Автор: Коссаковский И.П.
Теги: автобиография события революции исторические документы
ISBN: 5-289-00718-0
Год: 1989
Текст
ronOCLPEJOniOUUU
Федор
РАСКОЛЬНИКОВ
о времени и о себе
о времени и о себе
2 р. 20 к.
голося революции
66.61(2)8
ФЗЗ
7 и
Л.
Составитель И. П. Коссаковский
Научный редактор — доктор исторических наук
В. Д. Поликарпов
Редактор С. А. Прохватилова
На фронтисписе — рисунок Г. Верейского. 1933 г.
Ф
0902020600—202
MI7K03)—89
КБ-7-57-88
Ч •
© Лениздат, 1089
ISBN 5-289-00718-0
ГОЛОСА РЕВОЛЮЦИИ
Революция, в отличие от заговора, многолюдна и многоголоса,
в этом ее сила. И этим она пугает единомыслящих обывателей,
озлобляет ренегатов и отступников, вызывает ненависть тиранов,
желающих слышать лишь собственный голос, царящий над хором
раболепного славословия.
Всякий термидор душит многоголосье революции. Случилось то
же и с нашей революционной историей. В годы сталинской дик-
татуры она обезлюдела, а голос ее стал звучать задавленно и
фальшиво.
Варварское истребление миллионов людей, изуверское извраще-
ние революционных идей, тираническое насилие над историей на-
рода и кастрация общественного сознания—это звенья в одной
цепи преступлений сталинщины.
Известно, что народ, не ведающий своего прошлого, обречен на
бесконечное и драматическое его повторение. А мы и сегодня, ре-
шившись вырваться из плена застоя, еще не знаем своей подлин-
ной истории. Хуже того, лишь приоткрылись запретные страницы
былого, и многие уже испугались черного цвета так называемых
белых пятен, уже не хотят узнать правду истории во всей ее пол-
ноте. И здесь нынешние обыватели, по сути дела, смыкаются с
одряхлевшими рыцарями сталинского «Краткого курса» и новояв-
ленными охранителями обветшавших догм и схем.
Народу не нужно бояться своей истории, и те, кто пытается
затормозить процесс познания прошлого, мешает развитию и демо-
кратизации социализма.
Сегодня, когда историческая наука сама с трудом освобожда-
ется от коросты многолетней фальши и еще не заняла доминирую-
щих позиций в сфере духовной перестройки, решающее воздействие
на этот процесс оказывает историческая публицистика.
Важную роль в формировании нового исторического мышления
должно сыграть и возвращение обществу обширного мемуарного,
документального наследия минувших времен, на долгие годы за-
пертого в спецхранах, насильственно изъятого из научного оборота
и памяти народа, рассеянного по страницам давно забытых из-
даний.
Посильный вклад в это необходимое и благотворное дело, на-
деемся, внесут и книги новой серии Лениздата «Голоса революции»,
посвященные истории российского освободительного, революцион-
ного движения.
Революция многолюдна и многоголоса. И народ, продолжающий
революционное преобразование общества, имеет право знать и слы-
шать тех, кто начинал эту многотрудную работу.
5
НЕОТВРАТИМОСТЬ ПРАВДЫ
Судьба бывает несправедливо жестока к людям не только при
жизни, но и после их смерти... Один из героев Октября и граждан-
ской войны, дипломат и литератор большевик-ленинец Федор Фе-
дорович Раскольников в 1939 году был оклеветан и объявлен
Верховным судом СССР вне закона, Вступив в открытую борьбу
со Сталиным, он вскоре скончался на чужбине, и почти на чет-
верть века имя его исчезло из истории и памяти народа.
Лишь в 1963 году Раскольников был полностью реабилитиро-
ван. Очерки о ием появились в газетах и журналах, в сборнике
«Герои гражданской войны» (ЖЗЛ), Воениздат выпустил книгу
«На боевых постах», куда вошли в сокращении воспоминания Фе-
дора Федоровича «Кронштадт и Питер в 1917 году» и «Рассказы
мичмана Ильина», а Лениздат — брошюру А. П. Константинова
«Ф, Ф. Ильин-Раскольников». Ставился вопрос о переносе праха
Раскольникова на родину и увековечении его памяти. Казалось,
справедливость восторжествовала.
Но миновал краткий период «оттепели», и политическая ситу,
ация в стране изменилась. Ползучая реабилитация Сталина не мог-
ла ие отразиться на посмертной судьбе его страстного разоблачи-
теля— Раскольникова, Осенью 1965 года заведующий отделом на-
уки и учебных заведений ЦК КПСС Трапезников вновь оклеветал
Раскольникова, не стесняясь в выражениях и не обременяя себя
аргументами: «Сбратавшись с белогвардейцами, фашистской мра-
зью, этот отщепенец стал оплевывать все, что было добыто и ут-
верждено потом и кровью советских людей, очернять великое знамя
ленинизма и восхвалять троцкизм». Здесь не было ни единого сло-
ва правды, ио тем не менее доброе имя Раскольникова снова было
предано поруганию и умолчанию на двадцать два года.
Правда бывает и бессильна, ио, в конечном счете, она неот-
вратима и все расставляет на свои места. В 1987 году, с пере-
стройкой и гласностью, Раскольников вернулся к нам, надо наде-
яться, навсегда. Новое поколение узнало Федора Федоровича преж-
де всего как автора «Открытого письма Сталину», что естественно
и закономерно. Написанное впечатляюще сильно, искренне и ярко,
«Открытое письмо Сталину» приобрело ныне особую актуальность
и остроту, оно, без сомнения, останется одним из важнейших до-
кументов нашей истории.
Но сама личность Раскольникова все еще вызывает противоре-
чивые оценки и споры. Для явных и тайных сталинистов он по-
прежнему «пренебрег советскими законами, бросил доверенный ему
Советским правительством пост посла, бежал под защиту родствен-
6
ника-миллиоиера во Францию (очередная чушь. — И. К), где со-
трудничал в белогвардейской и правой французской прессе.., его
заявление «Как меня сделали „врагом народа”» и его открытое
письмо Сталину от 17 августа 1939 года пронизаны злобой и кле-
ветой на наш общественный строй» (Молодая гвардия, 1988, № 4),
Эти и подобные им «обвинения», упорно возвращающие нас к
1937—1939 годам и к году 1965-му, исходят от людей, не желаю-
щих считаться с фактами, по-прежнему уповающих на ложь и
«страшные» ярлыки. Серьезная полемика с ними, пожалуй, бессмыс-
ленна, «вечно вчерашние» таковыми и останутся.
Честно говоря, большую тревогу вызывают голоса тех, кто
резко критикует Раскольникова с антисталинских позиций за то,
что он слишком долго шел за «вождем народов», было время, су-
дил литературу и искусство с «классовых» позиций, за то, что, бу-
дучи председателем Глав репер тком а, выступал против пьес Булга-
кова. Если бы эти, видимо искренние, поборники демократии раз-
бирали и оценивали подлинные и мнимые «грехи» Раскольникова
объективно, не умалчивая о его бесспорных заслугах, их стремле-
ние восстановить непростую правду истории надо бы только при-
ветствовать. Но, к сожалению, именно объективности и взвешен-
ности суждений критикам Раскольникова «слева» как раз недоста-
ет. И потому вырванные из контекста времени отдельные факты
биографии героя революции, оставшегося до конца верным ее иде-
алам, разрастаются в неоправданные негативные обобщения.
В необходимом и благотворном процессе анализа и переосмыс-
ления прошлого, в том числе роли и значения выдающихся лично-
стей, нас подстерегают немалые опасности. Как это ни парадок-
сально, но, пытаясь заново понять свою историю, мы нередко под-
ходим к ней со старыми мерками, которым присущи схематизм,
упрощение сложнейших социально-политических процессов, черно-
белая классификация явлений, однобокая категоричность в оценках
деятелей прошлого. Нам все еще недостает подлинно обновленно-
го историзма мышления, желания и способности постичь мировоз-
зрение, психологию людей, систему общественных ценностей, кото-
рые далее и не в столь отдаленные времена были во многом иными,
нежели сейчас. Самое малое, что из-за этого происходит,— модер-
низация, а следовательно, новое искажение истории.
Понятны опасения замены одних «икон» другими. Но если мы
не хотим превратиться в новых идолотворцев, то тем более дол-
жны с пониманием и терпимо относиться к ошибкам и заблужде-
ниям, которых не избежал ни один исторический деятель, К
действительным ошибкам и заблуждениям, но не к преступле-
ниям!
Федор Раскольников в конце жизненного пути выступил с гнев-
ным разоблачением Сталина, удивительно созвучным нашим сегод-
няшним прозрениям. Да, Раскольников долго славословил «вождя
7
партии и народа», и не сразу поймешь, когда он делал это искрен-
не, а когда лишь следовал неумолимым «правилам игры». Нелишне
вспомнить, что значило для старых большевиков единство партии,
которое пестовал и завещал им Ленин. Сколько их — ленинцев,
оболганных, оклеветанных, сложило головы во имя этого единства,
поруганного и извращенного Сталиным!
Раскольников был одним из тех, кто пусть не сразу, но понял,
что Сталии, извратив ленинский смысл единства партии, обратил
его во зло самой партии и народу, заставил служить своей пре-
ступной личной диктатуре. Поняв, не сразу решился на изобличе-
ние узурпатора. Но — решился.
Федор Раскольников жил в сложное, противоречивое время и
прошел трудный путь к своему гражданскому подвигу накануне
смертного часа. Отдав дань революционному романтизму, классо-
вому максимализму, а порой и фанатизму, он сохранил в себе глав-
ное — нравственные, общечеловеческие начала, душу живу, спо-
собность развиваться, изменяться, не потерял мужества — ив тра-
гической ситуации прямо посмотрел правде в глаза, возвысил го-
лос в ее защиту.
Почти полвека спустя после своей гибели, в год 70-летия Вели-
кого Октября, Раскольников вновь оказался в первом ряду борцов.
Вновь зазвучал его чистый н гневный голос обличителя сталинщи-
ны, без преодоления тяжких последствий которой немыслима пе-
рестройка. Раскольников стал нашим современником и соратником,
но мы еще ие успели по-настоящему узнать его. Лишь несколько
посвященных ему журнальных и газетных публикаций появилось
за два последних года, да небольшую книгу выпустило издатель-
ство «Московский рабочий» — в ней. собраны антисталинские доку-
менты Раскольникова и отрывки из ряда его произведений, допол-
ненные биографическим очерком, к сожалению содержащим неко-
торые устаревшие толкования.
Между тем сегодня рассказать о Раскольникове и о времени,
в котором он жил, может прежде всего сам Федор Федорович.
Именно эту задачу — предоставить слово Раскольникову для рас-
сказа о времени и о себе —- ставит настоящее издание.
Начав работу в партии как журналист, Раскольников писал
всю жизнь, какой бы пост ни занимал. Сфера его литературных
интересов всегда была очень широка — от газетных статей на ак-
туальные, главным образом политические, темы до исторических
исследований, рассказов, пьес, эссе. Но, естественно, наиболее пол-
но раскрывается его личность в жаире мемуаров. Самые интерес-
ные, значительные воспоминания Раскольникова и включены в этот
сборник. Оин расположены хронологически, чтобы читатель мог
получить наиболее полное представление как о жизненном пути и
деятельности автора, так и об эволюции его взглядов, отношения
к действительности.
8
Читатель, возможно, примет не все оценки Раскольникова, не
во всем согласится с ним, тем более что в мемуарах встречаются
и фактические ошибки, и недомолвки, и даже передержки. Но по-
следние — тоже приметы времени. К тому же Раскольников писал
не учебник истории, и, думается, именно субъективность повество-
вания позволяет приблизиться к постижению личности автора, из-
бавляет от ее идеализации и апологетики.
Жизнь Раскольникова оборвалась внезапно, в расцвете твор-
ческих сил, и он не оставил нам воспоминаний о многих важных
этапах своей биографии: о работе в Коминтерне, Главреперткоме
н Главискусстве, на редакторских постах, в качестве полпреда. Не
успел написать он и о самом тяжком времени, когда был вынуж-
ден остаться за границей.
В какой-то мере эти обидные пробелы восполняют впервые пуб-
ликуемые здесь воспоминания матери и вдовы Раскольникова, его
письма, а также некоторые документы, которые удалось найти в ар-
хивах, где далеко не все еще доступно исследователю.
Все работы Раскольникова печатаются без сокращений (за ис-
ключением писем к его первой жене — Ларисе Рейснер и очерка
«Максим Горький») и какой-либо редактуры, многие публикуются
впервые, заявление «Как меня сделали „врагом народа”» и «От-
крытое письмо Сталину» — впервые по авторским оригиналам. Ор-
фография и частично пунктуация приведены в соответствие с сов-
ременными нормами.
В сборнике использованы материалы, хранящиеся в архиве Вер-
ховного суда СССР, в Центральном государственном архиве лите-
ратуры и искусства, в Центральном государственном архиве Воен-
но-Морского Флота, Центральном государственном архиве Октябрь-
ской революции и в республиканской библиотеке Эстонской ССР, в
архиве Министерства иностранных дел СССР, в архиве Ленинград-
ского института истории партии, в Институте русской литературы
(Пушкинский дом) Академии наук СССР, в Центральном военно-
морском музее, Государственной публичной библиотеке им. В. И. Ле-
нина, в Публичной библиотеке им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, а
также в частных собраниях.
Трудно перечислить всех, кто так или иначе помогал в созда-
нии этой книги, сердечная признательность всем и глубокая бла-
годарность вдове Федора Федоровича—М. В. Раскольниковой-Ка-
нивез, А. В. Антонову-Овсеенко, Н. 3. Блисковской, С. Д. Богданову,
Н. Б. Волковой, А. А. Вязовской, М. В. Груздову, 3. В. Гребель-
скому, С. В. Житомирской, Н. П. и А. В. Зареиким, Е. А. Зайдель-
сону, В. С. Зайцеву, Т. В. Ивановой, |А. П. Константинову, Ю. С. Ку-
лышеву, М. П. Ляховецкому, А. Я. Разумову, А. С. Храповицкому,
Н. Е. Эляшберг.
И. П. Коссаковский
ДОКУМЕНТЫ
Приговор
Именем Союза Советских Социалистических Республик
Верховный Суд Союза ССР в составе: Председатель-
ствующего — председателя Верховного Суда Союза
ССР тов. Голякова И. Т. и членов Верховного Суда Со-
юза ССР тов. тов. Солодилова А. П. и Никитченко И. Т.,
рассмотрев в своем заседании от 17 июля 1939 года де-
ло по обвинению Раскольникова Федора Федоровича,
бывшего полпреда СССР в Болгарии, в невозвращении
в СССР, установил:
Раскольников Федор Федорович, бывший полпред
СССР в Болгарии, самовольно оставил место своей
службы и отказался вернуться в пределы СССР, т. е. со-
вершил преступление, предусмотренное Законом от 21
ноября 1929 года «Об объявлении вне закона должност-
ных лиц — граждан Союза ССР за границей, перебе-
жавших в лагерь врагов рабочего класса и крестьянства
и отказавшихся вернуться в Союз ССР».
На основании ст. ст. 319 и 320 УПК РСФСР и Закона
от 21 ноября 1929 года Верховный Суд Союза ССР —
приговорил:
Объявить Раскольникова Федора Федоровича вне за-
кона.
п. п. Председательствующий Голяков.
Члены: А. Солодило в,
Никитченко
10
№ 4н 854/63 '
В ПЛЕНУМ ВЕРХОВНОГО СУДА СССР
Протест
По приговору Верховного Суда СССР от 17 июля 1939
года бывший полномочный представитель СССР в Бол-
гарии
РАСКОЛЬНИКОВ Федор Федорович,
1892 года рождения, уроженец гор. Ленин-
града, русский, член КПСС с 1910 года,
на основании Закона от 21 ноября 1929 года объявлен
вне закона.
РАСКОЛЬНИКОВ признан виновным в том, что, буду-
чи полпредом СССР в Болгарии, оставил место своей
службы и отказался вернуться в пределы СССР, т. е. в
совершении преступления, предусмотренного Законом
от 21 ноября 1929 года «Об объявлении вне закона
должностных лиц — граждан СССР за границей, перебе-
жавших в лагерь врагов рабочего класса и крестьянства
и отказавшихся вернуться в Союз ССР».
Указанный приговор полагаю необходимым отменить
и РАСКОЛЬНИКОВА Ф. Ф. реабилитировать по следую-
щим основаниям.
В ходе проводившейся проверки ни уголовного дела
на РАСКОЛЬНИКОВА, ни судебного производства не
найдено, а приговор оказался подшитым в наряде Вер-
ховного Суда СССР с разной перепиской.
В этом приговоре нет указания об участии судебного
секретаря, нет и других данных, предусмотренных ст.
334 УПК РСФСР. После снятия копии с приговора дата
его составления была изменена.
Имеющиеся данные свидетельствуют о том, что уго-
ловное дело на РАСКОЛЬНИКОВА в Верховный Суд
СССР не поступало и в судебном заседании не рассмат-
ривалось, поэтому приговор в отношении РАСКОЛЬНИ-
КОВА следует признать незаконным.
Проверкой установлено, что РАСКОЛЬНИКОВ 1 апре-
ля 1938 года выехал из Софии в отпуск, но в СССР не
вернулся. В августе 1939 года по поводу психического
заболевания он был помещен на излечение в частную
клинику в Ницце, где и умер 12 сентября 1939 года.
Из объяснений РАСКОЛЬНИКОВА, которые он давал
в письмах к Сталину, Литвинову, в беседах с Литвиновым
и полпредом СССР во Франции, а также в заявлении
11
для печати усматривается, что в апреле 1938 года он не
выехал в СССР и продолжал оставаться за границей
только потому, что предвидел неизбежность расправы
над ним.
Эти объяснения находят подтверждение в материа-
лах проверки.
В соответствии с решением компетентного органа,
РАСКОЛЬНИКОВ сдал в Государственный литературный
музей личный архив, в котором были и служебные доку-
менты за подписью Троцкого.
В 1937 году и в начале 1938 года от ныне реабилити-
рованного ДЫБЕНКО П. Е. и некоторых других аресто-
ванных органами следствия были получены ложные по-
казания о принадлежности РАСКОЛЬНИКОВА к антисо-
ветской троцкистской организации. В связи с этим за
РАСКОЛЬНИКОВЫМ было установлено наблюдение, ко-
торое он замечал.
С января 1938 года Наркоминделом с РАСКОЛЬНИ-
КОВЫМ велась переписка о его приезде из Софии в
Москву, причем в одном из писем Литвинов сообщил
РАСКОЛЬНИКОВУ, что о его приезде всегда спрашива-
ют в Кремле.
РАСКОЛЬНИКОВУ были известны случаи, когда неко-
торые советские полпреды, вызванные в Москву на пе-
реговоры, были репрессированы без каких-либо закон-
ных оснований.
Находясь в пути из Софии в Москву, РАСКОЛЬНИ-
КОВ узнал, что он освобожден от обязанностей полпре-
да, причем в Указе от 5 апреля 1938 года он даже не.
был назван товарищем.
О том, насколько реальна была угроза расправы над
РАСКОЛЬНИКОВЫМ, свидетельствует то, что через два
дня после выезда РАСКОЛЬНИКОВА из Софии, т. е.
когда не было еще решения об освобождении его от
должности и когда не было точных данных ни о ме-.
сте пребывания его, ни о дальнейших намерениях, Нар- *
коматом Внутренних дел СССР было дано указание
своим агентам о розыске и «ликвидации» РАСКОЛЬ-
НИКОВА.
При таких данных следует признать, что незаконными
и неправильными действиями должностных лиц, в обста-
новке массовых незаконных репрессий, которые прово-
дились в отношении видных деятелей партии в период
культа личности Сталина, РАСКОЛЬНИКОВ был постав-
лен в такие условия, которые препятствовали своевре- _
менному возвращению его в СССР.
12
Находясь за границей, в отношении Советского Сою-
за РАСКОЛЬНИКОВ вел себя лояльно. В письмах к Ста-
лину и Литвинову он объяснял причины, по которым про-
должал оставаться за границей, писал о своей предан-
ности партии и Родине, просил предоставить ему там ра-
боту по линии НКИД и отложить возвращение его в
СССР.
В беседах с Литвиновым и полпредом СССР во Фран-
ции РАСКОЛЬНИКОВ не отказывался от возвращения на
Родину и заверял, что он сделает это, как только к не-
му будет восстановлено доверие.
Собранные в ходе проверки материалы свидетельст-
вуют о том, что не было оснований не только для при-
менения к РАСКОЛЬНИКОВУ репрессивных мер, но и
для выражения ему недоверия.
РАСКОЛЬНИКОВ — член РСДРП(б) с 1910 года. В
1912 году являлся первым секретарем «Правды». За
принадлежность к партии был арестован и осужден к вы-
сылке. После освобождения из ссылки возобновил со-
трудничество в «Правде» и «Просвещении». Будучи при-
зван в 1914 году на флот, вел агитацию среди матросов,
писал прокламации, участвовал в легальном петроград-
ском издательстве «Волна».
После Февральской революции Центральным Коми-
тетом партии РАСКОЛЬНИКОВ был направлен в Крон-
штадт, где редактировал газету «Голос правды» и неод-
нократно выступал на собраниях и митингах, излагая ли-
нию большевиков по важнейшим политическим вопро-
сам.
РАСКОЛЬНИКОВ был товарищем председателя
Кронштадтского Совета рабочих и солдатских депутатов
и председателем Кронштадтского комитета РСДРП; был
делегатом Апрельской конференции, одним из руково-
дителей июльской демонстрации, организовывал оборо-
ну дома Кшесинской, в котором находились Централь-
ный и Петроградский комитеты партии.
РАСКОЛЬНИКОВ принимал активное участие в Ок-
тябрьской революции. Был членом Военно-Революцион-
ного комитета Петроградского совета, участвовал в боях
под Пулковом, во главе отряда моряков выезжал в
Москву на поддержку революции, являлся комиссаром
при Морском Генеральном штабе.
По поручению фракции большевиков он огласил
декларацию об уходе из Учредительного собрания.
В 1918 году Центральным Комитетом РКП(б) РАС-
КОЛЬНИКОВ делегирован в Поволжье в качестве агента
13
ЦК. Выезжал в Новороссийск для обеспечения выполне-
ния решения Советского правительства о потоплении ко-
раблей Черноморского флота.
РАСКОЛЬНИКОВ был членом Реввоенсовета респуб-
лики, Восточного фронта, Балтийского флота, командовал
Волжской и Волжско-Каспийской флотилией, участвовал
в освобождении Казани, в боях под Царицыном, руко-
водил операциями по взятию персидского порта Энзели.
РАСКОЛЬНИКОВ награжден двумя орденами Крас-
ного Знамени, в 1920 году был командующим Балтий-
ским флотом, затем — полномочным представителем в
Афганистане.
После этого он работал в исполкоме Коминтерна,
был редактором журналов «Молодая гвардия», «Крас-
ная новь», главным редактором издательства «Москов-
ский рабочий».
С 1930 года РАСКОЛЬНИКОВ находился на диплома-
тической работе, был полпредом в Эстонии, Дании, а с
1934 года в Болгарии.
РАСКОЛЬНИКОВ был членом ВЦИК нескольких созы-
вов, делегатом X съезда РКП(б), неоднократно встречал-
ся с Лениным и выполнял его поручения, состоял чле-
ном Союза писателей.
Учитывая изложенное и принимая во внимание кон-
кретную обстановку, при которой РАСКОЛЬНИКОВ воз-
держался от возвращения в СССР, а также данные о его
личности, следует признать, что для объявления РАС-
КОЛЬНИКОВА вне закона не было достаточных основа-
ний.
Руководствуясь ст. 15 п. «а» Положения о Верховном
Суде СССР,
Прошу:
Приговор Верховного Суда СССР от 17 июля 1939 го-
да в отношении РАСКОЛЬНИКОВА Федора Федоровича
отменить,
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ВЕРХОВНОГО СУДА СССР
(А. ГОРКИН)
26.VI.1963 г.
Из Постановления NS 733—63 г.
Пленума Верховного Суда СССР
10 июля 1963 г«
Под председательством
зам. Председателя Верховного Суда СССР — тов. Кули-
кова В. В.
С участием
Зам. Генерального Прокурора СССР —
тов. Мишутина А. Н,
при секретаре — тов. Глазунове Г. А*
<...> Соглашаясь с протестом. Пленум Верховного Су-
да СССР, руководствуясь п. «а» ст. 9 Положения о Вер-
ховном Суде СССР,
постановляет!
приговор Верховного Суда СССР от 17 июля 1939 г. в
отношении Раскольникова Ф. Ф. отменить. Считать Рас-
кольникова Ф. Ф. реабилитированным за отсутствием в
его действиях состава преступления.
Председатель В. Куликов
Секретарь Г, Глазунов
Основные даты жизни и деятельности
Ф. Ф. РАСКОЛЬНИКОВА
1892, 28 января — родился в Петербурге
1900 1909 1910, декабрь — поступил в реальное училище (окончил в 1908 г.) — поступил в Петербургский по- литехнический институт (окон- чил в 1913 г.) — вступил в РСДРП
1911, весна — начал сотрудничать в больше-
1912, апрель вистской газете «Звезда» — стал секретарем редакции
21 мая 9 октября 29 октября «Правды» — арестован — выслан за границу — вернулся в Петербург
1914— -1916 — обучается в Отдельных гарде-
1917, 17 марта маринских классах — направлен партией в Крон-
3 апреля 3—5 июля 13 июля — 11 октября 12 октября — 2 ноября 2 ноября 13 ноября штадт, где редактирует газету «Голос правды», становится то- варищем председателя Крон- штадтского Совета, председа- телем комитета РСДРП(б) — встреча и знакомство с В. И. Лениным — во время демонстрации в Пет- рограде возглавляет колонну кронштадтских моряков — тюремное заключение в «Кре- стах» — активно участвует в подготов- ке и свершении Октябрьского вооруженного восстания в Пе- трограде, в боях под Пулко- вом, в подавлении контррево- люционного мятежа Керенско- го — Краснова — отъезд в Москву во главе от- ряда моряков — назначен комиссаром Морско- го Генерального штаба, воз-
вращается в Петроград
18
[Автобиография 1913 года]
(Псевдонимы: Ф. И., Р. Раскольников, Р. Р. и Немо)
Я, Федор Федорович Ильин, родился в 1892 году, 28
января, в г. С.-Петербурге, на Большой Охте, на Миро-
новой улице. Я — внебрачный сын протодиакона Серги-
евского всей артиллерии собора и дочери генерал-майо-
ра, продавщицы винной лавки, Антонины Васильевны
Ильиной. Узами церковного брака мои родители не бы-
ли соединены потому, что отец, как вдовый священно-
служитель, не имел права венчаться вторично. Оба бы-
ли люди весьма религиозные и все 19 лет совместной
жизни прожили крайне дружно. Отец родился в 1846 го-
ду в селе Кейкино, Ямбургского уезда, Петербургской
губернии, а мать является уроженкой С.-Петербурга, да-
та ее рождения — 3 июня 1865 года. Отец скончался 12
апреля 1907 года; он покончил жизнь самоубийством,
вскрыв себе бритвой сонную артерию. Причиною смерти
послужила боязнь обыска и опасение судебного привле-
чения и широкой публичной огласки компрометирующего
свойства вследствие подачи его прислугою жалобы в
СПБ. окружной суд об ее изнасиловании отцом. По при-
знанию отца и лиц, его окружавших, жалоба была не-
основательна. Защитником был приглашен присяжный
поверенный Николай Платонович Карабчевский и его
помощник — помощник присяжного поверенного Атабе-
ков. По мнению адвокатов, исход дела был безнадежен
для предъявительницы обвинения вследствие полного от-
сутствия улик и очевидцев-свидетелей. Но отец не до-
ждался судебного разбирательства и на 62-м году по-
рвал счеты с жизнью. По свидетельству всех знавших
покойного, он обладал мягким характером и выдающим-
ся голосом. Мать жива и в настоящее время; она слу-
жит продавщицей казенной винной лавки № 148, поме-
щающейся на Выборгской стороне, в Финском переулке,
в доме № 3. Оклад ее содержания — 750 рублей в год;
кроме того, она пользуется казенной квартирой в 3 ком-
наты, имея готовое освещение и отопление.
19
Формально я крещен по обряду православного веро-
исповедания, но фактически уже около 10 лет являюсь
безусловным и решительным атеистом. Разумеется, ни-
когда не говею и никогда не бываю в церкви. Что касается
истории рода, то хотя и интересуюсь генеалогией своего
родословного древа, но деятельностью предков никогда не
кичусь, помня золотые слова Сумарокова (или Хераско-
ва): «Кто родом хвалится — тот хвалится чужим». Пред-
почитаю направлять свою личную и общественную дея-
тельность таким образом, чтобы она сама и ее резуль-
таты, а не доблестные деяния родоначальников служили
предметом счастливого самоудовлетворения и упоитель-
ной гордости. Со стороны отца предки ничем не просла-
вились, так как свыше 200 лет священнослужительство-
вали в Петропавловской церкви села Кейкино, Ямбург-
ского уезда, Петербургской губернии. Помимо отца мой
дед Александр Федорович и мой дядя Николай Алек-
сандрович Петровы также покончили жизнь самоубий-
ством, как передают, из-за женщин. Предшественники
отца, как рассказывают, происходят из рода дворян Ти-
мирязевых, впоследствии получили фамилию Осторож-
новых и лишь в сравнительно недавнее время были пе-
реименованы в Петровых, по имени одного из святых,
которым посвящен Кейкинский храм. Мой род с мате-
ринской стороны, фамилию которого я ношу, более зна-
менит в истории России. По женской линии наш род ве-
дет свое происхождение от князя Дмитрия Андреевича
Галичского. В XV и XVI столетиях мои предки занимали
придворные должности и служили стольниками, чашни-
ками, постельничими и т. п. Мой прапрадед, Дмитрий
Сергеевич Ильин, отличился в царствование императри-
цы Екатерины II, во время Чесменского сражения 1770
года, тем, что геройски потопил несколько турецких су-
дов. В честь его был назван минный крейсер береговой
обороны Балтийского флота «Лейтенант Ильин», который
в настоящее время относится к разряду судов устаревше-
го типа и передан в распоряжение Морского училища
далонего плавания императора Петра I. Мой прадед,
Михаил Васильевич Ильин, был подполковник морской
артиллерии, оставивший после себя несколько научных
специальных исследований, о которых упоминается в
критико-биографическом словаре русских писателей и
ученых, в энциклопедическом словаре и во многих дру-
гих изданиях. Скончался М. В. Ильин в 1849 году. Мой
дед, отец матери, Василий Михайлович Ильин, артилле-
рийский генерал-майор, был преподавателем Михайлов-
20
ского артиллерийского училища и умер в 1885 году. Кро-
ме меня у моей матери есть еще один сын, Александр,
родившийся 16 ноября 1894 года. Привлеченный по де-
лу организации учащихся в средних учебных заведениях
(т. н. «процесс витмеровцев»), он в 1912 году был ис-
ключен из VIII класса Введенской гимназии без права
поступления. В настоящее время он является стипендиа-
том московского миллионера Николая Александровича
Шахова, живет за границей и состоит студентом Женев-
ского университета. Что касается моего личного образо-
вания, то в 1900 году я был отдан в реальное училище
принца Петра Георгиевича Ольденбургского. Здесь я
был полным пансионером и домой приходил лишь по
субботам, чтобы в воскресенье возвратиться в училище.
В нем я провел восемь лет своей жизни, окончив с на-
градою курс весною 1908 года.
В этом кошмарном училище, где еще не
перевелись бурсацкие нравы, где за плохие
успехи учеников ставили перед всем классом
на колени, а поп Лисицын публично драл за
уши, мне пришлось пробыть пансионером в
течение восьми лет... В седьмом классе я сде-
лался атеистом. В том же году я познакомил-
ся с новейшей литературой, т. е. с произведе-
ниями Максима Горького, Леонида Андреева
и других. Эта литература способствовала ук-
реплению моего атеизма.
(Из автобиографии 1923 года)
Громадное, поистине колоссальное влияние оказало
на меня революционное время 1905—1906 годов, застав-
шее меня в пятом классе училища. Я немедленно оку-
нулся в гущу политической жизни и по своему общест-
венному направлению примкнул к течению марксизма,
идеям которого горячо предан до настоящего времени.
Еще в 1905—1906 годах, в 5-м и 6-м клас-
сах реального училища, я дважды принимал
участие в забастовках, причем один раз даже
был избран в состав ученической делегации и
ходил к директору училища с требованием
улучшения быта, за что едва не был исключен
из училища. Революция 1905 года впервые
пробудила во мне политический интерес и со-
чувствие к революционному движению, но так
21
как мне было тогда всего 13 лет, то в разно-
гласиях отдельных партий я совершенно не
разбирался, а по настроению называл себя во-
обще социалистом. Сочувствие к угнетенным
. и эксплуатируемым поддерживалось чтением
<• произведений Шеллера-Михайлова, из кото-
рых особенно сильное впечатление на меня
произвел роман «Лес рубят — щепки летят».
Таким образом, политические переживания во
время революции 1905 года и острое сознание
социальной несправедливости стихийно влек-
ли меня к социализму. Эти настроения тем бо-
лее находили во мне горячий сочувственный
отклик, что материальные условия жизни на-
ч шей семьи были довольно тяжелыми.
(Из автобиографии 1923 года)'
В 1909 году я поступил на экономическое отделение
СПБ. политехнического института и в 1913 году благо-'
получно его окончил. Большое воздействие в сфере ук-. <
репления моего мировоззрения оказали литературные
произведения Г. В. Плеханова и М. Б. Бернацкого.
На первом курсе мне довелось познако-
миться с литературными работами Г, В. Пле- .
ханова, которые сделали меня марксистом.
Летом 1910 года я проштудировал «Капитал».
В декабре того же года я вступил в партию.
(Из автобиографии 1923 года)
Еще на студенческой скамье, в 1910 году, я начал
принимать близкое участие в возникшей тогда марксист-
ской газете «Звезда». Вскоре я был вовлечен в ответст-
венную редакционную работу. Когда газета «Звезда»
была закрыта, то я перешел в состав сотрудников ее за-
местительницы «Невской звезды», а когда и эта газета
подверглась насильственной ликвидации, то я стал ра-
ботать в газете «Правда». Весною 1912 года, когда я со-
стоял секретарем газеты «Правда», в ночь с 21 на 22
мая, после продолжительного и тщательного обыска я
был подвергнут аресту. Мне было предъявлено несколь-
ко обвинений: принадлежность к Российской социал-де-
мократической рабочей партии, принадлежность к обще-
городскому коалиционному студенческому комитету и
редактирование рабочей газеты. На допросах я ни в чем
вышеуказанном не признавал себя виновным. Под аре-
22
стом в Доме предварительного заключения я провел
41/2 месяца: с 21 мая по 5 октября 1912 года. Постанов-
лением особого совещания при министерстве внутренних
дел мне была назначена ссылка в Архангельскую губер-
нию, сроком на 3 года. Но вслед за тем эта высылка бы-
ла мне заменена обязательным выездом за границу. 9
октября, с поездом Варшавской железной дороги, при
усилении сопровождения агентов охранного отделения,
я отбыл за границу. 11 октября, старого стиля, сойдя в
Инстербурге, я, по настоянию агентов русской охраны,
не покидавших меня и за границей, был арестован
германской полицией. После основательного допроса и
осмотра имеющихся у меня вещей и документов я был
освобожден. Вследствие чрезмерного утомления и удру-
чения от всего происшедшего я направился обратно в Рос-
сию, имея в душе тайные намерения нелегально проник-
нуть в пределы отчизны. Но в Вержболово я был захва-
чен жандармами, опознан и направлен к препровожде-
нию в Архангельскую губернию. Но по дороге туда, во
время пребывания в Ковно, я бежал с этапа, воспользо-
вавшись для этой цели попавшимся автомобилем. Одна-
ко в городе Мариамполе, Сувалковской губернии, я был
снова задержан, но ввиду крайне болезненного состоя-
ния здоровья, угрожавшего опасностью для жизни, и
вследствие засвидетельствованного истощения организ-
ма'я был оставлен на излечение в мариампольской го-
родской больнице святой Маргариты. Благодаря хлопо-
там моей матери мне было разрешено приехать для
окончательного выздоровления в С.-Петербург. По при-
езде сюда я определился в клинику профессора Гервега
при Психоневрологическом институте, где у меня была
признана неврастения. Вскоре моя болезнь подверглась
совершенному исцелению. Манифестом 21 февраля 1913
года я получил полную амнистию от административной
кары и освобождение от гласного надзора полиции. Тот-
час после этого я принялся за продолжение активной
научно-литературной деятельности.
В сентябре 1913 года, для дальнейшего научного со-
вершенствования, я зачислился в состав слушателей им-
ператорского Археологического института.
Автобиографические сведения для «Критико-биографического
словаря русских писателей и ученых»
профессора С. А. Венгерова. (Рукописный отдел
Института русской литературы (Пушкинский дом)
Академии наук СССР, ф 377,
1-е собрание С. А. Венгерова, № 1348)
Публикуется впервые
Мои записки о подполье
В Лесном
Студент-политехник Николай Николаевич Лебедев
жил в Лесном, на Большой Кушелевке, рядом с оста-
новкой паровой конки. Просторная комната в первом
этаже выходила окнами на маленький, грязный двор. Но
в этот промозгло-сырой и холодный вечер петербургской
зимы 1912 года оба окна были занавешены белыми што-
рами. На небольшом письменном столе коптящим пла-
менем горела тонконогая, пузатая лампа без абажура,
ослепительным блеском освещая полированную поверх-
ность стола и наполняя комнату едким запахом кероси-
на. Вдоль выбеленной стены стояла кровать с волосяным
тюфяком, красным байковым одеялом и двумя подуш-
ками: большой и маленькой.
Студент-экономист первого курса Вячеслав Михай-
лович Молотов в черной косоворотке под синим шевио-
товым пиджаком сидел на кровати, прислонясь к желез-
ным погнутым прутьям ее решетки.
— Товарищи, предлагаю не терять времени,— твердо
сказал он.— Давайте изберем председателя.
— По старой подпольной традиции предлагаю из-
брать председателем хозяина квартиры,— сказал я, щу-
ря глаза от ослепительного света лампы, бившего мне в
лицо. Я сидел на стуле с высокой прямоугольной спин-
кой, облокотись на край письменного стола.
Меня привел на собрание Вячеслав Михайлович, ко-
торого я знал по работе в нашей партийной газете «Звез-
да». С Николаем Николаевичем Лебедевым я познако-
мился впервые. Я много раз видел его в широком и
светлом коридоре Политехнического института; в ярко-
красной рубашке под синей студенческой тужуркой с вы-
пуклыми буквами на бархатных, зеленых наплечниках,
он любил сидеть на высоком подоконнике коридора, све-
сив над горячим радиатором короткие, не. достающие до
полу ноги в широких, тупоносых башмаках. У него были
длинные, зачесанные назад, русые волосы и остроконеч-
24
ная, козлиная бородка. Голубые глаза с суровой добро-
той сверкали очками в светлой, металлической оправе.
По внешнему виду он мне казался народником, и я
удивился, встретив его хозяином квартиры на организа-
ционном собрании большевиков.
Французский философ Жюль де Готье говорит, что
каждому человеку свойственно подражание современно-
му, историческому или даже литературному герою. Это
свойство он называет «боваризм», по имени героини ро-
мана Флобера «Госпожа Бовари». Иногда подражатель
берет образец, очень похожий на него самого, а иногда
совершенно противоположный. Разницу между действи-
тельным и воображаемым лицом Готье называет «бова-
рическим углом». Я не знаю, кому подражал милейший
Николай Николаевич, но его подражание касалось толь-
ко наружности; по взглядам и по психологии он был
марксист.
Избранный председателем, Николай Николаевич, по-
домашнему без тужурки, в красной, гарибальдийской ру-
башке, подпоясанной шелковым шнуром, сел на пись-
менный стол, поставил ноги на стул и закурил папиросу.
Нам предстояло решить основной, организационный
вопрос. Мы, большевики-политехники, собрались на под-
польное заседание в Лесном, чтобы создать партийную
организацию в Политехническом институте. Нашим вож-
дем был Вячеслав Михайлович Молотов, который по го-
дам, начитанности и партийному опыту превосходил всех
нас. За его спиной была партийная работа в Казани и
административная ссылка в Вологде, которая окружала
его ореолом человека, пострадавшего за убеждения.
Вернувшись из ссылки, он в 1911 году поступил в
Петербургский политехникум и сразу возобновил работу
в большевистском подполье, в то же время сотрудничая
в «Звезде». Нам импонировала четкость его политиче-
ской мысли, эрудиция и поразительная точность форму-
лировок.
После выборов председателя Вячеслав Михайлович,
поглаживая круглую, стриженную под машинку, темно-
волосую голову, призвал нашу организацию работать не
только в стенах Политехникума, но и среди рабочих,
под руководством Петербургского комитета партии
большевиков.
Бородатый студент Давыдовский с копной рыжева-
тых волос нервно заерзал на шатком стуле и взволно-
ванно объяснил, что он — меньшевик-партиец плеханов-
ского толка, но, несмотря на разногласия, готов дружно
25
и честно работать с товарищами-большевиками, разобла-
чать ликвидаторов, подчиняться партийной дисциплине
и выполнять веления Петербургского комитета больше-
виков.
Сергей Сергеевич Лукин сидел рядом с Давыдовским,
против Молотова, на такой низкой кушетке, что его ко-
лени приходились на уровне подбородка. Тонким и ти-
хим, каким-то замогильным голосом он сказал, что хотя
Давыдовский не большевик, как все остальные, но раз
он обязался соблюдать дисциплину, то должен быть при-
нят в нашу организацию и может работать в ее рядах.
Сергея Сергеевича Лукина, единственного из всех
участников, я знал с раннего детства. Мы вместе учи-
лись в приюте принца Ольденбургского, на Двенадцатой
роте Измайловского полка. В казарменно-царском Пе-
тербурге, в районе Измайловского полка, даже улицы
назывались ротами.
. Когда восьмилетним мальчиком я поступил в приго-
товительный класс, то высокий и худощавый Лукин был
одним классом старше меня.
. Мы вместе делали гимнастику: я стоял на крайне ле-
вом фланге, а он, как самый рослый, украшал собой
правый фланг.
Тучный преподаватель гимнастики в долгополом сюр-
туке, задыхаясь от бронхиальной астмы, хриплым голо-
сом командовал: «Смирно» — и, расправляя полные пле-
чи, с набожным видом читал наставление:
— Фронт — святое место. Сам государь делает
фронт.
А по большим праздникам приезжал попечитель —
принц Александр Петрович Ольденбургский, очень высо-
кий, сутулый генерал с морщинистым лицом, отвислыми
щеками и безумными, старчески выцветшими глазами.
Нас выстраивали в актовом зале в брюках, но без кур-
точек и рубах. Тяжело передвигая кривые, непослуш-
ные ноги в высоких и мягких сапогах, звеневших серебг
ряными шпорами, он обходил наши ряды, с восхищени-
ем ударяя кулаком по чьей-нибудь молодцевато выпя-
ченной голой груди.
Он был самодур, помешанный на плац-парадах, це-
ремониальных маршах и строевом учении. Как Павел I,
он обожал военную выправку и широкую, мускулистую
грудь солдата. При встрече с принцем на улице мы бы-
ли обязаны становиться во фронт. Однажды воспитан-
ник Сема Брук, в длинной, до пят, шинели с гладкими
серебряными пуговицами, по близорукости не заметил
26
принца и не встал во фронт перед его автомобилем; но
принц заметил Брука, пригласил его занять место рядом
с собою, отвез на автомобиле в училище и сдал директо-
ру, приказав посадить виновного на хлеб и на воду в
темный карцер.
Занятия в классе утомляли и одуряли нас не бездной
премудрости, а продолжительным сидением на жесткой
парте. Зато как радостно было вырваться из душного
плена классной комнаты на вольный простор проветрен-
ного, двухсветного зала с высокими, стрельчатыми окна-
ми и вихрем носиться по скользкому, навощенному пар-
кету, бороться, подставлять подножки, играть в пятнаш-
ки и казаки-разбойники. Но Лукин не любил возиться
на перемене, серьезный и тихий мальчик, он был «пя-
терочником» по успехам и поведению. По окончании учи-
лища он поступил в Политехнический институт и жил с
тетками на Петербургской стороне в тесной квартире
со стеклянной галереей, заставленной коваными сунду-
ками. С увлечением энтузиаста Лукин отдался партий-
ной работе, проявлял инициативу и непрестанно ходил
по квартирам товарищей с каким-нибудь новым предло-
жением. Как часто бывает с увлекающимися юношами,
внезапно, без всякой видимой причины внутри его что-то
переломилось, и он отошел от партии; после Октябрь-
ской революции он несколько раз заходил ко мне. Но
без прежнего, молодого энтузиазма Лукин показался
мне до странности иным человеком: он походил на по-
тухший вулкан.
Сидевший рядом с Лукиным угрюмый и молчаливый
товарищ Герман за весь вечер сказал только несколько
слов.
Мы решили оформиться как «Социал-демократиче-
ская фракция Петербургского политехнического институ-
та». Слово «ячейка» тогда еще не было в ходу. Мы по-
становили, что наша группа будет объединять больше-
виков. Исключение было сделано только для плехановца
Давыдовского. Фракция поручила мне установить связь
с «Пека» и передать ему, что она целиком отдает себя
в распоряжение партии.
После заседания Николай Николаевич Лебедев вы-
нул из кармана штанов потрепанный спичечный коро-
бок.
— Ваш адрес, товарищ?— спросил он, пристально
глядя на меня из-под очков добрыми голубыми глазами.
На его розовом лбу набежали, как волны, крупные мо»
лодые морщины. С изумившей меня профессиональной
27
ловкостью опытного конспиратора он записал мой адрес
на выдвижной части спичечной коробки.
Я возвращался домой в паровике вместе с товарищем
Молотовым. Поздним вечером в прицепном вагоне, кро-
ме нас, не было пассажиров. Паровик с грохотом летел
по рельсам, трясся, как в лихорадке, от быстрой езды.
На крутых поворотах он скрежетал колесами и дико ме-
тался по сторонам. Под гул колес и лязг буферов Вя-
чеслав Михайлович, стараясь держать равновесие, с ув-
лечением рассказывал мне о своей партийной работе в
Казани, о жизни политических ссыльных в Вологде и о
Бакунине, которого он ценил как неукротимого револю-
ционера.
Выборгская сторона
Полутемная столовая была заставлена обеденным
столом, стульями, потертыми плюшевыми креслами и
продавленным диваном; столовая одновременно служи-
ла гостиной. Вокруг стола сидела студенческая моло-
дежь. Собрание происходило в доме моей матери, и по-
этому председателем был избран я.
С любовью и трепетом передавалась по кругу малень-
кая истрепанная брошюра на папиросной бумаге: отчет
Центрального Комитета большевиков о состоявшейся за
границей Пражской партийной конференции.
С жадным интересом перелистывали мы засаленные
страницы нелегальной брошюры, с пламенным востор-
гом читали и перечитывали резолюции Ленина, объяв-
лявшие войну всем меньшевикам — ликвидаторам и
троцкистам, которые предательским оплевыванием пар-
тии, названной ими «трупом», поставили себя вне пар-
тии. Одновременно исключались из партии «впередов-
цы». Дело происходило весной, в апреле 1912 года. На-
ша повестка дня состояла из двух вопросов: 1) Праж-
ская конференция и 2) Подготовка к Первому мая.
Товарищ Молотов надел очки и неторопливо, местами
чуть-чуть запинаясь, часто моргая глазами и погляды-
вая поверх очков, сделал короткий, хороший доклад о
значении Пражской конференции. Простыми и убеди-
тельными словами он рассказал о наступающей заре, о
новом подъеме рабочего класса,х о бесчеловечном рас-
стреле ротмистром Терещенко мирных рабочих золо-
тых приисков на берегу широкой сибирской реки Лены,
в далеком Бодайбо. И кровь, пролитая на Лене, пере-
кликалась с кровью наших сердец, щеки заливались ру-
мянцем, а руки с гневом сжимались в кулаки.
28
Резкими, остро отточенными словами Вячеслав Ми-
хайлович осудил проводников буржуазного влияния на
рабочих-меньшевиков — ликвидаторов и троцкистов, на-
зывающих нашу партию «трупом», и закончил доклад
энергичным призывом к неукротимой борьбе с царизмом,
либералами, эсерами, ликвидаторами и всеми сторонни-
ками соглашения с ними.
Мышление образами всегда составляло мою отличи-
тельную черту, и мне запомнился прекрасный художест-
венный образ, приведенный как иллюстрация товарищем
Молотовым из статьи Владимира Ильича. Товарищ Ле-
нин сравнил положение партии в то тяжелое время с па-
ровозом в болоте, вокруг которого толпятся люди: боль-
шевики стремятся поднять паровоз и поставить его на
рельсы, а ликвидаторы мешают этой работе. После до-
клада Вячеслава Михайловича я прочитал вслух резо-
люцию Пражской конференции. Наша фракция едино-
душно одобрила боевые решения партии.
Потом товарищ Молотов вынул из бокового кармана
пиджака заранее написанный текст первомайской про-
кламации и предложил обсудить его. Прокламация за-
канчивалась лозунгами демократической республики и
национализации земли. Под прокламацией стояла под-
пись: «Социал-демократическая фракция Петербургского
политехнического института». После того как мы обсуди-
ли и приняли текст первомайской прокламации, нужно
было напечатать его на гектографе. Вячеслав Михайло-
вич попросил меня сходить в аптекарский магазин и ку-
пить глицерина и желатина. Я надел пальто и вышел на
улицу. Большой пятиэтажный дом с двумя проходными
дворами на Финский переулок и на Симбирскую улицу
(ныне улица Комсомола) помещался напротив Михай-
ловского артиллерийского училища. Выйдя из ворот на
Симбирскую улицу, я свернул направо, миновал часовой
магазин Венбаума, где в витрине висели, тикали и шеве-
лили маятниками, показывая разное время, квадратные,
прямоугольные, круглые и овальные часы.
В соседней витрине книжного магазина, как везде на
окраинах, были выставлены не книги, а тетради, резин-
ки, перья, карандаши, листы линованной и клетчатой бу-
маги. На Выборгской стороне тогда не было хорошего
книжного магазина; только на Нижегородской улице,
напротив Военно-медицннской академии, на втором эта-
же, приютился магазин врачебной литературы, но что-
бы прочесть названия книг в витрине, нужно было за-
прокидывать голову, как в первых рядах кинематогра-
29
фа. Мне приходилось ездить за книгами на высоком им-
периале двухэтажной конки, запряженной парой лоша-
дей, а потом на трамвае к букинистам Литейного прос-
пекта и в Александровский рынок. Какое было наслаж-
дение рыться в полутемных и затхлых лавочках букини-
стов среди горами наваленных на полу и на полках
«Отечественных записок», календарей Гатцука, разроз-
ненных приложений к «Ниве» и, поднимая страшную
пыль, выискивать, как жемчужины, книги о декабристах,
о петрашевцах, о революции 1905 года. А каким празд-
ником были находки редких и запрещенных книг! Пом-
ню, однажды я наткнулся на уцелевший экземпляр сож-
женного цензурой сборника «Материалы к характеристи-
ке хозяйственного развития России», со статьей Тули-
на — под этим псевдонимом писал наш гениальный и
обожаемый учитель Владимир Ильич Ульянов.
— Сколько стоит?— с напускным равнодушием спро-
сил я благообразно-седобородого продавца в очках, ва-
ленках и меховой шапке с наушниками, завязанными на-
верху. В нетопленом магазине было холоднее, чем на
улице.
Книготорговец взял книгу, взвесил ее на руке, взгля-
нул на кожаный корешок и, выпуская изо рта пар, уве-
ренно промолвил:
— Ну что ж! Давайте двугривенный.
Прижимая к груди редкую книгу, я расплатился и
поспешно вышел на улицу.
Среди букинистов Литейного проспекта были серьез- \
ные книжники, большие знатоки книги, вроде Клочкова
или Соловьева, издававшего журнал «Русский библио-
фил». Торговцы Александровского рынка не разбирались
в книгах, а судили о них по внешнему виду, по весу, по
переплету и корешку.
Книги были с юности моей страстью. Но они интере-
совали меня исключительно по содержанию. Редкая кни-
га не привлекала меня, если ее содержание не было
интересно. Шрифт, типографская краска, бумага, водя-
ные знаки и переплет не имели в моих глазах цены.
Я составлял библиотеку для чтения и не мог понять
удовольствия библиоманов, которые с гордостью ставят
на полки неразрезанные книги. х
На Александровском рынке, в книжных магазинах
Садовой и Вознесенского можно было купить за гроши
давно распроданные издания.
А на толкучке, в прямоугольнике внутреннего двора,
под морозным небом, возле часовни, огражденной желез-
30
ной решеткой, стояли лотки с вафлями, маковниками и
пирожками.
— Горячие филипповские пирожки! С пылу, с жару,
по пятачку за пару!— надрываясь, кричал молодой крас-
нощекий парень с мягким пушком на молочно-белом
подбородке.
А рядом топтались на снегу, хлопали рукавицами и
наперебой кричали, зазывали к себе красноносые «книж-
ники» в картузах и коротких лоснящихся куртках из
чертовой кожи:
— А вот, налетай, налетай! Дешевая распродажа!
Любая книга по пятачку, только пя-а-ать копеек! Выби-
райте, господа хорошие, поскорее: на водку до зарезу
деньги нужны!
На булыжных камнях, запорошенных снегом, лежали
пухлые, растрепанные, заиндевелые книги в пестрых об-
ложках, похожих на лубочные картины: «Разбойник
Иван Чуркин», «Исповедь палача Вильгельма Дейбле-
ра», «Мусульманка, умирающая на гробе своего супру-
га». Сзади, у самых ног продавца, обутых в дырявые
калоши, лежали брошюры с носатыми профилями Шер-
лока Холмса, Ната Пинкертона и Ника Картера; в млад-
ших классах училища мы читали запоем эти книжки,
прячась от воспитателей, как в старшем возрасте, читая
«Искру» и «Пролетарий». Но приключения сыщиков мне
быстро наскучили бездарным однообразием, и когда я
всерьез полюбил чтение, то эта, с позволения сказать,
«литература» меня уже не интересовала.
— А нет ли у вас конфискованных политических бро-
шюр?— наклоняясь к самому уху торговца, полушепо-
том спросил я.
— Как же, есть!— с гордым самодовольством ответил
он, дохнул мне в лицо перегаром водки и хриплым ба-
сом позвал соседа:— Никола, постой за меня, я сейчас
приду. Идемте, молодой человек.
И я покорно шел за «книжником» в темный, сырой и
пахнущий плесенью подвал, где на земляном полу в бес-
порядке лежали груды старых газет и связанные бечев-
ками пачки переплетенных книг. В углу висела пыльная
паутина, обметанная хлопьями черной сажи.
Неуклюже шагая через газеты и книги, торговец
красными отмороженными руками доставал из угла пач-
ку тонких брошюр в серых и красных шершавых облож-
ках. При тусклом свете, проникавшем в подвал сквозь
полуотворенную дверь, я рылся в конфискованных из-
даниях «Молота», «Колокола», «Донской речи» и отби-
31
рал, откладывал в сторону брошюры Маркса, Энгельса,
Ленина, Бебеля, Гэда, Лафарга. Литература эсеров и
анархистов мне казалась поверхностной и неинтересной;
но «Конек-скакунок» Басова-Перхоянцева, за который я
заплатил «целковый», и три выпуска «Русской истории»
Шишко в красных обложках, наряду с марксистской ли-
тературой, составляли украшение моей библиотеки.
За книжным магазином на Симбирской улице была
парикмахерская, где в окне стоял восковой бюст розово-
щекой женщины с тонкими изогнутыми бровями, редки-
ми прямыми ресницами и в завитом парике, а внизу на
бархатной подушке белела восковая рука с яркими пун-
цовыми ногтями.
Наконец, на углу Нижегородской улицы, в двух ша-
гах от фруктового магазина Вишнякова, я остановился
перед витриной аптекарского магазина. Там аккуратно
были разложены зубные щетки, металлические коробки
с зубным порошком «Одоль», черные шары дегтярного
мыла, флаконы с духами и одеколоном, «крем кра-
соты». \
Витрина была заставлена не лекарствами, а космети-
кой, точно главный бич человечества не болезни, а фи-
зическое уродство.
Стоя перед витриной, я думал, как замаскировать
покупку моих товаров: аптекарь может догадаться, что
я покупаю состав для гектографа, и сообщить свои по-
дозрения стоящему на углу шпику. Я хотел купить ле-
пешки от кашля или тюбик мази от насморка, но, под-
считав звеневшие в кармане- деньги, убедился, что их
очень мало.
Я вошел в магазин, где-то вверху коротко звякнул
дверной колокольчик, и сидевший за прилавком лысый
аптекарь в сером пиджаке оторвался от чтения газеты
и вопросительно уставился на меря сердитыми темно-
карими глазами.
— Пожалуйста, глицерину и желатину,— преувели-
ченно спокойным голосом сказал я.
Аптекарь уныло подошел к полкам, открыл стеклян-
ную дверцу, достал пузырек глицерина, взболтнул его,
прищуренными глазами посмотрел на свет, нагнулся, вы-
нул откуда-то снизу пачку прозрачно-мутного желатина
и завернул покупки в тончайшую розовую бумагу.
Выйдя из магазина, я остановился перед витриной,
чтобы взглянуть на аптекаря: он равнодушно сидел за
прилавком и читал газету. Перед сводчатой аркой ворот
я оглянулся, но ничего подозрительного не заметил.
32
По каменной лестнице, пахнущей кошками, сыростью
и кухонным чадом, я поднялся на третий этаж и дернул
позеленевшую медную ручку звонка. Кухарка, вытирая
передником мокрые потрескавшиеся руки, с грохотом
сняла крюк и отворила Дверь. Из столовой доносился в
переднюю нестройный гул молодых голосов. Со сверт-
ком в розовой бумаге я вошел в накуренную столовую.
Николай Николаевич Лебедев, нагнувшись над обеден-
ным столом, мелкими печатными буквами дописывал
прокламацию. Вячеслав Михайлович попросил посуду
для варки гектографа, и я принес из кухни широкий же-
лезный противень, на котором стряпуха по большим
праздникам пекла пироги с капустой.
Круглая гофрированная печь пылала жаром — так
натопили ее. Вячеслав Михайлович вылил на почернев-
ший противень густой сироп глицерина, разбавил водой,
посыпал сверху искрошенные руками тонкие листики же-
латина, сунул противень в печку на красные угли с си-
ним перебегающим огоньком и, неторопливо мешая сто-
ловой ложкой вязкую, шипящую массу, начал варить
гектограф. Через несколько времени Вячеслав Михай-
лович вынул из печки противень и покачал головой: на
черной поверхности гектографа в одном месте белели
мелкие пузырьки.
Мы осторожно перенесли горячий гектограф на по-
доконник, где он застыл, превратился в плотное, похо-
жее на студень вещество. Тогда мы приступили к печа-
танию прокламаций. Вячеслав Михайлович взял напи-
санный Лебедевым оригинал прокламации, наложил его
на гектограф, провел по бумаге носовым платком. И чер-
нильные буквы, как в зеркале, отразились в обратном
изображении на ровной, глянцевитой поверхности гекто-
графического студня.
Лист белой бумаги, положенный на гектограф, по-
крылся мелкими синеватыми буквами — первая прокла-
мация была готова.
Чем дальше, тем тусклее выходили прокламации, но
мы продолжали печатать до полного истощения гекто-
графа. Когда бледные буквы стали совсем неразборчи-
вы, то, вытирая со лба пот, мы с гордостью полюбова-
лись плодами своей работы и подписью нашей больше-
вистской организации. Я был счастливее всех — мне
было поручено распространить прокламации в Политех-
ническом институте. Товарищи разошлись по домам, а я
лег спать, блаженно предвкушая наступление завтраш-
него дня, когда я пойду разбрасывать прокламации.
2 Зак. № 749 33
Политехнический институт
На следующее утро я бережно уложил скользящие
глянцевитые прокламации в кожаный черный портфель
и на углу Боткинской улицы и Большого Сампсониевско-
го проспекта сел в вагон паровой конки. После мороз-
ной улицы в жарко натопленном вагоне было душно, как
в тропической оранжерее, где растут бананы, пальмы и
орхидеи. Нагретый паровым отоплением вагонный воз-
дух был насыщен изнуряющей сухостью.
Развернув кадетскую «Речь», я углубился в чтение
газеты и не заметил, как тронулся паровик. Оторвав
глаза от газеты, я вдруг увидел на открытой задней пло-
щадке соседнего вагона маститую фигура профессора
Ковалевского. Максим Максимович задумчиво смотрел в
одну точку и сосредоточенно о чем-то думал. На его ко-
ленях лежал разноцветный, необычайно пестрый, похо-
жий на коврик, плед.
В Сосновке мы оба сошли с паровика, и высокий, ши-
рокоплечий профессор небрежно волочил за собою плед
по деревянным мосткам грязного тротуара.
Поднявшись по широкой мраморной лестнице, я вы-
ждал момент, когда кругом никого не было, и раз-
ложил на подоконниках коридора гектографированные
листки.
В большом пустынном читальном зале на обитых чер-
ной клеенкой столах скоро забелели мои прокламации.
Потом я пошел на лекцию профессора Ковалевского, ко-
торый читал не в большой аудитории, расположенной
амфитеатром, а в боковой комнате, где парты стояли па-
раллельными рядами.
За окном лежали сугробы ослепительно белого снега.
Лучи холодного зимнего солнца сквс>зь громадные окна
ярким светом заливали аудиторию, ее белые стены, чер-
ные лакированные парты и желтую кафедру.
В аудитории сидело сравнительно мало студентов.
Посещение лекций было необязательным, и многие сту-
денты считали, что со времени изобретения книгопечата-
ния чтение лекций стало анахронизмом.
Максим Максимович Ковалевский читал второму и
третьему курсу историю политических учений новейшего
времени.
Рослый и грузный, тяжело неся выдающийся живот и
слегка задыхаясь, он вошел в аудиторию. Паркетный
лол трещал и гнулся под ним — так дороден и тучен был
Максим Ковалевский. Он тяжело опустился на заскри-
34
певший стул и положил руки с пухлыми пальцами на ка-
федру, вплотную придвинутую к партам.
С огромным покатым лбом, глубокими зализами на
висках и редкими, гладко зачесанными назад, длинными
поповскими волосами, с опухшим лицом, синими отека-
ми под глазами и аккуратно подстриженной бородой, он
сиял юношеской радостью жизни, а ему уже было за
шестьдесят. Он читал интересно и с большим блеском,
поражая нас огромной и многогранной эрудицией, ожив-
ляя лекции каламбурами, анекдотами и остроумными
шутками. Самую отвлеченную теоретическую проблему
он умел связать с политической злобой дня.
На этот раз речь шла о сельскохозяйственной об-
щине.
Точно за самоваром, в простой и непринужденной
беседе Максим Максимович рассказывал о теории об-
щины английского юриста и социолога Мэна. Говоря об
его работе «Древний закон», он басистым голосом вос-
кликнул:
•— Не кто иной, как сам Карл Маркс, советовал мне
прочесть эту книгу, что я и сделал.
В качестве молодого марксиста я чувствовал себя
совершенно ошеломленным.
Карл Маркс представлялся мне давно умершей, исто-
рической личностью. И вдруг передо мной на кафедре
сидит живой современник Маркса, который посещал его
в Лондоне и пожимал руку, написавшую «Капитал».
Потом Максим Ковалевский перешел к критике за-
кона 9 ноября 1906 года о разрушении общины и ядови-
то высмеял автора закона Столыпина.
Сотрясаясь от хохота, он рассказал, как в итальян-
ском городе Бари ему пришлось в обществе дам ползти
на коленях под главный алтарь церкви, чтобы взглянуть
на кости так называемого «Мирликийского чудотворца»
Николая, в то время как монахи спускали на веревке
губку и доставали из гроба воду, которую они под ви-
дом «мирра», источаемого костями «святого», раздают
наивно-доверчивым богомольцам.
А как весело проходили его экзамены!
Однажды он задал студенту вопрос:
— В каком веке жил социалист-утопист Сен-Симон?..
И когда студент с растерянным лицом робко ответил:
«В восемнадцатом и девятнадцатом», то Максим Макси-
мович залился утробным, жизнерадостным смехом,
всплеснул пухлыми руками и с убийственной иронией
спросил:
35
— Что же, он, по-вашему, два века жил?
Смущенный студент мигом забыл все, что знал о Сен-
Симоне, и «срезался» на экзамене.
В перерыве между лекциями я с радостью увидел,
что возле окон кучки студентов жадно читали первомай-
ские прокламации.
После Максима Ковалевского лекции других профес-
соров казались пресными и сухими. Я накинул на плечи
поношенное студенческое пальто и побежал обедать в
отдельный корпус, где помещалась столовая. Там пахло
котлетами и кислой капустой. Студенты обедали за не-
большими прямоугольными столами, которые были по-
крыты серыми клеенками и уставлены горшками с за-
сохшей геранью. В чадном тепле плавал гул молодых и
крикливых голосов. Я купил в кассе на 14 копеек жел-
тых и зеленых талонов, похожих на трамвайные билеты,
встал в очередь и за 4 копейки получил наполненную до
краев тарелку наваристых кислых щей. На второе я взял
за 8 копеек угольно-черную, пережаренную котлету и на
две копейки макарон, политых жидким салом.
На столах в глубоких тарелках лежал грудами бес-
платный хлеб, и студенты с алчным аппетитом уничто-
жали горы черного пахучего хлеба, посыпанного солью.-
Проглотив обед, я подсчитал деньги и увидел, что мо-
гу выпить чай: стакан чаю с лимоном стоил три, а без
лимона — две копейки.
В соседней комнате на прилавке кипел медно-крас-
ный самовар, и девушка в белом халате и белом платоч-
ке приветливо протянула мне стакан жидкого, желтова-
того чая.
Из столовой я возвратился в главное здание и пошел
на практические занятия в семинарий по уголовному
праву. Профессор Чубинский, манерно выпячивая губы,
пригласил желающих высказаться по заслушанному на
прошлом занятии докладу Ме.мешкина о стерилизации
уголовных преступников. Предшественники германских
фашистов тогда впервые стали применять стерилизацию
преступников, то есть операцию семенного канатика, ко-
торая, не лишая человека половых способностей, устра-
няла появление от него потомства.
Профессор Н. И. Люблинский напечатал об этом ста-
тью в одном из толстых журналов, и тема вызвала ост-
рую дискуссию.
Я взял слово и произнес длинную речь о наследствен-
ности. Я опирался на опыты Менделя, на теорию Дарви-
на. Но когда, наконец, в пылу увлечения я дошел до
36
скрещения черно-бурой курицы с андалузским петухом,
профессор Чубинский не выдержал и перебил меня:
— Господин Ильин, нельзя ли не забираться в такие
дебри? Ведь здесь не естественноисторический факуль-
тет.
После занятий студенты еще долго толпились в ко-
ридоре и в молочном свете матовых фонарей с напря-
женным интересом читали первомайские прокламации.
Политехникум наряду с Техноложкой был демократи-
ческим учебным заведением. Там было много бедных,
нуждающихся студентов.
Про студента-технолога даже сложилось стихотворе-
ние:
Если барин без сапог,
Вместо галстука — чулок —
Это значит технолог.
Многие студенты — политехники и технологи симпа-
тизировали социализму. Кадеты составляли ничтожное
меньшинство: их можно было пересчитать по пальцам.
Черносотенный «Академический союз», объединявший
студентов-белоподкладочников, за стеклом витрины вы-
вешивал свои объявления, но он был малочислен и не
смел подавать голос на студенческих сходках и собра-
ниях.
— Товарищи, я утверждаю, что «Академический со-
юз» есть подотдел охранного отделения,— под гром ап-
лодисментов сказал на общестуденческой сходке один
товарищ, выражая общее мнение.
Я подошел и прислушался: студенты наперебой одоб-
ряли прокламацию, ее боевые лозунги. И никто не про-
тиворечил. В глубине коридора показался товарищ Мо-
лотов — я пошел навстречу ему.
Проходя мимо группы студентов, которые читали и
обсуждали нашу прокламацию, Вячеслав Михайлович
весело переглянулся со мною и ласково подмигнул.
Все члены фракции большевиков в тот день находи-
лись в институте.
Явочная квартира
Студентка-бестужевка Александра Павловна Глыби-
на, подвижная и низенькая брюнетка, держала тесную
связь с явочной квартирой Петербургского комитета
партии большевиков.
Через несколько дней после знакомства с Александ-
рой Павловной она повела меня на явочную квартиру,
37
которая помещалась на Коломенской улице, составляв-
шей продолжение Пушкинской, как раз у памятника ге-
ниальному поэту. С бьющимся сердцем вошел я в холод-
ный подъезд. Хозяйка квартиры, высокая женщина со
стрижеными волосами, приветливо встретила меня. Сбо-
ку на стуле скромно сидел краснощекий молодой чело-
век с овальным, благородно-открытым, по-южному резко
очерченным лицом и крупными блестящими глазами. В
черном демисезонном пальто, с котелком в руках, он по-
ходил на приехавшего из-за границы иностранца.
— Знакомьтесь: товарищ Серго — агент Цека пар-
тии,— представила гостя хозяйка.
С широкой и добродушной улыбкой, обнажая белые
зубы, Серго крепко стиснул мне руку и с силой встрях-
нул ее.
Хозяйка явочной квартиры сказала, что знает меня
по литературной работе. Я сразу почувствовал себя уют-
но. Ласковая улыбка Серго и приветливые слова хозяй-
ки конспиративной квартиры мигом создали сердечную
атмосферу доверия и дружбы.
Я рассказал, что в Политехникуме образовалась
группа большевиков, которая поручила мне связаться с-
Петербургским комитетом партии.
— Хорошо,— кивнув головой, ответила хозяйка,—
Мы используем вас как группу пропагандистов. Нам ча-
сто нужны ораторы для рабочих собраний. А теперь у
меня к вам дело. Не можете ли вы устроить ночевку
товарищу Серго?
Я с радостью согласился. Товарищ Серго, упираясь
локтями в колени, внимательно слушал мой рассказ, из-
редка перебивая вопросами о настроении студенчества.
Потом он машинально погладил маленькие черные уси-
ки, надел котелок и вместе со мной -вышел на улицу.
На бледно-голубом небе зажглась крупная звезда,
как лампада на могиле солнца.
Серго шел четким, упругим и быстрым шагом. Он
объяснил мне, что котелок и пальто спасают его от на-
зойливого преследования шпиков. Мы шли по длинной
и прямой улице, по временам оглядывались, но за нами
никто не шел.
На углу Владимирского и Невского проспекта мы
вскочили в ярко освещенный вагон трамвая, спрыгнули
на остановке возле Симбирской улицы и через несколь-
ко минут сидели за столом в натопленной комнате, а
моя мать, гремя посудой, с деловитой озабоченностью
кипятила нам чай и готовила бутерброды.
38
За стаканом чаю Серго с покрасневшими щеками, за-
хлебываясь от возбуждения и энергично жестикулируя
большими и сильными руками, вдохновенно рассказы-
вал мне о конференции в Праге, где он активно участво-
вал. В его словах звучала пламенная преданность рабо-
чему классу и его партии. Иногда он порывисто вскаки-
вал с места и взволнованно шагал взад и вперед по
комнате. Он страстно ругал меньшевиков и особенно
Троцкого. Он говорил, что они раскалывают рабочий
класс, вставляют палки в колеса ленинской партии и в
пику большевикам созывают съезд соглашателей осенью
в Вене.
Наконец он снял пиджак, повесил его на спинку сту-
ла и вытер с высокого лба крупные капли пота.
— А ну их к черту,— воскликнул он, махнув рукой, и
добродушно засмеялся.
Я заговорил о члене Государственной думы больше-
вике Полетаеве, с которым был тесно связан сперва по
«Звезде», а потом по «Правде».
Серго сказал, что он тоже знаком с Полетаевым. Я
показал ему юмористический фельетон о Полетаеве, по-
мещенный в какой-то газете, и Серго, читая его, хохотал
громким и заразительным смехом. Наконец, видя, что
Серго устал, я предложил ему ложиться спать на моей
постели.
— А где ляжете вы?—заботливо спросил он.
— Я устроюсь в соседней комнате.
Серго одернул жилетку, с застенчивой улыбкой по-
качал головой и сказал, что не хочет стеснять меня. Но
я настоял на своем и уступил ему комнату. Перед сном
мы пожелали друг другу спокойной ночи и обменялись
долгим, сердечным рукопожатием.
Когда я утром проснулся и зашел в свою комнату,
то постель, на которой спал Серго, оказалась пустой;
она была не разметана, как всегда после спанья, а ста-
рательно покрыта одеялом.
Серго рано встал, застелил постель и, не желая ни-
кого беспокоить, неслышно вышел на улицу. Моя мать
была особенно огорчена тем, что он ушел без чая. Че-
рез несколько дней я узнал, что Серго Орджоникидзе
арестован. Он выполнял огромную организационную ра-
боту. Шпики и городовые проследили его и под руки
схватили на улице. В те годы аресты были привычным
явлением, но арест Серго Орджоникидзе произвел на ме-
ня гнетущее впечатление. На допросе жандармы пока-
за
зывали ему фотографические карточки: мою, моей мате-
ри, моего брата и говорили ему, что из-за него аресто-
вана вся наша семья.
«Источник света и знания»
Редкие фонари тускло освещали глухой Бабурин пе-
реулок. Вдоль всего переулка и на углу Большого Самп-
сониевского проспекта дежурили патрули рабочих. В
просторном зале культурно-просветительного общества
«Источник света и знания» по стенам стояли стеклянные
шкафы с книгами в потрепанных рыжевато-коленкоро-
вых переплетах. На скамьях рядами сидели рабочие в
блузах, полушубках и пиджаках.
— Помните, товарищи, если придет полиция, то гово-
рите, что мы слушали лекцию о Надсоне. Запишите фа-
милию, а то забудете,— сказал сидевший впереди моло-
дой черноглазый рабочий, вполоборота поворачиваясь к
аудитории.
— Можете начинать, товарищ,— закончил он, обра-
щаясь ко мне.
Я вышел к столу и начал рассказывать историю ра-
бочей печати в связи с историей партии. Я начал с «Ра-
бочей газеты», основанной народовольцем Желябовым,
которую назвал газетой для рабочих, потом перешел к
изданиям «Группы освобождения труда», подробно оста-
новился на ленинской «Искре» и, наконец, через «Впе-
ред» и «Пролетария» подошел к «Звезде». Вторая поло-
вина доклада содержала резкую критику эпохи. Около
сотни рабочих внимательно слушали меня и с необыкно-
венной живостью реагировали на самые хлесткие выра-
жения.
Эпоха «Звезды» и «Правды» не была временем бес-
просветной реакции. Тяжелая плита самбдержавия еще
давила народ, но пробуждение рабочего класса уже
всколыхнуло всю страну.
Подъем рабочего движения проявлялся не только в
увеличении стачек, но и в притоке новых сил в ряды на-
шей партии, в расширении и укреплении партийной ра-
боты.
И на этом рабочем собрании я почувствовал обост-
ренный интерес к политике.
После моего выступления из задних рядов вышел,
хромая, лысый, как японский борец, низенький человек,
сверкая стеклами пенсне без оправы. Это был портной
«товарищ Артур». Он говорил горячо, беспрестанно .ма-
40
хая руками. Когда он с темпераментом вытягивал руки
вперед, то из его рукавов выскакивали белые, крахмаль-
ные манжеты, которые он с досадой и восклицанием:
«Ах, черт!» — совал назад в рукава. Он часто наливал
из графина воду и пил ее маленькими глотками, запро-
кинув лысую, как у страуса, голову, а выдающийся ка-
дык его двигался вверх и вниз, как челнок ткацкой ма-
шины.
Он назвал мой доклад «односторонним», выражаю-
щим точку зрения «только товарищей-большевиков». С
поднятой к небу рукой, клянясь именем Жана Жореса и
ссылаясь на практику французских «реформистов», он
доказывал, что меньшевизм олицетворяет собой настоя-
щую европейскую социал-демократию. Восхваляя ликви-
даторскую газету «Луч», он высмеивал партийное под-
полье, называл нелегальную работу «мышиной возней»
и настаивал на созыве легального, беспартийно-рабочего
съезда. Общество «Источник света и знания» было под
влиянием большевиков, и стороннику рабочего съезда,
в котором он собирался растворить партию, не дали до-
вести речь до конца.
— Долой, долой, надоели нам эти песни!— кричали
рабочие, шумя и топая ногами.
«Товарищ Артур» яростно махал руками в туго на-
крахмаленных, жестких манжетах, что-то неслышно бор-
мотал и с перекошенным лицом неохотно сошел с три-
буны. После моего короткого отпора меньшевикам соб-
рание было закрыто. Вернувшиеся патрули сказали, что
все спокойно, вывели меня на улицу и проводили до
угла.
Рождение «Правды»
В ночь на 22 апреля 1912 года сотрудники газеты
«Звезда» с гордой радостью собрались в небольшой ком-
нате на верхнем этаже высокого дома на Ивановской
улице. Как все относительно в нашем восприятии внеш-
него мира! Помню, шестиэтажный дом на Ивановской
улице, где помещалась типография «Правды», казался
мне огромным «небоскребом», так же как в Москве по
соседству с лачугами Охотного рынка поражал своими
размерами нарядный, украшенный белыми колоннами,
угловой дом Дворянского собрания в стиле московского
ампира. Но когда в наше счастливое время рядом с ним
выросли настоящие советские небоскребы — «Дом Со-
юзов» кажется небольшой помещичьей усадьбой в про-
винциальной глуши.
41
В комнате пахло свинцовой пылью, скипидаром, ти-
пографской краской и дымом дешевых сигар, которые не
переставая курил Константин Степанович Еремеев,
покупая их в соседней табачной лавке по пятачку за
штуку. Против двери было раскрыто настежь окно, выхо-
дившее на глубокий колодец мрачного, полутемного дво-
ра. Как самый молодой, я сбегал в колбасную, и при-
казчик в белом фартуке и черных блестящих нарукавни-
ках, придерживая рукой толстую кожу копченого окоро-
ка, тонкими ломтями нарезал розовую ветчину с белой
каймой жирного сала и, шурша маслянистой восковой
бумагой, завернул и перевязал бечевкой. В типографии
нам принесли на подносе стаканы горячего чая, и мы
брали с бумаги ветчину и накладывали ее на француз-
ские булки.
Константин Степанович Еремеев, держа в углу рта
дымящийся окурок сигары, синим карандашом правил
рукописи и сдавал их в набор.
Метранпаж Приходько, с полным, лоснящимся лицом,
как горячие блины на масленице, носил одну за другой
пачки влажных и узких гранок с глубоко втиснутыми
буквами. И соединенными усилиями мы все правили
корректуру.
Михаил Степанович Ольминский с белой бородой и
белыми волосами, поправляя пенсне в золотой оправе,
попросил меня просмотреть его статью для первого но-
мера «Правды». Демьян Бедный в синей студенческой
фуражке и штатском пальто нараспашку с актерской
выразительностью продекламировал, читая по рукописи,
новую басню.
Вячеслав Михайлович Молотов, застенчиво улыбаясь,
передал в редакцию статью под названием «Хорошая
книга», по поводу очерков Александры Михайловны
Коллонтай «По рабочей Европе».
Так праздновали мы день рождения «Правды», и
каждый сотрудник приносил новорожденной какой-ни-
будь подарок: статью, рассказ, стихотворение или басню.
Николай Гурьевич Полетаев, заложив руки в карма-
ны, с видом хозяина суетливо ходил из ночной редакции
в наборную, из наборной в корректорскую, что-то прове-
рял, всех торопил, боясь, чтобы «Правда» не запоздала,
поминутно вынимал из жилетного кармана часы и с
тревогой во впалых глазах озабоченно покачивал го-
ловой.
Столкнувшись со мной в коридоре, он отвел меня в
сторону и, приблизив ко мне вплотную худощаво-скула-
42
стое лицо, с таинственным видом конспиратора загля-
нул мне в глаза и тихо спросил:
— Правда ли, что вы с товарищем Молотовым рабо-
таете в подполье?
— Да, это правда,— ответил я.
—-Так нельзя,— строго и наставительно сказал Ни-
колай Гурьевич.— Вы этак провалите нам газету. При-
дется вам выбрать что-нибудь одно: либо нелегальную
работу, либо сотрудничество в легальной «Правде».
— Хорошо, Николай Гурьевич.
— А то как же?— добродушно улыбаясь, проворчал
Полетаев.
И мы вместе пошли в наборную, где, согнувшись у
касс, наборщики вручную набирали первый номер газе-
ты «Правда». В типографии было несколько машин «Ли-
нотип», однако большая часть набора производилась
вручную.
Когда по окончании верстки была сделана матрица,
издали похожая на страницу из книги для слепых, мы
спустились по лестнице в стереотипное отделение, где
при нас были отлиты сверкающие стереотипы.
Печатание происходило внизу на ротационных маши-
нах. С шумом и грохотом вращались цилиндры, окру-
женные стереотипами, разматывались рулоны белой бу-
маги, и откуда-то из внутренностей машины беспрерыв-
но выбрасывались гладко фальцованные газеты и акку-
ратными стопками падали на решетку. С радостным
волнением я взял влажный, пахнущий краской первый
исторический номер «Правды».
Я обошел кругом грохочущую и маслянистую, как
паровоз, машину. С другой стороны с такой же рит-
мической правильностью она выбрасывала вчетверо
сложенные листы погромной, черносотенной «Земщи-
ны».
— Видите? «Правда» и «Земщина» в одной люлечке
качаются,— стараясь перекричать грохот машин, во все
горло закричал мне корректор и засмеялся.
Типография принадлежала частному капиталисту Бе-
резину, который с высокомерным равнодушием печатал
за деньги все, что угодно: «Правду» — так «Правду»,
«Земщину» — так «Земщину».
Во дворе, в ожидании «Правды», уже гудели и фыр-
кали грузовики.
Рабочие вязали газеты огромными пачками и склады-
вали на грузовик, торопясь закончить работу до прихо-
да полиции.
43
Первые экземпляры по закону следовало послать в
цензуру — инспектору по делам печати, но Полетаев
распорядился задержать отправку до отъезда грузови-
ков, а сам до последней минуты оставался в типогра-
фии, чтобы званием члена Государственной думы засло-
нить газету от ударов цензуры и полиции.
Так родилась «Правда».
В предрассветных сумерках белой ночи, когда было
светло как днем, я с Константином Степановичем Ере-
меевым по прямой и пустынной улице возвращался до-
мой. Кругом было неподвижно и бело.
На Невском проспекте среди редких прохожих мая-
чат на углах одинокие проститутки.
•— Студент, поедем ко мне! — качая бедрами, кричит
сиплым басом высокая проститутка в темно-красной ши-
рокополой соломенной шляпе, залихватски надетой на-
бок.— Ну, дайте закурить,— неуверенно добавляет она.
Константин Степанович останавливается и по-това-
рищески дает закурить от подернутой пеплом сигары
краснощекой, намазанной женщине, крутящей пальцами
тонкую, маленькую пахитоску.
Художник и литератор, вошедший в партию в 90-х
годах, когда он был вольноопределяющимся, «дядя Ко-
стя» пережил эмиграцию в Париже и рано познакомил-
ся с голодом и нуждой. С пролетарской социалистиче-
ской гуманностью он относился к людям.
На Литейном проспекте, около Сергиевского всей ар-
тиллерии собора с синим, широким куполом, усеянным
звездами, «дядя Костя» остановился, достал из кармана
пахнущую бензином зажигалку, заслоняя ладонями
огонь, закурил новую сигару и внезапно спросил меня:
— Федор Федорович, а кто такой был Сисмонди?
«Дядя Костя» много читал и любил подвергать моло-
дых друзей неожиданному экзамену.
Из-за железных крыш вставало раннее утро. В без-
звучной тишине улицы гулко и дробно стучали шаги по
квадратным каменным плитам тротуара. Мы подходили
к зданию Главного артиллерийского управления; перед
его фасадом торчали старинные пушки на высоких ла-
фетах и пирамиды чугунных ядер.
В шестом часу утра, после бессонной ночи, с головой,
тяжелой, как пушечное ядро, мне трудно было сосредо-
точиться на Сисмонди, и я пробормотал что-то бессвяз-
ное.
— Это признак некультурности,— с приятельской су-
ровостью сказал Константин Степанович.— Надо больше
44
читать, учиться. Партийный литератор должен знать
все.
И я крепко запомнил этот совет моего первого ре-
дактора. Мы поднялись на Литейный мост. Золоченая
игла Петропавловской крепости четко темнела в розо-
ватом небе. На разводной части моста, где влажный от
сырости деревянный настил заглушал звук шагов, мы до
полушепота понизили голоса. Обнаженные до пояса ру-
салки с загнутыми кверху чешуйчатыми хвостами четко
зеленели в узоре массивных перил. На углу Симбирской
улицы мы расстались. Константин Степанович, докури-
вая сигару, бодро зашагал на Большой Сампсониевский
проспект, где он жил во втором этаже небольшого де-
ревянного дома с женой и ребенком.
Через несколько дней я был назначен секретарем
редакции «Правды». Работу в подполье пришлось оста-
вить. Но фракция большевиков Политехнического инсти-
тута продолжала жить и успешно работать. На смену
«старикам» пришло молодое поколение.
(Личный архив Ф. Ф. Раскольникова.
Предоставлено для публикации
М. В. Раскольниковой-Канивез)
ВОСПОМИНАНИЯ А. В. ИЛЬИНОЙ
Это был 1912-й, кошмарный для меня, год... Никогда со вре-
мени смерти моего мужа я не переживала таких волнений...
В тихий майский вечер, вернувшись со службы, уставшая и
издерганная за день, я прилегла на кушетку... Дома никого не
было. Дверь в комнату моих сыновей была открыта, и нельзя
сказать, чтобы мой взор радовали разбросанные стулья и сдвину-
тая на столе скатерть (очевидные результаты очередного собра-
ния)... Но против таких комнатных беспорядков я ничего не имела
против, так как двум своим сыновьям: старшему, студенту Поли-
технического института и члену РСДРП, Феде, и младшему, гим-
назисту 8-го класса Введенской гимназии, Шуре,— мною была
предоставлена полная свобода действий.
Братья жили дружно между собою. Имея общую комнату,
полюбовно ее делили, учредив в то же время некое нейтральное
место, а именно большой стол посреди комнаты с несколькими
стульями, предназначенный для занятий и товарищеских собра-
ний... Это был не простой стол... Как часто за ним сидели разго-
ряченные молодые головы, какие велись жаркие разговоры,
страстные дебаты, какие читались увлекательные доклады!.. Кто
здесь не перебывал... Помимо С. Дианина, В. Городецкого,
ЛА. Шкапской, И. Андриевского, Б. Яковлева, братьев Пятницких,
Л. Васильевой, С. Ивановой, К. Дмитренко и др. Здесь же была
подготовлена почва и к нашумевшему впоследствии «процессу
витмеровцев»...
Итак, я машинально смотрела на эти разбросанные стулья,
пока не вбежал в комнату явно обеспокоенный мой младший
сын и, вместо обычного приветствия, взволнованно сообщил: «Зна-
ешь, Дианин арестован...» От этой вести добра нечего было
ждать. Дианин, студент, товарищ моего младшего сына, так часто
бывавший у нас, вполне естественно, своим арестом должен был
нас обеспокоить... Тем более что старший сын в это время уже
работал в редакции ежедневной рабочей газеты «Правда».
Хотя мои сыновья и успокаивали меня, что ничего особенного
нет и волноваться не следует, однако последствия ареста Дианина
наступили ранее моих предположений...
В ночь с 21-го на 22 мая я была разбужена громким, нетер-
пеливым, беспрерывным звонком... Еле накинув на себя дрожа-
щими руками капот, я выскочила в переднюю... Сквозь непрекра-
щающийся звон за дверью был слышен топот многих ног... На мой
46
робкий вопрос: «Кто там?»—я услышала внушительный ответ:
«Дворник, немедленно отворить...» Сразу поняла, что это обыск.
Хотела сначала броситься будить сыновей, но потом растерялась и
отворила дверь... В глазах замелькала физиономия дворника, а за
ним, полный личного достоинства, строго прищурив глаза, высо-
кий седой пристав, двое городовых и еще какой-то тип, вероятно
из охранки... Вся эта ватага ввалилась сразу, одновременно, стуча
сапогами и саблями...
«Студент Федор Ильин...» — строго начал пристав. «Спит»,—
отвечала я. «Прошу указать...» Я пошла вперед будить... Первое
волнение прошло, и я с облегчением вспомнила, что все могущее
чем-либо скомпрометировать моих сыновей было своевременно
спрятано или уничтожено... Хотя, вот куда девали гектограф?.. Ох
уж зтот гектограф!.. Всегда, когда у меня спрашивали железный
лист для пирогов, я знала, что сейчас десятки беленьких листоч-
ков прокламаций, бережно складываемых нежными руками Мару-
си Шкапской, появятся на столе.... Спрятали ли гектограф?.. Эта
навязчивая, неотступная мысль не давала мне покоя...
Едва я притронулась к спящему, как он тотчас проснулся и,
увидя у своей постели пристава, совершенно спокойным тоном,
как будто давно поджидал подобного визита, спросил: «А имеет-
ся ли у вас, г-н пристав, ордер на обыск?» Пристав немедленно
предъявил ордер, где между прочим было в заключении сказано:
«Арестовать независимо от результатов обыска».
Усевшись за стол, пристав стал заготовлять протокол, предва-
рительно спросив у меня чернила и перо; бумага была у него
с собою.
Попросив указать вещи и стол старшего сына,— так как в
комнате было два письменных стол,— полицейские чины начали
тщательный обыск... В огромном книжном шкафу была пересмо-
трена каждая книга, в письменном—каждый листочек, перевер-
нули груды газет, журналов... Особенное внимание полиции при-
влекли к себе тетради с критическими заметками на прочитанные
книги... Таких тетрадей было много, так как сын в то время зани-
мался по библиотечному делу у профессора С. А. Венгерова и
был членом более шести библиотек... Тетради были забраны вместе
с личной перепиской и несколькими газетами... В это же время
разыгрался несколько комичный инцидент... В числе отобранных
бумаг была положена какая-то, не помню, брошюрка священника
Г. С. Петрова. «Помилуйте,— сказал мой сын, улыбаясь,— но ведь
эта брошюра со всеми цензурными разрешениями...» Весьма не-
охотно, но все-таки брошюру вернули.
Во время обыска старший сын вспомнил, что у него в кармане
лежит записка для передачи младшему сыну от его товарища
Володи Пруссака, уже в то время бывшего под негласным надзо-
ром охранки и впоследствии высланного в Сибирь... Попросив
47
разрешение у пристава, старший сын в сопровождении городового
пошел в уборную и там уничтожил эту записку.
Начавшийся с часу ночи обыск закончился к пяти утра.
Как передать чувство, охватившее меня, когда, взяв подушку
и одеяло, сын на рассвете в сопровождении полиции покинул на-
шу квартиру?.. Никогда не забуду, как, обернувшись во дворе на
окна, он с ободряющей улыбкой кивнул мне на прощание голо-
вой...
Я смотрела со слезами вслед и думала: «За что? За какие
проступки? Где элементарная справедливость, когда хватают лю-
дей за идейные убеждения и бросают их в тюрьмы?..»
Уже много лет спустя как-то случайно я узнала, что этот арест
сына охранка умышленно связала с бывшей незадолго до ареста
ночевкой у нас тов. Г. К. Орджоникидзе, о чем, между прочим,
любезно и объявили ему на одном из его допросов. Это был
обычный жандармский прием добавлять к физическим мукам за-
ключенных еще более сильную нравственную пытку... Конечно,
подобное заявление арестованному в свое время тов. Орджони-
кидзе было более чем возмутительно, так как он был здесь аб-
солютно ни при чем... и до него, и после него у нас ночевало не-
мало нелегальных лиц...
На следующее утро после ареста сына я стала приводить в
порядок разбросанные после обыска книги и вещи, а младший
сын немедленно отправился в редакцию «Правды» сообщить об
аресте брата... Пошла и я в охранку — узнать что-либо о судьбе
арестованного... Охранное отделение помещалось тогда на Петер-
бургской стороне, на углу Мытнинской набережной и Алексан-
дровского проспекта.
Войдя в обширную, но довольно-таки мрачную комнату, я
огляделась, и мне показалось, что она пуста, но, осмотревшись
хорошенько, увидела развалившегося на стуле полицейского чи-
на... Выслушав меня, он равнодушно ответил: «Пишите заявле-
ние» — что я немедленно и исполнила. Мое заявление куда-то от-
несли и довольно скоро дали справку, что сын в Спасской по-
лицейской части... Между тем комната быстро наполнялась
людьми: отцами, матерями и иными родственниками арестованных
так же, как и мой сын... Я с грустью смотрела на встревоженные
лица, старческие слезы, и мне становилось еще тяжелее от созна-
ния, что таких несчастных, обездоленных, как я,— много... Но я
напрасно получила справку из охранки... Сына быстро переправи-
ли на Шпалерную улицу, в Дом предварительного заключения,
хотя я все-таки успела через Спасскую часть сделать ему заоч-
ную передачу.
Такая быстрота действий со стороны охранки заставляла пред-
полагать нечто чрезвычайно серьезное — и я не ошиблась... Впо-
следствии выяснилось, что моему сыну было инкриминировано
48
обвинение, как члену коалиционного комитета, по статье 102-й
Уголовного уложения.
Заодно с ним, как соучастники, обвинялись сын профессора
Н. М. Книповича — Борис Николаевич и еще один рабочий... Но
все трое обвиняемых, впервые за всю свою жизнь, встретились
в камере Спасской части.
Потянулись однообразные дни страданий... Арестованный чис-
лился в ведении охранки, и никаких конкретных обвинений ему
не предъявляли; я обивала пороги различных учреждений, но вез-
де пожимали плечами, строили кислые, многозначительные физио-
номии, качали головами и посылали, лишь бы только отвязаться,
в какое-либо иное, более авторитетное место.
Но расхаживать особенно я не могла, так как постоянные от-
лучки со службы ставили меня под угрозу увольнения.
Единственным утешением в эти дни были для меня редкие
свидания; но и они скоро прекратились ввиду перевода сына в
ведение губернского жандармского управления.
Мне было предложено лично явиться к следователю Покро-
шинскому для дачи показаний. Настроение было у меня подав-
ленное. Что будет требовать от меня Покрошинский, где искать
правды и защиты?
И как было отрадно и приятно, когда, вызванная в редакцию
«Правды», я услышала слово сочувствия, ободрения и стала полу-
чать на нужды арестованного по 15 рублей ежемесячно. В общем,
это было, конечно, немного, но дело не в сумме, а в сознании
того, что кто-то все-таки помнит, сочувствует, жалеет... Да и при-
том, откровенно говоря, я тогда думала, что и эта сумма для
«Правды», которая еле сама перебивалась, была жертвой само-
отверженной любви к своему товарищу и сотруднику.
Сознание, что сын мой за семью запорами, под самой бди-
дительной охраной жандармерии, ни днем, ни ночью не давало
мне покоя.
Увы! Я хорошо знала, что значит быть в ведении жандармско-
го управления,— об этом великолепно рассказано у С. А. Савин-
ковой в ее «Годах скорби». Да, скорбь, скорбь, скорбь... Она и на
меня навалилась тяжелым камнем, давила, терзала... Точно не
сын, а я сама была брошена в этот узкий тюремный каземат, в
этот каменный мешок...
Большое счастье быть матерью революционера, но в то же
время сколько горя, сколько страданий.
Наконец настал день вызова по повестке к следователю По-
крошинскому... Я явилась задолго до назначенного времени в гу-
бернское жандармское управление на Тверской улице. Подни-
маясь по шикарной лестнице, я увидела родителей С. А. Дианина:
«Значит, не одну меня терзают...»
Покрошинский принял изысканно любезно... Едва я пересту-
49
пила порог его кабинета, как навстречу из-за широкого письмен-
ного стола поднялся средних лет офицер, высокого роста, с боль-
шими усами, щеголеватый и с чересчур выпуклой грудью, «по-
душечкой», как тогда называли... Широким жестом он пригласил
меня сесть в кресло напротив себя так, что я была обращена к
свету, а он оставался в тени... Я заметно волновалась, так как от-
лично знала, что не только владеть собою, но даже относительно
спокойной я быть не могу...
«Вы — мать Раскольникова?»
От неожиданности затрепетало сердце и задрожали руки...
«Нет,— ответила я, желая придать своему голосу как можно
больше убедительности,— я мать Ильина...»
«А не знаете ли вы случайно Родиона Раскольникова?» И в
голосе следователя чувствовалась ирония...
«Нет,— ответила я насколько могла твердо,— такой фамилии
даже и не слышала».
Покрошинский с полуулыбкой смотрел на меня и, очевидно,
думал: «Так тебе я и поверил». А я смотрела с тревогою на него
и думала: «Так тебе я и сказала правду». Нужно признаться, что
в ту минуту Я сама себе удивлялась... Впервые в жизни я врала
так нагло и смело... Мне ли было не знать Р. Раскольникова, ког-
да я, аккуратно получая в «Правде» ежемесячное вспомощество-
вание, расписывалась в получении сама — «Раскольникова».
«Скажите, мадам,— Покрошинский нагнулся вперед, ближе ко
мне, и голос его стал вкрадчив, а не помните ли вы, что в марте
месяце, 11-го числа, в 2 часа дня, к вам заходил молодой чело-
век, светлый шатен, в сером пальто, спрашивая Раскольникова, и
вы, лично вы, направили его к Раскольникову на Петербургскую
сторону, в редакцию одной из газет?»
«Вот она — ловушка»,— мелькнуло в моей голове. Однако, пе-
реборов свое волнение, я, стараясь придать своему голосу преж-
нюю уверенность и искренность, что было весьма трудно сделать,
продолжала отнекиваться...
«Ничего подобного не было. Как я могла, судите сами, не
зная Раскольникова, направлять к нему кого бы то ни было?..
Неправда это, неправда, неправда...» Я явно терялась и чувство-
вала, что вот-вот сейчас разрыдаюсь...
Попросив подписать данные мною показания, Покрошинский
холодно проводил меня до двери...
Но какова была моя радость и мое изумление, когда через
несколько дней мне дали разрешение на свидание с сыном...
Я не могла дождаться желанного дня, когда смогу бежать на
Шпалерную в надежде проникнуть в этот дом скорби, где томит-
ся мой сын, мой любимый сын...
Там, на этих свиданиях, в ожидании впуска, я познакомилась
с матерями студентов: Петерса, Книповича, Дианина, Незнамова—
50
и матерью того рабочего, которому вместе с моим сыном было
предъявлено одно и то же обвинение в коалиционном комитете.
Это была весьма славная, симпатичная старушка; помню, как за-
бавно она рассказывала о своем допросе, кажется, у следователя
Иванова:
«Как пристал, как пристал ко мне следователь-то, словно лист
банный прилип: уговори, дескать, своего сынка товарищей вы-
дать... акромя добра да благодарности ничего ему не будет...
А я „нет" говорю... „Никакой власти над ним не имею". — „Да
ведь сын-то твой?" — „Мой". — „Ну так чего ж, уговори его... тот-
час же и выпустим". — „Сын-то мой,— отвечаю я. — Это верно,
мой... да разум-то у него свой"». Добродушно посмеивалась ста-
рушка, посмеивались сквозь слезы и мы...
Стали отбирать билеты для посещения заключенных и по этим
же билетам выкрикивать родных для постройки в очередь... Ста-
новилось человек по 10—12... Потом в сопровождении дежурного
сторожа и жандармов всех вели в другое здание, по длинным ко-
ридорам, бесчисленным лестницам и проходам... Делалось невы-
разимо жутко, когда среди мертвящей тишины гремели ключи,
щелкали запоры и тяжелые, массивные двери, которых на нашем
пути было более чем достаточно, тоскливо отпирались перед
нами...
Свидание —10 минут в присутствии жандармского офицера...
Не было даже возможности по-матерински встретить, приласкать
своего сына. Мы должны были сесть за стол, а между нами рас-
саживался офицер и, читая газету или чища ногти, внимательно
ловил наше каждое слово... Что же можно было сказать при этом
контроле? О чем ни скажешь — сейчас подается жандармом реп-
лика: «Прошу об этом не говорить...», «Это оглашению не подле-
жит...» А когда я было заикнулась сыну о готовящейся амнистии
по случаю трехсотлетия дома Романовых, то была грубо и дерзко
оборвана... Итак, о чем же можно говорить — о пустяках? И мы,
говоря о здоровье, о погоде, о самочувствии... все же в то время
ухитрялись говорить и о другом. Да мы говорили, понимая друг
друга глазами... Это особый разговор, которому нет ни наимено-
вания, ни определения, которому умышленно выучиться нельзя:
горе всему научит...
Свидания были разрешены два раза в неделю—по вторникам
и пятницам, и всегда была одна и та же жандармская картина...
Но мы не унывали: сын усиленно занимался — в этом была его
отрада и утешение, а у меня время проходило в ожидании его
весточек...
Так он писал (в выдержках): «Понедельник 28 мая
19 12 г. Дом пр. закл. Дорогая мамочка! Извещаю тебя, что я
теперь нахожусь в Д. П. 3. Чувствую себя превосходно, настроение
духа бодрое... Время провожу исключительно в занятиях... Сижу
51
в одиночной камере... Я ни минуты не грущу, и если я пережи-
ваю какое-либо волнение, так это не за себя, а за того рабочего,
который был арестован вместе со мной... У него на свободе ос-
тались жена и четверо детей, которых некому содержать...»
От 6 июня 1912 года: «Дорогая мамочка. Перешли мне через
охранное отделение несколько книг: «Историю русской литерату-
ры XIX века», под редакцией Д. Овсянико-Куликовского... Возвра-
ти, пожалуйста, в библиотеку Академии Наук взятые мною оттуда
№№ журнала «Городское дело»... Верни также в бесплатную го-
родскую читальню им. И. А. Крылова (Бабурин пер.) книгу Каре-
ева и № журнала «Образование» 1870 г.» и т. п.
«25/VII-12 г. Если тебе, милая мамочка, интересно, как я про-
вожу время, так могу сообщить, что все так же занимаюсь весь
день целиком, делая перерывы лишь для употребления пищи...»
Но вот уже в дальнейших письмах мажорный тон несколько
падает.
«15/VIII-12 г. Несмотря на хорошее состояние здоровья и
непрерывные занятия, надоело мне здесь сидеть «адски». Я пря-
мо поражаюсь, как можно высидеть в тюрьме целые годы... Это
героический подвиг... Я написал стихотворение. Привожу его пол-
ностью:
Живыми погребенные в горе и тоске,
Узники томятся, как рыбы на песке...
Ярко брызжет солнце в узкое окно,—
Растопить железо думает оно...
Но крепки решетки и прочна стена —
Не расплавить солнцу тюремного окна...
Проникаясь в это стихотворение, тебе, может быть, покажет-
ся, что я предаюсь меланхолии. Но такой вывод будет неверен.
Минорное настроение, под впечатлением которого написаны при-
веденные стихи, бывает (а все-таки уже бывает! — А. И.) у меня
крайне редко, считается буквально секундами и тотчас же сменя-
ется бравурным мажором... Преобладающим, даже, можно ска-
зать, исключительным настроением является у меня бодрое, во-
одушевленное, чуждое духа отчаяния и грусти...»
Время шло. Наконец, на одном из свиданий, я узнала, что
сыну грозит высылка в Архангельскую губернию на три года...
Такой оборот дела меня очень удручал. Предстояло ему, значит,
бросить Политехнический институт и на три года лишиться близких
людей, родных, знакомых, товарищей и жить в Архангельской
беспросветной глуши, вдали от всякой культуры.
В редакции «Правды» очень живо отнеслись к этому сообще-
нию и, вручив мне адрес, направили к помощнику присяжного
поверенного А. А. Самойлову на Петербургскую сторону, совето-
вали хлопотать о замене высылки сына разрешением выезда ему
за границу. Товарищ Самойлов (его жена была одно время секре-
52
тарем «Правды») весьма сочувственно отнесся к моей просьбе и
тут же в моем присутствии составил прошение о замене высылки
сына выездом за границу.
Я начала усиленно хлопотать.
Познавшая горьким опытом, как тяжелы какие бы то ни было
ходатайства о заключенных, я сама лично направилась непосред-
ственно к директору департамента полиции С. Белецкому, на Фон-
танку... Меня встретил среднего роста, довольно полный господин,
любезно усадивший меня в кресло и все время нашего разговора
сокрушенно качавший головой... Он, видимо, сочувствовал моему
горю и старался меня утешить... Взяв от меня прошение, Белец-
кий необычайно предупредительно проводил меня до самой две-
ри, утвердительно обещая посодействовать...
А сын, между прочим, в это же время писал из тюрьмы:
«22/VIII-12 г. Дорогая мамочка! Ты вновь возобновила раз-
говоры о хлопотах ради моего скорейшего освобождения. Как
всегда прежде, так и теперь я очень и очень прошу тебя не при-
бегать к этим приемам... Помимо общих принципиальных сообра-
жений, развивать которые здесь неуместно, я не вижу надобности
в протекции и по некоторым частным причинам...»
«19/1Х-12 г. Д. М. Ты, по-видимому, никак не можешь прими-
риться с неизбежно-предстоящей мне высылкой из Петербурга и
усерднейшим «хождением с заднего крыльца» думаешь умолить
«сильных мира сего», «власть имеющих». Наперед могу сказать
тебе — это все бесполезно. Даже «слезами, воплем и мольбой»
ты ничего не добьешься... Да и что такое значит эта... ссылка.
Разве я первый или последний?»
Но неужели эти письма меня могли удержать. Наоборот, я не
переставала обивать пороги охранки, жандармского управления и
департамента полиции... Я не переставала стучать в дверь каби-
нета Белецкого. Всюду молчали... Отчаяние медленно, но верно
отравляло мою душу... Я твердо решила, в случае неудачи хло-
пот, не бросать сына одного и ехать с ним... На карту ставилась
судьба моей семьи, так как я вынуждена была бы бросить служ-
бу и временно оставить на попечение родных младшего сына —
гимназиста... Протестуя против и этого моего намерения, старший
сын снова пишет:
«5/1Х-12 г. Дорогая моя мамочка! На одном из последних
свиданий ты высказала намерение поехать со мной туда, где я
поселюсь. Я тогда же решительно восстал против этого и катего-
рически отклонил твою мысль... Прежде всего у тебя есть служба,
которую не должно оставлять, так как она почти единственный
источник нашего существования. Нельзя забывать, что у нас еще
есть Шура, которому заботливая материнская рука и нежное по-
печение нужны несравненно более, чем мне...»
Но разве эти убедительнейшие аргументы успокаивали меня?
53
Все внимание, весь трепет души был заострен на одной мысли,
на одном ожидании, что еще скажет Белецкий...
И вдруг... В одно из посещений этого страшного директор-
ского кабинета, где решалась участь тысячи молодых жизней, мне
сказали радостную весть... С приятной улыбкой Белецкий торжест-
венно заявил: «Ввиду молодости и выдающихся способностей ва-
шего сына ему разрешен выезд за границу».
Радости моей не было предела... Значит, снова будет на сво-
боде, снова будет вместе со мной, можно наглядеться, нагово-
риться вдоволь, без зоркого глаза и чутких ушей господина жан-
дармского офицера.
5 октября сына освободили, дав ему 3 дня на сборы. Но что
можно было сделать в три дня, когда дома не было почти ни
копейки...
Правда, из своего 60-рублевого жалованья я ассигновала на
содержание сына ежемесячно 20 рублей, но ведь надо же вы-
ехать! Билет от Петербурга до Парижа, куда был намечен его
маршрут, стоил не 20 рублей, а в несколько раз дороже... Мини-
мально необходимо было иметь рублей 300 одновременно, а где
их взять? На помощь первая пришла считавшаяся всеми за не-
весту Г. Р. Петерса — Александра Викторовна Григорьева, которая
взялась разрешить этот щекотливый вопрос. При ее содействии
я познакомилась с известным филантропом того времени —
И. Г. Симоновым, который очень любезно, под предлогом взай-
мы, до более благоприятных для меня материальных обстоя-
тельств, ссудил необходимую сумму. Взяв еще немного взаймы
у семейства профессора Н. М. Книповича, я вышла из затрудни-
тельного положения и совместно с сыном немедленно приобрела
билет до Парижа... Уехал сын В октября вечером, провожаемый
мною, братом и множеством друзей...
Через день после отъезда я получила из Инстербурга теле-
грамму: «Границу переехал» — и сравнительно успокоилась... На-
конец можно приняться за домашние дела: сын вырван из цепких
лап охранки, и свобода его ничем не может омрачиться среди
культурных европейцев... Есть чему порадоваться.
Но, увы, радость моя была преждевременна.
20 октября утром мне подали телеграмму следующего содер-
жания: «Опасно болен, при смерти Федор Федорович Ильин —
Мариамполь, Городская больница...» Что такое? Откуда? Каким
образом? Ведь он в Париже! Подкашивались ноги, и я решитель-
но отказывалась что-либо понимать... Однако медлить было нель-
зя, нужно что-то предпринять, но что? Конечно, самое первое и
главное — ехать туда, в этот Мариамполь... Но где он? Мы, т. е.
я с младшим сыном, стали отыскивать этот город по карте. Но —
или настолько плохи были наши географические познания, или
настолько плоха была карта — мы никак не могли обнаружить на
54
территории Российского государства этого городка... Были Мариу-
поль, Мелитополь, а про Мариамполь и помину не было... Что
делать, куда ехать? Наконец дознались, что это в Сувалкской гу-
бернии...
В тот же день, т. е. 20 октября, я, в сопровождении младше-
го сына, уже мчалась скорым поездом из сырого Петербурга в
Мариамполь... 21 октября мы вылезли на станции Вильковишки,
но до Мариамполя оказалось еще 24 версты по шоссе... Наняли
карету у еврея и просили как можно скорее везти в город... По
глухой дороге, через поля и лес, он медленно тащился, и никакие
мольбы не могли заставить возницу прибавить ходу... Мало того,
с невозмутимым спокойствием он очень часто еще останавливал-
ся среди дороги, переговариваясь и пересмеиваясь почти со вся-
ким встречным.
Наконец, около 10 часов вечера, замелькали вблизи огоньки,
и я, полная тревоги и волнения, боясь не застать сына более
в живых, еле вылезла из кареты у больничного крыльца. Нас
встретил заведующий больницей, доктор Кабакер, очень преду-
предительный и любезный... Сын, слава богу, жив, и мы были не-
медленно допущены к нему...
В большой светлой палате на жесткой кровати лежал блед-
ный, худой и изможденный молодой человек, это — мой сын, и
я, сдерживая рыдания, бросилась к нему... без конца гладила
его мягкие каштановые волосы, не отрываясь смотрела в его го-
лубые глаза, и... слезы катились по моим щекам...
Наш приезд произвел благоприятный поворот в здоровье боль-
ного, и он стал быстро поправляться... Я поселилась с младшим
сыном в гостинице, поближе к больному... На следующий же день
после приезда, с раннего утра, я уже поспешила разузнать все
хорошенько и обстоятельно.
Оказалось, сын захворал за границей обостренной лихорадкой.
Расшатанная тюрьмою нервная система немедленно дала себя
знать. Его поместили на излечение в один из германских госпи-
талей. Насколько тяжела была окружающая обстановка и душев-
ные переживания, видно из того, что сын, зная, что в России ждет
его неминуемая ссылка в Архангельскую губернию, все-таки на-
стойчиво просил отправить его обратно в Россию... Доставленный
на станцию Вержболово, он вновь подвергся аресту и был отправ-
лен этапом к месту ссылки. Но разве мог больной в обморочном
состоянии идти? Пришлось положить его в Мариампольскую боль-
ницу, впредь до выздоровления... Тяжелое нервное состояние
больного, полный отказ от пищи ставили его под угрозу смерти,
и только наш приезд как будто сразу же изменил положение к
лучшему.
Я немедленно послала на имя министра юстиции и директора
департамента полиции Белецкого телеграммы с просьбой разре-
55
шить перевезти больного сына для лечения в Петербург... Полная
отчаяния и тревоги, ждала ответа... Как тут не вспомнить милую
семью доктора Кабакера? Ими было сделано все, что только воз-
можно, для успокоения меня и развлечения больного... Их сердеч-
ное, родственное отношение к нам никогда не изгладится у меня
из памяти...
Наконец 26 октября был получен ответ из Петербурга, ответ
радостный и счастливый... Несмотря на поздний час, свояченица
доктора, в сопровождении гувернантки его детей, принесла мне
телеграмму в гостиницу... Я читала и еле верила успеху: «Ваше
ходатайство сыне разрешено. За директора Л е рхе ».
Вся семья доктора Кабакера приняла участие в нашей радо-
сти. Устроили чай, играли на рояле и граммофоне, поздравляли
Друг друга с успехом...
Я поспешила выездом, с одной стороны, опасаясь, чтобы в
Петербурге не передумали, а с другой — беспокоясь за здоровье
больного. Хотя сын уже встал и начал ходить, однако его здо-
ровье было все еще в очень тяжелом состоянии...
28 октября в 5 часов утра, сопровождаемые добрыми поже-
ланиями докторской семьи, выехали мы на автобусе в Вилько-
вишки. На вокзале нас ожидал для сопровождения сына стражник...
Это был добрый малый, который таскал наш чемодан и брал же-
лезнодорожные билеты. Гнета его присутствия мы почти не заме-
чали... Ехать было очень тяжело, ввиду угнетенного состояния
больного. Медицинское свидетельство, выданное доктором Ка-
бакером, определяло обостренную неврастению и требовало кли-
нического лечения.
Измученные дорогою, мы наконец 29 октября благополучно
достигли Петербурга... Сына немедленно поместили в лечебницу
при Психоневрологическом институте... Помощник профессора
Гервега — доктор Гибшман — принял сразу же особенное участие
в больном и ухаживал за ним не только как врач, но и как любя-
щий друг и брат. «Странная фантазия у вашего сына,— не раз
говорил он мне,— все мечтает о каких-то дворцах для всех...» —
«Пусть мечтает,— думала я. — Это не ново; я давно уже слышу
эти несбыточные мечты; пусть мечтает — лишь бы поправлялся да
охранка оставила бы нас в покое... Больше ничего не надо». Но
не тут-то было...
9 декабря того же 1912 года около 10 часов вечера ко мне
позвонили. «Кто бы это мог быть?» — подумала я, поспешив на-
встречу. Каково же было мое изумление, когда в дверях неожи-
данно появились: помощник пристава, 2 городовых, дворник и
сыщик. «Помощник пристава граф Татищев,— любезно отрекомен-
довался вошедший со свитою. — Обыск по ордеру».
Теперь искали во второй половине комнаты детей, у младше-
го сына, которого не было дома: он был под арестом в гимназии
66
Витмер. Обыск был поверхностный и скорый. Рассматривая книги
сына, граф Татищев умилился при виде богатой коллекции «Пин-
кертона» и, повернувшись ко мне, так что обращение было одно-
временно и к помощникам его, со снисходительной улыбкой за-
явил: «Ну чего здесь копаться? Наличность «Пинкертона» сама по
себе исключает возможность занятия политикой». Около 12 часов
ночи обыск был окончен, и граф Татищев попросил разрешения
вымыть руки... И здесь, наедине, без городовых, он сказал мне:
«Есть там две-три брошюрки, но из-за этого не стоит затевать
дела...» Я была ему очень признательна и благодарна за такое
снисхождение, так как вполне понимала, что фраза о «Пинкер-
тоне» была сказана исключительно для отвода глаз...
Проводив нежданных ночных визитеров, я еле дождалась, все
время тревожась и ожидая возвращения младшего сына, который
явился домой лишь в 3 часа ночи, вместе с Александром Шапо-
валенко, сыном артиста. И тут все выяснилось... Оказывается, его
только что выпустили из-под ареста, захватив с товарищами в
гимназии Витмер, куда члены межученической организации г. С.-Пе-
тербурга, к которой принадлежал и мой сын, собрались для оче-
редного общего собрания членов организации. Нужно сказать, что
среди членов этого кружка был и Володя Пруссак, о котором я
уже упоминала раньше, находившийся под бдительным надзором
охранки. Хорошо все то, что хорошо кончается... Так и здесь...
Володя Пруссак, дружа с сыном, не только бывал у нас, но
и неоднократно приносил и оставлял на временное хранение под
кроватью младшего сына увесистые пакеты... «Бомбочки, бомбоч-
ки здесь»,— заявлял он со смиренным видом, точно дело шло о
каком-нибудь пустячке... К счастью, в день обыска у нас ничего
не было, и граф Татищев сразу же сообщил в гимназию Витмер
о бесплодных результатах. Но, несмотря на это, все же почти все
участники так называемой «витмеровской истории» были немед-
ленно из гимназии уволены, многие без права поступления в дру-
гие и высшие учебные заведения.
Можно представить, как это угнетающе подействовало на мо-
лодые души.
Сын был в последнем — 8-м классе Введенской гимназии, на-
кануне получения диплома... Какой удар одновременно и роди-
телям...
Трудно даже и предположить, чем бы все это кончилось, ес-
ли бы на имя Ольги Константиновны Витмер не пришла по теле-
графу утешительная весть... Известный московский миллионер и
филантроп — Николай Александрович Шахов — спешил успокоить
молодежь, призывая не отчаиваться, так как он, Шахов, берет на
себя обязательство дальнейшего продолжения их образования за
границею... Сколько восторга и благодарности было как у исклю-
ченных, так и у нас — родителей!..
57
20 февраля 1913 года я проводила младшего сына в Женеву...
и осталась дома совершенно одна. Но этот же февраль скоро
принес мне и радость: старший сын, все еще находившийся на
излечении, подпал под амнистию 21 февраля 1913 года и в конце
апреля был возвращен домой. Мы немедленно выехали на дачу
в Пискаревку... Значительно оправившись после болезни, старший
сын с этого же времени снова возобновляет свою работу в
«Правде».
Весь 1913 год прошел почти безмятежно, если бы не отсутст-
вие младшего сына.
Призванный в августе 1913 года на военную службу и получив
отсрочку на год, старший сын с увлечением занялся изучением
библиографического дела у профессора С. А. Венгерова и, кроме
того, устроился еще на службу — статистом в Александрийском,
Михайловском и у В. Комиссаржевской театрах...
Младший сын поступил студентом факультета общественных
наук в Женеве и летом 1913 года во время вакаций совершил
путешествие на велосипеде по Швейцарии, Италии и Франции; был
и на Капри — у Максима Горького.
Летом 1914 года ему удалось приехать в Петербург для сви-
дания с нами, но объявление войны отрезало путь к обратному
возвращению в Женеву. Мобилизация призвала обоих моих сыно-
вей в ряды войск под царские знамена...
Старший сын, желая оттянуть время своего призыва и вооб-
ще уклониться от царской военной службы, подал заявление в
Отдельные гардемаринские классы, учрежденные, по мысли мор-
ского министра И. К. Григоровича, исключительно для студентов
высших учебных заведений, куда и был принят, блестяще выдер-
жав положенные конкурсные испытания.
Младший же сын был принят в Петергофскую школу прапор-
щиков, которую окончил в середине мая, и немедленно был от-
правлен на позиции.
В 20-х числах мая 1915 года старший сын отправился в учеб-
ное плавание на Дальний Восток и в Японию на практические за-
нятия нижних чинов.
Младший же на германских позициях был отравлен удушли-
выми газами в начале июня 1915 года, а в ночь с 8 на 9 июля
тяжело контужен близ местечка Воли Пясецкой, Люблинской гу-
бернии. Эвакуированный в Брест-Литовск, он поручил соседу по
койке, прапорщику Троицкому, уведомить меня письмом о его
контузии.
Я начала усиленно хлопотать в военном министерстве о вы-
даче мне пропуска в прифронтовую полосу для свидания с сыном.
И тогда, когда мои хлопоты уже увенчались успехом и на руках
была разрешительная бумага в штаб VI армии, я получила вдруг
58
телеграмму от В. У. Вноровской, поехавшей в Брест-Литовск как
сестра милосердия, что сын эвакуирован в Петроград...
6 августа того же 1915 года, в 6 часов вечера, карета скорой
помощи доставила мне больного сына на квартиру, но на следу-
ющий же день, ввиду сложности лечения его тяжелой контузии,
он был переведен в лазарет заводчика Кенига на Сампсониевской
набережной, где он и пробыл до 11 февраля 1916 года, пользуясь
заботливым уходом и образцовым лечением под наблюдением
профессора В. В. Срезневского и доктора Виндельбранта.
Старший сын возвратился из плавания в начале октября и
в первый же вечер навестил больного брата, привезя ему из Япо-
нии подарки. В мае 1916 года старший сын снова поехал в пла-
вание на Дальний Восток, в Японию и Корею, но уже для научных
практических занятий по офицерскому чину.
В июле 1916 года, немного оправившийся от болезни, млад-
ший сын был зачислен в тыл, в химическую роту, где и встретил
революцию 1917 года.
В начале февраля 1917 года департамент полиции, неуклонно
следивший за старшим сыном, прислал директору Гардемаринских
классов уведомление, чтобы кончающий классы старший гардема-
рин ф. ф. Ильин не был допущен в действующий флот, а зачислен
в чиновники по Адмиралтейству.
Ввиду выдающихся способностей, а также хорошего поведения
моего сына педагогическим советом такое предложение было от-
клонено, и директор сам — лично — вызвался ехать на объяснения
с морским министром.
Но случилась Февральская революция, перемешавшая все кар-
ты и переменившая все обстоятельства.
25 марта 1917 года сын был выпущен мичманом флота и не-
медленно выехал в Кронштадт... Его деятельность на новом по-
прище достаточно описана уже другими и им самим (в его книге
«Кронштадт и Питер в 1917 году»), так что упоминать о ней нет
никакой надобности, и я перехожу прямо к историческим июль-
ским дням <...>
Помню, как 4 июля утром скрывавшийся у нас С. Г. Рошаль
пошел куда-то с младшим сыном, но не более как через час
вернулся один и стал спокойно укладываться спать на кушетке.
На мои вопросы: «Где же Шурик?» — он невозмутимо сообщил:
«В Петропавловке (Петропавловская крепость. — А. И.) идет об-
стрел, и там Федя и Шура».
Услышав такую весть, я не могла высидеть дома и вышла,
но дальше Троицкой площади казаки не пускали... Возвратясь до-
мой, я застала такой храп, что даже возмутилась.. Как, в ту ми-
нуту, когда оба мои сына находятся в смертельной опасности,
Рошаль так спокойно храпит?! Тем более что только что он сам
еще говорил, что каждую минуту моя квартира может подверг-
59
нуться разгрому от казаков, так как старшего сына и его ищут на
Невском проспекте озлобленные казаки... Значит, опасность и над
ним?1 А он — безмятежно выводит рулады носом...
Только в четвертом часу дня наконец один за другим верну-
лись домой сыновья... Они были Очень возбуждены. Увидав или,
вернее, услыхав спящего Рошаля, так как храп его ни на минуту
не прекращался, они со смехом принялись его будить, показывая
«Вечерний петербургский листок», где крупным шрифтом опове-
щалось, что Рошаль арестован, а Раскольников (мой сын) уплыл
в Кронштадт, увезя с собою и Владимира Ильича Ленина...
В это же время пришел к нам тов. Л. Е. Александри, и на об-
щем совете было решено держаться осторожнее... Тов. Алексан-
дри взялся разгрузить нашу квартиру и проводить Рошаля в без-
опасное место... Рошаль переоделся в один из костюмов сыновей
и заменил свою мятую кепку касторовой шляпой сына... Но маска-
рад этот мало помог... Идя по Каменноостровскому проспекту,
он неоднократно окликался узнававшими его матросами и каждую
минуту подвергался риску быть арестованным... Тов. Александри
несколько раз менял маршрут, выискивая различные малолюдные
закоулки, но все-таки, пока добрался до предназначенного места,
достаточно натерпелся волнений...
Рошаль скрывался до тех пор, пока не узнал из газет, что
тов. Раскольников, ввиду угроз Временного правительства о бло-
каде Кронштадта, добровольно явился в Морской штаб и был
отправлен в тюрьму — в «Кресты»... Желая до конца разделить
участь со своим другом, чье имя было так одиозно связано с его
именем в эти дни, он последовал его примеру.
Узнав об аресте сына, я в тот же день отправилась в «Кре-
сты», где мне после длительной -справки заявили: «Мичмана Ильи-
на здесь нет». Тогда я догадалась спросить про Раскольникова...
«Раскольников? — Тюремщики при этом имени заметно оживи-
лись... — Раскольников? Да, да, он здесь, голубчик».
Опять начались мои хождения в «Кресты». Ввиду важности
обвинений, предъявленных сыну,— измена родине и революции —
меня пускали к нему на свидание не в общие часы, а ранее и да-
вали на свидание около часу.
Здесь мне приходилось неоднократно встречаться с
Л. Д. Троцким и его женою, приходившей иногда с двумя слав-
ными мальчуганами — сыновьями...
Я всегда при виде их чувствовала себя виноватой... Дело в
том, что Л. Д. Троцкий взялся защищать на суде моего сына и по
телефону спрашивал на то разрешения, кажется, у государствен-
ного прокурора... Разрешение милостиво было дано, но на всякий
случай был спрошен адрес Л. Д. Насколько мне помнится, Л. Д.
находился в эти дни у М. А. Лурье (Ю. Ларин). Сказав свой адрес,
Л. Д. подвергся немедленному аресту и был препровожден в
60
«Кресты». Можно представить мое чувство при виде за решеткою
Л. Д. и с тоской смотрящих на него жену и детей...
Да, опять скорбь и тоска...
Иногда смотритель разрешал мне войти и за решетку, чтобы
поцеловать сына. Это был добрый смотритель, по фамилии, ка-
жется, Левченко, знавший Льва Давыдовича еще с 1905 года и
охотно показывавший всем его карточку того времени, снятую в
Доме предварительного заключения.
Наконец, часто посещаемый матросами и членом Политиче-
ского Красного Креста — тов. Катей Смирновой, привозившей по-
литическим заключенным продовольствие для поддержания их
здоровья,— мой сын в начале октября 1917 года, благодаря внес-
шему за него залог в размере 3000 рублей Политическому Крас-
ному Кресту, был выпущен и сразу же поехал к Малянтовичу хло-
потать за тов. С. Г. Рошаля (Л. Д. Троцкий был выпущен раньше).
Малянтович категорически отказал...
Но большевистская рука, зажав винтовку, в огне победного
Октября, свергнув правительство Керенского, Малянтовичей и др.,
разбила тюремные запоры, вырвав и тов. Рошаля на красные, ре-
волюционные просторы...
Так окончилось прежнее и началось новое... долгожданное
новое... во что верилось, во имя чего боролись, рискуя своей
жизнью... И оно в 1917 году победоносно пришло... в алых октябрь-
ских зорях.
Из семейного архива А. Ф. Ильина-Женевского.
Предоставлено для опубликования сестрой жены
А. Ф. Ильина-Женевского — А. А. Вязовской, сохранив-
шей этот архив. Публикуется впервые.
А. Ф. Ильин-Женевский погиб во время эвакуации
из Ленинграда 3 сентября 1941 года на Ладожском
озере в результате попадания в баржу немецкой бом-
бы (похоронен в Новой Ладоге), Жена, Т, А. Ильина-
Женевская, через несколько дней покончила с собой.
Мать Ф. Ф. Раскольникова и А. Ф. Ильина-Женев-
ского, Антонина Васильевна Ильина, погибла в бло-
кадном Ленинграде в 1942 году.
Кронштадт и Питер в 1917 году
I. ФЕВРАЛЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
1. Февральские дни
Февральская революция застала меня в Отдельных
гардемаринских классах. Нельзя сказать, чтобы она
пришла неожиданно. Не говоря уже о профессиональ-
ных революционерах, которые явственно чувствовали
глухие подземные толчки революции, даже среди моих
случайных коллег, учеников «привилегированной» мор-
ской школы, в последнее время все чаще слышались
разговоры на тему о неизбежном вооруженном восста-
нии и о возможной победе восставших.
Конечно, юные гардемарины, получившие доступ в
кастовую морскую среду лишь благодаря своему дворян-
скому происхождению, рассматривали себя как сосло-
вие «белой кости», предназначенное для наслаждения
благами мира. Эти безусые «дворянчики», отражавшие
в своих тревожных беседах настроения дворянских са-
лонов, не имели оснований ликовать в предчувствии
бури.
«Сегодня «женский день»,— промелькнуло у меня в
голове утром 23 февраля.— Будет ли сегодня что-нибудь
на улице?» Как оказалось, «женскому дню» суждено
было стать первым днем революции. Женщины-работни-
цы, выведенные из себя тяжелыми условиями жизни,
терзаемые муками голода, первые вышли на улицу, тре-
буя «хлеба, свободы, мира».
В этот день, запертые в своем интернате, мы могли
видеть из окон совершенно необычайную картину. Трам-
ваи не ходили, что придавало улицам несвойственный им
пустынный и тихий вид. Но на углу Большого проспекта
и Гаванской улицы беспрерывно собирались группы ра-
ботниц. Конные городовые пытались их разгонять, гру-
бо расталкивая мордами лошадей и ударяя их плашмя
обнаженными шашками. Когда царские опричники въез-
жали на панель, тогда толпа, не теряя спокойствия, вре-
менно расступалась, осыпая их градом проклятий и уг-
роз; но как только полицейские всадники отступали об-
ратно на мостовую, толпа снова смыкалась в сплошную
62
массу. В некоторых группах были заметны мужчины, но
преобладающее большинство этих кучек составляли жен-
щины-работницы и жены рабочих.
В субботу 25 февраля, когда я пошел в отпуск, трам-
ваи не ходили. На Васильевском острове все казалось
обычным. Мирные обыватели с повседневной суетливо-
стью сновали по улицам. Доверху нагруженные телеги
тяжеловесно громыхали по булыжным мостовым.
Но когда мы вышли на Невский, то первое, что бро-
силось в глаза, это несметные толпы народа, собравшие-
ся у Казанского собора. Когда мы с гардемарином В.
прошли Большую Конюшенную и хотели идти по Нев-
скому дальше, конные и пешие городовые грубо прегра-
дили нам путь и заставили свернуть в одну из боковых
улиц. Дальше, от колонн Казанского собора до дома
Зингера, во всю ширш/у Невского проспекта растянулась
многоголовая толпа. Она бурлила, роптала, протестова-
ла; из ее глубины раздавались отдельные гневно-него-
дующие возгласы. Против нее сплошной стеной стояла
полиция, не допускавшая толпу к Адмиралтейству. Кон-
ные жандармы, с обнаженными шашками, временами с
разбегу врезались в толпу, вызывая протестующие воз-
гласы демонстрантов. На Большой Конюшенной улице
мне навстречу попался отряд быстро мчавшихся броне-
виков. Эти движущиеся грозные коробки, со всех сторон
окованные тяжелой броней, с торчащими во все стороны
дулами выглядывавших изнутри пулеметов, производили
жуткое впечатление каких-то мрачных разъяренных чу-
довищ. Резкие, тревожные и отрывистые звуки их рож-
ков дополняли это неприятное ощущение.
Вскоре со стороны Невского послышались частые ру-
жейные залпы... Они гулко разнеслись в февральском
морозном воздухе...
На следующий день, 26 февраля, я шагал по пустын-
ным улицам в свои ненавистные классы. Наше ротное
помещение имело вид вооруженного лагеря. На контор-
ках были разложены подсумки; повсюду стояли винтов-
ки с примкнутыми к нши штыками. Оказалось, что на-
чальство классов вооружило всех гардемарин. Офици-
ально это мотивировалось необходимостью самозащиты
на случай возможных нападений со стороны уголовных
громил.
Я подошел к гардемаринам В. и Т., с которыми был
наиболее дружен. Они дали мне категорическое завере-
ние, что ни в коем случае не будут стрелять в толпу, а
все свои выстрелы направят в воздух. По боевому рас-
63
писанию их места были как раз в авангарде — на улице,
а я, как политически неблагонадежный в глазах началь-
ства, получил назначение на верхнюю площадку здания,
т. е. в самый глубокий тыл.
27-го утром у нас происходили экзамены, а вечером
примыкавшие к нашему зданию Дерябинские казармы
были внезапно осаждены правильной цепью вооружен-
ных рабочих. Против них во дворе казармы прямо на
снегу лежала другая цепь, состоявшая из молодых
матросов, новобранцев последнего осеннего призыва. Со
стороны рабочих порой выделялся один из товарищей и
пытался вступить с ними в переговоры, но никакого ре-
зультата пока не было видно: молодые новобранцы об-
ладали весьма невысокой политической сознательностью.
Гардемарины столпились у окон и с интересом на-
блюдали происходившую на их глазах сцену. Для того
чтобы лучше видеть, в зале было потушено электричест-
во. Наиболее экспансивные юноши принялись выражать
свои чувства. Сразу стало видно, что большинство гар-
демарин настроено в пользу оборонявшихся новобран-
цев, т. е. контрреволюционно.
— Вот сволочи!— восклицал по адресу рабочих грек
Ипотиматопуло.— Вот тут бы им и всыпать как следует!
Часть товарищей, настроенных революционно и отда-
вавших все свои симпатии наступавшим рабочим, пере-
дергиваясь от этих слов, вступила в резкий спор с Ипо-
тиматопуло. Дипломатические переговоры между рабо-
чими и молодыми матросами продолжались до позднего
часа, пока наконец рабочие не- заявили, что они дают на
раздумье матросам целую ночь, а наутро явятся снова.
Никакой перестрелки между обеими сторонами не после-
довало.
Однако вскоре из города стали доноситься ружейные
залпы. Было видно, что на улицах Петрограда происхо-
дит борьба. Я подошел к телефону и позвонил тов. Стар-
ку. К аппарату подошла его жена. На мой вопрос о
положении, создавшемся на улицах Петрограда, она
ответила: «Подождите минуточку, я сейчас пойду посо-
ветуюсь». Она не заставила себя долго ждать и вскоре
вернулась со следующими словами: «Знаете, мы решили,
что об этом неудобно говорить по телефону». Мне при-
шлось попрощаться и повесить трубку. Тем не менее,
сгорая от нетерпения, я позвонил своему старому знако-
мому, профессору Семену Афанасьевичу Венгерову. Он,
волнуясь, рассказал, что в Государственной думе обра-
зовался думский комитет, что на питерских улицах уже
64
нет ни одного городового, что по всем направлениям го-
рода разъезжают автомобили с группами вооруженных
рабочих и солдат. Из его слов было видно, что положе-
ние еще не определилось, но тем не менее в данный мо-
мент хозяевами положения являются революционные,
антиправительственные войска. С глубоким волнением я
рассказал обо всем услышанном собравшимся вокруг
гардемаринам. В это же время позвонили по телефону
из дому гардемарину В. и сообщили ему об убийстве го-
родовыми на Бассейной улице его знакомой — жены при-
сяжного поверенного И. И. Тарховского. Это была одна
из первых случайных жертв чердачной засады протопо-
повских палачей. Несмотря на позднее время, В. срочно
отправился в отпуск.
В морозной тишине февральской ночи все чаще и все
слышнее раздавались ружейные выстрелы пачками и в
одиночку. Борьба за свержение старого режима еще не
закончилась. Вскоре к начальнику Отдельных гардема-
ринских классов позвонил по телефону командир 2-го
Балтийского флотского полуэкипажа Гире и для его све-
дения сообщил: «Сергей Иванович, знаете, что случи-
лось? К зданию нашего экипажа подъехали броневики,
навели на окна пулеметы — ну что же делать, я и сдал-
ся». Это вызвало у всех веселое настроение. Гардемари-
ны стали обмениваться между собой впечатлениями.
Здесь мне впервые бросилась в глаза та легкость, с ко-
торой многие заядлые царисты отрешились и открести-
лись от своих старых монархических воззрений тотчас
после первой неудачи; здесь ход идей в одно мгновение
ока определился ходом вещей. «Что же, если все прой-
дет безболезненно, бескровно, то это очень хорошо»,—
проговорил поляк К., в свободное время любивший чи-
тать сочинения Адама Мицкевича. Но все-таки среди
гардемарин нашлось несколько ярых монархистов, не
пожелавших сдать своих позиций.
На следующее утро к зданию гардемаринских клас-
сов подошла несметная, многотысячная толпа, среди ко-
торой больше всего пестрели солдатские шинели цвета
хаки. Не было видно конца-краю этой толпы, уходившей
в даль Гаванской улицы. Навстречу явившимся на подъ-
езд вышел начальник Отдельных гардемаринских клас-
сов Фролов. Толпа заявила, что она требует немедлен-
ного роспуска всех гардемарин по домам и безоговороч-
ной выдачи огнестрельного и холодного оружия.
«Господа, это невозможно,— попробовал возражать
Фролов.— У нас сейчас экзамены, гардемарины экзаме-
3
Зак. Ns 749
65
ны держат»,— «Какие тут экзамены?— громко восклик-
нул кто-то из толпы.— Сейчас вся Россия экзамен дер-
жит». Такие меткие, необыкновенно удачные выражения,
вырывающиеся из самой гущи толпы и неизвестно кому
принадлежащие, нередко свойственны историческим, ре-
волюционным моментам.
Представители толпы тем временем храбро вошли в
ротное помещение, беспрепятственно захватили винтов-
ки и потребовали ключи от цейхгауза. Мичман Ежов,
заведующий цейхгаузом, по обыкновению пьяный, само-
лично проводил их туда. В общем, все прошло чинно и
мирно, в отличие от Морского корпуса, где черносотен-
но настроенные гардемарины под руководством князя
Барятинского оказали вооруженное сопротивление, за-
баррикадировав входы и выходы здания и открыв
стрельбу с верхних этажей.
С радостным чувством покидал я затхлые казармы,
чтобы присоединиться к восставшему народу.
В тот же день я пошел в Таврический дворец. Там
было необычайно людно: один за другим прибывали пол-
ки, заявляя о своем присоединении к революции. Пол-
ным ходом работал отдел по снабжению продовольстви-
ем частей восставшего гарнизона. Среди первых явив-
шихся во дворец работников энергичное участие прини-
мала Г. К. Суханова. Получив груды хлеба и консервов
для солдат, охранявших здание ссудной кассы, которые
с утра ничего не ели, я вместе со Старком повез им про-
довольствие.
Снаружи дворца, на улице и в сквере, стояла невооб-
разимая толкотня. По внешнему впечатлению можно
было подумать, что в распоряжении думского комитета
имеются огромные силы. Однако, на самом деле, эффек-
тно манифестировавшие революционные войска были
еще настолько неорганизованны, что с ними легко могла
бы справиться какая-нибудь одна, вызванная с фронта
и не затронутая политической пропагандой, казачья ди-
визия.
Внутри, в Екатерининском зале, происходили беспре-
рывные митинги. Ораторской трибуной служили длинные
и широкие хоры, выходящие на две стороны: на Екате-
рининский зал и на зал заседаний. Составлявшая боль-
шинство солдатская аудитория встречала каждого ора-
тора единодушными возгласами: «Кто говорит? Какой
партии? Как фамилия? Фамилия оратора?» Было видно,
что массы вполне сознательно относились к происходив-
шим событиям и не хотели слушать речей вслепую.
66
Однажды на хорах появился и, встав в ораторскую
позу, начал говорить довольно пожилой, но хорошо со-
хранившийся мужчина в высокой светлой папахе, какую
в ту пору носили военные чиновники санитарного ведом-
ства и служащие Союза земств и городов. На плечах вы-
ступавшего была накинута серая николаевская шинель.
На вопросы об его имени он громким голосом отчека-
нил: «Говорит член Государственной думы Пуришкевич».
Несмотря на одиозность имени черносотенного депутата,
толпа ему все же позволила говорить.
«Правительство, оказавшееся неспособным справить-
ся с разрухой, в настоящее время свергнуто»,— начал
свою речь Пуришкевич. Короткий смысл длинной речи
этого зубра сводился к тому, что он тоже присоединяет-
ся к Февральской революции. В середине его речи не-
ожиданно раздался выстрел: у одного из солдат нечаян-
но разрядилась винтовка. Пуришкевич продолжал свою
речь и благополучно довел ее до конца. Настроение сол-
дат тогда было праздничное, и одного голословного заяв-
ления Пуришкевича о разрыве с поверженным строем,
который на самом деле он неустанно защищал до по-
следнего дня своей жизни, было достаточно, чтобы даже
он удостоился рукоплесканий.
В тот же день с хоров Екатерининского зала высту-
пил с речью некий гражданин среднего возраста, с бри-
той физиономией, по внешнему виду присяжный пове-
ренный, который, отрекомендовавшись левым кадетом,
торжественно сообщил о только что принятом решении
возведения на престол Алексея при установлении над
ним регентства Михаила. Трудно передать, какое глубо-
чайшее возмущение вдруг прокатилось по залу. Вместо
восторженных криков «ура», на что, вероятно, рассчиты-
вал кадетский оратор, из сотен солдатских глоток вы-
рвался единодушный протестующий возглас: «Долой
Романовых! Да здравствует демократическая республи-
ка!» Сконфуженный кадет, потрясенный неожиданным
эффектом своей речи, поспешно пояснил, что он не вы-
сказывает мнения своей партии, а лишь делает информа-
ционное сообщение, а, мол, партия кадетов, будет иметь
свое суждение несколько позже. Однако эта попытка
выйти из неловкого положения ничуть ие успокоила сол-
датской толпы, которая еще долго оглашала воздух про-
клятиями по адресу ненавистной династии. Рабочая и
солдатская масса с первых же дней Февральской рево-
люции не хотела и слушать ни о чем ином, кроме рес-
публики.
67
В коридоре я случайно встретился с моим бывшим
профессором по экономическому отделению Петроград-
ского политехникума П. Б. Струве. Мы на ходу обмени-
ваемся рукопожатиями, его лицо блином расплывается в
торжественную улыбку, и он с радостным умилением
произносит: «Какой праздник! Какой праздник!» Ему
тогда казалось, что революция — это праздник на его
улице.
Зарегистрировавшись в Военной комиссии, я получил
там удостоверение и специальный документ на право но-
шения оружия. При выходе из Таврического дворца я с
большим трудом протискался через толпу, собравшую-
ся на тротуаре. В то время как мостовую Шпалерной
улицы занимали манифестанты, на ее тротуаре толпи-
лась интеллигентско-буржуазная публика. В то время
каждый обыватель считал своим долгом украсить грудь
пышным бантом из красного шелка или кумача. И
вдруг, среди этой разношерстной толпы, я, к удивлению,
различил знакомую бульдожью физиономию жандарм-
ского офицера, который в 1912 году в Доме предвари-
тельного заключения, в качестве бдительного недреман-
ного ока, присутствовал на всех свиданиях политических
заключенных. На широкой груди этого толстого жандар-
ма, уже достигшего генеральских чинов, развевался
красный бант колоссальной величины. Я собирался за-
держать его, но людская волна подхватила меня и по-
несла по течению.
Тут же, на Шпалерной улице, но лишь немного даль-
ше, ближе к Литейному, мне пришлось с тумбы или с
фонаря произносить свою первую речь против кадетов,
собиравшихся возвести на престол Алексея и тем самым
сохранить династию, спасти самодержавие, в то время,
когда рабочий класс, поддержанный переодетой в сол-
датские шинели крестьянской массой, восстал как один
человек во имя свержения царизма.
Через несколько дней я был вызван в Гардемарин-
ские классы. Начальник классов С. И. Фролов возбуж-
денно ходил по рекреационному залу и горячо говорил
окружавшим его гардемаринам: «Я считаю, что должна
быть установлена демократическая республика. Другого
выхода нет. Только демократическая республика может
восстановить мирное положение».— «Ого,— подумал я.—
Видно, в самом деле далеко зашла революция, если да-
же контр-адмиралы стали горячими поборниками демо-
кратической республики». В гардеробной несколько гар-
демарин вели разговор по поводу недавних кронштадт-
68
ских и гельсингфорсских убийств. У дверей комнаты де-
журного офицера шел жаркий спор между нашим рот-
ным командиром, лейтенантом Смирновым, и кучкой гар-
демарин. Последние настаивали на том, чтобы идти к
Таврическому дворцу и присягнуть революции. Однако
Смирнов категорически возражал: «Господа, но ведь
поймите, что Вр. пр-во теряет почву под ногами, между
ним и Советом раб. деп. происходят беспрер'ывные тре-
ния. Сейчас уже Сов. раб. деп. приобретает большее
влияние. Какой же смысл идти к Таврическому дворцу?»
Было ясно, что эти доводы приводились им нарочно для
того, чтобы сорвать предполагавшееся шествие гардема-
рин к Таврическому дворцу. Однако, в конце концов,
ротный командир согласился и даже сам пошел вместе с
гардемаринами.
Я оставался в Таврическом дворце до самого вечера.
Там по-прежнему происходил беспрерывный митинг.
Вдруг в самый разгар ораторских выступлений на хорах
Екатерининского зала появилась фигура мичмана Край-
нева. «Товарищи, предыдущие ораторы бросали здесь
резкие упреки по адресу офицерства,— горячо, почти
крича на высоких нотах, начал свою речь Крайнев.— Но
это неверно. Есть среди офицеров и такие, которые пе-
решли на сторону народа и всей душой сочувствуют ре-
волюции». В то время заявления о солидарности с ре-
волюцией из уст офицеров были так редки, что Крайне-
ва даже качали.
2. Первые заседания легального ПК
Первые легальные заседания Петербургского комите-
та нашей партии, прежде чем он прочно обосновался в
доме Кшесинской, происходили на Кронверкском прос-
пекте, в здании Биржи труда.
Чтобы проникнуть в помещение ПК, нужно было вой-
ти с переулка в неказистую дверь какого-то магазина,
затем по пыльным лестницам подняться на самый верх-
ний этаж, почти на чердак, и здесь пройти несколько
канцелярских комнат, обильно уставленных письменны-
ми столами и словно придавленных низко нависшим по-
толком. В той комнате, где заседал Петербургский коми-
тет, впервые вынесенный на простор легального существо-
вания, посредине стоял длинный деревянный стол, за ко-
торым заседали члены ПК. Немногочисленные гости
обычно рассаживались на скамьях вдоль стен, как в хо-
рошей деревенской избе.
69
Едва на улицах Петрограда затихла пулеметная
стрельба и прекратились уличные бои, целиком погло-
щавшие мое время, как я тотчас же направился в ПК,
этот естественный центр для каждого работника партии.
Мне было ясно, что неизжитая опасность царистско-
генеральской контрреволюции настоятельно требовала
заблаговременного принятия мер.
Уличная борьба с полицейскими засадами только что
закончилась и показала, что с военной стороны револю-
ция еще не имела организации. Пулеметные выстрелы с
крыши или чердака привлекали внимание какого-нибудь
смельчака, он собирал первых попавшихся солдат и ра-
бочих, и наскоро сколоченный, импровизированный от-
ряд бросался на приступ. В борьбе с небольшими шай-
ками городовых партизанский метод борьбы увенчался
успехом, но было совершенно ясно, что при столкнове-
нии с настоящими воинскими частями, спаянными орга-
низацией и дисциплиной, петроградскому гарнизону боя
не выдержать.
А между тем по улицам Петрограда уже носились
слухи, что с фронта идут большие силы для подавления
революции. Этой возможной угрозе нужно было проти-
вопоставить революционную организацию, революцион-
ную сплоченность и революционную дисциплину.
С этими задачами поднятия боеспособности сил рево-
люции пробовал справиться Временный комитет Госу-
дарственной думы, выделивший для этой цели военного
коменданта Энгельгардта, который в те дни, до назначе-
ния Корнилова, фактически был главнокомандующим
петроградского гарнизона.
Но буржуазному Временному комитету эта задача
была не под силу. Естественно, что солдаты не могли
ему доверять.
Мне казалось, что нам, большевикам, нужно немед-
ленно создать свою военную организацию как для рас-
пространения наших идей в солдатских массах, так и
для организации войск в целях укрепления, защиты и
дальнейших завоеваний революции. Эта идея настолько
напрашивалась сама собой, что, я думаю, едва ли был
хоть один военный большевик, который бы не проник-
ся ею.
С предложением создания военной организации внут-
ри нашей партии я и направился в Петербургский ко-
митет. Ко мне с заседания вышел председатель ПК того
времени тов. Л. Михайлов (Политикус). Он отнесся со-
чувственно к проекту военной организации и пригласил
70
меня на заседание. Я вошел в комнату, где происходило
собрание, во время речи Б. В. Авилова.
Смешно подумать, что этот либерал от марксизма
тогда еще принадлежал к нашей партии. Борис Авилов
как раз держал программную речь. Он немилосердно ци-
тировал свои старые статьи, приводил в подкрепление
выдержки из резолюций партийных съездов, и все это
только для того, чтобы обосновать типично меньшевист-
ское положение, что мы переживаем буржуазную рево-
люцию, и потому задача пролетариата заключается в
том, чтобы полностью и целиком, не за страх, а за со-
весть, поддерживать Временное правительство.
Авилов производил странное впечатление. Он казал-
ся меньшевиком в большевистском стане, оппортунистом,
по ошибке оказавшимся в нашем ПК.
Он произносил пространные, доктринерские речи, во-
оруженные тяжеловесными научными ссылками, так не-
уместными в эти дни уличных боев и кипучей напряжен-
ной активности, когда жизнь настойчиво ставила перед
руководящим партийным органом целый ряд неотлож-
ных, ударных вопросов и требовала на них быстрого и
короткого ответа. И в это время Авилов (вот уж по-<
истине оторванный от жизни теоретик) делал попытки
превратить единственный боевой орган пролетариата в
научно-академическое общество. Но, нужно отдать спра-
ведливость нашим товарищам, Авилов не имел последо-
вателей, и при голосовании он неизменно оставался в
меньшинстве, очень часто поддерживая свою резолюцию
«единогласно».
Руководящее ядро ПК разделяло тогда позицию, ос-
новной тезис которой состоял в том, что, поскольку Вре-
менное правительство осуществляет задачи революции и
отстаивает ее завоевания от контрреволюционных пося-
гательств, постольку наша партия должна оказывать ему
поддержку, ведя с ним борьбу лишь в меру его отступ-
лений от программы революции.
Таким образом, эта платформа, в отличие от авилов-
ской позиции, ничем не связывала партию и оставляла
ей свободные руки для любого метода борьбы.
Эти взгляды в своих речах чаще всего развивали
двое старых работников нелегальных времен: тепереш-
ний председатель ВЦИК М. И. Калинин (Иванов), уже
тогда заслуженно пользовавшийся в партии всеобщим
уважением, и товарищ Владимир (настоящая фами-
лия— Залежский), также видный деятель подполья.
71
Поскольку я мог судить по своим впечатлениям, эта
точка зрения являлась в то время господствующим мне-
нием нашей питерской организации и разделялась боль-
шинством первого состава ПК.
Тов. Л. М. Михайлов (Политикус) очень живо и ост-
роумно вел заседания, но сравнительно редко брал сло-
во по существу.
Товарищ Николай (В. Шмидт), теперешний нарком-
труд, тогда был секретарем ПК; заметное участие в ра-
ботах ПК принимал тов. Анатолий (Антипов); тов. Жем-
чужин, впоследствии расстрелянный белофиннами в
Гельсингфорсе, и тов. Сулимов на заседаниях обычно
не высказывались.
Другие представители районов также не отличались
многословием и большей частью молчаливо, но дружно
голосовали за резолюции.
Тов. Подвойский первый произнес фразу: «Револю-
ция не кончилась; она еще только начинается».
Констатируя, что «революция не кончилась, а только
еще начинается», тов. Подвойский тем самым говорил,
что пролетариат еще не воспользовался плодами побе-
ды и что ему предстоит отчаянная борьба за власть.'’
Это давало нужную встряску партийной мысли, создава-
ло верную марксистскую перспективу и вселяло боевое,
революционное настроение.
Активную поддержку эта точка зрения получила в
лице тов. В. М. Молотова (Скрябина). Он был тогда
членом бюро ПК и на одном из первых заседаний ПК
делал доклад по текущему моменту. Доклад был серь-
езный и обстоятельный, но без авиловского громоздкого
академизма, и приходился как нельзя более кстати.
Тезисы доклада Молотова были отчетливо большеви-
стские. О поддержке Временного правительства, даже
«постольку — поскольку», там не было и речи. Из клас-
сового анализа борющихся сил тов. Молотов делал вы-
воды о необходимости для рабочего класса, а значит, и
для его партии продолжения борьбы с буржуазией, став-
шей у власти. Лозунг углубления и расширения рево-
люции красной нитью проходил через весь его доклад.
Во время доклада тов. Молотова приехал из Москвы
М. С. Ольминский (Александров). Тов. Ольминский сде-
лал краткое сообщение о развитии революционных со-
бытий в Москве, о настроениях московских рабочих и
МК. Из его слов можно было сделать вывод, что мо-
сковские товарищи настроены левее и работа МК спо-
рится дружнее.
72
После сообщения тов. Ольминского начались прения
по докладу тов. Молотова, и когда кто-то уклонился в
теоретические абстракции авиловского типа, то Михаил
Степанович не выдержал и негодующе перебил: «У нас
в Москве товарищи умеют с двух слов понимать друг
друга и не теряют времени на праздные споры». После
окончания заключительной речи тов. Молотова тов. Оль-
минский и я подошли к нему и завели разговор по пово-
ду тезисов доклада.
По существу основных положений у нас троих не бы-
ло разногласий. Но тов. Ольминский и я считали, что,
при всей правильности классового анализа революции,
сделанного докладчиком, и намеченной им партийной
тактики, его выводы нуждаются в некоторой поправке.
Лично я придерживался тогда таких взглядов: Времен-
ному правительству со стороны нашей партии не может
быть оказано ни малейшего доверия в силу его буржуаз-
ного состава, среди которого единственный «социалист»
Керенский — простой заложник буржуазии. Отсюда сле-
довало, что объективным ходом исторического процесса
наша партия вовлекалась в борьбу за власть с Времен-
ным правительством. Но раз революции еще угрожает
«черная опасность» со стороны реставрации, то, не пре-
рывая борьбы с Временным правительством, поскольку
оно сражается с остатками царизма, нам необходимо
его в этой борьбе поддерживать до тех пор, пока не ми-
нует непосредственная контрреволюционная угроза.
Тов. Ольминский настаивал приблизительно на той
же поправке, и в общем во время спора мы взаимно
поддерживали друг друга. Конечно, такие небольшие
расхождения в оттенках мнений существенного значения
-не имели.
В возможности контрреволюционных вспышек со сто-
роны издыхающего царизма нам пришлось убедиться в
эти же дни. Помню, во время одного заседания из Цар-
ского Села приехала некая местная жительница, член
нашей партии. Она сообщила, что с фронта на Петро-
град движется отряд георгиевских кавалеров под коман-
дой генерала Иванова. Она добавила, что, еще не доез-
жая Царского, перед поездом разобрали путь, а Царско-
сельский уездный комитет партии с своей стороны
выслал агитаторов навстречу георгиевским кавалерам.
Дополнительные сведения, сообщенные товарищем из
Царского Села, показывали, что георгиевские кавалеры
были обмануты рассказами об анархии и резне в Петро-
граде. Эти предшественники последующих коитрреволю-
73
ционных походов на Петроград были введены в заблуж-
дение теми же самыми методами: все политические
интриганы, все враги революции для возбуждения нена-
висти малосознательной солдатской массы против револю-
ционного авангарда — питерских рабочих — пользова-
лись одними и теми же баснями об анархии в Петрограде.
Так поступили: Временное правительство 3—5 июля,
Корнилов в конце августа и, наконец, Керенский в исто-
рические дни Великой Октябрьской революции.
Но, в отличие от всех остальных белогвардейских
походов на Петроград, это первое контрреволюционное
одурачение фронтовиков не вызвало волнения за судьбу
революции и не потребовало крайнего напряжения со
стороны партии. На заседании ПК к сообщению о похо-
де генерала Иванова отнеслись очень спокойно. По-види-
мому, никто не придавал серьезного значения этой опас-
ности. Все дело ограничилось тем, что несколько това-
рищей добровольно вызвались немедленно отправиться
к эшелону генерала Иванова для разъяснения георгиев-
ским кавалерам политической ситуации. Среди добро-
вольцев была и товарищ Ольга Сольская, выступавшая
большей частью с анализом классовых отношений в де-
ревне и обнаруживавшая в то время легкий уклон в син-
дикализм.
Кроме посылки агитаторов ПК принял еще кое-какие
меры для усиления работы среди петроградского гарни-
зона и для обеспечения сугубой бдительности.
Само собой разумеется, что ПК имел живые и непо-
средственные корни среди рабочих, делегировавших в
его состав представителей от районов; с другой сторо-
ны, старые рабочие, пекисты времен подполья, по выхо-
де из тюрьмы в февральские дни автоматически стано-
вились членами нового ПК. Но уже тогда, в первые дни
своего легального существования, ПК, кроме того, имел
крепкие связи с солдатами питерского гарнизона.
Едва ли не первой частью, пришедшей в живое обще-
ние с нами, был первый пулеметный полк, впоследствии
ставший опорой большевизма и взявший на себя инициа-
тиву в деле выступления 3—5 июля. Тогда еще его фи-
зиономия была неясна, так же как и остальных полков,
расположенных в Петрограде. Все они переживали пе-
риод первоначального идейного оформления и с жадно-
стью внимали словам ораторов разных партий, настой-
чиво желая разобраться в политических разногласиях.
Однажды в эти дни тов. Сулимов доложил комитету,
что вечером состоится общее собрание первого пулемет-
74
него полка для выборов в Петроградский Совет рабочих
и солдатских депутатов, и предложил выработать наказ.
ПК согласился, и составление наказа было поручено
тов. Сулимову и мне. Мы удалились в соседнюю комна-
ту и принялись за работу. Через час наказ был готов.
Написанный в духе «приказа № 1», он, однако, шел
дальше его, требуя, например, выборности офицеров.
Петербургский комитет утвердил редакцию наказа. Тов.
Сулимов прямо с заседания направился в Народный
дом. Там, в солдатской аудитории, наша партия одер-
жала одну из первых побед: наказ был принят, и в Со-
вет прошли большевики. Мы тогда радовались удаче.
Но, по существу, это был единичный успех в одном пол-
ку: для руководства политическим пробуждением всего
многотысячного гарнизона требовалась специальная ор-
ганизация. Возбудить этот вопрос мне так и не удалось.
Я не хотел поднимать его на заседании комитета, пред-
почитая первоначально переговорить о деталях с руко-
водителями ПК- Но текущая работа поглощала все вре-
мя товарищей, а я вскоре уехал в Кронштадт.
Позже при ЦК нашей партии создалась Военная ор-
ганизация; в ее строительстве и работе принял актив-
ное участие тов. Подвойский. Но это было уже после
возвращения в Россию тов. В. И. Ленина.
Приезд Владимира Ильича вообще положил резкий
рубикон в тактике нашей партии. Нужно признать, что
до его приезда в партии была довольно большая сумя-
тица. Не было определенной, выдержанной линии. За-
дача овладения государственной властью большинству
рисовалась в форме отдаленного идеала и обычно не
ставилась как ближайшая, очередная и непосредствен-
ная цель. Считалась достаточной поддержка Временно-
го правительства в той или иной формулировке, с теми
или иными оговорками и, разумеется, с сохранением пра-
ва самой широкой критики. Внутри партии не было
единства мышления: шатания и разброд были типичным
бытовым явлением, особенно дававшим себя знать на
широких партийных и фракционных собраниях. Партия
не имела авторитетного лидера, который мог бы спаять
её воедино и повести за собой. В лице Ильича партия
получила своего старого, испытанного вождя, который и
взял на себя эту задачу.
