звучать в нашем обсуждении, — система. Ко-
нечно, в гоббсовском эскизе еще много недоработок и
недостатков. Только через полтора столетия Ге-
гель продемонстрирует восхищенным поклонникам,
что такое по-настоящему основательная система. Но
пока и это было достижением. Что же касается дефек-
тов, то и здесь надо упомянуть неясность в отношении
Бога. Этот вопрос, хотя и затрагивается Гоббсом, но
все как-то не по существу. Он, например, объясняет
языческие культы страхом перед силами природы, а
представление о верховном божестве — необходимо-
стью мыслить первопричину вещей, и в этих вещах
можно уловить атеистическую линию. Но есть у него и
такие рассуждения, где он, по крайней мере — на сло-
вах, выступает как противник атеизма. В жизни Гоббс
имел много неприятностей из-за того, что его подо-
зревали в атеизме, поэтому нельзя ожидать особой
искренности в данном вопросе в его книге. Мы можем
только констатировать, что гоббсовский Бог, хотя он
лишен нравственных аспектов и предстает лишь в
космологическом плане, несколько портит картину,
ибо если считать, что он выведен за рамки системы,
то нарушается одно из важнейших условий системы —
полнота охвата; если же считать, что он включен в эти
рамки, то возникает неудовлетворенность нераскры-
тостью такого важного момента. Короче говоря, у
Гоббса Бог почти упразднен. Он не рискнул совсем
упразднить Бога не только потому, что боялся за свое
благополучие, — это был, в общем, храбрый рыцарь
незримого ордена, — но и потому, что время еще не
приспело. Впереди был еще деизм, лозунг Вольтера
’’нужно раздавить гадину”, а главное — успехи естест-
вознания, которые предстояло научиться растолко-
вывать в желаемом духе, освоив искусство подчине-
ния своей идеологии ученых и подавления время от
времени вспыхивающих среди них бунтов. Необхо-
димо было выработать разнообразные приемы мае
кировки, научиться лавировать, заманивать, запуги-
вать и обещать, стать гибкими, найти ровно ту самую
степень расплывчастости формулировок, которая поз-
воляет, оставаясь в рамках идеологии, заставлять
работать на себя любые факты. И это дает нам ответ
на могущий возникнуть вопрос: почему все-таки
Френсис Бэкон стал знаменем ’’революции, преобра-
зившей жизнь на значительной части земного шара”,
а его более последовательные в своей идеологии
предшественник и преемник остались как бы в тени?
Это случилось потому, что они были слишком от-
кровенны, поспешно открывали свои карты, вы-
балтывали конечную цель и этим отпугивали много
людей, которых нужно было осторожно и посте-
пенно привлекать на свою сторону. Из столь катего-
ричных зародышей, какими были ученики Макиа-
велли и Гоббса, не смогла развиться жизнеспособная
и адаптивная идеология, призванная завоевать мир.
Она повела свое начало от неспецифического сажен-
ца, взлелеянного Бэконом, к которому оказалось
возможным безболезненно привить росток, содер-
жащийся в философии того, кто неоспоримо занимает
одно из высших мест среди основателей ествествозна-
ния, — Рене Декарта (1596-1650).
*
* *
Картезианский метод, как мы уже отмечали, пря-
мо противоположен методу Бэкона: Декарт невысоко
ценит наблюдение и индукцию и надеется вывести всю
истину из собственного разума, приняв минимальное
количество самоочевидных аксиом (”я мыслю, следо-
вательно, я существую”, ’’если к равным величинам
прибавить равные, то получаемые при этом итоги бу-
дут равны между собой” и т.д.) и применяя чисто де-
дуктивный способ рассуждения. Декарт и Бэкон —
две крайности; на деле никто не пользуется ни первым,
ни вторым методом в чистом виде, беря что-то от
обоих.
Однако при всей, казалось бы, полярности этих
методов в них неожиданно открывается и нечто сход-
ное: претензия на универсальность. Бэкон пишет: ’По-
добно тому, как обычная логика, которая распоря-
жается вещами посредством силлогизма, относится не
только к естественным, но и ко всем наукам, так и на-
ша логика, которая движется посредством индукции,
охватывает все”, Декарт, считая, что ”уж лучше сов-
сем не помышлять об отыскании каких бы то ни бы-
ло истин, чем делать это без всякого метода”, подчер-
кивает полноту и единственность своего метода. Надо
только взять за аксиомы некоторые фундаментальные
истины, непосредственно ясные для разума, ’’все же
прочие мы можем познать не иначе, как путем выве-
дения их”. Нетрудно сообразить, к чему должен при-
вести метод, обладающий всеобщностью: к созданию
замкнутой философии, устраняющей необходимость
задумываться над чем-то принципиальным и оставля-
ющей возможность разве лишь детализировать основ-
ную идею, оставаясь в ее пределах. Декарт не скрывал
этого. В его
Началах философии” есть параграф,
озаглавленный так: ”Нет ни одного явления природы,
не вошедшего в то, что было объяснено в настоящем
трактате”. Но замкнутую философию и принято назы-
вать ’’системой”. Таким образом, бэконианский и ка-
ртезианский методы нацелены на создание системы.
Могут возразить, что это заветная мечта всякого
мыслителя и что даже любой неученый человек стре-
мится выработать замкнутую совокупность взглядов,
обеспечивающую ему душевное равновесие. Действи-
тельно, такая потребность в каждом из нас имеется,
к ней и апеллировали Бэкон и Декарт. Но в нас зало-
жено и другое влечение: к мистическому познанию, к
тайне, к приобщению к чему-то, что превосходит наше
скромное разумение и, может быть, полностью откро-
ется нам лишь после того, как окончится наше брен-
ное существование здесь на земле, а пока лишь в ред-
кие минуты нашего озарения или душевного подъема
как бы намекает о своем таинственном присутствии
около нас. Отрицать такое влечение — значит со-
вершенно не знать людей. Эту сторону интуиции ра-
зума всегда учитывало христианское учение, да и лю-
бая другая религиозная космогония и этика, на ней
было построено все ’’отрицательное богословие”. От-
лично знали об этой форме интуиции и авторы рас-
сматриваемых нами методов, и именно перед ней они
стремились захлопнуть дверь. Но если Бэкон делал
это более или менее явно, то Декарт, похоже, не осо-
знавал истинного смысла своей деятельности. В его
собственной картине мира важное место занимает
всемогущий и непознаваемый Бог, и Декарт даже да-
ет развернутое доказательство его существования. Но
свой метод Декарт как бы специально разработал для
тех, кто отважился пойти дальше и создать идеологию,
в которой уже не останется места Богу, неизбежно
приводящему к ’’открытости”. Он всемерно облегчил
работу этим своим преемникам, выдвинув картину
’’дуализма” — независимости духовных и материаль-
ных явлений, их параллельности и несмешиваемости.
Приняв ее, можно было отслоить материальную ком-
поненту мира от духовной и изучать ее совершенно
самостоятельно — так, как бы ничего кроме нее не
существовало. Декарт не просто начертал программу
такого замкнутого в себе изучения материи, но соз-
дал аппарат, значение которого для реализации такой
программы колоссально. Мы, конечно, имеем в виду
аналитическую геометрию, открывшую дорогу ма-
тематизации естествознания. Теперь мы знаем, какую
роль сыграла она в успехах наук о материи; в наше
время в математизации знания даже видят характер-
нейшую черту всей современной цивилизации. Однако
математизация была лишь частью более обширного
проекта, отражающего дух наступающей эпохи: про-
екта алгоритмизации знания, выработки таких
средств, которые позволяли бы, действуя по раз
навсегда установленным правилам, получить всю
истину о мире. Бэкон претендовал на то, что таким
средством является метод индукции; Декарт.считал,
что роль универсального механизма получения истин
успешнее сыграет дедуктивный метод. Но разработка
и того и другого метода вдохновлялась одним и тем
же глубинным стремлением сделать процесс познания
механическим, не требующим от нашего мышления
’’таинственных фокусов”, как говорил об этом зна-
чительно позже Давид Гильберт.
Имеемся еще один пункт, в котором проявляется
близкое родство между Бэконом и Декартом. Мы
помним, как Бэкон противопоставляет ’’умозри-
тельные и бесполезные вещи” практическому позна-
нию, ведущему к ’’могуществу” человека. А вот что
пишет Декарт:
I
которую
’’Вместо той
преподают в
умозрительной
илосо-
школах, можно найти
практическую
илософию
при помощи которой,
зная силу и действие огня, воды, воздуха, звезд, небес
и всех других окружающих нас тел, как мы знаем
различные занятия наших ремесленников, мы могли
бы точно таким же способом использовать их для
всевозможных применении и тем самым сделаться
хозяевами и господами природы”. Ясно, что здесь
подразумевается то же, что явно добавлено в пора-
зительно похожем высказывании Бэкона: только
господство над материей, т.е. внешнее могущество,
есть истинное величие человека, и только оно может
принести ему счастье.
Эту сторону дела мы до сих пор не анализировали;
теперь настал ее час. В лице наиболее выдающихся
своих представителей обретающая силу идеология на-
чала понемногу и как бы ненароком наигрывать мело-
дию, которую подхватили потом громогласные трубы
и литавры, которая стала лейтмотивом всего движе-
ния — оглушающим, парализующим, заставляющим
капитулировать и затыкать уши. Если тираничес-
кое государство Макиавелли строилось вопреки
счастью граждан, ради некоей мистической цели,, а
Левиафан Гоббса — в силу необходимости, диктуемой
звериной природой человека, то Бэкон и Декарт на-
чинают уже апеллировать к одному из самых силь-
ных и высоких человеческих чувств — стремлению
заботиться о счастье ближних. Такого рода апелляции
были тем более действенными, что века христианства
закрепили в сознании европейца идею альтруизма и
благородного служения людям. Но, взяв на воору-
жение этот прекрасно звучащий лозунг, ’’родонача-
чальники философии Нового времени” незаметно под-
менили его смысл, В этом и состоял гениальный ход,
обеспечивший духовному братству окончательную и
полную победу.
В чем же заключалась эта подмена?
Раньше под счастьем понималась близость к Богу,
а блаженным назывался человек, не заботящийся о
повседневной пище и одежде, душа которого была
способна возвыситься, воспарить, проникнуться эк-
стазом соприкосновения со Всевышним. Даже в де-
вятнадцатом веке Достоевский еще понимал эту ис-
тинно христианскую трактовку слова ’’счастье”, го-
воря, что все отцы-пустынники и святые мученики бы-
ли счастливы. Конечно, даже во времена наибольшего
подъема христианского мироощущения многие лю-
ди стремились к богатству, власти, расширению зе-
мельных владений и т.д., но это делалось вопреки
нравственному кодексу и никогда не одобрялось
религией. Она теоретически осуждала всякую форму
корыстолюбия и стяжательства и считала каждого,
кто предавался этим страстям, несчастным, которого
ожидает Божья кара. Теперь же в одежде альтруизма
выступила новая точка зрения, согласно которой ну-
жно было приветствовать влечение к материальным
благам и внешнему могуществу; счастливым провоз-
глашался не углубленный в свой внутренний мир
аскет, а человек, твердо стоящий на обеих ногах на
этой грешной земле, и содействовать достижению та-
кого счастья объявлялось благороднейшим делом.
Это означало поворот на сто восемьдесят градусов в
оценке
ундаментальных ценностей. Вместо при-
мата духовности устанавливался примат матери-
альности.
Не выражая пока своего отношения к этому по-
вороту, мы лишь констатируем, что он произошел на
рубеже Средних веков и Нового времени и что это
имело важные последствия: стало захлопываться на-
ше внутреннее окно в непознаваемые тайны бытия.
Подобно тому, как Бог изгонялся из Космоса при по-
мощи тезиса дуализма, он изгонялся и из человечес-
кого микрокосма при помощи призыва овладевать
материальными стихиями и не думать ни о чем дру-
гом. Всецело направленный на сравнительно простой и
доступный алгоритмическому познанию материаль-
ный мир, человек становился как бы его негативным
изображением, его копией и приобретал ту же просто-
ту и алгоритмичность. В этом и надо искать разгадку
того поразительного
акта, что Декарт считал всех
животных ничего не чувствующими автоматами, а че-
ловека — почти автоматом, жестко запрограммиро-
ванной машиной, в которую извне вложена чувстви-
тельность, лишь регистрирующая его работу и не мо-
гущая повлиять на поведение.
Декарт был гениальным математиком, и его заслу-
ги в развитии этой науки огромны. Однако не мень-
ший вклад он внес в формирование идеологии, кото-
рую закладывали Макиавелли, Бэкон и Гоббс. Кстати,
с последним Декарт часто общался в парижский пери-
од своей жизни и показывал ему свои
сочинения еще до их выхода в свет; в свою очередь
можно предположить, что высокая оценка Гоббсом
математики (хотя он ее знал очень плохо) обязана
влиянию Декарта.
Декарт первым сумел расцепить Бога и материю,
расчистив тем самым путь к деизму, а затем к полно-
му устранению Бога из мировой картины; провоз-
гласил поведение живых существ работой автоматов;
повторил призывы Бэкона к отказу от ’’умозритель-
ных” размышлений и к овладению материей. Хотя его
илософский ’’рационализм” впоследствии был пере-
дав осуждению последовательными материалистами,
его тенденцию к ’’рациональному объяснению” всех
явлений природы они восторженно приветствовали.
Уже при жизни Декарта и особенно сразу после его
смерти начало во всем своем блеске расцветать естес-
твознание, т.е. та самая ’’наука”, которая, по всеоб-
щему убеждению, ’’доказала, что бога нет”. Мы уже
имели материал, заставивший нас высказать альтер-
нативное предположение, что события в науке с само-
го начала развивались под сильным давлением сфор-
мировавшейся атеистической Идеологии, что эта идео-
логия всячески поощряла развитие в науке желатель-
ных для нее тенденций и постоянно подавляла другие,
нежелательные тенденции, т.е. направляла развитие
науки по нужному пути, используя получаемые на
этом пути результаты для укрепления своего автори-
тета. И все же эта гипотеза может выглядеть пока не
слишком убедительной, а особенно необъективным
может показаться утверждение, что над наукой дей-
ствительно было совершено насилие, что она не ’’сама
собой” влилась в русло новой идеологии. Для
подтверждения факта нам достаточно рассмотреть
судьбу ньютоновского учения о вселенной.
В зимний день 1642 года, когда жители Англии
поздравляли друг друга с годовщиной рождения
Иисуса Христа, в Вулсторпе родился человек, которо-
му впосле д ствии тоже придавали черты мессии,
поскольку он был призван возвестить миру великие
истины. Эту оценку хорошо выражает известный стих:
Был темнотою этот мир окутан.
Бог молвил: — Будет свет! — и нам явился Ньютон.
Как всякий мессия, Ньютон представляет собой
загадку. Огромная ньютоноведческая литература не
только не разрешает ее, но окончательно запутывает.
Особенно беспомощны биографы и историки в уясне-
нии природы гениальности Ньютона. Та модная сейчас
наука, которая важно называет себя психологией
творчества, в этом случае может лишь развести рука-
ми. Все, кто изучал Ньютона, отмечают, что особен-
ности устройства мира были открыты ему как бы не-
посредственно, будто он подглядел план творения, и
это представляется им необъяснимым и шокирую-
щим. Они с удовольствием нашли бы какое-нибудь
’’рациональное ” объяснение феноменальной интуиции
Ньютона, но такого объяснения нет, а признать степень
этой интуиции не позволяют упрямые факты. Когда
например, Галилей спросил Ньютона, как тот при-
шел к своей теории движения небесных тел, он полу-
чил поразительный ответ: ”Я знал это много лет, но,
если Вы дадите мне несколько дней, я найду строгое
доказательство”. Очевидно, здесь какая-то фундамен-
тальная форма знания предшествовала математичес-
кому выводу, который Ньютон должен был еще ис-
кать. Не менее странным выглядит то обстоятельство,
что Ньютон упорно придерживался корпускулярной
теории света, хотя известные в то время факты ра-
ботали на волновую теорию. Впрочем, его взгляд на
свет был неоднозначным, что замечено исследовате-
лями его работ. Он писал: ’’Под лучами света я под-
разумеваю его мельчайшие частицы, как в их после-
довательном чередовании вдоль тех же линий, так и
одновременно существующие по различным лини-
ям”. Эта картина вполне согласуется с нашей фотон-
ной теорией, объединившей корпускулярную и вол-
новую точки зрения. Ньютону, кажется, было извест-
но, какую природу имеет свет, но недостаточный уро-
вень экспериментальной техники и отсутствие под-
ходящего математического аппарата не позволили
ему растолковать эту истину другим. Многие улавли-
вают в его анализе прохождения света через щель
попытку выразить существо процессов, описанных
впоследствии квантовой механикой; в его концепции
’’эфирных духов” (исключенной из окончательного
варианта ’’Начал”) — зачаток теории гравитонов, а в
рассуждении о химических свойствах тел — прообраз
учения об электронных оболочках. Но даже не идя
так далеко, нельзя не удивиться тому, что целый
ряд физических явлений получил у Ньютона сложное
и нелогичное объяснение. Дело выглядит так, буд-
то для него стройность теории, ее экономичность и
даже максимальное соответствие известным фактам,
вопреки утверждениям позитивистов о смысле науки,
не есть самоцель; будто он зачастую имел независи-
мую информацию о природе явлений, но не всегда
мог ее эксплицировать в рамках предоставленного
ему языка. Де Морган дал очень точную характерис-
тику гения Ньютона: ’’Его догадки были всегда
так правильны, будто бы он знал больше, чем умел
доказать”. Можно было бы привести множество
дополнительных примеров, подтверждающих этот
дар ясновидения Ньютона, но особенно хочется ска-
зать об одном из них, который не пользуется по-
пулярностью у комментаторов. В своей ’’Оптике”
Ньютон писал: ”Не там ли чувствилище животных,
где находится чувственная субстанция, к которой че-
рез нервы и мозг подводятся ощутимые образы пред-
метов так, что они могут быть замечены вследствие
непосредственной близости к этой субстанции? И
если эти вещи правильно устроены, не становится ли
ясным из явлений, что есть бестелесное существо, жи-
вое, разумное, всемогущее, которое в бесконечном
пространстве, как бы в самом чувствилище, видит все
вещи”. Это таинственное место обычно рассматрива-
лось как досадный пережиток средневекового обску-
рантизма. Но вот миновали два века безуспешных по-
пыток дать
изическую
теорию ощущений, и вели-
кий физиолог Шеррингтон выдвинул взгляд, чрез-
вычайно близкий к приведенному высказыванию Нью-
тона. Как знать, сколько еще опередившей время
мудрости скрыто в работах Ньютона и в его только
недавно начавшей публиковаться корреспонденции.
Перейдем теперь к более простому вопросу — к
объективной оценке вклада Ньютона в развитие
науки. Здесь разногласий не имеется — все признают
этот вклад самым большим за всю историю науки.
Это общее мнение отражено уже в приведенном выше
стихотворении. Однако нам будет полезно в несколь-
ких словах конкретизировать это обстоятельство.
В математике он сделал столько, что вместе с
Архимедом и Гауссом вошел в ’’тройку всех времен
и народов”. Он поднял математику на новый этап,
который принято называть ’’математикой перманент-
ных величин”, — заложил фундамент дифференциаль-
ного и интегрального исчисления. Этим на столетие
определилась ведущая роль математики в ведущих
науках. Но в физике он сделал еще больше: факти-
чески, создал физику. Нет нужды объяснять извест-
ное всем и каждому революционное значение постро-
енной им на аксиоматической основе теоретической
механики. Для нас важно сейчас остановиться на до-
стижении, которое самим Ньютоном и его ближайши-
ми последователями считалось самым важным: на
теории всемирного тяготения.
Вся суть в гом, что предмет этой теории имеет
особый статус. Сегодня, когда мы не отделяем то, что
происходит в космосе, от земных явлений, это не сра-
зу понимаешь. Но надо взглянуть на мир глазами че-
ловека семнадцатого века, чтобы оценить всю дер-
зость ньютоновской мысли, перебросившей мостик
от падающего яблока к обращающейся вокруг нашей
планеты Луне. “Земные дела’’ в сознании людей того
времени были отграничены от “небесных дел”; меж-
ду первыми и вторыми было принципиальное, глубо-
кое различие. Планеты, кометы и звезды составляли
особое царство, неподвластное человеческому уму,
находящееся под воздействием непонятных сил. И
вот какой-то смертный проник своим разумом в со-
кровенную тайну этого царства, разгадал его законы
и, что было не менее удивительно, показал их полное
совпадение со “здешними” законами..
Господствующее сейчас мнение заключается в том,
что материалистические выводы из теории всемирно-
го тяготения были однозначными и выбора Ни у кого
не оставалось. Согласно этому мнению, небесная ме-
ханика окончательно подорвала религиозное мировоз-
зрение и, развитая в работах Лапласа, привела к
утверждению детерминизма явлений природы, кото-
рый насквозь пронизывает сейчас все естествознание.
Но для того, кто хоть малейшее значение придает ис-
торическим фактам, это ходячее представление непри-
емлемо, ибо оно несовместимо с двумя моментами:
1. Как мы убедились выше, детерминизм, т.е,
взгляд на мир как на часовой механизм, получил ши-
рокое распространение задолго до Ньютона, как бы не
нуждаясь в формальных доказательствах.
2. Сам Ньютон оставался до конца своей жизни не
только глубоко верующим человеком, но и принци-
пиальным противником детерминизма в природе.
Если на первый факт до сих пор обращалось ма-
ло внимания, то второй невозможно было не заметить
или обойти молчанием. Его парадоксальность была
слишком вопиющей: создатель математической тео-
рии, согласно которой можно было предвычислить
положение небесных тел с величайшей точностью на
сотни лет вперед, категорически возражал против
взгляда на вселенную как на запрограммированный
механизм.
Парадокс получал разные объяснения, но все они
сводились к тому или другому варианту утверждения,
что конкретные достижения в науке ~ одно, а их фи-
лософское истолкование — совершенно другое. Со
гласно этому, постепенно распространявшемуся все
шире взгляду, деятельность ученого можно, а иногда
и необходимо отграничить от ее мировоззренческого
осмыления. Здесь, как видно, устанавливается прин-
цип разделения труда. Но оно эффективно лишь в
тех случаях, когда разные части работы поручаются
людям, каждый из которых является специалистом
в своем деле. С ученым все просто — известно, в чем
он специалист. Ну а тот, второй человек, который при-
зван осознать глубинный смысл научных открытий,
он-то в чем должен быть специалистом?
Не будем пока торопиться с ответом и познако-
мимся с двумя редакциями упомянутого утвержде-
ния.
Самая мягкая его форма (а потому самая жизне-
способная и популярная) состоит в приписывании
ученому некоторой чудаковатости. С этой позиции
подходит к Ньютону Кейнс:
’ ’Он менее о бычен, более экстрао рдинарен, чем
представление о нем, сложившееся в девятнадцатом
веке...
Начиная с восемнадцатого века Ньютона стали
трактовать как первого великого ученого Новой эры,
рационалиста, как того, кто научил нас мыслить рас-
судочно. Я не вижу его в таком освещении... Ньютон
не был первым представителем эры разума, он был
последним рредставителем халдейской магии, послед-
ним великим умом, который видел внешний и внут-
ренний мир теми же глазами, как и те, кто начал за-
кладывать наши интеллектуальные ценности десять
тысяч лет назад”.
Далее Кейнс приводит аргументы в защиту своей
точки зрения на Ньютона:
’’Почему я называю его магом? Потому что он
смотрел на всю вселенную и на все, что в ней есть, как
на загадку, как на секрет, который можно разгадать
силой ума, вникая в сущность различных намеков, по-
всюду рассеянных Богом, чтобы облегчить членам
эзотерического братства охоту за философскими
сокровищами. Он верил, что эти намеки отчасти со-
держатся в устройстве мироздания и в свойствах
частиц материи (и это породило ложное мнение, буд-
то он экспериментатор), а частично в преданиях,
зафиксированных в таинственных текстах, сохранен-
ных членами этого братства в Древней Вавилонии.
Он смотрел на вселенную как на криптограмму Все-
могущего*’.
Представление о Ньютоне как о рассеянном мечта-
теле, стремившемся к недостижимому, сложилось у
Кейнса в результате изучения его неизданных писем.
Читая эти документы, Кейнс не переставал удивлять-
ся несовместимости их содержания с обычным пред-
ставлением о Ньютоне как об основателе новой нау-
ки, свободной от всяческих суеверий. Кейнс почти до-
словно повторяет мысль Де Моргана: ”Я думаю, что
его эксперименты были не средствами открытия,
а проверкой того, что он знал заранее”. Не пытаясь
понять природу этого странного знания, Кейнс хочет
все же дать правдоподобное и вполне ’’рациональное”
объяснение тому факту, что насквозь пропитанное ре-
лигией мышление Ньютона сумело произвести на свет
науку, ’’упразднившую Бога”. И он рисует трогатель-
ный портрет человека, жизнь которого разбивается на
две резко несхожие части. В молодости он еще принад-
лежит средневековью с его тягой к эзотерической
мудрости и подобно доктору
аусту ищет магичес-
кий ключ к открытию главной мировой тайны. Хотя
такого ключа нет и быть не может, наивная вера юно-
ши в его существование порождает замечательный по-
бочный эффект: величие цели обеспечивает упорство
и целеустремленность, ”Он был прекрасным экспери-
ментатором, — объясняет Кейнс, — но не это главное
в нем. Его специфический дар состоял в способности
фокусировать всю силу своего ума на какой-то духов-
ной проблеме, пока она не получала решения”. Благо-
даря этой способности, юноша, как бы сам того не
желая, открывает научные принципы устройства мира.
Созданная молодым ученым теория распространяет-
ся по миру, выходит из-под его контроля и получает
то развитие, какого требует ее внутренняя логика.
Сам же ученый за это время стареет, обретает житей-
скую мудрость, становится инди
ЭПИ
е рентным к
’ ’смы-
словым” проблемам и заявляет: ”Я не строю гипо-
тез”. Он погружается в молчание и, запирая в тайной
шкатулке старые письма, хоронит таким образом
свою первую половину — пылкого юного ’’халдейско-
го мага”, искавшего мистическую божественную исти-
ну, а миру являет лишь вторую половину, которая и
остается в веках.
Эта концепция, произведшая в свое время сильное
впечатление, обладает многочисленными достоинства-
ми: она в меру сентиментальна и в меру психологич-
на; выглядит достаточно обоснованной материалом
и вместе с тем заставляет задуматься о чем-то ирра-
циональном... Одно лишь в ней плохо — она неверна.
Ложность кейнсовской концепции видна хотя бы из
того, что именно в конце жизни Ньютон занимался на-
иболее ’’мистическим*’ предметом своей жизни—тол-
ковал пророчества Даниила и Откровение святого
Иоанна, отдавая этому занятию и жар души, и упор-
ство. Но еще более разительные аргументы против
. Кейнса дает давно опубликованная переписка Лейб-
ница с Кларком — завзятым ньютонианцем, профес-
сором богословия, о котором в предисловии к рус-
скому переводу сказано, что он ”не проявляет в поле-
мике особой самостоятельности и в основном выража-
ет позицию Ньютона, прибегая в ходе дискуссии даже
к непосредственной консультации последнего”. По су-
ществу, мы имеем здесь дискуссию между Лейбницем
и Ньютоном, развернувшуюся в последние месяцы
жизни Лейбница и примерно за десять лет до смерти
Ньютона. Ясно, что в этой полемике Ньютон должен
был обнаружить кредо своей "второй половины”.
Полемика затрагивает множество предметов, но в
ней четко выделяется главный пункт, вокруг которо-
го вертится все; пункт, в котором позиции сторон
были диаметрально противоположными и в отноше-
нии которого не было достигнуто никакого компро-
мисса. Опираясь на разнообразный материал, в том
числе и на результаты Ньютона, ссылаясь на свои
известные сочинения, Лейбниц пытается утвердить до-
ктрину деизма, смысл которой таков: Бог, разуме-
ется, создал мир, но, создав его и предписав ему стро-
гие законы движения, Бог не вмешивается больше
в
его
ункци онирование.
Ньютон же устами Клар-
ка опровергал это представление.
Спор начался с письма Лейбница, в котором бы-
ли следующие слова:
’’Г-н Ньютон и его сторонники... придерживаются
довольно странного мнения о действии Бога. По их
мнению, Бог от времени до времени должен заводить
свои часы — иначе они перестали бы действовать.
У него не было достаточно предусмотрительности,
чтобы придать им беспрерывное движение. Эта маши-
на Бога, по их мнению, так несовершенна, что от вре-
мени до времени посредством чрезвычайного вмеша-
тельства он должен чистить ее и даже исправлять,
как часовщик свою работу; и он будет тем более
скверным мастером, чем чаще должен будет изменять
и исправлять ее, По моему представлению, постоян-
но существует одна и та же сила, энергия, и она пере-
ходит лишь от одной части материи к другой, следуя
законам природы и прекрасному предустановленному
порядку”.
Здесь мы замечаем тот же момент предшество-
вания идейной установки фактическому материалу,
с которым уже сталкивались раньше. До открытия
закона сохранения энергии оставалось целое столетие,
а Лейбниц уже предугадывает его. Известно, что са-
мой заветной мечтой Лейбница было создание * ’Уни-
версальной характеристики” — алгоритма, с помо-
щью которого чисто механическим путем можно бы-
ло бы получить всю истину. С каким восторгом он
мечтал об этом! Но при всем его математическом та-
ланте затея не удалась, и теперь, на склоне лет, ему
захотелось доказать всем, что он, по крайней мере,
стоял на единственно правильном пути, что предуста-
новленный порядок, в принципе доступный алгорит-
мическому познанию, существует. Но, вероятно,
стоило ему вообразить приятный сердцу расчерченный
на клеточки бездушный мир, как из памяти выплыва-
ла гигантская фигура Ньютона, смотревшего на этот
мир с презрительной усмешкой. Этого нельзя было
вытерпеть, надо было спровоцировать Ньютона,
втянуть его в перебранку, с помощью язвительных
фраз заставить потерять спокойствие и чувство меры
и дискредитировать его авторитетное мнение. Ньютон
лично не снизошел до полемики и поручил ее ведение
Кларку. Но, несомненно, только близкое общение с
этим великим человеком внушило Кларку достоин-
ство и сдержанность ответа.
„Представление, согласно которому мир является
большой машиной, работающей — как часы без помо-
щи часовщика — без содействия Бога, есть идея ма-
териализма и фатальности и направлена на то, чтобы
под предлогом сделать из Бога надмировой разум
фактически-изгнать из мира божественное Провидение
и руководство. И на том же самом основании, на ко-
тором философ может представить себе, что все в
мире протекает, начиная с самого начала миросозда-
ния, без всякого руководства и участия Провидения,
скептик станет доказывать еще худшее и легко допус-
тит, что вещи существовали без первоначального
Творца, руководствуясь только тем, что подобные
резонеры называют всемудрой и вечной природой”.
В этом замечательном отрывке нам нужно выде-
лить центральную мысль. Она заключается в разобла-
чении сущности деизма, являющегося ничем иным,
как шагом к атеизму. Для Кларка (Ньютона) совер-
шенно ясно, что перевод Бога на должность одноразо-
вого творца есть не просто понижение, но и подготов-
ка к окончательному увольнению. Мы сталкиваемся
здесь с проницательностью человека, видевшего во
всем не оболочку, а суть. Не меньшая проницатель-
ность проявлена и в предсказании, каким именно
конкретным способом захотят устранить даже не вме-
шивающегося в ход мировых часов Бога: скажут, что
материя существовала вечно. Обратим внимание
на то, что эта идея представляется Ньютону нелепой
и ее защитники получают название резонеров, т.е.
людей, говорящих пустые, бессодержательные вещи.
И в самом деле, фраза ’’так было всегда” побивает
все рекорды нелепости: она означает полный отказ
от обсуждения серьезных проблем создания мира, яв-
ляется издевательством над понятием объяснения,
влечет за собой ряд столь же бессмысленных уверток
от других, поднимающихся из самых глубин человече-
ского сознания•коренных вопросов. Но люди ко все-
му привыкают и восемнадцатое-девятнадцатое столе-
тия заставили их привыкнуть и к ”вечности материи”,
даже несмотря на то, что одновременно вырабатывали
противоречащие этой доктрине многочисленные эво-
люционистские теории. Ложь, много раз громко про-
возглашенная, становится правдой. Во время Ньюто-
на еще не прозвучала в полный голос ложь о вечности
материи, но он уже видел, куда все клонится, и зара-
нее скорбел о том, что человечество отворачивается от
света истины.
Разумеется, письмо Кларка ни на йоту не изменило
позиции Лейбница. Основателю математической логи-
ки совершенно не было дела до того, логичны ли рас-
суждения оппонента. Ему была важна не убедитель-
ность аргументов, а их идеологическая окраска.
Он продолжал настаивать на алгоритмичности все-
ленной :
’’Движение небесных тел, а также развитие расте-
ний и животных, за исключением возникновения
этих вещей, не содержат ничего такого, что было бы
похоже на чудо... Процессы в теле человека и каждого
живого существа являются такими же механически-
ми, как и процессы в часах”.
Сейчас, когда перед биологией начинает вырисо-
вываться фантастическая сложность живои материи,
когда в клетке обнаруживают все новые и новые ап-
параты и структуры непонятного назначения, такие
утверждения Лейбница кажутся непостижимыми.
Ну хорошо, о детерминизме поведения небесных тел
он знал, благодаря Ньютону. Но он ничего не знал об
устройстве организмов, так как же мог он судить об
их детерминизме или индетерминизме? Ведь даже в
двадцатом веке никто не может судить об этом!
Объяснение тут одно. Раз он, ничего не зная, го-
ворил, да не просто выдвигал гипотезу, а горячился,
выходил из себя, пускал в ход все средства, чтобы
подавить оппонентов, — значит, он хотел детерминиз-
ма. Это желание было выше логики и разума, оно
шло изнутри и означало фатальное стремление к авто-
матоподобному миру Брейгеля. Это был приказ
незримого ордена своему адепту.
Наши слова ’*все средства” отнюдь не являются
преувеличением или метафорой. Вот выдержка из
письма Лейбница:
”Во времена Бойля и других выдающихся мужей,
деятельность которых процветала в Англии в начале
правления Карла Второго, никто не отважился бы
предлагать нам такие пустые понятия. Надо надеять-
ся, что это счастливое время вернется при таком доб-
ром правительстве, каким является нынешнее; надо
надеяться, что тогда все умы, отвлекаемые сейчас
из-за неблагоприятных условий, смогут в большей сте-
пени заняться развитием основательных знаний.
Главная тенденция г-на Бойля всегда была направле-
на на то, чтобы внушать, что в физике все совершает-
ся механическим путем ”.
Лейбниц не дожил до ’’счастливого времени”.
Оно пришло в Европу лишь в девятнадцатом веке,
когда, как писал Ганс Дриш, всех, кто не признавал
организмы автоматами, ’достигла печальная участь:
охотнее всего их бы запрятали в дома умалишенных,
если бы ’’старческое слабоумие” не служило для них
некоторым извинением”. Еще более счастливое время
расцвело в России в период правления Сталина: те-
перь за отстаивание живого, творческого начала в
н
3£
|>ауне и флоре грозил уже не сумасшедший дом, а
концлагерь. Знал ли Лейбниц, какие последствия он
навлекает на человечество, когда, подобно Макиавел-
ли и Гоббсу, апеллировал к правительству, чтобы оно
в приказном порядке установило доктрину механи-
ческой вселенной? Скорее всего, не знал — он ведь
был лишь слепым орудием идеологии. Но великий
Ньютон знал все и через Кларка высказал это такими
словами:
’’Если считать, что все движения нашего тела не-
обходимы и возникают независимо от души из чисто
механических импульсов, то это прежде всего ведет,
и я не вижу никакой возможности избежать этого, к
утверждению необходимости судьбы. Такое воззре-
ние заставляет считать людей просто машинами (ка-
ковыми Декарт считал животных) ”.
Надо ли приводить еще доказательства того, что
рождественская сказка Кейнса показывает полное не-
понимание им личности Ньютона? Углубившись в
изучение многочисленных материалов, Кейнс не заме-
тил того, что лежит на самой поверхности, — исключи-
тельной целенаправленности жизненного подвига Нью-
тона — и приписал ему экстравагантность и раздвое-
ние. Уверять, что великие открытия Ньютона были
артефактом, смысл которого им не был до конца
осознан, — значит быть слепым, а точнее — ослеплен-
ным. Кем же? Какой злой волшебник лишил Кейнса
и других детей девятнадцатого века зрения?
В России, стране крайностей, все является нам
резче, виднее, отчетливее. Развивая идею об отделении
научных результатов от их истолкования, Ленин зая-
вил, что ученым, как бы ни были велики их заслуги в
конкретных областях знания, нельзя верить ни в еди-
ном слове, когда начинается обсуждение мировоз-
зренческих аспектов науки. Но если ученые абсолют-
но неспособны осмыслить то, что сами делают, то ко-
му дана эта способность? Ленин разъяснил это: ’’Бес-
партийные люди в
н
философии — такие же тупицы,
как и в политике”. Значит, только принадлежность к
партии, к незримому или зримому братству дает свет
истины, а наука играет лишь служебную роль. В Рос-
сии — незрелой и увлекающейся стране — выбалты-
валось то, о чем в Европе помалкивали, но чем на-
правлялось все ее развитие: естествознание играло
роль служанки идеологии, провозглашающей мир
мертвой машиной. С самого начала допускались толь-
ко те направления в естественных науках, которые
помогали укрепить эту идеологию, и безжалостно по-
давлялись, вытравлялись и подвергались осмеянию
все те, которые могли бы ее подорвать. И этот откры-
тый нажим продолжался до тех пор, пока не исчезли
среди ученых независимые и гордые умы, пока из уче-
ных не было выращено племя добровольных рабов
идеологии. Тогда в хитрой и опытной Европе были от-
менены крайние меры принуждения, и ученым разре-
шили даже иногда упоминать Бога. Такая контроли-
руемая отдушина для считающих себя вполне свобод-
ными рабов закабаляет их еще надежнее. На примере
Кейнса мы можем хорошо увидеть, как атрофирова-
лась самостоятельность мысли ученых за три столетия
невольничества. Разрабатывая версию, будто Ньютон,
хотя и не осознал этого до конца, служил возведению
на трон Новой Науки, Кейнс лишь повторяет на свой
лад мотив, пропетый еще Вольтером, который, вер-
нувшись из Англии, писал о Ньютоне:
’’Ему особенно повезло, не только в том, что он
родился в стране свободы, но и в век, когда в Мире
не осталось места наглости схоластицизма. На пьеде-
стал был воздвигнут Разум, и он стал не Врагом, а
Учителем человека”.
В действительности же в то время все более откро-
венной становилась наглость идеологов бездуховно-
сти. Они вербовались и из околонаучных писателей,
и из крупных ученых, но их отличительной чертой
была именно наглость, упомянутая в цитированном
отрывке далеко не случайно, — давно известно, что
противнику надо приписывать свои недостатки. Вы-
ступали на сцену будущие хозяева мира, и мир должен
был съежиться перед ними. Русская пословица гласит:
”Бог шельму метит”. Случайно ли все эти люди были
шельмами — интриган Макиавелли, взяточник Бэкон,
стяжатель Вольтер, нахлебник Гоббс? Может быть,
такие люди и были нужны? Будь они не такими зубас-
тыми, крикливыми, самовлюбленными и хвастливы-
ми, разве могли бы они сделать то, что выпало на их
долю; оседлать молодую и необъезженную науку и на-
деть на нее прочную узду? Что, кроме наглости, позво-
лило Вольтеру, ничего не смыслившему ни в матема-
тике, ни в физике, ’’истолковать для своегэ народа
учение Ньютона”? Удивительно ли, что после того,
как поработали такие ’’толкователи”, вся- сущность
ньютонианства была фальсифицирована?
А сущность была вот в чем: Ньютон осуществил
великий прорыв мысли, позволивший людям уже го-
раздо меньшего масштаба создать естествознание.
Но для прорыва необходим сверхчеловеческий, бо-
жественный ум, руководствующийся не формальным
выводом, а озарением. Ньютон и обладал таким умом
— на то указывают все известные нам факты. Подоб-
но Христу, он мог бы сказать: ”ничего не выдумываю
для вас, описываю лишь то, что вижу у Отца моего”.
Он не пользовался ни методом Бэкона, ни методом
Декарта; он вообще не мог бы, наверное, сказать че-
го-либо о своем методе — он просто ’’фокусировал
на проблеме всю силу своего ума” до тех пор, пока
внутреннему взору не открывалось решение. Но на-
сколько глубже проникала его мысль в суть вещей,
чем этому может научить какая-либо систематизиро-
ванная инструкция!
Почти за два столетия до Ньютона возникло
заметное увеличение интереса к материи, ко всему
вещному, телесному, плотскому. Начиналось истори-
ческое движение, призванное стать ведущей силой в
Европе на ближайшие несколько столетий. Мало-по-
малу оформилась и идеологическая основа этого
движения, сводящаяся к трем главным пунктам:
1. Мир — огромная детерминированная машина.
2. Главной задачей познания является открытие
законов, управляющих движением этой машины.
3. Конечной целью исторического процесса явля-
ется покорение природы разгадавшим ее законы че-
ловеком .
Мировоззренческим
оном, обеспечивающим со-
ответствующее поведение людей и нужное умонаст-
роение, должна была стать замкнутая
илософская
система, в которой можно было бы крутиться вечно,
имея иллюзию поступательного движения, но на са-
мом деле не выходя за рамки царства вещей. Для
этого стали захлопываться все окна, через которые
могла бы просвечивать непостижимость и бесконеч-
ная мудрость Бытия. Но для выполнения второго
пункта, т.е. для познания материи, недостаточно было
наличия идеологии, нужен был пророк, который воз-
вестил бы о ее свойствах.
Таким необходимым новой идеологии пророком
и был Ньютон. Но пророку не может открыться толь-
ко то, что у него берут: в своем таинственном озаре-
нии он всегда видит намного больше. Ньютону не бы-
ло дела до требований идеологии, он поведал о том,
что увидел, и все это было истиной, хотя и не всегда
ясно выраженной. Но из его великих откровений лю-
дей заинтересовала малая, и даже не главная, часть.
Истолкователи и популяризаторы, вьющиеся во-
круг Ньютона, как ба
чки вокруг лампы, остались
глухи к самым замечательным из его свидетельств,
относящимся к фундаментальным проблемам миро-
здания — к проблемам, без понимания которых нет
никакой надежды приобрести что-нибудь большее,
чем технология. Недоуменно подымая брови, прошли
они мимо его указаний на то, что феномен ощущения
связан с неким раздроблением единого мирового сен-
сориума на множество отдельных частей, каждая из
которых становится ядром определенного индивиду-
ального восприятия, — указаний, которые могли бы
сделаться базой стройной теории психики, если бы то-
лько научные исследования действительно могли раз-
виваться свободно, как об этом везде трубят. Эти
указания Ньютона не понадобились ученым, потому
что за них уже было решено, чем они будут занимать-
ся: автоматической вселенной. И вот, вместо разви-
тия гениальных намеков Ньютона на глубинную при-
роду сознания, психоаналитики начинают развивать
теорию детерминированной полезными и сложивши-
мися в процессе эволюции инстинктами психики, а
кибернетики тщатся построить теорию ’’искусствен-
ного интеллекта”, чтобы понять по аналогии работу
’’естественного интеллекта”, являющегося таким же
алгоритмическим устройством. Никто не заинтересо-
вался и другой глубочайшей мыслью Ньютона, веду-
щей к преодолению нелепой ситуации с ”вечностью
материи”. Как бы предугадывая возражение Милля ,
против концепции создания мира Богом, заключаю-
щееся в том, что, приняв эту гипотезу, мы будто бы
придем к не менее трудному вопросу ’’Кто создал Бо-
га?”, Ньютон разъясняет: ”Не Бог существует в прост-
ранстве и времени, а своим существованием он сам
производит пространство и время”. Это сразу лишает
возражение Милля всякой силы, ибо выводит пробле-
му в такую плоскость, где понятие предшествования,
а следовательно — и создания, не имеет смысла. Но
хотя разработка этой ньютоновской идеи могла бы
дать давным-давно как раз то, к чему только в по-
следние годы подходит теоретическая астрофизика,
стоящая
перед
актом,
что вселенная появилась
10-15 миллиардов лет назад, а не ’’существовала веч-
но”, тут пришлось бы обратиться к запрещенному по-
нятию, открыть окно, выводящее из замкнутого ла-
биринта, а этого делать не дозволено. И ученые, иск-
ренне считающие себя самыми свободомыслящими
людьми, воплощением непредвзятости, продолжали
послушно ползать в отведенном в их распоряжение
лабиринте. Они были готовы пойти на любые ухищре-
ния — например, вводить логарифмическую шкалу
времени, чтобы вселенная, имея фактически конеч-
ный возраст, стала как бы вечной, — лишь бы не вый-
ти из своего замкнутого мирка на открытый простор.
Дальше мы увидим, что даже те из них, кто в силу
внутренних требовании науки вынуждены были выйти
из этого мирка, не хотят сознаться, что это случилось.
Устами Нильса Бора естествоиспытатели провозгла-
сили, что теории, чтобы быть верными, должны быть
сумасшедшими; они гордо заявили, будто отбросили
все запреты, накладываемые на мышление, что их про-
стое и естественное предположение — что вселенная
не есть заводной автомат, что она представляет собой
открытую часть Сущего, что материальный мир есть
лишь один из слоев Бытия, взаимодействующий с дру-
гими слоями, — эта тривиальная гипотеза заставляет
их в испуге остановиться. Почему же? Понятно поче-
му: здесь вступает в действие запрет более серьезный,
чем те, какие устанавливают логика с математикой.
Все свою жизнь Ньютон твердо и последовательно
стоял на той точке зрения, что вселенная не есть меха-
низм, что материя постоянно испытывает воздействие
других слоев Бытия. Он даже набросал контуры гран-
диозной концепции, обещающей увязать воедино ме-
механизм этого воздействия на материю с феноменом
ощущения, возникающего у людей и животных. Уже
то, что в русле этой концепции две величайших нераз-
решенных проблемы современной науки — конечность
вселенной в пространстве и времени и сущность соз-
нания — сливаются в одну проблему, должно было бы
вызвать громадный интерес ко всем высказываниям
Ньютона по этому поводу. Но современный ученый
только пожимает плечами и охотно подписывается
под словами Леона Розенфельда: ”Такая смесь раци-
онализма и теологии для нас трудно постижима”.
Есть и другое неоценимое свидетельство Ньютона:
его утверждение об открытости Бытия, о непостижи-
мой
мудрости ми
устройства. Оно выражено в прит-
к _
че о мальчике, играющем на берегу Океана Истины.
Стереотипное мышление может трактовать ее как
проявление скромности Ньютона, на самом .же деле
скромность тут не при чем. Ньютон просто видел рас-
стилающийся перед ним океан непознанного и описал
то, что предстало его взору. А вот Лейбниц был убеж-
ден, что вот-вот найдет универсальный ключик ко
всем истинам, т.е. собирался вычерпать океан ложкой.
И естествознание пошло не за своим основателем
Ньютоном, а за Лейбницем.
Конечно, Ньютон знал лишь малую часть истины.
То, что он увидел в своем пророческом озарении
вполне ясно, он ясно и сформулировал; на то, что от-
крыло ему лишь свои очертания, он только намек-
нул. Остальное же, увиденное им просто к^к сущест-
вующее, он назвал Океаном. И величайшим стремле-
нием всей его жизни (а не первой лишь половины ее)
было дальнейшее познание тайн Океана. Поэтому
он и вчитывался в писания Даниила и Иоанна — членов
того же ’’эзотерического братства”, к которому при-
надлежал и сам и которое призвано сохранять в ве-
как и тысячелетиях сокровенные истины Бытия.
И если бы современный ученый правильно осознал
смысл этой деятельности Ньютона, он бы взял с него
пример и стал бы делать то же самое: пытался бы рас-
шифровать пророческие откровения, рассеянные в
текстах Ньютона, как Ньютон пытался расшифровать
откровения, рассеянные в текстах более ранних про-
роков. Но ведь для этого пришлось бы выйти из лаби-
ринта, а это невозможно! И современный ученый, при-
верженец логики и фактов, вопреки логике и вопреки
Эй
фактам готов повторить то, что сказал о Ньютоне
Е.Т.Белл:
”Он посвятил серьезные усилия, чтобы доказать
наличие смысла в пророчествах Даниила и в поэзии
Апокалипсиса... В его время теология была еще ца-
рицей наук, и она часто управляла своими подданны-
ми с помощью палки”.
Действительно, Ньютон занялся герменевтикой
не склоне лет, когда он был уже всемирно знамени-
тым человеком, членом парламента, Гордостью Анг-
лии, живой реликвией. Как может Белл уверять нас,
будто занятия, которым посвящал старик Ньютон
свой досуг, были результатом давления на него офи-
циальной теологии? Кто мог с помощью ’’палки”
заставить его ночами сидеть над Апокалипсисом?
Далее: любой, кто имеет хоть отдаленное представле-
ние об Англии того периода (а историк науки Белл
не может не иметь его), прекрасно знает, что в этой
’’стране свободы”, как назвал ее Вольтер, царил не
культ схоластической теологии, а культ прикладных
наук, часто перехлестывающий даже черрэ край, как
это видно из приведенного выше письма Лейбница о
'благословенных временах Карла Второго. Не спутал
ли уважаемый историк начало восемнадцатого века с
тринадцатым столетием?
Древние греки завещали нам прекрасный метод
выяснения истины — приведение к абсурду. Руковод:
ствуясь общепринятым взглядом на соотношение
науки и религии, Белл пришел к явному абсурду. Что
же это доказывает? Может быть то, что общеприня-
тый взгляд ложен? Не теология палкой управляла
естествознанием — этого в принципе не могло быть,
ибо во времена господства теологии не существовало
естествознания, — а овладевшая миром идеология
бездуховности с помощью палки и хитрости стала на-
правлять развитие возникшего в семнадцатом веке
естествознания. Судьба ньютоновского научного на-
следия ярко подтверждает это. Прорыв, осуществ-
ленный могучей мыслью Ньютона, открывал пути в
разные стороны. Естествознание было принуждено
воспользоваться лишь одним из них, причем далеко
не самым интересным.
Ему предстояло на целых три столетия погрузить-
ся в лабиринт, поверить, что лабиринтом исчерпывает-
ся все сущее, и подробно исследовать все его закоул-
ки, в каждом из которых громоздились друг на дру-
ге бесчисленные автоматы и механизмы. И когда все
люки захлопнулись, Кто-то сказал: только неперено-
симая тоска по живому сможет снять это заклятие!
СОЗРЕВШИЕ ПЛОДЫ
Человек бывает любознательным в начале и в кон-
це жизни. Ребенком он досаждает всем своими "по-
чему?”, а в старости коллекционирует газетные вы-
резки и смотрит по телевидению выступления полити-
ческих комментаторов. Малыш больше всего любит
гулять не с родителями, а с дедом: они оба одинако-
во радуются и удивляются яркой бабочке и крупно-
му муравью. Зрелый же муж, вечно спешащий и оза-
боченный, не замечает ни насекомых, ни цветов, ни
даже звездного неба. Он может сказать о себе словами
Данте:
Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Оставив правый путь во тьме долины...
Зрелый возраст идеологии бездуховности пришел-
ся на девятнадцатый век. И какой же выдался само-
влюбленный, глухой ко всему живому и крикливый
век!
Давно замечено: тот, ктаначинает высмеивать ре-
лигиозные верования и гордиться своей непредвзя-
тостью, становится поразительно легковерным и бы-
стро подпадает под влияние первого же шарлатана, из-
рекающего свои сентенции с достаточным апломбом.
Девятнадцатый век подтвердил это правило — он был
фантастически легковерным и радостно капитулиро-
вал перед всякой самоуверенностью. Этот век откры-
вается Наполеоном — человеком, неспособным рассчи-
тать свои действия на три хода вперед; затеявшим
столь нелепые и самоубийственные предприятия, как
египетский поход, испанская война и русская кампа-
ния; чьи дневники, письма и мемуары с очевидностью
показывают наивность и несбыточность его планов;
но зато обладавшим
стью, против которой
феноменальной самоуверенно-
у эпохи не было противоядия.
Полководец, трижды бросавший армию на произвол
судьбы и спасавшийся тайным бегством, был провоз-
глашен героем; а когда он на острове св. Елены стал
писать, что европейское человечество недооценило
глубины его замыслов и по собственной глупости не
дало себя осчастливить, это прочитывалось с полной
серьезностью и даже с чувством смутной вины.
Историки неоднократно пытались доискаться, в
чем состояла ’’роковая ошибка” Наполеона, тот не-
простительный промах, который перечеркнул все
его великие деяния, Указывалось на такие вещи, как
казнь герцога Энгиенского, женитьба при живой су-
пруге на австрийской принцессе, излишняя доверчи-
вость по отношению к Талейрану... Но главный его
просчет состоял скорее в том, что выбрал он неудач-
ное поле деятельности — политику. Если с помощью
непробиваемого самомнения можно было заставить
Европу восхищаться собою, то заставить ее жить по
своим предначертаниям было труднее, ибо жизнь на-
рода движима не одним чувством преклонения перед
вождями, а и многими другими весьма сложными и не
до конца известными самому народу пружинами.
С такими качествами, которыми обладал Наполеон,
гораздо проще было прославиться какой-нибудь на-
учной теорией, то есть вынудить людей думать по-сво-
ему. Надо отдать должное его интуиции: он понял это,
хотя и слишком поздно. После Ватерлоо он поделил-
ся с Монжем своим намерением отойти от политики
и стать великим ученым. Заточение помешало ему
осуществить свою последнюю мечту, но дело не очень
пострадало от этого: весь девятнадцатый век прошел
под знаком наполеонов от науки, добившихся более
прочной славы, чем военачальники и президенты.
Эти люди прекрасно поняли, что теперь, когда твер-
дые представления о миропорядке и цели человечес-
кого существования, складывавшиеся тысячелетиями
в рамках религиозного мышления, рухнули, открыва-
ются беспредельные возможности для успеха любых
спекулятивных построений, лишь бы они удовлетво-
ряли трем требованиям: не допускали ни тени сомне-
ния в своей истинности, охватывали все явления при-
роды и обходились только ’’реальными” понятиями.
Вакуум нужно было заполнять. Чем в большей мере
отвечала теория перечисленным требованиям, тем
выше были ее шансы занять место изгнанной бого-
словской мудрости и стать знаменем победившего
движения. Гегелевская система блестяще отвечала
первым двум условиям, но в ней были недостатки
с точки зрения третьего. Зато обнародованная не-
сколько позже (1858) дарвинская теория естествен-
ного отбора оказалась со всех точек зрения идеальной,
и поэтому ее автор стал одним из самых знаменитых
людей прошедших двух веков.
Небывалый успех дарвиновского учения имел и
еще одну — может быть, саму важную — причину.
Несмотря на то, что идеология бездуховности твердо
взяла в свои руки власть над умами, в те време-
на было еще много людей ’’отсталых”, не до кон-
ца расставшихся с религиозной верой. Слушая
уверения в том, что Бога просто не может суще-
ствовать в мире, представляющем собой огром-
ный автомат, действующий с полной необходи-
мостью, они покачивали головами и повторяли
одну и ту же фразу: ”Так-то оно так, но все же в
живой природе само собою все так разумно уст-
роиться не могло”. Одного психологического
давления на таких сомневающихся людей или
применения к ним мер, рекомендованных Лейб-
ницем королеве Анне, было недостаточно, нужно
было использовать и метод убеждения, оправды-
вать щедро розданные в свое время авансы,
выполнять обещания вот-вот объяснить все яв-
ления природы чисто материалистическим спосо-
бом, без апелляции к каким-либо сверхъестест-
венным понятиям. И в первую очередь, конечно,
нужно было расплатиться по векселю того же
Лейбница, который заявил, что ’’развитие расте-
ний и животных... не содержит ничего такого,
что похоже на чудо”,
Почему именно этот пункт имеет ключевое,
решающее значение? Во-первых, потому, что в
живой природе мы видим поразительную гармо-
нию и согласованность: цветы имеют приспособ-
ления для того, чтобы пчеле было удобно сидеть;
крот, живущий под землей, лишен глаз и т.д. Это
наводит на мысль о Всемудром.Создателе, кото-
рый все заранее продумал и рассчитал. Во-вто-
рых, наблюдая за целесообразными поступками
животных, мы, по аналогии со своими подобны-
ми действиями, которые, как мы знаем, сопро-
вождаются ощущениями, заключаем о наличии
ощущений у животных. Отсюда следует, что феномен
сознания в той или иной форме широко распространен
в природе, а это плохо совмещается с концепцией
’’автоматической вселенной”. Правда, Декарт, чтобы
избежать этого противоречия, объявил животных не-
чувствительными механизмами, но это было уж слиш-
ком абсурдным — кто из людей, имевших когда-либо
собаку или кошку, сможет поверить такой глупости!
Итак, две задачи стояли перед теми из идеологов
Нового времени, которые занимались борьбой с пере-
житками Средних веков: объяснить целесообразность
организмов и их эффективное строение, а также при-
роду сознания, используя в объяснениях только ’’ре-
альные” понятия.
Необходимость решения первой задачи и породила
неизбежным образом дарвиновскую теорию. Два-три
десятилетия она ”висела в воздухе”, назревала одно-
временно в разных местах, и наконец явился человек,
который воплотил все намеки и недосказанности сво-
их предшественников в цельном учении, расставив
точки над «Ь>. Ликованию членов братства бездухов-
ности не было предела — огромный камень свалился
с их плеч. То, что к решению проблемы сознания
по-прежнему не было и подступа, почти перестало их
смущать: теперь открывалась возможность уверять
всех сомневающихся, что коль с одной проблемой по-
кончено, то недолго остается ждать и ’’закрытия”
второй. Уже по этой причине дарвинизм заслуживает
серьезного анализа: надо выяснить, действительно ли
первая проблема была им решена. Но есть и другая
причина. История дарвинизма: его триумфальное, хо-
тя и ознаменованное скандалами, появление; уверен-
ное и безмятежное царствование в молодой период;
постепенное перерождение в результате накопления
неприятного фактического материала; окончательное
крушение иллюзий и переход от наступательной пози-
ции к чисто оборонительной в период дряхлости —
все это чрезвычайно поучительно. Дарвинистская эпо-
пея, под знаком которой прошла жизнь нескольких
поколений ученых, впервые может стать объектом
ретроспективного огляда и беспристрастного осмыс-
ления. Людям, жившим семьдесят или даже тридцать
лет назад, не дано было объективно проанализировать
дарвинизм как культурное явление. Биологи в своем
большинстве старались демонстративно показать свое
полное согласие с господствующим учением, и их слу-
жебное рвение исключало трезвую оценку. Те же не-
многие из биологов, которые имели смелость хотя бы
самим себе признаться в сомнениях, как правило, не
решались выступить с этими сомнениями открыто, а
те, кто решался, становились объектами самых разно-
образных форм нажима и преследования, что тоже не
могло привести к достижению ими объективности.
Что же касается не биологов, то они получали инфор-
мацию о дарвинизме из рук опытных популяризато-
ров, умеющих представить дело так, как этого требу-
ет ’’установка”, и их ’’здравое разумение” просто не
могло себя проявить. Если, как мы твердо теперь зна-
ем, даже в сфере политики общественное мнение
’’делается” профессионалами, то что же говорить о
науке с ее труднодоступным языком, гипнотически
действующим на неспециалистов.
Но сейчас многое изменилось. Дарвиновское уче-
ние, которое для наших дедов и отцов предста-
вало в ослепляющем ореоле величия или в от-
блесках адского пламени и, заслоняя собой гори-
зонт, казалось грандиозным порождением мысли,
открывающим новую эру культуры, теперь- ви-
дится. довольно заурядным эпизодом в истории
естествознания, интеллектуальным событием ку-
да меньшего масштаба, чем, например, почти за-
бытый ныне средневековый спор об универса-
лиях. Но именно в заурядности, в типичности
заключена для нас привлекательность дарвиниз-
ма как объекта анализа. На примере этого учения
мы очень хорошо увидим, какие специфические
средства пускались в ход в период кульминации
идеологии бездуховности для поддержания мне-
ния, будто „наука доказала, что бога нет”.
Если говорить кратко, эти средства сводят-
ся к использованию уважения к наукам ’’ньюто-
новского цикла”, т.е. к точному естествознанию,
чтобы распространять сходные по структуре и
стилю теории, которые, однако, направлены не
на установление истины, а на укрепление господ-
ствующей идеологии. Успех такой стратегии
мимикрии облегчало то, что истинные науки, т,е.
математика,
л
изика, химия и эмпирические от-
делы других дисциплин, были еще столь скром-
ны по своим результатам, что не могли сами вы-
сказать чего-то по поводу столь сложных явле-
ний, как жизнь и сознание, и вакуум запол-
нялся тем, кто оказывался не слишком щепе-
тильным в доказательствах. Настоящая наука,
не будучи в состоянии четко высказаться по этим
проблемам, к сожалению, не только хранила
молчание, но и позволяла ссылаться на себя цар-
ствующим псевдонаукам, расточавшим ей ком-
плименты. Эту уступку силе, впрочем, вполне можно
простить точному естествознанию, ибо, развиваясь
своим собственным путем, оно, как мы увидим,
пришло затем к выводам, резко противоположным
тем, которые были бы желательны для владычеству-
ющей идеологии, и тем самым реабилитировало свою
пассивность в философских вопросах.
В девятнадцатом и двадцатом столетиях возник-
ло такое множество имитирующих науку построений,
что этот период смело можно назвать эпохой псевдо-
науки. Но первый прецедент относится все же к во-
семнадцатому веку, когда Лаплас подарил ценный ар-
гумент атеистическому мировоззрению, будто бы
доказав научно детерминистичность всех явлений
природы (хотя он ничего не знал о микроструктуре
материи и поэтому не мог вложить никакого реально-
го содержания в свою фразу о ’’легчайших атомах”,
движение которых якобы управляется неизменными
законами).
Надо еще раз отметить, что непременной чертой
псевдонаучных теорий была их претензия на универ-
сальность, т.е. их желание стать замкнутыми, объяс-
няющими весь мир. Это само по себе является верным
признаком ложности. Все теории такого сорта были,
по существу, системами. Эти научные по виду, но ми-
ровоззренческие по содержанию построения не всегда
принимались одинаково умеренными адептами безду-
ховности и ее отчаянными крайними клевретами:
например, марксизм был одобрен только вторыми,
а фрейдизм — только первыми (вторые после не-
скольких лет восторга начали осознавать, что фрей-
дизм несовместим с марксизмом и сохранили более
нужную им систему, расставшись с другой; правда
сейчас в результате некоторой ’’конвергенции”, они
становятся все более терпимыми к фрейдовским иде-
ям). Но дарвинизм угодил всем, что подчеркивает
его служение коренным аспектам идеологии безду-
ховности, ее центральному требованию: изгнать Бо-
га из мировой картины.
Конечно, псевдонаучные системы имели успех
только в силу достигшего кульминации в прошлом
столетии легковерия. Но этому успеху сильно содей-
ствовали также различные приемы обработки обще-
ственного мнения: создание атмосферы благожела
тельности по отношению к системе, ее рекламирова-
ние через массовые средства печати и научно-популяр-
ные издания, включение ее основ в школьные про-
граммы (как это было с дарвинизмом вскоре после
его появления), превращение этой системы в модную
точку зрения, как бы подчеркивающую интеллигент-
ность и прогрессивность всякого, кто ее придержи-
вается, а также создание атмосферы нетерпимости по
отношению к альтернативной концепции, высмеива-
ние, поругание и поношение несогласных и т.д. Ни од-
на атеистическая псевдонаучная концепция (не считая
тех, из-за которых начиналась драка внутри самого
Братства Атеистов, как это случилось с марксизмом)
в Европе восемнадцато го-двадцатого веков не находи-
лась в равноправном положении с противоположным
мнением, ни разу она не подверглась объект*
ному
спокойному обсуждению (хотя могла создаваться ви-
димость такого обсуждения), где все аргументы взве-
шивались бы на весах логики и обоснованности фак-
тами. Каждая из них встречалась таким оглушитель-
ным криком радости, что у всякого, кто и мог бы
высказать серьезную критику в ее адрес, пропадала
всякая охота это делать. Напротив, если кто-то из
ученых примыкал к концепции, начинал ее пропаган-
дировать и популяризировать, он быстро становился
знаменитым, получал кафедру, получал возможк' гть
публиковаться и т.д. Такие соблазны сгубили не од-
ного специалиста в естествознании, в том числе и дей-
ствительно талантливых ученых: испытав однажды
легкий способ выдвижения в науке, они не могли уже
вернуться на Трудный и тернистый путь бескорыстно-
го поиска истины, который один может привести к на-
стоящему величию ума.
Дарвинизм так ловко замаскирован под научную
теорию, что для выяснения его действительной сущно-
сти нам понадобится логический анализ, основанный
на совершенно беспристрастном подходе к предмету.
Чтобы достичь истины, необходимо прежде всего
очистить свое сознание от внушенных предубежде-
ний. Мы так привыкли ко мнению, будто Дарвин —
великий натуралист и его учение явилось важной ве-
хой в развитии биологии, что нам трудно вместить
любое другое представление о нем. Даже те, кто счи-
тает дарвинизм безнадежно устаревшим, а все попыт-
ки модернизировать его — тормозом, препятствую-
щим движению вперед современной биологии, не от-
важиваются идти в своем отрицательном отношении
к нему так далеко, чтобы назвать его псевдотеорией.
Они признают, что у Дарвина были недоработки, что
он склонен был делать слишком поспешные выводы
из доступного ему материала, но остаются в убежде-
нии, что для своего времени дарвинизм был большим
научным достижением.
Снова, как и при анализе Ренессанса, нам придется
снять переворачивающие мир вверх дном очки, кото-
рые так давно надеты нам на глаза, что мы перестали
их замечать. Когда мы снимем их и увидим, что небо
простирается над головой, а земная твердь — под но-
гами, где и положено ей быть, чтобы можно было уве-
ренно стоять на ней, нас покинет чувство головокру-
жения и сомнений, возникающее при всяком чтении
книг об эволюции животного и растительного царств.
Ведь и в тех случаях, когда авторы этих книг спорят
с Дарвиным или ссорятся между собой, все это остает-
ся спором людей, видящих мир одинаково перевер-
нутым, но не согласных друг с другом в деталях.
