Лев Гудков, Наталия Зоркая,
Екатерина Кочергина, Карина
Пипия
Постсоветская молодежь
Предварительные итоги

Совместный проект издательского дома «Новое литературное
обозрение» и Фонда имени Фридриха Эберта в России
Редактор серии А. Куманьков
На обложке: Зрители во время тренировочных полетов сборной
команды СССР по высшему пилотажу перед чемпионатом Европы во
Франции.
© Владимир Вяткин / РИА Новости
© АНО «ЛЕВАДА-ЦЕНТР», 2021
© И. Дик, дизайн обложки, 2023
© ООО «Новое литературное обозрение», 2023
***

1. Предисловие. Смысл и значение
социологических исследований
молодежи в постсоветское время
Предлагаемая читателю книга представляет собой анализ
материалов ряда социологических исследований молодежи,
проведенных сотрудниками Левада-Центра начиная с 1989 года. Она
содержит обобщение полученных к середине 2000-х годов результатов
и подводит итог работам по этой тематике, проведенным позднее,
главным образом в 2018–2020 годах[1].
Проблематика молодежи (в рамках основных проектов нашего
центра) всегда рассматривалась в контексте идущих социальных
изменений и осмысливающих их концепций. По существу, мы
описываем очередные фазы процесса изменений коллективных
представлений (их рекомбинации), захватывающих два постсоветских
«поколения» молодежи – родившихся в середине или в конце 1980-х
годов и в середине или конце 1990-х годов. Социализация первых
совпала со временем распада СССР, с самым тяжелым периодом
институциональных трансформаций, падением уровня и качества
жизни, социальной дезориентированностью основной массы
населения, аномией, быстрой утратой перестроечных иллюзий;
социализация второго поколения приходится на годы установления
авторитарного режима, бурного роста потребления, идеологического
консерватизма и конфронтации с Западом, появления протестного
движения 2010–2013 годов и аннексии Крыма.
Крах коммунистической системы, кризис которой обозначился уже
в середине 1980-х годов, поставил перед социальными учеными
множество теоретических вопросов о природе и причинах кризиса
тоталитарного режима и его последствиях. Ответов на эти вопросы не
было не столько потому, что не хватало необходимой эмпирической
информации для понимания устойчивости системы, ресурсов ее
легитимности и потенциала воспроизводства (то есть необходимых
социальных, экономических и культурологических исследований),

сколько, наоборот, из-за отсутствия концептуальных наработок и
ограниченности ценностных оснований, что сдерживало возможности
эмпирических
исследований,
загоняя
последние
в
рамки
социологической банальности и поверхностного описания.
В позднесоветское время усилия по восстановлению социологии
как научной дисциплины после ее запрещения в 1920-х годах
натолкнулись
на
сопротивление
партийных
консерваторов,
настаивающих на том, что социологии как самостоятельной науки в
рамках марксистского обществоведения не может быть, что функции
теории общества и государства выполняют разработки на основе
«исторического материализма». Социологии отводилась частная роль
эмпирического подтверждения правильности партийного курса и
средства «оптимизации эффективности» государственного управления.
Советская социология находилась в придушенном состоянии, не
будучи
способной
освободиться
от
идеологических
и
организационных последствий разгрома в 1972 году Института
конкретных социальных исследований АН СССР, чисток
исследовательских кадров, общего ужесточения политического
контроля, наступившего после Пражской весны и рабочих волнений в
Польше, и преследований инакомыслящих. Никаких открытых
теоретических обсуждений вопросов устойчивости режима и
возможных последствий его краха не могло быть. И главным образом
их не было потому, что не было тех, кто мог бы ставить такие вопросы.
Сервильность и научная стерильность оставшихся и вновь набранных
после чисток 1972–1973 годов «социологов» ИКСИ АН СССР –
ведущего академического института социологии – надолго, на
десятилетия, определили серость, эклектику, зависимость от властей
российской социологии, ее функцию обслуживания бюрократии.
Собственно социологическая проблематика ушла в сферу
неформальных дискуссий и семинаров, не подлежащих внешнему
контролю. Период середины 1970-х – начала 1980-х годов был
периодом «устной социологии». Именно в это время бывшие
сотрудники Ю. А. Левады из возглавляемого им (до разгрома
института) Сектора теории и методологии изучения социальных
процессов (ведущего на тот момент научного подразделения,
занимавшегося анализом современных социологических теорий) стали
обсуждать проблемы возможной трансформации коммунистической

системы, механизмы ее воспроизводства, ресурсы ее устойчивости,
значение бюрократии, функции, типы и т. п. Учреждение в 1987 году
Всесоюзного центра изучения общественного мнения позволило
подвести под эти дискуссии основу в виде эмпирических
исследований начавшихся трансформаций. Его возглавили академик
Т. И. Заславская, автор знаменитого «новосибирского манифеста», в
котором был поставлен диагноз исчерпания возможностей
«социалистической экономики», и Б. А. Грушин, много лет
пытавшийся создать советский Гэллап – институт по изучению
общественного мнения в СССР. Заславская пригласила на работу
опального Леваду и его сотрудников, положив начало масштабным
исследованиям процессов трансформации советской системы[2].
Исходная гипотеза Ю. Левады состояла в том, что кризис советской
системы связан с дефектами ее воспроизводства, а именно медленно
нарастающим внутренним сопротивлением людей хроническому
режиму
мобилизационного
общества
–
военизированного,
иерархического,
с
централизованной
государственной
распределительной экономикой, подчиненной политическим целям, в
том числе имперской экспансии и поддержанию военного паритета с
США и НАТО.
Парадокс существования этой системы заключался в том, что
сохранение огромного военно-промышленного потенциала требовало
все больше квалифицированных инженерно-технических и научных
специалистов, подготовленных рабочих, что вступало в противоречие с
жестким контролем над социальной мобильностью, в первую очередь
вертикальной, и плановой дистрибутивной системой оплаты труда.
Хронический потребительский и информационный дефицит подавлял
инициативу и мотивацию к интенсивной и продуктивной работе.
Высокий уровень военных расходов мог сохраняться на протяжении
десятилетий только за счет низкого уровня жизни населения,
идеологически оправдываемого враждебным окружением страны и
угрозой войны, конфронтацией двух социально-политических систем –
западной демократии и закрытого общества социализма. Брежневский
застой сопровождался относительным перепроизводством людей с
высоким уровнем образования, с одной стороны, и исчерпанием веры
в коммунизм и, соответственно, эрозией легитимности власти, с
другой. Он дал толчок (молодежному) эскапизму, появлению

андеграунда и разнообразных форм уклонения от власти, пассивного
сопротивления
режиму,
возникновению
разнообразных
контркультурных движений – от религиозного национализма до
неоязычества и оккультизма. Начиная с середины 1980-х годов
обозначились признаки внутреннего разложения системы.
Крах советской системы был вызван резонансом трех масштабных
процессов, каждый из которых не был «смертельным» для режима:
кризиса государственной плановой экономики, неспособной
обеспечить
людей
жизненно
необходимыми
средствами
существования, кризиса этнонациональных отношений – нарастания
сепаратизма советских республик и этнонациональных автономий
внутри них[3], и кризиса идеологии – утраты веры в марксизм,
коммунизм и будущее социализма.
Острее всего эти противоречия между склеротизированной
системой государственного управления (господства) и новыми
запросами общества, новыми отношениями проявлялись у молодежи,
отказывавшейся следовать привычным нормам поведения старших
поколений советских людей. Легитимные основы советского порядка
размывало
сознание
противоестественности
сохранявшегося
изоляционизма вкупе с медленно нараставшим неприятием
покорности,
всеобщего
оппортунизма
и
идеологического
конформизма, а также внутреннее сопротивление бессмысленной
войне в Афганистане в сочетании с хроническим потребительским
дефицитом[4].
Уже самые первые социологические исследования, проведенные в
рамках нашего сквозного проекта «Советский простой человек»,
показали устойчивую связку трех параметров: возраста, образования и
места жительства. Молодые, образованные жители крупных городов (в
первую очередь столиц, включая республиканские столицы – Киев,
Тбилиси, Ригу, Таллин, Вильнюс, Кишинев, таких мегаполисов, как
Екатеринбург
(Свердловск),
Нижний
Новгород
(Горький),
Новосибирск
и
др.)
характеризовались
прозападными,
демократическими
установками,
требованием
реформ
и
антикоммунистическими взглядами. Казалось, что именно эти группы
населения будут задавать вектор социальных и политических
изменений.

Но этого, как известно, не произошло. «Одним из ключевых
символических кодов в первоначальном восприятии перестройки и
реформ был код молодежной культуры („субкультуры“). Однако при
всей открытости более молодого поколения к переменам, при
относительном усвоении им достижительских ориентаций и их
символов, установок на успех, социальное продвижение и т. д.,
горизонт понимания этих перемен, связанных с ними процессов в
политической, экономической, культурной жизни в значительной
степени блокировался именно данным молодежным кодом.
Представляя соответствующие символы как знаки возрастной фазы, а
не общезначимого образца, он определял – а значит, и ограничивал –
уровень восприятия, глубину понимания перечисленных процессов.
По мере ослабления и бюрократизации политических и культурных
элит в процессах блокирования выработки новых „языков“
декларированные в начале перестройки либерально-демократические
ценности тем легче превращались в риторические фигуры, лишаясь
функций, сколько-нибудь продуктивных для самопонимания
общества»[5].
С точки зрения генерационной проблематики (хотя, конечно,
можно предположить и другие интерпретации) молодежь с такими
ценностными ориентациями была оттеснена предшествующим
поколением бюрократии, поколением застоя (задержанным в своем
карьерном развитии) и не допущена к ключевым социальным
позициям,
что
должно
было
бы
стать
предпосылкой
институциональных изменений. В результате в перестроечной
политике и в первые годы реформ доминировал дискурс
«демократической
части
советской
номенклатуры»,
персонифицированной
фигурами
Б.
Ельцина,
членов
его
правительства и депутатского корпуса (Р. Хасбулатов, А. Лукьянов и
проч.).

2. Особенности политической
культуры России и блокировка
социально-политической
трансформации

Проблема «поколения» в дискуссиях в
Германии и России
Неудача демократизации в России, вопреки расхожим
представлениям либералов и демократов, может объясняться
особенностями
политической
культуры,
ценностной
и
институциональной
блокировкой
процессов
структурнофункциональной дифференциации и сохранением «вертикальной»
(суверенной, независимой от общества) структуры власти. В
публичном дискурсе есть все «необходимые» слова и понятия,
возникшие после краха СССР: «демократия», «правовое государство»,
«верховенство права», «суверенитет народа», проявляющиеся в
электоральных процессах и выборах, но за ними уже давно нет
должного смысла. Такого рода понятия – не более чем поддельные
ярлыки известных фирменных брендов на «самопальных» товарах.
Проблема заключается в том, что не возникли (отсутствуют,
оказываются
незначимыми)
обозначаемые
этими
словами
генерализованные ценностные представления, способные служить
моральной основой и институциональными направляющими для
социальных (групповых) интересов, соответственно, мотивации
социального действия res publica. Последние не возникают как
действенные социальные регуляторы: нет ментальных механизмов,
которые
должны
были
бы
задавать
идею
«общества»
и соответствующих ему институтов. Ее заменяет комплекс значений
«общества-государства», тоталитарных по происхождению, заметно
ослабленных в последние десятилетия, но еще вполне действенных.
Если не углубляться в давнее прошлое (наследие русской
политической культуры, включающей как крепостное сознание массы
крестьянского населения, так и имперские слои поверхностно
образованного городского населения), то мы имеем дело с
резидуумами идеологии брежневского социализма – сочетанием
государственного патернализма, признания безальтернативности
существующей власти с верой в Россию как «Великую державу
русских». Агрегаты таких очень стертых, остаточных идеологических
стереотипов, охватывающих весь имеющийся набор представлений о

коллективном единстве и общих ценностях, обеспечивают
достаточную легитимацию авторитарного режима. В этот набор
объединяющих символов входят прежде всего различные знаки
государственного патриотизма русских, тезисы о России как «особой
цивилизации», о важности противостояния Западу, «особом пути
развития» и, соответственно, необходимости повышенной заботы о
«национальной безопасности», гордости военной мощью и победой во
Второй мировой войне. Ключевой момент: утверждение приоритета
государственных интересов над индивидуальными и частными целями
и проблемами существования. Объявляя себя единственным
легитимным хранителем и держателем общенациональных ценностей
и интересов, действующий режим последовательно подавляет любые
возможности публичного представительства взглядов и интересов
различных категорий населения, делая бессмысленным личное участие
граждан в общественно значимых делах, ответственность за
положение дел в разных сферах коллективной жизни, их включенность
в текущие события в обществе. Новый российский политический
класс, присваивая себе суверенное право защиты «традиционных
ценностей», стремится закрепить свою легитимность через обращение
к идеологически переработанному прошлому – интерпретации
прошлого (ставшей в этих обстоятельствах единственно возможной)
как героической истории становления русского государства,
колоссальной континентальной империи. Все другие подходы и версии
объявляются
«фальсификацией
истории»,
подрывающей
и
разрушающей единство власти и народа. Политический «инстинкт»
властей предержащих видит в плюрализме мнений и общественных
дискуссий, разнообразии форм гражданского общества угрозу своему
положению, заставляя режим последовательно уничтожать зачатки
автономных публичных элит и шансы на допустимую рефлексию и
оценку действий власти. Мифология прошлого (генезис или
становление «Великой державы») выступает единственной основой
легитимности власти, уничтожающей плюрализм в обществе и идеи
демократии, разделения ветвей власти, представительства и
общественного контроля над правительством.
В этом контексте проблематика молодежи становится важной
частью государственной политики контроля над прошлым.
Необходимость «правильной» трактовки и освещения российской

истории означает исключение из преподавания и обучения, из практик
социализации каждого нового поколения любых сомнительных
вопросов, связанных с преступлениями государства в прошлом,
террором и массовыми репрессиями. Это означает, что из
общественной повестки удаляются любые вопросы, связанные с
природой советского тоталитаризма, демографической цены за
проводимую политику. Вся суть воспитания «патриотизма»
заключается в том, чтобы устранить саму мысль об ответственности
представителей власти за свои действия, оставив лишь «гордость» как
основу для национальной консолидации. Как заявлял политолог
Л. Поляков (один из авторов концепции единого учебника истории для
школы) в дискуссии об исторической политике, организованной
фондом Ф. Наумана, «нам нужно счастливое забвение прошлого,
чтобы не порождать конфликтов между поколениями».
Российским руководством предпринимаются особые усилия для
стерилизации всякого рода проблемных тем, способных стать поводом
для сомнения в абсолютном суверенитете действующей власти (или
власти в советском прошлом). Поэтому почти все исследования
молодежи недавнего времени тщательно обходят любые упоминания
об отношении молодежи к политике или участии в деятельности
организаций гражданского общества (В. Радаев) и подчеркивают
«патриотизм нового поколения россиян» (М. Горшков и Ф. Шереги и
др.).
В результате сама проблематика поколения в работах российских
социологов производит очень странное впечатление: затрагиваются
лишь частные особенности поведения молодых людей (поведенческие
«практики»), отличающие их от взрослых, а именно: активное
использование Интернета и технологий, склонность к развлечениям,
потребительское и гедонистическое отношение к жизни, снижение
уровня асоциального поведения и т. п. Без внимания остаются вопросы
воспроизводства социальной системы в целом и роли новых поколений
в этих процессах. Теоретическая проблематика поколений, таким
образом, оказывается неразвернутой и в сущности ненужной. Отсылки
к западной литературе носят конъюнктурный или декоративный
характер, обозначая лишь соответствие проводимых интерпретаций
уровню «современной науки».

Совершенно иной характер имели и имеют дискуссии о поколении
в Германии. Именно взаимосвязь проблематики ключевых сфер –
политики,
проработки
прошлого
(Vergangenheitsverarbeitung),
освобождения от наследия тоталитаризма – становится фокусом
анализа и исследовательского внимания. Констелляция общественных,
политических, моральных и исторических обстоятельств немецкого
общества после войны сделала старую статью К. Мангейма о
поколениях, которая в момент ее публикации (1928 год) не вызвала
большого интереса, остро актуальной и продуктивной[6].
«Дискурс поколений имел центральное значение для политики
прошлого (Vergangenheitspolitik) Германии после 1945 года. Он стал
площадкой, на которой происходили дискуссии о политической и
моральной власти. Самоопределение индивидов как представителей
или членов какого-то поколения замещало или перекрывало парадигму
жертв и соучастников преступлений. Именно поэтому дискурс
поколений нередко представлял собой скрытый национальный
дискурс, в котором артикулировались защита от сознания вины и
стремление к очищению. <…> Поколение функционировало как
медиум политики памяти. В период непосредственно после конца
Второй мировой войны культурно-политический дискурс был отмечен
программой „юного поколения“, которая обусловлена радикальным
отрицанием тематики происхождения»[7]. В 1947 году А. Андерш в
программной статье «Молодая Европа формирует свое лицо» от имени
«Группы 47» выдвинул тезис о необходимости для молодежи начать
все сначала, порывая с нацистским прошлым. Сама по себе такая
постановка вопроса означала не только отказ от идентификации с
предшествующим поколением, поддержавшим гитлеровский режим,
войну, а стало быть, ответственным за преступления нацистского
тоталитарного государства и неотделимого от него общества, но и
вытеснение самой проблематики социокультурного воспроизводства.
«Известная риторика о „нулевом пункте“, с которым связаны
фантазмы молодого поколения, не затрагивающая тему „его
происхождения“, соответствовала логике „непорочного зачатия“. Этот
конструкт молодого поколения является предпосылкой для того, чтобы
авторы определяли свое самопонимание как одновременность и
общность с другими ненемецкими группами, вместо того чтобы
выводить из этого свое отношение к недавнему прошлому»[8].

Проблематика поколений в немецкой научной и общественной
литературе в середине 1960-х годов[9] с самого начала оказалась
связанной с крайне важными моментами коллективного самосознания
и
интеллектуальной
ответственности: моральной
позицией,
национальной идентичностью, трезвым анализом общественных
изменений, а также с методологической
саморефлексией
исследователей, вынужденных проверять и саму постановку вопросов
исследования,
и
адекватность
используемых
понятийных
инструментов. Последнее обстоятельство стало стимулом для
различного рода критики К. Мангейма и самих исследований
поколений.
В ходе этих дискуссий обнаружилось весьма широкое, но и очень
противоречивое поле значений самого понятия «поколение».
Поколение могло означать:
а) привязку к символическим событиям, ставшим основой для
групповой идентичности (по выражению В. Зеебальда, «Zeitheimat»);
б) понятие временного упорядочения исторических и
квазиисторических связей;
в) формулу самотематизации определенных культурных групп или
течений;
г) аналитическую категорию, фиксирующую последовательность
смены фамильных и общественных генераций и, соответственно,
д) делающую коллективный опыт отдельных возрастных когорт
предметом возможного осмысления своего происхождения;
е) определение позиции в политических процессах, в системах
коммуникаций и освоения новых технологий, отношение к элитам, к
различного рода субкультурам или к господствующей культуре
большинства и многое другое.
Среди важнейших тем, связанных с центральными мотивами
поколенческих исследований, следует назвать процессы и особенности
социализации, проблемы семьи и отношений между ее членами,
психоаналитические аспекты межпоколенческого взаимодействия
(травмы, фрустрации, зависимости, отталкивание и дистанцирование и
проч.). Другими словами, именно критика и развертывание внутренней
структуры понятия «поколение», используемого разными группами
ученых и публицистов в своих целях и ценностных перспективах,

показали значительные логические противоречия и нестыковки в
использовании этого слова.
Критики Мангейма указывали на то, что так или иначе
характеристики некоторого меньшинства, иногда элитной группы,
вносящего новые смыслы и значения в систему общественных
коммуникаций и реинтерпретацию реальности исходя из своего опыта
и экзистенциальных переживаний, произвольно или неконтролируемо
распространяются на весь массив современников – возрастные
группы, объединенные по признаку общности времени (годов)
рождения, синхронности социализации или включенности в
исторические события и процессы. При этом происходит вменение
особенностей поведения, идентификации, манифестации своих
ценностей определенными группами тем массивам, которые не могут
характеризоваться тем же самым образом, что и описываемое
меньшинство. Они подчеркивали, что имеет место идеологическая
проекция, вызванная слабостью методического самоконтроля
исследователя.
Наконец, следует упомянуть также вполне резонные упреки, что
все исследования поколения обращены главным образом к
проблематике социализации молодежи и ее особенностей в сравнении
с другими возрастными когортами. Тем самым пренебрегается или
недоучитывается проблематика других возрастов, занимающих иное
функциональное место в системе социокультурной репродукции,
политики, экономики и т. п.
Однако, вопреки всем подобным критическим оценкам
поколенческих исследований, это понятие остается широко
распространенным и продолжает использоваться в публицистике,
общественных и политических дискуссиях. А это, в свою очередь,
говорит о функциональной значимости комплекса представлений,
образующих это понятие.
Следует согласиться с ведущей исследовательницей этих проблем,
историком Ульрикой Юрайт, которая после критического разбора
выраженных подходов к этой тематике предлагает считать понятие
«поколение» коммуникативным понятием (коллективным понятием
среднего уровня – ein Kollektivbegriff mittlerer Reichweite),
позволяющим связывать различные области публичных дискуссий и
научного знания, транслируя тем самым общественный интерес к

данной тематике в специализированные сферы, связывая науку и
общество[10].
Подводя итог своему разбору различных подходов и концепций
поколенческих исследований, она формулирует четыре вопроса,
направляющих внимание исследователя:
1. Акторы – кто определяет себя как «поколение», в какой момент
времени, под действием каких интересов и с какими аргументами?
2. Система координат – какие базовые значения устанавливаются
и фиксируются в качестве основания поколения?
3. Предмет – как, каким коммуникативным образом производится
генерационная взаимосвязь (= символическое отнесение себя к
поколению)? (курсив наш. – Прим. авт.)
4. Контекст – какое изменение общественного опыта выражается в
представлении себя в качестве поколения?
В России не было ничего похожего на интенсивные дискуссии,
идущие в немецкой научной и общественной среде, о проблематике
«поколения», критике различных подходов к этой тематике или,
напротив, защите исходной мангеймовской постановки проблемы[11].
Напротив, все усилия университетских и академических социологов,
занимающихся изучением молодежи, направлены на то, чтобы при
обсуждении проблематики смены поколений снять все вопросы
перспектив социального изменения, взаимосвязи политики и морали,
общественной активности молодежи по изменению существующего
порядка и подтвердить выводы, что у нас с молодежью «все в
порядке», как в других развивающихся странах, или что новации,
неизбежные с течением времени, не затрагивают принципиальных
аспектов сложившегося в 2000-х годах авторитарного режима.
Дело осложняется тем, что предшествующая система
бюрократического культурного воспроизводства («интеллигенция»)
оказалась абсолютно неспособной к выработке необходимых
представлений и взглядов, которые могли бы стать идеологической
основой демократии в России, ее защитой, подготовкой новой
генерации управленческого персонала в важнейших для этого
институциональных сферах – суде, полиции, государственном
управлении и т. п. Необходимым условием для этого должны были
быть принципиальная проработка советского прошлого и моральноправовая оценка советской коммунистической системы как

«преступной», чего не произошло и не могло произойти в силу того,
что новая власть сознательно объявила себя преемником прежнего
государства. Новый политический класс при путинском правлении,
объявив себя заимствованным словом «элита» или «новое
дворянство», «новая аристократия», закрыл любые возможности
рефлексии и рационализации прошлого, а значит, любые формы
критики и оценки политики, проводимой ее представителями.
Вопросы национального развития оказались подмененными
интересами сохранения авторитарного и репрессивного политического
порядка. Поэтому любые теоретические или практические вопросы о
роли молодежи, конфликте поколений, социокультурной динамике
были закрыты как проблемы общества.
С уничтожением идеи истории, ее драматической сложности и
многовекторности, с маргинализацией и вытеснением из сферы
публичности групп, выступавших с проектами других вариантов
национального развития, тема поколений в России приобрела либо
чисто политический и прикладной смысл (технологий и методик
«патриотического воспитания молодежи»), либо иллюзорный характер
рассуждений о «новациях, вносимых молодежью» в сферы
потребления, коммуникативных практиках, явлениях, объявляемых
фактами «низовой модернизации» (которые следовало бы называть
инфантильным смещением в сторону аффективных переживаний и
развлечений).
Разложение институциональной системы советского тоталитаризма
шло как процесс «дифракции» и фрагментации принудительной
(нормативной) системы контроля и управления поведением в закрытом
обществе: ослабление связей между символическим уровнем и
прагматическим уровнем действия. Символический уровень
(поддержание образцов социального целого) обеспечивается и
поддерживается социальными институтами, отвечающими за
сохранение и воспроизводство коллективной идентичности, а именно
организациями и ведомствами легитимации власти (пропаганда, СМИ,
массовое образование, ведомства «культуры») и структурами
господства – армией, полицией, государственным управлением. Они
отделились от повседневного уровня существования и поведения
обычных людей. Прежде единая система государственнобюрократической организации жизни: работа в государственных

организациях – от армии, министерств, НИИ, вузов до закрытых
«ящиков» и колхозов, органов социального обеспечения, медицины,
образования, воспитания (массовая школа, пионерские лагеря или
детские сады), система распределения материальных благ (жилье,
«торговля», профсоюзы), разделилась на отдельные сегменты, в
которых государственная идеология представлена с разной степенью
определенности и жесткости принуждения по отношению к
отдельному субъекту. В ходе реформ 90-х годов все прежние советские
структуры социального обеспечения (главный предмет «отеческой
заботы»
государства)
либо
деградировали
(как
система
общедоступного «бесплатного здравоохранения» и «заботы о детях») и
развалились, либо исчезли (как профсоюзные дома отдыха, санатории,
профилактории, детские сады, пионерлагеря и т. п.), будучи
приватизированными объектами, сменившими свое назначение.
Перестав быть государственными, они утратили свой идеологически
нагруженный смысл, как и любое ставшее коммерческим заведение
(значительная часть прежних функций сохранилась в виде
коммерческой медицины, платного образования, системы страхования,
изменения пенсионного законодательства и обслуживания, высоких
цен в учреждениях культуры и проч.).
Дезинтеграция социальной системы – развал интегрирующих
механизмов связи между подсистемами целеполагания (политикой),
поддержания образцов (идеологией), религией, культурой (сферой
коллективных ценностей) и адаптацией (экономикой) – самым
негативным образом сказалась на общественной морали и
солидарности, сделав семью хранителем самых элементарных
принципов поддержания взаимодействия норм (в первую очередь
солидарности в малых группах и дистанцирования от власти как
предпосылки физической безопасности и выживания, то есть опыта,
усвоенного многими поколениями советских людей). Функции этих
институтов, которые должны были бы стать условием рецепции новых
идей и ценностей, приняла на себя семья, ставшая в самый острый и
кризисный период (десятилетие реформ в 1992–2002 гг.) своего рода
резервным социальным институтом для воспроизводства основных
социальных отношений – источником образцов адаптации к
изменениям внешней среды и выживания, а также целеполагания.
Семья как базовая социальная структура за редкими исключениями не

может быть институтом, функция которого заключается в
интеллектуальной проработке текущих процессов, особенно сложных,
меняющих тектоническую структуру социума[12].
Ограниченные масштабы рыночной экономики – монополизация
рынка, государственное регулирование, доминирование в экономике
так называемых «госкорпораций» (систем перераспределения доходов,
обеспечение приоритетности политических целей руководства над
частно-экономическими интересами) в сочетании с тотальной
коррупцией, рейдерством и изъятием собственности распорядителями
силовых ресурсов – породили «гибридные» формы организации
жизни: сочетание формальных и неформальных институтов,
использование права и правовых институтов преимущественно в
интересах обладающих властью групп, административных кланов и
теневых альянсов бюрократии с криминальным миром.
Проблемы «демократического транзита» развития осложняются
еще и тем, что институт, претендовавший на то, чтобы быть
хранителем, распределителем культурных благ, ценностей, – так
называемая «интеллигенция» к моменту коллапса советской власти –
оказался недееспособным, не имеющим в запасе сколько-нибудь
значимых и продуктивных идей, идеологических и программных
проектов, способных служить ориентиром и мотивацией радикальных
преобразований. «Интеллигенция», если снять весь флер ее
самохарактеристик, была в социальном плане не творческой элитой,
каковой считали себя ее представители, а частью репродуктивной и
управленческой бюрократии, обеспечивающей воспроизводство
централизованной системы господства, образования и подготовки
кадров управленцев, цензуры, идеологического обоснования режима.
Самое большее, что эта бюрократия смогла произвести, – это идея
рыночного детерминизма социальных реформ, вера в то, что переход к
рынку повлечет за собой трансформацию всей социальной системы:
развитие
демократии,
становление
правового
государства,
гуманизацию и открытость общества и т. п. В очень вульгаризованном
виде этот набор заимствованных транзитологических взглядов и
положений стал не программой изменений, а переделом власти и
собственности, условием прихода к руководству страной и
легитимации своего статуса представителей силовых структур,

восстановивших во многом централизованную дирижистскую систему
государства.
Продолжительный социетальный кризис и аномия 1990–2000-х
годов вывели на поверхность те структуры двоемыслия и цинизма,
которые ранее имели латентный, ситуативно определенный характер
значимости и действия. В этих условиях «семья» как институт (в ее
современной, эрозированной, нуклеарной или неполной форме)
становится главным звеном социального воспроизводства, прежде
всего каналом передачи комплекса элементарных нормативных
требований и представлений о партикуляристской морали (верности
членам семьи и ближайшего, неформального окружения –
родственников, друзей; в меньшей степени – коллег). Нормы
социальности сократились до условий совместного выживания, с
одной стороны, и снижения давления коррумпированного и
утратившего прежний авторитет государства на индивида, на его
повседневную жизнь, с другой.
То, что семья в России оказалась главным институтом,
обеспечившим устойчивость и репродукцию общества в ситуации
краха советского государства, имело самые серьезные последствия:
прежде всего, партикуляризм основных интересов и ресурсов семьи
означал ограниченность или пределы структурно-функциональной
дифференциации институциональной системы общества, отсутствие
или ограничение потенциала для развития страны, усложнение ее
внутренней организации. Для этого ее ресурсов было явно
недостаточно. Семья не могла компенсировать импотенцию
культурной «элиты», претендовавшей на роль «совести нации»,
выразителей «чаяний и духа народа», слабость политических партий,
аморализм и ограниченность человеческого потенциала общества,
отсутствие воображения и новых идей.
Максимум
того,
что
могла
совершить
гуманитарная
интеллигенция, – выпустить в свет, опубликовать запрещенную в
советское время литературу 1917–1987 годов. Но этот поток
произведений, как и «нежелательная» литература консервативных
авторов второй половины XIX века вместе с переводной зарубежной
литературой, не стал предметом критического осмысления и
проработки прошлого, а превратился в догматический массив
бесспорных утверждений и аргументов консервативного толка[13]. Но

публикация этого обрушившегося на общество массива «запоздавших»
книг заблокировала доступ современных авторов к читателю. В итоге
целое поколение писателей и литераторов не получило доступа к своей
аудитории, а значит, оказался прерванным процесс адекватного
отражения переживаний и проработки опыта нового поколения
интеллектуалов. Этот тренд к консервации наследия соответствовал
общим интересам и установкам новой власти. В результате прошлое
так и осталось непроработанным.
Разочарование в результатах реформ (и девальвация надежд на
будущее, утрата самого «образа будущего»), падение уровня жизни,
общая дезориентированность значительной части населения страны
вызвали
острую потребность в социально-психологической
компенсации, обращении к обновленным мифам величия державы и
идеализации прошлого. О значимости таких массовых запросов,
стремлении
найти
образцы
убедительного
«прошлого»
свидетельствует оглушительный успех сентиментальных картин
мирной жизни в СССР, появление телепередач типа «Старые песни о
главном», первый выпуск которых приходится на 1995–1996 годы,
регулярное повторение на ТВ советских фильмов, вроде «Кубанских
казаков» и проч.[14] «Лирическое государство» и сентиментальный
образ по-отечески заботливой власти, смоделированной по шаблону
традиционной семьи, стали важным инструментом блокирования
проблематики социальных изменений и нового, вносимого
молодежью. Идеологически это если не остановило, то по крайней
мере затормозило процессы осмысления прошлого, подавив тем
самым стимулы к определению будущего.
Естественный социальный консерватизм семьи и узость ее
запросов, ограниченность ее потенциала стали условием реставрации
и частичного воспроизводства вертикально структурированного
государства силовиков. Другими словами, то, что именно семья в
условиях крупномасштабного кризиса тоталитарного обществагосударства взяла на себя роль социальной репродукции, обернулось, с
одной стороны, отсутствием принципиальных (содержательных)
изменений в системе коллективной идентичности, сохранением в
общем и целом советских представлений времен холодной войны или
брежневского застоя (отсутствием нового), а с другой – ограниченным
характером и рамками поверхностных, номинальных заимствований из

стран, являющихся образцами для подражания (масскультурного и
иного потребительского рода).
Цена таких изменений – резкое сокращение возможностей
генерализации
ценностных
и
нормативных
представлений,
примитивизация «общества» и повседневных социальных отношений,
радикальное
падение
рафинированных
форм
культуры
и
интеллектуальной жизни, сохраняемых лишь в виде эпигонского
подражания внешним источникам заимствований («идеологически», а
не актуально).
Вся система институтов, сохранившихся в постсоветской России,
направлена на подавление формирования универсальных моральных и
правовых представлений и, напротив, воспроизводство норм, правил,
социальных механизмов, обеспечивающих пассивную адаптацию к
неконтролируемой власти. Было бы ошибкой полагать, что власти
путинского режима сознательно, целеустремленно и планомерно
проводят политику по разрушению групповой солидарности, что
подобные социальные технологии господства могут быть предметом
намеренных действий. Эффекты такого рода возникают как следствия
совсем других действий и культуры снижающегося приспособления к
повседневным обстоятельствам, вытеснения или девальвации
«высоких» представлений о человеческом достоинстве, жизни,
справедливости и т. п.
То, что вначале, в середине 1990-х годов, воспринималось как
новая «открытость» российского общества и расцвет организаций
«civil society», поддерживаемых деятельностью зарубежных
благотворительных организаций и фондов (фонда «Открытое
общество» Дж. Сороса, фонда Макартуров, фонда Форда, USAID,
немецких фондов – Ф. Эберта, Ф. Наумана, Г. Бёлля, К. Аденауэра и
др.), оказалось очень хрупким и недолгим явлением. Начиная с 2005
года
укрепляющийся
авторитарный
режим,
напуганный
демократическими процессами в бывших республиках СССР (в
Грузии, Украине, в республиках Средней Азии), взял курс на усиление
цензуры и введение разнообразных ограничений для работы НКО в
России, а затем и выдавливание иностранных фондов из страны.
В наибольшей степени эта ограниченность возможностей семьи и
других репродуктивных систем (массовой школы, университета)
сказалась в сфере проработки прошлого, без которой трудно

помыслить
себе
какие-либо
успехи
в
преодолении
институционального наследия и культуры тоталитаризма. Эта работа,
ведущаяся очень ограниченным числом неправительственных
организаций, прежде всего ассоциацией исторических, краеведческих,
правозащитных НКО «Мемориал», издательством РОССПЭН (ранее
фондом «Демократия», возглавляемым А. Н. Яковлевым) и
отдельными учеными, историками, была парализована и почти
остановлена. Ее результаты (публикация документов, материалов о
терроре и массовых репрессиях, способных стать основой для
государственно-правовой
оценки
советского
государства
и,
соответственно, институционального закрепления демократии) были
очень важны, но недоступны публике из-за цензуры в СМИ, в системе
образования и блокирования общественных дискуссий вокруг этих
проблем. Вместо проработки прошлого режим во все больших
масштабах проводил политику традиционализации и возвращения к
государственной «идеологии патриотизма», ресоветизации и запрета
на осмысление прошлого. В итоге новое поколение социализировалось
уже в условиях восстановления прежних идеологических стереотипов
и мифов, вытесняющих моральную потребность знаний о прошлом,
навязывания населению «традиционных ценностей» и исторической
метафизики «великой, тысячелетней России».
Собственно проблематика молодежи начала привлекать наше
внимание в последние 25 лет. «По понятиям Нового времени и
развитых общественных систем, молодежь – это ресурс ценностных
сдвигов, социальных изменений, а потому заблаговременные ответы на
вопрос о будущем можно в какой-то мере получить уже сегодня, глядя
на то, как ведут себя те или иные слои внутри более молодой части
общества, какие напряжения они испытывают и какие ориентиры
выбирают. …[Особенность] этой проблематики состояла в том, что
деление общества по возрасту – по поколенческим когортам или по
ролям в семейной иерархии – на какое-то время в целом совпало с
поляризацией населения страны по главной оси: по отношению к
реформам политической и экономической системы, по вопросам о
направлениях и темпах перемен, их носителях и механизмах. По
исследованиям
ВЦИОМа
последнего
пятилетия,
включая
экономический и социальный мониторинг прошедшего года,
носителей „классического“ советского сознания год за годом все

больше смещало к „социальной периферии“ – в самые старшие,
пенсионного возраста группы, в слои менее образованных, за пределы
крупных городов. И, напротив, признаки возрастной молодости,
высокого образования, отчетливой урбанизованности, социальной
активности
и
поведенческого
динамизма,
психологической
мобильности как будто стягиваются к другому идеологическому
полюсу – к позитивной оценке перемен, требованию их ускорить»[15].
Акцент на разном наборе проективных антропологических качеств,
служащих стандартами для идентификации, позволяет выявить
различия в значимости достижительских, неиерархических и
социально-коммуникативных образцов у продвинутых, реформистски
настроенных групп, обладающих большими социальными и
культурными ресурсами, и ориентацией на традиционалистские,
пассивно-адаптивные
образцы
демонстративной
лояльности
(послушания, веры в Бога и др.) основной массы населения. Перенос
нереализованных моментов самоопределения на фигуры «детей»
в порядке символической компенсации, детей, «лишенных» самих по
себе собственных характеристик, сохраняет характерную архаическую
поколенческую структуру социализации недифференцированного
общества[16].

К определению молодежи
Принципиальное понимание молодежной проблематики должно
строиться на пересечении двух перспектив: внешней – с точки зрения
«мира взрослых» – и внутренней, самоопределения молодых людей,
осознания и символического выражения своего отличия от взрослых.
С точки зрения взрослых, «молодежь» – это не полностью
социализированная возрастная когорта общества, не обладающая всей
полнотой прав, обязанностей и свободой действия, а значит,
отличающаяся в каких-то существенных аспектах от того, что
понимается под «взрослым» человеком, вписанным в социальную
систему, «адекватным», соответствующим нормативным социальным
ожиданиям основной массы населения.
С точки зрения молодых, «молодежь» – это неопределенное
множество «сверстников», определяемое как потенциально взрослые,
но еще не взрослые, поскольку они лишены тех прав, статуса и
возможностей, которыми пользуются полноценные взрослые
(возможность самостоятельной жизни, заработка, которого хватает на
самообеспечение и обеспечение своих сексуальных партнеров
(сожителей, семьи), включая жилье и другие необходимые блага и
формы поведения. Это принимаемая на себя точка зрения взрослых,
задающая нормы социального неравенства, иерархии и требований/
ожиданий соответствующих норм поведения и санкций за их
нарушение. В некоторых (довольно редких) случаях «молодежь»
осознает себя как социально-культурное множество, обладающее
собственной самодостаточной идентичностью, конституированной
специфическими ценностями и убеждениями, характерными именно
для молодых в противопоставлении миру взрослых.
Поколенческие особенности могут осознаваться и подчеркиваться
как:
1) принятие роли зависимых от взрослых и потому
неполноправных, не полностью дееспособных в социальном,
экономическом, гражданском, сексуальном и физическом плане; такого
рода «инфантильность» может носить двойственный характер: вопервых, быть средством эксплуатации молодыми взрослых (например,
проживание «взрослых», часто семейных, «детей» вместе с

родителями, жизнь за их счет, хотя бы в какой-то своей части), а вовторых, быть основанием для самоуважения и утверждения статуса у
старших членов сообщества, «взрослых», отказывающих себе во
многом для того, чтобы «молодежь жила лучше, чем мы, поскольку мы
все сделали для нее». Эта «отложенная жизнь» старшего поколения
становится важным ресурсом связанных с молодежью ожиданий на
будущее и условием социализируемой «инфантилизации» молодых;
2) требование равенства прав со взрослыми и утверждение своей
социальной полноценности, полученной в силу более раннего
физиологического созревания, сексуальной активности, более
высокого образования, преимуществ стартовых позиций, накопленных
другими акторами, прежде всего – старшими членами сообщества
социальных активов;
3) обладание ресурсами, компетенциями, навыками и
способностями, которыми не обладают взрослые, что составляет
очевидное преимущество молодых в социальной сфере – на рынке
труда, в информационном поле, мобильности и т. п.;
4) обладание особым опытом, которого не имеют взрослые,
полученным в чрезвычайных обстоятельствах – исторических
событиях (участие в войнах или вынужденное переживание страданий
в качестве жертв военных действий, катастроф, социальных
потрясений, массовых репрессий, проводимой властями политики,
участие в общественных акциях – государственных мобилизациях или,
напротив, спонтанных движениях волонтеров, студенческих бунтах,
протестных манифестациях, неизвестных старшему поколению);
5) смещение активности и занятости в социальные сферы
деятельности и занятия, которые маркированы отсутствием влияния
взрослых, – зоны преимущественно аффективного и демонстративного
поведения – поп-музыки, моды, развлечений, сетевой активности, а
также сервиса, туризма и проч. Такого рода смещения могут быть как
открытием новых возможностей, так и компенсацией за отсутствие
признания со стороны взрослого мира, суррогатом социальной
поколенческой самореализации, образованием своего рода тупиковых
ходов социальной эволюции, зоной поколенческого «эскапизма и
застоя» (например, известного феномена «поколения истопников»
конца 1970-х – первой половины 1980-х годов), не порождающего
ничего нового (идей, социальных или технологических инноваций).

Сроки
процессов
(периода)
социализации
«молодежи»
существенно и значимым образом различаются в разных социальных
средах. Длительность предписываемого периода зависит от
нормативных определений роли «взрослого»:
1) условий для «вставания на ноги», то есть получения
минимальных профессиональных навыков, позволяющих зарабатывать
на жизнь, вести самостоятельный образ жизни, независимо от других
(родителей, покровителей, командиров, если речь идет о
военнослужащих или приравненных к ним профессий, заключенных),
заводить и обеспечивать семью (детей), владеть собственным жильем,
нести социально-правовую ответственность за свои действия и т. п.
(можно полагать, что короткие сроки социализации характерны для
рабочих профессий, физического или низкоквалифицированного
труда);
2) условий для освоения профессий, предполагающих овладение
значительным объемом знаний (требующих высшего образования,
занятости в бюрократических организациях);
3) условий для непрерывного образования и получения «свободных
профессий» в науке, искусстве, политике, социальной работе и т. п.,
что означает отсутствие или невыраженность верхней границы
«молодости»; в этих случаях период социализации может
растягиваться до полной неопределенности – вечный студент,
«хиппующий» персонаж, молодящийся старик или, напротив, «старый
мальчик», «старая дева» и т. п.
Другими словами, «молодость» определяется проекциями
социальных ролей «взрослого человека», «ответственного»,
полноправного, социально «дееспособного», существующими в
разных социальных группах, переносом подобных представлений на
период необходимой социализации в данных группах.
Исходя из сказанного, можно выделить следующие условные
периоды:
1) «домолодежный» (юношество – 15–17 лет);
2) «собственно молодежь» (18–22 года);
3) переход к «взрослости» (22–27 лет) – постоянная работа по
профессии, вступление в брак, появление детей;
4) поздняя молодость (28–35 лет) – полное самообеспечение,
экономическая
самостоятельность,
воспитание
своих
детей

(социализация второго поколения), первое осознание необходимости
принятия ответственности за родителей, вступающих в период
начальной старости.
Понятно, что такая периодизация носит условный характер,
поскольку нижняя и верхняя границы могут существенно сдвигаться в
ту или иную сторону в зависимости от требований социальной роли,
осваиваемой молодыми, то есть от признания завершения молодости
соответствующими институтами.
Концептуально важны не только сами сферы социального
поведения, отмеченного как преимущественно молодежное, но и
экспрессивные средства выражения его как специфически
«молодежного», свойственного только «молодым» («советский рок»,
культура андеграунда и проч.).
Институционализироваться (закрепиться в системе социальных
норм и ожиданий, а следовательно, в социальной структуре, в системе
социальной стратификации) могут лишь те формы «молодежного
поведения»,
которые
соответствуют
требованиям
наиболее
влиятельных институтов господства и управления, с одной стороны, и
ожиданиям и интересам повседневного существования малых групп,
базовых институтов общества (семьи, дружеских сообществ), с другой.
Поэтому в ситуации общественных кризисов и распада социальных
связей и отношений можно наблюдать разные траектории
последующей поколенческой эволюции – возвышающей и
понижающей.
Кризисы 1989–1993, 1999–2000, 2011–2012, 2013–2015 годов
демонстрировали разные тренды и векторы эволюции. Первые два
указывали на восходящий тренд молодежной «карьеры» (резкое
расширение спектра социальных возможностей, мобильности,
карьерного предложения), вторые два – инерционный сценарий, хотя
перспективы по-прежнему кажутся вполне благоприятными для
молодежи (по крайней мере, так это ощущается в субъективных
оценках молодых людей). Заметное сокращение удельного веса
нынешней молодежи в структуре населения, связанное с
демографическими причинами (волнами роста и спада рождаемости),
делает спрос на молодых, а потому и легко обучаемых новому людей
устойчивым на рынке труда и новых профессий. Однако в обозримом

будущем все отчетливее проступает негативный вариант замедления
социальной мобильности молодежи и угроза «застоя-2».
В России после войны (то есть 60–70 лет назад) выделилось только
два поколения, обладающих символическим статусом и элементами
коллективной идентичности (самоидентичности), не передаваемым
другим возрастным когортам: поколение «фронтовиков» и частично
пересекающееся с ним, но и выделяющееся из него поколение
«шестидесятников». Эта генерация обладала экзистенциальным
опытом войны и репрессий, создававшим специфическое сознание
особой цены и качества жизни, отличное от других сознание времени,
а также мотивировавшим пересмотр убеждений, навязанных
тоталитарными институтами. Нельзя сказать, что эти попытки и
рефлексии были успешными, но они были, что требовало
значительных личных усилий, этической работы и первых проблесков
личной и гражданской ответственности, что в условиях всеобщего
заложничества при тоталитаризме очень значимая вещь. Те, кто
осознавал себя в таком качестве и роли, относились к себе с
заслуженным уважением и сознанием открывшегося личного
достоинства. Именно это побуждало стремление внести в косную
среду советского «общества-государства» и бюрократии новые идеи
универсалистской морали, справедливости, генерализованной вины за
соучастие в коллективных преступлениях, и пересмотреть отношение
к практикам власти и государственной идеологии, к другим странам и
идеям, к участию в самиздате и правозащитной деятельности, ставшей
наряду с другими индикаторами знаком поколения. Это было начало
эрозии закрытого общества, вызывавшее значительные напряжения,
страх, конфликты с окружающими и фиксировало символическую
границу между ними и «всеми остальными», что, собственно, и
являлось отличительной чертой поколения.
Но шестидесятники не могли быть (и не были) представлены в
социальной структуре. Это было именно элитарное меньшинство,
которое стремилось оказать влияние на духовную атмосферу в
обществе, повлияв тем самым на политику властей в некоторых
социально значимых аспектах. Они оказались «пробужденными»
в ситуации открытого конфликта в руководстве страны, когда Горбачев
в борьбе с наследниками сталинской и брежневской номенклатуры
обратился к «общественности» за поддержкой (эпоха «гласности»).

Именно тогда шестидесятники стали привлекаться властью в качестве
советников, идеологических оформителей интересов обновленного
начальства (имея в виду дальнюю цель слома системы и
либерализации режима). Но их запоздалое участие в околовластных
кругах и деятельности по обсуждению целей или подготовке реформ
закрыло доступ к ключевым социальным позициям следующей
возрастной генерации. Возник тот же эффект, что и в литературе конца
80-х – начала 90-х годов, когда нарастающий вал публикаций
запрещенных ранее авторов и произведений, воспринимаемых уже в
статусе задержанной классики, закрыл дорогу для молодых
литераторов, оставшихся в роли кружковых авторов или
субкультурной авторитетности.
В принципе смешение или нагромождение разных генераций
представляет собой «нормальное» явление для социальных систем и
культурных ситуаций, в которых подавлены, уничтожены или
стерилизованы элиты (не в смысле властных элит, а в смысле их
функций – внесения новых идей, образцов, смыслов и интерпретаций,
которым начинают следовать другие группы и последователи). Если
нет общепризнанного и правовым образом закрепленного механизма
рецепции идей и постоянного формирования новых авторитетов, то
всегда будет возникать феномен «смятых» поколений, вытесненных
творческих генераций или поколенческого нахлеста.

3. Исследования молодежи 2000–2010-х
годов
Современная молодежь: к проблеме
«дефектной» социализации
В начале 1990-х годов потенциал изменений в обществе и его
модернизации связывался с вступлением в «новую жизнь» молодых
поколений. Признаки изменений искались исследователями не только
в образованном слое, из которого должны выдвигаться и
формироваться специализированные элиты общества, не только в
современной, более сложно устроенной урбанизированной среде
больших городов и мегаполисов, но и в среде молодежной. Мы
постоянно отмечали, выделяли, вытаскивали на свет такие
отличительные характеристики молодых, как положительное,
открытое отношение к Западу, более явную, чем в населении в целом,
идентификацию с либерально-демократическими
ценностями,
стремление к гражданским свободам, достижению, успеху. И, наконец,
мы постоянно отмечали большую удовлетворенность среди молодых
происходящим в стране и ее повседневной жизни. Население страны
долгие годы было глубоко фрустрировано, растеряно и раздражено.
Приспособление к переменам не связывалось с идеями будущего
развития, осознавалось как «выживание». Россияне ностальгировали
по прошлому, идеализировали советское время, вытесняя память о
своих же тогдашних проблемах. Многие ощущали себя выбитыми из
колеи. На таком негативном фоне молодые с их оптимистичными
настроениями, оценкой происходящего и более «демократичными»
взглядами задавали некий положительно окрашенный «горизонт
будущего» в изучаемом социуме.
В представлениях большинства населения выиграли от накативших
на страну перемен либо люди нечестные – жулики, спекулянты,
преступники, мафия (те, кто нарушал нормы «советской морали», что
было и защитной, лицемерной реакцией большинства на
экономические перемены), либо люди, имеющие власть или близкие к
ней. Более половины россиян считали себя проигравшими в ходе

реформ, людьми без будущего[17]. Неясная, смутная надежда на
другую жизнь связывалась с молодежью. Проекция лучшего будущего,
вроде бы «естественное» ожидание «лучшей жизни для детей»,
включала в себя сознание собственной неудачи, фрустрацию от
нереализованности индивидуальных притязаний и аспираций.
Вызвавший большой резонанс в конце 1980-х годов
документальный фильм «Легко ли быть молодым?» ставил на примере
историй разных героев проблему социализации молодых людей в
советской системе, уничтожения будущего у последнего советского
поколения молодежи. Авторы поднимали вопрос о том, какой ценой
молодые вписываются в систему, каковы издержки адаптации к
существующему. Тем самым затрагивалась и проблема понимания
того, как устроено советское общество, что оно делает с человеком. Но
все это было скоро вытеснено из общественного сознания и забыто.
Функции адаптации к меняющейся реальности и «взращивания»
нового поколения в это время, как уже отмечалось, берет на себя
семья. Главным для нее являются не только задачи выживания, но и
обеспечение возможностей «другой жизни» именно для детей,
использования
детьми
новых
шансов.
Однако
пассивное
приспособление к переменам со стороны самих «взрослых»
(приспособление без изменений), понижение собственных запросов и
ожиданий вели к общему сужению и упрощению представлений о
«будущем», к концентрации на решении повседневных проблем,
«борьбе» с повседневным, но уже не «советским» бытом.
Благополучие детей, как показывают многолетние опросы, в сущности
виделось как восполнение того, чего не хватало поколению
родителей, – материальной обеспеченности, свободы от давления
повседневных тягот, развлечений. Распад советской системы приводил
к тому, что огромная часть ответственности за социализацию будущего
поколения перекладывалась на плечи семьи. В таких условиях
советская система институтов дошкольного, школьного, вузовского
образования рушится и, примитивизируясь, воспроизводится,
распространяется не только платность, но и коррупция. Значительная
часть городских семей вынуждена не только возвращаться к присущим
аграрному обществу функциям вроде обеспечения семьи продуктами
за счет приусадебных участков, но и искать дополнительные средства,

чтобы вкладывать их в образование детей, начиная с детского сада
вплоть до вуза.
Изменения не могут закрепиться в обществе без подключения к
семейному воспитанию новых специализированных агентов
социализации – современной средней и высшей школы, других новых
или трансформированных подсистем общества (культурных
учреждений, СМИ, права, здравоохранения), эффективность и
модернизационный потенциал которых напрямую связан с состоянием
элит общества.
Иллюзии модернизационного потенциала претендующих на роль
элиты культурных групп (интеллигенции) исчезли уже к началу 1990-х
годов, когда завершился период гласности. Придание публичного
характера всему запретному, замалчивавшемуся и искажавшемуся в
советскую эпоху было актом признания интеллектуального опыта
советской интеллигенции, но без понимания того, насколько последняя
была частью системы.
Так или иначе, публичная критика прошлого, советской системы
конца 1980-х – начала 1990-х годов оказалась практически не
востребованной социумом, озабоченным проблемами повседневного
выживания, не стала отправной точкой для ценностных
трансформаций институтов воспроизводства, социализации. Для
современной молодежи, как и для всего общества в целом, советское
прошлое, вопросы понимания того, как было устроено советское
общество, в котором выросло большинство населения, полностью
перестали быть значимыми.
«Цивилизационные» функции берет на себя при этом массовая
культура и массовое потребление. Освоение современности,
интерпретация новых проблем и жизненных коллизий, напряжений,
конфликтов происходят через каналы массовой коммуникации,
терявшие свою наметившуюся было направленность на разные типы
аудиторий, все больше подчинявшиеся запросам массового и
«низового» потребителя.
Сосредоточимся на том, что привносят или привнесли молодые
поколения в работу институтов «повседневного воспроизводства»
общества, каковы особенности социализации молодежи в рамках этих
институтов – в сфере образования, трудовой жизни, семьи. Особый
интерес для нас представляет та количественно незначительная, но

очень важная часть молодежи, которую мы описывали в своих
исследованиях
как
«наиболее
активную»,
«продвинутую»,
ориентированную на «успех» и добивающуюся его. Именно эта
молодежь – городская, высокодоходная, высоко оценивающая свои
реальные (или мнимые) достижения – воспринимает себя как «норму»,
выступая ориентиром не только для остальных молодых, но и для
всего общества в целом. Так возникает специфическая социальная
морфология общества, когда «молодость» – характеристика
аскриптивная – выступает главным условием и ресурсом успеха,
достижения.
Свой образ жизни эти молодые рассматривают как образец
достижений, который демонстрируют «всем прочим», в том числе
группам провинциальной, периферийной молодежи, к чему нужно (и
можно) стремиться. Именно поэтому молодежь можно рассматривать
как «общество в обществе», которое устроено так же, как и «большое»
общество в целом, где есть свой центр и своя социальная периферия,
свое «социальное болото». Именно эта молодежь осваивала и
закрепляла новый для страны образ городской жизни, обживала
менявшийся и выраставший на глазах новый «большой город».

