/Ии>ии/1 СинЕ/и>никр&
щтщ^тм
Переводы из осетинской поэзии
Стихотворения
ИЗДАТЕЛЬСТГ^ЗЯ^пШЙИОНИЧИ-АаКЯ 1^87

840сет
С38
Синельников М. И.
С38 Разноцветная башня: Пер. из
осетинской поэзии. Стихотворения
—Орджоникидзе: Ир, 1987—263 с.
В сборпих пошли переводы из осетинских
поэтов и стихи самого Михаила Синельниховл
75 к.
4702010200—57
С 43—87 840сет
МШ(ОЗ)— 87
© Издательство «Ир», 1987

/. ПЕРЕВОДЫ ИЗ ОСЕТИНСКОЙ ПОЭЗИИ

ТЕМИРБОЛАТ МАМСУРОВ
ДУМЫ
С прошлой ночи мне не спится —
Плоть покоя не просила,
Я отверстые зеницы
Был всю ночь закрыть не в силах.
Горы отчие, ответьте,
Как без вас нам жить на свете!..
«Плакать ты бы постыдился!»—
Слышу речь родного края,—
«Вепрь на грудь мою взвалился»,—
Он промолвил, сам рыдая.
Горы отчие, ответьте,
Как без вас нам жить на свете!..
«Ваших я детей невинных
В сердце нес, как свет, лелея,
И хранил в своих глубинах
Предков прах, берег в земле я.
А теперь вас раздвоили,
Нет дороги брату к братьям,
Вы и здесь и там — в бессильи,
За меня не постоять вам».
Горы отчие, ответьте,
Как без вас нам жить на свете!..

Отчий край, наш край родимый,
Нет у нас другой надежды,
Жизнь постыла, счастье мнимо
Без луча в ночи кромешной.
Горы отчие, ответьте,
Как без вас нам жить на свете!..
Сердцу радость — волей полнясь,
И погибнуть за тебя нам!
Если б ты к себе повел нас
Биться с деспотом-тираном!
Горы отчие, ответьте,
Как без вас нам жить на свете!..
Для детей твоих отныне,
Где бы мы ни знались с горем,
Имя родины -— святыня,
И тебя не опозорим.
Горы отчие, ответьте,
Как без вас нам жить на свете!..
Отчий край, наш край родимый,
Наших душ душа, пойми ты,
Жизнь постыла, счастье мнимо
Без отчизны с сердцем слитой.
Горы отчие, ответьте,
Как без вас нам жить на свете!..
И на белую подушку
Черных слез упали реки.
Вдруг я слышу голос некий:
5

«Ты, оторванный от дома!
Есть надежда, есть подмога,
И она тебе знакома,
Это — вера, милость бога».
Бог всеблаг, но, всех жалея,
Внемлет жалобе не каждой-
Бедняка мольба милее.
Вспомнит Он и нас однажды.
Горы отчие, ответьте,
Как без вас нам жить на свете!..

ДВА ДРУГА
ЮНОША
Что грустишь, какие беды
Дух тревожат, сердце раня?
Жил ты славно... Спой, поведай,
Старец, старое сказанье!
Будь моя здесь власть, ей-богу,
Ты его мне громко спел бы,
Скоротали б мы дорогу,
Да и ты повеселел бы.
СТАРЕЦ
Разучился петь давно я,—
Сердце старое увяло.
Хочешь погрустить со мною,
Слушай плач — начну с начала!
Мы — изрубленные щепки,
Губят род, когда-то крепкий.
Сам суди: одни в Сибири
Стонут, затерявшись в мире,
Дома бедствуют другие.
Хоть присох язык мой чахлый,
Слушай, если речь я начал:
Не случайно старец дряхлый
Родину покинул с плачем.
Вот пришла пора проститься,
Ниц на землю мы упали,
7

Кровь — из глаз, в крови — глазницы,
Словно сердце растоптали.
«О, родные наши горы!
Без тебя, страна родная,
Нет нам счастья и опоры!»—
Старцы молвили, рыдая.—
«Мы благоговейно-строго
Сохраним отчизны имя
И тебя просить у бога
Будем с внуками своими.
Пыль твоя — из нашей плоти,
Нас не разделить разлуке,
Пусть в груди, в твоем оплоте,
Сохранят тебя и внуки!»
Что слова! Терзает Залым1
Отчий дом, очаг любимый,
Брошенный за перевалом.
Головы лишь унесли мы.
Настигал нас ворог ярый,
На корабль сгонял угрюмо,
Не страшился божьей кары,
В черные швыряя трюмы.
И отплыли в шуме, в гаме,
Здесь — ни сесть, ни встать, так людно.
Умирали под ногами,
Уходили за борт судна...
Матери детей теряли,
Плачем звали, вскрикнув разом,
И вот здесь же, на развале,
Кто-то занят был намазом.
Залым — деспот.
Л

Кончен путь мы — на причале,
Вот мы — в лодках плоскодонных.,
И в песке нас раскидали,
Беспризорных, изнуренных.
Нем язык... Нет счета ранам,
Не исчислить все печали!
Братьев в саване песчаном
Тысячами погребали.
Жар дневной, ночная стужа.
Утром, босы и убоги,
Вновь бредем, и нам все туже,
Видно, нет конца дороге.
Иссякала жизни сила,
Истекало сердце кровью,
Пищей нам трава служила,
А уж хлеб... Что суесловье!
Детский вой по переулкам,
Мы детей дарили туркам,
Нет уж дела до младенцев!
Оземь здесь одних бросали,
А другие угасали
На руках переселенцев.
Ах, сынок, ты скорбь умножил!
И ногтями следопыта
Грязь и кровь соскреб не с кожи,
А с души моей убитой...
Кончил речь на полуслове.
Голова на грудь упала,
И слеза подобна крови.
Старец вновь умолк устало.
9

СКУПЕЦ
Ты нищ, хоть имущества много,
И жаль мне тебя порою.
«Не дай мне,— прошу я бога,—
Такое вот сердце злое!»
Что — горы зерна! Все едино
Лежишь ты на них вповалку.
Твоя голодает скотина,
И есть самому тебе жалко.
Ты в мире бренном— до гроба
Великую платишь подать,
Ты гол и пуста утроба,
И долга не отработать.
Живешь ты, копя и жилясь,
Над коркой дрожишь замшелой.
Бока твои обнажились,
И грудь от солнца сгорела.
День знает, что ночь подоспела,
И шуба смазана салом.
Но убыль клянешь то и дело,
И жаль поступиться малым.
А платье... Уж мы не узнаем,
Оно из какого ситца.
В лохмотьях — шапка дрянная,
Готовая развалиться.
10

Об овцах — твоя забота,
С родными не хочешь знаться,
Захлопнул пред ними ворота,
Прогнал своих домочадцев.
И жизнь твоя, жизнь пустая,
Детям твоим постыла,
О смерти твоей мечтая,
В небо глядят уныло...
К чему ж твое скопидомство?
Задумайся на мгновенье:
Ведь все расточит потомство,
Не спросит благословенья.
И жизнь дана не навеки...
Что внукам — твои кручины!
И некому будет веки
Прикрыть тебе в час кончины.
Гнушаясь родною кровью,
Наследники, как в угаре,
Не подойдут к изголовью —
Помчатся, ключи твои шаря.
и.

РОВЕСНИКУ
Сверстник мой любимый!
Ты ведь был мне братом,
Бережно хранимый,
Кладом был оогатым.
Что таил, чем жил я,
Все делил с тобою,
И не дорожил я
Бедной головою.
Ну, а нынче туго,
Разошлись дороги!
И, чураясь друга,
Ты живешь в тревоге.
Не от сердца, значит,
Шла любовь... Пустое,
Внешнее дурачит,
Ничего не стоя.
Что ж всегда в печали
Сердце неслепое?
Далеки мы стали,
А душа — с тобою.
Сторонишься, милый,
Взгляд от друга пряча.
Видно, ослепила
Легкая удача.

Ты повышен в чине,
Люди — под началом...
Что — в чужой кручине?
Не снисходишь к малым!
Думаешь во злобе:
«Он — скиталец нищий,
Попросить способен
И скота и пищи!»
Брось ты эти мысли,
Мир твой не разрушу,
Лишь святой отчизне
Труд отдам и душу!
Полно, бог с тобою!
Не бедняк я! Всюду
Топором, косою
Свой чурек добуду.

СЕКА ГЛДИЕВ
РОДИНА
Взирают горы — кто выше ростом?
Ледник осколком сорвался в роздымь.
Угрюмо склоны на склоны глянут —
Отроги делят, отроги тянут...
Потоки требуют, кипя в провале,
Чтоб скалы скорбные им подпевали.
Не море — туча, чернее сажи,
В теснинах грянув, застлала кряжи.
Вершины черной мрачнеют кручи,
Не видно гребней за толщей тучи.
И рододендроны, склоняя кроны,
Роняют ветру мольбы и стоны.
14

К ВЕРШИНЕ ХРИСТА1
Орел, озираешь дали
Царь, правишь горами ты,
И дружишь с луной и солнцем,
Касаясь их высоты.
Беседуешь с тучами тихо
И вихрей слушаешь вой.
Бури, пируя на склонах,
Пляшут перед тобой.
Днем работы народа
Издали благословишь.
Ночью над облаками
Вечной лампадой горишь.
Как факел, весь мир озаряешь,
Как царь, владычишь в горах,
Ликом и взглядом орлиным
В сердце вселяешь страх.
К нам взор обрати: в Иристоне
Сыны твои слова ждут.
В объятьях твоих под тобою —
На выступах скал живут.
Ты наши поля от напастей,
От ливней злых избавляй.
Сердца отвагой наполни
И светом — наш темный край.
1 Осетинское название горы Казбек.
15

ТЕРЕК
Голых скал Дарьяла
Глубина тесна.
Кручи и провалы,
Ветра быстрина.
В край чужой, неблизкий
Терек побежал.
Вал, рассыпав брызги,
Нагоняет вал.
Чтобы стародавний
Пробивая путь,
Бить камнями в камни,
Пеною блеснуть.
Выйдя из теснины
Терек тих теперь,
Как немой, повинный,
Усмиренный зверь.
Льется на просторе
Осетинских нив,
Чуя близость моря,
Брезжущий прилив.
16

МОЙ ПУТЬ
Мне судьбы лихая сила
Оглядеться не дала,
Сделав странником, вручила
Чашу горя, кубок зла:
— Болью долг плати без срока,
Передышки не дадут!
Молвил я: уйду далеко,
Может быть, найду приют!
Но по следу шла судьбина
С тяжким кубком, полным бед.
Я, отведав эти вина,
Сыт по горло — мочи нет.
Выпил кубок, и покрыло
Сердце черною корой,
И стою, бедняк унылый,
В той же шапке травяной.
17

МАРТ
На равнине снег растаял,
От сосулек — хруст и звон,
А в горах — зима седая,
Снег да снег со всех сторон.
Снег — в сажень, куда как любо!
Ну, а люди — прежний вид:
Этот хвастается шубой,
Тот от холода дрожит.

ОГЛЯНИСЬ!
Я коварство и правду познал,
Что-то строил всю жизнь, и — устал,
Стала ноша тяжка — не в дугу!
Не нашел я подобного мне,
Нет покоя в ночной тишине,—
Снов зловещих прогнать не могу.
Мне в глаза говорится лишь лесть,
За спиной — кривотолков не счесть...
Я приязни нигде не найду.
И кому здесь открыться, скажи,
Чтобы правду явить среди лжи,
Чтобы вместе осилить беду?
Мир заполнила низкая ложь,
Все враждуют, друзей не найдешь,
Все умеют себя обмануть.
Мы друг друга никак не поймем,
Все запутались, каждый — в своем,
И скитания выбрали путь.
Наши лучшие пьют от тоски,
Горько плачут навзрыд бедняки,
Кто поймет, защитит горемык?!
Все мы в горе друг друга грызем,
И куда-то плетемся, ползем,
А участия нет ни на миг.
10

ПЕЧАЛЬНАЯ ДУМА
Ах, жить бы весной своею на воле,
Чтоб сердце парило, как мощный орел!
В заломленной шапке, да — в чистое поле.
Чтоб мир, улыбаясь, без устали цвел!
Скорей на весеннее, на голубое,
Залитое радостью небо взгляни!
Ты видишь: утесы стоят пред тобою,
Как сонм великанов, могучи они,
Так тихо крадутся тяжелые тучи,
Так тихо на горы текут с высоты...
И плачет неделями небо тягуче,
Горючие слезы роняют хребты.
Не слышать бы жалобы этой угрюмой,
Внимать бы напеву весенней земли!..
Но тихо подкрались к нам черные думы
И головы тучами заволокли...
20

ПОВАДКИ ЖИВОТНЫХ
Утесы и щели,
Лощина и луг,
Дома, цитадели,—
Все сдвинулось вдруг.
В жестокое время
От Страха дрожат
С потоками всеми
Уступы громад.
Удар за ударом —
Летят дерева.
Досталась отарам
И зайцам листва.
Барс в сытости сладкой
Не знает забот,
А ласка украдкой
За мышью идет.
Лев ходит, рыжея,
Задумчив и прост.
Мощна его шея,
Да короток хвост.
Барсук, что кервеля1
Нарыл и погрыз,
Лишь камни ущелья
Оставил для крыс.
Кервель — земляная груша.
21

Олени и лани
Уходят стремглав,
Но племя кабанье
Не бросит дубрав.
Тревоги не зная,
Шел тур по холму...
Глянь: воронов стая
Слетелась к нему.
Лисице бывалой
Теперь — благодать,
Цыплят она стала
Открыто хватать.
За стайкой куриной
Бежит по двору,
Как шелком, периной
Устлала нору.
Взирает, ужасен,
Владыка берлог.
Лягушачьих басен
Течет говорок.
Подобная ратям
Лавина волков...
Все рвать, пожирать им —
Обычай таков.
Все сущее в длани
Сжал зверь-мироед.
Оленю и лани
Прибежища нет.
Взъяренные горы —
В огне и в дыму.
Увидите скоро,
Зачем и к чему!
22

ПРИЗЫВ
Надвинулся ворог, безбожны?
В коварстве и чванстве своем,
И падают пули... так что ж мы!
Давайте, оружье возьмем!
Застонут скалистые кряжи,
Завидевши орды врага...
Иль стерпим, что конница дражья
Родные истопчет луга?
И, если бесчестье, неволя —
Удел матерей и сестер,
И сделают пустошь из поля,—
Не лучше ли смерть, чем позор!
Коль, взяв и скотину и пищу,
Наш дом превратят они в хлев,—
Забиты, унижены, нищи,
Кем будем, все это стерпев?
От века подобного срама
Страшились Кавказа сыны,
Врагу не сдавались упрямо,
Стояли на страже страны.
Коль, рабскую трусость изведав,
Себя в этот час посрамим,
Рассыплется памятник дедов,
И враг посмеется над ним.
23

Лавина приблизилась к дому,
И я призываю, кричу:
— К оружию! Слава стальному,
Несущему волю мечу!

ЖЕЛАНИЕ
О, если бы дедовской речью
Я высказал думы свои,
Когда бы лилась моя песня,
Как тонкого шелка струи!
О, если б над родиной милой
Увидел я солнца восход,
И стала бы жизнь осетина
Какой она в грезах цветет!
О, если бы все мы, как братья,
Шли к свету без отступа вспять,
О, если б любили друг друга
И счастье могли отыскать!
О, если бы знать и крестьяне,
Богач и поденщик простой,
Вдруг равными стали,— Отчизна
Рассталась бы с горькой нуждой!
О, если б со склонов зеленых
Напев пастухов долетал,
И вспомнили гордые люди
Народ, что от бедствий устал!
О, если бы голос их смелый
Летел по горам, по долам!..
И радость и горе народа
Делить бы с народом и нам!
25

О, если б народ мой беспечный
Любил наши горы, свой дом,
Его не смела бы стихия,
Когда мы из жизни уйдем!

ЗАВЕЩАЮ
Я книгу бедную свою
Потомкам отдаю.
И пусть живет в родном краю
Наследник, как в раю!
Не забывайте ни на миг
Отважных предков речь.
Способен лишь родной язык
Их славу уберечь.
Опасность, вижу, велика —
Нам сгинуть под волной.
Но знайте: лошадь бедняка
Выносит груз двойной.
Как мухи, мы пеклись о том,
Чтобы помочь волу.
Дай бог таких, чтобы огнем
Могли прорезать мглу!
П

КОСТА ХЕТА1УР0В
БЕЗУМНЫЙ ПАСТУХ
Как-то в глубину провала
Глянул с круч пастух.
Облако внизу лежало,
Словно взбитый пух.
К шерсти плотной, белогривой
Тянет — под откос.
Встал на глыбу у обрыва,—
«Прыгну!»— произнес.
«Стадо надо мной, на скате,
Пусть поест пока,
Ну, а я на этой вате
Подремлю слегка...»
Широко взмахнул руками
В легких рукавах,—
«Гоп!»— как мяч над облаками...
И разбился в прах!
28

ЗНАЮ
Знаю,—из приличья плача,
Скажут праху моему:
«Мир тебе! Вот—незадача!
Жизнь твоя уж ни к чему!»
Что-нибудь зарезать нужно —
Кто постится в день такой?—
Все меня, наевшись дружно,
Помянете аракой.
День меня здесь помнить будут,
Для речей довольно дня,
После — камень позабудут,
Укрывающий меня.
29

СЕРДЦЕ БЕДНЯКА
С зимой не можем разлучиться,
Сугробы — в человечий рост;
К ущелью с ревом буря мчится,
Лед через реку строит мост.
Конца не видно нашей ночи...
Ну, где ж ты, лета благодать?
Нет кизяка, так день — короче!
Что жечь лучину?! Лучше спать!
Труд не в почете, и доныне
Еда — забота бедняка,
Чья спальня — хлев, и на мякине
Постель из войлока жестка.
Пусть очи света не видали,
И день — как ноша на спине,—
Не засыпает он в печали,
И сердцу весело во сне.
30

БЛАШКА ГУРДЖИБЕКОВ
АБРЕК
Орийра, скакун мой черный,
Мой кормилец вороной!
Орийра! Мой конь упорный,
Стал абреком всадник твой!
Мой отец, дигорец смелый,
Мать увез из Кабарды;
Вырос я, осиротелый,
Без любви и без еды...
Прозябал в грязи и хвори,
И, хоть юркий был пострел,
С детства знал нужду и горе,
Сроду досыта не ел.
Я по улицам скитался,
В обветшалый плащ одет.
Имя дали — злой Елмарза...
«Кто я, кто?» — ответа нет!
Вырос отрок не из слабых
И родню свою забыл.
Хижина осела на бок.
А поправить нету сил
На соседей разобидясь,
Убежал в абреки я,
Вот живу я, вольный витязь,
Воля полная моя.
Стала ночь моей сестрою,
Ветер — другом... Взяв лихву.
Милой матерью второю
Землю щедрую зову...
31

Афсати послал мне пищу,
Совесть далеко ушла.
Ловкость есть — не будешь нищим...
Бурке и ружью хвала!
Так живется мне сегодня,
Ну, а завтра — кто мой прах
Ради милости господней
Похоронит здесь, в горах?
Занедужу — буду жалок,
Кто тогда поможет мне,
Если сплю на листьях палых,
Голова лежит на пне?
Кто глаза на смертном ложе
Мне закрыть придет, ответь:
Заблудившийся прохожий
Или рыщущий медведь?
Кто меня оплакать сможет,
Кто, родни моей родней,
Обо мне сказанье сложит,
Словно башню из камней?
Эх, никто! Лишь в камнеломне
Резко вздрогнет глыб гранит,
Верный конь,- как жаль его мне!-—
Надо мною постоит...
Орийра! Скакун мой черный,
Мой кормилец вороной!
Орийра! Мой конь упорный,
Стал абреком всадник твой!
32

ЦОМАК ГАДИЕВ
ПЛАЧ ПОЗАБЫТОЙ СТРАНЫ
Элегия
Плач позабытой страны жалобой льется текучей.
Длится преданьем о предках, о доблести,
великолепьи,
Головы наши окутавши черною тучей,
От очага ледяного уходит в унылые степи.
И водопады утесам вещают о времени давнем,
И ледники вечно плачут над скорбью народа,
Рушатся башни от грохота — камень за камнем,
Как журавлям, внемлет жалобам ширь небосвода.
Глупые грезы ударили сердце, как волны.
Волны напрасно угрюмые моют утесы...
Горькие речи, родясь в сердцевине безмолвной,
Выйдя из сердца, разносятся, грустноголосы.
2 Разноцветная башня
33

НАРОД
Если устанет народ от неволи,
Если поймет, от кого этот гнет,
Знай: он восстанет, молчавший дотоле,
Песню свободы, гневясь, запоет.
Признаки бури увидим повсюду,
Всюду услышим призывы к борьбе,
Правда придет к подневольному люду,
Люди о собственной молвят судьбе.
Сила народа, прогнет она скалы,
Дрогнут вершины по воле его.
Кто устоит, где силач небывалый,
Чтобы отсрочить людей торжество?
Если устанет народ от неволи,
Если поймет, от кого этот гнет,
Знай: он восстанет, молчавший дотоле,
Песню свободы, гневясь, запоет.
34

ВОДОПАД
С валуна на валун
Легкий скачет прыгун.
То отпрянув, то взмыв...
То — утес, то — обрыв.
Это — бег водопада.
Это — время его,
И — воды торжество...
Вскинув шум в небосвод,
Головой он трясет,
Все играет, играет.
Разве я изнемог?
Разве здесь одинок?
Слезы лью, и навзрыд
Плачет пена, бурлит.
Мчусь я к дальнему морю.
Замерзал я во льду,
Но сегодня иду.
Ты скажи: «Добрый путь!»
Доберусь как-нибудь
К полноводному морю.
Нет, грустить недосуг —
Столько речек-подруг.
Полюбил я волну,
Моря синь, глубину.
Водопад напевает.
2* 35

С валуна на валун
Легкий скачет прыгун.
То отпрянув, то взмыв...
То — утес, то — обрыв.
Это — бег водопада.
36

& м ы
Знаешь ли край красивее Иристона?
Черные горы вонзились в небесную синеву.
За ними — белые горы.
Блещут их белые грани.
В узких ущельях бегут быстрые реки,
Скалам пересказывая унылые думы свои.
37

СОЗУР БАГРЛЕВ
ЛЕДНИК
Лежит ледник белобородый
Под снегом талым.
И светлые струятся воды
Под солнцем алым.
С рассвета бурю кличут в небе
Лихие тучи
И в бешенстве штурмуют гребень,
Хребет могучий.
Но весь охват широких ребер —
В сияньи фирна...
Скользит, швыряет камни в злобе
Оплыв обширный.
И стряхивает капли пота
Ледник с размаха.
Упала в глубь водоворота
Его папаха.
Поток бежит, грозя соседям,
Ручьям усталым,
И раненым ревет медведем,
И давит валом.
38

