/
Текст
ГИ ДЕ МОПАССАН
СОЬРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
В СЕМИ ТОМАХ
ТОМ
БИБЛИОТЕКА «ОГОНЕК»
МОСКВА. ИЗДАТЕЛЬСТВО «ПРАВДА». 1977
Составление и общая редакция
Н. М. Любимова.
Иллюстрации художника
С. Бродского.
© Издательство «Правда». 1977.
(Составление. Иллюстрации. Примечания).
жизнь
Госпоже Бренн
дань уважения преданного друга
и в память о друге умершем.
Ги де Мопассан.
БЕСХИТРОСТНАЯ ПРАВДА
I
Жанна сложила чемоданы и подошла к окну — дождь
нее не прекращался.
Ливень целую ночь стучал по стеклам и крышам.
Низкое, набухшее дождем небо как будто прорвало, и
оно изливалось на землю, превращая ее в месиво, рас-
пуская, точно сахар. Порывы ветра обдавали душным
зноем. Журчание воды в затопленных канавах напол-
няло безлюдные улицы, а дома, точно губки, впитывали
сырость, которая проникала внутрь и проступала на сте-
нах, от погреба до чердака.
Жанна лишь вчера вышла из монастыря, наконец-то
очутилась на воле, стремилась навстречу долгожданным
радостям жизни, а сейчас боялась, что отец не захочет
ехать, пока не прояснится, и в сотый раз за это утро
вглядывалась в даль.
Но тут она заметила, что забыла уложить в саквояж
свой календарь. Она сняла со стены кусочек картона,
разграфленный по месяцам и украшенный посредине
виньеткой, где золотыми цифрами был обозначен те-
кущий тысяча восемьсот девятнадцатый год. Она пере-
черкнула карандашом четыре первых столбца и вымара-
ла имена святых вплоть до второго мая, дня ее выхода
из монастыря.
За дверью послышался голос:
— Жанетта!
Жанна откликнулась:
— Войди, папа.
И на пороге показался ее отец.
5
Барон Снмон-Жак Ле Пертюи де Во был аристократ
прошлого столетия, человек чудаковатый и добрый.
Восторженный последователь Жан-Жака Руссо, он го-
рячо любил природу, поля, леса, животных.
Дворянин по рождению, он питал инстинктивную
вражду к тысяча семьсот девяносто третьему году; но,
философ по характеру, а по воспитанию либерал, он не-
навидел тиранию безобидной, риторической ненавистью.
Великой его силой и великой слабостью была добро-
та, такая доброта, которой не хватало рук, чтобы лас-
кать, чтобы раздавать, обнимать,— доброта зиждителя,
беспредельная, безудержная, какой-то паралич задержи-
вающих центров, изъян воли, чуть ли не порок.
Будучи теоретиком, он задумал целый план воспита-
ния своей дочери, желая сделать ее счастливой, доброй,
прямодушной и любящей.
До двенадцати лет она жила дома, а затем, несмот-
ря на слезы матери, ее отдали в Сакре-Кер.
Там он держал ее взаперти, в заточении, в безвест-
ности и в неведении житейских дел. Он хотел, чтобы
ему вернули ее целомудренной в семнадцать лет и что-
бы сам он приобщил ее к поэзии природы, разбудил ее
душу, рассеял ее неведение среди полей, на лоне пло-
доносной земли, хотел, чтобы она, увидев естественную
любовь и безыскусные ласки животных, поняла гармо-
ничность законов жизни.
И вот теперь она вышла из монастыря, сияющая,
полная юных сил и жажды счастья, готовая ко всем ра-
достям, ко всем чудесным случайностям, мысленно уже
пережитым ею в одиночестве праздных дней и долгих
ночей.
Она напоминала портреты Веронезе золотисто-бело-
курыми волосами, которые словно бросали отблеск на
ее кожу, кожу аристократки, чуть тронутую розовой
краской, затененную легким и светлым бархатистым
пушком, заметным только в те мгновения, когда ее ла-
скал солнечный луч. Глаза у нее были голубые, темно-
голубые, как у человечков из голландского фаянса.
У нее была маленькая родинка на левом крыле но-
са, а другая справа, на подбородке, где вилось несколь-
ко волосков, почти под цвет кожи, а потому незаметных.
Роста она была высокого, с развитой грудью и гибким
станом. Звонкий голос ее иногда становился резким; но
6
простодушный смех заражал окружающих весельем.
Часто привычным жестом подносила она обе руки к ви-
скам, словно поправляла прическу.
Она подбежала к отцу, обняла его и поцеловала.
— Ну что же, едем? — спросила она.
Отец улыбнулся, покачал головой с длинными седею-
щими кудрями и указал рукой на окно:
— Как же ехать по такой погоде?
Но она упрашивала нежно и вкрадчиво:
— Ну, папа, ну поедем, пожалуйста! После обеда
прояснится.
— Да ведь мама ни за что не согласится.
Согласится, ручаюсь тебе.
- Если ты уговоришь маму, я возражать не буду.
Жанна стремительно бросилась в спальню баронес-
< ы. Ведь этого дня, дня отъезда, она ждала все нетер-
иг Miiiec.
(’о времени поступления в Сакре-Кер она ни разу
не выезжала из Руана, так как отец не желал для нее
никаких развлечений до определенного им возраста. Ее
юлько дважды возили на две недели в Париж, но то
<>ыл город, а она мечтала о деревне.
Теперь ей предстояло провести лето в их имении
Тополя, старинном родовом поместье, расположенном
н.। горной гряде близ Ипора; и она предвкушала всю
радость привольной жизни на берегу океана. Кроме
кно, решено было подарить ей дом в Тополях, чтобы
«»на жила в нем постоянно, когда выйдет замуж.
Дождь, не перестававший со вчерашнего вечера,
6ы\ первым большим огорчением в ее жизни.
Но не прошло и трех минут, как она выбежала из
с нальни матери, крича на весь дом:
Напа, папа! Мама согласна, вели закладывать!
Ливень не утихал; когда карету подали к крыльцу,
<»н даже, пожалуй, усилился.
Жанна уже стояла возле кареты, когда баронесса
< пустилась с лестницы; с одной стороны ее поддержи-
n.iA муж, а с другой — горничная, статная девушка, ро-
< |ом и силой не уступавшая мужчине. Это была нор-
мандка из Ко, на вид ей казалось лет двадцать, хотя
н«| самом деле было не больше восемнадцати. В семье
се считали почти что второй дочерью, потому что она
была молочной сестрой Жанны. Ее звали Розали.
7
Главной ее обязанностью было водить под руку ба-
рыню, непомерно растолстевшую за последние годы
вследствие расширения сердца, на которое она без кон-
ца жаловалась.
Баронесса, тяжело дыша, выбралась на крыльцо ста-
ринного особняка, взглянула на двор, где струились по-
токи воды, и пробормотала:
— Право же, это безумие.
Муж отвечал ей с неизменной улыбкой:
— Это была ваша воля, мадам Аделаида.
Она носила пышное имя Аделаида, и муж всегда
предпосылал ему обращение «мадам» с оттенком нас-
мешливой почтительности.
Она двинулась дальше и грузно опустилась на сиде-
нье экипажа, от чего заскрипели все рессоры. Барон
уселся рядом. Жанна и Розали разместились на скаме-
ечке напротив.
Кухарка Людивина принесла ворох теплого платья,
которым покрыли колени, затем две корзинки, которые
запрятали под ноги, наконец сама она вскарабкалась на
козлы рядом с дядюшкой Симоном и закуталась с голо-
вы до пят в попону. Привратник и его жена попроща-
лись. захлопывая дверцу, выслушали последние распо-
ряжения относительно багажа, который надлежало от-
править следом в тележке, и вот экипаж тронулся.
Кучер, дядюшка Симон, прячась от дождя, пригнул
голову, поднял плечи и совсем потонул в своей ливрее с
тройным воротником. Выл порывистый ветер, ливень
хлестал в стекла и заливал дорогу.
Лошади крупной рысью плавно вынесли дормез на
набережную, и он покатил вдоль длинного ряда кораб-
лей, мачты, реи, снасти которых тоскливо поднимались
к ненастному небу, точно оголенные деревья; дальше
карета выехала на широкую аллею, проложенную по
Рибудетскому холму.
Затем дорога пошла лугами, и время от времени
сквозь водяную пелену смутно возникала мокрая ива,
беспомощно, как мертвая, свесившая свои ветви. Копыта
лошадей чавкали, и колеса кругами разбрызгивали
грязь.
Все молчали; казалось, умы отсырели так же, как
земля. Маменька откинулась на подушки экипажа и за-
крыла глаза. Барон хмуро глядел на однообразный пей-
8
на затопленные водой поля. Розали, держа на коле-
нях узел, застыла в тупой полудреме, свойственной про-
< гонародью. Только Жанна чувствовала, что оживает
под этим летним ливнем, как тепличный цветок, выне-
< снный на свежий воздух; радость, точно густая листва,
»<11нищала ее сердце от печали. Она ничего не говорила,
но ей хотелось петь, хотелось протянуть наружу руку,
набрать воды и напиться; ей приятно было ощущать
ьыструю рысь лошадей, видеть вокруг безотрадный,
поникший под дождем ландшафт и сознавать, что она
'•крыта от этого потопа.
От намокших, лоснящихся крупов обеих лошадей
поднимался пар.
Баронесса задремала. Лицо ее, окаймленное шестью
аккуратными длинными буклями, постепенно оседало на
।ри мягкие гряды подбородка, последние волны которо-
ю сливались с безбрежным морем ее груди. При каж-
дом вздохе голова ее поднималась и тотчас падала сно-
па; щеки надувались, а из полуоткрытых губ вырывал-
t я звучный храп. Муж нагнулся к ней и осторожно
всунул ей в руки, сложенные на округлости живота, ко-
жаный бумажник.
Это прикосновение разбудило ее, и она посмотрела
на бумажник затуманенным взглядом, еще не вполне
очнувшись от сна. Бумажник упал и раскрылся, по ка-
рего рассыпалось золото, разлетелись банковые билеты.
Г\। она проснулась окончательно, а дочь ее в звонком
( мече дала волю своему радостному настроению.
Барон подобрал деньги и, кладя их на колени жене,
чд метил:
— Вот все, что осталось от моей фермы в Эльто,
дорогая. Я продал ее, чтобы отремонтировать Тополя,
ведь мы теперь подолгу будем жить там.
Она сосчитала деньги — шесть тысяч четыреста
франков — и невозмутимо спрятала их в карман. Они
продавали таким образом уже девятую ферму из трид-
цати двух, унаследованных от родителей. Однако у
них имелось еще около двадцати тысяч франков дохода
с земель, которые при умелом управлении легко давали
бы тридцать тысяч в год.
Жили они скромно, и этого дохода им хватало бы,
если бы в хозяйстве не было бездонной, всегда открытой
бочки — доброты. От нее деньги в их руках испарялись,
9
как испаряется от солнца влага в болотах. Деньги
уходили, утекали, исчезали. Каким образом? Никто
даже понятия не имел. То и дело кто-нибудь из них го-
ворил:
— Не понимаю, как это вышло, что нынче истраче-
но сто франков, а, кажется, крупных покупок не было.
Впрочем, легкость-, с какой они всё раздавали, состав-
ляла одну из главных радостей их жизни, и в этом во-
просе они были чудесно, трогательно единодушны.
— А «мой дом» стал красивым? — спросила Жанна.
— Сама увидишь, дочурка,— весело ответил барон.
Мало-помалу ярость непогоды стихала; вскоре в воз-
духе осталась только влажная дымка, мельчайшая дож-
девая пыль. Нависшие сводом тучи поднимались все
выше, светлели, и вдруг сквозь невидимую щель косой
солнечный луч скользнул по лугам.
Тучи расступились, открывая синюю глубь небосво-
да; понемногу просвет расширился, словно в разорван-
ной завесе, и чудное ясное небо чистой и густой лазури
раскинулось над миром.
Пронесся легкий свежий ветерок, будто радостный
вздох земли; а когда карета проезжала вдоль садов и
лесов, оттуда доносилась порой резвая песенка птицы,
сушившей свои перышки.
Смеркалось. Теперь уже в карете спали все, кроме
Жанны. Два раза делали остановку на постоялых дво-
рах, чтобы лошади отдохнули, чтобы задать им овса и
напоить их.
Солнце зашло; вдалеке раздавался колокольный
звон. В какой-то деревушке пришлось зажечь фонари ка-
реты; и небо тоже загорелось мириадами звезд. То там,
то здесь мелькали освещенные дома, пронизывая огонь-
ками мрак; и вдруг из-за косогора, между ветвями
сосен, всплыла огромная красная, словно заспанная
луна.
Было так тепло, что окон не поднимали. Жанна уто-
милась от грез, насытилась радостными видениями и те-
перь дремала. По временам ноги ее затекали от неудоб-
ной позы; тогда она просыпалась, смотрела в окно, ви-
дела в светлой ночи проплывавшие мимо деревья какой-
нибудь фермы или коров, которые лежали поодиночке
на поле и лениво подымали головы. Затем она меняла
положение, стараясь связать нить прерванных грез, но
10
неустанным грохот экипажа отдавался у нее в ушах,
утомлял мозг, и она вновь закрывала глаза, чувствуя се-
бя совершенно разбитой.
Но вот карета остановилась. У дверцы стояли какие-
то люди, мужчины и женщины, с фонарями в руках.
Приехали. Жанна сразу же проснулась и стремительно
выпрыгнула из экипажа. Отец и Розали, которым све-
тил один из фермеров, почти вынесли вконец измучен-
ную баронессу; она страдальчески охала и твердила за-
мирающим голосом: «Ах ты, господи! Ах, дети мои!»
Она не пожелала ни пить, ни есть, легла и тотчас
уснула.
/Канна и барон ужинали вдвоем. Они переглядыва-
мк i> н улыбались, пожимали друг другу через стол ру-
ки; и в приливе ребяческой радости отправились осмат-
ривать заново отделанный дом.
Это было высокое, большое нормандское жилище, не
। <» ферма, не то замок, построенное из белого, посеревше-
к» плитняка и достаточно просторное, чтобы вместить
иг \ое племя.
Обширный вестибюль пересекал весь дом насквозь,
и на обе стороны открывались широкие двери. Двойная
истинна расходилась по этому вестибюлю полукругом,
<>< | лилия середину пустой, а на втором этаже обе ее по-
ловинки соединялись площадкой наподобие мостика.
Внизу справа был вход в огромную гостиную, обтя-
II \ i ую штофными обоями с изображением птиц, порхаю-
щих среди листвы. Вся обивка на мебели, вышитая кре-
стиком, представляла собой иллюстрации к басням Ла-
фонтена, и Жанна затрепетала от удовольствия, увидев
( вой самый любимый в детстве стул, где изображена бы-
ла история лисицы и журавля.
Рядом с гостиной находилась библиотека, наполнен-
ная старинными книгами, и еще две нежилые комнаты;
слева — столовая с новыми деревянными панелями,
бельевая, буфетная, кухня и чуланчик, где помещалась
ванна.
Вдоль всего второго этажа шел коридор, куда откры-
вались в ряд двери десяти комнат. В дальнем его конце,
справа, была спальня Жанны. Они вошли туда. По рас-
поряжению барона спальню только что обставили зано-
во, пустив в дело мебель и драпировки, хранившиеся без
употребления на чердаках.
11
Шпалеры старинной фландрской работы населяли
комнату диковинными фигурами.
При виде кровати Жанна вскрикнула от восторга.
Четыре птицы из черного дуба, навощенного до глянца,
поддерживали постель с четырех концов и, казалось,
охраняли ее. По бокам тянулись широкие резные гирлян-
ды цветов и фруктов; а четыре искусно выточенных ко-
лонки с коринфскими капителями подпирали карниз из
переплетенных роз и купидонов.
Ложе было монументальное, но при этом очень изящ-
ное, невзирая на суровый вид дерева, потемневшего от
времени.
Покрывало на постели и полог сияли, как два небо-
свода. Они были из тяжелого старинного синего шелка
с вытканными золотом крупными геральдическими ли-
лиями.
Налюбовавшись кроватью, Жанна подняла свечу,
стараясь разглядеть, что изображено на шпалерах.
Молодой вельможа и молодая дама, причудливым об-
разом разодетые в зеленое, красное и желтое, беседовали
под голубым деревом, где созревали белые плоды. Огром-
ный, тоже белый, кролик щипал скудную серую травку.
Над головами действующих лиц в условном отдале-
нии виднелось пять круглых домиков с остроконечными
кровлями, а вверху, чуть не на небе,— ярко-красная вет-
ряная мельница.
Все это было переплетено крупным узором в виде
цветов.
Два других гобелена во всем были сходны с первым,
только на них из домиков выходили четыре человечка,
одетые по фламандской моде и воздевавшие руки к небу
в знак крайнего изумления и гнева.
Но последний гобелен изображал драму. Возле кро-
лика, продолжавшего щипать травку, молодой человек
был простерт на земле, по-видимому, мертвый. Молодая
дама, устремив на него взор, пронзала себе грудь шпа-
гой, а плоды на деревьях почернели.
Жанна потеряла надежду понять что-либо, как вдруг
заметила в углу крохотную зверушку, которую кролик,
будь он живым, проглотил бы как былинку. Однако же
это был лев.
Тут Жанна узнала историю злосчастий Пирама и
Тисбы; и хотя наивность изображения вызвала у нее
12
v лыбку, ей стало радостно при мысли, что ее будет по-
< IOHIIHO окружать это любовное приключение, баюкая ее
сладостными надеждами и осеняя ее сон страстью героев
старинной легенды.
Остальная меблировка представляла собой смешение
самых различных стилей. Здесь были вещи, которые
остаются в семье от каждого поколения и превращают
старые дома в музеи всякой всячины. По бокам велико-
лепного комода в стиле Людовика XIV, одетого в бро-
ню сверкающей меди, помещались кресла времен Людо-
вика XV, сохранившие прежнюю свою обивку из шелка
в букетах. Бюро розового дерева стояло напротив ками-
на, где под круглым стеклянным колпаком красовались
часы времен Империи.
Часы представляли собой бронзовый улей, на четы-
рех мраморных колонках возвышавшийся над садом из
позолоченных цветов. Тонкий маятник спускался из про-
долговатого отверстия в улье, и пчелка с эмалевыми
крылышками неутомимо порхала над этим цветником.
В переднюю стенку улья вставлен был расписной
фаянсовый циферблат.
Часы пробили одиннадцать. Барон поцеловал дочь
и отправился к себе.
Жанна не без сожаления легла спать.
Окинув последним взглядом свою спальню, она по-
гасила свечу. Но кровать только изголовьем упиралась
в глухую стену, слева от нее было окно, в которое падал
сноп лунных лучей, и по полу разливалось светлое
пятно.
Отблески лунного света отражались на стенах,
бледные отблески, легкими касаниями ласкавшие любовь
Пирама и Тисбы.
В другое окно, напротив, Жанне видно было большое
дерево, все омытое мягким сиянием. Она повернулась
на бок, закрыла глаза, но спустя некоторое время опять
открыла их.
Ее как будто все еще встряхивали толчки кареты, а
грохот колес по-прежнему отдавался в голове. Сперва
она попыталась лежать не шевелясь, надеясь, что ско-
рее уснет таким образом; но беспокойство ума переда-
валось и телу.
По ногам пробегали мурашки, лихорадочное возбуж-
дение усиливалось. Наконец она встала и, босая, с голы-
13
ми руками, в длинной рубашке, придававшей ей вид при-
видения, перебежала лужицу света, разлитую на полу,
распахнула окно и выглянула наружу.
Ночь выдалась такая светлая, что видно было, как
днем; девушка узнавала всю местность, любимую ею
когда-то в раннем детстве.
Прямо перед ней расстилался широкий газон, жел-
тый, как масло, при ночном свете. Два дерева-гиганта
возвышались по обоим его краям перед домом, с севе-
ра — платан, с юга — липа.
В самом конце обширной лужайки небольшая роща
замыкала усадьбу, защищенную от морских бурь пятью
рядами древних вязов, согнутых, изломанных, источен-
ных, срезанных вкось, точно крыша, вечно бушующим
ветром с океана.
Это подобие парка было ограничено справа и слева
двумя длинными аллеями громадных тополей, которые
отделяли хозяйский дом от двух примыкающих к нему
ферм; одну занимало семейство Куяр, другую — семей-
ство Мартен.
Тополя и дали имя поместью. За их стеной про-
стиралась невозделанная, поросшая дроком равнина, где
ветер свистел и резвился ночью и днем. Дальше берег
сразу обрывался стометровым утесом, крутым и белым,
подножие которого омывало волнами.
Жанна видела вдали подернутую рябью длинную по-
лосу океана, который как будто дремал под звездным
небом.
Отдыхавшая от солнца земля источала все свои аро-
маты. Жасмин, обвивший окна нижнего этажа, распро-
странял резкое, пряное благоухание, и оно смешивалось
с нежным запахом распускающихся почек. Неторопли-
вые ветерки приносили крепкий соленый вкус моря и
терпкие испарения водорослей.
Девушка сперва наслаждалась просто тем, что дыша-
ла, и деревенский покой умиротворял ее, как прохладная
ванна.
Все зверье, что просыпается к вечеру и скрывает
свое безвестное существование в тишине ночей, напол-
няло полумрак беззвучным оживлением. Большие птицы
проносились в воздухе без единого крика, точно пятна,
точно тени; жужжание невидимых насекомых едва заде-
14
n.i v> < лух. Что-то неслышно двигалось по песку пустын-
ных дорожек и по траве, напитанной росой.
Лишь тоскующие жабы отрывисто и однотонно ква-
кали на луну.
/Канне казалось, что сердце ее ширится, наполняется
ин потом, как эта ясная ночь, и внезапно оживляется сон-
мом залетных желаний, подобных бесчисленным жиз-
ням, которые копошатся вокруг. Какое-то сродство бы-
между ней и этой живой поэзией, и в теплой белизне
ночи ей чудились неземные порывы, трепет неуловимых
1МДГЖД, что-то близкое к дуновению счастья.
11 она стала мечтать о любви. Любовь! Два года уже
нарастал в ней страх приближающейся любви. Теперь
« и дана свобода любить: только надо встретить его.
Г.ГО*
Какой он будет? Этого она не представляла себе и
даже не задумывалась над этим. Он будет он, вот и все.
()на знала одно, что будет любить его всем сердцем,
.1 он —обожать ее всеми силами души. В такие вечера,
как этот, они пойдут гулять под светящимся пеплом
ик-зд. Они пойдут рука об руку, прижавшись один к
другому, слыша биение родного сердца, ощущая тепло-
I v плеч, н любовь их будет сливаться с тихой негой яс-
ной Ariiicii ночи, и между ними будет такая близость,
•ио они легко, одной лишь силой чувства, проникнут
и < окровеннейшие мысли друг друга.
11 это будет длиться без конца, в безмятежности
11< р\ шимой любви.
I I вдруг она словно ощутила его тут, около себя; и
< мутный чувственный трепет пробежал по ней с головы
до пят. Бессознательным движением она прижала руки
к груди, как будто желая обнять свою мечту; и губ ее,
раскрытых навстречу неизвестному, коснулось то, от че-
го она едва не лишилась чувств,— словно дыхание весны
подарило ей первый поцелуй любви.
Но вот где-то во тьме, позади дома, на дороге разда-
лись шаги. И жар смятенной души, прилив веры в не-
возможное, в счастливые случайности, в сверхъестест-
венные предчувствия, в романтические хитросплетения
судьбы внушили ей мысль: «Что, если это он?» Она на-
пряженно прислушивалась к мерным шагам прохожего,
не сомневаясь, что он постучится у ворот и попросит
приютить его.
15
Когда он прошел мимо, ей стало грустно, как будто
ее и в самом деле постигло разочарование. Но она тут же
поняла фантастичность своих надежд и улыбнулась
своему безумию.
Немного успокоившись, она предалась более разум-
ным мечтам: пыталась заглянуть в будущее, строила
планы всей дальнейшей жизни.
Она будет жить с ним здесь, в этом мирном доме,
возвышающемся над морем. У них, наверно, будет двое
детей, для него — сын, для нее — дочка. И она уже ви-
дела, как они резвятся на лужайке между платаном и
липой, а отец и мать следят за ними восхищенным взо-
ром, обмениваясь через их головы взглядами, полными
страсти.
Долго-долго сидела она так, погрузившись в грезы;
уж и луна совершила свой путь по небу и собралась
скрыться в море. Воздух посвежел. Горизонт стал блед-
неть с востока. На ферме справа пропел петух; другие
отозвались на ферме слева. Их хриплые голоса, приглу-
шенные стенками курятников, казалось, доносились
очень издалека; на высоком, постепенно светлевшем
своде небес исчезали звезды.
Где-то вдали чирикнула птичка. В листве послыша-
лось щебетанье; сперва робкое, оно мало-помалу окреп-
ло, стало звонким, переливчатым, понеслось с ветки на
ветку, с дерева на дерево.
Жанна вдруг почувствовала, что ее заливает яркий
свет, она подняла опущенную на руки голову и зажму-
рилась, ослепленная сиянием зари.
Гряда багряных облаков, полускрытая тополевой
аллеей, бросала кровавые блики на просыпающуюся
землю.
И, прорывая их лучистую пелену, зажигая искрами
деревья, долины, океан, весь горизонт, неторопливо вып-
лыл гигантский огненный шар.
У Жанны ум мутился от блаженства. Безудержная
радость, безграничное умиление перед красотой мира
затопило ее замиравшее сердце. Это было ее солнце!
Ее заря! Начало ее жизни! Утро ее надежд! Она протя-
нула руки к просветлевшим далям, словно порываясь об-
нять самое солнце: ей хотелось сказать, крикнуть что-то
такое же чудесное, как это рождение дня; но она словно
оцепенела, онемела в бессильном восторге. Почувство-
16
пав, что глаза ее увлажняются, она уронила голову на
руки и заплакала сладостными слезами.
Когда она подняла голову, великолепное зрелище за-
нимающегося дня исчезло. И сама она успокоилась, нем-
ного утомленная и как будто отрезвевшая. Не закрывая
ыл<1, она легла в постель, помечтала еще несколько ми-
ц\ 1ок и заснула так крепко, что не слышала, как отец
|цл\ ге в восемь часов, и проснулась, только когда он
•и ине \ в комнату.
Ему не терпелось показать ей новую отделку дома,
• » дома.
Задний фасад отделялся от дороги обширным дво-
ром, обсаженным яблонями. Дорога пролегала между
ьр<ч I ьяпскими усадьбами и на полмили дальше выводи-
к шоссе между Гавром и Феканом.
11рямая аллея шла от деревянной ограды до крыль-
ца Но обе стороны двора, вдоль рвов, отделявших фер*
мы, были расположены службы — низенькие строения
и i прибрежного камня, крытые соломой.
Кроили были обновлены, деревянные части подправ-
м ны, стены починены, комнаты оклеены, все внутри ок-
рашено мнопо II на серой стене старого хмурого бар-
ского дома, панно пятна, выделялись свежевыкрашен-
ные и < еребрнсто-бе M>iii цвет ставни и заплаты штука-
। \ ркн
Друюн стороной, той, куда выходило одно из окон
« на мни! Жанны, дом глядел на море, поверх рощи и
и минной стены согнутых ветром вязов.
Жанна и барон, рука об руку, обошли все до послед-
нею уголка; потом они долго гуляли по длинным топо-
чным аллеям, окаймлявшим так называемый парк.
Между деревьями уже выросла трава и устилала землю
членым ковром. А рощица в конце парка заманчиво
переплетала свои извилистые тропинки, протоптанные
ио свежей траве. Внезапно, напугав девушку, откуда-то
। ыскочил заяц, перемахнул через откос и пустился на-
\ । ек сквозь камыши к прибрежным скалам.
После завтрака, когда мадам Аделаида, все еще не
отдохнувшая, заявила, что хочет прилечь, барон предло-
жил Жанне спуститься к Ипору.
Они отправились в путь и сперва прошли через дере-
вушку Этуван, к которой примыкали Тополя. Трое кре-
стьян поклонились им, как будто знали их испокон веку.
17
Затем они вступили в лес, спускавшийся по склону
волнистом долины к самому морю.
Вскоре они добрались до селения Ипор. Женщины
сидели на крылечках домов за починкой своего тряпья
и глядели им вслед. Улица со сточной канавой посреди-
не и грудами мусора у ворот домов шла под гору и была
пропитана крепким запахом рассола. Возле лачуг суши-
лись бурые сети, в которых кое-где застряли чешуйки,
блестевшие, как серебряные монеты, а из дверей тянуло
затхлым воздухом тесного жилья.
Голуби искали себе пропитания, прогуливаясь по
краю канавы.
Жанна глядела кругом, и все ей казалось интерес-
ным и новым, как в театре.
Но вдруг за каким-то поворотом ей открылось море;
мутно-голубое и гладкое, оно расстилалось без конца
и края.
Жанна и барон остановились у пляжа. В открытом
море, точно крылья птиц, белели паруса. Справа и сле-
ва возвышались огромные утесы. С одной стороны даль
была загорожена мысом, а с другой береговая линия
тянулась до бесконечности и терялась где-то еле улови-
мой чертой.
На одном из ближних ее поворотов виднелась гавань
и кучка домов; а мелкие волны, точно кайма пены по
краю моря, шурша, набегали на песок.
Вытянутые на каменистый берег лодки местных жи-
телей лежали на боку, обратив к солнцу свои выпуклые
скулы, лоснившиеся от смолы. Рыбаки осматривали их
перед вечерним приливом. Подошел матрос, он прода-
вал рыбу, и Жанна купила камбалу, с тем чтобы самой
принести ее в Тополя.
После этого моряк предложил свои услуги для про-
гулок по морю, несколько раз подряд повторив свое
имя, чтобы оно осталось у господ в памяти: «Ластик,
Жоэефен Ластик».
Барон обещал запомнить. И они тронулись в обрат-
ный путь.
Жанне было тяжело нести большую рыбу, она проде-
ла ей скоэь жабры отцовскую трость, взялась сама за
один конец, барон — за другой, и они весело зашагали
в гору, болтая, как двое ребятишек; волосы у них раз-
18
невались на ветру, глаза блестели, а камбала, оттянув-
шая им руки, мела траву своим жирным хвостом.
И
Чудесная, привольная жизнь началась для Жанны.
()на читала, мечтала и одна блуждала по окрестностям.
Ленивым шагом бродила она по дорогам, погрузившись
я грезы, или же сбегала вприпрыжку по извилистым
ложбинкам, края которых были покрыты, точно золоти-
стой ризой, порослью цветущего дрока. Его сильный и
• х-цкий запах, ставший резче от зноя, пьянил девуш-
м, как ароматное вино, а далекий прибой баюкал своим
ме рным шумом.
I !когда ощущение истомы тянуло ее прилечь на по-
।и>< ни м травой склоне, а иногда, увидев в просвете зеле-
ной долины треугольник синего, сверкающего под солн-
пгм моря с парусом на горизонте, она испытывала при-
ме пы бурной радости, словно таинственное предчувст-
вие счастья, которое ей суждено.
I 1окой и прохлада этого края, его умиротворяюще
мягкие \лндпикрты внушали ей любовь к одиночеству.
( )ил времени, не шевелясь, просиживала на вер-
шина* холмов, что дикие крольчата принимались пры-
I Я I I» X <т ног.
Час то она бегала по кряжу, под легким прибрежным
и» 1с|>ком, и все в ней трепетало от наслаждения — так
упоительно было двигаться, не зная устали, как рыбы
и иоде, как ласточки в воздухе.
И повсюду она сеяла воспоминания, как бросают
семена в землю, те воспоминания, корни которых не
вырвешь до самой смерти. Ей казалось, что она рассеи-
вает по извивам этих долин крупицы собственного
сердца.
Она до страсти увлекалась плаванием. Будучи силь-
ной и храброй, она заплывала невесть куда и не задумы-
валась об опасности. Ей было хорошо в этой холодной,
прозрачной, голубой воде, которая, покачивая, держала
се. Отплыв подальше от берега, она ложилась на спину,
складывала руки на груди и устремляла взгляд в глу-
бокую лазурь неба, по которой то проносились ласточки,
то реял белый силуэт морской птицы. Кругом не слыш-
но было ни звука, только далекий рокот прибоя, набе-
19
гавшего на песок, да смутный гул, доносившийся с зем-
ли сквозь плеск волн,— невнятный, еле уловимый гул.
Потом Жанна поднималась и в опьянении счастья,
громко вскрикивая, шлепала обеими руками по воде.
Случалось, когда она заплывала слишком далеко, за
ней посылали лодку.
Она возвращалась домой, бледная от голода, но ве-
селая, с ощущением легкости, с улыбкой на губах и ра-
достью во взгляде.
А барон замышлял грандиозные сельскохозяйствен-
ные мероприятия: он собирался заняться эксперимента-
ми, ввести усовершенствования, испробовать новые ору-
дия, привить чужеземные культуры; часть дня он про-
водил в беседах с крестьянами, которые недоверчиво
покачивали головой, слушая про его затеи.
Нередко также он выходил в море с ипорскими ры-
баками. Осмотрев окрестные пещеры, источники и уте-
сы, он пожелал заняться рыбной ловлей, как простые
моряки.
В ветреные дни, когда парус, надувшись, мчит по
гребням волн пузатый корпус баркаса и когда от каждо-
го борта убегает в глубь моря длинная леса, за которой
гонятся стаи макрели, барон держал в судорожно сжатой
руке тонкую бечевку и ощущал, как она вздрагивает,
едва на ней затрепыхается пойманная рыба.
В лунные ночи он отправлялся вытаскивать сети, за-
кинутые накануне. Ему было приятно слушать скрип
мачты и дышать свежим ночным ветром, налетавшим по-
рывами. И после того, как лодка долго лавировала в
поисках буев, ориентируясь на какой-нибудь гребень
скалы, кровлю колокольни или феканский маяк, ему нра-
вилось сидеть неподвижно, наслаждаясь первыми луча-
ми восходящего солнца, от которых блестела на дне
лодки липкая спина веерообразного ската и жирное
брюхо палтуса.
За столом он восторженно рассказывал о своих по-
хождениях, а маменька, в свою очередь, сообщала ему,
сколько раз она прошлась по большой тополевой аллее,
той, что идет направо вдоль фермы Куяров, так как ле-
вая была слишком тениста.
Ей было предписано «двигаться», и потому она
усердно гуляла. Едва только рассеивался ночной холо-
док, как она выходила, опираясь на руку Розали. Заку-
20
uiiin она была в пелерину и две шали, голову ей покры-
ни черный капор, а поверх его—красная вязаная ко**
< 1.1 НК Л.
И вот, волоча левую ногу, ставшую менее подвижной
н \ же проложившую вдоль всей аллеи две пыльных бо-
роады с выбитой травой, маменька непрерывно повтори-
путешествие по прямой линии от угла дома до первых
к v< гоп рощицы. Она велела поставить по скамейке на
концах этой дорожки и каждые пять минут останавлн-
нл\лсь, говоря несчастной долготерпеливой горничной,
поддерживавшей ее:
Посидим, милая, я немножко устала.
И при каждой остановке она бросала на скамью спер-
и л косынку с головы, потом одну шаль, потом вторую,
iKiioM капор и, наконец, мантилью; из всего этого на
«нлменках в обоих концах аллеи получались две груды
• дежды, которые Розали уносила, перекинув через сво-
бодную руку, когда они возвращались к завтраку.
I 1<|Д печер баронесса возобновляла прогулку уже бо-
1П1М.1М шагом, с более длительными передышками и
ым нногди дргма\а часок на шезлонге, который ей вы-
। л । ы и л mi нлружу
( >ii.i । окорила, чго это «ее моцион», точно так же,
».пи । • ин>|hi mi «'Моя гипертрофия».
Врач, к которому обратились десять лет назад, пото-
му Ч1о она жаловалась на одышку, назвал болезнь ги-
пертрофией. С тех пор это слово засело у нее в голове,
xoiH смысл его был ей неясен. Она постоянно заставляла
и барона, и Жанну, и Розали слушать, как бьется у нее
сердце, но никто уже не слышал его, настолько глубоко
бы \о оно запрятано в толще ее груди; однако она реши-
1г\ьно отказывалась обратиться к другому врачу, боясь,
как бы он не нашел у нее новых болезней; зато о своей
• । ипертрофии» она толковала постоянно, по любому по-
воду, словно этот недуг присущ был ей одной и являл-
( я ее собственностью, как некая редкость, недоступная
другим людям.
Барон говорил «гипертрофия моей жены», а Жанна —
• мамина гипертрофия», как сказали бы: мамино платье,
шляпа или зонтик.
Смолоду она была очень миловидна и тонка, как
тростинка. Она вальсировала со всеми мундирами Импе-
21
рии, проливала слезы над Коринной, и чтение этого ро-
мана оставило в ней неизгладимый след.
По мере того как тяжелел ее стан, порывы души ста-
новились все возвышеннее; и когда ожирение приковало
ее к креслу, фантазия ее обратилась к сентиментальным
похождениям, где она бывала неизменной героиней. Не-
которые из них особенно полюбились ей, и она постоян-
но возобновляла их в мечтах,— так музыкальная шка-
тулка твердит одну и ту же мелодию. Все чувствитель-
ные романы, где идет речь о пленницах и ласточках, вы-
зывали у нее на глазах слезы; и она даже любила те
игривые песенки Беранже, в которых выражались сожа-
ления о прошлом.
Она часами просиживала неподвижно, витая в гре-
зах. Жизнь в Тополях очень нравилась ей, потому что
создавала подходящую обстановку для ее воображаемых
романов, а окрестные леса, пустынные ланды и близость
моря напоминали ей книги Вальтера Скотта, которые
она читала последнее время.
В дождливые дни она безвыходно сидела у себя в
спальне и перебирала то, что называла своими «релик-
виями». Это были старые письма, письма ее отца и ма-
тери, письма барона в бытность его женихом и многие
другие.
Она держала их в бюро красного дерева с медными
сфинксами по углам и произносила особенным тоном:
— Розали, милая моя, принеси-ка мне ящик с суве-
нирами.
Горничная отпирала бюро, вынимала ящик, ставила
его на стул возле барыни, и та принималась читать эти
письма медленно, одно за другим, время от времени ро-
няя на них слезу.
Иногда Жанна заменяла на прогулках Розали, и ма-
менька рассказывала ей о своем детстве. Девушка как
будто видела себя в этих давних историях и поражалась
общности их мыслей и сходству желаний; ибо каждый
думает, что его сердце первым забилось под наплывом
чувств, от которых стучало сердце первого человека и
будут трепетать сердца последних мужчин и последних
женщин.
Их медлительный шаг соответствовал медлительно-
сти рассказа, то и дело прерывался маменькиной одыш-
кой, и тогда Жанна мысленно опережала начатое повест-
22
iioiminic и устремлялась к будущему, переполненному
Радостями, упивалась надеждами.
Как-то днем они сели отдохнуть на дальней скамей-
ке и вдруг увидели, что к ним с другого конца аллеи
напрапляется толстый священник.
Он издали поклонился, заулыбался, поклонился еще
ра л, когда был в трех шагах от них, и произнес:
Как изволите поживать, баронесса?
Эго был местный кюре.
Маменька родилась в век философов, воспитана бы-
хя и нпоху революции отцом-вольнодумцем и в церкви
почти не бывала, но священников любила в силу чисто
л», in мн о рс хигиозного чувства.
< >ii.i совершенно забыла про аббата Пико, кюре их
приход.», и покраснела, увидев его. Она поспешила из-
HI1IIII । lx >i, что первой не нанесла ему визита. Но толстяк
и нс думах, по-видимому, обижаться; он посмотрел на
/Канну, выразил удовольствие по поводу ее цветущего
пи да. мелся, положил на колени свою треуголку и отер
\.»<» ()н бы х очень тучен, очень красен и потел обильно.
I •> и дгхо вытаскивал он из кармана огромный клетча-
• ыи и хаток, весь пропитанный потом, и проводил им по
хицу и шгг; но едва только влажная тряпица исчезала
в чгрныи недрах кармана, как новые капли испарины па-
зя хн hi \<>а на рж у, оттопыренную на животе, оставляя
hpsixi.ir пятнышки прибитой пыли.
< >н отличался терпимостью, как истый деревенский
...пенник, был весельчак, болтун и добрый малый. Он
рассказал множество историй об окрестных жителях,
< делал вид, будто и не заметил, что обе его прихожанки
г1|1,г ни разу не побывали у обедни,— баронесса от ле-
нт тн и маловерия, а Жанна от радости, что вырвалась
ми монастыря, где ей прискучили религиозные церемо-
нии.
11оявился барон. Как пантеист он был равнодушен к
обрядности, но с аббатом обошелся вежливо и оставил
ei о обедать.
Кюре сумел быть приятным, ибо он обладал той бес-
сознательной ловкостью, какую дает привычка руково-
дить душами даже людям недалеким, когда они по воле
случая имеют власть над себе подобными.
Баронесса обласкала его,— должно быть, ее подкупи-
ло сходство, сближающее людей одного типа: полнокро-
23
вие и пыхтение толстяка были сродни ее одышке и туч-
ности.
За десертом он уже говорил непринужденно, фамиль-
ярно, балагурил, как полагается подвыпившему кюре в
конце веселой пирушки.
И вдруг, словно его осенила удачная мысль, он
вскричал:
— Да, кстати, ведь у меня появился новый прихожа-
нин, виконт де Ламар. Надо непременно представить
его вам!
Баронесса как свои пять пальцев знала родословные
всей провинции.
— Это семья де Ламар из Эра?—спросила она.
Священник утвердительно кивнул головой.
— Совершенно верно, сударыня, его отец, виконт
Жан де Ламар, скончался в прошлом году.
Мадам Аделаида, ставившая дворянство выше всего,
забросала кюре вопросами и узнала, что после уплаты
отцовских долгов и продажи родового поместья молодой
человек временно устроился на одной из трех своих
ферм в Этуванской общине. Эти владения давали в об-
щей сложности от пяти до шести тысяч ливров дохода;
но виконт был бережлив и рассудителен; он рассчиты-
вал, скромно прожив два-три года в своем домишке,
скопить денег, чтобы занять достойное положение в све-
те, не делая долгов и не закладывая ферм, и найти не-
весту с приданым.
Кюре добавил:
— Он весьма приятный молодой человек; и тихий
такой, положительный. Только невесело живется ему
здесь.
— Приведите его к нам, вот у него и будет хоть из-
редка развлечение,— заметил барон.
И разговор перешел на другие темы. Когда после ко-
фе все направились в гостиную, священник попросил
разрешения пройтись по парку,— он привык гулять пос-
ле еды. Барон вызвался сопровождать его. Они медлен-
но шагали взад и вперед вдоль белого фасада дома. Их
тени, одна длинная, другая круглая и как будто накры-
тая шляпкой гриба, бежали то впереди них, то позади,
в зависимости от того, шли ли они навстречу луне или
в обратную сторону. Кюре вынул из кармана нечто вро-
24
дг илинросы и сосал ее. С деревенской откровенностью
«»и ибъясиил ее назначение:
Это вызывает отрыжку, а у меня пища перевари-
ннгтся трудно.
11отом, внезапно взглянув на небо, где шествовало
яркое светило, он изрек:
На это зрелище никогда не наглядишься.
И пошел проститься с дамами.
III
В следующее воскресенье баронесса и Жанна, из де-
ликатного внимания к своему кюре, отправились в цер-
ки и ь.
11осле обедни они подождали его, чтобы пригласить
к < ебс на завтрак в четверг.
Он вышел из ризницы с щеголеватым, стройным мо-
лодым человеком, по-приятельски державшим его под
руку. Увиден дам, кюре воскликнул с жестом радостно-
।о удивления:
Вот удача! Баронесса, мадмуазель Жанна, разре-
ши ।г пргд< । дни । ь нам соседа вашего, виконта де Ла-
ми pl
Никон। поклонился, сказал, что уже давно желал
шин HiaKoMCTiia, и принялся болтать с непринужденно-
. и.н» ьывалого светского человека. У него была счастли-
вя и наружность, неотразимая для женщин и неприятная
дли мужчин. Черные волнистые волосы бросали тень на
। лддкий загорелый лоб, а ровные, широкие, словно нари-
(онаиные брови придавали томность и глубину карим
। лазам с голубоватыми белками.
От густых и длинных ресниц взгляд его был так
< трастно красноречив, что волновал горделивую краса-
вицу в гостиной и манил обернуться девушку в чепце,
идущую по улице с корзинкой.
Этот обольстительный нежный взор, казалось, таил
такую глубину мысли, что каждое слово виконта приоб-
ретало особую значительность.
Густая, мягкая холеная бородка скрывала несколько
тяжеловатую челюсть.
Обменявшись любезностями, новые знакомые рас-
стались.
Два дня спустя г-н де Ламар нанес первый визит.
25
Он явился как раз, когда обновляли широкую ска-
мью, поставленную в то же утро под большим платаном
напротив окон гостиной. Барон хотел, чтобы поставили
ей парную под липой, а маменька, противница симмет-
рии, не хотела.
Виконт, когда спросили его совета, принял сторону
баронессы.
Потом он заговорил об их местности, заявил, что на-
ходит ее очень «живописной», так как успел обнаружить
во время своих одиноких прогулок немало «чудеснейших
видов». По временам глаза его, будто случайно, встреча-
лись с глазами Жанны; и ее непривычно тревожил этот
быстрый, ускользающий взгляд, в котором можно было
прочесть вкрадчивое восхищение и живой интерес.
Господин де Ламар-старший, скончавшийся за год до
того, был знаком с близким другом г-на де Кюльто, ма-
менькиного отца; после того как обнаружилось это зна-
комство, завязался нескончаемый разговор о свойстве,
родстве и хронологии. Баронесса показывала чудеса па-
мяти, устанавливала восходящие и нисходящие родст-
венные связи знакомых семейств и безошибочно лавиро-
вала по запутанному лабиринту родословных.
— Скажите, виконт, вам не приходилось слышать о
семействе Сонуа из Варфлера? Их старший сын Гонтран
женился на девице де Курсиль из семьи Курсилей кур-
вильских, младший же — на моей кузине, мадмуазель де
ла Рош-Обер, которая была в свойстве с Кризанжами.
А господин де Кризанж был приятелем с моим отцом,
а потому, вероятно, знавал и вашего.
— Совершенно верно, сударыня. Ведь это тот госпо-
дин де Кризанж, который эмигрировал, а сын его разо-
рился?
— Он самый. Он сватался к моей тетке после смерти
ее мужа, графа д Эретри, но она ему отказала, потому
что он нюхал табак. Кстати, не знаете ли, что сталось с
Вилуазами? Они выехали из Турени около тысяча во-
семьсот тринадцатого года, после того как семья их ра-
зорилась, и поселились в Оверни; но больше я о них
ничего не слыхала.
— Сколько мне помнится, сударыня, старый маркиз
упал с лошади и расшибся насмерть. После него оста-
лись две дочери — одна замужем за англичанином, а
26
mi оран a& неким Бассолем, коммерсантом, богатым чело-
in ком. Он, говорят, соблазнил ее.
И фамилии, слышанные от бабушек и запомнившие*
। и г детства, то и дело всплывали в разговоре. Брачные
миозы между родовитыми семьями становились в их
воображении событиями общественной важности. О лю-
ди м. которых не видали никогда, они говорили так,
। \ouho коротко знали их; а эти люди, в других местах,
ючио так же говорили о них самих; и на расстоянии они
•I у in тпопали себя близкими, чуть не друзьями, чуть не
родными только потому, что принадлежали к одному
к мн < у, к одной касте, были одинаковой крови.
I hi рои от природы был нелюдим и воспитание полу-
4115, нс соответствующее верованиям и предрассудкам
1иосп среды, а потому мало знал своих соседей и решил
р.к < просить о них виконта.
Ну, у нас в округе почти нет дворянства,— отве-
чу \ । -и де Ламар тем же тоном, каким сказал бы, что
на побережье почти не водится кроликов, и тут же при-
цел подробности. Поблизости проживало всего три се-
м« н( t ни маркиз де Кутелье, глава нормандской аристо*
hpniiin; виконт и виконтесса дс Бризвиль, люди очень
Mipniiirio рода, по довольно необщительные; и, наконец,
। раф де Фур пиль, этот слыл каким-то чудовищем,
и ||" бы жестоко тиранил жену и жил у себя в замке
> i Ври ист, построенном над прудом, проводя все время
на охоте.
Несколько выскочек купили себе имения в окрестно-
। mix и вели знакомство между собой. Виконт с ними
нс знался.
Наконец он откланялся; последний взгляд он бросил
на Жанну, как будто говоря ей особое прости, более
сердечное и более нежное.
Баронесса нашла его очень милым, а главное, вполне
( встским. Папенька согласился:
— Да, конечно, он человек благовоспитанный.
На следующей неделе виконта пригласили к обеду.
И он сделался у них постоянным гостем.
Обычно он приходил днем, часа в четыре, отправ-
лялся прямо на «маменькину аллею» и предлагал баро-
нессе руку, чтобы сопутствовать ей во время ее «моцио-
на». Когда Жанна была дома, она поддерживала ма-
меньку с другой стороны, и так втроем они медленно
27
бродили из конца в конец по длинной прямой аллее.
Виконт почти не разговаривал с девушкой. Но глаза
его, глаза, как из черного бархата, часто встречались с
глазами Жанны, будто сделанными из голубого агата.
Несколько раз они спускались в Ипор вместе с ба-
роном.
Как-то вечером на пляже к ним подошел дядя Лас-
тик и, не вынимая изо рта трубки, отсутствие которой
было бы, пожалуй, удивительнее, чем исчезновение у не-
го носа, заявил:
— По такой погодке, господин барон, не худо бы
завтра прокатиться до Этрета и обратно.
Жанна просительно сложила рукн:
— Папа, ну пожалуйста!
Барон повернулся к г-ну де Ламар:
— Согласны, виконт? Мы бы там позавтракали.
И прогулка была тотчас решена.
Жанна встала с рассветом. Она подождала отца, ко-
торый одевался не спеша, и они вместе зашагали по ро-
се, сперва полями, потом лесом, звеневшим от птичьего
гомона.
Виконт и дядя Ластик сидели на кабестане.
Еще два моряка помогали при отплытии. Упершись
плечами в борт судна, мужчины налегали изо всех сил.
Лодка с трудом двигалась по каменистой отмели. Ластик
подсовывал под киль деревянные катки, смазанные са-
лом, потом становился на свое место и тянул нескончае-
мое «гой-го», чтобы согласовать общие усилия.
Но когда достигли спуска, лодка вдруг помчалась
вперед и скатилась по гальке с треском рвущегося
холста.
У пенистой каемки волн она остановилась как вко-
панная, и все разместились на скамьях. Потом двое мат-
росов, оставшихся на берегу, столкнули ее в воду.
Легкий, ровный ветерок с моря рябил водную гладь.
Поднятый парус слегка надулся, и лодка поплыла спо-
койно, еле качаясь на волнах.
Сперва шли прямо в открытое море. На горизонте
небо, опускаясь, сливалось с океаном. У берега большая
тень протянулась от подножия отвесного скалистого
утеса, а склоны его, кое-где поросшие травой, были за-
литы солнцем.
28
I 1<>.1<|ди бурые паруса отплывали от белого феканско-
। мола, а впереди скала странной закругленной формы,
о» < к полным отверстием посредине, напоминала огром-
ного слона, который погрузил хобот в море. Это были
• Малые ворота» Этрета.
У Жанны от качки слегка кружилась голова, она дер-
жалась рукой за борт и смотрела вдаль; и ей казалось,
и । о в мире нет ничего прекраснее света, простора и воды.
Все молчали. Дядя Ластик управлял рулем и шкотом
и по временам прикладывался к бутылке, спрятанной у
него под скамьей; при этом он, не переставая, курил свой
• нрызок трубки, казалось, неугасимой. Из трубки по-
( гоянно шел столбик синего дыма, а другой, такой же
iomho, выходил из угла его рта. Никто никогда не ви-
дел, чтобы моряк набивал табаком или разжигал глиня-
ную головку трубки, ставшую темнее черного дерева.
Иногда он отнимал трубку от губ и через тот же уголок
рта, откуда шел дым, сплевывал в море длинную струю
бурой слюны.
Барон сидел на носу и, заменяя матроса, присматри-
вал за парусом. Жанна и виконт оказались рядом; оба
были немного смущены этим. Неведомая сила скрещива-
ла их взгляды, потому что они, как по наитию, в одно
время поднимали глаза; между ними уже протянулись
нити смутной и нежной симпатии, так быстро возникаю-
щей между молодыми людьми, когда он недурен, а она
миловидна. Им было хорошо друг возле друга, вероят-
но, оттого, что они думали друг о друге.
Солнце поднималось, словно затем, чтоб сверху по-
любоваться простором моря, раскинувшегося под ним;
но море, словно из кокетства, оделось вдруг легкой
дымкой и закрылось от солнечных лучей. Это был про-
зрачный золотистый туман, он стелился очень низко,
ничего не скрывая, а только смягчая очертания далей.
Светило пронизывало своими огнями и растворяло этот
сияющий покров; а когда оно обрело всю свою мощь,
дымка испарилась, исчезла, и море, гладкое, как зерка-
ло, засверкало на солнце.
Жанна взволнованно прошептала:
— Как красиво!
— Да, очень красиво,— подтвердил виконт.
Ясная безмятежность этого утра встречала отклик в
их сердцах.
29
Вдруг показались «Большие ворота» Этрета, похо-
жие на две ноги утеса, шагнувшего в море, настолько вы-
сокие, что под ними могли проходить морские суда; пе-
ред ближней возвышалась белая и острая, как шпиль,
скала.
Лодка причалила, и пока барон, выскочив первым,
притягивал ее к берегу канатом, виконт на руках пере-
нес Жанну на сушу, чтобы она не замочила ног; потом
они стали подниматься бок о бок по крутому кремнисто-
му берегу, взволнованные этим мимолетным объятием, и
вдруг услышали, как дядя Ластик говорит барону:
— Прямо сказать, ладная вышла б парочка.
Позавтракали отлично в трактирчике у самого бере-
га. В лодке все молчали: океан приглушал голос и
мысль,— а тут за столом стали болтливы, как школьни-
ки на вакациях.
Любой пустяк служил поводом для необузданного
веселья.
Дядя Ластик, садясь за стол, бережно запрятал в бе-
рет свою трубку, хотя она еще дымила, и все рассмея-
лись. Муха, которую, должно быть, привлекал красный
нос Ластика, несколько раз садилась на него, а когда
неповоротливый матрос смахнул ее, но не успел пой-
мать, она расположилась на кисейной занавеске, где
многие ее сестры уже оставили следы, и оттуда, каза-
лось, жадно сторожила этот багровый выступ, поминут-
но пытаясь снова сесть на него.
При каждом полете мухи раздавался взрыв смеха, а
когда старику надоела эта возня и он проворчал: «Экая
язва»,— у Жанны и виконта даже слезы выступили от
смеха, они тряслись, задыхались и взвизгивали, зажи-
мая себе рот салфеткой.
После кофе Жанна предложила:
— Не погулять ли нам?
Виконт встал, но барон предпочел полежать на пля-
же и погреться на солнышке.
— Ступайте, детки, я буду ждать вас здесь через час.
Они прошли деревушку из нескольких лачуг, потом
миновали маленький барский дом, скорее похожий на
большую ферму, и очутились на открытой равнине, ухо-
дившей вдаль.
Колыхание волн вселило в них истому, вывело из
обычного равновесия, морской соленый воздух возбудил
30
лппннт, завтрак опьянил их, а смех взвинтил нервы.
I < игрь они были в каком-то чаду, им хотелось бегать
1 оглядки по полям. У Жанны звенело в ушах, она
' ‘ы>.1 иабудоражена быстрой сменой новых ощущений.
du v шт солнце палило их. По обеим сторонам дороги
• *.... h спелые хлеба, поникшие от зноя. Неисчисли-
мые, как травинки в поле, кузнечики надрывались, на**
н«1лняи псе — поля пшеницы и ржи, прибрежные камы**
ши своим резким, пронзительным стрекотанием.
Других звуков не было слышно под раскаленным не-
• -м и uiirvi a-синим, как будто оно, того и гляди, станет
• г..... подобно металлу близ огня.
I l.oip.iiio виднелся лесок, и они направились туда.
!\Ь .кду двумя откосами, под сенью огромных деревь-
гп, непроницаемых для солнца, тянулась узкая дорога.
1Сн да они иступили на нее, им навстречу пахнуло пле-
। < iihio, промозглой сыростью, которая проникает в лег-
кие и вызывает озноб. От недостатка воздуха и света
। | И|.| |дгсь нс росла, и землю устилал только мох.
< >1111 in уи нее дальше.
Смотрите, нот где мы можем посидеть,— сказала
di.niihi
Ми I» (1ОНЛИ дна старых, засохших дерева, и, поль-
in в iipoi a Miiioii н листве, сюда врывался поток света;
। pi паи н млю, он пробудил к жизни семена трав, оду-
ii.iipiiiixoii, вьюнков, вырастил воздушные, как дымка,
аоитики белых лепестков, а также соцветия наперстян-
ки, похожие на веретенца. Бабочки, пчелы, неуклюжие
шершни, гигантские комары, напоминающие остовы мух,
множество крылатых насекомых, пунцовые в крапинку
божьи коровки, жуки, отливающие медью, и другие —
черные, рогатые, наполняли этот жаркий, световой коло-
дец, прорытый в холодной тенистой чаще.
Молодые люди уселись так, чтобы голова была в те-
ни, а ноги грелись на солнце. Они наблюдали возню
исей этой мелкоты, зародившейся от одного солнечного
луча, и Жанна в умилении твердила:
— Как тут хорошо! Какая прелесть — деревня!
Иногда мне хочется быть мошкой или бабочкой и пря-
таться в цветах.
Они говорили о себе, о своих привычках, вкусах, и
тон у них был приглушенный, задушевный, каким дела-
ют признания. Он уверял, что ему опостылел свет, на-
31
доела пустая жизнь — вечно одно и то же; нигде не
встретишь ни искренности, ни правды.
Свет! Ей бы очень хотелось узнать его. Но она за-
ранее была убеждена, что он не стоит деревенской жиз-
ни. И чем больше сближались их сердца, тем церемоннее
называли они друг друга «виконт» и «мадмуазель», но
тем чаще встречались и улыбались друг другу их глаза;
им казалось, что души их наполняются какой-то небы-
валой добротой, всеобъемлющей любовью, интересом ко
всему тому, что не занимало их прежде.
Они возвратились, но барон отправился пешком по-
смотреть «Девичью беседку» — высокий грот в гребне
скалы; они стали дожидаться его в трактире.
Он явился только в пять часов вечера после долгой
прогулки по берегу.
Тогда все снова уселись в лодку. Она плыла медлен-
но, по ветру, без малейшего колыхания, как будто не
двигалась вовсе. Ветер набегал неторопливыми теплыми
дуновениями, и парус на миг наполнялся, а потом сно-
ва безжизненно опадал вдоль мачты. Мутная водная пе-
лена словно застыла, а солнце, утомившись горением,
не спеша опускалось к ней по своей орбите.
Все опять притихли, убаюканные морем.
Наконец Жанна заговорила:
— Как бы мне хотелось путешествовать!
Виконт подхватил:
— Да, но одному путешествовать тоскливо, надо
быть по меньшей мере вдвоем, чтобы делиться впечат-
лениями.
Она задумалась.
— Это верно... а все-таки я люблю гулять одна, так
приятно мечтать в одиночестве...
Он посмотрел на нее долгим взглядом.
— Можно мечтать и вдвоем.
Она опустила глаза. Это был намек? Вероятно. Она
всматривалась вдаль, словно надеясь заглянуть за черту
горизонта, затем произнесла с расстановкой:
— Мне хотелось бы побывать в Италии... и в
Греции... ах да, в Греции... и еще на Корсике! Какая
там, должно быть, дикая красота!
Его больше привлекала Швейцария, ее горные шале и
озера.
32
— Нет, по-моему, лучше совсем неизведанные страны
вроде Корсики или уже очень древние, полные воспо-
минаний, вроде Греции. Как, должно быть, приятно на-
ходить следы тех народов, историю которых мы знаем с
детства, и видеть места, где совершались великие деяния!
Виконт, человек более положительный, возразил:
— Меня очень интересует Англия там есть чему
поучиться.
И они пустились путешествовать по всему свету, от
полюса до экватора, обсуждали достоинства каждой
страны, восторгались воображаемыми ландшафтами и
фантастическими нравами некоторых народов, напри-
мер, китайцев или лапландцев; но в конце концов при-
шли к заключению, что нет в мире страны прекраснее
Франции, где климат такой мягкий, летом прохладно,
зимой тепло, где такие пышные луга, зеленые леса, ши-
рокие плавные реки и такое благоговение перед искус-
ствами, какого не было нигде после золотого века Афин.
Потом они замолчали.
Солнце спускалось все ниже и, казалось, кровоточи-
ло; широкая огненная полоса, словно сверкающая до-
рожка, тянулась по глади океана от горизонта до пенис-
того следа за кормою лодки.
Последние дуновения ветра стихли, исчезла малей-
шая рябь, а неподвижный парус заалелся Беспредель-
ная тишь словно убаюкала просторы, все смолкло перед
«той встречей двух стихий, и, нежась и выгибая под сво-
дом неба свое сверкающее переливчатое лоно, водная
стихия, невеста-великанша, ожидала огненного жениха,
нисходившего к ней. Он спешил опуститься, пылая, как
бы от жажды объятий. Он коснулся ее, и мало-помалу
она его поглотила.
С горизонта потянуло прохладой; волной тронуло
зыбкую поверхность моря, словно солнце, утопая, бро-
сило в мир вздох успокоения.
Сумерки длились недолго; над землей простерлась
ночь, испещренная звездами. Дядя Ластик взялся за
весла; все заметили, что море светится Жанна и виконт,
сидя рядом, смотрели на подвижные огоньки за кормой
лодки. Почти ни о чем не думая, погруженные в безот-
четное созерцание, они блаженно впитывали отраду ве-
чера; рука Жанны опиралась на скамью, и вот палец со-
седа, словно нечаянно, дотронулся до нее; девушка не
2 Гн де Мопассан, т. 2. 33
шевельнулась, удивленная, счастливая и смущенная
этим легким прикосновением
Вернулась она вечером к себе в комнату необычайно
взволнованная, растревоженная, ей хотелось плакать.
Она взглянула на часы, подумала, что пчелка будет сви-
детельницей всей ее жизни, будет своим частым и ров-
ным тиканьем откликаться на ее радости и горе, и оста-
новила позолоченную мушку, чтобы поцеловать ее кры-
лышки. Она готова была расцеловать все на свете. Она
вспомнила, что запрятала в какой-то ящик старую кук-
лу. Отыскав ее, она до того обрадовалась, словно встре-
тилась с любимой подругой, и, прижимая игрушку к
груди, осыпала страстными поцелуями ее крашеные ще-
ки и кудельные локоны.
Все еще держа куклу в руках, она задумалась.
Он ли это, супруг, которого сулили ей тайные голо-
са, очутился теперь на ее пути по воле всеблагого про-
видения? Он ли это, тот, кто создан для нее и кому она
отдаст всю жизнь? Неужто они двое суждены друг дру-
гу и чувства их, встретившись, соединятся, сольются не-
расторжимо, породят любовь?
Она еще не испытывала тех бурных порывов всего
существа, тех безумных восторгов, тех душевных потрясе-
ний, которые считала признаками страсти; однако она
как будто уже начинала любить его, потому что, думая
о нем, минутами вся замирала; а думала она о нем бес-
престанно. В его присутствии у нее тревожно билось
сердце; она бледнела и краснела, встречая его взгляд,
вздрагивала от звука его голоса.
Она почти не спала в эту ночь.
И с каждым днем волнующее желание любви все
сильнее овладевало ею. Она без конца искала ответа у
самой себя, гадала по лепесткам ромашки, по облакам,
по монетам, подброшенным вверх.
Однажды вечером отец сказал ей:
— Принарядись завтра утром.
— Для чего, папа? — спросила она.
— Это секрет,— ответил он.
И когда наутро она сошла вниз, свежая, нарядная, в
светлом платье, она увидела на столе в гостиной груду
коробок с конфетами, а на стуле огромный букет.
Во двор въехала повозка. На ней было написано:
«Лера, кондитер в Фекане. Свадебные обеды»,— и Лю-
34
лнмннп с помощью поваренка принялась вытаскивать из
«алиги дверцы фургона множество больших плоских
нираин. от которых вкусно пахло.
Помнился виконт де Ламар. Панталоны его были ту*
и» натянуты штрипками, лакированные сапожки подчер-
кивали миниатюрность ноги. Длинный сюртук был
। чпячен в талии, а между отворотами виднелось круже-
во манишки. Галстук из тонкого батиста был несколько
рам обернут вокруг шеи И вынуждал виконта высоко
держать красивую чернокудрую голову, отмеченную пе-
чатью строгого изящества.
У него был совсем иной вид, чем всегда,— парадный
костюм сразу же изменяет до неузнаваемости самые
привычные лица. Жанна в изумлении оглядывала его,
как будто видела впервые; она находила его в высшей
< юпени аристократичным, вельможей с головы до пят.
Он поклонился с улыбкой;
— Ну, кума, готовы?
— Что такое? Что это значит? — пролепетала она.
— Скоро узнаешь,— сказал барон.
К крыльцу подали карету, и мадам Аделаида в пол-
ном параде спустилась из своей спальни, опираясь на
руку Розали, которая до того была потрясена щеголь-
ской наружностью г-на де Ламар, что папенька заметил:
— Смотрите, виконт, вы, кажется, пришлись пэ вку-
су нашей горничной.
Тот вспыхнул до ушей, сделал вид, что не слышит,
и, схватив букет, преподнес его Жанне Она взяла цве-
ты, недоумевая все больше и больше. Все четверо сели
в карету; кухарка Людивина принесла баронессе холод-
ного бульона для подкрепления сил и при этом за-
явила:
— Ну право же, барыня, чем не свадьба?
Экипаж оставили при въезде в Ипор, и, по мере того
как они продвигались по деревенской улице, матросы в
праздничном платье, слежавшемся на сгибах, выходили
из домов, кланялись, пожимали руку барону и шли за
ними, как в процессии.
Виконт вел под руку Жанну, и они возглавляли
шествие.
Дойдя до церкви, все остановились; оттуда выплыл
большой серебряный крест, его держал перед собой
мальчик-служка, а за ним второй мальчуган, одетый
35
в красное с белым, нес сосуд со святой водой и кро-
пилом.
Далее показались три старых певчих,— один из них
хромой,— затем трубач и, наконец, кюре; на его выпук-
лом животе топорщилась шитая золотом епитрахиль.
Он улыбнулся и кивнул головой в знак приветствия,
потом, полузакрыв гхаза, шевеля губами в беззвучной
молитве и надвинув на нос треугольную шапочку, по-
с хедовал по направлению к морю за своим штабом, об-
лаченным в стихари.
На пляже толпа окружала новую лодку, увитую гир-
ляндами цветов. Длинные ленты развевались на ее мач-
те, парусе, снастях, а на корме золотыми буквами было
выведено название: Жанна.