К феноменологии нового города
За постсоветский период советская топография, разметка крупного
города полностью ушла. Нынешняя молодежь росла в новом
городском пространстве, ориентирующемся на современный
западноевропейский город или имитирующем его. Этот город, как и
жизнь на страницах глянцевых журналов, популярных среди молодых,
особенно тех, кто побогаче, был предназначен не для всех. «Новое»
в городском пространстве – а это, конечно, центр большого города –
имело (и все еще сохраняет) примечательное отличие: оно
адресовалось молодым и преуспевающим. Все прочие «социальные
возрасты» и «социальные слои» оказались надолго вытесненными на
периферию – подальше с глаз со своими «оптовками», дешевыми
вещевыми
рынками,
киосками,
«старыми»
магазинами,
«парикмахерскими», «прачечными», «булочными» (с глаз долой для
внешнего, в первую очередь воображаемого «западного» наблюдателятуриста, который должен видеть, что «здесь» все как «у нас»).

Тем самым как бы снималась, «разгружалась» проблематичность
актуальной повседневной жизни всего общества, выстраивалась его
благополучная витрина, становящаяся все изобильнее и богаче.
Символы центра, ценностного ядра советского официозного социума
быстро менялись: вокруг Кремля, Генштаба, Государственной
национальной библиотеки и т. п. воздвигался мир рекламы и
постсоветского гламура. Новые кафе, бары, ночные клубы, роскошные
(особенно для советского обывателя) магазины, новые кинотеатры
были ориентированы прежде всего на молодых, зазывали их к себе
дизайном, интерьером, слоганами, атмосферой и получали именно
молодых в качестве постоянных клиентов – более активных, «таких,
как на Западе», готовых воспринимать, усваивать и демонстрировать
эти «новые» культурные формы городской жизни.
Эти молодые уже на старте зарабатывали намного больше, чем их
родители, они были платежеспособны. Новое обличье городской
среды, новые стандарты потребления давались в руки молодым как бы
в готовом виде – как конструктор «Лего», детальки, которые только
нужно собрать, как материалы для евроремонта, которые можно
просто купить. Образцы повседневной жизни (такой, как на
благополучном Западе), подсмотренные еще в советское время
родителями в западном кино или в «заграничных» журналах, теперь
тиражировали модные глянцевые издания, их подхватывала
подражающая им «тонкая» массовая пресса. Образы обустроенной
повседневной жизни потоком шли через телекартинки, рекламу,
ставшее доступным мейнстримовое, прежде всего американское, кино
и т. п. Полученный «оптом», «в наборе» (как и поток дешевых
западных продуктов, хлынувший на рынок и заполнивший
пустовавшие прилавки), новый город не предполагал работу культуры,
работу общества над осмыслением и последующим оформлением его
обличья (тут больше «упражнялась» городская власть).
Новый город оказался без истории, вне истории, вне прошлого и
вне повседневной, бытовой рутины. На Западе по изменениям
городской среды можно отслеживать динамику взаимодействия разных
социальных групп, слоев городской жизни, общества в целом,
реконструировать
процесс
символического
осмысления
и
переосмысления городской среды. Например, по популярности того
или иного жилого района западного города именно среди молодых,

выстраивающих свою «драматургию» жизни в городе (жизненноповседневные
стратегии
молодых
яппи
или,
напротив,
«альтернативщиков», «зеленых» и т. п.). У нас же заимствования
западных образцов выступали как знаки, маркеры новой жизни,
которая была закрыта для тех, кто не вписывается в новую
благополучную жизнь, то есть для большинства, становящегося, как
ни парадоксально, маргинальным.

Город и деньги
Главными ресурсами, позволяющими войти, вписаться в этот
новый, сверкающий и «беззаботный» мир города (разумеется, тот, что
«на витринах», а не в подворотнях и не на окраинах, скрытых от глаз
чужаков, непосвященных), были и во многом остаются «деньги» и
«молодость». Они выступают ситуативным, «местным» эквивалентом
ценности.
Если в первое время город витрин и знакового потребления был
подчеркнуто молодым, то теперь он все больше становится
показушно-богатым, но вовсе не более демократичным, открытым,
сложно устроенным, дифференцированным, культурно и социально
насыщенным, многообразным. В таком городе деньги в определенном
смысле «не считаются», ведь размер трат мотивирован, оправдан
приобщением к знакам статусной иерархии. Чем больше ты тратишь,
тем выше ты стоишь. Именно поэтому деньги здесь «дутые», не
связанные с трудовыми затратами, соотношением усилия и
достижения, с рационализацией повседневности, с рациональным
выбором, калькулирующим соотношение затрат и качество услуг, с
выстраиванием жизненных финансовых стратегий. Они не
символический посредник, не мера ценностей, а «взнос», «билет»,
«талончик» на вход. Это деньги, которые, подобно советскому
дефициту, отмечают статус, маркируют принадлежность к иерархии.
Поэтому за новизной (ведь выросло первое поколение «с деньгами»)
прячется очень простая конструкция устройства общества:
«выиграл» – «проиграл», «вписался» – «выпал». Такие «деньги» очень
просто решают повседневные социальные проблемы – со здоровьем,
образованием, армией и т. д. Но они не изменяют соответствующих
институтов, задавая лишь образец «нового» способа адаптации к

репрессивной и коррумпированной системе, к институциональному
произволу.

Город и «общество»
В таком новом городском мире практически отсутствуют или не
обладают достаточной силой символической репрезентации
представители других социальных возрастов. Здесь нет старости,
зрелости, практически нет детства, то есть нет разнообразных
социальных партнеров, обобщенного «другого». Но тем самым нет и
иных категорий социального времени – нет человеческой биографии,
нет истории, смерти. Чтобы оставаться в таком мире, нельзя стареть и
болеть. Такой город как-то не придумал для этого пристойного места и
среды обитания. Кажется, что, как и прочие заимствованные у Запада
стандарты повседневной жизни городского человека, стремительное
распространение среди «продвинутых» горожан всестороннего «ухода
за собой» – от фитнеса до пластических операций – нацелено прежде
всего именно на то, чтобы как можно дольше не выпадать из когорты
молодых. Это не связано с рационализацией ценности здоровья и
самой жизни со всеми ее возрастами. Если в развитых странах
стремление сохранить здоровье тесно связано с ценностью качества
жизни всех возрастов (ценность, являющаяся одной из ключевых и в
западной медицине), то в России оно скорее носит характер
социально-ролевой или особой статусной игры. То, что среди самых
острых проблем в опросах молодежи особое место занимают
проблемы пьянства и наркомании, говорит не только об их
распространенности, но и об отсутствии наработанных культурных
защитных ресурсов, навыков контроля, самодисциплины и
рационализации своего поведения.
Другая черта такого нового города, связанная с предыдущей, – это
отсутствие или подавление социально-пространственного измерения.
Центр или социальный «верх» вытесняет социальную периферию,
социальный «низ», социальные «края», маргиналии. Бывшие
привокзальные площади столицы, оживленное место обмена и
коммуникации центра и периферии, «закрываются» скроенными по
одному лекалу «торгово-развлекательными центрами», дешевые

мегамаркеты всех разновидностей и «для всех» выносятся за пределы
окружной дороги.

Идентичность успешной городской
молодежи и «Запад»
В такой социально-временной, социально-пространственной
композиции возникает специфическое «мы» молодых успешных
горожан, смысловой доминантой которых предстает понимание
текущего времени как исключительно «своего времени». Из него
должны исчезнуть реалии советского прошлого вместе с их
носителями: тут нет места для «советских старших», они вытесняются
как помеха или «денонсируются» как лузеры. Но этим устраняется не
только прошлое, но и будущее – нет проекта, в том числе своей
будущей биографии. Имеется в виду не частная история отдельного
человека, а будущее как социальный факт. Из конструкции «своего»
вытесняется сама идея социальности (ценностно-нормативные
порядки «общества», его институтов и групп), правила, этикет
повседневной жизни со всеми насущными проблемами. Такое «мы»
существует только при неявном условии противопоставления себя
остальному обществу.
Целостность подобной конструкции идентичности, построенной на
противопоставлении «остальным», задана внутренней оппозицией
«мы» и «Запад». Этот «Запад» – мифологический, амбивалентный
знак, отношение к которому легко меняется и переворачивается.
«Запад», с которым соотносит себя успешная городская молодежь, –
это не реальные страны со своей историей, достижениями,
ценностями, проблемами, а идеологическая конструкция, являющаяся
важнейшим элементом и условием российской идентичности,
соотнесение с которой придает значимость собственному
существованию. Приход западной масскультуры – мы смотрим те же
фильмы, что и на Западе, слушаем ту же музыку, едим ту же еду, носим
те же вещи, ездим в те же страны, живем как «в нормальных
странах» – поддерживает у наиболее успешной, «продвинутой»,
вписавшейся в новую реальность части молодых ощущение
успешности и состоятельности, уверенности в том, что все идет «как

надо». Усвоение западных стандартов потребления и городского образа
жизни порождает ощущение, что «мы» уже живем (и хотим жить) так,
как «там», мы – «в отрыве» от «совка». И именно это главное.
Эта успешная часть молодых людей считает, будто они хотят в
жизни того же, что и западная молодежь. К этой оценке близко и
большинство молодых. Действительно, пока еще молодые россияне в
своем большинстве скорее хотят, чтобы Россия оказалась в ряду
развитых и экономических западных стран, а не претендовала на роль
«супердержавы». Однако обратим внимание на следующие цифры.
Вхождение России в европейский мир, «открытость» миру
(сопряженную с отказом от мифологии поиска «особого пути»)
выбирают в качестве идеи, которая объединила бы общество, не более
10 % молодых респондентов. С суждением «Россия должна пытаться
стать европейской страной вместо того, чтобы искать свой путь»
согласны лишь 29 % опрошенных молодых респондентов, а
большинство (57 %) с ней опять-таки не согласились.
Поскольку реальный Запад не слишком склонен принимать Россию
«за свою», относится к ней без какого-либо интереса, критикует
российское руководство и демонстрирует скорее осторожность,
сдержанность в отношениях с нынешней Россией, в российском
социуме включаются механизмы торможения сближения с
европейскими странами, компенсаторной защиты, традиционной и для
советского, и для постсоветского общества. Молодежь здесь не
исключение, и это очень важно, поскольку говорит об отсутствии
решающих изменений. Если в начале 1990-х годов именно молодежь
характеризовалась особенно миролюбивой и открытой позицией по
отношению к Западу, то теперь, когда в постсоветской России уже
практически выросло новое поколение, не знавшее холодной войны,
молодые не только не отличаются от старших поколений своими
антизападническими настроениями, но порой даже их превосходят.
Хотя молодым людям в наибольшей степени свойственна
уверенность в том, что в их силах изменить свою жизнь к лучшему
(так заявляли 74 % молодых респондентов, для сравнения: среди 30–
40-летних этот показатель оказывался вдвое ниже), социальные
обеспечения такой уверенности не слишком убедительны:
«вкладываться» (инвестировать деньги и свое время) в получение
качественного образования для последующего благополучия готовы

менее половины молодых респондентов. Главное условие здесь –
найти высокооплачиваемую работу (используя связи, знакомства и т. п.
средства). Одна пятая молодых россиян полагает, что успеха в жизни
можно добиться при любом образовании, причем этой точки зрения
придерживаются как малообразованная молодежь, так и молодые
люди, получившие высшее образование.
Выгодная, хорошо оплачиваемая работа в любой сфере становится
главным ориентиром для молодежи и критерием «успеха в жизни».
Напротив, карьерный или профессиональный рост как показатель
достижений (наиболее важный индикатор социального признания в
советское время) практически ушел из приоритетов молодежи (он
оказался значим лишь для 7 % молодых респондентов). Высокий
уровень потребления для молодых людей (такой, как в «нормальных
странах», под которыми подразумеваются США, европейские и другие
развитые страны, Япония, Канада и т. п.) становится не условием
идентификации с «западными странами», а скорее основой для
довольства собой. Речь, разумеется, идет не о реальном сопоставлении
уровней потребления молодых россиян и жителей «Запада», а о
символическом присвоении знаков «высокого потребления», то есть
демонстративного отличия молодых людей от старших, обладающих
умеренным достатком, но привыкших к экономии и жизни в
дефицитарном государстве.
Идентификация с условным, воображаемым Западом указывает на
латентные комплексы неполноценности, фрустрации у молодежи,
проявляющиеся в виде антизападного ресентимента в особых
ситуациях опроса или пропагандистского возбуждения.
Молодежь, как и другие поколения, без особого сопротивления
приняла навязанную официальной риторикой и политикой идею
внешнего врага, враждебного и корыстного Запада. Массовое
антизападничество молодых, массовая ксенофобия в сочетании с
ростом русского национализма, возрождение великодержавных
настроений стали реакцией по-советски завистливого, агрессивного
социального болота, которое есть и среди молодых, как раз на
демонстративно-статусное, имитационное «западничество» наиболее
успешной, богатой и адаптированной молодежи. Она демонстрирует
новые стандарты потребления и образа повседневной жизни как знаки
собственного отличия, которые, как и прежде, недоступны

подавляющему большинству тех же молодых. Но и эти последние
живут в уже изменившейся социальной среде, им тоже хочется быть
«богатыми», «независимыми» и «свободными». По существу, эти
реакции суть проявления релятивной депривации, ведущей к резкому
всплеску агрессии, ненависти в отношении именно того, чего больше
всего хочется.
Таблица 1. В какой мере вы бы согласились с высказыванием:
«Молодежь в России хочет в основном того же, что и молодежь в
странах Западной Европы»? (в % к соответствующему замеру)

N = 2000
Таблица 2. В какой мере вы бы согласились с высказыванием:
«Для России было бы лучше, если бы иностранцы прекратили
навязывать нам свои идеи»? (в % к соответствующему замеру)

N = 2000
Таблица 3. В какой мере вы бы согласились с высказыванием:
«СПИД занесен в Россию иностранцами с тем, чтобы ослабить
Россию»? (в % к соответствующему замеру)

N = 2000

Таблица 4. Как вы считаете, есть ли у сегодняшней России
враги? (в % к соответствующей группе)

N = 1500, июльский опрос населения 2008 г.
Таблица 5. Представления молодежи
противниках и союзниках России

о

потенциальных

N = 1264, опрос молодежи 2001 г.

Таблица 6. Отношения с какой страной дали бы сейчас
наилучшие возможности для развития России? (Приводится первое
упоминание и сумма ответов трех упоминаний)

N = 1264, 2001 г., в % от числа опрошенных. Респондент должен
был последовательно назвать три страны, в % от числа опрошенных.
Таблица 7. Как вы считаете, обвинения Запада в нарушениях
демократии в России вызваны беспокойством о положении
граждан нашей страны или делаются в целях дискредитировать
нашу страну и получить какие-то преимущества перед ней?

N = 1600, опрос 2008 г.

Молодежь и политика

Российская молодежь следит за политикой не меньше, чем старшие
поколения, используя даже больше разных альтернативных источников
информации за счет Интернета. Однако это позиция равнодушного
зрителя. В самом отношении нынешних 20-летних или уже
повзрослевших с 1990-х годов 30-летних к политическим событиям в
стране и мире почти улетучилось демократическое или либеральное
умонастроение. Исчезают признаки политического выбора, позиции;
оценки происходящих событий не соотносятся с ценностями права,
гражданских свобод, солидарности. Начинают работать либо
механизмы «присоединения к большинству», становящемуся все более
агрессивным и воинственным, либо механизмы отрицания любых
ценностных значений вообще, цинического обессмысливания
событий. Показателен в этом плане пример отношения молодых к
«оранжевой революции» на Украине.
Более трети опрошенных (37 %) в 2005 году молодых людей
следили за событиями на Майдане. В этой группе «включенных»
наблюдателей 24 % считали, что они не принесли Украине ни пользы,
ни вреда, а 25 % затруднились сформулировать свое мнение (что они
«были очень полезны для Украины», считали лишь 3 % опрошенных).
Это значит, что половина молодых, следивших за событиями на
Украине, не видят в них «смысла», не хотят оценивать для себя такое
важнейшее и интереснейшее для понимания постсоветских обществ
событие. Самый частый ответ на вопрос о движущих мотивах людей,
стоявших на Майдане: «Участникам за это платили деньги». Его
выбрали 52 % (еще 25 % молодых считают это вторым по важности
мотивом), тем самым согласившись с объяснением, предложенным и
растиражированным кремлевскими политтехнологами. Такой мотив,
как «воодушевление идеями», посчитали первым по важности уже
только 30 % молодежи, следившей за событиями (то есть 11 %
молодежной выборки). Гипертрофированные опасения российской
власти
относительно
«оранжевой
угрозы»
выглядят
малообоснованными: 72 % опрошенных молодых «определенно не
хотели бы», чтобы «оранжевая революция» произошла в России.
Для политологов важно было «вытянуть на свет» именно эту
равнодушно-циничную реакцию большинства молодых и укрепить тем
самым антиоранжевые спектакли «нашистов». Это и есть механизм
девальвации, ценностной дискредитации смысла политических и

социальных событий, из которых творится «история» (причем и
общая, и своя собственная). Главное при этом – нейтрализовать
потенциал любой ценностной позиции. И это вполне удается.
Сегодня 55 % учащихся и студентов затрудняются ответить на
вопрос, кто был прав в августовские дни 1991 года, а самый частый
среди 18–24-летних ответ (как и в остальных возрастных группах) –
«ни те ни другие» (39 %; в «родительском» поколении 40–50-летних
этот показатель составил 53 %).
Возвращаясь к описываемой нами (идеально-типической)
конструкции мы-идентичности у молодых успешных горожан,
отметим, что другой авторитетной инстанцией, поддерживающей эту
конструкцию, выступает тотальное «государство», где самым важным
элементом является персонифицированная высшая власть. Здесь
кроется объяснение «путинизма» молодых, казавшегося многим
(особенно западным наблюдателям) неожиданным, особенно
«зашкаливающим» в преддверии 2008 года[18].

Удовлетворенность жизнью
Подавляющее большинство молодежи сегодня удовлетворено своей
жизнью. Две пятых молодых опрошенных (41 % по данным опроса
2006 года) дают самую высокую оценку своей нынешней жизненной
ситуации (согласие с высказыванием «У меня все в полном порядке»);
чуть выше доля тех, кто считает, что «все не так плохо и можно жить».
Тех же, кто выбирает для себя определение «жить трудно, но можно
терпеть», долгие годы самое «популярное» среди населения, то есть
тех, кто оценивает свою жизнь как пассивное приспособление, всего
13 %[19].
Оптимистично выглядят и оценки изменения материального
положения – главной заботы большинства населения: у 51 %
опрошенных молодых за последние три года (2005–2008 гг.) оно
улучшилось, ухудшение отмечает лишь 8 %, остальные считают, что
оно осталось прежним[20]. Половина опрошенных молодых людей
(50 %) ожидает его улучшения в ближайшие три года, причем этот
показатель практически одинаков для молодежи, живущей в разных
типах поселений. За минувшее десятилетие среди молодежи

значительно выросла доля удовлетворенных своим материальным
положением, хотя доля недовольных все еще несколько выше.
Таблица 8. Насколько вы удовлетворены вашим нынешним
материальным положением? (в % от числа опрошенных в каждом
опросе)

Таблица 9. К какой из следующих групп населения вы скорее
могли бы себя отнести? (в % от числа опрошенных в каждом опросе)

Как и населению в целом, большинству молодежи имеющихся
доходов хватает только на самое необходимое: еду, продукты и одежду.
Однако и стандарты потребления у «взрослых» и «молодых» заметно
различаются. Молодежь подчеркнуто ориентирована на «статусное»
потребление, поэтому готова платить большие деньги за модные и
престижные вещи, маркирующие ее «современность», пусть даже в

ущерб вещам, необходимым в семейном быту. Сегодня уже треть
молодых описывает себя как группу, для которой характерна отличная
от
общераспространенной
(«выживательной»)
стратегия
потребительского поведения.

Учеба и проблема качества образования
Молодежь не только демонстрирует ориентацию на более высокие,
западные стандарты потребления, но и стремится к высоким
заработкам. Она заявляет, что «готова много и интенсивно работать».
Следование новым стандартам потребления очень «затратно», и новый
образ жизни, новые практики проведения молодежного досуга требуют
весьма больших средств, несопоставимых с повседневными расходами
старших.
Большинство
опрошенных
считает
получение
высшего
образования необходимым условием для успешной карьеры, «доступа»
к высоким заработкам. При этом для молодых типичен прагматизм в
отношении обучения. Значительная часть считает для себя самым
важным получение такого образования, которое принесет в будущем
высокий доход. Освоение специальности, подготовка к будущей
профессии менее важны и ценны, чем получение «корочки».
Характерны очень туманные представления учащихся о будущей
профессиональной работе. Только 39 % учащихся в школе и около
половины студентов собираются в будущем работать по
специальности.
Такая неопределенность связана с состоянием системы
образования и рынком труда, то есть с существующими
институциональными
рамками.
Молодые
довольно
легко
адаптируются к существующей «институциональной среде»,
вписываются в сложившиеся контексты и подчиняются им. Слабо
выраженная среди студентов неудовлетворенность качеством
преподавания, его уровнем, объемом, направленностью, организацией
и проч. не выходит за рамки «частного» недовольства. Единичные,
слабые попытки протеста, попытки изменения ситуации быстро гаснут
и, что особенно важно, не находят практически никакого отклика
среди студенчества в целом[21]. В студенческой среде мы точно так же
не видим никаких явных признаков формирования инициатив,

связанных именно с улучшением качества обучения и преподавания,
как нет никаких явных признаков формирования групповой,
социальной солидарности во всех прочих сферах жизни общества.
Прагматичная ориентация на процесс получения высшего
образования – не новое явление. И в советские времена студенты
гуманитарных, например филологических, факультетов учились,
считая, что большинству из них придется работать – по крайней мере
по распределению – в школе, заниматься учительской деятельностью,
а не наукой (и это соответствовало действительности). Таким образом
нивелировалась ценность универсального, широкого гуманитарного
образования, причем планки индивидуальных достижений занижались
как преподавателями, так и студентами. Изучаемые предметы
делились на «нужные» и «ненужные», воспринимавшиеся как
«избыточные», оцениваясь с узкопрагматичной, житейской точки
зрения.
В «новое время» такую функцию «понижающего трансформатора»
в большой мере играют деньги – представление о будущей зарплате.
Будущий и желаемый высокий доход слабо связан с процессом
обучения, специализации, накоплением «квалификационного ресурса»,
необходимого для успешной конкуренции на рынке труда. После
получения диплома для большинства молодых важным становится не
реализовать в профессии полученные знания, а попасть в такие
социально-экономические ниши, где есть «большие деньги», где старт,
даже с самых низких должностных позиций, сразу дает больший
доход, чем это предполагает квалификация, скажем, рядового
инженера или преподавателя. Тем самым и в сфере образования
девальвируется ценностный смысл индивидуального достижения,
личных усилий, которые могли бы стать главным «ресурсом обмена»
при выходе на рынок.
Качество российского образования – как среднего, так и высшего –
одна из самых болезненных, ключевых для модернизации и развития
российского общества проблем. Вокруг нее ведется много дискуссий и
среди экспертов. В списке «самых острых» проблем молодежи на
«невозможность получить хорошее образование» там, где респондент
живет, указали лишь 13 % всех опрошенных молодых (11-е место в
списке из 14 проблем). То есть для основной массы молодых людей эта
проблема незначима.

Таблица
10.
Значимость
доступности
качественного
образования по типам поселения респондентов (в % к
соответствующей группе опрошенных)

Опрос молодежи 2006 г.
Проблема «недоступности хорошего образования» острее стоит
там, где меньше мест, куда можно попасть, «просто заплатив кому
нужно». В столицах, где сконцентрировано большинство ведущих
вузов страны, она практически незначима.
Претензии к системе образования среди молодых связаны главным
образом с общим для всего населения недовольством нарушением
всеобщего права на получение бесплатного образования, то есть
реакцией на распад советской государственной системы образования.
Другая связанная с этим причина общего недовольства –
распространение коррупции в системе образования. Появление денег в
разлагающейся
распределительной
государственной
системе
образования ведет к коррумпированию всех участников, включая
студентов и их родителей. Готовность платить за образование, широко
распространенная среди молодых, особенно более обеспеченных
городских жителей, выступает (при незначимости проблемы качества
образования) не как инвестиция в свое профессиональное будущее,
условие развития и самосовершенствования, а как взятка за переход
социального барьера, как вынужденное, но все-таки принятие
навязанных правил игры. Деньги здесь выступают не как
символический
посредник
получения
знания
на
рынке
образовательных услуг, а как «мзда» за доступ к услуге в процессе
обучения, никак не связанная с гарантиями качества услуг.
Платность образования, заставляющая многих студентов
подрабатывать и совмещать учебу с работой, сказывается на качестве

знаний. Таким образом, непроблематичность для молодых содержания
и качества получаемого образования, отсутствие в их сознании
ценностной ориентации на индивидуальное усилие при получении
образования, конвертируемого в успех и достижение, говорят о той же
пассивно-адаптивной стратегии поведения молодых, которая
характерна для подавляющего большинства населения. Идея
отстаивания, защиты своих прав на получение качественной услуги за
деньги или как протест против переплаты, нарушения договорных
отношений среди молодых сегодня практически отсутствует. Хотя
удовлетворенных
системой
образования
среди
молодежи
меньшинство, однако подавляющая ее часть уверена в том, что может
получить хорошее образование.
То же самое можно сказать о среднем образовании. Так, школа,
один из «мрачных» мотивов индивидуалистической западной
литературы и культуры, вспоминается большинством молодых россиян
«со светлыми чувствами» (что вовсе не отменяет опыт пережитого
институционального насилия, напротив, таким образом они его
нейтрализуют, лишают субъективных, автобиографических смыслов).
Таблица 11. Удовлетворены ли вы системой образования в
России? (в % к соответствующей возрастной группе)

N = 1600, опрос населения 2008 г., август
Таблица 12. Можете ли сейчас вы (ваши дети, внуки) при
необходимости получить хорошее образование? (в % к
соответствующей возрастной группе)

N = 1600, опрос населения 2008 г., август
Признаком важности качества образования для молодых, особенно
тех, кто стремится жить «как там», можно было бы рассматривать
желание учиться за границей. Однако отношение молодых к
получению образования за границей двоякое: доля тех, кто «в
принципе» хотел бы поехать учиться за границу, равна в сумме 48 %, а
тех, кто нет, – 47 %. Подобное статистическое распределение скорее
подтверждает тезис о неактуальности получения более качественного
и современного образования за рубежом. За подобными пожеланиями,
как и отношением к возможной работе на Западе или к эмиграции,
кроются неясные мечтания о другой жизни, более благополучной и
нормально устроенной. С возрастом они резко снижаются.
Таблица 13. Думали ли вы когда-нибудь о возможности уехать
из России за границу на какое-то время? (в % к соответствующей
возрастной группе)

N = 1600, опрос населения 2008 г., август

Учеба и деньги

Как мы уже отмечали, жить «по-новому» стоит весьма дорого,
требует большого вложения усилий и средств. Почти половина
молодых в возрасте 15–29 лет в России учится, причем для
относительного большинства (36 % от всех опрошенных) учеба – это
основное занятие. Каждый десятый совмещает учебу с работой.
Особенно часто работают и учатся студенты вузов: среди учащихся
ПТУ и техникумов таких 14–15 %, среди студентов – 44 %. Поскольку
абсолютное большинство студентов учится на дневных отделениях
вузов, отсюда следует, что значительная часть одновременно учится и
работает, что во многом обесценивает процесс обучения, снижает его
качество. Молодые чаще, чем население в целом, берутся помимо
своего основного занятия за дополнительные заработки (среди
населения в среднем это 10–12 %, среди молодых россиян – около
17 %). Особенно высока доля работающих студентов среди молодых
москвичей (28 %), тогда как в городах другого типа и размера она
составляет одну десятую, а на селе – даже 5 %. Необходимость
работать отчасти связана с платностью образования, желанием или
обязанностью молодых снизить нагрузку на родительский, семейный
бюджет. Однако платные вузы или отделения вузов существуют во
всех городах, так что повышенная трудовая активность московских
студентов, живущих в самой насыщенной предложением среде,
дразнящей разнообразием возможностей, указывает еще и на ценность
консюмеризма, желание иметь свои деньги, чтобы тратить их на то,
что хочется «здесь и сейчас», на то, что не продиктовано планами или
нуждами семьи. Такое отношение к своим заработкам означает
дистанцирование молодых от повседневной жизни «большого»,
«взрослого» общества со всеми его проблемами, напряжениями и
конфликтами.
В досуговую, развлекательную жизнь города активно включены
преимущественно молодые и состоятельные люди; большинство же
взрослого населения довольствуется «домашними формами»
проведения свободного времени – телевизор, видео, домашние заботы,
общение с соседями, родственниками. Поскольку большинство
молодых, даже вступивших в брак (в среднем 70 % опрошенных
молодых), проживают с родителями или другими родственниками,
можно предполагать, что они, скорее всего, ведут с ними общее
хозяйство, хотя вопрос об общем бюджете остается открытым. Тут

между старшими и младшими могут возникать конфликты в
распределении ролей и ответственности внутри семьи, рост
внутренних напряжений и взаимного непонимания.
Возвращаясь из «большого города», преобладающая часть
молодых, особенно тех, кто победнее, попадает в устроенную подругому жизнь дома, родителей, которая хотя и преобразилась за
последние 20 лет (интенсивное обустройство быта, жилища, его
насыщение предметами нормального, цивилизованного обихода – от
пылесоса до посудомойки и домашнего кинотеатра), но все же
остается другой – более бедной, проблемной, напряженной и
депрессивной, чем этого хотелось бы молодым и от чего они
внутренне отстраняются.
Для понимания истоков такого отрицания молодыми повседневной
жизни взрослых важно было бы разобраться в особом советском
«детоцентризме» («дети – наше все») и его социализационных
последствиях. Недовольство и обида на детей со стороны родителей,
их разочарование, которое мы улавливаем и в наших данных,
сочетаются с явными дефицитами взаимопонимания между
поколениями родителей и детей. Эти напряжения тлеют, но не
перерастают пока в социально значимый, ценностный конфликт
поколений. Большинству «взрослых» присуща почти невротическая
установка на «жизнь ради детей». Эта жертвенность советского
поколения родителей связана с комплексами приспосабливающегося и
выживающего, зависимого от системы человека, реально
затрачивающего огромные усилия на поддержание «нормальной
жизни» семьи и своих детей, на то, чтобы «поставить их на ноги». Но
эти усилия не обязательно находят благодарное признание со стороны
детей, поскольку могут восприниматься ими как «нормальные»,
«естественные».
Нам представляется, что за явным стремлением как можно раньше
иметь «свои деньги» (причем немалые, которых практически не было у
поколения родителей), за готовностью не только учиться, но и работать
или сразу найти именно высокодоходную работу (не очень важно,
какую по содержанию) стоит не столько усложнение представлений о
своем настоящем и будущем, сколько желание соответствовать
оформившимся стандартам повседневного потребления. Это не
ответственность за свою жизнь (выбор возможных средств и путей

достижения целей, планов, например, где учиться, сколько и за
сколько), а безответственное (не учитывающее «других», например
родителей) стремление к свободе «тратить», но не «вкладывать».
Высокие заработки молодых – это своего рода аналог «карманных
денег» для взрослых молодых людей. Чтобы самому их себе
заработать, да еще и позволить себе тратить, практически не считая, не
планируя, платя сколько спросят за то, что хочется, надо
действительно много работать. Но это не работа на «будущее»,
предполагающая дисциплинирование себя, расчет и планирование.

Молодежь и работа
Если
«взрослое
большинство»
все
еще
предпочитает
гарантированную работу (даже в ущерб размерам заработка), то
молодые чаще всего готовы «много работать», даже без гарантий на
будущее, правда, только при условии высоких заработков.
Остающаяся многие годы высокой доля тех, кто «хотел бы иметь
собственное дело» и работать на «собственный страх и риск» (а таких
– от одной пятой до четверти среди молодых и не более 6–7 % среди
населения), говорит не столько о значимости в молодежной среде
предпринимательства как типа экономического поведения, сколько все
о той же мечте иметь большие или «свои» деньги. По ряду опросов
известно, что молодые в реальности предпочитают работу,
приносящую достаточно высокий доход, но не связанную с большой
ответственностью и рисками (например, банковского клерка, офисного
служащего).
Таблица 14. Что бы вы предпочли, если бы могли выбирать? (в
% к соответствующей половозрастной группе)

Опрос молодежи 2006 г. N = 1800
Гендерные различия в установках показывают несколько большую
амбициозность и стремление к достижениям успеха у мужчин (иметь
собственное дело, много зарабатывать, рисковать). Сами по себе
отличия невелики, но устойчивы.
Довольно низкая доля респондентов, выбирающих в прожективной
ситуации «работу по душе» (при возможном снижении заработка),
которая, в принципе, должна бы отвечать личным интересам,
способностям и склонностям, еще раз указывает на невысокую
значимость профессионализма. Среди уже работающих молодых
только 39 % трудятся по полученной специальности (среди учащихся и
работающих – 32 %).
За 20 лет доля желающих иметь свое дело среди населения в целом
остается неизменной, а преобладающей установкой является желание
иметь гарантированное рабочее место. Самая популярная среди
молодых ориентация на большие заработки без особых гарантий также
неизменна. Перестроечное поколение молодежи принципиально не
изменило существовавший в постсоветском обществе еще в начале
1990-х годов расклад «трудовых ориентаций», а значит, не привело к
ценностным изменениям в этой сфере.

Отношение молодых к успеху, работе, карьере, профессии не может
быть понято вне институциональных рамок, в которых проходит их
социализация. Очень важным для советского и постсоветского
общественного мнения является сознание «недооцененности»
собственных трудовых усилий и заслуг, прежде всего несоответствие
заработной платы собственному трудовому вкладу. Такое
представление присуще молодым в не меньшей мере, чем взрослому
населению: 54 % только работающих и 56 % тех молодых, кто и
работает, и учится, его разделяют. Только 23 % молодых респондентов
говорят, что они не могли бы на своей работе «делать больше, чем они
делают сейчас». Подавляющее большинство (73 %) молодых
работников считают, что могли бы «делать больше». Это противоречие
– сочетание уверенности в недооцененности своего труда и весьма
умеренной оценки его «производительности» – указывает на малую
значимость
ценности
индивидуального
достижения
и
профессионализма, на неверие в его институциональное признание и
оценку другими, в том числе в денежном выражении. Это сохранение
советской модели поведения, когда недооцененность труда служила
оправданием халтуры и пассивности, нежелания достигать в своем
деле большего (зачем вкладываться за «такие деньги»). Но молодые, в
отличие от своих родителей, безусловно, более лабильны и подвижны,
они не слишком держатся за свое рабочее место: без
профессионального интереса и роста это попросту теряет смысл.
Можно предполагать, что гораздо большая в сравнении с населением
удовлетворенность молодых возможностями заработать, устроиться на
работу, сделать карьеру, которая значительно выросла за десятилетие
1998–2008 годов, также говорит о невысокой значимости
профессионализма в своем деле и явном предпочтении быстрых и
больших денег.
Таблица 15. Что бы вы предпочли, если бы могли выбирать? (в
% к опрошенным в соответствующем опросе)

Таблица 16. Насколько вы удовлетворены возможностью
зарабатывать, устроиться на работу, открыть дело там, где вы
живете?

Опросы молодежи

Готовность отстаивать свои права
Невысокая значимость специальных знаний, снижение ценности
профессионализма, определяющая роль величины дохода при выборе
места работы сочетаются у молодежи с очень низкой готовностью
отстаивать свои трудовые права. При общей пассивности населения
молодые демонстрируют более высокую готовность отказываться от
гарантий трудовых прав, от «социального» пакета, что обусловлено
обширными зонами теневого рынка занятости.
Так, 44 % опрошенных молодых в случае серьезного нарушения их
трудовых прав просто перейдут на другую работу, примерно каждый
десятый ничего не будет предпринимать, а еще 14 % затрудняются
дать определенный ответ. На какие-то активные действия по защите
своих прав готовы около 30 % опрошенных молодых людей, однако
среди работающей молодежи таких уже только 23 % (данные опроса
молодежи 2006 года). Как показывают данные других опросов ЛевадаЦентра, высказываемая готовность защищать свои права – не более
чем декларативная позиция молодых, только вступающих во
«взрослую жизнь»: сильнее всего она присуща именно самым
молодым – учащимся, студентам. С годами, по мере социализации,
такие установки слабеют. Значимое различие старших и молодых здесь
заключается лишь в том, что первые скорее склонны выбирать
пассивную позицию приспособления к несправедливости (российское
«терпение»), тогда как молодые действуют активнее, находя частное
решение проблемы, но не создавая новых для российского общества
образцов поведения в правовом поле, а лишь закрепляя в сознании
нигилистическую позицию.
Относительное большинство опрошенных молодых (42 %, данные
опроса молодежи 2006 года) готово работать без официального
трудового договора, лишь бы их устраивали финансовые и прочие
условия. Ради высокого дохода они готовы пойти на возможное
нарушение своих трудовых прав. Еще 27 % согласились бы на это,
если для них не найдется никакой другой официальной работы.
Произвол начальства предполагает ответную готовность работника
стать жертвой этого произвола. Ни при каких условиях не согласятся
работать без договора только 24 %, причем если среди 15–19-летних

таких 26 %, то среди 25–29-летних – 21 %, среди юношей 25–29 лет –
16 %, а среди девушек этого возраста 25 %, что связано не с более
развитым правовым сознанием, а с другим пониманием своей роли и
места работы в жизни.
Значительное число молодых хотело бы, в принципе, поехать за
границу работать (23 % «определенно» и еще 33 % «скорее» хотели
бы). Однако работа по специальности была бы главным мотивом при
решении, ехать или не ехать за границу работать, только для 18 %
опрошенных (среди 15–19-летних – для 21 %, а среди 25–29-летних –
для 13 %, среди учащихся – для 23 %, работающих – 16 %). Для
подавляющего большинства (57 %) это была бы именно «работа,
приносящая высокий доход».
Как и в случае образования за рубежом, движущими мотивами
работы за рубежом выступают не задачи профессионализации,
достижения высокой квалификации, конкурентоспособности на
рынках труда, а высокий уровень жизни. Во многом такие
представления – призрачная или наивная мечта о возможности пожить
другой жизнью. Реальная готовность работать за границей характерна
лишь для крайне незначительной части молодых.

Молодежь и успех
Подавляющее большинство молодых горожан (79 %) считают, что
они уже добились успеха в жизни. Если учесть смутность и
неопределенность планов на будущее большинства молодых,
приходится думать, что понятие успеха имеет в молодежной среде
знаковый, не достижительский, а идентификационный смысл (как и
высокая и растущая удовлетворенность всеми сторонами социальной
жизни – можно подумать, что молодые живут в какой-то другой
стране). С пониманием успеха слабо связаны ценности
индивидуального достижения и социального признания. Такой успех –
не столько реализация достижительских планов, сколько знак
вписанности в позитивно оцениваемый контекст апеллятивного «мы»,
«таких, как я», таких, у кого «все в порядке».
В представлениях молодежи об условиях достижения успеха
доминируют упование на помощь и поддержку наделенных влиянием
людей (модификация советского «блата»), на волю случая, с одной

стороны, и установка на инструментальное, имморальное действие,
когда для достижения цели все средства хороши, с другой.
Обратим внимание на низкий ранг таких качеств, как «честолюбие,
амбиции», которые как раз должны были бы быть значимы для
человека, ориентированного на успех и карьеру, особенно молодого.
Эти качества традиционно воспринимались в патерналистском и
уравнительно-коллективистском советском обществе как негативные
или вызывали по меньшей мере настороженность. Акцентирование
роли внешних по отношению к человеку факторов достижения успеха
сочетается с довольно негативным и завистливым восприятием
«успешных людей» не только в массовых представлениях, но и среди
самой молодежи, особенно в наименее адаптированной ее части. Само
выделение молодыми в качестве значимых условий или средств
достижения успеха и карьеры негативно оцениваемых в массовом
сознании «явлений» – блат, использование властных ресурсов, связей,
циничный, эгоистичный расчет, прагматизм – и есть механизм
дисквалификации, понижения ценности успеха, карьеры как
социального факта. Такое всеобщее видение условий достижения
успеха дает молодому человеку как бы оправдание, моральную
разгрузку, освобождает от необходимости стремиться к большему,
делать карьеру, поскольку существующие средства и способы не
годятся для «честного человека».
Таблица 17. Что прежде всего позволяет человеку добиться
успеха в современном мире? (ответы ранжированы по убыванию, в %
от числа опрошенных)

Опрос молодежи 2006 г. N = 1800
В то же время лишь 21 % опрошенных молодых «скорее» или
«совершенно не согласны» с высказыванием, что «цели оправдывают
средства» (согласных с этим суждением – 47 %). То есть
распространенность «негодных» средств достижения успеха служит
оправданием собственной готовности действовать так же, «как все»,
принимать существующие практики, вписываться в них и их
использовать. Амбивалентность представлений о социальном успехе (в
сочетании с декларативными утверждениями о значимости «для себя»,
для «внутреннего употребления» порядочности, честности, морали,
нравственности и проч.) не только вселяет в человека неуверенность,
страх и тревогу по поводу своих возможностей и перспектив, будущего
и даже ценности своей собственной жизни, но и становится
питательной почвой для ресентимента, широкого распространения в
российском обществе чувства обиды, несправедливости жизни. Это и
есть пресловутое двоемыслие советского человека.
Такое понимание успеха служит лишь маркером адаптированности
к существующим реалиям и не предполагает выстраивание своего
будущего как сложной системы социального взаимодействия. Будущее
как бы вытесняется, серьезно не планируется, не рационализируется, а
настоящее не встраивается в общую причинную связь событий
прошлого и будущего, не воспринимается как место строительства
(Gestaltung) будущего, зона актуальной ответственности и понимания
(«сегодня» – вчерашнее «завтра»).

Примечательно, что молодые – при всей уверенности в своем
положении, удовлетворенности современной жизнью, высокой оценке
собственной успешности – не имеют, как и большинство населения,
четкого представления о своем «большом» будущем. По данным
опросов известно, что около 80 % россиян не имеют планов на
отдаленное будущее. Но и большинство молодых считают, что могут
планировать свою жизнь не более чем на год-два вперед.
Даже самые молодые, только начинающие жизнь, не представляют
своего будущего, хотя, казалось бы, это самое время для больших
мечтаний. Не строят далеких планов и самые квалифицированные
респонденты. Увереннее, рациональнее и «дальше всех» смотрят в
будущее те, у кого есть бизнес (приносящий деньги, позволяющие
сохранять принятые стандарты жизни и достижений) и высокий статус
– властный ресурс. Иными словами, рационализация времени
возникает лишь в тех группах молодых, которые по роду своей
деятельности вписаны в социальные контексты, предполагающие
более сложные структуры взаимодействия. В отсутствие таких
институциональных рамок рационализация времени, планирование,
выстраивание приоритетов на будущее невозможны.
Таблица 18. На сколько лет вперед вы можете планировать свое
будущее? (в % к группам по роду занятий, по строке)

N = 2000, опрос молодежи 12 крупных городов 2007 г.

Подобную
беспечность
относительно
своего
будущего
(сочетающуюся с высокой удовлетворенностью своей жизнью и, что,
наверное, еще важнее – с высокой удовлетворенностью своими
успехами) следует рассматривать как превращенную прежнюю,
«родительскую» зависимость от «системы» вместе с советским же
ощущением бесперспективности, невладения собственной жизнью. Не
случайно даже среди самых обеспеченных и успешных молодых в
России большинство признает, что не может (да и не хочет) влиять на
политическую ситуацию, не в силах отстоять свои права, не способно
противодействовать произволу власти.

4. «Ностальгия по прошлому»,
или Какие уроки могли усвоить и усвоили
молодые
Молодежь и изменение ценностей
Надежды на восприятие и быстрое усвоение молодежью западных
идей и демократических принципов (а не только экономических,
технологических
достижений)
занимали
в
представлениях
либеральных и демократических партий в России одно из ключевых
мест. Возможности модернизации российского общества и его
экономики непосредственно связывались с рецепцией комплекса идей
прав человека, частной собственности, свободы, защиты от произвола
со стороны государства. Предполагалось, что в процессе естественной
смены поколений произойдет институциональное закрепление
подобных представлений, усвоенных молодежью, и постепенное
распространение этих установок в обществе, а также вытеснение
прежних советских стереотипов и комплексов. Именно так
интерпретировались (в рамках этой логики или идеологии
трансформационных процессов) различия мнений молодежи и других
социально-демографических групп, зафиксированные в различных
опросах Левада-Центра на всем протяжении проводимых им (ранее
ВЦИОМом) исследований. Поколенческие реакции трактовались как
свидетельства идущих в обществе процессов изменения.
Оценки изменений предполагали двойную оптику: шкала
изменений строилась на соотнесении реальных трансформаций с
ожидаемыми, а последние, в свою очередь, были обусловлены
идеальной обобщенной моделью западной демократии и рыночной
экономики. Либерально-демократическая идеология программ или
сценариев модернизации постсоветского общества и экономики
опиралась не на понимание природы советского или эмпирические
знания постсоветского общества, а на общие схемы транзитологии и
лежащие в их основе ценностные представления. Другими словами, в

основу неявных посылок подобных исследований была положена
тавтологическая ценностно-методическая схема.
В рамках этой схемы межпоколенческие различия в оценках
ключевых для модернизационных процессов проблем и вопросов –
будь то отношение к частной собственности, к роли государства в
управлении экономикой, взаимодействие бизнеса и государства и его
правовое регулирование, проблематика соблюдения гражданских прав
и свобод и проч. – рассматривались как относительно большая
заинтересованность молодежи в изменениях, как «либерализм». Их
близость к оценкам, мнениям и представлениям высокообразованной
части населения, специалистов, давала повод считать их более
«авторитетными», вводя сюда уже логику «спуска образца» (сверху
вниз), от статусно более высоких групп, как бы задающих тон в
обществе, к менее авторитетным и готовым к пассивному усвоению
группам, принимающим социальные и культурные образцы и мнения
«элиты».
Однако примерно к середине 1990-х годов в работах ЛевадаЦентра, основанных на анализе прежде всего «мониторинговых»
вопросов, было показано, что приписывание молодежи роли
проводников модернизации и носителей новых либеральнодемократических ценностей, приверженцев западной модели
политической и экономической систем, по сути выдавало желаемое за
действительное. Сравнительный анализ данных по поколениям,
возрастным когортам показывал, что «прозападные» ориентации
молодых
носили
преимущественно
декларативный
(идентификационный) и фазовый характер. То есть по мере взросления
молодые все больше вписывались в структуру тех массовых базовых
ценностных представлений, которые не слишком далеко ушли от
советского прошлого, а общий негативный фон настроений,
доминировавший до 2006 года, только повышал чувствительность
взрослеющих молодых к привычным для советского человека
комплексам, стереотипам и предрассудкам.
Значимым отличием молодых от старших поколений были и
остаются, с одной стороны, только большая удовлетворенность всеми
сферами жизни, включая материальное положение, а с другой,
особенно для самых молодых, – большая чувствительность к
проблематике, связанной с национальной или этнической

идентичностью, большая проницаемость для националистической
риторики, вплоть до самых экстремистских ее проявлений.
Пока общий политический климат в стране (примерно до 1998
года) оставался относительно мягким и либеральным, сохранялась и
видимость относительного разнообразия, плюрализма мнений и
позиции. Молодежь в это время отличалась большей выраженностью и
поляризованностью мнений: она была готова поддерживать в большей
мере как праволиберальное крыло политического спектра, так и
политиков типа Жириновского. Но по мере укрепления авторитаризма,
подчинения
СМИ
официозу,
девальвации
избирательных
демократических процедур, роста коррупции и проч. все более
очевидной становится ситуация ценностных дефицитов, усиливается
роль партикуляристских, в этом смысле домодерных, традиционных
ценностных ориентиров, что сопровождается массовым подъемом
низовых, архаичных, традиционалистских представлений в результате
инструментализации
подобных
настроений
кремлевскими
политиками. После этого последовал период, отмеченный резким
ростом поддержки «путинской вертикали» в молодежной среде,
сохранившимся в период 2000-х годов.
Молодежь, быстро (хотя бы просто в силу больших «жизненных
ресурсов») адаптировавшаяся к социальным и политическим
переменам,
противопоставлялась
массе
дезориентированного,
«выбитого» из привычной колеи населения (недовольство которого
использовали в своих политических играх партии левого или
национал-патриотического толка). Возникло парадоксальное явление:
молодежь, воспринимаемая другими возрастными группами как
носитель нового, новых ценностей, с течением времени и сама стала
относиться к себе как к группе или поколенческой когорте, более
ценной в известном плане, чем другие поколения или группы, не
прилагая для этого каких-либо особых усилий, не ознаменовав себя в
социальном плане особыми достижениями. Молодежь воспринимала
свои «привилегированные» позиции скорее как нечто закономерное,
получив в руки в «готовом виде» свободы и возможности, ранее
недоступные для людей старшего возраста, а потому относясь к ним не
как к ценностям, а как к само собой разумеющимся условиям
индивидуального существования. «Незаслуженность» этой оценки
молодежью блокировала как для самого общества, так и для молодых

необходимую работу по рационализации задач переоценки и
модернизации прошлого, усилия, связанные с пониманием,
восприятием, усвоением новых для российского общества идей,
правовых представлений, ценностей, понимания ответственности, в
том числе и гражданской, национальной, социальной солидарности.
В постсоветском обществе так и не возникло ценностного
конфликта поколений, работа с которым могла бы стать условием и
способом
реальных
общественных
трансформаций.
Непроблематизированной, непроработанной, неосознанной осталась
вся совокупность проблем, унаследованных от советского прошлого.
Главное, что смогло предложить поколение родителей своим детям, –
это опыт выживания и адаптации. Переломный этап в жизни страны
почти исключительно был прожит на старом багаже идей, ценностей,
комплексов и страхов, с преобладанием во всех слоях и группах
общества моделей пассивного выживания и адаптации.

