Автор: Шолом-Алейхем
Теги: рассказы детская литература художественная литература серия школьная библиотека
Год: 1956
Похожие
Текст
ИСТОРИИ ДЛЯ ДЕТЕЙ
ДЕТГИЗ - 1956
ШКОЛЬНАЯ БИБЛИОТЕКА
ИСТОРИИ ДЛЯ ДЕТЕЙ
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ДЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
МИНИСТЕРСТВА ПРОСВЕЩЕНИЯ РСФСР
МОСКВА 1956
Редактор
В. Финк
Составитель
Р. Рубина
! еред читателями лежит хорошая, интересная книжка. На-
писана она давно — в начале нынешнего столетия. В ней со-
брано несколько историй. Их главными героями являются маль-
чики — неглупые, веселые, немного озорные, в общем — хоро-
шие ребята. Но, к несчастью, они бедные и находятся в
довольно-таки сложных взаимоотношениях с окружающим
миром.
Этот мир населен взрослыми, из которых каждый, вероятно,
считает себя умным: взрослые всегда страшно высокого мнения
о себе. Но скажите, пожалуйста, почему они, в таком случае, не
могут понять девятилетнего мальчика?
«Все у них — озорство!—жалуется, например, мальчик
Мотл. — Привязать кошке бумажку к хвосту, чтобы кошка ве-
селее вертелась, — озорство! Постучать палкой по ограде по-
повской усадьбы, чтобы сбежались собаки, — тоже озорство!
Вытащить у Лейбки-водовоза затычку из бочки, чтобы побежа-
ла вода, — опять озорство!»
Взрослые не понимают Мотла. Но и Мотл не может понять
взрослых. Очень уж они, в самом деле, странно организовали
свою жизнь: ужасно мало радостей и страшно много нужды и
горя. Вот тебе и взрослые! Вот тебе и умные!..
Трудно с ними Мотлу.
Посудите сами: он уж кое-как привык к тому, чтобы взрос-
лые щедрой рукой раздавали ему шлепки и пинки, таскали его
за волосы и ругали с утра до вечера. Но вот обрушивается го-
ре: умирает отец. Семья обречена на совсем уж голодное про-
зябание; мать продает все, что есть в доме, и плачет с утра до
вечера. А Мотлу становится легче жить: его перестали бить, его
даже не ругают. Все говорят:
«Что вы хотите, он сирота, его надо пожалеть».
Мотлу начинает казаться, что ему привалило величайшее
счастье.
«Мне хорошо! — часто восклицает он. — Я сирота!»
3
История мальчика Мотла сильно напоминает истории горь-
кого сиротства Давида Копперфильда и Оливера Твиста,
описанные Чарльзом Диккенсом. Вместе с тем, если бы эту
повесть прочитали два таких весельчака, как Том Сойер и
Гекльберри Финн, они бы тоже узнали своего и закричали:
«Нашего полку прибыло!»
Но уж кто наверняка почуял бы в Мотле родную душу, так
это чеховский Ванька. Вы, конечно, помните маленького дере-
венского горемыку, которого привезли в Москву и отдали в
ученье к сапожнику. Сапожник бил его нещадно, таскал за во-
лосы и «чесал шпандырем». Жизнь была непостижимо страш-
ная. И вот мальчик написал своему дедушке, умоляя забрать
его от сапожника. Но на конверте Ванька вывел: «На деревню
дедушке Константину Макарычу». После этого он опустил дра-
гоценное письмо в щель почтового ящика и стал ждать ответа,
который должен был принести конец его мучениям. Ванька
Жуков не подозревал, что не дойдет его письмо к дедушке и не
будет конца его тяжелой жизни.
Чехов сумел так рассказать эту грустную историю, что ее
нельзя читать без смеха, но, когда читаешь этот смешной рас-
сказ, трудно сдержать слезы.
Такое же чувство испытал А. М. Горький, прочитав повесть
выдающегося еврейского писателя Шолом-Алейхема «Мальчик
Мотл».
Шолом-Алейхем написал ее в 1907 году по-еврейски. На рус-
ский язык она была переведена лишь в 1910 году, и автор по-
слал ее А. М. Горькому, с которым давно находился в друже-
ской переписке. Горький откликнулся теплым письмом.
Вот оно:
.«Искренно уважаемый собрат!
Книгу Вашу получил, смеялся и плакал. Чудесная книга!
Перевод, мне кажется, сделан умело и с любовью к автору.
Хотя местами чувствуется, что на русском языке трудно пере-
дать печальный и сердечный юмор оригинала. Я говорю — чув-
ствуется.
Книга мне сильно нравится. Еще раз скажу — превосходная
книга. Вся она искрится такой славной, добротной и мудрой
любовью к народу, а это чувство так редко в наши дни. Искрен-
но желаю Вашей книге успеха, не сомневаюсь в нем.
Крепко жму руку. М. Горький.
Капри, 21. 4. 10».
Не следует во вступительной статье пересказывать содержа-
ние книги. Читатель должен сам всё прочитать — на то он и
читатель.
4
Но предпослать этой книжке несколько слов, рассказать, как
сложилась своеобразная жизнь, которую Шолом-Алейхем с
неподражаемым блеском описывал в течение всей своей три-
дцатипятилетней литературной деятельности, следует хотя бы
потому, что увидеть эту жизнь уже больше нельзя. Она ушла.
Даже тем, кто ее помнит, она кажется настолько далекой,
что иной раз трудно бывает поверить собственной памяти. А уж
тому, кто никогда ее и не видел, многое в повести может пока-
заться непонятным.
Поясню хотя бы на одном примере.
В дореволюционное время рассказы, собранные в этой книге,
назывались в русских переводах «Дети черты».
В ту пору все понимали, что это значит.
Интересно, что подумал бы современный молодой советский
читатель, встретив произведение с таким названием.
«Что это за черта такая? — недоумевал бы он. — Черта ха-
рактера? Или черта, какую проводит чертежник? И почему у
нее дети? Можно было бы понять слова: «черты детей»! Но
«дети черты»? Что это такое?»
Картина вряд ли станет яснее, даже если мы скажем, что
речь идет о черте оседлости.
«Что это значит?» — все-таки спросит читатель.
Ему пояснят:
«Речь идет о черте оседлости евреев в Российской империи».
А он все равно не поймет.
Дело же заключалось в следующем: в царской России начи-
ная с 80-х годов прошлого века евреям разрешалось проживать
в строго перечисленных местностях: на территории современной
Украины, Белоруссии и Литвы. Эти местности и назывались
«чертой еврейской оседлости».
80-е годы, когда эта «черта» была установлена, вошли в
историю России как годы самой мрачной полицейской реакции.
Призрак революции бродил по стране: рабочие стачки, кресть-
янские волнения, студенческие демонстрации —• все следовало
одно за другим. Под самодержавием горела земля.
Но самодержавию казалось, что еще не все кончено, что оно
может еще как-нибудь продлить свое слишком затянувшееся
презренное существование. Оно делало большую ставку на раз-
жигание вражды между народами, населявшими царскую Рос-
сию.
Правительство рассуждало так: все эти многочисленные на-
роды ненавидят царизм. А нельзя ли поссорить их между собой?
Пусть перегрызают горло друг другу. Это отвлечет их от борьбы
с царем, капиталистами и помещиками.
Старая политика! В одинаковой мере старая и подлая. Еще
Герцен писал, что самодержавие обратило многонациональную
5
Россию в «тюрьму народов». А уж начиная с 80-х годов охра-
нители этого тюремного режима стали особенно исступленно
изощряться в коварстве и жестокости. Со страниц реакционных
газет беспрерывно лились потоки гнуснейшей клеветы на каж-
дый из населявших Россию народов. Все были плохи в глазах
наемных писак: и украинцы, и кавказцы, и поляки, и евреи, и
белорусы, и татары.
Всем давали оскорбительные клички, всех старались пока-
зать в позорном или смешном виде. Главное, всех выставляли
как врагов русского народа, как бы указывая, что именно они
и виноваты в тяжелой жизни русских трудящихся.
Но кто же были эти «заступники», эти «друзья» русского на-
рода, которые «ограждали», «оберегали» его от таких «врагов»,
как украинцы, белорусы, евреи, кавказцы и другие?
Этими «друзьями» и «защитниками» были помещики, капи-
талисты и цари.
Эти «друзья» и «защитники» только тем и жили, что
эксплуатировали русских крестьян, русских рабочих и всякий
другой мелкий люд, — эксплуатировали, угнетали, держали в
нищете, в невежестве и презирали.
Там, где хоть сколько-нибудь благоприятствовали обстоя-
тельства, эти «друзья» привлекали себе на помощь религиозную
рознь. Они искусственно раздували ее до фанатизма и в руки
фанатикам вкладывали ножи. Так, например, было на Кавказе.
Кровь лилась там беспрерывно в искусственно вызываемых
стычках христиан с мусульманами. Особенно кровопролитны
бывали набеги тюркской черни на армян в Баку. Страшным
погромам подвергалось также еврейское население черты осед-
лости. Ни для кого не было тайной, что и на Кавказе и в «черте»
кровь одинаково льется по приказу из Петербурга, из министер-
ства внутренних дел.
Что касается евреев, то они были поставлены в особенно
тяжелые условия. Причины этого сложились исторически, и
останавливаться мы на них не будем. Скажем только, что
евреи были опутаны целой сетью специальных законов, указов,
приказов, постановлений и пресловутых «сенатских разъясне-
ний», которые делали их жизнь невыносимой.
Выше мы рассказали о черте оседлости. Но ограничение в
выборе места жительства не было единственным. Евреи были
ограничены также в выборе профессии. Их, например, не при-
нимали на государственную службу—хотя бы даже на долж-
ность чернорабочего или ночного сторожа в казенном учреж-
дении или предприятии. В армии они могли служить только ря-
довыми. Доступ к образованию был им затруднен: в гимназии и
университеты их принимали только в количестве двух — трех
процентов общего числа учащихся. Евреям было запрещено
6
селиться в деревнях — стало быть, они не могли заниматься зем-
леделием. А промышленность в черте оседлости была лишь мел-
кая, кустарная и полукустарная. Она не могла поглотить всю
рабочую силу, какую предлагало местное еврейское население.
Исключения из суровых правил делались только для круп-
ной еврейской буржуазии. Купцы первой и второй гильдии поль-
зовались правом выезжать за пределы «черты». Этим правом
пользовались также евреи, получившие высшее образование.
Но таких было сравнительно немного, да и принадлежали они
главным образом к буржуазии.
Таким образом, в маленьких городках и местечках «черты»
скапливалась самая обездоленная еврейская беднота. Офици-
ально ее называли «избыточным еврейским населением». По
тогдашней терминологии «избыточным» — проще говоря, лиш-
ним — считалось население, которое в данной местности не мог-
ло найти себе работу и пропитание.
Но еврейское «избыточное» население не имело права вы-
ехать за пределы «черты», поискать себе работу и пропитание
в глубине страны. Это было воспрещено.
А этого «лишнего» населения было несколько миллионов
душ!
Как же прожить «лишним» людям?
Один пытался сделаться, наприм'ер, парикмахером. Но в
местечке уже и без него было столько парикмахеров, что им
только и оставалось, что стричь друг друга. Другой брался за
ремесло портного. Но портным только и оставалось, что обши-
вать друг друга. И сапожников было больше чем надо. И часо-
вых дел мастеров. И профессиональных сватов было больше,
чем женихов и невест... Была торговля — счастливая, свободная
отрасль, верный путь к богатству. Но и торговцев было больше,
чем покупателей. В те годы в еврейском местечке можно было
видеть «торговое предприятие», в котором товару было за всё
про всё на три рубля. Лавочник покупал у «оптовика» селедку.
Он платил за нее три копейки, разрезал на пять кусков и прода-
вал по копейке кусок. Он жил в окружении такой беспросветной
бедноты, которой не по средствам было выложить три копейки
и купить целую селедку. Но лавочник выручал пять копеек за
то, что ему стоило всего три. Сорок процентов чистой прибыли!
Неслыханно! Небывало! Никакой миллионер не получает та-
кой прибыли! Только вот беда: никак невозможно продать боль-
ше десятка селедок в день.
В этой-то уродливой обстановке сложился образ — одновре-
менно и смешной и грустный — нищего фантазера, который
уверен, что счастье где-то тут, поблизости, нужно только найти
его и схватить.
Вы встретите такого чудака и в повести о мальчике Мотле.
7
Это Эля, брат Мотла. Посмотрите, как он радуется, когда ему
в руки попадает книга, в которой описываются многочисленные
и «верные» пути к богатству.
Можно зарабатывать сто рублей в месяц на изготовлении
чернил. Можно зарабатывать сто рублей в месяц на изготовле-
нии хорошей черной ваксы. Можно зарабатывать сто рублей в
месяц на истреблении мышей, тараканов и прочей нечисти. Сто
рублей и больше можно зарабатывать, изготовляя ликеры,
сладкие водки, лимонады, содовую воду, квас и другие напитки.
Как заманчиво! Но когда Эля берется разрабатывать
эту золотую жилу, то оказывается, что в местечке просто неко-
му продать на сто рублей чернил и ничего нельзя заработать на
истреблении мышей! Все разлетается! Надежда — миф, она
пустой бред! Нельзя заработать! Не на что жить!
Шолом-Алейхем блестяще описывает такого фантазера-не-
удачника в серии рассказов о Менахем-Менделе из местечка
Касриловки, которое, как говорит автор, «находится в самой
середине благословенной черты оседлости, куда евреев посади-
ли голова к голове, как сельди в бочке, и велели плодиться и
размножаться».
Менахем-Мендель неутомимо гоняется за удачей, которая
должна принести ему благополучную жизнь.
Вот он попадает в большой город. Здесь много богатых лю-
дей, они делают большие коммерческие дела, и Менахем-Мен-
дель уверен, что ему удастся сорвать солидный куш на какой-
нибудь этакой миллионной сделке, в которой он выступит хотя
бы только в скромной роли посредника.
Но какое там! Менахем-Мендель даже пробраться не мо-
жет в среду людей, делающих большие дела. Он становится
мелким агентом по страхованию жизни. Но и здесь у него ни-
чего не получается: слишком много агентов.
И вот Менахем-Мендель — профессиональный сват. Он
знает девицу из богатого дома, ему поручено найти для нее
подходящего жениха. Дело нетрудное и верное. Менахем-Мен-
дель предвкушает солидное вознаграждение, которое ему отва-
лят благодарные родители невесты, когда свадьба будет сыгра-
на. Он списывается со знакомым сватом из другого города и по-
лучает благоприятный ответ: у того тоже есть «товар». Дело на-
лаживается! Остается познакомить молодых людей и сыграть
свадьбу, а тогда — пожалуйте денежки на стол. Оба свата,
каждый со своим «товаром», выезжают навстречу друг другу.
Встреча происходит в маленьком городке на полпути. В добрый
час! Но тут Менахем-Мендель с ужасом узнает, что второй сват
тоже привез девицу!
Опять рухнули мечты! Боже, как трудно поймать счастье!
Менахем-Мендель измучен. Он пишет жене:
8
«Хоть бы сотворил господь чудо со мной: хоть бы напали на
меня разбойники и убили, или как-нибудь иначе мне поме-
реть — пускай даже на улице! Потому что, дорогая моя супру-
га, нет у меня уже больше сил переносить все это».
Советскому читателю такое существование кажется непо-
стижимым. Советский человек привык, чтобы все были заняты
производительным трудом, чтобы все жили полнокровной сози-
дательной жизнью. Поэтому то, что он узнает от Шолом-Алей-
хема, представляется ему прежде всего нелепым. Да оно и в
самом деле противоречит природе человека, потому что чело-
век создан не для бессмысленного и безрадостного прозябания,
а для жизни созидательной, разумной, плодотворной, такой,
которая обогащает все человечество, двигает его вперед, на-
встречу счастью.
Но такова звериная природа капитализма: одним он предо-
ставляет труд, но обращает его в каторгу, других он лишает
права на труд и обращает их жизнь в тягостную бессмыслицу.
Конечно, еврейская беднота не была исключением. Рядом с
ней в городе прозябали широкие слои нееврейского населения,
а в нескольких верстах от города, в деревне, погибала беднота
русская, или украинская, или белорусская. Каждый мучился и
прозябал на свой лад. Шолом-Алейхем описывает лишь нацио-
нальные, еврейские формы прозябания, созданные царизмом.
***
Шолом-Алейхем (Шолом Нохумович Рабинович) родился в
1859 году на Украине, в городе, который ныне называется Пе-
реяславль-Хмельницкий.
' Писатель прожил трудную жизнь. Особенно трудными бы-
ли его детство и юность. Он с замечательной яркостью и прав-
дивостью описал их в своей книге «С ярмарки». Книга эта —
одновременно и художественная автобиография и широкая
картина еврейской жизни того времени.
Отец писателя был человек состоятельный, но разорился,
когда маленький Шолом был ребенком. Беда не приходит од-
на: от холеры умерла мать, в доме вскорости воцарилась злая
мачеха. Будущий писатель рано узнал горе жизни. Ему хоте-
лось учиться, но уже в тринадцать лет он был вынужден рабо-
тать в качестве мальчика на побегушках в заезжем доме.
Шолом был наделен жадным, пытливым умом, страстью к
знанию. Научившись русской грамоте, он пристрастился к чте-
нию. Русская литература раскрывала перед ним незнакомый
ему, но широкий и сложный мир. Ему было двадцать лет, ко-
гда он впервые выступил в печати и очень скоро завоевал вни-
мание еврейской читающей публики. Она сразу узнала в нем
9
правдивого и тонкого певца ее горестной жизни, она почуяла в
нем своего поэта и заступника, глубоко знающего ее жизнь, ее
чаяния.
На что же надеялась еврейская масса? В чем видела она
разрешение своих бедствий — в каких идеях, в каких событиях?
Шолом-Алейхем отвечает на эти вопросы устами своих ге-
роев.
Вот мы упоминали, например, о неудачнике Менахем-Мен-
деле, который всю жизнь неутомимо, но бесплодно гоняется за
богатством. Что он такое, этот Менахем-Мендель? Ничто!
Смешной и жалкий человечишка! Однако Шолом-Алейхем рас-
сказывает, как этот бедняга внезапно увидел еще неясный, но
все же светлый луч великой правды, — и человек переменился.
Он еще продолжает мечтать о богатстве и могуществе, но они
делаются нужны ему для новой цели: он заявляет, что «прекра-
тил бы войны и прежде всего распорядился бы уничтожить
деньги: от них все зло на земле!»
Смотрите, как сразу поднимается «смешной и жалкий чело-
вечишка»! Как он вырастает!
Наиболее законченным носителем своих гуманистических
идей Шолом-Алейхем сделал некоего старика Тевье, просто-
душного, немудрящего человека из народа. На его примере, на
примере его семьи Шолом-Алейхем показывает, как под влия-
нием великих событий, происходивших в стране, ломались и в
еврейской среде устои старого, отжившего быта, как приходили
новые идеи, новые взгляды и новые надежды.
У Тевье несколько дочерей. Когда они были маленькими де-
вочками, жизнь еще казалась простой и несложной. Но вырос-
ли они как раз в такие годы, когда ветер первой революции во-
рвался в застойный быт еврейского местечка. И тут произошли
в жизни семьи большие события. Одна из дочерей выходит за-
муж, вопреки всем традициям, не по сватовству, а по выбору
сердца. Ее муж — революционер. Его ссылают в Сибирь, и дочь
Тевье добровольно следует за мужем. Старик не совсем разби-
рается в идеях зятя, но чувствует, что простая и честная правда
на стороне революционера. Тевье любит этого зятя и ставит его
гораздо выше мужа другой дочери, который сумел разбогатеть.
Третья дочь выходит за христианина. В условиях того вре-
мени, в обстановке патриархально-религиозной семьи, это был
тяжелый удар для Тевье. Не так-то легко на старости лет отка-
заться от взглядов, которые ты всосал с молоком матери. Но
под влиянием постигшего его потрясения Тевье приходит к вы-
воду, что эти взгляды все-таки тлен, пустые предрассудки, по-
рождение темноты.
«—• Что такое еврей и нееврей? — спрашивает он. — И за-
чем создал бог евреев и неевреев? А уж если он создал евреев
Ю
и неевреев, то почему должны они быть обособлены одни от
других, почему должны они враждовать между собой, как если
бы одни были от бога, а другие не от бога?»
«— Досадно мне, — прибавляет старик в заключение, —
что я не так разбираюсь в книгах, как другие, и не так обра-
зован, чтобы найти толковый ответ на все эти вопросы...»
Конечно, Тевье плохо «разбирается в книгах». Он человек
простой, необразованный. Но у него чуткое, необманывающее
сердце. После поражения революции 1905 года, в самый разгар
черносотенной реакции, Тевье бережно хранит тот оптимизм,
ту веру в лучшее будущее, которые пробудило в нем солнце ре-
волюции.
И старик заверяет свою жену, что все-таки придет счастли-
вое время.
«— Пусть бог пошлет нам всем такую хорошую жизнь, ка-
кая еще будет у нас хорошая конституция!» — говорит Тевье
на своем образном языке.
Шолом-Алейхем пользовался громадной любовью читатель-
ской массы еще и потому, что в неравной борьбе, которая про-
исходила между бедняками и богачами, он всегда и неизменно
был на стороне угнетенной бедноты.
Вы встретите в книге, лежащей перед вами, прекрасно на-
писанные фигуры местечковых богачей.
Присмотритесь к ним и подумайте: чем они отличаются от
богачей, о которых вы читали у великих русских писателей, в
особенности у А. Островского и Щедрина; или у авторов анг-
лийских, как Диккенс и Теккерей; или у славного американца
Марка Твена; или у блестящих французов, как Альфонс Доде,
Бальзак и другие? В чем разница, кроме внешней обстановки и
языка? Ни в чем. У всех богачей одинаково черствые сердца и
глухие души. Все богачи высокомерны, все презирают челове-
ка, у которого нет денег, все рады затоптать того, кто сам ни-
кого топтать не может. Посмотрите, с какой ненавистью гово-
рит о них Шолом-Алейхем!
У него есть юмористический, но ядовитый рассказ о том,
как бедняк из Касриловки попал в Париж, к известному мил-
лионеру — еврею Ротшильду, и предложил ему необыкновен-
ный товар: бессмертие. Миллионер соблазняется и отваливает
продавцу целые три сотни. Тогда бедняк говорит ему:
«— Если хотите жить вечно, поселитесь у нас, в Касрилов-
ке. С тех пор как она существует, у нас еще ни один богач не
подох».
В комедии «Якнегуз» Шолом-Алейхем с такой беспощадной
правдивостью показал еврейских толстосумов, что они обрати-
лись к властям с требованием запретить пьесу. Конечно, это
требование было удовлетворено.
11
Шолом-Алейхема ненавидела крупная еврейская буржуа-
зия. Но его высоко чтила передовая русская интеллигенция,
среди которой он имел бесчисленное множество читателей; с
ним дружили наиболее выдающиеся русские писатели его вре-
мени. Шолом-Алейхем состоял в переписке со Львом Толстым,
А. М. Горьким, А. И. Куприным, В. Г. Короленко и многими
другими. Эти выдающиеся русские люди громко протестовали
против глупых и варварских царских законов, которые отнима-
ли у миллионов людей право на разумную и полноценную
жизнь и превращали их существование в уродливое и горест-
ное прозябание.
Шолом-Алейхем не был революционером. Но «мудрая лю-
бовь к народу» сама толкала его навстречу передовым идеям
его времени. Он пишет, например, о своих героях, что они, ве-
роятно, будут влачить жалкое существование, «пока не насту-
пит то счастливое время, о котором говорили Карл Маркс, Ав-
густ Бебель и все добрые и умные люди».
Слова эти были сказаны задолго до Великой Октябрьской
социалистической революции. Шолом-Алейхем до нее не дожил:
он умер в 1916 году.
Мы упоминали в начале этой статьи чеховского мальчика
Ваньку Жукова. Когда вы познакомитесь с некоторыми маль-
чиками из этой книги, вы увидите, как много общего в их го-
рестной жизни с жизнью Ваньки Жукова. Кто же еще мог из-
менить эту их жизнь, сделать ее счастливой, если не Великая
Октябрьская социалистическая революция?
Нет больше в нашей стране несчастных мальчиков — ни
русских, ни еврейских, ни грузинских, ни татарских. Да и
взрослые, которые некогда были несчастны, потому что варвар-
ский государственный строй отнимал у них национальное до-
стоинство и обрекал их на нужду, тоже давно перестали быть
несчастными. Распались стены «тюрьмы народов», и миллио-
ны людей увидели необозримые и свободные просторы, кото-
рые можно заполнить счастьем человеческим. Все народы рав-
ны в Советском Союзе, все они трудятся над умножением бо-
гатства, славы и могущества своей великой страны, все они бо-
рются за светлое грядущее, когда человечество освободится от
власти денег и от всего того, что эта власть порождает: от войн,
от расовой розни, от национальной вражды.
Виктор Финк
МАЛЬЧИК мотл
ПОВЕСТЬ
I. СЕГОДНЯ ПРАЗДНИК —ПЛАКАТЬ НЕЛЬЗЯ!
1
Я готов биться об заклад — никто на свете так не обрадо-
вался ясной погоде, наступившей сразу после пасхи, как я,
Мотл, сын кантора 1 Пейси, и соседский теленок Мени (это я и
дал ему такую кличку).
Оба одновременно почувствовали мы с ним первые ласко-
вые лучи солнца в этот первый теплый день, оба одновременно
почуяли мы аромат первых побегов зеленой травки, которая на-
чала пробиваться из только что обнажившейся земли, и оба
одновременно выбрались мы каждый из своего мрачного закут-
ка навстречу первому приветливому, настоящему весеннему
утру.
Что касается меня, то я вылез из холодного, сырого подва-
ла — из сущей дыры, насквозь пропахшей квашней и лекар-
ствами. А теленка выпустили из маленького, темного, грязного,
загаженного хлева, в который сквозь покосившиеся, дырявые
стены зимой попадает снег, а летом хлещет дождь.
Вырвавшись таким образом на вольный божий свет, мы
оба — я и теленок — преисполнились благодарности к при-
1 Кантор — главный певец в синагоге.
13
роде и принялись, каждый по-своему, проявлять свой восторг.
Я воздел обе руки кверху и, широко раскрыв рот, изо всех сил
вдыхал чистый и ароматный весенний воздух. Мне казалось,
что меня поднимает ввысь, в беспредельную голубизну неба —
туда, где легкой дымкой плывут облака, где белоснежные
пташки, появляясь и вновь исчезая, щебечут и заливаются, ку-
паясь в глубокой синеве. Из переполненной моей груди неволь-
но вырывается песня куда прекраснее той, которую мы с от-
цом исполняли в праздники у амвона, — песня без слов, без ме-
лодии, песня бурлящего водопада, стремительных волн, какая-
то песнь песней, полная упоения и восторга.
Так проявлял свою радость по поводу первого весеннего
дня я.
Совсем по-иному выражал ее теленок.
Он первым делом уткнул свою влажную черную мордочку
в кучу навоза, потом поскреб передним копытцем, потом задрал
хвост, подскочил, подобрав сразу все четыре ноги, и замычал:
— Мэ-э-э!..
Это «мэ-э-э» показалось мне до того смешным, что я не мог
сдержать хохот и стал тут же передразнивать теленка, издавая
совершенно такое же «мэ-э-э».
Теленку это, видимо, понравилось: он снова замычал и сно-
ва подскочил, подобрав все четыре ноги. Само собой разумеет-
ся, и я, в свою очередь, тоже подпрыгнул. И так несколько раз:
я прыгну — теленок прыгнет; теленок «мэ-э-э» — и я «мэ-э-э»!..
Кто его знает, сколько могла бы продолжаться эта игра, ес-
ли бы мой старший брат Эля не огрел меня по шее:
— Чтоб ты провалился! Парню скоро девять лет, а он ба-
луется с теленком! Марш домой, негодный мальчишка!.. Подо-
жди, отец тебе задаст!..
2
Какая чепуха! Ничего отец мне не задаст. Отец болен. С осе-
ни, с самых праздников, он уже больше не служит в синагоге и
только кашляет ночи напролет. К нам ходит доктор, смуглый
толстяк с черными усами и смеющимися глазками, — веселый
человек. Меня он зовет «Пузырь» и щелкает по животу. Он все
пытается убедить маму, что нехорошо кормить меня одной кар-
тошкой. А больному он велит давать бульон и молоко, молоко
и бульон. Мама внимательно выслушивает эти советы, а когда
доктор уходит, она прячет лицо в передник, и у нее начинают
трястись плечи. Потом она вытирает глаза, отзывает в сторон-
ку брата, и они начинают шептаться. О чем — не знаю, но по-
хоже, что они ссорятся. Мама куда-то его посылает, а он отка-
зывается идти.
14
— Лучше мне провалиться сквозь землю, чем пойти одал-
живаться у этих людей! — говорит он. — Лучше мне сегодня же
помереть!..
— Откуси себе язык, нечестивец! Что ты там болтаешь! —
шепотом, стиснув зубы, обрывает его мать и машет на него ру-
ками.
Поглядеть со стороны — она готова его растерзать. Однако
скоро она смягчается и говорит:
— Что ж нам делать, сынок? Жаль отца! Надо его спа-
сать...
— Лучше что-нибудь продать, — предлагает Эля, погляды-
вая на буфет.
Мама тоже смотрит на буфет. Вытерев глаза, она шеп-
чет:
— Что ж мне продать? Душу? Кажется, больше уж и про-
дать нечего. Разве что пустой буфет!..
— Что ж! — соглашается Эля.
— Разбойник! Душегуб! — внезапно восклицает мама, и
глаза у нее краснеют. — И в кого только у меня дети такие ду-
шегубы?!
Она вне себя от негодования. Однако, немного поплакав, она
утирает глаза и соглашается с Элей.
Так было, когда продавали книги, серебряную бахрому с
отцовского молитвенного покрывала, два позолоченных бокаль-
чика, мамино шелковое платье, да и все прочие вещи, уплыв-
шие одна за другой, каждая в другие руки.
Книги купил книгоноша Михл, человечек с реденькой боро-
денкой, которую он постоянно почесывает. Бедняжке Эле при-
шлось ходить за ним три раза, пока наконец удалось привести
его к нам. Мама очень обрадовалась, увидев его, но, приложив
палец ко рту, сделала ему знак говорить тихо, чтобы не услы-
шал отец. Михл понял. Задрав голову к книжной полке и, по
обыкновению, почесывая бороденку, он сказал негромко:
— Ну-ка, покажите, что у вас там?
Мама кивком приказала мне влезть на стол и подавать кни-
ги. Повторять приказание ей не пришлось. Я был в восторге
и одним прыжком очутился на столе, но тут же растянулся во
всю длину. Тогда мне влетело от брата за то, что я прыгаю, по
его мнению, «как сумасшедший». Затем он сам взобрался на
стол и принялся подавать книги Михлу.
Тот перелистывал их одной рукой, другой продолжая поче-
сываться. В каждой книге он находил какой-нибудь недоста-
ток: у одной переплет не в порядке, у другой поврежден коре-
шок, третья — вообще не книга. Когда наконец он осмотрел
все книги, все переплеты и все корешки, он поскреб бородку
и заявил:
15
— Будь это талмуд ‘, полный комплект, я бы, пожалуй, ку-
пил...
Мама даже побелела, а брат, наоборот, стал красный, как
кумач.
— Почему же вы раньше не сказали, что покупаете только
комплекты талмуда? — набросился он на Михла. — Вы просто
пришли морочить людям голову, время у них отнимать!..
— Тише, Эля! Прошу тебя, тише! — умоляет мама.
Из соседней комнаты доносится хриплый голос отца:
— Кто там?
— Никого здесь нет! — отвечает мама.
Она посылает брата к больному, а сама торгуется с Мих-
лом и в конце концов сбывает ему все книги. Но, видимо, она
продала их за бесценок, потому что, когда входит Эля и спра-
шивает, сколько Михл заплатил, мама говорит:
— Не твое дело!
А Михл поспешно пихает книги в мешок и столь же поспеш-
но исчезает.
3
Самое большое развлечение доставила мне продажа бу-
фета.
Правда, когда спарывали серебряную бахрому с отцовского
молитвенного покрывала, тоже было забавно. Прежде всего бы-
ло интересно слушать, как торгуется ювелир Иосель. Этот блед-
ный человек с красным пятном посреди лица уходил и возвра-
щался три раза и в конце концов, разумеется, добился своего.
Тогда он сел у окна, заложил ногу за ногу, достал из кармана
ножик с желтым черенком из оленьей кости и, загнув средний
палец, стал ловко спарывать бахрому. Кажется, если бы я умел
так ловко спарывать бахрому, я бы считал себя самым счастли-
вым человеком на свете.
А мама — посмотрели бы вы, как она рыдала! Даже Эля,
взрослый молодой человек, почти жених, и тот почему-то по-
вернулся лицом к дверям, как-то странно взвизгнул и стал вы-
тирать глаза полой пиджачка.
— Что там? — спрашивает отец из своей комнаты.
— Ничего, — отвечает мама и тоже вытирает красные от
слез глаза.
А нижняя губа и вся нижняя половина лица так у нее и
трясутся!.. Нужно было быть каменным, чтобы удержаться от
смеха, глядя на нее.
Но все это пустяки в сравнении с тем, что творилось при
продаже буфета.
1 Талмуд — свод религиозных, бытовых и правовых предписаний
иудейства, составленный в период между V—VII веками до новой эры.
16
Во-первых, как это так — заберут наш буфет? Мне всю
жизнь казалось, что он прирос к стенке. Разве можно его ото-
драть? Во-вторых, куда мама будет запирать хлеб, субботнюю
халу, тарелки, оловянные ложки и вилки (у нас были две се-
ребряные ложки и одна серебряная вилка, но мама их уже про-
дала) и где мы в пасху будем держать мацу?
Я думал обо всем этом, когда столяр Нахман измерял бу-
фет, водя по йем пальцами с огромными красными ногтями.
Нахман считал, что буфет в дверь не пройдет.
— Как же он вошел? — заинтересовался Эля.
— У него и спроси! — огрызается Нахман. — Откуда я
знаю, как он вошел? Втащили —- вот он и вошел.
Была минута, когда я даже стал бояться за буфет — я по-
думал, что он останется у нас. Но мои сомнения продолжались
недолго. Нахман явился с двумя сыновьями, тоже столярами, и
они подхватили свою покупку с дьявольской ловкостью. Впере-
ди пошел Нахман, за ним — сыновья с буфетом, за сыновья-
ми — я.
Старик командовал:
— Копл, заходи сбоку! Мендл, бери вправо! Копл, не торо-
пись! Мендл, держи!..
Я помогал, прыгая вокруг них. Эля и мама не хотели помо-
гать. Они стояли и печально смотрели на опустевшее место, на
стену, затянутую паутиной, и плакали. Странные они оба —
только и знают, что плачут!
17
Вдруг трррах! Почти у самого выхода в буфете разбилось
стекло.
Между столяром и его сыновьями началась перебранка,
каждый обвинял другого:
— Чучело!
— Медведь!
— Черти тебя носили!
— Шею бы тебе свернуть!
— Будь ты проклят!
— Что там такое? — послышался хриплый голос из комна-
ты больного.
— Ничего, — отвечает мама и вытирает слезы.
4
Наконец очередь дошла до моей кроватки и Элиного дивана.
Вот когда было по-настоящему весело.
Элин диван раньше назывался кушеткой, им пользовались
только для сидения. Но когда Эля сделался женихом, он стал
спать на кушетке, а я — на его кровати, и кушетка была пере-
именована в диван.
В доброе старое время, когда отец еще был здоров и с че-
тырьмя певчими пел в синагоге мясников, в диване были пру-
жины. Потом они перешли ко мне, и я стал проделывать с ни-
ми разные штуки. Я покалечил руку, едва не выколол себе глаз;
однажды я надел пружину на шею и чуть-чуть не задохся. Кон-
чилось тем, что Эля здорово меня поколотил, забросил пружи-
ны на чердак и убрал лестницу.
Диван и кровать купила у нас некая Хана. Мама не позво-
ляла ей подходить к вещам близко и осматривать их, пока не
сторговались в цене.
— Покупайте, что видите. Рассматривать тут нечего!
Но когда Хана, внеся задаток, подошла к дивану и кровати
и приподняла постель, она стала отчаянно плеваться. Маму это
так обидело, что она даже готова была вернуть задаток. Но
вмешался Эля:
„— Раз куплено — значит, куплено!..
Нам с Элей постелили на полу, и мы растянулись, как два
графа, под одним одеялом (Элино одеяло было продано). Мне
было приятно услышать из уст старшего брата, что на полу во-
все не так уж плохо спать.
Когда он прочел молитву на сон грядущий и уснул, я при-
нялся кататься по всему полу.
Места теперь, слава богу, хватало. Какой простор! Какое
раздолье! Рай, да и только!
18
5
— Что будет дальше? — спрашивает мама однажды утром,
сосредоточенно разглядывая голые стены.
Мы с Элей делаем то же самое. Вдруг брат оборачивается
ко мне и говорит с озабоченным видом:
— Пойди-ка во двор, нам нужно кое о чем побеседовать с
мамой.
В одно мгновение я был во дворе и, конечно, сразу пустился
к теленку.
За последнее время Мени вырос и — только бы ..не сгла-
зить! — похорошел. Черная мордочка стала еще миловиднее, а
круглые глаза смотрят по-человечьи, разумно, точно Мени
ждет, чтобы ему дали чего-нибудь пожевать или, по крайней
мере, почесали ему шейку. Он очень это любит.
— Опять ты с теленком? Никак ты не можешь расстаться
со своим милым дружком? — слышу я вдруг голос брата.
На этот раз обошлось все-таки сравнительно'тихо.
Эля берет меня за руку и говорит, что сейчас мы пойдем к
кантору Герш-Беру. Там мне будет хорошо. Во-первых, меня
будут кормить. Дома сейчас дела плохи — отец болен, надо его
спасать.
— Мы, — говорит Эля, — делаем всё, чтобы его спасти.
Эля расстегивает пиджак и показывает на свою жилетку:
— Видишь, у меня были часы, подарок будущего тестя.
Пришлось их продать. Ужас, что было бы, если бы он узнал!
Просто светопреставление!
Я благодарю бога за то, что старик ничего не знает о про-
даже часов и мы, таким образом, спасены от светопреставле-
ния. Не дай бог, если бы оно в самом деле произошло!.. Что бы-
ло бы с теленком? Бедное бессловесное создание...
С каждой минутой Эля становится ласковее и добрее.
— Вот мы и пришли, — говорит он наконец.
Кантор Герш-Бер — человек музыкальный. Сам он, правда,
не поет: у него, у бедняги, нет голоса. Так говорит мой отец. Но
Герш-Бер знает толк в пении. У него пятнадцать певчих в хоре.
А сам он страшно строгий.
И вот он стал пробовать мой голос. Я ему понравился. Он
погладил меня по голове и сказал, что у меня сопрано. На это
брат заметил, что у меня не просто сопрано, а всем сопранам
сопрано...
После этого они стали торговаться, и наконец Эля получил
задаток и объявил мне, что я остаюсь жить у Герш-Бера.
— Слушайся его и не скучай!
Легко сказать — не скучай! Могу ли я не скучать, когда на
дворе лето, солнце печет, небо прозрачно, как хрусталь, а грязь
19
давно просохла? Во дворе, прямо у нашего дома, свалены брев-
на. Они не наши: это богач Иося собирается строить дом и
заготовил лес; ему негде держать — и он свалил его у нас.
Дай ему бог здоровья, этому богачу! Из его бревен я себе
строю крепость. А в крепости растут репейник и хлопушки. Ре-
пейником можно швыряться в мальчишек, а хлопушку надуешь,
хлопнешь ею себя по лбу, и она с треском лопается.
Здесь, у бревен, хорошо и мне и теленку. Мы с ним — един-
ственные хозяева на весь двор. Как же мне не скучать?!
6
Вот уже скоро три недели, как я живу у Герш-Бера, а петь
мне почти не приходится. Для меня нашли другую работу: я
нянчу маленькую Добце. Она горбунья. Ей еще и двух лет не
исполнилось, а она такая тяжеленькая —<• тяжелее меня. Я пря-
мо надрываюсь, таская ее на руках.
Добце меня любит. Она крепко обнимает меня своими худы-
ми ручонками; ее тонкие пальчики впиваются в меня. Зовет она
меня «Кико». Почему «Кико» — не знаю. Добце меня любит.
По ночам она не дает мне спать:
— Кико, ки!
Это значит:
«Кико, качай меня!»
Добце меня любит. Когда я ем, она вырывает у меня кусок
изо рта:
— Кико, пи!
Это значит:
«Отдай мне!»
Меня тянет домой. Да и кормят здесь неважно.
Сегодня праздник — пятидесятница. Говорят, в этот день,
вечером, разверзаются небеса. Как хочется посмотреть! Как тя-
нет на улицу! Но Добце меня не отпускает. Она меня любит.
— Кико, ки! Качай меня!..
Я баюкаю и баюкаю ее, пока сам не засыпаю. Ко мне при-
ходит в гости теленок Мени. Он смотрит на меня своими разум-
ными глазами и говорит: «Идем!»
И мы с ним спускаемся к речке. Недолго думая я закаты-
ваю штанишки, гоп! — и я в воде. Я плыву, а Мени за мной.
И вот мы на другом берегу. Там хорошо. Там нет ни Герш-Бе-
ра, ни Добце, ни больного отца.
Просыпаюсь — это был только сон.
Бежать, бежать, бежать отсюда!
Но как? Куда?
Конечно, домой.
20
Однако уже встал Герш-Бер. Он держит большой камертон,
пробует его у себя на зубах и подносит к уху. Затем он прика-
зывает мне одеться побыстрее и идти с ним в синагогу:
— Сегодня мы будем петь нечто особенное!..
А в синагоге я с удивлением вижу брата. Как он сюда по-
пал? Обычно он ходит молиться в синагогу мясников, где слу-
жит наш отец. В чем дело?
Вижу, Эля о чем-то говорит с Герш-Бером, и тот явно недо-
волен.
— Помни же! — говорит он. — Немедленно после обеда.
— Идем! — предлагает мне брат. — Повидаешься с отцом.
И мы направляемся домой. Брат идет шагом, а я бегаю и
прыгаю.
— Что ты носишься? — говорит Эля.
Я вижу, ему хочется поговорить со мной.
— Ты знаешь, отец очень-очень болен. Один бог ведает, что
с ним будет. Надо его спасать, но не на что, никто помочь не хо-
чет. А положить его в больницу мама ни за что не соглашается.
«Пока я жива, говорит она, я его в больницу не пущу»... Тише,
вот она идет.
Мама шла нам навстречу, вытднув руки вперед. Она сжа-
ла меня в объятиях, и я почувствовал у себя на щеке ее слезу.
Эля вошел в дом, к отцу, а мы с мамой остались во дворе. Нас
обступили со всех сторон. Тут и со-
седка наша — толстуха Песя, и ее
дочь Миндл, и невестка Перл, и еще
какие-то две женщины.
— У вас к празднику гость! —
говорят они. — Поздравляем вас!
А мама опускает распухшие от
слез глаза.
— Да, гость... Ребенок пришел
проведать больного отца, Все же ре-
бенок!.. —• говорит она и тихо добав-
ляет, обращаясь к Песе, которая
сочувственно кивает головой: — Что
за город?.. Хоть бы кто-нибудь поин-
тересовался!.. Человек двадцать три
года молился у амвона... Все здо-
ровье свое погубил... Быть может,
еще можно было бы его спасти, но
не на что. Все уже, с божьей
21
помощью, распродано — до последней подушки. Ребенка отда-
ли в певчие... Всё ради больного, всё, чтобы его спасти.
Песя слушает мамины жалобы, а я смотрю по сторонам.
— Кого ты ищешь? — спрашивает мама.
— Кого же еще искать такому озорнику? Конечно, телен-
ка! — говорит Песя и обращается ко мне как-то особенно лас-
ково: — Ах, дитя мое, нет уже теленка! Пришлось продать его
мяснику! Ничего не поделаешь. Нам и одну скотину кормить
трудно, где уж двух держать...
Вот тебе и на — теленок вдруг стал скотиной!..
Все-таки она странная женщина, эта толстуха! Всюду ей на-
до совать свой нос! Обязательно ей надо знать, есть ли у нас
молочный обед, как полагается в праздник пятидесятницы!
— Это вы к чему? — спрашивает мама.
— Просто так, — отвечает Песя.
При этом она достает из-под шали кувшин сметаны и пред-
лагает матери. Та отталкивает его обеими руками:
— Бог с вами, Песя! Что вы делаете? Разве мы нищие ка-
кие-нибудь? Вы не знаете, кто я?
— Вот именно, — оправдывается Песя, — именно потому,
что я вас знаю... Коровка у меня за последнее время поправи-
лась, слава богу. У нас теперь есть и немножко творога и
немножко масла... Я вам даю взаймы... Бог оглянется — вер-
нете!..
Песя еще долго о чем-то беседует с мамой, а меня так и тя-
нет к бревнам, к теленку, к теленку, к теленку... Если бы мне не
было стыдно, я бы заплакал...
Но мама почему-то читает мне наставление:
— Если отец станет тебя о чем-нибудь расспрашивать, ска-
жи: все, слава богу, хорошо!
А брат растолковывает более обстоятельно:
— Не жаловаться! Никаких историй ему не рассказывать!
О чем он ни спросит, ответ один: слава богу! И — всё! Понял?
Мы входим с Элей в комнату больного. Весь стол здесь за-
ставлен пузырьками, баночками, коробочками. Пахнет аптекой.
Окно закрыто. Но ради праздника комната убрана зеленью.
Пол устлан пахучей травой. Это, конечно, работа Эли.
Отец увидел меня и длинным, иссохшим пальцем делает
мне знак подойти.
Эля подталкивает меня. Я подхожу, но еле узнаю отца: ли-
цо у него землистого цвета; черные глаза запали как-то неесте-
ственно глубоко; седые волосы лоснятся и торчат, как искус-
ственные; зубы тоже стали похожими на вставные; шея до то-
го исхудала, что голова еле держится. Счастье, что он не может
сидеть! Все время он как-то странно шевелит губами и отду-
вается, как пловец:
22
— Тпфу! Тпфу!..
Он прикасается к моей щеке. Рука у него костлявая и горя-
чая. Он улыбается какой-то кривой улыбкой и становится со-
всем уж похож на мертвеца.
В эту минуту входит мама, а за ней — доктор, веселый смуг-
лый человек с большими черными усами. Он встречает меня
как старого приятеля, угощает щелчком в живот и весело гово-
рит отцу:
— У вас к празднику гость! Поздравляю!
— Спасибо! — отвечает мама и знаками просит его поско-
рее осмотреть больного и прописать ему какое-нибудь лекар-
ство.
Доктор с шумом раскрывает окно и ругает брата за то, что
оно вечно закрыто:
— Я вам тысячу раз говорил: окна любят, чтобы их держа-
ли открытыми!
Эля отвечает ему молчаливым кивком в сторону мамы —
мол, она виновата, она не разрешает открывать окна: она все
боится, как бы это не повредило отцу, как бы он, упаси бог, не
простудился.
Мама снова молчаливо, одними знаками, просит доктора
поскорее осмотреть больного и назначить ему какое-нибудь ле-
карство. Но доктор не торопится. Он достает часы, большие
золотые часы, и брат впивается в них глазами.
— Хотите знать, который час? — спрашивает доктор, заме-
тив его взгляд. — Без четырех минут половина одиннадцатого.
А на ваших?
— Мои стоят, — отвечает Эля, весь зардевшись от кончика
носа до ушей.
Маме не терпится: она хочет, чтобы доктор все-таки поскорее
занялся больным. А доктор не спешит. Он расспрашивает о вся-
ких посторонних вещах: когда свадьба у брата? Что гово-
рит Герш-Бер о моем голосе? По мнению доктора, у меня
должен быть хороший голос, по наследству от отца... Мама
вне себя.
Наконец доктор резко поворачивается вместе со стулом к
больному, берет его сухую руку и спрашивает:
— Ну, как у вас сегодня сошла молитва?
— Слава богу, — отвечает отец, а улыбка у него мертвая.-
— Меньше кашляли? Больше спали? — спрашивает доктор,
наклоняясь к нему.
— Нет, — говорит отец задыхаясь. — Наоборот... Кашлял
много... спал мало... Вовсе не спал... всю ночь... Но, слава богу,
сегодня праздник... такой праздник... А тут и гость... к праздни-
ку... пришел...
Все глаза устремляются на «гостя». А «гость» стоит поту-
23
лившись, и мысли его далеко — они во дворе, у сваленных бре-
вен; у репейника, которым можно швыряться в мальчишек; у
хлопушек, которые так интересно трескаются; у теленка, кото-
рый стал так понятлив, что его уже считают скотиной; у речки,
журчащей внизу, под горой; а может быть, и в необъятной глу-
бине того огромного лазурного свода, который зовут небом.
8
Сметана, которую дала нам «взаймы» соседка Песя, при-
шлась весьма кстати. Мы с братом макали свежую булку в
блюдце с холодной сметаной, и получалось совсем не плохо.