Капитан судна, сооруженного на деньги барона, дядя
Ластик, вышел навстречу процессии. Все мужчины
дружным движением обнажили головы, а кучка богомо-
лок, в широких черных сборчатых накидках с капюшо-
ном, полукругом опустилась на колени.
Кюре в центре, двое служек по бокам встали у одно-
го конца лодки, а у другого три старых певчих, казав-
шиеся особенно неопрятными и небритыми в белых
одеяниях, с важным видом уткнулись в богослужебную
книгу и зафальшивили во всю глотку при свете ясного
утра.
Когда они переводили дух, трубач продолжал завы-
вать самостоятельно; серенькие глазки его совсем скры-
вались за раздутыми щеками. Кожа на шее и даже на
лбу как будто оттопырилась, с такой натугой он дул.
Недвижимое и прозрачное море, казалось, благого-
вейно притихшее ради крестин своего суденышка, катило
барашки вышиной с палец и, словно граблями, тихонько
шуршало по гальке. А большие белые чайки, развернув
крылья, чертили по синему небу круги, удалялись, воз-
вращались и плавным полетом проносились над колено-
преклоненной толпой, словно тоже хотели узнать, что
там творится.
Наконец, проревев пять минут «аминь», певчие за-
молчали, и священник хриплым голосом прокудахтал
какие-то латинские слова, выговаривая внятно только
их звучные окончания.
Затем он обошел вокруг лодки, окропил ее святой
водой и принялся бубнить молитвы, остановившись у
36
ни бортов, напротив крестных, которые стояли
lit /пинаясь и держась за руки.
Молодой человек хранил горделивый вид красавца
мужчины, а девушка задыхалась от внезапно нахлынув-
un i <> волнения, почти теряла сознание и дрожала гак,
чи» у нес стучали зубы. Мечта, не покидавшая ее все
юн 5гднее время, в каком-то мгновенном видении приня-
черты действительности. Кто-то упоминал о свадьбе,
н священник совершал обряд, и люди в стихарях воз-
। пинали молитвы. Уж не ее ли это венчали?
Рука ли ее дрогнула, или томление ее сердца пере-
ллм>сь по жилкам сердцу соседа? Понял, угадал ли
<ш, был ли, как и она, одурманен любовью? Или просто
пплл по опыту, что ни одна женщина не в силах усто-
мтI» перед ним? Она вдруг почувствовала, что он сжи-
мает ее руку, сперва потихоньку, потом сильнее, еще
мпьнее, до боли. И без малейшего движения в лице,
незаметно для других он явственно, да, да, явственно
произнес:
— Жанна, пусть это будет наша помолвка!
Она наклонила голову очень, очень медленно, может
быть, в знак согласия. И священник, все еще кропивший
\одку, обрызгал святой водой их пальцы
Обряд кончился. Женщины поднялись с колен. Воз-
нращались уже вразброд. Крест утратил все свое вели-
чие; он стремительно мчался, качаясь справа налево или
наклонившись вперед, и казалось, того и гляди шлеп-
нется на землю. Кюре уже не молился, он трусил сле-
дом; певчие и трубач шмыгнули в боковую уличку, что-
бы поскорее разоблачиться; матросы тоже торопливо
шагали кучками Одна и та же мысль дурманила им го-
ловы кухонными запахами, придавала прыти ногам, ув-
лажняла рот слюной, забиралась в живот, вызывала ур-
чанье в кишках.
В Тополях их ждал сытный завтрак.
Большой стол был накрыт во дворе под яблонями.
Шестьдесят человек моряков и крестьян разместились
на ним. Баронесса сидела во главе стола, справа и сле-
ва — оба кюре, ипорский и местный. Напротив восседал
барон, а по бокам мэр и жена мэра, сухопарая пожилая
крестьянка, которая кивала головой на все стороны.
Длинной физиономией, высоким нормандским чепцом и
круглыми, вечно удивленными глазами она очень напо-
37
минала курицу с белым хохолком, и ела она мелкими ку-
сочками, как будто клевала носом в тарелке.
Жанна утопала в блаженстве возле своего кума. Она
ничего больше не видела, ничего не понимала и молчала,
потому что у нее от счастья голова шла кругом.
Она спросила его:
— Как вас зовут?
— Жюльен. А вы и не знали?
Она не ответила, только подумала: «Как часто буду
я повторять это имя!»
Когда завтрак окончился, господа предоставили двор
матросам, а сами отправились гулять по другую сторону
дома. Баронесса совершала моцион под руку с бароном
и под эскортом обоих священников. Жанна и Жюльен
дошли до рощи и вступили в лабиринт заглохших тро-
пинок; внезапно он схватил ее руки:
— Скажите, вы согласны быть моей женой?
Она снова опустила голову; но так как он настаивал:
«Ответьте мне, умоляю»,— она медленно подняла к не-
му глаза, и он прочел ответ в ее взгляде.
IV
Однажды утром барон вошел в комнату Жанны, ког-
да она еще не вставала, и сел в ногах постели:
— Виконт де Ламар просит твоей руки.
Ей захотелось спрятать голову под одеяло.
— Мы обещали дать ответ позднее,— продолжал
отец.
Она задыхалась, волнение душило ее. Барон выждал
минуту и добавил с улыбкой:
— Мы не хотели решать, не поговорив с тобой. Мы
с мамой ничего не имеем против этого брака, однако
принуждать тебя не собираемся. Ты много богаче его,
но, когда речь идет о счастье всей жизни, можно ли ду-
мать о деньгах? У него не осталось никого из родных;
следовательно, если ты станешь его женой, он войдет в
нашу семью как сын, а с другим бы ты, наша дочка,
ушла к чужим людям. Нам он нравится. А тебе как?
Она пролепетала, краснея до корней волос:
— Я согласна, папа.
Папенька, не переставая улыбаться, пристально за-
глянул ей в глаза и сказал:
38
>1 об этом догадывался, мадмуазель.
До вечера она была как пьяная, не знала, что дела-
• t, брала в рассеянности одни предметы вместо других,
а ноги у нее подкашивались от усталости, хотя она ни-
иуда нс ходила в этот день.
Около шести часов, когда она с маменькой сидели
под платаном, появился виконт.
У Жанны бешено забилось сердце. Молодой человек
подходил к ним, не обнаруживая сколько-нибудь замет-
ного волнения. Приблизившись, он взял руку баронес-
«ы и поцеловал ее пальцы, потом поднял дрожащую руч-
ку девушки и прильнул к ней долгим, нежным, благо-
дарным поцелуем.
И для обрученных началась счастливая пора. Они
разговаривали наедине в укромном углу гостиной или
сидели на откосе в конце рощи над пустынной ландой.
Иногда они гуляли по маменькиной аллее, и он говорил
о будущем, а она слушала, опустив глаза на пыльную
борозду, протоптанную баронессой.
Раз дело было решено, не стоило медлить с развяз-
кой. Венчание назначили на пятнадцатое августа, через
полтора месяца, а потом молодые сразу же должны бы-
ли отправиться в свадебное путешествие. Когда Жанну
спросили, куда ей хочется ехать, она выбрала Корсику,
где легче найти уединение, чем в городах Италии.
Они ждали дня свадьбы без особого нетерпения, а
пока нежились, купались в атмосфере пленительной
влюбленности, упивались неповторимой прелестью не-
винных ласк, пожатия пальцев, долгих страстных взгля-
дов, в которых как будто сливаются души, и смутно
томились робким желанием настоящих любовных объ-
ятий.
Решено было не приглашать на свадьбу никого, кро-
ме тети Лиэон, маменькиной сестры, жившей пансионер-
кой при одном из монастырей в Версале.
Баронесса хотела, чтобы сестра осталась у нее после
смерти их отца; но старая дева была одержима мыслью,
что она никому не нужна, всем мешает и всем в тягость,
а потому предпочла поселиться в одном из тех монас-
тырских приютов, где сдают квартиры одиноким, оби-
женным жизнью людям.
Время от времени она приезжала погостить месяц-
другой у родных.
39
Это была маленькая, щупленькая женщина; она
большей частью молчала, держалась в тени, появлялась
только к столу, сейчас же снова уходила к себе в комна-
ту и обычно сидела там взаперти.
У нее было доброе старушечье лицо, хотя ей шел
всего сорок третий год, взгляд кроткий и грустный; до-
машние с ней никогда не считались; в детстве она не бы-
ла ни миловидной, ни резвой, а потому никто ее не лас-
кал, и она тихо и смирно сидела в уголке. Уже с тех
пор на ней был поставлен крест. И в годы юности никто
ею не заинтересовался.
Она казалась чем-то вроде тени или привычной ве-
щи, живой мебели, которую видишь каждый день, но
почти не замечаешь.
Сестра еще в родительском доме приучилась считать
ее существом убогим и совершенно безличным. С ней
обращались по-родственному бесцеремонно, с оттенком
пренебрежительной жалости. Звали ее Лиза, но ее явно
смущало это кокетливое юное имя. Когда в семье увиде-
ли, что она замуж не выйдет, из Лизы сделали Лизон.
С рождения Жанны она стала «тетей Лизон», бедной
родственницей, чистенькой, болезненно застенчивой да-
же с сестрой и зятем,— те, правда, любили ее, но лю-
бовью поверхностной, в которой сочетались ласковое
равнодушие, безотчетное сострадание и природное до-
брожелательство.
Иногда, припоминая что-нибудь из времен своей
юности, баронесса говорила, чтобы точнее определить
дату события: «Это было вскоре после сумасбродной
выходки Лизон».
Подробнее об этой «сумасбродной выходке» никогда
не говорилось, и она так и осталась окутана тайной.
Однажды вечером Лиза, которой было тогда два-
дцать лет, неизвестно почему бросилась в пруд. Ни в
жизни ее, ни в поведении ничто не предвещало такого
безумия. Ее вытащили полумертвой. И родители, вместо
того чтобы доискаться скрытой причины этого поступка,
с возмущением воздевали руки и толковали о «сумас-
бродной выходке», как толковали о несчастье с лошадью
Коко, которая незадолго до того споткнулась на рытви-
не и сломала ногу, так что ее пришлось пристрелить.
С тех пор Лизу, вскоре ставшую Лизон, считали
слабоумной. Понемногу все окружающие прониклись
40
и ней тем же ласковым презрением, какое она внушала
родным. Даже маленькая Жанна, с присущим детям
чугьгм, не обращала на нее внимания, никогда не при-
Игги ха поцеловать ее в постели, никогда вообще не за-
кидывала к ней в комнату. Казалось, одна только Ро-
лл mi знала, где помещается эта комната, потому что
убирала ее.
Когда тетя Лиэон выходила в столовую к завтраку,
• малютка» по привычке подставляла ей лоб для поце-
луи. Только и всего.
Если кому-нибудь она была нужна, за ней посылали
прислугу; а когда она не появлялась, никто не интересо-
вался ею, не вспоминал о ней, никому бы и в голову
нс пришло обеспокоиться, спросить:
«Что это значит, почему Лиэон не видно с утра?»
Она не занимала места в мире, она была из тех. ко-
го не знают, в чью душу не вникают даже близкие, чья
смерть не оставляет в доме зияющей пустоты, из тех,
кто не способен войти в жизнь, в привычки, в сердце
окружающих.
Слова «тетя Лизон» не вызывали ни у кого ни ма-
лейшего душевного движения. Они звучали как «кофей-
ник» или «сахарница».
Ходила она всегда торопливо, мелкими неслышными
шажками, никогда не производила ни малейшего шума,
как будто сообщала беззвучность даже предметам. Руки
у нее были словно из ваты, так бережно и легко каса-
лась она всего, за что бралась.
Она приехала к середине июля в полном смятении
от предстоящей свадьбы. Она навезла кучу подарков,
но от нее и это приняли довольно равнодушно. И со
второго дня перестали замечать ее присутствие.
Зато она вся кипела необычайным волнением и не
сводила глаз с жениха и невесты. С непривычной для
нее живостью, с лихорадочным рвением занималась она
приданым, как простая швея работала у себя в комнате,
куда никто не наведывался.
Она то и дело приносила баронессе платки, которые
сама подрубила, или салфетки, на которых вышила вен-
зеля, и при этом спрашивала:
— Хорошо я сделала, Аделаида?
А маменька, небрежно взглянув на ее работу, отве-
чала:
41
— Да не изводись ты так, Лизон!
Однажды в конце месяца, после душного знойного
дня, взошла луна и настала особенно ясная, свежая
ночь, в которой все волнует, все умиляет, окрыляет, бу-
дит затаенные поэтические порывы души. Теплое дыха-
ние полей вливалось в тихую гостиную.
Абажур отбрасывал световой круг на стол, за кото-
рым баронесса с мужем играли в карты, тетя Лизон си-
дела между ними и вязала; а молодые люди, облокотись
о подоконник, смотрели в открытое окно на залитый
лунным светом сад.
Липа и платан разметали свои тени по лужайке, а
дальше она тянулась широкой белесой, блестящей поло-
сой до черных деревьев рощи.
Жанну непреодолимо влекло нежное очарование но-
чи, призрачное свечение кустов и ветвей, и она оберну-
лась к родителям:
— Папенька, нам хочется погулять по лужайке перед
домом.
Барон ответил, не отрываясь от игры:
— Ступайте, детки,— и продолжал партию.
Они вышли и принялись медленно бродить по свет-
лому дерну, доходя до самой опушки леска.
Становилось поздно, а они и не собирались возвра-
щаться. Баронесса устала и хотела подняться к себе.
— Надо позвать наших голубков,— сказала она.
Барон окинул взглядом весь большой, облитый сия-
нием сад, где медленно блуждали две тени.
— Не мешай им,— возразил он,— там такая благо-
дать! Лизон их подождет. Хорошо, Лизон?
Старая дева подняла свои встревоженные глаза и от-
ветила обычным, робким голосом:
— Конечно, подожду.
Папенька помог подняться баронессе и, усталый пос-
ле жаркого дня, сказал:
— Я тоже пойду лягу.
И удалился вместе с женой.
Тетя Лизон встала, бросила на ручку кресла начатую
работу, моток шерсти и крючок, оперлась о подоконник
и погрузилась в созерцание чудесной ночи.
Жених и невеста все ходили и ходили по лугу, от
рощи до крыльца, от крыльца до рощи. Они сжимали
друг другу руки и молчали. Они как бы отрешились от
42
iHhi, с Ч1лись с той зримой поэзией, которой дышала
'< М Ml
Вдруг в рамке окна Жанна увидела фигуру старой
и ны, которая вырисовывалась в свете лампы.
Посмотрите,— сказала она,— тетя Лизон следит
in нами.
Виконт поднял голову и равнодушным голосом, ка-
ким говорят не думая, ответил:
— Верно, тетя Лизон следит за нами.
И они продолжали мечтать, бродить, любить.
Но трава покрылась росой, оба вздрогнули от легко-
। о холодка.
— Пора домой,— заметила Жанна.
И они возвратились.
Когда они вошли в гостиную, тетя Лизон уже снова
и я зала; она низко наклонилась над работой, и ее худые
пальцы немного дрожали, словно от утомления.
Жанна подошла к ней.
— Пора спать, тетя.
Старая дева вскинула глаза; они покраснели, как
будто от слез. Влюбленные этого не заметили; зато мо-
лодой человек увидел вдруг, что легкие башмачки де-
вушки совсем намокли. Он забеспокоился и спросил
нежным голосом:
— Ваши милые ножки не озябли?
Но тут пальцы тети Лизон задрожали так сильно,
что вязанье выпало из них; клубок шерсти покатился
по паркету; порывисто закрыв лицо руками, она громко,
судорожно зарыдала.
Молодые люди от изумления застыли на месте. По-
том Жанна стремительно бросилась на колени и, отводя
ее руки, твердила в растерянности:
— Ну что ты, что ты, тетя Лизон?
Бедная женщина пролепетала в ответ хриплым от
слез голосом, вся сжавшись от душевной боли:
— Это оттого, что он спросил... Ваши милые... нож-
ки не озябли?.. Мне-то ведь, мне никогда так не говори-
лки... никогда, никогда...
Жанна была удивлена, растрогана, и тем не менее ей
хотелось смеяться при мысли о влюбленном, который
стал бы рассыпаться в нежностях перед тетей Лизон; а
виконт отвернулся, чтобы скрыть улыбку.
Но тетя Лизон вдруг вскочила, оставила клубок на
43
полу, а вязанье на кресле, без свечи взбежала по темной
лестнице и ощупью отыскала свою дверь.
Молодые люди, оставшись одни, переглянулись, им
было и смешно и грустно.
— Бедная тетя! — прошептала Жанна.
— У нее сегодня, видно, голова не в порядке,— за-
метил Жюльен.
Они держались за руки и никак не могли расстать-
ся, а потом робко, очень робко поцеловались в первый
раз у пустого кресла тети Лизон.
На другой день они уже и не вспоминали о слезах
старой девы.
Последние две недели перед свадьбой Жанна как-то
затихла и успокоилась, словно утомилась от сладостных
волнений.
А в утро торжественного дня у нее совсем не было
времени для раздумья. Она ощущала только совершен-
ную пустоту во всем теле, как будто у нее растворились
кости, и мышцы, и кровь; а когда она бралась за какие-
нибудь предметы, то замечала, что пальцы ее сильно
дрожат.
Она овладела собой только в церкви, у амвона, во
время службы.
Замужем! Теперь она замужем! Все происшедшее
с утра, чередование событий и ощущений казалось ей
сном, настоящим сном. Бывают минуты, когда все во-
круг меняется для нас; любые поступки приобретают
новый смысл, и даже часы дня как будто перемещаются.
Она была очень растеряна и еще больше удивлена.
Еще вчера все было неизменным в ее существовании,
только неотступная мечта ее жизни стала близкой, поч-
ти осязаемой. Она заснула девушкой, теперь она жен-
щина.
Значит, она перешагнула тот рубеж, который скры-
вал будущее со всеми его радостями, со всем счастьем,
какое только ей грезилось. Перед ней словно распахну-
лись двери; стоит сделать шаг, и сбудутся ее чаяния.
Венчание кончилось. Все перешли в ризницу, где бы-
ло почти пусто, потому что на свадьбу никого не при-
глашали; затем направились к выходу.
Когда новобрачные показались на паперти, раздал-
ся такой страшный грохот, что молодая подскочила, а
баронесса громко вскрикнула,— это крестьяне дали залп
44
и । ружей; и до самых Тополей выстрелы не прекраща-
ет в
Дома был подан завтрак для членов семьи, для при*
лодского кюре и кюре из Ипора, для мэра и свидетелей,
пыбраниых из числа почтенных местных фермеров.
I Iotom в ожидании обеда вышли в сад. Барон, баро-
несса, тетя Лизон, мэр и аббат Пико гуляли по мамень*
киной аллее, а чужой священник большими шагами хо-
дил по другой аллее и читал молитвенник.
Со двора доносилось шумное веселье крестьян, кото-
рые пили под яблонями сидр. Вся округа, празднично
разодетая, собралась там. Парни и девушки заигрывали
друг с другом.
Жанна и Жюльен прошли через рощу, взобрались на
откос и молча смотрели на море. Погода стояла свежая,
хотя была середина августа; дул северный ветер, и солн-
це неумолимо сверкало в ярко-синем небе.
В поисках тени молодые люди пересекли ланду и на-
правились в сторону извилистой, поросшей лесом доли-
ны, идущей вниз, к Ипору. Едва они очутились под де-
ревьями, как перестали ощущать малейшее дуновение
ветра; они свернули с дороги на узкую тропинку, убе-
гавшую в лесную чащу. Идти рядом было почти невоз-
можно, и тут Жанна почувствовала, как вокруг ее стана
потихоньку обвивается его рука.
Она молчала, задыхаясь, сердце у нее колотилось,
дух захватывало. Нависшие ветки касались их волос: им
то и дело приходилось нагибаться, чтобы пройти; она
сорвала листок, две божьи коровки, точно две раковин-
ки, приютились на обратной его стороне.
Успокоившись немного, она заметила наивно:
— Смотрите — семейство.
Жюльен коснулся губами ее уха:
— Сегодня вечером вы будете моей женой.
Хотя она многое узнала, живя среди природы, но в
любви до сих пор видела только поэзию, и потому изу-
милась. Женой? Разве она не стала уже его женой?
Но он принялся осыпать частыми, легкими поцелуя-
ми ее висок и шею там, где вились первые волоски.
Вздрагивая каждый раз от этих мужских, непривычных
ей поцелуев, она невольно отклоняла голову в другую
сторону, старалась избежать его ласк и все же наслаж-
далась ими.
45
Неожиданно они очутились на опушке леса. Она ос-
тановилась в смущении оттого, что они так далеко за-
брели. Что о них подумают?
— Вернемся! — сказала она.
Он отнял руку от ее талии, оба повернулись и оказа-
лись друг против друга, лицом к лицу, так близко, что
каждый ощущал дыхание другого; и взгляды их встре-
тились, те пристальные, испытующие, острые взгляды,
в которых словно сливаются две души. Они искали в
глазах друг друга ту тайну, то непроницаемо сокровен-
ное, что спрятано где-то глубоко; они пронизывали друг
друга немым, настойчивым вопросом. Чем они будут
друг для друга? Как пойдет их совместная жизнь? Ка-
кую долю радостей, восторгов, разочарований принесут
они друг другу в пожизненном нерасторжимом сообще-
стве, которое зовется браком? И каждому из них пока-
залось, что он видит другого впервые.
Внезапно Жюльен вскинул руки на плечи Жанны и
впился ей в губы страстным поцелуем, каким ее еще ни-
когда не целовали. Этот поцелуй вонзился в нее, проник
ей в мозг и в кровь; и такое удивительное, неизведан-
ное чувство потрясло ее, что она отчаянно, обеими рука-
ми оттолкнула Жюльена и едва не упала навзничь.
— Уйдем отсюда, уйдем,— лепетала она.
Он не ответил, только взял ее руки и не отпускал
их.
До самого дома они больше не сказали ни слова.
За стол сели под вечер
Обед был простой и кончился скоро вопреки нор-
мандским обычаям. Какая-то неловкость сковывала при-
сутствующих. Только оба священника, мэр да четыре
приглашенных фермера поддерживали грубоватое ве-
хелье, обязательное на свадьбе.
Смех совсем уже замирал, но очередная острота мэ-
ра снова оживила его. Было часов около девяти; подали
кофе. В первом дворе, под яблонями, начался деревен-
ский бал. Из раскрытых окон видно было все гулянье.
Подвешенные к ветвям фонарики бросали ярко-зеленые
отсветы на листья. Парни и девки собрались в круг и
неистово прыгали, горланя плясовую, которой слабо
вторили две скрипки и кларнет, взгромоздившиеся на
большой кухонный стол, как на эстраду. Временами
нескладное крестьянское пение заглушало напев инстру-
46
mi и।он, и тоненькая мелодия, разорванная ревом голо-
• казалось, обрывками падала с неба, рассыпалась
• •I /ir аьными нотками.
Крестьян поили из двух больших бочек, окруженных
|"Р»|Ц1Нми факелами. Две служанки непрерывно полоска-
mi и лохани стаканы и кружки и сейчас же, не вытирая,
подставляли их под кран, откуда текла красная струйка
инна или золотистая струйка прозрачного сидра. И раз*
к>ряченные танцоры, степенные старики, вспотевшие де-
iiviiiKH толкались, протягивали руки, чтобы захватить
какую-нибудь посудинку и, запрокинув голову, одним
махом влить себе в горло свой излюбленный напиток.
Рядом на столе разложены были хлеб, масло, сыр и
колбасы, которыми каждый угощался время от времени.
Это здоровое, разгульное веселье под навесом освещен-
ных листьев соблазняло унылых господских гостей тоже
пуститься в пляс, напиться из большой пузатой бочки и
1<1кусить ломтем хлеба с маслом и сырой луковицей.
Мэр, отбивая такт ножом, заметил:
— Здорово, черт подери! Ну, в точности свадьба
Ганаша.
Среди гостей пробежал приглушенный смех. Но аб-
бат Пико, естественный противник гражданской власти,
возразил:
— Уместнее было бы сказать: брак в Кане.
Однако мэр не внял наставлению:
— Нет, господин аббат, я знаю, что говорю. Сказал
свадьба Ганаша» — и точка.
Все поднялись и перешли в гостиную. Потом приня-
ли участие в простонародных забавах. А потом гости
удалились. Барон и баронесса о чем-то препирались ше-
потом. Мадам Аделаида, пыхтя больше обычного, по-ви-
димому, не соглашалась сделать то, чего требовал муж;
наконец она сказала почти вслух:
— Нет, друг мой, не могу, не знаю даже, как к это-
му и приступить.
Тогда папенька резко повернулся и подошел
к Жанне:
— Хочешь погулять немножко, детка?
— Хорошо, папа,— взволнованно ответила она
Они вышли.
Едва они переступили порог и направились в сторону
47
моря, как их прохватило резким ветром, холодным лет-
ним ветром, который уже дышит осенью.
По небу мчались тучи, заволакивая и снова открывая
звезды.
Барон прижимал к себе локоть дочери и нежно гла-
дил ее руку. Так ходили они несколько минут. Каза-
лось, он колеблется, смущается. Наконец он решился:
— Голубка моя, я должен взять на себя обязан-
ность, которую больше подобало бы выполнить маме, но
она отказывается, и мне поневоле приходится заменить
ее. Я не знаю, что тебе известно о житейских делах.
Есть тайны, которые старательно скрывают от детей, в
особенности от девушек, чтобы они сохранили чистоту
помыслов, чистоту безупречную, вплоть до того часа,
когда мы отдадим их с рук на руки человеку, предназ-
наченному заботиться об их счастье. Ему-то и надлежит
поднять завесу над сладостной загадкой жизни. Но ес-
ли девушки пребывают в полном неведении, их нередко
оскорбляет грубая действительность, которая таится за
грезами. Страдая не только душевно, но и телесно, они
отказывают супругу в том, что законом человеческим и
законом природы признается за ним как безоговорочное
право. Больше я ничего не могу сказать тебе, родная;
одно только помни, помни твердо: ты всецело принад-
лежишь мужу.
Что она знала на самом деле? Что подозревала? Она
задрожала, гнетущая, мучительная тоска навалилась на
нее, точно страшное предчувствие.
Они возвратились. И застыли на пороге от неожи-
данности: мадам Аделаида рыдала на груди Жюльена.
Всхлипывания вырывались у нее с таким шумом, как
воздух из кузнечных мехов, а слезы лились, казалось,
сразу из глаз, из носа, изо рта; молодой человек расте-
рянно, неловко поддерживал толстуху, которая лежала в
его объятиях и заклинала его беречь ее дорогую, люби-
мую, ненаглядную девочку.
Барон бросился на помощь.
— Пожалуйста, прошу вас, только без чувствитель-
ных сцен.
Он подвел жену к креслу, и она уселась, вытирая
мокрое от слез лицо.
Затем повернулся к Жанне:
— Ну, детка, поцелуй скорее маму и ступай спать.
48
I' м* сдерживая слезы, она торопливо поцеловала ро-
ли к мн и убежала.
I гт и Лизон ушла к себе еще раньше. Барон и его
*11111 остались наедине с Жюльеном. Все трое были так
1МИЦГНЫ, что не могли выдавить из себя ни слова; муж-
чины, псе еще во фраках, стояли опустив глаза, мадам
Адсмп1да полулежала в кресле, глотая последние слезы.
I 1лконец неловкое молчание стало нестерпимым, и барон
irti онорнл о предстоящем в ближайшие дни путешествии
нпнобрачных.
Между тем Жанну в ее спальне раздевала Розали и
нчикала при этом в три ручья. Руки ее не слушались,
пна нс находила ни завязок, ни застежек и была взвол-
iioiiaiia еще больше своей госпожи. Но Жанна не заме-
чи ча слез горничной; ей казалось, будто она вступила в
другой мир, попала на другую планету, разлучилась со
тем. что было ей знакомо и дорого. Все в ее жизни и
и сознании словно перевернулось, у нее даже возникла
I ।ранная мысль: а любит ли она своего мужа? Он вдруг
представился ей чужим, почти незнакомым человеком.
Три месяца назад она не знала о его существовании, а
irncpb стала его женой. Почему? Зачем было так стре-
мительно бросаться в замужество, точно в пропасть, раз-
псрстую под ногами?
Когда ночной туалет ее был закончен, она скользну-
ла под одеяло; прохладные простыни вызывали легкий
озноб, и это еще усиливало ощущение холода, одиноче-
ства, тоски, томившее ее последние два часа.
Розали скрылась, все еще плача, а Жанна стала
ждать. С тревогой, с щемящей болью в сердце ждала
она того, о чем догадывалась, на что туманно намекал
отец,— таинственного приобщения к великой загадке
МобвИ.
Она не слышала шагов по лестнице, как вдруг в
днерь тихонько постучали три раза. Она задрожала
»к < м телом и не ответила. Стук раздался снова, а не-
много погодя щелкнул замок. Она спрятала голову под
• •уняло, как будто к ней забрался вор. По паркету еле
< мпшно проскрипели башмаки, и вдруг кто-то коснулся
। < постели.
Она судорожно подскочила и слабо вскрикнула; от-
крыв голову, она увидела, что Жюльен стоит перед ней
и смотрит на нее, улыбаясь.
49
— Ах, как вы меня испугали! — сказала она.
— А вы меня совсем не ждали? — спросил он.
Она не ответила. Он был все еще в парадном кос-
тюме и хранил достойный вид красавца мужчины; ей
стало вдруг ужасно стыдно лежать в постели перед та-
ким корректным господином
Они не знали, что говорить, что делать, и не реша-
лись даже смотреть друг на друга в этот важный, ответ-
ственный час, от которого зависит супружеское счастье
целой жизни.
Он, должно быть, смутно сознавал, сколько опасно-
сти таится в этом поединке, сколько гибкости, самообла-
дания, сколько умелой нежности надо проявить, чтобы
ничем не оскорбить чуткую стыдливость, тончайшую
чувствительность девственной, вскормленной мечтами
души.
Он бережно взял руку Жанны, поцеловал ее и, пре-
клонив колени перед кроватью, точно перед алтарем,
прошептал еле слышно, как будто вздохнул:
— Вы будете любить меня?
Она как-то сразу успокоилась, приподняла с подуш-
ки окутанную облаком кружев голову и улыбнулась ему.
— Я уж и теперь люблю вас, мой друг.
Он вложил себе в рот тонкие пальчики жены и при-
глушенным этой живой помехой голосом спросил:
— И согласны доказать, что любите меня?
Она снова испугалась и ответила, не сознавая тол-
ком, что говорит, помня только наставления отца:
— Я ваша, мой друг.
Он осыпал ее руку влажными поцелуями и, медлен-
но поднимаясь, приближался к ее лицу, а она снова пы-
талась укрыться.
Но вдруг он протянул руку и обхватил жену поверх
одеяла, вторую руку подсунул под подушку и, припод-
няв ее вместе с головой жены, шепотом, тихим шепотом
спросил.
— Значит, вы дадите мне местечко возле себя?
Ее охватил инстинктивный страх.
— Потом, пожалуйста, потом,— пролепетала она
Он был явно озадачен, несколько задет и спросил
снова, но уже более настойчиво:
— Почему потом, когда мы все равно кончим этим?
50
I .г обидели его слова, но все же она повторила в по-
iMipiioM смирении:
Я ваша, мой друг.
Он тотчас же исчез в туалетной комнате; Жанна яв-
• i пенно слышала каждое его движение, шорох снимае-
мой одежды, позвякивание денег в кармане, стук сбро-
шенных башмаков.
11 вдруг он показался в кальсонах и носках, перебе-
жал комнату и положил на камин часы. Потом опять
шмыгнул в соседнюю каморку и повозился еще немного;
и м.нпав, что он входит, Жанна торопливо повернулась
на другой бок и закрыла глаза.
Она привскочила и едва не спрыгнула на пол, когда
идохь ее ноги скользнула чужая, холодная и волосатая
нога; закрыв лицо руками, вне себя от испуга и смяте-
ния, сдерживаясь, чтобы не кричать, она отодвинулась
к самому краю постели.
А он, обхватив ее руками, хотя она лежала к нему
спиной, покрывал хищными поцелуями ее шею, кружев-
ной волан чепчика и вышитый воротник сорочки.
Она не шевелилась, она вся застыла от нестерпимо-
го ужаса, чувствуя, как властная рука ищет ее грудь,
спрятанную между локтями. Она задыхалась, потрясен-
ная его грубым прикосновением, и хотела только одно-
го: убежать на другой конец дома, запереться где-ни-
будь подальше от этого человека.
Теперь он не шевелился. Она ощущала спиной тепло
его тела. Страх ее снова улегся, и ей вдруг захотелось
повернуться и поцеловать его.
Под конец он, видимо, потерял терпение и недоволь-
но спросил;
— Почему же вы не хотите быть моей женушкой?
Она пролепетала, не отрывая рук от лица:
— Разве я не стала вашей женой?
— Полноте, дорогая, вы смеетесь надо мной,—
возразил он с оттенком досады.
Ей стало грустно, что он недоволен ею, и она повер-
нулась попросить прощения.
Он набросился на нее жадно, будто изголодался по
ней, и стал осыпать поцелуями, быстрыми, жгучими, как
укусы, поцелуями все ее лицо и шею, одурманивая ее
ласками Она разжала руки и больше не противилась
его натиску, не понимала, что делает сама, что делает
51
он, в полном смятении не соображала уже ничего. Но
вдруг острая боль пронизала ее; и она застонала, заби-
лась в его объятиях, меж тем как он грубо обладал ею.
Что произошло дальше? Она ничего не помнила, она
совсем обезумела; она только чувствовала на своих гу-
бах его частые благодарные поцелуи.
Потом он как будто говорил с ней, и она ему отвеча-
ла. Потом он сделал новые попытки, но она с ужасом
оттолкнула его; отбиваясь, она ощутила на его груди те
же густые волосы, что и на ногах, и отшатнулась от
неожиданности.
Наконец ему прискучили безуспешные домогательст-
ва, он затих, лежа на спине.
А она стала думать; в глубочайшем отчаянии оттого,
что наслаждение оказалось обманом, совсем непохожим
на мечту, что заветные надежды рухнули, все блаженст-
во разлетелось в прах, она твердила себе: «Так вот
что, вот что он называет быть его женой?»
Она долго лежала так, в тоске, скользя взглядом по
шпалерам, по старинной любовной легенде, украшавшей
стены ее комнаты.
Теперь Жюльен молчал и не шевелился, тогда она
осторожно перевела взгляд на него, и что же она уви-
дела: он спал! Он спал, полуоткрыв рот. Лицо его бы*о
спокойно Он спал!
Она не верила своим глазам, она была возмущена и
оскорблена этим сном еще больше, чем его животной
грубостью. Значит, она для него первая встречная, раз
он может спать в такую ночь? Значит, в том, что про-
изошло между ними, для него нет ничего особенного?
О! Она предпочла бы, чтобы он избил ее, изнасиловал
снова, истерзал ненавистными ласками до потери созна-
ния.
Она лежала неподвижно, опершись на локоть, и, на-
клонясь над ним, прислушивалась к его дыханию, иногда
переходившему в храп.
Занимался день, сперва тусклый, потом все ярче, все
розовее, все ослепительнее. Жюльен открыл глаза, зев-
нул, потянулся, взглянул на жену и, улыбаясь, спросил:
— Ты хорошо выспалась, душенька?
Она услышала, что он стал обращаться к ней на
«ты», и ответила рассеянно:
— Да, конечно. А вы?
52
Ну, я-то выспался превосходно,— ответил он.
И, повернувшись к ней, поцеловал ее, а потом при-
ми мн спокойно беседовать. Он излагал ей свои планы
ж няни, основанной на «экономии»; это слово повторя-
ми’ь не раз и удивляло Жанну. Она слушала, не вполне
* *лиливая смысл его речей, смотрела на него, и тысячи
мимолетных мыслей проносились в ее голове, едва заде-
нем сознание.
Пробило восемь часов.
— Ну, пора вставать,— сказал он,— нам неловко
долго оставаться в постели.
И он поднялся первым, оделся сам и заботливо по-
мог жене совершить туалет, ни за что не разрешив по-
днять Розали.
Выходя из спальни, он остановил жену:
— Знаешь, наедине мы теперь можем быть на «ты»,
но при родителях лучше повременить. После свадебного
путешествия это покажется вполне естественным.
Она спустилась к позднему завтраку. И день потя-
нулся как обычно, словно ничего нового и не произош-
ло. Только в доме прибавился лишний человек.
V
Через четыре дня прибыла дорожная карета, чтобы
мсзти их в Марсель.
После ужаса первой ночи Жанна успела привыкнуть
к близости Жюльена, к его поцелуям, нежным ласкам,
но отвращение ее к супружеским объятиям не убывало.
Все же он нравился ей, она его любила и снова была
счастлива и весела.
Прощание было недолгим и отнюдь не печальным.
Одна только баронесса казалась расстроенной; перед
самым отъездом она вложила в руку дочери большой и
тяжелый, точно камень, кошелек.
— Это на мелкие расходы тебе лично, как молодой
даме,— сказала она.
Жанна опустила кошелек в карман, и лошади тро-
нули.
Перед вечером Жюльен спросил:
— Сколько тебе мама дала на расходы?
Она забыла и думать о кошельке, а теперь выверну-
ла его себе на колени. Золото так и посыпалось оттуда:
53
две тысячи франков. Она захлопала в ладоши: «Ах, как
я буду транжирить!» — и собрала деньги.
После недели пути по страшной жаре они приехали в
Марсель. А наутро «Король Людовик», небольшой па-
кетбот, совершавший рейс до Неаполя с заходом в Аяч-
чо, уже вез их на Корсику.
Корсика! Маки! Бандиты! Горы! Родина Наполеон
на! Жанне казалось, что из мира действительности она
наяву вступает в мир грез.
Стоя рядом на палубе, они смотрели, как проплыва-
ют мимо утесы Прованса. Неподвижное море густой ла-
зури словно застыло, словно затвердело в жгучем сол-
нечном свете, раскинувшись под безбрежным небом поч-
ти неправдоподобной синевы.
— Помнишь нашу прогулку в лодке дяди Ласти-
ка? — спросила она.
Вместо ответа он украдкой поцеловал ей ушко.
Колеса парохода били по воде, тревожа ее покой, а
за кормой судна след его уходил вдаль ровной бурливой
полосой, широкой беловатой струей, где всколыхнувшие-
ся волны пенились, как шампанское.
Внезапно в нескольких саженях от носа корабля из
моря выпрыгнул громадный дельфин и тотчас нырнул
обратно головой вперед. Жанна испугалась, вскрикнула
от неожиданности и бросилась на грудь Жюльену. А по-
том сама же засмеялась своему страху и принялась с ин-
тересом следить, не появится ли животное снова. Спус-
тя несколько секунд дельфин опять взвился, как гигант-
ская заводная игрушка. Потом нырнул, высунулся
опять; потом их оказалось двое, трое, потом шесть; они
словно резвились вокруг массивного, грузного судна,
эскортировали своего мощного собрата, деревянного
дельфина с железными плавниками. Они заплывали то
с левого борта корабля, то с правого, иногда вместе,
иногда друг за дружкой, словно вперегонки, весело иг-
рали, выскакивали из воды и, описав большую дугу,
ныряли снова.
Жанна хлопала в ладоши, дрожала от восторга при
каждом появлении ловких пловцов. Сердце у нее прыга-
ло, как они, в безудержном детском веселье.
И вдруг они скрылись. Еще раз показались где-то
далеко в открытом море и больше не появлялись; Жан-
не на миг взгрустнулось оттого, что они исчезли.
54
I |йдпнгался вечер, мирный, тихий вечер, лучезарно
....и, исполненный блаженного покоя. Ни малейшего
н«»м1гнин в воздухе и на воде; великое затишье моря и
нг1»<1 убаюкало души, и в них тоже замерло всякое вол-
IH IIIK*.
()громный шар солнца потихоньку опускался к гори-
инну, к Африке, к незримой Африке, и жар ее раска-
м uiioii почвы уже, казалось, был ощутим; однако, когда
miмше скрылось совсем, даже не ветерок, а легкое све-
•ш’г дуновение лаской овеяло лица.
11м не хотелось уходить в каюту, где стоял против-
iiiiiii пароходный запах, и они улеглись бок о бок на na-
ys (и*, завернувшись в плащи. Жюльен сразу же уснул,
но Жанна лежала с открытыми глазами, взбудоражен-
ной новизной дорожных впечатлений. Однообразный
шум колес укачивал ее; над собой она видела несметные
4игзды, такие светлые, сверкающие резким, словно
нуажным, блеском на ясном южном небе.
К утру, однако же, она задремала. Ее разбудил шум,
шмук голосов. Матросы пели, производя уборку парохо-
да. Жанна растормошила мужа, который спал как уби-
тый, и оба они встали.
Она с упоением впивала терпкий солоноватый утрен-
ний туман, пронизывавший ее насквозь. Повсюду кру-
гом море. Но нет, впереди на воде лежало что-то серое,
неясное в свете брезжущего утра, какое-то нагроможде-
ние странных, колючих, изрезанных облаков.
Потом оно стало явственнее; очертания обозначились
резче на посветлевшем небе; возникла длинная гряда
прихотливо угловатых гор — Корсика, окутанная легкой
дымкой.
Солнце поднялось позади нее и обрисовало черными
штрихами извилины гребней; немного погодя все верши-
ны заалелись, но самый остров еще тонул в тумане.
На мостике появился капитан, приземистый старик,
обожженный, обветренный, высушенный, выдубленный,
скрюченный суровыми солеными ветрами, и сказал
Жанне голосом, охрипшим от тридцати годов командова-
ния, надсаженным окриками во время штормов:
— Чувствуете, как от нее, от мерзавки, пахнет?
Жанна в самом деле ощущала сильный, незнакомый
мапах трав, диких растений.
Капитан продолжал:
55
— Это Корсика так благоухает, сударыня: у нее, как
у всякой красавицы, свой особый аромат. Я и через два-
дцать лет разлуки за пять морских миль распознаю его.
Я ведь оттуда. И он, говорят, на Святой Елене все по-
минает аромат отчизны. Он мне родня.
И капитан, сняв шляпу, приветствовал Корсику, при-
ветствовал через океан плененного великого императора,
который был ему родней.
Жанна едва не заплакала от умиления.
Затем моряк протянул руку к горизонту.
— Кровавые острова,— пояснил он.
Жюльен стоял около жены, обняв ее за талию, и оба
они искали взглядом указанную точку.
Наконец они увидели несколько пирамидальных уте-
сов, а вскоре судно, обогнув эти утесы, уже входило в
обширный и тихий залив, окруженный толпой высоких
гор, поросших понизу чем-то вроде мха.
Капитан указал на эту растительность:
— Маки!
По мере продвижения парохода круг гор будто смы-
кался за ним, и он медленно плыл по озеру такой про-
зрачной синевы, что порой было видно дно.
И вдруг показался город, весь белый, в глубине бух-
ты, у края волн, у подножия гор.
Несколько небольших итальянских судов стояли на
якоре в порту. Четыре-пять лодок шныряли вокруг
«Короля Людовика» в надежде на пассажиров.
Жюльен, собиравший чемоданы, спросил шепотом у
жены:
— Достаточно дать носильщику двадцать су?
Всю неделю он ежеминутно задавал ей такие же воп-
росы, всякий раз причинявшие ей страдание. Она отве-
тила с легкой досадой:
— Лучше дать лишнее, чем недодать.
Он постоянно спорил с хозяевами, с лакеями в гос-
тиницах, с кучерами, с продавцами любых товаров, и
когда после долгих препирательств ему удавалось вы-
торговать какую-нибудь малость, он говорил жене, по-
тирая руки:
— Не люблю, чтобы меня надували.
Она дрожала, когда подавали счет, заранее предви-
дя, что он будет придираться к каждой цифре, стыди-
лась этого торга, краснела до корней волос от преэри-
56
1ГМ.ИЫХ взглядов, которыми лакеи'провожали ее мужа,
и руке его скудные чаевые.
()н поспорил и с лодочником, который перевез их
но берег.
11срвое дерево, которое она увидела, была пальма.
()ни остановились в большой малолюдной гостинице
на одном из углов обширной площади и заказали завт-
рак
Когда они кончили десерт и Жанна поднялась, чтобы
ноитн побродить по городу, Жюльен обнял ее и нежно
шепнул ей на ухо:
— Не прилечь ли нам, кошечка?
Она изумилась:
— Прилечь? Да я ничуть не устала.
Он прижал ее к себе:
— Я стосковался по тебе за два дня. Понимаешь?
Она вспыхнула от стыда и пролепетала:
— Что ты! Сейчас? Что скажут здесь? Что поду-
мают? Как ты потребуешь номер среди дня? Жюльен,
умоляю тебя, не надо!
Но он прервал ее:
— Мне наплевать, что скажут и подумают лакеи в
гостинице. Сейчас увидишь, как мало это меня смущает.
И он позвонил.
Она замолчала, опустив глаза; она душой и телом
восставала против неутолимых желаний супруга, подчи-
нялась им покорно, но с отвращением, чувствуя себя
униженной, ибо видела в этом что-то скотское, позор-
ное,—словом, пакость.
Чувственность в ней еще не проснулась, а муж вел
себя так, будто она разделяет его пыл.
Когда лакей явился, Жюльен попросил проводить их
и отведенный им номер. Лакей, истый корсиканец, об-
росший бородой до самых глаз, ничего не понимал и
уверял, что комната будет приготовлена к ночи.
Жюльен с раздражением растолковал ему:
— А нам нужно теперь. Мы устали с дороги и хо-
тим отдохнуть.
Тут лакей ухмыльнулся в бороду, а Жанне захоте-
лось убежать.
Когда они спустились через час, ей стыдно было
проходить мимо каждого лакея,— ей казалось, что все
непременно будут шушукаться и смеяться за ее спиной.
57
В душе она ставила в укор Жюльену, что ему это непо-
нятно, что ему недостает тонкой и чуткой стыдливости,
врожденной деликатности: она ощущала между ним и
собой словно какую-то завесу, преграду, и впервые
убеждалась, что два человека не могут проникнуть в ду-
шу, в затаенные мысли друг друга, что они идут рядом,
иногда тесно обнявшись, но отнюдь не сливаясь, и что
духовное наше существо скитается одиноким всю
жизнь.
Они прожили три дня в этом городке, скрытом в глу-
бине голубой бухты, раскаленном, как горн, за окружаю-
щим его заслоном из скал, который не подпускает к не-
му ни малейшего ветерка.
За это время был выработан маршрут их путешест-
вия, и они решили нанять лошадей, чтобы не отступать
перед самыми трудными переходами. Они взяли двух
норовистых корсиканских лошадок, поджарых, но неуто-
мимых, и однажды утром на заре тронулись в путь.
Проводник ехал рядом верхом на муле и вез провизию,
потому что трактиров не водится в этом диком краю.
Сперва дорога шла вдоль бухты, а потом сворачива-
ла в неглубокую лощину, ведущую к главным высотам.
То и дело приходилось переезжать почти высохшие по-
токи; чуть заметный ручеек, робко журча, еще копо-
шился под камнями, как притаившийся зверек.
Невозделанный край казался совсем пустынным,
склоны поросли высокой травой, пожелтевшей в эту
знойную пору. Изредка встречался им горец, то пешком,
то на коренастой лошаденке, то верхом на осле, ростом
не больше собаки. У каждого корсиканца за плечом ви-
село заряженное ружье, старое, ржавое, но грозное в его
руках. От терпкого запаха ароматических растений, ко-
торыми покрыт весь остров, воздух казался гуще; доро-
га вилась вверх между длинными грядами гор.
Вершины из розового или голубоватого гранита при-
давали широкому ландшафту сказочный вид; а леса ги-
гантских каштанов на нижних склонах казались зеленым
кустарником по сравнению с громадами вздыбленных
на этом острове складок земли.
Время от времени проводник указывал рукой на вы-
сокие кручи и произносил какое-нибудь название. Жан-
на и Жюльен смотрели, ничего не видели, потом обнару-
живали что-то серое, похожее на груду камней, упавших
58
। и <• p и i и и ы. Это была какая-нибудь деревушка из грани-
i«i, прилепившаяся к склону, повисшая, точно птичье
। иг «до, и почти незаметная на огромной горе.
Долгое путешествие шагом раздражало Жанну. «По-
едем быстрее»,— сказала она и пустила лошадь в га-
МИ1 11с слыша, чтобы муж скакал следом, она оберну-
>а< ь и безудержно захохотала, когда увидела, как он
мчи гея, весь бледный, держась за гриву лошади и стран-
но подпрыгивая. И красота его, осанка «прекрасного ры-
ипря» делали еще смешнее его неловкость и страх.
Дальше они поехали рысцой. Дорога тянулась теперь
। реди лесистых склонов, покрывших все побережье, точ-
но плащом.
Это и были макй, непроходимые заросли вечнозеле-
ных дубов, можжевельника, толокнянки, мастиковых де-
ревьев, крушины, вереска, самшита, мирта, букса, спу-
танные, как копна волос, сплетенные между собой вью-
щимся ломоносом, гигантскими папоротниками, жимоло-
(чью, каменным розаном, розмарином, лавандой, тернов-
ником, которыми склоны гор обросли, точно густым
руном.
Жанна и Жюльеи проголодались. Проводник догнал
их и привел к прелестному роднику, какие в изобилии
встречаются в горных местностях, к тонкой и быстрой
струйке ледяной воды, выходящей из отверстия в камне
и текущей по листу каштана, положенному каким-то про-
хожим в виде желобка, чтобы подвести миниатюрный
ручеек прямо ко рту.
У Жанны было так радостно на душе, что ей хоте-
\ось кричать от счастья.
Они поехали дальше и начали спуск, огибая Сагон-
ский залив.
К вечеру они добрались до Каргеза, греческого посе-
ления, основанного некогда беглецами, изгнанными из
отечества. Рослые красивые девушки, с узкими руками,
стройными бедрами и тонким станом, исполненные не-
обычайной грации, собрались у водоема. Жюльен крик-
нул им: «Добрый вечер» — и они ответили ему певучи-
ми голосами на мелодичном языке покинутой отчизны.
По приезде в Пиану пришлось просить пристанища,
точно это было в далекие времена или в каком-нибудь
неведомом краю. Жанна вся дрожала от радостного не-
терпения, ожидая, чтобы отворилась дверь, в которую
59
Жюльен постучался. Вот это настоящее путешествие, со
всеми неожиданностями неисследованных дорог!
Они попали тоже к молодой чете. Их приняли так,
как, должно быть, принимали патриархи посланцев бо-
жиих, и они переночевали на соломенном тюфяке в ста-
ром, источенном червями доме, где по всему насквозь
просверленному срубу шныряли древоточцы, пожирате-
ли балок, так что он шуршал и кряхтел, как живой.
Выехали они на заре и вскоре остановились перед ле-
сом, настоящим лесом из пурпурного гранита. Тут были
и шпили, и колонны, и башенки, удивительные фигуры,
выточенные временем, ветром и морским туманом
Эти фантастические скалы высотой до трехсот мет-
ров, тонкие, круглые, узловатые, крючковатые, бесфор-
менные или самой неожиданной причудливой формы, на-
поминали деревья, растения, статуи животных, людей,
монахов в рясе, рогатых дьяволов, гигантских птиц, це-
лое племя чудовищ, страшный зверинец, превращенный
в камень прихотью какого-то сумасбродного бога.
Жанна не могла говорить, сердце у нее сжималось,
она схватила руку Жюльена и стиснула ее, ощущая
страстную потребность любви перед такой красотой
мира.
Но вот, выбравшись из этого хаоса, они обнаружили
новый залив, опоясанный кровавой стеной красного гра-
нита. И синее море отражало багровые утесы.
Жанна пролепетала: «Боже мой! Жюльен’» — она не
находила других слов, у нее перехватило горло от уми-
ленного восторга, из глаз покатились слезы. Он по-
смотрел на нее в изумлении и спросил:
— Что с тобой, кошечка?
Она вытерла щеки, улыбнулась и ответила дрожа-
щим голосом:
— Ничего... Это так... должно быть, нервное... сама
не знаю... Меня это поразило. Я так счастлива, что лю-
бой пустяк волнует мне душу.
Ему была непонятна эта женская нервозность, взвол-
нованность чувствительной натуры, которую всякая ма-
лость доводит до безумия, восторг потрясает, точно ка-
тастрофа, неуловимое впечатление повергает в трепет,
сводит с ума от радости или отчаяния.
Ее слезы казались ему смешными, он был всецело
поглощен трудностями пути.
60
Лучше бы ты повнимательнее следила за ло-
iHiiAbio, сказал он
< >ии спустились к самому заливу почти непроходи-
м<>|| ।ропой, а потом свернули вправо, чтобы взять подъ-
» м мрачного ущелья Ота.
Дорога не сулила ничего хорошего.
11е лучше ли взобраться пешком? — предложил
/Кю М»(‘Н.
()на охотно согласилась, радуясь возможности прой-
। н< ь и побыть с ним наедине после недавнего потря-
» ГНИЯ.
Проводник отправился вперед с мулом и лошадьми,
а они стали подниматься неторопливым шагом.
Гора, расколотая от вершины до основания, рассту-
илггся. Тропинка углубляется в эту расселину. Она идет
низом между двумя гигантскими скалами, а по дну про-
мчится полноводный поток. Воздух тут ледяной,
I ранит кажется черным, а клочок неба вверху удивляет,
ошеломляет своей голубизной.
Внезапный шум испугал Жанну. Она подняла глаза,
огромная птица вылетела из какой-то щели: это был
орел. Распростертые крылья его как будто касались обе-
их стен ущелья, он взмыл вверх и исчез в лазури.
Дальше трещина в горе раздваивается: тропинка
круто извивается между двумя пропастями. Жанна лег-
ко и беззаботно бежала вперед, так что камешки сыпа-
лись у нее из-под ног, и бесстрашно наклонялась над
обрывами. Муж шагал за ней запыхавшись, глядя в
лсмлю из страха дурноты.
Неожиданно на них хлынул поток солнечного света:
они словно выбрались из ада. Им хотелось пить, влаж-
ный след посреди нагромождения камней привел их к
маленькому ручейку, отведенному козьими пастухами в
выдолбленную колоду Вся земля кругом была устлана
мхом. Жанна встала на колени, чтобы напиться; Жюль-
ен последовал ее примеру.
Она никак не могла оторваться от холодной струи,
он обнял ее за талию и попытался занять ее место у
края деревянного желобка. Она противилась, губы их
встречались, сталкивались, отстранялись. В перипетиях
борьбы то один, то другой хватал узкий конец стока и,
чтобы не выпустить, стискивал его зубами, а струйка
61
холодной воды, переходя от одного к другому, дроби-
лась, сливалась, обрызгивала лица, шеи, одежду, руки.
Капельки, подобно жемчужинам, блестели у них в воло-
сах. И вместе с водой текли поцелуи.
Вдруг Жанну осенила любовная фантазия. Она на^
полнила рот прозрачной влагой и, раздув щеки, как ме-
хи, показала Жюльену, что хочет напоить его из уст
в уста.
С улыбкой он откинул голову, раскрыл объятия и,
не отрываясь, стал пить из этого живого родника, вли-
вавшего в него жгучее желание.
Жанна прижималась к нему с непривычной нежно-
стью; сердце ее трепетало, грудь вздымалась, глаза за-
туманились, увлажнились. Она прошептала чуть слыш-
но: «Люблю тебя... Жюльен»,— притянула его к себе
И опрокинулась навзничь, закрыв руками вспыхнувшее
от стыда лицо.
Он упал на нее, порывисто схватил ее в объятия.
Она задыхалась в страстном ожидании и вдруг вскрик-
нула, пораженная, как громом, тем ощущением, которо-
го жаждала.
Долго добирались они до верхней точки подъема, так
была истомлена и взволнована Жанна, и только к вече-
ру попали в Эвизу к родственнику их проводника Пао-*
ли Палабретти.
Это был рослый, чуть сутулый мужчина, хмурый на
вид, какими часто бывают чахоточные. Он проводил их
в отведенную им комнату, унылую комнату с голыми
Каменными стенами, но роскошную для этого края, не
знающего прикрас; не успел он выразить на своем кор-
сиканском наречии — смеси французского с итальян-
ским,— какая для него радость оказать им гостеприим-
ство, как его прервал звонкий голос, и в комнату вбежа-
ла маленькая женщина, брюнетка с большими черными
глазами, с жгучим румянцем и тонким станом. Обна-
жая зубы в неизменной улыбке, она расцеловала Жанну,
встряхнула руку Жюльену:
— Здравствуйте, сударыня, здравствуйте, сударь!
Как поживаете?
Она помогла снять шяпы, шали, прибрала все одной
рукой, потому что другая была у нее на перевязи. За-
тем выпроводила всех, заявив мужу.
— Пойди погуляй с ними до обеда.
62
Нллабретти тотчас же повиновался и отправился no-
li <1 । ы и а । ь Жанне и Жюльену деревню. Он шел между
ними, еле шевеля ногами и языком, беспрестанно каш-
им, приговаривая после каждого приступа:
В долине-то свежо, вот грудь у меня и простыла.
Он вывел их на запущенную тропинку. Внезапно он
• гаповился под огромным каштаном и заговорил тягу-
чим ।олосом:
На этом самом месте моего двоюродного брата,
Жана Ринальди, убил Матье Лори. Глядите, я стоял
нп г здесь возле Жана, а Матье как вынырнет вдруг
шагах в десяти от нас да как закричит: «Жан, не смей
цпднть в Альбертаче, говорю тебе, Жан, не смей, а не
in, перь моему слову, я тебя убью!»
Я схватил Жана за руку: «Не ходи, Жан, он и
цпрямь тебя убьет».
А они оба одну девушку, Полину Синакупи, обха-
живали.
Ну, а Жан и закричи в ответ: «Нет, пойду. И не
ir6e, Матье, помешать мне в этом».
Тут, не успел я схватиться за ружье, как Матье
прицелился и выстрелил.
Жан подпрыгнул, поверите, сударь, не меньше, чем
на два фута, совсем как ребенок прыгает через веревоч-
ку, и со всего маху рухнул на меня, так что ружье мое
пглетело вон к тому большому каштану. Рот у Жана был
открыт, только он не вымолвил ни слова, он уже кон-
чился.
Молодая чета с изумлением смотрела на невозмути-
мого свидетеля такого преступления. Жанна спросила:
— А что ж убийца?
Паоли Палабретти долго кашлял, прежде чем от-
ветить: '
— Удрал в горы. А на другой год его убил мой
брат. Знаете моего брата, Филиппа Палабретти, бан-
дита?
Жанна вздрогнула:
— У вас брат — бандит?
Глаза благодушного корсиканца сверкнули гор-
достью:
— Да, сударыня, и еще какой знаменитый! Шестерых
жандармов укокошил. Он погиб с Николо Морали, ког-
63
да их окружили в Ниоло. Шесть дней они держались
и уж совсем пропадали с голоду.
И тем же философским тоном, каким говорил* «В до-
лине-то свежо»,— он добавил:
— Обычаи в нашей стране такие.
После этого они возвратились обедать, и маленькая
корсиканка обошлась с ними так, словно знала их два-
дцать лет.
Но Жанну неотступно мучила тревога. Ощутит ли
она вновь в объятиях Жюльена ту незнакомую раньше,
бурную вспышку страсти, которую испытала на мху,
у родника?
Когда они остались одни в спальне, она дрожала,
что снова будет бесчувственной под его ласками. Но
вскоре убедилась, что страх ее напрасен, и это была ее
первая ночь любви.
Наутро, когда настало время уезжать, ей не хотелось
расставаться с этим убогим домиком, где, казалось, на-
чалась для нее новая, счастливая пора.
Она зазвала к себе в комнату маленькую хозяйку
и стала с горячностью настаивать, чтобы та позволила
послать ей из Парижа подарочек не в виде платы, а на
память, придавая этому подарку некое суеверное зна-
чение.
Молодая корсиканка долго отказывалась. Наконец
согласилась.
— Так и быть,— сказала она,— пришлите мне пи-
столетик. только совсем маленький.
Жанна глаза раскрыла от удивления. А хозяйка по-
яснила шепотом, на ушко, как поверяют сладостную, за-
ветную тайну:
— Мне деверя убить надо.
Улыбаясь, она торопливо размотала перевязки на
своей бездействующей руке и показала на ее белоснеж-
ной округлости сквозную кинжальную рану, успевшую
почти зарубцеваться.
— Не будь у нас с ним равные силы,— сказала она,—
он бы меня убил. Муж — тот не ревнует, он меня знает,
и потом он ведь больной; это ему кровь-то и остужает.
Я, сударыня, и в самом деле женщина честная; ну,
а деверь всяким россказням верит. И ревнует за мужа;
он, конечно, накинется на меня опять. Вот тут у меня
64
и будет пистолетик; тогда уж мне нечего бояться, я за
себя постою.
Жанна обещала прислать оружие, нежно расцелова-
ла новую приятельницу и отправилась в дальнейший
путь.
Конец путешествия был для нее каким-то сном не-
прерывных объятий, пьянящих ласк. Она ничего не ви-
дела — ни пейзажей, ни людей, ни городов, где они
останавливались. Она смотрела только на Жюльена.
И тут началась милая ребячливая близость, с лю-
бовными дурачествами, глупыми и прелестными словеч-
ками, с ласкательными прозвищами для всех изгибов,
извилин и складок ее и его тела, какие только облюбо-
вали их губы.
Жанна спала обычно на правом боку, и левая грудь
часто выглядывала наружу при пробуждении. Жюльен
вто подметил и окрестил ее: «гуляка», а вторую, «ла-
комка», потому что розовый бутон ее соска был как-то
особенно чувствителен к поцелуям.
Глубокая ложбинка между обеими получила прозви-
ще «маменькина аллея», потому что он постоянно прогу-
ливался по ней; а другая, более потаенная ложбинка
именовалась «путь в Дамаск» — в память ущелья Ота.
По приезде в Бастию надо было расплатиться с про-
водником. Жюльен пошарил в карманах. Не найдя под-
ходящей монеты, он обратился к Жанне:
— Раз ты совсем не пользуешься деньгами твоей
матери, лучше им лежать у меня. В моем поясе они бу-
дут сохраннее, а мне не придется менять банковые би-
леты.
Она протянула ему кошелек.
Они переправились в Ливорно, побывали во Фло-
ренции, в Генуе, объехали всю итальянскую Ривьеру.
В одно ветреное утро они снова очутились в Мар-
селе.
Два месяца прошло после их отъезда из Тополей.
Было пятнадцатое октября.
Жанна загрустила от холодного ветра, который дул
оттуда, из далекой Нормандии. Жюльен с некоторых
нор переменился, казался усталым, равнодушным; и ей
было страшно, она сама не понимала — чего.
Она отсрочила возвращение еще на четыре дня, ей
все не хотелось расставаться с этими благодатными,
J Гн де Мопассан, т. 2.
65
солнечными краями. Ей казалось, будто она исчерпала
свою долю счастья
Наконец они уехали. Им надо было сделать в Пари-
же множество покупок для окончательного устройства
в Тополях, и Жанна заранее предвкушала, сколько вся-
ких чудес навезет она на деньги, подаренные маменькой;
но первое, о чем она подумала, был пистолет, обещан-
ный молодой корсиканке из Эвизы
На следующий день после приезда она обратилась
к Жюльену:
— Дорогой мой! Верни мне, пожалуйста, мамины
деньги, я собираюсь делать покупки.
Он повернулся к ней с недовольным видом.
— Сколько тебе нужно?
Она удивилась и пролепетала:
— Ну... сколько дашь.
Он решил:
— Вот тебе сто франков; только смотри не
трать зря.
Она не знала, что сказать, совсем растерявшись и
смутившись.
Наконец робко заметила:
— Но.... ведь... я тебе дала деньги на...
Он оборвал ее:
— Совершенно верно. Не все ли равно, будут ли
они у тебя или у меня, раз у нас теперь общий карман?
Да я и не отказываю, ведь я же даю тебе сто франков.
Не сказав ни слова, она взяла пять золотых, но
больше попросить не посмела и купила только пистолет.
Неделю спустя они отправились домой в Тополя.
VI
У белой ограды с кирпичными столбами собрались
в ожидании родные и прислуга. Почтовая карета оста-
новилась, и начались нескончаемые объятия. Маменька
плакала; растроганная Жанна утирала слезы; отец нерв-
но шагал взад и вперед.
Пока выгружали багаж, в гостиной, у камина, шли
рассказы о путешествии. Слова в изобилии текли с уст
Жанны; за полчаса было описано все, решительно все,
кроме каких-нибудь мелочей, упущенных в спешке по-
вествования.
66
Лнгм Жанна пошла раскладывать вещи. Ей помога-
ем Рилл\и, тоже взволнованная. Когда с этим было по-
•Hiipiriio, когда белье, платья, туалетные принадлежно-
IIH Пыли водворены на место, горничная оставила свою
ми ножу; и Жанна села в кресло, несколько утомленная.
Она не знала, что ей делать дальше, мысленно иска-
м1, чем занять ум, к чему приложить руки. Ей не хоте-
ли ь спускаться в гостиную, где дремала мать; она ду-
мам» было пойти погулять; но пейзаж был такой уны-
лый, что стоило ей взглянуть в окно, как сердце сжима*
МЦ I» тоской.
И тогда она вдруг поняла, что у нее нет и никогда
больше не будет никакого дела. Вся юность ее в мона-
имре была поглощена будущим, занята мечтаниями.
Волнующие надежды заполняли в ту пору все ее время,
н гн незаметно было, как оно текло. Затем, не успела
опа выйти из благочестивых стен, где расцветали ее
|ргзы, как ожидание любви сбылось для нее. Тот, кого
ома ждала, кого встретила, полюбила, за кого вышла
<ймуж,— и все это в течение нескольких недель, сгоря-
ча, - этот человек унес ее в своих объятиях, так что она
даже не успела опомниться.
Но вот сладостная действительность первых дней
превращалась в действительность будничную, которая
дакрывала двери для туманных чаяний, увлекательных
полпенни перед неизвестным. Да, ждать уже было не-
чего.
А значит, и делать нечего — и сегодня, и завтра,
и всегда. Она все это ощутила по какой-то смутной ра-
зочарованности, по оскудению грез.
Она встала и прижалась лбом к холодному оконному
। теклу. Некоторое время она смотрела на небо, по которо-
му ползли темные облака, потом решилась выйти из дому.
Неужели это тот же сад, та же трава, те же деревья,
что были в мае? Куда девалась солнечная радость лист-
ам, изумрудная поэзия лужайки, с огоньками одуванчи-
ков, кровавыми пятнами маков, звездочками маргариток
м трепещущими, как на невидимых нитях, причудливы-
ми желтыми бабочками? И не было уже пьянящего
воздуха, насыщенного жизнью, ароматами, плодоносной
пыльцой.
Размытые постоянными осенними ливнями, устлан-
ные плотным ковром опавших листьев аллеи тянулись
67
под продрогшими, почти оголенными тополями. Тощие
ветки дрожали на ветру, сбрасывая остатки листвы,
еще не развеянные в пространстве. И весь день, без
перерыва, точно неуемный, до слез тоскливый дождь,
срывались, кружили, летали и падали эти последние,
совсем уже желтые, похожие на крупные золотые моне-
ты, листья.