Невостребованный опыт Запада
Обращаясь к истории послевоенной Западной Германии, можно
сказать, что молодежные волнения 1960-х годов обнажили
глубочайший конфликт поколения родителей, переживших войну,
обернувшуюся моральной катастрофой для Германии, и первого
послевоенного поколения. Немецкие историки, социологи военного
поколения утверждают, что на уровне семьи травма проигранной
войны, крушения немецкого Рейха – по меньшей мере до наступления
эпохи «экономического чуда» – оставалась табуированной и
практически вытесненной в общении поколений родителей и детей. В
поведении и установках старших поколений доминировали
узкопрагматические ориентации на выживание, на экономическое
восстановление прежнего положения – собственного дома, города,
страны.
На уровне социальных институтов западногерманского общества
(что особенно важно – системы образования, преподавания и
воспитания, других подсистем культуры) шел интенсивный процесс
деидеологизации и денацификации. Послевоенное поколение
Западной Германии росло и формировалось как поколение,
осмыслявшее и оценивавшее свою историю. Открытое миру, оно

стремилось вернуться в лоно традиций западных демократий,
общеевропейских гуманистических традиций и ценностей.
Напротив, в России и сегодня около трети молодых мечтают видеть
страну «великой державой, которую уважают и побаиваются другие
страны» (среди населения в среднем людей с такой позицией столько
же – 36 %, опрос 2006 года). Лишь каждый десятый среди молодых
жителей крупных городов упоминает «вхождение России в
современный мир» (опрос 2007 года) в качестве идеи, которая могла
бы «сплотить Россию» (среди населения таких 5 %). Общество
достигло сплочения, выбрав для этого традиционный для своей
истории путь пассивной адаптации и негативной мобилизации,
направленной против врагов России. В списке последних опять
лидирует «большой» Запад, а в 2000-х годах к нему явно прибавились
представители «бывшего нашего» Запада – прибалтийские
республики.
Постсоветское общество не способно расстаться с имперскими
амбициями и связанными с ними комплексами превосходства над
другими народами. Неприязнь к другим особенно усиливается, если
они живут богаче, свободнее или если они «бывшие наши», как
Прибалтика или страны соцлагеря, которые восприняли крушение
советской империи как освобождение и начало нового исторического
этапа жизни своей страны. Поиски врагов, виноватых во всех
отечественных бедах, были и остаются частью того культурного
капитала, который наследует без особого сопротивления постсоветская
молодежь.

Бегство от истории
В постсоветском обществе довольно быстро установилось
негласное соглашение, своего рода консенсус между теми группами и
силами, которые стали выступать в роли ведущих культурных и
политических элит, и «обществом» или населением. Культурные
элиты, точнее, их суррогаты – массмедиа довольно рано (примерно к
концу эпохи гласности) отреагировали на обозначившиеся настроения
массовых читателей, зрителей, слушателей, скоро уставших от
критики советского прошлого, «копания» в советском прошлом,
«очернительства» своей страны и истории. Доля тех, кто считал, что в

прессе, в СМИ слишком много внимания уделяется критике прошлого,
сталинизма, проблемам массовых репрессий, межнациональных
отношений и конфликтов и проч., значительно превышала долю тех,
кто считал, что таких материалов недостаточно. Недолгий период
либерально-демократического просветительства, лишь наметивший
болевые узлы и точки советской истории и советского общества, скоро
исчерпал свой потенциал. Этого времени явно не хватило для
понимания и анализа нахлынувших на людей проблем, связанных с
распадом советской экономической и политической системы.
Самооправдание «незнанием того, что творилось вокруг»,
«неучастием» типично для тоталитарных обществ. Оно подавляло и
так достаточно слабые желания узнать и разобраться в том прошлом,
наследниками и носителями которого являются наши страна и
общество. Привычное и комфортное состояние неведения
воспринималось как «нормальная жизнь» обычного человека, для
которого не стоят проблемы моральной ответственности за действия
властей, государства, тем более в прошлом. «Негатив», как теперь
выражаются, относящийся к далекому и недавнему прошлому, просто
вытеснялся (типично женская, слабая форма психологической защиты
– «для меня это слишком тяжело» или другой вариант – «для меня это
слишком сложно») из сферы публичного обсуждения, анализа и
разбора, постепенно замещаясь играми, различного рода увеселениями
и развлечениями, «житейскими ток-шоу» или гламурными сериалами.
Особо заинтересованные, упертые какое-то время еще могли (теперь
уже преимущественно в Интернете) читать серьезные газеты, журналы
и книги. Но вот обсуждения, полемика, аналитический разбор все
больше становились делом скорее частным, кружковым или
узкоспециальным. Рассказы об «ужасах настоящего» – разгул
криминала, мафиозные разборки, катастрофы и проч. – обильно
поставлялись и поставляются новыми мастерами теле- и киноэкрана и
мощно развернувшейся желтой прессы, отлично работая на
комплексах и страхах маленького человека, всякий раз облегченно
вздыхающего от того, что все эти ужасы произошли не с ним. В угоду
все тому же обычному человеку, который выглядел перегруженным
обрушившейся на него в конце 1980-х информацией о прошлом
страны,
новый
медийный
культурный
истеблишмент
во
взаимодействии с представителями власти разворачивает работу над

позитивным образом советского прошлого, возвращая к жизни такие
простые, невинные и человеческие вещи, как старые песни, старые
фильмы и любимые герои (сначала более или менее отбирая
приемлемое для новой России, а потом уже и без всякого разбору,
просто наше, какое есть). Вместо понимания своего прошлого
российское общество успокоилось его как бы невинными
стилизациями – «Старые песни о главном» и т. п.

Отношение молодежи к сталинской эпохе и советскому
прошлому
Основной источник знаний современной молодежи о сталинской
эпохе – это не семья, не школа, а СМИ, причем для основной массы
опрошенной молодежи (1976–1989 годов рождения) это СМИ и
российское кино (видимо, прежде всего сериальное) образца 1990-х –
начала 2000-х.
Отношение молодых к сталинской эпохе и Сталину остается
внутренне противоречивым. С одной стороны, конечно, их следует
осудить, но с другой – усомниться в оценке, не поверить, что все могло
быть так плохо. Половина опрошенных в 2005 году молодых россиян
(N = 2000) согласилась с высказыванием «Нам нужно больше знать о
сталинском периоде, чтобы не повторять ошибок прошлого». Другую
половину молодых составили те, кто не считает изучение этой эпохи
важным и необходимым. Сюда относятся либо те, кто считает, что
изучение прошлого «в нашей нынешней ситуации не отвечает
потребностям времени» (25 %), либо те, кто согласен с мнением, что
«нужно забыть о том, что происходило в период сталинского
правления, и двигаться дальше» (18 %; 6 % затруднились ответить).
Подавляющее большинство молодых (70 %) полагает, что «Сталин был
непосредственно виноват в заключении в тюрьмы, пытки и смерть
миллионов невинных людей», но с суждением «Сталин – жесткий
тиран, который не заслуживает ничего, кроме осуждения» согласны
были уже только 43 % опрошенных молодых (48 % несогласных). Чуть
более половины (55 %) разделяют точку зрения (становящуюся
сегодня все более популярной), что «Сталин, может быть, допустил
некоторые ошибки, но заслуг у него больше, чем недостатков» (не
согласны – 33 %; 11 % затруднились с ответом).

Таблица 1. Оцените, сколько вы узнали о периоде сталинского
правления… (в % от числа опрошенных)

Опрос молодежи 2005 г.
Таблица 2. Оцените, сколько вы узнали о массовых арестах, о
тюрьмах (о ГУЛАГе) советского времени… (в % от числа
опрошенных)

Опрос молодежи 2005 г.
Главной заслугой Сталина как для старших, так и теперь уже для
молодых является победа в Великой Отечественной войне,
оказывающаяся своего рода индульгенцией за все его грехи и
преступления. Величие жертв и сам смысл победы как бы
накладывают запрет на осмысление и критический разбор не только
самой его фигуры, но и сталинской эпохи в целом. Проблема цены
победы для самой страны, ее ближайших соседей, ряда европейских
стран со временем вновь оказалась вытесненной на периферию
общественного
сознания
и
табуированной.
Непонятыми,
неосмысленными остаются для большинства и само возникновение,

суть «фашизма» (а с ним и расизма, антисемитизма, национализма).
Гитлер, как и Сталин, постоянно попадает в российских опросах в
десятку выдающихся людей «всех времен и народов»; по данным
молодежного опроса 2006 года (всероссийский репрезентативный
опрос, N = 1775), Сталин следует «третьим номером», вслед за
Пушкиным и Петром I, а Гитлер отстает от него лишь на четыре
позиции. Около одной пятой молодых людей (2005 год) готовы были
бы проголосовать за Сталина как за президента страны, если бы он
был жив (определенно нет – 51 %, каждый десятый затруднился с
ответом).
Большинство молодых унаследовало от родителей и старших
положительный образ брежневской эпохи, в которую в основном
выросло поколение их родителей. Чем младше опрошенные, тем реже
эта тема затрагивается в разговорах с родителями. Косвенно это
обстоятельство можно интерпретировать как еще большую
депроблематизацию советской эпохи для относительно молодых
поколений родителей и их детей. Еще реже советское время
обсуждается молодыми с «бабушками и дедушками» – поколением,
пережившим сталинский террор. По данным этого же опроса,
примерно одна пятая опрошенных молодых знает о том, что их деды и
прадеды были жертвами репрессий сталинского и последующего
советского периода, но 20 % опрошенных не могут сказать об этом
ничего определенного. Эти данные показательны и для оценки
глубины «семейной» памяти.
Таблица 3. Обсуждали ли вы когда-либо советский период с
вашими родителями? Если да, то как бы вы описали их
отношение к этому периоду? (в % от числа опрошенных)

Опрос молодежи 2005 г.
Таблица 4. Обсуждали ли вы когда-либо советский период с
вашими бабушками, дедушками? Если да, то как бы вы описали
их отношение к этому периоду? (в % от числа опрошенных)

Опрос молодежи 2005 г.

Вторая мировая война глазами современных россиян
Фундаментальный анализ и историческая оценка советской эпохи
тоталитаризма, объективная и полная история Второй мировой войны
и советской политики в отношении стран Восточной Европы и
Прибалтики, передел Европы и создание социалистического лагеря
остаются, строго говоря, уделом немногих профессиональных
гуманитариев – историков, отчасти социологов. Спрос на это знание со
стороны общества, общественности и, что еще важнее, системы
образования едва ли можно считать заметным и значительным.
Дело не только в том, что более половины опрошенных просто не
знают о ключевых для судеб стран Восточной Европы и Прибалтики
событиях (самые высокие показатели именно среди молодых),
объективная и беспристрастная оценка которых так и не была дана на
официальном уровне. Транслируемые СМИ оценки этих событий
сегодня уже мало чем отличаются от оценок времен советской
пропаганды, без видимого сопротивления принимаются на веру и
поддерживаются большинством.
Массовое неведение истории своей собственной страны и тем
более о последствиях сталинской политики в войне для стран
Восточной Европы образует благодатную почву для поддержки

внешнеполитических «акций ненависти», проводимых кремлевскими
элитами, которые выработали свой особый стиль провокаций и
шантажа. В качестве противников в последние годы наряду с Грузией
выдвинулись на передний план не только все прибалтийские страны,
но и Польша.
Теперь всякий, кто смеет напомнить о неприглядном для
совершенно новой России прошлом, не говоря уже о настоящем, почти
автоматом записывается во «вражий стан».

Распад Союза
Распад Союза превратился в повод для обиды на «младших
братьев». На протяжении 1990–2000-х годов доля россиян,
сожалеющих о распаде СССР, практически не менялась, составляя
около трех пятых всего населения. Не росла и доля тех, кто не сожалел
об этом (20–25 %; лишь к концу 2006 года этот показатель составил
почти треть – 32 % всех опрошенных). Подобное соотношение
позиций (значительное преобладание сожалеющих о распаде)
фиксировалось на протяжении всех этих лет во всех социальнодемографических группах, включая группу молодых (до 29 лет).
Спустя полтора десятка лет, отделяющих Россию от этого события,
распад советской империи по-прежнему существует в массовом
сознании как коллективная травма идентичности, которая не была ни
осмыслена, ни прожита, ни проработана на уровне общества и его
институтов. Доминируют в этом массовом «плаче» комплексы
человека несвободного, зависимого и иерархического. Такой
«гражданин» чувствует себя «комфортно», только будучи вписанным в
систему таких властных отношений, когда проблема индивидуального
(и морального) выбора и ответственности как бы передается «вверх по
лестнице», вытесняется, замалчивается или забалтывается. Зоной
индивидуальной ответственности (соответственно выбора, влияния) и
социальной заботы как для старших, так и для молодых выступает
исключительно ближний круг: семья, родственники, в гораздо
меньшей мере – друзья и коллеги. За этими очень узко очерченными
кругами связей, отношений уже не существуют такие же люди, а есть
«другие», чужие, не-свои.

Таблица 5. Слышали ли вы о секретных протоколах к пакту о
ненападении между фашистской Германией и СССР (пакт
Молотова – Риббентропа), предусматривающих раздел Польши и
раздел сфер влияния в Европе? (в % от числа опрошенных)

N = 1600, опрос 2005 г.
Таблица 6. Знаете ли вы, что произошло в мире 17 сентября
1939 года? (в % от числа опрошенных)

Таблица 7. Правы ли лидеры прибалтийских стран, которые
считают, что эти страны были в 40-х годах насильственно
присоединены к СССР? (в % от числа опрошенных)

N = 1600, опрос 2006 г.
Таблица 8. Включение стран Балтии (Литвы, Латвии, Эстонии)
в состав Советского Союза в 1940 году было результатом…

N = 1600
Таблица 9. Как бы вы оценили нынешние отношения России со
странами Прибалтики?

N = 1600

Таблица 10. Как вы считаете, Польша для России является
сейчас прежде всего… (в % от числа опрошенных)

N = 1600
Таблица 11. В какой мере вы согласились бы с высказыванием:
«Россия должна извиниться за советскую оккупацию стран
Балтии во Второй мировой войне»? (в % от числа опрошенных)

Опрос молодежи 2005 г.
Таблица 12. Как вы считаете, кто более недружелюбно,
враждебно относится к другой стороне? (в % от числа опрошенных)

N = 1600, опрос 2007 г.
Еще один мотив переживаний и сокрушений по поводу распада
советской империи – это устойчивое представление, что его можно
было избежать: на протяжении по меньшей мере второй половины
десятилетия 1990-х – 2000-х годов доля придерживавшихся такой
оценки абсолютно преобладала над теми, кто считал распад Союза
неизбежным (примерно 2:1). Соотношение этих позиций в различных
социально-демографических группах было и остается схожим.
Массовая распространенность и устойчивость представлений о том,
что ни в распаде СССР, ни в распаде социалистического лагеря, ни в
перестройке, ни в «гайдаровских реформах», ни в приватизации не
было никакой нужды, что этих событий можно и нужно было
избежать, «естественным» образом возвращают нас к поискам врагов
народа, павшего жертвой этих перемен. Сначала внутри страны
(Горбачев, Ельцин, мафия, преступники, кооператоры, олигархи,
демократы), а по мере адаптации к новым социальным и
политическим рамкам существования – к врагам внешним.
Устойчивость
коллективного
комплекса
травматических
переживаний по поводу распада СССР указывает на то, ни в одном из
его институтов, обеспечивающих культурное воспроизводство
общества, за весь постсоветский период не произошло ничего такого,
что можно было бы считать, пользуясь немецким выражением,
продуктивной «проработкой прошлого» (Vergangenheitsverarbeitung).
Главный смысл ее – глубокое осмысление прошлого, преодоление его
негативных последствий в современности. В конце 1990-х годов, в
начале «путинского периода», при оценке «потерь», связанных с
распадом СССР, в общественном мнении еще доминировали как бы
рациональные представления – «разрушение единой экономической
системы» (опрос 1999 года – 60 %, первое по частоте упоминание, в
пандан к этому – подъем в конце 1990-х оценки остроты проблемы
«кризис экономики, спад производства»), хотя политическая
«перестройка» середины 1980-х была вызвана именно крахом этой
экономической системы. С конца 1990-х к началу 2000-х годов резко
снижается (примерно с 70 до 10 %) проблема невыплаты зарплат,
пенсий, пособий и проч., соответственно, значительно растет индекс
субъективной удовлетворенности материальным положением семьи.

При весьма незначительном росте реальных доходов она, как нам
представляется, становится базой для закрепления пассивного типа
адаптации. Именно с этого момента мы видим признаки «активного
подключения» одного из главных ресурсов (соответствующих
жизненных практик) советского иерархического человека» –
«терпения». Культурный капитал «терпения», безусловно, связан с
развитыми у советского человека жизненными практиками
приспособления и выживания, получившими свое особое развитие в
брежневскую эпоху застоя и дефицита, по сути создавшего (или
сохранившего) социальную базу и питательную среду для новейшего
расцвета коррупции на всех уровнях жизни общества. Ослабление
проблемы невыплаты зарплат, совпавшее с приходом к власти Путина,
не могло не способствовать росту массовых представлений о
нормализации жизни, особенно для человека, который воспринимает и
ценит «работу» почти исключительно как источник средств к
существованию. Именно в период ликвидации задолженностей резко
возрастает доля людей, считающих, что «жить трудно, но можно
терпеть», а также и доля более активных в своих практиках адаптации
– тех, кому «приходится вертеться и хвататься за все», чтобы
обеспечить себе и своей семье пристойную жизнь. Возвращение
государством привычного (и высоко ценимого) гарантированного
минимума («главное – стабильный заработок») сочетается с ростом
позитивных настроений и показателями удовлетворенности своей
жизнью и со стремительным ростом поддержки высшего руководства.
Специфическая
российская
готовность
демонстрировать
благодарность начальству, особенно высокому, за то, что тебе и так
положено («за кефир отдельное спасибо», как говорил Жванецкий), за
то, что ты заработал, заслужил (и нелюбовь «одалживаться», в том
числе у «ближнего», просить, связанная с неумением и нежеланием
быть благодарным другому), указывает на значительные дефициты
самоуважения и ущемленное чувство собственного достоинства (того,
что ты чего-то стоишь), на комплексы униженности и
самоуничижения.
Собственная
значимость
удостоверяется,
переживается почти исключительно через апелляцию к «высшим»
властным инстанциям. Оборотная сторона этого – низкая оценка своих
возможностей влиять на происходящее вокруг, сужение сферы своей
личной ответственности и возможностей влияния до своего

ближайшего круга, что, по сути, предстает и как отказ от социальной
значимости личного, морального выбора. Структура социальной
идентичности такого человека обусловлена его включенностью во
властную
вертикаль,
прежде
всего
принадлежностью
к
государственному целому. Но это же значит, что изменение, тем более
крах, трансформация «великой державы» оборачивается для человека
иерархического сильнейшей травмой, повергающей его в состояние
фрустрации, дезадаптации и потерянности. Поскольку универсальной,
социально закрепленной идеи личной ответственности за
происходящее в обществе и стране практически нет, то нет и
взаимности. Не возникает сообщества, построенного на основе общих
универсальных идей и представлений. А потому нет нужды и в том,
чтобы разбираться и понимать происходившее в прошлом и
происходящее в настоящем. Процесс абстрактного понимания
общественного целого предполагает обобщенную фигуру собеседника,
значимого Другого, в диалоге, споре, полемике с которым и возникает
общее понимание и знание.
Таблица 13. В какой мере вы согласились бы с высказыванием:
«Россия должна пытаться стать европейской страной вместо того,
чтобы искать свой собственный путь?» (в % от числа опрошенных в
каждой группе)

Опрос молодежи 2005 г.
За семь лет «путинского правления», отмеченного высокими
показателями поддержки президента, особенно среди молодежи, в
ряду печалей по поводу распада СССР на первый план выдвигается
чувство «утраты принадлежности к великой державе» (в 1999 году –
29 %, в конце 2006 года – 55 %). Другие сожаления связаны с утратой
роли «большого брата» – «трудно стало свободно путешествовать,
поехать на отдых» (с 10 % до 23 %), «утрачено чувство, что ты

повсюду дома» (с 10 % до 25 %). Устойчивость великодержавных
комплексов и непрекращающееся ностальгирование по поводу былого
величия наблюдаются сегодня и у нового поколения, подавляющая
часть которого выросла уже в постсоветской России. Правда,
выражаются они главным образом в представлении об «особом пути
России», как бы компенсирующем утрату роли супердержавы.
Абсолютное большинство молодых, опрошенных в 2005 году
(78 %), полностью или скорее согласны с прозвучавшим несколько лет
назад из уст президента суждением о том, что распад Советского
Союза стал величайшей геополитической катастрофой XX века. На
этом фоне понятно, что такие «геополитические» последствия распада
СССР, как, например, объединение Германии и распад
социалистического лагеря, также не вызывали у постсоветского
человека ни особого энтузиазма, ни одобрения. Позиция молодых
(причем только самых молодых) в отношении этих исторических
событий отличается не столько соотношением мнений, сколько тем,
что они либо меньше знают, либо меньше интересуются подобными
вопросами.

Враги внутренние и внешние: уроки нетерпимости
Первое молодое постсоветское поколение выросло в общественной
атмосфере перестройки и постоянных поисков в духе «советской
цивилизации» виноватых в неудачах и врагов, которые сначала
воспринимались почти как личные враги, а по мере нормализации
собственной жизни и усиления поддержки «генерального курса»
нового
руководства,
возглавляемого
Путиным,
стали
квалифицироваться как враги нации и российского государства. Это и
кавказцы, и приезжие, и мигранты, особенно нелегальные. Это и те,
кто особенно портит образ русского народа, – наркоманы (но не
пьяницы), проститутки, гомосексуалы и т. д. Молодые россияне так
или иначе что-то знают о страшной поре сталинских массовых
репрессий, когда цена человеческой жизни была сведена к нулю, но это
знание не затрагивает моральную и деятельную сторону сознания.
Подавляющее большинство российского населения демонстрирует
яркие черты репрессивного сознания, включающего национализм и
ксенофобию.

Взгляды молодежи на фоне других возрастных групп отличаются
большей нетерпимостью и агрессией. Это унаследованное от
«простого советского человека» репрессивное сознание выступает
оборотной
стороной
униженного,
уязвленного
в
своей
неполноценности, зависимости и беззащитности человека, не
пытающегося защитить себя от любого произвола – в районном ЖЭКе,
поликлинике или отделении ГАИ, налоговой полиции и суде. Молодое
«прагматичное» поколение отличает, по большому счету, от этого
человеческого типа лишь то, что оно прилично усвоило правила игры
и скорее способно добиться своих целей.
Таблица 14. Как вы лично относитесь к взглядам людей,
которые ненавидят евреев, считают их врагами России?

N = 1600, опрос 2006 г., январь
Таблица 15. Как вы относитесь к идее «Россия для русских»?

N = 1600, опрос 2007 г., январь
Таблица 16. В какой мере, на ваш взгляд, российские власти
соблюдают права человека в России? (в % к опрошенным
возрастным группам)

N = 1600, опрос 2007 г., апрель
Таблица 17. Как вы думаете, где выше цена человеческой
жизни, полнее реализуется право на жизнь: в России или странах
Запада? (в % к опрошенным возрастным группам)

N = 1600, опрос 2006 г., апрель
Таблица 18. Как, по вашему мнению, следовало бы поступить
с…

N = 1775, опрос молодежи 2006 г., ноябрь
Таблица 19. Как вы считаете, должны или нет преследоваться в
России по закону гомосексуальные отношения по добровольному
согласию между совершеннолетними людьми?

N = 1600, опрос 2007 г.
Весьма низкая – и среди молодежи – оценка соблюдения прав
человека в России и почти поголовное согласие с тем, что не в России,
а именно на Западе цена человеческой жизни выше, чем в России, а
основное право человека – право на жизнь – реализуется скорее «там»,
а не «здесь», сочетаются с мстительной готовностью ущемлять и
поражать в правах «других», особенно тех, кто в меньшинстве, и уж
тем более отклоняющихся от нормы групп.

Россия в окружении врагов
Большинство опрошенных в 2006 году молодых людей согласны с
тем, что у России есть много врагов. Все больше раскручивающаяся
антизападная риторика властей, хотя и вызывает некоторую
озабоченность, в целом вполне поддерживается. Самую позитивную

оценку внешнеполитического курса России дают именно молодые.
Идеи суверенной российской демократии и призывы к необходимости
дать отпор на нее посягающим находят у российской молодежи явный
отклик.
Готовность обнаруживать происки врагов практически во всех
сферах жизни российского общества вплоть до идей самого бредового
толка свойственна немалому количеству молодых.
Примечательно, что «угроза», исходящая от врагов России, сильнее
ощущается именно теми молодыми, кто заявляет о своем интересе к
политике, то есть теми, кто декларирует свою – хоть и пассивную –
включенность в политические события.
Около одной пятой опрошенных молодых квалифицируют себя в
политическом плане в качестве сторонников рыночной экономики.
Однако важнее, что более половины молодых вообще не
придерживаются никаких политических взглядов.
Партийные приверженности и электоральные ориентации
молодежи (в целом уровень доверия к партиям среди молодых выше,
чем среди населения, как, правда, и уровень доверия ко всем
государственным институтам, особенно к президенту), за
исключением отношения к КПРФ, мало чем отличаются от расклада
оценок всего населения.
Набирающая силу среди населения «спасительная идея» решения
«проблемы 2008 года» путем продления президентского срока вплоть
до введения «пожизненного» президентства, то есть добровольный
отказ от участия в законной демократической процедуре передачи
власти, вызывает особый энтузиазм именно у детей того поколения,
чья молодость пришлась на эпоху начала распада советской империи.
Таблица 20. В какой мере вы согласились бы с высказыванием:
«Для России было бы лучше, если бы иностранцы прекратили
навязывать нам свои идеи»? (в % к опрошенным)

Опрос молодежи 2005 г.

Таблица 21. В какой мере вы согласились бы с высказыванием:
«СПИД занесен в Россию иностранцами, чтобы ослабить Россию»?
(в % к опрошенным)

Опрос молодежи 2005 г.
Таблица 22. Интерес к политике и комплекс врага (ответы на
вопрос «Вы согласны с мнением, что у России сегодня есть много
врагов?»)

N = 1775, опрос молодежи 2006 г., ноябрь
Таблица 23. Какие политические взгляды вам наиболее близки?
(в % к опрошенным возрастным группам)

N = 1600, опрос 2007 г.
Таблица 24. Как вы думаете, имеет ли в своем активе новые
свежие идеи…

N = 1600, опрос 2007 г., апрель
Таблица 25. Как бы вы отнеслись к предложению сделать
Владимира Путина президентом России пожизненно? (в % к
возрастным группам)

N = 1600, опрос 2007 г., май
Эта растущая готовность связана с полным разочарованием в самой
идее демократических выборов. По данным майского опроса 2007
года, лишь 15 % опрошенных считали, что то, какие партии пройдут в
Государственную думу на следующих выборах, зависит от
избирателей, 28 % считали, что «от самих партий и их программ», а
относительное большинство – что это зависит от нынешнего
президента или его окружения (в сумме 45 %).

5. К проблеме поколений в России
(историко-символические и политические установки)
Теоретические подходы и проблемы
«Поколение» до сих пор остается одним из наименее
концептуально определенных понятий, которого исследователи и
ученые избегают[22]. Вместе с тем при объяснении индивидуальных и
групповых различий в культуре, интересах и поведении[23] поколение
имеет такое же важное значение, как социальный класс или гендер.
Социологический подход к анализу феномена поколений представлен
у К. Мангейма, который предложил идею об «общественном
местоположении» / «социальной локации» как важнейшей
характеристике поколения, согласно которой «группе индивидов
отводится одно и то же положение в социальном и историческом
процессе и тем самым сужается спектр потенциально возможных
жизненных ситуаций, задается предрасположенность к определенному
складу мышления (курсив наш. – Прим. авт.) и определенному
личному опыту…»[24]
Выделяются[25] четыре основных подхода к периодизации и
изучению поколений, которые могут рассматриваться как а)
генеалогическое родство (поколения детей и родителей); б) возрастные
когорты (молодые и старшие поколения); в) периоды жизни,
социализации; г) исторические периоды (поколение 1968 года,
послевоенное поколение). Нередко эти основания выделения
поколений совмещаются. Согласно подходу отечественного социолога
Ю. Левады[26], поколенческий ряд XX века в России насчитывал шесть
поколений. В его основе представление о значимости исторических
событий (и соответствующих им процессов) совмещалось с возрастом.
Таблица 1. Классификация поколений Ю. Левады

Учитывая дизайн выборки общероссийских массовых опросов и
естественную убыль населения, следует отметить, что к концу 2010
годов в ней практически не представлены первые три поколения,
рожденные до 1929 года. В связи с этим анализ ограничивается только
тремя поколениями – оттепели, застоя и перестройки – из шести
типов, изначально предложенных Ю. Левадой.
С тех пор как была предложена данная классификация, прошло
более 20 лет, за которые выросло и социализировалось новое
поколение жителей России, которое мы будем называть постсоветским,
относя к нему людей, рожденных после 1991 года (в 2018-м их возраст
в выборке составлял от 18 до 27 лет, в 2019-м – от 18 до 28
соответственно)[27]. Таким образом, при анализе будет рассмотрено
четыре поколения (табл. 2).
Автор осознает возможную критику периодизации, особенно
перестроечного (1969–1990) и постсоветского (1991–2000) поколений.
Например, В. Радаев иначе разграничивает эти поколения по датам
рождения: реформенное (1968–1981) и поколение миллениалов (1982–
2000). Исходя из этого, пограничной возрастной когортой являются

респонденты 1982–1990 годов рождения, которые у В. Радаева
попадают в самое молодое поколение, доступное для опросов
(большинство представителей поколения Z[28] еще не вступили в
период взросления и не попадают в опросы совершеннолетнего
населения), а у автора статьи – в перестроечное.
Общепринято, что периодизация поколений происходит не столько
на основе биологического возраста, сколько на основе социальных
изменений и событий, объединяющих представителей близких по году
рождения возрастных когорт. Жители России 1991–2000 годов
рождения начали свою социализацию при устоявшейся политической
системе (сегодня в публицистике часто можно встретить определение
«поколение Путина»[29]), а некоторые исследователи отмечают
важность «лейболизации» поколения для его формирования.
Учитывая, что для анализа преимущественно будут использоваться
опросы с 2012 года, когда постсоветское поколение уже вступило в
период
взросления,
такая
периодизация
представляется
целесообразной.
Рис. 1. Социально-политические характеристики поколений (в % от
всех опрошенных) N = 1612, опрос 2018 г., март

Если отдельно выделить пограничную возрастную когорту
респондентов, которые родились в 1982–1990 годах (в 2018-м им было
от 28 до 36 лет), то можно увидеть, что по уровню одобрения
президента, обращения к источникам информации, религиозной
идентификации, отношения к Западу оно представляется более
близким к перестроечному поколению, чем к постсоветскому или
миллениалам.

Периодизация поколений всегда условна, однозначно определить
границы поколений практически невозможно (их всегда можно будет
оспорить). Для понимания того, насколько применяемая периодизация
массовых поколений в России Ю. Левады соотносится с общемировой
практикой выделения подобных генераций, следует обратиться к
опыту других стран.
Периодизацию поколений при анализе массовых настроений и
установок регулярно использует Pew Research Center. В выборку
общенациональных исследований населения США, которые проводят
методом массового опроса, попадает пять американских поколений:
тихое поколение, поколение беби-бумеров, поколение X, поколение
миллениалов и поколение постмиллениалов (как отмечают авторы,
маркировка самого юного поколения пока не устоялась, поэтому
является предварительной). Ниже приводится сопоставительная
таблица американских и российских поколений в соответствии с датой
рождения респондентов, выделяемой исследователями.
Таблица 2. Классификация массовых поколений в США и
России

В табл. 2 включены только те поколения, которые в настоящее
время достигаются методом общенациональных массовых опросов.
Так, из нее исключено великое поколение применительно к населению
США, возраст представителей которого в 2018 году составляет 91 год

и старше (о том, какие поколения исключены применительно к России,
мы указывали ранее). В результате в массовые опросы населения в
обеих странах преимущественно попадают четыре поколения. Стоит
отметить, что проводимые между поколениями в США и России
временные границы (применительно к рассматриваемым четырем
поколениям) оказываются практически идентичными: 16,2 года против
17 лет соответственно. Исследователи из Pew Research Center более
дробно разграничивают самое молодое поколение, выделяя
миллениалов и постмиллениалов, и объясняют это политическими,
экономическими, технологическими и социальными факторами[30].
Среди прочего они указывают на большую актуальность трагедии 11
сентября, о которой постмиллениалы, в отличие от миллениалов, мало
помнят или не знают совсем; память о войнах в Афганистане и Ираке,
со свойственной тому периоду политической поляризацией;
взросление при первом темнокожем президенте и большее этническое
разнообразие среди поколений миллениалов в истории страны (среди
постмиллениалов младше 21 года этническое разнообразие еще выше).
Разграничение
самых
молодых
поколений
является
предварительным, требуется время и данные, чтобы понять, где
проходят границы, отделяющие миллениалов от следующих за ними
постмиллениалов. Применительно к России (и это отчасти объясняет
отсутствие столь дробного деления в данной работе) подобное
разграничение представляется еще более проблематичным, учитывая
мощные социальные изменения, связанные с распадом СССР и
становлением нового государства, на период которых пришлось
взросление нынешних молодых. В отечественной практике историкосимволическим характеристикам этого поколения, в отличие от
поведенческих стратегий, уделялось немного внимания. Во многом
портрет постсоветской молодежи еще требует своего анализа, без
которого выделение последующего поколения лишено смысла.

Эмпирическая база исследования
Базой данной работы выступили результаты опросов населения
России старше 18 лет, которые репрезентировали жителей России по
полу, возрасту и образовательному уровню в соответствии с итогами
Всероссийской переписи, доступными на момент проведения

опросов[31]. В статье используются результаты инициативных[32]
омнибусных исследований, проведенных Левада-Центром в период с
2001 по 2019 год. В каждом исследовании было опрошено 1600
человек.
Целью исследования был анализ динамики мнений и установок
жителей России из разных поколений, затрагивающих историкосимволическую
сферу
общественного
мнения:
восприятие
исторических событий, личностей и советского прошлого; характер
отношения к Западу, каналы информации и уровень доверия им;
предпочтительный
тип
государственного
устройства
и
потребительские модели. Сразу укажем на ограничение данной
работы: в ней не рассматривается дифференциация в поведенческих
стратегиях поколений, изучению которой (преимущественно)
посвящены работы других авторов. Основные дискуссии по поводу
поколенческих различий в России касаются именно историкосимволической сферы, а не реального поведения – никто не будет
спорить с тем, что молодые поколения активнее используют Интернет
в повседневной жизни.
Принимая во внимание методические возможности массового
опроса и используемую поколенческую типологизацию Ю. Левады,
еще раз подчеркнем, что в данном случае предпринимается попытка
проанализировать различия между поколениями, а не между
возрастными группами. Для анализа возрастных особенностей,
учитывая выборку подобных исследований, следовало бы применять
иную периодизацию возрастных групп (18–24, 25–39, 40–54, 55 лет и
старше), без учета идеи о социальной локации поколения, которая
гипотетически влияет на его установки и поведение.
Рис. 2. Доли поколений в выборке омнибуса (в % от выборки в
целом, исключая позиции «нет ответа» и «затруднившиеся ответить»)

Массивы с индикаторами различались по месяцам, то есть опросы
проводились не одномоментно, а в нескольких омнибусах в течение
выбранного периода. По возможности отбирались сопоставимые
периоды (месяц и год) по всем анализируемым темам.
Если обратиться к долям ранее выделенных поколений в выборке
общероссийских исследований в период 2001–2018 годов, то
получится следующее распределение, исходя из которого поколения
перестройки и застоя являются количественно доминирующими
поколениями, а значит, их мнение обладает наибольшим весом в
обществе (рис. 2).
Распределение возрастных когорт, согласно данным Росстата о
численности населения РФ по полу и возрасту на 1 января 2018
года[33], идентично пропорциям аналогичных когорт в выборке
используемых опросов. Поколения застоя и перестройки (если
рассматривать их как возрастные когорты) действительно преобладают
в численности совершеннолетнего населения страны. Однако стоит
учитывать, что данные Росстата приводятся на 1 января 2018 года и
сравниваются с результатами опроса в марте 2018 года, поэтому в
табл. 3[34] из последнего были исключены респонденты, рожденные в
2000-м (хотя в выборке мартовского омнибуса Левада-Центра они уже
попадали в постсоветское поколение, как представители 18-летних).

Таблица 3. Сравнение доли поколений в выборке омнибуса и в
отчете Росстата за 2018 г. (в %)

Значимость исторических событий
Одним из инструментов определения всегда условных границ
поколений выступают исторические события, которые оказали
наибольшее влияние на судьбу социальной общности[35]. С. Вейгель
отмечала, что «изучение поколения в его символическом выражении
подразумевает безусловную значимость родовых отношений в
процессе конструирования истории и культурной памяти»[36],
подчеркивая тем самым важность межпоколенной трансмиссии
истории и культуры в обществе. На употребление термина
«поколение» в символическом смысле указывал также И. Кон, отмечая,
что «чем значительнее историческое событие, тем шире
хронологические рамки его влияния»[37].
П. Сорокин указывал, что различия между «молодыми и старшими
поколениями» заключаются в разном восприятии (реакции) людей
разных возрастов одних и тех же событий[38]. В работах
вышеуказанных авторов делается акцент на важности исторических
оценок и выделения центральных событий для формирования
поколенческого восприятия и опыта, но не всегда такая периодизация
работает, и представители молодого (нового) последующего поколения
могут реагировать на исторические события идентичным старшим
поколениям образом, на что указывал К. Мангейм.
Важность исторических событий в общественном мнении
замерялась вопросом с карточкой со списком событий и возможностью
указать то, что в нем не было представлено (всего 36 событий).
Попытка сократить список событий в 2017 году, выделив в нем

событийные блоки одного историко-социального периода – условные
«события 90-х годов», «советская система», «революционное
прошлое» – не была успешной, а количество выделяемых факторов
(если их не ограничивать искусственно) составляло 13, объясняя при
этом только 16 % дисперсии, что нельзя считать удовлетворительным
для анализа.
Несмотря на это, была предпринята попытка принудительно
сформировать три фактора с учетом временной и смысловой близости
событий: период Великой Отечественной войны и достижений (война,
создание социалистического лагеря и ядерного оружия, запуск первого
искусственного спутника Земли и полет Ю. Гагарина), конец
советского периода (ввод войск в Афганистан, Олимпиада-80,
Чернобыльская катастрофа, начало перестройки) и постсоветский
период в истории страны (путч и расстрел Белого дома, Чеченская
война, кризис 1998 года, взрывы в Москве и Волгодонске). Значения
индексов CFI (0,940) и TLI (0,921) в целом демонстрировали
пригодность модели, однако регрессия выделенных трех факторов на
возраст указывала на отсутствие влияния этой переменной на выбор
респондентами событий того или иного периода. Перекодирование
(непрерывной) переменной возраста в четыре группы, согласно
применяемому в работе поколенческому подходу, также указывало на
отсутствие зависимости событийных факторов от возраста как
предиктора.
Таблица 4. Регрессия событийных факторов на возраст
(непрерывная переменная)

Табл. 5 с распределением ответов респондентов из разных
поколений о самых значимых событиях XX века для России
демонстрирует отсутствие радикальных различий в первой десятке
событий-лидеров. Великая Отечественная война, полет Ю. Гагарина в
космос и распад СССР признаются как самые значимые всеми

поколениями (это можно проследить и по другим исследованиям
Левада-Центра, где гордость Великой победой и освоением космоса
характерна для всех без исключения возрастных когорт).
Таблица 5. Распределение ответов на вопрос «Какие из событий
XX века вы назвали бы самыми значительными для нашей
страны?» (в %)

N = 1601, опрос 2017 г., январь
Если в 2017 году представителям поколения перестройки было от
27 до 48 лет, то на середину – конец 1990-х приходился период их
социального становления, важность которого для формирования
поколенческого разрыва отмечают многие исследователи. Однако
распределение ответов в табл. 5 указывает на слабую значимость
важных событий того периода: августовского путча 1991 г., 1-й
Чеченской войны, кризиса 1998 г., взрывов в Москве и Волгодонске в
1999 году[39]. Перестроечное поколение символически привязано к
знаковым событиям более старших поколений, современниками
которых они не являлись.
При этом тема сталинских репрессий отмечается самым молодым
поколением реже, чем тема победы в Великой Отечественной войне,
хотя они являются событиями одного историко-социального периода.
Попутно заметим, что это указывает на избирательную передачу
истории страны от поколения к поколению или на вытеснение
семейного (трагического) взгляда на события прошлого. Еще
К. Мангейм отмечал необходимость постоянной передачи культурного
достояния (памяти) как одно из важнейших условий, которые
определяют существование поколений[40]. Анализ влияния социальных
институтов, включая семью, на процесс формирования исторической
памяти у молодого поколения выходит за рамки данной работы.
Однако, например, готовность представителей поколений оттепели,
застоя и перестройки делиться с детьми и внуками памятью о Великой
Отечественной войне в три раза выше, чем желание рассказывать им о
репрессиях и ссылках того периода.
Попутно еще раз обратим внимание на то, что вопрос касался
событий XX века, хотя и в истории России XXI века было как
минимум одно коллективно значимое событие – присоединение
Крыма. Учитывая массовую поддержку этого события, которую
фиксировали все без исключения исследователи и поллстеры,
представления о важности данного события для всех рассматриваемых
поколений не вызывает сомнений. Можно обратиться к данным
декабря
2018
года,
свидетельствующим
об
отсутствии
принципиальных различий в оценках возвращения Крыма: гордость

испытывали 40 и 41 % опрошенных среди постсоветского и
перестроечного поколений и 49 и 56 % среди представителей
поколений застоя и оттепели.
Подход к пониманию значимости тех или иных исторических
событий через термины «национальной гордости» и «стыда» также
указывает на отсутствие конфликта поколений. Индикаторы гордости
сконцентрированы вокруг советского прошлого, они выше в самых
старших поколениях, в то время как стыд – вокруг низкого
материального положения населения. Стыд за распад СССР в большей
степени проявляют представители оттепели и застоя, а не
перестроечного и постсоветского поколений. Напротив, молодые
поколения чаще отмечают стыд за «догоняющий» характер развития
России относительно западных стран.
В настоящий момент между поколениями не отмечается
поколенческого разрыва с точки зрения восприятия социального
времени. Нет событий, восприятие которых поляризовало бы мнения
людей в современной России. Для их разграничения с точки зрения
истории должна быть использована альтернативная карта значимых
событий или иная (качественная) методология[41].

Отношение к Западу
Для описания поколений следует обратиться к индикаторам,
которые представляют значимость с точки зрения общественных
настроений и процесса национальной идентификации согласно
подходу, предложенному Ю. Левадой (см. табл. 1, контекст
формирования поколения). Он выделял поколения не на основе
повседневного и потребительского опыта как такового, а на основе
социально-политических и исторических ориентаций населения.
Важность анализа декларируемых установок представителей
различных поколений в политической сфере (а выбранные
индикаторы, вероятно, могут быть категоризированы подобным
образом) отмечал К. Мангейм, подчеркивавший, что «структурное
соотношение формирующих социальную жизнь импульсов, равно как
и дифференциация поколений, очевиднее всего именно в этой
(политической. – Прим. авт.) области»[42], хотя и призывал не
выводить все различия и изменения только из политических факторов.

В. Ядов также отмечал значимость внешнеполитических ориентаций,
размышляя об исторической миссии молодого поколения, и выделял в
возрастной когорте молодых несколько групп: от «прозападников» до
«экстремистов»[43].
Одним из ключевых показателей в нашей работе выступает
отношение к западным странам, особенно в условиях усиливающейся
после Крыма международной изоляции и обмена санкциями.
Принципиальную значимость приобретает рассмотрение негативизма
в отношении других государств как одной из форм ксенофобии (своего
рода ксенофобии по «политическому» признаку), в основе которой
лежит базовый социально-психологический процесс категоризации на
«своих» и «чужих». Этот механизм конструирования «чужого» не раз
являлся предметом социологического разбора как среди зарубежных
исследователей (Г. Зиммель, Р. Штихве), так и среди отечественных
ученых (И. Гасанов, Л. Гудков, Б. Дубин, Е. Сенявская, А. Шилов).
Полемика о том, следует ли рассматривать подобную бинарность как
позитивный (почва для национальной консолидации и мобилизации)
или негативный (укрепление изоляционизма) социальный факт,
остается за рамками данного исследования.
Рис. 3. Распределение ответов на вопрос «Как вы в целом
относитесь сейчас к Соединенным Штатам Америки?» (в % к
выделенным группам)

Рис. 4. Распределение ответов на вопрос «Как вы в целом
относитесь сейчас к Европейскому союзу?» (в %)

Выбор массивов 2012, 2014 и 2018 годов был обусловлен
следующим. Период эскалации конфликта между Россией и
западными странами приходился на 2014–2015 годы (в этот период
уровень негативного отношения к Западу превысил 70 %-ный порог).
Постепенно уровень негативизма стал снижаться. Таким образом, для
понимания установок разных поколений относительно западных стран
были выбраны три контрольные точки: «неконфликтный» 2012 год,
«патриотический» подъем 2014 года и «затяжная» форма конфликта в
2018 году. В марте 2014 года, до начала конфликта, у представителей
постсоветского поколения преобладало позитивное отношение к США
(суммарно 53 %), в то время как среди поколений перестройки, застоя
и оттепели, напротив, сильнее был выражен негативизм: 56, 60 и 54 %
соответственно.
К Европейскому союзу у постсоветской и перестроечной генераций
отчетливо доминировало «хорошее» отношение, в то время как у
представителей поколений оттепели и застоя позитивные и негативные
оценки находились практически в равном соотношении – 1:1.
Вторая контрольная точка (март 2018 года) однозначно указывает
на снижение позитивного восприятия западных стран у всех
поколений. Среди постсоветского, перестроечного и поколения застоя
снижение позитивного отношения произошло за счет роста доли тех,
кто затруднился ответить, в то время как уровень негативизма остался

без изменений. Напротив, в поколении оттепели негативное отношение
за прошедшие четыре года конфронтации и изоляционизма лишь
усилилось. Аналогичные изменения отмечаются и в отношении к
Европейскому союзу.
Динамика
общественного
мнения
2012–2018
годов
демонстрировала, что каждый последующий замер из отобранных для
анализа в сравнении с предыдущим практически в полтора раза
снижал долю респондентов из постсоветского поколения с
положительным отношением к США и ЕС. Наименее заметное
ухудшение отношения к США за этот период у поколения оттепели,
где доля опрошенных, настроенных позитивно, снизилась всего на 13
п. п.: с 34 % в 2012-м до 21 % в 2018-м. Таким образом, обострение
отношений России и Запада практически не изменило и без того
высокий уровень антиамериканских и антиевропейских настроений
среди самого старшего поколения (главного потребителя теленовостей
как источника информации об окружающем мире), а рост негативизма
произошел за счет ухудшения мнений молодых поколений. Тем не
менее в среде самого молодого из них (респондентов 1991–2000 годов
рождения) поляризация оценок Запада наиболее слабая, в отличие от
поколения перестройки и застоя, где с 2014 года разрыв между
крайними оценками увеличивается в пользу негативного отношения, в
2018-м более чем в два раза превысившего положительные установки.
Рис. 5. Распределение ответов на вопрос «Как вы считаете, России
сейчас следует…» (в % к выделенным группам)

Еще один индикатор отношения россиян к Западу – вопрос «Как
вы считаете, России следует укреплять взаимовыгодные связи со
странами Запада или, наоборот, дистанцироваться от Запада?». Он был
включен в анкеты 2007, 2012, 2014 и 2018 годов. В 2007-м
представители самого старшего возраста из постсоветского поколения
были несовершеннолетними, поэтому не попадали в выборку
исследования. Среди представителей других поколений показатели
желательности сотрудничества России с Западом находились на
идентичном уровне: 75 % среди поколения перестройки, 77 % среди
поколения застоя и 73 % среди поколения оттепели.
Следующий замер общественного мнения, который проводился в
2012 году и в который уже попали миллениалы в возрасте от 18 до 21
года, продемонстрировал важность Запада для самого молодого
поколения, за сотрудничество с которым выступало подавляющее
большинство в его среде (92 %). При этом в 2012-м по сравнению с
2007-м доминирующая установка на сотрудничество представителей
перестройки и застоя оставалась без изменений. Среди поколения
оттепели в этот период доля опрошенных, выступающих за
укрепление связей, снизилась с 73 до 65 %.

Начиная с марта 2014 года негативизм в отношении Запада
усиливается во всех возрастных когортах, а установка на
сотрудничество находит меньший отклик среди населения. По
сравнению с 2012-м показатели поддержки взаимовыгодных связей со
странами Запада снизились более чем на 10 п. п. среди всех поколений,
но наиболее значимо – на 29 п. п. среди представителей постсоветской
молодежи. По мере нарастания конфликта к 2018 году поддержка
установки на сотрудничество продолжила снижение во всех
поколениях. Но если у представителей постсоветского и поколения
застоя уменьшение поддержки происходило за счет роста доли
респондентов, затруднившихся ответить, то среди респондентов из
поколения оттепели и перестройки выросли негативные оценки,
достигнув максимальных значений среди всех анализируемых замеров.
Несмотря на эти изменения, желание сотрудничать с Западом попрежнему доминирует над желанием дистанцироваться от него.

Эмиграция
Установка на эмиграцию – еще один символический элемент,
характеризующий поколенческий разрыв. Если для старших
поколений отъезд из страны на постоянное место жительство
рассматривался скорее негативно, то в эпоху постсоветских
трансформаций Запад как место для хорошей и стабильной жизни[44]
стал постепенно включаться в ценностную структуру нового
постсоветского общества, перестав на какое-то время быть табу в
контексте социальной мобильности и улучшения качества жизни.
Мысли об эмиграции сильнее выражены у самого молодого
поколения, каждый третий представитель которого хотел бы уехать за
границу на постоянное место жительства. В 2017 году идентичные
показатели фиксировались у перестроечного поколения и поколения
застоя – по 16 %. У представителей оттепели готовность отъезда
находилась на уровне статистической погрешности. Интересно, что
все возрастные когорты демонстрировали планомерное снижение
эмиграционных настроений от 2012 к 2017 году, за исключением
постсоветского поколения, у которого готовность эмигрировать,
снизившаяся в 2014-м по сравнению с 2012-м, вернулась к прежним
значениям в 2017-м. Вероятно, именно молодежь оказалась наиболее

подверженной общественной консолидации 2014 года, когда западные
ценности стали «менее модными», в то время как интерес к
российской символике демонстрировал рост, инкорпорируясь в
повседневную жизнь населения[45].
Рис. 6. Распределение ответов на вопрос «Хотели бы вы уехать за
границу (за пределы бывшего СССР) на постоянное жительство?» (в
%)

Де-факто реальные шаги к переезду (сбор документов)
предпринимает значимо меньшее число опрошенных во всех
поколениях, в том числе не более 1 % среди самой молодой когорты в
2017 году. Если на уровне эмиграционных настроений поколения
имеют различия, то на уровне реального поведения эти различия
отсутствуют.

Государственное устройство
Обратимся к ориентациям представителей разных поколений
относительно желаемого типа государственной системы. В 2014 году

каждый второй представитель постсоветского поколения хотел, чтобы
Россия в будущем была «такой, как развитые страны Запада». В
целом это мнение доминировало и среди перестроечных опрошенных
(47 %). У поколения оттепели идеальная Россия будущего должна
реставрировать советский строй.
Рис. 7. Распределение ответов на вопрос «Если говорить в идеале,
какой вы хотели бы видеть Россию в будущем?» (в % к выделенным
группам)

Поколение застоя – единственное, представители которого не
могли выбрать желаемый ориентир в дихотомии «советская модель»
или «западная модель». Треть опрошенных (36 %) ностальгировала по
советскому строю, другая предпочитала западный вариант развития
для России. Среди представителей всех поколений практически не
было поклонников империи, выбирают которую как идеал
государственного устройства не более 5 % в каждой когорте.
Замер 2017 года, проведенный после обострения международной
обстановки и значительного подъема антизападных настроений,
демонстрирует
отсутствие
принципиальных
изменений
для

постсоветского и перестроечного поколений, для которых развитые
страны Запада остаются образцом идеального государственного
устройства. Два самых старших поколения сохраняют приверженность
советской государственной модели.
Другая формулировка, предоставляющая возможность выбрать
нейтральный ответ относительно (желаемого) будущего России,
показывает, что каждому пятому гражданину страны безразличен этот
выбор, а главное – то, «насколько хорошо буду жить я и моя семья».
Вероятно, это результат ценностной эрозии, характерной для
постсоветского периода, который Р. Рывкина определяет как
«ситуацию, когда людям безразлично, при каком политическом строе
жить, за какую партию голосовать, какую власть иметь и др.»[46]
Подобное безразличие может представлять потенциальную базу для
популизма, основу которого составляют не ценностные предпочтения
как таковые, рационализирующие политический выбор, а базовые,
упрощенные потребности, преимущественно концентрирующиеся
вокруг материального благосостояния.
Данные 2017 года в сравнении с данными 2014 года
демонстрируют общий тренд на рост доли тех опрошенных, которые
дистанцируются от политического выбора. Среди самого молодого
поколения она достигла практически трети, среди остальных
превысила четверть. Значимо снизилось число сторонников как
рыночной экономики, так и демократии. Но в среде самых молодых
поколений демократия по-прежнему остается наиболее желаемым
типом государственного устройства[47]. Распределение предпочтений
указывает на их размывание, диффузность мнений и оценок,
следовательно, отсутствие поколенческой проблематики относительно
политического выбора.
Особого внимания заслуживает двукратное снижение симпатий к
социалистическому государству среди представителей поколения
оттепели (при сохраняющейся ностальгии по СССР)[48]. В качестве
предположения можно указать, что сожаление о распаде может
определяться не ностальгией по социализму и коммунизму как
таковому, а ностальгией по социальным институтам, которые
функционировали «для людей» (медицина, образование, бесплатное
жилье, путевки, возможности быстрого улучшения социального
положения за счет партийной вертикальной мобильности). То есть

сферы, традиционно вызывающие неудовлетворение среди нынешних
россиян.
Рис. 8. Распределение ответов на вопрос «Государством какого типа
вы хотели бы видеть Россию в будущем?» (в %)

Отношение к Сталину
В 2018 году исполнилось 65 лет со дня смерти И. Сталина. При
заметном росте интереса к этой фигуре отношение к нему остается
дискуссионным. Активная включенность образа вождя в публичное
пространство современной России не позволяет пройти мимо вопроса,
меняется ли массовое отношение к нему с динамикой поколений в
России, то есть изменились ли базовые установки в восприятии вождя
у разных поколений с течением времени. Неоднозначность отношения
к вождю заметна и в политических дебатах кандидатов в президенты,
и в вопросах об установке памятников Сталину в регионах[49].
Как отмечает К. Мангейм, смена поколений в развитии общества
приводит к «новым контактам», то есть к ситуации, когда либо

меняются общественные отношения, либо происходит смена
поколений, что способствует формированию нового участника (нового
поколения) культурного процесса и, следовательно, «появлению
принципиально новой позиции по отношению к наследию,
оставленному
предшественниками»[50].
В
настоящее
время
применительно к России мы можем наблюдать одновременно обе
ситуации: продолжающийся переход от советского общества к
постсоветскому и появление нового постсоветского поколения
граждан.
Для исследования динамики восприятия Сталина были
использованы результаты четырех общенациональных опросов: 2012,
2014, 2018 и 2019 годов. В 2001-м и 2008-м в выборку общероссийских
опросов не попадало постсоветское поколение, поэтому они не были
использованы. Напомним, что в настоящее время наиболее крупные
когорты в обществе (соответственно и в выборке, которая учитывает
возрастное распределение в обществе, опираясь на данные Росстата)
составляют два поколения – перестроечное и застоя.
Если обратиться к динамике общественного мнения, то следует
отметить снижение числа россиян, негативно настроенных к Сталину
(в 2018 году их доля составляла меньшинство среди всех поколений), и
рост положительного восприятия. Чем старше поколение, тем выше
комплекс положительных чувств к вождю и меньше доля респондентов
с безоценочным отношением.
Рис. 9. «Индекс отношения к Сталину» на основании вопроса «Как
вы лично в целом относитесь к Сталину?»