Первый факт, уяснение которого приблизит нас
к истине, заключается в том, что с самого начала дар-
винизм был ориентирован на идеологический, а не на
научный результат. Дело обстояло не таким образом,
что Дарвин, наблюдая явления живой природы, при-
шел к идее естественного отбора как к единственно
научному их объяснению, а таким, что он исходил из
задачи объяснить существующую картину живого ми-
ра, не прибегая к понятиям, которые могли бы выз-
вать мысли о Создателе, Высшем Разуме и т.д., то есть
объяснить, каким образом имеющееся многообразие
поражающих своей приспособленностью и совершен-
ством организмов возникло из самых примитивных
рорм
’’само собой”. В середине девятнадцатого века,
когда идеология бездуховности достигла апогея мо-
гущества, а слово ”наука” прочно стало пониматься
как ’’рассуждение, не пользующееся никакими поня-
тиями, связанными с Богом”, такая предзаданная
установка не воспринималась как нечто необъектив-
ное, поэтому Дарвин и не пытался скрыть ее. Он пи-
сал: ’’Боже избави меня от ламарковских бессмыс-
лиц вроде склонности к прогрессу”. Из этих слов
ясно, что приступая к работе, он заранее более всего
опасался, как бы ему в голову не просочилась непро-
шенная мысль о какой-либо внутренней направленно-
сти хода эволюции. Но что, вообще говоря, может
натолкнуть исследователя на ту или другую мысль?
Очевидно, факты, логика, стремление объяснить на-
блюдаемые явление, уложить их в русло единой и
стройной концепции. Выходит, Дарвин с самого нача-
ла отказывался от всякой теории, как бы хорошо
она ни соответствовала фактам, если только она до-
пускала наличие в природе целесообразности, содер-
жала хотя бы робкое предположение о том, что тен-
денция к прогрессу может быть заложена в живой ма-
терии как ее имманентное свойство. Это означает,
что Дарвин исходил из идеологической установки,
которую никакой материал не должен был поколе-
бать. Он приступил вовсе не к написанию научного
труда, а к значительно более важному и почетному
делу: к созданию манифеста по вопросам живой при-
роды, к разработке подробной инструкции, как нуж-
но отвечать на самый неприятный для атеиста вопрос:
’’Если Бога нет, то кто же создал все живое?” — ’’Ни-
кто, — нужно было отвечать, согласно этой инструк-
ции, —оно само создалось”.
Все разобранные в ’’Происхождении видов” приме-
ры, все блестящие в литературном отношении рассуж-
дения этой книги были направлены на одну цель:
сделать такой ответ убедительным. Еще с большей от-
кровенностью демонстрируют (уже в течение ста лет)
примат идеологии над научностью последователи Дар-
вина. Приведем только один пример. В рецензии на
антидарвиновскую книгу
П.В. Серебровский писал:
Л.С.Берга ’’Номогенез”
”В высшей степени прави-
лен подход к делу гениального Дарвина — искать пу-
ти эволюции всюду, где можно, боясь одного — забре-
сти в виталистический вертеп”. Ученик повторил за-
рок учителя, но сформулировал его резче и понятнее.
Успех книги Дарвина превзошел все ожидания ав-
тора. Она была продана в один день, Гул восторга
распространялся по Европе, как круги на воде от
упавшей глыбы, и скоро Дарвин стал самым популяр-
ным человеком своего времени. Нам сейчас даже
трудно осознать, как грандиозна была его слава, О
нем говорили всюду, на него ссылались в самых раз-
личных статьях и даже в художественных произве-
дениях. Но ведь среди миллионов людей, зачитывав-
шихся ’’Происхождением видов”, были лишь несколь-
ко десятков специалистов, способных с полным зна-
нием дела оценить научные достоинства или недостат-
ки этого труда. Значит, его пафос был отнюдь не в
научном аспекте.
*
♦ *
Дарвинизм был встречен громким ликованием
и для него сразу же был воздвигнут пьедестал, недо-
сягаемый для критики, потому, что он угодил важ-
нейшим требованиям и запросам идеологии и дал ей
козырную карту, которой та к не хватало. Кроме
идеи ’’само собой”, он авторитетом науки освящал
идею ”йойны всех против всех”, выдвинутую одним
из ее пророков — Гоббсом. Нельзя было не оценить
мастерство человека, одним ходом достигшего сразу
двух целей. Энгельс писал: ’’Дарвин, которого я как
раз теперь читаю, превосходен. Телеология в одном
из своих аспектов не была еще разрушена, а теперь
это сделано”. А вот слова Гельмгольца: ’’Дарвинова
теория заключает существенно новую творческую
идею. Она показывает, что целесообразность в строе-
нии организма могла возникнуть без вмешательства
разума, в силу самого действия одних естественных
законов”.
Возникшее как реакция на ламаркизм, учение
Дарвина решительно и последовательно отрекалось
от малейших уступок идее предначертанности разви-
тия организмов. Наивный Ламарк, старавшийся по-
нять истинную природу эволюции, был низвергнут че-
ловеком, прекрасно понимавшим, что от него требу-
ется не какая-то ’’беспартийная истина”, а оружие для
борьбы с Богом. Талантливый англичанин, по поводу
которого Карлейль сказал: ”Я знал три поколения
Дарвинов, и все были атеистами”, оказал огромную
услугу своему Братству. И оно оценило Дарвина, сра-
зу же взяв его под свою опеку и защиту. Пусть-ка кто
попробует выступить против Дарвина! Оно добилось
того, что мы со школьных лет смеемся над Ламар-
ком, по мнению которого ”шея жирафа вытянулась
от упражнения”; но, когда Дриш осмелился пошу-
тить, что ’’дарвинизм есть теория о том, как строить
дома при помощи случайного нагромождения кам-
ней”, его подвергли остракизму.
Тот факт, что дарвинизм изначально был нацелен
на решение идеологической, а не научной задачи, что
именно в идеологии заключается его содержание,
подтверждается его относительным безразличием к
конкретному выражению на языке науки. Сменив
несколько одежд, он не превратился в другую теорию,
а продолжал оставаться дарвинизмом. Громадные
успехи эмбриологии, цитологии, биохимии и
изио-
логин коренным образом изменили представления
об организмах и их развитии, накапливался обширный
и неожиданный палеонтологический материал, а дар-
винизм продолжал быть все тем же учением. Наконец,
произошло революционное событие, равносильное ко-
перникианству в астрономии — были открыты гены и
установлено, что механизм наследования признаков
устроен совсем не так, как полагали прежде. Как же
это отразилось на дарвинизме, для которого вопрос о
наследственности является ключевым? Инстинкт са-
мосохранения вначале подсказал ему самую простую
стратегию: игнорировать генетику. В результате,
эта наука долгое время развивалась параллельно офи-
циальной биологии трудами немногочисленных энту-
зиастов. В России, где все делается прямолинейно,
генетику объявили ересью и запретили, а одного из
самых выдающихся ее представителей —• Н.И.Вавило-
ва — казнили. Но остановить лабораторные исследова-
ния было все же нельзя, и в конце концов стало не-
возможно отворачиваться от фактов, ими установ-
ленных. Тогда перед дарвинизмом во весь рост встала
проблема, суть которой лучше всего выразил С.С .Че-
твериков: ’’Как связать эволюцию с генетикой?..
Можно ли подойти к вопросам изменчивости, борьбы
за существование, отбора — словом, дарвинизма, ис-
ходя не из тех совершенно бесформенных, расплыв-
чатых, неопределенных воззрений на наследствен-
ность, которые только и существовали вр время Дар-
вина и его непосредственных преемников, а из твер-
дых законов генетики?” И после тяжкого раздумья
было решено: раз нужно, значит можно! Так появи-
лась Синтетическая Теория Эволюции. Со временем
выяснилось, что черт не так уж страшен, что призна-
ние генетики имеет даже свои выгоды: когда факты
эволюции не укладывались в традиционные дарви-
нистские представления, их ’’объясняли” наличием
еще не открытых законов мутаций и сцепления генов.
Говоря в более общем плане, теперь появилась воз-
можность заменять объяснение техническим описа-
нием гипотетического генного механизма.
Возникает вопрос: что же делает дарвинизм дарви-
низмом? Очевидно, те его утверждения, которые со-
храняют силу, несмотря на смену понятийной и факто-
логической базы биологии. В чем же состоят эти
пророческие утверждения, выдвинутые во времена
’’совершенно бесформенных и расплывчатых воззре-
ний” и сохранившие свою силу в течение столетия,
ознаменованного перестройкой науки о живой мате-
рии?' Ясно, что они имеют отношение не к науке, а к
чему-то более фундаментальному — к мировоззрению.
Но это означает, что дарвинизм есть не наука, а идео-
логическое учение, которое может при необходимости
менять свое научное оформление.
Надо, правда, рассмотреть еще и такую возмож-
ность: центальная идея дарвинизма служит идеологии,
но она подтверждается наукой. Именно такой взгляд
является наиболее распространенным. Сторонники
этого взгляда представляют дело так, будто дарви-
низм возник как логически неизбежный этап в разви-
тии биологии, но его положения естественным обра-
зом повлияли на все наше познание мира. Советские
авторы Завадский и Мамзии пишут: ’’Возникнув
сто десять лет назад, учение об эволюции органичес-
кого мира сразу же революционизировало не только
биологию, но и естествознание в целом. Приняв фор-
му дарвинизма, эволюционная теория оказала могучее
влияние на мировоззрение человечества, повлияла на
многие, самые различные философские системы”.
Как мы видим, авторы не отрицают колоссального
идеологического значения дарвинизма. Однако они
убеждены, что основой дарвиновской теории явилось
беспристрастное исследование фактов, а идеологичес-
кое звучание было следствием. Снова здесь проводит-
ся все та же мысль: ”наука доказала, что бога нет”.
Чтобы обсудить эту трактовку, необходимо в
первую очередь выделить в чистом виде центральное
утверждение дарвинизма. Как известно, это учение
основано на трех главных положениях: 1) признаки
особи передаются по наследству, 2) организмы измен-
чивы, 3) внешний отбор оказывает воздействие на
формирование свойств организма. Но так же хорошо
известно, что ни один из этих трех тезисов не был изо-
бретен Дарвиным. Первый из них является трюизмом.
Второй пропагандировался до Дарвина его дедом
Эразмом, Ламарком, Де Мелье, Кювье, Сент Илером, а
в своей общей форме выдвигался еще в Древней
Греции. Третий тезис является исходным пунктом
одного из наиболее давних занятий человека — выве-
дения домашних животных и культурных растений.
Может быть заслуга Дарвина состояла в соединении
этих положений? Нет, за простую компиляцию он не
вошел бы в историю. Центральной мыслью дарвиниз-
ма, ’’революционизировавшей биологию и естество-
знание”, было следующее утверждение: все наблюда-
емые формы живого мира возникли из простейших
под воздействием только двух факторов — случай-
ных мутаций и стихийного давления на популяцию
внешней среды, поощряющей одни мутации и наказы-
вающей другие. Вся сущность дарвинизма состояла
в этом ’’только”.- он отметал любые другие факторы,
кроме стихийных, слепых, случайных, отрицал вся-
кую возможность влияния на эволюцию чего-либо,
кроме ’’само собой”. Правда, сейчас одряхлевший
дарвинизм под нажимом генетики и изменившегося
общественного умонастроения не любит акцентиро-
вать внимание на слове ’’только”, а порою, верный
привычке маскироваться под объективное исследова-
ние, пускается даже в рассуждения о внутренних, ма-
териально обусловленных законах развития систем
.(привлекая для этого неопределенный и темный ап-
парат другой лженауки — Общей Теории Систем), но,
как только возникает принципиальный разговор, он
защищает это слово с той же непримиримостью и бес-
компромиссностью, что и в молодые годы. Еще бы:
если допустить, что наряду с указанными двумя
акторами, имеющими чисто хаотическую природу,
на видообразование воздействует еще что-то более
’’разумное5*, то вся концепция сразу рухнет. Поэтому
даже милейшие уступки идее предопределенности
сурово осуждаются правоверными дарвинистами и
сейчас. Советские философы Корольков и Мозелов,
критикуя некоторые неосторожные высказывания
С.Бира, указывают ему, что' ’’абсолютизация необхо-
димости в своем логическом завершении неизбежно
приводит к телеологии, к признанию изначальной спо-
собности к организации, приспособлению, выражени-
ем которого и служит у Бира так называемая имма-
нентная организация”. Бдительные стражи идеологии
’из России одернули своего западного коллегу, склон-
ного к более гибкой тактике.
Итак, открытие, прославившее Дарвина и ’’ока-
завшее могучее влияние на мировоззрение человече-
ства”,
ормулируется как отрицательное высказы-
вание. Главной целью дарвинизма является доказа-
тельство утверждения, что никакое разумной начало
не вмешивалось в процес формообразования в живой
природе. Но Дарвин понимал, разумеется, что такое
сильное утверждение доказать в научном смысле
нельзя: о том, что происходило миллионы и миллиар-
ды лет назад, мы можем судить лишь по скудным кос-
венным свидетельствам. Поэтому он пытался дока-
зать в действительности несколько смягченное утвер-
ждение: что случайные факторы могли обеспечить раз-
витие видов (эту тонкость заметили не все, но мимо
нее не прошел Гельмгольц, что видно из приведенной-
выше цитаты). Далее расчет был простой: если будет
показано, что живые организмы могут произойти без
вмешательства Бога, то уже никто не усомнится, что
они именно таким путем и произошли. Иными слова-
ми, расчет был на то, что люда хотят поверить в ”са-
мо собой” и лишь нуждаются во внешнем оправдании
этой веры.
В советском словаре слово ’’Дарвинизм” поясня-
ется таким текстом: ”К установлению естественного
отбора, действующего в природе, Дарвин пришел по
аналогии с искусственным отбором, применяемым че-
ловеком”. Значит, одна из линий доказательства —
аналогия. Но практика селекции скорее опроверга-
ет дарвинизм, чем подтверждает его: за миллион
лет активной селективной деятельности, которые
можно приравнять к десяткам миллионов лет естест-
венного существования форм, человек не создал ни
одного нового вида животных! Более того, породы и
сорта, выращенные человеком, чуть перестав подвер-
гаться контролю, тут же дичают и приобретают каза-
лось бы давно утраченные особенности своего пред-
ка. А главное — с научной точки зрения, при тех тре-
бованиях к обоснованности выводов, которые приня-
ты среди ученых, абсолютно недопустимо руководст-
воваться аналогией между такими принципиально
разными процессами, как выведение пород и сортов
и возникновение новых классов и типов с уникаль-
ными системами жизнеобеспечения и конструктив-
ными особенностями. Сопоставлять эти два процес-
са и без дополнительных доказательств приписывать
им одинаковые механизмы - то же самое, что на осно-
вании простого сравнения утверждать, будто звезды
образовались точно так же, как планеты, а горные
хребты, вроде Гималаев, — таким же способом, как
и песчаные дюны. Но необходимые дополнительные
доказательства как раз и отсутствуют, и это с самого
начала отравляло жизнь дарвинизму, заставляя его по-
стоянно проявлять изворотливость и изобретатель-
ность в отводе возражений. Дополнительные доказа-
тельства в этом случае могут быть только двух родов :
ископаемые находки и наблюдения за развитием
эмбрионов, поскольку индивидуум в своем разви-
тии повторяет в главных чертах развитие вида (онто-
генез повторяет
1
илогенез). Но вот какая незадача:
именно систематики и эмбриологи склонны возра-
жать дарвинизму больше, чем представители любой
другой биологической специальности. Это замечено
уже давно; один советский автор выразился даже так:
"Витализм есть профессиональное заболевание эмбри-
ологов”. Такая устойчивость оппозиции этих исследо-
вателей объясняется очень просто: догма селекциониз-
ма мешает их непосредственной работе, не дает воз-
можности испробовать различные другие гипотезы
происхождения видов и тем самым попытаться уст-
ранить нагромождение ”тайн”, с которыми они при-
нуждены ежедневно сталкиваться. Если, например,
для этологов или физиологов, имеющих дело с То-
товой продукцией” эволюции, признание или непри-
знание дарвинизма является, так сказать, вопросом
отвлеченного принципа, вроде вопроса о признании
или непризнании Пикассо, то таксономисты, принуж-
денные принимать это учение, не могут двинуться
вперед, и это создает в их среде нечто вроде глухого
бунта против дарвинизма. Разумеется, выражать
протест зачастую приходится эзоповским языком,
призывать якобы к усовершенствованию дарвинов-
ской теории, но здесь чувствуется просто нежелание
называть черта по имени. Систематик В А.Красилов,
например, считает нуждающейся в пересмотре заве-
щанную Дарвиным трактовку ’’естественной систе-
мы" как ’’генеалогического дерева”, призывает
отказаться от утверждения, будто "филогенетическая
систематика — единственная возможная научная си-
стема организмов” Но стражи чистоты дарвинизма —
редакторы сборника, где помещена статья Красилова,
— не одобряют такого начинания и пишут, что ’’пред-
ставляется неверным противопоставлять задачи фило-
гении задачам собственно систематики”.
Дело даже не в том, что палеонтологический мате-
риал недостаточен для обоснования селекционизма, —
такая ситуация была бы неприятной только в том слу-
чае, если бы это учение являлось равноправным с дру-
гими и оценивалось по всем нормам, которыми те-
оретически должны руководствоваться в мире науки
абсолютно все. Положение таково, что этот материал
опровергает его. Утверждение, будто весь живой мир
произошел в результате выживания наиболее приспо-
собленных организмов, получающих свои приспосо-
бительные преимущества в силу случайных мутаций
и передающихся по наследству, неизбежно ведет к
картине равновесного обратимого процесса, создаю-
щего непрерывный спектр форм. Но в картине сме-
нявших друг друга форм, какою мы можем реконст-
руировать ее по палеонтологическим данным, нет да-
же намеков на непрерывность переходов. Этот факт
сильно смущал Дарвина, который в ’’Происхождении
видов” писал:
’’Количество существовавших когда-то промежу-
точных разновидностей должно быть поистине огром-
но и стоять в соответствии с тем огромным масшта-
бом, в каком совершался процесс истребления.
Почему же в таком случае каждая геологическая фор-
ма и каждый слой не переполнены такими промежу-
точными звеньями? Действительно, геология не от-
крывает нам такой вполне непрерывной цепи орга-
низмов, и это, быть может, наиболее естественное и
серьезное возражение, которое может быть сделано
против теории отбора* Объяснение этого обстоятель-
ства заключается, как я думаю, в крайней неполно-
те геологической летописи”.
За протекшее со времени Дарвина столетие пале-
онтологи обнаружили массу новых останков в различ-
ных слоях, но ничего похожего на картину непрерыв-
ности не открылось нашему взору.
Обратимся теперь к
актам, связанным с разви-
тием индивидуального организма. В этом процессе
удалось подметить много такого, что свидетельствует
о появлении у зародыша вначале общих для класса
или типа признаков, а уже затем — специфических
для данного вида. Эти поразительные факты могут
быть осмыслены с двух точек зрения. Первая из них
отрицает закон Геккеля-Мюллера ’’онтогенез повторя-
ет филогенез”. На этой точке зрения стоял великий
эмбриолог Бэр, который говорил об этом законе сле-
дующее: ’’Если бы это было правильно, то в развитии
некоторых животных не наблюдалось бы в преходя-
щем состоянии образований, которые остаются навсе-
гда лишь у выше стоящих форм... Молодые ящерицы
имеют очень большой мозг. У головастиков есть на-
стоящий клюв, как у птицы. Зародыш лягушки на
первой стадии оказывается бесхвостым — состояние,
которое наблюдается лишь у высших млекопитаю-
щих, ибо даже взрослая лягушка имеет внутренний
хвост”. Здесь, как мы видим, дается следующая
трактовка указанного явления: онтогенез опережает
филогенез; на уровне эмбриона как бы ’’проигрыва-
ются” варианты, которые потом будут зафиксирова-
ны в филогенетическом развитии. Но есть и другое
объяснение, которое возникает естественным обра-
зом, если не отказываться от закона Геккеля-Мюл-
лера: в эволюционном развитии форм все шло таким
же образом, как и в эмбрионе, т.е. сначала возникали
некие неспецифические ’’сборные типы”, объединя-
ющие в себе целый ряд конструктивных идей, а за-
тем они специализировались. Оба эти объяснения не
могут без насилия быть втиснуты в рамки селекцио-
нистской догмы, поскольку первое предполагает на-
личие в природе далеко идущих замыслов, т.е. той са-
мой имманентной целенаправленности, которая явля-
ется злейшим врагом дарвинизма, а второе противоре-
чит одному из основных его положений — что призна-
ки высших форм развились лишь в конце эволюци-
онного процесса в результате постепенного усложне-
ния и приспособления. Надо заметить, что данные
палеонтологии, похоже, подкрепляют первое объясне-
ние: ’’сборные типы” реально не обнаружены, т.е.
они, видимо, являются некоей абстракцией, которая,
однако, реализуется в эмбрионе. По поводу второго
объяснения дарвинисты любят иронизировать в таком
стиле: ’’Некоторые договариваются до того, что типы
и классы возникли раньше видов”, считая это утвер-
ждение явным абсурдом. Однако по отношению к
логичности своих собственных построений они прояв-
ляют требовательность, лежащую ниже самого мини-
мального диктуемого здравым смыслом предела.
Приведем только один из рассыпанных в дарвинист-
ской литературе тысячами примеров. Советский би-
олог, яростно защищающий дарвинизм, сознается:
’’Меня давно занимал,парадокс: почему быстрее все-
го эволюционировали крупные животные с медлен-
ной сменой поколений (слоны, лошади, хищники) .
Казалось бы, должно быть наоборот: чем быстрее
сменяются поколения, тем чаще рекомбинации генов,
больше материала для отбора, попросту больше вре-
мени для эволюции! Ведь время, отпущенное на эво-
люцию, измеряется не годами, а поколениями, вечное
существо, если бы такое существовало, эволюциони-
ровать вообще бы не могло. И тем не менее все обсто-
ит иначе...
Наиболее четкий ответ н^ этот вопрос я нашел в
недавно опубликованных рукописях Шмальгаузена.
Крупные
ормы лучше защищены от помех, от неиз-
бирательного истребления... Как жаль, что Шмальга-
узен не успел написать эту работу и приходится удов-
летворяться его краткими, написанными для србя
конспектами”.
Этот типичный перл дарвинистской мысли заслу-
живает того, чтобы на нем несколько задержаться.
Прежде всего надо обратить внимание на следующее:
дарвинист, сталкиваясь с фактами, противоречащими •
догме, думает не о том, верна ли догма, что было бы
естественнее всего, а о том, как можно было бы ис-
толковать эти факты в рамках не подлежащей обсуж-
дению догмы. В результате начинают выдвигаться
спекулятивные гипотезы. Биолога много лет мучил
’’парадокс”, но откровенно сказать об этом он риск-
нул лишь задним числом, когда его ’’объяснил”. Вто-
рой любопытный момент в приведенном отрывке та-
ков: из него мы ясно видим, каким наивным, поисти-
не детским является понятие дарвинистов об ’’объяс-
нении”. Существенный факт, равносильный открытию
физиками частицы, не подпадающей под теорию, счи-
тается ’’объясненным”, как только в рукописях по-
койного академика удается разыскать намек на вы-
ход из неприятного положения, причем намек настоль-
ко темный, что сам автор не развил его и не опублико-
вал. Однако если отважиться на то, чтобы, пользуясь
элементарной логикой, развить этот намек, то мы
сразу же придем к мнению Коржинского, что ’’отбор
есть фактор ограничивающий полученные формы и
пресекающий дальнейшие вариации, но ни в коем слу-
чае не содействующий получению новых форм. Это
есть начало, враждебное эволюции”. Поистине правая
рука дарвиниста не знает, что делает левая: согласно
идее Шмальгаузена, ’’объясняющей” противоречащие
дарвинизму факты, мелкие формы развиваются мед-
леннее из-за того, что на них сильнее действует отбор
— двигатель эволюции живого мира!
Мы не без оснований назвали приведенное рассуж-
дение убежденного селекциониста типичным. Вся
история дарвинизма заключается в постоянных усили-
ях вписать новый материал в старую схему; с накоп-
лением фактов это начинает поглощать все больше
энергии, и в последнее время* сил уже не остается на
что-то большее: скажем, на предсказание явлений еще
не наблюденных, на разработку перспективных экс-
периментов и т.д. Даже дарвинист Коулс признал, что
’’объяснительная сила эволюционной теории огромна,
но с практической точки зрения ее предсказательная
сила ничтожна”. А ведь в любой энциклопедии можно
прочесть, что важнейшим критерием научности явля-
ется именно умение предсказать поведение изучаемо-
го объекта. Дарвинизм всегда дает ’’объяснение” зад-
ним числом, часто после некоторого периода замеша-
тельства. Неужели Коулс считает искусство вывер-
нуться из любой неприятной ситуации ’’объяснитель-
ной силой”? Кстати, такое искусство есть необходи-
мейшая черта всякой псевдонаучной системы; им в
совершенстве владеют также марксизм и фрейдизм.
Но им все-таки легче: первый располагает таким удоб-
ным средством постфактического объяснения, как
”диалектика”, а второй основан на столь темных по-
ложениях (разными школами трактуемых по-разно-
му) , что из них можно извлечь любое объяснение.
Дарвинизму приходится хуже, ибо он провозглашает
себя строгим логическим следствием имеющегося
биологического материала, поэтому ему нужно хотя
бы по видимости оставаться в рамках лсугики.
На примере дарвинизма отчетливо видна и другая
характерная особенность псевдонаучной теории: пре-
тензия на полное объяснение, в то время как даже
JS
чисто формально объяснение является частичным.
Другими словами, всякая псевдонаука создает иллю-
зию рассмотрения чего-то большего, чем то, что в ней
фактически рассматривается. Широко распространено
мнение, будто дарвинизм есть теория возникновения
всего многообразия видов "почти из ничего’" — из
примитивнейших комочков протоплазмы, взвешен-
ных в теплом первобытном океане. Но уже в девят-
надцатом веке критики дарвинизма указывали, что
механизм естественного отбора, описанный Дарви-
ным, может включиться в работу лишь с того момен-
та, когда организмы уже обладают такими свойст-
вами, как способность к размножению, наличие му-
таций и инстинкт самосохранения, без которого не
будет борьбы за существование. Теперь же, когда
открыты
антастически сложные механизмы записи
признаков на ДНК, синтеза белка на рибосомах и
использования ферментов, свойственные всем живым
существам от бактерии до человека, стало очевидно,
что дарвинизм в самом лучшем случае способен объ-
яснить лишь заключительный этап процесса, создав-
шего все многообразие животного мира "из ничего”.
Впрсчем, как и всякая псевдотеория, дарвинизм
держится не логикой. В 1885 году вышла книга
Н.Я.Данилевского ’’Дарвинизм’', в которой были со-
браны обширные и хорошо аргументированные возра-
жения против этой концепции. Насколько это были
’’естественные” возражения показывает то, что, когда
Л.С.Берг закончил свой знаменитый антидарвинов-
ский ’’Номогенез” и, как он сам говорит, ’’для очист-
ки совести” взял в руки книгу Данилевского, он с
удивлением обнаружил полное совпадение очень мно-
гих доводов. Когда люди, не сговариваясь, пишут
одно и то же, значит, это есть нечто большее, чем субъ-
ективное мнение. Тем не менее, в предисловии Дани-
левский признается, что имеет очень мало надежды на
успех своего труда. ’’Опыт, и чужой и личный, — пи-
шет он, — и даже несравненно важнейший опыт исто-
рии, показывает, что в данное время убеждает не ис-
тина сама по себе, а то случайное обстоятельство,
подходит ли, все равно истина или ложь, к господст-
вующему в известное время строю мысли, к так на-
зываемому общественному мнению — к тому, что ве-
личается современным мировоззрением, современною
наукою”.
Дарвинизм является одной из величайших мисти-
фикаций легковерного и глухого к истине времени, и,
как всякая мистификация, он силен не тем, что его
можно проверить с помощью рассудка, а тем, что его
принимают на слово, не особенно задумываясь. Когда
одного современного биолога спросили, читал ли он
’’Номогенез”, где собраны аргументы против Дарвина,
он воскликнул: ”Я и Дарвина-то не читал!” — Пусть
таксономисты и эмбриологи сами выпутываются из
своих трудностей, — подразумевается в этой фразе,—
что до меня, то я занимаюсь конкретными исследова-
ниями клетки, которые не зависят от того, каким
способом эта клетка произошла, и допускаю верность
дарвинизма только потому, что это избавляет меня
от пренеприятнейшего вопроса о Боге.
И все же мы приведем здесь сводку некоторых су-
щественных возражений дарвинизму. Мы выберем
только те из них, которые имеют помимо отрицающе-
го еще и определенный утверждающий смысл и кото-
рые впоследствии помогут нам эксплицировать од-
но из фундаментальных свойств жизни, никак не вме-
щающееся в ложе как угодно модернизированного
селекционизма.
1. Наличие гомологических рядов. Этот феномен,
вообще говоря, был известен давно, но на него обра-
тил особое внимание Н.И.Вавилов уже в нашем столе-
тии. Коротко говоря, феномен заключается в том, что
у далеких по своему положению в систематике групп
животных или растений обнаруживаются совершенно
одинаковые модификации. Закон гомологии прости-
рается настолько далеко, что, зная разновидности од-
ной
ормы, можно предсказать, какие будут обнару-
жены разновидности у другой
ормы. Когда Вави-
лов доложил о своем открытии, его назвали ’’Менде-
леевым биологии”. Поскольку разные
ормы нахо-
дятся в разных условиях существования, поразитель-
ное сходство модификаций может свидетельство-
вать лишь об одном: имеются внутренние, не завися-
щие от стремления к приспособлению и от борьбы
за существование, причины появления конструктив-
ных особенностей или поведенческих паттернов.
Возникает впечатление, будто в биогенезе ’’проигры-
вается7' некий набор идей или гештальтов, реализуе-
мых на разных биологических объектах и не связан-
ных с отбором.
2. Преадаптация. О ней мы частично уже упоми-
нали, когда шла речь об опережении онтогенезом фи-
логенеза. Это явление можно было истолковать так,
что вид заранее готовится к будущему усложнению
и начинает усложнять свой эмбрион, хотя взрослая
особь остается простой и поэтому никакого преиму-
щества в жизненной борьбе не получает. Но имеется
факт преадаптации и в собственно филогенезе — на-
пример, прежде чем появляются полезные рога,
животные тысячелетиями носят на голове бесполез-
ные, а то и вредные бугорки. Еще поразительней вы-
глядит то обстоятельство, что если жизнь действитель-
но зародилась в океане и выход на сушу произошел
довольно поздно, то для такого выхода животным
потребовалось подготовить полную перестройку ды-
хательной системы, находясь еще в воде. Говоря в
более общем плане, всякий прыжок в далекую эколо-
гическую нишу должен тщательно подготавливаться
в прежней нише, что совершенно необъяснимо по Дар-
вину. Правда, иногда дарвинисты пытаются обосно-
вать такие прыжки генетикой, говоря, что могут
происходить резкие мутации. Но только невежда в
биологии может думать, что легочное дыхание со сво-
им циклом кровообращения способно возникнуть
в результате одной случайной мутации. Кроме того,
палеонтологический материал неопровержимо дока-
зывает постепенность подготовки признака, который
станет полезным еще очень нескоро. Например, на
ископаемых титанотериях прослежено развитие выро-
стов, перешедших затем в рога. Следовательно, во
многих случаях перед тем как вид приступил к вы-
работке каких-то свойств, где-то уже имелся проект
этих свойств.
3. Выраженная направленность эволюции. Одного
этого факта, который с абсолютной очевидностью до-
казывается палеонтологией и сравнительной анатоми-
ей, достаточно для полной дискредитации дарвинизма.
Н.Н.Страхов писал, что ’’всякая определенность, вся-
кое правило, какое мы откроем в изменении организ-
мов ... упраздняет теорию Дарвина. Ибо непременное
условие дарвиновского процесса — полная неопреде-
ленность ... полный хаос, из которого потом сам со-
бою родился порядок, под действием единого опреде-
ленного начала — пользы, т.е. спасения от гибели”.
Но не видеть направленности и закономерности эво-
люции, являющейся главным моментом палеонтоло-
гической летописи, “ значит намеренно закрывать
глаза, ибо нет ничего менее похожего на хаос, чем эво-
люция. Описана масса случаев одинаковой эволюции
представителей определенного вида, живущих в совер-
шенно разных географических зонах и, следовательно,
находящихся в разных внешних условиях и не обме-
нивающихся генетической информацией (например,
аммонитов и многих других моллюсков). Строго це-
ленаправленным является развитие бугорков на зубах
млекопитающих, совпадающее у разных групп, не спо-
собных скрещиваться. Одинаковым образом развива-
лось сердце от двухкамерного у рыб через трехкамер-
ное у амфибий к четырехкамерному у млекопитаю-
щих и крокодилов. Можно ли вообразить, что у выс-
шей рептилии случайно, в результате естественного
отбора» возникла точно та же конструкция сердца,
что у зверей? Совершенно закономерно происходило
окостенение позвоночника у рыб, и объяснить этот
процесс ’’выживанием наиболее приспособленных”
было бы насилием над здравым смыслом. Описано
великое множество процессов развития, идущих по
линейному закону — ортогенезу — в то время как
хаотические факторы, которые, согласно Дарвину,
определяют изменение форм, никогда не смогли бы
дать достаточно длинного прямолинейного участка
эволюции, а всегда приводили бы к хорошо извест-
ной из теории вероятности извилистой линии ’’случай-
ного блуждания”. Все, кто занимается морфогенезом,
повседневно сталкиваются с реализацией в истории
живого мира четко выраженных программ развития.
В подавляющем большинстве случаев развитие идет от
простого к сложному, и в этом заключена основная
закономерность эволюции. Это, конечно, внутренняя
закономерность. Мощно выраженная в биогенезе
тенденция к усложнению не может быть следствием
одной лишь борьбы за существование, ибо простые
формы в такой борьбе чаще всего имеют значитель-
ные преимущества. Как сказал Бэр, побеждает не це-
лесообразное, а прочное, а амебы и тараканы куда
прочнее сусликов и лемуров: Существенно то, что
изд
граммы спонтанного усложнения в разных фило-
генетических ветвях в общих чертах совпадают (по-
явление скелета, развитие мозга, развитие десен и
зубов, усовершенствование органов чувств с рецеп-
торами, возникновение сложного кровообращения,
формирование метаболическо го
it
аппарата и т.д.).
Дело обстоит так, будто развитие живого мира подчи-
нялось единому плану, существовавшему с самого на-
чала, а естественный отбор играл роль эксперимента,
позволяющего уточнить детали плана и заменить
его не совсем удачные положения более совершен-
ными.
4. Экспериментальные линии эволюции. Под этим
несколько условным названием мы хотим выделить
исключительно интересные явления, известные в лите-
ратуре как конвергенция различных по времени фило -
зе
генетических линии или как имитация высших форм
предшествовавшими им низшими формами. Вот
один из наиболее удивительных примеров. Описаны
вымершие группы голосемянных растений, обладав-
шие функционально бесполезным образованием, чрез-
вычайно похожим на органы размножения будущих
покрытосемянных растений. Бенеттиты имели огром-
ный ’’цветок” (до 14 см); в мужских ’’цветах” вель-
вечии имелась даже семяпочка, хотя и бесплодная, но,
тем не менее, снабженная покровом и трубочкой,
заканчивающейся рыльцем. Если бы вельвечия жила
позже покрытосемянных, можно было бы назвать
этот физиологически бесполезный аппарат рудимен-
тарным, но она произрастала на нашей планете до по-
явления покрытосемянных. Это — отнюдь не единич-
ные примеры. В своей книге Л.С.Берг приводит, от-
бирая лишь самые убедительные, около сорока случа-
ев имитации будущих полезных признаков формами,
для которых эти признаки являлись совершенно не-
нужными, Иногда такое предварение носило много-
кратный характер: идея рогов, кажется, проверялась
буквально на всех типах — мы встречаем рога у жу-
ков, гусениц, динозавров, млекопитающих, причем в
большинстве случаев они абсолютно бесполезны.
Здесь мы сталкиваемся с какой-то излюбленной идеей
эволюции. Нечего и говорить, что селекционизм совер-
шенно бессилен объяснить указанные факты, поэтому
тут нам нужно рассчитывать только на собственные
силы. Что могли бы означать эти явления? Одно из
возможных объяснений заключается, видимо, в том,
что на низших линиях "проверяются" конструктив-
ные принципы, которые затем будут использоваться
для создания высших линий. Возможно, мы имеем
дело с экспериментальной ’’обкаткой’* идей, которые
затем ’’запускаются в производство”.
5. Полиморфизм некоторых образований. Он
заключается в реализации всех комбинаторных вари-
антов некоторой структуры, равноценных по отноше-
нию к отбору, т.е. в странной избыточности форм.
С.В.Мейен пишет по этому поводу так: ”В настоящее
время надо привыкать к мысли, что и полиморфизм,
и изоморфизм организмов ... могут и должны прояв-
ляться на всех уровнях биологической организации
как при наличии общей или различной генотипичес-
кой базы (внешней среды), так и без этого”.
Итак, и в этих фактах мы видим как бы экспери-
ментирование с некоторыми гештальтами, кото-
рое хочется сравнить с деятельностью математика,
перебирающего все варианты, находящиеся в рамках
определенных ограничений, чтобы в какой-то момент
сосредоточиться на одном из них. Чем руководству-
ется математик в своем отборе? Вот как отвечал на
этот вопрос Пуанкаре:
’’Среди бессознательных идей привилегированны-
ми, т.е. способными стать сознательными, являются
те, которые прямо hjjh косвенно наиболее глубоко
воздействуют на наши чувства. Может вызвать удивле-
ние обращение к чувствам, когда речь идет о матема-
тических доказательствах, которые, казалось бы,
связаны только с умом. Но это означало бы, что мы
забываем о чувстве математической красоты, чувстве
гармонии чисел и формы”.
В этом контексте ’’бессознательные идеи” облада-
ют тем свойством, что они не удерживаются в памя-
ти и, сформировавшись, тут же распадаются. Не ис-
ключено, что все разнообразные варианты, возника-
ющие при полиморфизме, обладают той же недолго-
вечностью — если, конечно, принять геологический
масштаб времени. Может быть, мы наблюдаем здесь
таинство ’’нащупывания” конструктивного открытия?
Но что делает в этом случае идею ’’привилегирован-
ной” — эстетическая красота или полезность? Об этом
можно только гадать.
6. Пассивная роль отбора.
Если бы было верным
предположение Дарвина о хаотическом характере
мутаций, т.е. если бы вид имел потенциальную воз-
можность развиваться в любом направлении, то от-
бор действительно имел бы творческую силу,.указы-
вая виду самое выгодное направление и блокируя
другие. Но это предположение находится в вопиющем
противоречии с биологической реальностью. Поэто-
му функции отбора должны предстать нам в совер-
шенно другом свете. Отбору,
актически, не из чего
выбирать. Это подтверждается практикой селекцио-
неров и зоотехников, которые всегда говорят, что
для получения сорта или породы с такими-то свойст-
вами необходимо, чтобы эти свойства уже имелись
в природных формах. Никакая селекция, производи-
мая над ’’чистой” линией, не приведет к желаемым
результатам — всегда необходимо скрещивание.
Надо сказать, что эти факты не отрицались Дарвиным,
но из-за представления, будто расщепление чистых
линий происходит постоянно и случайным образом,
не получали у него должного звучания.
Рассмотрим еще один аспект роли отбора. Одна
из аксиом, сформулированная в ’Происхождении ви-
дов”, гласит, что все организмы стремятся размножи-
ться в таком количестве, что вся поверхность земли
не смогла бы вместить потомства одной пары. Такой
мощный напор жизненной силы, по мысли Дарвина,
и обеспечивает созидательную работу отбора, безжа-
лостно бракующего громадное большинство неудач-
ных вариантов. Дарвинист Леб, руководствуясь одной
лишь селекционистской догмой и не обращая внима-
ния на истинное положение вещей, писал: ’’Дисгармо-
ни и неудачные попытки в природе есть правило, си-
стемы, развивавшиеся гармонично, — редкое исключе-
ние”. Однако сейчас стало ясным, и это подтвержде-
но как палеонтологией, так и генетикой, что виды,
как и отдельные особи, имеют кульминацию жизнен-
ной силы, после которой начинают вымирать, незави-
симо от условий существования и от приспособлен-
ности к ним. Следовательно, отбор не выполняет це-
ликом даже роли могильщика. Что касается его сози-
дательной роли, то вид должен дать ’’разрешение”
отбирать линии, которые он в какой-то момент начи-
нает производить в достаточно большом количестве.
Далее. Самым впечатляющим аргументом в пользу
селекциониэма считаются ссылки на случаи порази-
тельной приспособленности организмов к особенно-
стям среды: утка имеет орган для выделения жира,
которым смазывает перья, летучие мыши и дельфи-
ны обладают эхолокационным аппаратом и т.д. — что,
кроме отбора, могло создать такие вещи? Напомним
для начала, что это дарвинизм должен доказывать от-
сутствие других причин развития этих устройств, ибо,
в принципе, он претендует именно на такое отрица-
ющее доказательство. Но не будем слишком придир-
чивыми и согласимся, что отсутствия обоснованных
объяснений фактов тонкой приспособленности со сто-
роны альтернативных концепций достаточно для тор-
жества селекционизма. Однако такие объяснения
как раз имеются! Среди всех случаев уникальной при-
способленности выделяются, несомненно, случаи при-
способленности различных видов друг к другу. Это
симбиоз, паразитирование, мимикрия и т.д. — класси-
ческие ’’доказательства дарвиновской теории”, с кото-
рых начинается любой учебник, Действительно, в при-
роде мы встречаем много доказательств параллель-
ной эволюции хищника и жертвы, хозяина и паразита,
организма и живущей в нем бактерии, модели и мими-
крирующей формы. Но чисто селекционистская трак-
товка этих явлении признается сейчас совершенно
неубедительной. Например, с ее позиции невозможно
понять, почему одинаковым образом коэволюциони-
руют пары цветок-насекомое с разным принципом
опыления. Ключ к альтернативному объяснению
дает нам явление мимикрии. Давно замечено, что слу-
чайное возникновение такого поразительного внешне-
го сходства разных видов, которое встречается в при-
роде, проето-таки невероятно, да и ненужно, посколь-
ку точность уподобления лежит далеко за пределами
разрешающей способности зрения соответствующих
животных. Если бы подражание возникало вследствие
одних практических требований, оно пошло бы по со-
вершенно другому пути — не копирования облика
оригинала, а утрирования тех его черт, которые вызы-
вают у хищника отвращение или страх. Кроме того,
имеется много случаев явно бесполезной мимикрии,
о чем дарвинизм предпочитает умалчивать. Тут уж от-
бор не может играть вообще никакой роли. По суще-
ству, мы имеем здесь факты развития двух форм по
одному плану. Это сразу наталкивает на мысль, что
могут существовать и планы развития, относящиеся
сразу к двум
ормам, — это и будет объяснение ко-
эволюции, противоположное дарвиновскому. Идя в
этом до логического конца, мы придем к предположе-
нию о реализации в развивающейся биомассе некоего
замысла мирового симбиоза в целом. Уж чем-чем, а
*’объяснительной силой” такое предположение обла-
дает в избытке: без него трудно понять, почему виды
не истребили взаимно друг друга в той ”войне всех
против всех”, которая, по Дарвину, господствует в
природе, или почему не остался на земле лишь один
вид самых приспособленных растений и один вид са-
мых могучих и жестоких животных, поедающих эти
растения. Ведь согласно дарвиновским взглядам, дол-
жна существовать положительная обратная связь
между преимуществом вида в жизненной борьбе и
его численностью, что теоретически ведет к уменьше-
нию количества видов. Надо отметить, что именно
’’разумность” биоценоза в целом становится сейчас
одним из наиболее разительно несовместимых с дар-
винизмом явлений, поэтому от специалистов все ча-
ще слышатся сетования по этому поводу. Правда, в
большинстве случаев они делаются эзоповским язы-
ком. Что касается убежденных дарвинистов, то они
отделываются по данному вопросу неопределенными
обещаниями разработать соответствующую теорию.
Например, А.В.Я блоков и ЛЛ.Познанин утверждают,
что ’’грядущий эволюционный синтез, объединяющий
явления, протекающие на всех уровнях изучения жи-
вого, включая биогенетический и биосферный”, по-
ставит точку на этой проблеме. Но можно ли ве-
рить таким безответственным трескучим фразам?
Не лучше ли принять самое простое предположение,
в рамки которого укладывается все; что живой мир
развивается не как попало, а согласно определенному
плану?
В свете такого предположения отбору следует
отвести совсем не такую, как у Дарвина, роль. Хотя
эта роль получается более пассивной, что согласует-
ся с опытом селекционистов, она не менее важна,
Естественный отбор можно уподобить критерию не-
противоречивости, используемому при оценке теории,
Похоже, что имеется некоторая избыточность идей
биогенеза, и естественный отбор является чрезвычай-
но эффективным методом их окончательного одоб-
рения. Если дело обстоит так, то возникновение экс-
периментальных линий, упомянутое выше, тоже мож-
но считать разновидностью отбора: конструктивная
идея в этих случаях проверяется на внутреннюю не-
противоречивость. Наоборот, классический отбор —
расширение подобного эксперимента с вовлечением в
него нескольких форм. Во всех случаях мы сталкива-
емся с фактом, что активное, творческое начало
является совершенно реальным фактором, а не ими-
тируется слепым отбором, действующим через нало-
жение внешних ограничений на развитие видов.
7. Географический параллелизм. Сейчас накопи-
хлось уже очень много описаний этого поразительного
явления, известного, в принципе, давно. Оно заключа-
ется в том, что у совершенно разных видов, живущих
в одном географическом районе, обнаруживаются
одинаковые или сходные конструктивные особенно-
сти, Яркий пример — модель и мимикрирующая
форма, которые, как правило, живут рядом. Раньше
это явление объясняли пользой, которую получает
маскирующееся животное, но, поскольку стало изве-
стно много случаев бесполезной мимикрии, его следу-
ет отнести к географическому параллелизму. Часто
близко живущие виды растений (например, в Австра-
лии) обладают одинаковой формой и закруткой
листьев, причем этот признак явно не приспособите-
лен. Единственное пока объяснение сводится к тому,
что здесь имеется перенос генетического кода виру-
сом. Как бы там ни было, виды оказываются способ-
ными к ’’промышленному шпионажу” — они умеют
’’подсматривать” чужие изобретения и соблазняться
ими. Но в отличие от наших производственных корпо-
раций, использующих тот же метод, они ’’воруют”
признаки бескорыстно; берут те из них, которые не
приносят какой-либо ощутимой пользы. Что же играет
роль при выборе заимствования? Неужели в биоцено-
зах имеет место что-то вроде явления ’’моды”, столь
хорошо нам известного в людских обществах? Мо-
жет быть, виды перенимают идеи, обладающие наи-
большей эстетической ценностью?
Указанное явление можно связать с другим хоро-
шо известным фактом. Каждый геологическим период
характеризуется каким-то крупным конструктивным
открытием биогенеза, распространяющимся на многие
филогенетически разные ветви. Например, у самых
различных таксономических групп скелет появился на
рубеже докембрия и кембрия. Можно было бы приве-
сти и другие примеры, знакомые геологам, которые
используют их для целей стратиграфии. Не кажется
ли весьма вероятным, что этот феномен есть развитие
и следствие параллелизма, возникающего вначале в
одном географическом районе? Не имеем ли мы здесь
дело с постепенной диффузией идеи, напоминающей
диффузию моды, захватывающей сначала одну страну,
а затем и весь мир? Ведь время, потребное для такого
глобального растекания конструктивного принципа,
велико только в наших человеческих, но не в геологи-
ческих масштабах. Если межвидовой перенос призна-
ков не только существует (в чем уже не может быть
сомнения), но и играет значительную роль в эволюции
(что очень правдоподобно), то основное положение
дарвинизма становится абсурдным. Но тщетно было
бы надеяться посеять панику в стане дарвинистов, со-
общая им о каких угодно доказательствах географи-
ческого параллелизма: они прекрасно закалили свои
нервы в игнорировании неприятных фактов.
8. Эмпирически установленные структурные зако-
номерности, не имеющие адаптивного значения. Со-
вершенно определенно можно говорить о широчай-
шем распространении в живой природе бесполезных
признаков. Селекционисты, верные своей тактике
ничего не доказывать самим, а требовать доказа-
тельств у оппонентов, настаивают в этом случае на
том, что признаки наверняка полезны, но мы просто
еще не успели выяснить их пользу, или на том, что
имеются ’’еще не открытые” законы корреляции меж-
ду признаками и адаптация поэтому порождает арте-
факты. Но возьмем такую уж нейтральную характе-
растику растения, как
рормула листорасположения.
Почему она связана с рядом Фибоначчи? Это, конечно,
один из бесчисленных примеров такого рода. Стоит
оглянуться вокруг себя, чтобы увидеть, что природа
наполнена бесполезными признаками: затейливый
орнамент на крыльях бабочек, удивительное по слож-
ности и красоте оперение птиц, мозаичные узоры на
чешуе пресмыкающихся и рыб, замечательно правиль-
ное строение иглокожих и моллюсков — перечню нет
конца. Уже само наличие плоскости симметрии у
большинства животных вряд ли можно считать зако-
номерностью, имеющей приспособительное значение.
Можно было бы сказать, что живой мир наполнен
красотой, но точнее, видимо, будет выразиться так:
он изобилует конструктивными идеями, импонирую-
щими нашему эстетическому чувству. Важно отме-
тить, что красота сплошь и рядом создается не под
давлением среды и требований борьбы за выживание
(такой случай ”вы годной” красоты представляет со-
бой, например, плавность и грациозность кошачьих),
а независимо от пользы. Создается впечатление, что
природа ухватывается за малейшую возможность
экспериментировать с формой, заниматься ’’искусст-
вом ради искусства”.
Будучи натуралистом, Дарвин хорошо знал об
этом и понимал, что такое массовое явление живой
природы не укладывается в рамки его теории. Поэто-
му ой надеялся дать дополнительные объяснения,
рассматривая механизм полового отбора. Но при та-
ком подходе мы лишь заменим тайну биологической
структуры тайной психики живых существ, ибо нам
придется тогда приписать самкам многих животных
(особенно птиц) высоко развитый художественный
вкус, заставляющий их предпочитать самцов с краси-
выми узорами. Но как в ходе борьбы за существо-
вание мог появиться художественный вкус? К тому
же, таким способом нам вообще не удастся объяс-
нить бесчисленные проявления симметрии и красоты у
растений, опыляемых ветром, или у животных-герма-
фродитов .
9. Непостижимость соотношения между длиной
этапов эволюции. Каждый биолог теперь знает, что са-
мая примитивнейшая бактерия оказалась фантастичес-
ки сложным образованием — существом того же по-
рядка сложности, что и' любое высшее животное.
Действительно, у бактерий имеются все те же специ-
фические биохимические и наследственные механиз-
мы, что и у человека или крокодила. У них есть
хромосомы, генная информация записывается на
ДНК, синтез белка происходит на рибосомах с учас-
тием информационной и транспортной РНК, метабо-
лизм осуществляется примерно тем же способом,
что и у остальных животных, использующих тончай-
шую регулировку
ферментами, и т.д. Другими сло-
вами, как принято сейчас говорить, ”от камня до бак-
терии гораздо дальше, чем от бактерии до человека*’,
Но недавно в Трансваале и Свазиленде были найдены
остатки бактерий, живших 3,5 миллиарда лет назад.
В то же время, возраст земной коры по довольно еди-
нодушному мнению геологов составляет что-то около
4,5 миллиарда лет. Как же можно объяснить, что на
создание
”из ничего”
антастически сложного объек-
та ушло намного меньше времени, чем на создание из
этого исходного материала, в котором были уже зало-
жены все основные свойства жизни, современного
биогеоценоза? Почему эволюция после колоссального
творческого напряжения в начале стала затем работать
с прохладцей?
Снова мы подходим к тому рубежу биологичес-
кой истории, за которым понятия дарвинистов всегда
становились туманными и никого, даже их самих, не
удовлетворяющими. Наиболее разумные из них во-
обще не заходили дальше этой заветной черты, либо
делали это с осторожностью и оглядкой. Дарвин, как
известно, был из разумных и осторожных и началь-
ный этап эволюции не обсуждал вообще, начиная
применение своей теории с того момента, когда было
’’четыре или пять прародителей животных и столько
же или еще меньше предков растений”, Правда, все
эти первичные
}>ормы мыслились Дарвиным как
крайне примитивные. Малое число начальных форм
и исключительная их простота — фундаментальные
посылки дарвинизма, ибо это учение имеет целью пе-
ребросить мостик ’’естествеиного процесса” между
неорганическим миром и современным биоценозом,
а такие процессы протекают медленно и постепенно.
Идея постепенности и непрерывности, тесно связан-
ная с представлением о статистическом, вероятност-
ном, случайном характере эволюции, определяет весь
строй мышления дарвиниста. Руководствуясь этим
духом, следуя этой ’’генеральной линии”, наиболее
безответственные из поборников дарвинизма забега-
ли время от времени далеко за черту, перед которой
их более мудрые коллеги останавливались в смуще-
нии, и оглашали священную территорию своими дики-
ми криками, пытаясь показать, что им ни капельки
не страшно и что, собственно говоря, ничего мисти-
ческого и загадочного здесь нет. Так возникали мно-
гочисленные ’’теории” образования органической ма-
терии из неорганических веществ, которые даже в
наш легкомысленный век, когда люди терпеливо вы-
слушивают все что угодно, лишь бы форма изложе-
ния была наукообразной, выглядят беспросветно
убогими. В начале века путь от ”ничего” к живой ма-
терии вели через коллоидные образования и радова-
лись, как дети, когда удавалось получить в скляночке
капельку, отдергивающую свои выросты при прикос-
новении к ней, подобно амебе. Затем появились теоре-
тические направления, прибегающие для появления
простейшей жизни к помощи разрядов молнии, и
сотни страниц статей и монографий серьезно рассказы-
вали о том, как именно первобытная молния ухитри-
лась осуществить зарождение жизни. Толстые книги
и несчетное количество популярных изданий были
посвящены учению Берналла и теории * ’первично-
го бульона” Опарина. Хотя совершенно непости-
жимо, как механизм синтеза белка, использую-
щий сложнейшие промежуточные структуры,
вроде информационной и транспортной РНК,
может возникнуть от удара молнии, эта литерату-
ра продолжает издаваться и, что самое примеча-
тельное, считается научной! Конечно, подобное
шарлатанство есть лишь простое логическое след-
ствие того выбора, который наука, под нажимом
идеологии и общественного мнения сделала еще
в семнадцатом веке. Берналл был запрограмми-
рован еще Лейбницем. Сказав ”А”, приходится
рано или поздно произнести и ”Б”, Сто лет на-
зад Дарвин, дойдя до ’’пяти прародителей”, мог
еще воскликнуть: ’’Стоп!” Сегодня же, чтобы
создать видимость прогресса, наука вынуждена
экстраполи}
вать кривую эволюции еще дальше
вглубь времен, изо всех сил пытаясь сохранить
ее непрерывность.
Но непрерывности-то как раз и не получается!
Прежде всего, конечно, скачок наблюдается в пе-
реходе от неживой материи к живой. Этот скачок
огромен, поистине бесконечен. Надо ли и дальше
обманывать себя, твердя, что ’’жизнь есть высшая
стадия материи, естественно и закономерно воз-
никающая при наличии подходящих условий”?
Этим заклинанием могли отгонять призрак Твор-
ца в то благословенное время, когда оно под-
креплялось другим глубокомысленно звучащим
тезисом: ’’Жизнь есть форма существования бел-
ковых тел”. Но ведь теперь выяснилось, что
жизнь охарактеризовать таким простым спосо-
бом никак нельзя, что она есть совокупность
множества непостижимо сложных процессов, в
которых участвуют не только белки, синхронизован-
ных и согласованных друг с другом с такой степенью
точности, о какой не могут и мечтать наши самые
лучшие приборы. И между этой непостижимой слож-
ностью и простотой физического мира нет никаких
промежуточных звеньев , которые моыи ьы создать
плавный переход. Не пора ли, наконец, прекратить
бездумно повторять заклинание наших дедушек, ко-
торое сейчас звучит примерно так, как утверждение,
что ’’Джоконда*’
есть высшая
рорма существования
масляных красок, возникшая вполне естественно
и закономерно?
Это еще не все. Сегодня с полной ясностью выри-
совывается и другой скачок. С помощью анализа изо-
топов серы удалось установить, что никакой постепен-
ности не было и в количественном развитии живой ма-
терии, что Я миллиарда лет назад общая масса всех жи-
вых существ была примерно такой же, как сегодня.
Соответственно, на протяжении этого периода време-
ни оставались постоянными состав океанской воды и
концентрация кислорода в земной атмосфере. Инте-
ресно отметить, что изотопный метод лишь оконча-
тельно подтвердил то, о чем многие крупные геоло-
ги подозревали и прежде. Такие взгляды высказы-
вал, например, В.И.Вернадский. Но, как пишет, об
этом В.И .Виноградов, '*вероятно, мысль о древности
становления биосферы была высказана им слишком
рано, ее научная, логическая и философская обосно-
ванность казалась слишком умозрительной и не под-
держанной фактами”. Дело, разумеется, было не в
’’научной” и не в ’’логической” стороне, а только в
философской”, причем под философией здесь надо
понимать идеологию. Поразительная давность биосфе-
ры не оставляет времени для случайного возникнове-
ния простейших организмов ”из ничего”, сжимает до
одной пятой всей истории жизни самый ответственный
ее период, который, казалось бы, должен быть самым
длинным.
Можно попытаться связать эти факты с тем, что
было сказано выше. Мы видели, что многие особен-
ности биологической истории становятся понятными в
свете предположения о реализации и биогенезе не то-
лько идей развития отдельных видов, но и идей раз-
вития симбиотических сочетаний, а может быть, и
всего симбиоза земли. Это предположение поможет и
в данном случае. Общеизвестно, что одной из харак-
тернейших черт современной живой природы являет-
ся ее сложность именно как глобального симбиоза, —
общим местом стало утверждение, что в природе все
продумано до мельчайших деталей, что исчезновение
или изменение численности одного вида может вы-
звать резкое разбалансирование удивительно слажен-
ного механизма биогеоценоза. Но можно полагать, что
так было не всегда, что на заре биологической истории
геосимбиоз, будучи количественно таким же, как ны-
не, имел значительно более простую структуру. Это
подтверждается косвенно тем фактом, что тогда сами
виды были проще — например, не было скелетных
форм. Но тогда возникает следующая гипотеза: гро-
мадные творческие усилия эволюции, занявшие четы-
ре пятых отпущенного ей срока, были посвящены не
столько совершенствованию самих видов, которое са-
мо по себе является не такой уж трудной задачей, а
гораздо более масштабной деятельности — конструи-
рованию завязанной в один тугой узел современной
многоярусной живой природы в целом, т.е. созиданию
биосферы. {1о аналогии с нашей собственной, пусть
весьма скромной, творческой работой мы можем
предположить, что задача согласования и подгонки
должна была потребовать от биогенеза больших сил,
чем создание общего исходного живого элемента,
поэтому на образование биогеоценоза ушло больше
времени, чем на создание
механизма клеточного
ункционирования.
Здесь нам следует подвести черту под списком
возражений дарвинизму. Как мы уже говорили, сами
по себе такие возражения, какими бы обоснованны-
ми они ни были, не так уж много значат для того,
кто стремится любой ценой отстоять концепцию ’’са-
мо собой”. Зато значительную пользу, из всей их
совокупности может извлечь тот, кто хочет достиг-
нуть истины, так как взятые вместе, они ясно откры-
вают тот основной атрибут жизни, который никак
не вмещается в ложе дарвиновской догмы естествен-
ного отбора. Этим атрибутом является колоссальная
творческая сила жизни. Почти все противоречия меж-
ду селекционизмом и биологическими фактами сво-
дились к тому, что поскольку любая модификация
дарвинизма есть теория равновесного процесса систе-
мы ’’живые существа — среда”, причем среда первич-
на (в среду, конечно, включаются и все окружающие
живые существа), а организмы приноравливаются к
ней и для этого изменяют свои свойства, то это учение
несовместимо с фактом неудержимого напора жизни,
ее закономерного целенаправленного развития, иду-
щего часто вопреки выгоде для отдельного вида,
ее широко распространенного экспериментирования,
ее неистощимой фантазии и изобретательности в поис-
ках изящных конструктивных решений, ее способно-
сти разрабатывать опережающие потребности момента
идеи. Иными словами, любой вариант дарвинизма не-
совместим с наличием в живой природе могучего
спонтанного созидающего начала. Существование та-
кого начала совершенно очевидно для простого чело-
века, чье мышление не подверглось систематической
губительной обработке со стороны имеющего трехсот-
летний опыт служения атеистической идеологии есте-
ствознания; на чьи глаза не надеты перевертывающие
очки. Даже профессиональные биологи, с пеной у рта
о стаивающие в дискуссиях селекци они стеку ю догму,
в частной жизни смотрят на природу так же, как лю-
бой нормальный человек: усматривают в ней и пред-
начертанную гармонию, и удивительную продуман-
ность, и тайный смысл. Но как только они приступают
к своим служебным обязанностям — написанию книг
или статей и чтению лекций, они сразу теряют здравый
ум и видят живой мир глазами сумасшедшего, объяв-
ляя его создания (даже себя самих) ’’сам о регулиру-
емыми и самовоспроизводяшимися” автоматами,
которые сами собой дошли до высокой степени со-
вершенства. Так якобы гласит наукам
Александр Поуп сказал: ”Не достаточное знание —
опасная вещь. Пей вдоволь из пнерианского источни-
ка или вовсе его не касайся. Выпьешь мало — только
опьянеешь, выпьешь много — снова станешь трез-
вым”. Справедливость этих слов мы моэйем оценить и
в данном случае. Те, кто затвердил биологию по учеб-
никам и не дошел в ней до таких проблем, которые в
официальной литературе сглажены или вообще не упо-
минаются, искренне верят в истинность дарвинизма,
в то, что это учение явилось шагом вперед в развитии
нашего познания. Но среди крупных биологов, глубо-
ко знающих свою узкую область и обладающих к
тому же широкой научной эрудицией, самостоятельно
мыслящих и честных, почти все — антидарвинисты.
Особенно, как мы отмечали, это относится к эмбрио-
логам. Нетрудно понять, почему это так. Эмбриологи
не согласны с селекционизмом потому, что они повсе-
дневно наблюдают неудержимую наступательную ак-
тивность жизни, воочию видят пред заданность ее раз-
вития, поразительную мудрость путей становления
организма. Они лицезреют процесс возникновения
из единственной зиготы огромного слаженного ан-
самбля, состоящего из миллиардов клеток многих
тысяч различных типов; регистрируют в своих иссле-
дованиях целенаправленность роста нервной сети,
когда каждый аксон, пробираясь через 'джунгли
тканей, таинственным образом находит ’’свой** нейрон
и образует на нем структуру поразительной сложно-
сти — синапс. Они знают, как возникают в зародыше
бесчисленные ферменты и медиаторы, сразу же вклю-
чающиеся в свою непостижимую по тонкости работу,
регулирующую развитие организма. Они прекрасно
понимают, что, кроме информации о дифференциации
клеток и обо всех соединениях между ними, зароды-
шевая микроскопическая клетка должна содержать
еще информацию %о производстве новых половых
клеток, несущих, в свою очередь, информацию о буду-
щих организмах. И все это они совершенно справед-
ливо воспринимают как чудо. И что могут значить для
этих постоянных очевидцев чуда общие слова о естест-
венном отборе?
Такое же, если не большее, чудо, только ’’рас-
тянутое по времени”, представляет собой и
илоге-
нез, изучаемый систематиками, которые наряду с
эмбриологами, поставляют из своей среды наиболь-
шее количество оппонентов дарвинизму. И системати-
ки тоже объясняют свою оппозицию неспособностью
селекционизма вместить
акты, которые указывают
на наличие в живой материи имманентной целесооб-
разности.
Итак, мы сталкиваемся с поучительным момен-
том: на своем высшем уровне наука о развитии орга-
низмов приходит примерно к тому же, что твердо
знает любой человек, не искушенный в книжной муд-
рости — к представлению о том, что жизнь является
творческим процессом. Это утверждение, подкреплен-
ное именами величайших авторитетов биологии, вна-
чале поддерживавших дарвинизм, но постепенно, под
давлением
зс
актов
и логики отошедших от него,
можно, следовательно, считать одним из выводов, к
которому пришла наука вопреки собственйой воле и
вопреки собственной идеологической установке. Этот
вывод немало обескураживает самих ученых, которые
его поддерживают. Они понимают, что, ссылаясь на
’’жизненную силу” или ’’целесообразность”, следовало
бы разъяснить конкретную природу этих понятий, но
сделать этого не могут. Таким образом, современная
наука о развитии живой материи пришла к внутрен-
нему противоречию, т.е. в ней возникла кризисная
ситуация. Закрывать на это глаза уже невозможно.
Биология не приближается к выполнению обещания
полностью раскрыть секрет часового механизма
жизни, а явно удаляется от него. И это чревато важны-
ми последствиями. Под каким бы идеологическим
прессом ни находились ученые или какими бы добро-
вольными конформистами они ни были, они не смо-
гут бесконечно мириться с господством концепции
’’само собой”, прогностическая и организующая экс-
перимент сила которой равна нулю, а ’’объяснитель-
на сила” по мере накопления материала почему-то
уменьшается. Оптимисты, правда, считают, что этот
кризис временный, что он связан с отсутствием подхо-
дящего математического аппарата, описывающего
сверхсложные системы с обратной связью. Когда та-
кой аппарат будет разработан, говорят оптимисты,
ено мен жизни получит вполне исчерпывающее ма-
териалистическое объяснение. Имеются и сверхопти-
мисты, которые утверждают, будто некоторые недора^
зумения, возникшие в биологии, уже разрешены в
рамках дарвинизма. Цитированный нами автор, чью
пошатнувшуюся веру в селекционизм спасли рукопи-
си Шмальгаузена, аналогичным образом снял со своей
души и другой камень. Говоря, что до последнего
времени казалась неразрешимой проблема размеще-
ния информации о всех будущих поколениях в одной
единственной зародышевой клетке, он сообщает чи-
тателям, что недавно она ’’была решена математиком
фон Нейманом”, Снова здесь мы имеем апелляцию
к посмертно опубликованным (Берксом) запискам,
но на этот раз она сопровождается дезинформацией:
никакого принципиального математического результа-
та, позволяющего понять основной парадокс эмбри-
ологии, фон Нейман не получил, и его наброски по
теории самовоспроизводящихся автоматов имеют эс-
кизный характер. Не удивительно ли, что разгадки
самых трудных противоречий дарвинизма обнаружи-
ваются преимущественно в черновиках?