После приезда тов. Ленина я не видел Авилова даже
на пороге партийных учреждений. Правых большевиков
словно помелом вымело. Ходом жизни они были отбро-
шены в лагерь межеумочной «Новой жизни». Все осталь*
75
ные товарищи под руководством Ленина быстро сплоти-
лись, и партия стала единомыслящей, постепенно, не без
внутренней борьбы и колебаний, приняв лозунги и так-
тику тов. Ленина.
А между тем, когда в день приезда, в первых же ре-
чах, тов. Ленин громко провозгласил: «Да здравствует
социалистическая революция!» — то, помню, этот лозунг
не на шутку переполошил не только насмерть напуган-
ного революцией «новожизненца» Суханова, но и некото-
рых партийных товарищей. В то время не все так скоро
могли понять, казавшийся почти максималистским, при-
зыв к социалистической революции, через несколько ме-
сяцев создавшей РСФСР,— призыв, уже в те дни выбро-
шенный тов. Лениным как практический лозунг, как де-
ло завтрашнего дня.
Но в короткий срок всякая серьезная оппозиция от-
мерла. В это время уже нетрудно было усвоить задачи
нашей партии в революции и понять, что без немедлен-
ного перехода власти в руки Советов завоеваниям це-
лых поколений рабочего класса грозит неминуемая ги-
бель. Но в самом начале революции, в первых числах
марта, когда происходили описанные мною заседания
ПК, разобраться в запутанной конъюнктуре было гораз-
до труднее.
Легко видеть, что товарищи, стоявшие на левом
фланге Пека, до приезда тов. Ленина проводили, по су-
ществу, его тактическую линию. Эта линия, как показал
опыт, была кратчайшим расстоянием между двумя точ-
ками революции: февралем и октябрем 1917 года.
II. РЕВОЛЮЦИОННЫЙ КРОНШТАДТ
1. Партийная командировка в Кронштадт
Во время своих нередких посещений Петербургского
комитета однажды я встретился с К. С. Еремеевым. От
него и от тов. В. М. Молотова я узнал, что на следую-
щий день выпускается первый номер послереволюцион-
ной «Правды».
За недостатком в первое время литераторов, ввиду
того что главные партийные силы еще не успели при-
ехать из ссылки и эмиграции, особенно сильно чувство-
валась нужда в печатной пропаганде наших идей и ло-
зунгов. Туманной и расплывчатой либерально-эсеровской
романтике первых дней Февральской революции было
необходимо противопоставить четкую социалистическую
76
программу и единственно революционную тактику боль-
шевиков. Лучшим орудием этой массовой пропаганды и
агитации должна была служить большевистская рабо-
чая газета.
По окончании заседания ПК, поздно вечером,
К. С. Еремеев и В. М. Молотов поехали выпускать пер-
вый номер «Правды». Константин Степанович похва-
стался, что с помощью военной силы он уже захватил
для нашей газеты обширное помещение «Сельского ве-
стника».
Через пару дней, написав статью на тему о буржуаз-
ной и демократической республике, я занес ее в редак-
цию «Правды». В самом деле, Константину Степанови-
чу было чем похвалиться. Оказывается, субсидируемый
правительством «Сельский вестник» сумел неплохо уст-
роиться при старом режиме. Это было огромное камен-
ное здание на берегу Мойки, прекрасно оборудованное
для газетной работы. В этом же доме помещалась боль-
шая типография, снабженная ротационными машинами.
Откуда-то из глубины доносились характерные, тяжелые
звуки работающей ротационки.
Во дворе, выходившем на соседний переулок, валя-
лись связанные кипы сельскохозяйственной литературы.
Прямо с набережной я поднялся по парадной лестнице
во второй этаж, где теперь помещалась редакция нашей
пролетарской газеты. Узкий коридор был тесно загро-
можден пудовыми тюками изданий «Сельского вест-
ника».
Я постучал в первую дверь направо и услыхал зна-
комый голос Константина Степановича: «Войдите». Кро-
ме него тут находился недавно приехавший из Москвы
М. С. Ольминский. Я передал им рукопись. Тов. Ереме-
ев рассказал, что только что получена статья Максима
Горького, но ее абсолютно нельзя печатать, так как от
начала до конца она проникнута густым пессимистиче-
ским настроением по поводу разрушений и убийств. Я
выразил нескрываемое удивление, что такой крупнейший
художник, как М. Горький, не сумел найти нужных слов
и не увидел в революции ничего иного, кроме некуль-
турности русского народа и разрушительной стихии.
Эти упадочные настроения демократической интелли-
генции, оглушенной колоссальным размахом массовой
революции, нашли впоследствии рельефное отражение
в газете «Новая жизнь». В статье Горького уже скрыва-
лась в зародыше будущая идеология «новожизненства».
Конечно, его статья не была напечатана.
77
Однажды я застал в редакционной комнате тов. Ере-
меева и Молотова. «Не хотите ли поехать для работы в
Кронштадт?» — встретили они меня вопросом. «Здесь
недавно были кронштадтцы,— пояснил тов. Молотов,—
они просят дать им хоть одного литератора для редак-
тирования местного партийного органа «Голос правды».
В частности, называли вашу фамилию». Я ответил пол-
ным согласием. «Но только если ехать, то нужно немед-
ленно,— прибавил тов. Еремеев,— они очень просили,
так как находятся в затруднительном положении. Влия-
ние нашей партии в Кронштадте растет, а закреплять
его некому, так как газета не может быть как следует
поставлена из-за отсутствия литературных сил».
17 марта я уже ехал по Балтийской дороге в Орани-
енбаум. Поезд был переполнен офицерами, в бурные дни
бежавшими из Кронштадта и теперь постепенно возвра-
щавшимися к своим частям. Их разговор вращался вок-
руг недавних кронштадтских убийств. По их словам вы-
ходило так, что гнев толпы обрушился на совершенно
неповинных лиц. Главная вина за эти стихийные распра-
вы над офицерами возлагалась, разумеется, на матро-
сов. Наряду с непримиримым озлоблением офицеры про-
являли шкурный страх за ожидающую их судьбу. «Да,
не хочется умирать,— сформулировал их общие мысли
один молодой поручик,— любопытно бы посмотреть на
новую Россию».
Кстати, об этих убийствах. Буржуазные газеты с бе-
шеным ожесточением приписывали расстрелы крон-
штадтских офицеров нашей партии, в частности возла-
гали ответственность на меня. Но я приехал в Кронштадт
уже после того, как закончилась полоса стихийных рас-
прав. Что касается нашей партии, то она, едва лишь ов-
ладев кронштадтскими массами, немедленно повела
энергичную борьбу е самосудами.
Расстрелы офицеров, происходившие в первых числах
марта, носили абсолютно стихийный характер, и к ним
наша партия ни с какой стороны не причастна.
Но когда впоследствии, находясь в Кронштадте, я
пытался выяснить происхождение и природу этих так
называемых «эксцессов», вызвавших всеобщее возмуще-
ние буржуазии наряду с полным равнодушием рабочего
класса, то я пришел к определенному выводу, что эти
расстрелы совершенно не вылились в форму «погрома»
и поголовного истребления офицерства, как пыталась
78
изобразить дело буржуазия. Матросы, солдаты и рабо-
чие Кронштадта, вырвавшись на простор, мстили за свои
вековые унижения и обиды. Но достойно удивления, что
это никем не руководимое движение с поразительной
меткостью наносило свои удары. От стихийного гнева
толпы пострадали только те офицеры, которые просла-
вились наиболее зверским и несправедливым обращени-
ем с подчиненными им матросско-солдатскими массами.
В первый же день революции был убит адмирал Ви-
рен, стяжавший себе во всем флоте репутацию челове-
ка-зверя. Вся его система была построена на суровых
репрессиях и на издевательстве над человеческой лично-
стью солдата и матроса. Неудивительно, что всеобщая
ненависть, которую он посеял, прорвалась при первом
удобном случае.
Не менее грубым и бесчеловечным начальником слыл
во всем Кронштадте и даже далеко за его пределами
командир 1-го Балтийского флотского экипажа полков-
ник Стронский. На Вирена и Стронского в первую голо-
ву и обрушился гнев революционной толпы. Их участь
разделили приспешники этих старорежимных сатрапов,
которые, подлаживаясь к господствующему курсу, осу-
ществляли политику палки и кнута. Справедливые и гу-
манные начальники оказались не только пощажены, но
в знак особенного доверия были выбраны даже на выс-
шие командные посты. Так, старший лейтенант П. Н. Ла-
манов с первых дней революции стал во главе всех мор-
ских сил Кронштадта. Насколько мне известно, невин-
ных жертв в Кронштадте не было. Там происходил от-
нюдь не поголовный офицерский погром, а лишь репрес-
сии по отношению к отдельным лицам, запятнавшим се-
бя при старом режиме.
Во всяком случае, во время дальнейшего развития
революции в Кронштадте стихийные расстрелы уже не
имели места. В случае обнаружения старых или новых
грехов за каким-нибудь притаившимся контрреволюцио-
нером его подвергали аресту и доставляли в Кронштадт-
скую следственную комиссию, во главе которой в то вре-
мя стоял наш партийный товарищ И. Д. Сладков.
Но в первые дни Февральская революция разверты-
валась в Кронштадте в бурных формах.
Высшие административные власти — главный коман-
дир порта адмирал Вирен и комендант крепости адми-
рал Курош своей трусливой нерешимостью, колебания-
ми между старым и новым лишь обострили положение,
подлили масла в огонь.
79
Еще 28 февраля утром они узнали, что в Петрограде
произошла революция, но они не верили в ее успех, не
признавали ее бесповоротности, втайне надеялись на
контрреволюцию и предпочитали отмалчиваться, внешне
храня верность старому режиму. Днем 28 февраля на их
совещание были приглашены представители офицерства
флота и гарнизона. Перед собранием был поставлен воп-
рос: можно ли рассчитывать на солдат и матросов в слу-
чае, если потребуется идти на усмирение революционно-
го Петрограда? Большинство офицеров прямо заявило,
что на это рассчитывать нельзя, так как при том настро-
ении, какое существует в массах, матросы и солдаты
сразу присоединятся к революционным войскам. Но и
после того, как выяснилось общее положение, ни Ку-
рош, ни Вирен не предприняли решительно никаких мер
для открытого оповещения о тех событиях, которые на-
кануне произошли в Петрограде. Вместо того были при-
менены новые меры стеснений. Семейные матросы, обыч-
но уходившие на ночь домой, в этот день были отпуще-
ны только до 10 часов вечера.
Ночью того же 28 февраля в Кронштадте была слыш-
на пальба, происходившая в Ораниенбауме. Тогда же из
Петрограда были получены «Известия», из которых ра-
бочие, матросы и солдаты с захватывающим интересом
узнали весь ход революционных событий.
Ночь прошла тревожно. Во многих воинских частях
вовсе не ложились спать, проведя всю ночь в оживлен-
ных политических разговорах. Все были возбуждены.
Поздней ночью стало развиваться движение. Воин-
ские части одна за другой с оркестрами музыки стали
выходить на улицу и присоединять к себе остальных
солдат и матросов. Одним из первых восстал 1-й Бал-
тийский флотский экипаж. Большое впечатление произ-
вело присоединение 2-го крепостного артиллерийского
полка. На улицу вышел весь полк в полном составе, со
всеми офицерами. Командир полка нес в руках знамя,
оркестр играл «Марсельезу».
Под утро толпа матросов подошла к дому главного
командира порта и потребовала его на улицу. Адмирал
Вирен оделся и, выйдя на улицу, скомандовал: «Смир-
но». Эта неуместная команда была встречена бурными
взрывами хохота. Тогда адмирал сразу спал с тона и,
обратившись к толпе, пригласил ее следовать за собою
на Якорную площадь, где обещал объявить все, что про-
изошло в Петрограде. В ответ на это раздались возгла-
сы: «Поздно, поздно». К адмиралу подскочил матрос и
80
сорвал с него погоны. После этого его окружили и пове-
ли на Якорную площадь. По пути Вирен стал сознавать-
ся в своих грехах перед матросами и умолял пощадить
его жизнь. На Якорной площади матросы его расстре-
ляли.
Более мужественно, чем Вирен, умер адмирал Бута-
ков. Этот весьма недалекий адмирал просто-напросто от-
казался отречься от старого режима и не унижался,
цепляясь за жизнь, как это делал Вирен.
По официальным сведениям, всего было убито 36
морских и сухопутных офицеров. Многие другие «драко-
ны» (как матросы называли царских офицеров) были
арестованы и препровождены в следственную тюрьму. В
эту категорию вошли те офицеры, которые были извест-
ны своим не в меру суровым отношением к команде или
были замечены в недобросовестном отношении к казен-
ным деньгам.
Некоторые из них не умели держать себя и сами
обостряли положение. Когда один офицер был аресто-
ван и препровождался в следственную тюрьму, то по до-
роге он начал браниться:
— Мерзавцы, вот погодите — из Ораниенбаума при-
дет пулеметный полк, так он с вас снимет шкуру.
Эти угрожающие слова вывели из себя сопровождав-
ших его матросов, и он был убит тут же на месте. Еще
слишком была сильна неуверенность в завтрашнем дне...
В доме Голубева засели с пулеметами городовые и
охранники. Пришлось привезти 6-дюймовую пушку и
произвести выстрел, которым сорвало крышу и разруши-
ло верхнюю часть здания. После этого охранники и го-
родовые сдались. Шестеро из них были убиты, а осталь-
ные 8 арестованы.
Со стороны революционеров было всего 7 жертв.
Весь день 1 марта по улицам ходили процессии, весь
день производились аресты сторонников старого режима.
2 и 3 марта движение стало принимать все более ор-
ганизованные формы. Вскоре сконструировался Крон-
штадтский большевистский комитет, который стал играть
в движении огромную роль. Всюду, на площадях и в
Морском манеже, нашей партией стали устраиваться ми-
тинги, на которых ответственными партийными работ-
никами разъяснялись очередные политические вопросы,
отношение к войне, Временному правительству и Сове-
ту рабочих и солдатских депутатов.
С 15 марта стала выходить ежедневная большевист-
ская газета «Голос правды».
81
В Ораниенбауме я, в складчину с каким-то случай-
ным попутчиком — инженером, нанял извозчичьи сани и
по льду поехал в Кронштадт.
На расспросы словоохотливого спутника о причинах
моей поездки я отвечал, что еду в Морское экономиче-
ское общество для заказа офицерского обмундирования.
Так как я тогда еще не был произведен в мичманы и но-
сил гардемаринскую форму, то мой рассказ имел вполне
правдоподобный вид.
Вскоре, переехав «Маркизову лужу», мы со льда
въехали на пустынную улицу кронштадтской окраины.
Я никогда прежде не был в Кронштадте и глазами ста-
рался отыскать признаки нашего партийного комитета.
Вскоре, после нескольких поворотов с одной улицы на
другую, мы выехали на площадь, где у небольшого до-
мика я увидел красное знамя и обращавшую на себя
внимание вывеску, на которой крупными буквами было
начертано: «Кронштадтский комитет РСДРП».
По случайному совпадению оказалось, что Морское
экономическое общество также находится поблизости.
Так или иначе, здесь была моя остановка. Распрощав-
шись с попутчиком, я направился к зданию партийного
комитета. В этом одноэтажном доме, расположенном по
.соседству с полуэкипажем, прежде помещался комен-
дант города.
2. Кронштадт как революционный центр
В истории Октябрьской революции Кронштадту при-
надлежит исключительное место. В течение всего 1917 го-
да Кронштадт играл выдающуюся политическую роль,
зачастую сосредоточивая на себе внимание всей России,
вызывая вокруг своего имени лживые, фантастические
хитросплетения и неистовые, озлобленные проклятия'
буржуазии. В глазах последней Кронштадт был симво-
лом дикого ужаса, исчадием ада, потрясающим призра-
ком анархии, кошмарным возрождением на русской зем-
ле новой Коммуны. И этот панический страх буржуазии
при одной мысли о Кронштадте являлся не случайным
недоразумением, порожденным лживыми выдумками ка-
питалистической прессы. Это было вполне естественное
опасение за свои интересы, продиктованное классовым
инстинктом буржуазии.
Совершенно иные и прямо противоположные настрое-
ния вызывал в то время Кронштадт в рядах революци-
онных рабочих, солдат и крестьян. Кронштадт 1917 го-
82
да — это была недоступная революционная цитадель, на-
дежный опорный пункт против какой бы то ни было
контрреволюции. Кронштадт был общепризнанным аван-
гардом революции.
Какие, однако, причины выдвинули Кронштадт так
далеко вперед, благодаря каким факторам он сделался
аванпостом революционного фронта? В основе исключи-
тельной революционной роли Кронштадта лежат специ-
фические социально-экономические условия.
Прежде всего Кронштадт — это военная крепость, за-
щищающая подступы к Питеру с моря, и вместе с тем
главная тыловая база Балтийского флота.
Гражданское население Кронштадта, сравнительно
немногочисленное вообще, всегда состояло, главным об-
разом, из рабочих казенных заводов, доков и многочис-
ленных мастерских, принадлежащих морскому ведомст-
ву. Гармонируя с общей картиной Кронштадта, во всех
предприятиях царили суровые, драконовские порядки.
Везде во главе стояла военная администрация, промыш-
ленность фактически была милитаризована. Рабочее дви-
жение при царизме было настолько угнетено, что в
Кронштадте даже не существовало профессиональных
союзов. Но в процессе революции классовое самосозна-
ние, несмотря ни на что, развивалось, крепло, закаля-
лось и волей-неволей приводило рабочих в лоно больше-
вистской партии. В результате рабочий класс вместе с
матросами составил главнейшую опору нашей Крон-
штадтской партийной организации и все время играл
передовую, руководящую роль.
Весьма немногочисленная и политически невлиятель-
ная кронштадтская буржуазия состояла из домовладель-
цев, трактирщиков и купцов среднего достатка. Эта ма-
лопочтенная группа, под покровительством выгодного
для нее «Городового положения 1890 г.», захватила в
свои руки Кронштадтскую городскую думу и полновла-
стно распоряжалась местным хозяйством. Разумеется,
во всей муниципальной политике настойчиво проводи-
лись лишь меры, выгодные своекорыстным, хищническим
интересам буржуазии. Да и высшее начальственное око,
зорко наблюдавшее за деятельностью городского само-
управления, отнюдь не поощряло к проявлению инициа-
тивы и самодеятельности.
Ограничив «общественную» деятельность рамками
городской думы и скудной филантропической благотво-
83
рительностью, кронштадтская буржуазия политически
ничем себя не проявляла. Часть буржуазии, группиро-
вавшаяся вокруг ханжи-лицемера Иоанна Кронштадт-
ского, открыто примыкала к «Союзу русского народа».
В первый же день революции буржуазия Кронштад-
та была сброшена со счетов революции. Не отдавая себе
отчета во всем происходящем, она панически бежала с
арены борющихся политических сил. Впрочем, иного ис-
хода у нее не было —она все равно неминуемо была ба
вытеснена с поля революционной битвы. Очень поверх-
ностный слой мелкой буржуазии пытался в первое вре-
мя навязать свою гегемонию рабочему классу, но эта
жалкая попытка окончилась полным крушением.
В кронштадтском революционном движении сразу в
резкой форме обозначилась гегемония пролетариата.
Подавляющее большинство населения Кронштадта
составляли матросы и солдаты, причем численность пер-
вых значительно превосходила общее количество вторых.
Это численное преобладание матросов, задававших тон
в политической жизни, наложило неизгладимый отпеча-
ток на весь ход развития революции в Кронштадте.
Кронштадтские матросы в политическом отношении
представляли собой передовой элемент. Дело в том, что
сами условия морской службы требуют людей со спе-
циальной технической подготовкой, предъявляют спрос
на квалифицированных рабочих. Каждый матрос преж-
де всего специалист: минер, гальванер, комендор, маши-
нист и т. д. Каждая специальность предполагает опреде-
ленные знания и известную техническую, приобретенную
на практике, выучку. В силу этого приему во флот,
главным образом, подлежали рабочие, практически про-
шедшие школу профессионального обучения, изучившие
на деле какую-либо специальность. Особенно охотно
принимались слесаря, монтеры, машинисты, механики,
кузнецы и т. д. .
Пролетарское прошлое огромного большинства судо-,
вых команд, эта связь матросов с фабрикой и заводом-,
придавали им особый социальный облик, налагали на,
них рельефный пролетарски-классовый отпечаток, выгод-
но отличавший их от сухопутных солдат, рекрутировав-
шихся, главным образом, из деревенской мелкой буржу-
азии.
Определенный классовый дух, порою даже больше-,
вистский уклад мыслей, известное умственное развитие
и запас профессиональных знаний — вот что обыкновен-
но приносил с собой рядовой матрос при поступлении на
84
военную службу. Если в подавляющем большинстве слу-
чаев под матросской форменкой и бушлатом легко было
прощупать пролетария, то кронштадтские матросы — это
были почти сплошь вчерашние городские рабочие. Такая
исключительность положения создалась оттого, что с от-
даленных, незапамятных времен Кронштадт являлся рас-
садником специальных морских знаний для всего Бал-
тийского флота. В Кронштадте с давних пор были со-
средоточены различные специальные школы, эти своего
рода факультеты матросского университета. Не считая
школы юнгов, низшего учебного заведения, дававшего
элементарное образование будущим унтер-офицерам,
здесь находились учебно-артиллерийский и учебно-мин-
ный отряды, а также машинная школа.
Таким образом, каждый специалист-матрос непре-
менно должен был пройти через горнило кронштадтского
обучения. Ясно, что для приобретения новых знаний в
Кронштадт отправлялись наиболее смышленые, наибо-
лее толковые матросы. А таковыми, в первую голову,
могли быть фабрично-заводские рабочие. Немудрено,
что благодаря такому искусственному подбору контин-
гент кронштадтских матросов, всегда представлявших со-
бой матросскую интеллигенцию, состоял почти исклю-
чительно из вчерашних пролетариев, хотя и сменивших
черную блузу на синюю голландку, но ничего не забыв-
ших из своего классового социально-политического ин-
вентаря, приобретенного во время работы на фабриках
и заводах.
Да, наконец, и самый характер службы на современ-
ных судах, напоминающих фабрику, закалял пролетар-
скую психику. Этот преобладающий классовый состав
кронштадтских матросов определил собой их полити-
ческую позицию и обусловил совершенно исключитель-
ное, можно сказать, безраздельное господство боевых
лозунгов, выдвинутых партией пролетариата. Вполне ес-
тественно, что матросы, наряду с рабочими, составили
главное, очень крепкое и влиятельное ядро нашей пар-
тийной кронштадтской организации.
Если, с одной стороны, Кронштадт исполнял куль-
турную миссию, являясь просветительной школой, то, с
другой стороны, он был и тюрьмой. Уже один внешний
вид города производит мрачное, угнетающее впечатле-
ние. Это какая-то сплошная, убийственно однообразная
казарма. И в самом деле, едва ли где людям приходи-
лось столько страдать, как в Кронштадте.
85
Здесь находился дисциплинарный батальон, в кото-
ром подвергались утонченной душевной и физической
пытке матросы, зачисленные в «разряд штрафованных»,
т. е. фактически поставленные вне закона. Так, напри-
мер, царский дисциплинарный устав разрешал подвер-
гать их даже телесному наказанию, в то время как по-
всюду телесные наказания были отменены. В Крон-
штадте было сооружено не одно, а целых пять мест
тюремного заключения, не считая обильных казарменных
карцеров. Но этого мало. Во всем Кронштадте, как на
судах, так и в казармах, царил беспощадно-жестокий
режим палки и кнута, самый безудержный гнет свире-
пой, так называемой «воинской», дисциплины.
Когда начальство списывало матросов с кораблей и
отправляло их в Кронштадт, то они рассматривали это
назначение как самое тяжкое административное нака-
зание; в их представлении остров Котлин был так же
ненавистен, как остров Сахалин, это невольное мрачное
убежище ссыльных и каторжан.
Для поддержания в должном порядке этого палочно-
го режима нужен был надлежащий аппарат, и прежде
всего соответственный подбор высшего командного пер-
сонала. Только генералы и адмиралы, в течение многих
десятков лет зарекомендовавшие себя испытанной, хо-
• лодной и расчетливой жестокостью, только приверженцы
суровых репрессий и не знающего пощады бича могли
получить высокое назначение в Кронштадт. Лишь испро-
бовавшие вкус человеческой крови вирены и куроши
назначались на высшие военно-административные посты
приморской островной крепости. Адмирал Вирен, этот
типичный царский сатрап, выдающийся дурак и неогра-
ниченный самодур, рассматривал Кронштадт как свою
собственную вотчину, милостиво отданную ему на бес-
контрольный «поток и разграбление», на хищническое
«кормление».
Этот старый, заматерелый бурбон, от начала до кон-
ца прошедший всю школу брутальной военщины, впитав-
ший в свою кровь всю гнилостную отраву начальствова-
ния при царизме, с усердием, явно превосходившим его
разум, старательно насаждал режим рабски слепого,
беспрекословного повиновения, поддерживая порядок
громоздким карательным аппаратом самых беспощад-
ных репрессий.
Непомерно усердствуя, он всюду выискивал упуще-
ния, доходя в своей тупой требовательности до мелочной
раздражающей придирчивости. Так, например, он имел
86
обыкновение, разъезжая по городу в автомобиле, дер-
жать перед собою лист бумаги и карандаш. Едва он
замечал, что какой-нибудь зазевавшийся матрос не ус-
пел встать ему во фронт или встал с небольшим опозда-
нием, как он тотчас же приказывал шоферу остановить
автомобиль, подзывал матроса, записывал его фами-
лию и, не стесняясь в выражениях, делал ему строжай-
шее внушение. Но этим дело не ограничивалось. Мат-
рос знал, что самое большое наказание еще впереди.
За невставание во фронт адмирал Вирен зачастую са-
жал под арест на 30 суток. Его каждая поездка по го-
роду увенчивалась длиннейшим списком замеченных в
неисправности матросов, которым приходилось жестоко
платиться за их случайную, до смешного незначитель-
ную оплошность.
Дикое самодурство этого зарвавшегося опричника
заходило так далеко, что он, например, проверяя выпол-
нение приказа, воспрещавшего матросам ношение собст-
венной одежды, усвоил себе обыкновение лично убеж-
даться, имеется ли на внутренней стороне одежды мат-
роса установленное казенное клеймо. Этот чудовищный
эксперимент, заставлявший матроса наполовину разо-
блачаться, производился без малейшего стеснения на ви-
ду у всех, прямо на улице. Даже офицерство, во всех
отношениях поставленное в несравненно более привиле-
гированные условия, порою чувствовало на себе тяжесть
адмиральского гнева. Достаточно было самого ничтож-
ного пустяка, вроде ношения неформенной обуви, чтобы
подвергнуться аресту.
Общей бурбонской милитаризации не избегло даже
гражданское население. Кронштадтские гимназисты дол-
жны были оказывать Вирену знаки «воинской вежливо-
сти», т. е., попросту говоря, становиться ему во фронт.
Для поддержания этой выдержанной тюремно-казенной
системы, последовательно проведенной сверху донизу,
нужна была планомерная организация. Все приспешни-
ки жестокого адмирала, все офицеры, служившие под
его началом, должны были на местах проводить ту же
самую, не знающую пощады, политику удушения, и они
беспощадно творили «суд и расправу» над подчиненны-
ми. Каждый «нижний чин» рассматривался ими как
бездушный автомат, созданный лишь для того, чтобы не
рассуждая повиноваться во всех тех случаях, когда ему
будут приказывать.
Задача обуздания нижних чинов облегчалась еще
тем обстоятельством, что морское офицерство, благода-
87
ря условиям сословно-дворянского приема, представляло
замкнутую касту, служившую правящему классу не за
страх, а за совесть. Те редкие офицеры-одиночки, кото-
рые сумели сохранить «душу живу» в этой удушливой
клоаке и которые смотрели на матросов и на солдат как
на равных себе, должны были искать способов друже-
ского общения с ними, прибегая к такой изощренной
конспирации, словно они отваживались на тяжкое пре-
ступление.
Дисциплина — палка о двух концах. Она напоминает
собою ту «цепь великую», которая, по словам поэта,
«порвалась и ударила одним концом по барину, другим
по мужику». Грубая военная дисциплина, с одной сто-
роны, нестерпимо угнетала подчиненных, а с другой —
она неимоверно развращала самих начальников. Побои,
издевательства, доводящие до самоубийства, придирчи-
вые притеснения — все это никого не удивляло, ни в
ком не вызывало возмущения в старом Кронштадте. Ис-
ключение составляли только одни угнетаемые.
За адмиралом Виреном, адмиралом Бутаковым, пол-
ковником Стронским, этими патентованными деспотами,
жадной сворой тянулась целая вереница мелких, често-
любивых карьеристов, готовых решительно на все ради
своекорыстных соображений, для того чтобы выдвинуть-
ся на поприще служебной карьеры, и в своем рвении
иногда затмевавших изобретательность своих повелите-
лей.
Этот давящий гнет царского режима жгучей нена-
вистью воспламенял сердца всех, изнемогавших под его
^бременем. Редкий матрос жил без мечты свергнуть
проклятый, ненавистный режим. Вот почему нигде так
не ценили завоеваний революции, нигде так не боялись
их потерять, как в 1917 году в красном Кронштадте.
Что же заставило царский режим, вообще никому не
дававший пощады, еще более судорожно стиснуть
Кронштадт, обратить его в какой-то зловещий, мрачный
и жуткий застенок? Ответить на это нетрудно. Стоит
лишь вспомнить эпоху 1905—1906 годов. Уже тогда
Кронштадт высоко держал красное знамя. Вооруженное
восстание 26—27 октября 1905 года вписало золотую
страницу в историю русского революционного флота.
Наконец, неисчерпаемая, непримиримая революцион-
ность Кронштадта заставила его вторично поднять воен-
ный мятеж летом 1906 года. Однако и на этот раз храб-
88
рое и славное дело кронштадтцев, к несчастью, кончи-
лось неудачей. Кронштадт оказался одиноким; он не
был поддержан Россией.
Правительство царя никогда не могло простить
кронштадтцам этих двукратных бурных восстаний. Оно
не могло примириться с мыслью о революционности гар-
низона крепости, расположенной под боком столицы.
И оно озлобленно мстило Кронштадту. Оно паниче-
ски боялось революционных выступлений, которые мог-
ли бы послужить призывным сигналом для всей России;
оно дало себе клятву согнуть кронштадтцев в бараний
рог, вытравить у них всякое подобие революционного
духа, вынудить их к смиренной покорности.
В этой борьбе с революционными матросами Крон-
штадта были пущены в ход не только жесточайшие реп-
рессии, но и тончайшие ухищрения политического сыска.
Усердие некоторых отбросов офицерства было так вели-
ко, что они устроили из своих кораблей форменные под-
отделы охранного отделения, для того чтобы выследить
«крамолу» и отправить на каторгу наиболее развитых,
наиболее революционных матросов. Но чем сильнее да-
вил гнетущий пресс виреновского бесчинства, тем быст-
рее нарастало открытое недовольство, тем скорее про-
буждалась мысль о вооруженном противодействии. И
порой это скрытое кипучее негодование прорывалось
наружу.
Так, в 1915 году на линейном корабле «Гангут» не-
ожиданно разразился бунт, возникший на почве недо-
вольства офицерами. Нужно ли прибавлять, что скорб-
ный список матросов, казненных царем, увеличился еще
несколькими фамилиями, а каторжные тюрьмы заклю-
чили в свои стены десятки живых людей, брошенных
туда на медленное умирание. Этот бунт был стихийной
вспышкой. Но наряду с этими стихийными проявления-
ми шла упорная и сознательная организационная ра-
бота.
С 1905 года в Кронштадте почти все время преемст-
венно существовали нелегальные партийные организа-
ции. Особенно оживление партийной деятельности стало
проявляться с 1912 года, когда начал изживаться реак-
ционный период, а наметившийся подъем рабочего дви-
жения пробудил интерес к политической жизни и повлек
за собой огромный приток членов большевистской пар-
тии. Едва проваливалась одна организация, как на ее
месте тотчас же возникала другая. Превосходная
школа, пройденная в нелегальных партийных ячейках,
89
создала ко времени революции опытный кадр партий-
ных работников.
Кроме морских частей в Кронштадте квартировало
несколько артиллерийских и пехотных полков, а также
войска специального назначения: саперы, телеграфисты,
железнодорожники и т. д.
Во времена реакции между морскими и сухопутными
частями существовала глухая вражда. Царские власти
прилагали все усилия, чтобы натравить солдат на матро-
сов, посеять между ними непримиримую рознь. Своими
речами они всячески поддерживали взаимное недоверие
между теми и другими. Порою в городе происходили ку-
лачные бои и самые настоящие драки между «флотски-
ми» и «армейцами», как в просторечии называли тех и
других. Господа Вирены в таких случаях потирали руки.
«Разделяй и властвуй» — эта старая формула была жиз-
ненным принципом их подлой, лукавой политики.
Солдаты кронштадтского гарнизона мало чем отли-
чались от солдат других местностей, но, благодаря не-
устранимому соприкосновению с более культурным эле-
ментом морских команд, их политическая сознатель-
ность, их культурная зрелость была все-таки выше, чем
их товарищей, расквартированных в других местностях
России.
В 1905—1906 годах во время кронштадтских восста-
ний сухопутные полки дружно действовали рука об руку
с морскими частями. Но в наступившую затем реакци-
онную пору об этот лед возобновившегося недоверия
матросов к солдатам разбивался всякий революционный
порыв, и только революция 1917 года окончательно раз-
била этот лед.
III. РАБОТА В КРОНШТАДТЕ
В одной из комнат Кронштадтского партийного коми-
тета я сразу наткнулся на группу руководящих товари-
щей. Здесь находились: старый потемкинец Кирилл (Ор-
лов), студент-психоневролог, освобожденный из «Кре-
стов» событиями Февральской революции, Семен Ро-
шаль, Дмитрий Жемчужин и, наконец, тов. Ульянцев,
бывший каторжанин, осужденный в конце 1916 года по
нашумевшему делу кронштадтских моряков. Этот про-
цесс получил широкую огласку в связи с тем, что его
90
суровый приговор вызвал единодушную волну рабочих
забастовок протеста в Петрограде, Москве и во многих
провинциальных городах.
Из всей этой группы я прежде знал только одного
Рошаля. 9 декабря 1912 года он был арестован вместе
с другими витмеровцами, а во время войны, до своего
ареста, состоял членом кружка, собиравшегося у меня
на квартире для дискуссий по вопросу о войне, по дру-
гим текущим вопросам и, наконец, по теории марксиз-
ма. Нечего и говорить, что тов. Рошаль все время за-
нимал большевистскую позицию и наряду со мной был
большевиком-ленинцем.
Кронштадтские товарищи встретили меня необычай-
но тепло и радушно. Мы вместе прошли в редакцион-
ную комнату. В процессе интимной дружеской беседы
я вкратце ознакомился с положением кронштадтских дел.
Первый период стихийного сведения старых счетов с
царскими угнетателями уже миновал, и Кронштадтский
комитет, не теряя времени, приступил к организацион-
ному закреплению плодов революционной победы и к
просветлению классового самосознания кронштадтских
трудящихся путем систематической агитации и пропаган-
ды. Под этим углом зрения правильное руководство мест-
ной партийной газетой приобретало значительную важ-
ность. Мы условились, что я буду редактировать газету,
а студент-политехник П. И. Смирнов, также являясь чле-
ном редакции, будет моим помощником. Он уже выпу-
стил три первых номера «Голоса правды». Но в этот
день он как раз находился в Питере.
С места в карьер я приступил к работе, просмотрел
рукописи и уже приготовился писать передовицу и фелье-
тон. Но в этот момент крупный разговор в соседней ком-
нате обратил на себя мое внимание. Оказывается,
комендант города Н. Ф. Огарев собирался вывезти из
занятой Кронштадтским комитетом квартиры принадле-
жавшую ему мебель. Вступивший с ним в жаркие объяс-
нения тов. Кирилл Орлов наотрез отказался оставить
квартиру без столов и стульев.
Вечером мы с Рошалем отправились в Совет воен-
ных депутатов^
С первых дней Февральской революции в Кронштад-
те образовался Комитет общественного движения, в про-
сторечии называвшийся Комитетом движения. Но вслед
за тем рабочие и матросско-солдатские массы выдвину-
ли свои собственные органы, н на смену Комитета дви-
жения, представлявшего собой чисто интеллигентскую
91
организацию, пришли Совет военных депутатов и Совет
рабочих депутатов, которые на первых порах существо-
вали раздельно.
Когда мы вошли в Совет военных депутатов, то
заседание было уж в полном разгаре. Большой зал быв-
шего морского собрания, уставленный столами и стулья-
ми, был полон. Мы стали сзади. Решением кронштадт-
ских масс к этому времени уже были аннулированы по-
гоны, и сухопутные офицеры отличались от солдат толь-
ко лучшим качеством сукна своих гимнастерок. Более
заметно выделялись морские офицеры синими кителями
с шеренгой золотых пуговиц посредине. Но сухопутные
и морские офицеры, однако, выдавали себя своими ре-
чами, и мне сразу бросилось в глаза, что Кронштадт-
ский Совет военных депутатов в тот момент еще не из-
жил гегемонии офицерства. Председательское место за-
нимал молодой офицер Красовский — не то крепостной
артиллерист, не то представитель пехотного полка. Се-
кретарем состоял вольноопределяющийся Животовский,
сын довольно известного богача. В этом первом, слу-
чайно составленном, Совете пользовался большим авто-
ритетом и довольно часто выступал полковник строи-
тельной части Дубов.
Заседание было закрытым. В момент нашего появле-
ния обсуждался скандальный вопрос. Председатель Со-
вета Красовский докладывал о том, что к нему прихо-
дила вдова убитого полковника Стронского и жалова-
лась, что двое лиц от имени газеты «Голос правды» при-
шли к ней на квартиру, осмотрели ее, нашли подходящей
и реквизировали для помещения редакции. Этот факт
подтвердил и присутствовавший на собрании Дубов.
Тогда взял слово тов. Рошаль. Волнуясь и спеша, он
заявил, что редакция «Голоса правды» никого не упол-
номачивала осматривать квартиру Стронской, и добавил,
что все товарищи, командируемые редакцией нашей га-
зеты, всегда имеют снабженные соответственными пе-
чатями документы. После этого разъяснения тов. Роша-
ля Совет военных депутатов постановил отправить двоих
членов Совета на квартиру Стронской и задержать тех,
кто самозванно выдавал себя за представителей «Голо-
са правды». В скором времени депутаты вернулись и
привели некоего гражданина Черноусова, заявившего,
что он приходил к Стронской не в качестве представите-
ля «Голоса правды», а как член исполкома Совета рабо-
чих депутатов. Находившийся здесь же среди публики
председатель Совета рабочих депутатов студент-технолог
92
Даманов с пафосом заявил, что произошла глубоко пе-
чальная история, что никто не уполномачивал Черно-
усова на реквизицию квартиры и что после этого Черно-
усов не может больше оставаться членом исполнитель-
ного комитета Совета рабочих депутатов.
Тов. Рошаль использовал создавшееся выгодное по-
ложение и всей тяжестью обрушился на Красовского
за то, что тот в своей речи очень резко отозвался о «Го-
лосе правды»...
В общем, Совет занимался в этот день вермишелью.
Из Совета военных депутатов мы отправились ноче-
вать в казармы флотского полуэкипажа, помещавшегося
по соседству со зданием партийного комитета. Выбор-
ный командир полуэкипажа, рослый и энергичный мат-
рос, под живым впечатлением рассказал нам ход рево-
люционных событий в Кронштадте. В арестном помеще-
нии полуэкипажа находилось в заключении несколько
офицеров, которых командир полуэкипажа трудолюбиво
обучал пению «Интернационала», похоронного марша и
других революционных песен.
На следующее утро я приступил к текущей работе и
стал просматривать материалы для текущего номера.
Кроме того, мне пришлось написать целый ряд статей.
Вообще, все это время с утра до вечера мне прихо-
дилось сидеть за письменным столом. Рукописи посту-
пали в огромном количестве. Революция пробудила сре-
ди рабочих, матросов и солдат совершенно исключитель-
ный интерес к литературе. Особенно много статей, кор-
респонденций и мелких заметок приносили матросы. Они
постоянно толпились в кабинете, требуя, чтобы я про-
чел рукописи в их присутствии и тут же дал им свой
отзыв. Среди этого поступавшего в редакцию материала
нередко встречались статьи, требовавшие отмены Анд-
реевского флага, как символа насилия и старорежимно-
го издевательства. Другие заметки были направлены
против чинов и орденов, наконец, третьи горячо защища-
ли выборное начало. Подавляющее большинство этих
написанных матросами статей касалось частных вопро-
сов житейского обихода, на которые наталкивалось вни-
мание моряков в их повседневной практике. Но наряду
с этим попадались статьи более широкого политического
характера, бичевавшие и шельмовавшие самодержавный
строй, снесенный на слом потоком Февральской револю-
ции. Все эти статьи приходилось просматривать и, по
возможности, щадя самолюбие авторов, тут же давать
им ответ. Если статья почему-либо не подходила, то,
93
поощряя автора к продолжению его литературной работы,
приходилось обстоятельно приводить ему доводы, по ко-
торым статья не может быть напечатана. Любопытно,
что подавляющее большинство сотрудников газеты при-
надлежало к составу рабочих, матросов и отчасти сол-
дат. За исключением членов редакционной коллегии, ин-
теллигенция участия в газете не принимала. Только два
раза принес свои бездарные статьи некий учитель Крон-
штадтской гимназии, очень быстро перекочевавший к
меньшевикам. Кроме того, доктор Конге, член нашей
партии, изредка приносил свои краткие, но содержа-
тельные статьи.
Помимо передовиц и фельетонов мне приходилось пи-
сать небольшие исторические статьи и даже заметки, ка-
савшиеся местной жизни. Несколько раз в течение дня к
нам из типографии приходил наборщик тов. Петров, мо-
лодой человек, высокого роста, с пенсне на носу. Однаж-
ды, когда я передал ему несколько своих статей, он с
удивленным видом спросил меня: «И как это Расколь-
ников высылает свои статьи из Петрограда?» Мне приш-
лось рассеять его недоумение и разъяснить, что Расколь-
ников находится в Кронштадте и в данный момент как
раз стоит перед ним.
Ежедневно по вечерам в комнате, соседней с редак-
цией, велись занятия по марксизму. Лекции читали Ро-
шаль, Кирилл Орлов и Ульянцев. На эти занятия сте-
калось большое число представителей партийных судо-
вых коллективов. Занятия велись регулярно и пользова-
лись успехом. Это была наша первая партийная школа.
Говоря о руководящей коллегии Кронштадтского ко-
митета, нужно упомянуть еще о нашем казначее, матро-
се Степанове, не имевшем никаких претензий и озабо-
ченно занимавшемся своим скромным делом — подсче-
том наших партийных «капиталов».
С утра до позднего вечера наша тесно спаявшаяся
товарищеская группа проводила в партийном комитете
и в редких случаях за его пределами, но тоже обязатель-
но на партийной работе. Я редактировал газету и писал
статьи. Семен Рошаль, Ульянцев и Кирилл вели заня-
тия. От времени до времени Рошаль давал свои статьи
для «Голоса правды», подписывая их своей старой пар-
тийной кличкой «Доктор». Кроме того, Рошаль был на-
шим главным агитатором и до некоторого времени даже
партийным организатором. Изо дня в день он объезжал
корабли, береговые казармы и мастерские, не игнорируя
даже самых мелких частей. Прекрасный оратор, он про-
94
износил речи на самые животрепещущие политические
темы, и его выступления всегда пользовались громад-
ным успехом. Каждая его речь была густо насыщена со-
держанием. Кроме того, он умел облекать свои выступ-
ления в живую форму. В нужных случаях он удачно
вставлял веселый анекдот, остроумную поговорку, удач-
ное саркастическое сравнение или язвительный намек.
Если к этому прибавить его эрудицию и пламенный тем-
перамент, то станет понятно, что Рошаль имел огром-
ную популярность в кронштадтских массах.
Обычно днем мы отрывались от работы и сходились
на обед здесь же, в помещении комитета, в кухне, кото-
рая одновременно служила жилищем тов. Кириллу и его
жене. Жена тов. Кирилла Орлова была нашей общей за-
ботливой хозяйкой. Она сама варила обед и хлебосоль-
но угощала нас. В годы войны, когда тов. Кирилл рабо-
тал на заводе «Айваз», во время одного обыска эта жен-
щина ловко спрятала своего мужа в перине. Жене
тов. Кирилла помогал расторопный матрос Журавлев,
добровольно взявшийся выполнять обязанности заведую-
щего хозяйством.
Ночи мы проводили все вместе в казармах морского
полуэкипажа. Однажды вечером в Кронштадт приехал
первый «иностранный» гость, представитель другого фло-
та. Это был тов. Полухин, впоследствии расстрелянный
англичанами в числе двадцати шести комиссаров в За-
каспийской степи. Он прибыл непосредственно из Ар-
хангельска. Нашим разговорам не было конца. Мы жи-
во интересовались развитием событий на севере, среди
беломорских моряков, и были искренно рады, что тов.
Полухин установил эту первую живую связь.
Однажды товарищи вытянули меня из редакционной
клетушки и повели на митинг в Морской манеж. После
этого мне неоднократно приходилось бросать газетные
дела ради ораторских выступлений. Как-то в Морском
манеже был устроен митинг для работниц. Забитые
кронштадтские женщины-работницы и жены рабочих с
глубоким интересом слушали неведомые им большевист-
ские речи. Кроме меня и Рошаля выступали матросы
Павлов, Колбин и др. В конце митинга работницы ка-
чали некоторых ораторов и с искренней благодарностью
пожимали им руки, говоря: «Спасибо, что не забыли
нас, женщин».
Когда в Питере был назначен день похорон героев
революции, от Кронштадта была командирована на Мар-
сово поле специальная делегация во главе с тов. Кирил-
95
лом. В этот день в Кронштадте состоялся парад и ми-
тинг. Парад принимал в белых перчатках и в высоких
сапогах, одним словом, в полной парадной форме, пер-
вый выборный начальник морских сил П. Н. Ламанов.
После митинга с импровизированной трибуны, водру-
женной на Якорной площади, я произнес краткую речь.
Вечером вернулся из Питера тов. Кирилл. Вообще
необычайно экспансивный, он на этот раз был в каком-
то особенном возбуждении. «Грандиозное впечатление!
Представьте себе, шествие растянулось на несколько
верст,— громко и с воодушевлением восклицал тов. Ки-
рилл,— в процессии принимали участие сотни тысяч ра-
бочих и солдат. Это хороший урок для буржуазии. Пусть
она теперь знает наши силы»,— и до поздней ночи тов.
Орлов делился своими впечатлениями.
Однажды мы в комитете получили известие о приез-
де в Кронштадт Керенского. Он проехал прямо в Крон-
штадтский Совет, где впал в очередную истерику и, по
своему обыкновению, грохнулся в обморок. После того
как его отходили с помощью стакана холодной воды, он
стрелой помчался в Морской манеж. Там собралось до-
вольно много народа. Мы с Рошалем тоже поспешили ту-
да. Керенский уже стоял на трибуне, истерически вы-
брасывая в воздух отдельные отрывистые слова; он пла-
кал, потел, вытирал носовым платком испарину, одним
словом, всячески подчеркивал свое нечеловеческое изне-
можение. Благожелательные слушатели должны были
истолковать это как признак благородного переутомле-
ния на поприще самоотверженной государственной ра-
боты. Во время речи Керенского мы с Рошалем сгово-
рились между собой и решили отказаться от приветст-
вия его как представителя Временного правительства и
приветствовать лишь как товарища председателя Пет-
росовета. Произнесение речи было поручено Рошалю.
После того как Керенский залился слезами, для своей
приветственной речи взял слово Рошаль. Он расколол
Керенского на две половины, отделив министра юсти-
ции от товарища председателя Петросовета. После того
как Рошаль окончил, Керенский судорожно бросился к
нему и, с покрасневшими глазами, с застывшими в них
слезами, совершенно неожиданно заключил Семена в
свои объятия. Со стороны Керенского это был в бук-
вальном смысле слова Иудин поцелуй. Затем Керенский
крупными шагами порывисто отправился к автомоби-
лю, сел в него и уехал — только его и видели...
25 марта должно было состояться мое производство
96
в мичманы. Производство происходило в кабинете во-
енного и морского министра А. И. Гучкова. Ввиду не-
обычайной загруженности работой я не мог в этот
день выехать в Петроград и терять время на пустые
формальности, а поэтому мое производство состоялось
заочно.
Вскоре после того Семен сообщил мне, что команда
учебного судна «Освободитель» выбрала меня вахтенным
начальником. Я принял эту должность и относительно
своего утверждения отправился на переговоры с Лама-
новым. Ламанов и его начальник штаба Вейнер, извест-
ный в морских кругах под именем Питро Вейнера, обе-
щали сообщить об этих выборах в Главный морской
штаб, дав мне категорическое заявление, что со своей
стороны они всецело поддержат решение команды «Ос-
вободителя».
— Если Главный морской штаб вас утвердит, то тог-
да, конечно, все дело будет в шляпе,— шутливо добавил
тов. Ламанов.
Не знаю, последовало ли утверждение со стороны
высшего морского начальства, но, во всяком случае, я
продолжал формально числиться на «Освободителе» и
никакого назначения на другую должность не получил.
Очевидно, петроградское начальство решило махнуть на
меня рукой, предоставив мне вариться в соку больше-
вистского Кронштадта, считая это наименьшим злом,
так как Ревель и Гельсингфорс были на лучшем счету
у высшего морского начальства.
Еженедельно, по субботам, мы с Семеном уезжали
в Питер и возвращались назад в понедельник утром. Во
время этих поездок я неизменно каждый раз заходил в
редакцию «Правды» и порой заносил туда свои статьи.
Это было тяжелое время для нашей газеты и для
партии вообще. Разоблачение провокатора Черномазо-
ва, принимавшего некоторое участие в старой, дореволю-
ционной «Правде», было использовано нашими политиче-
скими врагами в целях опорочения и очернения «Прав-
ды». Помню, однажды, проходя по Невскому, я увидел
в витрине газеты «Вечернее время» огромный плакат, на
котором крупными буквами было написано: «Редактор
газеты «Правда» — провокатор». У неосведомленных чи-
тателей это создавало впечатление, как будто актуаль-
ным редактором «Правды» состоит провокатор.
Буржуазия всячески старалась использовать разобла-
чение Черномазова и на этой почве демагогически разво-
дила провокацию: от черносотенного, антисемитского
4
Зак. № 749
97
'«Нового времени» и кадетской «Речи» нисколько не от-
ставали радикальные органы печати вроде газеты
«День». Циничные фельетоны Заславского, печатавшие-
ся в «Дне» под псевдонимом «Homunculus», могли дать
сто очков фору любому бульварному листку. ЛАеньше-
вики и эсеры, злорадно поглядывая в нашу сторону,
больше всего заботились о приращении за наш счет сво-
его политического капитала.
Однажды, когда я находился в редакции «Правды»,
было получено известие, что солдаты Московского пол-
ка, спровоцированные нашими политическими врагами,
собираются громить редакцию и контору нашей газеты.
На место происшествия был срочно командирован быв-
ший член 4-й Государственной думы, старый большевик
Муранов, которому не без труда удалось потушить не-
приятный инцидент и рассеять сгустившиеся над нашей
головой тучи.
Крупным событием этих дней было получение из-за
границы первой статьи Ильича «Письма из далека». Я
читал ее в конторе «Правды». Помню, с каким интере-
сом отнеслись к ней работавшие в конторе тов. Пылаев
и Шведчиков.
Нас всех тогда очень волновал вопрос о приезде Вла-
димира Ильича. Так болезненно остро чувствовалось от-
сутствие вождя, и так сильно сознавалась необходи-
мость, чтобы в эти трудные дни революции он был вме-
сте с нами. Помню, Анна Ильинична сообщила, что
Ильич пока не может приехать и на некоторое время еще
останется за границей. Это сведение нас всех тогда край-
не огорчило.
В один из моих приездов в Питер я зашел к Макси-
му Горькому. Мое знакомство с ним состоялось еще за-
очно в 1912 году, когда я отправил ему на Капри письмо
от имени Петербургского землячества студентов Петер-
бургского политехнического института с просьбой бес-
платного предоставления из книжного склада «Знание»
литературы для нашей земляческой библиотеки. Алек-
сей Максимович ответил согласием; и так как момент
его письма совпал с обострением студенческого движе-
ния, то он к своему письму прибавил несколько строк
политического содержания: «От души желаю бодрости
духа в трудные дни, вами ныне переживаемые. Русь не
воскреснет раньше, чем мы, русские люди, не научимся
отстаивать свое человечье достоинство, не научимся бо-
роться за право жить так, как хотим». Это письмо Горь-
кого в числе других моих «преступлений» было инкри-
98
минировано мне жандармами во время ареста летом
1912 года.
Лично я познакомился с Горьким весной 1915 года
в Петрограде, на Волковой кладбище, во время похорон
историка Богучарского. Обратив внимание на мою гар-
демаринскую шинель, Горький тогда с добродушным
сарказмом заметил: «Здорово вас, правдистов, переоде-
ли». Это было как раз во время империалистической
войны.
На этот раз я посетил Горького впервые со времени
революции. Когда я пришел, Горький был занят на за-
седании, происходившем у него на квартире. Меня про-
вели в небольшую гостиную и попросили подождать.
Дверь в соседнюю комнату была открыта, и оттуда доно-
сились обрывки чьей-то речи. Я понял, что обсуждается
вопрос о сооружении музея-памятника борцам револю-
ции. Речь произносила Е. Брешко-Брешковская. Дрожа-
щим, старческим голосом она говорила: «Этот памятник
борцам революции должен быть храмом. Он должен
быть построен в центре русской земли, на перекрестках
всех дорог, так, чтобы крестьянин с котомкой и усталый
путник могли зайти туда и, отдыхая от трудностей пу-
ти, ознакомиться с прошлым своего народа». Одним сло-
вом, ее предложения были типичнейшие народнические
фантазии, лишенные всякой связи с действительностью.
Но участники заседания, из уважения к авторитету ее
имени, слушали речь «бабушки русской революции» с
затаенным вниманием.
Вскоре в комнату, где я ожидал конца достаточно
нудного заседания, быстрой походкой вошел известный
беллетрист И. Бунин, сейчас обретающийся в бегах.
Узнав, что я приехал из Кронштадта, Бунин буквально
засыпал меня целой кучей обывательских вопросов:
«Правда ли, что в Кронштадте анархия? Правда ли, что
там творятся невообразимые ужасы? Правда ли, что
матросы на улицах Кронштадта убивают каждого по-
павшегося офицера?» Тоном, не допускающим никаких
возражений, я опроверг все эти буржуазные наветы. Бу-
нин, сидя на оттоманке с поджатыми ногами, с огром-
ным интересом выслушал мои спокойные объяснения и
вперил в меня свои острые глаза. Офицерская форма, по-
видимому, внушала ему доверие, и он не сделал ника-
ких возражений.
Вскоре совещание в соседней комнате закончилось,
и Горький в сопровождении гостей прошел в столовую,
приглашая нас за собой. Мы уселись за чайным столом.
99
'«Бабушка» чувствовала себя именинницей. Умильная
улыбка не сходила с ее морщинистого лица. Она со все-
ми без исключения целовалась. Узнав, что я кронштад-
тец, она радостно закивала головой и проговорила: «Ме-
ня туда уже пригласили. Когда у нас записан Крон-
штадт-то?» — обратилась она к своей сопровождающей.
Та, справившись в записной книжке, назвала день. «Вот
меня так и возят из одного места в другое — все дни
задолго вперед расписаны»,— тоном искренней задушев-
ности произнесла «бабушка». В эти дни она, видимо,
чувствовала себя на положении чудотворной иконы. В
общем, «король оказался голым». Так называемая «ба-
бушка русской революции» с первой же встречи порази-
ла меня своей порядочной глупостью. Совсем другое впе-
чатление производила Вера Фигнер: живая, подвижная
и энергичная, она, несомненно, выглядела умной жен-
щиной. Вскоре «бабушка» стала прощаться, снова це-
луя всех присутствующих, как своих детей.
За столом Бунин, обращаясь к Горькому, сказал ему:
«А знаете, Алексей Максимыч, ведь слухи о кронштадт-
ских ужасах сильно преувеличены. Вот послушайте-ка,
что говорят очевидцы». И я был вынужден снова повто-
рить рассказ о кронштадтском благополучии. Максим
Горький выслушал меня с большим вниманием, и, хотя
на его лице промелькнуло недоверчивое выражение, он
открыто ничем не показал его.
На другой день я выехал в Кронштадт. Тем временем
у нас уже произошло слияние обоих Советов в единый
Совет рабочих, солдатских и’ матросских депутатов. В
этом новом Совете мы организовали большевистскую
фракцию, которая выдвинула мою кандидатуру в состав
президиума Совета. На пленуме президиум Совета был
сформирован в следующем составе: председатель — бес-
партийный Ламанов и товарищи председателя: от левых
эсеров — Покровский, а от большевиков — я. Мы с Ро-
шалем аккуратно посещали все заседания Совета, про-
исходившие три раза в неделю. Пленуму обычно пред-
шествовало заседание фракции. В нашей большевист-
ской фракции мы предварительно обсуждали вопросы
очередной повестки дня, составляли свои проекты рево-
люции и намечали официальных ораторов.
На пленуме Совета обычно председательствовал Ла-
манов, а в случае его отсутствия — Покровский или я. Се-
кретарем состоял левый эсер Гримм. Стенографическую
запись вела жена Брушвита. В общем, подавляющее
большинство вопросов носило злободневный, по преиму-
100
ществу местный характер и не представляло крупного
политического интереса. Но тем не менее очень часто
в процессе обсуждения того или иного вопроса развер-
тывались оживленные прения, в которых ярко обрисовы-
валась физиономия всех партий. Нередко заседания но-
сили чрезвычайно бурный характер. В это время наши
враги уже создали Кронштадту большую рекламу: об
успехах большевизма в Кронштадте прошла громкая
слава. Ввиду этого Кронштадт беспрерывно посещался
различными делегациями. Они приезжали с полномочия-
ми от своих масс для ознакомления на месте с создав-
шимся у нас положением и для осведомления о сущности
большевизма и об его приложении на практике. Деле-
гации фронта почти постоянно гостили у нас, сменяя
одна другую. Обычно после официальных выступлений
в Совете мы приглашали делегатов осмотреть наши уч-
реждения, открывая им всюду полный доступ, а в заклю-
чение использовали их для выступления на митингах на
Якорной площади.
Особенно приятен был приезд делегации рабочих
Донбасса. Эти товарищи приехали специально для того,
чтобы ознакомиться с характером политической жизни
Кронштадта и попросить у нас товарищей для работы в
Донбассе. Взамен они обещали прислать уголь для крон-
штадтских хозяйственных нужд. Мы послали в Донец-
кий бассейн партийного товарища, матроса Павлова, ко-
торый, по словам донбасских работников, оказал там
большие услуги делу пролетарской борьбы. Около этого
времени мы установили теснейшую связь с Питерским
Советом и его исполкомом. Для этой цели в Питер были
отправлены И. Д. Сладков и Зайцев. Сладков до своей
питерской командировки состоял председателем следст-
венной комиссии. Нервный, всегда деловито озабочен-
ный и энергичный, он удачно справлялся со своими след-
ственными делами. Возможно, что он был избран пред-
седателем следственной комиссии потому, что, как ста-
рый матрос-комендор, хорошо знал флот и его личный
состав. Он только перед этим вернулся с каторги, куда
был сослан в декабре 1916 года по нашумевшему про-
цессу кронштадтских моряков. После Сладкова на долж-
ность председателя следственной комиссии был выбран
тов. Панкратов, также оказавшийся как нельзя более на
месте. Он проявил большие способности в самых слож-
ных следственных разбирательствах, искусно умея нахо-
дить виновных.
Кронштадтский Совет, куда я входил представителе*м
101
от местного партийного комитета, отнимал у меля много
времени, так как помимо пленарных собраний приходи-
лось посещать заседания исполкома, членом которого я
также состоял. Работа в газете от этого неминуемо по-
страдала бы, если б там не было такого хорошего по-
мощника, как П. И. Смирнов. Молодой студент-поли-
техник, он обычно просматривал поступавшие рукописи,
извлекая оттуда наиболее ценный материал. На мою до-
лю выпадал лишь просмотр наиболее ответственного ма-
териала и писание передовиц, фельетонов и политиче-
ских статей...
Брешко-Брешковская сдержала свое обещание и в
назначенный день прибыла в Кронштадт. Бесцветное,
отличавшееся общими словами выступление «бабушки»
никакой полемики по существу не вызвало. «Бабушка
русской революции» делилась со своими слушателями
только восторгом, охватившим ее по поводу Февраль-
ской революции.
Вскоре после Брешко-Брешковской приехал команду-
ющий войсками Петроградского округа генерал Корни-
лов. Он также пытался ораторствовать перед крон-
штадтцами на Якорной площади. Но его выступление
собрало очень мало народа и не имело абсолютно ни-
какого успеха. Генеральские погоны вообще производи-
ли в Кронштадте самое отрицательное впечатление.
В один из последующих приездов в Питер я встре-
тился с Л. Б. Каменевым, только что вернувшимся из
Ачинской ссылки. Я знал его еще с 1914 года. Мы об-
нялись, как старые, давно не видевшиеся друзья. Вме-
сте с ним приехал тов. И. В. Сталин. До тех пор редак-
ция «Правды» состояла из Еремеева, Ольминского и
Молотова. Теперь в нее вошли еще Каменев и Сталин,
которые с этого момента стали играть главную роль в
редактировании нашего центрального органа.
Со времени приезда тов. Каменева само собой пове-
лось так, что каждое воскресенье я приходил к нему на
квартиру с докладом о кронштадтских делах и получал
от него директивы на будущее время; затем мы с ним
отправлялись либо на очередное заседание Петросовета,
очень часто назначавшееся на воскресенье, либо на ка-
кое-нибудь другое собрание. Однажды, встретив у Льва
Борисовича тов. Сталина, я пожаловался ему на крайний
недостаток в Кронштадте активных партийных работни-
ков. Тов. Сталин принял к сведению мое заявление и
настолько внимательно отнесся к нему, что уже через
несколько дней командировал в Кронштадт тов.
102
И. Т. Смилгу. С этих пор тов. Смилга принял на себя
организационную работу и порою, в наиболее важных
случаях, выступал на широких массовых митингах.
Вслед за тов. Смилгой наши ряды пополнились тов.
Дешевым. Молодой врач, недавно окончивший Юрьев-
ский университет, тов. Дешевой был привлечен к уча-
стию в газете и одновременно дан в помощь тов. Роша-
лю для агитационных объездов частей. Тов. Дешевой
выписал своего старого друга по Юрьеву Л. А. Брегма-
на, который вскоре также появился в Кронштадте. Тов.
Брегман, серьезный и знающий марксист, был незаме-
ним в качестве лектора. Кроме того, он был неплохим
председателем собраний.
Чтение лекций в партийном кружке теперь уже рас-
пределялось между Рошалем, Ульянцевым, Кириллом,
Смилгой, Брегманом и Дешевым.
Таким образом, наша руководящая коллегия до не-
которой степени расширилась, и успех нашей партии
среди кронштадтских масс значительно подвинулся впе-
ред. Очень быстро мы все сработались и образовали
дружную партийную семью.
Тов. Рошаль продолжал объезды судов. Агитация на*
шей партии пользовалась колоссальным успехом. Осо-
бенно сочувственно встречались речи, направленные про-
тив войны. Однажды произошел следующий инцидент:
некий солдат Шикин, бывший кронштадтский торговец,
окопавшийся в тылу и потому, естественно, ярый оборо-
нец и патриот, чуждый ясного политического сознания,
но по натуре довольно смелый, выступил на Якорной
площади с лозунгом «Война до полной победы». Толпа,
присутствовавшая на митинге, немедленно арестовала
его и привела в Совет с требованием немедленной от-
правки оборонческого агитатора на фронт. «Он стоит за
войну до конца! Так вот и пускай он показывает при-
мер и сам идет на передовые позиции — в линию ог-
ня»,— мотивировали арест доставившие его матросы.
Конечно, Совет на фронт его не отправил, но данный
случай сам по себе был чрезвычайно симптоматичен. Им-
периалистическая война не пользовалась никаким кре-
дитом в глазах кронштадтских рабочих, матросов и сол-
дат. Враждебные нам партии не могли показаться на
митинге, их встречали единодушными криками «Долой!».
Во время поездок тов. Рошаля по кораблям бывали
случаи, что целые суда просили записать их в партию.
По словам Рошаля, общее число сочувствовавших на-
шей партии достигало в то время колоссальной цифры
103
от местного партийного комитета, отнимал у меня много
времени, так как помимо пленарных собраний приходи-
лось посещать заседания исполкома, членом которого я
также состоял. Работа в газете от этого неминуемо по-
страдала бы, если б там не было такого хорошего по-
мощника, как П. И. Смирнов. Молодой студент-поли-
техник, он обычно просматривал поступавшие рукописи,
извлекая оттуда наиболее ценный материал. На мою до-
лю выпадал лишь просмотр наиболее ответственного ма-
териала и писание передовиц, фельетонов и политиче-
ских статей...
Брешко-Брешковская сдержала свое обещание и в
назначенный день прибыла в Кронштадт. Бесцветное,
отличавшееся общими словами выступление «бабушки»
никакой полемики по существу не вызвало. «Бабушка
русской революции» делилась со своими слушателями
только восторгом, охватившим ее по поводу Февраль-
ской революции.
Вскоре после Брешко-Брешковской приехал команду-
ющий войсками Петроградского округа генерал Корни-
лов. Он также пытался ораторствовать перед крон-
штадтцами на Якорной площади. Но его выступление
собрало очень мало народа и не имело абсолютно ни-
какого успеха. Генеральские погоны вообще производи-
ли в Кронштадте самое отрицательное впечатление.
В один из последующих приездов в Питер я встре-
тился с Л. Б. Каменевым, только что вернувшимся из
Ачинской ссылки. Я знал его еще с 1914 года. Мы об-
нялись, как старые, давно не видевшиеся друзья. Вме-
сте с ним приехал тов. И. В. Сталин. До тех пор редак-
ция «Правды» состояла из Еремеева, Ольминского и
Молотова. Теперь в нее вошли еще Каменев и Сталин,
которые с этого момента стали играть главную роль в
редактировании нашего центрального органа.
Со времени приезда тов. Каменева само собой пове-
лось так, что каждое воскресенье я приходил к нему на
квартиру с докладом о кронштадтских делах и получал
от него директивы на будущее время; затем мы с ним
отправлялись либо на очередное заседание Петросовета,
очень часто назначавшееся на воскресенье, либо на ка-
кое-нибудь другое собрание. Однажды, встретив у Льва
Борисовича тов. Сталина, я пожаловался ему на крайний
недостаток в Кронштадте активных партийных работни-
ков. Тов. Сталин принял к сведению мое заявление и
настолько внимательно отнесся к нему, что уже через
несколько дней командировал в Кронштадт тов.
102
И. Т. Смилгу. С этих пор тов. Смилга принял на себя
организационную работу и порою, в наиболее важных
случаях, выступал на широких массовых митингах.
Вслед за тов. Смилгой наши ряды пополнились тов.
Дешевым. Молодой врач, недавно окончивший Юрьев-
ский университет, тов. Дешевой был привлечен к уча-
стию в газете и одновременно дан в помощь тов. Роша-
лю для агитационных объездов частей. Тов. Дешевой
выписал своего старого друга по Юрьеву Л. А. Брегма-
на, который вскоре также появился в Кронштадте. Тов.
Брегман, серьезный и знающий марксист, был незаме-
ним в качестве лектора. Кроме того, он был неплохим
председателем собраний.
Чтение лекций в партийном кружке теперь уже рас-
пределялось между Рошалем, Ульянцевым, Кириллом,
Смилгой, Брегманом и Дешевым.
Таким образом, наша руководящая коллегия до не-
которой степени расширилась, и успех нашей партии
среди кронштадтских масс значительно подвинулся впе-
ред. Очень быстро мы все сработались и образовали
дружную партийную семью.
Тов. Рошаль продолжал объезды судов. Агитация на«
шей партии пользовалась колоссальным успехом. Осо-
бенно сочувственно встречались речи, направленные про-
тив войны. Однажды произошел следующий инцидент:
некий солдат Шикин, бывший кронштадтский торговец,
окопавшийся в тылу и потому, естественно, ярый оборо-
нец и патриот, чуждый ясного политического сознания,
но по натуре довольно смелый, выступил на Якорной
площади с лозунгом «Война до полной победы». Толпа,
присутствовавшая на митинге, немедленно арестовала
его и привела в Совет с требованием немедленной от-
правки оборонческого агитатора на фронт. «Он стоит за
войну до конца! Так вот и пускай он показывает при-
мер и сам идет на передовые позиции — в линию ог-
ня»,— мотивировали арест доставившие его матросы.
Конечно, Совет на фронт его не отправил, но данный
случай сам по себе был чрезвычайно симптоматичен. Им-
периалистическая война не пользовалась никаким кре-
дитом в глазах кронштадтских рабочих, матросов и сол-
дат. Враждебные нам партии не могли показаться на
митинге, их встречали единодушными криками «Долой!».
Во время поездок тов. Рошаля по кораблям бывали
случаи, что целые суда просили записать их в партию.
По словам Рошаля, общее число сочувствовавших на-
шей партии достигало в то время колоссальной цифры
103
в 35000 человек, хотя формально членами партии состо-
яло не свыше трех тысяч. Эта сочувственная нам атмо-
сфера была такова, что даже меньшевики и эсеры могли
работать в Кронштадте не иначе как приняв своего ро-
да защитную окраску. Меньшевики и эсеры были у нас
только левого, интернационалистического оттенка. В во-
просах об отношении к войне и даже к Временному пра-
вительству у нас не было больших разногласий. Поэтому
зачастую после митинга нам приходилось слышать во-
прос: «Так в чем же состоят ваши разногласия с левы-
ми эсерами?» Разумеется, приходилось читать длинную
лекцию по марксизму, разоблачая идеалистическую тео-
рию и никуда не годную программу левых эсеров, а так-
же их неверную колеблющуюся и политически невыдер-
жанную тактику.
Из левых эсеров наибольший успех на широких соб-
раниях имел Брушвит. Молодой парень, всегда ходив-
ший в крестьянском армяке, с довольно большой растре-
панной бородой, он явно стремился принять внешнее кре-
стьянское обличье. В совершенстве владея простонарод-
ной речью, он был от природы не лишен остроумия, и
его речи слушались с большим интересом; тем не менее
когда дело доходило до голосования, то подавляющее
большинство рук поднималось за наши резолюции.
Брушвиту не оставалось ничего иного, как для поддер-
жания своего политического престижа присоединяться к
нашему предложению. Кроме Брушвнта у эсеров рабо-
тали: матрос Борне Донской, убивший в 1918 году в
Киеве немецкого генерала Эйхгорна и за это повешен-
ный прислужниками германского империализма, солдат
Покровский и интеллигент Смолянский.
Эсеры помещались в бывшем доме Вирена. Там они
создали клуб, устраивали заседания, читали лекции на
политические и научные темы — одним словом, всячески
старались привлечь к себе массы.
Меньшевики-интернационалисты влачили в Крон-
штадте исключительно жалкое существование. Во главе
их стоял какой-то никому не известный учитель, кото-
рый в первые дни революции приходил несколько раз в
редакцию «Голоса правды». Меньшевики-интернациона-
листы группировали вокруг себя почти исключительно
интеллигенцию. Гастролеры нз Питера посещали их
крайне редко. Мартов не был ни разу. Несколько раз
приезжал Мартынов, являвшийся неизменным ходатаем
за арестованных офицеров, неоднократно, хотя и безус-
пешно, выступавший на заседаниях Кронштадтского Со-
104
вета. Значительно большим успехом, чем Мартынов,
пользовались у нас анархисты. Они имели толкового и
талантливого вождя в лице тов. Ярчука, по своей быв-
шей профессии портного. Он тогда только что вернулся
из американской эмиграции. Нередко в Кронштадт на-
езжал к анархистам известный питерский анархист-ком-
мунист Блейхман. Но у него как-то не ладилось дело
с Ярчуком, который примыкал к анархистам-синдика-
листам и поэтому был несравненно ближе к ним. Одна-
ко, несмотря на овации, выпадавшие на долю Ярчука,
анархисты далеко не могли равняться с политическим
удельным весом, который приобрели в Кронштадте боль-
шевики.
Большей частью наши митинги ограничивались про-
изнесением речей представителями каждой партии. Но
иногда вспыхивала яростная полемика между оратора-
ми различных партий, особенно обострившаяся во вре-
мя наездов из Питера матерых меньшевиков и эсеров.
По части споров с меньшевиками у нас специализиро-
вался тов. Рошаль, едкий и остроумный полемист, и, на-
конец, позднее других приехавший в Кронштадт тов. Эн-
тин.
Вскоре наш комитет переехал из дома бывш. комен-
данта города в другое помещение, на дачу, некогда со-
ставлявшую собственность растрелянного адмирала Бу-
такова. Здесь помещение было несравненно просторнее,
и разросшиеся отделы партийного комитета получили
возможность работать с гораздо большим удобством. Не-
которые товарищи даже поселились в здании комитета.
К большому деревянному дому примыкал обширный те-
нистый сад, в котором летом происходили общие пар-
тийные собрания. Секретарем состоял матрос тов. Кон-
даков. У его стола постоянно толпилась длиннейшая
очередь посетителей, приходивших за разъяснениями по
самым разнообразным вопросам.
Запись в партию была тогда чрезвычайно упроще-
на. Достаточно было заявления секретарю, одной-двух
соответствующих рекомендаций — и любому желающе-
му без замедления выдавался партийный билет.
Колоссален был спрос на партийную литературу. На-
ша газета «Голос правды» расходилась почти без остат-
ка. Кроме того, мы выписывали из Питера руководя-
щие партийные газеты как Петрограда, так и Москвы.
Кроме газет, в большом количестве мы распространяли
гшртийную литературу. Помимо этого мы были вынужде-
ны издавать собственные брошюры. Литературный голод
105
был тогда неслыханно велик. Каждый корабль, каждый
полк, каждая мастерская стремились составить свою хо-
тя бы маленькую библиотечку, и в этих судовых, пол-
ковых и заводских библиотеках каждая политическая
брошюра зачитывалась буквально до дыр. Февральская
революция пробудила колоссальный политический инте-
рес и тем самым вызвала неслыханный спрос на больше-
вистскую литературу.
IV. АПРЕЛЬСКИЕ ДНИ
1. Приезд в Россию тов. Ленина
•— Сегодня вечером в Петроград приезжает Ленин,—
сказал мне тов. Л. Н. Старк. Это было 3 апреля
1917 года.
Я тотчас позвонил по телефону тов. Л. Б. Каменеву.
Известие подтвердилось, и в условленный час мы вме-
сте с Львом Борисовичем, Ольгой Давыдовной и тов.
Теодоровичем поехали на Финляндский вокзал. Там, как
всегда, было людно и шумно.
В вагоне товарищ Каменев рассказывал о Владими-
ре Ильиче и посмеивался над встречей, которую ему го*
товили петербургские товарищи: «Надо знать Ильича,
он так ненавидит всякие торжества». В оживленной бе-
седе дорога прошла незаметно, и вот в сумерках уже
заблестели огни Белоострова. В станционном буфете со-
бралось довольно много народу: Марья Ильинична,
А. Г. Шляпников, А. М. Коллонтай — всего около два-
дцати ответственных работников партии. Все были в
оживленном, приподнятом настроении. Для большинст-
ва приезд тов. Ленина явился полной неожиданностью.
Зная о неимоверных затруднениях, чинимых правитель-
ствами Антанты к возвращению крайних левых эмигран-
тов в Россию, мы очень беспокоились за наших вождей
и, каждый день остро чувствуя неотложную настоятель-
ность их приезда, в то же время мирились с мыслью, что
едва ли так скоро удастся их увидеть в своих рядах.
Остроумная идея проезда через Германию нам как-то не
приходила в голову — настолько мы свыклись с мыслью
о непроходимых барьерах, установленных войной меж-
ду воюющими государствами. И вдруг оказалось, что
для наших товарищей открылась реальная возможность
скорого возвращения в революционную Россию, где они
были так нужны и где их места пустовали.
Однако тогда даже не все партийные товарищи со--
106
чувственно относились к проезду через Германию. Мне
в этот же день пришлось услышать голоса, осуждав-
шие это решение по тактическим соображениям в пред-
видении чудовищной кампании лжи и клеветы, дейст-
вительно не замедлившей обрушиться на нашу пар-
тию.
Но все равно, не будь этого повода, у наших врагов
всегда нашелся бы другой. Решение тов. Ленина — как
можно скорее, любым способом, добраться до России—
было безусловно правильно и как нельзя более отвечало
настроению большинства партии, которой недоставало ее
признанного вождя. Трудная политическая обстановка,
сложившаяся в условиях незаконченной и непрерывно
продолжавшейся революции, требовала непоколебимо
твердой и выдержанной линии.
Вот раздался первый звонок, предвещавший прибли-
жение поезда. Мы все вышли на перрон... Здесь, ожив-
ленно переговариваясь под сенью широкого красного
знамени, нетерпеливо ждали поезд рабочие Сестрорец-
кого оружейного завода. Они за несколько верст при-
шли пешком для встречи своего любимого вождя.
Наконец быстро промчались три ослепительно ярких
огня паровоза, а за ним замелькали освещенные окна
вагонов — все тише, все медленнее. Поезд остановился,
и мы тотчас увидели над толпой рабочих фигуру тов. Ле-
нина. Высоко поднимая Ильича над своими головами,
сестрорецкие рабочие пронесли его в зал вокзала. Здесь
все приехавшие из Петрограда, друг за другом, проти-
скивались к нему, сердечно поздравляя с возвращением
в Россию. Мы все, видевшие Ильича впервые, на рав-
ных правах с его старыми партийными друзьями и род-
ственниками целовались с ним, точно давно знали его.
Он был как-то безоблачно весел, и улыбка ни на одну
минуту не сходила с его лица. Было видно, что возвра-
щение на родину, объятую пламенем революции, достав-
ляет ему неизъяснимую радость. Не успели мы все по-
здороваться с Ильичем, как возбужденный, взволнован-
ный радостью свидания Каменев быстро вошел в залу,
ведя за руку не менее взволнованного тов. Зиновьева.
Тов. Каменев знакомит нас с последним, и, обменяв-
шись крепким рукопожатием, мы все вместе, окружив
Ильича, идем в его вагон.
Едва войдя в купе и усевшись на диван, Владимир
Ильич тотчас накидывается на т. Каменева.
— Что у вас пишется в «Правде»? Мы видели не-
сколько номеров и здорово вас ругали...— слышится
107
отечески журящий голос Ильича, от которого никогда не
бывает обидно.
Сестрорецкие товарищи просят Владимира Ильича
сказать несколько слов. Но он увлечен разговором с
Каменевым: так много нужно узнать и еще больше вы-
сказать.
— Пускай Григорий выступит, надо попросить его,—
говорит тов. Ленин, возвращаясь к прерванной полити-
ческой беседе с Каменевым.
Тов. Зиновьев выходит на площадку вагона и произ-
носит небольшую, но горячую речь — первую на терри-
тории революционной России.
Затем мы вместе проходим в его купе. Там знаком-
люсь с тов. Лилиной и с мальчиком — сыном Зиновьева.
Тов. Григорий необычайно оживлен и радостен. Он рас-
сказывает, как швейцарский социалист Фриц Платтен
организовал нх поездку, как они ехали через Германию,
как Шейдеман пытался повидать Ленина, но Ильич ка-
тегорически отклонил это свидание. «Мы ехали в тюрь-
му, готовились к тому, что по переезде границы нас не-
медленно арестуют»,— говорит он и затем переходит к
дорожным впечатлениям.
Поезд тем временем незаметно подходит к Питеру.
Вот наш вагон уже втянулся под навесы длинных пас-
сажирских платформ. Вдоль этой платформы, к которой
подходит наш поезд, по обеим ее сторонам, оставляя
широкий проход в середине, выстроились матросы 2-го
Балтийского флотского экипажа. Командир экипажа
Максимов, молодой офицер из прапорщиков флота, с
азартом делающий карьеру на революции, выступает
вперед, пересекает путь тов. Ленину и произносит при-
ветственную речь. Он заканчивает ее курьезным выра-
жением надежды, что тов. Ленин войдет в состав Вре-
менного правительства. На наших лицах появляются
улыбки. «Ну,— думаю,— покажет вам Ленин участие во
Временном правительстве. Не обрадуетесь!» И действи-
тельно, когда на следующий день Ильич публично раз-
вернул свою программу, то Максимов, выскочка и ребе-
нок, поместил в буржуазных газетах письмо в редакцию,
открещиваясь в нем от встречи тов. Ленина и объясняя
свое участие неведением об его проезде через Германию.
Но матросы-массовики не имели основания раскаи-
ваться, так как уже тогда они видели в Ленине своего
признанного вождя.
В ответ на пожелание о вступлении в состав Времен-
ного правительства тов. Ленин громко бросает боевой
108
лозунг: «Да здравствует социалистическая револю-
ция!»
На вокзале масса народу. Преобладает рабочая пуб-
лика. Тов. Ленин проходит в «парадные покои» Фин-
ляндского вокзала, где его приветствуют представители
Петроградского Совета: Чхеидзе и Суханов. Он кратко
отвечает, снова заканчивая свои слова восклицанием:
«Да здравствует социалистическая революция!» Нако-
нец, с тем же лозунгом он обращается к тысячной тол-
пе, собравшейся на площади перед вокзалом, чтобы при-
ветствовать старого вождя российского пролетариата.
Эту речь тов. Ленин произносит стоя на броневике. Ряд
закованных в сталь автомобилей вытянулся у Финлянд-
ского вокзала. Лучи их прожекторов прорезают вечер-
нюю темноту и бросают длинные снопы света вдоль улиц
Выборгской стороны.
Тов. Ленин уезжает в цитадель большевизма, быв-
ший дом фаворитки царя Кшесинской, после Февраль-
ской революции занятый нашими руководящими партий-
ными учреждениями. Вслед за ним я тоже отправился в
дом Кшесинской. Ехавший со мною в трамвае «ново-
жизненец» Суханов кисло брюзжал по поводу ленинских
речей. Особенное недовольство вызвал в нем призыв к
социалистической революции. Вспоминая Суханова, ка-
ким он был во время войны, я положительно не узнавал
его и не мог понять происшедшей перемены.
Начав свою публицистическую деятельность народ-
ником, Н. Н. все больше и больше приближался к марк-
сизму, пока наконец во время войны не занял вполне
приличную антиоборонческую позицию, обосновывая ее
аргументами, взятыми из марксистского арсенала. От-
крыто высказав Суханову сожаление по поводу того, что
он так резко отошел после Февральской революции от
нашей партии, к которой явно тяготел во время войны,
я услышал проникнутый горечью ответ: «Такне выступ-
ления, как сегодняшние речи Ленина, еще больше от-
чуждают и удаляют меня от вас». Непримиримость и
раздражительность Суханова указывали на то, что он
окончательно и безнадежно скатился в яму обыватель-
ского понимания революции и горьковско-интеллигент-
ского нытья.
Вокруг дома Кшесинской мы застали огромную тол-
пу рабочих и солдат, внимательно слушавших горячую
речь Ленина, произносившуюся им с балкона второго
этажа. Он говорил о развитии и перспективах мировой
революции.
109
«В Германии — кипит. В Англии правительство дер-
жит в тюрьме Джона Маклина»,— доносились до меня
фразы Ильича. Мы застали только конец речи, которую
Ильич закончил бодрым оптимистическим аккордом, го-
ворившим о российской революции как о начале между-
народного восстания трудящихся, которое приближает-
ся с каждым днем. В воротах дома товарищи проверили
мой документ, заодно прошел и Суханов.
Мы поднялись во второй этаж, где Ильич, закончив
свою речь, только что принялся за чаепитие. Здесь на-
ходилось много партийных работников, среди которых
нетрудно было различить видных членов питерской орга-
низации и ответственных товарищей, приехавших из про-
винции. В разных концах обширной комнаты завязался
оживленный разговор. Вскоре Ильича снова вызвали на
балкон, так как его пришли приветствовать наши това-
рищи-кронштадтцы. Семен Рошаль, находившийся в
этот день в Кронштадте, узнав о приезде Ленина, со-
брал всех желавших его встретить и по талому льду
привел их в Питер. Начавшаяся оттепель и послужила
причиной их невольного запоздания. Тов. Рошаль под-
нялся на балкон и от имени кронштадтцев приветство-
вал Ленина. Ильич ответил краткой речью. Лозунг со-
циалистической революции пришелся как нельзя более
по душе кронштадтцам и был подхвачен восторженным
гулом «ура» и целым ураганом аплодисментов.
Затем все снова вернулись в комнаты, где непрерыв-
но происходила встреча старых друзей, разлученных го-
дами тюрьмы и эмиграции, и знакомство новых работ-
ников, выросших в эпоху «Звезды» и «Правды», с вете-
ранами революции и большевизма. Помню покойного
А. А. Самойлова, как он, подойдя к тов. Зиновьеву, на-
звал себя, напомнив свое сотрудничество в дореволю-
ционной «Правде» под псевдонимом «А. Юрьев». Тов. Зи-
новьев горячо пожал ему руку. Вскоре все присутствую-
щие спустились вниз, в большую комнату с роялем и
примыкающим к ней зимним садом, где прежде была
фешенебельная гостиная балерины, а теперь обычно
происходили многолюдные заседания рабочих. Здесь со-
стоялось чествование Ильича. Один за другим выступа-
ли ораторы, выражая чувство глубочайшей радости по
поводу возвращения в Россию закаленного вождя пар-
тии.
Ильич сидел и слушал все речи с улыбкой и нетер-
пеливо ждал конца.
Когда список ораторов был исчерпан, Ильич сразу
НО
ожил, поднялся и приступил к делу. Он решительным
образом напал на тактику, которую проводили руководя-
щие партийные группы и отдельные товарищи до его
приезда. Он едко высмеял пресловутую формулу под-
держки Временного правительства «постольку — по-
скольку» и провозгласил лозунг «Никакой поддержки
правительству капиталистов», одновременно призывая
партию к борьбе за передачу власти в руки Советов, за
социалистическую революцию.
На нескольких ярких примерах тов. Ленин блестяще
доказал всю фальшь политики Временного правительст-
ва, вопиющие противоречия между его обещаниями и
делами, словами и фактами, настаивая на том, что наш
долг состоит в беспощадном разоблачении его контрре-
волюционных и антидемократических поползновений и
действий. Речь тов. Ленина длилась около часа. Ауди-
тория застыла в напряженном и неослабеваемом вни-
мании. Здесь были представлены наиболее ответствен-
ные работники партии. Но и для них речь Ильича яви-
лась настоящим откровением. Она положила рубикон
между тактикой вчерашнего и сегодняшнего дня.
Тов. Ленин ясно и отчетливо поставил вопрос! «Что
делать?» — и от полупризнания, полуподдержки прави-
тельства призвал к непризнанию и непримиримой борьбе.
Конечное торжество Советской власти, мерещивше-
еся многим в туманной дали более или менее неопреде-
ленного будущего, тов. Ленин перевел в плоскость не-
отложного и в ближайшем времени достижимого завое-
вания революции. Эта речь была в полном смысле сло-
ва исторической. Здесь тов. Ленин впервые изложил
свою политическую программу, на другой день сформу-
лированную в известных тезисах 4 апреля. Эта речь про-
извела целую революцию в сознании руководителей пар-
тии и легла в основу всей дальнейшей работы больше-
виков. Недаром тактика нашей партии не составляет од-
ной прямой линии, а после приезда Ленина делает кру-
той поворот влево.
Когда Ильич закончил свою речь, оставившую у всех
незабываемое впечатление, ему была устроена бурная
и продолжительная овация.
Тов. Каменев в нескольких словах резюмировал об-
щее настроение:
— Мы можем быть согласны или несогласны со
взглядами тов. Ленина, можем расходиться с ним в
оценке того или иного положения, но во всяком случае
в лице тов. Ленина вернулся в Россию гениальный и
111
признанный вождь нашей партии, и вместе с ним мы
пойдем вперед, навстречу социализму.
Тов. Каменев нашел объединяющую формулу, при-
емлемую даже для тех, кто еще колебался, не разобрав-
шись в потоке новых идей. Все присутствующие солида-
ризировались с Львом Борисовичем единодушными го-
рячими аплодисментами.
Во всяком случае, несмотря на те или иные разно-
гласия, единство партии было сохранено. Под руковод-
ством своего дальновидного вождя она прошла через
победы и неизбежные, временные, поражения, пока на-
конец не достигла триумфа в своей героической борьбе
за рабоче-крестьянскую власть.
2. 20—21 апреля
20 апреля, вечером, возвратившиеся из Петрограда
товарищи сообщили Кронштадтскому партийному коми-
тету, что в Питере неспокойно. Как раз в это время
у нас происходило партийное собрание. Я предложил
одному из приехавших кронштадтцев — матросу тов.
Колбину — доложить о происходящих в Питере собы-
тиях. Но его слова не создавали сколько-нибудь отчетли-
вой картины. Была какая-то демонстрация, на Невском
шла непонятная стрельба... и только. Другие товарищи
также не внесли ясности.
Наш жгучий интерес к развивавшейся борьбе в Пи-
тере, с которым мы жили общей политической жизнью,
на этот раз не был удовлетворен.
На следующий день по телефону позвонил из Пите-
ра тов. Н. И. Подвойский. Оговорившись, что по проводу
он всего сообщить не может, тов. Подвойский от имени
Военной организации потребовал немедленного приезда
в Питер надежного отряда кронштадтцев. Встре-
воженный, прерывистый голос тов. Подвойского обнару-
живал, что в Питере положение действительно серьезное.
Мы тотчас разослали телефонограммы по судам и бе-
реговым отрядам, приглашая каждую часть выделить
нескольких вооруженных товарищей для поездки в Пи-
тер.
Когда наши друзья собрались на просторной террасе
партийного дома, еще недавно служившего комфорта-
бельной дачей адмиралу Бутакову, я произнес несколько
слов по поводу обострившегося положения в Питере. Со-
славшись на отсутствие подробных сведений, я призвал
товарищей немедленно ехать в Питер, быть готовыми,
112
если понадобится, в любой момент умереть за револю-
цию на улицах Петрограда. Собравшиеся проявили са-
моотверженную готовность следовать куда угодно, где
только подвергается хоть малейшей опасности драгоцен-
ная судьба революции.
Настроение кронштадтцев в тот день, как всегда, бы-
ло полно решимости и отваги, нетерпеливого желания
схватиться с силами контрреволюции. Самая ничтожная
угроза революции со стороны Временного правительства
или близких к нему кругов заставляла настораживаться
красных кронштадтцев, судорожно схватывать винтовки
и требовать от своих вождей немедленного похода в Пи-
тер на выручку уже достигнутых завоеваний революции,
которые, несмотря на их сравнительное ничтожество,
служили в глазах кронштадтцев верным залогом близ-
кого пролетарского торжества.
Естественно, что призыв на помощь, исходивший от
большевистских партийных верхов, нашел чуткий от-
клик в настроениях революционного Кронштадта. Поли-
тическая обстановка, сложившаяся в Питере к 21 ап-
реля, еще не требовала больших подкреплений. Поэтому
готовый к отправке отряд, сформировавшийся по прин-
ципу представительства двух-трех человек от каждой
части, насчитывал от ста до полутораста штыков. Этот
небольшой отряд являлся передовым застрельщиком, за
которым всегда готовы были последовать тысячи воору-
женных бойцов.
Еще засветло отряд на пароходе выехал из Крон-
штадта. В Ораниенбауме была пересадка на поезд. Вы-
грузка в Петрограде на Балтийском вокзале произошла
уже в вечерней темноте.
По глухой набережной Обводного канала и по не-
обычайно пустынному Измайловскому проспекту, где
только изредка мелькали одинокие пешеходы, мы, шест-
вуя по середине мостовой, с винтовками, взятыми «на
плечо», и держа мерный походный шаг, не навлекали на
себя никаких подозрений.
На узком мосту, перекинутом через Фонтанку у Алек-
сандровского рынка, мы обогнали прохожего, в котором
при свете фонаря, упавшем на его лицо, я узнал брата
Семена Рошаля — Михаила. Я окликаю его. Он тотчас
отделяется от тротуара, подходит ко мне и, не владея
собой, дрожащим, нервно захлебывающимся голосом, в
котором слышится безысходная, жгучая тревога, броса-
ет слова:
— Знаете, им удалось натравить солдат на рабочих...
113
Я был сегодня на Невском... Я сам видел стрельбу... Это
ужасно...
Стараюсь, как могу, успокоить, обнадежить его, обод-
рить и уверить, что сегодняшняя перестрелка — только
единичный эпизод, ни в малейшей степени не способный
задержать или замедлить ход развития революции. Ми-
хаил Рошаль недолго сопровождает нас, затем проща-
ется и уходит.
На углу Садовой и Невского нас задерживают не-
сколько офицеров и штатских меньшевистско-эсеровско-
го вида. Один из них, в новом, с иголочки, пальто и мехо-
вой шапке, пытливо задает нам вопрос:
— Вы идете по приказанию Временного правитель-
ства?
— Да, по приказанию Временного правительства,—
твердым тоном отвечаю я.
Внешний вид стройной воинской части, фуражка мор-
ского офицера и безапелляционный ответ внушают дове-
рие меньшевику или эсеру, и, пропуская нас, он гово-
рит: «Можете проходить. Я спросил потому, что сего-
дняшним приказом воспрещено появляться на улице с
оружием без особого разрешения Временного правитель-
ства. Но раз вы идете по приказанию, то можете про-
должать свой путь. В противном случае мы бы вас за-
держали». Итак, с помощью хитрости, благополучно ми-
новав меньшевистско-эсеровскую преграду, мы пересе-
каем Марсово поле и, отмерив длину Троицкого моста,
вступаем на Петербургскую сторону. Через несколько
минут мы уже в доме Кшесинской. Поднимаемся по лест-
нице во второй этаж и входим в большую комнату с
длинным столом, где часто происходили не только рядо-
вые собрания, но и заседания общегородских партийных
конференций.
В комнате масса народу: одни товарищи сидят на
скамейках, другие стоят у стены. В момент нашего появ-
ления говорил тов. Подвойский. Увидя вливавшихся не-
прерывным потоком кронштадтцев, он приветствовал нас
от имени Военной организации и в кратких словах об-
рисовал создавшееся в Питере положение в связи с ци-
нично-империалистической нотой Милюкова, вызвавшей
демонстрации под лозунгом «Вся власть Советам», ко-
торые закончились кровавыми столкновениями рабочих
с контрреволюционной демонстрацией буржуазии на
Невском проспекте.
Введя кронштадтцев в курс событий, Николай Иль-
ич обратился с призывом к сплочению и организации
114
сверху донизу, вплоть до заводов и полков, где отсталые
товарищи крайне нуждаются в прояснении их классово-
го самосознания. Из речи тов. Подвойского тотчас были
сделаны практические выводы, и для товарищеского, не-
посредственного общения все кронштадтцы были немед-
ленно распределены по питерским заводам и полкам.
Я. был назначен в Преображенский полк, один из самых
реакционных.
22 апреля, с раннего утра, все кронштадтцы были на
своих местах. В казармах Преображенского полка, сре-
ди грязных нар, я заявил солдатам, что хочу устроить
митинг.
Словно из-под земли передо мною вырос дежурный
офицер и робко поинтересовался, на какую тему я ду-
маю говорить. Узнав, что предмет моей речи политиче-
ский — «О текущем моменте»,— молодой офицер подо-
зрительно спросил меня, не предполагаю ли я призывать
солдат к выступлению на улицу. Я успокоил любозна-
тельного поручика, что в данный момент это в мою про-
грамму не входит. Офицер воспрял духом и проболтался
о только что полученном приказе, воспрещающем выпу-
скать солдат из казармы. Офицерство Преображенского
полка вообще было заметно растерянно и, после минув-
ших уличных демонстраций, с волнением и страхом ожи-
дало грядущих событий.
Вскоре солдаты собрались на митинг в огромном пол-
ковом зале. Большинство аудитории составляли пожи-
лые солдаты, почти сплошь бородачи, отцы семейства.
Поднявшись на импровизированную эстраду, я начал
свою агитационную речь. Ее содержание сводилось к
оценке положения, созданного предательской политикой
Временного буржуазного правительства, и к изложению
наших целей и задач.
Пока я говорил на эту тему, все шло хорошо. Солда-
ты слушали хотя и без подъема, но, во всяком случае,
спокойно и равнодушно, словно соблюдая нейтралитет.
Однако стоило мне только упомянуть имя товарища Ле-
нина и перейти к его апологии, как меня перебили гром-
кими выкриками: «Долой, немецкий шпион!» Я повысил
голос и, доходя почти до крика, продолжал перечисле-
ние заслуг тов. Ленина перед революционным движе-
нием.
Тогда группа непримиримых с шумом, громко топая
сапогами, вышла из залы. Однако большинство осталось
слушать и терпеливо дало мне докончить свою речь.
По окончании ее даже раздались аплодисменты.
115
Несколько офицеров, как куры на насесте, сидели на
окнах и злобно держались в отдалении от солдат и от
ораторской трибуны, словно подчеркивая свое нежела-
ние смешиваться с толпой. Однако за пределы враждеб-
ных, уничтожающих взглядов их демонстрация не по-
шла.
Преображенский полк справедливо считался тогда
одной из опор контрреволюционного Временного прави-
тельства. Короткое пребывание в его лагере показало
мне, что дела контрреволюции обстоят не так уж бле-
стяще. В лице Преображенского полка она не имела
твердой опоры, симпатии к буржуазии там не были
прочными и базировались на безграничной отсталости
отцов семейства, крестьян-бородачей, оторванных от со-
хи. Чувствовалось, что вскоре придет настоящий день,
когда революция дойдет наконец до их заскорузлого
мозга и прояснит даже их политическое сознание.
Самые отсталые гвардейские части мало-помалу
начинали выходить из-под влияния своего белогвардей-
ского офицерства и покидать Временное правитель-
ство.
После апрельских дней это особенно резко стало бро-
саться в глаза. Исторические события 20—21 апреля
сыграли роль этапа в этом сложном процессе. Они по-
служили прообразом 3—5 июля, как июльские дни, в
свою очередь, были прообразом Октября.
3. Всероссийская партийная конференция
В скором времени нам, кронштадтским работникам,
стало известно о предстоящей в 20-х числах апреля Все-
российской партийной конференции. Мы стали энергич-
но готовиться к ней. Всюду по частям устраивались ми-
тинги, на которых в самой популярной форме разъясня-
лись задачи партийной конференции и ее значение.
Вслед за тем было созвано общегородское партийное со-
брание. С докладами выступали тов. Смилга и я. После
коротких прений, не только не обнаруживших никаких
разногласий, а лишь подчеркнувших теснейшую спло-
ченность кронштадтской организации, состоялись выборы
делегатов на партийную конференцию. Избранными ока-
зались Смилга, Рошаль и я. В скором времени мы все
трое выехали в Питер, чтобы принять участие в рабо-
тах Апрельской конференции.
Первые заседания Апрельской партийной конферен-
ции происходили на Петербургской стороне, в здании
116
Женского медицинского института. После долгих лет
подпольной работы, после заграничных съездов и кон-
ференций в Лондоне, Праге и Париже наша легализо-
вавшаяся партия, выйдя на простор открытой политиче-
ской борьбы, впервые устраивала легальное всероссий-
ское совещание. Здесь ковались партийные лозунги, кол-
лективно вырабатывались тактические приемы, которые
через несколько месяцев привели к Октябрьской револю-
ции и дали ей торжество. Здесь встречались разлученные
многолетней эмиграцией, каторгой, ссылкой и тюрьмой
старые, спаянные работой, партийные друзья.
Настроение было необычайно приподнятое. От начала
до конца конференция проходила под знаком Ильича.
На организационном заседании в актовом зале Жен-
ского медицинского института был избран президиум
конференции, куда вошли: Ленин, Зиновьев, Каменев,
Сталин, Свердлов, Федоров и другие товарищи.
Первым пунктом порядка дня были доклады с мест.
В общем и целом, на основании этих докладов, можно
было составить вполне отрадное впечатление: наша пар-
тия отлично справлялась с выпавшей на ее долю гро-
мадной исторической задачей и успешно боролась с
враждебными ей партиями. Во время перерыва в кори-
доре я услышал громкий голос ныне покойного тов. Ива-
на Рахья: «Товарищи питерцы, собирайтесь на органи-
зационное заседание». Мы, кронштадтцы, тоже вошли в
состав питерской делегации.
Как-то в один из первых дней конференции тов. Фе-
доров сделал краткое сообщение о только что состояв-
шемся заседании Петроградского исполкома, где обсуж-
дался вопрос о создании коалиционного министерства и
где, по предложению Церетели, было вынесено решение
о невхождении социалистов в состав Временного прави-
тельства.
— Они понимают,— комментировал тов. Каменев пе-
ред группой товарищей, столпившихся у трибуны,— они
понимают, что если они залезут в эту коробку, то им
оттуда не выбраться. Поэтому они предпочитают под-
держивать Временное правительство снаружи, не пят-
ная своих «белоснежных» одежд вхождением в состав
кабинета.
Через несколько дней объективная логика соглаша-
тельства вынудила меньшевиков и эсеров войти в со-
став кабинета, организованного князем Львовым, этим
последним министром, получившим свое назначение из
рук царя.
117
После того как доклады с мест были закончены, все
члены конференции, по предложению тов. Зиновьева,
разбились на секции. Я вошел в секцию по Интернацио-
налу. Здесь работали: тов. Зиновьев, Инесса Арманд,
Слуцкий, Рошаль и другие. Все заседания секции про-
исходили в доме Кшесинской.
В нашей секции тов. Зиновьев прочел свой проект
резолюции, в которой крушение II Интернационала объ-
яснялось, прежде всего, фактом образования рабочей
аристократии, оторвавшейся от широких масс пролета-
риата. Никаких принципиальных разногласий не обнару-
жилось. Во время прений вносились только редакцион-
ные поправки. Тов. Инесса Арманд, возражая одному
из товарищей, сделала содержательный доклад о разно-
образных группировках во французском рабочем движе-
нии. С исключительной теплотой она говорила об интер-
националистском течении во Франции. В том же ответе,
отметив чью-то ошибку, подчеркнула, что не следует
смешивать Лорио с соглашателем Жаном Лонге. В об-
щем, резолюция, составленная и предложенная тов. Зи-
новьевым, была принята без значительных изменений.
Очередные пленарные заседания конференции состо-
ялись уже не в Женском медицинском институте, а на”
курсах Лохвицкой-Скалон. Среди делегатов упорно цир-
кулировал слух, что профессора Женского медицинско-
го института, узнав, что в стенах их возлюбленной alma
mater происходит конференция большевиков, да еще при
участии знаменитого Ленина, решительно отказали нам
в гостеприимстве. Аудитория курсов Лохвицкой-Скалон
была расположена амфитеатром. С докладом по вопро-
су об отношении к разным партиям тут выступил тов.
Зиновьев. Этот доклад на ближайшее время определил
собою тактическую линию большевистской партии. На
этом заседании, помню, среди других делегатов присут-
ствовали: тов. Лацис («Дядя» с Выборгского района),
тов. Еремеев, Соловьев, Рошаль и др.
Последнее заключительное заседание конференции
имело место в доме Кшесинской. Оно происходило в
большом зале первого этажа, где в день приезда Лени-
на из Швейцарии его чествовали партийные друзья. С
докладом по национальному и аграрному вопросам вы-
ступил сам тов. Ленин *. Он был в ударе и блестяще
отстаивал тезис «о праве наций на самоопределение,
* По национальному вопросу В. И. Ленин выступал в прениях,
а доклады делал о текущем моменте, об аграрном вопросе и о
пересмотре партийной программы.
118
вплоть до отделения», беспощадно называя шовиниста-
ми всех тех, которые этого пункта не приемлют или при-
нимают его с известными оговорками.
В этот день, еще с утра, по рукам делегатов ходили
различные кандидатские списки членов будущего ЦК.
Между ними циркулировал один список, предлагавший-
ся тов. Лениным. В этом списке стояли имена товарищей
Зиновьева, Каменева, Сталина, Стасовой и др. Тов.
Смилга, подойдя ко мне, сообщил, что его предполагают
провести в ЦК. Он спросил меня, не будет ли возраже-
ний со стороны кронштадтской делегации, так как ему,
в таком случае, придется распрощаться с Кронштад-
том. Я ответил, что так как работа в ЦК несравненно
более ответственна, чем деятельность Кронштадтской
организации, то Кронштадтский комитет не будет воз-
ражать против освобождения его от кронштадтской ра-
боты.
Согласно принятому регламенту, по поводу каждой
кандидатуры предоставлялось слово двум ораторам: од-
ному — за, другому — против. С поддержкой кандида-
тур тов. В. П. Ногина и В. М. Милютина горячо вы-
ступил тов. Зиновьев. Он подчеркнул, что эти товарищи
в свое время ушли от нас и работали вместе с меньше-
виками, но уже со времени империалистической войны
они честно вернулись обратно и слились с нашей пар-
тией. Тов. Зиновьев настаивал, что по своим качествам
и по многолетнему стажу служения пролетариату они за-
служивают быть избранными в руководящий партийный
орган. Конференция согласилась с этими доводами и
провела их обоих в новый ЦК. Выборы происходили по-
средством подачи записок. Для подсчета голосов была
избрана тройка в составе тов. Соловьева, меня и еще
третьего товарища. В новый ЦК на первом месте про-
шли: Ленин, Зиновьев, Каменев, Сталин, Милютин, Но-
гин, Стасова и др. Помню, тов. Зиновьев был огорчен тем
обстоятельством, что в ЦК не был избран тов. Теодоро-
вич.
После пения «Интернационала» первая легальная
конференция партии была объявлена закрытой. Уже на
рассвете делегаты расходились по домам. Конференция
продемонстрировала изумительное единодушие партии.
Во главе ее был поставлен энергичный ЦК, оказавший-
ся вполне достойным стоявших перед партией истори-
ческих задач и талантливо организовавший великую
победу пролетариата в достопамятные Октябрьские
дни.
119
V. «КРОНШТАДТСКАЯ РЕСПУБЛИКА» - ’ ’
Это было 17 мая 1917 г*, как раз во время приезда
в Кронштадт тов. А. В. Луначарского.
Когда мы зашли в Совет, там обсуждался вопрос об
анархистах, самочинно занявших помещение на одной
из лучших улиц Кронштадта. Этот поступок вызвал все-
общее возмущение. Анатолий Васильевич потребовал
слова и прочел целую лекцию об анархизме. Разумеется,
он отмежевал идейных анархистов от тех лиц, которые
самовольно, помимо местного Совета, захватывают квар-
тиры, но, в общем, его речь была проникнута миролюби-
ем и содержала в себе призыв к попытке полюбовного
соглашения. Ввиду того что нужно было торопиться на
Якорную площадь, где был назначен митинг с участием
тов. Луначарского, мы ушли из Совета, не дождавшись
конца заседания.
Следующим пунктом порядка дня значился параграф
о комиссаре Временного правительства Пепеляеве. По-
следний был довольно безличным человеком, вел замк-
нутый образ жизни в четырех стенах своего кабинета и
не имел абсолютно никакого влияния на ход политиче-
ской жизни Кронштадта, кипевшего тогда в огне рево-
люции. Ввиду этого вопрос о Пепеляеве, как не имевший
серьезного значения, совершенно не привлек нашего вни-
мания. Мы полагали, что обсуждение этого пункта по-
рядка дня не выйдет из рамок частных конкретных во-
просов. Уже не впервые в нашей практике, от времени
до времени, происходили трения между представителем
Временного правительства, олицетворявшим собою
власть буржуазии, и Кронштадтским Советом, отражав-
шим интересы рабочих, матросов и солдат.
Но оказалось, что из этого обсуждения незначитель-
ного вопроса вылилось серьезное принципиальное реше-
ние, оказавшееся чреватым большими последствиями.
Митинг на Якорной площади был в полном разгаре;
тов. Луначарский с горячим воодушевлением произно-
сил страстную речь, когда к трибуне, у которой стояли
С. Рошаль и я, сквозь густую толпу протискались при-
бежавшие из Совета товарищи, которые сообщили но-
вость, поразившую нас своей неожиданностью. Оказа-
лось, что после нашего ухода, при обсуждении вопроса
о Пепеляеве, Советом была вынесена резолюция об уп-
разднении должности назначенного сверху правительст-
* В большинстве других источников — 16 мая 1917 года, .
120
венного комиссара и о принятии Кронштадтским Сове-
том всей полноты власти исключительно в свои руки *.
Это постановление в первый момент поразило нас своим
непредвиденным радикализмом. Дело в том, что в то
время наша партия, выдвигавшая лозунг о переходе вла-
сти в руки Советов во всероссийском масштабе, в Крон-
штадтском Совете была еще в меньшинстве. Большин-
ство составляло беспартийное «болото», шедшее за сво-
им вождем, законченным обывателем А. Н. Ламановым,
который одно время носился с несуразной идеей о созда-
нии «партии беспартийных». Конечно, относительное чис-
ло голосов и политическое влияние большевистской
фракции были значительны, особенно когда заодно с на-
ми голосовали левые эсеры, но абсолютного большинства
в Совете мы все-таки не имели. Поэтому, не рассчитывая
на успех, мы ни разу не выступали с проектом об упразд-
нении, за ненадобностью, поста правительственного ко-
миссара. И на этот раз предложение о переходе вла-
сти к Совету исходило не от нас, а от фракции беспар-
тийных, а наши товарищи-большевики совместно с левы-
ми эсерами лишь поддержали расхрабрившееся «бо-
лото».
Получив это известие, мы отнеслись к нему положи-
тельно. Принятое решение, по существу, мы считали
правильным. Мы не видели в нем ничего иного, как заяв-
ления во всеуслышание о том фактическом порядке ве-
щей, который сложился у нас в Кронштадте с первых
дней февральско-мартовской революции. С самого на-
чала у нас Совет был — всё, а комиссар Временного
правительства — ничто.
Едва ли еще где-нибудь в России наместник князя
Львова н Керенского был в таком жалком положении,
как у нас Пепеляев. В действительности он не обладал
никакой властью: судьбами Кронштадта вершил наш
доблестный Совет.
На следующее утро после принятия этой достопамят-
ной резолюции, т. е. 18 мая, к нам в Кронштадт, совер-
шенно неожиданно, приехал член ЦК партии больше-
виков, молодой рабочий, тов. Григорий Федоров. Посе-
щение цекистов было для нас вообще большим и редким
событием. В данном случае прибытие тов. Г. Федорова,
* Вот подлинный текст этой исторической резолюции: «Един-
ственной властью в городе Кронштадте является Совет рабочих
и солдатских депутатов, который по всем делам государственного
порядка входит в непосредственный контакт с Петроградским Со-
ветом рабочих и солдатских депутатов», — Прим. авт.
12.1
без предварительного извещения, являлось совершенно
необычным.
— Что у вас тут такое произошло? В чем дело? Что
означает создание Кронштадтской республики? ЦК не
понимает и не одобряет вашей политики. Вам обоим
придется поехать в Питер для объяснения с Ильичем,—
проговорил тов. Г. Федоров мне и С. Рошалю еще в саду,
примыкавшем к зданию нашего партийного комитета.
Посоветовавшись, мы с С. Рошалем пришли к выводу,
что ему необходимо остаться в Кронштадте, а в Питер
поеду я...
Быстроходный катер вскоре доставил нас к Никола-
евской набережной, и через некоторое время мы с Г. Фе-
доровым уже стучались в дверь редакционного кабинета
«Правды», помещавшейся тогда на Мойке.
— Войдите,— послышался хорошо знакомый, отчет-
ливый голос Ильича.
Мы отворили дверь. Тов. Ленин сидел, вплотную при-
жавшись к письменному столу, и, низко наклонив над
бумагой свою голову, нервным почерком бегло писал оче-
редную статью для «Правды».
Закончив писать, он положил ручку в сторону и бро-
сил на меня сумрачный взгляд исподлобья.
— Что вы там такое наделали? Разве можно совер-
шать такие поступки, не посоветовавшись с ЦК? Это —
нарушение элементарной партийной дисциплины. Вот за
такие вещи мы будем расстреливать,— принялся меня
отчитывать Владимир Ильич.
Я начал свой ответ с объяснения, что резолюция о
переходе власти в руки Кронштадтского Совета была
принята по инициативе беспартийных.
— Так нужно было их высмеять,— перебил меня
тов. Ленин,— нужно было им доказать, что декларирова-
ние Советской власти в одном Кронштадте, сепаратно от
всей остальной России, это — утопия, это — явный аб-
сурд.
Я указал, что в момент решения данного вопроса ру-
ководителей большевистской фракции не было в Совете,
так как в то время они выступали на митинге на Якор-
ной площади. Я детально описал Ильичу, что по сущест-
ву положение, создавшееся в Кронштадте, все время бы-
ло таково, что всей полнотой власти обладал местный
Совет, а представитель Временного правительства, ко-
миссар Пепеляев, не играл абсолютно никакой роли. Та-
ким образом, решение Кронштадтского Совета только
оформляло и закрепляло реально создавшееся положе-
122
ние. Факт, существовавший в повседневной практике,
был превращен в постоянный закон.
— Мне все-таки непонятно, зачем понадобилось под-
черкивать это положение и устранять безвредного Пе-
пеляева, по существу служившего вам хорошей шир-
мой? — спросил Владимир Ильич.
Я уверил тов. Ленина, что наши намерения не пре-
следуют своей целью образование независимой Крон-
штадтской республики и не идут дальше избрания Крон-
штадтским Советом правительственного комиссара из
своей собственной среды.
— Если мы вообще выдвигаем принцип выборности
чиновников,— говорил я,— то почему нам частично, ког-
да это возможно, не начать этого делать сейчас? Конеч-
но, этот выборный комиссар не может быть большеви-
ком, так как ему, до известной степени, придется прово-
дить политику Временного правительства. Но почему не
может быть выборного комиссара вообще? Всегда най-
дется честный беспартийный, который мог бы выполнить
такую роль. Почему мы, большевики, должны бороться
против принципа выборности комиссара, если того же-
лает большинство Кронштадтского Совета?
Мои объяснения, видимо, несколько успокоили Ильи-
ча. Его выразительное лицо мало-помалу смягчалось.
— Наиболее серьезная опасность заключается в том,
что теперь Временное правительство будет стараться по-
ставить вас на колени,— после короткого раздумья мед-
ленно и выразительно произнес Владимир Ильич.
Я обещал, что мы приложим все усилия, дабы не до-
ставить триумфа Временному правительству, не стать
перед ним на колени.
— Ну, хорошо, вот вам бумага — немедленно пишите
заметку в несколько строк о ходе последних кронштадт-
ских событий,— примирительным тоном предложил мне
Ильич, протягивая лист чистой бумаги.
Я тут же уселся и написал две страницы. Владимир
Ильич сам внимательно просмотрел заметку, внес туда
несколько исправлений и отложил ее для сдачи в на-
бор.
На прощание, пожимая мне руку, он попросил пере-
дать кронштадтским товарищам, чтобы на следующий
раз они не принимали столь ответственных решений без
ведома и предварительного согласия ЦК- Разумеется,
я с готовностью обещал дорогому вождю строжайшее
соблюдение партийной дисциплины. Владимир Ильич
обязал меня ежедневно звонить по телефону из Крон-
123
штадта в редакцию «Правды», вызывать к аппарату его
самого и докладывать ему важнейшие факты крон-
штадтской политической жизни.
С облегченным сердцем я возвращался в Кронштадт;
было приятно, что Ильич, в конце концов, примирился с
резолюцией Кронштадтского Совета, к которой вначале
он относился несочувственно. Тов. Ленин только боялся,
что Временное правительство заставит нас капитулиро-
вать перед собою, что мы будем вынуждены с позором
взять свою резолюцию назад. Любопытно, что тов. Ле-
нин совсем не настаивал на отказе от резолюции, а, на-
против, опасался нашего отступления от нее. Наконец,
до беседы со мною Ильич, видимо, не имел точного пред-
ставления о положении кронштадтских дел и о размахе
наших намерений. Конечно, если бы мы стремились к
образованию независимой Кронштадтской Советской
республики, то такое создание государства в государст-
ве было бы явной утопией, ребяческой затеей. Но наши
помыслы не шли дальше выборности правительственного
комиссара Кронштадтским Советом. Таким образом, со-
знавая свою ответственность перед избирателями, пра-
вительственный комиссар был бы вынужден считаться с
местным Советом и от времени до времени делать ему
систематические доклады, пользуясь его указаниями и
работая под его контролем.
Очередная задача, стоявшая сейчас перед нами, за-
ключалась в том, чтобы, с одной стороны, не дать по-
ставить себя на колени, избежать позора капитуляции,
а с другой стороны, не дать Повода Временному прави-
тельству использовать данный конфликт в целях воору-
женного разгрома Кронштадта. Прогноз Владимира
Ильича оказался как нельзя более справедливым. Вре-
менное правительство действительно попыталось поста-
вить нас на колени. Первая ласточка не заставила себя
долго ждать.
В ближайшее воскресенье, 21 мая, мы по телефону
получили извещение, что из Питера к нам едет делега-
ция Петросовета. В назначенный час почти все члены
Кронштадтского исполкома и президиума были на при-
стани. Слух о приезде питерских гостей быстро распро-
странился по всему городу, и к моменту прибытия паро-
хода большая толпа сосредоточилась на Петроградской
пристани. За недостатком мест наиболее предприимчи-
вые зрители влезли на фонари.
Не зная намерений нежданных гостей, мы встретили
их без речей. В составе петроградской делегации были
124
Чхеидзе, Гоц, Анисимов, Вербо и другие меныпевикй
и эсеры. Познакомившись с ними, мы повели их в Крон-
штадтский Совет. Приезжие меньшевики и эсеры имели
достаточно такта, чтобы сразу не показать своей поли-
тической вражды. Они играли роль беспристрастных зри-
телей, приехавших в Кронштадт с целью объективного
изучения создавшейся у нас политической обстановки.
Почти все члены исполкома, телефонограммами
вызванные в Совет, явились на заседание. Взяв слово, Чхе-
идзе прежде всего приветствовал исполком Кронштадт-
ского Совета и заявил, что их делегация приехала иск-
лючительно в целях товарищеской информации. Предсе-
датель исполкома Ламанов подробно изложил фактиче-
скую сторону событий последних дней. Чхеидзе внима-
тельно слушал его, широко раскрыв свои большие
немигающие глаза, и от времени до времени глубокомыс-
ленно кивал головой. В общем, на заседании исполкома
был в полной мере соблюден тон взаимной корректно-
сти. Зато политические страсти приехавших делегатов
заметно разнуздались на заседании Совета, которое
происходило тотчас после исполкома. Чхеидзе по-преж-
нему выдерживал старый тон любезностей и комплимен-
тов. Но этот искусственный, натянутый тон совершенно
прорвался во время выступления эсера Гоца. Не лишен-
ный темперамента оратор, он не сдержался и в своей
речи позволил себе резкие выпады по нашему адресу.
Конечно, его антибольшевистские нападки не имели ни-
какого успеха, но тем не менее этим был нарушен тот
характер отношений, который пытался установить Чхе-
идзе, игравший роль доброго дядюшки. В результате
приезд петросоветских гостей не принес ничего сущест-
венного и ни в какой степени не разрешил конфликта,
возникшего между Кронштадтским Советом и Времен-
ным правительством. По-видимому, делегаты не имели
никаких полномочий. Они приезжали только для инфор-
мации.
Это была первая глубокая разведка Вр. пр-ва. Вслед
за этим пробным шагом им были предприняты другие
шаги. В один прекрасный день к нам без всякого пре-
дупреждения совершенно неожиданно приехали министр
почт и телеграфа И. Г. Церетели и министр труда
М. И. Скобелев. На экстренном заседании исполкома,
созванном по поводу их приезда, Церетели заявил, что
он и Скобелев командированы Вр. пр-вом со специаль-
ным поручением добиться определенного соглашения с
Кронштадтским Советом.
125
Тут же он задал нашему исполкому от имени Вре-
менного правительства четыре следующих вопроса;
1) от отношении к центральной власти,
2) о правительственном комиссаре,
,. 3) об органах самоуправления и суда,
4) об арестованных офицерах.
Всю ночь напролет, не смыкая глаз, мы вели раз-
говор со Скобелевым и Церетели. По первому пункту
мы сразу заявили, что признаем Временное правитель-
ство и до тех пор, пока оно существует, считаем его рас-
поряжения столь же распространяющимися на Крон-
штадт, как и на всю Россию. Конечно, мы признаем Вре-
менное правительство и подчиняемся ему скрепя сердце,
только по необходимости. Вместе с этим мы заявили,
что мы решительно не доверяем Временному правитель-
ству и сохраняем за собой право критики. Мы подчерк-
нули, что будем вести борьбу за то, чтобы по всей Рос-
сии вся полнота политической власти перешла в руки
Советов. Церетели и Скобелев удовлетворились этим от-
ветом, заявив, что самое главное для них является наше
признание Временного правительства и подчинение его
приказаниям, а доверие или недоверие Временному пра-
вительству является нашим частным делом. По вопросу
о комиссаре между членами Кронштадтского исполкома
и представителями Временного правительства разгоре-
лись самые ожесточенные споры. Министры-«социали-
сты» горячо настаивали на обязательности порядка на-
значения правительственного комиссара.
— Временное правительство должно иметь в Крон-
штадте своего человека, которого оно знает,— в один го-
лос заявили Скобелев и Церетели. Но мы настаивали на
том, чтобы во главе гражданской администрации Крон-
штадта стояло лицо, облеченное доверием Кронштадт-
ского Совета, избранное им самим.
После прений, в которых принимали участие наи-
более видные члены исполкома и представители всех
фракций, была избрана специальная комиссия для со-
ставления текста соглашения. В эту комиссию, между
прочим, вошли Рошаль и я. Поздно ночью (так как за-
седание исполкома долго затянулось) мы собрались в
одном из офицерских флигелей и принялись обсуждать
проект соглашения. Я сел за письменный стол. Скобелев
развалился на кушетке. Церетели нервно прогуливался
по комнате. Я писал, а делегаты Временного правитель-
ства от времени до времени вставляли в мой текст те
или иные поправки; иногда на почве разногласий меж-
126
ду нами возникали ожесточенные прения, но, в обшем,
по большинству вопросов удалось прийти к соглашению.
Относительно комиссара Временного правительства
было решено, что он не будет назначаться из Петрогра-
да, а должен выбираться Кронштадтским Советом и ут-
верждаться Временным правительством; точно так же
в своей деятельности он был обязан подчиняться распо-
ряжениям Временного правительства и беспрекословно
проводить их в жизнь. При обсуждении этого вопроса
делегаты Временного правительства высказывали опасе-
ния, что выборный комиссар будет нарушать предписа-
ния центральной власти в случае его несогласия.
«Например, если выборным комиссаром окажется боль-
шевик, то ведь он будет проводить свою партийную
политику?» — вопрошал нас Церетели. Мы ответили, что
большевик, разумеется, не может принять на себя дан-
ный пост ввиду его полного несогласия с политикой Вре-
менного правительства. Таким образом, факт избрания
большевика был исключен. Это сразу значительно ус-
покоило не в меру волновавшегося Церетели и создало
почву для соглашения по данному вопросу.
— Сделайте красивый жест,— красноречиво уговари-
вал Церетели,— переведите арестованных офицеров в
Петроград, и вы этим вырвете почву из-под ног буржу-
азных клеветников, распространяющих ужасы о крон-
штадтских тюрьмах.
Церетели упорно добивался их освобождения, но это
было для нас неприемлемо. Тогда Церетели и Скобелев
попробовали провести решение этого вопроса, в жела-
тельном для себя смысле, под флагом их перевода в од-
ну из питерских тюрем. Они обещали, что в Петрограде
над ними будут произведены следствие и суд. По третье-
му пункту между нами и министрами никаких разногла-
сий не вышло, так как мы ответили, что в настоящее вре-
мя не предполагаем вносить изменений в систему орга-
низации судов и органов самоуправления, как учрежде-
ний общегосударственных.
Наконец, четвертый пункт — «больной вопрос», как
назвал его Церетели,— снова вовлек нас в самые оже-
сточенные споры.
Однако, хорошо зная настроение кронштадтских масс,
мы учитывали, что такой исход этого дела будет встре-
чен крайне несочувственно, так как перевод арестован-
ных офицеров в Петроград кронштадтские матросы сра-
зу расценят как замаскированное освобождение. По это-
му вопросу, так же как и по многим другим, Церетели и
127
Скобелев были вынуждены уступить. Было решено, что
в Кронштадт приедет специальная следственная комис-
сия, которая совместно с нашей комиссией на месте раз-
берет все дела, виновных предаст суду, а невинных от-
пустит.
Церетели и Скобелев были все время в возбужденном
настроении. Церетели часто хватался за голову, воскли-
цая: «Неужели будет гражданская война, неужели не
удастся предотвратить ее!» При этом для запугивания
нас он заявлял, что солдаты петроградского гарнизона
резко настроены против Кронштадта и прямо рвутся на
его усмирение. Имея точное понятие о настроении пет-
роградского гарнизона, мы не особенно были склонны
разделять опасения Церетели.
Во время своего недолгого пребывания в Кронштадте
Церетели и Скобелев попробовали установить непосред-
ственный контакт с кронштадтскими массами. По их на-
стоянию по всем кораблям были разосланы телефоно-
граммы о митинге с их участием. В назначенный час они
оба появились на Якорной площади. Довольно много-
численная толпа в течение митинга все больше и больше
редела, пока наконец около трибуны не осталась малень-
кая кучка людей.
Речи руководителей Петроградского Совета не про-
извели никакого впечатления на кронштадтцев. Наибо-
лее острые, социал-соглашательские места речи Церете-
ли были громко освистаны. В продолжение всего их вы-
ступления они беспрерывно перебивались враждебными
выкриками толпы. Вернувшись с этого митинга, Цере-
тели, покачивая головой, говорил мне: «Да, здорово на-
строены вами массы». Было видно, что здесь он, быть
может, впервые за все время революции сознал беспо-
мощность своего красноречия перед лицом сознательных
масс революционного Кронштадта.
После того как на ночном заседании нам удалось до-
стичь соглашения, этот проект был подвергнут обсужде-
нию на заседании нашего исполкома и единогласно при-
нят. После того ему предстояло пройти следующую ин-
станцию, т. е. пленум Кронштадтского Совета.
На экстренном заседании пленума в пользу данного
соглашения высказались как местные работники, так и
Церетели, горячо произнесший по существу примири-
тельную речь.
В тот же день Церетели и Скобелев, удовлетворенные
своей миссией, выехали в Петроград. А вечером тов. Ро-
шаль в беседе с одним петербургским корреспондентом
128
заявил ему, что достигнутое соглашение вовсе не озна-
чает победы Временного правительства, а оставляет по-
ложение вещей без изменения. Это свое мнение тов. Ро-
шаль даже, в виде письма в редакцию, опубликовал в
газетах. По существу это было совершенно правильно.
Мы не сделали никаких существенных уступок, а, на-
против, добились кое-каких практических результатов.
Но, конечно, не следовало дразнить гусей и афиширо-
вать нашу победу. Это выступление Семена чуть не со-
рвало всего соглашения. Едва его заявление достигло до
Питера, как там в меньшевистско-эсеровских кругах и
в рядах Временного правительства поднялся неслыхан-
ный шум: кронштадтцы, мол, отказываются от своего со-
глашения, кронштадтцы ведут двойственную политику,
кронштадтцы не держат своих обязательств. Так гово-
рили и писали буржуазные органы.
В связи с этим шумом нами было получено извеще-
ние о срочной поездке в Кронштадт тов. Троцкого. Я
выехал ему навстречу на одном из буксиров, постоянно
поддерживавших нашу связь с Питером.
Захватив тов. Троцкого на Николаевской набереж-
ной, я удалился с ним в каюту и подробно изложил ему
все факты последних дней, обстоятельства наших пере-
говоров с представителями Петросовета и Временного
правительства. Лев Давыдович решительно выразил
одобрение наших действий, но осудил поступок Роша-
ля, из-за которого меньшевики и эсеры были готовы сно-
ва лезть на стену.
По приезде в Кронштадт тов. Троцкий тотчас же со-
звал экстренное заседание Кронштадтского исполкома.
Его предложение об издании манифеста, конкретно
разъясняющего наше отношение ко всем спорным во-
просам, было принято с полным единодушием. Он тут
же набросал проект манифеста.
На следующий день манифест был принят Советом, а
затем на Якорной площади был созван митинг, где я
огласил текст манифеста, принятого Кронштадтским ис-
полкомом. Поднятием рук весь митинг единогласно во-
тировал принятие манифеста. Он был срочно размножен
в нашей партийной типографии в огромном количестве
экземпляров, распространен среди пролетариата и гар-
низона Кронштадта и разослан в Петроград и провин-
цию.
Через несколько дней руководители Кронштадтского
Совета получили внезапное приглашение на очередное
заседание Петросовета. Заседание происходило в огром-
5 Зак. № 749
129
ном зале Мариинского театра. Из партера на сцену бы-
ли проложены сходни. На сцене, при ярком освещении
рампы, за столом сидели Чхеидзе, Дан и другие члены
президиума Петросовета. Из Кронштадта прибыли Ро-
шаль, Любович, я и др.
Когда я подходил к столу президиума, чтобы запи-
саться в ораторскую очередь, то Чхеидзе и Дан броси-
ли на меня взгляды, насыщенные непримиримой нена-
вистью. Уже одно это незначительное обстоятельство
предсказывало ожидающую нас атмосферу. Вскоре в
театр приехал Керенский. Он был одет в военную фор-
му. Его правая рука была на перевязи, и он театраль-
ным жестом предлагал для рукопожатия свою левую
руку. Он произнес краткую, но истерическую речь и,
быстро распрощавшись с членами президиума, по сход-
ням прошел в зрительный зал и быстрым ходом напра-
вился к выходу, где ожидал его автомобиль. В его по-
следнем заключительном слове им было заявлено, что
он заехал специально за тем, чтобы попрощаться с Со-
ветом перед отъездом на фронт.
Это появление Керенского было такой пошлой бу-
тафорской инсценировкой, все в этом выступлении так
явно было рассчитано на эффект, все так было проник-
нуто искусственностью, что нам, кронштадтцам, чуждым
этому духу, стало противно.
После отъезда Керенского Петросовет перешел к об-
суждению злободневного кронштадтского вопроса. Все
насторожились и превратились в одно сплошное напря-
женное внимание. С первым словом выступил рабочий-
меньшевик Анисимов, который, не щадя слов, бранил
нас за коварство, двоедушие и измену своим обязатель-
ствам. Против него с большими речами выступали Ро-
шаль, Любович и я. Я говорил первым, и меня слушали
хотя и внимательно, но враждебно.
Против нас была' выпущена тяжелая артиллерия.
Один за другим брали слово лучшие ораторы Петросо-
вета, министры-«социалисты» Церетели, Чернов и Ско-
белев.
Их речи были полны обычных нападок против Крон-
штадтского Совета и его руководителей. Скобелев пря-
мо угрожал прекращением снабжения Кронштадта де-
нежными средствами и продовольствием; Чернов со сво-
ими обычными экивоками паясничал на сцене, и его речь
была наиболее бессодержательна и убога. После ми-
ьистров-«социал истов» выступил анархист Блейхман. Но
его неудачное, больное, нервное и озлобленное красно-
130
рсчие вызвало как раз обратный эффект. Вся аудито-
рия словно зажглась и запылала неистовой злобой от
этой искры блейхмановского красноречия.
Напряженную атмосферу блестяще удалось разря-
дить тов. Каменеву. Лев Борисович с огромным тактом
ликвидировал впечатление, произведенное выступлением
Блейхмана, и, сверх того, сумел настолько смягчить
настроение зала, что принятие шельмовавшей нас резолю-
ции по его предложению было отложено. Нужно сказать,
что в продолжение всего заседания мы чувствовали
себя как на скамье подсудимых. Временное правитель-
ство при участии поддерживавших его соглашательских
партий, очевидно, решило подвергнуть нас остракизму
и пригвоздить к позорному столбу.
Мы пережили неприятные минуты, но тем не менее
сильного впечатления это заседание на нас не произве-
ло. Зная меньшевистско-эсеровское большинство согла-
шательского Совета, мы и не ждали с его стороны иного
отношения. Напротив, уходя с заседания Петросовета,
мы были еще больше убеждены в абсолютной правиль-
ности нашей кронштадтской политики.
Во всех этих дипломатических переговорах, которые
нам пришлось вести с подголосками буржуазии, мы,
твердо помня завет Ильича, отстояли революционное до-
стоинство Кронштадта и не позволили поставить себя
на колени. Этим обстоятельством мы в значительной сте-
пени были обязаны тому же Ильичу, который со вре-
мени «Кронштадтской республики» лично руководил по
телефону каждым сколько-нибудь ответственным вы-
ступлением нашей Кронштадтской организации.
VI. ВОКРУГ ФИНСКОГО ПОБЕРЕЖЬЯ
К июню 1917 года Кронштадт был прочно завоеван
нашей партией. Правда, большинства мы там не имели
даже в Совете, но фактическое влияние большевиков бы-
ло по существу неограниченным.
Майский конфликт с Временным правительством был
изжит без всякого ущерба для нашего партийного досто-
инства. Напротив, успешная борьба с правительством
князя Львова, за которым стоял меньшевистско-эсеров-
ский Петроградский Совет, завоевала нам симпатии
большинства беспартийных кронштадтцев.
В результате кризиса, получившего громкое имя
«Кронштадтской республики», правительственный ко-
131
миссар кадет Пепеляев был смещен, и его место занял
выбранный нами безличный педагог Парчевский, кото-
рый сразу был взят Кронштадтским Советом под боль-
шой палец. Таким образом, морально-политическое вли-
яние Кронштадтского Совета превратилось в реальную
силу действительного хозяина положения. Фактически
уже в этот момент, т. е. задолго до Октябрьской револю-
ции, вся власть в Кронштадте перешла в руки местного
Совета, иначе говоря, нашей партии, в действительности
направлявшей текущую советскую работу. Благоприят-
ное «внутреннее» положение заставило нас серьезнее
заняться «внешней политикой». Прежде всего мы были
вынуждены обратить внимание на Балтийский действу-
ющий флот, по существу составлявший с Кронштадтом
единое целое. Из Ревеля и Гельсингфорса к нам неодно-
кратно приезжали для связи матросы-большевики, кото-
рые в один голос жаловались на гнетущее эсеровское
засилье.
Наши политические враги изо всех сил стремились
внести отчуждение между большевистским Кронштадтом
и действующим флотом, к тому времени еще не вы-
шедшим из-под влияния «соглашательских» настрое-
ний.
Крупный инцидент с Временным правительством,
крайне раздутый и преподнесенный доверчивой публи-
ке как факт образования «независимой Кронштадтской
республики», еще больше подлил масла в огонь. Не бы-
ло такого меньшевистско-эсеровского агитатора или
журналиста, который не попытался бы нажить на этом
событии политический капитал. В Балтийском флоте со-
глашательские словоблуды не жалели языков, крича на
всех углах и перекрестках о «сепаратизме» кронштадт-
ских большевиков и о «Кронштадтской республике»,
якобы отколовшейся от остальной России. Эта вредная
ложь на все лады разносилась по судам и береговым
командам с недвусмысленной целью создания враждеб-
ного к нам отношения.
Мы решили парализовать эту клеветническую работу
социал-соглашателей и ознакомить матросские массы
Балтфлота с истинным положением в Кронштадте, а
также одновременно, в процессе ознакомления с плат-
формой Кронштадтского Совета, использовать данный
вопрос как исходную точку для расширения влияния на-
шей партии на Гельсингфорс, Або и Ревель. В этих ви-
дах большевистская фракция Кронштадтского Совета на
утреннем заседании 6 (19) июня приняла мое предло-
132
жение об отправке специальной делегации во все глав-
ные морские базы Балтийского флота.
В перерыве между заседаниями фракции и пленума
Совета я позвонил в редакцию «Правды» и, соединив-
шись с Ильичем, рассказал ему, что фракция выдвигает
мою кандидатуру для агитационной поездки, обещающей
продлиться около десяти дней, и попросил его разреше-
ния на соответствующую отлучку из Кронштадта. Иль-
ич ответил, что если я ручаюсь, что дело от этого не
пострадает, и если другие товарищи берутся взять на
себя ту часть работы, которую выполнял я, то с его сто-
роны возражений нет.
Санкция тов. Ленина меня обрадовала, так как по-
ездка казалась мне весьма важной и привлекательной.
Кронштадтский Совет одобрил идею отправки делегации,
единогласно утвердив ее персональный состав, выдвину-
тый пофракционно.
Делегация была намечена в составе 9 человек, и в
нее должны были войти 3 большевика, 3 эсера, 2 бес-
партийных и 1 меньшевик, но беспартийные предоста-
вили свои места эсерам и меньшевикам; таким образом,
членами делегации оказались избраны: от меньшевиков-
интернационалистов — рабочие пароходного завода Аль-
ниченков и Щукин, от эсеров-интернационалистов (иначе
говоря, «левых эсеров») — фельдшер-вольноопределяю-
щийся Баранов, рабочий Пышкин, рабочий Лещов и
матрос-водолаз Измайлов; от большевиков — я, матрос
Колбин и матрос Семенов. Тов. Рошаль тоже испыты-
вал большое желание совершить заманчивое агитацион-
ное турне, но фракция нашла абсолютно необходимым,
чтобы кто-нибудь из нас двоих обязательно остался до-
ма. Нечего делать — Симе пришлось подчиниться.
Партийные дела я передал ему, а для руководства
газетой «Голос правды» пришлось срочно выписать из
Питера моего брата А. Ф. Ильина-Женевского, только
недавно приехавшего из Гельсингфорса, где он приоб-
рел некоторый опыт журналиста, редактируя орган Гель-
сингфорсского комитета «Волна».
Мы быстро собрались и на следующий день, 7 июня,
выехали из Кронштадта, а вечерний пассажирский поезд
Финляндской железной дороги уже увозил нас из Пет-
рограда. Первую остановку мы решили сделать в Вы-
борге. В 12 ч. ночи мы со своими ручными саквояжами
вылезли на перрон Выборгского вокзала и по пустын-
ным, словно вымершим, улицам старинного города по-
шли искать себе пристанища до утра. После долгих и
133
безрезультатных посещений всевозможных гостиниц мы
убедились, что нигде нет свободных номеров. Наконец
последний визит в какую-то захудалую гостиницу отбил
у нас всякую охоту к посещениям учреждений этого ро-
да. Нам было предложено на выбор два номера по не-
померно дорогой цене: 20 и 12 марок за одни сутки.
Эта сумма оказалась не по карману нам всем даже в
складчину.
После неудачной попытки прилечь для отдыха на
скамьях какого-то бульвара мы, обессиленные дремотой,
в изнеможении добрались до первых попавшихся казарм
артиллерийского склада, где весьма радушные товари-
щи-солдаты охотно дали нам приют на многочисленных
свободных койках; это было довольно нечистоплотное
место для ночлега, но во всяком случае лучшее, что име-
лось в их распоряжении. Истомленные бессонной ночью,
мы и не заметили, как заснули на жестких деревянных
скамьях.
Наутро я был в местном партийном комитете. К
моей неописуемой радости я встретил здесь старого то-
варища, которого знал еще по Питеру с нелегальных
времен,— И. А. Акулова. Иван встретил меня очень сер-
дечно— обнялись и расцеловались, как два старых дру-
га. Тут же познакомился с тов. Мельничанским, неза-
долго до того только вернувшимся из американской эми-
грации. Акулов и Мельничанский были наиболее
видными руководителями нашей организации в Выборге
в эту тяжелую эпоху «керенщины».
Из партийного комитета, зайдя по пути за осталь-
ными товарищами в гостеприимную казарму, я вместе
с ними направился в Выборгский Совдеп. Здесь нам бро-
силось в глаза царившее затишье. Несмотря на то что
шел уже десятый час утра, в здании Совета не было ни
души. Это казалось нам в высшей степени странным,
так как мы привыкли к тому, что в нашем Кронштадт-
ском Совете с самого раннего утра ключом кипит жизнь,
исполкомцы с головой погружены в работу, всюду вид-
ны суетящиеся деловито-озабоченные люди, и вдруг та-
кой разительный контраст. Вместо кипучей работы —
мертвая тишина, вместо занятых делом работников —
совершеннейшее безлюдье.
Нам нужно было повидать кого-либо из членов пре-
зидиума, однако пришлось провести в ожидании массу
времени, пока наконец перед нами не предстал това-
рищ председателя Выборгского Совета эсер Федоров.
Это был пожилой тучный брюнет с черной окладистой
134
бородой, в форме армейского прапорщика. Он сразу, с
первого взгляда, показался мне очень знакомым. Я стал
вспоминать, где и при каких обстоятельствах мне при-
ходилось с ннм встречаться, и велико было мое удивле-
ние, когда по чертам его лица я вдруг узнал в нем вы-
пускающего редактора погромной антисемитской газеты
«Земщина». Память мне подсказала, что в 1911—1912 го-
дах я довольно часто встречал этого господина в типо-
графии Товарищества художественной печати, на Ива-
новской улице. Эта типография, принадлежавшая Бере-
зину, была огромным, капиталистически оборудованным
предприятием, где одновременно печатался целый ряд
журналов и газет, в том числе наша большевистская
«Звезда» и пресловутая черносотенная «Земщина».
— «Звезда» и «Земщина» в одной люлечке качают-
ся,— иногда острил по этому поводу наш корректор и
выпускающий, а впоследствии член редакции «Правды»
С. С. Данилов (он же Демьянов, Дм. Янов, Чеслав Тур-
ский и т. д.).
Федоров был тогда выпускающим «Земщины», наб-
людал за версткой этого погромного листка, принимал
ночную хронику и просматривал запоздавшие статьи.
Он установил с нами «дипломатические» сношения, т. е.
иногда подходил к порогу нашей комнаты и просил за-
курить у кого-нибудь из наших курящих товарищей. Не-
смотря на это знакомство, мы считали его черносотен-
цем и относились к нему с брезгливостью. Нередко он
за своей полной подписью помещал в «Земщине» ста-
тьи на текущие темы; теперь он имел невероятный ци-
низм той же самой фамилией подписывать статьи в
«Выборгском солдатском вестнике», который он редак-
тировал. Конечно, эта газета, под руководством такого
редактора, на самом деле была не солдатским вестни-
ком, а разнузданным контрреволюционным листком. В
грубом, вульгарном стиле «Земщины», чуждом всякой
литературности, там велась постыднейшая кампания
против тов. Ленина и всех большевиков и циммервальд-
цев.
Этот вчерашний погромщик-монархист настолько ус-
пел войти в доверие, что на областном съезде Советов
рабочих и солдатских депутатов он, под флагом эсеров-
ской партии, пролез в товарищи председателя съезда.
Он добился этого обманным путем, старательно скрыв
свое темное прошлое и внушив расположение своим уме-
нием связно говорить, забавляя аудиторию всевозмож-
ными шутками и прибаутками.
135
Конечно, я не преминул поделиться своими сведения-
ми с тов. Акуловым. Он немедленно созвал экстренное
заседание исполкома, где мне пришлось сделать разо-
блачение темного прошлого Федорова. Мое сообщение
произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Первое
время этому не хотели верить. Затем, постепенно, сомне-
ние рассеялось, и на смену ему пришло всеобщее возму-
щение. Особенно сильно негодовал по поводу проникно-
вения в президиум Совета грязного, нечистоплотного
дельца меньшевик Димант, военный врач по профес-
сии.
К сожалению, самого Федорова на этом заседании не
было; любопытно было бы видеть его смущение после
того, как с него была сорвана искусно носившаяся им
маска. Было решено предать дело Федорова строжайше-
му расследованию. Большевики торжествующе аплоди-
ровали. Акулов ходил радостный, как именинник. Он
уже рисовал себе, как этот скандальный инцидент будет
использован нашей партией, и потирал руки от удоволь-
ствия. Однако и у него закрадывалось опасение насчет
того, не ошибся ли я.
— А вы, Федя, уверены, что это именно он? — спра-
шивал меня тов. Акулов.— Ведь, знаете, он имел здесь
большое влияние.
Разумеется, я был абсолютно уверен в этом. Как мне
передавали впоследствии, Федоров сознался в своей ра-
боте в «Земщине», но пытался оправдаться ссылкой на
то, что он выполнял лишь функции технического работ-
ника. Разумеется, это была ложь, так как выпускающим
газеты всегда назначается лицо, пользующееся политиче-
ским доверием редакции. Самый характер этой работы
всегда превышает простые технические функции. Это не
труд наборщика или метранпажа. Члены Выборгского
исполкома горячо благодарили меня за разоблачение.
Когда после этого мы сделали им доклад о кронштадт-
ских событиях, он произвел на них хорошее впечатление.
— Дай бог, чтобы у нас было бы что-ннбудь подоб-
ное! — воскликнул искренне взволнованный докладом
Димант.
Совет рабочих и солдатских депутатов города Выбор-
га в то время состоял из 163 человек, из коих было
62 эсера, 21 большевик, 17 меньшевиков и остальные —
беспартийные.
В исполнительном комитете было 16 членов; из
них — восемь эсеров, четыре меньшевика, два большеви-
ка и двое беспартийных. Среди эсеров было несколько
136
интернационалистов; однако подавляющее большинство
как эсеров, так и меньшевиков составляли оголтелые
оборонцы.
В Совете преобладали почти исключительно солда-
ты; рабочих было всего лишь одиннадцать-двенадцать
человек; это объяснялось тем, что в Выборге большин-
ство рабочих — финны, которые проявляли тогда доволь-
но большой абсентеизм по отношению к местному Со-
вету. Немногочисленные русские рабочие Выборга по-
сылали большевиков и эсеров. Русские работницы, к со-
жалению, проявляли мало интереса к Совету.
Совет вырос из солдатского гарнизонного комитета,
возникшего в ночь с 3 на 4 марта и первоначально со-
стоявшего только из трех лиц. Вскоре комитет попол-
нился делегатами от воинских частей. Наконец, с 8 мар-
та выборы протекали уже на правильных основаниях.
Части, насчитывавшие от 50 до 100 человек, посылали
по одному делегату, свыше ста — двоих и т. д. Каждые
последующие 50 человек имели право избирать одного
депутата.
Прямо из Совета я поехал в один из полков, где про-
водил митинг тов. Мельничанский. Весть о том, что во
главе Выборгского Совета стоял бывший погромщик,
антисемит, едва ли не член «Союза русского народа»,
вызвала среди солдат сильнейшее возбуждение. Многие
повскакали с мест. В воздухе замелькали сжатые кула-
ки. Послышались возгласы о немедленном самосуде.
Тов. Мельничанскому и мне с трудом удалось успо-
коить аудиторию заявлением, что против Федорова уже
приняты энергичные меры. Кажется, этот же самый полк
в свое время провел Федорова в Совет, и, таким обра-
зом, здесь проявилось справедливое чувство ожесточен-
ного гнева солдатской массы по отношению к обманув-
шему ее депутату, сознательно скрывшему свое темное
прошлое. Тов. Мельничанский и Акулов были довольны
результатами короткого визита кронштадтской делега-
ции. Особенно их радовало устранение с поля битвы
Федорова как политического противника. Они предви-
дели, что это разоблачение одного из лидеров выборг-
ских эсеров вообще скомпрометирует в глазах массы
эсеровскую организацию. В общем, нашей делегации
пришлось выступать во всех воинских частях, квартиро-
вавших тогда в Выборге.
Всюду нас встречали восторженно: массы были на-
строены значительно левее своего соглашательского Со-
вета; со жгучим любопытством выслушивали солдаты
137
наши доклады. Было заметно, что о Кронштадте они зна-
ли только по слухам.
В 1-м Выборгском пехотном полку была вынесена
следующая резолюция: «Мы, солдаты 1-го Выборгского
пехотного полка, собравшись на митинге 8 июня и вы-
слушав доклад представителей Кронштадтского Совета
рабочих и солдатских депутатов, заявляем, что поста-
новление Кронштадтского Совета рабочих и солдатских
депутатов мы считаем правильным, а потому и выража-
ем доверие Кронштадту и обещаем его поддерживать во
всех революционных выступлениях на защиту трудящих-
ся масс и шлем им горячий привет, а буржуазную прес-
су требуем обуздать свою грязную клевету на Крон-
штадт».
Во 2-м Выборгском пехотном полку прапорщик Ба-
рышников растроганно благодарил нас за приезд, при-
бавляя: «А мы ведь не знали подлинной правды о Крон-
штадте. Только теперь мы видим, что кронштадтцы за-
крепляют завоеванное нами, что кронштадтцы идут за
народ». После Выборга следующим этапом нашей поезд-
ки был Гельсингфорс. Председатель Выборгского испол-
кома, прапорщик Елизаров, по своей инициативе рас-
порядился, чтобы нам был предоставлен специальный"
вагон второго класса. Руководители выборгских больше- '
виков провожали нас на вокзал. Выехав из Выборга ве- -
чером 8 (21) июня, мы на следующий день ранним утром
прибыли в Гельсингфорс.
Прямо с поезда мы направились пешком в Мариин-
ский дворец, где помещался тогда Гельсингфорсский Со-
вет. Я был в столице Финляндии впервые, и она произ-
вела на меня впечатление вполне европейского города.
Без труда мы разыскали на набережной большое зда-
ние Мариинского дворца. Часовой у ворот ни за что не
хотел нас пропускать внутрь без специальных билетов,
но магическое слово- «делегация» отворило нам дверь.
Нас тотчас же принял в своем кабинете товарищ
председателя Гельсингфорсского Совета матрос А. Ф. Сак-
ман *, впоследствии примкнувший к коммунистам, но
тогда еще не состоявший в наших рядах.
После короткого диалога самого элементарного ин-
формационного характера мы распрощались.
В одной из зал Мариинского дворца я встретился с
Л. Н. Старком, состоявшим в то время редактором на-
* Он скончался в Петрограде в 1920 году от сыпного тифа. —-
Прим. авт.
138
шей газеты «Волна». Тов. Старк заинтересовался эпизо* i
дом с разоблачением Федорова и попросил меня немед-'
ленно написать соответствующую заметку для очеред-
ного номера «Волны». На следующий день она появи-
лась в очередном номере «Волны».
Из дворца мы прошли в самый конец Мариинской
улицы, где тогда находился Гельсингфорсский партий-
ный комитет. В первой, довольно большой, комнате, слу-
жившей одновременно столовой и спальней, мы застали
большой беспорядок. На обеденном столе посреди ком-
наты лежали неубранные остатки вчерашнего ужина.
Ввиду раннего времени некоторых товарищей мы заста-
ли еще в кровати. Я поздоровался с лежавшим в посте-
ли М. Рошалем и познакомился с тов. Волынским, так-
же принимавшим в то время участие в «Волне». В со-
седней комнате, меньших размеров, за рабочим столом
сидел и что-то писал тов. В. А. Антонов-Овсеенко. Недав-
но вернувшись из-за границы, он работал в рядах Гель-
сингфорсской организации. Один из руководителей
«Волны», он, в отличие от Старка, был не только пар-
тийным литератором, но и оратором, выступая на ми-
тингах как на кораблях, так и на Сенатской площади.
Товарищи, застигнутые нами в кроватях, немедлен-
но принялись одеваться, и вскоре мы дружной компани-
ей уселись на скамьях за длинным столом и принялись
пить чай. Оживленно текла наша товарищеская бесе-
да, и в продолжение какого-нибудь часа мы ознакомили
товарищей с положением дел в Кронштадте и в общих
чертах ознакомились сами с политической ситуацией,
сложившейся в Гельсингфорсе.
В общем, здесь царило эсеровское засилье, которое
давало себя чувствовать даже на кораблях.
Только «Республика» и «Петропавловск» имели ре-
путацию двух цитаделей большевизма. При этом на
«Республике» большевизм господствовал безраздельно,
вплоть до того, что весь судовой комитет был целиком
под влиянием наших партийных товарищей, тогда как
на «Петропавловске» наряду с большевистским течени-
ем, завоевавшим настроение большинства, еще заметно
прибавилась анархическая струя. Наиболее отсталой
считалась минная дивизия, где политическая работа ве-
лась крайне слабо, а немногочисленный личный состав
находился под сугубым, можно сказать, исключитель-
ным влиянием офицерства. Эти эсеровски настроенные
корабли имели своими представителями в Гельсингфорс-
ском Совете преимущественно эсеров мартовского при-
139
зыва. Правые эсеры составляли тогда большинство как
в Совете, так и в его исполнительном органе. Но пред-
седательство в исполкоме по-прежнему сохранял избран-
ный на эту должность еще в первые дни февральско-
мартовской революции С. А. Гарин (Гарфильд), рабо-
тавший под нашим партийным флагом; по своей профес-
сии он был литератор, автор нашумевшей в свое время
пьесы «Моряки», а по служебному положению — моби-
лизованный во время войны из запаса прапорщик по ад-
миралтейству. К этому времени он занимал приличную
антиоборонческую позицию.
После партийного комитета мы посетили Центробалт.
Он помещался на корабле, стоявшем у стенки. Здесь
нас встретил дежурный член тов. Ванюшин, который
сразу провел нас в большую каюту на верхней палубе,
где как раз происходило заседание Центробалта. На-
встречу нам приветливо поднялся и крепко пожал наши
руки тов. П. Е. Дыбенко. Вся его внешность, начиная
с крупной, пышущей здоровьем фигуры и кончая харак-
терным, выразительным лицом, невольно обращала на
себя внимание. Это был широкоплечий мужчина очень
высокого роста. В полной пропорции с богатырским сло-
жением он обладал массивными руками, ногами, словно-
вылитыми из чугуна. Впечатление дополнялось большой ч
головой с крупными, глубоко вырубленными чертами
смуглого лица, с густой кудрявой шапкой черных волос
цвета воронова крыла, с курчавой бородой и вьющимися .
усами. Темные блестящие глаза горели энергией и эн-
тузиазмом, обличая недюжинную силу воли. Открытое
русское лицо ничем не выдавало в нем украинца, за иск-
лючением иногда появлявшегося насмешливо-хитрого вы-
ражения глаз, свойственного некоторым крестьянам —
уроженцам Украины.
Мы познакомились; тов. Дыбенко от имени Центро-
балта обещал оказать нам всяческое содействие. Затем
мы отправились на заседание областного комитета Со-
ветов Финляндии. Дело в том, что в нашу задачу вхо-
дила не только агитация среди масс, но и привлечение
на свою сторону местных Советов.
Нам было особенно важно завоевать сочувствие круп-
ных областных Советов, опирающихся на реальную во-
оруженную силу и географически расположенных побли-
зости от Петрограда.
Мы не закрывали глаз на то обстоятельство, что ак-
тивным врагом Кронштадта являлось не только Времен-
ное правительство, но и поддерживавший коалицион-,
140
ную власть меньшевистско-эсеровский оборонческий Пет-
роградский Совет.
Ввиду этого нам нужно было опереться на провин-
циальные Советы, найти в их среде морально-политиче-
скую поддержку и показать всей рабоче-крестьянской
России, что в своей борьбе с удушением революции
Кронштадт не является одиноким.
Мы знали, что личный состав этих провинциальных
Советов и, равным образом, их исполкомов состоит не
только из одних прожженных политических интриганов
враждебных нам партий, но и из честных беспартийных,
еще не успевших разобраться в бесчисленном потоке по-
литических платформ, нахлынувших на них сразу пос-
ле Февральской революции, и, наконец, из лиц, случай-
но примкнувших в первый момент к той или иной не-
большевистской партии.
Мы стремились освободить все эти элементы из-под
гнета меньшевистско-эсеровского влияния. Мы знали,
что члены местных провинциальных Советов, с которы-
ми нам приходилось соприкасаться, имели односторон-
нюю информацию о Кронштадте. Мы хотели, чтобы они
выслушали другую сторону, ознакомились со взглядами
кронштадтских революционеров и поняли доводы, кото-
рыми руководился Кронштадтский Совет во время своей
недавней борьбы с Временным правительством.
На заседании областного комитета мы сразу почув-
ствовали, что очутились в недружелюбной среде. Подав-
ляющее большинство Гельсингфорсского исполкома со-
стояло из представителей враждебных партий. С особен-
ным азартом против нас выступали принадлежавший к
эсерам прапорщик Кузнецов и какой-то немолодой боро-
датый матрос, по партийной принадлежности также пра-
вый эсер. На него жестоко ополчился один из крон-
штадтских левых эсеров, который с темпераментом вос-
клицал: «Товарищи, какие они эсеры? Это — мартовские
эсеры *. Они не эсеры, а серы, товарищи!» Было забав-
но наблюдать со стороны, с какой страстью левые эсе-
ры ополчались на своих же партийных товарищей. Но,
ведя словесную борьбу, они тем не менее на деле, на
практике состояли членами единой партии, принимали
участие в общих конференциях и упорно не хотели по-
рывать эту связь. Это заседание не дало нам абсолют-
но ничего. После жаркой баталии областной комитет
* Вступившие в партию социалистов-революционеров после
Февральской революции — в марте 1917 года.
141
вынес резолюцию о созыве вторичного заседания для
окончательного решения. Несмотря на то что отдельные
члены комитета внешне проявили некоторый интерес и
даже попытались ознакомиться с документами, приве-
зенными нами с собою, было видно, что комитет в
целом только стремится выиграть время, затянуть, от-
срочить свое окончательное решение и, в случае возмож-
ности, даже совершенно уклониться от него. Члены
комитета действительно оказались в неловком, двусмыс-
ленном положении. С одной стороны, им было неудобно
высказаться против кронштадтцев, зная, что огромное
большинство судовых команд на нашей стороне: откры-
тое выступление в таких условиях против нас оказалось
бы слишком реальным симптомом оторванности област-
ного комитета от тех масс, интересы которых он претен-
довал представлять. Но, с другой стороны, по партий-
ным соображениям меньшевистско-эсеровский комитет
не мог перестать быть самим собою и вдруг ни с того
ни с сего оказать нам поддержку признанием правиль-
ности нашей политики; поэтому он и стремился возмож-
но дольше затянуть все это дело.
После заседания, в столовой Совета, помещавшейся
там же, в Мариинском дворце, я познакомился с пред-
седателем Гельсингфорсского Совета С. А. Гариным,
который на заседании комитета не присутствовал. Рас-
сказав ему все перипетии только что закончившегося за-
седания, я запросил его мнение. Он высказал предполо-
жение, что «болото», по всей вероятности, нас провалит
и уж во всяком случае не выскажется за нас.
Чтобы не терять драгоценного времени, мы в тот же
вечер приступили к агитационному объезду кораблей.
Снова, как в Выборге, мы разделились на две группы:
одна часть делегации отправилась в сухопутные пол-
ки— 509-й Гжатский и 428-й Лодейнопольский. Вторая
группа, во главе со мною, отправилась на «линейщики».