Как пули — волн скачки шальные
И—говор грома.
Собравшись в круг, сидят больные
У водоема.
Студеных вод целебна сила...
Постой, послушай:
Чья песня горы огласила
Тоской пастушьей?
Сейчас застынет стадо козье
На косогоре.
Вздохнет утесов стоголосье,
Той песне вторя.
И голосом похолоделым
Напев подхватит
Ледник, что вечно занят делом
И камни катит,
39

ПЕНЬ
Давно уже буря сломала твой ствол,
Но раны свежи поневоле.
Обрубки ветвей словно обморок свел,
И вздыбились корни от боли.
Печалится редкая зелень... Но в ней
Гнездится веселая птица.
И лишь запоет она — в сердце корней
Немолчная боль затаится.
40

СТАРИК
Волос бел под шапкой черной,
И померк в глазницах свет.
Старика дразнить зазорно,
Помни дедовский завет!
Пусть отпал рукав от шубы,
Но пристали крылья к ней —
Рад старик похлебке грубой,
Счастлив силой сыновей.
Ну, а дети утром рано
Постучали в дверь слепца
И замерзшего орлана
В хату бросили с крыльца.
Любит черт такие шутки...
«Смерть пришла к тебе, старик!»
Крыльев плеск и скрежет жуткий,
Старческий бессильный крик...
41

ЧЕРНЫЙ КРИК
Солнце стылое сурово,
Весь продрогший, я поник.
Не скажу тебе ни слова,
Ты услышь мой черный крик!
Воздух, льющийся в долину,
Пусть он чист на леднике,—
Задыхаясь, здесь я сгину,
Жизнь окончилась в тоске.
Пропаду на этом месте,
Не дождусь иной поры.
Крик — вот все мои известья,
Жизнь и смерть—как две сестры.
Издали тебя целую,
Нет, еще не сыт вполне
Жизнью, гибнущей впустую...
Оставайся, горько мне!
42

ВСАДНИК
Я заснул в седле... В чаду тревоги
Головной забыл меня. Затих
Гром копыт. Один я на дороге,
Не догнать товарищей моих.
Стыдно вороного. От досады
Я рукав кусаю в горе злом.
Ждали бы последнего награды,
Я бы взял награду. Поделом!
43

НА БАШНЕ
В безднах черных воет вьюга,
Напоровшись на утес...
В мерзлых пальцах сталь упруга,
Часовой к ружью прирос.
Сколько раз из этой щели
По врагу он бил в упор!
Только руки ослабели,
Зоркости лишился взор.
Рыщет вьюга, свищет ветер,
Враг — за снежной пеленой,
А внизу — жена и дети,
Младший сын лежит больной.
Голод. И в чаду и гари
Мать устала слезы лить,
Все твердит, что мясо жарит.
Да не знает, как делить...
44

ДВУХГЛАВЫЙ ОРЕЛ
Повинен, виновен двухглавый орел,
Во тьме умирал, виноватый
Вины не избыл и погибель обрел,
В крови утонули орлята.
Покуда их клекот и вой не умолк,
От страха тряслось чернолесье...
Бросался на веянье падали волк,
И ворон — с высот поднебесья.
Плодилось и крепло семейство орла.
Насытившись пищей кровавой,
Ширял, над страной распростерши крыла,
Крылом помавая, двухглавый.
Уже невозможно в долине вздохнуть
От смрада... И в жажде свободы
Крутой и заснеженный выбрали путь,
И вышли к рассвету народы.
Немало отважных погибло в те дни,
Чтоб выбрался мир из потемок,
И вспомнит, как в пламя бросались они,
Когда-нибудь в песне потомок.
45

ВЕСНА
Стужа зимняя была непереносима,
Шубы зимней не снимал горец в пору вьюг,
Да на радость нам весна одолела зиму,
И счастливые поля улыбнулись вдруг.
Пляшет пахарь, удалец в продувном бешмете,—
Шубы сброшены, в горах тают глыбы льда.
Склонов северных гурьба рдеет в жарком свете,
И в овраги с них бежит шумная вода.
А на южных склонах — звук нежащий свирели,
Там, где с овцами — чабан... Будто невзначай
Все спаслись от адских мук, сердцем просветлели,
Эта грешная земля превратилась в рай.
Пеной блещут дерева серебристо-зыбкой,
И пернатые летят, с песнями спеша.
Обездоленный бедняк говорит с улыбкой:
«Наша добрая весна, как ты хороша!»
46

ИЛ АС АРНИГОН
ЦВЕТОК
Видеть солнце чаще,
Вот — мечта цветка,
И течет живящий
Луч издалека.
Прибывает сила
Жизни и тепла.
Мигом поспешила
Прилететь пчела.
Всех он бескорыстней —
Щедро дарит мед.
Гостья соки жизни
Неотрывно пьет.
47

СПИ, УСЦИ!
Тьму сметая
И сверкая,
Месяц дальний
Все печальней
Льет огни.
Спи, усни!
Тихо, тихо
Снов ткачиха
Зыбку моет,
Моет, моет,
О, луна!..
Время сна!
41

ТУЗАР
Солнцу улыбнулся
В зыбке наш Тузэр.
Матери коснулся...
Где живой нектар?
Ловит яркий лучик,
Тянется Тузар,
Сок сосет тягучий,
Материнский дар.
Сна не зная,
Напевая,
Руки трудит,
Кормит грудью
Сына мать,—
Можешь спать!
49

ПРОЩАЙТЕ
Прощайте, гонит жизнь, нет силы
Осилить эту боль мою...
Стою в горах отчизны милой
В последний раз и слезы лью.
О, черные родные скалы,
Нет среди вас дороги мне,
И сделать я могу так мало:
Себя оплакать в тишине.
Уйду, уйду, но нет, о боже,
Сил оторвать ступни от вас!
Меня у своего подножья
Вы видите в последний раз.
Уйду, уйду, но в горьком горе —
Что жизнь моя от вас вдали?
Конец бесславный встречу вскоре,
Познавши зло чужой земли.
Я только взгляд прощальный кину —
Запомню ваш последний взгляд...
Так, верно, мать глядит на сына,
Который не придет назад.
И, ненасытный, вас я вижу,
Верна душа родным горам,
В ней, как тавро, ваш образ выжжен
«Прощайте!»—говорю я вам.*.

ПТИЧКА
Поведай мне, птаха,
В чем смысл бытия,
Снижаясь без страха,
Скажи, не тая!
С утра до заката
Поешь с высоты..
Скажи, чем богата,
Чем счастлива ты?
Беспечность во взоре,
Невинности свет...
Иль сердце ни горя
Не знает, ни бед?
О, взвиться бы в небо, .
Жить жизнью твоей,
Не ведать и мне бы
Сердечных скорбей!

мышь
Кинув поневоле
Хлебное жилье,
Скрылась мышь в подполье,
Тлеет жизнь ее.
Не в амбаре — в яме,
Где лишь тьма и тишь...
Проклятая нами,
Да ослепнет мышь!
52

МЯГКА ТВОЯ ПОСТЕЛЬ
Так мягко на ложе,
Приволье для сонь...
Спать больше негоже —
Оседлан твой конь.
Проснись, негодуя,
Припомни пути,
Сбрось бурку седую
И плетку схвати!
Что родины ближе,
Прекраснее гор?
На них устремим же
Восторженный взор!
Дремотные годы,
Бездонная высь...
А рядом — народы,
У них поучись!
Запомнишь их лица,
Познаешь их нрав,—
Пусть конь твой не мчится
Впустую стремглав.
Коль с новою силой
Приедешь опять,
Честь родины милой
Умей отстоять.
63

Ты бога земного1
Слова повторяй:
«Ты — жизни основа,
О прадедов край!
Как сердца растраву,
Твой стон узнаю...
Я — сын твой, я славу
Умножу твою...»2
1 Имеется в виду Коста Хетагуров,
2 Перефразированные слова Коста,
54

ГЕЙ, ГДЕ ВЫ!
Гей, где вы! С передовыми
Все пойдем — за строем строй!
Выше гор поднимем имя
Мы Осетии родной!
Как мы терпим, осетины,
Что она темна досель,
Если верим, что вершины,
Это — наша колыбель?
Высь, где люди непреклонны,
Где блаженством дышит грудь...
Нам ли кинуть эти склоны
И на все рукой махнуть?
Ну, а если вас забудем
И осмелимся уйти,—
Горы, вероломным людям
Пожелайте бед в пути!
55

ДЕРЕВО
Где-то в сторонке,
Дерево встало
Ствол его тонкий.
Гнулся устало
В поле без тени
Летом стояло,
Ветром весенним
Ветви трепало.
Юн тонкокорый
Ствол без царапин..
Гибели скорой
Натиск внезапен.
Хлынули тучи,
Стало уныло,
Страхом измучен
Пасынок хилый.
Внемлет он резкой
Ветра угрозе.
Все перелески
Грянули оземь.
Черное, злое,
Рушась на гору,
Небо с землею
Начало ссору.
56

Вот буревое
Небо крутое
Носится, воя,
Над сиротою.
И сиротину
Молнии сила
Наполовину
Укоротила.
Видит увечья
Черная туча.
По-человечьи
Слезы горючи...
Что уцелело?
Бьющий поклоны
Кол обгорелый —
Ствол оголенный!
Сел на жердину
Ворон угрюмо,
Червь сердцевину
Гложет без шума.
N

ОТЕЦ ЗАВЕЩАЕТ СЫНУ
Пока в своих повадках человек,
Увы, ушел недалеко от зверя.
Хочу, чтоб козней вражьих ты избег,
Будь тверд, как я, не ведай легковерья.
Как птице крылья, человеку мил
Оседланный скакун неутомимый.
Я, уходя, прошу, чтоб дорожил
Конем ты и седлом, о сын любимый!
Нежнейших, лунных, благодатных снов
Лишен младенец с матерью в разлуке...
Мать поддержи и обними без слов,
Пойми ее волнения и муки.
Есть родина у всех! Ее любя,
Летит и птица из чужого края.
Что может быть, о сын мой, для тебя
Дороже, чем страна твоя родная?
О, пусть в загробном мире не пройдет
Твой иноходец по глухим теснинам,1
Коль ты не будешь средь родных высот
Осетии своей достойным сыном!
1 Проклятье. Осетины верили в потустороннюю жизнь,
поэтому умершему посвящали коня.
58

БЛАГОСЛОВЕНИЕ
Небо, осыпая фарном,
Наш благословляя край,
Чаще счастьем светозарным
Наши долы одаряй.
Жизнью Иристон заполни,
Изобильем наградив
Тучный скот, живые волны
Буйных трав, могучих нив.
Согревая солнцем горы,
Все ущелья им залей,
Научи беречь просторы
Этих пастбищ и полей.
Небо, осыпая фарном,
Наш благословляя край,
Чаще счастьем светозарным
Наши долы одаряй.
59

ЧЕРНАЯ ТУЧА
Вот к вершине подплыла
Туча, сумрачна и зла.
— Гей, счастливого пути!
— Прочь, прохожий, не шути!
Сокрушу, рассвирепев!
— Туча, тише, что за гнев?
— Ох, попала я в беду
И дороги не найду!
Э, да что там впереди?
Вниз, на поле погляди!
Задержись на миг, постой,
Видишь, нива — под тобой!
Нас порадуешь дождем —
Будет хлеб, не пропадем.
Коль амбар зерном богат,
Сразу жизнь пойдет на лад.
Если хлынешь ливнем вдруг,
Весь зазеленеет луг.
Пожелаешь, и, как встарь,
Косу выправит косарь...
Грянешь — и зимою скот
Сено дружно зажует.
60

АЛИХАН
ГОРЦЫ ИДУТ
Горбаты и сгорблены все,
Идут они с белым авгилом,
Как будто катясь в колесе,
В кругу неразрывно-унылом.
Гласит облаков череда:
«Скитаемся в призрачных странах!»
Вот — горцы мои... И куда
В шубенках бредут они рваных?
Как рубище, стелется мгла,
В ней тощее солнце крадется...
Спешат, словно смерть подошла,
И слышат шаги скороходца.
Вслед черные горы глядят
И смотрят, и смотрят в печали,
Вслед кинулись ливень и град,
Как будто напасть пожелали.
Прошли — и мрачнеет ледник,
И черная сходит лавина.
Идут, все идут... Напрямик...
Их голод казнит неповинно.
Вслед ветер заплакал — трясет
И треплет лохмотья в досаде.
Ведет их согбенный вперед,
Согнувшийся тащится сзади.

Вздев палки, ступают мертво...
Как стадо, идут без отчета...
Кому-то нужны для того,
Чтоб кровью платить за кого-то.
И молвили: «Где-то война...»
Вслед ангел запел предвечерний...
И солнце моргнуло со сна...
И сгинуло в черни.
62

ЗАЧЕМ?
О господи, внемли! Я плачу — будь со мною!
Тебе молюсь в ночной кромешной мгле.
Зачем, зачем ты дал мне сердце неземное?
Ему так трудно на твоей земле.
О господи, взгляни! В грязи — душа и тело,
Не вырваться — текут пустые дни.
Рыдаю на земле, и сердце обгорело...
Взгляни, господь, на жизнь мою, взгляни.
О господи, смотри — куда меня забросил!
О лживый мир, о вероломный рок!
Нет, лучше одному жить где-то, на утесе.
Ты здесь забыт, ты от земли далек.
О господи, зачем меня послал сюда ты
И придавил к земле, сурово нем?
И сердце, серафим, тревогою объятый,
К тебе взывает вновь: «Зачем, зачем?!»
63

БУСИНА ЖЕЛАНИЙ
Отныне каждый мой сбывается каприз,
Желаний бусина мной правит, мысли зная.
Она — от солнца вся, в ней — сила неземная,
Она целит недуг, который сердце грыз.
Не дали мне ее Артхурон1 иль Дзевгис,
Иль Сафа с Бациллой, я дивный отблеск рая
Сам отнял у змеи, и, в бусине пылая,
И черный яд застыл и высверк искр завис.
Теперь я воспарю к небесному притину,
От света брошу луч на отчие края,
И странствовать пойдет по миру тень моя.
А я в подземный мрак взгляд изумленный кину.
И лучшую из грез все буду сеять я,
И рухну в сердце тьмы, в пустую сердцевину.
1 Здесь перечисляются божества осетинского
языческого пантеона.
64

РАЗНОЦВЕТНАЯ БАШНЯ
Сонет
Я и улыбкою внезапною дитяти,
И стоном пахаря, что вечно сердце рвет,
Войной злосчастною с кровавой сыпью, в год,
Несущий тьму стране и так уж мрачной, кстати,
И воем зимних бурь на каменистом скате,
Боками черными всех зябнущих сирот
И безысходностью от собственных невзгод,—
Пою, всем сонмом душ рыдаю об утрате.
Из этого всего я нынче башню строю,
Окрасит камни кровь, рыданье окропит,
Добра и Правды прах в растворе все скрепит.
Твердыня блеском слез вся вспыхнет над горою,
И, много лун и солнц впечатавши в гранит,
Внутри ее огонь немеркнущий укрою.
3 Разноцветная башня
65

ж ж &
Не хочу молиться камню
И молюсь, молюсь ему,
И оплакивать пора мне
Этот холод... Эту тьму...
Сердце здесь окоченело,
Где ж ты, солнца жаркий пыл?!
Высь глядит осиротело,
Сердце камень остудил.
Тяжесть камня давит горло.
Руки путами свело,
Лютой стужей сердца сперло,
Гнев клокочет тяжело...
К солнцу вскидывая руки,
Видишь черную гряду...
Сердце, стонущее в муке,
Кто поймет твою беду?

КРИКИ ВО МРАКЕ
Я вижу Дьявола, что давит Иристон,
Я вижу зло родного края.
Зову, явись ко мне! Но что тебе мой стон?..
Ты пожираешь нас, кромсая.
На землю ты упал из дальних светлых сфер.
Ты — мрака, мрака, мрака житель.
Твой крик, твой смех, твой плач исходит из пещер,
Отчизны горестной губитель.
Изменник, лжец и льстец, о Дьявол, ты велик,
Проник ты в горные теснины.
Как оборотень, вдруг нам явишь ведьмы лик,
Обличье женщины, мужчины...
От Света ты бежишь, пустившись наутек.
Но вновь сгустилась тьма пустая...
Мы боремся... Меня коварно обволок
Твой призрак, хохоча и тая.
Как золото, влечешь. Проносится, горюч,
Во мраке призрак твой, как в чаще.
Отрава, пламень, тлен, величья темный луч,
На темную страну сходящий.
Но где ж ты, злая сласть, в которой — хворей сто?!
Гонюсь я за тобой во мраке.
Величье некое... Блеск золота... Ничто...
Зову тебя на бой во мраке!
3*
67

ШУМЫ ГОРОДА
Солнце всходит. Льется свет кровавый.
Город обагрился. Все — вверх дном,
В городе — веселый пир на славу,
Улицы забрызганы вином.
Гром пальбы, он слышен в отдаленьи...
Город весь в огне, в огне, в огне...
Плещется в крови, пока селенье
Дремлет в стороне.
Кто-то вылил на дорогу вина:
Улица красна,
И повсюду мчится, как лавина,
Крови быстрина.
Красным стал острог, в котором стадо
Дохло с голодухи... Вот гурьбой
Кинулось на волю — нету сладу,
Вышло на кровавый водопой.
Стадо ненасытно... Час расплаты —
Жирных пастухов на части рви!..
Город, пламенем объятый,
Плещется в крови.
68

ХМЕЛЬ
По древесным кронам
Хмеля желтизна
Вновь темно-зеленым
Вся оплетена.
Каждый ствол усеян
Стаями листвы,
Голых веток сени
Стали вдруг пестры.
Ходит зыбко, зыбко
Пышная волна,
И ее улыбка
Издали видна.
Ветер, уж не летний,
Но еще слегка
Носит сгусток цветня,
Словно мотылька.
И хлебнувший хмеля
Воздух пьян и глух.
Пью густое зелье,
Жизни свежий дух.
6<

ВЕСЕННЯЯ РАДОСТЬ
В темнице я сидел уныло,
Весну скрывали от меня.
Бессонница с ума сводила,
Томила грусть пустого дня.
Но голос подала синица,
И ласточка запела вдруг.
Хочу любить и веселиться,
И пустоты распался круг.
70

РОЗА
Роза у норки змеиной росла.
Стала от влаги пышна и пухла.
Ветер носил ей напевы свои,
Веяло розой вблизи от змеи.
Кончился дождь, и на свет из дыры
Выползла к розе хозяйка норы.
Ядом обрызгала розу она.
Видно, от этого роза красна.
71

ЖЕНЩИНА
У дьявола взгляд одолжила,
Чтоб яд у змеи призанять,
У ангелов — облик премилый,
У лани — походку и стать.
Повадку — у кошки, улыбку
У малой взяла ребятни.
Так сердце неверно и зыбко...
Свои — только слезы одни!
Уста ее — злая отрава,
И, в прихоти каждой вольна,
К тебе подкрадется лукаво
И в сердце ужалит она.
Обличья менять ежечасно,
Как демону, нравится ей...
То солнечна вдруг, то ненастна,
И, кажется,— смерти сильней.
Влюбившись, от слез изведется,
Озлившись, вонзит острие...
Ну, кто же она, как зовется?..
Знай: женщина — имя ее,
72

ж •& ж
(РТХл игТ} (Лпа
Что слезы, друг! Милее тишина»
Умру — ты их не лей!
Мне купленная башня не нужна,
Гнездо отцов милей.
Но, если в песне прозвучит слеза,
Ты отзовись в пути.
Я слеп от слез, и вот — закрыл глаза,
И силы нет расти.
В моей слезе — любовь моя, о ней
Всегда ты помни, друг.
Умей в печали песнею моей
Лечить души недуг.
73

УМИРАЮЩИЙ ВОРОН
Черный ворон каркает, кричит
Ночью с черной кручи.
Круча вторит, и, как плач навзрыд,—
Отзвук недр текучий.
Черный ворон жалости не знал,
Жил, клевал с прохладцей,
Все кружил... Да только час настал
С жизнью расставаться.
Приползла змея на горный скат,
Как-то подловила...
Сразу скрючил птичье тело яд,
Иссякает сила.
Жалостлив он стал — пришлось взгрустнуть,
Над собой горюя.
Он когтями исцарапал грудь,
Крови хлещут струи.
Небеса он взором просквозил,
Чуть пошевелился
И, рванувшись из последних сил,
В озеро скатился...
Месяц туче улыбнулся вдруг:
Ворон — в звездном блеске,
И волнистый разбежался круг,
Все накрыли всплески.
74

■Ж'Ж'Ж
Когда в блестящей водоверт'и
Весна явилась наконец,
Опять примчался ангел смерти
И взялся за меня, хитрец.
Он косу наточил оселком
И ею, нагнетая страх,
Гнал в реку, к ледяным осколкам,
И ковырял в своих зубах.
76

ПОРАЖЕННЫЙ МОЛНИЕЙ
Молния, сражая наповал,
Дуб от кроны до корней пронзила.
В сердце — неба огненная сила,
Дуб, дрожа все телом, запылал.
О любовь внезапная, вот так
Сердце поражаешь ты, немая,
Гибнешь и дрожишь, в раю сгорая,
И тебе не страшен смерти мрак.
78

* * ш
2""^ ё$ъ Ж
Лес, погружен ты в раздумье немое,
Внемлешь сурово
Или грустишь и весной и зимою
Снова и снова.
Год напролет все безрадостен с виду —
Нету покоя.
Или во мраке таишь ты обиду,
Горе глухое...
Сердце твой облик тревожит унылый.
Как оно сжалось!
Нет, с давних пор ты живишь меня силой,
Гонишь усталость.
Пусть ты угрюм, но твой воздух могучий —
В сердце горячем,
Ты — исцелитель от всех злополучий,
Враг — неудачам.
77

к ж ж
Если бы вдруг я окреп, и по горстке
Горе растаяло с толщей снегов,—
Громко и грустно запел бы по-горски,
Песней прервал бы веселье врагов!.,
78

В ГОРАХ
Сумрак. Не видно ни зги.
Чудится стон: «Помоги!..»
Ухом к земле я приник,
Внятный послышался крик:
«Гибну! Спаси, человек!..
Иль будешь проклят навек
Дальних потомков детьми.
Вынь из огня, подними!»
Что я отвечу из тьмы?
Видишь, как немощны мы!
Хворями выкошен край,
И не спастись, так и знай!
Не отвориться устам —
Звать я на помощь устал.
Разве я в силах помочь?
Больно — кричи во всю мочь!
П