Итак, мы окинули взором судьбу дарвинизма —
одного из типичнейших псевдонаучных построений,
которые как грибы после дождя вырастали за послед-
IS
ние двести лет, сделавшись столь же фундаменталь-
ной характеристикой нашей культуры, какой богосло-
вие было для Средних веков. Что же бросается в глаза
в увиденной картине?
Прежде всего, конечно, — невероятная, прямо-таки
Л
1S
Г
антастическая жизнеспособность учения, переживше-
го несколько революций в биологии и почти не по-
страдавшего. Еще в девятнадцатом веке Р.Вирхов —
один из крупнейших биологов того времени — писал:
”Мы стоим на пороге одного научного банкротства,
последствия которого еще нельзя учесть; дарвинизм
должен быть вычеркнут из числа научных теорий*’.
Но это ’’вычеркивание” отложилось на столетие. Во-
преки распространенному мнению, будто прочность
л
теории определяется тем, подкрепляет ли ее фактичес-
кий материал, дарвинизм как бы не нуждался в
подтверждающих его фактах и не боялся противореча-
щих ему фактов. В чем же тут секрет? Одна из причин
живучести дарвинизма нам уже известна, это — польза,
которую он приносит господствующей идеологии ате-
изма. Но ведь идеологии безразлично, какими средст-
вами будет изгнан призрак Бога из картины живой
материи; ей важно лишь, чтобы эти средства были
эффективными. Неужели же нельзя придумать что-то
более изящное, чем слепой отбор, случайные мутации
и ’’война всех против всех”, имея в виду ту же самую
цель?
Такие попытки, конечно делались. Неверно было
бы полагать, что все анти дарвинисты склоняются к
религиозным взглядам. Таких как раз меньшинство.
Даже Д.С.Берг, подробнее других вскрывший дефек-
ты теории естественного отбора, писал: ’’Повторяем,
никаких других сил, кроме известных
изике и хи-
мии, никогда в организмах не наблюдалось и, можно
думать, не будет наблюдаться”. И сейчас оппоненты
дарвинизма, как правило, стоят на твердой материа-
листической платформе, выдвигая вместо обветшав-
шего учения новое, которое объяснило ’ естественное”
происхождение видов более убедительными аргумен-
тами, чем апелляция к отбору. Но цитадель селекци-
онизма и не думает капитулировать.
Это наталкивает на мысль, что в сохранении дог-
мы заинтересованы не только ’’заказчики”, т.е. идео-
логи, но и сами биологи, специализирующиеся по во-
просам эволюции. Если ознакомиться подробнее с
закулисной, скрытой от непосвященных стороной
научного производства, то подозрение перейдет в
уверенность. Теория, пользующаяся длительным офи-
циальным признанием, не уходит в отставку из-за та-
кой несерьезной причины, как несогласие с фактами.
Ведь за период ее признания накапливается обшир-
ная посвященная ей литература, которую нельзя обой-
ти, занимаясь данным разделом науки; ее духом ру-
ководствуются авторы учебников, популярных книг
и журнальных статей; она развивается, дорабатыва-
ется и совершенствуется получающими за это твердую
зарплату учеными, планы работы которых утвержде-
ны на много лет вперед; публикации по ее проблема-
тике предусматриваются издательствами. Но дело не
только в этой ’’вещественной” инерционности — име-
ется и инерционность человеческой психики. Перестра-
иваться с одной системы взглядов, впитанных еще на
школьной скамье, на другую, не так-то просто. Мно-
гие люди вообще не способны к такой перестройке и,
если новые взгляды все же одерживают верх, оказы-
ваются навсегда выбитыми из колеи. Выходит, мы
сталкиваемся с парадоксом: то, чем мы всегда гор-
димся как показателем прогресса, — рост армии уче-
ных и усиление материальной базы науки — становит-
ся тормозом на пути к познанию.
Этот парадокс действительно имеет место, и он
давно известен. Такой социально значимый факт,
как превращение науки в самодовлеющую инерци-
онную систему, не мог остаться незамеченным. Уже
на рубеже нашего столетия О.Шпенглер выдвинул те-
орию сменяющих друг друга ’’цивилизаций”, или
’’культур”, каждая из которых ’’создает свое собст-
венное естествознание, которое только для нее истин-
но и существует столько времени, сколько существу-
ет культура, осуществляя свои внутренние возмож-
ности”. Примерно к этому же приводил ’’конвенцио-
нализм” — философское течение, основанное А.Пуан-
каре и влившееся затем в логический неопозитивизм.
Недавно сходные со взглядами Шпенглера воззрения
обнародовал Т.Кун в книге ’’Структура научных рево-
люций”, введя даже специальный термин ’’парадигма”
для обозначения совокупности предзаданных устано-
вок и догм, неважно, верных или нет, которыми ру-
ководствуется данная наука и которые она яростно
охраняет от искажений и критики. Примечательно,
что книга Куна вызвала большой резонанс — это по-
казывает, что диагноз болезням современной науки
поставлен достаточно правильно.
Конечно, теории Шпенглера и Куна суть почти три-
виальные следствия позитивистского образа мысли,
пронизывающего всю нашу ’’цивилизацию”. Коль ско-
ро наука не рассматривается больше как орудие до-
стижения вечной и единственной истины, а трактует-
ся как просто удобное средство описания внешнего
мира, как нечто вроде стишков, самих по себе бес-
смысленных, но помогающих запомнить созвездия
Зодиака или обозначения спектральных классов
звезд, то принимать или отвергать ’’парадигму” оста-
ется только с помощью голосования. При этом совпа-
дение или несовпадение с фактами будет расценивать-
ся как одна из многих равноправных характеристик
теории (наряду с такими, например, как привычность
терминологии или ’’диссертабельность” ее проблем),
по совокупности которых и будет приниматься реше-
ние. Если бы позитивистская концепция была верна,
то рассмотренный нами кризис дарвинизма был бы
заурядным кризисом парадигмы, описанным Куном,
и нам не стоило бы ломать ради него копья. Так же
мало оснований для тревоги было бы у нас, если бы
мы приняли точку зрения диалектического материа-
лизма об абсолютной и относительной истине. Неда-
ром советский астроном В.Гинзбург, обсуждая тео-
рию Т.Куна, замечает, что смена ’Парадигм”выглядит
для диалектико-материалистического науковедения
трюизмом — каждая новая парадигма на один шаг
ближе к абсолютной истине, достигаемой лишь в пре-
деле, в бесконечности.
Ах как хотелось бы и позитивистам и марксистам
навечно утвердить тезис об условности или относи-
тельности всякого познания, вытравить изо всех умов
этот проклятый вопрос: ”А как все-таки устроен
мир на самом деле?” Сколько было затрачено усилий
на объяснение, разжевывание, растолкование того
обстоятельства, что такой вопрос ненаучен, лишен
смысла, архаичен, что современному интеллигент-
ному человеку неприлично его ставить, что истина —
нечто вроде горизонта: ты идешь к ней, а она с такой
же скоростью уходит от тебя, —а крамольный вопрос
продолжает время от времени возникать в сознании
отсталых людей и портит им удовольствие, которое
они могли бы испытать, крутясь в уютном замкну-
том мирке лабиринта! Как были бы счастливы пропо-
ведники автоматизма вселенной, если бы им каким-
нибудь декретом, как о том мечтал еще Лейбниц,
удалось раз и навсегда узаконить это бесконечное ко-
ловращение, проходящее под лозунгом ’’цель — ни-
что, а движение — все ’ ”
Устройся все так, как о том мечтают,рыцари брат-
ства бездуховности, будущее человечества было бы
безотрадным. Представим только: в необозримой
веренице будущих столетий появляются все новые и
новые наполеоны, переманивают на свою сторону
большинство, устанавливают свою конституцию, ста-
вят на высшие посты в академиях своих приспешни-
ков и твердой рукой ведут корабль знания по своему
курсу до тех пор, пока не придет пора сделаться капи-
таном другому. Тогда корабль может резко поменять
курс. Но что это даст? Ведь и в том случае, если исти-
на всего лишь мираж, как думают позитивисты, и в
том, если она — горизонт, в чем уверяют нас диалекти-
ки, куда ни двигайся, ты будешь видеть ее все на том
же месте.
Будь эта картина верной, кризис биологии пред-
ставлял бы собой ’’нормальный кризис”, побуждаю-
щий науку двигаться по своей зацикленной траек-
тории.
Но, к сожалению для автоматопоклонников и к
великому счастью для остальных людей, в восемнад-
цатом веке были заложены не только псевдонауки,
управляемые наполеонами и представляющие собой
игру, дающую занятие определенной социальной груп-
пе, но и настоящие науки, руководствующиеся в сво-
ем развитии только поиском истины. И эти правдо-
любивые науки в течение последних трехсот лет шли
своим собственным неисповедимым путем.
ОТКРОВЕНИЯ ФИЗИЧЕСКОЙ НАУКИ
’’Настоящей наукой”
прежде всего была физика.
Неисповедим ость ее пути заключалась в том, что,
будучи долгое время знаменем идеологии бездухов-
ности, ее главной опорой и надеждой, она вдруг стала
получать такие результаты, которые все хуже и хуже
вписывались в рамки этой идеологии. Избалованные
вниманием и почтением публики и лестью всех тех,
кто придерживался господствующего мировоззрения,
привыкшие быть самой авторитетной инстанцией во
всех принципиальных естественнонаучных вопросах,
изики приходили от этого в усиливающееся состо-
яние растерянности. Они принимали меры для ослаб-
ления напряженности положения, но их наука все ме-
нее подчинялась контролю, и растерянность перешла
наконец в скрываемое даже от себя самих ощущение
безнадежности. Как родители, пытавшиеся унять не-
прилично ведущего себя ребенка и почувствовавшие,
что все их усилия напрасны, начинают просто не заме-
чать его выходок, так и физики перестали сейчас об-
суждать общие аспекты своей науки или отделыва-
ются по их поводу двумя-тремя ничего не значащими
фразами, проявляя гипертрофированный интерес к
деталям и делая вид, будто в деталях и технических
проблемах заключено главное.
Впрочем, слово ’’вдруг”, употребленное выше, не
совсем точно. При изложении смысла физики и сущ-
ности ее результатов на философском языке, исполь-
зуемом для пропаганды господствующей идеологии,
определенные трудности возникали с самого момента
появления физики. Однако в первое время затрудне-
ния казались чисто лингвистическими и уж во всяком
случае компенсировались огромной пользой, приноси-
мой физикой этой идеологии. Но с течением времени
польза становилась все призрачнее, а враждебный при-'
вкус результатов все ощутимее. И настал тот час, ко-
гда идеологи увидели физику в новом свете — не как
преданную единомышленницу, а как строптивую про-
рочицу. Объективно события разворачивались непре-
рывно, а скачком, т.е. ’’вдруг”, изменилось людское
отношение к ним. Чтобы понять последний акт драмы,
нужно знать содержание предыдущих актов, где ничто
вроде бы не предвещало острой развязки, но в ретро-
спективном оглядывании многое приобрело роковое
значение. Поэтому мы начнем с восемнадцатого столе-
тия, когда непосредственные преемники Ньютона не
могли прийти в себя от восхищения, наслаждаясь си-
лой и стройностью полученной из его рук науки. За-
дадим себе такой вопрос: неужели на их горизонте
не было ни малейшего облачка?
Теперь, в конце двадцатого столетия, после всех
пережитых бурь, когда мы видим перед собой не мо-
нолитное здание физической науки, открывавшееся
взору наших дедов, а множество разбросанных на
большой площади низких и очень разнородных по
стилю построек, каждая из которых имеет собствен-
ное хитроумное устройство, спасающее от нал ора
стихий, мы понимаем, что грозное облачко стояло на
небе и двести лет назад. Но тогда оно никого не тре-
вожило. Во-первых, оно было маленьким и тонким,
и, чтобы заметить его, нужно было обладать недюжин-
ной зоркостью и опытностью. Во-вторых, по отноше-
нию к физике царил такой энтузиазм, что никому не
было бы позволено сомневаться в исключительной
ценности этой науки для утверждающегося естест-
веннонаучного взгляда на мир из-за того, что в ней са-
мой или в ее стыковке с философией имеются неболь-
шие логические неувязки. Если дядя делает своему
племяннику ценные подарки, то молодой человек
не станет обращать внимания на отдельные странности
своего благодетеля, а может быть даже начнет пре-
возносить эти странности, усматривая в них признак
глубокого ума.
Физика не просто была полезна выходящей на сце-
ну атеистической идеологии, но являлась для нее со-
вершенно необходимой помощницей, как необходим
богатый покровитель желающему прочно утвердить-
ся в жизни молодому дельцу. Без помощи физики
эта идеология никак не смогла бы перейти с уровня
интуиции на уровень рассудка и благодаря этому
одержать решительную победу.
Возникшее в пятнадцатом веке, а может быть и
еще раньше, новое мироощущение нуждалось в обре-
тении адекватной логической формы, в построении
оправдывающей его картины Бытия. Бог ушел из чув-
ства европейца, но оставался еще в его разуме, и это
создавало напряжение и неустойчивость. Чтобы вос-
становить равновесие, нужно было вывести Бога и из
разума. В общих чертах было понятно, как надо дейст-
ствовать: представить мир чем-то вроде часового ме-
ханизма, объявить его совершенно самостоятельным
и замкнутым в себе автоматом, не допускающим ни-
какого внешнего вмешательства и действующим раз
и навсегда предопределенным образом. Мы видели,
что все наиболее активные и пользующиеся наиболь-
шим влиянием на умы деятели того времени, кем бы
они ни были — математиками, философами, художни-
ками, политиками — будто по мановению невидимого
дирижера стали горячими приверженцами и пропа-
гандистами именно такого взгляда на мир, всеми си-
лами старались осуществить программу отпадения от
Бога, которую они трактовали как программу изгна-
ния Бога из мира. Но для ее реализации необходимо
было разработать соответствующие понятия, на базе
которых можно было бы создать убедительную си-
стему рассуждений. В первую очередь при этом нужно
было разработать понятия, которые помогли бы в
требуемом духе разъяснить два ключевых вопроса:
1) из чего построен мир; 2) как он функционирует.
Чтобы дать вполне атеистический и вместе с тем
убедительный ответ на первый вопрос, не надо было
ничего принципиально нового изобретать, так как с
незапамятных времен в религиозных и философских
учениях имелось понятие материи. Материя мыслилась
как нечто ’’косное”, т.е. самостоятельное, инерцион-
ное, отпавшее от Бога. Крепнущей идеологии надо
было только отделаться от всего остального, что со-
держалось в религиях и философиях прежних времен,
и свести весь мир к материи — в этом случае как раз
и достигалось отпадение всего мира и задача оказыва-
лась решенной. Но в прежних учениях понятие мате-
рии было теснейшим образом сплетено с другими,
неприемлемыми для атеизма, понятиями. Материя в
них могла создаваться из ничего, контролироваться и
даже полностью уничтожаться, как это четко сказано,
например, в индийской
философии. Но главное — в
прежних учениях существование материи было подчи-
нено некоему обширному замыслу, уяснить который,
оставаясь в рамках материальных представлений,
невозможно. Следовательно, взяв за основу старое по-
нятие, нужно было придать ему новый смысл, вплести
в ткань совершенно нового, противоположного преж-
нему мировоззрения. Это означало необходимость
серьезной перестройки целой философской категории.
Было очень важно подчеркнуть, что материя са-
мостоятельна. Это означает, что она существует и раз-
вивается независимо ни от кого. По прежним учени-
ям, эта самостоятельность была ограниченной, времен-
ной, условной. Теперь она должна была стать вечной
и абсолютной. Но от кого существование и свойства
материи могли бы, в принципе, зависеть? Во-первых,
от Бога, а, во-вторых, от нас, людей. Зависимость вто-
рого типа для атеиста так же неприемлема, как и зави-
симость первого типа. Действительно, если материя
есть хотя бы частично результат нашего воображения,
если ее свойства иллюзорны, если вещи нам только
кажутся такими, как мы их видим, то сразу же стано-
вятся уязвимыми тезисы автономности и предопреде-
ленности всего происходящего во Вселенной. Войдя в
зависимость от наших душевных сил, материя приоб-
ретает такой же, как эти силы, неустойчивый, каприз-
ный, прихотливый характер; как и они, делается
чем-то тонким и неуловимым. В этом случае она в
какой-то мере сливается с глубоким и таинственным
миром наших чувств, в котором, как бы мы ни стара-
лись не замечать этого, живет Бог, и, в конечном
счете, попадает в зависимость от Бога. Дать материи
прямо соприкасаться с микрокосмом нашей души —
почти то же самое, что разрешить ей остаться деталью
великого архитектонического замысла Творца.
Итак, материя должна быть чем-то внешним для
человека. Но как может человек отличать внешние
для него данности от внутренних событий своего ”Я”?
Существование четкой границы, отделяющей ин-
дивидуум от внешнего мира, без которой атеистичес-
кий материализм становится весьма неубедительным
и шатким, обосновывается с помощью доктрины сен-
суализма. Эта граница пролегает там, где начинают
формироваться сигналы, идущие в наш мозг и пред-
ставляющие собой показания органов чувств о внеш-
ней среде, обо всем том, что не является нашим ”Я”.
Честный и последовательный материализм и атеизм
совершенно немыслимы без концепции сенсуализма,
поэтому эта концепция с таким жаром и бескомпро-
миссностью пропагандировалась всеми выдающимися
представителями новой идеологии от Бэкона и Гоббса
до Маркса и Ленина. Допустив, что существуют сверх-
чувственные каналы восприятия, мы сделаем границу,
отделяющую личность от ее материального окруже-
ния, неопределенной и зыбкой, и материя поэтому
начнет вторгаться в сознание, смешиваться с ним и
терять главное свое свойство — объективность.
Ценнейшей для атеистической идеологии особен-
ностью физики было то, что эта наука эксплицировала
представление о внешней материальной данности, под-
ходя к нему с позиции сенсуализма. Одним из глав-
ных достижений физики в этом вопросе явилось соз-
дание атомизма, который до самого недавнего време-
ни считали почти синонимом материализма. Почему
атеистической идеологии было выгодно всячески под-
держивать атомистические взгляды, развиваемые фи-
зиками? Несомненно потому, что в понятии атома
находит свое концентрированное выражение сенсуа
диетическое представление об объективной неоду-
шевленной, косной данности. Если как следует вду-
маться, можно обнаружить, что ’’атом” физиков есть
не что иное, как атом нашего чувственного постиже-
ния предметного мира, идеализированное, очищенное
от всего несущественного восприятие внешней вещи —
восприятие, в котором запечатлены только два ее ка-
чества: что она внешняя и что она ~ вещь, ясно отли-
чимая от других дискретная данность. Безмятежным
и самоуверенным может быть только тот материа-
лизм, который основан на атомизме, т.е. на сенсуализ-
ме и механицизме; всякая другая форма материализ-
ма вынуждена прибегать к софистике и изворачивать-
ся, ища ответы на каверзные вопросы. Поэтому
безмятежным и самоуверенным материализм был
лишь в восемнадцатом и девятнадцатом столетиях,
корда все мышление физиков, а значит и ученых во-
обще,
го до
пронизывал механистический атомизм, Задол-
Дальтона физики были уверены в существова-
нии маленьких твердых частиц материи, ибо эта уве-
ренность вдохновлялась не каким-либо ’’решающим
экспериментом”, а намного
лее веской причиной:
всей переделанной на новый лад картиной мира.
Развивая свою концепцию детерминизма, Лаплас
упоминал мельчайшие атомы вещества, хотя ника-
ких данных, подтверждающих дискретность строения
материи тогда не было. Ломоносов не только говорил
об атомах, но и обсуждал, чем отличаются атомы од-
них веществ от атомов других веществ. Всю материа-
листическую линию в философии, восходящую еще к
античности, Ленин назвал ’’линией Демокрита” — ли-
нией основоположника атомизма. Введя понятие об
атоме, являющемся миниатюрным воплощением ощу-
тимых и видимых предметов, и построив на этом по-
нятии разветвленную и полезную теорию, физика
легализовала интуитивное представление об 'объек-
тивно существующей, пассивной, но неуничтожимой
реальности, перевела это представление в разряд науч-
ных и тем самым настолько упрочила доверие к не-
му, что оказалось возможным утверждать, будто
им исчерпывается все сущее. При этом отпала необ-
ходимость давать философское определение материи,
ибо этот термин обретал совершенно ясный смысл,
обозначая всю совокупность мировых атомов. Заме-
тим, что такая необходимость возникла вновь, когда
механистический атомизм окончательно рухнул, и тут-
то выяснилось, насколько трудным и даже невозмож-
ным делом является построение внутренне непроти-
воречивого философского определения материи, если
не выходить за пределы самой материи, считая ее
единственной данностью во Вселенной. .
Вторая
заслуга
изики перед новой идеологией
состояла в том, что она дала описание работы матери-
ального автомата, который представляет собой Все-
ленная. Еще Брейгель видел в мировом процессе лишь
слепой автоматизм; еще Декарт утверждал, что люди,
как и животные, суть машины; но ни первый, ни вто-
рой не умели облечь свое убеждение в ясную форму,
ибо не знали, как в данном контексте нужно понимать
слова ’’автомат” и ’’машина”. И только посленьюто-
новская физика устранила это затруднение, придав
тезису автоматизма мира совершенно четкий смысл.
По мнению физиков, устройство мирового автомата
описывается законами природы, познание которых со-
ставляет главнейшую и даже единственную цель нау-
ки. С того момента, как была провозглашена эта точ-
ка зрений, постепенно начали отходить на задний план
все ’’метафизические” вопросы о причинах, корнях,
сущности, смысле и тд., тысячелетиями волновавшие
людей.
Но почему же
физике удалось убедить всех, что
проблема, которая прежде казалась сложной и запу-
танной, теперь полностью решена? Потому, что после
Ньютона она стала наукой математической. Закон
природы обрел в физике вполне конкретную форму
математического соотношения, благодаря чему он
приобрел статус объективной реальности, стал воспри-
ниматься как данность, существующая в онтологичес-
ком смысле. Важно подчеркнуть, что такая онтологи-
зация законов природы, оказавшая огромное влияние
на развитие атеизма и естествознания, была обязана
’’математическому платонизму” — возникавшему с
незапамятных времен у математиков ощущению, что
объекты их науки живут независимой жизнью, суще-
ствуют сами по себе на каких-то вечных и неизменных
платоновских небесах. Б.Рассел сказал об этом так:
”Я полагаю, что математика является главным ис-
точником веры в вечную и точную истину, а также
сверхчувственный интеллигибельный мир. Геомет-
рия имеет дело с точными окружностями, но ни один
чувственный объект не является точно круглым; и
как бы мы тщательно ни применяли наш циркуль,
окружности всегда будут до некоторой степени
несовершенными, неправильными. Это наталкивает на
предположение, что всякое точное размышление име-
ет дело с идеалом, противостоящим чувственным объ-
ектам. Естественно сделать еще один шаг вперед и
доказывать, что ... объекты мысли более реальны,
чем объекты чувственного восприятия”.
К этому аргументу можно добавить и другой. Вся-
кий, кто занимался математикой, быстро убеждался,
что поведение такой-то функции или такого-то множе-
ства заранее предопределено и у нас нет никакой воз-
можности его изменить. Математический объект ве-
дет себя так, как он сам ’’хочет”. Мы не изобретаем
этот объект, как Эдисон изобрел фонограф, а откры-
ваем его, как Пржевальский открыл дикую лошадь,
тысячелетиями жившую в Азии независимо ни от ка-
ких исследователей. Достаточно проследить за доказа-
тельством нескольких десятков теорем, чтобы почув-
ствовать автономность математических данностей,
вызывающую невольное предположение, что они
извечно пребывают где-то вне нашего сознания. Для
Платона такое свойство математических понятий
было одним из главных аргументов в пользу сущест-
вования мира ’’эйдосов”. Вероятно именно поэтому
на вратах его Академии было начертано: ’’Профанам
в геометрии вход воспрещен”. Математический вари-
ант платонизма продержался много дольше, чем обще-
54
философский, и владел умами даже в конце девятнад-
цатого века, когда многие подписались бы под слова-
я
ми Эрмита: ”Я верю, что числа и функции анализа
не являются произвольными созданиями нашего ра-
зума; я думаю, что они существуют вне нас”. И толь-
ко массированное наступление позитивизма привело
к изменению образа мысли: вывод формул и соотно-
шений математики был объявлен теперь простой иг-
рой в символы. И как раз в этот момент математи-
ка и физика резко снизили темпы получения глубо-
ких и содержательных результатов. Случайно ли это?
Л.Кальмар считает, что платонистская объективизация
математических идей была весьма полезной, так как
’’защищала их от отторжения здравым смыслом как
иллюзорных и стимулировала развитие математики”.
Заметим, что типичный позитивист, каковым являет-
ся Кальмар, считает веру в объективное существова-
ние математических истин противоречащей ’’здраво-
му смыслу”. Но ведь здравым смыслом всегда назы-
вали взгляд и разумение ’’неиспорченного” человека,
’’естественное” отношение к окружающему миру.
А в течение тысячелетий люди были непреложно уве-
рены в том, что ”эйдосы” — истина, добро, красота,
гармония — существуют объективно, сами по себе,
не только в вещах, где они проявляются в неполном
и искаженном виде, но и вне вещей. И даже сегодня
это убеждение пронизывает мышление и поведение
огромного большинства людей нашей планеты — всех,
кто не прошел специальную выучку, не получил есте-
ственнонаучного образования. Так что Кальмару сле-
довало бы уж во всяком случае не приравнивать
скептицизм позитивистского толка к ’’здравому
смыслу”, а назвать его, например, ’’современной точ-
кой зрения ученых”.
Впрочем, как бы ни обстояли дела сейчас, но в
период наибольшего торжества атеистического миро-
воззрения, опиравшегося на впечатляющие успехи
физики, математический платонизм был широко
распространен среди ученых и, поскольку физические
законы выражались математическими формулами,
утвердил в сознании объективность этих законов.
Соединяясь с атомистической концепцией вещества,
этот взгляд позволял материалистам тех счастливых
для них времен вместить свою философию в лаконич-
ную фразу: ”В мире не существует ничего, кроме
материи и законов ее движения’1. Обе составляющих
’’мира”, т.е. внешней по отношению к нам и независи-
мой от нас реальности, благодаря
1
изике, казались
чем-то совершенно конкретным и легко постижимым
безо всякой казуистики. Идея автоматизма Вселен-
ной, давно вынашиваемая в подсознании европейцев,
обрела форму наглядного образа, с исключительной
силой переданного в словах Лапласа:
”Мы должны рассматривать существующее состо-
яние Вселенной как следствие предыдущего состоя-
ния и как причину последующего-. Ум, который в дан-
ный момент знал бы все силы, действующие в приро-
де, и относительное положение составляющих ее сущ-
ностей, если бы он еще был столь обширным, чтобы
ввести в расчет все эти данные, охватил бы одной и
той же формулой движения крупнейших тел Вселен-
ной и ее легчайших атомов. Ничто не было бы для
него недостоверным, и будущее, как и прошедшее,
стояло бы перед его глазами”.
Вот
какую неоценимую услугу оказала
изика
идеологии бездуховности! Не удивительно, что эта
наука была поставлена в положение фаворита господ-
ствующего мировоззрения. Не отличая ее тогда от соб-
ственно математики (все крупные математики того
времени были заодно и крупными физиками), физи-
ку провозгласили главнейшей из наук и даже единст-
венной настоящей наукой. Каждая отрасль естество-
знания считала своим идеалом изъясняться, подобно
физике, на математическом языке и облекать свои
доказательства в строгую логическую форму. К это-
му призывали все проповедники новой идеологии от
Канта до Маркса. Никто не сомневался, что, в прин-
ципе, существуют лишь законы физики, а все осталь-
ные законы природы являются результатами их со-
вместного действия. В этом убеждении состоял прин-
цип редукционизма, продержавшийся в умах три сто-
летия и, как никакой другой принцип, помогавший
авто матопо клон никам сохранить свое гипнотическое
влияние на широкие слои публики. В применении к
биологии концепция физического редукционизма
означала возможность сведения всех жизненных про-
цессов, а в перспективе и мышления, к простейшим
изменениям, происходящим в молекулах и атомах
согласно основным законам физики. Учение Дарвина
конечно, не решило этой задачи, но сильно приобод-
рило материалистов, посчитавших, что теперь-то ее
окончательное разрешение уже не за горами. У них
возникло ощущение, что мечта Лейбница об алгорит-
мизации всего сущего, включая человека и животных,
близка, наконец, к реализации. К.А .Тимирязев писал
об этом так:
’’Наука не нуждается, как в былые времена, в до-
пущении существования особой органической мате-
рии, — для нее достаточно и той, из которой состоят
неорганизованные тела, и тех общих законов, кото-
рые управляют последними... для нее достаточно
основных физических законов, управляющих и неор-
ганическим миром. Она не нуждается, наконец, в до-
пущении существования неопределенного метафизи-
ческого начала целесообразного развития — этого
последнего убежища виталистов”.
Редукционизм сильно содействовал укреплению
взгляда на мир как на автомат уже потому, что пред-
ставлял его простым автоматом. Предполагалось,
что физико-химических законов не очень много и они
выражаются ясными математическими соотношения-
ми (у физиков была рапространена поговорка: ”Эта
формула недостаточно изящна, чтобы быть верной”).
Когда нам показывают устройство, выполняющее
очень сложные действия, например, играющее на ро-
яле, мы бываем склонны подозревать, что это не ме-
ханизм, что внутри спрятан живой человек. Но если
нам скажут: посмотрите сами на эти пружинки, и вы
убедитесь, что ничего таинственного здесь нет и, на
первый взгляд удивительное, движение сводится к со*
вокупности простых и понятных движении
то
мы успокоимся и поверим в механичность устройства,
даже если не будем способны разобраться в сплете-
нии пружинок. Построенная в середине девятнадцато-
го столетия физи кал истекая картина мира, казалось,
завершает поступательное развитие человеческой мы-
сли, начавшееся 70000 лет назад, и представляет со-
бой если не абсолютную истину, то достаточно четкий
ее эскиз, в который впредь остается лишь вписывать
детали.
Но прекраснейшая особенность Бытия состоит в
том, что самые важные его события всегда оказыва-
ются совершенно неожиданными. Это правило под-
твердилось и в случае с
1
изикой, которая в своих
поисках истины пошла в непредвиденном направле-
нии. По мере того, как она углублялась в поиски,
все более явно начинала обнаруживаться несовмести-
мость ее находок с концепцией автоматизма Все-
ленной .
Повторим: легкое облачко омрачало горизонт с
самого начала. Уже в ньютоновской физике содержа-
Si
лась философская неувязка, которую заметил Нью-
тон, предложивший способ ее устранения. Но этот
способ был неприемлем для господствующей миро-
воззренческой концепции, и его сразу же отвергли.
Последователи Ньютона пытались обойти трудность
другими путями, но безуспешно. А потом произошло
то, что обычно происходит в таких случаях: к пара-
доксу настолько привыкли, что перестали обращать
на него внимание.
Мы говорим о проблеме, которая беспокоила на-
иболее вдумчивый ученых на протяжении всего восем-
надцатого и половины девятнадцатого столетий и ко-
торую можно назвать первой нерешенной проблемой
материалистической физики. Ее сущность передается
вопросом: где находятся законы природы?
Поскольку, как было только что сказано, все дав-
но привыкли к неблагополучной ситуации в этом пун-
кте, для уяснения этого неблагополучия нужно поста-
раться отрешиться от всех внушенных ассоциаций
и чувств и взглянуть на дело свежим взором. Если
нам удастся это, мы увидим, что никакого вразуми-
тельного ответа на каверзный вопрос так и не было
дано.
В самом деле, ’’закон’*, очевидно, не есть нечто ма-
териальное, он не имеет вещного, предметного харак-
тера. Именно поэтому к словам ”в мире нет ничего,
кроме материи” приходилось добавлять ”и законов
ее движения”, хотя эта прибавка была какой-то вы-
нужденной и делалась как бы скороговоркой. Закон
есть предписание, инструкция, т.е. идеальная сущ-
ность. Понятие физического закона возникло, несо-
мненно, по аналогии с понятием закона юридическо-
го: первый регулирует поведение неживых сил, вто-
рой — поведение людей. Но постановления законода-
тельных органов могут быть действенными лишь в
том случае, когда граждане о них знают'(как мы виде-
ли, это энергично подчеркивал Гоббс). Государствен-
ный закон можно считать материализованным в голо-
вах людей, записанным в их памяти, поэтому ника-
кой философской проблемы здесь не возникает. Но
откуда частица материи знает, что ей нужно притя-
гиваться к другой частице по закону обратных квад-
ратов? Ведь она мала по размерам и элементарна,
поэтому в ней самой никак не может быть зафикси-
рован закон всемирного тяготения. Но где же тогда
он записан? И как частица может знать, что на таком-
то расстоянии от нее находится другая частица?
Этот частный случай нашей каверзной проблемы
есть знаменитая проблема дальнодействия. У Ньюто-
на логической неувязки здесь не возникало, так как
Бог ”в бесконечном пространстве как бы в своем чув-
ствилище видит все вещи** и поэтому может управ-
лять сразу всей совокупностью частиц, учитывая их
взаимное расположение. Но Ньютон хотел дать более
конкретное описание мирового сенсориума, обеспе-
чивающего дальнодействие, полагая, что без такого
описания физическая теория будет выглядеть непол-
ной и не удовлетворяющей наше любопытство по по-
воду устройства Вселенной. Он пытался ввести по-
среднические сущности вроде ’’мировых духов’*, но
в конце концов запутался и отказался от полного
объяснения
изического мира, заявив:
”Я не строю
гипотез”. Тем не менее, дальнодействие долгое время
было тем облачком, которое осторожным ученым
внушало некоторую тревогу.
Но суть, конечно, не только в дальнодействии. В
рамках материалистического мировоззрения, которое
превратило пространство в простой ящик, неразре-
шимым становится вопрос о местопребывании любо-
го физического закона. Возьмем, например, первый
закон ньютоновской механики: ’’Всякое тело сохраня-
ет .состояние покоя или равномерного прямолинейно-
го движения, пока и поскольку оно не будет выведе-
но из этого состояния внешним воздействием”. Где
записан этот закон? Непосредственно в движущемся
теле? Но если это тело представляет собой материаль-
ную точку, то как оно способно вместить в себя
столь обширную информацию? К тому же, кроме пер-
вого закона механики, оно должно ’’знать” и второй
закон механики, и третий закон механики, а кроме
того, уметь измерять собственное ускорение с огром-
ной точностью и т.д. Стоит лишь чуть-чуть поразмыс-
лить надо всем этим, как сразу же мы придем к вы-
воду, что каждая частица материи должна знать все
физические законы — вмещать в себя гигантскую ин-
ормацию, помещающуюся разве лишь в многотом-
ный учебный
1
изики. Но это явно абсурдно. Значит,
аналогия с государством, каждый гражданин которо-
го обязан знать законы, неправильна, т.е. в случае
частиц выполнение законов .обеспечивается чем-то
внешним по отношению к частицам и знающим все
законы. Если допустить в картине мира наличие Бога
или хотя бы ’’платоновских небес”, то никаких логи-
ческих затруднений не будет. Но атеисты отвергли и
то и другое, и законы природы с этого момента ли-
шились легального места пребывания, стали бездом-
ными. Такое щекотливое положение законов не мог-
ло остаться незамеченным, но разные ученые реагиро-
вали на него по-разному. Специалисты с практическим
складом ума, полагавшие, что главное — устанавли-
вать законы, а копаться в философских тонкостях,
связанных с их статусом — бесполезная потеря време-
ни, сухо заявили: наша Вселенная так устроена* зако-
ны неизменны, их никто не придумывал, и их выпол-
нение является формой существования материи. Это
была, конечно, отговорка, но столь категоричная и
резкая, что она прекращала дальнейшие расспросы,
которые начинали казаться уже крамольными. Другие
физики и философы пытались развить более мягкую
и убеждающую систему рассуждений и поясняли, что
законы природы, являясь пространственно-временны-
ми соотношениями, составляют свойство пространст-
ва и времени. Но в этом представлении было нечто
противоречащее другим положениям ортодоксального
материализма, ибо пустое пространство и без того
выглядело с точки зрения этого учения странной абс-
тракцией, а тут нужно было наделять его свойством
знать содержание учебников физики. Оно в этом слу-
чае оказывалось не таким уж ’’мертвым ящиком”...
Шло время, и прагматическая точка зрения овладе-
вала все большим количеством умов. Фраза Ньютона
”Я не строю гипотез” теряла оттенок пессимизма,
по
ж денного
бессилием, и начинала звучать как
энергичный и бодрый завет. В науку вступали люди,
уже не заставшие времени, когда в муках размышле-
ний о Боге и созданном им мире рождалась новая фи-
зика. Ограничивая свою деятельность поисками мате-
матических формул, описывающих процессы приро-
ды, они не испытывали желания понять что-то более
глубокое, проникнуть не только в форму, но и в со-
держание Вселенной. Филосо
ское томление великих
предшественников и их неудовлетворенность начина-
ли казаться им чудачеством. ’’Физика законов”, не-
смотря на отсутствие ’’физики причин”, рисовалась
этим новым ученым вполне завершенной и не нужда-
ющейся в каких-либо принципиальных добавлениях.
Происходил тот же психологический феномен, какой
можно было не так давно наблюдать в СССР. Еще до
войны во многих наших парках была установлена
скульптура, изображающая двух очень дружных и
поэтому сидящих в обнимку политических деятелей.
В середине пятидесятых годов один из этих деятелей
подвергся
ригуру из
выломали.
некоторому развенчанию, и поэтому его
всех упомянутых стереотипных скульптур
Оставшийся деятель, которого не только
не развенчали, а еще более возвеличили, остался си-
деть в одиночестве, и его рука, потерявшая опору,
повисла в воздухе. Тем, кто хотя бы в подсознании
сохранил память о первоначальной композиции, ста-
туя казалась теперь странной и некрасивой. Но под-
росшее свежее поколение не видело в ней каких-ли-
бо изъянов; ему она представлялась совершенно нор-
мальной. Что же касается висящей над пустотой руки,
то о ней думали так: раз рука висит, значит так надо.
Третье, четвертое и пятое поколение физиков,
не зная, что отсутствие в их науке содержательных
разъяснений по поводу того, что такое законы и по-
чему они выполняются, явилось результатом выламы-
вания всех богословских аргументов, не видело физи-
ку кривобокой и куцой, воспринимая ее структуру
как должное. А ко второй половине девятнадцатого
века, когда были открыты электромагнитные волны
и принята гипотеза эфира, проблема дальнодействия
была объявлена закрытой, что дало возможность де-
лать вид, будто вопрос о статусе законов природы на-
всегда потерял актуальность. На самом же деле к это-
му более общему вопросу ни физика, ни естественно-
научная философия так и не смогли даже подсту-
питься.
Как раз в тот момент, когда электродинамика
устранила неприятности с дальнодействием, начали
появляться новые тучи. Их зародыш тоже можно бы-
ло обнаружить и прежде, но теперь они значительно
сгустились. Становилось все более очевидным, что су-
ществует вторая нерешенная проблема материалисти-
ческой физики, сводящаяся к вопросу: к чему отно-
сятся законы природы?
Сгоряча можно подумать, что никакой серьезной
проблемы здесь нет, ибо ясно, к чему относятся зако-
ны: к тому, что мы видим вокруг себя, к материи,
к вещам. Это утверждение является одним из крае-
угольных камней идеологии бездуховности и явно
провозглашено в приведенном выше материалисти-
ческом описании мира. Но это утверждение ошибоч-
но и может удерживаться лишь потому, что уровень
требовательности к аргументации господствующей
идеологии всегда очень низок.
Возьмем любой из
изических законов — напри-
мер, второй закон механики. Он гласит, что вторая
производная пути по времени пропорциональна силе.
Огромное число других физических законов тоже со-
держит производные. Понятие же производной имеё*г
смысл только для континуальных переменных, т.е.
для величин, пробегающих в своем измерении мно-
жество действительных чисел, основной составляю-
щей которых являются иррациональные числа. Но ес-
ли материю понимать в сенсуалистическом смысле,
то приходится сказать, что иррациональных чисел в
реальной природе не существует. Континуальность ма-
терии противоречит концепции атомизма, а контину-
альность пространства и времени, как показал еще
Зенон, приводит к возникновению ’^парадоксов дви-
жения”. Понятие иррационального числа явилось вен-
цом двухтысячелетнего развития математики и пред-
ставляет собой сложнейшую мыслительную конст-
рукцию. До сих пор различные школы оснований ма-
тематики трактуют его по-разному, а некоторые шко-
лы вообще отвергают (как нестрогое) традиционное
понятие действительного числа, которое как раз и
фигурирует в физических законах. Но даже если со-
гласиться, что в математике это понятие целесообраз-
но оставить таким, каким оно сложилось исторически,
то придавать ему онтологический статус абсолютно
невозможно: любое приемлемое для математика
определение действительного числа опирается на по-
нятие актуальной бесконечности, которое является
чисто умозрительным и, как понимал еще Аристотель,
ничему в предметном мире не соответствует. Но тогда
мы должны признать, что все законы физики, в кото-
рых встречается производная, относятся не к реаль-
ным вещам. Но к чему же?
Чтобы понять это, подчеркнем, что затруднение,
на которое мы сейчас натолкнулись, имеет универса-
льный характер и возникает при рассмотрении любо-
го физического закона, а не только тех из них, где
попадаются производные. Если в законе нет производ-
ной, то в нем есть континуальная координата или кон-
тинуальное время, т.е. то, чего не может быть в приро-
де. Если нет и этих понятий, то обязательно присут-
ствует либо понятие линии, т.е. объекта, не имеющего
ширины и толщины, либо понятие плоскости, либо
понятие окружности и т.д. Но ничего этого нет в при-
роде, все это — мыслительные конструкции, идеал ъ-
ные сущности. Вспомним еще раз слова Рассела:
’’Ни один чувственный объект не является точно круг*
лым”. Эту мысль можно развить и сказать, что ни
один чувственный, т.е. реально существующий, наблю-
даемый объект не совпадает с той идеализацией, к
которой относится физический закон. Не прибегая
к идеализации, не вводя ’’эйдосы”, мы не только не
смогли бы создать научную физику, но были бы не
в состоянии осмыслить простейшие закономерности
природы, зафиксировать их в речи, сообщить о них
другим людям. Как только мы начинаем говорить о
них,- тут же появляются термины, которые ничего дей-
ствительно существующего в предметной Вселенной
не обозначают: ’’сила”, ’’объем”, ’’предел”, ’’бесконеч-
ность” и т.д.
Разумеется, не заметить этого было нельзя. Давно
было замечено, что хоть как-то познать вещный мир
удается только тогда, когда познаются некие отвле-
ченные свойство, а вовсе не вещи. Философы всех
лагерей согласны в одном: наука родилась тогда,
когда изучение чувственных объектов вышло на до-
статочно абстрактный уровень. Но господствующая
с семнадцатого столетия философия (при всем разно-
образии несущественных, второстепенных высказыва-
ний) объясняет это странное явление тем, что идеа-
лизация и абстрактизация оказались удобными, что
они представляют собой эвристические приемы, без
которых не удается обойтись при создании компакт-
ного и адекватного описания мира. Таким образом
’’эйдосы ”,
игурирующие в науке, трактуются как
вспомогательные понятия, как чисто лингвистичес-
кое достижение. Они в концентрированном виде со-
держат то, что мы видим в окружающей действитель-
ности, представляют собой обобщение чувственного
опыта. Эта точка зрения, уходящая корнями еще в
богословский номинализм двенадцатого столетия, в
той или иной модификации принималась всеми влия-
тельными идеологами последних веков. Споры между
ними касались лишь того, как возникают научные
абстракции. Сначала доминировало мнение, что они
извлекаются непосредственно из наблюдения за мате-
риальными объектами благодаря особому механизму
обобщения, имеющемуся в нашем мышлении. Но по-
степенно это мнение стало вступать в противоречие
с фактами. Поэтому все более популярной станови-
лась другая точка зрения: неважно, откуда берутся
научные абстракции — возникают ли они в голове
ученого по случайной ассоциации, заимствуются им
из другой области и Т.Д., — но прочно входят они в
науку лишь тогда, когда построенная на их основе те-
ория допускает подтверждаемую наблюдением или
экспериментом интерпретацию. Эта точка зрения
предоставляла науке значительную свободу действий,
не связывала ее по рукам и ногам требованием упо-
треблять только ’’реальные” понятия, допускала на-
личие в теории ’’идеальных элементов”, которые,
хотя и не соответствуют ничему фактически существу-
ющему в природе, но дают возможность построить
компактные логические рассуждения и написать изящ-
ные математические формулы. Эти элементы не содер-
жатся ни в исходных данных любой конкретной зада-
чи, решаемой с помощью нашей теории, ни в конечных
результатах, а фигурируют лишь в промежуточных
звеньях вывода, позволяя нашей мысли пройти на-
иболее коротким путем.
Такой подход, составляющий
визма, является более гибким,
фундамент позити-
чем тот, который
трактует теорию как прямое обобщение опыта. Он
вырабатывает в идеологе терпимость и тем самым за-
воевывает ему симпатию ученого, который больше
всего ненавидит, когда философы поучают его, каки-
ми средствами можно пользоваться в научной работе,
а какими нельзя. К началу нашего века позитивист-
ское отношение к науке было усвоено подавляющим
большинством думающих над подобной проблема-
тикой специалистов. На какое-то мгновение им пока-
залось, что положение с картиной мира стабилизова-
лось и физика твердо заняла свое место первой по
мощницы идеологии автоматизма Вселенной, хотя
это место оказалось не совсем там, где оно было во
, времена Лапласа. Но вскоре эта наука начала добы-
вать целые пласты такого материала, который стал
подводить всех тех, кто последовательно и строго
придерживался обрисованного сейчас подхода, к глу-
хому тупику.
Посмотрим, в чём заключается сущность возника-
ющей здесь безысходной ситуации.
Основной позитивистский тезис сводится к утвер-
ждению, что наука представляет собоц достаточно
вольную и даже условную систему рассуждений,
оправдываемую тем, что некоторая часть ее выводов
соответствует действительности. Но тут возникает на
первый взгляд безобидный вопрос, который оказы-
вается роковым для позитивизма: что такое ’’дейст-
вительность ”?
В эпоху механистического атомизма ответ был
ясен. Когда появились электромагнитные волны, де-
ло несколько ухудшилось, но эфир помог его попра-
вить. Однако потом все снова так запуталось, что
единственной избавляющей от перенапряжения ума
стратегией стал прикрытый софистикой отказ от ре-
шения проблемы действительности.
Что же произошло в науке? Совсем кратко можно
сказать так: данность, которую раньше единодуш-
но и без малейшего чувства сомнения называли дей-
ствительностью, объективной реальностью, внешним
миром, материальной Вселенной и т.д., как бы расще-
пилась на две составляющих, и стало невозможно ре-
шить, какую из них следует продолжать называть
прежним термином ’’действительность”. Одни серьез-
ные аргументы склоняли в пользу одной составляю-
щей, другие ~ в пользу другой.
Весь пафос зародившейся в пятнадцатом веке и
окончательно овладевшей Европой в восемнадцатом
веке идеологии состоял в том, чтобы представить мир
гигантским бездушным автоматом. Как мы видели,
такое представление, чтобы быть убедительным,
должно опираться на два тезиса; 1) мир есть внешняя
по отношению к нам данность, познаваемая нами с
помощью органов чувств;
2) он функционирует неза-
висимо от нас и самостоятельно, т.е. его движение
определяется заложенными в нем самом неизменны-
ми алгоритмами, или законами. В лапласовской кар-
тине мира свойства, постулируемые этими тезисами,
относились к одному объекту — к совокупности ча-
стиц материи, — поэтому картина получалась на ред-
кость убедительной. Но после революционных откры-
. тий в физике, происшедших в течение первой четвер-
ти нашего века, единой данности, обладающей обоими
свойствами разом, не осталось и в помине. Научные
события тех лет часто называют
кризисом физики
и говорят, что этот кризис привел к „исчезновению
материи”. В этих словах есть доля правды: после от-
крытий начала^века то представление о материи, ко-
торое существовало прежде и которое только и могло
служить основой концепции бездуховности мира,
окончательно и навсегда было похоронено.
’’Кризис
изики”
начался с открытия радиоак-
тивности (1896), включил в себя крушение гипотезы
эфира и принятие специальной теории относительно-
сти (1905) и завершился построением общей теории
относительности (1916) и выдвижением постулата
Де Бройля о том, что частица есть волна, а волна есть
частица (1923). После всех этих событий любая ре-
дакция утверждения, будто законы природы относят-
ся к некоей объективной реальности, действующей на
наши органы чувств, стала неприемлемой.
Убеждение ортодоксальных материалистов, еще
сохранявших в своем мышлении идеи французского
просветительства восемнадцатого века, будто зако-
ны физики суть обобщение опыта, развеялось в прах
уже фактом создания специальной теории относитель-
ности. Она никак не могла быть обобщением опыта.
Это признавал и сам Эйнштейн и все его последовате-
ли; об этом всегда пишут даже в научно-популярных
книжках, где обращается внимание на то, что теория
относительности опиралась на риманову геометрию,
которая была как бы плодом гениальной
1
антазии
и ни в коей мере не отражала свойства реального гЛи-
ра. Не удивительно, что ортодоксы на первых порах
встречали теорию относительности враждебно. В до-
военной ’’Большой советской энциклопедии” говори-
лось: ’’...теория относительности прибегает к чистому
математическому описанию, отказываясь рассматри-
вать вопрос о среде... и тем самым отказываясь от
ответа на вопрос об объективности физических явле-
ний”. Однако новая теория завоевывала все большую
популярность среди ученых, и даже тем
илософам,
которым понятнее всего было энгельсовское пред-
ставление о внешнем мире, пришлось считаться с этим
и изобретать приемлемую для себя интерпретацию
идей Эйнштейна. Но и позитивистская концепция, вы-
глядевшая менее уязвимой, не выдержала ’’кризиса”,
поскольку без явных натяжек нельзя было больше
утверждать, будто "законы природы" относятся к
природе.
Чтобы убедиться в невозможности такого утвер-
ждения, достаточно взять ту же теорию относительно-
сти. Она основана на понятии четырехмерного про-
странства-времени, в котором временная ось являет-
ся мнимой. Без этого понятия нельзя обосновать ни
единого результата релятивистской физики, нельзя
осознать ни одного свойства быстро движущихся
объектов, невозможно дать разумную интерпрета-
цию ни одному оптическому эксперименту. Наобо-
рот, приняв представление о четырехмерном много-
образии с мнимой осью, мы безо всякого напряжения
ума, чисто механическим путем выводим такие след-
ствия, которые подтверждаются выполненными после
этого измерениями с точностью до седьмого или вось-
мого знака после запятой. Что это может означать?
Очевидно то, что вопрос о том, существует ли четы-'
рехмерное многообразие, является в высшей степени
нетривиальным.
Раньше существующим считалось то, что находится
вне нас, давая о себе знать через наши ощущения, и
что ведет себя самостоятельно, т.е. подчиняется соб-
ственным законам. Но теория Эйнштейна, совершен-
но не ставя такой цели, превратила в руины это милое
всякому материалисту и атеисту представление.
Она показала, что самостоятельное поведение, регули-
руемое четкими законами, можно приписать только
четырехмерному многообразию с мнимой осью. Но
в каком же смысле можно говорить, что это много-
образие реально существует вне нас? Ведь оно совер-
шенно не способно воздействовать на наши органы
чувств, которыми только и определяется граница
между внешним миром и нашим ”Я”. Если ощущения
ничего не доносят нам об объекте, то как мы можем
судить о том, что объект существует за пределами на-
шей индивидуальности? В случае с четырехмерным
многообразием теории относительности дело обстоит
еще хуже: математика почти в течение ста лет (с мо-
мента появления геометрии Лобачевского) шла к
понятию такого многообразия чисто внутренним пу-
тем, не желая знать ни о каком чувственном опыте.
Это невольно наталкивает на мысль, что эйнштейнов-
ское пространство-время есть изобретение человечес-
кого ума. Но почему же именно оно подчинено стро-
гим законам? Почему химера, а не реальность дейст-
вует как автомат, как детерминированный механизм?
Этот парадокс немало удивлял самого Эйнштейна,
который говорил, что законы геометрии верны, пока
они относятся к воображаемым сущностям, но сразу
же перестают быть верными, как только мы попыта-
емся применить их к реальным предметам.
Возникла острая ситуация, требующая принятия
быстрого и бескомпромиссного решения. Физика со-
вершенно недвусмысленно начала намекать на нали-
чие какой-то данности, которая является принципи-
ально ненаблюдаемой, но по самостоятельности пове-
дения и по определенности свойств должна вроде бы
иметь онтологический статус. С другой стороны, ста-
новилось все более похожим, что, если не выходить за
рамки чувственно воспринимаемых объектов, то ока-
зывается невозможным сформулировать ’’законы
природы”. Возникло впечатление, что вводить ”иде-
альные элементы” теории приходится не просто из-за
стремления к компактности, а из-за того, что в види-
мом мире нет законов, что правила поведения предпи-
сываются вещам ’’оттуда”.
Оказавшись перед такой дилеммой, позитивизм
сделал то единственное, что он был в состоянии сде-
лать. Приписать объективное существование сверх-
чувственной данности он не решился. Слишком
прочно он связал свою судьбу с господствующей иде-
ологией, с прагматической ’’цивилизацией” двадца-
того столетия. Философы-позитивисты, претендующие
на то, что они выражают точку зрения современной
науки, понимали: коготок увязнет — птичке пропасть.
Признав, что реально существует лишь то, что недо-
ступно чувствам и познается какими-то внутренними
средствами нашей души, пришлось бы сделать вывод,
что видимый и ощущаемый мир есть иллюзия. Это
прямо вело к платонизму, а затем и к провозглаше-
нию самой важной задачей человека углубленно изу-
чать свой внутренний мир, ставить дух выше материи,
отказываться от телесных удовольствий. Сделав еще
один шаг, пришлось бы выступить против захвативше-
го весь наш мир культа силы, материального благопо-
лучия, эффективности производства вещей, против
разжигания ’’потребностей” гигантским аппаратом ре-
кламы. Привыкшие к популярности, к большим тира-
жам своих книг, к гонорарам и ученым степеням, к
поездкам на научные конференции и выступлениям
по радио и телевидению, к уважению и лести со сторо-
ны власть имущих, философы не могли стать на этот
путь — на тяжкий, всегда связанный со страданием
путь служения Истине. Легче верблюду пройти сквозь
игольное ушко, чем богатому войти в Царство Божие,
а признанные мэтры философии были богаты...
Но им было также ясно, что настаивать на том,
будто реальность является нам в ощущениях, более
невозможно. О тех сущностях, которые стали состав-
лять содержание физической науки, ощущения не то
чтобы давали ложную информацию, а вообще ничего
не сообщали. В таких условиях продолжать утвер-
ждать, что чувства доносят нам о какой-то внешней
данности, обладающей онтологическим статусом,
означало — удваивать объект науки, вводить какую-то
мистическую сущность, не совпадающую с той сущ-
ностью, которую исследует
изика, и поэтому с пра-
ктической точки зрения излишнюю. Еще в девятнад-
цатом веке позитивисты настаивали на тезисе: ’’су-
ществующим надо считать лишь то, что имеет практи-
ческие последствия”, и отказываться от него не было
серьезных оснований, тем более, что перед глазами
был пример окончательно запутавшихся в своей ’’яв-
ляющейся в ощущениях материи” ортодоксов. Выход
из положения отыскался сам собой: отвергнув ненуж-
ную науке данность, о которой доносят нам ощуще-
ния, но и не приняв за реальность составляющие со-
держание науки ’’эйдосы”, позитивисты объявили
единственной реальностью сами наши ощущения,
объявив, кроме того, бессмысленным и некоррект-
ным вопрос об онтологии. А как же быть с познанием
мира? Позитивистская трактовка сущности познания
лаконичнее всего выражена Филиппом Франком:
”В каждой теории мир наших непосредственных
чувственных наблюдений заменяется формальной си-
стемой, связями между символами, которые, в свою
очередь, связаны с чувственными впечатлениями
посредством операциональных определений”.
Но выбор должны были делать не только филосо-
ы - он с фатальной необходимостью встал и перед
физиками. Долгое время они руководствовались в
своей работе стремлением к настоящему, а не услов-
ному или иллюзорному знанию и за этот ’’золотой
век” своего развития успели накопить такой теорети-
ческий материал, который с некоторого момента ста-
ло невозможно совместить ни с какой разновидно-
стью материалистической концепции, т.е. с предполо-
жением, что Вселенная есть раз навсегда заведенный
ключиком механизм. Разрабатывая одну из линий,
намеченных Ньютоном, физика исчерпала наконец ее
внутренние возможности и оказалась перед необходи-
мостью испробовать и другие линии. Но для этого при-
шлось бы нарушить запрет, наложенный идеологией
бездуховности, что было не по силам. Физики попали
в критическое положение, и их психологические уста-
новки начали быстро меняться.
Оглядывая историю физики за последние десяти-
летия, можно ясно видеть, как она постепенно вынуж-
дена была отказаться от претензий на объяснение ми-
ра и проникнуться духом позитивизма, видя в этом
единственную легальную возможность обрести хоть
какое-то успокоение. Макс Планк, сделавший свои
важнейшие работы на рубеже нашего века, писал:
”С юности меня вдохновило на занятия наукой
л.
осознание того, отнюдь не самоочевидного факта, что
законы нашего мышления совпадают с закономерно-
стями, имеющими место в процессе получения впе-
чатлений от внешнего мира... Существенно важно при
этом, что внешний мир представляет собой нечто неза-
висимое от нас, абсолютное, чему противостоим мы, а
поиски законов, относящихся к этому абсолютному,
представляются мне самой прекрасной задачей в
жизни ученого”.
А вот слова Эрвина Шредингера, произнесенные им
при избрании в Прусскую Академию в 1929 году:
’’...дело идет не о суждении относительно действи-
тельного свойства природы, как она выступает перед
нами, а о целесообразности или удобстве того или
иного образа нашего мышления, с которым мы под-
ходим к явлениям природы... Едва ли мыслимы
факты, которые позволят окончательно судить о том,
абсолютно ли детерминировано явление природы в
действительности или частично неопределенно, — они
позволят судить лишь о том, какое толкование приво-
дит к более простой картине наблюдаемого”.
Эти два взгляда на сущность науки, хотя между
ними протекло всего три десятилетия, разделяет
бездна. Читая высказывания Планка и Шредингера
подряд, нельзя не ощутить, как омертвела физика за
этот короткий срок, какой она стала апатичной, зара-
женной вильну приспособленчеством. Смертельно ис-
пугавшись тех намеков, которые неожиданно созрели
в ней самой, она предпочла ничего серьезного не за-
мечать и остановила одеревяневший взор на пустяках
чисто аппаратного плана. Великая наука, принявшая
эстафету из рук Ньютона, кончилась.
И все же она успела породить эти намеки! Пусть
теперь на физиков нет никакой надежды, пусть они
разуверились в существовании истины, пусть уныло
повторяют свою присказку: ’’Наука должна описы-
вать, а не объяснять”, — они заслужили благодарность
уже за то, что вплотную подошли к таким свидетель-
ствам, которые должны стать теперь всеобщим досто-
янием и от которых придет в волнение каждый, кто
сохранил интерес к серьезным проблемам Бытия.
В квантовой теории, созданной в 1930-х годах, с нео-
бычайной четкостью проступила нерешенность и нераз-
решимость в рамках идеологии бездуховности глав-
ных философских вопросов физики. Тлевшие в этой
‘ науке противоречия в двадцатом веке вспыхнули фей-
ерверком потрясающих откровений. Хотя до сих пор
и ортодоксальные материалисты, и позитивисты про-
должают по инерции уверять всех, будто их точка
зрения является ’’единственно научной”, они не имеют
больше опоры в лице своего традиционного союзника
— физики, и скоро никто не будет принимать их уве-
рения всерьез.
Начнем с того, что квантовая теория сделала не-
сомненным и очевидным давно уже созревавшее в
физике представление о ненаблюдаемой данности как
единственной настоящей онтологии, т.е. сущности, .
обладающей независимым, объективным статусом. В
этой теории состояние физической системы описыва-
ется волновой функцией, не доступной ни чувствен-
ному восприятию, ни фиксации какими-либо прибо-
рами. Что касается фиксируемых и измеряемых ве-
личин, или, как говорят физики, наблюдаемых, то.
если волновая функция системы известна, их значения
могут быть вычислены, однако не строго однозначно,
а статистически. Последнее означает, что по волновой
функции можно установить, какой спектр наблюдае-
мых возможен и какова вероятность обнаружения то-
го или иного значения из этого спектра. Но раз так,
то нелепой натяжкой становится утверждение, что
свойством объективности обладает чувственно вос-
принимаемый мир, а не волновая функция. Без
насилия над языковой традицией нельзя назвать объ-
ективно существующим то, что появляется только в
акте наблюдения, а вне этого акта не имеет ни малей-
шего смысла. Когда мы не наблюдаем за физической
системой и не производим измерений, в ней нет ни
энергии, ни импульса, ни даже электронов и атомных
ядер — ничего такого, что образует чувственный мир.
Так же нелепо отказывать волновой функции в
реальном существовании. Надо только слово ’’реаль-
ный” понимать не так, как приучила нас это делать
эпоха бездуховности, а как понимал его Платон или
христианские ученые Средних веков, в устах кото-
рых слово ’’реализм” означало ”признание объектив-
ности существования идей”. Правда, пропитанная
атеистическим духом наука и философия науки лю-
бит называть волновую функцию ^вспомогательным
построением”, намекая на то, что ее ”нет в природе”.
Например, в учебнике А.С .Давыдова безо всяких
дополнительных разъяснений утверждается: ’’Волно-
вая функция является вспомогательным понятием,
используемым в квантовой механике для вычисле-
ния физических величин”. Философы позитивистского
толка, захватившие монополию на истолкование
квантов о механических положений, обсуждают волно-
вую функцию более детально, но детализация у них
сводится к постановке и решению лингвистических
проблем, ибо эта функция рассматривается всего
лишь как языковое ухищрение. Но стоит только за-
думаться над вопросом чуть-чуть серьезнее, чем это
принято у позитивистов, как станет ясно, что такой
взгляд должен быть решительно отвергнут. Если до
появления квантовой теории еще можно было как-то
надеяться, что ’’идеальные элементы” физики нужны
лишь познающему природу человеку (в силу такого
устройства ума человека, что ему удобнее всего опе-
рировать этими элементами, а не непосредственно
3£
чувственными объектами), а в самой природе их.нет,
то теперь эти надежды рухнули. Законы, управля-
ющие поведением наблюдаемых, в принципе не могут
быть выражены в терминах одних лишь наблюдае-
мых — об этом свидетельствует хотя бы теорема об
отсутствии * ’скрытых параметров”, доказанная впер-
вые для частного случая Дж. фон Нейманом. Абсолют-
но строгие математические выкладки приводят к вы-
воду, что без волновой функции, эволюция которой
определяется четкими законами, выраженными „урав-
нением Шредингера”, наблюдаемые не могут ’’знать”,
как им себя проявлять и как изменяться во времени.
Оказывается, в них самих не заключено достаточно
информации для организации их поведения. Более то-
го, согласно теореме фон Неймана, такой информаци-
ей не может обладать никакая реальность классичес-
кого типа, т.е. чувственно воспринимаемая данность,
даже более обширная, чем изучаемый фрагмент Все-
ленной. Информация может содержаться только в
объекте типа волновой функции! Но ведь поведение
„наблюдаемых” определенным образом организовано
— значит, информация эта должна где-то находиться.
Где же? Разумеется, в какой-то сущности нужного
типа, которая не зависит от людского восприятия и
которая уже в силу того, что содержит в себе обшир-
ную и конкретную информацию, должна рассматри-
ваться как объективная сущность. Но это и есть вол-
новая функция. Она в принципе недоступна никакому
чувственному наблюдений, ибо, во-первых, содер-
жит алгебраически мнимую величину, а во-вторых,
даже по всей совокупности наблюдаемых восстанав-
ливается неоднозначным образом. Итак, сущность нам
не является, а то, что является, отражает сущность
неполно и с элементом случайности.
Таким образом, уже сам метод квантовой механи-
ки легализует объективную ненаблюдаемую данность
платоновского типа. Только она, а вовсе не загадоч-
ная ’’материя” атеистов старомодного стиля и не зыб-
кие ’’ощущения” позитивистов, должна быть призна-
на тем элементом Бытия, который существует в онто-
логическом смысле, ибо только она обладает авто-
номностью поведения, регулируемого „законами ”.
Надо заметить, что квантовая механика тридцатых
годов явилась лишь зачинательницей новой методики,
а ее „пси-функция” была лишь первым примером не-
наблюдаемой объективной реальности, более инфор-
мативной, чем вся совокупность наблюдаемых, изуче-
ние которой является главной задачей физики. Со вре-
мени Шредингера физическая наука прошла длинный
путь и получила много новых результатов. Они имеют
разную ценность и используют разный математичес-
кий аппарат, но при всех различиях эти результаты
порождены одной сквозной идеей, которую можно
считать центральной идеей современной
изики: не-
обходимостью при построении теории отделять онто-
логию, к которой, собственно, и относятся ’’законы
природы”, от наблюдаемого мира, отражающего эво-
люцию онтологии лишь приблизительно. Эта мысль
лежит сейчас в основе всех
иэических концепций.
Вторичное квантование, представляющее собой един-
ственный приносящий какую-то пользу метод в тео-
рии элементарных частиц, изобретено по чистой ана-
логии с приемом квантовой механики, заключаю-
щимся в отдельном рассмотрении волновой функции
и наблюдаемых. В последнее время стали говорить
о необходимости ввести ’’третье” квантование, а неко-
торые авторы предсказывают, что для преодоления
трудностей теории придется построить бесконечную
последовательность квантований. Если эти п
гнозы
осуществятся, произойдет полная перестройка инет-
рументария физики, эта наука примет новую форму.
Но она, тем не менее, останется ’’физикой Гейзенберга
и Шредингера”, ибо главной ее идеей будет по-прежне-
му то, что пришло от них, а все остальное представит
собой лишь модернизированное техническое оформ-
ление центральной установки на изучение невидимой
онтологии.