Жанна дошла до рощи. В ней было уныло, как в
комнате больного. Осыпались зеленые заросли, разде-
лявшие уютные и укромные извилистые дорожки. Спле-
тенные между собой кусты, точно кружево из ажурного
дерева, терлись друг о друга голыми ветками, и, как
тяжкий вздох умирающего, был шелест палой листвы,
которую ветер шевелил, подгонял, наметал в кучи. Кро-
шечные пичужки с зябким писком прыгали тут и там
в поисках приюта.
Однако плотная стена вязов, выставленных засло-
ном против морских ветров, сохранила липе и платану
их летний убор, и они стояли — одна словно в алом
бархате, другой — в оранжевом атласе, окрашенные
первыми заморозками согласно природе каждого из
них.
Жанна медленно бродила взад и вперед по мамень-
киной аллее мимо фермы Куяров. Что-то угнетало ее,
словно предчувствие долгих дней тоски в предстоящей
однообразной жизни.
Затем она села на откосе, где Жюльен впервые заго-
ворил с ней о любви, она сидела, как в забытьи, почти
без мыслей, и чувствовала глубокую усталость; ей хо-
телось лечь, уснуть, уйти от печали этого дня.
Вдруг она увидела чайку, которую гнал по небу по-
рыв ветра; и ей вспомнился орел, летавший там, на
Корсике, в мрачном ущелье Ота. У нее защемило серд-
це, как щемит от воспоминания о чем-то прекрасном и
ушедшем; и перед ней сразу же встал чудесный остров
с его дикими благоуханиями, с его солнцем, под кото-
рым зреют апельсины и лимоны, его горы с розовыми
вершинами, голубые бухты и расселины, где бурлят
горные ручьи.
И тогда осенняя, сырая, суровая природа вокруг
нее, скорбный листопад и серая пелена туч, уносимых
ветром, погрузили ее в такую бездну отчаяния, что она
поспешила вернуться домой, боясь разрыдаться.
68
Маменька дремала, разомлев у камина; она привык»
ал к однообразному течению дней и не замечала его
уныния. Отец и Жюльен пошли погулять и поговорить
и делах. Надвинулась ночь и заволокла угрюмым сум-
раком большую комнату, которую освещали лишь мгно-
венные вспышки огня в камине.
За окнами в последнем свете дня еще видна была
ммурая картина поздней осени и серенькое, тоже слов-
но псе в слякоти, небо.
Вскоре возвратились барон с Жюльеном; войдя в
'гмную гостиную, барон тотчас позвонил и крикнул:
- Скорей, скорей несите лампы, а то здесь такая
।<>< ка!
Он уселся перед камином. Его отсыревшие сапоги
дымились у огня, с подошв сыпалась высохшая грязь,
а он весело потирал руки.
— Кажется, начинаются холода,— заметил он,—
к северу небо посветлело, а сегодня новолуние; ночью
крепко подморозит.
Затем повернулся к дочери:
— Ну как, дочурка, довольна, что вернулась на ро-
дину, к себе домой, к своим старикам?
Этот простой вопрос до глубины души потряс Жан-
ну Глаза ее наполнились слезами. Она бросилась на
шею отцу и принялась лихорадочно целовать его, слов-
но просила прощения, потому что, как ни старалась она
быть веселой, ей было смертельно грустно. Она вспом-
нила, сколько радости ждала от свидания с родителями,
н се удивило собственное равнодушие, убивавшее вся-
кую теплоту, когда в разлуке много думаешь о люби-
мых людях, но отвыкаешь ежечасно видеть их, то при
ш грече чувствуешь некоторую отчужденность до тех
пор, пока не скрепятся вновь узы совместной жизни.
Обед тянулся долго; разговор не клеился. Жюльен,
на »алось, забыл про жену.
Потом, в гостиной, она задремала у огня, напротив
маменьки, которая спала крепким сном; когда же ее
разбудили голоса о чем-то споривших между собой муж-
чин, она постаралась встряхнуться, задавая себе воп-
рос, неужели и ее затянет унылое болото ничем не воз-
мущаемых привычек.
Пламя в камине, вялое и красноватое днем, теперь
оживилось, разгорелось. Неровными, яркими вспышка-
69
лги оно освещало выцветшую обивку кресел с лисицей
и журавлем, с цаплей-печальницей, со стрекозой и му-
равьем.
Подошел барон и, улыбаясь, протянул руку к пыла-
ющим головням.
— Ого! Хорошо горит нынче вечером. А на дворе
подмораживает, дети мои, подмораживает.
Потом, положив руку на плечо Жанны, он указал на
огонь:
— Видишь, дочурка, самое главное на свете — очаг
и своя семья вокруг очага. Лучше этого ничего нет. Но,
по-моему, пора спать. Вы, должно быть, очень устали,
детки?
Когда Жанна поднялась к себе в спальню, она заду-
малась над тем, как различно может быть возвращение
в одно и то же, казалось бы, любимое место. Почему
она так подавлена, почему и дом, и родной край, и все,
что было ей дорого, теперь надрывает душу?
Вдруг взгляд ее упал на часы. Пчелка по-прежнему
так же быстро и размеренно порхала слева направо и
справа налево над позолоченными цветами. И тут Жан-
ну пронизал порыв внезапной нежности, глубочайшего
умиления перед этим маленьким механизмом, который
выпевал ей время и бился, как живое сердце.
Она была несравненно меньше растрогана, когда
обнимала отца и мать. У сердца есть загадки, недоступ-
ные разуму.
Впервые после замужества она была одна в посте-
ли,— Жюльен, под предлогом усталости, устроился в
другой комнате. Впрочем, они заранее решили, что
у каждого будет отдельная спальня.
Она долго не могла уснуть, ей было странно не чув-
ствовать рядом другого тела и непривычно спать в оди-
ночестве; ее тревожил злобный северный ветер, который
бушевал на крыше.
Утром она проснулась от яркого света, окрасившего
багрянцем ее кровать; а в окнах, запушенных инеем,
было так красно, словно весь небосвод горел огнем.
Закутавшись в широкий пеньюар, Жанна подбежала
к окну и распахнула его.
Ледяной ветер, свежий и пронизывающий, ворвался
в комнату, хлестнул ей в лицо колючим холодом, от ко-
торого заслезились глаза; а посреди зардевшегося неба
70
'«iMilir, огромное, пылающее, раздутое, как физиономия
пьиннцы, поднималось из-за деревьев.
Заиндевевшая, ставшая твердой и сухой земля зве-
нг\а под ногами работников фермы. За одну ночь все
иг гни тополей, еще покрытые листьями, оголились,
и вдалеке, за ландой, виднелась широкая зеленоватая
ном>са океана, вся в белых прожилках.
11латан и липа на глазах теряли свой убор. При
каждом порыве ледяного ветра целый вихрь опавших от
внезапного заморозка листьев взлетал вместе со шква-
м>м, как стая птиц. Жанна оделась, вышла и, чтобы за**
питься чем-нибудь, решила навестить фермеров.
Мартены встретили ее с распростертыми объятиями,
и хозяйка расцеловала в обе щеки; потом ее заставили
пыпить рюмку наливки, настоянной на вишневых ко-
(точках. Она отправилась на вторую ферму. Куяры то-
же встретили ее с распростертыми объятиями; хозяйка
чмокнула ее в одно и в другое ушко, и тут пришлось
отведать черносмородиновой наливки. После этого она
вернулась завтракать.
И день прошел, как вчерашний, только морозный,
а не сырой. И остальные дни недели оказались похожи
на первые два; и все недели месяца оказались похожи
на первую.
Однако мало-помалу тоска по дальним краям улег-
лась в ней. Привычка покрывала ее жизнь налетом по-
корности, подобно тому как некоторые воды отлагают
на предметах слой извести. И в душе ее проснулось
пнимание к ничтожным мелочам повседневного быта,
ожил интерес к немудреным будничным занятиям. В ней
развивалась своего рода созерцательная меланхолия,
безотчетная разочарованность в жизни. Что же ей бы-
ло нужно? Чего она хотела? Она и сама не знала.
У нее не было ни малейшего вкуса к светской суете, ни
малейшей жажды развлечений, даже не было стремле-
ния к доступным для нее радостям. Да и к каким,
впрочем? Подобно старым креслам в гостиной, поблек-
шим от времени, все понемногу бледнело в ее глазах, все
стиралось, приобретало тусклый, сумрачный оттенок.
Отношения ее с Жюльеном совершенно изменились.
После того, как они вернулись из свадебного путешест-
вия, он стал совсем другим, точно актер, который сыг-
рал свою роль и принял обычный вид. Он почти не об-
71
ращал на нее внимания, почти не разговаривал с ней;
любви как не бывало; редкую ночь он проводил в ее
спальне.
Он взял на себя управление имуществом и хозяйст-
вом, проверял арендные сроки, донимал крестьян, уре-
зывал расходы; он приобрел замашки полупомещика,
полуфермера и утратил все изящество, весь лоск времен
жениховства.
В своем холостяцком гардеробе он отыскал потертый
бархатный охотничий костюм, весь в пятнах, и носил
его не снимая; с небрежностью человека, которому не-
зачем больше нравиться, он перестал бриться, и длин-
ная борода невообразимо уродовала его. Руки он тоже
перестал холить, а после каждой трапезы выпивал че-
тыре-пять рюмок коньяка.
Когда Жанна сделала попытку ласково попенять ему,
он так резко оборвал ее: «Оставь меня в покое, слы-
шишь?»,— что она уже не решалась давать ему советы.
Неожиданно для себя самой она легко примирилась
с этими переменами. Он просто стал для нее чужим
человеком, чье сердце и душа непонятны ей. Она часто
задумывалась над тем, как могло случиться, что они
встретились, влюбились, поженились в порыве увлече-
ния, а потом вдруг оказались совершенно чужды друг
другу, как будто никогда и не спали бок о бок.
И почему она почти не страдала от его равнодушия?
Значит, так полагается в жизни? Или они ошиблись?
Неужели будущее ничего больше не сулит ей?
Быть может, она страдала бы сильней, если бы
Жюльен был по-прежнему красивым, холеным, щеголе-
ватым, обольстительным.
Решено было, что после Нового года молодожены
останутся одни, а отец и маменька поедут пожить не-
сколько месяцев в своем руанском доме. Новобрачные
всю зиму пробудут в Тополях, чтобы окончательно
обосноваться, освоиться и привыкнуть к этому уголку,
где им предстоит провести всю жизнь. Кстати, Жюль-
ен собирался представить жену соседям, семействам
Бризвиль, Кутелье и Фурвиль.
Но молодые еще не могли делать визиты, потому что
никак не удавалось добыть живописца, который изме-
нил бы герб на карете.
72
Дело в том, что барон уступил зятю старый фамиль-
Н14И нкииаж, и Жюльен ни за какие блага не соглашал-
। и помниться в соседних поместьях, пока герб рода де
Л им а ров не будет соединен с гербом Ле Пертюи де Во.
I 1о во всей местности имелся только одни мастер по
ч»н ги геральдических украшений — живописец из Боль-
Пгкп, ио фамилии Батайль, которого наперебой пригла-
шен во все нормандские замки для изображения на
лн<ч>цах экипажей драгоценных для хозяев эмблем.
I 1аконец в одно декабрьское утро, когда господа
ьпичали завтракать, какой-то человек отворил калитку
и направился прямо к дому. За спиной у него виднелся
ящик. Это и был Батайль.
Его ввели в столовую и подали ему завтрак, как
барину, потому что его ремесло, постоянное общение
hi всей местной аристократией, знание геральдики, ее
«пениальной терминологии и всех атрибутов сделали
и । него нечто вроде живого гербовника, и дворяне по-
жимали ему руку.
Немедленно были принесены карандаши и бумага,
и пока Батайль завтракал, барон и Жюльен делали на-
броски своих гербов, разделенных на четыре поля. Ба-
ронесса всполошилась, как всегда, когда затрагивали
игу тему, и подавала советы; даже Жанна приняла уча-
стие в обсуждении, заинтересовавшись им под влияни-
ем какого-то безотчетного чувства.
Батайль закусывал и в то же время высказывал свое
мнение, а иногда брал карандаш, набрасывал эскиз,
приводил примеры, описывал помещичьи выезды всей
округи и самым присутствием своим, мыслями, даже го-
лосом сообщал окружающему дух аристократизма.
Это был низенький человечек, седой, коротко остри-
женный, руки у него были выпачканы красками, и весь
он пропах скипидаром. Ходили слухи, что в прошлом
за ним числилось грязное дельце об оскорблении нрав-
ственности; но единодушное уважение всех титулован-
ных семейств смыло с него это пятно.
Когда он допил кофе, его провели в каретный сарай;
с кареты был снят клеенчатый чехол. Осмотрев ее,
Батайль с апломбом высказался относительно размеров
герба и после нового обмена мнениями приступил к делу.
Несмотря на холод, баронесса велела принести себе
кресло, так как желала наблюдать за работой; вскоре
73
она потребовала грелку, потому что у нее закоченели
ноги; после этого она принялась мирно беседовать с
живописцем, расспрашивала его о брачных союзах, еще
неизвестных ей, о недавних смертях и рождениях, по-
полняя этими сведениями родословные, которые храни-
ла в памяти.
Жюльен сидел возле тещи, верхом на стуле. Он ку-
рил трубку, сплевывая наземь, прислушивался к разго-
вору и следил за тем, как запечатлевается в красках
его дворянство.
Вскоре и дядя Симон, направлявшийся в огород с
лопатой на плече, остановился посмотреть на работу
живописца; а когда весть о прибытии Батайля достиг-
ла обеих ферм, не замедлили явиться и обе фермер-
ши. Стоя возле баронессы, они восторгались и твер-
дили:
— Вот ловкач-то, какие штуки разделывает!
Гербы на обеих дверцах были закончены только на
другой день к одиннадцати часам. Тотчас же все ока-
зались в сборе; карету выкатили во двор, чтобы было
виднее.
Работа была безупречная. Батайля хвалили все хо-
ром, а он взвалил себе на спину ящик и удалился. Ба-
рон, его жена, Жанна и Жюльен в один голос решили,
что живописец способный малый и при благоприятных
обстоятельствах из него, без сомнения, вышел бы на-
стоящий художник.
В целях экономии Жюльен осуществил ряд реформ,
а они, в свою очередь, потребовали новых изменений.
Старик кучер был сделан садовником, так как ви-
конт решил править сам, а выездных лошадей продал,
чтобы не тратиться на корм.
Но кому-то надо было держать лошадей, когда гос-
пода выйдут из экипажа, и потому он произвел в выезд-
ные лакеи подпаска Мариуса.
Наконец, чтобы иметь лошадей, он ввел в арендный
договор Куяров и Мартенов особую статью, согласно
которой оба фермера обязаны были давать по лошади
один раз в месяц в указанный им день, за что они ос-
вобождались от поставки птицы. И вот однажды Куяры
привели большую рыжую клячу, а Мартены белую лох-
матую лошаденку, обеих запрягли вместе, и Мариус,
74
укшуиший в старой ливрее дяди Симона, подкатил с
• гнм выездом к господскому крыльцу.
Жюльен почистился, приосанился и отчасти вернул
ггбе прежнюю щеголеватость; но все же длинная боро-
ли придавала ему вульгарный вид.
Он осмотрел лошадей, карету, мальчишку-лакея и
। чел их удовлетворительными, ибо для него важен был
только новый герб.
Баронесса вышла из своей спальни под руку с му-
жем, с трудом взобралась в экипаж и уселась, опершись
ил подушки. Появилась и Жанна. Сперва она посмея-
ллсь над несуразностью этой пары лошадей; по ее сло-
мам, белая была внучкой рыжей; но затем она увидела
Мариуса, у которого все лицо ушло под шляпу с ко-
кардой и только нос задерживал ее, руки исчезли в нед-
рах рукавов, ноги скрывались в фалдах ливреи, как в
юбке, а снизу неожиданно выглядывали огромные баш-
маки; она увидела, как он закидывает голову, чтобы
смотреть, как он поднимает ноги, чтобы ступать, словно
идет вброд через речку, как он тычется вслепую, испол-
няя приказания, весь утонув, потерявшись в складках
обширных одежд,— увидев все это, она залилась неудер-
жимым» нескончаемым смехом.
Барон обернулся, оглядел растерянного мальчугана,
сам расхохотался вслед за Жанной и стал звать жену,
с трудом выговаривая слова:
— По...ос...мо...три на Ма-ма-мариуса; вот потеха!
Господи, вот потеха-то!
Тут и баронесса выглянула в окно и, увидев Мариу-
са, так затряслась от хохота, что вся карета запрыгала,
словно на ухабах. Но Жюльен спросил, побледнев:
— Да чего вы так смеетесь? Вы, кажется, сошли
с ума!
Жанна изнемогала, задыхалась, не могла совладать
с собой и, наконец, опустилась на ступени подъезда;
барон — вслед за нею, а доносившееся из кареты судо-
рожное сопенье и непрерывное кудахтанье доказывали,
что баронесса захлебывается от смеха. Вдруг затрепы-
халась и ливрея Мариуса. Он, по-видимому, сообразил,
в чем тут дело, и тоже захохотал во вею мочь под
прикрытием своего цилиндра.
Тут рассвирепевший Жюльен бросился на него и
влепил ему такую пощечину, что гигантская шляпа сва-
75
лилась с головы мальчика и отлетела на лужайку; после
этого он повернулся к тестю и прохрипел, заикаясь от
ярости:
— Казалось бы, вам-то уж смеяться нечего. Ведь
докатились мы до этого потому, что вы растратили свое
состояние и промотали свое добро. Кто виноват, что
вы разорены?
Все веселье замерло, прекратилось в один миг. Ник-
то не проронил ни слова. Жанна готова была запла-
кать; она бесшумно примостилась возле матери. Барон
молча, растерянно сел напротив обеих женщин, а Жюль-
ен расположился на козлах, после того как втащил
туда всхлипывающего мальчугана, у которого вспухла
щека.
Путь был печален и показался долгим. В карете мол-
чали. Все трое были подавлены и смущены и не хотели
признаться друг другу в том, что тревожило их серд-
ца. Они чувствовали, что не могли бы говорить о по-
стороннем, настолько были поглощены одной мучитель-
ной мыслью, и потому предпочитали уныло молчать,
лишь бы не касаться этой тягостной темы.
Лошади неровной рысцой везли карету вдоль забо-
ров ферм. Иногда карета вспугивала черных кур, кото-
рые удирали во всю прыть и ныряли под изгородь,
иногда за нею с яростным лаем гналась овчарка, а по-
том поворачивала домой, но все еще оглядывалась,
ощетинившись, и лаяла вслед экипажу.
Порой навстречу попадался длинноногий парень в
измазанных грязью деревянных башмаках. Он лениво
шагал, засунув руки в карманы синей блузы, раздутой
на спине ветром, сторонился, чтобы пропустить карету,
и неуклюже стягивал картуз, обнажая голову с прямы-
ми косицами слипшихся волос.
А в промежутках между фермами снова тянулась
равнина с другими фермами, разбросанными вдали.
Наконец экипаж въехал в широкую еловую аллею,
идущую от самой дороги. В глубоких, наполненных
грязью рытвинах карета накренялась, и маменька вскри-
кивала. В конце аллеи виднелись белые запертые воро-
та; Мариус побежал отворять их, и, обогнув по закруг-
ленной дороге огромную лужайку, карета подкатила
к большому высокому хмурому зданию с закрытыми
ставнями.
76
I (гожиданно распахнулась средняя дверь, и старый,
немощный слуга в полосатой, красной с черным, фу-
файке, наполовину закрытой широким фартуком, мелки-
ми шажками, бочком спустился с крыльца. Ои спросил
фамилию гостей, провел их в большую залу и с трудом
поднял всегда спущенные жалюзи.
Мебель была в чехлах, часы и канделябры обернуты
Иглой кисеей, а затхлый, застоявшийся, холодный и сы-
рой воздух, казалось, пропитывал грустью легкие, серд-
це и все тело.
Гости уселись в ожидании. Шаги по коридору, над
головой, свидетельствовали о непривычной суете. За-
стигнутые врасплох хозяева спешно одевались. Ждать
пришлось долго. Несколько раз слышался колокольчик.
Кто-то шнырял по лестнице вверх и вниз.
Баронесса продрогла от пронизывающего холода и
нее время чихала. Жюльен шагал взад и вперед. Жанна
уныло сидела возле матери. А барон стоял, потупив го-
лову и прислонясь к каминной доске.
Наконец одна из высоких дверей распахнулась, и
показались виконт и виконтесса де Бризвиль. Оба они
были низенькие, сухонькие, вертлявые, неопределенного
возраста, церемонные и неловкие. Жена, в шелковом
с разводами платье и в маленьком старушечьем чепчике
с бантами, говорила быстро, визгливым голоском.
Муж, затянутый в парадный сюртук, отвешивал по-
клоны, сгибая колени. И нос его, и глаза, и торчащие
зубы, и словно навощенные волосы, и праздничный на-
ряд — все блестело, как блестят предметы, которые
очень берегут.
После первых приветствий и добрососедских любез-
ностей никто не знал, что сказать дальше. Наконец еще
раз без всякой надобности обе стороны выразили удо-
вольствие и надежду на продолжение столь приятного
знакомства. Это настоящая находка — такие встречи,
когда круглый год живешь в деревне.
А от ледяного воздуха в этой зале стыли кости,
хрипли голоса. Теперь баронесса и чихала и кашляла.
Барон поспешил подать сигнал к отъезду. Бризвили за-
протестовали: «Что вы? Так скоро? Посидите еще». Но
Жанна уже встала, хотя Жюльен, находивший визит
слишком коротким, делал ей знаки.
77
Хозяева хотели позвонить слуге и приказать, чтобы
подали карету, но звонок не действовал. Хозяин побе-
жал сам и вернулся с сообщением, что лошадей поста-
вили на конюшню.
Пришлось ждать. Каждый придумывав что бы еще
сказать. Поговорили о дождливой погоде. Жанна, не-
вольно содрогаясь от тоски, спросила, что же делают
хозяева целый год вдвоем, одни. Но Бризвилей удивил
такой вопрос; они были постоянно заняты, вели обшир-
ную переписку со своей знатной родней, рассеянной по
всей Франции, проводили дни в мелочных занятиях,
держались друг с другом церемонно, как чужие, и тор-
жественно беседовали о ничтожнейших делах.
И под высоким почерневшим потолком большой, не-
жилой, закутанной в чехлы залы оба, муж и жена, та-
кие щупленькие, чистенькие, учтивые, казались Жанне
мумиями аристократизма.
Наконец карета, влекомая двумя непарными одрами,
проехала под окнами. Но теперь исчез Мариус. Считая
себя свободным до вечера, он, вероятно, пошел прогу-
ляться.
Разъяренный Жюльен попросил, чтобы его отправи-
ли пешком, и после многократных взаимных приветст-
вий гости поехали домой в Тополя.
Едва очутившись в карете, Жанна и отец, несмотря
на гнетущее воспоминание о грубости Жюльена, снова
начали смеяться и передразнивать повадки и выражения
Бризвилей. Барон подражал мужу. Жанна изображала
жену, но баронесса, задетая в своей дворянской гордо-
сти, заметила:
— Вы напрасно смеетесь над ними, это весьма поч-
тенные люди, и, кроме того, Бризвиль — одна из самых
родовитых фамилий.
Оба умолкли, чтобы не раздражать маменьку, но
время от времени не могли удержаться, переглядыва-
лись и принимались за прежнее. Барон церемонно кла-
нялся и изрекал важным тоном:
— В вашем поместье Тополя, должно быть, очень
холодно, сударыня, при постоянном ветре с моря?
Жанна напускала на себя чопорный вид и отвечала,
жеманясь и вертя головой, как утка в воде:
— Что вы, сударь, у меня много дела круглый год.
Затем у нас столько родни и такая обширная переписка
78
• iirii. Л господин де Бризвиль все возлагает на меня.
( им ок занимается научными изысканиями с аббатом
11<ллсм. Они совместно пишут историю церкви в Нор-
мандии.
Баронесса улыбалась благодушно и досадливо, пов-
I оряя:
Нехорошо насмехаться над людьми нашего круга.
I io вдруг карета остановилась. Жюльен кричал и
«нал кого-то, обернувшись назад. Жанна и барон высу-
нулись в окошко и увидели странное существо, которое
пак будто катилось по направлению к ним. Это Мариус
io всех ног догонял карету, путаясь в развевающихся
фалдах ливреи, ничего не видя под цилиндром, который
иге время съезжал ему на глаза, размахивая руками, как
мельница крыльями, шлепая по всем лужам и спотыка-
ясь обо все камни, какие только попадались на дороге,
подскакивая, подпрыгивая, по уши в грязи.
Не успел он добежать, как Жюльен нагнулся, ухва-
тил его за ворот, притянул к себе и, бросив вожжи,
принялся колотить кулаками по шляпе, как по бараба-
ну, и нахлобучил ее до самых плеч мальчика. Мальчу-
ган ревел под шляпой, пытался вырваться, спрыгнуть
с козел, но хозяин держал его одной рукой, а другой
продолжал бить.
Жанна в ужасе вскрикнула:
— Папа!.. Папа!..
Баронесса вне себя от возмущения сжала руку мужа:
— Остановите, остановите же его, Жак!
Барон стремительно опустил переднее стекло, схва-
тил зятя за рукав и крикнул ему прерывающимся от
гнева голосом:
— Перестаньте бить ребенка!
Жюльен в изумлении обернулся:
— Да разве вы не видели, во что он превратил
ливрею?
Но барон просунул голову между ними обоими и
произнес:
— Велика важность! Нельзя быть таким зверем.
Жюльен вспылил:
— Пожалуйста, оставьте меня в покое, это вас не
касается!
И он опять занес руку, но тесть поймал ее на лету
и опустил с такой силой, что она стукнулась о козлы,
79
при этом он закричал так гневно: «Если вы не переста-
нете, я выйду и усмирю вас!» — что виконт сразу при-
тих, не ответил ни слова, пожал плечами и хлестнул ло-
шадей; лошади побежали крупной рысью.
Обе женщины сидели не шевелясь, мертвенно-блед-
ные, и только явственно слышалось, какими тяжелыми
ударами бьется сердце баронессы.
За обедом Жюльен держал себя как ни в чем не бы-
вало, даже любезнее обычного. Жанна, отец, мадам
Аделаида в своем несокрушимом доброжелательстве не
помнили зла и теперь умилялись его приветливости,
охотно веселились с тем отрадным чувством, какое
испытывают выздоравливающие, а когда Жанна снова
заговорила о Бризвилях, ее муж подхватил шутку, но
тут же торопливо добавил:
— Все равно они настоящие аристократы.
Больше визитов не делали, всем было страшно заго-
ворить о Мариусе. Решено было только разослать сосе-
дям карточки на Новый год, а для посещений дождать-
ся первых теплых дней весны.
Наступило Рождество. В Тополях к обеду были при-
глашены кюре и мэр с женой. Их позвали также на Но-
вый год. Это были единственные развлечения в однооб-
разной веренице дней.
Отец и маменька должны были уехать девятого ян-
варя. Жанна просила их побыть еще, но Жюльен не
поддержал ее, и барон, видя все возрастающую холод-
ность зятя, выписал из Руана почтовую карету.
Накануне отъезда, когда все уже было уложено и
погода стояла ясная и морозная, Жанна с отцом реши-
ли прогуляться в Ипор, где они не были ни разу после
ее возвращения с Корсики.
Они прошли через лес, по которому она в день
свадьбы бродила рука об руку с тем, чьей спутницей
стала навсегда, лес, где она изведала первую ласку,
ощутила первый трепет, предвестие той чувственной
любви, которую ей суждено было познать лишь в ди-
ком ущелье Ота, возле ручья, где они утоляли жажду
и вместе с водой пили поцелуи.
Не стало больше ни листвы, ни буйных трав,— ниче-
го, кроме шороха сучьев да того сухого шелеста, какой
слышится в оголенных рощах.
80
()ии вошли в деревню. Пустынные, безмолвные ули-
Nii и(с так же были пропитаны запахом моря, водорос-
• •< и рыбы. По-прежнему сушились развешанные у две-
। • н или разложенные на гальке большие бурые сети.
м»дное, серое море с неизменной бурливой пеной на-
< . >•» отступать, обнажая зеленоватые уступы у подно-
iii'i < калистого кряжа близ Фекана, а лежащие на бо-
• \ вдоль всего берега большие лодки напоминали ог-
। ммпых дохлых рыб. Смеркалось, и рыбаки в шерстяных
• ••.»।'<|мх вокруг шеи, в высоких болотных сапогах сходи-
и<|> кучками к берегу, в одной руке держа флягу с
!••• п»<»и, в другой — корабельный фонарь. Долго топта-
м»< h они вокруг поваленных на бок баркасов: с нор*
м,.пд< кой медлительностью укладывали в судно сети,
.и..* hi, каравай хлеба, горшок с маслом, стакан и бу-
iiiM<y со спиртным. После этого они толкали в море
• н» шятый баркас, и он с грохотом катился по гальке,
прорезал пену, взлетал на волну, покачивался несколь-
мгновений, расправляя свои темные крылья, и
• крывался во мгле вместе с огоньком на верхушке
M.I •! I Ы.
Л рослые рыбачки, широкий костяк которых выпи-
p. । л под реденькой тканью одежды, дожидались отплы-
ц|»| последнего рыбака и лишь тогда возвращались в
• нищую деревню, тревожа своими крикливыми голоса-
ми гхубокий сон темных улиц.
Барон и Жанна стояли не шевелясь и следили, как
ц< »h зают во мраке эти люди, которые каждую ночь ухо*
/in mi в море, навстречу смерти, чтобы не умереть с го-
м.ду, и все же были настолько бедны, что никогда не
• mi мяса.
Барон, потрясенный зрелищем океана, прошептал:
— Как это страшно и как прекрасно! Как величаво
.»i<» море, где реет сумрак и стольким жизням грозит
• 11<к \ь! Не правда ли, Жанетта?
— Средиземное море гораздо лучше,— ответила она
। Xi> \одной улыбкой.
11о отец возмутился
Средиземное море! Елей, сироп, подсиненная во-
Aiiiia в лохани. Да ты посмотри на это — какое оно
« ।р.нпное, какие на нем пенистые волны! И подумай о
к х, кто вышел в это море и уже скрылся из виду.
81
Жанна со вздохом согласилась:
— Да, пожалуй.
Но слетевшие с ее языка слова: «Средиземное мо-
ре» кольнули ее в сердце, возвратили мысли к тем да-
леким краям, где были погребены ее мечты.
Вместо того, чтобы вернуться лесом, отец и дочь
вышли на дорогу и не спеша взобрались по крутому
берегу. Они почти не говорили, угнетенные близкой
разлукой.
Временами, когда они проходили мимо какой-нибудь
фермы, им в лицо ударял то аромат размятых яблок,
благовоние свежего сидра, которым в эту пору напитан
воздух Нормандии, то густой запах хлева, тот славный,
теплый дух, которым тянет от коровьего навоза.
Освещенное окошко в глубине двора указывало на
жилье.
И Жанне казалось, что душа ее выходит за свои
пределы, охватывает и постигает незримое, а при виде
огоньков, разбросанных среди деревенских просторов,
она вдруг особенно остро ощутила одиночество всех лю-
дей, которых все разъединяет, все разлучает, все отры-
вает от того, что было бы им дорого.
И тоном, в котором слышалась покорность судьбе,
она произнесла:
— Невеселая штука — жизнь.
Барон вздохнул:
— Что поделаешь, дочурка, мы над ней не властны.
На следующий день отец с маменькой уехали, а
Жанна и Жюльен остались одни.
VII
В обиход молодых супругов сразу же вошли карты.
Каждый день после завтрака Жюльен, покуривая труб-
ку и неторопливо выпивая рюмок шесть или восемь
коньяка, играл с женою несколько партий в безик. По-
сле этого она поднималась к себе в спальню, садилась
у окна и под стук дождя, барабанившего в стекла, под
вой ветра, сотрясавшего их, упорно вышивала волан
к нижней юбке. Порою, утомившись, она поднимала
взгляд и смотрела вдаль, на темное море с барашками
пены. Потом, после минутного беспредметного созерца-
ния, снова бралась за рукоделье.
82
Впрочем, больше ей и нечего было делать, так как
«I»»• • лы и, чтобы полностью удовлетворить свое власто-
..... и свои наклонности скопидома, сам управлял
минш том. Он обнаруживал жесточайшую скаредность,
••|»м.|да не давал чаевых, до крайности урезал расходы
• । к»\у С самого своего приезда в Тополя Жанна за-
* .и.нм\а себе к утру у булочника нормандский хлебец,
• !»•«» ми н упразднил и этот расход и ограничил ее гренками.
Она ничего не говорила во избежание объяснений,
< пп|н)11 и ссор, но, как от булавочного укола, страдала
• । каждого нового проявления мужниной скупости. Ей,
...панной в семье, где деньги ни во что не ставились,
• |«» казалось недостойным, отвратительным. Сколько
i'.i । < хышала она от маменьки: «Да деньги для того
н < \ шествуют, чтобы их тратить». А теперь Жюльен
<||<рдил ей: «Неужто ты никогда не отучишься сорить
книгами?» И всякий раз, как ему удавалось выгадать
интиько грошей на жалованье или на счете, он заяв-
м| \ с улыбкой, пряча деньги в карман: «По капельке —
мире, по зернышку — ворох!»
I 1о бывали дни, когда Жанна снова принималась
Mi ri.iTb. Работа откладывалась, руки ее опускались,
»> н.р заволакивался, и она вновь, как в девические го-
|ы, сочиняла увлекательный роман, мысленно пережива-
чудесные приключения. И вдруг голос Жюльена, от-
ымавшего приказания дяде Симону, выводил ее из
мечтательной дремы; она опять бралась за свое кропот-
HiiKic рукоделье, говоря себе: «С этим покончено!» И на
и.। м>цы, вкалывающие иглу, падала слеза.
Розали, прежде такая веселая, такая певунья, пере-
менилась тоже. Округлые щеки ее утратили румяный
• мшец, ввалились и временами бывали землистого
щи та.
Жанна часто спрашивала ее:
— Уж не больна ли ты, голубушка?
Л горничная неизменно отвечала:
— Нет, сударыня.
При этом она слегка краснела и спешила ускольз-
ни I».
Она уже не бегала, как прежде, а с трудом волочила
iiiH и и даже перестала наряжаться, ничего не покупала
\ разносчиков, которые тщетно прельщали ее атласны-
ми м нтами, корсетами и разной парфюмерией.
83
В большом доме ощущалась гулкая пустота, он
стоял мрачный, весь в длинных грязных подтеках от
дождей.
В конце января выпал снег. Издалека было видно,
как с севера над хмурым морем проплывали тяжелые
тучи, и вдруг посыпались белые хлопья. В одну ночь
занесло всю равнину, и наутро деревья стояли, окутан-
ные ледяным кружевом.
Жюльен, обутый в высокие сапоги, неряшливо оде-
тый, проводил все время в конце рощи, во рву, выхо-
дящем на ланду, и подстерегал перелетных птиц; время
от времени выстрел прерывал застывшую тишину по-
лей, и вспугнутые черные вороны стаями взлетали с вы-
соких деревьев.
Жанна, изнывая от скуки, спускалась иногда на
крыльцо. Шум жизни доносился до нее откуда-то изда-
лека, отдаваясь эхом в сонном безмолвии мертвенной
и мрачной ледяной пелены.
Немного погодя она слышала один лишь гул дале-
ких волн да неясный непрерывный шорох не переста-
вавшей кружить в воздухе ледяной пыли.
И снежный покров все рос и рос, все падали и пада-
ли густые и легкие хлопья.
R одно такое серенькое утро Жанна сидела, не дви-
гаясь, в своей спальне у камина и грела ноги, а Роза-
ли, менявшаяся с каждым днем, медленно убирала по-
стель. Внезапно Жанна услышала за своей спиной бо-
лезненный вздох. Не оборачиваясь, она спросила:
— Что с тобой?
— Ничего, сударыня,— как обычно ответила гор-
ничная.
Но голос у нее был надорванный, почти беззвучный.
Жанна стала думать о другом, как вдруг заметила,
что девушки совсем не слышно. Она позвала:
— Розали!
Никто не шевельнулся. Решив, что она незаметно
вышла из комнаты, Жанна крикнула громче:
— Розали!
И уже протянула руку к звонку, как вдруг услыша-
ла тяжкий стон возле себя и вскочила в испуге.
Служанка, мертвенно бледная, с блуждающим взгля-
дом, сидела на полу, вытянув ноги и опершись на спин-
ку кровати.
84
/Канна бросилась к ней:
Что с тобой, что с тобой?
I а не ответила ни слова, не сделала ни малейшего
лигмния; безумными глазами смотрела она на свою
чо ишку и тяжело дышала, как от жестокой боли. По-
им вдруг напряглась всем телом и повалилась
или шичь, стискивая зубы, чтобы подавить вопль стра-
I.Hill я.
11 тут у нее под платьем, облепившим раздвинутые
и» in, что-то зашевелилось. Сейчас же оттуда послышал-
• п < । ранный шум, какое-то бульканье, как бывает, когда
• к» нибудь захлебывается и задыхается; вслед за тем
1>.| «далось протяжное мяуканье, тоненький, но уже стра-
|дм»ческий плач, первая жалоба ребенка, входящего
I' .hHJHb.
/Канна сразу все поняла и в полном смятении броси-
5** I» на лестницу:
— Жюльен, Жюльен!
— Что тебе? — спросил он снизу.
— Там... там... Розали...— еле выговорила она.
Жюльен мигом взбежал по лестнице, перепрыгивая
•к р( з две ступеньки, ворвался в спальню, резким движе-
нием поднял юбку девушки и обнаружил омерзительный
комок мяса, сморщенный и липкий, он пищал, корчась
н копошась между обнаженных ног матери.
Жюльен выпрямился со злым видом и вытолкнул
1>.н терянную жену за дверь:
— Это тебя не касается. Ступай и пришли мне
\юдивину и дядю Симона.
Дрожа всем телом, Жанна спустилась на кухню, по-
юм, не смея вернуться, вошла в гостиную, где не топи-
mi с отъезда родителей, и стала с трепетом ждать ве-
« К Н.
Вскоре она увидела, как из дому выбежал слуга.
< тетя пять минут он возвратился с вдовой Дантю,
м< < гной повитухой.
Сейчас же на лестнице послышались шаги и суета,
|<.|к будто несли раненого; Жюльен пришел сказать
Жанне, что она может вернуться к себе.
Она снова села у камина, дрожа так, словно оказа-
мк ь свидетельницей катастрофы.
— Ну как Розали? — спросила она.
Жюльен озабоченно и беспокойно шагал по комнате:
85
казалось, его душит злоба, он чем-то сильно раздражен.
Сперва он не ответил, но немного погодя остановился
перед женой:
— Как ты предполагаешь поступить с этой девкой?
Она в недоумении посмотрела на мужа:
— Как это? Что ты хочешь сказать? Я не понимаю.
Он сразу вспыхнул и заорал:
— Да не можем же мы держать в доме ублюдка!
Это озадачило Жанну, но после долгого раздумья
она предложила:
— А как ты думаешь, мой друг, нельзя ли отдать
его на воспитание?
Он не дал ей договорить;
— А платить кто будет? Ты. что ли?
Она снова стала искать выхода; наконец сказала:
— Отец должен позаботиться о ребенке. А если он
женится на Розали, все будет улажено.
Жюльен окончательно вышел из себя и рявкнул:
— Отец!.. Отец! А ты знаешь его... отца-то?! Не
знаешь? Ну так как же?
Жанна возбужденно проговорила:
— Но не бросит же он девушку в таком положении.
Тогда, значит, он подлец! Мы узнаем его имя, пойдем
к нему и потребуем объяснений.
Жюльен успокоился и снова зашагал по комнате.
— Дорогая моя, она не хочет назвать его имя. Не-
ужели мне она не говорит, а тебе скажет?.. Ну, а если
он не пожелает жениться? Мы не можем держать у се-
бя девушку-мать с ее отродьем. Понимаешь ты это?
Жанна упрямо твердила:
— Значит, он негодяй! Но мы его отыщем, и он бу-
дет иметь дело с нами.
Жюльен густо покраснел и снова повысил голос:
— Хорошо... А пока что?
Она не зиала, что решить, и спросила:
— Ну, а ты что предлагаешь?
Он с готовностью высказал свое мнение:
— Я бы поступил просто. Дал бы ей немного денег
и отправил ко всем чертям вместе с ее младенцем.
Но молодая женщина возмутилась и запротестовала:
— Ни за что! Эта девушка — моя молочная сестра.
Мы вместе выросли. Она согрешила, очень жаль, но
ничего не поделаешь. Я за это не вышвырну ее на ули-
86
цу. и, если иначе нельзя, я буду воспитывать ее ре.
бгпка.
Гут Жюльен совсем разъярился:
Хорошую же мы себе создадим репутацию! Это
при нашем имени и связях! Все будут говорить, что
мы поощряем порок и держим у себя потаскушек. По-
рядочные люди не переступят нашего порога. Что это
।гбе в голову пришло? Ты не в своем уме!
Она продолжала невозмутимо:
- Я не позволю выгнать Розали. Если ты не жела-
riiib ее держать, моя мать возьмет ее к себе. В конце
концов мы допытаемся, кто отец ребенка.
Взбешенный Жюльен вышел из комнаты, хлопнув
дверью, и крикнул:
— Какие дурацкие фантазии бывают у женщин!
Под вечер Жанна пошла к родильнице. Предостав-
чпная попечению вдовы Дантю, она лежала в постели
неподвижно, с широко открытыми глазами, а сиделка
укачивала на руках новорожденного.
Едва Розали увидела свою барыню, она заплакала
н спрятала голову под одеяло, сотрясаясь от исступлен-
ных рыданий. Жанна хотела ее поцеловать, но она про-
।ввилась, закрывала лицо.
Тут вмешалась сиделка, силой стащила с ее лица
одеяло, и она покорилась, продолжая плакать, но уже
IHXOHbKO.
Скудный огонь горел в камине, в каморке было хо-
м>дно; ребенок плакал. Жанна не осмеливалась загово-
рить о нем, чтобы не вызвать новых слез. Она только
держала руку горничной и машинально повторяла:
— Все обойдется, все обойдется.
Бедная девушка украдкой поглядывала на сиделку
и вздрагивала от писка малыша; последние отголоски
душившего ее горя вырывались порой судорожным
исхлипыванием, а сдерживаемые слезы, как вода, кло-
котали у нее в горле.
Жанна поцеловала ее еще раз и чуть слышно про-
шептала ей на ухо:
— Не беспокойся, голубушка, мы о нем позаботимся.
Тут начался новый приступ плача, и она поспешила
уйти.
Каждый день она приходила снова, и каждый день
при виде ее Розали разражалась рыданиями.
87
Ребенка отдали на воспитание по соседству.
Жюльен между тем еле говорил с женой, словно за-
таил против нее лютую злобу после того, как она отка-
залась уволить горничную. Однажды он вернулся к
этому вопросу, но Жанна вынула из кармана письмо,
в котором баронесса просила, чтобы девушку немедлен-
но прислали к ней, если ее не будут держать в Топо-
лях. Жюльен в ярости заорал:
— Мать у тебя такая же сумасшедшая, как и ты!
Но больше не настаивал. Через две недели родиль-
ница могла уже встать и вернуться к своим обязан-
ностям.
Как-то утром Жанна усадила ее, взяла за руки и
сказала, испытующе глядя на нее:
— Ну, голубушка, расскажи мне все.
Розали задрожала всем телом и пролепетала:
— Что, сударыня?
— От кого у тебя ребенок?
Тут горничная снова отчаянно зарыдала и в полном
смятении старалась высвободить руки, чтобы закрыть
ими лицо.
Но Жанна целовала и утешала ее, как она ни проти-
вилась.
— Ну, случилось несчастье. Что поделаешь, голу-
бушка. Ты не устояла; не ты первая. Если отец ребен-
ка женится на тебе, никто слова не скажет, и мы возь-
мем его в услужение вместе с тобой.
Розали стонала, как под пыткой, и время от време-
ни силилась вырваться и убежать.
Жанна продолжала:
— Я понимаю, что тебе стыдно, но ведь ты видишь,
я не сержусь и говорю с тобой ласково. А имя этого
человека я спрашиваю для твоего же блага. Раз ты так
убиваешься, значит, он бросил тебя, а я не хочу допу-
стить это. Ты понимаешь, Жюльен пойдет к нему, и мы
заставим его жениться. А если вы будете оба жить у
нас, мы уж не позволим ему обижать тебя.
Тут Розали рванулась так, что выдернула свои ру-
ки из рук барыни, и как безумная бросилась прочь.
Вечером за обедом Жанна сказала Жюльену:
— Я уговаривала Розали назвать имя ее соблаз-
нителя. У меня ничего не вышло. Попытайся теперь
88
1Ы. ведь должны же мы заставить этого негодяя же-
ни ।ней па ней.
Жюльен вспылил:
Ну, знаешь ли, мне надоела эта история. Ты ре-
шила оставить у себя эту девку — дело твое, но меня,
пожалуйста, сюда не впутывай.
11осле родов Розали он стал как-то особенно раздра-
жителен. Он взял себе за правило кричать, раэговари-
млн с женой, как будто всегда был сердит на нее. Она
же, наоборот, старалась избегать всяких стычек, гово-
рила тихо, мягким, примирительным тоном и нередко
нхакала по ночам у себя в постели.
Несмотря на постоянное раздражение, ее муж вер-
нулся снова к любовным привычкам, оставленным пос-
ле приезда в Тополя, и редко пропускал три ночи под-
ряд, чтобы не переступить порога супружеской спальни.
Розали скоро поправилась — и стала меньше гру-
(гить, хотя все время казалась испуганной, дрожала
перед какой-то неведомой опасностью.
Жанна еще два раза пыталась выспросить ее, и оба
раза она убегала.
Жюльен неожиданно стал приветливее; и молодая
женщина, цепляясь за какие-то смутные надежды, пове-
селела, хотя и чувствовала иногда непривычное недомо-
гание, о котором не говорила ни слова. Оттепели все
не было, и целых пять недель небо, светлое днем, как
голубой хрусталь, а ночью, точно инеем, запорошенное
аиездами по всему своему суровому, как будто обледе-
нелому простору, расстилалось над гладкой, застывшей,
смеркающей пеленой снегов.
Фермы, отгороженные от мира прямоугольниками
дпоров и завесами высоких деревьев, опушенных снегом,
мак будто уснули в своей белой одежде. Ни люди, ни
животные не выглядывали наружу; только трубы доми-
шек обнаруживали скрытую в них жизнь тоненькими
гтолбиками дыма, поднимавшегося прямо вверх в мо-
розном воздухе.
Равнина, кустарники и деревья вдоль изгородей —
ясс, казалось, умерло, все было убито холодом. Время
от времени слышно было, как трещали вязы, словно их
деревянные кости ломались под корой; время от вре-
мени большая ветка отрывалась и падала, потому что
лютый мороз леденил соки и рвал волокна дерева.
89
Жанна не могла дождаться, чтобы снова повеяло
теплом, приписывая холодной погоде все неопределен-
ные недомогания, донимавшие ее.
Иногда она не могла ничего есть, всякая пища была
ей противна, иногда у нее начинало бешено стучать
сердце, иногда самые легкие кушанья вызывали у нее
несварение желудка, а напряженно натянутые нервы
держали ее в постоянном нестерпимом возбуждении.
Однажды вечером термометр опустился еще ниже;
Жюльен встал из-за стола, поеживаясь (в столовой ни-
когда не топили как следует, потому что он экономил
на дровах), и, потирая руки, шепнул:
— Хорошо будет спать вдвоем нынче ночью, прав-
да, кошечка?
Он смеялся своим прежним благодушным смехом,
и Жанна бросилась ему на шею; но в этот вечер ей
было до того не по себе, так все у нее болело, нервы
были так необычайно взвинчены, что она тихонько по-
просила, целуя мужа в губы, оставить ее спать одну.
В нескольких словах она рассказала ему о своем недо-
могании.
— Прошу тебя, дорогой мой, мне, право же, очень
нездоровится. Завтра, наверно, будет лучше.
Он не настаивал:
— Как хочешь, дорогая. Если ты больна, надо по-
беречь себя.
И разговор перешел на другие темы.
Она легла рано. Жюльен, против обыкновения, ве-
лел затопить камин в своей комнате. Когда ему доло-
жили, что «горит хорошо», он поцеловал жену в лоб
и ушел.
Холод, казалось, пронизывал насквозь весь дом;
промерзшие стены трещали, как будто пожимались от
озноба, и Жанна вся дрожала в постели.
Два раза она вставала, подбрасывала в огонь по-
ленья и доставала платья, юбки, старую одежду, чтобы
навалить все это на себя. Но согреться она не могла;
ноги ее коченели, а по икрам до самых бедер пробега-
ли судороги, от которых она ворочалась с боку на бок
и металась в сильнейшем возбуждении.
В конце концов у нее стали стучать зубы; руки дро-
жали; грудь теснило; сердце билось медленными глу-
90
'iiми ударами и минутами совсем замирало; она зады**
ха \ась, ей недоставало воздуха.
Ьезумный страх овладел ее душой, а нестерпимый
мо ход прохватывал до мозга костей. Ничего подобного
ина еще не испытывала, ей казалось, что жизнь покида-
rr гс, что она сейчас испустит дух.
Она подумала: «Я умру... Я умираю...»
В ужасе она вскочила с постели, позвонила Розали,
подождала, позвонила еще, подождала снова, дрожа
и коченея.
Горничная не явилась. Должно быть, она спала тем
первым крепким сном, который ничем не перебьешь;
и Жанна, не помня себя, бросилась босиком по лест-
нице.
Она поднялась неслышно, ощупью нашла дверь, от-
ворила ее, позвала: «Розали!» — вошла в комнату, натк-
нулась на кровать, пошарила по ней руками и убеди-
\ась, что она пуста. Пуста и холодна, как будто никто
и не ложился в нее.
С удивлением она подумала: «Что это! Опять гуля-
ет где-то? Даже в такую погоду».
Но в эту минуту сердце у нее вдруг заколотилось,
дыхание перехватило, и она, собрав последние силы,
бросилась обратно, будить Жюльена.
Она вбежала к нему стремительно, движимая уве-
ренностью, что она сейчас умрет, и потребностью взгля-
нуть на него прежде, чем потеряет сознание.
При свете тлеющих углей она увидела на подушке
рядом с головой мужа голову Розали.
От ее крика оба вскочили. Мгновение она стояла не-
подвижно, ошеломленная таким открытием. Потом кину-
лась к себе в комнату; но Жюльен в испуге позвал ее:
«Жанна!» — и ей стало безумно страшно увидеть его,
услышать звук его голоса, выслушивать лживые объяс-
нения, встретиться с ним взглядом. Она снова метну-
лась на лестницу и бросилась вниз.
Она бежала теперь в темноте, рискуя скатиться по
каменным ступенькам и разбиться насмерть. Ее гнало
безудержное желание спрятаться, ничего больше не
акать, никого больше не видеть.
Очутившись внизу, она опустилась на ступеньку,
босая, в одной рубашке, и сидела там как потерянная.
91
Жюльен вскочил с постели и торопливо одевался.
Она слышала его движения, шаги. Она поднялась, что-
бы убежать от него. Вот он тоже спускается по лестни-
це и кричит: «Жанна, послушай!»
Нет, она не хотела слушать его, не хотела, чтоб он
хоть пальцем коснулся ее: и она ринулась в столовую,
как будто спасаясь от убийцы. Она искала выхода, убе-
жища, темного угла, возможности укрыться от него.
Она забилась под стол. Но он уже появился на пороге
со свечой в руке, продолжая кричать: «Жанна!» — и
она снова, как заяц, пустилась наутек, шмыгнула в кух-
ню, два раза обежала ее, точно животное, которое тра-
вят; а когда он и тут нагнал ее. она внезапно распахну-
ла наружную дверь и выбежала в сад.
Ее голые ноги временами по колени проваливались
в снег, и это леденящее прикосновение придавало ей си-
лу отчаяния. Она не ощущала холода, хотя и была в од-
ной рубашке; она вообще уже ничего не ощущала, на-
столько боль души притупила чувствительность тела,
и она бежала, вся белая, как покрытая снегом земля.
Она пробежала большую аллею, рощу, перепрыгнула
ров и устремилась прямо по ланде.
Луны не было, звезды искрились огненными зерна-
ми на черни неба; но равнина- стояла светлая в своей
тусклой белизне, в мертвенном оцепенении, в беспре-
дельном безмолвии.
Жанна шла быстро, не переводя дыхания, не созна-
вая ничего, не задумываясь ни над чем. И вдруг она
очутилась на краю обрыва. Она разом инстинктивно
остановилась и села в снег, опустошенная, без мысли,
без воли
Из темного провала перед ней, с невидимого и немо-
го моря, тянуло солоноватым запахом водорослей в час
отлива.
Долго сидела она так, в бесчувствии духовном и те-
лесном, но вдруг затрепетала, как парус под ветром.
Ноги, руки, пальцы неудержимо дрожали частой дро-
жью, и сознание в один миг вернулось к ней, ясное, бес-
пощадное.
Видения прошлого замелькали перед ее глазами: про-
гулка с ним в баркасе дяди Ластика, их разговор, за-
рождение любви, крестины лодки; потом она заглянула
еще дальше— вплоть до ночи своего приезда в Тополя,
92
ночи, проведенной в мечтах. А теперь-то, теперь! Жизнь
сг разбита, счастье кончено, надежд больше нет, и ей
представилось страшное будущее, полное мучений, из-
мен it горя. Лучше умереть и сразу покончить со всем.
Издалека донесся голос:
- Сюда, сюда, вот ее следы; скорее сюда!—Это
Жюльен разыскивал ее.
О нет, она не хочет его видеть. В пропасти, прямо
под нею, она улавливала теперь слабый шорох, еле
। лышный плеск моря о скалы.
Она вскочила и вся напряглась для прыжка. Отчаяв-
шись в жизни и прощаясь с ней, она простонала по-
। лгднее слово умирающих, последнее слово юношей-сол-
дат, смертельно раненных в бою: «Мама!»
И сразу мысль о маменьке мелькнула у нее; она
представила себе материнские рыдания; представила се-
бе отца на коленях перед ее изуродованным трупом и в
одно мгновение пережила всю боль их отчаяния.
Она бессильно повалилась на снег и уже не пыта-
лась бежать, когда Жюльен и дядя Симон в сопровож-
дении Мариуса с фонарем схватили ее за руки и отта-
щили от самого края обрыва.
Они делали с ней все, что хотели, она не могла по-
шевельнуться. Она чувствовала, как ее несли, как уло-
жили в постель, а потом растирали горячими полотенца-
ми; дальше память оставила ее, сознание исчезло.
Потом ее стал мучить кошмар; но был ли это кош-
мар? Она лежит у себя в спальне. На дворе день, но
она не может встать. Почему? Она сама не знает. Ей
слышится шорох на полу, кто-то шуршит и скребется,
н вдруг мышка, серенькая мышка пробегает по ее одея-
лу. Вслед за первой вторая, потом третья влезает ей
на грудь, часто и быстро перебирая лапками. Жанне не
было страшно, ей только хотелось поймать зверька: она
вытянула руку, но не могла схватить его.
А тут другие мыши, десятками, сотнями, тысячами
полезли со всех сторон, карабкались по колонкам кро-
вати, бегали по обоям, покрыли всю постель. Наконец
они заползли под одеяло; Жанна чувствовала, как они
скользили по ее коже, щекотали ей ноги, бегали вверх
н вниз по всему телу. Она видела, как они пробира-
лись от изножья кровати к ней на грудь; она отбива-
лась, старалась схватить их, но ловила только воздух.
93
Она раздражалась, хотела бежать, кричала, но ей
казалось, что ее не пускают, что ее держат и не дают
ей пошевелиться чьи-то сильные руки; чьи это были
руки, она не видела.
Она не имела представления о времени. Должно
быть, это длилось долго, очень долго.
Потом настало пробуждение, томное, немощное и
все же блаженное. Она была очень, очень слаба Она
открыла глаза и не удивилась, увидев у себя в комна-
те маменьку и рядом с ней какого-то незнакомого тол-
стяка. Сколько было ей лет? Она не знала и этого,
считала себя совсем маленькой и не помнила ничего,
решительно ничего
Толстяк сказал:
— Смотрите, сознание возвращается.
И маменька заплакала.
А толстяк сказал еще:
— Ну что вы, успокойтесь, баронесса, теперь я мо-
гу поручиться за благоприятный исход. Только не за-
говаривайте с ней ни о чем. Слышите? Ни о чем. Пусть
она поспит.
И Жанне казалось, что она еще долго-долго пробы-
ла в забытьи, впадая в глубокий сон всякий раз, как
старалась собраться с мыслями; да она особенно и не
старалась припоминать; должно быть, она смутно боя-
лась той действительности, которая могла возникнуть
в ее памяти.
Но вот однажды она проснулась и возле своей по-
стели увидела Жюльена, одного; ей сразу вспомнилось
все, как будто взвился занавес, за которым скрывалось
прошлое.
Острая боль полоснула ее по сердцу, и она снова
сделала попытку бежать. Она откинула одеяло, соскочи-
ла на пол, но ноги не держали ее, и она упала.
Жюльен бросился к ней, и она дико закричала от
ужаса, что он дотронется до нее. Она извивалась, ката-
лась по полу. Дверь распахнулась. Прибежали тетя
Лизон с вдовой Дантю, вслед за ними барон и, нако-
нец, запыхавшаяся и перепуганная маменька.
Жанну уложили; и она сразу умышленно закрыла
глаза, чтобы не говорить и подумать на свободе.
Мать и тетка ухаживали за ней, хлопотали вокруг
нее, и каждая спрашивала:
94
Ты меня слышишь, Жанна, крошка моя Жанна?
()ii.i притворилась, что не слышит, и не отвечала,
нм она отлично заметила, что день подходит к концу.
I Lui ала ночь. У ее постели расположилась сиделка и
нргмн от времени подносила питье.
()на пила покорно, но не спала ни минуты: она му-
•Ilin \ьно думала, припоминала то, что от нее усколь-
4п\о, как будто в памяти у нее образовались про-
нами, большие пустоты, где события не отпечатались
иоисс.
Мало-помалу после долгих усилий она мысленно вос-
। ннювила происшедшее.
И она стала обдумывать все с неотступным упорст-
III>м.
Раз маменька, тетя Лизон и барон приехали — зна-
Ч1н. она была очень больна. Но как же Жюльен? Что
пн сказал? Что знали родители? А Розали? Где она?
А главное, что делать? Что делать? Ее осенила
мысль — уехать с отцом и маменькой в Руан и жить
IAM по-прежнему. Она будет вдовой— вот и все.
Она стала прислушиваться к тому, что говорили
вокруг, понимала все отлично, радовалась, что к ней
вернулся рассудок, но хитрила, терпеливо выжидая.
Наконец вечером, оставшись наедине с баронессой,
опа тихонько окликнула ее:
— Маменька!
Собственный голос удивил ее, показался ей чужим,
(аронесса схватила ее руки:
— Жанна, девочка моя дорогая, дочка моя, ты меня
у лнаешь?
— Да, да, маменька, только не плачь. Нам пред-
стоит длинный разговор. Жюльен сказал тебе, почему
и убежала тогда по снегу?
— Да, голубка моя, у тебя была жестокая и очень
опасная горячка.
— Это неверно, мама, горячка была потом, а сказал
он тебе, что вызвало эту горячку и почему я убежала?
— Нет, родная моя.
— Потому что я застала Розали у него в постели.
Баронесса решила, что она снова бредит, и ласково
погладила ее.
— Спи, моя милочка, успокойся, постарайся заснуть.
95
Но Жанна не сдавалась:
— Я сейчас в полном сознании, мамочка, не думай,
что я заговариваюсь, как все эти дни. Как-то ночью
мне сделалось нехорошо, и я пошла за Жюльеном. Он
лежал в постели с Розали. Я от горя потеряла голову и
побежала по снегу, чтобы броситься с обрыва.
Но баронесса все твердила:
— Ну да, голубка моя, ты была очень больна, очень,
очень больна.
— Да нет же, мама, я застала Розали в постели
Жюльена, и я не хочу больше жить с ним. Ты увезешь
меня обратно в Руан
Помня наставления доктора не перечить Жанне ни в
чем, баронесса ответила:
— Хорошо, родная.
Но больная начала раздражаться:
— Я вижу, ты мне не веришь. Пойди позови папу,
он скорей поймет меня.
Маменька поднялась с трудом, взяла обе свои пал-
ки, вышла, волоча ноги, и вернулась спустя несколько
минут вместе с бароном, который поддерживал ее.
Они сели около кровати, и Жанна заговорила. По-
тихоньку, слабым голосом она с полной ясностью опи-
сала все: странный характер Жюльена, его грубость,
скаредность и, наконец, его измену;
Когда она кончила, барону было ясно, что она не
бредит, но он сам не знал, что думать, что решить, что
отвечать.
Он ласково взял ее за руку, как в детстве, когда
убаюкивал ее сказками:
— Послушай, дорогая, надо действовать осторожно.
Не будем торопиться, постарайся терпеть мужа до тех
пор, пока мы примем решение... Обещаешь?
— Постараюсь, но только я здесь не останусь жить,
когда буду здорова,— прошептала она.
И еще тише спросила:
— А где теперь Розали? I
— Ты ее больше не увидишь,— ответил барон.
Но она настаивала: ,
— Я хочу знать, где Розали.
Он принужден был сознаться, что она еще здесь, Ц
доме, но уверил, что скоро ее не будет.
96
Выйдя от больной, барон, возмущенный, уязвленный
и । нонх отцовских чувствах, отправился к Жюльену и
lupin \ напрямик:
Сударь! Я пришел спросить у вас отчета о ва-
шем поведении по отношению к моей дочери. Вы изме-
ним! ей с горничной, что недостойно вдвойне.
1!о Жюльен разыграл невинность, с жаром отрицал
in г, клялся, божился. Да и какие они могли предъявить
доказательства? Ведь Жанна была невменяема, недаром
пни только что перенесла воспаление мозга и в приступе
беспамятства, в самом начале болезни, среди ночи бро-
ииась бежать по снегу. И как раз во время этого при-
। । уиа, когда она бегала полуголой по дому, она якобы
шидсла в постели мужа свою горничную!
Он возвышал голос, он грозил судом, возмущался.
11 барон смутился, стал оправдываться, попросил про-
щения и протянул свою благородную руку, но Жюльен
игказался ее пожать.
Когда Жанна узнала ответ мужа, она не рассерди-
лись и только сказала:
— Он лжет, папа, но мы в конце концов заставим
его сознаться.
В течение двух дней она была молчалива и сосредо-
।оченно размышляла.
На третье утро она пожелала видеть Розали. Барон
«и казался позвать горничную наверх, заявил, что ее тут
Гнньше нет. Жанна ничего не хотела слышать, она твер-
дила:
— Тогда пусть ее приведут.
Она уже начала раздражаться, когда появился док-
юр. Ему рассказали все, чтобы он рассудил, как быть.
I |о Жанна вдруг расплакалась, страшно разволновалась
и почти кричала:
— Я хочу видеть Розали! Слышите? Хочу!
Доктор взял ее за руку и сказал вполголоса:
— Сударыня! Успокойтесь, всякое волнение для
пас опасно: ведь вы беременны.
Она оцепенела, точно громом пораженная; и сразу
же ей почудилось, будто что-то шевелится в ней. Она не
проронила больше ни слова, не слушала даже, что гово-
рят вокруг, и думала о своем. Всю ночь она не сомкну-
ла глаз, ей не давала спать новая, странная мысль, что
I Гн де Мопассан, т. 2.
97
вот тут, внутри, у нее под сердцем живет ребенок; ей
было грустно и жалко, что он — сын Жюльена; ее тре-
вожило и пугало, что он может быть похож на отца.
Рано утром она позвала барона.
— Папенька! Я приняла твердое решение: мне нуж-
но все знать, теперь — особенно. Понимаешь? Нужно.
А ты знаешь: мне нельзя перечить, раз я в таком по-
ложении. Так вот слушай. Ты пойдешь за кюре. Он
мне необходим, чтобы Розали говорила правду. Как
только он придет, ты велишь ей подняться сюда и сам
будешь тут вместе с маменькой. Но, главное, постарай-
ся, чтобы Жюльен ни о чем не догадался.
Час спустя явился священник; он еще разжирел и
пыхтел не меньше маменьки. Когда он уселся возле кро-
вати в кресло, живот свесился у него между раздвину-
тых ног; начал он с шуток, по привычке утирая лоб
клетчатым платком:
— Ну-с, баронесса, сдается мне, мы с вами не худе-
ем. На мой взгляд, мы друг друга стоим.
Затем он повернулся к постели больной:
— Хе-хе! Что я слышал, молодая дамочка, скоро у
нас будут новые крестины? Хо-хо-хо! И уж теперь кре-
стить придется не лодку, а будущего защитника роди-
ны,— окончил он серьезным тоном, но после минутного
раздумья добавил, поклонившись в сторону баронес-
сы: — А то, может быть, хорошую мать семейства, вро-
де вас, сударыня.
Но тут открылась дверь в дальнем конце комнаты.
Розали, перепуганная, вся в слезах, упиралась и цепля-
лась за косяк, а барон подталкивал ее. Наконец он вы-
шел из себя и резким движением втолкнул ее в комна-
ту. Она закрыла лицо руками и стояла, всхлипывая.
Жанна, едва увидев ее, стремительно выпрямилась
и села, белая как полотно, а сердце у нее колотилось
так бешено, что от ударов его приподнималась тонкая
рубашка, прилипшая к влажной коже. Она не могла го-
ворить, задыхалась, с трудом ловила воздух. Наконец
она выдавила из себя прерывающимся от волнения го-
лосом:
— Мне... мне... незачем... тебя спрашивать... Доста-
точно видеть тебя... видеть... как... тебе стыдно передо
мной.
Она остановилась, потом, отдышавшись, продолжала:
98
— Но я хочу знать все... все. Я позвала господина
пюре, чтобы это было как на исповеди. Понимаешь?
Розали не шевелилась, только из-под ее стиснутых
рук вырывались приглушенные вопли.
Барон, потеряв терпение, схватил ее руки, гневно от-
вел их и швырнул ее на колени перед кроватью:
- Говори же... Отвечай!
Она лежала на полу в той позе, в какой принято
изображать кающихся грешниц,— чепец съехал набок,
флртук распластался по паркету, а лицо она снова за-
крыла руками, как только барон выпустил их.
Тут к ней обратился кюре:
— Слушай, дочь моя, что у тебя спрашивают, и от-
вечай. Зла тебе никто не желает; от тебя требуют толь-
ко правды.
Жанна перегнулась через край кровати и смотрела на
Розали. Потом сказала:
— Верно это, что ты была в постели Жюльена, ког-
да я вошла?
Прижимая руки к лицу, Розали чуть слышно про-
। тонала:
— Да, сударыня.
Тут расплакалась баронесса, громко всхлипывая и
вторя судорожным рыданиям Розали.
Жанна, не спуская глаз с горничной, спросила:
— Когда это началось?
— С первого дня,— пролепетала Розали.
Жанна не поняла.