ИРОНВАНДАГ1
Вновь кричи: «Дадай, дадай!*2
Землю вороту отдай.
Стонет без кормильца мать,
Что о славе ей мечтать!
Исцарапав щеки, вой.
Мраком путь окутан тйой.
По коленям бей сейчас,
Твой любимый сын угас.
Вай, дадай, дадай, дадай,
Голодает отчий край!
1 Ир о н в а н л а г—букв, «осетинский- путь»,
старинный обряд оплакивания умершего, при котором близ*
кие родственники (обычно женщины) в отчаянии
царапали себе щеки, рвали на себе волосы, били колени,
2 Дадай — крик отчаяния при оплакивании.
80

УМОЛКЛО ПОЮЩЕЕ СЕРДЦЕ
Памяти Якова Хозиева
Что ж вы, слезы, злы и жгучи,
Льетесь, предавая!..
Ох, упала, рухнув с кручи,
Башня боевая!..
Как цветок, он мир весенний
Полнил светом неким...
Будь же, смерть, в чреде цветений
Проклята вовеки!
Но осталась молодою,
Радостной и сильной
Песня, что блеснет росою
На траве могильной.
Девы гор, когда взгрустнется,—
Солнце возвращая,
Вам из песни улыбнется
Яков — сверстник мая.
81

ж ж ж
Нет сердцу, хлебнувшему горя, защиты,
К нему не сойдет, не притронется свет.
И жизнь и мечтанья к земному пришиты,
И дни все ненастней, и выхода нет.
Как узкая щель, вся поросшая терном,
Дорога, что даром природы была.
Теперь — заколдована бесом проворным,
Здесь вихри бушуют, здесь копится мгла.
Чуть сердце подскажет держаться упорней,
Неведомый голос иное шепнет:
«Вовек не дождешься ты милости горней,
Надменный, жестокий, пустой виршеплет!»
Не знаю, как быть, и тащусь через силу,
И смерть призываю — такая тоска!..
Осетии беды унес бы в могилу,
Чтоб стала дорога у вас широка.
82 •

ГРИШ ПЛИЕВ
ГЕКЗАМЕТРЫ
1. НАРОН*
Нарон — босой мальчуган
рос на Хетаговой2 круче,
Пас он в долинах ягнят,
горным бывал пастухом.
Шел он с овчинной сумой,
в ней — деревянная чаша,
Вышел он в мир, возмужав,
страны в пути повидал.
Горя он чашу испил,
с полной сумой воротился.
Снова на кручу взошел,
вынул пастушью свирель.
Тихо запел наш Коста...
Мир ему немо внимает.
2. ПАХАРЬ
Землю вспахав и засеяв,
горец прилег утомленный,
У изголовья родник,
в камне пробившись, журчит.
Что-то дубовые листья
шепчут, склоняясь над спящим,
1 Нарон — житель селения Нар, родины Коста Хе-
тагурова. Нарон — один из псевдонимов Коста.
2 X е т а г — предок Коста, родоначальник фамилии
Хетагуровых,
83

Мирно у нивы густой
белые бродят волы.
Пахарю снится пшеница,
стеною встающие всходы.
С неба их солнышко греет,
зерно наливается круто.
Стало легко на душе,
и улыбается спящий.
3. СНЕЖНАЯ ГОРКА
Крупными хлопьями снег
мягко на землю ложится,
Горец на камень присел
и отдыхает с похмелья...
Хлопья валились всю ночь,—
в стог превратился сидящий.
Утром искала семья:
Где он? Пропал наш кормилец!
Вдруг на рассвете они
видят, как снежная горка
Рушится, как отрезвел
пьяный, как стог развалился.
Встал и ушел... За спиной
Слышится зрителей хохот.
4. ВО СНЕ
Умер во сне я, мой прах
люди снесли на кладбище,
Билар, сердечный мой друг,
громко рыдал надо мной.
Сам он могилу копал,
сам и засыпал землею.
Холмик возрос надо мной,
друг к нему, плача, припал.
84

Долго и горько рыдал,
жгучие слезы катились...
Но отчего он их лил,
не угадать по нему.
Выглянул вдруг крокодил,
крикнул ему из болота:
— Билар! Эй! Слезы утри!
Ведь превзошел ты меня!
5. КОСАРИХА
В белом платке косариха
косит лужайку на взгорье.
Словно дыханье уаига1—
всплески и посвист косы.
Жарко. Шершавой ладонью
пот утирает горячий,
Точит косу оселком...
Травы ложатся рядами,
Словно солдаты, что спят
после жестокого боя.
Чудится ей, как зимой
сеном накормят корову,
Как напоит малыша
теплым парным молоком.
Может быть, кончится бой,
скоро к ней муж возвратится —
С сыном их вместе обнимет...
Боже! Когда это будет?!
И зарыдала она,
выронив косу свою.
1 У а и г — великан, горный дух.

АЛЕКСАНДР ЦАРУКАЕВ
Ж 'Ш У№
(Ж, (ГГЪ сГГо
Приснился я себе какой-то глыбой дикой:
Как сфинкс египетский, в пустыне я стоял
Всего, что на земле и под землей, владыкой...
Шел ливень без конца...
И двинулся обвал...
Самум, как злой щенок, хватал мои колени,
Чело обвил туман, как черная змея,
Цепь молнии
меня
хлестала в исступленьи...
В свой образ каменный
вступить
решился я.
И снова грянул гром...
В свои уйдя глубины,
Я вижу Дантов ад,
стою на самом дне...
Обрыв моей стези,
конец моей судьбины,
Ночь вечная вокруг...
И страшно стало мне.
Обратно повернуть?.. Да уж не ходят ноги!
На месте постоять?.. Но сердце так болит...
Вдруг стены озарил огонь ночной тревоги,
И что-то шевелит
громады черных плит!
86

Из щели свет бежал
струею золотою...
Стенанье жалкое теснину потрясло.
О, боже! Еле жив, распластан под плитою,
Лежал ребенок там
и кашлял тяжело...
Отпрянув, я бегу из сумрака темницы...
«Стой! Выслушан меня!
Бедняга, погоди!
Поближе подойди, не бойся наклониться!»—
Промолвило дитя...
И страшен хрия в груди.
И вот я подошел и говорю несмело:
«Кто ты такой, ответь?
За что наказан ты —
Рожден в проклятый день для этого удела?»—
...И силюсь приподнять нависший край плиты.
«Беспомощный слепец,
очнись, себя не мучай!
Не узнаешь меня,
так угадать сумей...
А ты — ничтожней всех
из нечисти ползучей!
Пойми, пойми, я здесь — по милости твоей!
Я в сердце жил твоем и в помыслах...
И что же —
Ты сам зашил мой рот, глаза мне завязал...
С разбитым костяком и содранною кожей
Младенца бросил ты безжалостно в провал.
Зачем с улыбкой ты не дал мне к свету выйти?
Быть может, чист и прям, я знал бы верный путь!
87

Быть может, счастье нес невиданных наитий
И миру мог сказать иное что-нибудь!
Столетье длился день в безвыходном затворе,
Тысячелетье — год...
Неправедно казня,
По телу моему прошли земные хвори,
Мучения небес упали на меня.
Тобой давно забыт, я — как зарытый в землю,
Но знай, что для меня
нет смерти!.. Я живу!
А ты — иссохший ствол, стоишь, весне не внемля,
Ты — пепел, я — гора, что рвется в синеву!
Я — Прометея кровь, упавшая на глину,
Я — Истины огонь, враг демонов,
и сам
Замшелую плиту сегодня опрокину,
Я человеку вновь
свой чистый пыл отдам!»
И, молнией разбит,
я рухнул на колени:
«О, возвратись ко мне!»
«Ничтожный, скройся с глаз!
Пойми же ты, пигмей, смешны твои моленья,
Я уж давно не твой... Что общего у нас?»
«Вернись ко мне!
Себя
готов я клясть отныне...»
«О, нет! В трясине жить немыслимо киту,
Горячей головни не сохранить в мякине,
Гиганту не пройти по шаткому мосту.
Прочь!
Ну, а мне — лежать, стонать, забыться в яме,
88

Что вырыта тобой...
Здесь не видать ни зги...
Ты ползай по земле, простясь навек с мечтами,
От тени собственной,
как дикий зверь, беги!»
Под ливень,
в бури шум, протяжный, как стенанье,
Из ночи вековой
я вышел, еле цел...
Взглянул я на свое немое изваянье:
Сфинкс рухнул под огнем
небесных гневных стрел!..
89

ж ж ж
Смолк возглас последний совы, чтоб смениться
Начальною песней скворца, и, крича,
Растаяла, в нору нырнула лисица...
Лес черное платье спускает с плеча.
Над балкою — пар, а в росистых глубинах
Еще темно-серая плещется мгла.
Косуля от шелеста крыл голубиных
Еще не проснулась, лежит, где спала.
И ветер, дрожа, не примчался в долины,
Камыш не качнулся, еще не светло,
И сонное солнце на листьях малины
Из нитей жемчужных тесьмы не сплело.
И я не бужу тебя, лес, этой ранью,
Пусть дремлют и терн и береза твоя...
Дремучего сердца внемля трепетанью,
Всем сердцем своим его чувствую я.

МИХАИЛ ЦИРИХОВ
СТАРАЯ БАШНЯ
Старинная башня на диком утесе,
Какой-то могильный, запущенный вид.
Пустынно — лишь слышится многоголосье,
Лишь ветер без устали воет, шумит.
На эту скалу налетали, бывало,
То гневная буря, то черная мгла,
И, если дождя ударяли кинжалы,
Земля у подножья, взрываясь, текла...
Здесь травы пылали, горели каменья,
Здесь в руки из рук принимались мечи,
Железо звенело в чаду исступленья,
И крови потоки текли, горячи.
Хмелея от пуль в их причудливой пляске
И огненным взором прорезавши тьму,
Твердыня суровела в громе и лязге...
Крик ворона черного речл в дыму.
Не вечно тут ворону крыльями хлопать
И падаль клевать — он отплыл тяжело...
Уплачена башней кровавая подать,
И яркое солнце над миром взошло.
Убитых в бою — увозили телеги,
Бежит колея, и под пылью тверда.
И рвутся сквозь древнюю кладку побеги,
Вода, словно кровь, протечет иногда...
91

Но травы свежеют, залечены раны,
Оружья не вложат здесь в руки из рук...
Нет, нет, да и станут каменья багряны,
Как тысячью солнц озаренные вдруг.
92

ДВЕ ДАРГАВСКИЕ КАРТИНЫ
Всегда передо мной встает Даргавс мой древний
Двоящимся, как жизнь,— сошлись в нем свет и мгла:
То черный ворон вдруг угрюмо каркнет с гребней,
То солнце протечет по улицам села.
То выползет змея из каменных расселин,
Подышит ядом в мир, как будто сея зло,
А то с холмов крутых, где торжествует зелень,
Мой новый глянет день, и станет вдруг светло...
I
Вот вижу: полетел, взмыв над скалой Джергаты,
Кизячный черный дым — в зеленые луга.
Там косит сено дед, еще молодцеватый,
А бабушка меж тем корпит у очага.
Так день прошел в труде, уж начало смеркаться.
Вздыхая, семеня, свой груз едва донес
Покорный наш осел, наш длинноухий Кадзы...
К хозяйке обращен хозяина вопрос:
«Ну, как сегодня, мать, мне можно похвалиться?
Ох, как я отдохну, когда дрова свалю!..»
Она же говорит, скорбна и темнолица:
«Да лучше бы сейчас ты пролил кровь свою!
Как смеют поносить тебя чванливцы злые?
Ведь каждый божий день их брань в ушах звенит!
93

Ты разве их объел?.. Ведь это не впервые!
Доколе все прощать, не замечать обид?..»
«Кого опять клянешь? Ты лопнешь от досады!»
Да что случилось там? Наскучил этот бред!
«Ты знаешь, наших коз доили эти гады...
Теперь у нас в дому кусочка сыра нет...
С чем пироги теперь на праздники испечь мне?
С утра верчусь волчком, слаба,— хоть плачь навзрыд!..
Уж силы нет в ногах, и стала я увечной.
Кто сыворотку мне сегодня одолжит?!»
Взъярился дед, ворчит, в сердцах махнув рукою:
«И поделом тебе! Живи себе, как все!
А сыворотка — что!.. Оставь меня в покое!
Ну, хочешь попроси ее у Карасе...»
^ л«т
Совсем иная речь звучит в соседней сакле,
Забота там одна — добыть бы горсть муки...
Одни от жирных блюд расслабились, размякли,
Те на соломе спят, живут не по-людски.
Тот встал на борозде и вразумляет палкой
Упершихся волов, отбившихся от рук...
А с улицы, вспорхнув над жаркой перепалкой,
Ликуя и язвя, взлетела песня вдруг:
«Габи, Габи, Габаци,
Ты согнулся в дугу без жены.
Даци, Дацци, Дадацци —
Лишь глаза ее в чашке видны.
Однорогий их вол, погляди,—криворог!
А хозяйка-змея уползла в уголок.
94

Хряск да хруст — на закуску соленая мышь,
Ну, а выпить — прокисшее пиво и шиш.
Куча-муча — гостям поедать шелуху,
Ну, а кости глодать — гордецу-жениху.
А невеста-то — в разных чувяках,
Изорвала подол в буераках.
Пояском из щетины гордится,
А на ужин — с горчицей горчица.
Мясо режут кинжалом ольховым,
А с яйцом управляются ломом.
Что за чохи у них, что за чохи!
Шубы их кривобокие плохи!
Габи, Габи, Габаци,
Ах, куда бы невесте деваться?..»
Из чего эта песня, из слез или смеха?..
Не отвечу... Осталось лишь долгое эхо.
Я в долину гляжу на заре розоватой,
И другое село вижу с башни Джсргаты...
II
Вот—«Девичья гора»1 То в тучах, то в тумане,
То солнцем обагрен, то мглою пик повит.
То месяц озарит гранитных высей грани,
То небо, к ним склонясь, громами возгремит.
1 «Девичья гора» и «Семь сеете р»—
названия высот, поднявшихся над Даргавским ущельем.
95

Днем войлок облаков окутывает гору,
Где пленником живет бог ветра Галагон.
И у «Семи сестер» обычно в эту пору
Ночь смуглая гостит, зайдя за горный склон...
Вот—«Город мертвых»1 ... Глянь, меж ним и Кахтисаром,
В низине тут и там рассеяны огни.
Взволнована земля травы зеленым жаром...
О, путник! Невзначай с дороги ке сверни!
Пройди в мое село по берегу речному,
Сюда повороти машину иль коня...
Здесь путника почтут, как только выйдешь к дому,
Сородичи мои, вся младшая родня.
В обрывистый Хосит потом ступай долиной.
Пшеница на полях желта и тяжела...
Ты голову закинь — желт выводок орлиный,
И плещут над тобой орлиные крыла.
Здесь солнечных лучей пылающие стрелы
Вонзились, трепеща, в песчаник серых скал,
Здесь грянул по камням поток от пены белый,
Петляя и бурля, в теснину побежал.
Здесь пастухи тебе протянут рог почета
И до краев нальют чудесный свой куаз2.
Напутствуют, смеясь: «Пей на здоровье! То-то!
Не отрываясь, пей, так принято у нас!..»
1 «Г о р о д мертвы х»—древний некрополь Дар-
ггна.
2 Куаз — молочный напиток.

А снизу, на седом пробившийся кострище,
Ползет все ввысь и ввысь, желтеет каркусаг/
И на холмах встают все новые жилища,
И новые сады заполнили овраг.
Лягушки верещат—в колючем перелеске,
Как будто о тебе и судят и рядят...
Уже несут хлеб-соль Токаевых невестки,
Но каждый сельский дом приветить гостя рад.
Вот чашу подают с крестьянским свежим пивом:
«Не осушив ее, нельзя пускаться в путь!
Понятно, ты спешишь... И все ж, не будь спесивым!
От сердца — кубок наш! Бери и счастлив будь!»
И радостный идешь... Трава шумит густая.
Распахнутый простор, долины чистых рек...
И льется песнь твоя, до облака взлетая:
«Спасибо вам, друзья! Запомню вас навек!»
Всегда передо мной встает Даргавс мой древний
Двоящимся, как жизнь,-— сошлись в нем свет и мгла.
То черный ворон вдруг угрюмо каркнет с гребней,
То солнце протечет по улице села.
1 К а р к у с а г — мелкие цпеты, растущие в ущелье.
4 Рачноцпстная башня г

МУХАРБЕК КОЧИСОВ
МОЕМУ ФАНДЫРУ
Пой, фандыр, будь звонче, голос друга!
Песня — долг, мы выполним его.
Струны, натянувшиеся туго,
Это — жилы сердца моего.
Не расстаться со своей судьбою,
Я влюблен, я так тебя люблю.
Горести свои делю с тобою,
Радости с тобою я делю.
Друг без друга — мертвые мы оба,
Вечный спутник, слушай, я не лгу:
Я тебе не изменю до гроба,
Я тебя обидеть не смогу.
Так внемли и радости и горю,
Полюби, фандыр, меня и сам!
Верь, тебя вовек не опозорю
Не предам тебя и не продам!
98

ОРЕЛ
Живешь ты у вершин хребта,
Тебе привычна высота,
Тебе покорна ширь небес,
Ты видишь мир сквозь их навес.
Что ветер и раскаты гроз!
И смерч бессилен, и мороз
Твоей отваги не сломил,
Ты бурю обнял взмахом крыл.
Несешь на крыльях мощь свою
Уже в заоблачном краю.
О, если б я твой дух обрел,
Железносердый мой орел!
4*
99

ж ж &
Где отчий край, любимый с колыбели?
Куда успела юность убежать?
Вы без меня, рыдая, постарели,
Родная сакля и сестра и мать!
Где сверстники, от радостного шума,
От детских игр ушедшие, спеша?
Боюсь, что разом оборвутся думы,
И негодует юная душа.
Живущие, вам завещаю счастье,
Всем вашим хворям — без следа протечь!
Покуда жив,— единой верен страсти,
Нести я буду обнаженный меч.
100

ПОСЛЕДНИЙ ПРИВЕТ
Коль где-то здесь, быть может, ныне.
Паду в бою,
И юность вдруг на середине
Прервут мою...
Коль будет песня не допета
И голос мой,
Еще несильный, смолкнет где-то
За вечной тьмой...
И светлая моя дорога
Прервется вдруг...
Друзья, у вас еще немного
Попросит друг!
Когда войны отхлынет ярой
Кровавый вал,
Вы матери скажите старой:
Он в битве пал!
Поведайте еще Кавказу,
Что я, как сын,
Любил громаду милых глазу
Его вершин.
10

ПРОЩАЙ, ЛЮБОВЬ МОЯ!
Что ж, давай простимся!
Только не рыдая...
Горевать не надо,
О, любовь моя!
Ты уход мой странным
Не сочти, родная,—
В бой зовет отчизна,
В дальние края...
Ты крепись, мой светлый
Мир обетованный,
Слез не лей ночами,
Не гляди во тьму,—
Скоро, возвратившись,
На порог нагряну,
И тебе с улыбкой
Руку я пожму.
Погляди-ка в небо:
С грустной песней птицы
Устремились к югу,
В синеве вольны.
Но ведь час настанет
Птицам возвратиться
К родине любимой
В поисках весны...
№

ЧЕРНЫЕ ГЛАЗА
Да, их любил я, перед ними
Весь трепетал, когда они
Мне были звездами ночными
И светом, озарявшим дни.
Я их разгнезал так иль этак,
Они велели мне уйти —
Не пожелали напоследок
Хотя бы доброго пути.
В разлуке их не позабуду,
Забытый ими без труда.
Их красота, подобно чуду,
В душе осталась навсегда.
Блажен, кого они голубят
Всем жаром своего огня,
Кого они так сильно любят,
Как нынешней весной — меня!
103

НА ФИ ДЖ УС ОЙ ТЫ
СТИХИ, НЕ СКАЗАННЫЕ МАТЕРИ1
В мой смертный час
Кто мать ко мне позовет?
Из народной песни
1
Солнце рухнуло наземь,
рассыпались звезды-осколки,
В небо немо гляжу,
но беде не поможешь моей.
В эту землю ушло
солнце, путь оборвавшее долгий,— '
Мне уж мать не позвать
и вовек не откликнуться ей.
День мой светлый ушел,
и ^кромешной ночи сиротою
Стал седой человек...
Под ногами скользит гололедь...
Люди, как добрести,
как вернуться в жилище пустое,
Как мне вас обходить,
чтоб своею бедой не задеть?
Странно: слезы не мерзнут,
хоть стужа сковала округу,
Женский плач — словно клин
рассекающих высь журавлей.
Отзывается вьюга, как друг, сострадающий другу,
Да уж мать не позвать,
мне вовек не откликнуться ей...
1 Переведено М. Синельниковым и Ы. Орловой.
104

2
Я плакать не хочу и не могу, и причитать нисколько
не умен.
И это горе, словно яд змеиный, терплю в коротких
содроганьях жил
А за слова, что я произношу, шепчу беззвучно, мучаясь
над нею,
Кто б осудил меня неосторожно—не тот, кто мать
внезапно схоронил.
Бреду сквозь горе так, как снегопадом бредут,
неслышно накрываясь снегом.
Метель следы заносит торопливо. И далеко до перевала
мне.
И странно знать, что люди после смерти в воспоминанье
переходят... Следом
Стремится память, как малыш, бредущий по следу
матери в белесоватой тьме...
3
Есть проклятье у нас:
«Пусть закроется дверь за тобою!»
Вьюга в горестный час
Скрыла след ледяною крупою.
Вот распахнута дверь,
И очаг чуть дымится,
Верю я и теперь:
Ты должна возвратиться ..
День прошел второпях^
Ты не вышла навстречу.
Сохнут кадки в сенях,
Приближается вечер.
105

И порог не мели,
И не верит он снова,
Что в такой ты дали,
Где не слышится зова.
Дом — как выпитый рог,
Пуст очаг обветшалый.
Жизнь ушла за порог,
За тобой убежала.
Замер дом-сирота
И молчит бездыханно.
Настежь — дверь... Пустота —
Словно рваная рана.
4
«Великий боже!
Будь для тех опорой,
Кто больше всех отвержен от тебя:
Кто болен и страшится смерти скорой,
И половины жизни не пройдя!
А после к тем спеши прийти на помощь,
Кто осужден неправотой людской:
Дай оправдаться им во всем всего лишь —
И не потом — а в этот день-деньской!
А после тем пошли благословенье,
Кто затерялся на путях, и пусть
Они дойдут до отчего селенья,—
И за тебя — всем сердцем помолюсь!..»
Так мать молилась часто среди ночи.
Отец — пути, а в мире — все темней.
И те слова, что памятнее прочих,
Как будто вижу на плите твоей.
106

Нет, не грянули трубы и колокола,
Только вестник с печалью прошел по аулам:
Незаметная горская мать умерла —
И жила незаметно и тихо уснула!
Но пришли попрощаться по свежим сугробам
И оплакали горе, равно мне близки,
И родной и чужой. Молчаливо за гробом
Шли и дети, и женщины, и старики.
Сколько ласковых слов и участья на свете!
Доброту ее вспомнили все в эти дни.
Так печально глядели аульские дети,
Словно мать хоронил здесь не я, а они.
6
На кладбище никто не молвил слова,
Пустого красноречия не жаль —
Немые причитанья шли сурово,
Стояла над могилою печаль.
Ведь издавна известно: слово лживо,
Правдивы восклицанья не всегда.
Но эта боль безмолвного надрыва...
Ее немые слезы — не вода.
7
Купала ли детей — орешки в мыльной пене,
Иль рукоять серпа зажата в ней была...
Вот — матери рука... Дрожит кольца свеченье.
О солодовый дух, дух теста и тепла!
Рука чесала шерсть иль в казанок ныряла,
Рука месила хлеб иль гладила дитя.
107

Кольцо струило свет... Но вот рука упала,
И серебро кольца застыло, не светя.
Как будто круг луны кольцо надел смущенно
На палец ей жених... О память светлых дней!
Потупившись, как тур, сошедший с крутосклона,
В тот незабвенный миг стоял он рядом с ней.
Теперь он сгорблен, хил... Глядит, седоволосый,
На милое лицо, что стало вдруг мертво.
В обвисшие усы все льются, льются слезы
И темный снегопад — на сердце у него.
8
Печали все и радости, как в детстве,
Я приносил, взрослея, первой — ей.
Летят года, но никуда не деться —
Все мальчик я для матери моей.
Я в час беды спешил к тебе, как в бурю
Птенец в гнездо стремится во весь дух.
Для матерей все мальчиками будут
Герой и вождь, и пахарь, и пастух.
И верю даже, что Христос распятый
В последний час звал мать — сквозь боль
и зной.
И Бога не было, а был в тот миг проклятый
Обычный мальчик матери земной.
9
Ее блаженством было жизни чудо —
Не человека только — дивным дивом
Козленок почитался и, коль худо,
То у нее защиту находил он.
108

Щенка слепого оставляли в чаще,—
Она о нем печалилась, бывало,—
«Душа живая—он, а не пропащий...»
Под печкою его отог^ чала.
Не мог птенец проклюнуться, усталый,—
Она ломала дверь темницы белой,
Случайный колос у дороги вянул —
Из пригоршни полить его умела.
А слабых больше всех она любила —
Детей, телят и всходы, из-под спуда
Земли проросшие,— ко всем благоволила —
Ее блаженством было жизни чудо.
10
Я знаю точно — солнце закатилось,
Как саваном, укрыто плотной тьмою,
Но кликну мать — и сразу — так помстилось—
Она в дверях возникнет предо мною.
Как будто вышла соли дать коровам
И возвратиться — стоит подождать?
Да вдруг случится заблудиться снова?..
Боюсь окликнуть. Не могу позвать.
11
Как рассказать о простоте и силе?
Порой слова — пустая скорлупа.
Земля и мать нас на руках носили,
Что ж делать, если молодость слепа?
Простыми были речь, лицо, тревоги,
Росла душа открыто, как трава...
409.