Прежде всего Мы посетили первую бригаду линей-
ных кораблей, куда входили «Петропавловск», «Гангут»,
«Полтава» и «Севастополь». Паровой катер быстро до-
ставил нас на палубу одного из этих бронированных ги-
гантов, на широкой корме которого славянской вязью
было написано: «Севастополь». Этот корабль до недав-
него времени считался одним из самых отсталых. Имен-
но «Севастополь» вынес достопамятную резолюцию о
всемерной поддержке «войны до конца» и о полном до-
верии Временному правительству. «У нас большевиков
очень мало»,— не без ехидной улыбки и с нескрываемой
142
радостью говорил нам один «севастопольский» лейте-
нант, шедший вместе с нами на катере к своему кораб-
лю. Естественно, не без волнения мы вступали на борт
«Севастополя». «Как-то примет нас оборончески настро-
енная команда?» — думалось каждому из нас.
Здесь же наверху, под открытым небом и под гроз-
ными, далеко выдвинутыми вперед жерлами двенадца-
тидюймовых орудий, мы устроили свой первый импрови-
зированный митинг, к нескрываемому недовольству всех
офицеров кают-компании. С первых же слов доклада
единодушное внимание и ясно выраженное сочувствие
показали нам, что мы находимся в своей, дружественной
аудитории. Между нами и полуторатысячной толпой, со-
ставлявшей экипаж «линейщика», протянулись крепкие
нити взаимного понимания и нераздельного единомыс-
лия. Мы разоблачали буржуазную клевету, обливающую
потоками грязи революционный Кронштадт за его пла-
менное горение идеями большевизма. С братским со-
чувствием, с пылающими глазами и с полураскрытыми
от напряженного внимания ртами гельсингфорсские мо-
ряки внимали каждому слову своих кронштадтских то-
варищей. Чувствовалось, что наши речи рассеивают их
сомнения и словно снимают с их глаз пустую пелену, на-
веянную меньшевистско-эсеровской демагогической ло-
жью и наветами желтой прессы. Офицеры, выделявшие-
ся среди матросских форменок своими белоснежными
кителями, чутко прислушивались к нашим речам.
Это внимание возросло еще больше, когда мы загово-
рили о судьбе арестованных в Кронштадте офицеров.
По лицам командного состава было заметно, что офицер-
ство не доверяло нашим словам о мягком тюремном ре-
жиме, зато матросы были вполне удовлетворены сделан-
ными разъяснениями.
В то время в Балтийском флоте не было почти ни
одного матроса, который не интересовался бы вопросом
о кронштадтских делах. Поэтому летучий митинг на «Се-
вастополе» привлек почти всю команду. В ту пору ми-
тинги еще не приелись и потому отличались исключи-
тельным многолюдством.
Избрав непосредственным поводом для своих оратор-
ских выступлений обзор кронштадтских событий, мы
самым тесным образом связывали их с общим полити-
ческим положением и подвергали ожесточенной критике
всю деятельность Временного правительства и поддер-
живавших его партий. Таким образом, мы вели самую
настоящую большевистскую пропаганду, и, к нашей ра-
143
дости, она имела несомненный успех. Большевистские
лозунги, которыми были проникнуты наши доклады,
встретили со стороны команды «Севастополя» самую эн-
тузиастическую поддержку. Было странно и непонятно,
каким образом корабль с таким прекрасным настроени-
ем еще так недавно мог вынести резолюцию, удовлетво-
рившую всех буржуа.
После нас выступил член областного комитета мат-
рос Антонов, заявивший, что команда «Севастополя»
должна дать ясный и определенный ответ: «Как относит-
ся она к Временному правительству? Пойдет ли она за
кронштадтцами, не доверяющими Временному прави-
тельству, или останется на точке незадолго до того при-
нятой резолюции?»
Социал-шовинист Антонов позорно провалился. Отве-
том на его речь были жидкие аплодисменты небольшой
кучки его приспешников.
После Антонова выступил другой матрос, от имени
всей команды поблагодаривший нас за приезд и попро-
сивший передать кронштадтцам, что команда «Севасто-
поля» идет вместе с Кронштадтом и всегда готова его
поддержать. Под громкие, долго не смолкавшие крики
«ура» кронштадтская делегация на легком катере отва-
лила от дредноута.
Товарищи, ходившие в сухопутные части, также бы-
ли встречены с необыкновенным сочувствием. В одном
пехотном полку после доклада кронштадтцев командир
полка капитан Франк, знаменитый своими лобызания-
ми с Керенским и поднесением ему крестов и медалей,
заявил, что в Кронштадте ему не нравится только одно
явление: отправление на фронт замеченных в пьянстве.
— Разве фронт — это свалка, помойная яма,— пате-
тически воскликал рьяный капитан,— чтобы отправлять
туда, как в наказание, общественные отбросы?
Взявший после него слово кронштадтский делегат
поспешил разъяснить, что пьяниц отправляют на фронт
не в наказание, а для того, чтобы «герои тыла» на собст-
венной шкуре изучили все тяжести окопной жизни и
прониклись сознанием, что теперь не время предаваться
излишествам.
Это разъяснение было восторженно встречено сол-
датской массой. По адресу капитана Франка раздались
резкие возгласы и даже прямые угрозы. Многие солда-
ты потребовали его ареста. Нашим кронштадтцам при-
шлось выступить в защиту капитана с просьбой оставить
его на свободе — капитан Франк не был арестован.
144
На следующий день мы в полном составе всей деле-
гации объехали остальные линейные корабли. Везде нас
ожидал радушный прием. Большинство команд, всецело
сочувствуя Кронштадту, выразило готовность поддер-
жать его во всех революционных выступлениях. Прово-
жали делегацию с еще большим энтузиазмом. Вся
команда, высыпав на верхнюю палубу, долго кричала
«ура» и махала фуражками.
На «Полтаве», когда наш катер собрался отвали-
вать, нас попросили на несколько минут задержаться.
Когда мы наконец отвалили, то грянула музыка. Оказы-
вается, товарищи с «Полтавы» специально вызывали на-
верх судовой оркестр. Наиболее сердечный прием был
нам оказан на «Петропавловске». Между прочим, здесь
особенно чувствовалась обостренная рознь между офи-
церской кают-компанией и судовой командой.
Тут же, на «Петропавловске», мы встретились с
фронтовым делегатом, некиим подпоручиком. Мы предо-
ставили ему первое слово, желая поставить себя в бо-
лее выгодное положение, так как ожидали обычного в
те времена «патриотического» выступления и готовились
к резкой полемике. Но, к нашему удивлению, подпору-
чик оказался большевиком. Он так же резко, как и мы,
высказывался против войны, жестоко критиковал Времен-
ное правительство и энергично настаивал на переходе
власти в руки Советов. По окончании митинга матросы,
обрадованные встречей с офицерами-большевиками, ко-
торыми они, видно, не были избалованы на своем ко-
рабле, выступили с приветствиями и даже покачали
своих единомышленников из комсостава.
Подпоручик так нам понравился, что мы захватили
его вместе с собою на «Республику» (бывший «Па-
вел I»). Уже с первых дней Февральской революции
«Республика» создала себе во всем Балтфлоте и даже
за его пределами твердую репутацию плавучей больше-
вистской цитадели, непоколебимого оплота нашей партии.
Естественно, что тут мы сразу почувствовали себя как
дома. Поднявшись на командирский мостик, заменяв-
ший на «Республике» ораторскую трибуну, мы прежде
всего подчеркнули, что с особенной радостью вступили
на борт этого корабля, так как неоднократно восхища-
лись великолепными, выдержанными резолюциями, вы-
носившимися революционной «Республикой». Как мы
выяснили, наш партийный коллектив на «Республике»
достигал необычайно крупной цифры — шестисот чело-
век.
145
Оттуда мы поехали на линейный корабль «Андрей
Первозванный». Когда мы там находились, то как раз
была получена радиотелеграмма от происходившего в
то время Первого Всероссийского съезда Советов, на-
правленная исключительно против большевиков. Это не-
сколько расхолодило команду по отношению к иам. Но
взявший затем слово тов. Колбин высказался по поводу
этого обращения «ко всем», рассеял произведенное им
плохое впечатление и снова поднял общее настроение.
Следующим этапом на нашем пути был линкор «Сла-
ва». Он только что вернулся с позиции у острова Эзеля.
Не упуская момента, мы сели на паровой катер и через
несколько минут ошвартовались у его бронированного
борта. По общему порядку мы прежде всего прошли в
судовой комитет, желая поставить его в известность о
созыве общего собрания. Но на этом корабле были ка-
кие-то странные порядки. Нам предложили за разреше-
нием митинга обратиться к командиру корабля Анто-
нову. Эти щекотливые дипломатические функции крон-
штадтские товарищи поручили мне.
Когда я вошел в командирскую каюту, передо мною
сидел капитан первого ранга, среднего роста, с проседью
в волосах и с Владимиром 4-й степени на левой стороне
кителя.
— Что вам угодно? — подозрительно обратился ко
мне Антонов.
— Мы хотим здесь устроить собрание,— ответил я.
— А о чем вы там будете говорить?—недовольно про-
бормотал командир, весь как-то насторожившись. Такой
вопрос был уже слишком неприличен. Тем не менее я
ему ответил:
— Мы хотим говорить с матросами корабля о том,
что нам поручено нашими кронштадтскими товарищами,
которых мы здесь представляем.
Затем я вкратце перечислил наши основные поли-
тические тезисы. После этого он погрузился в недолгое
раздумье, словно колеблясь: разрешить или воспретить
собрание.
В конце концов перед лицом нашей решимости он,
очевидно, быстро сознал свое бессилие, отдав себе яс-
ный отчет, что независимо от его разрешения мы так или
иначе созовем общее собрание и доложим ему все, что
нам поручено.
— Ну, устраивайте собрание,— неохотно произнес
он,— только у нашей команды большевики не могут
пользоваться успехом.
146
Несмотря на отсутствие многих товарищей, находив-
шихся на берегу, в церковной палубе собралось доволь-
но много народу. С затаенным вниманием команда «Сла-
вы» выслушала наши речи и после их окончания заки-
дала нас целым ворохом записок. Мы дали обстоятель-
ные ответы, подробно разъясняя, как кронштадтцы смот-
рят на тот или иной вопрос.
Все шло хорошо, пока наконец я не дошел до вопро-
са о братании, жгуче волновавшего тогда матросов и
солдат. Решительно высказавшись против подготовляв-
шегося наступления, я противопоставил ему братание на
фронте и начал защищать и обосновывать этот лозунг.
Но призыв к братанию кое-кому не понравился.
— Мы только что вернулись из-под Цереля,— исте-
рически закричал один из матросов,— там каждый день
немецкие аэропланы бросали в нас бомбы, а вы го-
ворите о братании. Вот вас бы в окопы! Братались бы
там!
Мне пришлось несколько охладить горячность моря-
ка, очевидно, на позициях расшатавшего свою нервную
систему. С другой стороны, сами матросы тотчас же за-
ставили его замолчать и, обращаясь ко мне с просьбой
продолжать мое заключительное слово, успокоительно
прибавили:
— Не обращайте внимания, товарищ, он у нас про-
вокатор.
В общем, настроение корабля было довольно бла-
гоприятно, но все же оно значительно уступало другим
кораблям, встречавшим наши речи с гораздо большим
сочувствием и энтузиазмом.
Было видно, что за время изолированной стоянки в
Цереле команда корабля была сильно обработана реак-
ционным офицерством под руководством самого Анто-
нова. На том же линейном корабле «Слава», перед са-
мым уходом с него нашей делегации, произошел инци-
дент. Прощаясь с товарищами-матросами и стоявшими
рядом с ними офицерами, я наткнулся на одного моло-
дого офицерика, отказавшегося протянуть мне руку.
— Отчего вы не подали мне руки?— вопросительно
обратился к нему я.
— За ваши взгляды,— вызывающе ответил офицер.
— Но, позвольте, я представитель определенной по-
литической партии, я честно и искренно высказывал те
взгляды, которые я исповедую. Скажите, чем же я за-
служил такое презрение, что вы отказались подать мне
руку?
147
— Я не хотел вас оскорбить,— смущенно бормотал
офицерик,— я сделал так потому, что это подсказали
чувства.
— А если бы чувства подсказали вам ударить меня
по лицу,— продолжал я,— то, независимо от ваших на-
мерений, это было бы оскорблением.
— Если вы считаете себя оскорбленным, то я изви-
няюсь,— совершенно сконфуженно прошептал офицер.
Я порекомендовал ему следующий раз поступать бо-
лее обдуманно. Тут же я спросил его фамилию и узнал,
что это мнчман Деньер. Я немедленно отправился в су-
довой комитет и заявил там дежурному члену, что, нахо-
дясь в гостях на линейном корабле «Слава», я подвергся
оскорблению и считаю, что в моем лице оскорблена вся
делегация, которая разделяет мои взгляды. Член судо-
вого комитета отнесся к моему заявлению очень сочувст-
венно, запротоколил все происшедшее и заметил про
мичмана Деньера: «Надо будет выяснить, что это за тип.
Он всего лишь одну неделю находится на корабле». Я
указал на свидетелей: матроса Баранова и мичмана
Шнмкевнча. Товарищ нз судового комитета обещал уве-
домить меня об исходе этого дела.
В общем, на дредноутах и других линейных кораб-
лях нам был оказан матросской массой исключительно
хороший прием. Завоевание больших кораблей, привле-
чение сочувствия их судовых команд на сторону Крон-
штадта имело большое политическое значение. Дело в
том, что все суда Балтийского флота тщательно следили
за позицией обеих бригад «линейщиков» и распределя-
ли свои политические симпатии и антипатии, в значи-
тельной мере равняясь по настроению больших кораб-
лей. Поэтому после объезда линейных кораблей большая
часть задачи кронштадтской делегации могла считаться
исполненной. Теперь оставалось обработать матросские
массы, распыленные по другим кораблям. На очереди
стояли крейсера «Диана» и «Россия».
Здесь так же, как и на крупных судах, мы не только
не встретили никаких возражений, но, напротив, все на-
ши объяснения были приняты с неподдельным энтузиаз-
мом.
Ввиду того что приезд на «Россию» совпал с обеден-
ным часом, нас пригласили к столу. Когда я очутился
в кают-компании, в окружении судовых офицеров, мне
стало еще заметнее, что морское офицерство, в боль-
шинстве, относится ко всем нам, а в особенности ко мне,
как к морскому офицеру, формальному члену их касты,
148
с глубочайшей органической и непримиримой враждой.
Внешне эти чувства проявлялись довольно сдержанно,
маскируясь холодной корректностью. Опасения матрос-
ских репрессий, матросского террора до поры до вре-
мени держали в крепкой узде клокочущие политические
страсти реакционных слоев морского офицерства.
Чрезвычайно тепло, вопреки ожиданиям, встретил
нас Гельсингфорсский исполнительный комитет, который
принял следующую сочувственную нам резолюцию:
«Гельсингфорсский исполнительный комитет, выслу-
шав доклад представителей Кронштадтского Совета ра-
бочих и солдатских депутатов, постановил:
1. Доклад товарищей кронштадтцев мы признаем со-
вершенно исчерпывающим вопрос и позволяющим судить
о кронштадтских делах как в прошлом, так и в настоя-
щем с достаточной полностью и ясностью.
2. Мы считаем травлю революционного Кронштадта,
поднятую буржуазной печатью, при поддержке некото-
рых органов, называющих себя «социалистическими»,
глубоко возмутительной и недопустимой и ведущейся в
интересах контрреволюции.
3. Мы находим, что революционный Кронштадт в сво-
ей тактике неуклонно следовал по линии истинного де-
мократизма, по линии подлинной революционности.
4. Мы признаем, что, высказывая свое отношение к
Временному правительству, Кронштадтский Совет раб.
и солд. депутатов осуществил этим свое право, принад-
лежащее всякому органу революционной демократии.
5. Заявляя о недоверии Временному правительству,
Кронштадтский Совет продолжает признавать Времен-
ное правительство как центральную государственную
власть, и, таким образом, все обвинения Кронштадта в
«отделении» и «дезорганизации» мы считаем решитель-
но ни на чем не основанными.
6. Требование Кронштадтского Совета о выборности
всех должностных лиц, в том числе комиссара Времен-
ного правительства, мы признаем правильным и соответ-
ствующим основным лозунгам демократии.
7. Мы находим, на основании изложенного, резолю-
цию, принятую к Кронштадту Петроградским Советом
рабочих и солдатских депутатов, глубоко ошибочной и
основанной на очевидном недоразумении, поэтому мы
считаем необходимым пересмотр этой резолюции.
8. Мы признаем Кронштадт передовым отрядом рос-
сийской революционной демократии и считаем нужным
оказать ему поддержку».
149
По собранным нами сведениям, Гельсингфорсский ис-
полком состоял из 65 человек. По словам тов. Сакмана,
большевики составляли около половины. Но это было
неточно. Наши товарищи составляли там меньшинство.
Принятие чуждым, по существу соглашательским, ис-
полкомом благоприятной для нас резолюции нужно от-
нести за счет простой случайности. Многие члены ис-
полкома, очевидно, голосовали «по недоразумению». Это
обстоятельство может служить красноречивой иллюстра-
цией политического недомыслия тех слоев, которые пос-
ле Февральской революции примкнули к социал-оборон-
цам.
Кроме выступления в исполкоме нам была предостав-
лена возможность доклада на пленуме Гельсингфорсско-
го Совета. Члены Совета внимательно выслушали до-
клад; прений после него не последовало, и никакой резо-
люции принято не было.
В Гельсингфорсском Совете депутатов армии, флота
и рабочих из общего числа 535 делегатов на долю боль-
шевистской фракции приходилось от 125 до 130 това-
рищей.
В один из этих дней нашего пребывания в Гельсинг-
форсе местный партийный комитет организовал большой
митинг на Сенатской площади. Это место в Гельсингфор-
се играло такую же роль, как у нас в Кронштадте зна-
менитая Якорная площадь. Митинг был чрезвычайно
многолюден. Вся площадь была запружена толпой фин-
ских и русских рабочих, матросов и солдат. Первое сло-
во было предоставлено членам кронштадтской делега-
ции.
Мы выступали один за другим, на этот раз уделяя
больше внимания анализу текущего момента, чем обзо-
ру и освещению кронштадтских событий. После крон-
штадтцев выступали местные товарищи.
Небольшую речь • произнес В. А. Антонов-Овсеенко.
Тов. Берг, старый матрос из машинной команды, при-
числявший себя к анархистам, латыш по национально-
сти, потрясал Сенатскую площадь своим раскатистым
басом. В патетические моменты звуки его голоса доле-
тали до кораблей, стоявших на рейде Гельсингфорсского
порта. И вахтенные матросы, по долгу службы принуж-
денные остаться на корабле, с сожалением думали, что
очередная вахта им помешала присутствовать на митин-
ге, и, почесывая затылки, с гордостью говорили между
собой: «Вон как ревет сегодня на площади наша Иери-
хонская труба!» За исключительно громкий голос тов.
150
Берга матросы любовно прозвали его «Иерихонской
трубой». Он был идеальным товарищем. Простой, необы-
чайно прямой, открытый парень, чрезвычайно честный,
он принадлежал к разряду тех политических работни-
ков, порожденных революцией, которые, называя себя
анархистами, на самом деле почти ничем не отличались
от большевиков. И тов. Берг сумел доказать свою пре-
данность пролетариату.
В дни Октября, в раннюю эпоху Советской власти, в
самые тревожные месяцы ее судорожной борьбы за су-
ществование, тов. Берг, постоянно рискуя собою, в лю-
бой момент был готов пожертвовать собою за торжество
рабоче-крестьянской власти. К сожалению, он прежде-
временно покончил земные счеты, застрелившись в од-
ной из московских больниц весной 1918 года.
Кроме тов. Антонова-Овсеенко и Берга на этом ми-
тинге выступали гельсингфорсские левые эсеры Устинов
и Прошьян. Нельзя сказать, чтобы они не имели успе-
ха. Этим они в значительной мере были обязаны содер-
жанию своих речей, в которых не заключалось ни слова
полемики с большевиками, а, напротив, была полная
поддержка большевистских тезисов. После них снова
выступили кронштадтцы, так сказать, со своим заклю-
чительным словом. Во всех наших речах центр тяже-
сти лежал в анализе текущего момента, но тем не ме-
нее мы уделяли достаточное внимание и нашему крон-
штадтскому вопросу.
Митинг затянулся на несколько часов.
После его окончания все участники митинга по пред-
ложению тов. Берга направились на братскую могилу,
Мы образовали стройное шествие и двинулись с пени-
ем революционных песен. Встречавшиеся на пути фин-
ские буржуа с удивлением рассматривали неожидан-
ную демонстрацию и при пенни похоронного марша
«Вы жертвою пали...» были вынуждены снимать свои
шляпы.
Мы отслужили на могиле гражданскую панихиду.
По заранее выработанной программе, после Гель-
сингфорса мы должны были съездить в Або. Вместе с
нами в вагоне кронштадтской делегации по партийным
делам выехал в Ганге гельсингфорсский работник тов.
Шейнман.
Выехав из Гельсингфорса в 8 часов утра, мы в 2 ча-
са дня были в Або. Непосредственно с вокзала мы на-
правили свои стопы в местный Совет. Мы пришли туда
как раз во время заседания исполкома, но нам приш-
151
лось очень долго ожидать приема: на заседании коми-
тета присутствовала французская военная миссия. На-
конец иностранные гости удалились, и мы могли быть
приняты исполкомом. Председатель Абоского исполни-
тельного комитета, корнет Подгурский, принял нас
внешне довольно приветливо и предложил занять места
за столом, вокруг которого сидело около десятка чле-
нов местного исполкома. По нашему требованию нам
тотчас же было предоставлено слово.
После доклада корнет Подгурский заявил нам, что
сейчас в нашем отсутствии они вынесут какое-либо ре-
шение.
Через некоторое время мы были снова приглашены
на заседание, и Подгурский нам объявил, что резолю-
ция о кронштадтских событиях будет вынесена ими впо-
следствии. После этого он, приняв важный деловой вид,
торжественно объявил, что Абоский исполнительный ко-
митет обсудил заявление о нашем намерении устроить
митинг и пришел к решению, что в свободной стране мо-
гут устраиваться всевозможные митинги, за исключе-
нием явно провокационных. Но так как мы являемся
официальными делегатами, то подозрение в провокации
само собой отпадает и мы совершенно беспрепятственно
можем устроить митинг.
Такое торжественно-декларативное заявление нас
всех очень удивило. Мы были искренно поражены,
услышав, что исполнительный комитет входил в рассмот-
рение вопроса, можно ли кронштадтской делегации пре-
доставить устройство митинга. Наконец, мы были совер-
шенно ошеломлены, выслушав чрезвычайно подробную
и детски наивную мотивировку. Как нам разъяснили,
Абоский исполком очень часто ломает голову над таки-
ми пустяками и не впервые изощряется в вынесении ре-
золюции с необычайно пространной мотивировкой по
весьма простому вопросу. Впоследствии нам сказали,
что кто-то высказывался даже против разрешения на-
шего митинга.
Далее председатель сообщил нам заключение испол-
нительного комитета о телеграммах, которые мы переда-
ли дежурному члену с просьбой отправить их на теле-
граф. Вместо того чтобы прямо отослать их на теле-
граф, дежурный член представил их исполнительному
комитету, который с готовностью взялся обсуждать их
и вынес свое решение.
— Содержание ваших телеграмм,— с тем же глубо-
комысленным видом продолжал председатель-корнет,—
152
содержание ваших телеграмм лежит на вашей совести.
Абоский исполнительный комитет не имеет препятствий
к их отправлению.
Здесь наше недоумение совершенно не знало границ.
Мы тотчас же взяли слово и заявили, что вовсе не име-
ли в виду представлять телеграммы для предваритель-
ной цензуры в исполнительный комитет, а просто пере-
дали их дежурному члену с просьбой отправить на те-
леграф.
— В таком случае здесь произошло недоразумение,—
с тем же невозмутимо-серьезным видом произнес пред-
седатель.
Вообще, в Або публика, видимо, не привыкла к по-
литической жизни, и то, что мы видели и слышали на
заседании исполнительного комитета, напомнило нам де-
тей, играющих в политику. Тут же мы узнали, что из
26 членов Абоского исполнительного комитета больше-
виков насчитывалось только четверо или пятеро. В Або-
ском Совете всего состояло 149 человек, из них около
40 большевиков. Председателем Совета был прапорщик
флота Невский — командир Абоского флотского полу-
экипажа. Из помещения исполкома мы непосредственно
отправились в казармы флотского полуэкипажа и, обра-
тившись в местный комитет, попросили через несколько
минут созвать общее собрание морского полуэкипажа.
Было семь часов вечера, мы вышли на двор и тут же,
на открытом воздухе, провели общегарнизонный ми-
тинг, на который собралось довольно много матросов и
солдат.
К сожалению, канонерская лодка «Бобр» находилась
в море. Это был один из самых большевистских кораб-
лей. Наш коллектив достигал на нем 150 человек. Кро-
ме кронштадтцев выступали два местных партийных ра-
ботника: тов. Шерстобитов и Невский. Тов. Шерстоби-
тов — невысокого роста, коренастый и «кряжистый», по
внешнему виду серьезный, угрюмый, всегда озабочен-
ный,— по существу, являлся здесь главным партийным
руководителем. Его речи были насыщены деловитостью,
и, кроме того, он был неплохой оратор. Тов. Невский,
прапорщик из кондукторов флота, по своим природным
данным значительно уступал Шерстобитову.
Первоначально часть митинга была настроена не-
дружелюбно, но к концу митинга настроение стало в
высшей степени дружественным к большевикам. Видимо,
тов. Шерстобитов провел здесь большую работу и в по-
литическом отношении хорошо подготовил матросов.
153
В наши расчеты не входила длительная задержка в
Або, который вообще не имел большого значения, и
поэтому 13 (26) июня ранним утром мы выехали обрат-
но в Гельсингфорс. Наше пребывание в Гельсингфорсе
как раз совпало с первым съездом моряков Балтийско-
го флота. На этом съезде безраздельной гегемонией
пользовались двое морских офицеров: капитан 2-го ран-
га Ладыженский и капитан Гго ранга Муравьев, спе-
циалист по радиотелеграфному делу. На том заседа-
нии, на которое я заглянул, Ладыженский был предсе-
дателем, а Муравьев выступал докладчиком и энергич-
но участвовал в прениях. Наши партийные моряки во
главе с тов. Дыбенко, участвуя в работе съезда, не при-
давали ему большого значения, и, действительно, в исто-
рии флота этот съезд не сыграл никакой роли.
Следующим этапом на нашем пути был Ревель.
За все время нашего довольно продолжительного
пребывания в Гельсингфорсе мы не имели совершенно
никакого касательства к командованию флотом. Коман-
дующий флотом контр-адмирал Вердеревский, сидя на
своем флагманском судне «Кречет», мирно копошился в
ворохе казенных бумаг, которые по старой памяти в не-
ограниченном изобилии изготовлялись и посылались ему
трудолюбивыми чинами штаба командующего Балтфло-
том.
Вердеревский тактично избегал осложнения отноше-
ний с Центробалтом и командовал флотом лишь по-
стольку, поскольку ему не мешал Центробалт. Одним
словом, в то время Центробалт был все, а командова-
ние флотом ничего. Тов. Дыбенко как-то в своем кругу
говорил: «Ну что ж, в случае нужды мы выпустим па-
ру снарядов по «Кречету», и от него ничего не останет-
ся». Вердеревский, вероятно, учитывал эту возможность
и как огня боялся конфликтов с Центробалтом. В ре-
зультате он абсолютно не имел никакого влияния на
флот. Мы, приезжиё делегаты, чувствовали себя на су-
дах Балтфлота в гораздо большей степени хозяевами,
чем командующий флотом адмирал Вердеревский. Все
деловые сношения мы поддерживали только с Центро-
балтом.
Для обеспечения себе отъезда в Ревель мы также об-
ратились в Центробалт, который выдал нам разрешение
совершить этот переход на борту эскадренного минонос-
ца «Инженер-механик Зверев», который как раз на сле-
дующий день должен был отправляться в Ревель. Этот
миноносец принадлежал к 7-му дивизиону и базировал-
154
ся на Ревель. Нас заранее предупреждали, что там мы
можем наткнуться на крупное недоразумение.
На следующий день, около 7 часов утра, наши ребя-
та явились на миноносец, но поход оказался отложен-
ным до 11 ч. дня. Команда миноносца приняла нас весь-
ма дружелюбно, немедленно вступила в разговор и
предложила чаю. Наши ребята, благодушествуя, распо-
ложились кто внизу, в матросском кубрике, а кто на за-
несенной угольной пылью верхней палубе.
Между кронштадтцами и матрасами корабля завя-
залась беседа на политические темы Мои товарищи сра-
зу сумели найти с аборигенами «Зверева» общий язык,
и ничто, казалось, не предвещало грозы. Я ушел по де-
лам на берег, но когда в одиннадцатом часу вернулся
назад, то около пристани встретил членов кронштадт-
ской делегации, понуро возвращавшихся с миноносца.
У них был расстроенный и весьма недовольный вид.
Оказывается, около 10 часов утра на миноносец
явился флаг-офицер мичман Севастьянов. Узнав, что на
корабле находится кронштадтская делегация, он стал
переходить с одного миноносца на другой, всюду буди-
руя против кронштадтцев. Затем, подойдя к одному из
товарищей, он обратился к нему с вопросом: «Это все
кронштадтские делегаты?» Получив утвердительный от-
вет, он громко закричал: «Вон отсюда, мерзавцы!» Ему
было резонно указано, что кронштадтской делегацией
получен пропуск на миноносец от Центрального комите-
та Балтийского флота.
— Яс этими сволочами не считаюсь,— не помня се-
бя кричал мичман,— я признаю только одно: свою физи-
ческую силу.— После этого зарвавшийся офицер подбе-
жал к одному товарищу и, схватив его за шиворот, с
руганью вытолкнул с палубы корабля, неустанно повто-
ряя: «С такими сволочами я не желаю иметь дела».
Вместе с кронштадтцами Севастьянов удалил с ми-
ноносца и двух членов Центробалта — Галкина и Крюч-
кова, имевших какие-то поручения к ревельским моря-
кам. Удаляя их с миноносца, мичман Севастьянов имел
наглость пустить в ход угрозу: «Убирайтесь, убирайтесь,
а то мы привяжем вам к ногам колосники и сбросим
вас за борт».
Разумеется, возвращаться на такой черносотенно на-
строенный корабль не имело никакого смысла. Поэтому
мы немедленно отправились на транспорт «Виола», где
заседал Центробалт, и доложили о возмутительном про-
исшествии, только что разыгравшемся на миноносце.
155
Члены Центробалта с глубочайшим возмущением отнес-
лись к этой неслыханной истории. Было вынесено ре-
шение о задержании выхода миноносца и о немедленном
вызове на «Виолу» командира миноносца и мичмана Се-
вастьянова. Те явились с понурым и виноватым видом.
Тов. Дыбенко, никогда не лазивший за словом в карман,
набросился на них со всем гневом своей легковзрываю-
щейся натуры. Эти офицеры сидели перед ним, как
школьники, которых только что высекли за неудовлет-
ворительные отметки. Мичман Севастьянов во всем со-
знался.
Когда товарищ Дыбенко спросил Севастьянова, ко-
му, по его понятиям, принадлежит власть на корабле,
тот ответил: «Это написано в уставах: командиру, стар-
шему офицеру, дежурному офицеру». Он ни словом не
обмолвился ни о судовых комитетах, ни о Центральном
комитете Балтийского флота, высшем органе военно-ад-
министративной власти, фактически стоявших тогда над
командующим флотом. В пояснение своего поступка мич-
ман Севастьянов добавил: «Я действовал по старым за-
конам, новых законов я не знал».
Эти показания ярко обнаружили, что в лице мичма-
на Севастьянова мы имеем дело с определенным черно-
сотенцем, опирающимся на царские уставы и на законы
старого, низвергнутого режима. Он цинично обнаружи-
вал нежелание считаться с новыми порядками. Он ни в
малейшей степени не пропитался республиканской пси-
хологией. В каждом его слове чувствовалось презрение
к революции, к созданным ею-учреждениям.
Центральный комитет Балтийского флота, усмотрев
здесь наличность преступления, распорядился передать
дело Севастьянова в руки следственной комиссии, обра-
зованной при Центробалте. Следственная комиссия на-
меревалась арестовать преступного мичмана, но коман-
да миноносца просила оставить его на свободе, ввиду
того что он являлся дивизионным штурманом и, как
флаг-офицер, заведовал секретными документами. Так
как мичмана Севастьянова было трудно немедленно за-
менить, то следственная комиссия оставила его на сво-
боде, взяв с него подписку, что по первому требованию
Центробалта он явится в Гельсингфорс. Уже в Крон-
штадте мы узнали, что несколькими днями позже Се-
вастьянов был в Ревеле арестован.
Этот неприятный, глубоко нас возмутивший инци-
дент на целые сутки отсрочил наш отъезд. Лишь на сле-
дующий день, 15 (28) июня, мы наконец выбрались из
156
Гельсингфорса. Нам были предоставлены места на пас-
сажирском пароходе.
Здесь я случайно встретился с моим бывшим товари-
щем по реальному училищу Влад. Андреевым. Он был
только что произведен в мичманы военного времени и
носил форму морского офицера. Вместе с ним ехало не-
сколько других мичманов. Из их отношений я вынес впе-
чатление, что эта морская молодежь, только что выпу-
щенная в офицеры, еще не проникнута кастовым духом
и, в отличие от старого кадрового состава, чрезвычайно
терпимо относится к большевикам. Это была уже офи-
церская молодежь революционного производства.
Вскоре мы прибыли в Ревель. На допотопной конке
по узким старинным улицам Ревеля мы проехали в Ека-
тсриненталь, где тогда помещался местный Совет. Здесь
нас встретил дежурный член исполкома матрос Радзи-
шевский, по партийной принадлежности анархист.
В Ревельском Совете раб. и солд. деп. в то время
числилось 311 делегатов, из них было 57 большевиков;
при тайном голосовании число депутатов, высказывав-
шихся за большевистские резолюции, достигало семиде-
сяти. Кроме того, в Совете имелось около 90 эсеров и
11 анархистов. Исполнительный комитет, состоявший из
20 человек, в партийном отношении разбивался следую-
щим образом: 2 большевика, 2 анархиста, 2 меньшевика,
остальные — эсеры и беспартийные. Председателем ис-
полкома был эсер Шерстнев, как его нам курьезно оха-
рактеризовал Радзишевский, «сочувствующий больше-
викам».
Наскоро пообедав в матросском (бывшем офицер-
ском) собрании, мы отправились на собрание представи-
телей! гарнизона, которое происходило под председатель-
ством мичмана А. А. Синицына. На этом собрании нас
поразило довольно большое количество морских офице-
ров, метавших на нас злобные взгляды. Здесь мы сде-
лали доклад информационного характера. Никаких ре-
золюций мы не потребовали.
В тот же день, совершенно неожиданно, мне приш-
лось выступать на одном эстонском рабочем собрании.
Встретившиеся нам партийные товарищи-эстонцы зата-
щили нас в цирк, где на скамьях амфитеатра сидело не-
сколько сот эстонских рабочих. Ввиду того что русский
язык был многим непонятен, мне пришлось говорить че-
рез посредство переводчика. Эстонцы были настроены
чрезвычайно хорошо. Их большевистские симпатии в
продолжение всего заседания, открыто прорываясь на-
157
ружу, можно сказать, били ключом. Из всех ревельских
впечатлений это посещение митинга эстонских рабочих
является наиболее приятным воспоминанием.
На следующий день мы всей компанией пошли на
крейсер «Баян». Здесь я встретился с своим товарищем
по выпуску из гардемаринских классов мичманом Нел-
лисом. Он пригласил меня в свою каюту и рассказал, что
матросы корабля настроены чрезвычайно враждебно к
большевикам и даже сговорились выбросить нас за борт.
Собрание происходило на верхней палубе около орудий.
Здесь в самом деле чувствовалась огромная разница по
сравнению с настроением Гельсингфорса. В то время как
там моряки понимали нас с полуслова, устраивая нам
братские овации,— здесь нас приняли с ледяным холод-
ком. Отношения между ораторами и аудиторией все вре-
мя были натянутые, и когда кто-то из нас резко отозвал-
ся о Временном правительстве и попутно высказался
против войны, то большинству команды «Баяна» это не
понравилось. Стали раздаваться угрожающие возгласы,
враждебные выкрики, и нам пришлось выпустить тов.
Баранова, который обладал природной способностью пу-
тем смехотворных шуточек, поговорок, веселых пословиц
вызвать шутливо-юмористическое настроение и таким
образом рассеять нависшие тучи. В результате митинга
нам все же удалось несколько смягчить настроение, за-
ставить моряков вслушаться в наши слова и хоть немно-
го почувствовать нашу искренность.
С «Баяна» мы двинулись на тральщики, в большом
количестве стоявшие у стенки Ревельской гавани. Но
здесь отношение было совершенно иное. Вредное влия-
ние контрреволюционных слоев комсостава здесь чувст-
вовалось в значительно меньшей степени. На этих кораб-
лях командиром зачастую состоял прапорщик флота, не
примыкавший к корпорации замкнутого морского офи-
церства и поэтому более терпимо относившийся к чуж-
дым ему политичёским идеям. Команда тральщиков с
большим интересом прослушала наши речи, проявила
полную солидарность и без конца благодарила нас за
посещение. «Спасибо, товарищи, за то, что нас навести-
ли. К нам так редко приезжают ораторы»,— раздавались
единодушные возгласы, когда мы по сходням возвраща-
лись на берег. Кроме «Баяна» и тральщиков мы посе-
тили еще учебное судно «Петр Великий». Не менее ра-
душно и гостеприимно нас принял отряд морской авиа-
ции, расположенный недалеко от Ревеля. Туда и обрат-
но авиаторы доставили нас на своем автомобиле.
158
Ревель был конечным пунктом нашего объезда фин-
ских берегов. На этом кронштадтская делегация могла
считать свою агитационную миссию законченной.
VII. ИЮЛЬСКИЕ ДНИ
1. 3 июля
3 июля, около двух часов дня, к нам в Кронштадт
приехала из Питера группа делегатов первого пулемет-
ного полка, по-видимому находившихся под влиянием
анархистов.
По прибытии в Кронштадтский Совет их привели ко
мне, как к товарищу председателя Совета. Прежде все-
го я поинтересовался узнать о цели их приезда. Наши
гости, во главе которых стояла какая-то женщина, объ-
яснили, что имеют намерение организовать несколько
публичных выступлений на тему о текущем моменте, и
в частности о разгроме дачи Дурново, где тогда поме-
щался анархистский центр. И раньше анархисты самых
различных оттенков нередко наезжали в Кронштадт.
Они прекрасно учитывали исключительную роль Крон-
штадта в революционном движении, его боевые настрое-
ния, его огромную потенциальную революционность и
естественно стремились перетянуть красный Котлин
на свою сторону, завладеть этой твердыней больше-
визма.
Неоднократно наведывался в Кронштадт и глава
анархистов-коммунистов, небезызвестный Блейхман, об-
рушиваясь на нас в Совете за то, что мы разрешаем пе-
редавать арестованным офицерам продовольственные
посылки вместо яда, которого, по мнению Блейхмана,
они заслуживали. Я немилосердно спорил с лидером
анархистов и его друзьями, но в общем отношения у
нас были хорошие, товарищеские. В то время анархисты
не имели серьезного влияния, а своими выступлениями
против Временного правительства они часто лили воду
на мельницу нашей партии.
У нас в Кронштадте существовала постоянная орга-
низация анархистов-синдикалистов, руководимая тов.
Ярчуком, но никакого самостоятельного значения она
не имела и против нас почти никогда не выступала.
Ярчук, по профессии портной, только что вернувший-
ся из Америки, где он жил в эмиграции, довольно благо-
желательно относился к партии большевиков и тактику
своей немногочисленной группы всегда старался согла-
159
совать с действиями нашей партии. Таким образом, мы
к анархистам привыкли, усвоили методы их политиче-
ской аргументации и натренировались в борьбе с ними.
По этой части особенно успешно действовал Семен Ро-
шаль, которому очень хорошо удавалось, с помощью
свойственного ему юмора, высмеять идеологию анархи-
стов и наглядно показать нецелесообразность, утопич-
ность, бессодержательность и мелкобуржуазность их по-
литических лозунгов, поскольку они выступают за пре-
делы нашей платформы. Естественно, что гастрольный
приезд новой полуанархической группы нас нисколько
не удивил. Но я счел долгом их предупредить, что поли-
тическое настроение у нас достаточно приподнято, при-
водить массы в еще большее возбуждение сейчас не сле-
дует, так как это может вызвать стихийное, неорганизо-
ванное выступление.
Они обещали не бросать в массы никаких конкрет-
ных призывов и уверили меня, что они далеки от жела-
ния вносить дезорганизацию в политическую жизнь
красного Кронштадта. Для начала своего выступления
пулеметчики избрали 1-й Балтийский экипаж, адрес ко-
торого им был неизвестен. Нам было по пути, и я отпра-
вился вместе с ними, ведя разговор на политические те-
мы, причем мои собеседники все время старательно воз-
держивались от споров и критики нашей программы и
тактики, очевидно опасаясь, что преждевременное рас-
крытие их замыслов может сорвать все их планы. Рас-
ставшись с гостями, я по телефону связался с Питером.
У нас существовал очень хороший обычай, согласно ко-
торому я ежедневно звонил в Питер и, вызвав к телефо-
ну Ленина, Зиновьева или Каменева, сообщал им обо
всем происходящем в Кронштадте и получал инструк-
ции, необходимые для текущей работы.
На этот раз к телефону подошел тов. Каменев и пре-
дупредил меня, что со стороны прибывших делегатов-
пулеметчиков можно ожидать провокации, в связи с тем
что в Петрограде 1-й пулеметный полк, несмотря на со-
противление нашей партии, уже выступил на улицу с пу-
леметами на грузовиках. Другие части петроградского
гарнизона пока не присоединились, и наша партия этот
безответственный шаг не поддерживает.
Едва я успел отойти от аппарата, как мне сообщи-
ли, что на Якорной площади собирается митинг. Ока-
зывается, инициаторами его были приезжие депутаты.
В данном случае они действовали совершенно «анархи-
чески», не только не сговорившись с Советом, но даже
160
игнорируя близких себе по духу анархистов-синдикали-
стов.
Лидер последних, Ярчук, ничего не подозревая, мир-
но читал лекцию в помещении сухопутного манежа на
необъятную тему «Война и мир», когда туда влетело не-
сколько человек с возгласами: «Товарищи, на митинг!»
Вся аудитория, словно от прикосновения электрическо-
го тока, мгновенно вскочила с мест и устремилась к вы-
ходу. Лектор-анархист, оставшись в одиночестве, после-
довал за слушателями на Якорную площадь.
Кронштадтский комитет нашей партии уже почти
весь был в сборе.
Первым говорил один из приехавших. Истерическим
голосом он описывал преследование анархистов Времен-
ным правительством. Но центральным моментом его ре-
чи было сообщение о назначенном на сегодня выступле-
нии 1-го пулеметного полка и других частей петроград-
ского гарнизона.
— Товарищи,— со слезливым подъемом говорил
анархист,— сейчас в Петрограде, может быть, уже льет-
ся братская кровь. Неужели же вы откажетесь поддер-
жать своих товарищей, неужели вы не выступите на за-
щиту революции?
На впечатлительную, по преимуществу морскую, ауди-
торию такие речи оказывали сильнейшее впечатление.
После приезжего оратора с успокоительной речью по-
пробовал выступить тов. Рошаль.
Когда он взошел на импровизированную деревянную
трибуну, вся Якорная площадь застыла в молчании.
Каждому было интересно услышать, что скажет этот по-
пулярный и остроумный оратор. Но когда Семен со свой-
ственной ему резкостью и прямотой высказался против
демонстрации по причинам ее несвоевременности и стал
горячо призывать к воздержанию от участия в ней, то
тысячи голосов закричали «долой» и подняли такой шум
и свист, что моему бедному другу пришлось сойти с три-
буны, даже не закончив своей речи. Это был первый и
последний случай расхождения Рошаля с массой в его
кронштадтской работе; обычно все его речи имели боль-
шой успех, выслушивались с глубоким вниманием и ес-
ли перебивались в середине, то только аплодисментами
или сочувственным хохотом. Немудрено, что эта непри-
вычная неудача глубоко расстроила и потрясла тов. Ро-
шаля.
После него взял слово представитель левых эсеров
тов. Брушвит. (Его не следует смешивать с однофамиль-
6
Зак. № 719
161
цем и, может быть, родственником, правым эсером, чле-
ном учредилки и участником чехословацкой авантюры.)
Наш кронштадтский Брушвит был по тем временам до-
вольно левым и очень талантливо владел простонарод-
ным, крестьянским языком с веселыми шуточками и при-
бауточками.
Его кронштадтцы тоже любили слушать. Внешне он
довольно благожелательно относился к нам, большеви-
кам, и, во всяком случае, из тактических соображений,
боясь повредить своей популярности, никогда не позво-
лял себе выступать против нас. В то время серьезных
тактических разногласий между нами и левыми эсерами
еще не было и своей агитацией они обычно только об-
легчали нашу работу. На этот раз Брушвит поднялся на
трибуну, чтобы развить ту самую точку зрения, которой
придерживались и мы. Он тоже был против демонстра-
ции. Но едва аудитория поняла его намерения, как она
тотчас устроила ему такую же неприязненную демонст-
рацию, как тов. Рошалю, и буквально не дала говорить.
Тов. Брушвит, ог природы чувствительный, сошел с три-
буны, смахивая слезу.
После него выступали какие-то неведомые товарищи,
никогда прежде не бравшие слова. Они произносили за-
жигательные речи и предлагали немедленно отправиться
в казармы, захватить оружие и затем идти на пристань,
овладеть всеми наличными пароходами и двинуться в
Питер. «Время не терпит»,— настаивали они. Атмосфе-
ра Якорной площади накалялась все больше и
больше.
Беспокойство за судьбу питерских товарищей, быть
может уже выступивших на улицу, в данный момент
проливающих кровь и нуждающихся в поддержке, ока-
зывало магическое действие на толпу. Все горели жела-
нием как можно скорее оказать помощь. Цели были не-
ясны. Не было точного представления, во имя чего вы-
ступают в Питере. Достаточно было одного факта этого
выступления: активное чувство товарищества сообщало
кронштадтским массам импульс непосредственного дей-
ствия, подсказывало, что в такой момент они должны
быть вместе со своими кровными братьями — рабочими
и солдатами Питера. При таком единодушном коллек-
тивном настроении было очень трудно идти против тече-
ния. Однако партийный долг принуждал меня бороться
до последней крайности. Я отчетливо сознавал, что раз
наша партия не поддерживает выступления, то мы, боль-
шевики, независимо от своих личных взглядов, обязаны
«62
высказываться против него, всеми силами удерживая
от участия в нем наших друзей-кронштадтцев.
В таком настроении я потребовал слова. Аудитория
насторожилась. Я начал с того, что в настоящий момент
нарастания революционных событий Временному прави-
тельству и стоящей за ним буржуазии может быть толь-
ко выгодно устроить кровопускание рабочему классу.
Поэтому нужно очень осторожно и подозрительно ко
всему относиться. Можно отовсюду ожидать расчетливой
провокации Временного правительства с целью вызвать
преждевременное, недостаточно организованное выступ-
ление вооруженных рабочих и крестьян в солдатских
шинелях для того, чтобы утопить революционное дви-
жение и нашу партию в потоках крови. Под впечатлени-
ем горячих речей, не выяснив обстановки, нельзя при-
нимать ответственных решений, способных оказать ог-
ромное воздействие на ход и исход всей революции.
Нужно прежде всего точно выяснить, что именно проис-
ходит в Питере, действительно ли состоялось то выступ-
ление, о котором говорили приехавшие товарищи. У нас
в Совете есть прямой провод с Питером, и мы прежде
всего должны собрать подробные, исчерпывающие све-
дения о том, что там было сегодня. Отправившись пря-
мо, ничего наперед не узнав, мы можем попасть в неле-
пое положение. Затем, в случае необходимости нашего
участия, надо внести в это дело строжайшую организо-
ванность. Нельзя прийти скопом на пристань и разо-
брать первые попавшиеся пароходы. Предварительно
нужно подсчитать плавучие средства и организованным
порядком распределить их. Затем нужно учесть запасы
оружия, чтобы избежать поездки людей, вооруженных
одними палками.
Ввиду этого я предложил: 1) вместо шествия к при-
стани выбрать организационную комиссию и поручить
ей выяснение петроградских событий, учет оружия и
плавучих средств: 2) обязать комиссию в кратчайший
срок телефонограммой сообщить ее решение по частям.
К моему удивлению, вся речь и практическое пред-
ложение, вытекавшее из нее, были выслушаны спокой-
но. Больше того, несколько отрезвевшая аудитория, по-
видимому, поняла безрассудность немедленной реакции
на события, которые толком никому не известны. Пред-
ложение было принято. В комиссию оказались избра-
ны тов. Рошаль, я и еще несколько человек. Старому,
привычному вождю кронштадтцев — партии большеви-
ков — было оказано полное доверие.
163
По соображениям целесообразности, мне пришлось
прибегнуть к некоторой «дипломатии», скрыв от толпы
уже известный мне от тов. Каменева факт выступления
1-го пулеметного полка.
Сообщение на митинге о начавшемся выступлении как
о совершившемся факте только подлило бы масла в
огонь. Я тем более не считал себя вправе докладывать
об этом событии, что имевшиеся в моих руках сведения
еще не давали ясного представления о характере вы-
ступления, сопровождавших его явлениях и последст-
виях.
Легко могло случиться, что не поддержанный дру-
гими частями петроградского гарнизона, 1-й пулеметный
полк был принужден возвратиться в казармы. Однако
еще перед митингом я успел шепнуть о полученном из-
вещении тов. Каменева моим партийным друзьям по
Кронштадтскому комитету.
После закрытия митинга, когда многотысячная тол-
па разошлась и Якорная площадь сразу поредела, мы
направились в здание Совета. Нашей организационной
комиссией тотчас же было принято решение созвать
представителей от военных частей и мастерских для ус-
тановления теснейшего контакта с массами. Около поло-"'
вины двенадцатого открылось собрание. Прежде всего
товарищам делегатам было предложено сделать доклады
с мест. Эти сообщения нарисовали ясную картину. Было
очевидно, что если сегодня нам удалось сорвать немед-
ленное выступление и созданием организационной ко-
миссии оттянуть его и выиграть время, то завтра вы-
ступление неминуемо состоится и мы выпустим массы
из рук. Прямо с заседания я вышел в телефонную ком-
нату, попросил соединить меня с Петроградским Сове-
том и вызвал Ленина, Зиновьева или Каменева. К теле-
фону подошел тов. Зиновьев.
Я информировал его о кронштадтских настроениях и
подчеркнул, что вопрос стоит не так: выступать или не
выступать, а в другой плоскости: будет ли проведено вы-
ступление под нашим руководством или оно разыграет-
ся без участия нашей партии — стихийно и неорганизо-
ванно.
Так или иначе, выступление совершенно неизбежно,
и отвратить его нельзя.
Тов. Зиновьев попросил меня подождать у аппарата.
Через несколько минут он вернулся и сообщил, что ЦК
решил принять участие в завтрашнем выступлении и пре-
вратить его в мирную и организованную вооруженную
164
демонстрацию. Тов. Зиновьев сделал ударение на сло-
вах «мирная демонстрация» и пояснил, что это условие
партия выдвигает в качестве неуклонного требования и
поэтому нам вменяется в обязанность следить за его
проведением. Как я узнал впоследствии, это решение
Центрального Комитета о мирной, но вооруженной де-
монстрации было принято, с одной стороны, под влия-
нием моего сообщения, а с другой стороны, под впечат-
лением демонстрации рабочих-путиловцев, явившихся к
Таврическому дворцу с женами и детьми.
Как бы то ни было, я был очень обрадован принятым
решением ЦК. Кронштадт в то время был не такой ве-
личиной, которую можно было без сожаления сбросить
со счетов. Кронштадт и Царицын были наиболее круп-
ными цитаделями большевизма, где наша партия поль-
зовалась огромным идейным влиянием. Но, благодаря
близости к Питеру и обилию вооружения, политическое
и военное значение Кронштадта было неизмеримо выше
Царицына. Поэтому отход нашей партии от стихийного
движения кронштадтских масс нанес бы непоправимый
ущерб ее авторитету. С другой стороны, вооруженное
восстание сулило верное поражение. Мы сравнительно
легко могли бы захватить власть, но оказались бы не в
состоянии удержать ее.
Фронт еще не был достаточно подготовлен. Несмотря
на интенсивную напряженную работу, которая велась
там целым рядом наших товарищей: Нахимсоном, Си-
версом, Хаустовым, Дзевалтовским и многими други-
ми,— в результате огромной организационно-агитацион-
ной работы нашей партии удалось привлечь на свою сто-
рону только немногие отдельные полки, стяжавшие се-
бе репутацию большевистски настроенных частей.
В этом отношении особенно выделялись латышские
полки 12-й армии Северного фронта. Но, кроме перечис-
ленных частей и небольшого числа других полков, весь
остальной фронт был еще в руках Временного прави-
тельства.
Поэтому решение ЦК было крайне целесообразно. С
одной стороны, оно давало отдушину накопившимся по-
литическим страстям; с другой стороны, вводя выступле-
ние в русло вооруженной демонстрации, наша партия
тем самым производила пробу сил, боевой смотр рево-
люционному авангарду, одушевленному лозунгом пере-
дачи власти Советам, и своим организованным партий-
ным руководством спасала стихийное массовое движе-
ние от преждевременного, бессмысленного кровопуска-
165
ния. Наконец, в случае успеха демонстрации и сочувст-
венной поддержки ее фронтом у партии всегда остава-
лась возможность превратить вооруженную демонстра-
цию в вооруженное восстание. Стремясь к свержению
Временного правительства, мы были бы плохими рево-
люционерами, если бы упустили из виду эту возмож-
ность. Но тем не менее выступление было задумано и
ст начала до конца проведено как мирная, хотя и во-
оруженная, демонстрация.
Едва я успел закончить разговор с тов. Зиновьевым,
как ко мне подошел тов. Донской и взволнованно попро-
сил передать ему трубку. Тов. Донской был одним из
самых симпатичных работников Кронштадтской лево-
эсеровской организации. Развитой, очень смышленый
матрос, он обладал боевым темпераментом. Молодой, не-
высокого роста, с живыми глазами, энергичный, увлека-
ющийся и жизнерадостный, он всегда был в первых ря-
дах и смело глядел в лицо опасности. Среди кронштадт-
ских левых эсеров он казался нам наиболее близким,
поддерживал хорошие отношения с нашей партией, и
в нашей организации его любили. «Борьба до конца»
была его стихией. Во время Октябрьской революции он
состоял комиссаром Красной Горки, руководя отправ-
кой формирований на Пулковские высоты. Позже, ле-
том 1918 года, он убил в Киеве немецкого генерала Эйх-
горна и был повешен слугамн германского империализ-
ма. Так погиб этот многообещавшнй талантливый юно-
ша, вышедший из рядов Красного флота.
На этот раз, в ночь на 4 июля, тов. Донской, соеди-
нившись с Таврическим дворцом, вызвал к телефону На-
тансона или Камкова, лидеров левых эсеров.
С третьего этажа, где у нас в Совете был прямой
телефонный провод Кронштадт — Питер, я снова спус-
тился во второй, в залу заседаний, и, потребовав слова,
доложил собранию, что ЦК партии большевиков поста-
новил принять участие в завтрашней мирной вооружен-
ной демонстрации. Это известие было встречено бурей
аплодисментов.
Едва я успел закончить свое сообщение, как на аван-
сцену, служившую ораторской трибуной, вышел тов.
Донской, заявивший, что левое крыло эсеров также при-
соединяется к демонстрации. Эти слова были снова по-
крыты аплодисментами.
Прения сами собой прекратились, и собрание при-
ступило к голосованию. Решение участвовать в мирной
166
демонстрации с оружием в руках было принято едино-
гласно.
Любопытно, что даже комиссар Временного прави-
тельства Парчевский, пытавшийся одновременно угодить
князю Львову и нам, присутствовавший на этом собра-
нии, тоже голосовал за участие в демонстрации. Впро-
чем, он большую часть заседания мирно проспал на сво-
ем стуле, склонив на грудь голову, и, вероятно, поднял
руку механически, со сна не разобрав, в чем дело. Во
всяком случае это дало повод к шуткам и остротам над
оригинальным представителем власти.
После баллотировки мы занялись подсчетом винто-
вок и плавучих средств. Но эта работа настолько затя-
нулась, что, не доведя ее до конца, пришлось прервать
заседание, с тем чтобы сделать это распределение утром
следующего дня на Якорной площади, перед посадкой на
суда.
Тотчас было отдано распоряжение о немедленной раз-
водке паров. В организационную комиссию по руковод-
ству демонстрацией были выбраны: Рошаль, я и один
представитель от левого крыла эсеров. Незадолго до за-
крытия заседания меня вызвал к телефону тов. Флеров-
ский; он вообще принимал близкое участие в работах
Кронштадтской организации — состоял членом партий-
ного комитета, но в этот день как раз находился в Пи-
тере. Он сообщил, что только что был на заседании ра-
бочей секции Петроградского Совета, которая постано-
вила участвовать в демонстрации и для руководства ею
выбрала 15 товарищей. Рабочая секция в то время была
единственной советской организацией в Петрограде, на-
ходившейся в наших руках. «Ура!» — прокричал я ему
в телефон. Обменявшись информацией и своими впечат-
лениями, мы условились, что на следующий день тов.
Флеровский приедет нас встречать к Николаевскому мо-
сту.
Вскоре заседание было закрыто. Участники, охвачен-
ные подъемом, быстро разошлись, спеша в свои казармы
и на суда, чтобы оповестить товарищей о принятом ре-
шении. До рассвета оставалось уже мало времени.
2. 4 июля
На следующий день, 4 июля, в назначенный накануне
ранний час вся Якорная площадь была покрыта строй-
ными колоннами матросов, солдат и рабочих, с крас-
ными знаменами и оркестрами музыки, собиравшихся на
167
сборный пункт для организованного выступления в Пет-
роград.
По поручению организационной комиссии я поднял-
ся на трибуну и разъяснил цели и задачи нашей поезд-
ки в Питер. Возможность провокации была еще раз
мною подчеркнута. Я специально предостерег против
всякой попытки втянуть нас в неорганизованное воору-
женное столкновение со сторонниками Временного пра-
вительства и предложил тщательно воздерживаться от
стрельбы. Я указал, что в условиях массового возбуж-
дения, неизбежного во время демонстрации, даже слу-
чайный выстрел может повлечь за собою серьезные и
нежелательные последствия. В заключение я огласил
список руководителей демонстрации, предложенных ноч-
ным делегатским собранием.
Все намеченные товарищи были единогласно утверж-
дены.
Со стороны собравшихся на площади раздались го-
лоса, что некоторые товарищи, особенно рабочие, не су-
мели достать себе оружия и спрашивают, что им де-
лать. Я разъяснил, что ввиду приглашения участвовать
не в вооруженном восстании, а в демонстрации безоруж-
ным товарищам лучше всего присоединиться к нам и
вместе следовать в Питер. Это было встречено с удов-
летворением, так как никому не хотелось оставаться в
Кронштадте. Конечно, было обидно отправляться без
оружия, но все революционные работники Кронштадта
скорее предпочитали погибнуть со своими товарищами
на улицах Питера, чем по-обывательски сидеть дома.
Наконец, после того как все неизбежные вопросы
выяснились, мною был оглашен список пароходов, пред-
назначенных для этого похода, с распределением их
между воинскими частями и рабочими. После этого мы
все организованно, под музыку, двинулись на пристань.
Группа активных руководителей, так сказать, штаб
демонстрации, поместилась на крепостном пароходе
«Зарница». Для других были отведены иные буксирные
и пассажирские пароходы. Ни одного военного судна не
было в нашем эскорте: из состава Балтийского флота в
Кронштадтском порту стояла только одна рухлядь, не-
способная отделиться от стенки или выйти из дока. Все
мало-мальски пригодное к передвижению было сосредо-
точено в Гельсингфорсе и Ревеле. Наконец посадка за-
кончилась, и мы покинули гавань.
Управление пароходами находилось в руках штат-
ских капитанов, не имевших понятия о походном поряд-
168
ке. Поэтому наша «флотилия» не соблюдала никакого
строя и следовала вразброд, как попало.
Если бы Временное правительство нашло в себе до-
статочно решимости, вроде той, какую проявил контр-
революционный помощник морского министра Дудоров,
приказавший подводным лодкам топить всякое судно,
выходящее в эти дни из Гельсингфорса на помощь Пи-
теру, то путем установки пары батарей на берегу Мор-
ского канала ничего не стоило бы преградить крон-
штадтцам вход в устье Невы и, сверх того, потопить в
грязных волнах «Маркнзовой лужи» один-два парохода,
доверху нагруженных активными, боевыми врагами Вре-
менного правительства.
Но, к счастью, эта мысль не пришла в голову никому
из членов правительства Керенского в силу его паниче-
ской растерянности; впрочем, возможно, что оно не от-
важилось на этот дьявольский план из боязни еще боль-
ше обострить и осложнить свое непрочное положение.
Исключительная по своей жестокости подготовка
уничтожения людей с кораблями была применена к
Гельсингфорсу из панического страха перед появлением
под Петроградом эскадры с дальнобойной морской ар-
тиллерией. Хотя личную ответственность за возмутитель-
ное приказание взял на себя управляющий морским ми-
нистерством эсер Лебедев, тем не менее ясно, что вся
ответственность за это преступление, не совершенное
только по независящим обстоятельствам, всецело лежит
на всем Временном правительстве. Его агентам не уда-
лось разжечь гражданской войны между подводным и
линейным флотом Балтики только потому, что сведения
о демонстрации были получены гельсингфорсскими мо-
ряками слишком поздно и Центробалт не успел отклик-
нуться на демонстрацию так же горячо и самоотвержен-
но, как он это сделал в Октябрьскую революцию. Кро-
ме того, настроение самих подводников было совсем не
таково, чтобы их можно было сбить с толку и напра-
вить на своих же товарищей-матросов.
Без всяких препятствий мы спокойно проплыли Мор-
ским каналом и наконец вошли в устье Невы. На обеих
набережных жизнь текла обычным будничным темпом,
и ничто не обнаруживало происходящих в городе собы-
тий. Наши пароходы, не торопясь и не внося беспоряд-
ка, один за другим стали подходить к пристани Василь-
евского острова.
За недостатком места часть судов ошвартовалась у
Английской набережной. Выгрузка, сбор и построение в
169
колонны заняли около часу. Когда все уже подходило
к концу, ко мне подбежал весь красный, запыхавшийся
и радостно-возбужденный тов. Флеровский. «А я вас
искал на том берегу»,— сказал Иван Петрович и сооб-
щил мне маршрут нашего шествия. Согласно церемониа-
лу, мы прежде всего должны были идти к дому Кшесин-
ской, где тогда сосредоточивались все наши партийные
учреждения.
Едва мы успели построиться у Николаевского моста
и оркестр заиграл марш, как ко мне подбежал кто-то из
левых эсеров и попросил подождать, ввиду того что Ма-
рия Спиридонова хочет приветствовать моряков. Она
уже попробовала обратиться с речью к задним колон-
нам, но моряки ее перебили и отказались слушать,
заявив, что пора идти на демонстрацию. Я со своей
стороны ответил левому эсеру, что сейчас некогда и мы
останавливать шествия не можем, а если Спиридонова
хочет произнести речь перед кронштадтцами, то лучше
всего это сделать у Таврического дворца. Левый эсер в
огорчении отошел прочь.
Стройными рядами, в организованном порядке, под
звуки военного оркестра тысячи кронштадтцев двину-
лись по набережной Невы. Мирные обыватели, студен-
ты, профессора, эти постоянные завсегдатаи чинной и
академически спокойной Университетской набережной,
останавливались на месте и с удивлением оглядывали
нашу необычную процессию. С Васильевского острова
по Биржевому мосту мы перешли на Петербургскую сто-
рону и пошли по главной аллее Александровского парка.
Недалеко от дворца Кшесинской нас встретил Петр
Васильевич Дашкевич, тогдашний работник партийной
Военной организации, которая в разговорной речи обыч-
но называлась «Военка». Он присоединился к нам.
Приближаясь к Каменноостровскому, несколько че-
ловек, шедших в первых рядах, взялись за руки и за-
пели «Интернационал». Вся многотысячная толпа тотчас
дружно его подхватила.
Босоногие мальчишки, подпрыгивая, бежали за на-
ми. По мере нашего движения они нарастали, как снеж-
ный ком, со всех сторон облепляя демонстрацию.
Наконец мы подошли к зданию ЦК и ПК. Моряки
выстроились перед двухэтажным домом Кшесинской, где
еще так недавно известная балерина и фаворитка царя
устраивала роскошные обеды и званые вечера, а сейчас
помещался и лихорадочно работал главный штаб на-
шей партии, подготовлявший Октябрьскую революцию
170
и торжество Советской власти. На балконе стояли
Я- М. Свердлов, А. В. Луначарский и несколько других
крупных работников. Тов. Свердлов громким и отчетли-
вым басом отдавал сверху распоряжения: «Тов. Расколь-
ников, нельзя ли голову демонстрации продвинуть впе-
ред, стать немного плотнее, чтобы подтянуть сюда зад-
ние ряды». Когда все были удобно размещены, первым
взял слово тов. Луначарский. Анатолия Васильевича
кронштадтцы хорошо знали: он уже дважды навещал
Кронштадт, с большим успехом выступая в Морском
манеже и на Якорной площади. Сейчас с балкона он
произнес короткую, но горячую речь, в немногих словах
охарактеризовав сущность политического момента. Тов.
Луначарский кончил, приветствуемый рукоплескани-
ями.
Хотя кронштадтцы спешили к Таврическому дворцу,
но, узнав, что здесь находится тов. Ленин, они стали
настойчиво требовать его появления.
Вместе с группой товарищей я отправился внутрь до-
ма Кшесинской. Разыскав Владимира Ильича, мы от
имени кронштадтцев стали упрашивать его выйти на бал-
кон и произнести хоть несколько слов. Ильич сперва от-
некивался, ссылаясь на нездоровье, но потом, когда на-
ши просьбы были веско подкреплены требованием масс
на улице, он уступил и согласился.
Тов. Ленин появился на балконе, встреченный долго
не смолкавшим громом аплодисментов. Овация еще не
успела окончательно стихнуть, как Ильич уже начал го-
ворить. Его речь была очень коротка. Владимир Ильич
прежде всего извинился, что по болезни он вынужден
ограничиться только несколькими словами, и передал
кронштадтцам привет от имени петербургских рабочих,
а по поводу политического положения выразил уверен-
ность, что, несмотря на временные зигзаги, наш лозунг
«Вся власть Советам» должен победить и в конце кон-
цов победит, во имя чего от нас требуются колоссальная
стойкость, выдержка и сугубая бдительность. Никаких
конкретных призывов, которые потом пыталась припи-
сать тов. Ленину переверзевская прокуратура, в его речи
не содержалось. Ильич закончил под аккомпанемент еще
более горячей и дружной овации.
После этих приветствий кронштадтцы, как и подоба-
ет организованным воинским частям и отрядам рабо-
чих, снова выстроились и под звуки нескольких воен-
ных оркестров, непрерывно игравших революционные
мотивы, в полном порядке вступили на Троицкий мост.
171
Здесь уже мы стали предметом внимания со стороны
кокетливых, нарядно одетых офицериков, толстых, пы-
шущих здоровьем и сытостью буржуев в новых котел-
ках, дам и барышень в шляпках. Они проезжали на из-
возчиках, проходили мимо, взявшись под ручку, но на
всех лицах, смотревших на нас широко открытыми гла-
зами, отпечатлевался неподдельный ужас.
От самого дома Кшесинской несколько товарищей
впереди процессии несли огромный плакат Центрально-
го Комитета нашей большевистской партии. Левые эсе-
ры заметили это только на Марсовом поле и стали тре-
бовать удаления плаката.
Мы, конечно, отказались. Тогда они заявили, что в
таком случае не могут участвовать в демонстрации и
уходят. Однако, кроме нескольких лидеров, никто на эту
демонстрацию не откликнулся. Левые эсеры удалились,
а вся масса осталась с нами.
Наконец, пройдя Марсово поле и небольшую часть
Садовой улицы, мы свернули на Невский проспект и ока-
зались в царстве буржуазии.
Здесь уже фланировали не отдельные буржуа, а
целые толпы нарядной буржуазии двигались в ту и дру-
гую сторону по обоим тротуарам Невского. С изумле-
нием и испугом они взирали на вооруженных кронштадт-
цев, по описанию их же газет представлявшихся им ис-
чадием ада, живым воплощением страшного большевиз-
ма. При нашем появлении многие окна открывались
настежь и целые семейства богатых и породистых людей
выходили на балконы своих роскошных квартир. И на
их лицах было то же выражение нескрываемого беспо-
койства и чувства шкурного, животного страха.
Буржуазия, вообще инстинктивно боявшаяся всяко-
го соприкосновения с массами, панически трепетавшая
при виде «простонародья», не могла скрыть своего недо-
умения по поводу всего происходящего. Воображаю, ка-
кие проклятия посылали тунеядствующие обитатели
центральных кварталов столицы на голову своего клас-
сового правительства, допускающего столь опасную для
их господства игру с огнем, как вооруженная демонстра-
ция под большевистскими лозунгами. Но — увы! — пра-
вительство в то время было так слабосильно, так расте-
ряно и настолько не уверено в своем положении, что
оно не могло позволить себе роскошь расстрела демонст-
рации.
Несмотря на то что обитатели и прохожие Невского
проспекта были для кронштадтцев символом паразити-
172
ческой и эксплуатирующей буржуазии, несмотря на то
что при одном виде наших классовых врагов в душе мно-
гих матросов клокотала безумная ненависть, наш путь
по Невскому от Садовой до Литейного прошел без вся-
ких эксцессов. Только на углу Невского и Литейного (те-
перь проспект Володарского) арьергард нашей демонст-
рации был обстрелян. В результате этого первого на-
падения пострадало несколько человек.
Насколько большое пространство занимала в длину
наша процессия, можно видеть из того, что, когда ее
хвост подвергался нападению, шедшие в голове не слы-
хали никаких выстрелов. Наконец, жестокий обстрел
нас ожидал па углу Литейного и Пантелеймоновской
улицы.
Еще около Бассейной впереди нас появился какой-то
неведомый грузовик. На нем сидела кучка солдат, а
сзади был установлен пулемет Максима. Грузовой авто-
мобиль, став во главе демонстрации, медленным ходом
пошел по одному направлению с нами; люди, на нем на-
ходившиеся, были нам неизвестны, а потому мы предло-
жили им отделиться от процессии. Они, весело смеясь,
прибавили ходу, но как раз в это время авангард крон-
штадтцев поравнялся с Пантелеймоновской улицей.
Вдруг откуда ни возьмись раздались первые выстрелы.
Грузовик с своей стороны открыл частую пулеметную
стрельбу не то по нас, не то по окнам домов. Нужно бы-
ло видеть, какое возмущение, волнение и вместе с этим
смятение охватило наши ряды. Эта провокация, к кото-
рой мы вообще готовились, в данный момент — после то-
го, как мы уже спокойно прошли по Васильевскому остро-
ву, Петербургской стороне и по центральным кварталам
города,— явилась в полной мере неожиданной и вызва-
ла мгновенное замешательство.
Неприятно действовала неизвестность: где враг? От-
куда, с какой стороны стреляют?
Как только послышались первые выстрелы, крон-
штадтцы инстинктивно схватились за винтовки и начали
стрелять во все стороны. Частые, но в этой обстановке,
конечно, беспорядочные выстрелы создавали впечатле-
ние настоящего боя, с той разницей, что позиции про-
тивника были абсолютно неизвестны. Быстро израсходо-
вав по первой обойме патронов и убедившись в безре-
зультатности пальбы в воздух, большинство словно по
команде легло на мостовую, а другая часть успела
скрыться в первые попавшиеся подъезды и ворота; толь-
ко отдельные товарищи, стоя среди улицы, еще продол-
173
жали ружейную стрельбу по невидимой цели. Вот по-
несли первого раненого солдата Кронштадтской крепо-
сти. Здесь было убито и ранено несколько человек.
Наконец пальба сама собою стала стихать.
Тогда шедшие в первом ряду Рошаль, Флеровский,
Брегман, Дешевой, я и другие стали успокаивать крон-
штадтцев и приглашать их следовать дальше к цели на-
шего назначения — к Совету, до которого оставалось уже
сравнительно недалеко. Товарищи охотно откликнулись
на этот призыв. Мы попросили оркестр заиграть что-
нибудь бодрящее, веселое. Громко ударили барабаны,
резко взвизгнули медные трубы, и негостеприимно встре-
ченные кронштадтцы тронулись в прерванный путь. Но
сколько усилий ни прилагал авангард шествия, чтобы
снова построить правильные колонны, это никак не уда-
валось. Равновесие толпы было нарушено. Всюду казал-
ся притаившийся враг. Одни продолжали идти по мосто-
вой, другие перешли на тротуар. Винтовки уже не по-
коились мирно на левом плече, а были взяты на изго-
товку.
Когда у открытых окон или на балконах появлялись
группы людей, то туда тотчас же наводилось несколько
дул с недвусмысленным приказанием «закрыть окна».
Буржуазно-обывательские квартиранты Литейного спе-
шили убраться внутрь своих помещений и торопливо за-
пирали двери и окна.
Взволнованность и нервная настороженность массы
не миновали даже тогда, когда мы свернули на тихую
Фурштадтскую улицу. И здесь кронштадтцы продолжа-
ли требовать от любопытных, пачками высыпавших к
окнам, тех же гарантий против нового нападения.
Руководителям демонстрации приходилось подходить
к наиболее взволнованным товарищам, класть руку им
на плечо, успокаивать, что опасность уже миновала, уго-
варивать прийти в себя и не терроризировать обывате-
лей. Такие увещания в большинстве случаев достигали
цели — товарищи оставляли угрожающие позы и же-
сты; перед Таврическим дворцом для поддержания пре-
стижа красных кронштадтцев мы даже построились, но
строгого порядка, подобающего демонстрации организо-
ванных отрядов революции, добиться все же не удалось.
Демонстрация кронштадтцев резко делится на две ча-
сти: до провокационного обстрела и после него.
В течение большей части пути, до первых выстрелов
из-за угла, стройное шествие красных кронштадтцев
можно назвать образцовым. Наконец, после того как на
174
их головы, словно из рога изобилия, посыпались таин-
ственные пули, порядок был нарушен.
К Таврическому дворцу мы подошли хотя и в строю,
но довольно условном. Это обстоятельство дало повод
буржуазным н меньшевистско-эсеровским легендам изо-
бражать приход кронштадтцев к зданию Петроградско-
го Совета в виде недисциплинированной банды, сколо-
ченной из разного сброда. Разумеется, это была чудо-
вищная, сознательно придуманная клевета.
Порядок, организация и дисциплина, безусловно, бы-
ли налицо, но, конечно, не в такой полной мере, как это-
го хотелось бы самим кронштадтцам и как это было до
гнусного нападения из-за угла. Несмотря на естествен-
ную раздраженность и общую повышенность нервного
состояния, на всем протяжении пути кронштадтцами не
было произведено ни одного эксцесса.
Выйдя на Шпалерную, мы попали в густой поток де-
монстрирующих отрядов революции, так же, как и мы,
несших красные знамена с золотыми и черными лозун-
гами: «Долой министров-капиталистов» и «Вся власть
Советам».
Другой такой же поток устремлялся уже назад, нам
навстречу. Когда первые ряды кронштадтцев вступили
в небольшой сквер, разбитый перед фасадом Тавриче-
ского дворца, и подошли к тяжелым белоснежным колон-
нам, то Рошаль и другие товарищи остались вместе со
всеми снаружи, а я вошел внутрь, чтобы сообщить о на-
шем приходе, попросить оратора и выяснить дальнейший
церемониал демонстрации. Встретив тов. Троцкого, я
подошел к нему.
Но едва мы успели бегло обменяться впечатлениями,
как кто-то из меньшевиков взволнованно подбежал к
нам и сообщил: «Кронштадтцы арестовали Чернова, по-
садили его в автомобиль и хотят куда-то увезти».
Троцкий и я немедленно отправились к месту проис-
шествия, сговариваясь на ходу о необходимости отме-
нить этот самочинный арест и непременно, во что бы то
ни стало, освободить Чернова. Никаких разногласий на
этот счет у нас не было. Выйдя на подъезд, мы прошли
сквозь расступившуюся толпу кронштадтцев прямо к ав-
томобилю, в котором без шапки сидел арестованный
Виктор Чернов. Вождь эсеровской партии не мог скрыть
своего страха перед толпой: у него дрожали руки, смер-
тельная бледность покрывала его перекошенное лицо, се-
деющие волосы были растрепаны.
175
Троцкий и я вскочили в автомобиль и пытались же-
стами восстановить молчание, чтобы обратиться к това-
рищам кронштадтцам со словами дружеского увеща-
ния. Несколько минут не удавалось водворить тишину.
Толпа гудела, шумела, волновалась, подавала реплики,
переговаривалась.
Чувствовалась огромная ненависть со стороны кре-
стьян в матросских и солдатских шинелях к «министру
статистики», который всяческими путями, под разными
несостоятельными предлогами оттягивал и отсрочивал до
Учредительного собрания разрешение аграрного вопро-
са, понимавшегося тогда только в одном смысле — как
передача всей земли в руки крестьян.
Впоследствии, в «Крестах», тов. Троцкий показал мне
одного уголовного матроса, запомнившегося ему как
участника ареста Чернова, и видел в этом подтвержде-
ние своей версии о том, что арест был произведен десят-
ком субъектов полууголовного, полупровокаторского ти-
па. Однако я категорически считаю попытку ареста Чер-
нова отнюдь не результатом провокации, а стихийным
поступком самих кронштадтских массовиков, в глазах
которых министр земледелия и вождь партии эсеров
Виктор Чернов, как саботажник земельной проблемы,
являлся худшим типом врагов народа и револю-
ции.
Пока толпа перекатывалась неясным гудением голо-
сов, сливавшихся в общем гуле, я, стоя в автомобиле,
успел перекинуться несколькими словами с ближайшими
ко мне товарищами.
— Зачем вы арестовали Чернова? Куда вы хотите
ею везти? — спросил я.
— Не знаем,— недоумевающе отвечали одни.
— Куда хотите, тов. Раскольников. Он в вашем рас-
поряжении,— отвечали другие.
Видя растерянность Чернова, я шепнул ему: «Это
недоразумение. Вы будете освобождены». Чернов по-
смотрел на меня каким-то рассеянным взглядом и ни-
чего не ответил: по-видимому, он плохо отдавал себе от-
чет во всем происходящем. У тов. Троцкого мелькнул
план на случай неудачи немедленного освобождения Чер-
нова: поехать вместе с ним в автомобиле, отвезти его за
несколько кварталов и затем выпустить на свободу. Но
я решительно запротестовал, заявив тов. Троцкому: «Это
невозможно, это позор! Если вы выедете с Черновым, то
завтра скажут, будто кронштадтцы хотели его аресто-
вать! Нужно Чернова освободить немедленно».
176
1рудно сказать, сколько времени продолжалось бы
бурливое волнение массы, если бы делу не помог гор-
нист, сыгравший обычный судовой сигнал, призывающий
команду к полной тишине и спокойствию. Тогда тов.
Троцкий прыгнул на передний кузов, покрывающий мо-
торный двигатель автомобиля, и взмахом руки подал
сигнал к молчанию.
В одно мгновенье все стихло и воцарилась мертвая
тишина. Громким, отчетливым, металлическим голосом,
отчеканивая каждое слово и тщательно выговаривая
каждый слог, тов. Троцкий произнес короткую речь при-
близительно следующего содержания.
— Товарищи кронштадтцы,— начал он,— краса и
гордость русской революции! Я не допускаю мысли, что-
бы решение об аресте министра-социалиста Чернова бы-
ло вами сознательно принято. Я убежден, что не най-
дется ни одного человека, стоящего за арест, и не подни-
мется ни одной руки за омрачение нашей сегодняшней
демонстрации, нашего сегодняшнего праздника, нашего
торжественного смотра сил революции ненужными, ни-
чем не вызываемыми арестами. Кто тут за насилие,
пусть поднимет руку.
Тов. Троцкий остановился и обвел взглядом всю тол-
пу, словно бросал вызов своим оппонентам. Толпа, с
напряженным вниманием прослушавшая его речь, засты-
ла в немом молчании.
Никто даже не приоткрыл рта, никто не вымолвил
ни слова возражения.
— Гражданин Чернов, вы свободны,— торжественно
произнес тов. Троцкий, оборачиваясь всем корпусом к
министру земледелия и жестом руки приглашая его вый-
ти из автомобиля. Чернов был ни жив ни мертв. Я помог
ему сойти с автомобиля; с вялым, измученным видом, не-
твердой, нерешительной походкой он поднялся по сту-
пенькам и скрылся в вестибюле дворца.
После этого я, со своей стороны, произнес несколько
слов. Мне казалось важным предупредить повторение
инцидентов, по своему характеру превращающих демон-
страцию в непосредственную прелюдию к захвату вла-
сти. Я напомнил товарищам кронштадтцам мои утрен-
ние слова на Якорной площади и подчеркнул, что мы яв-
ляемся гостями питерских рабочих и самостоятельно не
можем принимать никаких сепаратных ответственных
решений. В заключение я отметил, что если бы наши за-
дачи шли дальше мирной демонстрации, то, конечно, мы
направились бы не к Таврическому дворцу, куда заез-
177
жают только министры-«социалисты», а к Мариинскому
дворцу, где заседают министры-капиталисты.
После меня выступил еще кто-то, и, таким образом,
создался импровизированный митинг. Помню, около са-
мого автомобиля, служившего для Чернова местом за-
ключения, а для нас трибуной, стоял Григорий Ивано-
вич Петровский, очень внимательно относившийся ко
всему происходящему. Под влиянием речей наша пуб-
лика заметно успокоилась.
Мы с Рошалем ушли внутрь дворца выяснить даль-
нейшее назначение кронштадтцев. Наверху, на хорах,
опоясывающих зал заседаний, встречаем Владимира
Ильича, выходящего из комнаты, где только что окончи-
лось совещание руководящей группы цекистов. Ильич в
хорошем настроении. Видно, широкий размах демонстра-
ции, развернувшейся под нашими лозунгами, несомнен-
ный успех нашей партии его глубоко радуют.
Мы с Семеном продолжаем разыскивать кого-нибудь
из товарищей, кто мог бы дать указания относительно
программы дальнейших действий. Наконец, внизу, в по-
мещении фракции, мы находим тов. Зиновьева и Троц-
кого. Тов. Троцкий тогда формально еще не состоял чле-
ном нашей партии.
Мы с Рошалем подходим к тов. Зиновьеву и спраши-
ваем указаний. «Надо сейчас обсудить»,—-отвечает он.
Наскоро созывается совещание активных работников.
Присутствует немного — около двадцати человек. Про-
износят речи: сперва Зиновьев, затем Троцкий, потом я
и, наконец, Рошаль. Освещая .вопрос с разных сторон,
все приходят к одному выводу: демонстрацию следует
считать законченной, участников пригласить вернуться
в казармы. Кронштадтцев решено временно, на всякий
случай, оставить в Петрограде. Всеми единодушно при-
знается, что, несмотря на успех сегодняшней демонст-
рации, условия для вооруженного восстания и захвата
власти в данный момент еще не созрели. Заседание про-
должается недолго.
После него мы с Семеном разделяемся: я остаюсь в
Таврическом дворце, чтобы присутствовать на заседа-
нии ЦИКа и быть в курсе политических решений и на-
строений, а Рошаль идет разводить кронштадтцев по
квартирам; им назначены помещения: в доме Кшесин-
ской, в Петропавловской крепости, в Морском корпусе
и в Дерябинских казармах.
Я поднимаюсь на хоры для публики и занимаю ме-
сто в первом ряду. На улице уже стемнело. Зал бывшей
178
Государственной думы ослепительно освещен невиди-
мыми, скрытыми за карнизом электрическими лампоч-
ками, отбрасывающими свой яркий матовый отсвет с
стеклянного потолка. Заседание в полном разгаре; об-
суждается вопрос о сегодняшней демонстрации. Правый
сектор и центр амфитеатра полны эсерами и меньшеви-
ками, левые скамьи наших товарищей сравнительно пу-
стуют.
Один за другим поднимаются на трибуну столпы
«социал-предателей», чтобы произнести слово осуждения
по адресу нашей партии, якобы прорывающей единый
«фронт демократии».
Но все же в этих выступлениях чувствуется большая
растерянность и неуверенность в завтрашнем дне.
Вечером 5 июля и позже, когда стали прибывать с
фронта войска, «социал-соглашателн» почувствовали у
себя под ногами почву, и сразу весь тон их выступлений
по поводу нашей демонстрации резко переменился: стал
гораздо задорнее, злее, наступательнее, к нему присоеди-
нились чувство стихийной ненависти, родственной по-
громным настроениям, и пробудившаяся жажда мщения
за свою временную растерянность. Но 4 июля на этом
вечернем, перешедшем в ночное, заседании ЦИКа, когда
Временное правительство почти не имело в Питере
войск, на которые оно могло бы опереться, когда, не-
смотря на позднее время, Таврический дворец был окру-
жен целым морем приходивших и уходивших манифе-
стантов, тон речей меньшевистско-эсеровских лидеров
был гораздо сдержаннее и осторожнее.
Авксентьев, Дан и компания произносили длинней-
шие, малосодержательные речи, в которых не чувство-
валось пафоса борьбы, а были только вялые нападки и
упреки по нашему адресу. Общее настроение ЦИКа бы-
ло тревожное. События на улице отражались на психо-
логии эсеровско-меньшевистского большинства.
Во время речи Дана разыгрался один эпизод, живо
воскресивший в моей памяти известные по описаниям
сцены Великой французской революции. Дан, в форме
военного врача, едва успел передать свой председатель-
ский колокольчик и, спустившись на ораторскую трибу-
ну, завел свою шарманку примерно часа на полтора, как
вдруг на хоры для публики порывисто вбежал снизу
один рабочий и громким, взволнованным голосом исте-
рически закричал:
— Товарищи, там, на улице, казаки расстреливают
народ!
179
Словно электрическая искра пробежала по всему за-
лу. Депутаты заволновались, стали переговариваться
между собой, некоторые поднялись с мест.
Церетели, сидевший в президиуме, нервно вскочил
и сделал попытку устремиться к выходу, но его сейчас
же уговорили остаться в зале. Дан пригласил членов
ЦИКа не волноваться и сидеть на местах, а сам, пре-
рвав свою речь, сошел с трибуны и вышел из зала за-
седаний. Через несколько минут он вернулся и доложил,
что у кавалеристов, стоящих перед Таврическим двор-
цом, взбесилась какая-то лошадь, это вызвало панику,
тотчас раздались выстрелы и открылась перестрелка.
— Но были приняты меры, и сейчас все обстоит бла-
гополучно,— закончил Дан информационное сообщение
и приступил к продолжению своей обвинительной речи
против большевиков.
Незадолго до конца заседания рядом со мною внезап-
но оказался Рошаль. Он сообщил, что кронштадтцы уже
разведены по казармам, и очень хорошо отозвался об
общем настроении кронштадтских друзей.
Вскоре заседание закрылось, и мы с Симой, друже-
ски делясь впечатлениями богатого переживаниями дня,
вышли на улицу.
3. 5 июля
На следующее утро я прежде всего пошел в дом Кше-
синской. Здесь под одной крышей дружно работали ЦК,
ПК и Военная организация при Цека. Здесь всегда мож-
но было увидеть множество партийных товарищей, начи-
ная от Владимира Ильича и кончая работником из про-
винции.
Все секретариаты тоже были собраны в этом здании,
что сильно облегчало деловые сношения и наведение
справок. В Секретариате ЦК тогда работала тов. Ста-
сова, секретарем ПК был тов. Бокий. Всей текущей ра-
ботой Военки руководили тов. Подвойский и Невский.
Тут же помещалась редакция «Солдатской правды»,
где всегда можно было встретить с ворохом рукописей
тов. Мехоношина.
В доме Кшесинской непрестанно толпилась масса на-
роду. Одни приходили по делам в тот или иной секре-
тариат, другие — в книжный склад, тут же продавав-
ший агитационную литературу, третьи — в редакцию
«Солдатской правды», четвертые — на какое-нибудь за-
седание. Собрания происходили очень часто, иногда бес-
180
прерывно — либо в просторном широком зале bhhv/, ли-
бо в комнате с длинным столом наверху, очевидно быв-
шей столовой балерины.
Почти ежедневно произносились агитационные речи: \
в более торжественных случаях и перед широкими мас-
сами.— с балкона, повседневно — с угловой каменной
беседки сада Кшесинской на перекрестке Большой Дво-
рянской улицы и Кронверкского проспекта. Здесь осо-
бенно часто подвизался тов. Сергей Богдатьев. Бывало,
зайдешь в ЦК или ПК, пробудешь там часа два, разре-
шишь кучу вопросов, переговоришь с десятком товари-
щей, возвращаешься домой и смотришь — Сергей Бог-
датьев, характерно раскачивая головой, все еще продол-
жает свою речь на богатую, поистине неисчерпаемую
тему «О текущем моменте». Аудитория этих небольших
уличных митингов перед домом Кшесинской по своему
социальному составу резко делилась на две категории:
первую составляли рабочие, специально пришедшие с да-
леких окраин или откуда-нибудь поблизости с глухих
улиц Петербургской и Выборгской стороны. Они сходи-
лись сюда поучиться политической грамоте, послушать
своих большевистских ораторов. Эти являлись постоян-
ным составом летучего митинга: плотно прижавшись к
чугунной решетке, они сплошной стеной окружали ора-
тора и чутко, внимательно слушали, боясь пропустить
хоть одно слово.
Другую часть аудитории составляли любопытствую-
щие обыватели-буржуа, либо случайные прохожие, ли-
бо зрители, нарочно пришедшие «посмотреть на Лени-
на», прельстясь громкой рекламой, устроенной буржуаз-
ной печатью дому Кшесинской с тех пор, как там по-
местились наши партийные органы. Это был текучий,
ежеминутно менявшийся состав, слушавший рассеянно,
внутри негодовавший, но обычно не смевший поднять
своего голоса. Эта публика подолгу не задерживалась
перед ораторской беседкой.
Но 5 июля в этой беседке (выстроенной любовницей
царя для роскоши и отдохновения) вместо привычного
оратора стоял пулеметчик с пулеметом. Не поднимаясь
наверх, я прямо прошел в помещение Военной органи-
зации. Здесь уже были: фактический председатель Во-
енки тов. Подвойский, прапорщик Дашкевич, видный
профессиональный работник нашей партии тов. Том-
ский, тов. Еремеев и еще несколько ответственных пар-
тийных работников. Тов. Дашкевич вскоре уехал на за-
седание ЦИКа, членом которого он состоял.
181
Товарищи сейчас же передали мне упорно циркули-
рующие слухи о готовящемся на нас нападении со сто-
роны Временного правительства. Словно для иллюстра-
ции момента, Константин Степанович, волнуясь, но не
спеша и не упуская характерных деталей, рассказал
нам о происшедшем накануне у него на глазах разгро-
ме газеты «Правда». Выяснилось, что ввиду общей тре-
вожной атмосферы и реальной возможности новых по-
громов и разгромов ЦК принял решение, предлагающее
рабочим, солдатам и матросам 5 июля оставаться в
своих помещениях, но быть наготове по первому зову
выйти на улицу. Перед Военной организацией прежде
всего стал на очередь вопрос о подготовке самообороны
на случай нападения и связанный с этим выбор комен-
данта дома Кшесинской. На эту должность Военная ор-
ганизация выбрала меня. Я тотчас же приступил к ос-
мотру наших боевых сил и средств. У подъезда стоял
грозно зашитый в броню автомобиль с надежной коман-
дой. Затем я осмотрел «пулеметные позиции»: один пу-
лемет в угловой беседке, другой на крыше. Угол обстре-
ла был у обоих достаточно велик: он захватывал всю
Троицкую площадь, Троицкий мост, часть Александров-
ского парка, Кронверкского проспекта и Большой Дво-
рянской; третий пулемет стоял внутри, на нижней пло-
щадке лестницы. Я прежде всего позаботился дать инст-
рукции пулеметчикам и командиру броневика.
Ввиду того что никаких агрессивных или наступа-
тельных намерений с своей стороны мы не имели, един-
ственной задачей оставалась’ непосредственная оборона
нашего здания, где хранились все документы и архивы
партии. Пулеметчикам было приказано первым огня не
открывать. Даже в случае появления толпы или воен-
ного отряда следовало их подпустить ближе и начать
обстрел лишь после того, как определенно обнаружатся
враждебные намерения.
Обойдя все здание и сделав нужные распоряжения, я
собрал в нижнем зале внутренний гарнизон дома Кше-
синской, состоявший, главным образом, из кронштадт-
ских моряков, накануне вместе с нами прибывших в
Петроград. Я объяснил им наши военные задачи.
Настроение кронштадтцев было отличное: они все
горели желанием дать бой сторонникам Временного пра-
вительства. Однако ознакомление с положением дела и
первоначальные приготовления убедили меня, что мы
располагаем незначительными силами и к защите не
подготовлены. Необходимо было наладить связь с со-
182
седними частями, условиться относительно их поддерж-
ки и недостаток живой силы возместить техническим
усилением нашей примитивной крепости.
Я попросил зашедшего как раз в это время Семена
Рошаля, как хорошего агитатора, съездить в казармы
Гренадерского полка и в Петропавловскую крепость, для
того чтобы поднять настроение этих соседей и создать
из них прочных союзников, готовых в трудный момент
прийти к нам на выручку. Для усиления технической
стороны обороны я срочно послал бумагу в Кронштадт-
ский исполком с просьбой немедленно выслать несколь-
ко орудий с полным комплектом снарядов.
Как раз около этого времени в дом Кшесинской за-
шли двое матросов с морского полигона и предложили
мне экстренно доставить на грузовике несколько легких
орудий из своей части. Я охотно ухватился за это пред-
ложение, так как отсутствие артиллерии было самым
уязвимым местом нашей обороны. Товарищи с полигона,
заручившись моим письменным предписанием, быстро
уехали.
Резолюция ЦК, предписывавшая не выходить на ули-
цу, но быть наготове, с помощью самокатчиков была ра-
зослана по партийным районным комитетам с просьбой
известить о ней воинские части и вооруженные рабочие
отряды, эти зачатки Красной гвардии.
Между тем в дом Кшесинской все время приходили
для связи представители рабочих районов: они расска-
зывали, что происходит у них на улицах и на заводах,
делились впечатлениями о настроении рабочих и сол-
дат, просили дать советы и указания. Также являлись,
хотя и в меньшем количестве, представители от полков.
Кто-то из пришедших сообщил, что в окнах большого
дома на противоположном берегу Невы выставлены пу-
леметы и наведены на дом Кшесинской. Другие товари-
щи передавали, что они видели кильватерную колонну
бронированных автомобилей, направлявшихся в нашу
сторону. Были получены известия о приближении ка-
зачьих разъездов. Пришлось призвать товарищей к
бдительной зоркости и все поставить на боевую
ногу.
Ввиду угрожающих симптомов тов. Еремеев и мой
брат Ильин-Женевскнн поехали объясняться с коман-
дующим войсками Петроградского округа генералом
Половцевым.
Вскоре вернулся из агитационного объезда гренаде-
ров и петропавловцев товарищ Рошаль.
183
Он пришел в радужном настроении и с оживлением
передал, что солдаты все безусловно наши, поддержка
с их стороны обеспечена, а в Петропавловской крепости
нашлись даже офицеры, сочувствующие большевикам.
Около этого времени мне попался на глаза номер
бульварной антисемитской газеты «Живое слово», сде-
лавшей своей специальностью травлю товарищей, имев-
ших партийные псевдонимы. Раскрыв хулиганский ли-
сток, я прочел там гнусные обвинения против тов. Ле-
нина за подписью Алексинского и Панкратова. Грубо
сфабрикованная фальсификация давала понять, что
здесь скрывается дьявольский план: морально очернить
и политически убить нашу партию. Но тогда еще никто
не полагал, что на этих фальшивомонетческих докумен-
тах либеральные адвокаты Керенский и Переверзев,
объединившись со следователями царской юстиции, соз-
дадут против партии глупейшее и гнуснейшее дело, ко-
торое, однако, в конечном счете только открыло массам
глаза и ускорило Октябрьскую революцию.
Днем в ту комнату в доме Кшесинской, где я работал
вместе с другими товарищами, зашел знакомый мне по
Гельсингфорсу военный моряк Ванюшин, член Центро-
балта. Он сообщил, что сейчас уезжает в Гельсингфорс,
и спросил, нет ли у меня каких-нибудь поручений. Я
проинтервьюировал его по части гельсингфорсских на-
строений и, посоветовавшись с товарищами, написал бу-
магу в Центробалт с просьбой выслать в устье Невы не-
большой военный корабль типд миноносца или канонер-
ской лодки. Я — полагаю, не без основания — считал,
что достаточно ввести в устье Невы один хороший ко-
рабль, чтобы решимость Временного правительства зна-
чительно пала. Конечно, в боевом отношении это было
ничто, но здесь шла игра на психологию.
Тов. Ванюшин обещал мое письмо немедленно пере-
дать по назначению. В результате, начав работу в ка-
честве коменданта дома Кшесинской, я фактически пре-
вратился в нелегального командующего войсками.
Впоследствии, на допросах, царские следователи —
господа Александровы, поступившие на службу к Пере-
верзеву и Зарудному, предъявляя мне письменные пред-
писания с требованием на орудия и с вызовом кораб-
лей, усматривали в этом юридические признаки, доста-
точные для того, чтобы квалифицировать события 3—5
июля как вооруженное восстание. На эти ухищрения мне
было нетрудно ответить, что если бы мы действительно
подняли вооруженное восстание, то у нас хватило бы
184
здравого смысла и знания тактики уличного боя, чтобы
нс идти стройными колоннами, а рассыпаться и насту-
пать цепью. И в таком случае мы не освобождали бы
министров, а, наоборот, арестовывали бы их. Конечно,
с моей стороны были сделаны военные приготовления,
но только на случай самообороны, так как в воздухе
пахло не только порохом, но и погромами. Однако ме-
рам военной предосторожности не пришлось быть прове-
ренными в деле, на боевой практике.
Вернувшись от Половцева, тов. Еремеев рассказал
нам, что генерал, немедленно приняв его и Женевского,
настойчиво уверял их в отсутствии каких бы то ни было
планов, сулящих репрессии нашей партии. И в самом
деле, 5 июля ген. Половцев атаки на нас не повел. Он
предпочел отложить ее на один день, чтобы, дождав-
шись новых подкреплений с фронта, продолжавших не-
прерывно поступать, нанести «сокрушительный» удар на-
шей партии. Но своими лживыми уверениями генералу
никого не удалось обмануть: ему абсолютно не верили.
По возвращении тов. Еремеева было получено новое
постановление ЦК, объявлявшее демонстрацию закон-
ченной и призывавшее всех участников к ее прекраще-
нию. Напряженная атмосфера несколько разрядилась.
Тов. Подвойский предложил мне и Рошалю объехать
кронштадтцев. Мы сели в автомобиль, только недавно
приобретенный партией, и выехали, нагрузившись кон-
сервами и хлебом. К нам присоединился еще третий
кронштадтец — анархист Ярчук, случайно в это время
зашедший в дом Кшесинской.
Мы начали с Морского корпуса, затем проехали к
Дерябинским казармам — в Галерную гавань. Как толь-
ко наш автомобиль показывался в воротах, к нему со
всех сторон сбегались кронштадтцы. Машина превра-
щалась в трибуну, и мы делали краткие сообщения о
политическом положении и о только что принятом ре-
шении партии. Настроение товарищей было прекрас-
ное: они готовы были начать вооруженную борьбу за
власть Советов, но авторитет партии большевиков обя-
зывал их согласиться с нашими предложениями. Почти
единодушно было решено возвратиться в Кронштадт.
Больше всего затруднений нам пришлось испытать в до-
ме Кшесинской, где мы устроили собрание кронштадт-
цев, уже закончив свой объезд. Здесь были размещены
исключительно моряки. Стоя в центре военных приготов-
лений, они, возбужденные этой атмосферой осажденно-
го лагеря, естественно, жаждали боя, борьбы, их рево-
185
люционное нетерпение подсказывало им безумную в дан-
ных условиях мысль о немедленном захвате власти.
Поэтому в доме Кшесинской нам пришлось встре-
титься не только с обычными и вполне естественными
вопросами, но даже с прямой критикой нашей позиции
и резкими возражениями. Наши оппоненты недоумевали:
как это можно вернуться в Кронштадт, не утвердив в
Петрограде Советскую власть? Возражали исключитель-
но анархисты и беспартийные. Товарищи, принадлежав-
шие к партии, с самого начала оказались на нашей сто-
роне; анархистам дал хорошую отповедь Ярчук, вместе
с нами считавший невыгодным и обреченным на пора-
жение всякое решительное выступление в целях захвата
власти. В разгаре этого бурного совещания, когда у нас
велись жаркие споры с партизанами неумеренной левиз-
ны, занимавшими позицию «левее здравого смысла», из
Кронштадта прибыла делегация исполнительного коми-
тета. Оказывается, получив мою утреннюю записку о вы-
сылке артиллерии, товарищи, уже сделав все распоря-
жения о погрузке орудий, решили точно выяснить калибр
требуемой артиллерии и количество нужных пушек; с
другой стороны, исполком интересовался их назначением-
и запрашивал, нет ли надобности в вооруженных бой-
цах. Для наведения точных справок и общей информа-
ции о питерских событиях была сформирована специ-
альная комиссия, в которую вошли Ремнев, Альничен-
ков и еще несколько товарищей. Застав нас на митинге
в доме Кшесинской, они попросили слова и своим вы-
ступлением облегчили нашу работу, так как до прихо-
да приходилось отдуваться, главным образом, Рошалю
и мне. В результате, когда дело дошло до голосова-
ния, подавляющее большинство товарищей приняло ре-
золюцию ЦК-
Помимо информационно-осведомительных поручений
приехавшие привезли с собой повелительное требование
Кронштадтского исполкома о немедленном освобожде-
нии всех кронштадтцев, арестованных за последние два
дня. Я и Рошаль присоединились к делегации, и мы все
вместе отправились на набережную Невы, где сели на
маленький катер, доставивший товарищей из Кронштад-
та, и пошли вверх по Неве — снова к Таврическому
дворцу. Ошвартовавшись у какой-то дровяной баржи,
мы неудобными переходами по нескольким узким кача-
ющимся сходням наконец выбрались на пустынную на-
бережную и всякими закоулками вышли на Шпалерную
улицу почти напротив дворца. В помещении Совета мы
186
узнали, что сейчас происходит заседание «военной комис-
сии», откуда к нам вышел меньшевик Богданов.
Мне приходилось с ним встречаться еще в эпоху
«Звезды» и «Правды», когда однажды, в день рабочей
печати, 22 апреля 1914 года, он в качестве «ликвида-
тора» выступал моим оппонентом в пролетарском клу-
бе «Наука и жизнь».
Несмотря на взаимную ненависть, он встретил нас с
какой-то странной, покровительственной улыбкой. Мы
потребовали освобождения наших арестованных това-
рищей. Он обещал, что это будет сделано, и тут же, со
своей стороны, как контртребование выдвинул вопрос о
разоружении находящихся на свободе кронштадтцев.
Мы с негодованием ответили, что об этом не может
быть и речи. Тогда Богданов с притворно-участливым
видом стал убеждать нас сдать оружие, так как если
кронштадтцы станут возвращаться домой с винтовками
в руках, то Петроградский Совет не может нести от-
ветственности за безопасность их следования на при-
стань. Он намекнул на огромную ненависть к крон-
штадтцам среди некоторых частей гарнизона. Очевидно,
он имел в виду только что прибывшие с фронта контрре-
волюционные полки. В виде компромисса Богданов пред-
ложил произвести сдачу оружия в присутствии предста-
вителей Петроградского Совета, дав гарантии, что пос-
ле посадки кронштадтцев на пароход все оружие пол-
ностью будет возвращено.
Но это предложение, содержавшее в себе процедуру
унизительной сдачи винтовок, также показалось нам не-
приемлемым. Мы могли согласиться только на то, что
кронштадтцы до пристани пройдут по городу без ору-
жия, которое они сложат на подводы и будут везти впе-
реди себя. Богданов обещал дать ответ и ушел в сосед-
нюю комнату, где происходило заседание пресловутой
«военной комиссии». Через несколько минут он вышел
и заявил, что наши условия приняты.
Казалось, что вопрос разрешен и соглашение достиг-
нуто. Не тут-то было. Едва мы успели заговорить с во-
шедшими в комнату тов. Каменевым и Троцким, как нам
передали, что кронштадтцев просят в «военную комис-
сию». Мы вошли в комнату, где происходило заседа-
ние. Там стоял большой стол в форме буквы «П»,
накрытый казенным сукном, за которым сидели: предсе-
датель «комиссии» меньшевик Либер и члены ее: Вой-
тинский, Богданов, Суханов, а также еще несколько
молодых людей в офицерской форме, фамилий которых я
187
не знал. Либер, едва скрывая свой гнев, в официальной-
форме обратился к нам с требованием разоружения
кронштадтцев. Мы сослались на заключенное Богдановым
соглашение, на основании которого разоружение не пре-
дусматривалось. Но Либер, не обращая внимания на на-
ши слова, в еще более категорической форме повторил
свое требование. Его темные глаза от нескрываемой зло-
бы налились кровью. Мы хладнокровно ответили, что не
имеем от своих товарищей полномочий на обсуждение
вопроса об их разоружении и прежде всего обязаны
спросить мнения тех, кого это касается.
Тогда Либер, весь корчась от судорожной ненависти
к большевикам, заявил, что «военная комиссия» предъ-
являет нам ультиматум: к 10-ти часам утра завтрашне-
го дня сообщить наше решение. Мы, не дав никакого
ответа, вышли в соседнюю комнату и приступили к об-
суждению создавшегося положения с тов. Каменевым и
Троцким. Но едва мы успели начать повествование о
наших злоключениях в инквизиторской «военной комис-
сии», как нас снова пригласили вернуться, и Либер тор-
жественно возвестил, что срок ультиматума сокращен:
через два часа «военная комиссия» ждет нашего ответа.
Мы с возмущением заявили протест и подчеркнули, что'
такая внезапная перемена срока является издевательст-
вом и ставит нас в условия физической невозможности
опросить мнения кронштадтцев, размещенных в разных
концах города.
Едва мы успели снова скрыться за дверью, как нас
в третий раз пригласили в «комиссию».
Тот же Либер, вместо прокурорского тона уже при-
нявший тон палача, готового повесить свою жертву,
краткосложно заявил нам, что срок ультиматума анну-
лируется вовсе и мы должны дать немедленный ответ.
Тогда, еще раз заявив свой протест, мы с негодованием
отвергли ультиматум и удалились.
Вся эта процедура, обставленная таинственностью и
конспирацией секретного заседания, удушливая атмо-
сфера безапелляционного суда, насыщенная смертельной
ненавистью и глумлением над политическими врагами,
напомнила мне средневековые судилища отцов-инквизи-
торов. Быстро менявшиеся решения производили такое
впечатление, словно приговоры выносились под диктов-
ку каких-то закулисных комбинаций. Очевидно, срок
ультиматума уменьшался в прямой зависимости от уве-
личения прибывающих с фронта контрреволюционных
войск. Меньшевистско-эсеровский ареопаг, вероятно,
188
был связан исправным телефонным кабелем с военными
штабами Временного правительства. Войтпнский на на-
ших глазах сносился по телефону с какой-то прибыв-
шей частью.
Любопытно, что «новожизненец» Суханов, словно на-
брав в рот воды, сидел с угнетенным видом молчаливо-
го, но страдающего праведника и умудрился в нашем
присутствии не произнести ни одного слова.
Уйдя с заседания «военной комисси», мы возобнови-
ли наше свидание с Каменевым и Троцким. Последний
посоветовал немедленно и тайком отправить кронштадт-
цев домой. Было принято решение разослать товарищей
по казармам и предупредить кронштадтцев о готовящем-
ся насильственном разоружении. Но, к счастью, боль-
шинство кронштадтцев уже благополучно успело уехать
частью еще ночью, 4 июля, а в значительной степени
5 июля, после нашего посещения казарм и объявления
конца демонстрации; остались только те, кто был разме-
щен в доме Кшесинской и в Петропавловской крепости
для охраны партийного помещения. Каменев и Троцкий
уехали домой. Рошаль и я пошли в комнату пропусков
за получением разрешения для ходьбы по городу.
Нам сперва в выдаче пропусков отказали, под пред-
логом невозможности поручиться за нашу безопасность,
но затем, после категорических настояний с нашей сто-
роны, пропуска все-таки были выданы. Здесь, в комна-
те пропусков, мы снова увидели Суханова. Он стоял
прислонившись к высокой изразцовой печке, в позе
мрачного раздумья, с выражением всей тягости мучи-
тельных и неразрешенных колебаний.
Зная межеумочную позицию, занятую им с первых
дней революции, я все же уважал его за несомненный
ум и за выдающуюся роль, которую он сыграл во время
войны.
Он был один из немногих легальных журналистов,
сумевший в период 1915—1916 годов найти фарватер
между цензурными рифами и выступить с сильными, со-
держательными статьями против войны. На этой почве,
еще в начале 1916 года, я сошелся с Сухановым и в те
короткие промежутки, которые мне предоставляла воен-
ная служба, охотно встречался с ним.
Но сейчас, словно поставив крест на своем прошлом,
Суханов действовал во вред революции. С упорством и
настойчивостью Пенелопы он распускал все то, что ему
удалось напрясть во время войны. Он с места в карьер
желчно высказал несколько ядовито-жалобных интелли-
189
гентских упреков по поводу демонстрации и предупре-
дил, что при выходе на улицу нас могут арестовать. О
том же самом незадолго предупредила Рошаля Мария
Спиридонова, а товарищи моряки, с своей стороны, рас-
сказывали, что казаки на Невском в течение всего дня
усиленно разыскивали Рошаля и меня. Точно сокруша-
ясь о наших грехах, Суханов скорбно покачал головой.
Семен, в ожидании ареста, попросил Суханова взять на
сохранение револьвер.
После некоторого нерешительного раздумья тот со-
гласился.
К нашему удивлению, нас с Рошалем на улице ни-
кто не тронул. Мы решили, что, очевидно, арест был от-
ложен. Пройдя немного вместе, мы разошлись: Семен
пошел к себе, а я отправился на квартиру моей матери
на Выборгскую сторону. Но дойдя до Литейного моста,
я убедился, что он разведен. Так как у меня не было
уверенности относительно Троицкого моста, то я ре-
шил идти ночевать к тов. Л. Б. Каменеву на 9-ю Рож-
дественскую Песков.
На Литейном было пусто, как на улице вымершего
города. Кругом ни души. Даже милиционеры куда-то
скрылись. Мои шаги отдавались гулким эхом от камен-
ных плит тротуара. Между Пантелеймоновской и Бассей-
ной улицами, напротив длинного здания артиллерий-
ской казармы, стоял какой-то патруль и проверял доку-
менты.
Только передо мной кого-то задержали. Я сделал не-
зависимый вид и как ни в чем не бывало прошел мимо.
Офицер, пристально оглядев меня взглядом, документов
не спросил. Меня спасли морская офицерская фуражка
и черная форменная накидка.
Благополучно добравшись до квартиры Каменева, я
позвонил. Все уже спали. Мне отворил дверь прапор-
щик Благонравов. Я тотчас лег на первый попавшийся
диван и через несколько минут заснул как убитый.
4. Возвращение в Кронштадт
Утром мы попросили прапорщика Благонравова схо-
дить за газетами и заодно посмотреть, что делается на
улице.
Оказалось, что на каждом перекрестке только и
слышно, как ругают большевиков. Одним словом, откры-
то выдавать себя на улице за члена нашей партии было
небезопасно. Наша демонстрация потерпела фиаско, и
19»
теперь даже мелкобуржуазное мещанство Песков, не
отставая от крупной буржуазии Невского, высыпало на
улицы после трехдневного вынужденного затворничест-
ва и отчаянно, на все лады, поносило большевиков. Вско-
ре вернулась домой тов. О. Д. Каменева, работавшая в
секретариате Петроградского Совета, и дорисовала кар-
тину начавшейся антибольшевистской реакции.
Настроение всех было нерадостное. Предвидя, что
репрессии в конечном итоге послужат только на пользу
нашей партии, мы в то же время не скрывали от себя,
что в ближайший период партии предстоит пройти че-
рез полосу ожесточенных гонений. Это сказывалось не
только в неистовом озлоблении обывательской массы,
готовой растерзать каждого большевика, но и в настрое-
нии меньшевиков и эсеров, буквально лезших на стену
от негодования по поводу «самочинной демонстрации».
Наше выступление определялось ими как «раскол демо-
кратии», хотя только слепой мог не видеть, что пресло-
вутая единая демократия, трещавшая по всем швам, бы-
ла простым социал-соглашательским мифом. На деле не-
примиримые разногласия твердой баррикадой все время
отделяли нас от остальных партий. Много злобы и не-
нависти накипело против нас у социал-патриотов за бур-
ные месяцы с февраля по июль. Им нужен был только
предлог, чтобы приговорить нашу партию к политиче-
ской смерти. Июльская демонстрация дала им этот вож-
деленный повод.
Уходя, я посоветовал тов. Каменеву переменить свою
квартиру.
— А у вас есть что-нибудь подходящее?
Я ответил, что хорошо знаю живущую поблизости мо-
лодежь, которая с удовольствием предоставит убежи-
ще, но только, на беду, отец семейства ненавидит боль-
шевиков.
— Вот так надежная квартира! — громко рассмеял-
ся Лев Борисович, вскидывая голову таким характер-
ным для него, непринужденным движением.
В конце концов он решил не трогаться с места, так
как от случайной банды погромщиков нигде не укроешь-
ся, а если придут с обыском правительственные отряды,
то они ничего сделать не могут, так как за них отвечает
их «социалистическое» начальство. В то время мы все
еще были проникнуты некоторым доверием к кабинету
Керенского и рассчитывали на соблюдение элементар-
ных «правовых гарантий». Однако ближайшие дни пока-
зали воочию, что в лице Временного правительства мы
191
имеем злобную и мстительную контрреволюционную
банду.
Около 3 часов дня я расстался с Каменевым и, вый-
дя на Бассейную, направился к Выборгской стороне. На
углу я купил свежий номер «Вечернего времени».
Здесь на первой странице мне бросилось в глаза под-
робнейшее фантастическое сообщение об отъезде
тов. Ленина в Кронштадт под моей непосредственной
охраной! Досужий корреспондент, заполнивший голым
вымыслом всю первую полосу буржуазно-бульварной
«Вечерки», изощрялся в описании самых кропотливых
деталей, рассчитанных на неискушенного читателя и при-
дававших всему повествованию внешний вид полного
правдоподобия. Во всей истории русской журналистики
нельзя найти более черной полосы безудержного лганья,
чем в этот период послеиюльских дней, когда вся бур-
жуазная и примыкающая к ней соглашательская пресса
начала бешеную кампанию травли большевиков с лег-
кой руки Алексинского и Панкратова, Бурцева и Пере-
верзева, возведших неслыханную клевету на тов. Ле-
нина.
На Бассейной и на Невском не было заметно ника-
ких следов нашей демонстрации. После стрельбы послед1
них двух дней, разогнавшей обывательскую толпу, как
воробьев, по домам, улицы оправились от безлюдья и
снова приняли мирный характер. Узнав от своих куха-
рок о наступившем успокоении, буржуа высыпали из
хмурых домов на улицы, пригретые ласковым летним
солнцем. Они чувствовали себя’, как на другой день гро-
зы и бури, и в знак того, что социальный потоп, от ко-
торого они едва избавились, больше не повторится, Вре-
менное правительство показывало им многоцветную ра-
дугу прибывших с фронта верных частей, разоружение
большевистских полков и, наконец, начало репрессий.
На Выборгской стороне, на повороте с Нижегород-
ской улицы на Симбирскую, мне пришлось видеть один
из полков, явившихся на усмирение Петрограда. Он
длинной лентой вытянулся по Симбирской, загибаясь
своим обозом к Литейному мосту. На челках лошадей
по-солдатски были сплетены какие-то украшения. Было
странно видеть этих запыленных, усталых, заросших бо-
родами фронтовиков не на ухабистой проселочной доро-
ге, а на каменной мостовой рабочего квартала. Как ча-
сто бывает во время движения по улицам большого горо-
да воинской части, полк вдруг остановился. Может быть,
впереди что-нибудь препятствовало шествию, а может
192
быть, передние ряды уже входили во двор казармы. Сол-
даты усталыми жестами стирали пот с своих загорелых
лбов. Я внимательно всматривался в их лица. На них
отражалось крайнее физическое утомление и близкое к
бесчувствию равнодушие. Видно, Временное правитель-
ство вызвало их издалека и доставило для борьбы с
большевистской крамолой в самом срочном порядке. Это
были типичные рядовые, солдаты-массовики. Ничего спе-
цифически контрреволюционного, ничего бесшабашно-
казацкого в нх внешности не было. Недаром болыиинст-
ство этих частей вскоре перешло на нашу сторону и при-
няло участие в Октябрьской революции, целиком раство-
рившись в питерском гарнизоне.
На виду у солдат, среди которых никто, разумеется,
не мог узнать меня, я завернул во двор, внутри кото-
рого, в квартире моей матери, я всегда останавливался,
когда приезжал из Кронштадта. На этот раз я застал
дома Семена Рошаля, Л. Н. Александри и моего брата
А. Ф. Ильина-Женевского. С тов. Александри я позна-
комился еще до революции, когда он по партийным де-
лам приехал из-за границы и привез в подошве сапога
свежие номера «Социал-демократа». Так как во время
войны зарубежная партийная литература доходила до
Питера с огромными затруднениями, то все товарищи
тогда были особенно рады драгоценной контрабанде
Александри.
Женевский рассказал о событиях, происшедших в
Петропавловской крепости, откуда он только что вер-
нулся,— о бескровном занятии крепости и дома Кше-
синской войсками Временного правительства и о разо-
ружении не успевших уехать последних кронштадтцев,
еще остававшихся в крепости. Трудная роль выпала
здесь на долю тов. Сталина, которому фактически приш-
лось быть не только политическим руководителем, но и
дипломатом. Со стороны Временного правительства в
переговорах участвовал меньшевик Богданов.
Теперь перед нами стоял вопрос о нашей будущей
работе. Я решил возвратиться в Кронштадт, а Рошалю
посоветовал перейти на нелегальное положение ввиду
особенно ожесточенной личной травли его буржуазной
печатью. Обезумевшая в те дни обывательская публи-
ка легко могла узнать Семена и предать его самосуду.
Семен был мгновенно переодет, и вместо обычной кепки
задорного вида ему была дана более респектабельная
шляпа. Откуда-то нашлось и приличное пальто. Изме-
нив, насколько было возможно, свою наружность и при-
7
Зак. № 749
193
гладив непокорные черные волосы, Рошаль уехал вме-
сте с Александри, который взялся поселить его неле-
гально где-то в Новой Деревне.
Я остался ночевать в Питере и на следующее утро,
7 июля, по Балтийской железной дороге выехал в Крон-
штадт. Я намеренно выбрал кружный маршрут вместо
прямого сообщения на пароходе, чтобы избежать про-
верки документов и возможного задержания, так как
аресты большевиков уже были в полном разгаре. Расчет
оказался верным: мне без труда удалось пробраться в
Кронштадт. В Ораниенбауме, где происходит пересадка
с поезда на пароход, действительно не было никакого
кордона. Только в Кронштадте, на пристани, в целях
борьбы со шпионажем, происходила обычная проверка
паспортов, но здесь меня уже не смели тронуть.
В партийном комитете и в редакции «Голоса прав-
ды» все были на местах. Среди товарищей, обескуражен-
ных разгромом Питерской организации, чувствовался не-
который упадок духа. Большему унынию поддались ру-
ководители-интеллигенты, рабочие были сдержаннее
и казались спокойнее. «Эх, обидно было вернуться без
власти Советов»,— формулировал общее настроение
один кронштадтский рабочий.
В типографии, где на плоских маслянистых машинах
печаталась наша газета, я заметил отсутствие тов. Пет-
рова — высокого и худого, носившего пенсне наборщи-
ка, который обычно приходил ко мне в редакцию за ру-
кописями. «А где же товарищ Петров?» — спросил я.
«Он все еще передает власть jb руки Советов рабочих и
солдатских депутатов»,— смеясь, ответили мне набор-
щики.
Как оказалось, он вместе с другими отправился в Пи-
тер и был там арестован.
Тут же, в типографии, я сажусь наспех писать бод-
рую статью о демонстрации, выясняющую ее политиче-
ское значение, сдаю ее в набор, правлю гранки и сам
же читаю корректуру. Просматриваю материал для оче-
редного номера и сейчас же передаю в наборную. В эти
дни, когда «Правда» еще не оправилась от гнусного юн-
керского погрома, когда политические условия Питера
препятствовали возобновлению нашего партийного орга-
на, кронштадтские большевики спокойно выпускали свою
газету и свободно писали в ней все, что хотели. Остров-
ное положение спасло от разгрома единодушный в сво-
их настроениях красный Кронштадт.
Конечно, питерские товарищи, сгруппировавшись тог-
194
да вокруг Выборгского районного комитета, тотчас по-
спешили использовать нашу трибуну. В нашу вольную
типографию стали поступать из Питера статьи, которые
без всякого просмотра шли прямо в типографию. А на
следующий день большая часть ночью отпечатанных но-
меров уже отправлялась на пароходе в Петроград. Для
нужд самого Кронштадта оставлялась лишь небольшая
партия. Несколько дней «Голос правды», как единствен-
ный большевистский орган, широко распространялся в
рабочих кварталах Питера.
Поздно вечером в здании бывшего Морского собра-
ния (где тогда помещался Кронштадтский Совет) состо-
ялось заседание исполнительного комитета. Председа-
тель исполкома Ламанов огласил только что получен-
ную телеграмму, подписанную Керенским и требовав-
шую выдачи «зачинщиков» демонстрации и переизбра-
ния Центрофлота. Вот ее текст:
С начала революции в Кронштадте и па некоторых судах
Балтийского флота, под влиянием деятельности немецких агентов
и провокаторов, появились люди, призывавшие к действиям, угро-
жающим революции и безопасности родины. В то время как наша
доблестная армия, геройски жертвуя собой, вступила в кровавый
бой с врагом, в то время когда верный демократии флот неустан-
но и самоотверженно выполнял возложенную на него тяжелую
боевую задачу, Кронштадт и некоторые корабли, во главе с «Рес-
публикой» и «Петропавловском», своими действиями наносили в
спины своих товарищей удар, вынося резолюции против наступле-
ния, призывая к неповиновению революционной власти в лице
поставленного демократией Временного правительства и пытаясь
давить на волю выборных от .органов демократии в лице Всерос-
сийского съезда Советов рабочих, солдатских и крестьянских депу-
татов. Во время самого наступления нашей армии начались беспо-
рядки в Петрограде, угрожавшие революции и поставившие наши
армии под удары врага. Когда по требованию Временного прави-
тельства, в согласии с исполнительными комитетами Советов ра-
бочих, солдатских и крестьянских депутатов, для быстрого и реши-
тельного воздействия на участвовавших в этих предательских бес-
порядках кронштадтцев были вызваны суда флота, враги народа
и революции, действуя при посредстве Центрального комитета
Балтийского флота, ложными разъяснениями этих мероприятий
внесли смуту в ряды судовых команд; эти изменники воспрепят-
ствовали посылке в Петроград верных революции кораблей и при-
нятию мер к прекращению организованных врагом беспорядков и
побудили команды к самочинным действиям: смене генерального
комиссара Онипко, постановлению об аресте помощника морского
министра капитана 1-го ранга Дудорова и предъявлению целого
ряда требований Исполнительному комитету Всероссийского съезда
Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.
Изменническая и предательская деятельность ряда лиц выну-
дила Временное правительство сделать распоряжение о немедлен-
ном аресте их вожаков, в том числе Временное правительство по-
становило арестовать прибывшую в Петроград делегацию Балт-
флота.
195
Ввиду сказанного выше приказываю:
1) Центральный комитет Балтийского флота немедленно рас-
пустить, переизбрав его вновь.
2) Объявить всем судам и командам Балтийского флота, что я
приказываю немедленно изъять нз своей среды подозрительных
лиц, призывавших к неповиновению Временному правительству и
агитирующих против наступления, представив их для следствия и
суда в Петроград.
3) Командам Кронштадта и линейных кораблей «Петропав-
ловск», «Республика» и «Слава», имена коих запятнаны контрре-
волюционной деятельностью и резолюциями, приказываю в 24 часа
арестовать зачинщиков и прислать их для следствия и суда в Пет-
роград, а также принести заверения в полном подчинении Времен-
ному правительству. Объявляю командам Кронштадта и этих ко-
раблей, что в случае неисполнения настоящего моего приказа они
будут изменниками родины и революции и против них будут при-
няты самые решительные меры. Товарищи, родина стоит на краю
гибели из-за предательства и измены, ее свободе и завоеваниям
революции грозит смертельная опасность. Германская армия уже
начала наступление на нашем фронте, каждый час можно ожидать
решительных действий неприятельского флота, могущего восполь-
зоваться временной разрухой. Требуются решительные и твердые
меры к устранению ее в корне. Армия их приняла, флот должен
идти с нею нога в ногу.
Во имя родины, революции, свободы, во имя блага трудящих-
ся масс призываю вас сплотиться вокруг Временного правитель-
ства и всероссийских органов демократии и грудью отразить тя-
желые удары внешнего врага, охраняя тыл от предательских уда-
ров изменников.
Военный и морской министр А. Керенский
Телеграмма была помечена 7 июля.
Этот истерически-диктаторский приказ произвел на
Кронштадт обратное впечатление. Рассчитанный на уст-
рашение, он на самом деле вызвал огромное возмуще-
ние. Конечно, об арестах и выдачах не могло быть и ре-
чи. В порядке прений я потребовал слова и с негодова-
нием обрушился на Временное правительство:
— Этот 24-часовой ультиматум является верхом
контрреволюционного цинизма, ярким симптомом начав-
шейся реакции. Положившись на внешнее успокоение
Петрограда, Временное правительство решило использо-
вать благоприятный момент для серьезной борьбы с ре-
волюционными настроениями Кронштадта и Балтийского
флота. После Петрограда оно хочет разгромить все ос-
тальные базы революции. Резкий, запальчивый тон те-
леграммы, как нельзя более, напоминает наглые прика-
зы и распоряжения усмирителей царских времен. Так
же, как при царизме во время рабочих волнений, среди
масс ищут «зачинщиков». От красных кронштадтцев
имеют бесстыдство требовать, чтобы они арестовали
«смутьянов» и «подстрекателей», скрутили им руки к
196
лопаткам и препроводили по начальству. Но этому не
бывать! На протяжении всей истории рабочего движе-
ния в России в ответ на подобные требования о выдаче
«вожаков» забастовавшие рабочие всегда мужественно
отвечали: среди нас нет зачинщиков, мы все являемся
зачинщиками стачек! По примеру наших предшественни-
ков в революционном движении мы обязаны дать такой
же ответ.
По поводу переизбрания Центрофлота мною было
предложено снова избрать наших старых делегатов.
Стоит ли говорить, что на все предложения Керен-
ского было отвечено категорическим отказом? Сторон-
ники всех оттенков, всех направлений были единодуш-
ны. Впрочем, никого правее левых эсеров и меньшеви-
ков-интернационалистов у нас в Кронштадтском испол-
коме вообще не водилось.
В эти же дни, 8 или 9 июля, в саду парткома состоя-
лось общепартийное заседание Кронштадтской организа-
ции. Все руководители демонстрации были встречены
с какой-то особенной задушевной теплотой. С доклада-
ми о 3—5 июля выступали тов. Флеровский и я. Исклю-
чительное негодование всех товарищей вызвало бесстыд-
ное поведение пресловутой «военной комиссии» под пред-
седательством Либера, многократно возобновлявшей
торг на новых и неизмеримо худших для нас условиях,
как только соглашение казалось достигнутым...
Настроение массовиков было вполне удовлетвори-
тельно. Общегородское собрание приободрило их еще
больше. К концу его появились улыбки, посыпались шут-
ки. Было видно, что товарищи не предались отчаянию
и не потеряли веру в будущее партии. Партийно-совет-
ская работа в Кронштадте по-прежнему функциониро-
вала нормально, как накануне демонстрации. Мирная
жизнь вполне возобновилась. Только не устраивалось
митингов. Руководители Кронштадтского комитета со-
знавали, что в течение нескольких дней нужно дать мас-
се отдохнуть и предоставить ей возможность спокойно
разобраться в обильных и многообразных впечатлениях,
которые вынес из демонстрации каждый ее участник.
Первое широкое собрание наш комитет назначил на
13 июля, когда в Морском манеже я должен был про-
честь лекцию о минувшей демонстрации, об ее политиче-
ском смысле и значении.
Но, по независящим обстоятельствам, прочесть эту
лекцию мне не удалось.
197
5. Арест
В ночь на 13 июля, когда я уже спал на своем кораб-
ле «Освободитель», тов. Покровский (левый эсер, член
Кронштадтского исполкома) срочно вызвал меня в Со-
вет. Когда я пришел, он показал мне только что полу-
ченную телеграмму. Она была адресована на имя ко-
менданта Кронштадтской крепости и предписывала не-
медленно арестовать и доставить в Петроград Рошаля,
Ремнева и меня. В телеграмме было добавлено, что в
случае невыполнения приказа Кронштадт подвергнется
блокаде и не получит ни хлеба, ни денег.
Покровский, видимо, растерялся и с волнением спра-
шивал моего совета. Я ответил, что, по моему мнению,
всем кронштадтцам, подлежащим аресту, нужно доб-
ровольно явиться в Петроград для следствия и суда. Я
так обосновывал свое решение: Временное правительст-
во в безудержно-злобном преследовании большевиков,
вероятно, не остановится перед блокадой Кронштадта.
Остаться здесь — это значит подвергнуть риску голод-
ной смерти и неизбежному в таком случае политическо-
му разложению местный пролетариат и гарнизон. Этот
выход из положения был для меня неприемлем.
Правда, нетрудно организовать побег в Финляндию.
Но против нас были выдвинуты не только политические
обвинения, но всей печатью и так называемым «общест-
венным мнением» открыто делались чудовищные намеки
на наше сотрудничество с немцами, в качестве нх аген-
тов. Именно это обвинение подсказывало мне добро-
вольную явку, как меру самозащиты, как единственный
способ реабилитации.
Конечно, я сознавал, что такому вождю партии, как
тов. Ленин, следует всеми силами избегать тюрьмы, так
как в тот момент в случае ареста самая жизнь его, не-
сомненно, подвергалась серьезной опасности со стороны
контрреволюционной камарильи. Партия слишком дол-
го ждала Ленина и достаточно бродила в потемках без
его ясной и твердой тактики, чтобы она могла хоть на
один день лишиться его руководства, особенно в такое
трудное для революции время. Но нам остальным, по
моему мнению, надлежало предстать перед судом Вре-
менного правительства, чтобы публично реабилитировать
партию и себя, попытаться превратить наш процесс в
крупную политическую демонстрацию против буржуаз-
ного режима и разоблачить его возмутительные приемы,
применяемые им в борьбе против партии рабочего клас-
198
са. Тогда мы все еще имели некоторое, правда неболь-
шое, доверие к меньшевикам и правым эсерам, еще пи-
тали иллюзии насчет их минимальной политической чи-
стоплотности.
Тов. Покровский, сперва смущенный и волновавший-
ся, заметно обрадовался удобному выходу из положе-
ния. Я поинтересовался, каким образом секретное пред-
писание об аресте, вместо того чтобы идти по инстанци-
ям и быть приведенным в исполнение, оказалось в
наших руках. Выяснилось, что телеграмма была получе-
на комендантом крепости и он, не зная, что с ней де-
лать, принес ее в Кронштадтский Совет.
Мы порешили на следующий день созвать пленум
Совета. Тов. Ремнев казался угнетенным и во время
всего разговора не проронил почти ни слова. Этот Рем-
нев прежде был пехотным подпоручиком и служил в Ла-
дожском полку. На фронте он примкнул к большевикам,
и у него вышло крупное столкновение с начальством;
тогда он поехал в Кронштадт, чтобы доложить о поло-
жении своей части, как многие поступали в те дни,
смотря на Кронштадт как на центральный очаг револю-
ции.
Как уже было сказано выше, к нам неоднократно
приезжали за помощью и советом из Донецкого бассей-
на, с разных фронтов, одним словом, со всех концов не-
объятной России. Конечно, кроме моральной поддерж-
ки, Кронштадт ничего дать не мог. В большинстве слу-
чаев дело ограничивалось только взаимной информаци-
ей. Прибывшие делегаты освещали на митингах поло-
жение своего района, знакомились с ходом работы в
Кронштадте и со взглядами его работников. Эти потоки
гостей не переводились в Кронштадте: почти всегда кто-
нибудь из приезжих депутатов пользовался нашим го-
степриимством. Ремнев тоже начал с доклада на одном
из митингов Якорной площади. Но Кронштадт настоль-
ко пришелся ему по вкусу, что он решил остаться у нас
для постоянной работы. Ему удалось поступить в ма-
шинную школу, где он и нашел временное убежище от
преследований Временного правительства.
После Октябрьской революции и позже, в ранний
«партизанский» период гражданской войны, он командо-
вал второй армией, действовавшей на Украине. В один
из своих приездов в Москву, в апреле или в мае 1918 го-
да, он был арестован по обвинению в бандитизме.
Ремнев был горячий и увлекающийся человек, но у
него отчетливо проглядывали черты авантюризма и стра-
199
ха за свою личную безопасность. Мне лично он всегда
казался неуравновешенным, нервно-расшатанным чело-
веком. Как член партии, он был лишен всякой теорети-
ческой подготовки, но в машинной школе, как единствен-
ный офицер-большевик, он до Октябрьской революции
пользовался известной популярностью.
После разговора с Покровским мы с Ремневым в
ту же ночь поехали в машинную школу, чтобы предупре-
дить товарищей о предстоящем аресте. Ученики машин-
ной школы были хорошие революционные матросы.
Все спали, и нам пришлось устроить «побудку», что-
бы поднять их с коек. Они быстро вскочили и тесным
кольцом сгрудились вокруг нас. Встав на скамейку и
рассказав товарищам о полученной телеграмме, я объ-
явил им наше решение. По лицам и по отдельным воз-
гласам несогласия было видно, что многие не разделяют
мнения о необходимости нам обоим (мне и Ремневу)
ехать арестовываться в Питер. Пришлось выставить це-
лый арсенал доводов, и только тогда наши оппоненты,
сначала ничего не хотевшие слышать о нашем изъятии,
нехотя оставили свои возражения.
Утром 13 июля у нас первоначально состоялось фрак-
ционное заседание. Я по-прежнему настаивал на явке в..
Петроград, некоторые товарищи возражали, но в общем
наше предложение было принято. Ремнев вообще был
настроен против капитуляции. Правда, он открыто не
выступал, но определенно склонялся в пользу побега.
По крайней мере, даже после решения фракции он еще
уговаривал меня бежать в Финляндию.
— Катер с семью матросами команды уже стоит под
парами, бежим, а то нас убьют в Петрограде,— повто-
рял он, скорбно качая головой.
Вскоре открылось заседание Совета. Покровский об-
рисовал положение, создавшееся в связи с получением
ультимативной депеши. Взяв слово, я еще раз высказал
свои доводы в пользу согласия на арест. Начались пре-
ния. Голоса разделились. Одни говорили в пользу наше-
го предложения, другие — против него. Между прочим,
мне запомнилась любопытная черточка. Поскольку на
прежних заседаниях Совета большей частью выступала
одна и та же группа товарищей, слывших ораторами, по-
стольку на этот раз один за другим занимали трибуну
какие-то новые, никому не ведомые лица, нападавшие
на нашу партию, вкривь и вкось критиковавшие ее по-
литику и осуждавшие демонстрацию. Прежде они сиде-
ли спокойно, словно набрав в рот воды, и не решались
200
выступать «против течения», но теперь вдруг осмелели
и, почувствовав временное ослабление нашей партии,
сомкнутой колонной двинулись на приступ. За пять с
половиной месяцев жизни Кронштадтского Совета впер-
вые в нашей среде неизвестно откуда взялись новоявлен-
ные друзья Временного правительства. Эти последние
часы перед тюрьмой нам пришлось посвятить полемике
с неистовыми врагами большевиков. Однако подозри-
тельные ораторы успеха не имели. Они составляли оди-
ночные голоса, без всякой опоры в массах. После пре-
ний Кронштадтский Совет отпустил нас в тюрьму, но
заявил перед Временным правительством и перед
ВЦИКом, что он всецело солидаризируется с нами и
разделяет всю нашу ответственность. Одновременно
Кронштадтский Совет решил требовать нашего освобож-
дения и с этой целью снарядил в Питер специальную де-
легацию во главе с тов. Дешевым.
П. Н. Ламанов, начальник морских сил Кронштадт-
ской базы, занимавший эту должность по выборам и
очень друживший с большевиками, приготовил для нас
отличный катер. В него поместились: «комиссия по ос-
вобождению», я, Ремнев и комендант крепости, ехав-
ший в Петроград по своему делу. Громко стуча маши-
ной, катер легко отошел от пристани. Пришедший нас
проводить П. Н. Ламанов пожелал нам успеха, скорого
возвращения и, стоя на пристани, еще долго махал нам
вслед рукой. А ведь он был высшим морским предста-
вителем Временного правительства! Оригинальные были
тогда времена!
В пути между Кронштадтом и Питером комендант
крепости, седой и невысокий генерал, типа старых вояк,
не выносящих никакой политики, горько жаловался на
свое отчаянное положение:
— Хорошо им писать приказы об аресте, а что я сде-
лаю? На какие силы я могу опереться, чтобы произве-
сти аресты, когда весь Кронштадт стоит за большевиков?
Старик был глубоко прав. И он бы не выпутался из
своего нелепого положения, если бы мы сами не при-
шли ему на помощь. Значит, даже в высший момент ка-
жущейся силы, возвещавшей о своих мнимых победах
барабанно-трескучими, истерическими приказами об аре-
сте большевиков, Временное правительство на самом
деле было колоссом на глиняных ногах. Еще засветло
наш маленький, но изящный кронштадтский катер подо-
шел к одной из пароходных пристаней Адмиралтейской
набережной.
201
Комендант Кронкрепости, любезно пожав руки сво-
им попутчикам-арестантам, отправился по своему делу,
а мы вошли в подъезд Адмиралтейства, разыскивая
квартиру Дудорова. Еще свободные от надзора и тю-
ремной стражи, мы в душе уже чувствовали себя аре-
стованными.
Меня и Ремнева сопровождали наши друзья: тов. Де-
шевой и моряки, уполномоченные Кронштадтским Сове-
том добиваться нашего освобождения. В приемной
третьего этажа к нам вышел невысокого роста брюнет
с подстриженными черными усами и без бороды. Это
был первый помощник морского министра капитан 1-го
ранга Дудоров. Мы заявили, что явились отдать себя
в руки Временного правительства, издавшего приказ о
нашем аресте. Мы подчеркнули, что при старом режи-
ме сочли бы своим долгом бежать и скрыться, но сей-
час, после Февральской революции, делая некоторую
разницу между царизмом и Временным правительством,
решили принять этот суд, чтобы публично доказать свою
невиновность в возводимых на нас гнуснейших обвине-
ниях, связывающих нашу идейную работу с германской
агентурой.
Дудоров внимательно выслушал объяснения и принял-
деланно-сочувственный вид.
Между прочим, он обратил внимание на пришедших
с нами товарищей. Тов. В. И. Дешевой объяснил цель
комиссии, приехавшей по поручению Кронштадтского
Совета. Это не удивило лояльного капитана. Он, глав-
ный виновник приказа о потоплении подводными лодка-
ми больших кораблей, если те двинутся из Гельсингфор-
са на помощь петроградским рабочим, на этот раз вы-
держивал неизменно мягкий, слегка доброжелательный
тон. Он посоветовал «товарищам» направиться во Все-
российский Центральный Исполнительный Комитет.
Этот совет, в котором, однако, никто не нуждался, и во-
обще вся предупредительность Дудорова еще более ук-
репили мое первое впечатление. Это был крупный и зу-
бастый волк в либеральной овечьей шкуре.
Вызвав юного морского офицера и двух вооруженных
матросов, Дудоров приказал отвезти меня и Ремнева в
штаб Петроградского военного округа. На улице нас уже
ждал открытый автомобиль. Мы сели на заднюю ска-
мейку, офицер и матрос с винтовкой поместились впере-
ди на складных стульях, второй вооруженный матрос
уселся рядом с шофером. Сознаюсь, мне было неприят-
но видеть первыми тюремщиками именно матросов. Сре-
202
ди них я работал, среди них я насчитывал стольких дру-
зей. Я вглядывался в лица конвоиров, но они были уг-
рюмы и задумчиво-замкнуты в себе. По их выражению
нельзя было угадать, кто они. Скрытые друзья или не-
сознательные враги? Наш странный кортеж вызывал не-
скрываемое удивление всех прохожих и проезжих этого
центрального района. Впрочем, наш путь был недолог.
Через несколько минут автомобиль остановился на Двор-
цовой площади, близ Миллионной, у известного подъез-
да штаба военного округа. Нас пригласили на второй
этаж. Как полагается при конвоировании арестантов,
один матрос шел впереди, другой сзади. На каждой пло-
щадке лестницы, у каждой двери стоял на часах юнкер
с винтовкой и привинченным штыком. Еще неделю тому
назад эти же самые юнкера встречали каждого аресто-
ванного большевика тумаками и ружейными приклада-
ми. Но после первых дней упоения победой их темпера-
мент, видимо, остыл. По крайней мере, нас никто и
пальцем не тронул. Только слышался перебегающий ше-
пот: «Большевиков привели». Мы вошли в большую
грязную комнату. В этом бюрократическом сарае не
было даже стульев — пришлось стоять. Сопровождавший
нас начальник конвоя, безусый «мичманок», едва достиг-
ший совершеннолетия, пошел с докладом в соседнюю
комнату. Вскоре оттуда один за другим стали появлять-
ся штабные офицеры с бумагами в руках, с нескрывае-
мым любопытством осматривавшие нас. В это время из
наружных дверей в комнату ввалился какой-то рослый,
едва ли трезвый верзила в полушоферской, полуавиатор-
ской форме. На нем была кожаная куртка и фуражка
с офицерской кокардой. С враждебным видом он гром-
ко заявил по нашему адресу: «Как, вас еще не убили?
Вас надо было по дороге застрелить». После этого он
стал громким голосом хвастаться своими подвигами: «Я
сам своими собственными руками убил тридцать двух
большевиков».
— Вот видите, зря мы явились: они нас убьют,—>
шепнул побелевший Ремнев.
— Вас отправляют в «Кресты»,— предупредил вер-
нувшийся морской офицер.
Бродяга, хваставшийся убийством большевиков, тот-
час набросился на него:
— Как вы смеете разговаривать с арестованными!
Какое вы имеете право? Это секрет, куда они будут от-
правлены. Да вы знаете, кто с вами разговаривает? Зна-
ете, кто я такой?
203
Мне удалось узнать, что его фамилия — Балабин-
ский.
Молодой офицер смутился и не сумел ответить него-
дяю в надлежащем тоне.
Наконец, матросы были заменены солдатами, и уже
под «сухопутной» охраной нас вывели на улицу. Здесь
пришлось погрузиться в большой, наглухо закупорен-
ный арестантский автомобиль с высоко прорезанными
крохотными решетчатыми окошечками. Мы не видели
своего пути, но вскоре почувствовали под колесами мяг-
го закругленную спину Литейного моста. Потом оста-
новились, и когда раскрылась дверца машины, то мы
увидели себя уже в «Крестах».
Спустились сумерки. Снаружи и внутри тюрьмы за-
горелись электрические лампочки В конторе солдаты
сдали нас под расписку смотрителю тюрьмы.
— Да вы не страшный, вы совсем не страшный! Су-
дя по газетам, мы вас представляли совсем иначе...—
говорил смотритель тюрьмы, веселый и жизнерадостный
человек, когда ушли наши конвойные солдаты...
По пути в камеру я успел крепко ругнуть бульвар-
но-буржуазную прессу, которая всех нас усиленно изо-
бражала зверями в человеческом облике, добавил еще
несколько слов о крайней разнузданности буржуазной
печати вообще — смотритель тюрьмы сочувственно ки-
вал головой, а надзиратель, бряцая ключами, со стран-
ной усмешкой распахнул передо мной тяжелые двери
камеры.
6. Итоги июльских дней
В процессе нарастания революционных событий де-
монстрация 3—5 июля 1917 года имеет, несомненно,
большое историческое значение. Она является промежу-
точным звеном между двумя другими массовыми вы-
ступлениями пролетариата: демонстрацией 20—21 ап-
реля и Великой Октябрьской революцией. Она логиче-
ски вылилась из демонстрации 20—21 апреля, но пре-
взошла ее как более резкой, отчетливой постановкой во-
просов, так и вовлечением в ряды демонстрантов гораз-
до более широких масс рабочего класса.
20—21 апреля наряду с выставленным нашей пар-
тией лозунгом «Вся власть Советам!» еще встречалось
требование персональных перемещений в составе ми-
нистерства, выражавшееся в плакатах «Долой Гучкова
и Милюкова!». В этих наивных надписях еще чувствова-
204
лись отзвуки неизжитых мелкобуржуазных иллюзий,
внушавших наивную веру, что с переменой одного-двух
лиц Временное правительство станет приемлемым для
рабочих и крестьян.
К 3—5 июля углубление и обострение классовых про-
тиворечий заставило изжить эти вредные мечты, отре-
шиться от всяких надежд на Временное правительство.
В июльской демонстрации единообразное содержание
плакатов варьировалось только в пределах: «Вся власть
Советам!» и «Долой министров-капиталистов!». Послед-
нее требование, настаивавшее на обязательном устра-
нении из состава правительства всех до одного предста-
вителей буржуазии с заменой их социалистами, предста-
вителями рабочих Советов, являлось только иной форму-
лировкой того же самого требования. Лозунг изгнания
десяти министров-капиталистов означал не смену от-
дельных лиц, а полный переход к новой системе управ-
ления — к Советской республике.
Несмотря на доказанное участие анархистов, без
всякого смысла стремившихся разжечь страсти, не они
спровоцировали все выступление: это было не по силам
такой невлиятельной группе. Июльские события произо-
шли совершенно стихийно, без всякого побуждения из-
вне. Рабочий класс и крестьянство в солдатских и мат-
росских шинелях своим здоровым инстинктом чуяли, что
Временное правительство губит революцию, ведет ее в
пропасть.
Преступное наступление 18 июня, продиктован-
ное хищниками международной биржи и означавшее
продолжение войны за старые задачи империализма,
так же как предательская политика внутри страны, луч-
ше всяких агитаторов открыло глаза народным массам.
И, не ожидая призыва, они 3 июля по собственной
инициативе хлынули на улицу.
Как отнеслась к этому партия большевиков? 2 и
3 июля она всей силой своего влияния сдерживает иду-
щие за ней массы. Днем 3 июля ЦК сдает в печать при-
зыв воздержаться от выступления. Но наэлектризован-
ность рабочих масс и их напор настолько велики, а кол-
лективная воля так знаменательно проявляет себя в
самостоятельном выступлении одних частей и в сочувст-
венном настроении других, еще не выступивших, но в
любой момент готовых к выступлению, что к вечеру
4 июля партия революционного пролетариата, чутко от-
ражающая интересы и настроения рабочих масс, реша-
ется возглавить неизбежное, неустранимое движение и,
205
внеся в стихию сознательность, превратить его в мир-
ную и организованную вооруженную демонстрацию.
Классовое чутье, здравый политический смысл и
дальнозоркость нашей партии, тесная спаянность ее с
широкими пролетарскими и полупролетарскими массами
избавили ее от роковой и непоправимой ошибки, кото-
рая произошла бы, если б партия осталась в стороне от
движения. Ее призывы к спокойствию не были бы услы-
шаны. Движение, органически и стихийно возникшее на
почве контрреволюционного издевательства над масса-
ми правительства Керенского и Церетели, было все рав-
но неминуемо, но при пассивном воздержании партии
большевиков оно перекатилось бы через ее голову, раз-
билось бы на тысячи мелких, несвязанных, некоордини-
рованных и необъединенных выступлений и было бы
разбито по частям. Ни одна другая партия, ни по свое-
му влиянию, ни по состоянию организационного аппа-
рата, не могла в то время взять на себя руководство та-
ким ответственным революционным выступлением.
Наша партия возложила на свои плечи эту тяжелую
задачу и с честью разрешила ее. Конечно, были отдель-
ные эксцессы, совершенно неизбежные во всяком массо-
вом выступлении, но они быстро ликвидировались энер-
гией членов партии. В общем, партии всецело удалось
овладеть этим стихийным, помимо ее воли образовав-
шимся, движением и влить его в русло демонстрации.
Часто приходилось слышать возражения: если пред-
полагалось произвести лишь мирную демонстрацию, за-
чем нужно было брать оружие? Не лучше ли было вин-
товки оставить дома?
Наивный вопрос! Легко было предвидеть, что без-
оружная демонстрация будет встречена «по-военному».
Если 4 июля Временное правительство не выпустило про-
тив манифестантов русского Кавеньяка во главе какого-
нибудь казачьего полка или юнкерского отряда, так это
в значительной степени потому, что мозолистые руки ра-
бочих, матросов и солдат крепко сжимали приклады за-
ряженных винтовок.
Временное правительство боялось вооруженного от-
пора, не хотело преждевременно вызвать гражданскую
войну. Еще в мае Церетели, приезжавший заключать со-
глашение с «независимой Кронштадтской республикой»,
выдуманной напуганным буржуазным воображением,
хватаясь за голову, страдальчески говорил:
— Неужели будет гражданская война? Неужели не
удастся предотвратить ее?
206
И он в искреннем отчаянии нервно сжимал кулаки.
Необходимость оружия, единственного средства защи-
ты в случае кровопускания, диктовалась еще и тем об-
стоятельством, что, провозглашая демонстрацию, мы со-
храняли за собой право в любой момент превратить ее
в вооруженное восстание.
Если бы фронт и провинция горячо поддержали на-
ши лозунги, произведя аналогичные смотры своих во-
оруженных сил, то мы были бы плохими революционе-
рами, не попытавшись форсировать события и уже в
июле не сделав Октября.
Почему же мы в то время не решились стать на путь
переворота?
Потому что, несмотря на несомненное большинство
в Питере, во всероссийском масштабе у нас не было до-
статочно сил, чтобы не только захватить власть на не-
сколько дней, а надолго удержать ее. Наконец, совер-
шая переворот, нам пришлось бы арестовать тогда как
членов Временного правительства, так и большинство
Центрального Исполнительного Комитета и большинст-
во Питерского Совета. Это сразу обессилило бы пар-
тию, произведшую переворот, подрезав основы ее пози-
ции и создав непонятные для масс, противоречивые ус-
ловия, когда во имя борьбы за власть Советов прихо-
дилось бы арестовывать эти Советы.
Партия большевиков поступила правильно, не пре-
льстившись на лавры дешевой авантюры, способной в то
время если не погубить революцию, то надолго отсро-
чить ее Октябрьское торжество.
Исторические дни 3—5 июля в том виде, как они бы-
ли использованы партией, имели огромные положитель-
ные результаты по своему влиянию на дальнейшее раз-
витие событий.
Этот первый грандиозный смотр пролетарских сил,
готовых, на страх буржуазии, с оружием в руках защи-
щать революцию, был началом конца для Временного
правительства и связавших с ним свою бесславную судь-
бу «оборонческих» партий меньшевиков п эсеров.
События 3—5 июля и последовавшая за ними кампа-
ния жестоких репрессий до конца разоблачили контрре-
волюционную и антидемократическую позицию буржуаз-
ного правительства Керенского. Меньшевики и эсеры, за-
путавшиеся в сетях коалиции, окончательно и беспово-
ротно скомпрометировали себя.
А наша преследуемая партия, окруженная ореолом
мученичества, вышла из этих испытаний еще более за*
207
каленной, неслыханно увеличившей свое влияние и кад-
ры своих сторонников.
Июльские дни и неотвратимо наступившее после них
обострение классовой борьбы дали огромный опыт и
многому научили русский рабочий класс.
VIII. В ТЮРЬМЕ КЕРЕНСКОГО
Отведенная мне камера была расположена в первом
этаже огромного второго корпуса «Крестов».
На следующий день, 14 июля, я был вызван на доп-
рос. В особой комнате, рядом с кабинетом начальника
тюрьмы, меня ожидал следователь морского суда Соко-
лов в блестящем форменном кителе. Подавая мне лист
бумаги, он с преувеличенной корректностью, невольно
напоминавшей мне царских жандармов, предложил за-
полнить показаниями официальный бланк.
Когда я закончил изложение своей роли в июльских
событиях, морской следователь многозначительно инфор-
мировал меня, что по старым законам, так же как по
новому положению, введенному на фронте, за вменяе-
мые мне преступления полагается смертная казнь.
— Закон обратной силы не имеет,— возразил я.
В самом деле, в момент демонстрации смертная
казнь формально еще не была введена, к тому же моя
деятельность протекала в Кронштадте и в Питере, а ни-
как не на фронте.
Следователь недоуменно развел руками. Я догадал-
ся, что понятие «фронта», очевидно, допускает самое ши-
рокое толкование. Элементарные юридические формули-
ровки, вроде «обратной силы закона», существуют лишь
в мирное время и в эпоху революции отпадают сами со-
бой. Мне стало понятно, что в рядах опьяненного побе-
дой и жаждой мести Временного правительства сущест-
вует немало сторонников самой жестокой расправы с-.
большевиками.
В начале моего тюремного сидения я был подвергнут :
строжайшему одиночному заключению: дверь моей ка-
меры была постоянно закрыта, и даже на прогулку «по
кругу» меня выводили отдельно, тогда как другие това-.
рищи, сидевшие в одиночках, имели общую прогулку, во
время которой устраивались небольшие импровизирован-
ные митинги.
208
Во время одной из первых прогулок я увидел за ре-
шеткой нижнего подвального этажа знакомое лицо то-
варища П. Е. Дыбенко. Не обращая внимания на кон-
войных солдат и тюремных надзирателей, я спокойно
остановился и на виду у всех вступил с ним в приятель-
скую беседу. Никто не сделал мне замечания,—• револю-
ция уже заметным образом коснулась тюрьмы.
Тов. Дыбенко со свойственным ему юмором расска-
зал перипетии своего ареста. Он сам не мог удержаться
от смеха, когда описывал мне неожиданные злоключе-
ния командующего флотом адмирала Вер дереве кого,
убежденного сторонника Временного правительства. Ад-
мирал, получив шифровку Дудорова о безжалостном по-
топлении подводными лодками всех кораблей, самоволь-
но выходящих из гавани по направлению к Петрограду,
естественно, доставил ее в Центробалт, откуда она, про-
изведя неслыханную сенсацию, распространилась по
всем кораблям. Вердеревский, не имевший физической
возможности за спиной Центробалта привести в испол-
нение готтентотский приказ, отлично сознавал, что даже
в маловероятном случае его удачного выполнения ему
самому не сносить головы. Конечно, было нетрудно под-
водной лодкой потопить тот или иной корабль, но вы-
звать в Балтийском флоте гражданскую войну было аб-
солютно немыслимо при полном единодушии и нераз-
дельной сплоченности матросских масс. Исходя из одних
соображений голой целесообразности и собственного
бессилия, а отнюдь не из пристрастия к выборным мат-
росским учреждениям, органически враждебный больше-
визму, но умный и хитрый адмирал Вердеревский избрал
единственный доступный ему лояльный путь и адресо-
вался в Центробалт.
Высшее морское начальство, сидевшее под Адмирал-
тейским шпицем, было взбешено до последней степени
опубликованием секретной шифровки, переданной коман-
дующему флотом в порядке боевого приказа и объявле-
ние которой вызвало сильнейшее возбуждение среди мо-
ряков и разоблачило грязные, возмутительные приемы
борьбы решившего ни перед чем не останавливаться
Временного правительства. Лебедев, Дудоров и им по-
добные увидели в этом акте незаконное разглашение во-
енных тайн. Вердеревский был обвинен ни больше ни
меньше как в государственной измене и неожиданно для
всех арестован.
Впрочем, несколько позже адмирал с такой же вне-
запностью стал «калифом на час» и прямо из-за решет-
209
ки попал в мягкое кресло Малахитовой залы Зимнего
дворца в качестве последнего морского министра Вре-
менного правительства. Виновнику его ареста — Дудо-
рову -— пришлось срочно ретироваться в Японию на
пост морского агента.
После встречи с Дыбенко, возвращаясь в свою ка-
меру, я встретил в коридоре матроса с «Авроры» тов.
Куркова и одного из членов Центробалта — Измайлова.
Последний пришел в Питер на миноносце в составе де-
легации Балтфлота с протестом против политики Вре-
менного правительства, но был арестован и посажен в
«Кресты». Впрочем, оба сидели недолго и вскоре были
освобождены без всяких последствий.
Однажды в моем «глазке» показался крупный и тем-
ный глаз, а вслед за тем я услышал хорошо знакомый
мне голос Семена Рошаля: «Здравствуй, Федя». Оказы-
вается, узнав, что я арестован, он решил добровольно
явиться в тюрьму. «После твоего ареста я считал неудоб-
ным скрываться»,— пояснил тов. Семен.
В «Крестах» разрешалось читать газеты, что было
значительным новшеством по сравнению с тюрьмами
старого режима, с которыми в свое время мне довелось
довольно близко познакомиться.
Каждое утро в мою камеру приходил кто-нибудь из
товарищей и приносил огромную кипу газет,— я покупал
по одному экземпляру все выходившие в Питере изда-
ния, до бульварного листка «Живое слово» включи-
тельно.
Тов. Рошаль иногда подходил к моей камере и брал
у меня те номера газеты, которых у него не было. В то
время во всей печати шла лютая, неистовая травля боль-
шевиков. Безудержно и бесстыдно бульварно-буржуаз-
ные борзописцы вешали собак не только на партию, но
и на отдельных ее членов, не останавливаясь перед са-
мыми гнусными измышлениями, вроде обвинения Каме-
нева и Луначарского в провокации. Изрядно доставалось
при этом и кронштадтцам, особенно Рошалю и мне. Лич-
но на меня эти нападки не производили никакого впе-
чатления. Я только посмеивался по поводу выдвинутых
против меня обвинений в семи смертных грехах. От на-
ших непримиримых классовых врагов и нельзя было
ждать ничего иного, и потому ко всем их словам, как бы
возмутительны и оскорбительны сами по себе они ни ка-
зались, я относился с глубоким равнодушием.