— С первого дня... Значит... значит... с весны?
— Да, сударыня.
— С первого дня, как он вошел в этот дом?
— Да, сударыня.
Жанна торопливо сыпала вопросами, как будто они
душили ее:
— Но как же это случилось? Как он заговорил об
втом? Как он взял тебя? Что он тебе сказал? Когда же,
мак ты уступила? Как ты могла уступить ему?
Розали на этот раз отвела руки в лихорадочной по-
требности говорить, высказаться.
— Почем я знаю! Как он в первый раз здесь обе-
дал, так и пришел ко мне в комнату. А до того спрятал-
ся на чердаке. Кричать я не посмела, чтобы огласки не
99
вышло. Он лег ко мне в кровать; я себя не помнила; он
и сделал со мной, что хотел. Я смолчала, потому что
очень он мне приглянулся!..
Жанна прервала ее криком:
— А ребенок... ребенок У тебя... значит, от него?
— Да, сударыня,— сквозь рыдания ответила Ро-
зали.
Обе замолчали.
Слышны были только всхлипывания Розали и баро-
нессы.
Потрясенная Жанна почувствовала, что и у нее гла-
за наполнились слезами; капли беззвучно потекли по
щекам. У ее ребенка и ребенка горничной — один отец!
Гнев ее утих. Она была охвачена мрачным, тупым, глу-
боким, безмерным отчаяньем.
Наконец, она заговорила совсем другим голосом,
хриплым от слез, голосом плачущей женщины:
— А после того, как мы вернулись... оттуда... из...
из... путешествия... когда он пришел к тебе снова?
Горничная, совсем припав к полу, пролепетала:
— В первый... в первый же вечер пришел.
Каждое слово клещами сжимало сердце Жанны. Зна-
чит, в первый же вечер после возвращения в Тополя он
бросил ее для этой девки. Вот почему он оставлял ее по
ночам одну!
Теперь она знала достаточно и больше ничего не же-
лала слышать. Она крикнула:
— Ступай, ступай прочь!
Розали, вконец подавленная, не шевелилась, и Жан-
на позвала на помощь отца:
— Уведи, убери ее.
Но тут кюре, не сказавший еще ни слова, счел свое-
временным вставить небольшое нравоучение:
— То, что ты сделала, дочь моя, очень и очень
дурно; господь бог не скоро простит тебя. Вспомни, что
тебе уготован ад, если ты не будешь впредь вести себя
благонравно. Теперь у тебя есть ребенок, и тебе надоб-
но остепениться. Хозяйка твоя, баронесса, поможет те-
бе, и мы найдем тебе мужа...
Он говорил бы еще долго, но барон снова схватил
Розали за плечи, поднял ее, доволок до двери и выш-
вырнул в коридор, как мешок.
100
Когда он вернулся, он был бледнее своей дочери, а
hiopr опять начал разглагольствовать:
Что поделаешь? Все они такие в наших краях.
11ро«го горе одно, но сладить с ними никак невозмож-
но, и опять-таки надо иметь снисхождение к слабостям
•о отеческой природы. Поверите ли, сударыня, каждая
ин1Ч<1ла забеременеет, а потом уж замуж выходит.—
Пн добавил с улыбкой:—Это вроде как бы местный
oiH.i’hiii.— И продолжал возмущенно:—Даже дети бе-
pl । пример со старших. Ведь сам я в прошлом году за-
ма \ на кладбище двух конфирмантов, мальчика и де-
иочку! Я говорю родителям, а они мне в ответ: «Что
нодглаешь, господин кюре, не мы их этим пакостям
phi ли, не нам их и отучать». Вот так-то, сударь! И гор-
ничная ваша не отстала от других...
I 1а барон, весь дрожа от гнева, прервал его:
Она? Мне до нее дела нет! Меня Жюльен воз-
мущает. Он поступил подло, и я увезу от него свою
дочь.
Он шагал по комнате, кипя негодованием и взвин-
чнпая себя все сильнее:
— Он подло обманул мою дочь. Слышите? Подло!
I кгодяй, мерзавец, развратник! Я все ему в лицо вы-
। клжу, я ему пощечин нгщаю, я его убью собственными
руками.
По священник, медленно заправляя себе в нос по-
нюшку табака, обдумывал подле плачущей баронессы,
мак ему выполнить свою миссию миротворца; теперь
мп вмешался:
— Постойте, сударь, между нами будь сказано, он
поступил, как все поступают. Много вы видели верных
мужей? — И добавил с простодушным лукавством: —
Сами вы тоже, я уверен, пошалили в свое время. Ну,
пинайтесь, положа руку на сердце, правду я говорю?
Барон, пораженный, остановился перед священни-
ком, а тот продолжал:
— Ну да, и вы поступали, как другие. Может стать-
ги, и вам случалось поблудить с такой вот служаноч-
кой. Я вам говорю, все так поступают. А жену свою вы
от этого не меньше холили и любили, так ведь?
Барон застыл на месте: он был потрясен.
Ведь это правда, черт побери, что и он поступал так,
н даже частенько, всякий раз, когда мог; и супружеско-
101
го очага он тоже не щадил, перед смазливыми горнич-
ными жены не мог устоять! И что же он из-за этого —
подлец? Почему же он так строго судит Жюльена, если
свое поведение никогда не считал преступным?
У баронессы еще не просохли слезы, но при воспо-
минании о мужниных проказах на губах мелькнула тень
улыбки, ибо она была из тех чувствительных, мягких и
благодушных натур, для которых любовные дела — не-
отъемлемая часть существования.
Жанна без сил лежала на спине, вытянув руки, и,
глядя прямо перед собой, мучительно думала. Ей вспоми-
нались слова Розали, которые ранили ей душу и, точ-
но бурав, впивались в сердце: «Я смолчала, потому что
он мне приглянулся».
Ей он тоже приглянулся; и только из-за этого она
отдалась ему, связала себя на всю жизнь, отрезала пу-
ти всем другим надеждам, всем возможностям, всему
тому неизвестному, чем богат завтрашний день. Она ри-
нулась в этот брак, в эту бездонную пропасть, и вот оч-
нулась в таком горе, в такой тоске, в таком отчаянии,
а все потому, что он приглянулся и ей, как Розали!
Дверь распахнулась от яростного толчка. Появился
взбешенный Жюльен. Он встретил на лестнице всхли-
пывающую Розали, понял, что тут против него строят
козни, что горничная, вероятно, проболталась, и пришел
узнать, в чем дело. Но при виде священника он остано-
вился как вкопанный.
Дрожащим голосом, но с виду спокойно, он спросил:
— Что это? Что тут такое?
Барон, только что пылавший гневом, не смел ничего
сказать из страха, что зять приведет доводы кюре и то-
же сошлется на его пример. У маменьки слезы потекли
сильнее. Но Жанна приподнялась на локтях и, задыха-
ясь, смотрела на того, кто причинил ей столько стра-
даний.
Она заговорила прерывистым голосом:
— А то, что мы теперь все знаем, нам известны все
ваши гнусности... с тех пор... с того дня... как вы вошли
в этот дом... и что у горничной ребенок от вас, как... как
у меня... они будут братья...
При этой мысли горе захлестнуло ее, и она упала на
подушки, исступленно рыдая.
102
Он стоял огорошенный и не знал, что делать, что
। аалать. Тут опять вмешался кюре:
Ну, ну, не надо так убиваться, милая дамочка,
Пудьте умницей.
Он поднялся, подошел к кровати и положил свою
leuлую руку на лоб отчаявшейся женщины. И эта про-
। । ан ласка удивительным образом смягчила ее: она сра-
ощутила какую-то истому, словно эта сильная кре-
। Iьянская рука, привыкшая отпускать грехи, вселять
Подрость своим касанием, принесла ей таинственное уми-
ротворение.
Толстяк, все так же стоя возле нее, произнес:
- Сударыня! Надо всегда прощать. Большое горе
постигло вас, но господь по милосердию своему вознаг-
радил вас за него великим счастьем материнства. Ребе-
нок будет вам утешением. И во имя его я умоляю, я за-
клинаю вас простить господину Жюльену его проступок.
Ведь ребенок — это новые узы, связующие вас, это за-
м>г верности вашего супруга в дальнейшем. Как можете
иы сердцем жить розно с тем, чье дитя носите во
чреве?
Она не отвечала, она была сломлена, истерзана,
намучена, не находила сил даже для гнева и обиды. Нер-
пы ее сдали, как будто их незаметно подсекли, и жизнь
глс теплилась в ней.
Баронесса, решительно не умевшая помнить зло и не-
способная на длительное душевное напряжение, шепну-
ла ей:
— Полно, Жанна!
Тут кюре подвел молодого человека к постели и вло-
гпил его руку в руку жены.
Он прикрыл обе их руки своею, как бы соединяя их
навеки, и, отбросив официальный нравоучительный тон,
ААметил с довольным видом:
— Ну, дело сделано; поверьте мне, так будет лучше.
А обе руки, сблизившись на мгновение, тотчас же
разъединились; Жюльен, не посмев поцеловать Жанну,
поцеловал в лоб тещу, круто повернулся, взял под руку
Ларона, который повиновался безропотно, радуясь в ду-
ше. что все уладилось, и они вышли вместе выкурить по
с игаре.
Больная в полном изнеможении задремала, а священ-
ник и маменька продолжали беседовать вполголоса.
103
Аббат говорил, пояснял, высказывал свои соображе-
ния, а баронесса кивала головой, соглашаясь со всем.
В заключение он сказал:
— Значит, решено. Вы даете за этой девушкой бар-
вильскую ферму, а я обязуюсь подыскать ей в мужья
честного, степенного человека. Ну, на двадцать тысяч
франков приданого желающие-то найдутся. Выбирай
любого.
А баронесса уже улыбалась и радовалась; две сле-
зинки задержались на ее щеках, но влажный след их
успел высохнуть.
Она подтвердила:
— Да, решено. Барвилю цена самое меньшее двад-
цать тысяч франков, но, конечно, имущество будет за-
писано на имя ребенка, с тем чтобы родители пожизнен-
но пользовались доходами фермы.
Кюре встал и пожал маменьке руку:
— Не беспокойтесь, не беспокойтесь, баронесса: я-то
ведь знаю, чего нам с вами стоит каждый шаг.
Выходя, он встретился с тетей Айзон, которая шла
навестить больную. Она ничего не заметила, ей ничего
не сказали, и она, как обычно, ничего не узнала.
VIII
Розали покинула дом, а Жанна дотягивала срок сво-
ей мучительной беременности. В душе она не ощущала
радости материнства, слишком много горя обрушилось
на нее. Она ожидала ребенка без нетерпения, угнетен-
ная боязнью непредвиденных несчастий.
Незаметно подошла весна. Оголенные деревья раска-
чивались под порывами все еще холодного ветра, но во
рвах, где догнивали осенние листья, из влажной травы
пробивались первые желтые баранчики. Ото всей рав-
нины, от дворов ферм, от размытых полей тянуло сы-
ростью, пахло бродящими соками. И множество зеле-
неньких трубочек выглядывало из бурой земли и блесте-
ло в лучах солнца.
Толстая женщина могучего телосложения заменяла
Розали.и поддерживала баронессу во время ее неизмен-
ных прогулок по аллее, где след ее ноги, ставшей еще
тяжелее, не просыхал от слякоти.
104
I Ьшенька водил под руку Жанну, отяжелевшую те-
ii»|)i> и постоянно недомогавшую; тетя Лизон, обеспо-
иигнпая, озабоченная предстоящим событием, поддер-
жи пала ее с другой стороны в полном смятении перед
1ЛЙИОЙ, которую ей самой не суждено было познать.
Гак они бродили часами, почти не разговаривая друг
। другом, а Жюльен, внезапно увлекшись верховой ез-
дон, рыскал тем временем по окрестностям.
I 1нчто не нарушало их унылой жизни. Барон с женой
н нпконт нанесли визит Фурвилям, причем оказалось,
»и<> Жюльен успел, неизвестно каким образом, близко
но шакомиться с ними. Произошел также обмен офи-
циальными визитами с Бризвилями, по-прежнему про-
гибавшими взаперти в своем сонном замке.
Как-то после обеда, часов около четырех, во двор
дома рысью въехали два всадника — мужчина и жен-
щина, и Жюльен в сильном возбуждении прибежал
и Жанне.
- Спустись скорей, скорей, Фурвили здесь! Они
приехали запросто, по-соседски, ввиду твоего положе-
ния. Скажи, что меня нет, но я скоро вернусь. А я пой-
ду приоденусь.
Жанна удивилась, однако сошла вниз. Молодая жен-
щина, бледная, миловидная, с болезненным лицом, ли-
хорадочно блестящими глазами и такими блеклыми бе-
мжурыми волосами, как будто их никогда не касался
ю\нечный луч, непринужденно представила ей своего
мужа, настоящего великана, какое-то пугало с рыжими
усищами. Затем она пояснила:
— Нам случилось несколько раз встретиться с гос-
подином де Ламар. Мы знаем от него, что вы хвораете
и решили, не мешкая, навестить вас без всяких церемо-
ний, по-соседски. Впрочем, вы сами видите,— мы прие-
хали верхом. Кроме того, на днях я имела удовольствие
принимать у себя вашу матушку и барона.
Она говорила с неподражаемой, изысканной просто-
той. Жанна была очарована и покорена ею. «Вот кто
будет мне другом»,— подумала она.
Зато граф де Фурвиль казался медведем, попавшим
и гостиную. Усевшись, он положил шляпу на соседний
стул, некоторое время не знал, что делать с руками,
упер их в колени, потом в локотники кресла и, наконец,
сложил пальцы, как для молитвы.
105
Неожиданно появился Жюльен. Жанна не верила
своим глазам. Он побрился. Он был красив, элегантен
и обольстителен, как в пору жениховства. Он пожал
мохнатую лапу графа, который встрепенулся при его
приходе, потом поцеловал руку графини, и ее матовые
щеки порозовели, а ресницы затрепетали.
Он заговорил. Он был любезен, как прежде. Боль-
шие глаза его снова казались зеркалами любви, снова
излучали ласку, а волосы, только что тусклые и жест-
кие, от щетки и помады легли мягкими блестящими
волнами.
Когда Фурвили собрались уезжать, графиня повер-
нулась к нему:
— Дорогой виконт! Хотите в четверг покататься
верхом?
И в то время как он, склонившись, бормотал: «Ра-
зумеется, сударыня»,— она взяла руку Жанны и ласко-
вым, задушевным голосом с нежной улыбкой прого-
ворила:
— Ну, а когда вы поправитесь, мы будем скакать по
окрестностям втроем. Это будет чудесно, правда?
Ловким движением она приподняла шлейф своей
амазонки, потом вспорхнула в седло с легкостью птич-
ки; а муж ее неуклюже откланялся и едва только сел на
своего рослого нормандского коня, как прирос к нему,
точно кентавр.
Когда они скрылись за углом ограды, Жюльен в пол-
ном восхищении воскликнул:
— Милейшие люди! Вот поистине полезное для нас
знакомство.
Жанна, тоже довольная, сама не зная чем, отвечала:
— Графиня — прелестное создание, я уверена, что
полюблю ее, но у мужа просто зверский вид. А где ты
с ними познакомился?
Он весело потирал руки.
— Я случайно встретил их у Бризвилей. Муж не-
много мешковат. Он занят только охотой, зато аристо-
крат настоящий.
Обед прошел почти весело; как будто затаенное
счастье незаметно вошло в дом.
И больше ничего нового не произошло вплоть до по-
следних чисел июля месяца.
1Н
Во вторник вечером, когда все сидели под платаном
ном руг дощатого стола, на котором стояли две рюмки и
। рмфнпчик с водкой, Жанна вдруг вскрикнула, страшно
побледнела и прижала обе руки к животу. Мгновенная
1м |рая боль внезапно впилась в нее и отпустила, но че-
рез десять минут ее схватила новая, более длительная,
иогн и менее резкая боль. Она с трудом добралась до
домн, отец и муж почти несли ее. Короткий путь от пла-
тин до спальни показался ей нескончаемым; она стона-
лл против воли, просила посидеть, подождать, так му-
4111 ельно было ей ощущение нестерпимой тяжести в жи-
во к* Срок беременности еще не истек, роды ожидались
юм»ко в сентябре, но из страха перед непредвиденной
< 5vчинностью велели дяде Симону запрячь двуколку и
мчаться за доктором.
Доктор приехал около полуночи и с первого же
взгляда определил преждевременные роды.
В постели страдания Жанны несколько утихли, но
кперь она испытывала жестокий страх, полнейший
упадок духа, как бы таинственное предчувствие смерти.
Бывают минуты, когда она так близко от нас, что дыха-
ние се леденит сердце.
Комната была полна народа, маменька задыхалась,
полулежа в кресле. Барон метался, как потерянный, дро-
жащими руками подавал какие-то вещи, то и дело обра-
щался к доктору. Жюльен шагал по комнате на конца в
конец, озабоченный с виду, но невозмутимый в душе,
а в ногах постели стояла вдова Дантю с подобающим
случаю выражением лица, выражением многоопытной
женщины, которую ничем не удивишь. Будучи повиваль-
ной бабкой и нанимаясь для ухода за больными и бде-
ния над покойниками, она встречала тех, кто входит в
жизнь, принимала их первый крик, впервые омывала
водой детское тельце, обертывала его в первые пеленки
и потом с такой же безмятежностью слушала последние
слова, последний хрип, последнее содрогание тех, кто
уходит из жизни, обряжала их в последний раз, обтира-
ли уксусом отжившее тело, окутывала его последней
пеленой и так выработала в себе несокрушимое равно-
душие ко всем случаям рождения и смерти.
Кухарка Людивина и тетя Лизон робко жались у
дверей прихожей.
107
А больная время от времени слабо стонала.
В течение двух часов можно было предполагать, что
роды наступят не скоро; но к рассвету боли возобно-
вились с новой силой и почти сразу стали нестерпи-
мыми.
Как Жанна ни стискивала зубы, она не могла сдер-
жать крик и при этом неотступно думала о Розали, о
том, что Розали не страдала совсем, почти не стонала,
а ребенок ее, незаконный ребенок, появился на свет без
труда и без мучений.
В глубине своей души, жалкой и смятенной, она не-
прерывно проводила сравнение между собой и ею; она
слала проклятия богу, которого прежде считала спра-
ведливым, возмущалась непростительным пристрасти-
ем судьбы и преступной ложью тех, кто проповедует
правду и добро.
Временами схватки становились так мучительны, что
всякая мысль угасала в ней. Все ее силы, вся жизнь, весь
разум были поглощены страданием.
В минуты передышек она не могла отвести глаз от
Жюльена, и другая боль — боль душевная — охватыва-
ла ее при воспоминании о том дне, когда ее горничная
упала на пол у этой же самой кровати с младенцем меж-
ду ногами, с братом маленького существа, так беспощад-
но раздиравшего ей внутренности. Во всех подробностях
восстанавливала она в памяти жесты, взгляды, слова
мужа при виде распростертой девушки; и теперь она
читала в нем так, словно мысли его отражались в дви-
жениях, угадывала ту же досаду, то же равнодушие к
ней, что и к той, ту же беспечность себялюбивого муж-
чины, которого отцовство только раздражает.
Но тут у нее началась такая страшная боль, такая
жестокая схватка, что она подумала: «Сейчас я умру.
Умираю!»
Душу ее наполнило яростное возмущение, потреб-
ность кощунствовать, неистовая ненависть к мужчине,
погубившему ее, и к неведомому ребенку, убивавшему ее.
Она сделала отчаянное усилие, чтобы избавиться от
этого бремени. И вдруг ей показалось, что живот ее опу-
стел, и сразу же стихла боль.
Сиделка и врач наклонились над ней и мяли ее. По-
том они вынули что-то; и вскоре приглушенный звук,
108
Hhr слышанный ею, заставил ее вздрогнуть; этот жалоб-
ный плач, этот кошачий писк новорожденного вошел ей
и душу, в сердце, во все ее больное, измученное тело;
н (несознательным движением она попыталась протя-
m 11> руки.
Вспышка радости, порыв к счастью, только что воз-
никшему, пронизали ее насквозь. В один миг она почув-
< । повала, что освобождена, умиротворена и счастлива,
I «ыстлива так, как не была еще никогда. Душа и тело
re оживали, она ощущала себя матерью!
Она хотела видеть своего ребенка! У него не было
ши ос, не было ногтей, потому что родился он раньше
нргмени; но когда она увидела, как этот червячок шеве-
лигся, как раскрывает ротишко для крика, когда она
притронулась к этому недоноску, сморщенному, уродли-
вому, живому,— ее затопила безудержная радость, ей
г гало ясно, что она спасена, ограждена от отчаяния, что
ей есть теперь кому отдать свою любовь и всю себя без
остатка, и больше ей уж ничего не нужно.
Теперь у нее была только одна мысль: ее ребенок.
Опа внезапно сделалась матерью-фанатичкой, тем более
страстной, чем сильнее была она обманута в своей люб-
HII, разочарована в своих надеждах. Она требовала, что-
бы колыбель все время стояла возле ее кровати, и ког-
да ей позволили встать, просиживала по целым дням у
окна, около люльки, и качала ее.
Она ревновала малыша к кормилице. Когда он, про-
голодавшись, тянулся ручонками к набухшей груди в го-
лубых жилках, а потом жадно хватал губами морщини-
стый коричневый сосок, она, бледнея и дрожа, смотре-
ла на дородную, спокойную крестьянку и едва удержи-
валась, чтобы не отнять своего сына и не расцарапать
игу грудь, которую он прожорливо сосал. Она взя-
лась собственноручно вышивать для него пышные и
иычурные наряды. Его окутывали дымкой кружев, на
него надевали роскошные чепчики. Она толковала об
атом все время, прерывала любой разговор, чтобы
похвастать тонкой работой пеленки, нагрудника или
распашонки; она не слушала, что говорили вокруг,
мосхищалась какой-то тряпочкой, без конца вертела ее
перед собой, чтобы лучше разглядеть, и вдруг спра-
шивала:
— Как вы думаете, пойдет это к нему?
109
Барон и маменька улыбались необузданности ее чув-
ства, но Жюльен, потревоженный в своих привычках по-
явлением этого горластого, всемогущего тирана, ума-
ленный в своем достоинстве властелина, бессознательно
завидовал этой козявке, занявшей его место в доме, и
все время нетерпеливо и злобно твердил:
— До чего она надоела со своим мальчишкой!
Вскоре она в избытке материнской любви дошла до
такой одержимости, что просиживала ночи напролет у
колыбели и смотрела, как спит малыш. Она явно из-
нуряла себя этим страстным и болезненным созерца-
нием, совсем не знала отдыха, слабела, худела, кашля-
ла, и врач предписал разлучить ее с сыном.
* Она сердилась, плакала, просила, но ее мольбам не
вняли. Его каждый вечер укладывали в одной комнате с
кормилицей. А мать каждую ночь вставала, босиком бе-
жала к двери, прижималась ухом к замочной скважине
и слушала, спокойно ли он спит, не просыпается ли, не
нужно ли ему чего-нибудь.
Один раз Жюльен, возвратившись поздно после обе-
да у Фурвилей, застал ее у двери; с тех пор ее начали
запирать в спальне на ключ, чтобы вынудить лежать в
постели.
Крестины состоялись в конце августа. Крестным был
барон, крестной — тетя Дизон. Ребенок был наречен
именами Пьер-Симон-Поль, домашние звали его попро-
сту — Поль.
В первых числах сентября тетя Дизон уехала. Отсут-
ствия ее никто не заметил, так же как не замечали и
присутствия.
Как-то вечером, после обеда, появился кюре. Он был
явно смущен, словно обременен какой-то тайной, и после
долгих пустых речей попросил наконец баронессу и ее
супруга уделить ему несколько минут для беседы с гла-
зу на глаз.
Они не спеша прошли втроем до конца большой ал-
леи, оживленно при этом разговаривая. Жюльен остал-
ся наедине с Жанной, удивленный, встревоженный, раз-
досадованный их секретами.
Он вызвался проводить священника, когда тот рас-
прощался, и они пошли вместе к церкви, откуда слышал-
ся звон к вечерне.
110
День стоял свежий, почти холодный, а потому в<;е
вскоре вернулись в гостиную и уже задремали, как
вдруг появился Жюльен, весь красный, взбешенный.
С порога он закричал тестю и тещё, не думая о при-
। утствии Жанны:
- Вы не в своем уме, что ли? Швырять двадцать
। тс яч франков этой девке!
От неожиданности никто не ответил ни слова. Он
продолжал злобно орать:
- Всякой глупости есть предел! Вы нас по миру пу-
। । пте!
Барон, овладев собой, попытался остановить его:
— Замолчите! Подумайте, что вас слушает жена.
Но Жюльен не помнил себя от ярости:
— Плевать на это я хотел, да она и сама все знает.
Вы ее обкрадываете.
Жанна смотрела на него в изумлении и ничего не
могла понять. Наконец она пролепетала:
— Что такое, что случилось?
Жюльен повернулся к ней и призвал ее в свидетели,
словно соучастницу, вместе с ним терпящую убыток.
Он без обиняков рассказал ей о тайном сговоре сосва-
тать Розали и дать за ней барвильскую ферму, которой
цена по меньшей мере двадцать тысяч франков. Он все
повторял:
— Твои родители с ума спятили, мой друг, совсем
спятили! Двадцать тысяч! Двадцать тысяч франков!
Да где у них голова? Двадцать тысяч франков незакон-
норожденному!
Жанна слушала его без волнения и без гнева, сама
дивилась своему спокойствию, но теперь все, что не ка-
салось ее ребенка, было ей безразлично.
Барон только тяжело дышал и не находил слов для
ответа. Но под конец и он вспылил, затопал ногами и
•закричал:
— Да опомнитесь же! Что вы говорите? Этому наз-
вания нет. По чьей вине нам приходится давать прида-
ное этой девушке? От кого у нее ребенок? А теперь вы
рады бы его бросить!
Озадаченный резкостью барона, Жюльен пристально
посмотрел на него. И заговорил уже более сдержанным
тоном:
111
— Достаточно было бы и полутора тысяч. У всех у
них бывают дети до замужества. От кого — это к делу
не относится. Если же вы подарите одну из своих ферм
стоимостью в двадцать тысяч франков, вы не только
нанесете нам ущерб, но еще и придадите делу ненужную
огласку; а вам бы следовало подумать по крайней мере
о нашем имени и положении.
Он говорил строгим тоном, как может говорить чело-
век, уверенный в своей правоте и резонности своих до-
водов. Барон совершенно растерялся от такого неожи-
данного выпада. Жюльен, почувствовав свое преимуще-
ство, заключил:
— К счастью, еще не все потеряно. Я знаю парня,
который согласен жениться на ней, он славный малый,
с ним можно поладить. Я за это берусь.
И он тотчас же вышел, должно быть, боясь продол-
жения спора и обрадовавшись общему молчанию, кото-
рое счел за согласие.
Едва он скрылся, как барон закричал вне себя от
изумления и негодования:
— Это уж слишком, нет, это уж слишком!
Но Жанна взглянула на растерянное лицо отца и
вдруг залилась смехом, своим прежним звонким сме-
хом, каким смеялась, бывало, над чем-нибудь забавным.
При этом она повторяла:
— Папа, папа, ты слышал, как он говорил’ «Двад-
цать тысяч франков!»
Маменька, одинаково скорая на смех и на слезы, при-
помнила свирепую мину зятя, его возмущенные вопли и
бурный протест против того, чтобы давали соблазнен-
ной им девушке не ему принадлежащие деньги, обрадо-
валась веселому настроению Жанны и вся затряслась,
захлебнувшись от хохота, даже слезы выступили у нее
на глазах Глядя на них, расхохотался и барон; и все
трое смеялись до изнеможения, как в былые счастливые
дни.
Когда они поуспокоились, Жанна удивленно заме-
тила:
— Странно, теперь меня это ничуть не трогает.
Я смотрю на него, как на чужого. Мне даже не верится,
что я его жена. Вы видите, я даже смеюсь над его...
его... бестактностью.
112
11, сами не понимая, почему, они расцеловались, еще
\ мибнкициеся и растроганные.
11о два дня спустя, после завтрака, как только
Жниьен ускакал верхом, в калитку проскользнул рослый
мн мий лет двадцати двух — двадцати пяти, одетый в но-
пгппкую синюю выутюженную блузу со сборчатыми ру-
1Ч1НПМН на манжетах; он, вероятно, караулил с утра, а
iriirpb пробрался вдоль куяровской ограды, обогнул дом
и, крадучись, приблизился к барону и дамам, сидевшим,
как обычно, под платаном.
При виде их он снял фуражку и подошел, робея и
и। исшивая на ходу поклоны.
Очутившись достаточно близко, чтобы его могли
• мишать, он забормотал:
- Мое почтение господину барону, барыне и всей
компании!
Так как никто не ответил ему, он объявил:
- Это я и есть Дезире Лекок.
Имя его ничего не говорило, и барон спросил:
— Что вам надобно?
Парень совсем растерялся, поняв, что ему необходи-
мо объяснить свое дело. Он заговорил с запинкой, то
опуская глаза на фуражку, которую мял в руках, то
поднимая их к коньку крыши:
— Тут господин кюре мне словечко замолвил насчет
«•loro самого дельца...
И он умолк из страха выболтать лишнее и повре;
лить своим интересам.
Барон ничего не разобрал и спросил еще раз:
— Какое дельце? Я ничего не знаю.
Парень понизил голос и наконец решился выгово-
рить:
— Да насчет вашей служанки, Розали...
Тут Жанна, догадавшись, встала и ушла с ребенком
пл руках. А барон произнес: «Подойдите» — и указал
им стул, с которого поднялась его дочь.
Крестьянин уселся, пробормотав;
— Покорно благодарю.
Потом выжидательно замолчал, как будто ему боль-
ше нечего было сказать. После довольно длительной
плузы он собрался с духом и заявил, подняв взгляд к
ннубому небу:
113
— Хороша погодка по нынешней поре. И земле
пользительно,— озимые-то пойдут теперь.— И умолк
снова.
Барон потерял терпение; он прямо и резко поставил
вопрос:
— Значит, вы женитесь на Розали?
Крестьянин сразу же насторожился оттого, что ему
не дали времени пустить в ход всю его нормандскую
хитрость. И поспешил дать отпор:
— Это смотря как. Может, и да, а может, и нет.
Но барона раздражали эти увертки.
— Черт побери! Отвечайте прямо: вы за тем приш-
ли или нет? Женитесь вы или нет?
Крестьянин озадаченно смотрел теперь себе под ноги.
— Коли так будет, как господин кюре говорит,—
женюсь, а коли так, как господин Жюльен,— не женюсь
нипочем.
— А что вам говорил господин Жюльен?
— Господин Жюльен говорил, что я получу полторы
тысячи франков; а господин кюре сказал, что двадцать
тысяч, так за двадцать тысяч я согласен, а за полто-
ры — ни боже мой.
Тут баронессу, все время полулежавшую в кресле,
начал разбирать смех при виде перепуганной физионо-
мии парня. Он неодобрительно покосился на нее, не по-
нимая, чему она смеется, и ждал ответа.
Барону была неприятна эта торговля, и он решил по-
кончить с ней:
— Я сказал господину кюре, что барвильская фер-
ма будет пожизненно принадлежать вам, а потом перей-
дет к ребенку. Цена ей двадцать тысяч. Я от своих слов
не отступаюсь. Так слажено дело — да или нет?
Крестьянин ухмыльнулся подобострастно и удовлет-
воренно и вдруг стал говорлив:
— Ну, коли так, я отказываться не стану. Только в
этом и была загвоздка. А коли так, я не против. Когда
мне господин кюре словечко замолвил, я сразу согла-
сился. Уж мне и господину барону услужить хотелось.
Он-то в долгу не останется,— так я про себя думал. И
верно ведь — одолжишь человека, а потом глядишь, он
тебе и отплатит. А только тут ко мне наведался госпо-
дин Жюльен, и оказалось, что денег-то всего полторы
114
инсячи. Я подумал про себя: «Пойду разузнаю»,— вот
и пришел. Я, понятно, не сомневался, только хотел знать
доподлинно. Счет дружбе не помеха — верно я говорю,
юсиодин барон?
Чтобы прервать его, барон спросил:
— Когда вы думаете венчаться?
Тут крестьянин снова оробел и смешался. Наконец
нерешительно выговорил:
— А как бы сперва бумагу выправить?
На этот раз барон вспылил:
— Да черт вас возьми, наконец! Ведь получите же
мы брачный контракт. Лучшей бумаги быть не может.
Крестьянин заупрямился:
— А все-таки не худо бы нам покамест составить
бумагу, она делу не помешает.
Барон встал, чтобы положить этому конец:
— Сию же минуту отвечайте: да или нет? Если раз-
думали, скажите прямо, у меня есть другой на примете.
Страх конкуренции напугал хитрого нормандца. Он
с разу решился и протянул руку, как при покупке ко-
ровы:
— По рукам, господин барон, слажено дело. Кто
отступится, тому грех.
Ударили по рукам, а затем барон крикнул:
— Людивина!
Кухарка выглянула из окна.
— Принесите бутылку вина.
Сделку спрыснули, и парень удалился более веселым
шагом.
Жюльену ничего не сказали об этих переговорах.
Контракт заготовили в величайшей тайне, а затем, пос-
аг оглашения, в один из понедельников состоялась
свадьба.
Когда шли в церковь, соседка несла за молодыми
младенца, как верный залог благосостояния. И никто в
округе не удивился. Все только позавидовали Дезире
Лекоку. «Он в сорочке родился»,— говорили люди с
Аукавой усмешкой, но без тени осуждения.
Жюльен устроил дикую сцену, чем сократил пребы-
вание тестя и тещи в Тополях. Жанна рассталась с ни-
ми без большой грусти, потому что Поль стал для нее
неисчерпаемым источником радостей.
115
IX
Когда Жанна совсем оправилась от родов, решено
было отдать визит Фурвилям, а также побывать у мар-
киза де Кутелье.
Жюльен приобрел с торгов новый экипаж — фаэтон
для одноконной упряжки, чтобы можно было выезжать
два раза в месяц.
В один ясный декабрьский день фаэтон заложили и
после двухчасовой езды спустились в лощину, лесистую
по склонам и распаханную понизу.
Вскоре пашни сменились лугами, а луга — болотами,
поросшими высоким, сухим в это время года камышом
с шуршащими длинными листьями, похожими на жел-
тые ленты.
Внезапно за крутым поворотом долины показался
господский дом поместья Ла Врийет. С одной стороны
он опирался на лесистый склон, а с другой своим под-
ножием уходил в обширный пруд; на противоположном
берегу, вверх по другому склону долины, раскинулся
еловый лес.
Пришлось проехать по старинному подъемному мо-
сту и миновать высокий портал эпохи Людовика XIII,
чтобы попасть на парадный двор, к изящному замку
той же эпохи, с кирпичнои облицовкой и башенками по
бокам, крытыми шифером.
Жюльен объяснял Жанне каждую деталь здания, как
свой человек, досконально знающий его. Он хвастал им,
восторгался его красотами.
— Ты взгляни на портал! А дом — какое велико-
лепие! Противоположный фасад стоит на пруду, а лест-
ница — прямо царственная, доходит до самой воды; у
нижних ступенек привязаны четыре лодки: две для гра-
фа, две для графини. Вот там направо, видишь, ряд то-
полей; там кончается пруд; оттуда берет начало река,
которая течет к Фекану. В этой местности полно дичи.
Граф — заядлый охотник. Вот уж настоящее барское
поместье!
Входные двери распахнулись, и показалась бледная
стройная графиня; она шла навстречу гостям, улыбаясь,
в ниспадающем до земли платье со шлейфом, точно
владелица средневекового замка. Казалось, это была
сама Дама озера, созданная для такого сказочного
дворца.
116
В зале было восемь окон; четыре из них выходили
ни пруд и на черный бор, поднимавшийся по холму на-
при ив.
< )т темных тонов зелени пруд казался особенно глу-
..'им, суровым и мрачным; а когда дул ветер, стенания
,п репьев звучали, как голос болот.
Графиня протянула Жанне обе руки, словно другу
л« к I ва, потом усадила ее, села сама рядом на низень-
М1И стул, а Жюльен, к которому за последние пять ме-
• пне в вернулась вся его светскость, болтал и улыбался
дрмкески непринужденно.
Графиня и он говорили о совместных прогулках вер-
*'»м Она посмеивалась над его посадкой, называла его
Кавалер Спотыкач», он тоже смеялся и величал ее
Королева амазонок». Под окном раздался выстрел, и
/Каппа вскрикнула от неожиданности. Это граф убил
чирка.
?Кена позвала его. Послышался плеск весел, стук лод-
ьп о камень, и появился он сам, великан в высоких са-
нных; следовавшие за ним две собаки, совершенно мок-
рые и такие же рыжие, как он, тотчас улеглись на ко-
шр у двери.
Дома он явно чувствовал себя вольнее и был искрен-
н< рад гостям. Он велел подбросить дров в камин, при-
н« (ги мадеры и бисквитов; потом вскричал:
- Да что я, вы непременно отобедаете с нами!
?Канна, неотступно думавшая о своем ребенке, попы-
ыысь отказаться; он настаивал, она продолжала воз-
ражать, но Жюльен резким движением выразил недо-
пмм)ство. Она побоялась, что он открыто проявит свой
иобный, сварливый нрав, и согласилась, страдая в ду-
нк , что не увидит Поля до утра.
День прошел чудесно. Сперва ходили смотреть род-
ники. Они били у подножия мшистого утеса и наполня-
Mi прозрачный водоем, где вода все время словно кипе-
5.1; затем совершили прогулку в лодке по водяным тро-
нам, по настоящим просекам, проложенным в зарослях
• \ \<>го камыша. Граф сидел на веслах, между двумя сво-
ими собаками, которые настороженно принюхивались;
hi каждого взмаха весел большая лодка рывком подви-
i.nacb вперед. Жанна временами окунала руку в холод-
имо воду и наслаждалась студеной свежестью, подни-
мапшейся от пальцев к самому сердцу. На корме Жюль-
117
ей и графиня, закутанная в шаль, все время улыбались
улыбкой счастливых людей, которым от полноты сча-
стья нечего сказать.
Надвигался вечер, ледяные порывы северного ветра
пробегали по сухим камышам. Солнце скрылось за еля-
ми; и от одного взгляда на покрасневшее небо, все в
алых прихотливых облачках, становилось холодно.
После прогулки вернулись в огромную залу, где пы-
лал яркий огонь. Ощущение тепла и уюта сразу, с поро-
га, настраивало на веселый лад. Граф игриво подхватил
жену своими могучими руками, поднес, точно ребенка,
к самым своим губам и поцеловал в обе щеки звонкими
поцелуями благодушного, счастливого мужа.
А Жанна с улыбкой смотрела на великана, который
прослыл людоедом только из-за страшных усов; при
этом она думала: «Как часто мы ошибаемся в людях!»
И, почти непроизвольно переведя взгляд на Жюльена,
она увидела, что он стоит в дверях смертельно бледный
и не сводит глаз с графа. Встревожившись, она подошла
к мужу и шепотом спросила его:
— Тебе нездоровится? Что с тобой?
— Ничего, оставь меня в покое, я прозяб,— ответил
он сердито.
Когда все перешли в столовую, граф попросил раз-
решения впустить собак; они уселись справа и слева от
хозяина. Он поминутно бросал им по куску и гладил их
длинные шелковистые уши. Собаки вытягивали шеи, ви-
ляя хвостами и вздрагивая от удовольствия.
После обеда Жанна и Жюльен собрались уезжать,
но г-н де Фурвиль не пустил их, желая показать им рыб-
ную ловлю при факелах.
Он оставил их с графиней на крыльце, выходив-
шем на пруд; сам же сел в лодку вместе со слугой, ко-
торый держал рыболовную сеть и зажженный факел.
Ночь была ясная и холодная, а небо — все в золотой
россыпи звезд.
От факела по воде ползли причудливые, зыбкие по-
лосы, плясали беглые огоньки на камышах и падал свет
на высокую стену елей. И вдруг, когда лодка сделала
поворот, на освещенной опушке леса выросла грандиоз-
ная фантастическая тень, тень человека. Голова подни-
малась выше деревьев, терялась где-то в небе, а ноги
118
умолили в пруд. Немного погодя гигант воздел руки, как
будто намереваясь схватить звезды. Его огромные ру-
ин, едва поднявшись, сейчас же опустились; и вслед за
ггм раздался легкий всплеск воды.
Лодка плавно повернула еще раз, и громадный приз-
рлк как будто побежал вдоль леса, озаренного подвиж-
ным светом; затем он скрылся за невидимым горизон-
|ом и вдруг показался снова — на фасаде дома, уже
мгнее грандиозный, но более четкий, все с теми же стран-
ными движениями.
И граф крикнул густым басом:
— Восемь штук поймал, Жильберта!
По воде заплескали весла. Гигантская тень непод-
инжно возвышалась теперь на стене, но становилась все
ниже и тоньше; голова ее словно опускалась, а тулови-
ще худело; и когда господин де Фурвиль поднялся по
ступенькам крыльца, по-прежнему в сопровождении
• дуги с факелом, тень, повторявшая все его жесты, со-
кратилась до его размеров.
В сетке у него билось восемь крупных рыб.
Когда Жанна и Жюльен ехали домой, укутанные в
плащи и пледы, которыми их снабдили, у Жанны выр-
валось почти невольно:
— Какой славный человек этот великан!
А Жюльен, правивший лошадью, возразил:
— Да, но только он не умеет сдерживать свои чув-
< тиа при людях.
Через неделю они поехали к Кутелье, которые счи-
н!лись первой знатью провинции. Их поместье Реми-
ппль примыкало к городку Кани. «Новый» замок, вы-
< троенный при Людовике XIV, был скрыт великолеп-
ным парком с высокой оградой. На холме виднелись
развалины «старого» замка. Ливрейные лакеи проводи-
ли гостей в пышную залу. Посредине, на постаменте в
аиле колонны, стояла огромная чаша севрского завода,
а на цоколе красовалось под стеклом собственноручное
письмо короля, в котором маркизу Леопольду-Эрве-Жо-
•ефу-Жерме де Варневиль де Рольбоск де Кутелье пред-
лагалось принять от монарха этот дар.
Жанна и Жюльен рассматривали королевский пода-
рок, когда появились маркиз и маркиза. Она была на-
пудрена, любезна по обязанности и жеманна из жела-
ния казаться благосклонной. Он, толстяк с седыми во-
11*
лосами, зачесанными кверху, каждым жестом, голосом,
манерами выражал надменность, свидетельствовавшую
о его высоком положении.
Они были из тех ревнителей этикета, у которых и
ум, и чувства, и речи всегда как на ходулях.
Говорили они одни, не слушали ответов, улыбались
равнодушной улыбкой и всегда как будто выполня-
ли налагаемую на них высоким происхождением обя-
занность вежливо принимать окрестных захудалых
дворян.
Жанна и Жюльен, совсем потерявшись, силились пон-
равиться, боялись засидеться, не знали, как уйти; но
маркиза сама положила конец их визиту просто и ес-
тественно, вовремя остановив беседу, как прекращает
аудиенцию учтивая королева.
На обратном пути Жюльен сказал:
— Если ты ничего не имеешь против, мы на этом
покончим с визитами. Мне вполне достаточно Фур-
вилей.
И Жанна согласилась с ним.
Медленно тянулся декабрь, самый темный из меся-
цев, словно черная дыра в году. Возобновилась прош-
логодняя замкнутая жизнь, но Жанна не скучала, она
была постоянно занята Полем, зато Жюльен смот-
рел на него косо, беспокойным и недовольным взгля-
дом.
Нередко мать, держа малыша на руках и лаская с
той исступленной нежностью, какая бывает свойствен-
на матерям, протягивала его отцу и говорила:
— Да поцелуй же сыночка, можно подумать, что ты
его не любишь.
Он с брезгливым видом едва касался губами безво-
лосой головки ребенка и при этом весь выгибался дугой,
чтобы скрюченные и непрестанно шевелящиеся ручонки
не дотронулись до него. И сразу же уходил, как будто
его гнало отвращение.
Время от времени к обеду приходили мэр, доктор и
кюре; время от времени приезжали Фурвили, с которы-
ми завязывались все более дружеские отношения.
Графа явно тянуло к Полю. Он не спускал его с ко-
лен ни на минуту, иногда по целым вечерам. Он береж-
но брал его своими огромными ручищами, щекотал ему
кончик носа своими длинными усами, а потом целовал
120
♦ к» п страстном, чисто материнском порыве. Он был не-
\ к пк и, что его брак остается бесплодным.
Март стоял ясный, сухой и почти теплый. Графиня
Жнчьберта напомнила о верховых прогулках вчетвером.
Жанне немного наскучило бесконечное однообразие дол-
• их печеров, долгих ночей, долгих дней, и она радостно
\\и.пилась за этот план; целую неделю она с удоволь-
• iiiih'm мастерила себе амазонку.
Затем начались прогулки. Ездили всегда попарно:
|р.|финя с Жюльеном впереди, а граф с Жанной в ста
iii.ii .IX позади; последние мирно беседовали, как два дру-
1.1, потому что сродство их честных душ и бесхитрост-
ных сердец породило между ними настоящую дружбу; а
к двое часто шептались, заливались хохотом, внезапно
и irхядывали друг на друга, словно хотели сказать гла-
1.1МИ то, чего не выговаривали губы; и вдруг пускали
хшнадей в галоп, стремясь скрыться, ускакать подаль-
ше, как можно дальше.
С некоторых пор Жильберта стала раздражительной.
I .с сердитый голос доносился с дуновением ветра до
। пха двух отставших всадников. Тогда граф улыбался
и । оворил Жанне:
— Жена у меня с характером.
Однажды вечером на обратном пути, когда графиня
ю подгоняла свою кобылу, пришпоривая ее, то осажива-
хд рывком, граф и Жанна несколько раз слышали, как
Жюльен предостерегал ее:
— Берегитесь, говорю я вам, берегитесь,— она по-
несет.
— И пускай, не ваше дело! — ответила наконец
?Ки\ьберта звонким и резким голосом, и слова ее про-
нимали отчетливо, словно повиснув в воздухе.
Лошадь вставала на дыбы, лягалась, фыркала. Нако-
нец забеспокоился и граф и крикнул во всю силу своих
могучих легких:
— Жильберта, осторожнее!
Тогда, словно назло, в припадке той нервозности,
когда женщине нет удержу, она наотмашь ударила жи-
нотное хлыстом между ушей, и лошадь, рассвирепев,
и шилась на дыбы, забила в воздухе передними ногами,
опустилась, сделала огромный прыжок и ринулась впе-
ред во весь опор.
121
Сперва она пересекла луг, потом помчалась по паш-
ням, разбрасывая комья тучной сырой земли; неслась
она так стремительно, что вскоре почти нельзя было раз-
личить ни лошади, ни всадницы.
Жюльен, опешив, застыл на месте и только отчаянно
кричал:
— Графиня! Графиня!
Но тут у графа вырвалось что-то вроде рычания, и,
пригнувшись к шее грузного жеребца, он броском всего
тела пустил его таким аллюром, подстрекая, подгоняя,
возбуждая его криком, хлыстом, шпорами, что казалось,
будто огромный всадник несет между ногами тяжелого
коня и поднимает его на воздух, чтобы улететь вместе
с ним. Они скакали, мчались с непостижимой быстротой,
и Жанна видела, как обе фигуры, жены и мужа, летели,
уменьшались, бледнели, исчезали, словно две птицы,
когда, догоняя друг друга, они теряются, тонут где-то
вдали.
Тут к ней подъехал Жюльен, по-прежнему шагом,
сердито ворча про себя:
— Какая ее муха укусила?
И оба поехали вслед за четой, скрывшейся в извили-
не равнины.
Через четверть часа они увидели, что Фурвили воз-
вращаются, и вскоре съехались с ними.
Граф, красный, потный, смеющийся, довольный, тор-
жествующий, железной хваткой держал дрожавшую
лошадь жены. А Жильберта, бледная, со страдальчески
искаженным лицом, опиралась одной рукой о плечо му-
жа, как будто боялась лишиться чувств.
В этот день Жанна поняла, что граф любит безза-
ветно.
Весь следующий месяц графиня была весела, как
никогда. Она еще чаще приезжала в Тополя, бес-
престанно смеялась, с порывистой нежностью целовала
Жанну. Казалось, некое таинственное очарование сошло
на ее жизнь. Муж ее был в восторге, не сводил с нее
глаз, с удвоенной страстью поминутно старался ко-
снуться ее руки, платья.
Однажды вечером он признался Жанне:
— У нас сейчас счастливая полоса. Никогда Жиль-
берта не была так ласкова. У нее уже не бывает дурно-
122
• и настроения, она не сердится. Я чувствую, что она
меня любит. Раньше я в этом не был уверен.
Жюльен тоже переменился, повеселел, не раздражал-
। я, как будто дружба двух семей принесла мир и ра-
дость в каждую из них.
Весна выдалась на редкость ранняя и жаркая.
От теплого утра до тихого, мягкого вечера солнце
(огревало всходы на всей поверхности земли. Это был
। грсмительный дружный и мощный расцвет всех почек,
««ком неудержимый напор соков, такая жажда возрож-
дения, какую природа проявляет порой в особо удачные
юды, когда можно поверить в обновление мира.
Жанну смутно волновало это брожение жизненных
। оков. Она испытывала мгновенную истому при виде
цпстка в траве, переживала долгие часы сладостной
। русти, мечтательной неги.
А иногда ею овладевали умиленные воспоминания
о первой поре ее любви; не то, чтобы в сердце у нее
возродилось чувство к Жюльену, нет, с этим было
покончено, покончено навсегда; но вся плоть ее от
ласки ветерка, от ароматов весны волновалась и тя-
нулась навстречу какому-то незримому и нежному при-
ямку.
Ей нравилось быть одной, впитывать солнечное теп-
ло, всем существом воспринимать ощущение тихого,
I мутного и бездумного блаженства.
Однажды утром в минуты такой полудремы в ней
адруг возникло видение солнечной прогалины посреди
гемной листвы в рощице у Этрета. Там впервые она
ощутила трепет от близости человека, любившего ее
тогда; там впервые он шепотом высказал робкое жела-
ние сердца; и там же ей показалось, что перед ней вне-
запно открылось светлое будущее ее мечтаний.
И ей захотелось повидать эту рощу, совершить туда
некое сентиментальное и суеверное паломничество, слов-
но посещение того места должно было как-то изменить
мод ее жизни.
Жюльен уехал на рассвете, не сказав ей куда. Она
мелела оседлать белую лошадку Мартенов, на которой
иногда ездила теперь, и отправилась в путь.
День был теплый, ясный и тихий: казалось, ничто
нс шелохнется, ни одна травка, ни один листок; все
словно замерло до скончания веков, как будто ветер
123
испустил дух. Даже насекомые — и те, казалось, ис-
чезли.
Жгучий и властный покой неощутимо, в золотой
дымке, исходил от солнца; и Жанна блаженно грезила
под неторопливый шаг лошади. Временами она поднима-
ла глаза и следила за крохотным белым облачком ве-
личиной с пушинку, за клочком пара, одиноко повис-
шим, забытым, застрявшим там вверху, посреди синего
неба.
Она спустилась в долину, выходящую к морю между
высокими скалистыми сводами, которые называются
Воротами Этрета, и не спеша добралась до рощи.
Сквозь молодую листву свет так и лился потоками.
Жанна рыскала по узким тропинкам, искала и не могла
найти заветное место.
Но вдруг, пересекая длинную дорожку, она увидела
в самом ее конце двух лошадей, привязанных к дереву,
и сразу же узнала их: это были лошади Жильберты и
Жюльена. Одиночество уже слегка тяготило ее; она
обрадовалась такой неожиданной встрече и пустила
свою кобылку рысью. Добравшись до двух терпеливо
ожидавших, словно привычных к долгим стоянкам ко-
ней, она стала звать. Никто не откликнулся.
Дамская перчатка и два хлыста валялись на примя-
той траве. Значит, они сидели здесь, а потом оставили
лошадей и ушли.
Она прождала четверть часа, двадцать минут, удив-
ляясь и не понимая, что они могут делать. Так как,
спрыгнув с лошади, она стояла неподвижно, прислонясь
к стволу дерева, две птички, не заметив ее, опустились
в траву рядом с ней. Одна из них суетилась, прыгала
вокруг второй, топорщила крылья, кивала головкой и
чирикала; и вдруг они совокупились.
Жанна была поражена, словно не знала, что это бы-
вает; потом подумала: «Да, правда, теперь ведь весна».
А потом другая мысль, догадка, возникла у нее. Она
снова посмотрела на перчатку, на хлысты, на оставлен-
ных лошадей и вдруг стремительно вскочила в седло с
одним неудержимым желанием бежать прочь.
Обратно в Тополя она мчалась галопом. При этом
она лихорадочно думала, соображала, связывала факты,
сопоставляла разные обстоятельства. Как она не дога-
далась раньше? Как она не видела ничего? Как не по-
124
HH^rt причины отлучек Жюльена, возврата былого ще-
|*1М»< гва и, наконец, смягчения его нрава? Вспомнила
••пл также внезапные вспышки Жильберты, ее преувели-
ченную нежность, то блаженное состояние, в котором
•«на жила с недавних пор, на радость графу.
Жанна придержала лошадь, потому что ей надо бы-
*(i серьезно подумать, а быстрый аллюр рассеивал ее
мин ли.
Когда прошло первое волнение, сердце ее успокои-
ли I». п нем не было ни ревности, ни злобы — одно лишь
ирг зрение. Она почти не думала о Жюльене; в нем ее
ничто больше не удивляло; но двойное предательство
I рлфпни, ее подруги, возмущало ее. Значит, все на све-
।г коварны, лживы, двоедушны? И слезы навернулись
HI на глаза. Иллюзии свои оплакиваешь порой так же
HipitKO, как покойников.
Однако она решила притвориться, будто ничего не
лплст, закрыть свою душу для недолговечных привя-
занностей, любить Поля и родителей, а остальных толь-
ко терпеть.
Вернувшись, она тотчас бросилась к сыну, унесла
по в свою комнату и, как безумная, чуть не час цело-
iirt 41 его.
Жюльен возвратился к обеду, обворожительный и
> лыбающийся, исполненный благожелательства. Он спро-
। нл:
— Разве папа и маменька не приедут в нынешнем
юду?
Она так была тронута его вниманием, что почти про-
। । ила ему открытие, которое сделала в лесу; и вдруг ею
нмладело страстное желание видеть двух самых дорогих
Hl после Поля людей; она провела целый вечер за пись-
мом к ним, умоляла их приехать поскорее.
Они назначили свой приезд на двадцатое мая. А бы-
м) всего только седьмое число.
Она поджидала их со все возрастающим нетерпени-
ем, как будто, кроме дочерней привязанности, у нее поя-
вилась потребность прильнуть сердцем к благородным
(грдцам, открыть душу чистым, не тронутым подлостью
модям, чья жизнь и все поступки, все помыслы, все же-
аания всегда были честны.
Именно сейчас она чувствовала себя такой одинокой
гргди всех этих слабодушных; и хотя она как-то сразу
125
научилась притворяться, хотя она встречала графиню
с протянутой для пожатия рукой и с улыбкой на губах,
но в ней все росло, заполняя ее, ощущение пустоты и
презрения к людям; и каждый день мелкие события ме-
стной жизни усиливали в ее душе гадливость и неува-
жение к человеческой породе.
Дочка Куяров родила ребенка, а свадьба только еще
предстояла. Служанка Мартенов, сирота, была беремен-
на; молоденькая пятнадцатилетняя соседка была бере-
менна; бедная вдова, хромая и грязная, которую за во-
пиющую нечистоплотность прозвали «помойкой», была
беременна.
То и дело доходили слухи о новой беременности или
о любовных шашнях какой-нибудь девушки или замуж-
ней женщины, матери семейства, или же зажиточного,
почтенного фермера.
Эта буйная весна, очевидно, расшевелила жизненные
соки не только в растениях, но и в людях.
А Жанна не знала больше трепета рано угасших
чувств, только разбитым сердцем и восприимчивой ду-
шой отзывалась на теплые и плодоносные веяния вес-
ны, только грезила в бесстрастном возбуждении, увле-
ченная мечтами, недоступная плотским вожделениям, и
потому ее изумляло, ей претило, ей было ненавистно
это мерзкое скотство.
Совокупление живых существ возмущало ее теперь,
как нечто противоестественное; и Жильберте она ста-
вила в укор не то, что та отняла у нее мужа, она ста-
вила ей в укор самый факт падения в эту вселенскую
грязь.
Ведь она-то не принадлежала к простонародью, кото-
рым управляют низменные инстинкты. Как же могла
она уподобиться этим тварям?
В самый день приезда родителей Жюльен еще усу-
губил ее отвращение, весело рассказав, как нечто впол-
не естественное и забавное, что местный булочник услы-
шал шорох у себя в печи как раз когда не было выпеч-
ки и думал поймать там бродячего кота, а застал свою
жену, которая занималась отнюдь не хлебопечением.
И он добавил:
— Булочник закрыл заслонку; они бы там задохну-
лись, если бы сынишка булочника не позвал соседей:
он видел, как мать его залезла туда с кузнецом.
126
I I Жюльен смеялся, повторяя:
Вот озорники-то — накормили нас хлебом люб-
им! Чем не рассказ Лафонтена?
I 1осле этого Жанна не могла прикоснуться к хлебу.
Когда почтовая карета остановилась у крыльца и по-
i .i ы\ось радостное лицо барона, в душе и в сердце мо-
'"Дп|| женщины поднялось волнение, такой бурный
и'||1ыв любви охватил ее, какого она еще не испыты-
и.| 5.1
I 1<> при виде маменьки она была до того потрясена,
•ни « два не лишилась чувств. За эти шесть зимних ме-
• то в баронесса постарела на десять лет. Ее одутловатые
||нм1, дряблые и отвислые, побагровели, как будто
• hi mi хись кровью; глаза угасли; и двигаться она могла
HHi.ko, когда ее с двух сторон поддерживали под руки;
...« хое дыхание ее стало хриплым и таким затруднен-
ным, что окружающим было мучительно и жутко слы-
и).11 ь его.
Барон видел ее каждый день и не замечал, до какой
• ।сигни она сдала; а когда она жаловалась на постоян-
.. удушье и возрастающее ожирение, он отвечал:
Да что вы, дорогая, сколько я вас помню, вы
• гда были такой.
Жанна проводила родителей в их спальню и убежа-
ч в себе, чтобы выплакать свое смятение и отчаяние.
I Idiom она пошла поговорить с отцом и бросилась к не-
•|\ па грудь, вся в слезах:
Боже, как мама изменилась! Что с ней? Скажи,
•|।<> с ней?
Он очень удивился:
Ты находишь? Что ты? Тебе показалось. Я ведь
< licit неотлучно и могу тебя уверить, что ей ничуть не
* \ /кг, чем всегда.
Вечером Жюльен сказал жене:
- Знаешь, твоя мать совсем плоха. Мне кажется,
• »и.| недолго протянет.
Л когда Жанна зарыдала, он обозлился:
Да перестань ты, я же не говорю, что она при
• мгрти. Ты всегда все преувеличиваешь до безумия.
< >н.| изменилась, только и всего, это понятно в ее годы.
Через неделю она успокоилась, привыкла к перемене
и наружности матери и, вероятно, постаралась заглу-
ши п» свои страхи, как мы заглушаем и отметаем всегда,
127
из бессознательного эгоизма, из естественной потребно-
сти в душевном покое, нависшие над нами опасения и
тревоги.
Баронесса передвигалась через силу и гуляла те-
перь только полчаса в день. Пройдя всего один раз
«свою» аллею, она не могла больше двигаться и проси-
ла посидеть на «своей» скамейке. А иногда она не бы-
ла в состоянии даже доплестись до конца аллеи и гово-
рила:
— На сегодня довольно: от моей гипертрофии у ме-
ня совсем подкашиваются ноги.
Она почти не смеялась и только улыбалась тому, над
чем бы хохотала до упаду год назад. Но зрение у нее
сохранилось превосходное, и она по целым дням Перечи-
тывала Коринну или Размышления Ламартина; потом
требовала, чтобы ей подали ящик с сувенирами. И, вы-
ложив к себе на колени старые, милые ее сердцу пись-
ма, она ставила ящик на стул возле себя и одну за дру-
гой укладывала туда обратно свои «реликвии», вни-
мательно пересмотрев каждую из них. А когда она
была одна, совсем одна, она целовала некоторые из
писем, как целуешь тайком волосы дорогих покой-
ников.
Иногда Жанна входила и заставала ее плачущей,
плачущей скорбными слезами.
— Что с тобой, маменька? — испуганно спрашивала
она.
И баронесса, глубоко вздохнув, отвечала:
— Это все мои реликвии... Ворошишь то, что было
так прекрасно и что прошло! И люди, о которых давно
уже не думалось, напоминают вдруг о себе. Так и ка-
жется, будто видишь и слышишь их, и это страшно вол-
нует. Когда-нибудь и ты это испытаешь.
Если барон заставал их в такие грустные минуты,
он шептал дочери:
— Жанна, душенька моя, верь мне, жги письма, все
письма, материнские, мои, все решительно. Ничего нет
ужаснее, как на старости лет окунаться в свою моло-
дость.
Но Жанна тоже хранила свою переписку и готовила
себе «ящик с реликвиями», подчиняясь, при полном от-
сутствии сходства с матерью, наследственному тяготе-
нию к сентиментальной мечтательности.
128
ЖИЗНЬ»
жизнь
Через несколько дней барону потребовалось отлу-
чи ин я по делам, и он уехал.
Погода стояла чудесная. Горящие звездами темные
..... шли на смену тихим сумеркам, ясные вечера —
• ПН1ОЩИМ дням, сияющие дни — ослепительным зорям.
Маменька вскоре почувствовала себя бодрее, а Жанна
...... амуры Жюльена и вероломство Жильберты и
омпочти счастлива. Все вокруг цвело и благоухало;
н неизменно спокойное необъятное море с утра до вече-
1>.| сверкало на солнце.
Как-то среди дня Жанна взяла на руки ребенка и
пошла погулять в поле. Она смотрела то на сына, то на
придорожную траву, пестревшую цветами, и млела от
< пястья. Каждую минуту целовала она Поля и страстно
прижимала к себе. А когда на нее веяло свежим запа-
хом лугов, она изнемогала, замирала в беспредельном
ьхаженстве. Потом она задумалась о будущем сына. Кем
• •и станет? То она желала, чтобы он стал большим че-
ховском, высокопоставленным и знаменитым. То пред-
почитала, чтобы он остался безвестным и жил подле
псе, заботливый и нежный, чтобы объятия его всегда
<»шли раскрыты для мамы. Когда она любила его эгоис-
П1ЧССКИМ материнским сердцем, ей хотелось сохранить
«го для себя, только для себя; когда же она любила его
пылким своим разумом, она мечтала, что он займет
достойное место в мире.
Она села у обочины и принялась смотреть на него.
I'ii казалось, что она никогда его не видела. И вдруг ее
поразила мысль, что этот маленький человечек станет
(юльшим, будет ступать твердым шагом, обрастет боро-
дой и говорить будет басистым голосом.
Кто-то звал ее издалека. Она подняла голову. К ней
ьгжал Мариус. Она решила, что ее ждут гости, и под-
нялась, недовольная помехой. Но мальчуган мчался со
нсех ног, а когда был уже близко, крикнул:
— Сударыня! Баронессе плохо.
Словно струйка ледяной воды спустилась у нее вдоль
। пины, и она побежала домой не помня себя.
Уже издали ей было видно, что под платаном толпит-
< я народ. Она бросилась туда, люди расступились, и она
увидела, что маменька лежит на земле и под голову ей
положены две подушки. Лицо у нес почернело, глаза
ыкрыты, а грудь, тяжело вздымавшаяся последние два-
ft. Ги де Мопассан, т. 2. 129
дцать лет, не шевелится. Кормилица выхватила ребенка
из рук Жанны и унесла его.
— Что случилось? Как она упала? — растерянно
спрашивала Жанна.— Надо послать за доктором.
Обернувшись, она увидела кюре, которого кто-то
успел уведомить. Он предложил свои услуги, засуетил-
ся, засучив рукава сутаны. Но ни уксус, ни одеколон,
ни растирания не помогали.
— Надо раздеть и уложить ее,— сказал священник.
Тут подоспели фермер Жозеф Куяр, дядюшка Симон
и Людивина. С помощью аббата Пико они попытались
перенести баронессу, но когда они подняли ее, голова
завалилась, а платье, за которое они ухватились, стало
рваться, настолько ее, такую грузную, трудно было
сдвинуть с места. Жанна закричала от ужаса, и огром-
ное дряблое тело снова опустили на землю.
Пришлось принести из гостиной кресло, усадить ее и
таким образом поднять. Шаг за шагом внесли ее на
крыльцо, затем по лестнице в спальню и, наконец, уло-
жили на кровать.
Кухарка никак не могла раздеть ее, но тут вовремя
подоспела вдова Дантю, появившаяся внезапно, как и
священник, будто они, по словам прислуги, «учуяли
покойника».
Жозеф Куяр помчался во весь дух за доктором, а кю-
ре собрался было пойти за святыми дарами, но сиделка
шепнула ему на ухо:
— Не утруждайте себя, господин кюре, поверьте
мне: она отошла.
Жанна была как безумная, она взывала ко всем, не
знала, что делать, что предпринять, какое средство ис-
пробовать. Кюре на всякий случай отпустил баронессе
грехи.
Два часа прошло в ожидании возле посиневшего,
безжизненного тела. Жанна рыдала, упав на колени,
терзаясь страхом и горем.
Когда отворилась дверь и вошел врач, ей показалось,
что это явилось само спасение, утешение, надежда; она
кинулась к нему и принялась несвязно пересказывать то,
что знала о случившемся.
— Она гуляла, как всегда... и чувствовала себя хоро-
шо... даже очень хорошо... за завтраком скушала бульон
и два яйца... и вдруг упала... и вся почернела... Вот ви-
130
днтс. какая она... и больше не Шевелится... Мы все ис-
пробовали, чтобы привести ее в чувство, все, все...
Она замолчала, потрясенная, заметив жест, которым
<иделка украдкой дала понять врачу, что все кончено.
11е желая верить, она испуганно допрашивала:
— Это серьезно? Как вы думаете, это серьезно?
Врач ответил с запинкой:
— Боюсь, очень боюсь... что это... конец. Соберите
тс мужество, все свое мужество.
Жанна раскинула руки и бросилась на тело матери.
В это время вернулся Жюльен. Он был ошеломлен
и явно раздосадован, ни единым возгласом не выразил
пи огорчения, ни скорби, не успев от неожиданности
изобразить соответствующие чувства. Он пробормотал:
— Я так и знал, я чувствовал, что это конец.
Потом вытащил носовой платок, отер себе глаза,
опустился на колени, перекрестился, промямлил что-то
и, поднявшись, хотел поднять и жену. Но она обеими
руками обхватила тело матери и целовала его, почти
*сжа на нем. Пришлось унести ее. Казалось, она совсем
обезумела.
Через час ей позволили войти снова. Все было кон-
чено. Спальню превратили теперь в комнату покойника.
Жюльен и священник шепотом переговаривались у окна.