И от заботы (от какой из многих?)
Она угасла... Что теперь слова!
Слова, слова, речей пустые звуки...
Мы, сыновья, все глупы, все смешны
Беречь мы не умеем эти руки,
Что сберегают нас до седины.
Когда под ливнем, под осенней хмурью,
Мы, словно колос, гнемся, чуть дыша.
Вдруг вспоминаем: словно бурка в бурю
Была над нами матери душа.
12
В чаду обид, затмивших свод небесный,
Я возвращаюсь к давней-давней были:
Схватил я руку матери над бездной
И сделал шаг и страх свой пересилил.
Вот что меня вело всю жизнь, а ныне
Иссякла сила, длится боль разлуки!
Крест деревянный на погосте стынет,
Беспомощно раскинув руки...
Лишь память мне от матери осталась,
Лишь память — с нами...
Вот так от войска остается малость —
Одно лишь знамя.
13
К ТЕНИ МАТЕРИ
Спой же мне, Нана, спой,—
Войлок дерет мне кожу,
Песня — что пух под щекой,
Горе уснет, быть может.
110

Тихо слова на ной,
В этой ночи горящей
Волк унесет с собой
Плаксу — в глухую чащу.
Спой, чтобы сакли тишь
Стала светлей, чем хоромы,
Спой, чтоб туренок-крепыш,
Спой, чтоб шалун-малыш
Не убежал из дому.
О хромоножке-сверчке,
И о притворе-кошке,
Спой — чтобы здесь, в уголке,
Радость жила немножко.
Спой же мне, Нана, спой,
Землю укрыло тьмою,—
Может, под голос твой
Горе уснет седое.

ГЕОРГИЙ БЕСТАУТЫ
Ж ^ г&
Ничего не ведаешь покуда,
А уж в сердце поселилась ты,
Образ твой, сияющее чудо,
Обитает в области мечты!
Словно бы в столетиях вслепую
Мы друг друга силились найти.
Ты терпела пытку огневую,
Ну, а я не знал к тебе пути.
Слишком поздно — с радостью усталой
Я сегодня прихожу к тебе.
Сердце милой оплели помалу,
Привязать смогли к земной судьбе.
Но сдалась бы притяженья сила,
Если бы, отталкивая прах,
Поднялась ракета, огнекрыла,
Нас умчала в блеске и громах.
Голубем с тобой, моя голубка,
Полетел бы, кинувши без слез
Этот мир, и не страшась поступка,
Свет любви к мирам иным унес.
Обручимся под иной звездою!
В том блаженном дальнем далеке
Пусть кольцо заветно-золотое
Засияет на твоей руке!
112

Ты бы в той чужой, безмерной дали
Цвета неба, цвета глаз твоих,
Вся в цветущей радуге, как в шали,
Груз печалей сбросила земных.
В сад светил войдя тысячегроздый,
Далеки от злобы и клевет,
Жили б мы свободными, как звезды,
Неземной любви струили свет.
Став перед тобою на колени,
Я забыл бы прежней жизни сон,
Словно бы дыханием весенней
Благодатной ночи осенен.
От цепей освободясь впервые
И уверясь вдруг, что ты — моя,
Целовать ступни твои босые,
И смеясь и плача, стал бы я.
Я лицо укрыл бы расплетенной,
Хлынувшей до пят, косой твоей.
Волны света, волны алутона1
С милых уст лились бы, как ручей.
Млечный блеск возлюбленного тела,
Стан, что так в объятиях поник,
Задрожит, как будто налетела
Огненная буря на тростник...
И душа тянула бы, как древо,
Золотые ветви в синеву,
В том раю, где мы — Адам и Ева,
Увидав потомство наяву...
1 А л у т о н — пиво особой варки, утоляющее
одновременно и голод и жажду (мифолог.).
113

...Э, да что там — гаснет образ грезы,
И дороги наши скрещены,
И в глазах твоих мерцают слезы —
Столько грусти и голубизны!
Слезы лить из-за меня — не дело!
Над моей могилой их пролей,
Ведь желанной сделать жизнь сумела,
Сотворив эдем — в душе моей!
114

ж ж ж
Шла по улице, свет излучая.
Сделав землю подобием рая.
В храме мира, в огромной святыне,
Ты зажглась, как свеча,— посредине.
Трепетал вкруг тебя благовонный
Воздух, жаром любви напоенный.
Как во сне или в сказке,— скобою
Изгибалась земля под тобою.
115

л: Ж л
Больно, ке гляди! — как будто терном,
Синим взором сердце пронзено;
Девушку в краю высокогорном
С ангелом не спутать мудрено...
Там остались два печальных ока,
Сердце, вечно ждущее меня,
Там, — звезда, стоящая высоко,
Резкий луч небесного огня.
116

СЕРГЕЙ ХУГАЕВ
АВАРСКАЯ ДЕВУШКА
Кипит у меня за окном водопад,
Путем пробежавший вершинным.
Аварская девушка в платье до пят
Под утро приходит с кузшином.
В пузатый кувшин набегает вода,
Врывается в узкое горло...
В окно мое девушка смотрит — сюда
Свой взгляд неотрывный простерла.
Не знаю, что в комнате этой она
Сейчас разглядеть захотела.
Не слышит, как влага, светла, холодна
Течет через край обомлело.
117

Среди пиршеств и здравиц,
В этой гуще людской,
Не премудрый я старец,
Не провидец какой.
Но от юности ранней
Столько видывал дел,
Столько свадеб, собраний,
И сказать захотел:
— Постучатся в ворота,
Закричат у ворот,—
Знать, зовет тебя кто-то,
Приглашает и ждет.
Встань из теплой постели
И семейство оставь...
Что же там в самом деле?
Если бедствие — въявь,
Если черные вести
Прилетят в Иристон,
Будешь с лучшими вместе,
Общей силой силен.
...Чья-то злая судьбина
В дверь стучит —не до сна.
Значит, нужен мужчина
И защита нужна.
118

Развалившись на ложе,
Хорошо бы вздремнуть...
Жизнь взывает тревожа,—
Ты мужчиною будь!..
Но и в радостном хоре
(И веселье любя)
Будь с людьми, или в горе
Позабудут тебя.
119

АХСАР КОДЗАТИ
ХМЕЛЬ
Что было сил он прянул на чинару,
Как водопад. Шумит и льется он.
Беда! — Он ветви вяжет, с ней сплетен,
И прутьев сталь струит по крутояру.
А ей не страшен рок, наславший кару,
И вытянулся, встав, Лаокоон.
Любя зеленой стойкости закон,
Земля борьбой сроднила эту пару!..
Какой-то демон мой смущает разум,
Я сам окутан чудом хмелевым,
Взят хмелем златокудрым, синеглазым.
Мне — ярый враг, он — щедрый друг другим,
Я колдовством неистощимым связан,
Моя печаль и радость бродят им.
120

^ ^ 5&2
сГГъ 0Г\л йУй
На высоте, где небеса так сини,
Я вырезал в полдневный час соне!
Лишь для того, кто на вершине.
И. Бунин
Помочь бы хоть кому-то,
Отдать ему свое...
Пиши, врезаясь круто,
Стальное острие!
Лед синий, лучезарный,
Упорен и тяжел.
Какой же бес коварный
Сюда меня завел?
На кручах жизнь сурова,
Гляжу на дол в снегу...
То рвусь я к людям снова,
То вновь от них бегу.
Обвалы поминутно
Грохочут, как всегда.
Воронки перламутра
Клокочут в толще льда.
Твердыня голубая
Не поддается мне.
И солнце, выплывая,
Смеется в вышине.
Стою на мерзлом сколе,
Пот в три ручья течет...
Ломайся, глыба соли,
Крошись, лазурный лед!
121

СВЕЧА
Кем позабыта?.. Божеством иль джинном?
Белым-бела, щедра на свет, она
С тенями спорит, с этим сонмом длинным,
Чуть-чуть лукавит, но себе верна.
Сгорая, тая, золотом старинным
Рисует знаки, чертит письмена.
Витают сны над талым стеарином...
Богам такая сила не дана.
А темнота свеченья отсвет слабый
Пытается прикрыть мохнатой лапой,
И сон растаял быстрого быстрей.
Свеча упряма — золота ткачиха,
Живет она в глубинах ночи тихо,
Не ведая, легко иль тяжко ей.
122

МАРМАРИК1
Прах прошлогодних трав спешит забыть природа^
И поросль юная на нем пустилась в пляс.
И алыча — в цвету. Ущелье все сейчас
Блаженствует, цветет, течет, как чаша меда.
И, дыбясь, Мармарик встает среди разброда,
Он гору мощную ударами потряс,
Он бусину извлек из этих грубых масс,
И мрамор блещущий шлифует год от года.
Зовет к себе зверей: кто лекаря искал?
И ненасытно пьют и мята и свербега,
Он светом ронгом2 птиц поит, не сбившись с бега
Как бы раскаявшись, чуть медлит в щелях скал:
За поворотом вдруг столкнется он с нежданным,
Готовым имя взять и все, что есть,— Разданом.
1 Мармарик — река в Армении.
2 Р о н г — волшебный напиток ыартов, - героев осе^
тинского эпоса.
123

ДВА ЭТЮД*,
1. ТАЛЛИНСКИЕ БАШНИ
На мертвый камень здесь веками камень кл.
Замкнувшись от врага, и каждый новый век
Былое в мастерстве превосходил едва ли...
Кто башнями хребты угрюмых гор нарек? ■
На стену шла стена, вгрызаясь в камень гладкий,
Здесь алчность кровь лила и, как во тьму могил,
Людей вбивала в твердь и сердцевину кладки,
Жилищем и щитом и гробом камень был.
...Бьет полночь...
Тишина. Земли блаженный отдых,
И город вдруг расцвел все ярче и пышней,
И раковиной встал в мерцающих разводах
И, глухо клокоча, рыдает море в ней...
2. ОСЕТИНСКИЕ БАШНИ
Громады валунов — природные твердыни,
Но беспощадный враг нас доставал и там,
И высоту пришлось нам прибавлять к вершине:
То шло строенье вкось, где зодчий был упрям,
То — к трещинам пещер гранитная заплата,
Что жилами души пришита второпях,
То — башня на скале, пристройка крутоската,
(Лес каменных ветвей растет на пропастях).
124

ЦЫГАН
На перекрестке вечером присел,
Стал парами раскладывать толково
Плоды трудов — обычные подковы.
«Подкова — рубль!»— гремит, горласт и смел
Кричат ему: «Курдалагон1, привет!»—
Вся улица от смеха задрожала.
Куражатся не так чтоб зло, по шало:
«На твой товар сегодня спроса нет!
Ты лошадь в нашем городе видал?
Ты для нее и сена не припас ли?
Коль нет вола, кому ты строишь ясли?»2
Мал продавец бродячий, да удал.
«Послушай! Ничего, что нет коня!
Возьми подкову, прикрепи к порогу,
И счастье в дом само придет, ей-богу!»—
Взывает голос мальчика, звеня.
...У самого — ни дома, пи коня.
1 Курда л а гон —имя кузнеца в осетинской
фологии.
2 «Строишь ясли без вола»—пословица.
125

ТАНЦОВЩИЦА
Народной артистке СССР
Светлане Адырхаевой
Как зыбкая изморозь — музыка Глюка.
В душе пробудилась забытая мука.
И время застыло, миры онемели.
Лишь девушка — в зале, и — песня свирели.
Зовет этот звук, и, натянутый туго,
Луч солнца — стезя, что уводит из круга.
Из дремлющей зыби к заоблачной сини
Ты взмыла, ты — звездная искорка ныне.
В озерных глубинах — твой блеск и сиянье,
А в небе — улыбка, твое волхвованье.
Здесь — песня и девушка, в мире — лишь двое.
Луч радости свяжет звезду со звездою,

ПОЭТ В ЦАРСТВЕ МЕРТВЫХ
С тенями спор затеяв пылкий
Живыми их бедняга мнил,
Ларец души он отворил,
Растратив доводы и ссылки.
Достал, как будто из копилки,
Любовь и боль и сердца пыл,
Охрип и силы истощил,
И видит — мертвецов ухмылки:
«Мечтатель, ты уж больно крут.
Но Барастыр наш... Мудро правит!
Не говори, уютно тут!
Нет, чужды мы твоих причуд,
Они от ада не избавят
И к раю нас не приведут».
127

ОБРАЩЕНИЕ К ТРУСАМ
Вы, трусы всех мастей, чей дух необорим,
Все те, что зайцами трепещут безголосо,—
Соединим наш страх, найдем среди хаоса
Стезю — наследье всех, кто ужасом гоним!.
Для блага правнуков союз мы создадим.
Сплотить ли нам ряды?.. Не может быть вопроса!
И, если кто-нибудь на нас посмотрит косо,
Иль будем смущены призывом боевым,—
Тогда мы сообща спасем свой древний род,
Все в беге хороши должны быгь поколенья!
У наших норок враг немедленно умрет —
От хохота умрет или от удивленья.
Вождя в Трусляндии лишь подлый упрекнет:
Ведь был он впереди, возглавил отступленьс!
128

СЛЕПОЙ ДОЖДЬ
Солнце раскололось, хлынул
Свет, процеженный сквозь ливень,
Оживив траву и глину,
Всю-то землю осчастливил.
Прогнана воронья стая
Черной тучей с белым ситом.
Глыба, семена бросая,
Месит пыль по тропам взбитым.
Дождь и солнце — счастья слезы!
Щебет, ящериц шуршанье,
Долгая улыбка розы...
Хлопает лопух ушами.
Слышен всхлип болота злого:
— Как же так, укрыться нечем?—
Ни покоя, ни покрова:
Мох сопрелый изрешечен!
§ Разноцветная башня
129

ДОЖДЛИВОЕ ЛЕТО
Дни тусклы, так пепельно-серы,
Не в силах свой вытянуть груз,
И в сердце ленивый без меры
На пепле живет Фаныкгуз.1
И черные тучи ослепли,
Ущелья и выступы скал
Упрятаны в дымке, как в пепле.
Безмолвье, застой... # устал.
Где солнца привычная милость?!
Ни звезд, ни луны... Забытье.
Коль небо греметь разучилось,
Что можешь ты, сердце мое?
1 Фаныкгуз — герой осетинских сказок,
буквально: копающийся в золе домосед, бездельник.
130

^ >о Ш
И вновь нагрянул день. Пробуждена природа.
Как водопад тепла, клокочет солнца медь,
И мощный хлещет свет струями с небосвода,
И должен страх ночной с тенями улететь.
Сосна иль человек — всем воздух слаще меда,
Всем — радость, кто ни есть: пчела или медведь
И вновь нагрянул день. Средь бурного разброда
Кого благодарить за этот свет, ответь?
Да, дивный этот день — нам сокровенный дар,
Как будто золотой наполнен кубок ронгом,
Отведает старик, и станет вдруг ребенком...
О, этот сильный дух, животворящий жар!
Все счастье на земле — такой вот день единый.
Сиянье глаз твоих струят его глубины.
*5
131

ДОРОГА
Посвящаю строителям
Транскавказской автомагистрали и
Зара чагской ГЭС
1. ГОЛОС БЕЗДНЫ
Там перепел порхнул или орел,
И пролетает низко иль высоко,
Урод или красавец,— волей рока
Во мне приют последний он обрел.
Эгей, будь осторожен! Зорче око!
Хорош ты или плох, богат иль гол,
Могуч иль слаб,— еще дождешься срока,
Мне дань заплатишь, низвергаясь в дол!
Эй, из-за туч со мной поговори
И, голову задрав, сюда смотри,
Смеясь над той, что много возомнила.
На дне моем скала давно желта,
А ей твоя гордилась высота,
Гора, гора, я для тебя — могила.
2. ГОЛОС ГОРЫ
О, пропасть гиблая, теней слепой погост,
Рабыней смерти став, несчастный ловишь случай!
Коль нечистью своей ты чванишься ползучей,
Орлами я горжусь, полет их прям и прост.
132

Знай, ледники мои недалеко от звезд.
Что ж, разрушай меня, срывай каменья с кручи,
А хочешь, корпи рви, мглой ожиданья мучай,
С пустой равниной мой уравнивая рост.
Погибну, но тогда, о, дьявола жилище,
Твоя заткнется пасть, пресыщенная пищей,
Для этого камней довольно у меня.
И где-нибудь вулкан, глубины недр колыша,
Извергнется, и вдруг—мощней меня и выше—
Цепь солнцеликих гор восстанет в блеске дня.
3. ГОЛОС ПРЕДКОВ
«Мы— гор сыны...»
Нигер
Мы — дети гор. Подземным бездорожьем
Идем и жаждем выхода века.
Над колыбелью и над смертным ложем
Судьбы простерта властная рука.
Мы стонем: что еще придумать сможем?
Нас гонит враг, и мука велика.
Мы в душной яме те же камни гложем,
И зренья лишены и языка.
Вот — наши звезды, хрусталя осколки!
Нет ни луны, ни солнца. Из кремня
Мы добываем искорку огня.
Вся наша жизнь — бой бесконечно-долгий,
И, может быть, еще не рождены,
Под грузом дней идем из глубины.
13Г

4. ГОЛОС КОСТА
«Мы разбеотлись, покинув свой
край»
Коста Хетагуров
Придешь ли, бедная Осетия моя,
К благоразумию? Застлало очи мраком,
И ты расколота, распалась, как семья:
Юг, север, вера, речь... Что здесь—под общим знаком?
Дигора, Валлагир1... Лавинные края!
Кротами здесь живем, ютясь по буеракам.
Что миру честь и срам такого бытия!
Есть две Осетии в значении двояком.
Есть гиблый Иристон2. Там правят зло и ложь,
Прислужник сеет в нем отравы и утраты.
Дотла пусть выгорит очаг его проклятый!
Есть Иристон другой. В неволе он, и все ж
Достоинство хранит. Не знаю края краше,
В нем — совесть, мужество и будущее наше.
5. ГОЛОС ПРОХОДЧИКОВ
Мы посягнули здесь на вздыбленные скалы,
Громады черные ломаем, силачи!
А ты, стальной бурав, ты, ливень искр мечи,
Бей в каменную твердь и прогрызай завалы.
1 Дигора (Дигория) и Валлагир— части Осетии.
Валлагир (Уаллагир)—в буквальном переводе «Верхняя
Осетия».
2 Иристон — Осетия.
134

Из недр мы извлечем не уголь, не металлы,
Ты в вечность проломись в расплавленной ночи,
И глубже, чем свинца и золота ключи,
Таится клад небес незримый, небывалый.
Утесы рушатся и голубые льды,
И, уж таков наш век,— все падает, струится,
Тяжелый пот со лба, с ладоней сукровица.
С окаменелых душ летят куски руды.
Пусть новые века проходят горным краем,
Мы Свет из черной тьмы упорно добываем,
6. ГОЛОС ТОННЕЛЯ
Вот подо мною — глубина земли,
И надо мною — высь небесной сини.
Дарован голос и горе отныне..,
Столетья в ожидании прошли.
О Человек, создатель мой, внемли:
Лучи добра неси по мне к долине,
Я стану корнем счастья, благостыни,
Чтоб дни твои богаче расцвели!
Открылся я, и — солнцем весь залит!
Я — греза гор, их выкрик в миг веселья:
Пусть слава две Осетии сроднит.
Мне чудится: зла сокрушен гранит,
Я стал для вас волшебною свирелью —
Пою и небесам и подземелью.
7. ГОЛОС ЗАРАМАГСКОГО ОЗЕРА
Откуда ты и кто, не разумею...
Но, если к нам любовь тебя вела,
Пусть будет здесь твоя стезя светла,
Вода сладка и хлеб отраден с нею!
135