— Жаль только, что мало, — заметил Эля.
В этот день он был настроен так добродушно, что не торо-
пил меня к Герш-Беру.
— Ведь ты у нас гость, — сказал он и даже позволил мне
поиграть во дворе, на бревнах, однако с условием, что-
бы я не забывался и не порвал, упаси бог, единственной пары
штанов.
Ха-ха-ха! Не порвать единственной пары штанов! Смеяться
некому, право! Посмотрели бы вы на эти штаны. Ну и ну! Луч-
ше уж о них не вспоминать! Давайте поговорим о бревнах бо-
гача Иоси. Какие бревна!.. Иося, конечно, думает, что они при-
надлежат ему. Черта с два! Они мои! Я построил себе из них
дворец с виноградником. Я — принц! Принц разгуливает по
своему винограднику, сорвет хлопушку — и хлоп себя по лбу,
еще одну — и опять хлоп по лбу...
Все мне завидуют. Даже косоглазый Генох, сын самого
Иоси, и тот смотрит на мои владения с завистью, когда про-
ходит мимо в своем новеньком люстриновом костюмчике. Он
тычет пальцем в мои штаны, косит глазом и, посмеиваясь,
говорит мне:
— Смотри не потеряй чего-нибудь.
— Уходи лучше подобру-поздорову! — отвечаю я. — Не то
я позову брата!..
Брата моего все мальчишки побаиваются, и косоглазый Ге-
нох убирается восвояси. А я снова принц в своих владениях.
Жаль только, что нет Мени. Но теленок уже больше не теле-
нок — он скотина. Так говорит толстуха Песя. Что, собственно,
это значит — скотина? И зачем теленка продали мяснику? Не-
ужели Мени зарежут? Для того ли он родился, чтобы его заре-
зали? Для чего же рождается теленок и для чего рождается че-
ловек?
Внезапно из дома доносятся страшные крики и плач. Узнаю
24
голос мамы. Смотрю — вокруг дома толпа. Мужчины, женщи-
ны. Одни входят, другие выходят...
Но я лежу на бревне. Мне хорошо.
Тише, тише, идет сам Иося! Он староста синагоги мясников,
в которой вот уже двадцать три года служит отец. Иося и сам
когда-то был мясником, но теперь он торгует скотом и кожей.
Он богат, он очень богат!..
Иося сердится, он машет на маму руками:
— Как зе это так? Поцему мне не сказали, цто кантор Пей-
се так болен? Цего вы молцали? (Иося не выговаривает «ж» и
«ч»).
— Зачем же мне было кричать? — оправдывается мама, об-
ливаясь слезами. — Весь город видел, как я мучаюсь... Я стара-
лась спасти его... Он так умолял спасти его...
Мама не в состоянии говорить. Она ломает руки, голова у
нее запрокидывается. Эля подхватывает маму.
— Мама, — говорит он, — зачем ты оправдываешься? Не
забудь, что сегодня праздник, мама! Нельзя плакать.
А богатый Иося мечет громы и молнии:
— Цто вы мне рассказываете — весь город знал! Цто такое
город? Мне надо было сказать, только мне!.. Я всё беру на
свой сцот! Погребение, саван — всё! А если потребуется цто-ни-
будь для сирот — приходите прямо ко мне!..
Но маму его слова не утешают. Она все рыдает и виснет
без чувств на руках у Эли. А он, сам не переставая обливаться
слезами, все твердит ей одно:
— Сегодня праздник, мама! Нельзя плакать, мама!..
И вдруг мне все становится ясно. Сердце сжимается от бо-
ли. Меня охватывает тоска, мне хочется плакать, но я не знаю,
по какому поводу. Мне просто жаль маму, я не могу смотреть,
как она убивается, как она поминутно теряет сознание.
И тут я покидаю свой дворец и виноградник. Я подхожу к
маме и тоже говорю ей:
— Мама, ведь сегодня праздник! Сегодня нельзя плакать,
мама!..
А слезы у меня самого так и льются.
II. МНЕ ХОРОШО-Я СИРОТА!
1
'Никогда в жизни мне не оказывали такого уважения, как
сейчас.
Почему? Потому что, как вы знаете, в первый день пятиде-
сятницы умер мой отец.
25
z--"X Как только праздники
Чд-йа кончились, мы с Элей стали
iBbsy. читать поминальную молит-
ВУ- Эля и научил меня этой
молитве.
Эля — добрый и предан-
_ ный брат, но учитель из него
плохой. Он все время раз-
дражается и дерется. Вот он
садится рядом со мной, раскрывает молитвенник и начинает:
— Да возвеличится и святится имя твое...
Ему бы хотелось, чтобы я сразу все запомнил наизусть. Он
снова и снова читает всю молитву, от начала и до конца, а по-
том требует, чтобы я ее всю повторил на память.
А у меня не получается. До середины я еще кое-как добира-
юсь, а дальше — стоп, дальше — плохо. Тогда я получаю лок-
тем в бок. Брат говорит, что у меня голова не здесь, а где-то
во дворе (ведь как угадал!) или что она занята мыслями о те-
тенке (как в книгу смотрел!).
Эля не ленится, он повторяет все с самого начала. Одну
трудную фразу я кое-как одолеваю, но дальше — опять ни с ме-
ста!
Эля хватает меня за ухо и говорит:
— Если бы отец встал из могилы и увидел, что у него за
сын!..
— Тогда мне не пришлось бы читать поминальную молит-
ву, — замечаю я и тотчас же получаю здоровенную оплеуху.
Но тут немедленно вмешивается мама. Отчитав брата как
следует, она напоминает ему, что меня бить нельзя: я сирота!
— Бог с тобой! — кричит она. — Что ты делаешь?! Кого ты
бьешь? Одумайся! Ты забываешь, что этот ребенок — сирота!
Сплю я теперь с матерью на отцовской кровати. Эта кро-
вать — все, что осталось в доме из мебели. Почти все одеяло
мама отдает мне.
— Бедный ты мой сиротка! — причитает она. — Накройся
потеплее и спи! Кормить-то тебя нечем!
Одеяло я на себя, конечно, натягиваю, но уснуть не могу.
Я все твержу на память слова молитвы. Зато я не хожу в шко-
лу, не учусь, не молюсь, не пою у Герш-Бера. Никаких забот.
Мне хорошо — я сирота!
2
Можете меня поздравить! Я уже знаю всю молитву на-
изусть. В синагоге я становлюсь на скамью и залпом выпали-
ваю ее всю сразу. Голос у меня хороший, я его унаследовал от
26
отца, — настоящий сопрано. Другие ребята смотрят на меня с
завистью, женщины плачут, а многие молящиеся дарят мне
медяки.
Косоглазый Генох, сын богача Иоси, — ужасный завистник:
в самую трудную минуту он показывает мне язык. Ему хочется
во что бы то ни стало рассмешить меня. Но, ему назло, я сме-
яться не буду! Однажды синагогальный служка Арон заметил
его проделки, схватил его за ухо и потащил за дверь. Так тебе
и надо!
Читать поминальную молитву полагается утром и вечером.
Поэтому к Герш-Беру я уже не вернулся, и мне больше не при-
ходится нянчить Добце.
Так что я свободен. Целые дни провожу я на реке, купаюсь
и ловлю рыбу.
Ловить рыбу я научился сам. Если хотите, я могу научить
и вас. Вот как это делается. Надо снять рубашку, завязать ру-
кава узлом и войти в реку, пока вода не достигнет вам до гор-
ла. Ходить надо долго, очень долго. Наконец вы почувствуете,
что рубашка отяжелела, — значит, она уже полна. Тогда поско-
рее выходите, вытряхните из рубашки весь ил и тину и хоро-
шенько смотрите. В тине можно найти много мелких лягу-
шат — выбросьте их. Но иной раз попадается и пиявка. Это
другое дело. За десяток пиявок дают полторы копейки. Такие
деньги на улице не валяются. А рыбы не ищите. Было время,
когда в нашей речке водилась и рыба, но сейчас ее нет. Я за
рыбой и не гоняюсь. Я рад, когда хоть пиявки попадаются. Но
и пиявку не всякий раз найдешь. За нынешнее лето я еще ни
одной не взял.
Не могу понять, каким образом пронюхал Эля, что я зани-
маюсь рыбной ловлей. Он мне чуть все уши не оборвал за эту
рыбу. На мое счастье, поблизости оказалась наша соседка Пе-
ся. Родная мать не могла бы заступиться за своего ребенка
более горячо!
— Разве можно бить сироту?!
Эле стало стыдно — он выпустил мое ухо.
За меня все заступаются.
Мне хорошо — я сирота!
3
Наша соседка, толстуха Песя, прямо-таки полюбила меня.
Она просит маму отпустить меня пожить у нее.
— О чем вы беспокоитесь? — говорит она. — У-меня за стол
садится двенадцать человек. Будет тринадцатый,
И пристала, как клещ.
Мама уже готова была согласиться. Но тут вмешался брат:
27
— Кто будет следить за тем, чтобы он аккуратно ходил чи-
тать поминальную по отцу?
Я сама послежу. Хорошо?
Толстуха Песя — женщина небогатая. Она жена переплет-
чика Мойши. Правда, Мойша считается прекрасным мастером
своего дела. Но одного мастерства мало.
— Нужно еще, чтобы человеку везло, — говорит Песя моей
маме.
Мама того же мнения.
— Ив невезенье тоже нужно везение, — говорит она Песе
и приводит меня в пример.
Вот я — сирота, а все хотят меня взять к себе. Кое-кто хочет
даже взять меня к себе навсегда.
— Но, — говорит мама со слезами на глазах, — не доживут
мои враги до того, чтобы я отдала своего ребенка навсегда...
Как ты полагаешь, — советуется она с Элей: — отдать его на
время Песе?
Эля уже взрослый — иначе с ним не стали бы советоваться.
Он проводит рукой по своему лицу, на котором еще не видно
никакой растительности, но делает это так, как будто у него
густая борода, и говорит важным тоном взрослого человека:
— Ну что ж! Только бы он не озорничал...
На том и решили: я поживу у соседки Песи, но только чтоб
никакого озорства...
Все у них — озорство! Привязать кошке бумажку к хвосту,
чтобы кошка веселее вертелась, •— озорство! Постучать палкой
по ограде поповской усадьбы, чтобы сбежались собаки, —»то-
же озорство! Вытащить у Лейбки-водовоза затычку из бочки,
чтобы побежала вода, — опять озорство!
— Твое счастье, что ты сирота, — говорит мне Лейбка, —
не то я бы тебе перебил руки и ноги! Уж положись на меня...
Я в этом и не сомневаюсь. Зато я знаю, что теперь он меня
не тронет: я сирота.
Мне хорошо — я сирота!
4
А Песя, не в обиду ей будь сказано, соврала. Она говорила,
что за стол у нее садится двенадцать человек. А по моему под-
счету выходит, что я — четырнадцатый. Она, очевидно, забыла
посчитать слепого дядю Боруха. Впрочем, она, пожалуй,
не берет его в расчет потому, что очень уж он стар, у него нет
зубов, и он жевать не может. Не буду спорить. Жевать у него
нечем, это верно, зато уж глотает он, как гусь, и все норовит
схватить лишний кусок.
Впрочем, все они здесь хватают и рвут друг у друга из рук,
28
как черти. Попробовал и я, но мне за это досталось: меня ста-
ли бить ногами под столом. И Вашти — больше всех. Он су-
щий разбойник. Его настоящее имя —Герш, но его прозвали
Вашти 1 из-за шишки на лбу.
Здесь у каждого свое прозвище: Колода, Кот, Черногуз * 2,
Буйвол, Дай-еще, Смажь-маслом.
И что замечательно — прозвища метки и даны не зря.
Пиню, например, прозвали Колодой, потому что он толстый и
круглый и действительно напоминает колоду. Велвеля прозва-
ли Котом, потому что он черный. Хаим — увалень и в самом
деле похож на буйвола. Менделя прозвали Черногузом за
длинный нос, похожий на клюв аиста. У Файтла заплетается
язык. Его прозвали Пе-тэ-лэ-лэ. Берл — страшный обжора:
дадут ему кусок хлеба с гусиным жиром, а он: «Дай еще».
Зорах получил постыдную кличку «Смажь-маслом», правда,
не по своей вине. Он страдает неприятной болезнью, в которой
скорей виновата его мать, которая редко мыла ему голову.
А быть может, и она не виновата. Спорить не стану, а уж в
драку из-за этого и подавно не полезу.
Словом, в этом доме у каждого свое прозвище. Чего уж
больше — кошка, невинная, бессловесная тварь, и та получила
у них прозвище: «Старостиха Фейга-Лея». Знаете почему?
Потому что она толстая, откормленная, как Фейга-Лея, жена
синагогального старосты Нахмана. Сколько их лупили за то,
что они кошке дали человеческое имя! Но ничего не помо-
гает — как горох об стенку! Уж они если прилепили кому-
нибудь прозвище — кончено!
5
А меня знаете как они прозвали? Не угадаете... Мотл-губо-
шлеп! Им, видите ли, мои губы не понравились. Они говорят,
что во время еды я шевелю губами. Хотел бы я видеть челове-
ка, который может есть, не двигая губами!
Я, право, не такой уж гордец, чтобы нельзя было затронуть
мою честь. Однако не знаю почему, но эта кличка весьма мне
не нравится. А они это заметили и все время дразнят меня.
Нахалы, каких свет не видал!
Сначала они меня звали Мотл-губошлеп, затем просто Гу-
бошлеп, а потом еще проще: Губа.
— Губа, где ты был?
— Губа, утри нос!
’Вашти — жена легендарного царя Артаксеркса. По преданию, у нее
была шишка на лбу.
2 Черногуз — по-украински: аист.
29
Мне делается обидно и досадно прямо до слез.
Однажды их отец, муж Песи, спрашивает меня, почему
я плачу.
— Как же мне не плакать, — я говорю, — когда мое имя
Мотл, а они меня зовут Губа?,
— Кто тебя так зовет?.
Я говорю:
— Вашти!
Он хочет вздуть Вашти, но тот отнекивается: мол, это не он
меня обидел, а Колода. Тогда отец хочет наказать Колоду. Но
Колода взваливает на Кота. И так все: один сваливает на дру-
гого, другой — на третьего... Поди разберись.
Кончилось тем, что отец разложил их, одного за другим, и
здорово всех отшлепал переплетом большого молитвенника,
приговаривая:
— Стервецы! Я вам покажу, как обижать сироту!
Вот видите, всякий за меня заступается. Никто меня в оби-
ду не дает.
Мне хорошо — я сирота!
III. ЧТО ИЗ МИНЯ ВЫЙДЕТ?
1
Ну-ка, попробуйте отгадать, где находится рай! Никогда вы
не отгадаете.
Каждый называет какое-нибудь другое место. Например,
мама уверена, что рай находится там, где сейчас пребывает
отец. Она говорит, что там обретаются все праведные души,
которые страдали на земле. Они заслужили себе царство не-
бесное тем, что здорово намучились, прожив свою жизнь на
земле. Это ясно как день, и мой отец может служить лучшим
примером.
— Где ему еще и быть, если не в раю? Мало он настра-
дался при жизни? — говорит мама и вытирает слезы, как все-
гда, когда вспоминает об отце.
А вот спросите моих товарищей, и они вам наговорят, будто
рай находится на горе, которая вся из чистого хрусталя, а
вершина упирается в небо. Детям живется там очень хорошо:
они свободны, учиться их не заставляют, они ничего не делают,
с утра до вечера купаются в молоке и едят меду сколько
влезет.
Вы думаете, это все, что людям известно о рае? Нет, ко-
нечно, нет! Например, переплетчики считают, что рай находит-
ся в бане. Я это собственными своими ушами слышал от пе-
30
реплетчика Мойши, мужа нашей соседки Песи, даю вам че-
стное слово!
Вот после этого и разберись!
А если бы спросили меня, я бы сказал, что рай — это не что
иное, как сад фельдшера Менаше. В жизни вы такого сада не
видали. Другого такого нет не то что на нашей улице или в на-
шем городе — я почти уверен, что во всем мире нет таких са-
дов, как сад нашего фельдшера Менаше. Нет, не было и не
будет! Это вам всякий скажет.
Но что описать вам раньше: самого Менаше, или его жену
Менашиху, или их сад, то есть рай?
Все-таки, я думаю, начать надо с фельдшера и его жены.
Они хозяева — им и честь.
2
Фельдшер Менаше подражает нашему доктору. Поэтому он
зимой и летом носит пелерину. Один глаз у него меньше дру-
гого, а рот чуть съехал на сторону. Вернее—не чуть, а здорово,
очень здорово съехал у него рот на сторону. Менаше говорит,
что это его ветром продуло. Однако мне непонятно, как может
ветер сдвинуть у человека рот. Сколько раз стоял я сам на
ветру! Уж, кажется, не то что рот — голову могло бы мне сво-
ротить задом наперед! И ничего!
Я думаю, у Менаше просто такая привыч-
ка — кривить рот. Вот, например, мой това-
рищ Берл. У него привычка все время мор-
гать глазами. А Велвел говорит, точно лап-
шу хлебает. Всё на свете — дело привычки.
Однако хоть рот у него и съехал на сто-
рону, дела у Менаше идут лучше, чем у лю-
бого доктора. Потому что, во-первых, он из
себя не корчит барина, как наши доктора.
Только его позвали — он тут. Во-вторых, он
не прописывает рецептов. Все лекарства он
изготовляет сам.
Однажды меня стало трясти, как в лихо-
радке, и началось колотье в боку. Очевидно,
я слишком долго проторчал в речке. Мама
сразу побежала за Менаше. Тот пришел,
осмотрел меня и говорит кривым своим ртом:
— Нечего пугаться. Пустяки. Парень за-
студил легкие.
И тут он достает из кармана синий пузы-
рек и что-то отсыпает из него в шесть ма-
леньких бумажек. Это называется — порош-
31
ки. Один порошок он заставляет меня принять немедленно. Как
я кричал, как я отбивался! Чуяло сердце мое, что порошок го-
рек, как смерть. Так оно и оказалось! Да ведь еще и горечь
горечи рознь. Пробовали вы когда-нибудь пожевать кору, толь-
ко что содранную с зеленого куста? Такой же вкус имели по-
рошки Менаше. Вообще, знайте раз навсегда: если порошок,
значит, горечь.
Но мне не помогли никакие мольбы — порошок пришлось-
таки принять. И тут мне показалось, что вот она, моя смерть!
Остальные пять порошков Менаше приказал давать мне че-
рез каждые два часа. Нашел тоже любителя!
Только мама на минуту отлучилась, я высыпал все пять поро-
шков в помойное ведро, а в бумажки завернул по щепотке муки.
У мамы была потом работа: каждый раз бегать к соседке
Песе смотреть на часы, не пора ли дать мне порошок. Замеча-
тельно, что после каждого порошка мне становилось лучше.
После шестого я был совершенно здоров.
— Вот это доктор! — говорила мама.
Она не пустила меня в школу и поила сладким чаем с бе-
лой булкой.
— Фельдшер Менаше — всем докторам доктор, дай ему
бог здоровья и долгие лета! У него есть какие-то необыкновен-
ные порошки, которые воскрешают из мертвых.
Так расхваливая фельдшера Менаше, мама, по обыкнове-
нию, вытирала глаза.
Жену фельдшера называют Менашихой — по мужу. Вред-
ная баба! Все так считают. Знаете почему? Потому что она
злая. Она и не похожа на женщину: у нее грубое мужское ли-
цо, мужской голос, и даже сапоги она носит мужские, а гово-
рит — будто с кем-нибудь ссорится. Неважная у нее слава.
Никогда она нищему куска хлеба не даст, а дом у нее — пол-
ная чаша. Варенье вы у нее найдете, например, прошлогоднее,
и позапрошлогоднее, и даже десятилетнее. Зачем ей столько
варенья — она, вероятно, и сама не знает. Характер у нее та-
кой, а этого не переделаешь. Едва наступит лето, она одно де-
ло делает: варит варенье. И вы думаете — на угле? Ничего
подобного! Менашиха собирает шишки, сухие листья, мелкий
хворост — дым валит такой, что на всей улице не продохнуть.
Если вам случится как-нибудь летом заехать к нам и вы услы-
шите запах гари, не пугайтесь — это не пожар, это Менашиха
варит варенье из собственных фруктов, в собственном саду.
Вот мы и добрались до сада, как я обещал вам.
32
1
4
Каких только фруктов здесь нет! И яблоки, и груши, и
черешни, и сливы, и вишни, и крыжовник, и смородина, и
персики, и абрикосы, и малина, и шелковица — что твоей душе
утодно! Чего вам больше: в осенние праздники у Менашихи
можно найти даже виноград! Правда, от него глаза на лоб
лезут, от этого винограда. Но Менашиха зашибает деньги
даже за эту кислятину. Из всего она умеет делать деньги. Да-
же из подсолнуха. Упаси вас бог попросить у нее подсолнух!
Ни за что! Скорей она даст себе зуб вырвать, чем подарит вам
хоть один подсолнух. А уж о яблоке, или груше, или сливе и
говорить нечего!..
Я знаю ее сад как свои пять пальцев. Я знаю, где какой
кустик растет и какой в этом году урожай.
Вы спросите, откуда мне все это известно? Не беспокойтесь,
в этом саду ноги моей не было. Да и как бы я мог туда по-
пасть, когда вокруг стоит высокий забор, к тому же с колюч-
ками, да в саду еще держат собаку, а эта собака — настоящий
волк! Он сидит, этот проклятый пес, на длинной цепи, но пусть
только кто-нибудь пройдет мимо или пусть ему только помере-
щится, что кто-нибудь проходит мимо, и он начинает рваться
с цепи, и бросаться, и лаять, точно на него все черти напали,
на окаянного.
Тогда вы спросите, откуда же я знаю Менашихин сад?
А вот послушайте, я вам расскажу.
5
Знаете ли вы сына нашего резника Менделя?.. Нет? Стало
быть, где он живет, вам и подавно неизвестно.
А дом его стоит рядом с домом фельдшера, и окна выходят
прямо к Менашихе в сад. Когда вы сидите у Менделя на кры-
ше, весь сад перед вами как на ладони.
Вся штука в том, чтобы попасть к Менделю на крышу. Но
для меня это пустяк, потому что дом Менделя стоит рядом с
нашим домом и гораздо ниже нашего. Значит, надо только
пробраться к нам на чердак (я умею обходиться без лестницы
и когда-нибудь, при случае, расскажу вам, как это делается) и
просунуть ногу в слуховое окно — и вот вы уже у Менделя на
крыше. Там вы устраиваетесь по вашему желанию: вы ложи-
тесь на спину или ничком — как вам заблагорассудится. Но
лечь надо обязательно, иначе вас еще, упаси бог, заметят, и
тогда начнется история.
Я для этого дела обычно выбирал сумерки, когда отправ-
2 Истории для детей
33
лялся читать поминальную по отцу. Самое подходящее время:
уже не так светло, но еще и не так темно. Проберешься к Мен-
делю на крышу и смотришь к Менашихе во фруктовый сад, —
клянусь вам, никакой рай с ним не сравнится!
В самом начале лета начинают цвести деревья: они покры-
ваются белыми цветами. А придет время — появляются фрук-
ты и ягоды, например крыжовник.
Есть чудаки, которые ждут, пока крыжовник станет жел-
тым и даже розовым.
Как это глупо! Уверяю вас: в зеленом виде он гораздо
вкуснее и лучше. Вы скажете, что он тогда кислый и от него
бывает оскомина? Ну и что? Кислое душу радует, а против
оскомины есть верное средство: соль. Надо натереть себе зубы
солью и полчаса держать рот открытым. Всякая оскомина до-
лой и можно снова есть зеленый крыжовник.
После крыжовника поспевает смородина. На тоненькой ве-
точке гроздьями висят красные ягодки с черными пупырышка-
ми и желтыми зернышками. Проведете такой веточкой между
губами — и вот у вас полный рот кисленьких и ароматных
ягод. Объедение! Мама покупает мне на грош кружечку смо-
родины, и я ем с хлебом.
А у Менашихи в саду два ряда кустов густо усыпаны смо-
родиной. На солнце она горит и сверкает, и так хочется со-
рвать хоть одну гроздочку, хоть одну ягодку, взять ее двумя
пальцами — ив рот!
Вы мне поверите, стоит мне только заговорить о зеленом
крыжовнике или смородине, как я начинаю чувствовать оско-
мину на зубах.
Поговорим лучше о черешне. Она остается зеленой недол-
го, она быстро созревает. Могу вам поклясться, что однажды,
лежа у Менделя на крыше, я сам, своими глазами, видел не-
сколько черешен — они были совсем зеленые, как трава. Я их
хорошо заприметил. Это было утром. Днем, на солнце, у них
уже зарделись щечки, а вечером они были красные, как огонь.
Черешню мама мне тоже покупала, но сколько?.. Пять
ягодок на ниточке. Что с ними делать — с пятью ягодками?
Чуть поиграешь с ними и сам не заметишь, куда они девались.
6
Черешни в саду у Менашихи — как звезд на небе! Вы, ко-
нечно, догадываетесь, что мне захотелось сосчитать, сколько
все-таки ягод на одной ветке. Какое там! Считал, считал —
никак сосчитать не мог.
Черешня держится на ветке крепко. Редко бывает, чтобы
34
черешня упала на землю, — разве если она перезрела и стала
черной, как слива.
А вот, скажем, персики. Я их люблю больше, чем всякие
другие фрукты. Я съел всего-навсего один персик за всю свою
жизнь, но до сих пор чувствую вкус во рту.
Это было несколько лет назад. Мне тогда шел пятый год.
Отец был жив, и в доме еще все было на своем месте: буфет,
диванчик, книги, постельные принадлежности. И вот приходит
однажды отец, сует руку в задний карман сюртука и спраши-
вает меня и брата Элю:
— Дети, персиков хотите? Я принес вам персики! Два пер-
сика!..
При этом он вытаскивает руку из кармана и подносит
нам — Эле и мне — по большому золотистому ароматному
плоду.
Эля не может утерпеть. Он быстро читает молитву «Благо-
словен создавший плоды земные» и запихивает себе персик
в рот.
А я предпочел сперва вдоволь наиграться моим персиком,
налюбоваться им, насладиться его ароматом и лишь тогда стал
его есть. Да и то не весь сразу, а по кусочку и с хлебом. Пер-
сики хороши с хлебом. С тех пор я больше персиков не ел, но
не могу забыть вкус этого единственного съеденного персика.
Сейчас передо мной целое персиковое дерево. Я лежу у
Менделя на крыше и смотрю, как перезревшие плоды срывают-
ся и падают на землю. Один, золотистый, с чуть румяной
щечкой, треснул и раскрылся так, что видна пузатая косточка.
Интересно, что сделает Менашиха с такой уймой персиков?
Вероятно, опять наварит варенья и поставит в погреб, и там
оно будет стоять, пока не засахарится и не покроется плесенью.
Вслед за персиками поспевают сливы. Впрочем, не все
сорта одновременно. У меня в Менашихином саду два сорта.
Есть чернослив — круглая, сладкая, мясистая такая слива,
почти черная. И есть попроще, ее зовут «ведерная слива», пото-
му что она дешевая и продается на ведро. Она липкая и водя-
нистая, и кожица у нее тонкая, скользкая. И все же она не так
уж плоха, как вы думаете. Только бы давали!.. Но Менашиха
не из щедрых. Уж лучше она себе наварит из слив повидло на
зиму. Когда только она сожрет столько повидла?
7
Едва отошли черешня, персик и слива, наступает время
яблок. Яблоки, надо вам знать, — это не груши. Груши, даже
самые лучшие в мире — бергамот, •— если они еще не совсем
35
созрели, никуда не годятся. Все равно что жевать дерево! Зато
яблоко — пусть оно совсем зеленое и косточки белые, а все-
таки вкус яблока оно имеет. Вонзишь зубы — и сразу во рту
становится кисло-прекисло.
Знаете, что я вам скажу? Я и половины зеленого яблока не
отдам за два спелых. Заметьте, что спелых надо ждать бог
знает сколько, а зеленые — вот они, едва дерево отцвело. Раз-
ница только в величине. Чем дольше яблоко растет, тем оно
становится крупнее, — все равно что человек. Но отсюда еще
далеко не следует, что крупное яблоко обязательно должно
быть вкусным. Маленькое яблочко нередко вкуснее самого
крупного. Возьмите, например, райские яблочки. Они, прав-
да, с кислинкой, а какой вкус! Или, скажем, антоновка. Ны-
нешним летом их масса!.. Менашиха сама, при мне, уверяла
торговца фруктами Рувина, что будет продавать яблоки во-
зами.
Яблони еще стояли в цвету, и Рувин пришел осмотреть
сад — он намеревался скупить весь урожай на корню. Рувин —
знаток в этом деле. Стоит ему взглянуть на дерево, и он вам
сразу скажет, сколько оно принесет дохода. И никогда не оши-
бется. Разве уж налетят какие-нибудь сильные ветры, и яблоки
осыплются не дозрев, или червь на них нападет, или гусеница
там какая-нибудь заведется. Но этого человек предвидеть не
может. Ветер — от бога, гусеница тоже. Я только не понимаю,
зачем богу гусеницы и черви. Разве только, чтобы отнять у Ру-
вина кусок хлеба. Рувин уверяет, что ничего ему от дерева не
нужно, кроме куска хлеба. А Менашиха утверждает, что ее
деревья дадут не только хлеб, но также и мясо.
— Такие деревья могут принести человеку счастье, — гово-
рит она и поясняет: — Это не деревья, а золото... Вы отлично
знаете — я вам не враг. Пусть бог пошлет мне самой то, чего я
желаю вам! —• клянется Менашиха.
— Аминь! — отвечает Рувин, и его доброе загорелое лицо,
на котором от солнца облупилась кожа, расплывается в улыб-
ку. — Дайте мне гарантию, что не налетят ветры и не заведутся
ни черви, ни гусеницы, и я готов заплатить вам дороже, чем
вы сами просите!..
Менашиха как-то странно, снизу вверх, поднимает на него
глаза и бухает своим мужским басом:
— Дайте мне гарантию, что, выйдя отсюда, вы не споткне-
тесь и не сломаете себе ногу.
— В таких делах гарантии нет, — отвечает Рувин, глядя на
Менашиху своими добрыми, улыбающимися глазами. — И с
человеком богатым такая беда может приключиться даже ско-
рее, чем с бедняком: у богача есть на что лечиться.
—• Ах, какой вы умный! — вскипает Менашиха. — Вы за-
бываете, что если человек способен пожелать ближнему сло-
мать ногу, то у него у самого может отсохнуть язык.
— Ну что вы, — все с той же улыбкой отзывается Рувин. —•
Не так уж плохо и когда язык отсохнет! Лишь бы, упаси бог,
не у бедняка.
8
Жаль, не остался Менашихин сад за Рувином. Мне это было
бы гораздо больше по душе, чем сейчас, когда хозяйничает
сама ведьма. Нет второй такой на свете! Упадет, скажем, с де-
рева яблочко. Пусть оно ссохшееся, червивое, сморщенное, как
лицо старухи, — ничего, Менашихе не лень нагнуться, подо-
брать его и положить в передник. В прошлом году, говорят, у
нее сгнил полный погреб яблок.
Ясно после этого, что сам бог велит рвать яблоки у нее в
саду. Да, но как это сделать? Хорошо бы забраться в сад
ночью, когда все спят, и набить себе полные карманы яблок. Но
что скажет собака?
А яблоки в нынешнем году, как назло, одно другого краси-
вее и сами просят, чтобы их сорвали! Что тут делать? Хорошо
бы знать такое слово, заклинание какое-нибудь, чтобы яблоки
сами шли к тебе!..
Думал я, думал и наконец придумал. Не слово, правда, и не
заклинание, а нечто совершенно иное: шест, длинный шест с
гвоздем на конце. Стоит вам только наколоть яблоко на
гвоздь — готово, оно ваше. Главное, держите шест с умом, что-
бы яблоко не упало на землю. Конечно, если оно у вас сорвет-
ся и упадет, беда не так уж велика. Менашиха еще ни о чем не
догадается — она подумает, что яблоко упало само по себе.
Но, конечно, не надо оставлять на яблоке следы, не надо заде-
вать его гвоздем. Могу похвалиться, что я, например, ни одного
яблочка не попортил и ни одно у меня не сорвалось! Надо
знать, как рвать яблоки. Первое — не торопиться. Куда вам
спешить? Досталось вам яблочко, съешьте его на доброе здо-
ровье, отдохните немножко — и опять за дело. Уверяю вас, ни
одна душа знать не будет.
Но кто бы мог подумать, что эта ведьма Менашиха знает,
сколько у нее яблок на каждом дереве! И в одно прекрасное
утро она обнаруживает, что несколько штук не хватает. Тогда
она решает выследить вора. Она забирается к себе на чердак
и сидит там притаившись. По-видимому, дело было именно так
Иначе я не понимаю, как могла бы она догадаться, что я лежу
у Менделя на крыше и орудую шестом.
Если бы не было свидетелей в тот момент, когда она меня
накрыла, я бы еще как-нибудь отделался от нее. Все-таки я си-
37
рота — она, быть может, и пожалела бы меня. Но она привела
мою маму, и соседку Песю, и жену Менделя к нам на чердак —
подумайте только, какова чертовка! —-ас чердака видно, как я
орудую шестом.
— Так! А теперь что вы скажете о вашем сокровище? — гу-
дит Менашиха. — Теперь вы верите?
Я внезапно узнал ее симпатичный голос и, обернувшись,
увидел всех четырех женщин. Шеста с яблоком я, однако, не
бросил, он сам выпал у меня из рук. Не знаю, как я еще удер-
жался на ногах. Мне было ужасно стыдно. Если бы не собака,
я бы со стыда бросился в сад и разбился. Самое неприятное
были мамины слезы. Казалось, она не перестанет ахать, и
охать, и стонать, и причитать!
— Горе мое, горе! До чего я дожила! А я-то думала, что
мой сиротка в синагоге и молится за упокой души своего отца!
А он, горе мое, лежит на чужой крыше и рвет яблоки в чужом
саду!..
А та ведьма стоит сбоку и подзуживает:
— Пороть его надо, этого выродка! Сечь его надо! До кро-
ви! Исполосовать его надо! Мальчишка должен знать, что нель-
зя вор...
Мама не дала ей произнести оскорбительное слово.
— Он сирота! Он несчастный сирота! — все повторяет она
умоляющим голосом и целует Менашихе руки. — Он больше не
будет!
Мама клянется, что это было в последний раз! Умереть ей
самой или, упаси бог, меня похоронить, если это повторится.
— Пусть сам поклянется, что больше на мой сад и смотреть
38
не станет! — требует Менашиха. Она не проявляет к сироте ни
капли жалости.
И я клянусь:
— Пусть у меня руки отсохнут! Пусть я ослепну!..
Наконец мы идем домой. Мама причитает и плачет. Я слу-
шаю и молчу, и тоже плачу.
— Ты мне только скажи, что из тебя выйдет? — спраши-
вает мама сквозь рыдания и рассказывает всю историю брату
Эле.
Тот сразу бледнеет, по-видимому от ярости, и мама пугается.
Она уже боится, как бы он меня не побил, и потихоньку,
чтобы я не слышал, напоминает, что я сирота, меня нельзя
бить.
— Да кто его трогает! — восклицает Эля. — Я бы только
хотел знать, что из него выйдет?! Что из него выйдет?
Эля скрежещет зубами и ждет, чтобы я ответил на его во-
прос. Как будто я знаю, что из меня выйдет! Быть может, вы
знаете что-нибудь по этому поводу?
IV. ЭЛЯ ЖЕНИТСЯ
1
Поздравьте! Эля женится!
Что творится! Толстуха Песя уверяет, что весь мир пошел
ходуном и город кипит, как в котле. Она считает, что свадьба
будет такая, какой наш город еще сроду не видел!..
И всё из сострадания: мать — вдова, а жених — сирота.
Кроме того, папино имя! Царство ему небесное, покойник оста-
вил по себе добрую память. Правда, когда он был жив, не
слышно было, чтобы о нем так уж много говорили. Но сейчас,
когда его нет, его превозносят до небес. Прямо-таки невероят-
но! Чего только не наговорили маме за эти дни. Ее уверяют, что
будущему тестю Эли вполне подобало бы взять все расходы по
свадьбе на себя, да еще и приплатить: он не должен забывать,
что берет в зятья сына самого кантора Пейси!
А брата такие разговоры смущают. Он теребит бородку, как
взрослый, как настоящий мужчина, хотя бородка стала у него
пробиваться совсем недавно. С тех пор как умер отец, Эля да-
же стал курить. Поначалу это давалось ему с трудом, он зады-
хался от кашля, но сейчас ничего — он уже умеет затягиваться
и пускать дым через нос.
Тоже велика важность! Думаете, я не умею? Беда только,
что вот табаку у меня нет и приходится курить всякую дрянь:
>9
бумагу, солому... А тут, как назло, узнаёт об этом брат, и я по-
лучаю здоровую взбучку.
Ему можно, а мне нельзя! Потому что, видите ли, мне еще и
девяти не исполнилось. Как будто я в этом виноват. Пришлось
пообещать и поклясться библией, что кончено — больше я не
курю.
Как вы думаете, долго я держал слово? Скажите на ми-
лость, кто же в наше время не курит?!
2
Будет светопреставление!
Так утверждает соседка Песя. Она была у будущего Элино-
го тестя и вернулась разъяренной. Получается пренеприятная
история. Старик пронюхал, что нет больше на свете часов, кото-
рые он подарил жениху, то есть Эле, а часы были хорошие, се-
ребряные.
Вы спрашиваете, куда они девались? Не проиграл же он их,
упаси бог, в карты. Он их продал, а деньги ушли на врачей и на
лекарства. Песя объяснила свату, что Эля просто хотел спасти
больного отца. Нельзя же осуждать его за это.
Но старик — человек грубый. Он спрашивает, какое отноше-
ние имеет чужой отец к его часам. Он не обязан на свои драго-
ценности содержать чужих отцов. Таким образом, какие-то
паршивые часы сделались драгоценностью, а наш покойный
отец превратился в «чужих отцов».
Песя говорит по этому поводу, что свинья остается свиньей.
Что с него взять — он грубиян.
Зовут его пекарь Иойна. Он печет бублики.
— Провалиться бы вам в преисподнюю и там печь ваши
бублики! — желает ему Песя.
Но зачем на том свете печь бублики? Кто их станет поку-
пать? Вероятно, Песя шутит.
Старик — человек состоятельный. Песя считает его даже бо-
гачом. Но говорит ему прямо в глаза, что не хотела бы с ним
породниться, потому что терпеть не может свиней. А он предпо-
читает молчать. Он знает, что Песе только попадись на язык —
тоже не обрадуешься. Он даже готов плюнуть на часы, только
бы отделаться от нее. Но теперь Песя вошла в раж: она тре-
бует, чтобы Иойна купил жениху новые часы.
— Не подобает, — говорит она, —• такому жениху венчать-
ся без часов.
Тогда старик спрашивает, при чем тут она, какое отноше-
ние она имеет к жениху.
А Песя отвечает, что жених — сын кантора Пейси, а он, пе-
карь Иойна, — всего только богач и свинья.
40
Старик выходит из себя, хлопает дверью и кричит:
— Провалитесь вы в преисподнюю!
А та ему в ответ:
— В преисподней ваше место, вы там будете бублики печь!
Мама боится, как бы не расстроилась свадьба. Но Песя уве-
ряет ее, что она может быть спокойна: жених — сирота, а с си-
ротой не так-то просто расторгнуть помолвку.
И кто, вы думаете, поставил на своем?
Мы! Старик купил брату новые часы, тоже серебряные и
даже лучше прежних. Эх, будь у меня такие часы! Я бы вмиг
вытащил из них все внутренности и узнал бы, почему часы хо-
дят.
Мама пожелала свату дожить до такой счастливой поры,
когда он сможет подарить зятю золотые часы.
А сват, в свою очередь, пожелал маме дожить до счастли-
вой свадьбы младшего сына, то есть моей. А я согласен женить-
ся хоть сегодня, если мне за это подарят часы.
Мама гладит меня по голове и говорит, что много еще воды
утечет до моей свадьбы, и тут же у нее глаза делаются влаж-
ными.
Не понимаю, почему должна течь вода до самой моей свадь-
бы и почему у мамы текут слезы.
Но у нее это вошло в привычку — нет того дня, чтобы она не
плакала.
Принес портной костюм для жениха — мама плачет. Испе-
кла соседка Песя свадебный пирог — как тут маме не попла-
кать? Завтра венчание — опять слезы. Откуда только у чело-
века берется столько слез?!
3
Выдастся же иной раз такой чудесный день! Начало сен-
тября, в воздухе уже слышны запахи приближающейся осени,
но зато не томит зной; солнце греет, но мягко — оно тебя лас-
кает, как родная мать. И небо чистое, точно оно тоже умылось
и принарядилось по случаю торжественного дня: сегодня Эля
женится...
Утром в местечке открылась ярмарка. Конечно, такое дело
без меня не обойдется. Я ужасно люблю ярмарки. Торговцы
суетятся, как зачумленные крысы, они обливаются потом, кри-
чат, галдят, хватают покупателей за фалды. Потеха и только!
Каждый хочет сбыть свой товар, каждый хочет заработать.
А покупатели не торопятся. Сдвинув шапки на затылки, они
деловито и осторожно ко всему присматриваются, приценяются
и так торгуются, точно хотели бы, чтобы им всё отдали за
полцены.
41
Больше всего я люблю конный рынок. Здесь все смешалось:
лошади, цыгане, кнуты, евреи, крестьяне, паны. Шум, гам —
оглохнуть можно! Цыгане торгуются, евреи бьют по рукам, па-
ны щелкают бичами, а лошади скачут. Страшно люблю смо-
треть, как скачут лошади. А жеребята!.. Я все отдам за жере-
бенка. Впрочем, я люблю не только жеребят, но всех маленьких
животных: щенят, котят. Знаете, даже маленькие огурчики,
картошечку молодую, молодой лучок, чесночок — все малень-
кое я люблю.
Однако вернемся к лошадям. Лошади бегают, жеребята —
за ними, я — за жеребятами. Так мы все и гоняем. Бегать я ма-
стер. Ноги у меня ловкие, хожу я босиком, и одежды на мне не
очень-то много: рубашка и штанишки. Когда я несусь под гору
и ветер раздувает мою рубашку, мне иной раз кажется, будто
у меня выросли крылья и я лечу.
— Мотл! Бог с тобой! Остановись на минутку!
Я узнаю голос переплетчика Мойши, мужа нашей соседки
Неси. Он несет с ярмарки оберточную бумагу.
Как бы он не наболтал маме! Как бы мне не влетело от
Эли! Я подхожу весьма степенным шагом и опустив глаза.
Мойша утирает вспотевший лоб, и тут начинается:
— Как это не стыдится мальчик, сирота, болтаться на яр-
марке и бегать как угорелый за лошадьми?! Да еще в такой
день! Ведь скоро у твоего брата венчание — это ты знаешь?
Идем домой!
— Где ты пропадал, горе мое?.. — набрасывается на меня
мать и, всплеснув руками, принимается осматривать мои изо-
дранные штаны, исцарапанные до крови ноги и раскрасневшее-
ся, потное лицо.
Дай бог здоровья переплетчику Мойше! Он меня не выдал:
никому ни слова!
Мама меня умывает и надевает мне новые штанишки и кар-
туз, купленные специально к свадьбе брата. Не пойму, из како-
го материала они сделаны, эти штаны: наденешь их — они
скрипят, снимешь — они стоят колом. Странные штаны!
А мама говорит:
— Если ты и эти штаны порвешь, тогда уж я не знаю...
Правильно! Такие штаны нельзя порвать —• их можно толь-
ко поломать. Зато картуз у меня замечательный: с черным бле-
стящим козырьком. Когда козырек тускнеет, надо поплевать на
него — и он снова блестит.
Мама глядит на меня и не нарадуется — слезы так и катят-
ся по ее морщинистым, щекам. Ей очень хочется, чтобы на
свадьбе я всем понравился. Она говорит жениху:
— Эля, как ты думаешь, мне за него не придется краснеть?
Одет он. слава богу, как принц!..
42
Брат осматривает меня, поглажи-
вая бородку. Его взгляд останавли-
вается на моих ногах. Я понимаю, в
чем дело: «принц» ходит босиком.
Мама тоже догадывается, почему
Эля уставился на мои ноги, но она
притворяется, будто ничего не пони-
мает.
Сама она вырядилась в какое-то
странное желтое платье. Оно ей
ужасно широко. Могу поклясться,
что я его как-то видел на нашей со-
седке — толстой Песе... Зато платок
у мамы шелковый и совсем нове-
хонький. Только вот цвет его трудно
определить: днем он кажется светло-розовым, под вечер — жел-
товатым, а вечером он белый; рано утром он как будто зелено-
ватый, а если хорошо вглядеться, то начинает казаться, что он
того самого цвета, который называется «антик морэ», или —•
более точно— светло-красновато-сине-темно-зелено-пепельного
цвета.
Ничего худого о платке не скажешь, платок замечательный,
но беда в том, что на маме он выглядит чужим, совсем чужим.
Как-то не к лицу он ей. Платок сам по себе, а лицо само по
себе. А для женщины платок — то же, что для мужчины картуз.
Картуз и лицо должны подходить друг к другу. Взять, напри-
мер, моего брата — картузик сидит на голове так, точно на ней
родился и вырос. У Эли вообще нарядный вид — белая маниш-
ка, твердый воротничок с отогнутыми уголками и галстук белый
в крапинку. Роскошный галстук! И сапожки со скрипом. А каб-
луки высокие — потому что женишок-то наш ростом не вышел.
Собственно, не такой-то уж он маленький сам по себе, да
вот невеста выдалась очень рослая. Дочке этого бубличных дел
мастера Иойны господь послал богатырский рост и сложение,
да еще впридачу красное и рябое лицо и мужской голос. Зовут
ее Броха.
Интересно было, когда эта парочка стояла под венцом.
Впрочем, мне было не до того, чтобы разглядывать жениха
и невесту. У меня были дела поважнее: я не мог оторваться
от музыкантов — вернее, от инструментов: от контрабаса и ба-
рабана.
Замечательные инструменты! Одно плохо — нельзя подойти
к ним поближе, потрогать руками. За это музыканты сразу
дают по затылку или хватают за уши. Ты только пальцем до-
тронешься, а они сразу начинают беситься, точно ты собирался
откусить у них кусок барабана...
43
Эх, была бы моя мама доброй мамой, она отдала бы меня
в музыканты! Но об этом и говорить нечего —• она не согла-
сится. Не потому, что она недобрая, а потому, что недопусти-
мо, чтобы сын кантора Пейси стал музыкантом! Ни музыкан-
том, ни ремесленником! Уже не раз обсуждался вопрос о моем
будущем. Мама советовалась и с братом, и с соседкой Песен,
и с ее мужем Мойшей. Переплетчик не прочь взять меня в уче-
ники, но его собственная жена против. По ее мнению, не подо-
бает сыну кантора Пейси быть простым ремесленником...
Однако я заболтался и забыл о свадьбе. Венчание давно
кончилось. Накрывают на стол. Молодые женщины и де-
вушки танцуют кадриль, а я, в своих деревянных штанах, за-
тесался в самую гущу. Меня толкают, и я лечу из стороны в
сторону.
— Это еще кто такой? — недовольно говорит один из
гостей.
— Это еще что за чурбан? — замечает другой.
— И чего он тут путается под ногами? — огрызается третий.
Услышала это наша Песя и пошла кричать:
— Вы сошли с ума? Или вы спятили? Или вы рехнулись?
Или вы тронулись умом? Да ведь это брат жениха!..
Песя на всех и на всё кричит с самого утра, и голос ее обра-
тился в сплошной хрип. Однако результаты получились удиви-
тельные. Меня мгновенно посадили за стол среди родственни-
ков невесты. Знаете, рядом с кем? Да будь вы семи пядей во
лбу, и то вы бы не угадали! Рядом с сестренкой невесты —
Алтой, младшей дочерью пекаря Иойны. Она старше меня всего
на год, и у нее две косички. Они перевязаны ленточкой и похо-
жи на плетеный бублик. Мы с ней сидим недалеко от ново-
брачных и едим из одной тарелки. Эля незаметно следит за
тем, чтобы я вел себя прилично, ел с вилки, а не хватал рука-
ми, и чтобы нос у меня был в порядке.
Знаете, что я вам скажу? Никакого удовольствия мне этот
ужин не доставил. Не люблю, когда на меня смотрят. А тут еще
нелегкая принесла соседку Песю. Она хрипит из последних сил:
— Смотрите! Смотрите! Чем не пара? Сам бог предназна-
чил их друг для друга...
В это время появляется разодетый по-праздничному пекарь
Иойна, и начинается разговор о том, что мы с Алтой — жених и
невеста. Иойна улыбается как умеет, то есть криво, так что
верхняя губа смеется, а нижняя плачет. Все смотрят на нас, а
мы с Алтой сидим, опустив глаза, и нас душит смех. Я не знаю,
как быть, чтобы не прыснуть. Я зажимаю нос и при этом на-
дуваюсь, как пузырь. Еще мгновение —- и пузырь лопнет. Тогда
будет скандал. На мое счастье, начинает играть музыка. Все
умолкают.