Доля эмоционально нейтральных и безразличных ответов (сумма
позиций «безразлично», «затрудняюсь ответить» и «отказ от ответа»)
доминирует у представителей самых молодых поколений. Это отчасти
подтверждает тезис о важности «быть современником» тех или иных
событий и личностей, что накладывает отпечаток на формирование
особого поколенческого восприятия. Для бывших постсоветских детей
и
детей
перестройки
вождь
не
являлся
центральной
идентификационной категорией, поэтому отношение молодежи к нему
преимущественно остается равнодушным. Однако и в ее среде
фиксируется устойчивый рост положительных оценок от 2008-го к
2019-му. Для удобства анализа мы рассчитали «Индекс отношения к
Сталину» как разницу между положительными («восхищение»,
«уважение», «симпатия») и негативными мнениями («неприязнь»,
«страх», «отвращение») плюс 100, чтобы избежать отрицательных
значений. Если значение ниже 100, это свидетельствует о
доминировании негативных оценок, и наоборот – чем выше значение
индекса, тем выше комплекс положительных чувств к вождю.
Восприятие Сталина для старших поколений, представители
которых являются современниками или близки к тому историческому
периоду, окрашено эмоционально. Интересно, что в 2012 году
представители поколения застоя демонстрировали практически

равнозначные оценки позитивного и негативного отношения к
Сталину (32 % против 26 %). Однако последующие замеры в 2014 и
2018 годах указывали на поляризацию оценок вождя, среди которых
стало преобладать позитивное восприятие: 45 против 20 % в 2014-м и
48 против 17 % в 2018-м соответственно. Среди представителей
оттепели (респонденты 1929–1943 годов рождения) всегда
доминировал позитивный образ Сталина, который лишь укрепился
после 2014 года, но ослабился от 2018-го к 2019-му.
Таким образом, тренд на рост позитивного отношения к Сталину
определяется за счет улучшения мнений представителей всех
поколений, за исключением самого старшего (положительное или
нейтральное отношение к вождю становится новой социальной
нормой). Наиболее резкое улучшение оценок от 2012-го к 2019-му
наблюдается среди молодых поколений, хотя значительная часть
опрошенных в их среде по-прежнему эмоционально и рефлексивно
дистанцируется от оценок этого исторического этапа. К. Мангейм
указывал, что если у старшего поколения все чувства и представления
определяются некоторым противостоянием (отношение к Сталину. –
Прим. авт.), то для младшего поколения этого противостояния может
просто не существовать, потому что их стартовая позиция совершенно
иная[51]. Как отмечал Ю. Левада, «разоблачение сталинизма осталось
событием заинтересованного поколения, не стало катарсисом, по
крайней мере в осознанном виде, для общества»[52].

Мифологизация советского
Нередко можно услышать мнение о том, что молодежь не
интересуется историей и советское прошлое для нее незначимо,
поэтому бессмысленно спрашивать ее о том, чего она не знает (такая
логика, в принципе, отрицает познавательную возможность опросов
для понимания механизмов исторической памяти). В свою очередь,
хочется обратить внимание на следующий факт: если респонденты не
имеют мнения или не хотят его публично демонстрировать в ситуации
интервью, то они уклоняются от ответа или уходят в затруднившихся
отвечать. Действительно, есть вопросы, где доля затруднившихся
достигает половины от группы (например, вопрос о депортации
народов в СССР). Но если респонденты дают ответ, это

свидетельствует о том, что: а) у респондента есть мнение (другое дело,
что или кто способствовал его формированию), и б) он готов это
мнение публично озвучить (значит, тема опроса не табуируется).
В мае 2019 года Левада-Центр повторил список суждений (всего
14) из проекта «Советский человек», которые респонденты могли
выбрать на карточке с ответами, если они соответствовали их
представлениям о Советском Союзе, или назвать что-то другое. Ранее
этот вопрос задавался дважды: в исследованиях 2000 и 2008 годов.
Во-первых, гипотеза, согласно которой населению с каждым годом
становится неинтересно советское прошлое, остается дискуссионной и
на этих данных не подтверждается: интенсивность ответов у
представителей постсоветского или перестроечного поколений, не
заставших или заставших самый конец советского периода,
практически совпадает – они давали ответы с такой же частотой, как и
самое старшее поколение (наиболее активно отвечали респонденты из
поколения застоя). Во-вторых, иерархия основных представлений об
СССР у представителей выделяемых поколений идентична. В первой
тройке ответов: «забота государства о простых людях», «дружба
народов» и «успешное развитие экономики». Респонденты старшего
возраста чаще называли «достижения в сфере науки и культуры» и
«постоянное улучшение жизни людей». Молодые поколения активнее
выбирали такие суждения, как «преследование инакомыслящих» и
«изоляция страны от внешнего мира» (оставаясь наиболее
«прозападной» группой в целом, как мы ранее отмечали).
Таблица 6. Поколенческие особенности памяти об СССР
(ранжировано по столбцу «в целом по выборке»; в %)

Опрос 2019 г., май N = 1600
Таблица 7. Баланс ответов 2008 и 2019 гг. на вопрос «Что
характерно для того исторического пути, по которому наша страна

двигалась при советской власти?» (ранжировано по столбцу
«перестройка»; в п. п.)

Опрос 2019 г., май
В табл. 7 мы приводим баланс ответов 2019 и 2008 годов в
зависимости от поколенческой принадлежности. Положительные
значения от 4 п. п. и выше (то есть превышающие погрешность)
свидетельствуют о том, что в соответствующей группе в 2019 году эта

позиция стала отмечаться чаще. Отрицательные значения
свидетельствуют об обратном, а ноль – о том, что поддержка того или
иного
суждения
осталась
без
изменений.
Представители
постсоветского поколения в 2008-м были несовершеннолетними,
поэтому не попадали в опросы, их ответы не приводятся.
Наиболее существенное увеличение поддержки от 2008-го к 2019му фиксируется в отношении двух позиций, характеризующих
Советский Союз как государство социальной справедливости и
патернализма. Эти изменения заметны и в молодежной среде: рост на
39 и 31 п. п. среди поколения перестройки. И если про самые молодые
возрастные группы можно сказать, что всякий раз в каждый
последующий опрос попадает молодежь, которая не разбирается в
истории, то мнения респондентов из поколения перестройки (которым
на момент опроса в 2008 году было от 18 до 39 лет, а сейчас им от 29
до 50 лет) свидетельствуют об укреплении взглядов на СССР как
социально справедливое государство среди тех, кто раньше так не
думал. Еще раз обратим внимание на то, что интенсивность ответов не
падает, более того, она увеличивается, за исключением представителей
поколения оттепели (–23 п. п.).

Источники информации
Различия между поколениями выражены в использовании
информационных каналов и доверия к ним. Несмотря на то что
последние 10 лет активно обсуждается замещение телевидения как
главного источника новостей для россиян Интернетом, в
действительности этот процесс не столь однозначен.
В настоящее время среди представителей всех возрастных когорт
телевидение занимает главенствующее положение и лидирует по
уровню доверия в освещении новостей в стране и мире. Однако
изменения в структуре получения новостей молодежью нельзя
игнорировать. За последние четыре года, прошедшие после опроса, в
среде постсоветского поколения аудитория телезрителей снизилась на
20 п. п. и, напротив, заметно увеличилась доля социальных сетей (с
28 % до 40 %). Обращение к Интернету в качестве информационного
источника осталось без изменений. Аналогичный, но менее заметный

рост обращения к социальным сетям (как источнику информации) и
доверие к ним фиксируются у перестроечного поколения.
Таблица 8. Распределение ответов на вопрос «Откуда вы чаще
всего узнаете о новостях в стране и в мире?» (в % к
соответствующему опросу)

Таблица 9. Распределение ответов на вопрос «Каким
источникам информации вы более всего доверяете в освещении
новостей в стране и мире?» (в %)

Наименьшие трансформации структуры телесмотрения отмечаются
у старших поколений застоя и оттепели, где доля телезрителей
превышает 90 %-ный порог. В их среде телевидение остается
бесспорным лидером доверия среди всех каналов информации, в
отличие от постсоветского поколения, где суммарный уровень доверия
к интернет-изданиям и социальным сетям (25 и 32 % соответственно) в
настоящее время выше, чем уровень доверия к телевидению. Рост
доверия к сетевым источникам информации происходит не за счет
интернет-изданий, а за счет социальных сетей, завоевывающих
доверие постсоветского и перестроечного поколений.
Продолжает снижаться роль печатных средств массовой
информации, особенно в среде перестроечного поколения. Если в 2014
году практически каждый десятый читал печатные новости, то сейчас
только каждый двадцатый. Необоснованно рассматривать это
снижение как отказ от аналитической информации в пользу
развлекательного контента и социальных сетей, учитывая, что
печатные СМИ обзавелись интернет-версиями, переориентируя своих
читателей на электронные форматы ранее печатных изданий.

Потребление
Если на символическом уровне радикальных различий между
современными поколениями в России нет, то установки в сфере
потребления являются значимыми маркерами молодых и старших
поколений.
Рис. 10. Распределение ответов на вопрос «С каким из следующих
суждений о том, что такое „жить нормально“, вы согласились бы
скорее всего?» (в %) N = 1605, опрос 2017 г., декабрь

Если респонденты из поколений оттепели и застоя
придерживаются уравнительной установки жить «как большинство
окружающих», характерной для идеологии советского общества, то
молодые поколения, напротив, избегают подобного коллективизма.
Каждый второй из перестроечного и постсоветского поколений
считает, что «жить нормально – это жить лучше большинства
окружающих людей». Молодежь, которая не застала в осознанном
возрасте период товарного дефицита, не готова ограничиваться

удовлетворением базовых потребностей, заключающихся в покупке
еды, лекарств и оплаты коммунальных услуг. Модель «пониженного
потребления» характерна только для старших поколений.
Представители постсоветского и перестроечного поколений чаще
придерживаются мнения, согласно которому денег должно хватать на
образование и дополнительное обучение, покупку квартиры, дачи,
дома или автомобиля, отдых и путешествия за пределами своего места
жительства (то есть они демонстрируют важность мобильности и
свободного передвижения), досуг[53].
Таблица 10. Распределение ответов на вопрос «На какие
семейные нужды должно хватать денег такой семье, как ваша,
чтобы „жить нормально“?» (в %)

N = 1605, опрос 2017 г., декабрь
По мере того как постсоветское поколение будет численно
увеличиваться в структуре населения страны (сейчас оно третье по
численности в выборке массовых опросов), готовность адаптироваться
к возможным экономическим кризисам может снижаться. Если
старшие поколения продолжают жить по принципу «не жили богато,
нечего и начинать», приспосабливаясь к негативным изменениям в
сфере экономики «понижающей адаптацией» (то есть отказываясь от
чего-то), то для молодых людей материальный успех и возможность
качественного потребления более значимы, поэтому вынужденный

отказ от привычной модели потребления, вероятно, будет более
болезненным и протестным.

Заключение
В настоящее время нельзя говорить о поколенческом разрыве/
конфликте поколений применительно к историко-символической сфере
общественных умонастроений. Представители разных возрастных
когорт демонстрируют схожие оценки исторических событий и
символов прошлого.
В российском обществе существует единая историко-социальная
ось, пронизывающая все генерации вне зависимости от периода
взросления, которая концентрируется вокруг победы в Великой
Отечественной войне и других символов советского прошлого.
Поколение застоя, численно преобладающее в структуре населения
России, задает символические ориентиры и образы, в то время как
поколение
перестройки,
несмотря
на
количественную
представленность и переход от одного поколения к другому, во многом
лишено собственного ценностного поля, транслируя символы старших
поколений. Наблюдаемая реабилитация образа вождя (невысказывание
отрицательных мнений) происходит в среде всех поколений.
Ю. Левада отмечал, что «чем дальше уходит в прошлое его
(поколения. – Прим. авт.) собственное время, тем более
привлекательным представляется оно массовому воображению»[54].
Молодые поколения остаются наиболее «прозападными», хотя
изменение внешнеполитической повестки и обострение отношений
между Россией и западными странами в период 2014–2018 годов
увеличили в их среде долю представителей, настроенных негативно
или безразлично к США и ЕС, в отличие от старших поколений, в
среде которых негативизм к западным странам устойчив и в меньшей
степени подвержен влиянию медийного фактора. Западные страны для
постсоветского поколения и поколения перестройки являются идеалом
государственного устройства, в то время как представители поколений
застоя и оттепели ностальгируют по советскому строю. Несмотря на
ценностный разворот молодежи в сторону западных стран, реальные
эмиграционные установки демонстрирует малая доля респондентов.
Можно с уверенностью говорить о различиях в информационных и
потребительских стратегиях представителей разных поколений. У
молодых жителей России информационные источники более

разнообразны, в первую очередь за счет социальных медиа, которые
(при прочих равных условиях) в дальнейшем смогут заместить в плане
доверия и обращения традиционные средства массовой информации.
Таким образом, различия между современными российскими
поколениями нельзя рассматривать как различия в символической
сфере и исторической памяти. Эти различия – результат
потребительских практик: от интернет-пользования до привычки к
разнообразию товаров и их постоянному обновлению[55],
популярности массмаркета и т. д. На символическом уровне у
нынешнего молодого (постсоветского) поколения не сложилось свое
особое понимание и видение социальной реальности и социальной
истории, не произошло формирование собственной энтелехии,
понимаемой как реализация внутреннего потенциала поколения. Тезис
К. Мангейма о необязательности смены реальных мотивационных и
поведенческих моделей со сменой поколений и об ориентации
младших на старших (кристаллизации их опыта взамен собственного)
применительно к России находит свое подтверждение. Вопрос, можно
ли рассматривать современные российские генерации с точки зрения
социального времени именно как поколения или они представляют
собой возрастные группы без своего «духа времени», во многом
остается дискуссионным.

6. Преемственность и изменения в поколении 2002–
2020 годов
Проблема молодежи в современном
обществе имеет два аспекта, которые можно
сформулировать следующим образом: что
может дать нам молодежь и чего может
ждать от нас молодежь.
К. Мангейм (1943)

Исследовательская проблематика, цели и задачи
исследования
Сегодня в России оказался очень актуальным старый тезис,
согласно которому социальные изменения в обществе носят
эволюционный
характер,
а
происходят
они
посредством
поколенческих циклов. Утверждается, что с приходом новых
поколений в жизнь общества вносятся новые идеалы и ожидания,
родившиеся у молодежи в процессе ее социализации и критического
переосмысления и переоценки опыта предшествующего поколения –
поколения своих родителей. Эти вопросы стоят в центре многих
дискуссий, причем не только в среде демократов или активистов
гражданского общества, но и у консервативных сторонников
государственной идеологии патриотизма, в кругах близких к
действующей власти, озабоченных возможностями нежелательного
влияния на молодежь прозападных сил. Разрушение правовых
институтов, усиление репрессивных практик и оправдывающего их
законодательства сделали ничтожными все усилия недовольных
сложившимся в России режимом власти изменить легальным образом
плутократическую государственную систему. Чем ощутимее
государственный контроль над различными сферами общественной
жизни, ограничивающий инициативы организаций гражданского
общества, тем сильнее оказываются ожидания продвинутой и более
образованной части российского общества, что демократический
транзит будет связан с молодыми людьми, не знающими, как «это

было в СССР», и проявляющими гораздо большие запросы на защиту
прав, свободы и человеческого достоинства. Пожалуй, той же природы
и упорная приверженность многих «политологов» и «социологов»
концепции интенсивной «низовой модернизации» в условиях
«архаического государства» и подобные рассуждения о неизбежности
предстоящего краха сложившейся политической системы. Можно
сказать, что ценностной основой этой реанимации темы является не
столько познавательный интерес, сколько перенос в социальнополитическую сферу сублимированных аморфных массовых иллюзий,
надежд на чудо, и вера в то, что жизнь в ближайшем будущем как-то
само собой улучшится. Сама рутинность и непроблематичность
подобного подхода указывает на идеологический характер установок
авторов, хотя ее можно также рассматривать и как выражение более
общей культуры «русского авось», как сопутствующий признак
государственного патернализма.
Нет сомнений в том, что каждое новое поколение во второй
половине XX века оказывается более образованным и мобильным.
Возрастные когорты последних 30 лет не являются здесь
исключением: они обладают неизвестными ранее коммуникативными
средствами и социальными навыками – Интернетом, социальными
сетями, мобильными телефонами, какая-то их часть овладела
английским языком, получила автомобиль и возможности выезда за
рубеж. Молодые люди симпатизируют многим сторонам жизни в
европейских странах, они ориентированы на потребительские
стандарты и образы жизни развитых стран, им знакомы ценности,
несомые современной массовой культурой (с ее этикой терпимости,
гуманности, достижительности, гражданской солидарности и т. п.).
Вместе с тем, как показывают многолетние социологические
исследования трансформации постсоветского общества, ведущиеся в
рамках общих научных программ Левада-Центра, сам факт
избирательной рецепции некоторых современных образцов, прежде
всего технических заимствований, инструментальных навыков, моды,
поведенческих паттернов, как их называют представители социальной
и культурной антропологии, далеко не всегда ведет к изменению
институциональных систем, к усложнению структуры общества, то
есть к социально-структурной дифференциации и появлению
«личности современного типа» (А. Инкельс).

В нашем анализе мы опирались на две альтернативные гипотезы,
подлежащие проверке данными исследований 2019–2020 годов и
накопленными материалами предшествующих социологических
проектов:
1) российская молодежь обладает собственной, отличной от
родителей, старшего поколения, идентичностью и самосознанием
своей особости, заимствуемыми из современных развитых стран
образцами поведения («практиками») и образом действительности,
формирующими мотивации участия в общественных делах,
склонность
к
социальным
переменам,
демократизации
и
достижительским ориентациям, новые потребительские стандарты
жизни;
2) изменения, которые фиксируются в поведенческих образцах и
ценностных ориентациях молодежи, блокируются и подавляются
мощным пластом советских идеологических представлений и
ценностей,
воспроизводимых
консервативными
институтами
авторитарного режима – системой образования, пропагандой,
политическим классом и силовым аппаратом государства.

Общая характеристика современной молодежи
россии: ее самоописание
Молодежь в среднем более образованна, чем население страны в
целом: 34 % по выборке в 2020 г. имеют хотя бы одно высшее
образование (в населении в среднем – 27 %) плюс еще 6 % являются
студентами вузов (доля студентов вузов в населении в целом
составляет 3 %). Почти половина (47 %) молодых получили среднее
специальное профессиональное образование (среди населения – 47 %).
Таблица 1. Какими словами вы бы описали свое поколение?
(открытый вопрос, респонденты сами описывали поколение своих
сверстников, в %)

N = 1600, опрос молодежи 2020 г. Приводятся ответы, данные не
менее 2 % респондентов.
Молодые люди преимущественно довольны собой, чувствуют себя
вполне «успешными» (так считают 66 %) и «свободными» (82 %).
Жизнь им кажется «интересной» (86 %, и только 12 % – скучной), что
заметно отличает их от взрослого (и тем более пожилого населения),
две трети которого, по собственным словам опрошенных Левада-

Центром, подвержены настроениям депрессии и ресентимента (график
1, сумма двух переменных – «ресентимента» и «депрессии» после
2002 года составляет примерно одну и ту же величину, за исключением
фаз патриотической и милитаристской мобилизации и возбуждения
российского общества в 2008 и 2014–2015 годах.
График 1. Какие чувства проявились, окрепли у окружающих вас
людей за последние годы? (в % к числу опрошенных)

Из 48 определений людей своего поколения, данных
респондентами (табл. 1), 36 – позитивные, 9 – негативные, 3 –
нейтральные («обычные, нормальные»; «как все»; «такие же, как
раньше»).

Удовлетворенность жизнью и представления о
будущем
По данным опроса 2019 года, российская молодежь в целом
демонстрирует очень высокую степень удовлетворенности своей
жизнью: 87 % – полностью или весьма удовлетворены своей жизнью
(недовольных лишь 4 %), отношениями в семье (89 %), кругом своих
друзей и общения (91 %). Чуть ниже удовлетворенность своим
образованием (78 %, недовольны им – 6 %), однако среди бедных этот
показатель почти вдвое выше среднего – 11 %. Еще меньше
оказывается довольных своей работой (72 % к работающей молодежи),
хотя все равно это очень высокие цифры, они существенно выше, чем
соответствующие показатели среди людей старшего возраста.
Это довольство своей жизнью легко транспонируется во времени,
обусловливая весьма высокую степень оптимизма относительно своей
частной и личной жизни и гораздо более сдержанные оценки
коллективного или национального российского будущего.
Таблица 2. Каким вы видите свое личное будущее через 10 лет?
Каким вы видите будущее российского общества в целом?

Опрос молодежи, 2019 г.
Радужным будущее страны видится вдвое меньшему числу
опрошенных молодых, чем свое собственное (81 % и 43 %). Эта
глубокая убежденность в том, что люди как-то устроятся в жизни,
независимо от власти и того, какие меры, политику будет проводить
государство, воспроизводит характерную структуру двоемыслия
(double-thinking), свойственную еще «советскому человеку»,
умевшему приспосабливаться к репрессивному государству,
научившемуся жить с ним, занимаясь по преимуществу своими
собственными делами, интересуясь главным образом своим
благополучием и физическим выживанием.

Как и подавляющее большинство россиян, молодежь живет,
ориентируясь прежде всего на свой ближний круг – семью, друзей,
только перед ними испытывая чувство ответственности, доверяя им
(см. раздел «Межличностное доверие»). Поэтому российское общество
очень фрагментировано, испытывает недоверие к власти и
недовольство внутренней политикой. Основная масса людей стремится
дистанцироваться от более сложных взаимодействий с институтами и
государством, подчиняясь, приспосабливаясь к сложившемуся во
внутренней политике положению вещей, не позволяющему улучшить
свою жизнь, добиться справедливости, получать достойное
вознаграждение своего труда, достойные пенсии, защитить свои
трудовые, социальные, гражданские права. Большая часть населения,
как и молодежи, живет в пассивной адаптации к системе, в том числе к
ее произволу. Только незначительный слой протосреднего класса,
городская успешная молодежь, живет, ориентируясь на модели
личного успеха, признанного окружающими в качестве особого
достижения, и рассчитывает главным образом на свои собственные
силы, не ожидая от власти подачек и не вступая в зависимость от нее в
своей карьере или благополучии. Но между успешной молодежью и
остальным населением существует огромный разрыв, поскольку у
основной массы населения нет (или они не развиваются) новых форм
взаимодействия,
влиятельных
коммуникативных
каналов,
формирующих общественно-политические движения, в том числе
партийные, которые помогали бы транслировать в общество,
вырабатывать групповое взаимодействие и закреплять среди других
групп населения более модерные ценности и представления об
обществе, человеке, значимые для развития страны, обеспечивать
соблюдение гражданских прав и свобод и т. п. Так что общество не
развивается в современном смысле слова. В нем не хватает
горизонтальных, более сложных связей, коммуникативных практик и
социальных и культурных форм взаимодействия между разными
слоями населения. Большинство живет в недоверии к другим и
государству, отказываясь при этом от ответственности на всех уровнях,
кроме ответственности перед семьей и ближним кругом
родственников, знакомых, друзей, и от действий, которые бы влияли,
меняли качество социальности и институтов, способствовали бы
формированию гражданской, политической нации.

В целом молодые считают, что дела в стране идут не очень хорошо,
что перспективы будущего туманны, но, ориентируясь как бы только
на свой мир, они видят его скорее в позитивном ключе, полагая, что их
собственное будущее, в отличие от будущего страны, будет лучше (см.
табл. 2). Основания для такого демонстративного оптимизма неясны.
Молодые вытесняют из сознания связь между собственными
проблемами и социально-политическим порядком, своим положением
и возможностями участия в политической жизни для изменения ее к
«лучшему», как они его понимают. Причины недовольства жизнью
при этом легко и быстро артикулируются, как это проявляется на
фокус-группах, но столь же быстро нейтрализуются, как только речь
заходит о практических действиях. «Оптимизм», кажущийся
естественным для молодежи, при более серьезном и внимательном
рассмотрении оказывается психологическим средством подавления
внутренней
неудовлетворенности
и
тревоги,
порождаемых
проблемами более общего порядка – вопросами жизни общества и
характера государства. Этот вид «социально-терапевтической
практики» принимает форму традиционной для российской культуры
иррациональной надежды «на лучшее», принципа «авось обойдется».
Так, в целом молодые вполне удовлетворены своей собственной
жизнью, семьей, друзьями, а также полученным образованием и в
меньшей степени – работой. Недовольные – в меньшинстве.
Когда речь заходит о России в целом, об оценках того, как в стране
обстоит дело с теми или иными сферами жизни и устройством
общества,
политической
системой,
среднебалльные
оценки
оказываются весьма низкими. Так, при удовлетворенности полученным
образованием качество российского образования в целом
удовлетворяет молодежь лишь на 3,35 балла в среднем. Полученное
образование оценивается выше в решающей степени из-за очень
острых проблем с доступностью высшего бесплатного образования,
тем более качественного, что указывает на большие перепады и
разрывы в образовательных возможностях разных слоев российской
молодежи. Тут сказывается эффект «понижающего трансформатора»:
главное для большинства – получить образование, а его качество и
роль в процессе обретения профессии оказывается на заднем плане.
Больше всего молодежь беспокоит доступность высшего образования,
расширение его платности, при этом молодые уже заранее

примиряются с тем, что скорее всего будут работать не по профессии.
Часто это связано с тем, что стартовые запросы на доход весьма
высоки, а полученная профессия может не давать высокого дохода,
особенно в начале работы, при отсутствии профессионального опыта.
Таблица 3. Насколько вы довольны…? (в % от работающих)

* N = 728, опрос молодежи 2019 г.
Понятно, что для жителей периферии, средних городов и т. п.
качественное современное образование доступно очень немногим, в
отличие от столичной молодежи и жителей крупнейших городов, для
которых ситуация с получением хорошего образования лучше.
Именно поэтому наиболее негативные оценки даются молодыми
проблемам занятости, работы, косвенным образом – низкой зарплаты
на старте (это явно подтверждается на фокус-группах).
Таблица 4. Насколько хорошо или плохо обстоят дела в
России…? (ответы ранжированы по среднебалльной оценке)

Опрос молодежи, 2019 г.
Хотя ситуация с правами, их защитой, с самой демократией в
России также оценивается очень низко, это не слишком беспокоит
большинство молодежи. Она дистанцируются от этих проблем, пока
они ее непосредственно не затрагивают. Но даже и в этом случае, как и
в обществе в целом, среди молодежи господствует установка на то, что
в ситуации нарушения прав и свобод ничего нельзя изменить, надо
подчиниться, приспособиться, соответственно правоохранительная,
судебная системы, полиция вызывают, как и в обществе в целом,
невысокое доверие.
Можно говорить о том, что молодежь в общем-то понимает или
чувствует, что в обществе накопилась масса острых и нерешаемых
проблем. Это не только удручающее состояние образования,
здравоохранения, сильнейшее расслоение и сохранение застойной
бедности значительной части общества, но и полная неопределенность
в перспективах развития экономики, социальной сферы общества,
политического устройства. Однако «весь этот негатив», как
выражается молодежь, как бы вытеснен на периферию сознания.
Молодые люди говорят: да – плохо, но они надеются, что как раз у
них-то самих все обстоит неплохо, а будет – все хорошо. Это

подтверждается как очень слабо развитой общественной активностью
молодых, так и чрезвычайно низким интересом к политическим
проблемам, неготовностью большинства к активным действиям,
направленным на решение проблем любого уровня, очень низким
участием в социальных, гражданских и политических инициативах.
Представления молодежи о будущем страны характеризуются
двойственностью и своего рода инфантилизмом. С одной стороны, три
четверти молодежи, опрошенной в 2020 году (75 %), заявляют, что
настало время для значительных изменений, в первую очередь
изменения нынешнего политического курса страны. Не разделяют
такие взгляды лишь 18 %. С другой стороны, отсутствуют
представления о том, кто, какие социальные силы или группы должны
(или могут) проводить и осуществлять такие изменения,
формулировать цели подобной политики, обеспечивать организацию
движений в поддержку этих целей.
Чаще всего о необходимости изменений высказываются жители
мегаполисов (в Москве доля таких ответов составляет 84 %).
Распространенность мнения снижается от центра к периферии – к селу
и малым городам, от людей с университетским образованием к менее
образованным и необеспеченным группам.
Вместе с тем мнения очень расходятся, если поставить вопрос о
том, какого рода должны быть эти изменения: 66 % молодых
респондентов считают, что Россия нуждается в демократизации,
укреплении прав и свобод граждан; 27 %, напротив, настаивают на
усилении властной вертикали, контроля за общественной и
экономической жизнью страны. Учитывая явно подавляющее
большинство мнений о необходимости демократизации страны,
кажется, что выводы здесь очевидны: молодежь требует политических
реформ и недовольна сложившимся авторитарным режимом. Однако
такому выводу противоречит то, что такие либеральные,
демократические установки молодых людей фиксировались на всем
протяжении постсоветского времени. Если взять опрос молодежи,
проведенный 25 лет назад (в апреле 1996 года, N = 1200), то
предпочтения большей части респондентов были очень схожими:
демократия по образцу западных стран казалась наилучшей
политической системой для России, так думали 43 % опрошенных,
17 % считали себя сторонниками советского социализма, 18 % –

сторонниками той политической модели, которая тогда сложилась при
Ельцине. Иначе говоря, демократическая модель была самой
привлекательной и убедительной для почти 60 % молодых россиян в те
кризисные годы. За Ельцина, с которым ассоциировались идеи
демократии, при всем недовольстве им, были готовы голосовать во
втором туре президентских выборов 50 % молодых людей, за лидера
коммунистов – лишь 14 % молодежи.

Страхи. Тревожность: структура и интенсивность
социального беспокойства
Страхи и неясная тревожность очерчивают горизонт социального
существования. Характер тревожности у молодых и взрослых людей
различается не структурой угроз или страхов, а интенсивностью их
выражения. Для общества, в котором ограниченны политическая
деятельность и возможности артикуляции своих интересов и
представлений, страхи становятся не отражением каких-то конкретных
угроз для безопасности или благополучия повседневной жизни
обычных людей, а механизмом артикуляции того, что для них ценно и
очень важно. В более общем плане подобные формы массового
сознания представляют собой негативный способ удержания
ценностей в условиях подавления возможностей самозащиты или
отсутствия гарантий для безопасной и субъективно контролируемой
жизни. Именно ограниченные возможности отвечать за благополучие
жизни своей и близких порождают ощущение диффузной тревоги.
Фиксируемые в ответах респондентов факторы беспокойства и страхов
– это не осознанная и рациональная реакция на какие-то вполне
определенные угрожающие обстоятельства, которые можно
рассматривать как обоснованные причины для волнения и
переживания страха и ужаса, но реакция на неопределенность
обеспечения наиболее важных условий повседневного существования,
субъективное переживание зависимости от внешних сил. Поэтому
первые позиции в списке или рейтинге тревог занимают самые общие
и отвлеченные факторы беспокойства – война, экология, болезни (что
для молодых и вполне здоровых на фоне старших возрастных групп
населения кажется иррациональным) и теракты. Не конкретные
социальные страхи – снижение доходов, угроза безработицы или

ограбления и физического насилия, – а именно самые отвлеченные и
наименее рационализируемые и контролируемые отдельным
человеком страхи. Поэтому социальные страхи, фиксируемые в анкете
молодежи, выражены слабо.
Тревожность находится в обратной корреляции с наличием
социальных ресурсов – высшим или специальным образованием,
большими возможностями в крупных городах, и особенно в Москве,
наличием социального опыта. Так, в Москве общий уровень
тревожности ниже среднего показателя на 20 %, в то время как в
малых городах он выше среднего на 8 %.
Уровень тревожности у молодых людей ниже, чем у населения в
целом (то есть у старших возрастных групп), за исключением двух
моментов: страха перед мировой войной и безработицей (табл. 19). Все
показатели страхов населения поднялись в последние годы, но
особенно это заметно в отношении опасений повторения массовых
репрессий: в 2018–2019 годах показатели такого рода составляли 39–
40 %, «произвола властей» – 50–51 %. Молодежь, мало что знающая о
жизни в советское время, не воспринимает угрозы такого рода всерьез.
Меньше всего молодые люди боятся преступников, публичных
оскорблений и унижения, а также загробного воздания за грехи.
Сама по себе структура страхов у молодежи и населения в целом
схожа, что говорит о воспроизводстве основной картины реальности,
но в силу возрастного оптимизма и отсутствия накопленного опыта
насилия и жизненных неудач, разочарований, неоправдавшихся
ожиданий, характерных для взрослых людей, интенсивность
некоторых видов тревог у молодежи снижена. Как и старшие, молодые
люди больше всего боятся «болезни близких, детей» (55 %;
у населения этот показатель в среднем за много лет составляет 83 %,
расхождения отчасти объясняются тем, что дети есть только у
половины молодых опрошенных), затем «мировой войны» (46 %).
Подчеркнем, что оба этих индикатора страхов не являются
выражением актуальных и реальных угроз: и то и другое – априорные
условия оценки всех жизненных обстоятельств, высшие значения
ценностной шкалы, ее предельные значения, отношение к
происходящему (жизнь детей и близких, тотальная война на
уничтожение), с которыми сопоставляются все прочие ценности
текущей повседневной жизни. Поэтому «война» (или в другом

выражении – «все можно перетерпеть, лишь бы не было войны») – это
горизонт оценки происходящего, предполагающей снижение
значимости ценностей повседневной жизни и повышение значимости
коллективного единства, символов национальной мобилизации для
защиты страны, необходимости жертв ради обороны страны.
По понятным причинам молодые меньше боятся собственной
смерти (она далеко), болезней, мучений. Для нас гораздо важнее
слабая выраженность социальных страхов – угрозы нападения
преступников, возврата к массовым репрессиям (о которых молодые
люди не имеют представления) или произвола властей, опыта
публичных унижений и оскорблений, что в большей степени присуще
старшим поколениям, по себе знающим жизнь в советское время.
Таблица 5. Ранги тревожности и страхов у населения в целом и
у молодежи

Материальное положение, межпоколенческие
отношения

Сравнивая свое социальное и материальное положение с
положением своих родителей (то есть со старшим поколением, а
значит, с основной массой российского населения), молодые люди,
опрошенные в 2020 году, чаще оценивают его как более высокое
(38 %) и благополучное (46 %) или по крайней мере «такое же, что и у
них» (соответственно 44 и 32 %). «Неудачников», то есть снизивших
свое положение и благосостояние в сравнении с родителями,
насчитывается от 12 до 17 % (то есть явное меньшинство; даже если
включить сюда и затруднившихся с ответом, для чего есть
определенные основания, то таких респондентов в среднем получается
не более 20 %).
Таблица 6. Как бы вы оценили свое общественное и
материальное положение в сравнении с тем, какое было в вашем
возрасте у ваших родителей?

Опрос молодежи, 2020 г.
Таблица 7. Почему вы считаете, что жизнь ваших родителей
сложилась неудачно?

Опрос молодежи, 2020 г. Респонденты могли дать несколько
ответов: А – % от числа давших подобные ответы (N = 598), Б – % к
общему количеству ответов. Ответы ранжированны.
На восприятие себя как «успешных людей» сильнее всего
оказывает влияние такой фактор, как доходы (но не образование или
сфера занятости, а именно доходы, влияющие на самооценку своего
потребительского статуса, возможностей и тем самым на
самоуважение): среди бедных и нуждающихся респондентов
«успешными» называют себя 50 %, среди «обеспеченных» – 75 %
(среди предпринимателей таких – 77 %, среди менеджеров среднего
звена – 74 %, среди специалистов – 71 %, среди квалифицированных
промышленных рабочих – 66 %; но даже среди неквалифицированных
рабочих таких – 54 %, среди учащихся и студентов, еще не способных
получить какое-то социальное признание, – таких даже 71 %, а это
значит, что критерии оценки лежат во внутригрупповых, а не внешних
социальных отношениях). Однако доходы – не единственный и, может
быть, даже не решающий, хотя и очень важный мотив считать себя
«успешными» и достойными самоуважения. «Путинское поколение»,
или «поколение эпохи стабильности», отличается от поколения 1990-х
годов, пережившего тяжелый кризис идентичности, период
институциональной трансформации и связанной с этим социальной

аномии, оптимизмом, несокрушимой верой в непрерывность роста
благосостояния, реставрацией сознания национального превосходства
и объективной необходимости сопротивления западному влиянию. Это
новое поколение обладает очень высоким мнением о себе в сравнении
с поколением своих родителей. Впрочем, и жизнь своих родителей
молодые люди оценивают в массе своей либо как «очень удачную»
(14 %), либо как «довольно удачную» (49 %). Неудачниками своих
родителей считают менее трети опрошенных (31 %), что, в свою
очередь, может считаться довольно весомым фактором повышения
собственной самооценки.
Основные причины, объясняющие вынесение таких оценок, – крах
жизненных планов у старшего поколения, нереализованность надежд
родителей на материальное благосостояние, отсутствие социальной
мобильности и продвижения, в целом перевешивающие причины
психологического и личностного характера, несовместимости
характеров и т. п. Респонденты из самой старшей возрастной группы
(30–34 года), а значит, более образованные и обеспеченные, несколько
чаще считают жизнь своих родителей «неудачной».
Личные, или психологические, мотивы «неудачной жизни»
родителей составляют сравнительно незначительную долю среди всех
объяснений «неудач» (в сумме менее 15 %). Чаще всего объяснения
сводятся к социальным и внешним по отношению к родителям
(старшему поколению) причинам. Среди самой этой категории
молодых
опрошенных
(считающих
старших
неудачниками)
преобладают люди с низким уровнем образования и отсутствием
профессиональной квалификации, бедные (доля «неудачников» среди
них поднимается до 49 %, среди обеспеченных таких лишь 26 %),
безработные или домохозяйки.
Критерий материального благополучия (высокие доходы в
сравнении с предшествующими поколениями) не случайно
оказывается главным в оценке своей жизни молодыми людьми. Память
о хронической бедности (советского и первого десятилетия
постсоветского периода) еще долгое время будет играть решающую
роль в самовосприятии будущих поколений. В 1991 году (более 30 лет
назад) ноябрьский опрос молодежи (N = 763) фиксировал следующую
иерархию проблем и надежд на будущее. На вопрос «Что сегодня

больше всего осложняет жизнь современной молодежи?» ответы
распределились следующим образом:
• «материальные трудности» (нехватка денег, дефицит товаров,
высокие цены и т. п.) – 77 %;
• «жилищный вопрос» – 33 %;
• «неуверенность в завтрашнем дне» – 27 %;
• «отсутствие идеалов», «атмосфера бездуховности» – 16 %;
• «политическая обстановка в стране» – 13 %;
• «безработица, проблемы трудоустройства» – 11 %;
• «конфликты с родителями» – 11 %;
• «неумение ориентироваться в жизни» – 11 %;
• «нечем заняться в свободное время, скучно» – 9 %;
• «неустроенность личной жизни» – 9 %;
• «страх за детей, близких» – 8 %;
• «отношения в семье – 6 %;
• «характер работы, плохие условия труда» – 6 %;
• «трудности с получением образования» – 6 %;
• «разногласия со старшими на работе» – 4 %.
Три главные причины (материальные трудности, жилищный
вопрос и проистекающая из этого неуверенность в будущем) собирали
основную массу ответов. Все прочие объяснения были частными или
субъективно-психологическими. Но уже тогда большинство (55 %)
опрошенных молодых людей считали, что у молодежи «сейчас» (в
1991 году) появилось больше возможностей проявить себя, чем у
людей предыдущего поколения (меньше – 15 %, столько же – 20 %,
затруднились ответить – 10 %).
Через 20 лет следующее поколение молодежи, оценивая себя в
сравнении с поколением своих родителей, демонстрировало
значительный объем скрытых комплексов, неудовлетворенности и
негативных самооценок, несмотря на всю свою «успешность».
Сравним распределение ответов молодых людей на вопрос «Какие
качества характерны для поколения 50–60-летних людей и какие – для
людей вашего поколения?» (табл. 8).
Воспринимая себя прежде всего как «энергичных» и
«независимых», молодые люди вместе с тем оценивали себя на фоне
поколения
своих
родителей
как
«эгоистов»,
«ленивых»,
«безответственных», «лицемерных», «жестоких» и «завистливых»

и т. п. Высокая доля у молодежи подобных негативных определений
самих себя бросается в глаза на фоне безусловно идеализируемого
поколения своих родителей. Можно предположить, что своеобразное
усвоение этоса «достижения» (без опоры на нормы – моральные,
правовые – соответствующих институтов западной демократии и
правового
государства)
оборачивается
психологическими
и
нравственными напряжениями, внутренними коллизиями, оставляя в
сознании молодых людей неприятный осадок мнений о своем
поколении, где растет тип циничного «жлоба» и «ловкого человека».
Компенсацией этих напряжений станет в скором времени, как
увидим дальше, идентификация с общими для страны коллективными
символами национализма, великодержавности и милитаризма.
Изменения произойдут, но они будут направлены не на формирование
новых институтов и социальных отношений, а на «возвращение»
к советским мифам и символическим представлениям. Это и станет
политической основой «традиционализации», укрепления «духовных
традиций», традиционных «ценностей» (но не семейных, а
идеологических стереотипов брежневского или еще более раннего
советского времени).
Таблица 8. Качества у поколения 50–60-летних и у 20–30-летних

N = 800, опрос молодежи 2011 г., февраль
Таблица 9. А. Как вы, молодые люди вашего поколения,
относитесь в основном к людям поколения ваших родителей? Б. А

как люди поколения ваших родителей относятся к вашим
сверстникам?

N = 800 (без опции «другое»), опрос 2011 г., февраль

Семья и социализация
Особенности социализационных процессов в современной России
заключаются в том, что первичное или базовое доверие к социальному
окружению (к миру), складывающееся в семье благодаря матери,
относительно
бесконфликтным,
теплым
и
эмоциональным
отношениям с ней, не распространяется за пределы ближайшего круга
социального взаимодействия[56]. Все опросы Левада-Центра начиная с
1989 года показывают, что именно с семьей связаны основные
интересы, желания, ценностные ориентации и зоны доверия[57].
(С. Марголина пишет в связи с этой «деформацией» семьи и с
особенностями социализации к противоречивой системе институтов о
«советском матриархате» как «равноправии в деструктивности» и
«вечном пубертате советского мужчины»[58].)
Первое распределение ролей примерно таково: сильная мать
(аффективная привязка детей к ней и к узкому кругу первичных
отношений в семье) – слабость отца (невыраженность
достижительского образца, сдвиг ценностных ориентаций с
профессии, работы, карьеры на другие, замещающие общие
гратификации моменты: круг мужского общения с внутригрупповыми
нормами признания, алкоголь, рыбалка, мужская компания и проч.).
Значимость матери была и остается очень противоречивой: ее статус в
семье был тем выше, чем большей была неудача отца во внешнем
социальном (профессиональном) мире и дискредитация его
авторитета. Отец обычно (наиболее распространенный тип семьи со
средним образованием) не столь значимая фигура, как мать, поскольку
он и в советских условиях, и в кризисные 1990-е годы не мог
предложить сыну убедительной модели отложенного успеха,
заслуженного благодаря отсроченному удовлетворению, накоплению
профессиональных ресурсов, самодисциплине и упорству в труде.
Возьмем данные молодежного опроса, проведенного осенью 2006
года (N = 1800 человек от 15 до 30 лет). Отношения молодых людей
(обоих полов в возрасте 15–19 лет) с родителями заметно различаются:
о взаимопонимании и самых близких отношениях с матерью говорили
52 % опрошенных (о конфликтных отношениях – 11 %); с отцами
ситуация выглядит иначе: о близости и понимании заявили лишь 37 %

(конфликтные отношения – у 10 %). Однако примерно у 15–16 %
молодых людей этого возраста отцов либо нет, либо они длительное
время не живут с семьей (в среднем более четверти молодых людей
(27 %) прожили всю жизнь или значительную ее часть без кого-то из
родителей). Неблагополучных (неполных) семей больше среди
низкостатусных и малоимущих групп населения, занятых
неквалифицированным трудом (там без отцов растут 21 %).
Основная причина конфликтов с родителями у юношей – учеба и
работа, у девушек – распределение домашних обязанностей, бытовые
проблемы. Иначе говоря, проблемы возникают именно при переходе от
семейных к формальным институциональным отношениям, где
перестают работать мотивация, нормы и вознаграждения, усвоенные в
семье. Такие семьи не в состоянии дать молодому человеку технику
методического самодисциплинирования, сдерживания себя, приучить
его или ее к внутреннему самоконтролю, усидчивости, бережливости,
ориентации на дальний результат (отсроченное вознаграждение), что
является необходимым условием успешности в дальнем контуре
институционального поведения. Без усвоения навыков бережливости,
усидчивости, методического самоконтроля невозможно формирование
ментальных структур рациональности, как содержательной, так и
формальной. Слепое доверие («авось» вывезет) может работать только
в небольших и слабо дифференцированных коллективах и общностях.
Но несмотря
на сравнительно благополучные
оценки
психологических отношений с родителями, значительная часть
молодого поколения (в среднем – 36 %) воспринимает их как
неудачников: среди 15–19-летних юношей таких 27 %, среди девушек
этого же возраста – 35 %. Примеривая на себя (в том возрасте, когда
собственной семьи еще нет) семейные роли, девушки гораздо жестче
оценивают своих родителей, чем юноши: среди 25–29-летних молодых
женщин доля таких ответов – 39 %. С возрастом общая критичность
возрастает и составляет в среднем 40–41 % (различия между полами
стираются).
Возможно, объяснение этому может заключаться в замедленном
взрослении юношей, но к 30 годам (к моменту создания своей семьи
или рождению своих детей) мнения и тех и других выравниваются.
Главные претензии к родителям: «не сумели сохранить хорошие
(человеческие) отношения друг с другом» (таких практически две

пятых от считающих своих родителей «неудачниками»), «не
реализовались в жизни», «не сделали карьеру, ничего не добились» (от
четверти до трети этой категории респондентов), «всю жизнь
работали, но ничего не накопили» (каждый третий подобный ответ). В
итоге 41 % всех молодых людей считает, что они будут воспитывать
своих детей иначе, чем их самих воспитывали (с возрастом доля
придерживающихся такого мнения растет: среди 15–19-летних
юношей – 33 %, среди взрослых молодых людей – 47 %; среди
девушек соответствующих возрастов эти показатели будут 40 и 46 %
соответственно). Во многом это иллюзии и форма молодежного
негативного самоутверждения, и тем не менее швы поколенческих
разрывов совершенно очевидны.
Советская и, по существу, постсоветская система не требуют от
работника особых усилий в повышении собственной квалификации и
интенсивности
профессиональных
достижений
(этим
они
принципиально отличаются от западной, например западногерманской,
японской или южнокорейской этики труда)[59].
Эрозия и последующая девальвация традиционалистской модели
распределения авторитета в семье влекли за собой и
перераспределение техник поощрения и контроля, разные способы
гратификации («отец» долгое время замещался патерналистским и
авторитарным государством).
Вторжение массовой культуры в 1990-х годах и шок от слома
ценностных (институциональных) ориентиров, системы отсроченной
гратификации, отозвались у молодого (перестроечного) поколения
стремлением к немедленному признанию и установками на
неоткладываемое и чисто гедонистическое потребление. Как заверяет
реклама: «Все смотрят на тебя»; «Ты этого достойна!» (почему, за счет
чего – совершенно неважно, сам факт потребления выступает как
высшая ценность самоутверждения). Массовая культура, принесшая
новые образцы потребления, новые ориентиры для стандартов и
образов
жизни,
фактически
заместила
высокий
уровень
(несостоявшейся) иерархии ценностей (и статусов) и в очень большой
степени девальвировала ценности социального порядка, что стало
одной из причин быстрого и широкого распространения массового
нигилизма, наложившегося на аморализм советского времени.