Но, если уподобишься злодею,
Несущему в ущелья ношу зла,
Сорвись ты в бездну, где гуляет мгла,
Грянь о пороги гор, ломая шею!
Очисти душу, сердце облегчи,
Мир будет свеж, как майский день цветущий,
И щедрыми — земли нагорной кущи.
В себя вобрав белейших круч лучи,
Заквасив синью горней брагу ронга,
Я жду — волшебной чашей Вацамонга1.
8. ГОЛОС ЗАТОПЛЕННОЙ БАШНИ
Шел семь веков горячий дождь металла,
За пулей—пуля, за стрелой — стрела,
Враг за врагом, но башня устояла,
От собственного камня не текла2.
Теперь в ларцы История устало
Доспехи прячет. Блещет гладь стекла...
Была первопричина для начала,
Но мой конец — лишь случая дела.
Я кораблем на дно ушла, смывая
Запекшиеся раны давних дней.
Во мне приют отыщет рыбья стая.
Но, лишь заденет вашу честь злодей,
Предстану перед вами, как живая...
Пусть я умру, но станет жизнь светлей!
1 Волшебная неиссякаемая чаша нартов. Если кто-
либо из пирующих говорил правду о своих ратных
подвигах, чаша сама поднималась к его губам, если он
лгал, чаша не трогалась с места.
2 «Башня рушится от собственного
камня»—пословица.
136

9. ГОЛОС АВТОРА
Ты на вершине сердца в эти дни
Строй башню — дом для радости и плача..
Добудь во тьме кристаллы, пусть они
Без слов поют, мерцая и маяча.
И каждый ты семь раз переверни,
Как Дзодзи1 — камень,— так, а не иначе:
И кликни копья молний, головни,
Скрепить живые стены — их задача.
Здесь Бонварноном2 не украшен свод,
Пол янтарем и златом не цветет,
Но ты, поэт, надежд храни крупицы.
Дворцу, быть может, путник поразится.
И молвит: «Осетины высоки,
Как их вершин седые ледники».
1 Дзодзи был искусным строителем башен. Прежде
чем положить камень на степу башни, легендарный ге'
рой поворачивал его семь раз, чтобы найти удобнейшее
положение. Отсюда пословица «У слова, как у камня
Дзодзи, семь граней».
2 Бонварнон — утренняя звезда, Венера.
V--'

ВАСО МАЛИЕЁ
В ПОЕЗДЕ
П:эма
I
Взволнуется перрон в последнее мгновенье,
Не сможет немоты и жажды побороть.
Прощальный чей-то смех — души оцепененье,
Трепещущей душой оставленная плоть.
Но ветер, одержим тревогою полета,
Не в силах обогнать вагонное окно.
Пытается настичь, остановить кого-то.
Тебя или меня?
Но я и ты — одно.
И лишь прощальный миг
Рассыпанные звенья
Рассеянных времен собой соединит,
В моей судьбе
Твое отыщет продолженье,
Разъединенье душ разрушит, разрешит.
Оставь меня, двойник, приникший тенью к тени,
В былое отступи, останься, отойди...
Среди беспечных звезд, обманчивых видений,
Не отыщу твой свет, мерцающий в груди.
Я ниспроверг тебя в разбег водоворота,
Не призову друзей, не протяну руки.
И в омуте минут — забвенье и дремота,
И равнодушных волн ползущие круги.
Теней небытия не воскресит мой голос,
Не вызовет на свет ушедшего давно.
Идет за кругом круг, и круга тонкий волос
Обводит на воде туманное пятно.
Что было — все твое,
138

И вручена дороге
Не память прошлых лет, но будущие дни.
Оставь мне лишь печаль, и тайные тревоги,
И горечь первых встреч с возлюбленной верни.
Я из семьи планет, но ты — моя орбита,
С маршрута не сойду, не прокляну в тоске.
Прощай...
Но с кем прощусь?
Кто строит из гранита
Цепную цитадель на дремлющем песке?
Так пусть колесный стук раздавит мирозданье,
В пространственную тишь ворвется паровоз.
О, материнский взор в секунду расставанья,
Растерянный укор благословенных слез!
Прощайте же, друзья!
Вино мы пили вместе,
Но вы спокойный ум сумели сохранить
И различить в душе тревожный проблеск чести,
Свечения судьбы чуть брезжущую нить.
И в тот суровый час невыразимой боли,
Лишь только жребий мой качнулся тяжело,
Переломило лук железо вашей воли,
И молнию стрелы от сердца отвело.
Вот кружится вокзал, сжимается, ложится,
И точкой отбежал...
Вагонный тяжкий зной
Дорожный ветер пьет.
Так ветра жаждет жница
Под сению небес паляще-навесной.
II
Несется рой колес туннелями артерий,
И стонут рельсы вен — виски стучат, стучат...
Безумный счетовод, огромные потери
Не в силах подсчитать, отчяньем объят.
139

Л пренебрег в жару ошибкой вычисленья,
Я сочетаньем числ вытягивал в дугу
Прямолинейный строй земного измеренья.
Теперь найти просчет вовеки не смогу.
Одно из одного, в тоске неисцелимой,
Л долго вычитал. И вычел целиком...
С усмешкой скажешь ты, что мы — неразделимый,
Невиданный досель, молекулярный ком.
Л на тебя смотрю,
а взор у нас — единый.
Из зеркала
глядишь,
насуплен и сутул,
В морщинах поселен, теснит мои седины
Бесцельно-бурных лет неторопливый гул.
Прогрохотал табун, промчались жеребята,
Невзнузданных минут уносится орда.
Так протопочет жизнь... Падет роса заката
В молниеносный прах копытного следа.
Перегони печаль, крылатый просвист ветра,
Железный суховей, за временем поспей!
Чтоб горизонт гремел, выламывая недра,
Вращал, как жернова, окружил степей.
Пугливые стада деревьев придорожных,
Отпрянут, услыхав скрежещущий состав.
Мне ничего не жаль* желаний невозможных,
Отвергнутых забот и призрачных забав.
Все счастие души — от радости движенья,
Ракетоносный клин пылающей чертой
Промчится, трепеща...
И головокруженье
Быстрее быстроты, сравнимой с быстротой.
Л ты?
Изведал ты ночное верховенство,
владычество и власть
бессонниц и теней?
140

Сигарный синий дым — жестокое блаженство —
Кружился в темноте над головой твоей.
Ты истину в вине
изыскивал прилежно,
Забыл, что ты — поэт, втесался в карнавал,
А женский взор манил так ветрено и нежно,
И ты к его лучам восторженно припал»
Но более всего
боялся ты опасной,
высокой и святой, крылатой красоты.
О, муза!
Стала ты лишь мукою безгласной,
Под модной мишурой себя сокрыла ты...
III
Шел вечер голубой над пустошью потемок
И шалью синевы окутал мой шалаш.
Притихшая лупа — фарфоровый обломок —
Упала из окна в тревожный вечер наш.
Затишья волшебство.
Все небо в крупных звездах.
И льется с высоты, как медленный рассказ,
Скрестившихся лучей кристально-хрупкий отзвук,
Невыразимый свет неповторимых глаз.
И дальний, дальний хор слепому сердцу внятен:
То крик ночных теней за смутной гранью сна.
Они взвились во тьме, как стан с голубятен,
И на порог времен обрушилась луна.
Распалась цепь веков, глуб итыл слои столст1 й
Столпотворсньс тслп втолкнул в грлсуичй день,
О, вера в чудеса! В твоем парящем свете
Я видел бытия конечную ступень.
Когда притихла песнь в полях опустошенных,
Пастуший огонек блеснул издалека,
Раздался голос твой средь звуков приглушенных,
141

И тихий мой шалаш наполнили века.
Гремит и блещет медь
доспехов македонца,
Неистовый пророк диктует свой Коран...
Но где ж тот уголек, зажегший светоч Солнца,
И кем сигнальный знак потоку жизни дан?
Как вышел мой исток из хромосомных копей,
Хранивших точный срок, поставленный ему,
Как избежать штыков и тысяч, тысяч копий,
Как миновать войну и черную чуму?
Ужель в моей душе — конец его начала,
И все, что на моей табличке восковой
Рука земной судьбы когда-то начертала,
Сотрет земная смерть холодною рукой?
Зачем же эту цепь
Сквозь времени горнило
Природа провела, оплавила в огне?
Иль, может быть, она
Нечаянно открыла
Ошибку давних дней, забытую во мне...
Как в кузнице кузнец стучит, гудит и свищет,
Над медью, пи на миг не прекращая труд,
Так звонкой стрекозы зеленое жилище
Под каплею росы переполняет гуд.
Затерян в синеве, в сиянии вселенной
Мой маленький шалаш, заброшенный в прибой.
Подобна эта ночь и первой, и нетленной
Любви, родной, как сон туманно-голубой.
Бессмысленная дрожь, нелепое горенье,
Но лунная печаль бездонна и светла.
Рассыпалась звгзда, роняя оперенье,
Течет собачий лай с околицы села.
И вдруг! В семейство звезд, в их близкое соседство,
Из темной тишины ущелия и сна
Делившая со мной мое босое детство,
Роксана ранних лет
142

была вознесена.
И запах молока и черствого чурека,
Разлуки горький дым несет ко мне земля...
Стоит передо мной дитя иного века,
Как пленница мечты у трапа корабля.
Как будто в этот мир с вершины белой башни
По камню облаков
ко мне сошла она.
И в глубине зениц мерцает день вчерашний,
И медленной слезы бездонна глубина.
Давно угас очаг
в ее пустынном доме...
Ладоней теплота перетопила лед.
Так в лепестках цветка и в золотой соломе
Живого солнца луч сверкает и поет.
Но жалкий, мудрый взгляд
Намного старше тела.
И зеркало души
бестрепетно, как медь.
Давно порог весны оно перелетело,
Но вот худым ногам за взором не поспеть.
Чугунный гром войны
сломил, обрушил своды
Небесно-голубой
свободы детских лет.
На худеньких плечах
непрожитые годы
Нависли как большой, изношенный бешмет.
Послевоенный сон...
Сосулек сталактиты.
Блистают острия их ледяных штыков.
И видит сон во сне разбитое корыто,
Как падает мука
рассыпчатых снегов.
Схватившись за бока, приплясывает сито,
Забывшее муку, лишенное забот.
143

Стоит в ночном окне и косится сердито
Лихой, голодный год, послевоенный год.
Стучится чей-то прут отчаянно в калитку,
И ставни дребезжат и стонут, грохоча...
О, Истины весы!
Как вынести вам пытку?
Как и у нас, людей, у вас лишь два плеча.
Шатаются весы. Стальные гнутся чаши...
А прошлое свежо.
Печально склонена
над черным прахом битв,
Безмолвной встала стражей,—
Как плачущая дочь,— цветущая весна.
Отважный кум!
Ценой
каких манипуляций
Окопов и смертей ты избежал едва?
И занялся теперь отсчетом облигаций,
Ретиво засучив по локоть рукава...
Но почву режет плуг.
Весны поющий голос
В полях звучит и днем, и ночью голубой.
Вот птица пронесла пшеничный новый колос,
И хлебный дух воскрес над дымовой трубой.
И замерло село. Небес притихла просинь,
Как будто синева несет благую весть.
С поставками зерна разделается осень
И к нашему столу осмелится присесть.
Пусть закипят рога сияньем благородным!
Как упряжь скакуну и гнет ярма волу,
Приличествует здесь, иа пиршестве народном1,
Нести убранства груз народному столу.
В тот урожайный год
своей дождется смены
смиренной нищеты единственный наряд.
Что ж, тени детских лет бессонно и бессменно,
144

Как отблески зарниц, со Мною говорят?
Бессонница вовек не сменится дремотой...
Седая мать бойца
все те же видит сны —
как будто наяву — в десятый »;аз и в сотый:
На свадьбе пляшет сын, вернувшийся с войны.
И не помочь ничем
той девочке, Роксане...
Ей снятся чудеса без видимых причин.
Но тщетны все слова, напрасны все старанья.
Ты слишком запоздал, волшебник-витамин!
И две больших войны
бушуют в малом теле.
Одну из них ведет огромная страна.
Другая есть болезнь...
Так что, неужели
Победа лишь одна? Победа лишь одна!
Увы, не победить всесилия природы,
но без таких побед
не ставлю я ни в грош
Всех лучезарных грез спасительной методы,
Рецептов и брошюр торжественную ложь.
Забытая война таится воровато
И в клетках наших тел ей все предрешено...
И наших мыслей цепь разорвана когда-то,
Куда-то от нее отпрыгнуло звено.
Искажена бедой скудель телосложенья,
Растущая душа невинно казнена.
Но станет скрытых сил и на два поколенья,
И пламени страстей не утаит стена.
Не примирить души с неправедной утратой,
И завершенных черт возжаждал черновик.
...Ты спряталась, Луна, за облачной оградой!
Обидой грозовой исполнен бледный лик.
Ты встала на пути,
поникшая Роксана,
145

Тебя долит печаль, как мать хранит дитя.
Но памяти моей запекшаяся рана
отвергла навсегда бальзамы забытья.
И все мое добро
подобно мысли краткой:
Всю жизнь мою — тебе
в десятый, в сотый раз.
И я гляжу, гляжу в твои глаза украдкой,
И плавятся лучи моих кричащих глаз...
Нет участи честней и нет достойней доли,
И мужества прямей, и верности святей,
Чем этот честный хлеб ежевечерне с поля
Нести для торжества и радости детей.
Оберегая сны,
стояла мать над нами,
Дыханье сторожа, поддерживая кров,
Чтоб десять человек не сделались рабами,
Не гнули десяти младенческих голов.
И вырос я большой,
своею правдой гордый,
Равно силен и слаб своей неправотой.
К премудрости наук иду дорогой твердой,
Но учит прямоте и камень под пятой.
Я друга не предам и брата не отрину,
В далеком далеке, как старый долг, верну
Глоток живой воды и хлеба половину,
Едва на час, на миг Роксану вспомяну...
И что могу еще! Немного приговора
Безжалостной судьбы уж не изменит суд.
Ужели я уйду, и станет прахом скоро
Твоей жиеэй души надломленный сосуд?
Я жертвы приносил, но жертвоприношений
Роксана не ждала, и жертвенности дух
Преображал ее, и жизни был нетленней,
И зажигал собой и зрение, и слух.
Свечение души, придавленное телом,
146

Затеплилось во тьме и вырвалось крича.
Так в сакле бедняка, под сводом закоптелым
Одолевает ночь последняя свеча.
Когда в твоих чертах
пленительность сольется
Возлюбленной моей и матери моей,
Из сердца твоего, из глубины колодца,
Как эха перелив, зальется соловей.
Услышав эту песнь,
я вздрогну, ослепленный.
Так выбежав на чернь, на бархатную ткань,
Зажжется глубина жемчужины сверленной,
Забрезжит не одна непознанная грань.
Звучит морских пучин пронзительное пенье,
И молнией грозы озарены миры.
Теперь ударит в грудь. Прольет долготерпенье
Свой исступленный свет, дремавший до поры...
Роксана!
Ты опять у моего порога.
И чуден твой приход, как тихий ропот вод,
Безмолвие небес и лунная дорога,
Застывших облаков задумчивый поход.
Не уместить души в телесной оболочке,
И словом стать вполне предмету не дано.
Летят под колесо
обочины и кочки,
И длинный, длинный сказ прядет веретено.
Торжественно встает сидящий на нихасе1,
Провозглашая тост за траур вечеров.
Субботний темный день аскетом в черной рясе
Уходит из села, прекрасен и суров.
А рядом, на пиру — блаженное веселье,
Счастливый женский смех и красное вино,
Н и х а с — место мужских собраний в ауле.
147

И сера в лучший день, и праздника похмелье,
И утра первый луч, ворвавшийся в окно.
Под свадебной фатой
от счастья плачет дева,
И падает фата, как снег весенний с гор,
Текут ручьи речей — благословенье чрева...
Так малое дитя выносит приговор1.
А мы спешим,
Спешим, меняем дни за днями,
На крыльях легких снов за будущим летим.
Об этом не сказать убогими словами,
И не дано смолчать безмолвием твоим.
Не выразить всего ни вымыслом, ни словом...
Мой праведный отец!
Вот так, наверно, ты
Под грубым и прямым надгробием дубовым
Не можешь отыскать могильной пустоты.
Когда устал я ждать урока иль исхода,
Свобода, ты меня за чем-то повела,
И на плечах моих — одежда пешехода,
Дорожного плаща летучие крыла.
И я ушел.
Несу, как страннический посох,
Как хлеб, на черный день оставленный в суме,
И сожалений гнет, и песни отголосок,
И память о тебе, оставшейся во тьме.
Исчезнет высоты
незримая опора.
И вздрогнет, как звезда, уставшая душа.
По темноте небес зарница метеора
Прочертит свой зигзаг и скроется спеша.
Есть угол на земле... И сердцу там не тесно.
1 Имеется в виду ритуал снятия фаты в доме
жениха, это обычно делает мальчик, произносящий
традиционное пожелание.
148

И молодой зари малиновый лоскут
Оттуда, с края туч, сквозь сумрак неизвестный,
Усталые волы медлительно влекут.
Там башня тишины
под плесенью замшелой
Скрывает шрамов сеть и клинопись времен...
Стою совсем один на пашне опустелой.
Один.
Самим собой на части разделен.
Как плачущий дервиш, который сном забылся,
И вожделенный рай так сладостно проспал...
Во мне родился Ты?
В тебе ли Я пробился?
Но раздвоен души расколотый кристалл.
IV
О сердце,
ты — одно в глуши исповедальни,
Два бешеных быка сцепились над тобой —
Упорный молот бьет,
и стонет наковальня,
И раненая сталь взвивается дугой,
И, в ледяной воде крестившись, отсверкала,
И ринулась в огонь, как прежде запылав.
Но тайны дорогой старинного закала
Не выдает кузнец,
И слишком ломок сплав.
Осенний первый снег
Укрыл холмы и долы.
Снег на висках моих...
В уединеньи злом
Умею я взгрустнуть под грохот радиолы,
Как будто увлечен никчемным ремеслом.
Многоголосый гам ревущего эфира,
Клокочущих речей взрывающийся тол...
149

Усталый человек — посередине мира —
Засох и поседел, глотает валидол.
Когда надменных мышц стремительная воля,
Ликующая сталь, несущаяся вскачь,
Расколет пустоту рокочущего поля,
Настигнет, повернет и в цель направит мяч,
Так вскрикнет целый мир, как будто бы событья
Он ждал не век, не два...
О времени провал!
И я сходил с ума от радости наитья
и трепетом игры
рассудок убивал.
Пусть в емкости души заплещется хоть что-то...
Приметив, что ее опустошен кувшин,
Вотрется падший дух в зловещие пустоты,
Заселит их соблазн и облюбует джинн.
Как юность ни шумит, бурля и колобродя,
Косуля вновь придет на стгрый вот опой.
И вожделенья жар
и жир чревоугодья
Заставят побежать протоптанной тропой.
...Немые времена растаяли незримо,
Но лишь двадцатый век,
пружиня стремена,
Пегаса подстегнул гремящей розгой взрыва
И к звездам зашвырнул значки и письмена.
Был славы звездный час
моей Земле подарен.
Но жизнями
ее платили сынозья
За сладкий миг побед, за славу.
О Гагарин!
Жестоко обожгла тебя любовь твоя.
Лишь незакатный луч светящейся улыбки
В кругу астральных тел остался навсегда.
И странника в ночи
150

огонь прощально-зыбкий
Остывшего костра
согреет в царстве льда...
И я вблизи от звезд
подобие притина
Избрал на чердаке, в постылой проходной.
Играет мой сосед, и брюхо тамбурина
Вздыхает и гремит за тоненькой стеной.
Ложатся на стекло
ладоней отпечатки.
Без устали с утра стирают пыль с окна
Две нежные руки, две женские перчатки,
И выдавит стекло, наверное, одна.
Да ведь одна из них — мечты моей подруга,
Другая —
черный бред, нелепица, мираж...
Доколе эта дрожь ничтожного испуга
Посмеет нарушать укромный отдых наш?
И вечен будет страх, покуда слово Долга
Не сломит гнусный грех, давно забывший стыд,
Не одолеет зло хулы и кривотолка
И силою добра беды не победит.
Холопства подлый дух, сметенный семикратно
С лица моей земли, ты удалился в глушь.
Живучая болезнь! Твои чумные пятна
Так ядовито жгут глубины наших душ.
Ты мертвенной рукой
Притронешься к пыланью,
И пепел зашумит, задышит смрадный тлен.
Униженная лесть угодливою дланью
Снимает робкий пух с начальственных колен.
А ты, мой весельчак,
пируешь беззаботно,
Как пахарь,
урожай сложивший в закрома.
И там тебе, двойник, привольно и еольготпо,
151

Где мука для меня, темница и тюрьма...
Играет светотень. И лунная долина
То в тучах, то в огне. Луна полутемна.
И сам я, как луна.... И сердца половина
Для вас всегда светла. Другая не видна.
V
Как редкостный заклад, забытый в ссудной кассе,
Великая мечта давно во мне жила,
Все знала обо мне и об урочном часе,
И срока своего уверенно ждала.
Мне чудился полет
отважного орлана.
Но ветер обломал упругие крыла.
Но ярмарка чудес, но ширма балагана
Меня в свои шатры манила и влекла.
В болоте суеты засасывала тина,
А на семи морях стерег меня шайтан,
И ледяной горы огромная хребтина
Загромождала путь в открытый океан.
Блуждают мелочей проломленные челны,
Блаженства утлый плот расколот пополам.
Тщета привычных дел, однообразья волны
Несут меня к чужим, враждебным берегам.
О,сонм
высоких душ, бессмертных и отважных,
О, вечности гонцы,— вы где-то за кормой.
Как будто паруса корабликов бумажных
Сияют голубой, печальной белизной.
Неужто и во мне прекрасная частица
Утраченной мечты навек погребена,
Ужели и слеза — прохладная водица,
И чистая любовь желанию равна?
Кто бы сказал тогда о человеке жалком:
— Он выше муравья.— Разумный муравей!
152

...Но, плача, шла толпа за мрачным катафалком;
И лег на бронзу плеч железный гнет скорбен.
Когда же тень легла
на пыльные каменья,
на черные столбы кладбищенских оград?
Вчера, в прошедший час, в истекшее мгновенье?
Иль начался закат столетие назад?
Вдали от милых гор, сородичей и братьев
Негаданную весть мне принесла молва...
И снилась мне моя Роксана в новом платье,
Безмолвна и светла, прекрасна и мертва.
Так вот она, моя последняя разлука!
Затрепетала грудь, порывисто дыша.
Подобно тетиве приспущенного лука,
Затихла, замерла, расслабилась душа.
Но ты
не дорожил обычаем участья
К несчастию, к беде. Ты не умерил спесь,
Ты отыскать сумел и в бездне горя счастье
И сделал из него лекарственную смесь.
«Плачь!»—слышу голос твой, прогрохотавший рядом,
«Плачь!»—эхо говорит, колебля зеркала,—
«Жила в тебе печаль нерасточенным кладом,
Великая тоска в твоей груди спала.
Страдание твое — багряной славы роза.
Горят ее лучи.
Бери же в дальний путь
Восторженных минут сочувственные слезы,
В них — века твоего единственная суть...»
И снова голос твой гудит, как отзвук донный:
«Довольствуясь добром, не брезгай добротой!»
То Истина сама, под маскою Сирдопа1
С улыбкою его склонилась надо мной,
1 С и р д о п — персонаж осетинского эпоса,
воплощение лживости.
153

Я доброте твоей
давно изведал цену.
Ты щедр лишь оттого, что ты всего лишен.
Я обнажу твою бесстыдную измену
И скрытый твой кинжал достану из ножон.
Отчетливый рубеж оберегая грудью,
Меж нами проведу незримую черту.
Что ж, как понурый раб,
к Твердыне правосудья
С повинной головой, отчаявшись, иду?
Вот предо мной пролет бездонного провала...'
Пустынного ничто безмерная тоска...
Над чем смеешься ты?
Иль Время миновало,
И мне пора упасть, и смерть моя близка?
«Ты Истину искал? Но вся ее загвоздка
Всегда в тебе самом упрятана,
И я —
тот мост, что воспарил над высотой громоздкой,
Из области мечты — к пространствам бытия.
Когда идет игра сияния и тени,
На белом полотне рисующих Любовь,
То Истина дана в их непрестанной смене,
В их ссоре, в их борьбе, кипящей вновь и вновь.
Когда трещит костер,
над площадью алея,
И плавится, хрипя, крутая головня,
То держат свой ответ
Два
вечных Галилея,
И в имени одном едины Ты и Я.
Один из них умрет, коленопреклоненный,
Чтобы сумел другой бежать от палачей.
А я хранил тебя,
как панцирь меднобронный,
Хранит сердца бойцов от копий и мечей...
154

Спускаюсь в тишине
с вершины правосудья.
И вновь прекрасен мир, как в первый день Земли,
И снова мир един, и неделимы люди,
И Солнца красный круг все ширится вдали.
Так что такое я? Что подлинно, что лживо?
Но поздно, может быть...
И поезд мой в пути.
Меня везет к тебе,
бежит неторопливо
Вдоль станции одной, где надо бы сойти.