44
Поднимаю глаза и вижу маму в чужом желтом платье. Она
занята своим обычным делом: она плачет.
Как вы думаете, перестанет она когда-нибудь плакать?
V. ДОХОДНОЕ МЕСТО
1
Мама сообщила мне приятную новость: я поступаю на
службу. Работа легкая, плата хорошая. Днем я, как всегда,
буду ходить в школу, а ночевать должен у старика Лурье.
Мама говорит, что он человек богатый, но больной. Так-то
он, в общем, ничего —• ест, пьет, спит, как все, — а вот по ночам
беда: он глаз не смыкает. Поэтому домашние боятся оставлять
его на ночь одного. Нужно, чтобы при нем кто-нибудь находил-
ся, хотя бы ребенок.
Платить обещали пять рублей в неделю.
— И ужин. Ты пришел из школы, а ужин уже тебя ждет, —
говорит мама. — И какой ужин! Были бы у нас их объедки —
мы бы все ходили сытые. Иди, иди, дитя мое, в школу, а вече-
ром я тебя отведу к Лурье. Подумай — никакой работы, бога-
тый ужин, и мягкая постель, и пять рублей в неделю! Я тебе
сошью костюмчик и сапожки тебе куплю.
Как будто неплохо, правда? Чего же тут плакать? Но моя
мама иначе не может. Она обязательно должна поплакать.
2
В школу я хожу, но учитель все никак не решит, в какую
группу меня определить, и я пока болтаюсь без дела и не учусь.
Чтобы не терять времени, я помогаю жене учителя по хозяйству
и играю с кошкой. Работа у меня нетрудная: пол подмести, на-
таскать дров, сбегать куда-нибудь — в общем, пустяки, а не
работа, учиться труднее.
Самое приятное — возиться с кошкой. Говорят, кошка—
нечистая тварь. По-моему, вранье. Кошка — животное опрят-
ное. Говорят, кошки злы. Тоже неправда. Кошка — ласковое
животное. Вот, например, собаки — те льстивы, собака вечно
виляет хвостом. А кошка любит, чтобы ее приласкали. Погла-
дишь ее по шерстке — она закроет глаза и сразу замурлычет.
Я люблю кошек, и, по-моему, ничего плохого в этом нет.
А вот спросите моих товарищей, они наговорят вам кучу всяко-
го вздора: будто, если подержишь кошку, нужно потом мыть
руки, или будто у того, кто возится с кошкой, память портится.
Просто не знают люди, что и выдумать. Иной увидит кошку и
сразу — ногой в бок! Не могу, когда бьют кошку! А ребята
45
надо мной смеются. Нет у них жалости к живой твари. На-
стоящие разбойники! Смеются надо мной, прозвали меня «де-
ревянные штаны», а мою маму — «плаксой», из-за того, что
она постоянно плачет.
— Вон твоя плакса идет!
’А мама как раз пришла, чтобы взять меня и отвести на
службу.
3
Пока мы шли, она не переставала жаловаться на то, что у
нее доля горькая и мрачная (она не могла сказать, что у нее
доля только горькая или только мрачная: этого ей, вероятно,
показалось бы мало): бог дал ей двух сыновей, а жить прихо-
дится в одиночестве.
— Эля, — говорит она, — женился, слава богу, очень удач-
но. Он попал в богатую семью и катается как сыр в масле! Од-
но только неприятно: тесть — грубиян. Сказано — пекарь, что
'г него взять!..
Тем временем мы пришли к месту моей службы — к
старику Лурье. Мать мне расписывала, что он живет, как царь.
Интересно, конечно, побывать в царском дворце. Но нас с ма-
мой пока держат на кухне. Здесь тоже неплохо. Белая печь
сверкает, посуда сверкает, все сверкает.
Нас просят присесть. Потом приходит какая-то женщина в
очень богатом платье; она говорит о чем-то с мамой, все время
кивая в мою сторону. Мать тоже кивает головой, поминутно вы-
тирает губы и не хочет садиться. А я сижу. Но вот мама соби-
рается уходить и наказывает мне вести себя как следует. И, ко-
нечно, плачет. Завтра она придет за мной рано утром и отведет
меня в школу. Я остаюсь. Мне дают покушать: бульон с белым
хлебом (в будний день белый хлеб!) и мясо — много мяса. Ко-
гда я поел, меня послали наверх. Я не понял, что это значит.
Тогда меня повела кухарка.
Кухарку зовут Ханой. У нее черные волосы и длинный нос.
И вот мы поднимаемся по лестнице.
Ступени устланы чем-то мягким. Очень приятно ступать бо-
сыми ногами.
До вечера еще далеко, а в доме уже горит множество ламп.
На стенах какие-то необыкновенные рисунки, а потолок разри-
сован еще лучше, чем в синагоге. Хана вводит меня в огром-
ную комнату — такую огромную, что не будь посторонних, я бы
стал бегать из конца в конец или катался бы по полу, по бар-
хатному одеялу, которое разостлано на полу. Неплохо, должно
быть, кататься по такому одеялу. Да и спать на нем, я думаю,
тоже недурно.
46
4
Старик Лурье — красивый, высокого роста человек с широ-
ким лбом и седой головой. На нем шелковый халат, ермолка
из чистого бархата, на ногах туфли, тоже бархатные, расшитые
гарусом.
Старик сидит, склонившись над огромной, толстой книгой,
молча жует кончик бороды, покачивается взад и вперед и что-
то тихо бормочет про себя.
Странное впечатление он производит, этот старик. Я смот-
рю на него и думаю: видит он меня или не видит? По-моему,
не видит. Он в мою сторону и не посмотрел, о моем приходе
ему не доложили. Меня впустили в комнату и сразу заперли за
мной дверь.
Вдруг, все еще не глядя на меня, старик говорит хриплым
голосом:
— Подойдите-ка сюда, я покажу вам одно место у Рам-
бама *,
К кому он обращается? Ко мне? Неужели это он мне говорит
«вы»? Я смотрю по сторонам, но, кроме как ко мне, старик ни
к кому обращаться не мог: мы с ним одни.
А он повторяет:
— Подойдите, посмотрите, что говорит Рамбам!
Я решаюсь подойти поближе:
— Это вы меня зовете?
— Вас, вас! Кого же еще?
Не поднимая головы, он хватает меня за руку и тычет мо-
им пальцем в свою толстую книгу, не переставая говорить о
Рамбаме. При этом голос у него все повышается, старик горя-
чится, волнуется и багровеет и все время делает большим паль-
цем такое движение, будто что-то откуда-то выковыривает. Он
толкает меня локтем в бок и беспрестанно повторяет:
— Что вы скажете? Каково? А? Хорошо?
Я, признаться, не вижу, что он тут нашел особенно хороше-
го, и молчу. Я молчу, а он кипятится. Он кипятится, а я молчу.
Вдруг я слышу, в дверях, с наружной стороны, щелкает
ключ в замке. Дверь открывается, и появляется та самая бога-
то одетая дама, которую я видел на кухне. Она близко подхо-
дит к старику и кричит ему в самое ухо, как глухому, чтобы он
меня отпустил, потому что мне пора спать. И действительно,
она забирает меня у старика и укладывает на мягкий диван.
Постель у меня белая, как снег, одеяло шелковое, мягкое! Ка-
кая прелесть!.. Уложив меня, дама уходит и снова запирает
дверь на ключ.
1 Рамбам — сокращенное имя еврейского средневекового ученого и
мыслителя Маймонида (1135—1204).
47
А старик принимается рас-
__ хаживать по комнате. Зало-
жив РУКИ за СПИНУ> он как буд-
J/'-y? то погл°Щен рассматриванием
своих красивых туфель. Одна-
... ко он что-то негромко поет,
бормочет и странно поводит
бровями. У меня слипаются
глаза, страшно хочется спать.
Вдруг старик подходит ко мне и говорит:
— Знаешь, я тебя съем!
Я смотрю на него и ничего не понимаю.
— Вставай, я тебя съем!
— Кого? Меня?
— Тебя! Тебя! Я должен тебя съесть! Иначе и быть не мо-
жет, — говорит старик и снова принимается шагать по комнате,
опустив голову и держа руки за спиной. Он морщит лоб и гово-
рит сам с собой — чем дальше, тем тише.
Затаив дыхание, прислушиваюсь я к каждому слову ста-
рика.
— Рамбам утверждает, что мир не мог возникнуть произ-
вольно, сам собой. Из чего это видно? Из того, что каждое
явление имеет свою причину. Как я могу доказать это? Прояв-
лением своей воли. Пример: я хочу его съесть и съедаю его. Вы
скажете, помешает жалость? Но она никакого отношения к де-
лу не имеет. Я осуществляю свою волю. Я хочу его съесть, я
должен его съесть, и я его съедаю!..
5
Нечего сказать, веселенькая новость: старик хочет меня со-
жрать!.. А мама что скажет?
Меня охватывает ужас, я весь дрожу.
Между диваном, на котором я лежу, и стенкой есть некото-
рое расстояние. Я потихоньку придвигаюсь к краю и соскаль-
зываю на пол. Теперь я лежу за диваном. И все-таки у меня
зуб на зуб не попадает: я все жду, что старик вот-вот начнет
меня есть.
Как он это сделает?
Я потихоньку зову маму, по лицу у меня катятся слезы и по-
падают мне прямо в рот. Они соленые. Никогда еще меня так
не тянуло к маме, как теперь. Меня тянет и к брату, но не так
сильно, как к маме. Я вспоминаю отца, по которому каждый
день читаю молитву. Но кто будет молиться за меня, когда ста-
рик Лурье меня съест?..
48
Я, должно быть, крепко спал. Проснувшись, я не мог понять,
где я: ощупываю стенку, диван, осторожно осматриваюсь — я
в большой и светлой комнате. На полу большие бархатные оде-
яла, стены разрисованы, потолок разрисован. Старик все еще
сидит над своей толстой книгой, которую он называет «Рам-
бам». Мне нравится это название — оно похоже на «бим-бом».
Вдруг я вспоминаю, что лишь вчера вечером старик хотел меня
съесть. Как бы у него снова аппетит не разыгрался! Потихонь-
ку снова прячусь за диван.
С шумом открывается дверь, входит вчерашняя дама, за ней
кухарка Хана с большим подносом. На подносе кофейник, го-
рячее молоко, свежие сдобные булочки...
— А мальчик где? — спрашивает Хана. Она обводит' гла-
зами всю комнату и наконец видит, что я притаился за дива-
ном.
— Ты порядочный баловник, я вижу! Что ты там делаешь?
Идем. Мама ждет тебя на кухне.
Я стрелой вылетаю из своего убежища и несусь вниз по лест-
нице, устланной мягкими дорожками, и сам себе подпеваю:
— Рам-бам! Бим-бом! Рам-бам! Бим-бом!
И так я влетаю в кухню.
— Не спешите, — уговаривает Хана мою мать. — Дайте
ему спокойно выпить чашку кофе с булочкой. Да вы и сами
выпейте! Ничего им не будет, они достаточно богаты.
Мама благодарит и садится за стол, и нам подают горячий,
чудно пахнущий кофе со свежими сдобными булками.
Случалось ли вам когда-нибудь попробовать яичные коржи-
ки с сахаром? Такой же вкус имеют сдобные булки, какие едят
богачи. Пожалуй, булки даже вкуснее. А какой вкус имеет ко-
фе— я передать не могу: нет у меня таких слов!
Мама пьет маленькими глотками, она смакует, а большую
половину своей булочки отдает мне. Кухарка Хана поднимает
крик:
— Что вы делаете? Ешьте сами! Хватит и для вас и для
мальчика!
При этом она дает мне еще одну булочку, так что у меня их
теперь две с половиной.
Сижу, ем, пью и слушаю, о чем говорят мама с кухаркой
Знакомые разговоры. Мама жалуется на судьбу: вдова, двое
детей. Один, правда, попал в богатую семью, он катается как
сыр в масле. А вот другому живется неважно...
Мне хотелось бы посмотреть, как это брат Эля катается в
масле.
Хана слушает, сочувственно покачивает головой и начинает,
в свою очередь, жаловаться: ей приходится жить по чужим
людям, а она из хорошей семьи, у отца были средства, но он
49
погорел, а потом захворал и умер. Ах, если бы он встал из мо-
гилы и увидел, что его дочь возится у чужой печи!.. Правда,
жаловаться она не может. Слава богу и за это — место хоро-
шее. Только вот беда: старый хозяин немножко того...
Чего — того? Не понимаю. Хана указывает на лоб. Мама
слушает ее и качает головой. Затем приходит мамина очередь
говорить, а Хана слушает и качает головой.
Наконец мы уходим, и Хана дает мне еще одну булочку.
В школе я ее показываю ребятам. Они меня окружают и
во все глаза смотрят, как я ем. Для них это нечто необык-
новенное. Я даю каждому по кусочку. Они едят и облизывают
пальцы.
— Где ты взял такую вкусную булку?
А я набиваю себе полный рот, и жую, и глотаю, и прыгаю
от удовольствия. Я засовываю руки в карманы моих деревян-
ных штанов и всем своим гордым видом как бы говорю:
«Эх вы, беднота! Тоже велика важность — сдобные булки!
Вы бы их попробовали с кофе! Вот когда бы вы узнали, что
такое райская пища!»
VI. ЭЛЯ КАТАЕТСЯ КАК СЫР В МАСЛЕ
1
Единственное мамино утешение во всех ее горестях, един-
ственное, что ее поддерживает, — это сознание, что брату Эле
живется, слава богу, хорошо. Он попал в такой дом! Он катает-
ся как сыр в масле!
Всякий раз, когда мама говорит об этом, она от счастья
плачет. Она считает, что за Элю ей можно быть спокойной: его
она обеспечила на всю жизнь.
Правда, невестка не бог весть какая (я того же мнения!),
но зато бог послал Эле богатого тестя. Он пекарь.
Конечно, сам-то он ничего не выпекает, это делают другие.
Иойна только покупает муку и продает готовый хлеб, а под
пасху торгует мацой.
Иойна свое дело знает. Но человек он противный. Прямо
скажу — разбойник!
Однажды я пришел навестить брата и угостился сдобным
бубликом — он был свежий, горячий, прямо из печи.
Но тут нелегкая принесла Иойну! Вы бы посмотрели,
какая у него сделалась зверская рожа, какие разбойничьи
глаза!..
С тех пор я, конечно, не пойду туда ни за что на свете,
ноги там моей не будет!.. Что это, скажите, за манера — он
50
схватил меня за шиворот и вытолкал на улицу, да еще вприда-
чу надавал мне тумаков!
Я, конечно, пожаловался маме. Она тут же побежала к
Иойне объясняться и несомненно устроила бы ему порядоч-
ный скандал, но брат не позволил. Брат считает, что старик
прав. Он даже пытался убедить маму, что я его позорю. Когда
бы я ни пришел, я принимаюсь за бублики! Он даст мне копей-
ку, чтоб я лучше купил себе бублик в другом месте. На это ма-
ма ему замечает, что у него нет ни капли сострадания ко мне,
его нисколько не трогает, что я сирота. А брат отвечает, что
можно быть сиротой, но нигде не сказано, что сирота может
таскать бублики из чужой печи.
Мама просит его говорить потише. А он говорит, что, на-
оборот, будет кричать погромче, чтобы все знали, что я вориш-
ка.
Этого мама вынести не может. Она сразу меняется в лице и
советует брату не забывать, что есть бог на свете, а с ним шу-
тить нельзя. Он покровитель сирот, и он за меня заступится.
И если он только пожелает, то вполне может случиться, что у
богатого Иойны не останется и копейки себе самому бублик
купить.
Высказав брату все это, она хватает меня за руку, и мы ухо-
дим, хлопнув дверью.
2
А с богом, представьте себе, шутки в самом деле плохи! Пе-
карь Иойна действительно кончил скверно!
Я уже сказал, что сам он в пекарне не работает. Хлеб пекут
другие: двое черноволосых мужчин и три женщины. Все рабо-
чие ходят грязные, оборванные, а женщины, несмотря на жа-
ру, зачем-то повязали головы теплыми красными платками.
И вот приключилась с Иойной история. Даже не одна, а не-
сколько сразу.
Уже давно жаловались покупатели, что в хлебе попадаются
нитки, тесемки, даже тараканы и даже, что еще хуже, битое
стекло.
Вдруг приходит покупатель и приносит Иойне хлеб, в кото-
ром оказался целый клубок черных волос. Покупатель был че-
ловек серьезный и сразу пригрозил Иойне полицией. Старик
испугался. Взялись за рабочих: чьи волосы? Мужчины свали-
вают на женщин, женщины — на мужчин. Женщины говорят,
что они здесь ни при чем: они все рыжие, а волосы в хлебе бы-
ли черные. Значит, виноваты пекари. А те говорят: «Волосы у
нас действительно черные и в хлебе — черные. Но где вы виде-
ли, чтобы у мужчины волосы были такие длинные?!»
Так и не добились толку! И никогда ничего не добились бы,
если бы женщины не поссорились между собой. Тогда стали
всплывать интересные дела: одна замесила в тесто свою под-
вязку, другая замесила бинт с больного пальца, третья, ложась
спать, кладет себе под голову тесто. Правда, она поклялась, что
все это выдумки и вранье! Если даже это и случилось, то все-
го один раз, быть может два, — просто у ней не было подушки.
Весь город пошел ходуном! Старик лез из кожи, но ничто
ему помочь не могло — его хлеба никто в руки не брал!.. Хоть
собакам выбрось!
И поделом! Так ему и надо!
3
Но Иойна тоже не дурак! Всех своих рабочих он прогнал и
взял других. И в ближайшую субботу во всех синагогах было
объявлено, что у пекаря Иойны работают новые люди и за чи-
стотой в пекарне следит он сам. Больше того: он обязуется вы-
платить десять рублей всякому, кто найдет хотя бы один воло-
сок в его хлебе.
И сразу дела у него пошли — все стали раскупать его хлеб,
каждый надеялся найти волос и заработать десятку.
Но, как назло, никто ничего не находил!
Правда, иные и находили, но Иойна поднимал крик и про-
гонял такого удачника, говоря, что тот сам подложил какую-то
дрянь, чтобы выманить у него десятку! Мол, знаем мы эти
штучки!
Ох, и хитрюга он, этот Иойна!..
Но бог, видимо, всерьез решил свести с ним счеты и послал
ему новую беду.
В одно прекрасное утро все его рабочие собрали свои по-
житки и ушли, заявив, что ни за какие деньги не вернутся, раз-
ве только он прибавит каждому по рублю в неделю, будет от-
пускать на ночь домой и бросит свою манеру тыкать кулаком в
зубы. Тоже миленькое обращение у него: чуть что — в зубы.
Иойна вскипел. Он уже, слава богу, не первый год хозяин и
не привык, чтобы рабочие указывали ему, как надо драться.
Это он сам знает. О прибавке и говорить нечего. Он найдет де-
сять желающих вместо каждого, кому у него не нравится! По-
думаешь, важная птица — рабочий! Мало народу подыхает с
голоду?!
И пошел Иойна искать себе новых пекарей. А пекарей-то и
нет! Никто к нему не хочет идти.
Что за история?
Оказывается, все пекари сговорились к нему не идти, пока
он не примет обратно всех старых рабочих и не удовлетворит
все их требования:
52
1) рубль в неделю,
2) на ночь — домой и
3) без мордобоя.
Ах, и забавно же было смотреть, как Иойна бесился, как он
колотил кулаками по столу, как он проклинал всех на свете!
Ох, и веселился же я!
Но все это пустяки в сравнении с тем, что было дальше.
4
Знойное лето. Только что поспели дыни и арбузы. Самое
лучшее время года. Но скоро осень. Не люблю я, прости госпо-
ди, осени. Я люблю, чтоб было весело! А что может быть весе-
лее, чем базар, заваленный дынями и арбузами, когда куда ни
глянь — дыни и арбузы!.. Дыни желтые и чудесно пахнут. Ар-
бузы красные, как огонь, семечки черные, а сладкие же они —
как мед!
Но мама не любит арбузов. Она говорит — дыня экономнее:
хорошей дыни может хватить для нас двоих на два дня — на
завтрак, обед и ужин. Арбуз она считает просто лакомством:
полное брюхо воды и ничего больше. По-моему, она ошибает-
ся. Был бы я царем, я бы круглый год ел арбуз с хлебом. Ни-
чего, что в арбузе много семечек. Встряхнешь как следует —
все они вылетают, а ты себе ешь и наслаждайся!
Однако я так заболтался об арбузах, что едва не забыл са-
мое главное. Мы говорили об Элином тесте, о пекаре Иойне.
Пришла-таки на него погибель!
Сидим мы как-то с мамой и обедаем — едим дыню с хле-
бом, вдруг открывается дверь и вваливается мой Эля, а в ру-
ках у него отцовская библия. Вслед за Элей — его жена. В од-
ной руке у нее меховой воротник, в другой — дуршлаг. Вы зна-
ете, что это такое? Посудина для процеживания лапши.
Эля бледен как смерть. Броха пылает как огонь.
— Мамаша, мы пришли к вам, — заявляет Броха.
— Мама, мы еле живы остались, — добавляет Эля.
И оба — в слезы. А мама — за ними.
— Что случилось? Пожар? Или старик прогнал вас из
дому?
Ничего подобного! Просто-напросто Иойна вылетел в трубу,
то есть обанкротился, то есть перестал платить долги. Тогда
пришли все, кому он должен, и описали его с головы до ног ‘.
Забрали всё до нитки — буквально всё, что только нашлось в
1 Мотл выражается неточно: описали не Иойну, а его имущество, чтобы
продать н вырученные деньги поделить между кредиторами.
53
доме, и даже самый дом! И попросили очистить помещение —
другими словами, Иойну с позором выгнали!
— Горе мое! — кричит мама и ломает руки. — Куда же де-
вались его деньги? Ведь он был так богат?!
Тут Эля начинает ей объяснять, что, во-первых, старик был
вовсе не так уж богат. Во-вторых...
Но его перебивает Броха. Она считает нужным сказать, что
ее отец был безусловно богат — послал бы ей бог половину
его капиталов! Вся беда в том, что он ухлопал целое состоя-
ние на ее свадьбу!
Она страшно любит поговорить о своей свадьбе. Всякий
раз, когда она приходит к нам, она садится на своего конька!
Такой свадьбы ни у кого на свете не было! Сколько напекли,
сколько наварили, сколько нажарили! Сколько было тортов, и
пирогов, и печенья, и варенья!
Что из этого? Сейчас у нее только и есть, что меховой во-
ротник в одной руке и дуршлаг — в другой!
Папаша ее наобещал брату приданое, — теперь об этом уже
и говорить не стоит. Брат даже «заработал» на этом деле: су-
дебный пристав наложил арест на его праздничный костюм,
постель и даже на его часы. Теперь Эля гол как сокол.
Мама в отчаянии:
— Подумать только, какое несчастье! Кто мог ожи-
дать!..
Мама считает, что здесь не без дурного глаза. Возможно
даже, что это именно она сама накликала беду на голову Иой-
ны — в тот день, когда поссорилась с ним из-за меня. Во вся-
ком случае, ей хуже, чем кому бы то ни было!.. Хотелось ей,
чтобы сын катался как сыр в масле. Вот тебе и масло! Вот те-
бе и сыр!
— Что ж, оставайся у меня, дитя мое, пока бог на тебя
оглянется, — говорит мама и уступает невестке свою кро-
вать — все, что осталось у нас из мебели.
VII. НАПИТОК МОЕГО БРАТА ЭЛИ
1
«За один рубль — сто! Сто рублей в месяц и больше может
зарабатывать каждый, кто ознакомится с содержанием нашей
книги, стоящей всего один рубль с пересылкой. Спешите! Торо-
питесь! Не медлите! Не опоздайте!»
Такое объявление прочел однажды мой брат Эля вскоре
после того, как перестал жить на иждивении у тестя. Правда,
54
тесть обязался содержать его три года, а не
продержал и девяти месяцев, но с богатым
Иойной приключилась беда — он обанкро-
тился. Богач стал бедняком! Я уже расска-
зал вам, как это случилось, а повторять одно
и то же я не люблю —• разве только меня
попросят. Но сейчас и просьбы не помогут,
потому что я очень занят: я зарабатываю
деньги — торгую напитком, который Эля из-
готовляет собственными руками. Он научил-
ся по книге, которая стоит всего рубль, а за-
работка может принести сто рублей в месяц
и даже больше.
Как только Эля прочитал, что на свете
есть такая книга, он тотчас отправил по почте
рубль (последний рубль) и поспешил обра-
довать маму, сказав ей, что отныне нам боль-
ше беспокоиться не о чем.
— Мама, слава богу, мы спасены! Зара-
ботком мы теперь обеспечены по горло. —
И показывает рукой на свое горло.
— Каким образом?—спрашивает мать.—
Ты поступаешь на службу?
•— Почище всякой службы! — говорит брат, сияя от радо-
сти. — Через несколько дней прибудет книга!
— Какая книга?
— Замечательная книга! — отвечает Эля и спрашивает
маму, хватит ли ей ста рублей в месяц.
Мама смеется: она была бы рада ста рублям хотя бы в год,
только бы деньги были верные. На это брат ей замечает, что у
нее слишком скромные желания, и уходит на почту.
Он каждый день ходит на почту — справляться, не прибы-
ла ли книга. С тех пор как он отправил свой рубль, прошло
больше недели, но книги все нет. А жить-то ведь надо!
— Живая душа кушать просит! — говорит мама и прибав-
ляет: — А душу ведь не выплюнешь!
Не понимаю, как это можно выплюнуть душу.
2
Можете нас поздравить: книга пришла! Едва только вскры-
ли пакет, Эля сразу сел читать. Чего только в книге не оказа-
лось! Каких только здесь нет способов добывать деньги!
Рассказывается, например, как зарабатывать сто рублей в
месяц, выделывая чернила. Как зарабатывать сто рублей в ме-
55
сяц, изготовляя черную ваксу. Как зарабатывать сто рублей в
месяц, занимаясь истреблением мышей, тараканов и всяких па-
разитов. Как зарабатывать сто рублей в месяц, приготовляя
ликеры, наливки, лимонад, содовую воду, квас и другие на-
питки.
Эля остановился на напитках.
Во-первых, это больше ста рублей в месяц — в книге прямо
так и сказано. Во-вторых, работа чистая, в то время как чер-
нила, или вакса, или возня с мышами и тараканами — пач-
котня.
Вопрос только в том, какими напитками заняться. Для из-
готовления лимонадов или содовой воды требуется специаль-
ная машина и какой-то камень, который бог его знает сколько
стоит.
Ликеры и наливки? Но тут уж нужно состояние
Ротшильда.
Остается квас. Это напиток дешевый, и он может получить
большой сбыт, в особенности когда лето стоит такое жаркое,
как в нынешнем году. Должен вам сказать, что торговец ква-
сом Борух только на квасе и разбогател. Борух продает так
называемый бутылочный квас, который пользуется большой
славой: он стреляет, как из пушки. В чем тут фокус, почему
квас стреляет, неизвестно. Это секрет Боруха. Говорят, он что-
то кладет в бутылку — не то хмель, не то изюм. Зато, едва
наступает лето, у Боруха просто рук не хватает, так идет тор-
говля.
Наш квас, который Эля готовит по рецепту из книги, не бу-
тылочный и не стреляет. Наш квас — напиток совсем другого
рода. Как он приготовляется, я не знаю. Эля никого и близко
не допускает. Пока он льет воду, еще ничего. Но как только до-
ходит до рецепта, он запирается у мамы в комнате, и тогда ни
я, ни мама, ни Броха — никто присутствовать не должен. Все
же, если вы обещаете никому не разболтать, я вам скажу, из
чего он делает свой квас, — я-то ведь вижу, что он туда кла-
дет: лимонные корки, патоку и какое-то вещество кислее уксу-
са. Оно называется кривотартар *. А затем — вода. Главное в
этом квасе вода. Чем больше воды, тем больше квасу. Все это
хорошенько размешивается при помощи обыкновенной палки
(так сказано в книге), и квас готов. Тогда его сливают в боль-
шой кувшин и кладут кусок льда. Самое главное — лед! Без
льда весь напиток ни черта не стоит. Это я вам говорю уже не
по книге, а по опыту. Я как-то выпил немного квасу без
льда — меня едва не вырвало.
1 Мотл опять выражается неправильно: речь идет о винном камне, по-
латыни — «кремортартар».
53
3
Когда была готова первая бочка, решили, что торговать
вразнос буду я. Кто же, в самом деле, если не я!.. Брату как-то
не пристало — он уже человек женатый. Маме — тем более.
Мы и не допустили бы, чтобы мама ходила по базару с кувши-
ном и кричала: «Квасу! Квасу! Кому квасу!» Все решили еди-
ногласно, что делать это должен я. Да я и сам так думал, и об-
щее решение чрезвычайно меня обрадовало.
Эля стал давать мне наставления. Кувшин держать в одной
руке, на веревочке, стакан — в другой и для привлечения по-
купателей громко и нараспев кричать:
Вот напиток прохладительный!
Освежающий, утешительный!
Голос у меня, как я вам уже давно сказал, хороший — со-
прано. Это от отца, мир праху его. Но я забыл слова, которым
меня обучил брат, и запел свои:
Квас! Квас! Квас!
Для каждого из вас!
Стакан — копейка!
Копейки не жалей-ка!
Не знаю, песенка ли моя так понравилась, или действитель-
но квасок был хороший, или все дело в том, что день выдался
очень знойный, но домой я принес целых семьдесят пять копе-
ек. Деньги Эля отдал маме, а мне тотчас налил новый кувшин
и сказал, что если я сумею обернуться за день раз пять или
шесть, то вот мы и загребем свои сто рублей в месяц — как
одна копейка!
Теперь отбросьте, пожалуйста, четыре субботы ’, и вам
сразу станет ясно, во сколько напиток обходится себе и сколь-
ко он нам приносит чистой прибыли. Себе он обходится очень
дешево. Можно даже сказать, что себе он почти ничего не сто-
ит. Самое дорогое — лед. Поэтому надо стараться распрода-
вать квас так быстро, чтобы одного куска льда хватило и на
второй кувшин, и на третий, и так далее. Так что ходить с кув-
шином надо быстро, самое лучшее — бежать. За мной увяза-
лась целая ватага мальчишек. Они смеются и дразнят меня.
Но я — ноль внимания. Я стараюсь поскорее сбыть свой кув-
шин — и бегом домой, за следующим.
Сколько я выручил за первый день торговли, я и сам не
знаю. Знаю только, что и мама, и брат, и даже Броха очень
меня хвалили. На ужин мне дали большой кусок дыни, кусок
1 Мотл имеет в виду нерабочие дни.
57
арбуза и две венгерские сливы. О квасе и говорить нечего —
квас мы пьем, как воду.
Вечером мама постелила мне на полу и спросила, не болят
ли у меня ноги, упаси бог.
Эля только рассмеялся. Он сказал, что у такого парня, как
я, никогда ничего не болит.
— Конечно! — подтвердил я. — Если хотите, я готов хоть
сейчас, ночью, опять пойти с кувшином!
Все смеялись над моей прытью. Но у мамы на глазах были
слезы. Старая история — мама обязательно должна поплакать.
Интересно знать, все ли мамы так часто плачут, как моя?..
Дела наши идут, слава богу, блестяще. Стоит невыносимый
зной — один день жарче другого. Люди прямо-таки изнывают.
Если бы не стаканчик холодного квасу, можно было бы про-
пасть. Я оборачиваюсь со своим кувшином — без преувеличе-
ний — раз десять за день. Эля заглядывает в бочку и говорит,
что уже видно дно. И тут он недолго думая бухает несколько
ведер воды.
Блестящая мысль!
Но я эту великую мудрость постиг раньше его. Должен вам
сознаться, что я уже несколько раз доливал бочку.
Почти каждый день я забегаю к соседке Песе и подношу ей
стаканчик нашего напитка. Ее мужу, переплетчику Мойше, я
подношу два стаканчика — очень
уж он человек хороший. Всем их
ребятишкам я тоже даю по ста-
канчику — пусть они тоже знают,
какие напитки мы умеем готовить.
Я угощаю даже слепого дядю —
жаль мне его, беднягу. Я угощаю
всех своих знакомых и ни гроша с
них не беру.
Но нельзя ведь и убытки тер-
петь. Поэтому я доливаю свой
кувшин водой. Вместо каждого
стакана кваса, который я отдал
даром, я вливаю в кувшин два
стакана воды.
Да и дома у нас делают то же
самое. Выпьет, скажем, Эля из
бочки стакан квасу. Сию же мину-
ту в бочку вливается стакан воды.
58
И правильно — зачем нести убытки? И то же самое его жена,
Броха. Опа ужасно любит Элин квас и, как только выпьет
стакан-другой, сейчас же доливает воды. Иной раз и мама по-
пробует. Ее приходится упрашивать, сама она не возьмет!
И сразу же кто-нибудь доливает за нее воды. Вообще, у
нас зря ни одной капли не пропадает, и мы, слава богу, зара-
батываем недурно. Мама уже выплатила много долгов, она
выкупила кое-какие заложенные вещи, постель. В доме снова
появился стол, стулья. По субботам у нас бывает мясо, рыба,
белый хлеб. Мне даже обещали заказать к праздникам новые
сапоги.
Кажется, никому не живется так хорошо, как мне!
5
Но кто, какой пророк мог бы предвидеть, что с нами случит-
ся такая беда и наш напиток вдруг сделается противен людям,
хоть вылей его на помойку?.. Еще спасибо, что меня самого не
забрали в полицию!
Вот как дело было.
Захожу я как-то со своим кувшином к соседке Песе. Всем
по стаканчику. Выпил и я заодно. Подсчитываю: ушло стака-
нов двенадцать — тринадцать. Тогда я иду в сени, где стоит
кадка с водой. Но вместо кадки я, очевидно, зачерпнул из ло-
хани, в которой стиралось белье. Плюхнул я оттуда в кувшин
стаканов пятнадцать — двадцать и выхожу на улицу торговать
и распеваю новую песенку, которую сам сочинил:
Пейте квас холодный,
Напиток очень модный!
Пейте квас прохладный,
Будьте вы неладны!
Останавливает меня какой-то прохожий, платит копейку,
выпивает свой стакан, и тут, я вижу, на лице у него гримаса.
— Мальчик, что это у тебя за напиток? — спрашивает он.
Но я на него и внимания не обращаю, не до него мне было:
меня ждали еще двое покупателей. Один из них выпил полста-
кана, другой — еще меньше, оба сплюнули и ушли. Подходит
новый покупатель, подносит стакан ко рту, пробует и заявляет,
что от кваса отдает мылом и почему-то он соленый. Следую-
щий только взглянул на стакан и возвращает мне:
— Это что у тебя?
— Такой напиток, — говорю я.
— По-твоему, это напиток? А по-моему, вонючая дрянь.
Подходит еще один. Тот едва попробовал и сразу выпле-
скивает стакан прямо мне в лицо.
59
Минуты не прошло — вокруг меня толпа! Мужчины, жен-
щины, дети. Все кричат, все волнуются, все размахивают ру-
ками!..
На шум приходит городовой. Он спрашивает, в чем дело.
Ему объясняют. Он заглядывает в кувшин и требует стакан
квасу. Едва только он попробовал, как стал плеваться и пря-
мо-таки рассвирепел:
— Ты где эти помои взял?
— Это по книге, — отвечаю я. — Мой брат сам делает... по
книге...
— Кто такой твой брат?
— Эля.
— Что это еще за Эля?
— Помалкивай про брата, болван! — советуют мне из
толпы.
Шум, гам, крик. Люди всё подходят и подходят. А городо-
вой держит меня за руку и собирается отвести нас (то есть
меня и мой квас) в участок. Тут шум становится невообрази-
мым. Со всех сторон кричат:
— Он сирота! Он бедный сирота!...
Я чувствую, что дело принимает скверный оборот, и начи-
наю умолять:
— Люди добрые, сжальтесь!
Кое-кто пытается сунуть городовому монетку, но он не бе-
рет. Плохо мое дело.
Вдруг какой-то старик с бойкими глазами кричит мне из
толпы:
— Мотл, вырви руку и удирай!
Так я и делаю. Сильным рывком я освобождаю руку и бе-
гом домой.
Я ввалился ни живой ни мертвый.
— Где кувшин? — спрашивает Эля.
— В участке!..
И я с плачем припадаю к маминой груди.
VIH. ЧЕРНИЛЬНОЕ НАВОДНЕНИЕ
1
Ох, и дурак же я был! Ох, и дурак! Мне казалось, что за
скверный квас мне оторвут голову. Ничего подобного! Напрас-
но я испугался! Ведь вот продает же тетушка Ента свечное са-
ло за гусиный жир — и ничего!
Беда мне только с мамой — она все принимает близко к
сердцу. Зато брат у меня молодец! Он нисколько не унывает
60
оттого, что вышла такая неприятность с квасом. Покуда у не-
го есть заветная книга, ему ничего не страшно! Ведь недаром
она называется: «За один рубль — сто!» В ней собрано бесчис-
ленное множество самых точных советов, как заработать день-
ги, и почти все советы Эля знает уже наизусть.
Он знает, например, как приготовлять чернила, ваксу, как
истреблять мышей, тараканов и прочих паразитов.
В первую очередь он решил заняться чернилами. Он счита-
ет, что чернила — товар ходкий. Писать учатся все. Он даже
не поленился пойти к учителю Юделю узнать, сколько тот тра-
тит на чернила.
Юдель ответил кратко:
— Состояние!
И верно: Юдель обучает письму шестьдесят девочек. Маль-
чики у него не учатся, мальчики его боятся: он лупит линейкой
по рукам. Девчонок бить нельзя, тем более — пороть. Жаль,
что я не родился девчонкой. Во-первых, не пришлось бы каж-
дый день молиться ‘.Во-вторых, я бы не ходил в талмудтору1 2.
Я хожу, правда,' лишь на полдня; учиться приходится самую
малость, а оплеух не оберешься! Главное, бьет меня даже не
сам учитель, а его жена. Ее бесит, что я кормлю кошку. Виде-
ли бы вы эту кошку! Смотреть больно. Вечно она ходит голод-
ная и так жалостно мяукает — совсем по-человечьи. Прямо
душа болит! А они ее ничуть не жалеют. Стоит ей только по-
казаться, они сразу поднимают крик:
— Брысь!
И с перепугу кошка удирает куда глаза глядят. Жить они
ей не дают. Недавно она пропадала несколько дней подряд.
Я было решил, что она, не дай бог, околела. Но потом я узнал,
что она окотилась...
Однако вернемся к чернилам моего брата.
2
Эля говорит, что все в мире переменилось. Взять хотя бы
изготовление чернил. В былые времена приходилось покупать
чернильные орешки, толочь их, кипятить бог его знает сколько,
затем добавлять медный купорос, а для придания блеска —
сахару. Вот какая сложная была история! То ли дело теперь!
Купишь в аптеке специальный порошок, бутылочку глицерину,
разведешь в воде, прокипятишь — и чернила готовы. Красота!
Так говорит Эля.
1 Поминальную молитву читают только сыновья умершего.
2 Талмуд тора — еврейская религиозная начальная школа для
мальчиков; содержалась на средства благотворительности.
61
И вот он идет в аптеку и приносит целую кучу порошков,
большую бутыль глицерина и запирается в маминой комнате.
Что он там делает, мне неизвестно. Тайна. Все у него тайна!
Когда ему нужно попросить у мамы пестик, он таинственно от-
зывает ее в сторону и говорит шепотом:
— Мама, дай пестик!
Порошки и глицерин он смешал в довольно вместительном,
специально для этого купленном горшке, поставил в печь и
шепотом попросил маму запереть дверь. Мы все насторожи-
лись. Мама ежеминутно с тревогой поглядывала на печь, точ-
но боясь, как бы печь не взорвалась. Затем в комнату вкатили
бочку, которая в свое время служила для кваса, осторожно
вынули из печи горшок и так же осторожно вылили содержи-
мое в бочку, после стали лить воду. Когда бочка наполнилась
до половины, Эля скомандовал:
— Хватит!
Затем, заглянув в книгу «За один рубль — сто!», он велел
подать ему новенькое перо и лист белой бумаги.
— На какой пишут прошения! — шепнул он маме на
ухо.
Обмакнув перо в бочку, Эля что-то написал на поданной
ему бумаге, сделал росчерк с завитушками и показал сначала
маме, затем своей жене. Едва взглянув, каждая из них при-
знала:
— Чернила!
Тогда мы снова принялись за знакомую работу: вкатили в
бочку еще пару ведер воды. Эля поднял руку:
— Хватит!
Он снова обмакнул перо, что-то написал на бумаге и сно-
ва показал матери и жене. Опять обе, едва взглянув, за-
явили:
— Чернила!
Так было проделано несколько раз, пока бочка не оказа-
лась полной до самых краев. Больше уже и лить некуда
было.
Тогда Эля поднял руку:
— Хватит!
И мы все четверо сели за стол.
3
После еды мы принялись разливать чернила в бутылки.
Брат натаскал их со всего света и всевозможных видов: пив-
ные, винные, из-под водки и всякие другие. Накупил он и про-
бок, тоже старых: старые — дешевле, да еще приобрел воронку
и жестяную кружку для разливания чернил.
62
И вот Эля, как всегда шепотом, попросил маму закрыть
дверь, и мы вчетвером принялись за работу. Обязанности были
распределены очень хорошо. Броха прополаскивала бутылки
и подавала их маме. Мама заглядывала в каждую бутылку и
передавала ее мне. Мне было поручено вставлять в горлышко
воронку и придерживать ее одной рукой, а другой — держать
бутылку. А брат зачерпывал кружкой из бочки и лил в во-
ронку.
Работа, как видите, приятная и веселая. Плохо лишь то,
что чернила имеют свойство пачкать не только руки, но даже
носы и лица. Мы с Элей перемазались, как черти. Впервые в
жизни я увидел маму смеющейся. О Брохе я уже не говорю —-
та со смеху чуть не лопнула. Но Эля не любит, чтобы над ним
смеялись. Он сердится на жену и спрашивает, чего, собствен-
но, она гогочет. А ее еще больше разбирает: она уже смеется
как припадочная, с ней чуть ли не судороги, вот-вот она по-
мрет. Наконец мама кое-как успокоила ее, а нам с Элей при-
казала умыться. Но Эле не до умывания: у него не хватает
бутылок. Все бутылки уже наполнены. Больше нет бутылок.
Где взять бутылки?
Он отзывает в сторону свою жену и шепотом приказывает
ей пойти раздобыть где-нибудь бутылки. Броха слушает, но,
взглянув на него, снова прыскает со смеху. Тут Эля совсем уже
выходит из себя. Он отзывает маму и так же таинственно об-
ращается со своей просьбой к ней. Мама отправляется на по-
пеки бутылок, а мы тем временем доливаем в бочку воды. Ко-
нечно, не сразу, а постепенно.
После каждого ведра Эля поднимает руку и командует:
— Хватит!
Потом он обмакивает в бочку перо, что-то пишет на своей
бумажке и говорит, ни к кому не обращаясь:
— Чернила!
Так повторяется несколько раз, пока мама не возвращает-
ся с новым запасом бутылок. Мы опять беремся за разлив,
но бутылок все же не хватает.
— Когда же будет конец? — спрашивает Броха.
— Ой, не сглазить бы! — восклицает мама.
А брат сердито смотрит на жену, как бы говоря ей:
«Хоть ты мне и жена, но и дура же ты, прости гос-
поди!»
4
Сколько у нас чернил, я и сказать не могу. Думаю, набе-
рется добрая тысяча бутылок. Но что толку, когда их некому
сбыть. Эля уже толкался повсюду.
— Торговать в розницу смысла нет, — сказал он однажды
нашему соседу, переплетчику Мойше.
63
Тот как-то зашел к нам и прямо шарахнулся, увидев такое
•громкое количество бутылок. И тут между ним и Элей завя-
зался довольно странный разговор. Передаю дословно.
Эля. Чего вы испугались?
Переплетчик. Что у тебя в бутылках?
Эля. Вино! Чему же там быть, если не вину?
Переплетчик. Вино? Какое это, к черту, вино? Это чер-
нила!
Эля. Зачем же вы спрашиваете?
Переплетчик. Куда тебе столько чернил?
Эля. Пить буду.
Переплетчик. Без шуток. В розницу будешь прода-
вать?
Э л я. С ума я сошел? Если уж продавать, то десять, два-
дцать, пятьдесят бутылок сразу. Это называется «оптом». Вы
понимаете?
Переплетчик. Понимаю. А кому ты собираешься про-
давать?
Эля. Как — кому? Дяде!..
И Эля отправился по лавкам. Приходит он к торговцу,
крупному оптовику. Тот требует бутылку для пробы: он хочет
видеть товар. Приносит Эля бутылку, а тот и в руки не берет:
нет этикетки.
— На каждой бутылке должна быть этикетка, да еще с ри-
сунком!
Эля говорит:
64
2
— Я картинок не делаю. Я делаю чернила!
А тот ему в ответ:
— Ну что ж, и делай себе на здоровье!
Эля кинулся к учителю. Но тот преподнес ему форменную
гадость.
— У меня, — говорит он, — такой запас чернил, что на все
лето хватит!
— Сколько же это у вас бутылок? — спрашивает Эля.
— Бутылок? — удивляется учитель. — Я купил бутылку, и
мне ее надолго хватит. Кончится эта, куплю другую...
Ну и дела! На что только человек бывает способен! Еще не-
давно этот учителишка хвастал, что на чернила тратит со-
стояние, а теперь оказывается, что ему больше одной бутылки
и не надо!
Бедняга Эля вне себя! Он не знает, что ему делать с черни-
лами. Недавно он говорил, что в розницу продавать ни за что
не будет, только оптом. Теперь он уже начинает сдаваться,
Теперь он говорит, что готов продавать и в розницу.
Мне было интересно, что это значит — продавать чернила
«в розницу».
И я узнал. Об этом стоит рассказать.
5
Эля принес большой лист бумаги, разложил его на столе
и написал крупными печатными буквами:
Здесь продают чернила
I оптом и В РОЗНИЦУ
। Хорошо и ДЕШЕВО
Слова «в розницу» и «дешево» были написаны заглавными
буквами и занимали почти весь лист.
Свое объявление Эля вывесил у нас на дверях. Прохожие
останавливались и читали. Эля стоял, смотрел в окно и похру-
стывал пальцами. Он волновался.
— Мотл, — сказал он мне, — пойди послушай, что говорят.
Меня в подобных случаях упрашивать не надо. Я стал у
дверей и прислушался к разговорам. Простояв этак с полча-
са, я возвращаюсь домой.
Эля подходит ко мне почти вплотную и негромко спраши-
вает:
— Ну?..
3 Истории для детей
65
— Что — ну?
— Что говорят?
— Кто?
— Люди.
— Говорят, что почерк красивый.
— И больше ничего?
•— Больше ничего!
Эля вздыхает. Почему он вздыхает?
Мама спрашивает его:
— Почему ты вздыхаешь, глупенький! Подожди немного.
Тебе бы хотелось сбыть весь товар сразу, в один день?!
— Хоть бы почин! — отвечает Эля.
И я слышу слезы в его голосе.
— Глупенький ты! — повторяет мама. — Погоди, будет еще
почин. Будет!
Так утешая его, мама собирает ужинать, мы моем руки и са-
димся за стол.
Сидим, прижавшись друг к дружке, потому что из-за буты-
лок в доме стало страшно тесно. Только принялись мы за еду,
вбегает некий парнишка, по имени Копл. Я его знаю, у него уже
есть невеста.
— Здесь продают чернила в розницу?
— Здесь. В чем дело?
— Мне нужны чернила.
— Сколько тебе?
— Дайте на копейку.
Эля вне себя. Если бы ему не было стыдно перед мамой,
он бы этого жениха сперва поколотил, а потом выставил за
дверь. Однако он себя сдерживает и отпускает товару на одну
копейку.
Не проходит и четверти часа — появляется девочка. Она
держит палеп в носу и спрашивает:
— Здесь делают чернила?
— Здесь. А тебе что надо?
— Сестра просит, не можете ли вы дать ей в долг немного
чернил. Ей надо написать письмо.
— Кто твоя сестра?
— Белошвейка Бася.
— Вот как! Как же ты выросла! — говорит мама. — Я тебя
и не узнала!.. Чернильница у тебя есть?
— Откуда у нас чернильница?! Сестра просила... не най-
дется ли у вас и перышка. Ей нужно только одно письмо на-
писать... Жениху... Она вам сейчас же вернет и перо и чер-
нила.
Брата уже за столом не видно. Он в маминой комнате. Он
там шагает взад и вперед и грызет ногти.
66
6
— Зачем ты приготовил столько чернил? Ты хочешь весь
мир обеспечить чернилами? — спрашивает брата наш сосед,
переплетчик Мойше. — Ты боишься, как бы не наступил чер-
нильный голод?