Напомним, что физика, как и всякая ’’точная*’
наука, всегда изучала не чувственный мир, а ”эйдо-
сы”, абстракции. Но раньше можно было думать,
что они представляют собой адекватное описание
чувственного мира, что их совокупность изоморфна
вещному миру, а ’’лишние” абстракции, т.е. ’’идеаль-
ные элементы” введены только для удобства и при
большом желании могут быть исключены из теории,
хотя при этом придется поступиться ее лаконично-
стью. Громадное значение квантовой механики состо-
яло в том, что она сделала несомненным следующий
факт: ненаблюдаемая онтология, составляющая пред-
мет научного изучения, по своим свойствам сущест-
венно богаче чувственного мира, являющегося неким
ее ’’срезом”, и, оставаясь в пределах чувственного
мира, нельзя понять его поведение не по техническим
причинам, а принципиально. После громогласных
обещаний свести все сущее к простенькой игре атомов
физика вернулась к основной мысли всех религиоз-
ных учений, к идее, популяризации которой посвя-
тил всю свою жизнь Платон, к центральному убежде-
нию Плотина и христианских богословов: видимый
мир является бледным и неполным отражением бо-
лее содержательного невидимого мира.
Необходимо подчеркнуть, что ненаблюдаемая он-
тология вторглась в физику как бы сама собой, не-
зависимо от намерения ученых. Это — очень важный
момент, без осознания которого нельзя правильно
понять произошедшее. Многие современные авторы,
отстаивающие истинность религии, пользуются следу-
ющим аргументом: ряд выдающихся ученых нашего
века верил в Бога. Это, конечно, легенда, порожден-
ная некоторыми туманными высказываниями этих
ученых, высказываниями религиозными лишь по сво-
ей форме, а по содержанию чисто позитивистскими.
Если в семнадцатом столетии многие ученые действи-
тельно были верующими, но наука была безбожна,
то в двадцатом веке наука, особенно физика, неожи-
данно стала
верующими. Бог Эйнштейна, Джинса, Эддингтона —
карикатура на истинного Бога, пустое, фиктивное
религиозной, а вот ученые сделались не-
понятие, которое не вводится в картину мира как
существенный фактор, ничем не управляет, ни во что
не вторгается и ничего не может изменить. Самое
бо л ьш ое, что сов ременны й у ченый раз ре шает де-
лать своему ’’богу” — давать некоторые советы в об-
ласти человеческих отношений, в сфере морали.
Псевдорелигиозные фразы наших физиков — такое
же безбожие, как иконы Нестерова, как церкви Щу-
сева и Ле Корбюзье. По сути дела, это — куда боль-
шая бездуховность, чем богохульство воинствующих
атеистов, потому отрицающих Бога с такой страст-
ностью, что в их душах живут еще остатки веры.
Бездуховность ученых опаснее, ибо она маскируется
под духовность и потому легче внедряется в созна-
ние людей, омертвляя в нем все то, что сохраняло
еще связь с Богом. Сегодняшние физики, как и фи-
лософы позитивистского направления, могут разре-
шить себе говорить о ’’боге” именно потому, что это
слово стало для них пустым звуком, что они могут
хладнокровно вставлять его в цепь своих рассудочных
монотонных силлогизмов, возвращаясь после этого,
как ни в чем не бывало, к разработке теории безду-
ховной автоматической Вселенной и к достижению
своих прагматических жизненных целей.
Другое дело, что физики, создавшие квантовую
теорию, искренне стремились познать истину, хотя
видели ее вовсе не в Боге. Ни Де Бройль, ни Бор,
ни Гейзенберг, ни Ш редингер, ни Паули не были
’’игроками в символы”, не искали ’’сумасшедших
идей”, как это делают нынешние специалисты по
электродинамике и элементарным частицам. Они бы-
ли искателями правды и за это удостоились стать
пророками, провозгласившими человечеству нечто та-
кое, что не смог разглядеть в свое время Ньютон.
Осознали ли они всю важность сделанного открытия?
Вероятно, они ощущали его масштаб, но понять его
истинное значение для будущего человеческой культу-
ры, конечно, не могли. Их.пророчество, подобно гор-
ной вершине, предстает все более величественным по
мере того, как мы удаляемся от него во времени.
Но даже сейчас, спустя полвека, мы находимся слиш-
ком близко к нему, чтобы увидеть его настоящие
пропорции. Отсчет новой эпохи в познании Бытия
давно начался, а мы все еще пользуемся привычными
представлениями и полагаем, будто живем в простень-
ком мире, находящемся целиком на виду и двигаю-
щемся, как заведенная ключиком игрушка.
Взрыв откровений, потрясший физику в послед-
ние десятилетия, осветил и те две проблемы, которые
оставались нерешенными: что такое ’’законы приро-
ды” и к чему они относятся? В квантовой теории
эти вопросы были поставлены с исключительной ост-
ротой и получили исчерпывающие ответы. Стало ясно,
что законы относятся к волновой функции, т.е. к не-
наблюдаемой реальности, к ’’эйдосу”. Но раз так, то
отпал и первый вопрос, ибо если уж допустить эйде-
тический статус объекта применения закона, то тем
более нужно дать этот статус самому закону? Это сни-
мает недоразумение, возникшее из-за того, что закон,
т.е, идея, считался управляющим материей. Ведь идеи
и материальные данности должны лежать ’*в разных
мирах”, как же они могут соприкасаться, как может
осуществляться управление? Теперь никакого пара-
докса не осталось, ибо и закон и то, к чему он отно-
сится, получили один и тот же статус, сделались сущ-
ностями одного и того же плана, и взаимодействие
между ними стало выглядеть совершенно естествен-
ным.
Взрыв квантовомеханических откровений разнес в
щепки
илософию позитивизма, хотя последняя не
хочет еще этого признать. Позитивисты полагают, что
от всех неприятностей они, как надежнейшим щитом,
предохранились лозунгом ”наука не познает сущно-
сти, а описывает явления”. Они выдали этот лозунг
за последнее слово мудрости, старались обосновать
его всем материалом науки, накопленным за тыся-
челетнюю историю, подкрепляли цитатами из Пуанка-
ре и Маха. Но почему же не цитируют они другого
автора, который писал: ”Мы считаем нужным потре-
бовать, чтобы люди не думали, будто мы, подобно
древним грекам, желаем основать какую-то школу в
1
эк
илософии... Мы не заботимся о таких умозритель-
ных ,?и вместе с тем бесполезных вещах?” Потому
что эти слова, сказанные 400 лет назад Френсисом Бэ-
коном, выдают истинную сущность позитивизма, яв-
ляющегося идейной платформой потерявшей свою
былую строптивость науки, которая, оставив честолю-
бивые мечты об отыскании истины, стала послушно
делать то, что с самого начала требовали от нее идео-
логи бездуховности: с помощью ’’экономии мысли”
создавать умственный комфорт и содействовать со-
вершенствованию технологии материального произ-
водства. Казалось, ’’отмена философии”, провозгла-
шенная позитивизмом, делает их позицию непоколе-
бимой. В самом деле, можно ли вообразить себе та-
кую каверзу природы, которая смогла бы озадачить
ученого, претендующего не на понимание, а на кон-
спективный пересказ того, что он видит? Оказалось,
она возможна. Но самое удивительное, что именно та-
кая каверза и произошла. Квантовая физика показа-
ла, что для описания наблюдаемых явлений необходи-
мо сделать допущение о существовании данности,
выходящей за рамки наблюдаемого мира, и изучить
свойства этой данности. Таким образом, чтобы реали-
зовать свое единственное желание, позитивизм должен
отречься от своей главной идеологической установки.
Квантовомеханический взрыв откровений уничто-
жил и еще одну вешь: саму
изику. Вспыхнув пора-
зительным фейерверком, осветившим погруженные
до этого во тьму окрестности, физика должна скоро
угаснуть, как рано или поздно угасает все на свете.
Она уже сейчас уперлась в глухую стену.
зе
1>акты, заставляющие сделать такой вывод, много-
численны. Приведем один из наиболее красноречи-
вых. Вследствие так называемого ’’принципа супер-
позиции”, описание сложной системы по описаниям
ее частей строится в квантовой физике так, что исход-
ные характеристики переплетаются в результирую-
щих характеристиках гораздо более тесным образом,
чем в классической физике. Это приводит к тому, что,
расширяя квантовую систему, т.е. включая в нее но-
вый объект» мы должны радикально изменять все
описание. Если в прошлом столетии фраза ”все в мире
связано” была чисто умозрительным высказыванием,
то в современной физике микромира она является
центральным практическим наставлением, без кото-
рого нельзя обойтись почти ни в одном расчете, Сцеп-
ленность объектов и событий в новой физике оказа-
лась просто поразительной, и к ней долго не могли
привыкнуть. Целостность квантовых систем и неви-
данная прежде переплетенность в них того, что мы
мыслим себе как ’’части”, вырисовывается все более
отчетливо по мере развития теоретической физики.
Математическим выражением этой особенности слу-
жит закон, согласно которому пространство, где пре-
бывает волновая функция сложной системы, есть не
прямое произведение пространств функций состояния
частей, а тензорное произведение этих пространств,
которое, в отличие от прямого произведения, нельзя
представить как объединение исходных пространств.
Законы же, которым подчиняется структура функции
состояния итоговой системы, таковы, что эта функция
часто оказывается ’’кососимметрической” и тракто-
вать ее как соединение или рядоположение исход-
ных функции оказывается принципиально невоз
можным.
Этот знаменательный факт приводит к тому, что
в строгом смысле мы не имеем права говорить о вол-
новых функциях частных систем, т.е. о каком-то
фрагменте онтологии. В принципе, можно говорить
только о единой волновой функции мира. И это все
больше начинает сказываться в теоретической физике.
Например, чтобы понять законы распада и взаимного
превращения элементарных частиц, нужно учитывать
свойства всей онтологии в целом, включающей в себя
мировое электромагнитное поле. Не зная структуру и
характер эволюции волновой функции Вселенной в
целом, мы не можем построить правильную электро-
динамику. Но доступна ли нам, хотя бы в принципе,
какая-либо информация о глобальной функции со-
стояния? Чтобы знать ее эволюцию, необходимо напи-
сать закон эволюции, выражаемый уравнением Шре-
дингера. Но в правой части этого уравнения участвуют
внешние условия. Каковы же внешние условия для
Вселенной в целом? Ведь ее ничто не окружает! Более
того, рассматривая Вселенную как единый объект,
мы не имеем права говорить о частицах, вещах, пред-
метах, ибо они возникают только в акте наблюдения.
Следовательно, если бы мы даже каким-то чудом
узнали волновую функцию мира, то никакого толку
от этого не было бы. Чтобы извлечь из этой функции
чувственные объекты, которые только и могут инте-
ресовать исследователя природы, нужен внешний по
отношению ко Вселенной наблюдатель. Вели бы физи-
ки готовы были обсудить вопрос о таком наблюда-
теле, может быть, стену удалось бы обойти...
Но люди, считающие себя образцом непредвзятос-
ти, высокомерно отклоняют всякую возможность та-
кого обсуждения. Гейзенберг говорит: ”В случае Все-
ленной понятие внешнего наблюдателя едва ли может
иметь какой-нибудь смысл”. Еще откровеннее выра-
жается Уиллер:’’Допустить существование наблюдате-
ля, находящегося вне Вселенной, физика не может”.
Что ж, всякий сам выбирает свою судьбу. Как про-
возгласил Вигнер, ученые надеются на ’’отыскание ла-
зеек, которые позволят физике избежать нежелатель-
ных выводов, к которым она приводит”. Итак, вмес-
то Океана Истины целью стали ’’лазейки”, спасающие
физику от самой себя. Нужны ли другие признаки
скорой гибели этой науки?
СУМЕРКИ ЕСТЕСТВОЗНАНИЯ
Оказавшись перед принципиально неразрешимыми
общими вопросами, физика на современном этапе ста-
ла беспомощной и в практических делах. Она букваль-
но вырождается на глазах, и с ее специалистами про-
исходит то, иго точнее всего передается понятием
’’нравственное растление”. Грустно думать о том, что
многие доверчивые юноши, полагая, что как и прежде
’’наука сокращает нам опыты быстротекущей жизни”,
ищут удовлетворения своей любознательности в сочи-
нениях признанных авторитетов в области физики
частиц или космологии. Вместо духовной пищи, в ко-
торой они так нуждаются, в их протянутую руку ло-
жатся холодные камни. Ученые не являются более
мыслителями, и их деятельность окончательно превра-
тилась в регулируемую цеховыми правилами игру,
не имеющую никакого отношения ни к углублению
познания, ни к развитию культуры. И главнейшим
правилом сделался у них запрет на обсуждение серьез-
ных проблем Бытия. Для современного физика счи-
тается неприличным пытаться постичь величествен-
ную идею миропорядка, томиться духовной жаждой,
искать сокровенный смысл сущего. Непременной
•мп
профессиональной характеристикой, без которой его
никогда не впустят в избранный кружок жрецов на-
уки, является ледяное равнодушие ко всему, что
по-настоящему интересно и важно для живой челове-
ческой души, и гипертрофированное внимание к ни-
кому не нужным техническим подробностям и к тер-
минологической казуистике. Физика стала сейчас по-
хожа на великосветское общество, где принято гово-
рить только о пустяках. В эту науку допускаются
лишь те, кто научился с помощью заумных слов и
жонглирования математическими
рормулами отвле-
кать внимание от логических трещин, превративших
когда-то стройное ее здание в аварийный объект, для
которого постоянно придумываются проекты ремонт-
ных работ, оказывающиеся один неосуществимее
другого.
Чтобы эти упреки, брошенные нами в адрес совре-
менных физиков, не выглядели голословными, до-
статочно оглядеть фундаментальные физико-космоло-
гические концепции наших дней, которые должны
составлять главный теоретический фонд науки о мате-
рии, ядро и основу ее будущих успехов.
Первое, что мы здесь обнаруживаем, — существо-
вание двух несмешиваемых составляющих: кванто-
вой физики и теории относительности, первая из ко-
торых описывает электромагнитное взаимодействие
и частицы, а вторая — гравитацию. Страстная мечта
Эйнштейна об их соединении сейчас находится едва
ли не дальше от выполнения, чем в его время. Но если
для Эйнштейна, охваченного стремлением к познанию,
отсутствие единой теории поля было драматическим
обстоятельством, то для современных снобов из клу-
ба физиков оно имеет даже привлекательные сторо-
ны: на техническом уровне обеспечивает занятость
специалистов, изощряющихся в изобретении все но-
вых
ормальных моделей
(именно к этому уровню
и только к нему относится требование выдвигать
’’сумасшедшие идеи”), а на содержательном уровне
позволяет обсуждать, в зависимости от того, какие
нужно получить выводы, либо ’’релятивистский мир”,
либо ’’квантовый мир”, делая вид, будто обсуждае-
мый в данном контексте ’’мир” и есть та реальная.
вселенная, в которой ’’нам пришлось жить”. Благода-
ря этому, места в современной теоретической
изи-
ке хватает всем. Любой, кто научился, ловко опери-
руя
математическими
ормулами и эзотерической
терминологией, уклоняться от обсуждения животре-
пещущих проблем Сущего, принимается в избранное
общество современных оракулов. При этом никого
не интересует, согласуются ли чьи-то идеи с идеями
других членов общества, вследствие чего каждый мо-
жет считать основным свой собственный взгляд и по-
этому придерживаться мнения, будто современная фи-
зическая наука видит перед собой и твердо очерчен-
ный предмет исследования. Нелюбопытный ученый,
гипертрофирующий важность своей узкой темы, по-
лагает, что современная
изика, хотя она имеет кое-
какие недоработки, является замечательным дости-
жением нашей культуры, представляет собой новый
этап в познании окружающей действительности и от-
крывает нашему взору достаточно ясную картину
мира, вдохновляющую на глубокие размышления и
показывающую путь к дальнейшему интеллектуаль-
ному прогрессу. Тем легче это мнение навязать неспе-
циалистам, не имеющим возможности сравнить раз-
ные теории и убедиться в их несовместимости.
На самом же деле физиков объединяет сейчас толь-
ко одно: полный отказ от даже самого робкого пред-
положения, что во Вселенной присутствует смысл,
цель, высший разум. В остальном каждый свободен
говорить все, что заблагорассудится. Пропагандируя
свои концепции, физики свободны изобретать любую
аргументацию, кроме телеологической. Они охотно
пользуются этой свободой. В этой области, вопреки
теориям Куна и Лакатоса, нет никакой ’’парадигмы”.
Сборники статей по фундаментальным проблемам
физики микромира и космологии напоминают сейчас
восточные базары, где все
мко восхваляют свой
товар, едва слыша друг друга. Наибольший успех име-
ют здесь даже не те, кто хорошо освоил принятый на
этом рынке жаргон (это — дело наживное), а те, кто
сумел заглушить в себе ощущение несоизмеримости
своего скромного разумения и высочайшей мудрости
Бытия. Избавившись от благоговейного трепета, кото-
рый возникает у всякого нормального человека перед
величием и гармонией миропорядка, эти коммерсан-
ты всучивают доверчивым людям свертки с красивы-
ми ярлыками: ’’Вселенная Фридмана”, ’’Вселенная Де
Витта”, ’’Вселенная Мизнера”. Любезный покупатель,
— говорят они при этом, — до сих пор ты не знал, в
какой вселенной живешь, а то и еще хуже: думал, что
живешь во Вселенной, управляемой Всемогущим
Творцом, замыслы которого неисповедимы. Теперь
же ты прозреешь и впредь будешь твердо знать, что
живешь во вселенной Бонди и Хойла!
Главная беда не в том, что математические соотно-
шения, удовлетворительно работающие в ограничен-
ной области, экстраполируются на пространство, вре-
мя и материю в целом. В такой экстраполяции состоит
метод ’’пробного моделирования”, который, при осто-
рожном использовании, способен открыть нам нема-
ловажные детали мироустройства. Главная беда и не
в том, что авторы открытых на кончике пера ’‘вселен-
ных” забывают о различии между моделью и реаль-
ной действительностью — таковы психологические
особенности творчества и с этим нужно считаться.
Главная беда даже и не в том, что современная кос-
мологическая схоластика производит гораздо более
отталкивающее впечатление, чем схоластика богослов-
ская, ибо последняя была проникнута благоговением
перед Планом Творения, а первая низводит этот план
до пустой игры в математические символы, куда бо-
лее примитивной, чем даже игра в шахматы: на это
можно было бы закрыть глаза, при условии, что полу-
чалось бы сколько-нибудь стройное объяснение мира.
Как ни неуютно было бы жить во ’’вселенной Зельдо-
вича”, с этим пришлось бы примириться, если бы к
тому с неизбежностью привели строгие рассуждения
и твердо установленные
акты. Самое худшее со-
стоит в том, что забавы теоретиков давно уже стали
самодовлеющим занятием, не контролируемым ни
рактами, ни здравым смыслом.
Возьмем, например, такой факт, который едино-
душно признается самым важным из всех, какие да-
ло нам наблюдение неба за последнее десятилетие, “
наличие мощных потоков энергии и вещества, исхо-
дящих из галактических ядер. Этот факт подтверж-
дается не только измерениями уррвня излучения ква-
заров, но и сотнями фотографий галактических пар,
которые нельзя интерпретировать иначе, чем изобра-
жения гигантских взрывных процессов, порождающих
из одного звездного скопления два новых, разлетаю-
щихся в разные стороны с огромной скоростью.
Казалось бы, всем астрофизикам ничего не остается,
как признать очевидность: звездные миры создаются
не движением материи извне внутрь, т.е. сгущением
пылевидного вещества, как думали прежде, а истече-
нием материи наружу из каких-то пока таинственных
центров. Кстати, некоторые ученые так и оценивают
ситуацию, подчеркивая,* что характернейшей чертой
открывшейся нам в последние годы Вселенной явля-
ется ее поразительная динамичность. Не делая, правда,
из этого серьезных мировоззренческих выводов, они
указывают ' на весьма вероятную не стационарность
космических процессов. Редакторы советского сбор-
ника ’’Философские проблемы астрономии XX века”
пишут в предисловии, что новые открытия ’’преврати-
ли астрономию в науку, буквально пронизанную иде-
ей развития”. В.А.Амбарцумян и В.В.Казютинский
добавляют: ’’Наблюдаемая Вселенная оказалась не
просто расширяющейся, но и буквально ’’взрываю-
щейся”. Огромнейшие по своей мощности взрывы
присходят в ней в разное время и в разных местах”.
Однако контрольный пакет акций держат в своих
руках те, кто не собирается расставаться с традици-
онными взглядами на Вселенную, И данные наблюде-
ний нимало не смущают этих людей. От имени этого
большинства академик В.Л.Гинзбург заявляет: ’’Фи-
зики не видят никакой необходимости привлекать
новые физические представления для объяснения
процессов в скоплении галактик и галактических
ядрах. Вот если бы было надежно доказано, что в
каких-то скоплениях галактик достаточно мало газа
или сколлапсировавших масс... тогда бы возникла
глубокая проблема. Тогда пришлось бы считать соот-
ветствующие скопления недавно образовавшимися
(неизвестно из чего) ”. Заметим, что самые пристра-
стные поиски не привели к обнаружению во взрываю-
щихся галактиках газовой массы, которая своим при-
тяжением могла бы в конце концов остановить разле-
тающееся вещество и вернуть его в исходное положе-
ние. Но Гинзбург не ^читает неудачные попытки найти
стабилизирующую массу неприятным для своей кон-
цепции обстоятельством; он требует доказательства,
что этой массы нет. Здесь невольно приходит на па-
мять противник Галилея, который утверждал, будто
Луна имеет ровную поверхность, так как впадины
между видимыми в телескоп горами заполнены про-
зрачным веществом. Для него данные наблюдения
тоже были не страшны, зато его оппонент попадал в
тяжелое положение, ибо ему предлагалось доказать
отсутствие невидимого стеклообразного вещества
на Луне. Позиция же Гинзбурга вообще неуязвима,
так как стабилизирующим фактором, кроме газовых
облаков, могут быть ’’черные дыры” (сколлапсиро-
вавшие массы), а ’’доказать” отсутствие черных дыр
принципиально невозможно, ибо они ненаблюдаемы.
На таком же уровне убедительности ведется дис-
куссия о соотношении между физикой миркомира и
космологией. По этому вопросу высказывается весь
спектр мнений, допустимых в рамках атеистического
мышления, но если говорить о главных тенденциях, то
их имеется две. Сторонники первой тенденции, полу-
чившей название ’’неклассической”, требуют открыто
признать, что обнаруженные в последние годы косми-
ческие явления необъяснимы с точки зрения имею-
щейся физической теории, и призывают расширить и
видоизменить эту теорию, включив в нее новые за-
коны природы. Например, уже цитированные В.А .Ам-
барцумян и В.В.Казютинский считают, что ’’сущест-
вующая система физического знания окажется недо-
статочной для астрономии... Идея о том, что не только
физика элементарных частиц, но и астрономия подво-
дит нас к границам применимости существующей си-
стемы физического знания, приобретает сейчас все
больше сторонников”. Н.В.Мицкевич обращает внима-
ние на то, что ’’лабораторный эксперимент в ряде об-
ластей достиг свое го ’ ’потол к а ”... О казал о сь, что
для дальнейшего овладения секретами природы не-
обходимо ’’поместить в лабораторию” целую звезду,
галактику и даже... Вселенную”. Другое ’’классичес-
кое” направление сводится к мнению, что физика ми-
кромира должна развиваться тем же путем, что и пре-
жде, — совершенствовать математическую основу сво-
их теорий и сверять выводы с результатами, получен-
ными на ускорителях. Я.А.Смородинский пишет:
”До сих пор нет никаких указаний, чгго где-либо
в космосе мы наталкиваемся на явления, не уклады-
вающиеся в логические схемы известных физических
теорий... Нам кажется, что по-прежнему новые свой-
ства материи,
носящие
ундаментальный характер,
нужно искать в микромире”. Эту загадочную фразу,
видимо, нужно понимать так* что Смородинский,
как и Гинзбург, не поверит в создание материи в га-
лактических ядрах, пока ему нё предъявят ’’доказа-
тельства стабилизирующих масс”.
По внешности, впрочем, такие споры могут пока-
заться достаточно серьезными и уж во всяком случае
полезными для прогресса науки. Обе стороны рассуж-
дают солидно, без запальчивости, стараются подойти
к предмету объективно, как будто учитывая все
”за” и ’’против”. Создается впечатление, что умные и
знающие люди обсуждают нечто конкретное и важное,
пытаясь найти истину.'Но это впечатление — мираж,
и дискуссия обречена вечно топтаться на месте, по-
скольку обе концепции — и классическая и некласси-
ческая — порочны с точки зрения самой элементарной
логики.
Начнем с классической концепции. Ее поборники
утверждают, что физика элементарных частиц и полей
фундаментальнее космологии и что явления, проис-
ходящие во Вселенной, надо пытаться объяснить за-
конами, открытыми в лабораторных исследованиях.
Но, как известно, эти исследования породили кван-
товую теорию с ее переплетением объектов и необхо-
димостью заново перестраивать волновую функцию
при всяком расширении системы. Мы уже отмечали,
что, если рассуждать строго, из этого следует вывод
о необходимости для понимания физических процес-
сов рассматривать Вселенную как единое целое, счи-
тая адекватно отражающей реальность лишь ’’Вол-
новую функцию Мира”. Но даже и те и$ ученых, ко-
торые не склонны придавать слишком большого
значения строгим рассуждениям, вынуждены сегодня
признать желательность глобального подхода ко Все-
ленной, ибо свойство цельности, обусловленное кван-
товыми законами, явно проявилось в космических
процессах, которые требуют ’’эволюционной” трак-
товки. Нужда в такой трактовке осознается все
глубже. Вот что пишут, например, Я.Б.Зельдович
и И.Д.Новиков: ’’Если бы сегодня надо было заново
строить теоретическую космологию, мы потребовали
бы/ чтобы космология была эволюционной, в част-
ности, чтобы она содержала в себе указание на ту
эпоху, когда во Вселенной началось рождение звезд
и т.д.” Авторы далее аргументируют это требование
тем, что сегодняшний облик Вселенной нельзя понять,
не зная ее облика на предыдущей стадии развития.
Это есть одно из проявлений необходимости подхо-
дить ко Вселенной, рассматривая ее в целом — как в
пространстве, так и во времени. В частности, ”полная
теория, включающая в себя и образование галактик,
требует предположения о том, что в самом начальном
состоянии, когда плотность была чрезвычайно велика,
распределение и движение материи были лишь прибли-
зительно однородными... Нужно предположить, что
была некоторая неравномерность распределения плот-
ности”. Идя еще дальше назад, мы приходим к необ-
ходимости иметь описание Вселенной в ’’сингулярном
состоянии”, когда плотность была бесконечной. Эта
удивительная
*
1
аза существования нашего мира воз-
никает в теории прямо-таки роковым образом. Как
замечает А.М.Мостепаненко, ”до последнего времени
существовали предположения, что можно избавиться
от сингулярности с помощью пульсирующей модели
Вселенной, колеблющейся между двумя предельными
состояниями. Однако, как показали работы Хокинга
и Пенроуза, при достаточно общих предположениях
об эволюции Вселенной и ее свойствах наличие в
прошлом особой точки с бесконечной плотностью ...
является неизбежным. Эволюция Вселенной началась
с сингулярности, а возможно, и закончится ею”.
Но для сингулярного состояния материи нет никакой
теории. Все, что мы о нем знаем, получается распро-
странением на это состояние общей теории относите-
льности. Однако правомочность такой экстраполяции
вызывает почти единодушное сомнение. Даже такой
’’здоровый консерватор”, как В.Л.Гинзбург, возра-
жающий против привлечения новых физических зако-
нов к объяснению космических процессов, подчерки-
вает, что классическая теория гравитационного поля
’’заведомо ограничена в связи с неучетом квантовых
эффектов, которые вблизи сингулярностей, вообще
говоря, особенно велики”. А что может дать здесь
учет таких эффектов? Предоставим слово Н.В*Миц-
кевичу: ’Проводя программу вторичного квантова-
ния гравитации, мы неизбежно приходим к результа-
там, влияющим на понимание астрофизических и кос-
мологических процессов... Иными словами, первым
приближением влияния вакуума различных
изичес-
ких полей на гравитацию является космологический
эффект, сказывающийся на процессе расширения
Вселенной, возможно, через эффективное гравитаци-
онное отталкивание на сверхбольших расстояниях”.
А теперь зададим вопрос: может ли быть положение
более нелепым, чем то, в которое попали ’’классики”?
Чтобы объяснить наблюдаемую Вселенную, они долж-
ны начать с сингулярного состояния, а для него неиз-
вестны не только начальные условия, но даже и само
’’уравнение”!
Не лучше обстоит дело и у сторонников ’’некласси-
ческой” концепции. Правда, их призывы к новатор-
ству импонируют чувствам неискушенных в гносеоло-
гических тонкостях читателей. Но вдумавшись в эти
призывь/, мы быстро поймем, что они являются чис-
той декларацией.
Оппоненты ’’классицизма ” говорят: физическую
теорию надо перестраивать, не боясь вводить в нее со-
вершенно новые законы и приспосабливая ее к той
картине, которую мы наблюдаем во Вселенной. Но
что такое
изический закон”? Это — математичес-
кое выражение воспроизводимого явления, которое
будет повторяться неограниченное число раз, если по-
вторяются вызвавшие его к жизни условия. А теперь
вспомним, что космология вынуждена заниматься
Вселенной в целом, а не какими-либо ее частями —
к этому приводит'и логическое осмысление кванто-
вой теории и представление о сингулярной
азе как
существеннейшем этапе эволюции мира. Но Вселен-
ная в целом невоспроизводима и уникальна, поэтому
математические соотношения, ей адресуемые, не мо-
гут иметь статуса
изических законов, а неизбежно
будут моделями, сконструированными для описания
единичного объекта, а не класса объектов. Кстати
говоря, авторы таких конструкций всегда и называют
их моделями, но когда представители ’’неклассичес-
кой” линии выступают с изложением своей платфор-
мы, они как бы забывают об этом и призывают извле-
кать из космических наблюдений новые ’’законы при-
роды”. Происходит широко употребляемая в совре-
менной науке скрытая подмена одного понятия дру-
гим, вследствие чего возникает искаженное представ-
ление о сущности астрофизического ^’новаторства”.
Сущность же его состоит ни в чем ином, как в изо-
бретении формальных моделей, имеющих единствен-
ной целью описать Вселенную такой, какой ее видит
наблюдатель, располагающий сегодняшними прибора-
ми, и какой, согласно данным наблюдения, она была
несколько миллиардов лет назад. Такие модели нель-
зя ни проверить на других, чем-то отличающихся от
нашего, мирах (поскольку их не существует), ни под-
твердить сравнением реконструированного прошлого
Вселенной с ее истинным прошлым или с помощью
какого-либо "^предсказания. Они представляют собой
простые пересказы на математический язык того, что
мы видим вокруг себя и предполагаем существовав-
шим прежде. Но укоренившееся столетиями уважение
к языку математики, в сочетании с неспособностью
многих читателей провести логический и философи-
ческий анализ правомерности метода моделирования
в каждом конкретном случае, нередко приводит к
тому, что самые надуманные модели воспринимаются
как научные открытия. Это окрыляет быстрых на вы-
думку физиков, вызывая в них что-то вроде известно-
го в психиатрий ’’синдрома изобретательства”. В лихо-
радочном возбуждении они предписывают Вселенной
такие-то метрические или топологические свойства,
Вселенная уподобляется ими тору или сфере с таким-
то количеством ручек, они выдумывают ’’ветвящиеся
миры”, сосуществующие, но не взаимодействующие
друг с другом, объявляют мир ’^топологической пе-
ной”, трактуют его как элементарную частицу, отка-
зываются от рассмотрения пространства и времени в
целом, а описывают их локально и производят разные
варианты ’’сшивок”, выдвигают разные варианты
’’темпорализма”, т.е, заставляют время течь то Туда,
то обратно, и т.д. Список этих совершенно произволь-
ных и не подкрепленных ни наблюдением, ни экспери-
ментом построений можно было бы продолжать на
многих страницах. Но следует, вероятно, задержаться
на каком-нибудь одном, самом популярном. Что же
выбрать? В одной из обзорных статей мы читаем:
’’Пути развития современной физики ведут к кванто-
вой геометродинамике... Причем это движение проис-
ходит как со стороны общей теории относительности,
так и со стороны квантовой физики. Именно этот
синтез и определяет тот факт, что в рамках кванто-
во-геометродинамической модели физики пытаются
найти решение самых кардинальных проблем реляти-
вистской космологии и физики микромира. Осущест-
вив такой синтез, мы сможем анализировать конеч-
ные стадии гравитационного коллапса и понять внут-
реннюю сущность элементарных частиц”. Другими
словами, перед нами ни мало, ни много, ~ ключ к
полному познанию мира. Такая оценка квантовой ге-
ометродинамики разделяется сейчас многими физика-
ми; на хитроумное изобретение Дж. Уилера возлага-
ются огромные надежды. Какова же суть этого изо-
бретения? Послушаем лучше всего кого-нибудь из
специалистов. Лаконичное изложение идей Уилера
имеется, например, у Н.НЛисового. Он пишет:
’’Квантовая геометродинамика стирает ... разли-
чие между ’’реализуемыми” и ’’нереализуемыми”
геометриями пространства. Мы имеем, как вообще
в квантовой механике, лишь ту или иную амплитуду
вероятности для одной, другой, третьей геометрии.
И вероятность эта ’’размазана” по всему сверхпрост-
ранству. Почти любой пространственно-подобной ги-
перповерхности соответствует при этом ненулевая ам-
плитуда вероятности”.
Такова схема устройства самой модной сейчас
игрушки
изиков-теоретиков.
Оказалась ли
она
для чего-либо полезной? Абсолютно ни для чего.
Квантовая геометродинамика есть типичная програм-
ма действии, и ни единого верифицируемого резуль-
тата с ее помощью пока не получено. Но чем же она
так пленила современных мужей науки? Во-первых,
тем, что она представляет собой очередную попытку
соединения релятивистской и квантовой физики;
во-вторых, тем, что выводит теорию за рамки прост-
ранства и времени и поэтому обещает устранить та-
кую неприятность, как "возникновение Вселенной”;
в-третьих, тем, что использует в своей аппаратной час-
ти наиболее ходовые математические представления
нашего века — "вероятность” и "многообразие”.
Создатель физической науки Ньютон многие годы
неотступно Измышлял над сущностью закона тяго-
тения, пытаясь наполнить математическую форму
живым содержанием, вроде ’’мирового чувствили-
ща". Один из основоположников квантовой физики
Альберт Эйнштейн, считая, что миром движет смысл,
а не игра, до конца жизни не мог примириться с тем,
что для выбора значения наблюдаемой ”Бог бросает
жребий”. Современные физики избавились от такого
рода переживаний. Их вполне удовлетворяет представ*
ление о раз навсегда запрограммированном ’’боге”,
который механически скомплектовал статистику с
геометрией и непрерывно играет в ’’орлянку”, чтобы
определить, каким одарить нас пространством и ка-
ким временем. Следуя примеру такого ’’бога”, они и
сами непрерывно играют в символы, забыв о том,
что, помимо развлечений, есть еще такая вещь, как
долг ученых перед человечеством. Но это забвение не
ходит им даром. Их изобретательская вакханалия
напоминает пир во время чумы, где деланной бодро-
стью и оптимистическими тостами отгоняют дурные
предчувствия.
За последние десять-пятнадцать лет благодаря но-
вым средствам наблюдения нам открылся совершенно
новый мир, свойства которого мы не могли предви-
деть даже в самых смелых грезах. Как сказал В.А.Ам-
барцумян, ’’Вселенная в новых представлениях астро-
номов — это быстро и глубоко изменяющийся окру-
жающий нас мир с богатейшим разнообразием жизнен-
ных процессов в космических телах”. Но вместо того,
чтобы попытаться возвысить свою душу и сделать ее
заинтересованной соучастницей этого величественного
животворного процесса, ученые наспех организуют
броский спектакль, не содержащий никаких новых
идей, и надеются возместить его пустоту приглашени-
ем популярных актеров, вроде ’’плотности вероятног
сти” и ’’римановой геометрии”, и безудержной ре-
кламой. Отдавая дань таким творениям человеческо-
го интеллекта, как арифметика и атомизм, они вос-
клицают: на нашей сцене вы увидите нечто куда более
впечатляющее, ибо ’’квантовая геометродинамика ста-
вит перед собой несоизмеримо более грандиозную
задачу; она не пытается понять число или атом, она
стремится понять Вселенную и элементарные частицы
в их единстве и гармонии” (Философские проблемы
астрономии XX века, стр. 377).
изика превращает-
ся по своим замашкам в плохонький провинциаль-
ный цирк.
*
*
Итак, надеяться, что физики возвестят нам слово
истины, сейчас уже нечего. Но, что еще хуже, это же
можно сказать и об ученых вообще. Неписанный ко-
декс устанавливает твердую границу их любознатель-
ности, и они зачастую оказываются недостойными по-
лученного ими же материала, который важен и инте-
ресен, но трактуется стереотипно и поверхностно.
Это происходит потому, что наука уже не способ-
на освободиться от оков идеологии, которая'затрати-
ла когда-то много усилий на ее приручение, а теперь
пожинает плоды. Содержание науки перестало с ка-
кого-то ромеита умещаться в тесные рамки ее миро-
воззрения. Этрт внутренний конфликт требовал раз-
решения, и наука сделала свой выбор. Она перестала
быть инструментом познания истины и превратилась
в модное, престижное и достаточно выгодное занятие,
обретшее четкие организационные
ормы и тесно
вплетенное в общую функциональную структуру со-
циума. Эта солидная, прочная и уверенная в себе зем-
ная сила и не подумает беспокоиться о каких-нибудь
’’вечных’* проблемах даже в том случае, когда намеки
на них сами собой появляются в теории. Теоретичес-
кие неувязки она умеет теперь рассматривать как бла-
го, ибо они дают возможность писать новые книги и
защищать диссертации, оставаясь все на том же месте.
— Вы говорите, в науке возникают внутренние
противоречия? — ответит нам с
нией и в тоне соб-
ственного превосходства признанный мастер совре-
менного научного цеха. ~ Мне некогда заниматься
такими умозрительными вопросами. Вчера я был оп-
понентом у аспиранта моего коллеги, завтра коллега
будет оппонентом у моего аспиранта, и мне нужно
подготовить
воп
сы оппонента и ответы аспиранта.
А сегодня я должен был читать верстку монографии
да еще целый час разговаривал по телефону с редак-
тором моей популярной книги. Нервничать из^за те-
оретических неурядиц — это несерьезно. В какой те-
ории, кроме математической, бывает все ясно? Обой-
дется...
А ведь не обойдется! Все меньше думая о беско-
рыстном познании и все больше превращая науку в
бизнес, лишь наполовину связанный с технологией, а
в другой половине самодовлеющий, ученые рубят
сук, на котором сидят. Задыхаясь в своем лабиринте,.
наука начинает постепенно вырождаться. Интеллигент-
ность, культура, отрешенность от мирских дел, чуда-
коватость человека науки — черты, известные нам по
литературе старых времен, — вытесняются деловой
хваткой, административными способностями, дипло-
матическими талантами и прагматизмом, зафиксщ
ванными в современных кинофильмах, телепередачах,
рассказах об ученых. Но хватка никогда не могла
породить ни единой идеи; новые идеи нисходили толь-
4
ко на рассеянных мечтателей, день и ночь пытающихся
постичь смысл вещей и мировую истину. А кончатся
идеи — оскудеет и польза, приносимая наукой, кото-
рая уже сейчас, по данным наукометристов, стала от-
носительно меньшей, чем прежде. Долго ли тогда бу-
дет терпеть наше расчетливое общество существо-
вание огромной армии высокооплачиваемых людей,
зацикленных на самих себя? Уже и сегодня в народе
распространяется скептическое отношение к ученой
братии. Американцы окрестили ее насмешливым сло-
вом ’’egghead ”, а русские по поводу своей научной
граммы освоения космоса сочинили частушку
’’все с себя спустим, а спутник запустим’*. Социоло-
ги, знающие об этом проявлении общественного мне-
ния, называют его ’’антиинтеллектуализмом”, но это
клевета на простых людей, попытка свалить вину
на другого. Нет на земле такого народа, даже самого
отсталого, который не ценил бы и не уважал интел-
лект, ум, мудрость. Просто народ уже не отождест-
вляет с умом и мудростью то, чем занимаются совре-
менные научные работники.
Поскольку огромный научный аппарат должен
рункционировать, он создает теоретические построе-
ния, вокруг которых поднимается страшный шум,
на базе которых возникают направления, течения, от-
делы, советы, факультеты, лаборатории, о которых
пишут в газетах и рассказывают в школе детям. Эти
бумы диктуются внутренней необходимостью совре-
менной научной машины иметь лозунги, которые мог-
ли бы гипнотизировать публику и администрацию и
обеспечивать дальнейшее ее финансирование, Недавно
таким лозунгом была кибернетика — наука без опре-
деленного предмета исследований и без собственного
метода, пообещавшая скоро создать искусственный
мозг не хуже живого, но за тридцать лет своего про-
цветания не получившая ни единого результата. Сей-
час кибернетика, по всем признакам, вышла из моды,
но научная машина не может перестать крутиться, по-
этому на останках развалившейся кибернетики, как
грибы на упавшем дереве, начинают расти такие ’’на-
учные направления”, как Теория Расплывчатых
Алгоритмов, вся новизна которой сводится к тому,
что слова обычного языка получают наименование
’’лингвистических переменных”; Общая Теория Си-
стем, в которой есть только одно принимаемое все-
ми ее поклонниками положение: ”Поведение систе-
мы зависит от свойств частей, а свойства частей зави-
сят от способа их объединения в систему”; Экспе-
риментальная Психология, которая с помощью
ак-
торного анализа ’’установила”, что человеческая лич-
ность состоит из секса, потребности опекать и л>
пытства...
Еще Лев Толстой понимал, в чем состоят истинные
причины такой псевдонаучной активности, в трактате
’’Что такое искусство?” он писал:
’’Если теория оправдывает то ложное положение,
в котором находится известная часть общества, то,
как бы ни была неосновательна теория и даже очевид-
но ложна, она воспринимается и становится верою
этой части общества... Как ни безосновательны такого
рода теории и как ни щ
тивны они всему тому, что
известно человечеству и сознается им, как ни очевид-
но безнравственны они, — теории эти принимаются
на веру без критики и проповедуются с страстным ув-
лечением”.
Но в то время ’’известной частью общества”,
стимулирующей создание всевдотеорий, были, по
крайней мере, не сами ученые. Их было тогда сравни*
тельно мало, и они обслуживали "’внешнего заказчи-
ка”. Теперь же положение с естествознанием стало
вдвойне фальшивым, так как оно обслуживает в ос-
новном само себя. И наиболее тревожный симптом
заключается в том, что ученым не скучно занимать-
ся своей мышиной возней, их не гложет беспокойст-
во, не сжимает сердце грусть, не посещает мысль о
том, что жизнь быстротечна и надо бы выйти из затх-
лого лабиринта, чтобы успеть глотнуть хоть немного
вольного воздуха. А ведь каждый из них охотно будет
подтрунивать над средневековыми схоластами, затра-
тившими столько сил на дискуссию ’’Едят ли анге-
лы?” Как не вспомнить тут слова Ницше:
’’Каждая эпоха имеет свой собственный, божест-
венный вид наивности, изобретению которого ей мо-
гут завидовать другие эпохи; и сколько такой наив-
ности, почтенной, ребяческой и бесконечно глупой
наивности кроется в сознании своего превосходст-
ва у ученого, в добросовестности его терпимости, в
той беспечной легкомысленной уверенности, в силу
которой он считает религиозного человека низшим,
сравнительно с собой, типом, от которого он давно
ушел — он, маленький притязательный карлик и пле-
бей, прилежный, добросовестный работник, созда-
ющий идеи, современные идеи”.
Но если на ученых нельзя больше возлагать ника-
ких упований, то мы должны попытаться сами сде-
лать интересующие нас выводы из наиболее твердо
установленных и в принципиальном отношении наибо-
лее важных результатов современной науки. Центра-
льным из таких результатов является, несомненно,
открытие квантовой механикой ненаблюдаемой сущ-
ности. Оказалось, что мир онтологии и мир, являю-
щийся нам в ощущениях, не один, а два глубоко раз-
личных, совершенно не схожих между собой мира.
Суть вовсе не в том, что мир онтологии отражает-
ся миром явлений не строго однозначно, а лишь ста-
тистически. Суть в том, что эти миры населены раз-
ными сущностями. В мире онтологии нет ни одного
индивидуального объекта, он представляет собою
нерасторжимую цельность. Мир явлений, напротив,
составляется из бесчисленного количества отдельных
данностей. Как только мы начинаем думать о чем-то
реальном или же рассказывать что-то другим людям,
мы в тот же момент начинаем прибегать к помощи
отдельных вещей. Мир, в котором мы живем, состоит
из вещей. Но, переходя в мир онтологии, мы теряем
право говорить о вещах и предметах.
Поясним эту поразительную ситуацию примером.
Представим, что некий физик, желая эксперименталь-
но проверить, происходит ли излучение фотона неко-
торой атомной системой, поместил эту систему под
колпак с откачанным воздухом, установил фотоэле-
мент и фотоумножитель и к выходу последнего при-
ладил самописец, который при возникновении Эле-
ктрического напряжения делает на бумаге штрих.
Затем физик запер лабораторию на ключ и уехал в
другой город. Через месяц он вернулся, вошел в ла-
бораторию и увидел на бумаге штрих. Как он должен
рассказать о происшедшем?
Ясно, что физик скажет следующее: ’’Произошел
процесс испускания системой
1
отона”. Но так же
ясно, что это будет неправильное описание события.
Когда за системой никто не наблюдает, понятие фото-
на лишено смысла. В квантовой электродинамике,
рассматривающей взаимодействие частиц с полями,
устанавливается, что количество частиц (в том числе,
фотонов) не есть онтологическая характеристика, а
есть артефакт наблюдения. Наблюдая одну и ту же в
онтологическом смысле ситуацию, мы один раз уви-
дит одно число частиц, а другой раз — другое. В мире
онтологии вообще нет частиц! Поэтому, если запертую
на ключ лабораторию приближенно можно считать
изолированной системой, т.е. замкнутым миром,
онтологией, то в ней не могло существовать никаких
фотонов. Все происшедшее физик должен был бы опи-
сать такими словами: ’’Пока меня не было, функция
состояния лаборатории эволюционировала таким об-
разом, что, вернувшись, я обнаружил на бумаге
штрих”. Но говорить так не поворачивается язык,
хотя это единственно правильная строго научная
трактовка протекшего
и
физического процесса. Мы не
можем ничего осознать и описать иначе, как оставаясь
в нашем мире, где существуют фотоны и кошки, т.е.
в мире явлении.
Как мы уже отмечали, расслоение Бытия на онто-
логию и наблюдаемый мир возникает не только в рам-
ках обычной (нерелятивистской) квантовой механи-
ки, но и во всей современной теоретической физике.
Это стержневая идея современной науки о материи,
без которой невозможно ни произвести расчетов, ни
даже понять качественную природу явлений. И хотя
в разных отраслях
изики онтология различна, ей
всюду присуще одно и то же свойство: нерасчленен-
ность. Везде она лишена структуры, не содержит в се-
бе вещей, везде глубоко ”не наша”, не похожа ни на
что доступное наглядному человеческому мышлению.
Правда, может показаться, что отдельные ее фрагмен-
ты доступны нашему непосредственному восприятию
в
орме таких математических абстракций, как вол-
новые функции частных систем; однако, вдумавшись
глубже, мы должны понять, что это иллюзия, возника-
ющая в результате упрощения ситуации, и что действи-
тельная онтология едина для всего Бытия, не имеет
фрагментов.
Но если онтология столь отлична от всего, с чем
мы имеем дело в опыте, то как могла она появиться
в физической теории? Она вошла туда помимо жела-
ния ученых и вопреки их мировоззренческим установ-
кам, как бы сама собою. Волновая функция кванто-
вой механики не есть ни обобщение чувственного опы-
та, ни результат экстраполяции свойств наблюдаемых
объектов. Исследуя некоторые простые процессы,
например, излучение атомных систем, ученые пришли
к смутившему их самих выводу, что эти процессы
становятся понятными, если ввести в рассмотрение
ненаблюдаемую данность — функцию состояния.
Под нажимом позитивизма они объявили, что функ-
ция состояния есть вспомогательное средство, с помо-
щью которого удобно описывать явления. На самом
же деле, она есть объективная реальность, без кото-
рой невозможно понять явления. Об этом свидетель-
ствует вся методология современной теоретической
физики, а теорема об отсутствии скрытых парамет-
ров дает этому даже и строгое математическое дока-
зательство.
Открыв онтологический слой сущего, физика, тем
не менее, не стала наукой об этом слое. Она осталась
наукой о явлениях, продолжая изучать тела, волны,
элементарные частицы, т.е. то, чего в онтологии нет.
Физика объясняет людям окружающий мир, рассказы-
вает о ’’нашем мире”, находящемся не в том слое
Бытия, где находится Функция Состояния Мира,
а совсем в другом. Физика является основой техноло-
гии, а последней нет дела до волновых функций, она
пользуется языком, описывающим предметы, поэто-
му и для физики такой язык должен быть родным.
Но есть и более глубокая причина, по которой физи-
ка не может быть наукой об онтологии: такой науки
не может существовать, ибо онтология непознаваема.
is
о
Итак, физика по-прежнему должна заниматься
«явлениями. Но что такое ’’явление”? Это — артефакт
взаимодействия наблюдателя с онтологией, результат
наложения воспринимающего сознания на нерасчле-
ненную сущность. Выйдя навстречу онтологической
реальности, наше ”Я” дробит ее на части и создает
вещи и предметы. Физика должна изучать результат
дробления. Значит ли это, что физике нужно стать на-
укой о людском восприятии, чем-то вроде психоло-
гии? Разумеется, нет. Физике, в отличие от психоло-
гии, не нужен конкретный индивидуум, в ней присут-
ствует представление об абстрактном, потенциаль-
ном, универсальном наблюдателе. Если проанализиро-
вать логику ее понятийного аппарата, то окажется, что
этот универсальный наблюдатель получает в рамках
физики статус существующего в такой же мере, что
и функция состояния. Иными словами, универсаль-
ный наблюдатель становится для физики не менее су-
щественным, чем онтология и, дополняя ее, делается
носителем как раз тех признаков, которые не вошли
в функцию состояния — предметности и структуриро-
ванности. Он реален точно в такой же мере, в какой
реальны вещи, ибо без него нет вещей. Следовательно,
физика заставляет предположить, что эта изначаль-
ная реальность может взаимодействовать с другой
равноправной реальностью — онтологией — не только
в понятийной схеме теории, но и в природе, факти-
чески, и, взаимодействуя, в какой-то мере управлять
онтологией — например, устанавливая вид глобаль-
ного уравнения Шредингера.
Думая об этом, с удивительной остротой чувству-
ешь, насколько судьба физики преисполнена прови-
денциального смысла. Созданная Ньютоном как сред-
ство познания Бога, она вскоре была повернута на
совсем другой путь — открывания ’’законов приро-
ды”. Заявив устами Лапласа, что она не нуждается
более в гипотезе существования Бога, она дала гос-
подствующей идеологии вексель, обязалась быть все-
гда лояльной. Единственной своей целью она провоз-
гласила изучение автоматических процессов, от века
происходящих в природе по одним и тем же прави-
лам. В награду за такой открытый конформизм она
была окружена заботой, имела доступ к страницам
печатных изданий, получала средства для производст-
ва экспериментов. Она рассматривалась как самая
рьяная поборница и служанка атеистического миро-
воззрения и обрела все вытекающие отсюда выгоды.
Войдя в полное доверие идеологов, она росла и разви-
валась и, наконец, независимо от своего желания,
вплотную подошла к тем силуэтам, которые заметил
Ньютон в океане истины, и смогла теперь разглядеть
их гораздо лучше. С убедительностью, о которой то-
гда нельзя было и мечтать, она поведала о существова-
нии ненаблюдаемого слоя Бытия, управляющего все-
ми вещами, и раскрыла такие важные его свойства,
как цельность и непознаваемость. Она сделала неиз-
бежным предположение о наличии в мире Универсаль-
ного Сознания, частицами которого, вероятно, явля-
ются наши индивидуальные сознания, весомо подкре-
пив этим гениальную догадку Ньютона о ’’мировом
чувствилище”. Теперь становится понятным, какова
была роль периода порабощения физики господству-
ющей идеологией, в чем состояло тайное значение
ее ’’египетского плена”: в этом плену она добыла ис-
тину, противоречащую собственным ее установкам,
которой может сейчас воспользоваться всякий, кто
в этом заинтересован. И совершенно неважно, что ее
профессиональные работники менее всех склонны
воспользоваться этой драгоценной истиной. Они свое
дело сделали, и в этом главное.
Откровения квантовой теории будут осознаны во
всем своем масштабе, вероятно, не очень скоро. Но
срок в таком принципиальном деле — вещь второсте-
пенная. Осознание это неотвратимо, так как все его
предпосылки уже существуют и никакой новой ин-
формации для него не требуется. Оно, конечно, будет
иметь неисчислимые и громадные по своему значе-
нию последствия.
Когда умирает жизненно важный центр организма,
например, мозг, тело может жить еще довольно долго,
но его гибель предрешена. Физика на протяжении
трехсот лет была центром естествознания, его надеж-
дой и опорой, его гордостью и образцом для подра-
жания. Главной задачей любой естественной науки
было сведение изучаемых явлений к комбинации фун-
даментальных физических законов. Если этого и не
удавалось сделать фактически, то право на существо-
вание данной науки давала уверенность, что это бу-
дет сделано завтра. Именно это имел в виду Н.Г.Чер-
нышевскии, когда писал:
’’Говорят: естественные науки еще не достигли
такого развития, чтобы удовлетворительно объяснить
все важные явления природы. Это совершенная прав-
да; но противники научного направления в филосо-
фии делают из этой правды вывод вовсе не логичес-
кий, когда говорят, что пробелы, остающиеся в науч-
ном объяснении натуральных явлений, допускают со-
хранение каких-нибудь остатков фантастического ми-
росозерцания. Дело в том, что характер результатов,
доставленных анализом объясненных наукою частей и
явлений, уже достаточно свидетельствует о характере
элементов, сил и законов, действующих в остальных
частях и явлениях, которые еще не вполне объясне-
ны; если бы в этих необъясненных частях и явлениях
было что-нибудь иное, кроме того, что найдено в объ-
ясненных частях, тогда и объясненные части имели бы
не такой характер, какой имеют ”.
Хотя эти слова произнесены
лее века назад, они
до сих пор могут считаться символом веры естество-
испытателей. И как при Чернышевском, сейчас под
’’элементами, силами и законами”, действие которых
должно объяснить все на свете, понимаются ’’фунда-
ментальные законы природы”,
т.е. законы
2
изики.
Разросшийся до огромных размеров отряд работни-
ков естествознания по-прежнему считает физиков пе-
редовой группой и с бодрыми песнями шагает за ни-
ми. Но физики давно уже не двигаются вперед, а топ-
чутся перед закрытым шлагбаумом, начиная догады-
ваться, что он никогда не откроется, но не смея при-
знаться в этом даже самим себе. Они слишком при-
выкли к почетному титулу лидеров, чтобы отказаться
от него и крикнуть остальным ученым: оставьте на-
дежды на редукцию всех явлений природы к законам
изики, ибо дела с этими законами становятся все
хуже и безнадежнее. В своем кругу, правда, они мол-
чаливо признают кризисность ситуации и, пытаясь
найти хоть какой-то выход из тупика, гадают наудачу,
какая выдумка могла бы сгодиться. Как из рога изо-
билия сыплются гипотезы: что физические законы ме
няются со временем, что теория относительности не-
верна для плотных7 тел, что имеется неизвестное вза-
имодействие вещества на больших расстояниях, что
есть кварки, что кварков нет, что надо проводить
третье квантование, что надо устроить бесконечную
последовательность квантований, что существует не-
ограниченное число миров с разным пространством и
временем и ’’реальный мир” выхватывается из этого
метерлинков ск о го океана нерожденных миров с по-
мощью жребия, что время и пространство преходящи
и их прежде не было и не станет потом, что количество
фундаментальных законов континуально...
Ни одна из этих ’’сумасшедших идей” пока не по-
могла, но, подбадривая друг друга, физики еще наде-
ются, что спасительная выдумка вот-вот появится. Но ’
перед теми, кто не принадлежит к их касте, они ста-
раются выглядеть солидными людьми, владеющими
надежным ключом к познанию мира и способными ве-
сти за собой всю науку.
Можно предвидеть, как будут развиваться собы-
тия дальше. Волна сжатия в напирающей на физиков
массе ученых, достигнув критического напряжения.
начнет бежать в обратном направлении от шлагбаума.
Вместе с нею станет распространяться информация о
том, что мир не является однослойным и что разгад-
ку видимого нужно искать в невидимом. Так главный
результат трехсотлетие го развития физики, ради кото-
рого, может быть, и возникла эта наука, сделается по-
степенно общим достоянием. Тогда быстро цачнут раз-
рушаться унаследованные еще от девятнадцатого сто-
летия представления, .будто все процессы природы
можно редуцировать к совокупности элементарных
процессов, хорошо изученных физикой. Ученые все
больше начнут понимать, что математический язык,
пригодный для изучаемой сто лет назад поверхност-
ной
изической реальности, давно стал слишком про-
стым по сравнению с открывшейся современным
средствам наблюдения рельефной картиной Вселен-
ной, что для ориентировки в беспредельном Океане
Истины, в котором обнаружились таинственные глу-
бинные течения, приводящие в движение все осталь-
ное, необходим куда более гибкий язык. Постепенно
они начнут привыкать к мысли, что этот язык должен
располагать выразительными средствами для обсуж-
дения понятий, связанных с ненаблюдаемой частью
Океана, среди которых могут оказаться такие поня-
тия, как ’’цель”, ’’смысл”, ’’выбор”, ’’воля”, ’’идея”,
да мало ли какие еще!
Когда лейбницианское заклятие, объявившее мир
огромным автоматом, все пружинки которого нахо-
дятся на виду, окончательно рассеется, когда тень
черного крыла, надвинувшаяся на Европу еще в шест-
надцатом веке, уйдет и окружающее вновь засверка-
ет живыми красками и обретет глубину форм, тогда
можно будет сказать: физика обостряла нашу бо-
лезнь, физикой мы и исцелились. Действительно, не-
известно, каким образом и как скоро могли бы вый-
ти из углубляющегося кризиса другие науки, если бы
квантовая теория не продемонстрировала метод его
разрешения. Ведь и эволюционная биология, и эмбри-
ология, и нейрофизиология, и антропология, и этно-
графия, и геология, и история, и многие другие науки
признают, что по мере накопления фактов теоретичес-
кое осмысление этих фактов становится все более
трудным; что объяснения ’’мельчают”, делаются част-
ными, специализированными, сугубо техническими,
доступными лишь натренированным профессионалам,
владеющим терминологией, вследствие чего занятие
этими науками превращается в процесс, имеющий
единственную цель — не прекращаться. Но пока гос-
подствует мнение, будто явления исчерпывают все
сущее, у наук нет другого пути, как снова и снова пы-
таться выявить элементарные механизмы изучаемых
феноменов и сложить эти малые истины в большую
истину, идя для этого на всякие ухищрения, вплоть
до-фальсификаций. И только осознание того обстоя-
тельства, что именно в физике, которая издавна счита-
лась эталоном ’’научности”, была открыта ненаблюда-
емая реальность, статистическим образом воздейст-
вующая на видимый слой Бытия, и что без изучения
этой лежащей в глубинном и невидимом слое реаль-
ности невозможно понять природу доступных нашему
восприятию явлений, откроет перед науками совер-
шенно новые перспективы.
При всяком резком изменении курса шедшие впе-
реди оказываются последними и, наоборот, роль лиде-
ров достается на долю тех, кто раньше считался от-
ставшими. Это произойдет и в науке. Физика станет
ее окраинной епархией, ведающей мало интересной в
принципиальном отношении проблематикой. Сделав
два величайших научных открытия: обнаружив онто-
логический слой Бытия и установив его нерасчленен-
ность, а следовательно и непостижимость, —
изика
исчерпала свои глубинные возможности и должна
превратиться в рядовую технологическую дисципли-
ну. Неизбежность такого ’’самороспуска” физики как
ундаментальной отрасли знания ощущается уже мно-
гими — недаром стала популярной фраза И.Е.Тамма о
том, что роль ведущей науки должна перейти от физи-
ки к биологии. Но мало кто понимает истинные приЧ£/
ны надвигающейся перестройки научной иерархии,
поэтому большинство представляет ее совсем не та-
кой, какой она будет в действительности. Если биоло-
гия и выйдет на передовые рубежи, то совсем не пото-
му, что она познала структуру молекул ДНК или об-
щую схему механизма синтеза белка. Биомолекуляр-
ные и биохимические результаты как раз не очень ин-
тересны, и работа в этих областях не имеет особых
перспектив, так как скоро натолкнется на тот же глу-
хой шлагбаум, что и физика частиц и полей. Это же
относится к модным сейчас прецизионным измерени-
ям параметров клеточных мембран или взаимных сое-
динений нейронов, вроде тех, которые проделал
Дж. Экклз. Его книга
Физиология синапсов
— ти-
пичный образец добросовестного, тщательно выпол-
ненного труда, который, к сожалению, имеет узко
технический характер и поэтому не вносит никакого
вклада в понимание ключевых свойств живой мате-
рии. На исследования такого рода возлагаются сейчас
большие надежды и они всячески поощряются (рабо-
ты Экклза, в частности, отмечены Нобелевской пре-
мией), но это происходит только потому, что идея
познания явлении через познание ненаблюдаемой он-
тологии, ставшая основой теоретической физики, еще
не дошла до биологов. Когда это случится, они пой-
мут, что не так важно, на сколько вольт повышается
клеточный потенциал при таком-то воздействии и по-
чему ионы натрия диффундируют изнутри клетки на-
ружу, а важно, какой детерминированный и целена-
правленный процесс развивается в ненаблюдаемой
реальности, в ’’волновой функции организма”. А до
тех пор огромные усилия исследователей пропадают
почти впустую, так как из-за редукционистской дог-
мы они пытаются сделать невозможное: ’’склеить”
деятельность организма из простых процессов, проис-
ходящих на молекулярном уровне. Такая задача
неразрешима даже в принципе, что интуитивно ощуща-
ли многие выдающиеся биологи, склонявшиеся из-за
этого к витализму. Идея энтелехии или жизненной си-
лы, направляющей развитие эмбриона или вида к оп-
ределенной цели, возникала в умах этих ученых не
вследствие их идеалистической мировоззренческой
установки, а обычно вопреки твердо материалисти-
ческой установке (как это было, например, у Л.С.Бер-
га) — из-за того, что биологические факты для наблю-
дательного исследователя слишком явно свидетель-
ствуют о нелепости редукционистского подхода в
этой области. Достаточно ознакомиться с процессом
роста нервной ткани в эмбрионе, чтобы почувство-
вать- абсурдность предположения, что каждый аксон
развивается только в силу внутренних биохимичес-
ких обстоятельств или под действием гипотетических
’’аттрактантов”, выделяемых другими частями нерв-
ной системы. Всякий непредубежденный человек
должен увидеть, что этот процесс с самого начала про-
текает в соответствии с общим замыслом, им управ-
ляющим, и даже выход из строя большого количест-
ва отдельных элементов не может помешать осущест-
влению этого замысла, который в случае помех ре-
ализуется другим способом. Именно замысел, устой-
л
чивая
ункция состояния является первичным фак-
тором, что объясняет поразительную взаимозаменяе-
мость частей организма и их способность по-новому
перераспределить свои обязанности, когда это оказы-
вается необходимым.
Отказавшись вслед за физикой от плоскостного,
феноменологического восприятия действительности,
биология обретет такие мощные познавательные сред-
ства, которых у нее никогда не было. И все же их
мощь будет не безгранична. Более того, только выйдя
на новый уровень развития, биология четко осозна-
ет предел своих возможностей и, проникшись скром-
ностью ~ этой непременной спутницей мудрости —
оставит смехотворные претензии на полное разреше-
ние загадки жизни, с которыми она не может рас-
статься со времен Бэкона и Гоббса. Связь онтологи-
ческого слоя, управляющего живой материей, с глу-
бочайшими тайнами Бытия и, может быть, с конечной
целью всего сущего, окажется, наверное, столь силь-
ной, что в этой области мы "выйдем на бесконеч-
ность” еще быстрее, чем в
изике. Но это, конечно,
будет не поражением, а напротив — огромным дости-
жением нашей культуры.
Можно полагать, однако, что пальма первенства в
недалекое время перейдет от физики вовсе не к би-
ологии, а к каким-нибудь из тех областей знания,
которые по традиции именуются "гуманитарными”
и которые в период фетишизации физики считались
настолько отсталыми, что им нередко отказывали
в праве быть включенными в состав науки. Дело в
том, что как раз в этих дисциплинах сохранились еще
языковые средства, приспособленные для обсужде-
ния проблем, относящихся к ненаблюдаемой онтоло-
гии. Откуда появились в них эти средства? Ключ
к ответу дает название ’’гуманитарные”, подчеркива-
ющее, что эти дисциплины имеют прямое отношение
к познанию внутреннего мира человека. А этот мир
целиком ненаблюдаем, что признается даже матери-
алистами. Значит, по крайней мере, по
ормальным
признакам он таков же, как и онтология, открытая
ризикои и ждущая своего признания и со стороны
других наук. Не удивительно, что понятийный аппа-
рат, выработанный "гуманитариями" в результате
длительного изучения незримой данности, называе-
мой ’’душой", может оказаться очень ценным при ис-
следовании ненаблюдаемой онтологии, имеющей объ-
ективный характер. Можно предвидеть возражение,
что это данности совершенно разных типов и единст-
венное, что их делает похожими, — ненаблюдаемость.
Сомнительно, чтобы между ними не было более глу-
бокого
детва. Мы уже видели, что в картине мира,
воссозданной современной физикой, неявно присут-
ствует Универсальный Наблюдатель, с одной стороны,
имеющий объективный статус, а с другой стороны,
поразительно напоминающий любого из нас — инди-
видуальных наблюдателей. Говоря о физических,
т.е* абсолютно объективных явлениях, Шпенан под-
черкивал, что ’’процессы развития ни с чем не могут
быть сравнены в большей степени с точки зрения их
связей, чем с теми жизненными процессами, с кото-
рыми мы наиболее интимно знакомы, т.е. с психичес-
кими процессами”. Герман Вейль, процитировав эти
слова, посоветовал серьезно к ним прислушаться.
Вейль, конечно, прав. Но если уж начинать прислуши-
ваться к мудрым словам, то прежде всего нужно
вспомнить гипотезу Ньютона о мировом чувствили-
ще, в которой мысль, высказанная Шпенаном робко и
туманно, излагается решительно и ясно.