ШАМИЛЬ ДЖИКАЕВ
К
Богат я — сокровищ не счесть, как песчинки,
Свой фарн мне оставили Нарты и Чинты1.
И он неподвластен войне и напастям,
Проклятьям и злу и вражде неподвластен.
Отчизна! Мне думы твои и печали,
Любовь и борьба твоя знаменем стали.
И пламя, в груди полыхнувшее пламя,
Потопом не сбить, не изранить мечами.
Отчизна, как сына, меня одарила
Богатствами речи единственно-милой.
Слова — что кувшины с вином темно-русым,
И звуки — желаний волшебные бусы2.
Когда они медом текут светловатым,
И камни становятся шелком и златом...
И все богатею, как жемчуг сбирая,
Мечты сокровенные отчего края!
1 Нарты и Чинты — герои осетинского эпоса.
Здесь: народ.
2 В осетинской мифологии как магический атрибут
существует волшебная бусина, исполняющая все
желания своего обладателя.
156

ПОСТОРОННИЙ.
Сонет
В ущелье лес дремуч и перзобытно-груб,
Чащобы здесь шумят и девственные рощи.
Еще я отроком дивился вашей мощи,
И только дуба пет среди зеленых куп.
Вдруг я узрел его... Но разве это дуб?
Стоит он на горе, пришибленный и тощий,
Как ветхое гнездо, и веткой не всполощет...
И в сердце стынет боль, и белый свет не люб.
Стоит лохматый куст, измученный недугом.
Скиталец, в эту жизнь чьей волей он влеком
И отчего грустит на высоте над лугом?
И елей и берез в урочище глухом
Собрался юный хор, и весело подругам,
А он глядит на них увечным женихом.
157

ВЕРШИНЫ ГОР
На высях гор обычно облака,
(Во всем подобны мудрым старцам горы),
Но блещут их алмазные уборы,
Ведь к ним и солнца пламенность близка.
Гора всегда в чалме из ледника,
Но там, в груди,— вулканы гневной ссоры,
Гор блеск и мрак равно пленяют взоры,
Нет лишь у них на свете двойника.
До них не доберется гад ползучий,
Долины пыль не долетит до кручи,
И мхом глухим не обрастет чело.
И, пусть печальна и черна вершина,
Как брызги солнца в сердце исполина,
Бурлят ручьи, и нам от них светло.
158

ж ж ^
Холмы Дзомаха, как впервые.
Плывут во мгле вечеровой.
Под лепет ветра дни былые,
Как сны, проходят чередой.
Люблю, как жизнь, я наши горы,
Вдали калиновый закат,
Огней бессонных разговоры,
В березах шума перекат.
Мне слава в эту ночь постыла
И солнца яркость не нужна...
В траве — забытая могила,
Нагая в росах спит луна.
Хочу любить и веселиться,
Схватить, как в юности, опять
Березы рыжие косицы,
Колени белые обнять.
Подобную шипучей пене
Я вижу облаков гряду.
Горянке гордой на колени
Устало голову кладу.
Глядеть бы век на эту землю
И пить забвение в веках,
Здесь, где в камнях тревога дремлет,
Хохочет радость в родниках!
159

БЕЛЫЕ БЕРЕЗЫ МОЕЙ ОСЕТИИ
Стоят в горах весенние березы —
Стаи горделив, наряд красив и проск
И долог взгляд зеленоглазой грезы,
Ввысь устремленный в ожиданьи звезд.
Стволы во мгле, как свечи, замерцали,
И водопады спят, утомлены,
И льется с неба музыка печали,
И дремлют горы в золоте луны.
Когда же небо мягко возгорится
И огоньки затеплятся в ночи,
К ним тянутся березы вереницей,
Как светлые и грустные лучи.
То дочери Осетии печальной,
Невесты дней военных, до сих пор
Не сбросив белизны своей венчальной,
Ждут женихов, стоят на склонах гор.
Как юноши, вернувшись с поля боя,
По Млечному пути к толпе берез
Идут огни, и, глядя в голубое,
Невесты удержать не могут слез.
160

РАЗГОВОР С СЕРДЦЕМ
Порой орла в полете схватит буря,
Костер задует, реющий в ночи,
Но солнце снова встанет в дымной хмури,
И даже в склеп врываются лучи.
Я — только влага родника живого,
Я — синий всплеск, а не кувшин вина.
Развеселясь, мое не скажут слово,
Забудут смысл пророческого сна.
На валуне стою в речном разливе,
И, обступив меня со всех сторон,
Грозит поток, вскипает все бурливей,
Как песня сбитой птицы, рвется сон...
Бывало, буря жизнь мою ломала,
Но к новым бурям призывает медь,
Порой орел снижается устало,
Чтоб снова в небо синее взлететь.
Л в сказках — белый с черным, два барана,
Людской судьбой играют, и кому
Приснится белый — бросит в свет багряный,
Приснится черный — зашвырнет во тьму.
Я верю: тень вернется к свету снова,
В чертоге неба счастье ждет меня,
Но, если небо не услышит зова,
Обступит бездна, душу каменя.
6 Разноцветная башня

Пылай же, сердце, от любви великой,
Гори, что солнце родилось в огне,
Стань колоколом, разорвись от крика,
Гул устремив к небесной вышине!

КАШ АЛ ХОДОВ
МАЯК
Безбрежность Черноморья
Гладь и тишь...
Но море
Видел я во мраке ночи —
Кипящий смерч, куда ни поглядишь...
Дул в тысячу свирелей, что есть мочи,—
Ребенком фантастическим — камыш.
То удивленье в людях вызывал,
То страх,
То жажду битвы
Пенный вал,
И все не мог под небом уместиться.
Он рушился, вращая глыбы скал.
И сам себе корабль казался мал,
Как муравей, волну переползал —
Вела его лишь маяка зарница.
Как зыбкая надежда,
Свет чуть брезжил.
Был ангелом-хранителем маяк...
Так пусть же он пронзает синий мрак,
Как солнца луч, выводит к побережьям
И в море бесноватом светит так,
Чтоб ожил заблудившийся моряк,
Как будто упоенный ронгом свежим!
...Вновь блещет
Солнца раскаленный щит.
Немой камыш дремотою повит*
6* 163

И Черноморье — погляди воочью —
Уснуло,
Улеглось
И будто спит...
Но видел я его минувшей ночью.
164

ЗАСТРОЙЩИК
Не медли с делом,
Будь, застройщик, зорким —
Сор вымети, ухабы примечай!
...Змея укрыться поспешила в норке —
Мол, примет за веревку невзначай!"
Не перечесть чудес на белом свете.
Ты — вечное, одно понять сумели
Поэт — застройщик главный на планете,
Всегда он
В норы
Загоняет
Змей.
16Г

сон
— Если ты — такой влюбленный,
Догони меня!—
Понеслась по крутосклону...
Что за беготня!
— Ну, давай, не будь же слабым,
Ну, сюда, быстрей!
— Ох, тащиться по ухабам
Мочи нет моей!..
— Что за парень! Где же сила?..
Я, не чуя ног,
Вслед тебе гляжу уныло:
— Если б только мог!
Я в слезах проснулся рано...
И, удивлена,
Словно око великана,
Смотрит вниз луна.
166

ВЕТЕР И МЕЧ
Скифы, далекие предки осетин,
поклонялись Ветру и Мечу, счи*
тали их покровителями Жизни
и Смерти.
Еще не разожгли вы очага.
По свету шли, как пламя. Кровь бурлила
Свирепым ронгом; битва веселила,
Как луч, взбодривший влажные луга.
Была вам воля Ветра дорога,
И от Меча бежала злая сила.
Потомку горько: вашим победила
Мечом судьба ваш Ветер, как врага.
И, непреклонно правя всем и всеми,
Вперед стремится, улетает время.
Все сокрушая, стерли след века.
Все ж на земле осталось предков имя.
На языке отважных нартов с ними
Сегодня говорю издалека.

//. стихотворения

В ОСЕТИИ
Все в свой час приходило доныне,
Значит, вовремя в память вошли
Город мертвых в Даргавской твердыне,
Животворная зелель земли.
В этой жизни немного остылой,
В этом небе, поблеклом слегка,
Мчатся тучи с немыслимой силой
И, слабея, стоят облака.
В отдаленьи от этих селений
Неожиданно тронет меня
Постарения холод осенний,
Озарение вечного дня.
Словно ставший незримой основой
Слова нартов и речи Коста
Реет ветер прямой и суровый,
И тревожит снегов чистота.

АРГОНАВТИКА
Флот Патрокла проплыл по Каспийскому морю,
И узнал от окрестных племен флотоводец:
Дальше плыть бесполезно по Великому морю,
Где за островом — остров, за народом — народец.
Так как данное море бурлит постоянно,
А черта берегов переменна,
Все оно — ледовитый залив океана,
Беспросветная, злобная пена...
Привезли очевидцы немало гостинцев,
С толком пользуясь каждой стоянкой,
Одарили их предки лезгин, кубачинцев
Тучей стрел, и чумой, и чеканкой...
От Рмфейского камня до Армянского Тавра
Пешеходы слагали поспешные вирши,
И шумела гряда острог-рудого лавра,
Привлекая, как торс богатырши.
Аргонавты венчались растением Славы
За морями, долами, лесами,
Там, где финны стоглавы, где индийцы трехглавы,
Это странники видели сами.
Это было давно, и река Океана
Омывала края амазонок,
И река Амазонка, еще безымянна,
Не дышала, стояла спросонок.
170

Лишь потом, когда замерли древние греки
И замолкли античные хоры,
Молодые и сильные ринулись реки,
Пробудились Алтайские горы.
Обнажились ржавевшие в ножнах кинжалы,
Объявились большие пробелы,
Жадный ветер задул, вал откликнулся шалый,
И пошли в никуда каравеллы.
А Каспийское море все длится и длится,
Нет охоты исследовать, ибо
Отбегает волны голубая граница,
Пахнет нефтью угрюмая рыба.
171

СУМЕРКИ
(;"душой вечерней и прохладной кровью
Бреду в московских сумерках домой.
Но продвигаюсь мысленно к верховью.
Реки хевсурской пенно-дымовой.
Над головой что ни утес, то кубок
С дымящим суслом дыбящихся гроз.
Могучий дух! И крепости обрубок
К туманности эпической прирос.
Но в час, когда переселялся эпос
В лирические наши города,
Торжествовала твердых рек свирепость,
Жестокость камня и коварство льда.
Закрыл глаза — стал горячей и звонче
Сырой напев гремучего ключа
И мчится речка хищной стаей гончей,
Обламывая ребра и рыча.
Кусается, прыжками сносит бревна
Парящего над пропастью моста.
Ни в чем, ни в чем природа не виновна.
Земля прекрасна. И река чиста!
т

ОЗЕРО ПАЛЕОСТОМИ
Пустынны берега Палеостоми.
Здесь рыбами покрытая земля
Дрожит и в смертной движется истоме,
Хвостами исступленно шевеля.
Так сердце, частым схваченное бреднем,
Сжимая, нежат руки рыбака.
Кто был у женщин первым и последним,
Тот жил и жил, и умирал слегка.
Л73

СТАРЫЙ ГОРОД
Р. Кондахсазову
Плавно-покатый, румяно-гранатовый
Вогнутый город с горой на груди,
Далью оглядывай, небом окатывай,
По затонувшим мостам проведи!
Книгой зачитанной и недоконченной,
Выцветшим сонником, темным, как сон,—
Сводчатый, дымчатый, многобалкончатый,
Сам ты похищен и в ночь унесен.
В ночь, что спросонья ворочаясь лавою,
Мечется, серной водой клокоча.
В ночь, где хлопочет певуньей лукавою
И гомонит, горячась, каманча.
Сине-прохладный и знойно-сиреневый,
Переплетенный закатом Тифлис,
Перепиши ты свой свиток шагреневый
Там, где заставкою месяц повис!
Гулкая улица, дряхлая странница,
Сузившись, сжавшись, трясет головой,
И по пятам ковыляет и тянется,
Словно застывший напев хоровой,

УТРАТА
Все думал я, как стану ювелиром,
Как юность изменившую верпу,
Охрипшим трубам и усталым лирам,
Расплавлю в тигле тонкую струну.
Металл страшился каменной прохлады,
А мастеру мерещились в ночи
Армении глазастые оклады,
Певучие кинжалы Кубачи.
Была отрава въедливей рассолов,
Медовую напоминая сыть,
Расплавленное олово глаголов
Мне горло жгло и не могло застыть.
Я подбирал щипцы и разновески,
Считая золотинки без потерь.
Теперь, на остающемся отрезке,
Я одинок, и легче мне теперь.
Каменья прикупая по карату
И упражняя руки, что ни день,
Я жаждал кладов, но понес утрату,
Весь мой орнамент сбился набекрень.
Хотел писать, но почерк стал размашист,
И лучший друг мне гибелью помог.
И для земли копившаяся тяжесть
Ушла в тот час, как почва из-под ног.
175

ж ж т
Зеленеют крыла мотылька-серафима,
И на воске горячем все четче узор.
У окна воскрешенья идет пантомима,
Отлепляется высохшей куколки сор.
На стене — цветовые полдневные пятна.
Пусто в доме. А здесь — то ползок, то полет.
То уткнется в стекло, то подастся обратно,
И, толкаясь и торкаясь, вспять повернет.
В доме нет никого. Мироздание плоско.
Черствый хлеб на столе и закисло вино...
Ничего не запомнивший блесткою мозга,
Изнемог, но торопится. Все решено.
Ограничена новая вечность часами.
И осталось — в своем оглядеться углу,
Заглотнуть синевы золотыми глазами,
Чтобы вылепить небо себе по крылу.
176

ХОРВИРАП
Где с утесов бросали вишапа,
И врагом искушался Грсгор,
Все летит по холму Хорвирапа
Эхо боя и конского храпа,
И восходит замедленный хор.
Что за песня? Откуда ей взяться?
Проливается солнце на снег
Золотистой струей Арагаца,
Так и хочется в пропасть сорваться,
Прянуть в облачный легкий ковчег!
Все теперь превращается в эхо,
Возвращаясь в такие места,
Где звучнее и плача и смеха
Высота, темнота, пустота.
177

ХРАМ ОГНЯ
Холодно в Храме Огня.
Ветер играет, звеня,
Прядью червонной и русой.
Пламень такой чистоты
Здесь, у прибрежной черты,
Долго искали индусы.
Долго ходили вокруг,
Для истязаний и мук
Облюбовали воронку.
Врезанный в плиты санскрит
Отзвуков искры струит
Музыке тихой вдогонку.
К ней подползает мазут,
И ненасытно грызут
Землю неслышные вышки.
Все ж таки в стылую тишь
В Храме Огня ты стоишь,
Знавший о нем понаслышке.
Что ж ты с собой сотворил!
Слышишь ли шелест ветрил,
Самосожжения трубы?
В душу свою погляди:
Перегорают в груди
Годы, как ветхие срубы.
Баку
178

ж Ж Ж
ж ж ж
На семи цветах замешан белый,
Черный — тоже на семи.
— Бог, спаси себя, хоть что-нибудь, да сделай!—
Палачи кричали Насими.
Корчась под ремнями снятой кожи,
Подавив, как вопль, восторг,
Еретик в сердцах воскликнул: «Боже!»—
Каплю крови от себя отторг.
Можно было опровергнуть кровью,
Красной кровью затереть пробел.
Но палач, терзаемый любовью,
Содрогнулся — пальца пожалел.
179

соль
«...аттическая соль комедий»
Плутарх «Как юноше слушать
поэтические произведения»
Совсем не соль, скорее — дума
О мирном плеске пресных вод...
Нарос в особняках Батума
Язвительный ее налет.
И звезды грубого помола —
В соседстве мусульманских сел.
И сонным голосом Эола
Поет языческий рассол.
А в песне — память всех исходов,
Когда слабела соль земли,
И волны встречные народов
Ее топили и несли.
Все обмелело постепенно,
И в бездну — вспять с бетонных плит—
Слепая хлещущая пена
Лепными хлопьями летит.
Но ведь не зря любили греки
Сей соли горечь и тщету...
И только моря привкус некий
Ухвачен речью на лету.
№

имя
В ревущей буре Куры, ликуя,—
Водоворотов рукоплесканье...
Под гул чонгури им вслед бегу я.
И над лугами, и над песками.
О, в этом сильном круговороте,
Властолюбивом, крутом разбеге —
Раздолье свежей покорной плоти,
Блаженной смерти, звериной неги.
О жизнь слепая, ты — отраженье
Вершин и храмов, долин и хижин.
То мир — в тревоге, в передвиженье,
То вновь зеркален и неподвижен.
Войди в теченье, смежая веки,
В миг омовенья забудь мгновенье.
Роняя руки в родные реки,
Как дуновенье, прими забвенье.
Давно, Халдея, твои колена
В земле Колхиды свой плен забыли.
И только пена, речная пена
Летит сквозь время, как туча пыли.
В огне и дыме родятся реки,
Ведут пророков пути прямые!
И только имя гремит вовеки:
Иеремия!
Иеремия!
181

ЦЕБЕЛЬДА
Под крепостью Юстиниана
Блестит Кодори в глубине,
Воспрянув круто и багряно,
Растет скала, и речь бурьяна
Кузнечик переводит мне.
Трав однолетних ропот робок,
Уснула ящериц семья,
И, словно первый слой раскопок,—
День беспредельный, жизнь моя.
Мелькнувшей жизни, жизни жалкой
Блаженный морок, связный бред,
Купель, затопленная свалкой,
И мак над потолочной балкой,
И матери на свете нет.
Я вижу детство у границы,
Провинции пустынный сон,
Мозаик черные крупицы,
Траву забвенья, прах времен.
Всю явь любовью ставшей боли
Я с чистой горечью люблю,
Цветка не трону в этом поле
И муравья не раздавлю.
И только мысль готова взвиться
В такую бездну, где свела
Империй медленная птица
Молниеносные крыла.
182

МЕЧТА
Победно и резко гремит «Марсельеза»,
Скрежещущих кровель клокочет железо,
И голуби тучей взмывают, звеня.
И речь президента, и холод портала,
И вялые залпы ложатся устало
В горелое золото рыжего дня.
И видятся смутно мансарды Тбилиси,
Где жадно стремится к полуденной выси,
Берется за кисти и лепит слова
Мечта о Париже, разлитая в зное,
И жизнь прорезает движенье сквозное,
В горячих дворах шевеля дерева.
183

ВСТРЕЧА
Не засижусь и не оставлю знака,
А постучусь и заявлюсь как есть.
Случайный гость, рассеянный зевака,
Я вам принес одну благую весть.
Но временами помнится и снится,
Что в детстве так бездумно-озорно
Я бросил в щель прогнившей половицы
Гранатовое твердое зерно.
Померкло солнце. Потускнели лица.
Но вижу я, не поднимая век,—
Древесный ствол шумит и шевелится.
И крышу дома трогает побег.
184

з*е м ж
Лежу в траве. Росой омыта мята.
Чуть полыхают сена вороха
Огромным небом мягко пыль примята.
И облако в окладе лопуха.
Я вспоминаю детский угол зренья.
И, в мураве растаять норовя,
Осин осока будит подозренья
Ползущего по локтю муравья.
Полупустыня от ребра до паха.
Пока ползешь, быть может, жизнь пройдет.
И голубая грубая рубаха
Его глазам заменит небосвод.
185

ТКАЦКИЙ ЦЕХ
Свой ход замедлила планета,
И выплыли из темноты
В луч оглушительного света
Блудниц и тружениц черты.
В очах сквозь долгий сон работы
Идет отдохновенья сон,
И все поденные заботы
Бегут, как нити с веретен.
А распорядок прост и краток,
Покуда не застыл, не смолк
Крылатых и бескрылых радуг
Слегка колышущийся шелк.
Но чуть упал утка кораблик,
И в брызгах солнца и стекла
На лицах молодых и дряблых
Настало утро... И вошла
Другая смена в зал вчерашний,
И, топотом оглушена,
Обрушилась воздушной башней,
Упала с шумом тишина.
И мысль о вечере — на лицах,
Пытающихся не уснуть,
И вечность целая помчится
В обратный путь, в обратный путь.
186

Цветные сны припоминаний,
Сверкнув, как молния вдали,
В полотна прихотливых тканей
Неторопливо притекли.
Вот вплетено свиданье в парке
В семьи вращающийся круг...
Ткачихи, паучихи, парки,
Своих не чующие рук!
По забытью и по наитью
Беги, истории звено,
Тянись витой и гибкой нитью,
Крутись, крутись, веретено!
18?