Чудак он, этот переплетчик! Как это, в самом деле, можно
растравлять человеку раны? И ведь как будто неплохой старик,
только нудный, въедливый! Правда, он здорово получил от
Эли. Тот посоветовал ему не соваться в чужие дела, а вни-
мательно следить за своими и не переплетать в одну книжку
пасхальные песни и покаянные молитвы. Это был ядовитый на-
мек, и переплетчик его понял.
Дело в том, что какой-то извозчик заказал ему однажды
переплести пасхальные песнопения. А Мойше, вероятно по
ошибке, вплел в тот же томик несколько страниц из молитвен-
ника. Извозчик, пожалуй, и не заметил бы, но соседи услыха-
ли, что вместо веселой пасхальной песни о козе с козлятами
он с плачем читает молитву об отпущении грехов.
Соседи смеялись. А извозчик пришел к переплетчику и едва
не порвал его в клочья.
— Разбойник! — кричал он. — Что вы со мной сделали?
На кой черт вы мне влепили покаянные молитвы куда не на-
до?! Да я из вас кишки выпущу!..
Ох, и веселая у нас была пасха в том году!..
Однако вы меня извините — я увлекся посторонней исто-
рией. Вернемся к нашим блестящим делам...
IX. ПОСЛЕДСТВИЯ ЧЕРНИЛЬНОГО НАВОДНЕНИЯ
1
Брат ходит сам не свой. Куда девать столько чернил?
— Опять ты о чернилах! — с раздражением говорит ему
наша мать.
— Да нет же! — защищается Эля. — Черт с ними, с черни-
лами! Но бутылки... Я потратил на них целое состояние! Надо
их опорожнить и как-нибудь превратить в деньги.
Эля все превращает в деньги!..
Решено было вылить чернила. Ко всем чертям! Но куда?
Куда вылить такое количество? Ведь это стыд и срам!..
— Ну что ж, — говорит Эля, — надо подождать до ночи.
Ночью никто не увидит.
Дождались ночи, а тут, как назло, полная луна!
67
— Когда иной раз хочешь, чтобы было светло, она пря-
чется, а когда не надо— она тут! — с досадой говорит Эля.
Все же мы выносим из дому бутылку за бутылкой и выли-
ваем прямо на улицу. Получается целая река!..
— Не надо лить в одно место! — говорит Эля.
Я делаю, как он велит: каждую бутылку — в другое место.
Одну — соседям на стену. Вторую — другим соседям на забор.
Две козы жуют жвачку — на них идет третья бутылка.
— На сегодня хватит, — говорит Эля.
И мы отправляемся спать.
Тихо. Темно. Слышно только, как поет сверчок и как мур-
лычет кот за печью. Днем и ночью он только и делает, что
греется и мурлычет. В сенях слышны чьи-то тихие шаги. Мо-
жет быть, это домовой?
Мама еще не спит. Кажется, она никогда не спит. Я слышу,
как она по ночам хрустит пальцами, вздыхает, кряхтит, разго-
варивает сама с собой. Такая у нее привычка. По ночам она
отводит душу — рассказывает о своей тяжелой жизни. Кому?
Неужели богу?
Я слышу, как она каждый раз взывает:
— Ох, боже, боже!..
2
Я сплю на полу и сквозь сон слышу крики. Различаю зна-
комые голоса. Открываю глаза. Солнце уже стоит высоко. Лу-
чи его врываются в окно и зовут меня на улицу.
Я пытаюсь вспомнить, что было вчера. Ага, чернила! Вска-
киваю и быстро одеваюсь. Вижу, мама вся в слезах, но ведь
иначе почти не бывает. Броха ходит злая, но она всегда ходит
злая. А брат стоит посреди комнаты, опустив голову, и молчит.
Что за история такая?
Оказывается, не одна история, а несколько! Соседи подня-
ли такой шум, точно их режут. Один увидел, что у него стена
залита чернилами. У другого в чернилах новый забор. У треть-
его две белые козы стали черными!
Но все это было бы еще не так страшно, если бы не же-
на резника и ее чулки. Она повесила к соседке на забор пару
новеньких белых чулок, и вот чулки залиты чернилами!
Как будто кто-нибудь просил ее развешивать чулки на чу-
жом заборе! Но мама обещает купить ей новые чулки — лишь
бы она перестала вопить.
А стена? А забор?
Покончили на том, что мама и Броха замажут пятна.
— Ваше счастье, — говорит маме соседка Песя, — что вы
имеете дело с порядочными людьми. Нарвались бы вы с ва-
68
шими чернилами на фельдшера Менаше — он бы вам показал,
где раки зимуют!..
— Конечно, и в беде нужна удача! — отвечает мама и
смотрит на меня.
Что она имеет в виду?
3
— Теперь уж я буду умнее, — говорит мне брат. — Как
только наступит вечер, мы понесем бутылки на речку.
Он совершенно прав! Что может быть проще? В речку все
равно спускают всякую гадость. Там и белье стирают, и лоша-
дей купают, и свиньи там прохлаждаются.
Я очень люблю речку, и вы уже знаете, что я рыболов. Так
что вам нетрудно понять, с каким нетерпением ожидал я той
минуты, когда мы все отправимся на реку.
Едва наступила темнота, мы уложили бутылки в корзину
и пошли на реку. Выльем чернила, отнесем порожние бутылки
домой и вернемся с новыми.
Так мы проработали до утра. Давно уже не было у меня
такой веселой ночи. Подумайте только: город спит, небо все в
звездах, луна смотрит прямо в речку. И тишина!..
А речка у нас быстрая. Весной, когда тает лед, она взду-
вается, выходит из берегов и бушует. Потом вода понемногу
спадает, речка становится все мельче, уже, а в конце лета она
спокойно лежит, дремлет и
едва слышно булькает:
буль-буль! С противопо-
ложного берега откликают-
ся лягушки: ква-ква!
Вот какая это река!
Срам один, а не река! Я пе-
рехожу вброд с одного бе-
рега на другой, даже не
подкатывая штанов.
Так что от наших чернил
речка вздулась. Шутка
ли — почти тысяча буты-
лок! Наработались мы, как
волы, уснули на рассвете и
спали как убитые!
Разбудили нас мамины
вопли:
— Горе мое! Несчаст-
ная моя жизнь!.. Что вы там
натворили, на реке?
Оказалось, что мы напакостили всему городу. Прачкам не-
где стирать белье! Извозчикам негде поить лошадей... Водово-
зы... Вот они сейчас придут! Что с нами будет?
Все это сообщает мама. Но у нас нет ни малейшей охоты
видеть прачек, извозчиков и водовозов и ожидать, когда они
придут и расправятся с нами. Нам это ничуть не интересно.
Так что мы с Элей немедленно уходим к его приятелю Пине.
— Пусть они нас ищут, если им нужно! — говорит Эля.
Он берет меня за руку, и мы бегом пускаемся к Пине.
Как-нибудь, при случае, я вас познакомлю с Пиней. С ним
стоит познакомиться: ему тоже иногда приходят в голову
удачные мысли.
X. УЛИЦА ЧИХАЕТ
1
Знаете, что у нас теперь на очереди? Мыши.
Целую неделю не разгибая спины просидел Эля над сво-
ей книгой «За один рубль —• сто!», которая учит, как добывать
деньги. Он говорит, что уже знает, как истреблять мышей, та-
раканов и прочую пакость, в том числе и крыс. Где бы он ни
появился со своим порошком, там не останется ни одной мы-
ши: они разбегутся или передохнут все до одной. Нет больше
мышей!
Как он этого добьется, не знаю. Это тайна, и она известна
только сочинителю книги и ему. Книгу Эля всегда держит при
себе, в боковом кармане, а порошок — в бумажнике. Порошок
красноватого цвета, очень тонко размолот, как нюхательный
табак, и называется «чемерица».
— Что такое чемерица? — спрашиваю я.
— Турецкий перец.
— А что такое турецкий перец?
— Вот задам я тебе сейчас «что такое»! — огрызается Эля.
Он терпеть не может, чтобы к нему приставали с расспро-
сами во время работы. Приходится сидеть и молчать.
Однако я замечаю, что у него есть еще какой-то другой по-
рошок.
— Тоже от мышей. Но с ним надо быть осторожным!
«Смертельный яд!» — чуть ли не сто раз предупреждает Эля
маму, свою жену и меня — в особенности меня: не сметь прика-
саться!
Первый опыт мы произвели над мышами нашей соседки
Песи. Вот у кого мышей пропасть! Как вы знаете, ее муж —
переплетчик, у него всегда много книг. А мыши любят книги.
70
Не то чтобы они любили читать, но им нравится клейстер, ко-
торым скрепляют книгу. Заодно они грызут уже и самые книги.
Переплетчику они причиняют много неприятностей. Недав-
но они изгрызли у него совершенно новенький молитвенник.
И начали как раз с «Господи, владыка вселенной». Так на-
сели на «владыку», что от него ничего не осталось.
— Пустите меня только на одну ночь! — умоляет переплет-
чика мой брат.
Но тот и слышать не хочет:
— Боюсь, ты мне все книги попортишь!
— Как это я попорчу вам книги? Чем?
— Не знаю. Но я боюсь. Книги чужие.
Вот подите толкуйте с ним! Еле уломали его пустить нас
на одну ночь.
2
В первую ночь нам не повезло — мы не поймали ни одной
мыши. Но Эля считает, что это даже хороший признак: мыши
разбежались, едва почуяв запах порошка.
Переплетчик выслушивает это объяснение, покачивая го-
ловой. Он, как видно, не верит.
Тем не менее по городу пошел слух, что мы истребляем мы-
шей. Пустила его соседка Песя. Рано утром она пошла и рас-
трубила по всему базару, что никто не умеет так истреблять
мышей, как мы. И о нас заговорили. Раньше она всем и каж-
дому расхваливала наш квас. Затем она стала уверять всех
встречных и поперечных, что мир еще не видал таких чернил,
как наши. Правда, от всех этих разговоров не было никакой
пользы, потому что чернила никому не нужны. Но мыши —
это не чернила! Мыши — совсем другое дело. Мышей везде
хватает, в каждом доме. Правда, в каждом доме всегда есть
кошка, но где одной кошке справиться со столькими мышами,
и в особенности с крысами! Крысы плевать хотели на кошку.
Говорят даже, что кошки сами побаиваются крыс. По крайней
мере, сапожник Берл уверяет, что это именно так. Он расска-
зывает о крысах совершенно невероятные истории. Правда, о
нем самом говорят, что он совершенно невероятный враль. Но
все равно, послушать его бывает интересно.
Например, он уверяет, что крысы съели у него пару новых
сапог. И так клянется, что не поверить нельзя, хоть ты и зна-
ешь, что он врет. Он якобы сам, собственными своими глаза-
ми, видел, как две огромные крысы вылезли из норки и съели
его сапоги. Дело было ночью. Подойти близко он боялся, по-
тому что крысы были как телята. Не меньше! Он топал на
них ногами, свистел, кричал им: «Кш-кш-кш!» — а они и вни-
71
мания не обращали. Тогда он запустил в них колодкой, но эти
твари только посмотрели на него и продолжали свое. Тут он
схватил кошку и бросил ее прямо крысам в морды. И что вы
думаете? Сожрали ее крысы!
Это казалось неправдоподобным, но человек так клялся...
— Пустите меня, — предложил ему Эля, — и я истреблю у
вас крыс в одну ночь.
— Пожалуйста! С превеликим удовольствием! — согласил-
ся сапожник. — Буду вам очень благодарен.
3
Целую ночь напролет просидели мы у сапожника. Он, по-
ложим, тоже не сомкнул глаз и до самого утра рассказывал
нам удивительные истории.
Ведь он отставной солдат, он был на турецкой войне и
участвовал в битве под Плевной. Там стреляли из пушек. Вы
знаете, какие большие пушки бывают? Подумайте только:
ядро больше, чем весь наш дом! А пушка может выбросить
чуть ли не тысячу таких ядер в минуту! Можете вы себе это
представить? А ядро, когда летит, воет так, что оглохнуть мож-
но. Берл рассказывает, как он однажды стоял на посту,
вдруг — трах! — и он чувствует, что его поднимает в воздух и
куда-то несет выше облаков. А там ядро разорвалось на тысячу
кусков. Берл говорит, что ему еще повезло — он упал на стог
сена, иначе он мог разбить себе голову.
Эля слушает, и брови у него улыбаются. Сам он ничего, а
брови как будто смеются над вралем-сапожником. Но тот да-
же не замечает. Он всю ночь, не умолкая ни на минуту, рас-
сказывал нам свои необычайные приключения, одно страшнее
другого, и этак мы просидели до самого утра.
А крысы? Крыс не было ни одной.
— Вы настоящий волшебник! — сказал сапожник моему
брату и даже отправился на базар рассказывать всему городу,
как посредством заклинаний мы в одну ночь вывели у него
всех крыс.
Он клялся и божился, что своими глазами видел, как Эля
что-то шептал. После этого все крысы вылезли из нор и пу-
стились под гору, к реке, переплыли ее и ушли дальше.
Куда — он не знает...
4
— Здесь выводят мышей?
С таким вопросом к нам приходят все чаще и чаще и при-
глашают вывести мышей при помощи заклинаний. Но мой
72
Эля — человек правдивый. Он терпеть не может никакой лжи.
Он всем прямо так и говорит, что истребляет мышей не закли-
наниями, а при помощи порошка. Есть у него такой особен-
ный порошок, которого мыши не любят.
•— Пусть порошок, пусть черт, пусть дьявол! •— говорят
заказчики. — Лишь бы избавиться от мышей. Сколько это бу-
дет стоить?
Эля не любит торговаться. Он говорит, что за порошок при-
читается столько-то, за труд столько-то.
Правда, с каждым разом он просит больше. Он каждый
день повышает цены.
Вернее — не он, а Броха, жена его, повышает цены.
—• Уж если возиться с мышами, — говорит она, — то, по
крайней мере, за хорошие деньги!..
— А справедливость где? А бог где? — возмущается мама.
На это Броха отвечает:
— Справедливость?.. Вот она, справедливость! — и указы-
вает на печку. — Бог?.. Вот где бог! — и хлопает себя по кар-
ману.
— Броха, что ты сказала? Бог с тобой! —- в ужасе воскли-
цает мама.
— Зачем ты разговариваешь с этой коровой! — замечает
Эля.
При этом он шагает по комнате и теребит бородку. У него уже
порядочная бородка, она растет как на дрожжах. Он ее тере-
бит, а она растет, но как-то странно: только на шее. Лицо чи-
стое, а шея вся заросла. Видали вы когда-нибудь такую бороду?
В другое время Броха показала бы ему «корову»! Он
бы света божьего не взвидел. Но на сей раз она смолчала,
потому что в настоящее время Эля зарабатывает. А когда он
зарабатывает, она его уважает. Она даже ко мне теперь от-
носится с уважением, потому что я помогаю ее мужу зараба-
тывать деньги. Обычно я для нее — «голодранец», «растяпа»,
«обжора». А сейчас она меня ласкательно зовет «Мотеле».
— Мотеле, подай мне ботинки!
— Мотеле, принеси мне кружку воды!
— Мотеле, вынеси помои!..
Совсем другой разговор, когда ты зарабатываешь деньги!..
5
У Эли странная черта: ему всего нужно помногу. Если
квасу — то большую бочку; если чернил — то тысячу бутылок;
если мышиной отравы — то мешок.
Муж Песи пробовал отговорить его:
— Зачем тебе так много сразу?
73
Но Эля только нагрубил ему в ответ.
И хотя бы он догадался куда-нибудь спрятать этот мешок!
А то все ушли, а мешок оставили! А я, конечно, сел на него вер-
хом. Что тут плохого? Не мог же я предвидеть, что мешок
лопнет и из него посыплется какой-то желтый порошок! Но
это оказался тот самый порошок, посредством которого Эля
собирается истреблять мышей. Запах такой, что дух захваты-
вает. Я хотел собрать то, что высыпалось, но стал страшно чи-
хать. Если бы я набил себе в нос полную табакерку нюхатель-
ного табаку, я и тогда не мог бы так чихать.
Я выбежал из дому в надежде, что на воздухе это скорее
пройдет. Ничего подобного!
Тут является мама:
— В чем дело?
В ответ я мог произнести только одно:
— Апчхи! Апчхи! — И снова: — Апчхи!
— Горе ты мое! — начинает причитать мама. — Где ты
схватил такой насморк?
Не переставая чихать, я ей указываю рукой на наш дом.
Она входит и моментально выбегает обратно во двор, чихая
так же, как я.
Приходит Эля и видит, что мы с мамой чихаем.
—- В чем дело?
Мама указывает ему рукой на дом. Он бежит туда и тотчас
выскакивает обратно:
— Кто это рас... апчхи! апчхи! апчхи!..
Давно уже не видел я брата в такой ярости. Он бросается
на меня с кулаками. Мое счастье, что он все время чихает,
иначе он бы избил меня до смерти.
Приходит Броха и видит, что мы все чихаем.
— Что это с вами? — спрашивает она. — Что это вы вдруг
расчихались?
А мы не в состоянии и слова вымолвить. Руками указываем
ей на дом, она бежит туда, побагровевшая вылетает стрелой и
набрасывается на Элю:
—- А что я тебе го... апчхи! апчхи! апчхи!..
Тут появляется соседка Песя. Она что-то говорит, но мы
даже не слышим, что именно. Указываем ей руками на дверь,
она идет в дом и тотчас возвращается:
— Что вы на... апчхи! апчхи! апчхи!..
Приходит ее муж, смотрит на нас и смеется:
— Что это на вас напало?
— Попробуйте зай... апчхи! апчхи! апчхи!.. — отвечаем мы
ему хором, указывая на дом.
Переплетчик входит в дом и выскакивает оттуда с хохо-
том:
74
— Знаю, знаю, что это! Я понюхал. Это чеме... апчхи! апч-
хи! апчхи!..
Он хватается за бока и хохочет, не переставая чихать, и
каждый раз становится на цыпочки и подпрыгивает, и каж-
дый раз снова чихает и снова подпрыгивает...
Не проходит и получаса, как все наши соседи и соседки, их
дяди и тетки, их двоюродные братья и сестры, их друзья и зна-
комые — вся улица из конца в конец, все, все до одного, чиха-
ют как одуревшие.
Брат мой очень испугался — как бы чихающие не задумали
с ним расправиться! Он хватает меня за руку, и мы, не пере-
ставая чихать, бежим к его приятелю Пине. Нам потребова-
лось не меньше полутора часов, чтобы успокоиться и снова
обрести способность разговаривать по-человечески. Тогда Эля
посвящает своего друга во все случившееся.
Пиня слушает его внимательно, как врач выслушивает
больного. Потом он говорит:
—- Ну-ка, покажи мне ее, эту книжку!
Эля извлекает из бокового кармана книгу и передает Пине.
«За один рубль — сто! Как зарабатывать в месяц сто руб-
лей и больше».
Пиня смотрит и смотрит на книжку и вдруг как швырнет
ее в печь, прямо в огонь! Эля пытается ее спасти. Но Пиня спо-
койно останавливает его:
— Тише, не спеши!..
Прошло несколько минут, и от книги, содержавшей столько
полезных советов, как зарабатывать в месяц сто рублей и боль-
ше, остается только горсточка пепла. Едва-едва уцелел ма-
ленький клочок бумаги. На нем кое-как можно было разобрать
лишь слово «чемерица».
ножик
1
Не укради!
Седьмая заповедь
Слушайте, ребята, я вам расскажу историю о ножике. Не
выдуманную, а подлинную: она приключилась со мной самим.
Ни к одной вещи в мире меня так не тянуло, как к перочин-
ному ножику. Ни одной вещью в мире я так не жаждал обла-
дать, как собственным перочинным ножиком. Пусть он лежит у
меня в кармане; когда захочу — достану; что захочу — буду ре-
зать, а товарищам будет завидно!
Как только я стал ходить в хедер *, я обзавелся ножиком,
вернее — неким подобием ножика. Смастерил я его сам. Я взял
гусиное перо, обрезал с одной стороны, выровнял с другой и
Сообразил, будто это настоящий ножик и им можно резать.
— Что это вдруг за перо? Какого черта ты носишься с
перьями? — задыхаясь от кашля, спрашивает меня отец, болез-
ненный человек с желтым, высохшим лицом. — Тоже игрушку
нашел — перья какие-то! Кхе-кхе-кхе!
— Тебе жаль? Пусть ребенок забавляется, — говорит ему
1 Хедер — еврейская религиозная начальная школа для мальчиков.
76
мать, маленького роста женщина, повязанная шелковым плат-
ком. — Только зря кровь себе портишь...
Позже, когда мы уже проходили «Пятикнижие», у меня по-
явился ножик — почти настоящий и тоже моей собственной ра-
боты: я раздобыл стальную пластинку из маминого корсета и
очень здорово присобачил ее к кусочку дерева и наточил о гор-
шок. Конечно, я изрезал себе при этом все пальцы.
— Взгляни-ка, взгляни, как твой наследничек себя разу-
красил! — раскричался отец, стиснув мои пальцы так, что все
кости захрустели. — Хорош, нечего сказать!
— Ох, несчастье мое! — говорит мать и, не обращая вни-
мания на мои слезы, отбирает у меня ножик и швыряет в
печь. — Пусть с этим будет покончено, горе мое!
Но вскоре я разжился другим ножиком — на сей раз это
был настоящий: деревянная ручка, похожая на бочонок, и кри-
вой клинок, который открывается и закрывается. Хотите знать,
как он мне достался? Я экономил на завтраках и скопил капи-
талец. На эти деньги я и купил ножик у Шлоймеле: семь гро->
шей наличными и три в долг.
Ох, как я любил этот ножик! Как я его любил! Придешь бы-
вало из хедера, унылый, голодный, сонный, щеки горят от
оплеух (меламед1 Мотя Душегуб только что начал вдалбивать
нам талмуд: «Вол, забодавший корову». Если вол бодает ко-
рову, то я должен получать оплеухи?!), и первым делом доста-
нешь ножик из-под черного шкафа, где он хранился весь день,
потому что брать его с собой в хедер я не решался, а домаш-
ним тем более не следовало знать о его существовании. Вы-
трешь его хорошенько, попробуешь разрезать кусок бумаги, пе-
рерубить соломинку, потом нарежешь им свой ломоть хлеба на
маленькие, крохотные кусочки, подхватываешь их кончиком но-
жика и... отправляешь в рот!
Перед сном я протирал ножик, начищал его до блеска, шли-
фовал, доставал точильный брусок, который отыскал на черда-
ке, плевал на него и приступал тихонько к работе: я точил но-
жик, точил и точил...
Отец сидит в ермолке, склонившись над талмудом, читает и
кашляет, кашляет и читает. Мать возится на кухне, собирается
печь халу, а я продолжаю точить и точить свой ножик.
Вдруг отец вздрагивает, словно он спал и проснулся:
—• Кто там скрипит? Что это за возня? Что ты там делаешь,
лодырь ты этакий?!
Он подходит, видит точильный брусок, хватает меня за ухо
и кашляет.
— Что-о-о? Ножик? Кхе-кхе-кхе! — говорит он, отнимая у
1 Меламед — учитель в хедере.
77
меня и ножик и брусок. — Хорош молодчик, нечего сказать! Не-
бось в книгу и не заглянет! Кхе-кхе-кхе! Хвороба тебя возьмет,
если ты будешь читать книгу?
Я плачу навзрыд. Отец дает мне в утешение несколько
оплеух. А мать прибегает из кухни, рукава у нее засучены, она
кричит:
— Тише, тише! Что случилось? За что ты его бьешь? Побой-
ся бога! Зачем ты ребенка обижаешь? Горе мое!
— Ножики! — кричит отец, продолжая кашлять. — Что
он — дитя малое?! Этакий балбес! Кхе-кхе-кхе! Руки у него
отвалятся, если он книгу возьмет?! Восемь лет парню!.. Я тебе
задам ножики, лодырь этакий! Ножика ему вдруг захотелось!
Кхе-кхе-кхе!
Господи, и дался же ему мой ножик! Чем ножик-то прови-
нился? Отчего отец так сердится?
Сколько я помню отца, он почти всегда болен, бледен, желт,
вечно раздражен, вечно недоволен всем миром. Из-за малей-
шего пустяка он начинает сердиться и срывает свою злобу
на мне.
Спасибо, мать меня защищает!
А ножик мой куда-то так далеко забросили, что я восемь
дней подряд его искал и не мог найти. Я горько его оплакивал,
мой кривой ножик, мой чудесный ножик! Как тяжко и грустно
бывало мне сидеть на уроках и вспоминать, что вечером, когда
я с опухшими щеками и красными ушами приду домой от Мо-
ти Душегуба, который мучил меня за то, что вол забодал коро-
ву, мне не с кем будет отвести душу! Одиноким остался я, когда
пропал мой ножик, одиноким, осиротелым, и никто не видел
слез, которые я проливал ночью в постели. Я тихо плакал, вы-
тирал слезы и засыпал, а рано утром опять марш в хедер, опять
унылое «Вол, забодавший корову», опять оплеухи Моти Душе-
губа, опять отец сердится, кашляет и ругает меня, — и ни
одной радостной минуты, ни теплого, ласкового взгляда, ни
улыбки, ни одной человеческой улыбки! Я один-одинешенек,
один во всем божьем мире!
2
С тех пор прошел год, а может быть, и полтора. Я уже почти
позабыл о кривом ножике. Но, видно, на роду уж так было мне
написано страдать все мои детские годы из-за ножиков. На мою
беду, появился новый ножик: чудесный, с костяным черенком,
замечательный ножик с двумя стальными лезвиями, острыми,
как бритва, редкостный ножик, настоящий завяловский! 1
1 Завяловский — известная в то время фабричная марка.
78
Как попал ко мне дорогой ножик, какой мог мне разве толь-
ко присниться?.. Это связано с одной грустной, но интересной
историей. Прошу вас, выслушайте меня внимательно.
Какими глазами должен был я смотреть на нашего бритого
жильца, полуеврея-полунемца, подрядчика герра Герца Гер-
ценгерца, если говорил он по-еврейски, но ходил с непокрытой
головой, не носил ни бороды, ни пейсов и сюртук был у него
укорочен, извините, чуть ли не до половины спины? Как я мог,
скажите сами, не прыскать со смеху, когда этот еврейский не-
мец или немецкий еврей обращался ко мне на каком-то своем
странном языке:
— Ну, либстер кнабе *, какой глава бибель1 2 мы читаем на
эта недель?
— Хи-хи-хи! — отвечал я, закрыв лицо руками.
— Заге, заге, майн киндхен3, какой глава бибель приходит-
ся на эта недель?
— Хи-хи-хи! Глава «Волок»!4 — выпаливал я и, расхохотав-
шись, убегал.
Однако все это было лишь вначале, когда я еще мало знал
нашего жильца. Позднее, узнав этого немца герра Герца Гер-
ценгерца поближе (он прожил в нашем доме целый год), я его
крепко полюбил, и меня уже не трогало, что он не читает мо-
литвы по утрам и садится за стол, не совершив обряда омове-
ния рук. Первое время я не понимал, как это он все-таки еще
остается жив. Как это он не подавится едой? Как это бог тер-
пит его на земле? Почему он ходит с непокрытой головой и не
лысеет? Наш учитель Мотя Душегуб говорил (я сам слышал
это из его собственных уст!), что этот полунемец-полуеврей —
оборотень: какая-то еврейская душа временно переселилась в
немца. Потом он может еще обернуться волком, быком, ло-
шадью или даже вовсе уткой... Уткой?
«Ха-ха-ха! Вот так история!» — думал я, от души жалея
немца. Я только не мог понять одного: почему отец, человек
благочестивый и богобоязненный, усаживал его всегда на са-
мое почетное место? Почему другие евреи, заходившие к нам,
тоже бывали весьма с ним почтительны?
— Привет, реб Герц Герценгерц! Мое почтение, реб Герц
Герценгерц! Садитесь, реб Герц Герценгерц!
Как-то раз я попытался спросить об этом отца, но он от-
резал:
—• Не твоего ума дело! Что ты всюду суешься? Хвороба
тебя возьмет, если ты будешь читать книгу?! Кхе-кхе-кхе!
1 Милый мальчик (нем.)
2 Библия (нем.)
3 Скажи, скажи, мое милое дитя (нем.)
4 Одна из глав библии.
79
Опять книга, боже ты мой! Мне
ведь хочется послушать, о чем люди
говорят!
Я забиваюсь в уголок и прислу-
шиваюсь к беседе взрослых, к раска-
тистому смеху герра Герценгерца,
наблюдаю, как он курит толстую чер-
ную сигару, которая так сладко ды-
мит... Внезапно подходит отец и от-
вешивает мне оплеуху:
— Ты опять здесь? Бездельник!
Кем ты вырастешь, неуч? Что из те-
бя выйдет? Кхе-кхе-кхе!
Герр Герц Герценгерц заступает-
ся за меня:
— Абер лассен зи им! Лассен зи
им! 1
Но заступничество i ; помогает. Отец выгоняет меня из ком-
наты. Я беру молитвенник, а читать не хочется. Чем мне за-
тяться? Слоняюсь из одной комнаты в другую, пока наконец не
попадаю в нашу лучшую комнату, в которой обычно спит герр
Герц Герценгерц. Ах, как здесь светло и уютно! Лампы горят,
зеркала блестят; на столе огромная серебряная чернильница и
замечательные ручки с перьями, статуэтки, лошадки, камешки,
безделушки и... ножик! Ах, какой замечательный ножик!.. Мне
бы такой ножик. Как бы я был счастлив! Сколько всякой вся-
чины я бы им вырезал! Стоит, пожалуй, попробовать, наточен
ли он. Ах, он волос рассекает пополам! Ну и ножик! Минута —
и ножик очутился в моих руках. Я озираюсь по сторонам и про-
бую — на одно только мгновение! — положить его в карман...
Руки у меня дрожат... Сердце бьется так сильно, что я слышу,
как оно стучит — тик-тик-тик! Вдруг... чьи-то шаги, скрип са-
пог— это он, герр Герц Герценгерц. Ай-яй! Как же быть?..
Оставлю ножик пока у себя, а потом положу его на место. По-
ка нужно уйти, выбраться отсюда, бежать! Бежать!..
Ужинать я уже не могу. Мать щупает мой лоб. Отец бро-
сает в мою сторону сердитые взгляды и велит мне идти спать...
Спать? Я разве могу сомкнуть глаза? Как быть с ножиком?
Как положить его обратно на место?
3
— Иди-ка сюда, сокровище! — зовет меня утром отец. —
Ты не видел ножика?
1 Оставьте его! Оставьте его! (нем.)
80
Вначале я сильно пугаюсь: мне чудится, что он уже знает,
что все знают... Я чуть не выдаю себя: «Что? Ножик? Вот он...»
Но что-то сжимает мне горло, и, весь дрожа, я бормочу:
— Что за ножик? Какой ножик?
— «Что зд ножик»! — передразнивает меня отец. — «Какой
ножик»! Золотой ножик! Ножик нашего жильца. Балбес! Олух!
Кхе-кхе-кхе!
— Что ты пристал к ребенку? — заступается мать. — Ребе-
нок ни сном ни духом не виноват, а он заладил: ножик да но-
жик!
— Ножик, ножик! Как это он ничего не знает? — говорит
отец сердито. — Целое утро кругом только и слышно: «Ножик,
ножик», весь дом перевернули, а он ничего не знает?! «Что за
ножик»?.. Ну, уж иди мыться, бездельник! Кхе-кхе-кхе! Пустая
голова!..
Хвала тебе, создатель, что меня не обыскали! Но как же
теперь быть? Ножик нужно спрятать в укромное местечко.
Куда же его деть?.. Ага, на чердак! Я быстро достаю ножик из
кармана и засовываю его за голенище...
Я не знаю, что ем. Кусок не лезет мне в горло.
— Куда ты так торопишься? — спрашивает отец.
— В хедер, — отвечаю я и чувствую, что весь вспыхнул.
— Какое усердие на него напало! Новый праведник объ-
явился! — ворчит отец, сердито на меня взглянув.
Я едва досидел до конца завтрака.
— Почему же ты не бежишь в хедер, праведник? — спра-
шивает отец.
— Что ты его из дому гонишь? — вмешивается мать. — Дай
ребенку посидеть минутку!
Вот я на чердаке... Глубоко-глубоко в солому запрятан бе-
лый ножик, он лежит и молчит...
— Ты чего по чердакам лазишь? — кричит отец. — Неуч!
Кхе-кхе-кхе! Бездельник!
— Ищу кое-что, — отвечаю я, едва не падая со страху.
— Что ты там ищешь? Что у тебя там спрятано, на чер-
даке?
— Кни-и-и-га... Старый талмуд...
— Что? Талмуд? На чердаке? Нашел, где искать талмуд!
Слезай сейчас же! Слезай, я тебе задам, бездельник этакий!
Кхе-кхе-кхе! Выродок!
Я уже не так боюсь отца. Мне страшно, что могут найти но-
жик. Мало ли что может случиться? Вдруг именно сегодня по-
лезут на чердак развешивать белье или замазывать щели? Нет,
ножик надо убрать и запрятать в более безопасное место...
Я весь дрожу от страха. Едва отец посмотрит на меня, и мне ка-
жется, что он все знает, что вот-вот он меня потребует к ответу.
81
Я уже нашел для ножика укромное местечко: у самой сте-
ны в земле есть ямка. Туда я закапываю ножик и набрасываю
сверху соломы.
Вернувшись из хедера, я бегу во двор, достаю ножик, но не
успеваю досыта налюбоваться им, как раздается голос отца:
—• Куда ты пропал? Почему молитву не читаешь? Водовоз!
Кхе-кхе-кхе! Неуч!
Но сколько бы отец ни кричал на меня, сколько бы учитель
ни колотил меня, все это ничто в сравнении с радостью, кото-
рую я испытывал, когда, вернувшись из хедера, снова держал
в руках свой бесценный милый ножик. Но эта радость была —
увы! — отравлена страхом.
4
Лето. Вечереет. Прохладно. Благоухает воздух, квакают ля-
гушки; облака клочьями проносятся мимо луны, словно желая
ее проглотить; светлая, серебряная луна то и дело прячется и
вновь выплывает. Отец, полуодетый, в одном халате, сидит на
траве; одна рука за пазухой, другая на земле; он смотрит на
звезды и кашляет. В серебристом свете луны его лицо кажется
мертвенным. Он сидит как раз на том месте, где я закопал но-
жик, и ничего не подозревает. Что бы он сказал?! Как бы мне
попало!
«Ага, — думаю я про себя, — ты выбросил мой кривой но-
жик, а у меня теперь другой — лучше и красивее! Ты на нем
сидишь и ничего не подозреваешь. Эх, отец, отец!»
— Что ты на меня глаза таращишь, словно кот?! — вспы-
хивает отец. — Что ты сидишь сложа руки, как городской го-
лова?.. Делать тебе нечего? А молитву на ночь когда ты бу-
дешь читать?.. Чтоб тебе не сгореть!..
Раз отец говорит: «Чтоб тебе не сгореть!» — значит, он не
очень сердит; более того — он в хорошем расположении. И в
самом деле, можно ли быть в дурном расположении духа в та-
кую прекрасную, чарующую летнюю ночь, когда так и тянет на
улицу подышать свежим воздухом?! Все теперь на улице: и
отец с матерью, и младшие дети, которые роются в песочке и
играют в камешки. Герр Герц Герценгерц тоже бродит без шап-
ки по двору, курит сигару, напевает немецкую песенку', смотрит
на меня и смеется... Ему, видимо, смешно, что отец гонит ме-
ня... Но я сам в душе смеюсь над ними всеми. Вот скоро они
лягут спать, а я проберусь во двор (я сплю в сенях, прямо на
полу, потому что в комнате очень жарко), и уж я налюбуюсь
своим ножиком!..
Все спят. Кругом тишина. Я тихонько становлюсь на чет-
вереньки и тихо, как кошка, крадусь во двор. Ночь тиха, воз-
82
дух свеж. Медленно ползу я к тому месту, где закопан мой но-
жик. я бережно его достаю и рассматриваю при свете луны; он
блестит, как серебро, как алмаз. Я поднимаю глаза — луна
смотрит прямо на меня, на мой ножик. Почему она так смотрит
на меня? Я отворачиваюсь — она смотрит мне вслед. Я закры-
ваю ножик рубашкой, а она все смотрит. Она, верно, знает, что
это за ножик и где я его взял... Взял? Да ведь я его попросту
украл! Впервые за все время мне приходит в голову это страш-
ное слово. Украл! Выходит, я вор? Просто воришка? В святой
библии, в десяти заповедях, большими буквами написано:
НЕ УКРАДИ!
А я украл! Что же со мной за это будет на том свете? Руку
мне отсекут, ту руку, что украла?! Будут стегать железными
прутьями?! Поджаривать на раскаленных сковородках?.. Веч-
но, вечно я там буду гореть!.. Надо вернуть ножик. Надо его
положить на прежнее место. Не нужен мне краденый ножик!
Завтра же я его положу обратно туда, где взял.
С этим мыслями я засовываю ножик за пазуху и чувствую,
как он меня словно обжигает. Нет, надо его опять запрятать,
закопать в землю до утра. А сверху на меня смотрит луна. Че-
го она смотрит? Она все видит, она свидетель... Я осторожно
ползу в сени, на свою постель, ложусь, но заснуть не могу.
Я ворочаюсь с боку на бок, а сон не приходит... Лишь на рас-
свете я заснул, и мне снилась луна, железные прутья и ножи-
ки... Я проснулся рано утром, усердно помолился, наскоро по-
завтракал — и марш в хедер.
— Что это тебя так рано в хедер потянуло? — кричит на
меня отец. — Куда тебя несет? Не убежит от тебя ученье! Ты
лучше помолись как следует после еды!.. И не глотай слов!
Безбожник! Кхе-кхе-кхе! Бесстыдник! Нечестивая твоя душа!..
5
— Ты почему так поздно? — обращается ко мне ребе ’. Он
показывает пальцем на моего товарища Береле Рыжика, кото-
рый, понурив голову, стоит в углу: — Видишь, бездельник?
Знай, что отныне его зовут уже не Береле Рыжик. Нет! Теперь
его зовут Береле-вор!.. Кричите же, дети, громче: «Береле-вор!
Береле-вор!»
Эти слова ребе произносит нараспев, а ученики подхваты-
вают хором, как певчие в синагоге:
— Береле-вор! Береле-вор!
Я оцепенел и весь дрожу. Что все это значит?..
— Чего же ты, чучело, молчишь? — обращается ребе ко мне
1 Ребе — учитель.
83
и влепляет мне оплеуху. — Что ты молчишь, бездельник? Ты
ведь слышишь — все поют. Подтягивай вместе со всеми: «Бе-
реле-вор! Береле-вор!»
У меня дрожат руки и ноги, зуб на зуб не попадает, но я все
же пою вместе со всеми:
— Береле-вор!
— Громче, чучело, громче! — понукает меня ребе.—
И внятно!
Вместе со всем хедером, который тянет на разные голоса,
я выкрикиваю:
— Береле-вор! Береле-вор!
— Ш-ш-ш-ш! — неожиданно шипит ребе, хлопнув ладонью
по столу. — Тише!.. Теперь приступим к суду. А ну, Береле-
вор, — произносит он нараспев, — подойди-ка сюда, дитя мое!
Попроворнее, поживее!.. Скажи, мальчик, как тебя звать?
— Бер л!
— А как еще?
— Берл... Берл... вор!
— Вот так, мое милое дитя, вот так, теперь ты славный
мальчик. А теперь, Береле... — пошли тебе бог здоровья и сча-
стья! — потрудись, пожалуйста, Береле, скинь-ка с себя свои
штаны... Вот так! Поскорее, попроворнее! Прошу тебя, поско-
рее и попроворнее, Береле... Вот так, мой дорогой! — продол-
жает ребе нараспев.
Береле остался в чем мать родила. На лице ни кровинки.
Глаза потуплены.
Учитель все так же нараспев вызывает одного из учеников
постарше:
— Ну-ка, Гершеле Длинный, иди-ка сюда, ко мне... Поско-
рее... Вот так! И расскажи по порядку, как все было, от начала
до конца, — как наш Береле стал вором... Слушайте, ребята,
внимательно!
И Гершеле Длинный рассказывает, как Береле дорвался до
кружки, в которую опускали подаяния в память Меера-чудо-
творца и в которую мать Береле сама бросала каждую пятни-
цу, перед вечерней молитвой, копейку, а то и две; как Береле
дорвался-таки до этой кружки; как кружка была заперта на
замок и как Береле ухитрился, пользуясь соломинкой и смолой,
выуживать оттуда все медяки один за другим, до копейки; как
его мать, хриплая Злата, открыла кружку и нашла там одни
соломинки, обмазанные смолой; как она пожаловалась меламе-
ду, и как Береле, когда его хорошо выпороли, сознался, что в
течение всего года вытаскивал из кружки копейки и покупал
себе каждое воскресенье два пряника и рожок. И так далее, и
так далее...
— А теперь, дети, судите его! Вы сами знаете как. Не впер-
84
вне. Пусть каждый объявит свой приговор: как поступить с
вором, который таскал копейки из кружки?.. Гершеле Малень-
кий, скажи ты первый, как поступить с вором, который при по-
мощи соломинки вытаскивал деньги из кружки?
Ребе склоняет голову набок, закрывает глаза и подставляет
ухо Гершеле Маленькому. Гершеле Маленький отвечает гром-
ко, во весь голос:
—• Вор, который таскает копейки из кружки, заслуживает,
чтобы его хлестали до крови...
— Мойшеле, как поступить с вором, который таскает ко-
пейки из кружки?
— Вора, — произносит Мойшеле плаксивым голосом, — во-
ра, который таскает копейки из кружки, нужно положить...
Двое должны сесть ему на голову, двое — на ноги, а двое дол-
жны хлестать его солеными розгами...
— Топеле Тутурету, как поступить с вором, который таскает
копейки из кружки?
Копл Кукуреку — мальчик, не выговаривающий букв «к» и
«г», — утирает носик и объявляет свое решение нараспев, визг-
ливым голоском:
— Воришта, тоторый тастает топейти из тружти, заслужи-
вает, чтобы все мальчити подошли т нему и дромто тритнули
ему прямо в лицо: «Воришта! Воришта! Воришта!»
Все смеются. Меламед прижимает большой палец к своему
кадыку, как кантор, и провозглашает торжественно, нараспев,
как во время богослужения:
— Да предстанет отрок Шолом, сын Нохема! Поведай-ка
ты нам, Шоломеню, мой дорогой, свой приговор: чего заслу-
живает воришка, который таскает копейки из кружки?
Я хочу ответить, но язык мне не повинуется. Я дрожу, как
в лихорадке, в горле у меня ком. Меня прошибает холодный
пот. В ушах звенит. Я уже не вижу перед собой ни ребе, ни
голого Береле-вора, ни товарищей... я вижу только ножики,
бесчисленные ножики, белые, открытые, со множеством лезвий,
а там, над дверьми, висит луна — и она ухмыляется и глядит
на меня, как живая... Голова у меня кружится, весь хедер вер-
тится у меня перед глазами: стол, книги, товарищи, луна в две-
рях и бесчисленные ножики.
Я чувствую, что у меня подкашиваются ноги... Еще мгно-
вение — ия свалюсь. Но все же я не падаю, я собираюсь с си-
лами и стою...
К вечеру я возвращаюсь домой. Лицо у меня горит, щеки
пылают, в ушах гудит. Слышу, что ко мне обращаются, но слов
не понимаю. Отец что-то говорит, сердится, хочет меня поколо-
тить; мать заступается, прикрывает меня передником, как на-
седка, простирающая крылья над цыплятами. Я ничего не слы-
85
шу, да и слушать не хочу. Хоть бы поскорее ночь, чтобы я мог
избавиться от ножика... Как быть? Признаться и вернуть его?
Тогда меня ждет участь Береле. Подкинуть? А вдруг меня на-
кроют! Забросить его — и конец! Но куда же бросить ножик
так, чтобы никто его не нашел? На крышу? Услышат стук.
В огород? Там непременно найдут. Ага, знаю куда, придумал:
в воду! Замечательно придумано: в воду, в колодец!.. Эта
мысль мне очень нравится. Я хватаю ножик и бегу к колодцу,
и мне все кажется, что у меня в руках что-то омерзительное,
какая-то гадина, от которой надо как можно скорее освободить-
ся, избавиться. И все же мне жаль: такой замечательный но-
жик! С минуту я стою в раздумье, и мне уже начинает казать-
ся, что в руках у меня какое-то живое существо. Сердце ноет
от жалости. Ведь ножик достался мне так трудно! Я набираюсь,
однако, мужества и разжимаю пальцы—бултых!.. Ножик
плюхнул в воду и исчез. Не стало ножика! Я стою еще с минуту
у колодца и вслушиваюсь — ничего не слышно. Слава богу, на-
конец я избавился! Сердце, правда, щемит и ноет: какой был
ножик, какой ножик!..
Я иду домой, а луна за мной следит, и мне кажется, что она
все видела. Я как бы слышу ее голос издалека: «А все-таки ты
вор! Ловите его, бейте, он вор! Во-о-ор!» Я пробираюсь в сени,
ложусь спать, и мне снится, что я бегу, мчусь, парю в воздухе
вместе с ножиком, а луна смотрит на меня и кричит: «Держите
его! Бейте его! Он вор! Во-о-ор!»
86
6
Долгий-долгий сон. Тяжкий, очень тяжкий сон... Я весь в
огне. Голова гудит. Все вокруг меня стало кроваво-красным.
Раскаленные, огненные прутья хлещут мне тело, и я барах-
таюсь в крови. Вокруг меня извиваются клубки змей и ящериц;
они разевают пасти и хотят меня проглотить... Над самым ухом
я слышу протяжные и отрывистые звуки молитвенного рога.
И кто-то стоит надо мной и в такт звукам, нараспев, выкри-
кивает:
— Секите его! Секите его! Секите! Секите! Он вор! Он вор!..
А я кричу:
— Спасите, ради бога! Уберите от меня луну! Отдайте ей
ножик! Что вы мучите беднягу Береле? Он невиновен, это я
украл! Я вор!..
Больше я ничего не помню.
Открываю один глаз, потом другой... Где я? Кажется, на
кровати? Как я здесь очутился? Кто это сидит на стуле? Ах, это
ты, мама? Мама! Она меня не слышит. Мама! Мама! Ма-а-ма!
Что же это такое? Ведь я, кажется, кричу во все горло! Ш-ш-ш...
Я прислушиваюсь. Она плачет? Я вижу также отца, его болез-
ненно-желтое лицо. Он сидит, склонившись над молитвенни-
ком, что-то тихо шепчет, кашляет, вздыхает и стонет... Похоже,
что я умер... Умер? Вдруг я чувствую какое-то просветление,
какую-то легкость во всем теле. В одном ухе звенит, в другом —
дзин-н-нь... Я чихаю. «Апчхи!»
— Будь здоров! Пошли тебе бог долгие годы! В добрый час!
Слава богу!
— Это к выздоровлению! Раз чихнул — это к выздоровле-
нию. Слава всевышнему!
— Не оставил нас господь! Он поправится, с божьей по-
мощью. Да будет благословенно имя господне!
— Пошли непременно за знахаркой Минцей: она умеет за-
говаривать от дурного глаза.
— Врача бы позвать, врача!
— Врача? Для чего? Глупости! Всевышний — лучший
врач. Да будет благословенно имя его! Он сам врачует.
—- Расступитесь, люди добрые, расступитесь немного! Ведь
духота какая! Ради бога, расступитесь!
— Слава богу! Слава его светлому имени!
Вокруг меня суетятся, меня осматривают, мне щупают лоб,
меня заговаривают от болезни, что-то надо мной шепчут, лижут
мне лоб и сплевывают, вливают в рот горячий бульон и пичка-
ют вареньем. Меня лечат усердно, ухаживают за мной, берегут
как зеницу ока, закармливают жареной уткой, не оставляют,
как маленького ребенка, ни на минуту. Рядом постоянно сидит
87
мать и рассказывает — уже
в который раз! — как меня
нашли полумертвого на полу,
как я две недели метался в
отчаянном жару и только
квакал, как лягушка, и горо-
дил какую-то чепуху про но-
жики и розги... Все кругом
уже отчаялись, думали, что
я, не приведи бог, не выжи-
ву... А потом я неожиданно
стал чихать, семь раз кряду
чихнул, — и сразу перешел
от смерти к жизни.
— Господь милостив!—заканчивает мама со слезами на
глазах. — Теперь это видно всякому: когда к нему взывают, он
слышит наши грешные мольбы и видит наши покаянные слезы...
Много-много слез мы пролили, я и отец твой, пока господь сжа-
лился над нами. Чуть-чуть было не потеряли, не приведи госпо-
ди, ребенка! А из-за чего? Из-за кого? Из-за мальчишки, из-за
вора, из-за какого-то Береле, которого ребе высек до крови в
хедере. Ты из хедера вернулся еле живой. Ну и злодей же он,
Душегуб, покарай его господь! Когда ты, с божьей помощью,
поправишься, дитя мое, мы уж тебя отдадим к доугому мела-
меду, не к такому разбойнику и злодею, как этот Душегуб, про-
пади он пропадом!
Эта новость очень меня радует. Я крепко целую маму:
— Милая, дорогая мама!..