Есть и еще один аргумент в пользу предположе-
ния, что мир невидимой онтологии, управляющий яв-
лениями, и мир, известный нам по внутреннему опы-
ту, имеют одну и ту же глубинную природу. Если бы
элементов, из которых складывается то, что мы на-
зываем восприятием, ощущениями, мыслью, не суще-
ствовало в онтологии, то откуда они могли бы поя-
виться в психике? Надо заметить, что этот аргумент
возникал во все времена и у всех народов, а когда-то
он был главным, если не единственным доказательст-
вом существования идеального мира. Несомненно, что
он явился исходным положением платоновской фи-
лософии. И только в период господства естественно-
научного мировоззрения на него вдруг перестали об-
ращать внимание. Даже самые выдающиеся мыслите-
ли сделались в отношении к нему как бы слепыми
и глухими, что особенно ярко иллюстрируется неле-
постью их контраргументации. Декарт создал фанта-
стическую теорию психофизического параллелизма,
которую его последователи довели до логического
завершения, утверждая, что акты сознания лишь ре-
гистрируют детерминированное поведение автомата,
которым является наш организм, не будучи в состоя-
нии влиять на это поведение. Поскольку такая точка
зрения, как и связанная с ней картезианская теория
о нечувствительности животных, выглядела слишком
уж явным насилием над здравым смыслом, появи-
лись концепции голозоизма, который вкладывает
чувствительность в саму материю (этой точки зрения
придерживался и В.И.Ленин), и вульгарного матери-
ализма, утверждающего, что мозг выделяет мысль
так же, как печень выделяет пищеварительные
рер-
менты. Однако первая концепция вызывает недоумен-
ный вопрос: где же и в какой форме в материальном
может таиться идеальное; а вторая — не менее труд-
ную загадку: почему предполагаемое ’’выделение’’
не удается обнаружить, как обнаруживается желчь.
Понимая, что естествоиспытатели окончательно запу-
тались в своих объяснениях по этому поводу, Дюбуа-
Рей мон предложил вообще отказаться от рассмотре-
ния связи материальных процессов и психических фе-
номенов в рамках науки, провозгласив свое знаме-
нитое ’’Ignorabimus”. Возникает впечатление, что от-
каз от признания онтологии, имеющей духовную при-
роду и способной нарушить механический ход собы-
тий во Вселенной, имел для умов принудительную
силу, а доводы в его оправдание изобретались исклю-
чительно ради проформы и даже могли вообще отсут-
ствовать. Когда же онтология, явно имеющая родство
с духовным миром человека, будет легализована во
всех областях, это будет означать „гуманитаризацию”
наук, которая сменит современную ’’математизацию”.
Гуманитаризация, в сочетании с прежними „точ-
ными” методами, поможет решить наукам многочис-
ленные задачи совершенно нового, непривычного для
них типа. На заключительной стадии своего развития
естествознание столкнется с проблематикой, для ре-
шения которой оно не имело прежде подходящего
инструментария. Всех деталей, конечно, предвидеть
нельзя, но в общих чертах характер этой проблема-
тики можно почувствовать уже сегодня.
Главной причиной нынешних неуспехов и застоя
в
изике, в биологических науках, в психологии, в
антропологии, в социальных исследованиях и вр мно-
гих других разделах современной науки является
то обстоятельство, что чем больше эти дисциплины
изучают соответствующую реальность, тем меньше
функционирование и развитие этой реальности оказы-
вается похожим на автоматическое, строго детерми-
нированное неизменными и вечными законами, и
все би лее правдоподобным становится альтернатив-
ное предположение, что видимые нами явления проис-
ходят не целиком под управлением слепых матери-
альных сил, но и испытывают воздействие пронизыва-
ющего природу Творческого Начала. Его-то и предсто-
ит йзучать на следующем этапе человеческого позна-
ния, который сменит заканчивающийся естественно-
научный этап. Одна за другой естественные науки бу-
дут подходить к той же безысходной ситуации, кото-
рая давно уже возникла в физике элементарных ча-
стиц и в космологии. Симптомы этого видны уже се-
годня. Мы знаем, что никакие ’’естественные’* причи-
ны не могут объяснить ни эволюцию видов, ни эмбри-
ологические явления, и объяснения такого типа ста-
новятся все менее вероятными по мере накопления
материала. Аналогично обстоит дело и в других нау-
ках. Все более непонятной становится работа мозга:
после провала ’’кибернетического объяснения” цель
оказалась дальше от нас, чем мы думали прежде.
Антропологи, отыскивая человеообразных обезьян,
живших миллионы лет назад, почему-то никак не мо-
гут найти останки непосредственного предка челове-
ка, и это становится уже тем шилом, которое не ута-
ишь в мешке. О социальных науках мы не будем и го-
ворить: все их усилия направлены на объяснение про-
исшедшего задним числом. После ряда блистатель-
ных провалов своих предсказаний они и думать пере-
стали о демонстрации прогностической силы.
п
Пренеприятнейшими фактами для естествознания
являются те факты, которые свидетельствуют, что
Вселенная не есть автомат, что через воздействие
на невидимую онтологию, управляющую явлениями,
Творческое Начало может вмешиваться в развитие
событий на материальном уровне. Но эти
3S
акты до-
бывает само же естествознание!
Воздействие Творческого Начала на материальные
процессы не деспотично — оно осуществляется боль-
шей частью очень аккуратно и на первый взгляд не-
заметно, становясь значительным лишь в каких-то
узловых пунктах. Творческое Начало следует срав-
нить не с назойливым и дотошным ментором, беспре-
рывно опекающим и наставляющим своего ученика,
а с опытным и квалифицированным руководителем,
дающим свои гениальные указания редко, в самые
нужные моменты, а в остальное время прибегающего
к деликатным советам. Оно не подчиняет материю
полностью, а предоставляет ей большую долю само-
стоятельности. Но что есть самостоятельность для ма-
терии? Очевидно, изоляция от Творческого Начала,
отпадение от него, прекращение действия его направ-
ляющей воли, т.е. развитие по нетворческим, застыв-
шим, неизменным правилам, по алгоритму. Самосто-
ятельность материи есть алгоритм, И логика развития
познания подвела к тому моменту, когда, изучив ал-
горитмы, надо перейти к изучению той силы, которая
их запускает, вмешивается в их работу, переделывает
их или отменяет вовсе.
Анализируя материал, предоставленный нам совре-
менной наукой, мы можем говорить о нескольких ли-
ниях, по которым, по всей вероятности, осуществля-
ется указанное вмешательство. Первая линия связа-
на с заданием начальных условий развития
изичес-
кой онтологии, которую можно назвать также суб-
станцией; эти условия определяют общий план разви-
тия субстанции, космологический замысел, взятый в
общих, главных своих чертах. Такое вмешательство
произошло 10-15 миллиардов лет назад, когда ’’ми-
ровому уравнению Шредингера” была придана его
правая часть. Это изначальное вмешательство призна-
Л1
JIj
валось всеми философскими школами до деизма
включительно. После этого, однако, восторжествова-
ла концепция ’’вечности материи и законов, ею управ-
ляющих”, но продержалась она не так уж долго:
современная астрофизика вновь ’’открыла” факт при-
дания Вселенной какого-то начального импульса,
определившего ее дальнейшее движение.
Вторая линия вмешательства состоит в наблюде-
нии, осуществляемом Творческим Началом за онто-
логией, которое отнюдь не является пассивным на-
блюдением, простой регистрацией событий. Это — осо-
бое наблюдение, превращающее цельную и жестко
детерминированную субстанцию (функцию состоя-
ния) в структурированную и детерминированную
лишь статистически материю. Но таким переводом
субстанции на другой уровень бытия не ограничи-
вается активная роль Универсального Наблюдателя;
если бы это было единственным результатом акта
наблюдения, то смысл такого акта был бы непоня-
тен. Похоже на то, что это есть контрольное наблюде-
ние, сопровождающееся некоторой корректировкой
первоначального замысла, уточнением его деталей.
Для такого рода корректировки имеются разные воз-
можности: внесение ’’прибавок” в правую часть миро-
вого уравнения, использование того факта, что де-
терминизм материи не является жестким, а имеет
вероятностную природу, игра на нелинейных эффек-
тах. Именно такую творческую и направляющую роль
мирового сенсориума Творца и имел в виду Ньютон,
когда он упорно отстаивал свое убеждение, что проис-
ходящие во Вселенной процессы имеют не полностью
алгоритмический характер.
Третья линия вмешательства Творческого Нача-
ла была направлена на создание на Земле 3 миллиар-
да лет назад основы дальнейшей эволюции живого ми-
ра — первичного биогеоценоза, на который, как и
на субстанцию неорганического бытия, были наложе-
ны начальные условия, определившие принципиаль-
ные направления последующего развития. При этом
были созданы соответствующие клеточные аппараты
(синтеза белков и ферментативного обмена веществ)
и структуры (нуклеиновые кислоты, рибосомы,
митохондрии и т .д.). Интересно отметить, что эта
акция вмешательства признавалась даже самим Дарви-
ным, который в данном вопросе выступал как бы де-
истом. Но последователи великого натуралиста поспе-
шили избавиться от его ’’пережитков”, пытаясь со-
здать теорию постепенного образования живой клетки
из мертвого вещества или, по крайней мере, обещая,
что такая теория скоро будет разработана. И только
сейчас, когда молекулярная биология открыла нам
мир непостижимых чудес мельчайшей ячейки жизни,
приходится вновь вернуться к мысли, что имело мес-
то творческое усилие, ибо создать такие чудеса ’’ес-
тественный” процесс явно не мог бы.
Четвертая линия вмешательства может быть на-
звана активным наблюдением за биогенезом; она
представляет собой контроль над ним в целях сохра-
нения нужной направленности. Хотя эволюция была
запланирована заранее, она может требовать легкого
вмешательства для корректировки и для уточнения
некоторых деталей плана. Вся эта ’’окончательная до-
водка” осуществляется тонкими средствами, которые
трудно заметить, особенно, когда идеологическая
установка толкает к тому, чтоб их не замечать, — это
и дает селекционистам определенные аргументы в
их отстаивании автоматического развития биосферы.
Но данные биологической науки противоречат этим
взглядам, показывая, что творческая работа, экспери-
ментирование, поиск, фантазия и вдохновение продол-
жали направлять развитие жизни и после того, как она
была создана, не говоря уж о том, что все это было
абсолютно необходимым условием ее создания.
Вот какая проблематика должна будет войти в
фокус человеческой любознательности. Но когда это
произойдет?
Это случится тем быстрее, чем больших успехов
будет добиваться естествознание. До конца своего
пути ему осталось сделать несколько шагов, и время,
необходимое для преодоления этого расстояния,
зависит от темпа движения.
Триста лет назад перед только что возникшими
естественными науками была открыта единственная
дверь, ведущая в замкнутый лабиринт. Подбадривая
друг друга, ученые начали осматривать и изучать все
его закоулки и повсюду находили все новые и новые
автоматы. Изучение этих игрушек оказалось доволь-
но увлекательным, а главное — почетным и прибыль-
ным занятием. Успехи в «исследовании простеньких
устройств, а также посыпавшиеся звания и награды
настолько вскружили ученым головы, что они возо-
мнили себя мудрецами, каких еще не производила
земля, впервые нашедшими ключи к постижению
всего сущего. Эти несчастные не знали одного: то, что
они называли всем сущим, было запертым подземель-
ем. Но, подвигаясь, как им мнилось, вперед, они не-
заметно для себя описали по лабиринту круг и при-
близились к той самой двери, через которую их ко-
гда-то сюда втолкнули. И за странной этой дверью
вдруг послышались шумы и голоса, как будто что-то
могло существовать вне освоенного ими помещения.
Как ни пытаются они уверить себя, что это всего
лишь иллюзия, имеющая вполне рациональное объяс-
некие, непонятные звуки не затихают, а наоборот,
стновятся все более громкими и явственными. Для
ученых настал момент выбора. Они могут начать
подбадривать себя еще дружнее и хвастливыми крика-
ми заглушить неприятные звуки. Они могут подойти
к таинственной двери и попытаться ее открыть...
Но независимо от того, как поведут себя профес-
сиональные жрецы науки, дверь, отгораживающая
лабиринт от огромного мира, полного света и жизни,
будет скоро распахнута. Когда вслед за физикой и
другие науки откроют в своих областях ненаблюда-
емую онтологию, управляющую явлениями, весть об
этом выйдет за пределы узкого круга специалистов,
погрязших в обсуждении технических вопросов и
утративших вкус к осмысливанию по-настоящему
важных вещей. Она станет доступной и тем людям,
которых волнуют коренные проблемы миропорядка.
И это будет поворотный пункт нашей цивилизации.
Из глубочайших тайников человеческой личности,
перед которой вдруг забрезжит надежда, что она не
есть саморегулируемый автомат, как это внушалось
с самого детства, а есть хранительница отблеска Ми-
рового Духа, высвободятся вопросы, требующие не-
замедлительных ответов. Ничто не будет более важ-
ным, чем поиски этих ответов. Кто же окажется спо-
собным внести наибольший вклад в пошедшее по но-
вому руслу познание Мира? Очевидно, тот, кто менее
других проникся естественнонаучным мировоззрени-
ем, кто так и не согласился считать Вселенную автома-
том, кто сохранил в своем языке и мышлении поня-
тия, охватывающие значительно больший круг пред-
метов, чем механизмы и алгоритмы. И все же, одно-
го природного здравомыслия таких людей, сумевших
не поддаться поветрию автоматопоклонничества, бу-
дет недостаточно, чтобы успешно решать многочис-
ленные задачи исследования онтологии платоновского
типа, находившейся под запретом в течение столь дол-
гого времени. Всем, кто воспылает жаждой истины,
придется сбросить кичливую самоуверенность, по-
добно тому, как мусульманин сбрасывает обувь перед
входом в мечеть, и смиренно просить помощи у муд-
рецов прошедших времен. Не излечившись от главной
болезни восемнадцатого и девятнадцатого столетий —
от глухоты ко всему, что говорилось прежде, — нечего
и мечтать постигнуть Мир и самих себя. Это можно
сделать, лишь опираясь на достижения человеческих
умов, относящиеся к тому периоду, когда существо-
вание невидимой онтологии было очевидным фактом,
когда люди смотрели на мир без искажающих очков.
И если мы начнем интересоваться этими достижения-
ми всерьез, мы обнаружим, что они были наиболее
значительными в те далекие времена, когда неизвест-
но кем и неизвестно где был создан космологический
миф, распространившийся затем по всей земле, про-
никший в религиозные учения, сказки, песни и леген-
ды и оказавший громадное влияние на сознание всех
народов. О чем же повествует нам этот величайший из
всех созданных когда-либо сюжетов? Это мы сейчас
постараемся понять.
Однако сначала следует подвести некоторые ито-
ги сказанному выше. Приступая к нашему исследова-
нию, мы поставили вопрос: верно ли, что наука дока-
зала отсутствие Бога? Теперь настала пора вернуться
к нему.
Мы проследили, как под влиянием идеологии по-
степенно менялся смысл слова ’’наука’* и в конце кон-
цов им стали обозначать лишь такие формы позна-
ния, которые обходятся без предположения о сущест-
вовании Бога. В своем зрелом возрасте ориентирован-
ная в таком направлении наука достигла немалых ус-
пехов и стала фундаментом нашей материальной куль-
туры, что дало повод идеологии, экстраполируя под-
нимающуюся кривую научных достижений в бесконеч-
ность, громко заявить, что рано или поздно все будет
объяснено наукой, т.е. системой рассуждений, обхо-
дящихся без понятия ”Бог”, а это и означает, что Бо-
га нет. Конечно, степень ликования энтузиастов без-
духовности была не пропорциональной достижениям
науки, не все же тогда хоть какое-то основание для
торжества у них было. Но прошло столетие-другое,
и основание исчезло. Научные теории не только не
объяснили всего, сведя Вселенную к алгоритмам и
механизмам и упразднив тем самым суеверные пред-
ставления о какой-то духовности, якобы существую-
щей в мире, но и сами роковым образом подвели к
подобным представлениям. Фабула развития человече-
ского познания оказалась далеко не тривиальной. Как
все существенное, до поры до времени она была
скрыта от тех, кто разыгрывал ее на научной сцене.
Только теперь ученые могут догадываться, что, считая
себя абсолютными мудрецами, точно знающими свою
цель и триумфально к ней приближающимися, они
были лишь слепыми исполнителями замысла столь
величественного, что предугадать его людской ум был
не в силах.
Итак, прежняя, полная сил и высокомерия наука,
еще не упразднила Бога, так как объяснила лишь ма-
лую часть явлений природы, а современная, дегради-
рующая наука уже не способна его упразднить, по-
скольку, если она начнет говорить серьезно и ответ-
ственно, ей самой придется задуматься о Боге, искать
выхода из кризиса и, может быть, ценой собственной
гибели как атеистического исследования возродиться
в новом качестве Истинного Знания, а если она будет
упрямо настаивать на том, что завтра все объяснится
в рамках теории автоматической Вселенной, то это
будет и несерьезно, и безответственно.
Следовательно, тезис ’’наука доказала, что Бога
нет”— ложен.
СОКРОВИЩА ДРЕВНЕЙ МУДРОСТИ
Парадоксально, но факт: в середине двадцатого
века, когда неопозитивистская догма достигла выс-
шей точки своего триумфа и внушаемое ею равноду-
шие ко всему, что существенно выходит за рамки
повседневной практики, стало для ученых нормой,
их отношение к такому неактуальному с точки зрения
приложений и давно прекратившемуся процессу, как
мифотворчество, стало более серьезным, чем прежде.
Этот факт отмечается всеми специалистами. Напри-
мер, Е.М.Мелетинский пишет: ’История культуры на
всем ее протяжении так или иначе соотносилась с
мифологическим наследием первобытности и древно-
сти, отношение
эволюция шла
(ее вершинами
надцатого века
двадцатом веке
фологизацией”.
Хотя следовало бы сказать не ’’история культу-
ры”, а ’’культура”, и хотя смысл терминов ’’демифо-
логизация” и ’’ремифологизация” туманен, автор этой
это сильно колебалось, но в целом
в направлении ’’демифологизации”
можно считать просвещение восем-
и позитивизм девятнадцатого), а в
мы сталкиваемся с крутой ”реми-
фразы, несомненно, имеет в виду, что в восемнадца-
том и девятнадцатом веках мифами интересовались
исключительно как наглядными свидетельствами
варварства и дикости наших предков, а теперь в них
усматривают какие-то элементы, имеющие научную
ценность. В этом автор совершенно прав.
Еще более парадоксально то, что оправдание для
вдруг возникшего уважительного отношения иссле-
дователей к мифу породил сам же позитивизм: до-
стигнув современной стадии ’’логического неопози-
тивизма”, он вызвал к жизни семиотику, а последняя
стала трактовать миф как языковую структуру, спо-
собную пролить свет на имманентные особенности
индивидуального и коллективного мышления людей
и поэтому заслуживающую внимательного и всесто-
роннего изучения. Здесь мы имеем параллель с более
ранней ситуацией. Заслуга неопозитивизма в ’’ремифо-
логизации” такова же, как заслуга фрейдизма в ре-
абилитации бессознательного. Фрейдизм нашел ’’ра-
циональные объяснения” бессознательным психичес-
ким процессам, о которых не испорченные професси-
ональной выучкой люди знали испокон веков, но на
изучение которых в психологической науке был на-
ложен строжайший запрет. Это позволило снять за-
прет и спасти психологию от грозившего ей удушья.
Неопозитивизм со своим ’’семиотическим подходом”
сходным образом легализовал миф, как нечто более
масштабное, чем выдумки невежественных дикарей.
Но если в первом случае истинная причина, стоявшая
за поводом, достаточно хорошо теперь понятна, то
во втором случае усмотреть ее нам труднее. Очевид-
но только то, что ее нужно искать где-то в глубине.
Структурализм, сыгравший роль повода, является
всего лишь модной ’’парадигмой”; он легковесен,
декларативен и, как любой продукт неопозитивизма,
крайне нелюбопытен ко всему, что касается живого,
неформального содержания исследуемого объекта.
Вычурные и претенциозные писания структуралистов,
наполненные бесчисленными вариациями на одну и
ту же тему, представляют собой словесную игру, им-
понирующую тем, кто вследствие врожденной вяло-
сти чувств или в результате позитивистской выучки
умеет не испытывать тоски, занимаясь переливанием
из пустого в порожнее, кто научился легко скользить
мыслью по трескучим
разам и принимать утончен-
ность оборотов за тонкость ума, эзотеричность терми-
нологии — за ученость, а летучие ассоциации — за пони-
мание существа дела.
Образцом такой интеллектуалистской игры может
служить книга Леви-Стросса ”Мифологичные”. В са-
мом начале этой книги ее автор пишет: ’’Уже с пер-
вых шагов работы над этой книгой мы установили,
что невозможно распределить ее материал в соответст-
вии с традиционными канонами... Парадоксальным
образом получалось, что для того, чтобы доказатель-
ство было более строгим, ему надо придать большую
гибкость и свободу”. Дальше автор строит свое
повествование по типу музыкального произведения,
подчеркивая этим глубокую аналогию между мифом
и музыкой. Но что, собственно, хочет он ’’доказать”,
используя столь новые средства? Прочтя всю книгу
внимательнейшим образом, мы не поймем этого.
Единственно, что будет более или менее ясно, — это
то, что автор ставит своей задачей познание первобыт-
ного интеллекта, взятого в динамике, во всех связях с
природой и обществом. Другими словами, он замахи-
вается на то, чтобы с помощью структурного анализа
мифа целиком понять древнего человека, исходя из
кибернетического о нем представления. Но ведь мы
уже сталкивались с притязаниями столь же глобально-
го масштаба’ Вспомним: ’’Квантовая геометродинами-
ка... не пытается понять число или атом, она стремит-
ся понять Вселенную и элементарные частицы в их
единстве и гармонии”. Это неожиданно открывшееся
сходство проявляется и в других аспектах. Рассуж-
дения Леви-Стросса о характере мышления древних
людей и рассуждения Уиллера об устройстве Вселен-
ной на заре ее существования одинаково спекулятив-
ны — их нельзя проверить наблюдением или экспери-
ментом. И в том, и в другом случае изучается струк-
тура, рассматриваемая как единственная данность
(Леви-Стросс с гордостью заявляет, что ’’сегодня
именно структурализм защищает знамена материализ-
ма”), за которой нет и не может быть никакой сущ-
ности. И в том, и в другом случае намечается лишь
программа исследования, рисуются грандиозные пер-
спективы, но не приводятся какие-либо частные вери-
фицируемые результаты. В обоих случаях настойчиво
подчеркивается необходимость разработки новой ма-
тематики и логики. Этот призыв геометродинамики
мы уже слышали; что касается структурной теории
мифа, то советский семиотик Ю.МЛотман пишет о
ней так: ’’Трудно судить, увенчается ли успехом по-
пытка Леви-Стросса построить ’’способ классифика-
ции” на синтезе музыки и логики. Очевидно, что та-
кой путь требует значительно более сложного, пока
еще недостаточно разработанного логического аппа-
рата”. Наконец, и в том, и в другом случае авторы
перегружают свои произведения заумной терминоло-
гией, которая оглушает читателя и не дает ему воз-
можности вникнуть в существо дела. Вот, например,
отрывок из ’’Мифологичных”:
’’...Становится понятно, как тотальность мифа про-
ецируется на виртуальный локус: миф находится зе
пределами сознательного восприятия слушателя, чере^
которое ему предварительно надо пройти, при этом
энергия, излучаемая мифом, поглощается работой
по бессознательной реорганизации, предварительно за-
даваемой мифом”.
Такой изощренный лексикон понадобился для
отвлечения внимания от главного вопроса о содер-
жании, смысле и значении ми
а — вопроса, ответа на
который в книге нет. Расшифровка терминологии
поглощает столько сил читателя, что, сумев разобрать-
ся в мудреных словах, он испытывает удовлетворе-
ние, и его энергии не остается на то, чтобы осмысли-
вать основную проблему и обнаружить ее нерешен-
ность. Такое же назначение имеет ’’свободная”, полу-
художественная композиция книги. Нерегулярное,
прихотливое расположение материала препятствует
его систематизации сознанием читателя, его охвату
единым
взо
м, проверке логической совместимо-
сти разделов, подведению итогов после прочтения
всей книги. Сочинения структуралистов, как и
рор-
малистические построения в области космологии,
вопреки уверениям авторов, вовсе не направлены на
’’доказательство” чего-то конкретного; их цель —
вызывать в уме читателей определенного круга ассо-
циации, которые кажутся им интересными и глубоки’
ми. Общий смысл, инвариантный к форме выражения,
ничто для этих сочинений, словесная
рактура —
все. Поэтому их невозможно пересказать обычными
словами, резюмировать. Как искусственно выращен-
ный в лаборатории штамм, они могут существовать
только в эзотерической культуре профессиональных
интеллектуалов; вне этой культуры они делаются
мертвыми текстами, недоступными пониманию. А
ведь, если верить их авторам, они написаны для того,
чтобы раз и навсегда разгадать тайну индивидуального
и общественного сознания, ключи к которой лежат в
ранних формах мировосприятия* Снобы атеистичес-
кой науки эпохи ее заката, вскормленные жиденьким
молочком неопозитивизма и потратившие много лет
жизни на то, чтобы разучиться пользоваться про-
стыми и ясными словами, уверяют нас, будто они
вплотную подходят к пониманию информационно-
го устройства, называемого человечеством. Громко
объявлено, что кроманьонский охотник, имевший
двухкилограммовый мозг, создавший язык и ис-
кусство и состоявший в таинственных ритуальных
отношениях с мамонтом и шерстистым носорогом,
в ближайшее время будет ’’дешифрован” парижским
профессором, воспитанным на ’’современных идеях”,
т.е. на сочинениях таких же схоластов, как и он сам...
Да возможно ли это? Не очевидно ли, что измышлен-
ный в тиши кабинета ’’человек Леви-Стросса” так же
далек от реально жившего в неолите человека, как
’’вселенная Уиллера” далека от полной жизни и твор-
чества настоящей Вселенной, преподносящей нам од-
ну неожиданность за другой?
Но в чем же истинная причина возросшего инте-
реса к мифу? Почему интеллектуалы второй полови-
ны двадцатого века начали уделять ему столько вни-
мания? Конечно,
ремифологизация
вызвана к жиз-
ни не техническими возможностями новой методики,
а теми загадочными процессами, которые происходят
сейчас в душах людей. Повсеместно мы можем наблю-
дать усиление интереса к старине, чаще интуитивное
и безотчетное, чем обоснованное рациональными при-
чинами. Памятники былых времен вдруг сделались
необыкновенно привлекательными для туристов,
хотя познания народа в области истории или архитек-
туры отнюдь не возросли. Просто люди почему-то
стали уважать старину. Возможно, что настал момент,
когда наша жизнь, целиком основанная на принципе
максимального удовлетворения материальных потреб-
ностей, начала понемногу опостылевать нам, и в нашей
груди просыпается, наконец, тоска по живому, духов-
ному, которое, как мы чувствуем, присутствовало в
жизни наших далеких предков. Во всяком случае,
людская потребность пристально вглядеться в свое
прошлое продиктована не логикой развития науки,
а каким-то изменением, произошедшим в ненаблю-
даемом слое человеческого бытия. Все научные догмы
остались прежними, но никто сейчас не осмелится на-
звать миф глупой выдумкой дикарей, хотя еще недав-
но такие утверждения считались признаком прогрес-
сивных взглядов. Структурализм лишь откликнулся
на потребность, возникшую за его пределами, и изо-
брел формальное обоснование подробному исследова-
нию мифотворчества. Но, спекулируя на возникшей в
широких слоях населения жажде освоения духовного
наследия старины, семиотические изыскания абсо-
лютно игнорируют главную его ценность — содержа-
ние. В этом надо видеть еще одно яркое подтвержде-
ние того, что восторжествовавшая три столетия назад
идеология бездуховности вступила в фазу быстрой и
неотвратимой деградации.
Впрочем, нас должна заботить не столько судьба
зашедшего в тупик естественнонаучного мировоззре-
ния, сколько наличие таких элементов, которые мог-
ли бы помочь утвердиться мировоззрению, идущему
ничтожного в историческом масшта-
времени, на космологический миф
как на основной источник знаний о
как на откровение, сошедшее на че-
о
ему на смену. Одним из важнейших элементов такого
рода является сохраненный преданием космологичес-
кий миф. Грядущие мыслители, которым суждено
вывести нашу цивилизацию из тупика, взглянут на
миф не с той стороны, с какой смотрят на него уче-
ные, а с диаметрально противоположной. Они захотят
понять не то, как разворачивается повествование в
мифе, а то, о чем миф повествует.
Конечно, такой подход к мифологии не будет
чем-то новым и оригинальным. Напротив, он являет-
ся самым естественным и напрашивающимся и в наши
дни кажется странным только потому, что за три века
своего господства идеология бездуховности перевер-
нула всю картину действительности вверх ногами.
За исключением
бе промежутка
всегда смотрели
мироустройстве,
ловечество в один из Творческих” периодов истории
и с тех пор хранимое эзотерическими сообществами
’’посвященных” и передаваемое ими из поколения в
поколение как величайшая из истин. Расхождения по
поводу мифа возникали только в вопросах интерпре-
тации трудных и неясных мест. На базе мифа возник-
ли все космологические системы античной филосо-
фии. Для нас важно отметить, что в особенно сильной
степени это относится к системе Платона. Как пишет
А.Ф. Л осев, ’’учение об универсальном живом сущест-
ве становится у Платона ... основанием вообще всей
мифологии”. Таким образом, вся ’’линия Платона”,
представляющая собой наиболее устойчивую харак-
теристику европейской философии за последние два
тысячелетия, есть не что иное, как живая и плодоно-
сящая ветвь, отросшая от ствола мифологии. Нечего
и говорить, что средневековая богословская наука ви-
дела в космологическом мифе, входящем в состав
Библии, чудесно переданное людям сообщение о том,
как был сотворен и что представляет собой окружаю-
щий нас мир. С этой же точки зрения подходил к это-
му мифу Ньютон, пытавшийся найти в нем ответы на
мучившие его вопросы, касающиеся устройства фи-
зической Вселенной. И только начиная с середины во-
семнадцатого века, когда взгляд на мир как на авто-
мат и на человека как на заводную игрушку начал
свое открытое наступление, содержание мифа стало
поноситься и высмеиваться. Молодая в то время и по-
этому активная идеология вступила в бескомпромис-
сную борьбу за умы, и для нее исключительно важно
было дискредитировать постоянный источник пред-
ставлений о наличии в мире духовного начала — древ-
нюю мудрость, зафиксированную в мифологии. И
только на закате своих дней, впав в старческое бесси-
лие, она избрала менее воинственную тактику: стала
просто не замечать содержания мифа, заявляя, что
весь его смысл ограничивается формой.
Ясно, что крутой поворот в мировоззрении, пред-
вестия которого можно заметить уже сейчас, снова
поставит в центр внимания содержание космологичес-
кого мифа. Живое осмысление величественного за-
мысла мироздания и нашей собственной роли в его
осуществлении, которое сменит вырождающееся в пу-
стую игру естествознание, заставит нас в первую оче-
редь поинтересоваться: а как же смотрели люди на
мир и на себя прежде, т.е. до того как распространил-
ся атеизм? Проснувшаяся после долгого летаргичес-
кого сна духовная жажда толкнет нас к активности,
и мы потянемся к таинственным заветам, которыми
снобы из клуба материалистической науки высоко-
мерно пренебрегали. И как только мы взглянем на
эти заветы без искажающих очков, нам откроется
нечто поразительное: они свидетельствуют в точности
о том же, к чему против своей воли пришло естество-
знание в конце своего развития. Оказывается, после
трех столетий безудержного самовосхваления, проти-
вопоставления себя всем предыдущим формам знания
и уверений, что впервые в человеческой истории ра-
зум стал приближать нас к истине, а не удалять от нее,
наука заново ’’открыла” то, что было давным-давно
известно и изложено с редкой ясностью и выразитель-
. ностью!
Г
£
самом деле, возьмем хотя бы положение о двух
слоях Бытия, один из которых ненаблюдаем и воздей-
ствует на другой, наблюдаемый. Физика пришла к
этому положению по неизбежности, в силу объектив-
ных причин. Она немало удивилась ему, но постепен-
но попривыкла и стала спокойно использовать его в
расчетах (например, при создании атомного оружия),
обезвредив его мировоззренческие импликации пози-
тивистскими заклинаниями. Но ровно такое же поло-
жение содержится во всех религиозных мифах, а так-
же во всех философских системах древности, осно-
•in;
ванных на осмыслении мифологического наследия.
У австралийских аборигенов роль первого слоя
играет ’’время вечных снов”. Эта незримая реальность
является источником всех творческих импульсов, со-
общаемых природе. Воспроизведя ее на своих празд-
нествах и имитируя установление с ней контакта,
австралийцы стремятся содействовать перетеканию
Творческого начала из невидимого слоя в видимый и
тем самым предотвратить угасание материального
мира. Таким образом, люди каменного века, кото-
рых основатель естественнонаучной теории мифа
Дж. Вико, до сих пор с симпатией цитируемый иссле-
дователями, назвал ’’совершенно лишенными рассуд-
ка”, не только поставили проблему тепловой смерти
Вселенной, до которой физика добралась только
в конце девятнадцатого столетия, но и решили ее!
Древнекитайский мудрец Лао Цзы (пятый век
до н.э.) различал два великих Дао: 1) Имеющее имя;
2) Не имеющее имени. Взаимодействие между этими
сущностями поясняется такими словами: ”То, что
не имеет имени, — начало неба и земли; то, что имеет
имя, — мать всех вещей”. Мать все вещей — несомнен-
но, материя, из которой сделаны вещи. Отсюда можно
заключить, что второе Дао, т.е. второй слой в систе-
ме Лао Цзы представляет собой видимый материаль-
ный мир. Первый же слой есть начало, следовательно,
он порождает явления.
С исключительной яркостью выступает идея двух
слоев в древнеиранской мифологии. Животворное и
светоносное начало в ней олицетворяет Митра. Для
того чтобы мир не погиб, Митра вынужден вести по-
стоянную борьбу со стихийным, разрушительным на-
чалом, с демоном хаоса и тьмы. Интересно, что Митра
не может победить этого демона раз и навсегда; про-
цесс восстановления мировой гармонии повторяется
периодически. В этой упорядочивающей деятельности
легко узнать то сообщение миру творческих импуль-
сов, о котором говорит автралийский миф. Какими
же свойствами обладает источник этих импульсов?
Важнейшим атрибутом Митры является непознавае-
мость^ неизъяснимостъ; единственное доступное для
нас проявление Светоносного Божества есть акт твор-
чества. Другими словами, слой Бытия, управляющий
видимой Вселенной, ненаблюдаем, и, более того, его
невозможно описать (изъяснить). Это в точности
соответствует том у факту, что Волков ая Функция
Мира современной квантовой физики не выразима
ни в какой знаковой системе, ибо соответствующее
уравнение Шредингера принципиально непознаваемо.
В африканских космологических мифах мы встре-
чаем Высшую Потенцию, создающую и поддерживаю-
щую жизнь. У народов Либерии она называется Нион-
сва или Ниесва. Эта данность непознаваема и невыра-
зима, поэтому она не имеет в народном сознании опре-
деленного облика. Однако контакт с Ниесвой необ-
ходим для человека, ибо без этого его мышление и
его действия станут неправильными, неупорядочен-
ными. Установлению такого контакта содействуют
специальные литургические обряды. Нельзя, конечно,
не заметить удивительного сходства между Ниесвой
и энтелехией, отстаиваемой многими биологами. Но
энтелехия есть не что иное, как аналог волновой
ункции
физики, т.е. ненаблюдаемая онтология,
управляющая жизненными процессами.
В индийской мифологии источником всех видов
творческой деятельности, создателем философии и
священных книг, а также богов и героев, преобразу-
ющих и благоустраивающих природу, является Вер-
ховное Божество, жизнь которого не имеет ни нача-
ла, ни конца и не знает перемен. Оно имеет три имени:
Ишвара, Нараяна и Махашакти, что свидетельствует
об анонимности его глубинной сущности и ее непозна-
ваемости. Эти же качества подчеркиваются тем обсто-
ятельством, что в видимой Вселенной Верховное Бо-
жество всегда появляется в чьем-то чужом облике:
собственного облика оно просто не имеет. Наиболее
важными являются его воплощения в Брахму — твор-
ца и прародителя всех живых существ; в Вишну, спу-
скающегося на землю всякий раз, когда силы зла гро-
зят миру гибелью, и в Шиву — уничтожителя демонов.
Опять мы сталкиваемся здесь с невидимой, непознава-
емой и не выразимой в людском языке онтологией,
которая определяет развитие видимых явлений и
своими периодическими вмешательствами предотвра-
щает деградацию материи.
Мы взяли лишь несколько выборочных примеров,
относящихся к
длинным странам и континентам.
Их
ж
число можно было бы значительно увеличить, но то-
гда получилось бы многократное повторение одного
и того же сюжета, изложенного с несущественными
вариациями, которое оказалось бы для читателя уто-
мительным. Приведенного материала с лихвой доста-
точно для того, чтобы сделать обобщающее заключе-
ние. В космологическом мифе повсеместно фигуриру-
ет творческое, упорядочивающее начало, ненаблюда-
емое и недоступное полному описанию, но решающим
образом влияющее на развертывание событий в мире
явлений: без ’’светоносного** или ’’благого” воздей-
ствия этого начала материя довольно "быстро пришла
бы в состояние хаоса. Приток организующего воздей-
ствия из этого начала тем необходимее, чем выше ма-
териальная форма; наибольшую потребность в нем ис-
пытывает живая материя, а духовная жизнь человека
представляет собой реализацию этого начала в чистом
виде.
То, что представление о двуслойное™ Бытия явля-
ется центральным элементом содержания; мифа,
подтверждается и анализом волшебной сказки , ко-
торая возникла позже мифа и представляет собой
светское изложение его религиозно-космологического
сюжета. Поскольку сказка ’’светит отраженным
светом”, в ней труднее выделить инварианты содержа-
ния. Однако замечательный русский фольклорист
В.Я.Пропп успешно справился с этой задачей и убеди-
тельно доказал, что волшебная сказка во всех вари-
антах посвящена, по существу, описанию одного и то-
го же события — странствия героя в потустороннее
царство, дополнительное к материальному миру
(обычно оно носит название ’’тридесятого царства”).
Таким образом, фундаментальный тезис мифологии о
двух мирах или двух слоях реальности может быть
зафиксирован с полной определенностью и по вторич-
ным отзвукам. Заметим, что герой всегда путешест-
вует в иной мир с целью получить помощь — какую-то
ценную информацию или волшебный предмет, позво-
ляющий лучше устроить жизнь в этом мире (напри-
мер, волшебную мельницу Сампо в ’’Калевале”).
Вспомнив вывод о существовании ненаблюдаемой
онтологии, играющей роль творческого, антиэнтро-
пийно го начала в природе, который был подсказан
квантовой физикой и результатами других наук,
явно не укладывающимися в концепцию автоматизма
Вселенной, мы не можем не изумиться полному совпа-
дению этого вывода с тем, что содержится в древнем
мифе. Может ли такое совпадение быть случайным?
Тот, кто посмотрит на дело непредвзято, вряд ли при-
мет это предположение. Но людей с непредвзятым
взглядом на такие вещи сейчас очень мало. Хотим мы
этого или нет, но культивируемый столько времени
тезис, будто наши предки сочинили мифы потому, что
богатая
антазия заменяла у них строгое мышление,
вошел в наше сознание и подсознание так прочно,
что отрешиться от него почти невозможно. Что ж, с
целью разрешения вопроса о случайности совпадения
можно проанализировать еще одну линию космологи-
ческого ми
а.
Мы знаем, что в индийской мифологии Верховное
Божество находится вне пространства и времени —
оно не эволюционирует, остается неизменным и не
имеет определенного .места пребывания. Оно — везде
и нигде. Но наряду с этим оно воплощается и перево-
площается в конкретные персонажи, принимает
участие в земных событиях, которые развиваются в
обычном физическом пространстве и времени. Везде-
сущность и постоянство высшего созидательного на-
чала подчеркивается и в мифологии других стран,
представляя собой одну из самых характерных черт
древней космографии, особенно наиболее архаичес-
ких ее форм. Перед тем как сотворить мир, Верхов-
ное Божество всегда витает в бесконечном пустом
пространстве неисчислимые века, что равносильно
и
отсутствию до акта творения
странства
* ’ве-
ков” в употребляемом в повседневной речи смысле.
У австралийцев об этом периоде так и говорят: ”в то
время, когда времени еще не было”. Но даже и сотво-
рив Вселенную, Верховное Божество в каком-то смы-
сле сохраняет свой прежний статус, оставаясь вневре-
менным и внепространственным, хотя под разными
масками совершает локализуемые и образующие
последовательность дейстйия. Исследователи мифа,
сознание которых все еще подчинено естественнонауч-
ной ’’парадигме” образца прошлого столетия, видят в
этом одно из подтверждений теории о нелогичности
’’первобытного” мышления. Перед тем как изложить
ми
о Валмики — авторе ’’Рамаяны” — Р.К.Наряйан
извиняется перед европейским читателем за наивность
своих безграмотных соплеменников: ’’События, кото-
рые мы считаем отошедшими в прошлое, часто пред-
ставляются Валмики уделом будущего или частью
современной ему жизни. Однако индийских слуша-
телей это не смущает, им не приходит в голову спро-
ситъ ’’когда?”, или ’’как?”, или ’’раньше или позже?”.
Им кажется совершенно естественным, что в повест-
вовании ’’раньше” смешивается с ’’позже” и с тем, что
происходит сейчас”.
А теперь вслушаемся в следующие слова: ’’Поня-
тие времени и пространства-времени не являются пер-
вичными конструктами... Приходится отказаться от
картины мира, в которой любое из прошедших, насто-
ящих и будущих событий занимает от века ему пред-
назначенное место в великом каталоге, именуемом
’’пространство-время”. Нет более ’’пространства-вре-
мени”, нет времени, нет отношения ’’раньше-позже”.
Это уже не описание странных особенностей пси-
хологии восприятия индийских крестьян, а дослов-
ное изложение концепции Уилера — одного из лидеров
современной теоретической физики. Это квинтэссен-
ция программы квантовой геометродинамики, на ко-
торую ученые возлагают основные свои надежды и
которая должна, по их мнению, объяснить микромир
и космос ”в их единстве и гармонии”. Во второй раз
мы наталкиваемся на почти буквальное совпадение
положения, содержащегося в мифе, с положением, вы-
двинутым новейшей наукой. Антиномия, на первый
взгляд содержащаяся в мифе и в современной физи-
ке, устраняется совершенно одинаковым способом:
принятием представления, что факторы, определя-
ющие ход событий в мире явлений, порождают не то-
лько события, но также пространство и время, в ко-
торых они разворачиваются, а поэтому сами не могут
находиться в пространстве и времени.
Но если и это совпадение захотят отнести к разря-
ду случайных, то можно рассмотреть еще одну сюжет-
ную линию мировой мифологии.
Начнем с индийского мифа. Свойства двух слоев
Бытия, фигурирующих в его космологической части,
подробно разъясняются в философских системах
санкхья и веданта, основанных на древнейшем индий-
ском мифологическом источнике — ведах. По отно-
шению к исходному индийскому мифу эти системы
представляют собой то же самое, что средневековое
богословие по отношению к библейскому мифу:
осмысление, уточнение и переизложение на привыч-
ном для своего времени языке. В учении санкхья
первый уровень “ пуруша — есть универсальное на-
блюдающее сознание, которое накладываясь на вто-
рой уровень — пракрити, — создает множество матери-
альных предметов. Наше индивидуальное сознание,
или ”Я’\ является частицей универсального сознания,
имеет ту же природу. А вот что говорит живший в
девятом веке мудрец Шанкара, изложивший веданту:
вечный дух отличается от объектов его представле-
ния; он пребывает как свидетель во всяком бытии —
неизменный, единственный и не имеющий частей. Объ-
екты не существуют сами в себе, и, когда они не
составляют содержания твоего или моего сознания,
они являются содержанием единого верховного со-
знания.
Наиболее архаические формы африканского мифа,
сохранившиеся в стране бете, повествуют о существо-
вании двух космических сил, называемых Лаго и За-
коло. Если непосвященный склонен смешивать их и
объединять в одно верховное существо, то старые
мудрецы этого района никогда не путают их между
собой. К интерпретации образа За коло мы обратимся
ниже, а сейчас перечислим основные свойства Лаго.
Во-первых, он заполняет все пространство, присутст-
вуя одновременно во всех местах. Во-вторых, он вы-
ступает в роли партнера божественной супруги, вопло-
щающей в себе земное, материальное начало. В-треть
их, Лаго олицетворяет великую творческую энергию.
создающую живые существа и материальные предме-
ты. Суммируя эти характеристики, можно сказать,
что Лаго является духовным началом, которое, со-
единяясь с аморфной и нерасчлененной материальной
субстанцией, порождает все многообразие вещей.
Центральной проблемой древнегреческих фило-
софских сочинений 7-5 вв. до н.э., отразивших более
ранние религиозно-мифологические представления о
Вселенной, распространенные на Балканах, Апенин-
ском полуострове и в Малой Азии, являлось возник-
новение многообразия видимых предметов из первич-
ной субстанции. Элейская школа подчеркивала непод-
вижность и неизменность этой субстанции. Крупней-
ший ее представитель Парменид считал бытие единым,
цельным и замкнутым в себе наподобие шара, а вещи
— возникающими лишь в нашем сознании, т.е. он объ-
являл вещи результатом восприятия. Анаксагор,
который объединил в своем учении идеи элеатов и ли-
нию ионийской школы, говорил, что множество пред-
метов рождается в тот момент, когда Мировой Разум
(Нус) налагается на бесформенную субстанцию, в
которой ’’семена вещей” (гомеомерии) пребывали до
этого в слитном, сплавленном состоянии, образуя
некое однородное первоначало. Отметим, что у Анак-
сагора дискретный мир вещей порождается не инди-
видуальным восприятием, как у Парменида, а абст-
рактным, универсальным восприятием, олицетворен-
ным в понятии ”Нус”, но обе эти формы восприятия
имеют одну и ту же природу, поскольку результат их
наложения на субстанцию одинаков.
Ценнейшую информацию о мифологическом мате-
риале народов, населявших на рубеже нашей эры
огромную Римскую Империю, дают нам зафиксиро-
ванные в письменных источниках учения гностиков.
Отношение к этим текстам, раньше рассматриваемым
как ереси, за последнее время сильно изменилось и
стало более серьезным. Историк религии М.М.Куб-
ланов пишет: ’’Гностические учения, которые ранне-
христианские апологеты оценивали как своего ро-
да больной нарост на здоровом теле богооткровенной
христианской религии, в действительности явление
более широкого и значительного, масштаба. Черты
философского мировоззрения, этических и, насколь-
ко мы можем судить, социальных учений гностиков
в той или иной мере обнаруживаются и в других ре-
лигиозно-философских
системах ранней И мперии.
Можно сказать, что они, при всех локальных откло-
нениях, составляли некий общий идеологический фон
эпохи”. Таким образом, изучая гностические космо-
логии, мы знакомимся
многими поколениями
тов космологического
со старательно выполненным
мыслителей синтезом вариан-
мифа, существовавших в то
время в Европе, северной Африке и на Ближнем Во-
стоке. Поскольку гностицизм, как это стало очевид-
ным после находок в Наг-Хаммади, был той мировоз-
зренческой базой, на которой возникло христианст-
во, а христианство оказалось понятным и близким
всем народам Империи (о чем говорит его фантасти-
чески быстрое распространение), надо полагать, что
в гностических теориях содержались именно те эле-
менты мифа, которые являлись общими для разных
его вариантов. И одним из наиболее существенных
элементов гностической
являлся образ
Мира как Таинственной Чаши, в которой смешивают-
ся духовное и материальное начала. В результате
воздействия духа на косное и неорганизованное веще-
ство начинается брожение — некий медленный и труд-
ный созидательный процесс. Вот как представляла се-
бе этот процесс, например, секта офитов: Первичное
Светоносное Начало, соединяющее в себе премуд-
рость и производительную, творческую силу Пруни-
кос, бросило свой отблеск на хаос, привело его в дви-
жение и создало из него тело,
Во всех рассмотренных сейчас примерах нетруд-
но было уловить общее содержание: множество обо-
собленных вещей возникает при наложении наблю-
дающего сознания на нерасчлененную онтологию, или
субстанцию, причем роль фактора, превращающего
цельную онтологию в дискретную материю, может
играть как сознание отдельного человека, так и все-
общее мировое сознание — Универсальный Наблюда-
тель. Широчайшая распространенность и фундамента-
льность этого мифологического представления стано-
вится еще более очевидной, если учесть, что другим
его выражением является встречающийся в мифах
почти всех народов образ разрываемого на части бога,
из кусков которого создается наш мир. Ю.Никола-
ев писал об этом: ’’Основная мысль об отношении
Божества к созданному им миру была одинаковой в
египетском культе Озириса, в эллинском культе Дио-
ниса, в сирийских таинствах Адониса-Таммуза, во
всех разнообразных культах умерщвленного, растер-
занного, истекающего кровью бога, т.е. в загадочной
символике божества, переносящего страдания ...
пролитой кровью кото
го созидается или возрожда-
ется мир; этот образ лежал в основе и древнехаЛ-
дейского религиозного миросозерцания и большинст-
ва восточных религий”. Добавим к этому, что и в
древнеиндийской космологии — одной из самых
цельных и сохранившихся до наших дней — предмет-
ный мир создается в результате принесения в жертву
и разделения на бесчисленное множество частей Пуру-
ши — мирового духа. Если оставить пока в стороне
тему страдания, то и здесь мы увидим идею раздроб-
ления Универсального Духа и появления в результа-
те этого дискретного мира вещей.
Но совершенно то же самое говорит нам кванто-
вая физика.
*
*
Итак, никакой случайности быть не может. Анало-
гия между выводами современной физической теории
и основным космологическим представлением древ-
ней мифологии настолько велика, что у нее должна
быть какая-то глубокая причина. Но прежде чем ис-
следовать эту причину, обсудим вспомогательный во-
прос: почему космологические мифы разных наро-
дов до такой степени схожи, что их можно считать
вариантами одного и того же исходного мифа?
Теория диффузии мифа, принимавшаяся многими
учеными, выглядит очень неправдоподобной. Шаман-
ский эпос гиляков, космологические сказания авст-
ралийских аборигенов и мифы о создании мира севе-
роамериканских индейцев совпадают не только в
общих чертах, но и во многих второстепенных дета-
лях. Однако невозможно допустить, что эти общества
могли существенно влиять друг на друга. Кроме то-
го, известно, что культура каждой этнической группы
в своих глубинах очень устойчива и заимствуются
только внешние, поверхностные элементы. А ведь
космологические представления относятся к самым
нижним пластам культуры, составляя основу миро-
ощущения племени или нации.
Понимая неубедительность теории заимствования,
исследователи, придерживающиеся естественнонаучно-
го подхода к мифу, выдвинули другое объяснение:
мифология определялась укладом жизни, уклад жиз-
ни на ранних стадиях развития человечества был оди-
наковым, поэтому одинаковыми или похожими полу-
чались и мифы. Поль Фулькие и Раймон Сен-Жан в
своем ’’Словаре” пишут: ”В наши дни считается, что
некоторые
представляют
собой изложение
или интерпретацию фактов, которые, хотя и не нахо-
дят научного или рационального объяснения, все же
не являются вымышленными. Мифы можно рассмат-
ривать как обобщение реального опыта”. Что же
понимается современными теоретиками под ”реаль-
ным опытом” — может быть, вещи такого рода, как
те, что привели физиков к открытию волновой функ-
ции? Если бы так, то с приведенным определением
можно было бы полностью согласиться. Но, к сожале-
нию, авторам подобная трактовка термина ”опыт”
даже не приходит в голову; для них он имеет содер-
жание только в плоском мире явлений. Самая широ-
кая интерпретация, какую наши ученые согласны
дать слову ’’опыт”, — это та, которая включает соци-
альную практику. Исходя из этого, предельно широ-
кого для естественнонаучной парадигмы понимания
опыта, Ж.Дюмезиль выдвинул тезис, что миф отражал
три аспекта первобытной социальной жизни: религиоз-
но-жреческий, военный и хозяйственный, а ритуалы,
основанные на мифологических представлениях, име-
ли целью укрепить соответствующие функциональные
образования общества. Существует и много других
’’регулировочных”
теории мифа; выявление совокуп-
ности социальных функций, якобы обслуживаемой
мифом, и есть то ’’оригинальное”, что дает возмож-
ность ученому написать собственную книгу, на кото-
рую отныне будут ссылаться его коллеги, выражая
зрения или возражая про
бы претендовать на объяс-
между всеми космологи-
согласие с новой точкой
тив нее.
Все эти теории могли
нение глубокой аналогии
ческими мифами только в том случае, если бы общие
элементы этих мифов относились к повседневному
опыту или к социальной практике. Но как раз те ли-
нии мифа, которые связаны с практической стороной
жизни, у разных народов различны. Великое разно-
образие мы встречаем именно в бытовых и социаль-
ных элементах, а единство — в абстрактной космогра-
фической основе, не имеющей никакой связи с обще-
ственными явлениями. Нельзя же, в самом деле,
всерьез говорить о том, что образ Универсального
Сознания, прикосновение которого к не расчлененной
субстанции порождает дробный мир вещей, был со-
здан в организационных целях.
Имеется и третья группа объяснений — те объясне-
ния, которые дает структуралистский подход. Но
этот подход мы уже разбирали, и нет смысла повто-
ряться. Структурализм есть что-то вроде грибка, вы-
росшего в застойных водах позитивистского мировоз-
зрения на древе кабинетной учености. Проецируя в
первобытное мышление свои эстетские представления
о знаковых системах, структуралисты главным обра-
зом опираются на цитаты из сочинений своих же со-
братьев; эта традиция доставляет каждому из них
приятное ощущение принадлежности к клубу посвя-
щенных, но приводит к безнадежному зацикливанию
мыслей. И самым неприемлемым для нас в структу-
ралистском подходе является, конечно, то, что он от-
ворачивается от содержания мифа, не допускает и мы-
сли, что миф есть дошедший до нас с неизбежными
искажениями рассказ о чем-то реальном в прямом, а
не косвенном смысле; что реконструкция этой реаль-
ности , а не изучение языковых приемов должно
быть основной задачей исследователя.
Итак, все имеющиеся объяснения единства космо-
логического мифа неудовлетворительны. Но единство,
тем не менее, существует. Отметим, кстати, что мы
стоим сейчас перед проблемой, похожей на ту, с ко-
торой столкнулся В.Я.Пропп, когда он вскрыл един-
ство волшебной сказки. Но он поступил просто:
показал, что волшебная сказка произошла от мифа
и от порождаемых мифом ритуалов и обрядов, и вы-
вел тем самым проблему из своей компетенции.
Конечно, Пропп хорошо знал мировую мифологию,
но профессионально он занимался именно сказкой,
а поскольку он не любил зыбких спекуляций и назы-
вал себя эмпириком, исследующим факты, то он не
считал себя вправе делать какие-то серьезные заклю-
чения о генезисе мифа.
Наше положение труднее: мы не можем сослаться
на какую-то более архаическую форму языкового
творчества, от которой произошел миф. Мы вынужде-
ны считать миф первичным, исходным сообщением.
Правда, сейчас распространено мнение, Фудто мифо-
логическое повествование определяется не столько
объектом, которому оно посвящено, сколько особен-
ностями психики древних людей. В той или иной фор-
ме все еще держится точка зрения Вико, будто миф
есть порождение буйной фантазии людей, не способ-
ных к систематическому, научному осмыслению при-
роды. Если дело обстояло бы так, то понять, о чем го-
ворит миф, было бы невозможно, посколько его об-
разы представляли бы собой настолько трансформи-
рованное отражение действительности, что в наши дни
уже никто не смог бы восстановить по ним их реаль-
ные образы. Но эта точка зрения наталкивается на
такой очевидный контраргумент, что не замечать его
можно, только намеренно зажмурив глаза. Наиболее
архаическими элементами мифа являются высоко
абстрактные понятийные конструкции, а вовсе не чув-
ственные образы. Когда в мифе встречается нечто
такое, что можно ярко и зримо воспроизвести в вооб-
ражении, то это всегда позднейшая интерполяция или
результат адаптирования умопостигаемого понятия к
позднейшему восприятию, отвыкшему от отвлечен-
ных идей. Когда европейцы со своей тягой к конк-
ретному и чувственному начали записывать мифы
дальних народов, они часто жаловались, что описа-
ния персонажей и событий слишком абстрактны, и
рассказчикам приходилось на ходу придумывать ка-
кие-нибудь сравнения из повседневной жизни; эти
подсказанные слушателями добавления впоследствии
немало огорчали исследователей, стремившихся иметь
аутентичную редакцию мифа. Но и местные жители
с течением времени все меньше способны понять
сложную философию и логику космологического
мифа. Исследователь африканского фольклора Б.Оля
говорит, что первоначальное мифологическое пред-
ставление о мире ’’недоступно восприятию непосвя-
щенного человека и становится исключительным до-
стоянием посвященного мудреца”. Верховный дух
Лаго, играющий роль универсального наблюдателя,
и производные от него понятия, олицетворенные в
расплывчатых образах Пео, Ибо, Гейи и Догобозы,
’’несмотря на свое славное прошлое, уходящее корня-
ми в космогоническую эпоху, не имеют никакого
прагматического значения и поставляют пищу только
теологическим рассуждениям высшего порядка. Ря-
довой бете их почти не знает, и обычная литургия
практически их не касается. Существа эти, должно
быть, играли большую роль в архаических мифах,
но теперь они забыты или неузнаваемо изменились”.
Такой же процесс ’’опрощения” мифологических пер-
сонажей, придания им большей наглядности и выпаде-
ния из некоторых вариантов мифа наиболее сложных
интеллектуальных построений происходил на всех
других континентах. Например, верховное божество
сохранилось лишь в тех вариантах австралийского ми-
фа, которые по всем другим признакам должны быть
самыми древними. Но это вопиюще противоречило ес-
тественнонаучной концепции о постепенном переходе
мышления человека от примитивных чувственных
к
}>орм к более сложным и абстрактным, ведущим к
развитию религии от политеизма к монотеизму. По-
этому было потрачено много усилий, чтобы выдать
черное за белое и доказать, будто миф, в котором фи-
гурирует высшее божество, является позднейшим.
Но, как признают даже те, кто предпринимал эти уси-
лия (например, советский этнограф С.А.Токарев),
эта точка зрения ’’натыкается на трудности”. На са-
мом же деле мы имеем здесь общий для всех стран
процесс деградации мифа, утилизации в ритуальных
и организационных целях исходной величественной
картины создания и функционирования Вселенной.
У попавших в островные условия жителей Австралии
эта деградация космографии зашла особенно далеко:
из большинства вариантов мифа выпало верховное
божество, из некоторых — ’’вечные люди”, представ-
лявшие более низкий уровень абстракции, но зато
везде остались ’’культурные герои” — тотемные пред-
ки, образы которых удалось связать с племенными
обрядами. Сходный процесс происходил и в индий-
ской мифологии. Правда, нельзя говорить, что фило-
софские аспекты в ней заглохли — индиицы всегда
глубоко ими интересовались и в этом смысле являют-
ся народом уникальным, — но если мы проследим
развитие линии Веды-Упанишады — Махабхарата,
то ясно увидим, как постепенно усиливаются прагма-
тические, прикладные стороны религиозно-космоло-
гического учения, как из него начинают выводиться
этические принципы, правила поведения, наставления
по поводу того, как достигнуть спокойствия духа и
счастья, и т.д.
Современные ученые утверждают, что миф скла-
дывался в результате обобщения социального и про-
изводственного опыта. Но тогда его понятия долж-
ны были становиться все более общими, абстрактны-
ми, емкими. Именно так развивали свой понятий-
ный
аппарат математика,
1
ил о софия, логика, бого-
словие и другие совершенствующиеся системы зна-
ний. Но факты говорят о том, что наиболее абстракт-
ны как раз самые древние варианты мифа. Казалось
бы, это неизбежно должно натолкнуть на гипотезу,
что в действительности происходил процесс не услож-
нения и формирования, а разрушения мифа, что глу-
бокий смысл фигурирующих в нем понятий забывал-
ся и фрагменты утратившей цельность системы начи-
нали приспосабливаться к новым потребностям.
Если принять эту гипотезу, то непреодолимые труд-
ности, перед которыми естественнонаучная теория
мифа стоит с момента своего возникновения, сразу
исчезнут. У с транитс я антино мия, заключающаяся в
том, что люди далекого прошлого, якобы не обладав-
шие отвлеченным мышлением и способные лишь к
простейшим формам обобщения непосредственного
чувственного восприятия, создали сложнейший поня-
тийный конструкт, каковым является ненаблюдаемая
онтология, связанная с миром явлений тонким и не-
прямым способом. Устранится и другая антиномия —
максимальная общность и отвлеченность самых
древних редакций мифа. Станет понятным до сих пор
никем не объясненный
акт: существование у мно-
гих народов эзотерических кружков ’’посвященных”,
считающих себя хранителями важнейших для жизни
человечества заветов и переписывающих мифологичес-
кие сюжеты с великой тщательностью, стремясь не
изменить ни единого слова. Сделается понятным глу-
бокое родство всех космологических мифов, а также
идущих от них эпосов и ритуалов. Станут понятными
и естественными и многие другие парадоксы. Сняв
перевертывающие мир очки, прилаженные к их глазам
идеологией автоматизма и бездуховности, ученые,
как и в других вопросах, увидели бы здесь все на сво-
их местах. Возможности и перспективы исследования
мифологии выросли бы неизмеримо — эти исследова-
ния перестали бы быть спекуляциями, рассчитанны-
ми на невозможность проверки, или эстетскими пере-
ливаниями из пустого в порожнее, а обрели бы гран-
диозную
цель :
реконструивание
исходного
мифа
который в каждом народе подвергся специфической
деформации. Эта задача была бы куда увлекательнее
и важнее той, которую решил В.Я.Пропп, собрав в
единое целое мозаику вариантов волшебной сказки,
Ведь в результате такой реконструкции человечест-
во услышало бы дошедший из глубины тысячелетий
голос неизвестных мудрецов, возвестивших глубочай-
шую тайну мироздания!
Но нет, наши ученые готовы тратить миллионы на
такое безнадежное предприятие, как улавливание
преполагаемых сообщений из других звездных ми
в,
а вот серьезно прислушаться к сообщениям, идущим
из нашего собственного прошлого, они не способны.
Теперь вернемся к вопросу о причинах тождест-
венности выводов физической теории конца двадца-
того века и тезисов космологического мифа, возни
кновение которого скрыто во тьме тысячелетий.
После того, что было только что сказано, ответ напра-
шивается сам собой. Если первоначальный миф был
один у всех народов, значит, его содержание не могло
быть случайным, а должно было обладать каким-то
особым качеством, выделявшим его из всех других
возможных сюжетов. Как мы знаем, содержание
квантовой теории тоже не является случайным, а
обладает чрезвычайно ценимым в науке качеством,
из-за которого, собственно, эта дисциплина и была
узаконена, хотя и противоречила господствующему
мировоззрению. Разумеется, в обоих случаях мы име-
ем дело с одним и тем же качеством — истинностью.
Поскольку истина одна, то свидетельства современной
л,
ризики и свидетельства сохраненного в памяти чело-
вечества таинственного предания, будучи оба истин-
ными, не могут не совпадать.
Но, ответив таким образом на вопрос о причинах
сходства, мы оказываемся перед лицом двух новых
проблем: откуда взялся космологический миф и поче-
му, если даже в искаженных вариантах он содержал
четко выраженную истину, такой бесценной информа-
цией никто не воспользовался.
Первую проблему решить сейчас невозможно.
Несомненно лишь одно: в какие-то отдаленные време-
на, вероятно, когда наш человеческий род только на-
чинал свое существование и был еще единым, он удо-
стоился откровения, после которого возникла рели-
гия с ее обрядами и культами. В то время еще не бы-
ло письменности, поэтому содержание великого заве-
та передавалось из поколения в поколение особой
кастой ’’посвященных”, затем получивших статус
жрецов или мудрецов, почитаемых племенем. Как,
в какой форме осуществился акт откровения — нам
неизвестно. Но любопытно отметить, что буквально
во всех мифах фигурирует ’прародитель рода” или
’’культурный герой”, который научил людей ремеслам
и искусствам, а главное — рассказал им о тайнах ми-
роустройства. В индийских мифах прямо говорится
о полу божественных посланцах, продиктовавших из-
бранным людям сами эти мифы. Нет ли в этих обра-
зах отзвука акта откровения?
Как мы уже говорили, до ’’бэконианской револю-
ции”
взгляд на ми
как на богооткровенный источ-
ник знания о сущем был повсеместным, как и гонение,
что откровение было единым для всего человечест-
ва. Вот что писал, например, Плутарх: ”Не существу-
ет разных богов у народов северных и южных, не су-
ществует богов варваров и богов греков. Но, как
солнце, луна, небо, земля и море, они едины для всех
людей. Несмртря на множество разнообразных имен,
которыми их называют, также есть только единый
Логос, который царствует над всем миром, есть еди-
ное провидение, управляющее миром. Повсюду
действуют одни и те же силы, а изменяются лишь
их имена”. Даже в начале восемнадцатого века извест-
ный миссионер Ж.Лафито был твердо убежден, что
мифология представляет собой отзвук откровения;
на это мнение его натолкнуло обнаруженное им сход-
ство между мифами канадских индейцев и античны-
ми мифами. В это же время, как нам уже известно,
Ньютон искал в библейской космологии информацию
о мироустройстве, которую он так и не сумел полу-
чить собственными силами. В девятнадцатом веке
эти его занятия считались верным признаком того,
что великий ученый выжил из ума. И только сейчас
можно оценить его феноменальную прозорливость
и безошибочную интуицию, проявившуюся здесь так
же ярко, как и во всем остальном. Если бы ум Ньюто-
на был достаточно подготовлен, он смог бы извлечь
из ветхозаветного предания основную концепцию
квантовой физики: существование двух слоев Бытия
с особым способом взаимодействия! Но точным нау-
кам предстояло развиваться еще три столетия, выра-
ботать точнейшие методы экспериментального иссле-
дования и развить сложнейший математический и по-
нятийный инструментарий, прежде чем оказаться спо-
собными осмыслить на своем языке идею, которая
в мифе все эти годы лежала на поверхности.