САТУРНАЛИИ
Е. Рейну
Словно Африкой переболев
И вернувшись в родные пенаты,
Выступает дряхлеющий лев,
Неудачливый, одутловатый.
Закативший прощальный скандал
И давно опоздавший на поезд...
Но хмелеющий дух разудал,
И трезвеющий голос напорист.
На толкучке он горькую пьет,
Закусивши растоптанной сливой,
Всласть читает часы напролет
Этот бред и шальной, и счастливый.
Словно флот сновидений и смут
В плеске жизни и нежной, и глупой,
И холсты Эрмитажа плывут,
И Тишинского рынка халупы.
Пшик продать, перещупать пальто
И раскатистым смехом залиться
Под высоким шатром шапито,
Под расшатанным небом столицы.
Подновляется зелень водой,
И цветут уцененные шляпы...
Ну, а спутник еще молодой,
Что ему этих покеров крапы!
188

Кто же знает, что в стуке сабо,
На развале вселенского тлена
Только дружба со старым Рембо
И осталась еще у Верлена.
189

ДЕРЕВНЯ ГЛУХОВО
«Через великое горнило
сомнений моя осанна прошла»
Ф. М. Достоевский
В деревне Глухово, где снеговые ели
Привстали на сажень так лет за тридцать пять,
В сорок втором году дитя на штык надели.
Состарились леса, старухой стала мать.
Торчат углы платка. Сцепились пальцы зябко.
Зубов почти что нет, да надо есть и пить.
Мы в горницу вошли, и в погреб лезет бабка,
И в воздухе дрожит невидимая нить. •
В тот погреб, где она скрывала партизана,
Чтоб сала для меня достать на три рубля.
И в мерзлых небесах твоя стоит осанна,
Морозные стволы неслышно шевеля.
190

УЛАНОВА ГОРА
Картошку роют студотряды.
Как земляной угрюмый дух,
Взирает бригадир на гряды.
Околица. Куриный пух.
Смешливые студенток взгляды
И взоры строгие старух.
Да и не нужно молодежи,
Но почтальон заходит все же
Под вечер чуть не в каждый дом.
Стоят березы в мелкой дрожи,
В изнеможеньи золотом.
За ними — избы всей гурьбою
И месяца небрежный свет
И нечто сине-голубое,
Как нежность невозвратных лет.
Течет молчанье с водопоя...
И, словно конское копытце,
Старица в поле серебрится
Безмолвьем стиснувшей тоски.
И все ж Обухова, певица,
Сюда приехала проститься
И на прибрежные пески
Сходила, шелестя шелками,
Пила здесь водку с мужиками,
И пела посреди Оки,
191

ДЛИННЫЕ СТЕНЫ
На длинных стенах — времени отстой,
Блаженный, жидкий, розовый и рыжий.
Заката промежуток золотой,
Он повторится. Может быть, в Париже.
Посольский переулок, луч впотьмах
И часового сон широкоскулый
Вернутся на Маркизских островах
И вспенятся под плавником акулы.
Но ты опять уступишь языку,
Где, родины своей не покидая,
Перемигнулись в «Слове о полку»
Созвездья Рима с жемчугом Китая.
И никогда тебе не побороть
Под скрипом пальм и шорохом еловым
Покорную, расплавленную плоть,
Мгновенье воскрешающую словом.
192

ДОНСКОЙ МОНАСТЫРЬ
В Донском монастыре, где стынет вопль Деборы,
И вскинула тимпан хмельная Мириам,
Где всходят воздуха глухонемые хоры,
Перерастая храм;
В монастыре Донском, чья красная подкова
В некрополь вдавлена, и в ночь сквозь, дикий сад
Пролег незримый путь до поля Куликова,
И нет пути назад;
Где запустенье, ржа и вдоволь русской гили,
И ловят алкашей татары-сторожа...
Плита — страницею, а там и кости сгнили,
Лишь роза желтая на пепельной могиле
Так оглушительно свежа.
7 Разноцветная башня
№

МОСКВА
Посреди родного безобразия
Кошек драных и церквей безглавых,
Розово-оранжевая Азия
Окатила золотом прилавок.
На отшибе воровского Тушина,
Где багровы облака и кровли,—
Приоткрылась шумная отдушина
Корнесловья и честной торговли...
Как ложится на белила киноварь:
Снег с гранатом, дух грибов и рыбин.
Блинный жир и алый жир былинного:
Суриков, Кустодиев, Билибин.
Хлебников. И пренья с «обновленцами».
И Флоренский — из того же круга...
Перепутав Бухару с Флоренцией,
Город наспех вылепила вьюга.
Эта вьюга, сиплым пивом вспенена,
Над Кремлем гудела и гремела,
Поносила и несла Есенина,
Проносилась над Андреем Белым.
Та же вьюга, шелестя сиренями
В мареве загулов и прогулок,
Шла Библиотечными ступенями,
Чтобы взглядом выпить переулок,
194

Пробежав полотна Лактионова,
Вечных передвижников пассажи,
Окунулась в тусклый лак неоновый,
В перекличку накипи и сажи...
Мы живем последними атлантами
На земле, где застлан зло и хмуро
Свод татарский, сине-амарантовый,
Испещренный стрелами Амура.
?*
195

язычники
Все мы, все — язычники в законе,
Искры в истлевающей золе.
Что еще привычней, что исконней
Нашей жертвы Матери-Земле!
Столько ей уже испито крови...
В честь нагой, обугленной Земли
Задушили реки и в дуброве
Храмы всесожженья возвели.
Упади под гневный вал турбины,
В дымном крематории сгори!
Здесь бурлят реакторов глубины
Мыслящие полуалтари!
Мы толпой идем по буревалу,
Будь, что будет, словно во хмелю,
Поклоняясь Вакху и Ваалу,
Кесарю и звездам, и нулю...
Но чиста нагорная криница,
Полунощной птицей подан знак:
Новый бог в урочищах родится,
И дрожит лиловый березняк.
Первый отзвук смутного сказанья,
Первый луч уходит в города,
Где иссякла сила обрезанья
И крещенья кончилась вода.
196

КРОВЬ
Этой крови неостылой —
Капля, может быть, одна...
Но Рязань и Палестину
Пересилила она.
Мощью полчищ неоседлых,
Красным рокотом кострищ...
Пращуры в ордынских седлах,
Я без вашей крови нищ.
...Родич! Вор, мясник и плотник,
Белозубая цинга,
Ты — и богу не работник,
Ты — и черту не слуга!
Родич! Мученик, бродяга,
В речи — мертвый плеск Невы.
Не к добру, ты прав, отвага
Зачумленной головы...
Я сойду с алтайских склонов,
Принесу я суховей
В край мечетей оскверненных
И расхристанных церквей.
Чтобы цвел в неугасимых
Пламенах и теремах
Материнский град Касимов
На своих семи холмах!

Скачем мы в садах немолчных,
И летит, костры паля,
В белых, розово-молочных,
В гибких яблоках земля.
198

ПЕСНЯ ДОЗОРНОГО
На белой отмели песков,
У плеса синих вод
Встает высокий город Псков,
Как башен хоровод.
Безлюдья голос ветровой.
Богатство наготы.
И веют прахом и травой
Потайные ходы.
Сухие улицы кривы.
И куполов кули,
И храмов белые грибы
Растут из-под земли.
И город прочно в почву врыт,
Кремнистый, костяной.
И лето красное горит
За крепостной стеной.
Я с башни вижу синеву
И далей пелену.
И пусть стрела пробьет траву.
Весло качнет волну.
Но пусть скорей погаснет боль
От сердца до бедра.
И польский раненый король
Привстанет у одра.
109

Большого неба не обнять,
Не тронуть облака.
И, засыпая, не понять,
Куда течет река.
,'00'

(ЭУО УА0151
Л. П. Межирову
— С чем остаешься и куда идешь?
Пошли в шинок!.. Мозжит... Похмелья дрожь...
Метель шипит: «Добродии шановни!»
Шампанского!.. Но бес в отлучке... Что ж
Не проезжают ни возы, ни дровни?
Сегодня — век семнадцатый. Но бес
Ушел вперед. Ни голоса с небес,
Ни отговорки конского копыта.
И в этот час в соборе Маргарита.
Взмывал метели быстрый перепляс,
Гудел литовский говор в подворотне,
Когда от литургии в добрый час
Гусарские летели полусотни...
Играли жаром хрустали зимы,
И на возах — из византийской тьмы —
Гостинцы к бесприданнице Марине
Все ехали до ночи и корчмы.
И таяли... О, невзлюбили мы
Лжедмитриевой озорной латыни!
Сбежать с горы, и выпадет из глаз,
И чистым полем станет город чванный,
Гулливый, не чуравшийся проказ...
Но где цепной медведь и тулумбас?
Иль ряженые у костела Анны?..
Пусть выпит задарма сарматский мед,
Но чист снежков неспешный перелет,
И на коленях снова и навеки
Безрадостные дети и калеки.
1 С} и о V а (1 1 з—камо грядеши (куда идешь?) (лат.).
га!

Моток мгновенных улиц. Вялый хор.
Но далее. Проходим через двор,
Где два семинариста-униата,
Меняют наспех номер у «Фиата»
И красят верх, и смотрят виновато...
Давно ли в Риме отменили ад?
Белым-белы, остыли, не чадят
Костела электрические свечи.
Далече Рим, а все же крепок дух
Той восковой и сыромятной речи...
Выносливо отчаянье невстречи
И сумрачно твое молчанье вслух!
...Язык Литвы, язык ее князей,
Купель земли и королевен вено...
Кричала чернь, и зрителей мгновенно
Перенимал у Плавта Колизей.
И ликовал Святой Иеропим,
И плакал над стихами перевода,
И львы, рыча, ходили перед ним,
Когда из плена не было исхода.
202

ФАУСТ
Пять, полшестого, шесть.., А встреча — здесь в четыре!
И голова пуста и на висках седа.
Возникшая во сне, чтобы исчезнуть в мире,
Ты все-таки на миг приходишь иногда.
Я знаю, за тобой безумец волочится
И топором грозит и ломится к тебе,
В диспансерном досье отчеркнута страница,
Где ты уличена в преступной ворожбе.
Прости меня, прости, и, если ты—святая,
Хоть помолись за нас, пока живешь с людьми,
И, если ведьма — ты, на шабаш улетая,
Взамен его души возьми меня, возьми!
203

КАССИОПЕЯ
Кассиопея, Альтаир
И Третий Рим и Вечный мир,
Нам тесно в маленькой квартире.
Ходить в кино, стирать белье...
И все у каждого свое,
Четыре космоса, четыре!
И в четырех твоих углах
Встречаются с любовью страх.
И мать, застывшая в могиле,
Во всех отсутствует словах...
Мы что-то вместе погубили.
Пойдет отец за молоком,
Жена помолится тайком,
Играет дочь, грустит собака,
На книге когти точит кот,
По булке таракан ползет,
Бурлят водовороты мрака.
Порой мы в зеркало глядим,
И видим волокнистый дым,
И нет лица, и жизни мало,
Так ящерица, бросив хвост,
Встает на камне в полный рост,
А вот и пропадом пропала.
304

КОРАБЛИ
Анатолий Иваныч и Лида,
Инвалид и жена инвалида
Сдвинув стопки и хвост колбасы
По ночам собирают часы.
Днем квартира сдается приезжим,
И белье заменяется свежим,
Цепенеют герани в цвету,
И гудки замирают в порту.
Инвалида звенящая дочка
Выбегает гостям открывать,
И работает радиоточка,
И скрипит на ухабах кровать.
Шустрой девочке дарят конфету,
И лиловые тени легли,
И плывут в беспечальную Лету,
У причала застыв, корабли.

ЦИРК
Молчанье, чет и нечет
Холодных звезд посев.
Жонглер тарелки мечет,
На корточки присев.
Но, подломись мизинец,—
И упадет звезда,
И выпалит эсминец
В чужие города.
На колбу голубую
Мы смотрим изнутри.
Перед рабом склонились
Тибетские цари.
И во вселенной дворник
Порядок наведет,
И космос поколеблет
Колхозный счетовод.
208-

взгляд
Проживает милая в Смоленске.
Позвонить ей прямо на завод,
Голос хриплый, не мужской, не женский,
Дочку к телефону позовет.
Подойдет, и двор увижу хмурый,
И под мерным прохожденьем туч
На стекле и ребрах арматуры
Ожиданья отрешенный луч.
Мне о ней известно так немного.
Слышу — с плеском падает вода.
Может быть, железная дорога,
Громыхая, движет поезда.
Но все это, вероятно, снится,
Если вспыхнул на закате дня
Долгий взгляд сквозь длинные ресницы,
Слепо устремленный на меня.
й01

ВОСПОМИНАНИЕ
...Теперь казахским двинемся подстепьем
На Невский с голубым великолепьем
Звезд августовских. Ночью или днем?
Березняком рязанским брешь залепим
И в сторону от кладбища свернем.
И снова тело женское на ложе
На всех своих предшественниц похоже.
Лишь тьма во тьме. Да, может быть, не та!
В объятьях гнется облако. Так что же,
Не покидай, Елена, пустота!
Воспоминаньем лоб холодный морща,
Обронишь слово в глубину пустот.
Духовной плоти раненая толща
Расступится и звуком зарастет.
208

КИРГИЗСКАЯ ОХОТА
Подбросило и брызнуло... И разом
От вздрогнувшей травы оторвало...
И солнца луч над медным волчьим глазом
Перекрывает беркута крыло.
Степной простор переполняет ропот..
Земля кружится и плашмя плывет.
И слышит мышь копыт дремотный топот.
Отдачу ружей ощущает крот.
Преображенный злобной хитрецою,
С морщинисто-базальтовым лицом
Идет охотник, пахнущий овцою.
И пахнет ветер прахом и свинцом.
И волк лежит, исполненный степенства,
Уже убит и росами омыт.
И скорой смерти скорбное блаженство
Течет в зрачках и мышцы шевелит.
Живую плоть переполняет пламя,
И труп горяч, пружинист и ребраст.
Но пахнет почвой, кровью и червями
Удушливо-одушевленный пласт.
Взойдет луна над областью обширной,
И тень волчицы прибежит сюда
Дышать землей утяжеленно-жирной.
Выть на луну. И сторожить стада.
209

ТОПРАК-КАЛЕ — КРЕПОСТЬ ПРАХА
Гюльсаре Афиджановой
Не знаю слов мертвей, чем тюркское т о п р а к.
То — прах и праха прах, и срока срок и время.
Скелета конского распавшийся чепрак,
Расколотой стрелой простреленное стремя.
Над этой башней дым и черный чад над той...
И пепел и чума вливаются с Востока.
Под синей белизной и алой чернотой
Клубится горизонт, как исполненье срока.
Копыто на весу, и дышит тетива,
И медленно горит на всаднике рубаха.
Но быстро шелестит веселая трава.
И слышно в свисте стрел похрустыванье праха.
...Подобен крепости холмистый небосвод.
Подобны облака набегу амазонок.
И пляшет ящериц зеленый хоровод.
И змеи медные вращаются спросонок.
Безмолвствует ковыль и пыли знойный пыл.
И по песку песок течет тепло и глухо.
На восьмислойный холм доить своих кобыл
Приходит с правнучкой столетняя старуха.
Плывет большой табун, и лава табуна
Ей кажется с холма волною многоногой.
Упала высота, исчезла глубина,
И стали тишиной и плоскостью отлогой
210

И в старческих зрачках, как сорок ясных лун,
Пылают лошади, лиловые, как горы.
И слушает трава, и слушает табун
Хозяйки вековой немые разговоры.
— Я отзвук и топрак. О вечность, я — твоя!
Свершился некий час, и вечер на исходе.
Я — атомов песок и кожи чешуя.
И смерти страшный лик с моим немного сходен.
Продумав эту речь, она уходит в сон,
И черпает песок ладонями своими.
И каплей молока горячий склон пронзен.
Мгновенье замерло. Живут рука и вымя.
...И дети пьют кумыс. И дышится легко.
И льются в землю жир и жизни жидкий трепет.
И слаще с каждым днем и мед и молоко.
И холод лепестков и розы жаркий лепет.
Вода из недр земли выходит, как слеза.
И торжествует дерн в расселинах надгробья,
И бабы каменной лазурные глаза
Заглядывают вдаль и грезят исподлобья.
211

СОН ШЕЛКОПРЯДА
Стать бабочкой ночной, прожорливой и жирной,
Так сладко, наугад блуждая под луной.
Но сводят с высоты бессонницы эфирной.
Три километра сна, застывшие слюной.
Так уходила в сон бесстрастный и чудесный
Безбрежная страна, склоняясь над тобой.
О шелковичный червь! Отчизны Поднебесной
Ты помнишь небосвод надмирно-голубой.
Скользили в темноте сквозных оттенков тени,
Но солнечным лучом по золоту стекла
Переливалась нить певучих сновидений,
Струилась в челноке и в новый век текла.
Бывало, крыльев тень, чуть-чуть голубовата,
Мерцала, как луна, блуждая под луной...
Не размотать крылом сковавшие, как вата,
Три километра сна, застывшие слюной.
Вновь совершается твоя метаморфоза.
Приснится ли тебе в лазури жарких грез,
О, шелковичный червь, в бреду метампсихоза,
Какой-то зимний лес и музыка берез?
Округлая душа, бесплотная монада,
Услышишь ли хоть раз в потоке облаков
Сто тысяч веретен ночного комбината,
И грохот, и разгул, и влажный шум шелков?
212

Но бабочка парит, свежа, голубовата,
Снежинку на весу, как тень свою, ловя.
И весело плывут на крыльях шелкопряда.
Лиловые глаза воскресшего червя.
Но вот она висит, касаясь горизонта,
В шумящий шелк небес почти погружена...
Но рощи тутовой чернильно-черный контур
Притягивает вновь и сводит в область сна.
И тутовый листок потерянного рая
Сжимает ржавых жил пружинистую медь.
И, наготу земли на миг приоткрывая,
Взмывает в синеву, не в силах умереть.
213

КОЧЕВНИК
Воды вечерних снегов льются по руслу клинка,
Светлая чернь обливает реки серебро.
Прямо передо мной каменистые облака.
А над моей головой воздушные горы стоят.
Облако постоит и отдохнет душой,
Ударит копытом конь, всадник плетью махнет.
Маленькая река тронется в путь большой,
Волны рысью пойдут, горы двинутся вскачь.
На середине реки копь поглядит назад.
На середине реки всадник сойдет с коня.
Только прошедший час, только вчерашний взгляд,
Не пригибаясь в седле, в завтрашний день спешат.
Красный завтрашний день встает на краю земли,
Но поднебесный круг беркут окинул крылом.
Кони мои вдали, волны давно прошли,
И облака миновали уже перевал.
Вижу свое лицо сорок лет спустя.
Машет седой бородой морщинистая вода.
Мой шестилетний внук стадо гонит, свистя.
Сорок тысяч овец пойдут своим путем...
Овцы стоя спят, реки идут вспять.
Снова я в первый раз на своем скакуне скачу.
За семьдесят лет назад вижу себя опять.
Неба синий кусок зубами хватает конь.
214

Встретились и разошлись, и понеслись берега,
И врассыпную бегут ель, орех, барбарис,
С визгом летит река, как аламан-байга,
Воющая волна падает вниз головой.
Сносит вода на скаку сорок пудовых камней.
Вижу свое лицо на потном конском боку.
На розово-золотых, на гладких спинах коней
Синее небо, высокое небо плывет.
Снова тверда рука, огненный глаз остер,
Вижу — за триста верст искрой упала звезда.
Мечется в черноте—красный медведь—костер,
И шевелится рыча мохнатая шкура огня.
Вот я дремлю на скале, рядом заснула скала.
В небо впадает река, небо по водам идет.
И на одном берегу ищет добычи пчела,
А на другом берегу дикая вишня цветет.
215

ВЕЧЕРНЯЯ ПЕСНЯ ОХОТНИКА
Лишь крик — шевельнутся уступы громад.
Лишь выстрел — орлы встрепенутся.
Лишь слово — ответит вдали снегопад,
И песни твои отзовутся.
И сдавленным гулом ущелья полны.
И голос взмывающий звонок.
И слышно, как, стоя, молчат табуны,
Как тонко вздохнул жеребенок.
И, слушая, рост прекратила трава.
Ручей прекращает теченье.
И горестным жаром горит голова.
И в тучах тревожно свеченье.
А я на коне, на другом берегу.
И сумрачно слушают горы,
Как я, пролетая, палю на скаку
В безмолвные звездные хоры.
Спасаются те, кому жизнь дорога.
Бегут от неправедной кары.
И в пропасть бросают крутые рога,
Как скачущий камень, архары.
С ладоней моих, словно стая камней,
Взлетает семья куропаток.
Взлетает, взлетает... И стая теней
Исчезла в речных перекатах.
216

И солнечный заяц, не пойманный мной,
Все пляшет под белой высокой рукой.
И руки твои на пороге
Нельзя удержать, как потоки.
Я ковш зачерпну из волны снеговой,
Бушующей в каменных венах.
И станет и мудрой, и мутной водой
Звенящая юная пена,
217

ВОДА
Елена Анатольевна вошла
В наш дом из Атбасара. Было лето.
Чуть видятся рука и сигарета
Там — за стеклом немытым. Из угла
Сенатора седеющая дочь
Смотрела зло и, говоря о Прусте,
Оглядывала помидоры в дусте
И всю усадьбу. Силясь ей помочь,
Родители устали. В тучах пыли
Сады цвели и так плодоносили,
Что персики стучали день и ночь.
И никакой заботы. Почвы слой
Взломается, чуть прикоснись лопатой.
А небо над аллаховой землей
Все розовело на заре покатой.
И все текло, как лопнувший арбуз,
И проливалось медом в поднолунье...
Был страшен профиль сгорбленной колдуньи,
Янтарь зубов и выщербленных бус.
Порой она при всем честном народе
Хулила власти города, но вдруг,
Решив хозяйству посвятить досуг,
Сажала орхидеи в огороде.
А после — их выдергивать летело
Разгневанное ласточкино тело...
Но чаще на арык она глядела,
Где из газеты сделанный корабль
Топил, спасая, мальчик-мизсрабль.
С особою совсем иного ранг?
218

Мы подружились на краю земли.
Но грохотали тополя-туранга,
Урюки осыпались и текли.
И шла вода. С Холодного Ключа
Широкими толчками. Из Китая,
Как волосы, волокна расплетая,
Кирпичней чая, глухо болбоча.
И слышалось так много голосов
В каракуле ореховых лесов,
И в лисьих шапках ехали киргизы,
Довольны жизнью и румяно-сизы...
И на Монмартр открытое окно
Зачем-то вспоминалось. Ветер свежий,
И запахи цветочные — все те же,
Как в час, когда, накинув кимоно,
Входило тело в гулкий душ отеля.
Меж тем душа, шепча слова Клоделя,
Раскидывала легкие крыла.
Вода шумела, хлюпала и шла.
И пел в соседнем номере Карузо.
Все выше, выше... Как халат с плеча,
Звенящей жизни падала обуза.
«Санта-Лючия»... И вода, урча...
219