Рошаль реагировал иначе. Он очень болезненно вос-
принимал каждую грязную статью, каждую заметку,
210
приписывавшую ему нечистоплотные поступки. Помню,
как одно досужее измышление языкоблудного репортера
суворинского «Вечернего времени» испортило ему на-
строение на целый день. Долгое время после этого он не
мог еще вспомнить без раздражения чудовищное извра-
щение своей биографии и лживые наветы на родных. Та-
кая болезненная чуткость вытекала из всей натуры Се-
мена. Под свирепой наружностью, под взлохмаченными
волосами и вызывающей кепкой скрывался нежнейший
романтик, немного наивный, обидчивый и неудержимо
горячий во всем, что относилось до его спартанской че-
стности. Кроме того, Рошаль был еврей, русский студент
без права жительства, гражданин отечества, украсивше-
го свою историю кровавыми еврейскими погромами и по-
зорным процессом Бейлиса... В остервенелой травле су-
воринских «молодцов», избравших объектом преследова-
ния кронштадтцев его скромную личность, Семен чутко
угадывал струю махрового «истинно русского» антисеми-
тизма.
В один из первых дней заключения ко мне на свида-
ние пришла старушка-мать. Свидания происходили, как
и при старом режиме, через двойную решетку, в присут-
ствии тюремного смотрителя. Этот последний отличался
некоторыми привлекательными чертами, в том числе не-
скрываемым сочувствием к арестованным, и в подтверж-
дение своей стародавней близости к политическим за-
ключенным он однажды показал мне снятую в «предва-
рилке» в 1906 году фотографию Троцкого с его личным
автографом.
— Если бы это нашли у меня при старом режиме, то
вы знаете, чем я рисковал,— рисуясь своею смелостью,
говорил благожелательный смотритель.
Нельзя сказать, чтобы он ревниво относился к своим
служебным обязанностям. Во время свиданий он часто
выходил из комнаты, что в значительной степени облег-
чало передачу свернутых в трубочку длинных и узких
рукописей, пересылавшихся мною в наши газеты.
На одном из первых свиданий я успел шепнуть моей
матери просьбу сходить к Троцкому и попросить его
взять на себя мою судебную защиту.
Другой раз ко мне на свидание пришли три крон-
штадтских матроса во главе с тов. Панюшкиным. Они при-
несли хлеб, консервы и деньги, собранные среди команд.
Этот знак внимания кронштадтских друзей глубоко меня
211
тронул. Все присланное ими оказалось как нельзя более
кстати. Деньги дали возможность ежедневно приобре-
тать полное собрание петроградских газет и, таким обра-
зом, не отставать от текущей политики. Наконец, про-
дукты были весьма ценным дополнением к недоброка-
чественному тюремному столу. В этом отношении режим
Керенского несколько отличался от тюрем царизма, где
заключенных кормили немного более прилично. Очевид-
но, мы переносили на своем желудке всю тяжесть про-
довольственных неурядиц 1917 года. На обед нам дава-
лась тошнотворно пахнущая бурда из тухлой солонины.
От небольшого куска этой плававшей в супе тухлятины
во рту оставалось ощущение кисловатых помоев, только
что выловленных из выгребной ямы. Нередко, в резуль-
тате раскопок, в похлебке обнаруживались: мочала, че-
ловеческие волосы, мелкие сучья деревьев и другие не-
разложившнеся остатки органической и неорганической
природы. В довершение грязная жидкость цвета мыль-
ной воды, только по недоразумению удерживавшая на-
звание супа, очень часто оказывалась подгоревшей и то-
гда становилась абсолютно несъедобной даже для сви-
ней, на положении которых мы, очевидно, находились. В
таком случае, брезгливо поморщившись, горелые помои»
приходилось немедленно выливать в парашу. На второе
давалась неизменная каша — «шрапнель». Суточный
хлебный паек составлял около фунта на каждого.
В соединении с водой это было главным питанием. Хлеб
даже иногда оставался, и тогда мы охотно делились им
с уголовными, которые приходиди к нам по-товарищески
попросить «хлебца». Тюремные надзиратели на недозво-
ленное общение заключенных между собой смотрели
сквозь пальцы. Во всем их обращении проглядывала за-
метная осторожность и даже боязнь «политических».
Февральская революция, низвергнувшая царских санов-
ников, внезапно оказавшихся в «Крестах», и передав-
шая часть министерских портфелей в руки бывших
ссыльных и заключенных, произвела крупную встряску
в умах тюремщиков. Один из них довольно откровенно
высказал причины своей обходительности с большеви-
ками: «Вот сегодня вы в тюрьме сидите, а завтра, может
быть, министрами станете».
И действительно, они обходились с нами, как с ми-
нистрами, инкогнито севшими в камеру одиночного за-
ключения и до срока желающими остаться неузнанными.
Помню, в 1912 году в Доме предварительного заклю-
чения в Петербурге заведовал прогулками некий Алек-
212
сей Иванович, Это был старый и многоопытный тюрем-
щик, состоявший на службе не менее 25—30 лет. Вся
его грудь была увешана крупными серебряными медаля-
ми. С окладистой бородой и в неизменной фуражке, ко-
торая никогда не снималась, он был живым воплощени-
ем тюремного холода. Он никогда не разговаривал и не
шутил ни с кем из заключенных. Это было ниже его до-
стоинства, а главное — против инструкций «начальства».
На губах старика никто не видел улыбки. В редких
случаях он выражал внутренний смех только своими
морщинами, расходившимися по его лицу. Недаром он
пользовался огромным уважением среди начинающих
тюремную карьеру надзирателей, титуловавших его не
иначе как по имени-отчеству. После революции велича-
вые «Алексеи Ивановичи», все эти важные, официально-
сухие, грубоватые и непроницаемые тюремщики времен
царизма, скинули свои чопорные ледяные маски и пре-
вратились в ласковых Розенкранцев и Гильденштернов
из шекспировского «Гамлета».
Эта разница обращения давала себя знать не только
со стороны мелких сошек, но и лиц высшего тюремного
персонала. Но у этих нормы поведения по отношению к
арестованным строго регулировались колебаниями поли-
тической атмосферы. Держа нос по ветру, эти аристо-
краты тюремного замка чутко принюхивались, куда дует
ветер. С увеличением шансов большевистской победы
они становились ласковыми, делали всевозможные по-
блажки, законные и незаконные льготы, но как только
им начинало казаться, что политическая обстановка бла-
гоприятствует Временному правительству, как у нас тот-
час отнимались все привилегии и в ежедневном тюрем-
ном обиходе мы живо ощущали установление сурового
режима.
Начальником тюрьмы был немолодой прапорщик,
«мартовский эсер», любивший похвастать своей револю-
ционной ролью в палисаднике Таврического дворца. Из
его рассказов выходило так, что именно он и был глав-
ным руководителем и организатором февральского вос-
стания. Хвастун и льстивый человек, он всегда казался
нам морально нечистоплотным. Его грубое и глупое
подлизывание не могло никого ввести в заблуждение.
Омерзительность пищи, а позже холод сырых, нетопле-
ных камер, водворившийся в тюрьме с наступлением
осенних морозов, в значительной степени приписывались
ему. Несмотря на вводившийся временами «либераль-
ный» режим, вся тюрьма его ненавидела.
213
В двадцатых числах июля в «Кресты» привезли тов.
Троцкого.
Едва слух об его аресте распространился в тюрьме,
как я, воспользовавшись удобной минутой, подошел к
его камере. Он рассказал мне детали своего ареста.
Оказывается, узнав от моей матери о приглашении его
защитником, он охотно согласился и позвонил по теле-
фону в министерство юстиции. Оттуда ответили, что пре-
пятствий нет, и записали адрес. Едва ли не в ту же ночь
по этому адресу явилась милиция, и он был арестован.
Через дверь нельзя было вдоволь поговорить, а инте-
ресных вопросов было много. Я пустился на хитрость.
Пользуясь хорошим отношением наиболее доброжела-
тельного и уже немолодого тюремщика, я условился с
ним, что во время утренней прогулки, когда заключен-
ные выносят параши и в тюремном корпусе стоит силь-
ный шум и суматоха, а высшее начальство еще сладко
почивает в постели, он на четверть часа пустит меня в
камеру тов. Троцкого. Старый тюремщик сдержал свое
обещание. Однажды утром я внезапно появился в каме-
ре тов. Троцкого. Надзиратель, с силой поворачивая
ключ в замочной скважине, запер дверь на два оборота.
В эти пятнадцать минут тов. Троцкий все же успел рас-
сказать мне, что происходит на воле.
Меньшевики и эсеры, войдя в раж, продолжают ис-
ступленную травлю большевиков. Аресты наших товари-
щей продолжаются. Но в партийных кругах нет уныния.
Напротив, все с надеждой смотрят вперед, считая, что
репрессии только укрепят популярность партии и в ко-
нечном счете пойдут на пользу революции. В рабочих
кварталах также не замечается упадка духа. Даже по-
литически аморфные заводы и фабрики начинают тяго-
теть к нам и выносят резолюции протеста против пре-
следований вождей пролетариата. Среди передового про-
летариата намечается стремление к вооружению рабо-
чих. Военные части, стоявшие под нашими знаменами,
остаются верны ему и сохраняют боевую силу. Только
первый пулеметный полк пострадал, подвергшись разо-
ружению и расформированию.
Одним словом, несмотря на ожесточенные репрессии
правительства, сопутствуемые травлей со стороны соци-
алистов-предателей, ни в рабочих, ни в солдатских мас-
сах развала не наблюдалось.
Вскоре начались редкие освобождения. Первыми вы-
рвались из «Крестов» тов. Курков и Измайлов.
Это радовало, как непосредственная живая связь с
214
волей, где временно хоть и царила социал-реакция Ке-
ренского, но гул революционной бури все громче раска-
тывался по стране: как-никак это был красный 1917 год,
а не мертвый, удушливый штиль беспросветной царской
реакции. Нам всем безудержно хотелось скорее выйти
на свободу, чтобы снова примкнуть к активно-действен-
ным рядам рабочего класса.
Л. Б. Каменев и А. В. Луначарский были заключены
в первом корпусе «Крестов». Оба флигеля являлись на-
столько изолированными, что мы совершенно не встре-
чались. Только однажды в день свиданий мне удалось
увидеть Льва Борисовича. Мы устремились один к дру-
гому, обнялись и расцеловались. Это была радостная
встреча. За двойной решеткой тов. Каменева ожидала
его жена Ольга Давыдовна.
В другой раз мне пришлось пережить несколько не-
приятных минут. Как-то, идя в свою камеру по длинно-
му и широкому коридору, я встретил предателя Мирона
Черномазова. Его наружность нисколько не изменилась:
та же густая черная с проседью борода и большая кур-
чавая шевелюра, те же темные глаза. Я имел несчастье
знать его еще по «Правде» 1913 года, когда мне прихо-
дилось носить ему, как одному из редакторов газеты,
свои рукописи. В начале 1914 года, с приездом из-за
границы Л. Б. Каменева, он был отстранен от газеты, но
продолжал свою работу в страховом рабочем движении.
Давно циркулировавшие слухи об его службе в охран-
ном отделении после Февральской революции нашли
свое полное подтверждение. Мирон Черномазов оказал-
ся в списке провокаторов. В марте 1917 года он был
арестован. Буржуазная печать немедленно принялась де-
магогически вопить: «Редактор газеты «Правда» — про-
вокатор». Выходило так, словно Черномазов до послед-
них дней состоял редактором «Правды» и наша партия
не принимала никаких мер, чтобы его обезвредить...
Когда теперь мы столкнулись с Черномазовым в тю-
ремном коридоре, наши взгляды случайно встретились.
Вероятно, я не мог скрыть своих чувств глубочайшего
органического презрения, потому что предатель заметно
смутился и как-то трусливо и подловато отвел глаза. Не-
вольная встреча с одним из самых грязных провокаторов
надолго оставила во мне осадок гадливости...
215
22 июля во всех газетах было опубликовано весьма
пространное официальное сообщение, содержавшее мно-
жество возмутительнейших передержек и заставившее
меня отправить следующее заявление прокурору Петро-
градской судебной палаты:
«Опубликованное 22 июля от Вашего- имени официальное со-
общение содержит целый ряд касающихся меня фактических не-
точностей и искажений:
1) Делегаты от первого пулеметного полка приехали в г. Крон-
штадт 3 июля совершенно независимо от меня. Когда я узнал,
что их временно, дабы не волновать массы, задержали в помеще-
нии Кронштадтского исполнительного комитета, то я эту меру одо-
брил.
Вообще, мне даже не удалось перекинуться с ними ни одним
словом.
Впервые я их увидел на митинге на Якорной площади, куда
был делегирован Кронштадтским исполнительным комитетом для
противодействия их призывам к немедленному выступлению в Пет-
роград.
2) На этом митинге, состоявшемся вечером 3 июля, я не толь-
ко не призывал «к вооруженному выступлению в Петрограде для
ниспровержения Временного правительства», а, напротив, всеми си-
лами удерживал товарищей кронштадтцев от немедленного выступ-
ления в Петрограде.
В моей речи я сослался на недостоверность сведений о вы-
ступлении петроградских воинских частей, сообщил только что
полученное по прямому проводу от товарища Каменева известие,
что если даже первый пулеметный полк выступит на улицу, то у
Таврического дворца наши партийные товарищи предложат ему
мирно и организованно вернуться в казармы. В заключение я под-
черкнул, что во всяком случае речь может идти только о мирной
демонстрации и ни о чем другом.
Тут же на митинге мне стало ясно, что мы в силах лишь от-
ложить выступление, но бессильны отменить его. Самое большое,
что мы могли сделать,— это придать ' движению формы мирной
организованной демонстрации.
3) Я не являюсь и никогда не был председателем исполнитель-
ного комитета, а состою товарищем председателя Кронштадтского
Совета рабочих и солдатских депутатов.
4) На вечернем и ночном заседании исполнительного комитета,
когда был решен вопрос о выступлении, я также не председатель-
ствовал, но принимал в заседании самое активное участие, выска-
зываясь в пользу демонстрации.
5) Резолюция исполнительного комитета об участии в демон-
страции была подписана мною, как товарищем председателя Со-
вета, и рассылалась по частям от имени исполнительного комитета,
но ни в коем случае не от имени начальника морских частей, ко-
торый к этой демонстрации совершенно не причастен.
6) Утром 4 июля части гарнизона, собравшиеся на Якорной
площади, уже имели определенное намерение выступить, и мне,
как и товарищу Рошалю, не было надобности произносить «речи
с призывом к вооруженному выступлению». Моя задача сводилась
лишь к тому, чтоб разъяснить многотысячным массам, собравшим-
ся на площади, смысл и задачи нашего выступления. Я обстоятель-
но объяснил, что, согласно решению Кронштадтского исполнитель-
ного комитета, мы выступаем исключительно с целью мирной де-
216
монстрации для выражения нашего общего политического пожела-
ния о переходе власти в руки Советов раб. и солд. депутатов.
Оружие берется нами только для демонстрирования нашей воен-
ной силы, для наглядного обнаружения того огромного числа шты-
ков, которое стоит на точке зрения перехода власти в руки народа.
Точно так же это оружие может пригодиться как средство са-
мозащиты на случай возможного нападения со стороны темных
сил. Я тут же указал, какое вредное влияние оказывает первый
выстрел, всегда наводящий общую панику, и распорядился, чтобы
товарищи не издавали ни одного выстрела, а во избежание не-
счастного случая предложил всем товарищам винтовки иметь не-
заряженными.
7) Совершенно неверно, что «руководителями этого выступле-
ния были Раскольников и Рошаль». Кронштадтский исполнитель-
ный комитет, а вслед за ним митинг на Якорной площади ранним
утром 4 июля избрал для общего руководства мирной демонстра-
цией особую организационную комиссию, состоявшую из 10 чело-
век. Но подавляющее большинство членов этой комиссии в целях
единовластия просило меня взять на себя главное руководство всей
демонстрацией.
Я согласился. И таким образом, являясь фактически едино-
личным руководителем, всю полноту и всю тяжесть ответственно-
сти за руководство вооруженным выступлением кронштадтцев дол-
жен нести только я один.
Товарищ Рошаль в этой демонстрации играл роль не большую,
чем всякий другой участник, и потому вся ответственность с
тов. Рошаля должна быть снята целиком и переложена на меня.
8) В официальном сообщении говорится о попытках кронштадт-
цев арестовать министров, но не упоминается о том, что в осво-
бождении В. М. Чернова принимали участие тов. Троцкий и я.
9) В заключительной части официального сообщения после пе-
речня одиннадцати фамилий, в том числе и моей, говорится о на-
шем «предварительном между собой уговоре».
По этому поводу могу сказать только одно: тов. Ленин, Зи-
новьев и Коллонтай мне хорошо известны как честные и испытан-
ные борцы за революционное дело, в абсолютной безупречности
которых я ни на одну минуту не сомневаюсь: партийные дела за-
ставляли меня поддерживать с ними самые тесные н непосредст-
венные сношения. Но Гельфанд-Парвус, Фюрстенберг-Ганецкий,
Козловский и Суменсон мне совершенно неизвестны. Ни одного из
них я даже ни разу не видел, и я ни с кем из них абсолютно ни-
когда и ровно никаких связей не имел.
Наше дело руководителей демонстрации, равно как и дело то-
варищей Ленина, Зиновьева, Коллонтай, за волосы притянуто к
делу Парвуса и его коммерческих компанионов, на которых я во-
все не хочу набрасывать тень, но с которыми установить мою связь
совершенно невозможно, так как этой связи никогда не было.
10) Ни с какими агентами «враждебных» или «союзных» го-
сударств я никогда ни в какие соглашения не вступал и впредь
вступать не намерен.
11) Ни от каких иностранных государств, ни от каких частных
лиц денег на пропаганду или на что-либо другое не получал. Един-
ственным источником моего существования является мое мичман-
ское жалованье — 272 рубля в месяц.
12) С призывом «к немедленному отказу от военных действий»
я никогда и ни к кому не обращался. Напротив, всегда и всюду
подчеркивал, что эта грабительская империалистическая война мо-
217
жет быть закончена лишь организованным порядком, а ни в коем
случае не втыканием штыков в землю.
13) В вооруженном восстании 3—5 июля не участвовал, хотя
бы по той простой причине, что этого вооруженного восстания во-
все даже и не было.
14) Никакого отношения к самовольному оставлению позиции
на каком бы то ни было фронте никогда не имел и не имею. Во-
обще все эти утверждения заключительной части сообщения не
связаны с предыдущим актом, совершенно голословны и напоми-
нают скорее статью Алексинского, чем официальный документ.
Мое участие в подготовлении и руководстве мирной вооружен-
ной демонстрацией 4 июля я правдиво разъяснил в моих показа-
ниях военно-морскому следователю подполковнику Соколову, но
составитель официального сообщения, к сожалению, не потрудился
ими воспользоваться.
Не откажите, г. прокурор, настоящее мое разъяснение довести
до сведения печати.
Выборгская одиночная тюрьма («Кресты»).
22 июля 1917 г.
Мичман Ильин (Раскольников).
Одновременно на имя прокурора мною было адресо-
вано заявление по другому поводу:
Вечером 13 июля, когда я и прапорщик Ремнев были достав-
лены, как арестованные, в штаб Петроградского военного округа,
то там некий тип в кожаной куртке и офицерской фуражке, впо-_
следствии оказавшийся техником трубочного завода Вас. Григ, Ба-
лабинским, обращаясь к нам, громко сказал: «Как, вас еще не
убили? Вас надо было по дороге застрелить». Эти слова, полные
издевательства над арестованными, были сказаны намеренно гром-
ко, очевидно, для того, чтобы возбудить против нас стоявших здесь
же солдат.
Но, к счастью, среди последних его слова никакого сочувствия
не встретили. После этого г. Балабинскнй хвастливо добавил:
«Я сам своими руками убил тридцать двух большевиков».
Прошу Вас, г. прокурор, на основании вышеприведенных дан-
ных привлечь к судебной ответственности г. Балабинского.
Мичман Ильин (Раскольников).
Вскоре у нас в тюрьме вспыхнула голодовка. Пово-
дом к ней послужило то обстоятельство, что многим из
заключенных, несмотря на продолжительный срок,
истекший со дня их ареста, не было предъявлено ника-
кого обвинения. Кроме того, выдвигалось требование
большей свободы во внутренней жизни.
Решение о голодовке было вынесено товарищами,
имевшими общую прогулку во дворе. Троцкий, Рошаль
и я, как изолированные в одиночках, не могли прорвать
кольца своей тюремной блокады, своевременно не при-
няли участия в обсуждении и были поставлены уже пе-
ред совершившимся фактом объявленной голодовки.
218
Узнав об этом, мы заявили, что решение, принятое
без нашего участия, не может считаться для нас обя-
зательным. Наше мнение имело своим исходным поло-
жением общий взгляд на голодовку как на выражение
бессильного отчаяния, которое применимо лишь в край-
нем случае, когда все другие средства исчерпаны и оста-
ется лишь призыв к помощи внешнего, внетюремного
мира.
Мы слишком серьезно относились к голодовке, слиш-
ком уважали этот метод самоотверженной борьбы, что-
бы признать его орудием ординарного протеста, тем бо-
лее что политическая обстановка за пределами тюрем-
ной ограды меньше всего могла вселить отчаяние. Нашей
партии в это время, т. е. в августе 1917 года, приходи-
лось уже сдерживать рабочие массы, а отнюдь не вызы-
вать их на преждевременные выступления плохо обду-
манными тюремными демонстрациями.
Дело в том, что «политические» 1917 года сильно от-
личались от старых подпольных работников, составляв-
ших главный контингент политических заключенных вре-
мен абсолютизма.
В то время как до Февральской революции тюрьмы
были наполнены стойкими и убежденными революционе-
рами, по большей части теоретически подготовленными,
после июльских дней «Кресты» наводнились молодежью.
Немалый процент здесь выпадал на долю случайных
арестов, бессмысленных захватов на улице, нечаянных
задержаний по первому доносу доброхотного агента, ко-
торому небрежно оброненное слово часто казалось до-
статочным признаком большевизма.
Даже партийный слой арестованных в своей массе
представлял молодые побеги, взошедшие под благотвор-
ным ливнем могучей большевистской агитации, которую
с огромным успехом удалось развить нашей партии с
первого дня Февральской революции.
Тов. Троцкий заявил, что он к голодовке не присоеди-
нится. Мы с Рошалем, выразив свой взгляд на целесооб-
разность этой демонстрации в данных условиях, по мо-
тивам солидарности, однако, примкнули к голодовке.
В первый же день голодовки с рельефной ясностью
сказалось влияние случайных попутчиков, для которых
участие в ней не было вопросом жизни или смерти, и
голодовка длилась всего один день, но даже в этот крат-
кий срок нашлись такие «товарищи», которые, объявив
себя «голодающими», потихоньку с большим аппетитом
уплетали тюремный обед. Конечно, при наличии такого
219
неустойчивого элемента наша тюремная стачка риско-
вала превратиться в сплошной скандал. Старые партий-
цы рисковали своей жизнью, в то время как другие, ме-
нее стойкие, формально поддерживая голодовку, поти-
хоньку начиняли свои желудки обильными излишками
обедов за счет голодающих товарищей.
К вечеру неприятный кризис разрешился сам собой.
Голодовка политических заключенных в «Крестах» про-
извела впечатление «в сферах». По распоряжению свы-
ше наши камеры были открыты. Мы все собрались в од-
ной из камер второго этажа для обсуждения создавшей-
ся ситуации. Между прочим, здесь присутствовали пред-
ставители «политических», сидевших в первом корпусе
«Крестов», в том числе левые эсеры Устинов и Прошьян.
От имени начальника тюрьмы нам было объявлено, что
на следующий день в тюрьму приедет министр юстиции
А. С. Зарудный для переговоров по поводу выставлен-
ных нами требований.
Так же легко, как было принято решение о голодов-
ке, прошло постановление о немедленном ее прекраще-
нии. Во время предшествовавших голосованию прений
оформились две противоположные позиции: одна, защи-
щавшаяся тов. Троцким, Рошалем и мною,— в пользу
прекращения голодовки. На противоположной платфор-
ме стоял В. А. Антонов-Овсеенко, защищавший доведе-
ние до конца начатой голодовки.
В результате для переговоров с министром была вы-
брана делегация в составе Антонова-Овсеенко, Устинова
и меня.
На следующий день мы были вызваны в кабинет на-
чальника тюрьмы, где нас ждал А. С. Зарудный, при-
сяжный поверенный, трудовик, только недавно назначен-
ный на смену Переверзева, чересчур зарвавшегося и ос-
кандалившегося с нашим делом.
Невысокого роста, сутулый, с острой седенькой боро-
дой и почтенной осанкой «честного» либерала из «Лите-
ратурного общества» и «Русского богатства», Зарудный
обошелся с нами довольно холодно.
Мы изложили ему требования заключенных. Нервно
теребя свою бороду, он выслушал нас с волнением, а
когда зашла речь о Троцком, то он окончательно поте-
рял всякое самообладание, повысил голос и почти закри-
чал старческим, срывающимся фальцетом:
— Я сам знаю Троцкого. Я был его защитником во
время процесса первого Совета рабочих депутатов.
Видимо, когда Зарудный, сын императорского деяте-
220
ля юстиции и ближайшего приспешника Александра П,
сам стал тюремщиком и палачом единственных последо-
вательных революционеров-большевиков, ему были весь-
ма неприятны невольные воспоминания о лучшей стра-
нице его жизни, когда он был не врагом пролетарской
революции, а защитником членов Совета рабочих депу-
татов, брошенных «конституционной» монархией на ска-
мью подсудимых.
В общем, А. С. Зарудный произвел на нас самое тя-
гостное впечатление. В минуты волнения его генераль-
ский тон, скрывавшийся под фиговым листком внешнего
демократизма, проявлял себя в самой худшей староре-
жимной форме.
Зато именно этим показным, дешевым демократизмом
ему легко удалось очаровать всех тюремщиков.
— Помилуйте, ведь министр, а нам руку подал,—
рассказывали потом остолбенелые надзиратели.
Оставив после себя благоухание парламентской кор-
ректности, министр отделался одними неопределенными
обещаниями: обвинительный акт по-прежнему не был
вручен многим товарищам, уже не первый месяц сидев-
шим под замком. Но завоеванная нами скромная свобо-
да внутритюремного общения вошла в жизнь и укрепи-
лась. С этих пор двери камер стали запираться только
на ночь, оставаясь открытыми весь день для самых тес-
ных и оживленных товарищеских сношений. Это было
единственное реальное достижение голодовки.
Сам по себе визит министра нам ничего не дал. Но
тем более серьезные политические выводы можно было
сделать из его торопливого посещения. В нем мы увиде-
ли еще один признак растущей слабости Временного
правительства, у которого почва уже до такой степени
ускользала из-под ног, что оно всполошилось при одном
известии о голодовке в «Крестах». Между тем, обладай
Временное правительство более крепким позвоночником,
оно без труда могло бы навязать политическим заклю-
ченным «Крестов» свою волю, принудив нас к полной
капитуляции. Ведь основного условия успеха — героиче-
ского настроения, беззаветной готовности к самопожерт-
вованию — у молодого большинства тюремных обитате-
лей в ту пору не было; в этом нужно откровенно при-
знаться. Либерально-буржуазный и псевдосоциалистиче-
ский состав совета министров пошел на уступки, не дав
себе труда подсчитать силы и взвесить шансы. А между
тем самое поверхностное знакомство со случайным со-
ставом и настроениями арестованных массовиков (пре-
221
имущественно солдат крестьянского происхождения)
должно было совершенно успокоить мятущиеся нервы
временных правителей насчет исхода тюремной демонст-
рации. Но хорошо все, что хорошо кончается. В общем,
мы с честью вышли из рискованной голодовки, ободрен- .
ные первым частичным успехом. Как-никак принцип
«одиночного» заключения был все же нарушен.
Во время ежедневных, теперь узаконенных, свиданий
разгорались жгучие споры — чаще всего на тему о перс-
пективах революции. Пессимистов не было. Мы все, без
исключения, верили в победу пролетарского дела. Раз-
ногласия сосредоточивались лишь на вопросе о темпе
развития революции.
Были среди нас нетерпеливые «буревестники», счи-
тавшие, что в июльские дни партия допустила ошибку,
отказавшись от попытки восстания. В процессе дискус-
сии мы, всецело одобрявшие линию Центрального Коми-
тета, указывали, что в те дни всеобщей растерянности и-
смятения в стане наших врагов захватить власть было
действительно легко, но удержать ее — очень трудно.
Всякая попытка этого рода являлась бы авантюрой, за-
ранее обреченной на неудачу. Созданная нами власть
была бы низложена сравнительно отсталыми фронтови-
ками, среди которых еще кое-где, особенно в казачьих
частях, держалась кулачная дисциплина. Питерскому ра-
бочему классу и его гарнизону было бы устроено чудо-
вищное кровопускание, способно^ надолго ослабить
пролетарскую революцию. При избытке либерального пре-
краснодушия у Временного правительства не было недо-
статка в кровожадных Кавеньяках и в скулодробитель-
ных добровольцах, обычно сопутствующих режиму адво-
катского красноречия, демократического мошенничества
и истерической фразы.
— Необходимо сперва привлечь на свою сторону
большинство трудящихся,— говорили мы,— и только уже
после этого свергать Временное правительство.
Но наши оппоненты возражали, что завоевывать сим-
патии большинства незачем и совершенно достаточно;-
если энергичное меньшинство революционного авангарда
захватит власть в свои руки и на собственный страх и
риск совершит переворот в интересах рабочего класса.
В этой политической концепции я без труда уловил зна-
комые нотки теории семидесятника П. Н. Ткачева с его
.«Набатом». Особенным упорством защиты этой идеоло-
222
гии отличался тов. Сахаров, за что и получил от меня
кличку «бланкиста».
Сравнительно молодой, но лысый, с усеянным морщи-
нами лицом и с живыми блестящими глазами, прапор-
щик военного времени Сахаров служил в 1-м запасном
батальоне и пользовался огромной популярностью среди
солдат своей части. Это он в июльские дни вывел на ули-
цу свой многочисленный батальон и привел его с Охты
к Таврическому дворцу. С начала реакции он был «изъ-
ят», посажен в «Кресты» и привлечен по нашему делу,
войдя в список обвиняемых, почетно возглавлявшийся
тов. Лениным.
Сахаров был прекрасный товарищ и славный чело-
век, но в вопросах теории он, видимо, прихрамывал.
На прогулку вместе с нами выпускались и уголов-
ные. Кого только тут не было, начиная от немецких
шпионов и кончая малолетними преступниками, по Ро-
бинзону Крузо мечтавшими о побеге.
Однажды, когда я сидел на скамейке в тюремном
дворике, ко мне подошел молодой человек, по внешнему
виду рабочий, и стал жаловаться на невыносимые нрав-
ственные муки, причиняемые ему тюремным заклю-
чением.
Предполагая в нем нестойкого и малодушного това-
рища, я отнесся к нему с сочувствием и уже собрался
поддержать его настроение, но предварительно задал
вполне естественный вопрос:
— По какому делу вы арестованы?
— Моя фамилия опубликована в списке провокато-
ров,— ответил словоохотливый собеседник.
Я поторопился отойти в сторону от тоскующего без
работы охранника.
После прогулки мы снова расходились по камерам,
которые весь день оставались открытыми. Только позд-
но вечером мы нажимали кнопку звонка и просили за-
переть дверь до следующего утра.
— Выходить уже больше не будете?— почтительно
спрашивал надзиратель и с гулким эхом поворачивал
ключ в заржавленном замке тяжелой двери, словно бро-
нею обшитой железом.
С установлением режима «открытых дверей» наши
камеры превратились в якобинские клубы. Шумной тол-
223
пои перекочевывая от одного к другому, мы спорили, иг-
рали в шахматы, сообща читали газеты. Одним словом,
предавались тому, что немцы называют «Theorie und
Thee» '.
Исключение составлял тов. Троцкий. В тюрьме он
вел замкнутый образ жизни, покидая камеру только ра-
ди прогулки, от которой никогда не отказывался.
Матерые царские следователи, горевшие желанием
отличиться и выслужиться при новом режиме, из кожи
лезли вон, чтобы при помощи хорошо знакомых им про-
фессиональных приемов сфабриковать против нас под-
ложный материал и в самом широком масштабе создать
новое «дело Бейлиса». Разница была лишь та, что нас
обвиняли не в употреблении христианской крови, а в
употреблении немецкого золота... Это следует отнести не
столько к разнице политических режимов, сколько к раз-
личию объектов обвинения: в «деле Бейлиса» на скамье
подсудимых сидел еврейский народ, а в нашем процессе
на заклание обрекалась большевистская партия. В од-
ном случае справляла свой праздник оргия антисемитиз-
ма, в другом — антибольшевизма. Тем не менее сущест-
во дела было одинаково. И тут и там, с одобрения выс-
шего начальства, откровенно применялись методы фаль-
сифицированной, погромной юстиции. В обоих случаях
господствующий класс (при царизме — поместное дво-
рянство, при Временном правительстве—буржуазия) во
имя своих классовых политических интересов слишком
грубо пытался обратить весы «правосудия» в плаху. Обе
инсценировки громких процессов против евреев и против
большевиков провалились со скандальным позором. Вме-
сте с эрой российского парламентаризма кончились на-
всегда опыты сенсационных процессов а 1а Дрейфус...
Отождествление большевиков с германскими агента-
ми выводило нас из себя. Эта клевета душила нас в ка-
менном ящике, как волна удушливого газа. В потоке
грязи, который буржуазия обрушила на наши головы,
мы видели одну из тех кампаний, которые наши доморо-
щенные либералы позаимствовали у своих «демократи-
ческих» союзниц, особенно Франции, в течение десятиле-
тий осуществляющей власть плутократии, при помощи
продажной прессы спускаемой с цепи, как свора гончих
по свежим следам Дрейфуса, Жореса или коммунистов.
Наш процесс в деле массовой фальсификации общест-
венного мнения знаменовал переход от мелкой и почти
* Теория и чай. — Прим. авт.
224
Автобиография Ф. Ф. Раскольникова, написанная в 1923 г.
Надпись сверху обращена к Л. М. Рейснер:
«Ларуся, посылаю тебе написанную для Цека автобиографию.
Если заметишь нехорошие литературные обороты, то, по дружбе,
поправь. Если сочтешь автобиографию интересной для печати, то
снеси ее в истпарт, а мне это не позволяет сделать глупая
скромность, хотя «Пролетарская революция» настойчиво просила
присылать ей подобный материал. Это копия, а подлинник отправ-
лен непосредственно в Цека».
Антонина Васильевна Ильина и Федор Александрович Петров
с сыновьями Федором (справа)
и Александром. 1897 г.
Федор Ильин —
воспитанник приюта
принца
Ольденбургского.
Федор Ильин —
студент
Петербургского
политехнического
института.
Гардемарин Федор Ильин (слева)
и прапорщик Александр Ильин. 1915 г.
Г ардемарин
Федор Ильин.
Колонна кронштадтских моряков на демонстрации
в Петрограде. Июль 1917 г.
Российская Соцгалъ-Демократическая Рабочая Парня.
голосъ
ПРАВДЫ
«Г"-’" ....
Hs э2. Четнргм
Драмшфш «слх» чнрак», с&ааьмиы-
Ц* *им отяйльне/о Nl £
•ъ г Кронштадт* V
Выдрам*, городах*. у
И ПДОЖИНЦ)» < ИВя* 1
ОРГЛНЪ '
Кронштадтскаго Комитета
Р. С.-Д. Р. п.
ВЖШНШ Гйзт. 31 мад «8 488, ст «) Шг
* «шм wpcis ттах* atpt-io- li w зм
ст «м уламяаы KpotffiwjrtdS - —w art» «»•.
Котятсн. уже «дер* «в,ы«яга! ласты бул , -.
о*в»и. вл сожуадгЯятХяак*; де"» «гужела -. . •
> rt'i №<р* дестжарык* *г 1 ап» «чхч* j ш .
>^antwr«ax* optaaa**»** лмтадееая.
Н деде» де Mi латит* то- чжмаяаждеч
мраяия* ^ы«'><деж Я м<* ж г •-«..»»
ПН» Я..ЖЯЖЛ р.С»у О |Ч11>- «лп де»1’1 •
>«at* а.<шж*. о* иг J «де*1 ‘лдена*»» ••*» |ич*
йигожидш р1мг** >>«. . «• .• *т*
ярижм mpe»U ь -начдечашг я »»*•«« »..*• •
(<<>«Ы "»«" ач .♦*-»* Лре»*| ‘Иг* "Ы ’ Ы*
вы. тяи'де » ви юдепел ♦»-( -Т де » • ... • । .
» />м*чи Кдешмпжт*. мямриат «я и
в деи СыгНж. «*и»а » мтя tax * *-*•
•tv ТрулжнсГ» Вдеус и1 t jxM XjTUTjppd*
. Д»*. я» • *й л’чч»,
ниш, три* «Й <«ЛОЖИ,
K₽MBJW«»» Х0И»Й». > •**«<«*»<*»*
— Тйбдех i 1$й «МкММ»-
Мн аггуаяш вл ар*, был. ***?
•Ожег* л.тиавий. sveopttO If.) I- I ВЧКИЫ л «•
«ый. ж> депрИрмым* дет,- ЯОДЛ1 »<wte»»rtikf<sh»
яу3 «ИЛ «* С^Ч'Ч »* «у *.<)<<>» Г* !’<•«
Мжмо njpBK'-KiA Я)М>1 Uт* »вАч»мв. ли» ежу e.m*»"'»
зрвтя»* тамгаси s мдепл**. <т**’ь xm ww; —
влвр*ы«вж4 ** «хутде<-тюеи1в wbqui* в , демхи»* »<}*.-
гошиамтмтшго мдежлж. Ho- нм* <« • ||<чр> »,.'.t»»i n-
pa«*Bii niwjn Жвдеьг**» мча г«л . вреден. пжм
у«т>ыиг* • pu*L-iL тфы* дел.*.»** m» *»*j«»t* део. п ,.*»*-
>м;во! р)ко*- Мы Hjrtn n ж** palivti. w-j- j-
<ХМЮП1). Мы ИЫИЖ.деЯЫ де,- *• «ршмим •* Iv.iaa l|e-
WrtMJtn «%ры пи митм- **'> *" «• < irrMuul* «Ы
сии t"«Mun x<fj,n вы лг-ч -. «давв^иде c* *| ••»•
«.•лвкг* Фасты«4а1я^гьМим4. :. гымш *Hiiw» IWbwt*
XMvrvau демы.* в»]»ш nr i»>- в Нммждеид i*», ••
bjtu м «И'' HsjM<^»ea IWio *’*1* J»waunwer» B«t-I
мет*}** магам-а илсвву- »o- mvib wt*** вдесв рмдет-ч*
гвбвут* im аратам»* к* «у. яраинвммыш* mItm*». де*
ГЖВваЗЧ О’ Г BMW 4 ЫЗроудеЖ Г<фЛ,- В* Ы|-'ЫМК
«одета м}»< наго хямйгпч. erst гл5*>< а дккйгЬ* де*»р<> ;
*лх* м* абшиде, ,up<.w»i»«»i срмшил елвц.дел
jUKTamOf: т>г* п »т to.atjtotT. трумчл и biWt* де*л*ч*)**»»>,
jftFt^w.as^w'^twfMxbtwpra* «*мчу жмчамп.
wrpejKiiw *p>4i**wtnj.k tin- ырлдедежп. бруча лги* глчде;
<тда«* ж> ж^де». рдеивржаиа* дечр>4ры»са»*
яггк «tcnnuti
Чтя жя stray здчна 6}>>»v fwSwu «римшямлышх* ₽►*
агата. -*и»зн*у»—фяггк Но rtn*b во пргадеыым «fc-идей
Bjlic'in. j« «и р*ф1кэть жу 6j«r* «мглмиГ.чл »(**
„Ты лолвемт. жа*»п т»>тлт,.н*и<» деу*тя*1я
иг м>ж<«ь!*—«лжфвгь «лип. к>«иалв«*» к «к-f'jawrt. Л«.м
*? лышй фмломЧ*1, Л* вяжжь vnAii }Ж*> «* }»,
Ува? жы ее яястика. же м<- мдявлп. я^юрн Ж»\1 тапям*
ш^аягж». яи й»еп, что бы- чеоаяп» рвбягк ая
дети е4у«ш. жчн’.п wvmw« дыроетт «-
3031», wimiie жчХ5х«шж»е*в ЛА a&tmww»# яамав и **
pt®‘8U азгЬгнюй а~.»м «ш* <&ый оа №«пр*.П4Ык вргыпа
W «epi cswm «я. ткшиаал-ляый Кхяыгт. Ко -
Г г. яяявстр» ^мждтяадип. p»ewir«*w<-*i«n фв<
стрвят- one* ж,чр;гя>ис%»от1- "O-mi, тхаитгамх» <₽есп-
«Л золмжйп*. г»ы (>чж^< »>- ж«гк ju-epare**-
Лкзупч мечен. tw>6tit»s4 «к>- Сусла 8}я»»аюа ынлг* co-i
Ofcw аЛ»(®?ж?яс<х;х<»4Щ«, a«s- eijwi едао mn, aqatatv aim
Vi t^Mtn нгёелЛ Но аоЗДды LpwaueMWi Крошвшдту.
асе й*т1» » булвгк eg. а Полятачееыл Kpw»-
гсз» жчвтаюше safoiii м Jtjx> «тадтеиЛ Кож» зы ибшгаиквг-
юяут» тредеа я чм* totwqwr Н<>* шутрвмм
греелж—то страшны» sju ж*- дасчюцаЕМ. дружмт в&цс*
рож»»* а разВЛМ e»*4j*auHt работы отЛдышт» варя! «
жить 'wjwKktw ф(М«®1. accwrpa а» prt»»»-
Иарии Россы гм с^ццтсС ««. «ро«ад <вях» ж«в*й<-
»crye**iaf«y6t$rt»».0o»eTj-. -млжыгь оргмо» л ажевти.
о*т» «а аут* ещижстмжк . д1южпоеп ©щт* ж»т1 ж < йр**
* Но же toeoswmui м в* шЖ вистроя, е* веторо pt-
/уул жжго реаявмшми м-> ягж/ ^гадехем п аяяа, Ж*-
euww схшШг mwn jm> леиюбрыйот » чжяв ре'-у
FW вроаьиесеь. я г* 1 Д}«»,1рг»ы* на j—I*
ht (ожшикт Kpow. Сэе. № к ад fia’j
Ttowj-^ я ‘ tv» » -
вжы ^п. луж» «1»кЧ-»тн10> Ibe* ! ао'ч аряяа» а —* • 1 -
Нм змжкте. чТм с* т* гз»’ рм.’рме* с* -.*«»»?- ми <
«tft* О-УА. *»Ч* «бусмздмлг"-’ jaws.»? М а|№Т«<** *М**|««
Лкпждеяна*. t врмжжтл иОТту«<«х®тдде •**
wr«y Ж жлиж р*й«!ЖЗГ* Г* Я»*; Я И8 >}»*<. тт» МШ-'';-
ЙШ** Т»МЫ» Я* Ж'З.УТ <40s»f* Л» »•»* «***
родеф мгмйсфтр* |«-й*шм ЖдеЛ I’ < -Д F- П »в
1НЛ гоя* сшнидакалдес- «mw&ww»» - »••»» *<ч -*>-
j) к»н дедераз'мЪК* дев...» ik*где ««5*. «и. г-
гй*г< вен» ажрмтпм. । демымч «рямсяутчню «Л* ** •'
; ./хра^ожьоргамлсмх^мала тгхн деЛ ягжгж* -
лм. wr «jhw ж,»ч , at
(Ивжма“ ж мим - »|дежл»г.» «я-ьж м» де*»* «»—
pcwsat*. кхжштжч п ^М*
Тгшф*,вдеда режимы вгу-, Ьедс. а8е»р К»«. (•• ->
mj.**c4 я* вол. виты -м.чде- Tawpw/'«,«iftjkTTi-a<-T»*
лзядеввыс мпарвсы ptaMM-rrt га-; б}.!*»* р*б-тял мЛа
ВОЙ K«S*« «. вЗЗ#йК*“«Ш жъ. в*111»« ж\ге*8тге-<
i тлКМГВ гХЙШЛ ж-»Жр*т«Чг-' воршмв*г»ъ . . >
«« аесгщввжЛ жвртж веч? -да». Мм, пл. яуз? *з
нтер, сверь жнч* иОргр»*?*». лде. Н« вШ реапчнай
ндет^ы ₽ш?ггв**г; 1 йж»«» «а. »*w»< дезыт° оернлй
илвй демя*. ам мдеге во жж! *оа. Есл» вы ptweys* г»
делде^л», готивмт ' »мж» s^~ лап> )ылч<»'*Л1мжг*вь .»
гмчмыЯр пбр»хт бврелв* at ** cmms* р^ый*. s« evyicfc г»,
обделена»» всктт, рёделввэсж- жж»«т* «мгч чп> ее j.et»e««
»мт* «и* cos,-; bwjutu. *w ш в* й^к’лжвхт* вм «.
IfoMWBW-peaiaWseistti*, яВгрг», в» воммвжертммяш
МЛ анжыв м» жаю чвт айр* Лдгж» вдерел. лпроае "
«як*, п фмЛвтеЛ »Н**иг<? мрвщ» болыветж. га. дел««»>а
Сжив" » ввчаЛ 1816 гол» п\»я к* икждаЛ гоячидегаде-
4«W*»a>*'О’ *« влямийл »» «в» реааыш» » » жумк твуетл.
«рое tsmB .wrt п миаыгв* маредач^. К«*<я ре«^!»‘«
Большевистская газета «Голос правды»,
редактором которой был Ф. Ф. Раскольников.
Телеграмма Ф. Ф. Раскольникова В. И. Ленину
с сообщением о гибели помощника командующе-о
Волжской военной флотилией Н. Г. Маркина. 1918 г.
Командующий Волжской
военной флотилией Ф. Ф. Раскольников
на штабном судне «Межень». 1918 г.
С кораблей Волжской военной флотилии
высаживается десант. 1918 г.
Ф. Ф. Раскольников —
кавалер двух орденов
Красного Знамени.
1920 г.
«Баржа смерти» с 432 заключенными,
которых спасли моряки Волжской
военной флотилии
под командованием Ф. Ф. Раскольникова.
Ф. Ф. Раскольников, С. М. Киров, С. Г. Орджоникидзе.
Баку, весна 1920 г.
Лариса Рейснер.
Слева направо:
министр иностранных дел Афганистана Махмуд Тарзи,
Л. Рейснер Я. 3. Суриц — первый полпред РСФСР в Афганистане,
Ф. Ф. Раскольников. Кабул, 1921 г.
Ф. Ф. Раскольников и Л. М. Рейснер
у дома полпредства в Кабуле. 1923 г.
Ф. Ф. Раскольников и Л. М. Рейснер.
Джелалабад. 1923 г.
В Афганистане (Джелалабад).
Ф. Ф. Раскольников. 1924 г.
Во дворе полпредства в Кабуле.
Ф. ф. Раскольников (в центре)
с сотрудниками полпредства.
Полпред СССР в Эстонии
Ф. Ф. Раскольников (второй справа)
с членами эстонской торговой делегации,
прибывшей в Москву.
В полпредстве СССР в Таллине.
Первый справа — Ф. Ф. Раскольников,
рядом — М. В. Раскольникова. 1930 г.
Муза Васильевна Раскольникова
и Антонина Васильевна Ильина.
Ленинград, 30 марта 1930 г.
Супруги Раскольниковы
с первенцем Федором (умер 1 февраля 1939 г.).
София, 1937 г.
(9 u
ЛЛ. ₽>1^1сЛ 'И.
I 0
Шуточные стихи Ф. Ф. Раскольникова,
посвященные сыну.
9 Зак. № 749
)ЭЗЗ.
. *
Заявление Ф. Ф. Раскольникова «Как меня сделали врагом народа»
и сопроводительное письмо,
адресованное директору Эстонского телеграфного агентства.
документы хранятся
Центральном государственном архиве
революции Эстонской ССР.
Одна из последних
фотографий
Ф. ф. Раскольникова.
Середина
1930-х гг.
Афиша спектакля
по пьесе Ф. Ф. Раскольникова «Робеспьер»
в парижском театре.
THEATREoeuPORTESIMARIIN
I789 a partir du 30 Mai ’130
' Да .Nevieile (Lnv/uuifue
-' v• • «мис ыяны»
fWe.renJe
a [OCCASION OU CENT CINOUINTENA^E DE LA REVOLUTION
ROBESPIERRE
Piece ai 4 antes et 6 tateux de RfiSKOLbIKOFF- Adaptation froise de GUY FAffiB
Decors^ W. W. FUfcRST
• п ЧП1.ПГ ill Kit <X
rw»x nr* •»•«» оз
ДОМ КУЛЬТУРЫ ПИЩЕВОЙ ПРОМЫШЛЕННОСТИ
». ——* х ’*"•** »• Н. Ю М. М *|-«| ч. <**>»«, V с « „ а —ft
ятлшил
Юп РОЯ) ОКТЯЬРЯ
и ГРД^» ДЛЖС\КОА въЛяы
Я<К.ЛЯЯ1ЛЖТСЯ
УСТНЫЙ ПОРТРЕТ
Ф. Ф. РОЛИ
С воспоминаниями выступят
Академии И. М. МАЙСКИЙ
Старый большевик, член партии е 1В16 од а
М. Г. РОШАЛЬ
писатели:
Всеволод РОЖДЕСТВЕНСКИЙ
В Михаил СЛОНИМСКИЙ
Ветераны гражданской воины.
Профессор А. Е. БЕРЛИН, контр-адмирал в отставив И. А. ГЕОРГИАДИ,
инженер-ионтр-адмирал в отставка БЖЕЗИНСКИИ В. А., инженер-нтв р адмирал профессор
СНЕЖИНСКИМ В. Л-, напитан I ранга в отставке АРТЫНСИИИ И. И., напитан ранга
в отставке И. И> НИКОЛЬСКИЙ, напитан II ран. а в отставке В. С. ТАСКИН
Нвчвло в (9 часов
Билаты монаха получить в массовом отдала Дома нуль туры
Спрввни по телефону А 1-70-43
Этот вечер,
назначенный на 19 марта 1965 г.,
был отменен.
кустарной работы «Речи» или «Биржевки» к широкому
производству ядовитой газетной лжи, к крупнокапитали-
стическим махинациям на началах широкой «свободы
печати» и «гласности». Освобожденная Февральской ре-
волюцией от мелочной царской регламентации в области
спекуляции и наживы, юная и победоносная российская
буржуазия готовилась снять пенки с моря пролитой кро-
ви. Наша партия осмелилась помешать этому процессу,
и на ее голову обрушился весь аппарат буржуазной пе-
чати, решившей впервые поработать в широком масшта-
бе, с размахом и дерзостью, еще неслыханными в исто-
рии русской журналистики. Были отброшены в сторону
все старые интеллигентские предрассудки, все хорошие
слова и приемы, унаследованные нашими либералами от
эпохи высокого интеллигентского «горения», от Лаврова
и Михайловского и даже — о романтическая старина!—
от Герцена и Белинского. Совестливо-чувствительный
тон так называемого «героического» периода русской
публицистики показался бы неуместным в эти после-
июльские недели, когда буржуазия готовилась защищать
от пролетариата свои войною нажитые миллиарды. На-
до было писать так, чтобы без всяких последствий и в
кратчайший срок отправить провозвестников III Интер-
национала на виселицу. С бубновым тузом государствен-
ной измены, со всех сторон облепленный комьями грязи,
осыпанный дождем позорнейших обвинений, Ленин и его
друзья под гром скандальных «разоблачений» должны
были подвергнуться осуждению и быть раздавлены еще
прежде, чем пристрастное следствие разобрало бы это
дело и успело проверить фальшивые показания о полу-
чении немецкого золота. Буржуазная пресса взяла на се-
бя дело следствия и суда. Она сама вызывала мифиче-
ских свидетелей, сама давала за них неслыханные по
своей лживости ответы и «показания», сама изготовляла
нужные для прокуратуры документы и, признав их аб-
солютно убедительными, едва не требовала немедленной
казни для государственных изменников, для немецких
шпионов. Кампания была ведена с умением и энергией,
с американской смелостью, и если она не удалась, то в
этом меньше всего виноваты сами фальшивомонетчики,
которым буржуазия поручила ведение и защиту своего
дела, охрану священной собственности; буржуазной жур-
налистике не в чем упрекнуть себя, она честно выполни-
ла свой долг перед хозяином-капиталом, она рвала на
куски и волочила по грязи имена и репутации тех, кто
стоял на его дороге. Увы! Русский народ пренебрег утон-
246
ченными формами политической борьбы. Русскому рабо-
чему и крестьянину показались неубедительными мастер-
ские приемы газетной травли. Господа либералы забыли,
что классовое сознание инстинктивным путем находит
своих вождей, вопреки самой разнузданной клевете, рас-
считанной на политическое убийство.
На поток юридической лжи, на уколы бумажных
стрел пролетариат ответил ударом оглоблей, который
сшиб на землю все сложное сооружение мелких лавочни-
ков, метивших в диктаторы. Великая революционная
волна, девятым валом прокатившаяся по всей стране в
октябре 1917 года, без остатка смыла следы чернильной
грязи, в течение трех месяцев стремившейся замарать
коммунистическую партию.
Тогда как Троцкий вел в тюрьме замкнутый образ
жизни, никого не подпуская к себе и к своему духовно-
му миру ближе известной дистанции, Рошаль был во-
площением общительности, бессменным зачинщиком
всех наших дискуссий, вожаком караванов, путешество-
вавших из камеры в камеру.
Помимо текущих политических событий, о настоящем
ходе которых мы догадывались по газетам и по другим
сведениям, проникавшим в тюрьму, Семен проявлял
большой интерес к истории революционного движения
рабочего класса в России и на Западе. Между прочим,
в «Крестах» он с увлечением читал «Политическую исто-
рию французской революции» Олара. Эта пухлая и уста-
релая книга вообще находила в тюрьме обширный круг
читателей и без отдыха путешествовала по камерам. В
«Крестах» Семен начал писать воспоминания о своей
кронштадтской работе в период с февраля по июль 1917
года. Но он успел написать только вступление, выясняв-
шее роль Кронштадта в русской революции и причины,
обусловившие собой его историческую роль. Много тю-
ремных часов скрашивала нам шахматная игра, до ко-
торой Семен был большой охотник. Его душевные силы
всегда расцветали в живой борьбе, и на квадратном по-
ле шахмат он был отличным стратегом. Иногда к нам в
тюрьму проникали редкие волны симпатии — кем-то
присланные цветы, над которыми Семен ломал голову,
теряясь в романтических догадках.
Однажды мы с Симой были вызваны в кабинет смот-
рителя тюрьмы, где нас ожидала девушка, представи-
тельница какой-то организации, вроде Политического
Красного Креста.
247
Отрекомендовавшись анархисткой Екатериной Смир-
новой, она передала нам целую гору черного хлеба. Еще
вчера она добивалась свидания, но не получила пропу-
ска. Тайна загадочных букетов раскрылась сама собой.
Один из первых вопросов, которыми нас засыпала
Смирнова, касался снабжения:
— Не хотите ли вы апельсинов? Я могу их вам при-
нести.
— Отчего же?— ответили мы.— В тюремной обста-
новке всякое даяние — благо.
— Но у нас ведь апельсины особенные,— загадочно
произнесла Смирнова, посматривая на меня своими свет-
лыми, почти бесцветными глазами.
Не оставалось сомнений, что речь идет о бомбах. Но
так как мы к побегу не готовились, то в черных апель-
синах, естественно, не нуждались. Пришлось поблагода-
рить и отказаться от любезно предложенных фруктов.
Смирнова искренне огорчилась. В ее глазах это предло-
жение было так естественно, а отказ непонятен.
Во время первой революции 1905 года, еще будучи
гимназисткой старших классов в одном из провинциаль-
ных городов и примыкая к партии эсеров, она была при-
влечена к террору. Детской рукой сжимая револьвер,
Катя Смирнова стреляла в местного губернатора. Несо-
вершеннолетие спасло ей жизнь: смертная казнь была
заменена бессрочной каторгой. Ее лучшие юные годы
прошли в скитаниях по тюрьмам Сибири. Бабушка
контрреволюции Екатерина Брешко-Брешковская, кото-
рая в ту пору еще называлась «бабушкой революции»,
приняла в ней участие и оказала поддержку. На 10-м
году каторжной жизни Смирновой вспыхнула Февраль-
ская революция и наряду с десятками тысяч других ка-
торжан, ссыльных и заключенных вернула свободу и
юной террористке. Вместе с «бабушкой» она приехала
из Сибири в Питер и здесь, наблюдая предательскую
роль эсеров, стала постепенно отходить от них и вскоре
совсем перешла в лагерь анархистов; позднее, вступив в
ряды коммунистов, она принимала участие в граждан-
ской войне.
Эта чуткая, не вполне уравновешенная девушка ока-
зала нам большие услуги во время тюремной жизни, на-
сыщенной нескончаемым однообразием. Она служила
одним из источников нашей связи с внешним миром,
принося с воли доступные ее наблюдению политические
новости. Энергии и предприимчивости стоявшей за Смир-
новой небольшой организации политические заключен-
24»
ные «Крестов», состоявшие тогда почти из одних боль-
шевиков, были обязаны улучшением своего питания. Не-
редко нам передавались очень ценные в тюремном оби-
ходе продукты: хлеб, масло, консервы и фрукты.
По словам Смирновой, средства ее краснокрестной
организации составлялись, главным образом, из добро-
вольных пожертвований, систематически собиравшихся
во время лекций в цирке «Модерн» и на других рабочих
собраниях.
Наконец,— правда, в скромном количестве,— мы по-
лучали через Смирнову и духовную пищу. По моей
просьбе она, между прочим, принесла возобновившийся
исторический журнал Бурцева «Былое». В тот же день в
одной из камер товарищи с огромным вниманием про-
слушали статью Лукашевича о подготовке убийства
Александра III. Для многих, не искушенных в истории
революционного движения, роль, которую в этой орга-
низации сыграл брат тов. Ленина — Александр Ильич
Ульянов, была неожиданным открытием.
В один прекрасный день из первого корпуса к нам
перевели поручика Хаустова и прапорщика Сиверса.
Имена обоих были хорошо всем известны по их деятель-
ности в военной организации 12-й армии и по редактиро-
ванию прекрасной газеты «Окопная правда», популяр-
ного фронтового издания для солдат-массовиков.
Конечно, мы познакомились. Хаустов и Сиверс, близ-
кие друзья, спаянные общей работой, на деле представ-
ляли собой далеко не однородные характеры. Единствен-
ное, что их роднило, это страстная и безграничная пре-
данность революции и проникнутая энтузиазмом горяч-
ность темперамента, нередко доводившая их до полного
самозабвения, до состояния революционного экстаза.
Оба они были в полной мере романтиками революции.
По внешнему виду Хаустову можно было дать лет
около тридцати. Сосредоточенный, всегда задумчивый,
он по первому впечатлению казался холоднее и мелан-
холичнее Сиверса. Это впечатление еще более усилива-
лось его своеобразной речью. Он говорил очень медлен-
но, словно тщательно взвешивая каждое слово, и при-
надлежал к числу тех натур, за внешней сдержанностью
и рассудочностью которых живо ощущается неугасимый
внутренний пламень. Мягким и тихим голосом он изла-
гал свои мысли, которым нельзя было отказать в закон-
ченной логичности. Однако политическая идеология тов.
249
Хаустова не отличалась теоретической ясностью. В нем
преобладало инстинктивное, тяготеющее к анархизму,
бунтарство. В его выступлениях почти не чувствовалось
влияния марксизма. Революция застала его врасплох, в
состоянии неоформившегося мировоззрения. Но теорети-
ческая слабость до известной степени искупалась смело-
стью и радикализмом практических выводов. По темпе-
раменту природный революционер, Хаустов всегда ока-
зывался на левом фланге. Не кабинетные выводы, а ин-
стинктивное чувство правоты дела привело Хаустова, по
существу беспартийного офицера, к тесной совместной
работе с большевиками. И в самом деле, в практической
работе между нами не было непримиримых разногласий.
Тов. Сиверс уже тогда был большевиком. Молодой,
немногим старше двадцати лет, без усов и без бороды, с
ярким чахоточным румянцем на щеках, он значительно
лучше Хаустова разбирался в вопросах программы и
тактики. Впоследствии он сумел доказать свою предан-
ность партии и революции героическим участием в граж-
данской войне и своей доблестной смертью в борьбе с
белогвардейским казачеством на Южном фронте.
Тов. Сиверс был весь — порыв, устремление. Он гово-
рил нервно и быстро, в волнении захлебываясь словами,
путаясь и сбиваясь от нагромождения длинных периодов.
В нем торжествовало революционное горение, не мешав-
шее, однако, ему быть основательнее и всестороннее в
своих суждениях, чем его друг Хаустов. Если, например,
в тюрьме затевалась какая-нибудь демонстрация, то
можно было с уверенностью предсказать, что Хаустов
принципиально отдаст свой голос в пользу любого вы-
ступления; между тем Сиверс решал каждый вопрос в
зависимости от обстоятельств.
Внешняя меланхоличная холодность Хаустова при-
крывала его революционное нетерпение, в то время как
Сиверс, при всей своей внешней и внутренней кипучести,
сохранял неприкосновенным живой родник мысли, хлад-
нокровную рассудительность и марксистский учет реаль-
ного соотношения реальных сил.
Среди солдат питерского гарнизона, брошенных в
тюрьму в послеиюльские дни, выделялись своей револю-
ционностью представители 1-го пулеметного полка. Из
них особенно характерны были Ильинский и Казаков.
Вполне сознательный и толковый, работник питерской
Военки, тов. Ильинский до военной службы был типо-
графским наборщиком и еще в нелегальные времена со-
стоял членом партии. Подлинное пролетарское проис-
259
хождение сказывалось в его подходе к любому вопросу.
Он деловито обсуждал каждое предложение и не торо-
пясь высказывал свое мнение, всегда отличавшееся убе-
дительностью и здравым смыслом. Напротив, тов. Каза-
ков был молодым членом партии, вступившим в наши
ряды уже после Февральской революции. Высокий, не-
складный парень, он по своему духовному облику был
типичным порождением деревни, со всеми свойственны-
ми крестьянину безотчетными инстинктивными страхами
и легко приходящими паническими настроениями. Про-
исходило ли корниловское выступление или в тюрьму
приезжал для допроса следователь — он всего боялся,
отовсюду ждал беды и напасти. Если представитель мел-
кобуржуазного интеллигентского радикализма Хаустов
составлял левое крыло, то пулеметчик Казаков, выра-
зитель чаяний мелкобуржуазного крестьянства, в своих
суждениях неизменно воплощал наиболее умеренные и
осторожные настроения.
Кроме питерских и кронштадтских руководителей
июльского выступления и представителей фронта в ли-
це Сиверса и Хаустова в нашей среде находились: вид-
ный работник Петергофской организации тов. Жерно-
вецкий, по профессии педагог и старый партиец, солдат
петергофского гарнизона Толкачев и солдат 176-го за-
пасного полка тов. Медведев *, ближайший помощник
тов. Левенсона по работе в Красном Селе.
Наконец, флот был представлен, помимо кронштадт-
цев, еще двумя моряками: Любицким и Канунниковым.
Интеллигент Любицкий поступил матросом во флот уже
после революции и, не имея никакого понятия о морской
службе, числился во 2-м Балтийском экипаже. По своим
политическим убеждениям он примыкал к интернациона-
листам. Молодой, с бритой актерской физиономией, с
длинными черными волосами, часто спускавшимися на
лоб, обычно нахмуренный и недовольный, он по природе
был угрюм и нелюдим. Полной противоположностью яв-
лялся матрос с «Республики» тов. Канунников. Веселый,
разбитной парень, непосредственный, но не лишенный
хитрой смекалки, он неизменно пребывал в состоянии
веселого благодушия. Однако тюрьма давила его тяже-
стью заключения, и он часто вздыхал о свободе. Канун-
ников был арестован на улице около Финляндского вок-
зала, когда после июльских дней он приехал из
* Впоследствии, в 1920 году, расстрелянный по приговору рев;
воеитрибунала Волжско-Каспийской флотилии. — Прим. авт.
251
Гельсингфорса с кипами большевистской газеты «Вол-
на» для розничной продажи ее в Петербурге. Начав-
шиеся в это время гонения против большевиков сдела-
ли его жертвой репрессивной кампании, тем более что
он и не думал скрывать свою принадлежность к боль-
шевикам. Канунников и Любицкий добровольно разно-
сили газеты по камерам, и, когда впоследствии в одной
из свободных камер для наших потребностей была от-
крыта небольшая лавочка, поставлявшая главным обра-
зом консервы, Канунников взял на себя заведование
этим подобием кооператива.
Итак, Балтийский флот довольно всесторонне был
представлен в тюрьме в виде двух кронштадтцев — о-
шаля и меня, большого количества гельсингфорсцев (Ан-
тонов-Овсеенко, Дыбенко, Канунников, Устинов и Про-
шьян) и нескольких петербуржцев (Курков, Любицкий и
другие). При таком исключительно полном подборе
представителей всех прилегающих к Питеру местных ор-
ганизаций мы в любой момент могли бы созвать в од-
ной из камер «Крестов» хорошую губернскую конферен-
цию, даже с участием делегатов от армии и флота. Из
чужеродных элементов следует упомянуть об украинце
Степаковском и миллионере Вайнберге. Степаковский,
молодой человек буржуазного вида, долгое время жил
в Швейцарии, где он принимал участие в издании на
французском языке украинского журнала под названием
«L’ Ukraine». С визой дипломатического представителя
Временного правительства он въехал в 1 оссию для того,
чтобы на первом пограничном полустанке подвергнуться
негостеприимному аресту. Свое задержание он ставил в
связь с сепаратистской работой за границей и особенно
негодовал по поводу провокационного наложения визы,
на деле оказавшейся ордером об аресте.
Степаковский восторженно отзывался об украинском
деятеле Скоропись-Иолтуховском, к которому мы со сво-.
ей стороны не питали никакого уважения, как нас ни
пыталась породнить переверзевская прокуратура. Степа-
ковский внушал нам подозрения, и мы старались под-
держивать отношения с неблагонадежным по немецкому
шпионажу «украинским деятелем» в пределах макси-
мальной осторожности.
Миллионер Вайнберг, маленький, подвижной буржуа
неопределенного возраста и типа «нуворишей», разбога-
тевших на войне, разукрасил свою камеру разноцветны-
ми коврами и создал себе подобие комфортабельного
уюта. Для полной иллюзии домашней обстановки он це-
252
лый день ходил в туфлях и мягкой куртке, с утра до ве-
чера заваривая какао. От природы неглупый человек, он,
однако, вел чисто растительный образ жизни, ничуть не
заботясь о развитии своего интеллекта. Вайнберг ока-
зался ввергнутым в узилище за какие-то спекулятивные
комбинации, о которых он сам не любил говорить. Изо-
бражая притворное сочувствие делу большевиков, он да-
же обещал в случае своего освобождения пожертвовать
часть капитала в пользу нашей партии. Но, несмотря на
столь щедрые благотворительные проекты, ему не уда-
лось завоевать ничьего доверия. При каждой невольной
встрече с ним мы особенно бдительно держались начеку.
На еще более худшем положении, граничившем с состо-
янием бойкота, находился Оскар Блюм, подобно Степа-
ковскому арестованный на границе при возвращении из
Стокгольма. Его подозревали в провокации. Тем не ме-
нее он принимал участие в наших собраниях и высказы-
вал свои соображения длиннейшими, литературно-за-
кругленными периодами, словно сошедшими со страниц
немецкого университетского учебника философии. Мы
все держались в отдалении от него и, за исключением
редких собраний, почти не встречались. Впрочем, в «Кре-
стах» он сидел недолго и скоро был освобожден.
Наш процесс шел своим чередом. Однажды меня
снова вызвали на допрос. Внизу меня встретил следова-
тель по особо важным делам Сцепура с полным лягу-
шечьим лицом. Оказалось, что из морского суда мое де-
ло было передано гражданской прокуратуре и приобще-
но к процессу Ленина, Зиновьева, Троцкого, Коллонтай,
Ганецкого, Козловского и других. Проворный и разго-
ворчивый следователь Сцепура, в виде вступления, с гор-
достью рассказал мне свою служебную карьеру, до ре-
волюции протекавшую следователем по особо важным
уголовным делам где-то в западном крае; с полной от-
кровенностью он признался, что вести политических дел
ему никогда не приходилось. Он потребовал от меня по-
казаний о моей роли в деле 3—5 июля. Я ответил, что
исчерпывающие объяснения мною уже были даны сле-
дователю военно-морского суда на второй день после
ареста. Но, видимо не полагаясь на получение материа-
лов путем междуведомственных сношений, следователь
гражданского ведомства предложил вторично снять с
меня допрос. В его присутствии я снова занялся литера-
турными упражнениями на тему «3—5 июля». Прибли-
253
зительно через месяц я опять был вызван на допрос для
дачи дополнительных показаний. Здесь, между прочим,
мне была предъявлена записка, отправленная мною
5 июля в Гельсингфорс с членом Центробалта Ванюши-
ным. Записка эта содержала просьбу о присылке на вся-
кий случай в Питер военного корабля небольшого водо-
измещения, вроде миноносца или канонерской лодки.
Меня крайне удивило, каким образом этот секретный
документ, переданный надежному товарищу, попал в ру-
ки прокуратуры...
Наконец 1 сентября, после обеда, мы, привлеченные
по общему делу, т. е. Рошаль, Колобушкин, Богдатьев,
Сахаров, Троцкий и Полякевич, были приглашены в од-
ну из официальных комнат тюрьмы для ознакомления с
материалами, «добытыми» предварительным следствием.
Мы уселись на венских стульях и на обтрепанном
просительском диване. Какой-то неведомый судебный
следователь, чуть ли не сам Александров, занял место у
письменного стола, на котором лежала высокая кипа од-
нообразно переплетенных книг большого формата с над-
писью, аккуратно выведенной на казенном ярлыке: «Де-
ло Ленина, Зиновьева и других». Следователь взял один
из томов этого полного собрания сочинений антиболыпе-"
вистской судейской лжи и начал громко читать показа-
ния прапорщика Ермоленко. Нудно тянулось отягченное
излишними деталями повествование о жизни на фронте,
о плене, о поступлении на службу в германский гене-
ральный штаб, об отправлении его в Россию в роли не-
мецкого агента и, наконец, о якобы полученных им ин-
струкциях поддерживать сношения и связь с Лени-
ным.
Все показание Ермоленко изобличало неимоверно
подлую личность раскаявшегося шпиона. Во время чте-
ния его показаний мы от времени до времени вставляли
иронические замечания. Но когда бесстрастный голос
следователя добрался до дорогого нам имени тов. Лени-
на, то мы не выдержали и, оказавшись не в силах сдер-
жать свое возмущение перед лицом неприкрытой фальси-
фикации, заявили, что отказываемся продолжать слуша-
ние этих лживых и подлых показаний. Тотчас был со-
ставлен протокол о нашем отказе продолжать чтение
следственного материала. Я заявил, что никакого дела
со следователем иметь не желаю, и даже отказался под-
писать протокол. Громко и резко выражая протест по
адресу «юстиции» Временного правительства, мы вышли
из комнаты и разошлись по своим камерам.
254
2 октября судебные власти повторили попытку озна-
комления нас с материалами предварительного следст-
вия. Очевидно из предосторожности, на этот раз были
вызваны только двое: тов. Рошаль и я. Но эта вторич-
ная попытка окончилась так же неудачно, как первая,
и вынудила меня апеллировать к общественному мнению
рабочего класса следующим письмом:
О ПРИЕМАХ СЛЕДСТВИЯ ПО «ДЕЛУ»
БОЛЬШЕВИКОВ
Дорогие товарищи, сегодня, 2 октября, судебный следователь,
работающий под руководством Александрова, сделал вторичную
попытку ознакомить меня и товарища Рошаль с законченным след-
ственным материалом по «делу» большевиков, материалом, зани-
мающим, шутка сказать, 21 том.
Начав на этот раз чтение материалов с другого конца, мы
вскоре должны были прервать наше занятие, возмущенные до глу-
бины души. Мы окончательно убедились, что грубо односторонний,
фальсификаторский метод допроса раскаявшегося шпиона, негодяя
Ермоленко, не был единичной случайностью.
Напротив, этот способ нарочитого оставления недоговоренно-
сти, недосказанности показаний составляет общее правило, проду-
манную систему всего следствия, обещающего обессмертить и без
того достаточно известное имя г. Александрова.
Допрашивая свидетелей, г. Александров в самых интересных
местах показаний намеренно не задавал вопросы, напрашивающие-
ся сами собой. Со стороны можно подумать, что г. Александров
юный, неопытный, начинающий служитель Фемиды. Но, увы, ведь
г. Александров старый, богатый опытом следователь. В связи со
следственными подлогами еще в проклятое царское время, не-
сколько лет тому назад, имя Александрова клеймилось даже на
столбцах умеренной кадетской «Речи» наряду с именем другого
знаменитого мошенника царской юстиции — судебного следователя
Лыжина.
Например, некоторые свидетели, бывшие в немецком плену,
дают такие показания: «Ходили слухи, что Ленин приезжал в кон-
центрационные лагери и вел агитацию в пользу отделения Украи-
ны»; «Я слышал, что, проезжая через Германию в Россию. Ленин
выходил из вагона и произносил; речи в пользу заключения сепа-
ратного мира».
Получая такие ответы, содержащие анонимные ссылки на треть-
их лиц, следователь обязан поставить вопрос: «Свидетель, от кого
вы это слышали?» И полученный ответ следователь непременно
должен записать, даже в том случае, если свидетель ссылается на
запамятование. Ясное дело, что если первоисточника сведении, оче-
видца событий, найти не удалось, то всему показанию такого сви-
детеля, ссылающегося на непроверенные слухи, одна цена — лома-
ный грош.
Одно из двух: либо г. Александров сознательно не задавал
вопросов о первоисточнике слухов, либо он получал ответы, небла-
гоприятные для обвинения, срывавшие все значение этих показа-
ний.
Один свидетель, штабс-капитан Шишкин, утверждает, что, на-
ходясь в плену, он однажды слышал речь приехавшего в их ла-
255
герь Зиновьева, говорившего, что «все немцы — наши друзья, а все
французы и англичане — враги». Но указанный свидетель неожи-
данно для себя, сам того не подозревая, дал маху. Он все время
говорил, как он сам отмечает, о приезде какого-то «старика Зи-
новьева». Между тем все мало-мальски знающие товарища Зи-
новьева могут засвидетельствовать, что его при всем желании
нельзя назвать «стариком», так как ему всего 33 года.
Другим источником, якобы «уличающим» товарища Ленина в
служении германскому империализму, является документ, носящий
вычурное название: «Донесение начальника контрразведывательно-
го отдела при генеральном штабе о партии Ленина».
Этот, с позволения сказать, «важный» документ представляет
нечто совершенно невообразимое.
На основании агентурных контрразведочных данных здесь при-
веден список «германских агентов», членов «партии Ленина».
В этом замечательном списке значатся следующие имена: «Ге-
оргий Зиновьев, Павел Луначарский, Николай Ленин, Виктор Чер-
нов, Марк Натансон и др.».
Этот список, приобщенный к делу, прямо шедевр. Контрраз-
ведка, пришедшая на помощь г. Александрову, вместе с ним за-
нявшаяся инсценировкой политических процессов, взявшая на себя
моральное убийство видных революционеров, настолько не спра-
вилась со своей задачей, что даже не сумела точно выяснить имена
подлежащих убийственному скомпрометнрованию политических
деятелей.
Известно, что т. Зиновьев никогда не звался Георгием; его на-
стоящее имя — Евсей Аронович, а партийное — Григорий, т. Луна-
чарского зовут Анатолием Васильевичем. Правильно названы сво-
ими именами Чернов и Натансон. Но они, насколько известно, ни-
когда не состояли в «партии Ленина». И разумеется, всякому
ясно, как день, что никто из перечисленных деятелей никогда не
был «германским агентом».
Вот как неподражаемо работает поглощающая так много на-
родных средств «республиканская» контрразведка.
Вот какие безграмотные, насквозь фантастические, сумбурные
документы выдвигаются в качестве «несокрушимых» улик.
Остается с нетерпением ждать суда, который будет судом над
создателями этого вопиющего, неслыханного дела, судом над всей
«обновленной», «республиканской» юстицией.
Раскольников.
Выборгская одиночная тюрьма («Кресты»).
2 октября 1917 года.
В заключение нужно остановиться на том, как отра-
жалась в нашем тюремном быту политическая жизнь,
бурно кипевшая тогда по всей России.
Главное отличие наших условий от старорежимной
одиночки состояло в том, что мы все-таки не были изо-
лированы от внешнего мира, а всегда находились в кур-
се политических событий и переживали их не менее ост-
ро, чем наши товарищи на свободе. Как известно, в цар-
скую тюрьму вести извне проникали редко и случайно.
Газеты не допускались вовсе, а журналы лишь исключи-
256
тельно за прошлые годы. Присутствовавший на свидани-
ях жандарм зорко следил за тем, чтобы разговор не пе-
реходил на политические темы.
В революционное время, в тюрьме Керенского, мы
тысячами путей, из газет и от посещавших нас родст-
венников, друзей и товарищей, узнавали все новости по-
литической жизни, вплоть до мельчайших деталей и сек-
ретных постановлений ЦК. Мы имели возможность вни-
мательным взором наблюдать быстроту, с какой партия
и рабочий класс оправлялись от нанесенного им раз-
грома.
Через толстые тюремные стены мы остро чувствовали
всевозрастающее влияние нашей партии. Не сходившие
со столбцов «Правды», «Рабочего», «Рабочего и солда-
та», «Рабочего пути» массовые резолюции с требованием
нашего освобождения радовали нас, как отклик сочувст-
вия все растущего числа единомышленников. Наше на-
строение, вообще не отличавшееся ни меланхолией, ни
пессимизмом, было еще больше поднято известием о VI
партийном съезде. Мы увидели в этом симптом оживле-
ния и объединения сил нашей жизнеспособной партии.
И действительно, съезд оформил объединение межрайон-
цев с большевиками. Наконец, VI съезд совершенно пра-
вильно наметил тактику борьбы за власть и сделал
здоровые выводы из неудачи июльских событий, с неоспо-
римой ясностью показавших, что без вооруженного свер-
жения Временного правительства обойтись невозможно.
Съезд сразу взял твердый курс на Октябрьскую рево-
люцию. Наряду с основной целью завоевания власти Со-
ветами была поставлена обусловленная этим задача за-
воевания Советов большевиками.
Партийный съезд поднял перчатку, брошенную бур-
жуазией. Временному правительству был вынесен смерт-
ный приговор, меньшевикам и эсерам объявлена непри-
миримая война. Мы в наших окаянных «Крестах» горя-
чо приветствовали решения партии, принятые с такой
прямолинейной последовательностью и непреклонной
смелостью.
Когда в Москве открылось театральное Государствен-
ное совещание, мы с интересом следили за всеми реча-
ми и дебатами. Даже из тюрьмы нельзя было не заме-
тить трещины, расколовшие весь зал надвое: с одной
стороны — Корнилов, Каледин и вся цензовая буржуа-
зия, клокочущая злобой против так наз. «демократии»,
с другой стороны — эта самая демократия. Тут нельзя
было не видеть предвестника корниловской авантюры:
10 Зак. № 749 2 57
создавшегося впечатления не удалось замазать даже
торжественным рукопожатием Церетели и Бубликова,
которое представлялось нам в смехотворном виде. Сле-
дующим событием, взбудоражившим тюрьму, было взя-
тие немцами Риги. Помню, это известие застало нас на
прогулке. Уголовные реагировали на это событие с не-
скрываемым злорадством.
— Если немцы возьмут Петроград, то и мы будем на
свободе,— без всякого стеснения заявляли они.
Мы расценивали этот факт военного поражения ина-
че. Интернационалисты и убежденные противники вой-
ны, мы не имели оснований радоваться победам той или
иной коалиции. Наши усилия сводились к тому, чтобы
империалистическую бойню превратить во всех странах
в гражданскую войну. Но русская буржуазия рассматри-
вала нас как пособников немцев. Мы нисколько не сом-
невались, что и в данном случае падение Риги будет
приписано большевикам, относительно которых никто из
обывателей тогда не сомневался, что именно они вызва-
ли пресловутое разложение армии. Мы предвидели, что
очередная неудача на фронте послужит точкой отправ-
ления для нового натиска травли и клеветы против на-
шей многострадальной партии. Кроме того, взятие Риги
немцами отнимало у революции лишний кусок террито-
рии. Поэтому мы возмущались малосознательностью уго-
ловных, открыто ликовавших по случаю победы герман-
ских империалистических войск.
Больше того, мы прямо подозревали генерала Корни-
лова в преднамеренной, заранее рассчитанной и подго-
товленной сдаче Риги, что вскоре косвенным образом
подтвердилось корниловской авантюрой.
Царский генерал, с первых дней революции пресле-
довавший свои реакционные цели, двинул одураченные
войска против рабочего класса и гарнизона восставшей
столицы. Мы узнали о корниловском выступлении из га-
зет. Велико было чувство нашего гнева, к которому при-
соединялось трепетное беспокойство за судьбы револю-
ции. Вот когда стало особенно нестерпимо сознание
нашей физической скованности, не допускавшей активно-
го, непосредственного участия в защите дела, составляв-
шего смысл жизни для каждого из нас. Мы кипели воз-
мущением против Временного правительства, которое —
в столь тревожные дни, когда решалась участь респуб-
лики, когда на Питер надвигалась реальная черносотен-
ная опасность в генеральских лампасах и с реставраци-
ей в кармане,— продолжало гноить в «Крестах» болыпе-
258
виков. Растерянные, нерешительные действия Временно-
го правительства против ярого контрреволюционного оп-
ричника вызывали единодушное осуждение партийной
ячейки, имевшей жительство в «Крестах».
Тогда нам еще не была известна прикосновенность
самого Керенского к корниловскому заговору против ре-
волюции. Это выплыло только через несколько дней.
Но вот нам стало немного легче дышать: рабочие
взялись за оружие. Мы судорожно следили за процес-
сом формирования молодой Красной гвардии, букваль-
но подсчитывая винтовки, скоплявшиеся в руках проле-
тариата. Все наши надежды сосредоточились на боевой
мощи питерского рабочего класса.
Вооружению рабочих нами придавалось исключитель-
ное значение не только как средству подавления корни-
ловского мятежа, но и в более широком смысле: в этом
стихийном самовооружении нельзя было не видеть заро-
дыша массовой военной организации рабочих — Крас-
ной гвардии, которая, по нашему мнению, должна была
обеспечить себе постоянное существование в целях под-
готовки к предстоящим впереди, исторически неизбеж-
ным боям за пролетарскую революцию. Мы считали со-
вершенно правильным, что наша партия активно высту-
пила против Корнилова, развернув такую колоссальную
энергию, подобие которой можно проследить только в
богатую событиями эпоху Октябрьской революции и
гражданской войны.
Но не по одним газетам знакомились мы с развити-
ем корниловской эпопеи. Вокруг себя мы наблюдали
тщательные приготовления к предстоящей обороне.
Во двор «Крестов» был введен броневик, занявший
позиции под нашими окнами. Пулеметчики часто ложи-
лись отдыхать на крыше своей машины и в это время
охотно вступали в разговоры с обитателями тюрьмы.
Снаружи и внутри тюрьмы были усилены караулы, по-
явились какие-то казаки. По двору, как у себя дома,
расхаживали казачьи офицеры.
Реакционная корниловщина окончилась так же вне-
запно, как началась. Однажды пришедшие утром газет-
ные листы, пахнущие свежей типографской краской, рас-
сказали нам о разложении дикой дивизии, едва дошед-
шей до Павловска, и о самоубийстве генерала Крымова,
командовавшего войсками, направленными на Питер.
Корниловские дни послужили Рубиконом, после кото-
рого наша партия настолько укрепилась, что в самом
ближайшем будущем уже смогла поставить в порядок
259
дня решающий пролетарский штурм. Авторитет партии
в рабочих слоях умножался со сказочной быстротой. Са-
мо слово «большевик», которое после июльских дней ста-
ло ругательством, теперь превратилось в синоним чест-
ного революционера, единственного надежного друга ра-
бочих и крестьян. Возрастающее влияние партии не
замедлило сказаться на тюремном быту. Завоеванные
голодовкой относительные «свободы», мало-помалу отни-
мавшиеся у нас, в корниловские дни разом вернулись.
Режим открытых дверей и свобода собраний снова во-
шли в обиход нашего повседневного тюремного прозя-
бания. Начальник тюрьмы, типичный хамелеон, следив-
ший за тем, куда дует ветер, надел личину заботливого
друга, ходатая по нашим делам, почти заступника. Стре-
мительным подъемом наших акций сумели воспользо-
ваться уголовные, под нашу руку совершившие побег из
тюрьмы. Однажды, после бани, когда их вели по двору в
корпус, они, по предварительному между собою уговору,
со всех ног устремились к воротам. Часовые преградили
им дорогу. «Мы политические, мы большевики!» — в
один голос закричали арестанты. Тогда конвоиры без-
молвно расступились. Около двадцати уголовных благо-
получно выбрались за ворота под фирмой большевиков.
Их никто не преследовал. Только начальник тюрьмы, ус-
лышав о побеге, выбежал на улицу, воинственно разма-
хивая наганом, по-полицейски привязанным к кожаному
поясу длинным витым шнурком.
Для спасения своей чести и для очистки совести он
сделал несколько выстрелов вдоль набережной, после
чего, в досаде расправляя большие оттопыренные усы,
возвратился в свой кабинет.
Расширение плацдарма нашей партии непрерывно
продолжалось.
Вскоре из солидного меньшинства в Советах мы стали
превращаться в господствующее большинство. Кадры на-
ших сторонников по всей России насчитывали уже не-
сколько десятков тысяч. Идеи большевизма проникли в
самые глухие медвежьи углы.
Временное правительство, совершавшее ошибку за
ошибкой и преступление за преступлением, теряло по-
следних приверженцев и слева и справа. Никогда не
связанное с массами, оно все больше изолировалось в
Малахитовом зале Зимнего дворца, вскоре ставшем ему
могилой. В рабоче-солдатской массе о Временном прави-
260
тельстве говорили со скрежетом зубовным. Вознно-мо-
нархическая клика отшатнулась от него тотчас после
предательской роли, сыгранной Керенским в деле про-
вокации и затем предательстве корниловского похода. И
только буржуазия, нашедшая в лице Керенского свое
истерическое, плаксивое и многословное выражение, дер-
жалась за него изо всех сил.
Наконец, процесс расширения и углубления револю-
ции уперся в насильственный переворот. Немедленная
революция, не допускающая ни малейшей отсрочки свер-
жения буржуазного Временного правительства, а вместе
с ним и всего царства капитала, стала насущной зада-
чей, неотвратимой, как рок. Близость пролетарского вос-
стания в России, как пролога к мировой социалистиче-
ской революции, стала темой всех наших тюремных до-
сугов. Приходится удивляться, насколько правильно, в
полном соответствии с «волей», ставились и решались
тактические вопросы в «Крестах». Если мы чего-нибудь
не знали, то этот пробел приходилось пополнять интуи-
тивным чутьем.
И в общем, наши выводы всегда согласовались с со-
ответственными решениями партийных центров.
Даже за тюремной решеткой, в спертой и затхлой ка-
мере, инстинктивно чувствовалось, что кажущееся внеш-
нее затишье на поверхности предвещает приближение
бури, что где-то в глубоком партийном подполье проис-
ходит подсчет и концентрация сил.
IX. НАКАНУНЕ ОКТЯБРЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
По мере нарастания Октябрьской революции расте-
рявшееся правительство Керенского пропорционально
крепнущему нажиму рабочего класса стало поочередно
выпускать на свободу арестованных в июльские дни
большевиков.
В один из сентябрьских дней совершенно неожидан-
но был освобожден тов. Троцкий...
Наконец, 11 октября, наступила моя очередь. На-
чальник тюрьмы, прапорщик-эсер, лично явился обрадо-
вать меня ордером на освобождение. Тов. Рошаль был
несколько удивлен и опечален тем, что на этот раз он
был отделен от меня. После дружной совместной рабо-
ты в Кронштадте наши имена настолько неразрывно
спаялись вместе в хитросплетениях «третьеиюльского
процесса» и в травле буржуазной печати, что даже пар-
261
тайные товарищи иногда смешивали нас. Я был изумлен
не менее, чем Рошаль, что меня отрывают от политиче-
ского близнеца, против которого к тому же следствием
было собрано меньше обвинительного материала, чем
против меня. Я постарался успокоить Семена, пообещав
ему сделать все возможное для восстановления попран-
ной справедливости.
В приемной тюрьмы меня ожидал кронштадтский
матрос тов. Пелехов, собственноручно привезший приказ
о моей свободе и уже успевший внести из партийных
средств три тысячи рублей залога, так как формально,
подобно другим товарищам, выпущенным ранее из тюрь-
мы, я числился освобожденным «под залог».
Но наше «дело 3—5 июля», обильно уснащенное кле-
ветой раскаявшегося немецкого шпиона Ермоленко и
фальсификацией царского следователя Александрова,
прекращению не подлежало, и вокруг него гг. Алексин-
ский и К° продолжали плести свою чудовищную паути-
ну. Однако ровно через две недели восставший рабочий
класс захлопнул папки «дела 3—5 июля» и сдал их на
хранение в исторический архив как яркий образец след-
ственного пристрастия и подлога.
Выйдя из тюрьмы на Выборгскую набережную и глу-
боко вдохнув вечернюю прохладу, струившуюся от реки,
я почувствовал радостное сознание свободы, знакомое
только тем, кто научился ценить ее за решеткой. Ог
Финляндского вокзала в трамвае я быстро доехал до
Смольного. Уже стемнело, и всюду горели огни. У подъ-
езда, среди колонн, мне встретился тов. П. Е. Дыбенко.
«Еду в Колпино — громить меньшевиков»,— торжествую-
ще, в предчувствии близкой победы, пробасил мой то-
варищ по морской профессии. От всей рослой фигуры
тов. Дыбенко, охваченного политическим энтузиазмом,
на меня пахнуло пронизывавшим его жизнерадост-
ным упоением. Мы оба спешили и поэтому тотчас рас-
стались.
Смольный производил странное, непривычное впечат-
ление. Чувствовалось, что атмосфера накалена, в возду-
хе пахнет грозой. В настроениях делегатов происходив-
шего тогда съезда Советов Северной области и централь-
ных партийных работников был заметен какой-то необы-
чайный подъем, крайнее воодушевление. Группами и
попарно товарищи оживленно дискутировали какие-то
вопросы. Мне тотчас рассказали, что ЦК принял решение
о вооруженном восстании. Но есть группа товарищей,
возглавляемых Зиновьевым и Каменевым, которые с
262
этим решением не согласны, считая восстание прежде-
временным и заранее обреченным на неудачу. Тут же, в
столовой, мне дали прочесть напечатанное на машинке
мотивированное обоснование этой точки зрения, подпи-
санное двумя вышеназванными членами ЦК, предназна-
ченное для ознакомления партийных работиков.
Еще в тюрьме, ведя продолжительные беседы на тему
о перспективах российской революции, мы все в послед-
нее время окончательно пришли к выводу, что револю-
ция уперлась в вооруженное восстание и что вряд ли
представится более удобный момент, чем сейчас, когда
партия, окрепшая отчасти благодаря корниловскому вос-
станию, достигла наконец колоссального влияния в ра-
бочих, солдатских и даже крестьянских массах.
В тюрьме мы не могли наглядно представить себе
действительных размеров движения, но уже первый день
в Смольном и многочисленные беседы с товарищами
окончательно убедили меня, что настроение масс достиг-
ло точки кипения, что они в самом деле готовы для
борьбы и партии нужно немедленно возглавить движе-
ние, призвать рабочий класс и крестьянство к новой ре-
волюции, чтобы не упустить на долгое время исключи-
тельно благоприятный момент.
Встретившись с Л. Б. Каменевым, моим старинным
другом, я тотчас завел с ним разговор на тему о «наших
разногласиях». Исходный пункт Льва Борисовича сво-
дился к тому, что наша партия еще не подготовлена к
перевороту. Правда, за нами идут большие и разнород-
ные массы, они охотно принимают наши резолюции, но
от «бумажного» голосования до активного участия в во-
оруженном восстании еще очень далеко. От петроград-
ского гарнизона трудно ожидать боевой решимости и го-
товности победить или умереть. При первых критических
обстоятельствах солдаты нас бросят и разбегутся.
— С другой стороны, правительство,— говорил тов.
Каменев,— располагает великолепно организованными и
преданными ему войсками: казаками и юнкерами, кото-
рые сильно натравлены против нас и будут драться от-
чаянно, до конца.
Делая отсюда неутешительные выводы относительно
наших шансов на победу, тов. Каменев приходил к за-
ключению, что неудачная попытка восстания приведет к
разгрому и гибели нашей партии, тем самым отбросит
нас назад и надолго задержит развитие революции. Я не
мог разделить эту точку зрения и откровенно высказал
свои соображения тов. Каменеву. Но, как всегда быва-
263
ет между убежденными людьми, мы оба разошлись,
оставшись каждый при своем мнении.
Тов. Пелехов, неотлучно сопровождавший меня, уже
давно настаивал на отъезде, так как он обещал Крон-
штадтскому комитету сразу из тюрьмы привезти меня в
Кронштадт и, наверное, «ребята» уже давно ждут на
пристани. Мы вышли из Смольного и, сев на приготов-
ленный катер, пошли в Кронштадт.
Славный парень был этот Пелехов! Горячий, вспыль-
чивый, решительный и отважный матрос с честной рево-
люционной душой. Февральская революция застала его
на каторге, где он очутился после одного из многочис-
ленных процессов кронштадтских моряков. В царской
тюрьме он надломил здоровье и, вероятно, оттуда вынес
лихорадочный блеск своих глаз, впалые щеки, худое сло-
жение и чахоточный кашель. В первые же дни револю-
ции он был выбран членом Кронштадтского Совета. По-
рывистый энтузиаст, он не мог ни одной минуты сидеть
спокойно, когда обсуждался какой-нибудь животрепе-
щущий вопрос. Он воодушевлялся, брал слово, произно-
сил взволнованную речь, но, наконец, его голос срывал-
ся, он захлебывался и, чувствуя себя не в силах выра-
зить всю полноту обуревавших его чувств, бессильно ма-
хал рукой с крепко зажатой матросской фуражкой и
нервно садился на свое место.
Тов. Пелехов считался у нас одним из левых, так что
тов. Рошаль не раз шутливо называл его «анархистом».
Теперь на пароходе тов. Пелехов познакомил меня с
кронштадтскими настроениями, дошедшими до высшей
стадии революционного напряжения, и пополнил мои
сведения о партийных делах. Тут же он дал мне про-
честь письмо тов. Ленина, обращенное к членам пар-
тии.
Это письмо окончательно укрепило меня в правоте
моих взглядов на неотложность переворота. Тов. Ленин
очень убедительно защищал эту идею исходя из анали-
за реального соотношения сил. В пользу своей аргумен-
тации он приводил не только логические доводы, но и
подкреплял их статистикой выборов в Советы и город-
ские думы. Окончательный вывод был таков, что подав-
ляющее большинство рабочего класса и значительная
часть крестьянства стоят решительно за нас. Жажда
мира обеспечивает нам большинство солдатской массы.
Политическая атмосфера накалена до крайности. Наста-
ло время пролетарской революции, свержения ненавист-
ного правительства Керенского и установления диктату-
264
ры рабочего класса и крестьянства. Этот момент не дол-
жен быть упущен. Дальше ждать нельзя. Революции уг-
рожает опасность. За нами верная победа.
Блестящее письмо Ильича — этот революционный
призыв к восстанию, пламенный зов на баррикады —
как нельзя более подняло мое настроение.
Наш маленький катер уже приближался к Крон-
штадту. Издали сверкали огни красного острова, они
становились все ближе и ярче, пока наконец катер не
проскользнул в военную гавань.
Несмотря на поздний час, на летней пристани, в пар-
ке, перед памятником Петру Великому, стояла большая
толпа моряков и рабочих. Оказывается, товарищи гото-
вили мне встречу: раздались знакомые звуки морского
оркестра. Катер ошвартовался.
Тов. Энтин, стоя на пристани, сказал несколько теп-
лых приветственных слов. Весь под впечатлением воз-
буждающих слов тов. Ленина, я произнес горячую речь.
Все точки над i были поставлены. После краткой уни-
чтожающей характеристики режима Керенского я в за-
ключение употребил такую фразу: «Временное прави-
тельство инкриминировало мне призыв к вооруженному
восстанию. Но это была наглая ложь. Тогда я призывал
вас, кронштадтцы, не к восстанию, а всего только к во-
оруженной демонстрации. Но сейчас я говорю вам: вос-
станьте и свергните это ненавистное буржуазное прави-
тельство Керенского, которое гноит в тюрьме большеви-
ков, держит Ленина на нелегальном положении и, не
останавливаясь ни перед чем, душит революцию».
Я тотчас заметил, что чем резче, решительнее, опре-
деленнее были слова, тем более сочувственный отклик
они вызывали. Даже для Кронштадта, который в тече-
ние весенних и летних месяцев 1917 года буквально ки-
пел, эта атмосфера крайнего революционного подъема
была необычна. Чувствовалось, что ненависть к Времен-
ному правительству достигла высших пределов, и мысль
о его свержении гвоздит голову каждого сознательного
рабочего, матроса и солдата.
По окончании речей мы пошли в здание партийного
комитета. По установившемуся в Кронштадте обычаю,
товарищей, которым устраивалась встреча, сейчас же
подхватывали на руки и несли, возвышая над толпой.
Я не успел опомниться, как сильные мускулистые руки
матросов схватили меня с разных сторон и медленно по-
несли. Признаюсь, я чувствовал себя не совсем удобно;
ощущение неловкости было несколько похоже на то, ко-
265
торое я пережил в Японии, когда однажды мне при-
шлось ехать на рикше.
К счастью, помещение партии было очень близко,
всего в нескольких саженях от пристани. Кронштадтский
комитет сравнительно незадолго перед этим переехал в
здание бывшего военно-морского суда. Мы поднялись во
второй этаж. Огромный судебный зал с сохранившимся
красным сукном, торжественно покрывавшим длинный
стол, и высокими, чинными судейскими креслами был
полон народу. Там, где еще недавно судили революци-
онных моряков, вынося им беспощадные приговоры, сей-
час сидели те же самые моряки-революционеры, но с
гордым, независимым видом судей буржуазного класса
и вершителей судеб революции.
Здесь мне пришлось выступить с пространной речью.
Имея в тюрьме широкий досуг, добросовестно читая
почти все русские газеты, я располагал порядочным ма-
териалом, и мне нетрудно было в течение полутора ча-
сов ознакомить с ним товарищей, несмотря на физиче-
скую усталость, уже овладевшую мною к концу этого
утомительного первого дня свободы.
По окончании доклада, уже поздней ночью, мы, ста-
рые друзья по Кронштадтскому комитету, собрались в
отдельной комнате за чайным столом. Здесь были почти
все активные работники Кронштадта, вместе с которы-
ми было мало прожито, но так много пережито в каких-
нибудь четыре бурных месяца — с февраля по июль.
Вся «старая гвардия» кронштадтцев была налицо.
Молодой врач тов. Л. А. Брегман, только что окон-
чивший Юрьевский (Дерптский) университет, застенчи-
вый, с приветливой улыбкой и мягкими, добродушными
глазами,— он был у нас общим любимцем. Мало высту-
пая на митингах, он принимал участие в руководящей
партийной работе, и Кронштадтский комитет неодно-
кратно возлагал на него разнообразные задания, боль-
шей частью организационного характера. Сверх того,
тов. Брегман вел активную политическую работу среди
команды учебного корабля «Заря свободы» (бывший
«Александр II»), который, к этому времени сойдя на по-
ложение старой калоши, сохранил свое вооружение, со-
стоявшее из восьми 12-дюймовых орудий в 40 калиб-
ров.
Этот архаический корабль был нашей главной бое-
вой силой, и настроению его команды придавалось пер-
востепенное значение. К чести «Зари свободы» нужно
сказать, что его команда все время была стойкой и не-
266
неколебимой опорой партии большевиков. Позже, во вре-
мя Октябрьской революции, «Заря свободы» была от-
правлена в Морской канал для обстрела банд Керенско-
го и Краснова на случай их приближения к Питеру.
Другой кронштадтский работник, тов. В. И. Дешевой,
выступал на митингах на Якорной площади, писал ста-
тьи в редактировавшемся мною и Смирновым органе
Кронштадтского комитета «Голос правды», а также вел
научно-пропагандистские занятия с рабочими и матро-
сами Кронштадта.
Тов. П. И. Смирнов, студент Политехнического инсти-
тута, с большим увлечением ушел в литературную рабо-
ту, просматривал поступивший материал, писал статьи,
следил за технической постановкой нашей газеты и но-
чами просиживал в типографии. Тов. И. П. Флеровский
принимал непосредственное участие в работах партий-
ного комитета, посещал заседания Кронштадтского Со-
вета, наряду с другими товарищами руководил деятель-
ностью его большевистской фракции и вел пропаганди-
стскую работу, систематически читая лекции. Тов. Эн-
тин являлся митинговым агитатором, выступавшим от
имени Кронштадтского комитета в тех случаях, когда
требовалось участие нашей партии; в результате частых
выступлений он хорошо натренировался в полемике с
меньшевиками и анархистами. Кроме того, тов. Энтин
сотрудничал в «Голосе правды», где одно время он вел
«Обзор печати».
Для довершения нашей тесной, дружеской компании
в этот вечер недоставало только одного товарища —
С. Г. Рошаля, первоклассного митингового агитатора,
чрезвычайно популярного среди кронштадтцев.
За разговорами мы засиделись глубоко за полночь,
и, когда наконец было решено разойтись, я отправился
на свой корабль «Освободитель» (бывший «Рында»), где
числился вахтенным начальником. На корабле я узнал,
что во время моего тюремного сидения команда выбра-
ла меня старшим офицером. Разумеется, это было толь-
ко знаком сочувствия, так как ввиду перегруженности
политической работой я физически не имел возможно-
сти служить на корабле в той или иной должности. Ка-
ют-компания, при старом режиме служившая недосягае-
мым запретным местом для матросов, быстро наполни-
лась членами судового комитета и другими моряками
из состава команды «Освободителя», заставившими ме-
ня еще долгое время рассказывать о «Крестах» и де-
литься оценкой политического момента.
267
Переночевав на «Освободителе», я на следующее ут-
ро в обществе того же неразлучного Пелехова вернулся
в Питер.
В Смольном заседание съезда Советов Северной об-
ласти уже было в полном разгаре. Меньшевики и эсеры,
убедившись, что решительное большинство не на их сто-
роне, только что ушли со съезда. Это была генеральная
репетиция той предательской тактики, которую позже
они применили на Всероссийском съезде Советов. Но
этот уход оказался символическим: он ознаменовал уход
меньшевиков и эсеров со сцены истории, где в течение
всего первого периода революции они играли такую
жалкую и постыдную роль.
На трибуне был тов. Лашевич.
Громким, раскатистым голосом хорошего соборного
протодьякона, сопровождая свои слова энергичной же-
стикуляцией, он выражал резкое осуждение изменникам
революции. Это звучало как анафема.
Наконец взял слово тов. Троцкий.
Он подвел итоги умирающему режиму Керенского и
связавшим с ним свою судьбу партиям меньшевиков и
эсеров. С особенным вниманием он остановился на кор-
ниловской авантюре и на участии Керенского в этом по-
зорном заговоре против революции.
Шельмуя соглашателей, тов. Троцкий все время тща-
тельно подчеркивал, что имеет в виду только эсеров
правого крыла, тем самым выделяя левых эсеров.
Вскоре после его речи был объявлен перерыв.
Я оделся и вышел из Смольного.
Разыскав на Екатерининской улице министерство
юстиции, я вошел в большую приемную типичного бюро-
кратического вида, с казенно расставленными вдоль
стен стульями, на которых восседали одинокие, понурого
вида просители и ходатаи. У противоположной от входа
двери стоял прилизанный молодой человек с бумажкой
в руках и что-то озабоченно записывал.
Это был секретарь министра, присяжный поверенный
Данчич. Я не спеша подошел к нему и заявил, что мне
нужно видеть министра Малянтовича.
— Будьте добры, как ваша фамилия?— спросил ме-
ня нафабренный блондин, изображая на своем лице за-
ранее приготовленную для каждого посетителя угодли-
вую улыбку.
Я назвал свою действительную фамилию. Улыбка на
лице Данчича сменилась изумлением.
— Вы — Раскольников кронштадтский?— с пытли-
268
вым любопытством, смотря мне прямо б глаза, спросил
он.
Я подтвердил, что до ареста работал в Кронштадте.
— А вы по какому делу хотите видеть министра?—
снова испытующе спросил Данчич.
— Об этом я сообщу самому министру,— оборвал я
нашу некстати затянувшуюся беседу.
Данчич записал меня в очередь и попросил подо-
ждать.
С улицы вошел мальчик лет десяти в неуклюже то-
порщившейся военной шинели и, обливаясь слезами,
всхлипывая навзрыд, стал рассказывать грустную семей-
ную повесть: его отец убит на войне, он сам только что
вернулся с фронта и узнал, что его мать умирает в ма-
териальной нужде. Он был уже у Керенского, но и там
не нашел ни сочувствия, ни помощи. В поисках правды
и справедливости он явился теперь к министру юстиции.
Данчич хладнокровно отправил его в какое-то другое
бюрократическое учреждение, и убитый горем мальчик,
размазывая слезы по грязному лицу, с безнадежным ви-
дом вышел в коридор.
Прождав около двух часов, я наконец был пригла-
шен в кабинет Малянтовича.
Бывший большевик, когда-то охотно предоставляв-
ший в своей московской адвокатской квартире убежище
нелегальным партийным работникам, присяжный пове-
ренный Малянтович, в качестве меньшевика, состоял ми-
нистром-«социалистом» в правительстве Керенского.
Едва я перешагнул порог солидного, но темного и
мрачного кабинета, заставленного по стенам шкафами
и книжными полками с многотомным сводом законов и
толстыми юридическими справочниками, Малянтович
вежливо поднялся мне навстречу и протянул руку.
— Чем могу служить?— скорее с адвокатской, чем с
министерской, манерностью предложил он вопрос.
Я оговорился, что пришел к нему не с просьбой, а
только с целью выяснения одного непонятного мне фак-
та: почему задерживается в тюрьме Рошаль, в то время
как я на свободе? Указав, что мы оба привлечены по
одному общему делу, каковое обстоятельство лишает
всяких оснований ставить меня в более привилегирован-
ное положение, я особенно подчеркнул, что мои товари-
щи по руководству демонстрацией, в том числе и Ро-
шаль, просили меня, как военного человека, взять на
себя единоличное командование во время шествия в
Петрограде, что я и сделал. Поэтому на мне лежит боль-
269
шая ответственность, чем на других товарищах крон-
штадтцах, тем более что я состоял еще комендантом до-
ма Кшесинской и в целях его обороны вызывал военную
силу, тогда как Рошалю такое обвинение предъявлено
быть не может.
Малянтович, уставив на меня живые, много видевшие
на своем веку глаза и поглаживая седеющую шевелюру,
неторопливо ответил, тщательно взвешивая слова, что на
основании наших показаний у Временного правительства
создалось убеждение, что я не уклонюсь от суда, тогда
как относительно Рошаля «у нас,— подчеркнул ми-
нистр,— такой уверенности нет».
Я заявил, что это соображение опровергается фактом
добровольной явки тов. Рошаля в «Кресты».
Министр мягким жестом развел руками и снова по-
вторил свою последнюю фразу.
Выяснив, что тов. Рошаль освобожден не будет, и
поняв, что он, все время служивший жупелом для бур-
жуазии, должен явиться козлом отпущения, я счел свою
миссию законченной, распрощался с министром юстиции
и отправился в Смольный.
В одном из длинных коридоров Смольного я встре-
тился с тов. Л. Б. Каменевым.
— Вот кто поедет вместо меня — Раскольников,—
стремительно схватывая меня за рукав и широко улыба-
ясь, проговорил тов. Каменев обступавшим его со всех
сторон военным.
Но товарищи, согласившись на предложение, все-та-
ки продолжали настаивать, чтобы кроме меня обязатель-
но приехал и Каменев, так как химикам уже объявлено
об его выступлении и даже напечатаны и расклеены
афиши. Лев Борисович усиленно пытался освободиться
от этой поездки, но представители химиков оставались
неумолимы. Делать нечего. Льву Борисовичу пришлось
подчиниться.
— Хорошо,— сказал он,— только подождите минуту,
мне нужно еще кое с кем переговорить.
Вскоре он возвратился, и, захватив с собой в автомо-
биль С. Я. Богдатьева, мы поехали в запасный огнемет-
но-химический батальон.
Приехав на Петербургскую сторону, мы прошли в
какой-то большой манеж.
Он был до половины уставлен скамейками, уже заня-
тыми химиками, солдатами соседних полков и рабочей
публикой. За недостатком мест многие стояли. Мы взо-
270
шли на импровизированную эстраду, посреди которой
возвышался председательский стол.
Тов. Каменев предложил мне выступить первым.
Я начал с заявления о том, что только вчера передо
мной раскрылись железные двери тюрьмы.
Затем, обрисовав всю вопиющую возмутительность
нашего дела, мошеннические проделки царских следова-
телей и прокуроров, за волосы притянувших к нашему
делу политической демонстрации спекулянтские и шпи-
онские подвиги никому не ведомой гражданки Суменсон,
нечистоплотные деяния сомнительного украинского дея-
теля Скоропись-Иолтуховского и лживые, провокатор-
ские показания раскаявшегося немецкого шпиона Ермо-
ленко, я от этого частного вопроса перешел к общей
критике политического режима Керенского. Речь я за-
кончил буквально теми же словами, как на кронштадт-
ской пристани, т. е. призывом к восстанию.
Уже с первых слов я почувствовал между собой и
аудиторией тесный контакт, самое близкое взаимодейст-
вие. Речь, видимо, находила отклик у слушателей, а их
настроение, в свою очередь, влияло на меня. Поэтому
тон речи непрерывно повышался, и резкость ее выводов
все нарастала.
Я был поражен боевым, революционно-нетерпеливым
настроением митинга. Чувствовалось, что среди этих ты-
сяч солдат и рабочих каждый в любую минуту готов
выйти на улицу с оружием в руках. Их бурные чувства,
их клокочущая ненависть против Временного правитель-
ства меньше всего склоняли к пассивности. Только в
Кронштадте накануне июльского выступления я наблю-
дал аналогичное кипение жаждущих действия револю-
ционных страстей. Этот факт еще больше укрепил мое
глубокое внутреннее убеждение, что дело пролетарской
революции стоит на верном пути.
После меня выступил тов. Каменев. Он сразу начал
говорить очень горячо. Резкость всего его выступления
имела большой успех. Со стороны, судя по его словам,
трудно было предположить, что в действительности он
являлся противником немедленного восстания. Напротив,
брызги революционного огня искрились в его зажига-
тельной речи.
Из всей его критики, из всей оценки положения ло-
гически вытекала неизбежность и целесообразность не-
медленной вооруженной борьбы. Слушателям оставалось
лишь сделать практические выводы. Своими подлинно
революционными, как по характеру, так и по настрое-
271
нию, речами тов. Каменев оказал крупнейшие услуги
делу пролетарской революции, перед величием которой
меркнет его ошибка, от которой через короткое время
он отказался.
Обстоятельства были сильнее людей, и даже сторон-
ники более осторожной тактики были вынуждены про-
износить самые резкие речи. Наконец, независимо ог
субъективных настроений, к этому обязывала партийная
дисциплина.
Прямо с митинга я пошел на ночевку на Выборг-
скую сторону, а наутро 13 октября явился в ЦК, поме-
щавшийся в то время на барственно-тихой Фурштадт-
ской улице.
После больших комнат, сверху донизу заставленных
связанными тюками литературы, я спустился на несколь-
ко ступенек вниз и, пройдя по коридору, в небольшой
комнате налево отыскал Я. М. Свердлова. Он встретил
меня с тем органическим, внутренним доброжелательст-
вом, которое вообще свойственно многим старым партий-
ным работникам, познавшим ценность товарищеского об-
щения в тюрьме, в ссылке, на каторге. Не теряя време-
ни, Яков Михайлович с места в карьер ввел меня в курс
деловых вопросов. Ознакомив прежде всего с последни-
ми решениями ЦК, тов. Свердлов пояснил, что вся рабо-
та партии сейчас заостряется на подготовке свержения
Временного правительства.
— Конечно, в Кронштадте вам делать нечего, там
уже все хорошо подготовлено,— тоном, не допускающим
возражений, пробасил тов. Свердлов, дыша на снятое
пенсне и протирая его носовым платком,— а вот вам
придется немедленно поехать в Лугу — там не все бла-
гополучно.
И тов. Свердлов обрисовал мне положение Луги, где
Совет находится в руках соглашателей и где в послед-
нее время наблюдается сосредоточение войск, предан-
ных Временному правительству. Тов. Свердлов подчер-
кнул выдающееся стратегическое значение Луги как
крупнейшего промежуточного пункта на магистрали
Петроград — фронт. Мне поручалось произвести глубо-
кую разведку относительно настроения лужского гарни-
зона и создать там благоприятную для нас атмосферу.
Едва мы успели в общих чертах закончить наш раз-
говор, как в комнату вошла группа руководителей Нов-
городского партийного комитета во главе с Михаилом
Рошалем, младшим братом Семена. Новгородские това-
рищи заявили, что на днях у них состоится губернский
272
съезд Советов, на котором необходимо присутствие ора-
тора «из центра».
— Вот дайте нам Раскольникова,— потребовали они.
Яков Михайлович сперва не соглашался под тем
предлогом, что у меня есть другая ответственная рабо-
та, но затем, после недолгого раздумья, уступил, однако
с условием, что, пробыв два-три дня в Новгороде, я от-
туда поеду в Лугу.
Мне еще нужно было повидать Семена Рошаля, что-
бы рассказать ему как об общем политическом положе-
нии, так и о его личной участи.
Я прошел в «Кресты». Меня провели в кабинет на-
чальника тюрьмы. В этой должности состоял длинно-
усый прапорщик, член партии эсеров, которого заклю-
ченные недвусмысленно подозревали в хозяйственных
злоупотреблениях.
Во всяком случае, несмотря на октябрьские холода,
он держал камеры без отопления и кормил тюрьму та-
кой вонючей пищей, один запах которой вызывал тошно-
ту даже у голодного человека.
В этот период начальник тюрьмы, учитывая рост по-
литического влияния большевиков, самым бесстыдным
образом заискивал перед нами.
Надев на свое подловатое и плутоватое лицо маску
приторной любезности, он вызвал Рошаля в свой каби-
нет, хотя обычно свидания давались в особой комнате
через двойную решетку.
Мало того. Он предупредительно вышел из кабинета,
оставив нас наедине. Это, конечно, сильно облегчило мне
передачу секретных сведений. Семен казался удручен-
ным и даже заикнулся о самоубийстве. Было видно, что
за эту пару дней он сильно пал духом.
Я посвятил его в партийные дела, ознакомил с по-
следними постановлениями ЦК, поделился своими впе-
чатлениями и наблюдениями, не скрыв от него своей оп-
тимистической оценки будущего. Семен, в духовной жиз-
ни которого настроения вообще играли крупную роль,
заметно приободрился.
Коснувшись его личной судьбы, я не мог утаить от
Семена, что, по всей вероятности, ему придется быть
козлом отпущения, но зато обнадежил его, что проле-
тарская революция через несколько дней принесет ему
освобождение.
Действительно, 25 октября, с первым залпом «Авро-
ры», Семен вышел на свободу и тотчас с головой ушел
в кипучую боевую деятельность активного, самоотвер-
273
женного революционера, которая, к сожалению, вскоре
трагически оборвалась расстрелом тов. Рошаля на ру-
мынском фронте.
Из «Крестов» я двинулся в Смольный на заседание
бюро Советов Северной области, членом которого я был
выбран на заключительном заседании этого съезда.
Перед заседанием ко мне подошел Филипповский, ин-
женер-механик флота, правый эсер, по сравнению с
другими членами его партии производивший более прилич-
ное впечатление, но не по заслугам неожиданно выдви-
нувшийся на роль одного из руководителей Петроград-
ского Совета и его исполнительного комитета. Филип-
повский стал уговаривать меня, как кронштадтца, согла-
ситься на снятие тяжелой артиллерии с форта «Обручев»
ввиду того, что стратегические соображения требуют
установки этих орудий на морской тыловой позиции.
Я дал отрицательный ответ, сославшись на то, что
покушение на частичное разоружение Кронштадта в дан-
ный момент приобретает политический характер и не
без основания может быть истолковано массами как
контрреволюционный маневр Временного правительства.
Другие кронштадтцы — И. П. Флеровский и Людмила
Сталь — меня горячо поддержали.
Филипповский попробовал возражать.
Покончив этот бесплодный спор, я перешел к столу,
где сидели члены бюро Советов Северной области — тов.
Крыленко, Бреслав и др. Первым стоял вопрос о выбо-
рах президиума бюро. На должность председателя были
выдвинуты две кандидатуры: тов. Крыленко и моя. Но
Николай Васильевич категорически отказался, ввиду
крайнего обременения работой, и, таким образом, был
выбран я. Нам предстояло распределить районы работы
между отдельными членами бюро. Я заявил, что ЦК
партии уже командировал меня в Новгород и Лугу. Бю-
ро Советов, со своей стороны, возложило на меня пору-
чение по части советской работы в этих двух городах.
Наше заседание продолжалось очень недолго, и все
несложные вопросы, стоявшие на повестке, скоро были
исчерпаны.
На следующий день я вместе с младшим Рошалем и
другими товарищами выехал в иногороднюю команди-
ровку.
В большой тесноте и давке мы доехали до Новгоро-
да и сразу направились в большевистскую коммуну, где
жили Михаил Рошаль, Валентинов и другие члены Нов-
городского комитета. Там я застал одного солдата-боль-
274
шевика, только что приехавшего из Старой Руссы. Та-
ким образом, мне удалось получить сведения о партий-
ной работе как в Новгороде, так и в Старой Руссе.
В Старой Руссе местный Совет состоял из 36 членов,
но большевиков было настолько мало, что даже не су-
ществовало фракции. Однако на губернский съезд в Нов-
город были присланы четыре делегата, оказавшиеся
большевиками. Одним словом, в последнее время обо-
значился резкий рост большевистских симпатий.
В общем, в Старой Руссе и в Новгороде картина бы-
ла одна и та же. Симпатии подавляющего большинства
солдат и рабочих определенно склонялись на нашу сто-
рону; офицерство и буржуазия, вместе с зажиточной ин-
теллигенцией, были настроены в пользу Временного пра-
вительства; эти слои находили себе опору среди казаков
и ударников; за пределами городской черты — среди
крестьян — работа велась очень слабо.
Все сведения о партийной работе, о численности ор-
ганизации, о боеспособности Красной гвардии, о настро-
ении частей новгородского гарнизона, о количестве
войск, готовых с оружием в руках выступить за Времен-
ное правительство и против него,— все эти цифры я тща-
тельно заносил на страницы своей записной книжки.
В общем, в Новгородской губернии соотношение сил
было, по-видимому, в нашу пользу. Квартировавший в
самом Новгороде 177-й запасный полк был большевист-
ски настроен. Казаки-ударники стояли за Временное
правительство, но и среди них имелись большевики. В
Кречевицах влияние на гвардейский запасный кавале-
рийский полк оспаривали большевики и эсеры. В Старой
Руссе настроение гарнизона отличалось своим больше-
визмом. Там были расположены 178-й запасный полк и
автомобильная мастерская 5-й армии (300 человек —
сплошь большевики). Стоявшие в Старой Руссе две сот-
ни казаков были настроены против солдат. В селе Мед-
ведь 175-й запасный полк и в Боровичах 174-й запасный
полк были настроены в нашу пользу. В самом Новгороде
партийная организация состояла из 176 членов (за пол-
торы недели до моего приезда было 102). По социально-
му составу члены партии распределялись так: 150 сол-
дат, а остальные — рабочие. При этом коллективов по
предприятиям еще организовано не было. Губисполком
состоял из 30 человек, почти исключительно эсеров и
меньшевиков, большевиков было только трое. Ясно, что
губисполком не отражал действительного соотношения
сил в данный момент.
275
Товарищи решили не терять времени и в тот же день
устроить митинг 177-го запасного пехотного полка, сто-
явшего в городе. Для созыва митинга мы направились а
казармы. Там было грязно, душно, пахло кислыми ща-
ми. На неопрятных деревянных нарах обедали солдаты.
Тов. Рошаль пошел разыскивать членов полкового ко-
митета. Через несколько минут он сообщил, что митинг
состоится на воздухе.
Мы вышли на двор и прошли на прилегающую к ка-
зармам площадь. Здесь возвышалась небольшая, види-
мо, когда-то наспех сколоченная трибуна. К нашему при-
ходу на площади еще не было ни души.
Но вскоре, очевидно по зову или сигналу, группами
и поодиночке стали сбегаться солдаты. Их набралось не-
сколько сот человек.
Для одного полка это было достаточно. Почти все
свободные от работы и службы товарищи стеклись по-
слушать большевистских ораторов. Я поднялся на три-
буну и стал говорить.
Аудитория слушала внимательно, но без особенного
пыла. Только когда я перешел к вопросу о войне и ми-
ре, живо волновавшему чувства и помыслы каждого
крестьянина в серой солдатской шинели, слушатели на-
сторожились и на их лицах отразились глубокие внут-
ренние переживания, мучившие каждого из них по пово-
ду этой больной темы. Как дамоклов меч висевшая над
головой каждого из них опасность внезапной отправки
на фронт и естественное, здоровое отвращение к чудо-
вищной империалистической бойне создавали благопри-
ятную почву для восприятия антимилитаристических
идей. Это настроение не было голым шкурничеством, как
объясняла себе успех большевистской пропаганды вся
буржуазная печать. Эгоистичными, своекорыстными
шкурниками могут быть отдельные лица, но никак не
огромные массы, вовлеченные в грандиозное движение
революции.
После меня выступило несколько местных работни-
ков. В общем, удалось разъяснить положение и поднять
настроение солдатской массы. Чувствовалось, что если
эта воинская часть и не проявит большого энтузиазма в
борьбе, то, во всяком случае, она никогда не выступит
против нас. Весь митинг продолжался немногим более
часа.
На другой день мне пришлось побывать на митинге
кавалерийского полка. Он был расквартирован далеко
за городом, в кречевицких казармах. На грузовом авто-
276
мобиле, по плохой, ухабистой, давно не ремонтированной
и размытой дождями дороге мы приехали в этот полк.
В ожидании, пока товарищи соберутся на митинг, пред-
седатель полкового комитета пригласил Михаила Роша-
ля, Валентинова и меня в офицерское собрание — мы
согласились. В офицерском собрании все дышало специ-
фическим ароматом старого режима. На окнах висели
чистые и аккуратные занавески, столы были накрыты
белоснежными прокрахмаленными скатертями, за ними
сидели туго затянутые в корсеты ротмистры и корнеты
в рейтузах и кителях с золотыми погонами. Изящно сер-
вированную закуску подавали услужливые официанты.
Только наша компания своим оживленным и бесце-
ремонным поведением, своим демократическим видом
внесла диссонанс и грубо разрушила иллюзию старого
режима, которая старательно культивировалась в этих
уютных, словно языком вылизанных, комнатах. Мы ло-
вили на себе косые, недоброжелательные взгляды сосед-
них столиков. Наконец, мимо нас, лихо поигрывая бед-
рами, походкой самоуверенного глупца прошел какой-то
офицер с фантастически широкими, как на шарже, рей-
тузами.
Михаил Рошаль, как вольноопределяющийся, был
одет в военную форму.
При виде жеребца в золотых погонах он из чувства
дисциплины приподнялся с своего стула. Но офицерик
этим не удовлетворился.
По-военному развернувшись на месте, он вперил свои
бесстрастные, но вдруг налившиеся злобой глаза в лицо
Рошаля и с привычной интонацией, выработанной в те-
чение долгих лет службы в казарме и на плацу, неисто-
во завопил:
— Вольноопределяющийся, как вы смеете, стоя пе-
ред офицером, держать руки в карманах? Я вас научу
дисциплине...— и т. д.
Мы поспешили вмешаться и прекратить безобразную
сцену, напомнив зарвавшемуся офицеру, что дни старо-
го режима миновали и у нас, к счастью, произошла ре-
волюция. Он как-то сразу притих, но, отойдя к группе
своих золотопогонных друзей, еще долго высказывал
гневное возмущение святотатственным потрясением са-
мых основ военной дисциплины. Я решил об этом реци-
диве офицерского самодурства довести до сведения сол-
датской массы.
Вскоре нас пригласили в полковой театр, где должен
был состояться митинг.
277
Это был совершенно отдельный, огромный сарай, сэ
сценой и длинными рядами скамеек. Зал был наполнен
солдатами.
Я говорил около двух часов. Охарактеризовав весь
режим Керенского, я с особым вниманием остановился
на деле Корнилова и подробно осветил весьма недву-
смысленную роль Керенского во всей этой авантюре.
Солдатская масса заброшенного в захолустье полка, по-
видимому, не была избалована визитами новгородских
ораторов. С изумительным интересом внимали они каж-
дому слову, упоминание о некоторых общеизвестных
фактах являлось для них свежей новостью, едва ли не
сенсацией, а участие Керенского в контрреволюционном
заговоре Корнилова, которого он из трусости предал на
полпути, явилось для публики неожиданным откровени-
ем и вызвало необычайное возбуждение против Времен-
ного правительства и страстные выкрики по адресу Ке-
ренского: «Позор предателю революции!».
После меня выступали новгородские товарищи: Ро-
шаль и Валентинов.
Атмосфера собрания накалилась до высшего предела.
Редко мне приходилось видеть такой сильный подъ-
ем, такое страстное воодушевление и столь неистовую
политическую ненависть. Не было сомнений, что люди,
охваченные таким жгучим энтузиазмом, готовы идти в
бой, готовы погибнуть или победить в борьбе с ненавист-
ным Временным правительством. К неописуемой радости
Новгородской организации, кавалерийский полк по сво-
ему настроению оказался не только вполне надежной, но
еще, пожалуй, и лучшей опорой пролетарской револю-
ции, чем другие армейские части, стоявшие в городе.
Впрочем, относительно последних также не было ни
сомнений, ни подозрений. Со стороны всего новгородско-
го гарнизона наша партия могла ожидать только под-
держки.
Любопытно, что на обоих митингах мы не встретили
оппозиции: меньшевики и эсеры сочли за благо вовсе ие
появляться на трибуне.
По окончании политических речей я снова взял слово
и сообщил о факте «цукания» в офицерском собрании.
Это произвело большое волнение. Солдаты повскакали с
мест и, размахивая кулаками, возбужденно крича, при-
готовились идти в офицерское собрание, чтобы покарать
виновного офицера. С большим трудом нам удалось ус-
покоить товарищей и отговорить их от самосуда над
сторонником царской дисциплины.
278
Когда мы на грузовике возвращались в Новгород,
шедшие с митинга кавалеристы радостно приветствовали
нас фуражками.
На следующий день в Новгороде открылся губерн-
ский съезд Советов. Председателем съезда был избран
приехавший из Питера «новожизненец» А. П. Пинкевич,
автор научно-популярных работ по естествоведению.
Большевистская фракция выдвигала в председатели мою
кандидатуру, но большинство съезда оказалось не на
нашей стороне, и, получив по числу голосов второе ме-
сто, я вошел в президиум в качестве товарища председа-
теля.
Выборы «новожизненца» в руководители съезда чрез-
вычайно ярко изобличили физиономию его большинства.
Здесь в большом количестве были представлены
крестьяне, делегаты различных уездных и волостных Со-
ветов. Рабочий класс, вообще сравнительно немногочис-
ленный в губернии, был представлен слабо. Солдатские
делегаты съезда в подавляющем большинстве являлись
теми же крестьянами.
В этом отношении Новгородский губернский съезд
был довольно типичен для настроения крестьян предок-
тябрьского периода.
Меньшевики и эсеры, поддерживавшие Временное
правительство, к тому времени окончательно обанкроти-
лись. Вопрос о земле, жгуче волновавший всех крестьян
бывшей Российской империи, был отложен до Учреди-
тельного собрания, а созыв Учредительного собрания, в
свою очередь, отсрочен на неопределенное время.
Между тем неодолимое стремление к увеличению зе-
мельных наделов, старинная жажда «земли», страстное,
но несмелое вожделение раздела помещичьих и казенных
земель было всеобщей заветной мечтой крестьянства.
Научно-статистическая деятельность занявшегося сель-
скохозяйственными обследованиями и вычислениями ми-
нистра земледелия Чернова внушала крестьянам чувст-
во разочарования и гнетущего острого недовольства. Это
бесплодное топтание на месте Временного правительст-
ва, его страх перед окончательным разрешением аграр-
ной проблемы рушили крестьянские надежды, настраи-
вая его на оппозиционный лад.
Но, с другой стороны, крестьянское середнячество в
то время еще чуждалось рабочего класса, инстинктивно,
хотя и безосновательно, страшилось резкой, непримири-
мой тактики его политической партии, опасалось нацио-
нализации мелкой и средней земельной собственности.
279
Поэтому, за исключением сельских пауперов, безлошад-
ных и малоземельных бедняков и, наконец, представите-
лей сельскохозяйственного пролетариата •— батрачества,
деревня в то время не выражала больших симпатий к
большевизму и еще не тяготела к партии рабочего
класса.
Естественно, что для воплощения этих крестьянских
настроений пригоднее всего оказались межеумочные
группировки «новожизненцев» и левых эсеров. И в са-
мом деле, среди крестьян Новгородской губернии они
пользовались влиянием и придавали всему съезду опре-
деленный колорит.
После докладов с мест, довольно полно обрисовав-
ших безотрадную картину разрухи в губернии, началась
политическая борьба.
Доклад по текущему моменту был сделан мною. В
прениях участвовали Пинкевич, левый эсер Ромм и др.
Пинкевич, вообще производивший очень приличное впе-
чатление, полемизировал мягко. Возражая против нашей
тактики, он особенно порицал нас, большевиков, за под-
готовку переворота, угрожающего гражданской войной.
Отвечая ему, я закончил свои возражения лозунгом:
«Да здравствует гражданская война!»
Лидер новгородских левых эсеров, вольноопределяю-
щийся Ромм, заострял свои выступления, главным обра-
зом, против политики Временного правительства и тща-
тельно воздерживался от выпадов в нашу сторону. Ле-
вые эсеры в то время выравнивали свою линию по боль-
шевикам и сознательно избегали разногласий. Правые
эсеры и меньшевики, представленные в ничтожной про-
порции, решительно ничем себя не проявили.
Съезд продолжался всего два дня. Перед его закры-
тием состоялись выборы на II Всероссийский съезд Со-
ветов. Во время предварительного заседания большеви-
стской фракции товарищи выдвинули мою кандидатуру
в делегаты съезда, но я отказался, предложив выбирать
новгородских работников.
На выборах на Всероссийский съезд наша партия
получила вполне приличное меньшинство. Мы составля-
ли примерно одну треть новгородской делегации. Но,
считая вместе с левыми эсерами, добрая половина голо-
сов была обеспечена за нами.
Однако левые эсеры в то время еще были формально
объединены с правыми под эгидой общего центрального
комитета, и это упорное нежелание порвать с правыми
эсерами и выкристаллизоваться в самостоятельную пар-
280
тию, в связи с их беспрестанными колебаниями, внуша-
ло нам серьезные опасения насчет надежности этих со-
юзников, в которых мы всегда видели только временных
мелкобуржуазных попутчиков.
В таких условиях точный подсчет наших сил затруд-
нялся, и по возвращении в Питер я счел более осторож-
ным доложить своему партийному начальству, что Нов-
городская губерния будет представлена на съезде Сове-
тов в большинстве чуждыми нам партиями, однако со
значительным процентом делегатов-большевиков.
На следующий день после окончания съезда, поздно
вечером, я выехал в Петроград. Поезд шел из Старой
Руссы и был переполнен пассажирами. Мне удалось
втиснуться в первый попавшийся вагон третьего класса,
где я, в страшной давке, проторчал на площадке. Затем,
постепенно, по мере разгрузки вагона, я протиснулся в
коридор и наконец занял место на верхней скамейке, где
в сидячем положении провел всю ночь.
Приехав в Питер рано утром, я решил в тот же день
выехать в Лугу.
Я поехал на Варшавский вокзал и устроился в ка-
ком-то вагоне четвертого класса с выбитыми окнами. Ве-
чером я был в Луге, где прежде всего направился в ме-
стный Совет, помещавшийся в здании вокзала.
В небольшой станционной комнате сидели за столом
члены президиума Совета — военные врачи и офицеры:
все были в форменных кителях с погонами. Когда они
узнали, что я большевик, то отнеслись ко мне очень хо-
лодно, но все же стараясь держать себя в пределах при-
личия. Заговорив с ними о моем намерении сделать до-
клад о задачах и тактике большевиков, я узнал, что как
раз сейчас должно состояться заседание Лужского Сове-
та. Разумеется, я не упустил этого случая для рекогно-
сцировки местных настроений. Здесь же, в зале вокза-
ла, собрались члены Совета. В большинстве это были
представители лужского гарнизона. Мне бросились в гла-
за несколько казаков в надетых набекрень фуражках,
из-под которых выбивались пышные пряди волос.
Эти казачьи депутаты по своему внешнему виду жи-
во напоминали тем истуканов, которые в старорежим-
ное время постоянно стояли в карауле у царских двор-
цов.
Я приступил к докладу. Аудитория слушала с выра-
жением угрюмого и равнодушного безучастия к самым
животрепещущим и злободневным проблемам. Казалось,
Лужский Совет по-обывательски плохо разбирался в воп-
281
росах политики. Вместо ожидавшейся бури, негодующих
прерываний моей речи и, может быть, более крупного
скандала, на деле даже казаки хранили гробовое молча-
ние. Я совершенно спокойно и беспрепятственно закон-
чил свою речь. Раздались жидкие аплодисменты: в Луж-
ском Совете было мало наших сторонников.
С возражениями выступил приезжий из Питера пра-
вый эсер Кузьмин.
Член Совета крестьянских депутатов, он производил
впечатление интеллигента старого закала, достаточно на-
сидевшегося в тюрьме и ссылке. Высокий, худой, уже не-
молодой, он отвечал мне тихим и ровным голосом, в
спокойном, невозмутимом тоне. Без запальчивой резко-
сти, обычно свойственной эсеровским ораторам, он пы-
тался ослабить мою критику Временного правительства
ссылкой на нашу неспособность в данных условиях
улучшить положение вещей. «Если партия большеви-
ков,— говорил Кузьмин,— возьмет власть в свои руки,
то удастся ли ей заключить мир с Германией и прекра-
тить экономическую разруху? Я отвечаю — нет!!» Вооб-
ще, вся его защита Временного правительства была вя-
лой. По-видимому, он сам чувствовал неизбежность пе-
рехода власти в руки большевиков. После Кузьмина взял
слово какой-то неведомый моряк, который, стуча кула-
ком по груди, истерически выкрикивал отдельные бес-
связные фразы: «Я сам был на острове Эзеле... Я под-
вергался налету германских аэропланов... Я бежал из
немецкого плена...» — и т. д. и т. д.
Из краткого повествования о своих личных военных
передрягах он совершенно нелогично делал оборонческий
вывод о необходимости продолжения «войны до конца»,
«войны до полной победы над Германией». Впрочем, зу-
бодробительно-шовинистический характер речи моряка-
оборонца не помешал ему на следующий день подойти
ко мне и повести разговор в самых дружественных то-
нах.
После кровожадного оборонца я вторично потребовал
слова. В этой заключительной речи я дал отповедь обо-
им ораторам соглашательского толка. Меня больше все-
го поразило то, что враждебная аудитория Лужского
Совета хранила флегматичное молчание. Даже в самых
«большевистских» местах моей речи, когда приходилось
остро касаться больных и злободневных вопросов, ни-
кто не пытался перебить мою речь или вставить злоб-
ную, ядовитую реплику. Это настроение удрученности,
отсутствие пафоса борьбы, близкое к отчаянию недове-
282
рие к своим силам резко бросались в глаза у наших
противников.
В то время как сочувствовавшая нам аудитория по-
всюду шумно и страстно выражала свои политические
чувства, враждебные нам элементы как-то притихли, и
даже на своих собраниях, где у них было обеспеченное
большинство, они предпочитали отмалчиваться. Конечно,
я говорю не об отдельных лидерах соглашательских пар-
тий, продолжавших при всех обстоятельствах тянуть од-
ну и ту же ноту, а об эсеровских и меньшевистских мас-
совиках, чувствовавших лучше своих вождей веяние на-
двигающейся бури. В их рядах ощущался болезненный
упадок духа, препятствовавший бурному выражению их
несогласий с речами ораторов-большевиков. Запах тле-
ния и смерти стоял в зале, где подавляющее большинст-
во скамей было занято эсерами и меньшевиками; моя
речь звучала в могильной тишине как надгробная эпи-
тафия над этими партиями, доживавшими свои послед-
ние дни.
Переночевав в общежитии лужских партийных това-
рищей, я на другое утро в их сопровождении поехал на
окраину города, где была расквартирована артиллерия.
«На войне как на войне». В ожидании сбора митинга я,
уединившись с большевиками — руководителями этой
части, принялся заносить в свою записную книжку све-
дения о количестве вооружения, о соотношении сил, о
настроении солдат. Мы готовились к серьезному реши-
тельному бою и поэтому крайне нуждались в подсчете
собственных сил и в точном выяснении численного соста-
ва и вооружения, находившегося в распоряжении наше-
го противника — Временного правительства.
На заводе Тильманса было 80 членов партии. Из во-
инских частей наиболее большевистскую репутацию имел
1-й запасный артиллерийский дивизион (1-я батарея —
1200 человек, 2-я батарея — от 1200 до 1300 человек и
3-я батарея — 400 человек). В каждой батарее имелись
большевики, но коллективов образовано не было. В
траншейной артиллерии минометного полка (1500 чел.)
большинство было наше, но опять-таки коллектива еще
не существовало, хотя для него уже было приготовлено
помещение и со дня на день предполагался созыв пар-
тийного организационного собрания. В этом минометном
полку, среди офицеров, сочувствующим большевикам
считался прапорщик Крутов. В команде слабосильных
лошадей 1-го кирасирского полка (100 чел.) больше по-
ловины солдат сочувствовали нашей партии. Оружейная
283
мастерская и команда слабосильных лошадей (100 чел.)
5-го драгунского полка также были наши. Вооружение
5-го драгунского полка состояло из 20 пулеметов и 2500
винтовок, но его настроение еще было неопределенное,
колеблющееся. Временное правительство могло на него
опереться. 4-я тыловая автомобильная мастерская Се-
верного фронта (800 чел.) наполовину сочувствовала
большевикам, наполовину—эсерам. Организованных
членов нашей партии там было 35 человек. Рабочий ба-
тальон 12-й армии, недавно прибывший с Рижского
фронта, уже успел избрать в Совет двух большевиков.
Как раз в минувшее воскресенье в Луге состоялся ми-
тинг артиллеристов и автомобилистов, причем оборонцы
были наголову разбиты. Кроме перечисленных частей в
Луге стояли 2 минометных дивизиона (в каждом диви-
зионе по 5 батарей, в каждой батарее по 8 минометов —.
итого 80 минометов, выбрасывавших 272-пудовые мины).
Настроение этой части имело огромное значение, но она
еще не выявила своей физиономии. Во всяком случае, в
список наших сил мы их не вносили. В постоянном со-
ставе артиллерийского дивизиона числилось 1303 чело-
века, из них 1-я батарея (300 человек с шестью трех-
дюймовыми орудиями) была определенно настроена про-
тив нас. Тем не менее в лужском гарнизоне наше поло-
жение было небезнадежно.
Вскоре нас пригласили на митинг. В большом дере-
вянном сарае все скамейки были усеяны одетыми в «ха-
ки» солдатами. Многие из них, за недостатком мест,
стояли сзади, в проходах и по бокам, у выходных две-
рей. Митинг открыл тот же флегматичный эсер Кузьмин,
упавшим голосом сделавший краткий доклад о «текущем
моменте». После окончания его сообщения раздались ап-
лодисменты. Затем выступил я. Настроение аудитории
было бурным. По крайней мере, когда сидевшие на три-
буне члены солдатского комитета — эсеры из вольнооп-
ределяющихся — попробовали перебить мою речь враж-
дебными выкриками с места, то аудитория так недобро-
желательно их одернула, что они были вынуждены за-
молчать.
Ясно замечалось непримиримое расхождение между
«комитетчиками», почти сплошь состоявшими из «согла-
шателей», и широкой солдатской массой, уже начавшей
безраздельно отдавать свои симпатии большевикам.
Когда «комитетчики»-эсеры задали мне провокацион-
ный вопрос: «На какой день ваша партия назначила пе-
реворот?» — то я ответил, что дня и часа революции ни-
284
кто предсказать не может. Я провел параллель с Фев-
ральской революцией, относительно которой также нель-
зя было с уверенностью сказать, в какой именно день
она разразится, между тем как даже обыватели чувство-
вали ее неминуемое приближение. Точно так же и сей-
час, уверенность в неизбежном падении Временного пра-
вительства носится в воздухе, но никто не может точно
фиксировать дату этого радостного события.
Прямота и откровенность, с которой мы, большеви-
ки, ставили вопросы о близком перевороте, чрезвычайно
привлекали сочувствие солдат. Ораторам-большевикам
после каждой их речи устраивались шумные овации.
Настроение аудитории, без всяких сомнений, было все-
цело на нашей стороне.
Эсеры попытались вселить аудитории недоверие и по-
дозрительность на мой счет, задав мне вопрос о целях
моего приезда в Лугу. Но это было покушение с негод-
ными средствами. Мне даже не пришлось давать объяс-
нения. Каждый солдат в те дни прекрасно отдавал себе
ясный отчет, с какой целью большевики развивают кам-
панию. На ночевку меня отвели к одному рабочему, за-
нимавшему небольшую квартиру в маленьком одноэтаж-
ном доме. Это был пожилой, семейный рабочий, хоро-
ший, выдержанный большевик, старый член партии. Оч
великолепно разбирался в событиях, и разговор с ним
был для меня большим удовольствием...
Вернувшись на следующее утро в Петроград, я преж-
де всего пошел в ЦК, где сделал подробнейший доклад
тов. Свердлову об обеих провинциальных поездках. Яков
Михайлович, не считаясь со временем, чрезвычайно вни-
мательно отнесся к моему сообщению, вникая во все
мельчайшие детали и особенно чутко прислушиваясь к
языку цифр, рисовавших реальное соотношение реаль-
ных сил. Фактически, в тот период активной подготовки
вооруженного восстания, подготовки, проводившейся че-
рез посредство Военной организации и непосредственно
через ЦК, все отдельные нити этой работы сходились к
тов. Я- М. Свердлову.
Это был выдающийся, без преувеличения можно ска-
зать, гениальный организатор. С редчайшим психологи-
ческим чутьем он быстро схватывал индивидуальные спо-
собности каждого работника и направлял его по пути,
который более всего соответствовал его силам. Меткие
характеристики тов. Свердлова, иногда в двух-трех сло-
вах, давали исчерпывающую характеристику того или
иного товарища.
285
Наблюдательность и знание людей почти никогда его
не обманывали. Исключительная сила воли, ум, комму-
нистическое благородство и безграничная преданность
делу рабочей борьбы ставили его в ряды лучших работ-
ников нашей партии.
От тов. Свердлова я отправился в Военную органи-
зацию. Она помещалась тогда на Литейном проспекте,
между зданием сгоревшего окружного суда и Литейным
мостом, в большом доме, выходящем своими боковыми
фасадами на Шпалерную улицу и на набережную Невы.
Разыскав тов. Н. И. Подвойского, я с увлечением
начал рассказывать ему о моих провинциальных впечат-
лениях, еще более укрепивших мой оптимизм. Николай
Ильич с интересом прослушал то, что я говорил, но за-
тем с озабоченным и печальным видом сообщил, что пи-
терские военные работники, связанные с местными пол-
ками, придерживаются пессимистической оценки. Тов.
Подвойский предложил мне остаться на заседании Воен-
ной организации, которое должно было немедленно на-
чаться.
Я согласился и получил возможность лично убедить-
ся в минорном настроении руководителей питерского
гарнизона. Только отдельные товарищи вносили бодрую
ноту в общую, довольно неуверенную, оценку ближай-
ших перспектив. Возможно, что, опасаясь ответственно-
сти за многообещающие заявления, большевистские ру-
ководители воинских частей невольно сгущали краски,
изображая положение в более темных тонах, чем оно
было на самом деле. Во всяком случае, это настроение
питерских военных большевиков было характерным.
Из Военки, по Шпалерной, я прошел прямо в Смоль-
ный. В эти дни кануна Октябрьской революции мне при-
шлось быть участником многочисленных собраний, почти
непрерывно происходивших тогда как в актовом зале,
так и в других помещениях бывшего Смольного институ-
та. Особенно врезались в мою память три заседания.
Большой зал Смольного залит огнями огромных
люстр. Происходит очередное заседание ВЦИКа. Пред-
седательствует Гоц. Вместо обсуждения стоящих на по-
вестке вопросов, вместо выступлений официальных пар-
тийных ораторов на трибуну всходят один за другим
прибывшие делегаты фронтовиков. На всем их внешнем
виде, на небритом лице, на обросшей волосами, нестри-
женой голове, на потертой, замызганной шинели, на
грязных, давно не чищенных сапогах, лежал отпечаток
окопов. В своей речи все они требуют одного и того же:
286
мира, мира во что бы то ни стало, какой бы то ни было
ценой.
— Дайте нам хоть похабный мир,— говорит измож-
денный, измученный войной солдатский делегат.
Гоц привскакивает с места, хватается за колокольчик,
судорожно звонит, но уже поздно. Депутат из траншеи
успел сказать все, на что его уполномочили стоящие за
ним десятки тысяч фронтовиков.
Некоторые представители солдат читают короткие
резолюции, написанные карандашом на грязных, полу-
оборванных, потершихся на сгибах клочках бумаги. Ре-
золюции требуют мира и указывают предельный срок
солдатского терпения: фронтовики угрожают с началом
зимы самовольно, всей массой, покинуть окопы. Видно,
что армия больше воевать не может, а Временное пра-
вительство, связанное союзными обязательствами с Ан-
тантой, не способно заключить мир.
Речи фронтовых делегатов косвенно подтверждают
целесообразность немедленной революции.
Второе заседание. Тот же зал, но при менее парад-
ном освещении. На председательской трибуне вместо
Гоца тов. Троцкий. С портфелем под мышкой деловито
пробегает, здороваясь на ходу, секретарь Петроградско-
го исполкома Л. М. Карахан.
Стулья заняты только солдатскими шинелями и гим-
настерками — сплошной цвет хаки. Происходит собра-
ние гарнизонных представителей. Ораторы говорят ис-
ключительно в нашем духе. Редко-редко мелькнет на
трибуне тень соглашателя, встреченная всеобщим не-
одобрением. Настроение питерского гарнизона красно-
речиво свидетельствует, что он созрел для пролетарской
революции и готов постоять за нее.
Третье заседание. Одна из просторных комнат, оче-
видно прежде служившая квартирой классной дамы или
дортуаром для институток. Но сейчас здесь происходит
секретное собрание ответственных представителей райо-
нов. В зал пропускают под строгим контролем. Позади
стола, прислонившись к стене, стоит тов. А. А. Иоффе.
Он берет слово и произносит горячую речь. Он занимает
позицию на левом фланге и, как сторонник выступления,
поддерживает линию ЦК- Тов. Володарский, видимо, ко-
леблется: его точка зрения мне не совсем ясна. Но пла-
менный темперамент трибуна влечет его влево, в сторону
немедленной революционной схватки с душителями ре-
волюции. Затем берет слово тов. Чудновский, этот геро-
ический солдат революции, вскоре после октябрьской по-
287
беды погибший на красном фронте. Поддерживая свою
забинтованную, недавно раненную на войне руку, он са-
дится на край председательского стола и прерывающим-
ся от волнения голосом произносит возбужденную речь.
Он сомневается в успехе переворота. Он приводит зна-
комые доводы. Однако большинство аудитории, видимо,
не на его стороне. Еще более правый фланг составляет
тов. Д. Б. Рязанов. Он решительно против вооруженного
выступления. Наконец, я тоже прошу предоставить мне
слово. Высказавшись в пользу свержения Временного
правительства, я признаю серьезность препятствий, сто-
ящих на нашем пути. Вкратце сообщив о положении
дел в Новгороде и Луге, я указываю, что Лужский Со-
вет настроен контрреволюционно и в случае занятия Лу-
ги войсками Временного правительства охотно отдаст
свое советское знамя в распоряжение врагов пролетар-
ской революции. Таким образом, наши враги приобретут
возможность соблазнить массы, используя обаяние и
ореол Совета.
После меня говорили другие товарищи; собрание за-
тянулось до поздней ночи.
20 октября ЦК назначил мою лекцию в цирке «Мо-
дерн», озаглавив ее: «Перспективы пролетарской рево-
люции». Тема предоставила мне полный простор для
резкой постановки назревшего вопроса о свержении Вре-
менного правительства. Я широко использовал этот
удобный случай и без всяких стеснений, критикуя поли-
тику Временного правительства, в заключение призвал
пролетариат и гарнизон Питера к вооруженному восста-
нию. Многочисленная толпа рабочих, работниц и солдат,
сверху донизу переполнявшая ветхое здание цирка, це-
ликом солидаризировалась со мной.
X. ОКТЯБРЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
Во время лекции в цирке «Модерн» 20 октября я
сильно простудился и слег в постель. «Поздравляю, ре-
волюция началась! Зимний дворец взят, и весь Петро-
град в наших руках»,— возвестил мне утром 26 октября
один из товарищей, входя в мою комнату. Я тотчас
вскочил на ноги, мысленно послал к черту лечение и с
чувством физического недомогания, с повышенной тем-
пературой, устремился в Смольный. Главный штаб про-
летарской революции был многолюден, как никогда. Не-
смотря на упоение первыми победами, все участники
288
Октябрьского переворота живо чувствовали, что револю-
ция еще только начинается и предстоит тяжелая борьба.
Керенский бежал на фронт — ясно, что он не успокоится
и постарается мобилизовать полки, оторванные от бур-
ного кипения всей остальной революционной России. На-
конец, можно было ожидать белогвардейской попытки
восстания изнутри. Поэтому всем революционерам, спо-
собным владеть оружием, приходилось готовить патроны.
Этими боевыми приготовлениями больше всего и были
озабочены толпы рабочих и солдатских представителей,
наводнявших Смольный. Весь Смольный был превращен
в боевой лагерь. Снаружи, у колоннады,— пушки, стоя-
щие на позициях. Возле них пулеметы. Пулемет внутри,
с дулом, направленным в проходную дверь. Почти на
каждой площадке все те же «максимы», похожие на иг-
рушечные пушки. И по всем коридорам — не тот ищу-
щий, надоедливый, плетущийся шаг просителей, к кото-
рому привыкли стены Смольного, а быстрая, громкая,
веселая поступь солдат и рабочих, матросов и агитато-
ров. Волны революционного прибоя вливались в широ-
кое устье подъезда, дробились по этажам, разбегались
направо и налево по огромным прямым коридорам, рас-
сачивались по сотням комнат, чтобы, соединившись с
кем-то нужным по телефону, найдя искомую справку,
получив инструкцию, связавшись с соседним революци-
онно-боевым участком, опять вернуться в общее русло
и, помахивая невысохшим, на лету подписанным манда-
том, хлопнув ни на минуту не закрывающейся дверью,
перескочив через три ступеньки мраморного крыльца,
броситься на верховую лошадь, на подножку перегру-
женного грузового автомобиля или в бархатное комфор-
табельное купе закрытого «фиата», готового нести своих
случайных, в трепаные шинели и кожаные куртки оде-
тых пассажиров по покрытым жидкою грязью улицам
Питера во все концы пролетарской столицы.
По этим же длинным коридорам едва слышно уже
стелились неясные слухи о приближении к Питеру вер-
ных Временному правительству войск. В городе обыва-
тельская молва уже творила чудовищные легенды о
близкой и неминуемой гибели новой власти, и эти фан-
тастические слухи, молниеносно разносившиеся по всему
городу, опьяняли надеждой всю контрреволюцию, и в
первую очередь белогвардейски настроенных юнкерО '.
Контрреволюционная молодежь военно-учебных заведе-
ний и два казачьих полка, квартировавшие в Питеге,
сосредоточивали на себе самое пристальное внимаг.и,
Н Зак. № 749 289
как огнеопасные, самовоспламеняющиеся реторты внут-
реннего мятежа.
По лестнице, красневшей нашими плакатами и ло-
зунгами, я поднялся в верхний этаж и, повернув по ко-
ридору направо, в одной из боковых комнат нашел то-
варища В. А. Антонова-Овсеенко. Он сидел низко скло-
нившись над столом, водя близорукими глазами почти
вплотную по бумаге, и что-то бегло писал. Густые и
длинные, с легкой проседью волосы свешивались ему на
лоб, иногда нависали на глаза, и он часто отбрасывал
их назад быстрым, нетерпеливым жестом руки. Окончив
свою краткую записку, один из бесчисленных приказов,
которые ему пришлось собственноручно написать и под-
писать в эти исторические дни, он порывисто вскочил и
сам побежал ее передавать кому-то для отправки. На
ходу, поправляя очки, он поздоровался со мною. Его
утомленные глаза говорили о нервной напряженности
работы и выдавали нечеловеческую усталость от бессон-
ных ночей.
— А, здравствуйте, хорошо, что вы пришли, а то я
уже начинал думать...— И, не договорив шутливой фра-
зы, он потушил улыбку в кончиках книзу опущенных
усов.
Неожиданно вошел тов. Ленин. Он был без усов и
без бороды, сбритых во время нелегального положения,
что, впрочем, не мешало его узнать с первого взгляда.
Он был в хорошем настроении, но казался еще более
серьезным и сосредоточенным, чем всегда. Коротко пе-
реговорив с тов. Антоновым, Владимир Ильич вышел из
комнаты.
Вошел запыхавшийся и раскрасневшийся от мороза
Бонч-Бруевич.
— В воздухе пахнет погромами. У меня на них осо-
бое чутье: сейчас на улицах определенно пахнет погро-
мами. Надо принять необходимые меры, разослать пат-
рули.
Вернулся Ильич. Спросил на лету, как бы между
прочим:
— Какие меры вы приняли бы по отношению к бур-
жуазной печати?
Этот вопрос застал меня врасплох. Тем не менее, бы-
стро собравшись с мыслями, я ответил в духе одной из
статей Владимира Ильича, как раз незадолго прочитан-
ной в «Крестах», что, по-моему, прежде всего следует
подсчитать запасы бумаги и затем распределить их меж-
ду органами разных направлений, пропорционально ко-
290
личеству их сторонников; тогда я не учел, что это была
мера, предлагавшаяся во время режима Керенского и
теперь, после революции, уже устаревшая. Ленин ничего
не возразил и снова ушел.
В это время откуда-то получилось известие о наступ-
лении на Питер самокатчиков. Военно-революционный
комитет командировал меня встретить их отряд, разъяс-
нить положение и призвать его к соединению с восстав-
шими рабочими и солдатами Питера. Предполагалась
торжественная встреча, чтобы сердечным товарищеским
приемом расположить их в нашу пользу. В соседней
комнате, где уже обосновалась канцелярия, был от руки
написан на бланке военного отдела исполкома Петросо-
вета следующий мандат: «Военно-революционный коми-
тет делегирует тов. Раскольникова для встречи войск,
прибывающих с фронта, на Варшавский вокзал и назна-
чает его комиссаром прибывающих войск». Мандат под-
писал тов. Н. Подвойский.
Я направился на Варшавский вокзал и в пассажир-
ском поезде скоро добрался до Гатчины. Здесь никаких
самокатчиков не было. Тогда, в поисках этих таинствен-
ных самокатчиков, я пошел на Гатчинский вокзал Бал-
тийской железной дороги. Подходя к вокзалу, я заметил
пару круживших в небе аэропланов Гатчинской авиа-
школы. Но на путях было пусто. У железнодорожного
сторожа я осторожно позондировал почву насчет прохо-
дивших эшелонов. Он спокойно ответил, что никаких во-
инских поездов в сторону Петрограда не проходило. На
товарной и пассажирской станциях тоже никто не имел
никакого понятия о движении войск. Вся Гатчина произ-
вела на меня впечатление более чем мирного, просто
сонного городка. Тревога оказалась ложной. Прождав
около часу, я на первом попутном поезде уже в сумерки
вернулся в Питер. Сделав отчет о результатах поездки,
я поспешил в большой актовый зал на заседание съезда
Советов. В зале ярко горели все люстры и боковые огни.
И первое, что бросилось в глаза, это специфически на-
родный, рабоче-крестьянский состав съезда.
В то время как на заседаниях меньшевистско-эсерско-
го Совета и на I съезде Советов «выпирала» интеллиген-
ция, блестели погоны офицеров и военных врачей, раз-
давались иностранные слова и парламентские обороты,
здесь была однообразная черно-серая масса рабочих
пальто и пестревших защитными пятнами солдатских
шинелей. Я никогда не видел более демократического
собрания.
291
В перерыве, прогуливаясь с Семеном Рошалем по од-
ному из бесконечных коридоров, я заметил, что он об-
менялся поклоном с товарищем, носившим черные усы и
небольшую остроконечную бороду.
— Кто это?— невольно спросил я, первый раз видя
товарища, которому любезно поклонился Рошаль.
— Как, ты не узнаешь? Да ведь это товарищ Зи-
новьев.
Я был поражен необычайным изменением наружно-
сти тов. Зиновьева. В то время как бритая внешность
Ленина все же с первого взгляда обнаруживала его зна-
комые черты, Зиновьев был буквально неузнаваем.
Встретясь с ним в таком виде на улице, я бы ни за что
не узнал его.
Когда мы с Семеном вышли из Смольного на двор,
разыскивая там свой автомобиль, к нам быстро подошел
тов. Володарский и, взяв нас под руки, взволнованно
сказал: «У меня к вам дело — пойдемте». Он подвел нас
к закрытому автомобилю, в котором уже сидел тов. Ша-
тов, анархо-синдикалист, с первого дня революции друж-
но работавший с нами. Мы все сели в автомобиль и по-
ехали в казармы егерского полка. В пути Володарский
рассказал, что егерскому полку необходимо немедленно
выступить в поход на Царскосельский фронт и нам сле-
дует его «раскачать».
В казармах мы разыскали дежурного и предложили
ему срочно разбудить членов полкового комитета и рот-
ных представителей. В связи с нашей победой в Питере
положение было таково, что, независимо от политиче-
ских симпатий ночного дежурного, он не мог отказаться
от такого поручения. Часы показывали два ночи. Но,
несмотря на позднее время, быстро собралось около 50
товарищей. Перед этой небольшой аудиторией первым
выступил тов. Володарский. Он произнес одну из своих
самых блестящих и талантливых речей. Это необычайно
подняло настроение солдатских делегатов и создало бла-
гоприятную для последующих ораторов атмосферу. Тов.
Володарский обрисовал политическую обстановку, отмс-
тил критическое положение революционных завоеваний,
ознакомил товарищей с первыми декретами Советской
власти, разъяснил их колоссальное значение для рабочих
и крестьян и в заключение призвал славный егерский
полк к защите революции. После тов. Володарского, так-
же с большим воодушевлением, говорил тов. Шатов. На-
конец собрание закрылось выступлениями Рошаля и
моим.