Отец медленно подходит, кладет мне на лоб свою бледную,
холодную руку и говорит мягким голосом, без всякой злости:
— Ну и напугал ты нас, проказник! Кхе-кхе-кхе!
Даже наш жилец, полунемец-полуеврей, герр Герц Герцен-
герц, с сигарой в зубах, наклоняет свое бритое лицо над моей
кроваткой, треплет меня по щеке и говорит по-немецки:
— Гут, гут! Гезунд, гезунд!1
* * *
Прошло несколько недель — я встал на ноги, и отец сказал
мне:
— Ну, сынок, отправляйся в хедер и перестань думать о но-
жиках и разных глупостях... Пора тебе за ум взяться! Через
три года ты, с божьей помощью, бармицво!1 2 Скоро ты будешь
взрослым... Кхе-кхе-кхе!
1 Хорошо, хорошо! Здоров, здоров! (нем.)
2 Бармицво — религиозное совершеннолетие; наступает в трина-
дцать лет.
Этими теплыми словами отец напутствует меня в хедер к ме-
ламеду реб Хаиму, по прозвищу «Кот».
Впервые слышу я от всегда сердитого отца такие мягкие,
ласковые слова. Я сразу забываю его насмешки, и брань, и
оплеухи, словно их и не было! Если бы не стыд, я бросился бы
его целовать, но — хи-хи-хи! — разве можно целовать отца?
Мать дает мне с собой в хедер целое яблоко и две полуш-
ки. Даже немец дарит мне несколько копеек, треплет по щеке
и говорит:
— Юбшер кнабе! Гут! Гут!1
Я сую талмуд под мышку, целую мезузу1 2 и направляюсь в
хедер. Я точно переродился. На душе у меня легко, радостно и
безоблачно, мысли какие-то новые, ясные, честные. Солнце
приветствует меня своими теплыми лучами. Ветерок треп-
лет мои волосы, пташки чирикают: «Тиф-тиф-тиф!..» Воз-
дух словно поднимает меня, несет, мне хочется бегать, прыгать,
плясать. Ах, как хорошо, как прекрасно быть честным челове-
ком, не лгуном, не вором!
Я крепко прижимаю к сердцу талмуд, радостно бегу в хедер
и мысленно клянусь священной книгой, что никогда-никогда не
польщусь на чужое, никогда-никогда не буду воровать, ни-
когда не буду обманывать, всегда буду честен, честей, че-
стен.
1 Хороший мальчик! Хорошо, хорошо! (нем.)
2 Мезуза — пергамент с написанной на нем молитвии, прибитый к
дверному косяку.
МАФУСАИЛ
(ЕВРЕЙСКАЯ ЛОШАДКА)
1
Мафусаилом прозвали его в Касриловке, потому что он был
обременен годами, не имел ни единого зуба во рту, если не
считать двух — трех корешков, которыми с трудом жевал, ко-
гда было что жевать. Высокий, тощий, облезлый, с продавлен-
ной спиной и тусклыми глазами (на одном — бельмо, дру-
гой — с краснотой), кривоногий, со впалыми боками, отвисшей
губой, точно он вот-вот заплачет, и с ощипанным хвостом —
таков его портрет. А пребывал он на старости лет в Касрилов-
ке у Касриэля-водовоза заместо лошади.
По природе своей Мафусаил был конь кроткий, работящий,
только очень уж заездили его, беднягу. Натоптавшись за день
по густой касриловской грязи и на сутки обеспечив весь го-
род водой, Мафусаил бывал доволен, когда его наконец рас-
прягали, кидали ему охапку соломы, а затем, на закуску, ста-
вили перед ним лохань с помоями, которую Касрилиха подно-
сила ему с таким видом, с каким, скажем, подносят фарширо-
ванную рыбу или миску вареников самому дорогому гостю.
Этих помоев Мафусаил ждал всегда с нетерпением, потому
что там он находил размокший кусок хлеба, остатки каши и
другие вкусные вещи, для которых не нужны зубы.
Целый день Касрилиха старалась для Мафусаила: она бро-
сала в лохань все, что подвернется под руку, — пусть бедная
лошадка покушает.
30
А Мафусаил, подкрепившись, поворачивался лицом к свое-
му бочонку, а к Касрилихе, извините, задом, что должно было,
очевидно, означать: «Спасибо за хлеб-соль». При этом у него
еще больше отвисала нижняя губа, зрячий глаз закрывался,
и Мафусаила охватывало глубокое лошадиное раздумье.
2
Не думайте, однако, что Мафусаил был таким с первых
дней своей лошадиной жизни. В молодые годы, когда еще же-
ребенком он трусил за матерью, Мафусаил обещал стать слав-
ным коньком. Знатоки предсказывали, что из него вырастет
конь на славу. «Вот увидите, — говорили они, — он будет ко-
гда-нибудь ходить в карете, в паре с самыми лучшими, самы-
ми знатными лошадьми!»
Когда жеребенок подрос и стал лошадью, на него без це-
ремоний надели узду, вывели на ярмарку и поставили на про-
дажу среди других лошадей. Раз пятьдесят гоняли его покупа-
тели взад и вперед, ежеминутно смотрели в зубы, поднимали
ноги, разглядывали копыта и передавали из рук в руки.
С той поры и начинается его хождение по мукам, беско-
нечные его скитания с места на место. Он переходит от хозяи-
на к хозяину, с натугой тащит тридцатипудовые телеги, утопа-
ет по брюхо в грязи и вкушает прелести кнута и палки, кото-
рые гуляют по его бокам, по ногам и по голове.
3
Долгое время ходил он коренным в почтовой упряжке с ко-
локольцами, которые не переставая гремели у него над ухом:
«Глин-глин-глон! Глин-глин-глон!», и носился как оглашенный
взад и вперед все по одному и тому же тракту.
Потом он попал к простому мужику, у которого выполнял
самые тяжелые работы: пахал и сеял, возил огромные телеги с
зерном, бочки с водой, повозки, груженные навозом, выполнял
еще много всякой другой грубой работы, которая была ему
совершенно непривычна.
От мужика он попал к цыгану. Цыган вытворял над ним
такие штуки, применял такие подлые средства, чтобы он рез-
вей бегал, что Мафусаил не забудет его никогда в жизни.
От цыгана он перекочевал в какой-то большой табун, а спу-
стя короткое время очутился в Мазеповке у владельца тяже-
лого, окованного железом фургона, над которым высился
странного вида разодранный навес, называемый будой. Здесь,
у извозчика, по Мафусаилу без конца гуляли кнут и палка, точ-
91
но лошадей делают из сыромятины, а не из плоти и крови, и
бока у них из железа, а не из костей. О-ох-о! Сколько раз быва-
ло Мафусаил уже еле ноги волочит, ляжки у него точно клеща-
ми тянет, в животе тяжесть, а этот безжалостный извозчик все:
«Но!» да «Но!», да хлоп кнутом, да бац кнутовищем!.. За что?
Счастье еще, что у извозчика был заведен такой обычай —
один день в неделю отдыхать: стоять на месте, жевать и ниче-
го не делать. Мафусаил не однажды задумывался над этим.
Его лошадиные мозги никак не могли уразуметь: в чем же
смысл этого дня? Почему в этот день никто тебя не беспокоит?
И почему бы не оставить этот порядок навсегда? Раздумывая
так, он, бывало, напрягал слух и прикрывал один глаз, погля-
дывая другим на своих двух товарищей, которые стояли здесь
же, привязанные к тому же фургону.
4
Извозчика и его фургон сменила молотилка. Здесь познал
.Мафусаил самый каторжный труд: день-деньской ходил он по
кругу, глотал пыль и мякину, которая забивалась ему в нозд-
ри, в уши, в глаза, и дурел, дурел от грохота машины.
«Какой смысл в этом кружении? — не однажды спрашивал
он себя, собираясь задержаться хоть на минутку. •— Кто доду-
мался до эдакой мудрости — кружиться на одном месте?»
Но ему не давали долго раздумывать; сзади стоял человек
с кнутом и не переставая покрикивал: «Гу-ги! Гу-ги!..» — «Ду-
рачина ты этакий! — думал Мафусаил, поглядывая на челове-
ка. — Хотел бы я видеть, как бы ты сам здесь кружился, если
бы тебя впрягли в колесо да постегивали кнутом!»
Разумеется, от такого кружения в вечной пыли бедняга Ма-
фусаил скоро превратился в инвалида: на одном глазу у не-
го появилось бельмо, другой покрылся краснотой; сдали и но-
ги. С такими явными пороками он уже годился только на свал-
ку. Тогда Мафусаила вновь вывели на ярмарку — может
быть, его все-таки удастся сбыть. Лошадь принарядили: расче-
сали ей гриву, подвязали жиденький хвост, а копыта освежи-
ли жиром. Однако ничего не помогло: людей не проведешь.
Сколько его ни муштровали, сколько его ни учили гордо нести
свою лошадиную голову и держаться молодцом, он все свое:
голова свешивалась, ноги подгибались, нижняя губа отвисала,
и еще при этом он ронял слезу!.. Нет, охотников до него уже
не было! Подходил один-другой, но они даже в зубы ему не
глядели, лишь, бывало, пренебрежительно махнут рукой,
сплюнут и пойдут своей дорогой. Польстился было один поку-
патель, но не на Мафусаила, а на его шкуру. Только в цене
не сошлись. Покупатель подсчитал и увидел, что ему невыгод-
92
но. Увести лошадь, забить, освежевать обойдется дороже, чем
стоит сама шкура.
Но, видно, суждена была Мафусаилу спокойная старость:
подвернулся Касриэль-водовоз и взял его к себе домой в Кас-
риловку.
5
Касриэль — широкоплечий, обросший до самых глаз чело-
век, с приплюснутым носом — раньше был сам себе и водово-
зом и клячей, то есть попросту сам впрягался в бочку и раз-
возил воду на себе. И как бы туго Касриэлю ни приходилось,
он никогда никому не завидовал. Вот только увидев человека
с лошадью, он, бывало, останавливается и долго-долго смотрит
ему вслед. Лишь об одном мечтал он всю свою жизнь: чтобы
господь помог ему раздобыть лошадь. Однако сколько он ни
копил, ему никак не удавалось собрать достаточно денег,
чтобы купить лошадь. И все же он не пропускал ни одной яр-
марки.
Увидев несчастную, чахлую лошадь, понуро стоящую посре-
ди базара, Касриэль остановился. Сердце подсказало ему, что
именно это как раз по его карману.
Так оно и вышло. Торговаться долго не пришлось. Взяв ко-
ня под уздцы, Касриэль, счастливый, заторопился домой. Он
постучался, и на его стук вышла испуганная Касрилиха:
— Что это? Господь с тобой!
— Купил, ей-богу, купил!..
Касриэль и Касрилиха просто не знали, куда им девать ло-
шадку. Если бы не было стыдно соседей, они бы оставили ее у
себя в комнате. Вмиг у них появилось сено, солома. А сами
они — Касриэль и Касрилиха — встали перед своей лошадкой,
долго любовались ею и никак не могли налюбоваться.
Собрались и соседи посмотреть диковинку, которую Кас-
риэль привел с ярмарки. Они подтрунивали над лошадью, шу-
тили, отпускали, как водится, остроты.
— Да ведь это не лошадь, а мул какой-то! — заявил один.
— Какое там мул! Кошка! — добавил другой.
Третий вставил:
— Это тень! Ее надо привязать, чтобы ветром, упаси гос-
подь, не унесло!
— Сколько, однако, лет этому существу? — полюбопытство-
вал кто-то.
— Наверно, больше, чем Касриэлю и Касрилихе вместе.
— Мафусаиловы годы!..
— Мафусаил!
С тех пор коня и прозвали Мафусаилом. Имя это так и оста-
лось за ним по сей день.
93
6
Зато жилось ему у Касриэля, как никогда раньше, даже в
самые лучшие годы. Во-первых, какая здесь работа? Смехота!
Тащить бочонок с водой и у каждого дома останавливаться —
разве это работа? А хозяин?! Да ведь это бриллиант! Человек
не прикрикнет никогда и, уж конечно, не ударит. Если он и дер-
жит кнут, то так, просто для приличия.
А еда?! Правда, овсом здесь не балуют, но что проку в овсе,
когда жевать нечем! Уж лучше помои да мякиш, которые ему
каждый день подносит Касрилиха. И не столько сами помои,
как вежливое обхождение... Поглядеть только на Касрилиху, ко-
гда она стоит, сложив руки на груди, и умиленно посматривает
на Мафусаила, хлебающего помои,—тьфу-тьфу, не сглазить бы!
А наступит ночь, подстелют ему во дворе соломки, затем ли-
бо Касриэль, либо Касрилиха все время выходят проведать, не
увели ли его, упаси господи!
Чуть свет, еще сам бог спит, а Касриэль уже около своего
конька — потихоньку запрягает, взбирается на передок и на-
правляется к реке по воду, напевая при этом как-то странно:
«Блажен муж, иже не иде...» У него это означает — хорошо че-
ловеку, который едет, а не идет пешком. Наполнив бочку, Кас-
риэль возвращается уже пешком; теперь он не подпевает, а
шлепает рядом с Мафусаилом по грязи и, знай себе, помахи-
вает кнутиком: «Ну, ну, Мафусаил! Давай! Давай!»
Мафусаил упрямо месит ногами грязь, мотает головой и, по-
глядывая единственным глазом на хозяина, думает про себя:
«С тех пор как я скотина, мне еще никогда не приходилось
работать на такого чудака». И вот лошадка, поразмыслив, на-
чинает вдруг припадать на задние ноги, а затем, шутки ради,
останавливается в самой грязи: «Дай-ка я посмотрю, что из
этого выйдет!» Увидев, что лошадь внезапно остановилась, Кас-
риэль начинает суетиться вокруг бочонка, осматривает колеса,
ось, упряжь, а Мафусаил, обернувшись к Касриэлю и пожевы-
вая губами, кажется, улыбается: «Ну и дуралей же этот водо-
воз! Совсем глупое животное!»
7
Но вечного блаженства нет на земле. Мафусаил мог бы ска-
зать, что он счастливо доживает свою старость у Касриэля и
Касрилихи, если бы не дети. Хозяйские, соседские и всякие
иные дети доставляли ему уйму неприятностей, издевались над
ним, позорили его.
С первой же минуты, как только его ввели во двор, детвора
почувствовала к нему не то чтобы вражду — боже сохрани! —
94
а, наоборот, большую любовь. Но эта любовь оказалась для
Мафусаила роковой. Лучше бы они его меньше любили, да
больше жалели.
Первым делом — это босые воспитанники талмудторы, дети
Касриэля. Когда никого посторонних не бывало, они всё пы-
тались узнать, наделен ли Мафусаил такими чувствами, как че-
ловек: хлестнули его палкой по спине — нет, ничего; пощеко-
тали ногу — ничего; щелкнули по уху — еле-еле; и, лишь про-
ведя соломинкой по бельму, они окончательно убедились, что
Мафусаил наделен такими же чувствами, как человек, потому
что он мигнул глазом и мотнул головой, точно хотел сказать:
«Нет, только не это! Это мне не нравится». Выяснив это, ребя-
та достали прутик и засунули лошади глубоко в ноздрю. Тут
Мафусаил дернулся, фыркнул и отскочил в сторону.
Выбежал Касриэль:
— Шелопаи! Разбойники! Что вы делаете с лошадью?!
Марш в школу, бездельники!
Ребята сразу — шмыг... и давай бог ноги в талмудтору.
8
А в талмудторе был мальчуган, по имени Рувеле, — озорной
парнишка, настоящий сорви-голова. Не приведи господи, род-
ная мать проклинала его. Любимым его занятием было всем
95
надоедать, всем делать пакости. Он облазил все чердаки, все
погреба. Гонять кур, гусей, уток, дразнить собак, пугать коз,
мучить кошек •— о свиньях уж нечего и говорить! — было его
страстью. Ни тумаки матери, ни розги учителя, ни затрещины,
получаемые от посторонних, ни к чему не приводили. Горох об
стенку! Только что его как будто здорово выдрали, только что
он обливался горючими слезами. Но вот вы отвернулись —
ага! — Рувеле уже высунул язык, сложил губы вишенкой и на-
дул щеки пузырем. А щеки у него — настоящие пампушки! Он
был всегда весел и здоров. Что ему до того, что мать — горе-
мычная вдова, что она так мучается, что ей так трудно платить
за него рубль в талмудтору?!
Когда Рувеле узнал от ребят, что их отец привел с ярмарки
коня, которого зовут Мафусаил, он вскочил на скамью, провел
по своему носу одной рукой, потом другой и закричал во все
горло:
— Ребята, есть смычок!
Нужно заметить, что у Рувеле с малых лет была страсть к
музыке, а по скрипке он прямо-таки пропадал. Кстати, у него
был приятный голосок, и он знал на память уйму песен. Един-
ственной его мечтой было вырасти, купить себе скрипку и день
и ночь играть. А пока он смастерил себе маленькую скрипочку,
натянул на нее нитки вместо струн — и, понятно, получил за это
что полагается от матери.
— Музыкантом хочешь стать? Лучше и не дожить мне до
этого!
Вечером, когда учитель Хаим-Хонэ отпустил учеников, они
все гурьбой отправились к водовозу Касриэлю посмотреть ло-
шадь.
И тут Рувеле сразу заявил:
— Мафусаил — отличная лошадь! Из хвоста у нее можно
будет добыть сколько угодно волос на смычок. Сейчас попро-
буем...
И Рувеле подошел к Мафусаилу сзади и стал у него выдер-
гивать волосы из хвоста. Пока он вырывал по одному волоску,
Мафусаил стоял спокойно. «Один волосок, — точно говорил
старый конь, — не велика беда! Подумаешь, будет одним мень-
ше!» Но когда Рувеле стал выдирать целыми жгутами, Мафу-
саил осерчал: «Вот как? Посади свинью за стол — она и ноги
на стол!» И недолго думая копытом прямо Рувеле в зубы и рас-
сек ему губу.
— Так тебе и надо! О, горе мне!.. Очень хорошо! Все не-
счастья на мою голову! В другой раз не полезешь! О, погибель
моя!.. — причитала Ента, мать Рувеле, прикладывая холодные
компрессы к рассеченной губе сына. Она плакала, ломала руки,
убивалась и побежала к знахарке Хьене.
96
3
9
Рувеле был, слава тебе господи, из тех ребят, на которых все
заживает, как на собаке. Не успели оглянуться — и губа у него
срослась как ни в чем не бывало. Тогда он придумал новую
штуку: надо прокатиться верхом на Мафусаиле всем школьни-
кам разом. Но как это сделать, чтобы никто не узнал? И Рувеле
решил, что это надо сделать в субботу после обеда, когда все
лягут отдыхать. В эти часы можно вынести из дому все местеч-
ко, со всем добром, и никто знать не будет.
Один из учеников стал было возражать:
—- Как же это можно еврею ехать в субботу?
Но Рувеле ему ответил:
— Осел! Разве это значит ехать? Это ведь игра!..
Настала суббота. Все пообедали, легли спать. Прилегли
также Касриэль и Касрилиха.
Тогда к ним во двор стали потихоньку стягиваться ребята.
Рувеле сразу принялся наряжать МафусаиЛа. Раньше всего
он заплел ему гриву в косы и разукрасил их соломинками, за-
тем надел ему на голову белый бумажный колпак, укрепил
тесемками и, наконец, к хвосту прицепил старый веник, чтобы
хвост выглядел длиннее и красивее.
И ребята стали усаживаться. Они лезли на спину лошади
друг через друга. Кто раньше захватил место, тот был на коне,
а остальные сядут после. А пока все оставшиеся шли сзади и
понукали Мафусаила.
Мафусаил, однако, не имел никакой охоты двигаться быстро,
плелся шажком. Во-первых, куда ему спешить, в самом де-
ле? Во-вторых, ведь сегодня день отдыха. Но Рувеле не пере-
ставая подгонял лошадь, понукал ее, чмокал губами, щелкал
языком и орал изо всех сил на остальную братию:
— Черт бы вас побрал! Что же вы молчите?
А Мафусаил все — топ да топ, шажком, да подумывает про
себя: «Ребятня возится, пусть повозится!»
Но когда ему стали слишком уж докучать, он пошел бы-
стрее, а когда он ускорил шаг, веник стал бить его по ногам.
Тогда он побежал. Веник стал бить его еще сильнее. Ма-
фусаил пустился вскачь. Ребята пришли в восторг, а Рувете
ерзал от удовольствия и все покрикивал: «Гоп-гоп-гоп!» Так
они гопали до тех пор, пока стали сыпаться с коня наземь, как
галушки. А Мафусаил только теперь, сбросив всех и почуяв
свободу, пустился как безумный и бежал все дальше, по ту
сторону мельниц, за город.
Пастухи, увидев столь странно выряженную лошадь, да еще
б бумажном колпаке, загикали и погнались за нею, и стали ки-
дать в нее палки, и натравливать собак. Собаки не заставили
4 Истории для детей
97
себя долго просить — они пустились вдогонку, стали кусать и
рвать Мафусаила. Одни схватили сзади за ляжки, другие за-
бежали вперед и вцепились в горло. Мафусаил стал хрипеть.
Терзали они его до тех пор, пока наконец не доконали.
10
На другой день ребята получили все, что им полагалось.
Разбитые носы и шишки на лбу — не в счет. Самое главное по-
лучили они от своих родителей, да и учитель Хаим-Хонэ всы-
пал им плеткой.
Больше всего досталось, конечно, Рувеле, потому что во
время порки все ребята плакали, как им и полагалось, а этот,
наоборот, смеялся. Тогда его стали драть крепче. Но чем боль-
ше его били, тем громче он смеялся, а чем громче смеялся, тем
крепче его били. Дошло до того, что сам учитель Хаим-Хонэ
рассмеялся, а на него глядя, рассмеялись ученики. Поднялся
такой хохот, что сбежались соседи, на улице останавливались
прохожие. «Что случилось? Что за смех? Почему смеются?» Но
никто не в силах был ответить: все смеялись. Тогда прохожие
тоже стали смеяться. Тут еще пуще стали гоготать ученики и
сам учитель: все катались со смеху.
Не смеялись только двое: водовоз Касриэль и его жена. Не
знаю, рыдают ли так по умершему ребенку, как рыдали тогда
Касриэль и Касрилиха по своей бедной лошади, по старому Ма-
фусаилу.
ЧАСЫ
Часы пробили тринадцать...
Не подумайте, что я шучу. Я рассказываю вам вполне прав-
дивую историю, которая случилась в Касриловке, в нашем до-
ме, и которой я сам был свидетелем.-
У нас были старые-престарые стенные часы. Отец получил
их в наследство от деда, дед — от прадеда, и так они переходи-
ли из поколения в поколение, чуть ли не со времен Хмельниц-
кого. Право, жаль, что часы — не живое существо, что у них
нет языка и они не умеют говорить: многое могли бы они рас-
сказать!.. В городе наши часы пользовались славой самых
лучших часов: «Часы реб Нохума!..» Они так хорошо, так верно
шли, что по ним люди сверяли время. Можете себе представить,
даже мудрец «Лейбуш, философ, который определял время за-
хода солнца по самому солнцу и знал календарь наизусть, даже
он говорил (я сам слышал это из его собственных уст), что хотя
наши часы по сравнению с его часами и ерунда, понюшки таба-
ка не стоят, но по сравнению с другими часами наши часы —
все-таки часы... А уж на «Лейбуша можно было положиться, по-
тому что каждую субботу под вечер, между предвечерней и ве-
черней молитвами, он не ленился взбираться на крышу жен-
ской молельни или на вершину холма возле старой синагоги и,
затаив дыхание, следить за солнцем и ловить мгновение, когда
99
оно сядет. В одной руке он держал часы, в другой — календарь,
и, когда солнце спускалось за Касриловку, реб Лейбуш гово-
рил: «Поймал!» Часто он приходил к нам сверить часы. Войдя,
он никогда бывало не скажет: «Добрый вечер», а только взгля-
нет на наши стенные часы, на свои карманные и на календарь,
потом еще раз на наши стенные, на свои карманные и на кален-
дарь — и нет его!
Лишь однажды реб Лейбуш поднял у нас крик.
— Нохум, скорей! Где ты? — вопил он.
Отец прибежал ни жив ни мертв:
— Что случилось, реб Лейбуш?
— Разбойник, ты еще спрашиваешь!.. — отвечает реб Лей-
буш и сует отцу прямо в лицо свои карманные часы, потом по-
казывает ему на наши стенные и кричит голосом человека, ко-
торому наступили на мозоль: — Но-хум! Они ведь спешат на
полторы минуты! На целых полторы минуты! Можешь их вы-
бросить!..
Отцу досадно: как это так выбросить часы?
— Откуда известно, реб Лейбуш, что мои часы с п е ш а т на
полторы минуты? Может, наоборот, ваши о т с т а ю т на полто-
ры минуты? Чего на свете не бывает!..
Реб Лейбуш смотрит на него такими глазами, как если бы
отец сказал, что первое число будет продолжаться три дня под-
ряд, или что пасха будет в июле, или еще тому подобные неле-
пости, от которых, если принять их всерьез, человека может
хватить удар. Реб Лейбуш молчит. Он глубоко вздыхает, пово-
рачивается, не простившись, хлопает дверью — и нет его! Но
это еще ничего! Весь город знает: реб Лейбуш — человек, кото-
рому не нравится ни одна вещь на свете. О лучшем канторе он
скажет, что это кочан капусты, бревно; умнейшего человека он
назовет коровой, которая приняла облик осла; самый счастли-
вый брак он сравнит с кривой кочергой и о самом справедли-
вом мнении скажет, что оно относится к делу, как пятое колесо
к телеге. Такой уж он был человек, этот реб Лейбуш.
Но возвращаюсь к нашим часам. Это, говорю я вам, были
необыкновенные часы. Их бой был слышен за три дома: «Бом!..
Бом!.. Бом!..» Почти половина города жила по нашим часам.
По ним читали полуночную и утреннюю молитвы; в пятницу по
ним пекли халу, солили мясо, благословляли субботние свечи,
а к исходу субботы по ним зажигали свет. По нашим часам де-
лали все, что имело отношение ко всем религиозным обрядам.
Словом, наши часы были городскими часами. Служили они,
бедные, очень-очень верно, никогда не останавливались хотя
бы на сутки, ни разу за всю свою жизнь не побывали в руках
у часового мастера. Отец возился с ними сам (он достаточно
разбирался в тонкостях часового дела). Каждый год, накануне
юо
пасхи, он осторожно снимал их со стены, прочищал пером, из-
влекая из их внутренностей паутину с запутавшимися в ней
мухами, которым пауки свернули головки, и заблудившихся
там и погибших насильственной смертью тараканов. Протерев
и прочистив часы, отец вешал их обратно на стену и сиял. Вер-
нее, они вместе сияли: часы оттого, что их почистили и прина-
рядили, а отец оттого, что сияли часы.
И был день... и случилась история. Однажды в хорошую, яс-
ную погоду мы все сидели за столом и завтракали. У меня была
привычка: когда бьют часы, считать удары, и непременно вслух.
— Раз, два, три... семь... одиннадцать, двенадцать, трина-
дцать... Ой, тринадцать!
— Тринадцать? — смеется отец. — Ты, я вижу, умеешь счи-
тать, ничего не скажешь. Разве бывает тринадцать часов?
— Тринадцать! Провалиться мне на месте, тринадцать!
— Тринадцать оплеух ты от меня получишь! — говорит
отец, уже начиная сердиться. — Не смей повторять такие глу-
пости, неуч! Часы не могут бить тринадцать.
— Знаешь, Нохум, — вмешивается мать, — боюсь, что ре-
бенок прав. Мне кажется, я тоже насчитала тринадцать.
— Вот так новости! — говорит отец. Похоже, что и он начи-
нает сомневаться.
После завтрака он подходит к часам, взбирается на табурет,
толкает какое-то колесико, и часы бьют снова. Мы все трое
считаем и киваем головой в такт ударам:
— Раз, два, три... семь... девять... двенадцать, тринадцать!..
•— Тринадцать?! — Отец смотрит на нас, как человек, кото-
рый вдруг услышал, как стена заговорила по-человечьи.
Он еще немного ковыряется в колесике, и часы еще раз
бьют тринадцать. Бледный, вздыхая, слезает отец с табурета,
останавливается посреди комнаты, смотрит на потолок и, жуя
кончик бороды, говорит самому себе:
— Тринадцать?! Что же это такое? Что бы это могло озна-
чать? Будь они испорчены, они бы остановились. В чем же тут
дело? Наверно, надо понимать так — пружинка...
— Что ты тут мудришь — пружинка, пружинка?! — говорит
мама. — Часы надо взять и исправить. Ты ведь мастер!..
•— Что ж, может, ты и права... — отвечает отец, снимает ча-
сы со стены и начинает в них копаться.
Он потеет над ними весь день и наконец вешает их на место:
— Слава богу, идут как следует...
А когда приходит полночь, мы все стоим и считаем. Двена-
дцать! Отец ликует:
— Слышали? Больше они не бьют тринадцать! Если я го-
ворю: пружинка, значит, можете мне поверить!..
— Я давно знаю, что ты на все руки мастер, — говорит ма-
101
ма. — Только одного я не понимаю: почему они хрипят? Они
никогда так не хрипели.
— Это тебе кажется! — говорит отец, прислушиваясь, как
часы хрипят, когда им приходит время бить.
Словно старик, перед тем как раскашляться: «Хил-хил-хил-
хил-тр-р-рр...», и только после этого: «Бом!.. Бом!.. Бом!..» Но и
самый «бом» уже не тот, что прежде: прежний «бом» был весе-
лый «бом», жизнерадостный, а теперь закралась в него какая-
то грусть, тревога. И звучит он, как голос старого, отслуживше-
го кантора, когда он в судный день в последний раз читает мо-
литву.
Хрип все усиливается, бой становится все тише и печаль-
нее, а отец все мрачнее. Ему больно, он молча страдает, он вне
себя оттого, что ничем не может помочь. Кажется, вот-вот часы
и совсем станут. Маятник начинает проделывать какие-то ди-
ковинные номера: он замедляет ход, сворачивает в сторону,
словно цепляется за что-то, как старик, который волочит ногу.
Видно, часы собираются остановиться навсегда, навеки.
К счастью, отец своевременно спохватывается: часы тут ни
сном ни духом не виноваты — виноваты гири: мало груза! Он
привешивает к гирям все, что подвертывается под руку (в об-
щем, несколько фунтов). И снова часы наши веселы, как песня.
И отец снова весел — совсем другой человек!
Однако наша радость продолжается недолго. Часы опять
начинают лениться, и маятник опять вытворяет странные шту-
ки: в одну сторону он идет медленно, в другую — быстро; что-
то в часах скрежещет, так что сердце ноет. Больно видеть, как
умирают часы. И отец, глядя на них, мучится.
Как хороший, опытный врач, который жертвует собой, чтобы
спасти больного, напрягает все силы, применяет все средства,
чтобы исцелить его, не дать ему умереть, так и отец всячески
старается спасти старые часы.
— Мало груза — мало жизни! — говорит он и привешивает
к гирям одну тяжесть за другой: сначала железную сковород-
ку, потом медную кружку, железный утюжок, мешочек песку,
несколько кирпичей — часы набираются сил и идут... с трудом,
с мучениями, но идут.
Пока не случилось однажды ночью большое несчастье.
Дело было зимой. Мы покончили с субботним ужином: была
вкусная наперченная рыба с хреном, был горячий бульон с лап-
шой и компот из слив, — и благословение совершили по всем
правилам. Субботние свечи еще не догорели. Служанка достала
из печи свежие, теплые, хорошо высушенные семечки. Пришла
тетя Ента, смуглая, молодая, но беззубая женщина, которую
бросил муж: вот уже несколько лет, как он уехал в Америку.
— Доброй субботы! — говорит тетя Ента. — Я так и знала,
102
чго у вас свежие семечки. Беда только, грызть нечем. Чтоб ему,
моему злодею, жить не больше, чем у меня осталось зубов во
рту!.. Как тебе нравится, Малка, что творилось сегодня с ры-
бой? Я его спрашиваю, рыбника Менашу: «Почему у вас так
дорого?» Но тут подскакивает богачка Сора-Перл: «Дайте мне,
дайте мне скорее, взвесьте мне вот эту щучку!» — «Куда вы
так спешите? — говорю я. — Бог с вами, река не сгорит, и Ме-
наше не повезет рыбу обратно! У богачей, — говорю я, — день-
ги, видно, дешевы, а ум дорог». И что же вы думаете? Она как
откроет ротик. «Беднякам, — говорит она, — здесь нечего де-
лать... Бедняк и рыбы хотеть не должен...» Видели вы такую
мерзавку? Давно ли опа стояла со своей мамашей на базаре и
торговала лентами? Точно так же как Песл, жена Пейси-Авро-
ма, хвастает своей дочерью — мол, вышла за богача, который
взял ее как есть, без гроша за душой... Еврейское счастье! Го-
ворят, она мучается — не про вас будь сказано! — и день и
ночь, все с детьми не может поладить... Очень просто, разве
приятно быть мачехой? Упаси бог! Вот, к примеру, Хавеле.
Кажется, что с нее возьмешь? Вы бы посмотрели, что ей до-
стается от его детей! День и ночь крики, вопли, шум, гам, дым
коромыслом!..
Свечи оплывают. Тени ползут по стене и взбираются всё
выше и выше. Семечки трещат, люди мирно беседуют, рассказы-
вают разные истории о том о сем, и больше всех говорит тетя
Ента.
— Постойте! — восклицает она. — Недавно случилась исто-
рия еще почище. Недалеко от Ямполя, версты за три, разбой-
ники напали на корчму, вырезали целую семью, даже малое
дитя в люльке и то не пощадили. Уцелела только служанка, ко-
торая спала в кухне: услышав крики, она спрыгнула с печи, по-
смотрела в замочную скважину и увидела на полу зарезанных
хозяина и хозяйку, а крови — целая река... Недолго думая она
выскочила в окно и побежала прямо в город с криком: «С.л-
сите, люди добрые! Караул, караул, караул!!!»
Тетя Ента кричит: «Караул!», и вдруг мы слышим: «Трах-
тарарах-бом-динь-динь-бом!» Увлеченные историей тети Енты,
мы подумали, что разбойники напали на наш дом и палят из
десяти пушек, или крыша обвалилась, или началось землетря-
сение, или случилось еще какое-нибудь несчастье!.. Мы не мо-
жем тронуться с места. Минуту мы молча смотрим друг на дру-
га, а потом все разом как закричим:
— Караул! Караул! Караул!..
В панике мать прижимает меня к себе и кричит:
— Дитя мое, да сохранит тебя господь! О горе мне!
— Что? Что с ними? Что случилось? — кричит отец.
— Тише, тише! — кричит тетя Ента, размахивая руками.
103
Из кухни вбегает испуганная служанка:’
— Кто здесь кричит? Что такое? Горит? Где горит?
— Кто горит? Что горит? Сама ты сгори, язва ты этакая! —
кричит на служанку тетя Ента. — Черти тебя принесли... Вот
тебе на, горит!.. Чтоб тебе провалиться! Слыхали вы такое?..
Какого черта вы кричите? Чего вы всполошились? Смеяться
некому!.. Это часы, часы упали! Теперь вам ясно? Нацепили на
часы всякой всячины, не меньше трех пудов, вот они и упали.
Что тут удивительного? Если бы столько повесили, простите,
на человека, он бы тоже свалился.
Лишь теперь мы начинаем приходить в себя. Мы встаем из-
за стола, подходим к часам и видим, что лежат они, бедные,
на полу лицом вниз, сломанные, разбитые на мелкие куски,
искалеченные навсегда.
— Конец часам!.. — произносит бледный, как стена, отец,
низко опустив голову, словно перед ним лежит покойник. Отец
ломает руки, и слезы стоят у него в глазах.
Я смотрю на него, и мне тоже хочется плакать.
— Что ты, успокойся, зачем принимать так близко к серд-
цу! — говорит мама. — Наверно, так было суждено на небесах,
чтобы сегодня, в эту минуту, им пришел конец, как, простите,
человеку, да помилует меня бог! Пусть будут они искуплением
за меня, за тебя, за наших детей, за всех наших родных и близ-
ких и за всех людей на свете. Аминь...
Всю ночь после этого мне снились часы. Я видел, как наши
старые часы лежат на полу, одетые в белый саван. Видел, как
часы идут, но вместо маятника из стороны в сторону болтается
длинный человеческий язык. И часы не бьют, а стонут, и каж-
дый стон отнимает у меня частицу здоровья... А на циферблате,
где я привык видеть двенадцать, я вдруг вижу цифру трина-
дцать. Именно тринадцать! Можете мне поверить...
ЮЛА
1
Больше всех товарищей по хедеру, больше всех мальчиков
в городе и больше всех людей на свете любил я Беню, сына
Меера Полкового. Я испытывал к нему странную привязан-
ность, смешанную со страхом. Любил я его за то, что он был
красивее, умнее и ловчее всех ребят, за то, что он был мне пре-
дан, заступался за меня, давал оплеухи и драл за уши каждого
мальчишку, который пытался меня обидеть.
А боялся я его потому, что он был рослый и драчун. Как
самый старший, самый сильный и самый богатый из всех маль-
чиков в хедере, он мог бить кого хотел и когда хотел. Отец его,
Меер Полковой, был всего лишь полковым портным,, но считал-
ся богачом и в городе пользовался почетом; у него был хоро-
ший дом и лучшее место в синагоге — у восточной стены; на
пасху у него была лучшая маца; на субботу он приглашал в го-
сти какого-нибудь бедняка; милостыню он подавал щедро; ко-
гда у него просили взаймы, он не отказывал; детей обучал у
лучших меламедов — короче говоря, Меер Полковой старался
втереться в общество. Но тщетно. Не так-то это легко проник-
нуть в общество у нас в Касриловке; не так-то легко у нас в
Касриловке забывают происхождение человека и какое место
105
ему подобает. Портной может выбиваться в люди двадцать лет
подряд и прославиться сколько угодно, а у нас в Касриловке
он так и останется всего лишь портным. Я думаю, нет на свете
такого мыла, которое у нас в Касриловке могло бы отмыть по-
добное пятно. Увы! Как вы думаете, сколько дал бы, например,
Меер Полковой за то, чтобы избавиться от прозвища «Пол-
ковой»? Беда его была в том, что фамилию он носил еще в ты-
сячу раз худшую, чем это прозвище. По паспорту, представь-
те себе, он назывался: «Каневский мещанин Меер Мовшович
Тёлка».
Удивительное дело! Неужели прапрадед Меера — несомнен-
но тоже портной, царство ему небесное, — выбирая себе фами-
лию, не мог найти более приличную?! Ну хотя бы, например:
«Наперсток», «Подкладка», «Иглоузлов», «Заплаткин», «Длин-
носпинник»... Тоже не ахти какие благозвучные фамилии, одна-
ко они все-таки имеют отношение к портняжному делу. Но Тел-
ка? На что она ему сдалась, эта Телка? Вы скажете: а как же
Бык? Разве нет людей, которые носят фамилию Бык? Можете
говорить что угодно: бык и телка действительно одного проис-
хождения, но это совсем не то же самое. Бык — это все-таки не
телка...
Но возвратимся к моему товарищу Бене.
2
Беня был славный малый: белолицый, толстенький, веснуш-
чатый, с рыжими колючими волосами, с пухлыми щечками, ред-
кими зубами и со странными красными, навыкате, как у рыбы,
глазами. Эти выпученные глазки всегда плутовски усмехались.
К тому же у Бени был вздернутый нос, и вся его физиономия
имела довольно-таки нахальное выражение. Но мне она нрави-
лась, и мы с Беней стали друзьями с первого знакомства.
Первое знакомство свели мы под столом, на уроке библии.
Когда мама привела меня в хедер, ребе, густобровый чело-
век в остроконечной ермолке, читал с учениками книгу Бы-
тия *. Экзаменов не полагалось, метрики не требовалось. Ре-
бе сказал мне без всяких проволочек:
— Полезай вон на ту скамейку, между теми двумя мальчи-
ками.
Я полез на скамейку, втиснулся между двумя мальчика-
ми — и всё: я считался принятым. Особых переговоров с ребе
моей матери тоже вести не пришлось. Они обо всем условились
заранее.
— Помни же, учись как следует! — говорит мама уходя.
‘Книга Бытия — первая книга библии.
106
Она еще раз оглядывается, смотрит на меня со смешанным
чувством удовлетворения, любви и жалости. Я прекрасно пони-
маю мамин взгляд: ей доставляет радость, что я сижу среди де-
тей порядочных родителей и учусь, но у нее болит сердце отто-
го, что она должна со мной расстаться.
По правде сказать, у меня на душе было намного веселее,
чем у мамы: я сижу среди стольких новых товарищей, они
осматривают меня, я осматриваю их, мы осматриваем друг дру-
га. Однако ребе не дает нам сидеть без дела. Он покачивается
взад и вперед и громко нараспев читает и переводит, а мы за
ним, во весь голос, один громче другого:
— Веаношох — и змей. Ойо — был. Орум — хитрее. Ми-
кол — всех. Хаес — зверей. Асоде — полевых. Ашер — кото-
рых. Осо — он сотворил.
Когда мальчики сидят так близко друг к другу, то хоть они
и изучают библию, по не может того быть, чтобы они не позна-
комились, не перекинулись хотя бы несколькими словами.
Беня Меера Полкового, с которым мы сидели рядом, плот-
но прижавшись друг к другу, дает о себе знать, для начала
ущипнув меня за ногу. Мы с ним переглядываемся. Он начи-
нает еще сильнее покачиваться взад и вперед, как наш учитель,
читает нараспев библию вместе со всеми и вставляет свои
слова:
— Веоодом —• Адам. Иода — познал... Возьми эти пугови-
цы... Эс хаве — Еву ишто — свою жену... Дай мне рожок, я тебе
за это дам потянуть из моей папиросы.
Я чувствую в своей руке его теплую руку и несколько ма-
леньких гладких скользких брючных пуговиц. Мне не нужны
пуговицы, у меня нет рожков, и я не курю. Но мне нравится
разговаривать таким образом, и я отвечаю Бене тоже напевно,
раскачиваясь вместе со всеми:
— Ватаар — и она зачала... Кто тебе сказал... Ватейлед —
и она родила... что у меня есть рожки?
Так переговариваемся мы все время, пока ребе не почуял,
что голова у меня занята совсем не библией. Он ловит меня
на удочку и устраивает мне нечто вроде экзамена:
— Скажи-ка ты... Как тебя там зовут?.. Ты, наверно, зна-
ешь, чьим сыном был Каин и как звали брата Каина?
Эти неожиданные вопросы кажутся мне такими дикими, как
если бы меня вдруг спросили, когда на небе бывает ярмарка
или как сделать из снега сырок! Мои мысли были под столом,
они были заняты пуговицами.
— Что ты смотришь на меня? — спрашивает ребе. — Разве
ты не слышишь, о чем тебя спрашивают? Скажи-ка мне поско-
рее, как звали Адама, отца Каина, и кем приходился Каину его
брат Авель, которого родила Ева?
107
Я вижу, мальчики ухмыляются, давятся от смеха, и не пони-
маю, что тут смешного.
— Глупыш, скажи, что не знаешь, потому что мы этого
еще не проходили, — подсказывает Беня, подталкивая меня
локтем.
Я повторяю за ним, как попугай, слово в слово, и хедер со-
трясается от смеха.
«Почему они смеются?» — недоумеваю я, глядя, как пока-
тываются со смеху не только мальчики, но даже ребе, а сам я
в это время перекладываю под столом пуговицы из одной руки
в другую: ровно полдюжины.
— Ну-ка, паренек, покажи свои руки! Что ты там дела-
ешь? — говорит ребе и заглядывает ко мне под стол...
Вы умные дети. Вы, наверно, сами понимаете, какую взбуч-
ку я получил от ребе в этот мой первый школьный день.
3
Следы порки заживают, стыд забывается. Мы с Беней бы-
стро стали добрыми и близкими друзьями, водой не разольешь.
Вот как дело было.
На следующий день, когда я пришел в хедер с библией в
одной руке и с завтраком в другой, я нашел моих новых това-
рищей веселыми, возбужденными. В чем дело? Оказывается,
нам повезло — нет ребе. Где он? Ушел куда-то с женой на об-
резание. Только не подумайте, упаси бог, что они ушли вме-
сте, — ребе никогда не ходит вместе с женой: впереди идет ре-
бе, а за ним — жена.
— Спорим! — сказал мальчик с синим носом, по имени
Ешие-Гершл.
— На что? — спросил Копл-Бунем, у которого из разодран-
ного рукава торчал черный локоть.
— На четверть фунта рожков.
— Ладно, давай на четверть фунта рожков... Значит, ты что
говоришь?
— Я говорю: больше двадцати пяти он не выдержит.
— А я говорю: тридцать шесть.
— Тридцать шесть? А вот посмотрим... Ребята, налетай!
И тут несколько мальчишек налетели на меня, как черти,
схватили и положили на скамейку лицом вверх. Двое сели мне
на ноги, двое на руки, один держал меня за голову, а другой
приставил мне к носу сложенные баранкой два пальца левой
руки (видно, он был левшой); прищурив один глаз и приоткрыв
рот, он начал щелкать меня по носу. Но как! При каждом
108
щелчке мне казалось, что я
вот-вот отправлюсь к покой-
ному отцу на тот свет. Раз-
бойники! Убийцы! Что им
нужно было от моего носа?
Что он им сделал, мой нос?
Кому он мешал? Что они на
нем увидели? Нос как нос!
— Считайте, ребята! —
командовал Ешие-Гершл. —
И... раз! И... два! И... три!
Но вдруг...
С тех пор как свет стоит,
все чудеса совершаются не-
ожиданно. Например, случается, упаси бог, несчастье с чело-
веком: нападут на него в поле разбойники, свяжут его, наточат
нож и велят ему читать предсмертную молитву. Но в то самое
мгновение, когда они совсем уж соберутся сделать чик, вдруг
прикатит становой с бубенцами — разбойники разбегутся, и че-
ловек спасен. Он воздевает руки к небу и благодарит создателя
за избавление.
Со мной и с моим носом случилось точно так же. Не помню,
после пятого или шестого щелчка открывается дверь и входит
Беня, сын Меера Полкового. Ребята сразу меня отпустили и
притворились невинными агнцами. А Беня начал расправлять-
ся со всеми поодиночке. Он хорошенько отодрал каждого за
уши, напевая и приговаривая:
— Ну, теперь будешь знать, как обижать сына вдовы?
С тех пор ребята больше не покушались ни на меня, ни на
мой нос: они боялись связываться с сыном вдовы, другом, изба-
вителем и защитником которого был Беня, сын Меера Полко-
вого.
4
«Сын вдовы» — иначе меня в хедере не называли. Почему
«сын вдовы»? А потому, что моя мама была вдовой; она билась
с нуждой, как рыба об лед, и держала бакалейную лавку, где
продавались, насколько я помню, главным образом мел и рож-
ки— два товара, на которые у нас в Касриловке всегда боль-
шой спрос. Мел идет на побелку, а рожки — хорошее лаком-
ство: и сладко, и легко на вес, и дешево стоит. Мальчишки из
хедера тратят на рожки все, что им дают на питание, а лавоч-
ники хорошо на рожках зарабатывают. Я не мог понять, поче-
му мама вечно жалуется, что ей так трудно платить за наем
лавки и за мое ученье. Почему именно за ученье? А все осталь-
109
ное, что нужно человеку, у нее есть: еда, платье, обувь и тому
подобное? Все ее заботы были о моем ученье. «Если бог меня
наказал, — говорила она, — и отнял у меня мужа, такого му-
жа, и оставил меня в молодые годы вдовой, одну-одинешеньку,
я хочу, по крайней мере, чтобы мой сын учился». Ну, что тут
скажешь? Вы полагаете, может быть, что она не ходила в хедер
справляться, как я учусь? О молитвах и говорить нечего — тут
уж она сама следила, молюсь ли я каждый день. Мама хотела,
чтобы я стал хоть наполовину таким, каким был мой отец, цар-
ство ему небесное. И каждый раз, хорошенько в меня всматри-
ваясь, она говорила, что я — дай бог на долгие годы! — выли-
тый «он». При этом глаза у нее увлажнялись, и лицо, подерну-
тое грустью, становилось озабоченным.
Пусть простит меня мой отец на том свете — я не мог по-
нять, что он был за человек. По маминым рассказам выходило,
что он всегда или читал священные книги, или молился богу.
Неужели его никогда не тянуло на волю, например, в летнее
утро, когда солнце еще не особенно печет, когда оно только по-
является в огромном небе и движется быстро-быстро — словно
в огненной карете, запряженной огненными лошадьми, несется
огненный ангел, в светлое, горящее, золотое лицо которого
больно смотреть? Какое удовольствие, спрашиваю я вас, может
аоставить молитва в такое божественное утро? Что за удоволь-
ствие сидеть в тесном, неуютном хедере, когда играет золотое
солнце, когда оно накаляет землю, как железную сковороду?