ЗОЛОТАЯ СВАДЬБА
Как мгновенье вернуть полувеку,
Как спущусь я по лестнице дней
И сойду, словно с берега в реку,
В золотое прощанье теней?
Материнской любви и корысти
Все равно мне воздать не дано.
И горят эти поздние кисти,
Кисловатое крепнет вино.
В эти дни виноград красногроздый
Горьким золотом сахара крут.
И ослепшие зимние звезды,
Обезумев, по кругу идут.
Только мне все мерещится лето,
И летит светотень, трепеща,
На широкие полосы света,
Разорвавшие гущу плюща.
Даже если вся жизнь от рожденья
Мне приснилась в секунду одну,
Вы простите меня, сновиденья,
Вы продлитесь, вернитесь ко сну!
Что ж останется в памяти, кроме
Рук, уставших качать колыбель?..
Голоса в отплывающем доме
И забвения вьющийся хмель.
220

голос
По оврагу пройдешь — не заметишь травы,
В жаркий полдень заснешь под шатром синевы,
И проснешься в пути, может быть, через год,
И в пустыне тебя слабый голос толкнет.
В этом голосе жил нестихающий страх,
Этот голос горел на незримых кострах.
И когда он звенел, и когда угасал,
И над письмами плыл, и в словах воскресал,
Все хотелось продлить золотеющий день,
И прогнать, растопить неотступную тень.
Но когда этот голос несли провода,
Становилась прозрачней речная вода,
Было небо синее, моложе трава,
Жизнь была бесконечна и мать не мертва.
221

ХАМСИН
Все забыл обманутый Иаков.
И Лавана гибельную дочь
Полюбил. Он с каждой одинаков,
Поровну меж ними делит ночь.
Но глаза горячие Рахили
Памятью полны. И суховей
В сон приносит с пригоршнями пыли
Голоса прекрасных сыновей.
И до крови стиснув губы злые,
Мглою вожделенной облита,
Мужу внемлет дремлющая Лия...
Темнота, прозренье, слепота.
2Й

ДЕТСТВО
Лица не выцветут, листья не выгорят..
Грязью гремит, огрызается пригород.
Клювом поводит верблюд.
Мерно куркульские мельницы мелют.
Греков и курдов с корейцами селят,
Семечками плюют.
Немцы, чеченцы, баптисты, «субботники»,
«Спецпоселенцы», бандеровцы, льготники,
Спившиеся скрипачи...
И улыбаются края хозяева,
Год напролет — не унять никогда его —
Эпос поет манасчи.
Песня родная земли неприкаянной,
Плещущий говор библейской окраины,
Сплющенный гул тишины!
Банки консервные глухо запаяны
И пустотою полны.
Синие горы с лесами еловыми,
Бесы, играющие с барсоловами.
В таяньи облачных стай
Грезится злющий,
Беженцев шлющий,
Непостижимый Китай.
Что ж там? Чужого молчания флаги,
Сладкая, желтая горечь бумаги,
22Э

Твердость все той же покорной отваги,
Лишнее, чуждое зло...
Лиственной былью,
Лессовой пылью
Все занесло.
224

ИППОДРОМ
Пыльный ипподром. Жара.
Степи розовая бездна.
Фаворитов номера
Выкликают позаездно.
Ни былинки не найти,
Только небо давит подло
В той степи, где лет с пяти
Мальчиков сажают в седла.
С воем конница летит,
Все скрывая прах клубится,
Словно пыль из-под копыт —
Смерчем смазанные лица.
Но, восторженно привстав,
Этот гик и топот конский
Ссыльный впитывает граф,
Чуть состарившийся. Вронский.
Он сегодня здесь никто,
Захмелевший от жарищи
В рыжем краденом пальто
Амнистированный нищий.
Пятьдесят четвертый год
Не оглянется в разгоне.
В подворотне реванет
Хриплый выворот, гармони.
8 Разноцветная башня

СТЕПНАЯ КРОВЬ
Как брови гневно ни суровь,
С годами взгляд смягчился строгий.
Но лютая степная кровь,
Ее звериные тревоги!
Ты вдруг захочешь кочевать,
В квартире городской опять
Шкафы и стулья переставишь
И душу тусклую растравишь...
Так волк, дразнимый там и тут,
Оглянется, зеницы сузит
Или решетки ржавый прут
В бессильной ярости укусит.
22*

СТАРЫЙ ТАШКЕНТ
Старый Ташкент, пепелище седое;
Где, пробираясь на запах и дым,
Толпы текут, как стада к водопою,
По закоулочкам белым, седым.
'Здесь на развале повсюду харчевни,
Город, пустынею став колдовски,
Съехав с основы кремнистой и древней,
Жарит и жарит свои шашлыки.
Веянье Азии, жизни и грязи,
Благословенной твоей духоты...
В мелкой пыли, как в светящемся газе,
Плавятся лица, и тают черты...
И принимает душа, холодея,
Черный, прощальный, бушующий чад.
Нету ни эллина, ни иудея,
Где исступленные бубны стучат.
О, как лицо холодеет при звуке
Стонущей песни, и плещется мгла,
Ходят танцовщицы цепкие руки,
Ходят бойцовые перепела!
И, навсегда удивившись цветенью,
Там, где урюки слегка отцвели,
Ходит Ахматова легкою тенью
В реяньи пепла, в имперской пыли.

ПРОГУЛКА
И наперерез напряженному кряжу
Бросается беркут, пытаясь развить,
Крылом размотать эту синюю пряжу,
Небесного шелка незримую нить.
Он хочет продлить неизбежность сниженья,
Вертясь на оси, потянуть канитель.
За облако спрятался —- в бездне круженья
Отмечена когтем незримая цель.
Устал я бродить, собирая глаголы,
И сделаться словом раздумию лень,
И сладко упасть, как упала на долы
Незримого беркута цепкая тень.
228

ЗА УЛЫБКУ ТВОЮ
За улыбку твою
Ад родной отдаю,
Безысходный, пустой, населенный.
Только стал мне родней мир, улыбкой твоей
Через тысячи дней озаренный.
И все чаще одну вызываю весну,
Новизной наполняя повторы,
И в потоке тону и теряюсь в лесу,
Как немую вину, изумленье несу
Все к тебе через годы и горы.
Тает каменный лед, и дорога ведет
И торопит и топит виденья,
И в расселине дикая вишня цветет
В белый год твоего рожденья.
22<

ЧЕРНАЯ КУЗНИЦА
В черной кузнице все переделай,
Здесь воздушное тело гвоздя
На ладони лежит обгорелой,
Между пальцев течет, уходя.
Как душе ненавистна свобода!
Лучше лечь, воскресая вчерне,
В эти черные руки устода,
Прокопченные в вечном огне.
230

В ЗИМНЕЙ ИНДИИ
РАССВЕТ
«У призрачных стен Удджайна
искал я любовь»
Тагор
Уже розовеет окно,
краснеют холмы,
Все нежного зноя полно
Индийской зимы.
Уже от рассветной реки
Текут голоса.
По Гангу бегут огоньки,
Идут паруса.
Я хижины вижу,
Где варят зерно в молоке...
Я взглядом приближу
Багровый туман вдалеке.
Тот город исчез,
Но в сияние
вечного дня
Пустыней небес
Сильнее
он тянет меня.
Безмерностью синей
Сильней
меня сводит с ума
В песчаной пустыне,
Где пляшет
Богиня Чума...
231

Как бабочку волей светил
Бросает к свече,
Я в темные храмы входил
Пылинкой в луче!
...И снилось, как тайна,
Свидание, ждущее нас
У башен Удджайна,
Чей нежащий жар не угасч
У
башен
Удджайна
В рассветный
и радостный час!
32

НОЧНЫЕ ЖАРОВНИ
Ночные жаровни. Повсюду — тревожная смесь
Зловония с благоуханьем.
И мысль о забвеньи, когда-то блуждавшая здесь,
Сидит изваяньем.
Ночные жаровни в светящемся мраке чадят,
И корчатся рыбы.
На красные искры ложится невидящий взгляд
Темнеющей глыбы.
Какие-то хлопья коснулись тебя на лету,
И, видимо, снится:
Быки, колесницы, как пепел, летят в черноту,
И черный возница.
Ночные жаровни. Обвал океанской дуги,
Сапфирные фирмы,
И ты, чужестранец, проносишь свои утюги
Сквозь привкус имбирный.
Жаровни желтеют, и вечно молчит божество
Под сенью смоленой.
Как все исчезает при свете улыбки его?
Уклончивой и удивленной!
Сквозь толщу видений ты молча проходишь сейчас,
Сквозь блики и лица,
И только успеет лежащего нищего глаз
Блеснуть и закрыться.
Коломбо
?33

ьдя ^АР ЧАР
Л^> еЧЪ ^та
День мертвенный в окрестностях Мадраса,
Небес пустыня, океана мгла.
Родная и неведомая раса
С песком и ветром в вечность уплыла.
И только — округ золотой и дивный,
И храмов опустелых корабли,
И плоскость влаги вздыбленной и дымной,
Дотянутой до полюса Земли.
234

У ХРАМА ШИВЫ
У храма Шивы в знойный час
В дурманящей глуши
Суем потомкам древних рас
Значки, карандаши.
Неприкасаемых толпа
К автобусу течет,
Четыре каменных столпа
Седой песок сечет.
Там, за оградою недобр
Настороженный стук,
А здесь мелькают кожи кобр,
Обрубки черных рук.
Над храмом Шивы — черный жар.
Зовет гудок — спеши!
И тычет нищий свой товар
Для выжженной души.
235

ШИВА, КРИШНА, ИНДРА
«...вырубает в скале жилище
себе...»
Исайя
Трехликий бог в пещерной Элефанте,
Тысячелетий трехсерийный сон,
Гомеру он мерещился и Данте,
Камоэнсу здесь улыбался он.
Арийца миф и древний миф дравида,
Глядит, глядит, губами шевеля...
И что за ним? Быть может, Атлантида,
Гондваны затонувшие поля.
Я видел Индру, дремлющего в храме,
Где Индии лишь снятся города,
И фаллосов, увенчанных цветами,
Чернела и дымилась череда...
И через дым народов и религий
И сквозь туман каменосечных книг,
И я прошел, как Слово, многоликий,
С последней мыслью слившийся на миг.
236

НИЩИЕ
Ограды усажены битым стеклом,
Но черные нищие смотрят в пролом,
И нет ли какого излишка?..
Старик улыбнется раздавленным ртом,
И с визгом запляшет мальчишка,
Собака взмахнет шелудивым хвостом,
Беззубая кобра взовьется винтом,
И руку протянет мартышка.
237

САРНАТХ
В Сарнатхе — древо Будды.
Храмов сходка,
Цветущий лугг железная решетка,.
От воскурений сладкий
Воздух чист»
Небытием
разумно, мудро, кротко
И бытием зеленым
веет лист.
123В

ЛУННЫЙ СВЕТ
...И дверь открыл в ночную синеву
Владелец кучи медной и латунной.
Я выбежал. И вижу наяву
Сад Бенареса под ладьею лунной.
Ладья дрожит. Деревья тут и}там
Вскипают, голося тысячелисто.
И велорикша едет по пятам,
Браня работодателя-буддиста.
Пора буддисту сдать велосипед
И возвратиться в темную лачугу.
Но поздний пешеход, но лунный свет,
Но жалоба неведомому другу!
239

МЕНЯЛА
Меняла отрывает взгляд
От горстки серебра.
Я был здесь много лет назад,
Я приходил вчера.
Как много призабытых лиц
И стершихся монет!
Улыбки медных танцовщиц,
Сапфиров нежный свет.
Я что-то приносил в заклад,
И на закате дня
Менялы утомленный взгляд
Припоминал меня.
Меня тревожил жизни зов,
И это солнце жгло,
Чей луч в дрожание весов
Ложился тяжело.
240

МЕЛЬКАНИЕ
Швыряет приказчик шелка,
Куски златоткани,
И краски текут и века,
Мельканье, мельканье.
Три жизни твои протекли
За эти минуты,
И льется, и льется в пыли
Мельканье Калькутты.
241

№КША
Поскольку, разменяв мечту,
Я только улицу мету
У маленького храма,
Я вижу дно людской реки,
Босые ноги, каблуки
И рикши красные плевки,
Летящие упрямо.
Он знает, городом больной,
И жизни жар и смерти зной,
И, словно бы в угаре,
Он убегает в мир иной,
И ноша за его спиной
Богиня в белом сари!
Что смерти дым и жизни мгла,
Пока тележка тяжела!
И ночь, волнуясь, протекла,
И день струится сизо,
И сам хочу сквозь быстроту
Две эти палки на лету
Схватить и с бетелем во рту
Бежать в живую пустоту
За пригоршнею риса.

ГОСТИНИЦА
Лицо стареет в зеркале бездомном
За копотью и трещиною резкой,
А в коридоре благовонно-темном
Играет ветер желтой занавеской.
Ты спустишься и ключ отдашь неловко,
Послушаешь, как тянет крик певица.
И возвратишься в номер. Мышеловка,
Захлопнувшись, виденьями дымится.
Так вот куда, в какой Солярис шел ты,
С каким-то словом некогда условясь.
Играет ветер занавесью желтой
И гонит мглу сквозь молодость и совесть.
Манящее нагроможденье мути
Качается за облаками пыли.
Кто ночевал в гостинице в Калькутте,
Тому, должно быть, душу подменили.
И в мыслях никуда не уезжая,
Лежишь, опустошенный и привыкший,
И две души, какая-то — чужая,
Встречаются, как рикша с велорикшей.
243

АГРА
Агра, Агра, царица гранатов,
Пробудившихся в недрах горы,
Чтобы, красное в черном упрятав,
Покорить и осыпать миры!
Словно дети твои чернооки,
Словно марево крови красны...
И крылатого света потоки
Заливают четыре страны.
Это вставший в монгольском становьи
Тадж-Махал исступленный плывет,
Словно трубные крики слоновьи
И пылающий парусный флот.
244

ТИБЕТСКИЙ РЫНОК
Пусть обезьяна вытянет билетец
Здесь, на развале трав, латуни, кожи,
Где в каждой лавке — беженец-тибетец,
На доктора Бадмаева похожий.
И я увижу берег именитый,
Где от потопа не было спасенья,
И деда кровь на финские граниты
В «Кровавое» упала воскресенье.
Увижу бисер северных созвездий
И старый дом, где веет газом тонко,
Где все в блокаду вымерло в подъезде,
И под плитою ухает воронка.
Рожденный в Лавре Александро-Невской
Послевоенной осенью бурливой,
В степи манасовской и достоевской
Переселений я застал приливы.
В степи мирской со мною были рядом
И у моей стояли колыбели
Профессора, подобные номадам,
Кочевники, осевшие без цели.
Забуду все, чтобы вернуть обратно
На рукава разбившуюся реку!
Плывут, качаясь, цветовые пятна,
И мне — пять лет, я — только правнук веку.
245

Я был в горах. Внезапно потемнело,
Не понял я, шатаясь от бессилья,
Что надо мною смерть прошла несмело,
Орлиные меня накрыли крылья...
Так вот где жить и вот когда родиться,
Чтобы взглянуть, припомнив цепи звенья,
В тибетские задымленные лица,
Исполненные грусти и презренья!
246

из ночи в ночь
Покуда звездная река
Течет своим путем,
Мы с Индией издалека
Сквозь детский плач бредем.
Не разомкнуть извечный круг
Любви и нищеты,
Прикосновеньем детских рук
Всегда измучен ты.
Чья тень в ночной горячей мгле
Идет, почти летя?
И млечный отсвет — на челе,
И на плече — дитя.
И через тысячи смертей
С неведомых высот
Своих бесчисленных детей
Из ночи в ночь несет.
247

МОТИВ БРЕДБЕРИ
Сотни лет световых пролетев за неделю,
В подмосковном стою сентябре.
Я молчу. Я дивлюсь золотистому хмелю
На вечерней заре.
Я брожу в пустоте, в гуще цвета и света,
Бабье лето — во мгле.
Я живу, я хожу, под ногами — планета,
Я хожу по Земле.
Меркнут сонмища звезд, как семья без кормильца,
И, как будто во сне,
Марсианское щупальце, чуткое рыльце,
Прикоснулось ко мне.
248

ПАМЯТИ В. В. РОЗАНОВА
Чахнет воздух в пустом чемодане,
Беззаботно клокочет вода.
Как в тюрьме забывают свиданье,
Я вернулся домой навсегда.
Отошли госпитальные лица,
Но лишь только я веки сомкну,
Исступленная Индия снится,
Океан подступает к окну.
Лучше было шататься в Мадрасе,
Где минувшее сносит прибой.
Магадэва в седьмой ипостаси
Там с тележкой бежит голубой.
И не худо в серебряном Цее
Жить с возлюбленной у ледника,
Где проходят века, цепенея,
И летит без оглядки река.
То меня окружила больница,
То мерещатся горы в снегу...
Никуда не хочу возвратиться,
Ничего позабыть не могу.
Может быть, я сорвался на землю(
И обломлены крылья мои,
Но бессонною мыслью объемлю
Сновидения этой семьи.

СОДЕРЖАНИЕ
Темирболат Мамсуров
Думы
Два друга
Скупец
Ровеснику о
Сека Гадиев
Родина
К вершине Христа
Терек
Мой путь
Март
Оглянись!
Печальная дума
Повадки животных
Призыв
Желание
Завещаю
Коста Хетагуров
Безумный пастух
Знаю
Сердце бедняка
Блашка Гурджибеков
Абрек
Цомак Гадиев
Плач позабытой страны. Элегии
Народ
Водопад . . ,
. ' . 4
7
10
12
14
15
16
17
18
19
20
21
23
25
27
28
29
30
... 31
I . . 33
34
• 35
250

«Знаешь ли край красивее Иристона?..»
Созур Баграеь
Ледник
Пень
Старик
Черный крик
Всадник
На башне
Двухглавый орел
Весна
Илас Арнигон
Цветок
Спи, усни!
Тузар
Прощайте
Птичка
Мышь
Мягка твоя постель
Гей, где вы!
Дерево
Отец завещает сыну
Благословение
Черная туча
Алихан Токаев
^ Горцы идут
Зачем?
Бусина желаний
Разноцветная башня. Сонет
«Не хочу молиться камню...»
, Крики во мраке
Шумы города
Хмель
Весенняя радость
Роза
Женщина
• «Что слезы, друг! Милее тишина.
37
251

Умирающий ворон ....
«Когда в блестящей водоверти...»
Пораженный молнией
«Лес, погружен ты в раздумье немое...»
Нигер
«Если бы вдруг я окреп, и по горстке...»
В горах .....
Иронвандаг ....
Умолкло поющее сердце
«Нет сердцу, хлебнувшему горя, защиты...»
Гриш Плиев
Гекзаметры .
Александр Царукаев
«Приснился я себе какой-то глыбой дикой...»
«Смолк возглас последний совы, чтоб
смениться...» .....
Михаил Цирихов
Старая башня ....
Две даргавские картины
«Всегда передо мною встает Даргавс мой
древний...» ....
Мухарбек Кочисов
Моему фандыру ....
Орел ......
«Где отчий край, любимый с колыбели?..»
Последний привет ....
Прощай, любовь моя!
Черные глаза ....
На фи Джусойты
Стихи, не сказанные матери
Георгий Бестауты
«Ничего не ведаешь покуда...»
«Шла по улице, свет излучая...»
«Больно, не гляди!—как будто терном...»
Сергей Хугаев
Аварская девушка ....
117
252

Среди пиршеств и здравиц...»
Ахсар Кодзати
Хмель
«Помочь бы хоть кому-то,
Свеча
Мармарик
Два этюда
Цыган
Танцовщица
Поэт в царстве мертвых
Обращение к трусам
Слепой дождь
Дождливое лето
«И вновь нагрянул день. Пробуждена
природа...»
Дорога
Васо Малиев
В поезде. Поэма
Шамиль Джикаев
«Бргат':'я— сокровищ не счесть, как
песчинки...»
Посторонний. Сонет.
Вершины гор
«Холмы Дзомаха, как впервые...»
Белые березы моей Осетии
Разговор с сердцем
Камал Ходов
Маяк
Застройщик
Сон
Ветер и Меч
II. Стихотворения
В Осетии
Аргонавтика
Сумерки
Озеро Палеостоми
118
253

Старый город
Утрата ....
«Зеленеют крыла мотылька-серафима...»
Хорвирап ....
Храм Огня
«На семи цветах замешен белый...»
Соль
Имя
Цебельда
Мечта
Встреча
«Лежу в траве. Росой омыта мята.
Ткацкий цех
Сатурналии
Деревня Глухово
Уланова Гора
Длинные стены
Донской монастырь
Москва
Язычники
Кровь
Песня дозорного
(Эио УасНз?
Фауст
Кассиопея
Корабли
Цирк
Взгляд
Воспоминание
Киргизская охота
Топрак-кале — крепость праха
Сон шелкопряда
Кочевник
Вечерняя песня охотника
Вода
Золотая свадьба
254

Голос ......
Хамсин ......
Детство ......
Ипподром .
Степная кровь ,
Старый Ташкент . . . .
Прогулка ......
За улыбку твою .
Черная кузница .
В зимней Индии
Рассвет ......
Ночные жаровни .
«День мертвенный в окрестностях Мадраса...»
У храма Шивы ....
Шива, Кришна, Индра
Нищие .....
Сарнатх ....
Лунный свет ....
Меняла «,...•
Мелькание .....
Рикша .....
Гостиница .
Агра .
Тибетский рынок
Из ночи в ночь ....
Мотив Бредбери ....
Памяти В. В. Розанова
221
222
223
225
226
227
228
229
230
231
233
234
235
236
237
. 238
. 239
. 240
. 241
. 242
. 243
. 214
. 245
. 247
. 248
. 249

Михаил Исаакович Синельников
РАЗНОЦВЕТНАЯ БАШНЯ
Переводы из осетинской поэзии
Стихотворения
Редактор Д. Т. К а л о е в а. Художник П. В. Г о н-
ч а р е и к о. Художественный редактор У. К. К а н у к о в.
Технический редактор А. В. Я д ы к и н а. Корректор
Л. Ш. Майсурадзе.
ИБ № 1278
Сдано в набор 27.02.87. Подписано к печати 01.06.87. ЕЙ 00984.
Формат бумаги 70х901/32- Бум. тип. № 1. Гарн. шрифта ли-'
тературная. Печать высокая. Усл. п. л. 9,36. Усл. кр.-от'г. 9,65.
Учетно-изд. листов 7,37. Тираж 1000 экз. Заказ № 97. Цена
75 коп.
Издательство «Ир» Государственного комитета Северо-Осе-
тинской АССР по делам издательств, полиграфии и книжной
торговли, 362040, г. Орджоникидзе, ул. Димитрова, 2.
Книжная типография Государственного комитета Северо-Осе-
тинской АССР по делам издательств, полиграфии и книжной
торговли, 362011, г. Орджоникидзе, ул. Тельмана, 16,