292
Присутствовавшие на собрании товарищи, увлечен-
ные искренним чувством ораторов, разошлись по ротам,
поклявшись немедленно вывести полк на аванпосты ре-
волюции. И они сдержали свое слово. Ранним утром
полк действительно выступил на фронт.
27 октября я явился в штаб Петроградского военного
округа. Здесь главная работа сосредоточивалась в руках
Чудновского. С рукой на перевязи от полученной на
фронте раны, нервный, необычайно подвижной, он ни од-
ной минуты не оставался в покое. Едва подписав какую-
нибудь бумагу, он спешил к телефону или бросался к
ожидавшим его посетителям. Чудновский был героем ре-
волюции, рыцарем без страха и упрека. Чудновский, не
переставая быть вдумчивым и осторожным работником
партии, никогда не терял свою трезвость и уравновешен-
ность политического бойца, он вместе с тем горел каким-
то романтическим чувством. Всю жизнь я буду помнить
лицо Чудновского, бледное от непрестанного внутренне-
го сгорания, с капельками пота на высоком лбу, еще не
успевшем остыть от творческого жара, измученного и
счастливого. Как известно, впоследствии, в 1918 году,
тов. Г. И. Чудновский геройски погиб на Южном фронте.
Утром 27-го мне нужно было узнать у тов. Чуднов-
ского положение на фронте, где, по слухам, Керенский
формировал экспедиционный корпус для похода на Пет-
роград. Но в штабе округа, как и в Смольном, точнык
сведений еще не было. Какой-то молодой офицер Из-
майловского полка уславливался с тов. Чудновским от-
носительно своей поездки в Гатчину. Он командировался
туда для выяснения военной обстановки и для органи-
зации гатчинской обороны. Ему предстояло немедленно
выехать, автомобиль уже был приготовлен. Меня тоже
тянуло на боевой фронт,— в Питере, как мне казалось,
нечего было делать. Я вызвался поехать к измайловцам
для организации политической работы. Кроме того, я
рассчитывал, что, в случае неустойчивости войск Керен-
ского, путем разъяснения действительного положения в
Питере их удастся перетянуть на нашу сторону. Тов.
Чудновский сочувственно отнесся к моему предложению.
Прежде всего мы заехали в Измайловский полк. В
помещении полкового комитета, как сонные мухи, одино-
ко бродили гвардейские офицеры в состоянии полной
растерянности.
Члены полкового комитета отсутствовали; создава-
лось впечатление, что его не существует вовсе. Впрочем,
возможно, что так и было на самом деле: старые члены
293
разбежались, большевики еще не были избраны. Измай-
ловский полк имел репутацию одного из самых отста-
лых. Наспех закончив несложные дела, мы с измайлов-
цем прямо из казарм отправились за Нарвскую заставу
и мимо Путиловского завода поехали в Гатчину.
Странное впечатление производил мой спутник: по
внешности, по кругозору он был типичный гвардейский
поручик старорежимных времен, что, однако, не помеша-
ло ему с головой окунуться в революцию в жажде кипу-
чей работы. Неизвестно, чем именно и с какой стороны
захватило его движение. Вероятнее всего, дело решил
простой случай. С таким же увлечением он мог бы ра-
ботать и на стороне белогвардейцев. Но было что-то
детски наивное в этом служении пролетарской револю-
ции молодого, изящного офицерика, который, едва созна-
вая смысл происходящих событий, до самозабвения ра-
ботал против своего собственного класса. Такие славные
оригиналы, выходцы из чуждого нам класса, встреча-
лись тогда редкими одиночками.
Возле Красного Села выбежавшие на дорогу солдаты
знаками остановили автомобиль. Тов. Левенсон, «меж-
районец»-интеллигент, руководивший большевистским
движением в Красном Селе, и в частности в 176-м за-
пасном полку, где он служил вольноопределяющимся,
подошел к нам и сообщил о занятии Гатчины войсками
Временного правительства. В Красном Селе наших
войск не было, если не считать местного 176-го запасно-
го полка, целиком стоявшего на страже Октябрьской ре-
волюции и в любой момент готового вступить в бой с
бандами Керенского.
Кроме постоянных красносельских партийных, совет-
ских и полковых организаций, здесь не было никакого
штаба, способного принять на себя руководство военны-
ми операциями в сколько-нибудь широком масштабе. По
совету тов. Левенсона мы направились в Царское Село,
где всего естественнее было ожидать хотя бы подобия
оперативного центра. Но там тоже еще не было ника-
кой организации. В местном военном штабе одиноко си-
дел полковник Вальден, симпатичный, пожилой офицер,
отдававший по телефону свои, едва ли исполнявшиеся,
приказания. Полученное на войне тяжелое ранение ноги
позволяло ему передвигаться только опираясь на палку.
Тов. Вальден был одним из первых военспецов, честно
послуживших Советской власти. Его имя не пользова-
лось широкой известностью ни до, ни после Октябрьской
революции. Но в самый тяжелый ее момент, когда нас
294
преследовали временные неудачи, угрожавшие погубить
все дело, этот скромный военный работник самоотвер-
женно и бескорыстно пришел нам на помощь своими во-
енными знаниями и всем боевым опытом штаб-офицера.
Но в тот момент мы застали тов. Вальдена одного —
вокруг него не было абсолютно никакой организации.
Оставив ему в помощь измайловского офицера, я в ав-
томобиле тов. Ульянцева вернулся для доклада в Питер.
Тов. Ульянцев, матрос-кронштадтец, старый каторжанин,
был в Царском Селе по поручению Военной организа-
ции и теперь возвращался в Питер. Мы ехали в темно-
те, в атмосфере пронизывающей серой слякоти, под ча-
стой сеткой скучного дождя. Противная погода и неве-
селые сведения, собранные в Красном и Царском Селах,
не располагали к оптимизму, но мы оба не теряли уве-
ренности в том, что таинственный завтрашний день даст
победу русскому пролетариату. Тов. Ульянцев, вообще
большой энтузиаст, нисколько не сомневался в будущем,
хотя от его внимания, конечно, не ускользали дефекты
нашей организации. Трагичная была дальнейшая судьба
тов. Ульянцева. В 1919 году, когда в тылу буржуазно-
националистического мусаватистского Азербайджана, на
Мугани, образовалась Советская власть, тов. Ульянцев
был одним из самых активных руководителей. Незадол-
го до падения Мугани тов. Ульянцев, командовавший
красными войсками, доблестно погиб на поле сражения
в борьбе за мировую революцию.
После получасовой езды наш автомобиль остановил-
ся у штаба военного округа. Несмотря на поздний час,
все окна были ярко освещены. В одной из комнат этого
обширного военно-чиновничьего дома происходило засе-
дание активных работников Военки под председательст-
вом тов. Н. И. Подвойского. Мы с Ульянцевым сделали
доклад о безрадостном положении на фронте. Тотчас
были приняты решения о срочной отправке броневиков.
Одновременно, ввиду недостаточности этой меры, было
постановлено ускорить формирование рабочих отрядов и
отправление на фронт рабочих полков.
Едва кончилось заседание, как я был вызван тов. Ле-
ниным.
Владимир Ильич сидел в большой комнате штаба ок-
руга, на конце длинного стола, который обычно покры-
вался зеленым или красным сукном, но сейчас зиял сво-
ей грубой деревянной наготой. Это придавало всей ком-
нате нежилой, неуютный вид обиталища, только что бро-
шенного своими хозяевами. Кроме Ленина в этой пустой
295
и унылой комнате находился Троцкий. На столе перед
Ильичем лежала развернутая карта окрестностей Пи-
тера.
— Какие суда Балтийского флота вооружены круп-
нейшей артиллерией?— с места в карьер атаковал меня
Владимир Ильич.
— Дредноуты типа «Петропавловск». Они имеют по
двенадцати двенадцатидюймовых орудий в 52 калибра,
в башенных установках, не считая более мелкой артил-
лерии.
— Хорошо,— едва выслушав, нетерпеливо продолжал
Ильич,— если нам понадобится обстреливать окрестно-
сти Петрограда, куда можно поставить эти суда? Можно
ли их ввести в устье Невы?
Я ответил, что ввиду глубокой осадки линейных ко-
раблей и мелководья Морского канала проводка столь
крупных судов в Неву невозможна, так как эта опера-
ция имеет шансы на успех лишь в исключительно редком
случае весьма большой прибыли воды в Морском ка-
нале.
— Так каким же образом можно организовать обо-
рону Петрограда судами Балтфлота?— спросил тов. Ле-
нин, пристально глядя на меня и настороживая свое
внимание.
Я указал, что линейные корабли могут стать на
якорь между Кронштадтом и устьем Морского канала
примерно на траверзе Петергофа, где, помимо непосред-
ственной защиты подступов к Ораниенбауму и Петер-
гофу, они будут обладать значительным сектором обст-
рела в глубь побережья. Тов. Ленин не удовлетворился
моим ответом и заставил меня показать на карте при-
мерные границы секторов обстрела разнокалиберной ар-
тиллерии. Только после этого он несколько успокоился.
Вообще в этот день Владимир Ильич был в необы-
чайно повышенном нервном состоянии. Занятие Гатчины
белогвардейцами, видимо, произвело на него сильное
впечатление и внушило ему опасения за судьбу проле-
тарской революции. В течение всей беседы тов. Троцкий
не проронил ни слова. : '
— Позвоните по телефону в Кронштадт,— обратил-
ся ко мне тов. Ленин,— и сделайте распоряжение о
срочном формировании еще одного отряда кронштадт-
цев. Необходимо мобилизовать всех до последнего чело-
века. Положение революции в смертельной опасности.
Если сейчас мы не проявим исключительной энергии,
Керенский и его банды нас раздавят.
296
Я попытался вызвать Кронштадт, но ввиду позднего
времени не мог дозвониться. Владимир Ильич предло-
жил мне связаться с кронштадтскими товарищами по
Юзу. Мы вошли в телеграфную комнату, где неугомон-
но жужжали прямые провода. Облокотившись на стол
одного из бесчисленных аппаратов, стоял тов. Подвой-
ский. Мы подошли к нему. Мысли невольно были уст-
ремлены на фронт, где сейчас решалась судьба револю-
ции. После известия о взятии Керенским Гатчины ника-
ких существенных сообщений с боевого фронта не по-
ступало. Падение Гатчины всеми переживалось тяжело.
Однако все знали, что в ближайшие дни необходимы
безграничное напряжение, колоссальная работа по ор-
ганизации стойкого вооруженного сопротивления, массо-
вый уход на фронт всех боеспособных элементов Пите-
ра и окружающих его городов.
•— Да, теперь положение таково, что либо они нас,
либо мы их будем вешать,— сказал тов. Подвойский.
Никто ему не возражал.
Моя попытка связаться с Кронштадтом по прямому
проводу также не увенчалась успехом.
— Ну хорошо, вот что,— ответил мне Владимир
Ильич, когда я доложил ему об этом,— поезжайте зав-
тра утром в Кронштадт и сами сделайте на месте рас-
поряжения о немедленном сформировании сильного от-
ряда с пулеметами и артиллерией. Помните, что время
не терпит. Дорога каждая минута...
Ранним утром 28 октября я был в Кронштадте. Пу-
стынные улицы этого казарменного города обнаружива-
ли, что Питер и Гатчинский фронт уже выкачали из
Кронштадта значительную массу бойцов.
В Кронштадтском Совете я нашел засилье левых
эсеров. Пленум Совета, где огромное, подавляющее
большинство состояло из членов нашей партии, в эти
дни не созывался. Но его исполнительный аппарат ки-
пуче работал. И вот именно здесь, ввиду ухода на
фронт всех активных коммунистов, главными действую-
щими лицами внезапно для самих себя очутились левые
эсеры. Несмотря на то что в исполкоме их было мень-
шинство, однако в эти революционные дни они подни-
мали много шуму: с увлечением звонили по телефону, с
горячностью отдавали какие-то распоряжения, самодо-
вольно и не без важности разговаривали с посетителя-
ми, одним словом, пребывали в полном упоении своей
297
новой ролью. Особенно суетились Горельников и Ку-
динский. Горельников, довольно полный матрос, выше
среднего роста, с бритым лицом и курчавой шевелю-
рой, играл роль центрального лица и распоряжался
снабжением кронштадтских отрядов. Другой левый
эсер, Кудинский, имел вид штабного писаря. Залихват-
ски закрученные кверху черные усики, темные блестя-
щие глаза, театрально накинутая шинель и высокая, за-
ломленная набок папаха придавали ему кокетливый
вид шоколадного солдатика. Он широко афишировал
свои сборы на фронт, производил какие-то военные при-
готовления, именовал себя начальником отряда.
Эти полукомические персонажи не могли быть при-
знаны благоприятными исполнителями ответственного
поручения, возложенного на меня тов. Лениным. Поэто-
му я решил воспользоваться своими личными связями и
принялся непосредственно отдавать распоряжения по
фортам.
Настроение и вооружение отдельных частей было мне
достаточно хорошо известно, чтобы самостоятельно спра-
виться с задачей и двинуть на фронт лучшие силы.
Прежде всего я позвонил на Красную Горку. К те-
лефону подошел комиссар этого крупнейшего форта
тов. Донской. Я информировал его о критическом поло-
жении на красновском фронте и просил в срочном по-
рядке выслать в Питер все наличные резервы, подкре-
пив их достаточно сильной артиллерией. Точно такое же
приказание я сделал по телефону комиссару форта Ино,
расположенного на финляндском берегу залива. Оба
комиссара обещали в самый короткий срок снарядить
соответствующие пехотно-артиллерийские отряды.
Закончив кронштадтские дела, я, не теряя ни мину-
ты, поспешил обратно в Питер. На том же катере еха-
ла Людмила Сталь. Помню, она показала мне очеред-
ной номер эсеровской газеты «Дело народа», где был
напечатан грозный приказ казачьего генерала Красно-
ва, возвещавший поход на Петроград и призывавший
столичный гарнизон к полному повиновению власти Вре-
менного правительства.
Проходя Морским каналом, я заметил крупный си-
луэт учебного судна «Заря свободы». Когда я пристал
к борту, ко мне спустился по трапу комиссар корабля
матрос Колбин. Я спросил его о заданиях, полученных
«Зарей свободы». Он объяснил, что кораблю приказано
производить обстрел банд Керенского в случае их при-
ближения к Петрограду. Однако выяснилось, что таблиц
298
стрельбы на корабле не имеется. Так как огонь при-
шлось бы открыть по невидимой цели и без всякого на-
блюдения, то ясно, что стрельба должна была явиться
совершенно недействительной. Да и само по себе учеб-
ное судно «Заря свободы» (бывший броненосец берего-
вой обороны «Император Александр II»), несмотря на
свои двенадцать двенадцатидюймовых орудий в 40 ка-
либров, представляло собою такую старую галошу, что
его стрельба по берегу боевого значения иметь не мог-
ла. Единственный смысл вывода неимоверно устарелого
корабля на позиции в Морском канале заключался в
том, что его грозный вид мог послужить стимулом мо-
рального подъема питерских рабочих и солдат. Впрочем,
ничего лучшего Кронштадт предложить не мог, так как
тогда главные силы Балтфлота были сосредоточены в
Гельсингфорсе.
В Питере я прежде всего зашел на посыльное судно
«Ястреб», только в этот день ошвартовавшееся у набе-
режной Васильевского острова. На «Ястребе» находился
штаб кронштадтских отрядов. Здесь были И. П. Фле-
ровский и П. И. Смирнов. Кроме них в состав руково-
дителей штаба входил вольноопределяющийся Гримм,
молоденький левый эсер, впоследствии принявший актив-
ное участие в восстании Красной Горки против Совет-
ской власти во время первого наступления Юденича
весной 1919 года. Но в октябре 1917 года он производил
приличное впечатление и тогда еще стоял на платфор-
ме Октябрьской революции.
Наконец, здесь же на «Ястребе» можно было видеть,
как горячился в спорах анархо-синдикалист Ярчук, во-
обще очень дружно работавший с нами. Он с энтузиаз-
мом поддерживал низвержение буржуазии, рассматри-
вая это событие как неизбежный этап на пути к царст-
ву анархии. Я вкратце рассказал товарищам о результа-
тах моей поездки. Вскоре откуда-то появился Сима
Рошаль, и, захватив с собой Ярчука, мы в закрытом ав-
томобиле поехали в Смольный.
Еще отчетливее, чем когда-либо прежде, здесь чув-
ствовалась непосредственная близость фронта. Все ды-
шало лихорадочной, чисто боевой напряженностью.
Вдоль выбеленных сводчатых коридоров недавнего Ин-
ститута благородных девиц сновали беспрерывные вере-
ницы вооруженных рабочих в штатском пальто, но в
полном походном снаряжении, с пулеметными лентами,
крест-накрест переплетавшими спину и грудь. Серьезная,
вдумчивая сосредоточенность их напряженных лиц, не-
299
проницаемая молчаливость и судорожное сжимание вин-
товки обличали тревожное, неустойчивое положение но-
ворожденной Советской республики.
В самом деле, едва мы вошли в первую попавшуюся
комнату, как нас оглушила жуткая новость: «Царское
Село занято бандами Керенского — Краснова». Судьба
революции подвергалась смертельной опасности. Эту
новость нам сообщил тов. Н. И. Подвойский, который
от волнения выглядел бледнее обыкновенного. Я про-
шел в следующую совершенно пустую комнату, где за
единственным небольшим столом сидел согнувшись над
картой тов. Н. В. Крыленко и показывал начальникам
уходивших на фронт отрядов назначенные им боевые
участки. Отпустив торопившихся на позиции красногвар-
дейских командиров, Н. В. обернулся ко мне. Я расска-
зал ему, что с нетерпением жду кронштадтцев, чтобы
вместе с ними отправиться на защиту Питера.
Тов. Крыленко снова склонился над картой окрест-
ностей Питера и показал мне черневшую там точку:
«Вот ваше место. Это около Царскосельской железной
дороги. Здесь имеется мост, который вам и придется за-
щищать». Я предупредил главковерха, что время при-
бытия кронштадтцев в точности еще неизвестно, а по-
тому до занятия ими указанных позиций в данном месте
окажется зияющая брешь. Тов. Крыленко кивнул голо-
вой. Его внешний вид и с трудом повиновавшаяся ему
речь свидетельствовали о нечеловеческом утомлении.
Все мы в эти дни ходили и работали почти в сомнамбу-
лическом состоянии и, вероятно,, если взглянуть на нас
со стороны, походили на полусумасшедших.
Из Смольного я возвращался на автомобиле с пол-
ковником Муравьевым, который при Керенском форми-
ровал ударные батальоны, а впоследствии, летом 1918
года, командовал Восточным фронтом, но изменил Со-
ветской власти и был убит в Симбирске. В Октябрьские
дни он принимал участие в командовании красными
войсками. Муравьев ехал со мной недолго — всего до
Сергиевской улицы, где находилась его квартира, НО
все же я успел уловить его настроение. Когда я загово-
рил с ним о положении на фронте у Царского, он мне
ответил подавленным голосом, в тоне которого чувство-
валась полнейшая растерянность и неуверенность в на-
шей победе: «Что ж, дела очень плохи. Вероятно, Пет-
роград будет взят».
300
Ночь с 28 на 29 октября я провел у кронштадтцев,
на «Ястребе». Утром я собирался в Смольный, чтобы
предупредить тов. Крыленко, что, вопреки ожиданиям,
порученные мне сводные отряды кронштадтских фортоз
еше не прибыли. Уже садясь в автомобиль, я узнал о
восстании юнкеров. Были получены сведения, что офи-
церы и юнкера, заняв гостиницу «Астория», обстрелива-
ют оттуда наших пулеметным и ружейным огнем. Ро-
шаль сейчас же вызвался вместе с другими моряками
идти на штурм «Астории». В Смольном я встретил Под-
войского, который сообщил о разрастающемся восста-
нии юнкеров и, между прочим, сказал, что у Смольного
нет никакой связи со штабом округа, ввиду чего он по-
просил меня съездить туда и по телефону сообщить ему,
что именно там происходит.
На улицах, казалось, ничто не свидетельствовало об
юнкерском восстании. Повсюду, где я проезжал, текла
мирная, будничная жизнь. Но когда я подъехал к шта-
бу округа, на Дворцовой площади мне бросилось в гла-
за какое-то зловещее затишье. Площадь перед Зимним
дворцом напоминала пустыню. Не видно было даже от-
дельных, случайных пешеходов, обычно нередких в эти
часы. В штабе округа, внутри подъезда, стоял пулемет
«максим». Около него возилась группа солдат. Я под-
нялся вверх по лестнице. Огромное здание, с бесконеч-
ной анфиладой комнат, было совершенно пусто, как вы-
мерший или покинутый дом. Только кое-где слонялись
редкие фигуры курьеров и штабных писарей с вялым
и сумрачным видом. Никого из ответственных работни-
ков я не встретил. В это время кто-то из случайно про-
езжавших по Морской рассказал о занятии юнкерами
телефонной станции и об аресте на его глазах ехавшего
на автомобиле Антонова-Овсеенко. Я позвонил в Смоль-
ный, вызвал тов. Н. И. Подвойского и сообщил ему о
полученных сведениях. Из его слов можно было понять,
что он уже знал об этом. Но все же он сообщил, что
дела идут хорошо и восстание скоро будет ликвидирова-
но. Мне показалось, что нас подслушивают, и поэтому,
когда после окончания разговора тов. Подвойский пове-
сил трубку, я свою задержал еще у самого уха. И дей-
ствительно, я отчетливо различил отдаленный голос, ко-
му-то услужливо сообщавший: «Сейчас Раскольников
вызывал Подвойского». Затем последовала точная пере-
дача наших переговоров. Не было никаких сомнений,
что юнкера, владевшие телефонной станцией, давали
нам сноситься между собой с целью подслушивания на-
301
ших разговоров. Мы условились с тов. Подвойским, что
пока я останусь в штабе. Я собрал нескольких писарей,
посадил их за машинки, а одного, наиболее смышлено-
го, назначил своим секретарем, и работа закипела. От-
куда ни возьмись появились посетители, стали приходить
начальники частей, нужно было давать им словесные
указания, подписывать распоряжения или заготовлять
документы. Ввиду близости штаба округа от телефонной
станции я ждал визита юнкеров и поэтому принял меры
по обороне здания. В первую вырвавшуюся свободную
минуту я позвонил своему брату Ильину-Женевскому,
который в то время состоял комиссаром в гренадерском
полку. Меня интересовало положение на Петербургской
стороне, в районе его полка, так как именно там были
сосредоточены Владимирское и Павловское военные учи-
лища. Брат ответил, что он только что возвратился с
осады Владимирского училища, что восстание ликвиди-
ровано, юнкера арестованы и отправлены в Петропав-
ловскую крепость.
Вскоре ко мне явился молодой подпоручик и отреко-
мендовался представителем отряда, только что прибыв-
шего с форта Ино. Он явился в штаб округа за получе-
нием инструкций. Это был один из тех отрядов, прибы-
тия которых я ожидал с таким огромным нетерпением.
Передав штаб одному из товарищей, я вместе с прибыв-
шим офицером устремился к отряду, на Финляндский
вокзал. Уже сгущались сумерки, когда среди вагонов,
па одном из запасных путей, мы разыскали долгождан-
ный отряд форта Ино.
На открытых платформах рельефно выделялись под-
нятые к небу дула орудий. Оказывается, товарищи при-
везли с собой две трехдюймовые полевые батареи, то
есть целых восемь орудий. Какая радость! Комиссаром
отряда был молодой, но толковый, служивший на фор-
ту Ино солдат крепостной артиллерии, которого я знал
по Кронштадтскому Совету, где он состоял членом на-
шей фракции. Командир отряда — прапорщик запаса,
средних лет, веселый и добродушный,— производил впе-
чатление «отца-командира». Он абсолютно ничего не по-
нимал в политике, но честно следовал за своими солда-
тами, и они его очень любили. Он отправлялся воевать
против казачьих банд Керенского — Краснова в том на-
строении возбужденной приподнятости, в котором ехали
на фронт империалистической войны кадровые офицеры.
Я заявил, что поеду вместе с отрядом на фронт, и рас-
порядился, чтобы эшелон был перекинут на Московско-
302
Виндаво-Рыбинскую жел. дорогу. Долгое время нам не
подавали паровоза. Очевидно, действовал «викжелев-
ский» саботаж. Наконец поздно вечером паровоз прице-
пили, и мы поехали. Очень медленно и с частыми оста-
новками наш поезд передавался по соединительной вет-
ке, включавшей Финляндскую дорогу в общую сеть рос-
сийских железных дорог. Глубокой ночью мы приехали
на Большую Охту и остановились перед большим же-
лезнодорожным мостом. Предстояла передача состава
на противоположный берег Невы.
В наш вагон третьего класса, тускло освещенный
огарками, вошел железнодорожный служащий и спро-
сил начальника эшелона. Ему указали на меня. «Мною
только что получена по телеграфу служебная записка с
категорическим приказанием развести мост, чтобы за-
держать ваш состав,— заявил железнодорожник,— но я
этого не исполнил. Я знаю, что вы за рабочих. Пускай
потом меня за это повесят, но через мост я вас все-таки
пропущу». Мы крепко пожали руку честному товарищу
и от души поблагодарили его за преданность пролетар-
скому делу.
Едва мы успели задремать, как нас разбудили. Ока-
зывается, эшелон прибыл на пересечение соединитель-
ной ветки с линией, ведущей в Царское Село. За окна-
ми еще стояла густая тьма. Выйдя из вагона, мы напра-
вились в партийный районный комитет Московской
заставы. Несмотря на ранний час, так как дело происхо-
дило перед рассветом, в райкоме шла оживленнейшая
работа. Почти весь райком был на ногах. Здесь распре-
делялось оружие, выдавались патроны, формировались
красногвардейские части, отдавались распоряжения. Од-
ним словом, это был крупный тыловой штаб. Мы узна-
ли, что положение на фронте — без перемен. Краснов-
ские казаки продолжали занимать Царское, но мы
по-прежнему удерживали за собой Пулково, где в настоя-
щее время находился наш боевой штаб. Прибытие ору-
дий сильно подняло настроение товарищей из райкома.
Я попросил перевозочных средств для поездки в Пулко-
во за боевым приказом. Комитет охотно предоставил
небольшой грузовик. У меня не было патронов для бра-
унинга. Заведующий вооружением, пожилой рабочий,
немедленно достал из шкафа две аккуратные, кубиче-
ской формы, коробочки с 25 патронами в каждой. Ко-
миссар остался с отрядом, а командир взгромоздился
ко мне на грузовик. Вместе с нами поехали в штаб двое
членов райкома.
303
Дорога была грязная, скользкая, липкие комья зем-
ли разлетались во все стороны из-под колес автомобиля.
Рассвет застал нас уже в пути. Полевой штаб помещал-
ся в одноэтажном деревянном доме, внутри которого
большая комната была перегорожена невысоким барье-
ром,— очевидно, это здание принадлежало казенному
присутствию или почтовой конторе. В комнате на полу
лежали, подостлав под голову шинели и полушубки,
солдаты и красногвардейцы, около них стояли присло-
ненные к стене винтовки. Перешагнув через целую ве-
реницу спящих тел, мы проникли за барьер и подошли
к деревянному столу, на котором коптела убогая керо-
синовая лампа и беспорядочно были разбросаны объед-
ки черного хлеба, остатки скудного, наспех проглочен-
ного ужина. За столом, посреди которого была развер-
нута карта, бодрствовал Вальден. Напротив него, обло-
котившись на руку, дремал тов. Дзевалтовский. При
нашем появлении он, вздрогнув, проснулся. Трудно ска-
зать, какую роль он выполнял в штабе. Возможно, что
он был приставлен к Вальдену в качестве комиссара, но
так как функции комиссара и командира в то время
были не разграничены, то он зачастую вмешивался в
оперативные приказания. Вальден в этом случае скон-
фуженно умолкал. А впрочем, скорее всего, он был на-
значен Военно-революционным комитетом в качестве
помощника Вальдена или начальника его штаба.
Как бы то ни было, они оба обрадовались приходу
на фронт двух батарей. Видно, в артиллерии была
большая нужда. Собрав подробные сведения о нашей
части, об ее боеспособности, о наличном запасе снаря-
дов, Вальден дал боевой приказ об установке орудий на
Пулковских высотах. Снова усевшись на автомобиль,
мы двинулись обратно. В пути нам пришлось принять
первое боевое крещение. Едва только мы выехали из
села на открытое место, нас принялась обстреливать не-
приятельская батарея. Первые снаряды давали солид-
ные перелеты, которые постепенно стали уменьшаться;
затем следующее облачко шрапнели появилось возле са-
мого шоссе, отмечая собой маленький недолет. Было яс-
но, что мы захвачены в «вилку». По «целику» также
стрельба велась правильно. Я стал ожидать попадания.
Но в этот момент пушка замолкла. «Еще один выст-
рел — и мы все склонили бы головы»,— произнес пра-
порщик, командир отряда.
Делясь впечатлениями, мы незаметно въехали в ра-
бочее предместье Питера. Все жители Московской за-
304
ставы были на ногах. Жены рабочих торопливо шли за
провизией или спокойно стояли у ворот, с любопытст-
вом наблюдая необычное оживление. Красногвардейские
отряды с развернутыми знаменами один за другим спе-
шили на фронт. На улицах встречались только пожилые
рабочие. Лишь изредка попадались молодые парни. Поч-
ти вся боеспособная рабочая молодежь была под Цар-
ским Селом.
Снова райком, деловитая, несуетливая спешка, рас-
спросы о положении дел на фронте. Члены райкома вы-
сказали мнение, что если войска Керенского войдут в
Питер, то придется их встретить на баррикадах, перене-
ся борьбу на улицы города.
Прибывшие с форта Ино товарищи, собравшись в
поход по-военному, не захватили с собой ни одной сме-
ны белья и сильно страдали. Они обратились ко мне с
соответствующей просьбой. Я отправился в огромные
интендантские склады, расположенные за Московской
заставой, но главный комиссар этих складов тов. Лази-
мир отсутствовал. Без него раздобыть чистое белье, к
сожалению, не удалось, и товарищам пришлось идти на
фронт в чем они были. Тем временем наши орудия тро-
нулись в путь по Царскосельскому тракту. С каждым
оборотом колес их лафетов на душе становилось легче.
Вскоре в рабочий штаб района Московской заставы
пришел Сима Рошаль. Нужно было спешить в Пулково.
На старом грузовике мы двинулись в путь. В дороге,
незадолго до наступления сумерек, нам встретился Во-
лынский полк, самовольно ушедший с позиции. Он шел
вразброд, длинной лентой растянувшись по краю шоссе.
«В Февральскую революцию был первый, а сейчас по-
следний»,— невольно мелькнуло у меня в голове. Сима
не имел определенного назначения, а поэтому немедлен-
но слез с грузовика и остался призывать солдат к воз-
вращению на позиции. Как я узнал впоследствии, его
миссия увенчалась успехом.
Прибыли в Пулково. Батареи устанавливались на
склоне Пулковских холмов, довольно круто спускающих-
ся в сторону Кузьмина и Царского Села. Еще в момент
установки наша артиллерия была обстреляна орудийным
огнем неприятеля. Пришлось срочно отпрячь лошадей с
передками, а трехдюймовые пушки ввести в активное
действие. Всеми операциями, до управления огнем вклю-
чительно, руководил лихой командир батареи. Удачные
попадания опытных артиллеристов форта Ино, с одной
стороны, и наступившая темнота, с другой, быстро пре-
305
кратили эту преждевременную дуэль. Командир-прапор-
щик заметно повеселел и в приподнято-бодром настрое-
нии радовался успехам истекшего дня. Тут же, на фрон-
те, я услышал рассказы о героических подвигах отряда
моряков, сражавшегося на фронте под командой нашего
старого кронштадтца, матроса службы связи В. М. Зай-
цева. Здесь же, на позициях, кто-то сообщил глубоко
взволновавший меня слух, упорно циркулировавший в
тот вечер на Пулковском фронте. По этой версии, Троц-
кий и Луначарский только что приезжали в Пулково,
причем передавались даже такие детали, что их автомо-
биль снаружи был отделан соломенной плетенкой. И
будто на обратном пути вблизи автомобиля разорвался
снаряд, причем тов. Луначарский был убит наповал од-
ним из осколков, попавших ему в голову, а тов. Троц-
кий едва успел уехать, отделавшись только потерей
шляпы.
Обилие красочных деталей придавало рассказу прав-
доподобный вид. Подобно многим другим, я поверил
этому слуху и оплакивал погибшего товарища. Велика
была моя радость, когда на следующий день я воочию
увидел живого Луначарского. Очевидно, подобные леген-
ды сознательно фабриковались врагами с целью созда-
ния паники и уныния в наших рядах. Под тяжелым впе-
чатлением этого слуха мы покинули Пулковские позиции
и вошли в какую-то крестьянскую избу. Наступление
ночи давало нам передышку до раннего утра. Поужинав
солдатскими мясными консервами, мы вповалку легли
спать на полу и на крестьянских- полатях.
С раннего утра 31 октября славным батареям форта
Ино пришлось отбивать атаки неприятельской кавале-
рии. Красновским казакам не только не удалось захва-
тить наших позиций, но им вообще пришлось с потеря-
ми отступить в исходное положение.
Около полудня встретил одного из кронштадтских
артиллерийских офицеров — тов. Юрьева. Он пригласил
меня пить чай к себе в избу, в которой он остановился.
Старик-крестьянин, владелец хорошо сколоченной избы,
при виде разрыва падавших поблизости снарядов, крях-
тя, проворчал: «Господи боже, какие ужасы. И когда
только все это кончится?» — «А вот разобьем Керенско-
го, тогда и кончится»,— задорно ответил я. Старик го-
рестно покачал головой. Этот «кулачок», видно, слабо
разбирался в политике, но, дрожа за свою шкуру и за
306
свое добро, искренно желал прекращения боевых дей-
ствий или, по крайней мере, их перенесения в другое,
более отдаленное место. Однако никакой вражды со сто-
роны крестьян не замечалось,— быть может, из боязни
нашей вооруженной силы. Наоборот, в эти дни кулаче-
ство прилежащих к Питеру деревень, скрывая свои
истинные настроения, из кожи лезло вон, чтобы оказать
нам гостеприимство. Нечего и говорить, что крестьянская
беднота, особенно в лице своей молодежи, не только за
страх, но и за совесть была на стороне Советской
власти.
После полудня на фронт приехал из Питера тов.
Подвойский. Шел промозглый дождь. Шоссе было по-
крыто неимоверной грязью. Я встретил тов. Подвойско-
го, когда он, шагая через лужи, пробирался в штаб. Ни-
колая Ильича сопровождало несколько офицеров-боль-
шевиков, активных членов нашей Военной организации.
Он приехал в Пулково для наблюдения за ходом опе-
раций, так как около этого времени был назначен Воен-
но-революционным комитетом на должность командую-
щего войсками. Пробыв некоторое время в штабе, Под-
войский, ввиду срочности дел, ожидавших его в Смоль-
ном, должен был вернуться. Немного позже я также
приехал в Питер. В Смольном, в Военно-революционном
комитете, в его текущей работе наибольшее участие при-
нимали тогда, как мне показалось, А. А. Иоффе и по-
койный, безвременно погибший от руки эсеровского
убийцы М. С. Урицкий.
Ранним утром 1 ноября я уже возвращался в Пул-
ково.
Еще подъезжая к Пулкову, я узнал, что в течение
ночи и раннего утра красновские казаки по своей ини-
циативе эвакуировали Царское Село. Поэтому нужно
было спешить использовать победу. Я направился выяс-
нять судьбу наших батарей. Оказалось, что они стоят
на старых позициях. Я приказал им срочно передви-
нуться вперед и выбрать себе место по ту сторону Цар-
ского Села, в направлении к Павловску. «Есть»,— по-
морскому ответил командовавший батареями прапор-
щик. По пути в Царское я видел массу убитых казачь-
их лошадей, лежавших по краям дороги; трупов людей
не попадалось,— очевидно, их успели убрать. В самом
Царском я застал штаб в полной мере функционирую-
щим в своем старом штабном помещении.
307
За недостатком работников товарищи попросили ме-
ня остаться в штабе. Тогда еще не было определенных
должностей и строго разграниченных функций, а каж-
дому приходилось одновременно заниматься нескольки-
ми делами. Если где-нибудь оказывалось пустое место,
то туда автоматически втягивался первый подвернув-
шийся под руку товарищ, и, несмотря на этот недоста-
ток правильной организации, несмотря на отсутствие у
каждого из нас административного опыта, работа спо-
рилась гладко и дружно. Политический инстинкт и ре-
волюционный энтузиазм подсказывали нам то или иное
решение, даже в незнакомых вопросах. И, несмотря на
то что наша работа часто переплеталась до такой сте-
пени, что порою несколько товарищей совершенно не-
призводительно выполняли одно и то же дело, никаких
недоразумений не происходило.
Я затрудняюсь точно классифицировать характер мо-
ей работы и круг выполнявшихся мною обязанностей,
по размеру не ограниченных никакими пределами пол-
номочий, это не была даже работа начальника штаба. А
между тем целый ряд товарищей, вопреки основным по-
ложениям военной науки, выполнял тогда аналогичные
обязанности, приближающиеся к функциям начальника
штаба. Пожалуй, вернее всего сказать, что это был штаб
с коллективным управлением. Однако вообще очень
трудно обозначить определенным военно-техническим
термином должность, тогда занимавшуюся каждым из
нас.
Если сейчас товарищ расставлял на позициях вновь
прибывшую на фронт артиллерию и командовал ею, го
в следующий момент он уже проверял пехотные окопы,
затем стремглав летел в штаб, и если там в нем была
неотложная нужда, то он оставался некоторое время на
посту штабного работника и, наконец, во главе какого-
нибудь наспех сформированного отряда отправлялся на
новый участок фронта, на боевую работу. Каждый член
партии тогда буквально кипел и не имел ни одной сво-
бодной минуты. Деятельность каждого большевика на
фронте была поистине летучей. Туда, где острее всего
ощущалась какая-либо неувязка, где образовывалась
зияющая прореха, туда сейчас же с молниеносной бы-
стротой бросались большевики и энергичнейшей, напря-
женнейшей, можно сказать, нечеловеческой работой бы-
стро восстанавливали пошатнувшееся положение.
Днем в штаб приехала из Питера многочисленная
делегация, в состав которой, между прочим, входили:
308
видный работник профессионального движения тов. Ан-
целович, матросы Балтийского флота тов. Шерстобитов,
Любицкий и другие товарищи. Делегация была избрана
питерскими рабочими, матросами и солдатами для разъ-
яснения одураченным казакам действительного полити-
ческого положения в Питере, для внушения им симпа-
тий к целям и задачам борьбы пролетариата и, наконец,
для призыва к прекращению братоубийственной граж-
данской войны. Делегация запросила наше мнение о
целесообразности миссии, порученной ей питерскими ра-
бочими. Голоса товарищей, работавших в штабе, раско-
лолись. Одни, указывая на поспешное отступление из
Царского Села банд Керенского — Краснова, усматри-
вали в этом признак разложения контрреволюционных
войск и находили полезным углубление этого морально-
го развала смелой командировкой в лагерь врагов пи-
терской делегации. Другие, напротив, решительно воз-
ражали против ее поездки, открыто высказывая свои
опасения насчет возможного расстрела делегации, мо-
тивируя свои соображения тем, что, несмотря на суще-
ствующее разложение, выступившее против нас казаче-
ство еще целиком находится во власти своего офицер-
ства, которое, в отместку за поражение в открытом бою,
в любой момент будет готово кровожадно расправиться
с выборными депутатами питерских рабочих. В ожида-
нии благоприятного момента перехода линии фронта
члены делегации разбрелись по всем комнатам нашего
штаба.
Незаметно наступил вечер. Дыбенко, Рошаль и я в
целях объезда позиций и выяснения обстановки на со-
седнем участке отправились в автомобиле в Красное
Село. Шел проливной дождь, и верх нашего автомобиля
был поднят. Со всех сторон нас окутывала густая непро-
ницаемая тьма. Мы проезжали пустынным трактом. Од-
нако, несмотря на ливень, постепенно перешедший в
мелкий осенний дождь, почти на каждой версте нас
останавливали свои, революционные патрули вниматель-
но просматривали документы.
В штабе Красного Села я встретил друзей: недавних
тюремных сидельцев «Крестов» Сахарова и Сиверса, а
также молодого измайловского офицера, с которым 27
октября я ездил в Гатчину, но попал в Царское Село.
Товарищи осветили нам военную обстановку на их
участке фронта: в общем, все было спокойно, по поло-
жение признавалось ненадежным ввиду сомнительной
стойкости находившихся на позициях войск. Выяснив
309
их нужды и пообещав по возможности удовлетворить их,
мы направились в обратный путь.
Стоявшие на постах матросы, красногвардейцы и
солдаты петроградского гарнизона часто останавливали
наш автомобиль для выяснения личности пассажиров.
Сразу бросалось в глаза, что организация сторожевого
охранения и напряженная бдительность стоявших на по-
сту часовых были безукоризненны.
По возвращении в Царское Село мы открыли опера-
тивное совещание для обсуждения плана дальнейших
действий. В процессе жарких прений оформились два
совершенно определенных мнения. Группа, возглавляв-
шаяся товарищем Дзевалтовским, стояла против немед-
ленного наступления, полагая, что первоначально необ-
ходимо произвести сосредоточение сил и путем разведки
выяснить расположение и численный состав неприя-
теля.
Напротив, Рошаль и я категорически требовали не-
медленного наступления по горячим следам противника,
считая, что главная задача заключается в том, чтобы не
дать противнику оправиться и получить свежие резер-
вы. По нашему наблюдению, сил у нас было достаточно
и наши массы не только не были утомлены, но как раз
наоборот, в буквальном смысле этих слов, нетерпеливо
рвались в бой. Большинство склонилось на нашу сторо-
ну и приняло решение о переходе с рассветом в реши-
тельное наступление по всему фронту. Совещание закон-
чилось глубоко за полночь. До рассвета оставалось ма-
ло времени — всего несколько часов. Нужно было в эк-
стренном порядке проводить в жизнь принятое решение
о подготовке наступления.
Хороший обычай боевых приказов в ту пору еще не
существовал. Распоряжения отдавались путем устных
приказаний или записками, зачастую бегло набросанны-
ми карандашом. Наши кронштадтские батареи уже стоя-
ли на аванпостах Царского Села. Я готовился выехать
к ним, чтобы с рассветом двинуться в поход. Но не ус-
пели еще разойтись участники военного совещания, как
вдруг в нашу накуренную, до самого потолка заполнен-
ную дымом комнату поспешно вошли, почти вбежали,
двое молодых людей в военных шинелях. Один из них,
вольноопределяющийся, с выхоленным барским лицом,
отрекомендовался каким-то князем с громкой фамилией.
«Гатчина в руках Советской власти. Казаки сдались.
Краснов арестован. Керенский бежал. В Гатчине нахо-
дится Дыбенко»,— короткими, отрывистыми фразами,
310
весь запыхавшийся от волнения, рапортовал титулован-
ный вольноопределяющийся.
Кто он? Свой или чужой? Сочувствующий или испу-
ганный интеллигент или скрытый белогвардеец? В тот
момент это было неважно. Из груди многих присутству-
ющих вырвался радостный вздох облегчения. Все были
в каком-то праздничном настроении. На лицах было за-
метно нескрываемое ликование.
За отсутствием пристанища мы с Д. 3. Мануильским
(И. Безработный) направились для ночлега в Алек-
сандровский дворец. В просторных покоях дворца еще
все дышало недавним присутствием семьи Николая Ро-
манова. Валялись визитные карточки высокопоставлен-
ных особ. Отрывной настольный календарь показывал
давно прошедший день. Возможно, что со времени отъ-
езда царской фамилии листки никем не отрывались. Мы
легли спать, воспользовавшись диванами, предоставлен-
ными в наше распоряжение гостеприимно-услужливым
комендантом дворца, назначенным Советской властью.
Утром 2 ноября, уже с комфортом, в вагоне железной
дороги, я возвратился в Питер.
В комнате Военревкома застал К. С. Еремеева,
Н. И. Подвойского и др. Они спали прямо на стульях.
— Вот и хорошо, что вы пришли,— сказал, подыма-
ясь, тов. Подвойский,— вам придется сегодня принять
командование над отрядом моряков и ехать на поддерж-
ку московских товарищей. Там еще продолжаются бои
и положение, знаете, неважно. Вот Константин Степано-
вич тоже поедет вместе с вами,— после минутной паузы
прибавил Николай Ильич.
В комнате С. И. Гусева встретил А. В. Луначарско-
го, который имел встревоженный вид.
— Как я рад вас видеть в живых, Анатолий Василь-
евич! Ведь знаете, на фронте ходили упорные слухи о
вашей гибели,— обратился я к нему.
— Это пустяки,— с волнением ответил тов. Луначар-
ский,— что значит жизнь отдельного человека, когда
здесь культурные ценности погибают? В Москве разру-
шен снарядами храм Василия Блаженного. Это гораздо
хуже...
В его словах слышалась неподдельная горечь.
Вечером я вместе с Ильиным-Женевским был на Ни-
колаевском вокзале. Здесь уже находились Еремеев,
доктор Вегер (отец), тов. Пригоровский и др. Кроме
311
отряда моряков в Москву отправлялся один из кварти-
ровавших в Выборге полков под командой полковника
Потапова. Это был 428-й Лодейнопольский полк. Свод-
ный отряд уже погрузился в вагоны, и весь эшелон сто-
ял совершенно готовым к отправке у пассажирского де- .
баркадера, но еще не был подан паровоз.
Я прошел в вагон третьего класса, где помещался
штаб отряда моряков и сообщил гельсингфорсскому
матросу-партийцу тов. Ховрину о моем назначении в ка-
честве начальника отряда моряков. Он с полной готов-
ностью передал мне «бразды правления». Мы услови-
лись, что он будет комиссаром отряда. В ту пору долж-
ность военкома не имела никакой ясности. Тогда
комиссар понимался просто как ближайший помощник
начальника. Когда комиссар был приставлен к беспартий-
ному спецу, он осуществлял не только политический
контроль и, в случае разногласий, считал себя вправе
вмешиваться в оперативные распоряжения командира.
На почве неясных отношений здесь нередко возникали
конфликты. Но комиссар при партийном начальнике
был совершенно определенной величиной и в полной ме-
ре выполнял функции его непосредственного помощника.
Кроме Ховрина из наиболее видных моряков в от-
ряде состояли: анархист Анатолий Железняков, полу-
чивший известность в связи с дачей Дурново и позднее
благодаря его случайной роли в роспуске Учредительно-
го собрания; кронштадтец, член нашей партии Алексей
Баранов и матрос Берг.
Нужно сказать, что анархизм .во флоте почти ника-
кого влияния не имел, и даже те немногие моряки, ко-
торые называли себя анархистами, по крайней мере в
лице своих лучших представителей, были анархистами
только на словах, а на деле ничем не отличались от
большевиков. На практике они самоотверженно с ору-
жием в руках отстаивали Советское правительство, и,
например, славный, удивительно симпатичный тов. Же-
лезняков погиб геройской смертью на Южном фронте в
борьбе за рабоче-крестьянскую власть. Анатолий Же-
лезняков еще до моего назначения занимал должность '
адъютанта отряда и после моего вступления в командо-
вание по-прежнему продолжал числиться в этом звании.
Но фактически он был одним из равноправных членов
руководящей группы нашего коллегиального штаба.
К ней присоединялись А. Ф. Илыш-Женевский и ле-
вый эсер прапорщик Незнамов, вместе с которым в 1912
году мне довелось сидеть в «предварилке».
312
Посовещавшись с товарищами моряками по поводу
организационных вопросов, я вышел на платформу. Па-
ровоз еще не был прицеплен, и наш поезд выглядел как
безголовая гусеница. Железнодорожная аристократия,
сосредоточенная в Викжеле *, изо всех сил тормозила
отправку нашего отряда. Нам даже пришлось аресто-
вать начальника движения и применить репрессивные
угрозы по адресу других путейских администраторов.
Вдруг ко мне подошел один незнакомый железнодорож-
ник и, отрекомендовавшись машинистом (кажется, Ма-
шицким), заявил о своем беззаветном сочувствии про-
летарскому делу и объяснил, что задержка с подачей
паровоза является результатом саботажа железнодорож-
ников, находящихся под влиянием соглашательского
Викжеля. Преданный революции товарищ с готовностью
предложил свои услуги машиниста. «Я берусь достать
паровоз. Всю ночь спать не буду, а уж доставлю вас в
Москву»,— заявил он решительным тоном, в котором
чувствовалась глубокая убежденность. Конечно, я стре-
мительно ухватился за это ценное предложение, выво-
дившее нас из состояния неопределенного и в высшей
степени томительного ожидания.
В самом деле, не прошло и одного часа, как впереди
нашего состава появился густо дымивший, вполне гото-
вый к отправке паровоз. Едва только сцепка была за-
кончена, как раздался мягкий толчок и платформа с
вокзальными зданиями и железнодорожными пристрой-
ками медленно поплыла нам навстречу.
Матросский отряд шел головным. На паровозе на-
ходилось двое вооруженных матросов.
С каждой минутой мы приближались к объятой вос-
станием Москве, где судьба пролетарской революции
еще не была окончательно решена. Эта мысль невольно
настраивала на воинственный лад. Всем морякам не-
стерпимо хотелось сломить сопротивление привержен-
цев буржуазного режима, и в предвкушении неизбеж-
ных боев разговоры вращались вокруг происходящих
революционных событий. Велика была злоба и нена-
висть всех без исключения моряков против врагов про-
летарского строя. Буквально каждый матрос рвался в
бой и с огромным, едва сдерживаемым нетерпением
ожидал решительной встречи с врагом. Разговоры с мо-
ряками поистине доставляли неизъяснимое наслаждение:
* Викжель— Всероссийский исполнительный комитет союза же-
лезнодорожников. Поддерживал Керенского, саботируя действия
Советского правительства.
313
их каждое слово было густо насыщено бодрым духом
непреклонной отваги и борьбы, обвеяно ароматом геро-
ической революционной эпохи. Пылкий революционный
энтузиазм, безграничная преданность рабочему классу
и страстное желание во что бы то ни стало добиться по-
беды, наряду с высокоразвитым классовым самосознани-
ем и ясным, правильным чутьем интересов пролетариа-
та и смысла обострившейся политической борьбы,— все
это, вместе взятое, создавало из матросов превосходный
боевой материал. Недаром в первый период Октябрь-
ской революции, до момента сформирования регулярной
Красной Армии, на всех фронтах республики отряды мо-
ряков наряду с фабрично-заводской молодежью, соста-
вившей ядро Красной гвардии, были основным оплотом
молодой и неокрепшей власти Советов.
Отведя душу в разговорах с моряками, я прошел в
вагон, где ехали тов. Еремеев и Вегер. Они представля-
ли собой наше «начальство», так как стояли во главе
всего сводного отряда, состоявшего из моего отряда мо-
ряков и еще из 428-го Лодейнопольского пехотного пол-
ка, специально вызванного из Финляндии, находившего-
ся под командой военспеца Потапова. Однако наши
отношения меньше всего напоминали какую бы то ни бы-
ло «табель о рангах». Мы представляли собой одну тес-
ную и дружную компанию; мы понимали друг друга с
полуслова, все решения принимались сообща. Никто ни-
кому не приказывал: каждый сознавал свой партийный
долг и без всякого принуждения- сам торопился его вы-
полнить как можно скорее и как можно лучше. Не воен-
ная субординация, а узы товарищеской солидарности и
коллективное управление определяли собой весь строй
наших взаимоотношений. Конечно, такая система была
возможна только в начальный период кустарного строи-
тельства партизанских отрядов, до тех пор, пока нако-
нец в гражданскую войну не были втянуты миллионные
массы, потребовавшие правильной и четкой орагнизации
в строгом соответствии с принципами военной науки.
На каждой станции спешили на телеграф, где произ-
водили выемку всех входящих и исходящих телеграмм.
Разбором депеш преимущественно занимался К. С. Ере-
меев, который затем сообщал нам извлеченные этим
способом сведения, сколько-нибудь стоящие внимания.
В телеграфном отделении на станции Тосно мы таким
образом перехватили одну очень важную служебную де-
пешу, сообщавшую о движении от Новгорода к Чудову
бронированного поезда. Мы тотчас покинули Тосно, что-
314
бы перехватить его. Но когда наш отряд достиг Чудова,
то оказалось, что блиндированный поезд, перейдя с нов-
городской ветки на Николаевскую жел. дорогу и взял
направление на Москву, уже был далеко впереди. Нами
тотчас была отправлена телеграмма в Акуловку и Бо-
логое о задержании вражеского поезда. В то же время
нужно было неимоверно торопиться. Перед нами неожи-
данно выросла новая задача — захвата бронированного
поезда, очевидно спешившего на помощь нашим врагам.
Мы попросили машиниста развить максимальный
ход, чтобы скорее настичь неприятеля. Но бронирован-
ный поезд Временного правительства также не терял
времени. Делая короткие остановки, и то лишь на боль-
ших станциях, он на всех парах летел в Москву.
На станции Акуловка мы получили сведения, что бро-
нированный поезд задержать не удалось, что он укомп-
лектован ударниками, имеет при себе ремонтную пар-
тию и великолепно снабжен необходимыми ремонтными
материалами. Между прочим, тут же открылось любо-
пытное обстоятельство: оказалось, что белогвардейцы в
панике удирают от нас. По крайней мере, на вокзале
они с тревогой рассказывали, что за ними гонятся 5000
матросов, которые хотят их перерезать. В действитель-
ности нас, моряков, было только 750 человек. «Скоро ли
будет Москва?» — в волнении спрашивали они железно-
дорожников. Тут же, в Акуловке, какой-то станционный
служащий, по-видимому викжелевец, с нескрываемым
раздражением жаловался мне, что наша погоня за бро-
невиком прерывает нормальное движение поездов и сби-
вает заранее составленный график пути. Я невольно
улыбнулся этому наивному брюзжанию по поводу того,
что революция не укладывается в график движения Ни-
колаевской железной дороги, и решительно потребовал
ускорить отправку нашего эшелона.
Уже в темноте мы прибыли в Бологое. Здесь, ввиду
наличия больших железнодорожных мастерских, отно-
шение к нашему эшелону было гораздо более благоже-
лательно. Нам сообщили, что белогвардейский броневик
был в Бологом задержан, но сравнительно недавно про-
рвался, свернув на Полоцкую ветку. Посовещавшись, мы
единогласно решили продолжать наше преследование,
тем более что дистанция между обоими поездами все
время заметно сокращалась. Бологовские железнодорож-
ники приложили все усилия, чтобы не задержать наш
315
состав. Почти без остановки на этой крупной узловой
станции мы были переведены на Полоцкую ветку и тро-
нулись дальше. Через несколько верст тов. Еремеев, Ве-
гер и другие сошли на одном полустанке и организовали
здесь полевой штаб. Мы продолжали двигаться по сле-
дам неприятельского броневика. Уже было поздно. Сто-
яла звездная ночь. Мы шли по-боевому, с потушенными
огнями. Для безопасности паровоза он был прицеплен в
самом конце и, таким образом, подталкивал наши ваго-
ны сзади. В голове состава были поставлены две откры-
тые платформы с установленными на каждой из них
двумя 75-миллиметровыми морскими орудиями. Комен-
доры-матросы в напряженном ожидании боя словно за-
стыли у заряженных пушек. Мы медленно шли на сбли-
жение. Справа от полотна виднелись повисшие книзу
ряды телеграфных проводов. «Ага, мерзавцы, решили
оборвать нашу связь со своим тылом»,— промелькнуло
у меня в голове. Было заметно, что толстая проволока
обрезана мастерски, с полным знанием дела и с помо-
щью специальных инструментов. Так мы достигли че-
тырнадцатой версты от Бологого.
Стоя на передней орудийной площадке и зорко
всматриваясь в окружающую со всех сторон темноту, я
вдруг замечаю, что впереди, на повороте, чернеет какой-
то длинный бесформенный силуэт. Я даю машинисту
сигнал о замедлении хода. Наш поезд приближается к
злополучному месту все тише, все медленнее. Наконец,
не доходя нескольких сот шагов до неопределенного си-
луэта, который наконец приобретает совершенно отчет-
ливые контуры поезда, я приказываю остановиться. Не-
сколько человек добровольно вызываются пойти на раз-
ведку. Я составляю делегацию из трех человек и отправ-
ляю их в лагерь противника, сам с нетерпением жду
подхода наших главных сил. Мы, находившиеся в аван-
гарде на своем импровизированном броневике, представ-
ляем собою незначительную горсть людей. Отряд моря-
ков, следующий за нами другим эшелоном, застрял где-
то позади. Его отсутствие заставляет нас волноваться.
Наконец возвращаются. Оказывается, что солдаты из
расположенного впереди села Куженкина на большом
расстоянии разобрали путь и тем самым преградили путь
блиндированному поезду ударников. Он оказался в ло-
вушке, так как сзади него стоял поездной состав, сфор-
мированный из одних классных вагонов, где помещалась
команда броневика. Наконец, дальше вплотную подошел
наш бронированный поезд, состоявший, как было сказа-
316
но выше, из двух открытых платформ, вооруженных че-
тырьмя орудиями и шестью пулеметами. Вместе с ними
приходит делегация от ударников в составе двух солдат
во главе с офицером. Я провожаю делегацию в вагон и
вступаю с ней в «дипломатические» переговоры. Вся на-
ша задача сводится к тому, чтобы в ожидании матрос-
ского отряда выиграть время и до его прибытия не от-
крывать военных действий. Едва выговаривая слова от
волнения, делегаты ударников, спеша и перебивая друг
друга, рассказывают о том, что их поезд идет из Гатчи-
ны на германский фронт, так как он решил принять
«нейтралитет» и воздержаться от участия в гражданской
войне. Таким образом, выясняется, что это тот самый
броневик, который участвовал в боях под Александров-
ской и нанес нам серьезные потери. Вероятно, его сна-
рядом была убита и Вера Слуцкая. Ударники рассказы-
вают, что их отправили на Царскосельский фронт под
предлогом усмирения беспорядков «черни» и хулиганов.
«Но когда мы разглядели, что против нас идут такие
же солдаты, как и мы сами,— говорит офицер,— когда
мы увидели солдатские шинели, то сразу поняли, что
введены в заблуждение, и решили отправиться обратно
на фронт, чтобы продолжать войну с немцами». Однако
выбор Николаевской железной дороги как кратчайшего
пути между фронтом и Гатчиной кажется нам подозри-
тельным, мы без труда разоблачаем эту версию, хотя
ударники и пытаются устранить явное противоречие
весьма натянутым и малоубедительным объяснением, что
около станции Дно был разобран путь, вследствие чего
им якобы волей-неволей пришлось повернуть на Старую
Руссу и Новгород. Переходя к конкретным предложени-
ям, ударники просят только одно: предоставить им сво-
бодный пропуск на фронт для борьбы с немцами. На
словах я не противоречу. Напротив, говорю, что им, ве-
роятно, будет дана возможность вернуться в ставку, ку-
да, по их словам, они направлялись.
Тем временем, к нашей неописуемой радости, подхо-
дит матросский отряд. Обстановка резко меняется. Я
немедленно даю морякам приказ о выгрузке из вагонов
и затем, захватив с собой тов. Берга и еще одного мо-
ряка, отправляюсь вместе с делегатами ударников к их
броневику. Недалеко от него нас окликает стоящий на
часах ударник. Я с любопытством осматриваю поезд. Он
состоит весь из классных вагонов. «Ого, хорошо живется
ударникам»,— невольно напрашивается сравнение их
эшелона с нашим, где только штаб занимает вагон тре-
317
тьего класса, а все остальные товарищи моряки поме-
щаются в простых, лишенных комфорта, теплушках.
Наконец мы поравнялись с боевыми вагонами. Это
были роскошные, оборудованные по последнему слову
техники, обшитые толстой броней гигантские «черепа-
хи»; из их отверстий выглядывали жерла двух трехдюй-
мовых орудий и шестнадцати пулеметов австрийской си-
стемы. Посреди двух грозно возвышавшихся брониро-
ванных вагонов стоял зашитый в броню паровоз. Разу-
меется, открытое сражение в равных условиях с таким
чудовищем-левиафаном было нам не под силу. Он раз-
нес бы в щепы наши кустарно вооруженные орудиями
товарные вагоны-площадки. Возвращаюсь обратно к
отряду, где меня с нетерпением ждут. Ударники не чи-
нят никаких препятствий. Вообще, среди них чувствует-
ся большая растерянность.
Ввиду перерезанных проводов связи со штабом, т. е.
с тов. Еремеевым и Вегером, у нас нет. Поэтому прихо-
дится самостоятельно обдумывать вопрос: что делать
дальше? Разумеется, решающее значение имело то об-
стоятельство, что солдаты воинской части, расположен-
ной в селе Куженкино, получив предупреждение о при-
ближении ударного броневика, на протяжении несколь-
ких верст сняли рельсы. Значит, вперед он проскочить
не может, а сзади, непосредственно примыкая к его по-
следнему вагону, стоят наши «броневые» площадки с
наведенными на него дулами 75-миллиметровых пушек.
По-видимому, это невыгодное положение прекрасно во-
оруженного белогвардейского броневика, очутившегося
между двух огней, и привело в панику его личный со-
став. Матросы настаивают, что броневик ни в коем слу-
чае нельзя выпускать из рук. Я вполне с ними согла-
шаюсь. Упустить такую добычу и предоставить броневи-
ку возможность бесчинствовать в другом месте было бы
непростительной ошибкой.
Тов. Берг вызывается идти на «дипломатические» пе-
реговоры. Я придаю ему еще двух ребят, и «мирная де-
легация» готова. Я напутствую Берга указанием: его
задача состоит в том, чтобы выступить перед солдатской
командой броневика и вынудить ее к сдаче. В случае
упорства ударников следует предъявить ультиматум, что
если они не сложат оружия, то через полчаса мы откры-
ваем огонь, а броневик будет захвачен с бою. «О, я им
покажу! В таком случае придется пугнуть их терро-
ром»,— весело басит Берг и от избытка боевого чувства
засучивает правый рукав своего бушлата, обнажая силь-
318
ную, жилистую руку. Мы смеемся и провожаем Берга,
пока наконец его коренастая, приземистая фигура не
пропадает в ночной темноте. Я возвращаюсь в вагон и
от усталости вытягиваюсь во весь рост на деревянной
скамье третьеклассного вагона, положив голову на коле-
ни одного из товарищей. Едва я успеваю погрузиться в
глубокий сон, как вдруг пробуждаюсь от сильного сту-
ка. Оказывается, это Алексей Баранов от радости пу-
стился в пляс. Только что вернувшийся Берг, взволно-
ванно разглаживая усы, усталым, охрипшим голосом
рассказывает, что белые приняли ультиматум и сдались.
Мы стремительно бросаемся к ударному броневику.
Тотчас разоружаем всех офицеров и объявляем их аре-
стованными. Затем, нагибаясь в дверях, мы входим
внутрь бронированных куполов и назначаем свою при-
слугу к орудиям и пулеметам. Желающих много — каж-
дому лестно работать на таком прекрасном броневике.
Поражаемся совершенством его технического оборудова-
ния. Особенное любопытство привлекает локомотив,
весь одетый в броню, словно рыцарь в средневековые
латы. Выясняется, что командир бронепоезда и часть
офицеров тотчас после решения солдат о добровольной
сдаче трусливо бежали в лес. Они избрали плохую до-
лю. Почти все бежавшие офицеры были переловлены
солдатами куженкинского гарнизона и расстреляны ими,
тогда как все беспрекословно сдавшиеся на милость по-
бедителей были под конвоем отправлены в Питер, в рас-
поряжение Военно-революционного комитета, и их жизнь
была вне опасности. Составлявший команду бронепоез-
да ударный железнодорожный батальон насчитывал око-
ло 150 человек, из них 30 офицеров.
Уже светало, когда, присоединив к нашему поезду
захваченный трофей, мы поехали назад в Бологое. На
том полустанке, где расположился наш штаб, захватили
тов. Еремеева, Вегера и других. Они от души нас позд-
равляли. До Бологого я ехал в броневой коробке захва-
ченного ударного поезда. Товарищи моряки производи-
ли учет винтовок, обнаруженных в огромном количест-
ве. На этом же перегоне к нам в бронированный вагон
вошла группа матросов нашего эшелона и преподнесла
мне в подарок оружие — красивую шашку в серебряных
ножнах, захваченную как трофей в купе бежавшего ко-
мандира бронепоезда. Недавние подчиненные беглеца
рассказали, что эту шашку он получил лично от Нико-
лая за то, что однажды, стреляя из орудия, сбил немец-
кий аэроплан.
319
В Бологом мы стояли недолго. Нужно было отпра-
вить пленных белогвардейцев в Питер и переменить па-
ровозы для дальнейшей поездки в Москву. Прекрасно
настроенные железнодорожники Бологого снова постара-
лись нас не задержать. Для того чтобы лучше выспать-
ся, я выбрал себе одну из теплушек, где топилась желез-
ная печка, и улегся вповалку с товарищами. В Вышнем
Волочке я был разбужен: мне сообщили, что меня вы-
зывает к телефону из Питера тов. Рязанов. Я прошел к
железнодорожной телефонной будке. Громко, ясно и
медленно выговаривая каждое слово, тов. Рязанов пе-
редал мне последние политические новости, касавшиеся
московских событий. Он сообщил, что между советскими
войсками и белой гвардией заключено соглашение, на
основании которого военные действия прекращаются и
белая гвардия разоружается. Было ясно, что Октябрь-
ская революция восторжествовала не только в Питере,
но и в Москве. Я чуть не крикнул «ура» в телефонную
трубку. Оторвавшись от нее, я побежал в поезд, чтобы
сообщить товарищам радостную весть. Все воодушеви-
лись, хотя еще было неясно, насколько прочно закрепле-
на в Москве наша победа и в какой степени устранена
перспектива возобновления дальнейших боев на москов-
ских улицах.
На станции Клин, уже поздно вечером, кто-то в во-
енной шинели торжественно оповестил нас, что коман-
дующим войсками Московского округа назначен солдат
Мурадов. Хотя никто из нас в то время его еще не знал,
эта весть вызвала всеобщее ликование. Доверие внуша-
ло не имя Мурадова, а его солдатское звание. Медлен-
но подвигаясь вперед, только на рассвете мы достигли
Москвы.
Едва наш поезд успел подойти к пассажирской плат-
форме Николаевского вокзала, как мне доложили о про-
исшедшем несчастном случае: один матрос, выйдя из
вагона, пошел в город, но недалеко от вокзала, на мо-
сту, вследствие неосторожного обращения, у него взор-
валась ручная граната, и он был разорван на куски. Мы
были искренно огорчены этой первой случайной жертвой
на улицах Москвы. Москва имела мирный, спокойный
вид. Только многочисленные кучки прохожих, горячо об-
суждавших политические вопросы, выдавали необыч-
ность положения. Зал первого и второго класса был пе-
реполнен народом. Заняты были не только все столики,
320
но даже в проходах и вдоль стен, прямо на полу, сиде-
ли и лежали многочисленные пассажиры. В буфете
стулья имели свою очередь кандидатов, стремившихся
тотчас занять освободившееся место. Я подсел к столи-
ку, за которым уже сидели Еремеев, Вегер, Потапов. Я
потребовал себе чаю, и старорежимный официант про-
ворно скрылся за прилавком, на котором мирно красова-
лись огромные розовые окорока ветчины. Одним словом,
по всему было видно — и жирные окорока это безмолв-
но подтверждали,— что нормальная жизнь вступает в
свою колею. Только обилие пассажиров, вынужденных
в ожидании своего отъезда ночевать на вокзале в ожи-
дательной комнате и даже в буфете, служило красноре-
чивым свидетельством долгого перерыва в движении по-
ездов.
Нужно было отправиться за инструкциями в Москов-
ский военно-революционный комитет. Никаких средств
передвижения не было — пришлось идти пешком. На
Мясницкой бросились в глаза обильные следы пуль, из-
решетивших стены и окна домов. Еще большую картину
разрушения представлял собою «Метрополь», где видне-
лись следы меткого попадания снарядов, где были вы-
биты целые рамы, снесены карнизы и повреждены на-
ружные мозаичные украшения. Проходившие мимо меня
какие-то москвичи услужливо пояснили, что во время
минувших боев в «Метрополе» засели юнкера, которых
пришлось «разносить» из орудий.
В Военно-революционном комитете, помещавшемся в
здании Московского Совета, мне прежде всего попался
на глаза тов. В. П. Ногин, разговаривавший с посети-
телями в большой и светлой канцелярии, одновременно
служившей приемной. В комнате заседаний комитета
находился тов. Г. И. Ломов (Оппоков), который выпол-
нял всю текущую работу. Ему непрестанно приходилось
выбегать в соседнюю канцелярию, чтобы отдать для
переписки на машинке ту или иную заготовленную им
бумажку. Я вынес впечатление, что он в Москве произ-
водил организационную работу, аналогичную той, кото-
рую в Питере в первые дни революции нес на себе
В. А. Антонов-Овсеенко. Тов. Ломов имел крайне утом-
ленный вид — на его лице явственно отпечатались сле-
ды бессонных ночей. Однако эта физическая усталость
ничуть не отражалась на работе, которая в его руках
спорилась быстро и аккуратно. Тов. Ломов без всякой
задержки выдал мне все нужные документы. Из Воен-
ревкома я направился на Пречистенку, в штаб Москов-
№ Зак. № 749 321
ского военного округа. Вне очереди меня провели в ка-
бинет Муралова. «А, здравствуйте, товарищ,— необычай-
но приветливо встретил меня Н. И. — Вы—Раскольни-
ков-Рошаль?» — был его первый вопрос. Мне пришлось
дать пояснения, что я только Раскольников, а Рошаль —
это мой большой друг, с которым мы вместе работали в
Кронштадте и в одинаковой мере подвергались неисто-
вой травле буржуазной печати, сделавшей из нас брать-
ев-близнецов.
Тов. Муралов выразил радость по поводу приезда
нашего отряда. Знакомя меня с политическим положе-
нием, создавшимся в Москве, он указал, что, несмотря
на победу советских войск, в городе еще осталось много
враждебных нам элементов и не исключена возможность
новой вспышки белогвардейского восстания или, что еще
вероятнее, хулиганского погрома. Мы условились, что
вечером пойдем на заседание Военно-революционного
комитета, чтобы наметить дальнейшие задачи нашего
отряда. При выходе из кабинета Муралова, в его при-
емной, где ожидало множество посетителей, главным об-
разом бывших офицеров, я встретился с тов. А. Я- Аро-
севым, ближайшим помощником Муралова по военной
работе. Я знал его еще по Апрельской партийной кон-
ференции и по Кронштадту, куда он приезжал незадол-
го до июльских дней. Он взял меня под руку и повел к
себе в кабинет. В его приемной стояла еще более длин-
ная очередь просителей, чем у Муралова. Большинство
бывших офицеров, желавших его видеть, приходили за
новыми советскими документам.и, за письменным разре-
шением на право ношения оружия или с просьбой об
отпуске. Аросеву часто приходилось прерывать прием,
так как от времени до времени адъютант штаба прино-
сил ему на подпись увесистые груды бумаг и удостове-
рений. Кроме тов. Аросева, выполнявшего техническую
штабную работу, ближайшими помощниками Н. И. Му-
ралова состояли: по политической части — старый пар-
тийный работник тов. Мандельштам (Одиссей) и по вой-
сковым передвижениям — молодой офицер, левый эсер
Владимирский, занимавший должность начальника воен-
ных сообщений. Для отдельных поручений Муралов ис-
пользовал тов. Чиколини. Были еще и другие ответст-
венные работники в его штабе.
С Пречистенки я возвратился к нашему эшелону.
Товарищи моряки жаловались на тяжелые условия жиз-
ни в теплушках и просили перевести их в город. Ховрин,
Железняков и я пошли искать помещение. Недалеко от
322
вокзала Николаевской железной дороги, у Красных во-
рот, мы наткнулись на огромное трехэтажное здание
Института для благородных девиц. Мы вошли в канце-
лярию и потребовали к себе кого-либо из лиц админи-
стративного персонала. Вскоре к нам вышла начальни-
ца, окруженная свитой классных дам. Они все имели
крайне встревоженный вид. На их вопрос: «Что вам
угодно?» — мы отрекомендовались представителями при-
бывшего из Питера матросского отряда и заявили, что,
нуждаясь в помещении, хотим осмотреть помещение ин-
ститута. Дамы запротестовали, а начальница, худая и
невысокая пожилая женщина, с проседью в волосах, все
время повторяла: «Но ведь у нас девочки... у нас де-
вочки». Мы успокоили волновавшуюся старуху, что ин-
ститутки могут спокойно оставаться в своем помещении,
а мы займем только свободные комнаты первого этажа.
«Мы будем вас защищать»,— не без гордости произнес-
ли сопровождавшие меня матросы. Классные дамы от-
неслись к этим словам с определенным, ясно выражен-
ным недоверием. Мы приступили к осмотру. Здание ока-
залось чрезвычайно большим. В первом этаже помеща-
лись красивый и просторный вестибюль, канцелярия,
преподавательская и другие служебные комнаты. Во вто-
ром этаже находились колоссальной величины актовый
зал и классы для занятий. В третий этаж мы даже не
поднимались: было ясно, что он не понадобится. Мы за-
явили, что на первых порах ограничиваемся занятием
первого этажа. Начальница и классные дамы, в отчая-
нии, даже не пробовали протестовать.
В короткое время весь наш отряд был переведен в
это здание. Удалось раздобыть только несколько крова-
тей, остальным пришлось спать на полу. Через пару
дней нам все же понадобилось оккупировать второй
этаж, главным образом ради его большого зала, момен-
тально превращенного в общежитие.
Вечером я присутствовал на заседании Московского
военно-революционного комитета. Здесь участвовали:
М. Н. Покровский, Г. И. Ломов (Оппоков), Г. А. Усие-
вич и много других товарищей. Одним из видных руко-
водителей военно-революционной организации в Москве
был тов. Покровский. По каждому вопросу он обстоя-
тельно и деловито высказывал свое мнение, которое в
большинстве случаев принималось собранием в основу
решения. Все свои мысли Михаил Николаевич облекал
в законченные литературные периоды, и эта ясная, стро-
го логическая формулировка чрезвычайно облегчала вза-
323
имное понимание и весь ход работ комитета. Наш воп-
рос был разрешен очень скоро. Москвичи, приветствуя
прибытие питерского отряда, постановили задержать его
у себя для ликвидации ожидавшихся белогвардейских
вспышек восстания и для борьбы с погромно-уголовным
бандитизмом.
На следующий день мне снова пришлось быть в шта-
бе округа. По сведениям штаба, в Большом Чернышев-
ском переулке, непосредственно примыкающем к зданию
Московского Совета, скрывалась тайная квартира круп-
ной белоофицерской организации, располагавшей скла-
дом оружия. Отряду моряков было предложено произ-
вести в этом квартале повальный обыск. ЧК тогда еще
не успела возникнуть, и за отсутствием разделения тру-
да чекистские функции выполнялись военными отряда-
ми. В строгом порядке, в походном строю, мы подошли
к месту назначения и оцепили подозрительный квартал.
Обыск начался с того конца переулка, который наибо-
лее отдален от Московского Совета. Я лично руководил
отрядом, совершавшим все обыски. Первый дом оказал-
ся церковным домом, в котором обитало со своими се-
мьями духовенство соседней приходской церкви. Здесь
обыск прошел благополучно и быстро, без всяких инци-
, дентов.
В подъезде следующего дома на стекле входной па-
радной двери было вывешено печатное извещение, гла-
сившее, что весь дом находится под защитой шведского
посольства. Этот клочок бумаги, возможно прикрывав-
ший собой белогвардейскую организацию, произвел на
нас магическое действие, на которое он и был рассчи-
тан. Мы миновали этот небольшой каменный дом, преду-
смотрительно укрывшийся под сень интернациональных
законов, и перешли к его менее благополучному соседу.
На нашем пути теперь стоял одноэтажный дом, за-
нимавшийся редакцией- и конторой «Русских ведомо-
стей». В помещении этой либерально-профессорской га-
зеты мы застали нескольких почтенных старцев благо-
образной наружности, от которой издали пахло лампад-
ным маслом кадетского «народолюбия».
Громко стуча прикладами об пол, наши морячки, к
неподдельному ужасу либеральных народников, проде-
филировали по длинному ряду неуклюжих и полупустых
комнат, заглядывая во все углы, роясь в шкафах и ящи-
ках. Только за дверью одной маленькой комнаты, кото-
рую нам пришлось взломать, так как она была заперта,
мы нашли винтовку устарелой системы. Хитрые старич-
324
kii из «Русских ведомостей» оказались настолько даль-
новидны, что заблаговременно успели подготовиться и
даже очистить от бумаг все ящики письменных столов.
Естественно, что нам не посчастливилось найти здесь ни-
чего интересного.
От редакции «Русских ведомостей» нам предстояло
перейти к повальному обыску многоэтажного каменного
дома. Мы пригласили председателя домовой организа-
ции присутствовать во время обыска. Этот дом состоял
главным образом из богатых, роскошно меблированных
квартир. Здесь нам удалось собрать значительное коли-
чество винтовок, револьверов и охотничьих ружей. От-
носительно последних мы не имели никаких указаний и
отбирали их «на всякий случай», предлагая владельцам
на следующий день зайти к нам для обратного их полу-
чения в случае согласия Военно-революционного комите-
та. Обыск этого дома продолжался несколько часов и
порядочно нас всех утомил. По окончании его на квар-
тире председателя домовой организации мы составили
акт, уложили отобранное оружие в корзину и наложили
печать. Некоторые жильцы рассчитывали на обратное
получение своего оружия в целях организации домовой
охраны. Но эти надежды были тщетны. Между прочим,
на другой день председатель домового комитета явился
к нам, чтобы выразить благодарность общего собрания
жильцов этого дома за добросовестное проведение обы-
ска. Очевидно, эти господа, составив себе представление
о матросах на основании фантастических вымыслов бур-
жуазных газет, предполагали, что наш отряд не оставит
камня на камне от всей их буржуазной обстановки. На-
ми было отвечено, что мы только выполняли свой долг
и никакой благодарности ни с чьей стороны не заслужи-
ли. Через несколько дней, по заданию штаба округа, на-
шему отряду моряков была поручена организация обла-
вы на Хитровом рынке.
Товарищи моряки жаловались на отсутствие чистого
белья и просили переменить износившуюся обувь. Меня
направили к тов. Оболенскому (Осинскому). Я нашел
его в одном из казенных зданий на Садовой. Без всякой
проволочки он выдал ордер на получение всего необхо-
димого для нашего отряда. На автомобиле мы съездили
в Замоскворечье, в огромные интендантские склады, и
беспрепятственно получили белье. Сапоги пришлось по-
лучать на Ходынке, где в большом сарае, прямо на по-
лу, лежали тысячи пар высоких солдатских сапог. В дру-
гой раз мне с Потаповым понадобились деньги для на-
325
ших отрядов. После ряда мытарств советские чеки были
наконец признаны полусаботажничавшими чиновниками,
и в казначействе, на Воздвиженке, нам удалось получить
нужную сумму.
Однажды мне довелось увидеть странное шествие:
по улицам Москвы медленно двигалась похоронная про-
цессия — целая вереница нарядных катафалков с рос-
кошными балдахинами сопровождалась крестным ходом
и облаченным в белые ризы духовенством. За гробами
следовали юнкера, офицеры и хорошо одетая буржуаз-
ная публика. Это хоронили погибших белогвардейцев. В
Москве вообще было поступлено оригинально: в один
день хоронили наших, а на следующий день — юнкеров.
Разумеется, белая гвардия не преминула устроить из
похорон своих жертв религиозно-церковную и контрре-
волюционную демонстрацию.
В течение короткого пребывания в Москве наши
матросы все же успели устроить «Митинг моряков». От
руки были разрисованы аршинные плакаты, и тов. Берг
лично ходил расклеивать их по углам улиц. Место для
митинга было выбрано не совсем удачно: на Театраль-
ной площади. Эта идея принадлежала тов. Бергу, кото-
рый со смаком предвкушал, как в центре буржуазного
квартала матросы в своих речах будут «громить буржу-
азию».
Рабочих в самом деле пришло немного. Зато прохо-
дившая мимо богато одетая публика была привлечена
не совсем обычным на московских площадях зрелищем
матросов-ораторов. Выступавшие -товарищи разъясняли
значение пролетарской революции, после чего со всей
страстью обрушивались на саботаж интеллигенции. Ве-
роятно, многие из собравшихся слушателей были задеты
за живое место, но никто из них не подал виду. Публи-
ка стояла молча и по окончании речей выражала свое
одобрение довольно шумными аплодисментами. Особен-
но мощно рычал на всю площадь сильный бас тов. Бер-
га. Я также выступал в этот день.
«Митинг моряков» прошел без всяких инцидентов.
Буржуазные зрители были настолько терроризованы од-
ним видом красных матросов, что никто из них даже не
осмелился вставлять недоброжелательные реплики.
Вскоре стало известно, что Каледин собирает на До-
ну казачьи полки для выступления против Советской
власти. На заседании Московского военно-революцион-
ного комитета было вынесено решение об отправке на-
шего отряда на юг — на борьбу с белогвардейским ка-
326
зачеством и на выручку Донецкого угольного бассейна.
В большом актовом зале Института для благородных
девиц был собран на митинг весь отряд моряков. Вы-
ступали тов. Павлуновский, Ховрин и я.
Товарищи с огромным энтузиазмом отнеслись к идее
похода. К сожалению, я не мог выступить вместе с от-
рядом, так как только что получил телеграмму, срочно
вызывавшую меня в Питер для работы в Морском ко-
миссариате. Поэтому я предложил отряду выбрать ко-
мандный состав. Начальником отряда был единогласно
выбран тов. Ховрин, комиссаром — тов. Павлуновский и
начальником штаба — тов. Ильин-Женевский.
Отряд лихорадочно приступил к сборам в далекий
поход. Месяц спустя, уже в Питере, я с радостью узнал,
что он геройски принял боевое крещение в районе Бел-
города Курской губернии.
Я выехал в Питер, чтобы принять участие в строи-
тельстве Красного флота. Начинался новый этап проле-
тарской революции. Мы вступали в эпоху гражданской
войны.....
(Раскольников Ф. Ф.
Кронштадт и Питер в 1917 году.
М. — Л., Госиздат, 1925)
Основные даты жизни и деятельности
Ф. Ф. РАСКОЛЬНИКОВА
1918, 5 января — на заседании Учредительного собрания оглашает заявление об уходе большевистской фракции
29 января — назначен зам. народного ко- миссара по морским делам с правом решающего голоса
18 июня — успешно выполняет задание В. И. Ленина о потоплении Черноморского флота в Ново- российске
16 июля — назначен членом Реввоенсове- та Восточного фронта
22 августа — назначен командующим Волж- ской военной флотилией
2 сентября — назначен членом Реввоенсове- та республики
Сентябрь—октябрь — успешные боевые действия флотилии на Волге и Каме
17 октября 23 ноября — спасение «баржи смерти» — временное назначение членом Реввоенсовета Балтфлота
12 декабря — телеграмма В. И. Ленина Л. Д. Троцкому: «Не найдете ли по- лезным послать в Астрахань Раскольникова...»
26 декабря — трагедия под Ревелем: мино- носцы «Спартак» и «Автроил» захвачены англичанами.
[1919, январь — май — пребывание в английском пле- ну
27 мая — возвращение из плена
10 июня — назначен командующим Аст- рахано-Каспийской флотилией
Лето — осень — оборона Астрахани, Царицына, Каспия
330
1920, 16 января
18 мая
21 мая
7 июня
Июнь
1921, Конец января
март
июль
1923, декабрь
1924—1928
1928, осень
1929, осень
1930, март
1933, август
1934
октябрь
— награжден орденом Красного
Знамени
— победа у Энзели
— телеграмма В. И. Ленина: «Вы
блестяще справились с возло-
женной на Вас боевой зада-
чей...»
— награжден вторым орденом
Красного Знамени
— назначен командующим Бал-
тийским флотом
— по личной просьбе освобож-
ден от командования Балтий-
ским флотом
— демобилизуется
— назначен полпредом в Афга-
нистан
— возвращается в Москву
— заведует отделом в Исполко-
ме Коминтерна; редактирует
журнал «Молодая гвардия»;
работает главным редактором
издательства «Московский ра-
бочий»; редактирует журнал
«Красная новь»
— назначен председателем Глав-
реперткома
—назначен начальником Главис-
кусства
— уезжает полпредом СССР в
Эстонию
— переведен полпредом СССР в
Данию
— стал членом СП СССР
— назначен полпредом СССР в
Болгарию
[Из автобиографии 1923 года]
После Октябрьской революции назначен комиссаром
морского генерального штаба, затем членом коллегии
Морского комиссариата и в 1918 г. заместителем нар-
кома по морским делам. В июне 1918 г. ездил с секрет-
ным поручением Совнаркома в Новороссийск для потоп-
ления Черноморского флота, чтобы не допустить его
стать добычей империалист, держав. В июле 1918 г. я
был направлен на чехословацкий фронт в качестве чле-
на Реввоенсовета Восточного фронта, а 22-го августа
состоялось мое назначение командующим Волжской во-
енной флотилией, которая 10-го сентября принимала не-
посредственное участие во взятии Казани, а затем, с
ежедневными боями преследуя белогвард. флотилию, со-
вершила поход по Каме, причем ей удалось загнать не-
приятельские суда в реку Белую и заставить их укрыть-
ся в Уфе.
Освобождение Камы от белогвардейских банд уда-
лось довести выше Сарапула до Гольян, где нас застал
начавшийся ледоход, ввиду чего. Красной Волжской фло-
тилии пришлось срочно идти на зимовку в Нижний Нов-
город. После окончания кампании я вернулся в Москву,
где в качестве члена Реввоенсовета республики прини-
мал участие в заседаниях и вместе с покойным Васили-
ем Михайловичем Альтфатером руководил Морским ко-
миссариатом.
В конце декабря 1918 г. на миноносце «Спартак» я
отправился в разведку к Ревелю и наткнулся на значи-
тельно превосходившую нас английскую эскадру, состо-
явшую из пяти легких крейсеров, воооруженных шести-
дюймовой артиллерией. С боем отступая по направле-
нию к Кронштадту, наш миноносец потерпел неожидан-
ную аварию, врезавшись в каменную банку и сломав
все лопасти винтов. Таким образом, оказавшись в плену
у англичан, я был отвезен ими в Лондон и посажен в
Брикстонскую тюрьму. После пятимесячного плена я был
освобожден в обмен на 19 английских офицеров, в свое
332
время задержанных в Советской России. Обмен проис-
ходил в Белоострове 27-го мая 1919 г. Тотчас после воз-
вращения из Англии я был назначен командующим
Каспийской флотилией. Вскоре к ней была присоединена
вернувшаяся с Камы Волжская флотилия, и объединен-
ные речные и морские силы получили наименование
Волжско-Каспийской военной флотилии. Нашим судам
приходилось действовать отдельными отрядами на ог-
ромном пространстве от Саратова на Волге до Лагани
и Ганюшкина — на Каспии. Наиболее горячие бои фло-
тилии пришлось вынести под Царицыном и под Черным
Яром. В обоих случаях суда флотилии подвергались поч-
ти ежедневным налетам аэропланов. Однако соединен-
ными действиями Красной Армии и Красной флотилии
нам удалось отстоять советскую Астрахань, которая, на-
ходясь в белогвардейском окружении, висела на одной
тонкой нитке железной дороги, соединявшей ее с Сара-
товом. Наконец, в 1920 г. занятие форта Александров-
ского с захватом в плен остатков белого уральского ка-
зачества и изгнание англичан из Энзели завершили
боевую кампанию флотилии.
Во время гражданской войны я был награжден дву-
мя орденами Красного Знамени. В июне 1920 г. я был
назначен командующим Балтийским флотом.
(Отдел рукописей
Государственной библиотеки СССР
им. В. И. Ленина, ф. 245)
Рассказ о потерянном дне
।
Под широким стеклянным куполом Таврического
дворца в этот ясный, морозный январский день с ранне-
го утра оживленно суетились люди. Моисей Соломонович
Урицкий, невысокий, бритый, с добрыми глазами, по-
правляя спадающее с носа пенсне с длинным, заправ-
ленным за ухо черным шнурком и переваливаясь с боку
на бок, неторопливо ходил по длинным коридорам и
светлым залам дворца, хриплым голосом отдавая по-
следние приказания.
Через железную калитку, возле которой проверяет
билеты отряд моряков в черных бушлатах, окаймленных
крест-накрест пулеметными лентами, я вхожу в погре-
бенный под сугробами снега небольшой сквер Тавриче-
ского дворца.
По невысокой каменной лестнице, мимо прямых бело-
мраморных колонн я прохожу в просторный вестибюль,
раздеваюсь и по странным извилистым коридорам, пах-
нущим свежей краской, направляюсь в комиссию по
выборам в Учредительное собрание, где мне выдают
подписанный Урицким продолговатый билет из тонкого
зеленого картона с надписью: «Член Учредительного
собрания от Петроградской губернии».
Громадные залы дворца наполняются делегатами.
Рабочие и работницы, пришедшие по билетам для пуб-
лики, заранее занимают места на хорах.
В одной из больших комнат собираются члены фрак-
ции большевиков. Здесь встречают членов ЦК и лучших
организаторов партии — Сталина и Свердлова. Сплочен-
но держатся москвичи: Скворцов-Степанов, Бубнов, Ло-
мов, Варвара Яковлева.
В ватном пальто с барашковым воротником и в круг-
лой меховой шапке с наушниками быстрой походкой
входит Ленин и, на ходу раскланиваясь и торопливо по-
жимая руки, застенчиво пробирается на свое место, сни-
мает пальто и осторожно вешает его на спинку
стула.
334
От зимнего солнца и лежащих за окнами мягких
сугробов ослепительно сверкающего снега в комнате
необычайно светло.
Яков Михайлович Свердлов в черной, лоснящейся
кожаной куртке, положив на стол теплую меховую шап-
ку, открывает заседание бюро фракции.
Начинаются прения о порядке дня. Кто-то развивает
план наших работ в расчете на длительное существова-
ние Учредилки. Бухарин нетерпеливо шевелится на сту-
ле и, подняв указательный палец, требует слова. «Това-
рищи,— возмущенно и насмешливо говорит он,— не-
ужели вы думаете, что мы будем терять здесь целую
неделю? Самое большее мы просидим три дня». На блед-
ных губах Владимира Ильича играет загадочная улыб-
ка. Товарищ Свердлов, держа в обеих руках лист бума-
ги с напечатанным на машинке текстом, медленно огла-
шает Декларацию прав трудового народа. Выразитель-
но шевелятся его полные губы, окаймленные черными
усами и черной остроконечной бородой. Декларация
прав, которая будет предложена Учредительному собра-
нию, закрепляет все действия Советской власти в отно-
шении мира, земли и рабочего контроля над предприя-
тиями. Окончив чтение, Свердлов неторопливо садится
и, протирая платком снятое с носа пенсне, доброжела-
тельно обводит аудиторию живыми, слегка утомленны-
ми, темными глазами.
После коротких прений большинство фракции голо-
сует за то, что если Учредительное собрание не примет
сегодня декларации, то нам необходимо немедленно
уйти из Учредительного собрания.
Без прений принимаем решение не выставлять своей
кандидатуры в председатели Учредилки, а поддержать
Марию Спиридонову, кандидата фракции левых эсе-
ров.
Кто-то докладывает, что во дворец явились в полном
составе вожди правых эсеров: Виктор Чернов, Бунаков-
Фундаминский и Гоц.
Мы поражаемся наглости Гоца, который руководил
восстанием юнкеров, долго скрывался в подполье, а
теперь вдруг неожиданно всплыл на поверхность.
Вдруг мы узнаем, что эсеры устроили демонстрацию,
которая с антисоветскими лозунгами движется к Таври-
ческому дворцу. Вскоре сообщают, что на углу Кирочной
и Литейного демонстрация рассеяна красными войска-
ми, стрелявшими в воздух. На бронзовом циферблате
стрелка подходит к четырем часам.
335
Нас торопят, зовут, говорят, что депутаты уже со-
брались, нервничают и даже хотят самовольно открыть
заседание. Мы прерываем совещание и направляемся в
зал заседаний.
II *
Огромный амфитеатр со стеклянным потолком и ши-
рокими белыми колоннами полон народа. Пустуют лишь
места на левом фланге. Наш сектор составляет треть
всего зала. В центре и слева разместились эсеры. Вот в
первом ряду, повернув назад голову и широко улыбаясь,
разговаривает с друзьями Виктор Чернов. Напряженно
разглядывая что-то сквозь пенсне, сидит Бунаков-Фун-
даминский с длинными, зачесанными назад волосами.
Округлое лицо желающего казаться спокойным Гоца
дышит внутренним возбуждением и тревогой. Битком
набитые хоры пестреют черными суконными блузами и
косоворотками из цветного сатина.
Среди разговоров и шуток, хлопая пюпитрами, мы
неторопливо рассаживаемся по местам. Вдруг в центре
зала, где расположились эсеры, поднимается узкоплечий
субъект и голосом, полным досады и раздражения, не-
терпеливо заявляет:
— Товарищи, теперь четыре часа. Предлагаем стар-
шему из членов открыть заседание Учредительного со-
брания.
Очевидно, эсеры подготовились к торжеству и рас-
пределили между собой роли. Как по сигналу, на высо-
кую кафедру с трудом и отдышкой подымается дряхлый
старик, обросший длинными волосами и длинной седой
бородой. Это земский деятель, бывший народоволец
Швецов. Товарищ Свердлов, который должен был от-
крыть заседание, где-то замешкался и опоздал.
Старчески трясущейся рукой Швецов берется за ко-
локольчик и неуверенно трясет им.
Эсеры хотели открыть Учредительное собрание неза-
висимо от Советской власти. Напротив, нам было важно
подчеркнуть, что Учредительное собрание открывается
не путем самопроизвольного зачатия, а волею ВЦИКа,
который отнюдь не намерен передавать Учредилке свои
права хозяина Советской страны.
Видя, что Швецов всерьез собирается открыть засе-
дание, мы начинаем бешеную обструкцию. Мы кричим,
свистим, топаем ногами, стучим кулаками по тонким де-
ревянным пюпитрам. Когда все это не помогает, мы
336
вскакиваем со своих мест и с криком «долой» кидаемся
к председательской трибуне. Правые эсеры бросаются
на защиту старейшего. На паркетных ступеньках трибу-
ны происходит легкая рукопашная схватка.
Швецов растерянно звонит в колокольчик и беззвуч-
но, беспомощно шевелит бледными, трясущимися губа-
ми. Своим шумом мы заглушаем его слабый старческий
голос. Кто-то из наших хватает Швецова за рукав пид-
жака и пытается стащить его с трибуны.
Внезапно на председательском возвышении рядом с
осанистым, рыхлым Швецовым вырастает узкоплечий и
худощавый Свердлов в черной кожаной куртке. С власт-
ной уверенностью берет он из рук оторопевшего старца
светлый никелированный колокольчик и осторожным, но
твердым жестом хладнокровно отстраняет Шве-
цова.
Неистовый шум, крики, протесты, стук кулаков по
пюпитрам несутся со скамей взволнованных эсеров и
меньшевиков. Но Свердлов, как мраморный монумент,
с невозмутимым спокойствием застыл на трибуне и с
вызывающей насмешкой окидывает противников сквозь
крупные овальные стекла пенсне. Он хладнокровно зво-
нит в колокольчик и делает широкий, повелительный
жест худой волосатой рукой, безмолвно призывая со-
брание восстановить тишину. Когда постепенно шум
смолкает, Свердлов с необыкновенным достоинством,
громкой и внятной октавой на весь зал возглашает:
— Исполнительный Комитет Советов рабочих и кре-
стьянских депутатов поручил мне открыть заседание
Учредительного собрания.
— Руки в крови! Довольно крови! — истерически за-
визжали меньшевики и эсеры, как собаки, которым отда-
вили хвосты. Бурные аплодисменты с наших скамей за-
глушают эти истерические стенания.
— Центральный Исполнительный Комитет Советов
рабочих и крестьянских депутатов...— металлическим ба-
сом торжественно отчеканил товарищ Свердлов.
— Фальсифицированный! — тонким фальцетом прон-
зительно тявкнул какой-то эсер.
— ...выражает надежду,— не смущаясь, по-прежне-
му твердым тоном продолжает товарищ Свердлов,— вы-
ражает надежду на полное признание Учредительным
собранием всех декретов и постановлений Совета На-
родных Комиссаров. Октябрьская революция зажгла
пожар социалистической революции не только в России,
но и во всех странах.
337
На правых скамьях кто-то хихикнул. Яков Михайло-
вич, смерив его уничтожающим, презрительным взгля-
дом, повышает голос:
— Мы не сомневаемся, что искры нашего пожара
разлетятся по всему миру, недалек тот день, когда тру-
дящиеся классы всех стран восстанут против своих экс-
плуататоров так же, как в октябре восстал российский
рабочий класс и следом за ним российское крестьянство.
Как стая перелетных белых лебедей порывисто взме-
тается к небу, так вырываются у нас восторженные ап-
лодисменты.
— Мы не сомневаемся в том,— еще смелее, уверен-
нее говорит председатель ЦИКа, все более загораясь от
пороха собственных слов,— мы не сомневаемся в том,
что истинные представители трудящегося народа, засе-
дающие в Учредительном собрании, должны помочь Со-
ветам покончить с классовыми привилегиями. Предста-
вители рабочих и крестьян признали права трудового
народа на средства и орудия производства, собствен-
ность на которые давала возможность до сих пор гос-
подствующим классам эксплуатировать трудовой народ.
Как в свое время французская буржуазия в период ве-
ликой революции 1789 года провозгласила декларацию
прав на свободную эксплуатацию людей, лишенных ору-
дий и средств производства, так и наша Российская
Социалистическая Революция должна выставить свою
собственную декларацию.
Вся наша фракция опять горячо аплодирует. Другие
фракции, насторожившись, хранят враждебное молча-
ние.
— Центральный Исполнительный Комитет выража-
ет надежду, что Учредительное собрание, поскольку оно
правильно выражает интересы народа, присоединится к
декларации, которую я буду иметь честь сейчас огла-
сить,— заявляет Яков Михайлович и спокойно, не торо-
пясь, торжественно оглашает декларацию, заканчивая
выступление следующими словами: —• Объявляю по по-
ручению Всероссийского Центрального Исполнительного
Комитета Советов рабочих, солдатских и крестьянских
депутатов Учредительное собрание открытым.
Мы поднимаемся и запеваем «Интернационал». Все
члены Учредительного собрания тсже встают, громко
щелкая откидными стульями, и одни за другим нестрой-
но подхватывают пение. Медленно и победоносно плава-
ет в воздухе торжественно звучащее пение международ-
ного пролетарского гимна.
338
В центре зала, в первом ряду, расставив толстые но-
ги и высоко закинув курчавую седеющую голову, само-
довольно поет, кокетливо улыбаясь и широко раскрывая
рот, лидер правых эсеров — Виктор Чернов, этакий Ли-
хач Кудрявич. От удовольствия он закрывает глаза, как
увлеченный пением соловей. Иногда он поворачивается
своим тучным телом к депутатам и дирижирует толсты-
ми, короткими обрубками пальцев, как псаломщик, ис-
полняющий обязанности регента на клиросе приходской
церкви.
«Но если гром великий грянет над сворой псов и па-
лачей»,— поет Учредительное собрание.
При этих словах Виктор Чернов лукаво щурит хит-
рые, плутоватые глазки, с привычной кокетливой игри-
востью задорно поблескивает ими и, наконец, с вызыва-
ющей улыбкой на полных, плотоядных губах демонстра-
тивно делает широкий, размашистый жест в нашу сто-
рону.
Окончив пение, мы громко провозглашаем:
— Да здравствует Совет рабочих, крестьянских и
солдатских депутатов! Вся власть Советам!
— Вся власть Учредительному собранию! — раздра-
женно кричит с места правый эсер Быховский.
Свердлов восстанавливает тишину громогласным за-
явлением:
— Позвольте надеяться, что основы нового общест-
ва, предуказанные в этой декларации, останутся незыб-
лемыми и, захватив Россию, постепенно охватят и весь
мир.
— Да здравствует Советская республика! — снова
летит с наших скамей единодушный восторженный воз-
глас. И с увлечением, не жалея рук, мы оглушительно
бьем в ладоши.
Ill
Слово к порядку дня получает правый эсер Лордки-
панидзе. Поднявшись на ораторскую трибуну, он, спеша
и волнуясь, словно боясь, что его сейчас лишат слова,
гневно заявляет:
— Фракция эсеров полагала бы, что давно уже на-
до было приступить к работам Учредительному собра-
нию. Мы считаем, что Учредительное собрание может
само открыться; нет иной власти, кроме власти Учреди-
тельного собрания, которая может открыть его.
Негодование, наполняющее нас, вырывается наружу.
339
Свистки, шум, крики «долой», удары пюпитрами и по
пюпитрам заглушают слова оратора. Сзади него на вы-
сокой председательской эстраде невозмутимо застыл
Свердлов. Он для приличия звонит в никелированный
колокольчик и, метнув в нашу сторону веселыми, жизне-
радостно смеющимися глазами, с напускным беспри-
страстием, небрежно роняет:
— Прошу соблюдать спокойствие.
В наступившей тишине Лордкипанидзе, не оборачи-
ваясь, большим пальцем правой руки указывает через
плечо па возвышающегося за его спиной Свердлова и
презрительно замечает:
— Ввиду того что гражданин, который стоит позади
меня, руководит...
Эта наглость окончательно выводит нас из себя. За-
ключительные слова Лордкипанидзе тонут в страстном
нечеловеческом гуле и грохоте, в неистовом шуме и
громких, пронзительных свистках.
С изумительной выдержкой Яков Михайлович про-
ходит мимо вызывающей выходки, направленной лично
против него, и спокойным тоном человека, уверенного в
своих силах, с внешним бесстрастием заявляет:
— Я покорнейше прошу соблюдать тишину. Если по- •
требуется, я собственной властью, данной мне Совета-
ми, могу сам призвать к порядку оратора. Будьте добры
не шуметь.
Шум прекращается, и Лордкипанидзе, давясь и за-
хлебываясь, возобновляет чтение декларации.
— Мы считаем,— заканчивает он,— что выборы
председателя должны идти под председательством ста-
рейшего. Однако на этой почве вам, господа, как бы вы
этого ни хотели, мы окончательного боя не дадим, на эту
уловку не пойдем, и на этом формальном поводе разо-
рвать с Учредительным собранием мы вам возможности
не дадим.
Лордкипанидзе сходит с трибуны. На его тонком и
остром лице просвечивает сознание исполненного долга.
В центре и справа его приветствуют аплодисментами.
Выступление Лордкипанидзе открывает карты правых
эсеров. Мне становится ясно, что они решили «беречь»
Учредительное собрание, как в свое время кадеты бе-
регли первую Думу. Они хотят использовать Учреди-
тельное собрание как легальную базу для свержения
власти Советов. И я вспоминаю, как за несколько дней
до открытия Учредилки мне пришлось до хрипоты спо-
рить с эсерами в красных кирпичных казармах 2-го
340
Балтийского экипажа, на глухом и пустынном Крюко-
вом канале. Правые эсеры тогда играли ва-банк. Они
вели азартную и авантюристическую борьбу за овладе-
ние питерским гарнизоном. Подпольные боевые органи-
зации правых эсеров стремились внедриться в каждую
воинскую часть. На митинг матросов 2-го Балтийского
экипажа явился весь цвет правых эсеров, во главе с
членом Учредительного собрания Брушвитом. Ожидался
Виктор Чернов, но почему-то не приехал. В унылом ко-
ридоре, освещенном тусклыми электрическими лампоч-
ками, я неожиданно встретил молодого эсера Лазаря
Алянского, который, заложив руки в карманы брюк с
широким клешем, важно разгуливал в темно-синей мат-
росской голландке с выпущенным наружу воротником.
При встрече со мной он смутился и покраснел.
— Почему вы надели матросскую форму? — удивлен-
но спросил я его.
Алянский сконфузился еще больше.
— Я теперь поступил во флот,— смело глядя мне
прямо в глаза и, как всегда, сильно картавя, выпалил
Лазарь Алянский.
Я не мог удержать улыбки.
Для проникновения в казармы эсеры широко приме-
няли тогда своего рода «хождение в народ», которое на
практике превратилось в простой маскарад.
Вскоре открылся митинг. С невысокой эстрады мат-
росского клуба лились горячие речи эсеров с немило-
сердным завыванием провинциальных трагиков, с гром-
кими, истерическими воплями церковных кликуш, с ис-
ступленными, звучными ударами кулаков по собствен-
ной мясистой груди.
— У вас, большевиков, руки в крови!—-грозно ры-
чал, потрясая перстом, правоэсеровский златоуст.
Но эти укоры и обвинения не находили сочувствия
среди моряков. Даже молодые матросы осеннего призы-
ва грудью стояли за Советскую власть и за большевист-
скую партию. Не помог и самоотверженный маскарад
Алянского. Во 2-м Балтийском экипаже эсеры потерпели
внушительное поражение. Даже Преображенский и Се-
меновский полки, на которые больше всего рассчитыва-
ли правоэсеровские вожди, обманули их ожидания. Не-
смотря на неутомимую, бешеную активность эсеров, в
день Учредительного собрания ни одна часть питерско-
го гарнизона, при всех его колебаниях, не согласилась
поддержать партию Керенского и Чернова.
341
IV
На трибуну не спеша поднимается Иван Иванович
Скворцов-Степанов. Повернувшись всем корпусом к
правым скамьям и нервно подергивая стриженой, с про-
седью головой, он с большим подъемом, доходящим до
пафоса, разоблачает лицемерие правых эсеров.
— Товарищи и граждане! — отчетливо и громко ба-
сит Скворцов-Степанов, подкрепляя свои слова энергич-
ными жестами длинной сухощавой руки.— Я прежде
всего должен выразить изумление тому, что гражданин
предыдущий оратор угрожал нам разрывом с нами, ес-
ли мы будем предпринимать известные действия. Граж-
дане, сидящие направо! Разрыв между нами давно уже
свершился. Вы были по одну сторону баррикад — с бело-
гвардейцами и юнкерами, мы были по другую сторону
баррикад — с солдатами, рабочими и крестьянами.
Попутно Иван Иванович, как теоретик, дает урок по-
литграмоты нашим врагам.
— Как это можно,— недоумевает он,— апеллировать
к такому понятию, как общенародная воля... Народ не-
мыслим для марксиста, народ не действует в целом. На-
род в целом фикция, и эта фикция нужна господствую-
щим классам. Между нами все покончено,— резюмиру-
ет он.— Вы в одном мире с кадетами и буржуазией, мы
в другом мире с крестьянами и рабочими.
Последние слова он выбрасывает с какой-то особен-
но отчетливой дикцией, обрывисто и резко. Вся речь,
сказанная с огромным подъемом, производит сильней-
шее впечатление. Впоследствии 'Скворцов-Степанов с
гордостью рассказывал мне, что его речь была одобре-
на Лениным.
Товарищ Свердлов, отставляя в сторону песочные
часы, предлагает приступить к выборам председателя.
Для подсчета голосов каждая фракция выделяет двух
представителей. Наша фракция избирает меня и П. Г.
Смидовича, с мягкими седыми волосами и с голубыми
близорукими, как бы изумленными, глазами за круглыми
стеклами золотых очков. Мы взбираемся по ступенькам
на ораторскую трибуну, куда приносят два деревянных
ящика, прикрытых с одной стороны черной коленкоро-
вой занавеской. Это — избирательные урны. На одной из
них надпись: «Чернов», а на другой — «Спиридонова».
Свердлов строгим тоном учителя по алфавиту вызывает
депутатов. На трибуне они получают от нас по два ша-
ра: черный и белый. В одну урну каждый бросает бе-
342
лый, избирательный шар, а в другую — черный, неизби-
рательный.
Свердлов, которому, видно, наскучила утомительная
процедура, выкликает депутатов более быстрым темпом,
и вскоре перед урнами вырастает длинная очередь. На-
конец голосование окончено. Со вздохом облегчения мы
приступаем к подсчету голосов в обеих урнах. Итоги
сообщаем Свердлову.
Председательским колокольчиком он приглашает за-
нять места и металлическим голосом бесстрастно заяв-
ляет:
— Позвольте огласить результаты голосования. Чер-
нов получил избирательных — 224 и неизбирательных—
151. Спиридонова избирательных— 151 и неизбиратель-
ных— 224. Таким образом, избранным считается член
Учредительного собрания Чернов. Прошу занять места.
И Яков Михайлович с достоинством сходит с трибу-
ны, уступая место сияющему Чернову. Не садясь в крес-
ло, Чернов произносит цветистую речь. Сегодня он, ви-
димо, не в ударе и говорит вяло, с трудом, с напряжени-
ем, искусственно взвинчивая себя в наиболее патетиче-
ских местах.
— Все усталые, которые должны вернуться к своим
очагам, которые не могут быть без этого, как голодные
не могут быть без пищи,— витийствует Виктор Чернов.
«Словечка в простоте не скажет»,— думаю я, тяго-
тясь однообразным и надоедливым красноречием. И мне
вспоминается длинноволосый профессор-краснобай Ва-
лентин Сперанский, кумир бестужевских первокурсниц,
который даже в домашнем быту, во время болезни, го-
ворил напыщенным «высоким штилем»: «Меня постигла
злая инфлюэнция».
— Уже самим фактом открытия первого заседания
Учредительного собрания провозглашается конец граж-
данской войне между народами, населяющими Россию,—
торжествующе обводя зал широко раскрытыми глазами,
сладкозвучно, декламирует Виктор Чернов. Его слушают
плохо: даже эсеры болтают, зевают, выходят из зала.
Наши на каждом шагу перебивают его презрительными
насмешками, иронией, издевательством.
Публике, переполняющей хоры, тоже надоедает его
пустая и нудная болтовня. Публика сверху подает свои
реплики. Чернов теряет терпение, предлагает шумящим
удалиться и, наконец, угрожает «поставить вопрос о
том, в состоянии ли здесь некоторые вести себя так, как
это подобает членам Учредительного собрания».
343
Бессильные угрозы Чернова окончательно выводят
нас из себя, В шуме и гаме тонут слова Чернова, кото-
рый, как за спасительный круг, хватается за дребезжа-
щий колокольчик. И в бессилии он погружается в широ-
кое, массивное кресло, откуда торчит лишь его седая,
кудлатая голова.
V
Как заунывный осенний дождь, льются в зале потоки
скучных речей. Уже давно зажглись незаметно скрытые
за карнизом стеклянного потолка яркие электрические
лампы, освещая зал приятным матовым светом. Все
больше редеют покойные, мягкие кресла широкого ам-
фитеатра; члены Учредительного собрания прогуливают-
ся по гладкому, скользкому, ярко начищенному паркету
роскошного Екатерининского зала с круглыми мрамор-
ными колоннами, пьют чай и курят в буфете, отводя ду-
шу в беседах с партийными друзьями.
Нас приглашают на заседание фракции. По предло-
жению Ленина мы решили покинуть Учредительное со-
брание ввиду того, что оно отвергло Декларацию прав
трудящегося и обездоленного народа.
Оглашение заявления о нашем уходе поручается
Ломову и мне. Кое-кто хочет вернуться в зал заседаний.
Владимир Ильич удерживает от этого шага.
— Неужели вы не понимаете,— говорит он,— что ес-
ли мы вернемся и после декларации покинем зал засе-
даний, то наэлектризованные караульные матросы тут
же, на месте, перестреляют оставшихся? Этого нельзя
делать ни под каким видом,— категорически заявляет
Владимир Ильич.
После фракционного совещания меня и других чле-
нов правительства приглашают в Министерский павиль-
он на заседание Совнаркома. Я состоял тогда замести-
телем народного комиссара по морским делам («Зам-
ком по морде» сокращенно прозвали мою должность
«испытанные остряки»).
Заседание Совнаркома началось, как всегда, под
председательством Ленина, сидевшего у окна за пись-
менным столом, мягко и по-домашнему озаренным на-
стольной электрической лампой под круглым зеленым
абажуром.
На повестке дня стоял только один вопрос: что де-
лать с Учредительным собранием после ухода из него
нашей фракции?
344
Владимир Ильич предложил не разгонять собрания,
дать ему возможность сегодня ночью выболтаться до
конца и свободно разойтись по домам, но зато завтра
утром никого не пускать в Таврический дворец. Предло-
жение Ленина принимается Совнаркомом. Мне и Ломо-
ву пора идти в зал заседаний.
— Ну, ступайте, ступайте,— напутствует нас Влади-
мир Ильич.
С напечатанным на машинке текстом мы вдвоем спе-
шим в зал заседаний. Все остальные большевики на-
правляются в кулуары. По соглашению с Ломовым я
беру на себя оглашение декларации.
Войдя в зал заседаний, мы проходим в ложу прави-
тельства, расположенную рядом с трибуной оратора.
Плохо очиненным карандашом я пишу на вырванном из
блокнота клочке бумаги:
«По поручению фракции большевиков прошу слова
для внеочередного заявления. Раскольников».
Поднявшись на цыпочки, я протягиваю серьезному,
уже переставшему улыбаться Чернову, сидящему в
кресле на высокой эстраде с величавой суровостью еги-
петского жреца во время торжественного священнодей-
ствия. По окончании речи оратора Виктор Чернов объ-
являет:
— Слово для внеочередного заявления имеет член
Учредительного собрания Раскольников.
Я поднимаюсь на трибуну и во весь голос, без лож-
ного пафоса, но по мере возможности четко и вырази-
тельно читаю заявление о нашем уходе, подчеркивая на-
иболее важные места. В сознании серьезности оглашае-
мого документа весь зал насторожился и сразу прекра-
тил разговоры.
Пустые скамьи левого сектора, где еще недавно си-
дели большевики, зияют как черный провал. В матрос-
ской фуражке, лихо надетой набекрень, с ухарски выби-
вающимся из-под нее густым клоком черных, смолистых
волос стоит у дверей веселый и жизнерадостный, весь
опоясанный пулеметными лентами, начальник караула
Железняков. Рядом с ним теснятся в дверях несколько
депутатов-большевиков, напряженно следящих за тем,
что делается в зале.
Среди мертвой тишины я открыто называю эсеров
врагами народа, отказавшимися признать для себя обя-
зательной волю громадного большинства трудящихся.
Весь зал словно застыл в безмолвии.
345
Несмотря на резкий язык нашего заявления, никто
не перебивает меня. Объяснив, что нам не по пути с Уч-
редительным собранием, отражающим вчерашний день
революции, я заявляю о нашем уходе и спускаюсь с вы-
сокой трибуны. Публика, покрывавшая каждую фразу
моего заявления шумными рукоплесканиями, радостно
неистовствует на хорах, дружно и оглушительно бьет в
ладоши, от восторга топает ногами и кричит не то «бра-
во», не то «ура».
Кто-то из караула берет винтовку на изготовку и
прицеливается в лысого Минора, сидящего на правых
скамьях. Другой караульный матрос с гневом хватает
его за винтовку и говорит:
— Бр-о-о-ось, дурной!
VI
Владимир Ильич в черном пальто с барашковым во-
ротником и в шапке с наушниками отдает в Министер-
ском павильоне последние распоряжения.
— Я сейчас уезжаю, а вы присмотрите за вашими
матросами,— улыбаясь, говорит мне товарищ Ленин.—
Разгонять Учредительное собрание не надо, пусть они
выболтаются до конца и разойдутся, а завтра утром мы
не впустим сюда ни одного человека.
Владимир Ильич протягивает мне крепкую руку,
держась за стенку, надевает галоши и через занесенный
снегом подъезд Министерского павильона выходит на
улицу.
Морозная свежесть врывается в полуоткрытую дверь,
обитую войлоком и клеенкой; с легким визгом пружины
хлопает тяжелая дверь, оставляя в полутемной прихо-
жей острый запах мороза и резкий, пронизывающий хо-
лодок.
Моисей Соломонович Урицкий, близоруко щуря гла-
за и поправляя свисающее пенсне, мягко берет меня под
руку и приглашает пить чай. Длинным коридором со
стеклянными стенами, напоминающими оранжерею, мы
обходим шелестящий многословными речами зал засе-
даний, пересекаем широчайший Екатерининский зал с
белыми мраморными колоннами и не спеша удаляемся в
просторную боковую комнату. Урицкий наливает мне
чай, с мягкой, застенчивой улыбкой протягивает тарелку
с тонко нарезанными кусками лимона, и, помешивая в
стаканах ложечками, мы предаемся задушевному разго-
вору. Вдруг в нашу комнату быстрым и твердым шагом
346
входит рослый, широкоплечий Дыбенко, с густыми чер-
ными волосами и небольшой, аккуратно подстриженной
бородкой, в новенькой серой бекеше со сборками в та-
лии.
Давясь от хохота, он звучным раскатистым басом
рассказывает нам, что матрос Железняков только что
подошел к председательскому креслу, положил свою
широкую ладонь на плечо оцепеневшего от неожиданно-
сти Чернова и повелительным топом заявил ему:
— Караул устал. Предлагаю закрыть заседание и ра-
зойтись по домам.
Дрожащими руками Чернов поспешно сложил бума-
ги и объявил заседание закрытым.
Было 4 часа 40 минут утра. В незанавешенные окна
дворца глядела звездная, морозная ночь. Обрадованные
депутаты шумно ринулись к вешалкам, где заспанные
швейцары в потрепанных золоченых ливреях лениво на-
тягивали на них пальто и шубы.
В Англии когда-то существовал «Долгий парламент».
Учредительное собрание РСФСР было самым коротким
парламентом во всей мировой истории. Оно скончалось
после 12 часов 40 минут бесславной и безрадостной
жизни.
Когда на другое утро Дыбенко и я рассказали
Владимиру Ильичу о жалком конце Учредительного со-
брания, Ленин, сощурив карие глаза, сразу развесе-
лился.
— Неужели Виктор Чернов беспрекословно подчи-
нился требованию начальника караула и не сделал ни
малейшей попытки сопротивления? — недоумевал Вла-
димир Ильич, и, глубоко откинувшись в кресле, он дол-
го и заразительно смеялся.
(Раскольников Ф. Ф.
Рассказы мичмана Ильина.
М., Сов. литература, 1934)
Гибель Черноморского флота
।
Однажды в начале июня 1918 года товарищ Ленин
позвонил мне по телефону и немедленно вызвал к себе.
Я вышел на улицу. Стоял жаркий солнечный день. Тени
деревьев, как кружева, лежали на истоптанных плитах
тротуара. Пройдя под сводчатой аркой белой Кутафьей
башни, я предъявил красноармейцу, стоявшему с винтов-
кой на часах, постоянный картонный пропуск и через
Троицкие ворота, на которых тогда еще висел большой,
потемневший от времени четырехугольный образ, по
крутому подъему вошел в Кремль.
На широком дворе, вымощенном крупным булыжни-
ком, было пустынно. Старинные орудия с горизонтально
вытянутыми длинными дулами, точно солдаты во фрон-
те, выстроились в шеренгу перед высокими казарменны-
ми домами. Широкое жерло царь-пушки чернело на ко-
ротком лафете, перед которым возвышалась пирамида
тяжелых и круглых чугунных ядер. Войдя в угловой
подъезд Совнаркома, я поднялся по лестнице и по кори-
дору, покрытому новым половицом, прошел в простор-
ную, заставленную столами и шкафами приемную Вла-
димира Ильича. Товарищ Гляссер пошла доложить обо
мне. Через минуту она вышла из кабинета Ленина и,
поправляя рукою пенсне, сказала мне:
— Владимир Ильич вас просит.
Я открыл дверь, из которой только что вышла това-
рищ Гляссер, и по ковру, мягко заглушавшему шаги,
прошел через зал заседаний, посреди которого стоял
длинный стол, накрытый толстым зеленым сукном. Дой-
дя до противоположного конца зала, я тихо и осторож-
но постучал в белую двустворчатую дверь.
— Пожалуйста,— раздался приятный грудной голос
Владимира Ильича.
Я открыл дверь и вошел в светлый кабинет. Влади-
мир Ильич сидел за письменным столом на деревянном
стуле с круглой спинкой. Против стола симметрично сто-
яли два низких кожаных кресла для посетителей. Сбо-
348
ку виднелась низкая вертящаяся этажерка с книгами. В
новеньких столах вдоль стен тоже аккуратно расставле-
ны книги. На стене возле входной двери зеленела карта
России.
При моем появлении Владимир Ильич приподнялся,
мягко пожал мне руку и предложил сесть. Я погрузил-
ся в низкое кожаное кресло.
— Я вызвал вас потому, что в Новороссийске дела
идут плохо,— обратился ко мне Владимир Ильич, тре-
вожно поглаживая ладонью по голове и пристально гля-
дя на меня глубокими карими глазами.— Вахрамеев и
Глебов-Авилов телеграфируют, что потопление Черно-
морского флота встречает неслыханное сопротивление
со стороны части команд и всего белогвардейски настро-
енного офицерства. Имеется сильное течение за уход в
Севастополь. Но увести флот в Севастополь — это зна-
чит отдать его в руки германского империализма. Этого
никак нельзя допустить. Необходимо во что бы то ни
стало потопить флот, иначе он достанется немцам. Вот
только что получена шифровка из Берлина... Иоффе те-
леграфирует, что германское правительство ультиматив-
но требует перевода Черноморского флота из Новорос-
сийска в Севастополь.
Владимир Ильич легко разыскал на столе в груде
бумаг расшифрованную телеграмму Иоффе и, держа ее
в обеих руках, прочитал мне.
Германское правительство ультимативно настаивало,
чтобы не позже 18 июня весь флот был переведен в за-
нятый немцами Севастополь и интернирован до конца
войны. В случае оставления флота в советском Новорос-
сийске немецкие империалисты грозили занять его во-
оруженной силой.
— Вам придется сегодня же выехать в Новорос-
сийск,— решительным, не допускающим возражений то-
ном заявил Ленин,— позвоните Невскому и попросите
его от моего имени приготовить для вас экстренный по-
езд. Непременно возьмите с собой пару вагонов с мат-
росами и с пулеметом. Между Козловом и Царицыном
неспокойно.
Владимир Ильич поднялся и, заложив большие паль-
цы обеих рук за борта жилетки, подошел к зеленевшей
на стене карте. Я последовал за ним.
— Донские казаки перерезали железную дорогу, они
захватили Алексиково...— И, быстро ориентируясь на
карте, Владимир Ильич показал мне эту станцию, рас-
349
положенную между Борисоглебском и станцией Сереб-
ряковская.
Меня поразило и глубоко тронуло внимание Влади-
мира Ильича, не забывшего предупредить об опасности
и позаботиться об охране.
— А на Волге настоящая Вандея,— с горечью про-
изнес Владимир Ильич, возвращаясь к письменному
столу.— Я хорошо знаю приволжскую деревню. Там
сильны кулаки.— И, покачав головой, он снова подсел к
столу, на котором аккуратно были разложены книги,
документы, бумаги и бланки.
— Сейчас я напишу мандат,— после минутной паузы
сказал он.— Сегодня воскресенье, и Бонч-Бруевича здесь
нет. Но это все равно. Вы знаете, где он живет? Зайди-
те к нему на квартиру, и он поставит печать.
Владимир Ильич энергичным жестом придвинул к
столу свой стул, достал чистый бланк с надписью в ле-
вом верхнем углу: «Председатель Совета Народных
Комиссаров Р.С.Ф.С.Р.»—и, низко наклонив над бума-
гой свою голову, стал быстро писать.
— Ну вот. Желаю вам успеха. — И Владимир Иль-
ич протянул мне мандат.
Я бегло просмотрел документ. Он был краток и удо-
стоверял, что я командируюсь Советом Народных Ко-
миссаров по срочному и важному делу в Новороссийск,
вследствие чего гражданским, военным и железнодорож-
ным властям предлагалось оказывать всяческое содей-
ствие.
Я поблагодарил Владимира Ильича, с любовью по-
жал его крепкую руку и вышел из кабинета.
Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича, который
тогда управлял делами Совнаркома, я не застал дома.
Вернувшись к себе на квартиру, я позвонил народному
комиссару путей сообщения товарищу В. И. Невскому
и попросил приготовить мне экстренный поезд.
Владимир Иванович ответил, что все будет сделано и
ровно в 10 часов вечера экстренный поезд в составе па-
ровоза с одним вагоном будет ждать меня иа Казанском
вокзале.
На автомобиле с Альтфатером я поехал в морской
генеральный штаб. Бывший контр-адмирал Василий Ми-
хайлович Альтфатер, с крупными синими глазами и под-
стриженной, как у Николая И, бородой, прыгая через
ступеньки, быстро и энергично взбежал по широкой ле-
стнице генштаба, так что я, отставая и задыхаясь, едва
поспевал за ним. В своем кабинете Альтфатер потребо-
350
вал и передал мне толстый переплетенный код с длин-
ной бумажной лентой перешифровальных таблиц.
II
Поздно вечером под частым моросящим дождем я
приехал на Казанский вокзал. В тускло освещенном
громадном зале шел ремонт, душно и кисло пахло мок-
рой одеждой, махоркой и потом, а на полу, на узлах, на
вещах, в синем тумане табачного дыма, в чуйках и сол-
датских шинелях, лежали пассажиры. Я вышел на ярко
освещенный перрон, где пахло вечерней свежестью и ед-
ким паровозным дымом. На одном из ближайших путей
у темного от дождя дебаркадера одиноко стоял синий
вагон. Впереди его сипел горячий паровоз, и закоптелый
машинист в черной кепке, перегнувшись через край
топки, выпускал белый шипящий пар.
Я вошел в вагон, и степенный начальник станции в
красной фуражке вежливо попросил разрешения отпра-
вить поезд. Мы помчались с бешеной быстротой, с ди-
ким, безумным грохотом. Мой одинокий вагон, звеня бу-
ферами и окнами, скрипит, гремит и мотается, пружин-
ный диван трясется и подкидывает меня, чемоданы как
угорелые прыгают в веревочной сетке.
Наутро, когда я проснулся, Рязань была далеко по-
зади. Вскоре поезд остановился в Козлове. Ко мне за-
шел военный в черной папахе, кавказском бешмете с
серебряными газырями и с небольшим кинжалом за
поясом.
— Тумаркин,—-лихо представился он и, достав из
бокового кармана целую пачку потрепанных докумен-
тов, показал их мне и попросил позволения ехать в мо-
ем вагоне.
Я согласился. Товарищ Тумаркин оказался боевым
кавалеристом, теперь возвращающимся на фронт; он
рассказал мне много интересного о борьбе наших крас-
ноармейцев с донскими казаками. От него я узнал, что
станция Алексиково все еще занята казаками, поэтому
он советовал мне ехать через Балашов на Камышин, от-
куда на пароходе спуститься по Волге в Царицын. Но
такое кружное путешествие требовало много времени.
Я решил ехать прямым путем в надежде на то, что же-
лезнодорожная магистраль будет очищена от казачьих
разъездов Краснова. В разговоре с Тумаркиным я не-
заметно доехал до станции Грязи. Здесь меня предупре-
дили, что поезд может получить путевку только до Бори-
351
соглебска. Тумаркин молодцевато отдал честь, звякнул
серебряными шпорами и сошел на перрон. Меньше чем
через год я встретил его в кабинете у Кирова в Астра-
хани и совершенно не узнал его. Вместо молодого и
сильного красавца перед мной стоял, нетвердо опираясь
на деревянные костыли, постаревший и похудевший ин-
валид. При виде меня он улыбнулся приветливо и сму-
щенно. В одном из боев храбрый Тумаркин был изре-
шечен пулями, но героическое мужество не изменило
ему: он жаловался на тоску и однообразие лазаретной
жизни и всей душой снова рвался на фронт, в родную
боевую стихию.
Перед Борисоглебском поезд остановился на какой-
то маленькой станции; у входа в одноэтажное станцион-
ное здание сиротливо висел медный колокол с привязан-
ной к его языку веревкой с грубым узлом на конце. Я
вышел прогуляться по перрону. Недалеко от станции,
возле амбара с прогнившей и почерневшей тесовой кры-
шей, я увидел толпу народа, стоявшую полукругом воз-
ле какого-то бугра. Я ускорил шаги и подошел к лю-
дям, которые слегка расступились и дали мне место. На
куче жидкой, зловонной грязи лежало полуголое мерт-
вое тело. Глубоко впавшие, остекленевшие глаза покой-
ника были широко открыты, тонкий восковой нос заост-
рился, и мертвенная бледность покрывала его лицо. Ры-
жеватые волосы были коротко пострижены под машин-
ку тем особым манером, каким в царской армии стриг-
ли солдат. Худая костлявая грудь и впалый живот бы-
ли обнажены. В верхней части желтого, как воск, жи-
вота зияло небольшое круглое отверстие с запекшейся
вокруг него черной кровью. Ноги и нижняя часть живота
были прикрыты казенными солдатскими брюками, ступ-
ни кое-как обернуты в грязные истрепанные портянки;
обуви на покойнике не было. От разлагавшегося трупа
шел тонкий, едва уловимый сладковатый запах плесени.
— У своего товарища украл три рубля. Вот они с
ним и расправились. Разве это можно — у своих това-
рищей воровать? — сказал молодой солдат в фуражке
и в гимнастерке, подпоясанный ремешком.
И он пояснил, что убитый солдат, как демобилизо-
ванный, возвращался с фронта домой в родную дерев-
ню вместе с другими такими же солдатами, в вагоне ук-
рал у своего сослуживца зеленую трехрублевую бумаж-
ку, был пойман с поличным и своими же товарищами
на месте заколот штыком.
Это была последняя жертва запоздалой демобилиза-
352
ции разложившейся армии свергнутого царя. В дисцип-
линированной Красной Армии, которая в ту пору сла-
галась и, как сталь в огне, закалялась в пылу сражений,
таких самосудов уже не было и быть не могло.
Собравшиеся вокруг полуобнаженного трупа крестья-
не в чуйках и бабы в темных платочках сокрушенно
вздыхали, переглядывались и качали головой. Но нико-
му не казалось странным, что человеческое тело уже
несколько дней, как навоз, лежит под дождем и солнцем
в месиве жидкой грязи и никто — решительно никто —
не позаботился похоронить его.
Ill
Дальше Борисоглебска меня не пустили: около стан-
ции Алексиково шел ожесточенный бой. Я нервно и оза-
боченно шагал по мокрым от недавнего дождя доскам
перрона, и неприятная задержка сильно волновала меня.
Каждый час был безумно дорог: нужно было застать
флот в Новороссийске, пока он еще не успел сняться с
якоря и уйти в Севастополь. Вынужденная остановка в
Борисоглебске могла испортить все дело. К счастью, я
потерял только несколько часов. Вскоре стало известно,
что героические отряды красноармейцев под командой
Сиверса и Петрова выбили казаков из Алексикова и очи-
стили железнодорожное полотно. Мой поезд был отправ-
лен первым сразу после восстановления пути.
В Алексикове образовалась пробка: все пути были
сплошь заставлены зелеными пассажирскими вагонами
и темно-красными теплушками, тесно набитыми людьми.
Поезда в оба конца отправлялись по очереди. Я пошел к
дежурному по станции. В полутемной каморке, освещен-
ной одним тусклым окном, сидел за столом скромный,
благообразный дежурный в поношенной двубортной ту-
журке. Против него, развалясь на стуле и выдвинув да-
леко вперед длинные ноги в высоких кожаных сапогах,
сидел молодой человек студенческого вида, с черными,
коротко подстриженными усами и небритой синеватой
Щетиной на розовых юных щеках. Я попросил дежурно-
го по станции в первую очередь отправить мой вагон.
— Первым пойдет мой поезд,— развязно вмешался в
разговор молодой человек.— Я срочно везу на фронт
медикаменты.
— У меня тоже срочное поручение, и я не могу те-
рять времени,— заявил я и развернул подписанный Ле-
ниным документ.
13 Зак. № 749 353
Автограф Владимира Ильича, видимо, произвел свое
действие на комиссара санитарной части. Он инстинк-
тивно подобрал ноги, осветил свое лицо приветливым
выражением и дружелюбно предложил нам составить
один экстренный поезд.
— А как велик ваш состав? — спросил я.
— Два товарных вагона с медикаментами... Я везу
их на Тихорецкую,— примирительным тоном ответил
студент.
Два лишних вагона не могли уменьшить скорости мо-
его путешествия, и я согласился объединить наши поез-
да. Обрадованный дежурный по станции, махая жезлом,
побежал отдавать приказания. Пока составлялся поезд,
я отправился по запасным путям, загроможденным тя-
желыми вагонами, разыскивать штаб товарища Сиверса,
Никакого дела у меня к нему не было. Я хотел повидать
Сиверса и узнать у него о положении на фронте. После
долгих блужданий по скользким шпалам мне наконец
указали на один вагон, ничем не отличавшийся от дру-
гих. Я огляделся, ища часового, но его не было. Ухва-
тившись за железные поручни, я проворно вскочил на
нижнюю ступеньку, высоко поднятую над землей, и по-
стучал в стеклянную дверь. На площадку вышел адъю-
тант Сиверса в аккуратной военной гимнастерке со
сборками в талии. Он вежливо сказал, что товарищ Си-
верс спит после бессонных ночей и утомительной боевой
операции.
— Но если вам очень нужно, то я разбужу его.
Я решительно запротестовал против такого предло-
жения, попросил передать привет товарищу Сиверсу по-
сле того, как он проснется, и, пожав руку стройному и
подтянутому адъютанту, спрыгнул на землю.
С бывшим прапорщиком Сиверсом, редактором
«Окопной правды», я познакомился в «Крестах» после
июльских дней и сразу почувствовал к нему большую
симпатию. Искренний, горячий, боевой, с розовым ру-
мянцем на худых, впалых щеках и воспаленно блестя-
щими голубыми глазами, он, выходец из чуждого клас-
са прибалтийских немецких помещиков, крепко связал
сйою судьбу с рабочей революцией и впоследствии умер
на фронте от сыпного тифа. Не зная ни устали, ни по-
коя, он беспрестанно организовывал и водил в бой все
новые и новые отряды Красной гвардии и потом Крас-
ной Армии. Талантливый командир крупных красноар-
мейских соединений и неустрашимый боец, он, подобно
Киквидзе и Азину, погиб на пороге расцвета своих жиз-
354
ненных сил, не успев развернуть всех дарований, щедро
заложенных в нем природой.
Когда я вернулся к себе в вагон, ко мне в купе за-
шел познакомиться другой местный военачальник — то-
варищ Петров. В высокой черной папахе, с небольшой
бородой, коричневым от загара лицом, повязанным бе-
лой марлей, он с ног до головы был обмотан пулемет-
ными лентами.
Среднего роста, широкоплечий, с низким и хриплым
голосом, он отличался железной энергией и несокруши-
мой силой воли. Осторожно присев на кончик пружин-
ного бархатного дивана и сжимая в руках желтую ремен-
ную плетку, он рассказал мне, что казаки отступили к
станице Урюпинской и товарищ Киквидзе со своим пар-
тизанским отрядом неутомимо преследует их по пятам.
Товарищ Петров пробыл в моем купе недолго. Он торо-
пился к своим частям. Через несколько месяцев он был
арестован в Баку, отправлен англичанами в Индию и
расстрелян в Туркменистане английским майором Тиг-
Джонсом в числе 26 комиссаров.
Дежурный по станции спросил, можно ли отправлять
поезд. Я дал согласие. Комиссар санитарной части от
скуки перебрался в мое купе. Студент Военно-медицин-
ской академии, он был командирован с фронта за меди-
каментами, не без труда раздобыл их в Москве и теперь,
оберегая их, как слитки золота, заботливо вез в свою
часть.
На станции Серебряковская меня встретил местный
военный комиссар, крепкий и подвижный человек в пен-
сне и в черной кожаной куртке; он сообщил, что станция
Серебряковская поднята на ноги и готова немедленно
отразить ожидающийся налет белых казаков.
Внезапно, по-южному, короткие сумерки сменились
могильной темнотой.
IV
На другой день рано утром поезд пришел в Царицын.
На бесконечных параллельных путях недалеко от вокза-
ла я разыскал вагон товарища Сталина. Он сразу при-
нял меня. Над его столом висела карта. В черном ките-
ле и брюках, заправленных в голенища высоких кожа-
ных сапог, с длинными, зачесанными назад, стоячими
черными волосами и с густыми, книзу опущенными уса-
ми на энергичном лице, Иосиф Виссарионович шагнул
мне навстречу и, вынув левой рукой изо рта дымящуюся
трубку, правую руку протянул мне.
355
Сталин был в Царицыне всем: уполномоченным Це-
ка, членом Реввоенсовета, руководителем партийной и
советской работы. Все вопросы он, как всегда, решал
коллегиально, в тесном контакте с местными учрежде-
ниями, что импонировало им и еще больше усиливало
его непререкаемый авторитет.
По предложению Сталина мы сели за стол, и я рас-
сказал ему о порученной мне задаче. Я был поражен,
когда оказалось, что Сталин знал все: и перипетии но-
вороссийской борьбы между сторонниками и противника-
ми потопления флота, и сопротивление руководителей
Черноморско-Кубанской республики, и категорические
приказы московского центра*.
— На днях тут проехал Шляпников,— пренебрежи-
тельным тоном произнес Иосиф Виссарионович,— он то-
же против потопления Черноморского флота. Не понимает.
Сталин пожал плечами, перевернул трубку и, посту-
чав по ней указательным пальцем, не спеша высыпал в
пепельницу перегоревшую табачную труху, затем подви-
нул к себе кисет с табаком, неторопливо развязал его
и небольшими щепотками доверху набил трубку.
— Шляпников сейчас в Торговой. Вы его догоните,—
после паузы добавил Сталин, зажег спичку, сосредото-
ченно раскурил трубку и глубоко затянулся. На его лбу
мгновенно разошлись собравшиеся морщины.
Иосиф Виссарионович указал мне на ошибку Вахра-
меева, который, приехав в Новороссийск с определенной
директивой Совнаркома, долгое время скрывал ее от
руководящих партийных товарищей Кубано-Черномор-
ской республики.
— Эта ультраконспирация никуда не годится,— ска-
зал он, взглянув на меня мгновенно подобревшими тем-
ными глазами, и, морща нос, рассмеялся приятным гор-
танным смехом. И он посоветовал мне проездом через
Екатеринодар непременно повидать местных руководя-
щих товарищей, ознакомить их с целью моей поездки и
обеспечить себе их содействие.
Моральная поддержка товарища Сталина и его конк-
ретные указания в сильной степени облегчили мне вы-
* Уничтожить Черноморский флот поручалось ранее Сталину.
Однако он уклонился от выполнения опасного задания, послав те-
леграмму В. И. Ленину, в которой, ссылаясь на тяжелое положение
в Царицыне, писал: «В связи с этим я не счел целесообразным
выехать в Новороссийск, послал туда вместо себя Шляпникова,
снабдив его всеми документами» (Пролетарская революция, 1936,
№ 7),
356
полнение моих задач. Распростившись со Сталиным, я
вернулся к себе в вагон и через несколько минут, мягко
покачиваясь на рессорах, уже несся дальше на юг.
V
Отъехав от Царицына, я заметил, что нас догоняет
идущий по той же колее поезд. Отправка двух поездов,
как трамваев, гуськом друг за другом меня несказанно
удивила. Никогда в жизни, ни раньше, ни позже, я не
видел такого странного нарушения железнодорожного
графика.
За Царицыном было неспокойно. Казачьи разъезды
кружились недалеко от полотна, и на станциях напряжен-
но ожидали налетов. На перроне стояли обращенные в
степь узкоствольные пулеметы Кольта; на горизонте
маячили темные фигуры отдельных всадников. На ве-
чернем розовом небе винтовки их проецировались как
длинные и тонкие иглы.
По высокой железной подножке, держась за скольз-
кие поручни, я вскарабкался на горячий, замасленный
паровоз. Машинист в засаленном кожаном фартуке, с
закопченным лицом, с крупными, как у негра, белками
и подведенными сажей веками, милостиво кивает в от-
вет на мою просьбу устроиться на паровозе. Обтерев
руки сальной тряпкой, он азартно швыряет ее в даль-
ний угол. Кочегар с грохотом отворяет дверцу топки и
обдает меня нестерпимым жаром. Машинист поворачи-
вает рычаг, и раздается резкий, пронзительный свист. Я
со смехом затыкаю уши и встаю на раме паровоза впе-
реди широкой трубы. Санитарный комиссар становится
рядом со мной. Поезд пыхтит, медленно и плавно отхо-
дит от станции. Постепенно ускоряя бег, все быстрее
вертятся гремящие по рельсам колеса, и все учащается
ритм их железного стука. Наш легкий состав несется со
скоростью шестидесяти километров в час. Сильный и
теплый ветер обдувает мое лицо. Ровная, серая, беспре-
дельная, пахнущая цветами и травами степь раскину-
лась на далекое расстояние. Как отрадно дышать степ-
ным воздухом и наслаждаться однообразной, но все же
очаровательной природой с передка горячего, бешено
мчащегося паровоза.
На станциях простоволосые женщины и дети с босы-
ми, мышиного цвета ногами продавали красных вареных
раков.
357
На следующее утро приехал я в Тихорецкую, Здесь
помещался какой-то штаб, Я зашел в штабной вагон.
Меня принял командующий, пожилой человек с неболь-
шими волосами и аккуратно подстриженной, черной, се-
деющей бородой, что называется серебро с чернью. По
его прямой и статной фигуре можно было безошибочно
угадать в нем бывшего офицера.
«Вероятно, полковник старой армии»,— подумал я про
себя. Командующий рассказал мне, что наши части на-
ходятся в десяти километрах от Батайска. Против иих
стоят немцы, а также офицерские и казачьи части. По
мнению командующего, он мог бы взять Батайск, а за-
тем и Ростов, если бы у него было достаточно артилле-
рии. Но материальное снабжение Красной Армии на его
участке фронта было тогда недостаточно. Он перевел
разговор на тему о Черноморском флоте. Он знал, что
в Новороссийске велась борьба за потопление флота. Я
ничего не говорил ему о цели моей поездки, но он сам
догадался.
— Смотрите,— сказал он,— если вы потопите Черно-"1
морский флот, то я не пропущу вас обратно.
Он сказал эти слова серьезным тоном, без тени улыб-1
ки на сжатых губах, ио в его глазах светилось неотра-
зимое добродушие. I
Я составил телеграмму в Москву, закодировал ее И
снес на железнодорожный телеграф. 1
VI
В тот же день я прибыл в Екатеринодар. Пройдя в
кабинет начальника станции, я попросил обеспечить мне
паровоз.
— Не знаю, когда смогу вас отправить,— непривет-
ливо ответил пожилой железнодорожник в фуражке с
ярким малиновым верхом.
Я назвал себя.
— Слишком разъездились наркомы,— недовольно
проворчал начальник станции,— только что проехал
Мехоношин, Шляпников на запасных путях стоит. Те-
перь вот вы.
Я прибег к самому крайнему средству: документу
Владимира Ильича. Подпись Ленина произвела магиче-
ское действие, и начальник станции, вздыхая по случаю
одновременного отъезда и меня и Шляпникова, обещал
к вечеру приготовить паровоз.
В исполкоме Кубано-Черноморской республики я по-
358
знакомился с местными руководителями: Островской и
Рубиным.
Маленькая, остролицая брюнетка, Островская прежде
работала в Севастополе и вместе с Гавэном и другими
большевиками пользовалась огромным влиянием в Чер-
номорском флоте. Она и Рубин интересовались точкой
зрения центра на судьбу Черноморского флота.
По совету товарища Сталина я со всей откровенно-
стью изложил им нашу позицию, а также цель моей
поездки в Новороссийск. Они были настроены в пользу
вооруженного сопротивления Черноморского флота не-
мецкому наступлению. Я указал, что флот не может опе-
рировать без базы, а эта база — Новороссийск — нахо-
дится под непосредственным ударом германских войск.
Немецкий десант только что высадился в Тамани.
Отряд самокатчиков в любую минуту мог появиться на
железной дороге и отрезать Новороссийск от Екатери-
нодара. В конце концов Островская и Рубин скрепя
сердце согласились, что потопление Черноморского фло-
та неизбежно.
В исполкоме Кубано-Черно.морской республики я
встретил Шляпникова, и мы вместе пошли обедать. Лу-
чи солнца заливали ярким светом улицы, окаймленные
зелеными садами. Тени деревьев трепетали при легком
дуновении ветерка. Мы подошли к двухэтажному ресто-
рану, окруженному большим садом, по деревянной лест-
нице поднялись на второй этаж и сели на открытой ве-
ранде под густыми ветвями высоких лип с темными, ши-
рокими стволами. Воздух был густо насыщен запахом
свежей, нагретой солнцем листвы. Плотный и корена-
стый Шляпников, с маленькими, подбритыми и коротко
подстриженными усами, широким движением руки снял
с головы мягкую фетровую шляпу и положил ее на край
стола. Он был в благодушном настроении. По-владимир-
ски окая, он полушутливо заметил:
— Ну, смотрите, как бы вас там за борт не сбро-
сили!
К потоплению флота он относился неодобрительно,
Я вспомнил предупреждение товарища Сталина. После
вегетарианского обеда мы пошли на вокзал.
Мой поезд вскоре отправился. Островская и Рубин
провожали меня. Это была моя первая и последняя
встреча с Рубиным. Вскоре этот крупный и симпатичный
работник был расстрелян авантюристом Сорокиным.
Быстро надвинулась южная темнота. Поздно вечером
на станции Тоннельная я встретился с экстренным поез-
359
дом Вахрамеева. Войдя в вагон, я застал Вахрамеева,
Глебова-Авилова, Данилова и еще одного ответственно-
го работника из Новороссийска.
— Куда вы едете? — взволнованно, обращаясь ко
мне, спросил рыжеусый Вахрамеев.— Вас на вокзале
ждут и обязательно расстреляют. Нас ловили по всему
городу, мы едва убежали.
— Лучше поедемте с нами в Екатеринодар,— мелан-
холично процедил Глебов-Авилов, протирая платком
снятые с носа очки,— там есть прямой провод, и мы бу-
дем по телефону отдавать приказания о потоплении
флота.
Я иронически ответил, что в таком случае нс стоило
выезжать из Москвы, где тоже имеется прямой провод
с Новороссийском, по которому с равным успехом мож-
но было отдавать приказания. Вахрамеев пожал плеча-
ми, Глебов-Авилов отвлекся от протирания очков и ис-
подлобья посмотрел на меня.
«Вот чудак»,— прочел я в его удивленных глазах.
Степан Степанович Данилов, бледный, худой, в пен-
сне, с болезненно ввалившимися щеками и острой дон-
кихотской бородкой, мрачно сидел в углу у окна и, по-
кашливая, хранил гробовое молчание.
VII
В Новороссийск я приехал на рассвете и сразу отпра-
вился в порт. Голубое безоблачное небо казалось беско-
нечно высоким. Солнце еще не взошло. На бледном
горизонте розовела тонкая полоска летней зари. В неес-
тественно оживленном порту кипела горячая, лихорадоч-
ная работа. В торопливых, быстрых движениях желез-
нодорожников, грузчиков и матросов смутно угадывалась
неопределенная тревожная суета. На судах, стоявших
у пристани, раздражающе гремели брашпили н ле-
бедки, порывисто лязгали цепные канаты, отрывисто и
громко стучали рычаги паровых машин. На открытые
железнодорожные платформы спешно грузились малень-
кие паровые катера с медно-желтыми блестящими тру-
бами, моторные истребители с небольшим возвышением
впереди и снятые с кораблей серые орудия на неуклю-
жих конусообразных лафетах, нижняя кромка которых
зияла отверстиями от винтов, крепивших их к палубе.
Мимо проходили, надрываясь от тяжести, матросы с
большими узлами и с винтовками за спиной. На рейде
стоял серый морской гигант «Свободная Россия». Блед-
360
ный дымок чуть заметно струился из его широких и
мощных труб. Около каменной стенки стояло несколько
миноносцев. По деревянным качающимся сходням я
взошел на ближайший миноносец «Керчь». Босые и заго-
релые матросы в рабочих, выпущенных наружу руба-
хах и засученных до колен штанах скачивали палубу;
сильная струя холодной воды с треском била из длин-
ных парусиновых шлангов.
Через несколько часов миноносец должен был погру-
зиться на дно моря, но пока еще он продолжал жить
своей привычной, повседневной жизнью, и авральные
работы, предусмотренные судовым расписанием, выполня-
лись с точностью исправного часового механизма. Я на-
звал свою фамилию и попросил вахтенного начальника
предоставить мне катер для поездки на «Свободную Рос-
сию». Небольшой моторный катер ритмично покачивался
на воде, прижимаясь к стальному борту миноносца. Вах-
тенный начальник охотно дал его в мое распоряжение.
Но едва мы успели отвалить ог миноносца, как с па-
лубы «Керчи» раздался звучный голос:
— Товарищ Раскольников, командир миноносца про-
сит вас к себе.
Я приказал катеру повернуть назад и пристать к
трапу «Керчи».
Ко мне вышел худенький человек с тонким выдаю-
щимся носом на нервном лице, в белом кителе и белых,
запачканных от работы брюках.
— Командир миноносца Купель,— вежливо предста-
вился он, взяв под козырек сильно помятой офицерской
фуражки.
Вытирая с высокого и выпуклого лба крупные капли
пота, Владимир Андреевич, торопясь и волнуясь, расска-
зал мне о событиях минувшей ночи. Оказалось, что не-
которые суда во главе с линейным кораблем «Воля» под
вымпелом Тихменева снялись ночью с якоря и отправи-
лись сдаваться немцам. Когда эскадра, уходившая в Се-
вастополь, выстроилась на внешнем рейде, то на перед-
ней мачте «Керчи» взвился сигнал флагами: «Судам,
идущим в Севастополь. Позор изменникам России!»
— Нельзя ли нагнать ушедшие корабли и силой вер-
нуть их в Севастополь? — спросил я Кукеля.
Он на минуту задумался.
— Теперь уже, к сожалению, поздно,— ответил он,
быстро прикинув в уме,— Тихменев раньше придет в
Севастополь, чем мы успеем настичь его. К тому же всю-
ду большой некомплект команды.
361
Владимир Андреевич добавил, что на всех кораблях
идет отчаянная борьба между сторонниками и противни-
ками ухода в Севастополь. «Свободная Россия» разво-
дит пары и готовится к съемке с якоря. Она ушла бы
раньше, но задержалась из-за недостатка людей. Коман-
да «Керчи» решила во всяком случае не сдавать мино-
носца и собирается затопить его. Я всемерно поощрил
это похвальное намерение и обещал Кукелю всесторон-
нюю поддержку.
На «Керчи» я случайно встретил жизнерадостного
Деппиша с нежным румянцем на щеках. Бывший мич-
ман и мой товарищ по гардемаринским классам, он слу-
жил на миноносце «Пронзительный». Подойдя ко мне,
он поздоровался и улыбнулся, обнажив под закручен-
ными кверху небольшими черными усиками ровный ряд
молодых, крепких, белых зубов.
— Я только что заложил под цилиндры машин хоро-
шие шестифунтовые патроны,— улыбаясь, похвастался
он с гордьцм чувством морального удовлетворения от
проделанной им большой и ответственной работы.
Деппиш был горячим сторонником потопления. Еще
раз одобрив и ободрив Кукеля, я вернулся на моторный
катер и поплыл на «Свободную Россию». Поспешно об-
дергивая на себе синий морской китель со светлыми пу-
говицами, я взбежал по высокому трапу на палубу ли-
нейного корабля. К моему удивлению, на нем не было
караула. На просторной палубе толпились оживленные
кучки матросов, возбужденно жестикулировавших и с
жаром обсуждавших, что делать.
Отдельные матросы в фуражках с георгиевскими лен-
точками и в черных коротких бушлатах, надрываясь от
тяжести, тащили обеими руками громоздкие узлы и об-
легченно складывали их около трапа. Они собирались
эвакуироваться на берег. Я попросил вызвать командира
корабля. Ко мне подошел бритый моряк со светло-ры-
жими волосами и обветренным, загорелым лицом, в бе-
лейшем кителе, белейших брюках и белейших парусино-
вых туфлях. Поздоровавшись, командир корабля Терен-
тьев пригласил меня в свою каюту. Привлекая внимание
раздвигавшихся и уступавших дорогу матросов, мы за-
шагали по деревянному палубному настилу, гладкому и
ровному, как теннисная площадка. Антисоветски настро-
енный инженер-механик Берг, широкоплечий и низенький
седой старичок, неразборчиво буркнул мне вслед какое-
то крепкое ругательство.
Мы с Терентьевым спустились по бесконечному трапу
362
вниз и очутились в великолепном, отделанном дубом и
обставленном комфортабельной мебелью адмиральском
салоне. Мы сели за большой круглый стол возле наряд-
ного лакированного пианино из черного дерева с брон-
зовыми подсвечниками по краям. Командир корабля
внимательно выслушал мое сообщение. Он не возра-
жал против потопления, по жаловался на недостаток
людей, и в особенности машинной команды. Я попросил
собрать всех матросов для разъяснения стоящих перед
нами задач. Терентьев нажал кнопку звонка и прика-
зал вестовому сыграть общий сбор.
На верхней палубе, под длинными жерлами похожих
на гигантские папиросы 12-дюймовых орудий, собрались
военные моряки в белых «форменках» с отложными бе-
ло-синими воротниками. Пришедшие в одних полосатых
«тельняшках» пестрели, как зебры.
Я обратился к собравшимся с зажигательной речью,
обрисовав международное положение нашей Советской
страны, и объяснил всю безвыходность положения Чер-
номорского флота.
— Для того чтобы флот не достался в руки герман-
ского империализма и не стал орудием контрреволюции,
необходимо сегодня же потопить его.
•— А почему мы не можем воевать, обладая такими
превосходными судами и такими дальнобойными оруди-
ями?— перебил меня молодой матрос с лихорадочно
горящими глазами.
Подтвердив, что суда в самом деле великолепны, я
разъяснил, что флот не способен оперировать без базы,
а единственная база — Новороссийск — находится под
угрозой со стороны сухопутного фронта. Я указал, что
нельзя глядеть на вещи с точки зрения местной коло-
кольни. Я напомнил, что войска германского империа-
лизма занимают Нарву и Псков, откуда они в случае
возобновления войны могут повести наступление на
Петроград и даже взять его. Открытие боевых действий
Черноморским флотом означало бы возобновление вой-
ны с Германией — к этому мы сейчас не готовы. Поэто-
му, не имея возможности воевать и не желая идти в Се-
вастополь с подношением наших судов германскому им-
периализму, у нас нет иного почетного выхода, кроме
потопления флота.
После меня взял слово Терентьев; сняв фуражку и
машинально разглаживая причесанные на пробор глад-
кие рыжеватые волосы, он поддерживал мое предложе-
ние. Никаких возражений не было. За потопление
363
поднялся лес рук. Команда приняла решение единоглас-
но. Молодые и старые матросы плакали и со слезами на
глазах восклицали:
— Потопим нашу «Свободную Россию»!
VIII
Коммунистическая партия вела в Черноморском фло-
те серьезную и важную работу. Партийные ячейки, впи-
тавшие в себя лучшие передовые слои активных револю-
ционных матросов, развернуто функционировали на всех
кораблях и обладали крупным влиянием. Однако ново-
российские настроения представляли собой сложную и
разнообразную гамму. Коммунисты полностью разделя-
ли точку зрения Москвы и горой стояли за потопление.
Это были основные кадры, на которые опирались това-
рищи, осуществлявшие директивы Совнаркома. Однако
значительная часть черноморских матросов разделяла
ультралевую теорию «революционной войны» и никак не
могла понять необходимости потопления сильно воору-
женных, красивых и вполне боеспособных кораблей. В
их душах жила романтическая жажда красивой смерти.
Потоплению флота они предпочитали героическую гибель.
Не разбираясь в сложной международной обстановке, они
смотрели на дело с клотика своего корабля. Им каза-
лось, что Черноморский флот должен выйти в море, об-
стрелять занятый немцами Севастополь, вступить в бой
с плавающими под германским флагом «Гебеном» и
«Бреслау» и, сражаясь до последнего снаряда, честно
погибнуть в открытом морском бою. Их не смущали по-
следствия. Они не задумывались над тем, что открытие
военных действий на Черном море нарушит Брестский
мир и даст повод генералу Гофману и другим поборни-
кам германской интервенции, пользуясь превосходством
военной силы, занять Петроград и Москву. Эти вредные
ультралевые настроения теоретически сближали их но-
сителей с позицией левых коммунистов и левых эсеров,
хотя большинство этих моряков имело весьма отдален-
ные представления о Бухарине и Камкове.
Среди матросских команд, завербованных из рабочих
и крестьян, контрреволюционеры насчитывались редки-
ми одиночками. Но отсталые элементы команд плелись
на поводу у реакционного офицерства и, отстаивая
уход в Севастополь, объективно играли контрреволюци-
онную роль; у одних матросов там были жены, другие,
обманутые Тихменевым, думали, что, идя в Севасто-
364
поль, они лояльно выполняют веление Совнаркома. На-
конец, шкурники, проворно связав свои вещи в огромные
узлы, мешки и матросские кисы, бежали на берег, хлад-
нокровно покидая безлюдные корабли на произвол судь-
бы. Контрреволюционеры, провокаторы и германские
агенты шныряли по кораблям и по городу, пропагандой,
подкупом и вином соблазняя и растлевая матросов.
Среди бывших морских офицеров — титулованных
аристократов и дворян, занесенных в шестую бархатную
книгу, преобладало отвратительное и мерзкое контррево-
люционное мнение, что «немцы — сравнительно меньшее
зло, чем большевизм».
Эта худшая часть офицерства, растерявшая в рево-
люции все моральные принципы, безумно стремилась в
оккупированный германскими войсками Севастополь,
чтобы вырваться из «советского ада». Многие офицеры
желали вернуться в Севастополь потому, что там оста-
лись не успевшие эвакуироваться их семьи. В глубине
души они сознавали, что, сдавая военные корабли гер-
манскому империализму и тем самым усиливая его бое-
вую мощь, они совершают низкое, гадкое и подлое дело,
которое нельзя назвать иначе как изменой, но свои лич-
ные и семейные дела они ставили выше интересов про-
летарского государства. Другая часть офицеров считала
позором передачу флота именно Германии, высказыва-
ясь за потопление судов из чувства привитого с детст-
ва и обостренного долгой империалистической войной
традиционного патриотизма с явным оттенком антигер-
манского шовинизма. И только небольшая кучка энер-
гичных людей из младшего комсостава вместе с комму-
нистическим авангардом краснофлотских команд созна-
тельно, всей душой стояла за потопление флота во имя
того, чтобы он не достался ни одной империалистической
стране. На каждом корабле велась ожесточенная клас-
совая борьба. Сторонники и противники потопления фло-
та ежедневно с пеной у рта спорили на койках и рунду-
ках каждого матросского кубрика, за столом каждой
кают-компании. Митинги, делегатские собрания, заседа-
ния судовых комитетов приняли перманентный характер.
Но время слов прошло, настала пора дела.
IX
Моторный катер легко отвалил от дредноута и повез
меня и Терентьева на берег. С твердым металлическим
стуком поршня, гулко разносившимся по воде, мотор,
365
тяжело пыхтя и делая отчаянные вспышки, громко и ча-
сто работал, как дряблое, расширенное сердце, страда-
ющее неизлечимой болезнью.