Вдова Дантю уютно расположилась в кресле и пригото-
иилась дремать; она привыкла к таким бдениям и чувст-
вовала себя хозяйкой в любом доме, куда заглянула
смерть.
Надвигалась ночь. Кюре подошел к Жанне, взял обе
ее руки и начал ободрять, изливая на ее безутешное
сердце обильный елей религиозных утешений. Он гово-
рил об усопшей, восхвалял ее в канонических выражени-
мх и, скорбя лицемерной скорбью священника, которому
от мертвеца только выгода, предложил провести ночь в
молитве возле тела. Но Жанна запротестовала сквозь
судорожные рыдания. Она хотела быть одна, совсем од-
на в эту прощальную ночь. Тут подошел к ней и
Жюльен.
— Это невозможно, мы будем здесь вместе.
Она отрицательно качала головой, не в силах произ-
нести ни слова. Наконец она проговорила:
— Это моя, моя мать. Я хочу быть одна подле нее<
Врач шепнул:
131
— Пусть поступает, как хочет, сиделка может ос-
таться в соседней комнате.
Священник и Жюльен вспомнили о мягкой постели
и согласились. Затем аббат Пико, в свою очередь, опу-
стился на колени, помолился, встал и, уходя, сказал:
«Святая была женщина»,— тем же тоном, каким произ-
носил Dominus vobiscum ’. После этого виконт обычным
своим голосом спросил:
— Может быть, поешь чего-нибудь?
Жанна не ответила; она даже не услышала, что он
обращается к ней.
Он повторил:
— Тебе бы следовало подкрепиться.
Вместо ответа она сказала, как в забытьи:
— Сейчас же пошли за папой.
Он вышел, чтобы отправить верхового в Руан. А она
словно застыла в своей скорби и, казалось, ждала мгно-
вения, когда останется наедине с покойницей, чтобы от-
даться подступающему приливу безысходного горя.
Тени наводнили комнату, заволокли мраком усоп-
шую. Вдова Дантю неслышно шныряла взад и вперед,
брала и перекладывала невидимые предметы бесшумны-
ми движениями сиделки. Потом зажгла две свечи,
тихонько поставила их в головах кровати на ночной
столик, покрытый белой салфеткой.
Жанна как будто ничего не видела, не чувствовала,
не понимала. Она ждала минуты, когда останется одна.
Жюльен пообедал и вернулся. Он опять спросил:
— Ты ничего не скушаешь?
Жена отрицательно покачала головой.
Он сел, скорее с видом покорности судьбе, чем
скорби, и больше не произнес ни слова.
Так сидели они трое, не шевелясь, каждый в своем
кресле, далеко друг от друга.
Минутами сиделка засыпала и слегка похрапывала,
потом сразу просыпалась.
Наконец Жюльен поднялся и подошел к Жанне:
— Ты хочешь остаться одна?
Она в невольном порыве схватила его руку:
— Да, да, оставьте меня.
1 Господь с вами (лат.).
132
<hi поцеловал ее в лоб и пробормотал:
51 буду приходить проведывать тебя.
И он вышел вместе с вдовой Дантю, которая выка-
• и \.i свое кресло в соседнюю комнату.
/К.шна закрыла дверь, потом настежь растворила
о.| окна. Ей в лицо пахнуло теплой лаской вечера, на-
• ни иного ароматом скошенного сена. Накануне скосили
\жайку, и трава лежала рядами под лунным светом.
Это сладостное ощущение кольнуло ее, причинило
। и (ю\ь, как насмешка.
< )на вернулась к постели, взяла безжизненную, хо-
iiivio руку матери и вгляделась в ее лицо.
()но не было одутловатым, как в ту минуту, когда с
н< и случился удар; она словно спала теперь — так
•покойно, как не спала никогда; тусклое пламя свечей,
юпсблемое ветром, поминутно перемещало тени на ее
мпк', и от этого она казалась живой и словно шевели-
\<н I).
Жанна жадно смотрела на нее; и из далеких дней
и к'тва гурьбой сбегались воспоминания.
Она припоминала маменьку в приемной монастыря,
жгсг, которым она протягивала бумажный кулек с
пирожными, множество мелких черточек, мелких собы-
ши, мелких проявлений любви, ее слова, оттенки голо-
• .I. знакомые движения, морщинки у глаз, когда она
• меялась, и как она отдувалась, когда усаживалась в
I ргсло.
Она стояла, вглядываясь, и твердила про себя в
к.1ком-то отупении: «Она умерла»,—и вдруг весь страш-
ным смысл этих слов открылся ей.
Вот эта, лежащая здесь — мама — маменька — мама
Аделаида — умерла? Она не будет больше двигаться,
инюрить, смеяться, никогда больше не будет сидеть за
• ин дом напротив папеньки, не скажет больше: «Здравст-
n\ii, Жанетта!» Она умерла!
Ее положат в гроб, зароют, и все будет кончено.
I .<• больше нельзя будет видеть. Да как же это возмож-
но? Как возможно, что не станет ее мамы? Этот доро-
|ои образ, самый родной, знакомый с той минуты, как
ппсрвые раскрываешь глаза, любимый с той минуты,
как впервые раскрываешь объятия, это великое прибе-
/i.inne любви, самое близкое существо в мире, которое
дороже для души, чем все остальные,— мать, и она
133
вдруг исчезнет. Всего несколько часов осталось смот-
реть на ее лицо, неподвижное лицо, без мысли, а потом
ничего, ничего, кроме воспоминания.
И она упала на колени в жестоком пароксизме отчая-
ния; вцепившись обеими руками в простыню, она уткну-
лась головой в постель и закричала душераздирающим
голосом:
— Мама, мамочка моя, мама!
Но тут, почувствовав, что сходит с ума, как в ночь
бегства по снегу, она вскочила, подбежала к окну глот-
нуть свежего воздуха, иного, чем воздух близ этого
ложа, чем воздух смерти.
Скошенные лужайки, деревья, ланда и море за ни-
ми дремали в безмолвном покое, убаюканные нежными
чарами луны. Крупица этой умиротворяющей ласки
проникла в сердце Жанны, и она заплакала тихими
слезами.
Потом она вернулась к постели, села и взяла руку
маменьки, как будто ухаживала за ней, больной.
Большой жук, привлеченный свечами, влетел в окно.
Как мячик, бился он о стены, носился из конца в конец
комнаты. Жанна отвлеклась его гулким гудением и под-
няла глаза, чтобы посмотреть на него; но увидела она
только его блуждающую тень на белом фоне потолка.
Потом он затих. И ей стало слышно легкое тиканье
каминных часов и другой слабый звук, вернее — еле
слышный шорох. Это продолжали идти маменькины ча-
сики, забытые в платье, брошенном на стул в ногах кро-
вати. И полуосознанная параллель между той, которая
умерла, и этим неостановившимся механизмом вызвала
внезапную боль в сердце Жанны.
Она взглянула на часы. Они показывали половину
одиннадцатого. Ей стало мучительно страшно провести
здесь целую ночь.
И другие воспоминания возникли у нее, воспомина-
ния из ее собственной жизни — Розали, Жильберта,
разочарования сердца. Значит, все на свете только горе,
мука, скорбь и смерть. Все обманывает, все лжет, все
заставляет страдать и плакать. Где же найти немножко
радости и покоя? Должно быть, в другой жизни! Когда
душа освобождается от земных испытаний. Душа! И она
задумалась над этой непостижимой тайной, предаваясь
поэтическим вымыслам и тотчас опровергая их другими,
134
• же туманными гипотезами. Где же была теперь
tyina се матери? Душа этого недвижного и окоченевше-
|п гсла? Может быть, очень далеко. Где-то в простран-
• • не Но где? Испарилась, как аромат засохшего цвет-
ни ? Или летала, как невидимая птица, вырвавшаяся из
Н ЧГ I к и?
Вернулась в лоно божие? Или распылилась среди но-
тах творений, смешалась с зародышами, готовыми про-
|1й< гм? А быть может, она очень близко? Тут, в комна-
н . возле покинутого ею безжизненного тела? И Жанне
идруг почудилось какое-то дуновение, словно касание
(»е< плотного духа. Ее охватил страх, такой жестокий,
нестерпимый страх, что она не смела пошевелиться,
пддохнуть, оглянуться. Сердце у нее колотилось, как во
нргмя кошмара.
И вдруг невидимое насекомое снова принялось летать,
кружить и стукаться о стены. Она вздрогнула всем те-
чим, но, узнав знакомое жужжание, сразу успокоилась,
нетала и обернулась. Взгляд ее упал на бюро, украшен-
ное головами сфинксов, где хранились «реликвии».
И неожиданная, благоговейная мысль явилась у
иге, —мысль прочесть в эту ночь последнего прощания
iiapbie письма, дорогие сердцу покойницы, как она ста-
бы читать молитвенник. Ей казалось, что тем самым
исполнит некий священный долг, проявит поистине
дочернюю чуткость и доставит на том свете радость
маменьке.
Это были давние письма от ее деда и бабушки. Она
нч не знала, но ей хотелось протянуть к ним объятия
над телом их дочери, побыть с ними в эту скорбную
ночь, как будто и они горевали сегодня, создать некую
ншнственную цепь любви между ними, умершими дав-
но, той, что скончалась в свой черед, и ею самой, еще
о( тавшейся на земле.
Она встала, откинула доску бюро и вынула из ниж-
него ящика с десяток мелких пачек пожелтевших конвер-
п»п, аккуратно завязанных и уложенных в ряд.
Полная чуткого и нежного, любовного внимания, она
переложила все их на постель, на руки баронессы и на*
члла читать.
Это были давнишние письма, которые находишь в
паринных фамильных бюро и от которых веет минув-
шим веком.
135
Первое начиналось со слов: «Моя малютка», дру-
гое — «Моя душенька», в дальнейших стояло: «Дорогая
детка» — «Моя милочка»— «Родная моя дочка», затем
«Дорогое дитя», «Дорогая Аделаида», «Дорогая дочь»,
в зависимости от того, были ли они адресованы девоч-
ке, девушке или, позднее, молодой женщине.
Но все были полны выражениями горячей и про-
стодушной нежности, домашними мелочами, больши-
ми и такими обыкновенными семейными событиями,
ничтожными для посторонних: «У папы лихорадка;
няня Гортензия обожгла себе палец; кот «Мышелов»
подох; срубили ель справа от ограды; мама потеряла
молитвенник по дороге из церкви, она думает, что его
украли».
Шла в этих письмах речь и о людях, незнакомых
Жанне, но она смутно припоминала, что слышала их
имена в раннем детстве.
Ее умиляли эти подробности, они казались ей от-
кровениями; она как будто проникла вдруг в заповед-
ные тайники прошлого, в тайники маменькиного сердца.
Она посмотрела на простертое тело и неожиданно нача-
ла читать вслух, читать для покойницы, словно желая
развлечь и утешить ее.
А неподвижное, мертвое тело как будто радовалось.
Одно за другим складывала она письма в ногах
кровати; и ей пришло в голову, что их следовало бы
положить в гроб, как кладут цветы.
Она развязала новую пачку. Тут почерк был другой.
Она начала читать: «Я не могу жить без твоих ласк.
Люблю тебя до безумия».
Больше ни слова. Подписи не было.
Она в недоумении вертела письмо. Но адрес был
ясен: «Баронессе Ле Пертюи де Во».
Тогда она развернула следующее: «Приходи сегодня
вечером, как только он уедет. Мы пробудем часок вме-
сте. Люблю тебя страстно».
Еще в одном: «Я провел ночь, как в бреду, тщетно
призывая тебя. Я ощущал твое тело в своих объятиях,
твои губы на моих губах, твой взгляд под моим взгля-
дом. И от ярости я готов был выброситься в окно при
мысли, что в это самое время ты спишь рядом с ним,
что он обладает тобой по своей прихоти...»
Жанна была озадачена, ничего не понимала.
136
Что это такое? Кому, для кого, от кого эти слова
любви?
Она продолжала читать и всюду находила пылкие
признания, часы назначенных свиданий, советы быть
осторожной и всюду в конце четыре слова: «Не забудь
(жечь письмо».
Наконец она развернула официальную записку, про-
( гую благодарность за приглашение на обед, но почерк
был тот же, и подпись «Поль д’Эннемар» принадлежала
1<>му, кого барон до сих пор называл «Мой покойный
друг Поль» и чья жена была лучшей подругой баро-
нессы.
У Жанны вспыхнула догадка, сразу же перешедшая
й уверенность. Он был любовником ее матери.
Потеряв голову, она стряхнула с колен эти гнусные
письма, как стряхнула бы заползшее на нее ядовитое
животное, бросилась к окну и горько заплакала, не в си-
лах более сдержать вопли, которые рвались у нее из гор-
ла; потом, совсем сломившись от горя, она опустилась
па пол у стены, уткнулась в занавеску, чтобы не слыш-
но было ее стонов, и зарыдала в беспредельном от-
чаянии.
Так бы она провела всю ночь; но в соседней комна-
те послышались шаги, и она стремительно вскочила.
Вдруг это отец? А письма разбросаны по кровати и по
полу! Что, если он развернет хоть одно? И узнает...
У знает?.. Он?..
Она подбежала, схватила в охапку старые пожелтев-
шие письма, и от родителей матери, и от любовника, и
• г, которые не успела развернуть, и другие, что лежа-
ли еще связанные в ящике бюро, и стала сваливать
й камин. Потом взяла одну из свечей, горевших на
ночном столике, и подожгла всю груду. Сильное пла-
мя взвилось и яркими пляшущими огнями осветило
комнату, смертное ложе и труп, а на белых занавесях
ллькова черной зыбкой тенью выступили очертания
огромного тела под простыней и профиль застывшего
лица.
Когда в глубине камина осталась только горсть пеп-
ла, Жанна вернулась к растворенному окну, словно боя-
лась теперь быть возле покойницы, села и заплакала,
। нова закрыв лицо руками, жалобно повторяя в тоске:
— Ах, мама! Мамочка! Бедная моя мамочка!
137
И страшная мысль явилась ей: а если вдруг ма*
менька не умерла, если она только уснула летаргиче-
ским сном и сейчас встанет и заговорит? Уменьшится
ли ее дочерняя любовь оттого, что она узнала ужасную
тайну? Поцелует ли она мать с тем же благоговением?
Будет ли по-прежнему боготворить ее, как святыню?
Нет. Прежнее не вернется! И от этого сознания у нее
разрывалось сердце.
Ночь кончалась, звезды тускнели; наступил час
предутренней прохлады. Луна спустилась к горизонту и,
прежде чем окунуться в море, заливала перламутром
всю его поверхность.
И Жанной овладело воспоминание о ночи, проведен-
ной ею у окна, после приезда в Тополя. Как это было
далеко, как все переменилось, как обмануло ее буду-
щее!
Но вот небо стало розовым, радостно, нежно, плени-
тельно розовым. Она смотрела теперь в изумлении,
точно на чудо, на это сияющее рождение дня и не могла
понять, как возможно, чтобы в мире, где занимаются
такие зори, не было ни радостй, ни счастья.
Она вздрогнула, услышав стук двери. Это был
Жюльен. Он спросил:
— Ну как? Очень измучилась?
Она тихо сказала «нет» и была рада избавиться
от одиночества.
— Теперь ступай отдохни,— сказал он.
Она поцеловала мать долгим, горестным и скорбным
поцелуем и ушла к себе в спальню.
День был посвящен печальным хлопотам, связанным
со смертью. Барон приехал к вечеру. Он очень го-
ревал.
Похороны состоялись на другой день. После того
как Жанна в последний раз прижалась губами к ледя-
ному лбу покойницы, обрядив ее, и увидела, как заби-
ли крышку гроба, она удалилась к себе. Вскоре должны
были явиться приглашенные.
Жильберта приехала первой и, рыдая, бросилась на
грудь подруге. Из окна видно было, как подкатывали
к ограде и сворачивали в ворота экипажи. В вестибю-
ле раздавались голоса. В комнату одна за другой вхо-
дили женщины в черном, незнакомые Жанне. Мар-
138
кила де Кутелье и виконтесса де Бриэвиль поцело-
вали ее.
Неожиданно она заметила, что тетя Лизон жмется
•л ее спиной. Она нежно обняла ее, отчего старая дева
едва не лишилась чувств.
Вошел Жюльен в глубоком трауре, элегантный, оза-
боченный, довольный таким съездом. Он шепотом обра-
111лся к жене за советом. И добавил конфиденциаль-
ным тоном:
— Вся знать собралась. Похороны будут вполне
приличные.
И пошел дальше, с достоинством поклонившись
дамам.
Тетя Лизон и графиня Жильберта не отходили от
Жанны во время похоронного обряда. Графиня непре-
рывно целовала ее и твердила:
— Бедняжка моя, бедняжка моя!
Когда граф де Фурвиль вернулся за женой, он пла-
кал так, словно похоронил родную мать.
X
Печальны были последующие дни, унылые дни в до-
ме. который кажется пустым из-за отсутствия близкого
существа, исчезнувшего навеки, дни, когда при виде
каждого предмета из обихода умершего ощущаешь укол
боли. Поминутно на сердце падает воспоминание и ра-
нит его. Вот ее кресло, ее зонтик, оставленный в прихо-
жей, ее стакан, который горничная забыла убрать...
И во всех комнатах разбросаны ее вещи: ножницы, пер-
чатки, книжка, страницы которой истерты ее отекшими
пальцами, и множество других мелочей, приобретающих
мучительный смысл оттого, что они напоминают множе-
। тво ничтожных событий.
И голос ее как будто слышится повсюду; и хочется
бежать из дома, избавиться от этого наваждения! А на-
до оставаться, потому что другие остаются тут и стра-
дают тоже.
Кроме того, Жанна все еще была подавлена своим
открытием. Это воспоминание гнетом лежало на ней,—
рана в сердце не заживала. Страшная тайна усугубляла
гс одиночество; последнее доверие к людям рухнуло
а ней вместе с последней верой.
139
Отец спустя некоторое время уехал, ему необходимо
было двигаться, переменить обстановку, стряхнуть
с себя мрачную тоску, томившую его все сильнее.
И большой дом, время от времени провожавший на-
веки кого-нибудь из своих хозяев, снова вошел в колею
мирной и размеренной жизни.
А потом вдруг заболел Поль. Жанна совсем обезу-
мела, двенадцать суток не спала и почти не ела.
Он выздоровел; но в ней засела страшная мысль, что
он может умереть. Что ей тогда делать? Что с ней станет-
ся? И потихоньку в душу ее прокралось смутное желание
иметь второго ребенка. Вскоре ее уже целиком поглоти-
ла прежняя мечта видеть возле себя двух детей, мальчи-
ка и девочку. Мечта превратилась в навязчивую идею.
Однако после истории с Розали она жила отдельно
от Жюльена. А сближение казалось невозможным при
существующих обстоятельствах. Жюльен имел связь на
стороне, она это знала; и одна мысль об его объятиях
вызывала у нее дрожь отвращения.
И все же она претерпела бы их, так мучило ее жела-
ние стать матерью; но она не представляла себе, как
могут возобновиться их ласки. Она умерла бы от униже-
ния, если бы он догадался о ее намерениях; он-то явно
не думал о ней.
Возможно, она отказалась бы от своей мечты; но
теперь что ни ночь ей снилась дочка,— будто бы она
вместе с Полем резвится под платаном; и временами
ее неудержимо тянуло встать и, не говоря ни слова,
пойти к мужу в спальню. Два раза она даже прокрады-
валась к самой двери, но тотчас же убегала, и сердце
у нее колотилось от стыда.
Барон уехал; маменька умерла; Жанне некому теперь
было довериться, не с кем посоветоваться о своих интим-
ных делах.
Тогда она решила пойти к аббату Пико и на испове-
ди поведать ему свои трудные замыслы.
Она застала его за чтением требника в маленьком
садике, засаженном плодовыми деревьями.
Поболтав несколько минут о том о сем, она прогово-
рила, краснея и запинаясь:
— Господин аббат! Я хочу исповедаться.
Он изумился и даже поднял очки, чтобы лучше
рассмотреть ее, потом засмеялся:
140
— Однако же у вас на совести вряд ли очень тяж-
кие грехи.
Она смутилась окончательно и объяснила:
— Нет, но мне нужно спросить у вас совета по та-
кому... такому щекотливому делу, что говорить так вот,
прямо, я не решаюсь.
Он тотчас сменил обычный свой добродушный вид
па торжественность священнослужителя.
— Ну что же, дитя мое, пойдемте, я выслушаю вас
а исповедальне.
Но она остановилась в нерешительности, ей стало
идруг совестно говорить на такие как будто бы непри-
। тонные темы среди благочиния пустого храма.
— Лучше не надо, господин кюре, лучше... если
можно, я здесь вам скажу, зачем я пришла. Знаете,
пойдемте сядем у вас в беседке.
Они пошли туда медленным шагом. Она не знала,
как выразить свою мысль, с чего начать. Оба уселись.
И тут она начала, словно на исповеди:
— Отец мой...
Потом замялась, повторила еще раз: «Отец мой...» —
н умолкла, смешавшись.
Он ждал, сложив руки на животе. Заметив ее сму-
щение, он ободрил ее:
— Что это, дочь моя? Вы как будто робеете. Да ну
же, говорите смелее!
И она отважилась сразу, как трус, который броса-
ется навстречу опасности.
— Отец мой! Я хочу второго ребенка.
Он ничего не понял и потому не ответил ей. Тогда
<>па стала объяснять, волнуясь, не находя слов:
— Я теперь одна на свете; отец и муж не очень ла-
дят между собой, мама умерла; а тут, тут...— Она про-
изнесла шепотом, содрогнувшись: — На днях я чуть
пс лишилась сына! Что бы со мной сталось тогда?
Она замолчала. Священник в недоумении смотрел
па нее.
— Ну так чего же вы хотите?
— Я хочу второго ребенка,— повторила она.
Он заулыбался, привычный к сальным шуткам
крестьян, которые при нем не стеснялись, и ответил,
лукаво покачивая головой:
141
— Что ж, мне кажется, дело за вами.
Она подняла на него свои невинные глаза и проле-
петала в смущении:
— Да ведь... ведь... после того... вы знаете... после
того, что случилось... с этой горничной... мы с мужем
живем... совсем врозь.
Он привык к распущенным, развращенным нравам
деревни и удивился такому признанию, но потом решил,
что угадывает скрытые побуждения молодой женщины.
Он искоса поглядел на нее с благожелательством и со-
чувствием к ее беде.
— Так, так, я понял вас. Вам в тягость ваше...
ваше вдовство. Вы женщина молодая, здоровая. Словом,
это естественно, вполне естественно.
Он снова заулыбался, давая волю присущей ему
игривости сельского священника, и ласково похлопал
Жанну по руке.
— Заповедями это дозволено, вполне дозволено:
«Только в браке пожелаешь себе мужа». Вы ведь со-
стоите в браке, правда? Так не затем же, чтобы сажать
репу.
Теперь уж она не понимала его намеков. Но как толь-
ко смысл их стал ей ясен, она залилась краской и раз-
волновалась до слез:
— Ах, что вы, господин кюре! Как вы могли поду-
мать? Клянусь вам... клянусь...
Она захлебнулась от рыданий.
Он был поражен и стал успокаивать ее:
— Ну полно, я не хотел вас обидеть. Я только по-
шутил немножко; почему не пошутить честному чело-
веку? Но положитесь на меня, положитесь смело.
Я побеседую с господином Жюльеном.
Она не знала, что ответить. Теперь ей хотелось
уклониться от его вмешательства, которое могло ока-
заться бестактным, а потому вредным. Но она не посме-
ла и поспешила уйти, пробормотав:
— Благодарю вас, господин кюре.
Прошла неделя. Жанна провела ее в томительной
тревоге.
Как-то вечером Жюльен весь обед посматривал на
нее странным взглядом, посмеиваясь, как всегда, когда
бывал игриво настроен. Он даже слегка ухаживал за
142
пси с чуть заметной ирониеи, а когда они гуляли потом
но большой маменькиной аллее, он шепнул ей на ухо:
— Говорят, между нами мир?
Она не ответила. Она всматривалась в черту на зем-
лс, почти уже заросшую травой. Это был след мамень-
киной ноги, и он стирался, как стирается воспоминание.
Л у Жанны сердце сжималось от тоски, ей казалось,
что она затеряна в жизни, безмерно одинока.
— Я лично очень рад,—продолжал Жюльен.—
Я только не желал навязываться.
Солнце садилось, вечер был теплый и тихий. Жанне
хотелось плакать, хотелось излить душу другу, при-
жаться к нему и пожаловаться на свое горе. Рыдания
подступили ей к горлу. Она раскрыла объятия и упала
на грудь Жюльену.
Она плакала. А он в недоумении смотрел на ее за-
тылок, потому что лицо было спрятано у него на груди.
Он решил, что она по-прежнему любит его, и запечат-
лел снисходительный поцелуй на ее волосах.
Вернулись они молча. Он вошел с ней в ее спальню
и провел у нее ночь.
Так возобновились их былые отношения. Он осуще-
< твлял их как обязанность, однако довольно приятную,
она же терпела их как тягостную и мучительную необ-
ходимость, с твердым намерением прекратить их на-
иссгда, едва только забеременеет вторично.
Но вскоре она заметила, что ласки мужа не похожи
н.। прежние. Они стали, пожалуй, искуснее, но сдержан-
ней'. Он обращался с ней как осторожный любовник,
а не как безмятежный супруг.
Она удивилась, стала наблюдать и вскоре заметила,
•ио объятия его неизменно обрываются до того, как
она может быть оплодотворена.
Однажды ночью она прошептала ему, уста к устам:
— Почему ты не отдаешься мне всецело, как
прежде?
Он захохотал:
— Понятно почему,— чтобы ты не забеременела.
Она вздрогнула:
— Почему ты не хочешь больше детей?
Он застыл от изумления.
— Как? Что ты говоришь? Ты с ума сошла? Еще
ребенка? Ну нет, увольте. Довольно, что один тут
143
пищит, отвлекает всех и стоит денег. А еще второго?
Благодарю покорно!
Она обхватила его, осыпала поцелуями и, прильнув
к нему, шепнула:
— Милый, умоляю тебя, сделай меня еще раз
матерью!
Но он рассердился, как будто она оскорбила его:
— Право же, ты не в своем уме. Прошу тебя, пре-
крати эти глупости.
Она замолчала и решила хитростью добиться от
него желанного счастья.
Теперь она старалась продлить его ласки, разыгры-
вала комедию безумной страсти, судорожно прижимая
его к себе в притворном упоении. Она прибегала ко вся-
ческим уловкам, но он не терял самообладания и не За-
былся ни разу.
И вот, когда неотступное желание совсем истерзало
ее, когда она дошла до предела и готова была всем пре-
небречь, на все дерзнуть, она снова отправилась к абба-
ту Пико.
Он кончал завтрак и был очень красен, потому что
после еды всегда страдал сердцебиением. Увидев ее,
он закричал: «Ну как?» — ему не терпелось узнать
результаты своего посредничества.
Теперь она была решительнее, отбросила стыдливую
робость и отвечала прямо:
— Мой муж не хочет больше иметь детей.
Аббат повернулся к ней, живо заинтересовавшись
и собираясь с любопытством, присущим священнику,
порыться в тех альковных тайнах, которые обычно
развлекали его в исповедальне. Он спросил:
— Как же так?
Несмотря на всю свою отвагу, она смутилась и
не знала, как объясниться.
— Ну... ну... он отказывается сделать меня ма-
терью.
Аббат понял— он был сведущ в этих делах —
и принялся допрашивать о мельчайших подробностях
с жадностью мужчины, обреченного на воздержание.
Потом подумал немного и спокойным тоном, как
говорил бы о хороших видах на урожай, во всех дета-
лях начертил ей искусный план действий.
144
— Дитя мое! Вам осталось одно средство — обма-
ните его, скажите, что вы беременны. Он перестанет
остерегаться. Вы и забеременеете на самом деле.
Она вспыхнула до корней волос, но решила не отсту-
пить ни перед чем:
— А если... если он мне не поверит?
Кюре хорошо знал способы направлять людей и
держать их в руках.
— Оповестите всех о своей беременности, расска-
дывайте о ней направо и налево; наконец придется
поверить и ему.
Затем, как бы желая оправдать себя за эту хит-
рость. он присовокупил:
— Вы вполне в своем праве. Церковь допускает
<пошения между мужчиной и женщиной лишь во имя
продолжения рода.
Она последовала хитрому совету и через две недели
объявила Жюльену о своей предполагаемой беремен-
ности. Он подскочил:
— Неправда! Быть этого не может*
Она указала причины своих подозрений. Но он
постарался успокоить себя:
— А! Это ничего не значит. Погоди немного.
И он стал спрашивать каждое утро:
— Ну как?
А она неизменно отвечала:
— Пока ничего. Да у меня нет никаких сомнений,
что я беременна.
Наконец он забеспокоился; им владело смешанное
чувство гнева, досады, недоумения. Он твердил:
— Не понимаю, решительно ничего не понимаю.
Хоть убей, не знаю, как это случилось.
Через месяц она рассказывала свою новость всем на
тете, не рассказывала только графине Жильберте из
какого-то сложного чувства целомудренной деликат-
ности.
После первого тревожного известия Жюльен не при-
водил к ней; потом с досадой махнул рукой:
— Вот уж непрошеный подарок!
И снова стал бывать в спальне жены.
Все вышло в точности, как предвидел священник.
Она забеременела.
145
Тогда в ггриливе самозабвенной радости и благодар-
ности к тому неведомому божеству, которому она по-
клонялась, Жанна дала клятву вечного целомудрия
и стала каждую ночь запирать свою дверь.
Она опять была почти счастлива и только удивля-
лась, как быстро утихла ее скорбь после смерти матери.
Она думала, что не утешится никогда, а не прошло
и двух месяцев, как открытая рана начала затягиваться.
Осталась только умиленная грусть, словно дымка
печали, наброшенная на ее жизнь. Она не ожидала
впереди никаких потрясений. Дети будут расти и лю-
бить ее; она состарится в душевном покое, не думая
о муже.
В конце сентября аббат Пико явился с официальным
визитом, в новой сутане, не успевшей просалиться
за неделю; он представил своего преемника, аббата
Тольбиака. Это был совсем еще молодой священник,
низенький, тощий; выражался он высокопарно, а глаза,
впалые, обведенные темными кругами, выдавали в нем
страстность души.
Старый кюре был назначен деканом в Го деовид ь.
Жанне его отъезд причинил настоящее огорчение.
С этим толстяком были связаны все воспоминания ее
жизни после замужества. Он ее венчал, он крестил Поля
и хоронил баронессу. Она не представляла себе Этувана
без мелькающего вдоль ферм брюшка аббата Пико, да
она и любила его за веселый, открытый нрав.
Несмотря на повышение, он тоже, казалось, не радо-
вался. Он говорил:
— Нелегко мне это, нелегко, виконтесса. Целых
восемнадцать лет пробыл я здесь. Конечно, приход не-
богатый и вообще не бог весть какой. Мужчины веру-
ют не больше, чем полагается, а женщины, надо при-
знаться, ведут себя весьма непохвально. Девушки, не
нагуляв себе пуза, венчаться не приходят, цветы поме-
ранца дешево ценятся здесь. А все-таки я любил эти
места.
Новый кюре явно был недоволен и даже весь
покраснел. Внезапно он заявил:
— При мне все это должно перемениться.
Он напоминал злого ребенка, худой, щуплый,
в потертой, но опрятной сутане.
146
Аббат Пико посмотрел на него искоса, как смотрел
обычно в веселые минуты, и возразил:
— Ну, знаете, аббат, чтобы положить конец этим
делам, придется посадить ваших прихожан на цепь;
да и то не поможет.
Молодой священник ответил жестко:
— Что ж, увидим.
А старый кюре улыбнулся, втягивая в нос понюшку.
— Годы, а с ними и опыт охладят ваш пыл, аббат.
Чего вы добьетесь? Отпугнете от церкви последних
богомольцев — только и всего. Берегитесь — люди
п здешних местах верующие, но озорные. Право же,
когда я вижу, что в церковь послушать проповедь
«ходит девушка, толстоватая на мой взгляд, я думаю:
«Ну вот, принесет мне нового прихожанина»,— и ста-
раюсь выдать ее замуж. Грешить вы их не отговорите,
так и знайте, а зато вы можете пойти к парню и угово-
рить, чтобы он не бросал мать своего ребенка. Жени-
те их, аббат, жените, а о другом и не помышляйте!
Новый кюре ответил сурово:
— Мы мыслим по-разному, и спорить нам беспо-
лезно.
Аббат Пико принялся вновь оплакивать свое село,
море, которое было ему видно из окон церковного дома,
воронкообразные лощинки, где он бродил, читая треб-
ник и поглядывая вдаль на проходящие мимо суда.
Оба священника откланялись. Старик поцеловал
Жанну, которая с трудом сдержала слезы.
Спустя неделю аббат Тольбиак пришел снова. Он
рассказал о начатых им преобразованиях тоном монар-
ха, вступившего во владение королевством. Затем по-
просил виконтессу непременно присутствовать на воск-
ресной службе и причащаться каждый большой празд-
ник.
— Мы с вами стоим во главе общины,— говорил
он,— мы призваны руководить ею и неизменно пола-
пать достойный пример. Мы должны быть единодушны,
дабы пользоваться влиянием и почетом. Если церковь
н замок заключат между собой союз, хижины будут нас
бояться и подчинятся нам.
Вера Жанны покоилась исключительно на чувстве;
она была, как все женщины, настроена несколько мисти-
чески, а обряды исполняла с грехом пополам, главным
147
образом по монастырской привычке, ибо вольнодумная
философия барона давно опрокинула ее религиозные
убеждения.
Аббат Пико довольствовался тем малым, что она
могла дать, и никогда не укорял ее. Но преемник его,
не увидев ее у обедни в одно из воскресений, прибежал
в тревоге и гневе.
Она не хотела порывать отношения со священником
и дала ему обещание, решив про себя, что будет прояв-
лять усердие только первое время, да и то из любез-
ности.
Но мало-помалу она привыкла ходить в церковь
и поддалась влиянию этого хилого, но сильного духом
и властного аббата. Он привлекал ее, как фанатик,
своей восторженной страстностью. Он задевал в ней те
самые струны мистической поэзии, которые звучат
в душе каждой женщины. Непреклонная строгость, пре-
зрение к чувственным радостям, отвращение к мирским
делам, любовь к богу, непримиримость подростка,
суровая речь, несгибаемая воля— таковы, казалось
Жанне, были черты мучеников; и ее, исстрадавшуюся
и разочарованную во всем, увлек упрямый фанатизм
этого юноши, служителя небес.
Он вел ее ко Христу-утешителю, обещая ей утоле-
ние всех страданий в благочестивых радостях религии;
и она смиренно преклоняла колени на исповеди, чувство-
вала себя маленькой и слабой перед этим пастырем, ко-
торому на вид было пятнадцать лет.
Но его вскоре возненавидел весь приход.
К себе он был неумолимо строг и к другим проявлял
беспощадную нетерпимость. Особенно распаляла его
гневом и возмущением любовь. В проповедях он, по
церковному обычаю, громил ее в самых откровенных
выражениях, оглушая своих деревенских слушателей
звучными тирадами против похоти, и сам при этом
дрожал от ярости, топал ногами, весь во власти тех
образов, которые вызывал своими яростными обличе-
ниями.
Парни и девушки украдкой переглядывались, а ста-
рые крестьяне, любившие пошутить на эту тему, возвра-
щаясь от обедни с сыном в синей блузе и женой в чер-
ной накидке, неодобрительно отзывались о нетерпимости
плюгавого кюре. Вся округа волновалась.
148
Люди шушукались между собой о том, как он строг
ii«i исповеди, какое суровое накладывает покаяние,
<i io, что он упорно не давал отпущения грехов девуш-
кам, не сумевшим соблюсти невинность, дало пищу для
|у(>оскальства. Во время торжественного праздничного
богослужения прихожане посмеивались при виде девиц,
«наевших на своих скамьях, когда все остальные шли
к причастию.
Вскоре он стал выслеживать влюбленных и мешать
ин свиданиям, как сторож преследует браконьеров.
В лунные вечера он гонял их из придорожных канав,
и i-за амбаров, из зарослей дрока на склонах отлогих
Но хмов.
Однажды он обнаружил чету, которая не разъедини-
хась при виде его; молодые люди шли, обнявшись, по
каменистому оврагу и целовались.
Аббат закричал:
— Перестаньте, скоты вы этакие!
Парень обернулся и ответил:
— Занимайтесь своими делами, господин кюре,
>i и наши не суйтесь.
Тогда аббат подобрал камешки и стал швырять
и них, точно в собак.
Они убежали, дружно смеясь; а в следующее во-
«кресенье он во всеуслышание объявил с амвона их
имена.
Все местные парни перестали ходить в церковь.
Кюре обедал в господском доме каждый четверг,
и кроме того, нередко заходил среди недели побеседовать
<<> своей духовной дочерью. Подобно ему, она доводила
«гбя до экстаза, когда они рассуждали о духовных
предметах, пуская в ход весь старинный и сложный ар-
• гнал религиозной казуистики.
Они гуляли вдвоем по большой маменькиной аллее
и говорили о Христе, об апостолах, о пресвятой деве
и отцах церкви, как о своих личных знакомых. Они
ш танавливались иной раз, чтобы задать друг другу
какой-нибудь глубокомысленный вопрос, который увле-
ки х их в мистические дебри; при этом она предавалась
поэтическим мечтаниям, ракетой взлетавшим прямо в
пгбо, он же приводил более положительные аргументы,
1очно маньяк, который взялся бы математически дока-
лить квадратуру круга.
149
Жюльен выказывал новому кюре большое уважение,
то и дело повторяя:
— Вот это, я понимаю, священник. Этот на уступки
не пойдет.
И он исповедовался и причащался, сколько требова-
лось, охотно «подавая пример».
Теперь он почти ежедневно бывал у Фурвилей,
охотился с мужем, который не мог дышать без него,
и катался верхом с графиней даже в дождь и в непо-
году. Граф говорил:
— Они совсем помешались на верховой езде, но
ничего, жене это полезно.
Барон вернулся к середине ноября. Он изменился,
постарел, притих, погрузился в беспросветную тоску,
снедавшую его душу. И сразу же любовь к дочери
вспыхнула в нем с новой силой, как будто несколько
месяцев унылого одиночества довели до предела его
жажду привязанности, душевной близости и нежности.
Жанна не стала поверять ему свои новые взгляды,
дружбу с аббатом Тольбиаком и свою религиозность,
но он с первого же раза почувствовал жгучую неприязнь
к священнику.
И когда молодая женщина спросила вечером:
— Как ты его находишь?
Барон ответил:
— Это сущий инквизитор! И, должно быть, опасный
человек.
А затем, узнав от крестьян, с которыми дружил,
как жесток молодой священник, как он ополчается про-
тив естественных законов и врожденных инстинктов,
барон всей душой возненавидел его.
Сам он был из поколения старых философов, почита-
телей природы, умилялся при виде соединения двух
живых тварей, поклонялся божеству пантеистов и вос-
ставал против католического бога с замашками мещани-
на, злобностью иезуита и мстительностью тирана, бога,
принижавшего в его глазах творение — неотвратимое,
безграничное, всемогущее творение, которое есть жизнь,
свет, земля, мысль, растение, камень, человек, воздух,
животное, звезда, бог и насекомое одновременно, творя-
щее, потому что оно творение, потому что оно сильнее
воли, необъятнее разума, и созидает оно без цели,
без смысла и без конца, всюду и всегда, во всем
150
беспредельном пространстве вселенной, в зависимости
нт случая и от близости солнц, согревающих миры.
В творении заключены все зародыши, мысль к жизнь
п|юизрастают в нем, как цветы и плоды на деревьях.
Поэтому для барона размножение было великим
иссленским законом, достойным преклонения, священ**
ным, божественным актом, осуществляющим непостижи-
мую и неизменную волю верховного существа. И он на-
чал энергично восстанавливать ферму за фермой против
нетерпимого священника, гонителя жизни.
Жанна в отчаянии молила бога, заклинала отца, но
он неизменно отвечал:
— С такими людьми надо вести борьбу, это наш
долг и наше право. Они не люди, а выродки.
И он повторял, встряхивая длинными седыми воло-
< ами:
— Это выродки: они не понимают ничего, ровно
ничего. Они действуют под влиянием пагубного заблуж-
дения, они противоестественны.
В его устах «противоестественны» звучало как про-
клятие.
Священник хоть и чуял врага, но хотел сохранить
класть над господским домом и молодой хозяйкой
и потому выжидал, не сомневаясь в конечной победе.
Притом его неотступно преследовала одна мысль:
он случайно обнаружил любовную интригу Жюльена
и Жильберты и во что бы то ни стало хотел положить
ей конец.
Однажды он явился к Жанне и после долгой беседы
на мистические темы предложил ей в союзе с ним побо-
роть зло и истребить его в ее собственной семье, спасти
от гибели две души.
Она не поняла и стала допытываться. Он ответил:
— Еще не приспело время, но скоро я снова посе-
щу вас.
И поспешил уйти.
Было это в конце зимы, гнилой зимы, как говорят
и деревне, сырой и теплой.
Аббат явился снова через несколько дней и в туман-
ных выражениях повел речь о недостойных связях
между людьми, которым надлежало бы вести себя
безупречно.
151
— А тем, кто осведомлен о таких греховных делах,—
говорил он,— следует всеми способами пресекать их.
Потом он пустился в возвышенные рассуждения,
взял Жанну за руку и призвал ее открыть глаза, понять,
наконец, и помочь ему.
На этот раз она поняла, но молчала, с ужасом пред-
видя все то тягостное, что может обрушиться на ее уми-
ротворенный дом; и она притворилась, будто не знает,
о чем говорит аббат. Тогда он решил объясниться
прямо:
— Мне выпала на долю тяжелая обязанность, ви-
контесса, но уклониться от нее я не могу. Мой сан по-
велевает мне осведомить вас о том, чему вы можете
помешать. Итак, знайте, что муж ваш состоит в преступ-
ных отношениях с госпожой де Фурвиль.
Она в покорном бессилии склонила голову.
Аббат не унимался:
— Что вы намерены делать?
— А что же я могу сделать, господин аббат? — про-
шептала она.
— Воспрепятствовать этой беззаконной страсти,—
отрезал он.
Тогда она заговорила в тоске, сквозь слезы:
— Ведь он уже обманывал меня с прислугой; он
не обращает на меня внимания; он разлюбил меня;
он груб со мной, когда моя воля ему не по нутру. Что
же я могу поделать?
Кюре вместо ответа возопил:
— Значит, вы это приемлете! Вы примиряетесь!
Вы соглашаетесь! Вы терпите прелюбодеяние под вашим
кровом! На ваших глазах совершается преступление,
а вы отводите взгляд? И при этом вы полагаете, что
вы супруга? Христианка? Мать?
— Что же мне делать? — прорыдала она.
— Все что угодно, только не терпеть эту мерзость,—
отвечал он.— Все, говорю я вам. Бросьте его, бегите
из этого оскверненного дома.
— Но у меня нет денег, господин аббат,— возра-
зила она.— И сил больше нет. И как уйти без доказа-
тельств? Я даже права на это не имею.
Священник поднялся, весь дрожа.
— В вас говорит трусость, сударыня. Я считал вас
иной. Вы недостойны божьего милосердия!
152
Она упала на колени.
— О нет, прошу вас, не покидайте меня! Наставьте
меня!
Он произнес отрывисто:
— Откройте глаза господину де Фурвиль. Он и ни-
кто другой должен положить конец преступной связи.
От одной этой мысли ее охватил ужас.
— Да ведь он убьет их, господин аббат! И чтобы
я их выдала! Нет, нет, никогда!
Он поднял руку, словно для проклятия, вне себя
от гнева:
— Так живите же в позоре и преступлении, ибо вы
пнновнее их. Вы потворствуете мужу! Мне же здесь
больше делать нечего.
Он ушел разъяренный, содрогаясь всем телом.
Она побежала за ним как потерянная и уже готова
была уступить, уже бормотала обещания. Но он весь
трясся от возмущения и стремительно шагал, в бешен-
стве размахивая огромным синим зонтом, чуть ли
нс больше его самого.
Он заметил Жюльена, который стоял возле ограды
н указывал, как подстригать деревья; тогда он повер-
нул налево, чтобы пройти фермой Куяров; при этом
он твердил:
— Оставьте меня, сударыня, нам с вами не о чем
говорить.
Как раз на его пути, посреди двора, кучка детворы,
хозяйской и соседской, собралась вокруг конуры собаки
Мирзы и с любопытством, молча, пытливо и вниматель-
но рассматривала что-то. А среди детей, точно школь-
ный учитель, заложив руки за спину и также любопыт-
ствуя, стоял барон. Но едва он завидел священника,
как поспешил уйти, чтобы не встречаться, не расклани-
паться, не разговаривать с ним.
Жанна говорила с мольбой:
— Подождите несколько дней, господин аббат,
а потом придите снова. Я расскажу вам, что мне уда-
лось придумать и сделать, и тогда мы все обсудим.
Тут они очутились возле детей, и кюре подошел
поближе посмотреть, чем там заняты малыши. Оказа-
лось, что щенится собака. Перед конурой пятеро щенят
уже копошились возле матери, а она лежала на боку,
н емученная, и заботливо лизала их. В ту минуту, когда
153
священник нагнулся над ней, она судорожно вытяну-
лась, и появился шестой щенок. И все ребятишки заво-
пили в восторге, хлопая в ладоши:
— Еще один, гляди, еще один!
Для них это была забава, невинная забава, в которой
не было ничего нечистого. Они смотрели, как рожда-
ются живые существа не иначе, чем смотрели бы, как
падают с дерева яблоки.
Аббат Тольбиак сперва остолбенел, потом в приливе
неудержимого бешенства занес свой огромный зонт
и принялся с размаху колотить детей по головам. Испу-
ганные ребятишки пустились наутек; и он очутился
прямо перед рожавшей сукой, которая силилась под-
няться. Но он даже не дал ей встать на ноги и не помня
себя начал изо всей мочи бить ее. Она была на цепи,
а потому не могла убежать и страшно визжала, изви-
ваясь под ударами. У него сломался зонт. Тогда, ока-
завшись безоружным, он наступил на нее и стал яростно
топтать ее ногами, мять и давить. Под нажимом его
каблуков у нее выскочил седьмой детеныш, после чего
он в неистовстве прикончил каблуком окровавленное
тело, которое шевелилось еще посреди новорожденных,
а они, слепые, неповоротливые, пищали и уже искали
материнские соски.
Жанна бросилась было прочь; но кто-то вдруг схва-
тил священника за шиворот, пощечиной сбил с него
треуголку; дотащив его до ограды, разъяренный барон
вышвырнул его на дорогу.
Когда Ле Пертюи обернулся, он увидел, что дочь
его рыдает, стоя на коленях посреди щенят, и собирает
их в подол своего платья. Он крупными шагами пошел
к ней, жестикулируя и выкрикивая:
— Вот он, вот он, твой долгополый! Видала его
теперь?
Сбежались фермеры, и все смотрели на растерзан-
ное животное, а тетка Куяр заметила:
— Бывают же такие дикари!
Жанна подобрала семерых щенят и решила их вы-
ходить.
Их пытались поить молоком; трое околели на следу-
ющий день. Тогда дядюшка Симон отправился искать
по всей округе ощенившуюся суку, но не нашел и при-
нес взамен кошку, уверяя, что она вполне пригодится.
154
Пришлось утопить еще троих щенят, а последнего от-
лить на воспитание этой кормилице другого племени.
< )на сразу же приняла его, улеглась на бок и подста-
иила ему свои соски.
Через две недели песика отняли от приемной мате-
ри. чтобы он не изнурил ее, и Жанна взялась сама кор-
мить его с рожка. Она назвала его Тото. Барон же
• пмовольно переменил имя и окрестил его «Убой».
Священник больше не приходил, но в ближайшее
поскресенье он с кафедры осыпал проклятиями, поноше-
ниями и угрозами господский дом, заявил, что надо ка-
м'пым железом выжигать язвы, предал анафеме барона,
которого это только позабавило, и намекнул еще нере-
шительно и туманно на любовные похождения Жюльена.
Виконт рассвирепел, но страх громкого скандала уме-
рил его пыл.
Отныне священник в каждой проповеди взывал
к отмщению и предрекал, что близок час божьего гнева,
когда кара постигнет всех его врагов.
Жюльен обратился к архиепископу с почтительным,
ио весьма настойчивым письмом. Аббату Тольбиаку при-
возили опалой. Он замолк.
Теперь он совершал долгие одинокие прогулки, раз-
машисто шагая в сильнейшем возбуждении. Когда
/Кильберта и Жюльен катались верхом, они встречали
• го на каждом шагу,— иногда он маячил черной точкой
• де-нибудь на дальнем конце равнины или на гребне
кряжа, иногда он читал требник в узкой долине, куда
шш направлялись. И они поворачивали обратно, чтобы
иг проехать мимо него.
Настала весна и разожгла их любовь, каждый день
бросая их в объятия друг друга то здесь, то там, под
мобым кровом, какой только попадался им на пути.
Листва на деревьях еще сквозила, а земля еще
нг просохла, и они не могли, как в разгар лета, углуб-
хиться в лесную чащу и потому облюбовали для своих
(ййкых свиданий передвижную пастушью сторожку,
брошенную с осени на вершине Вокотского холма.
Она стояла одна, на огромных колесах, в пятистах
мгтрах от кряжа, близ того места, откуда начинался
крутой спуск к долине. Их не могли застичь там врас-
плох, потому что им была видна вся окрестность; а ло-
155
шади, привязанные к оглоблям, дожидались, пока они
насытятся поцелуями.
Но вот однажды, в ту минуту, когда они покидали
свое убежище, они заметили аббата Тольбиака, который
сидел, укрывшись в прибрежных камышах.
— Придется оставлять лошадей в овраге,— сказал
Жюльен.— Они могут выдать нас.
И они стали привязывать коней в поросшей кустар-
ником лощинке.
Но как-то вечером, возвращаясь вдвоем в Ла
Врийет, где их ждал к обеду граф, они встретили эту-
ванского кюре, выходившего из графского дома. Он
посторонился, чтобы пропустить их, и, кланяясь, отвел
взгляд в сторону.
Они встревожились, но вскоре успокоились.
Однажды в холодный ветреный день,— было это
в начале мая,— Жанна читала у камина и вдруг увидела
графа де Фурвиль, который шел к ним в Тополя таким
торопливым шагом, что она испугалась, не случилось ли
несчастья.
Она поспешила ему навстречу и, очутившись с ним
лицом к лицу, подумала, что он помешался. На нем бы-
ла охотничья куртка, на голове большой меховой картуз,
который он носил только у себя в имении, а сам он был
так бледен, что рыжие усы, не выделявшиеся обычно
на его румяном лице, теперь казались огненными.
Взгляд был безумный, глаза бессмысленно блуждали.
— Моя жена ведь здесь, правда? — выговорил он.
Жанна, совсем растерявшись, ответила:
— Нет, я ее даже не видала сегодня.
Он сел, как будто у него подносились ноги, снял
картуз и несколько раз машинально провел носовым
платком по лбу; затем вскочил, подошел к молодой жен-
щине, протянув обе руки и открыв рот, словно собирал-
ся сказать что-то, поверить ей какое-то страшное горе,
но вдруг остановился, пристально взглянул на нее и про-
ронил, как в бреду:
— А он-то ведь ваш муж... значит, и вы...
И бросился бежать по направлению к морю.
Жанна пыталась догнать его, звала, умоляла, а серд-
це у нее сжималось от ужаса при мысли: «Он все
знает! Что он сделает? Ох, только бы он не нашел их!»
156
I lo удержать его она не могла, он не слушал ее.
' hi шел без колебаний, напрямик, к определенной цели.
' >п перепрыгнул ров, огромными шагами пересек зарос-
* и камыша и достиг кряжа.
( гоя на обсаженном деревьями откосе, Жанна долго
ходила за ним глазами, потом, потеряв его из виду,
•• м\ чительной тревоге вернулась домой.
Л он свернул вправо и побежал. Неспокойное море
нрюмо катило гулкие волны. Тяжелые, совсем черные
• учи с бешеной скоростью надвигались, проплывали, за
ними вслед другие — и все обрушивались на берег яро-
ИН.1М дождем. Ветер свистел, выл, стлался по траве,
пригибал молодые побеги и, подхватывая больших белых
• ини, как хлопья пены, гнал их далеко от моря. Ливень
н.1М‘тал порывами, хлестал графа по лицу, заливал ему
чиччи водой, которая стекала по усам, наполнял его
инн шумом, а сердце смятением.
11рямо перед ним открывалась узкая, глубокая Во-
инская долина. Вокруг — ничего, кроме пастушьей сто-
рожки и пустого загона для овец возле нее. К оглоб-
wiM домика на колесах привязаны две лошади. Чего
‘1.1X0 опасаться в такую непогоду?
11два увидев их, граф припал к земле и пополз на
руках и на коленях, напоминая какое-то чудовище,—
«••>м»шой, весь измазанный, в мохнатом картузе.
Гак он добрался до уединенной лачуги и спрятался
и.|д ней, чтобы его не заметили сквозь щели между
I'll ОК.
Лошади заволновались, увидев его. Он осторожно
и. ргрсзал уздечки ножом, который держал наготове.
II .нот миг налетел ураган, и лошади умчались, подхле-
питые градом, который барабанил по косой кровле
шшатого домика на колесах и сотрясал его.
Тогда граф привстал на колени, прильнул глазом
• «нверстию под дверью и заглянул внутрь.
Теперь он не шевелился; он как будто выжидал;
• к» длилось долго; и вдруг он выпрямился, весь в грязи
пловы до пят Яростным движением задвинул он за-
"п, закрывавший шалаш снаружи, схватил оглобли
•< < । а х встряхивать всю конурку, как будто хотел раз-
• •• hi ее в щепы. Затем быстро впрягся в нее и, согнув
••ин высокий стан в неимоверном усилии, принялся тя-
иу it. ее, точно вол, задыхаясь от натуги; так увлек он
157
до начала крутого склона подвижной домик вместе
с теми, кто был внутри.
Они кричали, колотили в дверь кулаками, не могли
понять, что происходит.
Очутившись у края обрыва, граф выпустил из рук
оглобли, и домик покатился вниз.
Он несся все быстрее, все неудержимее, ускоряя свой
бег, прыгал, спотыкался, словно животное, бил по земле
оглоблями.
Старик нищий, укрывшийся в овраге, видел, как
деревянный ящик вихрем промчался над его головой,
и услышал доносившиеся изнутри дикие крики.
Внезапно при толчке от сторожки оторвало колесо,
она повалилась набок и покатилась дальше, как кубарь,
как сорвавшийся с вершины горы дом. Достигнув по-
следнего уступа, она подпрыгнула, описав дугу, рухнула
на дно оврага и раскололась, как яйцо.
Едва только она разбилась о камни, старик нищий,
свидетель ее падения, потихоньку пробрался сквозь ку-
старник; по своей крестьянской осторожности он побо-
ялся подойти к разлетевшемуся в щепки ящику и отпра-
вился на ближайшую ферму сообщить о случившемся.
Сбежались люди; подняли обломки; увидели два
тела, разбитые, изувеченные, окровавленные. У мужчи-
ны был размозжен череп, изуродовано все лицо. У жен-
щины отвисла челюсть, оторванная толчком, и у обоих
перебитые, раздробленные руки и ноги болтались,
словно они были без костей.
Однако их опознали; начались бесконечные толки
о причинах несчастья.
— Что им там понадобилось, в будке-то? — замети-
ла одна женщина.
Нищий высказал предположение, что они спрятались
там от ливня, а ветер, должно быть, налетел как беше-
ный, опрокинул и столкнул сторожку. Он пояснил, что
и сам собирался укрыться в сторожке, но увидел лоша-
дей, привязанных к оглоблям, и понял, что место занято.
Он добавил с довольным видом:
— Кабы не они, меня бы прихлопнуло.
— Оно, пожалуй, и лучше было б,— откликнулся
какой-то голос.
Старик страшно обозлился:
158
Почему такое «лучше»? Что я бедняк, а они
<•••1.1’111?.. Так гляньте на них теперь.
Весь дрожа, оборванный, промокший, грязный,
• всклокоченной бородой и длинными космами, висев-
шими из-под рваной шляпы, он ткнул концом крючкова-
।ин палки в оба трупа и сказал:
Тут-то все мы равны.
1 (одоспели еще крестьяне, и теперь они косились на
ipviibi беспокойным, подозрительным, испуганным, ко-
рыстным и трусливым взглядом. Потом стали толковать,
нлк поступить; решено было в надежде на вознагражде-
ние отвезти покойников к ним домой. Запрягли две
п*\ежки. Но тут возникло новое осложнение. Одни
мн ели просто устлать дно повозки соломой; другие
• читали, что приличнее будет положить тюфяки.
Женщина, уже подававшая голос, крикнула:
- Да их потом и щелоком от крови не отмоешь!
На это возразил толстый фермер, с виду весельчак:
- Ведь за них же заплатят Чем больше потратим-
• н. гем больше получим.
Его довод убедил всех.
И две тележки на больших колесах без рессор отпра-
1111 м!сь одна вправо, другая влево, встряхивая и подки-
дывая на каждом ухабе останки людей, которые недав-
ни держали друг друга в объятиях, а теперь разлучились
и.1 нс егда.
Как только граф увидел, что сторожка покатилась
• кручи, он бросился бежать со всех ног под дождем
и ветром. Так бегал он несколько часов, пересекал
троги, перепрыгивал насыпи, ломал изгороди; он сам
нс помнил, как вернулся домой уже в сумерках. Испу-
i.iiiiibie слуги встретили его и сообщили, что обе лоша-
ди вернулись без всадников. Лошадь Жюльена последо-
на\.1 за лошадью Жильберты.
Господин де Фурвиль пошатнулся и проговорил пре-
рывающимся голосом:
Погода такая ужасная, что с ними, наверно,
• 5училось несчастье. Немедленно разослать всех на
I»» писки!
Сам он пошел тоже, но, скрывшись из виду, спря-
• •1л< я в кустарнике и стал смотреть на дорогу в ту
• । ирону, откуда мертвой, или умирающей, или же иска**
159
леченной, изуродованной навсегда должна была
вернуться та, кого он все еще любил исступленно
и страстно.
И вскоре мимо него проехала тележка с каким-то
странным грузом.
Она остановилась перед оградой дома, потом въеха-
ла во двор. Да, это была она, это было оно. Но безум-
ный испуг пригвоздил его к месту, боязнь узнать исти-
ну, страх перед правдой; он не шевелился, притаившись,
как заяц, и вздрагивал от малейшего шума.
Так прождал он час, а может быть, и два. Повозка
не выезжала Он решил, что жена его при смерти,
и мысль увидеть ее, встретиться с ней взглядом вселила
в него ужас, он испугался, что его убежище обнару-
жат, тогда ему придется вернуться, быть свидетелем ее
агонии, и он убежал еще дальше, в самую глубь леса.
Но вдруг он подумал, что ей, может быть, нужна по-
мощь, а некому ухаживать за ней, и опрометью бросил-
ся назад.
На пути он встретил садовника и крикнул ему:
— Ну что?
Тот не решался ответить. Тогда г-н де Фурвиль
не спросил, а скорее проревел:
. — Умерла?
Слуга пробормотал:
— Да, ваше сиятельство.
У него сразу отлегло от сердца. Небывалый покой
проник в его кровь, во все сведенное судорогой тело;
и он твердым шагом взошел на высокое крыльцо своего
дома.
Вторая телега тем временем приехала в Тополя.
Жанна издалека заметила ее, увидела тюфяк, угадала,
что на нем лежит тело, и поняла все. Потрясение было
так сильно, что она упала без чувств.
Когда она опомнилась, отец поддерживал ей голову
и смачивал уксусом виски. Он спросил нерешительно:
— Ты уже знаешь?..
— Да, отец,— прошептала она.
Но когда она попыталась встать, оказалось, что она
не может подняться от боли.
В тот же вечер она родила мертвого ребенка, де-
вочку.
160
ЖИЗНЬ
:ЖИЗНЬ»
()на не видела похорон Жюльена и ничего не знала
" них. Она только заметила через день или два, что воз-
ир.пилась тетя Лизон; и в лихорадочном бреду, терзав-
шем ее, она упорно силилась восстановить в памяти,
к<*i да, в какую пору и при каких обстоятельствах старая
дгп.1 уехала из Тополей. И никак не могла припомнить,
д.ьке в минуты полного сознания, только знала твердо,
•ио видела ее после кончины маменьки.
XI
Три месяца она не покидала своей спальни и до того
• ч хабела и побледнела, что вое потеряли надежду на
<< выздоровление. Но мало-помалу она стала оживать.
11.шенька и тетя Лизон поселились в Тополях и не от-
ходили от нее. После перенесенного потрясения у нее
• галась болезненная нервозность: от малейшего шума
ОП.1 лишалась чувств и впадала в долгий обморок по са-
мым незначительным причинам.
Ни разу не спросила она о подробностях гибели
Жюльена. Не все ли ей было равно? Она и так знала
достаточно. Все, кроме нее, считали, что произошел
ш( частный случай. Она же хранила в душе мучитель-
н \ io тайну адюльтера и неожиданного зловещего появле-
ния графа в день несчастья.
Теперь душу ее переполняли умиленные, нежные
и грустные воспоминания о недолгих радостях любви,
когда-то подаренных ей мужем. Она поминутно вздраги-
н.|ха от всплывавших в памяти картин и снова видела
гго таким, каков он был в пору жениховства и каким
она любила его в считанные часы страсти, расцветшей
дхя нее под знойным солнцем Корсики. Все недостатки
»। лаживались, все грубости исчезали, и даже измены
(мягчались, по мере того как отдалялась во времени
скрывшаяся могила. Жанна была охвачена безотчетной
посмертной благодарностью к человеку, который когда-
н» держал ее в объятиях, и прощала все перенесенные
мрадания во имя мгновений счастья. А время шло,
месяцы следовали за месяцами, забвение, как слоем
пыли, запорошило все ее воспоминания и горести, и она
нс « мело отдала себя сыну.
Он стал кумиром, предметом всех помыслов трех
•нховек, окружавших его; и царил он, как настоящий
лк нот. Между тремя его рабами возникала даже своего
• Гн де Мопассан, т. 2. 161
рода ревность,— Жанна, например, нервничала, видя,
какими звонкими поцелуями малыш награждал барона
после катания верхом на его колене. Тетей Лизон и тут
пренебрегали, как всегда; этот повелитель, еще не умев-
ший говорить, ин<^да обращался с ней, как с прислугой,
и она уходила к себе в комнату огорченная, сравнивая
скудные ласки, которые выпадали на ее долю, с поцелуя-
ми, которыми он одаривал мать и деда.
Два тихих, не потревоженных никакими событиями
года прошли в неустанных заботах о ребенке. В начале
третьей зимы решено было переехать до весны в Руан;
и все семейство сдвинулось с места. Но по прибытии
в старый, заброшенный и сырой дом Поль схватил та-
кой сильный кашель, что опасались плеврита; родные
встревожились и решили, что он может дышать только
воздухом Тополей, и, едва он поправился, перевезли
его туда.
И потянулись мирные, однообразные годы.
Не отходя от малыша ни в детской, ни в гостиной,
ни в саду, взрослые восторгались его лепетом, смешны-
ми словечками, жестами.
Мать звала его ласкательным именем Поле, а он не
мог выговорить это слово и произносил его Пуле ’, что
вызывало нескончаемый смех. Прозвище так и оста-
лось за ним, иначе его не называли.
Он очень быстро тянулся вверх, и самым увлекатель-
ным занятием для «трех мам», как говорил барон, было
измерять его рост.
На дверном косяке гостиной делали перочинным но-
жом зарубки, отмечавшие, как он растет из месяца
в месяц. Эта лесенка, именуемая «лесенкой Пуле», зани-
мала видное место в жизни всех домашних.
Со временем немаловажную роль в семье стал играть
новый персонаж — пес Убой, о котором Жанна в по-
стоянных заботах о сыне совсем позабыла. Людивина
кормила его, а жил он в старой бочке возле конюшни
в полном одиночестве, всегда на цепи.
Как-то утром его заметил Поль и стал просить, что-
бы ему позволили приласкать собаку. Его с величай-
шей опаской подвели к ней. Пес радостно приветст-
вовал ребенка, а когда их хотели разлучить, мальчик
1 Poulet — цыпленок (франц.).
162
трепел. Пришлось спустить Убоя с цепи и поселить в
ДОМС.
Он стал неразлучным другом Поля. Они вместе ка-
i.iMicb по ковру и тут же засыпали рядышком. Немного
погодя Убой укладывался уже в постель приятеля,
потому что тот не желал расставаться с ним. Жанна
приходила в ужас из-за блох, а тетя Лизон досадовала
и.। пса, отнимавшего у нее привязанность мальчугана,
привязанность которой она так жаждала и которую,
I.и далось ей, похищало животное.
Изредка происходил обмен визитами с Бризвилями
и Кутелье. Только мэр и доктор частенько нарушали
\ единение старого дома. После убийства священником
<<>баки и подозрений, связанных со страшной гибелью
। рафини и Жюльена, Жанна не переступала порога
церкви—в гневе на бога, который мог терпеть таких
< \уг.
Аббат Тольбиак время от времени в недвусмыслен-
ных намеках предавал анафеме дом, где обитает дух зла,
дух вечного раздора, дух заблуждения и лжи, дух без-
закония, распутства и нечестия. Так характеризовал он
(>арона.
Впрочем, церковь его пустовала; а когда он прохо-
дил мимо полей, где пахари шли за плугом, они не оста-
навливались, чтобы поговорить с ним, не оборачива-
юсь, чтобы поклониться ему. К тому же он слыл
колдуном, потому что изгнал беса из припадочной.
Толковали, что он умеет заговаривать от сглаза, кото-
рый, по его словам, бЪ1Л одной из козней дьявола. Он
возлагал руки на коров, которые давали жидкое молоко
или у которых закручивался хвост кольцом, и помогал
отыскивать пропавшие вещи, произнося какие-то таин-
ственные слова.
По свойственной ему фанатической ограниченности
<»н со страстью предавался изучению богословских тру-
дов, где говорилось о пребывании дьявола на земле,
о многообразных проявлениях его власти, о различных
видах его тайного воздействия, о всех его уловках и ко-
варстве. А так как аббат почитал себя особо призван-
ным бороться с этой роковой и загадочной властью, то
затвердил все формулы заклинаний, указанные в творе-
ниях богословов.
163
Ему все чудилась блуждающая во мраке тень лука-
вого, с языка его почти не сходило латинское изрече
ние: «Sicut leo rugiens circuit quoerens quern devoret»
И постепенно начал распространяться страх, ужас
перед его скрытым могуществом. Даже собратья его,
невежественные сельские священники, для которых вера
в Вельзевула — догмат, которые до того сбиты с толку
подробнейшими указаниями ритуала на случай проявле-
ния власти злого духа, что под конец не могут отли-
чить религию от магии, и те считали аббата Тольбиака
до некоторой степени колдуном; они приписывали ему
таинственную силу и уважали за нее не меньше, чем за
безупречную строгость его жизни.