Вас тянет туда, под гору, к реке, к великолепной реке, сплошь
покрытой зеленью. Уже издали несет от нее запахом бани. Вас
так и подмывает поскорее раздеться и бухнуться в воду. Она
прохладна только внизу, у самого дна, а дно скользкое и вяз-
кое. Разные твари, которые там копошатся — полурыбки-полу-
лягушки, — мелькают, мелькают без конца перед глазами; ди-
ковинные мухи и комары с длинными лапками скользят по по-
верхности воды, как на санках. Вам хочется переплыть на дру-
гую сторону, где среди густой зелени сверкают белые и желтые
лилии и на вас смотрит молодая зеленая верба с нежными све-
жими веточками. Вы бросаетесь в воду — и попадаете руками
в грязь, но бьете, бьете ногами по воде — пусть думают, что вы
плаваете. Что за радость, спрошу я вас снова, сидеть дома или
в хедере в летний вечер, когда за городской чертой спускается
на землю большой красный небесный шар, когда он зажигает
купол церкви, освещает красную черепичную крышу бани и
большие окна холодной старой синагоги? И оттуда, из-за горо-
да, движется стадо, бегут козы, блеют овцы, столб пыли дости-
гает неба, а лягушки квакают и заливаются, и все кричит, тре-
щит, верещит — настоящая ярмарка! Как тут можно думать о
молитве? Кому полезет в голову ученье?
ПО
Однако пойдите поговорите с моей мамой! Она вам скажет,
что «он», мир праху его, не так поступал; «он», мир праху его,
был совсем другим человеком. Каким он был человеком, да
простится мне, я так и не знаю. Знаю только, что мама не остав-
ляет меня в покое: она без конца напоминает мне, какой у ме-
ня был отец, и попрекает десять раз на день платой за ученье.
Она требует от меня только двух вещей: учиться и молиться.
5
Нельзя сказать, чтобы «сын вдовы» учился плохо. Он не от-
ставал от своих товарищей. Но что касается молитвы — тут
другое дело. Все мальчики одинаковы, и «сын вдовы» был та-
ким же сорванцом, как все. Он любил всякие проделки, любил
поозорничать: надеть общественному козлу на рога ермолку из
мочалы, которой жена меламеда мазала пол, и пустить его по
городу; привязать кошке к хвосту бумажного змея, чтобы она
как бешеная понеслась по улицам, опрокидывая горшки на сво-
ем пути; повесить в пятницу вечером замок на дверь женской
молельни, чтобы женщины падали в обморок и потом надо бы-
ло приводить их в чувство; приколотить гвоздями к полу шле-
панцы ребе или, когда он задремлет на уроке, приклеить его
бороду к столу — пусть попробует встать! Сколько розог полу-
чали мы потом, когда находили виновника! И не спрашивайте...
Само собой разумеется, что в каждом таком деле необхо-
дим зачинщик, вожак, командир.
Зачинщиком всех наших шалостей, нашим вожаком и
командиром был Беня, сын Меера Полкового. Все затевал он,
а отвечать приходилось нам. Беня, толстенький, рыжий Беня с
глазами навыкате, постоянно выходил сухим из воды; чистым,
как слеза; кротким голубем, который ни сном ни духом ни в
чем не виноват. Мы перенимали от Бени всякую его ужимку,
гримасу, во всем ему подражали. Кто научил нас тайком ку-
рить папиросы, пуская дым из обеих ноздрей? Беня. Кто водил
нас зимой на лед кататься с деревенскими мальчишками? Беня.
Кто научил нас играть в пуговицы, в узелки, в орла и решку,
проигрывая завтраки и обеды? Беня. В играх Беня был очень
ловким: он обыгрывал всех, обставлял каждого, у кого только
заводился грош. А когда дело доходило до расплаты за продел-
ки, он всегда оказывался ни при чем.
Больше всего доставалось нам от ребе за эти игры.
— Вы у меня доиграетесь! С сатаной будете вы у меня
играть!.. — говорил ребе.
Он вытряхивал содержимое наших карманов, отнимал все,
что находил, и взамен щедро одарял нас розгами.
ill
Но была такая неделя в году, когда играть разрешалось. Да
что там — разрешалось! Игра считалась святым делом, прямо-
таки святым делом!
Это была неделя праздника хануки, а играли мы в «юлу».
6
Возможно, в нынешних азартных играх, как «очко», «сту-
калка», «трик-трак», «штос» и тому подобные, больше хитро-
сти, чем в нашей тогдашней «юле». Однако, когда играют на
деньги, разница не так уж велика. Я видел своими глазами, как
двое мальчишек сидели и бились головами об стенку, а когда
я их спросил: «Что вы делаете? Вы дураки или сумасшед-
шие?» — они меня прогнали, сказав, что играют на деньги: кто
скорее устанет. Вот и толкуйте после этого!
«Юла» — игра горячая и необыкновенно азартная. Можно
дойти бог знает до чего, можно душу проиграть! И вам не так
жалко денег, как досадно: почему выигрываете не вы, а дру-
гой? Почему у другого юла падает на «В», а у вас — на «Ч»,
на «П» или на «Т»? Вы, наверно, знаете, что обозначают четы-
ре буквы, написанные на четырех сторонах юлы: «Ч» — чушь,
«В» — выигрыш, «П» — половина, «Т» — темно. Юла — вроде
лотереи: кому улыбнется счастье, тот и выиграет. Возьмите, к
примеру, Беню, сына Меера Полкового: сколько раз он ни
запустит свою юлу, она всегда упадет у него на «В».
— Просто чудеса! — говорят мальчишки и снова ставят мо-
нету.
А Беня играет против всех. Разве ему это трудно? Он ведь
сын богача! И снова у него «В».
— Удивительное дело! — кричат мальчишки, берутся за ко-
шельки и снова ставят деньги.
А Беня снова играет против всех и лихо пускает юлу голов-
кой вверх. Она сначала пройдется гоголем, потом завертится,
потом покачается немного взад-вперед, как пьяница, и упадет.
— «В», — говорит Беня.
— «В»? «В»? Опять «В»?! Вот так чудо! — кричат ребята и,
почесываясь, снова берутся за кошельки.
Чем дальше, тем игра становится азартнее. Игроки горя-
чатся, ставят деньги, ругаются, толкаются, осыпают один дру-
гого разными прозвищами:
— Сопляк!
— Шепелявый!
— Черный кот!
— Мятая ермолка!
— Рванина!..
112
Делая друг другу подобные комплименты, они не замеча-
ют даже, что неподалеку стоит ребе в телогрейке и в ватной
шапке поверх ермолки, с молитвенными принадлежностями
под мышкой. Он собирается в синагогу, но, увидев, как мы вол-
нуемся, останавливается посмотреть. Ребе не вмешивается. Сей-
час ханука. Мы свободны целых восемь дней подряд и можем
играть в «юлу» сколько нам заблагорассудится. Лишь бы мы не
дрались и не ссорились. Вовсе, оказывается, не такой уж плохой
он человек, этот ребе, честное слово! Жена его берет на руки
маленького болезненного Рувеле, затыкает ему ротик грудью,
чтобы он не кричал, становится у ребе за спиной и смотрит, как
мальчики ставят деньги и как Беня играет против всех.
Беня весь горит, Беня трепещет, Беня пылает. Юла у не-
го вертится, качается и падает.
— Снова «В»? Ну и комедия!
Беня показывает нам свою ловкость и мастерство, поражает
нас своими великолепными фокусами, до тех пор пока не вы-
играет у нас всё, до последней копейки. Потом он кладет руки
в карманы, всем своим видом как бы говоря: «Ну, кто еще же-
лает?» — и мы расходимся по домам, унося с собой боль в
сердце. А дома нам еще приходится измышлять всякие небы-
лицы: тот придумывает одно, этот — другое. Один сочиняет,
будто все свои деньги истратил на лакомства, на рожки; другой
клянется, что деньги у него
украли из кармана еще
ночью; третий приходит до-
мой в слезах. «В чем дело,
почему ты плачешь?» Как же
ему не плакать, если он ку-
пил на подаренные к празд-
нику деньги ножик. «Чего ж
тут плакать?» Как же не
плакать, если он его поте-
рял!
Я тоже рассказываю ма-
ме сказку из «Тысячи и од-
ной ночи» и выпрашиваю у
нее еще раз пять копеек, иду
с ними к Бене, освобожда-
юсь от них в пять минут и со-
чиняю для мамы новую
историю. Фантазия работает,
небылицы возникают одна за
другой, а все наши празднич-
ные деньги уходят на «юлу»,
то есть к Бене в карман.
А один из нас так увлекся игрой, что играл с Беней в «юлу»
почти каждый день до конца праздников хануки.
И этим одним был я — «сын вдовы».
7
Где брал «сын вдовы» деньги на игру, лучше не спраши-
вайте. Величайшие игроки мира, которые выигрывали и про-
игрывали целые состояния, — те знают, те поймут! Увы! Когда
появляется искушение, нет ничего на свете, что могло бы ему
противостоять. Оно не знает преград. Шутка ли: азарт игры!..
Прежде всего я всё стал обращать в деньги — все, что имел!
То есть я продал все, что имел, одну вещь за другой: сначала
ножик; потом кошелечек; потом пуговицы; коробочку, которая
открывалась и закрывалась; несколько колесиков — хорошо по-
чищенные, они ослепительно блестели, прямо как золото. Я на
все махнул рукой, все уступал за полцены и каждый раз бежал
с новыми деньгами к Бене, проигрывал ему все до последнего
гроша и уходил от него грустный, с поникшей головой, с истер-
занным сердцем, с мучительной досадой и раздражением. Но я
не злился на Беню, упаси бог! За что мне было злиться на не-
го? Разве он виноват, если ему везет? Он говорил, что, если
бы юла падала на «В» у меня, я бы выигрывал; падает каждый
раз на «В» у него — выигрывает он. Так говорил Беня и был,
конечно, прав... Нет, меня разбирала досада только на самого
себя: как это я растранжирил столько денег, мамины трудовые
гроши? Как это я пустил по ветру все, что имел, и остался гол
как сокол?! Даже молитвенник я продал. Ох, молитвенник, мо-
литвенник! Когда я о нем вспоминаю, у меня сжимается серд-
це и лицо горит- от стыда. Это была игрушка, а не молитвен-
ник. Мама купила мне его у книгоноши Песахьи как раз по слу-
чаю годовщины со дня смерти отца. Замечательный был молит-
венник! Чего в нем только не было! «Песнь песней», «Пейрек» *,
«Агада» 1 2, все молитвы, все законы, все обычаи, а в конце —
псалмы. А переплет с золотым тиснением! А обрез! А корешок!
Просто искушение, говорю я вам! Дьявол, а не молитвенник!
У Песахьи было на глазу бельмо; он носил коротко подстри-
женные усы, от которых его озабоченное лицо казалось улы-
бающимся. Всякий раз, когда он раскладывал свой товар перед
дверьми синагоги, я не мог оторвать глаз от молитвенничка.
— Что скажешь, мальчик? — спрашивал меня Песахья, как
будто он не знал, что мне нравится молитвенничек: я уже раз
двадцать ощупывал книгу и спрашивал, сколько она стоит.
1 «П е й р е к» — талмудический трактат.
2 «А г а д а» — сказания.
114
— Ничего, — отвечал я. — Просто так..;
И уходил, чтобы не видеть это искушение.
— Ах, мама, если бы ты знала, какой у Песахьи молитвен-
ник! Если б у меня был такой молитвенничек, я... я... ну, про-
сто не знаю, что...
— Разве у тебя нет молитвенника? А где отцовский молит-
венник?
— Что ты сравниваешь, мама! То — молитвенник, а это...
— Что — это? — удивляется мама. — Разве в нем больше
молитв?
Подите объясните ей, что такое молитвенник реб Песа-
хьи в красном переплете, с синим обрезом и с зеленым ко-
решком!
— Пойдем, — говорит мне мама однажды вечером и берет
меня за руку, — пойдем со мной в синагогу. Завтра — годов-
щина смерти отца. Мы поставим свечи и заодно увидим Пе-
сахью. Посмотрим, что это у него за молитвенник такой.
Я понимаю, что в годовщину папиной смерти я добьюсь от
мамы всего, и сердце у меня стучит от радости.
Мы приходим в синагогу, но Песахья еще не разложил сво-
его товара. Песахья не любит спешить. Он хорошо знает, что
здесь у него нет конкурентов, что он свое возьмет. Пока он раз-
вяжет мешок и достанет товар, пройдет год. Я дрожу, я тре-
пещу, я еле держусь на ногах, а он и в ус не дует, как будто
это его не касается.
— Покажите, — говорит ему мама, — что это у вас там за
молитвенник?
Песахья не спешит. Над ним не каплет. Потихоньку, не то-
ропясь, развязывает он мешок и выкладывает весь свой мага-
зин: большие и маленькие библии, мужские и женские молит-
венники, псалмы...
Мне кажется, что это никогда не кончится, — у него не ме-
шок, а неисчерпаемый источник, бездонный колодец! Но вот на-
конец извлечены и маленькие книжки, и среди них заветный
молитвенник.
— Только всего? — удивляется мама. — Такой малюсень-
кий?
— Малюсенький, — говорит Песахья, — а стоит дороже
большого.
— Сколько же вы хотите за эту козявочку, пусть меня бог
не накажет за такие слова!
— Молитвенник вы называете козявочкой? — говорит Пе-
сахья и забирает у нее книжку из рук.
И у меня обрывается сердце.
— Ну, скажите наконец, что он стоит? — просит мама.
Но Песахье некуда спешить, и он отвечает нараспев:
115
— Что стоит молитвенничек? Ох, он стоит, он стоит... Боюсь,
он вам не по карману.
Мама проклинает своих врагов, призывает на их голову все
несчастья и просит Песахью сказать, сколько стоит молитвен-
ник.
Тот называет цену, и мама, не отвечая ему, направляется
к двери и говорит мне:
— Пойдем, нам здесь нечего делать. Разве ты не знаешь,
что реб Песахья любит запрашивать?
С горечью в сердце следую я за мамой, но во мне еще теп-
лится надежда: может быть, бог смилуется надо мной, и Пе-
сахья позовет нас обратно. Но не такой он человек, этот Пе-
сахья. Он знает, что мы и сами вернемся. И он прав — мы дей-
ствительно возвращаемся. Мама просит его назвать человече-
скую цену. Но Песахья не трогается с места — он смотрит в
потолок, бельмо блестит на его глазу. Мы снова уходим и сно-
ва возвращаемся.
— Нехороший человек этот Песахья! — говорила мне по-
том мама. — Ни за что бы я не купила у него молитвенника!
Шутка ли, такие деньги! Жаль, честное слово, они пригоди-
лись бы на плату за ученье. Ну ладно, ничего. Завтра годов-
щина смерти отца. Ты будешь читать поминальную молитву, и
я хотела доставить тебе удовольствие. Но ты тоже утешь меня,
сынок! Обещай, что будешь честно молиться каждый день.
Так ли я усердно молился, как обещал, или нет — об этом
мы говорить не будем. Но молитвенничек я страшно любил.
Представьте себе, я даже спал с ним, хотя, как вы знаете, это
запрещено. Весь хедер завидовал мне, и я берег свое сокрови-
ще как зеницу ока. А в эти праздники я сам, собственными ру-
ками снес его сыну столяра Мойше. Мальчишка давно лупил
на него глаза, но теперь мне еще пришлось упрашивать его...
Почти даром отдал я ему свой маленький молитвенничек! Ох,
стоит мне только вспомнить об этом, у меня сжимается сердце
и лицо горит от стыда! Сбыл, продал, и для чего, для кого? Для
Бени. Чтобы Беня мог выиграть у меня еще несколько копеек.
Но разве Беня виноват, если ему так везет в игре?
— На то и «юла», — утешает он меня и кладет себе в кар-
ман последние мои гроши. — Если бы тебе везло, как везет мне,
ты бы выиграл. Везет мне — выигрываю я.
Щеки у Бени горят, в комнате светло и тепло, на столе стоит
серебряный подсвечник с красивой свечой. И в доме у Бени
всего вдоволь, из кухни доносится запах свежего, только что
растопленного гусиного сала.
— У нас сегодня пекут оладьи, — сообщает мне Беня ра-
достную весть, когда я стою в дверях и у меня от голода под-
водит живот.
116
Я бегу в своем рваном тулупчике домой и застаю там ма-
му, с красным носом, с красными, опухшими руками, насквозь
продрогшую. Она только что пришла из лавки и греется у печ-
ки. Увидев меня, она сияет:
— Из синагоги?
— Из синагоги!
— Читал вечернюю молитву?
— Читал вечернюю молитву!
— Согреешься, сынок, и благословишь свечи. Сегодня, сла-
ва богу, последний день праздника.
8
Конечно, если бы у человека были в жизни одни только не-
приятности и ни капли радости, ни крупицы счастья, он бы не
смог этого вынести и покончил бы с собой. Я имею в виду мою
маму, бедную вдову, которая маялась день и ночь, недоедала,
недосыпала и только из-за меня, только для меня. Разве она
не заслуживала хоть немного радости? Но каждый понимает
это слово по-своему.
Для моей мамы бывало самой большой радостью, когда в
субботу и в праздники я читал для нее молитву перед едой,
освящал для нее пасхальную трапезу, а в хануку произносил
благословение над свечами. Не важно, что стояло на столе во
время молитвы: вино или пиво, фаршированные гусиные шей-
ки или просто кусочек мацы с водой, и стояли свечи в подсвеч-
никах или их воткнули в картофелину. Честное слово, дело не
117
в вине, не в гусиных шейках и не в серебре, а совсем в другом:
в том, как произносится молитва, как справляется трапеза, как
благословляются свечи. Впрочем, к чему слова! Когда я читаю
молитву, достаточно посмотреть на мою мать, как лицо у нее
озаряется улыбкой, сияет, светится. Это и есть настоящая
радость, подлинное счастье. Я наклоняюсь над разрезанной
картофелиной и нараспев произношу слова благословения.
Я читаю, а моя мама, так же нараспев, тихо повторяет за мной
слово за словом. Я читаю, а мама смотрит на меня и шевелит
губами, и я знаю, о чем она в это время думает. «Совсем
«он»! — думает она. — Как две капли воды, дай ему бог долгие
годы!» И я чувствую, что меня стоит разрезать на куски, как
эту картофелину. Как я мог обмануть маму, да еще так бессо-
вестно! Продал молитвенник и деньги проиграл в «юлу»! Про-
дал, продал, всё продал!..
Фитили в картофелинах — наши праздничные свечи — ча-
дят, пока совсем не гаснут. И мама говорит мне:
— Иди умойся. Будем есть картофель с салом. По случаю
праздника я купила стаканчик свежего вкусного гусиного
жира!
Охотно иду умываться. И мы садимся за стол.
— У людей в последний день хануки пекут оладьи! — гово-
рит мама со вздохом.
А я вспоминаю оладьи у Бени и его юлу, которая обошлась
мне в целое состояние, и чувствую, как меня, словно иголкой,
кольнуло в сердце. И больше всего болит у меня душа, и боль-
ше всего грызет меня раскаяние из-за молитвенника.
Даже ночью не оставляют меня тяжелые мысли. Я слышу,
как мама вздыхает, как она хрустит пальцами. Я слышу, как
скрипит под ней кровать, и мне кажется, что кровать не скри-
пит, а стонет. А на дворе завывает ветер, он стучит в окно, рвет
крышу, свистит в трубе, издает длинное, протяжное «вью-
ю-ю-ю!» А сверчок, который завелся у нас с некоторого време-
ни, стрекочет в щели: «чири-ри, чири-ри!» А мама все взды-
хает, стонет и хрустит пальцами. И каждый ее вздох, каждый
стон отдается в моем сердце. Я еле себя сдерживаю. Вот-вот
я спрыгну с постели, подойду к маме, припаду к ее ногам, бу-
ду целовать ей руки и покаюсь во всех моих великих грехах.
Но я не делаю этого — я укрываюсь с головой всеми мамины-
ми юбками, чтобы не слышать, как мама вздыхает и стонет и
как скрипит ее кровать. Глаза у меня слипаются, а ветер дует
и свистит: «вью-ю-ю-ю!», а сверчок все трещит: «чири-ри, чири-
ри, чири-ри!» Перед моими глазами вертится, как юла, какой-
то человек, как будто знакомый, — да ведь это ребе! Я бы мог
поклясться, что передо мной ребе в остроконечной ермолке и с
библией в руках. Он вертится, вертится, вертится, как юла.
118
Ермолка мелькает перед глазами, и пейсы развеваются по воз-
духу. Нет, это не ребе, это юла! Диковинная юла, живая, в
остроконечной ермолке и с пейсами. Понемногу юла, похожая
на ребе, или ребе, похожий на юлу, перестает вертеться, и на
этом месте вырастает фараон, царь египетский, о котором мы
читали в хедере за неделю до хануки; фараон, царь египетский,
стоит передо мной голый, совсем голый — он только что вышел
из реки, и в руках у него мой молитвенник. Я не могу понять,
как мой маленький молитвенник попал к нему, к этому зло-
дею, который купался в еврейской крови... И я вижу семь ко-
ров, тощих, изможденных, кожа да кости, с большими рогами и
длинными ушами, все они бросаются на меня, одна за другой,
открывают рты и хотят меня проглотить. Откуда ни возьмись,
появляется Беня, мой товарищ Беня. Он хватает коров за уши
и начинает крутить, и кто-то тихо плачет, и вздыхает, и стонет,
и всхлипывает, и свистит, и стрекочет, и кто-то стоит возле ме-
ня и тихо говорит:
«Скажи-ка, сынок, когда годовщина моей смерти? Когда
ты будешь читать по мне поминальную?»
Я понимаю, что это мой отец пришел с того света, мой отец,
о котором мама рассказывала мне столько хорошего. Я хочу
ему сказать, когда годовщина его смерти, когда я буду читать
поминальную, но я забыл. Именно теперь я всё забыл! Я му-
чусь, тру себе лоб, хочу вцпомнить, но не могу. Видели вы
такое? Я забыл, когда годовщина смерти моего отца. Помогите,
люди добрые! Не знаете ли вы, когда годовщина смерти моего
отца? Что же вы не отвечаете? Помогите! Помогите! Помо-
гите!..
— Бог с тобой! Что ты кричишь? Что случилось? Что у те-
бя болит?
Вы, конечно, понимаете — это говорит моя мама. Она стоит
надо мной, щупает мой лоб, и я чувствую, как она вся дрожит.
Наполовину прикрученный фитиль не светит, а чадит, тень моей
матери причудливо пляшет иа стене,- концы маминого ночного
платка торчат, словно два рога, и глаза ее страшно блестят в
темноте.
— Что ты? Ведь годовщина была совсем недавно!.. Тебе
что-нибудь приснилось? Сплюнь три раза: тьфу, тьфу, тьфу! Да
минет нас беда! Аминь, аминь, аминь!..
* й *
Дети, я вырос, я стал взрослым. Беня тоже вырос и стал
мужчиной с рыжей бородкой. Он отрастил себе животик и но-
сит на животике золотую цепочку. Видно, Беня — богач. Ко-
гда-то он был сынком богача, а теперь сам богач.
119
Мы встретились в поезде. Я его узнал по выпученным рыбь-
им глазам и по редким зубам. Мы не виделись столько време-
ни! Мы бросились целоваться, а потом разговорились о давно
прошедших, милых сердцу, сладостных детских годах и припо-
минали каждую мелочь.
— Помнишь, Беня, ту хануку, когда тебе так везло в игре?
Все время юла падала у тебя на «В»!
Я смотрю на него — он даже посинел от смеха. Так и пока-
тывается, держится за бока, прямо умирает.
— Бог с тобой, Беня! Что это на тебя вдруг смех напал?
— Ох, — машет Беня руками, — отстань ты от меня со сво-
ей юлой! Вот была юла! Нет такой второй на свете! С такой
юлой трудно проиграть: как бы она ни упала, она все равно
показывала выигрыш.
— Что же это была за юла такая, Беня?
— На ней буква «В» была выведена со всех сторон. Ха-
ха-ха!..
ФЛАЖОК
1
Дети! Послушайте рассказ о том, как я, сын бедняка, при-
обрел к осенним праздникам флажок. Я расскажу вам, каких
трудов мне стоило раздобыть его и как я его быстро, в одно
мгновение, потерял. Да, немилостив был ко мне бог — за крат-
ковременную радость мне пришлось заплатить многими-многи-
ми днями болезни и страданий...
Когда я был маленьким — вот таким, как вы, — меня все
называли «Топелэ Тутарету», что, собственно, означало «Копе-
лэ Кукареку». Знаете почему? По двум причинам: во-первых,
у меня был тоненький, пискливый голосок, как у молодого пе-
тушка; во-вторых, я не умел произносить «к» и «г», вместо ко-
торых у меня получалось «т» и «д». И, как на беду, моего отца
звали Калман, маму — Гита Калманова, меня — Копл, сын Ги-
ты Калмановой, а учителя — Гершон-Горгл из Галгановки.
— Мальчик, как тебя звать? — спрашивали меня.
—- Топл, сын Диты Талмановой.
— Громче!
— Топл, сын Диты Талмановой.
— Еще громче!
Я кричу во весь голос:
— Топл, сын Диты Талмановой.
— У кого ты учишься?
— У Дершона-Дордла из Далдановти!..
121
Все смеются. Людям — смех, а мне — слезы.
И не потому я плачу, что все надо мной смеются, а потому,
что из-за моего произношения мне часто достаются пинки и
колотушки. Все, кому не лень, измываются надо мной: отец,
мать, сестры, учитель, товарищи... Все хотят побоями научить
меня говорить правильно.
Однажды учитель вставил мне между зубов дощечку торч-
ком и велел всем ученикам плевать мне в рот — авось это меня
вылечит. Но тут в дело вмешался столяр реб Зяма, сосед учи-
теля:
— Чего зря ребенка мучить! Ни к чему все эти ваши сред-
ства! Дайте его мне на одну минуту — я мигом научу его го-
ворить правильно, увидите.
С этими словами столяр реб Зяма взял меня за подборо-
док и сказал:
— Смотри на меня, мальчик, и повторяй за мной: «ку-хар-
ка ки-да-ет-ся клец-ка-ми».
Глядя в упор на столяра, я говорю:
— «Ту-хар-та ти-да-ет-ся тлец-та-ми».
— Не так! — поправляет меня реб Зяма. Смотри -и:
прямо в рот и повторяй за мной: «солн-це скро-ет-ся в обла-
ках»;
Я смотрю ему в рот и говорю:
— «Солн-це стро-ет-ся в обла-тах».
— Нет, глупенький! — снова поправляет мен i реб Зяма. —
Ты говоришь: «в облатах». Не надо так говорить. Скажи: «в об-
лаках, в облаках, в облаках»!
— «В облатах, в облатах, в облатах»!
Реб Зяма рукой махнул:
— Знаете, что я вам скажу, — напрасный труд! Горбатого
могила исправит, Он на веки веков калека!
2
Обзавестись к осеннему празднику флажком и притом на-
стоящим, разукрашенным по всем правилам, с хорошим древ-
ком, с яблоком, надетым на древко, и со свечой, воткнутой в
яблоко, — казалось мне тогда недосягаемым счастьем. Я и меч-
тать о нем не смел. Мало ли есть на свете заманчивых вещей!
Есть же у нас в хедере мальчики, у которых всегда найдутся
деньги на покупку ножика, кошелька, тросточки. Есть даже та-
кие, которые каждый день едят конфеты и щелкают орехи, не
говоря уже о блинах и бубликах; наконец, есть и такие, кото-
рые едят белую булку в будни... Счастливцы!
Ах, деточки, я в будни никогда белой булки не ел! Я бывал
рад-радешенек, когда мог поесть досыта и черного хлеба. Мы
122
были — не про вас будь сказано! — горькие бедняки, нищая,
горемычная семья, хоть и очень трудолюбивая и работящая.
Отец, царство ему небесное, был помощником служки в при-
стройке синагоги мясников. Мать, царство ей небесное, была
мастерица печь ржаные коврижки, а сестры принимали в над-
вязку рваные чулки.
Верите ли, мне ни разу за все мои детские годы не при-
шлось пообедать настолько сытно, чтобы тотчас же не хоте-
лось поесть еще чего-нибудь.
Нечего и говорить, что у меня никогда не было медного гро-
ша — такое счастье мне и во сне не снилось.
И вот представьте себе: я, Копл Кукареку, внезапно разбо-
гател! Да, у меня появились деньги, я стал обладателем капи-
тала в двадцать две копейки!
Вы думаете: произошло чудо? Скажем, какой-нибудь поме-
щик потерял, а я нашел? Вот вы и не угадали. Или вы, чего до-
брого, подозреваете, что я нажил эти деньги каким-нибудь не-
благовидным способом: что я вытащил их из общественной
кружки? Пусть господь хранит вас от таких мыслей. Нет, верь-
те мне, свой капитал я нажил честным трудом: я заработал его
своими ногами.
Было это в праздник пурим. Отец поручил мне разносить
гостинцы 1 прихожанам своей маленькой синагоги. Раньше эта
работа поручалась одной из моих старших сестер. Но теперь,
когда я чуть-чуть подрос, отец сказал, что и мне пора уже чем-
нибудь быть полезным в семье. Я взял в руки подносик с пи-
рогом и, шлепая босыми ногами по холодной, скользкой грязи,
обошел всех прихожан. Из грошей, которые мне давали за
труд, составился капитал в двадцать две копейки — один се-
ребряный двугривенный и четыре медные полушки.
3
Оказавшись обладателем такой — не сглазить бы! — уймы
денег, я стал думать и прикидывать, что с ними делать.
И тут явились два советчика — дух добра и дух зла — и
принялись мучить и терзать мою душу. Дух зла, дьявол-иску-
ситель, нашептывал:
— Какой смысл беречь деньги, дурак ты этакий? Купи себе
какое-нибудь лакомство, ну, скажем, маковник у Пирондички
или хотя бы мороженое яблоко! Вообще, живи в свое удоволь-
ствие, наслаждайся своим богатством!
— Потакать утробе? — запротестовал я. — Этак можно в
один день и весь капитал проесть. Нет, ни за что!
1 В день праздника пурим принято посылать друзьям лакомства. По-
сыльные получают чаевые.
123
— И правильно! — поддакнул дух добра. — Лучше отдать
деньги маме взаймы! Ах, как они ей пригодятся!
— Умница! — говорю. — Хочешь, чтоб они пропали? Из ка-
ких шишей она тебе вернет долг?
— Как она, бедная, мучится! —• шепнул мне дух добра. —
Думаешь, легко ей платить меламеду за твое ученье?
— При чем тут плата за ученье? — огрызнулся дьявол-иску-
ситель. — Купи себе лучше белый свисток с красными крапин-
ками или острый ножик с двумя клинками да еще в медном
футлярчике. А не то купи кошелек с хорошим замочком.
— А что ты положишь в кошелек? — язвительно спросил
дух добра. — Нищету свою?
— Пуговицы! — ответил дьявол-искуситель. — Напихаешь
полный кошелек пуговиц. Все в хедере будут думать, что это
деньги, и позавидуют тебе...
— А какая тебе от этого радость? — возразил дух добра. —
Послушай мать — раздай деньги нищим. Господь зачтет тебе
это доброе дело. Бедняки ведь с голоду помирают.
— Бедняки?! — с издевкой воскликнул дух зла. — А сам-то
ты не бедняк и не сын бедняка? Ты ведь и сам никогда сыт не
бываешь! Конечно, легко быть щедрым за чужой счет. Почему
тебе никто никогда не подавал, когда у тебя не было ни гроша
за душой?..
4
Чуть-чуть не соблазнил меня все-таки дьявол-искуситель...
Учился со мной вместе в хедере мальчик Элик, сын богатых
родителей. В карманах у него всегда было полным-полно вся-
кого добра. Но чтобы хоть чем-нибудь угостить товарищей, ни
за что на свете! Это было не в его натуре. Проси не проси, хоть
тресни, — он и понюхать не даст! И вот этот самый Элик не-
ожиданно стал почему-то подлаживаться ко мне: сладенько
улыбается, льнет, всячески норовит завязать со мной крупную
дружбу.
— Знаешь, что я тебе скажу? — обратился он однажды ко
мне. — Ты славный малый. Ей-богу! Я люблю тебя за то, что
ты никогда не попрошайничаешь, как другие: «Дай, мол, мне
кусочек! Дай попробовать!» Ненавижу попрошаек!.. Хочешь ку-
сок конфетки?
— Тусот тонфетти? Отчего же, с удовольствием! — отве-
тил я.
— Ну, а орешки пощелкать ты бы не прочь? — спросил он.
— Орешти? — говорю.—Отчего же нет? Будь у меня ореш-
ти, я бы с удовольствием щелтал.
ЭлиК засунул руку в карман. «Вот-вот, — думаю, — выта-
’34
щит он конфетку или орешек и протянет мне». Не тут-то было!
Он продолжал:
— Я дам тебе полмармеладки и три орешка, если... ты со-
гласишься поменяться со мной. Хочешь меняться?
— Меняться? — спросил я. — Чем?
— Я, — говорит, — дам тебе мой ножик. Знаешь, мой бе-
лый ножик? Настоящий, завяловский!
Странный вопрос! Знаю ли я белый ножик Элика? Да кто ж
его не знает? Сколько раз этот ножик был предметом моей жгу-
чей зависти! Сколько раз он снился мне!
— Ну, а я-то? — спросил я с недоумением. — Что я моду
тебе дать взамен?
— Ты, — говорит, — дашь мне свой серебряный двугривен-
ный.
— Соглашайся! — подзадоривает меня дьявол-искуси-
тель. — Бери ножик. Это отличный ножик! Все мальчики тебе
будут завидовать.
Я уж собрался было выложить деньги на стол, но спохва-
тился:
— Умнит тэтой! За двудривенный можно тупить новый но-
жит.
— Такой, как у меня? — возмутился Элик. — После дож-
дичка в четверг!.. Постой, знаешь что? Я тебе дам еще полдю-
жины пуговиц впридачу.
— За деньди, — говорю, — можно тупить десять тысяч дю-
жин пудовиц.
— Ну, а конфеты, — говорит, — а орешки — не деньги?..
Знаешь что? Обещаю тебе и клянусь честью: всякий раз, когда
ты у меня что-нибудь попросишь, я тебе дам без отказа. Вот у
меня есть железный гвоздь, смотри. Даю тебе этот гвоздь да-
ром, ничего за него не возьму. Смотри, какой гвоздь!
— А на что, — говорю, — мне двоздь?
— Пригодится, глупенький, — отвечает он. — Можешь за-
бить его куда угодно. А захочешь, можешь им ямку выкопать.
— А зачем мне, — говорю, — ямти топать?
— Я тебе разрешу, — гово-
рит, — пользоваться моим мо-
литвенником.
— А для чего, — говорю, —
мне чужие молитвеннити? У ме-
ня есть свой.
— Я тебе дам примерить
мой субботний картузик.
— А на что, — говорю, —
мне примерять чужие тарту-
зити?
125
— Не хочешь? Тебе все мало? Так на ж тебе, на! — крикнул
Элик, ткнул меня кулаком в бок и раскричался: — Как вам
понравится этакий нищий, этакий голоштанник?! Я ему и но-
жик, и пуговицы, и конфеты, и орешки, и гвоздь, и молитвен-
ник, и картузик примерить — все ему мало! Ненасытная утро-
ба у этих нищих — сколько в нее ни пихай, они просят еще и
еще! Думает, ежели у него есть серебряный двугривенный, ему
и сам черт не брат! Погоди, Топелэ Тутарету, ты еще у меня
доиграешься! Боком выйдет тебе твой двугривенный!.. Не-
хемья, на вот, дарю тебе этот гвоздь!..
И Элик подарил гвоздь Нехемье (это был хромой и очень
бедный мальчик). А со мной с тех пор дружба врозь.
5
Вам, конечно, интересно знать: для чего я все же припрятал
деньги?
Во-первых, на пирушку, которую хедер устраивает каждый
год вскладчину в детский весенний праздник (на тридцать тре-
тий день после начала пасхи). В этот день все мальчики при-
носят в хедер каждый свою лепту: кто деньги, кто съестное, кто
лакомства. Один только я всегда приходил со своим обычным
завтраком: кусок хлеба с чесноком. И всегда у меня лицо горе-
ло от стыда. Хоть меня и принимали в компанию наравне со
всеми, но я чувствовал, что это делается из жалости. Это от-
равляло мне всю радость веселого детского праздника...
«Теперь, — с гордостью думал я, — не нужна мне их добро-
та, не нужна их жалость. Слава богу, у меня у самого в карма-
не позвякивают деньжонки. И если такой папенькин сынок, как
Элик, вносит четвертак, то будет достаточно, если я внесу ко-
пейку. Ведь я против Элика — ничто, нищий! А если я дам не
копейку, а целый пятак, — благородно это с моей стороны, как
вы думаете? Так вот: я даю гривенник, и знайте, кто такой
Копл Кукареку...»
И я бросил в общую копилку целый гривенник. Остальную
сумму я приберег до другого раза.
Летом, когда начали поспевать ягоды и фрукты и на рун-
дуке у Пирондички появились крыжовник и смородина, снова
насел на меня дьявол-искуситель.
— Видишь, — говорит, — зеленый крыжовник? А вот погля-
ди-ка, что за чудесная красная смородина!
— От зеленых ягод, — говорю, — только оскомину набьешь.
Тут даже дух добра пришел ему на помощь.
— На свежую ягоду, — говорит, — ина фрукты установле-
на особая молитва. Отведай и помолись. Сделаешь угодное богу.
— Молитва, — говорю, — от меня не уйдет. Лето еще впе-
реди: дойдет свой черед до вишни и сливы, до яблок и груш, до
126
дынь и арбузов... Лучше уж я сохраню деньги до праздника
кущей *, а к последнему дню праздника, с божьей помощью,
куплю себе флажок.
Решено и подписано: я приберегу, с божьей помощью, день-
ги к празднику кущей и куплю себе флажок.
6
Наступил наконец праздник кущей, и я купил бумажный
флажок — большой, ярко-желтый, расписанный и разрисован-
ный с обеих сторон.
На одной стороне были изображены два зверя, напоминав-
шие кошек. Но в действительности это были львы, разинувшие
свои пасти, из которых высовывались длинные языки. На язы-
ках были нарисованы свистёлки; по-видимому, они должны бы-
ли обозначать трубные рога, потому что на них крупными бук-
вами было начертано: «фанфарами и трубными звуками».
Внизу, подо львами, было напечатано: справа — «знамя
воинства иудейского», а слева — «знамя воинства Эфраима».
Так была расписана одна сторона флажка. Обратная сторо-
на была куда красивее. Там были портреты Моисея и Аарона1 2.
Как живые, стояли они: Моисей — в большом картузе, надвину-
том на брови, а Аарон — с золотым ободком на рыжей шеве-
люре. Посередине, между Моисеем и Аароном, была намалева-
на густая, плотная толпа. Все носили свитки закона, и все были
похожи друг на друга, как две капли воды: все в длинных, со-
вершенно одинаковых сюртуках; все в туфлях и белых чулках;
у всех пояса повязаны чуть пониже живота; у всех подняты но-
ги для пляски; и все поют, если судить по надписи: «Радуйтесь
и веселитесь».
Имея такой роскошный флажок, надо обзавестись и подо-
бающим древком. Пришлось прибегнуть к помощи столяра реб
Зямы, того самого, который когда-то пытался научить меня го-
ворить правильно.
— Что скажешь хорошего, Топелэ Тутарету?
•— Древто т флажту...
— Древто? Что это означает? Не понимаю.
— Ну, — объясняю я, — тусочет дерева, чтобы притрепить т
нему флажот.
Реб Зяма шутил и насмехался надо мной до тех пор, пока
я не разревелся. Тут только он смягчился, стал ласков и за-
бросил все дела. Он взял кусок дерева, обстрогал его раз и два,
вперед-назад, вперед-назад, — и древко было вмиг готово.
Теперь не хватало яблока и свечи. Свеча должна быть, ко-
1 К у щ и — осенний праздник.
2 Моисей и Аарон — персонажи из библии.
127
нечно, восковая, а не стеариновая: если стеарин капнет на ябло-
ко, оно осквернится, станет негодным к употреблению. А воск—
другое дело, воск пищи не оскверняет.
Воску же у меня было больше, чем у кого бы то ни было из
мальчиков. Мало того, когда кому-нибудь в хедере бывал ну-
жен воск, больше не к кому было обратиться, кроме как ко
мне. Ведь мой отец — помощник синагогального служки. И весь
воск, остающийся от не догоревших в судный день свечей, при-*
надлежит ему по праву — это одна из его доходных статей. Из
этого воска отец делает тоненькие свечки для других праздни-
ков и продает их. А все, что при выделке свечей падает на пол,
принадлежит мне — это моя доходная статья.
Одним словом, у меня уже есть все, что требуется!
7
Вечером восьмого дня кущей я торжественно отправился со
своим флажком в синагогу, чтобы вместе со всеми детьми от-
праздновать последний день праздника. В руках у меня был
чудесный флажок, насаженный на новое древко; на древко было
надето румяное яблочко, а в яблочко была вставлена восковая
свеча. Я был весел и бесконечно счастлив, я ликовал и торжест-
вовал! Я чувствовал себя принцем, счастливее которого нет в
мире!
Иду я, и чудится мне, будто я уже в синагоге и занимаю
самое почетное место, в восточном углу, рядом с детьми со-
стоятельных родителей. Пылают свечи. Мой флаг красивее всех
других флажков; мое яблоко румянее всех прочих яблок; моя
свеча больше, чем свечи всех других мальчиков. В синагоге
тесно и душно. Много женщин и девушек, по заведенному на
этот праздник обычаю, спустились из женской половины сина-
гоги в мужскую. Торжественное шествие вокруг амвона воз-
главляет кантор реб Мейлах. Широко расправив полы своего
молитвенного облачения, он выступает впереди всех с видом
фельдмаршала и надтреснутым, жестяным голосом поет: «По-
могающий обездоленным, помоги нам».
Женщины и девушки бегут навстречу торжественной про-
цессии и визгливо выкрикивают пожелания:
— Дай вам бог дожить до будущего года! Дай вам бог
дожить до будущего года!
На что им отвечают:
— И вам того же! И вам того же!
Но прежде чем спуститься в подвал, где помещается сина-
гога мясников, приходится пройти почти мимо всех синагог и
молелен местечка. Надо вам сказать, что все синагоги, все
молитвенные дома и все молельни расположены у нас в местеч-
158
л
ке на одной улице, рядом, почти
что в одном дворе. Недаром
весь участок так и называется:
«синагогальный двор».
Это своего рода одна огром-
ная синагога с большим числом
прихожан. Летом, когда все
окна открыты настежь, к вам в
ухо врывается многоголосый
гул, и вы одновременно слыши-
те разные молитвы: и заздрав-
ные, и заупокойные, и псалмы
от первого стиха до «аллилуйя».
Два облика имеет наш сина-
гогальный двор — будничный и
праздничный. В будни это ба-
зар, на котором торгуют молит-
венниками и разными предме-
тами религиозного обихода; тут
• же вы можете купить по де-
шевке гнилое яблочко, лесную грушу, семечки, вареные бобы,
маковники, бублики и конфеты. На траве располагаются, как
дома, местечковые козы и, тряся бородками, непрерывно жуют
свою жвачку. Но лишь только наступает суббота либо празд-
ник — синагогальный двор резко меняется. Нет ни базара, ни
торговли, ни коз. Двор кишмя кишит людьми, которые, соби-
раясь кучками, оживленно беседуют, галдят, тараторят, рас-
сказывают друг другу все новости за неделю и за целый год.
Все, что ни случилось в местечке или вне его, хотя бы даже
далеко за его пределами, служит предметом разговоров и тол-
ков. Мальчишки из всех хедеров тоже все тут как тут. Они бе-
гают, скачут, снуют взад и вперед, носятся по двору, чувствуя
себя как рыба в воде. Господь подарил им чудесный день —
свободный от ученья, день полного отдыха! Осматривая друг у
друга новые пиджачки или картузики, мальчики примеряют,
чей пиджачок длиннее, у кого голова больше, у кого над ухом
волосы короче. При этом, разумеется, не скупятся на взаимные
щипки, толчки, колотушки, — словом, здесь весело!
Но наибольшее оживление царит на синагогальном дворе
вечером восьмого дня кущей. Мальчики приходят с флажками
и разбиваются на группы по возрасту: старшие образуют одну
группу, малыши выстраиваются отдельно. Затем начинается
взаимное ознакомление: осматривают друг у друга флажки и
стараются установить, у кого древко длиннее, чье яблочко ру-
мянее, у кого свеча из стеарина, у кого —• из воска. При этом,
конечно, обмениваются остротами, шутками и прибаутками.
g Истории для детей
129
Вот кто-то сыграл шутку: погасил свечу у товарища либо, под-
кравшись сзади, откусил у него кусок яблока. Взамен он полу-
чает пару оплеух и крепкие слова впридачу.
А потом ребята начинают расходиться — каждый в свою
синагогу.
8
— Поздравляем! В добрый час! У Топелэ Тутарету есть
свой флажок! Здорово, парень, нос ошпарен!..
Этими словами приветствовали меня школьные задиры, как
только я показался на синагогальном дворе.
Я оглядел флажки товарищей и мысленно сравнил их со
своим. Какое может быть сравнение! Ничего похожего! Куда
им до моего флажка!
Во-первых, взять флажок сам по себе. Ни у кого он не по-
сажен на древко так хорошо и так прямо, чтобы его одинаково
ясно можно было видеть с обеих сторон. Ни у кого нет тако-
го ровного, круглого, гладко отполированного древка, как у
у меня. Ни у кого нет такого гладенького, чистенького, румя-
ного яблочка. О свече и говорить нечего: у кого еще столько
воску, сколько у меня, и кто еще может позволить себе воткнуть
в яблоко такую большую свечу, как я? И уж никому, ко-
нечно, не выпало на долю столько пинков и затрещин, сколько
я получил от отца, когда он застукал меня за сбором воска.
Я еще раз мысленно сравниваю свой флажок с другими,
и гордостью наполняется мое сердце. Мне кажется, будто я ра-
сту, становлюсь все выше и шире и поднимаю голову высоко-
высоко... Ноги у меня точно оторвались от земли и несут меня
легко-легко. Хочется смеяться, хохотать, кричать, визжать, бе-
шено кружиться.
— А ну-ка, покажи!—окликнул меня изумленный Элик.
Каждый из нас осмотрел флажок другого. «Тоже еще, с
позволенья сказать, флажок! — подумал я. — А что за древко!
Кочерга, а не древко...»
По лицу Элика было видно, что он необычайно взбудора-
жен и сгорает от зависти. Но я прикидываюсь, будто ничего
не замечаю, и отвожу от него глаза.
— Ко пл! — говорит он мне. — Откуда у тебя такое краси-
вое древко?
— А? Что? О чем это ты?
— Где ты раздобыл такое чудесное древко? — переспросил
он.
— Что? —• отвечаю я. — Может, хочешь обменять его на
свой двоздь?..
Элик понял намек. Он сверкнул глазками, шмыгнул носом
130
и, заложив руки в карманы, отошел в сторону. С чувством
мстительного злорадства глядел я ему вслед, упиваясь своим
превосходством. Но вот он отзывает в сторонку хромоножку
Нехемью и, кивая в мою сторону, о чем-то с ним шепчется. Мне
это ясно видно, но я все еще притворяюсь, будто ничего не за-
мечаю. Минуту спустя ко мне подходит Нехемья, держа в ру-
ке флажок Элика с кривым, как кочерга, древком.
— Дай мне, пожалуйста, зажечь свечу, — говорит он. —
Видишь, у меня свеча погасла.
— Разве это твой флажок? — спрашиваю я, наклоняя свою
свечу. — Я ведь знаю, чей это флажок.
Не успел я оглянуться, как Нехемья зажег свечу, под-
нес к моему флажку и поджег его. Мой флажок воспламенил-
ся, и вмиг от него ничего не осталось. Только пепел. Конец
моему флажку! Конец!..
Если бы камень свалился с неба и угодил мне прямо на го-
лову, если бы дикий зверь стал терзать меня на части, если бы
ночью ко мне явился мертвец в белом саване и стал меня ду-
шить, я не испытал бы такого чудовищного страха, такого ужа-
са, какой потряс меня при виде моего древка со сгоревшим
флажком. Дикий, неистовый вопль вырвался у меня из груди:
— Флажок! Боже, мой флажок! ЛЛой флажок!..
Слезы брызнули у меня из глаз. Весь мир как-то сразу по-
мерк для меня. Я поплелся, сам не зная куда, — без цели, без
смысла. Иду, а слезы, горькие слезы льются и льются у меня
из глаз без конца. Прихожу домой, одинокий и обездоленный,
забираюсь в угол, сижу в темноте, уткнув голову в колени, и
рыдаю тихо и беззвучно, чтобы никто не услыхал, не узнал о
моем горе. А мозг неотвязно сверлит мучительный вопрос: «За
что, боже милосердный? За что, владыка небесный? Че 1 про-
винился я пред тобой? За какие грехи караешь ты меня?. ,
ПОСЛЕДНЯЯ ГЛАВА
Знаете, дети, всякой сказке бывает конец — веселый или пе-
чальный, но конец бывает обязательно.