Быстрый рост аномии, вызванной экономическим спадом и
кризисом, сломом институциональных структур, не мог в этих
обстоятельствах компенсироваться моделью жизненного поведения
отца, характерной для эпохи советской индустриализации и даже
научно-технической революции. Но дисквалификация доминирующих
институтов вела не только к депрофессионализации установок
молодежи, но и к повышению ранга новых, особо престижных
профессий (точнее, социальных статусов), обещаемых новыми или
негосударственными формами образования и занятости. В потенции
эти новые структуры предполагают позитивную гратификацию,
сопровождающуюся
выбором,
усилиями,
рационализацией
субъективного поведения (планированием и расчетом времени на
дальнюю и среднюю дистанцию, отказом от немедленного
удовлетворения, доверием к дальнему и формальному) и кооперации
(конвенции, альянсы, кооперация и проч.). Появляется такой тип
студента как «ботаник», ориентированный примерно так же, как и
студент престижных зарубежных университетов (но характерно, что он
отмечен как странный, выпадающий из общего ряда).
Вместе с тем страх не вписаться в эту новую систему отношений и
новых форм гратификации порождает в слоях, где уже закрепились
представления об иных, несоветских образцах жизни и поведения,
достаточно ощутимые фрустрации и напряжения, реакцией на которые
опять становятся более тесные отношения подростка с матерью (и
соответствующие проблемы адаптации к окружению)[60].
В результате подобной социализации недоверие к формальным
структурам (школа, армия, производство) и доверие к «своим»
(короткий радиус доверия) могли компенсироваться только быстрым
путем – достижением благополучия через партикуляристскую
лояльность держателям средств насилия (власти, администрации,
криминальным или коррумпированным организациям), что, в свою
очередь, дискредитировало и подрывало модель жизненного успеха
через индивидуальные усилия и преданность универсальным
ценностям.
Тем
самым
укреплялись
двойные
рамки
«недостижительности» (через короткий радиус своих и девальвацию
универсальных правил и ценностей). Компенсация социализационных
дефицитов и механизмов шла через столь же неформальные каналы:

пир-группы сверстников, структуры «неуставных отношений»
в армии, коррупционные связи на работе и т. п.
Индивиды, включенные в подобные структуры, находятся в зоне
большей социальной защищенности, психологического комфорта,
нежели одиночки или члены только формальных институциональных
структур (в армии, в студенческих общежитиях и т. п.). В кругу
близких они чувствуют ответственность за свои действия и действия
других партнеров, поскольку их ресурсы достаточны для того, чтобы
влиять на поведение других членов этого круга или группы. Более
того, отношения подобного рода, как это отмечено в ряде
исследований, становятся образцовыми, модельными и переносятся на
отношения другого порядка (другого уровня – политические,
межнациональные или межстрановые). Образцы понимания или
интерпретации действий партнеров такого рода оказываются самыми
убедительными и важными, покрывающими зоны дефицита
понимания, неопределенности и раздражения.
Трудности для социализации представляют отношения, выходящие
за границы этих персонифицированных и неформальных
взаимодействий, всего, что подпадает под нормы формальных
институтов с их безличными, анонимными, репрессивными и
неподконтрольными регуляциями. Вместе с тем следует учесть
принципиальную
разнотипность
(разнородность)
различных
формальных
институтов:
тех,
что
ближе
к
модерным
(предполагающим субъективную включенность и ценностный тип
регуляции – негосударственная экономика, коммуникации, массовое
потребление, массовая культура, развлечения, интернет-информация и
т. п.), и тех, что остались с советского времени, мало изменились:
армия, система господства и авторитета, государственные структуры
управления (от милиции и суда до электоральной демократии);
и промежуточных или смешанных форм: массового образования
(среднего и высшего), СМИ, системы стратификации.
Социализация к формальным (в особенности репрессивным)
институтам не сопровождается ценностными вознаграждениями,
сопоставимыми с теми, которые санкционируют отношения в ближнем
кругу (если не считать «ценными» возможности избежать наказания и
лишения, депремирования). Она построена преимущественно на
включении принципиально других механизмов санкционирования

поведения: всеобщего подчинения, заложничества, средового
давления, конформизма, халтуры, пассивности и двоемыслия,
ориентации на снижение (адаптации через снижение). Поэтому она
дает общую установку на понижение в качестве реакции на внешние и
репрессивные институты. Ослабление авторитета и престижа отца в
семье (косвенным образом и не сразу) затрудняет формирование у
подростков универсальных механизмов регуляции, мотивации
достижительности, способностей к оперированию категориями
«большого времени» и, напротив, усиливает терпимость к
репрессивности и ответную готовность к агрессии[61].
Отсутствие запроса на работников высокой квалификации и на
интенсивный эффективный и производительный труд означает не
просто хронические дефекты или, точнее, недостаточность системы
вознаграждений и стимулов для непрерывного повышения
собственных ресурсов, дефициты человеческого капитала, явное
сопротивление рационализации своих повседневных действий для
будущего, но и немотивированность учащейся молодежи в чисто
учебных делах, ее слабую заинтересованность в постоянном
наращивании
своего
человеческого,
интеллектуального
и
образовательного ресурса. Вместо этого – расслабляющая установка на
внезапное и ничем не заслуженное богатство, чудо, нахальное
самоутверждение
и
претензии
к
окружающим,
включая
дисквалификацию «взрослых» авторитетов (родителей, школы и
других институтов), обозначающие разрыв с предшествующими
институциональными нормами и правилами выстраивания жизненного
пути и биографии.
Так, если обратиться к данным опросов Левада-Центра, самой
серьезной проблемой российского образования респонденты чаще
всего называли «отсутствие интереса у учеников к учебе», на
протяжении последних лет эта позиция возглавляла список проблем
среднего образования, в 2003 и 2009 годах ее называли соответственно
43 и 49 % в среднем, молодежь даже несколько выше – 52–50 %. На
втором и третьем местах в 2009 году у населения в целом стояли
«плохая материальная база школ» (46 %) и «низкая дисциплина»
учащихся и педагогического персонала (36 %). У молодежи отмечалась
также озабоченность «высокой платой за обучение, ростом
дополнительных денежных затрат» (39 %)[62]. При этом

«достаточным» для себя большинство считало получение высшего
образования (44 % респондентов в молодежном опросе), о
необходимости окончить два высших учебных заведения упомянули
еще 7 %, а 1–1,5 % опрошенных ориентировались на аспирантуру или
учебу за рубежом. Следовательно, более половины населения готовы
претендовать на университетский диплом, но не готовы затрачивать
соответствующие усилия – поступать в вуз планировали лишь 26 %
молодежи (2009).
Иначе говоря, уровень внутренних самооценок (но не аспираций!)
неоправданно завышен, тогда как процесс учебы девальвирован или
выведен за скобки как «незначимый». Тем самым обесценивается
внутренняя работа, усилия по самоограничению человека,
самодисциплина, необходимые для получения знаний и хорошего
профессионального образования, а значит, дисквалифицированы и
задачи по планированию будущего, по рационализации собственного
поведения. Это расхождение между непроблематизируемым
отношением к себе (довольством собой, не нуждающимся во внешней
оценке) и бесцеремонной готовностью к присвоению знаков чужих
достижений (девальвации образования как такового, прежде всего
высшего) чрезвычайно характерно для нынешнего состояния
массового сознания в России. Несовпадение запросов и гратификаций
указывает на хроническую несбалансированность самооценок,
выдающих комплекс неполноценности или, что правильнее, низкую
ценность человека как такового.
Косвенным подтверждением этого вывода можно считать
отсутствие в массовом сознании идеи нормы «здоровья» как
артикулируемой и инструментализируемой социальной ценности[63].
Нет и систематической рациональной деятельности по поддержанию
своего здорового состояния, но есть постоянная мнительность,
подозрительность в отношении того, «как я себя чувствую», разлитая,
диффузная хроническая тревожность, включающая и страхи по поводу
болезни детей и близких, о которой неоднократно писали авторы
Левада-Центра, или другие проявления ценностной определенности
(например, исторической амнезии)[64].
Можно, конечно, говорить, что мы имеем дело с инерцией
советского времени, когда расширенное поточно-типовое производство
людей с дипломом о высшем образовании при склеротизации каналов

вертикальной мобильности и, соответственно, отсутствии должной
системы гратификации дискредитировало и обесценило сам статус
человека с высшим образованием, не подтвержденный подобающей
зарплатой и уважением в обществе. Однако, как представляется, такое
объяснение явно недостаточно или даже неверно. Для основной массы
абитуриентов и студентов характерна средняя по интенсивности
мотивация к учебе, не сводящаяся, естественно, к получению лишь
«корочек», но и не предполагающая установки сознательно и
последовательно добиваться максимально качественного образования,
прилагать для этого немалые усилия. Например, важным
дифференцирующим
признаком
установки
на
образование
(отделяющее тех, кто поступает в техникумы или средние
профессиональные учебные заведения, от тех, кто хочет учиться в
вузах, в особенности ориентирован на получение высококачественного
образования) выступает, согласно опросам, стремление к
немедленному получению такой работы, которая обещает достаточно
высокую зарплату после окончания обучения, но она оказывается
лимитированной в своем росте в будущем. То есть значимо конкретное
представление о размерах дохода, позволяющее завести семью, но
сразу же обрезающее возможности роста в будущем. Напротив, у тех,
кто готов «инвестировать в себя», отказываясь от немедленного
удовлетворения материальных запросов, шансы с течением времени
добиться и высокого статуса, и, соответственно, гораздо более высоких
доходов, заметно превосходящих уровень средней профессиональной
квалификации, выше примерно в 1,5–2 раза.
Подчеркнем, что лишь для 10–15 % населения (и молодежи)
ориентация на получение высококачественного высшего образования
не просто декларируется, но и сопровождается реальными усилиями
по подготовке к поступлению в вуз и последующими усиленными
занятиями в процессе учебы. Практически же добиваются
действительно качественного образования, требующего массы усилий
и самостоятельной работы, лишь 2–3 %. Но это именно то
соотношение модернизационного потенциала российского общества и
основной массы населения, которое мы фиксируем в любых других
отношениях (пропорции либерально и провластно настроенных
избирателей, готовых много и интенсивно работать или настроенных
на небольшой, но гарантированный заработок и работу, противников

авторитарного режима и основной массы, принимающих его и т. п.).
Такое соотношение не просто перевешивает потенциал динамического
развития, но и во многом подавляет его, стерилизует, нейтрализует
самыми разнообразными способами – от цинизма до государственного
патернализма, оказывающегося самым мощным фактором признания и
поддержки авторитарной власти, блокирующей импульсы к
модернизации. А это значит, что в семье действуют гораздо более
общие механизмы социализации в обществе, чем это может показаться
сегодня.
Представленная в более или менее значительных масштабах
аномия, вызванная неадекватным поведением, обычно сменяется
апатией. Социальная пассивность – это реакция на кажущееся
состояние безальтернативности жизненных стратегий и усиление
разного рода компенсаторных механизмов и авторитарнотрадиционалистских комплексов (от милитаризма и ксенофобии до
ностальгии по утраченной великой державе). Успехи в учебе не
являются ни индикатором статуса семьи, ни индивидуального
достоинства. Падение интереса к образованию, равнодушие к
собственному будущему, в том числе примирение с плохим и
усредненным обучением, есть показатель слабости ценностного поля,
мотивирующего индивида стремиться к успеху и достижениям, быть
лучшим и показать себя в этом качестве.

Успех и достижение как идеологемы начала 90-х
В конце 1980-х – начале 1990-х годов уже при первых признаках
ослабления советской системы, а затем хлынувших свидетельствах ее
обвала и распада в публичном пространстве начала прорисовываться
идеология модернизации, копирующая в основных своих чертах
аксиоматику соответствующих западных теорий. Возвращение на
общемировой путь развития виделся как процесс европеизации,
рецепции и усвоения базовых понятий и ценностей европейской
культуры, разумеется, в той форме, как она («европейская культура»
в ее воображаемой целостности) представлялась российским
интеллектуалам.
Главным
фокусом
планируемой
политики
демократического транзита (политики рыночных реформ) оказывалась
необходимость высвобождения экономики от государства советского
типа, тотального в своих интенциях распределения потребительских
благ, хозяйственных и людских ресурсов, контроля на выполнением
спускаемых сверху, директивно, из правительства, Госплана,
министерств, комитетов планов работ, отчетов и управленческих
распоряжений. Выход из этой ситуации виделся демократам,
инициаторам
реформ,
в
предпринимательской
инициативе,
освобожденной от государственно-бюрократического контроля, в
ограничении компетенций управляющих органов и ведомств. В
социально-антропологическом плане модель такого поведения
рисовалась и предъявлялась обществу в идеализированном образе
инициативного предпринимателя, индивидуалиста, свободного от
предрассудков
предшествующей
идеологии
коллективизма,
скованности действующими правилами и инструкциями, начинающего
свое дело с нуля или внутри государственного предприятия или
организации и добивающегося успеха – богатства, признания, почета и
т. п. Личный успех в делах, независимый от тотального государства,
отождествлялся
со
свободой,
деловитостью,
социальной
ответственностью и расценивался как формирование достижительской
мотивации социального действия, что считалось признаком этики
современного общества. Наличие и умножение таких людей в системе
координат подобного мировоззрения служили аргументом в
дискуссиях об интенсивных процессах социально-структурной

дифференциации
и
институционализации
социальных
взаимоотношений и взаимосвязей принципиально другой, а не
советской,
государственной,
принудительно
коллективистской
природы.
Поэтому
идеологема
индивидуализма,
достижительских
ориентаций (goal-achievement pattern в парадигме структурного
функционализма Т. Парсонса), субъективной автономии и
независимости была чрезвычайно значимой в то время. Она
рассматривалась как предпосылка новых, договорных отношений
между государством и индивидом, между властью и обществом,
основой рационального «общественного договора» и новой рыночной
экономики. Ярлык «успех», «успешность» был симптомом
прогрессирующей модернизации России.
Оглядываясь назад, нельзя не признать в этих представлениях
сильное преувеличение и огрубление картины происходящего. Но
тогда, на фоне общего кризиса и явного дефицита средств понимания
глубины и характера идущих социальных процессов, эти символы
нового – нового человека, новой мотивации социальных отношений, –
расценивались как важные социологические показатели. С течением
времени они утратили свою конкретность эмпирических индикаторов
и превратились в символы групповой идентичности – «успешность»,
«креативность» и т. п. синонимы стали знаками поколения, символами
самоидентичности постсоветской молодежи, уже без всякой связи и
отношения к исходной проблематике модернизации, освобождения от
государства, личной независимости и предприимчивости, просто как
самохарактеристика нового поколения, не требующего ни
подтверждения, ни аргументированного обоснования. (Многие
исследователи молодежи принимают эти самоманифестации за
реальные формы поведения.)
Молодые люди обладают более высоким уровнем образования, чем
их родители. Однако на «молодых людях» еще в ранние постсоветские
времена стали обрываться все типовые линии жизненной карьеры
образованных людей в советском обществе до перестройки. Пути к
успеху с опорой на профессиональную квалификацию практически
исчезают. По своим самохарактеристикам это все еще слабо
дифференцированное, во многом закрытое общество. Молодые
россияне тянутся в незаблокированные зоны приложения жизненных

сил, ища не столько статуса, требующего долговременных усилий и
стратегических
ресурсных
вложений
(в
образование
и
специализацию),
сколько
неотсроченного
вознаграждения,
опирающегося на тактические умения ориентироваться в локальной,
определенной сегодняшним временем ситуации спроса. Область
признания при этом ограничивается, скорее всего, своим кругом,
группами сверстников, в какой-то мере – родителями. Соответственно,
более важными становятся демонстративные аспекты поведения и
знаки успеха, признаваемые главным образом среди «своих», а не
обобщенные, авторитетные и общепризнанные свидетельства
достижений.
Поколение, годы социализации которого пришлись на годы
горбачевской перестройки, затем – ельцинской «борьбы за
суверенитет», выступало опорой социальных и экономических реформ
90-х годов. Но напряженность в точках социальной структуры
возникала из-за того, что новая шкала оценок (высокие доходы,
уровень квалификации, принадлежность к частному сектору
экономики) не давала значительного прироста в общественном
признании.
Ценностная
семантика
системы
социальной
стратификации оставалась прежней, иерархической. «Успех»
рассматривается молодыми респондентами скорее как частное дело,
почти случайное сочетание различных обстоятельств, не связанных с
институционально принятыми способами его обретения, открыто или
декларативно одобряемыми, или нормативными путями получения.
Если он и связан с «другими», с обществом, то это «общество»
неформальных и неофициальных связей. Поэтому молодежь в своем
стремлении к «успеху» (так понимаемому) не может ориентироваться
на публичные предъявляемые образцы и предписываемые правила
поведения. Действительно значимы для нее не артикулируемые
публично образцы адаптивного поведения, которые могут иным
образом обозначаться и дискутироваться в среде «своих», на своем
молодежном жаргоне.
Именно это свидетельствует о воспроизводстве (и преобладании)
среди молодых недостижительских ценностей и ориентаций,
немодерных установок и ценностей, о той же понижающей модели и
пассивной адаптации к изменениям. Репродуцируется опыт
предшествующих поколений, но на ином материале и с иными

средствами. Опыт пассивного выживания не создает и не обещает
ничего нового.
В первой половине 90-х годов уже началась конвертация
социального положения власть имущих (бюрократии, советского
руководства среднего уровня) в собственность – приватизация
государственных предприятий и другой общественной собственности
(зданий, ресурсов) в частную, создание с помощью административного
капитала и влияния частных предприятий и финансовых учреждений.
Прежние
идеологически
заданные
формы
легитимации
привилегированного социального положения «руководителей»
(«начальства»,
администрации,
советской
интеллигенции
–
бюрократии среднего звена), включая «обладание культурой»,
компетенциями,
знаниями,
квалификациями,
стали
быстро
девальвироваться, а на первый план выходили символы потребления,
образа жизни (как в «нормальных странах», на Западе). Другими
словами, латентное двоемыслие и лицемерие, присущие советскому
социализму, вышли на поверхность и стали фактором сильнейшей
эрозии и размывания прежней нормативной системы закрытого и
репрессивного общества. Более того, сама эта двойственность и
двоемыслие приобретали характер новой социальной нормативности
(«это реальность, которую надо принимать», «бессмысленно и
неправильно закрывать на это глаза»).
Этот разрыв принимал в общественном сознании форму
поколенческих сдвигов и диссонансов, характерным выражением
которых были частые обвинения молодежи в «меркантилизме» и
«потребительстве» и демонстративная самоидентификация старших
возрастных групп как носителей традиционного духа «бескорыстия»,
нестяжательства, равнодушия к карьере, показной нетребовательности
и аскетизма, напротив, подчеркнутой преданности государству,
готовности к самопожертвованию, требованиям «коллективизма».
Отношение старших к современной молодежи в 90-х годах было
пронизано возмущением (об этом заявляли 53–54 % пожилых
респондентов, 34 % ей «по-хорошему завидовали»). Но это восприятие
молодых не столько старшими возрастными группами, сколько более
консервативными группами, верящими в авторитетную, заботливую и
отеческую советскую власть (доля таковых растет от столиц и крупных
городов к периферии – малым городам и селу, являющимся своего

рода хранителями советского времени, его идеологических
стереотипов и мифов). Показательным здесь было отношение к работе
на частном предприятии в разных возрастных группах: среди
молодежи готовы были бы там работать 64 %, среди людей старшего
возраста – 27 %, «ни за что бы не стали» – среди молодых – 21 %,
среди людей пенсионного возраста – 43 %.
Эрозия и последующий распад жесткой государственной, плановораспределительной экономики повлекли за собой изменения характера
занятости у молодых, но не затронули реального политического
участия. Публичный крах идеологии, лозунгов и символов господства
официального советского марксизма, воспроизводившегося на
протяжении десятилетий, быстрее всего отразился на взглядах
молодежи, легче других возрастных групп расставшейся с его
лозунгами и принципами. В опережающих группах столичной
молодежи или молодежи мегаполисов, в студенческой среде процесс
десоветизации и деидеологизации завершился к 1988–1991 годам. К
началу социальных и экономических реформ (то есть с 1992 года)
наблюдается спад политической мобилизации в обществе в целом, но
особенно у квалифицированной и образованной молодежи, ранее
поддерживавшей курс Горбачева и Ельцина. Он вызван утратой
доверия к большинству политических лидеров и государственных
институтов (последней волной политической мобилизации была
попытка консервативного мятежа «патриотических сил» –
коммунистов, отставных военных летом и осенью 1993 года,
подавленная лояльными новому руководству России войсками). В
социальном смысле – как область влияния или самореализации –
политическая сфера остается для молодежи в целом заблокированной
другими (старшими) поколениями, а в культурном плане – в области
идей, оценок, символов – скомпрометированной во многом
предшествующими возрастными генерациями, а потому «чужой» для
молодежи, занявшей в ее отношении дистанцию. Доля молодых людей,
заявляющих в ходе опросов общественного мнения в первой половине
90-х годов, что они «не интересуются политикой» и «не разбираются в
ней», поднялась до 64 % (среди 16–20-летних) и до 51 % в когорте 20–
25 лет. Смена ценностных приоритетов и низкая включенность в
текущие социально-политические конфликты и проблемы (из-за
изменения шкалы приоритетов и падения значимости карьеры на

государственной службе, в системе федеральной или региональной
бюрократии – напомним, что и то и другое в этот период представляло
собой распадающиеся и малопривлекательные структуры) объясняют
то обстоятельство, что в отличие от старших возрастных категорий
населения, тяжело переживавших утрату статуса, гарантированного
социального положения, авторитета качественного образования и
профессиональной квалификации, молодежь не была склонна
драматизировать происходящее, вполне прагматически оценивая
новые возможности и необходимость адаптироваться к идущим
изменениям в частном порядке, решая свои проблемы повседневного
существования. Таким образом, формировалось специфическое
отношение неучастия и отказ от ответственности за положение дел в
стране, размывание коллективистской и интеллигентской идеологии и
идентичности. Радикализм прорыночных ориентаций у самых
молодых продолжал расти и в последующие годы, тогда как во всех
старших возрастных группах он снижался. Надежда на то, что
изменившаяся система экономических отношений (самый свободный
период в новейшей истории России) обеспечит не просто
благополучие, но тот уровень процветания, который представлялся
немыслимым в советское время, была более важным фактором
массовых иллюзий и социальной стабильности, чем политическое
участие и дискредитация новых «демократических» властей. Такого
рода иллюзии играли роль «антидепрессанта» у молодых россиян,
поверивших, в отличие от старших, в новую жизнь и новую Россию.
Чрезвычайно важно, что эти представления поддерживались не СМИ,
не заверениями политических лидеров, не какими-то символическими
публичными фигурами, «референтными группами», а кругом «своих»,
убеждениями и верой сверстников, ставшими основой самооценок и
самореференций для этой среды. Более глубокий анализ показывал
здесь нарастающее влияние западной массовой культуры – моды,
потребительских
стандартов,
вкусов,
рекламы
и
т.
п.,
консолидировавших эту общественную среду, оказавшуюся вне зоны
контроля и воздействия со стороны нового государства. Какое-то
значение имело здесь и становление новых, более спокойных и
прагматических в сравнении с тоталитарными представлений о
функциях власти и границах ее правомочности, но вряд ли эти
мировоззренческие
политические
новации
были
широко

распространены и действенны в те годы. Важно подчеркнуть, что этот
процесс «деполитизации» (его не следует смешивать с характерным
для тоталитарного режима отчуждением от принудительного участия в
показных мероприятиях «солидарности с властью» – участии в
«общественной работе», митингах, субботниках и т. п.) означал
размывание прежних, довольно традиционных для русского общества
представлений о «целостности» молодежи как генерационного слоя
или природной массы, обладающей единством определений и качеств,
и появление разнообразного спектра возможностей и путей
собственного планирования своей судьбы, выбора жизненной
стратегии.
Молодежь 2000-х годов в массе своей взрослела именно в те
времена, когда пошла на спад эйфория первых лет перестройки и
гласности, когда (особенно после событий 1993 года) стало мельчать,
дробиться и перерождаться либерально-демократическое движение и
начался интенсивный процесс массовизации культуры. Вместе с тем
уже тогда были осуществлены те первые политические и особенно
экономические реформы, которые запустили процесс распада,
разложения прежней политической и экономической системы. Коллапс
советской системы разворачивался с той или иной скоростью на всех
уровнях общества, затронув и систему образования, в первую очередь
наиболее рутинного – школьного. Это не могло не сказаться на
характере социализации поколения 90-х годов.
Представление о себе как «успешных» создает для молодых людей
другое основание для восприятия происходящего и оценки прошлого.
65 % молодых опрошенных считают, что со времени перестройки
1986–1991 годов (то есть в сравнении с тем временем, которое
предшествовало их рождению) «произошли большие изменения»,
28 % не согласны с этим, полагая, что либо «по сути дела ничего
изменилось» (так считают 15 %), либо что «раньше казалось, что
жизнь изменилась, но теперь ясно, что все идет по-старому» (13 %), а
7 % затруднились с ответом. Примечательно, что разочарование чуть в
большей
степени
характерно
для
тех,
кто
занят
предпринимательством, кто работает в частном секторе экономики (в
сумме – 33 %), видимо, в силу их более высоких ожиданий от перемен,
обернувшихся утраченными иллюзиями.

Но в чем именно состоят эти изменения, респонденты определенно
сказать не могут. А это значит, что для всего поколения произошли
общие небольшие сдвиги в рамках соотнесения прошлого и
настоящего, но говорить о смене системы координат (frame of
reference) не приходится. Кроме того, можно сказать, что сами эти
подвижки недоступны для рефлексии и контроля индивидуальным
сознанием молодых людей, что они культурно (символически) не
маркированы и не проработаны. Из сопоставления ответов на разные
диагностические вопросы анкеты становится понятным, что речь идет
прежде всего об изменениях в доходах и характере потребления, а
также о вертикальной мобильности – повышении своего социального
статуса у значительной части респондентов в сравнении с их
родителями. Но в первую очередь изменения фиксируются именно в
сравнении с образом жизни и достатком своих родителей. Характер
потребления и в советское, и в постсоветское время был важнейшим
индикатором стратификации и социального престижа, формирующим
специфическое сознание собственного достоинства.
Заработки и доходы определенной части молодых людей выше
средних по стране, но нельзя сказать, чтобы рост потребления у
молодежи был так уж значителен (он касался главным образом
расширения потребления бытовой техники), если сравнивать их с
предшествующим или со старшим поколением. В значительной
степени он объясним разными стартовыми условиями: накоплениями,
сделанными их родителями, старавшимися обеспечить будущее своих
детей, а не ими самими. Более важным обстоятельством следует
считать изменение мотивации молодых людей, их большую
активность
и
предприимчивость,
демонстративную
ориентированность на упорную работу и достижения (что, видимо, и
становится главной причиной более высокой самооценки в сравнении
с гораздо более зависимыми от государства старшими поколениями,
привыкшими к уравнительным доходам, зависимости от государства
как работодателя).
Таблица 10. К какой из следующих групп населения вы скорее
могли бы отнести себя?

Сравним ответы молодых людей с распределением мнений
населения в целом и их динамикой за последние годы (табл. 10).
Доля бедных среди молодежи (сумма первых двух позиций в табл.
8) в 2020 году в 1,6 раза меньше, чем в населении в целом (20 и 12 %),
и, напротив, в 1,6 раза выше доля категории «выше среднего» (4-я
позиция в той же таблице: 40 и 25 %).
Таблица 11. К какой из следующих групп населения вы могли
бы отнести себя (свою семью)?

Таблица 12. Люди по-разному устраивают свою жизнь: одни
стараются просто выжить, другие используют любые
возможности, чтобы сделать лучше свою жизнь и жизнь своих
детей. А что вы делаете в этом отношении?

Используя другие, но близкие по смыслу формулировки вопросов,
задаваемых всему населению, можно видеть, как меняется

субъективное ощущение роста благосостояния российских семей,
повышается чувство удовлетворенности и самоуважения (табл. 11).
С момента начала «потребительского бума», ассоциируемого в
массовом сознании с приходом Путина и его достижениями, доля
средних потребительских категорий (3-я позиция) выросла с 31–35 %
до 50 %, доля четвертой категории – с 5 % до 25 %, соответственно,
уменьшились группы самых нуждающихся – с 17–18 % до 4 %.
В целом можно с большей или меньшей уверенностью утверждать,
что жизненные стратегии молодежи меняются или изменились уже в
начале 2000-х годов: доля активных и предприимчивых людей
существенно больше среди молодежи. У них доля тех, кому, по их
словам, «удалось использовать открывшиеся новые возможности»
работы, заработка и т. п., оказывается вдвое выше, чем в населении в
целом, – соответственно 6–7 % и 17–16 %. Можно предполагать, что
изменения произошли именно благодаря усилиям молодых людей в
конце 1990-х – начале 2000-х годов, то есть предшествующей
генерации россиян – родителей нынешней молодежи: доля тех, кто
говорил, что «приходится браться за любое дело, чтобы обеспечить
себе и детям нормальную жизнь», в 2001 году у тогдашних молодых
людей была максимальной – 45 %. Именно эта когорта играла
доминантную роль в аспирациях и установках поколения. Напротив,
поколение нынешних респондентов (молодежи) ничем не отличается
от населения в целом, если сравнивать характер распределения их
мнений с общими показателями, в том числе и за предшествующие
годы.
«Успешность» и «прогрессивность», «продвинутость» нового
поколения, таким образом, сказываются прежде всего в повышении
самооценки его потребительского статуса в сравнении с окружающими
– со среднего до несколько более высокого, но не высшего (отнесения
себя к 4-й позиции по шкале в табл. 11) и сокращении доли тех, кто
ставил себя на 2-ю позицию, – «нуждающихся», хотя и не самых
бедных. Это позволяет говорить о явных признаках вертикальной
социальной мобильности у примерно 10 %, максимум 15 % из
молодых людей (см. табл. 11).
Если установки населения в отношении власти в целом меняются
незначительно, то молодежь отличается меньшими претензиями к
патерналистскому государству, меньше ждет от руководства страны

заботы о материальном обеспечении и благополучии граждан (отчасти
не веря в это, отчасти будучи сильнее включенной в рыночную
экономику). Молодежь, полагаясь на себя и свои усилия, рассчитывает
обеспечить себе желаемый уровень доходов и благосостояния. Вместе
с тем среди молодежи (особенно среди самых молодых или более
образованных, предпринимателей, менеджеров, жителей крупных
городов, людей обеспеченных) в 1,5–2 раза выше ожидания защиты
гражданских прав и свобод, а также снижения налогов.
Таблица 13. Чего, по вашему мнению, такие люди, как вы,
сейчас больше всего ждут от власти в России?

Материальная зависимость от государства, от власти сильнее
проявляется у бедных категорий молодежи (35 %, у обеспеченных –
29 %), не имеющих работы (38 %), домохозяек (34 %) и
государственных служащих и специалистов (35 %), хотя сами различия
такого рода переоценивать не стоит. По мере снижения уровня
урбанизованности (а значит, возможности доходов, развитости рынка
труда и предпринимательства) этот показатель (упования на
государство) растет: он составляет 27 %, в больших городах – 29 %, в
средних городах – 31 %, в малых городах – 35 %, в селе – 36 %. Эта
закономерность сохраняется с советских, доперестроечных времен и
полностью совпадает с соответствующими распределениями ответов
при общенациональных репрезентативных опросах населения.
Напротив, нормативные ожидания защиты гражданских прав –
явление относительно недавнее. Чуть сильнее они проявляются у

самих молодых и более обеспеченных групп россиян, хотя
расхождения между младшими и старшими когортами имеет почти
номинальный характер (меньше статистически допустимых
отклонений).
Основная масса взрослого населения (в среднем за многие годы –
52 %), воспитанная еще в советское время в духе безальтернативной
плановой государственной экономики, пережившая потрясения 90-х
годов, ориентируется на получение стабильной и гарантированной,
пусть и невысокой зарплаты (табл. 12). Около четверти россиян хотели
бы сдельную работу – много работать и много получать. И лишь
незначительная часть взрослого населения склонна к активной и
предпринимательской деятельности – вести собственное дело на свой
страх и риск (доля таких ответов с течением времени постоянно росла
с 5–6 % в 1990 году до 17 % в 2019 году; в 2020-м ввиду ухудшения
экономического положения в стране опять снизилась до 11 %).
Таблица 14. Что бы вы предпочли, если бы могли выбирать?

Опросы молодежи
Установки молодежи в этом плане в целом очень близки другим
возрастным категориям населения (преобладающая масса молодых
людей ориентируется преимущественно на стабильный и
гарантированный, хотя и невысокий заработок). Исключением был
недолгий период быстрого экономического роста в 2001–2007 годах,
до кризиса 2008–2009 годов, когда молодежь верила в устойчивость
растущей экономики и потребительского бума и готова была много

работать, но после кризиса эти установки снизились с 37 до 22 % к
2020 году. Но, как бы то ни было, среди молодежи заметно более
высока доля тех, кто отличается большей готовностью к риску
предпринимательской деятельности (в среднем за 20 лет – 18 % против
9 % среди населения в целом). Сравним распределение ответов
молодежи (опросы 2001–2020 годов) и населения на вопрос «Что бы
вы предпочли, если бы могли выбирать» (табл. 14 и 15).
Таблица 15. Что бы вы предпочли, если бы могли выбирать?
(население в целом)

В среднем за 20 лет доля установок на небольшой, но
гарантированный заработок составляет у молодежи 41 % (табл. 15).
Это доминанта или норма массовой мотивации такого типа; для
населения в целом этот показатель равен 50 %. Нетрудно увидеть
зависимость молодых респондентов от господствующих в обществе
нормативных регуляций запросов, потолка аспираций и представлений
о том, чем обусловлено признание индивида социально
«полноценным» окружающими.
Описанная склонность выбирать пусть меньший заработок и
невысокие, но гарантированные и стабильные («как при социализме»)
доходы обусловлена не просто ограниченностью запросов (бедностью
культуры), а хронической неуверенностью россиян в своих
возможностях, неопределенностью будущего, проистекающей из

социальной и правовой незащищенности, причина которой в
сохранении институциональной системы, которая защищает не
«обычных людей», а властную корпорацию в целом. Отсюда же
стойкое недоверие и настороженность россиян в общении с чужими и
незнакомыми или неблизкими людьми. На вопрос «Как вы полагаете,
можно ли доверять большинству людей?» 60 % молодых отвечают –
«нет» (45 % – «скорее нет», 15 % – «безусловно, нет»). Однако при
изменении характера вопроса: «А вы лично доверяете людям?» –
ответы меняются на противоположные: 57 % заявляют «да», 42 % –
«нет». Расхождение такого рода обычно рассматривается как
общественное «лицемерие» или «двуличие». Социологическая
интерпретация этого обстоятельства сводится к тому, что во втором
случае мы имеем дело с декларативным следованием индивида
внешним моральным нормам, как бы с полной несомненностью
признаваемым самим субъектом, однако если контекст вопроса не
предполагает угрозы санкций со стороны других людей, даже
минимальных, в виде вероятного неодобрения подобных мнений, то
значимость этой нормы полностью отрицается.
С этим недоверием непосредственно связан и отказ от участия в
общественной и политической жизни, а стало быть, и неготовность
реализовать те идеальные представления о лучшей жизни, демократии,
которые витают у молодых людей в виде общих пожеланий
«правильного политического устройства» для России. Как
неопределенный образ оптимальной модели государства демократию
выбирают более 60 % молодых людей, но это совсем не означает
наличие реальных мотивов и целей практической деятельности.
Отсюда же и установка на умеренный, но гарантированный достаток,
что, безусловно, с самого начала жизни ограничивает потолок
аспираций и устремлений, задавая рамки «реальности», того, к чему
можно, а потому и нужно стремиться.
Исследования начала 2000-х годов (к моменту начала правления
Путина) свидетельствовали о том, что демократические права и
свободы фактически уже не были приоритетными, скорее они имели
декларативный (по инерции с перестроечными временами) характер.
Связь их с групповыми интересами, повседневными проблемами
существования отсутствовала. Это значит, что и отношение к
социальным институтам (государственным структурам управления,

налогам, социальной политике властей и т. п.), определяющим условия
жизни значительных масс населения, оставалось не только
индифферентным, но и нерационализированным. Смысловым фокусом
«перемен», даже для молодых россиян, было представление о
приоритетности материального благополучия. Гласность, свобода
слова, участие в общественной жизни, в политике были лишь
временными лозунгами, требованиями к государству отвечать
наиболее насущным запросам населения, а не ценностями как
таковыми. Идеи демократии (под которыми понимались прежде всего
расплывчатые представления о правовом государстве, социальной
справедливости, ответственности властей перед обществом и т. п., а не
сознание их самоценности и готовности к их защите, собственному
участию в политике) с этого времени уходят из поля общественного
внимания.
Ситуация 1999–2000 годов с ее драматическими событиями –
тяжелейшими последствиями кризиса 1998 года, началом 2-й
Чеченской войны, терактами, ожиданиями прихода нового лидера,
который мог бы вывести страну из затянувшегося кризиса, – стала
переломной в эволюции российского общества. Она обозначила
состояние идеологической дезориентированности большей части
населения, разочарование в реформах и либерализме, демократии, а
значит, растущий дефицит позитивных самоопределений различных
групп. Депрессивные настроения значительной части общества,
главным образом старших поколений, утративших прежние
социальные позиции, основания для самоуважения, определенность
картины реальности, уверенность в завтрашнем дне, не говоря уже об
отдаленном будущем, породили потребность в реанимации прежних
идеологических взглядов, тоске по утраченному величию страны,
иллюзиях и мифах доперестроечного времени.
Иными словами, реформы не привели к формированию
институтов, способных соединить несколько важнейших плоскостей
общественной жизни: 1) институционализацию связи между личными
усилиями и достижениями и её признание в виде системы
общественно
одобряемой
гратификации,
где
легитимность
благополучия и богатства лежит в области индивидуальных
достижений; 2) отсутствие механизмов правовой и моральной защиты
индивида или отдельных социальных групп от произвола государства

(в лице местной администрации, коррумпированных федеральных
служб – полиции, ФСБ, МВД и т. п.), сильнейшая зависимость суда от
других властных институтов; 3) соединение электоральных
механизмов на многообразие интересов и запросов различных групп,
подчинение выборов руководству администрации президента, что
повлекло за собой разрыв ответственности выборных лиц перед
населением, систематическое ухудшение качества политического
руководства на всех уровнях власти, развращение власти и общества,
которому навязывалось сознание «наученной беспомощности»
и цинизма.
Единственным критерием личного достоинства в этих условиях
становится демонстративное потребление, признаки благополучия и
принадлежности к «успешным» группам и слоям, вне зависимости от
того, как, каким образом (легально или криминально) будет
обеспечено это благополучие и процветание. Можно сказать, что
начиная с 2000-х годов мы фиксируем институционализацию
нелегитимного благополучия и жизненного успеха в виде образа
потребления у государственных чиновников, депутатов, руководителей
государства. Ни полученные в вузах знания, ни культура, ни мораль,
ни компетенции или профессиональные квалификации не являются
мерилом личного достоинства и основой для уважения и авторитета. А
это значит, что упования реформаторов и «перестроечных демократов»
на то, что рынок сам по себе приведет к правовому государству,
ответственности граждан, политике обеспечения социальной
справедливости, оказались не просто иллюзиями, но были ложными
тезисами, имевшими весьма негативные последствия. Культура
(структура личной идентичности), политика (слабое и номинально
демократическое государство, перерождающееся в плутократический
режим), мораль так и остались не связанными друг с другом.

Идентичности: иерархия и гордость
Идентичность – одно из ключевых понятий в области
современного социального знания и повседневной практики, которая
может быть национальной, региональной, этнической, религиозной и
проч. В данном исследовании она замерялась вопросом со списком «В
какой мере вы осознаете себя…?». По результатам опроса 2019 г.

сильнее всего у молодежи выражена городская идентичность –
осознание себя «жителем своего города» (суммарно согласие
продемонстрировали 87 % опрошенных). Второе место разделили
национальная – «россиянин» (86 %) и региональная – «житель своего
региона» идентичности (86 %). Участники исследования в меньшей
мере осознавали себя «гражданами мира» (50 %), еще реже –
«европейцами» (19 %).
Таблица 16. Среднее значение по шкале от 1 («совсем нет») до 5
(«в полной мере»): чем выше значение, тем выше уровень
согласия (ранжировано по убыванию; в целом по выборке)

Таблица 17. Среднее значение по шкале в зависимости от
возраста респондентов

Таблица 18. Насколько вы согласны с утверждением: «Я
горжусь тем, что я гражданин (гражданка) России?»

Для
удобства
ранжирования
важности
декларируемых
идентичностей были рассчитаны средние значения (табл. 16).
Если обратиться к возрастным различиям, то следует отметить, что
самая молодая когорта в выборке – 14–17-летние респонденты –
несколько чаще осознавали себя «гражданами мира», чем наиболее
возрастная группа 25–29-летних (суммарно 58 и 45 % соответственно).
Уровень образования респондентов статистически не влиял на
частоту выбора предложенных идентичностей. Более релевантным
фактором декларирования наднациональной (надгосударственной)
идентичности в данном случае выступал личный опыт поездок за
границу. Молодые люди, которые выезжали хотя бы раз, чаще
относили себя и к «европейцам», и к «гражданам мира», чем те
опрошенные, которые никогда не были за рубежом.
Еще один показатель значимости национальной идентичности для
респондента – это проявление гордости за сам факт гражданства – «я
горжусь тем, что я гражданин (гражданка) России». В целом с этим
утверждением согласились 69 % участников исследования, однако
повышенное среднее значение гордости отмечалось в более

депривированной среде: у сельской молодежи (полное согласие – 58 %,
суммарное согласие по двум позициям – 78 %). Респонденты с высшим
образованием на 6 п. п. реже выражали полное согласие с
утверждением о гордости, в отличие от опрошенных с образованием
ниже среднего, хотя кардинально баланс мнений между
образовательными группами не различался.
Таблица 19. Осознание себя «россиянином» в зависимости от
важности «этничности»

2019. N = 2000
В изучении постсоветской молодежи, тем более молодежи из
старших возрастных когорт, особый интерес представляет совмещение
национальной («я – россиянин») и этнической («я – русский»)
самоидентификаций. Заметим, что с распадом СССР советская
идентичность активно замещалась «сверху» российской и этнической
«снизу»,
провоцируя
рост
националистических
движений,
отмечавшийся в начале – середине 90-х годов.

Группе желающих эмигрировать «очень сильно», которая, правда,
составляет всего 7 % от всех опрошенных, присущи довольно
выраженные отличительные признаки. В целом чем сильнее желание
уехать, тем определеннее выявляются такие характеристики
опрошенных: недоверие к основным государственным институтам
власти, политическим лидерам, партиям, критические оценки
состояния в России демократии, положения с соблюдением прав
человека, верховенством права, экономического и социального
положения граждан страны и т. п. здесь много выше, чем в среднем по
выборке.
Анкета включала этнические индикаторы, среди которых: важность
этничности при выборе брачного партнера; поддержка мнения, что в
стране должно жить только этническое большинство и т. д. В связи с
этим мы смогли посмотреть, каким образом декларируемая значимость
«этнического» влияла на выражение общенациональной идентичности
(«я – россиянин»). Респонденты, заявляющие о важности этнической
принадлежности партнера, или те опрошенные, кто считал, что «было
бы лучше, если бы в России жили только русские», осознавали себя
«русскими» чаще общероссийского показателя и тех, кому этничность
не важна (табл. 19).
При этом следует обратить внимание на то, что примордиальное
понимание нации среди российской молодежи сохраняется, но это
прерогатива старшей молодежи, родившейся в начале распада СССР, в
то время как дети, рожденные после 2000-х годов, в большей мере
поддерживают этническое разнообразие, не соглашаются с
дискриминационными утверждениями. Среди 14–17-летних 47 %
опрошенных не согласны с мнением, что настоящие россияне только
те, «в чьих жилах течет русская кровь», противоположной точки
зрения среди них придерживались 31 % опрошенных. В следующей
возрастной группе 18–24-летних этот разрыв был менее значительный
– 43 % несогласных и 33 % согласных, в то время как среди 25–29летних поддержка противоположных мнений была идентичной: 37 и
36 % соответственно.
Из материалов более ранних опросов, проведенных нашим
коллективом, следует, что поколенческая самоидентификация
респондентов является важным, но не главным компонентом
социальной самохарактеристики человека. Она сильно уступает

аскриптивным (прирожденным и приписываемым) маркерам
социального образа индивида, в первую очередь семейным ролям,
далее – этническим, локальным или гражданским определениям. Еще
менее
значимы
достижительские
самоопределения
(профессиональные, политические) или чисто субъективное отнесение
себя к предельно генерализованным общностям (табл. 20).
Таблица 20. Кем вы себя осознаете с гордостью, что в первую
очередь прибавляет вам уважения к себе?

Опросы молодежи
Таблица 21. Кем вы себя прежде всего ощущаете? (выберите
наиболее значимые определения)

N = 1600
В таблице приведены ответы, данные не менее 2 % опрошенных в
каждом замере. Исключены «устаревшие» и неадекватные для
молодых варианты ответов, имевшиеся в анкете первого замера (1989
года): «ветераном ВОВ» – 7 %, «участником Афганской войны» (4 %),
«стахановцем, целинником, участником великих строек» (2 %), а также

вариант ответа 2011 года – «внуком, потомком наших дедов,
победивших в ВОВ» (13 %), не появлявшиеся затем в последующих
опросах.
Исследование, проведенное в сентябре 2001 года («Патриотизм»),
по иной методике и с иными вариантами подсказок, дает аналогичные
распределения мнений.

Типы адаптации к переменам
Сами по себе изменения воспринимались (и воспринимаются до
сих пор) как принудительные, внешние, не связанные с интересами и
надеждами людей. В этом плане тактика поведения основной массы
населения заключалась главным образом в физическом выживании,
сохранении любой ценой того образа жизни, который они считали
привычным для себя, «нормальным». Для почти всего периода 1990-х
годов это было чрезвычайно трудной задачей, учитывая, что к
середине 90-х годов уровень доходов в среднем упал в два раза по
сравнению с последним советским годом жизни (1989–1990 годы).
Подавляющее большинство старались приспособиться, сокращая и
упрощая характер запросов, понижая норму «нормального
существования» и стремясь не к изменению институциональных рамок
существования, а к приспособлению. Этот тип повседневного
поведения мы называем тактикой «понижающей адаптации». Доля
населения,
представляющего повышающий
тип
адаптации
(использование новых возможностей, активизм и т. п.), за эти годы
практически не меняется. Но уже спустя 10 лет после краха СССР в
российском обществе преобладал тип «понижающей адаптации»,
пассивного приспособления к меняющимся условиям жизни,
сохраняющийся до сих пор.
Как у населения в целом, так и среди более молодых его
представителей самая распространенная форма адаптации к процессам
трансформаций, точнее самая популярная оценка, способ
самопонимания, выдает скорее пассивную или чисто реактивную
установку: большинство людей предпочитают тактики простого
воспроизводства или «выживания» (способность «вертеться,
крутиться», готовность браться за любое дело, лишь бы оставаться на
плаву). Иными словами, личная активность в основном оценивается

респондентами в категориях вынужденного поведения. В такой
семантической конструкции собственной повседневной жизни
отсутствует перспектива роста, механизм постоянного повышения
качества своих действий (именно в той мере, в какой они – свои, а не
заданы извне и не приняты поневоле). Все силы и помыслы
«выживающих» сконцентрированы на воспроизведении того, что
представляется важным и необходимым исходя из прошлого опыта
(своего или усвоенного от других) и/или исходя из оценки наиболее
распространенного, обычного, очевидного, происходящего вокруг (то
есть анонимной, усредняющей нормы). Установка на развитие, на
будущее, включая будущее детей, которая предполагала бы некую
более или менее осознанную перспективу, индивидуальную
ответственность, ценностный горизонт, выражена в массе весьма
слабо. И все же, согласно данным молодежного опроса, около одной
пятой молодых респондентов, живущих в крупных городах (17 %, то
есть почти в три раза больше, чем в населении в среднем), полагают,
что им удается использовать новые возможности, начать серьезное
дело, добиться большего в жизни.
Таблица 22. Люди по-разному устраивают свою жизнь. А что вы
сами делаете в этом отношении?

Будущее
Рассмотрим вначале общие установки в отношении будущего
россиян в целом. В среднем 50–60 % россиян смотрят в будущее с
тревогой, поскольку имеющиеся институты не обеспечивают им
надежных гарантий и средств долгосрочного планирования своей
жизни.
Дело не только в травмирующем опыте социальных потрясений
постсоветского времени, но и в особенностях политической культуры,
которая обусловливает пассивное приспособление к обстоятельствам, а
не установку на их изменение.
В момент краха советской системы возникла ситуация
институциональной неопределенности и социальной дезориентации.
Требование порядка (и выхода из кризиса) было главным среди
претензий к руководству страны. Однако воспроизводство этой
культуры «терпения» (пассивной адаптации) или «культуры бедности»
характерно и для нового поколения.
И среди молодых людей воспроизводится условно «инертное»
большинство в две трети опрошенных и около 30 % людей с
достижительской мотивацией. В строгом смысле это большинство
нельзя назвать «пассивным», поскольку, как в «Алисе в Стране чудес»,
надо очень быстро бежать, чтобы оставаться на месте. Однако
достижительское поведение является движущей силой модерных
процессов культуры в широком смысле слова, которые обеспечивают
изменения. Это предполагает изменение понимания успеха, о чем в
современном российском обществе можно говорить только
применительно к узкой прослойке молодых, не имеющих
существенного влияния.
Однако оптимистические взгляды на будущее, характерные для
молодежи как группы, находящейся в завершающей фазе возрастной
социализации, не слишком выражены у молодых респондентов. Все
опрошенные легко делятся на три типа. Первый – группа,
ориентированная на достижения, успех, социальную мобильность;
в сумме такие установки заявлены у 29 % опрошенных: это те, кто
рассчитывает, что «лет через десять они добьются поставленных
целей» – 17 %, и те, кто полагает, что «через несколько лет их жизнь
серьезно изменится», – 12 % (табл. 24). Среди этих амбициозно

настроенных респондентов чаще представлены либо самые молодые
люди (18–24 года, прежде всего студенты), либо те, кто уже добился
признанного статуса, приобрел некоторый социальный капитал, кто
обладает ресурсами, оправдывающими такие заявления, – таких
респондентов больше среди окончивших вуз, занятых в бизнесе или
находящихся на руководящих позициях, среди специалистов.
Удельный вес этого типа плавно снижается по мере перехода от
Москвы к малым городам и селу.
Таблица 23. С какими чувствами вы смотрите… на будущее
России

Опросы населения
Таблица 24. Люди по-разному относятся к своей жизни, к
будущему: одни стараются все распланировать и предусмотреть,
другие живут как живется. А что в этом смысле вы можете сказать
о себе?

Опрос молодежи, 2020 г.

Чуть больше (в сумме 34 %) респондентов, заявивших, что они
«обычно не строят планов на будущее» (29 %), или полагающих, что
их жизнь «уже наладилась и в ней вряд ли что-то серьезно может
измениться» (еще 5 %). Этот паттерн распространен среди молодежи с
невысоким уровнем образования, жителей периферийных небольших
городов.
И, наконец, самая большая группа (36 %) представляет собой тип
молодых людей с коротким горизонтом («я знаю, что со мной будет в
ближайшие год-два, а на большее не загадываю»). Этот тип
оказывается сквозным, равномерно представленным во всех
социально-демографических категориях молодежи.
Вместе с «инертным» этот адаптивный тип образует основу
«нормальности» и устойчивости социального порядка российского
общества. Этот тип довольствуется имеющимся, характеризуется
ограниченностью запросов и аспираций, невысоким уровнем
ожиданий. Они «живут как жили раньше… ничего особенно не
изменилось в последние годы» (так отвечали 43 % опрошенных). Но
среди них есть и те, кто «не может приспособиться к нынешним
переменам» (5 %). А 16 % (группа, совпадающая по своим параметрам
с теми, кто «намерен добиться своих целей через 10 лет») заявили, что
«им удается использовать новые возможности, начать серьезное дело,
добиться большего в жизни». Остальные (35 %) в массе своей
вынуждены «вертеться, подрабатывать, браться за любое дело, лишь
бы обеспечить себе и детям нормальную жизнь».
К этому сводится опыт существования в тоталитарных режимах
советского типа, инерция которого воспроизводится в молодых
поколениях, уже не знающих конкретных деталей повседневной жизни
в СССР. Это негативная проекция или утопия спокойной жизни
маленького человека.
Таблица 25. Доверие (сумма ответов «вполне доверяют» +
«скорее доверяют» = 5-я и 4-я позиции шкалы, сумма ответов
«совсем не доверяют» + «скорее не доверяют» = 1-я и 2-я позиции
шкалы)

Межличностное доверие
Российское общество в целом отличается низким уровнем
межличностного и институционального доверия. Индексы доверия у
молодежи, по многочисленным опросам Левада-Центра, включая и
соответствующие
тематические
проекты
международного
консорциума ISSP, выше, чем у других возрастных категорий
населения. С возрастом они плавно снижаются, но структура доверия
(по крайней мере на декларативном уровне) остается той же самой или
сходной.
Как следует из табл. 25, радиус доверия очень узкий и ограничен
почти исключительно «своими». Полностью доверяют только самым
близким людям, с которыми живут вместе либо (в меньшей степени) с
которыми тесно общаются, – другими словами, отношения с которыми
определяются нормами непосредственного – межличностного,
партикуляристского – социального контроля или традиционными
обязательствами и связями солидарности. Уже в формальных
коллективах – учебных, производственных или соседских, где люди

вступают в непосредственные отношения между собой, – начинают
проявляться нормы недоверия, возникает взаимная настороженность и
отчужденное дистанцирование. Еще в большей степени эта
настороженность проявляется в отношении «других» социальных
персонажей (людей другой веры, иных политических взглядов, чем
сам респондент, и т. п.), которые могут и не восприниматься как
противники или враги. Чем более общей и идеологической
оказывается проблемная тема, выдвинутая в качестве предмета
обсуждения (чем дальше она от повседневности и ее забот, тематики
личных отношений), тем сильнее стираются различия во мнениях и
взглядах разных групп молодежи. Крайняя степень недоверия,
подозрительности и отчуждения проявляется лишь в отношении
политических лидеров. Здесь, как и в отношении политических партий
или профсоюзов, проявляется почти всеобщее недоверие.
Таким образом, шкала доверия определяется двумя полюсами:
члены семьи (позитивный полюс, высокое доверие) – политические
лидеры (негативный полюс, высокое недоверие). Консолидация на
этих полюсах максимальная, социальные и демографические различия
практически отсутствуют.
Максимальные показатели доверия демонстрируют группы
молодежи, обладающие ограниченными социальными ресурсами для
жизни в современном и сложно устроенном, дифференцированном
обществе. Основой для «доверия» оказываются самые первичные,
аскриптивные связи и отношения (родства или включенности в группы
сверстников). Так, показатели высокого доверия к ближайшим членам
семьи (ответы позиций 4 и 5) практически идентичны во всех
социально-демографических группах, то есть не меняются с
возрастом, образованием, типом поселений, благосостоянием и т. п.
критериями типологизации. Напротив, показатели доверия к «чужим»
или к сторонним людям (соседям, коллегам), не говоря уже об
отношении к иноверцам или политическим лидерам, людям с иными
взглядами, нежели сам респондент, характеризуются заметной
волатильностью. Показатели обобщенного (институционального)
доверия снижаются от самых молодых (14–17-летних, включенных
главным образом в семейно-родственные отношения или отношения
внутри пир-группы) к самым старшим, от малообразованных или
низкодоходных молодых людей к людям с университетским

образованием, от села и малых городов к столице и крупным городам.
Речь идет о том, что по мере накопления жизненного опыта и
расширения социальных практик формируется опыт недоверия,
настороженности, связанный с трудностями перехода к усвоению
формальных практик и универсальных норм регуляции. При этом
наибольшие фрустрации и трудности социального общения
испытывают люди со средним специальным образованием, для
которых – при высоком уровне аспираций и запросов – характерны
проблемы с реализацией желаний и интересов. Объясняя отсутствие
доверия, молодые люди прежде всего ссылаются на накопленный опыт
взаимодействия с властью, идущий от прошлых поколений, и лишь
затем впадают в моральное резонерство по поводу всеобщей
коррумпированности как формы приспособления к репрессивной
власти или необходимости уживания с ней ценой постоянных мелких
или крупных нарушений нормативного порядка.
Отчасти поэтому возможности рационального планирования своей
жизни на сколько-нибудь долгий срок представляется россиянам, даже
молодым, сильнее склонным к мечтам и планам на будущее, делом
сомнительным и проблематичным.
Таблица 26. Почему люди не доверяют друг другу?