С середины восемнадцатого века идеология авто-
матизма мира стала непримиримой к альтернативным
взглядам, и теория мифа как откровения начала
высмеиваться и подвергаться обструкции. Усилия
апологетов этой идеологии не прошли бесследно, и
современному читателю очень трудно принять пред-
положение, что содержание космологического мифа
когда-то было возвещено человечеству примерно та-
ким способом, какой описывается в самих мифах.
Но разберемся, почему здесь возникает психологи-
ческая трудность? Потому ли, что теория открове-
ния является ’’странной”? Конечно нет — странные
идеи давно никого’ не смущают, а многие ученые даже
требуют выдвижения как можно более странных
идей, видя в них спасение. Недавно весь мир облетела
гипотеза, что строительному искусству и многим дру-
гим полезным вещам наших предков обучили приле-
тавшие на Землю представители инопланетной культу-
ры, более высоко развитой, чем наша; на эту тему
был даже снят
£ильм, имевший большой успех. Зна-
чит, мысль о том, что какие-то виды откровения при-
шли от инопланетян, мы можем допустить совершен-
но спокойно. В чем же здесь дело? Межпланетные мис-
сионеры не смущают нас потому, что ученые убедили
нас в следующем: возникновение жизни и разума на
Земле естественно, оно произошло автоматически,
неизбежно, а поэтому следует ожидать этого же и на
других мирах. Гипотеза об откровении, снизошедшем
к нам через космических пришельцев, не противоре-
чит догме ’’само собой”, а гипотеза об откровении
евангельского типа противоречит ей — вот в чем вся
соль! Но надо осознать, что эта догма давно уже тре-
щит по всем швам, мешая двигаться. То, что автома-
тизм не исчерпывал развитие человечества, очевидно
и без всякого анализа мифологии. Например, сколько
археологи ни находят останков гоминид, до сих пор
им не удалось отыскать непосредственного нашего
предшественника в эволюционной эстафете. Обнару-
живаются человекообразные обезьяны и обезьяно-
подобные люди, но нет решающего звена, соединяю-
щего нас с этими существами. Что касается неандер-
тальца, то уже точно выяснено, что он не мог быть
нашим предком. Это расширяет ’’белое пятно” до не-
приличных размеров. Если бы наш вид развился из
низших форм сам собой и постепенно, то пласты дол-
жны были бы буквально кишеть останками ”проме-
жуточного звена” — ведь вероятность найти близкого
предка гораздо выше, чем далекого. Но если хотя
бы в одном месте концепция автоматизма не прохо-
дит, то с ней нужно перестать считаться и во всех
других вопросах.
Переходя ко второй проблеме: ’’почему информа-
цией мифологии никто не воспользовался?”, мы до-
as
вольно быстро увидим, что никакой проблемы здесь
нет, что она — мнимая. Этой информацией пользова-
лись тысячелетиями, да еще как! Космологический
миф составлял идейную основу всего мироощущения
человека, был базисом, на котором воздвигались над-
стройки, направляющие и регулирующие жизнь каж-
дого индивидуума и общества в целом. Естественно-
научный подход к истории внушает нам, что миф
был вторичным, производным явлением, а первич-
ным фактором была материальная деятельность лю-
дей. Но эта точка зрения не может ничего объяснить
и заводит нас в тупик. В частности, она совершенно
не способна ответить на вопрос, почему из материаль-
ной практики возникло мифологическое представле-
ние удивительной сложности, единое у всех народов.
Здесь, как и в других областях, естественнонаучная
’’парадигма” заставляет нас видеть вещи в переверну-
том виде. На самом деле, конечно, богооткровенная
истина была первичной, а материальная и социальная
жизнь общества ~ вторичной, производной. Сюжет
мифа определял
туалы, имевшие
низмы коллектива, но даже такие сугубо практичес-
кие аспекты жизни, как земледелие, охота и лечение
больных. Тесная связь культов растерзанного и
умерщвленного, а затем собранного и воскрешенного
бога с посевным циклом хорошо известна. Мифологи-
ческие представления о мире определяли отношение
человека не только к возделываемым им культурам,
но и к дикой природе. Помогала ли теория практике
в этой сфере жизни? Оказывается, помогала, и весьма
существенно. Исходя из учения о жизни природы,
выраженного в мифе через образы космических сил,
олицетворенных в персонажах женского и мужского
рода, и зафиксированного в ежегодных ритуальных .
не только религиозные культы и ри-
значение как регулировочные меха-
спектаклях, первобытные общества сумели достиг-
нуть изумляющего нынешних экологов успеха в со-
хранении окружающей среды, даже в густо населен-
ных районах. Сейчас, когда наша цивилизация, осно-
ванная на материалистической догме, готова вот-вот
уничтожить и океан, и леса, и животных, специалисты
начали серьезно изучать обряды и церемонии, регули-
рующие взаимодействие наших предков с природой,
в частности, определяющие правила охоты, и сразу
же нашли в них множество разумных элементов, ко-
торые хотят рекомендовать сейчас для заимствова-
ния. Экологическая практика, опирающаяся на мифо-
логическую
концепцию
дауслоиности
мира, оказа-
лась действенной, а наша практика, исходящая из по-
стулата об однослойности мира, все больше выглядит
самоубийственной. Если учесть, что верность теории
проверяется эффективностью основанной на ней прак-
тики, то вывод напрашивается сам собой.
Тема о лечении больных на базе мифологических
представлений о двух слоях Бытия и их взаимодейст-
вии исключительно интересна и почти неисчерпаема,
но в данной связи нам придется коснуться ее лишь
вскользь. Задача колдуна, мага или шамана, исцеляю-
щего пациента, состояла всегда в том, чтобы отправи-
ться в царство мертвых, сделать или взять там что-то
такое, что облегчает болезнь, и вернуться обратно в
этот мир. Вся профессиональная колдовская и шаман-
ская терминология связана с путешествием. Внешне
действо выглядело так: шаман в сильных мучениях
почти испускал дух, лежал в состоянии, неотличимом
от состояния мертвеца, а затем понемногу оживал и
обретал свой обычный вид. В результате этого боль-
ной поправлялся. Рассказывая о своей работе, шама-
ны, которых современные исследователи еще застали
в Сибири и у американских индейцев, единодушно
утверждали, что, когда их тело бездыханным лежит
на земле, дух уходит в иные пределы. Иногда перед се-
ансом шаман на глазах у всех каблуком сворачивал
курице шею (так что раздавался громкий хруст лома-
емого позвоночника), а потом оживлял ее и пускал
бегать по помещению. Этим он демонстрировал свой
контакт с силами, обеспечивающими переход из это-
го слоя реальности в тот и обратно. Такие врачеватели
обладали разной ’’шаманской силой” — больше всего
ее было у тех, кто мог углубиться в невидимый слой
достаточно далеко. Расстояние в этом ’’путешествии”
измерялось зачастую количеством пройденных ’’по-
рогов” — использовался образ человека, плывущего
по реке. В Сибири распространен рассказ о молодом,
горячем шамане, которому его старый и опытный учи-
тель наказывал ”не заплывать за седьмой порог”,
но который рискнул сделать эго и не ожил после се-
анса — его душа не смогла вернуться в тело. Заметим,
что если лет сто назад в шаманстве видели только про-
явление варварства и искореняли его всеми способа-
ми, то сейчас эффективность шаманского лечения
многих болезней общепризнана, и, более того, в этой
области начинаются попытки заимствования. Но этот
метод, являющийся приложением к медицинской пра-
ктике теоретических сведений, составляющих содер-
жание мифа, был когда-то повсеместным. Это доказы-
вается глобальным распространением волшебной ска-
зки, которая, как выяснил В .Я .Пропп, есть не что
иное, как более или менее завуалированный рассказ
о потустороннем странствии и возвращении в этот
мир шамана или колдуна.
Короче говоря, богооткровенная истина, закреп-
ленная в мифе, не только использовалась, но и обеспе-
чила выживание человечества на протяжении десятков
BE
тысяч лет, определила функционирование социальных
установлений, породила изобразительное искусство
и фольклор. Эта истина, в которой тогда никто не со-
мневался, довела человечество почти от момента его
возникновения до, предсовременной культуры, явля-
ясь главным путеводным компасом. Эта истина ра-
ботала в людской истории с такой огромной нагруз-
кой, как никакая другая!
Но читатель может остаться не до конца удовлет-
воренным сказанным выше, считая, что нами были
рассмотрены лишь житейские, прозаические стороны
использования мифа. Он вправе поинтересоваться и
чисто познавательным аспектом проблемы и спросить,
использовалось ли откровение мифа мыслителями
древности и сравнительно недавнего прошлого, стре-
мившимися построить самостоятельные философские
системы светского характера. Когда мы сегодня гово-
рим об использовании идеи, то мы имеем в виду не
только применение ее к практике, но и создание на
ее основе других идей, ее развитие и детализацию.
Каким бы емким ни был язык мифа, вряд ли миф
может вместить в себе всю истину о мире и человеке,
поэтому естественно было бы ожидать, что если содер-
жание мифа истинно, то мыслители должны были за-
метить это и предпринять попытки дополнить ядро,
содержащееся в мифе, собственными интеллектуаль-
ными достижениями. В современной наукометрии
одним из критериев ценности идеи считается количест-
во цитирований; аналогичный критерий хочется при-
менять и по отношению к центральной идее мифо-
логии. Одним из первых как по времени появления,
так и по масштабу своего гения светских мыслителей
был, несомненно, Платон. Влияние Платона на все
последующее развитие
илософии, а значит и науки,
не поддается никакой оценке; можно лишь с уверен-
ностью сказать, что оно уникально по своей грандиоз-
ности. Но чем же напиталась мысль этого гиганта,
стоящего у врат современной культуры?
Мы уже приводили мнение А.Ф.Лосева, что космо-
логический миф и был тем истоком, из которого взял
•L
свое начало платонизм как философская система.
Сейчас мы убедимся, что эта точка зрения глубоко
правильна. В наиболее цельном виде представления
Платона о Вселенной и ее возникновении изложены
в ’’Тимее”. Приведем отрывок из этого диалога.
’’Рассмотрим же, по какой причине устроил воз-
никновение и эту Вселенную тот, кто их устроил.
Он был благ, а тот, кто благ, никогда ни в каком де-
ле не испытывает зависти. Будучи ей чужд, он поже-
лал, чтобы все вещи стали как можно более подобны
ему самому. Усмотреть в этом вслед за разумными
мужами подлинное и наиглавнейшее начало рождения
и космоса было бы, пожалуй, вернее всего. Итак,
пожелавши, чтобы все было хорошо и чтобы ничто,
по возможности, не было дурно, Бог позаботился обо
всех видимых вещах, которые пребывали не в покое,
а в нестройном беспорядочном движении; он привел
их из беспорядка в порядок”.
Здесь очевидна преемственность Платона, осмыс-
лившего эллинский космологический миф в новой
понятийной и языковой системе. Платон и не скрыва-
ет своей неоригинальности: когда он говорит ’Ъслед
за разумными мужами”, то имеет в виду хранителей
мифологического предания. Логическое развитие это-
го предания приводит Платона к учению о Мировой
Душе и далее к теории эйдосов, являющихся ’’матри-
цами” для вещей.
Такая же преемственность по отношению к ми
имеется у Платона и в вопросе о времени. В том же
’Тимее” Платон говорит о Боге следующее: ”Уст-
рояя небо, он вместе с ним творит для вечности,
пребывающей в едином, вечный же образ, движущий-
ся от числа к числу, который мы назвали временем.
Ведь не было ни дней, ни ночей, ни месяцев, ни годов,
пока не было рождено небо, но он уготовил для них
возникновение лишь тогда, когда небо было устроено.
Все это — части времени, а ’’было” и ’’будет” суть ви-
ды возникшего времени, и, перенося их на вечную
сущность, мы незаметно для себя делаем ошибку...
Итак, время возникло вместе с небом”.
И здесь мы имеет простое переизложение замеча-
тельной мифологической идеи о ’’сотворенности ”
.времени, недавно переоткрытой квантовой теорией.
Рассмотренных нами двух примеров достаточно, что-
бы согласиться с мнением Лосева и присоединиться к
его утверждению, что Платон ’’создавал диалектичес-
кие и, вообще говоря, рациональные конструкции,
которые мало чем отличались от мифологии”.
Оказав решающее воздействие на формирование
платонизма, содержание космологического мифа про- .
должало стимулировать мысль и последующих фило-
софов как прямым, так и косвенным способами.
В качестве интерпретаторов мифологических пред-
ставлений о мире и человеке можно было бы назвать
многих выдающихся мыслителей начала нашей эры,
среди которых виднейшее место занимают неоплато-
ники — Плотин, Порфирий и Прокл. Но особенно
большой вклад в развитие этих представлений и их
систематизацию внесло христанское богословие. Бого-
словское теоретическое наследие, порожденное изуче-
нием ветхозаветных мифологических сюжетов, явля-
ется сокровищем величайшей ценности, которым со-
временная наука все еще пренебрегает, но которое, не-
сомненно, скоро начнет оцениваться по достоинству.
Самоотверженный труд христианских мыслителей
Средних Веков, вдохновленный богооткровенным
текстом библейского предания, не пропадает даром:
он просто' ждет того часа, когда людям окончательно
надоест считать себя самоорганизующимися автома-
тами и они начнут искать выхода из нравственного и
логического тупика. Тогда исключительные по своей
ясности и разработанности комментарии к религи-
озно-космологическому сюжету христианского уче-
ния, создававшиеся в течение пятнадцати столетий,
сделаются необходимейшей духовной пищей каждого
задумывающегося о серьезных проблемах бытия че-
ловека. Они станут поражать людей своей гениально-
стью не меньше, чем поражает их сейчас готическая
архитектура. Когда человеческий ум снова воспламе-
нится подлинной любознательностью, вытесненной в
последние века интересом к деталям устройства раз-
ных заводных игрушек, для него окажутся радост-
ным открытием богословские тексты, заключающие
в себе гораздо более глубокий и подробный анализ
свойств ненаблюдаемого слоя Бытия, чем тот, кото-
рый проведен пока в рамках квантовой теории. Ска-
жем, проблема соотношения между этим слоем и вре-
менем в квантовой геометродинамике поставлена
лишь в формальном плане, да и то не получила удов-
летворительного решения. Зато в сочинениях св. Ав-
густина мы найдем исключительные по содержатель-
ности отрывки на эту тему, способные стимулировать
мысль исследователя, направить ее по нужному пу-
ти. ’’Все прошедшее наше, — пишет св. Августин, ~
слагается из будущего и все будущее творится из на-
стоящего, всегда сущего, для которого нет ни прошед-
шего, ни будущего, что мы называем вечностью”.
Это четко выраженная идея, через полторы тысячи лет
пришедшая в голову Уиллера, что время само порож-
дается вневременной онтологией. Далее св. Августин
раскрывает механизм возникновения времени из веч-
ной субстанции:
’’Теперь ясно становится для меня, что ни будуще-
го, ни прошедшего не существует и что неточно выра-
жаются о трех .временах, когда говорят: прошедшее,
настоящее и будущее; а было бы точнее, кажется,
выражаться так: настоящее прошедшего, настоящее
будущего. Только в душе нашей есть соответствую-
щие тому три формы восприятия, а не где-нибудь
инде (т.е. не в предметной действительности). Так,
для настоящего прошедших предметов есть у нас па-
мять или воспоминания; для настоящего настоящих
предметов есть у нас взгляд, воззрение, созерцание;
а для настоящего будущих предметов есть у нас ча-
яние, упование, надежда. Говоря таким образом, я не
затрудняюсь в понимании тройственности времени,
оно становится для меня ясным, и я признаю его
тройственность ”.
В
этих словах заключена мысль не
•г»
сто о том,
что течение времени (’’тройственность”) является
характеристикой, чуждой высшему субстанциальному
уровню Бытия, но и о том, что оно есть артефакт вос-
приятия. Наша душа, т.е. воспринимающее сознание,
порождает время вместе с предметной действитель-
ностью, т.е. с дискретным миром вещей. Из других
высказываний св. Августина ясно, что наше восприя-
тие есть миниатюрный аналог Универсального божест-
венного восприятия. Вот одно из таких мест: ”Бог —
умный свет, в котором, от которого и через которого
разумно сияет все, что сияет разумом ... Да! Меня бы
не было, Боже, я вовсе не существовал, если бы Ты
не был во мне, или, точнее, если бы я не был в Тебе”.
Еще интереснее следующая цитата: 'Плотин, выясняя
мысль Платона, часто утверждает, что та душа, кото-
рую они считают душою мира, блаженна оттуда же, от-
куда и наша, что есть некоторый отличный от нее свет,
которым она создана и которым, духовно озаряемая,
она духовно сияет”. Следовательно, ход времени, как
и дробность предметов, возникает на уровне наблюда-
емых, который теперь уже не связывается с присут-
ствием человека. Заметим, что здесь св. Августин
идет много дальше ’’обычной” квантовой механики,
где для волновой функции (онтологии) течение вре-
мени все еще имеет смысл (волновая функция эволю-
ционирует во времени согласно уравнению Шрединге-
ра) , и самым четким языком, какой только возможен
без использования математических формул, выража-
ет идеи, которые возникли в теоретической физике
буквально в самые последние годы. У него присутст-
вует как бы замысел ’вторичного квантования”:
присоединяясь к Плотину, он подчеркивает, что бли-
жайшая к нам онтология (волновая функция кванто-
вой механики, а у неоплатоников — ’’душа мира”)
так же, как и наше восприятие, развивается во време-
ни, но имеется следующий слой (источник ’’света”),
где это понятие становится бессодержательным.
Очень богаты по своему содержанию исследова-
ния, которые велись в рамках так называемого ’’отри-
цательного богословия” — науки о том, чего нельзя
узнать о Боге. Они могут, видимо, дать ключ к реше-
нию парадокса, возникающего в квантовой теории в
связи с онтологическим слоем: являясь цельным и
поэтому непознаваемым, этот слой все же познается
нами во многих аспектах — например, мы смогли
установить его непознаваемость. Ареопагитики писа-
ли: ’’Причина всего, сущая превыше всего, не есть не-
что лишенное сущности, или жизни, или разумения,
или ума... Она ничем не возмущаема и тревожима, а
равно и не волнуема какими-либо присущими веще-
ству состояниями... Она неизреченна и непомыслима...
Потому до нее нельзя коснуться мыслью”. Однако ин-
формация об этом слое Бытия может проникать в
человеческое сознание через особого рода интуицию,
в чем и состоят явление откровения. ’’Всемудрое же
слово Божие справедливо именует богоявлением ви-
дение, которое изъявило собой как бы через образ то,
что образа не имеет, являло Божье подобие, ибо оно
возводит созерцающих к божественному; через
него
созерцающие,
подобясь божественного озаре-
ния, свято посвящаются также и во что-то из божест-
венного”. А вот что говорит Иоанн Дамаскин: ’’Одно
лишь божество неописуемо, ибо оно безначально,
бесконечно и всеобъемлюще, само же не объемлется
никаким постижением, ибо оно одно непостижимо и
беспредельно, никому неведомо и созерцается самим
собой”. Но отсюда вовсе не делается агностический
вывод, поскольку в нашей природе заложена способ-
ность познания высшего слоя Бытия, хотя и не пря-
мым способом: ’’Философия есть уподобление Богу.
Уподобляемся же мы Богу через мудрость, которая
есть истинное познание блага; и через справедливость,
которая есть нелицеприятное воздаяние каждому
должного; и через праведность, которая превышает
меру справедливости, иначе говоря, через доброту...
Философия есть любовь к мудрости; истинная же
мудрость есть Бог. А потому любовь к Богу есть ис-
тинная философия”.
По Григорию Нисскому, мы не можем выразить
в повседневных понятиях природу Бога; для нас Бог
есть не естество, а деятельность. ттНо по какому роду
деятельности, — спрашивает Григорий, — мы называем
Бога Богом? По той деятельности, которая есть надзи-
рающая, как скажет иной, зрительная, посредством
которой Бог над всем надзирает и наблюдает, усмат-
ривая помышления и проникая созерцательною силой
даже в невидимое. И эту деятельность положили мы
от зрения наименовать Божеством
самого Зрителя называть Богом, и на-
блюдающего над всем Бога именовать Надзирателем
Вселенной”. Здесь сквозь обычный для византийских
авторов лаконизм просвечивает та же мысль, что у
Иоанна Дамаскина: хотя Бог не охватывается наши-
ми понятиями, применимыми лишь к результатам его
деятельности, человеческий ум все же способен понять
глубинную сущность Бога как Универсального наблю-
дателя, творящего мир. Эта идея ’’двухъярусного”
Бога, доступного чувственному познанию на уровне
действия и какой-то особой, интуитивной
орме по-
знания, которое часто сравнивают с внутренним зре-
нием (его называют еще ’’Фаворский свет” и ’’благо-
дать”) , в ипостаси зрителя и вездесущего, всюду еди-
ного, наблюдателя, весьма четко выступает в учении
Восточной Церкви.
Приведенный материал с очевидностью показыва-
ет, насколько шире, интереснее и принципиальнее
разработаны богословием фундаментальные положе-
ния, касающиеся структуры и взаимодействия слоев
Бытия и их соотношения с познающим человеческим
разумом, чем это сделано в современной квантовой
физике, неожиданно столкнувшейся с этой древней
проблематикой. Со своим поверхностным, формаль-
ным лобовым подходом, чуждым обсуждению миро-
J к
воззренческих, т.е. ключевых для развития теории во-
просов, геометродинамика — гордость и надежда се-
годняшней науки — выглядит по сравнению с деталь-
но разработанным, изящным и вместе с тем удиви-
тельно глубоким богословским учением как камен-
ная мотыга по сравнению со стальным заступом.
Правда, глубина и тонкость богословских теоретичес-
ких построений лишь в малой степени является заслу-
гой христианских ученых. Какими бы яркими ни бы-
ли их таланты и каким бы горячим ни было рвение,
они никогда не смогли бы увидеть столь величест-
венную истину, ’’если бы не стояли на плечах гиган-
тов”, как об этом прямо сказал Бернард Шартрский.
Они черпали мудрость из библейского предания и из
сочинений Платона и его последователей, а обе эти ли-
нии восходят к одному источнику — космологичес-
кому мифу. Но хотя христианское богословие ничего
существенно нового не открыло, все же Великое От-
кровение, которого люди удостоились тысячи лет на-
зад, получило в нем в некоторых направлениях дета-
льное развитие. Богословие, таким образом, представ-
ляет собой весьма развернутую, а к тому же послед-
нюю по времени и поэтому самую близкую нам в
языковом отношении редакцию вековечной и един-
ственной Истины, И этой редакцией, конечно, удоб-
нее будет воспользоваться (по крайней мере, на пер-
вых порах) тому, кто станет искать выход из кризиса,
к которому идеология бездуховности вплотную под-
вела не только науку, но и общественные отношения,
экономику, международную жизнь и экологическое
существование нашего рода. Как только рассеется
наваждение, заставившее людей думать, будто мир
есть огромный автомат, и * ’преобразовав шее жизнь
на значительной части земного шара”, как сказал об
' этом Б. Фаррингтон, люди, обретшие любознатель-
ность, обнаружат, что истина находится от них на рас-
стоянии протянутой руки. Но на этот раз древняя
мудрость предстанет людям в совершенно неожидан-
ном освещении, в
риалом, добытым
соотнесении с теоретическим мате-
естеств ознанием
и зафиксирован-
ным на ранее не существовавшем математическом
языке. Поэтому можно надеяться, что трехвековое
заблуждение сменится не простым восстановлением
.истины, а небывалым развитием многих ее аспектов,
ранее едва намеченных. Этому будут способствовать
не только накопленные за период господства естест-
веннонаучного мировоззрения теоретические и аппа-
ратные достижения, но и то обстоятельство, что за
это время люди истосковались по всему духовному,
И тогда, бросив ретроспективный взгляд на историю
человеческой мысли, придется, быть может, сказать,
что эпоха наваждения была не напрасной и даже
необходимой. Пути Господни неисповедимы...
Этот решительный поворот в умах людских еще
впереди. Но мы вправе, не ожидая его, попробовать
решить, хотя бы в грубом приближении, некоторые
наи
лее принципиальные вопросы, которые естест-
венно возникают перед нами в настоящее время.
Нам следует опираться как на данные сегодняшней на-
уки, так и на мифологические представления: для
нас будет ценно и то, и другое. Данные науки точ-
ны по
орме, но расплывчаты по глубинному содер-
жанию; их необходимо интерпретировать и осмыс-
ливать. В мифологическом же сюжете главный ак-
цент поставлен на содержании, но язык, на кото-
ром сюжет изложен, является для нас архаичным,
поэтому его образы утратили свое первоначальное
значение, символика стала плохо понятна, и все нуж-
но уточнять и формализовать.
КОНТУРЫ МИРОУСТРОЙСТВА
Мы начнем с того, что вырисовывается после раз-
мышления над доступными
актами
с наибольшей
степенью определенности, “ со схемы слоев Бытия.
Несколько десятилетии назад квантовая теория
переоткрыла онтологический слой или субстанцию,
которая не дана нам в восприятии, но оказывает ре-
шающее влияние нр поведение воспринимаемых
предметов. О такой данности давно уже знала мифо-
логия и созданные на ее основе религиозные учения.
Мысли человека двадцатого столетия, пропитавшейся
естественнонаучной ’’парадигмой”, трудно решиться
сделать первый шаг на пути к истине — допустить
полноправное существование невидимого, понять, что
умопостигаемое ничем не хуже того, что поддается
ощупыванию. Даже физики, постоянно использующие
онтологическую данность, которой является волно-
вая функция, стараются убедить себя в том, что она
всего лишь вспомогательное понятие, некая фикция.
Но если мы* все же решаемся .сделать этот шаг, мысль
обретает силу и несвойственную ей прежде смелость.
Перед ней открывается новая область применения
своих способностей к анализу и дедукции, работа
становится плодотворной и перспективной. И естест-
венным вопросом, встающим перед нею, когда она
достигает уверенности в правоте своего первого, са-
мого трудного заключения, противоречащего гос-
подствующей догме, является: ”А единственен ли не-
наблюдаемый слой Бытия?”
После того, как мы сформулируем этот вопрос,
довольно быстро является ответ на него: несомненно,
субстанциальных слоев имеется несколько.
Указание на множественность ненаблюдаемых
уровней содержится уже в мифологии и в религиях.
Особенно четко, как мы видели, эта мысль выражена
в теоретических работах византийских богословов.
Но и современная физика, выдвинувшая представле-
ние об исходной онтологии, в которой теряет смысл
понятие времени и геометрической структуры, гово-
рит о том же самом; ведь эта первичная онтология
и волновая функция, эволюционирующая во времени,
— явно различные уровни физической Вселенной, хо-
тя оба они ненаблюдаемы.
Лиха беда начало. Осознав, что субстанциальный
слой не единственен, мы неизбежно подходим к убеж-
дению, что такого рода слоев существует и не два.
На эту мысль наталкивает введенное Аристотелем
и горячо отстаиваемое многими выдающимися биоло-
гами понятие ’’энтелехии” — субстанции жизни. Энте-
лехия очевидным образом обладает всеми свойствами
онтологического слоя, однако с такой же очевидно-
стью мы понимаем, что ее нельзя отождествлять с
волновой
рункциеи
квантовой
изики, тем более
с исходной цельностью, где нет
пространства и вре-
мени.
Итак, мы имеем следующие данности: исходный
слой, в котором в какой-то форме содержатся потен-
цйи всего остального; квантовомеханическую функ-
цию состояния, определяющую поведение частиц
материи; энтелехию, или ’’функцию состояния живой
материи”. Это уже три ненаблюдаемых слоя. Но и они,
видимо, не исчерпывают всего. Можно полагать, что
имеется, по крайней мере, еще один онтологический
уровень, который ведает очень важными и до сих пор
не получившими научного объяснения явлениями жи-
вой природы.
В главе, посвященной анализу теории естественно-
го отбора, мы упоминали эксперименты, опроверга-
ющие один из основных дарвинских постулатов —
положение, будто всякий вид стремится к неограни-
ченному размножению, к тому, ’’чтобы его потомст-
во покрыло весь земной шар”. Сейчас нам интересно
будет познакомиться с этими экспериментами подроб-
нее. Вот как описывает эти данные советский биолог
Е.Н .Панов:
”До самого недавнего времени многие биологи
были убеждены в том, что чрезмерное размножение
популяции того или иного вида сдерживается исклю-
чительно внешними причинами — воздействием голо-
да, хищников и инфекционных болезней. Между тем
предельно простые опыты показывают, что эти причи-
ны — далеко не единственные. Попробуем содержать
группу размножающихся мышей или полевок в
наилучших условиях. Поселим их в большую вольеру,
абсолютно защищенную от хищных животных и птиц
и от проникновения каких бы то ни было болезнетво-
рных микроорганизмов. Будем снабжать эту популя-
цию неограниченным количеством самого излюблен-
ного корма. И что же? Сначала наши зверьки будут
быстро и успешно размножаться, но однажды насту-
пит момент, когда рост их численности не только ре -
зко и неожиданно прекратится, но и пойдет на убыль”.
Заметим любопытную вещь: чтобы поставить ’’пре-
дельно простые опыты”, которыми ничего не стоит
раз и навсегда проверить фундаментальную предпо-
сылку дарвинизма, понадобилось более ста лет!
Это подтверждает высказанное нами выше убеждение,
что дарвинизм, как и всякое псевдонаучное построе-
ние с сильным идеологическим звучанием, не нужда-
ется в подтверждении фактами. Разумеется, селекцио-
ни стекая догма устояла и.на этот раз. Но изобрести
какие-то формальные объяснения неожиданному яв-
лению все-таки было необходимо. ’Предельно прос-
той” опыт стали воспроизводить в различных местах,
обращая теперь повышенное внимание на его детали.
Американец С .Весок зафиксировал следующее;
со временем в размножающейся популяции начинает
резко возрастать агрессивность животных — они все
чаще вступают между собой в конфликты. Почему
это происходит? Пищи у них вдоволь, жизненного
пространства — тоже. Значит, что-то меняется ’’внут-
ри ”, в психике. Но к уменьшению популяции ведет,
однако, не это — столкновения между животными
не приводят к смертельным исходам, ко взаимному
истреблению. Популяция прекращает рост численно-
сти, а затем деградирует по другой причине: с опреде-
ленного момента заметно увеличивается процент жи-
вотных, гибнущих вскоре после рождения. Опять-та-
ки нужно подчеркнуть, что возросшая детская смерт-
ность не является непосредственным следствием
вспыхнувшей агрессивности взрослых особей — по-
следние не нападают на детенышей, не калечат их.
Как пишет Е.Н.Панов, ’’существуют какие-то иные,
психофизиологические механизмы, действующие опо-
средованно, через гормональную и нервную системы”.
Эти общие слова являются, конечно, чем-то вроде
ладана, который должен отогнать призрак реальности,
выходящей за рамки наблюдаемых процессов. Для
современного биолога, не поднявшегося еще по ши-
роте взгляда на реальность и по своей привычности
к ’’сумасшедшим’* идеям до уровня физика, этот при-
зрак кажется чертовщиной. Но элементарное сопо-
ставление ряда непреложно установленных фактов и
обобщение теоретических результатов, полученных в
разных отраслях знания, приводит к выводу, что до-
пущение какого-то вида ненаблюдаемой реальности,
связанной с популяцией и управляющей поведением
последней, является куда более естественным и прав-
доподобным, чем темная ссылка на гипотетические
’’психофизиологические механизмы”, не говоря уж о
том, что оно обладает неизмеримо большей ’’объяс-
нительной силой”. Предположение о том, что попу-
ляция обладает некоей онтологической ’’функцией
состояния”, полностью ложится в русло современных
научных воззрений на материю, выработанных физи-
кой. Эта ’’волновая функция популяции”, как под-
сказывает нам квантовая физика, может оказаться
подчиненной некоторому закону эволюции; ее разви-
тие, ве
ятно, определяется каким-то аналогом урав-
нения Шредингера, в правой части которого зашифро-
ваны начальные и граничные условия. Можно думать,
что связь между онтологическим состоянием всей
группы и отдельными животными, составляющими
группу, имеет нежесткий, статистический характер.
Если перейти на язык, аналогичный употребляемому
в теоретической физике, то результат только что опи-
санного эксперимента можно сформулировать так:
’’Решение уравнения шредингеровского типа для
изолированной популяции представляет собой угаса-
ющую функцию состояния”. Это угасание волновой
функции популяции будет сказываться не на самочув-
ствии каждого животного, а на усредненных характе-
ристиках — скажем, увеличится процент нервных осо-
бей, хотя не обязательно все особи станут нервными.
Насколько можно судить по публикациям, это и про-
исходит в действительности. В случае же, когда попу-
ляция находится в соприкосновении с другими живот-
ными, „уравнение Шредингера” будет иметь другую
правую часть, и его решение может представлять со-
бой стабильную или прогрессирующую
Ж
ункцию.
Не зная пока конкретной
ормы этого уравнения,
которое, вероятно, станет когда-нибудь известным
биологам, можно высказать предположение, почему
оно замыслено таким образом: все виды и группы,
видимо, должны работать в биогенезе, вносить свой
вклад в общую деятельность живого мира, а если они
не делают этого ,#то биологический закон обрекает их
на вымирание. Этот закон может быть зафиксирован
только в онтологическом слое, и ученый, который
стремится найти объяснение вымиранию, не выходя из
сферы явлений, обречен на неуспех. В онтологическом
же слое записаны и законы, приводящие к „старению”
и спонтанному вымиранию видов, которое, несмотря
на то, что дарвиновская догма не предусматривает
его, признается уже вполне открыто. В последнее вре-
мя много пишут о том, что экологические связи в жи-
вой природе обладают исключительной тонкостью,
но трактуют этот факт в том смысле, что природа
представляет собой сложный и поэтому чувствитель-
ный к помехам автомат. Однако истинно тонкая орга-
низация, признаки которой сейчас очевидны, может
возникнуть лишь в том случае, когда законы, опре-
деляющие развитие явлений, относятся не к самим
этим явлениям, а к слою ненаблюдаемой цельной сущ-
ности. При этом связи между явлениями получаются
в высшей степени нетривиальными, какими они и
предстают перед нами в живой природе, ибо такие за-
коны относятся к целостным характеристикам. Здесь
уместно еще раз вспомнить, что до появления кванто-
вой механики с ее ненаблюдаемой волновой функ-
цией невозможно было объяснить тонкую зависи-
мость между параметрами различных электронов в
атоме.
На предположение о существовании ’’функции
состояния группы” наталкивает не только описанный
сейчас специальный эксперимент, но и наблюдение за
животными, находящимися в естественных условиях.
В последние десятилетия большое развитие получила
наука о поведении животных — этология. Специали-
стами в этой области было осознано, что факты, от-
носящиеся к развитию и функционированию попу-
ляции, получают прекрасное объяснение, если допу-
стить, что популяция представляет собой как бы
единый ’’сверхорганизм”, что у нее есть как бы персо-
нальный ’’гений”, управляющий отдельными живот-
ными именно таким образом, чтобы популяция в це-
лом добилась таких-то результатов. Те исследователи,
которые занимались пчелами, муравьями или терми-
тами, никогда не могли обходиться без представления
о таком сверхорганизме. Но открытое признание это-
го
еномена как свойственного всему животному
царству впервые прозвучало в работах КЛоренца и
с тех пор сделалось совершенно необходимым услови-
ем успешных исследований в сфере этологии. Инте-
ресно, что сам Лоренц как человек
ста
го закала”,
впитавший селекционистскую ’’парадигму” с моло-
ком матери, полагает, будто у ’’популяционного ге-
ния” одна забота — процветание группы. Но описан-
ные нами исследования размножения мышей, поме-
щенных в оптимальные условия, показывают, что де-
ло обстоит гораздо сложнее: на онтологическом (не-
наблюдаемом) уровне учитываются факторы, отно-
сящиеся не только к данной группе животных, но и к
гораздо более широким биологическим сообщест-
вам.
Имеется еще один аргумент в пользу существова-
ни ’’популяционного гения”, действующего в соответ-
ствии с какими-то законами, относящимися не к ви-
димым явлениям, а к незримой онтологии. Он прихо-
дит на ум, когда мы размышляем о судьбе челове-
ческих сообществ — наций и народов. Понятие ’’нацио-
нального духа” может оказаться не таким уж мета-
форическим. Историки знают, что многие великие •
когда-то народы внезапно начинали без видимых при-
чин деградировать и в конце концов исчезали с лица
земли. Известны и совсем недавние случаи вымирания
’’диких” племен, пришедших в соприкосновение с
европейцами. Заметим, что здесь речь идет не об ист-
реблении местных жителей колонизаторами, которое
тоже имело место, а о спонтанном угасании племени,
причины которого остались неясными. Таким путем
угасли, например, тасманийцы, которых в последний
период их существования не только не преследовали,
но, напротив, тщательно оберегали.
В повседневной речи мы постоянно употребляем
такие обороты, как ”дух этого народа непоколебим”
или ’’эта нация утратила свою духовную мощь”, но ко-
гда мы излагаем свое теоретическое кредо, то вспоми-
наем, что такого рода выражения неуместны в науке,
что они сохранились в языке с тех времен, когда
процветали всяческие суеверия и фантастические
представления о действительности. И, вспомнив об
этом, мы отбрасываем языковые жемчужины, запечат-
левшие в себе известную нашим мудрым предкам ис-
тину, и переходим на немощный ученый жаргон, все
понятия которого ограничиваются поверхностным
слоем наблюдаемых явлений. Но, считая себя при
этом ’’современно мыслящими”, мы поступаем до
удивления наивно: мы не отвергаем ненаблюдаемые
факторы как таковые, что говорило бы, по крайней
мере, о нашей принципиальности, а просто отводим
им тем меньшую роль, чем сложнее и непонятнее рас-
сматриваемое нами явление.
В самом деле, в физике — науке, рассматривающей
наиболее примитивную и наи
лее изученную форму
материи, — мы безоговорочно допускаем существова-
ние ненаблюдаемой онтологии. В исследованиях про-
стых структур живого вещества и в эмбриологии мы
раскалываемся на два враждующих лагеря и никак
не можем придти к единому мнению по поводу того,
существует энтелехия или нет. Поднявшись еще на
одну ступенЬ к возрастанию сложности — изучая сооб-
щества животных — мы не считаем уже нужным вво-
дить гипотетическую ненаблюдаемую данность, но все
же иногда признаем наличие таинственных ’’психофи-
зиологических механизмов, действующих опосредо-
ванно”. Но когда речь заходит о людском сообществе,
то здесь мы без колебаний отметаем все, во что нель-
зя ткнуть пальцем и с энтузиазмом присоединяемся
к утверждению Энгельса, что история человечества
полностью определяется равнодействующей сил, глав-
ными из которых являются голод, жажда, стремление
укрыться от холода, а на более высокой ступени раз-
вития — еще и стремление накопить побольше денег.
Этот парадокс, которого мы упорно не хотим за-
мечать, должен заставить нас прервать свои стереотип-
ные сентенции и серьезно поразмыслить. И'если мы
будем размышлять честно, уважая факты и логику,
мы поймем, что отвергая ненаблюдаемое не там, где
его присутствие менее всего вероятно, а там, где рас-
плывчатость и неполнота наших знаний позволяет
безнаказанно строить нев ери филируемые теории,
основанные на догме автоматизма. И тогда для нас
станет неизбежным вывод, что такая тактика похожа
на поведение страуса, при появлении чего-то страшно-
го прячущего -голову в песок, и что если не делать
этого, то мы увидим: над тем слоем ненаблюдаемой
онтологии, который управляет живым веществом и
называется энтелехией, располагается и другой нена-
блюдаемый слой, управляющий коллективной жизнью
не только пчел и муравьев, но и всех живых существ,
а может быть, и жизнью всего живого мира Земли.
*
*
До сих пор мы говорили о ненаблюдаемых слоях
Бытия, существование которых выводилось нами из
фактов в результате их теоретической обработки. Но
имеется еще один слой такого рода, который мы мо-
жем не только "вычислить”, но и воспринять непо-
средственно, поскольку он проникает в наше ”Я”.
Такая особенность делает этот слой особенно интерес-
ным. Коль скоро мы способны ощущать этот слой по-
чти так же, как мы ощущаем то, что называем "ре-
альностью”, осознавая в то же время его нематери-
альность и ненаблюдаемость, то центральная догма
идеологии бездуховности, утверждающая, будто ре-
ально существует только материя, а все остальное
представляет собой либо вспомогательные теорети-
ческие понятия, либо плоды невежественной фанта-
зии, сразу становится несостоятельной.
Начнем с анализа хорошо знакомого каждому из
нас процесса творчества. Это не обязательно должно
быть создание чего-то такого, что ранее никто не де-
лал; это может быть переоткрывание давно извест-
ных вещей, творчество ’’для себя”. Если мы зададим
себе вопрос: с чего началось придумывание нами сти-
хотворения, математического доказательства, способа
изготовления какой-то вещи, служебного письма, обо-
рота речи в разговоре и чего угодно другого, что по-
требовало от нас некоторой изобретательности и хотя
бы небольшого выхода за рамки того, что мы знали
прежде, — то мы ответим на него в том духе, что у
истока нашего созидательного акта лежала нерасчле-
ненная интеллектуальная установка, ощущавшаяся
нами как нечто смутное, но, тем не менее, руково-
дившая всем нашим сложным действием.
Гипотеза, что именно некая слитная установка
определяет успех предпринятого нового дела, подтве-
рждается следующим наблюдением: чем талантливее
мыслитель или художник, тем сильнее он ощущает
этот онтологический базис своей творческой деятель-
ности. А особо гениальные люди обладали способно-
стью разглядеть этот базис достаточно внимательно
и заметить некоторые удивительные его особенности.
Такие ’’показания очевидцев” имеют для нас колос-
сальную ценность. Мы рассмотрим два из них. Одно
принадлежит великому музыканту, другое исходит
от великого математика.
Вот знаменитое моцартовское описание процесса
сочинения музыки:
’’После того как я выбрал одну мелодию, к ней
вскоре присоединяется другая, в соответствии с тре-
бованиями общей композиции, контрапункта и ор-
кестровки, и все эти куски образуют ’’сырое тесто”.
Моя душа тогда воспламеняется... Произведение за-
тем растет, я слышу его все более и более отчетливо и
сочинение завершается в моей голове, каким бы оно
ни было длинным. Затем я его охватываю единым
взором, как хорошую картину или красивого мальчи-
ка, я слышу его в своем воображении не последова-
тельно, с деталями всех партий, как это должно зву-
чать позже, но все целиком в ансамбле”.
Моцарт рассказывает здесь о явлении, которое ка-
жется на первый взгляд невероятным: музыкальное
произведение появляется в сознании композитора
не развиваясь во времени, а сразу целиком! Да можно
ли верить в этом Моцарту? Имел ли он достаточную
способность наблюдать за своими ощущениями и пра-
вильно описывать результаты наблюдения?
Прежде всего, конечно, нет никаких оснований
не доверять столь гениальному и тонкому человеку,
Каким был Моцарт. Даже по одной приведенной ци-
тате видно, как высока была его культура наблюде-
ния и изложения: описание является исключительно
ярким и четким; как говорят, такого не придумаешь.
Но можно сказать и о другом: этот ’’моцартовский”
феномен, пусть не столь сильно выраженный, знаком
и любому из нас, и то, что мы его как бы не замечаем,
свидетельствует лишь о недостаточно развитой ре-
ч
II
лексии. Возьмем такой пример. Люди, которым
часто приходится читать лекции или делать доклады,
знают, что, начиная импровизировать перед аудитори-
ей, иногда доходишь до критического момента, ко-
гда исчерпывается некая тема и ты не знаешь, что
нужно говорить дальше. Это тягостное состояние
длится, может быть, пять, может быть, двадцать се-
кунд. Сказать, что в этот момент в голове проносят-
ся какие-то вереницы слов, было бы неправдой — ча-
ще всего слов вообще нет, а есть какое-то напряжение.
Тем не менее, это, несомненно, раздумье, что ясно да-
же по внешним признакам: обычно бледнеет лицо,
иногда даже выступает пот. Ты становишься сосредо-
точенным и не слышишь окружающего. И вдруг —
мгновенно! — гора сваливается с плеч, и ты знаешь
все, что будешь говорить в ближайшие десять или
двадцать минут, хотя на проговорение этого, полно-
стью и одновременно присутствующего в сознании
материала нужно затратить тысячи слов. Но эти слова
в дальнейшем появляются почти автоматически —
ты можешь говорить, не думая, будто проигрывая
магнитофонную ленту. Ясно, что здесь мы сталкива-
емся с тем же самым феноменом, о котором писал
Моцарт,
Ярко проявляется он и в математической работе.
Когда ты размышляешь над какой-то новой для себя
про бл емой, с кажем,
пытаешься
наити формальное
выражение для математического объекта с нужными
, свойствами, в сознании вовсе не происходит последо-
вательного перебора и испытания вариантов, как
склонны думать некоторые психологи, а снова, как и
в предыдущем случае, наступает некая прострация,
состояние рассеянности, во время которого перед
’’внутренним взором” могут, правда, появиться ка-
кие-то картины, но они не сменяются с такой быстро-
той, которая необходима для перебора, а иногда —
что самое удивительное — они не имеют отношения к
предмету размышления. И вот настает момент, когда
тебе все становится понятно, “ это случается мгновен-
но, разом, хотя выражение может быть очень громозд-
ким и не вмещающимся в ’’один кадр сознания”.
Если мы начнем приводить показания математиков,
свидетельствующие о том, что открытие вначале явля-
ется им в каком-то нерасчлененном виде, а потом уже
начинается работа по его ’’переводу” на обычный ма-
тематический язык, то цитатам не будет конца. Поэто-
му мы дадим только одно из таких свидетельств,
принадлежащее Пуанкаре:
’’Прибыв в Кутанс, мы сели в омнибус для какой-
то прогулки; в момент, когда я встал на подножку,
мне пришла в голову идея безо всяких, казалось бы,
предшествовавших раздумий с моей стороны, — идея
о том, что преобразования, которые я использовал,
чтобы
определить
автоморфные
ункции,
были
тождественны преобразованиям неевклидовой геомет-
рии. Из-за отсутствия времени я ничего не проверил и,
едва сев в омнибус, продолжал начатый разговор, но
я уже был вполне уверен в правильности сделанного
открытия. По возвращении в Кан я на свежую голову
и лишь для очистки совести проверил найденный ре-
зультат”.
Обратим внимание на то, что открытие Пуанкаре,
происшедшее за тот миг, пока он ставил ногу на сту-
пеньку, было не догадкой* как можно подумать сго-
ряча, а доказанным фактом: достаточно длинная и
кропотливая формальная работа, т.е. ’’перевод” до-
казательства на язык математики, делалась ’’для
очистки совести” — все было заранее известно.
В некоторых случаях теорема, явившаяся матема-
тику в аморфном, но полностью убеждающем виде,
так и остается неопубликованной, поскольку в мате-
матике на этот момент времени нет еще подходящих
выразительных средств. Так было, например, с Рима-
ном, в бумагах которого нашли следующую запись,
касающуюся дзета-функции: ’’Эти свойства выводят-
ся из одного из ее выражений, которое я не сумел до-
статочно упростить, чтобы опубликовать”.
Феномен ’’неоформленного мышления”, хорошо
известный каждому человеку из повседневного опы-
та, всегда был для психологии источником неприятно-
стей. Взяв за постулат восходящее к Гоббсу и Декар-
ту утверждение, что все нюансы наших ощущений и
нашего мышления полностью определяются матери-
альными процессами мозга, психологи усматривали
в этом феномене что-то мистическое и поэтому враж-
дебное ’’современной науке”. Коль скоро человек
есть ” думающая машина”, то работа его психики
должна быть машиноподобной — развиваться с четко-
стью и определенностью, переходя от предыдущего
шага к последующему. Д.Гильберт наиболее лаконич-
но выразил отношение естественнонаучной идеологии
к данному вопросу, заявив, что наша мысль не должна
’’выделывать таинственных
фокусов”. Но ’’фокусы
продолжали выделываться, и для их рационального
объяснения нужно было что-то предпринимать.
Один из наиболее грандиозных проектов, имевших
целью спасти положение, принадлежит 3.Фрейду.
Этому человеку нельзя отказать в проницательности
ума и верности интуиции. Он понял, что догма автома-
тизма на глубинном уровне неразрывно связана с
догмой безбожия, что это две стороны одного целого,
а поэтому для господствующей идеологии не будет
большого ущерба, если, несколько ослабив ’’машин-
ный” тезис в психологии, сделать более явным ее
атеистический тезис.
Часто можно слышать
зу: ”При всех своих
крайностях, Фрейд сделал великое дело — открыл
бессознательное”. Разумеется, если подходить бук-
вально, нет ничего нелепее этого утверждения, ибо все
представления о мышлении вплоть до семнадцатого
века насквозь пронизаны понятием бессознательного,
не говоря уж о том, что это одно из центальных по-
нятий любой религии и любой философской системы
древности. Но фраза будет верной, если понимать ее
в таком смысле: ’’Фрейд нашел маску, под которой
бессознательное, изгнанное из науки через дверь,
смогло влезть к ней в окно и даже занять официаль-
ную позицию”. Раньше бессознательное ассоциирова-
лось с чем-то духовным, идеальным, но когда оно
приняло облик секса и смерти, то стало возможным
снова говорить о нем в рамках идеологии бездухов-
ности. Не все, правда, были достаточно сообразитель-
ными, чтобы восхититься ловким маневром Фрейда.
Например, его ученику Юнгу объяснение бессозна-
тельного, даваемое учителем, показалось слишком
уж мерзостным и примитивным, и он стал отыски-
вать в психике человека что-то еще, помимо стремле-
ния к жизни и стремления к смерти. Но учитель
резко осудил эти попытки и в откровенной беседе с
Юнгом объяснил, почему.
шу Вас об одном, — сказал он вышедшему
из подчинения помощнику, — никогда не отказывай-
тесь от положения, что миром руководит секс.
— Но'почему же? — удивился наивный Юнг, полага-
вший, что наука есть познание истины и поэтому дол-
жна руководствоваться лишь
31
актами
и логикой.
Несколько поколебавшись, старый маэстро рас-
крыл свои карты:
— Иначе всегда будет оставаться лазейка для ок-
культизма.
Дьявол, как известно, не может произнести божье-
го имени. Фрейд не смог сказать прямо ”для ре-
лигии”.
Фрейдизм готов принять сколько угодно мистики
и догм, лишь бы не было необходимости выходить
из границ атеизма. По существу, все учение Фрейда
построено на мистике и догмах, но их прекрасное
свойство состоит в том, что все они атеистичны.
предисловии к русскому переводу книги Виттельса
о Фрейде, вышедшему в 1925 году, советский психо-
лог М.Рейснер писал: ”Мы не хотим быть несправед-
ливыми: в области психоанализа религии фрейдизм
сделал очень много. Можно сказать даже, что лишь
благодаря психоанализу и его сексуальной теории
мы действительно подошли к тому основному психо-
логическому моменту, который позволяет нам опро-
кинуть все здание религиозного мышления и культа1".
За это, конечно, можно было простить такие мелочи,
как мистицизм и,* особенно, противоречие
актам.
Стоит ли придираться к деталям, когда теория в це-
лом выполнила столь ответственное задание! Дарвин
’’доказал”, что тело человека само собой произошло
от тела обезьяны. Но оставалась еще душа, о кото-
рой Дарвин ничего не сказал. Теперь Фрейд ’’доказал”,
что душа человека есть простое продолжение его по-
ловых органов. Какой великий труд был, наконец,
завершен! Макиавелли и Гоббс, встав из могил, дол-
жны были бы снять шляпу перед психоанализом:
человетдне просто сделался автоматом, но и очень при-
митивненьким автоматом, куда бесхитростнее како-
го-нибудь точного физического прибора. Заветы пи-
онеров идеологии бездуховности были выполнены, и
надо было только ожидать пришествия царства разума
и социальной гармонии. Энтузиастов охватывала ра-
дость, хотя и им иногда становилось несколько жут-
ковато. Виттельс писал: ’’Старая мораль, христианст-
во, семейная добродетель: сколько времени еще про-
держится все это? Началась великая переоценка цен-
ностей. Не особенно приятно жить как раз на грани
двух различных в смысле морали эпох. Нет больше
веры в старое, новое же страшит, потому что мы все
еще во власти прошедшего, Нас уносит великий вал,
мы не в силах уничтожить противоречия между: могу,
вправе, должен, обязан и хочу”. Только теперь нам
известно, куда привел этот ’Ъал” страну, где йсил
Виттельс, и страну, где жил его восторженный редак-
тор перевода: первую — к Гитлеру, вторую — к Стали-
ну. Прошедшие эпоху войн и концлагерей и уцелев-
шие русские и немцы часто жалуются на судьбу, ру-
гают своих бывших властелинов. Но каких вождей
достойны народы, чья интеллигенция, т.е. умственная
элита, цвет нации, приходит в восхищение, когда за-
являют, что всякий мальчик втайне желает убить
свего отца и жить со своей матерью или что многие
поэтические произведения можно расшифровать как
сублимацию удовольствия, получаемого при испраж-
нении?
Для нас, вп{
чем, фрейдизм представляет интерес
только в том смысле, что он показал неизбежность
признания ’’бессознательного”, пусть в самой стран-
ной форме. Психологии нужно было хоть какое-ни-
будь ’’материалистическое” оправдание для того, что-
бы можно было вслух говорить о вещах, которые
всем известны, но о которых раньше приходилось
молчать. Психоанализ положил начало, и в этом со-
стоит его историческое значение. Но утвердиться с
такой же степенью незыблемости, как дарвинизм, он
все-таки не смог.
*
* *
Та разновидность идеологии бездуховности, кото-
рая называется марксизмом, вначале приняла учение
Фрейда крайне доброжелательно, но со временем
разглядела в нем враждебное для себя начало —
акцентирование внимания на свойствах индивиду-
ума в ущерб исследованию социальных факторов.
Биологизм психоанализа оказался несовместимым с
’’историческим материализмом”, утверждающим, что
мышление и поведение человека в первую очередь
определяются общественными условиями. Отказав-
шись от оправдания, которое Фрейд изобрел для
’’бессознательного”, марксистская психологическая
наука попала в трудное положение, и все же ей ниче-
го не оставалось делать, как вернуться к тезису маши-
ноподобности мышления. Если не считать некоторых
неортодоксальных школ, как, например, школа
Узнадзе, то можно сказать, что официальная точка
зрения свелась к той редакции этого тезиса, которую
дал еще Макс Мюллер: мышление есть язык» В Рос-
сии это положение в приказном порядке установил
товарищ Сталин, как и Мюллер, понимая под языком
обыкновенную речь. Поскольку нелепость такой
трактовки утверждения ”вне языка нет мысли” оче-
видна, то в Западной Европе, не обязанной считать
каждое изречение Сталина абсолютной истиной, этот
тезис нашел вначале мало сторонников даже среди
тех психологов, которые считали себя материалистами
и марксистами. Но постепенно термин ’’язык” обре-
тал все более широкий смысл, и благодаря этому воз-
никла новая наука, назвавшая себя семиотикой, а
на ее базе и философия структурализма, претенду-
ющая на то, что она эффективнее любой другой си-
стемы взглядов ’’защищает знамена материализма”.
В частности, структуралисты уверены в том, что они
решили, наконец, в рамках материалистического под-
хода ’’проклятую” проблему бессознательного. Леви-
Стросс так и говорит: переход на уровень знаков сни-
мает мучившее исследователей противоречие между
чувственным и понятийным, т.е. между ’‘цельным”
ощущением и развивающейся в логической последова-
тельности мыслью. Под ’’знаками”, конечно, понима-
ется все, что угодно, лишь бы оно существовало
’’реально”. Так пытаются дать рациональное объясне-
ние явлению ’’неоформленного мышления ”. Лингвист
структуралистской школы Р.Якобсон пишет: ’’Внут-
ренняя мысль, особенно когда эта мысль творческая,
охотно использует другие системы знаков, более
гибкие и менее стандартизированные, чем речь, и ко-
торые оставляют больше свободы, подвижности
творческой мысли”. Когда эта фраза стоит в ряду
других подобных фраз, ее бессмысленность остается
незамеченной, поскольку длинный текст позитивист-
ского толка обезоруживает псевдоученостью лекси-
ки и усыпляет беспристрастностью изложения, в ре-
зультате чего у читателя резко снижается требователь-
ность к содержанию. Читая все подряд, мы проглаты-
ваем даже такую вещь, как ’’внутренняя мысль”,
не задав себе вопроса, допускает ли Р.Якобсон суще-
ствование еще и ”внешней мысли”. Но вырванная
из контекста и помещенная в фокус нормального,
а не притупленного внимания, эта фраза не только
обнаруживает свою собственную пустоту' но демон-
стрирует нам главный прием современной псевдона-
уки: заменять объяснение употреблением модных
слов. Действительно, о каких ”гибких” знаках идет
здесь речь — о зрительных и слуховых образах или о
чем-нибудь еще? Фиксируются ли эти знаки в памяти,
подчиняются ли какому-то синтаксису? Являются
они врожденными для нас или же мы постепенно
учимся манипулировать с ними? Ни о чем таком не
знает, конечно, и сам автор. Более того, он не считает
нужным задумываться над столь конкретными про-
блемами и полагает достаточным то, что он употре-
бил понятие
’’система знаков”,
кото
•I»
е настолько
часто встречается в ученых писаниях, что как бы об-
рело многозначительность — нам стало казаться, что
за ним кроется какая-то реальность. К этой-то ’’ре-
альности” и хотят свести сейчас феномен ’’нерасчле-
ненной мысли”, Но какова же та реальная знаковая
система, в которой Моцарт в единый миг постигал
огромную симфонию, или та, в которой Риман пости-
гал доказательство, не переводимое на математичес-
кие символы?
Впрочем, не надо быть столь гениальным челове-
ком, как Моцарт или Риман, чтобы воочию убедиться
в существовании цельной и вместе с тем сложной дан-
ности, принимающей участие в психических процес-
сах. Мы имеем в виду гипнагогическое видение* не
получившее до сих пор никакого объяснения в психо-
логической науке. Психология вообще лишь фикси-
рует его существование, даже не вдаваясь в его ана-
лиз. Но оно неизмеримо важнее массы второстепен-
ных явлений нашей внутренней жизни, исследуемых
этой дисциплиной самым тщательным образом. Оно
имеет существенное значение для понимания нами
нашего ”Я”, но полностью игнорируется наукой, ибо
грозит вывести ее из замкнутого лабиринта. Гипнаго-
гическое видение возникает непосредственно перед
засыпанием или в полудреме, когда мы начинаем
’’клевать носом” где-нибудь в вагоне метро. При не-
которой тренировке любой человек, видимо, может
уЛовить этот поразительный феномен и заметить не-
которые его особенности. Кратко говоря, это видение
представляет собой довольно обширную, сложную и
разветвленную мысль, реже воспоминание, являющи-
еся одновременно и целиком, В этом имеется полное
сходство с музыкальной мыслью Моцарта. Но есть и
существенная разница. Гипнагоническое видение не
только не требует предварительного напряжения ума,
как ’’озарение”, характерное для творческого процес-
са, но напрЪтив того, является нам лишь в тот момент,
когда ум расслаблен и пассивен. Второе отличие состо-
ит в том, что содержание гипнагогического видения,
как правило, совершенно не связано с тем, что чело-
век обдумывал в последние мгновения своей актт
К
ности перед погружением в дремоту. Как только мы
попытаемся вглядеться в эту странную данность, она
сразу структурируется, из нее выступают отдельные
фрагменты, обретающие форму зрительного образа
или словесно выраженной мысли, а остальное невоз-
вратимо исчезает.и забывается.
Еще одно доказательство существования этого
уровня дает нам изучение феномена памяти. Он
как всюду подчеркивается, представляет собой загад-
ку, к которой наука не может пока подступиться.
Самое непонятное свойство памяти состоит в ее нело-
кализованности. Уже давно было замечено, что при че-
репных травмах, когда гибнет значительная часть моз-
га, не всегда возникает потеря памяти, а если и возни-
кает, то имеет сложный характер и не может быть
объяснена с той точки зрения, что каждое воспомина-
ние хранится в определенном месте мозга. В 1930 го-
дах Лешли проделал знаменитую серию эксперимен-
тов на крысах и установил, что степень забывания
конкретной ситуации пропорциональна массе изъя-
того у крысы мозга и не зависит от области мозга,
откуда было удалено вещество (’’закон массы”, или
закон ’’память везде и нигде”). Сейчас это пытаются
объяснить с помощью ’’голографической модели моз-
га” ~ техника в очередной раз “подсказывает” нейро-
физиологам, как устроен мозг, — но поскольку все
предыдущие техногенные модели мышления оказа-
лись непригодными, то можно предсказать, что так
будет и на этот раз.
Нам важно, что уже в самом факте слитности па-
мяти, в такой степени ’’завязанности” воспоминаний,
что их не удается распутать, нельзя не видеть замеча-
тельного сходства памяти с объектами онтологичес-
кого, а не структурного уровня. Эта аналогия стано-
вится еще более убеждающей, когда мы начинаем
анализировать всем известное явление — ’’застрева-
ние в голове” какого-то недавно слышанного музы-
кального произведения. Здесь обращает на себя вни-
мание следующий фДкт: в нашем сознании вещь
звучит гораздо богаче, точнее, правильнее, чем мы мо-
жем воспроизвести. Часто она вспоминается со всеми
красками полифонии, во всей сложности переходов
от одной темы к другой; но, пытаясь мысленно бо-
лее избирательно вслушаться в эти детали, мы обна-
руживаем, что они сразу же ускользают от нас. Оче-
видно, и здесь мы сталкиваемся с психическим объек-
том онтологического, бесструктурного уровня. Сле-
дующий пример дает нам пресловутое "узнавание”,
над которым безуспешно бьются кибернетики. Спро-
сите кого-нибудь, помнит ли он лицо такого-то своего
знакомого, и вы без сомнения получите ответ: ”Как
же, очень хорошо помню, его лицо стоит у меня пе-
ред глазами”. Но продолжайте расспросы — поинтере-
суйтесь, какова точная форма носа у этого знакомого,
как изогнуты губы, под каким углом наклонены
брови, сколько на его лице родинок и т.д., и вы
услышите недоуменное бормотание: ”Ну, этого я не
помню”. А ведь утверждение, что ”лицо стоит перед
глазами”, было верным — когда мы вспоминаем об-
лик много раз виденного человека, он всплывает в
нашем сознании с исключительной точностью. Но
что же в таком случае хранится в памяти, если не со-
вокупность деталей? По-видимому, снова та же самая
цельная и нерасчлененная реальность, с которой мы
сталкивались уже много раз. Все указывает на то, что
п .мять фиксирует онтологический, а не структурный
уровень бытия, т.е. она расположена в том же плане
психики, что и ’’бессознательное”. Это означает, что
хранение информации в памяти и процесс вспомина-
ния, т.е. извлечение ее из хранилища, нужно рассмат-
ривать как в корне различные. Вспоминая что-либо,
мы ’’вглядываемся” в хранимую онтологию, стано-
вимся наблюдателем^ а это ведет к структурированию,
к выходу на уровень дискретности и знаковой систе-
мы. Так как личность выступает прежде всего как
наблюдатель, то мы бываем склонны признавать толь-
ко эту ’’наблюдаемую” данность и скептически отно-
ситься к той онтологической основе, эпифеноменом
которой наблюдаемая реальность является. Но все
косвенные данные и целый ряд прямых данных, по-
лучаемых с помощью несложного самонаблюдения,
указывают на то, что такой скептицизм не оправдан.
Непонимание того
акта, что мнестические явления
связаны со взаимодействием двух диаметрально раз-
ных сущностей, заводит все существующие в психоло-
гии теории памяти в тупик. Этот факт обрекает также
на бесплодность все попытки создать кибернетичес-
кое устройство хотя бы с таким уровнем распозна-
вательных способностей, которым владеет курица
или черепаха. Дело в том, что у электронных игрушек
нет и не может быть онтологического слоя сознания,
а значит, не может быть ни той памяти, какая есть у
живых существ, ни сознания вообще, ибо один лишь
структурный уровень ничего серьезного осуществить
не в состоянии.
Из сказанного надо сделать вывод, что существу-
ет несколько ярусов ненаблюдаемой онтологии. С уве-
ренностью можно говорить о следующих ярусах:
1. Исходная цельность (’’сущее” Парменида).
2. Физическая субстанция (”пси-функция” кванто-
вой теории).
3. Субстанция живой материи (’’энтелехия” Арис-
тотеля и виталистов).
4. Субстанция сообщества живых существ (’’попу-
ляционный гений” или ’’национальный дух”).
5. Высшая психическая субстанция (”нерасчленен-
ная мысль” или ’’бессознательное”).
Кроме того, нам известно, что некоторые из этих
незримых Данностей при определенных условиях по-
рождают наблюдаемые структуры. Волновая функция
порождает дискретную материю, ’’бессознательное” —
логическую мысль. Процесс порождения в обоих слу-
чаях в точности соответствует мифологическому сю-
жету разрывания или растерзания бога на части, из
которых строится материальный мир. Это наталкива-
ет на предположение, что аналогичной способностью к
дроблению обладают и другие онтологические уровни,
что такая способность — их коренное, имманентное
свойство. Но какие дробные, дискретные данности
порождаются остальными субстанциями?
Ответ подсказывается следующим соображением.
В тех двух случаях, когда результат дробления заведо-
мо известен, имеет место факт управления: развитие
событий в порождаемой структуре определяется эво-
люцией или свойствами порождающей ее онтологии.
Волновая функция, собственно, только потому и поя-
вилась в физической теории, что лишь на ее уровне
обнаружились законы, регулирующие поведение дис-
кретной наблюдаемой материи. Как показал нам ана-
лиз мыслительного процесса и художественного твор-
чества, точно так же обстоит дело и здесь: цельная
психическая данность руководит построением текста
или другой структуры, появляющейся при ее ’’рассы-
пании ” в результате концентрирования внимания.
Но тогда естественно ожидать, что и во всех других
случаях порождаемой структурой является то, что
управляется порождающей субстанцией. Следователь-
но, при дроблении энтелехии возникает глубинная
структура живой материи — высокомолекулярные со-
единения типа нуклеиновых кислот и
ерментов, а
также многочисленные аппараты и органеллы, откры-
тые с помощью электронной микроскопии в послед-
ние двадцать лет, — а при дроблении ’’функции состо-
яния сообщества” рождается многообразие индивиду-
альных поведенческих механизмов, реализованных в
нейронах и эндокринных структурах.