У еврейской сказки, к сожалению, конец чаще всего бывает
печальный. Есть у нас пословица: не для бедняков счастье. Да
что долго рассказывать — подрастете, сами увидите...
История с моим флажком не кончилась на том, о чем я вам
только что рассказал. После этого я серьезно заболел и мучил-
ся долго-долго; я метался в лихорадке и весь пылал. Перед
моими глазами проносились страшные чудовища: змеи, разные
131
пресмыкающиеся с огненными языками, страшные звери с че-
ловеческими головами. В ушах раздавались дикие крики, вой
кошек, рев неведомых зверей. Меня бросало в жар и в холод;
я бредил, я был полумертвец. Никто не верил, что я выживу.
В синагоге мясников молились о моем выздоровлении и читали
псалмы, как по покойнику. Я был на краю могилы, я едва не
переступил смертный порог.
Но так как в праздник вообще, а тем более в такой весе-
лый праздник, как последний день кущей, полагается быть ве-
селым и радостным, то и моя история с флажком тоже кон-
чается весело.
Во-первых, как вы сами можете видеть, я, слава богу, не
умер.
Во-вторых, знайте, что в следующем году у меня был к
празднику флажок еще лучше, с еще более красивым древком,
с яблоком еще больше и румянее. И сидел я в синагоге в са-
мом почетном углу, у восточной стены, рядом с детьми имени-
тых обывателей нашего местечка. Пылали свечи. Мой флажок
выделялся своей красотой и великолепием.
Торжественное шествие вокруг амвона возглавлял все тот
же кантор реб Мейлах, выступавший впереди всех с видом
фельдмаршала. Надтреснутым, жестяным голосом он пел: «По-
могающий обездоленным, помоги нам». Девушки и замужние
женщины шли навстречу процессии и визгливо выкрикивали
пожелания к будущему году.
— И вам того же! И вам тоге же!.. — слышали они в от-
вет.
И вам того же, детки! Шлю вам наилучшие пожелания!
СКРИПКА
1
«
Сегодня, дети, я вам немного поиграю на скрипке. Мне ка-
жется, нет ничего прекраснее, ничего благороднее, чем игра
на скрипке. Не правда ли, дети? Не знаю, как вы, но я, сколь-
ко я себя помню, всегда был без ума от скрипки, а музыкан-
тов любил до самозабвения.
Бывало, как только свадьба в местечке, я первый лечу
встречать музыкантов. Подберусь сзади к контрабасу, дерну
толстую струну: бум! — и бежать, бум! — и бежать.
За этот «бум» мне однажды здорово влетело. Контраба-
сист Берл был человек с приплюснутым носом, с острым
взглядом и сердитый. Однажды он притворился, будто не ви-
дит, как я крадусь к контрабасу; но как только я протянул ру-
ку к струне, он — хвать меня за ухо и торжественно подвел к
двери: «Ну-ка, марш отсюда!»
Однако это меня ничуть не обескуражило. Я не отступал
от музыкантов ни на шаг. Я любил их всех: от скрипача Йсай-
ки, человека с красивой черной бородой и тонкими белыми
пальцами, до барабанщика Геци, обладателя порядочного гор-
ба и плеши, простите за выражение, до самых ушей. Не раз
прятался я под скамьей и слушал этих музыкантов — меня ведь
всегда гнали вон. Из-под скамьи я следил за тонкими пальца-
ми Исайки, как они пляшут по струнам, и внимал сладостным
звукам, которые он так искусно извлекал из своей скрипочки.
После этого я бывало несколько дней подряд хожу как за-
133
чарованный, а перед глазами все время Исайка со своей скрип-
кой. Ночью я его видел во сне, днем — наяву. Из головы не
выходил у меня этот Исайка. Мне начинало мерещиться, буд-
то я сам скрипач. Изогну бывало левую руку в локте и пере-
бираю пальцами, а правой вдруг проведу, как смычком, и при
этом запрокидываю голову, зажмуриваю глаза — ну совсем
Исайка, две капли воды.
Заметил наш учитель Нота-Лейб — это как раз случилось’
на уроке, — что я как-то странно двигаю руками, запрокиды-
ваю голову, закатываю глаза, и как влепит мне оплеуху:
— Ах ты, бездельник! Его азбуке обучают, а он корчит ро-
жи! Мух ловит!
2
И я дал себе слово: во что бы то ни стало, что бы ни слу-
чилось, а я должен иметь скрипку. Но из чего же мне ее сде-
лать, эту скрипку? Конечно, из елового дерева. Легко, однако,
сказать, еловое дерево! Попробуй-ка достань его, если растет
оно, как говорят, только в Палестине. И вот всевышний внушил
мне такую мысль. Был у нас старый диван, доставшийся нам
по наследству еще от дедушки Аншеля. Из-за этого дивана в
свое время перессорились между собой двое моих дядей с по-
койным отцом. Дядя Беня твердил, что он старший сын и по-
этому диван должен перейти к нему; дядя Сендер утверждал,
что именно потому, что он самый младший, диван должен
принадлежать ему; а покойный отец заявлял, что он, правда,
только зять и никаких прав на диван не имеет, но поскольку
его жена, то есть моя мать, была у дедушки единственной до-
черью, то диван должна наследовать она. Это — во-первых, а
во-вторых, диван стоит у нас в доме, значит, это вообще наш
диван. Тут вмешались обе тетки — тетя Ита и тетя Злата, — и
пошли такие сплетни, что не приведи господь. Диван, дивана,
диваном... В городе только и было разговору, что о нашем ди-
ване. Короче говоря, диван остался у нас.
Это был простой деревянный диван, облицованный тонкой
фанеркой, которая местами отстала и вздулась, как яйцо. Вот
этот-то верхний, вздувшийся слой и был настоящей «елкой»,
которая идет на скрипки. Так говорили все ребята в школе.
Один лишь недостаток имел наш диван, но для меня этот не-
достаток обернулся достоинством: сядешь бывало и уж никак
не встанешь, потому что весь диван завалился назад — сиденье
у него с одной стороны вздулось бугром, а в середине яма..
ВоГ это и было его достоинством — никто не хотел на него са-
диться. Диван задвинули в угол и дали ему чистую отставку.
На него я и обратил теперь свои взоры. Смычок я изго-
товил давно. У меня был товарищ, Шимеле, сын извозчика
134
Юды. Он дал мне пучок конского волоса, который надергал у
отцовской лошади из хвоста. Канифоль для смычка я сам до-
стал. На чудеса я никогда не рассчитывал — я выменял ка-
нифоль у другого моего товарища, Мейера-Липы: я дал ему
стальную пластинку из маминого корсета, который валялся у
нас на чердаке. Эту пластинку Мейер-Липа хорошенько отточил
с обеих сторон и смастерил себе ножик. Мне даже жалко ста-
ло, и я хотел снова обменяться, но он ни за что не согласился.
— Вишь, какой умник нашелся! Весь в папашу! — раскри-
чался он. — Я три ночи тружусь: точу, точу, все пальцы поре-
зал, а он пришел на готовенькое — давай меняться обратно!
— Подумаешь! — говорю я. — Ну и не надо! Какая неви-
даль, стальная пластинка! Мало их у нас валяется на чердаке!
Внукам и правнукам хватит!..
Итак, я имею все, что нужно. Теперь осталось только од-
но: содрать с дивана еловую фанеру. Для этого я выбрал са-
мое подходящее время: мать была в лавке, а отец прилег
вздремнуть после обеда. Прихватив гвоздь, я забрался в угол и
принялся за дело. Однако отец сквозь сон услышал возню и,
думая, видимо, что это мыши, крикнул: «Кш-кш!..» Я обмер от
страха. Но отец уже повернулся на другой бок. Услышав его
храп, я снова спокойно принялся за работу. И вдруг гляжу —
отец стоит и смотрит на меня какими-то странными глазами. По-
видимому, он не сразу сообразил, что, собственно, я делаю. Но,
увидев увечья, причиненные дивану, он за ухо вытащил меня из
угла и так избил, что меня пришлось отливать холодной водой.
— Господь с тобой! Что ты сделал с ребенком? — кричала
мать, вся в слезах.
— Наследничек твой! Он меня живьем в могилу вгонит! —
отвечал побелевший, как стена, отец и, хватаясь за грудь, весь
затрясся от кашля.
— Зачем же тебе так огорчаться? — говорила ему мать. —
Ты и без того больной! Взгляни на себя. Ведь на тебе лица
нет! Врагам бы нашим так выглядеть!
3
Страсть к скрипке росла вместе со мной. Чем старше я ста-
новился, тем сильнее становилась моя страсть. А тут еще, как
назло, каждый день мне поневоле приходилось слышать музы-
ку. Как раз на полпути между школой и нашим домом стояла
небольшая хибарка, крытая соломой; оттуда постоянно доно-
силась игра на всяких инструментах, чаще всего — на скрипке.
Там жил музыкант Нафтоле Безбородько, который носил ко-
роткий сюртук и крахмальный воротничок. У него был большой
нос, который казался приставным, толстые губы, гнилые зубы,
135
рябое лицо и никаких признаков бороды; поэтому-то ему и
дали кличку Безбородько. А жена его была женщина крупная,
дородная, и звали ее «праматерь Ева». Ребят у них было дю-
жины полторы, если не больше. Оборванные, полуголые, бо-
сые, все эти ребята, от мала до велика, играли кто на скрипке,
кто на альте, кто на контрабасе, кто на трубе, на флейте, на
фаготе, на арфе, на цимбалах, на балалайке, а кто на бара-
бане и на тарелках. Были среди них и такие, которые умели
исполнять самую сложную мелодию на губах, на зубах, на
стаканчиках или горшочках, на куске дерева, даже на щеках.
Дьяволы, черти, да и только!
С этой семейкой я познакомился совершенно случайно.
Стою однажды у них под окном и слушаю, как они играют.
Выходит один из старших ребят, Пиня-флейтист, парень лет
пятнадцати, босой, и спрашивает, понравилась ли мне игра.
— Я бы хотел, — говорю, — так играть лет через десять!
— Можешь этого добиться раньше... — говорит он и наме-
кает, что за два целковых в месяц его папаша научит меня иг-
рать; а если угодно, то он и сам будет меня учить. — На каком
инструменте ты бы хотел играть? — спрашивает он. — На
скрипке?
— На скрипке.
— На скрипке? — повторяет он. — А сможешь платить два
с полтиной в месяц? Или ты такой же голодранец, как я?
— Платить-то я смогу, — отвечаю я. — Да только... об
этом не должны знать ни отец, ни мать, ни мой учитель.
— Боже упаси! — говорит он. — Зачем о таком деле тре-
звонить?.. Нет ли у тебя табачку или папироски?.. Не ку-
ришь? Тогда одолжи пятачок, я куплю папирос... Но смотри
никому ни слова: отец не должен знать, что я курю. А мать,
как пронюхает, что у меня деньги, сразу отнимет... Пойдем в
дом. Чего тут стоять!
4
Оробевший, с бьющимся сердцем и дрожащими коленями,
переступил я порог этого маленького рая.
Мой новый приятель Пиня представил меня своему отцу:
— Шолом, Нохума Вевикова... Сынок богача. Хочет учить-
ся играть на скрипке.
Нафтоле Безбородько засунул пейсы под шапку, поправил
воротничок, застегнул сюртук и завел со мной долгий разго-
вор о музыке вообще и о скрипке в частности. Он объяснил
мне, что самый лучший, самый замечательный инструмент —
это скрипка, выше и благороднее скрипки нет ничего на све-
те. Даром, что ли, в оркестре всегда дирижирует скрипка, а
не труба или флейта! Скрипка — мать всех инструментов.
136
Нафтоле Безбородько прочел мне целую лекцию по музыке,
размахивая при этом руками и, по своему обыкновению, шмы-
гая носом. Я же стоял и смотрел ему в рот, разглядывал его
почерневшие зубы и жадно глотал каждое его слово.
— Скрипка, понимаешь ли... —• говорил Нафтоле Безбо-
родько, очевидно довольный своей лекцией, — понимаешь ли,
скрипка — самый древний инструмент. Первым скрипачом в
мире был не то Каин, не то Мафусаил, точно не помню,
тебе лучше знать, ты учишься в хедере. Второй скрипач был
царь Давид. Был еще один, третий скрипач, его звали Пагани-
ни, тоже еврей. Все лучшие скрипачи в мире евреи. Вот, на-
пример, Стемпеню, Педоцур. О себе я не говорю. Многие на-
ходят, что я играю на скрипке недурно. Но куда мне до Пага-
нини! Паганини, говорят, за скрипку продал душу дьяволу.
Паганини терпеть не мог играть пред великими мира сего,
пред королями и папами, хоть те готовы были его озолотить.
Зато он охотно играл в деревенских кабачках и для бедняков
или в лесу — для зверей и птиц. Вот какой скрипач был Па-
ганини!.. А ну-ка, ребята, за инструменты!
Нафтоле Безбородько только приказал, и вся команда не-
медленно собралась вокруг него с инструментами в руках.
Сам Нафтоле стал посередине, ударил смычком по столу, стро-
го взглянул на каждого в отдельности, затем на всех вместе,
и они с такой силой рванули на всех своих инструментах, что я
чуть не свалился. Все старались, но оглушил меня совсем ма-
ленький, худенький, мокроносый мальчик с босыми опухшими
ножками. Хемеле играл на очень странном инструменте; это
было что-то вроде мешка, который, если его надуть, испус-
кает дикий звук, будто кошке наступили на хвост. Отбивая
босой ногой такт, Хемеле все время поглядывал на меня
своими маленькими плутоватыми глазенками и подмигивал,
точно хотел сказать: «Не правда ли, я здорово дую?» Но не-
истовее всех работал сам Нафтоле Безбородько: он и играл
и дирижировал, действуя руками, ногами, носом, глазами —
всем телом. А если кто-нибудь ошибался, он еще и зубами
скрежетал, сердито покрикивая:
— Форто, прохвост! Форто, фортиссимо!.. Такт, бездельник!
Такт! Раз, два, три! Раз, два, три!
5
Договорились с Нафтоле Безбородько: за три раза в не-
делю по полтора часа — два рубля в месяц. И я его снова и
снова умоляю — держать все в строгой тайпе, иначе я погиб.
Он дает мне честное слово, что об этом даже пташка в небе
не узнает.
— Уж такие мы люди! — заявляет он гордо и поправляет
137
воротничок. — Мы из тех лю-
дей, у которых нет денег, но со-
вести и чести у них больше, чем
у иных богачей!.. Не найдет-
ся ли у тебя немного мелочи?
Я вынимаю рубль и отдаю
ему. Нафтоле берет рубль дву-
мя пальцами, как профессор,
зовет «праматерь Еву», смотрит
в сторону и говорит:
— На, купи чего-нибудь на
завтрак.
«Праматерь» хватает рубль
обеими руками, обследует его
со всех сторон и спрашивает
мужа, что купить.
— Что хочешь, — отвечает
он как бы совсем безразлич-
но. —- Купи несколько булок,
две — три селедки и колбасы;
не забудь головку луку, уксусу,
масла, ну и мерзавчика, конечно, прихвати.
Когда все эти прелести появились на столе, орава накину-
лась на еду с такой жадностью, точно она разговлялась после
долгого поста. У меня даже слюнки потекли. Меня пригласили
к столу, и я не мог отказаться. Не помню, чтобы я когда-ни-
будь получил такое удовольствие, как за этой трапезой.
Поев, Безбородько снова мигнул своей команде. Все ейова
взялись за инструменты, и меня угостили «собственной ком-
позицией» Нафтоле Безбородько. Эту «композицию» сыграли с
таким грохотом, что у меня заложило уши, закружилась го-
лова, и я ушел, как пьяный. В школе у меня потом целый день
вертелись перед глазами учитель, ученики, книги, а в ушах
не переставала греметь «композиция». Ночью мне явился Па-
ганини. Он сидел верхом на дьяволе и огрел меня скрипкой
по голове. Я проснулся с криком — у меня болела голова — и
начал молоть всякий вздор. Что я говорил, не знаю. Но моя
старшая сестра, Песя, потом рассказывала, что сквозь сон я
выкрикивал какие-то бессвязные, дикие слова, вроде: «Пагани-
ни», «композиция». И еще об одном рассказала мне сестра:
когда я болел, к нам раза два приходил от Нафтоле Безбо-
родько какой-то босой мальчишка и справлялся, как я себя
чувствую. Но его прогнали и запретили впредь появляться.
— Зачем приходил к тебе сынок музыканта? — допытыва-
лась сестра.
Но я твердил одно:
138
— Не знаю. Жизнью своей клянусь, не знаю! Откуда мне
знать?
— Ну, на что это похоже? — говорила мать. — Ты уже, не
сглазить бы, взрослый парень. Тебе уже невесту присматрива-
ют, а ты возишься с босыми музыкантами. Хороши у тебя
приятели! Что общего может быть у тебя с этими музыканта-
ми? Зачем к тебе приходил Нафтолин мальчик?
— Какой Нафтоле? — спрашивал я, прикидываясь дурач-
ком. — Какие музыканты?
— Погляди-ка на этого полоумного! — вмешивается
отец. — Не знает, что и сказать. Бедняжечка! Агнец невин-
ный! Я в твои годы уже давно был женихом, а он все с маль-
чишками возится!.. Одевайся и марш в школу! Если тебя уви-
дит Гершель и спросит, чем ты болел, отвечай: «лихорадкой».
Слышишь, что тебе говорят? Лихорадкой!
Ничего не понимаю. При чем тут Гершель? И почему я
должен ему рассказывать о лихорадке?
Через несколько недель я получил ответ на все мои недо-
уменные вопросы.
6
Гершель — балл-такса (так его звали потому, что он, его
отец и дедушка были откупщиками коробочного сбора ") —
был человек с круглым брюшком, рыжей бородкой, влажными
глазами и широким белым лбом — признак светлого ума. И он
действительно слыл в местечке человеком просвещенным, обра-
зованным, знатоком библии и обладателем красивого почерка.-
Прямо скажу, рука у него была исключительная: его почерк,
говорят, славился во всем мире. Ко всему прочему у него были
деньги и единственная дочь, девочка с рыжими волосенками
и влажными глазками—две капли воды Гершель балл-такса.
Имя ее было Эстер, а прозвали ее «Флестер». Это было суще-
ство хрупкое, нежное, и нас, мальчишек из хедера, она боя-
лась пуще смерти, потому что мы надоедали ей, вечно дразни-
ли ее и пели при встрече:
Эстер!
Флестер!
Девочка-девчонка,
Где твоя сестренка?
Казалось, что обидного в этих словах? Правда ничего? Но
Флестер, как только услышит эту песенку, тотчас заткнет уши
и бежит с плачем домой, а там забирается в какой-нибудь
закуток и несколько дней подряд не выходит на улицу.
1 Коробочный сбор — особый налог на мясо, дозволенное к
употреблению еврейскими религиозными законами.
139
Но это было давно, когда она была ребенком. Теперь она
стала взрослой девицей, заплетает рыжую косичку и одевает-
ся, как невеста, по последней моде. Моей матери она всегда
нравилась, мать не могла нахвалиться «тихой голубицей».
Эстер иногда по субботам заходила к моей сестре Песе, но.
завидев меня, становилась еще краснее, чем всегда, и опуска-
ла глаза. А сестра Песя, бывало, нарочно позовет меня под ка-
ким-нибудь предлогом и смотрит на нас обоих.
И был день, и произошло событие. Является в хедер мой
отец вместе с Гершелем балл-таксой, а за ними плетется сват
Шолом-Шахне, превеликий бедняк и неудачник, человек с ше-
стью пальцами на руке и курчавой черной бородой. Завидев
таких гостей, учитель реб Зорах второпях напяливает на себя
сюртук и шапку, но от волнения у него одна пейса заезжает
за ухо, шапка набекрень, из-под шапки торчит пол-ермолки, и
одна щека ярко пылает. Можно было сразу догадаться, что тут
не совсем просто, тем более что сват Шолом-Шахне в послед-
нее время слишком уж зачастил к нам в хедер. Всякий раз он
вызывал меламеда в сени, и там они подолгу простаивали
вдвоем, перешептываясь, пожимая плечами, размахивая рука-
ми. Заканчивалось все это вздохом:
— Ну что ж, пускай так! Раз суждено, значит, суждено.
Разве можно все знать наперед?
Увидев гостей, реб Зорах не знал, что ему делать, куда их
посадить. Он схватил кухонную скамейку, на которой его ста-
руха солит мясо, завертелся по комнате, наконец поставил ее
н сам на ней уселся. Но тотчас вскочил как ошпаренный и,
смутившись, ухватился за задний карман сюртука, точно по-
терял сокровище.
— Вот скамейка, садитесь, — предложил он гостям.
— Ничего, ничего, сидите, — ответил отец. — Мы зашли к
вам, реб Зорах, только на минуту. Они хотят послушать моего
мальчика... что-нибудь из библии.
И отец показывает на Гершеля балл-таксу.
— Ох, пожалуйста, с удовольствием! Отчего бы нет! — го-
ворит Зорах, хватает библию и подает ее Гершелю так, точно
говорит при этом: «На тебе, и делай что хочешь».
Гершель балл-такса берет в руки книгу, как человек, знаю-
щий толк в этом товаре, склоняет голову набок, зажмуривает
один глаз, листает, листает и наконец указывает мне на пер-
вый стих из «Песни песней».
— Гм, «Песнь песней»? — говорит меламед с усмешкой, ко-
торая должна означать: «Трудней ничего не мог найти?»
— «Песнь песней», — отвечает ему Гершель балл-такса. —
Это совсем не такое пгостое дело, как вы думаете. (Он не вы-
говаривает букву «р».) «Песнь песней» — это понимать надо!
140
— Безусловно, — вставляет с улы-
бочкой Шолом-Шахне.
Меламед делает мне знак. Я подхожу
к столу и, раскачиваясь, начинаю громко,
очень хорошо напевать:
— Песнь песней, всем песням песнь.
Все песни сложил пророк, а эту сложил
пророк пророков; все песни сложил му-
дрец, а эту сложил мудрец из мудрецов;
все песни пел царь, а эту пел царь ца-
рей.
Пою, а сам поглядываю на моих эк-
заменаторов, и на каждом лице вижу
другое выражение. У отца — гордость и
удовлетворение; у меламеда — страх и
опасение, как бы я не запнулся и не наделал ошибок. Его губы
шепотом повторяют за мной каждое слово. Гершель балл-такса
сидит, склонив голову несколько набок, кончик рыжей бородь
во рту, один глаз закрыт, другой уставился в потолок. Гершель
слушает как великий знаток. Сват Шолом-Шахне все время
глаз с него не сводит. Он сидит, навалившись всем телом на
стол, покачивается вместе со мной и, не в силах сдержаться,
поминутно перебивает меня каким-нибудь возгласом, одобри-
тельным смешком, покашливанием или взмахом руки с шестью
пальцами.
— Раз говорят, что он знает, значит, знает!
Через несколько дней у нас было торжество — били тарел-
ки ', и я стал женихом единственной дочери Гершеля балл-так-
сы, маленькой Флестер.
Бывает, человек в один день вырастет так, как иной за де-
сять лет. Став женихом, я сразу почувствовал себя взрослым; я
как будто тот же, что и раньше, и все же не тот. Начиная с
моих товарищей по хедеру и до самого реб Зораха все стали
относиться ко мне с почтением: как-никак, жених! И при часах!
Даже отец и тот перестал на меня кричать. А о том, чтобы
выпороть, уже и разговору быть не могло. Как это можно
выпороть жениха с золотыми часами в кармане? Позор перед
людьми. Да и для себя срам! Правда, у нас в хедере высекли
одного жениха, Элю, за то, что он катался на льду вместе со
всеми мальчишками. Об этой истории болтал потом весь го-
род. Невеста рыдала, пока жениху не отослали обратно акт
обручения. А сам жених Эля с горя и стыда хотел было уто-
питься, но река замерзла.
* Народный обычай — бить тарелки на помолвках.
141
Почти такая же беда случилась со мной. Но причиной были
не розги и не катанье на льду, а скрипка.
Дело было так.
Частым гостем в нашей винной лавочке был капельмейстер
Чечек, которого мы звали «пан полковник». Это был здоро-
венный дядька, с большой окладистой бородой и страшными
бровями. Говорил он на каком-то странном диалекте — смеси
нескольких языков. Во время разговора Чечек водил бровями
вверх и вниз. Когда он опускал брови, лицо его становилось
мрачным, как ночь; когда поднимал, лицо делалось светлым,
как день, потому что под этими густыми бровями были голу-
бые, добрые, улыбающиеся глаза. Чечек носил мундир с золо-
тыми пуговицами, поэтому его и прозвали полковником. К нам
в лавочку он заходил часто, но не потому, что был горьким
пьяницей, а только из-за того, что отец искусно готовил из
изюма «лучшее венгерское вино». Чечек был в восторге, он на-
хвалиться не мог на это вино. Бывало положит свою здоро-
венную ручищу отцу на плечо и говорит на своем странном
наречии:
— Гер келермейстер! У тебя найлепший унгерн-вейн. Нема
такэ винэ ин Будапешт! Перед богом!1
Ко мне Чечек был особенно расположен. Он хвалил меня
за то, что я учусь в школе, часто проверял мои знания, спра-
шивал, кто был Адам, кто Исаак, а кто Джозеф.
— Иосиф, — говорю я, — Иосиф Праведный?
— Джозеф, — отвечает он.
— Иосиф, — поправляю я его снова.
— У нас Джозеф, у вас Иоджеф, — говорит он, ухватив ме-
ня за щеку. — Джозеф — Иоджеф — Джозеф — вшистко едно,
ганц егаль1 2 3.
— Хи-хи-хи...
Я прячу лицо в кулак и смеюсь.
Но с тех пор как я жених, Чечек перестал обращаться со
мной как с мальчиком. Теперь мы беседуем как равные. Че-
чек рассказывает мне полковые истории, разные небылицы о
музыкантах (пан полковник любил поговорить).
Однажды зашел разговор о музыке, и я спросил:
— На каком инструменте играет пан полковник?
— А на вшистских инструментах ’, — отвечает он мне и
вскидывает брови.
— И на скрипке? — спрашиваю я. И Чечек уже начинает
представляться мне ангелом небесным.
1 Господин виноторговец! У тебя наилучшее венгерское. Такого вина
не найти и в Будапеште! Ен-богу! (по-немецки, по-польски, по-украински).
2 Все равно (по-польски и по-немецки).
3 На всех инструментах (по-польски).
142
— Заходи как-нибудь, — говорит он. — Я тебе сыграю.
— Когда же я могу к вам прийти, пан полковник? Только
в субботу. Но чтобы никто не знал. Обещаете?
— Перед богом! — говорит Чечек и вскидывает брови.
8
Чечек жил далеко-далеко за городом, в маленькой белой
хатке с малюсенькими оконцами и крашеными ставнями. Во-
круг лежала зелень огорода; из-за плетня с важным видом
выглядывали высокие желтые подсолнухи. Они покачивались,
наклоняя головки набок, и будто звали меня: «Сюда! К нам,
паренек! Здесь свет божий приволен, свеж и душист! Здесь
чудесно!..» И после душных, пыльных городских улиц, после
шума, гама и толчеи в хедере в самом деле тянет сюда, потому
что здесь действительно чудесно; свет божий здесь действи-
тельно приволен, свеж и душист! Хочется бегать, прыгать, кри-
чать, петь или броситься наземь, уткнуться лицом в душистую
зеленую траву. Увы, все это не для вас, еврейская детвора!
Желтые подсолнухи, веселые кочаны капусты, свежий воздух,
чистая земля, ясное небо —• нет, извините, это не про вашу
честь!..
Большой черный кудлатый пес с огненно-красными глаза-
ми набросился на меня с такой яростью, что я чуть на месте
не помер. К моему счастью, он был на пени. На мой крик вы-
бежал Чечек и стал унимать собаку. Она вскоре угомонилась,
тогда Чечек взял меня за руку и подвел к черному псу, уве-
ряя, что мне нечего его бояться: он не тронет. В доказательст-
во хозяин предложил мне самому погладить пса. И тут же,
не раздумывая, схватил мою руку и давай ею водить по спине
этого зверя, обзывая его при этом странными кличками. Чер-
ная бестия опустила хвост, нагнула свою собачью голову, об-
лизнулась и бросила на меня исподлобья взгляд, который мог
означать только одно: «Счастье твое, что пан здесь, не то ушел
бы ты отсюда без руки...»
Оправившись от тяжелых переживаний, я наконец вошел с
«паном полковником» в дом и остолбенел: все стены сверху
донизу увешаны оружием, а на полу, оскалив острые зубы,
лежит шкура с головой льва или леопарда. Впрочем, лев еще
полбеды: все же он был мертвый. Но ружья, ружья!.. Мне бы-
ло не до свежих слив и прекрасных яблок, которыми потчевал
меня хозяин. Глаза мои не переставали перебегать со стены
на стену. Лишь потом, когда Чечек вынул из красного футля-
ра маленькую, кругленькую, пузатенькую скрипку, положил на
нее свою большую бороду и здоровенную руку, провел по ней
несколько раз смычком и полились мелодии, — лишь тогда за-
143
был я про черного пса, и про страшного льва, и про ружья на
стенах. Я видел только большую, рассыпавшуюся по деке бо-
роду Чечека, его густые насупленные брови, пузатенькую
скрипку и пальцы, скакавшие по струнам с такой быстротой,
что трудно было даже постигнуть, откуда у человека берется
столько пальцев.
Потом исчез Чечек, исчезла борода, пропали густые брови
и чудесные пальцы, и я уже не вижу перед собой ничего.
Я только слышу пение, стоны, плач, какое-то всхлипывание,
шепот, воркованье — чудесные звуки, каких никогда в своей
жизни не слышал. Звуки сладостные, как мед, чистые, как
слеза, лились мне прямо в сердце, и душа моя унеслась дале-
ко-далеко в мир песнопений.
— Гербаты хцешь?' — спросил вдруг Чечек, отложив в
сторону скрипку, и хлопнул меня по плечу.
Я точно с неба свалился.
С той поры я стал ходить к Чечеку каждую субботу после
обеда слушать игру на скрипке. Ходил я уже смело, никого не
боясь, и даже с черным псом подружился так, что он, завидев
меня, издали вилял хвостом и порывался лизнуть мою руку.
Но я ему этого никогда не разрешал — будем лучше добрыми
друзьями на расстоянии.
Дома ни одна душа не знала, где я провожу субботний
день, — все-таки жених! Да и не узнали бы никогда, не слу-
чись со мной новое несчастье, которое и будет описано в главе
девятой.
9
Казалось бы, кому какое дело, что некий паренек отправ-
ляется в субботу, после обеда, погулять чуть дальше обычно-
го — за город, например? Неужели людям больше делать не-
чего, как следить за другими? Однако о чем толковать! Тако-
ва уж природа человеческая: подглядывать за другими, выис-
кивать у них недостатки, давать им советы!.. У нас могут, на-
пример, подойти в синагоге к совершенно незнакомому чело-
веку, когда он молится, и поправить у него на лбу тфилим s;
или остановить человека, который спешит по делу, чтобы ска-
зать, что у него, кажется, подвернулась штанина; или указать
на кого-нибудь пальцем так, что тот даже не поймет, что же
ты, собственно, имеешь в виду — нос, бороду или, шут его
знает, что еще; или, когда человек пытается открыть какую-
нибудь банку, коробку, выхватить у него из рук и сказать: «Вы
не умеете! Дайте-ка мне»; или остановиться у постройки и
брякнуть хозяину, что потолок, кажется, слишком высок, или
1 Чаю хочешь? (польск.)
2 Тфилим — молитвенная принадлежность.
144
5
комнаты чересчур просторны, или окна непомерно широки —
хоть ломай постройку и начинай все заново! Так уж у нас, ви-
дите ли, водится издавна, с тех пор как мир создан. А мы с ва-
ми его не перестроим, да и не обязаны мы это делать.
После такого вступления вы поймете, почему Эфраим
Бревно — совершенно чужой мне человек, десятая вода на ки-
селе — принялся следить за мной, разнюхивать, разведывать,
куда я хожу, и подставил-таки мне ножку. Он клялся своим
счастьем, что сам видел, как я ел трефное1 у «полковника» и
курил в субботу. Он говорил, что если это неверно, то пусть
ему не дойти, куда он идет! Если он врет хоть настолечко,
пусть у него сведет рот набок, пусть у него глаза вылезут!
— Аминь, дай бог! — говорю я и получаю от отца затре-
щину: не дерзи.
Но я, кажется, не с того конца начал. Ведь я забыл вам
рассказать, кто такой Эфраим Бревно и что, собственно, он
собой представляет и как дело было.
На краю города, за мостом, жил некий Эфраим Бревно. По-
чему его так прозвали? Когда-то он торговал лесом, теперь не
торгует. С ним вышла история. У него на складе нашли брев-
но с чужим клеймом. Завязалось дело, пошло следствие, на-
чалась волокита — Эфраим еле-еле ушел от тюрьмы. С тех поп
он бросил торговать, занялся общественными делами и всюду
совал свой нос: в дела общины, в дела мясного налога, в дела
ремесленных цехов, в дела синагоги... Поначалу у него шло
не очень гладко, и он натерпелся сраму. Однако дальше —
больше: он втерся в доверие, клялся, что знает «все ходы и вы-
ходы». И вскоре наш Эфраим стал нужным человеком, без ко-
торого никак не обойтись. Так иногда заберется в яблоко чер-
вяк, устроит себе просторное и мягкое ложе и чувствует себя
совсем как дома, настоящим хозяином.
Эфраим был человечек маленького роста, на коротких нож-
ках; крошечные ручки, красные щечки; ходил он быстро-бы-
стро, вприпрыжку, подергивая головкой; говорил торопливо,
пискливым голоском, а смеялся — словно горох сыпал. Я его
терпеть не мог, не знаю почему.
Всякий раз, когда я ходил к Чечеку или возвращался от
него, я видел, как Бревно прогуливался по мосту в своей
длинной заплатанной праздничной разлетайке, заложив руки
за спину; он пискливо что-то напевал, а длинная разлетайка
волочилась за ним по земле.
— Добрый день, — говорю я ему.
— Добрый день, — отвечает он. — Куда это мальчик идет?
— Просто так, погулять.
— Погулять? Один? — спрашивает он и смотрит мне в гла-
1 Трефное — не дозволенное религиозными законами.
f) Истории для детей
145
за с такой усмешкой, по которой трудно понять, умно это, или
глупо, или, может быть, смело, что я хожу гулять один.
Однажды, идя к Чечеку, я заметил, что Эфраим Бревно
слишком пристально смотрит мне вслед. Я остановился на мо-
сту и стал глядеть в воду. Тогда и Эфраим остановился и стал
глядеть в воду. Я повернул обратно — и он за мной. Пошел я
опять к Чечеку — и он туда же. Наконец он исчез. Позже, ко-
гда я сидел у Чечека и пил чай, мы услышали, что собака
яростно лает и рвется с цепи. Выглянул я в окно, и мне пока-
залось, будто что-то маленькое, черненькое, на коротеньких
ножках семенит-семенит и исчезает. Я бы поклялся, что это
Эфраим Бревно.
Так оно и было. Прихожу в сумерки домой, весь красный от
волнения, и застаю Эфраима. Он сидит за столом, что-то
оживленно рассказывает и смеется противным Смехом. Увидев
меня, он замолкает и начинает барабанить своими коротышка-
ми по столу. Против него сидит отец — бледный как смерть,
мнет бороду и выдергивает по волоску: верный признак того,
что он сердится.
— Ты откуда? — спрашивает отец и глядит на Эфраима.
— Как это — откуда? — отвечаю я.
— Я разве знаю? — говорит отец. — Скажи ты, тебе лучше
знать.
— Из синагоги, — отвечаю я.
— А где ты был целый день? — спрашивает отец.
— Где же мне быть? —отвечаю я.
— Почем я знаю? — говорит отец. — Тебе лучше знать!
— В синагоге!
— Что же ты там делал, в синагоге?
— Что мне там делать?
— А я знаю, что тебе там делать?
— Я читал.
—- Что ты читал?
— Что же мне читать?
•— Откуда я знаю, что тебе читать?
— Я читал талмуд.
— Какую книгу ты читал?
—- Какую же мне читать?
— Откуда я знаю — какую?
— Книгу «Суббота».
Тут Эфраим сыпанул своим дробным смешком, и отец не вы-
держал — он вскочил с места и отвесил мне такие две звонкие,
горячие оплеухи, что у меня из глаз посыпались искры.
Мать это услыхала и влетела с криком:
— Нохум, господь с тобой! Что ты делаешь? Жениха! Пе-
ред свадьбой! Подумай, что будет, если свет узнает!..
146.
Мать была права. Гершель балл-такса все узнал. Сам Эф-
раим и рассказал, радуясь, что может ему досадить: они из-
давна были на ножах.
*
На следующий день рано утром мне отослали обратно акт
обручения и все мои подарки. Кончено, больше я не жених.
Отца это так огорчило, что он слег, долго болел и не пускал
меня к себе на глаза. Сколько мать ни упрашивала, как ни за-
щищала меня — ничего не помогало!
— Позор! Позор, — повторял отец, — хуже всего!
— Да пропади она пропадом! — убеждала его мать. —
Бог пошлет ему другую невесту! Что ж поделаешь? Жизни себя
лишить? Видно, она ему не суждена...
Как-то пришел проведать отца и капельмейстер Чечек.
Отец, увидев его, снял ермолку, приподнялся на постели,
протянул ему свою тонкую, исхудавшую руку и, посмотрев ему
в глаза, сказал:
— Ой, пан пулковник, пан пулковник!..
Больше он не мог вымолвить ни слова: его душили кашель
и слезы.
Первый раз в жизни я видел отца плачущим. Это так меня
взволновало, так больно сжалось у меня сердце! Я стоял у
окна и глотал слезы. В эту минуту я искренне каялся во всем,
что натворил. Я колотил себя в грудь, как отчаянный греш-
ник, и дал себе слово: никогда больше не огорчать отца, нико-
гда-никогда не причинять ему неприятностей.
Конец скрипке!
ПРАЗДНИЧНЫЙ УЖИН
1
— Ума не приложу, что может выйти из этого ребенка! Что
из него вырастет?! Сопля какая-то, рёва, мокрая тряпка, плак-
са! Видали вы, чтобы ребенок вечно плакал?!
Это моя мама так разговаривает сама с собой, наряжая ме-
ня во все праздничное, и то толкнет меня в бок, то шлепнет по
спине, то схватит за ухо, то рванет за волосы или пребольно
ущипнет. И она еще хочет, чтобы я не плакал, а смеялся! Она
застегивает на мне сверху донизу мой праздничный сюртучок,
который давно уже стал настолько тесен, что глаза у меня ле-
зут на лоб; да и рукава удивительно коротки: мои сине-крас-
ные руки совсем вылезают и имеют такой вид, точно они рас-
пухли. А мою маму это приводит в ярость.
— Ну и лапы!.. — говорит она и шлепает меня по рукам,
чтобы я их опустил, может, их не так видно будет. — Когда бу-
дешь у дяди Герца, лапы держи под столом! Слышишь, что те-
бе говорят?.. А морда чтобы не была багровой, как у девки
148
Явдохи! И глаза не таращи, как кот! Слышишь, что тебе гово-
рят?.. И сидеть по-человечески! А главное — нос! Ох, этот но-
сик! Дай-ка сюда носик, я его приведу в порядок.
Пока у меня нос считается «носом», еще туда-сюда, но как
только мой нос становится «носиком» и мама начинает его
«приводить в порядок», ему несдобровать. Не пойму, чем мой
нос провинился перед ней больше, чем, например, ухо, бровь
или глаз. Нос у меня вроде как все носы: чуть толстоват, чуть
красноват, немного вздернут кверху и чуть-чуть мокроват. Ну
и что? За это его нужно со свету сжить?
Поверите ли, бывали дни, когда я молил бога, чтобы он
избавил меня от этого носа: пусть лучше отвалится ко всем
чертям — и кончено.
Я рисовал себе такую картину. В одно прекрасное утро я
встаю совсем без носа и за завтраком подхожу к матери. Она
кричит: «Ой, горе мне! Где же твой нос?» А я отвечаю: «Какой
нос?» Я спокойно ощупываю лицо, а сам гляжу на маму, как
она выходит из себя, и торжествую: «Ага, так ей и надо! Пусть
знает, какой вид у ее сына без носа!..» Глупые фанта-
зии! Детские мечты! Господь не внемлет моим мольбам: нос
растет, мама все время приводит его «в порядок», а я
страдаю. И больше всего достается моему носу, когда наступа-
ет какой-нибудь праздник, например пурим, и мы собираем-
ся на праздничный ужин к дяде Герцу.
2
Дядя Герц не только самый богатый из наших родствен-
ников, он первый богач в местечке. Да и во всей округе, во
всех местечках только и слышишь: «Герц, Герц и Герц!..» Вам
все станет понятно, если я скажу, что дядя Герц держит пару
рысаков, имеет собственный экипаж, который так гремит, что
все местечко выбегает поглядеть. А дядя Герц, с пышной мед-
но-красной бородой и строгими серыми глазами, величественно
восседает в экипаже, важно покачиваясь из стороны в сторо-
ну, и поглядывает на всех сверху вниз сквозь свои серебряные
очки, точно хочет сказать: «Куда вам, мелюзге, до меня! Я —
богач Герц, я разъезжаю в собственном экипаже, а вы, голо-
дранцы, нищие, шлепаете по грязи».
Не знаю, как другие, но я дядю Герца терпеть не могу; Я
ненавижу его красное лицо, его жирные щеки, его медную бо-
роду, его серебряные очки, его большой живот с массивной
золотой цепью и его круглую шелковую ермолку. Но больше
всего ненавижу я его кашель: когда дядя кашляет, он дергает
плечом, откидывает назад голову и фыркает, точно хочет ска-
149
зать: «Внимание! Это я, Герц, кашлянул. И не потому,
что я, упаси господи, простужен, но просто так: захотел и каш-
лянул».
Никак не пойму моих родных: что с ними творится, когда
приходит праздник пурим и мы начинаем собираться к дяде
Герцу? Казалось бы, его любят не больше, чем хворобу, и даже
мама, которая приходится ему родной сестрой, тоже не слиш-
ком по нем тоскует. Когда старших детей нет дома (меня мама,
видно, мало стесняется), она высказывает насчет дяди Гер-
ца странные пожелания: «Пусть он окажется в моем положе-
нии». Но если кто-нибудь другой попробует дурно отозваться
о дяде Герце, она глаза выцарапает. Однажды я был свидете-
лем того, как попался мой отец. Он всего только спросил у
мамы:
— Что слышно? Твой Герц уже приехал?
И мама задала ему такую взбучку, что бедный отец не знал,
куда деваться.
— Почему это «мой» Герц? Что это за разговоры? Что это
за выражение? Почему именно «мой»?.. Почему?..
— Конечно, твой, а то чей же? Мой, что ли? — пытается
защищаться отец.
Но это ему не удается, потому что мама атакует его со всех
сторон:
— А если мой? Ну, мой! Тебе это не нравится? Это роняет
твое высокое достоинство?.. Ты, наверно, истратил на него
отцовское наследство?! И ты, конечно, никогда никакого добра
от него не видал!
— Да кто говорит, что не видал? — мягко возражает отец.
Он ищет мира.
Но не тут-то было. Мать не перестает наступать:
— У тебя, наверно, лучшие братья, чем у меня? Да?.. Они
знатнее, добрее, богаче? Да?..
— Ну довольно! Будет! Конец!.. Оставь ты меня в по-
кое! — уже кричит ©тец, нахлобучивает шапку и выбегает из
дому.
Он опять потерпел поражение, а мать и на этот раз победи-
ла. Она всегда побеждает, и не потому, что она у нас вообще
верховодит в доме, но потому, что дело касается дяди Герца.
Потому что дядя Герц — богач, а мы — его бедные родствен-
ники.
3
Что, собственно, нам до дяди Герца? Кормит он нас, поит,
облагодетельствовал нас? Не знаю, не могу сказать. Вижу
только, что у нас в доме все, от мала до велика, боятся его, как
150
смерти. Подходит праздник пурим, и уже за две недели у нас
начинают готовиться. Мой старший брат, Мойше-Авроом, юно-
ша с бледными, впалыми щеками и задумчивыми черными гла-
зами, приглаживает себе пейсы всякий раз, как только при нем
упоминают: «У дяди Герца за столом...» Что уж говорить о
моих двух сестрах — Мирьям-Рейзл и Ханэ-Рохл (одна из них
уже невеста)! Эти ради вечера у дяди Герца принялись шить
себе платья «по последнему фасону» и накупили красивых
гребешков и лент в косы. Они надеялись, что и ботинки им по-
чинят, но мама отложила это до пасхи, хотя ей очень больно,
что девушки ходят, бедняжки, почти разутые. Особенно страда-
ет она из-за Мирьям-Рейзл: ее беспокоит, как бы жених не за-
метил, что невеста носит рваные башмаки. Сестра и без того
немало терпит от своего жениха. Мало того, что он неуч,
попросту приказчик в лабазе, выдающий себя за бухгалтера,
он к тому еще и задается. Ему, видите ли, нужно, чтобы его не-
веста, то есть моя сестра, наряжалась по последней моде, как
какая-нибудь принцесса.
Каждую субботу, после обеда, приказчик приходит к нам в
гости, усаживается с моими сестрами у окна и заводит разгово-
ры — и ночти всегда о нарядах, о новых костюмах, о лакиро-
ванных ботинках с калошами, о модных шляпках с перьями, о
зонтиках с кружевами; говорят они также о наволочках с
прошвой, о перинах в красных наперниках, которые следует
покрывать белой простынкой и сверху застилать хорошим,
настоящим теплым байковым одеялом. Лечь в такую постель
зимой одно наслаждение! И я вижу, как моя сестра Мирьям-
Рейзл становится красной, как мак. Такой уж у нее характер.
Когда жених нечаянно посмотрит ей на ноги, она быстро пря-
чет их под стул, боясь, как бы он не заметил ее стоптанных
каблуков и торчащих наружу пальцев.
4
— Ты готов? — спрашивает мама у отца на другой день
после чтения мегилы
— Давно готов, — отвечает отец и надевает праздничное
пальто. — Как дети?
— Дети тоже почти готовы, — отвечает мама, хотя пре-
красно знает, что дети, то есть мои сестры, еще далеко не
готовы.
Они еще только расчесывают волосы, мажут их миндаль-
1 Мегила — трактат, читаемый в синагоге в праздник пурим
(обычно приходится на март).
151
ным маслом, прихорашиваются, надевают свои новые платья,
смазывают ботинки гусиным жиром, чтобы они блестели и ка-
зались новыми. Но какой уж тут блеск, когда каблуки — ох уж
эти каблуки! — совсем сели, а пальцы чуть ли не вылезают!..
Что бы тут придумать? Как бы, упаси господь, жених не заме-
тил! И, точно назло, черт несет его к нам, приказчика этого, в
новехоньком костюме, с туго накрахмаленным воротничком и
зеленым модным галстуком; а из туго накрахмаленных белых
манжет торчат две здоровенные красные ручищи с грязными
ногтями, и только что подстриженные волосы стоят дыбом.
Он вытаскивает из кармана белый накрахмаленный носовой
платок, от которого так разит духами (смесь гвоздики и ногот-
ков), что у меня начинает щекотать в носу, и я чихаю; а от
чиханья трещит мой сюртучок и две пуговицы отскакивают
прочь.
Ну, тут уж мама устраивает мне головомойку:
— Вот балбес! И пуговицы на нем не держатся! Чтоб тебя
не разорвало!
Она хватает иголку с ниткой и принимается пришивать
отскочившие пуговицы.
Когда наконец все готовы, мы отправляемся к дяде Герцу
на праздничный ужин. Впереди всех, высоко подобрав полы
пальто, шествует отец; за ним, так как на улице непролазная
грязь, в мужских сапогах шагает мама; за нею — обе сестры с
зонтиками в руках (не знаете ли вы, к чему в пурим зонти-
ки?); за сестрами выступает мой старший брат, Мойше-
Авроом. Он держит меня за руку, высматривает место, где
поменьше грязи, но каждый раз попадает в лужу и вскрики-
вает, как ошпаренный: «Уф-ф-а!» Сторонкой идет приказчик,
наш жених, в новых глубоких калошах — единственный среди
нас в калошах! — и каждую минуту громко кричит, чтобы все
слышали: «Ах, не набрать бы мне в калоши!»
И вот так мы приходим к дяде Герцу на ужин
5
Хотя на дворе еще день, но у дяди Герца уже зажгли свечи,
много свечей; на столе горят лампы, по стенам канделябры.
Стол накрыт. На столе праздничный пирог с маком — боль-
шой, как вол. А вокруг толчется вся наша семейка: все дяди и
тетки, двоюродные братья и сестры, — слава тебе господи, как
на подбор, один другого беднее. Они тихо переговариваются
между собой и напряженно ждут.
Дяди Герца не видно, а тетя, синегубая женщина со встав-
ными зубами, но в жемчугах, озабоченно суетится вокруг
152
стола; она расставляет тарелки, пересчитывая нас левой ру-
кой, ничуть не думая о том, что это может принести нам не-
счастье.