Опрос молодежи, 2020 г.
Рис. 1. Как бы вы отнеслись к тому, если бы перечисленные
люди поселились по соседству с вами? Дайте ответ, используя
шкалу от 1 до 5, где 1 – «очень плохо», а 5 – «очень хорошо»

Социальная дистанция
Шкала социальной дистанции позволяет замерить отношение
большинства к представителям тех или иных социальных групп,
которые могут рассматриваться как нежелательные, девиантные,
депривированные и проч. Сама по себе она не позволяет сделать вывод
о том, что декларируемая неприязнь к потенциальным соседям
реализуется на практике и является прямым отказом от совместного
проживания с кем-либо. Ее цель – проранжировать группы в
зависимости от неприязненного (ксенофобного) отношения, которое
сложилось к ним в обществе, и понять причины этой
дистанцированности.
Жители России менее всего рады соседству с «наркозависимыми»
(94 %) и «бывшими заключенными» (82 %). Негативное отношение к
наркозависимым, а следовательно, и ВИЧ-инфицированным людям во
многом является общей для постсоветского пространства проблемой.
Во-первых, из-за сильной стигматизации, в том числе на уровне

социальных институтов, например отказов в лечении или усыновлении
и проч. Во-вторых, государственной политикой, не обращающей
внимания на данную категорию населения и занижающей масштабы
проблемы. В-третьих, страхами и мифами, которыми обросло
общественное мнение (например, по данным Левада-Центра, каждый
десятый совершеннолетний житель РФ уверен, что ВИЧ можно
заразиться через укусы насекомых).
Негативное отношение заметно доминирует над позитивным и в
отношении следующих двух категорий: «однополой пары» (61 % и
19 %) и «беженцев» (49 % и 22 %). Гомосексуальность граждан, тем
более ее публичная демонстрация, строго регулируется российским
законодательством, а само проявление сексуальной и репродуктивной
инаковости рассматривается одной третью общества как «болезнь,
требующая общественного вмешательства и лечения». Проживание в
крупном городе/столице делает восприятие однополой пары менее
гомофобным. Если среди респондентов, проживающих в городах от
100 тысяч и более, готов соседствовать с меньшинствами каждый
пятый опрошенный, то среди сельской молодежи – только каждый
седьмой. Возрастная дифференциация тоже оказывается значимой:
среди 14–17-летних участников исследования к соседству с однополой
парой был благосклонен каждый четвертый, а среди 25–29-летних –
только каждый седьмой.
Таблица 27. Параметры терпимости к нарушению нормы.
Среднее значение по шкале от 1 – «никогда» до 10 – «всегда»: чем
выше значение, тем выше уровень оправдания действий,
расцениваемых как девиантные (ранжировано по убыванию; в целом
по выборке)

Среди этнических категорий, с которым жители России не хотели
бы соседствовать, лидируют цыгане, «плохое» отношение к которым
продемонстрировали почти три четверти опрошенных (74 %). По
этому
параметру
российская
молодежь
отличается
от
среднестатистического
жителя
России,
испытывающего
неприязненные и изоляционистские настроения в отношении цыган,
только в сторону еще более выраженной агрессии (в июле 2018 года
43 % опрошенных жителей России сказали, что «не пускали бы цыган
в Россию»). Напротив, антисемитизм не свойственен российской
молодежи, значительная часть которой готова делить одну лестничную
клетку с «еврейской семьей». В отношении семьи из Средней Азии
или Закавказья «хорошее» и «плохое» отношение находится в равной
пропорции (33 % и 34 %).
Несмотря на слабость или отсутствие европейской идентичности у
российской молодежи, в целом она не испытывает дискомфорта от
потенциального соседства с «семьей из Европы», замыкающей
«тройку» категорий, к которым россияне настроены наиболее
благожелательно. С одной стороны, это указывает на то, что
социально-политический контекст (санкции, визовые ужесточения,
медийные кампании и т. д.) кардинально не влияет на повседневную
практику или представления о ней в молодежной среде; с другой – это
свидетельство ценностной значимости молодежи, треть которой
рассматривает европейские страны как «самые обеспеченные и
благополучные, где люди живут хорошо и спокойно» (33 %).

Терпимость к нарушению нормы
Один из способов понять сложившийся нормативный порядок в
обществе – изучить мнения населения об оправданности тех или иных
действий, которые могут быть расценены как аномальные, выходящие
за рамки социально одобряемой нормы или, напротив, оправданы.
Значительная часть российской молодежи готова оправдать
использование связей (блата) при поиске работы и решении вопросов,
которые могут возникнуть в повседневной жизни. При этом есть
четкое
разграничение
подобных
неформальных
практик
взаимодействия: а) на социально одобряемый блат обычного человека,
«необходимый» в повседневной жизни, и б) взяточничество («брать/

предлагать взятки»). Если средние значения оправданности по 10балльной шкале у связей для поиска работы составили 7,06, а для
решения бытовых вопросов – 6,68, то у мнения об оправданности
взятки этот показатель был в два раза ниже – 3,71.
Важно отметить, что с начала нулевых годов коррупция постоянно
входит в пять общественных проблем, которые больше всего тревожат
российское население, опережая проблемы медицины, образования,
экономики, экологии и т. д. Терпимость к бытовой коррупции и
неприемлемость взяточничества как такового отчасти являются
показателем неудовлетворенности работой институтов и социальных
лифтов в целом: понимая невозможность справедливого продвижения
по работе или получения качественной медицинской помощи,
население оправдывает ресурс личных связей (блата) как альтернативу
для удовлетворения своих потребностей.
Таблица 28. Параметры терпимости к нарушению нормы.
Среднее значение по шкале от 1 – «никогда» до 10 – «всегда» в разрезе
возрастных когорт: чем выше значение, тем выше уровень оправдания
тех или иных действий

Подобная модель поведения характерна не только для старших
поколений, но и для нынешней российской молодежи, которая также
демонстрирует относительную терпимость к бытовой коррупции, хотя
самая молодая возрастная когорта (14–17-летних) в данном
исследовании говорила об оправданности подобных связей чуть реже,
чем представители молодежи более старшего возраста. Такая

ригористичность характерна для фазы подростковой социализации,
когда идет утрированное усвоение декларируемой нормы.
Следующее противоправное действие, которое не рассматривается
большей частью молодых людей как строго недопустимое, – это
уклонение от уплаты налогов. И чем старше респондент, тем выше
оправданность мнения «по возможности не платить налоги». По сути,
в данных ситуациях мы сталкиваемся с первыми результатами
усвоения социальных механизмов «двоемыслия» как тактики
приспособления к репрессивному государству в условиях слабости
или отсутствия системы эффективной социальной защиты
(независимого суда и т. п.).
Самым неоправданным типом поведения из предложенных для
выбора стала «гомосексуальность», здесь крайнюю позицию –
«никогда» не может быть оправдана – выбрала практически половина
участников опроса (46 %). Интересно, что девушки чаще парней
отмечали эту позицию как недопустимую (57 % против 37 %). Вместе
с тем и по другим вопросам из этого исследования мы неоднократно
видели демонстративный отказ от морального признания
гомосексуальности (например, нежелание проживать с однополой
парой по соседству).
Достаточно консервативное отношение у респондентов и к
абортам, и чем моложе респонденты, тем они консервативнее.
Однозначно интерпретировать подобное отношение молодых жителей
России к возможностям регуляции репродуктивного поведения трудно.
С одной стороны, мы не можем расценивать это как прямое следствие
навязывания церковной догматики: подавляющее большинство тех, кто
причисляет себя к православию, характеризуется номинальной
религиозной идентичностью, но не следованием предписываемым
канонам. Большинство православных не являются воцерковленными и
не расценивают аборт как грех. Из тех участников этого исследования,
кто отнес себя к православию, две трети опрошенных посещают
религиозные службы раз в год и реже.
С другой стороны, неформальный консерватизм российской
внутренней политики, пропагандирующей «традиционные семейные
ценности», многодетность и проч., вероятно, влияет на представление
постсоветской молодежи о нормах в сфере брачно-семейных
отношений. Небольшие различия в оправданности абортов

определяются личным опытом: молодежь, живущая сексуальной
жизнью, оправдывает их чаще, чем те, у кого подобный опыт пока
отсутствует (среднее значение – 4,76 против 4,34 соответственно).
Другими словами, речь идет о необходимости разводить
декларативное (общеодобряемое) и операциональное, фактическое
поведение (общепринятое) для понимания и объяснения подобных
расхождений мнений.
Таблица 29. Параметры терпимости к нарушению нормы.
Среднее значение по шкале от 1 – «никогда» до 10 – «всегда» в разрезе
образования: чем выше значение, тем выше уровень оправдания тех
или иных действий

Однако наиболее дифференцирующим фактором выступает
уровень образования, которое расширяет границы допустимого
поведения и оправданности тех или иных действий.

Обобщенное и институциональное доверие
Институциональное (обобщенное, генерализованное) доверие
отличается от межличностного тем, что имеет более сложную
структуру: доверие к институтам предполагает не только высокую
степень вероятности ожидаемого поведения от «другого», но и
признание символической функции и статуса института в

поддержании социального целого, его влияния на все сферы
общественной жизни, места в иерархии обозначаемых таким образом
коллективных ценностей, а также ожидания соответствующей
политики, иллюзии, надежды на решение социальных проблем,
которые находятся вне компетенции и возможностей отдельного
индивида, и др.
В более общей форме распределение институционального доверия
выглядит следующим образом:
Таблица 30. Институциональное доверие

* Индекс строится как отношение доверяющих к недоверяющим;
ранжировано по Индексу доверия.

Ценности и права
Анализируя приводимые ниже ответы респондентов (табл. 31), мы
имеем дело со сложной игрой в то, что респонденты считают самым
важным для себя в списке весьма абстрактных вещей, предлагаемых
для оценки интервьюером, в применении к вопросам, напрямую не
связанным с их повседневным жизненным миром: отношениям с
близкими людьми, коллегами, которые в принципе доступны
постоянному контролю и коррекции.
Поэтому в нашем случае наиболее значимый выбор того, что
можно считать «самым важным», представляет собой прежде всего
проекцию респондентами своих желаний, стремления обеспечить себе
физическое и моральное благополучие, защиту своей частной жизни, а
не представления об общем благе, о коллективных императивах
солидарности. Выбираемые респондентами ценности – это важнейшие
дефициты их повседневной жизни, утопически восполняемые в некоем
отвлеченном идеальном пространстве справедливости и душевного
комфорта.
Таблица 31. Назовите ценности, которые наиболее важны для
вас (ответы ранжированы по убыванию)

* В таблице приведены объединенные ответы
последовательных выборов вариантов ответа на этот вопрос.

трех

Таблица 32. Какие из прав и свобод человека, по вашему
мнению, наиболее важны? (ответы ранжированы по убыванию)

Права человека трижды называются среди самых важных
представлений о ценностях. Однако смысл понятия прав радикально
отличается от тех конкретных их проявлений, которые вкладывают
люди в это словосочетание в Европе или США, получили закрепление
в основополагающих документах международных организаций и стали
символами современного мира и гуманности: права собственности и
свобода распоряжения ею, свобода слова, свобода вероисповедания и
т. п. Под правами человека россияне, как показывают социологические
исследования Левада-Центра, понимают главным образом «пассивные
права» – права на жизнь, неприкосновенность жилища, защиту от
произвола властей и др., не требующие собственного действия.
Поэтому это не выражение позитивных убеждений и мотивов
действия, а негативная проекция того, чего не имеет индивид в своей
социальной жизни, утопия «нормальной жизни», ценности
воображаемой жизни без угроз со стороны властного произвола, не
контролируемого обществом государственного насилия, причины и

мотивы которого население вынуждено принимать как действие
непредсказуемой, иррациональной и непреодолимой силы.
Культура общества «снижающей» или «пассивной» адаптации
более полно выражается в массовых представлениях о тех или иных
«правах» людей – не столько граждан, сколько подданных всесильного
государства.
Это
не
безусловные
«права»,
защищенные
институционально, а остатки идеологических лозунгов социализма,
иллюзий по отношению к заявляющему себя в качестве
«патерналистского» государству, можно сказать, это «прошения», а не
права. Значительных различий в представлениях о правах между
молодыми и старшими генерациями нет.
Таблица 33. Наиболее часто ущемляемые права (ответы
ранжированы по убыванию)

Общероссийская репрезентативная выборка, N = 1500, опрос
2014 г., декабрь

Можно отметить лишь некоторые позиции, по которым
фиксируются различия, выходящие за пределы статистически
допустимых колебаний: это право на свободу слова, получение
информации, мобильность.

Демократические установки
Среди молодежи (при низком интересе к политике) существуют
смутные и не очень выраженные ориентации на предпочтительные для
России модели государственного или политического устройства. Около
половины опрошенных (47 %) в 2019 г. заявляет, что для России
демократия является оптимальной моделью социально-политической
системы, о необходимости оппозиции высказывались 51 %, 71 % – о
неприятии авторитарных методов управления, использовании силовых
структур (полиции и армии) для решения социальных и
этнонациональных проблем. Но одновременно при этом у них
сохраняется популистская вера в «сильного лидера» и в необходимость
«сильной партии», способной действовать в «интересах большинства»
(58 %). Высока степень согласия с заявлениями о том, что «молодежь
должна иметь больше возможностей заявить свой голос в политике»
(66 %) при одновременно вполне выраженном скептическом сознании,
что «политикам не важно мнение молодежи» (48 %). Другими
словами, желательность демократии сдерживается инерцией
пассивного приспособления к власти, к сложившемуся положению
вещей, надеждами на то, что «кто-то», «какие-то политические силы»
почему-то вдруг будут действовать в пользу молодежи или других
слабых групп общества.
Таблица 34. Какие из прав человека, по вашему мнению,
являются наиболее важными? (ранжировано по «населению»)

Таблица 35. Насколько вы в целом согласны или не согласны с
утверждением…?

Слабая
рационализация
политических
представлений
оборачивается тем, что логически несовместимые представления
могут сочетаться друг с другом или поддерживаться явным
большинством опрошенных: так, например, высокое согласие с
суждением «демократия является в целом хорошей формой
правления» (47 %) и несогласие с антиномическим тезисом «при
определенных обстоятельствах диктатура является лучшей формой
правления, чем демократия» (40 %) не противоречат тезису «нам
нужен лидер, который управлял бы Россией сильной рукой для общего
блага» (65 %) и т. п. Неприятие диктатуры (соотношение противников
и сторонников диктатуры составляет 40:21 %) сочетается с большой
долей колеблющихся и равнодушных – 38 % в первом случае и 37 % во
втором. Более ясно выражено неприятие силовых методов в политике
(71:12 %, при существенно меньшей доле индифферентных и не
занимающих определенную позицию – 18 %).
Это значит, что полярные с логической точки зрения мнения могут
сочетаться в голове одних и тех же людей, не вызывая видимых
напряжений и противоречий. Кросс-табулярное пересечение ответов
респондентов на разные вопросы свидетельствует о том, что
противоречия сглаживаются и растворяются в растущей склонности к
эклектической и оппортунистической позиции (3-й балл ответов по 5балльной шкале). В целом в сознании молодежи преобладает скорее
популистская версия: «наличие сильного лидера», действующего в
интересах «общего блага», «не противоречит демократии», и нужна
«сильная партия, отстаивающая интересы простых людей» (здесь доля
индифферентных и колеблющихся снижается до 20–29 %).
Российская молодежь сознает ограниченность своих возможностей
(о чем свидетельствуют выбор большинством ответа «молодежь
должна иметь больше возможностей заявить свой голос в политике»
и признание «политикам не важно мнение молодежи»), что,
собственно, и оборачивается общим нежеланием участвовать в
политической деятельности. Преобладание выбора между демократией
и диктатурой фиксируется на фоне очень большой доли равнодушных,
колеблющихся и затруднившихся с ответом на эти диагностические
вопросы (она доходит до 34–38 %).

Цели политики правительства
Отчуждение от политики (или преимущественно «зрительское»
участие в политике в форме просмотра политических шоу и
теленовостей) сочетается с высокими ожиданиями от правительства,
которое должно обеспечивать основные блага общественной жизни, но
без всякого контроля или давления на власти самого общества.
Государственный патернализм (претензии к власти, надежды на власть
в сочетании с общей пассивностью) парализует собственную
активность молодежи и ответственность за положение дел в стране,
регионе, городе или районе проживания. Поэтому политическое
поведение большей части молодежи ограничивается требованиями
«всего хорошего», не переходящими в действия. Представления, что
именно власти, а не сами молодые люди должны больше заниматься
проблемами общества, переводят такого рода дискуссии в план общих
пожеланий и утопических рассуждений, поскольку никаких средств
давления на власти или контроля за исполнением их обещаний и
планов никто не предполагает и не видит в будущем таких
возможностей и политических инструментов. Примечательно, что
доли индифферентных или затрудняющихся с ответом в этом блоке
вопросов анкеты, задаваемых в модальности долженствования –
«правительство должно…», – оказываются очень незначительными.
Сведя эти пожелания в таблицу, мы получаем следующую
иерархию желаемых направлений и целей политической деятельности
(табл. 36): наиболее значимой задачей власти оказывается решение
проблем благополучия и защиты частного существования человека –
свободы
от
административного
произвола,
защиты
от
несправедливости и улучшения окружающей среды, повышения
благосостояния, снижения безработицы и гарантий занятости, вообще
– усиления заботы о молодежи. Косвенно этот «список ожидаемых
благодеяний» означает проекцию зависимого от власти сознания
молодежи, ждущей от правительства заботы и создания комфортных
условий жизни. В этом же ряду лежат и требования усилить борьбу с
коррупцией (инфантильное пожелание, чтобы коррумпированная
власть реформировала саму себя). Характерно, что доля тех, кто
считает, что правительство не должно заниматься этими вопросами,
крайне незначительна – от 2 до 8 %.

Менее актуальными (или менее важными) представляются
конкретные
цели
политической
работы
правительства:
стимулирование частного предпринимательства, защита прав женщин,
молодежи, а также скорее политико-идеологические задачи –
культивирование
государственного
патриотизма
(«укрепление
национального самосознания»), усиление военной мощи и
стимулирование роста населения страны, повышение рождаемости,
ограничение нелегальной миграции. Примечательно, что доля
«индифферентных» при этом заметно уменьшается.
В целом среди молодежи доминируют представления о
необходимости восстановления распределительно-директивной роли
государства в экономике как условии достижения большей социальной
справедливости. В этом плане следует признать силу инерции
социалистических представлений, идущих от советского времени.
Суммируя ответы, мы получаем впечатляющее соотношение двух
идеологических установок российской молодежи – противников и
сторонников государственного регулирования экономики или
подчинения экономики политическим целям:
Таблица 36

N = 2000

Значимость для молодежи представлений о патерналистском
характере российского государства и своего рода согласие на
собственную пассивность или слабое участие (неучастие) в
политических процессах отражают признание символической роли
государства в первую очередь как воплощения и гаранта
международного авторитета России и влияния ее в мире.
Озабоченность этим статусом Великой державы чрезвычайно велика у
подавляющего большинства опрошенных. Это указывает на то, что
такого рода представления имеют не просто доминирующее, а
нормативное, принуждающее к своему признанию значение. Теневая,
или оборотная, сторона подобных идеологических стереотипов
заключается в том, что государство, присваивая себе такой статус и
право быть единственным законным представителем коллективных
ценностей и интересов, их защитником, требует, исходя из этого,
полного подчинения себе подданных. Власть (в этой логике) лучше
знает и понимает проблемы всего национального целого. Поэтому
мнения молодых россиян, фиксируемые по этим темам в настоящем
исследовании, отличаются очень высокой степенью консенсуса,
установившегося после резкого изменения политической ситуации в
результате аннексии Крыма и введения санкций против России за
политику российского руководства в отношении Украины.
Таблица 37. Насколько вы лично интересуетесь…?

* Индекс интереса или ангажированности (ИА) строится как
отношение суммы ответов «4» и «5» (высокая степень интереса) к
сумме ответов «1» и «2» (полное отсутствие или невыраженность
интереса) по 5-балльной шкале личной заинтересованности в
политике, без затруднившихся с ответом.

Политика: ангажированность, взгляды, мнения,
участие, представления
Результаты исследования подтвердили известный тезис об
отсутствии выраженного интереса к политике у молодежи в целом.
Больше половины респондентов (57 %) признались, что политика в
целом им неинтересна; интерес к ней проявляют лишь 19 %
опрошенных. О своем полном отчуждении и равнодушии к
политическим проблемам в разных сферах общественной жизни
заявляли от половины (внутренняя политика в России) до трех
четвертей молодежи (политические процессы в США, в Украине, в ЕС;
табл. 37).

Речь не столько о слабом понимании смысла политической
деятельности и открытой политической конкуренции, функций
партийной системы и прочего, всего того, что подразумевается под
темой «как работает демократия», сколько о том, что повседневные
проблемы и заботы молодых людей мало связаны с тем, что они
называют «политикой». Молодые люди воспроизводят самые
рутинные стереотипы и представления о политике, доставшиеся им от
старших. В сравнении с отношением людей зрелого или пожилого
возраста к власти и мотивацией участия в общественно-политической
деятельности специфических отличий у молодых нет.
Многолетние исследования Левада-Центра показывают, что в
России под «политикой» понимается главным образом проблематика
господства – недифференцированного отношения населения
(подданных) к вертикали массового административного управления.
Руководство страны воспринимается и понимается как социальная
сила, не контролируемая обществом (и в значительной степени не
подлежащая
такому
контролю).
Власть
представляется
безальтернативной и не подлежащей изменению, действующей лишь в
соответствии со своими интересами удержания рычагов массового
управления в своих руках и обогащения, а значит, не вызывающей к
себе особого интереса и тем более не предполагающей
ответственности за ее действия. Социологические исследования не
позволяют говорить о том, что российское население (за исключением
малочисленных групп, относящих себя к верхней страте среднего
класса) понимает смысл конституционных различий между
исполнительной, законодательной и судебной ветвями власти.
Абсолютное большинство россиян считает, что парламент,
исполнительная и судебная власть должны функционировать под
общим контролем президента, который наделяет их легитимностью и
полномочиями. Он, как верховный арбитр, вправе вмешиваться в
сферы компетенции каждой из них.
Вместе с тем есть существенные различия в отношении к уровням
власти. Россияне понимают, что авторитет представителей власти
зависит не от «народа», от избирателей, а от статуса во властной
иерархии, близости обладателей распорядительных полномочий к
носителю высшего суверенитета – президенту или (на региональном
уровне) к губернатору, в ведомстве – к министру и т. п. Объем их

власти в таком понимании полномочий эквивалентен объему «свободы
от необходимости соблюдать законы». Отсутствие возможности
влияния на принятие важнейших решений руководством страны,
региона или района, где живет опрашиваемый, оборачивается слабым
интересом к происходящему и неучастием в общественной и
политической жизни.
Поэтому этот тип отношения к политике (выбор средней позиции в
большинстве случаев проявления какого-то «интереса» к политике)
мы, вслед за Ю. Левадой, называем «зрительским поведением»
(схожим с поведением телезрителей, следящих за футбольным матчем
по телевизору, но не собирающихся когда-либо принимать реальное
участие в игре на подобном поле). Единственное отличие состоит в
том, что футбольные матчи вызывают гораздо большее эмоциональное
переживание, чем политические процессы.
Различия в ответах разных групп опрошенных молодых людей
незначительны и едва выходят за пределы допустимой статистической
ошибки. Однако они устойчивы, то есть воспроизводятся в ответах на
разные содержательные и тематические вопросы, а потому их следует
принимать во внимание. Интерес женщин к политическим событиям
(все равно какого рода и уровня – внутренней, внешней политики,
политики других стран) слабее, чем у мужчин; среди самых молодых
респондентов и респондентов с высшим образованием он выше, чем у
старших возрастных групп. Возможно, это связано с разными фазами
возрастной социализации: у когорты 18–20 лет впервые в жизни
возникают проблемы личного выбора (профессии, места учебы,
службы в армии у мужчин) и кажущиеся в этот момент отвлеченными
и далекими от повседневности вопросы политики отходят на второй
план, в то время как старшеклассники, вступающие в фазу
общественно-политической
социализации,
впервые
начинают
интересоваться общими проблемами социальности, морали,
коллективной жизни. Вторая волна интереса пробуждается в 21–24
года, когда период самостоятельного жизненного выбора (прежде всего
профессии и социального положения) завершен. После 25 лет интерес
несколько спадает, поскольку людей, особенно девушек, начинают
занимать вопросы семьи, рождения детей, карьеры. «Телевизионный
интерес» к политике характерен прежде всего для провинции
(молодежи малых и средних городов), где социальный контроль и,

соответственно, общий конформизм проявляются в гораздо более
жестких формах, чем в крупных городах и тем более в Москве, а
независимые от администрации общественно-политические движения
и организации отсутствуют.
Как показывают ответы, о политике молодые россияне знают очень
мало (лишь 3 % расценивают свои знания как достаточные, еще 8 % –
скорее как удовлетворительные).

Политическое участие
Проблема политического участия (и концептуальная, и
практическая) заключается в том, чтобы определить функциональный
характер
установок
на
демократию:
являются
ли
они
идеализированными
компонентами
групповой
идентичности
(возможно, элементом возрастной субкультуры) или такого рода
представления могут быть реальными мотивами социального
действия? Преобладание у молодежи такого рода установок (в
сравнении с населением в целом) следовало бы в первом случае
считать фазовой особенностью социализационных механизмов,
сменяемых с возрастом более осторожным и консервативным
поведением, во втором – действительным механизмом социальных
изменений. Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо связать
установки молодых людей на демократию с их готовностью к участию
в общественных и политических процессах, принятием на себя
ответственности за положение дел в обществе и практической работой
в разного рода общественных организациях (гражданского общества,
политических партиях). Но никаких признаков собственного участия и
продвижения этих ценностей и требований не отмечается: напротив,
абсолютное
большинство
молодых
людей
совершенно
недвусмысленно заявляет, что они не хотят (или не могут, что в данном
случае одно и то же) участвовать в политике и принимать на себя
ответственность за реализацию нового политического курса, политику
демократических изменений. Примерно половину опрошенных (48 %)
политика не интересует (чаще об этом сказали женщины – 49 %, самые
молодые из опрошенных (18–24 года) – 51 %, с низким уровнем
образования – 59 %, жители села – 54 %).
Таблица 38. Вы когда либо участвовали в…?

Российская молодежь в целом слабо представлена в различных
общественно-политических движениях и процессах: более трех
четвертей опрошенных до проведения опроса никогда не принимали
участия ни в одной из названных в анкете форм общественной
деятельности. Можно расценивать это как неприятие организованных
«сверху» способов демонстрации поддержки власти, как симуляцию
общественной активности, энтузиазма и вовлечения в «добровольное
участие» в разных мероприятиях, организованных местной
администрацией. Возможно, эта инерция стойкого нежелания
участвовать в подобных организациях идет с советских времен и
передается молодежи родителями. Детализировать эти мотивы в
рамках настоящего исследования мы не можем.
Относительно часто респонденты называют среди форм своего
личного участия лишь волонтерство (23 %) и подписание разного рода
петиций и коллективных обращений к властям или общественности
(22 %, преимущественно в онлайн-формате), связанных с конкретным
поводом или событием (защитой окружающей среды или
вызывающим возмущение нарушением прав конкретного человека,
выступлениями правозащитных организаций и т. п.). Однако
волонтерство, как и участие в демонстрациях, в условиях российской
«суверенной», или «управляемой», демократии нельзя однозначно
трактовать как свободное выражение личной или общественной

инициативы: это может быть, с одной стороны, свободным и подлинно
добровольным, спонтанным движением общественности, связанным с
каким-то нравственным императивом или гуманитарными мотивами
(помощью пострадавшим от стихийных бедствий, больным детям и
т. п.), а может быть и «добровольно-принудительным» участием в
каких-то публичных акциях, организованных администрацией и
властями разного уровня и по сути являющихся псевдообщественной
инициативой. Примерами такого поведения будут субботники,
официальные праздничные демонстрации или инициированные
властями акции вроде «Бессмертного полка» или антизападных,
антиукраинских мероприятий «Единой России», «Молодой гвардии»,
«Наших», проправительственные митинги или акции по поддержке
власти и проч., происходящие под давлением или угрозой наказания за
отказ участвовать в них.
Более надежны и показательны в этом плане данные о постоянной
работе или участии в деятельности политической партии или
общественной группы, с одной стороны, и действиях, дискуссиях в
соцсетях или выступлениях в Интернете (3 % и 11 % соответственно),
с другой.
На вопросы «Работали ли вы волонтером за последний год?» (то
есть помогали ли добровольно и бесплатно делать какую-то работу?), а
также «Участвовали ли вы когда-либо в работе общественной,
гражданской организации, волонтерском движении?» положительно
ответили 21 % и 23 % опрошенных. На первый взгляд, это довольно
высокий процент участия в общественно полезной деятельности. Он
вдвое
выше,
чем
обычно
показывают
общероссийские
социологические опросы (в среднем примерно 10 % говорят, что когдалибо принимали участие в деятельности какой-то общественной
организации – НКО, гражданских инициатив, благотворительности и
т. п.). Однако если проанализировать эти ответы, то картина меняется:
11 % работали волонтером в школе или в вузе (а значит, учитывая
характер российской педагогики, эта работа была, скорее всего, не
совсем «добровольной»). Еще 4 % принимали участие в работе
«молодежных организаций» (созданных, скорее всего, по инициативе
администрации разного уровня, поскольку Минюст, как правило,
регистрирует только те молодежные организации, которые отвечают
задачам патриотического воспитания). Поэтому всегда возникает

сомнение в спонтанности и добровольности подобного участия. Всего
2 % были заняты в спортивных, музыкальных или арт-объединениях.
Большего доверия заслуживают данные об участии молодых людей в
деятельности медицинских учреждений (больниц, хосписов),
некоммерческих фондов и благотворительных или экологических
организаций (таких, как «Подари жизнь», «Вера» или местных
защитников окружающей среды и т. п.). В целом показатели
включенности молодежи в волонтерское движение можно оценивать в
6–7 %.
Таблица 39. В какой из перечисленных организаций вы
работали волонтером в течение последних 12 месяцев?
(множественный выбор)

Более точные данные о деятельности респондентов в качестве
волонтеров мы получаем из табл. 39.

Политическое участие для молодежи сводится главным образом к
выборам (как об этом сообщили 30 % опрошенных). Но это такие
выборы, в которых участвуют только партии и кандидаты, отобранные
и одобреннные администрацией Кремля, что превращает
электоральное поведение в механизм аккламации действующей власти.
Другими словами, на выборы приходят преимущественно те, кто либо
одобряет нынешний курс руководства страны, либо вынужден это
делать из чисто карьерных или оппортунистических соображений.
Кроме «управляемых выборов» остается еще одна форма социальной
активности – «обсуждение политических событий с друзьями» в узком
неформальном кругу или в социальных сетях, отслеживание
информации по ТВ или в Интернете, то есть чисто пассивная
деятельность «созерцания» общественно-политической сцены страны
и ее комментирования с разной степенью допустимой критичности.
Таблица 40. Готовы ли вы лично более активно участвовать в
политике? (в % в каждом замере)

Общероссийские репрезентативные опросы. N = 1600.
Реальное же, активное участие в общественно-политической
жизни принимают от 2 до 4 % опрошенных: это работа в политических
партиях, в предвыборных акциях, на митингах, подписывание разного
рода обращений и петиций и т. п. Такие показатели готовности к
участию в политике даже ниже, чем у населения в целом
(декларативная активность и готовность к участию которого в
политических акциях выше всего в старших группах, понимающих

политическое участие в духе советской лояльности начальству и
власти в целом). Во всяком случае, привычное давление среды для
отстранения или отчуждения от политики, приобретающего характер
конвенциональной, хотя и публично не артикулируемой социальной
нормы, сильнейшим образом сказывается на привычках и
ментальности молодого поколения. И такого рода неформальное
принуждение чрезвычайно устойчиво и трудноизменяемо.
Объяснение этому «неучастию в политике» точно так же мало
меняется на протяжении всего постсоветского времени (мы приводим
данные лишь за пять последних лет).
Для абсолютного большинства молодых людей желаемые
изменения должны прийти как бы «сами собой». Здесь собственное
отчуждение от политики, от участия снимается логикой «объективного
исторического процесса», которой учили в советских школах и вузах
преподаватели «исторического материализма» и которая вполне
усвоена и составляет бессознательную основу общественных иллюзий.
Поэтому те же две трети респондентов, которые считали, что страна
нуждается в изменениях, на вопрос «В какой мере вы согласны с
суждением: Россия рано или поздно пойдет по пути общему для всех
цивилизованных стран?» отвечали «согласием» (19 % – «полностью
согласны» и 46 % – «скорее согласны»); не согласны с этим тезисом –
30 %.
Таблица 41. Почему вы не хотите более активно участвовать в
политике? (в % от числа опрошенных, ответивших, что не хотят
участвовать в политике; респондент мог отметить несколько вариантов
ответа)

Получается, что все желаемые изменения должен произвести ктото другой (обобщенный образ всесильного лидера, альтернативного по
своим характеристикам действующим политикам, своего рода
политический «бог из машины», харизматический вождь), но без
участия населения, в том числе и молодежи, казалось бы наиболее
заинтересованной в переменах. Собственная недееспособность в
превращенном виде проецируется на фигуру воображаемого политика
(«честного», «справедливого», «болеющего за народ»), который и
произведет все нужные действия и перемены. Другими словами, такие
представления – всего лишь перелицованные традиционные
авторитарные установки: «нашему народу постоянно нужна „сильная
рука“» (так думают 48 % опрошенных в исследовании 2019 г.), а если к
ним добавить еще 25 % тех, кто выбирает ответ «бывают такие
ситуации, когда нужно сосредоточить всю полноту власти в одних
руках», то мы получаем почти те же три четверти опрошенных,
которые заявляют о необходимости изменений политического курса.
В России уже был период, когда желание демократии без
собственного участия привело к передаче гражданами своих прав и

ответственности новому «демократическому лидеру» (Б. Ельцину),
очень скоро превратившемуся в «царя Бориса». В условиях утраты
политической поддержки и роста массового недовольства, вызванного
тяжелыми обстоятельствами переходного периода, он ради сохранения
своей власти вынужден был все больше опираться на силовые
институты (в первую очередь на обновленную политическую полицию
и армию), став через некоторое время их заложником. Поэтому
неудивительно, что молодые люди готовы винить кого угодно, но
только не таких же, как они сами. Иными словами, они не готовы
принимать ответственность за происходящее в стране.
На вопрос, который мы задавали в этом исследовании молодым
россиянам: «Почему в России не получилась демократия?», ответы
были следующими (табл. 43).
При всей дробности и содержательном разбросе полученных
ответов (табл. 42–44) проступает основная мысль, парализующая
общественное действие и саму идею возможности перемен: «перемены
в нашей стране возможны только при условии серьезных изменений
политической системы» – так считает 65 % опрошенных, другого
мнения – «перемены возможны в рамках существующей политической
системы» – придерживаются 29 % (незначительное число – 6 % –
затруднились ответить). Вопрос о том, кто мог бы проводить желаемые
изменения, остается открытым, поскольку даже мыслимые ответы на
него кажутся респондентам вещью очень опасной.
Таблица 42. Что, на ваш взгляд, является главным
препятствием на пути развития России? (ответы ранжированы по
убыванию)

Таблица 43. Причины неудачи демократического транзита в
России (ответы ранжированы по убыванию)

Подчеркнем, что такого рода установки и молодежи, и населения в
целом чрезвычайно устойчивы и принципиально не меняются в
последние 20 лет. Можно отметить незначительный рост лояльности
властям в последнем замере, однако это изменение свойственно не
только молодым людям, но и населению в целом. Поддержка власти в

начале 2000-х годов была гораздо слабее, чем в конце 2010-х – 2020-х
годах.
Таблица 44. Как вы считаете, кто в России больше всего хочет
перемен? А кто в России больше всего не хочет перемен? (ответы
ранжированы по столбцу «хочет», в % от числа опрошенных)

Таблица 45. Как вы считаете, несет ли человек моральную
ответственность за…?

Опрос молодежи, 2020 г.
Таблица 46. Как вы считаете, несет ли человек моральную
ответственность за…? (опросы молодежи)

Таблица 47. Как вы считаете, несет ли человек моральную
ответственность за…?

Сравним это с данными общероссийского опроса населения (2019),
взяв за основу крайние позиции («безусловно, несет» / «безусловно, не
несет»), без средних позиций по шкале и затруднившихся с ответом
(табл. 47).
За исключением большей лояльности фирме или организации, где
работают молодые люди, различия лежат в пределах статистически
допустимых колебаний.

Политические взгляды
Политические или идеологические взгляды российской молодежи
мало отличаются от тех, которые разделяет взрослое население страны
в целом. Принципиальных или резких различий во взглядах молодых
людей и их родителей не отмечается. Это значит, что молодые люди не
имеют собственных, новых внутрипоколенческих ориентиров и
авторитетов и, соответственно, с некоторыми нюансами воспроизводят
взгляды и мнения старших групп. В опросе молодежи 2019 г. 36 %
опрошенных заявляют о том, что взгляды старшего поколения и их

самих полностью или в основном совпадают, 40 % полагают, что
различия невелики или они не могут сказать определенно, в чем эти
расхождения состоят. И лишь 14 % говорят о полном или
существенном отличии их собственной позиции в политических
вопросах от взглядов и понимания происходящего их родителей.
Главный фактор, определяющий согласие и несогласие в политических
взглядах молодежи и их родителей, как ни странно, – это
имущественный статус, доходы семьи. В бедных семьях расхождения в
отношении к политике между старшим и младшим поколением
наиболее заметны. Так, в последних 31 % молодых людей говорят о
полном расхождении позиций в политических вопросах между ними и
их родителями, в то время как в семьях с высоким достатком таких
ответов зафиксировано лишь 19 %. То же самое прослеживается и в
ответах респондентов, проживающих в разных типах поселений:
в Москве у молодых людей и их родителей отмечается максимальный
уровень совпадения взглядов и убеждений (46 %, на расхождения
указывают лишь 12 %), в то время как в самой бедной и депрессивной
социальной среде – малых городах – о расхождениях такого рода
говорят 28 % опрошенных. Можно предполагать, что у молодых людей
в
провинциальных
городах,
отличающихся
наибольшими
социальными напряжениями и недовольством положением дел,
формируется значительный потенциал готовности к изменению, но это
изменение не ведет к большему участию в общественно-политической
жизни, а толкает молодежь к частному решению своих жизненных
проблем, к миграции в большие города, отъезду из мест, где нет
работы или сфер занятости, обеспечивающих достойный, по их
мнению, заработок и доходы для будущей семьи. Как свидетельствует
государственная статистика, именно малые города и село дают
максимальный отток населения, что оборачивается депопуляцией
целых регионов (русского Севера, Нечерноземья, Восточной Сибири и
др.).
Таблица 48. Каких политических взглядов
придерживаетесь? (в % от числа опрошенных)

вы

сейчас

* N = 2000, опрос 2019 г.; ** N = 1600, опрос 2017 г., январь.
Социально-демографические различия между сторонниками
разных политических взглядов не слишком велики, тем не менее в
аналитических целях имеет смысл подчеркнуть эти акценты. Доля
«социал-демократов» (с которыми идентифицирует себя самая
большая группа опрошенных) выше среднего среди 18–20-летних
молодых людей и более образованных (среди имеющих высшее
образование таких 31 %). По существу, это та «норма» доминирующих
политических ориентаций, с которой приходится считаться всем
остальным и от которой либо дистанцируются более радикальные
меньшинства (правые – националисты, левые, либо либералы и др.),
либо стараются приспособить и интерпретировать ее в духе своих
групповых интересов. Дифференциация политических взглядов в
определенной
мере
обусловлена
социальным
положением
опрошенных, уровнем урбанизации (центр – периферия, столица –
провинция) и их социальным статусом. Так, следующей (по объему) за
социал-демократами идеологической группой являются «русские
националисты». Чаще всего это подростки из депрессивной и бедной
социальной среды малых городов, бедные, люмпенизированные, с
низким уровнем образования, а потому не имеющие особых шансов и
перспектив на социальную мобильность и повышение своего
благосостояния. Отсюда ресентиментный радикализм и склонность к
простым политическим решениям. К ним примыкают авторитарные
сторонники режима «сильной руки» и «коммунисты», отличающиеся
от них лишь тем, что они чуть постарше, более образованные, а
потому способны к несколько большей генерализации своих

представлений, и «аграрники» (это самые бедные категории
респондентов). И тем и другим противостоят «либералы», живущие в
столице или мегаполисах, самые образованные и старшие, более
обеспеченные.
Основу политических или идеологических представлений
молодежи (как и образа мыслей их родителей) составляют стертые
советские представления о социализме (иначе говоря, идеология
государственного патернализма, очень рутинизированные иллюзии
«социализма с человеческим лицом»), которые по недоразумению
воспринимаются как аналог идеологии западноевропейской социалдемократии. Отличия молодежи от населения в целом заключаются
лишь в большей поляризованности позиций у молодых. Сравнение
настоящего опроса с данными общероссийских репрезентативных
опросов показывает, что среди молодых людей больше как
националистов, так и либералов и существенно меньше сторонников
жесткого правления. Обе эти идеологические платформы (националэтатистская и либеральная) воспринимаются как несовместимые друг
с другом, хотя и те и другие негативно относятся к идее силовых и
диктаторских методов в политике (режима «сильной руки»).
Сравнение молодежного опроса с общероссийским показывает
медленные сдвиги в идеологических ориентациях российского
общества. Если принять гипотезу о том, что изменения среди
молодежи означают в дальнейшем изменения и во всем обществе
(поколенческую эволюцию и вытеснение одних представлений,
характерных для старших возрастов, другими, с которыми вступают в
жизнь молодые люди), то мы можем говорить о перспективах
медленного усиления влияния демократии в России. Доля сторонников
демократии (сумма социал-демократов и либералов) среди молодежи
составляет 40 %, среди населения в целом – 37 %; сторонников
консервативного авторитаризма (условной общности националистов,
коммунистов разного рода, сторонников режима «сильной руки»,
аграрников) среди молодежи 37 %, среди населения в целом – 45 %.

Традиционализация массового сознания как реакция
на социетальный кризис

Консервативная реакция в виде режима Путина была
закономерным следствием распада советской институциональной
системы. Перестройка, крах СССР, а затем переход к рыночной
экономике в 90-х годах, национальные войны стали причиной
массовой дезориентации и аномии, породив разочарование в
демократических реформах. Такое состояние общества вызвало
сильнейшую потребность в компенсаторных механизмах и обращении
к традиционным, аскриптивным символам этнонационального
единства. Советская идеологическая коллективистская идентичность
стремительно замещалась разрозненной смесью из мифологического
прошлого империи, православного обрядоверия, изоляционизма и
русского (и иного) национализма. На первый план все чаще выходили
символы локальных общностей и привязанностей. Поскольку будущее
оказалось весьма туманным и проблематичным, то коллективная
гратификация строилась на возвращении или обращении к
воображаемым достижениям в прошлом – успехам советской науки,
литературы, военной славе, захвату и колонизации обширных
территорий на востоке и юге и т. п. (табл. 49).
Такие партикуляристские самоопределения, как «место, где
родились», «земля или громадность территории страны», «могилы
предков», «язык», а главное, утешающая апелляция к «нашему
великому прошлому», резко повысили значимость в массовом
сознании, став центральными или осевыми структурами коллективной
идентичности. Государственная политика и пропаганда лишь
следовали за массовыми настроениями, артикулируя и многократно
усиливая их значимость. Критическими моментами были 1999 год и
период после аннексии Крыма. На давнюю травму неудач догоняющей
модернизации наложилась жажда реванша после поражения в 1-й
Чеченской войне, «ухода» соцстран и усиливающегося отчуждения от
России бывших полуколоний Москвы – республик СССР.
Молодежь в этом плане следует за всеми изменениями
коллективного сознания, подчиняясь общему тренду архаической
традиционализации. Почти по всем тематическим линиям
приводимого в приложении блока анкеты «советского человека»
показатели по ответам молодых людей (если сравнивать близкие по
времени замеры – общероссийские опросы 2018 и 2020 годов и опрос
молодежи 2020 года) чуть ниже, чем в среднем по населенческой

выборке, за одним исключением – ассоциаций с «нашей историей,
прошлым нашей страны». В последнем случае молодые люди
оказываются даже более чувствительными к этим изменениям, чем
взрослое общество в целом, поскольку на них сильнее воздействуют
социализационные
и
пропагандистские
институты
(школа,
университет, СМИ, армия и т. п.).
Таблица 49. Что в первую очередь связывается у вас с мыслью о
вашем народе? (в % к числу опрошенных)

Из опыта социологии, социальной антропологии и культурологии
известно, что апелляция к прошлому коррелирует (функционально
совпадает) с укреплением авторитарной вертикали власти,
подчинением гражданского общества централизованному руководству,
стремящемуся контролировать общественное мнение и идеологию
общества, что является условием новой легитимации режима власти.
Характерно в этом плане, что косвенные свидетельства –
милитаристские установки (ответы «наша военная мощь» на
диагностические вопросы о национальной идентичности) резко
выросли с 1989 года, достигнув максимума в 2017-м (с 2 до 21 %), то
есть после войны в Грузии, Донбассе, Сирии, пропаганды «нового
гипероружия» и т. п. Однако справедливости ради следует

подчеркнуть, что среди молодежи эти реверсивные изменения
проявились в меньшей степени, чем у взрослых.

Православие без веры. Религия и религиозность
В постсоветский период, начиная с 1990-х годов, количество
россиян, причисляющих себя к православным, начало быстро расти.
Перестройка, а затем начало общественных и политических перемен
сделали открытым обсуждение таких ценностей демократического
общества, как свобода слова, свобода перемещения, свобода
вероисповедания. Поначалу количество людей, публично заявляющих
о своей религиозности и принадлежности к православной церкви,
было небольшим (по данным 1989 года, 18 %). Это были прежде всего
пожилые люди, сохранявшие веру и в советские годы (мы не будем
здесь углубляться в характеристики этой веры). В самом начале 1990-х
годов среди православных впервые за весь советский период
выделился и стал расти образованный слой россиян-неофитов,
ищущих пути к вере, церкви, активного включения в религиозную
жизнь с ее таинствами и богословскими доктринами. Он состоял, в
частности, из людей, которые уже в 1960-х годах, но в основном в
1970–1980-х, образовывали кружки и сообщества интеллигентов, а
также их «детей», ищущих моральных опор для своей частной жизни в
условиях всеобщего тоталитарного аморализма и насилия. Однако
примерно с середины 1990-х годов власти (еще при Ельцине)
начинают привлекать и использовать церковь для усиления своей
символической легитимации, слабеющей в условиях кризиса.
Начинается процесс политической игры (и борьбы) с церковью. РПЦ
сама по себе представляет консервативный социальный институт с
очень архаичной внутренней структурой, ориентированный на
сотрудничество с любой властью в России и полную лояльность ей.
Поэтому руководство РПЦ подавляло возникавшие внутри нее течения
обновления. По мере усиления консервативного поворота в политике
после ухода Ельцина и нарастания административного контроля над
общественной
жизнью
и
информационным
пространством
возобновилась практика идеологического воздействия власти на
население. Дискредитация либерализма и демократии как чуждых
западных традиций и верований сопровождалась насаждением в
обществе «традиционных ценностей», а затем и необходимости
принудительных «духовных скреп», защиты русской культуры от

чуждого западного влияния. Со стороны церкви все это
преподносилось православными иерархами как религиозное
возрождение, восстановление религии. В первой половине 2000-х
годов отдельные выступления патриарха и священнослужителей из его
ближайшего окружения дали основания говорить о новой доктрине
РПЦ, ее социальной политике и возрождении традиционной для
российской истории «симфонии государства и Церкви». Церковь, по
Конституции отделенная от государства, фактически становится его
частью, начинает проникать во все сферы общественной жизни,
культуры, включая и систему образования, и массовые коммуникации.
Она превращается в рупор антизападной, неотрадиционалистской
идеологии, инструмент насаждения фундаменталистского, архаичного,
консервативного дискурса в публичной и политической сферах,
набирающий с годами силу.
Таблица 50. К какому вероисповеданию вы себя относите? (в %
от опрошенных)

* Репрезентативный опрос россиян старше 18 лет.
В тот же период начинает резко расти количество россиян,
считающих себя православными: к концу 90-х годов это уже половина
взрослых россиян, а за 2000-е годы, в течение почти двадцатилетия, их
доля возрастает (по разным замерам) до 70–75 % в среднем.
Очевидный рост числа людей, именующих себя «православными»,
не означал внутреннюю духовно-нравственную проработку и глубокое

усвоение христианских идей и представлений массовым сознанием.
По сути, массовое крещение и поверхностное приобщение к РПЦ
были ответом на поиски новой идентичности после распада СССР.
Православие в этом отношении оказывалось синонимом возвращения
к «русскости» («русский – значит православный»), составной частью
политики реанимации мифологии великой империи («Россия –
Великая держава, особая цивилизация»), что, в свою очередь,
блокировало предпосылки формирования сознания гражданской,
политической нации.
Православная церковь в условиях объявленной свободы
вероисповедания в реальности находится в постоянной конфронтации
с Римско-католической церковью, обвиняя ее в прозелитизме, а также
проводит жесткую политику вытеснения других христианских
конфессий, включая многочисленные протестантские общины. РПЦ во
главе с патриархом проповедует доктрину особого пути России,
активно включаясь в антизападную риторику и даже не пытаясь идти
навстречу
этическим
запросам
современного
человека,
испытывающего потребность в объяснении всех трагедий недавнего
прошлого, нуждающегося в моральном руководстве, в ориентации в
ситуации глубокого общественного кризиса, последовавшего после
краха господствовавшего в стране целых 70 лет репрессивного
социального порядка. РПЦ, опираясь на государство, стремилась
навязать обществу догматическое и ритуалистическое обрядоверие.
Парадокс заключался в том, что сам по себе культурный и
образовательный уровень священников в среднем был ниже
образовательного уровня населения. Кроме того, священников до
середины 2000-х годов просто не хватало для несения евангельской
миссии и религиозного просвещения населения России, поскольку в
советское время выпуск семинаристов (уровень среднего
профессионального училища) был ограничен государством. РПЦ
внутренне, по своей ведомственной идеологии, была не способна к
обновлению, к поиску новых путей (например, через социальную
доктрину) и не стремилась к этому. Постсоветский человек вышел из
эпохи насильственной секуляризации, однако церковь не ставила и не
ставит перед собой задач работы с прошлым, как советским, так и
своим собственным, а значит, и не пыталась приблизить религиозные

смыслы и ценности к заботам и проблемам повседневной жизни
обычного человека.
Поэтому, наряду со многими другими причинами, произошедший
за все постсоветские годы рост православной идентификации не
означал возрождения веры, широкого распространения норм и канонов
религиозной и церковной жизни, моральной работы с проблемами
веры, смысла человеческой жизни, ее предназначения. Церковь
пыталась
навязать
пастве
догматический,
магический
и
ритуалистический характер своего авторитета, не раскрывая для новых
верующих религиозное значение и ценность таких главных таинств
церкви, как причастие, исповедь, брак, молитва. Приближение к их
смыслу и ценности для истинно религиозной жизни сегодня доступно
лишь для очень узкого слоя православной воцерковленной публики,
которую сами приходские священники, точнее их наиболее
образованный слой, оценивают в 2–3 % всей паствы.
В международных исследованиях религии и религиозности
принято замерять ее распространенность, значимость количеством
прихожан, регулярно принимающих причастие. В России доля таких
людей очень мала и практически не меняется с 1990-х годов, составляя
лишь несколько процентов от всех опрошенных. Получаемое в рамках
общероссийских
репрезентативных
социологических
опросов
количество оказывается статистически нерелевантным, а значит, не
может быть использовано для углубленного изучения религиозности.
Поэтому мы рассматриваем как важнейший показатель религиозности
человека частоту посещения церкви, а еще точнее – участие в службах,
в литургии.
Регулярные замеры частоты посещения россиянами церкви
показывают, что доля таких респондентов (раз в месяц и чаще) хотя и
растет, но, во-первых, очень медленно, а во-вторых, все равно остается
меньше общего количества православных. Если примерно 10 лет
назад, в 2010 году, церковь посещало хотя бы раз в месяц и чаще всего
10 %, то в 2018-м – 18 % (в 2017-м – 13 %; в последние годы –
примерно 11–14 %). Причем эти данные не означают участие людей в
службе, в литургии, поскольку значительную их часть составляют так
называемые (самими священниками) «захожане» – люди, заходящие в
церковь, ставящие свечку перед какой-либо иконой, произносящие
молитву или заказывающие требу. Более одной пятой (самый частый

ответ) «потенциальных прихожан» бывает в церкви лишь несколько
раз в году, то есть по большим церковным праздникам, – 22 % (по
данным 2018 года, октябрь). Еще 15 % (по данным того же опроса)
бывают в церкви раз в году – скорее всего, на главный для
православных праздник Пасхи. Еще 9 % ходят в церковь реже чем раз
в год, а 37 % – «никогда». Иными словами, почти половина (46 %)
называющих себя православными взрослых россиян вообще не
бывают в церкви.
Все эти общие тенденции характерны и для молодежи. В целом
доля молодежи, относящей себя к православию, меньше, чем
соответствующий процент среди населения. Это означает, что
религиозное поведение свойственно скорее старшим возрастным
группам. Как показывают наши исследования религии, чем старше
респондент, тем скорее он причисляет себя к православным, а
особенно велика их доля среди пожилых женщин.
Вторая по распространенности среди молодежи конфессия – ислам
(9 %), что примерно соответствует доле в выборке мусульман разных
регионов и республик (или чуть выше).
Наше исследование молодежи фиксирует, что молодые люди чаще
начинают относить себя к православным примерно с 25 лет, то есть на
той фазе жизни молодых, когда уже появляется семья, дети, начинается
«взрослая жизнь».
Самым распространенным таинством, которое принимает
подавляющее большинство российских православных, является
крещение: по данным наших опросов, доля крещенных в православие
даже превышает долю тех, кто называет себя православным (около
80 %). Это «прибавление» нельзя отнести на счет католиков или
протестантов, поскольку их в российском обществе ничтожное
меньшинство. Именно таинства крещения и отпевания, освящения
церковью начала и конца жизни являются для православных в России
самыми
важными,
массово
распространенными
ритуалами
приобщения к вере, получения своего рода сертификации
принадлежности к трансцендентным ценностям. Это обстоятельство
может объяснять рост посещения молодыми женщинами церкви, так
как подавляющее большинство современных православных крестили в
младенчестве. Если крещение ребенка – массовое явление среди
молодых, то венчание в церкви осуществляется гораздо меньшим

количеством пар: по данным социологических исследований,
венчались в церкви только 6 % христианских супружеских пар (2016
год).
Молодые девушки и женщины чаще, чем юноши и молодые
мужчины, называют себя православными – 65 % против 55 %. Самый
высокий показатель принадлежности к православной вере, как мы уже
упоминали, фиксируется в возрастной группе 25–29 лет (71 %), а в
зависимости от уровня образования – среди респондентов со средним
специальным образованием (68 %). В этом отношении характеристики
молодежи полностью совпадают с аналогичными показателями
взрослого населения.
Неверующих, точнее не относящих себя к определенной
конфессии, больше среди мужчин (31 %, среди женщин – 23 %), среди
самых молодых – тинейджеров (32 % этой группы) и среди подростков
с образованием ниже среднего (32 %) (табл. 51).
Распределение количества православных молодых зависит от
степени урбанизованности места их проживания: оно растет от центра
(в Москве – 51 %) к периферии (65 %). Больше всего называющих себя
верующими (и православных, и мусульман) в малых городах и
особенно на селе (табл. 52). Процент молодых мусульман в Москве
составляет 6 %, в селе – 14 %. Напротив, доля неверующих снижается
соответственно с 31 до 19 %.
Таблица 51. К какому вероисповеданию вы себя относите? (в %
от опрошенных по группам)

Таблица 52. К какому вероисповеданию вы себя относите? (в %
от опрошенных по группам)

Степень религиозности молодых можно определить по вопросу,
насколько важен для них Бог. Соотношение суммы двух крайних
позиций составляет 1,4 (29 % ответили «очень важен» и «важен»
против 21 % – «совсем не важен» и «не очень важен»). Кроме того,

средний балл по 10-балльной шкале ближе к 6 баллам, так что общая
оценка все же тяготеет к середине, что означает скорее
неопределенность оценки своей религиозности – «и да, и нет» (табл.
53).
Таблица 53. Насколько Бог важен в вашей жизни? (в % от
опрошенных; оценки по десятибалльной шкале)

* N = 2500, Всероссийский репрезентативный опрос 2011 г.
Поскольку с 2011 г. количество православных выросло незначительно,
мы можем сравнить эти данные хотя бы ориентировочно.
Сравнение ответов молодых людей с населением в целом
показывает большую значимость Бога для взрослых поколений.
Исходя из опыта прежних исследований, мы можем предполагать, что
это происходит за счет женщин, проживающих в периферийных
городах, бедных и пожилых. Именно они составляют тот основной
контингент прихожан, который наиболее часто ходит в церковь и
регулярно исполняет религиозные предписания, следует канонам и
соблюдает обряды.