При встречах с Жанной он не кланялся ей.
Такое положение волновало и огорчало тетю Лизон;
пугливой душе старой девы непонятно было, как можно
не ходить в церковь. Она-то, по всей вероятности, бы-
ла набожна и, по всей вероятности, ходила к испо-
веди и причастию, но никто этого не знал и не хотел
знать.
Если она оставалась одна, совсем одна с Полем, она
потихоньку говорила ему о «боженьке». Когда она рас-
сказывала чудесные истории о сотворении мира, он
хоть и рассеянно, но слушал ее; когда же она говорила
ему, что надо очень, очень любить боженьку, он задавал
вопрос:
— А где он, тетя?
Она показывала на небо:
— Там, вверху, Пуле, только не говори об этом
Она боялась барона.
Но однажды Пуле объявил ей:
— Боженька — он везде, только в церкви его нет
Он явно сообщил деду об откровениях тетки.
Мальчику шел десятый год; матери его было на
вид лет сорок. Он был крепыш, непоседа, мастер лазить
по деревьям, но знал он немного. Уроки были ему скуч-
ны, он спешил улизнуть от них. И каждый раз, как ба-
рон пытался подольше удержать его за книгой, тотчас
появлялась Жанна и говорила:
1 «Как лев рыкающий, бродит он, ища, кого бы пожрать»
(лат.).
164
•— Пусти его погулять, незачем утомлять такого
мл 4ыша.
В ее представлении ему все еще было полгода или
Mia. Она с трудом отдавала себе отчет, что он ходит,
(Нгаст, говорит, как маленький мужчина; и жила она
и постоянном страхе, как бы он не упал, не простудился,
•и* разгорячился от игр, не съел слишком много во вред
тглудку или слишком мало во вред росту.
Когда ему исполнилось двенадцать лет, возник слож-
ный вопрос о первом причастии.
Однажды утром Лиза явилась к Жанне и стала
доказывать, что нельзя дольше оставлять ребенка без
религиозного воспитания, без выполнения первых обя-
лл и костей христианина. Она приводила всяческие аргу-
менты, выставляла тысячи доводов, в первую очередь
нылаясь на мнение общества. Мать смущалась, теря-
М1сь, колебалась, уверяла, что время терпит.
Но месяц спустя, когда она была с визитом у графи-
ни де Бризвиль, почтенная дама, между прочим, спро-
। ила ее:
— Ваш Поль, вероятно, в этом году пойдет к прича-
I 1НЮ?
И Жанна, застигнутая врасплох, ответила:
— Да, сударыня.
После этого случайного разговора она тайком от
uT|ia попросила Лизу водить мальчика на уроки закона
божия.
Месяц все шло хорошо; но как-то вечером Пуле
иернулся охрипшим. На другой день он кашлял. Пере-
пуганная мать стала расспрашивать его и узнала, что
мюре отправил его дожидаться конца урока на паперти,
на сквозняке, потому что он плохо вел себя.
Она перестала посылать его на уроки и решила сама
преподавать ему основы закона божия. Но аббат Толь-
бнак, несмотря на мольбы Лизон, не принял его в число
причастников, как недоучившегося.
То же произошло и на следующий год. Тогда барон
и ярости заявил, что мальчик может вырасти порядоч-
ным человеком и без веры в эту нелепость, в наивный
догмат пресуществления; решено было, что его воспита-
м»г в христианском духе, но без соблюдения католиче-
«кнх обрядов, а когда он достигнет совершеннолетия, то
। лм будет волен выбирать свой путь.
165
Через некоторое время Жанна нанесла визит Бризви-
лям, однако ответного визита не последовало. Она уди-
вилась, зная щепетильную учтивость соседей, но марки-
за де Кутелье свысока дала объяснение такому невнима-
нию.
Всегда помня о высоком положении мужа, о своей
родовитости и внушительном состоянии, маркиза почи-
тала себя чуть не королевой нормандской аристократии
и правила как истинная королева, говорила все без
стеснения, смотря по обстоятельствам бывала милостива
или резка, во все вмешивалась, наставляла, поощряла,
порицала. И вот, когда Жанна явилась к ней, она после
нескольких холодных слов сухо проговорила:
— Общество делится на две категории: на людей,
верующих в бога, и тех, кто не верит в него. Первые,
даже из числа самых обездоленных, друзья и ровня
нам, вторые для нас не существуют.
Жанна попыталась отразить удар:
— А разве нельзя верить в бога, не бывая
в церкви?
— Нет, сударыня,— ответила маркиза.— Верующие
ходят молиться богу в его храм, как мы ходим к людям
в их дом.
Жанна обиженно возразила:
— Бог везде, сударыня. Я, например, всей душой
верую в его милосердие, но есть такие священники, ко-
торые мешают мне ощущать присутствие господа, когда
они становятся между ним и мною.
Маркиза встала:
— Священник — знаменосец церкви, сударыня. Кто
не следует за знаменем, тот против него и против нас.
Жанна тоже встала, вся дрожа:
— Вы, сударыня, верите в бога одной касты. Я ве-
рую в бога порядочных людей.
Она поклонилась и вышла.
Крестьяне тоже осуждали ее между собой за то, что
она не повела Пуле к первому причастию. Сами они
не бывали в церкви, совсем не причащались или прича-
щались только на пасху, подчиняясь строгому предписа-
нию церкви; но ребята дело другое: никто бы не осме-
лился воспитать ребенка вне общего для всех закона,
потому что религия есть религия.
166
Жанна чувствовала их осуждение и в душе возмуща-
>.к I» этим двуличием, сделками с совестью, поголовным
<|рахом перед всем на свете, величайшей трусостью,
। и< здящейся во всех сердцах и выглядывающей наружу
п<»д личиной порядочности.
Барон занялся образованием Поля и засадил его за
латынь. А мать не переставала твердить одно: «Пожа-
'кчиста, не утомляй его!» — и бродила в тревоге вокруг
классной комнаты, куда папенька запретил ей доступ,
потому что она ежеминутно прерывала урок вопросом:
У тебя не озябли ноги, Пуле?» или же: «У тебя не бо-
лит голова, Пуле?» Или останавливала учителя: «Не
заставляй его столько говорить, он охрипнет».
Как только кончались занятия, мальчик бежал в сад
к матери и тете. Им теперь очень полюбилось садовод-
ство: все трое сажали весной молодые деревца, сеяли
семена и с восторгом наблюдали за их всходами и ро-
। । ом, подравнивали ветки, срезали цветы для букетов.
Больше всего увлекало мальчика разведение салата.
()н ведал четырьмя большими грядками на огороде, где
< величайшей заботливостью выращивал салат латук, ро-
мсн, цикорий, парижский — словом, все сорта этой
съедобной травы. Он копал, поливал, полол, пересажи-
пал с помощью двух своих матерей, которых заставлял
работать как поденщиц. По целым часам стояли они на
.коленях между грядками, пачкая платья и руки, и вты-
кали корешки рассады в ямку, выкопанную пальцем
и земле.
Пуле подрастал, ему шел уже пятнадцатый год,
и лесенка в гостиной показывала метр пятьдесят восемь
• антиметров, но по уму он был совершенный ребенок,
неразвитый, невежественный, избалованный двумя жен-
щинами и стариком, добрым, но отставшим от века.
Как-то вечером барон поднял наконец вопрос о кол-
мже; и Жанна тотчас же ударилась в слезы. Тетя
\изон от ужаса забилась в темный угол.
Мать возражала:
— Зачем ему столько знать? Мы сделаем из него
деревенского жителя, помещика. Он будет возделывать
свои земли, как многие из дворян. Он проживет и со-
старится счастливым в этом доме, где до него жили мы,
где мы умрем. Чего же еще желать?
Но барон качал головой:
167
— А что ты ответишь ему, если он в двадцать пять
лет придет и скажет тебе: «Я остался ничем, я ничему
не научился по твоей вине, по вине твоего материнского
эгоизма. Я не способен работать, добиваться чего-то,
а между тем я не был создан для безвестной, смирен-
ной и до смерти тоскливой жизни, на которую обрекла
меня твоя неразумная любовь».
А она все плакала и взывала к сыну:
— Скажи, Пуле: ты никогда не упрекнешь меня за
то, что я слишком любила тебя? Ведь правда, не упрек-
нешь?
Недоросль удивился, но обещал:
— Нет, мама.
— Честное слово?
— Да, мама.
— Ты хочешь остаться здесь, правда?
— Да, мама.
Тогда барон возвысил голос:
— Жанна! Ты не имеешь права распоряжаться чело-
веческой жизнью. Ты поступаешь недостойно, почти
преступно, ты жертвуешь своим ребенком ради личного
счастья!
Она закрыла лицо руками и, судорожно рыдая, вы-
говорила сквозь слезы:
— Я так настрадалась... так настрадалась! Я только
в нем нашла утешение, а его у меня отнимают. Что же
я теперь... буду делать... совсем одна?
Отец поднялся, сел рядом с ней, обнял ее.
— А я, Жанна?
Она обхватила его за шею, страстно поцеловала и,
не отдышавшись еще, с трудом проговорила:
— Да, ты, должно быть... прав... папенька. Я вела
себя безрассудно, но я столько выстрадала. Пускай он
едет в коллеж.
И Пуле, не вполне понимая, что с ним намерены де-
лать, тоже захныкал.
Тогда все три мамы принялись целовать, ласкать,
успокаивать его. Когда они пошли спать, у всех ще-
мило сердце, и все всплакнули в постели, даже барон,
который сдерживался до тех пор.
Решено было, что после каникул мальчика поместят
в Гаврский коллеж, а пока все лето его баловали
напропалую.
168
Мать часто вздыхала при мысли о разлуке. Она за-
loiовила ему такое приданое, как будто он уезжал пу-
тешествовать на десять лет; наконец в одно октябрьское
утро, после бессонной ночи, обе женщины и барон уселись
г мальчиком в карету, и пара лошадей побежала рысью.
В предшествующую поездку ему уже было выбрано
место в дортуаре и место в классе. Теперь Жанна с по-
мощью тети Лизон целый день укладывала его вещи
п маленький комодик. Так как он не вместил и четверти
привезенного, Жанна пошла к директору просить, чтобы
дали второй. Вызвали эконома, тот заявил, что столько
белья и платья не понадобится, а будет только помехой,
и наотрез отказался нарушить правила и поставить вто-
рой комод. Тогда мать с отчаяния решила нанять комна-
ту в соседней гостинице и поручила хозяину собствен-
норучно приносить по первому требованию Пуле все,
что ему понадобится.
Потом они отправились на мол посмотреть, как отча-
ливают и пристают пароходы.
Унылые сумерки спустились над городом, где посте-
пенно зажигались огни. Обедать они пошли в ресторан.
Есть не хотелось никому; они смотрели друг на друга
увлажненным взглядом, и блюда, которые подавались
одно за другим, убирали почти нетронутыми.
Потом они медленно направились к коллежу. Со всех
сторон сходились дети всех возрастов в сопровождении
родных или слуг. Многие плакали. В большом полуосве-
щенном дворе раздавались всхлипывания.
Жанна и Пуле долго сжимали друг друга в объятиях.
Тетя Лизон, окончательно забытая, стояла позади, ут-
кнувшись в носовой платок. Но тут барон, расчувство-
павшись тоже, положил конец прощанию и увел дочь.
Карета ждала у подъезда. Они уселись втроем и в тем-
ноте поехали обратно в Тополя.
Временами во мраке слышались рыдания.
Жанна плакала весь следующий день до вечера.
Л утром велела заложить фаэтон и поехала в Гавр.
Пуле как будто уже примирился с разлукой. Впер-
пые в жизни у него были товарищи; ему хотелось иг-
рать, и он нетерпеливо ерзал на стуле в приемной.
Жанна стала ездить каждые два дня, а на воскре-
сенье увозила его домой. Во время уроков, дожидаясь
рекреаций, она не знала, что ей делать, и сидела в при-
169
емнои, не находя ни сил, ни мужества уити из коллежа.
Директор пригласил ее к себе и попросил приезжать по-
реже. Она пренебрегла его указанием.
Тогда он предупредил ее, что будет вынужден вер-
нуть ей сына, если она не даст ему резвиться в свобод-
ные часы и не перестанет отвлекать его от занятий;
барона тоже предупредили письмом. После этого ее ста-
ли стеречь в Тополях, как пленницу.
Она ждала каждого праздника с большим нетерпе-
нием, чем сын, и душу ее томила неустанная тревога.
Она бродила по окрестностям, целыми днями гуляла с
Убоем, отдаваясь беспредметным мечтам. Иногда она
просиживала полдня, глядя на море с высоты кряжа;
иногда спускалась лесом до Ипора, повторяя давние
прогулки, воспоминание о которых преследовало ее.
Как далеко, как далеко было то время, когда она блуж-
дала молоденькой девушкой, опьяненной грезами!
Всякий раз, как она виделась с сыном, ей казалось,
что они были в разлуке десять лет. Он мужал с каждым
месяцем; она с каждым месяцем старела. Барона можно
было счесть за ее брата, а тетю Лизон — за старшую
сестру, потому что, увянув в двадцать пять лет, Лизон
больше не менялась.
Пуле совсем не занимался. В четвертом классе он
остался на второй год; третий вытянул кое-как; во вто-
ром опять сидел два года и только к двадцати годам до-
брался до класса риторики.
Он превратился в рослого белокурого юношу с до-
вольно пышными бачками и намеком на усы. Теперь он
сам приезжал на воскресенье в Тополя. Так как он уже
давно обучался верховой езде, то нанимал лошадь и про-
делывал весь путь за два часа.
Жанна спозаранку отправлялась ему навстречу вме-
сте с теткой и бароном, который горбился все больше
и ходил по-стариковски, заложив руки за спину, словно
для того, чтобы не упасть ничком.
Они медленно шли по дороге, временами присажива-
ясь у обочины, и смотрели вдаль, не видно ли всадни-
ка. Едва он показывался черной точкой на белой доро-
ге, как все трое принимались махать платками, а он пу-
скал лошадь в галоп и вихрем подлетал к ним; Жанна
и Лизон ужасались, а дед восхищался и в бессильном
восторге кричал «браво».
170
Хотя Поль был на голову выше матери, она по-преж^
нему обращалась с ним как с младенцем и все еще спра-
шивала: «У тебя не озябли ноги, Пуле?», а когда он про-
бивался после завтрака у крыльца, куря папироску,
опа открывала окно и кричала: «Ради бога, не ходи с
непокрытой головой, ты схватишь насморк!»
Когда же он в темноте ехал верхом обратно, она дро-
жала от страха:
— Пуле, мальчик мой, поезжай потише, береги себя,
пожалей свою мать! Я не вынесу, если с тобой стрясет-
ся беда.
Но вот однажды, в субботу утром, она получила от
Поля письмо, в котором он сообщал, что не приедет
иавтра, потому что знакомые устраивают пикник и при-
гласили его.
Весь воскресный день она терзалась беспокойством,
как будто ждала неминуемой беды, потом не выдержала
и в четверг поехала в Гавр.
Ей показалось, что сын изменился, но в чем — она не
могла понять. Он был оживлен, говорил более грубым
голосом. И вдруг объявил ей как нечто вполне естест-
венное:
— Знаешь, мама, раз ты побывала здесь сегодня, я
опять не приеду в воскресенье домой, потому что мы со-
бираемся повторить прогулку.
Жанна была так ошеломлена и потрясена, словно он
сообщил, что уезжает в Америку; наконец, придя в се-
бя, она спросила:
— Боже, что с тобой, Пуле? Скажи мне, что проис-
ходит?
Он засмеялся и поцеловал ее:
— Ровно ничего, мама. Я хочу повеселиться с прия-
телями, это естественно в моем возрасте.
Она не нашла ответа, а когда очутилась одна в эки-
паже, странные мысли овладели ею. Она не узнавала
своего Пуле, своего прежнего маленького Пуле. Впер-
вые она увидела, что он стал взрослым, что он больше
не принадлежит ей и будет впредь жить по-своему, не
думая о стариках. Ей казалось, что он преобразился в
один день. Этот большой, статный мужчина, утверждаю-
щий свою волю,— ее сын, ее дорогой малыш, который
даставлял ее когда-то сажать салат!
171
В течение трех месяцев Поль приезжал к родным из-
редка и всегда явно стремился уехать как можно ско-
рее, выгадать вечером хотя бы часок, Жанна волнова-
лась, а барон только и знал, что утешал ее, повторяя:
— Оставь ты мальчика, ведь ему двадцать лет.
Но как-то утром бедно одетый старик, говоривший с
немецким акцентом, спросил госпожу виконтессу.
После многократных церемонных поклонов он до-
стал из кармана засаленный бумажник и заявил:
— Это маленький бумажка для вас.
Он развернул клочок грязной бумаги и протянул ей.
Жанна прочла, перечла, взглянула на еврея, перечла
снова и спросила:
— Что это значит?
Старик угодливо объяснил:
— Сейчас я буду вам сказать. Ваш сын, ему было
нужен немного деньги, а я знал, что вы добрая мать, и
давал ему, сколько ему было нужно,— самый пустяк.
Она вся дрожала.
— Но почему же он не попросил у меня?
Еврей начал пространно объяснять, что речь шла о
карточном долге, который надо было заплатить на сле-
дующий день, и что никто бы не дал взаймы Полю, как
несовершеннолетнему, «честь молодого человека был бы
загублен», если бы не «маленький одолженьице», ока-
занное им.
Жанна хотела позвать барона, но от волнения ноги
не слушались ее. Наконец она сказала ростовщику:
— Будьте любезны позвонить.
Он колебался, боясь ловушки. Затем пробормотал:
— Я могу приходить потом, если вам неудобно.
Она отрицательно покачала головой. Он позвонил,
и они начали ждать, сидя молча друг против друга.
Барон сразу понял, в чем дело. Расписка была на
полторы тысячи франков. Он уплатил тысячу и сказал,
глядя в упор на ростовщика:
— Смотрите, больше не являйтесь.
Тот поблагодарил, поклонился и исчез.
Дед и мать тотчас же отправились в Гавр; но, прие-
хав в коллеж, они узнали, что Поль целый месяц туда
не являлся. Директор получил четыре письма за под-
писью Жанны, где сообщалось о болезни Поля, а затем
о состоянии его здоровья; ко всем письмам были прило-
172
жены свидетельства от врача, разумеется, подложные,
ик и все остальное.
Оба были сражены и застыли на месте, глядя друг
па друга.
Директор выразил огорчение и проводил их к поли-
цейскому комиссару. Они остались ночевать в гостинице.
На следующее утро молодого человека нашли у ме-
(гной проститутки. Дед и мать увезли его в Тополя, и
нею дорогу никто не проронил ни слова. Жанна плака-
*л, уткнув лицо в носовой платок. Поль с равнодушным
Мидом смотрел по сторонам.
В последующую неделю обнаружилось, что за три
месяца он наделал долгов на пятнадцать тысяч фран-
ков. Кредиторы не спешили объявляться, зная, что он
скоро будет совершеннолетним.
Никаких объяснений не произошло. Решено было
подкупить его добротой. Его закармливали деликатеса-
ми, нежили, баловали. Дело было весной; несмотря на
все страхи Жанны, ему наняли в Ипоре лодку, чтобы он
мог, когда хотел, кататься по морю.
Лошади ему не давали, боясь,что он опять поедет в
Гавр.
Он слонялся без дела, раздражался, иногда грубил.
Барона беспокоило, что он не кончил курса. Жанна схо-
дила с ума при мысли о новой разлуке и все-таки заду-
мывалась над тем, как с ним быть дальше.
Однажды вечером он не вернулся домой. Выясни-
лось, что он вышел в море на баркасе с двумя матроса-
ми. Обезумевшая мать ночью с непокрытой головой по-
бежала в Ипор.
На берегу несколько человек поджидали возвраще-
ния судна.
Вдали показался огонек. Он приближался мигая. По-
ля на борту не оказалось. Он высадился в Гавре.
Сколько ни искала полиция, найти его не удалось.
Проститутка, у которой он скрывался в первый раз, то-
же исчезла бесследно, продав обстановку и уплатив за
квартиру. В комнате Поля в Тополях обнаружили два
письма от этой особы, из которых явствовало, что она
без ума от него. Она предлагала ему уехать в Англию,
для чего, по ее словам, добыла нужные средства.
Трое обитателей старого дома ходили угрюмые и
молчаливые, живя в мрачном аду душевных пыток. Во-
173
лосы Жанны, и без того седые, побелели совсем. Она за-
давала себе наивный вопрос: за что ее так наказывает
судьба?
Она получила письмо от аббата Тольбиака:
«Сударыня! Десница божия покарала вас. Вы отня-
ли у господа свое дитя; он в свой черед взял его у
вас, чтобы отдать проститутке. Неужто этот урок, пре-
поданный вам свыше, не вразумит вас? Милосердие
господне беспредельно. Быть может, господь смилуется
над вами, если вы вернетесь к нему и падете перед ним
ниц. Я, его смиренный слуга, отворю вам дверь его оби-
тели, когда вы постучитесь в нее».
Долго сидела она, опустив это письмо на колени.
Что если священник прав? И сомнения вновь принялись
терзать ее совесть. Может ли бог быть мстителен и за-
вистлив, как люди? Но если он не покажет себя завист-
ливым, никто не устрашится его и не станет поклонять-
ся ему. Возможно, он обнаруживает перед смертными
свойственные им чувства для того, чтобы они лучше
познали его. Трусливая неуверенность, толкающая в
церковь колеблющихся, смятенных, проникла в нее, и
однажды вечером, когда стемнело, она украдкой побежа-
ла к тощему аббату и, припав к его ногам, стала мо-
лить об отпущении грехов.
Он обещал ей частичное прощение, ибо бог не может
излить всю свою благодать на кров, под которым нахо-
дит приют такой человек, как барон.
— Вскоре вы ощутите,— заверил он,— плоды боже-
ственного милосердия.
И в самом деле, два дня спустя она получила пись-
мо от сына; в помрачении от горя она восприняла его
как поворот к лучшему, обещанный аббатом.
«Дорогая мама! Не беспокойся обо мне. Я нахо-
жусь в Лондоне, вполне здоров, но очень нуждаюсь в
деньгах. У нас не осталось ни гроша, и мы не каждый
день бываем сыты. Спутница моя, которую я люблю
всей душой, истратила все, что имела,— пять тысяч
франков,— лишь бы не расставаться со мной. Ты пони-
маешь, что честь обязывает меня прежде всего возме-
стить ей эту сумму. Будь так добра, не откажи дать
174
мт пзаимы тысяч пятнадцать из наследства, оставлен-
'кнп папой, так как все равно я скоро буду совершен-
ном гним. Ты выручишь меня из большого затрудне-
нии
11рощай, дорогая мама, от всего сердца целую тебя,
а также дедушку и тетю Лизон. Надеюсь, до скорого
(пидания
Твой сын
виконт Поль де Ламар».
Он написал ей! Значит, он не забыл ее. Она и не
подумала о том, что он просил денег. Надо послать ему,
раз у него ничего не осталось. Какое значение имеют
деньги! Он написал ей!
И она в слезах побежала с письмом к барону. Поз-
нани тетю Лизон и перечитали бумажку, говорившую о
нем, обсудили каждую фразу.
Жанна мгновенно перешла от полного отчаяния к на-
дежде и горячо защищала Поля:
— Он вернется, скоро вернется, раз он написал
нам!
Но барон, человек более уравновешенный, возразил:
— Все равно, он нас бросил из-за этой твари. Раз
он не задумался поступить так, значит, он любит ее
больше нас.
Внезапно страшная боль впилась в сердце Жанны, и
тотчас же в нем вспыхнула ненависть к любовнице, по-
хитившей у нее сына, ненависть неутолимая, необуз-
данная, ненависть ревнивой матери. До тех пор все ее
мысли были сосредоточены на Поле. Она почти не ду-
мала о потаскушке, виновнице его заблуждений. Но сло-
ма барона сразу же напомнили матери о сопернице, по-
казали ее роковую власть; она почувствовала, что меж-
ду этой женщиной и ею начинается ожесточенная борь-
ба, и отдала себе отчет, что скорее согласится потерять
сына, чем делить его с другой.
Вся ее радость разлетелась в прах.
Они послали пятнадцать тысяч франков и целых
пять месяцев не получали вестей.
Потом явился поверенный урегулировать вопрос о
наследстве, оставленном Жюльеном. Жанна и барон бес-
прекословно сдали все счета и даже отказались от пра-
на матери на пожизненное пользование имуществом. По
175
возвращении в Париж Поль получил сто двадцать ты-
сяч франков. После этого он прислал за полгода четы-
ре письма, давая краткие сведения о своей жизни и за-
канчивая холодными изъявлениями сыновних чувств:
«Я работаю,— уверял он,— получил должность на бир-
же. Надеюсь как-нибудь приехать в Тополя и расцело-
вать вас, дорогие!»
О своей возлюбленной он не упоминал. Это молча-
ние было многозначительнее, чем целое письмо, напол-
ненное ею. За ледяными строками Жанна чуяла незри-
мое и неотвратимое присутствие любовницы, продажной
девки — исконного врага матери.
Трое отшельников толковали, как быть, чтобы спас-
ти Поля, и ничего не могли придумать. Съездить в Па-
риж? К чему?
— Пусть перегорит его страсть,— говорил барон,—
тогда он сам вернется к нам.
И они продолжали влачить жалкую жизнь.
Жанна и Лиэон тайком от барона ходили в церковь.
Довольно долгое время прошло без всяких известий,
как вдруг однажды утром их сразило отчаянное письмо:
«Дорогая мама! Я погиб, мне остается лишь пустить
себе пулю в лоб, если ты не спасешь меня. Только что
потерпела крах комбинация, сулившая мне верную при-
быль, я задолжал восемьдесять пять тысяч франков. Ес-
ли я не заплачу, меня ждет бесчестье, разорение, невоз-
можность что-либо предпринять в дальнейшем. Я по-
гиб. Повторяю, что я скорее готов пустить себе пулю в
лоб, чем пережить такой позор. Быть может, я бы уже
покончил с собой, если бы не поддержка женщины, о ко-
торой я никогда не пишу тебе, но которая стала моим
провидением.
От души целую тебя, дорогая моя мама, быть может,
в последний раз. Прощай.
Поль».
К письму была приложена пачка деловых бумаг с
исчерпывающими разъяснениями катастрофы.
Барон ответил с обратной почтой, что они постарают-
ся все уладить. Затем он поехал в Гавр выяснить поло-
жение дел и тут же заложил земли, чтобы добыть де-
нег для отправки Полю.
176
Молодой человек прислал в ответ три письма, на-
пененных выражениями нежнейших чувств и востор-
женной благодарности, а также обещаниями приехать
и» м»ре и обнять своих дорогих родственников.
Он не приехал.
Прошел целый год.
Жанна и барон собирались отправиться в Париж и
сдехать последнюю попытку образумить его, как вдруг
ни короткой записки узнали, что он опять находится в
Лондоне, где организует пароходную компанию под
фирмой «Поль Деламар и К0». Он писал:
«Это верное обеспечение, а возможно даже и богат-
ство. И при этом я ничем не рискую. Отсюда вам ясны
все выгоды. При следующей нашей встрече я буду за-
нимать блестящее положение в свете. В наш век только
с помощью коммерции можно стать на ноги».
Через три месяца пароходное общество обанкроти-
лось, и директор был привлечен к ответственности за
неправильности в счетоводстве. С Жанной случился
нервный припадок, который продолжался несколько ча-
«<»в, после чего она слегла.
Барон опять поехал в Гавр, навел справки, посовето-
1ы хся с адвокатами, поверенными, стряпчими, судебны-
ми приставами, узнал, что дефицит Общества Деламар
• оставляет двести тридцать пять тысяч франков, и пе-
рс заложил свою Недвижимость. На имение Тополя и
inc прилегающие фермы лег громадный долг.
Раз вечером, улаживая последние формальности в
конторе поверенного, барон внезапно рухнул на паркет:
• ним случился апоплексический удар. За Жанной по-
• \.1ли верхового. Когда она приехала, отец уже скон-
1.1 хся.
Она привезла его в Тополя до того ошеломленная,
но горе ее скорее походило на столбняк, чем на отчая-
ние.
Аббат Тольбиак отказал в церковном погребении,
инмотря на исступленные мольбы обеих женщин.
Барон был похоронен под вечер без всякого обряда.
Ноль узнал о несчастье от одного из ликвидаторов
• io обанкротившегося предприятия. Он все еще скры-
|ь. мя в Англии. Он письменно попросил прощения, что
177
не приехал, так как слишком поздно узнал о постигшем
их горе: «Впрочем, после того как ты выручила меня,
дорогая мама, я могу вернуться во Францию и вскоре
обнять тебя».
Жанна была в таком подавленном состоянии, что, ка-
залось, ничего уже не воспринимала.
К концу зимы тетя Лизон, которой минуло шестьде-
сят восемь лет, заболела бронхитом, перешедшим в вос-
паление легких, и тихо угасла, шепча:
— Жанна, бедняжечка моя, я вымолю у господа,
чтобы он смилостивился над тобой!
Жанна проводила ее на кладбище, видела, как засы-
пают гроб землей, и когда она поникла без сил, с од-
ним желанием тоже умереть, не страдать, не думать
больше, какая-то рослая крестьянка подхватила ее и по-
несла в своих могучих объятиях, точно малое дитя.
По возвращении домой Жанна, проведшая пять но-
чей у постели старой девы, беспрекословно отдала себя
в ласковые и властные руки этой незнакомой крестьян-
ки, которая сразу же уложила ее, и она уснула глубо-
ким сном, изнуренная усталостью и горем.
Проснулась она среди ночи. На камине горел ноч-
ник. В кресле спала женщина. Кто же была эта женщи-
на? Жанна не узнавала ее и вглядывалась, перегнув-
шись через край кровати,, стараясь различить ее черты
при мерцающем огоньке фитиля, который плавал на по-
верхности масла, налитого в стеклянный стаканчик.
Однако ей как будто уже случалось видеть это ли-
цо. Но когда? И где? Женщина спала мирно, голова ее
склонилась к плечу, чепец упал на пол. На вид ей было
лет сорок, сорок пять. Это была плотная, румяная, ко-
ренастая, крепкая крестьянка. Большие руки ее све-
шивались по обеим сторонам кресла. Волосы были с про-
седью. Жанна пристально смотрела на нее, не вполне
владея мыслями после лихорадочного сна, который
обычно наступает вслед за сильным душевным потрясе-
нием.
Да, конечно, она видела это лицо. Но давно ли? Или
недавно? Она не помнила, и эта неопределенность раз-
дражала, мучила ее. Она потихоньку встала, чтобы
поближе взглянуть на спящую, и на цыпочках подошла
к ней. Женщина была та самая, что подняла ее на клад-
178
<и11пг и потом уложила в постель. Это все смутно при-
||« мнилось ей.
I 1о встречала ли она ее раньше, в другую пору сво-
«п жизни? Или лицо женщины было ей знакомо по ту-
манным впечатлениям прошедшего дня? И каким обра-
«••м, почему она очутилась в ее спальне?
Женщина открыла глаза, увидела Жанну и вскочи-
ла на ноги. Они очутились лицом к лицу, так близко,
что грудью касались друг друга. Незнакомка заворчала:
— Это что еще? Вы чего встали? Смотрите, вы у ме-
ня расхвораетесь. Ступайте в постель.
— Кто вы такая? — спросила Жанна.
Но женщина протянула руки, схватила ее, подняла
• нова с неженской силой и отнесла на кровать. Она бе-
режно уложила ее, низко наклонившись, почти лежа на
ней, и вдруг расплакалась и принялась судорожно цело-
вать ее щеки, волосы, глаза, заливая ей слезами лицо и
приговаривая:
— Барышня моя бедненькая, мамзель Жанна, бед-
ненькая моя барышня, неужто вы не узнали меня?
— Розали, голубушка! — вскрикнула Жанна и, об-
хватив руками ее шею, прижалась к ней, начала ее це-
ловать. Теперь они плакали обе, крепко обнявшись, ме-
шая свои слезы, и никак не могли оторваться друг от
друга.
Первой успокоилась Розали.
— Ну, ну, будьте умницей,— сказала она,— а не то
простудитесь.
Она расправила и подвернула одеяло, подложила по-
душку под голову своей бывшей госпожи, которая все
« ще рыдала, дрожа от всплывавших в душе старых вос-
поминаний.
— Как же ты вернулась, голубушка? — спросила
• •на наконец.
— Господи, да как мне было оставить вас теперь
< овеем одну! — ответила Розали.
— Зажги свечу, я хочу видеть тебя,— попросила
«Канна.
После того как свеча была поставлена на ночной
< голик, они долго молча смотрели друг на друга. По-
юм Жанна сжала руку своей бывшей горничной и про-
шептала:
179
— Я ни за что бы не узнала тебя, голубушка. Ты
очень изменилась, хотя, конечно, меньше меня.
И Розали отвечала, глядя на эту седую, высохшую,
увядшую женщину, которую она оставила молодой, кра-
сивой, цветущей:
— Что верно, то верно, вы переменились, мадам
Жанна, даже не по летам. Но и то подумайте — ведь не
виделись мы двадцать четыре года.
Они замолчали и снова задумались.
— А ты-то хоть была счастлива? — шепнула нако-
нец Жанна.
И Розали, боясь пробудить какое-нибудь уж очень
тяжкое воспоминание, проговорила с запинкой:
— Да... была... была. Я жаловаться не могу... Мне,
конечно, посчастливилось больше вашего. О^но только
мутило мне душу: отчего я не осталась здесь...
Она запнулась на полуслове, спохватившись, что не-
обдуманно коснулась запретного. Но Жанна продолжала
мягко:
— Что ж, голубушка... Не всегда приходится делать
то, что хочется. Ты ведь тоже овдовела?
Голос ее дрогнул, и она с трудом выговорила:
— У тебя есть еще... еще дети?
— Нет, сударыня.
— А он, сын твой, что из него вышло? Ты им до-
вольна?
— Да, сударыня, он славный парень. К работе усер-
ден. Полгода как женился и хочет взять на себя фер-
му, раз я вернулась к вам.
Дрожа от волнения, Жанна прошептала:
— Значит, ты больше не покинешь меня, голу-
бушка?
— Понятно нет, сударыня, я уж распорядилась,—
грубоватым тоном ответила Розали.
Они помолчали. Жанна невольно вновь сравнила их
две жизни, но без горечи в сердце, смирившись с не-
справедливой жестокостью судьбы. Она спросила:
— А муж тебя не обижал?
— Нет, он был человек хороший, работящий и доб-
ра сумел скопить Он чахоткой умер.
Жанна села в кровати, ей захотелось узнать все.
— Слушай, голубушка, расскажи мне все* всю твою
жизнь. Мне это будет приятно сегодня.
180
Розали пододвинула стул, уселась и начала расска-
зывать о себе, о своем хозяйстве, о своем мирке, вдава-
ясь в мельчайшие подробности, дорогие сердцу деревен-
ских жителей, описывала свою усадьбу, временами смея-
\п( ь событиям уже давним, но связанным с приятными
минутами жизни, и мало-помалу повышала голос по при-
мычке хозяйки, заправлявшей всем в доме. Под конец
пна заявила:
— Ну, у меня теперь добра хватит. Мне бояться не-
чего.
Потом смутилась снова и добавила тише:
— Как-никак, а я всем этим вам обязана, потому я
и жалованья от вас не хочу. Нипочем не хочу! Если вы
иг согласны, я уйду.
— Что ж, ты думаешь служить мне даром? — спро-
। ила Жанна.
— Вот именно что даром, сударыня. На что мне ва-
ши деньги? У меня своих не меньше, чем у вас. Да вы-
то сами знаете, сколько у вас осталось после всей кани-
1гли с закладами да с займами, когда и проценты-то не
«несены и растут к каждому платежу? Не знаете? Вер-
но? Ну так я вам скажу. У вас навряд ли осталось де-
сять тысяч ливров дохода. И десяти-то не осталось, по-
нимаете? Ну да я это все скоро налажу, не сомневай-
тесь.
Она опять заговорила громко, раздражаясь, возму-
щаясь небрежностью в уплате процентов и угрозой ра-
юрения. Увидев тень умиленной улыбки на губах своей
(оспожи, она вскричала гневно:
— Над этим смеяться нечего, сударыня, без денег
порядочные люди не живут!
Жанна взяла ее руки и не выпускала их; потом про-
н«несла медленно, во власти одной, неотступной мысли:
— А мне-то, мне как не повезло. Все для меня обер-
нулось дурно. Какой-то рок преследовал меня.
Но Розали покачала головой:
— Не надо, сударыня, не говорите так. Вам попал-
। и плохой муж, только и всего. Да правду сказать, раз-
нг можно выходить замуж, не узнавши толком своего
нареченного?
И они продолжали говорить о себе, как две старин-
ные подруги.
Солнце изошло, а они все еще разговаривали.
181
XII
Розали за одну неделю крепко прибрала к рукам все
и всех в доме. Жанна, покорная судьбе, подчинялась рав-
нодушно. Ослабев и волоча ноги, как покойная мамень-
ка, она выходила под руку со своей служанкой, и та
медленно водила ее, увещевала, ободряла грубоватыми
и ласковыми словами, обращаясь с ней, как с больным
ребенком.
Говорили они только о прошлом. Жанна —со слеза-
ми в голосе, Розали — с чисто крестьянской невозмути-
мостью. Она несколько раз возвращалась к вопросу о
задержке в уплате процентов, затем потребовала, чтобы
несведущая в делах Жанна передала ей документы, ко-
торые та скрывала от нее, стыдясь за сына.
После этого Розали целую неделю ездил^ ежеднев-
но в Фекан, чтобы разобраться во всем с помощью зна-
комого нотариуса.
Затем однажды вечером она уложила свою госпожу
в постель, а сама села у изголовья и начала напрямик:
— Вот вы теперь легли, сударыня, давайте мы с ва-
ми потолкуем.
Она объяснила положение дел. После всех расчетов
останется рента в семь-восемь тысяч франков. Только и
всего.
— О чем ты тревожишься, голубушка? Я чувствую,
что мне недолго жить. На мой век этого хватит,— отве-
тила Жанна.
Но Розали рассердилась:
— На ваш-то, может, и хватит, а господину Полю
вы, значит, ничего не оставите?
Жанна содрогнулась.
— Прошу тебя, никогда не говори о нем. Мне слиш-
ком больно о нем думать.
— Нет, извините, я как раз о нем и буду говорить,
а вам грех быть такой малодушной, мадам Жанна. Сей-
час он делает глупости, а придет время, остепенится,
женится, у него пойдут дети. Чтобы их вырастить, пона-
добятся деньги. Так вот, послушайте меня: продайте
Тополя...
Жанна привскочила и села в постели.
— Продать Тополя? Да что ты! Никогда в жизни!
Но Розали не смутилась.
182
— А я вам говорю, что вы их продадите, потому что
их нужно продать.
И она изложила свои подсчеты, планы, соображения.
После продажи Тополей и двух прилегающих
ферм — а у нее есть на примете охотник купить их —
останется четыре фермы в Сен-Леонаре, которые по по-
гашении закладных будут давать восемь тысяч триста
франков дохода. Тысячу триста франков придется тра-
тить в год на ремонт и поддержание будущего их жили-
ща, тогда им останется семь тысяч франков, из кото-
рых пять тысяч цойдут на расходы, а две тысячи они
могут откладывать на черный день.
— Все остальное ушло, не вернешь теперь. А ключ
от денег будет у меня, так и знайте, а то господину По-
*ю ничего, ровно ничего не останется. Он вас обчистит
до нитки.
Жанна, все время молча плакавшая, прошептала:
— Но если ему нечего будет есть?
— Если он придет к нам голодный, мы его накор-
мим. Для него всегда найдется где переночевать и чем
подкрепиться. Да что вы думаете, разве бы он натво-
рил столько глупостей, не дай вы ему воли с самого на-
чала?
— Но ведь он задолжал, он был бы обесчещен.
— А оттого, что у вас ничего не будет, он переста-
нет должать, что ли? Вы заплатили, ну и ладно: боль-
ше вы платить не будете. За это я вам отвечаю. А те-
перь покойной ночи, сударыня!
И она ушла.
Жанна не сомкнула глаз, потрясенная мыслью, что
ей надо будет продать Тополя, уйти отсюда, расстать-
ся с домом, с которым связана вся ее жизнь.
Когда на следующее утро Розали вошла к ней в
спальню, она встретила ее словами:
— Как хочешь, голубушка, а я не могу уехать от-
сюда.
Но служанка рассердилась:
— Ничего не поделаешь, иначе нельзя. Скоро при-
дет нотариус с покупателем. А не то у вас, сударыня, в
четыре года все пойдет прахом.
Жанна в отчаянии твердила:
— Не могу, не могу я!
183
Через час почтальон принес ей письмо от Поля, кото-
рый просил еще десять тысяч франков. Что делать? Вне
себя она бросилась за советом к Розали; та только ру-
ками развела:
— Ну что я вам говорила, сударыня! Хороши бы
вы вышли оба, не вернись я сюда!
И Жанна, покоряясь воле служанки, ответила Полю:
«Дорогой мой сын! Ничем не могу помочь тебе. Ты
меня разорил; мне даже приходится продать Тополя.
Но помни: для тебя всегда найдется место, если ты при-
дешь искать приюта у твоей старенькой матери, кото-
рой ты причинил немало горя.
Жанна».
Когда приехал нотариус с господином Жофреном,
бывшим сахарозаводчиком, она приняла их и предложи-
ла осмотреть все.
Через месяц она подписала запродажную и одновре-
менно приобрела скромный домик неподалеку от Гбдер-
виля, на большой Монтивильерской дороге, в селении
Батвиль.
В тот день до самого вечера она бродила одна по ма-
менькиной аллее, а сердце у нее надрывалось и ум му-
тился, когда она посылала скорбное, слезное прости да-
лям, деревьям, источенной червями скамье под плата-
ном, всему, что было так привычно взгляду и, казалось,
вошло в сознание и в душу,— роще, откосу над ландой.
где она сиживала так часто, откуда смотрела, как граф
де Фурвиль бежал к морю в страшный день смерти
Жюльена, старому вязу со сломанной верхушкой, к ко-
торому прислонялась частенько, и всему родному ей
саду.
Пришла Розали и насильно, за руку увела ее в дом.
У крыльца дожидался рослый крестьянин лет двад-
цати пяти. Он дружески, как старую знакомую, привет-
ствовал Жанну:
— Здравствуйте, мадам Жанна, как поживаете?
Мать велела мне прийти поговорить насчет переезда
Вы мне покажите, что берете с собой, мне будет сподруч-
нее возить между делом, чтобы работа на поле иг
стояла.
184
Это был сын ее служанки, сын Жюльена, брат Поля.
Ей показалось, что у нее останавливается сердце; и
и то же время ей хотелось расцеловать этого парня.
Она смотрела на него, искала сходства со своим му-
жем, сыном. Он был румяный, крепкий, белокурый и
голубоглазый — в мать. И все-таки он напоминал Жюль-
ена В чем? Чем? Она и сама не понимала, но что-то
общее с ним было во всем облике.
— Вы бы меня очень одолжили, если бы показали
псе сейчас,— повторил парень.
Но она еще не решила, что брать,— новый дом ее
вмещал очень мало, и попросила его прийти в конце
недели.
Потом ее занял переезд, внеся грустное развлечение
й ее унылую, безнадежную жизнь.
Она ходила из комнаты в комнату, выбирала вещи,
напоминающие какие-нибудь события, те родные серд-
цу вещи, которые становятся частью нашей жизни, чуть
ли не частью нас самих, вещи, знакомые с юных лет,
снязанные с грустными или радостными воспоминания-
ми, с вехами нашей истории; молчаливые товарищи сла-
достных или скорбных минут, они состарились, износи-
лись возле нас, и обивка у них местами лопнула, и под-
кладка порвалась, и скрепы расшатались, и краски поли-
няли.
Она старательно выбирала каждую вещь, часто ко-
лебалась, волновалась так, словно принимала решение
первостепенной важности, то и дело передумывала, взве-
шивала достоинства двух кресел или редкостного бюро
но сравнению со старинным рабочим столиком.
Она выдвигала ящики, во всем искала воспомина-
ний; наконец, когда она решала твердо: «Да, это я возь-
му»,— выбранный предмет относили в столовую.
Она пожелала сохранить всю обстановку своей ком-
наты: кровать, шпалеры, часы — словом, все.
Из гостиной она взяла некоторые кресла, те именно,
|де были любимые ею с детства рисунки: лисица и жу-
равль, ворона и лисица, стрекоза и муравей, цапля-пе-
чальница.
Так, бродя по всем закоулкам родного жилища, ко-
п»рое ей предстояло покинуть, она добралась однажды
до чердака.
185
Она застыла от неожиданности при виде такого на-
громождения самых разнообразных предметов: одни бы-
ли сломаны, другие просто загрязнены, третьи отнесе-
ны сюда по неизвестной причине — потому ли, что они
надоели, или же были заменены другими. Она без кон-
ца наталкивалась на безделушки, которые постоянно ви-
дела прежде, пока они не исчезали и она не забывала о
них, те мелочи повседневного обихода, те знакомые пу-
стячки, которые лет пятнадцать окружали ее, и она изо
дня в день смотрела на них, не замечая. Здесь, на чер-
даке, рядом с другими, более старыми вещами, памят-
ными ей со времен приезда в Тополя, эти мелочи тоже
приобрели вдруг важное значение забытых свидетелей,
вновь обретенных друзей. Они были для нее словно
те люди, с которыми встречаешься постоянно, но совсем
не знаешь их, пока однажды вечером они не разговорят-
ся по самому ничтожному поводу и не раскроют неожи-
данных сторон своей души.
Она переходила от одной вещи к другой и с зами-
ранием сердца припоминала:
«Ах да, эту китайскую чашку я уронила за несколь-
ко дней до свадьбы! О! Вот маменькин фонарик и
трость, которую папенька сломал, когда хотел открыть
калитку, разбухшую от дождя».
Но много было на чердаке таких вещей, которых она
не знала, которые ничего ей не напоминали и, вероятно,
остались еще от дедов или прадедов, вещей, запылен-
ных, переживших свое время, как будто грустных отто-
го, что они заброшены и никто не знает их истории, их
приключений, ибо никто не видел тех, что выбирали,
покупали, хранили и любили их, никто не помнит рук,
которым было привычно трогать их, и глаз, которым
было приятно смотреть на них.
Жанна брала их, вертела в руках, оставляла следы
пальцев в густом слое пыли; так медлила она среди ста-
рого хлама в тусклом свете, падавшем сквозь квадрат-
ные окошечки в крыше.
Она внимательно разглядывала колченогие стулья и
все думала, не напомнят ли они ей что-нибудь, затем
грелку, сломанную жаровню, которая показалась ей зна-
комой, и множество хозяйственных предметов, вышед-
ших из употребления.
186
Потом она отобрала те вещи, которые хотела увезти
г собой, и, спустившись в комнаты, послала за ними
Розали. Служанка в негодовании отказалась переносить
вниз «эту рухлядь». Но Жанна, как будто бы утратив-
шая всякую волю, на этот раз не сдавалась; пришлось
уступить ей.
Как-то утром молодой фермер Дени Лекок, сын
Жюльена, прикатил со своей тележкой, чтобы совер-
шить первый рейс. Розали поехала с ним, желая присут-
ствовать при выгрузке и расставить мебель по местам.
Когда Жанна осталась одна, ею овладело глубокое
отчаяние, и она пошла бродить по дому. В порыве во-
сторженной нежности целовала она все, что не могла
взять с собой,— больших белых птиц на шпалерах го-
стиной, старинные канделябры, все, что ей попадалось
ил глаза. Она металась из комнаты в комнату, не пом-
ня себя, обливаясь слезами; потом пошла проститься с
морем.
Был конец сентября; низкое серое небо, казалось,
нависло над миром; унылые желтоватые волны уходили
и беспредельную даль. Она долго стояла на кряже, от-
давшись мучительным думам. Наконец, когда сумерки
(। устились, она вернулась в дом, выстрадав за этот день
не меньше, чем в дни самых страшных несчастий.
Розали уже успела возвратиться и ждала ее. Она бы-
ла в восторге от нового дома, утверждала, что он куда
веселее этого старого гроба, мимо которого даже дороги
нс идут.
Жанна проплакала весь вечер.
С тех пор как фермеры узнали, что имение продано,
пни уделяли ей только самую необходимую долю почте-
ния, называли ее между собой «полоумная», не созна-
ния почему — должно быть, потому, что угадывали ка-
ким-то враждебным чутьем ее болезненную, непрерывно
углублявшуюся чувствительность, восторженную мечта-
тельность, все смятение ее жалкой, потрясенной несча-
। гьями души.
Накануне отъезда она случайно заглянула на конюш-
ню. Вдруг какое-то рычание заставило ее вздрогнуть.
Это был Убой, о котором она позабыла в последнее вре-
мя. Слепой и параличный, он дожил до такого возраста,
какого обычно не достигают собаки, и дотягивал свой
пек на соломенной подстилке; Людивина не оставляла
187
его своими попечениями. Жанна взяла его на руки, рас-
целовала и унесла в дом. Он разбух, как бочка, еле
передвигался на растопыренных негнущихся лапах и
лаял наподобие деревянных игрушечных собачек.
Наконец настал последний день. Жанна ночевала в.
бывшей комнате Жюльена, потому что из ее спальни ме-
бель была увезена.
Она встала с постели измученная, задыхаясь, как
после долгого странствия. Повозка с остатками мебели
и сундуками уже стояла, нагруженная, во дворе. Другая
тележка, двуколка, была запряжена для хозяйки и слу-
жанки.
Только дядюшка Симон и Людивина должны были
дождаться приезда нового владельца, а потом отпра-
виться на покой к родным, для чего Жанна выделила
им небольшую ренту. Впрочем, у них самих были кое-
какие сбережения. Они превратились в очень дряхлых
слуг, никчемных и болтливых. Мариус женился и давно
покинул дом.
В восемь часов пошел дождь, мелкий, холодный
дождь, который нагоняло легким ветром с моря. Приш-
лось прикрыть повозку холстом. Листья уже облетели
с деревьев.
На кухонном столе дымился в чашках кофе с моло-
ком. Жанна взяла свою, выпила мелкими глотками, по-
том встала и сказала:
— Едем!
Она взяла шляпу, шаль и, пока Розали надевала ей
калоши, с трудом выговорила:
— Помнишь, милая, какой шел дождь, когда мы
выехали из Руана сюда?..
Но тут ей сдавило сердце, она поднесла обе руки к
груди и без чувств упала навзничь.
Больше часа пролежала она замертво, потом откры-
ла глаза и забилась в конвульсиях, сопровождаемых
ручьями слез.
Когда она немного успокоилась, ее одолела такая
слабость, что встать она не могла. Но Розали боялась
новых припадков в случае отсрочки отъезда и позвала
сына. Они вдвоем подняли ее, понесли, посадили в те-
лежку на деревянную скамью, обитую клеенкой, и ста-
рая служанка, усевшись рядом с Жанной, закутала ей
188
hoi и, накинула на плечи теплый плащ, потом* раскрыла
1ыд головой зонт и крикнула:
— Трогай, Дени!
Молодой человек взобрался на сиденье рядом с ма-
|грыо, сел бочком за отсутствием места, погнал лошадь,
и она припустила крупной неровной рысью, от которой
» и м.но потряхивало обеих женщин.
Когда тележка повернула за угол и поехала дерев-
иеп, они увидели человека, шагавшего взад и вперед по
дороге,— это был аббат Тольбиак: он, по-видимому, ка-
раулил их.
Он посторонился при виде тележки. Сутану он при-
держивал рукой, чтобы она не попадала в лужи, а из-
под нее виднелись тощие ноги в черных чулках, обутые
и огромные грязные башмаки.
Жанна опустила глаза, не желая встретиться с ним
и и лядом, а Розали, осведомленная обо всем, рассвире-
пела и проворчала: «Экий гад, вот гад-то!» — потом
• хватила сына за руку:
— Огрей-ка его кнутом.
Но молодой человек, поравнявшись с аббатом, на
нохном ходу угодил колесом таратайки в рытвину, и
• •Il уда брызнул фонтан грязи, обдав священнослужите-
MI с головы до пят.
Розали торжествующе обернулась и погрозила ему
м хаком, пока он утирался, вытащив свой огромный но-
• « вой платок.
Они ехали уже минут пять, как вдруг Жанна закри-
чи ха:
— А Убоя-то мы забыли!
Дени остановил лошадь и побежал за собакой, а Ро-
I.» хи держала вожжи.
Наконец молодой человек появился, неся раздутое,
( форменное облезлое животное, и положил его в но-
• их у женщин.
XIII
Два часа спустя тележка остановилась перед кирпич-
ным домиком, который стоял у дороги, посреди фрукто-
ного сада, засаженного подстриженными грушевыми де-
ревьями.
189
Четыре решетчатые беседки, увитые жимолостью и
клематитом, были поставлены по четырем углам сада,
разбитого на г'рядки, между которыми пролегали узкие
дорожки, окаймленные фруктовыми деревьями.
Очень высокая живая изгородь со всех сторон замЫ-
кала усадьбу; от соседней фермы она была отделена по-
лем. В ста шагах перед ней на самой дороге находилась
кузница. Другое жилье было не ближе километра.
Вид из дома открывался на равнину, усеянную фер-
мами, где двойными прямоугольниками высоких деревь-
ев были огорожены яблоневые сады.
Жанна, как только приехала, собралась лечь, но Ро-
зали не допустила этого, боясь, чтобы она опять не за-
тосковала.
На помощь заранее вызвали столяра из Годервиля и
тотчас же приступили к расстановке уже привезенной
мебели в ожидании последней телеги, которая должна
была вскоре прибыть.
Работа была немалая, требовала долгих размышле-
ний и серьезных соображений.
Через час у ограды остановилась последняя повоз-
ка, которую пришлось разгружать под дождем.
Когда наступил вечер, в доме царил полнейший сум-
бур, вещи были свалены кое-как; Жанна, выбившись из
сил, уснула, едва только легла в постель.
Все последующие дни у нее не было времени задумы-
ваться, столько на ее долю приходилось возни. Она да-
же увлеклась украшением своего нового жилища, ее не
оставляла мысль, что Поль может вернуться сюда. Шпа-
лерами из ее прежней спальни была обтянута столовая,
служившая в то же время гостиной. Особенно позабо-
тилась она об убранстве одной из двух комнат второго
этажа, мысленно окрестив ее «спальней Пуле».
В другой комнате поселилась она сама, а Розали ус-
троилась выше, рядом с чердаком.
Тщательно убранный домик оказался очень уютным,
и Жанне он на первых порах полюбился, хотя ей все не-
доставало чего-то, но чего — она не могла понять.
Как-то утром клерк феканского нотариуса привез
ей три тысячи шестьсот франков — стоимость обстанов-
ки, оставленной в Тополях и оцененной мебельщиком
Получив деньги, она задрожала от радости; не успел
клерк уйти, как она поспешила надеть шляпу и собра-
190
ин. в Годервиль, чтобы поскорее отправить Полю эту
и. п/кнданную получку.
I 1о когда она торопливо шла по дороге, ей навстре-
ц попалась Розали, возвращавшаяся с рынка. Служан-
i H что-то заподозрила, ничего еще толком не понимая,
•к», узнав правду, которую Жанна не сумела от нее
• крыть, она поставила корзину на землю, чтобы побу-
• ИГпять вволю.
Упершись кулаками в бока, она покричала, потом
нмдкватила свою госпожу правой рукой, корзину — ле-
пим и, все еще негодуя, отправилась домой.
Как только они возвратились, Розали потребовала
иыдачи денег. Жанна вручила их, припрятав только
шестьсот франков, но служанка была уже настороже, а
..ому сразу разоблачила ее хитрость, и ей пришлось
•и дать все сполна.
Однако Розали согласилась, чтобы этот остаток был
• оправлен Полю.
Через несколько дней от него пришла благодарность:
«Ты оказала мне большую услугу, дорогая мама, по-
• пму что мы находились в крайней нужде».
Жанна все не могла по-настоящему сжиться с Батви-
мм; ей постоянно казалось, что и дышится ей не так,
• лк прежде, и одинока она, заброшена, затеряна еще
Польше. Она выходила погулять, добиралась до селения
Пгрнейль, шла обратно через Труа-Мар, потом, вернув-
шись, вставала и опять рвалась куда-то, как будто забы-
'л побывать именно там, куда ей надо было пойти, где
«я хотелось гулять.
Это повторялось изо дня в день, и она никак не мог-
||| понять причину такой странной неудовлетворенности.
11о как-то вечером у нее бессознательно вырвались сло-
ил. открывшие ей самой тайну ее беспокойства. Садясь
•бгдать, она сказала:
— Ах, как мне хочется видеть море!
Вот чего ей так недоставало—моря, ее великого со-
• гда в течение двадцати пяти лет, моря с его соленым
нппдухом, его гневными порывами, его рокочущим голо-
• мм, его мощным дуновением, моря, которое она каждое
иро видела из своего окна в Тополях, которым дыша-
IA ночью и днем, которое она постоянно чувствовала
191
подле себя и, сама того не сознавая, полюбила, как жи-
вого человека.
Убой тоже жил в страшном возбуждении. С первом»
вечера он расположился на нижней полке кухонного
шкафа, и выселить его оттуда не было возможности. Он
лежал там целый день, почти не шевелясь, только дере-
ворачивался время от времени с глухим ворчанием.
Но едва наступала ночь, как он поднимался и ковы-
лял к садовой калитке, натыкаясь на стены. Пробыв нп
воздухе, сколько ему требовалось, он возвращался, са-
дился перед неостывшей плитой и, как только обе его
хозяйки уходили к себе, принимался выть.
Он выл всю ночь напролет, жалобным, заунывным
воем, останавливался на часок, чтобы передохнуть, и за
вывал снова еще надрывнее. Его поместили перед домом
в бочонке. Он стал выть под окнами. Но так как он
был совсем немощен и еле жив, его вернули на кухню
Жанна окончательно потеряла сон; она слушала, как
непрерывно кряхтит и скребется старый пес, пытаясь
найти свое место в новом жилище и понимая, что он
здесь не дома.
Утихомирить его было немыслимо. День он дремал,
как будто угасшие глаза и сознание своей немощи м<‘
шали ему двигаться, когда все живое хлопочет и спс
шит, но едва лишь смеркалось, он принимался блуждать,
без устали, словно решался жить только в темноте, ког
да все становятся незрячими.
Но однажды, после такой ночи, его нашли мертвым
Это было большим облегчением.
Надвигалась зима, и Жанной овладело неодолимое
отчаяние. Это не была та жгучая боль, которая надры
вает душу, а унылая, смертная тоска.
Нечему было отвлечь и рассеять ее. Никто не вспо
минал о ней. Перед новым ее домом тянулась вправо
и влево большая дорога, почти всегда пустынная. Врг
мя от времени мимо катила двуколка с загорелым воз
ницей, синяя блуза которого от быстрой езды вздув.»
лась на спине пузырем; иногда медленно тащилась
телега, а иногда вдалеке показывалась крестьянски»
чета, мужчина и женщина; их крохотные фигурки вег
росли, а потом, миновав дом, уменьшались снова, ста
новились не больше насекомых там, в самом конце 45г
лой полоски, которая уходила в необозримую даль, под
192
ннмаясь и опускаясь вместе с грядами волнистой рав-
нины.
Когда опять пробилась трава, мимо ограды каждое
утро проходила девочка в короткой юбчонке, погоняя
днух тощих коров, которые паслись вдоль придорожных
юшав. К вечеру она возвращалась той же сонной по-
ступью, делая по шагу в десять минут, следом за своей
< КОТИНОЙ.
Жанне каждую ночь снилось, что она по-прежнему
живет в Тополях.
Она вновь видела себя там вместе с отцом и мамень-
кой, а иногда даже с тетей Лизон. Она вновь делала то,
что ушло и позабылось, вновь водила мадам Аделаиду
но ее аллее. И каждое утро просыпалась в слезах.
Она неотступно думала о Поле, пытала себя вопро-
сами: «Что он делает? Каким он стал? Вспоминает ли
хоть изредка обо мне?» Гуляя по тропинкам, протоптан-
ным между фермами, она перебирала эти мучительные
думы; но больше всего страдала она от неутолимой рев-
ности к незнакомой женщине, похитившей у нее сына.
Только эта ненависть удерживала ее, мешала ей дейст-
новать, поехать за ним, проникнуть к нему. Ей все каза-
лось, что его любовница встретит ее на пороге и спро-
сит: «Что вам здесь надобно, сударыня?» Материнская
гордость возмущалась в ней от возможности такой
пстречи; высокомерие женщины, ни разу не оступившей-
ся, сохранившей незапятнанную чистоту, разжигало в
ней гнев против подлости мужчины, раба грязной плот-
ской любви, которая оподляет даже сердца. Все челове-
чество было ей гадко, когда она думала о нечистых тай-
нах похоти, о марающих ласках, о тех альковных секре-
тах, которые знала по догадке и которыми объяснялась
нерасторжимость многих связей.
Прошли еще весна и лето. Но когда настала осень с
долгими дождями, сереньким небом и мрачными туча-
ми, ей до того опостылела такая жизнь, что она решила
сделать последнюю попытку вернуть своего Пуле.
Надо думать, его страсть успела остыть.
И она написала ему слезное письмо:
«Дорогое мое дитя! Заклинаю тебя вернуться ко
мне. Вспомни, что я стара, больна и круглый год одна
с прислугой. Я живу теперь в маленьком домике у са-
7 Гн де Мопассан, т. 2.
193
мой дороги. Это очень нерадостно. Но если бы ты вер-
нулся ко мне, все бы для меня было по-иному. Кроме
тебя, у меня никого нет на свете, а мы не виделись с
тобой целых семь лет! Ты и вообразить себе не мо-
жешь, сколько я выстрадала и сколько души вложила п
тебя. Ты был моей жизнью, моей мечтой, единственным
моим упованием, единственной любовью, и ты далеко
от меня, ты меня покинул!
Ах, вернись, маленький мой Пуле, вернись и обни-
ми свою старую мать, которая в отчаянии протягивает
к тебе руки!
Жанна».
Он ответил через несколько дней:
«Дорогая мама! Я тоже был бы счастлив повидать
тебя, но у меня нет ни гроша. Пришли мне немного де-
нег, и я приеду. Впрочем, я и сам собирался съездить к
тебе и поговорить об одном своем намерении, которое
позволило бы мне исполнить твое желание.
Бескорыстие и привязанность той, что была моей
подругой в самые трудные дни, пережитые мной, не име-
ли и не имеют границ. Дольше мне невозможно укло-
няться от публичного признания ее верной любви и
преданности. Кстати, у нее превосходные манеры, кото-
рые ты, без сомнения, одобришь. К тому же она очень
образованна, много читает. А главное, ты не представля-
ешь себе, чем она всегда была для меня. Я был бы не-
годяем, если бы не дал ей доказательств своей призна-
тельности. Итак, прошу у тебя разрешения на брак с
ней. Ты простишь мне мои ошибки, и мы заживем вме-
сте в твоем новом доме.
Если бы ты знала ее, ты бы сразу же дала согла-
сие. Уверяю тебя, что она совершенство и притом образец
благовоспитанности. Ты, без сомнения, полюбишь ее.
Что же касается меня, то я не могу без нее жить.
С нетерпением жду от тебя ответа, а пока мы оба от
души целуем тебя.
Твой сын
виконт Поль де Ламар».
Жанна была уничтожена. Она застыла, опустив пись-
мо на колени; ей были ясны происки этой девки, кото-
194
рмн все время удерживала ее сына, ни разу не пустила
по к ней, дожидаясь своего часа — того часа, когда
старуха мать, дойдя до отчаяния, не устоит перед
желанием обнять свое дитя, смягчится и даст согласие
иа все.
И неизжитая обида от неизменного предпочтения,
которое Поль оказывал этой твари, разрывала ее
। грдце.
Она твердила про себя:
— Он не любит, не любит меня.
Вошла Розали.
— Он собрался на ней жениться,— проговорила
Жанна.
Служанка даже подскочила.
— Ох, сударыня, не давайте согласия! Как можно,
чтобы господин Поль подобрал эту потаскуху?
Жанна, подавленная, но полная возмущения, отве-
тила:
— Будь покойна, голубушка, этого я не допущу! А
раз он не желает приезжать, я сама поеду к нему, и
тогда посмотрим, кто из нас возьмет верх.
Она немедленно написала Полю, что собирается при-
ехать и желает увидеться с ним где угодно, только не
иа квартире этой твари.
В ожидании ответа она начала сборы. Розали приня-
лась укладывать в старый баул белье и одежду своей
госпожи, но, расправляя ее платье, давнишнее летнее
платье, вскричала вдруг:
— Да вам даже надеть-то на себя нечего! Я вас не
пущу так! На вас стыдно будет смотреть, а парижские
дамы сочтут вас за прислугу.
Жанна подчинилась ей, и они вдвоем отправились в
Годервиль, где выбрали материю в зеленую клетку и
отдали шить местной портнихе. Затем зашли за указа-
ниями к нотариусу Русселю, который каждый год ездил
пл две недели в столицу. Сама Жанна не была в Пари-
же двадцать восемь лет.
Он дал подробнейшие наставления, как остерегаться
мкипажей, как уберечься от воровства, советуя зашить
деньги в подкладку платья, а в кармане держать толь-
ко то, что нужно на мелкие расходы. Он долго распрост-
ранялся о ресторанах с умеренными ценами и указал
дна или три, где бывают дамы; затем рекомендовал го-
195
стиницу «Нормандия» около вокзала, где обычно ост.»
навливался сам, и разрешил сослаться там на него.
Уже целых шесть лет между Парижем и Гавром при
ложена была железная дорога, о которой шло столик.»
толков. Но Жанна, удрученная горем, еще не видел.»
знаменитого локомотива, который все перевернул в ок
руге.
От Поля ответа не было.
Она прождала неделю, другую, каждое утро выходи
ла на дорогу навстречу почтальону и с трепетом обраща
лась к нему:
— Для меня что-нибудь есть, дядюшка Маланден *
И тот неизменно отвечал охрипшим от резких коле-
баний погоды голосом:
— Покамест ничего, сударыня.
Ну, конечно, эта женщина не позволила Полю отве-
тить!
Жанна решила ехать, ничего не дожидаясь. Она хо-
тела взять с собой Розали, но служанка отказалась
сопутствовать ей, не желая увеличивать дорожные рас-
ходы.
Впрочем, она и хозяйке своей не позволила взят»»
больше трехсот франков.
— Если вам потребуется еще, вы мне напишите, я
схожу к нотариусу, а он уж будет знать, как переслать
вам деньги. Не то господин Поль все приберет к рукам
Итак, в одно декабрьское утро обе женщины взобра-
лись в двуколку Дени Лекока, который повез их на
станцию,— решено было, что Розали проводит хозяйку
до железной дороги.
Прежде всего они справились о стоимости билета,
потом, когда все было улажено и баул сдан в багаи.,
стали ждать, глядя на металлические полосы и стара
ясь понять, как движется по ним эта штука, и до того
были заняты столь увлекательной загадкой, что поза
были о печальной цели путешествия.