Но вот открывается дверь, и появляется сам дядя Герц, оде-
тый во все праздничное. На нем шелковый сюртук с широкими
рукавами, меховая шапка, которую он надевает только в пурим
и в пасху к торжественному ужину. Вся родня отвешивает ему
почтительный поклон; мужчины как-то странно улыбаются,
потирают руки, женщины поздравляют его с праздником, а
мы, детвора, стоим, как истуканы, и не знаем, куда деть свои
«лапы».
Сквозь серебряные очки дядя Герц одним коротким взгля-
дом окидывает нас всех, всю свою родню, и, кашлянув, неопре-
деленно машет рукой:
— Ну, что же вы не сидите? Садитесь, вот стулья!
Вся родня мгновенно рассаживается, но каждый сидит на
кончике стула, боясь прикоснуться к столу — как бы чего не
испортить. В зале воцаряется глубокое молчание. Слышно, как
потрескивают свечи; рябит в глазах, нудно... Хотя все голодны,
но есть уже никто не хочет, аппетит у всех пропал.
— Что же вы молчите? Говорите! Расскажите что-ни-
будь!— говорит дядя Герц и кашляет, подергивает плечами,
откидывает назад голову и фыркает.
Родня молчит. У дяди Герца за столом никто и слова не
смеет вымолвить. Глуповато улыбаются мужчины: хотелось бы
что-нибудь сказать, да никто не знает, что бы такое приду-
мать; растерянно переглядываются женщины, а мы, детвора,
горим, как в лихорадке. Мои сестры разглядывают друг друж-
ку, точно встретились впервые в жизни. Брат Мойша-Авроом
уставился куда-то в пространство, и лицо у него бледное, пере-
пуганное. Нет, никто не решается вымолвить хотя бы слово
за столом у дяди Герца. Лишь один человек, как всегда
и везде, чувствует себя хорошо — это приказчик, жених нашей
Мирьям-Рейзл. Он вытаскивает из заднего кармана свой боль-
шой накрахмаленный и сильно надушенный платок, громко
сморкается, как дома, и говорит:
— Удивительно, чтобы в пурим была такая грязь! Я все
боялся — вот-вот наберу в калоши...
— Кто этот молодой человек? — спрашивает дядя Герц.
Сняв серебряные очки и кашлянув, он дергает плечами,
вскидывает головой и фыркает.
— Это мой... мой жених... жених моей Мирьям-Рейзл, —
еле слышно говорит отец, как человек, который кается в совер-
шенном убийстве.
Мы все застываем на месте, а Мирьям-Рейзл — о боже
мой! — Мирьям-Рейзл пылает, как соломенная крыша.
153
Дядя Герц вновь оглядывает родню своими строгими серы-
ми глазами, вновь дарит нас своим «кхе-кхе», дергает плечами,
вскидывает головой, фыркает и говорит:
— Ну, что ж вы? Мойте руки. Вот вода!
6
Омыв руки и пошептав наскоро молитву, вся родня вновь
рассаживается вокруг стола и ждет, когда дядя Герц совершит
благословение и надрежет огромный праздничный пирог, тот
самый, который не меньше вола. Все сидят как немые. Мы бы
уж не прочь что-либо отведать, да, как назло, дядя Герц устра-
ивает всякие церемонии. Тоже еще праведник!.. Еле-еле дожда-
лись. Наконец-то разрезали пирог. Но не успели мы и куска
проглотить, как дядя Герц поднимает на нас свои строгие се-
рые глаза, кашляет, дергает плечами, запрокидывает голову и
фыркает:
— Ну, что ж вы не поете? Спели бы что-нибудь! Ведь сего-
дня пурим на земле!
Родня переглядывается, шушукается, один другому шепо-
том предлагает: «Спой что-нибудь!», «Спой ты!», «Почему я,
а не ты?» Торгуются так долго, пока наконец не выскакивает
Авремл, сын дяди Ици, — человек без растительности на ли-
це, моргающий глазами, обладатель пискливого голоска, поче-
му-то мнящий себя певцом.
Что хотел спеть Авремл, не знаю. Но нужно было быть
ангелом, даже богом, чтобы не прыснуть со смеху, когда Ав-
ремл нажал себе двумя пальцами на горло, состроил плакси-
вое лицо, сразу сбился на фальшивый тон и неестественно вы-
соко, почти визгливо затянул что-то дикое и тягучее. А тут
еще сидят ребята и таращат на него такие глаза! Нет. не по-
катиться со смеху никак нельзя было!
И первым прыснул я. Зато первую затрещину получил от
матери тоже я. Однако эта затрещина меня не охладила, на-
оборот — она вызвала хохот у всей оравы ребят и новый взрыв
смеха у меня. А новый взрыв смеха вызвал новую затрещину;
новая затрещина — новый взрыв смеха; новый взрыв смеха —
н'овую затрещину... И так до тех пор, пока меня наконец не вы-
волокли из зала в кухню, из кухни — на улицу, а там, избитого,
истерзанного, обливающегося кровавыми слезами, отвели до-
мой.
В тот вечер я проклинал себя, и праздник, и праздничный
ужин, и Авремла, сына дяди Ици, но больше всего прокли-
нал я дядю Герца —да простит он мне: он теперь уже в луч-
шем из миров. На его могиле стоит надгробный камень, луч-
154
ший памятник на нашем кладбище; на камне золотыми бук-
вами перечислены все добродетели, которыми отличался дядя
Герц при жизни:
«Здесь покоится человек, благочестивый, добрый, сердеч-
ный, добродетельный, щедрый, приветливый, отзывчивый, лю-
безный со всеми и т. д. и т. д.
Да обретет душа его мир и упокоение в раю».
УЧИТЕЛЬ БОЙАЗ
1
То, что я переживал, когда мать взяла меня за руку и по-
вела в хедер, к меламеду Бойазу, вероятно, переживает цып-
ленок, когда его несут к резнику. Бедный цыпленок весь дро-
жит и трепещет. Понимать-то он ничего не понимает, но чув-
ствует, что тут дело пахнет не просом, а чем-то совсем дру-
гим... Недаром меня мать утешала, недаром говорила она, что
добрый ангел сбросит мне с потолка грошик, недаром дала она
мне целое яблоко и поцеловала в лоб, недаром просила
она Бойаза обращаться со мной помягче, бога ради, помягче,
потому что «ребенок лишь недавно болел корью».
Мать сказала это, словно передавала Бойазу дорогой хру-
стальный сосуд, с которым надо обращаться очень осторожно,
не то он разобьется.
Довольная, счастливая, ушла она домой, а «ребенок, не-
давно болевший корью», остался один. Сначала я немного по-
плакал, но потом вытер глаза и возложил на себя ярмо «при-
лежания и благочестия» в ожидании доброго ангела, который
вот-вот сбросит мне грош с потолка.
Ох, уж этот мне добрый ангел! Ну и добрый ангел! Лучше
бы мать не напоминала о нем... Когда Бойаз подошел ко мне,
156
схватил меня своей жесткой волосатой рукой и подтолкнул к
столу, мне стало тошно до обморока. Когда же я потом поднял
голову к потолку, я сразу получил от ребе изрядную нахлобуч-
ку. Он дернул меня за ухо и крикнул:
— Негодяй, куда смотришь?
Ребенок, только «недавно болевший корью», конечно, рас-
плакался: «Ма-ма!» — и лишь тогда по-настоящему узнал
вкус учительской розги.
— Не смотри, куда не следует!.. Не реви, как теленок!
«Ма-ма»!..
2
Система обучения была у Бойаза очень простая: розги. По-
чему именно розги? Он объяснял это методами логики и при-
водил в пример лошадь:
— Почему лошадь бежит? Потому что боится. Чего боит-
ся лошадь? Кнута. Точно так же с детьми. Ребенок должен
бояться: бояться бога, бояться ребе, бояться родителей, боять-
ся греха, бояться дурной мысли... А для того чтобы ребенок
всегда боялся, надо ему расстегнуть штанишки, положить его
как полагается и всыпать десятка два горяченьких: березовая
каша — пища наша. Да здравствует розга! Да здравствует
плетка!
Так говорит Бойаз и берет в руки плетку, медленно, не спе-
ша, осматривает ее со всех сторон, как если бы это была мо-
литвенная принадлежность, потом принимается за работу
серьезно, с толком; при этом он подпевает и покачивает голо-
вой:
Березовая каша —
Пища наша.
Чудеса, да и только! Бойаз никогда не считает розог и ни-
когда не ошибается. Бойаз порет и никогда при этом не сер-
дится. Бойаз вообще человек не злой; он только тогда злится,
когда мальчик не дает себя пороть, рвется из рук, дрыгает но-
гами. Тогда, видите ли, дело другое. Тогда глаза у Бойаза на-
ливаются кровью, и он порет без счета и без припева:
— Мальчик должен лежать спокойно, когда ребе его
порет! Мальчик должен вести себя прилично, когда его
порют!..
Еще Бойаз сердится, когда мальчик под розгами смеется.
(Есть такие ребята, которые смеются, когда их порют. Гово-
рят, это такая болезнь.) Самое нестерпимое для Бойаза —
смех. Бойаз сам никогда не смеется и не терпит, чтобы сме-
ялись другие. Можно смело обещать самую крупную награду
157
человеку, который поклянется, что видел Бойаза смеющимся.
Не из тех он людей, которые смеются. Его лицо просто не при-
способлено для этого. Если бы он и вздумал смеяться, лицо
его выглядело бы печальнее, чем у человека, который плачет.
(Бывают же такие лица на свете!) Да и в самом деле, что это
за занятие — смех? Смеются одни бездельники пустоголовые,
какие-нибудь шуты гороховые. Но люди, занятые добыванием
хлеба насущного, люди, возложившие на себя ярмо «прилежа-
ния и благочестия», — им некогда смеяться! Бойазу всегда не-
когда. Он либо учит детей, либо порет их — вернее, он их учит,
не переставая пороть, и порет, не переставая учить; вообще
трудно отделить одно занятие от другого и указать, где у Бойа-
за кончается ученье и где начинается порка.
А порол нас Бойаз, да будет вам известно, всегда по за-
слугам. Причина всегда находилась: за то, что учились недо-
статочно прилежно; за то, что не желали молиться; за то, что
не слушались родителей или ребе; за то, что отвлекались от
книжки; за то, что молились слишком торопливо или молились
слишком медленно, говорили слишком громко или слишком
тихо; за оборванный лацкан; за пуговицу; за дыру; за царапи-
ну; за грязные руки; за пятно в молитвеннике; за лакомство;
за побег; за озорство, и так далее и так далее, без конца.
Это он все порол за грехи, «содеянные на виду у всех». Но
была также порка и за грехи, «содеянные втайне». Бойаз порол
нас каждую пятницу, и в канун праздников, и перед каникула-
ми и пояснял: «Если вы этих розог еще не заслужили, то вы
их, с божьей помощью, заслужите после». А то выпорет и ска-
жет: «Ты, верно, знаешь, за какие добрые дела тебя порют».
А то выпорет из любопытства: «Ну-ка, посмотрим, как ведет
себя мальчик под розгой»... Одним словом, розги, плетка’ страх
и слезы — вот что властвовало тогда в нашем маленьком,
глупом детском мирке. И не было ни способа, ни средства, ни
луча надежды на избавление.
А добрый ангел, о котором говорила мать? Где он, этот
добрый ангел?..
3
Должен признаться: по временам я сомневался в сущест-
вовании доброго ангела. Искра неверия слишком рано закра-
лась в мою детскую душу. Слишком рано стал я подумывать
о том, что, видимо, мать меня обманула. Слишком рано позна-
комился я с чувством, имя которому «ненависть». Слишком-
слишком рано возненавидел я своего ребе Бойаза.
Да и как было его не возненавидеть?! Ребе, который не да-
ет и голову поднять: «Этого нельзя!», «Там не стой!», «Туда не
153
ходи!», «С тем не говори!» Как не возненавидеть человека, у
которого нет ни капли жалости, который испытывает удоволь-
ствие при виде чужих страданий, который купается в чужих
слезах, пьянеет от чужой крови?! Что уж, кажется, может
быть позорнее порки? Что может быть унизительнее, чем сто-
ять в углу раздетым догола, в чем мать родила? Но Бойазу
этого мало. Бойаз требует, чтобы ты сам разделся, сам скинул
штанишки, сам, извините за выражение, задрал рубашонку на
голову, сам лег, тысячу раз прошу извинения, лицом вниз, а
остальное уж сделает он, Бойаз:
Березовая каша —
Пища наша.
Не один Бойаз порол, ему помогали помощники — «певчие»,
как он их называл. Конечно, они делали свое дело под наблю-
дением Бойаза, который боялся, как бы они, упаси бог, не про-
пустили какой-нибудь одной розги.
— Поменьше науки, побольше плетей, — говорил Бойаз и
объяснял эту теорию методами логики: — От излишних заня-
тий притупляются способности, а лишняя розга вреда не при-
несет,- Ибо, — говорил Бойаз, — давайте рассудим: наука, пре-
подаваемая ребенку, направляется прямо в мозги, посему она
вызывает смятение в мыслях и дурманит голову; а плети —• на-
оборот: пока удары передаются от задней части через все тело
в голову, они очищают кровь и проясняют мозги. Теперь вы по-
няли?..
И Бойаз не переставал очищать нашу кровь и прояснять
иам мозги.
Увы! Мы уже больше не верили в доброго ангела, кото-
рый приходит с неба. Мы уже смекнули, что это выдумка,
сказка, что нам ее преподнесли, только чтобы затащить нас
к Бойазу в хедер. И мы уже начали вздыхать и сокрушаться,
негодовать и изыскивать средства, как бы избавиться от этого
тяжкого ярма.
4
В сумерки, между днем и ночью, когда красное огненное
солнце на целую ночь прощается с темной остывшей землей;
когда веселый, звонкий день уходит и на его место тихими ша-
гами приближается грустная, тихая ночь со своей печальной,
тихой тайной; когда тени карабкаются по гладким стенам и ра-
стут вдоль и вширь; когда наш ребе уходит в синагогу, а его
жена возится с козой, с кувшинами, полными молока, или за-
нята у котла с борщом, — тогда мы, детвора, собираемся в хе-
дере за печью, усаживаемся на полу, поджав под себя ноги, сби-
1К9
ваясь в кучу, как стадо ягнят, и там в темноте толкуем о на-
шем страшном губителе, нашем ангеле смерти — Бойазе. Маль-
чики повзрослее, из старшей группы, которые учатся у Бойа-
за уже не первый год, рассказывают о нем ужасные вещи,
клянутся, что Бойаз уже не одного запорол насмерть, что он
трех жен в гроб вогнал, что он уморил своего единствен-
ного сына и тому подобные дикие истории, от которых волосы
становятся дыбом.
Старшие мальчики рассказывают, а младшие слушают. Чер-
ные глазки блестят в темноте, детские сердца трепещут. И мы
приходим к решению, что у нашего ребе Бойаза нет души, это
человек без души, а такой человек подобен хищному зверю,
уничтожить которого велел сам бог... Тысячи планов рождают-
ся в наших детских головах, как избавиться от этого изверга.
Глупенькие дети! Наши наивные планы лежали глубоко за-
таенные у каждого в душе. Мы молили бога о чуде: сгорел бы,
например, хедер; или унес бы плетку нечистый; или ребе... Но
эту последнюю мечту мы боимся высказать. Воображение у ре-
бят работает, фантазия разгорается, и мечтания, чудесные,
сладостные мечтания возникают наяву: как бы вырваться на
волю, побежать с горы вниз, поболтать босыми ногами в воде,
поиграть в лошадки, перескочить через плетень, — добрые,
сладостные, глупые мечтания, которым не суждено осущест-
виться, потому что вот уже слышен знакомый кашель знако-
мого нам человека, стук знакомых каблуков, шлепанье знако-
мых штиблетов... и у нас стынет кровь, цепенеет и замирает все
тело. Мы снова садимся за священное писание, за служение
всевышнему, за уроки и молитву с такой же точно охотой, с
какой осужденные идут на виселицу. Мы занимаемся, а. наши
уста шепчут: «Господи, владыка мира, придет ли желанный
конец этому фараону, этому Аману, этому Гогу-Магогу? При-
дет ли когда-нибудь время, когда мы будем избавлены от
этого тяжкого, мрачного ига? Нет, никогда! Никогда! Ни-
когда!»
Вот к каким мыслям приходим мы — невинные, глупые
дети!
5
— Ребята, хотите выслушать отличный план, как нам из-
бавиться от этого изверга?
Так обратился к нам однажды, в тяжелую минуту, мальчик
из старшей группы, Велвел, сын Лейб-Арьи, известный сорва-
нец, При этом глаза его блеснули в сумраке, как у волка. Вся
орава окружила его, чтобы выслушать план. И Велвел при-
ступил к изложению. Он начал с того, что больше невоз-
160
можно переносить Бойаза, что этот дьявол купается в нашей
крови, а нас считает чем-то хуже собак, потому что собака,
когда ее ударят, поднимает визг, а нам и это не разрешается.
И так далее, и так далее...
Затем Велвел обратился к нам:
— Послушайте, ребята, что я вам скажу: я вам задам во-
прос.
— Спрашивай! — говорим мы все в один голос.
— Что будет, если один из нас захворает?
— Что ж, нехорошо это, — отвечаем мы.
— Нет, я не про то... Я вот о чем: если кто-либо из нас
захворает, придет он в хедер или останется дома?
— Конечно, останется дома! — кричим мы все в один го-
лос.
А Велвел продолжает:
— Ну, а как быть, если захворают двое?
— Тогда двое сидят дома.
— А если трое? — не перестает спрашивать Велвел.
А мы не устаем отвечать:
— Тогда трое сидят дома.
— Как же поступить в том случае, если мы все вдруг за-
хвораем?
— Тогда мы все сидим дома.
— Так вот: давайте заболеем все сразу, — заявляет до-
вольный Велвел.
А мы отвечаем ему сердито:
— Сохрани господь! Ты спятил?
— Я-то не спятил, я в своем уме, а вот вы — ослы, это ясно.
Разве я предлагаю захворать всерьез? Ведь я предлагаю только
прикинуться больными, чтобы не ходить в школу. Поняли на-
конец?
Так объясняет Велвел. План приходится нам по душе. И мы
начинаем гадать, какую бы нам придумать болезнь. Один пред-
лагает зубную боль, другой — головную, третий — боли в жи-
воте, четвертый — глисты. В конце концов мы решаем, что бо-
леть у нас будут не зубы, и не голова, и не живот, и не нужно
глистов. Надо, чтобы у всех у нас сразу заболели ноги. Пото-
му что во всех болезнях доктор тотчас разберется, а если мы
пожалуемся: ноги болят, ногой шевельнуть не могу, — попро-
буй проверь!
— Помните же, ребята, завтра не встаем с постели. А что-
бы никто не подвел, дадим друг другу руки и поклянемся, что
завтра никто не приходит в хедер!
Так воскликнул наш товарищ Велвел. И мы даем друг дру-
гу слово и клянемся всем, что есть у нас святого.
В тот вечер мы шли домой веселые, оживленные, мы пе-
161
ли песни, как богатыри, которые уверены, что смогут победить
врага и выиграть бой.
Ребята! Мы приближаемся к самому интересному месту в .
нашей истории, и я понимаю — вам хочется знать, чем кончился
этот план, эта детская забастовка. Я понимаю, вы хотите
знать, сдержали ли мы слово. Как мы все выглядели, когда
целым хедером внезапно захворали, и притом одной и той же
болезнью? Что сказали родители? Что сделал наш ребе? И до-
бились ли мы того, к чему стремились?
Жаль, дети, что я дальше не могу вам рассказывать и при-
нужден прервать рассказ на самом интересном месте, отложив
конец до другого раза...
И так как нам уже пора прощаться, я хочу вам лишь
вкратце сообщить, что Бойаз жив и поныне. Но что уж это за
жизнь. Он давно уже не меламед. Что же он делает, чем жи-
вет? Он просит милостыню. Если случайно встретите его (его
нетрудно узнать: он хромой), подайте ему: жалко его, он кон-
ченный человек.
В ГОСТЯХ У ЦАРЯ АРТАКСЕРКСА
1
Знаете, кому я завидовал в детстве, когда был маленьким
мальчиком?
Артаксерксу.
Не тому, царство которого простиралось от Индии до Эфио-
пии и который держал под своей властью сто двадцать семь
провинций. Нет, я завидовал портному Копелю, когда он по-
являлся в золотой короне и с большим золотым жезлом в ру-
ках. (Корону заменял колпак из золотистой бумаги, а «жезл»
был выдернут из метлы и обернут в такую же бумагу.)
Завидовал я первому царедворцу Мордэхаю (сапожник
Лейви), когда он напяливал на себя старый, вывернутый наиз-
нанку кафтан и подвязывал к подбородку большую всклоко-
ченную бороду из пеньки.
Завидовал я и царице Вашти (столяр Мотеле). На нем
поверх длинного кафтана было женское платье, а бороденка
прикрыта платочком, чтобы придать ему больше сходства с
женщиной...
А как было мне не завидовать царице Эсфири, которая
выходила в зеленом переднике (помощник синагогального
служки Эйзер), или Аману, которому нахлобучивали на го-
лову колпак в форме черепа (помощник учителя йоська)!..
Но больше всех завидовал я сироте Файвелю: его наряжали
в красную рубаху, и он изображал праведного Иосифа.
Братья срывали с него красную рубаху, а его самого низ-
вергали в пещеру львиную. Праведный Иосиф, прекло-
163
нив колени и скрестив руки на груди, произносил заклина-
ние — и свирепые звери были не властны над его телом. При
этом он пел грустную песенку, трогательные слова которой
проникали глубоко в сердце:
Змеи и гады,
Закройте ваш зев!
Закройте ваш зев!
Иль неведомо вам,
Иль неведомо вам,
Иль неведомо вам, кто я?
Я — праведный Иосиф,
Внук Исаака,
Сын Иакова,
Сын Иакова!..
Праведный Иосиф был круглый сирота, бедняк. Он ютил-
ся в подвальном помещении небольшой молельни и жил тем,
что был у всех на побегушках. И все же я, сын богатых роди-
телей, внук самого реб Меира, — я охотно поменялся бы по-
ложением с сиротой Файвелем ради этого единственного дня,
ради праздника пурим'.
Вот он наступил — этот долгожданный радостный день!
С самого раннего утра я с нетерпением ожидал комедиантов,
ходивших из дома в дом по грязным улицам местечка в сопро-
вождении целой ватаги мальчишек, месивших босыми ногами
грязный, рыхлый снег.
Ах, почему нельзя и мне пойти с этой веселой ватагой! Но
нет, не для меня эти радости. Мне нельзя, не подобает: я
сын богатых родителей, я внук самого реб Меира, — мне пола-
гается целый день томиться дома, как томится пес в своей буд-
ке, а вечером чинно сидеть со взрослыми у дедушки реб Меира
за праздничным ужином.
Вот мы идем к дедушке реб Меиру. Я поминутно оборачи-
ваюсь туда, где, провожаемые шумной толпой, шагают коме-
дианты.
— Чего ты вертишься волчком? — кричит на меня отец.
— Ты уже большой мальчик, не сглазить бы! — поучает
мама. — Ты должен вести себя прилично. Еще месяц — и тебе,
с божьей помощью, исполнится восемь лет. Дай тебе бог до-
жить до ста двадцати!
‘Праздник пурим (обычно приходится на март) — весеннее на-
родное празднество. Пьесы, рызыгрываемые в этот день бродячими коме-
диантами, — плод устного народного творчества; составлены на библейские
сюжеты, но в ннх очень сильна сатирическая линия (осмеяние богачей, за-
правил общины), а в пьесе «о царе Артаксерксе» ясно ощущается и линия
антирелигиозная.
164
— Не трогайте его! Разве вы не видите — он не может
оторваться от комедиантов! — язвит мой старший брат, Мой-
шеле, хотя он и сам был бы не прочь остановиться и поглазеть.
— Иди же, пошевеливайся! — подгоняет меня пинком в бок
меламед реб Иця, мой жестокий мучитель и палач.
Опустив глаза, я гляжу на грязно-мутный талый снег и ста-
раюсь не отставать от взрослых. А мозг давят гнетущие мысли:
«Вечно со взрослыми! Вечно с учителем, под его бдительным
оком!.. Утром и вечером, в будни и в праздник — вечно перед
твоими глазами красный от нюхательного табаку нос меламеда,
чтоб ему сквозь землю провалиться!»
2
Дедушка реб Меир, первый богач в местечке, живет ма-
леньким царьком. Просторный зал с огромной висячей лю-
строй. Ковры на стенах. Массивный серебряный семисвечник,
которым бабушка Нехама украшает стол лишь дважды в год,
на пасху и на пурим. Весь дом дедушки залит ярким светом.
В большом кресле, обитом зеленой кожей, сидит сам де-
душка реб Меир. Щупленький человечек, жидкая бороденка,
нос с горбинкой, волосы тронуты серебром и живые молодые
черные глаза. Дедушка носит длинный шелковый сюртук, под-
поясанный шелковым поясом. На голове у него остроконечная
меховая шапка. На столе огромный, чудовищных размеров,
праздничный пирог с маковой начинкой, позолоченный шафра-
ном и утыканный изюминками. Пирог уже слегка надрезан.
Бабушка Нехама, высокая, моложавая на вид женщина,
еще сохранила следы былой красоты. На ней золотистого цвета
шелковое платье в белый горошек. В волосах, над самым лбом,
ободок с бриллиантами, на шее жемчужное ожерелье, в ушах
серьги, на пальцах золотые перстни с драгоценными камнями.
Перед бабушкой большущее блюдо с горячей, вкусно пахну-
щей, здорово наперченной рыбой, приправленной луком, саха-
ром, изюмом и разными пряностями. Бабушка накладывает
рыбу каждому на тарелку. При этом кончики ее красивого
шелкового платка забиваются за уши, и на лбу причудливо
играют бриллианты. На лице сияет приветливая улыбка.
За столом много народу. Пришли все дяди и все тетушки с
многочисленными чадами. Так как, по установленному обычаю,
все дяди и все тетки давали имена своим детям в память одних
и тех же покойных дедушек и бабушек, дядей и теток, то в каж-
рой семье мальчики и девочки носят одни и те же имена. У дя-
ди Подэка, например, и у его жены Цивьи три сына: Мойшеле,
Гершеле, Велвеле, и две дочки — Сореле и Фейгеле. За ними
165
следуют дядя Нафтоля и тетя Дебора, у которых четыре маль-
чика: Мойшеле, Гершеле, Велвеле, Нотеле, и три девочки —
Сореле, Фейгеле и Рохеле. У дяди Авраама и тети Соси пять
мальчиков: Мойшеле, Гершеле, Велвеле, Нотеле, Янкеле, и че-
тыре девочки — Сореле, Фейгеле, Рохеле, Тайбеле. У дяди Бэ-
рэша и тети Эстер шесть мальчиков... и так далее...
Надо ли продолжать этот перечень? Пожалуй, не надо,
а то как бы не сглазить!.. Дедушка как-то попытался, любо-
пытства ради, сосчитать, сколько народу сидит у него за
столом.
«Не один, не два, не три, не четыре, не пять, не шесть, не
семь...» 1 Но тут бабушка резко оборвала его: «Тьфу ты, про-
сти господи! Что тут считать? Тарелок, слава богу, хватит на
всех!»
Обычно, когда вся семья бывала в сборе, никто не садился
за стол, пока дедушка не укажет место. Дедушка реб Меир во
всем любит порядок. Он рассаживает так, чтобы все дяди и те-
ти сидели рядом: дядя возле дяди, тетя возле тети. Нас, малы-
шей, рассаживают так, чтобы брат не сидел рядом с братом и
сестра рядом с сестрой: родные братья и сестры, говорит он,
никогда не ладят меж собой. По этой причине Мойшеле дол-
жен сидеть рядом с чужим Гершеле, Гершеле — рядом с чу-
жим Велвеле, Велвеле — с чужим Нотеле, Нотеле — с чужим
Янкеле и так далее. Так же рассаживают и девочек: Соре-
ле — рядом с чужой Фейгеле, Фейгеле — с Рохеле, Рохеле —
с Тайбеле и так далее. Одному мне не хватило пары, и меня
посадили рядом с моим палачом —• меламедом реб Идей. Реб
Иня для меня — не только учитель, но и воспитатель, настав-
ник, нечто вроде гувернера. Он учит меня правилам прили-
чия: как сидеть за столом, как держать ложку, как есть и как
пить.
— Когда сидишь за столом, — поучает он меня, — сиди как
человек. Гляди прямо, а руки держи под столом. Не разгова-
ривай во время еды. Когда ешь бульон с лапшой, набирай в
ложку столько же лапши, сколько бульона; проглотил — по-
ложи ложку на стол и вытри губы; проглотил второй раз —
опять ложку на стол и вытри губы. Нельзя хлебать одну ложку
за другой без остановки, как какой-нибудь мальчишка из про-
стонародья.
Усевшись рядом со мной и прошептав молитву, реб Иця
прежде всего вынул из кармана красный носовой платок и
встряхнул его так, что крупинки нюхательного табаку попа-
1 По старинному поверью, счет живых людей следует вести с обяза-
тельной прибавкой к каждой цифре слова «не»: во избежание «дурного
глаза».
166
ли ко мне в тарелку; затем он высморкался с визгом, перешед-
шим в оглушительный трубный рев и закончившимся воем; в
то же время он ни на миг не прекращал наблюдения за мной,
все посматривал одним глазом, сижу ли я «как человек».
— «Роза Иакова...», — приятным, бархатным голосом, звуч-
но прищелкивая пальцами, запел дедушка после первой же
рюмки вина.
И все хором поддержали:
— «...ликует и веселится!»
Все громче, все оживленнее поет разноголосый хор. Мой
реб Иця — хоть он и не ахти какой певец, а голос у него, как
у теленка, — поет с азартом, с воодушевлением: разинув рот,
полузакрыв глаза и склонив голову набок; он стучит средним
пальцем по столу и всем своим видом старается показать де-
душке, что и он участвует в хоре. Одновременно он, как во-
дится, все время искоса поглядывает на меня, сижу ли я «как
человек»...
3
— Пришли комедианты, — докладывает старый слуга Тан-
хум, человек в красном кафтане, говорящий всем, кроме де-
душки и бабушки, «ты».
При слове «комедианты» все дети — и я в том числе — вско-
чили из-за стола и мигом обступили царя Артаксеркса, на
голове которого сияла золотая корона.
— С праздником вас! — выпалила хором вся компания ак-
теров.
И они тотчас выстроились в два ряда. Царь Артаксеркс
воссел на золотой стул. Адъютант царя Мемухон (кучер
Хаим), стоя на одной ноге и изображая хромоножку, запел:
Я — Мемухон Артаксерксова рода,
Совсем молодой господин, безбородый.
На одной ноге перед вами стою
И сладким голосом песню пою.
Царь Артаксеркс спрашивает:
Зачем ты пришел, милый раб Мемухон?
Что в моей стране уловил ты ухом?
Мемухон отвечает:
Пусть царь Артаксеркс сам убедится,
Как не хотят Аману поклониться.
Гневно кричит возмущенный царь Артаксеркс:
Кто смеет противиться тем повеленьям,
Что я разослал по моим владеньям?!
167
Мемухон отвечает:
Какой-то еврей субботу не блюдет,
Ни бороды, ни усов не стрижет.
Грамоте учит своих он детей.
Как терпишь ты это в стране своей?
Царь Артаксеркс повелевает:
Ежели так, привести его ко мне!
Мы его повесим на высокой сосне!
Мемухон возглашает:
Входи, входи же, не стой,
Мондриш, братец ты мой.
Входит Мондриш (Мордэхай) со всклокоченной бородой.
Он всячески оправдывается перед царем, ссылаясь прежде
всего на свой старинный род и знатное происхождение:
Авраам, Исаак и Иаков — мои родоначальники,
Благочестивые дела — мои печальники.
Заканчивает он нараспев:
Горя, горя нам не снести,
Если Аман у тебя в чести!
— Это ты — праведный Иосиф? — спросил я сироту Файве-
ле, стоявшего чуть в стороне.
Лицо его было печально, вид усталый, понурый
— Я — праведный Иосиф, — ответил Фейвел.
— Ты будешь представлять сегодня?
— Прикажут — буду... — ответил праведный Иосиф и,
приникнув губами к моему уху, шепнул: — Дай-ка мне кусочек
вашего пирога.
— Увидят, будет мне нагоняй, — ответил я шепотом.
— А ты стащи так, чтобы никто не видел, — сказал он,
сверкнув глазами.
— Это значит украсть? — спросил я.
— Вовсе это не значит украсть.
— Тогда что же это значит? — снова спросил я. —
Не украсть, а своровать?
— Я помираю — есть хочу, — сказал он тихо, поедая пирог
глазами. — С утра ничего во рту не имел.
Внимание всех присутствующих занято представлением.
Я потихоньку подхожу к столу, украдкой хватаю кусок пиро-
га и незаметно передаю праведному Иосифу. Он ловко пря-
чет пирог в карман и пожимает мне руку:
— Ты славный мальчуган! Дай тебе бог здоровья!
168
4
— Если вам угодно, мы сыграем еще и «Продажу Иоси-
фа», —• предлагает царь Артаксеркс, снимая с головы корону
и надевая простую шапку.
— Довольно! Хватит! — отвечает дедушка и сует царю Ар-
таксерксу серебряную монету.
Когда ушли актеры, дедушка велит Танхуму взять веник
и вымести грязь, которую они оставили после себя.
Пока раздвигали стулья и потом опять расставляли их во-
круг стола, пока дяди и тетки с их многочисленными семьями
усаживались на прежние места, я воспользовался суматохой и
выскочил на минуту на улицу проводить актеров.
— Пойдем с нами! — сказал праведный Иосиф, взяв ме-
ня за руку. — Право, пойдем! Ты славный мальчик, ты чудес-
ный мальчуган! Я тебя люблю.
Сердце у меня забилось.
— Куда? — спросил я.
— К царю Артаксерксу. Сегодня мы уже больше представ-
лять не будем. Сейчас мы отправимся к царю Артаксерксу и
будем пировать.
Праведный Иосиф взял меня за руку, и мы вместе зашле-
пали по грязи.
Все чернее и чернее ночь. Все глубже и глубже уличная
грязь. Мне чудится, будто у меня выросли крылья и какая-то
сила поднимает меня вверх. Еще мгновение — я вспорхну и по-
лечу...
— Мне страшно, — говорю я праведному Иосифу, оста-
новившись и продолжая держать его за руку.
— Чего бояться, глупенький? — отвечает он, с аппетитом
жуя полученный от меня кусок пирога. — Там будет пир на
славу, дурачок ты этакий! Услышишь, как мы поем... Ах, что за
чудесный пирог у вас! Райский вкус! Тает во рту, как масло.
Одного я никак не пойму: как это можно спокойно глядеть на
этакое чудо из чудес и даже не дотронуться?
— Эка важность! — хвастливо ответил я. — У нас и в буд-
ни едят пирог.
— Каждый день пирог? — изумленно спрашивает правед-
ный Иосиф, облизываясь. — А мясо?
— Каждый день, — ответил я.
— Каждый день мясо?! — воскликнул он, глотая слюну.—
А я вот ем мясо только раз в неделю, по субботам, да и то не
каждую субботу. Позовет меня состоятельный человек — пере-
падет кусок мяса. А попадешь к бедняку — хворобу тебе да-
дут, а не мясо.
— Как это можно есть хворобу? — изумился я.
169
— Не знаешь, что значит есть хворобу? — тоже изумился
он. — Очень просто: болячку тебе дадут, а не мясо. Понима-
ешь? Когда есть нечего — питайся болячкой. Я ведь только то
и ем, что мне подают другие. Больше всех поддерживает меня
синагогальный служка Эйзер, дай ему бог здоровья: иной раз
хлебом накормит, другой раз картошкой. Золотой человек этот
Эйзер! Редкой души человек! Знаешь его?.. Это он — царица
Эсфирь...
— Где твой отец? — спросил я.
— Нет у меня отца.
— А мать?
— И матери нет.
— Дедушка? Бабушка?
— Нет ни дедушки, ни бабушки.
— Может, дядя или тетя?
— Ни дяди, ни тети.
— А брат, сестра?
— Нет ни брата, ни сестры. Никого-никого, ни одной родной
души! Круглый я сирота, безродный!
Я взглянул на праведного Иосифа, на луну, и мне показа-
лось, что у Иосифа и у луны одинаковый цвет лица, оди-
наковая мертвенная бледность... Я прильнул к нему, и мы бы-
стро побежали вслед за компанией, меся грязь своими малень-
кими ногами.
5
— Здесь вот и живет царь Артаксеркс, — сказал правед-
ный Иосиф.
Мы спустились в маленькую темную землянку.
— Фрейда-Этл, душка, поднимайся с подушки!—крикнул,
царь Артаксеркс жене, болезненной женщине, видимо стра-
дающей одышкой: кашляя, она одной рукой хватается за серд-
це, а другой — за голову.
За день актеры столько раз пели стихи и так к этому при-
выкли, что без рифмы они и говорить разучились.
— Рыбу и каравай на стол подавай! — начал Мему-
хон. — Халу мы принесли сами, поработаем зубами. Треуголь-
ный пирожок с маком будем есть со смаком. Клецки и пе-
ченье — мое почтенье! А водки бутылку подарил мне Рахмил-
ка... А ну-ка, Мондриш, развяжи мешок, не то получишь пинок.
— Чем пинок в бок, лучше развязать мешок, — ответил
Мондриш тройной рифмой и собрался уже было приступить к
делу, но его остановил Мотель (царица Вашти). '
— Раньше надо деньги посчитать, а потом и пожевать! —
крикнул он.
170
— Вашти, право, не пьяница — при дележе в дураках не
останется, — согласился Аман.
Эйзер (царица Эсфирь) ответил ему в тон и тоже рифмой.
Но едва дело дошло до дележа, поток рифмованных острот
сразу прекратился. Люди заговорили простым, слишком даже
простым человеческим языком, как и полагается, когда речь
идет о деньгах.
Львиная доля досталась, конечно, царю Артаксерксу.
Так уж ведется из года в год, и против этого никто не возра-
жал. Но когда дошло до других участников представления,
возникли серьезные разногласия. Мемухон спросил, за какие
такие заслуги Вашти получает больше, чем он. Он, Мему-
хон, трудится больше всех, прыгает на одной ноге, так и сып-
лет рифмами, шутками и прибаутками, сочиняет экспромты, а
когда доходит до дележа — на первое место прется Вашти.
За какие такие заслуги? За то, что Вашти состоит в отдален-
ном родстве с царем Артаксерксом? Известное дело: порт-
ной и столяр всегда одна шайка. Как говорится, два сапога —
пара.
— Молчать! — взревел царь Артаксеркс. — Ах ты, извоз-
чичье отродье, лошадиное копыто, глиняное дышло, бумаж-
ная шлея, кожаная ось, стеклянное седло! Ты смеешь выступать
против царя Артаксеркса?! Сейчас как дам тебе по зубам —
пойдешь ты у меня в упряжке, как миленький!..
Мемухон смирился и смолк. Все артисты чтут царя Ар-
таксеркса, беспрекословно его слушают — как-никак, а он хо-
зяин дела, так сказать антрепренер... Мондриш, правда, про-
должал еще ворчать, да и остальные робко поддерживали его,
но Эйзер (царица Эсфирь) весьма удачно оборвал эту грыз-
ню. Положив в карман полученные им несколько монет, он от-
пустил веселую шутку, и напряженная атмосфера сразу разря-
дилась. В доме царя Артаксеркса воцарилось прежнее оживле-
ние. Полные жизнерадостного задора, актеры стали перебрасы-
ваться остротами.
— Богачам бы иметь не больше грошей, чем мы принесем
для наших семей, — сказал Мемухон.
Я осмотрел комнату Артаксеркса. Большой стол, накры-
тый скатертью из сурового полотна. У одной стены — верстак
с инструментами, у другой — деревянная кровать со мно-
жеством подушек, положенных одна на другую чуть не до
потолка. Против печки — топчан. На нем, поджав лапки,
дремлет черный кот. На печи — дети. Несколько пар глаз —
черных, карих, серых — глядят оттуда на веселящуюся ком-
панию.
— Слезайте, шельмецы! — крикнул праведный Иосиф, гро-
зя им пальцем.
171
Обладатели черных, карих и серых глаз не заставили себя
долго просить. Почти голенькие, в одних рубашках, да и то
рваных и закрывавших тело лишь чуть-чуть ниже пупочка, они
начали спускаться один за' другим с печи... Праведный
Иосиф, видимо, был в доме свой человек — к нему все малы-
ши разом и бросились, как ягнята к пастуху; все подставляли
ему свои курчавые головки в ожидании, что он их погладит.
— Голодны?.. — спросил праведный Иосиф. — Сейчас
начнется у нас пир на весь мир. Ой, сколько же лакомств,
сколько вкусных вещей мы принесли!
Когда он перечислял все эти лакомства, маленькие
«ягнята» переглядывались, глотали слюну и облизывались.
Праведный Иосиф, гладя курчавые головки, и сам облизы-
вался и тоже глотал слюну... Все с нетерпением ждали минуты,
когда можно будет сесть за стол и начать пиршество...
И вот этот желанный миг наступил. Царь Артаксеркс
поднял бутылку с водкой, торжественно наполнил свою рюм-
ку и, провозгласив здравицу в честь праздника пурим, выпил
первый. Вслед за ним осушили по рюмке и остальные актеры.
Лишь после этого все, от мала до велика, за исключением
Фрейды-Этл, возившейся у печки, сели за стол. Проснулся да-
же мирно дремавший кот; вытянув спину и сладко позевы-
вая, он подошел к столу и стал возле хозяина в ожидании, что
и на его долю перепадет что-нибудь...
Праведный Иосиф, голенькие курчавые «ягнята» и я — все
мы уселись рядом на одной скамье; скамья хромала на од-
ну ножку и шаталась при каждом нашем движении, что вызы-
вало у нас бурные взрывы смеха. Мне и другим малышам это
казалось забавнее самой веселой комедии. И тут компания ак-
теров, взглянув в нашу сторону, заметила меня. Все были
изумлены: откуда взялся новый, никому не ведомый челове-
чек?
— Кто этот зеленый крыжовник? — спросил царь Артак-
серкс.
Праведный Иосиф сказал им, кто я и откуда взялся. По-
видимому, актеры были довольны таким гостем: все они пооче-
редно подходили ко мне, хлопали меня по плечу, трепали за
щеку, и всякий отпускал по моему адресу шутку, конечно, в
.рифму.
И вот началось пиршество. Фрейда-Этл поставила на стол
обильно наперченную рыбу с картошкой. И хотя рыба не была
приправлена разными пряностями и кореньями, как у моего
дедушки реб Меира, она показалась мне необычайно вкусной.
Одна беда: слишком много косточек. Зато какая благодать!
Все едят из одной миски, все тычут вилки в одну тарелку. Как
весело! После рыбы — опять по рюмочке и опять пошли здрави-
172
цы. И тут только началось настоящее веселое, бурное, неудер-
жимое пиршество. Встав из-за стола, все взялись за руки и, ве-
село приплясывая, затянули хоровую:
Те или иные —
Мы,
Но бедняки большие
Мы.
Лучше ль, хуже ли
Живем,
Но нужда нам
Нипочем!
— Русскую песню! — громко закричал Мондриш. — Рус-
скую песню подавай!
Компания затянула русскую песню, перемешивая с древ-
нееврейскими словами, и, хлопая в ладоши, все пустились в
пляс.
Надо знать,
Как гулять,
Перед богом
Отвечать!
Мы и пьем,
Мы гуляем,
Выпьем, братики,
Лехаим К
— Ну как? Хорошо у нас, не правда ли? — весело спросил
меня праведный Иосиф.
Он уже успел подкрепиться. И теперь вид у него был со-
всем иной — свежий, бодрый. Он тоже выпил рюмочку хмель-
ного, дал и мне отведать немного и втащил меня в круг. Не
знаю, с чего это, но на меня напало неудержимое веселье —
я неожиданно почувствовал прилив буйной радости, все во мне
пело и плясало. Мне было хорошо, чудесно; безгранично светло
было у меня на душе!.. Вдруг-
Вдруг открывается дверь, и на пороге появляются мой отец
и учитель реб Иця. У меня в глазах потемнело. Что подумал
отец, увидев меня пляшущим в компании комедиантов, я ска-
зать не могу. Я заметил только, что он остановился как вкопан-
ный и, не шевелясь, глядел попеременно то на компанию, то на
меня, то на учителя реб Ицю. Учитель, со своей стороны, глядел
то на меня, то на компанию, то на отца. Я глядел на отца, на
компанию, на учителя, а компания глядела на нас троих... Все
точно онемели, никто не мог и слова вымолвить.
1 Лехаим — за здоровье.
173
Первым нашелся Мемухон, прервавший молчание потоком
приветствий:
— Что ж вы приуныли? Ведь это на смех курам! Ведь се-
годня веселый праздник пурим! Выпьем по чарке, чтобы небу
было жарко! Да закусим в меру — нашлась ваша потеря!..
С этими словами Мемухон поднес отцу рюмку водки с за-
куской. Отец молча оттолкнул его рукой. Нимало не смутив-
шись, Мемухон продолжал:
— Реб Ошеру, сыну Меира, наше почтение! Не по душе
вам угощение?.. Значит, богач не окажет нам чести — выпить
с бедняками вместе? Что ж, выпью один и скажу: аминь!..
И, осушив рюмку до дна, Мемухон запел:
Кто бедняк —
Тот и гуляка.
Кто богат —
Тот и собака.
Кто бедней —
Тот песни пой,
А богач —
Свинья свиньей.
Мондриш, чего ты молчишь? Спой величальную на-
шим богатеям, выпей в их честь заздравную чарку!
Наполнив чарку, Мондриш пропел величальную нашим
местечковым богачам:
— Благословляющий людей, пошли погибель на богачей!
Скрути их в три погибели, кто бы они ни были! Кто бы ни были
они, в бараний рог их согни! Согни их в бараний рог, чтоб с
постели никто из них встать не мог! Чтоб никто встать ие мог с
постели и черви живьем бы их съели! Чтоб их черви съели
живьем, порази их небесный гром! Небесный гром порази их!..
— Что ж вы молчите, реб Ошер? — обратился к отцу учи-
тель реб Иця, заложив в ноздрю изрядную понюшку и щелкнув
в воздухе пальцами.
— О чем тут говорить? Не видите, что они пьяны! — отве-
тил отец вне себя от гнева.
Схватив меня за руку, он сжал ее до боли. И, не попрощав-
шись, мы все трое покинули дом царя Артаксеркса. На ули-
це отец остановил меня и, смерив грозным взглядом, отпустил
мне две гулкие оплеухи.
— Это, — говорит, — тебе задаток. Остальное получишь до-
ма от учителя... Прошу вас, реб Иця, будьте безжалостны! Пе-
редаю его в ваши руки — секите, порите его, не жалея сил!
Всыпьте сколько влезет! Хлещите до крови. Парнишке, слава
тебе господи, скоро девятый год пойдет! Пусть запомнит, как
174
шляться с компанией комедиантов, шутов, бездельников, ни-
щих!.. Так всех перепугать! Так всем отравить праздник!..
Ни одной слезинки я не проронил. Я только чувствовал, что
щеки у меня пылают, а на сердце легла неимоверная тяжесть.
Но не мыслью о предстоящей расправе была занята моя голова.
Всеми своими помыслами я стремился туда, к царю Артаксерк-
су, к веселому обществу праведного Иосифа и голеньких кур-
чавых «ягнят». А в ушах неумолчно звенела приятная, чудесная
русская песня:
Надо знать,
Как гулять.
Перед богом
Отвечать!
Мы и пьем,
И гуляем,
И того же
Вам желаем.
СОДЕРЖАВ ИЕ
В. Финк. Предисловие ; . . . 3
Мальчик Мотл. Перевод Л. Гольдберга............... . 13
Ножик. Перевод Б. Черняка 76
Мафусаил. Перевод Л. Юдкевича . .90
Часы. Перевод Е. Аксельрод . . .99
Юла. Перевод Е. Аксельрод............................. 105
Флажок. Перевод Я. Слонима . . 121
Скрипка. Перевод Л. Юдкевича ... 133
Праздничный ужин. Перевод Л. Юдкевича . 148
Учитель Бойаз. Перевод Д. Волкенштейн ... 156
В гостях у царя Артаксеркса. Перевод Я. Слонима 163
ДЛЯ СРЕДНЕГО И СТАРШЕГО ВОЗРАСТА
Шолом-Алейхем
Истории для детей
Ответственный редактор Ю. П. Тимофеев, Художественный редактор Г. С. Вебер.
Технический редактор Н. А. JIу ко мекая. Корректор Е. И. Вилътер.
Сдано в набор 1/VIII 1956 г. Подписано к печати 10/XI 1956 г. Формат 60 X 92‘Лв—
11 печ. л. (10,07 уч.-изд. л.). Тираж 100 000 экз. Заказ № 1053. Цена 4 руб.
Детгиз. Москва, М. Черкасский пер., 1.
Фабрика детской книги Детгиза. Москва, Сущевский вал, 49.