Подчеркнем очень важное вытекающее отсюда об-
стоятельство: принципиальную невозможность мате-
матическим путем вывести свойства живой материи
из
зойств неорганической материи и развитие нер-
вных сетей и гуморальных систем животного из
свойств более простых его тканевых структур. Ведь
между атомами и клеткой и между клеткой и нерв-
ной сетью вклиниваются ненаблюдаемые данности,
которым принадлежит решающая роль! Лет сто тому
назад этой невозможности биологи в полной мере еще
не ощущали — в силу той простой причины, что тогда
было очень мало фактического материала и это давало
возможность выдавать желаемое за действительное.
Но даже и в те времена лейбницевское утверждение,
что ’Процессы в теле человека и каждого живого су-
щества являются такими же механическими, как и
процессы в часах”, отстаивали с наибольшей горяч-
ностью либо публицисты, вроде Чернышевского, ли-
бо партийные мужи науки, вроде Тимирязева, а круп-
нейшие ученые, честно стремившиеся к познанию ис-
тины, сомневались в этом утверждении, выдвигая
гипотезу об энтелехии. Но по мере того, как взору
исследователей открывались все более мелкие под-
робности организации живого вещества и новые про-
явления целесообразности взаимодействия тканей и
их роста, создание математической строгой теории
„саморазвития” живой материи оказывалось все бо-
лее трудным. Сейчас, если смотреть на вещи беспри-
страстно, оно стало безнадежным. Упования, которые
редукционисты все еще возлагают на теорию ин
pop-
II
мации и на общую теорию систем, иллюзорны и вот-
вот рассеются окончательно. Можно предсказать, иго
скоро в такое же тяжелое положение попадут и этоло-
ги. Их исследования только недавно начались, а са-
мым плодотворным уже оказалось понятие того же
плана, что и энтелехия. Пока они трактуют его как
вспомогательное понятие, удобное в „эвристическом”
смысле, но не обозначающее чего-то реального. Они
рассчитывают в ближайшее время развернуть его и
показать, каким образом из „паралеллограмма” инди-
видуальных побуждений складывается равнодейству-
ющая, ведущая популяцию по такому-то пути. Но это-
го, конечно, сделать не удастся, и чем больше будет
накапливаться данных о коллективном поведении жи-
вотных, тем более таинственным начнет представать
это поведение биологу, стоящему на позиции редук-
ционизма.
Но вернемся к основному предмету. Выше мы
сказали, что дробление онтологии возникает „при оп-
ределенных условиях”. Что же это за условия? Случай
•t
физической субстанции подсказывает нам, что они со-
стоят в присутствии наблюдателя. Чтобы онтология
рассыпалась, структурировалась, образовала дискрет-
ное многообразие, необходим акт наблюдения, вос-
приятия. Квантовая теория делает очевидным, что под
наблюдателем следует понимать не конкретного чело-
века, не исследователя со своим прибором, а отвле-
ченного Универсального Наблюдателя, контролирую-
щего всю Вселенную, о котором с предельной ясно-
стью писал еще Ньютон. Мы проявили бы наивное
самомнение, если бы решили, что материи нет без на-
шего за ней наблюдения. Структурированная материя
существует в силу того, что за физической субстанци-
ей следит Некто; это Его надзор порождает из цельно-
сти бесчисленное разнообразие вещей. Но Универсаль-
ный Наблюдатель, неизмеримо превосходя нас по зна-
чению и масштабу, все же не чужд нам по своей приро-
де, точнее, мы не чужды ему, поскольку наша способ-
ность воспринимать вливается в нас от Него. Поэтому
мы видим материю такою же, какой видит ее Он.
Но Он, видя, создает, следовательно, мы видим мате-
риальную Вселенную такой, какой она создана, т.е.
такой, какая она есть. Однако этой вещной дискрет-
ной Вселенной далеко не исчерпывается Бытие.
Естественно, что совершенно так же нужно пони-
мать термин „условия” и в случаях структурирования
других субстанциальных слоев. И здесь человеческое
восприятие отнюдь не является порождающим факто-
ром — оно есть лишь ’’сотворчество”.
Мы ничего не сказали пока об исходной цельно-
сти, о ’’сущем”. Какая структурированная данность
порождается в результате ее восприятия? То, что де-
лается сейчас в области теоретической физики, позво-
ляет высказать некоторые соображения на этот счет.
Но мы немного отложим решение этого вопроса и по-
пробуем вначале понять сокровенный смысл еще
одного намека, содержащегося в космологическом
мифе. Очень ясно он звучит, например, в повествова-
нии об Изиде и Озирисе. Как известно, злой Сет убил
Озириса и разбросал его куски по свету. В этом эпи-
зоде мы сталкиваемся с сохранившейся почти во всех
вариантах фабулой — разрыванием бога. Но далее
древнеегипетский миф рассказывает о том, как Изида
отправилась в странствование, чтобы собрать куски
своего мужа и брата Озириса. То же самое мы нахо-
дим в эллинском мифе о Дионисе, в финском эпосе
(собирание по кусочкам и воскрешение Илмаринена)
и в других мифах; отголоски темы собирания имеют-
ся в волшебной сказке и в ритуалах. Хотя этот сюжет
в целом более приглушен, чем описание рассечения и
разбрасывания божества, можно полагать, что он яв-
лялся важным элементом исходного мифа, уравнове-
шивающим встречную тему и образующим совмест-
но с ней завершенную композицию. Это подтверждает-
ся и тем, что в христианстве — синкретической рели-
гии, в какой-то степени осуществившей реконструк-
цию первоначального мифа, — мотив собирания яв-
ляется одним из центральных. Отметим, что как в
христианстве, так и во многих других религиях зада-
ча соединения частей бога, его восстановления, возла-
гается, в частности, на человека, составляя одно из
главнейших его предназначений; это нашло отраже-
ние в некоторых обрядах. Нет никакого сомнения в
том, что мифологический сюжет собирания бога за-
ключает в себе какую-то вековечную мудрость, что в
нем закодирована важная информация, полученная
когда-то в акте откровения.
Чтобы расшифровать этот сюжет, обратимся к
нашей схеме слоев Бытия. Ясно, что сохраненная ми-
£ом идея собирания бога должна интерпретировать-
ся как процесс, обратный раздроблению онтологичес-
кого слоя вследствие его восприятия. Но если обра-
тить этот проанализированный нами выше процесс,
то мы будем иметь создание онтологического слоя из
структуры с помощью некоторого действия, противо-
положного восприятию. Но что это за действие? Оно
представляет собой, видимо, нечто такое, что успеш-
нее всего выполняется в отсутствии восприятия, чему
акт восприятия препятствует. Когда ото случается, ко-
гда мы стараемся отвлечься от получения сенсорной
информации, хотим ’’отключиться” от внешнего мира,
закрыть глаза, заткнуть уши? Когда любое раздраже-
ние, приходящее извне через органы чувств, мешает
нам, является нежелательным? Очевидно, тогда, когда
мы хотим осознать, осмыслить что-то, когда мы по-
гружаемся в раздумье. Само слово ’’погружаемся”,
очень в данном случае удачное, говорит о процессе,
аналогичном опусканию подводной лодки в темную
и безмолвную глубину океана. Вспомним роденов-
ского ’’Мыслителя”: хотя его глаза открыты, он ниче-
го не видит. Широко распространено представление о
мудреце, пытающемся найти какую-то истину, что-то
понять, как о крайне рассеянном, т.е. плохо восприни-
мающем окружающий мир человеке; этот стереотип
имеет под собой реальное основание.
Выходит, онтология создается из структуры в ре-
зультате осознания. Снова, как в случае противопо-
ложного феномена дробления онтологии на структуру
в акте восприятия, осознание не должно пониматься
как наше, людское. Осознает мировую структуру Не-
кто, и этим действием Он творит онтологию, а мы
лишь присоединяемся, приобщаемся к этому велико-
му акту благодаря тому, что от Него к нам течет спо-
собность осознавать, которая есть сознание, т.е. ’’со-
знание” — совместное знание. Совместное с кем?
Разумеется, с Тем, чье знание творит онтологию.
Поскольку процесс, встречный восприятию, проис-
ходит и в скромных масштабах нашего ”Я”, отражая
как в капельке воды космическое действие Универ-
сального Знания, мы можем выявить некоторые его
особенности методом интроспекции, подобно тому,
как мы выявили главные черты процесса восприятия,
ведущего к структурированию цельности. Особенно
полезно рассмотреть акт осознания совместно с ак-
том восприятия, видя в них две стороны одного слож-
ного явления ~ творчества, единого у всех людей по
своему механизму.
Сущностью многоэтапного процесса творчества ин-
тересовались, конечно, очень многие. В частности, его
пытался проанализировать знаменитый французский
математик Жак Адамар (1865-1963). В своей работе
о психологии изобретения в области математики, ко-
торая, помимо всего прочего, останется памятником
дикости нашего века, поскольку ее автору пришлось
затратить огромные усилия своего первоклассного
интеллекта на опровержение модной концепции,
будто мышление невозможно без слов, Адамар вво-
дит очень меткий термин ’’результат-эстафета”. Заме-
тим, что результатом он называет мысль, облеченную
в языковую форму и зафиксированную на бумаге,
т.е. структуру. Он пишет: ’Наша бессознательная ра-
бота, показывая нам путь для получения результата,
не дает нам точного его выражения, поэтому может
случиться (и фактически случается часто), что неко-
торые свойства этого точного выражения, которые мы
не могли полностью предвидеть, оказывают сущест-
венное влияние на продолжение работы и даже могут
оказаться решающими”. Приведя несколько приме-
ров, он продолжает: ’’Итак, каждый этап исследова-
ния должен как бы соединяться со следующими этапа-
ми с помощью результата, выраженного в точной
}юрме, который я предложил бы назвать результа-
том -эстафетой. Когда удается достигнуть такого' со-
членения, аналогичного стыковке путей на развилке
железной дороги, нужно решить, в каком направле-
нии должно продолжаться исследование”. Хотя тер-
мин ’’бессознательная работа”-у Адамара имеет нес-
колько расплывчатый смысл, все же надо признать,
что в приведенном отрывке содержится ценное наблю-
деие, точнее, самонаблюдение. Мы сейчас можем ис-
толковать его лучше, чем это сделал Адамар, находив-
шийся под гипнозом психологических теорий своего
времени.
Дискретная структура текста, которую мы способ-
ны воспринять с помощью органов чувств, после опре-
деленного волевого усилия становится начальным ус-
ловием для включаемого в подсознании процесса
эволюции ненаблюдаемой онтологии. Когда эволюция
началась, восприятие текста уже не требуется и даже
становится нежелательным. Это и есть
Эй
аза
* ’о созна-
ния”. Правда, и в этот период работы мы иногда про-
должаем смотреть на текст, но мы его не видим. Час-
то в этот момент глаза сфокусированы не на бумаге,
лежащей перед нами, а на бесконечности — мы смот-
рим ’’сквозь” текст, что хорошо видно со стороны.
Наличие текста перед глазами нужно нам в этих слу-
чаях только для того, чтобы мы в любой момент мог-
ли, переключив режим работы, снова начать его чувст-
венное восприятие и придать эволюционированию он-
тологической мысли новый толчок. С другой стороны,
мы время от времени проводим как бы пробное на-
блюдение над нерасчлененной мыслью. В результате
такой ревизии в нашем воображении возникает струк-
тура — текстовая или состоящая из зрительных.,0бра-
зов, — которая, как правило, довольно хаотична, по-
скольку наблюдаемое связано с онтологией не жест-
ко, а статистически. И только в редких случаях, когда
состояние онтологической мысли является особым
(это соответствует тому случаю квантовой механики,
когда функция состояния системы совпадает с собст-
венной функцией оператора), при наблюдении появля-
ется строго определенная структура с гармоничным
соотношением частей, доставляющая эстетическое на-
слаждение. Приятное ощущение, возникающее при со-
зерцании этой структуры, связано с реализацией един-
ства онтологии, находящейся в подсознании, и ее зна-
кового проявления в чувственном восприятии. Глу-
бинная нерасчлененная реальность и поверхностная
дискретность сливаются в этом случае в согласован-
ную двойственность, и нам хочется сказать ’’это хоро-
шо!”, как сказал Бог, когда он создал мир, а потом
взглянул на него и нашел полное соответствие между
наблюденным и замысленным.
Дальше ход событий ясен. Фиксируя отобранную
структуру, мы, уже вполне сознательно, вплетаем ее
в ткань других имеющихся в нас или получаемых от
других людей структур и таким способом готовим
начальные условия для новой онтологии, которая
будет потом эволюционировать уже вне нашего созна-
тельного контроля. Значит, ненаблюдаемая мысль,
т.е. бессознательное, является как бы банком, в кото-
рый мы вкладываем капитал наших языковых тек-
стов, чтобы затем получить значительную прибыль.
В этом смысле можно назвать онтологический слой
психики накапливающим или фиксирующим. Разуме-
ется, это название условно, так как. в эволюциониру-
ющей онтологии фиксируются лишь ’’начальные уело-
вия” — запустившая ее в действие дискретная струк-
тура, как бы запечатленная в ней; но все осталь-
ное может меняться. Так же условна квалифика-
ция дискретно выраженной мысли как средства
дальнейшего творчества. Как и Адамар, мы считаем
оба этапа абсолютно необходимыми. Но каковы их
конкретные вклады в творческий взлет?
л
Вспомним, как развиваются события при ра-
боте над знаковой системой. Когда мы получаем
то, что Адамар называет результатом-эстафетой,
для чего может быть использован этот, выражен-
ный в знаковой форме, промежуточный резуль-
тат?
Имеются два пути его использования. Первый
состоит в передаче его другим людям. Математик
опубликовывает теорему, писатель издает книгу,
художник выставляет картину и на этом их соб-
ственная работа заканчивается, им остается теперь
только надеяться, что кто-либо вдохновится ее ито-
гом и сделает следующий шаг вперед. Здесь эста-
фета понимается точно в таком же смысле, как в
спорте: один передает палочку другому. Но есть
и второй, более интересный и важный путь — ко-
гда эстафета передается самому себе. Но какой же
в этом может быть смысл? Способен ли эпифеномен
оказывать влияние на дальнейшую эволюцию глубин-
ной нерасчлененной мысли, даже если он зафиксиро-
ван на бумаге? Оказывается, может. Адамар ука-
зывает, что некоторые особенности промежуточ-
ного результата нельзя заранее полностью предви-
деть. Но почему? Ведь в знаковой структуре лишь
предстало явно то, что неявно уже имелось в ’’бес-
сознательном ”.
Вся суть состоит в том, что язык, в котором фик-
сируется промежуточный • результат, имеет свои соб-
ственные жесткие правила формирования текстов,
имеет синтаксис. Синтаксис не только ограничивает
возможности адекватного выражения онтологической
мысли, на что жалуются все художники и что, веро-
ятно, имеет отрицательное значение, но и несколько
деформирует эту мысль, приспосабливая ее к своим
законам, и эта самостоятельность, ’’строптивость”
синтаксиса имеет важную положительную сторону.
Вспомним уже знакомые нам слова Римана: ’’Эти
свойства выводятся из одного из ее выражений, кото-
рое я не сумел достаточно упростить, чтобы опубли-
ковать”. Тот факт, что имеющийся в наличии синтак-
сис математики не вместил онтологическую идею
Римана, достоин, конечно, сожаления — иначе ”гипоте-
за Римана” давно была бы не гипотезой, а теоремой.
Но представим себе, что Риман все же ухитрился бы
выразить свою мысль в знаковой системе математи-
ки. Несомненно, в этом случае зафиксированный на
бумаге набор формул не явился бы простым эпифе-
номеном онтологии — сопротивляющийся синтаксис
деформировал бы глубинную мысль, придал бы ей
неожиданное выражение. Воплотясь в не совсем аде-
кватную структуру, онтологическая идея испытала бы
’’страдание”, какое в мифе испытывает Божество,
организующее материю, но зато появилось бы нечто
новое. Ярче всего роль ’’жесткости” синтаксиса прояв-
ляется в тех случаях, когда промежуточный результат
подвергается преобразованиям, Получив некоторое
выражение, математик обычно начинает подвергать
его стандартной обработке — раскрывает скобки, объ-
единяет подобные члены и т.п. Это делается по раз на-
всегда установленным правилам, механически; мож-
но сказать, что для обработки выражения включается
алгоритм. Эта деятельность, хотя на первый взгляд
кажется тавтологичной, имеет исключительно боль-
шое прагматическое значение: она ведет к раскрытию
потенциальных возможностей, которые хоть и заклю-
чались в первоначальном тексте, но без нее остались
бы вербализованными. Пройдя через алгоритм, текст
меняет свой вид, принимает совершенно другое об-
личье и теперь может стать исходным текстом для
того же человека, который его получил, пробуждая
в его ’’бессознательном” новую онтологическую
мысль. Иными словами, результат автоматической об-
работки текста, возможный благодаря наличию в язы-
ке синтаксиса, может явиться абсолютно неожидан-
ным для математика, производившего эту обработку,
стимулирующим его мысль и вдохновляющим на но-
вые поиски.
*
* *
Проделанный нами экскурс в человеческий микро-
косм позволит лучше понять устройство Космоса.
Множество слоев Бытия, которое до сих пор предста-
вало нашему взору в неподвижности, теперь оживает,
приходит в движение. Картина Вселенной наполняется
величественной динамикой. В грандиозных контурах
мироздания мы начинаем явственно различать два
взаимно противоложных потока — расщепление и
объединение, дробление и собирание, структурирова-
ние и сплавление в цельность. Повсюду, во всех участ-
ках Вселенной и на всех ее уровнях, постоянно проис-
ходят Великий Анализ и Великий Синтез, составляя
вместе Великое Миросозидание. Многообразие каждо-
го дискретного уровня осознается, и так рождается
лежащий непосредственно над ним онтологический
уровень. Далее эта нерасчлененная данность, наряду
со всеми данностями того же типа, лежащими ниже,
воспринимается, становится объектом наблюдения, и
в результате этого возникает структурированный уро-
вень более высокого порядка, чем предыдущий.
Соответственно, осознание этого уровня, вместе со
всеми структурами, лежащими ниже, порождает суб-
станцию следующего ранга.
Уяснив в общих чертах характер космологической
динамики, мы можем вернуться к вопросу об исход-
ной цельности. Вместо того, чтобы спрашивать: ”Что
дает исходная цельность в результате акта восприя-
тия?” мы можем теперь поставить эквивалентную
проблему: ’’Осознание какой структуры дает следую-
щий после исходного онтологический слой, т.е. волно-
вую функцию квантовой механики?” В такой поста-
новке проблема получает простое разрешение. Мы зна-
ем, что волновая функция есть результат синтеза ряда
фундаментальных математических понятий. Следова-
тельно, если мы принимаем концепцию движения
Бытия к высшим формам посредством чередования
процессов структурирования и сплавления, мы долж-
ны сделать вывод, что итогом раздробления исходной
цельности в акте восприятия является именно то,
что в акте осознания порождает цельность следующего
уровня — математическая структура. Заметим, что по
соображениям, совершенно не связанным с только
что изложенными, математику в последнее время рас-
сматривают именно как структуру — в этом состоит
’’бурбакианский подход”, с теми или иными оговор-
ками принятый всеми специалистами.
Еще одно независимое подтверждение нашей мы-
сли дает следующее обстоятельство. Математические
соотношения с незапамятных времен считаются наи
L»I«
лее глубинными изо всех соотношений, существую-
щих в мире. На этом убеждении были основаны и ми-
стика чисел пифагорейцев, и тезис Канта о математич-
ности как мере научности, и фраза Гаусса ’’математи-
ка — царица наук”, и даже сегодняшнее движение за
широкую математизацию всех областей знания. Но
как раз так и должно быть, если математическая стру-
ктура возникает непосредственно из исходной цель-
ности — ведь в этом случае она оказывается самой
нижней изо всех структур.
Наконец, веские аргументы в пользу нашего мне-
ния приносит анализ положения в физике. Как мы ви-
дели, новейшие веяния в теории заставляют физиков
смотреть на первичную онтологию как на данность,
в которой нет структуры — ни смены моментов в ре
мени, ни пространственных соотношений. Но физичес-
кие объекты существуют лишь в неразрывной связи
с пространственно-временным многообразием. Зна-
чит, многообразие, структура, т.е. математика, суще-
ствует не изначально, а возникает на втором этапе.
Далее. Мельчайшие частицы вещества, умозрительно
предсказанные еще древнегреческими атомистами, по
мере их изучения все меньше и меньше оказыва-
лись ’’частицами” в обычном смысле этого слова и
все более начинали проявлять себя как совокупнос-
ти неких ’’чистых свойств”. Под давлением этих фак-
тов физической теории пришлось мучительно пере-
страивать свои взгляды на ’’элементарность”, все
шире прибегать для описания частиц к отвлеченному
аппарату теории групп и склоняться к представлени-
ям, что исходными сущностями, из которых строит-
ся материя, являются не конкретные корпускулы, а
такие абстрактные понятия, как ’’барионный заряд”,
’’странность”, ’’очарованность” и т.д., в комбинаци-
ях которых делаются попытки свести фиксируемые
в экспериментах объекты. Используя скорее интуи-
цию, чем строгую логику, физики выдвинули в после-
днее время гипотезу, что наблюдаемые в регистраци-
онных камерах частицы состоят из ’’кварков”. Чувст-
вуется, что наука бродит здесь где-то возле истины,
но создать стройную ’’кварковую модель” ей пока не
удалось. Но какими бы ни оказались кварки, если их
когда-нибудь найдут, уже сейчас ясно, что они еще
меньше будут напоминать ’’мельчайшие атомы”, о
которых писал Лаплас в век безмятежного механисти-
ческого детерминизма, чем даже такие современные
понятийные конструкты, как ’’нейтрино” или ’’резо-
нансные частицы”. Кроме того, наверняка весьма не-
обычным окажется и способ соединения кварков в
наблюдаемые с помощью приборов частицы. Все это
наталкивает на мысль, что гипотетические кварки мо-
гут представлять собой элементы абстрактных струк-
тур математического типа, а между ними и наблюда-
емой дискретностью вещества может находиться
слой ненаблюдаемой онтологии. Возможно, именно
то обстоятельство, не учитываемое физиками, что из
’’кварков” синтезируется не непосредственно множе-
ство частиц материи, а промежуточная онтология,
которая, снова дробясь, порождает частицы, и пре-
пятствует сейчас успешному построению кварковой
модели. Отметим, что вплотную к этому выводу по-
дошел известный американский физик-теоретик Л.Ку-
пер. Он говорит: ’’Возможно, ситуация будет еще бо-
лее интересной, если окажется, что кварков ’’реально”
не существует. Спрашивается тогда, какой смысл за-
ключен в трех несуществующих объектах, комбина-
ции которых образуют все то, что существует? Ответ
на этот вопрос, а может быть, и сам смысл вопроса,
может оказаться чрезвычайно интересным”. Но, ко-
нечно, как и подобает позитивисту, Купер тут же по-
гасил в себе вспышку внимания к ’’чрезвычайно ин-
тересному” вопросу, поскольку серьезное его обсуж-
дение явно выводило мысль в запретные области.
После этого уточнения можно попытаться набро-
сать примерную схему взаиморасположения и взаимо-
действия слоев Бытия, какою она предстает нам в све-
те новейших научных данных и древнейших космоло-
гических преданий.
В
ундаменте всего
многоярусного мироздания
покоится абсолютно цельная вневременная субстан-
ция, которую Парменид называл ’’Сущим”, а Гегель —
’’Бытием”. Восприятие этой чистой онтологии Уни-
версальным Наблюдателем приводит к ее дроблению,
и в итоге образуются базовые абстрактные структуры
и соотношения, названные Платоном ’’эйдосами”
и отождествляемые сейчас с математикой. Осознание,
т.е. синтезирование этих структур создает цельность
второго порядка —
физическую субстанцию, откры-
тую не так давно квантовой
из и кой. Наблюдение
за этой субстанцией приводит к ее структурированию,
и так появляется дискретная физическая материя.
Собирание, соединение элементов
ризическои струк-
туры во Вселенском Разуме приводит к возникнове-
нию третьего ненаблюдаемого слоя — субстанции жи-
вого вещества, существование которой давно установ-
лено наиболее проницательными биологами, назвав-
шими ее ’’энтелехией”. В акте наблюдения энтелехия
распадается на множество сложнейших структур,
составляющих основу живой материи — нуклеиновых
кислот, ферментов, тканевых белков и т.д. Сплавляя
в единое целое информацию об этом многообразии,
Разум создает четвертый онтологический уровень Бы-
тия — субстанцию популяций, которую Платон назвал
бы '’идеей вида” или как-нибудь в этом духе. Эта не-
расчлененная данность, как только за ней начинает
осуществляться наблюдение, рассыпается на психичес-
кие, эндокринные и физиологические механизмы,
т.е. на тончайшие организованные многоклеточные
популяции. Это многообразие становится исходным
материалом для следующего акта синтеза, или собира-
ния, в результате которого рождается пятая ненаблю- .
даемая слитность — субстанция сознания, которую
каждый человек может обнаружить в себе и существо-
вание которой не отрицается теперь даже официальной
психологической наукой. Вглядываясь в нерасчленен-
ную психическую субстанцию, Универсальный Наблю-
датель заставляет ее раздробиться на индивидуальные
сознания, т.е. на множество фантастически сложных
мыслительных структур, овеществленных в нейрон-
ных сетях и образующих в совокупности суперструк-
туру, которая, видимо, представляет собой самый
верхний дискретный уровень Бытия. Значит ли это,
что он и является главной целью миросоздания, конеч-
ным итого м напряженной мно гоу ровнев ой в сел ен-
ской работы? Если бы это было так, то можно было
бы присоединиться к известному утверждению, буд-
то человек есть венец творения.
Но в этом утверждении заключена лишь малая
часть истины. Увенчивая мироздание, людской разум
служит и его подножием. Человек приходит в мир не
для того, чтобы наслаждаться своими мыслительны-
ми способностями, а для того, чтобы трудиться. Гос-
подствующая в наше время идеология бездуховности
согласна с этим тезисом, но истолковывает его в том
смысле, что человек должен трудиться для себя —
чтобы получать удовольствие, возникающее при твор-
ческом труде, а главное — чтобы обеспечить себе хо-
рошие материальные условия жизни, благодаря кото-
рым он мог бы получить досуг и по своей прихоти
распоряжаться собственным сознанием и собственны-
ми эмоциями, выжимая из них максимум наслажде-
ния. Материализм, какую бы форму он ни принимал —
умеренную или крайнюю, деловую или декларатив-
ную, замаскированную или открытую, — неотвратимо
приводит к гедонизму. Это ярко проявилось уже в
трудах и жизненных установках Бэкона, Гоббса и
Лейбница. Но тогда это были пионеры, первые ласточ-
ки, одиночки, опередившие время. Теперь же, в мо-
мент, близкий к апогею материалистического миро-
воззрения, гедонизм распространился по всей планете
и завладел всеми народами. Он служит основным ры-
чагом экономики и самой надежной точкой опоры
политических программ. Ни одна партия не может и
мечтать прийти к власти, если она не пообещает публи-
ке увеличения наслаждений — много пищи и досуга,
массы развлечений. Африканские и азиатские народы
забрасывают свою уникальную самобытную культуру,
желая ’’развиваться’1 по образцу европейских стран,
не потому, что в Европе созданы огромные духовные
ценности, а потому, что там ездят на автомобилях и
жуют резинку. Разногласия между политиками возни-
кают лишь в вопросе о том, какой путь вернее и быст-
рее приведет нацию к океану наслаждений. Одни ут-
верждают, что будет лучше всего, если каждый будет
заботиться только о себе; другие с негодованием от-
вергают индивидуализм и говорят, что каждый дол-
жен трудиться для всех, а все — для каждого. Но в
обоих случаях труд человека замыкается на самого же
человека. Даже те из политиков, которые признают
ценность института церкви, рассматривают его только
как эффективный регулировочный аппарат, создаю-
ющий людям более приятную и спокойную жизнь.
До сих пор остается абсолютно правильным диаг-
ноз, поставленный Ю. Николаевым еще в 1913 году:
”В наше скучное время, знающее лишь практичес-
кую сторону жизни, религия сводится к требованиям
морали и вне ее не находит себе смысла. Для нашего
мира, проникнутого утилитаризмом, не может быть
духовного подъема, не связанного с какими-либо ре-
альными благими последствиями, и поэтому религия
мыслима лишь как узда, налагаемая на человеческие
страсти, как залог общественной безопасности и
ограждение общечеловеческих интересов от напора
эгоистических стремлений... Но мир забыл, что этот
идеал, как бы он ни был высок, не может быть выс-
шим идеалом человеческого сознания уже потому, что
в нем содержится признание ценности материальных
благ (хотя бы для ближнего) ”.
В действительности, призвание человека намного
сложнее и интереснее, чем самообслуживание. Он
призван быть соучастником великого процесса миро-
творчества и только такое соучастие оправдывает
его появление на земле. В глубине души каждый из
нас это прекрасно чувствует. Мы не хотим сойти в мо-
гилу, не оставив чего-то после себя. Хорошо оставить
детей — в этом случае мы выполним миссию воспро-
изводства человеческого рода. Эта миссия важна, но
она все же является низшей по рангу. Лучше, если мы
оставим какое-то изобретение или научное открытие,
которое позволит сразу многим г
к»
дям
оснастить
свою жизнь полезными вещами, оградить себя от опас-
ностей и болезней. Но и эта миссия не слишком воз-
вышенна. Деянием, после которого легче всего спо-
койно встретить смерть, является осознание истины,
и всякий человек интуитивно понимает это. Но зачем
нужно осознавать истину? Современные идеологи
отвечают так: чтобы сообщить ее другим людям, кото-
рые используют ее для практических нужд. Им кажет-
ся, что если провозгласить самоцелью существование
человечества, то это будет звучать не столь низменно,
как провозглашение самоцелью физиологического
процветания отдельного индивидуума. Но по сути
дела это — одно и То же, ибо ни здесь, ни там продукт
деятельности людей не выходит за рамки потребления
самих же людей. Мы видели, что даже популяция мы-
шей, не участвующая в совместной работе всего живо-
го мира, приговаривается к уничтожению. Не такая ли
кара угрожает и человечеству, если оно возомнит,
что ему дано право жить лишь для себя? Подобное
зацикливание не только логически бессмысленно, но
и противоречит нашему инстинкту. И только внушае-
мый нам с детства взгляд на мир как на мертвый
механизм, подкрепляемый ссылками на науку, застав-
ляет замолчать этот инстинкт и жить, как сказал Лев
Толстой, ”в нелепой уверенности, что мы сами хозяе-
ва своей жизни, что она дана нам для нашего наслаж-
дения”. Но ссылка на науку, как мы убедились, пред-
ставляет собой простую фальсификацию. Если непред-
взято проанализировать научный материал, то мы не-
избежным образом придем к тому же выводу, кото-
рый великому писателю продиктовал его внутренний
голос: ”А ведь это очевидно нелепо. Ведь если мы по-
сланы сюда, то по чьей-нибудь воле и для чего-нибудь.
А мы решили, что живем только для своей радости,
и ясно, что нам дурно, как будет дурно работнику,
не исполняющему воли хозяина”.
Плутарх рассказывает о последних мгновениях
жизни Архимеда: ”На него сразу бросился римлянин с
мечом. Архимед же, видя, что тот хочет лишить его
жизни, молил немного подождать, чтобы не пришлось
бросить поставленный вопрос неразрешенным и
неисследованным ”.
Каждый из нас, даже не обладая гениальностью
Архимеда, разделяет его чувства, заставившие просить
отс
чки казни для решения проблемы. Мы прекрас-
но понимаем, что дело здесь не в передаче решения
другим людям, — в данном случае это невозможно.
Но передача, видимо, не играет особой роли: главное
— понять сущность вопроса самому, после этого не
жаль и погибнуть. Значит наша глубочайшая и неиско-
ренимая потребность в познании истины связана не
со служением людям, приводящим к порочному кру-
гу, а со служением кому-то другому...
В Евангелии есть притча о господине, перед отъ-
ездом оставившем своим рабам по некоторому коли-
честву денег. Раб, получивший пять талантов, пустил
их в оборот и удвоил сумму. Так же поступил раб, ко-
торому было оставлено два таланта. Но раб, получив-
ший один талант, чтобы надежнее сохранить его, за-
рыл его в землю. Когда господин вернулся, он похва-
лил рабов, которые приумножили его богатство, и
строго осудил того, который не сделал этого, сказав:
”А негодного раба выбросьте во тьму внешнюю’*. Рас-
сказав эту притчу, Христос возгласил: ’’Кто имеет
уши слышать, да слышит” (Матф., 25; 30).
Постараемся же услышать правильно эти вещие
слова. Наша способность мыслить и осознавать окру-
жающее не есть ’’свойство высокоорганизованной ма-
терии”; она представляет собой вложенную в нас ча-
стицу раздробившегося на кусочки Мирового Разума.
Это — именно вклад, ссуда, которую мы должны при-
умножить. Когда эта способность велика, ее так и на-
зывают: ’’талант” — как в евангельской притче. И Тот,
Кто дал нам эту ссуду, спросит с нас проценты.
Он будет соединять и склеивать все то, что накал-
ливаем и осознаем мы, — крошечные отблески Его
света. Непонятным для нас образом Он будет вос-
создавать из взращенного в людских сознаниях уро-
жая исходную цельность — неизменную и вечную,
но в каком-то непостижимом и не подвластном ло-
гике смысле растрачиваемую в процессе миросози-
дания. Гигантский круг замкнется. Следующим
после высочайшего структурного уровня окажется
низший онтологический уровень — Сущее.
СОПРОТИВЛЯЮЩЕЕСЯ НИЧТО
Еще раз мы окидываем мысленным взором от-
крывшуюся нам картину многоярусного мироздания
и снова ощущаем ее величие. Наконец-то с наших глаз
спали шоры, заставлявшие нас видеть лишь плоский
слой материи, и мир стал для нас объемным, полным
движения, клубящимся встречными потоками распада
и сгущения, напрягшимся в непрерывной созидатель-
ной и восстановительной работе. Он предстал перед
нами таинственным живым Океаном, вытекающим из
неподвижного и неизменного Единства и вливающим
обратно в это Единство струи, конденсирующиеся
на высших его уровнях. Мир стал одушевленным и
теплым, и в нашей груди, подобно искре, вспыхнула
Великая Надежда: а может быть, не пройдем мы как
тени по этой земле, чтобы навсегда кануть в безмолв-
ную тьму; может быть, наши страдания и наш горь-
кий труд не бессмысленны и не напрасны...
Мы снова и снова смотрим на явившийся нам
сложный и динамичный мир и находим в нем красоту
и гармонию. И нам хочется радоваться и ликовать,
возносить хвалу мудрости Бытия и дарованному
нашей душе Свету, который позволил нам увидеть
и понять эту мудрость. И когда радость уже готова
всецело овладеть нашим сердцем, оно неожиданно
чувствует укол сомнения.
Не слишком ли все гладко в нашей картине?
Если мир так сбалансирован и так гармоничен, то
почему наша жизнь не такова?
Если в Космосе все так стройно и разумно, то
откуда же в человеческом микрокосме неустрой-
ство и нелепости?
Начиная думать об этом серьезнее, мы все более
склоняемся к мысли, что в нашей картине недоста-
ет важной детали, некоего источника борьбы и страда-
ния, которыми наполнен мир. Появляется сначала
интуитивное, а потом более осознанное убеждение,
что величайший из всех замыслов должен быть менее
простым, что красота и совершенство на таком уровне
мудрости не могут означать внешней сбалансирован-
ности и наверняка упрятаны в глубину, подступы к
которой охраняются зловещими призраками. От-
крывшаяся перед нами панорама Бытия грандиозна,
но ей недостает пока ’’секрета”, придающего увиден-
ному ту нетривиальность, которую человеческое со-
знание способно лишь оценить, но не придумать. Не-
достает какой-то страшной для нас жизненной правды,
от которой нам всегда хочется отвернуться. Но тому,
кто стал на путь познания, следует не только стреми-
ться к духовной гармонии, но также научиться быть к
себе беспощадным и преодолевать страх.
Стараясь найти это выпавшее из вида звено, мы не
должны более обращаться к материалу науки. В сво-
их упорных исследованиях материального слоя Бытия
естествознание не могло зайти так далеко, чтобы на-
толкнуться на расшифровываемый только в совокуп-
ности всех слоев секрет. Всего несколько десятилетий
назад физика открыла нечто такое, что находится вне
замкнутого лабиринта, отданного в ее распоряжение,
но до сих пор она не понимает до конца значения соб-
ственного открытия. А если уже сам факт существо-
вания ненаблюдаемой онтологии так смутил ученых,
если они встретили его с неприязнью и стараются ли-
бо не замечать его, либо затушевывать его философ-
ский смысл, то можно ли ждать от них выявления
нетривиальных деталей, относящихся к
рункциони-
рованию Бытия в целом? Нет, уповать в таком деле на
ученых мы, конечно, не можем. Поэтому нам остается
одно: еще раз обратиться к космологическому мифу
и посмотреть внимательно, не пропущен ли нами ка-
кой-то важный его сюжет. Ведь если деталь, которую
мы ищем, играет существенную роль в организме Бы-
тия, то она не может не отразиться в тексте, донесшем
до нас отзвук вековечной истины,
Едва мы начинаем осуществлять такой вниматель-
ный пересмотр мифа, как тут же обнаруживаем пер-
сонаж, на который в первый раз не обратили должно-
го внимания, но который явно представляет собой ко-
ренную, неотъемлемую принадлежность мифа, ибо в
том или ином обличьи фигурирует во всех его вари-
антах.
Начнем с индийского космологического мифа. В
нем говорится следующее:
"Когда Брахма создал небо, и землю, и воздушное
пространство, и от его сыновей пошли все живые су-
щества во вселенной, сам он, утомленный творением,
удалился отдыхать... а власть над мирами передал сво-
им потомкам — богам и асурам... Некогда асуры были
благочестивы и добродетельны, и счастье пребывало с
ними. Но потом они возгордились своей силой и своей
мудростью и склонились ко злу... Индра, властитель
богов, сокрушил их в битвах”.
В этом отрывке засвидетельствовано, что управле-
ние миром осуществляется Богом не прямо, а через
посредников, которые исправно выполняют свои
функции лишь до поры до времени, после чего начина-
ют вместо пользы приносить вред.
В египетской мифологии, как мы знаем, произво-
дительная творческая сила Бытия олицетворялась в
образах разрываемого на куски Озириса и собираю-
щей его Изиды. Но эти существа, предписывающие
миру схему его функционирования, — не верховные
божества. Верховным богом является Ра, который
сам из себя произвел бога воздуха Шу и богиню
влаги Тефнут, которые, в свою очередь, породили
бога земли Геба и богиню неба Нут — отца и мать
Озириса и Изиды. Здесь цепочка между творцом и
управителями еще длиннее, чем в индийском вариан-
те мифа. Но почему же создатель не управляет сотво-
ренным им миром лично? Ясно, что ссылка на уста-
лость, которая встретилась нам выше, есть лишь на-
ивное оправдание, выдуманное рассказчиком мифа,
неспособным понять более глубокие причины явления
посредничества. Как может устать Всемогущий?
Но не станем спешить с гипотезами и обратимся
к другим мифологическим преданиям, например, к
африканским. Французский этнограф Б.Оля, излагая
эти предания, пишет:
’’После того, как первоначальное божество созда-
ло ~ не без неизбежных ошибок технологического
порядка — вселенную в черновом виде и наметило ее
схему, оно сошло со сцены, а заботы по управлению
миром поручило второстепенным божествам, вышед-
шим, естественно, из его собственных субстанций”.
Но действительно ли верховное божество сошло
со сцены или оно продолжает надзирать над миром,
хотя и использует посредников? Ответ на этот вопрос
становится ясным из отрывка, следующего вскоре за
только что цитированным:
’’Понятие высшей потенции, определяющей мате-
риальную жизнь всего живого» существует в четком
виде у народов Либерии, например, у кру. Эта высшая
потенция, именуемая Нионсва или Ниесва, пронизыва-
ет мышление и повелевает действиями человека:
однако она недосягаема, так как необъятно велика.
Чтобы установить с ней контакт, люди должны прибе-
гать к помощи различных божественных посред-
ников”.
Но если высшее божество ’’определяет материаль-
ную жизнь” и ’’пронизывает мышление человека”,
то слова ’’сошло со сцены” не очень удачны, так же
как и утверждение, будто оно удалилось отдыхать.
Тем не менее,
ормально управление передается им
посредникам.
У племен бете известен мифологический черный
паук Заколо, который подчиняется приказам верхов-
ного разума и осуществляет созидательную© деятель-
ность.
В финском космологическом предании, зафикси-
рованном в ’’Калевале”, верховный бог Укко, желая
создать землю и населить ее людьми, не осуществляет
эту акцию сам, а создает вначале Каве и Утку. Каве
должна затем родить человека (Вейнемейнена), а
Утка приносит волшебные яйца, которые, разбива-
ясь на части, образуют материальный мир.
В мифологии австралийцев имеется несколько
сюжетов космологического предания. В одном из
них люди производятся от тотемных предков, соеди-
няющих в себе черты человека и священного для дан-
ного племени животного. Хотя эти персонажи явно
не могут быть создателями мира, дальше них предание
не идет. В других вариантах фигурируют ’’вечные лю-
ди”, жившие в особое доисторическое время, когда
земля была почти целиком покрыта водой, а на высту-
пающих из воды скалах ютились личинки людей со
склеенными пальцами и неразрезанными глазами.
’’Вечные люди” после высыхания земли отделили эти
зародыши друг от друга, прорезали им глаза, научили
их добывать огонь, пользоваться копьем и т.д. Нако-
нец, в некоторых мифах прямо говорится о верхов-
ном божестве — ’’Хозяине неба”.
Некоторые современные исследователи, руковод-
ствующиеся ’’парадигмой” о прогрессе человечества
как о движении от политеизма к монотеизму, склон-
ны считать, что ’’вечные люди” — создатели человече-
ства в целом — возникли в мифологии позже тотем-
ных прародителей племен, а ’’Хозяин неба” — еще поз-
же, хотя они сами признаются, что эта точка зрения
натыкается на серьезные контраргументы. На самом
же деле все обстоит противоположным образом —
так же, как и в других местах, мы видим здесь дегра-
дацию мифа, ускоренную общей деградацией попав-
ших в островные условия жителей Австралии. Ясно,
что ’’вечные люди” и тотемные предки ~~ отзвуки все
тех же посредников, выступавших в исходном мифе
совместно с верховным божеством.
В древнемексиканском мифе мы встречаем образ
пернатого змея Кельцалькоатля, создающего людей
из добытых им в потустороннем мире костей с снаб-
жающего людское племя похищенными у Красного
Муравья зернами кукурузы. Отметим, что Кецалько-
атль участвует также в создании материальной вселен-
ной из разорванного на куски тела божества.
В китайской мифологии материальным благоуст-
ройством мира занимается Гунь — внук небесного
владыки Хуан-ди. Он похищает с неба волшебный
предмет, обладающий способностью увеличивать зем-
лю, создает дамбы для укрощения водных стихий.
Эту деятельность продолжает его сын Юй. Снова мы
сталкиваемся с достаточно длинной цепочкой посред-
ников, соединяющей первичное творческое начало с
организацией материальной стороны человеческого су-
ществования, а также с возникающим в определенный
момент актом неподчинения посредника верховному
божеству (похищение).
В шумеро-аккадских преданиях важную роль иг-
рает бог Энки, который наполнил водой русла Тигра и
Евфрата, напустил в эти реки рыбу, заселил леса ди-
чью и засеял долины злаками. В некоторых вариантах
он также является создателем людей и их первым учи-
телем. Заслуживает внимания следующее: Энки созда-
ет людей совместно с богиней-прародительницей Нин-
мах, и его попытки обойтись без нее и выполнить за-
думанное самостоятельно терпят фиаско.
Широко известен посредник эллинской мифоло-
гии — Прометей. Напомним, что он делает из глины
людей, похищает для них огонь у богов и, что особен-
но важно подчеркнуть, обучает их математике.’’Науку
чисел, из наук важнейшую, я людям подарил”, — гово-
рит Прометей в трагедии Эсхила. Исследователей всег-
да смущало, что Прометей, с одной стороны, принад-
лежит поколению титанов, олицетворяющих слепые,
стихийные силы, а с другой стороны, выполняет мис-
сию просветителя. Можно пытаться разрешить пара-
докс, придав нетрадиционную трактовку образам ти-
танов, но это было бы натяжкой. Естественнее предпо-
ложить, что деятельность Прометея была прогрессив-
ной лишь с точки зрения людских интересов, а в гла-
зах олимпийских богов, учитывающих интересы кос-
моса в целом, его действия выглядели вредными или
преждевременными. Прометей, как и медиаторы
многих других мифов, действует своевольно, и это
неизбежно приводит к отрицательным последствиям,
ибо он не знает всего замысла. Функциональное сход-
ства эллинского Прометея и шумерского Энки насто-
лько прозрачно, что оба эти персонажа следует счи-
тать модификацией одного и того же прототипа.
В громадном числе редакций космологического
мифа фигурирует божественный или по л у божествен-
ный плут, которого исследователи обозначают терми-
ном ’’трикстер”. Иногда он выступает в шутовском
облике, являясь центральной фигурой различных
анекдотов. Здесь, несомненно, мы сталкиваемся с
я
результатом адаптации старого образа к новым запро-
сам. От трагического до смешного один шаг, и, когда
Прометей обманывал богов, похищая у них то одно,
то другое, ему не слишком-то следовало рассчитывать
на признательность облагодетельствованного им люд-
ского племени, на то, что он останется в народном
сознании героем в возвышенном значении этого сло-
ва. Если бы эллины не оказались склонными к пате-
тике больше, чем к юмору, его образ легко мог бы
стать образом проказника, попавшего впросак. В
большинстве случаев именно такая судьба выпала на
долю незадачливого посредника, пытавшегося устро-
ить мир по своему ограниченному разумению и понес-
шего за это наказание. Народ любит смягчать остроту
и напряженность жизненных ситуаций, отыскивая в
них комические элементы, поэтому среднее божество,
пошедшее наперекор главному, было во многих ме-
стах превращено в ’’трикстера”, которому многое
сходит с рук, а потом породило необъятный фольклор
и художественную литературу. Путь, ведущий от Про-
метея к бравому солдату Швейку, не близок, но он
может быть прослежен на каждом участке. В частно-
сти, абсолютно четко виден первый этап процесса де-
героизации посредника — превращение гордого и са-
мовластного демиурга в трикстера” — поскольку во
множестве вариантов мифа имеется персонаж, соеди-
няющий обе эти роли. Таков Мауи полинезийской ми-
фологии, Ворон палеоазиатского мифологического
цикла, Койот североамериканской версии и масса
других существ, перечислять которые можно было бы
бесконечно.
Воспользовавшись плодотворным методологичес-
ким принципом В.Я.Проппа — распознавать сущность
фольклорного героя не по внешним признакам, а
по функции, ~ можно расшифровать природу архети-
пического посредника, выступавшего в первоначаль-
ном космологическом мифе. Он обладает следующи-
ми чертами:
1. Является тем из помощников верховного боже-
ства, которому поручается создание или усовершен-
ствование материального мира.
2. Располагает недостаточной информацией о пол-
ном плане мироздания — видимо, потому, что будучи
божеством не самого высшего ранга, не может вмес-
тить в себя эту информацию.
3. Увлекается порученным ему делом, считая его
единственно важным, впадает в гордыню, выходит из
подчинения верховному божеству и в конце концов
терпит крах.
Добавим к этому, что в эллинском варианте он
еще является математиком. К этому удивительному
свойству посредника мы еще вернемся.
Вот мы и получили необходимый намек, который
позволит дополнить начертанную нами картину Бытия
важной новой деталью. Но намек этот нуждается в ис-
толковании. Дошедший до нас через гул тысячелетий
отзвук Великого Откровения* останется пустым зву-
ком, если не вслушаться в него с терпеливым внима-
нием, с искренним желанием понять истину. В наше
время, когда укоренилось отношение к мифологии
как к низшей, донаучной форме объяснения мироуст-
ройства, для этого нужно сделать усилие. Но так бы-
ло не всегда. Великие умы прошлого относились к
космологическим преданиям как к источнику ценной
информации и дали блестящие образцы серьезной
интерпретации мифов. Для начала как раз и будет по-
лезно ознакомиться с одним из таких образцов, при-
надлежащих Платону и касающихся той сюжетной
линии, которая была сейчас выявлена.
В диалоге ’’Тимей’5 Платон вкратце воспроизводит
известный каждому эллину миф о рождении от Урана
и Геи титанов и о появлении следующего поколения
богов, после чего переходит к описанию момента, ко-
гда Творец обратился к этим богам с инструкцией,
определяющей их дальнейшую деятельность. Он
сказал:
’’Теперь выслушайте, чему наставит вас мое слово.
Доселе еще пребывают нерожденными три смертных
рода (живые существа трех стихий), а покуда они не
возникли, космос не получит полного завершения...
Однако, если эти существа возникнут и получат жизнь
от меня, они будут равны богам. Итак, чтобы они бы-
ли смертными и Вселенная воистину стала бы Всем,
обратитесь с вашей природой к образованию живых
существ, подражая моей потенции, через которую
совершилось ваше собственное возникновение. Впро-
чем... я вручу вам семена и начатки созидания; но в
остальном вы сами довершайте созидание живых су-
ществ, сопрягая смертное с бессмертным, затем го-
товьте для них пропитание, кормите и взращивайте
их, а после смерти принимайте обратно к себе”.
Итак, наличие посредников, по Платону, необхо-
димо для того, чтобы отдалить конечный продукт
творения от Творца, сделать его более самостоятель-
ным, не зависящим ежечасно от породившего его На-
чала. Можно думать, что относительная свобода по-
ведения людей и животных, их некоторое право вы-
бора и является наиболее ценным для Создателя их
свойством, ради которого они, собственно, и были
замыслены. Это предположение можно подкрепить
такой аналогией: при работе на ЭВМ самыми интерес-
ными в принципиальном отношении являются те про-
граммы (их называют ’’эвристическими”), которые
предоставляют машине значительную самостоятель-
ность и приводят к тому, что на выходе мы получаем
непредвиденный результат. Цепочка посредников
ослабляет воздействие Творческого Начала на живые
существа, снижая его уровень до нужного значения.
Но насколько велико воздействие этого Начала на
самих посредников? Это можно понять из следующих
слов Творца, обращенных к низшим богам:
’’Хотя вы, однажды возникнув, уже не будете со-
вершенно бессмертны и неразрушимы, все же вам не
придется претерпеть разрушение и получить в удел
смерть, ибо мой приговор будет для вас еще более
мощной и неодолимой связью, чем те связи, что соеди-
нили при возникновении каждое из ваших тел”.
Здесь выражена следующая мысль: предоставлен-
ные самим себе, промежуточные божества обязатель-
но погибли бы, саморазрушились. Однако, поскольку
они необходимы высшему божеству как помощники
с ограниченными
ункциями, их существование
бу-
дет периодически возобновляться. Заметим, что по-
средники не обладают у Платона творческой силой, а
являются слепыми исполнителями: Создатель прика-
зывает им подражать своей потенции, а подражание
есть копирование внешних,
ормальных
действий,
исключающее использование творческой фантазии.
Кроме того, он дает демиургам-посредникам ’’семе-
на” всего живого. Известно, однако, что в семенах в
основном запрограммирован будущий организм. Зна-
чит, демиурги должны играть лишь роль технических
работников, следящих за реализацией программы,
придуманной не ими, а существом высшего ранга,
т.е. быть алгоритмическими устройствами.
Ознакомившись с платоновским осмыслением ми-
фологических посредников, мы особенно ясно начина-
ем понимать, что их фигуры не случайны, не являются
второстепенными и развлекательными, как можно
было бы подумать, имея в виду веселые проказы
’’трикстеров”, но представляют собой существенный
и неотъемлемый элемент всего великого замысла.
Именно поэтому они в том или ином обличьи встреча-
ются во всех вариантах мифа. Они составляют силу,
которая действует упрямо и прямолинейно, что как
раз и необходимо до определенного момента. Но
когда этот критический момент настает, ее действие
становится неадекватным, и сила из полезной делает-
ся вредной. Теперь ее необходимо уничтожить или
укротить. Как же осуществляется ее подавление?
В экстренньЕх случаях для этого требуется прямое
вмешательство высшего божества (наказание, низвер-
жение своевольного демиурга). Но имеется, видимо,
и другой путь: в результате срабатывания тонко за-
думанного механизма, слепо идущая напролом авто-
матичная сила уничтожает себя сама. О наличии в мире
такого механизма прямо говорится во многих мифах.
Злоключения незадачливых * ’трикстеров”, как прави-
ло, обусловлены внутренними, а не внешними при-
чинами ~ эти персонажи ’’наказывают самих себя”,
натыкаются лбом нЛ стену, которую, будь они умнее,
можно было бы легко обойти. В Упанишадах мы на-
ходим замечательные слова: ”3най же, что пракрити
— заблуждение, и великий владыка — творец заблуж-
дения”. Но вся индийская религиозно-мифологичес-
кая концепция пронизана мыслью, что заблуждение
и зло обречены на самоистребление. Как пишет Р.К.
Нарайан, ’’Наделенный злой волей бесстрашно творит
зло, пока его собственные деяния не приводят его к
гибели. Зло таит в самом себе хитроумно скрытый
механизм саморазрушения, который всегда сраба-
тывает”. ’’Пракрити” означает ’’материя”, следова-
тельно, материальный мир как носитель заблуждения
должен неизбежно разрушиться. Так оно и есть — в
индийской мифологии материальная вселенная пери-
одически погибает, чтобы быть сотворенной заново.
Но в чем же состоит ’’заблуждение” материи, не обла-
дающей ни свободой выбора, ни духовными устремле-
ниями? Именно в тбм, что ей не доступен выбор,
определяемый духовными побуждениями, что она сле-
па, автоматична, что, отпав, отделившись от создавше-
го ее божества, она развивается дальше по своим внут-
ренним законам совершенно самостоятельно.
Само разрушаемость зла усиленно подчеркивается
в христианском учении, вобравшем в себя основные
элементы исходного космологического мифа. Павел
Флоренский говорил об этом так: ”Он (грех, зло)
направляется на себя, себя ест... Бог, никому не же-
лающий зла, никого не уничтожал, но всегда сами се-
бя злые губили”. В рамках христианского богословия
изучению природы зла уделялось огромное внимание,
вызванное объективными причинами, которые мы
упомянем ниже. Зло персонифицировалось в христи-
анском религиозном сознании в образе дьявола.
Значит, дьявол, как и своевольные демиурги, обречен
на уничтожение богом или на самоуничтожение. Но
простирается ли аналогия дальше — можно ли отож-
дествить зло дьявола с упрямством или неведением,
характерным для посредников? Воспитанные в тради-
ции преклонения перед Прометеем, рискнем ли мы
поставить знак равенства между титаном, добывшим
с неба огонь, и сатаной?
Как это ни противоречит нашим традиционным
взглядам, приходится признать, что оба эти образа
восходят к одному оригиналу, представляя собой две
по-разному деформированные его модификации. Про-
сто в эллинской версии ударение поставлено на поль-
зе, которую самоуправство Прометея дает человечес-
кому роду, а в христианской — на вреде, который на-
носит самоуправство сатаны осуществлению божест-
венных проектов мироустройства. Функциональная
природа обоих персонажей совершенно одинакова:
своевольные поступки и следующее за ними наказа-
ние свыше. Можно найти и непрерывную цепь, их сое-
диняющую. Укажем на такое звено. Мексиканский
демиург Кецалькоатль весьма похож на Прометея,
но имеет образ змея — тот самый, в котором часто
воплощается дьявол. Каким бы ни изображался
дьявол в христианском фольклоре, все его внешние
признаки суть позднейшие изобретения народной фан-
тазии, а глубинная, мифологическая его сущность
определяется двумя принципиальными характеристи-
ками: во-первых, он есть падший ангел, т.е^ когда-то
он был полезным помощником бога; во-вторых, он
возгордился, возомнил себя всемогущим и всезйаю-
щим и решил действовать по собственному разуме-
нию. Августин Блаженный писал: ”Не тем человек
сделался похожим на дьявола, что имеет плоть, кото-
рой дьявол не имеет, а тем, что живет сам. по себе...
Ибо и дьявол захотел жить сам по себе, когда не усто-
ял во истине”. Любопытно отметить сходство между
Прометеем и дьяволом еще в одном пункте. Во мно-
гих литературных произведениях дьявол изобража-
ется прекрасным математиком, искусным картежни-
ком и шахматистом, короче — персонифицированным
алгоритмом (вспомним хотя'бы Воланда из ’’Масте-
ра и Маргариты” М.Булгакова). Но и Прометей да-
рит людям ’’науку чисел”, откуда можно заключить,
что он тоже является выдающимся математиком. Ал-
горитмическая суть дьявола или демиурга делает его
слепой силой, руководствующейся только заложенны-
ми в ней самой законами. Точно так же — по внутрен-
ним неизменным законам — развивается ’’механичес-
кая” материя, которая имеется в виду под ’’вселен-
ной” мифологии. Поэтому можно сказать, что мате-
рия имеет ’’дьявольскую” природу, хотя дьявол, ко-
нечно, не сводится к такому частному случаю алго-
ритма, какой представляет собой материя, а являет-
ся алгоритмом в чистом виде, платоновской идеей
алгоритма, пронизывающей все слои Бытия — как он-
тологические, так и дискретные. Родство дьявола и
материи заставляло некоторых богословов смешивать
эти понятия, усматривая в ’’дьявольщине” лишь
плотское и материальное, противопоставляемое иде-
альному, божественному. Однако прав был св. Авгу-
стин, который сказал, что дьявол плоти не имеет.
Итак, вырисовывается уже довольно многое. Об-
ратившись к мифу как к сообщению, в котором в за-
вуалированном и деформированном виде содержит-
ся мировая истина, мы пошли по пути Ньютона, в ape-'
лом периоде своей жизни считавшего такую методе-
логию более эффективной для познания мира, чем
естественнонаучен. И мы быстро убедились, что
Ньютон был прав. После дополнительного анализа
мифа, который мы сейчас проделали, из Океана исти-
ны выступили новые поражающие воображение силу-
эты. Они еще недостаточно четки, но кое-что сущест-
венное уже можно о них сказать. Мы выявили, напри-
мер, следующее:
Ми
©логические дьявол и демиург —
алго-
ритмы.
2.
Mud
ологическая
материальная вселенная —
дьявол.
3. Дьявол и демиург всегда саморазрушаются.
4. Мифологическая материальная вселенная само-
разрушается.
5. На первой стадии работы дьявол и демиург
Полезны.
6. Созидательная работа дьявола и демиурга все-
гда связана с материальным благоустройством.
Помещенные рядом эти тезисы немедленно застав-
ляют предположить, что истинными окажутся и та-
кие утверждения:
7. Алгоритмы всегда саморазрушаются.
8. На первой стадии работы алгоритмы полезны.
9. Полезная работа алгоритма связана с преобра-
зованием материи.
10. Материя на первой стадии существования по-
лезна.
Эти четыре гипотезы мы можем проверить уже об-
ращением к результатам науки. Если в науке мы най-
дем им подтверждение, то это будет означать, что
единство древней и новой мудрости, которое мы об-
наружили в делении Бытия на перемежающиеся це-
лостные и дискретные слои, распространяется и на
включение в картину мира новой детали. Обращение
к науке позволит нам также уточнить сущность этой
детали, охарактеризовав ее на современном языке.
Кроме того, мы должны сопоставить мифологичес-
кое понятие материи с современным физическим
представлением о ней и обсудить пункт 4.
Тот факт, что всякий алгоритм обладает имма-
нентной потенцией саморазрушения, с полной опре-
деленностью подчеркнутой в мифологии, в нашем
столетии был заново открыт методами точных наук.
Разумеется, ученые, получившие этот результат, не
вдохновлялись текстами космологических преданий.
Одичалость умов, вызванная трехсотлетним давлени-
ем на них догмы бездуховности мира, достигла в это
время максимума. Валяющиеся под ногами сокрови-
ща мудрости считали тогда даже не ’’структурой*’,
как принято сейчас, а просто забавной выдумкой.
Тем поразительнее, что наука установила почти слово
в слово то же самое, о чем говорит миф. Одного это-
го факта было бы достаточно, чтобы в корне изменить
отношение к космологическим преданиям.
Решающим научным открытием интересующего
нас плана была знаменитая ’’теорема Геделя”, кото-
рую Дж.
он Нейман назвал
’’вехой, разделяющей
две эпохи”. Однако ее нельзя рассматривать изоли-
рованно от других работ, относящихся к логике и
основаниям математики. Огромное принципиальное
значение этой теоремы заключено не во внутреннем
ее содержании, а в том, что она положила конец при-
тязаниям лейбницианского толка редуцировать про-
цесс получения истины к алгоритмической деятель-
ности, которые непосредственно перед опубликовани-
ем теоремы казались как никогда оправданными.
Эти притязания воплотились в ’’программу Гиль-
берта”, представляющую собой модификацию ” Cha-
racteristica Universalis” , выполненную на уровне на-
чала двадцатого столетия самым крупным математи-
ком того времени. Выступая в 1927 году на матема-
тическом семинаре в Гамбурге, Гильберт говорил;
”Я хотел бы окончательно разделаться с вопроса-
ми обоснования математики как таковыми, превра-
тив каждое математическое высказывание в подда-
ющуюся конкретному показу, строго выводимую
формулу и тем самым приведя образовывание поня-
тий и выводы, которыми пользуется математика, к
такому изложению, при котором они были бы не-
опровержимы и все же давали бы картину всей науки.
Я надеюсь, что смогу с помощью своей теории дока-
зательства полностью достигнуть этой цели, хотя до
ее полного завершения необходима еще большая
работа...
Основная мысль моей теории доказательства тако-
ва: все высказывания, которые составляют вместе
математику, превращаются в формулы, так что сама
математика превращается в совокупность формул”.
Математика, таким образом, трактуется Гильбер-
том как алгоритм, как слепой и бездушный меха-
низм. Формулы, в которые правратилась математика,
перерабатываются по раз навсегда заданным четким
правилам» и так возникают новые формулы. В сово-
купности они дают ’’картину всей науки”. Поскольку
Гильберт не признавал существования чего-либо» не
подвластного естественнонаучному исследованию, это
означало у него ’’картину всего мира”. Он был одер-
жим идеей, что его алгоритм является всемогущим и
способен полностью воссоздать вселенную. В конце
своего гамбургского выступления Гильберт сказал:
’’Уже сейчас я мог бы в качестве окончательного
- результата высказать следующее утверждение: мате-
матика есть наука, в которой отсутствует гипотеза.
Для ее обоснования я нс нуждаюсь ни, как Кронекер,
в Господе-Боге, ни, как Пуанкаре, в предположении
об особой, построенной на принципе полной индук-
ции, способности нашего разума, ни, как Брауэр, в
первоначальной интуиции, наконец, ни, как Рассел или
Уайтхед, в аксиомах бесконечности”,
Можно ли ярче проиллюстрировать впадение в
гордыню дьявола-вычислителя? Вычисление превраща-
ется в самодовлеющий процесс, которому не нужен
ни Бог, ни человек. Но что же должно быть вычисле-
но в результате этой алгоритмической работы, в чем
состоит ее оправдание? Ни в чем. Эта работа не нуж-
дается даже в оправдании. Ничего внешнего, с чем
можно было бы сообразовать цели и планы, не сущест-
вует. Бесконечность — фикция. Бытие замкнуто на
себя и представляет собой конечный лабиринт.
Когда мифологический дьявол или демиург до-
стигает такой степени самоуверенности и ослепления,
какую продемонстрировал в 1927 году Гильберт,
л
наказание или саморазрушение следует почти неза-
медлительно. Так и произошло в данном случае.
Йсего через три года после цитированной речи Геделем
была доказана теорема, не, оставившая от проекта
алгоритмизации науки камня на камне. Произошло
самоистребление. Те же тенденции в математической
науке, которые вдохновили Гильберта на разработку
своей программы, привели Геделя к установлению не-
возможности ее реализации.
Во-первых, Гедель доказал невозможность алго-
ритмического доказательства непротиворечивости
арифметики. Поскольку в основе любого вычислите-
льного метода познания лежат свойства натуральных
чисел, устанавливаемые арифметикой, то отсюда сле-
дует, что любой такой метод всегда будет обладать
’’открытостью” — в рамках финитных гильбертовских
установок вопрос о его надежности останется принци-
пиально неразрешимым.
Во-вторых (что еще важнее), Гедель доказал, что
любой алгоритмический метод познания будет порож-
дать такие проблемы, которые сам он решить не смо-
жет. Если характеризовать качественную сторону де-
ла, то можно сказать следующее. На первых стадиях
работы алгоритма таких "проклятых” проблем
не будет вообще — первая из них появляется на до-
вольно далеком расстоянии от аксиом. Но дальше,
как можно думать, их относительное количество на-
чнет нарастать с убыстряющимся темпом. В конце
концов, огромное дерево механически выведенных
истин будет иметь так много отсохших ветвей, что
его придется срубить под корень, как омертвевшее.
В этом и заключен ’’хитроумно скрытый механизм
саморазрушения, который всегда срабатывает”. Для
наших предков, видевших мироустройство в свете
религиозно-мифологических представлений, сущест-
вование этого механизма было тривиальным фактом.
Нам, категорически отказавшимся от этих представ-
лений как нелепых, пришлось идти к тому же факту
другим, более трудным путем.
При всем своем философском значении, резуль-
тат Геделя все же относится к такому частному слу-
чаю алгоритма, как знаковый алгоритм, и к такому
частному случаю деятельности, как познание. Поэто-
му он представляет собой более узкое утверждение,
чем то, которое содержится в мифе. Но строгое под-
тверждение мифологического тезиса в ограниченной
области резко повышает наше доверие к его общей
формулировке. Приняв универсальную редакцию по-
ложения о саморазрушаемости алгоритма, можно по-
думать над вопросом: в чем же состоит глубинная
причина этого свойства? По-видимому, главной
причиной конечного неуспеха любого алгоритма в
любом применении является замкнутость алгоритма.
По самой своей сути, алгоритм имеет дело с конечным
исходным множеством — набором аксиом и правил
вывода, алфавитом. Но такие множества всегда со-
ставляют лишь часгь Бытия. В то же время все части
Бытия взаимосвязаны, причем степень их взаимоза-
висимости оказалась гораздо большей, чем можно
было думать прежде. Теперь мы знаем, что развитие
любого дискретного слоя определяется лежащей над
ним нерасчлененной онтологией сразу на глобальном '
уровне и что все слои, в конечном счете, связаны друг
с другом через исходную цельность. Следовательно,
любой фрагмент Бытия является открытым, поэто-
му промоделировать его финитной системой алгори:
ма невозможно. В квантовой механике мы столкну-
лись с частным случаем этого утверждения: ’’Всякая
волновая функция части Вселенной неадекватна ре-
альности”, а в мифологии познакомились сообразной
его формулировкой: ’’Демиург всегда ошибается, по-
тому что не знает всего замысла целиком”.