Религиозные практики

Но собственно религиозное поведение молодежи и старших
возрастных групп, взрослого населения России практически
одинаково: «почти никогда» не бывают на религиозных службах 40 %
взрослого населения и 46 % молодежи. Остальные показатели
одинаковы (табл. 54).
Таблица 54. Скажите, как часто вы в настоящее время
посещаете религиозные службы (участвуете в литургии), за
исключением венчаний, похорон, крещения т. п.?

* Формулировка «несколько раз в год».
Крайне редко («почти никогда») бывают в церкви прежде всего
мужчины (51 %), а минимальная доля не ходящих в церковь среди 25–
29-летних (42 %).
Распределение частоты посещения церкви молодежью и взрослым
населением близко. Правда, среди молодежи регулярно посещающих
церковь («раз в месяц и чаще») в сумме несколько больше – 13 % (у
населения в целом – 9 %), но эти различия почти укладываются в
допустимую стандартную ошибку точности измерения.
Регулярно посещают церковь чаще всего в когорте старших
молодых – 25–29-летние (15 %; в остальных возрастных группах этот
показатель равен 10–11 %); это чаще женщины, чем мужчины
(соответственно 14 и 11 %). В группах, выделенных по уровню
образования и потребительскому статусу, от среднего показателя

(13 %) немного отличаются только опрошенные с высшим
образованием (15 %).
Чем больше город, тем реже молодые в нем посещают церковь.
Доля практически не ходящих в церковь плавно падает от 59 % в
столице к 41 % в селе. Между тем регулярность посещения церкви
(сумма ответов – раз в месяц, раз в неделю) количественно близка во
всех типах поселения (11–13 %), несколько выше она только в городах
среднего размера – 16 % (табл. 55).
Таблица 55. Скажите, как часто вы в настоящее время
посещаете религиозные службы (участвуете в литургии), за
исключением венчаний, похорон, крещения т. п.?

Еще одним вопросом, позволяющим косвенным образом судить о
степени религиозности молодежи и ее воцерковленности, является
вопрос о частоте молитвы. Подавляющее большинство молодых (62 %)

никогда не молится, притом что «никогда не ходит в церковь» только
46 % опрошенных молодых. 6 % молодых молится очень часто, почти
каждый день, и именно эту группу следует отнести к наиболее
религиозным молодым (табл. 56).
Существенных различий этого показателя в социальнодемографических группах нет, отличия в 1–2 % нельзя считать
значимыми.
Таблица 56. Как часто вы молитесь? Оцените по шкале от 1 до
5, где 1 – «никогда», а 5 – «очень часто»

Таблица 57. Насколько, по вашему мнению, религиозны (были
религиозны) ваши родители?

Таблица 58. Насколько, по вашему мнению, религиозны (были
религиозны) ваши родители?

Исследования религии и религиозности российского населения,
проведенные Левада-Центром, показывают, что религиозное
воспитание в семье имеет небольшое распространение. О религии
говорят в семье редко, также слабо распространено чтение
религиозной литературы, включая священные книги.
Больше половины молодых (52 %) говорят, что их родители
«умеренно религиозны», соотношение нерелигиозных и религиозных
родителей в оценках молодых равно 22:22 % (табл. 57). Существенных
различий по таким признакам, как пол, возраст, образование,
потребительский статус, не наблюдается. Это означает, что молодые
люди практически повторяют образцы поведения взрослых, главным
образом своих родителей, и религиозное поведение носит рутинный и
имитационный характер.

Представления об историческом процессе, характере
изменений и ожидания в отношении будущего
Символическая структура этнонациональной идентичности у
молодежи повторяет структуру таковой у взрослого населения. Более
заметные отклонения у молодежи фиксируются в структуре значимых
событий национальной истории второго ряда (табл. 59).
Структура символических событий (исторического сознания),
выступающая в качестве основы для национальной идентичности и
коллективной интеграции (первые шесть позиций, собирающие от 80
до 25 % всех ответов), мало изменилась за все постсоветские 30 лет.
Она практически идентична у взрослого населения и у молодежи.
Изменения касались интенсивности выражения значимости
определенных
событий,
происходивших
под
воздействием
направленной исторической и идеологической политики руководства
государства, но не самого состава базовых представлений.
Общий тренд в историческом сознании российского общества
последних десятилетий представляет собой снижение интереса к
советским идеологическим версиям истории. Идет постепенное
вытеснение как самих символов (смерть Ленина, массовые репрессии
при Сталине, мифология коммунистической индустриализации и
проч.), так и попыток их критического осмысления. Молодежь менее
драматично оценивает распад СССР и крах коммунизма, а также
значимость Великой Октябрьской социалистической революции 1917
года, конститутивного события для советской коммунистической
идеологии. Это результат усилий нынешнего режима повысить
ценности «стабильности» власти и ее традиционной преемственности
с дореволюционной царской империей, дисквалифицировать саму
идею радикального переворота и смены власти под влиянием угрозы
распространения или экспорта Западом «цветных революций».
Таблица 59. XX век богат событиями для нашей страны.
Относиться к ним можно по-разному. Какие из них вы назвали бы
самыми значительными в XX веке? (ранжировано по молодежному
опросу)

Вместо центрального для советской истории культа революции
1917 года пропаганда подняла значимость Первой мировой войны
(вновь называя ее Великой), ранее почти не освещавшейся ни в
школьных учебниках истории, ни в СМИ. Нынешняя историческая
политика государства, напротив, вытесняет годы «социальной смуты»,
как теперь называется период двух российских революций 1917 года
(Февральской и Октябрьской) и Гражданской войны 1918–1922 годов.
Интерпретация Гражданской войны радикально изменилась в период
после краха СССР и особенно в годы путинского правления: из
картины классовой борьбы за социальную справедливость и
установление нового передового общественного строя она
превратилась в изложение национальной трагедии, предательства
элиты, в сцены общественного хаоса, террора, описание катастрофы
российского государства и общества. Поэтому негативная значимость
этих
событий
у
молодежи,
получившей
специфическую
индоктринацию во время своей недавней социализации, гораздо выше,
чем у населения в целом, постепенно забывавшего об истории
советской власти. В коллективной памяти молодого поколения быстро
стирается и важность событий, связанных с перестройкой и
реформами постсоветских лет (I съезд народных депутатов 1989 года,
путч ГКЧП 1991 года, кризис 1998 года, война в Афганистане, обе
Чеченские войны и другие события).
Но принципиальные основания коллективного самоуважения,
национальной гордости (стандарты социетальной интеграции)

остаются неизменными и в высшей степени значимыми. Это позволяет
говорить о том, что прежние структуры сознания воспроизводятся в
процессах межпоколенческой передачи. Первые восемь позиций в
списке того, чем гордятся наши респонденты (табл. 59), остаются
практически неизменными на протяжении 20 лет. Значимость других
образцов позитивной идентичности слабеет со временем, но эти
изменения происходят внутри постсоветских поколений, а не между
поколениями.
Главные символические предметы национальной гордости –
Победа в войне 1941–1945 годов, память о достижениях СССР в
космосе, авторитет русской литературы XIX – начала XX века, былая
слава советской науки, мифологические моральные качества русского
человека («простота» и «терпение»). Именно они составляют в глазах
россиян культурный каркас представлений о Великой державе. Все
они (кроме Победы 1945 года) за 30 лет заметно потеряли в
ценностной значимости, в особенности авторитет российской науки (с
51 до 27 %) и литературы (соответственно с 48 до 29 %). Снизилась и
вера в особые качества «человека советского» (с 44 до 17 %). Но
других символических представлений не появилось. Поэтому эти
образцы остаются для молодежи, как и для старших, важнейшими
основаниями для коллективной интеграции и межпоколенческого
воспроизводства национальной идентичности. Уходят досоветские и
советские идеологические мифы (уникальность и преимущества
советской индустриализации; идеологическая миссия советской
страны; Россия как щит Европы в борьбе с татаро-монголами; особая
роль русской интеллигенции; подвиги православных святых и т. п.), но
их замещают другие символические предметы – «возвращение Крыма»
как знак возрождения Великой России, путинская «стабилизация»
и другие, менее важные события (табл. 60). Они блокируют потенциал
модернизационных ценностей и ориентиров, могущих быть условиями
для его самоуважения.
«Чувство гордости за Россию» скрывает (или компенсирует)
глубокую фрустрацию и комплекс национальной неполноценности,
связанный с сознанием неудачи «догоняющей модернизации»
и равенства с «развитыми» («нормальными», в жаргоне молодежи)
странами, к которым общественное мнение относит в первую очередь
европейские государства и США. Оно подпитывается дискредитацией

реформ 90-х годов, которые должны были обеспечить России
демократический транзит от тоталитаризма к современным
демократиям. По силе переживаний эти неудачи вполне сопоставимы с
ценностной значимостью позитивных образцов. Они образуют
оборотную сторону единого комплекса травматического сознания –
утверждения превосходства, с одной стороны, и униженности, с
другой (табл. 61). Хотя после прихода Путина к власти и начала
потребительского бума 2003–2008 годов удельный вес ответов,
которые свидетельствуют о глубокой фрустрации массового сознания,
снизился в 1,5 раза (таких, как «великий народ, а живем в вечной
бедности», с 79 до 48 %, «грубость нравов», «общее неуважение людей
друг к другу» – с 52 до 33–34 %, «разрушение СССР» – с 48 до 30 %,
«отставание России от Запада» – с 31–32 до 22 %) и т. п., эти
убеждения не исчезли, они по-прежнему занимают центральное место
в коллективном подсознании россиян (табл. 61) и реакция молодежи
мало чем отличается от мнений взрослых. Единственное серьезное
отличие – заметно меньшие переживания по поводу конца СССР.
Таблица 60. Что из перечисленного в истории нашей страны
вызывает у вас чувство гордости?

Двойственность массового сознания, сочетающая как резидуумы
советских идеологических шаблонов, так и мечтательные пожелания
демократии «по западному образцу», указывает на отсутствие сил,
способных переосмыслить прошлое и, исходя из этого, выработать
проспективную политику.
До правления Путина российское общественное мнение было
склонно считать брежневский период самым спокойным и
благополучным временем России в XX веке, состоянием внутреннего
мира, умеренного достатка (или, точнее, отсутствия полной нищеты
или настоящей бедности). Это придавало населению оптимизм и
надежды на то, что такое состояние будет продолжаться «всегда», что
жизнь постепенно будет улучшаться. Подчеркнем, что это
обстоятельство вопроизводится в виде варианта ответа «умеренный,
пусть и небольшой, но достаток» в описанных выше установках
нынешней молодежи. Мнения молодых людей, зафиксированные в
опросе 2020 г., содержат не столько объяснения конца этой эпохи,
сколько простую констатацию ее завершения.
Травма утраты в 1990-х годах Россией статуса «сверхдержавы»
определяла состояние коллективной идентичности россиян в целом,
которое передалось и молодому поколению. В конце ельцинского
правления, когда уже было ясно, что власть перейдет от Ельцина к
кому-то другому, возвращение этого статуса было среди важнейших
приоритетов политики будущего президента (вторая позиция в списке
ожиданий от нового президента России после «найти выход из
экономического кризиса»). Это требование выдвигали 50–60 %
опрошенных. С приходом к власти Путина и в особенности после
присоединения Крыма ситуация изменилась. В опросе 2020 г. 61 %
молодых респондентов утверждают, что «Россия сегодня является
великой державой» (34 % отрицают справедливость таких заявлений).
Этот показатель у молодежи ниже, чем у населения в целом (71 % в
декабре 2019 года), что можно объяснить большей критичностью
молодых людей. Но даже делая поправку на это обстоятельство,
приходится признавать, что 80 % опрошенных молодых людей
заявляют, что Россия должна сохранить за собой роль великой
державы (против настроены 17 % и 3 % затруднились с ответом).
Символический статус России как одной из двух (ну, может быть,

нескольких) великих держав в мире, со всеми атрибутами насилия или
готовности к насилию в отношении других стран (большой армией,
ядерным оружием, геополитическими интересами, претензиями на
способность решать мировые проблемы и проч.), играет центральную
роль в коллективном сознании и самопонимании россиян, в том числе
и у новой генерации.
Таблица 61. А чего вы стыдитесь, что вызывает у вас чувство
стыда и огорчения, когда вы обращаетесь к российской истории
XX столетия? (ранжировано по молодежному опросу)

Таблица 62. Какая политическая система, по вашему мнению,
подходит России лучше всего? (в % ко всем опрошенным)

N = 1600, общероссийский опрос 2017 г., март, все население
Таблица 63. Как вы считаете, брежневские времена были
периодом благополучного развития страны или периодом застоя,
который в конце концов привел к краху СССР?

Таблица 64. Является ли Россия в настоящее время великой
державой?

N = 1600 (для 2011–2015 гг. N = 800)
Таблица 65. С каким из суждений в этой паре вы бы скорее
могли согласиться?

Определенная, и немалая, часть респондентов понимает все
издержки такого статуса и негативные последствия для слабой
экономики России и для потребительского благополучия самих
граждан, однако имперские приоритеты оказываются более важными,
чем ценности частного благополучия, по крайней мере на словах.
Сама по себе дробность интерпретаций, приводимых в табл. 64,
указывает на то, что проблема краха советской системы не осмыслена
и не понята массовым сознанием даже нового поколения. Более трезво

оценивают эти события и понимают их логику (то есть выбирают
причины второго типа) более образованные группы молодежи, жители
Москвы, респонденты, обладающие уже накопленными социальными
ресурсами – более высоким социальным положением (менеджеры,
предприниматели, специалисты), доходами, широкими и менее
зависимыми от государственной пропаганды информационными
источниками. Но не они определяют ценностный и идеологический
вектор коллективного сознания, который по-прежнему задан упорным
отстаиванием своих консервативных взглядов менее образованными,
бедными и периферийными группами молодежи (а точнее, давлением
представлений населения в целом).
Причины коллапса советской системы сводятся у молодых людей к
трем типам объяснения, повторяющим самые распространенные в
обществе версии:
1) субъективные, случайные, в социально-историческом плане –
иррациональные (поскольку они носят «личный» характер) мотивы
действий Горбачева и Ельцина, демократов-реформаторов (в сумме –
более половины всех подобных объяснений);
2) объективные причины – советская система исчерпала свои
ресурсы, экономика страны не выдержала тяжести расходов на
военную промышленность и гонки вооружений, в которую втянулся
СССР в борьбе за статус супердержавы (в сумме это чуть больше
трети всех мнений молодых людей);
и факультативные факторы —
3) заговор Запада, политика сокращения вооружений, сепаратизм
руководителей союзных республик, поражения в Афганской и
Чеченской войнах и т. п.
Российское общество оказалось не в состоянии осмыслить
причины распада СССР («величайшей геополитической катастрофы
XX века», как назвал его В. Путин) и признать их не потому, что не
может, а потому, что не хочет; их осмысление означало бы полный
крах коллективной идентичности русских. В общественном мнении
сталкиваются два фактора: сопротивление признанию объективного
характера крушения советского тоталитаризма и одновременно
размывание великодержавных амбиций России, представление о
несостоятельности или, мягче, ограниченности подобных претензий.
Речь идет о глубоком убеждении, что подобный статус у развитых

мировых стран (Европы, США) предполагает высокие стандарты
жизненного уровня, благосостояние населения, которыми Россия не
обладает. Особенно болезненно это сознание утраты своего положения
в мире переживалось в конце 1990-х годов, но с приходом Путина и
политикой «возрождения России» к россиянам вернулось это
возвышающее представление, пусть и не сразу, но только с усилением
самоизоляции от внешнего мира и критики России ведущими
странами мира.
Таблица 66. Как вы считаете, Россия в конце 1980-х – начале
1990-х утратила роль супердержавы, которую играл в мире
Советский Союз? Как вы думаете, почему это произошло?

N = 2013, опрос молодежи 2020 г.
Таблица 67. Что, на ваш взгляд, стало основными причинами
распада СССР? (ответы ранжированы по убыванию)

Общероссийская выборка, N = 1600, опрос 2017 г., март
Таблица 68. Что, по вашему мнению, входит в понятие «великая
держава»?

Мнения взрослых и молодых людей в этом плане практически
идентичны, за исключением меньшей значимости для молодежи
военной атрибутики (–10 п. п.) и большей важности для нее «свободы
и гражданских прав» и «культуры» (+9 п. п. и +6 п. п. соответственно –
табл. 68).
При всей сомнительности таких признаков, как «благосостояние
граждан», явном ослаблении значения науки, литературы, негативных
оценках состояния «свободы и защиты гражданских прав» и т. п.
растет, как показывают другие исследования Левада-Центра, удельный
вес «военной мощи, наличия ядерного оружия», масштабов
территории, богатства природных ресурсов.
Приверженность идее (или, правильнее, фиксация на идее) великой
державы, традициям СССР и российской империи, одобрение
конфронтационной антизападной милитаристской риторики властей
поднимают россиян в собственных глазах, но вместе с тем разрывают
связь между последствиями той или иной политики, проводимой
руководством страны, и благосостоянием населения. Этот разрыв
выражается в первую очередь как отказ нести ответственность за
действия правительства, с одной стороны, и одновременно как
нежелание участвовать в общественно-политической жизни страны, с

другой. В последнем случае сюда примешиваются и страхи перед
репрессиями и произволом властей.
Традиционные представления о судьбе России как великой
державы играют, как мы видим, фундаментальную роль в
национальной идентичности и политической культуре России.
Молодежь в полной мере усвоила эти ценности и идеологические
мифы и воспроизводит их практически в полном объеме. Именно этот
пласт массовых представлений блокирует рецепцию демократических
взглядов и убеждений, потенциал модернизации и возможности
формирования институтов современного государства (независимой
судебной системы, образования, гражданского контроля над властью,
свободных СМИ и т. п.). В массовом сознании россиян нет других
оснований для самоуважения, сознания своего достоинства и
коллективной чести, кроме как ощущения себя подданным
супердержавы, превосходящей другие страны по своей военной мощи
и способности влиять на них, – реанимированных путинской элитой
геополитических
мифов.
Незначительная
часть
либерально
настроенных демократов, мечтающих о том, чтобы Россия стала,
наконец, нормальной демократией, не в состоянии сопротивляться
воздействию
государственной
пропаганды,
эксплуатирующей
традиционный ресентимент общества, пережившего травму неудачной
социальной и правовой модернизации.
Таблица 69. Как бы вы оценили в целом нынешнюю
политическую систему в России?

Поэтому представления о сложившейся в сегодняшней России
политической
системе
отличаются
противоречивостью
или
принципиальной двойственностью: мы фиксируем, с одной стороны,
сохранение ориентации на демократию западного образца, то есть
вполне выраженные идеи демократического транзита, выдвинутые
реформаторами в конце периода перестройки и краха СССР, а также
коррелирующие с ними оппозиторные представления о силах,
препятствующих этому движению (имеется в виду установление
авторитарного режима), а с другой – сохранение прежних
великодержавных националистических представлений, основанных на
признании безальтернативности централизованного и авторитарного
государства и легитимности режима суверенной персоналистической
власти.
Молодежь в целом воспроизводит весь спектр существующих в
обществе политических взглядов, следует старшим в своем понимании
происходящего и подхватывает их мнения. Однако определенная часть
молодежи, более продвинутая, образованная и обеспеченная, в
соответствии со своими предпочтениями все-таки оценивает
нынешний режим более критично, чем население в целом. С 2008 года
в населении в целом растет представление об авторитарном и
репрессивном характере путинского режима (доля таких ответов
выросла с 8 до 15–18 %, но молодые люди делают на этом акцент
(27 %), правда, только через несколько лет), что заметно выделяет

молодых из общего ряда поколений. В большей степени такие взгляды
характерны для столичной молодежи, студенчества.

Характер и качество исторических знаний
Стремление выйти за рамки официальной идеологии парадной
истории России как Великой державы при изучении общественного
мнения наталкивается на обширные зоны незнания, белые пятна
массовых представлений об истории. Это было бы понятным, если бы
речь шла о пожилых и малограмотных людях, жителях села или малых
городов. Но когда опрос нацелен на анализ культурных и социальных
представлений именно молодых людей, сравнительно недавно
вышедших из стен школы или других учебных учреждений, в том
числе университетов и вузов, невежество молодых людей оказывается
просто поразительным. Так, например, 72 % не смогли назвать годы
коллективизации, более или менее адекватно определяли временные
рамки этого периода лишь 8 % молодых людей.
Годы Большого террора правильно смогли назвать чуть больше 5 %
(74 % затруднились ответить на этот вопрос). Остальные 20 % давали
либо самые неопределенные ответы («тридцатые годы», «правление
Сталина», «сороковые годы», «с тридцатых по пятидесятые годы»),
либо неверные – «двадцатые годы», «XIX век», «восьмидесятые»,
«девяностые годы», «XX век» и т. п.
Начало Второй мировой войны (1 сентября 1939 года) не смог
назвать каждый четвертый из опрошенных (24 %), правильно назвали
дату лишь треть респондентов (33 %), гораздо больше (37 %)
упоминали 1941 год, 4 % назвали другие неподходящие даты.
Период разоблачения культа Сталина смогли указать менее 3 %,
75 % не знают, остальные называли неверные или неточные даты и
события. Даже относительно недавние события, как, например, 1-я и 2я Чеченские войны, оказались за рамками представлений большей
части опрошенных (54 % затруднились ответить, когда это было). Дату
первой войны смогли назвать менее 10 % опрошенных. Более 90 %
молодых людей не знают, что произошло в августе 1991 года (путч
ГКЧП), а это – ключевое событие в новейшей истории России.
Единственное возможное объяснение сводится к тому, что
историческая политика путинского руководства, поставившая задачу

патриотического воспитания и борьбы с «фальсификациями истории»
и «западным влиянием», привела к полному разрушению каких-либо
знаний о недавнем, но негативном прошлом страны, вытеснению его
из коллективного сознания молодого поколения и замене его
пропагандистскими
мифами
и
имперскими
стереотипами,
блокирующими возможности критического понимания тоталитарной
системы и ее реанимации в последние десятилетия.
Вместе с разочарованием в реформах и сменой ценностных
приоритетов и ориентаций практически на нет сошел слой культуры
российской интеллигенции, которая была одним из наиболее активных
агентов и социальных сил перестройки, поддержки рыночных и
демократических реформ конца 1980-х – первой половины 1990-х
годов. В качестве методического индикатора таких изменений в
исследовании принято сокращение у молодежи знаний о
символических
понятиях,
интегрировавших
этот
слой,
формировавших мотивацию сопротивления тоталитарной власти и
стремления к переменам.
Для диагностики значимости этого культурного слоя мы
используем несколько ключевых понятий того времени: самиздат/
тамиздат, отказники (евреи, подавшие заявление о желании
эмигрировать из СССР), спецхран (литература, которая в
академических или научных библиотеках выдавалась только при
наличии специальных разрешений), литература с грифом «ДСП» (для
служебного пользования), бывшая источником сетевой информации о
событиях внутри страны и за рубежом, доступная научным
сотрудникам и журналистам в тех СМИ, которые были заняты в
системе пропаганды, партийным и хозяйственным работникам
среднего и высокого уровня, спецраспределители (специальные
магазины, обеспечивавшие дефицитными товарами начальство и
привилегированные группы номенклатуры), андеграунд – сленговое
самоназвание узкого слоя носителей музыкальной, художественной,
преимущественно молодежной суб- и контркультуры, а также более
широкое понятие – «толстые литературные журналы», бывшие в
авангарде перестройки и начавшие в эпоху перестройки печатать ранее
запрещенную художественную и другую литературу, что обеспечило
консолидацию слоя, поддерживавшего горбачевскую гласность и
перестройку.

Как видно из табл. 70, толщина этого остаточного слоя культурной
интеллигенции, еще сохраняющего какое-то представление о
состоянии умов тридцатилетней давности, не превышает сегодня в
молодом поколении 10–15 %. Исключением можно считать лишь
память о молодежной субкультуре (российском роке второй половины
80-х годов, ставшем частью нынешней поп-культуры) и знание о
спецраспределителях. Для общества, вышедшего из плановой
государственной, а потому дефицитарной экономики, общества,
больше всего ориентированного на потребление, это понятие играло
ключевую роль в представлениях об иерархии власти, социальной
стратификации, сознании социальной несправедливости и масштабах
советской коррупции. Сфера распространения знаний об этих реалиях
и сегодня достигает 28–30 %.
Таблица 70. Знаете ли вы, что такое…?

Возьмем для иллюстрации характеристики тех, кто заявил, что
знают, что такое самиздат (табл. 71).
Таким образом, мы видим не только сокращение социальнокультурной среды, поддерживавшей перемены конца 1980-х – начала
1990-х годов, которая была мотивирована и идеологически, и
морально, и социально на реформирование советской системы, но и
вытеснение этих представлений из общественного сознания. Это
кажется если и не «нормальным», то закономерным следствием
течения времени, не только если при этом не принять во внимание

сохранение или, точнее, реактивирование, реабилитацию имперских и
советских представлений того же времени.

Каналы и источники исторических представлений
Даже в среде нашей «образованной публики» господствуют
представления о характере «исторической памяти», моделируемой по
образцу памяти индивидуальной. Отсюда масса нелепых заблуждений
и недоразумений. Эта метафора говорит о неразвитости самого
общества, искаженности бытующих в нем представлений о своей
структуре и механизмах его функционирования. Объем исторических
знаний у различных социальных групп определен, во-первых,
механизмами отбора, сохранения и воспроизводства знаний о тех или
иных событиях, а во-вторых, функцией, которую выполняют эти
знания в структурах социального взаимодействия, – поддержания
образцов групповой или институциональной идентичности,
легитимации господства, конструирования образов других, включая
врагов. Рассмотрим это подробнее.
Таблица 71. Знаете ли вы, что такое самиздат? (% опрошенных,
приводятся характеристики тех, кто ответил «Да, знаю»)

Из табл. 72 видно, что «главный» канал исторических
представлений и интерпретации событий – это идеологически
препарированное преподавание советской истории в школах и вузах,
создающее основу для панорамной картины прошлого. О качестве
преподавания говорит уже то, что лишь незначительное число
респондентов смогло назвать даты и сроки важнейших событий
отечественной социальной истории. Меньше всего в образовательных
учреждениях говорилось о таких предметах, как антисоветские
восстания в Венгрии, ЧССР, о репрессиях и диссидентах, о причинах и
характере войны в Чечне, о перестройке. Причина этого – цензура и
идеологическое управление этими организациями со стороны
государственных органов. Не менее, а пожалуй, и более важным
оказывается искаженное идеологизированное изображение прошлого
на нынешнем ТВ и в кинематографе.
Таблица 72. Откуда вы знаете о…?

Опрос молодежи 2020 г.

С этими двумя каналами распространения знаний о прошлом не
могут конкурировать ни свидетельства очевидцев (всегда дающих
личный, фрагментированный образ повседневной жизни тех лет), ни
работа правозащитников, ни чтение (весьма обширной) литературы.
Критически важные для переоценки официальной картины прошлого
события (коллективизация, искусственный массовый голод во время
коллективизации и послевоенного времени, этнические депортации,
подавление восстаний в социалистических странах, преследование
диссидентов и т. п.) оказываются известными и обсуждаемыми лишь
меньшинством. Значительная часть российской молодежи (от четверти
до половины) вообще о них ничего не знает (и не хочет знать).
Таблица 73. В советское время на многие темы было не принято
или даже опасно говорить. Говорили ли с вами ваши родители,
старшие в семье о чем-либо из перечисленного ниже?

Таблица 74. Обсуждали ли вы когда-либо советский период с
вашими родителями? Если да, то как вы описали бы их
отношение к этому периоду? Обсуждали ли вы когда-либо
советский период с вашими бабушками (прабабушками) /
дедушками (прадедушками)? Если да, то как вы описали бы их
отношение к этому периоду?

Опрос молодежи 2020 г.
Более значимым источником понимания событий прошлого
оказываются неформальные сети коммуникаций в семье (со всеми
особенностями традиционно-личностной передачи социального
опыта). За ними по степени важности следуют: а) самостоятельное
чтение об истории; б) Интернет и соцсети, которые дают столь же
оценочную и крайне поверхностную картину прошлого.
Роль собственно историков или экспертов «Мемориала»,
правозащитников, активистов и деятелей гражданского просвещения
оказывается крайне незначительной.
Различия в ответах респондентов из разных возрастных групп
молодежи незначительны. Другими словами, оценки и интерпретации
прошлого воспроизводятся почти без изменений.
О тональности, в которой идет подача исторических событий
прошлого века, можно судить по двум моментам: значимости функций
врагов для интеграции общества и отношению к Сталину и
репрессиям. Функциональная роль образов «врагов» у молодежи
практически идентична аналогичным представлениям взрослых, 73 %
опрошенных молодых разделяют убежденность в существовании

«врагов у нашей страны» (среди респондентов общероссийских
опросов этот показатель составляет временами больше 80 %, рис. 2).
Молодые люди лишь подчиняются и следуют изменениям в
представлениях взрослых. В 1990-х годах, на всем протяжении этого
десятилетия,
сохранялось
равнодушно-негативное
отношение
молодежи к фигуре диктатора, для нее он был таким же призраком,
какими являлись в ее сознании Чингисхан или Иван Грозный. Но в
2000-х годах отношение начало меняться, и с 2012 года установилось
преобладающее позитивное восприятие Сталина как руководителя
советского государства, проводившего эффективную, с точки зрения
обывателя, политику индустриализации, организатора победы в войне.
Рис. 2. Как вы считаете, есть ли у сегодняшней России враги?

Рис. 3. Как вы лично в целом относитесь к И. Сталину?

В результате последовательной политики по реабилитации Сталина
молодые люди сегодня считают его «самым выдающимся человеком
всех времен и народов» (в открытом списке таких фигур, названных
опрошенными, он занимает первое место из примерно 180–200 имен –
его назвали в этом качестве 35 % опрошенных – 708 человек. Вторым
по упоминаемости оказался Ленин (28 %), третьим – Петр I (25 %)).
Величайшим «злодеем» в мировой истории Сталина назвали лишь
15 % опрошенных (для сравнения: Гитлер в этом ряду назван 68 %
молодых респондентов).
Консервативный, антизападный разворот, который обычно
датируется 2007 годом (речь Путина в Мюнхене), в массовом сознании
произошел гораздо раньше. Путинская элита лишь воспользовалась
этими настроениями разочарования в демократии, в выборе
прозападного пути развития России, ретроспективной идеализации
жизни в СССР и т. п., но использовала эту волну ресентимента не для
восстановления советской системы, а для легитимации нового
порядка, сложившегося в первой половине 2000-х годов, с одной
стороны, и для дискредитации идей демократии и правового
государства – идеологии своих политических оппонентов, с другой.
Сочетание антизападной риторики и того, что получило
(неправильное) название «ностальгии по СССР», стало основой
нового идеологического курса – традиционалистской пропаганды,
навязывания идеи «особого пути России», реабилитации советской
системы, апологии Сталина и отрицания преступлений государства по

отношению к своим гражданам в 20–50-х годах XX века. Из табл. 40
видно, как восстанавливались основные идеологические клише
советского времени – стереотипы патерналистской заботы государства
о своих гражданах, отсутствия межэтнических конфликтов в СССР,
успешного развития экономики, постоянного повышения уровня
жизни и т. п. Воспроизводство этих пропагандистских стереотипов и
массовых установок облегчалось тем, что к этому времени
практически ушло поколение советских людей, живших при «развитом
социализме». В качестве оснований для сравнения условий жизни в
настоящем предлагались годы краха СССР и время, когда завершился
переход к рыночной экономике и начался ее подъем.
Таблица 75. Что, по-вашему, характерно для того исторического
пути, по которому наша страна двигалась при советской власти?
(ранжировано по последнему замеру)

N = 1600, опрос населения в целом
Таблица 76. Согласны ли вы с тем, что было бы лучше, если бы
все в стране оставалось так, как было до начала перестройки (до
1985 года)?

N = 1600, опрос населения в целом
Столь же важным следует считать и привычный страх, не
допускающий крамольных мыслей, разговоров о власти и
государственном терроре, который составлял значимую часть
коллективного подсознания, о чем свидетельствует ничтожный
процент тех молодых людей, которые разговаривали об этом со своими
родителями или со старшими родственниками, современниками
советской жизни. Поэтому брежневская эпоха (и даже сталинский
период) в той картине прошлого, которая рисовалась прокремлевскими
СМИ и пропагандой, выглядели как сцены из советских кинофильмов
– идеализированными, солидаристскими, направленными в будущее и
проч. Совпадение роста экономики и укрепления позиций Путина во
власти давало ему возможность считать повышение доходов населения
собственной заслугой. Весь негатив последовательно вытеснялся из
сознания не только молодых людей, но и населения в целом.
Вместе с тем, несмотря на консенсус между разными возрастными
группами российского общества, молодые люди в массе своей не хотят
возвращаться в СССР, поскольку считают свое время лучшим, чем
было до сих пор (табл. 77). Соотношение полярных мнений в
населении в целом (согласны с тем, что «лучше, чтобы все оставалось
как было до перестройки» / не согласны с этим мнением) за 25 лет
почти не меняется (пропорции мнений колеблются в разные годы от
1,5–1,7 до 1,1–1,2). Консервативные предпочтения прежнего образа

жизни остаются, пусть и носят декларативный характер (см. табл. 77).
Однако мнения молодежи оказываются другими и более
выраженными: 51 % не согласны с тем, что «раньше было лучше»,
33 % согласны.
Примечательно, что молодые женщины в данном случае
оказываются более довольными переменами, чем мужчины.
Распределения мнений укладываются в общую логику перемен: те, кто
обладает большими социальными ресурсами (образованием, доходами,
статусом, квалификацией), в большей степени поддерживают
изменения, чем прочие категории опрошенных (табл. 77). Наибольшую
идентификацию со своим временем выражает самая юная группа –
старших школьников, учащихся (62 %).
Таблица 77. Многие говорят, что было бы лучше, если бы все в
стране оставалось так, как было до 1985 года. Вы согласны с этим
суждением или нет?

Опрос молодежи 2020 г.
В отличие от других стран, которые сумели многое сделать для
проработки своего тоталитарного прошлого, в России подобная работа
на общегосударственном уровне не велась, а все попытки
критического
осмысления
природы
сталинизма,
факторов
устойчивости советской системы и причин ее краха фактически
провалились, не будучи поддержанными даже демократами. В
результате новое путинское поколение молодежи принимало
плакатные образы советской жизни и идеологические лозунги за
реальные описания жизни советских людей.

Эмиграция: мечты о другой жизни
Цикл исследований Левада-Центра эмиграционных настроений
успешной молодежи показал, что они вызваны неудовлетворенностью
положением дел в России, неопределенностью перспектив, стоящих
перед страной. Заставляют задумываться об отъезде из России
незащищенность и бесправие граждан, безальтернативность власти и
желание обеспечить «нормальную жизнь» не только себе, но и детям.
Однако решающую роль при этом играют не столько политические
разногласия наиболее образованных и обеспеченных групп россиян с
нынешним режимом, сколько тревоги, связанные с осознанием тупика,
в котором оказалась страна при Путине. Не случайно наибольшее
недовольство ситуацией в стране, ощущение бесперспективности и
чувство скуки преследуют сегодня именно самых образованных,
удачливых и, казалось бы, благополучных молодых россиян – людей с
двумя высшими образованиями, жителей столицы, руководителей
предприятий и фирм, владельцев собственного бизнеса. Реальные
достижения этих людей не находят признания в сознании большинства
сограждан, что заставляет их сомневаться и в сохранности
заработанного достатка, и в надежности достигнутого статуса, и в
возможностях дальнейшего роста, что для них особенно важно. Доля
людей с такими настроениями среди не только успешной городской
молодежи, но и среди молодых россиян разного достатка и положения
в целом довольно высока (в среднем, по разным исследованиям, около
40 %) и устойчива, несмотря на периодические кратковременные

подъемы и спады в экономике. Среди взрослого населения доля
высказывающих желание уехать в два и более раза ниже: на
протяжении почти трех десятилетий в разные периоды колеблется от
10 до 20 % в среднем.

Эмиграционные настроения молодежи
Вопрос в исследовании молодежи 2019 г. был сформулирован
таким образом, что мы не можем замерить по нему именно
эмиграционные настроения, так как здесь речь может идти и о
желании уехать с разными мотивами – учиться, работать и т. п.
За границей бывало сравнительно небольшое, хотя постоянно
увеличивающееся после распада СССР число молодых людей. Но
более или менее продолжительное время (более полугода) там жили
лишь 4 % всех опрошенных в данном исследовании. Этот показатель
не различается значимым образом в социально-демографических
группах.
Желания молодежи поехать за границу достаточно аморфны и
неопределенны. Скорее речь идет о самых туманных мечтаниях о
другой жизни. Около половины (49 %) не хотели бы уезжать из страны
больше чем на полгода – то есть эти люди не собираются ни
эмигрировать, ни учиться или работать за границей, хотя четверть
опрошенных молодых (26 %) не отбрасывают для себя такой вариант в
будущем, характеризуя, правда, это свое желание уехать как
«умеренное». «Сильным» или «очень сильным» свое стремление
уехать из страны надолго считают 16 % опрошенных.
Таблица 78. Хотели бы вы уехать из страны больше чем на 6
месяцев? Если да, то насколько сильное это желание?

Таблица 79. Хотели бы вы уехать из страны больше чем на 6
месяцев? Если да, то насколько сильное это желание?

Распределение «эмиграционных» настроений по возрасту
показывает, что сильнее всего установка на отъезд выражена в группе
тинейджеров и 18–24-летних: в этих группах высказали «сильное» и
«очень сильное» желание уехать из страны по 18 % (см. табл. 79).
Самые юные, 14–17-летние, тинейджеры реже всего исключают для
себя вариант отъезда (выбирают ответ «Я не собираюсь уезжать из
страны надолго»). А самая высокая доля не собирающихся уезжать из
страны представлена в группе 25–29-летних, то есть тех, кто уже, по
всей вероятности, получил образование, работает, строит семейную
жизнь, возможно, карьеру и т. п. Так что в целом мысли об отъезде из
страны надолго или навсегда слабеют вместе с возрастом.

Таблица 80. Хотели бы вы уехать из страны больше чем на 6
месяцев? Если да, то насколько сильное это желание?

Таблица 81. Чем в первую очередь объясняется ваше желание
уехать в другую страну? (в % от высказавших намерение уехать)

N = 766
Молодое поколение отличается гораздо большим горизонтом
планирования своего будущего, им еще предстоит строить свою
взрослую жизнь. Вариант «учеба или работа за границей» дает им
значительные преимущества в жизни (особенно для молодых,
обладающих финансовыми ресурсами и социальными связями,

социальным капиталом). Поэтому самый высокий показатель
выраженного желания уехать фиксируется у самой благополучной
московской молодежи (20 %). Он выше среднего и в крупных и
средних городах (18 и 19 % соответственно), снижаясь в
депрессивных, бедных малых городах и в селе (табл. 80).
Эти показатели не означают реальную настроенность молодых на
отъезд, будь то учеба, работа или постоянное проживание. Это
настроения, а не готовность к эмиграции. О серьезности намерений,
иногда заканчивающихся подготовкой к отъезду, можно говорить лишь
применительно к очень узкому слою благополучной, обеспеченной
молодежи, проживающей в столице и крупнейших городах (эта среда
составляет около 5–7 % во всем взрослом населении, причем это
довольно условный показатель, ориентир). В целом же эти цифры
выражают прежде всего недовольство своей жизнью, тем, как она
складывается, теми возможностями и перспективами, которые видят
для себя молодые в будущем. Иными словами, это своего рода
барометр социального недовольства и социальных напряжений.
На первом месте среди причин желаемого отъезда стоит именно
повышение уровня жизни (37 %, сюда же примыкает и желание иметь
более высокую зарплату – 18 %).
Речь здесь идет об утопическом образе Запада, где якобы могут
реализоваться все желания и потребности, где чуть ли не каждому
открываются возможности достижения столь ценимых в российском
обществе благ (особенно у юных и молодых мечтателей, плохо
представляющих себе реальные условия жизни в европейских
странах). Мотивы быстрого достижения благополучия (понимаемого в
основном очень упрощенно – прежде всего как финансовое
процветание) и достойной защищенной жизни в развитых странах
Запада характерны не только для молодежи, но и для взрослых групп
населения. Дискуссии в фокус-группах разных возрастов молодежи
показали, что основными причинами недовольства молодых в
нынешних российских условиях являются низкая зарплата (в
настоящем или будущем), нехватка средств – реальных и
предполагаемых – для создания семьи, ее благополучия, достойного
воспитания детей, проблемы с собственным жильем, ипотекой и т. п. –
то есть решение обычных и общих для всех проблем, причем исходя из
более высоких запросов, чем это присуще старшим поколениям.

Проблемы политические, правовые беспокоят лишь очень немногих,
информированность в этих сферах жизни общества слабая. Кроме
самых общих слов о том, что власть не заботится о людях, не
занимается внутренней политикой и в этом корень всех проблем, не
высказывается практически никаких представлений о том, что может
изменить эту ситуацию, что она требует от самого человека. Речь идет
о той же пассивно-адаптивной модели выживания, приспособления к
имеющимся возможностям и условиям без готовности хотя бы
задуматься о причинах такого положения дел, которую молодые
усвоили от поколения своих условных «родителей». Причем это
сочетается с надеждами на то, что все у них «как-то устроится»
(некоторые считают такую позицию наивной или нереалистичной),
часто звучат слова о желании «самореализоваться», хотя за этим в
основном стоит все тот же довольно простой, даже примитивный
образ благополучной повседневной жизни – «высокая зарплата»,
«собственная квартира», «автомобиль» и т. п.
Таблица 82. Желание уехать и финансовое положение. А. Если
сравнить вас и ваших российских ровесников в целом, насколько
выше или ниже среднего у вас в распоряжении денег для ваших
личных трат? Б. Хотели бы вы уехать из страны больше чем на 6
месяцев? Если да, то насколько сильное это желание?

Общим местом во всех дискуссиях с молодежью является
понимание их участниками того факта, что подавляющее большинство

даже выражающих такие настроения реальными ресурсами для
эмиграции – социальными, культурными, финансовыми – не обладают.
Из табл. 82 видно, что самое сильное желание уехать присуще
группе, в которой почти одна пятая оценивает свои личные финансы
«выше среднего»; вместе с тем велика среди них и группа дающих
оценку «немного ниже среднего» – 27 %. С одной стороны, речь здесь
все же идет о личных средствах наподобие «карманных денег», что не
отражает реальный материальный и социальный статус семьи
респондента. С другой стороны, в этом мы видим проявление того
самого нереалистичного желания «все бросить и уехать»,
малооправданные мечтания, сопровождаемые подсознательным
разочаровывающим пониманием того, что в действительности ты не
решишься уехать. Такое решение требует гораздо более сильного
личностного «я», других усилий, чем предпринимает абсолютное
большинство молодых людей, особенно в провинции. К тому же
сдерживающим фактором оказывается отрезвляющее знание о том, что
за рубежом будет очень нелегко найти работу и построить для себя
более благополучную и достойную жизнь.
Негативный эффект для общества и его развития от подобных
мечтательных фантазий и настроений – отчуждение, отстранение от
важных и глубоких проблем устройства общества и государства, отказ
от действия, от гражданского и политического участия, от
ответственности за происходящее в стране и даже в городе, на работе,
в вузе, подсознательное погружение в пессимизм или равнодушие,
социальную апатию, которые компенсируются активным досугом,
развлечениями, особенно если ты еще не обременен семьей.
Таблица 83. Выраженность желания уехать и причины
желаемого отъезда (в % по столбцу)

Проблематика социальной и политической стабильности в
принимающей стране имеет значение только для 10 % всех желающих
уехать, хотя, казалось бы, именно общая неудовлетворенность жизнью,
положением дел в стране – экономической, политической, социальной
дестабилизацией – должна заботить тех, кто задумывается об отъезде,
не меньше, а больше, чем желание повысить уровень жизни.
Однако мы видим, что чем сильнее это желание, тем определеннее
ответы о причинах возможного отъезда из России. Примечательно, что
в группе наиболее мотивированных к отъезду, как и у всех, только
сильнее, выражено желание иметь более высокий доход, повысить
уровень жизни. Но более четверти молодых этой группы (27 %)
отметили как раз «социальную и политическую стабильность в
принимающей стране» (в среднем 10 %). Чаще упоминается у сильнее
всего ориентированных на отъезд желание «получить более
качественное образование» – 23 % при средней 14 %. Четверть (25 %)

называет «желание иметь больше культурного разнообразия» (в
среднем 17 %), еще чаще – «желание пожить в другой культуре» (31 %
при средней 26 %) (табл. 83).
Таблица 84. Что вы уже предприняли, чтобы уехать из страны?
(в % от тех, кто хотел бы уехать, сумма четырех позиций)

N = 766
Этой группе (желающих эмигрировать «очень сильно»), которая,
правда, составляет всего 7 % от всех опрошенных, присущи довольно
выраженные отличительные признаки. В целом чем сильнее желание
уехать, тем определеннее выявляются такие характеристики
опрошенных: недоверие к основным государственным институтам
власти, политическим лидерам, партиям, критические оценки
состояния в России демократии, положения с соблюдением прав
человека, верховенством права, экономического и социального
положения граждан страны и т. п. намного выше, чем в среднем по
выборке.

Реальная эмиграция или «чемоданные» настроения?
Насколько высказанные желания эмигрировать являются
реальными, хорошо демонстрирует стандартный в подобных
исследованиях вопрос о предпринятых для этого действиях.
Подавляющее большинство не делало ничего, чтобы уехать (74 %), а
еще 27 % затруднились дать определенный ответ.

Лишь общение с друзьями и родственниками по поводу
возможного отъезда набирает немалое число ответов (13 %), но
реальные шаги, говорящие о принятом решении уехать, набирают
считаные проценты упоминаний.
Нет у подавляющего большинства так или иначе думающих об
отъезде ни приглашения, ни поддержки от кого-либо, проживающего в
желаемой стране пребывания (77 % от этой подвыборки). Очень
показательны для оценки реальности эмиграционных настроений
оценки своих знаний языка страны, куда респондент хотел бы больше
всего поехать: больше трети (37 %) вообще не владеют этим языком, а
относительное большинство (48 %) – только на базовом уровне;
свободно владеют устной и письменной речью лишь 2 %
раздумывающих об отъезде.

Двойственность образов западных стран
На протяжении многих лет в лидерах стран возможной эмиграции
постоянно присутствуют США и Германия, а также другие
европейские страны. В последние годы большей привлекательностью
стали пользоваться скандинавские страны: это можно объяснить
высоким уровнем благополучия в них.
Период 2014–2017 годов характеризуется резким ростом
антизападных и антиамериканских настроений, поднятых пропагандой
враждебности Европы, негативного образа ЕС и главным образом
США, превратившихся в главных «врагов» российской державы. По
мере ослабления к концу 2017 года крымской мобилизации и
поддержки власти антизападные настроения в обществе начинают
слабеть. Последние данные репрезентативного всероссийского опроса
в августе 2019 года показывают, что показатели отношения к ЕС и
США постепенно возвращаются на докрымский уровень. Пропаганда
теряет эффективность, общество демонстрирует усталость от
противостояния западному миру, растет недовольство жизнью в
стране, падает уровень поддержки всех государственных институтов.
Таблица 85. В какую страну вы бы хотели переехать? (в % от
желающих уехать, приводится сумма трех упоминаний)

Молодежь, несмотря на выраженные пропутинские настроения
(ставшие особенно сильными в 2010-х годах), всегда сохраняла и
сохраняет на фоне углубления конфронтации с Западом ориентацию на
западные жизненные стандарты, большую открытость Западу,
особенно в сфере потребления.
Все страны, перечисленные в табл. 85, после 2014 года попали в
список недружественных, враждебно настроенных к России стран,
причем Германия, прежде лидировавшая в списке европейских друзей,

впервые оказалась в списке врагов (ее упоминают все эти годы около
20 % в среднем), а Великобритания переместилась на первое место
врагов среди западных развитых стран – ее упоминали в майском
опросе Левада-Центра как враждебную страну 38 % россиян, то есть
она оказалась среди «врагов» России на третьем месте после США
(67 % упоминаний) и Украины (40 %). Тем не менее и США, и
развитые страны Европы остаются наиболее притягательными для
молодежи при возможном отъезде (табл. 85).
Добавим, что исследования Левада-Центра, направленные на
описание образов в общественном мнении России таких европейских
стран, как Швеция, Финляндия, Швейцария и др., явно показывают,
что в российском массовом сознании сохраняется позитивный образ
Европы как образца развития, образца желаемого будущего,
благополучной и обустроенной жизни, достойных условий
существования для их граждан.