Наконец послышался отдаленный гудок, они повер-
нули головы и увидели черную машину, которая mr
росла, приближаясь. Чудовище надвинулось с оглуши
тельным грохотом и прокатило мимо них, волоча за со
бой цепочку домиков на колесах; кондуктор открьи
дверцу. Жанна со слезами поцеловала Розали и взобра-
лась в одну из клеток.
196
Взволнованная Розали кричала:
— Прощайте, сударыня, счастливого пути, до скоро-
। <> свидания!
— Прощай, голубушка!
Снова раздался гудок, и вся вереница домиков пока»
шлась, сперва медленно, потом быстрее и, наконец, с
ъжасающей скоростью.
В купе, куда попала Жанна, два господина спали,
прислонившись к стенке в разных углах.
Она смотрела, как мелькали поля, деревья, фермы,
(гленья, и была ошеломлена такой быстротой, чувство-
плла себя захваченной новой жизнью, чувствовала себя
унесенной в новый мир, непохожий на мир ее тихой
юности, ее однообразной жизни.
Уже смеркалось, когда поезд прибыл в Париж. Но-
сильщик взял багаж Жанны, и она, перепуганная суто-
локой, не привыкшая лавировать в движущейся толпе,
почти бежала за ним, чтобы не потерять его из виду.
Очутившись в конторе гостиницы, она прежде всего
поспешила заявить:
— Меня к вам направил господин Руссель.
Хозяйка, массивная женщина сурового вида, сидев-
шая за конторкой, спросила:
— Кто это такой господин Руссель?
— Да это нотариус из Годервиля, он останавливает-
ся у вас каждый год,— растерявшись, отвечала Жанна.
— Очень возможно. Только я его не знаю,— заяви-
ла тучная особа.— Вам нужна комната?
— Да, сударыня.
Слуга взял ее баул и пошел по лестнице впереди
псе.
У Жанны тоскливо сжималось сердце. Она села за
маленький столик и попросила, чтобы ей принесли чаш-
ку бульона и кусочек курицы. С самого утра у нее ни-
чего не было во рту.
Обедала она при одной свечке, предаваясь грустным
размышлениям, вспоминая, как была здесь проездом по
возвращении из свадебного путешествия, как во время
итого пребывания в Париже впервые проявился харак-
тер Жюльена. Но она была тогда молода, и бодра, и
жизнерадостна. Теперь она чувствовала, что стала ста-
рой, слабой, неловкой, даже трусливой, терялась от ма-
лейшего пустяка. Пообедав, она подошла к окну и взгля-
197
нула на улицу, где было полно народу. Ей хотелось вый-
ти из гостиницы, но было страшновато. Она непре-
менно заблудится, казалось ей. Она легла и задула
свечу.
Но грохот, ощущение чужого города и треволнения
пути мешали ей уснуть. Проходили часы. Шумы улицы
понемногу затихали, а она все бодрствовала, ей не дава-
ла покоя тревожная полудрема больших городов. Она
привыкла к мирному и глубокому сну полей, который
усыпляет все — растения, людей, животных; а сейчас
oria ощущала кругом какое-то таинственное оживление.
До нее доносились, словно просачиваясь сквозь стены,
почти неуловимые голоса. Иногда скрипел пол, хлопала
дверь, звенел звонок.
Внезапно, часов около двух ночи, когда она стала
засыпать, в соседней комнате раздался женский крик;
Жанна привскочила и села в постели; потом ей послы-
шался смех мужчины.
С приближением дня ею завладела мысль о Поле;
она встала и оделась, едва только забрезжил рассвет.
Они жили на улице Соваж в Сите. Помня наказ Роза-
ли соблюдать экономию, она пошла туда пешком. Пого-
да стояла ясная; морозный воздух пощипывал щеки;
озабоченные люди бежали по тротуарам. Она торопли-
во шла по той улице, которую ей указали и в конце
которой ей нужно было повернуть направо, а затем на-
лево. Дойдя до площади, она должна была спросить,
куда идти дальше. Она не нашла площади и обратилась
с вопросом к булочнику, который дал ей совсем иные
указания. Она послушалась его, сбилась с дороги, дол-
го плутала, следовала разным наставлениям и заблуди*
лась окончательно.
В полной растерянности она шла теперь почти нау-
гад и совсем уже собралась остановить фиакр, как
вдруг увидела Сену. Тогда она пошла по набережным.
Приблизительно через час она свернула на улицу
Соваж — в темный и тесный переулок. Перед дверью
она остановилась до того взволнованная, что дальше на
могла сделать ни шагу.
Тут, в этом доме, жил он— Пуле.
У нее дрожали колени, дрожали руки; наконец она
решилась, прошла по коридору, увидела каморку швей-
цара и спросила, протягивая монету:
19»
- Вы не могли бы подняться и сказать господину
11<>мо де Ламар, что его ждет внизу старая приятель*
uii|ia его матери?
— Он отсюда съехал, сударыня,— ответил швейцар.
Дрожь пробежала по ней.
— А где он теперь живет? — пролепетала она.
— Не знаю.
У нее до того закружилась голова, что она едва нс
пыла и некоторое время не могла выговорить ни слова.
I l.iконец отчаянным усилием она овладела собой и про-
шептала:
— Давно он съехал?
Швейцар оказался словоохотливым.
— Как раз две недели назад. Ушли оба вечером в
•п м были и больше не возвращались. Они задолжали
тему кварталу; сами понимаете, какой им был смысл
оставлять новый адрес.
Жанна видела какие-то искры, огненные вспышки,
। \овно у нее перед глазами стреляли из ружья. Но одна
неотступная мысль помогала ей держаться на ногах,
(•ыть с виду спокойной и рассудительной: она хотела
.шать, как найти Пуле.
— Он ничего не сказал, когда уезжал?
— Ни слова. Они попросту сбежали, чтобы не пла-
шть, вот и все.
— Но он, наверно, будет присылать кого-нибудь за
письмами?
— Еще чего! Да они за год и десятка писем не по-
5учали. Однако же одно письмецо я им отнес дня за
два до того, как они съехали.
Это, конечно, было ее письмо. Она сказала по-
। псшно:
— Послушайте, я его мать, я за ним приехала. Вот
нам десять франков. Если вы что-нибудь услышите или
\знаете о нем, сообщите мне в гостиницу «Нормандия»
на Гаврской улице, я вам хорошо заплачу.
— Положитесь на меня, сударыня,— ответил швей-
цар.
И она убежала.
Она шла теперь, не думая о том, куда идет. Она
< исшила, словно по важному делу, торопливо пробира-
юсь вдоль стен, и ее толкали люди со свертками; она
переходила улицы, не глядя на экипажи, и ее ругали
199
кучера; она не видела ступенек тротуара и спотыкалась
о них, она бежала вперед как потерянная.
Неожиданно она очутилась в каком-то саду и по*
чувствовала такую усталость, что присела на скамью.
Должно быть, она просидела долго и плакала, сама того
не замечая, потому что прохожие останавливались и
смотрели на нее. Наконец она почувствовала, что про*
зябла; она встала и пошла дальше; ноги едва несли ее,
так она была слаба, так измучена. Ей хотелось выпить
чашку бульона, но она не решалась войти в ресторан от
робости и своего рода целомудренного стыда за свое
горе, которое, как она сознавала, было очень уж явным.
Она останавливалась на пороге, заглядывала внутрь,
видела людей, которые сидели и ели за столиками, и
пугливо бежала дальше, решая про себя: «Пойду в дру-
гой». Но и в следующий тоже не смела войти.
Наконец она купила в булочной рогалик и стал*
есть на ходу. Ее мучила жажда, но она не знала, куда
зайти напиться, и перетерпела.
Она прошла под каким-то сводом и очутилась в дру-
гом саду, окруженном аркадами. Она узнала Палс-
Рояль.
Солнце и ходьба немножко согрели ее, и она поси-
дела еще часа два.
В сад вливалась толпа, нарядная толпа людей, кото-
рые болтали, улыбались, раскланивались,— благополуч-
ная толпа, где женщины красивы, а мужчины богаты,
где все живет для роскоши и радости.
Жанна испугалась такого пышного сборища и вско-
чила, чтобы бежать прочь, но вдруг ее осенила мысль,
что здесь она может встретить Поля; и она принялась
бродить, заглядывая в лица; она ходила по саду взад
и вперед из конца в конец, частыми робкими шажками
Люди оборачивались и смотрели на нее, иные смея-
лись и что-то говорили друг другу. Она заметила это и
бросилась бежать, решив, что они, конечно, потешаются
над ее видом, над ее платьем в зеленую клетку, выбран-
ным по вкусу Розали и сшитым по ее указаниям го-
дервильской портнихой.
Она не смела даже спрашивать у прохожих дорогу
Однако отважилась наконец и добралась до своей гости-
ницы.
200
Не шевелясь, просидела она до вечера на стуле в
ногах кровати. Потом, как накануне, съела супу, кусо-
чек мяса и легла в постель. И все это машинально, по
привычке.
На следующее утро она обратилась в префектуру и
попросила разыскать сына; ничего положительного ей не
сказали, однако обещали заняться этим делом.
Она пошла скитаться по улицам в надежде встре-
тить его. И в этой суетливой толпе она чувствовала се-
бя более одинокой, более заброшенной и жалкой, чем
среди пустынных полей.
Когда она вечером вернулась в гостиницу, ей сказа-
ли, что ее спрашивал от имени г-на Поля какой-то чело-
век и обещал прийти завтра. Волна крови прилила ей к
сердцу, и она всю ночь не сомкнула глаз. А вдруг это
он? Да, конечно, это он, хотя по описанию она не уло-
вила сходства.
Часов около девяти в ее дверь постучали; она крик-
нула: «Войдите!», собираясь броситься навстречу с
распростертыми объятиями. На пороге появился незна-
комец. И пока он просил извинения за беспокойство, по-
ка он излагал свое дело — он пришел получить долг
Поля,— она чувствовала, что плачет, старалась скрыть
слезы и смахивала их пальцем, по мере того как они на-
бегали на глаза.
Он узнал о ее приезде у швейцара на улице Соваж и,
не имея возможности найти сына, обращался к матери.
Он протянул бумагу, которую она, не задумываясь,
взяла. Она увидела цифру — девяносто франков, доста-
ла деньги и заплатила. В этот день она совсем не выхо-
дила на улицу.
Назавтра явились другие кредиторы. Она отдала
все, что у нее было, оставив себе франков двадцать, и
написала Розали о своем положении.
В ожидании ответа служанки она целые дни броди-
ла по городу, не зная, что предпринять, где убить мрач-
ные, нескончаемые часы, кому сказать ласковое слово, ко-
му поведать свое горе. Блуждая без цели, она томи-
лась теперь желанием уехать, вернуться туда, в свой
домик на краю безлюдной дороги.
Несколько дней назад она не могла жить там от
гнетущей тоски, а сейчас, наоборот, чувствовала, что
201
впредь ей можно будет жить только в том месте, где
укоренились ее унылые привычки.
Наконец как-то вечером, вернувшись в гостиницу,
она нашла письмо и двести франков. Розали писала:
«Мадам Жанна! Поскорее возвращайтесь, потому
что больше я вам денег не пришлю. Что до господина
Поля, так за ним поеду я, как только он объявится.
Низко кланяюсь вам.
Ваша слуга Розали».
В то утро, когда Жанна уехала в Батвиль, шел снег
и было очень холодно.
XIV
С тех пор она перестала выходить, перестала дви-
гаться. Она вставала каждое утро в определенный час,
смотрела в окно, чтобы узнать, какая погода, а потсм
спускалась в столовую и садилась у камина.
Она сидела так по целым дням, не шевелясь, не от-
водя взгляда от пламени, дав волю своим печальным ду-
мам, и перед ней проходила скорбная вереница ее горе-
стей. Сумерки мало-помалу заволакивали тесную комна-
ту, а Жанна все сидела, не двигаясь, только иногда под-
брасывала дров в камин.
Появлялась Розали с лампой и окликала ее:
— Да ну же, мадам Жанна, не мешало бы вам по-
размяться, а то вы опять ничего не станете есть за обе-
дом.
Часто она не могла отделаться от какой-нибудь на-
вязчивой мысли или волновалась и мучилась по пустя-
кам; в ее больной голове любая мелочь приобретала ог-
ромное значение.
Больше всего она жила в прошлом, в отдаление м
прошлом, ее преследовали воспоминания о ранней поре
ее жизни и о свадебном путешествии по Корсике. Дав-
но забытые ландшафты далекого острова внезапно воз-
никали в тлеющих углях камина; ей припоминались все
подробности, мельчайшие события, люди, виденные там;
лицо проводника, Жана Риволи, стояло перед ней не-
отступно, а иногда ей даже чудился его голос.
202
Потом она вспоминала мирные детские годы Поля,
когда он заставлял ее пересаживать салат и они с тетей
Лизон подолгу простаивали на коленях, копаясь в туч-
ной земле, стараясь наперебой угодить ребенку, соперни-
чая между собой q том, у кого лучше примется рассада,
кто выходит больше сеянцев.
И губы ее шептали чуть слышно: «Пуле, мальчик
мой Пуле», как будто она обращалась к нему самому;
п.| этом имени мечты ее задерживались; иногда она по
целым часам пальцем чертила в воздухе составлявшие
гго буквы. Она медленно выводила их перед огнем и во-
ображала, будто видит их, потом, решив, что ошиблась,
дрожащей от усталости рукой начинала снова заглавное
II и силилась написать имя полностью; доведя его до
конца, она принималась чертить сызнова.
Наконец она выбивалась из сил, путала все, чертила
другие слова, доходила до исступления.
У нее появились все причуды, свойственные оди-
ноким людям. Перестановка любого предмета раздра-
жала ее.
Розали часто заставляла ее двигаться, выводила по-
гулять по дороге, но Жанна через двадцать минут заяв-
ила: «Я устала, голубушка»,— и усаживалась у придо-
рожной канавы.
Вскоре всякое движение стало ей несносно, она как
можно дольше оставалась в постели.
С самого детства у нее упорно держалась лишь од-
на привычка: вставать сразу же, как выпьет чашку кофе
< молоком. К этому напитку она чувствовала особое при-
। трастие; лишиться его ей было бы труднее, чем чего-ли-
бо другого. Каждое утро она ждала прихода Розали с ка-
ким-то сладострастным нетерпением, а как только пол-
ная чашка оказывалась на ночном столике, она сади-
лась на кровати и выпивала ее с жадностью. Потом
отбрасывала одеяло и начинала одеваться.
Но мало-помалу она привыкла задумываться на ми-
нутку после того, как опустит чашку на блюдце; потом
мала ложиться снова; так изо дня в день она нежи-
лись все дольше, пока не являлась разъяренная Розали
и не одевала ее почти насильно. Впрочем, у нее не оста-
лось и намека на волю, и всякий раз, как служанка
«прашивала у нее совета, задавала ей вопрос, осведом-
ясь о ее мнении, она отвечала:
203
— Делай как знаешь, голубушка.
Она до того уверовала в свою незадачливость, что
дошла до чистого восточного фатализма: привыкнув к
тому, что все мечты ее гибнут, все надежды рушатся, она
колебалась целый день, прежде чем решиться на самый
ничтожный поступок, будучи убеждена, что непременно
изберет неправильный путь и дело обернется плохо.
— Уж кому не повезло в жизни, так это мне,—
ежеминутно повторяла она.
Розали негодующе возражала:
— Вот пришлось бы вам работать за кусок хлеба,
вставать каждый день в шесть утра да идти на поден-
щину — что бы вы тогда сказали? Мало разве кто так
бьется, а на старости лет умирает с голоду?
— Да ты подумай: ведь я совсем одна, и сын меня
покинул,— говорила Жанна.
Розали выходила из себя:
— Подумаешь, какая беда! А что, когда сыновья
уходят на военную службу или же переселяются в Аме-
рику?
Америка представлялась ей каким-то фантастиче-
ским краем, куда ездят наживать богатство и откуда не
возвращаются.
— Рано ли, поздно ли, а разлучаться приходится,—
продолжала она,— потому что старым и молодым не по-
ложено жить вместе.
И добавляла свирепо:
— Вот умри он, что бы вы тогда сказали?
На это Жанна не находила ответа.
С мягким ветерком первых весенних дней силы ее
немного восстановились, но она пользовалась этим воз-
вратом энергии, чтобы еще неистовее предаться своим
мрачным думам.
Поднявшись однажды утром на чердак за какой-то
вещью, она случайно открыла сундук, наполненный ста-
рыми календарями; их хранили по обычаю многих дере-
венских жителей.
Ей показалось, что самые годы ее прошлой жизни
встают перед нею, и странное, смутное волнение охвати-
ло ее при виде этих квадратов картона.
Она взяла их и унесла вниз, в столовую. Тут были
всякие календари, большие и маленькие; она принялась
204
раскладывать их на столе по годам. Внезапно ей попал-
ен первый из них — тот, который она привезла в То-
поля.
Она долго смотрела на него, на зачеркнутые ее ру-
кой числа в то утро, когда она уезжала из Руана, на
следующий день после выхода из монастыря. И она за-
плакала. Она плакала скорбными, скудными слезами,
жалкими слезами старухи, оплакивающей свою несчаст-
ную жизнь, запечатленную в этих кусочках картона.
Внезапно у нее мелькнула мысль, ставшая вскоре
жестокой, неотступной, неотвязной манией. Ей непре-
менно нужно было восстановить день за днем все, что
она делала в жизни.
Она развесила по стенам эти пожелтевшие квадраты
картона и проводила целые дни, глядя на какой-нибудь
нз них и припоминая: «Что со мной случилось в том
месяце?»
Она подчеркивала памятные даты своей жизни и
восстанавливала таким образом некоторые месяцы цели-
ком, припоминая один за другим, сочетая и связывая
между собой все мелкие факты, предшествовавшие круп-
ному событию и последовавшие за ним.
Сосредоточив внимание, напрягая память и собрав
нею свою волю, она почти полностью восстановила пер-
вые два года пребывания в Тополях, потому что собы-
тия самого отдаленного прошлого всплывали в ее памя-
ти удивительно легко и выпукло.
Но последующие годы терялись в каком-то тумане,
путались, громоздились друг на друга; случалось, она
просиживала подолгу, глядя на один из календарей, об-
ратив все помыслы в былое, и не могла разобраться, к
атому ли куску картона относится то или иное воспоми-
нание. Так, от одного календаря к другому, она обходи-
ла всю комнату, где, точно картины крестного пути, ви-
сели памятки минувших дней. Потом ставила перед од-
ной из них стул и сидела без движения до ночи, роясь
в своей памяти.
И вдруг, когда солнечное тепло пробудило соки зем-
ли, когда на полях поднялись всходы, а деревья зазеле-
нели, когда яблони в садах распустились розовыми ша-
рнми и напоили ароматами равнину,— сильнейшее воз-
буждение овладело Жанной.
205
Ей не сиделось на месте; она была в непрерывном
движении, выходила и возвращалась по двадцать раз в
день, часто блуждала где-то далеко среди ферм, разжи-
гая в себе лихорадку сожалений.
Скрытая в густой траве маргаритка, луч солнца,
скользнувший меж листьями, лужица, где отражается
синева небес,— все это трогало, умиляло, потрясало ес,
будило забытые ощущения, словно отголоски того, что
волновало ее девичью душу, когда она, мечтая, скита-
лась по полям.
Тот же трепет, то же наслаждение пьянящей отра-
дой и негой весеннего тепла она испытывала, когда жи-
ла ожиданием будущего. И теперь, когда с будущим бы-
ло покончено, она ощущала все это вновь. И наслажда-
лась всем сердцем и страдала в то же время, как будто
извечная радость пробужденного мира, пронизывая ее
иссохшую кожу, ее охладевшую кровь, ее удрученную
душу, теперь могла подарить ей лишь грустную тень
очарования.
Ей казалось, будто что-то переменилось на свете.
Солнце стало, пожалуй, не таким жарким, как в дни ее
юности, небо не таким синим, трава не такой зеленой;
цветы тоже были не так ярки и ароматны, не дурма-
нили так, как прежде.
Однако бывали дни, когда блаженное чувство жизни
так охватывало ее, что она вновь принималась мечтать,
надеяться, ждать; и правда: можно ли, при всей беспо-
щадной жестокости судьбы, перестать надеяться, когда
вокруг такая благодать?
Она ходила часами, как будто душевное возбужде-
ние подгоняло ее. Иногда она вдруг останавливалась,
садилась у края дороги и перебирала печальные мысли
Почему ее не любили, как других? Почему ей не дано
было узнать даже скромные радости мирного существо-
вания?
А иногда она забывала на миг, что она стара, что
впереди ее не ждет ничего, кроме недолгих мрачных и
одиноких лет, что пройден весь ее путь; и она, как
прежде, как в шестнадцать лет, строила планы, отрад
ные сердцу, рисовала заманчивые картины будущего
И вдруг жестокое сознание действительности обрушиви
лось на нее; она вставала, вся согнувшись, как будто на
нее свалилась тяжесть и перебила ей поясницу, и уже
206
медленнее шла по направлению к дому, бормоча про
себя: «Ах, безумная, безумная старуха!»
Теперь Розали без конца твердила ей:
— Да посидите вы спокойно, что это вы такая непо-
седа?
А Жанна отвечала печально:
— Со мной, верно, творится то же, что с Убоем
перед концом.
Однажды утром служанка вошла к ней в спальню
раньше обычного и, поставив на столик чашку кофе,
сказала:
— Пейте скорее. Дени ждет нас у крыльца. Мы
едем в Тополя, у меня дела в той стороне.
Жанна до того взволновалась, что едва не лишилась
чувств; она оделась, вся дрожа от волнения и страха
при мысли, что увидит дорогое ее сердцу жилище.
Ясное небо простиралось над миром; лошаденка,
развеселясь, пускалась по временам вскачь. Когда они
въехали в Этуванскую общину, Жанне стало трудно
дышать, до того ей сдавило грудь, а при виде кирпич-
ных столбов ограды она невольно охнула несколько раз,
как будто у нее остановилось сердце.
Повозку распрягли у Куяров, а пока Розали с сы-
ном ходили по делам, Куяры предложили Жанне, вос-
пользовавшись отсутствием хозяев, навестить дом и
дали ей ключи.
Она отправилась одна и, подойдя со стороны моря
к старому дому, остановилась взглянуть на него. Сна-
ружи все было без перемен. По хмурым стенам длинно-
го серого здания в этот день скользили улыбки солнца.
Все ставни были закрыты.
Сухой сучок упал ей на платье, Жанна подняла гла-
»а: он упал с платана. Она подошла к толстому стволу
с гладкой светлой корой и погладила его, точно живое
существо. Нога ее натолкнулась в траве на кусок сгнив-
шего дерева: это был остаток скамьи, где она так часто
сидела со своими близкими, той скамьи, которую поста-
пили в день первого визита Жюльена.
Она подошла к двустворчатым дверям, ведущим
и вестибюль, и с трудом отперла их, потому что ржа-
пый ключ не желал поворачиваться. Наконец замок со
скрежетом поддался, и тугая, разбухшая створка двери
раскрылась.
207
Жанна чуть не бегом поднялась в свою комнату;
комната была неузнаваема, оклеена новыми веселыми
обоями; но когда Жанна открыла окно, все внутри у нее
перевернулось при виде любимого ландшафта: рощи,
вязов, ланды и моря, усеянного бурыми парусами, вда-
ли как будто неподвижными. Затем она пошла бродить
по большому пустынному дому. Она вглядывалась
в привычные ее глазу пятна на стенах. Она останови-
лась перед дырочкой в штукатурке, пробуравленной ба-
роном, который любил, вспомнив молодость, поупраж-
няться тростью в фехтовании, проходя мимо этой стены.
В спальне маменьки она нашла вколотую за дверью
в темном уголке возле кровати тонкую булавку с золо-
той головкой, которую сама же, как она припомнила те-
перь, воткнула туда, а потом искала целые годы Так
никто ее и не нашел. Она взяла булавку, как бесценную
реликвию, и поцеловала ее.
Она заглядывала повсюду, искала и находила почти
неуловимые отметки на прежних, не смененных обоях,
снова видела те причудливые образы, которые наша
фантазия создает из рисунков тканей, из прожилок
мрамора, из теней на потолках, потемневших от вре-
мени.
Она неслышными шагами ходила одна по огромному
безмолвному дому, точно по кладбищу. Вся ее жизнь
покоилась в нем. Она спустилась в гостиную. Там бы-
ло темно от запертых ставен, и она некоторое время ни-
чего не видела; потом глаза ее привыкли к темноте, и
ей мало-помалу удалось разглядеть высокие шпалеры,
где порхали птицы. Два кресла по-прежнему стояли
у камина, как будто их только что покинули, и даже са-
мый запах комнаты, ее особый запах, как у людей быва-
ет свой, этот слабый, но вполне ощутимый, неопреде-
ленный и милый запах старинных покоев, проникал
в Жанну, обволакивал ее воспоминаниями, дурманил ем
голову. Она впивала дыхание прошлого и не сводила
глаз с двух кресел. И вдруг в мгновенной галлюцина-
ции, порожденной навязчивой идеей, ей привиделось —
нет, она увидела, как видела столько раз,— что отец и
мать сидят и греют ноги у огня.
Она отшатнулась в ужасе, наткнулась на дверь и
прислонилась к ней, чтобы не упасть, но при этом не
отрывала взгляда от кресел.
208
Видение исчезло.
Несколько минут она была как безумная; потом
овладела собой и хотела бежать, чтобы не сойти с ума.
Взгляд ее случайно упал на косяк двери, на который
она опиралась, и она увидела «лесенку Пуле».
Слабые отметки на белой краске шли вверх с нерав-
ными промежутками, а цифры, вырезанные перочинным
ножом, указывали годы, месяцы и рост ее сына. Иногда
почерк был отцовский, более крупный, иногда ее —
помельче, а иногда тети Лизон, немного неровный. И ей
показалось, что он снова здесь, перед ней — маленький
Поль, и будто бы он снова прижимается белокурой го-
ловкой к стене, чтобы измерили его рост.
«Жанна, он за полтора месяца вырос на санти-
метр!»—кричал барон.
И она с исступленной любовью принялась целовать
дверной косяк.
Но ее звали со двора. Это был голос Розали.
— Мадам Жанна, мадам Жанна, вас дожидаются
к завтраку!
Она вышла не помня себя. Она не понимала того,
чго ей говорили. Она ела кушанья, которые ей подава-
слушала разговоры и не знала, о чем идет речь,
вероятно, беседовала с фермершами, отвечала на рас-
спросы о ее здоровье, подставляла щеки д\я поцелуев,
(ама целовала подставленные щеки и, наконец, села
в тележку.
Когда из глаз ее исчезла за деревьями высокая
кровля замка, что-то оборвалось у нее в груди. Она
чувствовала в душе, что навсегда распрощалась с роди-
мым домом.
Тележка привезла их в Батвиль.
В ту минуту, как Жанна собралась переступить по-
рог своего нового жилища, она заметила под дверью
что-то белое; это было письмо, которое подсунул туда
почтальон в ее отсутствие.
Она сразу узнала почерк Поля и, дрожа от волне-
ния, распечатала письмо. Оно гласило:
«Дорогая мама! Я не писал тебе до сих пор, потому
чго не хотел, чтоб ты понапрасну приезжала в Париж,
к<тда я сам собирался со дня на день навестить тебя.
В настоящее время у меня большое горе, и я очутился
209
в крайне тяжелом положении. Моя жена три дня назад
родила девочку и теперь находится при смерти. А я
опять без гроша. Не знаю, как быть с ребенком. Пока
что привратница кормит его с рожка, но я очень боюсь
за него. Не могла бы ты взять его к себе? Я реши-
тельно не знаю, что мне делать, и не имею средств,
чтобы отдать малютку кормилице. Отвечай с обратной
почтой.
Любящий тебя сын
Поль».
Жанна опустилась на стул и едва собралась с сила-
ми, чтобы позвать Розали. Когда служанка явилась, они
вместе перечли письмо, потом долго сидели молча друг
против друга.
Наконец заговорила Розали:
— Надо мне съездить за маленькой. Не бросать же
нам ее.
— Поезжай, голубушка,—сказала Жанна.
Они помолчали еще, потом служанка заговорила
опять:
— Надевайте шляпу, мадам Жанна, и едемте в Го-
дервиль к нотариусу. Раз та собралась помирать, надо,
чтобы господин Поль женился на ней ради девочки.
Жанна, не возразив ни слова, надела шляпу. Глубо-
кая, затаенная радость затопила ей сердце, радость пре-
дательская, которую ей во что бы то ни стало хотелось
скрыть, та подлая радость, которой со стыдом упи-
ваешься в тайниках души: любовница сына была при
смерти.
Нотариус дал служанке подробные наставления,
которые она просила повторить несколько раз; затвер*
див все, чтобы не ошибиться, она объявила:
— Будьте благонадежны, теперь я все улажу.
В тот же вечер она выехала в Париж.
Жанна провела два дня в таком смятении, что нс
могла ничего обдумать. На третье утро она получила
от Розали краткое извещение о приезде с вечерним по-
ездом. И больше ни слова.
Часов около трех она попросила соседа заложить
двуколку и поехала на станцию в Безвиль встречать
Розали.
Она стояла на платформе, устремив взгляд на двои
ную линию рельсов, которые убегали вдаль и сближа-
210
лись где-то там, на горизонте. Время от времени она
смотрела на часы. «Еще десять минут.— Еще пять ми-
нут.— Еще две минуты.— Вот сейчас». Вдали на полот-
не ничего не было видно. Но вдруг она заметила белое
пятнышко — дымок, потом, под ним, черную точку, ко-
торая росла, росла, приближаясь на всех парах. Нако-
нец тяжелая машина замедлила ход и, пыхтя, пропол-
зла мимо Жанны, которая жадно вглядывалась в окна;
многие дверцы отворились; на платформу стали выхо-
дить люди — крестьяне в блузах, фермерши с корзи-
нами, мелкие буржуа в мягких шляпах. Наконец она
увидела Розали и у нее на руках какой-то белый
сверток.
Она хотела пойти навстречу, но побоялась упасть—
до того у нее ослабели ноги. Служанка заметила ее,
подошла к ней с обычным своим спокойным видом и
сказала:
— Здравствуйте, мадам Жанна! Вот я и вернулась,
хоть и нелегко мне пришлось.
— Ну как? — пролепетала Жанна.
— Да так, она нынче ночью скончалась. Они жена-
ты, вот девочка.
И она протянула ребенка, которого не было видно
в ворохе пеленок.
Жанна машинально взяла его, они вышли со станции
и сели в тележку.
— Господин Поль приедет после похорон. Должно
быть, завтра, в это же время,— сообщила Розали.
Жанна прошептала только одно слово:
— Поль-
Солнце клонилось к горизонту, заливая светом зеле-
неющие нивы с золотыми пятнами цветущего рапса
н кровавыми брызгами мака. Беспредельный покой схо-
дил на умиротворенную землю, где наливались весенние
соки.
Двуколка катила быстро, крестьянин прищелкивал
языком, подгоняя лошадь.
Жанна смотрела на небо, которое, точно ракетой,
прорезал стремительный и прихотливый полет ласточек.
И вдруг мягкое тепло, тепло жизни прошло сквозь ее
платье, достигло ног, разлилось по всему телу,— это
было тепло маленького существа, спавшего у нее на ко-
ленях.
211
И безмерное волнение охватило ее. Быстрым жестом
открыла она личико ребенка, которого не видела еще
дочь своего сына. И когда голубые глаза малютки рас-
крылись от внезапного света, когда она зачмокала роти-
ком, Жанна подняла ее и осыпала неистовыми, бессчет-
ными поцелуями.
Но Розали с довольным видом ворчливо остано-
вила ее:
— Постойте, постойте, мадам Жанна, а то она у вас
раскричится.
И добавила, отвечая, должно быть, на собственную
мысль: . '
— Вот видите, какова она — жизнь: не так хороша,
да и не так уж плоха, как думается.
ЛУННЫЙ СВЕТ
0Х •
• V£
'*г; . ? i ;
*>•4 F.’ • - ' > ' •
ЛУННЫЙ СВЕТ
Аббату Мариньяну очень подходила его воинствен-
ная фамилия,— у этого высокого худого священника 6ы-
\.i душа фанатика, страстная, но суровая. Все его веро-
пания отличались строгой определенностью и чужды
«чили колебаний. Он искренне полагал, что постиг гос-
пода бога, проник в его промысел, намерения и пред-
начертания.
Расхаживая широкими шагами по своему саду, он
иногда задавал себе вопрос: «Зачем бог сотворил то
и хи это?» Мысленно становясь на место бога, он упор-
но допытывался ответа и почти всегда находил его Да,
он был не из тех, кто шепчет в порыве благочестивого
< мирения: «Неисповедимы пути твои, господи» Он рас-
<\ждал просто: «Я служитель божий и должен знать
н хи по крайней мере угадывать его волю».
Все в природе казалось ему созданным с чудесной,
непреложной мудростью. «Почему» и «потому» всегда
|’ыхи в непоколебимом равновесии. Утренние зори соз-
даны для. того, чтобы радостно было пробуждаться,
\<:ние дни — чтобы созревали нивы, дожди — чтобы
• •рошать поля, вечера — для того, чтобы подготовлять
ио сну, а темные ночи — для мирного сна.
Четыре времени года превосходно соответствовали
•и см нуждам земледелия, и никогда у этого священника
д.ькс и мысли не возникало, что в природе нет созна-
кхьных целей, что, напротив, все живое подчинено
• \ ровой необходимости, в зависимости от эпохи, клима-
। .1 н материи. ?•' <
11о он ненавидел женщину, бессознательно ненави-
л<-х, инстинктивно презирал. Часто повторял он словам
Христа: «Жена, что общего между тобой и мною?»
215
Право, сам создатель был как будто недоволен этим
своим творением. Для аббата Мариньяна женщина по-
истине была «двенадцать раз нечистое дитя», о кото-
ром говорит поэт.
Она была искусительницей, соблазнившей первого
человека, и по-прежнему вершила свое черное дело,
оставаясь все тем же слабым и таинственно волнующим
существом. Но еще больше, чем ее губительное тело, он
ненавидел ее любящую душу.
Нередко он чувствовал, как устремляется к нему
женская нежность, и, хотя он твердо был уверен в сво-
ей неуязвимости, его приводила в негодование эта по-
требность в любви, вечно томящая душу женщины.
Он был убежден, что бог создал женщину лишь для
искушения, для испытания мужчины. Приближаться
к ней следовало осторожно и опасливо, точно к западне.
Да и в самом деле, она подобна западне, ибо руки ее
простерты для объятия, а губы отверсты для поцелуя.
Снисходительно он относился только к монахиням,
так как обет целомудрия обезоружил их, но и с ними
он обращался сурово: он угадывал, что в глубине за-
ключенного в оковы, усмиренного сердца монахинь жи-
вет извечная нежность и все еще изливается даже
на него — на их пастыря.
Он чувствовал эту нежность в их благоговейном,
влажном взгляде, не похожем на взгляд набожных мо-
нахов, в молитвенном экстазе, к которому примешива-
лось нечто от их пола, в порывах любви ко Христу,
которые возмущали его, ибо это была любовь женская,
любовь плотская; он чувствовал эту окаянную нежность
даже в их покорности, в кротком голосе, в потупленном
взоре, в смиренных слезах, которые они проливали
в ответ на его гневные наставления. И, выйдя из мона-
стырских ворот, он отряхивал сутану и шел быстрым
шагом, словно убегал от опасности.
У него была племянница, которая жила с матерью
в соседнем домике. Он все уговаривал ее пойти в сестры
милосердия.
Она была хорошенькая и ветреная насмешница. Ког-
да аббат читал ей нравоучения, она смеялась; когда ои
сердился, она горячо целовала его, прижимала к сердцу,
а он бессознательно старался высвободиться из ее
объятий, но все же испытывал сладостную отраду от-
216
i ого, что в нем пробуждалось тогда смутное чувство
отцовства, дремлющее в душе у каждого мужчины.
Прогуливаясь с нею по дорогам, среди полей, он
часто говорил ей о боге, о своем боге. Она совсем его
не слушала, глядела на небо, на траву, на цветы, и
и глазах ее светилась радость жизни. Иногда она убе-
гала вдогонку за пролетающей бабочкой и, поймав ее,
। оворила:
— Посмотрите, дядечка, до чего хорошенькая! Про-
сто хочется поцеловать ее.
И эта потребность поцеловать какую-нибудь букаш-
ку или звездочку сирени тревожила, раздражала, воз-
мущала аббата,— он вновь видел в этом неистребимую
нежность, заложенную в женском сердце.
И вот однажды утром жена пономаря — домоправи-
тельница аббата Мариньяна— осторожно сообщила ему,
что у его племянницы появился воздыхатель.
У аббата горло перехватило от волнения, он так и
застыл на месте, позабыв, что у него все лицо в мыль-
ной пене,— он как раз брился в это время.
Когда к нему вернулся дар речи, он крикнул:
— Быть не может! Вы лжете, Мелани!
Но крестьянка прижала руку к сердцу:
— Истинная правда, убей меня бог, господин кюре.
Каждый вечер, как только ваша сестрица лягут в по-
стель, она убегает из дому. А уж он ее ждет у речки,
на берегу. Да вы сходите как-нибудь туда между де-
сятью и двенадцатью. Сами увидите.
Он перестал скоблить подбородок и стремительно
зашагал по комнате, как обычно в часы глубокого раз-
думья. Затем опять принялся бриться и три раза поре-
зался — от носа до самого уха.
Весь день он молчал, кипел возмущением и гневом.
К яростному негодованию священника против непобеди-
мой силы любви примешивалось оскорбленное чувство
духовного отца, опекуна, блюстителя души, которого об-
манула, надула, провела хитрая девчонка; в нем вспых-
нула горькая обида, которая терзает родителей, ког-
да дочь объявляет им, что она без их ведома и со-
гхасия выбрала себе супруга.
После обеда он пытался отвлечься от своих мыслей
чтением, но безуспешно, и раздражение его все возра-
стало. Лишь только пробило десять, он взял свою пал-
217
ку, увесистую дубинку, которую всегда брал в дорогу,
когда шел ночью навестить больного. С улыбкой погля-
дев на эту тяжелую палицу, он угрожающе покрутил ее
своей крепкой крестьянской рукой. Затем скрипнул
зубами и вдруг со всего размаху так хватил по стулу,
что спинка раскололась и рухнула на пол.
Он отворил дверь, но замер на пороге, пораженный
сказочным, невиданно ярким лунным светом.
И так как аббат Мариньян наделен был восторжен-
ной душой, такой же, наверно, как у отцов церкви, этих
поэтов-мечтателей, он вдруг позабыл обо всем, взволно-
ванный величавой красотой тихой и светлой ночи.
В его садике, залитом кротким сиянием, шпалеры пло-
довых деревьев отбрасывали на дорожку тонкие узор-
чатые тени своих ветвей, едва опушенных листвой; ог-
ромный куст жимолости, обвивавшей стену дома, стру-
ил такой нежный, сладкий аромат, что казалось, в про-
зрачном теплом сумраке реяла чья-то благоуханная
душа.
Аббат долгими жадными глотками впивал воздух,
наслаждаясь им, как пьяницы наслаждаются вином, и
медленно шел вперед, восхищенный, умиленный, почти
позабыв о племяннице.
Выйдя за ограду, он остановился и окинул взглядом
всю равнину, озаренную ласковым, мягким светом, то-
нувшую в серебряной мгле безмятежной ночи. Поминут-
но лягушки бросали в пространство короткие металли-
ческие звуки, а поодаль заливались соловьи, рассыпая
мелодичные трели своей песни, той песни, что гонит
раздумье, пробуждает мечтания и как будто создана
для поцелуев, для всех соблазнов лунного света.
Аббат снова двинулся в путь, и почему-то сердце
у него смягчилось. Он чувствовал какую-то слабость,
внезапное утомление, ему хотелось присесть и долго-дол-
го любоваться лунным светом, молча поклоняясь богу
в его творениях.
Вдалеке, по берегу речки, тянулась извилистая линия
тополей. Легкая дымка, пронизанная лучами луны,
словно серебристый белый пар, клубилась над водой и
окутывала все излучины русла воздушной пеленой ir.i
прозрачных хлопьев.
Аббат еще раз остановился; его душу переполняло
неодолимое, все возраставшее умиление.
218
И смутная тревога, сомнение охватили его, он чув-
ствовал, что у него вновь возникает один из тех вопро-
сов, какие он подчас задавал себе.
Зачем бог создал все это? Если ночь предназначена
д' я сна, для безмятежного покоя, отдыха и забвения,
зачем же она прекраснее дня, нежнее утренних зорь и
псчерних сумерек? И зачем сияет в неторопливом своем
и: ствии это пленительное светило, более поэтичное, чем
солнце, такое тихое, таинственное, словно ему указано
о *арять то, что слишком сокровенно и тонко для резко-
го дневного света; зачем оно делает прозрачным ночной
м;-ак?
Зачем самая искусная из певчих птиц не отдыхает
ьочью, как другие, а поет в трепетной мгле?
Зачем наброшен на мир этот лучистый покров? За-
H. м эта тревога в сердце, это волнение в душе, эта том-
ная нега в теле?
Зачем раскинуто вокруг столько волшебной красоты,
которую люди не видят, потому что они спят в посте-
\ях? Для кого же сотворено это величественное зрели-
HIC, эта поэзия, в таком изобилии нисходящая с небес
па землю?
И аббат не находил ответа.
Но вот на дальнем краю луга, под сводами деревьев,
увлажненных радужным туманом, появились рядом две
человеческие тени.
Мужчина был выше ростом, он шел, обнимая свою
подругу за плечи, и, время от времени склоняясь к ней,
целовал ее в лоб. Они вдруг оживили неподвижный
пейзаж, обрамлявший их, словно созданный для них
фон. Они казались единым существом, тем существом,
для которого предназначена была эта ясная и безмолв-
ная ночь, и они шли навстречу священнику, словно
/кивой ответ, ответ, посланный господом на его во-
прос. •>'-
Аббат едва стоял на ногах,— так он был потрясен,
1нк билось у него сердце; ему казалось, что перед ним
библейское видение, нечто подобное любви Руфи и Во-
<• ia, воплощение воли господней на лоне прекрасной
природы, о которой говорят священные книги. И в го**
• >ве у него зазвенели стихи из Песни Песней, крик
। (расти, призывы тела, вся огненная поэзия этой поэмы,
пылающей любовью. •
219
И аббат подумал:
«Быть может, бог создал такие ночи, чтобы покро-
вом неземной чистоты облечь любовь человеческую».
И он отступил перед этой обнявшейся четой. А ведь
он узнал свою племянницу, но теперь спрашивал себя,
не дерзнул ли он воспротивиться воле божьей. Значит,
господь дозволил людям любить друг друга, если он
окружает их любовь таким великолепием.
И он бросился прочь, смущенный, почти пристыжен-
ный, словно украдкой проникнул в храм, куда ему за-
прещено было вступать. ;
ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПЕРЕВОРОТ
Париж только что узнал о разгроме под Седаном
Была провозглашена республика. Франция задыхалась
от первых приступов помешательства, которое длилось
даже после падения Коммуны. По всей стране люди
играли в солдат.
Торгаши сделались полковниками, присвоившими се-
бе права генералов; револьверы и кинжалы красовались
на их толстых и сытых животах, перехваченных крас-
ными поясами; мелкие буржуа, ненароком ставшие
вояками, командовали батальонами крикливых волонтг
ров и ругались, как ломовые иевозчики, чтобы придать
себе внушительности.
Одно то, что они были вооружены и держали в ру-
ках ружья нового образца, лишало рассудка этих людей,
которые до того держали в руках только весы, и дела
ло их без всякого разумного основания опасными дли
первого встречного. Они казнили ни в чем не повинных
людей, желая доказать, что способны на убийство; ша
таясь по деревням, куда еще не заходили пруссаки, они
стреляли в бездомных собак, в коров, безмятежно жук»
щих жвачку, в больных лошадей, что молись на выг<>
нах.
Всякий воображал, что именно он призван сыгран,
важную роль в войне. Кофейни даже в заштатных гор<»
дишках были полны лавочников в военной форме и нп
поминали казармы или полевые лазареты.
220
Городок Канневиль еще ничего не знал об ошелом-
ляющих событиях в армии и в столице; но уже целый
месяц его лихорадило от крайнего возбуждения, ибо две
враждебные партии сошлись лицом к лицу.
Мэр, виконт де Варнето, невысокий щуплый стари-
чок, легитимист, незадолго перед тем из честолюбия
примкнувший к Империи, внезапно обнаружил отваж-
ного противника в особе доктора Масареля, жизнера-
достного толстяка, предводителя республиканской пар-
тии округа, главы местной масонской ложи, почетного
председателя земледельческого общества и общества по-
жарных, создателя сельского ополчения, которому пред-
стояло спасти край.
В две недели он умудрился подвигнуть на защиту
отечества свыше шестидесяти волонтеров, людей жена-
тых и семейных, осмотрительных крестьян и городских
торговцев, и теперь каждое утро обучал их на площади
иозле мэрии.
Когда мэр ненароком проходил в помещение муници-
палитета, майор Масарель, обвешанный пистолетами,
с гордостью вышагивал с саблей в руке перед фронтом
своего воинства и побуждал подчиненных кричать во
все горло: «Да здравствует родина!» И было замечено,
что этот клич выводил из себя коротышку виконта, ко-
торый, без сомнения, усматривал в нем угрозу, вызов
н в то же время ненавистное напоминание о Великой
революции.
Утром пятого сентября доктор, надев мундир и по-
ложив револьвер на стол, осматривал чету стариков
крестьян: муж, уже семь лет страдавший расширением
пен, ожидал, пока и жена заболеет тем же недугом, что-
бы только тогда обратиться к врачу.
И тут почтальон принес газету.
Масарель развернул ее, побледнел, вскочил, как ужа-
5П1НЫЙ, и, воздев руки, принялся вопить во всю мочь,
। \ндя на перепуганных крестьян:
— Да здравствует республика! Да здравствует рес-
публика! Да здравствует республика!
Потом опять рухнул в кресло, изнемогая от избытка
чувств.
Крестьянин между тем продолжал:
— Все началось с того, что у меня в ногах вроде
нпк мураши забегали.
221
Доктор Масарель заорал:
— Отстаньте от меня! Нет у меня времени зани-
маться пустяками. Провозглашена республика, импера-
тор в плену, Франция спасена. Да здравствует респуб-
лика!
И, подбежав к двери, он заревел:
— Селеста, живей, Селеста!
Прибежала испуганная служанка; он так сыпал сло-
вами, что даже запинался:
— Сапоги мне, саблю, патронташ, испанский кин-
жал, он там, на ночном столике... Поворачивайся!
Настойчивый крестьянин, воспользовавшись корот-
кой паузой, опять забубнил:
— Ноги стали, как набитые мешки, даже ходить
невмоготу.
Потеряв терпение, врач завопил:
— Да отстаньте вы от меня, черт подери! Мыли бы
почаще ноги, ничего бы с вами не было.
Схватив беднягу за ворот, он крикнул ему прямо
в лицо:
— Ты что ж, не понимаешь, скотина разэтакая, что
мы живем в республике?
Однако чувство профессионального долга сразу же
охладило его, и он вытолкал растерявшуюся чету, при-
говаривая:
— Завтра приходите, завтра, друзья мои. Нынче
мне недосуг.
Снаряжаясь с головы до ног, он снова отдал слу-
жанке несколько срочных распоряжений:
— Беги к лейтенанту Пикару и к младшему лейте-
нанту Поммелю, скажи, чтобы они, не мешкая, явились
сюда. Пришли ко мне и Торшбефа с барабаном, скорей,
скорей!
Когда Селеста ушла, он погрузился в раздумье, при-
кидывая, как лучше преодолеть возникшие трудности
Трое мужчин пришли одновременно, в рабочей одеж-
де. Майора, ожидавшего увидеть их в военной форме,
передернуло.
— Черт побери, да вы что, ничего не знаете? Импс<
ратор в плену, провозглашена республика. Необходим»!
действовать. Положение у меня трудное, больше того
опасное.
222
I (есколько мгновений он размышлял, уставясь в оша-
м-мис лица подчиненных, потом продолжал:
— Необходимо действовать, и без промедления; в та-
• ис время минуты стоят часов. Сейчас быстрота решает
< Вы, Пикар, ступайте к священнику, скажите, чтобы
• •в ударил в набат- когда соберутся люди, я сам им все
1».»< скажу. Вы, Торшбеф, обойдите всю коммуну, вплоть
и» деревушек Жеризе и Сальмар, и везде бейте сигнал
• 1и>ра, чтобы собрать вооруженное ополчение на город-
• мш площади. А вы, Поммель, побыстрее облачитесь в
поенную форму, хватит мундира и кепи. Мы вместе зай-
мем мэрию и вынудим господина де Варнето уступить мне
нметь. Понятно?
- Так точно.
— Выполняйте и безотлагательно. Я пойду с вами,
Поммель, поскольку мы действуем совместно.
Минут через пять майор и его подначальныи, воору-
жившись до зубов, показались на городской площади
•• iy самую минуту, когда коротышка виконт в гетрах,
• «к будто он отправлялся на охоту, и с ружьем систе-
мы Лефоше на плече быстрым шагом вышел с другой
1 Mfiibi на площадь в сопровождении трех стражников
и юленых мундирах, с ножами на боку и ружьями
• ।< чиной.
1 сраженный доктор застыл, как вкопанный, а чет-
• мужчин проникли в мэрию, и дверь за ними за-
кинулась.
— Нас опередили,— пробормотал врач,— теперь
• I лется ожидать подкрепления. В ближайшие четверть
• । • нам ничего не сделать.
Появился лейтенант Пикар.
- Священник отказался подчиниться,— выпалил
и - И даже заперся в храме вместе с церковным сто-
г |.( М и привратником.
По другую сторону площади—прямо против белого
• •ш-ртого здания мэрии — немая и темная церковь вы-
• шляла напоказ свою массивную дубовую дверь, око-
। тую железом.
Заинтригованные жители выглядывали в окна, иные
•••.Iходили на пороги домов; тут внезапно послышалась
«1»<|банная дробь и показался Торшбеф, яростно, тремя
|н|рыми ударами, отбивая сигнал сбора. Строевым
"ним он пересек площадь и скрылся на дороге в поля.
223
Майор выхватил саблю, шагнул вперед и остами
вился примерно на полпути между двумя строениями,
где засел враг; размахивая клинком над головой, < н
заревел во всю мочь:
— Да здравствует республика! Смерть предам
лям!
После чего отступил к своим офицерам.
Мясник, булочник и аптекарь в испуге закрыли стаи
ни и заперли лавки. Один только бакалейщик продох
жал торговать.
Между тем постепенно стали подходить ополченцы,
каждый был одет во что горазд, однако на всех краев
вались черные кепи с красным галуном,— именно эк»
кепи и служило военной формой воинства. Они были
вооружены старыми проржавевшими ружьями, старыми
ружьями, висевшими лет по тридцать над кухонными
очагами, и потому сильно смахивали на отряд полевых
сторожей.
Когда вокруг него собралось человек тридцать, май
ор в нескольких словах рассказал им о том, что прон.и»
шло; затем, повернувшись к своему штабу, произнес
— А теперь начнем действовать!
Столпившиеся жители городка с любопытством гла
зели на все и переговаривались.
Доктор быстро составил план кампании:
— Лейтенант Пикар! Подойдите к окнам мэрии и
именем республики потребуйте от господина де Вари» in
сдать мне городской муниципалитет.
Однако лейтенант, подрядчик строительных раб и
заартачился:
— Ну и хитры же вы, как я погляжу. Хотите, чн
бы мне влепили пулю? Нет уж, спасибо. Те, что ым
заперлись, стреляют метко, знаете. Сами выполнял к
свои приказы.
Майор побагровел.
— Приказываю повиноваться! Вы что, забы м»
о дисциплине?
Лейтенант взбунтовался:
— Как бы не так! Не хочу я, чтобы мне расквасим!
физиономию за здорово живешь.
Именитые горожане, стоявшие поблизости, засм< и
лись. Кто-то крикнул:
— Ты прав, Пикар, сейчас не время рисковать!
224
— Трусы! — пробормотал доктор и, вручив свою
<лблю и револьвер солдату, с опаской двинулся вперед,
не сводя глаз с окон и ожидая, что оттуда вот-вот вы-
гнется направленный прямо на него ружейный ствол.
Когда он оказался всего лишь в нескольких шагах
о! здания, двери, расположенные по обе его стороны и
служившие входом в две школы, распахнулись и оттуда
потоком хлынули дети — мальчишки и девчонки; они
принялись резвиться на большой пустынной площади,
югоча, точно стадо гусей, вокруг доктора, так что го-
\оса его совсем не было слышно.
Как только последние ученики вышли на улицу, обе
двери опять захлопнулись
Наконец малыши разбежались, и майор громко по-
звал:
— Господин де Варнето!
Окно во втором этаже распахнулось, и в нем по-
явился виконт.
Майор продолжал:
— Милостивый государь! Вы уже знаете о великих
событиях, которые только что изменили образ правле-
ния. Того правительства, которое представляли вы,
больше не существует. То, которое представляю я, при-
шло к власти. Принимая во внимание эти плачевные для
вас, но необратимые обстоятельства, я именем вновь
утвердившейся республики призываю вас передать мне
полномочия, которыми вас наделила прежняя власть.
Виконт де Варнето отвечал:
— Господин доктор! Я мэр Канневиля, поставлен-
ный властями предержащими, и останусь мэром Канне-
ииля до той поры, пока не буду отозван и замещен ре-
шением вышестоящих моих начальников. Я мэр и посе-
му, так сказать, нахожусь в мэрии, как у себя дома;
гут я и останусь. Впрочем, попробуйте принудить меня
отсюда уйти
С этими словами он закрыл окно.
Майор возвратился к своему войску. Однако перед
гем, как все объяснить людям, он смерил глазами с го-
товы до ног лейтенанта Пикара и процедил:
— Ну и храбрец же вы, ну и смельчак! Вы позор
для армии. Я вас разжалую
— Чихать я на это хотел,— ответил лейтенант и
смешался с группой перешептывавшихся горожан.
П |'и де Мопассан, т 2. 225
Доктор был в нерешительности. Что делать? Пойти
на приступ? Но последуют ли за ним его люди? И по-
том, имеет ли он на это право?
И тут его осенило. Он кинулся в почтово-телеграф-
ную контору, расположенную против мэрии, по другую
сторону площади, и отправил три депеши:
В Париж — членам республиканского правительства.
В Руан — новому республиканскому префекту депар-
тамента Нижняя Сена.
В Дьепп — новому республиканскому субпрефекту.
Он обрисовал положение, указал на опасность, угро-
жающую коммуне, остающейся в руках прежнего мэра-
монархиста, самоотверженно предлагал свои услуги,
запрашивал распоряжений и подписался, сопроводив
свое имя всеми своими почетными званиями.
Потом возвратился к своему воинству и, достав из
кармана десять франков, объявил:
— Возьмите, друзья мои, ступайте подкрепитесь
немного и выпейте по стаканчику; оставьте тут только
команду из десяти человек, чтобы никто не вышел
из мэрии
Разжалованный лейтенант Пикар, беседовавший
с часовщиком, услышал эти слова; он принялся зубо-
скалить и проговорил:
— Черт побери, коли они сами выйдут, вы, пожа-
луй, туда войдете. А иначе не вижу, как вы там очу-
титесь!
Доктор промолчал и отправился завтракать.
Днем он расставил посты по всему городку, как буд-
то тому угрожало неожиданное вторжение.
Он несколько раз прошелся перед дверьми муници-
палитета и церкви, не заметив при этом ничего подозри-
тельного; можно было подумать, что оба здания пусты
Мясник, булочник и аптекарь вновь отперли свои
лавки.
В домах шли разные толки. Ведь если император
в плену, стало быть, дело не обошлось без измены. Ни
кто толком не знал, что за республика возникли
в стране.
Спустились сумерки.
Часов в девять вечера доктор бесшумно прибли-
зился к входу в мэрию, надеясь, что его противник по*
шел спать. Однако, когда он уже собрался высадить
226
дверь киркой, внезапно послышался громкий голос, и
то-то — должно быть, стражник — спросил;
— Кто идет?
Масарель отступил и задал стрекача.
Занялся новый день, но в положении противников
ничего не изменилось.
Вооруженное ополчение удерживало площадь. Почти
псе горожане сгрудились вокруг этого войска, ожидая
исхода событий. Пришли поглазеть и крестьяне из
окрестных селений.
И тогда доктор, понимая, что он рискует своей репу-
тацией, решил любым способом покончить с неопреде-
ленностью. Он уже готов был принять какое-нибудь —
разумеется, энергическое — решение, когда дверь поч-
тово-телеграфной конторы внезапно отворилась и на
пороге показалась молоденькая служанка жены управ-
ляющего с двумя листками в руке.
Сперва она направилась к майору и протянула ему
одну из депеш; затем прошла по пустой площади, робея
от устремленных на нее бесчисленных глаз; опустив го-
лову, она семенящими шагами приблизилась к забарри-
кадированному дому и осторожно постучала в дверь,
словно не ведая, что там засел вооруженный отряд.
Дверь приоткрылась; мужская рука выхватила по-
слание, и девчушка возвратилась к себе, зардевшись и
чуть не плача оттого, что на нее глазеет весь город.
Доктор звонким голосом потребовал:
— Прошу тишины!
Когда люди умолкли, он с гордостью продолжал:
— Вот сообщение, которое я получил от правитель-
ства.
И, поднеся депешу к глазам, прочел:
^Прежний мэр смещен. Примите безотлагательные
меры. Дальнейшие предписания получите.
За субпрефекта:
Советник Сапен»
Масарель торжествовал; сердце у него колотилось
от радости, руки дрожали; но Пикар, его бывший по-
мощник, стоявший поблизости в группе зевак, крикнул:
227
— Все это, конечно, хорошо, но коли они не выйдут,
эта бумажка вам не больно-то поможет!
Доктор побледнел. Действительно, если те не вый-
дут, придется принять крайние меры. Отныне это нг
только его право, но и долг.
И он тоскливо смотрел на мэрию, надеясь, что дверь
вот-вот распахнется и его противник отступит.
Дверь, однако, оставалась заперта. Что было делать?
Толпа росла, плотнее обступала ополченцев. Слышались
смешки.
Одно соображение особенно терзало врача. Если он
прикажет идти на приступ, ему придется самому вести
своих людей; а так как в случае его гибели все раздоры
прекратятся, то г-н де Варнето и три его стражника бу-
дут стрелять в него, в него одного. А стреляют они мет-
ко, очень метко: Пикар недавно напомнил ему об этом.
Но тут ему пришла в голову блестящая мысль, и, по-
вернувшись к Поммелю, он сказал:
— Сейчас же ступайте к аптекарю и попросите у не-
го полотенце и палку.
Лейтенант ушел.
Доктор решил смастерить парламентерский флаг,
белый флаг, вид которого, возможно, обрадует легити-
мистское сердце бывшего мэра.
Поммель возвратился с полотенцем и палкой от мет-
лы. В ход был пущен шнурок, и вскоре штандарт был
готов; Масарель ухватил его обеими руками и снова
подступил к мэрии, держа белый флаг прямо перед
собой Оказавшись перед дверью, он опять крикнул*
— Господин де Варнето!
Дверь внезапно отворилась, и на пороге показался
виконт в сопровождении трех стражников.
Доктор невольно попятился; потом учтиво покло-
нился своему врагу и произнес, задыхаясь от волнения:
— Милостивый государь! Я хочу осведомить вас
о полученных мною предписаниях.
Не отвечая на приветствие, виконт заявил:
— Я удаляюсь, сударь, но знайте, что делаю это нс
из боязни и не из повиновения ненавистному мне пра-
вительству, которое незаконно захватило власть —
Выделяя каждое слово, он прибавил: — Я не хочу, что-
бы могло создаться впечатление, будто я хотя бы один
день служил республике Вот и все!
228
Опешивший Масарель ничего не ответил, а виконт
де Варнето быстро зашагал по площади и в сопровож-
дении своего эскорта скрылся за углом.
Доктор, напыжившись от важности, вернулся к тол-
пе. Когда он подошел так близко, что его можно было
услышать, он крикнул:
— Ура! Ура! Республика повсеместно торжествует
победу.
Однако никакого волнения не воспоследовало.
Врач продолжал:
— Народ свободен, все вы свободны, независимы.
Гордитесь же!
Никто не пошевелился, все смотрели равнодушно,
без малейшей гордости в глазах.
Он, в свою очередь, оглядел их, возмущенный по-
добным безразличием, ища, что бы такое сказать, что
бы такое сделать, чем поразить эту косную толпу, как
воодушевить ее и тем самым осуществить свою миссию
начинателя.
Но тут на него нашло вдохновение, и, повернувшись
к Поммелю, он воскликнул:
— Лейтенант! Ступайте и разыщите бюст низложен-
ного императора, который стоит в зале для заседаний
муниципального совета, и принесите его сюда, да при-
хватите по дороге стул.
Лейтенант вскоре вновь появился, неся на правом
плече гипсового Бонапарта и держа в левой руке соло-
менный стул.
Масарель поспешил ему навстречу, взял стул, поста-
вил на землю, установил на нем белый бюст, затем,
отступив на несколько шагов, заговорил громким го-
лосом:
— Тиран, тиран, вот ты и повержен, повержен
в грязь, повержен в прах! Погибающая отчизна хрипе-
ла под твоим сапогом. Карающая десница судьбы пора-
зила тебя. Разгром и позор стали отныне твоим уделом;
ты побежден, ты в плену у пруссаков, а на развалинах
твоей рухнувшей империи встает юная и лучезарная
республика, поднимая твой сломанный меч!..
Он ждал рукоплесканий. Но не услышал ни возгла-
са, ни хлопка. Перепуганные крестьяне молчали, а бюст
с остроконечными усами, которые торчали по обе сторо-
229
ны лица, неподвижный гипсовый бюст, тщательно при»
чесанный, как в витрине парикмахера, казалось, взирал
на Масареля с улыбкой, насмешливой и навеки застыв-
шей улыбкой.
Так высились они друг против друга: Наполеон —
на стуле, врач — вытянувшись в трех шагах от него,
Гнев обуял майора. Что делать, что делать? Как вско-
лыхнуть этих людей и завоевать общественное мне-
ние?
Рука его случайно коснулась живота, и он нащу-
пал торчавшую из-под красного пояса рукоятку револь-
вера.
Ни единой мысли, ни единого слова не приходило
ему в голову. Наконец он выхватил свое оружие, сде-
лал два шага вперед и в упор выстрелил в бывшего
монарха.
Пуля проделала во лбу черную дырочку, походив-
шую на пятнышко, почти незаметную. Никакого впечат-
ления! Масарель выстрелил во второй раз и опять про-
делал дырочку, потом — в третий, затем, не останавли-
ваясь, разрядил всю обойму. Чело Наполеона превра-
тилось в белую пыль, но глаза, нос и тонкие остроко-
нечные усы остались невредимы.
Окончательно выйдя из себя, доктор ударом кулака
повалил стул, поставил ногу на обломки бюста, принял
позу триумфатора, повернулся к оторопевшим зрителям
и завопил:
— Да погибнут так все предатели!
Однако проявлений восторга все еще не последовало
присутствующие, видимо, остолбенели от изумления,
тогда майор крикнул ополченцам*
— А теперь можете возвратиться к своим очагам!
И большими шагами направился к дому, как будто
убегал от кого-то.
Едва он появился у себя, служанка сказала, что
в кабинете его уже больше трех часов ждут больные
Он кинулся туда. Там сидели те же крестьяне, супруги,
страдавшие расширением вен; они пришли на рассвете и
упорно, терпеливо дожидались врача.
И старик тотчас же принялся объяснять:
— Все началось с того, что у меня по ногам вроде
как мураши забегали...
230
волк
Вот что поведал нам старый маркиз д’Арвиль в са-
мом конце обеда, который давал в праздник святого Гу-
берта барон де Равель.
Днем затравили оленя. Маркиз, единственный из
приглашенных, не принимал участия в преследовании
зверя, ибо он никогда не охотился.
Во время этой пышной трапезы говорили только об
избиении животных. Даже дамы проявляли интерес
к кровавым и чаще всего неправдоподобным россказням,
а охотники в лицах изображали схватки и поединки че-
ловека со зверем, воздевали руки и вещали трубными
голосами.
Господин д’Арвиль говорил красиво, несколько на-
пыщенно, но поэтично и весьма эффектно. Он, видно,
не раз повторял эту историю, а потому излагал ее сво-
бодно, не подбирал слов, искусно создавал запоминаю-
щиеся образы:
— Господа! Я никогда в жизни не охотился, никог-
да не охотились ни мой отец, ни мой дед, ни прадед.
Л вот прадед мой был сыном человека, который охо-
тился больше, чем все вы, вместе взятые. Умер он
в тысяча семьсот шестьдесят четвертом году. И я рас-
скажу вам, как это случилось.
Звали его Жан, он был женат и доводился отцом
мальчугану, который впоследствии стал моим праде-
дом; а жил он вместе со своим младшим братом,
Франсуа д’Арвилем, в Лотарингии, в нашем родовом
<амке, стоявшем прямо в лесу.
Франсуа д’Арвиль так и остался холостяком, ибо
больше всего на свете любил охоту.
Оба они охотились круглый год — без отдыха, без
передышки, не зная усталости. Они ничего не любили,
кроме охоты, ничего другого знать не хотели, толкова-
м! всегда об охоте, жили ею одной.
В них угнездилась эта грозная, неистребимая
страсть. Она сжигала их, владела всеми помыслами, не
оставляя места для других чувств.
Они строго-настрого запретили беспокоить их во
время охоты по какому бы то ни было поводу. Мой
231
прадед появился на свет в тот самый час, когда его
отец преследовал лису, и Жан д’Арвиль не прекратил
травли, он только выбранился:
— Черт побери, неужели этот негодник не мог до-
ждаться конца охоты?
Брат его Франсуа был еще более одержим охотой
Едва поднявшись, он шел на псарню поглядеть на со-
бак, потом на конюшню к лошадям, потом стрелял птиц
в окрестностях замка, ожидая, когда можно будет, на-
конец, отправиться на охоту за крупным зверем.
В тех краях их называли «господин маркиз» и «гос-
подин д’Арвиль-младший». Тогдашняя знать не похо-
дила на нынешних аристократов, этих выскочек, кото-
рые желают установить как бы нисходящую иерархию
титулов, а между тем сын маркиза еще не граф, а сын
виконта — не барон, точно так же, как сын генерала
еще не полковник. Однако в наши дни мелочное тще-
славие тешит себя этакой табелью о рангах.
Но вернемся к моим предкам
Рассказывают, что они были огромного роста, кос-
тистые, волосатые, необузданные и могучие. Младший
был еще выше старшего и обладал таким трубным го-
лосом, что. если верить легенде, которой сам он очень
гордился, от его крика дрожали листья в лесу.
Надо полагать, что когда эти исполины вдвоем со-
бирались на охоту, садились в седла и пришпоривали
своих мощных коней, это было поистине величественное
зрелище, на которое стоило поглядеть.
И вот среди зимы того самого тысяча семьсот
шестьдесят четвертого года ударили невиданные моро-
зы. и волки сделались необычайно свирепы.