Замкнутость алгоритма и приводит его к гибели.
Алгоритм должен крутиться в отгороженном рт оста-
льного мира лабиринте, но недаром ведь лабиринт
служил символом смерти, строился как некрополь,
город мертвых. Народное сознание прекрасно пони-
мало, что зацикленность, отпадение от цельного мира
есть не что иное, как смерть. Символом смерти часто
был и дьявол, который помещался под землей, в зам-
кнутом, ограниченном помещении ада. Противопо-
ложность смерти — жизнь — есть приобщение ко все-
му многослойному Бытию, в котором уравновешены
распад и синтез и которое непрерывно восстанавлива-
ет расходуемую негэнтропию, получая от таинственно-
го онтологического источника Фаворский Свет.
Алгоритмическим рассуждением люди пользуются
только в пустяковых делах, а все по-настоящему
серьезные проблемы решают на основании каких-то
других соображений, не подчиненных логике. И ес-
ли вдуматься, то окажется, что мы не просто прене-
брегаем логикой, а испытываем к ней глубоко коре-
нящуюся в нашей душе неприязнь. В самом деле, лю-
ди, которые рассуждают ’’очень логично”, подробно
и бесстрастно, возвращаясь к исходному пункту спо-
ра и пытаясь ’’вычислить истину”, как призывал это
делать Лейбниц, вызывают раздражение и даже нена-
висть окружающих. Такие алгоритмисты нагоняют
на всех тоску, их называют ’’занудами”. Любопытно
отметить, что таких пуристов логики очень много
среди душевнобольных — существует целый подвид
шизофреников, называемых в специальной литерату-
ре ’’резонерами”, строго соблюдающих логику в рас-
суждениях. Несмотря на повышенную чувствитель-
ность к правильности выводов, эти больные оказыва-
ются плохо приспособленными не только к обыден-
ной жизни, но и к научной работе, где их особенность,
казалось бы, должна быть полезной. Резонерство —
почти верный признак умственной деградации, и это
иногда приводит к печальным ошибкам врачей. Не-
давно газета
”Орор” написала о
1Е
ранцузском инже-
нере Керальпе, которого поместили в психиатричес-
кую больницу, хотя он был здоров. Когда разразил-
ся скандал и началось расследование, в заключении
врача нашли фразу: ’’Керальп обладает излишне рас-
судочным мышлением”.
Противопоставляя логику и жизнь, сухое, фор-
мальное рассуждение и творчество, мы не делаем ни-
какого открытия — такое противопоставление обще-
принято. Но что кроется за этими отвлеченными
утверждениями? Когда современный интеллигент,
проникнутый естественнонаучным образом мысли,
говорит: ’’Жизнь не умещается в логические схемы”,
то он понимает под этим следующее: жизнь подчи-
нена более сложной логике, чем та, которую нам
удалось разработать.
На самом же деле жизнь не подчинена никакой
логике; она противоположна алгоритму'.
Возьмем то, что заведомо противоположно любой
логике, — юмор, дурачество, остроты. Известно,
что чем человек умнее, сильнее, жизнеспособнее, тем
больше он ценит эти вещи — по-видимому, как раз
за нелогичность. Но, может быть, юмор и шутка
’’уравновешивают” рассудочность развитого интел-
лекта, дают ему необходимую разрядку, отдых? Если
бы это было так, то взрослый человек больше ценил
был шутку, чем ребенок и чем животное. Но в дейст-
вительности так не происходит. Дети даже более стре-
мятся к шуткам и дурачеству, чем взрослые, а осо-
бенно неутомимы в возне и играх щенки и котята.
Похоже, что склонность к ’’неалгоритмическому”
поведению связана отнюдь не с интеллектом, а с жиз-
ненной силой, которой у юных существ больше.
Феномен шутливости зверей совершенно необъясним
с точки зрения официальной науки. До сих пор боль-
шинство психологов придерживается той или иной
модификации
фрейдовской
’’теории” юмора, кото-
рая объясняет шутки и остроты тем, что в этих прояв-
лениях личности люди дают выход тем побуждениям,
которые когда-то были серьезными, но потом оказа-
лись подавленными ’’общественной цензурой”. По
Фрейду, скажем, ’’розыгрыш” типа неожиданного
выскакивания из-за угла с целью якобы напасть и
последующий хохот по этому поводу отражает вытес-
ненную в подсознание потребность убить врага или
отнять что-то у другого человека — потребность, ко-
торая в цивилизованном
прорвавшись наружу хотя
потребность создала бы
стресс. Но если принять
обществе запрещена. Не
бы в игровой
орме, эта
внутреннее напряжение,
такую ’ ’эволюционную ’ ’
концепцию юмора, то пришлось бы заключить, что
у диких зверей не должно быть ни шуток, ни игры.
Ягуару совершенно не нужен ’’клапан”, выпускающий
агрессивность, поскольку он почти постоянно живет
один и поэтому не знает ’’общественной цензуры”,
а кроме того, всерьез нападает на любое животное,
которое надеется одолеть. Однако и ягуары, особен-
но их детеныши, подобно всем кошачьим, необычай-
но игривы, и всякий ’’розыгрыш” напарника по воз-
не и ’’неправильное” его поведение явно доставляет
им удовольствие.
А вот еще одно наблюдение. Если вы пришли в-
дом, где есть ребенок или собака, вам легче всего
установить с ними контакт, затеяв шуточную пота-
совку, начав каку-нибудь игру, где поведение сторон
было бы нарочито неправильным, нелогичным. Надо
будто бы прятаться, хотя партнер прекрасно вас ви-
дит, притворяться, будто вы не можете найти спря-
тавшегося партнера, демонстрировать, будто у вас на
руке нехватает пальца, отнимать у собаки не нужную
вам палку, рычать на собаку. Если же вы хотите до-
ставить ребенку особенно большое наслаждение, то
переоденьтесь, наклейте усы и т.д. Если же для этого
нет времени, прочитайте своему юному знакомому
стишок из категории ’’чепухи*’, например, такой:
На углу Большой Морской и Тучкова моста
Шел высокий господин низенького роста.
Был кудрявым без волос, тоненьким, как бочка...,
и т.д. Если внутренняя противоречивость стихотворе-
ния будет ребенку очевидной, он наверняка придет
в восторг. Кстати, на этом восторге, возникающем у
детей от нелепости текста, основан успех знаменитого
английского детского
рольклора
II
оказавшего ог-
ромное влияние на развитие детской литературы во
всем мире. Короче говоря, нет числа способам уста-
новления быстрых контактов с детьми и животными,
но ключом во всех этих способах является нелогич-
ность, т.е. неалгоритмичность. Именно ’’неправиль-
ность” поведения служит вернейшим средством,
чтобы мгновенно понять друг друга и полюбить друг
друга. А ведь речь идет о понимании и любви между
малым дитятей и взрослым мужчиной, Homo Sapiens
и животным! Не поразительно ли, что наилучшим, а
может быть, и единственным языком, равно понят-
ным профессору университета и щенку эрдельтерье-
ра, является язык неправильного поведения?
В своей работе ’’Ритуальный смех в
1
ольклоре”
В.Я.Пропп показал, что в древние времена смех свя-
зывали с весенним пробуждением природы, что он
символизировал животворную силу. Это значит, что
в народном сознании смех есть жизнь. Но ведь смех —
явление производное от юмора, от поступков, явно
противоречащих логике. Это наталкивает на мысль,
что жизнь и есть отсутствие логики, т.е. отсутствие
алгоритма. Но к тому же самому выводу приводит
нас предположение, что жизнь есть открытость, выход
на все слои Бытия вплоть до исходной цельности. В
этом случае алгоритма как раз и не может суще-
ствовать.
Вспомним еще один факт. В христианской литера-
туре сатана часто громко хохочет. Хохочет и более
мелкая нечисть — черти, лешие. Их смех вызывает
ужас, от него бегут по телу мурашки. Такой же ужас,
как говорят путешественники, вызывает хохот гиены,
раздающийся в тишине африканской ночи. Он произ-
водит куда более жуткое впечатление, чем рев льва,
хотя все знают, что гиена безопасна, а лев представ-
ляет собой реальную угрозу. В чем же здесь дело?
Конечно, в том, что хохот в этих случаях нечелове-
ческий. Когда, например, хохочет бес, мы сразу долж-
ны понять, что это — существо не нашей природы.
Но в чем все-таки заключается секрет жуткого впе-
чатления? В том, что, не будучи человеком, представ-
ляя собой низшую, слепую силу, бес подделывается
под человека, имитирует главный признак жизни —
смех. Ничего более кощунственного не мог бы он
придумать! Именно эта кощунственность и внушает
ужас. Заметим, что сходный психологический меха-
низм приводит к тому, что нам кажется отвратитель-
ной внешность обезьяны. Это происходит из-за того,
что обезьяна похожа на человека, но в то же время
каждому ясно, что она не человек.
Теперь можно сообразить, что же именно сообща-
ют друг другу с помощью дурачества и игры существа,
находящиеся на разных ветвях эволюционного древа.
С помощью нарочитого надругательства над логикой
и ’’правильностью’* они демонстрируют друг другу,
что они — живые существа. Притворяясь чудаком,
взрослый человек показывает ребенку или собаке,
что не логика и алгоритмы властвуют над ним, а он
распоряжается ими как своими подсобными инстру-
ментами, а если захочет, то может их отменить, как
отменил Христос алгоритм иудейского закона, ска-
jt
зав: ’’Сын человеческий есть господин и субботы**
(Матф., 12; 8). В шутке и юморе все существа видят
главный пароль жизни — неумещаемость ни в какие
схемы и предписания, господство над схемами и пред-
писаниями. Сигнал ”я распоряжаюсь алгоритмами, а
не они мною” мгновенно схватывается другой живой
душой, и она признает в нас такую же живую душу,
как она сама. Только после этого может возникнуть
взаимная любовь — ощущение совместного приоб-
щения к чему-то великому, превосходящему сколь
угодно сложный механизм. Влюбленные прекрасно
знают об этой предпосылке чувства и постоянно иг-
рают друг с другом, демонстрируют ’’неправиль-
ность” поведения, говорят двусмысленности или
просто глупости, но и глупости в этой ситуации усили-
вают любовь и взаимное влечение. Капризные и ко-
кетливые жинщины, о которых никогда не знаешь,
шутят они или говорят правду, более всего способ-
ны пробудить глубокие и сильные чувства, любовную
тоску. Такая женщина показывает, что она — лич-
ность, хозяйка над логикой, а не ее раба, и мужчина
видит в этом проявление божественности...
Теперь обсудим вопрос, когда и почему алгоритм
бывает полезным и необходимым. Отчасти мы уже ка-
сались этой проблемы — при обсуждении процесса
людского творчества. Мы видели, что алгоритмичес-
кая обработка текста на определенном этапе имеет
очень важное значение, так как раскрывает много-
образные возможности, которыми обладает исходный
текст, придает ему форму, удобную для дальнейше-
го использования. Проанализируем особенности наше-
го творческого мышления несколько подробнее.
Человек совершает истинно индивидуальный мы-
слительный акт в тот момент, когда он выбирает од-
ну из тех языковых структур, которые то и дело
порождаются ’’пробным” наблюдением за эволюцио-
нирующей в глубине психики онтологической мы-
слью. В этом выборе проявляются неповторимые
особенности личности, индивидуальные свойства ду-
ши, свойственный только данному человеку вкус.
Почувствовав единение онтологии с наблюдаемым,
мы испытываем неповторимую радость творчества.
В этот миг воспламеняется наше духовное ”Я”.
Когда же начинается алгоритмическая работа, кото-
рую мы называем черновой или рутинной, то воспла-
менения и экстаза не бывает. Тем не менее, эту дея-
тельность нельзя безоговорочно назвать неприятной —
она доставляет необходимое каждому из нас чувст-
во выполняемого долга. Некоторые суровые натуры
только это и считают ’’настоящей работой”, ради ко-
торой и существует на земле человек, и испытывают
от нее тем большее удовлетворение, чем она тяже-
лее и однообразнее. Наличие такого чувства, заложен-
ного в нашей натуре, показывает, что алгоритмичес-
кая работа есть необходимая часть вселенской сози-
дательной работы. Правда, в случае творчества невоз-
можно установить относительную величину вкладов
синтаксиса и семантики в окончательный результат.
Эволюция онтологической мысли, подталкиваемая
знаковыми структурами, которые создает алгоритми-
ческая обработка, весьма таинственна. Многие из тех
людей, кто сделал выдающиеся открытия, твердят
одно и то же; ’’Идея пришла мне в голову внезапно”.
Человеку бывает трудно или даже невозможно уло-
вить связь между сменяющими друг друга картина-
ми, возникающими в актах внутреннего восприятия,
в актах ’’прочтения” бессознательного и претворения
его в структуру какого-то языка. И все-таки можно
выдвинуть одно предположение, касающееся кон-
кретной роли алгоритма в мыслительной деятельно-
сти, на которое наталкивает уже знакомое нам выска-
зывание Ньютона:
”Не там ли чувствилище животных, где находит-
ся чувствительная субстанция, к которой через нервы
и мозг подводятся ощутимые образы предметов так,
что они могут быть замечены вследствие непосредст-
венной близости к этой субстанции?”
Ньютон, как видно из приведенных слов, стоял в
вопросе о работе мозга примерно на той же позиции,
которую занял через три столетия Шеррингтон: мозго-
вая материальная структура не создает ощущения,
но является необходимым условием для вхожде-
ния в наше малое чувствилище частицы вселенского
ощущения. Располагая построенной выше схемой сло-
ев Бытия, мы можем сформулировать эту мысль не-
сколько иначе. Вспомним, что набор наших индиви-
дуальных ощущений возникает в результате акта
внутреннего наблюдения за ’’бессознательным” — за
психической субстанцией, принадлежащей лично нам
в гораздо меньшей степени, чем перцептивные мысли-
тельные структуры. Эта субстанция возникает в ре-
зультате синтезирования, или осознания Универсаль-
ным Разумом нейронных материальных структур ин-
дивидуумов и так же, как о волновой
функции фи-
31
зики, при строгом подходе о ней можно говорить
ровой дух’*. Но в первом приближении, как и в кван-
товой механике, можно вводить в рассмотрение ло-
кальную психическую субстанцию, управляющую дан-
ным индивидуальным набором ощущений. Эта инди-
видуальная
ункция состояния психики
в сильной
степени будет зависеть от особенностей нейронной се-
ти данного конкретного мозга. Иными словами, хотя
между нашими ощущениями и материей мозга, под-
чиненной алгоритмам, лежит ненаблюдаемая цель-
ность, связь тут должна быть все-таки значительной.
Именно на наличии такой связи основывается сущест-
вование нейрофизиологии, получившей ряд объек
тивных результатов. Другое дело, что нелепы притяза-
ния нейрофизиологии свести психическую деятель-
ность к работе мозга — этого ей никогда не удастся
сделать по причинам, которые теперь нам хорошо по-
нятны и которые угадал еще Ньютон: мозг не созда-
ет ощущений, а лишь содействует их притоку из Ми-
рового Чувствилища.
Не будем, однако, пытаться до конца понять тай-
ну этой связи между материальным и идеальным и
подробно описать ее детали. Одна из вещей, от кото-
рых нам нужно постепенно отучаться, — самоуверен-
ность, процветавшая в эпоху духовной одичалости.
Теперь и сама наука, провозгласившая в свое время,
что вселенная скоро будет лежать перед нею как на
ладони вместе со всем своим прошедшим и будущим,
стала подчеркивать превосходящую всякое людское
разумение хитроумность мироздания. Даже такой по-
борник естественнонаучного метода и атеист, как
фон Нейман, говорил, что произведения человека
выглядят перед произведениями природы как грубая
работа неумелого любителя перед совершенным из-
делием искусного профессионала. Каждый раз, когда
физика, биология или социология считали, что разгад-
ка находится от них на расстоянии протянутой руки,
вскоре оказывалось, что все устроено гораздо тоньше
и умнее, а главное — основано на совершенно другом
принципе, чем полагали. Поэтому классическая мате-
риалистическая философия создала теорию истины
как вечно удаляющегося горизонта, а позитивизм
вообще отказался от понятия истины. Но наряду с
этим, современная идеология продолжает утверж-
дать, что в принципе мир познаваем точными средст-
вами, что он может быть промоделирован алгорит-
мом, поскольку все сущее исчерпывается материей,
движение которой подчинено вечным и нерушимым
законам.
Нам же следует стать на другую точку зрения.
Истина существует, и она доступна нашему сознанию.
Но понятие истины не нужно связывать, как это ста-
ли делать три века назад, с познанием технических
подробностей вселенского механизма. Нужно вернуть-
ся к тому истолкованию истины, которого придержи-
вались тысячелетиями и согласно которому о муд-
рецах и отшельниках, не знавших ни физики, ни аст-
рономии, можно было говорить: ’’Они познали исти-
ну”. Истина состоит не в расшифровке явлений, а в
проникновении в сущность, в осознании нами своей
миссии в этом мире и своей связи со всеми слоями
Бытия. Объяснив новое явление, мы лишь увеличи-
ваем количество полезных рецептов, помогающих
нам ориентироваться в материальной среде; постигая
истину, мы изменяем свое качественное состояние —
душа наша открывается, приобщается к бесконечной
мудрости, и наш ум, каким бы скромным ни был,
становится непобедимым, поскольку существует те-
перь не сам по себе, а как частица всемогущего Миро-
вого Разума.
Сейчас, когда наша наука, политика, хозяйствен-
ная деятельность и мораль зашли в глубокий тупик
и жизнь подавляющего большинства людей стала тус-
клой, бесцветной и бессмысленной, главная истина
заключается в чувстве надежды — предвестницы ве-
ры. Надейтесь, люди! Жизнь наша не кончается с раз-
рушением нашего тела, ибо то, что вложено в наше
тело и что дает нам возможность осознавать себя как
личность, нетленно. Надейтесь, люди! Небесный Отец
наш знает о наших страданиях и плачет вместе с нами,
но он и утешит нас. Сторицей воздастся нам за терпе-
ние и горести, если не будем, подобно дьяволу, кру-
титься в лабиринте материальных
етишей, стараясь
урвать побольше здесь, на земле. Прекратите, люди,
эту бешенную гонку за призраками, всмотритесь в
свою душу, спросите себя: ’’Зачем мне все это?” И то-
гда все устроится само — тем неисповедимым путем,
который не дано нам предвидеть. Все наши беды
происходят не от того, что мы знаем еще не все детали
мирового механизма, а от того, что, уверовав в су-
ществование такого механизма, действующего слепо
и автоматично, отвернувшись от истины, заблудились.
‘ Но надейтесь, люди, и тень черного крыла, нависше-
го над нами, начнет уступать место сведу.
Все, что мы обсуждали выше, прибегая к анализу
результатов физики, биологии, логики и математики,
важно не само по себе, а для того только, чтобы най-
ти правильную дорогу, выбраться из дремучего леса,
в который завела нас догма бездуховности, вырвать-
ся из когтей дьявола. Древняя мудрость знала: дьявол
не страшен тому, кто понимает его природу, кто рас-
кусил его и увидел в истинном свете. Для такого че-
ловека страшный призрак дьявола становится жалким
и бессильным, и ему открывается ответ на мучитель-
ный вопрос: ’’Зачем Бог создал дьявола?” Бог сделал
это потому, что в некоторых ограниченных пределах
слепой механизм нужен ему для выполнения важной
работы, и в этом состоит тот ’’секрет” мироустройст-
ва, который делает Мировой Замысел нетривиальным.
Чтобы раскусить сущность дьявола, нам не нужны
сейчас детали. Каким бы образом онтологическое
сознание ни вливалось в ткани мозга, порождая в
нашем локальном сенсориуме многообразие мыслей
и ощущений, для нас существенно в данный момент
лишь само наличие соответствия между организацией
нейронной сети и ощущениями. Все задумано непрос-
то:’ чтобы приблизиться к нашей ’’чувствительной суб-
станции, вследствие чего он может быть замечен”,
Фаворский Свет нуждается в материальном обеспече-
нии такого приближения. Он отзывается на конкрет-
ную дискретную данность, а значит, отзовется по-раз-
ному на структуру, которая имелась в наличии до
включения преобразующего ее алгоритма, и на ту,
что явилась результатом его работы. Хотя в опреде-
ленном смысле действие алгоритма ’’тавтологично”
и он не создает чего-то принципиально нового, а лишь
реализует уже существовавшую потенцию, он может
в корне изменить условия втекания онтологии. Мозг,
которым мы обладали минуту назад, отличается от
теперешнего ”не принципиально”, ибо его изменение
за эту минуту осуществлялось механическим, пред-
заданным жестким синтаксисом путем, но в нем
вдруг вспыхнула совсем новая мысль. Эта мысль,
в свою очередь, оказала воздействие на материальные,
алгоритмические процессы, и развитие мозговой
ткани пошло по новому пути, что привело к акту
вхождения в наше чувствилище новой онтологичес-
кой данности. Так синтаксис и семантика оказывают-
ся взаимосвязанными, и это обеспечивает весь слож-
нейший и тончайший ход интеллектуальной деятельно-
сти, которую нельзя, следовательно, считать ни мате-
риально-детерминированной, как это делал Лейбниц,
ни определяющейся только таинственными внемате-
риальными силами, как делали некоторые философы-
идеалисты. На самом деле, ею руководит и то и дру-
гое, сплетенное в один тесный клубок.
Особенно ярко попеременное участие алгоритми-
ческой работы и озарения онтологической мыслью
проявляется в математической деятельности. Сами
математики часто характеризуют ее как сочетание
формального и неформального мышления. В преды-
дущей главе мы видели, что две последовательных
азы вдохновения разделяются структурой, которую
Адамар назвал
результатом-эстафетой”.
Сейчас сле-
дует обратить особое внимание на то, что выражаю-
щий этот результат текст почти всегда перед дальней-
шим использованием преобразовывается по жестко
установленным математическим правилам, благодаря
чему, не изменив своего ’’смысла”, обретает новую
форму, которая способна стимулировать следующий
акт озарения,
Уяснив роль алгоритма в мышлении, мы можем
по аналогии понять его роль и в великом процессе
жизнедеятельности. Протекание биомоле кул ярных яв-
лений, изучаемых в лабораториях, определяет ’’волно-
вая функция живой материи” — энтелехия. Можно ду-
мать, что в таинственных глубинах каких-то органелл
клеточного ядра имеется ’’сенсориум”, через который
энтелехия втекает в клетку, чтобы начать свое управ-
ляющее действие. Соответственно, алгоритмическое
преобразование клеточных структур необходимо для
того, чтобы изменить условия втекания энтелехии.
Организм эволюционирует так-то и так-то не потому,
что эта эволюция материально запрограммирована
уже на стадии эмбриона, как думает большинство
биологов, а потому, что чередующаяся работа алго-
ритма и энтелехии постепенно меняет условия ’’под-
ключения” клетки к субстанции жизни. Молодая
клетка управляется одними ’’идеями”, а старая — дру-
гими, и это изменение общей схемы развития не сво-
димо к материальному механизму, его невозможно
понять, не учитывая ’’открытость” живого вещества
всем слоям Бытия.
Итак, в определенных пределах алгоритм нужен
и полезен, причем его полезность всегда связана с
преобразованием структуры, материи. Поэтому, стро-
го говоря, слово ’’дьявол” лучше относить не ко вся-
кому слепому механизму, а только к перешедшему
свой предел полезности, взбесившемуся, т.е. превра-
тившемуся в беса.
На примере живой клетки мы очень хорошо мо-
жем увидеть, как раскрутившийся алгоритм приводит
к гибели ~ к той самой биологической смерти, кото-
рая и составляет первое и главное значение широкого
понятия ’’смерть”. Но можно ли утверждать, что имен-
но алгоритм, синтаксис приводит всякий жг
ой ор-
ганизм к смерти? Да, это установлено прямыми лабо-
раторными исследованиями. Мы имеем в виду впе-
чатляющие опыты Гартмана по ’’экспериментально-
му бессмертию”. Как известно, каждое из двух воз-
никших в результате деления клетки ядер начинает
«наращивать на себя протоплазму, чтобы образовать
новую полноценную клетку. Гартман не давал завер-
шиться этому процессу и удалял образующуюся про-
топлазму. Ядро начинало производить новую прото-
плазму, чтобы ’’одеться” в нее, но экспериментатор
опять ее удалял. Оказалось, что этот процесс может
повторяться неограниченно долго — ядро, лишенное
плоти, живет вечно! Значит всякое живое существо
умирает обычно из-за того, что умирает тело. Но тело
есть материальная часть существа, алгоритм. Он-то
и не может работать вечно, он начинает продуцировать
то, что его же и разрушает, — таково свойство больши-
нства алгоритмов. Это значит, что если бы у нас не бы-
ло тела, то мы были бы бессмертны. Кстати, соглас-
но учению гностической секты офитов, Адам и Ева на
стадии своего бессмертия, до согрешения, были ли-
шены плоти. Но что такое ”мы без тела”? Чтобы по-
нять это, нужно спросить сначала: что такое ’’клет-
ка без тела”? Эксперимент Гартмана показал, что это
или ядро, или что-то содержащееся в ядре. Но это как
раз и подтверждает предположение, что это ’’что-то”
осуществляет связь с онтологическим слоем жизни,
с энтелехией, что именно в нем реализуются те наблю-
даемые, которые суть эпифеномены некоторой волно-
вой функции. Следовательно, оно черпает из онтоло-
гического слоя семантику, которая начинает направ-
лять синтаксис протоплазмы. Эта гипотеза сразу уст-
раняет ’’парадокс эмбриологии”: никакого информа-
ционного чуда в факте развития организма из единст-
венной зиготы усмотреть уже нельзя, так как инфор-
мация вливается через ядра клеток извне, а не сидит
заранее в зиготе; она приходит из ненаблюдаемого
уровня. Но тогда ’’человек без тела” — это совокуп-
ность клеточно-ядерных аппаратов, определяющих на-
шу семантику, определяющих характер того потока
онтологии, который входит в нас через эти аппараты.
А теперь постараемся несколько подробнее отве-
тить на вопрос, почему все-таки умирает клетка.
Ведь связь ее материальных структур может, в прин-
ципе, продолжаться вечно, поскольку клеточное ядро
не умирает.
Коротко говоря, смерть клетки наступает из-за
того, что ее алгоритмический аппарат, разворачивая
свою работу во все более широком масштабе, посте-
пенно становится самодовлеющим, неуправляемым,
выходит из подчинения онтологии и, как и положено
достигшему полной самостоятельности алгоритму,
в конце концов сам себя уничтожает.
Подчеркиваем, что этот процесс утери контроля
семантики над синтаксисом развивается постепенно.
На первых порах, когда протоплазмы еще мало,
органеллы и клеточные аппараты не все еще созданы,
а те, что есть, не наладили еще взаимного обмена вы-
делениями, когда синтаксис еще не устоялся, не об-
рел четкой формы и его деятельность еще скромна по
своему размаху, источник осмысления механической
работы, находящийся в ядре, может, в соответствии
с общим замыслом, который известен только ему,
вносить поправки в становление синтаксиса и задавать
программы появляющихся на поздних стадиях разви-
тия клетки фрагментов таким образом, чтобы сово-
купное действие было наиболее разумным и лучше
всего обеспечивало достижение цели, известной онто-
логическому слою. Тело клетки в этот период подат-
ливо, послушно; подключение к нему новых струк-
тур ведется споро, весело, творчески; семантика
как бы совместно с только формирующимся синтак-
сисом экспериментирует, нащупывает лучшие вари-
анты, замечает слабые места и устраняет их — короче,
лепит клетку как вдохновенный скульптор, работа-
ющий с не застывшим еще гипсом. Но вот аппаратов
становится много, отработанные связи между ними
оказываются все более трудным исправлять и коррек-
тировать, и с какого-то момента разросшийся синтак-
сис окончательно твердеет, и работающему с ним
скульптору, т.е, энтелехии, делается не под силу вли-
ять на него. Синтаксис обретает автономию, и проис-
ходит его отпадение от семантики. Взбесившийся и
возомнивший себя единственным творцом и созидате-
лем алгоритм продуцирует свои тексты по окосте-
невшим правилам и в итоге сам себя губит.
Все это можно описать и по-другому, воспользо-
вавшись терминологией Платона. Согласно Платону,
материальные сущности являются бледными и неточ-
ными копиями своих идей — сущностей, находящихся
где-то вне пространства и времени. Динамика матери-
альных процессов определяется именно неточностью
копий, несоответствием идеи с ее материальным во-
площением; копии оказываются смертными и уходят
в небытие, уступая место другим, только потому, что
при реализации идеи происходит некоторая ее порча,
легкое извращение замысла, ведущее к появлению
изъянов, которые, рано или поздно, разрушают мате-
риальную структуру. Выше мы отмечали, что жест-
кость синтаксиса математического языка приводит к
тому, что онтологическая идея или вообще не может
вписаться в него (пример с Риманом), или, вписав-
шись, несколько изменяется. Разумеется, это отно-
сится ко всем синтаксисам, а не только к тем, кото-
рыми пользуется человек в своей творческой работе.
Но это — в точности то самое, о чем гласит платонов-
ская концепция.
Явление искажения замысла при его реализации,
деформации идеи при ее материальном воплощении —
одно из самых известных каждому из нас. Мы сталки-
ваемся с ним постоянно и повсеместно, часто обсуж-
даем, разбираем, анализируем и всегда осуждаем.
Мы сочинили не только философские романы и по-
вести, но и детские сказки, в которых выпукло по-
казывается, каким губительным бывает слепое испол-
нительство и как жестоко наказывается тот, кто пере-
стает внимать советам более умных людей и, впадая
в гордыню, объявляет себя знающим и умеющим все.
Но в рамках естественнонаучной картины не было
места этому явлению, ибо оно по самой своей природе
связано с двумя неравноправными действующими
лицами — осмыслителем работы и ее исполнителем, —
а эта картина до последнего времени была строго од-
ноплановой, где все элементы обладали одной и той
же материальной сущностью. Теперь, допустив по при-
меру физики и под давлением фактов двухслойность
и многое дойность всех мировых реальностей, мы тот-
час же придадим этому явлению универсальное значе-
ние, рассматривая его как один из фундаментальных
факторов миротворчества.
Чтобы окончательно убедиться в полной согласо-
ванности объективных научных данных и одного из
центральных положений религиозно-мифологической
концепции, которой в той или иной модификации
люди придерживались на протяжении всей своей ис-
тории, за исключением последних нескольких веков,
осталось оценить с точки зрения современной науки
правильность мифологического представления о том,
что данность, которая в индийской мифологии обозна-
чается словом ’’пракрити”, а в других вариантах кос-
мологического мифа называется ”мйр” или ’’вселен-
ная”, предоставленная самой себе, рано или поздно
должна погибнуть. Анализ содержания текстов, в
которых употребляется это понятие, не оставляет
сомнения, что оно относится к материальному миру —
к веществу, из которого сделаны тела животных и
людей и неодушевленные предметы. Но это, с другой
стороны, не вся материя в целом, не вещественный
мир, рассматриваемый как единый сверх организм.
Это ~ именно мертвая материя, что подчеркивается
ее происхождением из кусков тела убитого или ра-
зорванного божества. Значит, в переводе на современ-
ный естественнонаучный язык это — ’’наблюдаемые”
изики, т.е. поля и частицы любого конечного фраг-
мента мира.
После этого уточнения становится ясным, что ми-
фологический тезис о разрушаемости материального
мира с точки зрения физики представляет собой три-
виальное утверждение. Еще в шестидесятых годах
прошлого века, когда Клаузиус ввел понятие энтро-
пии и сформулировал ’’второе начало термодинами-
ки”, элементарные рассуждения привели к заключе-
нию о неизбежности ’’тепловой смерти вселенной”.
В свое время этот вывод произвел настоящую сенса-
цию и горячо обсуждался. Его никак не удавалось
вписать в естественнонаучную концепцию, которая,
как и предвидел ньютонианец Кларк, стала безого-
ворочно настаивать на ’’вечности” материи. Если бы
материя существовала всегда, то, согласно второму
началу, она бесконечно давно должна была бы прийти
к состоянию однородности — звезды бы погасли и
жизнь прекратилась. Чтобы как-то увязать нежела-
тельное следствие теории с реальностью, Больцман
выдвинул теорию ’’гигантской флуктуации”, в рамках
которой имеющаяся в наличии неравномерность тем-
ператур трактуется как чисто случайная. Несложный
подсчет показывает, что вероятность такой ’’случай-
ности” непостижимо мала — она составляет такую ве-
личину, которую принято называть ’’практически
нулевой”. Но автоматопоклонничество в то время
достигло такого фанатизма, что ученые скорее соглас-
ны были допустить реализацию практически невероят-
ного события, чем отказаться от постулатов вечности
материи и алгоритмов, ею управляющих. Заметим,
что за прошедшие со времен Больцмана семьдесят лет
физики и особенно философы, защищавшие естест-
веннонаучную точку зрения, много раз пытались раз-
решить парадокс с помощью какой-то более правдо-
подобной идеи, но так и не дали ни единого вразуми-
тельного объяснения.
Однако если раньше все попытки устранить неже-
лательные философские следствия второго начала тер-
модинамики вступали в конфликт лишь с логикой и
математическим расчетом, то сейчас они очевидным
образом стали противоречить наблюдаемым фактам и
их теоретическому осмыслению. Великие открытия,
сделанные астрономами в последние годы, как это
признают все специалисты, в корне изменили наши
представления о происходящих во вселенной процес-
сах. Стало почти несомненным, что в центрах галак-
тик имеются таинственные источники материи и что
в результате эволюции многие звезды коллапсируют -
и превращаются в ’’черные дыры”, в которых навсегда
исчезает любое попадающее в них вещество. Могут #
ли существовать более красноречивые доказательства
того, что материя порождается, используется для ка-
ких-то целей, а после использования уничтожается?
В индийском варианте космологического мифа, со-
хранившем, вероятно, исходный сюжет в наименее
деформированном виде, материальный мир создает-
ся, постепенно начинает деградировать, проходя по-
следовательно четыре все более и более низменных
стадии (юги), и в конце концов ликвидируется.
Если вспомнить о том,
какое
ж
изическое понятие
является современным аналогом мифологического
’’мира”, то мы сможем сказать, что ровно то же са-
мое представление возникло в нашей науке.
Но для чего нужна создаваемая материя, кем и в
каких целях она используется?
Задавая себе этот вопрос, мы на современном
уровне сталкиваемся с проблемой, которую христи-
анское богословие формулировало так: ’Зачем Бог
создал материальный мир, если он мог бы и без того
наслаждаться своей бесконечной мудростью?” Одно
из наиболее известных решений этой проблемы своди-
лось к указанию на бесконечную доброту Бога, вслед-
ствие которой он решил отделить от себя часть благо-
дати и подарить ее созданному им миру. Но логичес-
кая слабость этого аргумента была, вероятно, ясна
и самим его авторам. Учитывая начертанную нами кар-
тину взаимодействующих уровней Бытия, мы можем
сейчас отказаться от этого аргумента и заменить его
куда более правдоподобными соображениями. Анали-
зируя в конце предыдущей главы роль человека в
мировой картине, мы пришли к выводу, что она не
является ролью потребителя, что человек вовсе не
задуман как любимое дитя, ради удовольствия кото-
рого произведено все остальное. Такое предположение
противоречило бы и нашему врожденному чувству
ответственности перед чем-то высшим, и тому неос-
поримому факту, что на долю людей выпадает больше
страдания, чем радости. Мы пришли к выводу, что
человек нужен, что множество людских сознаний,
представляющих собой частицы Мирового Сознания,
используются в великом процессе синтеза, порожда-
ющего корень всего сущего — исходную цельность.
Но подножьем людских сознаний служит несколько
чередующихся онтологических и дискретных уровней,
не способных существовать один без другого, и одним
из них является уровень физической материи. Его
осознание порождает целостность энтелехии, на кото-
рой, в свою очередь, возводятся базовые структуры
живой материи. Как ясно из факта взаимосвязи слоев
Бытия, засвидетельствованного мифологией и под-
твержденного новой наукой, всякий слой является
необходимым звеном в великом круговороте сущего.
Что же касается конкретного значения физической
материи, или ’’вселенной” мифологии, то мы можем
сказать так: она служит языком, на котором форму-
лируются идеи создания жизни.
*
Итак, используя намек, содержащийся в мифоло-
гическом образе демиурга или дьявола, мы уяснили,
наконец, сущность тонко задуманной детали миро-
устройства, которая при первом обсуждении не обра-
тила на себя нашего внимания. Мы обнаружили, что в
грандиозной жизнедеятельности вселенского орга-
низма участвует вклинившийся между процессами
распада и синтеза алгоритм, осуществляющий
унк-
цию посредничества, представляющий собой синтак-
сис, или язык, на котором передают друг другу ин-
формацию онтологические слои. В частности, мы по-
няли, что и людское мышление, в определенной своей
части руководствующееся алгоритмами, и детермини-
рованное физическими законами движение неодушев-
ленной материи суть некие синтаксические данности,
необходимые для поддержания вселенского кругооб-
ращения.
И все же между человеком и мертвой материей
имеется очевидное различие. В первую очередь оно
состоит в том, что в человеке присутствуют не только
алгоритмы, но также свобода воли и право выбора,
что, в отличие от
изической материи, он открыт
всем слоям Бытия. Мудрецы издавна знали это и го-
ворили, что человек есть микрокосм, что он представ-
ляет собой хоть и несовершенное и неполное, но по-
добие Бога. Это глубоко правильно. В нас есть и сле-
пая стихия, и неформальное творчество, и цельность
интуитивного понимания, и структура языкового
мышления. Вместителен и сложен человек и широк
спектр его внутренних механизмов — настолько ши-
рок, что в минуту пессимизма Достоевский однажды
воскликнул: ’’Слишком широк, я бы сузил!”
Но как же при такой широте могло случиться, что
вот уже в течение нескольких веков европейский че-
ловек не чувствует своей связи с многочисленными
уровнями сущего, не замечает в себе не сводимого ни
к какой дискретности начала, спокойно принимает
на веру якобы установленный наукой тезис, что
его мыслительная и эмоциональная деятельность про-
дуцируется детерминированным механизмом? Поче-
му будучи открытым всем слоям, он видит в себе то-
лько материальный слой и со странной покорностью, а
то и с какой-то невеселой Гордостью соглашается с те-
ми, кто трактует его как заведенную ключиком
механическую игрушку, т.е. провозглашает подобием
не Бога, а дьявола?
Как и почему могло произойти великое отпадение
человека от Бога?
Если бы открытость людской души всему много-
слойному Бытию была настолько непосредственной,
что душа воочию видела бы все ярусы небесных
царств, как видел их сопровождаемый Вергилием
Данте, то отпасть от Бога не мог бы никто. Но источ-
ник, питающий наш разум и наши чувства, находится
как бы позади сознания,»светит не с той стороны, ку-
да устремлен наш внутренний взор, поэтому он не за-
мечается. Так не повернуться ли нам, чтобы взгля-
нуть на него и раз навсегда удостовериться в его су-
ществовании? Оказывается, это сделать нелегко. Пла-
тон говорил, что ’’люди как бы находятся в подзем-
ном жилище наподобие пещеры, где во всю ее длину
тянется широкий просвет. С малых лет у них там на
ногах и не шее оковы, так что людям не двинуться с
места, и видят они только то, что у них прямо перед
глазами, ибо повернуть голову они не могут из-за
этих оков. Люди обращены спиной к свету, исходя-
щему из огня, который горит далеко в вышине...'’
Платон прав, и мнение Канта, будто Бога нет, но лю-
ди должны думать, будто он есть, прямо противопо-
ложно истине: на самом деле Бог есть, но человеку
не дано прямо знать об этом. Но не о жестокости ли
творца свидетельствует этот охранительный меха-
низм? Ведь сколько раз каждый из нас мечтал, а то и
горячо молился об этом — хоть краешком глаза
увидеть Светоносное Начало, успокоить душу, убеди-
ться в наличии в мировом круговороте смысла и об-
рести силу и терпение, — но пылкое и искреннее дви-
жение души всегда оставалось безответным!
Нет, здесь мы сталкиваемся не с жестокостью,
которой нет и не может быть в мироздании, а с очеред-
ным ’’секретом” вселенского устройства. Мы присла-
ны сюда, на землю, чтобы работать, и характер возло-
женной на нас работы таков, что прямое и непосред-
ственное лицезрение Мирового Разума, отсветом кото-
рого является сознание каждого из нас, помешало бы
ее выполнять. С.Франк говорил, что ’’если бы все
вокруг нас само собой и с полной принудительной оче-
видностью свидетельствовало о Боге, о разуме и доб-
ре, то все сразу стало бы бессмысленным”. В этих
словах есть правда, но они нуждаются в уточнении.
Бессмысленным показалось бы не ’’все”, а здешнее,
мирское дело» и не ’’стало” бы, а именно ’’показалось”
нашему слабому разумению. Если бы рядовой чело-
век имел возможность оборачиваться и видеть источ-
ник Разумного Света, то, как писал Ньютон, ’’глаза
его настолько были бы поражены сиянием, что он не
смог бы разглядеть ни единого предмета... Тут нужна
привычка, раз ему предстоит увидеть все то, что там,
наверху”. Блокировочный механизм, не позволяю-
щий нам легко и незаслуженно получить сокровище
веры и надежды, — создание неисповедимой мудрости.
Его реализация, как можно полагать, весьма сложна.
На это указывает, например, то, что почти при всех
повреждениях психики в первую очередь отключается
именно этот механизм, и у человека возникает мощ-
ное чувство слияния с бесконечным разумом. Это
происходит у большинства шизофреников, а также у
потребителей наркотиков, ’’путешествующих” с помо-
щью ЛСД или других химических средств. Значит,
связь с многоярусным Бытием является более корен-
ной, прочной и нерасторжимой, чем тонкий аппа-
рат блокировки. Конечно, непредусмотренные вселен-
ским замыслом патологические пути установления
прямого контакта с субстанцией сознания ни к чему
хорошему не приводят — душевнобольным доставля-
ют страдания, а наркоманов толкают к забрасыванию
земных дел и к физической гибели. Но, как указыва-
ли великие мыслители, существуют косвенные, но не
менее убеждающие методы познания Светоносного
Начала, состоящие в постепенном преодолении блоки-
ровочного механизма размышлением и нравственным
устремлением. Человек вполне способен удостовери-
ться в существовании этого Начала, если он обретет
’’привычку” и правильно истолкует общедоступные
акты. Вся деятельность Платона, Плотина, отцов
церкви, Фомы Аквинского и многих других мудре-
цов была направлена именно на то» чтобы помочь лю-
дям верно истолковать совокупность свидетельств о
существовании нематериального мира, которые хотя и
очевидны, но нуждаются в осмыслении. Проведенное
нами на предыдущих страницах обсуждение также
имело эту цель. Мы начали наше исследование не с
описания озарения и экстаза, в котором божьи избран-
ники видели чудеса и знамения, а с исторических и
научных
актов, установленных методами, приняты-
ми в наше время. Мы подошли к проблеме существо-
вания или несуществования внематериальных данно-
стей со всей осторожностью сынов двадцатого века;
мы выстраивали аргументацию спокойно и не торо-
пясь, стараясь учесть возможную контраргумента-
цию, и пришли к картине многослойного Бытия че-
рез рассуждение, а не через интуицию. Но то обстоя-
тельство, что правильно употребленный разум с не-
избежностью приближает нас к Богу, а не удаляет
от него и, тем не менее, великое отпадение все-таки
произошло, заставляет думать, что здесь действовали
какие-то глубокие причины.
В первой главе мы видели, что движение за утвер-
ждение догмы бездуховности мира в определенный
момент стало неодолимым. Его успеху будто содей-
ствовала некая невидимая сила. Автоматопоклонни-
ки стали вдруг фанатично уверенными в своей победе,
и их число начало расти в геометрической прогрессии.
Они не образовывали какой-либо общественной орга-
низации, не имели координационного комитета или
штаба, не платили членских взносов, жили в разных
странах и говорили на разных языках, не общались
и не переписывались между собою. Но проповедовали
они слово в слово одно и то же: весь мир, включая
животных и человека, — машина. Это утверждение во-
все не было подсказано наукой, как старались изобра-
зить дело позднейшие фальсификаторы, ибо, когда
оно было высказано с наибольшей категоричностью,
наука очень мало знала о мире, почти ничего не знала
о животных и человеке и не имела четкого определе-
ния понятия ’’машина”. Кроме того, такое утвержде-
ние противоречило логике, поскольку неизбежно ве-
ло к нелепейшему тезису о том, что наши ощущения
лишь пассивно регистрируют процессы, происходящие
в теле, а Декарта и его сторонников привело даже к
выводу о бесчувственности животных. Братство ав-
томате поклоннике в не нуждалось ни в организацион-
ной структуре, ни в научных аргументах, ни в логике.
И безо всего этого его члены проявляли редкое един-
ство мнений, действовали согласованно и находили
наилучшие тактические решения. Английский скепти-
цизм, французская публицистичность и немецкая фун-
даментальность дополняли друг друга и лили воду на
одну мельницу. Братство проявляло высокуюлктив-
ность и в конце концов подчинило себе науку и при-
учило всех к логическим нелепостям своей концеп-
ции до такой степени, что нелепости перестали заме-
чаться. Такое предприятие немыслимо осуществить
без того, чтобы усилия направлялись откуда-то из од-
ного места. Здесь, на земле, такого места не было, зна-
чит, дирижер был ненаблюдаемым, находился в онто-
логическом слое! Другими словами, европейский ’’по-
пуляционный гений” проникся идеей автоматизма и
алгоритмизма. Но, как мы выяснили, эта идея есть
не что иное, как мифологический дьявол. Таким обра-
зом, когда мы выше говорили, что в шестнадцатом ве-
ке над Европой нависла тень черного крыла, это не
было метафорой. Особенно явственно дьявольщина
проявила себя в конце периода действия алгоритма.
Тот факт, что последние века европейской истории
знаменуются не просто забвением Бога, а активным
воцарением дьявола, подтверждается ярко выра-
женной антирелигиозной направленностью идеологии,
освящавшей все преобразования. Атеисты стали
величайшими героями человечества, самыми по-
пулярными личностями эпохи. Вольтер, который не
уставал повторять о церкви ’’надо раздавить гадину” и
говорил, что в основе христианской религии нет ниче-
го, ’’кроме сплетения самых пошлых обманов, сочи-
ненных подлейшей сволочью”, имел такой авторитет и
такое влияние на умы, что мы сейчас не можем этого
даже вообразить. Переписываться с ним считала за
честь сама русская императрица — наиболее могущест-
венная и богатая правительница своего времени. Не-
навистью к Богу и религии кипели все поборники
’’царства разума”, какой бы политической линии они
не придерживались. Прудон, обращаясь к Богу, вос-
клицал: ”Я не успокоюсь, пока, не сделаю твое имя
посмешищем для всех людей!” Заметим, что эта стра-
стная фраза обращена к тому лицу, чье существова-
ние Прудон отрицал. Невольно вспоминается при этом
фраза из послания апостола Иакова: ”и бесы веруют, и
трепещут!” После победы французской революции
Конвент принял декрет, гласивший, что Бога нет, и
послал копию в Ватикан. Если бы понятие Бога дей-
ствительно возникло вследствие невежества дикарей,
которые ’’боялись грозных явлений природы”, то оно
должно было бы исчезнуть из умов само собою, в ре-
зультате повышения уровня знаний и культуры, и
правительственные постановления на этот счет были
бы совершенно неуместными. Но происходило вовсе
не освобождение от предрассудков — количество
предрассудков, засоряющих головы людей значитель-
но возросло — а активное наступление по всем фрон-
там на представление о высочайшем Создателе и Уст-
роителе мира и об открытости Бытия, поскольку дья-
вол, взявший в свои руки бразды правления, больше
всего ненавидит именно открытость, означающую для
него гибель.
Еще раз повторим: дьявол не страшен тому, кто
разгадал его сущность. События, развернувшиеся в
Европе после шестнадцатого столетия и приведшие к
огромным изменениям во всем мире, не будут для нас
трагическими, если мы поймем их провиденциальный
смысл. Мы знаем, что дьявол не является досадным
изъяном в мировой картине, что он в определенные
моменты необходим, ибо, сам того не подозревая, ра-
ботает на Бога. В гетевском ’’Фаусте” Мефистофель
говорит о себе: ”Я силы той частица, что, сделать зло
желая, делает добро”. Что же полезного и доброго
произвел дьявол на свет в данном случае?
Метод, который удобно применить, чтобы найти
ответ на этот вопрос, — анализ аналогичной историчес-
кой ситуации. Время, в которое мы живем, по своему
духу и по своей идеологии очень похоже на период
расцвета Римской Империи. На это много раз указы-
валось в прошлом столетии — нашу жадную матери-
альную цивилизацию часто называли ’’новым Римом”.
Недаром наполеоновский кодекс, в той или иной мере
усвоенный законодательством всей Европы, был ско-
пирован с римского кодекса. В двадцатом веке сход-
ство еще усилилось: шире распространились дух по-
требительства, стремление к телесным удовольстви-
ям, тяга к массовым зрелищам (особенно к жесто-
ким) , цинизм, делячество и прагматизм, характерные
для эпохи императоров. Все эти детали, разумеется,
совпадают лишь потому, что совпадает суть. А суть
состоит в том, что, как и сегодняшние государства,
римское государство начала нашей эры было государ-
ством дьявола. Этот эпитет довольно прочно закре-
пился за Римской Империей в раннехристианской ли*
тературе, и он точно отражает истину. .Современные
историки, конечно, не считают возможным употреб-
лять такие ’’ненаучные” термины. Но по долгу службы
.они обязаны вскрыть причины падения и исчезнове-
ния Империи, а причинами, по их мнению, могут быть
только ’’реальные” факторы. Поэтому они создали
представление о римском государстве как о ’’спруте”,
высасывавшем соки из огромной территории и восста-
новившем против себя многие народы, что и привело
его к разрушению. Иногда в качестве непосредствен-
ной причины гибели Рима называют распространение
христианства, а это явление объявляют следствием
отчаяния и безвыходности положения задавленных
железной пятой Империи народных масс.
Эта концепция отчаяния, как она ни соблазните-
льна, несовместима с
актами. Мы совершенно не
вправе говорить о ’’задавленности” народных масс
Римской Империи, где средний уровень жизни был
намного выше, чем в других странах. Рим был в пер-
вую очередь великим устроителем, и он сумел орга-
низовать материальную сторону жизни населения по
тем временам очень хорошо. Империя была эффек-
тивной — не признать этого невозможно. В ней были
прекрасные дороги, налаженная внутренняя и внеш-
няя торговля, почтовая связь, развитые ремесла, мо-
реплавание. Области, попадавшие в состав Империи,
благоустраивались, и материальное благополучие в
них возрастало. Уже в самом начале третьего века
всем провинциям были предоставлены права римско-
го гражданства, так что сказать о городе Риме как о
’’спруте”,высасывавшем все соки из других мест,
можно только по недоразумению. Самими императо-
рами часто становились провинциалы, а однажды им
сделался сын раба. На большой высоте находилась
юстиция, и даже по сегодняшним понятиям она была
n
демократичной. Так что ни о ’'страшном прессе”, ни о
крайней нищете низов, ведущей к отчаянию, говорить
невозможно.
Но, может быть, в римском государстве возника-
ли какие-то трудности функционирования? Стихий-
ные беды, мор, падеж скота, неурожай, болезни?
Политические неурядицы, обострение национальных
конфликтов, страшные войны? Нет, ничего такого не
было. Напротив, как писал за несколько лет до начала
новой эры Веллей Патеркул, гражданские войны бы-
ли, наконец, потушены, внешняя война завершена, бе-
зумство оружия всюду приглушено, законам возвра-
щена сила, судьям — авторитет, сенату — величие.
К началу христианской эры, сменившей эру язычес-
кого Рима, все улеглось и наладилось, и достигший не-
бывалого совершенства аппарат Империи начал свою
спокойную, не подверженную угрозе внешних помех
работу. Казалось, что этот механизм будет функцио-
нировать вечно. В нем все было предусмотрено, бю-
рократические процедуры доведены до автоматизма,
законодательство отработано, учтены даже такие
тонкости, как национальные особенности провинций
и привычка разных племен к своим собственным ре-
лигиозным культам. Включился грандиозный алго-
ритм, на изобретение и усовершенствование которого
римляне затратили столько сил и времени, считая это
своей исторической миссией; вступил в действие
синтаксис. Но как раз в тот момент, когда он был
окончательно зафиксирован, появились предвестники
той силы, которая через три-четыре столетия разнесла
его в щепки.
А могло ли быть иначе?
И старая, выраженная в мифе, и новая, получен-
ная наукой мудрость согласно утверждают: син-
таксис ~~ это смерть.
Алгоритмическая, слепая, единообразная работа
означает отсоединение от творческого начала, только и
дающего жизнь всему на свете, т.е. Превращение в
труп.
Дьявол повел Рим к гибели — на то он и дьявол.
Но в государственный механизм, движимый зацик-
ленным алгоритмом, были включены люди. Люди-то
оставались живыми, в этих микрокосмах продолжали
присутствовать все уровни Бытия, продолжал жить
Бог, без которого нельзя ни мыслить, ни ощущать.
И людям Империи стало тошно жить на свете. Тоской,
охлаждением ко вчера еще притягательным соблаз-
нам, нарастающим ощущением пустоты и бессодержа-
тельности жизни, отвращением ко всему общеприня-
тому только и объясняются экстравагантные поступ-
ки сектантов, искавших мученической смерти, и уди-
вительные, как бы беспричинные самоубийства патри-
циев. Пройди еще столетия в монотонном вращении
механизма Империи, и жизнь опостылела бы всем без
исключения. Алгоритм погубил бы не только себя, но
и европейское человечество, котррое перестало бы
размножаться или наложило на себя руки от смертной
тоски. Так бы случилось, если бы в обществе людей
имелись только/психофизические механизмы, дейст-
вующие через гуморальную и нервную системы ”, ко-
торыми биологи надеются нынче объяснить поведение
сообщества животных.
Но, к счастью, есть в жизни человеческого общест-
ва такие силы, которые и не снились нашей;плоскост-
ной социологии. Бог не оставил гибнущее человечест-
во и явился ему, придав могучий Импульс его-духов-
ным устремлениям и воплотив их в конкретную фор-
му христианства. Он указал человечеству радостный
смысл жизни, к которому потянулось все живое и
чуткое. И именно вследствие реакции на тоскливые
века синтаксиса идея слепого механизма воплотилась
в отвратительном и страшном образе сатаны, сменив-
шем не вызывающий особых эмоций образ демиурга.
Все изменилось в Европе, все прежние цели и по-
мыслы были заброшены, потеряли всякое значение.
Жизнь континента, потрясенная Великим Богоявле-
нием, стала переходить на новые рельсы. И этот ги-
гантский поворот еще накануне нельзя было предви-
деть, ибо для него не было никаких видимых причин,
ибо его причины лежали в ненаблюдаемом слое.
Только теперь мы можем хотя бы примерно оце-
нить историческое значение Богоявления. Столетия
христианства распрямили душу человека, сделали че-
ловека внутренне самостоятельным, утвердили прин-
цип терпимости, внедрили в наш язык и в подсозна-
ние тезис братской любви, привели к появлению ав-
тономных научных школ и к выработке универси-
тетских традиций, дали мощный импульс стремлению
к познанию, поскольку познание стало трактоваться
как достижение Истины, а Истина — как нечто абсо-
лютное, как мысли Бога. Без этой базы не могло бы
быть никакой речи о возникновении естествознания,
техники и высокого уровня материального производ-
ства. Еще Макс Вебер показал, что в Древнем Риме су-
ществовали все условия для возникновения капита-
лизма; но тем не менее, он там не возник. Только лю-
теранство, говорит Вебер, обеспечило его зарождение
в пятнадцатом веке. Но дело, конечно не конкретно
в лютеранстве — эта частная форма религии сама под-
страивалась под возникшие капиталистические отно-
шения — а в христианстве как таковом с его принци-
пом невмешательства. Римский дьявол, упиваясь сво-
им могуществом и считая себя конечной целью люд-
ской истории, работал на Бога. И, отслужив свою
службу, дьявол лопнул.
Эта историческая параллель помогает нам понять
сущность времени, в которое нам выдалось жить, и
обрести Великую Надежду.
Так же, как ровно 2000 лет назад, когда Октави-
ан Август завершил создание Империи, наш мир пре-
вратился в алгоритм. И ’’общество потребления”, и
социалистическое общество ~ огромные механизмы, в
которых человек принужден совершать точно предпи-
санный ему круговорот. И, как во времена Августа,
люди еще не понимают, что их окончательно порабо-
тил дьявол. Как и тогда, они хвастаются своими мате-
риальными успехами, эффективностью своих служб,
своей ловкостью, деловитостью, хваткой, трезвостью,
а теперь еще и достижениями науки. По наущению
дьявола они кричат: нам принадлежит весь мир, нет
пределов могуществу нашему! А уже умирают реки,
скоро умрет океан, задохнется под пятой идеологии
искусство, умрет любовь, превратившись в порногра-
фию. Но тогда ведь умрут и люди! В прошлом веке
эту угрозу поняли лишь отдельные провидцы — Ниц-
ше, Штирнер. Сейчас ее понимают или чувствуют уже
миллионы людей. И наиболее активные из них стре-
мятся предпринять что-то для предотвращения гибели
человеческого рода. Но вместо того, чтобы призвать
людей отречься от дьявола и вернуться к Богу, они
предлагают заменить одряхлевшего дьявола более
жизнеспособным. Об этом очень хорошо сказал Ол-
дос Хаксли:
’’Большевики и фашисты, радикалы и консервато-
ры, коммунисты и британские фримены — из-за чего
они все между собой дерутся? Я скажу вам. Они спо-
рят о том, направимся ли мы в ад на коммунистичес-
ком экспрессе или на гоночной машине капитализма,
в индивидуальном автобусе или в общественном трам-
вае, бегущем по рельсам государственного контроля.
Пункт назначения один и тот же во всех случаях. Они
все — приверженцы ада и все ведут нас к одному и
тому же психологическому тупику и общественной
гибели, которая последует за психологической гибе-
лью. Единственное различие между ними состоит в
ответе на вопрос: как мы должны придти туда?
Здравомыслящий человек совершенно не может ин-
тересоваться такими дискуссиями. Для здравомысля-
щего человека существенной вещью является ад, а не
средства транспорта, к услугам которых прибегают,
чтобы двигаться к нему. Для здравомыслящего чело-
века важен другой вопрос: хотим мы или не хотим
направляться в ад?”
Эти слова были произнесены 50 лет назад. Теперь,
ад стал гораздо ближе, он уже где-то рядом с нами, и
его зловонное мертвое дыхание обдает нас всех.
И дело даже не в том, что нависла угроза над окру-
жающей средой, и неизвестно, как ее устранить; что
скоро кончится нефть (первый звонок уже был), и
непонятно, как тогда быть со всеми автомобилями и
реактивными самолетами.; что не может бесконечно
длиться противоестественное положение, когда рабо-
чие вынуждают предпринимателей разрешать им про-
изводить товары, не приносящие прибыли, а реклама,
пользуясь современными достижениями эксперимен-
тальной психологии, искусственно создает у людей по-
требности, чтобы производству было, что удовлетво-
рять. Дело и не в том, что двадцатый век не выполнил
ни одного обещания об урегулировании национальных
и общественных конфликтов и что эти конфликты
стали много резче и ожесточеннее, чем в прошлом сто-
летии. Главное состоит в том, что стало тоскливо, бес-
смысленно, безрадостно, скучно жить на нашей плане-
те, заваленной вещами. Главное в том, что каждый из
нас уже не завидует поколению своих детей, а, глядя
на них, со страхом спрашивает себя: успеют ли про-
скочить, не на них ли все кончится?
Но дьявол не всемогущ. Более того, он жалок и
бессилен перед тем, кто его не боится. А чтобы дьяво-
ла не бояться, нужно понять его природу и его назна-
чение. Самое главное сейчас для нас — понять. Не на-
до устраивать революций и переворотов — довольно
пролито на земле крови. Всякая злоба, всякое наси-
лие только на радость дьяволу, ибо в них осуществля-
ется пустое, бессмысленное, ни к чему не приводящее
монотонно возобновляющееся слепое круговращение.
Надо понять, что дело не в том, какого цвета дьявол,
а в то, что он — дьявол, отсутствие Бога.
Надо понять, всей душой почувствовать, что Бог
есть и зря наука старалась завлечь нас в свой лаби-
ринт, где она уже сама не помещается.
Две тысячи лет назад Европа была в лапах дьяво-
ла. Что могло противостоять страшной силе Рима?
Люди противопоставили ей понимание радостного
смысла жизни, и гигантская империя рухнула безо
всяких восстаний и революций.
Современный дьявол создал всепланетное челове-
чество, ц\в этом заключается великий замысел Бога,
до времени скрытый от нас. Теперь мы должны ждать
нового Богоявления. Блокировочный механизм, обес-
печивший фанатизм и упорство, с которыми мы доби-
вались материальных целей, став ненужным, может
быть отключен Тем, кто вложил его в нас.
В течение нескольких столетий пособники дьявола
внушали нам, что мир — слепая машина и что мы нахо-
димся в закрытом лабиринте, вроде того, который
нашли на острове Крите и в котором погребали мерт-
вецов. А мы, зная в глубине души, что этого не может
быть, делали вид, что верим, и поступали так, будто
это правда. Наконец, мы сможем сбросить с дьявола
маску и сказать: знаем, зачем ты был нужен; теперь
ты отслужил свою службу, так сгинь же, исчезни!
И тогда произойдет то, что мы в своем самоуве-
ренном невежестве отвергали как невозможное, но
что есть, на самом деле, нормальный процесс: прорыв
онтологии в наблюдаемое, семантики в синтаксис;
акт осмысления механически развившейся структуры,
достигшей критической фазы; явление, аналогичное
тем, какие происходят во всех сферах бытия и предо-
храняют физическую, живую и мыслящую реальность
от разрушения и самоуничтожения.
Одна аналогия является особенно многозначитель-
ной. Это — пробуждение ото сна.
Когда мы спим, подрагивая в своей беззащитнос-
ти, в нас происходят очень важные процессы. Точно-
го значения их мы не знаем, но установлено, что они
совершенно
необходимы для нормального
ункци-
онирования психики. И нужен не просто отдых, рас-
слабление и забытье, а ’’парадоксальный” сон со сно-
видениями. Испытуемые, которых лишали этой фазы
сна, обнаруживали признаки деградации, распада со-
знания, становились похожими на шизофреников. Это
позволяет предположить, что при сновидении воссоз-
дается, а может быть, и прогрессивно развивается
какая-то материальная структура мозга, необходимая
потом для ’’улавливания” онтологических идей, по-
зволяющая нам быть личностью, дающая нам возмож-
ность в творческом мышлении становиться анонимны-
ми, сохраняя индивидуальность, т.е. делающая нас не
дубликатом Единого Разума, а необходимым для со-
вместной работы его дополнением. Народ давно заме-
тил, что ”утро вечера мудренее”, — пройдя стадию сна,
мы обретаем ясность взгляда на мир и способность ра-
зумно мыслить и действовать.
Но в момейт сна, когда процесс воссоздания
структур только протекает, мы не осознаем его смы-
сла и надобности. Мало того, мы видим такие вещи,
которые потом кажутся нам абсурдными, ставим
перед собой цели, которые в состоянии бодрствова-
ния никто перед собой не может поставить. Мы испы-
тываем необоснованные страхи, но зато не боимся ис-
тинно страшных образов, предстающих перед нашим
сонным воображением, например, образа смерти. Ко-
роче, мы погружаемся в призрачный,
антасмагори-
ческий мир и живем в нем иллюзиями, хотя иногда
и во сне смутно ощущаем, что это не настоящий мир.
Но, видимо, как раз благодаря этому создается новая
материальная структура мозга. Проснувшись, мы уди-
вляемся нелепости своего сна, но выкристаллизо-
вавшаяся структура используется нами для дел но-
вого дня.
Протекшие четыре-пять столетий были для чело-
вечества сновидением. Люди жили это время странны-
ми, не сообразными со здравым смыслом целями,
страшились призраков и не опасались реальной поги-
бели. Люди, порабощенные красным дьяволом, дума-
ли, будто их цель — изобилие вещей, но изготовлять
их так и не научились. Те же, кто попал в лапы желто-
го дьявола, воображали, что их цель — личная свобода,
а при этом интенсивно производили закабаляющие их
вещи. И точно так же, как в сновидении, в глубине со-
знания теплилось чувство, что это — мираж, который
должен рассеяться.
И вот, огромная материальная структура совре-
менного производства и человеческих коммуникаций
создана. Необходимость в фантастическом сне исчеза-
ег. Наступает утро. Оцепенение, в котором мы находи-
лись, дьявольское наваждение, спутавшее истинные
отношения между мировыми ценностями, вот-вот
должно кончиться. И разве будет кто-нибудь жалеть
о том, что солнечным днем сегодняшние наши игруш-
ки, выглядевшие в предрассветном сумраке значи-
тельными и важными, покажутся никчемным мусо-
ром? Люди не смогут понять, как можно было столь-
ко времени увлекаться пустой игрой, заменяя ею
жизнь. Да им и скучно будет разбираться в этом.
Может иногда только придет на память самодовольно
раздувшаяся претенциозная идеология бездуховности
и гигантская самоподдерживающаяся машина псевдо-
науки — мираж уставшего человечества.
Москва, Матвеевское,
1975 — 1977.
СОДЕРЖАНИЕ
От автора
Глава первая. Как это начиналось
Глава вторая. Созревшие плоды
Глава третья. Откровения физической науки
Глава четвертая. Сумерки естествознания
Глава пятая. Сокровища древней мудрости
Глава шестая. Контуры мироустройства
Глава седьмая. Сопротивляющееся Ничто
Редактор А, В. Чиркин
Лицензия ЛР № 065125 от 25.04.1997 г.
Подписано в печать 02.06.1997 г.
Формат 60 х 84 1/16. Бумага офсетная.
Печать офсетная. Печ. л. 23. Тираж 2200 экз.
Заказ 65.
Издательское общество ООО “Шгрихтон”
109316 Москва, Волгоградский проспект, 14.
Отпечатано в ГП “Полиграфист".
248640 г. Калуга, Старый торг, 5.