На набережной мы наняли извозчика и, усевшись на
узкую пролетку, поехали в управление водного транс-
порта. Безрессорный экипаж, громыхая, подымал за
собой огромные клубы пыли. Утреннее солнце немило-
сердно пекло нам спины. Терентьев снял с головы фу-
ражку в белом чехле и, как веером, обмахивал ею свое
потное обветренное лицо, покрытое загаром, изборож-
денное морщинами и усеянное мелкими точками рыжих
веснушек. Сутулый извозчик в рваном картузе понуро
остановил свою худую, заморенную клячу перед подъ-
ездом двухэтажного деревянного дома. По узкой и кру-
той лестнице мы поднялись наверх. В скромной комна-
те, заставленной столами и украшенной портретами
вождей, мы разыскали заведующего и попросили его
предоставить буксирные средства.
— Знаете, товарищи,— грустно сказал он, беспомощ-
но разводя руками,— буксиры есть, но людей нет. Почти
вся команда разбежалась.— И он посоветовал сходить в
другое учреждение торгового флота, где также имелись
буксирные пароходы.
Терентьев извинился, что вынужден расстаться со
мной.
— Надо подготовить корабль да заодно собрать соб-
ственные вещи, они у меня еще не уложены,— весело за-
явил он и, размахивая фуражкой, самодовольно и важ-
но пошел на пристань, выбрасывая в стороны крепкие,
мускулистые ноги в широких белых штанах.
Я один отправился пешком в указанное мне учреж-
дение. Документ Владимира Ильича еще раз оказал
свое магическое действие. Буксир для вывода «Свобод-
ной России» был обеспечен.
Обрадованный успехом, я вышел на улицу. Первое
напряжение миновало, и я вдруг резко почувствовал
приступ сильнейшего голода. Я завернул в первую по-
павшуюся пустую и грязную харчевню с пыльными, дав-
но не мытыми стеклами и заказал обед. Мне подали
жидкий и мутный суп, а на второе — жесткое, пережа-
ренное мясо. Полная пожилая хозяйка с выдающимся
животом и в засаленном ситцевом платье небрежно по-
ставила передо мною на стол горку черного хлеба: в
Новороссийске его было сколько угодно.
Пообедав, я снова отправился в порт. «Керчь» уже
отошла от пристани и стала на внутреннем рейде. Я
366
взял катер и поехал на «Керчь». Бледный и перепачкан-
ный угольной пылью Кукель, весь мокрый от жары и
усталости, рассказал мне о ходе работ. На всех мино-
носцах заложены сильные подрывные патроны, которые
взорвутся зажженным бикфордовым шнуром. На всех
миноносцах будут открыты кингстоны, клинкеты и от-
драены иллюминаторы. Я одобрил энергичные меро-
приятия Кукеля.
В это время к борту «Керчи» подошел на катере ко-
мандир эскадренного миноносца «Лейтенант Шестаков»
Аннинский.
Накануне ночью он развел пары и на буксире отвел
на середину гавани миноносец «Капитан-лейтенант Ба-
ранов», где началось почти повальное дезертирство. На
«Шестакове» осталось около 50 человек сборной коман-
ды. Бритый и низкорослый Аннинский с видом морского
волка энергично подошел к Кукелю, который суетливо
носился по шканцам, с бака на ют, бросая отрывистые
приказания, и всюду вносил бодрящее оживление. По-
советовавшись с Кукелем и получив от него точные ука-
зания, Аннинский на катере отплыл на свой миноно-
сец.
«Керчь» и «Лейтенант Шестаков» были единственные
корабли, укомплектованные командой и способные бук-
сировать другие суда. На остальных миноносцах было
всего по 5—6 человек команды. На «Фидониси» не оста-
лось ни одного. Командир миноносца Мицкевич прошлой
ночью под покровом темноты бежал с корабля и на мо-
торном катере умчался в Керчь, а затем в Севасто-
поль.
Я спросил Кукеля о его дальнейших намерениях. Он
ответил, что «Керчь», закончив свою работу в Новорос-
сийске, отправится для потопления в Туапсе. Он объяс-
нил, что уход «Керчи» для потопления в Туапсе вызван
тем, что команда «Керчи», с самого начала открыто сто-
явшая за потопление флота, навлекла на себя особое
недовольство кубанцев и боится ехать через Екатерино-
дар. Я считал это опасение неосновательным, но не стал
возражать против потопления «Керчи» в Туапсе.
К «Свободной России» подошел небольшой коммер-
ческий пароход, по сравнению с дредноутом казавшийся
детской игрушкой. Он взял эту стальную громадину на
буксир и, немилосердно дымя и надрываясь, медленно
поволок ее на внешний рейд.
Аннинский, нервно отдавая команду с высокого мос-
тика «Шестакова», выводил из гавани миноносцы. Отведя
367
на рейд один миноносец, он тотчас же возвращался
за другим.
Сборная команда этого корабля, на долю которого
вместе с «Керчью» выпала главная роль в подготовке
потопления, проявила выдающийся героизм. Утомлен-
ные кочегары, задыхаясь от жары, духоты и хлопот,
работали не покладая рук. Вся команда была до край-
ности изнурена.
Вскоре от «Свободной России» отделилась невысокая
парусно-моторная шхуна, доверху нагруженная матроса-
ми, снятыми со «Свободной России». На краю палубы,
грациозно отставив ногу, стоял Терентьев в элегантном
белоснежном костюме.
Когда шхуна проходила мимо стоящей на рейде
«Керчи», Терентьев громко и жизнерадостно крикнул:
— Старший лейтенант Кукель! Вот вам пустая ко-
робка, делайте с ней что хотите!
И он пренебрежительно махнул веснушчатой рукой
с рыжими волосами в сторону «Свободной России».
X
Когда я съехал на берег, мол, пристань и пыльная
набережная чернели от густой толпы. Все население Но-
вороссийска высыпало на берег моря. Мужчины, жен-
щины, дети теснились и жались друг к другу. Около це-
ментного завода на берегу стояли рабочие и с грустью
глядели на гибель судов. Многие взбирались на белые
известковые бугры и высокие насыци, чтобы лучше уви-
деть редкое зрелище.
На пристани, возле которой стоял покинутый людь-
ми «Фидониси», собрался импровизированный митинг.
Пламенный оратор, взгромоздясь па фонарь и цепко
охватив его обеими ногами и рукой, второй рукой от-
чаянно потрясал в воздухе. Дрожащим, истерическим
голосом он призывал толпу не допускать потопления
судов. Проповедь оратора имела успех. Когда шхуна,
пришедшая с рейда, начала брать на буксир «Фидониси»,
то наэлектризованная толпа попыталась задержать мино-
носец. «Керчь» дала ход и, лихо развернувшись, подошла
к пристани. На корабле пробили боевую тревогу. Гроз-
ные орудия, наведенные на пристань, были приготовле-
ны к действию. Худощавый и нервный Кукель, поднеся
к губам сверкающий на солнце мегафон, раструбчатый,
как граммофонный рупор, напряженным голосом крик-
нул: «Если буксированию миноносца будут препятство-
368
вать, то я немедленно открою огонь!» Угроза подейство-
вала. Толпа на пристани мгновенно отпрянула, и «Фи-
дониси» был отведен на рейд.
Около четырех часов дня «Керчь» произвела выстрел
миною Уайтхеда в миноносец «Фидониси». Раздался ог-
лушительный взрыв, миноносец затрясся и весь окутал-
ся облаком дыма. Когда дымовая завеса рассеялась, то
миноносец был неузнаваемо изуродован. Передний мос-
тик частью обрушился, кормовая рубка была сильно
помята и повреждена. Обе мачты со сломанными стень-
гами были похожи на деревья с отрубленными верхуш-
ками. Постепенно нос корабля стал подниматься квер-
ху, и вдруг миноносец, наполнившись водой, быстро, как
булыжник, пошел на дно. Вслед за ним открыли кинг-
стоны и один за другим погибли все остальные эскад-
ренные миноносцы. Косые лучи заходящего солнца осве-
щали темные корабли, тонувшие под развевающимся
красным флагом, с сигналом, поднятым на мачте: «По-
гибаю, но не сдаюсь».
Рабочие, смотревшие с берега на эту картину, тяже-
ло вздыхали и украдкой вытирали навернувшуюся сле-
зу. Порой проносились глухие, сдавленные рыдания
женщин. В гавани вместо недавнего оживления уныло
торчали из воды одинокие тонкие мачты. В половине пя-
того с «Керчи» был сделан залп из двух минных аппа-
ратов по «Свободной России». Обе плавучие мины с
шумным плеском упали на воду и, разрезая водную по-
верхность, оставляя за собой длинный, прямой и проз-
рачный след, быстро помчались навстречу линейному
кораблю. Одна мина прошла под килем «Свободной
России», а другая взорвалась под носовой орудийной
башней. Из воды поднялся столб черного дыма, закрыв-
шего серый борт корабля до круглой боевой рубки. Но
корабль продолжал спокойно держаться на воде.
«Керчь» выпустила третью мину. Но и после этого взры-
ва линейный корабль как ни в чем не бывало по-преж-
нему стоял на своем месте. Четвертая мина была пуще-
на под кормовую башню — новый взрыв тоже не дал
никаких результатов. После трех попаданий разруши-
тельных мин, начиненных огромной массой огня и взрыв-
чатых материалов, корабль все же не дал ни крена, ни
дифферента. Плавучий бронированный гигант в 23 ты-
сячи тонн водоизмещения казался неуязвимым, как ска-
зочный дракон. Командир и команда «Керчи» стали от-
чаиваться. Запас мин Уайтхеда подходил уже к концу.
Минный аппарат выбросил в воду пятую мину. Не доходя
369
до «Свободной России», она вдруг круто повернула
назад. Миноносец стал маневрировать, чтобы уклонить-
ся от своей собственной шальной мины, которая, поблес-
кивая серебром, с быстротой ящерицы направлялась
прямо на «Керчь». С механизмом управления мины слу-
чилось что-то неладное. Она, как магнит, притягивалась
к стальному корпусу миноносца и три раза меняла свое
направление. Наконец она еще раз повернула назад к
«Свободной России» и вдруг неожиданно, как дельфин,
вынырнула из воды, переломилась надвое и в один миг
затонула. Раздался следующий выстрел, и новая мина,
плашмя упав на воду, побежала навстречу «Свободной
России» и ударилась в самую середину корабля. Тот-
час поднялся густой белый дым, окутавший весь дред-
ноут. Когда дым рассеялся, линейный корабль был не-
узнаваем: толстая броня, облачавшая борты корабля,
во многих местах была содрана, и огромные пробоины
с исковерканными листами железа и стали зияли, как
рваные человеческие раны. Корабль, качаясь от взрыва,
стал медленно крениться на правый бок. Огромный ко-
рабль переворачивался с оглушительным лязгом и шу-
мом. Паровые катера и шлюпки ломались, перекатыва-
лись по палубе и, как ореховые скорлупки, слетали с вы-
сокого борта в воду. Тяжелые круглые башни с тремя
двенадцатидюймовыми орудиями отрывались от палу-
бы и со страшным грохотом катились по гладкому дере-
вянному настилу, сметая все на своем пути, и наконец
с оглушительным треском и шумом падали в море, по-
дымая гигантский, как смерч, столб воды. Через не-
сколько минут корабль стремительно перевернулся и,
подняв кверху безобразный киль, заросший зеленой ти-
ной, морскими растениями и ракушками, еще полчаса
держался на темно-синей воде, похожий на мертвого
кита. Краснолапые чайки, едва шевеля крыльями, долго
кружились над остовом перевернувшегося корабля, как
самолеты над свежей могилой разбившегося летчика.
Из открытых кингстонов и клинкетов тонущего корабля
били высокие фонтаны. Медленно и постепенно продол-
говатый, уродливый поплавок уменьшался в размерах
и наконец с бульканьем и пузырями скрылся под водой,
увлекая за собой в пучину клубы пены и образуя в бур-
но кипящем водовороте глубокую, засасывающую ворон-
ку.
На палубе «Керчи» матросы с напряженными лица-
ми безмолвно, как на похоронах, обнажили головы. По-
слышались прерывистые вздохи и сдержанные рыдания.
370
— Малый, вперед! — лихо скомандовал на мостике
Кукель, и, развернувшись, «Керчь» дала полный ход и
вскоре скрылась за мысом.
На рассвете следующего дня она затонула около Ту-
апсе. Перед погружением на морское дно с антенны ко-
рабля была послана радиограмма; «Всем, всем, всем.
Погиб, уничтожив часть судов Черноморского флота, ко-
торые предпочли гибель позорной сдаче Германии. Эс-
кадренный миноносец „Керчь”»,
В семь часов вечера, когда в ожидании отправки
поезда мы собрались на вокзале, над городом показал-
ся немецкий аэроплан. На его желтых крыльях зловеще
выделялись черные кресты. Описав несколько широких
кругов над пустынной гаванью, аэроплан, как большая
хищная птица, распустившая длинные крылья, улетел
назад, в Севастополь, доложить своему начальству о ге-
роической гибели Красного Флота.
(Раскольников Ф. Ф.
Рассказы мичмана Ильина. М., 1934)
Люди в рогожах
।
Три миноносца, как черные лебеди, плывут по широ-
кой и многоводной Каме.
Старательно огибая частые отмели и перекаты,
вплотную прижимаясь то к правому, нагорному берегу,
то к левому, луговому, они спешат в красный Сарапул,
занятый железной дивизией товарища Азина.
Острые форштевни узких миноносцев с легким, жур-
чащим плеском рассекают гладкую темно-синюю воду.
В стройной кильватерной колонне головным идет
«Прыткий», за ним «Прочный», и, наконец, замы-
кает шествие «Ретивый». Темная, беззвездная осенняя
ночь окутывает реку непроницаемой мглой. Изредка
мелькают красноватые огни прибрежных сел и деревень.
Тихо подрагивает стальной корпус военного корабля. В
душном и грязном котельном отделении кочегары, мус-
кулистые, как цирковые атлеты, сняв рубахи, сильно и
ловко подбрасывают в открытые топки тяжелые лопа-
ты мелкого каменного угля и, обливаясь горячим потом,
шуруют в жарких печах. Машинисты, осторожно и не
спеша, выливают из длинных и узких горлышек масле-
нок темное, густое и тягучее смазочное масло на быстро
ныряющие поршни. Вытирая руки черной, засаленной
ветошью, они с беззаботным видом вращают небольшие
колесики и двигают длинные, неуклюже торчащие ры-
чаги.
На высоком мостике головного миноносца рядом со
мною, держась за рога штурвального колеса и зорко
вглядываясь в ночную мглу, стоит рулевой. Старый
лоцман с длинной седой бородой, достигающей до пояса,
в черном поношенном картузе и долгополом пальто по-
хож на старообрядца-начетчика.
— Нельзя ли, дедушка, прибавить ходу?—нетерпе-
ливо спрашиваю его я.
— Никак нельзя, товарищ командующий,— сокру-
шенно вздыхает старик,— плес тяжелый, бакана не го-
рят и ночь темная. Не знаю, как доберемся.
В его серьезном тоне и дрожащем голосе слышатся
372
неуверенность и тревога. За многие десятки лет лоцман-
ской жизни ему впервые приходится совершать такой
рискованный переход. Нам необходимо во что бы то ни
стало прорваться в Сарапул. Преследуя по пятам бело-
гвардейскую флотилию адмирала Старка, мы загнали ее
в реку Белую, заградили устье этой! реки маленькими,
продолговатыми, усатыми минами «рыбка» и оставили
для защиты минного поля почти всю нашу флотилию.
По приказу командарма, энергичного Шорина, минонос-
цы должны пробиться в Сарапул на помощь сухопут-
ным красным войскам. Но расположенное на пути круп-
ное и богатое, торгующее хлебом село Николо-Березовка
занято белыми войсками. Около села на берегу стоит
батарея полевых трехдюймовых орудий. Поэтому про-
рыв возможен только ночью, когда навигационные усло-
вия необыкновенно трудны. К счастью, на Волге и Ка-
ме в 1918 году стояла на редкость высокая вода.
В густом мраке ночи из труб миноносца вылетают
золотые искры, пышут красные огненные столбы. Я со-
общаю об этом по рупору в кочегарку, и через несколь-
ко минут из широких, скошенных труб валит густой чер-
ный дым. Нам надо проскользнуть незаметно и быстро,
чтобы белые не успели нас обстрелять. Мы идем с по-
тушенными огнями. Все люки плотно закрыты, иллюми-
наторы туго задраены тяжелыми крышками. Никто из
команды не курит на палубе. Нетерпеливые курильщи-
ки спускаются вниз и в спертом воздухе затягиваются
крепкой, пахучей махоркой.
— Подходим к Николо-Березовке,— полушепотом
предупреждает лоцман.
Направо виднеются темные избы глубоко спящего
села. В напряженной и жуткой тишине глухо и мерно,
как большое железное сердце, работает судовая маши-
на. От быстрого хода мелко дрожит корма, поднимая
за собой шумный, пенистый бугор воды, взрываемой ло-
пастями винтов. На берегу глубокая тишина спящего
села неожиданно прорывается громким и обрывистым
лаем собак. Как раз против Николо-Березовки река об-
разует крутой и опасный перекат. К счастью, нам уда-
ется благополучно пройти его. После переката плес ста-
новится легче и уже идет по середине реки. Вздох об-
легчения вырывается из впалой груди старого лоцмана,
когда опасное место оказывается позади. Он снимает с
седой головы потрепанный черный картуз, закатывает
к небу грустные серые глаза и, к недоумению улыбаю-
щихся матросов, осеняет себя широким крестом.
373
II
На крытой плавучей пристани Сарапула собрались
для встречи флотилии все власти города: секретарь
уездного комитета партии, председатель исполкома, на-
чальник гарнизона и командир полка. На берегу, впере-
ди столпившихся рабочих, оркестр красноармейцев в
длиннополых серых шинелях, сверкая на солнце медны-
ми, ярко начищенными трубами, играет веселый, жизне-
радостный марш. Миноносцы, влача за собой длинную
пелену темно-бурого дыма, проходят под высоким, еще
не достроенным железнодорожным мостом и один за дру-
гим швартуются у многолюдной пристани.
Встречающие товарищи в легких меховых полушуб-
как и черных кожаных куртках подходят, знакомятся, по-
жимают руки.
— Где же товарищ Азин? — спрашиваю я, желая с
ним познакомиться.
— Он в Агрызе — там стоит штаб дивизии,— отвеча-
ют сарапульцы. ।
По крутому обрыву я карабкаюсь в гору и направ-
ляюсь в местный Совет, двухэтажный каменный дом с
балконом на грязной базарной площади.
В крохотных комнатах, заставленных простыми, не-
крашеными деревянными столами, снуют посетители и
молодые ижевские рабочие. Члены Совета терпеливо да-
ют им нужные справки.
В небольшой столовой кипит тусклый, нечищеный
самовар, выбрасывая из отверстия в крышке тонкую
струю белого пара. На прилавке разложены по тарел-
кам ломтики черного хлеба с желтоватым голландским
сыром.
За стаканом горячего чая я узнаю, что недалеко от
Сарапула, в селе Гольяны, сидят на барже под угрозой
расстрела арестованные белым командованием рабочие
Ижевского завода. Среди них много коммунистов.
«Необходимо их всех освободить», — приходит мне в
голову.
Но баржа с арестованными стоит в белогвардейском
тылу: между Сарапулом и Гольянами проходит линия
фронта. Значит, надо прорваться в тыл и применить
военную хитрость. Я тороплюсь на корабль. Сарапуль-
ские товарищи взволнованно трясут на прощание руки
и желают успеха.
Вернувшись на «Прыткий», я отдаю по миноносцам
приказ:
374
— Спустить красные флаги.
Все недоумевают, но беспрекословно подчиняются.
— Все наверх! С якоря сниматься! — раздается бод-
рая команда, и начинается суетливый аврал.
Наконец миноносцы дают ход и осторожно отходят
от пристани. Мы отправляемся в поход. Голые мачты,
как гигантские шесты, сиротливо чернеют без флагов.
Сразу после Сарапула, красиво стоящего на высо-
ком берегу, пошли желтые жнива и скошенные луга.
Вдруг впереди, на правом берегу, мы замечаем кучку
вооруженных людей. Здесь проходит линия фронта. На
отмели сиротливо лежит на боку черная, смазанная дег-
тем, рыбачья лодка. Подойдя к берегу, мы, застопорив
машины, вступаем в разговор с людьми в военной фор-
ме и с погонами на плечах.
— Кто из вас старший? — спрашивает стоящий на
мостике вахтенный начальник в мегафон, звучно разно-
сящий человеческий голос по тихой реке.
Из группы военных выделяется плотный, широкопле-
чий парень в аккуратной новенькой гимнастерке цвета
хаки и таких же защитных галифе, заправленных в чер-
ные кожаные, глянцевито блестящие сапоги.
—-Я! — с привычной военной выправкой, молодцева-
то отвечает он.
— Кто вы такой? — снова раздается вопрос с нашего
миноносца.
— Фельдфебель Волков,— лихо отвечает человек на
берегу, широко расправляя сильные круглые плечи.
•— Командующий флотом адмирал Старк,— передаю
я вахтенному начальнику, повторяющему мои слова в
мегафон.— Командующий флотом адмирал Старк при-
казывает вам немедленно прибыть на миноносец.
Фельдфебель Волков колеблется, но после минутного
раздумья направляется к рыбачьей лодке и пытается
сдвинуть ее на воду, но вдруг, подозрительно взглянув
на миноносец, как зверь, внезапно почуявший опасность,
порывисто бросается назад. Пулемет «максим» с наше-
го миноносца громко тарахтит ему вслед, но он поспеш-
но скрывается за высоким зеленым бугром.
Миноносцы быстро и плавно скользят дальше, острой
грудью разрезая спокойную воду реки.
Ill
Слева по носу, на горе, показалась белая каменная
Церковь села Гольяны. Против нее, посреди реки, стоит
375
на якоре почерневшая деревянная баржа, на которой
сидят и стоят вооруженные люди в черных полушубках
и косматых бараньих шапках. Рядом с церковью сереет
трехдюймовое полевое орудие, в амбразуре колокольни
торчит пулемет. Недалеко от церкви, у пристани, стоит
широкий и неуклюжий колесный пароход.
Справа от нее, на луговом берегу, из кустов, покры-
вающих отлогую песчаную отмель, на нас с любопытст-
вом глядят солдаты в зеленых гимнастерках и брюках,
заправленных в тугие высокие кожаные сапоги. В спо-
койной осанке мирных солдат, стоящих заложив руки в
карманы, сквозит мирная, тыловая безмятежность.
Когда миноносец «Прыткий» поравнялся с плавучей
тюрьмой, я скомандовал:
— Его превосходительство адмирал Старк приказы-
вает вам приготовиться. Мы сейчас возьмем баржу с
арестованными на буксир и отведем в Уфу.
Сумрачные лица конвойных засияли от радости.
Близость к фронту, видимо, неприятно беспокоила их.
Весть о походе в глубокий тыл обрадовала и ободрила
тюремщиков.
— А как же красные? — нерешительно спросил один
из конвойных.— Ведь они в Сарапуле.
— Сарапул сегодня утром занят нашими доблестны-
ми войсками. Красные бежали в Агрыз,— ответил в ме-
гафон по моему приказанию вахтенный начальник.
На лицах конвойных отразился восторг. Очевидно,
они днем и ночью мечтали о взятии Сарапула белыми и
о походе в далекую, безопасную Уфу, а потому легко и
охотно поверили моим словам. Они оживились, приоса-
нились, повеселели и, суетясь и покрикивая, стали про-
ворно и ловко выбирать вручную тяжелый железный
якорь. Наш миноносец подошел к одиноко стоявшему у
пристани колесному буксиру, нагруженному небольшой
поленницей березовых дров.
Молодой и краснолицый вахтенный начальник с
нежным пушком на щеках поднес к губам мегафон и
под мою диктовку громко и отчетливо произнес:
— На буксире!
— Есть! — не сразу донесся чей-то хрипловатый го-
лос.
— По приказанию командующего флотом адмирала
Старка возьмите на буксир баржу с арестованными и
отправляйтесь в Уфу. Мы будем вас охранять.
— У нас мало дров,— ответил с мостика буксира
пожилой волгарь с курчавой русой бородой.
376
— Ничего, в дороге наберем! — властно закричал в
мегафон бывший мичман, два года назад окончивший
Морское училище.
— Есть! —послушно ответил капитан буксира и жи-
во отвалил от пристани. Заведя буксирный конец, паро-
ход дернул и медленно потащил за собой баржу.
Стоявшие на берегу белогвардейские солдаты со спо-
койным любопытством рассматривали миноносцы, бук-
сир, баржу и все наши маневры. С их стороны опасность
не угрожала. Я боялся, что конвойные, в последнюю ми-
нуту сообразив, в чем дело, в безвыходном отчаянии
бросят в трюм ручные гранаты и взорвут арестованных
товарищей.
Но конвоиры, ничего не подозревая, плыли на своей
тюремной барже, с момента отплытия ставшей их тюрь-
мою. Пожилой тюремщик, сидя на груде толстого свер-
нутого каната, мирно и беззаботно курил трубку. Когда
миноносец «Прыткий» поравнялся с баржею, он, не
вставая с места, вынул изо рта трубку и радостно сде-
лал рукою быстрое вращательное движение: дескать,
скорее накручивайте, ребята!
Незаметно спустились осенние сумерки, и в воздухе
повеяло влажной речной прохладой.
В Сарапуле зажегся рой светлых огоньков. В тем-
ноте мы незаметно прошли через линию фронта.
На палубе смутно черневшей баржи мерцали, как
светляки, сотни папирос.
Вскоре мы подошли к Сарапульской пристани.
Захваченные врасплох белогвардейские тюремщики
были благополучно арестованы и свезены на берег.
В глубине темного и грязного трюма, в смрадном,
вонючем воздухе, копошились полуголые люди, едва
прикрытые рваными рогожами. Велика была радость ос-
вобожденных пленников! Многие рабочие плакали от
восторга, не веря своему счастью.
Спасенных от мучительной смерти оказалось 453 че-
ловека*.
Мы попросили товарищей провести последнюю ночь
на барже, чтобы утром торжественно встретить их в
городе.
* В приказе Реввоенсовета Республики от 16 января 1920 года
о награждении Раскольникова орденом Красного Знамени называ-
ется цифра: 432 человека,
377
- |V 'Л • .
Начальник гарнизона пригласил меня к себе. Храб-
рый, решительный, со вставным стеклянным глазом и
поэтому казавшийся косым, он жил на центральной
улице в квартире бежавшего буржуя.
В просторной и светлой столовой, обставленной прос-
то, по со вкусом, за стаканом чаю, под ласковое мурлы-
канье уютно кипящего самовара, начальник гарнизона
рассказал мне, что Владимир Александрович Антонов-
Овсеенко сейчас находится в Агрызе и на другой день
собирается приехать в Сарапул.
Худенькая молодая хозяйка квартиры, разливая чай,
с наивным видом рассказала мне, что ее муж-инженер,
сочувствуя белым, вместе с ними бежал в Уфу. Она то-
же хотела ехать с мужем, но в баржу, на которой ехали
беженцы, ни за что не хотели пустить козу с длинной
белой шерстью и с горбатым носом, кормившую своим
молоком новорожденную девочку, а без кормилицы-ко-
зы молодая мать никуда не могла уехать: врачи катего-
рически запретили ей самой кормить грудью ребенка.
Из-за этого она осталась в Сарапуле и была очень об-
радована, когда увидела, что большевики оказались во-
все не такими страшными, как их рисовало испуганное
воображение обывателей. Муж-инженер был скоро по-
забыт ею, и она утешилась, став женой начальника гар-
низона, случайно остановившегося в ее квартире. Так
куется личное счастье людей.
Рано утром, когда низкое небо было покрыто навис-
шими над городом свинцовыми тучами, начался великий
исход. Бледные, исхудалые, измученные, полуобнажен-
ные люди, сжимая на груди накинутые на плечи рваные
рогожи, босиком шли на базарную площадь; сквозь
большие прорехи рогож белело голое тело. Люди в ро-
гожах вытянулись в длинную процессию. Сарапульские
рабочие, ремесленники, кожевники и сапожники с гру-
стным сочувствием смотрели на мрачное шествие и
взволнованно махали носовыми платками. Моряки Крас-
ного Флота кричали приветственное «ура!». Женщины в
пестрых платочках отворачивались и вытирали слезы на
опухших красных глазах.
— Вот она, форма Учредительного собрания! — зло-
радно говорили в толпе.
На базарной площади была сооружена дощатая три-
буна с перилами, с которой я произнес короткую речь,
378
приветствуя освобожденных товарищей. После меня вы-
сказались другие товарищи.
Все говорили мало. Процессия босоногих людей в ро-
гожах ярче и сильнее агитировала против белых, чем
любая зажигательная речь.
Под конец выступил человек в рогоже, рассказавший
об ужасных условиях жизни на тюремной барже, он зая-
вил, что вступает в Красную Армию. Другие освобож-
денные рабочие последовали его примеру. Охваченная
энтузиазмом толпа горячо приветствовала их револю-
ционный порыв.
По окончании митинга люди в рогожах были пригла-
шены пить чай в столовую на базарной площади. Их
лица весело сияли от счастья, они чувствовали себя
людьми, побывавшими в лапах смерти и снова вернув-
шимися в жизнь. Им выдали новую одежду. Поспешно
и радостно они сбрасывали с себя грязные, оборванные
рогожи и облекались в человеческое платье. Многие ра-
бочие, скинув рогожи, тотчас надели красноармейскую
форму и сразу отправились на фронт. 7 ноября 1918 го-
да, в годовщину великого пролетарского Октября, Ижев-
ский завод после жаркого штурма был взят красными
войсками.
В этом штурме принимали участие многие «биржеви-
ки». Некоторые из них легли под Ижевском смертью
храбрых, сложив свои преданные революции головы за
победу и счастье рабочего класса, за Коммунистиче-
скую партию.
(Раскольников Ф. Ф.
Рассказы мичмана Ильина. М., 1934)
В плену у англичан
В декабре 1918 года в Питере упорно циркулировал
слух о приходе в Финский залив судов английского фло-
та. Усиленно говорили, что в Ревель пришла английская
военная эскадра, но так как обывательские сплетни во-
обще в то время достигли Геркулесовых столбов, то ко
всем сенсациям приходилось относиться с большой ос-
торожностью.
Однако толком никто ничего не знал. Командование
Балтфлота несколько раз высылало в море подводные
лодки, которым давалось задание пройти в Ревельскую
гавань и произвести тщательную разведку. Но плохое
техническое состояние лодок мешало им справиться с
задачей. Вследствие неисправностей механизма под-
лодки возвращались с пути, не доведя своего дела до
конца. Поход в разведку подводной лодки «Тур» под
командой Николая Александровича Коля тоже не дал
никаких результатов.
Однажды нашей радиостанцией были перехвачены
английские радиотелеграммы, требовавшие присылки из
Ревеля лоцманов, но так как они были открытые, то им
никто не придал значения. Они были истолкованы как
очередная провокация союзников, предпринятая, чтобы
запугать наш флот и удержать его в Кронштадтской га-
вани.
Вспыхнувшая 9 ноября германская революция по-
влекла за собой аннулирование ВЦИКом Брестского
мира. Красной Армией были заняты Нарва и Псков. Не-
мецкие солдаты оказывали слабое сопротивление. Крас-
ной Армии приходилось сражаться главным образом с
русскими белогвардейскими офицерами.
Реввоенсовет республики решил произвести глубокую
разведку и выяснить силы английского флота в Фин-
ском заливе. Как член Реввоенсовета республики, я был
назначен начальником отряда особого назначения. Нака-
нуне похода, вечером 24 декабря, в кабинете начальни-
ка морских сил Балтийского моря, под золоченым Адми-
380
ралтейским шпицем, состоялось заседание, на котором
был разработан план предстоящей морской операции.
В заседании участвовали: В. М. Альтфатер, начальник
морских сил Балтийского моря Зарубаев, его начальник
штаба Вейс, начальник оперативной части С. П. Блинов
и я.
По техническому состоянию судов, находившихся в
зимнем ремонте, командование Балтфлота могло выде-
лить для операции лишь небольшие силы. Линейный ко-
рабль «Андрей Первозванный», крейсер «Олег» и три
миноносца типа «Новик»: «Спартак» (бывший «Миклу-
хо-Маклай»), «Автроил» и «Азард» — вот то немногое,
что поступало в мое распоряжение. Не зная численно-
сти английского флота, ворвавшегося в балтийские во-
ды, нам нельзя было ставить себе задачи полного уни-
чтожения противника. Участники военно-морского сове-
щания в адмиралтействе единодушно пришли к выводу,
что моему отряду судов поручается только глубокая
разведка, которая может закончиться боем и уничтоже-
нием противника только в том случае, если выяснится
наш определенный перевес над силами англичан. По
предложению товарища Альтфатера нами единогласно
был принят следующий план операции; «Андрей Перво-
званный» под командой Загуляева остается в тылу у
Шепелевского маяка, сравнительно недалеко от Крон-
штадта, крейсер «Олег» под командой Салтанова вы-
двигается к острову Гогланду и, наконец, два минонос-
ца — «Спартак» и «Автроил» — проникают к Ревелю, вы-
ясняют численность английского флота в Ревеле и обст-
реливают острова Наргеи и Вульф, чтобы определить,
имеются ли там батареи. В случае встречи с превосхо-
дящими силами противника миноносцам надлежало от-
ходить к Гогланду под прикрытие тяжелой артиллерии
«Олега», а в случае недостаточности его защиты всем
трем судам следовало отступать на восток, к Кронштад-
ту, заманивая противника к Шепелевскому маяку, где
его поджидали 12-дюймовые орудия «Андрея».
Совещание возложило весь риск операции на мино-
носцы, которые в случае опасности обладали таким не-
оценимым преимуществом, как тридцатиузловая ско-
рость хода.
II
Ранним утром 25 декабря Альтфатер, Зарубаев и я
в холодном, нетопленом вагоне выехали в Ораниенба-
ум, где пересели на ледокол, идущий в Кронштадт.
381
Наши дорожные разговоры вращались вокруг предстоя-
щего похода.
— Особенно остерегайтесь английских легких крейсе-
ров, вооруженных шестидюймовой артиллерией и обла-
дающих тридцатипятиузловым ходом,— напутствовал ме-
ня Василий Михайлович Альтфатер.
В Кронштадте мы застали отряд судов, предназна-
ченных для операции, вполне готовыми к походу. Ис-
ключение составлял миноносец «Автроил», где обнару-
жилась неисправность машины, требовавшая для при-
ведения корабля в боевую готовность еще несколько ча-
сов. Мы решили не откладывать похода и условились, что
«Автроил» в кратчайший срок закончит приготовления,
полным ходом нагонит нас и присоединится к нашей
эскадре. Альтфатер и Зарубаев пришли проводить меня
на миноносец «Спартак», где я поднял свой вымпел. По-
следние рукопожатия, советы, пожелания удачи.
Кронштадт весь во льду. Командир миноносца Пав-
линов умело руководит съемкою с якоря. Наконец мы
тихо снимаемся и под предводительством мощного ледо-
кола пробиваем себе дорогу в толще шуршащего и ото-
всюду выпирающего льда, среди огромных, с треском
ломающихся льдин, сильно ударяющих в тонкие, гиб-
кие борта миноносца. От шума и грохота неприятно си-
деть в каюте. Вместе с моим помощником по оператив-
ной части Николаем Николаевичем Струйским я под-
нимаюсь на мостик. Стоит сильный мороз. На западе
чернеет конец ледяного поля и поблескивает полоска
темно-серой воды. По мере приближения полоса стано-
вится шире. Наконец скрежет льдин прекращается: мы
входим в открытое море, свободное от ледяного покрова.
Густо дымя, идет назад, в красный Кронштадт, сопро-
вождавший нас ледокол. У Шепелевского маяка мы рас-
стаемся с «Андреем».
«Азард» неожиданно семафорит, что он погрузил
мало топлива. С болью в сердце приходится отпустить
его за нефтью в Кронштадт. Только в условиях разрухи
1918 года были возможны такие вопиющие непорядки.
Незадолго до захода солнца в открытом море встреча-
ется подводная лодка «Пантера». Я приказываю ей по-
дойти к борту. На мой запрос о результатах разведки
командир «Пантеры» сухо докладывает, что в Ревель-
ской гавани не замечено ни одного дыма.
Вскоре сгустилась тьма. Наступил ранний декабрь-
ский вечер. Идя с потушенными огнями, мы старались
не терять из виду «Олега». Неожиданно вдали, справа
382
по носу, мелькнул тусклый, далекий свет. Мы присталь.
но вгляделись и по равномерным вспышкам и затухани-
ям узнали мерцающий свет маяка. Вскоре впереди от-
крылся новый маяк. Мы едва не закричали: «Ура!» На
финских островах Сескаре и Лавенсари, словно для на-
шего удобства, горели яркие маяки. Эта иллюминация
в сильной степени облегчила нам тяжелые условия пла-
вания среди островов, мелей и подводных камней Фин-
ского залива. Поздно вечером мы подошли к заросше-
му хвойным лесом, скалистому острову Гогланду. Обой-
дя вокруг острова и осмотрев все его бухточки, мы не
нашли ничего подозрительного и, решив переночевать
под его прикрытием, стали на якорь у восточного берега.
Проверив вахты, комсостав миноносца спустился с палу-
бы вниз. В уютной, залитой электрическим светом кают-
компании, с большим обеденным столом посередине и
черным лакированным пианино в углу, долго сидели за
чаем и разговаривали: скромный и сдержанный коман-
дир Павлинов, неутомимый рассказчик анекдотов, весе-
лый штурман Зыбин, замкнутый в себе артиллерист Ве-
дерников, всегда чем-то неудовлетворенный инженер-
механик Нейман, умный, общительный, жизнерадостный
Струйский и я. Наша беседа, как пишут буржуазные
репортеры, «затянулась далеко за полночь». Наконец
мы разошлись по каютам и легли спать. Спокойно пере-
ночевав под прикрытием Гогланда, мы с рассветом ста-
рательно принялись шарить биноклями по всем направ-
лениям, с нетерпением ища запоздавшего «Автроила».
Но тщетно. Погода стояла ясная. Видимость была боль-
шая. Однако нигде в море не было видно ни одного
дымка.
Вдруг из Кронштадта пришла шифровка, извещав-
шая нас о неготовности к выходу «Автроила». Его тех-
ническая неисправность оказалась значительно большей,
чем можно было предполагать. Ожидать его мы не
могли. У нас не было ни малейшей уверенности, что он
присоединится хотя бы на следующий день. По моему
приказанию миноносец «Спартак» снялся с якоря и оди-
ноко направился в разведку, а крейсер «Олег» под
командой Салтанова остался на месте ночной стоянки.
На мостике «Спартака» находились Струйский, коман-
дир миноносца Павлинов и я.
Стоял ясный, безоблачный, зимний день. Ярко сияло
солнце, но его холодные, негреющие лучи не могли уме-
рить мороза. Дул острый, пронизывающий, ледяной ве-
тер, заставлявший нас, стоя на мостике, ежиться, подни-
383
мать воротники и потирать уши. На мне была кожаная
куртка, изнутри отороченная мехом, но я все же насквозь
иззяб и продрог. Море было спокойно. На нем царил
полный штиль, что редко бывает в этих широтах в кон-
це декабря.
ill
Недалеко от Ревеля на горизонте показался дымок.
Мы прибавили ходу, идя на сближение, и вскоре разли-
чили силуэт небольшого «купца» («купцами» на мор-
ском языке зовутся суда торгового флота). Подойдя
ближе, мы увидали, что пароход плыл под финским фла-
гом. Дипломатических отношений с Финляндией у нас то-
гда не было. Задержав и обыскав пароход, мы обнару-
жили на нем груз бумаги, шедший в Эстонию. При на-
шем бумажном кризисе это был ценный груз. Пересадив
на захваченный пароход двух спартаковских матросов,
мы поручили им доставить трофейное судно в Крон-
штадт, а сами отправились дальше. Вскоре мы вышли
на траверз острова Вульф. Для того чтобы выяснить,
сколько судов стоит в Ревельской гавани, нам предстоя-
ло пройти мимо Вульфа. Но для безопасности этого
предприятия необходимо было обнаружить, нет ли там
батарей. При царизме на Вульфе и Наргене стояли
12-дюймовые батареи, но в 1918 году, во время немецкого
наступления, эти орудия были взорваны нашими отсту-
пающими войсками. Однако в обстановке поспешного
отступления одни орудия могли сохраниться, другие—
могли быть восстановлены; наконец, немцы во время ок-
купации имели возможность воздвигнуть новые укреп-
ления. Для обнаружения батареи мы открыли по Вуль-
фу огонь из 100-миллиметровых орудий. Наш вызов ос-
тался безответным. По-видимому, на Вульфе не было
артиллерии. Это придало нам большую смелость, и мы с
увлечением продолжали смелую разведку. Но едва мы
поравнялись с траверзом Ревельской бухты, как в глу-
бине гавани показался дымок, затем другой, третий,
четвертый, пятый. Пять зловещих дымков приближались
с молниеносной быстротой. Вскоре показались резкие
очертания военных кораблей. На наших глазах они ска-
зочно вырастали, дистанция между нами стремительно
сокращалась. Едва завидев на горизонте дымки, мы раз-
вернулись на 180 градусов и, взяв курс на ост, полным
ходом направились в сторону Кронштадта.
Вскоре мы без труда определили, что преследующая
384
нас погоня состояла из пяти английских легких крей-
серов, вооруженных 6-дюймовой артиллерией и облада-
ющих скоростью хода, превышающей 30 узлов. Мы тот-
час послали радио «Олегу» с извещением о боевой об-
становке и с призывом его на помощь.
Когда расстояние между нами и противником сокра-
тилось до пределов орудийного выстрела, англичане
первыми открыли огонь. Мы отвечали залпами из всех
орудий, за исключением носового, которое бездействова-
ло из-за того, что предельный угол поворота не позво-
лял ему выпускать снаряды по настигавшим английским
кораблям. Боевая тревога обнаружила, что наш мино-
носец был совершенно разлажен. Пристрелка велась до
такой степени скверно, что нам самим не было видно
падения наших собственных снарядов. Но и англичане
стреляли не лучше. Они лишний раз подтвердили свою
старую славу хороших мореплавателей, но плохих ар-
тиллеристов.
Видя, что дело плохо, что значительно превосходя-
щий флот противника догоняет нас, мы пустили обе
турбины на самый полный ход. Машинисты и кочегары
работали не за страх, а за совесть. Хотя на пробном
испытании, когда миноносец принимался с завода, он
дал максимальную скорость в 28 узлов, теперь, под уг-
розой смертной опасности, его механизмы натужились и
выжали небывалую скорость в 32 узла. У нас на душе
сразу отлегло, когда мы заметили, что дистанция меж-
ду нами и вражескими кораблями остается без измене-
ния. Значит, есть шансы благополучно вернуться в
Кронштадт из рискованной разведки и привезти ценные
сведения о силах английского флота. Вдруг случайный,
шальной снаряд, низко пролетев над мостиком, шлеп-
нулся в воду вблизи от нашего борта. Он слегка конту-
зил товарища Струйского и сильным давлением воздуха
скомкал, разорвал и привел в негодность карту, по ко-
торой велась прокладка. Это временно дезорганизовало
штурманскую часть. Рулевой, стоявший у штурвального
колеса, начал непрестанно оборачиваться назад, не
столько смотря вперед, сколько следя за тем, где ло-
жатся неприятельские снаряды.
IV
Вдруг раздался оглушительный треск. Наш миноно-
сец резко подбросило кверху, он завибрировал и внезап-
но остановился. Мы наскочили на подводную каменную
14
Зак. № 749
385
гряду, и все лопасти наших винтов отлетели к черту.
Позади нас торчала высокая веха, обозначавшая опас-
ное место.
— Да ведь это же известная банка Девельсей, я ее
отлично знаю. Ведь она имеется на любой карте. Какая
безумная обида! — с горечью восклицал искренне удру-
ченный Струйский.
Видя безвыходное положение миноносца, я послал
«Олегу» радиограмму с приказанием возвращаться в
Кронштадт.
Английские матросы рассказывали нам потом, что ад-
мирал, находившийся на главном миноносце, уже под-
нял сигнал к отступлению: отогнав наш миноносец от
Ревеля, он считал свою миссию законченной.
Но при виде нашей аварии английские суда продол-
жали идти на сближение, ни на минуту не прекращая
стрельбы. Они не сделали ни одного попадания, хотя рас-
стреливали нас почти в упор. Сидя на подводных кам-
нях, наш миноносец продолжал отстреливаться из кор-
мового орудия. Но никакого вреда неприятельскому фло-
ту он причинить не мог. Заметив наше беспомощное по-
ложение, английская эскадра сама прекратила огонь,
решив захватить миноносец живьем. Я предложил от-
крыть кингстоны, но мое приказание не было выполне-
но. Инженер-механик Нейман ответил, что кингстоны не
действуют. Вскоре английские крейсера окружили нас и
спустили на воду шлюпки.
Военморы из команды «Спартака» увели меня в куб-
рик и переодели в матросский бушлат и стеганую ват-
ную куртку. Они заявили, что ни в коем случае не вы-
дадут меня, и тут же, впопыхах, сунули мне в руки пер-
вый попавшийся паспорт военного моряка, оставшегося
на берегу. Я превратился в эстонца, уроженца Феллин-
ского уезда. При моем незнании эстонского языка это
было как нельзя более неудачно, но в тот момент не-
когда было думать. Кок миноносца — товарищ Жуков-
ский — взял на хранение мои часы.
Не успели мы оглянуться, как на борту нашего ми-
ноносца появились английские матросы. С проворством
диких кошек они устремились в каюты, кубрики и дру-
гие жилые помещения и самым наглым, циничным и без-
застенчивым образом, на глазах у нас, принялись гра-
бить все, что попадалось им под руку. Затем они пере-
везли нас на свой миноносец. Сидя в шлюпке, я прочел
на ленточках надпись: «Wakeful» («Бдительный»), Я об-
ратил внимание на внешнюю интеллигентность их физи-
386
ономий, на холеный цвет лица, на яркие румянцы щек
и сперва принял этих грабителей за гардемарин. Но ока-
залось, что это были матросы. На миноносце «Wakeful»
нас посадили в кормовой трюм, где кормили галетами и
крепким чаем. Со школьной скамьи я, как все, вынес
плохое знание языков и лишь с грехом пополам раз-
бирал английскую речь. Но все же многое мне было по-
нятно. Матросы, приносившие нам еду, рассказывали о
высадке в Риге английского десанта. Захлебываясь от
шовинизма, они ликовали по поводу поражения Герма-
нии: «Germany is finished. German fleet is in British
ports» («С Германией покончено. Немецкий флот нахо-
дится в английских портах»).
V
На следующее утро миноносец «Wakeful», ставший
для нас плавучей тюрьмой, неожиданно снялся с якоря
и отправился в поход. Прильнув к иллюминатору, я
тщетно старался определить направление корабля.
«Кунда-бей»,— угрюмо произнес приставленный к
нам английский матрос с винтовкой. Я знал, что бухта
Кунда находится на восток от Ревеля. «По всей вероят-
ности, они везут нас в глухое место, чтобы там расстре-
лять»,— промелькнуло в моем мозгу.
Вдруг, совершенно неожиданно, над нашей головой
раздался оглушительный орудийный выстрел и послы-
шался мягкий звук сжатия компрессора, всегда сопро-
вождающий откат пушки. Не было никаких сомнений:
стрельбу производил миноносец, на котором мы были
заключены. И мы жадно прильнули к круглым иллюми-
наторам, но так как мы находились глубоко в трюме,
то поле зрения нашего иллюминатора было невелико.
Ничего, кроме других английских миноносцев, шедших в
непосредственной близости от нас, увидеть не удалось.
Стрельба затихла так же неожиданно, как началась.
Машина внезапно перестала работать. Наступила стран-
ная тишина. Миноносец «Wakeful» остановился. Нас
вывели на прогулку на верхнюю палубу. Тяжелое зрели-
ще предстало нашим глазам. В непосредственной близо-
сти от нас стоял миноносец «Автроил» со сбитой набок
стеньгой. Он был только что захвачен англичанами, но
на нем еще развевался красный флаг. Английская эс-
кадра обошла его с тыла и, отрезав от кронштадтской
базы, погнала на запад, в открытое море. Английское
командование приказало вывести нас на прогулку в мо-
387
мент капитуляции «Автроила», для того чтобы уязвить
наше революционное самолюбие и поглумиться над по-
ражением Красного Флота. Я поспешил прекратить про-
гулку и вернулся в трюм, в нашу общую камеру, где
помещалось 20 пленных. Остальные моряки из команды
«Спартака» были размещены по другим кораблям. Ком-
состав был свезен на берег. Мои спутники по несчастью,
матросы «Спартака», сохранили исключительную бод-
рость духа и мужественно смотрели в лицо смерти. Мы
все были уверены, что англичане нас расстреляют.
VI
Утром 28 декабря нас вызвали наверх. Рядом с трю-
мом помещалось крохотное отделение рулевой машинки.
Для того чтобы спасти меня от возможного опознания,
матросы посоветовали мне не выходить наверх, а спря-
таться в этом помещении. Но мне пришлось пробыть там
недолго. Вскоре я был обнаружен английским матро-
сом и выведен на верхнюю палубу. Наши «спартаковцы»
были выстроены на левых шканцах. Англичане вместе с
белогвардейцами усиленно разыскивали меня. На все их
вопросы спартаковские матросы отвечали, что в Крон-
штадте перед выходом в море миноносец действительно
посетил Раскольников, но затем он сошел на берег и в
походе не участвовал. Однако, не удовлетворяясь этим
объяснением, англичане продолжали свои поиски, по-
видимому имея точные сведения о моем нахождении на
борту «Спартака».
Выведя на верхнюю палубу, меня поставили во
фронт — на левом фланге спартаковской команды. У ме-
ня отобрали паспорт. Ввиду того что по паспорту я зна-
чился эстонцем Феллинского уезда, ко мне подошел ка-
кой-то матрос боцманского вида и стал разговаривать
со мной по-эстонски. Я был уличен в незнании языка. В
свое оправдание я солгал, что давно обрусел и забыл
материнский язык. В этот момент на шканцах появилась
группа белогвардейских офицеров, среди которых я тот-
час узнал высокую, долговязую фигуру моего бывшего
товарища по выпуску из Гардемаринских классов —
бывшего мичмана Феста. По своему происхождению
Оскар Фест принадлежал к прибалтийским немецким
дворянам. Вместе с целым рядом других белогвардей-
ски настроенных офицеров Фест остался в Ревеле и по-
сле ухода оттуда красноармейских и краснофлотских
частей. Среди офицеров Фест был единственным одетым
388
в штатское платье На нем был элегантный, с иголочки
сшитый, темно-синий пиджак и тщательно проутюжен-
ные брюки. Несмотря на морозный день, он был без
пальто и без шляпы. Очевидно, он только что вышел из
кают-компании. Остановившись против нас у правого
борта корабля, Фест медленно провел взглядом вдоль
всего фронта и остановил на мне свои широко раскры-
тые голубые глаза. Обычный румянец с еще большей
силой залил его продолговатое лицо. Он кивнул в мою
сторону и выдал меня, что-то сказав своим белогвар-
дейским спутникам. Меня тотчас изолировали от всей
команды, увели в небольшую каюту и, раздев донага,
подвергли детальному обыску. Вдруг в каюту ворвался
какой-то белогвардеец в форме морского офицера, быст-
ро взглянул на меня и, захлебываясь от радостного
волнения, громко воскликнул, обращаясь к обыскивав-
шим меня англичанам: «Не is very man» («Это тот
самый человек»). Очевидно, он знал меня в лицо. Уви-
дев на мне матросский бушлат и скромное белье с по-
рванными носками, он издевательски произнес: «Как ты
одет! А еще морской министр!» Свободный доступ ко
мне открытого белогвардейца, его язвительная враждеб-
ность еще больше усилили мои ожидания неминуемого
расстрела.
V»
После обыска меня вывели на палубу и заставили
спуститься по трапу в моторный катер. Краснощекие
английские матросы, сжимая в руках винтовки с привин-
ченными штыками, безмолвно сопровождали меня. Мото-
рист с усилием дернул рукоятку и завел мотор, который
после нескольких вспышек наконец загудел с шумом,
фырканьем и металлическим стуком поршней. Катер
медленно и осторожно отшвартовался от миноносца и
затем, быстро увеличивая скорость, дал полный ход. Я
находился в полной уверенности, что меня везут на
удобный для расстрела, безлюдный и лесистый остров
Нарген. Религиозные люди в такие моменты начинают
молиться. Как атеист, я думал о том, что за коммуни-
стические убеждения, за веру в правоту дела мировой
пролетарской революции умирать не страшно. Единст-
венное, что меня раздражало,— это медлительный темп
приготовлений. Поскольку я примирился с мыслью о
неизбежности расстрела, постольку мне хотелось макси-
мально ускорить приближение этого рокового момен-
389
та, К моему удивлению, моторный катер, сделав крутой
поворот, обогнул корму легкого крейсера, на борту ко-
торого я прочел крупную надпись «Callipso», и, резко
уменьшив ход, пришвартовался к левому трапу. На
стеньге развевался флажок адмирала. Это был флаг-
манский корабль английской эскадры — легкий крейсер
«Callipso». Английские матросы, которые конвоировали
меня, показывали на корабль пальцем, сокращенно на-
зывая его «Клипсо». На этом легком крейсере я был
проведен в крохотную каютку, где, с трудом поворачи-
ваясь, можно было только стоять. Ни сесть, ни лечь бы-
ло невозможно. Продержав некоторое время в этой кле-
тушке, меня провели в адмиральское помещение. Адми-
рал восседал за письменным столом; против него на
кресле для посетителей сидел бывший мичман Фест. Не
предлагая садиться, адмирал задал мне обычные воп-
росы об имени и фамилии. Я назвал себя. Дело ограни-
чилось только формальными вопросами. Тихо перегова-
риваясь о чем-то с Фестом, адмирал приказал матросам
увести меня. Я был проведен в узкое паропроводное от-
деление, расположенное вдоль борта корабля. В поме-
щении не было ни одного иллюминатора; там круглые
сутки горели электрические лампочки. От нагретых па-
ровых труб в помещении было жарко и душно. На палу-
бе лежала широкая доска. Дверью служила подвижная
решетка, наподобие тех, какие бывают в иностранных
тюрьмах. По-видимому, я находился в арестном поме-
щении для матросов. Возле решетки стоял часовой с ру-
жьем. Этот матрос показался мне малосимпатичным
парнем. Соскучившись стоять на часах, он начал развле-
каться, наводя на меня винтовку, зажмуривая левый
глаз и указательным пальцем нажимая курок. Я знал,
что часовой, приставленный для охраны, не посмеет
расстрелять меня прямо на корабле, и поэтому чувство-
вал себя уверенно. Но все же эти шутки мне не понрави-
лись. Поделившись со мной своими восторгами по пово-
ду разгрома Германии и ликвидации ее флота, часовой
снова взял винтовку на изготовку, но на этот раз уже
не по моему адресу. «Ленин!» —• воскликнул он, ртом
подражая выстрелу, и резким движением опустил вин-
товку. Я с отвращением отвернулся и отошел в задний
угол своей плавучей камеры. Вдруг до меня донесся
стук паровой машины, и по легкому, ритмическому со-
дроганию корпуса я понял, что миноносец снимается с
якоря. «Очевидно, англичане нашли неудобным распра-
виться со мной в Ревеле, рабочем центре, и решили рас-
390
стрелять меня в более пустынном месте», — пришло мне
в голову.
В полдень мне принесли на обед крепкого англий-
ского чая без молока и без сахара, несколько солдат-
ских галет и коробку консервов. Жестянка была раску-
порена, и на ее этикетке я прочел английскую надпись:
«Консервы из кролика». Никогда в жизни не приходи-
лось мне питаться кроликами, и, как ко всякому незна-
комому блюду, я отнесся к консервам из кролика с из-
вестным предубеждением. Но, к моему удивлению, кро-
лик оказался похожим на куриное мясо.
Из английских офицеров я никого не видел. Никто
из них не удостоил меня своим посещением. Лишь ка-
кой-то механик, похожий на сверхсрочного кондуктора
флота, пришел ко мне с листом белой бумаги и попро-
сил написать ему что-нибудь на память. Я охотно напи-
сал запечатлевшееся в моей памяти одно революцион-
ное стихотворение.
За отсутствием иллюминаторов, я не различал ни
дня, ни ночи. Часов у меня не было. Но, судя по про-
должительности похода, уже должен был наступить ве-
чер. Меня стало клонить ко сну, и я улегся на доске,
брошенной прямо на палубе.
Легкий крейсер шел полным ходом. Ритмично и мяг-
ко стучала где-то вдали паровая машина. Убаюканный
легким содроганием корабля, я быстро уснул. Наутро
меня снова напоили чаем с галетами. Затем наконец
машина перестала работать, и корабль остановился. Че-
рез некоторое время меня вывели на палубу. Я увидел,
что легкий крейсер стоит у берега в пустынной лесистой
местности, густо покрытой снегом. В отдалении видне-
лось несколько одноэтажных казарменных построек из
красного кирпича. С палубы миноносца меня по сход-
ням перевели на палубу стоявшего рядом товарно-пас-
сажирского парохода. Мне приказали по трапу спустить-
ся в трюм и посадили в одну из кают на левом борту.
В каюте был иллюминатор; я тотчас бросился к нему
и жадно прильнул к холодному стеклу. Однако, кроме
занесенного снегом густого леса, я ничего не увидел.
Затем я услышал шаги: в соседнюю каюту провели ка-
кого-то пассажира.
VIII
С наступлением сумерек пароход снялся с якоря и
вышел из гавани. Глядя в иллюминатор, я видел, как мы
проплыли мимо длинного мола, на конце которого го-
391
рела мигалка. До сих пор я не знаю названия этого
порта, но если бы мне пришлось когда-нибудь в нем по-
бывать, то я сразу узнал бы его: так отчетливо вреза-
лись в память эти мимолетные впечатления. Выйдя на
мол, пароход круто повернул влево На мой вопрос, ку-
да идет пароход, конвоир ничего не ответил. Я стал до-
гадываться, что меня везут в Англию. Моя каюта отде-
лялась от каюты соседнего пассажира тонкой перебор-
кой, сквозь которую слышались монотонные, унылые
шаги и хриплый кашель. Моим соседом оказался матрос
Нынюк, комиссар миноносца «Автроил», украинец из
Волынской губернии. На этом пароходе мы плыли не-
сколько дней. На нем же мы встретили новый, 1919 год.
Ни книг, ни газет нам не давали. Единственным моим
развлечением был иллюминатор, у которого я простаи-
вал часами.
Почти все время пароход шел вдоль холмистого бе-
рега, кое-где покрытого редким снегом; по солнцу я оп-
ределил, что курс парохода лежит на запад; чем запад-
нее мы продвигались, тем меньше снегу лежало на бе-
регу. Хотя на этом пароходе и не кормили кроликами,
но стол был обильный и лучше, чем на военном корабле.
Когда я стучал в дверь, то приходил надзиратель и про-
вожал меня в гальюн. Однажды, когда я проснулся, па-
роход стоял на якоре. Поле зрения, открывшееся из моей
тюремной каюты, не позволяло выяснить место стоянки;
я постучал в дверь и в сопровождении надзирателя под-
нялся в гальюн; из его иллюминатора передо мною рас-
крылась панорама большого города. Лес фабричных
труб, гигантские паровые краны, и над бесчисленным
множеством домов возвышался позеленевший купол
большого собора. По фотографическим снимкам, виден-
ным мною раньше, я уловил стиль города и догадался,
что это Копенгаген. Мой мрачный тюремщик кивком го-
ловы подтвердил мое предположение.
Вскоре мне было .предложено выйти наверх; подняв-
шись на палубу, я увидел весь рейд наводненным воен-
ными и коммерческими судами; невдалеке стояла целая
эскадра миноносцев под разноцветным английским
флагом. На моторном катере я был перевезен на флаг-
манский английский миноносец «Кардиф», где меня по-
местили в какое-то душное паропроводное отделение.
Товарищ Нынюк был строго изолирован от меня.
Вскоре миноносец снялся с якоря. Когда меня выве-
ли гулять на верхнюю палубу, то я увидел, что «Кар-
диф» идет головным кораблем и за ним стройной кильва-
392
терной колонной следует несколько однотипных мино-
носцев. Поход совершался целым дивизионом. Наше пла-
вание в Немецком море было довольно бурным. Мино-
носец качался на волнах, как поплавок, когда нетерпе-
ливый рыбак порывисто дергает туго натянутую лесу.
Привыкнув к качке во время службы во флоте, я не ис-
пытывал морской болезни. Английские матросы пре-
красно переносили шторм и с грациозностью кошек бе-
гали по уходящей из-под ног палубе. При подходе к
английским берегам качка прекратилась, и на море ус-
тановился штиль. В течение всего плавания на «Карди-
фе» английские матросы относились ко мне изумительно
дружелюбно. Со словами «большевик, большевик» они
потихоньку от начальства, оглядываясь, совали мне в
руку сыр, шоколад, печенье. Здесь было не простое уча-
стие к арестованному, а политическая симпатия к боль-
шевику. И охранявшие меня матросы уже не угрожали
расстрелом, а доброжелательно объясняли, что меня ве-
зут в Лондон.
IX
Однажды, проснувшись ранним утром, я заметил, что
миноносец стоит на якоре. Из иллюминатора обширной
умывальной комнаты, куда меня каждый день водили
мыться, передо мной открылся необыкновенно красивый
пейзаж: высокие, заросшие лесом горы и перекинутый
через весь залив огромный ажурный мост. «Это — Рус-
сайф, Шотландия»,— объясняют столпившиеся вокруг
меня английские матросы. «Вы были здесь когда-нибудь
прежде?» — с дружественным участием задают они мне
вопрос. Я отвечаю, что вообще впервые посещаю «госте-
приимную» Англию. Матросы весело смеются. Мой часо-
вой предупреждает, что вечером меня повезут в Лон-
дон. Действительно, с наступлением темноты меня вы-
водят на палубу. Там я встречаюсь с товарищем Ныню-
ком. Нам выдают матросские фуражки без ленточек и
желтые шерстяные накидки. Английский морской офи-
цер велит надеть на нас кандалы. Английский матрос,
исполняя приказ, надевает на нас обоих пару канда-
лов: моя левая рука скована с правой рукой товарища
Нынюка. В таком виде нас по трапу ведут на буксир.
Нас сопровождают один морской офицер и двое матро-
сов. Уже наступила полная темнота. Небо искрится звез-
дами. Оба берега бухты светятся огоньками. Мне ни-
чуть не холодно, хотя уже 9 января. Снегу нигде не вид-
но. Буксир подъезжает под кружевной мост на высоких
393
сваях и, неслышно разрезая тихую гладь воды, подходит
к пустынной барже. С борта парохода на баржу пере-
кидываются сходни, мы идем по ним. Это оказывается
нелегким делом. Сходни очень узки, на них вообще труд-
но поддерживать равновесие, а нам, скованным канда-
лами, приходится с особой осторожностью передвигать-
ся гуськом. Кандалы страшно мешают. С опасностью
поскользнуться, полететь в воду и неизбежно увлечь за
собой товарища мы наконец переходим баржу. Однако
за этой баржой находится не благословенный берег, а
целая вереница других барж, стоящих на мертвых яко-
рях и соединенных между собой качающимися узкими
сходнями.
Наконец мы перебираемся на берег, где нас ожида-
ют несколько полицейских в длинных плащах и высоких
шлемах. Мы находимся в военно-морском порту; на бе-
регу лежат огромные кучи каменного угля; в воздухе
носится мелкая угольная пыль. В сухом доке стоит
большой военный корабль, странно обнажив свой киль
и обшитые броней борта. Мы в Шотландии, в Руссайфе,
крупнейшем военном порту Великобритании. Этот порт
начал сооружаться еще в 1909 году, но развился по-на-
стоящему только во время империалистической бойни.
На меня он произвел впечатление вполне оборудован-
ной военно-морской базы.
X
Не снимая с наших рук кандалов, нас провели на
полустанок и в полицейской комнате заставили ждать
поезд. Через полчаса пришел поезд. Морской офицер,
молодой и пухлый блондин, предложил нам войти в мяг-
кий вагон. Наши кандалы обращали на себя внимание,
хотя в вагоне и на полустанке пассажиров было немно-
го. Нам отвели отдельное шестиместное купе. Я сел у
окна, а товарищ Нынюк, рука об руку скованный со
мною, расположился слева от меня. Офицер и двое мат-
росов разместились в нашем купе и предусмотрительно
задернули занавески на окнах и на стеклах, выходящих
в коридор. Поезд медленно тронулся. Офицер зажег
спичку, закурил трубку и дал прикурить матросам.
Между нами завязался непринужденный разговор. Мат-
росы держали себя в присутствии офицера с большим
достоинством. У меня возникла невольная ассоциация с
царским флотом. В царском флоте царил мордобой,
матросы не смели ни сесть, ни курить в присутствии
394
офицера. В английском флоте, как и во всяком другом,
также ведется ожесточенная классовая борьба; на служ-
бе, на корабле любого капиталистического флота мат-
росы беспощадно эксплуатируются, угнетаются и оскор-
бляются офицерством, но, закончив службу, в свободное
время, английские матросы держали себя с начальством
более непринужденно и независимо, чем матросы цар-
ского флота.
Вскоре наступила ночь. Наши конвоиры, сидя на ди-
ване, погрузились в сон. Я смотрел в окно. Поезд, гро-
мыхая и лязгая, стремительно несся мимо спящих,
смутно темнеющих деревень, мимо аккуратно разграф-
ленных квадратных полей, редко и ненадолго задержи-
ваясь на станциях. Скоро промелькнул Эдинбург, сто-
лица Шотландии. По мере движения на юг резко изме-
нялась природа, Шотландские горы постепенно уступали
место английской равнине. Я никак не мог заснуть в не-
удобном сидячем положении. Вдруг я заметил, что кан-
далы, которые плотно облегали ширококостную руку то-
варища Нынюка, мне велики. Я попробовал вынуть ру-
ку из железного браслета, и это легко удалось. Я взгля-
нул на конвоиров: они сладко и безмятежно спали. Мне
тотчас пришла в голову мысль о бегстве, которое облег-
чалось тем, что входная дверь на открытый воздух вы-
ходила прямо в купе и мне, сидя у окна, стоило лишь
нажать ручку, чтобы выпрыгнуть из вагона. Соблазн
был велик. Но поезд мчался с гигантской, невиданной в
России, быстротой. Тогда я решил бежать во время ос-
тановки. Мне уже мерещились картины, как с помощью
английских рабочих я переберусь на Европейский кон-
тинент и оттуда вернусь в СССР.
Лишение свободы было для меня привычным делом.
Я сидел в 1912 году в Доме предварительного заключе-
ния и в немецкой тюрьме в Инстербурге, а в 1917 году
в «Крестах». Но после кипучей революционной работы
в 1917 и 1918 годах лишение свободы ощущалось мною
особенно тяжело. Меня томила жажда работы на поль-
зу молодой Советской республике, а вместо этого при-
ходилось сидеть в плену.
Как назло, машинист тормозил поезд в последнюю
минуту, перед самым подходом к станции; от резкой ос-
тановки поезда мои конвоиры просыпались, встряхива-
ли головы и удивленно вскидывали на меня заспанные
глаза.
Так мне и не удалось бежать. Рано утром на какой-
то промежуточной станции один из матросов купил све-
395
жий номер газеты. Когда офицер вышел из купе, мат-
рос протянул мне газету и со смехом ударил пальцем
по тому месту, где красовалась какая-то заметка. Я про-
читал ее и тоже не мог удержаться от смеха. Заметка
была торжественно озаглавлена: «Мы захватили в плен
первого лорда большевистского адмиралтейства». Соче-
тание таких противоположных понятий, как лорд и
большевизм, было неожиданным и безвкусным. Так ан-
глийская буржуазная газета переводила на понятный
для своих читателей язык мое звание члена Реввоенсо-
вета республики.
XI
В сырое и туманное утро 10 января 1919 года мы
приехали в Лондон. Моросил мелкий и частый дождь.
В закрытом автомобиле, ожидавшем нас у вокзала, мор-
ская стража отвезла меня и товарища Нынюка в адми-
ралтейство. Машинистки, стенографистки бойко шныря-
ли мимо нас. Делая вид, что спешат по делам, они все
время с любопытством поглядывали на нас. Видимо, им
было интересно посмотреть на живых большевиков, при-
везенных непосредственно из Советской России. Вскоре
нас расковали. Мне предложили первым войти в боль-
шую, казенного типа комнату, где за круглым столом
восседало несколько человек в морской офицерской
форме. В центре стола сидел полный, бритый, красно-
щекий адмирал лет пятидесяти. Рядом с ним занимал
место блондин, не расчесанный, а прилизанный на про-
бор, с небольшими светлыми усами и без бороды. На
нем была форма английского морского офицера. Адми-
рал задал вопрос по-английски. Блондин перевел его на
таком безукоризненном русском языке, что я даже при-
нял переводчика за русского белогвардейца. Но неко-
торые обороты впоследствии показали мне, что я имею
дело с чистокровным англичанином. Первый вопрос,
предложенный мне адмиралом, чрезвычайно поразил
меня.
— Что вы можете показать по делу об убийстве ка-
питана Кроми? — перевел мне странный вопрос адмира-
ла светловолосый лейтенант.
Я ответил, что решительно ничего показать не могу.
Про себя я припомнил, что в наших газетах сообщалось
об убийстве английского лейтенанта Кроми в здании
английского посольства в Питере в тот момент, когда
он, препятствуя проникновению отряда, явившегося для
396
обыска, первым открыл огонь из револьвера по совет-
ской милиции. Никакого отношения к данному событию
я действительно не имел.
— Но ведь это же дело ваших рук,— недоверчиво
произнес адмирал.— Конечно, я не говорю, что вы лич-
но участвовали в убийстве. Но несомненно, что это дело
рук Урицкого и компании.
У меня в голове тотчас мелькнула догадка: «Не было
ли убийство товарища Урицкого, совершенное Канегис-
сером, организовано англичанами за убийство Кроми?»
Я с негодованием отклонил предположение о предумыш-
ленном убийстве лейтенанта Кроми кем-либо из пред-
ставителей Советской власти.
— Это роковая случайность, возможная в каждом
вооруженном столкновении, которое в данном случае,
насколько мне известно, было начато самим лейтенан-
том Кроми,— добавил я.
Затем англичане перешли к допросу относительно
обстоятельств моего пленения. Наконец, они предложи-
ли мне вопрос: сколько миноносцев и сколько матросов
переброшено из Балтийского моря в Каспийское? Я за-
явил, что это военная тайна, и отказался ответить на
вопрос. На самом деле, все эти суда проходили через
мои руки, и мне было с точностью известно как количе-
ство судов и матросов, так и название кораблей, про-
шедших на Каспий по Мариинской системе и по реке
Волге. Мой отказ вызвал у англичан некоторое раздра-
жение. Они повысили голос, но, убедившись в безна-
дежности дальнейшего допроса, прекратили его.
После допроса товарища Нынюка нас снова сковали
вместе и вывели на улицу.
XI!
У подъезда адмиралтейства стоял открытый автомо-
биль, вокруг которого при нашем появлении быстро
столпились прохожие и мальчишки, с изумлением гля-
девшие на нас, как на белых медведей. В открытой ма-
шине, в сопровождении блондина офицера и нескольких
вооруженных матросов, мы были перевезены в Скот-
ленд-Ярд, английскую охранку.
Скотленд-Ярд занимает огромное многоэтажное зда-
ние в лучшем квартале Лондона. Нас пожелал принять
высший руководитель политической полиции Англии —•
сэр Базиль Томпсон.
Высокий, худой, элегантно одетый, молодящийся
397
старик с седыми, тщательно подстриженными усами,
Базиль Томпсон принял меня в своем кабинете. За дру-
гим столом, у стены, сидела стенографистка. Томпсон
не предложил мне сесть. Через переводчика он спросил
меня относительно обстоятельств моего плена. Затем
его заинтересовала моя биография. Это не составляло
секрета, и я рассказал ему. Стенографистка трудолюби-
во записала мои показания.
— Так вы большевик? — с некрываемым удивлени-
ем и любопытством спросил Томпсон.
— Да, большевик,— ответил я.
Меня отвели в соседнюю комнату. Через несколько
минут из кабинета Томпсона вышел блондин, служив-
ший моим переводчиком в адмиралтействе и в Скотленд-
Ярде. Он сообщил, что я буду состоять заложником за
англичан, находящихся в руках большевиков. При этом
я буду отвечать не только за всех вместе, но и за каж-
дого в отдельности. «Какая судьба постигнет их — такая
же участь ожидает и вас»,— многозначительно заметил
светловолосый морской офицер. Он добавил, что анг-
лийское правительство согласно обменять меня на одно-
го английского морского офицера, родственника сэра
Эдуарда Грея, и трех матросов, попавших к нам в плен
во время разведки где-то в лесу, на Северном фронте,
недалеко от Архангельска. По английским сведениям,
они находились в Москве, в Бутырской тюрьме. Мне бы-
ло предложено отправить об этом телеграмму в Совет
Народных Комиссаров. Я попросил лист бумаги и на-
бросал телеграмму. К моему тексту англичане внесли
добавление, что ответ Советского правительства следует
адресовать в Лондон, в учреждение, носившее имя Мир-
ного парламента («Peace Parliament»). Блондин обещал
тотчас же отправить телеграмму по радио. Меня переве-
ли в другую комнату и попросили подождать. Это был
кабинет кого-то из чиновников охранки. В углу топился
большой решетчатый камин, у которого грелся лысый
полицейский чиновник и пил крепкий чай с молоком и
белыми булками.
Меня посадили за стол и тоже принесли стакан чаю
с булками. Это было кстати, так как с самого утра я
ничего не ел.
Английское правительство хорошо оплачивает служ-
бу своих полицейских агентов. Все детективы одеты в
элегантные пиджаки. На их брюках проутюжена ров-
ная складка. Они на ночь не вешают свои брюки, а
складывают их на стул, рядом с кроватью, под деревян-
398
ный пресс из двух параллельных дубовых досок. Англий-
ские шпики лезут из кожи, чтобы хоть внешне показать
себя «джентльменами».
Когда я напился чаю, меня вывели в коридор. В это
время сэр Базиль Томпсон, в блестящем, как зеркало,
цилиндре, медленной походкой усталого рамоли торже-
ственно прошел мимо меня и вышел на улицу. После
недолгого ожидания в коридоре товарища Нынюка нас
обоих вывели на улицу; у подъезда стоял автомобиль.
Два сыщика неимоверной толщины с трудом влезли в
машину, и мы вчетвером едва поместились в маленьком
закрытом автомобиле. На головах обоих шпиков лос-
нились гладкие, шелковистые котелки. Автомобиль тро-
нулся, переехал по мосту через Темзу и быстро помчал-
ся по широкой и длинной улице. Вскоре он свернул на-
право, в какую-то узкую боковую улицу, и остановился
перед массивными воротами тюрьмы.
Громыхая тяжелыми ключами, неприветливый сто-
рож мрачно открыл ворота, и нас провели в тюремную
контору. Шпики сдали нас, как товар, под расписку
смотрителю и, приподняв котелки, вежливо откланялись.
Как во всех тюрьмах мира, нам была предложена корот-
кая анкета: имя, фамилия, профессия, вероисповедание.
Когда дело дошло до последнего пункта, то заполняв-
ший анкету смотритель решительно стал в тупик. Он ни-
как не мог понять, к какой церкви следует отнести меня.
В ответ на его вопрос: «Так вы католик или протес-
тант?»— я упорно твердил: «Нет, я атеист».— «Като-
лик?»— снова переспрашивал он, явно не понимая ме-
ня. «Атеист»,— терпеливо отвечал я. «Греческая цер-
ковь?» — «Нет, атеист».— «Значит, протестант?» — «Я
вам говорю, что атеист»,— настаивал я. В конце концов
он все-таки приписал меня к греческой церкви — на том
основании, что до революции православие было господ-
ствующей религией в России. Затем меня провели в
ванную комнату, где по обе стороны коридора, за тон-
кими переборками, помещались белые ванны. Я охотно
вымылся и переоделся в казенное белье. Мне было раз-
решено не переодеваться в арестантское платье, а ос-
таться в своей одежде, то есть в матросском бушлате,
который бессменно был на мне со времени переодева-
ния на «Спартаке». Верхней одеждой мне служила мат-
росская ватная стеганая тужурка и выданная на «Карди-
фе», перед поездкой в Лондон, желтая накидка с капю-
шоном. На голове у меня была круглая, как блин, анг-
лийская матросская фуражка без ленточек. Из ванны
399
меня провели в одиночную камеру. Когда я проходил
внутренними переходами тюрьмы, то был удивлен, с ка-
ким утомительным однообразием все тюрьмы мира ко-
пируют друг друга.
«Брикстон-призн» больше всего напомнила мне «Кре-
сты». Те же коридоры, те же лестницы, даже то же
крестообразное расположение корпусов. Моя камера
помещалась в первом этаже, и ее решетчатое окно вы-
ходило на тюремный двор, по которому гуляли арес-
танты в серых костюмах и узких, продолговатых шапоч-
ках серого цвета. Это был корпус «D-Hall», отделение
первое, камера номер третий. Товарищ Нынюк был по-
сажен в соседнюю камеру. Тюремщик, наделенный в ан-
глийских тюрьмах титулом «тюремного офицера», за-
хлопнул за мною тяжелую дверь, два раза повернул в
замке ключ и медленно удалился. Я остался один. От
нечего делать я измерил камеру — какая тоска! Та же
самая площадь, как и в российских тюрьмах: пять ша-
гов в длину и три шага в ширину. Та же самая мебель:
привинченная к стене узкая койка, железный стол и
крошечный табурет. В углу на полке лежало Евангелие,
на полу вместо параши стоял ночной горшок.
У дверей моей камеры была прибита дощечка: «The
prisoner of War» («Военнопленный»).
XIII
День шел за днем. Для меня и для товарища Ныню-
ка был установлен суровый режим одиночного заключе-
ния. Каждое утро после звонка, будившего заключен-
ных, тюремщик, громыхая связкой огромных ключей,
открывал дверь моей камеры и громко возглашал:
«The application» («просьба, заявление»). Вместе с де-
журным тюремщиком у дверей камеры останавливался
другой служитель тюрьмы, с неизменной грифельной
доской в руках. На этой доске он записывал мелом тре-
бования заключенных. Через этого служителя можно
было вызвать врача, произвести выписку продуктов и
газет, заказать за отдельную плату обед лучшего каче-
ства, попросить конверт и бумагу для письма, заявить
ту или иную жалобу. После обхода дежурный тюрем-
щик снова открывал камеру с возгласом: «Bring а
slops» («Выносите помои»). Это значило, что нужно вы-
носить горшок, заменявший привычную русскую пара-
шу. Тут же, в уборной, приходилось умываться: в каме-
ре не было водопровода. Затем приносилось ведро с ки-
400
пятком, тряпка, щетка и воск. Я должен был горячей
водой мыть пол, а затем натереть его воском. Деревян-
ный пол полагалось скрести намыленной щеткой. После
уборки по камерам разносился утренний чай без саха-
ра, небольшая белая булка и крохотный кусочек марга-
рина. Масло и сахар, так же как яйца, в то время про-
давались по карточкам и для нас, арестантов, были не-
доступны. Эти продукты нельзя было получить даже за
деньги. Следующее посещение тюремщика сопровожда-
лось возгласом: «Экзерсайс». В первый раз это воскли-
цание я даже не понял. С моим недостаточным.знани-
ем английского языка я мысленно перевел это • слово
как «упражнение». «Какое «упражнение»?»—-недоуме-
вал я, стоя посреди камеры и не зная, что предпринять.
«Экзерсайс»,— повторил свою команду пожилой усатый
тюремщик и жестом пригласил меня к выходу. Путем
эмпирического опыта я узнал, что английское слово
«exercise» имеет еще второе значение. Оказывается, это
не только «упражнение», но и «прогулка». Прогулка со-
вершалась по кругу, на тюремном дворе, обнесенном вы-
сокой кирпичной стеной. Прогулка была для меня един-
ственным местом встречи с товарищем Нынюком. Иног-
да, потихоньку от тюремщиков, мы перекидывались с
ним несколькими словами. К сожалению, прогулка про-
должалась недолго: от 15 минут до получаса. Затем мы
опять водворялись по камерам. В полдень раздавался
обед, состоявший по преимуществу из картофеля. В от-
личие от русских тюрем, суп подавался не каждый день.
По воскресеньям картофель заменялся праздничным
блюдом — небольшим куском ярко-красной солонины.
Наконец, вечером полагался ужин: кружка жидкого ка-
као на воде и без сахара. К какао выдавалась булка.
Вскоре после ужина заключенные были обязаны ложить-
ся в постель.
В один из первых дней я потребовал себе конверт и
бумагу и написал письмо товарищу М. М. Литвинову,
извещая его, как нашего полпреда, о моем невотьном
прибытии в Лондон и нахождении в Брикстонской
тюрьме. Я сообщил ему, что нуждаюсь в деньгах и рус-
ских книгах, и просил его навестить меня. Через не-
сколько дней письмо было возвращено мне обратно с
кратким пояснением, что Литвинов уже выслан из
Англии.
Когда я в другой раз отправил письмо -матери, то
вскоре и оно в распечатанном виде было возвращено мне
назад. На одной стороне конверта значилось: «Вскрыто
401
цензором», на другой стороне стоял многозначительный
штемпель: «Сообщение прервано».
Наконец, когда я пожелал послать телеграмму, то
сперва мне отказали под предлогом, что вскоре я буду
освобожден, а в другой раз не разрешили, сославшись на
отсутствие телеграфного сообщения с Россией.
XIV
В тюрьме была библиотека, которая сразу стала мо-
им главным пособником в коротании невольных тюрем-
ных досугов.
Библиотекой заведовал «скулмастер», школьный
учитель, по совместительству выполнявший обязанности
тюремного библиотекаря. Серое лицо этого пожилого
человека всегда было оторочено, словно мехом, щетиной
небритой бороды. Сизый нос на сером лице обличал его
болезненное пристрастие к алкоголю. Библиотекарь не
столько говорил по-французски, сколько любил красо-
ваться своим знанием иностранного языка. Это все же
облегчало мои сношения с ним. Тюремная библиотека
состояла по преимуществу из сочинений английских
классиков: Шекспира, Диккенса, Теккерея — да из анг-
лийских иллюстрированных журналов легкого типа вро-
де «Strand Magazine» с произведениями Конан Дойла и
Филиппа Оппенгейма. Богато был представлен отдел
богословской и религиозно-нравственной литературы.
Имелось также небольшое количество французских книг.
На русском языке были только «Казаки» и «Анна Ка-
ренина» Льва Толстого. Библиотека была невелика и
случайна по выбору книг. С первых же дней пребыва-
ния в тюрьме я принялся за изучение английского язы-
ка. Оказалось, что для этой цели может пригодиться да-
же Евангелие. От нечего делать я стал просматривать
его и, зная соответствующий русский текст, догадывал-
ся о смысле отдельных слов и старался запомнить их
значение. В тюремной библиотеке не было англо-рус-
ского словаря. Поэтому я взял англо-французский сло-
варь и, пользуясь относительно лучшим знанием фран-
цузского языка, с помощью этого словаря постепенно
стал читать английские книги.
XV
Однажды, в начале февраля, я был вызван в конто-
ру, где меня ожидал долговязый шпик, который вывел
меня на улицу, взгромоздился вместе со мною на импе-
402
риал огромного, двухэтажного автобуса и повез меня в
центр города.
Шел обычный для Лондона дождь. На улицах, по
которым мы проезжали, было лихорадочное движение.
Невольно мне вспомнилось начало поэмы Валерия
Брюсова «Конь бледный»:
«Улица была как буря. Толпы проходили, словно их
преследовал неотвратимый рок. Мчались омнибусы, к?
бы, автомобили. Был неисчерпаем яростный людской по-
ток».
В одной из комнат адмиралтейства меня уже ждал
морской офицер, служивший переводчиком во время до-
проса в адмиралтействе и Скотленд-Ярде, рядом с ним
за столом сидел другой морской офицер, полный, слегка
обрюзглый брюнет с густыми усами и острой, аккурат-
но подстриженной черной бородкой. Он отрекомендо-
вался бывшим морским представителем Англии в штабе
Черноморского флота; империалистическую войну и
первые месяцы революции он провел в Севастополе. На
этот раз английские моряки предложили мне сесть за
стол и подвергли меня перекрестному допросу насчет
теоретических основ коммунизма; их в особенности ин-
тересовала наша экономическая и политическая концеп-
ция. Затем они сообщили мне удручающую новость о
гибели Карла Либкнехта и Розы Люксембург. Далее
они информировали меня о высадке союзного десанта
в Одессе. Я обо всем этом ничего не знал, так как за
отсутствием валюты был лишен возможности покупать
газеты. Англичане предложили мне обменять на англий-
скую валюту находившиеся при мне и отобранные в тю-
ремной конторе шесть царских десятирублевок. Кроме
них у меня было еще несколько штук квадратных «ке-
ренок» сорока- и двадцатирублевого достоинства. Но от
обмена их английские офицеры с улыбкой отказались.
Во всяком случае, теперь у меня оказалось около трех
фунтов стерлингов. Я прежде всего поспешил обзавес-
тись бельем. Во время очередного обхода тюремщиков с
предложением «заявлений» я выписал себе две фланеле-
вые рубашки, двое кальсон и две пары шерстяных нос-
ков. Эти закупки стоили дорого — около двух фунтов
стерлингов; на них ушла значительная часть моих денег.
Кроме того, я купил себе четыре маленьких и дешевых
словаря братьев Гарнье в красных коленкоровых пере-
плетах: англо-русский, русско-английский, франко-рус-
ский и русско-французский. После этих покупок у меня
осталось меньше фунта. На эти деньги я стал ежеднев-
403
но покупать газеты. С тех пор мои занятия английским
языком подвинулись настолько успешно, что через ме-
сяц я стал читать газеты без словаря. Главным моим
чтением были «Таймс» и «Дейли ньюс». Реакционный
«Таймс» я покупал ввиду его широкой осведомленности,
легко уживавшейся с печатанием самых непостижимых
вымыслов о Советской России. Либеральная «Дейли
ньюс» была самой левой газетой, которую мне позволя-
ли читать. Когда я несколько раз делал попытки выпи-
сать «Манчестер гардиан», то тюремщики всякий раз
приводили мне смехотворное объяснение, что эта газета
издается не в Лондоне, а в Манчестере.
В то время все английские газеты питались инфор-
мацией о Советской России через посредство своих риж-
ских и гельсингфорсских корреспондентов, главным ис-
точником которых служила белогвардейская эмиграция.
Поэтому на страницах английской буржуазной печати
безраздельно царила самая фантастическая клевета.
Каждый день я натыкался на какие-нибудь сногсшиба-
тельные новости. То вдруг я узнавал, что на улицах
Москвы китайцы продают человеческое мясо, то вдруг
оказывалось, что смертность в России возросла до та-
ких размеров, что не хватает дерева для гробов. Крас-
ная Армия неизменно изображалась как сброд китайцев
и латышей. Все статьи и заметки, касавшиеся Советской
России, я заботливо вырезал; из них составился весьма
пахучий букет. К сожалению, при моем возвращении в
Россию эта богатая коллекция была у меня отобрана
англичанами на основании закона военного времени, но-
сившего по своим начальным буквам название «Дора»
и воспрещавшего вывоз из Англии печатных произведе-
ний.
Читая газеты, я, даже в тюрьме, был хорошо ориен-
тирован в международных событиях, и в частности в
развитии Версальских мирных переговоров, которые
тогда как раз начались.
В парламенте часто ставился и обсуждался русский
вопрос. Сторонники решительной антисоветской интер-
венции открыто выражали свое недовольство половинча-
той политикой Ллойд Джорджа. Они настаивали на
свержении Советской власти путем отправки в Россию
многочисленных армий. Но Ллойд Джордж, считаясь с
настроением утомленных войной крестьянских масс и
опасаясь рабочих, среди которых с каждым днем росли
симпатии к Стране Советов, оправдывал политику свое-
го кабинета. Помню, однажды, отбивая нападки консер-
404
ваторов, он, ссылаясь на пример Наполеона, заявил:
«Россия такая страна, в которую легко войти, но из нее
трудно выйти».
Нередко правительству предъявляли запрос: «Како-
ва судьба английских офицеров, находящихся в руках
большевиков?» Однажды товарищ министра иностран-
ных дел Эмери, отвечая на этот вопрос, заявил, что анг-
лийское правительство через посредство датского Крас-
ного Креста ведет переговоры с Советским правительст-
вом относительно обмена этих офицеров на русских
большевиков, находящихся в Англии. Я понял, что это
заявление, между прочим, относится и ко мне, и с не-
терпением ожидал скорейшего конца переговоров.
Из тех же английских газет я узнал о смерти това-
рища Свердлова, об аресте в Германии товарища Раде-
ка и о задержании товарища Мануильского во Франции.
Однажды я прочел в газетах о предложении, сделан-
ном «союзниками» нам и белогвардейцам относительно
конференции в Принкипо, иа Принцевых островах.
Вскоре мне из газет стало известно, что Советское пра-
вительство ответило согласием. Тем не менее конферен-
ция не состоялась, ввиду отказа Деникина и Колчака.
Я мечтал поехать на эту конференцию, чтобы таким
образом освободиться из тюрьмы. Как я узнал впослед-
ствии, на эту конференцию в самом деле среди других
делегатов намечалась и моя кандидатура.
За чтением газет наступила очередь книг. Одной из
первых книг, прочитанных мною на английском языке,
была «Французская революция» Хилэра Беллока.
XV!
Во всех тюрьмах Великобритании царит фальшивая
набожность. Наряду с дешевой оловянной тарелкой и
глиняной кружкой в инвентарь каждой камеры входят
Евангелие и молитвенник. Три раза в неделю, по утрам,
арестантов водят в церковь. «Чэпл, чэпл!» — восклица-
ет тюремный офицер и выводит заключенных в коридор,
по которому длинным гуськом они тянутся в тюремную
церковь. Там их рассаживают по узким и длинным дере-
вянным скамьям. Некоторые из них, сидя в церкви, при
каждом движении гремят тяжелыми кандалами, которые
сковывают им ноги и руки.
Я тоже несколько раз был в церкви, главным образом
для того, чтобы послушать орган; маленький и невзрач-
ный органист в черной крылатке быстрыми шагами, сму-
405
щенно поправляя очки и словно крадучись, пробирался
к высокому и звучному органу, стоявшему у левой сте-
ны. На лице и на всей жалкой фигуре органиста отпе-
чатлелись обремененность большой семьей и мучительная
забота о куске насущного хлеба. На органе он играл
изумительно. Несмотря на то что духовные мелодии
были мне совершенно чужды, в однообразии тюремных
событий даже эта монотонная музыка вносила извест-
ное развлечение.
Упитанный английский поп представлял собой пол-
ную противоположность органисту.
В серебряных очках, с седыми, благообразными, рас-
чесанными на пробор волосами, с жирными и лоснящи-
мися от сытой жизни щеками, поп в белой сутане, похо-
жей на балахон, неторопливо читал нараспев молитвы,
а заключенные хором подпевали ему. После богослуже-
ния он, тяжелый и неповоротливый, как вышедший из
воды бегемот, неуклюже взбирался на кафедру и, рас-
правляя неудобные, длинные и широкие рукава, в
которых беспомощно путались его белые и пухлые, с
детства холенные руки, принимался отчаянно и страст-
но громить русских большевиков. Мне становилось
смешно, и я не мог совладать с непроизвольной
улыбкой.
XVII
Зима в Лондоне мягкая. Туманы, дожди, мокрый
снег, быстро тающий на земле. Больших морозов там не
бывает. Но когда падали крупные хлопья влажного сне-
га, то краснолицые, жирные, задыхающиеся от полноты
тюремщики, громыхая связкой ключей, открывали мне
дверь на двор и, потирая руки от холода, с ужасом вос-
клицали: «Сайбирия, Сайбирия!» — что по-английски
означало: «Сибирь!» Я смеялся и отрицательно качал
головой. Несчастные, они не подозревали действительных
холодов нашей Сибири, несравнимых ни с какой лон-
донской зимой. В Лондоне тюрем не топят или их топят
очень плохо. Во всяком случае, в камере было холодно.
Все время приходилось носить бушлат. Моя камера на-
ходилась в первом этаже. Снизу, с каменного пола, рас-
пространялась сырость. В ту зиму в Англии свирепст-
вовала жестокая испанка. Ежедневно в газетах прихо-
дилось читать о вымирании от болезни целых семей. Я
тоже простудился. На мое счастье, в Брикстонской
тюрьме не было эпидемии гриппа, и я отделался легкой
406
простудой. Все же пришлось записаться на прием к
врачу. Английский доктор, выслушав меня, выдал лекар-
ство и, узнав, что тюремной пищи мне не хватает, про-
писал мне усиленное питание. Оно состояло в том, что
ежедневно вместе с утренним чаем мне стали подавать
«порридж», иначе говоря — густую овсянку. Денег у ме-
ня было мало. Поэтому я был вынужден довольство-
ваться тюремным столом. Но, как и в царских тюрьмах,
в Брикстоне за особую плату давались обеды лучшего
качества. Такой обед стоил один шиллинг. Однажды
для пробы я взял его. Он оказался вполне приличным
и состоял из супа и английского ростбифа с зеленью. В
буржуазном обществе классовое различие существует
повсюду. Состоятельным людям неплохо живется даже
в английской тюрьме.
XVIII
Когда мои знания английского языка окрепли, то я
решил передать их моему товарищу Нынюку. Ускоряя
свой шаг по кругу и обгоняя его, я украдкой от тюрем-
щика бросал ему: «Кошка — кат, рыба — фиш». Быст-
рой походкой, согревающей тело, обегая круг, я снова
подходил к товарищу Нынюку и шептал ему: «Кошка-
кат, рыба — фиш. Повторите!» — «Кошка — фиш, ры-
ба— кат»,— неизменно отвечал он как раз наоборот.
Из этих занятий английским языком ничего не вышло.
С гораздо большим успехом он усваивал политические
новости, которые я ухитрялся передавать ему на про-
гулке.
Когда на прогулку выводили других арестантов,
главным образом уголовных, то нас, как «опасных боль-
шевиков», старательно изолировали от них и заставляли
гулять взад и вперед по прямой линии, касательной к
кругу. Однажды вместе с нами был выведен на прогул-
ку невысокий, горбатый человек без шапки, с копною
густых волос на голове. При встречах с ним я начал пе-
реговариваться. Мне удалось выяснить, что его фами-
лия-—Кирхан. Он был членом Британской социалисти-
ческой партии и сидел в тюрьме уже четыре года за
агитацию против войны. Узнав, что мы русские больше-
вики, он стал относиться к нам с явной симпатией. Од-
нажды, когда тюремный надзиратель отвернулся в сто-
рону, он, поравнявшись со мною, бросил на землю ка-
кой-то сверток. Я быстро подобрал его. Сверток состоял
из нескольких номеров левых рабочих журналов: «The
407
Call» («Колл») и «Herald» («Хералд»), Из этих журна-
лов я узнал, что вождь английских рабочих Джон Мак-
лин освобожден из тюрьмы и был восторженно встречен
рабочими. Читая эти журналы, я убедился, какую энер-
гичную кампанию против интервенции вел английский
рабочий класс под руководством своих коммунистов. В
огромном лондонском зале «Альберт-холл» состоялся
многотысячный митинг под лозунгом «Руки прочь от
России!». Английские рабочие не только протестовали,
но и активно боролись против пособничества белогвар-
дейцам, против интервенции английских войск. С этими
настроениями рабочего класса Англии был вынужден
считаться Ллойд Джордж.
XIX
Население тюрьмы было обширно и разнообразно.
Подавляющее большинство ее обитателей составляли
уголовные арестанты. Как-то на прогулке я познакомил-
ся с одним русским, который родился в Канаде, вместе
с канадскими войсками участвовал в войне, а теперь за
какое-то преступление попал в тюрьму. Он уже совер-
шенно «инглизировался». На родном русском языке он
говорил очень плохо, с сильным акцентом, но зато сво-
бодно писал и разговаривал по-английски.
Как во всякой тюрьме, состав «Брикстон-призн» был
текучим. Иногда к нам в тюрьму привозили и «полити-
ческих». В то время в Англии шли массовые аресты рус-
ских, подозревавшихся в большевизме. Как нежелатель-
ные иностранцы, они высылались из Англии. Однажды
на прогулке Кирхан, сидевший в другом тюремном кор-
пусе, передал мне, что в тюрьму доставлено большое ко-
личество русских, заподозренных в большевистских сим-
патиях. Вскоре и в наше отделение «D-Holl» был за-
ключен парикмахер Моргенстерн, заподозренный в боль-
шевизме. Он был выслан в Россию, и впоследствии, в
1921 году, я случайно встретился с ним в Краснодаре.
Миновала зима, и наступили весенние месяцы На
тюремном дворе пробилась чахлая травка, а я, словно
забытый, все еще продолжал сидеть в тюрьме. Заклю-
чение мне порядочно надоело. Весна тянула на волю, в
зелень, на лоно природы.
Как-то на прогулке мне пришла мысль о побеге, но
ее сразу пришлось откинуть. Высокие кирпичные стены
и зоркая стража тюремщиков ставили непреодолимые
преграды. Мне вспомнился недавний побег из англий-
408
ской тюрьмы ирландского буржуазного революционера
Де Валера. Но его освободила организация синфейне-
ров*. А у меня не было в Англии никаких связей.
Однажды вечером, в начале мая, мне предложили
взять все свои вещи и на автомобиле повезли в Скот-
ленд-Ярд. Товарищ Нынюк ехал вместе со мною. В
Скотленд-Ярде нам сообщили, что, так как режим анг-
лийских офицеров, находящихся в Москве, в настоящее
время смягчен и они пользуются относительной свободой,
то и мы будем поселены в гостинице под наблюдением
полиции и под условием, что мы не должны отлучаться
из Лондона. После этого, в сопровождении какого-то
шпика, мы были проведены в «Миллс-отель» на Гауэр-
стрит, недалеко от Британского музея. Нам была предо-
ставлена маленькая и скромно обставленная комната во
втором этаже. Здесь на свободе мы прожили двенадцать
дней. Сперва у нас не было денег. Но через несколько
дней ко мне явился какой-то детектив из Скотленд-Яр-
да и сообщил, что в датском посольстве на мое имя по^
лучены деньги из Москвы. Сыщик взялся сопровождать
меня. По подземной железной дороге, с какими-то слож-
ными пересадками, мы поехали в отдаленный аристокра-
тический квартал Лондона, где помещалось датское по-
сольство. Через нарядную, как бонбоньерка, гостиную
меня провели в строгий и деловой кабинет посланника.
Высокий и седой мужчина передал мне пятьдесят фун-
тов стерлингов, полученных для меня от Наркоминдела
через посредство датской комиссии Красного Креста, ка-
жется, единственного иностранного представительства,
тогда находившегося в Москве. Навязчивый шпик сно-
ва проводил меня до самого дома. Затем товарищ Ны-
нюк и я пошли в магазин готового платья на Оксфорд-
стрит и переоделись в приличные костюмы. В шляпном
магазине мы купили себе мягкие фетровые шляпы и за-
менили ими матросские фуражки без ленточек, выданные
нам на «Кардифе». Из полуоборванцев, обращавших на
себя внимание на фешенебельных улицах Лондона, мы
превратились в прилично одетых людей.
За эти двенадцать дней я успел ознакомиться с го-
родом и его достопримечательностями. Прежде всего я
осмотрел Британский музей, который богатством своих
археологических и художественных коллекций произвел
на меня грандиозное впечатление. Затем я побывал в
* Синфейнеры (шинфейнеры)—участники национального дви-
жения в Ирландии.
409
Зоологическом саду. В театре «Ковент-Гарден» мне уда-
лось послушать оперу «Тоска» в исполнении первоклас-
сных итальянских певцов.
В один из этих дней я посетил Центральный коми-
тет Британской социалистической партии. Он ютился в
темных и грязных комнатушках где-то на Друрилен. Ме-
ня там приняли вежливо и корректно, однако без при-
знаков радушного гостеприимства.
В другой раз я зашел в адмиралтейство, чтобы уз-
нать, когда же наконец меня отправят в Советскую Рос-
сию, куда я страстно стремился, чтобы снова принять
участие в гражданской войне. Офицер во френче защит-
ного цвета сказал мне, что переговоры о времени и мес-
те обмена уже заканчиваются и в ближайшие дни, ве-
роятно, через Финляндию я буду отправлен в Россию.
Однажды за нами пришел какой-то молодой человек
в штатском пальто и предложил нам собираться в отъ-
езд. Он пояснил, что будет сопровождать нас до Руссай-
фа. Мы наскоро связали свои вещи и сами вынесли их
на улицу. На автомобиле нас отвезли в Скотленд-Ярд.
Здесь снова нас принял сэр Базиль Томпсон. Он объя-
вил, что мы отправляемся в Россию через Финляндию,
причем обмен на английских офицеров состоится на фин-
ско-советской границе. На том же автомобиле в сопро-
вождении молодого шпика мы были доставлены на вок-
зал. Там происходили проводы английских добровольцев,
уезжавших в Мурманск и Архангельск на помощь рус-
ским белогвардейцам. В нашем купе напротив нас си-
дел длиннолицый английский офицер. Из разговора вы-
яснилось, что он в качестве добровольца отправляется
воевать против нас. В Лидсе он предполагал пересесть
на пароход. Постепенно сгустились сумерки. Наступил ве-
чер. В вагоне стало прохладно. Товарищ Нынюк дрожал
от холода. Тогда английский офицер снял с себя пальто
и предложил его моему товарищу, хотя он отлично знал,
что имеет дело с большевиками. Что это? Джентльменст-
во или рисовка классового врага, играющего в велико-
душие? Вернее последнее, но, во всяком случае, это был
красивый жест.
XX
В Руссайф мы прибыли рано утром. Шпик проводил
нас до парохода «Гринвич» и, передав морским властям,
тотчас откланялся. На «Гринвиче» мы были сданы под
надзор круглолицему унтер-офицеру из морской пехоты,
выполняющей на английских военных судах роль жан-
410
дармерии. «Гринвич» — довольно большой вооруженный
корабль, служивший маткой подводных лодок,— шел в
Копенгаген. Едва он снялся, седоусый механик, пыхтя
трубкой, словоохотливо принялся мне рассказывать исто-
рию уничтожения немецкими моряками германского
флота, интернированного в Скапа-Флоу.
Гористые зеленые берега Шотландии вскоре скры-
лись за горизонтом, и пароход очутился в открытом мо-
ре. Я спросил круглолицего унтера, знает ли он иност-
ранные языки. Он с гордостью ответил мне, что ни од-
ного не знает и считает совершенно излишним обреме-
нять себя их изучением, так как все иностранцы должны
говорить на английском языке.
Эти слова были сказаны с оттенком национального
высокомерия. Погода все дни стояла прекрасная. На мо-
ре был штиль. Я и товарищ Нынюк гуляли по палубе,
разговаривали и любовались красотой голубого моря.
Обедали мы внизу, в унтер-офицерском кубрике, но от-
дельно от всей команды. Денег у нас не было ни копей-
ки, и никаких «экстра» мы заказывать не могли. Одна-
ко товарищ Нынюк, по незнанию английского языка,
согласился взять какое-то блюдо, которое было ему пред-
ложено, хотя оно и не входило в казенное меню. Полу-
чилось недоразумение. Когда впоследствии за это блю-
до потребовали плату, мы оказались в неловком поло-
жении, так как платить было нечем. Унтер-офицер с
кислой миной заявил, что сумма невелика и он ее за-
платит.
В Копенгагене нас пересадили на английский мино-
носец. Здесь нас поместили в коридоре офицерского по-
мещения, рядом с кают-компанией. Тут же па ночь под-
вешивались, похожие на гамаки, веревочные койки, на
которых мы спали. Пищу нам давали с офицерского сто-
ла; здесь мы впервые попробовали английские нацио-
нальные блюда: к обеду подавался «тост», то есть хлеб,
поджаренный в масле, к чаю полагался жидкий марме-
лад.
Большей частью мы проводили время на верхней па-
лубе. Миноносец шел полным ходом, подымая за собою
пенистые бугры кипящей воды. Однажды вечером, перед
заходом солнца, справа по борту показались остроконеч-
ные готические колокольни ревельских церквей — Олая
и Николая, мелькнула, похожая на минарет, узорчатая
башня ратуши и зачернели высокие краны Русско-Бал-
тийского завода. Пройдя между Суропом и Наргеном,
миноносец на траверзе Ревельского порта свернул нале-
411
во и взял курс на север. Вскоре показались очертания
Свеаборгской крепости. Миновав Свеаборг в такой не-
посредственной близости, что можно было отлично раз-
глядеть не только орудия, но даже выражения лиц фин-
ских солдат, мы вошли на гельсингфорсский рейд и ста-
ли на бочку. Перед спуском на берег все наши вещи бы-
ли подвергнуты обыску. У меня отобрали большое соб-
рание вырезок из английских газет. Рукописи были про-
пущены. Англичане мотивировали конфискацию вырезок
законом военного времени «Дора», воспрещающим вы-
воз из Англии' печатных произведений. Но война с Гер-
манией была уже кончена. Очевидно, закон сохранил
свою силу ввиду того, что Англия без объявления вой-
ны фактически вела военные действия против Советской
России, которая рассматривалась капиталистической
Англией как неприятельская страна. После обыска меня
и товарища Нынюка перевезли на берег. Здесь мы были
отведены на гауптвахту, маленький одноэтажный домик
на берегу, по соседству с Мариинским дворцом. Ранним
вечером нас вывели на улицу. При свете лучей заходя-
щего солнца защелкали «кодаки». Среди фотографов
были финские офицеры. На автомобиле нас отвезли на
вокзал и посадили в вагон третьего класса. Высокий и
сухой финский офицер, приставленный к нам в качестве
конвоира, глядел на нас с нескрываемой враждой и об-
ращался грубо и надменно. Представитель английского
консульства в Гельсингфорсе и уполномоченный датско-
го Красного Креста, которые сопровождали нас до гра-
ницы, возмутились таким отношением финнов и настоя-
ли на переводе нас в мягкий вагон. Поезд тронулся ве-
чером. Мы быстро заснули и не успели заметить, как ут-
ром приехали на финскую пограничную станцию. В со-
провождении англичанина и датчанина, под конвоем
финских солдат, мы пешком, с чемоданами в руках, от-
правились к давно желанной советской границе. Была
ясная, солнечная погода. От радостного волнения я не
замечал тяжести чемодана. Незаметно мы прошли рас-
стояние, отделяющее финскую пограничную станцию от
Белоострова. Вот наконец показался Белоостровский
вокзал с огромным красным плакатом, обращенным в
сторону Финляндии: «Смерть палачу Маннергейму!», и
впереди обрисовался небольшой деревянный мостик с
перилами через реку Сестру. Нам приказали остановить-
ся у самого мостика, перед спущенным пограничным
шлагбаумом. Я поставил свой чемодан, на землю, снял
шляпу и с облегчением вытер со лба пот.
412
XXI
Как трепетно забилось мое сердце, когда по ту сто-
рону моста, на советской земле, я увидел развевающие-
ся по ветру ленточки красных моряков. Медные трубы
оркестра ярко блестели на солнце. На советской сторо-
не к мостику подошла группа людей, одетых в англий-
ские зеленые френчи, с блинообразными фуражками па
головах, из-под которых торчали длинные козырьки. Ко-
ренастый финский офицер, руководивший церемонией
обмена, распорядился поднять шлагбаум и вышел на
середину моста. Советский шлагбаум тоже приподнялся,
и оттуда один за другим стали переходить в Финляндию
английские офицеры. Первым прешел майор Гольдсмит,
офицер королевской крови, глава английской кавказ-
ской миссии, арестованный во Владикавказе. Широко-
плечий п рослый брюнет, он, перейдя на финскую тер-
риторию и с любопытством разглядывая меня, по-воен-
ному взял под козырек. Я приподнял над головой свою
фетровую шляпу и слегка поклонился. Когда восемь или
девять английских офицеров перешли границу, маши мо-
ряки запротестовали. У них зародилось сомнение, что
финские офицеры надуют и, переприняв в Финляндию
всех англичан, уведут с собой и меня. Они потребовали,
чтобы я был немедленно переведен на советскую терри-
торию. Но финны упрямились. Они тоже не доверяли на-
шим, опасаясь, что после моего перехода границы обмен
будет сразу прекращен и остальные английские офице-
ры останутся иеобмененными. В результате коротких
переговоров обе стороны сошлись на компромиссе. Было
решено поставить меня и товарища Нынюка на середи-
ну моста, с тем что, когда от пас уйдет последний англи-
чанин, мы окончательно перейдем границу. Едва лишь
мы вступили на мост, как наш оркестр громко и торже-
ственно заиграл «Интернационал». Финские офицеры,
застигнутые врасплох, растерялись и не знали, что де-
лать. На счастье, их выручили из беды англичане. Те,
словно по команде, все, как один, взяли под козырек.
Вслед за ними туго затянутые в белые перчатки руки
лощеных финских офицеров неуверенно и неохотно по-
тянулись вверх, вяло согнулись в локте и прикоснулись
к кокетливым каскам, которые вместе с тугими мундира-
ми придавали им вид довоенных прусских офицеров.
Когда все англичане были уже на мосту, мы перешли
на советскую землю. Безмерная радость охватила меня,
когда после пяти месяцев плена я снова вернулся в со-
413
циалистическое Отечество. Поздоровавшись с товарища-
ми, я поблагодарил моряков за встречу. Все поздравля-
ли меня и удивлялись, как дорого котируются большеви-
ки на мировом рынке. Подумать только! Двоих больше-
виков обменяли на девятнадцать* английских офицеров.
Оказывается, англичане, начав с требования в обмен за
нас одного морского офицера и четырех матросов, затем
стали вести себя, как купцы, увидавшие, что их товар
на базаре имеет спрос. Как торговая нация, англичане
набавляли цену, пока наконец не дошли до девятнадца-
ти английских офицеров, потребовав в придачу еще двух
белогвардейских генералов. Такая наглость взорвала
Наркоминдел. Он пригрозил прекращением переговоров.
Тогда англичане «уступили» и отказались от белогвар-
дейских генералов, согласившись удовольствоваться де-
вятнадцатью офицерами.
Среди встречавших меня в Белоострове был, между
прочим, покойный финский товарищ Иван Рахья. Он
предложил мне поехать в Питер на автомобиле, но я
отправился по железной дороге. На Белоостровском вок-
зале наши пограничные красноармейцы попросили меня
поделиться своими западноевропейскими впечатления-
ми, и я с площадки вагона произнес небольшую речь о
международном положении. С особым вниманием оста-
новился я на интервенции против СССР и на Версаль-
ских «мирных» переговорах, таящих угрозу новой войны.
Вечером, в день приезда в Питер, я зашел к товари-
щу Зиновьеву. У него на квартире, в «Астории», я встре-
тился с товарищем Сталиным, который ввиду непосред-
ственной военной опасности, угрожавшей городу Лени-
на, приехал тогда из Москвы.
Дело было 27 мая 1919 года. С помощью английско-
го флота Юденич вел первое наступление на один из
самых революционных городов мира.
(Раскольников Ф. Ф.
Рассказы мичмана Ильина. М., 1934)
* Обмен Раскольникова и Нынюка был произведен на 17 ан-
глийских офицеров («Балтийский флот в Октябрьской революции и
гражданской войне»).
Серго Орджоникидзе
I ,
Астрахань
Пароход «Короленко», где помещался походный штаб
комфлота, был выкрашен темно-синей краской под цвет
речной воды. Розовые пароходы общества «Самолет» и
огромные белоснежные теплоходы «Кавказ и Мерку-
рий» во время гражданской войны были перекрашены
в защитный цвет. Не только высокие борта двухэтаж-
ного щегольского парохода, но и палубы на спардеке —
все было, как синькой, густо замазано краской. Эскад-
рильи английских аэропланов почти ежедневно соверша-
ли налеты на Астрахань и сбрасывали бомбы на кораб-
ли Волжско-Каспийской военной флотилии, на штаб 11-й
армии, где днем и ночью работал Сергей Миронович
Киров, на низкие дома рабочих кварталов Астрахани.
Однажды тяжелая бомба упала на пыльную улицу, где
играла рабочая детвора, и я до сих пор не могу забыть
оторванную детскую ручку, прилипшую к стене деревян-
ного дома.
Огромные волжские пароходы были прекрасной ми-
шенью для авиационных бомб; чтобы замаскировать их,
сделать незаметными с неба, понадобилось выкрасить
синей краской не только борта, но и пассажирскую па-
лубу.
Однажды осенним вечером 1919 года в светлый стек-
лянный салон на «Короленко», где помещался мой рабо-
чий кабинет, вошел молодой матрос в голландке и фор-
менке, из-под которой выглядывал полосатый тельник;
на его узком кожаном поясе висел огромный маузер в
черной лакированной кобуре.
— Товарищ командующий,— громким, слегка воз-
бужденным голосом доложил он,— около двенадцатифу-
тового рейда мы задержали «рыбницу», незаконно пере-
шедшую границу. По документам и рассказам рыбаков,
она пришла под парусами из Баку. Кроме рыбаков там
оказался неизвестный человек без документов.
— Сдайте его в особый отдел одиннадцатой армии.
Товарищ Панкратов разберется,— сказал я.
415
— Да он говорит, что знает вас лично,— замялся в
дверях матрос.
— Тогда попросите его сюда,— приказал я.
И вдруг в глубине темного коридора, проходящего
между двумя рядами кают, показалась широкоплечая
фигура товарища Серго Орджоникидзе с милым, крас-
нощеким, приветливо улыбающимся лицом. Я выбежал
ему навстречу. Мы обнялись и расцеловались, как два
старых холостяка. Потом мы сели в машину, и шофер
Астафьев отвез нас по пустынным улицам полусгоревшей
во время восстаний Астрахани в высокое угловое зда-
ние реввоенсовета 11-й армии. Сергей Миронович Киров
очень обрадовался при виде Серго, который, захлебы-
ваясь от радости и волнения, красочно рассказал нам
эпопею своих приключений. После разгрома Красной
Армии на Северном Кавказе Серго Орджоникидзе с не-
большим отрядом отступил в Грузию. Благодаря широ-
ким знакомствам и знанию грузинского языка ему уда-
лось нелегально жить и работать в Тбилиси, скрываясь
от правительства грузинских меньшевиков.
— А они знали, что вы находитесь в столице Гру-
зии? — спросил я.
— Конечно, знали,— смеясь, ответил Серго.— Но они
не сумели или не смели меня арестовать.
Серго был настолько популярен среди рабочих и
крестьян Грузии, что меньшевики боялись его трогать.
При первом удобном случае Серго нелегально вы-
ехал из Тбилиси в Баку, столицу Азербайджана, где тог-
да правили буржуазные мусаватисты, а оттуда, под-
вергая свою жизнь смертельной опасности, на рыбачь-
ей парусной лодке с отважным бесстрашием прорвал-
ся сквозь кордон деникинского флота, установившего
блокаду устьев Волги, и, к нашей неописуемой радости,
прибыл здоровым и жизнерадостным в красную, совет-
скую Астрахань. Орджоникидзе, Киров и я сидели втро-
ем на тесном диване и дружно разговаривали, не заме-
чая, как летит время. Фотограф попросил разрешения
нас снять, с суетливой поспешностью установил аппарат
на треножнике, щелкнул рычажок обтюратора и увеко-
вечил нашу группу на снимке, сохранившемся до сих
пор.
Серго недолго пробыл в Астрахани. Он спешил на
работу в Москву, желая как можно скорее увидеть Ле-
нина и Сталина, которых он обожал со всем пылом ве-
ликого и благородного сердца.
416
Провожая Серго на вокзале, выстроенном в нарочи-
то восточном стиле, я, смеясь, поблагодарил его за арест
в 1918 году во Владикавказе английской военной миссии
во главе с майором Гольдсмитом: эта миссия составила
основное ядро тех девятнадцати английских офицеров,
на которых я и комиссар «Автроила» товарищ Нынюк
были обменены после пяти месяцев английского плена.
II
Петровен
Следующий раз я увидел Серго в конце апреля 1920
года в Петровске, где незадолго перед тем встретил при-
ехавшего на пароходе из Красноводска товарища Ми-
кояна.
Флотилия миноносцев зашла в Петровск по пути из
Астрахани в Баку, где 27 апреля восстание рабочих
свергло контрреволюционную власть буржуазных муса-
ватистов. Товарищ Серго обрадовал меня, что наш бро-
нированный поезд с войсками Красной Армии уже про-
рвался в Баку, через фронт азербайджанских аскеров,
которые массами переходят на нашу сторону. Товарищ
Серго, в красноармейском френче, с радостно-озабочен-
ным румяным лицом, шагал со мной по перрону.
Сипящий паровоз и несколько вагонов стояли у де-
баркадера: эстренным поездом Серго уезжал в Баку.
На прощание он поручил мне как можно скорее идти
со своей флотилией в Баку.
— Сейчас там создано Советское правительство. Но
Нариман Нариманов еще в Москве. Мусаватисты под-
готовляют контрреволюционное восстание. По примеру
царского правительства они могут спровоцировать рез-
ню между армянами и азербайджанскими тюрками.
Флот сейчас очень понадобится в Баку. Потом надо
советизировать Ленкорань и хлебородную Муган-
скую степь. Для укрепления Советской власти на всем
Каспийском побережье Азербайджана флот абсолют-
но необходим. Ну, желаю вам успеха. Встретимся в
Баку!
И широким, размашистым жестом он подал мне
большую и сильную руку, легко вскочил на подножку
вагона и, крепко сжимая под мышкой туго набитый
портфель, широко, во весь рот улыбаясь, приветливо по-
махал над головою свободной рукой.
1'1 Зак. № 749
417
Ill
Баку
Расцвеченные пестрыми флагами, наши миноносцы
пришли в Баку 1 мая 1920 года, в Международный
праздник трудящихся. Стоял ясный и жаркий день. На
залитой солнцем площади Свободы восставший бакин-
ский пролетариат с радостным торжеством справлял
весну своего освобождения от буржуазно-помещичьего
рабства. Площадь была усеяна рабочими всех наций
Востока. В разных концах стояли обитые красным ку-
мачом ораторские трибуны.
Веселый и жизнерадостный Серго с пламенным эн-
тузиазмом произносил вдохновенные речи на площади,
а потом с балкона дома правительства приветствовал
стройные шеренги аскеров, перешедших на сторону со-
циалистической революции. Между прочим, Серго заста-
вил выступить и меня.
На площади Свободы мы встретили исхудалого, по-
желтевшего и небритого товарища Камо, только что вы-
пущенного из тюрьмы, где он сидел при мусаватистах.
Я никогда не видел его таким счастливым. Серго пред-
ложил ему произнести несколько слов.
— Куда мне... Я не оратор...— со смущенной улыбкой
скромно ответил Камо.
Товарищ Серго был душой, организатором и вож-
дем Первомайского праздника бакинских рабочих.
Но он стал душой, организатором и вождем всей во-
енной и политической работы в Азербайджане.
С утра до вечера ездил Серго в открытом автомоби-
ле то в Совнарком Азербайджана, то в Реввоенсовет, то
в партийные комитеты, то, наконец, на массовые собра-
ния рабочих. Его просторная и светлая комната во вто-
ром этаже на площади Свободы была сборным пунктом
всех партийных, советских и военных работников Азер-
байджана. Там постоянно толпились люди. Даже за
обедом, торопливо и плохо прожевывая пищу, вечно ку-
да-нибудь торопясь, Серго вел горячие, деловые разгово-
ры с товарищами, пришедшими к нему за советом, но
приглашенными к обеду приветливым и хлебосольным
хозяином. Скромная и радушная Зинаида Гавриловна,
жена Серго, никогда не вмешивалась в деловые разгово-
ры, но охотно принимала участие в беседе, как только
она переходила на общие темы. Когда из Москвы при-
ехал Председатель Совнаркома Азербайджанской Совет-
ской Республики Нариман Нариманович Нариманов, он
418
сделался частым гостем Серго. Невысокий, медлитель-
ный в движениях, с бронзовым от загара лицом, он по-
могал Серго знанием местных условий, языка и людей.
Серго показал себя в Баку талантливым организатором.
Сердечный, веселый и жизнерадостный, до мозга костей
преданный рабочему классу и партии Ленина — Стали-
на, кристально чистый и на редкость обаятельный чело<
век, он умел силой глубокого убеждения и боевым тем-
пераментом заражать людей энтузиазмом и вдохновлять
их на героические подвиги.
Подобно тому как после Пражской конференции 1912
года он организовал и воспитывал партийные кадры
большевиков, а в последние годы своей замечательно
красивой жизни организовал нашу социалистическую
промышленность и воспитал технические кадры строи-
телей коммунизма, так и в Баку он организует Крас-
ную Армию и Красный Флот, помогает молодому Совет-
скому правительству Азербайджана построить аппарат
власти в центре и на местах. Он выдвигает закаленные
в боях полки 11-й армии на границы меньшевистской
Грузии.
Когда в Гандже (бывшем Елизаветполе) вспыхнул
организованный мусаватистами мятеж, то Серго сам
едет в Ганджу и непосредственно руководит подавлени-
ем белогвардейского бунта.
Однажды товарищ Серго приехал ко мне на набереж-
ную военного порта и послал меня во главе соединен-
ной флотилии РСФСР и Азербайджана в Ленкорань для
установления Советской власти.
При появлении Красного Флота солдаты ленкоран-
ского гарнизона без единого выстрела перешли на сто-
рону пролетарской революции. Атаман персидских раз-
бойников, гроза местных жителей, приехал из Ардебиля
и заявил, что ради уважения к Советской власти он на
будущее время отказывается от вооруженных грабежей
и разбоев.
Я подарил .ему в знак примирения револьвер-наган
солдатского образца. Обвешанный пулеметными лента-
ми бородатый разбойник с кривым кинжалом за поясом
бережно взял из моих рук тяжелый револьвер, набожно
поцеловал его, приложил ко лбу, к сердцу и опустил в
глубокий карман суконно-синих штанов.
После взятия Энзели Серго Орджоникидзе на паро-
ходе «Курск» поехал в Персию. Жители Энзели собра-
лись у пристани и устроили ему восторженную овацию.
А как он интересовался бытом персидских крестьян, по-
419
литическими условиями, революционным движением в
Гиляне! Даже на тех персов, которые нам не доверяли
и боялись встречаться с нами, он своим открытым ли-
цом с крупными, влажными глазами, прямым и откро-
венным разговором с ними произвел чарующее впечат-
ление и завоевал их сердца.
Во время переговоров с представителями Турции,
Персии, меньшевистской Грузии Серго Орджоникидзе
проявляет способности выдающегося дипломата.
Наконец, он уделяет много внимания организации
нефтяной промышленности. С помощью товарища Сереб-
ровского он отправляет в Астрахань целые караваны
нефтеналивных судов с мазутом, бензином и керосином
для всей изголодавшейся страны.
Снова Волга навезла
В Русь холодную тепла,—
писал живший тогда в Баку поэт Сергей Городецкий.
С 1 мая до середины июня 1920 года — ровно полто-
ра месяца — работал я в тесном и повседневном обще-
нии с Серго. Работа в Закавказье под его непосредствен-
ным руководством была мне по сердцу. В середине ию-
ня я был назначен командующим Балтийским флотом.
Серго не хотел меня отпускать, посылал телеграммы то-
варищам Ленину и Сталину с просьбой оставить меня в
Баку, но постановление уже состоялось, и 18 июня мне
пришлось распрощаться с очаровательным, незабвенным
Серго и выехать к месту нового назначения, в город
Ленина.
(ЦГАЛИ, ф. 1682, on. 1, д. 53)
Взятие Энзели
।
Серго Орджоникидзе жил в Баку на площади Сво-
боды, недалеко от могилы жертв революции.
Вход в его квартиру был со двора, небольшого, но
довольно опрятного. Просторные; светлые комнаты с
длинной стеклянной верандой были скудно меблированы
и казались пустыми. По-видимому, прежний хозяин
квартиры, живший во время мусаватистов, успел куда-
то вывезти мебель. Крепкие деревянные половицы бле-
стели свежей ярко-желтой краской, по эта новизна по-
ла не придавала уюта квартире, носившей вид поход-
ного бивуака. Комнаты, в которых жил Серго, служили
штаб-квартирой партийных, советских и военных бакин-
ских работников. И утром и вечером там толпилась
масса народу и раздавались непрерывные, режущие ухо
телефонные звонки.
По вечерам за чайным столом, покрытым клеенкой
с цветными узорами, собиралась большая компания.
Чай разливала приветливая и радушная жена Орджо-
никидзе, простая и добрая женщина, как мать о сыне,
заботившаяся о Серго.
Жарким весенним вечером 16 мая 1920 года, когда
мы сидели за чайным столом, к Орджоникидзе пришел
Нариман Нариманович Нариманов, с бронзовым цветом
лица, большой лысиной и темными, как чернослив, гла-
зами. Он был Председателем Совнаркома Азербайджан-
ской Советской Республики и только что приехал из
Москвы. Я поглядел на часы: приближалось время, на-
значенное для съемки с якоря.
Я поднялся из-за стола и стал прощаться.
— Ну, товарищ, желаю вам успеха,— промолвил
Нариман Нариманович Нариманов, ласково глядя на
меня глубокими, темными глазами.
Раскрасневшийся от волнения Серго Орджоникидзе
громко, горячо и жизнерадостно произнес несколько доб-
рых, напутственных слов. Мы обнялись и крепко расце-
ловались.
421
В лице Серго и Нариманова я получил последнее на-
путствие партии и правительства Советского Азербайд-
жана. Расставшись с ними, я вышел из дому, сел в ожи-
давший меня у ворот длинный открытый автомобиль,
сильно потрепанный в астраханских песках за годы
гражданской войны, и поехал в военную гавань. Искус-
ный шофер Астафьев, полный, широкоплечий, словно из
одних мускулов сотканный матрос, быстро вез меня на
расшатанной машине по темным, тускло освещенным
улицам Баку. Проехав мимо приморского бульвара, за-
литого огнями высоких висячих фонарей, автомобиль,
переключившись на третью скорость, помчался по не-
скончаемой набережной Баку в сторону Баилова мыса,
окруженного темнеющими вдали горами.
Где-то направо мелькнул в стороне резной силуэт
тонкого минарета.
Приехав в военную гавань, я прошел на стоявший у
стенки эскадренный миноносец «Карл Либкнехт» и при-
казал сниматься с якоря. Было темно, население горо-
да уже спало, и уход эскадры, по крайней мере до ут-
ра, мог пройти незамеченным.
Зашипели паровые лебедки, прозвенели звонки ма-
шинного телеграфа, загремели тяжелые чугунные звенья
якорного каната, и миноносец плавно и медленно стал
отделяться от каменной стенки.
Мы замедленным ходом проплыли мимо мигающих
огней маяка на острове Нарген и ушли в черный, как
нефтяная копоть, сумрак каспийской ночи.
II
Горячее южное солнце заливает безбрежную синюю
гладь Каспийского моря. гМерно подрагивает стальной
корпус эскадренного миноносца «Карл Либкнехт». Из
широких труб выбиваются и относятся ветром густые
клубы черного дыма.
Угольная пыль, как песок, хрустит под ногами на
скользкой железной палубе. На баке и на юте в небеле-
ных парусиновых чехлах дремлют четырехдюймовые
пушки. Посреди миноносца, вдоль его корпуса, вытяну-
ты длинные козырьки минных аппаратов, заряженных
сверкающими на солнце минами Уайтхеда, похожими на
гигантские серебряные сигары. Стройной кильватерной
колонной идут за «Либкнехтом» другие миноносцы. На
флангах соединенной флотилии РСФСР и Азербайджа-
на ритмично покачиваются от мертвой зыби обладаю-
422
щие слабой остойчивостью однотрубные канонерские
лодки «Карс» и «Ардаган».
В центре нашей эскадры, прикрытой со всех сторон
военными кораблями, идет высокобортный нефтеналив-
ной пароход; на нем плывут десантные кожановские
отряды.
За несколько дней до похода у нас было военное со-
вещание. Кроме начальника штаба, расторопного и жи-
вого, худого, как мальчик, Владимира Андреевича Куке-
ля, на нем присутствовали все флагманы и командиры
судов. Перед нами стояла задача похода на Энзели: нам
нужно было захватить белогвардейский флот, уведен-
ный туда сторонниками Деникина, и отнять военное иму-
щество, увезенное ими из Петровска и Баку. Мы знали,
что в Энзели стоят английские войска, но, невзирая на
это, решили вернуть имущество, увезенное деникинцами
в Персию под защиту англичан.
Начальник десантных отрядов Иван Кузьмич Кожа-
нов, худой, скуластый, нервный молодой человек с ко-
сыми разрезами узких, как щелочки, глаз, настойчиво
предлагал двинуть свои отряды по сухопутью, берегом
Каспийского моря на Астару — Энзели; флотилия дол-
жна была прикрывать с флангов движение его отрядов.
Я не согласился с этим планом товарища Кожанова.
Цель операции требовала быстроты и внезапности. Про-
движение отрядов по берегу Каспийского моря позволи-
ло бы белогвардейцам эвакуировать награбленное иму-
щество в глубь страны, а их союзникам — англичанам
стянуть военные силы из Месопотамии и южной
Персии.
Я предложил свой план морского похода к Энзели и
высадку десанта в непосредственной близости от горо-
да. Этот план был поддержан большинством флагманов
и командиров.
Ill
На рассвете 18 мая, когда персы и англичане еще
спали, наша эскадра неожиданно появилась перед гли-
нобитными домами Энзели с их плоскими крышами. В
бинокль можно было заметить стоящий на берегу дво-
рец губернатора, окруженный бананами и зонтиками
стройных пальм. Влево от Энзели раскинулся военный
город Казьян с его казармами, складами и какими-то
длинными одноэтажными домами. На ясном бирюзовом
небе резко выделялись две тонкие мачты беспроволоч-
423
кого телеграфа. Подойдя к Энзели, я на своем минонос-
це прошел вдоль берега.
Восточнее Энзели и Казьяна в поле зрения моего
цейсовского бинокля попало несколько шестидюймовых
орудий. Они стояли на открытом песчаном берегу без
всякого искусственного прикрытия. Людей нигде не бы-
ло видно.
Выбрав удобное место для высадки десанта, я рас-
порядился поднять на мачте сигнал о начале десант-
ной операции.
Дул южный ветер, и разноцветные флаги колыхались
и рвались улететь на север. Мертвая зыбь мерно раска-
чивала корабли и переваливала их с борта на борт.
Вскоре первые шлюпки отделились от высоко сидя-
щего над ватерлинией черного нефтеналивного парохо-
да. Красные моряки в синих голландках с белыми ворот-
никами и с развевающимися на ветру длинными ленточ-
ками фуражек энергично гребли, напрягая сильные
мускулы. Но шлюпки медленно подвигались к берегу. От-
лив относил их в открытое море. Наконец несколько мат-
росов в кожаных сапогах с высокими голенищами, креп-
ко сжимая в руках коричневые винтовки, бодро выско-
чили на песчаную отмель. В их руках, как огромная
птица, трепетало широкое красное знамя с перекрещен-
ными молотом и серпом. Высадившиеся матросы с при-
вычной ловкостью и проворством влезли на телеграфные
столбы и перерубили медную пряжу параллельно про-
тянутых проводов. Телеграфная связь Энзели с внешним
миром была порвана.
Затем матросы заняли шоссейную дорогу, идущую из
Энзели в Решт и Тегеран. Энзели был отрезан. Мимо
грозных, но странно молчавших орудий я прошел на
миноносце к Казьяну и сделал несколько выстрелов,
чтобы разбудить спящих безмятежным сном англичан.
Не желая разрушать легких и воспламеняющихся, как
солома, домов мирного населения Энзели, мы сосредо-
точили артиллерийский огонь всецело на военном город-
ке Казьяне.
Из города вышла цепь солдат, быстро продвигавша-
яся на сближение с нашим десантом. Это были храбрые
и воинственные гуркасы из индийского независимого го-
сударства Непал. Их головы, словно бинтами и марлей,
были обмотаны белоснежной чалмой. Из двух орудий
«Карла Либкнехта» мы стали производить пристрелку
по движущейся цели. После нескольких не видимых нам
перелетов, ложившихся где-то далеко в лесу, начались
424
недолеты, поднимавшие в воздух гигантские всплески
воды. Наконец получилось накрытие: снаряды стали па-
дать около самой цепи, поднимая к небу черные столбы
земли и дыма.
По всем правилам высшей математики солдаты, са-
ми того не подозревая, были захвачены в вилку и под-
лежали уничтожению огнем.
— По цепи солдат беглый огонь. Прицел — 28, це-
лик— 2,— скомандовал я, и мой приказ, быстро пере-
даваемый красными флажками сигнальщиков, как элек-
трический ток, побежал по судам эскадры. Все корабли,
словно обрадовавшись, открыли частую и оглушитель-
ную пальбу.
На земле творился ад. Снаряды изрыли всю землю
вокруг индийских солдат. Но смуглые гуркасы в белых
как снег чалмах продолжали двигаться по узкой песча-
ной косе, сжатой с одной стороны морем, а с другой —
болотами и прудами. На открытом пространстве им неку-
да было укрыться и негде было маневрировать. Послав-
шие их в бой генералы смотрели на них как на пушеч-
ное мясо и жестоко гнали их на верную и неизбежную
смерть.
Несмотря на губительный огонь со всех судов, анг-
лийские офицеры не давали им приказа к отступлению.
И это была не храбрость, а глупость.
Наконец, когда частые разрывы снарядов физически
преградили им дорогу, непальские стрелки дрогнули и
разбежались. После этого первого поражения англий-
ских войск дежурный телеграфист принес мне из радио-
рубки наспех написанную карандашом, только что при-
нятую депешу. Английский генерал, напуганный отступ-
лением храбрых индийских солдат в белых чалмах, с
очаровательным запозданием спрашивал меня о цели
визита красного флота. Радиограмма на английском язы-
ке была подписана командиром бригады генералом
Шампайнем.
Я ответил, что красный флот не имеет никаких агрес-
сивных намерений ни против английских войск, ни про-
тив персидского правительства. Наша цель — взять на-
зад суда и военное имущество, украденное деникинцами
у Советского Азербайджана и Советской России. Во из-
бежание недоразумений я предложил британско-
му командованию немедленно вывести войска из Эн-
зели.
Неудачный английский военачальник вступил со мной
в радиопереписку.
425
«По чьему поручению вы явились сюда?» — задал он
мне щекотливый и довольно неделикатный вопрос.
«Советское правительство не несет за меня никакой
ответственности. Я пришел сюда по своей инициативе,
на свой собственный страх и риск»,— гордо ответил я.
Английский генерал ответил, что, не имея права
сдать Энзели, он запросит инструкций у сэра Пэрси Кок-
са, верховного комиссара Месопотамии.
До получения ответа из Багдада генерал Шампайнь
предложил прекратить военные действия и заключить
перемирие.
Небольшой ветер и мертвая зыбь на море замедляли
высадку десанта. Волны не было, но легкие шлюпки, как
ореховые скорлупки, качались на воде и медленно, с
трудом, догребали до отлогого и низкого берега.
Нам было выгодно выиграть время, и я согласился на
перемирие, добавив, что даю англичанам два часа сроку
на их переговоры с Багдадом.
Отчаянно борясь с зыбью и ветром, десант продол-
жал высаживаться на берег. Отлогая песчаная коса по-
чернела от военных моряков. Непрекращавшееся усиле-
ние нашего десанта не на шутку встревожило английское
командование. Мне принесли свежую радиограмму. Ге-
нерал Шампайнь, ссылаясь на заключенное перемирие,
требовал приостановить дальнейшую высадку десанта.
С трудом вспоминая английские слова, в свое время
приобретенные за решеткой Брикстонской тюрьмы, я
кое-как составил ответ на чуждом английском языке.
Я довел до сведения генерала Шампайня, что перемирие
означает прекращение непосредственных военных дей-
ствий, но ни в какой мере не исключает подготовки к
боевым операциям.
Английский генерал, очевидно, признал бесполезной
дальнейшую полемику и на мою радиограмму ничего не
ответил.
IV
Вскоре мы разглядели моторный истребитель, с боль-
шой скоростью приближавшийся к нам со стороны Эн-
зельской бухты. Его корпус дрожал и сотрясался, как
человек, пораженный пляской святого Витта, нос был
высоко поднят, а корма глубоко зарылась в воду. За
кормой клубилась взрываемая могучим винтом большая
гора белоснежной пены. Над катером развевался колеб-
лемый во все стороны ветром квадратный белый флаг.
426
Катер пристал к борту «Карла Либкнехта», и молодой
высокий офицер в зеленоватом английском френче с
серебряными аксельбантами на груди и с узкими, за-
щитного цвета погонами, крепко держась за поручни,
осторожно перешел с катера на более высокую палубу
нашего миноносца. Это был парламентер, присланный
генералом.
— Лейтенант Крачлей,— отрекомендовался он, веж-
ливо взяв под козырек.
я протянул ему руку. Губы юного лейтенанта дрожа-
ли. Очевидно, он волновался, находясь на корабле
страшных большевиков. Я пригласил его в мою каюту.
Он осторожно спустился по зыбкому трапу и снял ши-
рокую и круглую, как блин, фуражку. Его белокурые
волосы были гладко причесаны на боковой пробор. Мо-
лодое, безусое лицо было подернуто нездоровой бледно-
стью и походило на пергамент.
Я пригласил его сесть. За отсутствием стульев он
опустился на койку, покрытую толстым серым одея-
лом.
— Генерал Шампайнь прислал меня спросить, чего
вы хотите,— на ломаном русском языке обратился ко
мне лейтенант, одергивая на себе аккуратный, с иголоч-
ки, френч.
— Только одного: ухода английских войск, чтобы мы
беспрепятственно могли эвакуировать в Баку наше во-
енное имущество, захваченное и увезенное белогвардей-
цами,— ответил я.
Англичанин расстегнул у себя на груди две массив-
ные золотые пуговицы с накладными орлами и вынул
из бокового кармана элегантного френча тонкую запис-
ную книжку. Крошечным желтым карандашиком, вы-
дернутым из черного ушка, он дословно записал мои
слова.
— Разрешите передать телеграмму моему генера-
лу? — спросил он.
— Пожалуйста.
Мы оба вышли на верхнюю палубу.
Моторный истребитель, па котором прибыл анг-
лийский лейтенант, уже скрылся из виду. Я вызвал ра-
диотелеграфиста и передал ему депешу, написанную
лейтенантом.
Наш миноносец монотонно качался.
— Я плохо себя чувствую. Меня укачало,— конфу-
зясь, признался побелевший, как крахмальная рубаш-
ка, лейтенант Крачлей.
427
Я предложил ему сойти вниз и лечь на койку. Он с
радостью последовал моему совету.
— Удивляюсь, что вы страдаете морской болезнью,—
иронически заметил я, когда мы спустились в каюту,—
ведь англичане — морская нация, обычно они чувствуют
себя на море, как дома.
Лейтенант Крачлей сконфузился и ничего не отве-
тил.
Отлежавшись на жесткой большевистской койке, он
понемногу пришел в себя.
— Скажите, пожалуйста,— спросил я его, заметив,
что он чувствует себя лучше,— наш сегодняшний визит
был для вас неожиданным?
— Совершенно неожиданным,— чистосердечно при-
знался юноша.— В первые дни после взятия вами Баку
мы действительно ожидали появления красного флота
и даже готовились к нему, но теперь, после трех недель
мирной тишины, мы успокоились и решили, что вы уже
не придете.— Он горько усмехнулся.
— Генерал Шампайнь — бригадный командир и по-
стоянно живет в Казвине, где стоит его штаб,— после
короткого раздумья добавил он,— генерал Шампайнь
приехал в Энзели, чтобы произвести смотр войскам, и
вдруг попал в такую историю.
— Да, история неприятная,— посочувствовал я, ра-
дуясь, что присутствие в Энзели генерала, случайно по-
павшего в мышеловку, ускорит капитуляцию англи-
чан.
Сидя в глубоком тылу, генерал, не рисковавший сво-
ей жизнью, отдавал бы воинственные приказы и застав-
лял бы идти на смерть подчиненных ему людей, а сей-
час он будет вынужден спасать свою собственную шку-
ру. «Это побудит его быть уступчивым»,— подумал я.
Лейтенант Крачлей рассказал мне, как он под началь-
ством генерала Дестервилля два раза высаживался в
Баку и воевал против красных.
— Кстати, у меня к вам большая просьба,— вдруг
неожиданно обратился он ко мне после короткой пау-
зы.— Видите ли, я женился в Баку, и, конечно, на рус-
ской. Она — очаровательная женщина. Мы устроили в!
Энзели уютную квартиру, купили дорогую мебель, ро-
яль и ванну. Рояль стоил мне бешеных денег — в этой,
варварской Персии не изготовляют приличных музы-
кальных инструментов,— по я не мог отказать моей же-
не: она так божественно играет. Теперь я боюсь, что в
случае нашей эвакуации рояль останется в Энзели и по-
428
гибнет. Не можете ли вы помочь мне вывезти из Энзели
рояль и ванну?
Мне стоило большого труда, чтобы не рассмеяться.
В такой решительный момент лейтенант больше всего
тревожился за свой мещанский уют.
Я обещал, что и рояль и ванна завтра же будут эва-
куированы в Решт. Крачлей не знал, как благодарить
меня за эту любезность; он заметно успокоился и при-
ободрился. Даже морская болезнь стала как-то меньше
терзать его.
Путаясь, запинаясь и с трудом подыскивая слова, он
туманно и сбивчиво, но с большим увлечением принялся
рассказывать мне о своем происхождении из очень древ-
ней и родовитой шотландской фамилии.
— «Крач» — это значит «крест», а «лей» — старин-
ное шотландское слово, обозначающее перекресток двух
дорог.
— Следовательно, «Крачлей» — это «крест на пере-
крестке»,— неуклюже перевел я.
— Да, да! — обрадованно закивал головой англича-
нин.
Я зевнул и поглядел па часы. Срок перемирия под-
ходил к концу. Я поднялся по закоптелому железному
трапу и вышел на верхнюю палубу. После затхлой каю-
ты крепкий соленый морской воздух приятно освежил
меня. Я передал десантному отряду приказ перейти в
наступление и велел зарядить орудия. Черные силуэты
наших моряков, как тени на китайском экране, зашеве-
лились и задвигались на берегу. Серые стальные пушки
издали оглушительный залп, мягко осели назад и затем
снова заняли прежнее положение. Продолговатый сна-
ряд, заостренный как конус, с пронзительным свистом
рассекая воздух, пролетел над Казьяном и шлепнулся,
не разорвавшись, где-то в малярийном болоте.
Английская артиллерия молчала. Поощряемые ее
бездействием, мы выпустили еще несколько трехдюймо-
вых снарядов, ведя пристрелку по Казьяну, где сидел в
мышеловке генерал Шампайнь со своим штабом. Наша
цепь быстро двигалась по песчаному берегу. Гуркасов
в белых чалмах нигде не было видно. Вдруг на верхнюгэ
палубу опрометью выбежал из каюты потомок древнего
шотландского рода. В руке он держал широкую, как
блин, фуражку.
— Помилуйте, это невозможно,— задыхаясь от вол-
нения, негодовал побагровевший Крачлей,— я нахожусь
на вашем корабле в качестве гостя, а вы в это время
429
стреляете по англичанам. Немедленно спустите меня и
тогда делайте все что угодно. А пока я нахожусь здесь,
прекратите стрельбу.
Я успокоил взволнованного лейтенанта и объяснил
ему, что до прихода его катера я, к сожалению, лишен
возможности доставить его на берег. Я отказался пре-
кратить стрельбу, заявив, что перемирие уже кончилось.
В это время дежурный радиотелеграфист передал
мне депешу, принятую с береговой станции. Генерал
Шампайнь жаловался, что наши части разрушили все
телеграфные провода и, таким образом, затруднили его
сношения с внешним миром. Поэтому у него еще нет от-
вета сэра Пэрси Кокса из Багдада. В заключение Шам-
пайнь предложил еще на один час продлить перемирие.
Еще не весь наш десант успел высадиться на берег,
поэтому предложение Шампайня было приемлемо. Лей-
тенант Крачлей, узнав о продолжении перемирия, облег-
ченно вздохнул, поправил на груди серебряные аксель-
банты, приосанился и повеселел.
Генерал Шампайнь не использовал всего предостав-
ленного ему срока. Еще до исхода времени, установлен-
ного для перемирия, он прислал новую радиограмму с
извещением, что, хотя ответ верховного комиссара Ме-
сопотамии еще не получен, он согласен передать Энзе-
ли красному флоту под условием, что войска его бри-
танского величества покинут город с оружием в руках.
Для переговоров о технических условиях сдачи города,
белогвардейского флота и всего военного имущества ге-
нерал Шампайнь просил командировать представителя.
В нашу задачу не входила война с англичанами. По-
скольку они соглашались уйти из Энзели, наша задача
была закончена.
V
Я вызвал к себе на.миноносец товарища Кожанова.
Он явился во френче и в коричневой кудрявой папахе
набекрень. Худое скуластое лицо его широко улыбалось,
узкие, косо расставленные глаза блестели от оживле-
ния — он был упоен победой. Я попросил его поехать на
берег и сговориться с английским генералом об условиях
сдачи Энзели.
Моторный катер, фыркая и отравляя воздух тяжелой
удушливой гарью бензина, отшвартовался от невысоко-
го трапа миноносца. Иван Кузьмич Кожанов, по-военно-
му вытянувшись, стоял па низком борту, едва возвышав-
430
шемся над водой, радостно улыбался широким ртом,
растянувшимся почти до ушей, и козырял, слегка прика-
саясь прямыми, словно деревянными, пальцами к лихо
заломленной набекрень коричневой бараньей папахе.
Ему удалось удачно выполнить свою военно-дипломати-
ческую миссию. Во время его переговоров выяснилось,
что со всех орудий белогвардейских судов были сняты
замки, англичане увезли их в Решт. Товарищ Кожанов
потребовал их возвращения. Генерал Шампайнь обе-
щал. И действительно, через несколько дней, когда весь
Энзели уже был разукрашен красными флагами, в го-
род прибыл английский грузовик, сверкая на солнце по-
лированной сталью тяжелых орудийных замков. Я ни-
чего не могу сказать против английского генерала Шам-
пайня: он честно выполнил свои обязательства.
Генерал Шампайнь уехал из Энзели в просторном
шестиместном автомобиле. Офицеры эвакуировались в
маленьких, сильно потрепанных фордах. Смуглые гур-
касы и сикхи в белых чалмах ушли пешком, понуро по-
гоняя серых ослов, запряженных в тележки с их скуд-
ным скарбом. Сухопутные и морские офицеры-деникин-
цы с золотыми погонами на плечах бежали на лодках
в глубь бухты, далеко вдающейся в материк. Через бо-
лота, рисовые поля и леса, оплетенные густыми лиана-
ми, они вечером добрались до Решта.
Лейтенант Крачлей, узнав о совершившемся отступ-
лении англичан, попросил разрешения переночевать на
нашем миноносце, чтобы завтра запаковать и отправить
мебель, рояль и ванну. Рано утром, в лучах еще нежар-
кого солнца, мы вошли во внутреннюю гавань Энзели.
Пристань и набережные были густо усеяны пестрой тол-
пой. Персы в высоких круглых шапках из черного кара-
куля, женщины в душных черных чадрах, как хоботы
свисающих до земли, загорелые и босоногие дети тесни-
лись среди развесистых пальм и широких светло-зеле-
ных листьев бананов. Я спустился с мостика. Крачлей
стоял рядом со мной на баке. Подход к пристани был
труден — долго и медленно разворачиваясь, мы стано-
вились на швартовые.
— Посмотрите, как велика человеческая подлость,—
с негодованием обратился ко мне мгновенно покраснев-
ший Крачлей,— я вижу в толпе, собравшейся на при-
стани, много знакомых персов. Еще вчера они гнули пе-
редо мной спину и униженно заискивали, а сейчас они
отворачиваются в сторону или нагло глядят на меня,
делая вид, что мы незнакомы. Это возмутительно.
431
Миноносец ошвартовался у пристани почти напротив
нарядного дворца губернатора, над которым развевался
огромный персидский флаг с выцветшим львом, мечом
и солнцем. В гавани стоял флот; за высокими бортами
черных нефтеналивных пароходов серели длинные жер-
ла морских орудии. Беспомощно простирая длинные кры-
лья, лежали на берегу белые, как альбатросы, гидро-
планы.
В Энзели нам достались большие трофеи: помимо
военно-морского и воздушного флота нашу военную до-
бычу составляли бесчисленные орудия, пулеметы, сна-
ряды и винтовки с амбарами боевых патронов. Англича-
не оставили нам в Казьяпе мясные консервы, галеты и
ром.
Вскоре я отправился в город. Недалеко от набереж-
ной начинался пестрый и шумный базар: с обеих сто-
рон узкой улицы тянулись нескончаемые ряды овощей,
сушеных фруктов, риса, кур, мяса; далее улица втяги-
валась в прохладную темноту крытого навеса из тем-
ных, прогнивших досок. Здесь продавались чайники, яр-
ко разрисованные цветами, пестрые ситцы, полосатые
шелковые халаты, тюбетейки, расшитые золотом и сере-
бром. Среди разноцветной толпы семенили тонкими уп-
ругими ногами серые ослики с огромными вязанками
срубленных деревьев, привязанных с обоих боков верев-
ками и тяжело волочившихся по земле.
За базаром начиналась жилая часть города. Серые
глинобитные домики скрывались за однообразными вы-
сокими стенами, окаймлявшими узкие, кривые и гряз-
ные улицы. Кое-где встречались темные и тесные лавки.
Величественное здание бани с широкими каменными
ступенями и круглым куполом было похоже на античный
храм. На улице перед баней веселый, улыбающийся па-
рикмахер скоблил острой бритвой жесткую намыленную
щетину на изжелта-красном лице молодого перса. Бегло
осмотрев город, я пообедал в скромном ресторане на бе-
регу и вернулся к себе на корабль.
VI
На другой день, заранее сговорившись о времени, я
отправился с визитом к местному губернатору-персу. Он
принял меня в своем дворце, под флагом вооруженного
мечом льва и солнца. Одинокая пальма в саду, точно
часовой вросшая в землю перед самым подъездом, тихо
шевелила листьями, узкими и острыми, как кинжал.
432
В просторной комнате, во всю длину покрытой зеле-
ным ковром с замысловатыми узорными арабесками, бы-
ло сиротливо, как в пустом сарае. В отдаленном конце
стояло несколько стульев. На одном из них помещался
полный загорелый брюнет с одутловатым лицом и жир-
ными, лоснящимися щеками. Я представился и объяс-
нил ему цель прихода в Энзели красного флота.
Переводчик губернатора, в белых брюках, похожих
на грязные подштанники, сосредоточенно перевел мои
слова. Губернатор помолчал, рассеянно перебирая чет-
ки мясистыми короткими пальцами, и сумрачно кивнул
головой.
Старый слуга, неслышно и легко ступая по ковру
мягкими туфлями, принес на серебряном подносе дымя-
щийся густой кофе в миниатюрных фарфоровых чашеч-
ках.
Я выпил кофе, встал и откланялся. Пожимая тугую
и полную руку губернатора, я заверил его, что мы не на-
мерены вмешиваться во внутренние дела Персидского
государства. В крупных печальных глазах моего собе-
седника блеснуло выражение лукавства. Переводчик
проводил меня до подъезда.
Ответного визита губернатора я не дождался. В ту
же ночь он бежал в Тегеран. На другое утро весь город
нарядно разукрасился новенькими ярко-красными фла-
гами. Энзели ожидал Кучук-хана, скрывавшегося в ле-
сах. Он был тогда грозой англичан. Полуразбойник, по-
луреволюционер, сторонник национального освобожде-
ния Персии, он наводил ужас на английских купцов и
офицеров, смело нападая на автомобили из-за скал гор-
ного перевала между Казвином и Тегераном. Немало
фордов и других машин было сброшено им под откос в
глубокую пропасть. Как легендарный Робин Гуд, Ку-
чук-хан отнимал имущество у богатых и раздавал его
бедным крестьянам. Подобно герою английской леген-
ды, он был сказочно неуловим и после своих нападений
скрывался в горах и лесах. Крестьяне кормили, поили
и прятали его.
Разноцветная толпа густо усеяла весь берег и зато-
пила тесный квадрат пристани, державшийся на сваях.
Город был возбужден томительным ожиданием и пред-
вкушением торжественной встречи знаменитого гостя.
Кучук-хан уже несколько лет не был в Энзели.
Сперва показался отряд загорелых, черноволосых
курдов: они были вооружены до зубов винтовками, ре-
вольверами н кинжалами, это был отряд его личных ге-
433
лохранителей. Вскоре появился и сам Кучук-хан, сопро-
вождаемый своими соратниками и шумно приветствуе-
мый персидской толпой. Высокий, стройный, красивый,
с правильными чертами лица, он шел с непокрытой го-
ловой. Длинные темные, вьющиеся кудри пышными ло-
конами падали на его плечи. Его грудь была туго обтя-
нута косым крестом пулеметных лент. Широкие брюки
были заправлены в бледно-зеленые обмотки, завязанные
белыми тесемками; на ногах сверкали вышитые сереб-
ром жесткие кожаные туфли с острыми, загнутыми
кверху носками. Медленно и важно он шел по улице,
радостно и с достоинством раскланиваясь с народом.
Через несколько дней я получил телеграмму из Те-
герана. Председатель Совета Министров Персии Вос-
суг-уд-Доулэ, англофил и ставленник англичан, просил
меня передать прилагаемую депешу Советскому прави-
тельству. Длинная телеграмма содержала официальный
протест персидского правительства против высадки в
Энзели советского десанта. Так начались непосредствен-
ные дипломатические переговоры между Советским
правительством и Персией. До тех пор англофильски на-
строенное правительство Воссуг-уд-Доулэ не хотело нас
знать. Вскоре нормальные дипломатические отношения
Советской России с Персией были восстановлены, а Вос-
суг-уд-Доулэ бежал в Багдад, под теплое крылышко
своих покровителей — англичан.
Войска генерала Шампання в начале июня эвакуиро-
вали Решт. Кучук-хан занял его своими отрядами, пере-
нес туда ставку, провозгласил республику, образовал
Совет Народных Комиссаров и Реввоенсовет и стал го-
товиться к походу на Тегеран.
Я вскоре покинул бурное Каспийское море и уехал
на север, в Балтийский флот. Кучук-хан впоследствии
изменил революции, одновременно продолжая сопротив-
ляться войскам персидского шаха. Однажды зимней но-
чью, в лютую морозную стужу, во время сильной снеж-
ной пурги, он замерз на вершине высокого перевала.
Правительственные войска, преследуя Кучук-хана, на-
толкнулись на его похолодевший труп. Они отрубили
его красивую курчавую голову и как трофей доставили
шаху,
(Раскольников Ф. Ф.
Рассказы мичмана Ильина. М., 1934)
Телеграмма Л. Д. Троцкому
МОСКВА. НАРКОМУ ТРОЦКОМУ ДЛЯ ДОКЛАДА
ЦК РКП
Секретно
Окончание гражданской войны, отсутствие непосред-
ственной военной опасности пробуждает среди моряков,
утомленных долголетнею службою, естественную реак-
цию. Эта реакция проявляется не только в виде уста-
лости, апатии, ослабления дисциплины, но она распро-
страняется и против тех лиц, которые по воле партии
до сих пор осуществляли на флоте твердую и неуклон-
ную дисциплину. Эта неизбежная реакция еще более ос-
ложняется привходящим моментом, связанным с разно-
гласиями по вопросу о профсоюзах. Мною уже сообща-
лось, какие создаются настроения в среде моряков в ре-
зультате неосторожных выступлений некоторых товари-
щей. С тех пор положение ухудшилось еще больше.
Шифрованная телеграмма секретного служебного свой-
ства, отправленная мною в Цека, была не только частич-
но использована в целях полемики для печати, но и пол-
ностью оглашена на общем собрании моряков-коммуни-
стов. Телеграмма, официально подписанная мною, как
комфлотом, совместно с начальником Политуправления,
была по поручению бюро Пека прочитана в начале засе-
дания Евдокимовым и истолкована им как лживый донос
на моряков. Само собой разумеется, что прочтение этой
телеграммы, отнюдь не предназначенной для опублико-
вания на массовом собрании, вызвало прилив острого
недовольства против меня. Хотя тов. Евдокимовым и бы-
ла сделана смягчающая оговорка, что Раскольников как
комфлот стоит на высоте и подвергается осуждению
лишь как член партии, но естественно, что эту разгра-
ничительную линию провести было трудно, и большинст-
во моряков своим отрицательным отношением к теле-
грамме фактически вотировали мне недоверие как ком-
флоту. Тов. Зиновьеву и Евдокимову стоило большого
труда, чтобы удержать собрание от вынесения открытого
порицания.
В результате происшедших событий сложились усло-
вия, при которых мое дальнейшее пребывание в Балт-
435
флоте является невозможным, вследствие чего я вынуж-
ден просить Цека об освобождении меня от исполняе-
мых мною обязанностей. Интересы флота будут лучше
ограждены, если во главе его будет поставлено лицо,
пользующееся полным доверием масс и политической
поддержкой Петербургского комитета.
Комфлот Раскольников
[Январь 1921 г.]
(Ленинградский партийный архив
Института истории партии
Ленинградского обкома КПСС.
Личное дело Ф. Ф. Раскольникова, № 388789.
Публикуется впервые.)
[Из автобиографии 1923 года]
В марте 1921 года, ввиду окончания гражданской
войны и перехода к мирному строительству, я демобили-
зовался и в качестве полномочного представителя
Р.С.Ф.С.Р. в Афганистане выехал на границы Индии, в
соседстве с которой продолжаю находиться до настоя-
щего времени.
Ф. Раскольников
25 июня 1923 года
г. Кабул
(Отдел рукописей
Государственной библиотеки СССР
им. В. И. Ленина, ф. 245)
Телеграмма полпреда РСФСР
в Афганистане в Наркоминдел
ТАШКЕНТ. УПОЛНАРКОМИНДЕЛ. МОСКВА.
НАРКОМИНДЕЛ. ПОР 23 ИЗ КУШКИ
Празднество Афганистана, совпавшее с годовщиной
Октябрьской революции, было торжественно отпраздно-
вано в Кабуле. В течение 4—5 дней с 7 по 11 ноября
главные улицы города были украшены национальными
восточными флагами, среди которых заметно выделялся
флаг Р.С.Ф.С.Р., других европейских государств отсутст-
вовали. Состоявшиеся во время праздника маневры по-
казали большой успех, сделанный за последние годы
молодой Афганской армией, воспитанной в борьбе за
независимость. Войсками была успешно выполнена за-
дача отражения от Кабула армии наступавших с восто-
ка. После всевозможных народных игр, состязаний,
скачек лошадей и слонов пограничными племенами ис-
полнены воинственные эмпические танцы, а песни горцев
содержат всю историю независимых племен в борьбе за
свободу, всю его национальную гордость и ненависть.