Заключение
Подведем итоги нашего анализа проведенных исследований
молодежи. Результаты исследования не позволяют говорить об особой
поколенческой идентичности молодежной когорты 1986–2002 годов
рождения, не знающей на собственном опыте, что такое жизнь в
условиях социализма. Молодежь более образованна, мобильна, доходы
молодых людей выше, чем в среднем по России. Постсоветское
поколение молодых россиян отличается высокой самооценкой и
большей уверенностью в будущем, если сравнивать с населением в
целом. Молодые люди воспитывались и социализировались в условиях
«путинской стабилизации» и «суверенной демократии», в период,
когда политика государства все сильнее нацеливалась на жесткий
контроль над обществом. В стране усиливалась идеологическая
цензура, но одновременно стремительно развивались альтернативные
системы коммуникации – Интернет, социальные сети, что стало
условием практически полной компьютерной грамотности молодого
поколения.
На вопрос, поставленный в самом начале этой книги: можно ли
говорить об изменении ценностей молодого поколения, вошедшего в
жизнь уже после краха СССР, следует ответить «нет». Мнения о
значительной трансформации системы ценностей и «практик»
у молодежи, высказанные рядом российских университетских
преподавателей (В. Радаевым, Е. Омельченко, Д. Травиным), не
подтверждаются нашими данными. Столь же несостоятельна точка
зрения (Э. Панеях и других) о так называемой «низовой
модернизации».
Никаких признаков социально-культурного разрыва между
поколениями, конфликта поколений, особой структуры ценностей и
символов у молодежи не фиксируется. Большая склонность к
потребительско-гедонистической культуре является не каким-то
новообразованием, а лишь иным и более ярким выражением запросов
и ценностей дефицитарного общества эпохи социализма. Напротив,
данные
говорят о
воспроизводстве основных
ценностноидеологических
представлений,
сложившихся
в
последние
десятилетия существования советской системы.

Слой коллективных представлений, играющих роль стандартов
социетальной интеграции, идеологических и символических структур
предшествующих эпох, воспроизводится в молодом поколении с
минимальными
изменениями.
Композиция
этих
образцов
коллективной идентичности не меняется, но интенсивность их
выражения постепенно снижается у молодых людей. Основная
ценностная коллизия представлена фрустрирующим разрывом между
остатками коммунистической утопии в сочетании с претензиями на
сохранение за нынешней Россией того же статуса «Великой державы»,
который имел СССР, и представлениями о бедности россиян и
бесправии граждан в их частной повседневной жизни. Несмотря на все
изменения в характере потребления и поведении нового
(«путинского») поколения, базовые установки молодежи оказываются
достаточно консервативными и воспроизводят специфические черты
адаптивного поведения, характерного для общества на поздних
стадиях советской системы или ее разложения.
Некоторое ослабление прежней структуры коллективной
идентичности связано с вытеснением и блокированием у нового
поколения травмирующего разрыва имперских претензий и
действительности стагнирующего общества. Молодежь, снимая с себя
ответственность за политические процессы в стране, воспринимает
себя свободной от советского прошлого. По сути, эта «свобода» есть
не что иное, как неспособность справиться с грузом накопленных
моральных, социальных и политических проблем российского
общества, его наследия от предшествующих эпох. Защитным барьером
против фрустрирующего сознания этой личной неспособности или
национальной неполноценности является стремление к самоизоляции
(идеология «особого пути России», которую разделяют не менее трети
опрошенных). Идеология «России как особой цивилизации», отличной
от Запада, позволяет сохранять возвышающую россиян (вне
зависимости от возраста) убежденность в том, что «Россия – страна
великой духовной культуры», эманация и сияние которой
распространяются на всех ее жителей («русских») с момента
рождения. Молодые люди считают себя более успешными в
социальном плане в сравнении с поколением их родителей, более
свободными, но в то же время зависимыми от власти и аполитичными,
тревожными, неуверенными в своем настоящем и будущем,

отказывающимися от участия в общественной и политической жизни
не только страны в целом, но и в жизни местного сообщества.
Дополнительным фактором психологической компенсации травмы
коллективной несостоятельности и пассивности оказываются
антизападный ресентимент и комплекс жертвы. Эти механизмы
выражены слабее, чем у предшествующих поколений, прошедших
социализацию и идеологическую проработку еще при советском строе,
но тем не менее для значительной части молодежи, особенно из
социальных низов, депривированной, бедной и обладающей
ограниченными ресурсами, они вполне работоспособны и
функциональны.
Политические предпочтения молодежи заданы расплывчатым
образом западной демократии, политического устройства европейских
стран, но каких-либо признаков готовности к практической реализации
своих идеалов и предпочтений мы не обнаруживаем. Открытое и
твердое нежелание участвовать в политике, в деятельности
демократических партий в России означает, что необходимых
мотиваций, гражданской ответственности за положение дела в стране
у основной массы молодежи нет. Политически ангажированы (сознают
свою личную ответственность за положение дел в стране и обществе)
лишь 2–4 % респондентов. Почти половина опрошенных сознательно
дистанцируется
от
участия
в
общественно-политической
деятельности, остальные ограничиваются пассивными формами
созерцания (телесмотрением) и обсуждения текущих событий или
голосованием на объявленных администрацией регулярных выборах за
допущенных властью кандидатов партий из кремлевского списка.
Такие данные не позволяют говорить о формировании в России, по
выражению А. Инкельса, «личности современного типа».
У молодежи сохраняется табу на рационализацию советского
прошлого. Никаких свидетельств нового понимания природы
советского тоталитаризма и воспроизводства его институциональных
компонентов в настоящее время не обнаружено. Это не «вина»
поколения Z, а следствие специфической работы государственных
институтов, блокирующих проблематику «проработки прошлого»
и выработки демократической исторической политики. Напротив, все
данные указывают на усиление значимости идеологических
стереотипов и мифов позднего социализма. Другими словами, мы

имеем дело с искусственным «старением нового поколения»
(К. Мангейм).
В теоретическом плане одним из выводов настоящего исследования
является требование пересмотра и уточнения концепции поколения,
принятой в современной социологии. Необходимо большее внимание к
воздействиям и последствиям непрерывной работы ключевых
социальных
институтов,
обеспечивающих
социализацию
и
интеграцию нового поколения в общество, контролируемое
политическими
партиями,
отличающимися
консервативной
идеологией и руководствующимися интересами удержания власти.

Приложение 1. Методические характеристики
опросов. Выборка исследования 2020 г.
Для исследования была спроектирована четырехступенчатая
вероятностная репрезентативная выборка городского и сельского
населения России в возрасте от 18 до 34 лет. Общий объем выборки
составил 2 тыс. респондентов.
Из исследуемой совокупности были исключены труднодоступные и
малонаселенные области Крайнего Севера (Ненецкий АО, ЯмалоНенецкий АО и Чукотский АО, а также Таймырский и Эвенкийский
районы Красноярского края). Всего из рассмотрения было исключено
три субъекта Федерации и два района РФ, на территории которых
проживает менее 2 % взрослого населения России.
Кроме того, в исследуемую совокупность не были включены
жители малых населенных пунктов с количеством жителей менее 50
человек (около 1 % взрослого населения России), военнослужащие,
проживающие в закрытых территориальных образованиях (около 1 %
взрослого населения России), лица, находящиеся в заключении или
под стражей во время следствия (0,8 % взрослого населения России), а
также лица без определенного места жительства (1–1,5 % взрослого
населения России).
Первая ступень выборки – отбор первичных единиц отбора (ПЕО)
На первой ступени выборки в качестве первичных единиц отбора
(ПЕО) были использованы городские населенные пункты (города и
поселки городского типа), а также муниципальные (сельские) районы
(включающие в себя несколько сельских населенных пунктов – сел,
поселков и деревень).
Таблица 1. Распределение населения РФ 18–34 лет по
федеральным округам и типам населенных пунктов, %

Таблица 2. Распределение выборки 2 тыс. респондентов 18–34
лет по федеральным округам и типам населенных пунктов, чел.

На подготовительной стадии была проведена предварительная
стратификация, в ходе которой сначала все первичные единицы отбора

(ПЕО) были распределены:
– по восьми федеральным округам (Северо-Западный,
Центральный, Приволжский, Южный, Северо-Кавказский, Уральский,
Сибирский, Дальневосточный). Дополнительно, как самостоятельный
федеральный округ, была выделена Москва;
– по пяти типам по размеру (численности населения) и
административному статусу:
1) города численностью более 1 млн человек;
2) города численностью от 500 тыс. до 1 млн человек;
3) города численностью от 100 тыс. до 500 тыс. человек;
4) городские населенные пункты численностью до 100 тыс.
человек;
5) сельские административные районы.
Группировка первичных единиц отбора в каждом федеральном
округе проводилась независимо.
С учетом структуры расселения в РФ (например, не во всех
федеральных округах есть города численностью от 500 тыс. до 1 млн
человек) всего было образовано 38 страт.
Затем для каждой страты было определено: число постоянно
проживающих жителей в возрасте от 18 до 34 лет и доля данной
страты в населении России соответствующего возраста (18–34 лет)
(см. табл. 1). Общий объем выборки (2 тыс. респондентов)
распределен между образованными стратами пропорционально
численности населения от 18 до 34 лет в каждой страте (см. табл. 2).
Для расчетов были использованы данные Росстата: «Численность
постоянного населения субъектов Российской Федерации по
муниципальным образованиям на 1 января 2019 г.», «Численность
населения по полу и возрасту на 1 января 2019 г.» по субъектам
Федерации, «Численность населения по полу и возрасту по городам
Российской Федерации с населением 100 тыс. человек и более на 1
января 2019 г.».
На следующем шаге в каждой страте был произведен отбор
городских населенных пунктов и сельских районов (ПЕО).
Все города с населением свыше 1 млн человек были включены в
выборку как саморепрезентативные объекты. Во всех остальных
стратах было отобрано от 1 до 12 городов / сельских районов в
зависимости от числа респондентов в данной страте, случайным

методом с вероятностью, пропорциональной размеру. Количество
отбираемых городов / сельских районов в страте определяется исходя
из ограничения на среднее число респондентов в одном городе или
сельском районе 10 респондентов (но не более 13) (см. табл. 3).
Таблица 3. Распределение ПЕО по федеральным округам и
типам населенных пунктов, ед.

Количество анкет, приходящееся на страту, было поделено между
отобранными в этой страте городами / сельскими районами (ПЕО)
поровну.
Таким образом, в общей сложности в выборку были включены 117
городских населенных пунктов и 48 сельских районов.
Вторая ступень выборки – отбор вторичных точек опроса –
опросных участков
В городских населенных пунктах в качестве опросного участка
были использованы избирательные участки. Списки избирательных
участков с указанием границ были взяты на сайтах областных
избирательных комиссий. Из полных списков избирательных участков
были удалены «закрытые» участки, образованные на территориях
воинских частей, больниц, следственных изоляторов и т. п.

В сельских районах в качестве опросного участка использовались
села/деревни. В крупных селах, в которых существует деление на
избирательные участки, так же как и в городских населенных пунктах,
в качестве опросных участков использовались избирательные участки.
Необходимое число опросных участков определялось для каждого
городского и сельского населенного пункта независимо, исходя из
ограничения на среднее число респондентов на одном опросном
участке 10 респондентов. В городах и селах с делением на
избирательные участки производился простой случайный отбор
опросных участков из числа избирательных участков данного
населенного пункта. В сельских районах производился случайный
отбор населенных пунктов (сел/деревень) из общего списка всех
населенных пунктов (сел/деревень) данного сельского района.
В результате в городах с населением 1 млн человек и более было
отобрано по 2 опросных участка, исключение составили г. Москва, г.
Санкт-Петербург, в которых было отобрано 15 и 7 опросных участков
соответственно. В этих городах общее число респондентов в городе
делилось между отобранными опросными участками поровну. В
остальных городских населенных пунктах и сельских районах,
включенных в выборку, было отобрано по 1 опросному участку. Таким
образом, в общей сложности было отобрано 198 опросных участков.
Третья ступень выборки – отбор домохозяйств
Отбор домохозяйств проводился маршрутным методом с
фиксированным шагом для различного типа застройки: в районах с
многоэтажной и смешанной застройкой отбирается каждое пятое
домохозяйство, в районах с индивидуальной застройкой – каждое
четвертое домохозяйство.
Четвертая ступень выборки – отбор респондентов
Респонденты в домохозяйстве отбирались в соответствии с
квотным заданием. Контрольные параметры квот задавались по трем
характеристикам: полу, возрасту и уровню образования. Для расчетов
были использованы данные Росстата: «Численность постоянного
населения Российской Федерации по муниципальным образованиям на
1 января 2019 г.», «Численность населения по полу и возрасту на 1
января 2019 г.» по субъектам Федерации, «Численность населения по
полу и возрасту по городам Российской Федерации с населением
100 тыс. человек и более на 1 января 2019 г.», Всероссийская перепись

населения 2010 г. Опрос проводился на дому у респондента методом
личного интервью в будние дни – в вечерние часы, в выходные – в
течение всего дня.

Приложение 2. Служебная записка о ходе опроса
СП-35 «Молодежь»
РЕАЛИЗАЦИЯ ВЫБОРКИ
В план выборки было включено 200 опросных участков и
дополнительно три участка на тот случай, если точка опроса станет
недоступной по разным причинам. Таким образом, для реализации в
ходе поля был назначен объем выборки – 2073 респондента. В массив
для обработки были включены 2013 анкет.
ЗАТРУДНЕНИЯ ВО ВРЕМЯ ОПРОСА РЕСПОНДЕНТА
По оценкам наших супервайзеров в регионах, вопросы анкеты в
основном вызывали интерес молодежи. К сожалению, для
респондентов первой возрастной группы 18–24 года даже после
первого тематического блока вопросов приходилось делать паузу и
убеждать молодых людей продолжать. Особенно тяжело было
интервьюерам работать с вопросами, требующими напряжения памяти
или открытого ответа. Супервайзеры писали об агрессивных ответах
по теме истории и планов на будущее.
Это были блоки о прошлом и будущем. Бывало, что ближе к
вопросу № 76 респонденты теряли интерес и терпения не всегда
хватало пройти интервью до конца.
При анализе незавершенных интервью (118 случаев) хорошо
видно, что именно так и складывалось напряжение в ходе интервью.
Примерно каждый пятый прервавший интервью делал это на десятом
вопросе, около трети случаев интервью прерывались на блоках про
будущее и прошлое. Эпизоды, когда уже практически на последнем
блоке вопросов респондент прекращал отвечать на вопросы,
описывали супервайзеры, сообщая, что после таких интервью анкетер
отказывался работать на проекте.
Таблица 1. Анализ частоты
зависимости от блока вопросов

прерывания

интервью

в

НЕДОСТИЖИМОСТЬ
Недостижимость по маршруту фиксировалась в программе,
большинство интервьюеров пользовались этой возможностью и
смогли зафиксировать все случаи отказов, отсутствия нужных по
возрасту респондентов, непонимания и неадекватности респондентов.
Всего было пройдено 10 266 адресов, из них было успешных
контактов 23 %. В 27 % случаев никого не было дома, а в 17 % были
получены отказы открыть дверь и участвовать в опросе.
КОНТРОЛЬ
Контроль работы интервьюеров был организован на двух уровнях.
Первый уровень был связан с работой супервайзеров в регионах,
всего ими проконтролированы 752 анкеты, 31 % интервью были
прослушаны, по телефону проконтролированы 94 анкеты.
Второй уровень. Группа контроля Левада-Центра привлекла пять
контролеров, были прослушаны по плану. Дополнительно пришлось
контролировать короткие интервью, и дополнительно прослушивались
интервью без указанных номеров телефонов респондентов.
Всего в брак в ходе поля было отправлено 205 анкет (это были как
тестовые анкеты, так и те, которые были переделаны в ходе поля), 13
анкет забраковали супервайзеры, 34 анкеты были удалены из массива

по причине задвоя телефонных контактов с другими проектами,
остальной брак был связан с нарушениями хода интервью или
инструкций по отбору респондентов (третий уровень контроля был
программный). Также в программе были «зашиты» опция
отслеживания места проведения опроса, геолокация (контроль
реализации выборки).
ВЛИЯНИЕ ПАНДЕМИИ НА ДИНАМИКУ ОПРОСА
Весь
период
проведения
опроса
нарастала
динамика
заболеваемости
коронавирусом.
К
сожалению,
несколько
интервьюеров и супервайзеров заболели и их вынуждены были
заменить в проекте. Было не более десяти случаев, когда пришлось
поменять точку опроса из-за карантина. Партнеры оперативно смогли
предложить возможности замены и выход из положения.

Список литературы
Абдулагатов З., Шахбанова М. Патриотическое сознание молодежи
Республики Дагестан (результаты социологического опроса) // Вестник
общественного мнения. Данные. Анализ. Дискуссии. 2012. № 3–4. С.
70–77.
Аберкромби Н., Хилл С., Тернер Б. С. Социологический словарь.
пер. с англ. С. А. Ерофеева. Казань: Издательство Казан. ун-та, 1997.
Авраамова Е. Поступление в вуз как начало формирования
индивидуальных социальных практик // 2004. № 2. С. 54–60[65].
Антипина
Г.
С.
Теоретико-методологические
проблемы
исследования малых социальных групп. Л.: Издательство
Ленинградского университета, 1982.
Артемьева Н., Богданов М., Лебедев Д., Назимова А. Факторы,
определяющие тип потребления алкоголя среди студентов // 2017.
№ 1–2. С. 203–232.
Борусяк Л. ЕГЭ как зеркало проблем российского образования //
2009. № 3. С. 71–83.
Борусяк Л. Любимые авторы, любимые книги: что читает
современная молодежь (по данным анализа сети «ВКонтакте») // 2015.
№ 1. С. 90–105.
Борусяк Л. Любовь, секс, партнерство: ориентации московских
студентов // 2011. № 2. С. 99–116.
Борусяк Л. Молодежь обсуждает литературу. Анализ массовых
литературных сообществ ВКонтакте // 2015. № 3–4. С. 130–148.
Борусяк Л. «Наши»: кого и как учат спасать Россию // 2005. № 5. С.
17–29.
Борусяк Л. Патриотизм как ксенофобия (результаты опроса
молодых москвичей) // 2004. № 3. С. 65–71.
Бочарова О. Контуры взрослости: планы и опыт московских
выпускников (опрос московских школ) // 1997. № 5. С. 34–37.
Бочарова О., Ким Н. Россия и Запад: общность или отчуждение? //
2000. № 1. С. 41–45.
Бочарова О., Лернер А. Особенности образа жизни подростков //
1998. № 6. С. 31–34.

В России подросло «поколение Путина». Оно требует хлеба и
зрелищ // Свободная пресса. 2011. 14 июня.
Вдовина М. В. Межпоколенческие отношения: причины
конфликтов в семье и возможные пути их разрешения // Знание.
Понимание. Умение. 2009. № 3.
Волков Д. Интернет и политическая ангажированность (по данным
массовых опросов) // 2010. № 4. С. 44–60.
Волков Д. Отличия молодых россиян от представителей старших
поколений: результаты социологического мониторинга // 2020. № 1–2.
С. 121–129.
Волков Д. Протестное движение в России глазами его лидеров и
активистов // 2012. № 3–4. С. 141–185.
Волков Д. Протестные митинги в России конца 2011 – начала
2012 гг.: запрос на демократизацию политических институтов // 2012.
№ 2. С. 73–86.
Волков Д. Рост общественной активности в России: становление
гражданского общества или очередной тупик? // 2011. № 2. С. 8–28.
Волков Д., Гончаров С. Российский медиаландшафт: основные
тенденции использования СМИ // 2017. № 1–2. С. 105–129.
Волков Д., Гончаров С. Российский медиаландшафт 2019:
телевидение, пресса, интернет и социальные сети // 2019. № 3–4. С.
42–56.
Галанина А. «Поколение Путина» определилось с президентом
[Электронный
ресурс].
URL:
https://iz.ru/657263/angelinagalanina/pokolenie-putina-opredelilos-s-prezidentom.
Глотов М. Б. Поколение как категория социологии //
Социологические исследования. 2004. № 10.
Гимпельсон В., Магун В. На службе Государства Российского:
перспективы и ограничения карьеры молодых чиновников // 2004. № 5.
С. 19–36.
Голов А. Обращение к религии и его значение в сегодняшней жизни
россиян // 1998. № 1. С. 38–41.
Голов А. А. Ценность и реальность дружбы у россиян // 1995. № 5.
С. 41–44.
Голубинская А. В. Энтелехийный метод в теории поколений //
Культура и время перемен. 2016. №
3 (14). URL:
http://timekguki.esrae.ru/pdf/2016/3(14)/199.pdf.

Гордость
и
стыд
[Электронный
ресурс].
URL:
https://www.levada.ru/2017/03/01/gordost-i-styd/.
Гудков Л. «Советский человек» сквозь все режимы: 30 лет
исследовательского проекта // 30 лет постсоветской Европы. М.: Новое
литературное обозрение, 2020.
Гудков Л., Дубин Б., Зоркая Н. Молодежь России. М.: МШПИ, 2011.
Гудков Л., Зоркая Н., Кочергина Е., Пипия К., Рысева А.
«Поколение Z»: Молодежь времени путинского правления // 2020.
№ 1–2. С. 21–121.
Гудков Л., Пипия К. Преемственность и изменения в поколении
2002–2020 // 2020. № 3–4. С.????
Даффлон Д. Молодежь России. Портрет поколения на переломе //
2008. № 5. С. 19–35.
Дивальд М., Хьюнинк И., Хекхаузен Ю. Жизненный путь и развитие
личности в период общественного перелома // Современная немецкая
социология: 1990-е годы / Под ред. В. В. Козловского, Э. Ланге, Х.
Харбаха. СПб.: Социологическое сообщество им. М. М. Ковалевского,
2002.
Долуцкий И. ЕГЭ по истории как средство ретрадиционализации //
2013. № 2. С. 101–110.
Дубин Б. В. Дети трех поколений // 1995. № 4. С. 30–33.
Дубин Б. Коллективная амнезия как форма адаптации: перестройка
и девяностые годы в оценках «нулевых» // 2011. № 2. С. 93–98.
Дубин Б. Лицо эпохи. Брежневский период в столкновении
различных оценок // 2003. № 3. С. 25–32.
Дубин Б. Масса и власть: коллективный образ социума и проблемы
его репродукции // 2007. № 2. С. 12–20.
Дубин Б. Массовая религиозная культура в России (тенденции и
итоги 1990-х гг.) // 2004. № 3. С. 35–44.
Дубин Б. Массовые коммуникации и коллективная идентичность //
2003. № 1. С. 17–27.
Дубин Б. Медиа постсоветской эпохи: изменение установок,
функций, оценок // 2002. № 2. С. 22–29.
Дубин Б. Поколение: Смысл и границы понятия // Отцы и дети:
поколенческий анализ современной России. М., 2005. С. 61–79.
Дубин Б. Поколение: социологические границы понятия // 2002.
№ 2. С. 42–30.

Дубин Б. Поколение. Социологические и исторические границы
понятия // Дубин Б. Интеллектуальные группы и символические
формы. Очерки социологии современной культуры. М.: Новое
издательство, 2004. С. 47–58.
Дубин Б. В. Православие в социальном контексте // 1996. № 6. С.
15–18.
Дубин Б. Религиозная вера в России 90-х годов // 1999. № 1. С. 31–
39.
Дубин Б. В. Социальный статус, культурный капитал, ценностный
выбор: межпоколенческая репродукция и разрыв поколений // 1995.
№ 1. С. 14–18.
Дубин Б., Зоркая Н. Книги в сегодняшней России: выпуск,
распространение, чтение // 2005. № 5. С. 39–57.
Дубин Б., Зоркая Н. Молодежь в ситуации социального перелома //
Экономические и социальные перемены: Мониторинг общественного
мнения // 1994. № 2. С. 14–19.
Дубин Б., Зоркая Н. Система российского образования в оценках
населения: проблема уровня и качества // 2009. № 3. С. 44–70.
Дубин Б. В., Зурабишвили Т. З. Досуговые интересы и
индивидуальные
склонности
(по
данным
международного
сравнительного исследования) // 1996. № 1. С. 28–32.
Единый архив экономических и социологических данных
[Электронный ресурс]. URL: http://sophist.hse.ru/. Заглавие с экрана.
(Дата обращения: 14.11.2018).
Заборовский В. Эволюция социальной структуры: перспектива
поколений // Социология: теория, методы, маркетинг. 2005. № 1. С. 8–
35.
Зарицкий Т. Культурный капитал и доступность высшего
образования (по результатам сравнительного исследования опросов
московских и варшавских студентов вузов) // 2006. № 2. С. 47–61.
Зарицкий Т. Культурный капитал и политические ориентации
молодого поколения российской и польской интеллигенции (по
результатам сравнительного исследования студентов в вузах Москвы и
Варшавы) // 2007. № 1. С. 34–52.
Зарицкий Т. Ценности и идентификация молодого поколения
российской и польской интеллигенции (по результатам сравнительного

исследования студентов вузов Москвы и Варшавы) // 2006. № 5. С. 51–
86.
Зверева В. Дискуссии о советском прошлом в сообществах сети
«ВКонтакте» // 2011. № 4. С. 97–112.
Зверева Г. Как «нас» теперь называть? Формулы коллективной
самоидентификации в современной России // 2009. № 1. С. 79–86.
Зверева Г. Построить Матрицу: дискурс российской власти в
условиях сетевой культуры // 2007. № 1. С. 21–33.
Звоновский В., Белоусова Р. Молодежь на рынке вторичной
занятости // 2006. № 2. С. 62–72.
Звоновский В., Луцева С. Досуговые предпочтения молодежи //
2002. № 5. С. 59–66.
Здравомыслов А. Молодежь России: что она ценит и что она умеет?
// 1998. № 4. С. 21–22.
Зоркая Н. Интерес к политике как форма политического участия //
1999. № 4. С. 13–20.
Зоркая Н. А. Кто сохранил интерес к политике? // 1995. № 2. С. 20–
22.
Зоркая Н. Молодежь: типы адаптации, оценка перемен, установки
на социальное достижение // 2001. № 2. С. 23–30.
Зоркая Н. Население России: здоровье или вырождение? // 1997.
№ 3. С. 40–44.
Зоркая Н. «Ностальгия по прошлому», или Какие уроки могла
усвоить и усвоила молодежь // 2007. № 3. С. 35–46.
Зоркая Н. Политическое участие и доверие населения
политическим институтам и политическим лидерам // 2001. № 2. С.
23–30.
Зоркая Н. Православие в безрелигиозном обществе // 2009. № 2. С.
66–85.
Зоркая Н. Проблемы повседневной жизни семьи. «Бедность» как
фокус восприятия повседневных проблем // 2003. № 1. С. 26–38.
Зоркая Н. Современная молодежь: к проблеме «дефектной»
социализации // 2008. № 4. С. 44–74.
Зоркая Н., Лёзина Е. Россия и Европа 2000–2015: результаты
совместного проекта Левада-Центра и Фонда Фридриха Науманна //
2015. № 3–4. С. 181–193.

Зубок Ю. А. Традиционное и современное в социальнополитической идентификации молодежи // Власть. 2014. № 11. С. 39–
43.
Зурабишвили Т. З. Чему учить? Школа как зеркало перемен // 1995.
№ 3. С. 16–18.
Каравай А. Досуговая активность российской молодежи: основные
типы и факторы выбора // 2020. № 1–2. С. 130–140.
Кесельман
Л.,
Мацкевич
М.
Социальные
координаты
отечественного наркотизма // 2000. № 6. С. 35–40.
Кон И. Социология личности. М.: Политиздат, 1967.
Красильникова М. Д. Проблемы высшего образования в оценках
населения // 2004. № 1. С. 26–34.
Куприянова З. В. Молодежь. Ее работа. Ее жизнь // 1997. № 1. С.
26–31.
Куприянова З. В. Молодой работник. Каковы сегодня его
отличительные черты? // 1996. № 2. С. 27–31.
Куприянова З. В. Работник будущего уже работает рядом с нами
(современная молодежь и труд) // 1995. № 5. С. 21.
Лебедев П. О типах слушателей современной российской попмузыки и молодежной аудитории // 2007. № 5. С. 48–54.
Левада Ю. Заметки о «проблеме поколений» // 2002. № 2. С. 9–11.
Левада Ю. Заметки о проблеме поколений. М.: Новое литературное
обозрение, 2005. С. 235–244.
Левада Ю. Люди и символы. Символические структуры в
общественном мнении // 2001. № 6. С. 7–13.
Левада Ю. От мнения – к пониманию. М., 2000. С. 391–549.
Левада Ю. А. Поколение XX века: возможности исследования //
Мониторинг общественного мнения: Экономические и социальные
перемены. 2001. № 5 (55). С. 7–14.
Левада Ю. Пятилетние группы – пятилетние сдвиги (опыт
ретроспективного лонгитюда) // 1999. № 2. С. 19–24.
Левада Ю. А. Социальные типы переходного периода: попытка
характеристики // 1997. № 2. С. 9–15.
Левада Ю. А. Три «поколения перестройки» // 1995. № 3. С. 3–8.
Логинова К. Политическое участие молодежи на парламентских
выборах 2011 г. // 2012. № 3–4. С. 123–133.

Луков В. А. Теории молодежи: Междисциплинарный анализ. М.:
Канон + РООИ «Реабилитация», 2012.
Мангейм К. Проблема поколений / Пер. с англ. В. Плунгян и А.
Урманчиева // Новое литературное обозрение. 1998. № 2 (30). С. 7–47.
Молодые, но вряд ли новые. Социологи исследовали жизненные
ориентиры сегодняшних 20-летних россиян // Независимая газета.
2012. 27 марта. С. 14. URL: http://www.ng.ru/scenario/2012–03–
27/14_young.html.
Нора П. Поколение как место памяти / Пер. Г. Дашевского // Новое
литературное обозрение. 1998. № 30. С. 55.
Палилова И. Совершеннолетние дети и родительская семья: вместе
или отдельно? // 2003. № 1. С. 63–67.
Пипия К. Д. Сталин в общественном мнении [Электронный
ресурс]. URL: https://www.levada.ru/2018/04/10/17896/.
Поколение Z: Молодежь времен путинского правления // ВОМ.
2020. № 1. С. 21–121 (колл. авт.).
Радаев В. В. Миллениалы на фоне предшествующих поколений:
эмпирический анализ // Социологические исследования. 2018. № 3. С.
15–33.
Рывкина Р. В. Драма перемен. М.: Дело, 2001.
Семенова В. В. Дифференциация и консолидация поколений //
Россия: трансформирующееся общество / Под ред. В. А. Ядова. М.:
КАНОН-пресс-Ц, 2001.
Семенова В. В. Современные концептуальные и эмпирические
подходы к понятию «поколение» // Россия реформирующаяся:
Ежегодник-2003 / Отв. ред. Л. М. Дробижева. М.: Институт
социологии РАН, 2003.
Семенова В. В. Социальная динамика поколений: проблема и
реальность. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН),
2009.
Символика с изображением Владимира Путина [Электронный
ресурс].
URL:
https://www.levada.ru/2015/03/05/simvolika-sizobrazheniem-vladimira-putina/.
Советский простой человек: Опыт социального портрета на рубеже
90-х. М., 1993. Фр. изд.: L’ Homme sovietique ordinaire. Enquete. Paris,
1993. Нем. изд.: Die Sowjetmenschen: Soziogramm eines Zerfalls, 1989–
1991. Berlin: Argon, 1992.

Урнов М., Касамара В. Национальная идентичность студентов
России и США (сравнительный анализ) // 2017. № 3–4. С. 74–103.
Фатехов А. Политическая активность московской студенческой
молодежи в 2017–2018 гг. // 2019. № 1–2. С. 171–185.
Хахулина Л. Динамика отношения к рыночной экономике (анализ
молодежных когорт начала и конца 90-х годов) // 2001. № 1. С. 30–38.
Хибовская Е. Заработки и личные расходы молодежи // 1995. № 6.
С. 44–47.
Численность населения Российской Федерации по полу и возрасту
[Электронный
ресурс].
URL:
http://www.gks.ru/bgd/regl/B17_111/Main.htm.
Чудакова М. Заметки о поколениях в советской России // Новое
литературное обозрение. 1998. № 2.
Ярычев Н. У. Проблема «поколения»: классический контекст
методологии // Современные проблемы науки и образования // 2015.
№ 1 (ч. 1).
Ястребов Г. А. Социальная мобильность в советской и
постсоветской России: новые количественные оценки по материалам
представительных опросов 1994, 2002, 2006 и 2013 гг. Часть II // Мир
России. 2016. № 2. С. 6–37.
Das Problem der Generationen // Friedeburg L. von (Hrsg.). Jugend in
der modernen Gesellschaft. Köln; Berlin. S. 23–48.
Dimock M. Defining generations: Where Millennials end and postMillennials
begin
[Электронный
ресурс].
URL:
http://www.pewresearch.org/fact-tank/2018/03/01/defining-generationswhere-millennials-end-and-post-millennials-begin/.
Kertzer D. Generation as a sociological problem // Annual Reviews.
1983. № 9. С. 125–149.
Schäfers B., Scherr A. Jugendsoziologie: Einführung in Grundlagen und
Theorien. 8. Aufl. Wiesbaden: Verl. für Socialwissenschaften, 2005.
Schiffer J. Zentrale Probleme der Jugendsoziologie: Eine systematische
Gliederung. 2. Aufl. Bern; Stuttgart: Verl. Paul Haupt, 1977.
Weigel S. «Generation» as a symbolic form: On the genealogical
discourse of memory since 1945 // The Germanic review. 2002. № 4. P.
264–277.
ИСПОЛЬЗУЕМЫЕ ПРЕСС-РЕЛИЗЫ ЛЕВАДА-ЦЕНТРА

Волков Д., Гончаров С., Снеговая М. Гражданский активизм
молодежи
//
Левада-Центр.
2020.
URL:
https://www.levada.ru/2020/10/01/grazhdanskijaktivizm-rossijskojmolodezhi/.
Наиболее тревожащие проблемы [Электронный ресурс]. URL:
https://www.levada.ru/2018/04/24/naibolee-trevozhashhie-problemy-3/.
Ностальгия
по
СССР
[Электронный
ресурс].
URL:
https://www.levada.ru/2017/12/25/nostalgiya-po-sssr/.
Отношение
к
странам
[Электронный
ресурс].
URL:
https://www.levada.ru/indikatory/otnoshenie-k-stranam/.
Отцы и дети: Поколенческий анализ современной России / Сост.
Ю. Левада, Т. Шанин. М.: Новое литературное обозрение, 2005. 328 с.
Пипия К. К проблеме поколений в России (историкосимволические и политические установки). 10.04.2018.

Примечания
1
Рабочая группа, занимавшаяся в последние годы реализацией этого
проекта (концепцией, разработкой тематических блоков интервью,
анализом данных и подготовкой текстов для настоящей книги),
включала Л. Д. Гудкова, Н. А. Зоркую, Е. В. Кочергину и К. Д. Пипию;
проведение самих опросов (выборка, организация и технология
исследования, контроль и обработка данных) обеспечивалось
соответствующими функциональными отделами Левада-Центра.

2
В 1989–1993 годах были проведены несколько масштабных
исследований: «Итоги года», «Русский национализм», «Бюрократия»,
«Антисемитизм и ксенофобия», «Миграция русских из бывших
республик СССР» и др. Но главным, программным для команды Ю.
Левады стал исследовательский проект «Простой советский
человек» – социологическое и социально-антропологическое изучение
ценностных и нормативных установок уходящего общества. Это
исследование (1990–2012) представляет собой опрос, повторяемый
каждые четыре-пять лет по той же анкете и методике, что позволяет
фиксировать как изменения в базовых характеристиках российского
общества, так и воспроизводящиеся структуры массового сознания.
Анализ результатов первого опроса см.: Простой советский человек.
Опыт социологического портрета на рубеже 90-х. М., 1993.
Последующие материалы проекта рассматривались в книгах: Левада
Ю. От мнений – к пониманию. М.: МШПИ, 2000; Он же. Ищем
человека. М.: Новое издательство, 2006, их можно найти в
многочисленных публикациях в журнале Левада-Центра «Вестник
общественного мнения».

3

К 1987–1989 годам в стране насчитывалось более 130
кровопролитных конфликтов между разными этническими общинами.

4
См.: Есть мнение! Итоги социологического опроса. М.: Прогресс,
1990.

5
Зоркая Н. Молодежь: типы адаптации, оценка перемен, установка
на социальное достижение // Экономические и социальные перемены:
мониторинг общественного мнения. 2001. Март – апрель. № 2 (52). С.
23.

6
Mannheim K. Das Problem der Generationen
Vierteljahreshefte fűr Soziologie. 1928. H. 7. S. 157–185.

//

Kölner

7
Weigel S. Familienbande, Phantome und die Vergangenheitspolitik der
Generationsdiskurs. Abwehr von und Sehnsucht nach Herkunft //
Generation. Zur Relevanz eines wissenschaftlichen Grundbegriffs / Hrsg.
von U. Jureit und M. Wildt. Hamburg: Hamburger Edition, 2005. S. 120.

8
Ibid. S. 121. (Под «ненемецкими группами» автор подразумевает
как солдат союзных войск, так и евреев или участников движения
сопротивления. – Прим. авт.)

9
Публикация принципиальной статьи К. Мангейма 1928 года не
вызвала особого отклика и внимания у современников и только в конце
1960-х годов стала основой концептуальных проработок и основой, от
которой отталкивались другие ученые и публицисты. См. анализ

различных аргументов в дискуссиях о «политическом поколении»
в работе: Jaeger H. Generation in der Geschichte. Überlegungen zu einer
umstrittenen Konzeption // Geschichte und Gesellschaft. 1977. Bd. 3. S.
429–452.

10
Jureit U. Generationenforschung. UTB, 2006. S. 124–131.

11
См., например, литературу, приводимую в кн.: Generation. Zur
Relevanz eines wissenschaftlichen Grundbegriffs / Hrsg. von U. Jureit und
M. Wildt. Hamburg: Hamburger Edition, 2005. S. 320–352.

12
Речь здесь идет именно о базовой модели семьи. В некоторых
случаях, предполагающих сильнейшее давление среды, напротив,
именно особая (партикуляристски отмеченная, например этнически,
религиозно или социально дискриминируемая) семья может стать/
быть хранителем универсалистских ценностей, рафинированных идей
и культурных ресурсов, как это имело место в советское время, в эпоху
государственного антисемитизма, в еврейских семьях, в которых
культивировался этос личного достижения через овладение знаниями,
умениями как средствами самозащиты.

13
Гудков Л., Дубин Б. Интеллигенция: Заметки о литературнополитических иллюзиях. М., 1995. 2-е изд. – 2009.

14
Анонс этого цикла музыкальных передач, ставших хитом на
многие годы, начинался так: «Течет жизнь своим чередом в передовом
колхозе под песни и пляски». https://www.vl.ru/tv/cast/623/147784

15

Дубин Б., Зоркая Н. Молодежь в ситуации социального перелома //
Экономические и социальные перемены: Мониторинг общественного
мнения // 1994. № 2. С. 14–19. С. 16. Параметры молодежи в этих
исследованиях: «юношество» (до 20 лет), «молодые люди» (21–24
года), с которыми сопоставляются «старшие братья и сестры» (25–29
лет). Их социализация пришлась на период между двумя эпохами –
конца советской системы и ее распада, перестройки и реформ начала
1900-х годов. Поколение их родителей (40–49 лет, рожденные в
послевоенные 1945–1950-е годы) формировалось в годы холодной
войны, хрущевской оттепели и первых шагов по «разоблачению культа
личности Сталина», брежневского застоя. Поколение «дедов»
(рождения 1920–1930-х годов) – годы укрепления и развертывания
тоталитарной системы, войны и репрессии. Возрастная категоризация
теснейшим
образом
связана
с
урабанизационными
и
цивилизационными процессами: 60 % молодых до 25 лет живет в
крупных городах, хотя там родились лишь 39 % из них (14 % – в малом
городе, 24 % – в селе); но лишь 20 % их родителей – потомственные
горожане, жители крупных городов, половина родителей – мигранты
из сельской местности, горожане в первом поколении. Молодые люди
обладают более высоким уровнем образования, чем их родители. На
«молодых людях», как пишут авторы, обрываются все типовые линии
жизненной карьеры образованных людей в советском обществе до
перестройки. По своим самохарактеристикам это все еще «слабо
дифференцированное, во многом закрытое общество. Пути к успеху с
опорой на профессиональную квалификацию, как и знаки социальной
привязанности подобного успеха, его престижа, здесь практически
отсутствуют»
(с.
17).
Молодые
россияне
«тянутся
в
незаблокированные зоны приложения жизненных сил, ища не столько
статуса, требующего долговременных усилий и „стратегических“
ресурсных вложений (в образование и специализацию), сколько
неотсроченного вознаграждения, опирающегося на тактические
умения ориентироваться в локальной, определенной сегодняшним
временем ситуации спроса. Область признания при этом
ограничивается, скорее всего, своим кругом, группами сверстников», в
какой-то мере – родителями. Соответственно, более важными
становятся демонстративные аспекты поведения и знаки успеха,

признаваемые главным образом среди «своих», а не обобщенные,
авторитетные и общепризнанные свидетельства достижений.

16
Дубин Б. Дети трех поколений // Экономические и социальные
перемены: мониторинг общественного мнения. 1995. № 4. С. 30–32
(анализ установок родителей на воспитание социальных качеств детей
в разных странах, по материалам международного исследования в 36
странах INRA-Roper Starch).

17
В среднем за период 1995–2020 годов 48 % россиян считают, что
было бы лучше, если бы все в стране оставалось так, как было до
начала перестройки (до 1985 года), несогласных с ними в среднем за
тот же период – 39 % (Общественное мнение 2020 // Левада-Центр:
Ежегодник. 2020. С. 146. Табл. 19.3).

18
Здесь хочется вспомнить прозвучавшее в передаче «Школа
злословия» очень интересное соображение внимательного, тонкого и
умного наблюдателя за нашей действительностью поэта Льва
Рубинштейна о том, что культура «глянца» скоро станет выступать в
функции «политической культуры».

19
По мере взросления, социализации во «взрослую жизнь» оптимизм
становится более сдержанным, особенно в центре, в столице, где
острее конфликты, конкуренция, более интенсивны социальные и
культурные напряжения, и, напротив, в периферийных городах и
сельской местности, где самый низкий потолок, самый бедный спектр
социальных и культурных возможностей. Крайне негативная оценка
своей ситуации – «терпеть наше бедственное положение уже
невозможно», которую по сей день дают своей жизни около одной
пятой всего населения России, в настоящее время практически
отсутствует среди молодых (1 %).

20
Единственная группа, в которой оно весьма высоко, – это
респонденты, находящиеся в отпуске по уходу за ребенком, – здесь
ухудшение отмечают 23 % данной группы. Отметим, что в группе
находящихся в отпуске по уходу около 20 % воспитывает ребенка вне
брака.

21
Яркий пример – история конфликта
факультете МГУ в марте 2007 года.

на

социологическом

22
См.: Отцы и дети: Поколенческий анализ современной России /
Сост. Ю. Левада, Т. Шанин. М.: Новое литературное обозрение, 2005.
С. 19.

23
См.: Аберкромби Н., Хилл С., Тернер Б. Социологический словарь.
М., 1994. С. 222.

24
Мангейм К. Проблема поколений // Новое литературное обозрение.
1998. № 2 (30). С. 21.

25
См.: Kertzer D. Generation as a sociological problem // Annual
Reviews. 1983. № 9. P. 125–149.

26
См.: Левада Ю. А. Поколения XX века: возможности исследования
// Вестник общественного мнения. Данные. Анализ. Дискуссии. 2001.
№ 5. С. 8–13.

27
Значительная часть данной работы была написана в 2018 году, но
некоторые важные выводы внесены на данных 2019 года.

28
См.: Радаев В. В. Миллениалы на фоне предшествующих
поколений: эмпирический анализ // Социологические исследования.
2018. № 3. С. 15–33.

29
См., например: «Поколение Путина» определилось с президентом.
URL: https://iz.ru/657263/angelina-galanina/pokolenie-putina-opredeliloss-prezidentom и т. д.

30
Подробнее
см.:
URL:
http://www.pewresearch.org/facttank/2018/03/01/defining-generations-where-millennials-end-and-postmillennials-begin/.

31
Результаты опросов, используемые в работе, частично доступны в
Едином архиве экономических и социологических данных. URL:
http://sophist.hse.ru.

32
То есть проведенных за счет собственных средств организации.

33
Численность населения Российской Федерации по полу и возрасту.
URL:
http://www.gks.ru/wps/wcm/connect/rosstat_main/rosstat/ru/statistics/publi
cations/catalog/doc_1140095700094.

34
К этому сравнению выборки общероссийских опросов ЛевадаЦентра и данных Росстата о возрастной структуре России можно
отослать тех, кто придерживается мнения, согласно которому
«участвовать в подобных опросах соглашаются только пенсионерки»,
поэтому нельзя рассматривать их как репрезентативные, то есть
отражающие возрастную структуру населения России. Как видно из
табл. 3, возрастные когорты, представленные в выборке, соответствуют
возрастной структуре, предоставляемой Росстатом.

35
См.: Семенова В. В. Социальная динамика поколений: проблема и
реальность. М., 2009. С. 82.

36
Weigel S. «Generation» as a Symbolic form: On the genealogical
discourse of memory since 1945 // The Germanic review. 2002. № 4. P.
264–277.

37
Кон И. С. Социология личности. М., 1967. С. 110.

38
Цит. по: Kertzer D. Generation as a sociological problem // Annual
Reviews. № 9. 1983. P. 127.

39
В отличие от памяти о терактах 11 сентября в США среди
американского населения.

40
См.: Мангейм К. Проблема поколений // Новое литературное
обозрение. 1998. № 2 (30). С. 20.

41
В этом проявляется конфликт позитивистского (количественного) и
историко-романтического (качественного) подходов к проблеме
поколений, на которые указывал К. Мангейм.

42
Мангейм К. Проблема поколений… С. 46.

43
Отцы и дети: Поколенческий анализ современной России. С. 258.

44
На это косвенно указывает и массовый положительный образ
США, «хорошее» отношение к которому в ноябре 1991 года было
выражено
у
80
%
населения.
URL:
https://www.levada.ru/indikatory/otnoshenie-k-stranam/.

45
В феврале 2015 года россияне в возрасте 18–24 лет приобрели или
хотели бы приобрести майку (значок) с изображением президента РФ,
что выше показателей среди других возрастных групп. URL:
https://www.levada.ru/2015/03/05/simvolika-s-izobrazheniem-vladimiraputina/.

46
Рывкина Р. В. Драма перемен. М., 2001. С. 91.

47
На ориентацию российской молодежи на власть, избираемую
демократическим путем, указывают и другие исследования. См.,
например: Зубок Ю. Традиционное и современное в социальнополитической идентификации молодежи // Власть. 2014. № 11. С. 42.

48
Об этом свидетельствует наиболее заметное среди представителей
оттепели снижение согласия с утверждением, что советский строй
характеризовала «направляющая роль коммунистической партии», что
будет указано далее в работе.

49
В августе 2017 года идею установить памятник Сталину в
российских городах поддержали 39 % россиян. Противоположной
точки зрения о недопустимости такой идеи высказали 38 %
респондентов.

50
Мангейм К. Проблема поколений…. С. 21.

51
Мангейм К. Проблема поколений…. С. 25.

52
Левада Ю. А. Поколения XX века: возможности исследования. С.
12.

53
Для указанных переменных – высокое значение критерия хиквадрат и малое значение p-уровня (p < 0,001).

54
Левада Ю. А. Ищем человека: Социологические очерки, 2000–
2005. М., 2006. С. 264.

55

Вспомним очереди за продукцией Apple, когда ради покупки
нового смартфона люди (преимущественно молодые) ночевали у
магазина в течение нескольких дней до старта продаж.

56
Условно отвлечемся от разнообразия этнических обычаев,
различий в техниках воспитания большого города и деревни и т. п.,
полагая, что эти различия будут лишь усиливаться, если принимать во
внимание этнокультурные особенности и традиции социализации.
Разумеется, мы не собираемся выводить из особенностей первичной
социализации характер сложных и опосредованных социальных
взаимодействий и их систем (как это когда-то делали ранние
психоаналитики, связывающие социокультурный тип с особенностями
пеленания младенцев). Речь идет о другом: об установлении доверия
только в виде непосредственных или квазинепосредственных
персональных отношений, которые в дальнейшем выступают уже в
качестве модельных для селекции более сложных механизмов
формального (институционального) социального взаимодействия,
импринтинга партнера (дефициты доверия как неопределенность,
неструктурированность пространства действия).

57
Гудков Л. Д., Дубин Б. В., Зоркая Н. А. Постсоветский человек и
гражданское общество. М.: МШПИ, 2008. С. 14–18.

58
Margolina S. Russland/ Unzivile Gesellschaft. Frankfurt a. Main:
Rohwolt Verlag, 1994. S. 54–101.

59
В России в структуре занятости доминируют работники
неквалифицированного физического труда. Удельный вес их в России
составлял еще недавно более 50 % занятых. Сегодня этот показатель
хотя и медленно сокращается, но остается чрезвычайно значительным.
О. Шкаратан, исходя из проведенных им опросов, называет 46 %. См.:

Шкаратан О. И., Ястребов Г. И. Социально-профессиональная
структура и ее воспроизводство в современной России. М.: ГУ ВШЭ,
2007. О низкой квалификации основной части занятых в экономике и
отсутствии существенного спроса на непрерывное образование и
обусловленное этим требование повышения продуктивности труда
говорили и писали ведущие российские специалисты в этой области. О
прогрессирующем падении квалификации промышленного персонала
см.: Капелюшников Р. И. Российский рынок труда сквозь призму
предпринимательских опросов: ретроспективный анализ. М.: ИМЭМО
РАН, 2006. С. 50–51. «Идет снижение доли профессионалов
(специалистов с высшим образованием. – Прим. авт.) в российской
экономике. <…>; Качество человеческого капитала остается
достаточно
низким
и
в
среде
руководителей
<…>;
полупрофессионалов и других представителей нефизического труда.
Все это свидетельствует о том, что российской экономике сегодня не
нужны высококвалифицированные кадры даже в том количестве, в
котором они уже имеются в российском обществе» (Аникин В. А.
Тенденции изменения социально-профессиональной структуры России
в 1994–2006 гг. (по материалам RLMS) // Мир России. 2009. № 3. С.
119, 129–130). Ситуация принципиально не изменилась и в
последующие годы. Нынешнее руководство страны делает ставку на
сохранение доминирующей роли экспорта сырьевых ресурсов,
образующих основной финансовый резерв для проводимой им
политики. Многие экономисты и аналитики полагают, что нежелание
инвестировать в человеческий капитал, в развитие высоких
технологий и наукоемких производств вызвано страхами правящей
элиты перед усилением среднего класса и гражданского общества,
выступающего против узурпации власти и укрепления авторитарнорепрессивного режима, становящегося все более закрытым и
антизападным. Сохранение «перманентного состояния умеренной
бедности» позволяет управлять зависимыми от государства людьми,
лишенными собственных оснований для самоуважения.

60
Эти проблемы подробно рассматриваются в работах: Зоркая Н. А.
Проблемы повседневной жизни семьи. «Бедность» как фокус

восприятия повседневных проблем // Вестник общественного мнения.
2003. № 1 (63). С. 26–38; Она же. Современная молодежь: к проблеме
«дефектной» социализации // Там же. 2008. № 4 (96). С. 8–22; Она же.
«Ностальгия по прошлому», или Какие уроки могла усвоить и усвоила
молодежь // Там же. 2007. № 3 (89). С. 35–46.

61
Естественно, что доминирование роли семьи на фазах первичной
социализации не обязательно ведет к блокированию или ослаблению
значений формальных институтов. Можно привести прямо
противоположные примеры, когда семья становилась в особых
условиях ретранслятором и аккумулятором универсальных ценностей
и достижительских мотиваций (но, правда, это бывает всегда на
негативном фоне пассивного и патерналистского окружения). Такую
роль играла на фазах первичной модернизации в Европе и Америке
еврейская семья (в СССР и позже): в условиях антисемитского
окружения она резко подчеркивала высшие универсальные ценности
доминирующего
общества
(трудолюбие,
работоспособность,
образованность,
аккуратность,
бережливость,
упорство,
чистоплотность и т. п.), которые дети должны усвоить и добиться
равного, если не большего успеха, нежели дети большинства. Они
должны быть «первыми», если хотят добиться уважения, признания
окружающих и освободиться от дискриминации среды. В меньшей
степени такую социализационную роль в процессах модернизации
могли иметь и некоторые церкви или религиозные организации,
общины, закрытые клубы, ассоциации (кроме вертикально
устроенных).

62
См.: Дубин Б. В., Зоркая Н. А. Проблемы качества образования и
установка на постоянное образование в современной России. Отчет об
исследовании. М.: Левада-Центр, 2009. Табл. 14–15; см. также: Гудков
Л. Д., Дубин Б. В., Левинсон А. Г. и др. Доступность высшего
образования: социальные и институциональные аспекты //
Доступность высшего образования в России. М.: НИСП, 2004. С. 24–

71; Аврамова Е. М. Доступность высшего образования и перспективы
позитивной социальной динамики // Там же. С. 145–179, 158–163.

63
Подробнее см.: Бовина И. Б. Социальная психология здоровья и
болезни. М.: Аспект Пресс, 2008.

64
Гудков Л. Д. Пражская весна 1968 года в общественном мнении
России 2008 года // Неприкосновенный запас. 2008. № 4 (60). С. 140–
144.
Гудков
Л.
30
лет
августовского
путча.
URL:
https://www.levada.ru/2021/08/17/30-let-avgustovskogo-putcha-gkchp/.

65
Здесь и далее, если не указан журнал, имеется в виду: Вестник
общественного мнения. Данные. Анализ. Дискуссии.