Многотысячная толпа и трибуны, занятые эмиром, ёго
двором и иностранными представителями, с величайшим
вниманием и сочувствием выслушали их песни, полные
жалоб и угроз: «Зачем ференги * отнимают у нас землю,
имущество и скот? Они хитры, по все-таки никогда не
победят. Мы сотрем их с лица земли, как корова слизы-
вает траву. Какая радость, что среди европейцев нашлись
большевики, которые идут заодно с мусульманами». В
заключение этой демонстрации племена устроили ова-
цию Полномочному Представителю РСФСР РАСКОЛЬ-
НИКОВУ и с громкими приветственными возгласами
бежали за его автомобилем. При возвращении из тор-
жества Кабул 12 ноября 1921 года HP 149.
Полномочный Представитель РАСКОЛЬНИКОВ.
(Вестник Министерства иностранных дел СССР,
1988, Ms 5)
Европейцы (фарси).
Письма Ларисе Рейснер*
Кабул, 25 апреля 1923 г.
Дорогая Лариса!
Без всяких приключений мы вчера приехали в Ка-
бул. Исполняю твое поручение и посылаю забытые то-
бой фотографии. Те письма, о которых ты меня просила,
я не нашел. <...>
В «Новом Востоке» уже объявлено, что в очередном
номере появятся две моих статьи. Придется срочно на-
чать их изготовление. <...> Как-то тебе путешествова-
лось от Кандагара до Герата? Ставлю вопрос в прошед-
шем времени, применяясь к твоему чтению, хотя сейчас,
когда я пишу это письмо, ты еще не выехала из Канда-
гара.
Вчера, едва лишь я вернулся в Кабул, меня уже по-
сетило итальянское посольство в полном составе. Ко-
нечно, мне был задан ряд неизменных вопросов о дета-
лях твоей поездки и о твоем здоровье.
Скоро уходит почта, и мне нужно кончать. Прости
малосодержательность и бездарность этого письма.
<...> Крепко целую тебя. Твой Фед. Фед.
28 апреля 1923 г.
Дорогая Ларисочка!
Колбасьев, оказывается, привез с собой целую биб-
лиотеку, и я сейчас глотаю, как устрицы, тоненькие бро-
шюры стихов.
Знаешь, сколько интересного вышло за последние два
года! И не только в оригинальной литературе, но и в
* Лариса Михайловна Рейснер (1895—1926), первая жена Рас-
кольникова. Вместе с ним прошла славный боевой путь от Волги
и Камы до Баку и Энзели, была флаг-секретарем командующего
флотилией, работником политотдела. Зимой 1918/19 года — комис-
сар Главного морского штаба. В 1921—1923 годах — в составе
советского полпредства в Афганистане. Талантливый публицист и
писатель, автор книг «Фронт», «Афганистан», «Уголь, железо и
живые люди».
439
переводах. Чего стоят одни стихотворения Киплинга в^
переводе Оношкович-Яцыны; возьми, например, такую
строфу:
Абдур Рахман, вождь Дурапи, о нем повествуем мы,
От милости его дрожат Хайберскне холмы,
Он с юга и с севера дань собрал — слова его, как пожар,
И знают о том, как он милосерд, и Балх, и Кандагар.
У старых Пешаварских Врат, где все пути идут,
С >тра на улице вершил Хаким Кабула суд.
И суд был верен, как петля, и скор, как острый нож,
И чем длиннее твой кошель, тем дольше ты живешь.
Я прямо в восторге от этой «Баллады о царской ми-
лости», из которой я привел только начало. Из посмерт-
ных стихотворений Н. Гумилева] мне больше всего по-
нравились: «Приглашение в Путешествие» и юмористи-
ческое стихотворение «Индюк». Но если бы я стал их
цитировать, то все мое письмо стало бы сплошь поэти-
ческим. Но необходимо поговорить и о прозе. Прежде
всего я прочел небездарные воспоминания Шкловского
«Революция и фронт» и «Эпилог». Затем последнее про-
изведение Жюля Ромена, идеолога пресловутого «унани-
низма»: «Доногоо-Тонка». Очень рекомендую твоему вни-
манию: «это так любопытно». <...>
Посылаю тебе бандеролью Вапдерлипа* и рукопись
моей «В тюрьме Керенского»**....
Крепко обнимаю тебя, моя родная!
Твой Фед. Фед.
29. V. 1923
Дорогая Ларисочка!
В последнюю минуту оказалось, что на помощь... по-
вытягиванию меня из безнадежной дыры Афганистана
поспешил наш старый друг Керзон оф Кедльстон ***.
<...> Трогательно, что Керзон, помнящий твоего мужа
по Энзели, еще до сих пор не забыл его, несмотря на ог-
ромную перегруженность работой. В нашей тихой заводи
полный штиль. (Вычеркнуто мною ввиду неостроумия.
Отсюда не следует выводить силлогизма, что все невы-
черкнутое — остроумно. См. «Логику» Минто.) Сережа0
(Сергей Колбасьев.— Сост.) корпит над переводами сво-°
* Глава из книги Л. Рейснер «Афганистан».
** Глава из книги Раскольникова «Кронштадт и Питер в
1917 году».
*** Английский министр иностранных дел в 1919—1924 годах.
Требовал отозвания Раскольникова из Афганистана.
440
док. Переводит он ничего, а как человек — неприятный.
Слишком силен сахариновый привкус «дома литерато-
ров» и гнусной гумилевщины. Вообще, ничего менее под-
ходящего нельзя было выбрать для Афганистана. <...>
Твое кандагарское письмо с призывом к творческой
работе об Афганистане меня вдохновило. Я написал
большую статью для «Нового Востока»: «Россия и Аф-
ганистан». Это исторический очерк, который должен
представлять собой первую половину брошюры «Совет-
ская Россия и Афганистан». Мне представляется крайне
важным привлечь внимание широких масс к Афганиста-
ну. Кроме того, интересно показать, как именно на деле,
на практике нам приходится проводить общеизвестные
принципы нашей восточной политики. Предстоит про-
следить на конкретном материале, каким образом нами
осуществляется содействие угнетенным пародам Восто-
ка и какие огромные препятствия империалистической
Англии приходится преодолевать на этом пути. Полагаю,
что вторая половина будет наиболее интересной. Разуме-
ется, не обойдется без плагиата — некоторые места из
моих докладов придется включить целиком, без кавычек
и без подстрочных ссылок и примечаний. Когда я окон-
чил свою статью и публично прочел ее нашим сотрудни-
кам, то на другой день Сережа сообщил мне, что Игорь
(И. М. Рейснер. — Сост.) пишет параллельно работу.
Жаль, что он не сказал мне этого раньше. Может быть,
я оставил бы тогда эту тему в покое. Но, с другой сто-
роны, досадно, что он отвлекается от Индии. Об Афга-
нистане напишет кто угодно, а вот специалистов по Ин-
дии, как следует и всесторонне изучивших эту страну,
у нас пет. Если он еще не закончил своей работы об Аф-
ганистане и моя статья побудит его махнуть на нее ру-
кой и вплотную засесть за Индию, то я не буду раскаи-
ваться, что взялся за параллельную работу.
Если твоя идея об издании сборника по Афганистану
не утопия, навеянная тебе прозрачным Кандагаром, то
можешь использовать мою статью вдоль и поперек. Од-
нако, кроме советско-партийных издательств, я нигде
печататься не намерен. Самое главное—скорей изда-
вай свои книжки. По крайней мере, выпусти «Письма с
фронта»*.
Крепко целую тебя, пушинка.
Еще пока твой, скрытый за расстоянием Эф-Эф.
* Первоначальный газетный вариант книги Л. Рейснер «Фронт».
441
16 июня. 1923 г. Кабул.
Дорогая Лерхен!
Только на днях получил твое письмо из Чильдухтера-
на. Из телеграммы знаю, что ты уже в Москве. С не-
терпением жду известий, в особенности по глубоко вол-
нующему меня вопросу о дне отъезда из кабульской ды-
ры. Что за злой рок преследует меня? Целый ряд дру-
зей... хлопочет о моем возвращении из Афганистана,
окончательно ставшего для меня местом ссылки,— по
крайней мере, по психологическим ощущениям, а «воз
и ныне там». Даже после твоего приезда не чувствуется
«движения воды». Конечно, Керзон оказал мне медве-
жью услугу. Своими неуместными хлопотами о моем ото-
звании, о чем его никто не просил, он только задержал
меня на несколько месяцев. Но я полагаю, что через не-
которое время все забудется и тогда я потихоньку смо-
гу выбраться из этого проклятого горного мешка. <...>
На днях, 20 июня, я переезжаю в Пагман *. Мини-
стерства все уже там, задержка только за эмиром. Не-
давно я начал чтение курса лекций по истории партии и
на Пагман возлагаю большие надежды, что там, в тиши
уединения, мне удастся оформить мои идеи в виде
книжки по истории РКП. Смешно сказать, но до сих пор,
кроме устарелых брошюр Лядова и Батурина да мень-
шевистской апологии Мартова, по этому вопросу ничего
не имеется.
Ведь нельзя же всерьез принимать беглый, наспех
написанный очерк Бубнова. А между тем во всех парт-
школах история РКП является обязательным предме-
том.
И наконец, для каждого члена партии необходимо
знание истории своей организации. В Пагмане предпо-
лагаю закончить и воспоминания о 1917 годе. Как ви-
дишь, планы большие. Кроме того, между делом, ради
отдыха, занимаюсь своей любимой библиографией. Со-
ставляю указатель: «Что читать по истории Российской
Коммунистической партии». Работа подвигается очень
медленно, т. к. я совершенно не признаю механической
библиографии, то есть бездарного списывания одних за-
головков книг и статей, а под каждым названием даю
небольшое резюме содержания и даже, по возможности,
краткую, в нескольких словах, ее рецензию. Прости, что
* Загородная резиденция эмира Афганистана, там же разме-
щались иностранные послы.
442
утомил тебя разговорами на эту неинтересную для тебя
тему.
Крепко обнимаю тебя. Твой Федор.
Кабул, 25IV1-23
Дорогая Ларисочка!
Посылаю тебе фотографии греко-буддийских релик-
вий, памятных тебе по Джелалабаду. Пожалуйста, по-
кажи эти снимки в Наркоминделе... негативы хранятся
у меня, и по возвращении в Россию я предполагаю пе-
реснять их на хорошей бумаге и, снабдив своей статьей
«Раскопки в Афганистане», поместить их в журнале
«Новый Восток». Полагаю, что это будет интересно.
Огромное спасибо тебе за невероятно ценные для моей
коллекции старинные монеты, которые ты прислала из
Герата. Большинство их является парфянскими монета-
ми и персидскими — времен сасанидов. Но маленькая
золотая монета — это действительная находка, которую
я стремился разыскать в течение двух лет. Знаешь ли
ты, глупенькая девочка, что держала в своих руках мо-
нету Александра Македонского?
Очень обидно, мышка, что ты не получила трех моих
писем, отправленных мною афганистанской почтой в Ге-
рат. Кто же виноват, что ты так быстро тряслась на сво-
ей лошадке! <.„>
Как видишь, я тебя не забываю, тогда как ты присла-
ла мне из Герата и Чильдухтерана только коротенькие
записочки, вернее сказать отписочки, на двух страницах.
Надеюсь, что ты вознаградишь меня с нетерпением ожи-
даемым письмом из Москвы. Не позабудешь ли ты при-
слать книг, хотя бы те номера «Пролетарской револю-
ции», где напечатана твоя статья о Казани и моя о при-
езде Ленина в Россию (№№ 12 и 13).
Видела ли ты мамочку? Забудь прошлое и сходи, по-
жалуйста, к Шуре (А. Ф. Ильин-Женевский.— Сост.),
если он вернулся из санатория в Москву. Ты не сможешь
мне сделать лучшего подарка. Я слышал, что его здоро-
вье очень плохо! Я сегодня переезжаю в Патман, где
мне отвели кукольный домик среди огромных роз и под
наливающимися красным соком черешнями.
В одном из официальных писем Игорь писал, что
предполагается мое назначение в Норвегию. Я вовсе не
брал на себя подряда сменять повсюду Якова Захаро-
вича (Сурица.— Сост.) и пи в какую Христианию ни за
что не поеду. К рыбной торговле у меня нет .нй малей-
443
шей склонности. Или пусть мне дают настоящую столи-
цу на Западе, или я не работник в Наркоминделе. Ну,
пора расставаться. Напрягаю воображение: целую тебя
в нежные, закрытые глазки.
Твой муж Федя.
28. VI 1.1923
Дорогая Ларисочка! :
Позволь от души расцеловать тебя за те услуги, ко-
торые ты оказала нашей политике в Афганистане. Иск-
ренне радуюсь, что твоя миссия, в своей главной части,
увенчалась полным успехом. Теперь добивайся осущест-
вления более второстепенной цели твоей поездки: моего
скорейшего отозвания. После ряда волнующих теле-
грамм о том, что я должен пробыть здесь еще несколько
месяцев, вчера, наконец, мною была получена радостная
депеша Караханчика (Л. М. Карахан.— Сост.), гласив-
шая, что мой отъезд возможен приблизительно через
месяц после приезда т. Соловьева. Так как последний
ожидается здесь в конце августа, то таким образом в
конце сентября или в начале октября я имею возмож-
ность вырваться из кабульской дыры. Пожалуйста, про-
следи, чтобы не последовало никакой неприятной пере-
мены решения, которая могла бы задержать меня здесь.
Дальнейшая жизнь в этой глуши для меня физически не-
выносима. На днях уезжают Патерно. Marquis (посол
Италии в Афганистане. — Сост.) после долгого разгово-
ра со мной по душам дал определенное обещание доби-
ваться в Риме полного признания Советской России, ис-
ходя из интересов итальянской политики на Восто-
ке. <...>
Я переехал в Патман. Сперва мне дали небольшой
дом министра двора с довольно хорошим тенистым са-
дом... Мое помещение состояло всего из двух комнат, и
поэтому, хотя как смертный человек я был домом дово-
лен, но как полпред протестовал... Мне дали очарова-
тельную, выкрашенную в голубой цвет, только что вы-
строенную дачу незамужней сестры эмира. <...>
В Пагмане, где нет этой одуряющей и расслабляю-
щей жары, мне удивительно хорошо работается. С этой
почтой посылаю в Истпарт и в копии тебе законченные
мною воспоминания об Октябрьской революции... для
очередного номера «Пролетарской революции» или для
какого-нибудь юбилейного сборника. Кроме воспомина-
ний обеими руками пишу сейчас задуманную мною кни-
гу: «История русской революционной мысли». По моей
444
обычной привычке к разбрасыванию, начаты одновре-
менно две главы: «Декабристы как идеологи мелкопо-
местного и мелкого служилого дворянства» и «Движе-
ние русской революционной мысли в 60-х годах XIX в.».
Дело успешно подвигается вперед, но работа сильно за-
трудняется отсутствием всех необходимых материалов.
По приезде в Россию, прежде чем печатать эти главы
моей работы в наших журналах как отдельные статьи,
придется их порядочно дополнить и переработать.
Кстати, как тебе понравилась моя статья для «Ново-
го Востока»? Знаешь, мышка, тебя здесь совсем было
похоронили... была получена телеграмма: «Ваша жена
умерла»... в министерство иностранных дел было вызва-
но пять переводчиков... Можно представить себе пани-
ку, какая воцарилась среди сердаров и послов. Душка-
маркиза проплакала себе все глаза. Дипломатический
корпус имел заседание для обсуждения вопроса о спо-
собе постепенного подготовления меня к этой трагиче-
ской новости... А я недоумевал, почему все послы встре-
чают меня с вытянутыми лицами и избегают говорить о
тебе... Нужно сказать, что я все время находился в бла-
женном неведении. В результате, когда все разъясни-
лось, tout le mond * решил, что тебе, как заживо похо-
роненной, предстоит долго жить...
Как ты поживаешь? Сообщи мне об этом деталь-
но. <...> Смотри пиши как можно больше, чтобы к
моему приезду была готова половина третьей книги.
Точно так же не забывай и меня: пиши до последне-
го. <...> В общем, без тебя очень и очень скучно.
Крепко целую. Горячо любящий тебя Федя.
26IVIII. 1923
Дорогая Ларисочка!
Только что приехал т. Соловьев и передал мне пару
твоих писем. Я прочел их и не знаю, как тебя успокоить.
Конечно, жаль, что мои письма тебе не понравились.
Как ты знаешь, я лишен дара остроумия, но в этих
письмах... я напрягал все свои силенки, чтобы развесе-
лить тебя. Но, оказывается, не развеселил, а, наоборот,
привел в состояние грусти. Как мало, Ларочка, ты меня
знаешь. Юмористическое, веселое письмо у меня высшее
проявление дружбы. Пишу я в таком стиле только тем,
кого очень люблю. Писать в стиле «Ромео и Джульет-
* Весь свет (франц.).
445
ты» я не умею. Ведь я не прыщавый юнкер. Не забы-
вай, что я уже перевалил через тридцатилетний перевал.
К тому же, по складу своего характера, я всегда эпос
предпочитаю лирике. Как же ты, моя малютка, под моим
спокойным эпосом не почувствовала жаркого огня. Пря-
мо удивляюсь, что от моих писем тебе стало холодно.
Будь спокойна, моя милая нервная мышка. Все обстоит
как нельзя более благополучно. Неужели ты могла при-
дать хоть какое-нибудь значение тем или иным джелал-
абадским словам, произнесенным «в запальчивости и
раздражении»? Я с огромным нетерпением ожидаю дня
своего возвращения. Шепни там кому следует, чтобы
скорее фиксировали срок моего отъезда из Кабула. Рас-
считываю отправиться отсюда в конце сентября. Пожа-
луйста, приходи встречать меня на вокзал.
Моя работа «Движение революционной мысли в 60-х
годах XIX века» уже закончена. Не посылаю ее почтой,
так как хочу привезти с собой. Тов. Соловьев прочел и
очень одобрил. Сейчас буду продолжать о декабристах,
хотя за отсутствием многих материалов закончить ее
придется в Москве. Одновременно пишу воспоминания,
чтобы к приезду в Россию хотя бы вчерне закончить
свою книгу. Хочу озаглавить ее «Воспоминания комму-
ниста. 1917 год».
Огромное спасибо тебе, дорогая, за интереснейшую
литературу, которую ты мне прислала. Прямо поража-
юсь твоему умению так точно выбирать книги по моему
вкусу. Я сам не сумел бы сделать это лучше. Пожалуй-
ста, купи к моему приезду юбилейный сборник Морско-
го комиссариата «Пять лет Красного Флота». Там,
между прочим, напечатано исследование о действиях
Каспийского флота в 1920 году.
Теперь перехожу к нашим «делам дипломатическим».
Милейшие Патерно уехали, взяв па прощание твой ад-
рес, чтобы написать тебе по прибытии в Рим. Я получил
уже от них открытку из Кашмира. Перед отъездом мы
имели с ним серьезные conversations* по русскому воп-
росу... опыт нашей дружбы показал возможность и взаим-
ную пользу контактной работы Италии с Советской Рос-
сией на Востоке. Эта работа пойдет еще более тесно, и
не только в Афганистане, но и других восточных стра-
нах, если Италия признает нас не только de facto, но и
de jure. Маркиз, в общем, проникся соответствующим
настроением и дал мне категорическое обещание доби-
* Беседы (франц.).
446
ваться полного признания Советского правительства,
рассматривая этот вопрос под углом зрения итальянской
политики на Востоке.
Только недавно кончился праздник независимости.
Эмир был особенно любезен со мной. Но как-то еще
больше чувствовалось твое отсутствие. Зато я каждый
вечер ходил в кинематограф специально для того, чтобы
посмотреть фильму, снятую Налетным* в свое время в
Кабуле и Каля-и-фату. <...>
Горячо любящий тебя твой Федя.
Крепко целую тебя. Все обстоит по-старому. Будь
спокойна. Еще раз целую тебя. Надеюсь, что очень ско-
ро мы снова объединимся. <...>
[12.IX. 1923]
Дорогая моя, единственная моя Ларунечка!
Ну откуда ты взяла, моя милая крошка, о каком-то
мнимом «охлаждении»? Ну как тебе не стыдно требовать
от меня какого-то «или — или». Поверь, что все обстоит
по-прежнему и я жду не дождусь того счастливого мига,
когда наконец заключу тебя в свои объятия. Ай-яй, Ла-
руня, какая ты, оказывается, злопамятная! Мало ли что
может быть между супругами, мало ли какие слова мо-
гут вырваться у меня с языка в порыве минутного раз-
дражения. Но нельзя же в самом деле думать, что все
это было всерьез. Как бы то ни было, наша теперешняя
разлука мне еще больше показала, насколько мы с то-
бой не случайные попутчики, а муж и жена, воистину,
по призванию. Мне тебя очень сильно не хватает. Каж-
дый месяц жизни без тебя ощущается так, как год с то-
бой. Вот видишь, какие лирические излияния ты все-та-
ки исторгла из меня. А я так не люблю всякую лирику,
так избегаю всяких «объяснений». Но на этот раз делаю
исключение, чтобы удалить все твои сомнения без остат-
ка. Тем более что передача этого письма... внушает мне
уверенность, что эта «лирика» достигнет непосредствен-
но тебя, минуя нежелательных читателей, без всякой
нужды, а исключительно по своей врожденной подлости
перлюстрирующих чужие письма. Ведь не может быть и
речи о контроле надо мной. Я прекрасно знаю, что пар-
* Кинооператор Налетный в свое время был с Раскольнико-
вым во флотилии на Волге. В Афганистане он снял документаль-
ный фильм «От Москвы до Кабула», в создании которого, по-види-
мому, принимал участие Раскольников.
447
тия мне безгранично доверяет. А между тем почти все
письма от матери приходят ко мне с явными следами
грубого, неумелого вскрытия. По советским законам,
письма на имя полпреда перлюстрации, конечно, не под-
лежат. Значит, находятся такие негодяи, которые вопре-
ки закону проявляют свое любопытство насчет содержа-
ния полпредских писем. Это меня огорчает и порою за-
ставляет воздерживаться от обнаружения своих интим-
ных чувств. В этом отношении я и подозрителен и не-
доверчив даже к хорошо знакомым, которым я передаю
свои письма, адресованные к тебе, моя божественная
жена. Я уже в полном смысле слова сижу на чемода-
нах. Пожалуйста, убеди там кого нужно, чтобы мне бы-
ло разрешено уехать в конце сентября или в первых чис-
лах октября. Мой последний доклад я посвятил описа-
нию политических группировок в Афганистане и харак-
теристике виднейших государственных деятелей, опро-
тивевших мне до тошноты за два года. Надеюсь, что
этот доклад действительно станет последним. Во всяком
случае, в нем я подвел итоги и дал в руки т. Соловьева
путеводитель по дебрям афганской политики, который
поможет ему ориентироваться на первых порах.
Что касается т. Соловьева, то я согласен с т. Кара-
ханом. Он безусловно очень порядочный и весьма неглу-
пый человек. Приятно, что он вполне разделяет мою по-
литику. В этом смысле я буду вполне спокоен, что после
моего отъезда ничего нелепого не стрясется. Он облада-
ет несомненным тактом и политическим чутьем. Но, с
другой стороны, я полагаю, что его необходимо оставить
советником, а сверх того прислать еще другого, немного
более солидного, полпреда. Тогда у нас составится дей-
ствительно серьезное представительство. Кандидатуру
нового полпреда лучше наметить совместно со мной, пос-
ле моего приезда в Москву. Тов. Соловьев, помимо сво-
ей дипломатической неопытности, совершенно не интере-
суется Индией. А ведь это — центр тяжести нашей рабо-
ты. Кроме того, он не говорит ни на одном языке, кроме
нашего отечественного волапюка. А согласись, что это
недостаточно. Все послы этим разочарованы до послед-
ней степени. Прямо не представляю, как он будет изъяс-
няться после меня. Хоть бы второй секретарь говорил
по-французски или по-английски. А то и он для ино-
странцев является глухонемым. Неужели ты не разъяс-
нила, что сейчас посылать в Кабул безъязычного това-
рища это значит выставлять его на публичное позори-
ще. <...>
448
А в общем, назначение Соловьева советником с вре-
менным оставлением его поверенным в делах я считаю в
высшей степени удачным. Пожалуйста, от моего имени
поблагодари тт. Чичерина и Карахана. Мне приятно пе-
редавать дела умному и тактичному единомышленнику.
Полагаю, что без всякого ущерба для дела он может
остаться «замом», предоставив мне возможность объеди-
ниться с тобой. Пушистенькая, у меня вся надежда
только на твой «нажим». Если, однако, ты увидишь, что
тебе морочат голову и мой отъезд едва ли возможен че-
рез один-два месяца, то ты немедленно выезжай в Ка-
бул. Из последних писем милейшего Георгия Васильеви-
ча (Чичерина.— Сост.) довольно отчетливо прогляды-
вает, что мне придется сидеть здесь еще несколько ме-
сяцев и, в частности, дожидаться торгпреда, чтобы
начать ведение переговоров о заключении торгового
договора. В таком случае, Пушинка, совершенно недо-
пустимо, чтобы наша разлука приняла столь длитель-
ный характер. Помни, что если гора не идет к Магоме-
ту, то Магомет идет к горе. Мне кажется, что твой
приезд имеет смысл даже в том случае, если в Кабуле
тебе и мне придется пробыть не больше месяца. В та-
ком случае, объединившись в Кабуле, вместе поедем,
дружно обнявшись, в Россию.
Кстати, Наркоминдел сейчас отправляет двух сопро-
вождающих. Нельзя ли поехать тебе вместо второго со-
провождающего, конечно не оформляя этого перед аф-
ганцами, в глазах которых жена Цезаря должна быть
выше всяких подозрений. Во всяком случае, решай как
знаешь. Ты, так же как и я, свободный человек. Но у
меня горечь разлуки дошла сейчас до крайнего предела
и неудержимое желание видеть тебя как можно скорее
стала своего рода «idee fixe» *. Ввиду того что мой отъ-
езд еще определенно не фиксирован Москвой, с этой поч-
той посылаю в редакцию журнала «Красная новь»
мою статью «Движение русской революционной мысли в
60-х годах XIX века». Как ты помнишь, я предполагал
ее привезти с собой. Но, по-видимому, мой отъезд откла-
дывается ad Calendas Graecas **. В твоей почте, которую
я отправляю... ты найдешь копию этой рукописи. Пожа-
луйста, прочти ее и сообщи свое мнение. Меня огорчило,
что моя статья об Афганистане, по-видимому, не была
тобой даже прочитана, ибо никакого отклика с твоей
стороны не вызвала.
* Навязчивая мысль (франц.).
* * До греческих календ (лат.)—до неопределенного срока,
16 Зак. № 749 449
Раз я уже встал на путь ответных упреков, то по-
зволь тебе заметить, что мое недоумение вызвало также
то обстоятельство, что твое последнее письмо помечено
17 июля, тогда как почта отправлялась 2 августа, о чем
тебе могло быть известно от Игоря. Чем объяснить та-
кую небрежность? Затем, несмотря на все твои упреки
по поводу мнимой «сухости» моих писем, я ни в одном
из них не дошел до того, чтобы поминать черта. Кто из
нас имеет больше оснований для обиды: ты или я?
Наконец, последнее мое недовольство тобою. Почему
ты не удосужилась не только не съездить в Петроград,
как ты уверенно обещала, но даже ухитрилась не напи-
сать ни одной строчки моей матери. <...> Смотри, пу-
шинка, я на это очень болезненно реагирую. Пожалуй-
ста, исправь свое жестокое отношение и приласкай
мою бедную одинокую мамочку, если не ради ее, то
ради меня. <...>
Ну, прощай, моя милая Ларисочка, мой нежный цве-
точек Ларисничек. Так бесконечно тяжко без тебя, что
я уже дал себе слово больше никогда по доброй воле
не расставаться с тобой... Поверь, что я постоянно оста-
юсь искренно и безгранично любящим тебя Фед-Фе-
дом. <...>
13 сентября 1923, Кабул
Дорогая Ларисочка!
<...> Размеренная кабульская жизнь мирно течет
по принципу: день да ночь — сутки, прочь. Никаких конф-
ликтов со времени отъезда Колбасьева не возникало. Я
пробовал было считать дни, оставшиеся до моего отъез-
да, но потом бросил: как-то получается постоянно одна
и та же цифра — два месяца. В начале июля рассчиты-
вал выехать в первых числах сентября, в августе мечтал
о начале октября, а сейчас и думать не приходится рань-
ше ноября.
Посуди сама: только что мною получены верительные
грамоты СССР. В 20-х числах этого месяца я их пред-
ставлю эмиру. После этого придется пробыть минимум
полтора месяца. Во всяком случае, Наркоминдел отка-
зывается фиксировать даже хотя бы приблизительную
дату моего отъезда. Поэтому подумай, девочка, не про-
ще ли тебе приехать в Кабул, чтобы затем совместно
двинуться в Москву. Если ты серьезно соскучилась без
меня и разделяешь мое глубокое желание приблизить
момент нашей встречи, то имей в виду, что тебе, как бо-
450
лее свободному и независимому человечку, это сделать
гораздо легче. В одну неделю ты можешь собрать свои
доспехи и через пять недель быть уже в Кабуле. Я вы-
еду тебя встречать с фанфарами. Сбегай в Наркомин-
дел, понюхай, каким воздухом пахнет, и если тебе не
назовут точного дня моего выезда, то садись в скорый
поезд и поезжай. Политически—твой приезд будет очень
выгоден: он произведет самое отрадное впечатление на
афганцев и самое безотрадное на англичан.
Кстати сказать, знаешь ли ты, что недавно были об-
наружены сильные признаки отравления у т. Соловье-
ва, а затем у меня... Доктор Вахтель усмотрела в нашем
заболевании симптомы отравления медленно действую-
щим ядом. В связи с этим афганский повар, навлекший
подозрения, был рассчитан. Сейчас все благополучно.
В общем, мы отделались без всяких последствий.
Только ты, пожалуйста, шума по этому поводу не
поднимай. Я отношусь к таким эпизодам, как к неиз-
бежным в море случайностям. Помнишь, как я равно-
душно отнесся к читульсутупскому происшествию с про-
волокой? А ведь это было несомненное покушение. Ми-
лая Ларунька, когда наконец мы с тобой свидимся? Ты,
наверное, сейчас переехала уже с дачи и пользуешься
всеми благами культурной Москвы. Нельзя ли мне так-
же приобщиться к цивилизации, а если нет, то пригла-
шаю тебя погрузиться в пучину кабульского прозябания.
Самое худшее — это теперешняя неопределенность, ког-
да я не знаю, еду ли или не еду, через месяц, через два или
через три я увижу тебя. Пожалуйста, постарайся внести
ясность в этот вопрос. Все твои треволнения, о которых
ты мне пишешь, это буря в стакане воды. Пожалуйста,
не заботься обо мне. Мое отношение к тебе в полном
порядке. Я тоже уверен в тебе, как в каменной скале.
Крепко-крепко обнимаю тебя, моя любимая жена.
Искренне твой Ф. Ф.
[Октябрь} 1923
Дорогая, улетевшая из моего гнезда ласточка!
Твое роковое письмо от 4 сентября произвело на ме-
ня ошеломляющее впечатление, т. к. я по-прежнему
люблю тебя без ума. Не буду говорить о слезах, мучи-
тельной бессоннице, отсутствии веселого настроения ду-
ха, т. к. я вовсе не хочу вызывать твое сострадание. Спа-
сибо за деликатное соблюдение анпарансов. Пусть для
внешнего мира мы разошлись по обоюдному согласию.
451
Но на самом-то деле мы оба хорошо знаем, что ты меня •
бросила, как ненужную, никуда не годную ветошь.
В моем положении брошенного мужа не остается
иного выхода, как, затаив в душе свои страдания, подчи-
ниться твоему решению. Всякие мольбы и просьбы:
«Вернись, вернись» — носили бы слишком жалкий ха-
рактер. <...>
В своих письмах с дороги и из Москвы еще так недав-
но ты называла себя моей «половинкой», «до скрипа зу-
бов»... одним словом, присылала мне необычайно ласко-
вые и нежные письма. У меня нет никаких сомнений, что
в то время ты меня искренно и сильно любила. Ты с не-
терпением ждала моего приезда в Москву и в случае
моей задержки даже сама была готова вернуться в Ка-
бул... Правда, в каждом из этих писем ты, вспоминая .
мои слова, говоришь о возможном разводе, но относишь- ?
ся к нему отрицательно. <...> Вот почему мне и хочется
задать тебе только один вопрос: достаточно ли ты про-
верила свои чувства, не режешь ли ты по живому мясу?
В самом ли деле наш брак зашел в безвыходный тупик,
достиг окончательного банкротства и поэтому нужно ре-
шиться только на крайнее средство — немедленно разру-
бить его? Для прочности брака у меня существует один
критерий — это любовь... Если же любовь совершенно
исчезла, то брак без любви, конечно, будет развратом,
и в таком случае ничего не поделаешь — нужно рвать
наши многолетние узы, давшие мне так много полного
счастья. <...> :
Я ни о чем не прошу у тебя, Ларисочка. Я только не
хочу, чтобы мы разошлись под влиянием каких-нибудь
несчастных недоразумений. Вспомни, сколько раз ты
уже апеллировала к разводу, и, однако, каждый раз по- ;
еле этого наша взаимная любовь всходила на новые
вершины счастья. Ведь именно после декабря 1918 г.,
когда ты так же решительно стремилась разойтись со
мной, была и разлука английского плена, и наше лико-
вание после встречи на белоостровском мостике, и Астра-
хань, и деревенька Черный Яр, и Энзели, и Баку. А раз-
ве мы плохо жили в Афганистане? Разве этой двухлет-
ней жизнью в искусственной, оранжерейной обстановке
мы не доказали, что достойны быть супругами на всю
нашу жизнь? Решай, как хочешь, пушинка, я не хочу
тебе навязываться... насильно мил не будешь. <...>
Ты меня немного удивила своей просьбой не видеть
тебя в Москве. Когда люди расходятся убежденно, без
сомнений и колебаний, то они потом не боятся встреч..
452
Во всяком случае, не нужно улетать от меня в Берлин.
Если по приезде в Москву мы формально разведемся, то
я не буду тебя беспокоить даже по телефону. Мне само-
му будет очень тяжело встречаться с тобой, потому что,
несмотря ни на что, я крепко люблю тебя и не переста-
ну любить настоящей любовью. <...> Пожалуйста, обя-
зательно приходи встретить меня на вокзал. Пусть это
будет последним знаком твоего дружеского признания
всего нашего романтического прошлого. Я должен лич-
но поцеловать тебе на прощание хоть ручку за то, что
ты была таким идеальным другом — женой в лучшую
пору моей жизни. Если я не увижу тебя на вокзале, то
не знаю, выдержу ли, чтобы не разрыдаться. Наконец,
мне было бы слишком тяжело передавать формальный
документ о разводе кому-нибудь другому, кроме тебя.
Я делал предложение лично тебе, и если необходим раз-
вод, то согласись лично принять его от меня. <...> Ма-
лютка, малютка, не забывай, что нас соединяют золотые
ниточки, закаленные в огне гражданской войны. <...>
18 октября 1923
Дорогая Ларусенька, родная козочка, бедная, мяту-
щаяся девочка!
Ну что же это такое, Мамси? Я вижу, что ты совсем
заблудилась там в этой Москве, как в лесу, без своего
проводника. Матушка, загляни еще раз поглубже внутрь
себя... Когда не любят, то не пишут таких жгучих,
страстных писем, как твои, еще так недавно получавши-
еся мною в Кабуле. Ведь ты же писала их искренно. Я
тебя знаю: ты никогда не стала бы создавать мне ил-
люзию любви. Значит, откуда же, из каких корней вы-
росло твое письмо от 4 сентября...
Ты пишешь мне о ребеночке. Но разве я его убий-
ца?.. У меня до сих пор все переворачивается внутри, ког-
да, продолжая твою политику, я на вежливые вопросы
иностранцев: «Comment est la situation de madame?»* —
вынужден отвечать: «Grand merci. Tout va bien,
J’espere que dans deux mois. Je deviendrais le pere» **.
Мышка, но разве мы с тобой виноваты, что на втором
месяце его жизни произошел выкидыш? Нет, виноваты
затхлые условия «жирного и сытого» афганского прозя-
бания, условия, вдвойне тяжелые для таких нервных и
* Как чувствует себя мадам? (Франц.).
** Большое спасибо. Все хорошо, я надеюсь, что через два
месяца стану отцом (франц.).
453
впечатлительных натур, как мы с тобой. Кроме того, ты
сама писала, что все равно не довезла бы его — такая
страшно трудная была дорога...
Затем, на втором месте, ты ставишь мне в вину двой-
ствепность отношения к тебе: с одной стороны — наеди-
не, а с другой стороны — на людях. Мне кажется, что в
обществе никто не держит себя так, как в интимной об-
становке— tete-a-tete. В таком случае мы быстро бы
превратились в «Шуриков». <...>
Ты была недовольна моими первыми письмами из
Кабула, которые казались тебе недостаточно страстны-
ми, и ты видела в них симптомы моего охлаждения. На-
деюсь, что последующая переписка разубедила тебя...
Во всяком случае, чтобы не было недоразумений, пишу
черным по белому: никакого развода я никогда не хо-
тел и ни в какой степени не желаю его сейчас. В Дже-
лалабаде и Кабуле я говорил только о том, что нам на-
до об этом подумать... когда люди все время живут вме-
сте, то они зачастую не могут дать отчет в своих чувст-
вах. Разлука в этом смысле является прекрасной про-
веркой.
Мыша, не заботясь о своем самолюбии, открыто го-
ворю тебе, что все мои помыслы сводятся к непреодо-
лимому желанию продолжать наш счастливый — да,
счастливый, пожалуйста, не опровергай, счастливый для
нас обоих, спаянный кровью гражданской войны, брач-
ный союз... Такой преданной жены — товарища, бойца,
революционера и сотрудника по литературной работе,
как ты, у меня, конечно, никогда не будет... Ты ведь зна-
ешь, что я не лишен чувства человеческого достоинства.
Однако в данном случае я не могу ограничиться гордым
молчанием, потому что через твое письмо и записку...
красной нитью проходит мысль о взаимном соглашении
относительно развода. Даже выходит так, как будто
инициатива принадлежит мне, я проявил ее раньше, а
ты только впоследствии присоединилась. Это, безуслов-
но, неверная перспектива... если мы с тобой на шестом
году придем к выводу, что мы не сошлись характерами,
то спрашивается, что как же мы жили до сих пор и,
однако, были счастливы.
Видишь ли, Лара, я по своей природе однолюб. Я
всегда мечтал, что мы с тобой сошлись для того, чтобы
пе разлучаться до гробовой доски. Свой идеал семьи я
видел на примере Надежды Константиновны и Владими-
ра Ильича, Екатерины Александровны и Михаила Анд-
реевича (Рейснер.— Сост.). Взгляни на этих стариков;
454
как изумительно красиво прошла их семейная
жизнь! <...>
Милейшая маленькая Соловьева рассказала мне о
том кошмаре, о той эпидемической вакханалии нескон-
чаемых и новых браков, что творится сейчас в Москве
в советских, и в частности в коммунистических, семьях.
Она говорит, что иногда сходятся вместе пять или шесть
бывших и настоящих жен того или иного ответственного
работника. Не успевают износить башмаки, носившиеся
при одном муже, как уже венчаются с другим кобелем.
Бррр, как это гнусно, омерзительно, тошнотворно! Не-
ужели и мы с тобой, Лариса, уподобимся партийным ме-
щанам? <...>
Как жернов, меня давит мысль о вечной разлуке с
тобой. Только сегодня ночью я почувствовал облегчение.
Я видел во сне тебя: ты была необычайно ласкова и за-
явила мие, что все останется по-прежнему. <...> Ког-
да я проснулся, то мои мучения стали еще невыносимее.
А впрочем, не беспокойся, несмотря на горькие, нечело-
веческие страдания, я не покончу самоубийством: много-
летняя коммунистическая закалка даст мне мужество
перенести эту тягчайшую жизненную катастрофу, уно-
сящую в Лету мое личное счастье <...>
Преданный тебе до смерти Раскольников.
[1923] *
Любимейшая Лебединочка, мой милый ласковый пу-
шистенький мохпатик! Я пришел от тебя домой вполне
умиротворенным. Я так рад, что нам наконец удалось
поговорить по-хорошему, по-человечески, по-старому, как
мы давно не разговаривали, а самое главное — понять
друг друга и найти общий язык. А после долгой разлуки
это всегда самое трудное <...> В доказательство того,
что мой запоздавший отклик на твои письма был не ме-
нее нежен и страстен, чем голос, поданный в свое время
из английской тюрьмы, я посылаю не доставленные тебе
по независящим причинам мои позднейшие кабульские
письма. В общем и целом они, по-моему, нисколько не
устарели, конечно за исключением просьбы о встрече
меня на вокзале. <...> Мы с тобой похожи на две
стрелки часов, обладающие разным темпом. Одна стрел-
ка идет вперед, другая отстает, но мы оба бежим по од-
ной орбите. В самом деле, я почувствовал наличность
Это и последующие письма написаны Раскольниковым в Мо-
скве, куда он возвратился в конце 1923 года,
455
кризиса еще в феврале прошлого года в Джелалабаде,
когда ты об этом и слушать не хотела. Я был тогда под
влиянием тех же противоречивых настроений, как ты в
настоящее время. В свою очередь, ты осознала этот про-
цесс позже уже в Москве, в июле — августе 1923 г. Те-
перь я пережил, переболел это тяжелое, мучительное со-
стояние колебаний и пришел к твердому убеждению, что
мы должны быть вместе, что в глубине души мы очень
любим друг друга, любим не случайно, а на всю жизнь
и ни перед своей совестью, ни перед историей не имеем
права расходиться. <...> Конечно, найдется много лю-
дей, которые превзойдут меня остроумием. Но где ты
найдешь такого, кто был бы тебе так безгранично пре-
дан... Отрешись от мелочен, которые легко поправимы...
мы пять лет прожили вместе, из них два года — в тяг-
чайших оранжерейных условиях, в Афганистане. И мы
настолько питали один другого буквально из самих себя,
что ни в Кабуле, ни в Каля-и-Фату, ни в Джелалабаде,
мы не только не скучали, а, напротив, были счастливы.
И это несмотря на отдельные перебои, только свидетель-
ствующие о неровностях моего характера и о неровности
моей натуры вообще. <...> Пережив сильнейшие бури'
и потрясения, мы с тобой так нуждаемся в тихой при-
стани совместной жизни, совместной работы, совместной
борьбы... Я так счастлив, что мы наконец объяснились
и дружными усилиями извлекли ту занозу, тот кратко-
временный рецидив гумилевщины, который, как мне те-
перь ясно, и создал весь наш мучительный и острый кри-
зис. Пушенька, больше всего бойся рецидивов нездоро-
вых куртизанских порывов. Имей в виду, что гумилев-
щина — это погоня за сильными чувственными ощуще-
ниями вне семьи. К сожалению, гумилевщина — это яд,
которым заражены даже некоторые ответственные ком-
мунисты. Пойми, я тебя не только безмерно люблю, я
тебя еще беспредельно уважаю. И конечно, я не пере-
стану тебя уважать даже в том маловероятном случае,
если бы нам пришлось разойтись... ты должна остаться
холостой женщиной и вести честный целомудренный об-
раз жизни, или, в случае встречи с кем-либо более до-
стойным, чем я, ты должна выйти за него замуж. Толь-
ко ради всего святого, во имя революции, не унижайся
до жалкой роли любовницы какого-нибудь женатого че-
ловека. Тебя, с твоей принципиальностью, с твоей спо-
собностью любить, с твоей неукротимой ревностью, это
истерзает и исковеркает. А в таком случае твоему твор-
честву наступит конец. <...>
456
19 января 1924
Плетцуня моя родимая, милая, любимая головушка,
маковый цветочек!
Безумно нужно мне тебя, низотную, повидать. Наша
бурная первая встреча, вполне естественная после 9 ме-
сяцев разлуки, нарушила всю программу наших разгово-
ров. А ведь нам нужно о многом переговорить.
Давай увидимся сегодня или завтра. Я постараюсь
держать себя в руках и по мере возможности не рас-
страивать мою малютку, шлепнувшуюся в арычек, отку-
да мне так хочется вытащить ее. <...>
Твой Фед-Фед <„>
Милан Пушитончик, моя ощущаемая супруга, моя
неисцелимая любовь. Огромное тебе спасибо за твою
книжку — эту прекрасную поэму о нашей любви под вы-
стрелами. <...> Иллюстрации в тексте очень удачны.
По крайней мере, они мне много говорят: тут и поезд
Троцкого, и баржа, и «Даешь Баку!». Неужели даже
после этих картинок тебе не ясно, что мы совершили ог-
ромную ошибку, проведя неестественную разграничи-
тельную черту по живому телу нашего неумершего сою-
за? Меня до сих пор жгут все эти острые вопросы. И по-
рою мучительно недостает тебя.
Знаешь, почему бы нам не встречаться, почему бы
нам не продолжать наше «духовное общение»? Пушин-
ка, так хочется обо многом с тобою потолковать.
Ведь мы очень большие друзья. А дружба должна
быть действенной. Разве это нормальное состояние, ког-
да мы, живя в одном городе, сидим по разным углам и
довольствуемся случайной информацией друг о друге.
Согласись, что здесь много болезненного, патологическо-
го. Так давай же установим непосредственный контакт.
Само собой разумеется, что наши беседы должны проте-
кать спокойно, без всякой истерики. Я думаю, что мы
оба в этом отношении сумеем с собой совладать. Сер-
дечное спасибо за обещание поддержать «Молодую гвар-
дию». По литературным делам нам также лучше пере-
говорить не в редакции, где мы будем объектами любо-
пытных взоров, а либо у тебя, либо у меня на квартире.
Крепко целую тебя. Твой Федя.
Дорогой Ларисничек, мой милый дружок!
Мне кажется, что мы оба совершаем непоправимую
ошибку, что наш брак еше далеко не исчерпал всех за-
457
ложенных в нем богатых возможностей. Боюсь, что тебе
в будущем еще не раз придется в этом раскаиваться.
Но пусть будет так, как ты хочешь. Посылаю тебе роко-
вую бумажку*. <...>
Твой вдовствующий супруг Фед-Фед. <...>,
МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ
орган ЦК РКП и ЦК РКСМ
РЕДАКТОР
Тел. 1-83-75
Тов. Ларисе Рейснер
Уважаемый товарищ!
Редакция журнала «Молодая гвардия» приглашает
Вас принять активное участие в журнале.
Для апрельского номера желательно получить опи-
сание гамбургского восстания. Если Вы поедете на
Урал, то, может быть, найдете возможным отдельные
очерки до издания их отдельной книгой также печатать
в «Молодой гвардии».
Кроме того, наш журнал будет охотно помещать Ва-
ши беллетристические произведения.
С коммунистическим приветом
Раскольников.
7 апреля 1924 г.
(Государственная библиотека СССР им. В. И. Ленина.
Отдел рукописей, ф. 245, д. 52)
Первая книжная публикация.
Согласие на развод.
Максим Горький*
Вечер в Сорренто
Это было осенью 1924 года.
Утром, на маленьком пароходе, по ласково-спокойно-
му голубому заливу я поехал в Сорренто и остановился
в розовой гостинице «Сирены», Комната была сырая и
мрачная, но с балкона открывался очаровательный вид
на Везувий с застывшим над ним облаком белого дыма.
Я спросил у хозяина «альберго» адрес Максима Горь-
кого.
С любезной обходительностью людей, привыкших
иметь дело с туристами, хозяин гостиницы тотчас на па-
мять сказал мне адрес.
К вечеру я разыскал виллу, где жил Горький. В саду
меня встретил его сын, Максим Пешков, и спросил мою
фамилию.
Максим скрылся за дверью виллы, потом вернулся
в сад.
— Алексей Максимович просит вас,— гостеприимно
сказал он.
Вслед за ним я поднялся по лестнице на второй
этаж.
. — Сегодня итальянские газеты опять напечатали, что
отец при смерти,— сказал мне на лестнице Максим,—
но это неправда.
И он отворил белую дверь.
Горький сидел на краю дивана перед широким обе-
денным столом, на котором лежала прерванная на полу-
фразе рукопись. Последнее законченное слово было: «Ти-
хон». Большое окно светлой просторной комнаты выхо-
дило на Неаполитанский залив. Горький поднялся, с
приветливой улыбкой пожал мне руку и предложил сесть
на стул против себя. Положив на стол большие белые
руки, он ласково посмотрел мне в глаза и сказал:
— Вы прямо из Москвы? Ну, рассказывайте, что там
происходит.
Он с жадностью расспрашивал меня, проявляя ог-
ромный интерес ко всему, что делается в Советском
* Начало очерка опущено, т. к, представляет собой повтор.
См. стр. 98—100.
459
Союзе. Говоря о достигнутых нашей страной успехах,
он восхищался генеральной линией партии. С громад-
ным сочувствием он жадно расспрашивал о молодом
рабкоровском движении, придавая ему гигантское зна-
чение, и очень интересовался проводившейся тогда
чисткой вузов.
Когда я удивился, что он так хорошо осведомлен,
Горький ответил, что внимательно следит за жизнью Со-
юза и получает массу писем, рукописей и книг.
Разговор перешел на советскую литературу.
— Вообще там у вас выходит много замечательных
вещей. А вот эмигрантская литература хиреет. Мереж-
ковский печатает в «Современных записках» роман об
египетском фараоне Тутанхамоне. Знаете ли, я не мог
дочитать... Поразительно плохо! Вы представьте себе:
египетские фараоны говорят у него современным язы-
ком.
И его добродушное лицо озарилось широкой ирони-
ческой улыбкой.
С большой любовью рассказывал Горький об италь-
янских крестьянах и рыбаках Сорренто и Капри — мно-
гих из них знал по имени.
Потом он спросил меня, где я думаю остановиться.
Я ответил, что профессор Краус послал меня для ле-
чения астмы на Лидо, возле Венеции, по беспрерывные
октябрьские дожди заставили меня бежать на юг Ита-
лии.
— Боюсь, что в Сорренто вам будет сыро,— заботли-
во сказал он,— тут на побережье влажный климат. Не-
далеко отсюда в горах есть маленькая деревушка —
итальянцы зовут ее Сант-Агата. Я никогда там не был,
но думаю, что это будет для вас полезнее.
Я последовал совету Алексея Максимовича и поехал
в Сант-Агата, откуда открывался необычайно красивый
вид на два залива: Салернский и Неаполитанский.
Сухой, горный воздух деревни, расположенной высо-
ко над морем, оказался подходящим для моего здоровья.
Совет Максима Горького принес больше пользы, чем
совет профессионального врача.
В тихий и теплый осенний вечер я стоял на борту
парохода, отплывавшего из Неаполя в Сицилию. Перед
снятием со швартов к высокому борту подъехали мрач-
ные, черные, со всех сторон закрытые автомобили с едва
заметными узкими решетками наверху. Тяжелая задняя
дверь бесшумно открылась настежь. Звеня кандалами,
из тюремных автомобилей вышли скованные железной
460
цепью люди и по крутому трапу поднялись на палубу
парохода.
Смуглые, черноволосые рабочие в низко надвинутых
кепках и сутулые, бородатые интеллигенты в очках и
мягких фетровых шляпах бодро и весело глядели моло-
дыми глазами, улыбаясь гордо и независимо. По рукам
и ногам они были скованы кандалами и связаны желез-
ной цепью, но никто не мог сковать их благородных мыс-
лей о создании на земле светлого коммунистического
будущего. В суровом молчании поднимались они по тра-
пу, и на их изможденных лицах светилось гордое пре-
зрение к врагу. Изумленные пассажиры с недоумением
глядели на пленных революционеров, одни — проклиная
и ненавидя, другие — втайне сочувствуя. И долго после
того, как они скрылись в глубине темного люка, в моих
ушах еще гремел звон железа.
Когда наутро наш пароход, сияя белизной палубы,
подошел к длинному молу солнечного Палермо, лежа-
щего в зеленой колыбели апельсиновых садов у подно-
жия розовой горы Мойте Пеллегрино, то первыми сошли
на берег политические арестанты. Под звон кандалов
они скрылись в траурно-черных, наглухо закрытых ав-
томобилях с железной решеткой на задней стене. Это
были коммунисты, ссылаемые на пустынные Лепарские
острова.
Машков переулок
Однажды в Машковом переулке, на квартире Екате-
рины Павловны Пешковой, где тогда останавливался
Горький во время приезда в Москву, в небольшой сто-
ловой собралась группа писателей.
Леонид Леонов, сидя за столом спиной к буфету,
громко и внятно, слегка шепелявя, читал новую коме-
дию. Всеволод Иванов, Юрий Олеша, Валентин Катаев
и Владимир Лидин разместились вокруг стола и на ши-
рокой низкой тахте.
Горький сидел против Леонова под электрической
лампой и с напряженным вниманием слушал пьесу.
— Занавес! — облегченно сказал Леонов, пригладил
упавшую на глаза густую прядь каштановых волос и во-
просительно взглянул на Горького.
Алексей Максимович поднял брови, отчего па лбу его
собрались глубокие морщины, и одобряюще произнес:
— Хорошая комедия! Вам надо бы написать пьесу
о Людовике Одиннадцатом. Это, знаете ли, замечатель-
ная тема!
461
Большие серые глаза Леонова удивленно расшири-
лись, но от смущения он ничего не ответил.
Через несколько дней я зашел к Горькому по делам
«Красной нови» и, между прочим, спросил его, почему
он посоветовал Леонову написать историческую пьесу
о Людовике Одиннадцатом.
— А это я, знаете ли, сказал нарочно,— с лукавой
улыбкой ответил Горький,— пора нашим советским пи-
сателям освобождаться от мелкой бытовщинки. Лео-
нов — талантливый человек. Ему нужно взять какую-ни-
будь монументальную тему. Конечно, Людовик Одинна-
дцатый здесь ни при чем. Но пускай он задумается о чем-
нибудь крупном, значительном. А то пишет о каком-то
Бадодошкине. И ведь хорошо пишет, талантливо, но все
это, знаете ли, не то.
С добродушной улыбкой он угловато пожал плечами
и щелкнул в воздухе костлявыми пальцами.
— Для нашей великой эпохи нужны монументальные
полотна,—добавил ои в конце разговора.
Переписка '«
В личных симпатиях к отдельным людям он был ино-
гда очень субъективен. Он мог временно восхищаться
каким-нибудь писателем, с увлечением расхваливать его
вещи, а потом без видимой причины внезапно охладеть
к нему. Однако он обладал редким умением отрешиться
от симпатий и антипатий при общей оценке человека.
Горькому не нравилась Софья Андреевна Толстая, но
это не помешало ему написать статью, в которой он взял
под защиту покойную жену великого писателя от неспра-
ведливых и обидных для ее памяти нападок Черткова.
Всем памятны исторические слова товарища Стали-
на о внимательном отношении к человеку. Горький орга-
нически проявлял это внимание. Он был прирожденным
социалистическим гуманистом.
Сын столяра пароходных мастерских Максима Сав-
ватьевича Пешкова, впоследствии управляющего паро-
ходной конторой в Астрахани, Горький рано изведал
нужду и прошел длинный путь тяжелого физического
труда, скитаний и страданий. Работая мальчиком в ма-
газине обуви купца Порхунова в Нижнем Новгороде, он
обварил себе руки кипящими щами. Потом он был бу-
лочником, маляром, типографским рабочим. Горький
принес в литературу глубокое знание быта и психологии
социальных низов, с сочувствием и любовью относился к
482
страданиям трудящихся, правдиво и художественно изо-
бражал их жизнь.
Со страстным исступлением ненавидел Горький ме-
щан, паразитов, дворян, буржуа, всех классовых врагов
пролетариата.
Он всю жизнь боролся с теорией «искусство для ис-
кусства». Для него литература была серьезным и ответ-
ственным делом, орудием революционной борьбы за со-
циализм, за лучшее будущее человечества.
В воспоминаниях о Леониде Андрееве Горький гово-
рит, что считает себя не арабским конем, а только ло-
мовой лошадью.
«Я знаю,— пишет он,— что обязан успехами моими
не столько природной талантливости, сколько уменью
работать и любви к труду».
Скромность Горького заставила его преуменьшить
силу своего таланта. Правда, он умел и любил рабо-
тать, напоминая трудолюбием Льва Толстого. Он не был
ленив, как Леонид Андреев. У него не проходило дня
без одной написанной строчки. Он не стал бы великим
писателем без знания мировой классической литерату-
ры. И он обладал энциклопедическими познаниями, чи-
тая не только днем, но и ночью в кровати.
Еще в юности, когда Горький разносил булки в Ка-
занской духовной академии, он по вечерам изучал «Ка-
питал». Однако не только труд, но и огромная природ-
ная талантливость создали Максима Горького.
А с каким добросовестным вниманием относился к
молодым, начинающим писателям! Меня всегда изумля-
ло, как успевал он прочитывать невероятные груды ру-
кописей, попутно синим карандашом выправлять стиль
и даже орфографические ошибки, подчеркивать отдель-
ные слова и выражения, испещрять поля рукописи ум-
ными и содержательными пометками. Возвращая про-
читанную рукопись автору, он обычно сопровождал ее
письмом с подробным и точным анализом и дружескими
советами.
Но не менее внимательно относился он к литерато-
рам старшего поколения. Во время пребывания Горько-
го в Москве, в ноябре 1929 года, я передал ему сделан-
ную мною инсценировку романа Л. Н. Толстого «Воскре-
сение». Алексей Максимович с изумительной быстротой
и необыкновенным вниманием прочел пьесу, вернув ее
со следующим письмом:
«Дорогой Федор Федорович.
463
Вообразив себя зрителем в театре, я чувствую, что
«чтец» мешает мне своею пессимистической воркотней
анархиста. Если его невозможно устранить, то, мне ка-
жется, следует весьма сильно сократить его «высказы-
вания». Особенно нужно сделать это на стр. 35—41 и
98—102. Нехорошо, «не театрально», что он, чтец, конча-
ет 1-ю картину 2-го действия, этим он расхолаживает
зрителя. Будет лучше, живее, если вы перенесете в ко-
нец сцену с истеричкой. На 105-й слишком примитивна
беседа Нехлюдова с «чтецом». На 106-й —пусть бы Не-
хлюдов читал сам свой дневник. Вся 3-я картина 2-го
акта кажется мне совершенно лишней, она вполне спо-
собна сотворить в театре скуку; было бы интересней и
оригинальней воспроизвести игрою на сцене обряд евха-
ристии. Второй акт — оборван, не оставляет законченно-
го впечатления. В начале 3-го чтец снова мешает, то же
и в конце 1-й картины, и во 2-й. Вообще, чтеца слишком
много, он затягивает «действие», и без него не богатое,
он грозит сделать всю пьесу скучной. Победоносцева сле-
довало бы на минуту показать одного, после приема Не-
хлюдова,— ходит по кабинету и тихонько поет любимое
свое «Господи, воззвах к тебе, услыши мя», поет тихонь-
ко и на 6-й глас. Слова Нехлюдова на стр. 156—7 могут
вызвать демонстративные аплодисменты обывателей. Со
стр. 213-й я бы убрал речь старика аиарха, анархизм
растет у нас достаточно сильно и без пропаганды со сце-
ны театра.
В общем пьеса показалась мне недостаточно «дейст-
венной», но, разумеется,— театр должен устранить этот
недостаток и, наверное, устранит.
Всего доброго
А. Пешков.
XI.29.»
Максим Горький оказался прав. Московский Художе-
ственный театр устранил недостаток действенности.
Владимир Иванович Пемирович-Данченко и Илья
Александрович Судаков блестящей режиссерской рабо-
той и основательной переделкой текста пьесы устранили
многие недочеты.
Сцены с истеричкой, Победоносцевым и стариком-
сектантом были вовсе выброшены театром, а взамен их
введены из романа Толстого сцены, которых не было в
моем тексте, например превосходная картина в гостиной
графини Чарской, где Книппер-Чехова, Степанова и Ер-
464
шов создали скульптурно-выразительные образы. Идея
чтеца—не моя идея, а В. И. Немировича-Данченко; в
первоначальном тексте, представленном мною театру,
чтеца не имелось вовсе. Это была смелая и рискован-
ная затея, но в блестящем исполнении Качалова она це-
ликом оправдалась.
В то время в просторном фойе Художественного те-
атра уже шли черновые репетиции пьесы, я слышал по-
трясающее чтение Качалова и не мог согласиться с мне-
нием Горького об устранении или сокращении чтеца.
Поэтому я тотчас ответил Горькому следующим
письмом:
«Дорогой Алексей Максимович.
Я признателен вам за быстрое и внимательное про-
чтение моей пьесы. Ваше отношение — хороший урок для
нас, современных редакторов, зачастую подолгу задер-
живающих чужие рукописи.
Ваши замечания будут учтены мною и режиссером,
которому я покажу ваше письмо. Относительно чтеца я
сам долгое время сомневался, но после того как, побы-
вав на репетициях, я прослушал Качалова, я совершен-
но успокоился. Он читает настолько блестяще, что пуб-
лика будет ходить на «Воскресение» в Художественный
театр специально для того, чтобы «послушать Качало-
ва» и т. д.».
К сожалению, Горькому не пришлось побывать на
«Воскресении» и, в частности, послушать Качалова: он
скоро уехал в Сорренто. Вместе с другими товарищами
я провожал его на вокзале.
В то время когда я работал в редакции «Красной
нови», Горький, который всегда с необычайной чуткостью
относился к молодым дарованиям, нередко присылал нам
рукописи начинающих писателей.
Так, в январе 1930 года он прислал стихи одной мо-
лодой поэтессы со следующим рекомендательным пись-
мом, которое прекрасно характеризует его замечатель-
ную скромность:
«Дорогой Федор Федорович.
Я не «знаток» современной поэзии и плохо разби-
раюсь в ней, но прилагаемые стихи кажутся мне ориги-
нальными. Может быть, вы напечатаете некоторые из
них.
Автора я не знаю, не видел; слышал, что это еще
очень молодая девушка.
Сердечный привет. А. Пешков.
29.1.30 г.». • ,
465
В 1930 году я послал Горькому из Таллина оттиск
напечатанной в «Красной нови» моей пьесы «Робеспьер».
В сопроводительном письме я выразил восхищение вели-
колепной статьей Горького, только что появившейся в га-
зетах: «Если враг не сдается, его уничтожают». Помню,
я высказывал предположение, что из-за этой статьи он,
вероятно, получает много ругательных и угрожающих пи-
сем от белых эмигрантов.
Горький долго не отвечал, и я уже отчаялся полу-
чить от него отклик, как вдруг, в феврале 1931 года, он
прислал письмо из Сорренто с критикой моей пьесы:
«Дорогой Федор Федорович.
Виноват перед вами, до сего дня не собрался напи-
сать о пьесе. Прочитал я ее давно; она показалась мне
тяжеловатой, несколько перенасыщенной словами, а ха-
рактеры в ней — недостаточно четко оформлены.
Исторически — они, кажется, верны, т. е. говорят то
самое, что говорили, слова их вы слышите и воспроизво-
дите более или менее точно, но речевые, характерные
особенности, «акцент» недостаточно подчеркнут, как мне
кажется. Это делает людей — до известной степени —
однообразными. Недостаток этот,— если он действитель-
но существует, а не плод субъективного моего вообра-
жения,— недостаток этот не могут сгладить артисты те-
атра. Посему я бы советовал вам посмотреть на пьесу,
как на чужую, и «проработать» ее: кое-где — сократить,
а главное—подчеркнуть различие характеров отноше-
нием героев к «быту», к внешним, мелким фактам их бы-
тия. Человек ловится на мелочах, в крупном можно «при-
твориться», мелочь всегда выдаст истинную «суть ду-
ши», ее рисунок, ее тяготения.
Должен сказать, что к моим суждениям о драмати-
ческом искусстве следует относиться строго критически,
ибо, считая эту форму литературы самой трудной, я пло-
хо разбираюсь в ней — как вы знаете — сам могу писать
пьесы только очень неудачные. Кстати, покаюсь: именно
этим делом и занят — между прочим,— а прочее увлека-
ет меня гораздо больше, чем пьеса. «Прочее» — совер-
шенно изумительно. Вот, например, сегодня получил
письмо из одной сибирской коммуны,— солидную руко-
пись на тему «Как мы сочиняли письмо»,— мы — это
коммунары. Замечательная штука и, конечно, требует
ответа. Все требуют ответов! Ну вот, я и пишу ответы.
Расчудесная работешка, черт возьми!
Эмигранты ругают меня, это —верно. Но что же им
делать? Эта ругань меня никак не трогает. Поругивают
4«6
и граждане Союза, подписывая писания свои псевдони-
мами: «Курский рабочий», «Рабфаковец» и т. д. Рабо-
чие и рабфаковцы они такие же, как я — маркиз. И
злость их не так удивляет меня, как удивляет малогра-
мотность.
Но — все это «преходяще», и ненадолго.
Крепко жму руку. Удивительно прекрасное время, а?
Будьте здоровы.
13.11.31.
А. Пешков.
(Молодая гвардия, 1937, № 5)
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ М. В. РАСКОЛЫ4ИКОВОЙ-КАНИВЕЗ
С Федором Федоровичем я познакомилась в 1929 году на
вечере в грузинском представительстве в Москве. Менй, тогда
студентку Плехановского института, пригласил туда один из моих
приятелей, сказав, что будет Раскольников. Как все мое поколение,
я хорошо знала имя героя Октябрьской революции и граждан-
ской войны. К тому же недавно прочла книгу его бывшей жены
Ларисы Рейснер «Фронт» о подвигах Волжско-Каспийской фло-
тилии, которой командовал Раскольников.
Когда мы уже разместились за столом, я громко спросила:
— А Раскольников не приехал?
Слева от меня сидел какой-то красивый, интеллигентного вида
человек лет сорока. Открытое приветливое лицо, синие благоже-
лательные глаза, маленькие аристократические руки. Я подумала,
что это кто-то из писателей. Он спросил:
— А каким вы его себе представляете?
— Большой, плечистый, с усами, как у Буденного...
Все рассмеялись, а мой сосед сказал:
— Боюсь, вы будете разочарованы, на Буденного он не похож.
Так мы познакомились. Долго разговаривали о Волге и Афга-
нистане, о моем институте. Он произвел на меня очень большое
впечатление — ничего от солдафона, настоящий русский интелли-
гент.
Несколько недель спустя мы снова совершенно случайно
встретились, и тогда он спросил номер моего телефона. Вскоре
позвонил — пригласил в театр. Не помню, что мы смотрели, зато
запомнилось, как ехали на извозчике в Замоскворечье, где я тог-
да жила.
Летом я уехала к бабушке в Краснодар, там получила три-
четыре дружеских, шутливых письма Раскольникова. Откровенно
говоря, я не часто вспоминала его, тем более когда совершала
с подругой увлекательное путешествие по Черному морю на Кав-
каз.
Но осенью, когда я вернулась в Москву, мы стали встречаться
на выставках и концертах, в театрах, куда он меня приглашал.
Мне нравилось слушать его рассказы о революции, о граж-
данской войне, о новых книгах и писателях, о собственных лите-
ратурных делах, в частности об его инсценировке «Воскресения»
468
Толстого, на премьеру которого во МХАТе он меня заранее при-
гласил.
Я думала, что Раскольников испытывает ко мне лишь друже-
ские чувства. И вдруг... это было в конце ноября, мы возвраща-
лись после концерта пешком, он признался мне в любви и попро-
сил стать его женой. Я была изумлена, смущена, растрогана,
пробормотала что-то неопределенно-отрицательное, что, мол, за-
муж не собираюсь. Он не стал настаивать, но встречаться мы
продолжали, и в конце концов я в него влюбилась... В конце
декабря мы стали мужем и женой. Меня ничуть не пугало, что
между нами разница в возрасте 20 лет, и она, эта разница, не
помешала нам до самой его смерти.
Мы поселились в «люксе» гостиницы на Тверской, где у Фе-
дора было две комнаты. Одна — большая, о двух окнах, до по-
толка заполненная книгами. В углу за ширмой умывальник, в дру-
гом, за книжным шкафом, на подоконнике стоял примус, две-три
тарелки, чашки и лежало несколько ножей и вилок. Хозяйство
было совсем немудреное. Другая комната была поменьше и уз-
кая. Там стояли кровать, платяной шкаф, маленький комод и не-
сколько сундуков, среди них большой, желтый, где Федя хранил
свой богатейший архив.
Вскоре Раскольников сказал мне, что Наркоминдел предлагает
ему пост полпреда в Эстонии, но он примет его только в том
случае, если я соглашусь сопровождать его. Он должен был ехать
в Таллин в начале января и просил меня сразу же поехать с ним.
Но мне не хотелось оставаться «недоучкой», и я обещала при-
ехать к нему после сдачи последних экзаменов, т. е. в начале
июня.
Перед отъездом Феди мы были приглашены на завтрак в
эстонское посольство. Посланником в Москве в то время был
Сельямаа, которого я нашла очень приветливым, а его жена была
просто очаровательна. Оба они, как и все эстонцы их возраста,
прекрасно говорили по-русски. Я была удивлена, услышав, с ка-
ким знанием Раскольников говорил об Эстонии, об ее истории,
экономике, культуре, литературе. Я видела, что и посол был пора-
жен и даже сказал об этом. Это было моим первым знакомством
с представителями «капиталистического мира». Федя потом драз-
нил меня, что «не так страшен черт, как его малюют».
Я провожала Федю в Ленинград, откуда через Нарву он уез-
жал в Таллин. Мы провели вместе в Ленинграде несколько дней.
С матерью Феди, «мамочкой», я познакомилась еще в Москве.
Она души не чаяла в своих сыновьях, и они нежно любили ее.
Но с Федей у нее, без сомнения, была более глубокая и тесная
связь. Он постоянно заботился о «мамочке», умел окружить ее
ласковым вниманием и попечением. Антонина Васильевна была
глубоко религиозна. Истинная вера сопровождала ее всю жизнь
469.
и, несомненно, помогала ей в особенно тяжелые минуты. В ее
маленькой квартире у Финляндского вокзала всегда находили
приют священники, выходившие из тюрьмы или ссылки. Когда их
снова сажали, у Антонины Васильевны жили их семьи. Помню,
одно время, между двумя тюрьмами, у нее жил отец Николай
Крутицкий. Раскольников иногда ласково подшучивал над набож-
ностью матери, но никогда не чинил ей препятствий в исполнении
того, что она Считала своим христианским долгом. Несмотря на
наши постоянные уговоры и просьбы, Антонина Васильевна не со-
глашалась жить с нами постоянно. Она часто и подолгу гостила
у нас, но оставляла за собой все ту же скромную квартиру в Ле-
нинграде, заполненную фотографиями сыновей, их книгами, бума-
гами, письмами. Меня «мамочка» сразу же приняла как свою дочь,
и я счастлива, что никогда никакой размолвки не было между
нами.
Александр Федорович Ильин-Женевский, брат Раскольникова,
был в то время представителем Наркоминдела в Ленинграде, где
находились консульства всех аккредитованных в Москве иностран-
ных государств. Женевский — его подпольный псевдоним, он неко
терое время жил в Женеве эмигрантом. Один из лучших совет-
ских шахматистов, он на одном из шахматных турниров победил
знаменитого чемпиона мира Капабланку. Он мало походил на
своего брата. Был мягче, скромнее, не бросался в глаза <...>.
Федя показывал мне Ленинград, которого я не видела с той
жуткой зимы 1919 года, когда мама, испугавшись болезни Галочки,
вызванной голодом, увезла нас к дяде Адольфу и бабушке. В
моей памяти все же осталось смутное видение этих огромных
площадей, широкий размах Невы и особенно Медный всадник.
Перед ним мы с Федей наперебой декламировали прекрасные
строфы несравненной поэмы.
Побывали мы, конечно, в музеях и в нескольких театрах. У
Феди были совещания с художником Акимовым, оформителем
пьесы Раскольникова «Робеспьер», которая готовилась к постанов-
ке в бывшем Александрийском театре.
Через несколько дней Федя уехал в Эстонию, а я вернулась
в Москву и засела за подготовку к экзаменам. Занималась целы-
ми днями напролет, почти не выходя из «люкса».
Федя писал мне очень часто длинные, полные любви и неж-
ности письма с дипломатической почтой, белее сдержанные — с
обыкновенной. Подробно описывал Эстонию, Таллин, эстонское
общество, дипломатический корпус, полпредство, сотрудников,
нашу квартиру... Но в каждом письме жаловался, что тоскует обо
мне, и просил поскорее приехать, взяв годичный отпуск в инсти-
туте. Я навела справки у администрации о возможности перерыва
на год — мне ответили, что это невозможно.
В письме от 19 апреля, отправленном с дипломатической поч-
470
той, Федя писал: «Я вынужден, Музочка, обратиться к тебе С
просьбой о твоем скорейшем приезде сюда не только из эгоисти-
ческих побуждений, но и с точки зрения дела. Ты знаешь, с ка-
ким предубеждением я был здесь встречен. Только что начал
таять лед, как произошло убийство начальника ревельского гар-
низона. Мое положение до чрезвычайности затруднилось. Мне
прямо до зарезу необходим твой приезд, чтобы ты могла своим
обаянием несколько разрядить атмосферу. Если бы тебя не было,
так тебя нужно было бы выдумать. Я хочу, чтобы ты была жена-
друг, жена-помощница, жена-соратник... Милая, неужели ты мне
откажешь? Ведь я же видел, что, когда мы обсуждали этот вопрос,
ты сама сильно колебалась. Но сейчас политическая обстановка
повелительно требует твоего приезда. Ты не представляешь, как
сильно ты можешь облегчить здесь мою работу... Я получаю кучу
дурацких писем. На днях какая-то террористическая организация
вынесла мне смертный приговор и прислала по почте в отдельном
конверте петлю. Это ерунда, которой, пожалуйста, не придавай
значения. Если будут стрелять — промахнутся...»
Конечно же, я сразу взволновалась и забеспокоилась. Ведь в
те времена были случаи убийства советских представителей за
границей — Воровский, Войков. И я тут же дапа телеграмму Феде,
что начинаю приготовления к отъезду в Эстонию. У милейшего
Кофмана, референта по Прибалтийским странам в Наркоминделе,
я прочитала в сводке ревельской прессы вещи, которые меня еще
более взволновали. Газеты недвусмысленно намекали, что приезд
известного революционера Раскольникова в Эстонию ознаменовал-
ся убийством генерала Унтя, начальника ревельского гарнизона.
К моей безмерной радости, неожиданно, без предупрежде-
ний, в одно майское утро Федя предстал передо мной. «Хотел
сделать тебе сюрприз. Добился разрешения приехать в Москву и
надеюсь остаться здесь до окончания твоих экзаменов и потом
увезу тебя в Эстонию». Я запрыгала и завизжала от радости.
Началась небывалая пора. Мы были страстно влюблены друг
в друга. Я ходила как в тумане от любви, от счастья, от весны. Не
знаю, как я смогла сдать последние экзамены. Мы не расстава-
лись. По утрам Федя провожал меня в институт. Приходил за мной,
когда я освобождалась. Если он был занят в Наркоминделе, то,
придя домой, я находила целые послания, полные нежности. Я
бесконечно благодарна судьбе, что полноту любви я познала с че-
ловеком чутким и деликатным, которого я горячо любила.
Нас много приглашали друзья Феди: А. В. Луначарский и
Н, А. Розенель, Борис Пильняк, Пантелеймон Романов, Лидин, Лео-
нов, Вс. Иванов, Б. Ф. Малкин, В. И. Соловьев и др. Бывали гости
и у нас. Наконец экзамены сданы, диплом, дающий мне право на
звание инженера-экономиста, получен. По дороге в Таллин оста-
новились на несколько коротких деньков в Ленинграде
Основные даты жизни и деятельности Ф. Ф. РАСКОЛЬНИКОВА
1936, Июль — последний приезд в СССР
1937, 25 августа — рождение сына
1938, 1 апреля 5 апреля 6 апреля Май отъезд с семьей из Софии •— в Берлине из иностранных га- зет узнает о том, что он снят с поста полномочного предста- вителя СССР в Болгарии — сообщение о снятии Ф. Ф. Раскольникова с поста полпре- да СССР в Болгарии опублико- вано в «Правде» •— приезд в Париж
t 4 10 сентября — встреча в Женеве с наркомом иностранных дел М. М. Литви- новым
12 октября 18 октября — вызов к полпреду СССР во Франции Я. 3. Сурицу — Раскольников направляет пись- мо Сталину
1939, 1 февраля Апрель 17 июля 22 июля 17 августа 25 августа 12 сентября 1 октября — смерть сына — отъезд на юг Франции — приговором Верховного суда СССР Ф. Ф. Раскольников объ- явлен вне закона — пишет заявление «Как меня сделали врагом народа» и от- правляет его во французское агентство «Гавас» и Эстонское телеграфное агентство — завершает работу над «Откры- тым письмом Сталину» — Раскольников помещен в боль- ницу в Ницце — смерть Ф. Ф. Раскольникова — парижский журнал «Новая Рос- сия» публикует «Открытое письмо Сталину»
Кремль
Сталин в театральных креслах
В конце ноября 1935 года в Москве установилась су-
хая, морозная, белая зима. Крупными, щекочущими
хлопьями валил густой снег, покрывая пушистой и осле-
пительной белизной железные крыши домов, тротуары
и мостовые, потертые пальто и шапки прохожих, откры-
тые автомобили со слюдяными окнами и поднятым вер-
хом. В филиале Московского Художественного театра на
Богословском переулке шла новая, но уже нашумевшая
пьеса «Платон Кречет» модного украинского писателя
Корнейчука. Мы с женой приехали в театр рано. Стояв-
шие в дверях капельдинеры в черных двубортных тужур-
ках с унылым видом проверяли зеленые и оранжевые
билеты. Публика непрерывным и медленным, все нара-
стающим потоком вливалась в неуютный зрительный
зал: в оперных театрах в такое время музыканты на-
страивают инструменты. Нас провели в левую директор-
скую ложу и предложили подождать начала спектакля
в примыкающем к ложе кабинете директора. Вдруг у ди-
ректорского подъезда прозвенел тонкий электрический
звонок, и в кабинет вошел запыхавшийся от мороза Мак-
сим Максимович Литвинов с молодой девушкой, если не
ошибаюсь, приемной дочерью.
— Ну, когда вы едете? — спросил он меня.
Нарком иностранных дел не любил, когда полпреды
засиживались в Москве. Я ответил, что на днях уезжаю
в Софию. Максим Максимович снял круглые очки, поды-
шал на них и, близоруко щурясь, протер носовым плат-
ком запотевшие стекла.
В коридорах театра задребезжал третий звонок, и мы
уже направились в ложу, как вдруг в кабинет дирек-
тора вбежал взволнованный администратор и, смущенно
извиняясь, сказал мне и Литвинову, что он, к сожале-
нию, не может предоставить нам директорской ложи, а
посадит нас на свободные места в партере. «Товарищ
Сталин приехал»,— шепнул он на ухо. Выходя из каби-
нета, я мельком увидел, как перед директорской вешал-
475
кой Сталин расстегивал долгополую шинель. Нас разме-
стили в креслах в первых рядах партера.
Когда после первого акта опустился занавес, то к мо-
ему креслу подошел раскрасневшийся администратор и
сказал, что меня с женой просят в директорскую ложу.
Когда мы открыли дверь в кабинет директора, Сталин и
Молотов, стоя у входа, разговаривали между собой. Я
поздоровался и познакомил с ними мою жену.
— Сталин,— отчетливо отрекомендовался Иосиф Вис-
сарионович, протягивая ей руку.
С изрытым оспой лицом чистильщика сапог, низким
лбом и зачесанными назад черными, седеющими воло-
сами, он был в светло-бежевом кителе и светло-бежевых
брюках, заправленных в высокие солдатские сапоги. Вя-
чеслав Михайлович Молотов в пенсне без оправы и в
однобортном поношенном пиджаке с мягким воротнич-
ком и небрежно повязанным галстуком походил на за-
урядного провинциального интеллигента — земского
статистика или податного инспектора. Кроме них в ка-
бинете находился директор Художественного театра Вла-
димир Иванович Немирович-Данченко. С розовым ли-
цом и расчесанной надвое холеной бородой, он почти-
тельно и безмолвно стоял в углу кабинета. Извещенный
по телефону о неожиданном приезде в театр высоких
гостей, он срочно примчался из дому во время первого
акта.
На круглом столе, покрытом белоснежной скатертью,
был сервирован чай. Среди ваз с фруктами и пирожны-
ми стояли стаканы горячего чая, .на маленьком блюдце
аккуратно лежали тонко нарезанные кружки лимона.
Владимир Иванович пригласил нас к столу. Молотов,
моя жена и я сели за круглый стол, а Сталин из пред-
осторожности отказался от чая и грузно опустился на
низкий диван. Сталин рассказал, что он и Молотов по-
ехали в первый МХАТ, но там заменили спектакль, и
тогда они решили посмотреть «Платона Кречета», кото-
рого еще не видали. Сталин с большим интересом рас-
спросил меня о Болгарии.
— Природа Болгарии похожа на наше Закавказье,—
начал я. Потом я рассказал ему об огромных симпатиях,
существующих в этой стране к Советскому Союзу.
— Наверное, живы старые славянофильские чув-
ства?
Я подтвердил, что в Болгарии нас больше любят как
русских, а не как большевиков.
— Ну а как у них отношения с соседями?
476
Я ответил, что отношения Болгарии с ее соседями за-
ставляют желать лучшего. Особенно ненормальные от-
ношения с Румынией.
— Это из-за Добруджи? — показал он свою осведом-
ленность.
Я подтвердил, что яблоком раздора служит южная
Добруджа.
— Сейчас начинают,— прервал разговор Немирович-
Данченко, показывая на загоревшуюся над дверью крас-
ную лампочку.
Я стал прощаться.
— Увидимся в следующем антракте,— сказал, поды-
маясь с дивана, Сталин и вместе с Молотовым не спеша
направился в ложу.
Зрительный зал был уже погружен во тьму, когда мы
разыскали свои места в партере.
Второй антракт мы снова провели в кабинете ди-
ректора театра. За круглым столом Молотов, размеши-
вая ложечкой сахар, с явным удовольствием беззабот-
но пил чай. Сталин стоял в глубине комнаты, возле боль-
шого письменного стола, у окна, завешенного зеленой
шторой. Перед ним стояла полная невысокая женщина
с короткими растрепанными волосами, в темно-синем
английском костюме, в белой, не первой свежести, анг-
лийской кофточке. Она тараторила, как пулемет, насе-
дая на Сталина, который все дальше отступал от нее к
окну. Заместительница директора МХАТа с азартом по-
свящала Сталина во все мелочи театра.
— Вот назойливая женщина! Как она пристала к Хо-
зяину! Никому не дает с ним поговорить! — прошептал
Немирович-Данченко, когда я садился на диван. Не сво-
дя глаз со Сталина, Немирович стоял передо мной.
— Садитесь, Владимир Иванович,— сказал я, отодви-
гаясь, чтобы дать ему место рядом.
— Неудобно, знаете ли, когда Хозяин стоит,— отве-
тил Владимир Иванович, робко присаживаясь па ручку
дивана.
Заместительница директора рассказывала, что врачи
послали больного туберкулезом актера Баталова за гра-
ницу, в польский курорт Закопане.
— Мы только что получили от него письмо,— треща-
ла она,— бедняга пишет, что безумно скучает.
— Что за безобразие! — возмутился Сталин.— Посы-
лать больных за границу, когда у нас на Кавказе не
худшие курорты. Кто послал его в Закопане?
— Не знаю,— ответила женщина, испуганная внезап-
477
ной суровостью тона Сталина.— Не знаю. Кто-то из
кремлевских врачей.
Медленно, как крокодил, поводя головой и тулови-
щем, Сталин подошел к письменному столу, снял с ме-
таллической вилки черную трубку телефона и вызвал
Кремль.
— Товарищ Поскребышев! — властно сказал он.— Я
сейчас узнал, что какой-то врач послал артиста Худо-
жественного театра Баталова лечиться за границу, в За-
копане. Сейчас же узнайте, кто его послал, и сообщите
мне по следующему номеру. Какой ваш номер? — поды-
мая брови, вполголоса спросил он Немировича.
Владимир Иванович с неожиданным для его 75 лет
проворством вскочил с ручки дивана, как школьник, вы-
званный учителем, и пробормотал какое-то пятизначное
число. Сталин повторил его в рупор, с силой положил
телефонную трубку на место и победоносно оглянулся,
проверяя, какое впечатление производит на нас его все-
могущество. Пользуясь тем, что беседа Сталина с назой-
ливой женщиной оборвалась, Немирович-Данченко сде-
лал попытку овладеть разговором.
— К сожалению, Иосиф Виссарионович, я не мог ис-
полнить ваше поручение,— сказал он, степенно расправ-,
ляя пышную бороду и подходя к Сталину.— Я виделся
по вашему поручению с Шаляпиным и разговаривал с
ним, но, увы, ничего не вышло. Там зло в жене. Она не-
примиримо настроена.
Сталин молча кивнул головой. По обрывкам разгово-
ра я догадался, что Немирович-Данченко по поручению
Сталина приглашал Шаляпина в СССР. Продолжая за-
нимать гостя, Немирович-Данченко рассказал, что недав-
но «Платона Кречета» смотрел Каганович.
— Он запоздал, и мы для него задержали начало
спектакля,— похвастался Немирович внимательным, от-
ношением к вождям.
— И напрасно! — ревниво сказал Молотов.— Не сле-
довало бы ждать его. Возмутительно, что Каганович за-
держивает спектакль,— громко сказал Молотов и, как
подсолнечник к солнцу, всем корпусом повернулся к Ста-
лину.
Я знал, что отношения между Молотовым и Кагано-
вичем напряжены, но не думал, что они достигли такой
остроты, что Молотов не мог удержаться от шпильки по
адресу соперника в присутствии посторонних.
«Раньше народный комиссар по просвещению Луна-
чарский задерживал своевременную отправку поездов, а
478
теперь народный комиссар путей сообщения Каганович
задерживает своевременное начало спектаклей»,— мельк-
нуло у меня в голове. В эту минуту на пороге показал-
ся Литвинов. При виде нас, непринужденно сидящих на
диване, он чуть не поперхнулся и на секунду остолбенел.
На его широком, добродушно сияющем лице отразилось
нескрываемое изумление. С легкостью неся тучное тело,
он деловитой, торопливой походкой, на цыпочках подо-
шел к Сталину, о чем-то вполголоса поговорил с ним и
той же деловитой походкой, на цыпочках вышел из ка-
бинета. Меня удивило, что никто не предложил ему сесть
и выпить стакан чаю. Он пришел и вышел, как мелкий
чиновник. Мне стало ясно его удивление при виде нас.
В то время звезда Литвинова еще не клонилась к зака-
ту и такое отношение к нему не было признаком гнева
или опалы, а нормальным порядком вещей, установив-
шимся между вождями и рядовыми наркомами, не со-
стоявшими членами Политбюро. Даже нарком иностран-
ных дел, блиставший па международной арене, был в их
глазах простым «спецом». К нему относились, как к мав-
ру: «Мавр сделал свое дело, мавр может уйти». На пись-
менном столе загудел телефон, Сталин, стоявший у пись-
менного стола, снял трубку.
— Алло! Товарищ Поскребышев, это вы? Слушаю.
Кремлевский врач? Как фамилия? Напомните мне об
Этом завтра. А Баталова нужно немедленно перевести
в один из советских курортов. Займитесь этим делом!
«Бедный Баталов,—-подумал я про себя,— наверное,
он сам просил врачей, чтобы его послали лечиться за
границу, а теперь и без того короткий заграничный от-
пуск будет прерван в самом начале по вине этой бол-
туньи».
Сталин спросил меня о производстве розового масла
в Болгарии.
— У нас в Грузии теперь тоже разводится промыш-
ленная роза,— с гордостью добавил оп.
Над дверью загорелась красная лампочка. Я Стал
прощаться.
— Надо бы нам с вами поговорить! — с приятным гру-
зинским акцептом сказал Сталин, пожимая мне руку су-
хой и жесткой ладонью.
На даче Молотова
На следующее утро меня разбудил телефонный 'зво-
нок.
— Товарищ Раскольников? Это говорит Жемчужина.
479
Пожалуйста, приезжайте с женой к нам завтра, в вы-
ходной день, на дачу. Вячеслав Михайлович и я будем
очень рады видеть вас. Завтра в одиннадцать часов утра
за вами заедет машина.
Я с благодарностью принял приглашение. С Молото-
-. вым меня связывали старые отношения. Мы вместе учи-
. лись на экономическом отделении Петербургского поли-
технического института, вместе работали в «Звезде» и
«Правде» и в партийной организации студентов-поли-
техников. Приезжая в Москву, я обычно звонил ему, и он
назначал мне свидание либо в служебном кабинете, ли-
бо на квартире в Кавалерском корпусе Кремля. Однаж-
ды в 1931 году, когда я из Франции, где проводил от-
пуск, ехал через Прагу в Москву, полпред СССР в Чехо-
словакии А. Я. Аросев попросил меня отвезти подарки
В. М. Молотову, его товарищу по подпольной работе в
Казани. В первые же дни приезда в Москву я созвонил-
ся с Вячеславом Михайловичем и, доверху нагруженный
картонками и свертками, вошел в Кремль. Молотов и
Жемчужина стали при мне распаковывать заграничные
подарки: шерстяную материю на мужской костюм, зеле-
ное спортивное пальто для Полины Семеновны и кучу
изящных детских вещей для их единственной дочери
Светланы. С восхищением разглядывая вязаный детский
костюмчик, Полина Семеновна непосредственно восклик-
нула:
— Когда же наконец у нас будут такие вещи, Вяче-
слав?
— Ты что же, против Советской власти? — шутливо
ответил Молотов.
Полина Семеновна ревниво относилась к своей фа-
милии. Однажды я назвал ее «товарищ Молотова».
— Что вы! Я не Молотова, а Жемчужина,— попра-
вила она меня.
— Аросев разложился, стал обывателем,— говорил
мне Молотов. Но это не мешало ему дружить с Аросе-
вым, приглашать его к себе и даже принимать от него
заграничные подарки.
Инициатива свидания с Молотовым всегда принад-
лежала мне. Интимности между нами не было. Молотов
относился ко мне с легким покровительством удачника-
бюрократа к бывшему школьному товарищу. По своей
инициативе, да еще на дачу, в «святая святых» своего
быта, Молотов никогда прежде меня не приглашал. Я
мог приписать такое внимание лишь тому, что со мной
накануне, в театре, милостиво беседовал Сталин.
480
Весь день мне звонили по телефону, ко мне прихо-
дили знакомые и поздравляли, как после удачной
театральной премьеры: каким-то образом все уже
знали до мельчайших подробностей мой разговор со
Сталиным.
В выходной день, ровно в одиннадцать часов, к гос-
тинице «Метрополь», где я остановился, подъехал наряд-
ный закрытый автомобиль, мы с женой сели и поехали.
По дороге шофер заехал за Трояновским, полпредом в
Соединенных Штатах. Расчищенная, залитая асфальтом
дорога вилась среди снежных полей и огромных сугро-
бов. Трояновский умно и занимательно рассказывал об
Америке, о гангстерах, о политических нравах. Посреди
дороги навстречу нам шла небольшая группа людей. Впе-
реди выступал человек в пальто с барашковым воротни-
ком и в высокой, суживающейся кверху черной караку-
левой шапке. Это был Молотов, которого сопровождали
Чубарь и Валерий Иванович Межлаук, его заместители
в Совете Народных Комиссаров. Они вышли навстречу
гостям. Шофер остановил машину, мы сошли на расчи-
щенную от снега дорогу, поздоровались и всей компани-
ей пешком отправились на дачу.
Просторные светлые комнаты с большими окнами и
паркетным полом были обставлены уютно и со вкусом.
Жена Молотова, Полина Семеновна Жемчужина, в бе-
лой шелковой кофточке и черной юбке, с приветливой
улыбкой встретила нас на стеклянной веранде. Она ска-
зала, что для них строится новая, еще лучшая, дача, ку-
да они скоро и переедут. После разговора о пустяках,
о тряпках, о болгарском розовом масле, которое особен-
но интересовало Жемчужину, как председательницу тре-
ста «Жиркость», мы сели за стол и с аппетитом выпили
по чашке горячего кофе, заедая его бутербродами с сы-
ром. Хороший муж, хороший отец и хорошая ломовая ло-
шадь Сталина, Молотов угощал гостей с русским раду-
шием. За столом темою разговора была предстоящая
служебная командировка Жемчужиной, Шапошниковой
и других руководителей треста «Тэжэ» в Германию,
Францию и Соединенные Штаты. Жемчужина была сча-
стлива и с ослепительным блеском глаз рассказывала
о своих планах осмотра лучших парфюмерных заводов
Европы и Америки. После завтрака Жемчужина заня-
лась женщинами и приехавшими к ней сослуживцами по
тресту, а Молотов позвал нас, мужчин, играть на биль-
ярде в соседнюю пустующую дачу Михаила Ивановича
Калинина.
17 Зак. № 749 481
— Здесь у меня нет бильярда, а на новой даче будет
хорошая бильярдная,— говорил по дороге Вячеслав Ми-
хайлович.
В большой бильярдной калининской дачи пахло ме-
лом, сукном и непроветренным табачным дымом. Мы сня-
ли пальто, вооружились длинными киями и натерли их
узкие кончики мелом. Молотов взял деревянный тре-
угольник и на зеленом сукне бильярда аккуратно уло-
жил пирамидой шары из желтоватой слоновой кости.
Чубарь с силой разбил пирамиду — шары разлетелись
по всему бильярдному столу. Молотов с зажмуренным
одним глазом, держа кий между двумя пальцами левой
руки, нацелившись, со звонким щелканьем загнал шар
в лузу. С самодовольной улыбкой он обошел бильярд
и выбрал новую жертву. Чубарь и Межлаук чувствова-
ли себя как дома. По-видимому, они часто играли с Мо-
лотовым на бильярде. Трояновский не уступал им в ис-
кусстве бильярдной игры. Хуже всех играл я.
— Ну-ка, Америка! Ну-ка, Болгария! — весело под-
задоривал Молотов Трояновского и меня.
Но я продолжал «мазать», и лишь в редких случаях
мой шар падал в лузу.
— Кстати, я давно хотел с вами посоветоваться,—
сказал Молотов, держа на плече кий, как ружье.— Вы
занимаетесь литературою. Мы решили торжественно от-
праздновать столетие со дня смерти Пушкина. Как, по-
вашему, лучше сформулировать: за что мы, большевики,
любим Пушкина? Если сказать, что он создал русский
литературный язык, что он воспел.свободу, так под этим
подпишется и Милюков. Надо придумать такую форму-
лировку, под которой не мог бы подписаться Милюков.
Подумайте-ка об этом.
Я обещал подумать. Мне показалось странным такое
задание. На досуге я придумал тысячи определений зна-
чения Пушкина, но не решился доложить их Молотову:-
под каждым из них мог бы подписаться Милюков. По
окончании последней партии мы поставили кии на мес-
то и возвратились на дачу Молотова.
В столовой, на длинном столе, накрытом скатертью,
стояли холодные закуски: маринованные грибы, колба-
сы, осетрина с хреном. Молотов сел на краю стола. Спра-
ва он посадил Чубаря, а слева Трояновского. Рядом о
Чубарем посадили мою жену, потом Валерия Межлау-
ка, а рядом с Трояновским — жену Чубаря. Я оказался
ее соседом слева. Незадолго перед тем, в начале ноября,
я познакомился с ней у Владимира Петровича Потемки-
482
на, в Париже, куда она приехала лечиться. В Париже
она больше всего интересовалась кинематографом и
каждый вечер уходила смотреть новую фильму. Очень
разговорчивая и живая, как ртуть, она представляла
полный контраст своему неподвижному и молчаливому
мужу с приятным добродушно-хитроватым лицом. Куль-
турный и образованный Межлаук, который до такой сте-
пени овладел английским языком, что давно по-русски
говорил так, словно у него во рту каша, тоже не из раз-
говорчивых. Моя жена была бы обречена протомиться
весь обед в скуке и молчании, если бы не подоспел на
помощь с шутками и прибаутками сидевший поблизо-
сти хозяин дома. Зато я не скучал с жизнерадостной и
общительной женой Чубаря. Жемчужина сидела посре-
дине стола с работниками треста «Жиркость». Начали
обед с холодной закуски. Молотов взял в руку запотев-
ший графинчик с холодной, как лед, водкой и осторож-
но, стараясь не капнуть на скатерть, наполнил рюмочки
своих соседей. Потом графинчик пошел вкруговую. Те,
кто не пил водки, наливали себе красное и белое «Напа-
реули». Атмосфера была дружеская и веселая. Скоро за-
вязался общий разговор, громко и заразительно смея-
лись. Молодые инженеры из треста «Тэжэ» держались
около Жемчужиной скромно и почтительно, как адъю-
танты. В конце обеда, когда подали полусухое шампан-
ское «Абрау-Дюрсо», начались тосты. Чубарь предложил
выпить за гостеприимную хозяйку дома, за ее ближай-
ших соратников и за успех их заграничной командиров-
ки. Все гости подходили к Жемчужиной, весело чока-
лись с ней и, стоя на ногах, пили шампанское из ши-
роких бокалов. Потом выпили за хозяина дома, и,
наконец, кто-то предложил тост «за прелестных и Оча-
ровательных женщин». Держа в руке полный бокал
шампанского, поднялся со стула Молотов.
— Товарищи! — сказал он, обводя глазами гостей и
выжидая, пока установится тишина.— До сих пор еще
не было самого главного тоста. Я предлагаю выпить за
нашего гениального вождя, ведущего нас от победы к
победе, за родного и любимого Сталина.
Все гости с шумом вскочили с мест, как монархисты
при первых звуках национального гимна, и во весь голос
возбужденно закричали «ура», наперебой чокаясь с хо-
зяином дома. Высоко закинув голову, Молотов до дна
осушил бокал, решительным жестом вытер салфеткой
черные подстриженные усы и, с шумом отодвигая стул,
поднялся из-за стола. После обеда в соседней гостиной
483
начались танцы под граммофон. Молотов пригласил мою
жену, обвял ее за талию и, мгновенно потеряв свою важ-
ность, заскользил по паркету под бравурную мелодию
какой-то старинной польки. Он танцевал лишь польку,
которая была в моде еще в годы его студенчества, а все
новые танцы — фокстрот, танго, румбу — он не знал и
не признавал. Чубарь тоже вспомнил старину и с тяже-
ловатой неуклюжестью медведя отплясывал польку. Мо-
лотов, вытирая платком лоб, отдыхал от танцев, я подо-
шел к нему и предложил переименовать полпредов в
послов и посланников: неизвестный международному
праву термин «полномочный представитель» вносит пу-
таницу и создает нежелательную для нас дискримина-
цию. :
— Совершенно правильно! — сказал Молотов, одоб-
рительно кивая головой.
Мы заговорили о международном положении, о воен-
ной опасности, о фашистской угрозе.
— Наш главный враг — Англия,— глубокомысленно
сказал Молотов, твердым, не допускающим возражения
тоном.
Гости начали расходиться.
— Сегодня вечером мы собираемся в Малый театр,—
сказал Молотов.— Там идет пьеса Ромашова «Бойцы»,
рисующая жизнь Красной Армии. Бы ее не видели? Хо-
тите поехать с нами?
Мы охотно согласились. Молотов, Жемчужина и я
с женой сели в закрытый автомобиль и поехали в Моск-
ву. Медленно падали крупные влажные хлопья
снега. Машина скользила и слегкй заносилась на пово-
ротах.
— А что вы сейчас пишете? — поинтересовался Моло-
тов.
Я сказал, что пишу пьесу из жизни Льва Толстого.
— Ну что это вы занялись Толстым! — недовольно
пробормотал Молотов. И он стал упрекать меня за то,
что я инсценировал для Художественного театра «Вос-
кресение», советуя лучше изучать Болгарию, в особен-
ности ее экономику, сельское хозяйство, промышленность
и торговлю.
Наконец автомобиль остановился на Неглинной, пе-
ред директорским подъездом Малого театра. При свете
уличного фонаря мы вышли из машины. В жарко натоп-
ленном театре нас провели в боковую правительствен-
ную ложу. По примеру Сталина, Молотов сел в тени,
вдали от глаз публики, в глубине ложи. Жемчужина и
484
мы заняли красные плюшевые кресла в переднем ряду
ложи и облокотились на плюшевый барьер.
Главную роль красного командира играл Михаил
Францевич Ленин. Ученик Ленского, он вел роль в тра-
диционном духе московского Малого театра, но >по воз-
расту и по характеру своего амплуа резонера не подхо-
дил к роли красноармейца. В первом акте по ходу пье-
сы двое командиров садятся за шахматы. Вдруг один из
шахматных игроков откинулся на спинку стула. Мы ду-
мали, что так полагается по замыслу автора.
— Дурак,— тихо шепнул ему партнер,— раз ты на-
пился, то и молчи. Ведь в театре Молотов.
Но, не слушая его, красный командир безжизненно
упал па пол. Тотчас спустили занавес: с актером во вре-
мя действия случился удар. Через минуту занавес взвил-
ся, и пьеса продолжалась, как ни в чем не бывало, без
участия заболевшего актера.
В антракте директор театра Серго Амаглобели с гру-
зинским радушием и гостеприимством поил нас в своем
кабинете, увешанном портретами драматургов, чаем с
пирожными. Он сказал, что актера, с которым случился
удар, отвезли в больницу, а его роль будет исполнять
вызванный из дому дублер. Во время антракта, когда
мы пили чай в директорском кабинете, в дверь заглянул
широкоплечий гигант, телохранитель Молотова.
— Ну как? — спросил Вячеслав Михайлович.
— Все в порядке! — с латышским акцентом сказал
телохранитель.
Мы заговорили об Израиле Яковлевиче Вейцере, мо-
лодом и энергичном самородке из глухого еврейского
местечка. Бывший торгпред в Берлине и многолетний
заместитель народного комиссара внешней торговли, он
только что был назначен народным комиссаром внутрен-
ней торговли СССР и с большим энтузиазмом взялся за
новую для него работу.
— Он неплохой, энергичный работник,— сказал Мо-
лотов,— но только работает по старинке: все хочет де-
лать сам.
Действительно, Вейцер с кипучей энергией разъез-
жал по московским кафе, ресторанам, проверяя их рабо-
ту, и целые ночи напролет проводил в комиссариате в
неустанных заседаниях и деловых беседах, организуя и
направляя работу нового учреждения. Работа за грани-
цей послужила ему на пользу — он переносил на совет-
скую почву лучшие приемы и навыки Западной Европы:
чистоту, порядок, вежливость, быстроту подачи. Его гор-
485
дость составляло недавно открытое кафе «Пушкин», с
суконными драпировками, зеркалами, мебелью в стиле
модерн,— по сравнению с другими московскими кафе
оно казалось невиданной роскошью. В благодарность за
бескорыстный труд Вейцера в 1937 году арестовали и
объявили вредителем.
По окончании антракта, когда мы пошли в ложу,
Амаглобели отвел меня в сторону и сказал:
— Я слышал, вы написали пьесу из жизни Толстого.
Пожалуйста, ознакомьте с нею меня. Я хотел бы поста-
вить ее в Малом театре.
Я согласился, и мы условились о дне читки. Амагло-
бели добавил, что роль Софьи Андреевны великолепно
сыграет Массалитинова.
В ложе, во время спектакля, Молотов шепнул мне:
— Посмотрите, вон тот актер похож на Шапошнико-
ва, вы не находите?
— Действительно, есть сходство,— заметил я.
Молотов рассказал мне, что видного командира Крас-
ной Армии Б. М. Шапошникова подозревали в шпиона-
же в пользу Германии. Была создана специальная ко-
миссия с участием самого Молотова, которая расследо-
вала обвинение и отвергла его за недоказательностью
улик. Это было для меня совершенно неожиданной но-
востью. Я знал Бориса Михайловича Шапошникова во
времена гражданской войны как талантливого оператив-
ного работника, бывшего офицера Генерального штаба:
он состоял начальником оперативного управления в шта-
бе Военно-революционного совета республики и был пра-
вой рукой главнокомандующего Сергея Сергеевича Ка-
менева. Обвинение Шапошникова в самом тяжком нару-
шении военного долга, в шпионаже, показалось мне до
нелепости неправдоподобным. Это была первая вспыш-
ка молнии надвигавшейся грозы.
В кабинете Сталина
По утрам я настойчиво звонил Поскребышеву, спра-
шивая, когда меня примет Сталин.
— Ничего не знаю, он мне не говорил,— недовольно
Гудел в телефонную трубку Поскребышев.
Напрасно я объяснял ему, что Сталин сам пожелал
повидаться со мной,— Поскребышев был неумолим, как
скала. Наконец, видя, что секретарь Сталина оттесняет
старых большевиков и даже не докладывает обо мне, я
однажды по кремлевской автоматической «вертушке» по-
486
звонил из Наркоминдела в кабинет Сталина. Он сам по-
дошел к телефону.
— Алло! — Я услышал его спокойный, отчетливый го-
лос.
— Здравствуйте, Иосиф Виссарионович! Это говорит
Раскольников. Когда вы можете меня принять?
— Приезжайте сейчас! — приветливо сказал Сталин.
Я взял в управлении делами стоявшую у подъезда
дежурную машину и поехал в Кремль. У Троицких во-
рот я отпустил машину и подошел к окошечку будки, где
выдаются пропуска. Дежурный направил меня к Спас-
ским воротам. Я направился Александровским садом,
обогнул выделенную Кремлевскую стену, где замурова-
ны урны с прахом старых большевиков, и мимо красно-
ватого Мавзолея Ленина подошел к Спасским воротам.
В отделе пропусков дежурный за столом просмотрел мой
дипломатический паспорт и позвонил Поскребышеву.
— Пропустите! — буркнул секретарь Сталина.
Через Спасские ворота я вошел в Кремль, завернул
направо и вошел в подъезд нового, недавно выстроенно-
го огромного дома. Я поднялся по лестнице и после рас-
спросов и поисков постучал в дверь кабинета Поскребы-
шева. Плотный блондин важно сидел за широким пись-
менным столом. Не поднимаясь с места, он холодно про-
тянул мне руку и предложил подождать в соседней при-
емной, где па длинном столе, покрытом зеленым сук-
ном, стоял на подносе стакан и графин с водой. Через
несколько минут Поскребышев вызвал меня к Сталину.
С черным портфелем в руках я направился через про-
ходной кабинет Поскребышева к двери, за которой ра-
ботал Сталин. В кабинете Поскребышева стоял Михаил
Кольцов. Он поздоровался со мной и, широко раскрыв
глаза, спрятанные за стеклами очков, с нескрываемым
изумлением глядел мне вслед, пока за мной не захлоп-
нулась дверь сталинского кабинета. Рабочая комната
Сталина в новом доме Кремля была омеблирована
точь-в-точь так же, как его кабинет на пятом этаже ог-
ромного здания Цека на Старой площади, у Ильинских
ворот. В глубине комнаты, справа у крайнего окна, стоял
письменный стол, а рядом с ним небольшой столик, ус-
тавленный целой батареей телефонов. Перед письмен-
ным столом возвышалось кресло для посетителей. С ле-
вой стороны кабинета, вдоль стены, вытянулся длинный
стол, покрытый зеленым сукном и окруженный стулья-
ми. С моим появлением Сталин поднялся из-за письмен-
ного стола, поздоровавшись, усадид меня за стол, пред-
487
назначенный для заседаний, а сам прислонился спиной
к стенке и, приминая заскорузлыми пальцами табак,
закурил трубку. Прищуренными глазами внимательно
рассматривая меня, он столь же внимательно выслушал
мой рассказ о Болгарии. На столике глухо зашипел те-
лефон. Сталин не спеша подошел к аппарату, снял труб-
ку и попросил позвонить позже. Я сказал, что болгар-
ское правительство хочет купить у нас оружие, но Нар-
коминдел возражает.
— Это ошибка! — перебил Сталин.— Наркоминдел
совершает ошибку! Ведь все равно Болгария купит то,
что ей нужно. Но, отказывая ей в оружии, мы заставля-
ем ее покупать у немцев.
Я был вполне согласен со Сталиным: это как раз бы-
ла моя точка зрения, которую я защищал в докладах.
— Разрешите доложить ваши слова народному ко-
миссару? — спросил я Сталина.
Он милостиво кивнул головой. Наш разговор пере-
шел на тему о войне, о борьбе за мир, об Англин.
— Англия теперь стоит за мир! — иронически сказал
Сталин, широко разводя руками и с оживлением подхо-
дя ко мне.— Англию сейчас будут щипать. Ее колонии
разбросаны по всему свету. Защищать их немыслимо:
для этого нужно иметь сто флотов. Это не то, что у нас,
где все собрано в одном месте. Поэтому Англия, конеч-
но, стоит за мир.
Меня удивляло, что вожди Советского Союза так ото-
рвались от народа. Они отгородились от внешнего мира
каменной стеной Кремля. Они варятся в собственном со-
ку, живут в призрачном, иллюзорном мире, ощущают
биение пульса страны лишь по односторонним сводкам
Наркомвнудела. Кроме ложи Большого театра, где они
забиваются в глубину от любопытных взоров публики,
и редких официальных смотров-осмотров, они никуда не
выезжают. Они живут более изолированно, чем любой
монарх, и в свой тесно замкнутый кружок никого посто-
роннего не допускают. В домашнем быту Сталин — че-
ловек с потребностями ссыльнопоселенца. Он живет
просто и скромно, потому что с фанатизмом аскета от-
вергает жизненные блага: ни культура, ни жизненные
удобства, ни еда его не интересуют.
Как Пятаков летал в Осло
12 декабря 1935 года в Москве трещал пронзитель-
ный мороз. Скользя и слегка буксуя на обледеневшем
асфальте, автомобиль осторожно катился вверх по Твер-
488
ской. Когда мы с женой приехали па вокзал, на пустын-
ном дебаркадере не было ни души. Сухой, колкий ветер
метал снежную крупу. Занесенные снегом коричневые
«международные вагоны» стояли у перрона. Вскоре при-
ехал проводить меня высокий, седой и румяный профес-
сор Дмитрий Михалчев, болгарский посланник в Моск-
ве. В том же поезде уезжал из Айосквы писатель Жак
Дюваль, автор пьесы «Товарищ». Он ехал вдвоем с сек-
ретаршей. Его купе оказалось рядом с моим. Дюваль
возвращался во Францию с премьеры своей пьесы «Мо-
литва о жизни». Его провожал И. Н. Берсенев, дирек-
тор и актер Второго Художественного театра, где была
поставлена пьеса. За несколько дней до того я посетил
генеральную репетицию пьесы Дюваля: тонкая бытовая
сатира имела огромный успех. Это был один из лучших
спектаклей Москвы. Перед площадкой соседнего вагона
я увидел большую группу мужчин и женщин, а в цент-
ре ее сумрачного Пятакова в очках, с узкой рыжеватой
бородкой. Узнав меня, он первый мне поклонился.
Поезд скоро тронулся. Жизнерадостный Михалчев,
широко улыбаясь, помахал платком. С площадки сосед-
него вагона раскланивался с провожающими Пятаков.
На следующий день, 13 декабря, мы переехали границу.
Когда мы проезжали Польшу, то я видел Пятакова в
вагоне-ресторане: он мрачно сидел за соседним столи-
ком и без аппетита ел обильный вагоноресторанный
обед. Утром 14 декабря наш поезд пришел в Берлин.
Пятаков сошел на первом, Силезском вокзале, где его
ожидала машина полпредства. Я, как всегда, проехал на
вокзал «Фридрихштрассе», ближайший к Унтер-ден-
Линден, где помещается паше полпредство. На проща-
ние веселый и разговорчивый Жак Дюваль подарил мне
свою новую книжку с дружеской надписью. Несмотря на
отправленную Я. 3. Сурицу телеграмму, я на вокзале
машины не нашел, взял такси и вместе с женой поехал
в полномочное представительство. Гостеприимный, как
всегда, Яков Захарович Суриц пригласил меня с женой
к обеденному столу.
— Что же вы, Федь-Федич, не слезли на Шлезише-
банхоф? — насупив брови, сказал он мне, пожимая ру-
ку.— Я высылал за вами машину. Вот Юрочка приехал,
а вы нет,— При слове «Юрочка» он показал на сидев-
шего в углу Пятакова: они дружили еще с эмиграции,
когда оба жили в Норвегии. Там же был Бухарин, кото-
рого Суриц, как многие в партии, обожал и ласкательно
называл «Бухарчик».
489
— Мы все любили Бухарчика,— заявил на одном
пленуме Цека Серго Орджоникидзе.
— Я очень люблю Карлушу! Он такой остроумный! —
постоянно говорил о Радеке Суриц.
Я знал Якова Захаровича с 1921 года — мы познако-
мились с ним в Каля-и-Кази, на последнем рабате пе-
ред Кабулом, куда он выехал навстречу мне: я был на-
значен сменить его на посту полпреда в Афганистане.
«Моему другу-освободителю»,— надписал он мне на
фотографии, подаренной на память. Пробыв в Афгани-
стане два года, Суриц очень томился вдали от культу-
ры и общества и осаждал Наркоминдел просьбами об
освобождении. Тогда еще он не был женат на Елизаве-
те Николаевне. Я косвенно содействовал этому браку.
Когда я приехал в Кабул, помощником военного атташе
Э. М. Рикса состоял Киселев, невысокий, худощавый, в
очках, командир Красной Армии, старательный и доб-
росовестный служака. Его жена, машинистка полпред-
ства Елизавета Николаевна Киселева, дочь генерала,
молодая, но уже совершенно седая женщина с очарова-
тельной, доброй улыбкой и детски прозрачными голубы-
ми глазами, подкупала обаянием хорошей русской жен-
щины. Киселевы, которые лишь недавно приехали в Ка-
бул, однажды явились ко мне с просьбой откомандиро-
вать их в Москву: жизнь в Афганистане их очень тяго-
тила. Я обещал подумать. Первый секретарь Марсель
Израилевич Розенберг, впоследствии посол в Мадриде,
очень сурово относился к служебному долгу и не до-
пускал никаких поблажек работникам полпредства. Ум-
ный горбун, он смотрел на мир сквозь дымчатые очки и
склонен был все видеть в мрачном свете. Когда я ска-
зал ему, что Киселевы просятся в Москву, и по тону
моего голоса он понял, что я склонен удовлетворить их
желание, то он сердито запротестовал.
— Вы слишком мягкий человек!—упрекал он меня,
сидя в низком кресле так, что были видны его цветные
полосатые носки.— Киселевы только что приехали в Аф-
ганистан, государство затратило па их дорогу большие
деньги, они должны по крайней мере проработать здесь
год. Раньше этого отпускать их нельзя.
Я сознавал, что мнение Розенберга формально пра-
вильно, но по существу издевательство — издевательст-
во над бедными Киселевыми. С другой стороны, Суриц
уговаривал меня отпустить Киселевых.
— Конечно, дело ваше,— говорил он.— Но я советую
вам их не держать. Раз они не хотят тут оставаться, то
490
они будут вам плохие помощники. У них угнетенное на-
строение. Вдобавок их взаимные отношения тоже не ла-
дятся.
Я внял совету Сурица и отпустил Киселевых — ра-
достные, они уехали вместе с ним. Через короткое вре-
мя Елизавета Николаевна Киселева стала Елизаветой
Николаевной Суриц.
Для прощальной вечеринки в честь Сурица писатель
Лев Никулин, когда-то писавший стихи под псевдони-
мом Анжелика Сафьянова и привезенный мною в Кабул
в качестве заведующего отделом печати, написал стихо-
творение, сопровождавшееся рефреном:
Все от сафира до куриц
Плачут, и слышится гул:
Яков Захарович Суриц
Днесь покидает Кабул.
Умный, тактичный, культурный человек, интересую-
щийся искусством и собравший небольшую картинную
галерею, Суриц, который начал дипломатическую рабо-
ту еще в 1918 году в Дании, был одним из лучших совет-
ских дипломатов. Большой педант, он строго соблюдал
протокол. Поэтому за обеденным столом в тот памятный
день 14 декабря 1935 года все гости были рассажены по
чинам. Справа от Сурица сидела жена В. М. Молото-
ва— Полина Семеновна Жемчужина, а слевр— моя же-
на. Против хозяина восседала Елизавета Николаевна,
справа от нее — Пятаков, как заместитель наркома тя-
желой промышленности, а слева — я. За обедом Полина
Семеновна Жемчужина рассказывала о посещении гер-
манских парфюмерных фабрик. Она не была в восторге:
восхищаться капиталистической промышленностью не по-
лагалось. Единственное, что ей понравилось, это целло-
фан.
— Нам нужно обязательно завести целлофан,— убе-
жденно говорила Жемчужина.— Он так украшает упа-
ковку парфюмерных изделий.
Она рассказала, что говорила по телефону с Молото-
вым.
— Было так великолепно слышно, как будто я нахо-
дилась в Москве.
— Как здоровье Светланочки? — с приятной улыб-
кой спросила Елизавета Николаевна, и на ее румяных
щеках появились глубокие ямочки.
— Спасибо, она здорова,— ответила Жемчужина, с
удовольствием вспоминая о дочери.
Потом зашел разговор о командировке Пятакова.
491
— Вы, Юрочка, долго пробудете в Берлине? — участ-
ливо спросил его Суриц.
— Несколько дней,— ответил Пятаков.— Вот раздам
заказы и поеду в Париж.
Таким образом, 12, 13 и 14 декабря 1935 года, когда
Пятакову по обвинительному акту полагалось летать на
аэроплане в Осло для свидания с Троцким, он на самом
деле мирно ехал из Москвы в Берлин и обедал на квар-
тире полпреда Сурица в обществе Жемчужиной и меня.
Почему же молчат Жемчужина и Суриц? По той же
причине, по которой молчал и я. Если бы у кого-нибудь
была хоть тень сомнения, что Сталина обманывают, во-
дят за нос, то ему давно открыли бы глаза и фактами
доказали вздорность обвинений Вышинского. Но все зна-
ют, что дело не в Вышинском, а в Сталине. Он — автор
чудовищных обвинений, он знает, что все обвинения и
самооговоры подсудимых — сплошная ложь. Начиная с
покойного Владимира Ильича все знают, что ему не хва-
тает элементарной честности. Наивный смельчак, кото-
рый подумал бы, что Сталина «обманывают», и решил-
ся бы «открыть ему глаза» на несообразность какого-
нибудь факта обвинения, поплатился бы за это своей
головой.
Вышинский с торжеством триумфатора предъявил
суду справку полпредства в Осло, что воздушные сооб-
щения в Норвегии производятся круглый год. Но челове-
ку, знакомому с заграничными условиями, без всяких
справок известно, что воздушные сообщения во всей Ев-
ропе совершаются круглый год. Вышинскому нужно бы-
ло бы представить другую справку, что такого-то числа
на таком-то аэродроме снизился аэроплан с пассажи-
ром имярек. Полномочному представительству нетруд-
но достать такую справку: ведь все перелеты регистри-
руются на аэродроме. Но полномочное представительст-
во в Норвегии не могло добыть такой справки о Пята-
кове по той простой причине, что он туда не летал.
Гостиница «Москва»
19 июля 1936 года я приехал в отпуск в Москву. Оста-
новился в новой многоэтажной гостинице «Москва», вы-
строенной на месте Охотного ряда. Первое впечатление
было очень благоприятным: огромный холл, просторные
лифты, широкие коридоры. Архитектор хотел проявить
не европейский, а американский размах. Но скоро по-
чувствовались недостатки: угнетающе-низкие потолки и
492
необычный шум. Моя комната была на девятом этаже,
но звукопроводность железобетонного здания была так
сильна, что визг трамваев, гудки автомобилей, голоса
людей мешали засыпать вечером. Но хуже всего было от-
сутствие ресторана: буфет работал настолько плохо, что
приходилось не менее получаса вызывать официанта.
В новой, в только что выстроенной гостинице белая крас-
ка на дверях была такого плохого качества, что вся по-
лопалась и отскочила.
«На Западе имеются руины, а у нас строят руины»,—
вспомнились мне слова Салтыкова-Щедрина.
Один мой приятель, зайдя ко мне, огляделся по сто-
ронам, словно желая убедиться, что в комнате никого,
кроме нас, нет, и осторожно спросил меня:
— А правда, что нигде в Европе нет таких роскош-
ных гостиниц?
Я рассмеялся и вместо ответа дружески похлопал его
по плечу. Через две недели пребывания в гостинице я по-
лучил письменное уведомление, что если останусь доль-
ше, то с меня за номер будет взиматься двойная плата.
Очаровательное правило! Обычно жильцам, снимающим
квартиру на долгий срок, делают скидку, а мне угрожа-
ли удвоением квартирной платы. Она и без того была
очень высокой: сорок рублей в сутки за скромную ком-
нату. Конечно, после такого «гостеприимства» я поспе-
шил уехать.
В то лето в Москве стояла тропическая жара.
— Настоящая Аддис-Абеба! — вздыхали москвичи,
обмахиваясь платками.
На красивых, обложенных мрамором станциях метро
перед киосками с боржомом и нарзаном извивались
длинные очереди изнемогавших от жары людей.
— Из Тулы, Орла, со всей Московской области до-
ставил нарзан в Москву, а все не хватает,— пожимая
плечами, говорил народный комиссар внутренней тор-
говли И. Я. Вейцер.
Приезд в Москву Литвинова
В Наркоминделе все было по-старому — чинно и
мирно. Вторым западным отделом, в который входила
Болгария, заведовал Давид Григорьевич Штерн. С бо-
лезненно-бледным лицом, обрамленным густой и окла-
дистой черной бородой, он важно восседал за столом,
заваленным иностранными газетами. В свободное время
он занимался литературой, писал «фальшивки», как он
493
сам называл,— «Записки штурмовика» и другие произве-
дения, которые он печатал под псевдонимом «Борн».
Его вещи нарасхват печатались издательствами и тол-
стыми журналами, вызывая восторженное одобрение со-
ветских газет. В форме дневников раскаявшегося немец-
кого фашиста Штерн разоблачал национал-социалисти-
ческий режим. Но эта широко распространенная форма
ввела в заблуждение неграмотных ревнителей бдитель-
ности: они приняли «Записки штурмовика» за подлин-
ный документ, арестовали автора художественной — хо-
тя и малохудожественной— выдумки и обвинили во всех
описанных им преступлениях, словно он совершил их
сам. Продажное перо раскаявшегося «бундовца» Заслав-
ского на столбцах «Правды» обвинило Борна, что в сво-
ей литературной исповеди он написал не все, что знал.
Вот как опасно в иных условиях заниматься художест-
венной литературой!
В кабинет Штерна часто заходил худенький, косо-
глазый референт по Германии Левин, сын кремлевского
врача. Заместителем Штерна был Бежанов, молодой и
способный специалист по балканским делам. Его уже
назначили генеральным консулом в Стамбул, но поче-
му-то из СССР не выпускали. Народный комиссар
М. М. Литвинов был за границей. Узнав об его пред-
стоящем приезде в Москву, я вместе с другими работ-
никами комиссариата поехал встречать его на вокзал.
В ожидании поезда собрались на перроне Н. Н. Крестин-
ский, жена Литвинова Айва Вальтеровна с сыном Ми-
шей, который сильно вырос п возмужал с тех пор, как
я его видел в последний раз в детской колонии «Жаво-
ронки».
Максим Максимович в белейшем пиджаке и белей-
ших брюках, сияющий и самодовольный, бодро и весело
вышел из вагона-салона. Оркестр оглушительно заиграл
«Интернационал», защелкали фотографические аппара-
ты. Литвинову тогда только что минуло шестьдесят лет,
он был награжден орденом Ленина и находился на' вер-
шине влияния и славы. Его день рождения был торжест-
венно отмечен печатью; по предложению редакции
«Правды» я тоже напечатал небольшое поздравление
юбиляру. Литвинова тогда называли «знаменосцем ста-
линской политики мира», но правильнее было бы на-
звать Сталина «знаменосцем литвиновской политики ми-
ра». Роль Литвинова при Сталине была гораздо значи-
тельнее, чем роль Чичерина при Ленине. Широко обра-
зованный Владимир Ильич теоретически и практически
494
знал Западную Европу, отлично владел французским,
английским и немецким языками, систематически сле-
дил за иностранной печатью. Поэтому он мог самостоя-
тельно руководить внешней политикой Советского Сою-
за. Чичерин, с огромным, всегда туго набитым портфе-
лем, был исполнителем его указаний. Обладая феноме-
нальной памятью, Чичерин мог безошибочно в любой
момент дать Владимиру Ильичу нужную справку. Ис-
кусно владея марксистским методом, Чичерин был круп-
ным государственным деятелем, но ему все же был свой-
ствен некоторый утопизм: он недооценивал Запад, че-
ресчур увлекался активной политикой на Востоке, от
которой он ожидал помощи Советскому Союзу.
Реалист и практик до мозга костей, один из самых
умнейших старых большевиков, М. М. Литвинов с само-
го начала боролся с утопизмом Чичерина. Он сразу пе-
нял, что международное положение Советского Союза
всерьез и надолго упрочится лишь после того, как укре-
пятся внешние отношения с великими державами Запа-
да. Ради этого он готов был отказаться от активной по-
литики и соперничества с Англией в Афганистане и Пер-
сии. Эта мудрая политика была поддержана Сталиным,
и Литвинов талантливо проделал трудный маневр вхо-
ждения в Лигу Наций, возобновления дипломатических
отношений с Америкой, серьезного и делового сближе-
ния с Францией и Англией. Как старый большевик и ев-
рей, Литвинов стихийно и органически ненавидел фа-
шизм и, стремясь избежать войны с Германией, не до-
пускал мысли о сближении с ней. Все крупные успехи
советской внешней политики, усиление международно-
го авторитета СССР прежде всего и больше всего обя-
заны Литвинову. Сталин, который не знает ни одного
языка, кроме одной кратковременной поездки, никогда
не был за границей, не только не мешал Литвинову, а
поддерживал его, предоставляя ему даже известную са-
мостоятельность. Все ответственные назначения по линии
Наркоминдела оформляет Политбюро. Во времена Чи-
черина и в первые годы Литвинова нередко случалось,
что предложения народного комиссара иностранных дел
отклонялись и заменялись иной, случайной и порою да-
же неподходящей кандидатурой. Литвинов настолько
поднял авторитет Наркоминдела, что в 1935—1936 годах
Политбюро почти безоговорочно принимало все его пред-
ложения. Благодаря этому ему удалось разрешить проб-
лему кадров. Наряду с умелым использованием пригод-
ных для дипломатической работы «стариков» — Я. 3. Су-
495
рица, И. М. Майского, А. М. Коллонтай — он выдвинул
на ответственные должности целый пласт новых талант-
ливых дипломатов, получивших многолетнее воспитание,
выучку и закалку в недрах наркоминдельского аппара-
та. К этому числу относятся Б. Е. Штейн, Рубинин, Пас-
тухов, Якубович. Но при каждой очередной чистке за-
вистники счастливых «любимчиков» Литвинова исклю-
чали их из партии. Бориса Ефимовича Штейна неизмен-
но обвиняли в том, что в годы студенчества он был «ка-
детом». Штейн был студентом Петербургского политех-
нического института, где учился и я. У нас в институте
в самом деле был член кадетской партии Штейн — я не
раз слышал его речи на студенческих митингах, но, кро-
ме фамилии, он не имел ничего общего с Борисом Ефи-
мовичем. Однако последнему в период каждой чистки
приходилось расплачиваться за грехи своего однофа-
мильца. Рубинина всякий раз исключали из партии за
«связи с эмиграцией» — в Копенгагене, где он одно вре-
мя состоял поверенным в делах, он встречался с отцом-
эмигрантом. Как можно запретить детям встречаться с
родителями? Однако бесчеловечные обвинители Рубини-
на требовали, чтобы он порвал с отцом. Способному и
знающему Пастухову, который из заведующего хозяй-
ством стал заведующим первым восточным отделом и
одно время даже полпредом в Персии, где его быстро
«съели», на каждой чистке пришивали правый уклон в
восточной политике за то, что он вел правильный ленин-
ский курс, поддерживая национально-освободительное
движение, и отбивался от оголтелых ультралевых на-
скоков Бардина, упускавшего из виду специфические
особенности отсталых восточных стран. Бардин напоми-
нал мне тех персидских коммунистов, которые в мае
1920 года, после занятия нами Энзели, с борта парохо-
да «Курск» призывали персидскую толпу выбрасывать
купцов из их квартир на втором этаже,— так они пони-
мали социальную революцию.
— Они хорошие ребята, прошли бакинскую школу
классовой борьбы,— с широкой добродушной улыбкой
говорил мне Серго Орджоникидзе,— но помилуйте,
нельзя же так! Вот горячие головы!
И Серго увез обоих ораторов на «Курске» назад в
Баку.
Благодаря заступничеству влиятельного Литвинова
исключенных из партии Штейна, Рубинина, Пастухова
снова принимали назад. В первой половине тридцатых
годов, когда авторитет Литвинова был в зените, ему
496
удалось продвинуть любимцев на ответственные посты
полпредов: Штейна в Гельсингфорс, а потом в Рим, Ру-
бинина в Брюссель, Пастухова в Тегеран, а Якубовича
в Осло. По своим качествам и знаниям они вполне это
заслужили.
Наскоро поздоровавшись со встречавшими его на пер-
роне, Литвинов поспешно прошел к ожидавшему его ав-
томобилю, сел и в сопровождении жены и сына уехал к
себе на квартиру, на Спиридоновку, а оттуда в Клязь-
му — продолжать отпуск на своей подмосковной даче.
В кабинете Литвинова
В отсутствие Литвинова делами Народного комисса-
риата иностранных дел руководил Н. Н. Крестинский.
Я его знал еще с 1914 года, когда он был присяжным
поверенным округа Петербургской судебной палаты.
Вместе с ним и другими большевиками в адвокатском
клубе на Басковом переулке я участвовал в составле-
нии письма Эмилю Вандервельде в ответ на его оборон-
ческий призыв.
Совершенно лысый, бритый, живой и подвижный, как
ртуть, с интеллигентским пенсне на носу, он мало инте-
ресовался политикой, но с увлечением ведал админист-
ративными делами, вникая в мельчайшие детали. Обла-
дая исключительной памятью, он отлично знал весь лич-
ный состав Наркоминдела в Москве и за границей. Он
не только помнил, кто где находится, но знал интересы
каждого работника, его настроения и мечты. Средн мно-
гочисленных, подчиненных ему отделов его любимым де-
тищем было управление делами. Все назначения и пе-
ремещения — от полпредов до машинисток и курьеров
охраны — были его стихией. Конечно, назначения пол-
предов всегда составляли компетенцию Литвинова, но
Крестинский был неистощим в изобретении всевозмож-
ных комбинаций. Он с увлечением распределял кварти-
ры и комнаты в домах и общежитиях Наркоминдела. Он
всегда по-человечески входил в личное и семейное поло-
жение каждого сотрудника и проявлял чуткое отношение
к человеку не на словах, как Сталин, а на деле. Сотруд-
ники Наркоминдела любили его, но подтрунивали над
его пристрастием к мелочам. Когда-то, в 1924—1927 го-
дах, он принадлежал к троцкистам, но потом открыто и
окончательно отрекся от оппозиции, отряс от своих ног
ее прах, лояльно и честно служил партии и панически
перебегал на другую сторону, если встречал на улице
497
бывшего троцкиста. Я никогда троцкистом не был, на-
против, активно боролся со всеми оппозициями за гене-
ральную линию Сталина, и поэтому ничто не мешало
мне поддерживать с Крестинским хорошие отношения.
Ввиду отсутствия Литвинова я созвонился с Крестин-
ским и в назначенный час явился в его приемную на
втором этаже огромного и несуразного дома на углу
Кузнецкого моста и улицы Дзержинского, бывшей Лу-
бянки. Долговязый секретарь Крестинского Шмидт по-
просил меня подождать в приемной.
В огромной, скудно обставленной комнате было душ-
но, жарко и пыльно. Я подошел к двери и машинально
потрогал висевшие на ней выцветшие портьеры — свер-
ху тучей посыпалась моль.
— Федор Федорович, пожалуйте! — жизнерадостно
закричал Крестинский, выбегая из кабинета.
«Однако у вас в Наркоминделе развелось много вре-
дителей»,— хотелось мне пошутить, но я отбросил эту
мысль, чтобы не испугать Крестинского.
— Ну, рассказывайте, что у вас в Болгарии,— весе-
ло сказал он, потирая руки и с удобством усаживаясь
в кресло с высокой готической спинкой, отчего он сразу
стал еще меньше. Он взял со стола какую-то бумагу и,
вплотную поднеся к лицу, быстро пробежал близоруки-
ми глазами. Его зрение слабело с каждым годом, и ему
угрожала слепота. Он это знал и по мере возможности
старался не утомлять глаза, поручая многолетней и
опытной секретарше Марии Борисовне читать ему вслух
самые необходимые бумаги.
— Я вас слушаю,— сказал он, отрываясь от чтения и
откидываясь на спинку стула.
Я коротко рассказал ему о политическом положении
в Болгарии. Крестинский невнимательно и без видимо-
го интереса слушал меня, иногда прерывая мой рассказ
легкой зевотой, которую он конфузливо подавлял, закры-
вая рот белой нервной рукой. Когда я кончил, он тотчас
перескочил к своей излюбленной теме.
— Мы хотим вас назначить полпредом в Испанию.
Но у вас есть очень сильный конкурент — Марсель Из-
раилевич Розенберг. Он тяготится бездельем в Лиге
Наций и жа-а-аждет активной работы.— Он нараспев
протянул слово «жаждет» и повертел в руке разреза-
тельный нож из слоновой кости. И, словно вслух раз-
мышляя с самим собой, он с отличавшей его словоохот-
ливостью сказал:— Конечно, вы обладаете более широ-
кими интересами. Вы интересуетесь не только политикой,
498
но и литературой, искусством. А у Розенберга единствен-
ная страсть — политика. Но зато в политике он отлич-
ный оперативный работник. Максим Максимович счита-
ет, что вы не оперативный работник.— И он близоруко
сощурил глаза.— Кроме того, к вам плохо относятся «со-
седи». Еще со времени Афганистана они имеют против
вас зуб. Впрочем, вопрос об Испании окончательно не
решен,— как бы спохватившись, добавил он.— Сейчас у
нас имеются для Мадрида два кандидата: вы и Розен-
берг. Вот вернется из отпуска Максим Максимович, он
и решит вопрос.
В это время раздался телефонный звонок. Из книж-
ной базы Государственного издательства Крестинскому
сообщали, что он выписал себе слишком много литера-
туры, и требовали уплаты за «перебор» книжного пайка.
— Платить? Нет, товарищ! — ответил Крестинский.—
Кто же платит за книгу? Вернуть в уплату уже прочи-
танную литературу? Нет, это не годится! Я собираю биб-
лиотеку. Я прошу вас скостить образовавшийся за мною
долг. Это будет лучшим выходом из положения. Спаси-
бо. До свидания, товарищ.— И с довольной улыбкой он
положил трубку на аппарат.
— Ну, Федор Федорович, когда вы возвращаетесь в
Болгарию? — протяжно спросил он.
— Я хотел бы провести часть отпуска в Италии. Не
возражаете, Николай Николаевич?
— Не возражаю! — бодро и как-то неожиданно гром-
ко воскликнул Крестинский и поинтересовался, па ка-
ком итальянском курорте я предполагаю провести от-
пуск.
Я ответил, что буду, как всегда, путешествовать, а
более продолжительно остановлюсь в Лидо, рядом с Ве-
нецией.
— Был я однажды на вашем Лидо,— ответил Крес-
тинский.— Не понравилось.
Я попросил разрешения пробыть в отпуску до ок-
тября и протянул ему медицинское свидетельство про-
фессора кремлевской амбулатории Шуровского, восьми-
десятилетнего старика, который еще лечил Льва Толсто-
го, на его руках в Астапове и умер великий писатель.
Крестинский даже не взглянул на документ.
— Тогда мы должны дать такой же отпуск Якубови-
чу,— возразил он.— Его здоровье еще хуже вашего. Я
согласен смотреть сквозь пальцы, если вы пробудете в
отпуске два месяца. Но к пятнадцатому сентября вы
должны вернуться в Софию. Иначе я устрою скандал.^-
499
И глубокие морщины вокруг его бритого рта расплы-
лись в улыбку.
Я встал со стула. По старой адвокатской привычке
он вежливо проводил меня до двери. Прощаясь, я по-
жал ему руку. Мог ли я думать, что это наша послед-
няя встреча и последнее рукопожатие?
Переделкино
Советские писатели соревновались в постройке дач
в подмосковной местности Переделкино. Огромные дачи
с большими стеклянными верандами и двусветными
комнатами были частью построены, другие заканчива-
лись, а третьи еще находились в процессе постройки.
Всюду стучали топоры, пахло краской и свежим тесом.
Писатели превратились в заботливых и рачительных хо-
зяев, пристраивали гаражи, обносили участки заборами
и палисадниками. Мариэтта Шагинян выстроила себе
дачу с двумя верандами.
— Приезжайте к нам в Переделкино. У нас настоя-
щий Версаль,— приглашал на дачу знакомых пожилой
армянин — муж Мариэтты Шагинян. По этой причине
писатели прозвали ее «Мариэтта-Антуанетта».
В сосновом лесу вытянулись рядами дачи Бориса
Пильняка, Бориса Пастернака, Сельвинского, Погодина
и других. На открытом месте стояли дачи Всеволода
Иванова и Константина Федина. На окраине Передел-
кина жили как хуторяне двое неразлучных друзей: Лео-
нид Леонов и Владимир Лидин. Постройка дачи Веры
Инбер была еще не закончена; она в тесной пижаме гу-
ляла по Переделкину и часто заходила к Беспалову, ко-
торого посещали приехавший из Франции поэт Луи Ара-
гон и его жена Эльза Триоле. В Переделкине все дыша-
ло уютом, спокойствием, беззаботной уверенностью в
завтрашнем дне. Писательский быт казался прочным и
устойчивым.
— Почему не едет в Россию Бунин? — недоумевали'
некоторые московские писатели.— Он большой патриот,
любит Россию, сильную армию, бодрую и радостную мо-
лодежь — все это он в изобилии увидит в Москве. Ко-
нечно, он пишет лучше Горького и сам это знает.
Вся страна была тогда огромным Переделкином: опа
лихорадочно строилась, переделывалась, буйно расцве-
тала и была на пороге какого-то нового, могучего ренес-
санса. Приезжая в Москву, я каждый раз не узнавал
ее — настолько она строилась, разрасталась и украша-
500
лась, ее улицы расширялись, а мостовые одевались в ас-
фальт. Однажды я пошел купить фруктов в большой ма-
газин на углу Тверского и Охотного ряда, где всегда со-
вершал покупки во время пребывания в Москве. Но,
увы, я не нашел высокого пятиэтажного дома, где внизу
был магазин, а в других этажах номера гостиницы «Па-
риж». За счет этого дома была расширена площадь про-
тив гостиницы «Националь», а далее высилась много-
этажная громада Совета Труда и Обороны — первый
московский небоскреб. Рядом с ним Дом Советов с ам-
пирной колоннадой, прежде казавшийся одним из самых
величественных домов Москвы, теперь выглядел захуда-
лой барской усадьбой обнищавшего и разорившегося по-
мещика. Я восхищался мраморной роскошью Москов-
ского метрополитена с его нарядными движущимися
лестницами и чистым приятно освежающим воздухом —
в Москве я охотнее ездил в метро, чем на автомобиле.
Когда после Москвы я в Берлине спустился в душное
подземелье станции «Фридрихштадт», то невольно вос-
кликнул: «Какая бедность!» Гуляя по Москве, я любо-
вался широкой, залитой асфальтом, по-настоящему ев-
ропейской улицей от Лубянской до Варваринской пло-
щади, значительно выигравшей после снесения старин-
ной стены Китай-города. Но я жалел, что не пощадили
живописных Ильинских ворот с остроконечной зеленой
крышей. Их следовало бы сохранить, как замечательный
памятник русского гражданского зодчества. Они не ме-
шали бы движению, а украшали бы город, как украша-
ют Большие бульвары Парижа порт Сен-Мартен и порт
Сен-Дени. Все культурные большевики с горечью возму-
щались вандализмом снесения Сухаревской башни, изу-
мительно красивого-и величественного памятника ста-
рой Москвы. Ее разрушение оправдывалось тем, что она
мешает уличному движению и порождает массу не-
счастных случаев. Но, снеся башню, на ее месте для цир-
куляции движения все равно пришлось разбить сквер.
Сухарева башня не мешала, а помогала движению, как
Триумфальная арка на парижской площади Этуаль.
Ларчик открывается очень просто. Дело в том, что для
постройки метро понадобились кирпичи,— в жертву под-
земному Молоху были принесены Сухарева башня, сте-
на Китай-города, Ильинские и Никольские ворота. Еще
раньше взорвали Симонов монастырь с его замечатель-
ной крепостной стеной, которая в отличие от кремлев-
ской стены, частично разрушенной Наполеоном, никог-
да не реставрировалась, и снесли Елизаветинские Крас-.
501
ные ворота — говорили, что они лишены археологиче-
ской ценности, так как построены в восемнадцатом веке.
Но если бы каждое столетие разрушало архитектуру
предыдущего потому, что это не старина, а новизна, то
из памятников седой древности до нас ничего бы не уце-
лело. А. В. Луначарский и другие культурные большеви-
ки горячо защищали каждую пядь земли, каждое произ-
ведение искусства, но они оказались бессильны. «Мы по-
строим лучше!» — с наглостью отвечали вандалы и ци-
нично разрушали архитектурные ценности не только
церковного, но и гражданского зодчества. С грустью
оглядывал я в последний раз пять синих луковиц обре-
ченного на слом Страстного монастыря, прощаясь с ним
навсегда. Как атеист, я приветствовал превращение
Страстного монастыря в антирелигиозный музей, но я
был против его разрушения.
Наряду с пафосом строительства и разрушения во
всех слоях общества наблюдалось утомление и уста-
лость. Все жаждали порядка, спокойствия, законности
и свободы. Казалось, что самое трудное время позади:
навсегда отошли в прошлое голод и ужасы первых лет
коллективизации. Все с нетерпением ждали новой, са-
мой демократической конституции, всерьез относясь к
этому повороту. Я сомневался в гениальности Сталина,
но в тот момент я поверил в способность провести кру-
той и резкий, чисто ленинский поворот в сторону демо-
кратии. Именно этого хотела и жаждала вся страна.
Сталин прекрасно уловил биение пульса страны, но, по
своему обыкновению, жестоко обманул ее. Он выстроил
красивый фасад демократической конституции, но за
этим декоративным картонным фасадом царят вопию-
щий произвол и голая поножовщина.
Аресты
В Москве, как всегда, усиленно распространялась
устная газета. За отсутствием сведений в «Известиях» и
«Правде», общество узнавало их из разговоров. По го-
роду ходили слухи об опале Сокольникова. Бывший по-
сол в Лондоне настойчиво добивался и добился освобо-
ждения от лондонского поста. Его тяготили представи-
тельские обязанности.
— Долго вы будете заставлять носить меня дурацкий
наряд? — говорил он в Москве, намекая на английский
придворный костюм с короткими брюками и белыми
чулками.
502
Его жена Галина Серебрякова, посредственная писа-
тельница, предпочитала жить в Москве, чтобы вращать-
ся в литературных кругах. Просьба Сокольникова была
уважена: его назначили заместителем наркома иност-
ранных дел. По приезде в Москву он и Галина Серебря-
кова открыли у себя дома литературный салон. Умный,
сухой, сдержанный, вечно застегнутый на все пуговицы,
он ведал экономическими вопросами наркомата, но, как
профессиональный политик, заинтересовался политиче-
скими проблемами и скоро вступил в конфликт с главой
учреждения М. М. Литвиновым. Благодаря своему влия-
нию Литвинову удалось избавиться от слишком само-
стоятельного заместителя, который по каждому вопросу
противопоставлял свою собственную точку зрения,— Со-
кольников был переведен в Народный комиссариат лес-
ной промышленности. Теперь из заместителя наркома он
был внезапно разжалован в уполномоченные Наркома-
та лесной промышленности в Кировской, бывшей Вят-
ской, области. Это было не только понижение, но ничем
не прикрытая, не замаскированная ссылка. Вся Москва
недоумевала по поводу этой неожиданной опалы выдаю-
щегося работника, в свое время талантливо стабилизи-
ровавшего советский червонец, но никто, решительно ни-
кто, не знал толком, в чем дело.
— Не знаю. Говорят, он не поладил с наркомом Ло-
бовым,— ответил мне народный комиссар финансов
Г. Ф. Гринько во время бильярдной игры на его даче в
Зубалове.
Наконец стало известно о разгроме руководства Го-
сударственного банка: о снятии с должности директора
банка Марьясина и об аресте его заместителя Аркоса.
Марьясин, влиятельный любимец Л. М. Кагановича, с
которым он вместе работал на Украине, был до мозга
костей предан ему и Сталину.
— Молотов одержал победу над Кагановичем и сей-
час дожирает его сторонников,— объясняли досужие
москвичи опалу Марьясина.
Это было неверно. На самом деле все эти опалы, сме-
щения и аресты были зарницы, предвестники политиче-
ских процессов, о приближении которых, кроме Стали-
на и немногих посвященных людей, еще никому не бы-
ло известно. Не остался в стороне от надвигающейся
грозы и Наркоминдел: первая молния ударила в много-
летнего шефа протокола Флоринского. Наряду с Саба-
ниным, Колчановским и Лашкевичем он был одним из
немногих чиновников царского министерства иностран-
503
ных дел. Перед войной он состоял вторым секретарем
посольства в Болгарин. Когда я приехал в Софию, то
старый кавас Макаров, показывая мне в первом этаже
две комнаты с ванной, по старой привычке назвал их
«-квартирой Флоринского». Когда М. М. Литвинов был
в Копенгагене, то Флоринский, который в момент Ок-
тябрьской революции находился на службе за границей,
явился к нему и отдал себя в распоряжение Советской
власти. Чичерин назначил его начальником протоколь-
ной части. Прекрасно воспитанный, с приятными манера-
ми старой дипломатической школы, Флоринский был
идеальным начальником протокола. Он с изумительным
совершенством владел языками, в точности знал все
сложные дипломатические «узусы» и с редким искусст-
вом играл в бридж. Увлекающийся Чичерин так высоко
оценил работу Флоринского, что даже втянул его в пар-
тию. Многие были этим недовольны: Флоринский не под-
ходил к стилю партии.
— Флоринский необходим Чичерину для приемов так
же, как лакированные ботинки, но отсюда не следует,
что лакированные ботинки должны иметь партийный би-
лет,— желчно говорил мне М. И. Розенберг.
Во время каждой чистки Флоринский систематически
исключался из партии, как «примазавшийся элемент»,
но благодаря высокому покровительству народного ко-
миссара ему возвращали партийный билет. По наслед-
ству Флоринский перешел от Чичерина к Литвинову.
Высокий, стройный, загорелый от ультрафиолетовой лам-
пы, под которой он просиживал часами, Флоринский
вихрем носился по коридорам и ’приемным комнатам
Спиридоновки, раскладывал карточки на обеденном сто-
ле, инструктировал официантов, устраивал для иностран-
ных дипломатов экскурсии и посещения театра, встречал
и провожал на вокзале послов и посланников, тщатель-
но следил за точным выполнением общепринятых обы-
чаев международной вежливости. Это было нелегким
делом: многие фыркали на все это как на «буржуазные
предрассудки». Особенно много труда выпадало на долю
Флоринского в дни приезда высоких иностранных гостей.
Ведь обо всем нужно позаботиться. Перед приездом
французского министра иностранных дел Лаваля в мае
1935 года Флоринский с огромным трудом разыскал в
Москве биде для его дочери, а тонкую клозетную бума-
гу занял в долг у турецкого посла. В конце концов за
многолетнюю верную службу Флоринский был аресто-
ван по клеветническому доносу: его обвинили в муже-
504
ложстве с членами германского посольства в Москве и
погубили способного, энергичного, еще молодого челове-
ка в суровых условиях ссылки. Возможно, что донос на
Флоринского был пробным шаром германского посоль-
ства. Опыт удался. За ним последовали другие.
Перед отъездом в Софию я зашел сориентироваться
к Слуцкому, заведующему иностранным делом (ИНО)
Наркомвнудела. Поднявшись на лифте, я обогнал в ши-
роком коридоре члена Верховного суда СССР и одного
из руководителей Общества старых большевиков Алек-
сандра Владимировича Галкина. Я часто обедал с ним
в совнаркомовской «столовке», где он был председате-
лем столовой комиссии. Почтенный и уважаемый старый
большевик, он шел старческой, дряхлой походкой, опи-
раясь на палочку. Сильно поседевшая голова его была
низко опущена на грудь. Широкоплечий, плотный чекист
в военной форме, с наганом в новенькой желтой кобуре
у пояса, поддерживал его под локоть. Думая, что Гал-
кин пришел в Наркомвнудел по делам Верховного суда,
я обогнал его и на ходу поздоровался:
— Здравствуйте, Александр Владимирович! Как по-
живаете?
Он поднял на меня тусклые, старчески выцветшие
глаза и слабым, глухим, как будто замогильным голо-
сом ответил:
— Я арестован.
— Не разговаривать с арестованным! — с жандарм-
ской грубостью крикнул на меня чекист.
Я ускорил шаги и открыл дверь в секретариат Слуц-
кого. Галкина провели на допрос в комнату, расположен-
ную напротив его кабинета.
Вид арестованного товарища, с которым еще вчера
мы вместе работали, принадлежали к одной партии,
дружески разговаривали за общим столом, произвел на
меня неизгладимо тяжелое впечатление внезапного уда-
ра по голове. Как член Верховного суда, Галкин был
исполнительным чиновником, выносившим решения и
приговоры, нужные Политбюро, а в большинстве случа-
ев даже заранее им составленные. Как член партии, Гал-
кин всегда поддерживал генеральную линию Сталина и,
как огня, избегал всякой оппозиции. По темпераменту и
по возрасту он не был активным бойцом. Безобидное
старческое брюзжание отставного сановника — вот са-
мое большее, на что был способен Галкин. Но он по вы-
борам, а не по назначению состоял одним нз руководи-
телей закрытого Общества старых большевиков. Его
505
арест был следствием разгрома общества. Его сделали
козлом отпущения и заставили отвечать не только за са-
мого себя, но за всех членов общества, за мнения, кото-
рые высказывались на заседаниях и в частных беседах
под низкими сводами кремлевского терема, где приюти-
лось Общество старых большевиков. Я имел все права
вступить в это общество, но никогда не входил в него:
оно не имело политического влияния и ограничивало
свою скромную деятельность докладами и возложением
венков на гроб скончавшегося товарища. Я в шутку на-
зывал его «обществом престарелых большевиков». За-
крытие этого невинного общества, выполнявшего полез-
ную миссию тем, что оно поддерживало традиции боль-
шевистской морали, было первым ударом по старым
большевикам, которые были единодушно возмущены на-
сильственным уничтожением своего объединяющего
центра, где «бойцы вспоминали минувшие дни и битвы,
где вместе рубились они».
Мой арест
По просьбе Государственного литературного музея ,я
согласился передать ему свой личный архив. Пересмат-
ривая и приводя в порядок старые письма, рукописи, до-
кументы, я отбирал и сжигал счета от прачек, старые
пропуска и бумаги, лишенные общественного значения.
Когда я уже заканчивал аутодафе, ко мне вдруг явился
высокий, худощавый юноша и назвал себя агентом уго-
ловного розыска. Я потребовал у него доказательства.
Он протянул мне карточку, удостоверяющую его офици-
альное звание.
— Что вы жжете? — строго, но вежливо спросил он.
Я ответил, что привожу в порядок личный архив и
сжигаю ненужные бумаги.
— А что у вас в руках? Дайте-ка сюда.
Я передал ему старый пропуск, который перед его
приходом готовился бросить в огонь.
— Как ваша фамилия? — тем же сухим, казенным
голосом продолжал он допрос.
Я назвал себя. Моя фамилия ему ничего не говори-
ла: он принадлежал к людям молодого поколения, вос-
питанным таким образом, что для него имена старых
большевиков, кроме членов Политбюро,— пустой звук,
ничего не говорящий ни уму, ни сердцу.
— Где вы работаете? — спросил он.
506
Я сказал, что состою полпредом в Болгарии. Столь
высокая должность произвела на него впечатление.
— Странно!—с удивлением пожимая плечами, ска-
зал он.— Нам в угрозыск звонили из очень авторитетно-
го учреждения.
— Из Наркомвнудела?
Агент уголовного розыска кивнул головой.
Я понял, что кто-то, не зная меня, донес в Нарком-
внудел, что я жгу какие-то бумаги, и последний распо-
рядился, чтобы подчиненный ему уголовный розыск вы-
слал для проверки агента: не производится ли уничто-
жение бумаг с преступной целью? Я делал это днем, со-
вершенно открыто, ни от кого не таясь, и не ожидал, что
столь обыкновенная вещь, как сжигание принадлежа-
щего человеку бумажного хлама и мусора, может на-
влечь на него подозрение и повлечь вмешательство Нар-
комвнудела. Меня удивило, как далеко простирается
наблюдение за жильцами каждого дома.
Агент уголовного розыска, подозрительно оглядывая
меня с ног до головы, задал мне ряд вопросов о загра-
ничной жизни и, убедившись, что мои ответы не расхо-
дятся со знакомой ему политграмотой, вызвал какого-то
бородатого мужичка в короткой тужурке и высоких са-
погах.
— Вы пока посидите здесь, товарищ,— сказал мужич-
ку агент уголовного розыска,— а я пойду по телефону
позвоню.— И он вышел из комнаты.
Я понял, что нахожусь под домашним арестом. Я был
совершенно спокоен: никакого преступления я не совер-
шал, и бояться мне нечего. Меня лично знают Сталин,
Молотов и другие члены Политбюро. Через несколько
минут агент уголовного розыска вернулся.
— Можете быть свободны! — покровительственно
сказал он мне.
Процесс Зиновьева и Каменева
Муза, помнишь, как на острове Лидо мы радостно
наслаждались жизнью. Как губки, мы жадно впитыва-
ли в себя ласкающее солнечное тепло, купались в вол-
нах лазурного Адриатического моря, любовались оран-
жевыми парусами рыбачьих лодок, декламировали сти-
хи Теофиля Готье.
Перед вечером мы на пароходике «Альтино» ездили
в Венецию, выходили иа площадь Сан-Марко — огром-
ную и нарядную, как величественный бальный зал. Мы
507
поднимались на лифте на высокую Кампаниллу, выст-
роенную на месте древней, упавшей от ветхости и рас-
сыпавшейся на куски. Венеция лежала перед нами,
греясь на солнце, как вылезшее из воды и распластав-
шееся на горячем песке морское животное. С верхней
площадки кампаниллы, окруженной обручами и обду-
ваемой мягким соленым ветром, простирались широкие
лагуны, извилистые каналы, длинная песчаная коса Ли-
до и круглые, сверкающие на солнце золоченые купола
базилики Сан-Марко. Здесь, на этой площади, за столи-
ком кафе «Квадри», в августе 1936 года я жадно следил
по итальянским, французским и английским газетам за
ходом процесса Зиновьева и Каменева. Ужасы процесса,
жуткие, чудовищные, леденящие кровь преступления, в
которых признавались подсудимые, представляли такой
непримиримый контраст с чарующей красотой моря, ка-
налов, дворцов, скульптур и фресок, что каждый судеб-
ный отчет с болью сжимал сердце, как страшный ноч-
ной кошмар.
Я лично знал более половины подсудимых. Зиновьев
и Каменев когда-то, до их присоединения к оппозиции,
были для меня, как для всех старых большевиков, круп-
ным политическим авторитетом. В течение долгих лет
эмиграции они были такими же близкими и неразлуч-
ными спутниками Ленина, как две луны Марса. Способ-
ные и трудолюбивые публицисты, они очень молодыми
выдвинулись на первые руководящие роли и стали не-
сменяемыми членами ленинского Центрального Коми-
тета всех созывов, еще в то время, когда имя Сталина
никому было не известно, за исключением горсточки гру-
зинских большевиков. На Таммерфорсской конференции
1905 года, где Сталин лично познакомился с Лениным,
и на последующих партийных съездах, вплоть до 1917
года, он не играл никакой роли. Старейший член пар-
тии, вступивший в нее в конце прошлого века, Сталин
выдвинулся сравнительно поздно, лишь перед империа-
листической войной. Его крупная организационная роль
в партийном подполье в эпоху «Звезды» и «Правды» и
обратившие на себя внимание статьи по национальному
вопросу превратили его из провинциального вождя за-
кавказских большевиков в одного из партийных вождей
всероссийского масштаба.
Зиновьев и Каменев выдвинулись гораздо раньше, в
списках Центрального Комитета неизменно следовали
после Ленина и обладали несравненно большим полити-
ческим влиянием, чем Сталин. В свое время мы, старые
508
большевики, шутили, что наш партийный вождь — Гри-
горий Ильич Каменев. «Ильич», как известно, было про-
звище Ленина, а «Григорий»—партийная кличка Зи-
новьева. «Григорий», «Ильич» и «Каменев» — вот трой-
ка, олицетворяющая в наших глазах партийное руко-
водство в эпоху между двумя революциями с 1905 по
1917 год.
Помню, какую радость вызывали в редакции «Звез-
ды» и «Правды» получавшиеся под общей бандеролью
статьи всех троих из Парижа, а потом Ленина и Зи-
новьева из Пороняна.
В первой половине 1914 года в Петербург неожидан-
но приехал Каменев: Ленин послал его в Россию для
лучшего руководства «Правдой». Зиновьев остался с Ле-
ниным за границей: он был его правой рукой. Его имя
стало нарицательным. Ближайшего сотрудника
Г. В. Плеханова — П. Дневницкого в редакции «Звезды»
и «Правды» называли «плехановский Григорий».
Л. Б. Каменев
Весной 1914 года в огромном кабинете редактора
«Правды» на Ивановской улице я впервые увидел Ка-
менева. Плотный и коренастый мужчина с большой го-
ловой, почти без шеи, вдвинутой в широкие плечи, с го-
лубыми глазами, благожелательно смотревшими сквозь
стекла очков, с русыми волосами, жесткими, густыми
усами и аккуратно подстриженной остроконечной боро-
дой, он производил приятное впечатление. Сын инжене-
ра Бориса Розенфельда, он выглядел типичным потом-
ственным интеллигентом. Культурный и образованный
человек, он занимался историей русской революционной
мысли, в частности Герценом и Чернышевским. Тогда
он только что напечатал под красной обложкой «Вест-
ника Европы» блестящую статью «Самый остроумный
противник Герцена». Статья о забытом немецком публи-
цисте Зольгере, основанная на материалах, неизвестных
историкам русской литературы, имела большой успех не
только у широкой публики читателей и подписчиков рас-
пространенного толстого журнала, но даже среди спе-
циалистов. Профессор Дмитрий Николаевич Овсянико-
Куликовский, принявший статью в «Вестник Европы»,
очень хвалил ее. Профессор Семен Афанасьевич Венге-
ров, зная, что я встречаюсь с Каменевым, выразил мне
желание познакомиться с ним. Каменев собирался вмес-
те со мной посетить Венгерова, но за недосугом со дня
509
па день откладывал свой визит, пока наконец не разра-
зилась война. Его жена Ольга Давыдовна Каменева,
близоруко моргающая и всегда чем-то озабоченная брю-
нетка, родная сестра Троцкого, часто заходила в редак-
ционный кабинет мужа, а их малолетний сын, красно-
щекий бутуз, наш общий любимец, лихо катался на трех-
колесном велосипеде по комнатам редакции, конторы и
экспедиции «Правды».
Я многим обязан Каменеву, который с сердечной теп-
лотой обучал ремеслу двадцатидвухлетнего начинаю-
щего писателя. Г. В. Плеханов сделал меня марксис-
том, В. И. Ленин — большевиком, а Л. Б. Каменев,
К. С. Еремеев, В. Д. Бонч-Бруевич стояли у моей лите-
ратурной колыбели, как крестные отцы. С началом вой-
ны я поступил на военно-морскую службу и до Февраль-
ской революции потерял из виду Каменева.
Осенью 1914 года он был арестован в Финляндии на
совещании с большевиками — депутатами четвертой Го-
сударственной думы. Его недостойное поведение на су-
де, когда оп вызвал свидетелем редактора «Современно-
го мира» меньшевика-оборонца Николая Ивановича
Иорданского, чтобы засвидетельствовать свою полити-
ческую благонадежность и доказать, что он никогда не
разделял «пораженческой» позиции Ленина, вызвало
справедливое осуждение Владимира Ильича, единодуш-
но поддержанное всеми большевиками. По этому вопро-.
су не могло быть двух мнений: я не слыхал, чтобы кто-
нибудь защищал его поведение на суде.
Каменев был сослан в Сибирь, где он не забыл меня.
В Одном письме к издательству «Волна», излагая план
сборника памяти Карла Маркса, он предлагал среди
других авторов заказать статью мне.
Февральская революция застала Каменева в захо-
лустном сибирском городе Ачинске. На городском ми-
тинге, где он председательствовал, какой-то местный
обыватель от избытка волновавших его чувств, с горяч-
ностью, свойственной той эпохе, предложил послать при-
ветственную телеграмму великому князю Михаилу
Александровичу. Предложение было принято под бур-
ные аплодисменты. Отправление телеграммы поручили
президиуму. По окончании митинга Каменев послал те-
леграмму великому князю. Это вызвало большое него-
дование в партии. Каменев хотел уменьшить значение
своей ответственности, объясняя, что он лишь выполнил
волю собрания, но факт оставался фактом.
По возвращении в Петроград Каменев поселиЛся на
510
Кирочной улице, там я встречал у него Сталина — они
были на «ты» и очень дружили. Если не ошибаюсь, по
приезде из ссылки Сталин жил на квартире Каменева.
В то время у Сталина не было самостоятельной по-
зиции, он пел с голоса Каменева, написавшего в «Прав-
де» наделавшую много шума передовую статью «На пу-
лю — пулей, на снаряд — снарядом».
— Нельзя же втыкать штыки в землю! — объяснял
мне свою позицию Каменев.
С приездом из-за границы Ленина 4 апреля 1917 го-
да Сталин сразу перешел па его точку зрения, в то вре-
мя как Каменев еще долго упорствовал и боролся.
— Мы видели «Правду» в Стокгольме и здорово вас
ругали,— сказал в моем присутствии Ленин Каменеву,
вернувшись с Белоостровского вокзала к себе в вагон.
На Апрельской конференции авторитет Каменева был
настолько подорван, что С. С. Косиор на собрании пе-
тербургской делегации, а В. И. Соловьев на заседании
пленума конференции резко выступали против избрания
Каменева в состав Центрального Комитета. Накануне
Октябрьской революции Каменев и Зиновьев, считавшие
восстание преждевременным, напечатали письмо в ре-
ракцию газеты «Новая жизнь», которую редактировал
Максим Горький, в то время резко настроенный против
большевиков. Это нарушение партийной дисциплины
раскрывало карты врагу, разоблачало план подготовляе-
мого восстания. Глубоко возмущенный Ленин в письме
к Центральному Комитету назвал Зиновьева и Камене-
ва «штрейкбрехерами» и в разгаре борьбы потребовал
их исключения из партии. После победы Октябрьской
революции он великодушно сменил гнев на милость и
не только сохранил Зиновьева и Каменева в партии, но
даже облек высокими должностями — он посадил обоих,
как бояр, «на кормление»: Каменева — в московскую, а
Зиновьева — в петроградскую вотчину. Кроме того, они
были влиятельными членами не декоративного, а под-
линного Советского правительства — Политбюро Цент-
рального Комитета.
Как администратор Каменев был доступен. Умный и
благодушный «барин-либерал», со склонностью к меце-
натству, он быстро схватывал суть дела и своим автори-
тетом пресекал произвол «власти на местах», устранял
«головотяпство» помпадуров и с наслаждением восста-
навливал попранную справедливость. Со свойственной
ему добротой и гуманностью он нередко по просьбе род-
ственников заступался за арестованных, и немало
511
людей обязано ему спасением жизни. Он увлекался теат-
ром, литературой, искусством, заботился об украшении
Москвы и с пеной у рта защищал от разрушения худо-
жественные памятники московской старины.
Несмотря на его политические грехи, ошибки и за-
блуждения, Ленин очень любил его и высоко ценил, как
одного из крупнейших работников. В своей лебединой
песне, предсмертной речи в Московском Совете, Ленин
с огромной похвалой и сердечностью отзывался о Каме-
неве, как о хорошей лошадке, везущей три воза: Мос-
ковский Совет, Совнарком и Совет Труда и Обороны.
Еще во время болезни Ленина руководство страной и
партией перешло к «тройке»: Сталин, Зиновьев, Каме-
нев. Как музыкальное трио, они великолепно дополня-
ли друг друга: железная воля Сталина сочеталась с тон-
ким политическим чутьем Зиновьева, уравновешивалась
умом и культурой Каменева. Зиновьев и Каменев были
более на виду, чаще выступали с докладами на огром-
ных собраниях в Большом театре и в Колонном зале
Дома Союзов, но маткой пчелиного улья, хозяином
«тройки» Политбюро и всего Центрального Комитета с
самого начала был Сталин. Может быть, на первых по-
рах Зиновьев и Каменев считали себя равноправными
членами «тройки». Сталин считался с их мнениями и в
отдельных случаях шел им навстречу: это могло создать
иллюзию коллективной работы. Но на деле гегемония
принадлежала Сталину. Помимо превосходящей силы
воли он обладал таким несоизмеримым преимуществом,
как пост генерального секретаря партии. Захватив «па-
лочку-воровочку», Сталин крепко’держал в мускулистых
руках могучее орудие партийного аппарата с его руково-
дящими центрами и разветвлениями по всей стране, за-
ботливо расставляя всюду своих людей. На заседаниях
Политбюро председательствовал Каменев, а потом Ры-
ков, но решающую роль играл Сталин. Он сидел слева
от председателя, напротив Молотова или с трубкой в зу-
бах медленно и неслышно ходил по комнате, прислуши-
ваясь к речам ораторов и бросая на них взгляд испод-
лобья, потом брал слово и формулировал предложение,
которое всегда принималось.
С 1918 по 1926 год я часто бывал в уютной квартире
Каменева в Московском Кремле. Он жил в глубине Бе-
лого коридора, рядом с квартирой Д. И. Курского и
Демьяна Бедного. В гостиной, устланной ковром, стоял
большой лакированный рояль, а в кабинете вдоль стен
тянулись стеклянные шкафы с книгами. У него всегда
512
можно было встретить артистов, писателей, художников,
музыкантов. Это не был салон, но интеллигенция охот-
но посещала его гостеприимный дом. В начале 1920-х
годов я познакомился там с Федором Ивановичем Ша-
ляпиным, Всеволодом Эмильевичем Мейерхольдом, Иль-
ей Григорьевичем Эренбургом, Максимилианом Алек-
сандровичем Волошиным и Георгием Ивановичем Чул-
ковым. Каждый приходил туда со своими нуждами,
жалобами и просьбами, зная, что он найдет благожела-
тельное отношение. Мейерхольд просил дотацию для
своего театра и вдохновенно рассказывал о планах по-
становок. Приехавший из Парижа Эренбург жаловался
на травлю журнала «На посту», Георгий Чулков, ссы-
лаясь на отъезд Бориса Зайцева, просил отпустить его
за границу. Писатели и поэты просили Каменева про-
слушать их новые произведения, и он всегда находил
время.
Помню, однажды Георгий Чулков читал новую поэму
«Мария Гамильтон», а приехавший из Коктебеля Макси-
милиан Волошин с огромным пафосом декламировал
стихи из цикла «Демоны глухонемые».
— «И Аракчеев — первый коммунист!» — громко воз-
глашал он, потрясая длинной седеющей гривой и торже-
ственно подымая кверху указательный палец.
После его декламации я вступил с ним в полемику,
оспаривая, что Аракчеев был коммунистом. Всегда спо-
койный и уравновешенный Каменев, благодушно прищу-
рив глаза, внимательно слушал наш спор.
Присоединение Каменева к оппозиции меня удивило
и огорчило: я ни в чем не был с ним согласен. Его ле-
вые фразы о «кулацкой опасности» не гармонировали
с его психологическим обликом: по натуре он был «пра-
вым большевиком».
Как бы то ни было, после его вступления в оппози-
цию я прервал с ним личные отношения и перестал по-
сещать его. Я тяжело и больно переживал отчуждение
от старого товарища: из всего старого поколения боль-
шевиков, где было немало культурных людей, я чувст-
вовал наибольшую общность интересов с Каменевым и
Луначарским. Теперь Каменев отпал, остался один Лу-
начарский. Осенью 1927 года, когда я проезжал через
Рим, Каменев, состоявший полпредом в Италии, отсут-
ствовал: с молодой женой, пухлой блондинкой Глебовой,
ранее работавшей в агитпропе Коминтерна, он отдыхал
на маленьком острове Иския, в Неаполитанском заливе.
Хотя я был в непосредственной близости — в Неаполе и
18 Зак. № 749 513
на Капри, все же я уклонился от свидания. Однажды-
в 1929 году я получил красный конверт с пятью сургуч-
ными печатями — внутри лежала выписка из протокола
Политбюро о назначении меня членом комиссии по изда-
нию многотомного собрания сочинений Гете к столетней
годовщине со дня смерти писателя, исполнявшейся в
1932 году. Председателем комиссии был назначен Каме-
нев, а членами—А. В. Луначарский, профессор
В. М. Фриче, академик М. Н. Розанов и я. Заседания ко-
миссии происходили в кабинете Халатова в Государст-
венном издательстве или в Главном концессионном ко-
митете, где Каменев председательствовал, но в наших
отношениях уже проступал ледяной холод.
Комиссия поручила мне предисловие к тому драма-
тических произведений Гете. После моего назначения
полпредом в Эстонию в феврале 1930 года Каменев по-
звонил мне по телефону.
— Правда, что вы назначены в Эстонию?—спросил
он меня.— Как же будет с вашим предисловием к Гете?
Сможете написать его?
Я обещал. В Таллине получил письменное напомина-
ние Матвея Никаноровича Розанова, но за отсутствием
под рукой нужных материалов в конце концов отка-
зался.
В начале тридцатых годов Каменев был назначен за-
ведующим книгоиздательством «Академия».
— Как приятно работать с Каменевым! Как он все
понимает! — в один голос говорили мне писатели, кри-
тики и профессора.
Эта работа как нельзя более подходила Каменеву.
Он редактировал классиков мировой литературы, писал
предисловия к воспоминаниям Печорина, сочинениям
Макиавелли и книгам Андрея Белого, редактировал с
В. Д. Бонч-Бруевичем сборники «Звенья», сотрудничал
в «Литературном наследстве» и руководил Пушкинским
домом Академии наук. В предисловии к капитальному
труду Никколо Макиавелли он воздавал хвалу осново-
положникам марксизма-ленинизма Марксу, Энгельсу,
Ленину и Сталину. Я сомневаюсь в искренности Камене-
ва. Едва ли он считал Сталина конгениальным Марксу,
Энгельсу и Ленину. Вернее всего, эта тирада была сво-
его рода «макиавеллизмом» автора, неизбежным в тех
условиях, когда нельзя написать ни одной статьи без
упоминания имени «гениального отца народов». Каме-
нев отлично знал разницу между глубокими работами
классиков марксизма и скучными, как проповеди мето-
514
дистского проповедника, писаниями недоучившегося се-
минариста. Будущие филологи подсчитают количество
слов, употребляемых Сталиным, и ужаснутся бедности
его лексикона.
В начале тридцатых годов писатель Тарасов-Родио-
нов настойчиво приглашал меня к себе «на пельмени».
— У меня будет Лев Борисович Каменев. Обязатель-
но приезжай! Слышишь! — громко, словно разговаривая
с глухим, кричал он в телефонную трубку, как всегда
захлебываясь от волнения.
Но в тот вечер у меня были гости, и я не попал к Та-
расову-Родионову, хотя меня усиленно звал Аросев, ко-
торый забросил меня домой на своей машине и оттуда
поехал «на пельмени».
Г. Е. Зиновьев
Совсем другим человеком был Григорий Евсеевич
Зиновьев, как мы называли Евсея Ароновича Радомысль-
ского. Враждебная печать с упорством, достойным луч-
шего применения, почему-то именовала его Апфельбау-
мом, который ему никогда не снился.
Полный, с круглым, бритым и дряблым лицом, с вью-
щейся, зачесанной назад шевелюрой, с широким тазом
и женским голосом, Зиновьев, в отличие от Каменева,
обладал более ограниченным кругом интересов. С голо-
вой окунувшись в политическую борьбу, он был профес-
сиональным политиком чистой воды. Великолепный аги-
татор-массовик с сильной демагогической жилкой, он
бойко владел пером и был хорошим партийным журна-
листом. Как администратор он не был лишен организа-
ционного таланта. В отличие от Каменева, который, не-
смотря на всю свою привлекательность, не сумел объеди-
нить вокруг себя ни одного человека, Зиновьев создал
в Ленинграде небольшую когорту безгранично предан-
ных ему людей. Тонким политическим чутьем он хорошо
угадывал настроения рабочих масс и с присущей ему
гибкостью искусно прилаживался к ним. В Ленинграде
больше, чем где-либо, происходили бессмысленные рас-
стрелы заложников, бывших аристократов, великих кня-
зей и других людей, повинных лишь в том, что они роди-
лись от неправильных родителей. Об этом много мог бы
рассказать Максим Горький, который часто ездил в Мо-
скву выручать арестованных, которым угрожала смерт-
ная казнь. Ленин, к которому обращался Горький, своим
вмешательством часто спасал жизнь арестованных
515
петроградцев, над головой которых уже висел остро
отточенный дамоклов меч. Ленин резко негодовал про-
тив ареста и казни великих князей: ученого-историка Ни-
колая Михайловича и опального, одно время даже вы-
сланного из старорежимной России, безобидного Павла
Александровича. Они стояли в оппозиции к Николаю II
и не имели никакого влияния при дворе. Приказ Ленина
об освобождении великих князей пришел слишком
поздно: их уже расстреляли во дворе тюрьмы. Формаль-
но Зиновьев несет за все это ответственность. Но он не
был жестоким и кровожадным человеком, как Сталин.
Вдохновителем террора на берегах Невы был не Зиновь-
ев, а ленинградская Чека. Но Зиновьев не отличался
личной отвагой и, как все трусливые люди, в панике хва-
тался за орудие террора, которое услужливо подсовыва-
ли ему преемники Урицкого, и не имел мужества оста-
новить меч, занесенный над головами невинно осужден-
ных.
Я познакомился с Зиновьевым 5 апреля 1917 года,
когда он в одном вагоне с Лениным приехал из Швейца-
рии в Россию. В отличие от Сталина, который сразу
примкнул к точке зрения Ленина и отказался от своих
вчерашних ошибок, Зиновьев, приехавший вместе с Ле-
ниным, находил его известные «Тезисы 4 апреля», как
выразились бы теперь, «левым загибом» и долгое время
колебался между Лениным, который крутым поворотом
руля взял курс на социалистическую революцию, и Ка-
меневым, который отвергал возможность перерастания
буржуазной революции в социалистическую и обрекал
партию большевиков на роль левого, наиболее ради-
кального крыла в лагере революционной демократии.
Представляя себе, что между обеими революциями ле-
жит пропасть, что социалистическая революция может
начаться лишь после того, как будет доведена револю-
ция буржуазная, Каменев еще до приезда Ленина вы-
бросил лозунг поддержки Временного правительства
«постольку — поскольку».
— Никакой поддержки Временному правительствуй
Да здравствует переход власти в руки Советов! — отве-
тил на это Ленин.
Отношение Каменева к войне с его лозунгом «На пу-
лю— пулей, на снаряд — снарядом», по существу, ни-
чем не отличалось от позиции «революционного оборон-
чества» меньшевиков и эсеров. Ленин противопоставил
этому лозунгу «превращение войны империалистической
в войну гражданскую». Чтобы окончательно порвать со
516
Вторым Интернационалом, Ленин предложил «выбросить
грязное белье»: переименовать социал-демократическую
партию (большевиков) в Коммунистическую партию.
Каменев и Зиновьев категорически возражали, с пеной
у рта отстаивая старое название.
В 1917 году я часто звонил из Кронштадта Ленину.
Когда он не мог подойти к телефону, то посылал Зи-
новьева или Каменева. Зиновьев давал мне ясные ди-
рективы; если же он не решался принять на себя ответ-
ственность, то просил подождать у аппарата и уходил на
совещание с Лениным. В эпоху Октябрьской революции
точка зрения Зиновьева ничем не отличалась от Каме-
нева: их обоих Ленин клеймил «штрейкбрехерами» и
требовал изгнания из партии. Но после окончательной
победы он, со свойственным ему великодушием, амнисти-
ровал старых соратников и дал им очень ответственные
посты, которые они занимали не только до его смерти,
но даже при Сталине, пока их не сняли, как оппозицио-
неров.
В разгар гражданской войны я был на фронте и с
Зиновьевым почти не встречался. Но каждый раз, когда
я приезжал в Петроград, он просил меня сделать в Сове-
те краткий доклад о положении на фронте. Таков был
его стиль: он умел использовать каждого приезжего че-
ловека. Помню, на одном заседании Совета я слышал
выступление Фритьофа Нансена, высокого, благообраз-
ного старика. С ответной речью по просьбе Зиновьева вы-
ступил Максим Горький.
Когда летом 1920 года я был назначен командующим
Балтийским флотом, то Зиновьев встретил меня в шты-
ки: он ошибочно считал меня сторонником Троцкого, с
которым у него были свои счеты в Политбюро. Его раз-
дражала моя самостоятельность и стремление ускольз-
нуть из-под его опеки. Ему не нравилось, что я был на-
значен единоличным командующим: существовавший
передо мною Военно-революционный комитет Балтийско-
го флота был распущен. В напряженности наших отно-
шений был отчасти виноват и я сам. В глазах Зиновьева
и матросской массы мне сильно повредила допущенная
мною бестактность. Несмотря на предупреждение секре-
таря Центрального Комитета партии Н. Н. Крестинско-
го, я назначил начальником Политического управления
Балтийского флота моего тестя — профессора М. А. Рей-
снера.
— Раньше был Реввоенсовет, а теперь стало Реввоен-
семейство,— острили балтийские матросы.
5.17
Узнав о состоявшемся назначении, Зиновьев вскипел
и написал мне резкое письмо. С подчеркнутой сухостью
именуя меня «уважаемый товарищ», он протестовал про-
тив назначения, состоявшегося без согласия с ним. Че-
рез несколько дней он добился, что Центральный Коми-
тет отменил назначение профессора Рейснера и прислал
на пост начальника Политуправления вместо него тупо-
го и ограниченного матроса Баттиса. Мне было постав-
лено на вид, что я пренебрег предупреждением Крестин-
ского. Наконец, мои личные отношения с Зиновьевым
обострились до крайнего предела во время дискуссии
о профсоюзах в конце 1920 — начале 1921 года. Я никог-
да не был троцкистом, но в то время совершил грехо-
падение и примкнул к платформе Троцкого. Я считал,
что сведение профессиональных союзов на роль «школы
коммунизма» и защитника профессиональных интересов
трудящихся недостаточно: необходимо привлечь проф-
союзы к управлению государством. Поэтому я с горяч-
ностью защищал пресловутые тезисы о «перетряхива-
нии» профессиональных союзов и об их «сращивании»
с руководящими хозяйственными организациями. В этой
платформе веял синдикалистский душок, роднивший с
платформой «рабочей оппозиции» Шляпникова и Кол-
лонтай. Дискуссия оказалась бесплодной, как библей-
ская смоковница. Платформа Троцкого не предвидела
нэпа, крупнейшего и крутого поворота, на пороге кото-
рого стояла тогда страна.
(Личный архив Ф. Ф. Раскольникова.
Предоставлено для публикации
М'. В. Раскольниковой-Канивез.
Первая книжная публикация)
Мои записки
Ленин и Гуковский
После Октябрьской революции Ленин усиленно при-
влекал людей. Он припоминал своих старых знакомых,
разыскивал бывших большевиков, когда-то работавших
в партии, но в годы реакции отошедших от нее, хватал-
ся за каждого, кто своими знаниями и опытом мог приго-
диться Советской власти. Однажды в Смольном, в спар-
тански суровом кабинете Ленина, происходило очеред-
ное заседание Совнаркома. Ленин сидел за письменным
столом, вплотную придвинутым к стене. За его спиной
полукругом расположились на венских стульях народ-
ные комиссары и их заместители: А. М. Коллонтай,
П. Е. Дыбенко, А. Г. Шлихтер, Елизаров, Глебов-Авилов.
Председатель Ленин сидел не лицом к собранию, а спи-
ной и во время речи оратора вполоборота поворачивал-
ся к нему и внимательно слушал, поглядывая на часы:
регламент был строгий — Владимир Ильич не любил
«болтовни», как он выражался, оратору полагалось три
минуты. Слушая речь, он в то же время тонким, косым
почерком писал записки присутствующим: запрашивал
о каком-нибудь деле, что-то напоминал, давал новые по-
ручения.
Глебов-Авилов уныло докладывал о забастовке поч-
тово-телеграфных служащих. По предложению Ленина
Совнарком решил объявить забастовщиков уволенными
со службы и перешел к обсуждению бюджета. Нового
бюджета в ту пору еще не было, а временно, до конца
1917 года, оставался в силе старый бюджет Временного
правительства. Все наркомы нападали на бюджет На-
родного комиссариата по морским делам и требовали
его сокращения по всем статьям. Наркоммор Дыбенко и
я, его заместитель, не возражали: мы тоже считали, что
бюджет раздут. По окончании прений Владимир Ильич
продиктовал сидевшему рядом с ним секретарю Совнар-
кома Николаю Петровичу Горбунову постановление:
«Поручить товарищу Раскольникову сократить смету
Народного комиссариата по морским делам и ежеднев-
519
но докладывать Совнаркому о произведенных сокраще-
ниях».
— Слово «ежедневно» подчеркните и следите за ис- .
полнением,— добавил он Горбунову.
Николай Петрович, сверкнув очками, взглянул на
Ленина и безмолвно кивнул головой.
По окончании заседания Владимир Ильич отвел ме-
ня к окну и сказал:
— Для сокращения морского бюджета вам нужен хо-
роший специалист. Вы поезжайте к Гуковскому и пере-
дайте ему от моего имени приглашение на работу. Это
хороший спец по финансам. Он когда-то работал в Ба-
ку, был в нашей партии, но потом, в эпоху реакции, как
многие интеллигенты, отошел от партии. В последнее
время он состоял маклером Петербургской биржи.
В кабинет вошел Сталин. Его лицо было сумрачно, •.
в руках вилась длинная бумажная лента — результат
переговоров по прямому проводу с Киевом, где Украин-
ская Рада отложилась от советской Москвы. Ленин и
Сталин ушли совещаться в соседнюю маленькую комна-
ту, где стояла солдатская койка, на которой иногда но-
чевал Ленин.
Через просторную канцелярию, где шумно стрекота-
ли «ундервуды», я прошел в столовую и выпил стакан
крепкого, обжигающе-горячего чая. Наутро я поехал
к Гуковскому — он жил где-то на Петербургской сторо-
не. Среднего роста, широкоплечий, с рыжеватой боро- .
дой и усталыми глазами, Гуковский принял меня очень
приветливо и сразу, без тени колебания, согласился по-
ступить на советскую службу. Ему очень польстило, что
приглашение исходило лично от Ленина. Он охотно со-
гласился сократить бюджет Народного комиссариата по
морским делам.
— Только мне трудно докладывать каждый день о
сделанных сокращениях,— добавил он.— Конечно, я мо-
гу сегодня вычеркнуть одну статью, завтра другую, но
это будет неправильно. Гораздо целесообразнее изучить
весь бюджет и тогда уже сразу произвести сокращений;
по всем статьям и параграфам.
Такой деловой подход мне очень понравился.
— Хорошо, я доложу ваше мнение товарищу Ленину.-
Вечером, когда кабинет Ленина проветривался перед
заседанием Совнаркома, я в одной из больших комнат
Смольного рассказал Владимиру Ильичу о поездке к
Гуковскому. Разговаривая, мы ходили взад и вперед по
крашеному полу. По военной привычке, я старался по-
520
пасть в ногу собеседника. Большие пальцы обеих рук
Ленина были заложены в верхние жилетные карманы.
— Какое впечатление произвел на вас Гуковский? —
внезапно остановившись, спросил Владимир Ильич, при-
щурился и пристально посмотрел мне в глаза.
— Очень хорошее,— ответил я,— он сразу взял быка
за рога.
Владимир Ильич обрадовался и согласился, чтобы
доклад о сокращении сметы Морского комиссариата был
заслушан по окончании всей работы Гуковского. Я по-
знакомил Гуковского с бывшим адмиралом Максимовым
по прозвищу «Пойка» — он заведовал всеми хозяйствен-
ными делами комиссариата,— и они дружно приступили
к работе. Через две недели пересмотр бюджета был за-
кончен: сокращение дало экономию в десятки миллио-
нов рублей. Первый дебют Исидора Эммануиловича Гу-
ковского на советской службе оказался удачен: Влади-
мир Ильич Ленин остался доволен его работой.
Величие и падение Демьяна Бедного
Демьян Бедный рассказывал мне, что однажды Ста-
лин пригласил его обедать к себе на дачу.
— Он знает, что я терпеть не могу, когда разрезают
книгу пальцем,— говорил мне Демьян.— Так, представь-
те себе, он взял какую-то новую книгу и нарочно, чтобы
подразнить меня, стал разрезать ее пальцем. Я прошу
его не делать этого, а он только смеется и нарочно про-
должает разрезать пальцем.
После земляники Демьян Бедный уехал в Москву.
В это время для слежки за Демьяном Бедным к нему
был приставлен некий темный субъект по фамилии Пре-
зент. Он вел дневник, в который записывал все разгово-
ры с Демьяном Бедным, беспощадно их перевирая. Вер-
нувшись от Сталина, Демьян, относившийся с доверием
к Презенту, говорил ему:
— Какая чудная земляника была у Сталина!
А Презент записал в дневнике: «Демьян Бедный воз-
мутился, что Сталин жрет землянику, когда другие го-
лодают». Свой дневник Презент представил куда следу-
ет по начальству. Это и послужило причиной опалы
Демьяна Бедного. До этого времени Демьян Бедный был
в большой чести. «Известия» и «Правда» дрались из-за
его стихотворений. Пользуясь положением, Демьян
предъявлял «Правде» ультиматум о гонораре, угрожая
переходом в «Известия». Конечно, Демьян Бедный ие
52»
поэт. Для этого ему не хватает вкуса. Но он талантли-
вый баснописец, советский Эзоп, Лафонтен и Крылов.
Он сыграл очень крупную роль в истории большевист-
ской печати. До революции его басни пользовались за-
служенным успехом в массах и вызывали одобрение
Владимира Ильича. Эзоповым языком он умел протас-
кивать сквозь Сциллу и Харибду царской цензуры ост-
рую революционную мысль. Но даже тогда его бестакт-
ности вызывали нарекания в партийных кругах. Напри-
мер, многие работники партии возмущались, что он
называл меньшевика Мартова, одного из честнейших
противников, «героем крапленых карт».
Перед Октябрьской революцией и в бурю граждан-
ской войны он своими агитками подымал настроение
бойцов. После окончания гражданской войны его лите-
ратурная роль кончилась. Представленная в Московском
мюзик-холле комедия «Как 14-я дивизия в рай шла» —
жуткий солдатский балаган. Умный человек, большой
библиофил, знаток и ценитель старинной русской кни-
ги, Демьян Бедный был очень интересным собеседником.
Психологический портрет Сталина
Сталин недоверчив и подозрителен. Несмотря на это
или, вернее, именно благодаря этому он с безграничным
доверием относится ко всему, что кого-либо компроме-
тирует и, таким образом, укрепляет его природную подо-
зрительность. На этой струнке с успехом играют окру-
жающие его интриганы, когда им нужно кого-либо дис-
кредитировать в его глазах.
Основное психологическое свойство Сталина, которое
дало ему решительный перевес, как сила делает льва ца-
рем пустыни,— это необычайная, сверхчеловеческая си-
ла воли. Он всегда знает, чего хочет, и с неуклонной,
неумолимой методичностью, постепенно добивается сво-
ей цели.
— Поскольку власть в моих руках, я — постепено-
вец,— однажды сказал он мне.
В тиши кабинета, в глубоком одиночестве он тщатель-
но обдумывает план действий и с тонким расчетом на-
носит внезапный и верный удар. Сила воли Сталина по-
давляет, уничтожает индивидуальность подпавших под
его влияние людей. Ему легко удалось «подмять под се-
бя» не только мягкого и слабохарактерного старичка
М. И. Калинина, но даже таких волевых людей, как
Л. М. Каганович, Сталин не нуждается в советниках,
522
ему нужны только исполнители. Поэтому он требует от
ближайших помощников полного подчинения, повинове-
ния, покорности, безропотной, рабской дисциплины. Он
не любит людей, имеющих свое мнение, и со свойствен-
ной ему грубостью отталкивает их от себя. Он малооб-
разован.
— Сталин ничего не читает! Разве можно предста-
вить его с книгой в руках? — говорил мне один старый
большевик.
Но это неверно. Сталин кое-что в своей жизни читал.
Теперь ему некогда, и он, как все, питается старым жи-
ром. Все, что когда-нибудь запало ему в память на
школьной скамье Тифлисской семинарии или в сибир-
ской ссылке, окаменело в его мозгу непререкаемой дог-
мой. Ему недостает реализма, которым обладал Ленин
и, в меньшей степени, Рыков. У него нет дальновидно-
сти. Предпринимая какой-нибудь шаг, он не в состоя-
нии взвесить его последствий. Он постериорен. Он не
предусматривает события и не руководит стихией, как
Ленин, а плетется в хвосте событий, плывет по течению.
Как все полуинтеллигенты, нахватавшиеся обрывков зна-
ний, Сталин ненавидит настоящую культурную интелли-
генцию— партийную и беспартийную в равной мере. Он
презирал и мальтретировал самого культурного больше-
вика А. В. Луначарского. Образованного историка-марк-
систа М. Н. Покровского он посмертно объявил вредите-
лем. Не случайно он возвел в столпы науки Стаханова
и Папанина, таких же недоучившихся полуинтеллиген-
тен, как он сам. Когда в «Правде» и «Известиях» сейчас
воспевают гимны советской интеллигенции, то имеются
в виду вовсе не действительные интеллигенты, а такие
«великие ученые», как Стаханов и Папанин. Сталин не
постеснялся объявить «академиками-невозвращенцами»
и лишить советского гражданства таких крупных ученых
с мировым именем, как В. И. Ипатьев и Чичибабип, хо-
тя они не отказывались вернуться в СССР, не занима-
лись политикой и с максимальной лояльностью держа-
ли себя за границей. Он был возмущен, что В. И. Ипать-
ев, которому была предоставлена квартира, автомобиль
и обеды в столовой Совнаркома, осмелился, как беглый
крепостной, не вернуться в срок к своему хозяину.
Сталин лишен гибкости государственного человека.
У него психология Зелим-хана, кавказского разбойника,
дорвавшегося до единоличной власти. Презирая людей,
он считает себя полновластным хозяином над их жизнью
и смертью. Узкий сектант, он исходит из предвзятой
523
схемы. Он такой же схематик, как Н. И. Бухарин, с той
разницей, что последний был теоретически образованным
человеком. Сталин стремится загнать жизнь в изготов-
ленные им рамки. Чем неподатливее живая жизнь, со
всем ее пестрым многообразием, укладывается в тесное
прокрустово ложе, тем сильнее он коверкает и ломает
ее, обрубая ей члены. Он знает законы формальной ло-
гики, его умозаключения логически вытекают из пред-
посылок. Однако на фоне других, более выдающихся со-
временников он никогда не блистал умом. Зато он не-
обычайно хитер. Можно сказать, что весь его ум ушел
в хитрость, которая у всех ограниченных людей вообще
заменяет ум. В искусстве «перехитрить» никто не может
соревноваться со Сталиным. При этом он коварен, веро-
ломен и мстителен. Слово «дружба» для него пустой
звук. Он резко отшвырнул от себя и послал на расправу
такого закадычного друга, как А. С. Енукидзе.
В домашнем быту Сталин — человек с потребностя-
ми ссыльнопоселенца. Он живет очень просто и скром-
но, потому что с фанатизмом аскета презирает жизнен-
ные блага: ни жизненные удобства, ни еда его просто не
интересуют. Даже в друзьях он не нуждается. Единст-
венный человек, к которому он был искренно привязан,—
это его покойная жена Аллилуева, скромная и на ред-
кость обаятельная женщина. Перед свадьбой ее отец,
старый партиец, рабочий Аллилуев, устроил в честь же-
ниха вечеринку. Иосиф Виссарионович очень счастливый
сидел, молча ухмылялся и наконец от избытка перепол-
нявших его чувств схватил лежавшего на столе жарено-
го цыпленка и, размахнувшись, с силой швырнул его
в стену. На обоях осталось огромное масляное пятно.
После самоубийства Аллилуевой Сталин сильно тос-
ковал.
— И зачем она это сделала? — с горечью повторял
он...
[Начало 1930-х гг.]
(Личный архив Ф. Ф. Раскольникова.
Предоставлено для публикации
М. В. Раскольниковой-Канивез.
Первая книжная публикация)
ИЗ ВОСПОМИНАНИЯ
М. В. РАСКОЛЬНИКОВОЙ-КАНИВЕЗ
В Столбцах (польская пограничная станция) мы с явным чув-
ством облегчения, взявшись за руки, побежали в ресторан. Не бы-
ло сказано ни слова, но в глазах друг друга мы видели радость.
Гнет, давивший нас почти физически в последние дни в Москве,
вдруг исчез. Мы пили кофе, весело беседуя о предстоящей поезд-
ке в Париж и особенно в мою любимую Италию. На этот раз мы
не остановились в Берлине и продолжали путь в Париж. Там, как
всегда, мы жили в полпредстве на рю де Гренелль. Полпред По-
темкин был в отпуске, и мы не видели никого из знакомых. Впро-
чем, мы оставались в Париже только четыре или пять дней. На
какой-то выставке встретили Александра Яковлевича Таирова. С
ним и Алисой Георгиевной Коонен мы были друзьями. Приезжая
в Москву, мы неизменно бывали у них и видели все спектакли
Камерного театра. Последняя постановка, которую мы смотрели,
была «Египетские ночи» по Шекспиру и Пушкину. Еще и сейчас я
вижу Алису Георгиевну и слышу ее голос: «Мне снилось — жил
Антоний император...». Это был момент, когда театральная цен-
зура несколько ослабела и москвичи увидели «Египетские ночи» и
«Даму с камелиями» Мейерхольда, настоящий праздник красоты и
изящества после бездарных и скучных пьес, «идеологически вы-
держанных». К несчастью, этот либерализм очень скоро уступил
место жестокому «зажиму», приведшему к концу театров Таирова
и Мейерхольда и к трагической судьбе их вдохновителей.
Вскоре мы покинули Париж и уехали в Венецию. Как всегда,
Италия наполнила мое сердце радостью, совсем особенной, кото-
рую чувствуешь только там. Мы приехали в Венецию рано утром
и увидели ее всю облитую золотом восходящего солнца. Снова
были длинные дни, полные очарования ее дворцов, музеев, церк-
вей, площадей. Сумерки на пьяцца Сан-Марко, в кафе Флориана
или Квадри. Но время от времени легкий укол беспокойства при
мысли о Москве свидетельствовал, что что-то в нас было задето
сильнее, чем нам казалось.
Настал роковой день. Против нашего обыкновения, утром мы
не пошли на пляж (мы жили на Лидо), но сразу отправились в
Венецию. Около полудня мы сидели у Флориана. Федя просматри-
вал несколько французских и итальянских газет, а я рассеянно сле-
525
дила за толпой веселых туристов, слушая шелест голубиных крыль-
ев. Вдруг Федя протягивает мне газету. Французская газета объ-
являла о начавшемся в Москве процессе Зиновьева, Каменева и
еще 14 видных большевиков. Они обвиняются в убийстве Кирова,
подготовке убийства Сталина, в измене Родине и т. п. Все подсу-
димые сознавались в невероятных преступлениях. Раскольников
купил еще несколько газет, на всех языках, но и в них мы нашли
те же известия. Сомнений не было, в Москве открылся «процесс
ведьм». Тут же, на площади Святого Марка, Раскольников заявил
мне: «Муза, ни одному слову обвинения я не верю. Все это наг-
лая ложь, нужная Сталину для его личных целей. Я никогда не
поверю, что подсудимые совершили то, в чем их обвиняют и в
чем они сознаются. Но почему они сознаются?»
В одно мгновение зловещая тень затмила светлый облик Ве-
неции, и тяжкий гнет лег на наши сердца.
Каждый день мы с нетерпением ждали газет. Диким бредом
казалось все, что говорилось на процессе. Мы решили поехать в
Рим, чтобы там в полпредстве узнать, может быть, что-либо более
точное, чем то, о чем писали газеты здесь.
В Риме в то время полпредом был Борис Ефимович Штейн.
Он был из когорты дипломатов Литвинова. За последние годы
Литвинов, пользуясь доверием Сталина, обновил состав Наркомин-
дела своими дипломатами. Это были люди умные и дельные, но
не имевшие политического влияния. Послов типа Антонова-Овсе-
енко, Раскольникова, Аросева или Сокольникова становилось все
меньше.
Борис Ефимович принял нас очень дружески, свозил на свою
дачу в Санта Маргерита, где мы провели приятный день в его
семье.
Советник полпредства Гельфанд, которого мы знали по на-
шим наездам в Рим раньше, тоже был там. Но и Штейн и Гель-
фанд явно избегали говорить о московском процессе и доволь-
ствовались пересказом статей «Правды» и «Известий». Расколь-
ников не настаивал. Однажды в воскресенье на пляже в Кастель
Фуназо, куда нас привез Штейн, мы услышали веселый возглас:
«Бонджорно мио каро Амбашаторе!» Молодой, красивый италья-
нец в трусиках приветствовал Штейна. Это был граф Чиано, ми-
нистр иностранных дел, зять Муссолини. На этом же пляже, читая
итальянскую газету, сообщавшую о многочисленных арестах в Мо-
скве, в списке арестованных Раскольников увидел свою собствен-
ную фамилию. В то время Москва еще опровергала известия о
массовых арестах, но вскоре замолчала, и постепенно лица, на-
званные в иностранной прессе, арестовывались, судились или ис-
чезали.
Гробовое молчание в полпредстве в Риме было гнетущим. Мы
решили уехать. Но куда? Вернуться в Софию раньше времени из
526
отпуска показалось бы странным. Ведь надо было делать вид, что
ничего особенного не случилось. И мы уехали в Неаполь. В отеле
«Санта Лючия» мы провели три дня. В первую же ночь я вдруг
проснулась далеко за полночь. Все было тихо, только где-то муж-
ской голос пел одну из самых известных неаполитанских песен
«Санта Лючия». Да и голос певца был обыкновенный итальянский
тенор. Но что-то необъяснимое было в этом голосе, в тишине, в
моей душе, я слушала это пение, как зачарованная. Может быть,
после вестей из Москвы, заталкивающих нас в жуткое преддверие
неслыханного кошмара, этот голос, эта песня, слышанная сотни
раз, вернули мне сознание, что еще существует на свете милая
обыкновенная жизнь.
Из Неаполя мы уехали в Сицилию. Посетили Палермо, Агри-
гент, Сиракузы и провели несколько дней в Таормине. Это было
странное путешествие. Древние руины Агригента и Селинунта,
театр Сиракуз, прелестная Таормина у подножия Этны, пейзаж
«великой Греции» — все виделось нам в каком-то нереальном
освещении. В Палермо мы сели на итальянский пароход и отплы-
ли в Истамбул. На пароходе Федя читал новый роман Чарлза
Моргана «Спаркенброк» и переводил мне некоторые главы. Сто-
яла прекрасная погода. Путешествие по «морю богов» могло быть
совсем иным несколькими неделями раньше. Мы провели день на
Родосе, день в Афинах. Полпред Кобецкий приехал за нами в
Пирей, и мы завтракали у него. У Кобецкого был явно подавлен-
ный вид. На вопрос Феди, что пишут советские газеты, он отде-
лался общими фразами. Конечно, о казни Зиновьева, Каменева
и других не было сказано ни слова, хотя все думали только об
этом.
После завтрака Кобецкий свозил нас на Акрополь. В послед-
ний раз мы с Федей любовались Акрополем, Афинами, Грецией.
Теперь эта красота печальным предчувствуем сжимала сердце.
Чудесный вид Босфора немного развеял нашу тоску. Мы
прожили несколько дней в советском консульстве. Уныние и запу-
стение этого когда-то великолепного дворца, бывшего посольства
Российской империи, поразили нас. Мне кажется, что мы никого
там не видели. Уходили мы утром и возвращались вечером. Мы
бродили по старому Истамбулу, восхищались Айя-Софией, захо-
дили в знаменитые мечети, музей, съездили на Принцевы острова.
Через несколько дней Восточный экспресс уносил нас в Со-
фию. фракийская долина бесподобна в эти короткие, еще насы-
щенные медом солнца дни. Меня глубоко поражало несоответ-
ствие красоты и полноты мира со страданиями, болью и муками
людей... Сияющая вечной красотой «равнодушная природа»...
Мы радостно вошли в наш белый дом в Софии, с какой-то
невероятной надеждой, что здесь ничто не изменилось. Но уже
на пороге нас ждал неприятный сюрприз: корреспондент ТАСС
527
Григоренко не вернулся из Москвы. Его перепуганная жена соби-
ралась уезжать на днях.
С каждым днем понемногу, но неотвратимо, безудержно мы
отрывались от прежней жизни и летели в какую-то ужасную про-
пасть, каждый день Федя с кипой газет входил в мой маленький
салон. Он молча указывал пальцем на заголовки газет, где имена
героев революции печатались с эпитетами: «бешеные псы», «по-
хотливые гады», «троцкистские шпионы и предатели» и проч. Так
же молча мы обменивались взглядами. Мы уже поняли, что надо
быть осторожными, что мы теперь находимся под особым наблю-
дением «недремлющего ока» Яковлева, скромного секретаря кон-
сульства, но негласного представителя НКВД. Я уже застала одну
из уборщиц, жену курьера охраны, прильнувшей ухом к двери
маленького салона. С тех пор в стенах полпредства мы никогда
больше не вели откровенных разговоров о том, что происходит в
СССР. Мы знали, что у стен есть уши. Когда становилось невыно-
симо молчать и красноречивых взглядов было недостаточно, мы
уезжали за город, на широкую, обсаженную деревьями дорогу ко
дворцу во Вране,— там никогда никого не встречалось. Оставив
автомобиль и шофера, мы долго гуляли и говорили, говорили.
Теперь мне странно читать некоторые мемуары тех лет, где авто-
ры утверждали, что не понимали, почему и зачем эти ужасы и
кто в них повинен, или верили всему, что писалось в советских
газетах. Раскольников знал и понимал с самого начала, что Ста-
лин намерен уничтожить всех старых большевиков и начавшийся
террор катится, как снежный ком.
Первый секретарь полпредства М. В. Буравцев со дня на день
откладывал свой отъезд в отпуск, обязательно в СССР, наконец
уехал. Скоро до нас дошли слухи, что он в чем-то обвинялся и
бегал по Москве по разным учреждениям, собирая бумажки, до-
казывающие его невиновность. Немного позже мы узнали, что его
жена Евгения Донатовна арестована. Она была польского проис-
хождения.
Внутри полпредства устанавливалась тяжелая атмосфера стра-
ха и подозрительности. В советских газетах ежедневно открыто
призывали всех граждан «разоблачать врагов народа, пробравших-
ся на ответственные и неответственные посты партии и государ-
ства. Если вокруг себя вы не видите шпионов и вредителей, то не
потому, что их нет, а потому, что вы недостаточно бдительны!»
Каждый знал, что если он вовремя не «разоблачит» соседа, то
сосед «разоблачит» его.
Ловлей врагов занимались кустарным способом все. В пол-
предстве собрания партячейки походили на охоту с лассо. Каж-
дый старался накинуть на шею товарищу петлю потуже. Вспомни-
ли, что два года тому назад на политкружке один из сотрудников
брякнул что-то о старом лозунге Бухарина «обогащайтесь», обра-
528
щенном к крестьянству. От этого лозунга сам Бухарин давно от-
рекся. Но бедного X. без конца допрашивали, порицали, выносили
выговоры. Напрасно он утверждал, что его не поняли, что у него
и в уме не было вытаскивать из забвения этот лозунг,— его даже
не слушали, а продолжали твердить абсурдные обвинения. Никому
не верили на слово, ведь великий вождь сказал: «Верят на слово
только дураки». Придирались ко всякой мелочи, абсолютно ни-
чтожной, не имеющей никакого значения. Но эта мелочь в руках
интригана могла бросить в тюрьму и разрушить жизнь несчастного
человека. Шофера Раскольникова, хорошего и умного парня, кон-
сул Ткачев, гнусное ничтожество, распустившееся пышным цветом
на этой отравленной почве (его поддерживал Яковлев), обвинял в
какой-то настоящей глупости, но сумел представить это почти как
акт вредительства. Напрасно Раскольников защищал своего шофера,
тот был отозван.
Раскольников кроме «Правды» и «Известий» выписывал не-
сколько периферийных газет. В районных масштабах тоже зани-
мались истреблением «врагов народа». Каждый знал, что хотя в
газетах поминают большей частью известные имена, однако и
людей, ничем не заметных, хватали, объявляли японскими и не-
мецкими шпионами или вредителями и бросали в тюрьму. То, что
мы читали в провинциальных газетах, не поддается описанию. Это
был настоящий бред сумасшедшего! В маленьком глухом городе
какая-то учительница сознавалась, что по наущению фашистских
шпионов должна была отравить детей доверенного ей класса,
всыпав яду в питьевую воду. Зачем понадобилось фашистам от-
равление детей, оставалось неизвестным. Но даже задать такой
вопрос, вполне понятный, было бы опасно. Или бдительные ком-
сомольцы разоблачали в Туле японского шпиона, готовившего
взрыв самоварной фабрики, и т. п.
А письма жен, родителей, детей, горько кающихся в своей
слепоте, благодарящих «наши родные органы», вовремя разобла-
чившие «гнусных гадов, продавшихся фашистскому охвостью», и
умолявших тех же доблестных чекистов по заслугам наказать
«эту гнусь», то есть их мужей, отцов, детей. Теперь, когда я пишу
об этом, мне верится с трудом, что такая подлость и низость
могла существовать. Подлость и низость, конечно, не этих обезу-
мевших от страха людей, вынужденных публично отрекаться от
своих близких, чтобы попытаться спасти этим других близких, но
подлость и низость власти тирана, насадившего это в стране...
В декабре я узнала, что жду ребенка. Наша радость омрача-
лась вестями, все более и более тревожными, из Москвы.
Начало 1937 года ознаменовалось открытием в Москве вто-
рого процесса. Во главе группы обвиняемых (партийные и госу-
дарственные деятели) — Ю. Пятаков и К. Радек. Подсудимые об-
винялись в убийстве Кирова, в подготовке убийства Сталина, в ор-
529
ганизации вредительских акций в СССР по наущению Троцкого
(для этого Пятаков якобы летал в Осло на свидание с Троцким), в
шпионаже в пользу иностранных разведок и т. п. Все подсудимые
признавались во всех преступлениях. <...>
Кошмар все возрастал. Поздней ночью я просыпалась. Феди
не было рядом. Надев халат, я шла в красный салон, где Федя,
подперев руками голову, слушал по радио стенограммы заседа-
ний суда, передаваемых для провинциальных газет. Он слушал
жуткие слова, слагавшиеся в чудовищные фразы. До сих пор в
моих ушах звучит голос диктора, медленно повторяющего: «Ра-
дек — Роман, Анна, Дмитрий, Елена, Константин — Радек». С тош-
нотой отвращения мы слушали этот ужас, А утром надо было де-
лать беззаботное лицо, как ни в чем не бывало присутствовать на
приемах, где, к счастью, тактичные и воспитанные люди тоже Де-
лали вид, что в нашей стране ничего не происходит.
Отсутствие первого секретаря (со дня отъезда Михаила Ва-
сильевича прошло более года) делало невозможным для Расколь-
никова отлучиться из Софии даже на несколько дней. Мы могли
уезжать в Чамкорию, курорт в горах, только на два-три дня.
Жена Яковлева (негласного представителя НКВД), высокая,
худая брюнетка с какими-то «колючими» глазами, никогда не вы-
зывала во мне симпатии. Я старалась быть с ней не менее привет-
ливой, чем с другими дамами полпредства, как меня обязывало
мое положение. В эту зиму, 1936/37 года, она делала явные уси-
лия, чтобы приблизиться ко мне, что ей не удавалось. Однажды
она позвонила мне, пожаловалась, что больна. Мне, конечно, по-
лагалось ее навестить, что я и сделала, предчувствуя, однако, ка-
кой-то подвох. После первых фраз о здоровье Яковлева стала
плакать и говорить, что ужасно страдает из-за событий в СССР:
«Подумайте, Муза Васильевна, ведь арестовывают героев револю-
ции, сажают их в тюрьму! Расстреливают старых большевиков!» Я
не стала слушать ее дальше, поняв грубую провокацию, и сухо
заметила, что «в Москве знают, что делают, и партия всегда
права». Она надеялась, что я попадусь на удочку и наивно раз-
болтаюсь, выдавая истинные мнения моего мужа о происходящем
в СССР. Разумеется, эта комедия была подстроена ее мужем...
Несколько месяцев спустя тот же Яковлев публично заявил:
«Все полпреды оказались шпионами». Однажды, войдя в зал,
Раскольников застал Яковлева, прильнувшего к замочной скважине
его кабинета. За подобным занятием мы несколько раз заставали
уборщиц — жен курьеров охраны, заменивших горничных, взятых
извне.
Вся внутренняя охрана полпредства и наем обслуживающего
персонала были исключительно в руках резидентов НКВД. Они
нанимали портье, горничных, садовников, кухарок и проч. Раньше
на эти должности брали или местных коммунистов, или сочувству-
530
ющих. Резиденты НКВД развели жуткую шпиономанию и поспе-
шили в эти годы сталинского террора заменить всех служащих,
взятых извне, советскими гражданами, находящимися под рукой.
Все же взятые на месте безжалостно изгонялись. <...>
Яковлев и его подручный Павлов, явившись из Москвы, раз-
вили небывалую деятельность в стенах полпредства. Под предло-
гом возможной провокации со Стороны военных организаций бе-
лых эмигрантов они усилили охрану, перенесли парадный вход
дома на черный, чем привели в изумление полицейский караул,
стоявший перед полпредством, даже осмеливались спрашивать у
посетителей, по какому делу они желают видеть полпреда. Так,
однажды Яковлев заявил венгерскому посланнику, что тот может
сказать ему, Яковлеву, то, что он хотел сказать Раскольникову.
Разъяренный посланник закричал, что ему нужен Раскольников и
ни с кем другим он разговаривать не намерен. Жену болгарского
посланника в Турции, которая пришла, чтобы повидать нашего но-
ворожденного сына, Яковлев просто выставил за дверь. Такие ин-
циденты были нередкими в то время. Для всех в Болгарии стало
ясно, что советский посланник находится под «домашним аре-
стом». Только после возмущенных протестов Раскольникова Яков-
лев как будто прекратил эту, как он говорил, «бдительность».
Мы с Федей участили наши поездки за город: до такой сте-
пени стало трудно дышать в полпредстве. В январе 1937 года мы
уехали на три дня в Чамкорию. Шофер отвез нас туда и вернулся
в Софию. Зимой в Чамкории среди недели не было никого. Мы
сразу же отправились гулять. Падали крупные хлопья снега. Мы
долго ходили по пустынной дороге в этот грустный и мутный день,
где небо и земля сливались в белые метели. Раскольников долго
говорил мне о Сталине, вспоминал, как Сталин завладел властью,
как постепенно прибрал к рукам все. Зная его подозрительный
характер, его азиатскую мстительность, Раскольников был убеж-
ден, что Сталин не остановится ни перед чем. Процессы, расстре-
лы, многочисленные аресты свидетельствуют об этом. Все старые
большевики, свидетели Октября, герои революции, будут уничто-
жены. И всего гнуснее, что прежде, чем их убить, их заставляют
клеветать на самих себя, на своих соратников и друзей. Расколь-
ников удивлялся, почему Красная Армия, ее маршалы и генералы
не реагируют на сталинскую кровавую «чистку». В то время Федя
еще надеялся, что внутри СССР в конце концов найдется сопро-
тивление.
Раскольников по своему характеру и по всей своей натуре
был революционером (это можно доказать всей его революцион-
ной деятельностью), но вовсе не мог стать партийным чиновни-
ком, бюрократом, во что превращались члены партии с укрепле-
нием власти Сталина. Посты, которые Раскольников имел или мог
бы получить, были главным образом по линии Наркомпроса, а
531
там «идеологический зажим» становился все сильнее. Отъезд
Раскольникова за границу был избавлением его от этой бюрокра-
тизации.
Иногда его московские друзья спрашивали: «Почему вы до-
вольствуетесь работой и жизнью в странах, далеких от большой
политики? Ведь в Москве вы могли бы иметь ответственный и ин-
тересный пост». Федя, улыбаясь, отвечал: «Моя работа за грани-
цей меня удовлетворяет. Вы же знаете, что я не честолюбив и не
властолюбив». Я спросила Федю: «Правда ли, Феденька, что ты
не тяготишься жизнью далеко от Москвы, от своих друзей?» Он
ответил: «Муза, ты ведь сама заметила, многое изменилось в Мо-
скве. Скажу тебе откровенно, что все усиливающийся надзор за
всем делает невозможной сколько-нибудь самостоятельную рабо-
ту. А быть цензором культурной жизни, «давить и не пущать», мне
претит».
У Раскольникова не было ни малейшего желания играть вид-
ную роль в политической жизни СССР. Да это было бы невоз-
можно: Сталин постепенно окружил себя «своими людьми», со-
всем другого стиля, способностей, моральных качеств, чем вете-
раны и герои гражданской войны и революции. Все эти люди, еще
принадлежавшие к старой русской интеллигенции, чувствовали се-
бя «не ко двору» в новом сталинском обществе. <...>
Раскольников никогда не делал ни малейшего усилия, чтобы
приблизиться к правящему кругу, хотя в то время там еще были
его товарищи по минувшим битвам. В. М. Молотова он хорошо
знал еще до революции. Они были товарищами по Политехниче-
скому институту и по подпольной партийной работе. На квартире
Феди они вместе на гектографе готовили листовки и т. п. Но те-
перь Молотов никогда не приглашал Раскольникова и видел его
только тогда, когда через него Аросев, подпред в Праге, пересы-
лал заграничные вещи его жене и дочери. Ближайшими друзьями
Раскольникова были писатели, режиссеры, некоторые артисты и
художники. Правда, А. В. Луначарский приглашал нас к себе, ког-
да мы приезжали в Москву. Но когда по Москве, неизвестно как,
разнесся слух, что «их хозяин» пригласил нас в свою ложу, мы
стали желанными гостями у «номенклатуры». К счастью, мы уеха-
ли несколько дней спустя и не пользовались удачей.
Вернувшись в Софию, мы снова очутились в атмосфере стра-
ха и подозрительности. Мы чувствовали себя в адской ловушке,
где самое страшное предположение становится возможным. В
ящике письменного стола Раскольникова лежал заряженный пис-
толет.
На мартовском Пленуме ЦК, в своей речи, Сталин прямо за-
явил, что «враги» проникли во все поры государственного и пар-
тийного аппарата. Верить никому нельзя, шпионом может быть
всякий, даже партийный билет не может быть гарантией. После
532
этой речи безумие террора еще возросло — все граждане СССР,
писатели, журналисты, деятели театра и кино, ученые — все дол-
жны были включиться в эти сумасшедшие поиски «врагов».
Полпредская ячейка не могла отстать, разумеется. Добились
уже отозвания шофера Раскольникова М. Казакова, несмотря на
то, что Раскольников защищал его. Подкапывались под военного
атташе В. Т. Сухорукова, который вскоре был вызван в Москву,
арестован и провел несколько лет в ГУЛаге. Пробовали трусливо
и подло бросить тень и на Раскольникова, но еще не осмелива-
лись прямо атаковать его. Федя, под предлогом, что беремен-
ность утомляет меня, освободил меня от обязанности посещать
собрания партячейки. Там особенно неистовствовал Ткачев, гене-
ральный консул. Трусливый и подобострастный раньше, он теперь
стал держать себя вызывающе. Ткачев принадлежал к типу гадень-
ких подлецов, к той категории бездарности, которая никому ни-
чего не прощает и при удобном случае вымещает свою злобу на
тех, кому она жестоко завидует. Таким же был назначенный в
Таллин перед нашим отъездом оттуда консул Клявин. Федя назы-
вал его Передоновым (герой романа Ф. Сологуба «Мелкий бес»).
Много лет спустя, когда я приехала в Москву, до меня дошли
его клеветнические измышления. В Москве в то время мне гово-
рили, что многие злобные бездарности, пользуясь «смутным вре-
менем», оговаривали видных деятелей и приписывали их заслуги
себе.
Собрания ячейки затягивались допоздна. Я ходила вдоль ком-
нат, не зажигая света. Когда наконец появлялся Раскольников, мы
подходили к окну и долго смотрели на пустынную площадь. Снег
легкими хлопьями летел с низкого мутного неба, ложился мягким
пластом на древние развалины Святой Софии, на золотые купола
собора Александра Невского...
Этой зимой мы с Федей начали перечитывать Достоевского.
До сих пор я знала этого писателя только по тому, что нам гово-
рилось на уроках литературы в школе. Его называли писателем-
реалистом, описывающим несчастья «бедных людей», но не по-
нимавшим идейной борьбы своего времени и клеветавшим на
революционеров. В те годы о Достоевском в СССР не писалось
и не говорилось, хотя уже в конце XIX и в начале XX века лите-
ратуроведы и философы всего мира понимали настоящее значе-
ние гения Достоевского...
В кошмарной атмосфере сталинского террора «Бесы» казались
не романом середины XIX века о том, как горстка нигилистов пы-
талась сеять смуту в глухом провинциальном городе России, но
леденящим кровь повествованием о том, что осуществили в СССР
Верховенские и Шигалевы с помощью Федьки-каторжника. Новая
система организации мира, придуманная Шигалевым, имела зло-
вещее сходство с практикой сталинизма. По одной из идей Ши-
533
галева, нигилисты кровью Шатова хотят скрепить круговой пору-
кой кучку своих сообщников. Во время сталинских процессов на
всех заводах и фабриках, во всех учреждениях, колхозах, школах,
университетах — всюду созывали собрания, на которых клеймили
позором «фашистско-троцкистских подонков» и открытым голосо-
ванием единогласно требовали самого сурового наказания «похот-
ливым гадам». В газетах широко печатались отчеты об этих со-
браниях и требования о том же знатных доярок или стахановцев,
так же как и ученых, артистов, писателей и поэтов. Престарелая
народная артистка Блюменталь-Тамарина и малолетний пионер
умоляли родное правительство и славные органы безжалостно
выкорчевывать все «троцкистское охвостье». Надо было всех за-
пятнать кровью казнимых.
В июне того же 1937 года ударило громом: расстрел Тухачев-
ского, Уборевича, Путны, Якира, Примакова, Корка и др. Высшее
руководство Красной Армии было уничтожено. Раскольников тя-
жело переживал эти убийства. Он знал их всех лично. Они были
его соратниками и друзьями. Вначале он думал, что, может быть,
они, возмущенные тем, что творилось в стране, попробовали вме-
шаться, но это не удалось и их расстреляли. Казалось невероят-
ным, что все могло произойти без попытки к сопротивлению. Что
вожди Красной Армии, лично люди храбрые, позволили аресто-
вать себя. Гамарник застрелился, когда пришли его арестовывать,
но Якир перед расстрелом крикнул: «Да здравствует Сталин!»
Дьявольское изобретение Сталина — это полная невозмож-
ность личного героизма. Человека хватают, бросают в тюрьму,
фабрикуют умопомрачительные процессы, предъявляют фантасма-
горические обвинения и пытками заставляют «признаваться», что
он отравлял детей, пускал поезда под откосы, по наущению Троц-
кого готовил покушение на «любимого отца народа», был шпио-
ном всех охранок мира и т. п. Облитого грязью и ложью с ног
до головы, его мучают и убивают или посылают на десятилетия
в ГУЛаг. Мы вспомнили, что в Берлине на процессе «поджигате-
лей рейхстага» главный обвиняемый Георгий Димитров мог защи-
щаться и был оправдан. Фашисты позволили то, что было невоз-
можным на сталинских процессах.
Так шли дни. Наглость полпредских «сексотов» с все нара-
стающим трудом удерживалась в границах обыкновенного прили-
чия. Но уже на одном из «производственных» (необходимо было
даже в полпредстве сохранять стиль завода или фабрики) сове-
щаний Яковлев попытался пристегнуть Раскольникову «развал
работы»! Не будучи в состоянии привести хоть один пример та-
кого обвинения, он постыдно смолчал перед безжалостной логи-
кой полпреда. Желая во что бы то ни стало скомпрометировать
Раскольникова, Яковлев и Павлов поочередно пробовали поймать
его на удочку примитивных и глупых выдумок. Однажды Яковлев
534
в своей легальной должности секретаря консульства принес на
подпись полпреду кипу просьб о визах. Раскольников подписывает
несколько из них и вдруг натыкается на анкету известного врага
СССР белогвардейца Капуцкого. Раскольников взглянул на Яков-
лева: «Зачем вы приносите мне на подпись эту анкету? Вы должны
знать, что этот человек никогда не получит нашей визы!» Совер-
шенно явно было то, что Яковлев надеялся, что Раскольников сре-
ди всех других бумаг автоматически, не читая, подпишет анкету
Капуцкого. В таком случае полпред скомпрометирован, можно бу-
дет обвинить его в потере бдительности или даже в чем-нибудь
пострашнее. Как выяснилось впоследствии, заготовлялись дела «на
всякий случай», впрок, против многих, кого иногда и не тревожи-
ли. Из мемуаров послесталинской эпохи известно, что арестован-
ных заставляли под пытками и угрозами клеветать на их началь-
ников, подчиненных, друзей и родных. Е. Гнедин рассказывает,
как НКВД добивался, чтобы он оговорил Литвинова. Н. А. Равича
заставляли клеветать на Н. А. Розенель. Ни Литвинов, ни Розенель
не были арестованы. Но дела на них заводились «на всякий слу-
чай». Так, очевидно, старательные «сексоты» подготовляли дело на
Ф. Ф. Раскольникова.
Зимой 1937 года в полпредстве вдруг вспыхнула страсть к
«дружеским» вечеринкам. Самого ничтожного предлога было для
этого достаточно. Собирались у Яковлева, Павлова, Сухорукова.
Под предлогом срочной работы Федя никогда не посещал их.
Мне же часто приходилось принимать эти приглашения. Боже, ка-
кой жуткой скукой были эти вечеринки, и разговоры были самыми
обывательскими. Все тщательно избегали малейшего намека на то,
что происходило в СССР. Все следили Друг за другом, а Яковлев
и Павлов за всеми, надеясь, что подвыпившие товарищи могут
разболтаться и сказать лишнее, а они «выудят рыбку в мутной
воде», повод к тайному доносу о «моральном разложении» не-
осторожного — отсюда можно было сделать выводы о «потере
бдительности», о «развале дисциплины и работы», а это пахло
«вредительством» — все серьезные статьи для обвинения.
Мы с Федей чувствовали себя обложенными со всех сторон.
Надо было осторожно лавировать среди этих подводных скал. В
это время у Феди разболелась печень. Врачи и лекарства не по-
могали. «Мне нужно немного спокойствия»,— говорил он. Но спо-
койствия не было.
25 августа у нас родился сын, названный Федором. В семье
моего мужа было два мужских имени, повторявшихся в каждом
поколении: Федор и Александр. Наша радость, наш сын помог
нам пережить последние угнетающие месяцы в Софии.
Яковлев после рождения нашего ребенка сперва намеками, а
потом и прямо уговаривал моего мужа устроить «Октябрины».
Чувствуя какой-то подвох, но особенно не имея никакого желания
535
устраивать лицемерную комедию, Федя наотрез отказался: «Не
будет никаких „Октябрин"». Неизвестно, какой коварный план был“»
у Яковлева, но от него можно было ожидать всего.
В конце зимы 1937 года в Софию из Москвы прибыли заме-
стители Буравцева и Ткачева — Прасолов и Галкин. Это были неви-
данные доселе кретины. Не знавшие ни одного языка, в том числе
и русского, они чувствовали себя за границей как в дремучем ле-
су. Было бесполезно что-нибудь им объяснять — они ничего не
понимали. Но с самого начала они проявили «большевистскую
бдительность», примкнув безоговорочно к Яковлеву и став его
верными оруженосцами. Мы с Федей чувствовали себя все более
и более изолированными. Круг смыкался все теснее.
Весной 1938 года проездом из Истамбула в Москву провел у
нас день Карский, полпред в Анкаре, заменивший недавно ото-
званного в Москву Карахана. О Карахане европейские газеты
писали, что он был арестован. Позже мы узнали, что он погиб
безвестно, как тысячи других. Раскольников давно знал Карахана
и дружески относился к нему. Он несколько раз останавливался
у нас в Софии проездом в Москву. Красивый, с приятными мане-
рами, Карахан был очень популярен в Турции. Карский произвел
на нас впечатление человека обреченного и знающего это. Мне
казалось, что он собирал последние силы, чтобы казаться спокой-
ным. Потом мы провожали его на вокзал. Поезд ушел. Мы с Фе-
дей посмотрели друг на друга, думая о том, что никогда больше
не увидим его. Так и случилось...
Однажды Федя показал мне циркуляр всем библиотекам, при-
сланный из Москвы. В нем после имени автора и названия книги
стояло: «Изъять все книги, брошюры, портреты». На букву «Р»
после Радека — Раскольников: «Кронштадт и Питер в 1917 году».
В это же время советские газеты негодовали по поводу сожжения
книг фашистской Германией.
В марте состоялся третий московский процесс. Главными об-
виняемыми были Бухарин, Рыков, Ягода. Ошеломленные советские
граждане узнали — кроме обычных преступлений: измена Родине,
связь со всеми шпионскими организациями земного шара, фанта-
стическое вредительство,— что сам «доблестный НКВД» на этот
раз оказался гнездом преступников-уголовников. Мы узнали, что
его начальник, еще недавно восхваляемый на всех митингах, на
страницах всех газет как неподкупный страж социалистической
законности, вместилище всех добродетелей, Ягода, оказался са-
мым вульгарным уголовником...
Никогда не забыть мне той ранней весны, последней весны в
Софии. Голуби без устали ворковали в саду. С тех пор это ворко-
вание всегда погружает меня на миг в атмосферу тех дней, пол-
ных ужаса перед настоящим, страха перед неизвестностью буду-
щего. А в балканских долинах цвел миндаль, ветер, еще холод-
536
ный, но уже обещающий весенние обновления, сгонял с голубого
далекого неба белые облака.
В праздники удалось вырваться в Чамкорию. Три дня мы гу-
ляли в еще зимнем лесу. Тут Федя сказал, что он долго обдумы-
вал положение, в котором мы очутились, и ему стало ясно, что
возвращение в СССР будет для нас гибельным. Я окаменела. Фе-
дя сказал, что как только из Москвы придет вызов, мы уедем из
Софии, делая, конечно, вид, что направляемся в Москву, но по
дороге изменим маршрут. Он предупредил, что нужно быть очень
осторожными, чтобы ни у кого не появились подозрения. «Иначе
нас живыми не выпустят»,— заключил он.
Наконец из Наркоминдела пришел вызов в Москву и разре-
шение на отпуск, которым Раскольников не пользовался уже бо-
лее двух лет. Мы решили побывать в Париже у врача, который
уже раньше лечил Федю. Я стала укладываться. Решено было
взять все, что нужно для ребенка, и необходимые личные вещи,
Федины бумаги. Все остальное оставалось в Софии. Мы твердо
знали, что в Болгарию мы не вернемся. Эти последние дни были
пределом напряжения. Яковлев и Павлов ходили с озабоченными
лицами, созывали какие-то таинственные совещания. Заряженный
револьвер лежал в ночном столике с Фединой стороны. Мы знали,
что, если Яковлев получит приказ из Москвы убить нас, он не по-
колеблется ни минуту. Павлов в качестве завхоза явился, чтобы
проверить, не украл ли чего полпред, пересчитал всю посуду, все
вилки, ложки, ножи, все ковры, картины. Невиданная до сих пор
наглость.
Настал день отъезда—1 апреля 193В года. В последний раз я
прошлась по комнатам, где была так счастлива, а теперь так не-
счастна. Посмотрела из окна на древние руины Святой Софии. Слезы
душили меня, но надо было делать беззаботное лицо, как ни в чем
не бывало. А я знала, что наша жизнь обрывалась в неизвестность.
Ориент-экспресс отходил во второй половине дня. Сотрудники
полпредства провожали нас. Официально мы уезжали в отпуск,
поэтому не было никого ни из болгар, ни из дипломатического кор-
пуса. Поезд тронулся. Мы стояли у окна. Наш мальчик спокойно
спал на диване. «Бегство в Египет»,— сказал Федя. Несмотря ни
на что, чувство облегчения охватило нас — до такой степени было
сильно напряжение, под которым мы жили последние два года.
Как меня сделали „врагом народа44
17 июля Верх[овный] Суд СССР заочно приговорил
меня к высшей мере наказания — объявил вне закона.
Мне неизвестно, на каких фактах базируется при-
говор суда, якобы установившего, что я «дезертировал
со своего поста, перешел в лагерь врагов народа и отка-
зался вернуться в СССР».
Меня никто не допрашивал, и никто не требовал у ме-
ня объяснений.
Заявляю во всеобщее сведение, что приговор по мо-
ему делу вынесен на основании фальшивого обвинения.
Я не признаю себя виновным ни по одному из пунк-
тов обвинения.
Меня обвиняют в дезертирстве с поста. Этому проти-
воречит хронология фактов.
Еще в конце 1936 года, когда я был полномочным
представителем СССР в Болгарии, Народный комисса-
риат иностранных дел предложил мне должность полно-
мочного представителя в Мексике, с которой у нас даже
не было дипломатических отношений. Ввиду явно несерь-
езного характера этого предложения оно было мною от-
клонено.
После этого, в первой половине 1937 года, мне после-
довательно были предложены Чехословакия и Греция.
Удовлетворенный своим пребыванием в Болгарии, я от
этих предложений отказался.
Тогда 15 апреля 1937 года я получил телеграмму от
народного комиссара, который, по требованию прави-
тельства, приглашал меня немедленно выехать в Моск-
ву для переговоров о новом, более ответственном назна-
чении. Это мотивировалось тем, что занимаемый мною
пост в Болгарии для меня недостаточен. Мне предлага-
лось немедленно сообщить дату отъезда и не отклады-
вать его.
Ввиду того что первый и второй секретари уже уеха-
ли в Москву, я запросил, кому сдать дела. Мне было
приказано ожидать возвращения второго секретаря или
538
приезда заместителя из другого полномочного предста-
вительства.
Вновь назначенный первый секретарь Прасолов при-
ехал в Софию лишь в январе 1938 года. С этих пор во-
зобновились настойчивые требования моего немедленно-
го приезда в Москву: народный комиссар писал мне
о моем предполагаемом назначении в Турцию. Я просил
разрешения совместить служебную командировку в Мос-
кву с очередным отпуском и получил разрешение под ус-
ловием проведения отпуска в СССР.
1 апреля 1938 года я выехал из Софии в Москву, о
чем в тот же день по телеграфу уведомил Народный ко-
миссариат иностранных дел. Я покидал Софию в пол-
ной уверенности, что вернусь туда вручить отзывные гра-
моты и сделать прощальные визиты.
Я не дезертировал с поста, а выехал совершенно от-
крыто, не только с официального разрешения, но по пря-
мому вызову начальства. Вся советская колония в Бол-
гарии провожала меня на вокзале.
Таким образом, предъявленное мне обвинение в де-
зертирстве, как противоречащее фактам, совершенно от-
падает.
Через четыре дня, 5 апреля 1938 года, когда я еще
не успел доехать до советской границы, в Москве поте-
ряли терпение и во время моего пребывания в пути скан-
дально уволили меня с поста полномочного представи-
теля СССР в Болгарии, о чем я, к своему удивлению,
узнал из иностранных газет. При этом не был соблюден
минимум приличия: меня даже не назвали товарищем.
Я — человек политически грамотный и понимаю, что
это значит, когда кого-либо снимают в пожарном поряд-
ке и сообщают об этом по радио на весь мир. После это-
го мне стало ясно, что по переезде границы я буду не-
медленно арестован.
Мне стало ясно, что я, как многие старые большеви-
ки, оказался без вины виноватым, а все предложения от-
ветственных постов, от Мексики до Анкары, были запад-
ней, средством заманить меня в Москву.
Такими бесчестными способами, недостойными госу-
дарства, заманили многих дипломатов. Л. М. Карахану
предлагали должность посла в Вашингтоне, а когда он
приехал в Москву, то его арестовали и расстреляли.
В. А. Антонов-Овсеенко был вызван из Испании под пред-
логом назначения его народным комиссаром юстиции
РСФСР: для придания этому назначению большей убе-
дительности постановление о нем было распубликовано
539
в «Известиях» и «Правде». Едва ли кто-либо из читате-
лей газет подозревал, что эти строки напечатаны специ-
ально для одного Антонова-Овсеенко.
Поездка в Москву после постановления 5 апреля
1938 года, уволившего меня со службы как преступника,
виновность которого доказана и не вызывает сомнений,
была бы чистым безумием, равносильным самоубийству.
Над порталом собора Парижской богоматери, среди
других скульптурных изображений, возвышается статуя
святого Дениса, который смиренно несет в руках собст-
венную голову. Но я предпочитаю жить на хлебе и воде
на свободе, чем безвинно томиться и погибнуть в тюрь-
ме, не имея возможности оправдаться в возводимых чу-
довищных обвинениях.
10 сентября 1938 года я посетил в Женеве М. М. Лит-
винова, чтобы узнать причины увольнения и выяснить
мое положение. По вызову посла СССР во Франции
Я. 3. Сурица 12 октября 1938 года я явился в полномоч-
ное представительство СССР на рю де Гренелль.
По поручению Советского правительства Я- 3. Суриц
официально заявил мне, что, кроме самовольного пребы-
вания за границей, никаких политических претензий ко
мне нет. Он предложил мне ехать в Москву, гарантируя,
что по приезде мне ничего не угрожает. От имени Совет-
ского правительства он подчеркнул, что во все время
моего самовольного пребывания за границей я не совер-
шил никаких не только антисоветских, но и антипартий-
ных поступков.
Это было справедливо: несмотря на неслыханно воз-
мутительное увольнение с поста, я, подавив оскорблен-
ное самолюбие и чувство незаслуженной обиды, прояв-
лял хладнокровную выдержку и сохранял лояльность,
предоставляя инициативу Москве.
Таким образом, предъявленное мне обвинение в «пе-
реходе в лагерь врагов народа», как противоречащее
фактам, совершенно отпадает.
12 октября 1938 года мне еще не инкриминировалось
ни «дезертирство», ни «переход в лагерь врагов народа»,
а только «самовольное пребывание за границей», хотя
уже одно это по советским законам карается смертью.
В письме к Сталину от 18 октября 1938 года я заявил,
что не признаю себя виновным в этом, единственном тог-
да, обвинении. Я фактами доказал ему, что мое времен-
ное пребывание за границей является не самовольным, а
вынужденным. «Я никогда не отказывался и не отказы-
ваюсь вернуться в СССР»,— писал я Сталину.
540
Таким образом, предъявленное мне обвинение в отка-
зе вернуться в СССР, как противоречащее фактам, со-
вершенно отпадает.
С тех пор никаких новых требований о возвращении
мне предъявлено не было. Мое обращение в парижское
полномочное представительство с просьбой о продлении
паспорта осталось без ответа.
Сейчас я узнал из газет о состоявшейся 17 июля ко-
медии заочного суда.
Принудив уехать из Софии, меня объявили «дезерти-
ром». По произволу уволив со службы, объявили, что я
отказался вернуться в СССР, игнорируя мое докумен-
тальное заявление Сталину, что я никогда не отказывал-
ся и не отказываюсь вернуться в СССР. Мою лояльность
объявили «переходом в лагерь врагов народа». В ответ
на просьбу о продлении паспорта меня объявили вне за-
кона.
Это постановление бросает яркий свет на методы ста-
линской юстиции, на инсценировку пресловутых процес-
сов, наглядно показывая, как фабрикуются бесчислен-
ные «враги народа» и какие основания достаточны Вер-
ховному Суду, чтобы приговорить к высшей мере нака-
зания.
Объявление меня вне закона продиктовано слепой
яростью на человека, который отказался безропотно сло-
жить голову на плахе и осмелился защищать свою жизнь,
свободу и честь.
Я протестую против такого издевательства над пра-
восудием и требую гласного пересмотра дела с предо-
ставлением мне возможности защищаться.
Ф. Раскольников.
22 июля 1939 г.
(ЦГАОР ЭССР. ф. 957, on. 1, д. 786
Первая публикация по оригиналу.)
Открытое письмо Сталину
Я правду о тебе порасскажу такую,
Что хуже всякой лжи.
Сталин, вы объявили меня «вне закона». Этим актом
вы уравняли меня в правах — точнее, в бесправии — со
всеми советскими гражданами, которые под вашим вла-
дычеством живут вне закона.
Со своей стороны отвечаю полной взаимностью: воз-
вращаю вам входной билет в построенное вами «царст-
во социализма» и порываю с вашим режимом.
Ваш «социализм», при торжестве которого его строи-
телям нашлось место лишь за тюремной решеткой, так
же далек от истинного социализма, как произвол вашей
личной диктатуры не имеет ничего общего с диктатурой
пролетариата.
Вам не поможет, если награжденный орденом, ува-
жаемый революционер-народоволец Н. А. Морозов под-
твердит, что именно за такой «социализм» он провел
20 лет своей жизни под сводами Шлиссельбургской кре-
пости.
Стихийный рост недовольства рабочих, крестьян, ин-
теллигенции властно требовал крутого политического
маневра, наподобие ленинского перехода к нэпу в 1921
году. Под напором советского народа вы «даровали» де-
мократическую конституцию. Она была принята всей
страной с неподдельным энтузиазмом.
Честное проведение в жизнь демократических прин-
ципов конституции 1936 года, воплотившей надежды и
чаяния всего народа, ознаменовало бы новый этап рас-
ширения советской демократии.
Но в вашем понимании всякий политический ма-
невр— синоним надувательства и обмана. Вы культиви-
руете политику без этики, власть без честности, социа-
лизм без любви к человеку.
Что сделали вы с конституцией, Сталин?
Испугавшись свободы выборов, как «прыжка в неиз-
вестность», угрожавшего вашей личной власти, вы рас-
топтали конституцию, как клочок бумаги, выборы пре-
вратили в жалкий фарс голосования за одну-единствен-
542
ную кандидатуру, а сессии Верховного Совета наполни-
ли акафистами и овациями в честь самого себя. В про-
межутках между сессиями вы бесшумно уничтожаете
«зафинтивших» депутатов, насмехаясь над их неприкос-
новенностью и напоминая, что «хозяин» земли советской
не Верховный Совет, а вы.
Вы сделали все, чтобы дискредитировать советскую
демократию, как дискредитировали социализм. Вместо
того чтобы идти по линии намеченного конституцией по-
ворота, вы подавляете растущее недовольство насилием
и террором. Постепенно заменив диктатуру пролетариа-
та режимом вашей личной диктатуры, вы открыли но-
вый этап, который войдет в историю нашей революции
под именем «эпохи террора».
Никто в Советском Союзе не чувствует себя в безо-
пасности. Никто, ложась спать, не знает, удастся ли ему
избежать ночного ареста. Никому нет пощады. Правый
и виноватый, герой Октября и враг революции, старый
большевик и беспартийный, колхозный крестьянин и пол-
пред, народный комиссар и рабочий, интеллигент и Мар-
шал Советского Союза — все в равной мере подверже-
ны ударам вашего бича, все кружатся в дьявольской
кровавой карусели.
Как во время извержения вулкана огромные глыбы
с треском и грохотом рушатся в жерло кратера, так це-
лые пласты советского общества срываются и падают
в пропасть.
Вы начали кровавые расправы с бывших троцкистов,
зиновьевцев и бухаринцев, перешли к истреблению ста-
рых большевиков, уничтожили партийные и беспартий-
ные кадры, выросшие во время гражданской войны и вы-
несшие на своих плечах строительство первых пятиле-
ток, организовали избиение комсомола.
Вы прикрываетесь лозунгом борьбы с «троцкистско-
бухаринскими шпионами». Но власть в ваших руках не
со вчерашнего дня. Никто не мог «пробраться» на ответ-
ственный пост без вашего назначения.
Кто насажал так называемых «врагов народа» на
самые ответственные посты государства, партии, армии,
дипломатии?
Иосиф Сталин.
Кто внедрил так называемых «вредителей» во все
поры советского и партийного аппарата?
Иосиф Сталин.
Перечитайте старые протоколы Политбюро: они пест-
рят назначениями и перемещениями только одних «троц-
543
кистско-бухаринских шпионов», «вредителей» и «дивер-
сантов», а под ними гордо красуется подпись: И. Ста-
лин. Зная все это, вы притворяетесь доверчивым просто-
филей, которого годами водили за нос какие-то карна-
вальные чудовища в масках.
— Ищите и обрящете «козлов отпущения»,— шепчете
вы своим приближенным и нагружаете пойманные, об-
реченные на заклание жертвы своими собственными гре-
хами.
Вы сковали страну жутким страхом террора. Даже
смельчак не может бросить вам в лицо правду.
Волны самокритики, «невзирая на лица», почтитель-
но замирают у подножия вашего престола.
Вы непогрешимы, как папа! Вы никогда не ошибае-
тесь!
Но советский народ отлично знает, что за все отве-
чаете вы, «кузнец всеобщего счастья».
С помощью грязных подлогов вы инсценировали су-
дебные процессы, превосходящие вздорностью обвине-
ний знакомые вам по семинарским учебникам средневе-
ковые процессы ведьм.
Вы сами знаете, что Пятаков не летал в Осло, Мак-
сим Горький умер естественной смертью и Троцкий не
сбрасывал поезда под откос.
Зная, что все — ложь, вы шепчете своим приближен-
ным:
— Клевещите, клевещите, от клеветы всегда что-ни-
будь остается.
Как вам известно, я никогда не был троцкистом. На-
против, я идейно боролся со всеми оппозициями в печа-
ти и на широких собраниях. И сейчас я не согласен с по-
литической позицией Троцкого, с его программой и так-
тикой. Принципиально расходясь с Троцким, я считаю
его честным революционером. Я не верю и никогда не
поверю в его «сговор» с Гитлером или Гессом.
Вы — повар, готовящий острые блюда: для нормаль-
ного человеческого желудка они несъедобны.
Над гробом Ленина вы принесли торжественную
клятву выполнить его завещание и хранить как зеницу
ока единство партии.
Клятвопреступник, вы нарушили и это завещание
Ленина.
Вы оболгали, обесчестили и расстреляли многолет-
них соратников Ленина: Каменева, Зиновьева, Бухари-
на, Рыкова и других, невиновность которых вам была
хорошо известна. Перед смертью вы заставили их каять-
544
ся в преступлениях, которых они никогда не совершали,
и мазать себя грязью с ног до головы.
А где герои Октябрьской революции? Где Бубнов?
Где Крыленко? Где Антонов-Овсеенко? Где Дыбенко?
Вы арестовали их, Сталин.
Где старая гвардия? Ее нет в живых.
Вы расстреляли ее, Сталин!
Вы растлили и загадили души ваших соратников.
Вы заставили идущих за вами с мукой и отвращени-
ем шагать по лужам крови вчерашних соратников и
друзей.
В лживой истории партии, написанной под вашим ру-
ководством, вы обокрали мертвых, убитых и опозорен-
ных вами людей и присвоили себе все их подвиги и за-
слуги.
Вы уничтожили партию Ленина, а на ее костях по-
строили новую «партию Ленина — Сталина», которая
служит удобным прикрытием вашего единодержавия.
Вы создали ее не на базе общей программы и тактики,
как строится всякая партия, а на безыдейной основе
личной любви и преданности к вам. Знание программы
новой партии объявлено необязательным для ее членов,
но зато обязательна неостывающая любовь к Сталину,
ежедневно подогреваемая печатью. Признание партий-
ной программы заменяется объяснением в любви Ста-
лину.
Вы — ренегат, порвавший со своим вчерашним днем,
предавший дело Ленина!
Вы торжественно провозгласили лозунг выдвижения
новых кадров. Но сколько этих молодых выдвиженцев
уже гниет в ваших казематах? Скольких из них вы рас-
стреляли, Сталин?
С жестокостью садиста вы избиваете кадры, полез-
ные и нужные стране: они кажутся вам опасными с точ-
ки зрения вашей личной диктатуры.
Накануне войны вы разрушаете Красную Армию, лю-
бовь и гордость страны, оплот ее мощи.
Вы обезглавили Красную Армию и Красный Флот.
Вы убили самых талантливых полководцев, воспитанных
на опыте мировой и гражданской войны, во главе с бле-
стящим маршалом Тухачевским.
Вы истребили героев гражданской войны, которые
преобразовали Красную Армию по последнему слову
военной техники и сделали ее непобедимой.
В момент величайшей военной опасности вы продол-
19 Зак. № 749
545
жаете истреблять Красную Армию — ее руководителей,
средний командный состав и младших командиров.
Где маршал Блюхер? Где маршал Егоров?
Вы арестовали их, Сталин.
Для успокоения взволнованных умов вы обманывае-
те страну, что ослабленная арестами и казнями Крас-
ная Армия стала еще сильнее.
Зная, что закон военной науки требует единоначалия
в армии, от главнокомандующего до взводного команди-
ра, вы воскресили институт политических комиссаров, ко-
торый возник на заре Красной Армии и Красного Фло-
та, когда у нас еще не было своих командиров, а над
военными специалистами старой армии нужен был по-
литический контроль. Не доверяя красным командирам,
вы вносите в армию двоевластие и разрушаете воинскую
дисциплину.
Под нажимом советского народа вы лицемерно вос-
крешаете культ исторических русских героев Александ-
ра Невского и Дмитрия Донского, Суворова и Кутузова,
надеясь, что в будущей войне они помогут вам больше,
чем казненные маршалы и генералы.
Пользуясь тем, что вы никому не доверяете, настоя-
щие агенты гестапо и японской разведки с успехом ловят
рыбу в мутной, взбаламученной вами воде, в изобилии
подбрасывают вам подложные документы, порочащие
самых лучших, талантливых и честных людей.
В созданной вами гнилой атмосфере подозрительно-
сти, взаимного недоверия, всеобщего сыска и всемогуще-
ства Наркомвнудела, которому вы отдали на растерза-
ние Красную Армию и всю страну, любому «перехвачен-
ному» документу верят — или притворяются, что ве-
рят,— как неоспоримому доказательству.
Подсовывая агентам Ежова фальшивые документы,
компрометирующие честных работников миссии, «внут-
ренняя линия» РОВСа* в лице капитана Фосса доби-
лась разгрома вашего полномочного представительства
в Болгарии — от шофера М. И. Казакова до военного
атташе полковника В. Т. Сухорукова.
Вы уничтожаете одно за другим важнейшие завоева-
ния Октября. Под видом борьбы с «текучестью рабочей
силы» вы отменили свободу труда, закабалили советских
рабочих и прикрепили их к фабрикам и заводам. Вы
* РОВС — Российский общевойсковой союз, наиболее крупная
контрреволюционная организация белой эмиграции; «внутренняя
линия» — тайная контрразведка.
546
разрушили хозяйственный организм страны, дезорганизо-
вали промышленность и транспорт, подорвали авторитет
директора, инженера и мастера, сопровождая бесконеч-
ную чехарду смещений и назначений арестами и трав-
лей инженеров, директоров, рабочих как «скрытых, еще
не разоблаченных вредителей».
Сделав невозможной нормальную работу, вы, под ви-
дом борьбы с «прогулами» и «опозданиями» трудящих-
ся, заставляете их работать бичами и скорпионами жест-
ких, антипролетарских декретов.
Ваши бесчеловечные репрессии делают нестерпимой
жизнь советских трудящихся, которых за малейшую про-
винность с волчьим паспортом увольняют с работы и вы-
гоняют с квартир.
Рабочий класс с самоотверженным героизмом нес
тяготы напряженного труда, недоедания, голода, скуд-
ной заработной платы, жилищной тесноты и отсутствия
необходимых товаров. Он верил, что вы ведете к социа-
лизму, но вы обманули его доверие. Он надеялся, что с
победой социализма в нашей стране, когда осуществится
мечта светлых умов человечества о великом братстве лю-
дей, всем будет житься радостно и легко.
Вы отняли даже эту надежду: вы объявили социа-
лизм построенным до конца.
И советские рабочие с недоумением, шепотом спра-
шивают друг друга:
— Если это социализм, то за что боролись, това-
рищи?
Извращая учение Ленина об отмирании государства,
как извратили весь марксизм-ленинизм, вы устами ва-
ших безграмотных доморощенных «теоретиков», заняв-
ших вакантные места Бухарина, Каменева и Луначар-
ского, обещаете даже при коммунизме сохранить власть
ГПУ.
Ничто не мешает вам завтра объявить построенным
коммунизм.
Примитивный вульгаризатор, вы сделали все, чтобы
дискредитировать ленинскую теорию построения социа-
лизма в одной стране.
Вы отняли у колхозных крестьян всякий стимул к ра-
боте. Чтобы заставить их работать на колхозных полях,
вы под видом борьбы с «разбазариванием колхозной
земли» разоряете сегодняшнюю базу материальной жиз-
ни крестьян — их приусадебные участки. Издеваясь над
колхозным крестьянином, вы додумались до взимания
мясного налога не со скота, а с гектара земли,
547
Организатор голода, грубостью и жестокостью нераз-
борчивых методов, всегда отличающих вашу тактику, вы
сделали все, чтобы дискредитировать ленинскую идею
коллективизации.
Лицемерно провозглашая интеллигенцию «солью зем-
ли», вы лишили минимума внутренней свободы труд пи-
сателя, ученого, живописца.
Вы зажали искусство в тиски, от которых оно зады-
хается, чахнет и вымирает. Неистовства запуганной ва-
ми цензуры и понятная робость редакторов, за все отве-
чающих головой, привели к окостенению и параличу со-
ветской литературы. Писатель не может печататься, дра-
матург не может ставить пьесы на сцене театра, критик
не может высказать свое мнение, не отмеченное казен-
ным штампом.
Вы душите советское искусство, требуя от него при-
дворного лизоблюдства, но оно предпочитает молчать,
чтобы не петь вам «осанну». Вы насаждаете псевдо-
искусство, которое с надоедливым однообразием воспе-
вает вашу пресловутую, набившую оскомину «гениаль-
ность».
Бездарные графоманы славословят вас, как полубо-
га, «рожденного от луны и солнца», а вы, как восточный
деспот, наслаждаетесь фимиамом грубой лести.
Вы беспощадно истребляете талантливых, но лично
вам неугодных русских писателей.
Где Борис Пильняк? Где Сергей Третьяков? Где Алек-
сандр Аросев? Где Михаил Кольцов? Где Тарасов-Родио-
нов? Где Галина Серебрякова, виновная в том, что она
была женой Сокольникова?
Вы арестовали их, Сталин!
Вслед за Гитлером вы воскресили средневековое сжи-
гание книг. Я видел своими глазами рассылаемые совет-
ским библиотекам огромные списки книг, подлежавших
немедленному и безусловному уничтожению. Когда я был
полпредом в Болгарии, то в 1937 году, в полученном
мною списке обреченной огню запретной литературы, я
нашел мою книгу исторических воспоминаний «Крон-
штадт и Питер в 1917 году». Против фамилии многих со-
ветских писателей, публицистов и критиков значилось:
«уничтожить все книги, брошюры и портреты».
Вы лишили советских ученых — особенно в области
гуманитарных наук — минимума свободы научной мыс-
ли, без которого творческая работа исследователя стано-
вится невозможной.
Самоуверенные невежды интригами, склоками и трав-
548
лей не дают работать ученым в университетах, лабора-
ториях, институтах.
Выдающихся русских ученых с мировым именем ака-
демиков Ипатьева и Чичибабина вы на весь мир провоз-
гласили «невозвращенцами», наивно думая их обессла-
вить, но опозорили только себя, доведя до сведения всей
страны и мирового общественного мнения постыдный
для вашего режима факт, что лучшие ученые бегут из
вашего рая, оставляя вам ваши «благодеяния»: кварти-
ру, автомобиль и карточку на обеды в совнаркомовской
столовой.
Вы истребляете талантливых русских ученых.
Где лучший конструктор советских аэропланов Тупо-
лев? Вы не пощадили даже его. Вы арестовали Туполе-
ва, Сталин!
Нет области, нет уголка, где можно спокойно зани-
маться любимым делом. Директор театра, замечатель-
ный режиссер, выдающийся деятель искусства Всеволод
Мейерхольд не занимался политикой. Но вы арестовали
и Мейерхольда, Сталин!
Зная, что при нашей бедности кадрами особенно це-
нен каждый культурный и опытный дипломат, вы зама-
нили в Москву и уничтожили одного за другим почти
всех советских полпредов. Вы разрушили дотла весь ап-
парат Народного комиссариата иностранных дел.
Уничтожая везде и повсюду золотой фонд страны, ее
молодую смену, вы истребили в расцвете лет талантли-
вых и многообещающих дипломатов.
В грозный час военной опасности, когда острие фа-
шизма направлено против Советского Союза, когда борь-
ба за Данциг и война в Китае — лишь подготовка плац-
дарма для будущей интервенции против СССР, когда
главный объект германо-японской агрессии—-наша ро-
дина, когда логика последовательной борьбы за мир тре-
бует открытого вступления Союза Советов в междуна-
родный блок демократических государств, скорейшего за-
ключения военного и политического союза с Англией и
Францией,— вы колеблетесь, выжидаете и качаетесь, как
маятник между «осями».
Во всех расчетах вашей внешней и внутренней поли-
тики вы исходите не из любви к родине, которая вам
чужда, а из животного страха потерять личную власть.
Ваша беспринципная диктатура, как гнилая колода,
лежит поперек дороги нашей страны.
«Отец народов», вы предали побежденных испанских'
революционеров, бросили их на произвол судьбы и пре-
549
доставили заботу о них другим государствам. Велико-
душное спасение человеческих жизней не в вашем ха-
рактере. Горе побежденным! Они вам больше не нужны!
Еврейских рабочих, интеллигентов, ремесленников, бе-
гущих от фашистского варварства, вы равнодушно пре-
доставили гибели, захлопнув перед ними двери нашей
страны, которая на своих огромных просторах может гос-
теприимно приютить многие тысячи эмигрантов.
Как все советские патриоты, я работал, на многое за-
крывая глаза.
Я слишком долго молчал. Мне было трудно рвать по-
следние связи не с вами и не с вашим обреченным ре-
жимом, а с остатками старой ленинской партии, в кото-
рой я пробыл без малого тридцать лет, а вы разгромили
ее в три года. Мне было мучительно больно лишаться
моей родины.
Чем дальше, тем больше интересы вашей личной дик-
татуры вступают в непримиримый конфликт с интереса-
ми рабочих, крестьян, интеллигенции, с интересами всей
страны, над которой вы измываетесь, как тиран, до-
рвавшийся до единоличной власти.
Ваша социальная база суживается с каждым днем.
В судорожных поисках опоры вы лицемерно расточаете
комплименты «беспартийным большевикам», создаете
одну за другой новые привилегированные группы, осы-
паете их милостями, кормите подачками, но не можете
гарантировать новым «калифам на час» не только их
привилегии, но даже право на жизнь.
Ваша безумная вакханалия не может продолжаться
долго.
Бесконечен список ваших преступлений! Бесконечен
свиток имен ваших жертв! Нет возможности все перечис-
лить.
Рано или поздно советский народ посадит вас на
скамью подсудимых, как предателя социализма и рево-
люции, главного вредителя, подлинного врага народа, ор-
ганизатора голода и судебных подлогов.
Ф. Раскольников.
17 августа 1939 года.
(Печатается впервые с авторского экземпляра,
переданного М. В. Расколышковой-Канивез)
БИБЛ ИОГРАФИЯ
опубликованных произведений Ф. Ф. Раскольникова
Отдельные издания
История Кронштадтской «республики»: Доклад. — Кронштадт, 1917.
Революционный Кронштадт. — [Кронштадт], 1918.
Революционный флот. — [Кронштадт], 1918.
Афганистан и английский ультиматум. — М., 1924.
Один день с Лениным.— Л.; М.: Госиздат, 1925.
Кронштадт и Питер в 1917 году.— М.; Л.: Госиздат, 1925.
Пробудившийся Китай. — М.: Московский рабочий, 1925.
Турция в борьбе за независимость. — М., 1925. (В соавторстве о
М. П. Павловичем).
Из моих воспоминаний: (На Октябрьских фронтах). — М.: Рабочая
Москва, 1926.
Хождение в народ /Под ред. Ф. Раскольникова.— М.; Л.: Моск,
рабочий, 1926.
На жовтневых фронтах. — Одесса, 1927.
Итоги VII расширенного пленума исполкома Коминтерна. — Л,:
Прибой, 1927.
Робеспьер: Социальная трагедия в 4 действиях, 6 картинах. — М.,
• 1930.
Робеспьер.— Л.; М.: ОГИЗ, 1931.
Робеспьер: Краткое либретто.— Л.: ОГИЗ, 1931.
Кронштадтцы. 1917 г.: Для детей старшего возраста. — ОГИЗ —
Молодая гвардия, 1931.
Кронштадтцы: Из воспоминаний большевика /Изд. 2-е, доп. — М.:
Молодая гвардия, 1932.
Почему солдаты и матросы стали под знамена Октября. — Л.: Лен-
облиздат, 1933.
Рассказы комфлота. — М.: Изд-во и тип. журнально-газетного объ-
единения, 1934.— (Б-чка «Огонек», № 1).
Рассказы мичмана Ильина.—М.: Сов. литература, 1934.
Рассказы мичмана Ильина.— М.: Гослитиздат, 1936.
На боевых постах.— М.: Воениздат, 1964.— (Военные мемуары).
Публикации в газетах, журналах, сборниках
Накануне Октябрьской революции//Молодая гвардия.— 1922.—
№ 6-7,
551
Заседание первого легального ЦеКа//Пролетарская революция.—
1922,—№ 8.
Приезд т. Ленина в Россию//Пролетарская революция.— 1923.—
№ 1.
Россия и Афганистан//Новый Восток.— 1923.— № 4.
В июльские дни: Воспоминания//Пролетарская революция.—
1923,—№5.
20—21 апреля 1917//Красная летопись.— 1923.— № 7.
Об июльских днях: Разбор статьи А. Грибанова в «Петроградской
правде» 8.V11.1922 // Пролетарская революция.— 1923.— № 8.
В тюрьме Керенского//Пролетарская революция.— 1923.— № 10.
Тов. Ленин и Кронштадтская «республика» // Красная летопись.—
1924 —№ 1.
Обострение классовой борьбы в Индии//Правда.— 1924.— 1 апр.
Кризис паннсламнтской реакции//Правда.— 1924.— 22 апр.
Ленин на первомайском празднике//Смена.— 1924.— № 7.
Октябрьская революция//Пролетарская революция,— 1924.— № 10.
Афганистан и английский ультиматум//Красная новь.— 1924.—
№ 12.
Матросы в апрельские дни//Сб. Ленинградские рабочие в борьбе
за власть Советов.— Л.: 1924.
Объезд кронштадтской делегацией финского побережья в июне
1917 г.//Красная летопись.— 1925.— № 1.
Трагедия Черноморского флота: (1918)//Пролетарская револю-
ция.— 1925.— № 2.
Смерть Дасса//Красная звезда.— 1925.— 7 июля.
Цензурные мытарства Л. Н. Толстого-драматурга//Красная
новь.— 1928.— № 11.
Николай Ушаков: (Очерки современной поэзии)//Красная новь.—
1931,—№ 2.
[Предисловие.] // Эренбург И. Г, 10 л. с. [Роман]. М.; Л.: ОГИЗ.;
ГИХЛ, 1931.
1848 год: Отрывок из романа//Красная новь.— 1932.— № 5.
Д. П. 3.//Новый мир.— 1932.— № 10.
Люди в рогожах//Красная иовь,— 1933.— № 9.
Рассказы комфлота: Гибель Черноморского флота, Энзели//Новый
мир.— 1933.— № 11.
Первая поездка Ленина за границу//Красная новь.— 1934,—№ 1.
Братание//Октябрь.— 1934,—№ 1.
О потерянном дне//Литературный Ленинград.— 1934.— № 4—5.
Щит республики//Красная новь.— 1934,— № 6.
Обыск у Ленина//Новый мир.— 1934.— № 7.
Сватовство Ивана Грозного: Историческая новелла//Красная
новь.— 1934,— № 10.
Угорь: Новелла//Молодая гвардия. 1935.— № 6.
Ленин в Красноярске//Красная новь.— 1936.— № 1.
552
Полпред: Рассказ//Молодая гвардия.— 1936.— № 4.
Красная Горка: Рассказ//Новый мир. — 1936. — № 10.
Марат — учитель Пушкина//Молодая гвардия.— 1937.— № 1.
Явочная квартира//Известия.— 1937.— 21 ноября.
Встречи с Орджоникидзе//Молодая гвардия.— 1937,— № 4.
Предвестнику великих побед: История «Правды»//Правда,—
1937.— 5 мая.
Пламенная большевистская газета — к 25-летию // Большевистская
печать.— 1937.— № 5.
«Звезда» и «Правда»//Новый мир,— 1937,—Xs 5.
Максим Горький//Молодая гвардия.— 1937.— № 6.
Рабочий день секретаря «Правды»: Воспоминания // В помощь
районным н политотдельским газетам.— 1937.— Xs 9.
Батальон смерти//Красная новь.— 1937.— X» 12.
Бессмертный человек: Новелла//30 дней.— 1938.— № 1.
Прекрасное время: (О Горьком)//Известия.— 1964.— 2 окт.
Первая дуэль Лермонтова//Литературная газета.— 1964.— 10 окт.
Пролетариат и культура // Советская культура.— 1987.— 2 июля.
Братание: Рассказ//Книжное обозрение.— 1987.— № 45.
Рассказ о потерянном дне//В мире книг.— 1988.— Xs 3.
«...Партия мне безгранично доверяет»: Письма Л. Рейснер)) Совет-
; ская культура.— 1988,—30 апреля.
Открытое письмо Сталину//Смена.— 1988.— 5 мая.
Открытое письмо Сталину//Неделя.— 1988.— X» 26.
Записки // Неделя.— 1988.— Xs 35.
Кремль//Смена.— 1988. — 27—29 сент., 2, 4—5 окт.
Как меня сделали «врагом народа»//Неделя. — 1988. — Xs 49.
Как меня сделали «врагом народа»; Открытое письмо Сталину;
Кронштадт и Питер в 1917 г. (выдержки); Рассказы мичмана
Ильина (главы) // Гребельский 3. В. Федор Раскольников. М.,
Московский рабочий, 1988.
Библиография не претендует на полноту. В частности, не вклю-
чены публикации Ф. Ф. Раскольникова в «Звезде» и дореволюцион-
ной «Правде».
Гибель Раскольникова
Заметки составителя
Его личность и судьба увлекли меня давным-давно, когда про-
чел ходившее тайком по рукам, обжигающее жесткой правдой
«Открытое письмо Сталину». Но только после реабилитации Рас-
кольникова в 1963 году, после статьи историка В, С. Зайцева в
№ 12 «Вопросов истории КПСС» за тот же год и выхода мемуар-
ной книги «На боевых постах» (1964) стало возможным получать
кое-какие материалы в архивах, встречаться с соратниками Федора
Федоровича — в Ленинграде их обнаружилось более двадцати, сей-
час никого нет в живых. Однако уже в марте 1965-го подготовлен-
ный мною вечер воспоминаний с участием академика И. М. Май-
ского, М. Г. Рошаля, писателей Вс, Рождественского, М. Слоним-
ского, многих ветеранов флота, был запрещен партийными функци-
онерами, лишь афиша на память осталась. В нашем городе — «ко-
лыбели революции» старались быть «святее папы»: покойного
А. П. Константинова, успевшего выпустить небольшую брошюру о
Раскольникове, едва не исключили из партии. Местные «охраните-
ли устоев» знали, что делали, и очень скоро получили мощную под-
держку сверху — последовало инструктивное выступление недоброй
памяти Трапезникова, и Раскольникова вновь «закрыли».
Позже наведался я к Зайцеву, мучила судьба собранных ма-
териалов о Раскольникове: что же с ними теперь делать — в печку?
— Не торопитесь, борьба еще не закончена...
Вряд ли предполагал Владимир Семенович, что борьба эта за-
тянется почти на четверть века.
Но вот оно все-таки пришло — время неотвратимой правды, и
я вытащил на свет божий слежавшиеся папки. Весной 1987 года
стал выступать с публичными лекциями о Раскольникове, читал
полностью «Открытое письмо Сталину» и поначалу все ждал —
не окоротят ли? Прошла благополучно и первая большая передача
по радио.
А потом появился славный, боевой очерк В. Д. Поликарпова в
26-м номере «Огонька» (1987 г.), хлынула лавина писем, дышать
становилось все легче. И все-таки уже после огоньковской публи-
кации вторую мою радиопередачу с выдержками из «Открытого
письма» заблокировали чиновники от истории партии. Однако вре-
мена действительно изменились: наша молодежная газета «Смена»
554
посвятила Ф. Ф, Раскольникову целую полосу, И «Открытое письмо
Сталину» опубликовала полностью — первой из советских газет, и
«Кремль» (без первой главы, напечатанной раньше в «Неделе»),
На всех встречах с читателями, на лекциях, в письмах среди
многих вопросов неизменно задается и такой: как же все-таки
умер Раскольников? Своей, как говорится, смертью нли его убили?
Еще недавно я отвечал на этот вопрос совершенно определен-
но: Раскольников умер, заболев воспалением легких н менингитом.
При этом ссылался на давнишнее и неоднократно повторявшееся
свидетельство Музы Васильевны Раскольииковой-Канивез — муж
скончался в лечебнице на ее руках. «Раскольникова выбросили из
окна», «устроили ему автокатастрофу», «он умер в сумасшедшем
доме в Англии» — эти до сих пор бытующие версии гибели Федора
Федоровича представлялись мне совершенно безосновательными.
Но по мере нахождения новых документов и фактов моя уверен-
ность в «естественности» смерти сорокасемилетнего Раскольникова
все убывала и убывала...
Муза Васильевна прожила с Федором Федоровичем Расколь-
никовым десять лет и похоронила его в сентябре 1939 года. Трид-
цать три года после войны она была женой профессора философии
Страсбургского университета Андре Канивеза (он умер восемь лет
назад).
Дважды хоронила своих детей; еще при жизни Раскольникова
умер их полуторагодовалый сын, уже после кончины Федора Федо-
ровича родилась дочь, третий год как нет и ее..,
С благодарностью вспоминает Муза Васильевна добрых людей,
бескорыстно помогавших ей, когда осталась она совершенно одна
в чужой стране с младенцем на руках. Благодарна она за помощь
и русским эмигрантам, и безвестным французам, рискнувшим во
время немецкой оккупации обменять ее советский паспорт на фран-
цузский, и приютившей ее эльзасской семье, вместе с которой пря-
тала от фашистов еврейских детей...
Познакомился я с Музой Васильевной в ноябре 1987 года в
Переделкине, у замечательной женщины — писателя Тамары Влади-
мировны Ивановой, Онн давнишние приятельницы. Очень разные и,
каждая по-своему, совершенно Неотразимые, Открытая и темпера-
ментная, резкая н мудрая, все еще статная на девятом десятке
лет, Тамара Владимировна. Предельно сдержанная, с тихим голо-
сом, элегантная и мягкая Муза Васильевна, И в то же время
будто сестры — старшая и младшая.
Что роднит их? Благородство, интеллигентность в высшем и
всеобъемлющем смысле этого затертого и неопределенного ныне
понятия, неблекнущая женственность и обаяние, (Год спустя, в
ноябре 1988-го, в переполненном зале Ленинградского лектория
в числе многих была записка, начинающаяся обращением; «Оба-
ятельнейшая Муза Васильевна!»)
555
Через месяц после первой встречи я приехал в Переделкино с
магнитофоном. В назначенный ранний час дверь дачи открыла Му-
за Васильевна — безукоризненно причесанная и одетая.
Разговор складывался и легко, и трудно. Муза Васильевна от-
вечала на вопросы о Раскольникове и о себе, об их совместной
жизни с подкупающей простотой, но вместе с тем с какой-то на-
катанностью, как бы произнося хорошо знакомый, заученный текст.
Позже я прочел ее воспоминания — многое совпадало слово в сло-
во. Вопросы, выходившие за рамки написанного, выбивали ее из
колеи, и ответы становились общими, невнятными.
Я понимал, что неумолимое время многое стерло в памяти
Музы Васильевны, но так хотелось узнать о Федоре Федоровиче
от самого близкого ему человека какие-то живые, пусть даже
пустяковые, подробности, черточки поведения, характера! Это да-
валось с трудом либо совсем не давалось. Так и не довелось-уз-
нать, например, какие были у Раскольникова недостатки.
— У него не было недостатков.
— Но ведь так не бывает.
— У моего второго мужа тоже не было недостатков. — Муза
Васильевна негромко рассмеялась. — Мне везло в любви.
А - на вопрос, какого цвета были глаза Федора Федоровича
(все пишут по-разному), она, изменив своей сдержанности, ответила
оживленно:
— Синие, синие!
Интонация, с которой это было произнесено, сказала больше,
чем самые откровенные излияния. Спустя год, случайно, все же
обнаружился «единственный» недостаток Раскольникова — он не
любил танцевать.
Когда Муза Ивановская в 1930 году закончила в Москве ин-
ститут имени Плеханова, Раскольников увез молодую жену (20 лет
разницы в возрасте) в Эстонию, где возглавлял наше полпредство.
«Прежде полпред состоял членом коллегии одного народного
комиссариата... ему предложили поехать за границу... Внешняя
политика всегда интересовала и увлекала его... Он горячо накинул-
ся на книги по международному праву, изучил историю той стра-
ны, где был аккредитован, и скоро овладел необходимыми знани-
ями... Ему нравились напряженность и острота борьбы, постоянное
соприкосновение лицом к лицу с классовыми врагами».
Эти строки из рассказа Раскольникова «Полпред» можно чи-
тать как автобиографические. А за ними — драматическая жизнен-
ная коллизия...
Еще в -марте 1920 года, командуя Астрахано-Каспийской фло-
тилией, готовя ее к решающим боям, Раскольников думал и о бу-
дущем, о времени послевоенном. В журнале флотилии «Военмор»
наряду с материалами, так сказать, соответствующими его должно-
сти, Комфлот публикует статьи на темы, казалось бы, и не-
,556
ожиданные, и несвоевременные — «Пролетариат и культура», «По-
этам-морякам».
В первой из них Федор Федорович высказывает мысль, дума-
ется, чрезвычайно актуальную и поныне: «Оказывается, что куль-
тура — не роскошь, не украшение жизни, а главнейшее условие ее,
без которого социализм такой же пустой звук, как демократия без
общественной собственности... Не будем скрывать от себя, что борь-
ба за культуру сложнее и труднее борьбы за власть и обществен-
ную собственность» *.
А во второй статье командующий флотилией пишет о свобод-
ном творчестве поэта, «который волен выбирать какие угодно сю-
жеты и искать их там, где ему угодно... Пролетарская поэзия ие
означает непременно поэзии политической... Она означает только
свободное творчество поэтов из народной массы, рожденной к твор-
ческой жизни великой революцией. Пишите свободно и вольно,
товарищи поэты-моряки» **.
Раскольникова неудержимо влекло к литературе, искусству,
культуре. Не случайно в анкете 1920 года он определил свою про-
фессию так: «литератор и военмор». Год спустя Раскольников по-
лучает новое назначение и едет в далекий, оторванный от жизни
революционной России Афганистан. Много времени и сил отдавал
полпред дипломатической работе, но, пожалуй, ие меньше и лите-
ратурной. А когда наконец вернулся в Москву, ответственную рабо-
ту в Коминтерне совмещал с руководством журналами и издательст-
вом, был членом редколлегий многих изданий, преподавал в 1-м
МГУ, сам много писал и печатался. Казалось, он обрел себя, свое
призвание.
Но вот в 1928 году Раскольникова назначили председателем
Главреперткома, в 1929-м — начальником Главнскусства, членом
коллегии Наркомпроса, которому тогда подчинялись все учрежде-
ния культуры. Во главе Наркомпроса стоял близкий Раскольникову
по духу, высоко чтимый им Анатолий Васильевич Луначарский. Но
работать вместе им довелось в сложные, кризисные годы.
Борьба в партии с так называемым «правым уклоном» (с XV
по XVI съезд) отозвалась жесточайшей борьбой в литературе и ис-
кусстве и нанесла им невосполнимые потери. Раскольников оказал-
ся в водовороте, в плену этой борьбы как дисциплинированный
«проводник генеральной линии партии». И в то же время он стал
ее жертвой — подвергался суровой критике и как редактор «Крас-
ной нови», и как председатель Главреперткома. Его свирепо раз-
носили за то, что печатал в журнале произведения И. Сельвинского,
К. Федина, Вс. Иванова и других «попутчиков». Печатал «неблаго-
надежных» литераторов и тут же резко выступил против «враж-
* ЦГА ВМФ, фр.-р. 402, оп. 2, д. 112, л. 73 об.
** Там же, л. 79 об., 80.
557
дебиой идеологии в области театра», против пьес Михаила Булга-
кова «Дни Турбиных» и «Бег», усмотрев в них «благожелательное
отношение к классовым врагам»*. Что было, то было. Эта тема
еще ждет изучения — глубокого и объективного.
М. Чудакова в замечательном «Жизнеописании Михаила Булга-
кова» отмечает такие факты:
«Не прошло и пяти-шести лет с окончания гражданской войны,
когда во МХАТе (и только во МХАТе) осенью 1926 года были
поставлены «Дни Турбиных», вызвавшие бурную и противоречивую
реакцию.
Человек широчайшей культуры А. В. Луначарский считал, что
в «Днях Турбиных» сомнительная идеология, что «Булгаков прият-
но щекочет обывателя за правую пятку», рыдая над смертью офи-
цера, а «офицеру должна быть офицерья смерть».
Поэт А. Безыменский вскоре после премьеры писал в «Комсо-
мольской правде», что МХАТ «от лица классовой правды Турби-
ных дал „пощечину памяти моего брата”, который был убит „в
Лукьяиовской тюрьме, в Киеве, в 1918 году, при владычестве Ско-
ропадского, немцев и... Алексеев Турбиных”»**.
Не принимал Булгакова и Маяковский...
Как же должен был относиться к пьесам Булгакова Федор
Раскольников? Раскольников, который, если ему не удавалось скло-
нить на сторону Республики царских офицеров (а это ему часто
удавалось, иначе руководимая им флотилия и воевать бы не смог-
ла), беспощадно с ними боролся. Что испытывал «фанатик револю-
ции», когда в первых представлениях «Дней Турбиных» на сцене
проникновенно пели «Боже, царя храни!»?
Во всяком случае можно сказать с уверенностью: Раскольников
был честен в своих убеждениях (заблуждениях?) и отстаивал их
не просто «по долгу службы». Кстати, на заседаниях Главреперт-
кома вопросы решались ие авторитарно’ — волей председателя, а
демократически — большинством голосов, как и в коллегии Нарком-
проса, утверждавшей решения Главреперткома.
Но одно дело — отстаивать свои убеждения и совсем другое —
запрещать. «Быть партийным цензором культурной жизни, „держать
и ие пущать” — мне претит»,— говорил Раскольников Музе Василь-
евне. И, когда в начале 1930 года Луначарский подал в отставку,
вместе с ним ушла и вся коллегия Наркомпроса, в том числе и
Раскольников.
А1ногое происходившее в партии и стране беспокоило и трево-
жило Раскольникова. Сталин, осуществляя «великий перелом», все
больше концентрировал власть в своих руках, все дальше отхо-
дил от ленинского курса.
* Комсомольская правда, 1928, 15 ноября.
** Комсомольская правда, 1926, 14 октября.
558
Принимать участие в этом Раскольников не хотел и не мог,
Менее всего его занимали соображения личного престижа и карь-
еры, Хорошо знакомый со многими видными руководителями пар-
тии и государства, Раскольников предпочел быть подальше от Ста-
лина и его окружения, он едет полномочным представителем СССР
в маленькую Эстонию. (А в 1923 году, как помните, писал Ларисе
Рейснер из Афганистана: «Или пусть мне дают настоящую столи-
цу, или я не работник в Наркоминделе!»)
За границей Раскольников прекрасно делал свое непростое де-
ло, крепил авторитет первого в мире социалистического государ-
ства, завоевывал ему симпатии, новых друзей.
«У Федора Федоровича был необыкновенный дар располагать
к себе людей,— рассказывала Муза Васильевна. — Когда мы при-
ехали в Эстонию, отношение к нам было скорее холодное. Но очень
быстро все изменилось и эстоицы стали относиться к нам действи-
тельно хорошо.
Федор Федорович всегда проявлял живой интерес к истории и
культуре той страны, в которой он находился. У нас постоянно
устраивались приемы для интеллигенции, чего, как правило, не де-
лали другие наши посланники».
Видимо, не случайно в Тарту, в театре Вайнемуйпе, была по-
ставлена драма Раскольникова «Робеспьер».
Посетил полпред и жившего тогда в Эстонии русского поэта
Игоря Северянина. Здравствующий и иыне маститый поэт и литера-
туровед Вальмар Адамс, присутствовавший на той давней встрече,
вспоминает, как приятно поразило его глубокое знание поэзии со-
ветским дипломатом: они с Северяниным состязались в чтении сти-
хов наизусть, и этот своеобразный турнир выиграл Раскольников,
А вот свидетельство болгарского академика Веселина Хаджи-
ииколова о работе Раскольникова уже в Софии:
«Он поддерживал тесные контакты в политических и культурных
кругах, содействуя нормализации болгаро-советских отношений, рас-
ширению влияния идей Великого Октября. Мудрости и такту Федо-
ра Раскольникова мы обязаны тем, что эксцессы культа личности
Сталина, репрессии тридцатых годов в Советском Союзе не смогли
омрачить в целом положительного воздействия достижений СССР» *,
Но мучительные раздумья все больше одолевали Раскольнико-
ва, болезненно усиливаясь после каждого посещения Родины (раз-
два в год). Отвлечение и облегчение приносил лишь литературный
труд, которому он предавался все с большей страстью.
14 февраля 1932 года Раскольников писал из Ревеля (Таллин-
на) в редакцию «Красной нови»:
«Дорогие товарищи! Посылаю вам для „Красной нови” главу
из моей работы о В. И. Ленине: „Ленин-студент” и рецензию на
первый сборник „Звенья”.
* Новое время, 1987, № 42.
559
Хорошо, если бы кто-нибудь из редакции удосужился написать
мне, в какой книжке журнала пойдет этот материал. Очерк „Ле-
нин-студент” написан мною частично по неопубликованным мате-
риалам, извлеченным из архива Института Ленина.
Пожалуйста, сообщите мне о судьбе моего очерка „Дуэль и
смерть Лермонтова”.
С товарищеским приветом Ф. Раскольников».
По-прежнему чрезвычайно широк круг интересующих его тем.
Верен он ленинской теме: кроме воспоминаний о Владимире Иль-
иче Раскольников пишет целый цикл статей, посвященных ранним
периодам жизни Ленина. Публикует отдельными главами, а затем
и книжкой «Рассказы мичмана Ильина» (1934 и 1936 годы). В чи-
сле других его вещей «Молодая гвардия» печатает рассказы «Угорь»
и «Полпред», а «Красная новь» — новеллу «Сватовство Ивана Гроз-
ного», отрывок из романа «1848 год», очерк о поэте Н. Ушакове,
исследование «Забытое письмо Достоевского». Две книги Ильи Эрен-
бурга— «10 л. с.» и «Виза времени» — выходят с предисловиями
Раскольникова.
Парадоксально, но в наиболее тяжелые для Раскольникова
годы — 1936, 1937-й — его публикации особенно часто появлялись
в наших газетах и журналах: «Правда», «Новый мир», другие из-
дания печатают в связи с 25-летием «Правды» статьи первого се-
кретаря редакции, «Молодая гвардия» — воспоминания об Орджо-
никидзе и Горьком, исследования «Ленин на пути в ссылку» и
«Брат Марата — учитель Пушкина», «Красная новь» — «Батальон
смерти», «Новый мир» — рассказ «Красная Горка». Последняя пуб-
ликация Федора Федоровича в СССР — новелла «Бессмертный че-
ловек» в первом номере журнала «30 дней» за 1938 год.
А наработано им в эти годы несравненно больше. В ЦГАЛИ
хранится часть архива Раскольникова, переданная его вдовой. Ру-
кописи, авторские экземпляры напечатанного, множество чернови-
ков и заготовок. Чего там только нет!.. Киносценарий «Воскресе-
ния» (на французском языке). Пьесы «Крестьяне», «Муза» и «Ос-
вобождение Толстого» (два варианта). Новеллы «Папесса Иоанна»,
«Гробница Рахили», «Марафон танцев», «Друг народа» — об убий-
стве Марата. Многочисленные переводы болгарской поэзии и соб-
ственные оригинальные стихотворения — он их не решился опубли-
ковать. Исследование «Прототип тургеневского Инсарова»...
И—-целая Пушкиниана. Видимо, столетие со дня гибели лю-
бимого поэта подвигло Раскольникова к решению написать моно-
графию о Пушкине. Многое было для этого сделано: «Пушкин и
царизм», «Пушкин и Ламартин», «Заметки о П. В. Долгорукове»,
«Цыгане», «Прелестная гречанка», «Книги в библиотеке Пушкина
о французской революции», «Пушкин и молдавское боярство», ма-
шинописная рукопись с правкой «Пушкин и масонство»,.. Всего не
перечесть,
560
Множество заметок, среди них такая: «Революция — это огром-
ный прожектор, освещающий всю глубину природы человека и
общества». И еще одна: «Социализм — это учение, которое обяза-
тельно должно быть согрето любовью к людям. При наличии сле-
пой, фанатичной веры без любви получится Торквемада». Мысль
эта обретет еще более четкую формулировку в «Открытом письме
Сталину».
Последний раз Федор Федорович приезжал с женой в отпуск
на Родину в 1936 году и вернулся за границу раньше срока, столь
гнетущей была обстановка в стране. Сообщение о судебной распра-
ве над Каменевым и Зиновьевым, как помнят читатели, застало
Раскольникова уже в Италии. «Муза, я ие верю ни одному слову!»
Два года спустя он станет «невозвращенцем», а еще через год с
небольшим напишет заявление «Как меня сделали „врагом наро-
да”»: «Когда я еще не успел доехать до советской границы, в
Москве потеряли терпение и во время моего пребывания в пути
скандально уволили меня... Поездка в Москву... была бы чистым
безумием».
В этом заявлении, казалось,— объяснение причины невозвра-
щения Раскольникова. И получалось, что этот поступок — реши-
тельная, но импульсивная реакция на оскорбительное снятие с по-
ста полпреда. Тем более что решительность и импульсивность были
свойственны характеру Раскольникова. Так, ни с кем не «согласо-
вывая», не испрашивая разрешения, в 1918 году на Каме ринулся
он во вражеский тыл спасать попавших в плен товарищей, рискуя
лучшими кораблями и людьми, собственной жизнью. Такой же им-
пульсивностью и безоглядной отвагой отмечена и разведыватель-
ная операция на Балтике под новый, 1919 год, с той, правда,
разницей, что на сей раз удача изменила Раскольникову — ои сам
попал в плен к англичанам, захватившим два наших эсминца.
Однако умудренный жизнью Раскольников 1938 года—это уже
не военмор года 1918-го. Решение задержаться за границей, как
мы уже знаем из воспоминаний Музы Васильевны, было выстрада-
но и принято им еще в Софии. Решение тяжелое, вынужденное, но
дальновидно оправданное.
Возвратимся еще раз к магнитофонной записи одной из бесед
с вдовой Раскольникова, дополняя ее краткими выдержками из ча-
стично уже знакомых читателям документов и необходимыми ком-
ментариями.
— Муза Васильевна, где вы находились, когда Федор Федоро-
вич прочел в газетах о своем увольнении? Эренбург в мемуарах
пишет, что это случилось в Праге.
— Нет, это произошло в Берлине, пятого апреля.
— Сколько же времени «Ориент экспресс» идет от Софии до
Берлина?
— Часов восемь-девять.
561
— Но вы же выехали из Софии первого апреля, а доехали до
Берлина только пятого?
— Мы сделали остановку в Будапеште, жили в отеле.
«О том, насколько реальна была угроза расправы над Расколь-
никовым, свидетельствует то, что через два дня после выезда Рас-
кольникова из Софии, т. е. когда не было еще решения об ос-
вобождении его от должности и когда не было точных данных ни
о месте пребывания его, ни о дальнейших намерениях, Наркоматом
внутренних дел СССР было дано указание своим агентам о ро-
зыске и „ликвидации” Раскольникова». (Из протеста председателя
Верховного суда...)
Раскольников, конечно же, не знал об этом «указании», ио
предвидел и такое, потому — остановка в Будапеште, и в Париж из
Берлина он с семьей прибыл не сразу, а после трехнедельного вы-
жидания в Брюсселе.
— Почему вы решили обосноваться в Париже, у вас там были
родные, друзья? — спрашиваю я Музу Васильевну, памятуя о пре-
словутом «родственнике-миллионере», который якобы и «пригрел»
беглого дипломата во французской столице.
— Какие родственники?! И друзей не было. В нашем полпред-
стве в Париже раньше к нам все прекрасно относились, ио теперь
все изменилось...
— И на что же вы рассчитывали? На что жили?
— У нас были сбережения. Федор Федорович в дальнейшем
надеялся на литературный заработок. Он сразу же начал рабо-
тать— целыми днями пропадал в Национальной библиотеке... Он
писал историю французской дипломатии времен Великой француз-
ской революции, эссе о мадам де Сталь, о после Франции в России
де Баранте...
— Ав газетах не сотрудничал?
— От газетчиков прятался, наотрез отказывался даже от ин-
тервью.
«Как-то Суриц сказал мне: „Приходил Раскольников. Его вы-
звали в Москву, а он испугался, потерял голову. Спрашивал, что
делать. Я сказал, что он должен сейчас же вернуться домой. Он
произвел на меня тяжелое- впечатление..,” Два дня спустя
Ф. Ф. Раскольников... пришел ко мие и тоже спрашивал, как ему
быть. Я с ним встречался в Москве в двадцатые годы, когда он
редактировал «Красную новь», он был веселым и непримиримым.
Написал предисловие к одной из моих книг, ругал меня за коле-
бания, половинчатость. Я помнил, какую роль он сыграл в дни
Октября. А теперь он сидел у меня на улице Котантеи, рослый,
крепкий и похожий на обезумевшего ребенка, рассказал, что его
вызвали в Москву; он поехал с молодой жеиой и грудным ребен-
ком; в дороге жена плакала, и вдруг из Праги он поехал не в
Москву, а в Париж. Он повторял: „Я ие за себя боюсь — за жену”.
562
А она говорит; „Без тебя не останусь,.,” Я знавал некоторых не-
возвращенцев... это были перебежчики, люди морально нечисто-
плотные. Раскольников на них не походил; чувствовалось смятение,
подлинное страдание. Он не послушался советов Сурина...» (Эрен-
бург И. Люди, годы, жизнь).
— Раскольников — обезумевший ребенок?!
Муза Васильевна несколько раз повторила эти слова скорей
иронически, чем возмущенно. Она, оказывается, высказывала Эрен-
бургу свое решительное несогласие с такой характеристикой, и он
обещал в последующих изданиях своей книги ее исправить. Дума-
ется, у Ильи Григорьевича были лучшие побуждения — как-то оп-
равдать, обелить Раскольникова; ведь и в начале шестидесятых го-
дов, когда печатались мемуары «Люди, годы, жизнь», любого «не-
возвращенца» считали изменником. Увы, до сих пор не изжита эта
дурная «традиция».
— Это я иной раз отчаивалась, паниковала, а Федя успокаи-
вал меня, говорил, что отдать себя на заклание было бы не только
глупостью, но непростительной трусостью, что надо мужественно
противопоставить себя тому, что происходит в Советском Союзе.
«Подлинный революционер—это тот, кто ни при каких обстоя-
тельствах не падает духом...» (Раскольников Ф. Итоги VII расши-
ренного пленума исполкома Коминтерна).
О том, насколько Раскольников был тверд духом и уравнове-
шен в критической ситуации, свидетельствуют и «Кремль», и «Мои
записки», над которыми он тогда работал, Взвешенное, спокойное
повествование, без тени озлобленности и нервозности, можно ска-
зать, в эпическом стиле. («Я всегда эпос предпочитал лирике».)
Так не мог бы писать «обезумевший ребенок». Но писалось это
еще не для борьбы — для истории. Открытая борьба со Сталиным
и сталинщиной была впереди.
Теперь ясно, что, оставаясь за границей, Раскольников не пред-
полагал сразу же вступить в схватку с «вождем народов». Так он
потерял бы всякую возможность в обозримом будущем вернуться
на Родину. А Раскольников еще надеялся на это. Он не желал
покорно «класть голову на плаху», ио «был и оставался большеви-
ком», хотел быть полезным своей стране и партии. Поэтому пы-
тался объясниться, получить официальное разрешение на пребыва-
ние и работу за границей.
10 сентября 1938 года Раскольников едет в Женеву к Литви-
нову. 12 октября является к полпреду СССР во Франции Сурицу,
Наконец, 18 сентября пишет личное письмо Сталину. Но все
тщетно.
Невольно задаешься вопросом: почему Раскольников, умный,
опытный политик, давно «раскусивший» Сталина, так долго, на-
стойчиво и заведомо безуспешно добивался справедливости у ре-
жима, разоблачившего себя фальсифицированными процессами и
563
жесточайшим террором? Видимо, правда, что «надежда умирает
последней», вопреки всем доводам рассудка...
Писатель Лев Разгон помнит Раскольникова как «простодуш-
ного и наивного» человека. Многого стоит это наблюдение! Про-
стодушие вовсе не ограниченность, а наивность — не глупость, как
полагают, к сожалению, многие. Это свойства не столько ума, сколь-
ко натуры, эмоциональной и чистой. «Простодушно» и «наивно»,
но упорно и последовательно отстаивал Раскольников свою честь
и достоинство, делал все от него зависящее, чтобы добиться спра-
ведливости и быть полезным Родине.
— Первого февраля 1939 года от скоротечного энцефалита в
один день угас наш полуторагодовалый сын Федя. Раскольников не
стал оставлять меня дома одну, брал с собой в Национальную биб-
лиотеку, а в апреле увез на юг Франции.
Полагаю, что причиной отъезда из Парижа было не только
тяжелое душевное состояние Музы Васильевны, требовавшее изме-
нения обстановки. Несомненно, никто не отменил приказ агентам
НКВД — «найти и ликвидировать» Раскольникова, и, видимо, он
заметил слежку.
Это предположение подтверждается тем, что и на побережье
Средиземного моря Раскольниковы часто переезжали с места на
место: Жуан-ле-Пен, Антиб, Канн, Ницца, Грасс — маленькие и ти-
хие в то время городки, не столь фешенебельные и дорогие, как
сейчас.
Девять месяцев спустя после отправки письма Сталину Рас-
кольников «получил ответ» из Москвы — как перебежчик «в лагерь
врагов рабочего класса и крестьянства» он был объявлен вне закона.
— Страшное известие застало нас в Антибе... Федор Федоро-
вич стал писать заявление «Как меня сделали „врагом народа”»,
а затем и «Открытое письмо Сталину». Я перепечатывала и то, и
другое на нашей портативной машинке и отправляла в агентство
«Гавас»...
Последняя надежда рухнула, и Раскольников с присущей ему
отвагой и решительностью вступил в открытую борьбу со Стали-
ным и сталинщиной — в одиночку, пренебрегая последствиями. Он
торопился, понимая, что обречен.
У Раскольникова были предшественники в борьбе с тиранией
за восстановление чести и достоинства партии. Только в наше вре-
мя стал известен антисталинский «Манифест» (200 машинописных
страниц), созданный честным коммунистом Мартемьяном Рютиным
с группой со’зварищей еще в 1932 году (!),— тотчас они были
схвачены, а «Манифест» погребен в тайниках за семью печатями,
Вот несколько строк из этого документа:
«Партия и пролетарская диктатура Сталиным и его свитой за-
ведены в невиданный тупик и переживают смертельно опасный
кризис. С помощью обмана и клеветы, с помощью невероятных на-
564
силий и террора, под флагом борьбы за чистоту принципов боль-
шевизма и единства партии, опираясь на централизованный мощный
партийный аппарат, Сталин за последние пять лет отсек и устра-
нил от руководства все самые лучшие, подлинно большевистские
кадры, установил в ВКП(б) и всей стране свою личную диктату-
ру, порвал с ленинизмом, стал на путь самого необузданного аван-
тюризма и дикого личного произвола» *.
Вряд ли Раскольников знал об этом «Манифесте», с ним успе-
ли познакомиться лишь ближайшие единомышленники Рютина. Но
Федор Федорович продолжил их святое дело и пошел дальше — раз-
облачил ренегатство и преступления Сталина и его клики перед
всем миром.
. Некоторые и поныне осуждают Раскольникова не столько за
сами гласные разоблачения, сколько за «их несвоевременность» в
накаленной до предела международной обстановке, когда неизбеж-
ность войны становилась почти очевидной. А ведь эту грозу пред-
видел и Раскольников, и руководила им все нараставшая тревога
за судьбу Родины, ибо в отличие от многих он понимал, что «ве-
ликий и гениальный» ведет страну к катастрофе и в близкой схват-
ке с: фашизмом его «мудрое руководство» будет стоить народу
неисчислимых напрасных жертв. Так ведь оно и сталось...
Нет нужды снова говорить о непреходящем значении этого потря-
сающего глубиной и страстностью документа. Сейчас нужно ска-
зать о другом. О той «застенчивой» позиции, которая характерна
для комментариев к антисталинским документам- Раскольникова,
опубликованным, как известно, в эмигрантских изданиях —
милкжовской газете «Последние новости» («Как меня сделали „вра-
гом народа”») и в журнале «Новая Россия» под редакцией Керен-
ского («Открытое письмо Сталину»).
«Но произошло это помимо воли Раскольникова,— пишет, на-
пример, 3. В. Гребельский в упомянутом раньше биографическом
очерке «Федор Раскольников»,— существовал порядок: автор, жела-
ющий опубликовать статью во французской печати, может отпра-
вить ее в агентство «Гавас» для циркулярной, как тогда это на-
зывали, рассылки всем газетам».
Нетрудно заметить, что уважаемый биограф, стремясь снять
с Раскольникова «страшный грех» публикации в эмигрантской прес-
се, невольно подыгрывает сегодняшним его гонителям.
Раскольников понимал, что делает. Ои хотел самого широкого
распространения написанного им и поэтому отправил оба матери-
ала в «Гавас». И не только в «Гавас». В Центральном государ-
ственном архиве Октябрьской революции Эстонской ССР я нашел
подписанный и правленный Раскольниковым машинописный экзем-
пляр заявления «Как меня сделали „врагом народа”». В сопрово-
дительном письме директору Эстонского телеграфного агентства
* Литературная газета, 1988, № 26.
565
Федор Федорович просил перевести его заявление на эстонский
язык и напечатать в газетах.
В граничащей с СССР Эстонией заявление не напечатали. Не
могу утверждать наверняка, но думается, что и французские газе-
ты в то кризисное время не могли позволить себе какой-либо вы-
пад против Сталина, ведь еще сохранялась надежда на союз с
СССР против Гитлера. Показательно, что даже Милюков не стал
печатать «Открытого письма».
22 июля было написано заявление «Как меня сделали „врагом
народа”», 17 августа — «Открытое письмо Сталину», 12 сентября
Раскольников умирает. «Открытое письмо» опубликовано лишь
1 октября, когда вторая мировая война была уже в разгаре.
— 25 августа Федора Федоровича пришлось поместить в част-
ную клинику святого Луки в Ницце. Воспаление легких, потом ме-
нингит. Почти не приходя в сознание, он умер. — Муза Васильевна
говорила о болезни и смерти мужа бегло, без подробностей.
— Но как он заболел, что было причиной?
— Причина?.. Пережитое ослабило его организм. Несомненно,
Он купался. Вероятно, что-нибудь...
— И сразу двустороннее воспаление легких?
— Двустороннее... а потом иа мозг перешло. Ои впал в бес-
памятство очень скоро. Была очень высокая температура. Я соз-
вала консилиум...
— Он не успел вам ничего сказать?
— Ничего такого... Он был почти все время без сознания.
Хотя в самый последний момент простился со мной. Он думал о
своей матери тоже. И вот так я осталась одна, совершенно. Надо
было обо всем думать...
Уже позже, прослушивая магнитофонную запись, я почувст-
вовал неуверенность Музы Васильевны’ и противоречия в ее
рассказе, но оправдывал это естественными утратами в памяти,
И стремление перейти поскорее на другую тему казалось вполне
понятным,— ведь каждого из нас не покидает никогда чувство
вины перед ушедшими близкими, Да и никаких сомнений давно
знакомая версия смерти Раскольникова не вызывала.
Удивляло и волновало другое: Муза Васильевна похоронила
мужа в свинцовом гробу.
— Не знаю, как это пришло мне в голову. Видимо, где-то в
подсознании теплилась надежда, я чувствовала, что Раскольников
принадлежит своей стране и, может быть, когда-нибудь,,, лет через
сто он все-таки вернется,
— Значит, вы хотите перенести прах Федора Федоровича на
Родину?
— Чтобы его потом выбросили из могилы?—неожиданно враж-
дебно вопросом на вопрос ответила эта доброжелательная, мяг-
кая и сдержанная женщина.
566
Она еще не верила в необратимость происходящих в нашей
стране перемен. И у нее были на то свои основания. После реа-
билитации Раскольникова она приезжала в СССР, привезла мно-
гие его рукописи. Их дочь Муза, родившаяся после смерти отца,
стала стажироваться в Московском университете. И уже ставился
вопрос о перезахоронении Раскольникова, увековечении его па-
мяти...
Нет, в конце 1987 года она не могла еще поверить, что не
будет снова поворота назад, как это случилось в году 1965-м.
В октябре 1988 года мы вновь встречали Музу Васильевну на
Белорусском вокзале,— она приехала для участия в съемках доку-
ментального фильма о Раскольникове.
За прошедший год многое изменилось в нашей стране, пере-
стройка, преодолевая сопротивление, набирала силу. Все полнее
восстанавливалась историческая правда. И о Раскольникове стали
писать больше. Состоялась партийная реабилитация — КПК ЦК
КПСС подтвердила его членство в партии с 1910 года.
Музе Васильевне дарили публикации о Федоре Федоровиче,
приглашали на выступления в Москве и Ленинграде, она побыва-
ла с киногруппой в Болгарии. И везде встречала самый теплый,
сердечный прием. Соответственно менялось и ее умонастроение, это
ощущалось и в наших встречах. Тем более что и для меня этот
год не прошел даром, было что ей показать и рассказать. Много
интересного (и неожиданного!) удалось обнаружить в открывших-
ся спецхранах архивов и библиотек, узнать в частных беседах.
И стала рушиться привычная версия болезни и смерти Рас-
кольникова.
Нелегко было решиться заговорить об этом с Музой Васильев-
ной... Сначала познакомился со всем, что она в этот раз привезла
из литературного наследия Федора Федоровича, с его записной
книжкой, различными документами. И — горжусь — стал храните-
лем авторского экземпляра его «Открытого письма Сталину» (в
сравнении с публикуемыми у нас текстами обнаружились неболь-
шие расхождения).
Беседы складывались легко, но иет-нет, а все давали себя
знать остаточные явления застарелого страха или, может быть,
лучше сказать, осторожности. («Она чего-то боится, не могу по-
нять— чего»,— говорила Тамара Владимировна Иванова еще после
прошлого приезда Музы Васильевны.) Наконец я решился и два
дня подряд напоминал ей свидетельство Антона Владимировича
Антонова-Овсеенко об их давней встрече:
«Я разговаривал с Музой Васильевной осенью 1964 года в го-
стинице «Пекин». Случайно или не случайно комната ее распола-
галась непосредственно за местом дежурной по этажу, и это ско-
вывало нашу беседу. Смущало меня и присутствие ее юной тогда
дочери. В высказываниях Музы Васильевны было много, пауз. Тем
567
не менее твердо помню, как она привела слова, сказанные ею
директору клиники, куда поместили Раскольникова: «Имейте в ви-
ду, у Сталина длинные руки», на что тот ответил: «Мадам, вы во
Франции». Раскольников лежал в отдельной палате, и Муза Ва-
сильевна не оставляла его одного. Но, в конце концов, измученная,
она ушла, чтобы поспать несколько часов. «Когда я вернулась, он
был мертв»,— это буквально ее слова. Диагноза болезни устано-
вить не удалось, не производилось и вскрытие».
В первый раз Муза Васильевна ничего не оспаривала и не
комментировала. На другой день лишь неуверенно произнесла: «Я
его не оставляла». Но подтвердила, что вскрытия не производилось.
— А как же составлялось свидетельство о смерти?
— Мне было не до того...
Неужели во Франции могли похоронить человека без этого не-
обходимого документа? Мы договорились, что по возвращении до-
мой— в Страсбург Муза Васильевна запросит в архиве историю
болезни и смерти Раскольникова.
Таким образом, вопрос о том, не «помогли» ли Раскольникову
умереть, остается пока открытым. Хотя многие, в том числе
А. В. Антонов-Овсеенко и кинорежиссер М. П. Ляховецкий, сни-
мавший фильм о Раскольникове, убеждены, что его убили. Марк
Ляховецкий, в частности, считает аргументом и горькую фразу,
вырвавшуюся у Музы Васильевны в минуту душевного волнения:
«Лучше бы меня тогда убили!» Но, конечно же, эта версия тре-
бует изучения н документального подтверждения.
Почему все же Раскольников оказался в клинике святого Луки?
Теперь н Муза Васильевна не настаивает на том, что причиной гос-
питализации была пневмония. Что же тогда?
Полезно читать старые газеты. Я уже упоминал, что обнару-
жил в ЦГАОР Эстонской ССР машинописный экземпляр заявления
«Как меня сделали „врагом народа”» с собственноручной подписью
и правками Раскольникова. Естественно, захотелось проверить, со-
ответствует ли оригиналу заявления публикация в милюковских
«Последних новостях», откуда оно, как правило, и перепечатыва-
лось у нас. Оказалось — абсолютно соответствует, слово в слово.
Листая громадные подшивки главной эмигрантской газеты, в ма-
териалах, касающихся моего героя, я, вопреки воспитанным с дет-
ства представлениям, не обнаружил ни «злобной лжи», ни «из-
мышлений», ни «антисоветской пены».
Биографический очерк, помещенный в одном номере с заявле-
нием, корректен н точен. Воспоминания — отклик на болезнь Рас-
кольникова — исполнены сочувствия и дружелюбия, автор — совет-
ский дипломат-невозвращенец Бармин.
Разве что само сообщение о заболевании подано с сенсацион-
ным заголовком: «Раскольников сошел с ума».
568
Что это — измышление? Нет, это сообщение соответствует фор-
мулировке в Протесте Верховного суда СССР: «В августе 1939 го-
да по поводу психического заболевания он был помещен на изле-
чение в частную клинику в Ницце...»
Вряд ли наш Верховный суд мог опираться только на инфор-
мацию «белоэмигрантской» газеты. Муза Васильевна на этот раз
ие стала оспаривать очевидные факты.
— Мы жили в Ницце, когда решили поехать в Грасс, в горах
не так жарко, как внизу, у моря. Не помню названия отеля, в ко-
тором остановились. После одной из прогулок Федор Федорович
вдруг начал проявлять признаки беспокойства, произносил какие-
то бессвязные фразы, куда-то стремился, жаловался на головную
боль. Я вызвала врача...
— «Последние новости» писали, что служащие и обитатели
отеля, услышав крик о помощи, прибежали в ваш номер и уви-
дели, как вы удерживаете Федора Федоровича, стоящего на по-
доконнике.
— Этого я не помню... Но я просила вызвать доктора, и по-
,том вместе с Федором Федоровичем мы поехали в Ниццу, в кли-
нику святого Луки...
— В газете упоминалась клиника святой Марии.
— Нет — святого Луки, там он и умер.
— Чем же, по-вашему, был вызван этот срыв?
— Я думаю, общим истощением нервной системы.
— Муза Васильевна, вы помните Бармина?
— Конечно. Мы бывали у него в Афинах, ои — у нас в Со-
фии..
— Бармин был поражен сообщением о болезни Раскольни-
кова. Он писал об удивительном здоровье и уравновешенности,
бодрости Федора Федоровича, о том, что получил от него письмо
от 17 августа, в котором сообщалось об «Открытом письме Ста-
лину» и приводился эпиграф к нему, о том, что в сентябре вы
собирались вернуться в Париж...
— Да, так оно и было.
— Бармин по своему собственному опыту предполагал у Фе-
дора Федоровича «пытку страхом».
— Вероятно, в какой-то мере было и это.
— А непосредственной причины, толчка не было?
— Как мне помнится — нет.
— Скажите, пожалуйста, имелось ли в отеле радио?
— Радио? Нет.
— А когда Федор Федорович покупал газеты? С самого утра?
. — Обычно — во время прогулки.
В жизни Раскольникова хватало суровых и жесточайших ис-
пытаний, Мальчиком провел восемь лет в кошмарных (по его вы-
ражению) условиях приюта принца Ольденбургского, Ему было
. 569
всего пятнадцать, когда покончил с собой оклеветанный отец.
Двадцати лет впервые подвергся аресту и тюремному заключению,
а всего сидел в тюрьмах трижды. В юности страдал от нервного
истощения, позже настигла болезнь легких. Бывал не однажды
под убийственным огнем в боях. Прощался с жизнью, попав в ан-
глийский плен, мучнлся сознанием собственной вины за случив-
шееся. Подвергался покушению в Афганистане. Пережил веролом-
ный уход первой жены — Ларисы Рейснер, писал ей отчаянные
письма, но в них были н такие слова: «Я не покончу с собой:
многолетняя коммунистическая закалка даст мне мужество пере-
нести эту тягчайшую жизненную катастрофу, уносящую в Лету
мое личное счастье...» Он вновь обрел любовь в союзе с Музой
Васильевной, но смерть внезапно унесла их первенца.
А каково было ему, большевику-ленинцу, переносить все, что
творилось тогда в стране н партии! Чего стоили решение не воз-
вращаться и унизительные попытки убедить Сталина, что ои может
еще послужить партии и Родине! А в ответ — клевета, отлучение...
Он все выдержал. Сохранил присутствие духа н ясную голову.
Казалось, мужество и силы этого закаленного, несгибаемого че-
ловека неисчерпаемы. Но, видимо, всему есть своя мера и свой
предел.
23 августа 1939 года Сталин вступил в союз с Гитлером —
был подписан советско-германский пакт о ненападении, потряс-
ший весь мир.
Радио в грасском отеле, где остановились Раскольниковы, не
водилось. Значит, узнал эту роковую новость Федор Федорович
нз газет — вечером 24-го, а скорее всего—' утром 25-го.
И именно 25 августа с Раскольниковым случился припадок
душевного расстройства, который привел его в больницу — к
смерти.
«В грозный час военной опасности, когда острие фашизма на-
правлено против Советского Союза, когда борьба за Данциг и
война в Китае лишь подготовка для будущей интервенции против
СССР, когда главный объект германо-японской агрессии — наша
родина, когда логика последовательной борьбы за мир (в «Новой
России» от 1 октября 1939 года: «когда единственная возможность
предотвращения войны» — И. К.) требует открытого вступления
Союза Советов в международный блок демократических госу-
дарств, скорейшего заключения военного и политического союза
с Англией и Францией — вы колеблетесь, выжидаете и качаетесь,
как маятник, между «осями». («Открытое письмо Сталину»)
До сих пор не определилась безусловная оценка советско-
германского пакта о ненападении и заключенного вслед за ним
договора о дружбе н границах. Существуют различные точки зре-
ния: одни считают — альтернативы не было, другие с этим ие сог-
лашаются, полемика продолжается.
570
Для Раскольникова выбора не существовало. Ему н в голову
не могла прийти чудовищная мысль о каком-либо соглашении н
союзе с фашизмом. Он, назвавший на весь мир Сталина недаль-
новидным политиком н преступником, такого и от него не ждал,
он лишь винил его в недопустимой медлительности.
Сговор с Гитлером Раскольников воспринял как непоправи-
мую катастрофу для Советского Союза н несмываемый позор для
Коммунистической партии. А. С. Храповицкий, троюродный брат
Раскольникова, свидетельствует:
«В 1964 году Муза Васильевна рассказывала, как был потря-
сен Федор Федорович заключением германо-советского пакта. Он
был в отчаянии, не мог успокоиться, буквально не находил себе
места. Читанные им газеты истерзал карандашом, мне кажется,
они у нее сохранились...»
Об этих многочисленных пометах в газетах упоминается,
кстати, и в «Последних новостях». Отчаяние Раскольникова было
беспредельным и безысходным. И без того его иервы были натя-
нуты до предела.
А ведь это была натура страстная, нервная, эмоциональная
до экзальтации. Раскольников силой волн и жесткой самодисцип-
линой всю жизнь сдерживал свой темперамент, не давал выпле-
скиваться эмоциям ни в общении, ни в литературных трудах, за
исключением последних.
Боевые соратники Федора Федоровича четверть века назад
рассказывали о его удивительной выдержке — он никогда, даже в
самых отчаянных ситуациях, не повышал и голоса на подчинен-
ных, обращался к ним только на «вы» без различия постов и ран-
гов. Страстный его темперамент прорывался лишь в выступлениях
на митингах, да иной раз в разгар ожесточенного артиллерийского
боя.
«Военное ремесло, сосредоточенность мысли н напряжение во-
ли... лишили Раскольникова его обычной экспрессии н экзальта-
ции»,— свидетельствует писатель Лев Никулин. Только уместнее,
вероятно, сказать: не «лишили», а подчинили, подавили. И это по-
давляемое кипение страстей, конечно же, создавало постоянное дав-
ление на нервы и психику.
Федор Федорович был человеком одержимым. Об этом, в част-
ности, свидетельствует и его псевдоним — Раскольников (подлинная
фамилия — Ильин). Псевдонимов у него было несколько, н притом
характерных — Немо, Желябов... Однако именно фамилия героя ро-
мана Ф. М. Достоевского пришлась по душе н стала собственной.
Случайно ли?
«Французский философ Жюль де Готье говорит, что каждому
человеку свойственно подражание современному, историческому
нлн даже литературному герою. Иногда подражатель берет обра-
зец, очень похожий на него самого, а иногда совершенно противо-
571
положный»,— писал Федор Федорович в «Моих записках о под-
полье». Думается, это интересное наблюдение относится и к нему
самому.
Конечно, те, кто помнят о Родионе Раскольникове лишь то,
что он «старушку убил», руками разведут. Но давайте вспомним,
как характеризует Ф. М. Достоевский тот тип людей, к которым
принадлежит Раскольников: «Это человек ИДЕИ, идея обхватыва-
ет его и владеет им, но имея то свойство, что владычествует в нем
не столько в голове его, сколько воплощаясь в него, переходя в
натуру с страданием и беспокойством, н, уже раз поселившись в
натуре, требует и немедленного приложения к делу». И еще из
Достоевского: «Сильно развитая личность... ничего не может и
сделать другого из своей личности, то есть никакого более упот-
ребления, как отдать ее всю всем...»
С юных лет Федор Федорович Ильин-Раскольников всего себя
отдал идее революции и социализма, торжества справедливости
и правды. И не пережил острого кризиса этой идеи.
Возможно, что агенты НКВД действительно выполнили дав-
ний приказ н расправились с Раскольниковым. Вполне возможно..,
Но уже сейчас ясно, что Сталин погубил Раскольникова как лич-
ность еще до его физической смерти, вступив в преступный сговор
с фашизмом.
«Договор между Сталиным и Гитлером окончательно подкосил "
этого одного из последних, оставшихся еще в живых, представи-
телей старой ленинской гвардии. От перенесенного потрясения он
уже не мог оправиться. Умершему было 47 лет». («Последние но-
вости» от 24 сентября 1939 года)
Так сообщала эмигрантская газета, которую подписывал к
выходу Милюков. Стоит вспомнить, что в 1935 году Молотов по-
ручил Раскольникову найти такую характеристику Пушкина, ко-
торую не смог бы подписать Милюков. «Ведь если мы напи-
шем, что Пушкин — великий народный поэт, ее и Милюков подпи-
шет»,— сокрушался Молотов, когда-то в юности бывший това-
рищем Раскольникова по подпольной работе, а потом предав-
ший его.
И такие неожиданные гримасы можно увидеть на лике ис-
тории.
В конце 1988 года в Ленинграде возникло массовое движение
за возвращение праха Ф. Ф. Раскольникова на Родину. Уже со-
брано несколько тысяч подписей, и сбор их продолжается.
Ленинградская молодежная газета «Смена» пригласила Музу
Васильевну на свой публичный вечер. На следующий день она вы-
ступала в Центральном лектории, где помимо долгой, сердечной
беседы также проводился сбор подписей.
Уезжая, вдова Раскольникова направила благодарственное
письмо в «Смену», в котором, в частности, писала:
572
«Счастлива тем, что ленинградцы не только помнят своего
земляка Федора Раскольникова и чтут его память, но стали ини-
циаторами движения за возвращение его праха на Родину. Всей
душой, сердцем и умом поддерживаю их инициативу и верю в ее
осуществление».
Прошлогодние сомнения оставили ее. Теперь она поверила в
необратимость перестройки. Убедилась, что советским людям до-
рога память о ее замечательном муже — страстном революционе-
ре, одном из первых борцов со сталинизмом.
А похоронить Раскольникова хорошо бы в Москве — у Крем-
левской стены. Это стало бы и актом справедливости, признанием
заслуг героя революции, и свидетельством нашей твердой реши-
мости навсегда покончить с наследием сталинщины.
СОДЕРЖАНИЕ
Голоса революции 5
Неотвратимость правды 6
Документы I . ... . 10
1892—1917
[Автобиография 1913 года] 19
Мои записки о подполье
В Лесном 24
Выборгская сторона 28
Политехнический институт , , . ........ 34
Явочная квартира ............... 37
«Источник света и знания» . 40
Рождение «Правды» . » . . ,................ 41
Воспоминания А. В. Ильиной ............ . ,46
Кронштадт и Питер в 1917 году
I. Февральская революция.............. : . G2
II. Революционный Кронштадт , . . 76
III. Работа в Кронштадте . 1 90
IV. Апрельские дни . 106
V. «Кронштадтская республика» , , , ; . . , "А ' 120
VI. Вокруг финского побережья , . . , . . Д Г 131
VII. Июльские дни . , , . . . » . 159
VIII. В тюрьме Керенского ......... 208
IX. Накануне Октябрьской революции...................261
X. Октябрьская революция .......... 288
1918—1934
[Из автобиографии 1923 года] . . . ....332
Рассказ о потерянном дне .............. 334
Гибель Черноморского флота ............ 348
Люди в рогожах ........... . . 372
В плену у англичан.....................380
Серго Орджоникидзе . s ...... . 415
Взятие Энзели .................. 421
Телеграмма Л. Д. Троцкому .............435
574
[Из автобиографии 1923 года] 437
Телеграмма полпреда РСФСР в Афганистане в Наркоминдел 438
Письма Ларисе Рейснер . > ............................. 439
Максим Горький 459
Из воспоминаний М. В. Раскольниковой-Канивез . , . . 468
1935—1939
Кремль
Сталин в театральных креслах 475
На даче Молотова .,...<<>.>«<> 479
В кабинете Сталина 486
Как Пятаков летал в Осло 488
Гостиница «Москва» . . . . < 492
Приезд в Москву Литвинова 493
В кабинете Литвинова 497
Переделкино 500
Аресты ...................................... 502
Мой арест , , . . . . 506
Процесс Зиновьева и Каменева 507
Л. Б. Каменев 509
Г. Е. Зиновьев 515
Мои записки ...................................... 519
Ленин и Гуковский 519
Величие н падение Демьяна Бедного 521
Психологический портрет Сталина 522
Из воспоминаний М. В. Раскольниковой-Канивез , , , , , 525
Как меня сделали «врагом народа» 538
Открытое письмо Сталину «....................... , , . , 542
Библиография опубликованных произведений Ф. Ф. Рас-
кольникова 551
Гибель Раскольникова (заметки составителя) . . . , 554
Федор Раскольников о времени и о себе: Воспо-
ФЗЗ минания. Письма. Документы /Сост.: И. П. Косса-
ковский.— Л.: Лениздат, 1989.— 575 с., ил. (Голо-
са революции).
ISBN 5-289-00718-0
В книге впервые собраны воедино основные произведения
Ф. Ф. Раскольникова, раскрывающие многогранную личность страст-
ного большевика-ленинца. Член партии с 1910 года, герой Октября
и гражданской войны, позже дипломат, Ф. Ф. Раскольников был и
талантливым писателем. В его воспоминаниях, публицистических вы-
ступлениях, письмах ярко рисуются исторические события, в кото-
рых он участвовал. Живо и метко рассказывает он о многих поли-
тических деятелях — В. И. Ленине, Я. М. Свердлове, И. В. Сталине,
М. М. Литвинове, Л. Б. Каменеве и др. Сборник дополняют воспо-
минания матери Раскольникова и его вдовы.
Ф
0902020000—202
№171(03)—89
66.61(2)8
КБ-7-57-88
Федор РАСКОЛЬНИКОВ
О ВРЕМЕНИ И О СЕБЕ
Воспоминания
Письма
Документы
Составитель
Игорь Павлович Коссаковский
Заведующий редакцией В. Ф. Лепетюхин
Младший редактор 10. В. Артемьева
Художник В. Г. Гузь
Художественный редактор А. А. Власов
Технический редактор И. В. Буздалева
Корректор М. В. Иванова
ИБ № 5162
Сдано в набор 22.02.89. Подписано к печати 26.07.89. М-18246. Формат
84Х108'/з2. Бумага кннжн.-журн. Гарн. лнтерат. Печать высокая. Усл. печ. л.
30,24. Усл. кр.-отт. 30,87. Уч.-изд. л. 33,28. Тираж 100 000 экз. Заказ № 749.
Цена 2 р. 20 к.
Лениздат, 191023, Ленинград, Фонтанка, 59. Типография им. Володарского
Леннздата, 191023, Ленинград, Фонтанка, 57.