Они даже нападали на запоздалых путников, по но-
чам бродили вокруг домов, выли от заката до восхода
солнца, опустошали хлевы и стойла.
Вскоре распространилась странная молва. Говорили
о громадном волке серой, почти белой масти, который
будто бы сожрал двух детей, отгрыз руку у какой-то
женщины, передушил кругом всех сторожевых псов и
бесстрашно забирается во дворы, нагло подходя к са-
мым дверям домов. Жители хором утверждали, будто
они слышали его дыхание, от которого колебалось
пламя свечей. И вскоре панический страх распространил-
ся по всей округе. Никто больше не отваживался выхо-
232
лить из дому с наступлением вечера Во мраке каждо-
му чудился призрак грозного зверя...
Братья д’Арвиль решили выследить волка и убить
его. Они созвали на эту грандиозную облаву всех
окрестных дворян.
Но все было напрасно. Тщетно охотники рыскали
по лесам, обшаривали кустарник — хищника так и не
обнаружили Убивали других волков, да только не это-
го И каждую ночь после облавы зверь, точно в от-
местку, нападал на какого-либо путника или пожирал
скот, причем всегда вдали от того места, где его искали.
Наконец однажды ночью волк этот залез в свиной
хлев в замке д’Арвиль и сожрал двух самых крупных
подсвинков. Братья пришли в ярость. Они усмотрели
в этом нападении наглую выходку чудовища, кровную
обиду и вызов. Они отобрали самых сильных псов, при-
выкших охотиться на хищных зверей, и в бешенстве
устремились на поиски волка.
С утренней зари и до того часа, когда багровый
диск солнца скрылся за высокими безлистными деревь-
ями, они рыскали по лесу, но никого не обнаружили.
Наконец, отчаявшись, оба в бессильном гневе воз-
вращались домой; лошади их шли шагом по лесной
тропе, пролегавшей среди кустарника; охотники диви-
лись, каким образом волк сумел разрушить все их хит-
рые замыслы, и внезапно их охватил необъяснимый
страх
Старший брат проговорил:
— Да, это зверь не простой. Я бы сказал, что он
умен, как человек.
Младший ответил:
— Может, стоило бы попросить нашего родственни-
ка епископа освятить пулю или уговорить священника
прочесть особую молитву.
Они помолчали.
Жан опять заговорил:
— Погляди, до чего нынче красное солнце. Уж этой
ночью волк-великан натворит бед.
Не успел он вымолвить последние слова, как конь
его встал на дыбы, а конь Франсуа начал брыкаться.
Большой куст, усыпанный опавшей листвой, пришел
в движение, перед охотниками возник громадный серый
зверь и бросился в гущу леса.
233
Братья испустили радостный вопль; пригнувшись
к шее своих коней, они послали их вперед всей тяже-
стью своего тела и, понукая, увлекая, возбуждая живот-
ных выкриками, жестами и шпорами, перевели их в та-
кой галоп, что со стороны могло показаться, будто испо-
лины-всадники сами несут тяжелых коней, сжимая их
ногами, и вместе с ними летят над землей.
Так мчались они во весь опор, продираясь сквозь
чащу, преодолевая рвы, взбираясь по откосам, спуска-
ясь в лощины, и изо всех сил трубили в рог, созывая
людей и собак.
Неожиданно, в разгар этой неистовой скачки, мой
пращур напоролся лбом на громадный сук и раскроил
себе череп. Он замертво рухнул на землю, а его обезу-
мевший конь продолжал нестись вперед и вскоре исчез
во тьме, окутавшей лес.
Д'Арвиль-младший остановился на всем скаку,
спрыгнул наземь, подхватил брата на руки и увидел,
что у того из раны вместе с кровью вытекает мозг.
Тогда он опустился рядом с бесчувственным телом,
положил к себе на колени изуродованную, залитую
кровью голову и замер, вглядываясь в неподвижное
лицо старшего брата. И постепенно им овладел страх,
необъяснимый страх, которого он еще никогда не испы-
тывал, страх перед темнотой, страх перед одиночеством,
страх перед пустынным лесом и перед чудовищным зве-
рем, который только что погубил его брата, чтобы отом-
стить своим преследователям.
Мрак сгущался, от сильной стужи трещали деревья.
Франсуа поднялся, его била дрожь, он не мог тут
дольше оставаться, чувствовал, что силы покидают его.
Вокруг — вплоть до невидимого горизонта — ничего не
было слышно: ни лая собак, ни звука рогов; стояла
гробовая тишина, и мрачное безмолвие леденящего вече-
ра таило в себе нечто устрашающее и непостижимое.
Франсуа обхватил своими богатырскими руками гро-
мадное тело Жана, приподнял его и перебросил через
седло, чтобы отвезти в замок, потом медленно пустился
в путь; мысли у него мешались, как у пьяного, его пре-
следовали ужасные, потрясавшие душу видения.
Вдруг на тропинке, которую уже окутывала ночь,
возникла громадная тень. Это был зверь. Охотник
вздрогнул от ужаса; точно холодная струйка воды про-
234
бежала по его пояснице, и, оторопев от внезапного воз-
вращения грозного лесного скитальца, он осенил себя
крестным знамением, как монах, искушаемый дьяволом.
Но тут взгляд его снова упал на лежавшее перед ним
бездыханное тело брата, и, мгновенно перейдя от стра-
ха к ярости, он задрожал от неукротимого бешенства.
Он пришпорил коня и устремился в погоню за вол-
ком.
Он мчался за ним сквозь заросли, через овраги, по-
росшие высокими деревьями, проносился через рощи,
которых теперь не узнавал, мчался, не сводя глаз с бе-
левшего впереди пятна, которое мелькало во тьме, опу-
стившейся на землю.
Его разгоряченный конь, казалось, был тоже окры-
лен неведомой силой Он стремительно летел вперед,
вытянув шею, так что голова и ноги переброшенного
через седло мертвеца ударялись о деревья и скалы. Ко-
лючий кустарник вырывал у покойника клочья волос;
голова, колотясь об огромные стволы, обагряла их
кровью; шпоры, цепляясь за кору, обдирали ее.
Внезапно волк и всадник выскочили из лесу и
устремились в ложбину; как раз в эту минуту луна
взошла над горами. Каменистая ложбина, огражденная
с трех сторон громадными утесами, не имела выхода, и
загнанный волк повернул назад.
Франсуа завопил от радости, эхо повторило этот
вопль, как раскат грома; потом охотник спрыгнул с ко-
ня, сжимая в руке тесак.
Зверь, ощетинившись и выгнув спину, ждал его;
глаза у волка сверкали, как звезды. Но перед тем, как
начать поединок, могучий охотник схватил бездыханного
брата, посадил его на скалу и, подперев камнями голо-
ву, которая превратилась в кровавый ком, крикнул на
ухо мертвецу, как будто обращался к глухому:
— Гляди, Жан, гляди!
И кинулся навстречу чудовищу. Он ощущал в себе
такую силу, что мог, казалось, своротить гору, дробить
камни руками. Зверь хотел было укусить Франсуа, рас-
пороть ему живот; но охотник, даже не прибегая к ору-
жию, схватил волка за горло и стал душить, прислу-
шиваясь, как останавливается дыхание в его гортани,
как затихают толчки его сердца. Он хохотал, торжест-
235
вуя победу, все сильнее, все безжалостнее стискивая
горло врага, и кричал в исступленном восторге:
— Гляди, Жан, гляди!
Зверь больше не сопротивлялся: тело его обмякло
Он был мертв.
Франсуа, не выпуская его из рук, поволок и швыр-
нул к ногам старшего брата.
— Смотри, смотри, милый Жан, смотри, вот он! —
повторял он растроганным голосом.
Потом взгромоздил на седло оба трупа, один поверх
другого, и пустился в обратный путь.
Франсуа возвратился в замок, смеясь и плача, как
Гаргантюа при рождении Пантагрюэля; рассказывая
о смерти волка, он ликовал, крича и приплясывая, и
тут же начинал стонать и рвать на себе волосы, говоря
о гибели брата.
И всякий раз, вспоминая позднее об этом дне, он
повторял со слезами на глазах:
— Я уверен, что ежели бы бедняга Жан мог уви-
деть, как я душил этого оборотня, он бы умер спокойно!
Вдова моего пращура сумела внушить своему осиро-
тевшему сыну отвращение к охоте; переходя в нашем
роду от отца к сыну, оно передалось и мне.
Маркиз д’Арвиль умолк. И тогда кто-то спросил.
— То, что вы нам поведали, легенда, не так ли?
Но рассказчик ответил:
— Клянусь вам, все это правда, от начала до конца.
И тут какая-то женщина негромко и мягко сказала:
— Не все ли равно... А как чудесно, должно быть,
испытывать такие страсти!
ДИТЯ
Жак Бурдильер долго и упорно твердил, что никог-
да не женится, но внезапно изменил свое решение. Про-
изошло это неожиданно — как-то летом, на морских ку-
паньях.
Однажды утром, лежа на песке, он весь ушел в со-
зерцание выходивших из воды женщин, и вдруг чья-то
236
прелестная маленькая ножка поразила его своим изяще-
ством. Подняв глаза, он увидел очаровательную юную
особу. Впрочем, увидел-то он лишь щиколотки да голо-
ву — только они и выглядывали из старательно запах»
нутого белого фланелевого капота. Жака считали чело-
веком чувственным и жуиром, и сперва он был покорен
прелестным обликом незнакомки. Но позднее его при-
влек простой и добрый нрав юной девушки, нежный,
как ее щеки и уста.
Он был представлен семье, понравился и вскоре
влюбился без памяти. Когда еще издалека он замечал
Берту Ланни на желтом и длинном песчаном пляже, по
его телу пробегал трепет. В ее присутствии от терял
дар речи и не мог вымолвить ни слова, не мог даже
думать, внутри у него все кипело, в ушах стоял звон,
ум приходил в смятение. Что это было? Любовь?
Он не знал, не понимал, что с ним творится, но так
или иначе твердо решил жениться на этой девочке.
Ее родители долго колебались — их смущала дур-
ная слава молодого человека. Утверждали, будто у него
есть любовница, многолетняя любовница, давняя и
прочная связь, а ведь такие цепи, даже когда их разры-
вают, еще долго держат человека в плену.
Помимо того, он заводил любовную интрижку со
всякой женщиной, если только она проходила так близ-
ко, что он мог дотянуться до нее губами.
Но теперь он сразу остепенился и даже не захотел
пи разу увидеться с женщиной, с которой так долго
был в связи. Кто-то из друзей определил размер содер-
жания, на которое та могла бы существовать. Жак ис-
правно платил, но запретил упоминать о ней, утвер-
ждая, что позабыл даже ее имя. Она писала ему пись-
ма, но он их не вскрывал. Каждую неделю ему бросался
в глаза неумелый почерк брошенной им женщины, и
всякий раз это вызывало в нем все более сильное раз-
дражение Резким движением он разрывал конверт вме-
сте с письмом, даже не распечатав его и не прочтя ни
строчки, ни единой строчки, ибо заранее догадывался,
какие упреки и жалобы содержатся в нем.
В его постоянство все еще не верили, и потому испы-
тательный срок продолжался всю зиму; лишь весной его
предложение было, наконец, принято.
Свадьбу сыграли в Париже в первые дни мая.
237
Было решено, что новобрачные не станут совершать
обычное свадебное путешествие. После скромного балл
с танцами для юных кузин, который закончится иг
позднее одиннадцати вечера, чтобы не затягивать и 6с i
того утомительного дня брачной церемонии, молодо
жены проведут свою первую ночь в доме родителей но-
вобрачной, а на следующее утро отправятся вдвоем
на любезный их сердцу пляж, где они встретились и
полюбили друг друга.
Наступил вечер, в большой гостиной танцевали.
Молодожены удалились в небольшой будуар, убранный
в японском стиле, обтянутый блестящим шелком и сла-
бо освещенный в ту ночь мягким светом большого цвет-
ного фонаря, свисавшего с потолка, как громадное
яйцо. В полуотворенное окно с улицы время от времени
проникало свежее дуновение, легкое дыхание ветерка,
которое ласкало лица, ибо вечер был теплый и тихий,
напоенный запахами весны.
Они не произносили ни слова и лишь держались
за руки, порою изо всех сил сжимая их. Молодая жен-
щина сидела неподвижно, только глаза ее блуждали,
огромная перемена в жизни приводила ее в смятение,
она то улыбалась, то готова была расплакаться, то едва
не лишалась чувств от радостного волнения, ей чуди-
лось, будто весь мир изменился из-за того, что произо-
шло с нею, она тревожилась, сама не зная почему, и
чувствовала, что все ее сущесто охвачено невыразимой
и блаженной негой.
Он не сводил с нее глаз, и на губах его застылл
улыбка. Ему хотелось говорить, но он не находил слон
и продолжал молчать, выражая весь пыл души
в страстных рукопожатиях. Время от времени он едва
слышно произносил: «Берта!» — и в ответ она каждый
раз поднимала глаза и смотрела на него кротко и неж-
но; несколько мгновений они созерцали друг друга, по-
том она отводила взгляд, казалось, зачарованный ег<>
проникновенным взглядом.
Им не приходила в голову ни одна мысль, котороп
они могли бы обменяться. Их оставляли наедине; лишь
иногда вальсирующая пара, проплывая мимо, украдкой
бросала на них взгляд, как бы становясь скромным на
персником их тайны.
Приоткрылась боковая дверь, и вошел слуга с под
238
носом, на котором лежало только что доставленное рас-
сыльным спешное письмо. Жак, вздрогнув, взял письмо,
внезапно охваченный смутным страхом, таинственным
страхом перед неожиданной бедой.
Он долго разглядывал конверт, надписанный незна-
комой рукою, не решаясь распечатать его; им владело
только одно желание — ничего не читать, ничего не
знать, опустить письмо в карман, сказав себе: «До зав-
тра. Завтра я буду далеко, какое мне до всего этого
дело!» Однако его завораживали и пугали два отчет-
ливо выведенных и подчеркнутых слова в углу конвер-
та «ВЕСЬМА СПЕШНО». Он спросил:
— Вы позволите, друг мой?
Потом разорвал конверт и стал читать. Он прочел
письмо, смертельно побледнел, снова пробежал его гла-
зами и медленно — как по слогам — перечитал в третий
раз.
Когда он поднял голову, лицо его выражало сильное
волнение. Заикаясь, он заговорил:
— Дорогое дитя мое! Это... это мой лучший друг,
с ним стряслась большая, огромная беда. Он нуждается
во мне сейчас... сейчас же... Дело идет о жизни и смер-
ти. Разрешите мне отлучиться минут на двадцать.
Я скоро вернусь.
Трепеща от страха, она пролепетала:
— Идите, друг мой!
Она ведь еще не была по-настоящему его женой и
потому не посмела расспрашивать его, настаивать на
гом, чтобы он все объяснил. И он исчез. Она осталась
одна и невольно прислушивалась к тому, как танцуют
в соседней гостиной.
Он схватил первую попавшуюся шляпу, чье-то паль-
то и сбежал по лестнице. Прежде чем выйти на улицу,
он остановился в подъезде под газовым рожком и
опять прочел письмо.
Вот что в нем было написано:
«Сударь!
Некая девица Раве, судя по всему, Ваша бывшая
любовница, только что разрешилась от бремени; она
утверждает, что Вы отец ребенка. Мать умирает и мо-
лит вас прийти. Я беру на себя смелость сообщить Вам
об этом и спросить: не согласитесь ли Вы в последний
239
раз поговорить с этой женщиной? Она глубоко несчаст-
на и достойна жалости.
Ваш слуга
д-р Боннар».
Когда Жак вошел в комнату умирающей, она уже
была в агонии. Сначала он даже не узнал ее. Вокруг
нее хлопотали врач и две сиделки, на полу стояли вед-
ра со льдом и валялись пропитанные кровью полотенца
и тряпки.
Пол был залит водой; на ночном столике горели две
свечи; за кроватью в плетеной колыбели кричал младе-
нец, и при каждом звуке его голоса измученная мать
пыталась пошевелиться, дрожа под ледяными компрес-
сами.
Она истекала кровью, жестоко искалеченная, убитая
родами. Жизнь оставляла ее; несмотря на лед, несмот-
ря на врачебную помощь, кровотечение продолжалось,
его невозможно было остановить, и последний ее час
неотвратимо приближался.
Она узнала Жака и попыталась поднять руки, но не
могла — так она ослабела; однако по ее мертвенно-блед-
ным щекам заструились слезы.
Он опустился на колени возле кровати, схватил бес-
сильно свисавшую руку и начал исступленно ее цело-
вать. Потом осторожно склонился к осунувшемуся лицу,
которое дрогнуло от его прикосновения. Одна из сиде-
лок, держа в руке свечу, освещала их, а врач, отступив
в глубь комнаты, молча смотрел оттуда.
Прерывисто дыша, она едва слышно заговорила:
— Я умираю, мой дорогой; обещай же остаться со
мною до конца. О, не оставляй меня, не оставляй меня
в мой последний час!
Плача, он целовал ее лоб, волосы.
— Будь спокойна, я останусь с тобой,— прошептал
он.
Несколько минут она не в силах была произнести
ни слова — до того она была обессилена и потрясена.
Наконец заговорила:
— Ребенок твой. Клянусь тебе богом, клянусь своей
душою, клянусь тебе в свой смертный час. Я никогда
никого не любила, кроме тебя... Обещай, что ты не
оставишь его...
240
Он пытал-ея* обнять это несчастное, измученное, обес-
кровленное существо. Жестоко страдая от угрызений
совести и горя, он твердил:
— Клянусь тебе, я выращу его, я буду его любить.
И никогда его не покину.
Она сделала попытку поцеловать Жака. Но не в си-
лах была поднять голову и только вытягивала бескров-
ные губы, словно моля о поцелуе. Он сам прикоснулся
к ее губам и принял эту последнюю скорбную ласку
Слегка успокоившись, она едва слышно прошептала.
— Принеси ребенка, я хочу убедиться, что ты уже
любишь его.
Жак пошел за младенцем.
Он осторожно положил малютку на постель возле
матери, и крохотное существо перестало плакать. Он
склонился над ребенком, умирающая прошептала:
— Не шевелись!
Жак замер. Он держал в своей пылающей руке ее
холодную руку, по которой пробегала предсмертная
дрожь, подобно тому, как еще недавно держал другую
женскую руку, по которой пробегал любовный трепет
Он украдкой поглядывал на часы, следя за стрелкой,
которая сперва указывала полночь, затем час, затем
два...
Врач ушел; обе сиделки еще некоторое время не-
(\ышно ходили по комнате, а потом задремали, примо-
• гившись на стульях. Младенец спал, и мать, лежа с за-
крытыми глазами, казалось, тоже отдыхала.
Внезапно, когда тусклый свет уже начал просачи-
наться сквозь задернутые занавеси, она вытянула руки
нжим неожиданным и резким движением, что чуть бы-
м) не сбросила на пол свое дитя. Из ее горла вырвал-
< н глухой хрип; потом она дернулась и замерла: она
Ьыла мертва.
Подбежавшие сиделки объявили:
— Все кончено.
Он в последний раз посмотрел на эту женщину, ко-
пирую прежде любил, потом бросил взгляд на стенные
часы, увидел, что уже четыре, и, взяв младенца на ру-
ин, выбежал из комнаты, как был — в черном фраке,
шмабыв надеть пальто.
Новобрачная после того, как Жак оставил ее одну,
•клала, сперва довольно терпеливо, в маленьком япон-
241
ском будуаре. Наконец, видя, что муж не появляется,
она вошла в гостиную, сохраняя внешнее спокойствие
и невозмутимость, но терзаемая страшной тревогой. За-
метив, что дочь одна, мать спросила:
— А где же твой муж?
— Он у себя в комнате; скоро придет,— ответила
молодая женщина.
Только час спустя, когда все стали донимать ее рас-
спросами, Берта рассказала, что Жак получил какое-то
письмо, прочитав его, переменился в лице, и призналась,
что она опасается беды.
Подождали еще немного. Гости разъехались; оста-
лись только родители и ближайшие родственники.
В полночь безутешно рыдавшую новобрачную уложили
в постель. Мать и две тетушки молча сидели возле нее
и с глубоким состраданием прислушивались к ее плачу...
Отец отправился к комиссару полиции навести справки
В пять часов утра в коридоре раздался шорох; от-
ворилась и тут же бесшумно прикрылась дверь; потом
внезапно в ночной тишине послышался слабый крик, на-
поминавший кошачье мяуканье.
Женщины стремительно вскочили, и Берта, несмотря
на попытки матери и теток удержать ее, первая броси-
лась вперед, кутаясь в пеньюар.
Посреди комнаты стоял Жак — мертвенно-бледный,
задыхающийся, с младенцем на руках.
Четыре женщины, оторопев, смотрели на него; потом
Берта, внезапно решившись и стараясь подавить душен-
ную тревогу, подбежала к мужу:
— Что случилось? Скажите, что случилось?
Казалось, он лишился рассудка; он заикался и с тру-
дом выговаривал слова:
— Случилось... случилось.У меня ребенок, а мать
только что умерла...
И Жак показал плачущего младенца, которого нелои*
ко держал на руках.
Не говоря ни слова, Берта схватила крошку и, поце-
ловав, прижала к груди; затем подняла на мужа пол-
ные слез глаза:
— Вы говорите, мать умерла?
Он ответил:
242
— Да, только что... У меня на руках... Я порвал еще
летом... Я... я ничего не знал... Меня известил доктор ..
И тогда Берта прошептала:
— Ну что ж, мы вырастим малыша.
СВЯТОЧНЫЙ РАССКАЗ
Доктор Бонанфан рылся в памяти, повторяя вполго-
\ оса г
— Святочный рассказ?.. Святочный рассказ?..
И вдруг воскликнул:
— Да, вспомнил, есть у меня такой рассказ, и к то-
му же весьма необычный! Совершенно невероятная исто-
рия. Я видел чудо. Да, любезные дамы, чудо в ночь
под Рождество.
Вас удивляют такие речи в моих устах, в устах чело-
века, который ни во что не верит. И все-таки я видел
чудо! Я его видел, видел, говорю я вам, видел собствен-
ными глазами, видел, что называется, воочию.
Был ли я тогда сильно удивлен? Нисколько, ибо хо-
1я я и не разделяю ваших верований, я знаю все же,
что глубокая вера существует и что она двигает горами.
Я мог бы привести тому немало примеров, но, пожалуй,
вызову ваше негодование, а это, чего доброго, ослабит
впечатление от моей истории
Прежде всего должен вам признаться, что хотя я и
не был убежден и, так сказать, обращен в христианскую
веру тем, что увидел, однако все случившееся сильно
взволновало меня, и я постараюсь рассказать вам об
,»гом просто, безыскусственно, как рассказал бы просто-
душный провинциал.
В ту пору я был сельским врачом и жил в селении
Рольвиль, в глубине Нормандии.
Зима в том году стояла необычайно суровая. С кон-
ца ноября после целой недели морозов начались метели.
Даже издали было видно, как с севера плывут тяжелые
тучи, и вскоре снег повалил большими белыми хлопьями.
В одну ночь вся равнина оделась белым саваном.
Фермы, стоявшие далеко одна от другой, стыли в
своих квадратных дворах, огражденных завесой высоких
243
деревьев, припудренных изморозью, и как будто спали
под защитой плотной, но легкой пелены.
Ни единый звук не нарушал покоя замерших полги
Лишь стаи воронов описывали круги и петли в небе,
тщетно ища, чем бы поживиться, и, дружно набрасы-
ваясь на мертвенно-белые поля, клевали снег своими
длинными клювами.
Вокруг ничего не было слышно, кроме неясного, п<»
непрекращающегося шороха снежной пыли, которая все
падала и падала на землю.
Так продолжалось целую неделю, потом метель пре
кратилась. На землю лег плотный покров в пять футон
толщиной.
А затем на протяжении трех недель небо, днем свет-
лое, как голубой хрусталь, а ночью усеянное звездами,
которые можно было принять за иней — таким суровым
было воздушное пространство,— простиралось над ров
ной снежной пеленою, твердой и блестящей.
Равнина, плетни, вязы вдоль ограды — все казн
лось безжизненным, скованным стужей. Ни люди, пи
животные не появлялись на улице, только трубы на хи-
жинах в белом убранстве напоминали о притаившейсн
жизни тонкими струйками дыма, которые поднимались
в морозном воздухе прямо к небу.
По временам слышно было, как трещат деревья, слои
но их деревянные конечности ломались под корой; по
рою большой сук откалывался и падал на землю— <н
жестокой стужи затвердевал древесный сок и рвались
волокна древесины.
Дома, разбросанные там и сям по равнине, казалось,
отстояли на сотню миль один от другого. Каждый перс
бивался как мог. Только я отваживался навещать своим
больных, живших поблизости, постоянно подвергая се
бя опасности оказаться погребенным под снегом.
Вскоре я заметил, что над всей местностью наши
какой-то мистический ужас. Такое бедствие, думали лк>
ди, конечно, противоестественно. Многие утверждали,
будто слышат по ночам голоса, пронзительный свиа.
вопли, которые затем стихают.
Должно быть, эти вопли и свист издавали перелеч
ные птицы, которые пускаются в путь с наступлением
сумерек,— они во множестве устремлялись на юг. Но н«
так-то легко заставить обезумевших людей прислушать
244
i ll к голосу рассудка. Неодолимый страх овладел всеми,
и люди ждали чего-то необычайного.
Кузница папаши Ватинеля была расположена на
краю деревеньки Эпиван, возле проезжей дороги, теперь
неразличимой под снегом и совершенно пустынной. Слу-
чилось так, что у кузнеца кончился хлеб и нечем было
кормить подручных; тогда он решил отправиться в се-
ление. Он провел несколько часов в разговорах, обошел
< полдюжины домов, стоявших посреди села, запасся
хлебом и новостями и набрался страху, который владел
1амошними жителями.
Еще до наступления ночи пустился он в обратный
путь
Когда он шел вдоль какой-то изгороди, ему вдруг
показалось, будто он видит яйцо, яйцо, лежащее на
1иегу, совсем белое, как и все вокруг. Он нагнулся: да,
*то и впрямь было яйцо. Откуда оно взялось? Неужели
клкая-нибудь курица решилась выйти из курятника и
гнестись в таком неподходящем месте? Кузнец поди-
вился, но так ничего и не понял; однако подобрал яйцо
н отнес его жене.
— Держи-ка, хозяйка, вот тебе яйцо, я поднял его
нм дороге.
Женщина покачала головой:
— На дороге? В такую-то пору? Ты, должно, пьян?
— Нет, женушка, хоть оно и лежало у изгороди, да
<>ыло еще совсем теплое, не успело замерзнуть. Вот оно,
« его сунул за пазуху, чтобы не застыло. Съешь-ка его
1й обедом.
Яйцо опустили в котелок, где на медленном огне ва-
рился суп, и кузнец принялся рассказывать, о чем тол-
куют в округе.
Жена, сильно побледнев, слушала его.
— Я и сама прошлой ночью слыхала вроде как
«вист, и сдается мне, что свистело у нас в трубе.
Они уселись за стол, сперва похлебали супа, потом
муж стал намазывать масло на ломоть хлеба, а жена
и 1нла яйцо и поглядела на него с опаской:
— А ну как в этом яйце что сидит?
— Да что там, по-твоему, может сидеть?
— Кто его знает, да только...
— Ладно уж, ешь, не дури.
245
Она разбила яйцо Ничего особенного: яйцо как
яйцо, совсем свежее
Женщина боязливо поднесла его ко рту, попробова
ла, отложила, опять взяла. Муж сказал:
— Ну как? Вкусно?
Она ничего не ответила, проглотила остаток; и,
внезапно вытаращив глаза, вперила в мужа дикий, бе-
зумный взгляд; потом заломила руки, по всему ее телу
прошла дрожь, и она стала кататься по полу, испускал
страшные вопли.
Всю ночь она билась в корчах, тело ее сотрясали су
дороги, лицо искажали гримасы. Кузнец не мог у дер
жать жену в постели, ему пришлось связать ее.
Она вопила без передышки, вопила не переставай
— Он у меня внутри! Он у меня внутри!
Наутро меня позвали к ней. Я перепробовал все ил
вестные мне успокоительные средства, но ничего не до
бился. Она помешалась.
И тогда с необъяснимой быстротой, несмотря на
снежные заносы, новость, невероятная новость побежала
от фермы к ферме: «В жену кузнеца вселился дьявол!*
Отовсюду стекались люди; не отваживаясь войти и
дом и стоя поодаль, они прислушивались к истошным
воплям женщины; вопли эти сливались в устрашающим
рев, и невозможно было поверить, что это кричит «к
ловек.
Известили местного кюре. Это был старый просто
душный священник. Он пришел в облачении, словно го
товился причастить умирающего, простер руки и прочи
тал молитву, чтобы изгнать беса, а четверо мужчин i
трудом удерживали на кровати женщину,— она корчи
лась и на губах у нее выступила пена.
Но изгнать беса не удалось.
Наступило Рождество, а погода так и не изменилась
Утром в сочельник ко мне пожаловал кюре.
— Я хочу, чтобы эта несчастная женщина была
нынче на ночном богослужении,— сказал он.— Быть
может, Христос сотворит ради нее чудо в тот самый
час, когда его родила женщина.
— Я вполне одобряю ваши намерения, господин
аббат,— ответил я.— Если торжественная служба пора
зит ее душу (а ничто не может взволновать ее сильнса),
она, пожалуй, выздоровеет безо всякого лекарства.
246
Старый священник тихо сказал:
— Вы, доктор, не верите в бога, но ведь вы поможе-
те мне, не правда ли? Вы позаботитесь, чтобы ее доста-
вили в храм?
Я пообещал ему свою помощь.
Настал вечер, потом ночь; и вот зазвонил церков-
ный колокол, оглашая жалобным зовом угрюмое прост-
ранство над белой, мерзлой пеленою снегов.
И на этот медный голос колокола покорно и медлен-
но двинулись группами темные силуэты людей. Полная
луна озаряла своим ровным матовым светом все вок-
руг, и от этого унылая белизна полей становилась еще
заметнее.
Я взял четверых крепких мужчин и пошел вместе с
ними к кузнецу.
Одержимая все еще была привязана к кровати и ис-
тошно вопила. Несмотря на отчаянное сопротивление,
ее переодели во все чистое и понесли.
В освещенной, но холодной церкви было теперь мно-
голюдно; певчие монотонно пели, труба вудела, служка
авонил в колокольчик.
Поместив больную женщину и ее сторожей на кухне
в доме священника, я ожидал подходящей минуты.
Я решил действовать сразу после причастия. Все
молящиеся, мужчины и женщины, приобщились свя-
тых тайн, дабы смягчить суровость своего бога. И пока
священник совершал дивное таинство, в церкви стояла
। лубокая тишина.
По моему знаку дверь отворили, и четыре моих по-
мощника внесли умалишенную.
Едва она увидела горящие свечи, стоящих на коле-
нях людей, ярко освещенный алтарь и золоченую чашу,
она стала биться с таким неистовством, что чуть было
нс вырвалась из наших рук; она испускала такие пронзи-
1гльные вопли, что присутствующих охватил ужас.
Все подняли головы, некоторые бросились вон из
церкви.
Больная уже не походила на женщину; она корчи-
тесь, извивалась в наших руках, лицо ее было искажено,
н глазах стояло безумие.
Ее подтащили к самому алтарю и крепко держали,
притиснув к полу.
247
Священник выпрямился во весь рост и ждал. Замг
тив, что она перестала биться, он взял украшенную
лотистыми лучами дароносицу, в которой лежала бела и
облатка, и, сделав несколько шагов вперед, высоко под
нял ее над головою, чтобы показать одержимой.
Несчастная все еще истошно вопила, устремив бе
эумный взгляд на сверкающий предмет.
Священник стоял совершенно неподвижно, его мож
но было принять за изваяние.
И это продолжалось долго, очень долго.
Казалось, женщину обуял страх; точно заворожен
ная, она пристально глядела на дароносицу, все еще
содрогаясь от ужасных конвульсий, которые, однако,
становились реже, она еще вопила, но уже не таким д>
шераздирающим голосом.
И это тоже продолжалось очень долго.
Можно было подумать, что она не в силах опустит и
глаза, что они прикованы к облатке; она тихонько сто
нала, но ее негнущееся тело постепенно обмякало и у<
покаивалось.
Молящиеся простерлись ниц, прижавшись лбами к
полу.
Теперь одержимая быстро смежала веки и тут же in
поднимала, как будто не в силах была лицезреть своего
бога. Она умолкла. И тут я заметил, что глаза ее сои
сем закрыты. Она спала, спала, как сомнамбула, загни
нотиэированная — виноват! — умиротворенная долгим
созерцанием дароносицы в золотом ореоле лучей, по
коренная победоносным Иисусом Христом.
Она затихла, и ее унесли; священник повернулся ли
цом к алтарю.
Верующие были потрясены; они хором запели
Те Deum 1 к вящей славе господней.
Жена кузнеца проспала сорок часов кряду, а коглй
пробудилась, то ничего не помнила ни о своей одержи
мости, ни о своем избавлении
Вот, любезные дамы, чудо, которое я сам видел
Доктор Бонанфан замолчал, потом прибавил с д<м а
дой в голосе:
— Мне пришлось засвидетельствовать все случпи
шееся в письменной форме.
1 «Тебя, бога, хвалим» (лат.).
248
КОРОЛЕВА ГОРТЕНЗИЯ
В Аржантейле ее прозвали «Королева Гортензия».
11икто толком не знал, почему. Быть может, потому что
она говорила отрывисто и непреклонно, как офицер, от-
дающий команду? Быть может, потому что была она
рослая, костистая и властная? Быть может, потому что
она управляла целым племенем домашних животных и
птиц — собак, кошек, кур. канареек и попугаев, всех
лих тварей земных, столь любезных сердцу старых дев?
Однако она никогда не баловала этих обитателей своего
дома, не давала им ласковых прозвищ, не выказывала
гой ребячливой нежности, которую обычно изливают
женщины на бархатистую шерстку мурлычащего кота.
11ет, она управляла своими подданными самовластно, ца-
рила над ними.
Она и впрямь была старой девой, старой девой со
скрипучим голосом, резкими движениями и, судя по все-
му суровой душой. Она постоянно нанимала только мо-
мэденьких служанок, потому что молодые охотнее под-
чиняются внезапным прихотям хозяев. Она не выноси-
ла ни прекословия, ни возражений, ни нерешительно-
(ти. ни лени, ни нерадивости, ни усталости. Она никог-
да ни на что не жаловалась, ни о чем не сожалела, ни-
кому не завидовала. Она часто повторяла* «Каждому
свое» — ив этих ее словах звучала покорность судьбе.
В церковь она не ходила, священников не жаловала, в
Оога не верила и все религиозные обряды именовала
занятием для плакальщиц».
Она уже лет тридцать жила в своем небольшом до-
мике. отделенном от улицы палисадником, и за все это
время ни в чем не отступилась от своих привычек; она
неукоснительно увольняла служанок, когда тем испол-
нился двадцать один год.
Без слез, без сожалений она заменяла другими своих
собак, кошек и птиц, когда те умирали от старости или
< нтовились жертвами несчастного случая, и сама зака-
пывала издохших животных и птиц в цветочной грядке,
пользуясь маленьким заступом, а затем безучастно утап-
нивала землю ногой.
В городе она поддерживала знакомство с семьями
нес кольких чиновников, которые каждый день ездили на
♦ чужбу в Париж. Иногда ее приглашали к вечернему
249
чаю. И всякий раз она засыпала в гостях, так что ее
приходилось будить, когда все расходились по домам
Она никогда никому не разрешала провожать себя, ибо
ничего не боялась — ни днем, ни ночью. Детей она, ви-
димо, не любила.
Немало времени у нее отнимало множество чисто
мужских работ: она столярничала, трудилась в саду,
пилила и колола дрова, поправляла свой старенький
дом, а когда требовалось, бралась и за мастерок камен-
щика.
У нее были родные, приезжавшие проведать ее два
раза в году, некие Симмы и Коломбели: одна из ее се-
стер вышла замуж за владельца аптекарской лавки, дру-
гая стала женой мелкого рантье. У Симмов детей не
было, а у Коломбелей было трое — Анри, Полина и
Жозеф. Анри исполнилось двадцать, Полине — семнад-
цать лет, а Жозефу было всего три года; он появился
на свет, когда г-жа Коломбель, казалось, уже не могла
рожать.
Особой нежности к своим родным старая дева не
питала.
Весной 1882 года королева Гортензия внезапно за-
боле \а. Соседи позвали врача, но она его прогнала
Когда же к ней пожаловал священник, она, полуголая,
встала с постели и выставила его вон.
Заливаясь слезами, молоденькая служанка готовила
для нее целебный отвар из трав.
После того, как больная три дня пролежала в посте-
ли, состояние ее сочли настолько тяжелым, что живший
поблизости бочар по совету врача, самовольно пронию
шего в дом, решил вызвать ее сестер с мужьями.
Они приехали одним поездом, в десять утра; Колом-
бели захватили с собой крошку Жозефа.
Когда они вошли в палисадник, то прежде всего за-
метили служанку: она плакала, сидя на стуле возле
стены.
У самого крыльца на плетеном половичке спала
под палящим солнцем собака; две кошки, закрыв глаза
и вытянув во всю длину лапы и хвосты, лежали, не ше-
велясь, точно мертвые, на двух подоконниках.
Крупная курица, кудахтая, прогуливала по палисад
нику целый выводок цыплят, одетых легким, как вата,
желтым пушком; в большой клетке, висевшей на стене
250
дома и покрытой звездчаткой, жило множество птиц, и
н< е они звонко пели, радуясь светлому и теплому весен-
нему утру.
В другой клетке, поменьше, напоминавшей швейцар-
ский домик, на жердочке спокойно сидели рядышком
два попугая-неразлучника.
Симм, тучный, вечно пыхтящий субъект, который
п< юду входил первым, расталкивая, если нужно, дру-
। их,—и мужчин и женщин,—спросил:
— Ну что, Селеста? Не все у вас ладно?
Молоденькая служанка пожаловалась сквозь слезы:
— Она меня больше не узнает. Доктор сказал, что
.но конец.
Приехавшие переглянулись.
Госпожи Симм и Коломбель молча обнялись; сестры
ьыли очень похожи, обе гладко причесывались на пря-
мой пробор и носили красные шали из французского
н шемира, пламеневшие, как костер.
Симм повернулся к свояку, худому человеку с блед-
но желтым лицом, измученному болезнью желудка и
«чльно припадавшему на одну ногу, и проговорил с
южным видом:
— Черт возьми! Этого можно было ожидать.
Никто, однако, не отваживался войти в комнату уми-
рающей, расположенную в первом этаже. Симм — и тот
уступал дорогу другим. Первым решился Коломбель; он
пошел, раскачиваясь, как корабельная мачта, и так сту-
ча об пол железным наконечником своей палки, что
плитки звенели.
За ним осмелились войти и обе женщины, а Симм
чамыкал процессию.
Крошка Жозеф остался в палисаднике* он замер, как
очарованный, при виде собаки.
Солнечный луч надвое разрезал кровать, освещая ру-
ин больной, которые все время судорожно подергива-
сжимались и вновь разжимались. Пальцы шевели-
чн о, как будто их приводила в движение какая-то
мысль, как будто они на что-то указывали, что-то выра-
«..• mi, подчинялись осмысленной воле. А прикрытое Про-
ниной тело было неподвижно. Угловатое лицо даже не
• «драгивало. Глаза были закрыты.
Родственники стояли полукругом и молча глядели на
♦ 1/кело вздымавшуюся грудь больной, прислушивались
251
к ее затрудненному дыханию. Вошедшая вслед за ними
молоденькая служанка все еще всхлипывала.
Наконец Симм спросил: • . . .
— Так что же все-таки сказал врач? ' ‘
Служанка чуть слышно ответила: i
— Говорит, чтобы ее не трогали, все равно ничего
не поможет.
Внезапно губы старой девы зашевелились. Казалось,
с них едва слышно слетают какие-то слова, слова, при
таившиеся в мозгу умирающей, а странные движения се
рук стали еще быстрее.
И вдруг она заговорила таким тоненьким голоском,
каким никогда в жизни не говорила; голосок этот доно-
сился как бы издалека, из самой глубины ее всегда замк-
нутого сердца.
Симм на цыпочках вышел из комнаты, находя это
зрелище слишком тягостным. Коломбель, у которого
увечная нога быстро уставала, опустился на стул.
Обе женщины по-прежнему стояли.
Королева Гортензия что-то лепетала, но так быстро,
что почти ничего нельзя было разобрать. Она кого-ю
звала, нежно произносила чьи-то имена, множество
имен.
— Пойди сюда, миленький мой Филипп, обними
свою маму. Ты ведь ее очень любишь? Скажи, дш и
мое! Роза, присмотри за сестренкой, пока я не вернусь
А, главное, не оставляй ее одну, понимаешь? И не
вздумай трогать спички.
Она помолчала, потом повысила голос, как будю
кого-то звала:
— Анриетта!
Чуть помешкала и продолжала:
— Скажи отцу, чтобы он зашел ко мне перед уходом
на службу, мне надо с ним поговорить.
И внезапно прибавила другим тоном:
— Я нынче немного нездорова, дорогой, обещ.111
вернуться пораньше. Скажи своему начальнику, что и
больна. Сам понимаешь, нехорошо оставлять детей (м ।
присмотра, ведь я в постели. Я приготовлю тебе на
обед сладкий рисовый пудинг. Дети так любят riJ
Больше всех обрадуется Клер!
Она рассмеялась звонко и молодо, как не смеялась
никогда:
252
— Ты только погляди на Жана, до чего он забавен.
Весь перепачкался вареньем, грязнуля! Погляди же,
милый, какой он забавный!
Коломбель, который никак не мог удобно устроить
< вою натруженную во время поездки ногу, пробор-
мотал :
— Ей чудится, будто у нее есть дети и муж; видно,
.и ония началась.
Сестры по-прежнему не шевелились, оторопев от
и сумления.
— Надо бы вам снять шали и шляпки,— сказала мо-
ходенькая служанка.— Не хотите ли пройти в гостиную?
Женщины молча вышли. Коломбель, прихрамывая,
двинулся за ними; умирающая опять осталась одна.
Сняв с себя дорожную одежду, обе женщины нако-
нец уселись. И тут одна из кошек спрыгнула с окна, по-
гнулась, проскользнула в гостиную и вскочила на ко-
\сни к г-же Симм,— та принялась ее гладить.
Из соседней комнаты доносился голос умирающей: в
< ной последний час она жила жизнью, о какой, должно
(нить, мечтала; она грезила наяву в тот самый час, когда
те для нее должно было кончиться.
В саду Симм играл с маленьким Жозефом и соба-
кой; вырвавшись за город, на воздух, толстяк от души
сбавлялся, забыв и думать об умирающей.
Вдруг он вошел в дом и сказал служанке:
— Послушай, милая, покорми-ка нас завтраком.
Что вы будете есть, любезные дамы?
Остановились на омлете с зеленью, на филе с моло-
дым картофелем, сыре и кофе
Госпожа Коломбель принялась рыться в кармане
и поисках кошелька, но Симм остановил ее и спросил
у служанки:
— У тебя, должно быть, есть деньги?
— Да, сударь,— ответила она.
— Сколько?
— Пятнадцать франков.
— Этого хватит. Поторопись, милая, я здорово
проголодался.
Госпожа Симм смотрела в окно на залитые солнцем
пьющиеся растения и на двух влюбленных голубков на
крыше соседнего дома; потом с сожалением прогово-
рила
253
— Как обидно, что мы приехали сюда по столь тру
стному поводу! Так приятно было бы провести день на
свежем воздухе!
Сестра в ответ только вздохнула, а Коломбель, кок>
рого, видимо, пугала одна мысль о прогулке, пробурчи \
— Меня чертовски беспокоит нога.
Крошка Жозеф и собака подняли ужасный шум: он
испускал радостные вопли, а она громко лаяла. Они
играли в прятки и сломя голову носились друг за друл
кой вокруг трех куртин.
Умирающая все еще звала своих детей; она беседони
ла с каждым, воображала, что одевает их, ласкает, учт
читать.
- Ну же, Симон, повторяй за мною: а, бэ, цэ, л »*
Ты плохо произносишь, повтори: дэ, дэ, дэ. Понятно.*
Давай еще раз...
Симм заметил:
— Забавно все-таки, какие вещи говорят люди в ча
кие минуты!
Госпожа Коломбель спросила:
— Может быть, надо пойти посидеть возле нее?
Но Симм отговорил ее:
— К чему? Ведь вы ничем не можете ей помочь
Нам и тут неплохо.
Никто не настаивал. Г-жа Симм разглядывала дну»
зеленых попугаев-неразлучников. Она расхваливала и*
необыкновенную верность и прошлась насчет тех му/it
чин, которые не желают следовать примеру этих птиц
Симм только посмеивался, глядя на жену, затем с на<
мешливым видом пропел: «Тра-ля-ля, тра-ля-ля»,— ьпк
бы давая понять, что он мог бы немало порассказан» ••
своей верности.
У Коломбеля между тем начались спазмы в жслм
ке, и он непроизвольно стал стучать палкой об пол.
В комнату проскользнула вторая кошка, держа хвое*
трубой.
За стол они уселись только в час дня.
Отведав вина, Коломбель, которому доктора сонм»,
вали пить только бордо высшего сорта, кликнул с
жаику:
— Скажи, голубушка, не найдется ли у вас в noipi
бе чего-нибудь получше?
254
— Конечно, сударь, есть старое вино, его всегда по-
ывали вам, когда вы приезжали к нам в гости.
— Вот и хорошо! Принеси-ка нам три бутылки
Отведали старого вина и нашли его превосходным.
! »'”’о было обычное, но простояло в погребе лет пятнад-
цать.
— Самое подходящее вино для больных,— сказал
( имм.
Коломбель, которому припала охота заполучить это
ьордо, опять обратился к служанке:
— Сколько его там осталось, голубушка?
— Да оно почти все в целости, сударь; мамзель ведь
никогда не пила вина. Оно в погребе весь угол занимает.
Тогда Коломбель обратился к свояку:
— Если вы ничего не имеете против, Симм. я возь-
му себе это вино вместо чего-нибудь другого, оно чудес-
но действует на мой желудок.
В комнату пожаловала курица с выводком цыплят;
<>бс женщины забавлялись, кидая ей крошки хлеба.
Жозеф и собака наелись досыта, их отправили в сад.
Королева Гортензия по-прежнему что-то говорила, но
кшерь уже так тихо, что слов ее нельзя было разли-
чить.
Допив кофе, все пошли посмотреть, в каком состоя-
нии больная. Она была как будто спокойна.
Приезжие вышли в сад и уселись кружком — пере-
паривать завтрак.
Собака принялась стремительно носиться возле
< ।ульев, держа что-то в пасти. Малыш помчался за нею
< \едом. Оба скрылись в доме.
Симм задремал, подставив брюшко солнечным лучам.
Умирающая опять начала громко разговаривать. По-
tом вдруг закричала.
Обе женщины и Коломбель быстрым шагом пошли к
юму— узнать, что с нею случилось. Проснувшийся
1 имм не тронулся с места, он терпеть не мог неприят-
ностей.
Больная сидела в постели, глаза у нее блуждали.
' писаясь от крошки Жозефа, собака вскочила на кро-
перепрыгнула через умирающую и, укрывшись за
• юдушкой, блестящими глазами смотрела на своего това-
рища по играм, готовясь опять соскочить на пол и про-
иижать веселую возню. В пасти она держала домашнюю
255
туфлю своей хозяйки, разодранную в клочья,— ведь она
уже битый час забавлялась этой туфлей.
Малыш, оробев при виде внезапно возникшей перед
ним женщины, замер, как вкопанный, перед кроватью
Вошедшая в спальню и встревоженная шумом кури*
ца взлетела на стул, и теперь она отчаянно созывалл
цыплят, а те испуганно пищали, снуя между ножками
стула
Королева Гортензия кричала душераздирающим го-
лосом:
— Нет, нет, я не хочу умирать! Не хочу! Не хочу!
Кто вырастит моих детей? Кто станет о них заботить
ся? Кто будет их любить? Нет, я не хочу!.. Не...
Она откинулась на спину. Все было кончено.
Донельзя возбужденная собака носилась и прыгала
по комнате.
Коломбель заковылял к окну и позвал свояка:
— Скорее, скорее! По-моему, она отошла.
Симм поднялся, подчиняясь необходимости, и вошел
в комнату, бормоча:
— Все иемчмАеог* гораздо быстрее, чем я предпо-
лагал.
ПРОЩЕНИЕ
Она была воспитана в семье, где жили очень замкну
то и были далеки от всего, что происходило вокру|
В таких домах ничего толком не знают о политическим
событиях, хотя иногда и говорят о них за столом; пере
мены в правительстве далеки, настолько далеки от этим
людей, что о них упоминают как о каком-нибудь исто
рическом факте, вроде смерти Людовика XVI или вы
садки Наполеона.
Нравы меняются, одна мода уступает место другой
Но этого даже не замечают в мирном семействе, гдг
крепко держатся за старые обычаи. И если даже по со
седству случается какая-нибудь непристойная истории
скандал никогда не переступит порога такого дома. Pn.i
ве что отец и мать перед сном перекинутся несколькими
словами по этому поводу, да и то вполголоса, потому
что, как известно, у стен есть уши. Отец глухо спроси!
256
— Слыхала, что стряслось в семье Ривуаль?
А мать ответит:
— Никогда бы не поверила! Какой срам!
Дети же ни о чем не догадываются, они вступают в
самостоятельную жизнь с повязкой на глазах и с наив-
ной душой, не подозревая о том, что существует изнан-
ка жизни, не зная, что люди думают не то, что говорят,
а говорят не то, что делают, не понимая, что все по-
стоянно воюют друг с другом или, в лучшем случае,
сохраняют вооруженный мир, им и в голову не прихо-
дит, что простодушного вечно обманывают, искреннего
обводят вокруг пальца, доброго обижают.
Иные до конца своих дней так и остаются слепы-
ми из-за собственной честности, доброжелательства и
порядочности; они так чисты душой, что ничто не может
открыть им глаза.
Другие разочаровываются, теряют почву под нога-
ми, приходят в отчаяние и, так толком ничего и не по-
няв, умирают, думая, что они стали игрушкой злого ро-
ка, злополучной жертвой зловещих событий или пре-
ступников.
Савиньоли выдали замуж свою дочь Берту, когда ей
едва исполнилось восемнадцать. Ее муж, молодой пари-
жанин Жорж Барон, вел какие-то дела на бирже. Он был
хорош собой, красиво говорил и казался человеком впол-
не порядочным; в глубине души он слегка посмеивался
над старомодными родителями жены, именуя их в кругу
друзей; «Любезные мои ископаемые».
Он происходил из добропорядочной семьи; его мо-
лодая жена была богата. Он увез ее в Париж.
Она превратилась в одну из парижских провинциа-
лок, каких много в столице. Она жила, не зная этого
большого города, его высшего общества, его развлече-
ний и нарядов, как вообще не знала жизни, ее коварст-
ва, ее тайн.
Целиком уйдя в заботы о доме, она знала только
свою улицу, а когда решалась пойти в другой квартал,
ей казалось, будто она совершает целое путешествие в
незнакомый и чужой город. Вечером она говорила мужу:
— А я нынче шла бульварами.
Раза три в год он возил ее в театр. Для нее это бы-
ло настоящим празднеством, воспоминание о котором
долго не угасало, и она без конца об этом говорила.
11 Ги де Мопассан, т. 2. 257
Случалось, что даже месяца через три она, сидя за
столом, вдруг заливалась смехом и восклицала:
— А помнишь того актера, что был наряжен гене-
ралом и кукарекал, как петух?
Круг ее знакомых составляли два семейства свойст-
венников,— они заменяли ей все остальное человечество.
Она неизменно говорила о них во множественном чис-
ле: «Наши Мартине, наши Мишлены».
Муж ее жил, как ему заблагорассудится, возвращал-
ся домой, когда хотел,— случалось, на рассвете,— и ссы-
лался на дела; он себя ни в чем не стеснял, будучи уве-
рен, что подозрение никогда не проснется в наивной душе
его супруги.
Но однажды утром она получила анонимное письмо.
Она пришла в полную растерянность, так как была
слишком прямодушна, чтобы постичь гнусность такого
рода разоблачений и отнестись с презрением к письму,
автор коего утверждал, что им движет лишь забота о ее
счастье, ненависть ко злу и любовь к истине.
Ее извещали, что у ее мужа вот уже два года есть
любовница, некая молодая вдова г-жа Россе, у которой
он и проводит все вечера.
Бедняжка не умела ни притворяться, ни скрывать,
ни шпионить, ни лукавить. Когда муж пришел завтра-
кать, она, рыдая, швырнула ему письмо и убежала к себе
в комнату.
У него хватило времени на то, чтобы все хорошенько
обдумать, приготовиться к объяснению, и он смело по-
стучался к жене. Она тотчас же отворила дверь, не
решаясь взглянуть на него. Он улыбался; потом сел и
усадил ее к себе на колени; нежным, чуть насмешливым
тоном он заговорил:
— Дорогая крошка! У меня в самом деле есть прия-
тельница, госпожа Россе, мы знакомы уже лет десять,
и я очень ее люблю; знаком я еще с двумя десятками
семейств, но я никогда с тобой об этом не говорил, зная,
что ты избегаешь общества, званых вечеров и новых
знакомств. Однако, чтобы раз и навсегда покончить с
такими гнусными наветами, я прошу тебя после завтра-
ка одеться, и мы вместе нанесем визит этой молодой
женщине; убежден, что вы понравитесь друг другу.
Она крепко обняла мужа и, движимая любопытст*
вом, которое, однажды пробудившись, уже ие покидает
258
женщину, согласилась поехать к незнакомке, вызывав-
шей у нее, несмотря ни на что, легкое подозрение. Она
смутно сознавала, что, узнав опасность, легче ее избе-
жать.
Берта вошла с мужем в небольшую нарядную квар-
тиру, со вкусом обставленную и полную безделушек,
расположенную на пятом этаже прекрасного дома. Ми-
нут пять они ожидали в гостиной, где царил полумрак
из-за темных обоев, портьер и изящно задрапирован-
ных занавесей; наконец дверь отворилась, и вошла мо-
лодая женщина — жгучая брюнетка, невысокого роста
и склонная к полноте; она была удивлена, но приветли-
во улыбалась.
Жорж познакомил дам:
— Моя жена,— госпожа Жюли Россе.
Молодая вдова с легким возгласом, в котором звуча-
ли изумление и радость, устремилась навстречу Берте,
раскрыв объятия. По ее словам, она и надеяться не сме-
ла на такое счастье, зная, что госпожа Барон ни с кем
не встречается. Она так рада! Она настолько привяза-
на к Жоржу (г-жа Россе дружески назвала его просто
«Жорж»), что ей безумно хотелось познакомиться с его
молодою женой, полюбить и ее.
Не прошло и месяца, а две новые приятельницы ста-
ли уже неразлучны. Они встречались каждый день, ча-
сто даже два раза на дню, по вечерам вместе ужина-
ли— то у одной, то у другой. Теперь Жорж никуда не
отлучался, не ссылался на дела и утверждал, что боль-
ше всего на свете ценит домашний уют.
А когда в доме, где жила г-жа Россе, освободи-
лась квартира, г-жа Барон поспешила снять ее, чтобы по-
стоянно быть совсем рядом с приятельницей и еще ча-
ще видеться с нею.
Два года подряд продолжалась эта дружба без еди-
ного облачка, дружба пылкая и задушевная, безгранич-
ная и нежная, преданная и сладостная. О чем бы ни за-
говаривала Берта, она непременно упоминала имя Жю-
ли, в которой видела образец совершенства.
Она была счастлива: это было полное, безмятежное
и тихое счастье.
Внезапно г-жа Россе захворала. Берта не отходила
от нее. Она просиживала возле подруги ночи напролет1,
сильно горевала; муж ее тоже был в отчаянии.
259
Однажды утром доктор, осмотрев больную, отозвал
в сторону Жоржа и его жену и сообщил им, что находит
состояние их приятельницы весьма тяжелым.
После ухода врача потрясенные супруги сели друг
против друга и расплакались. Всю ночь они бодрствова-
ли у ложа больной; Берта то и дело нежно целовала ее.
Жорж молча стоял в изножье кровати и не сводил глаз
со страдалицы.
На другой день г-же Россе стало еще хуже.
Однако к вечеру она объявила, что ей немного полег-
чало, и заставила своих друзей пойти домой пообедать
Они печально сидели у себя в столовой, ни к чему
не притрагиваясь, и тут горничная подала Жоржу кон-
верт. Он вскрыл его, прочитал письмо, смертельно по-
бледнел, встал из-за стола и сказал жене каким-то
странным тоном:
— Подожди меня. Мне нужно ненадолго отлучиться,
минут через десять я вернусь. Главное, никуда не
выходи.
И он кинулся в свою комнату за шляпой.
Берта ждала мужа, испытывая необъяснимую трево-
гу. Но, привыкнув к послушанию, она не решалась под-
няться к приятельнице, пока не вернется Жорж.
Он, однако, не появлялся, и ей вздумалось пойти в
его комнату посмотреть, взял ли он с собой перчатки,
чтобы понять, далеко ли он ушел.
Она сразу же их увидела. Возле них лежал скомкан-
ный и брошенный листок.
Берта тотчас же узнала его: это было то самое
письмо, которое только что принесли Жоржу.
И впервые в жизни она испытала жгучее желание
прочесть, узнать... Ее совесть восставала, боролась с
искушением, но болезненное любопытство подстегивало,
подталкивало ее. Она схватила листок, развернула и тот-
час же узнала почерк, почерк Жюли, прочтя написанные
дрожащей рукой карандашные строки: «Мой милый
друг! Приходи один обнять меня. Я умираю».
Сперва она ничего не поняла и стояла, остолбенев,
пораженная мыслью о смерти. Потом ее внезапно пора-
зило это обращение на «ты»; и точно яркая молния ра-
зом осветила ее жизнь, открыв ей всю отвратительную
правду, все их предательство, все их коварство. Ей стали
понятны их постоянное вероломство, их красноречивые
260
взгляды: оказывается, пользуясь ее простодушием и до-
верчивостью, они водили ее за нос, обманывали. Она
вспомнила, как они, бывало, сидели рядышком по вече-
рам у нее в комнате и читали при свете лампы одну и
ту же книгу, обмениваясь взглядами в конце каждой
страницы.
И ее охваченная негодованием душа, помертвев от
страданий, погрузилась в пучину беспредельного от-
чаяния.
Послышались шаги; она убежала и заперлась у себя
в спальне.
Через минуту муж позвал ее:
— Пойдем, госпожа Россе умирает.
Берта показалась в дверях, губы у нее дрожали.
— Идите один,— проговорила она,— во мне она не
нуждается.
Он посмотрел на жену, как безумный, оторопев от
горя, и повторил:
— Скорее, скорее, она умирает!
Берта ответила:
— Вы предпочли бы, чтобы умерла я.
Тут он, должно быть, понял, ушел и снова поднялся
к умирающей.
Он оплакивал ее, не таясь и не испытывая стыда, не
обращая внимания на горе жены, которая с ним теперь
не разговаривала, не смотрела в его сторону, жила,
замкнувшись в одиночестве, испытывая отвращение, не-
годование, гнев и усердно молясь богу.
Однако они продолжали жить вместе, сидели за едой
друг против друга, молча предаваясь отчаянию.
Постепенно он успокоился; но она не прощала его.
Так проходила жизнь, тягостная для обоих.
. Целый год они оставались чужими друг другу, слов-
но вовсе не были знакомы. Берта едва не помешалась.
Однажды она уехала из дому на заре и возвратилась
в восемь утра, неся в руках громадный букет роз, белых,
одних только белых роз.
. Она велела передать мужу, что хочет с ним погово-
рить.
Он пришел встревоженный и смущенный.
— Я прошу вас поехать со мной,— сказала она,—
возьмите эти цветы, они чересчур тяжелы для меня.
261
Он взял букет и пошел вслед за нею. Их ждал
экипаж, который тронулся, как только они уселись.
Экипаж остановился у ворот кладбища. Глаза Берты
наполнились слезами, и она сказала Жоржу:
— Проводите меня к ее могиле.
Он вздрогнул, ничего не понимая, и двинулся впе-
ред, по-прежнему держа цветы в руках. Наконец он
остановился у белого мраморного надгробия и, не гово-
ря ни слова, указал на него.
Она взяла у мужа огромный букет и, опустившись на
колени, положила его на могилу. Затем погрузилась в
неслышную, но горячую молитву.
Он стоял позади и плакал, обуреваемый воспомина-
ниями.
Берта поднялась с колен и протянула ему руки.
— Если хотите, будем друзьями,— проговорила она.
ВДОВА
Произошло это во время охотничьего сезона, в зам-
ке Банвиль. Осень стояла дождливая и печальная. Крас-
ные листья не шуршали под ногами, а гнили в дорож-
ных рытвинах, прибитые сильными дождями.
В почти совсем обнаженном лесу было сыро, как в
бане. Стоило только войти туда, под исхлестанные вет-
рами высокие деревья, и вас тут же встречал запах пле-
сени и пронизывали испарения, поднимавшиеся от не-
просыхающих луж, влажной травы, размокшей земли;
и охотники, сгибавшиеся под потоками низвергавшейся
с неба воды, и притихшие собаки с поджатыми хвоста-
ми и прилипшей к бокам шерстью, и юные амазонки
в мокрых, облегавших их суконных костюмах,— все воз-
вращались по вечерам обессиленные и угрюмые.
В просторной гостиной после обеда играли в лото,
хотя и без всякого удовольствия, а ветер между тем
с шумом ударял в ставни, и под его порывами бешено
вертелись ржавые флюгера. Принялись было рассказы-
вать различные истории по примеру героев некоторых
книг, однако никому не удавалось придумать ничего
занимательного. Мужчины припоминали невероятные
262
охотничьи приключения, похвалялись тем, что истребили
великое множество кроликов; женщины всячески напря-
гали ум, но они явно не были наделены воображением
Шахразады.
Решили уже отказаться от этого занятия, но тут
одна из молодых женщин, рассеянно поглаживая руку
своей старой тетушки, никогда не бывшей замужем, за-
метила у нее на пальце колечко, сплетенное из золоти-
стых волос: она не раз видела его, но никогда не заду-
мывалась над его происхождением.
Легонько поворачивая кольцо вокруг ее пальца, она
спросила:
— Тетя! Что это у тебя за колечко? Оно как будто
из детских волос...
Старая дева покраснела, потом побледнела и дрожа-
щим голосом вымолвила:
— Все это так грустно, так грустно, что мне трудно
об этом говорить. С того рокового дня и начались мои
беды. Я была тогда совсем юной, но и до сих пор я вся-
кий раз плачу, вспоминая о случившемся.
Разумеется, всем тотчас же захотелось узнать эту
историю; тетушка долго отнекивалась, но ее так долго
уламывали, что в конце концов она согласилась рас-
сказать ее.
— Я не раз упоминала при вас о ныне угасшем роде
де Сантезов. Я знала мужчин из трех последних поко-
лений этого семейства. Все трое умерли не своей
смертью. А вот это волосы младшего из них. Ему было
всего тринадцать лет, когда он покончил с собою из-за
меня. Это вам кажется странным, не правда ли?
Все они принадлежали к необычной породе — породе
безумцев, если угодно, но безумцев обаятельных, безум-
нее в любви. Все они — от отца к сыну — наследовали
неистовые страсти, ими безраздельно владели бурные
порывы, толкавшие их на самые взбалмошные поступки,
даже на преступления. Их отличала фанатичная предан-
ность, подобно тому, как некоторых людей отличает
пылкая вера. Ведь те, что становятся траппистами,
обладают иной натурой, нежели завсегдатаи гостиных.
Среди их родственников была в ходу поговорка: «Влюб-
\си, как Сантез». И при одном взгляде на них в этом
можно было убедиться. У всех у них были падавшие на
263
лоб вьющиеся волосы, курчавая борода и огромные, дл.
огромные глаза,— их взгляд, точно луч, проникал вам
в душу и почему-то приводил в смятение.
Дед того из них, из чьих волос сплетено вот это ко-
лечко, был героем множества любовных похождений
и дуэлей; на своем веку он тайно увез немало женщин
Когда ему было уже шестьдесят пять лет, он без памя-
ти влюбился в дочь своего арендатора; я знала их обо-
их. Она была бледная, изящная блондинка с медленной
речью, мягким голосом и кротким взглядом, таким крот-
ким. какой бывает разве что у Мадонны. Старый ари-
стократ взял ее к себе в дом, и вскоре она так покори-
ла его, что он не мог обходиться без нее ни одной ми-
нуты. Его дочь и невестка, которые жили вместе с ним
в замке, находили все это вполне естественным,— на-
столько культ любви был в традициях этого рода. Если
речь шла о страсти, их ничто не удивляло, и когда н
их присутствии говорили о привязанностях, которым
старались помешать, о влюбленных, которых разлуча-
ли, об изменах и даже о жестокой мести за них, обе
искренне огорчались и в один голос восклицали: «О, как
же ему (или ей) пришлось страдать, если дошло до
этого*» И ни слова осуждения! Они глубоко сочувство-
вали душевным драмам и никогда не возмущались, да-
же если драмы вели к преступлению.
И вот как-то осенью молодой человек, некий де Гра-
дель, приглашенный в замок на охоту, увез эту моло-
дую женщину.
Де Сантез внешне остался спокоен, как будто ниче-
го не произошло; но однажды утром он повесился на
псарне, среди своих собак.
Сын его тоже покончил с собой в гостинице, во вре-
мя поездки в Париж, в тысяча восемьсот сорок первом
году, из-за того, что его бросила оперная певица.
После него осталась вдова, сестра моей матери,
и двенадцатилетний сын. Она вместе с мальчиком пе-
реехала жить к моему отцу, в наше поместье Бертильон
Мне тогда было семнадцать лет.
Вы не можете даже вообразить, каким удивительным
и не по годам развитым ребенком был этот младший
Сантез. Могло показаться, что вся влюбчивость, вся
восторженность, отличавшая мужчин этого семейства,
соединились в нем, последнем отпрыске рода. Он по-
264
( юянно о чем-то грезил и часами прогуливался в оди-
ночестве по длинной, обсаженной вязами аллее, что ве-
ла от замка к лесу. Из своего окна я видела, как этот
наделенный тонким чувством мальчуган с сосредоточен-
ным видом шагал, заложив руки за спину, склонив го-
лову, порою он останавливался и поднимал глаза, слов-
но созерцал, постигал и чувствовал то, что, казалось,
было недоступно его возрасту.
Часто, после ужина, светлыми вечерами он говорил
мне:
— Пойдем, помечтаем. .
И мы вдвоем уходили в парк Иногда он внезапно
останавливался перед лужайкой, окутанной белой, поч-
ти прозрачной дымкой, которой луна одевает лесные по-
ляны, и,стискивая мою руку, говорил.
— Взгляни же, взгляни на все это! Но нет, я чув-
ствую: ты не понимаешь меня Если бы понимала, мы
были бы счастливы. Чтобы понять, надо любить.
Я только смеялась и целовала мальчугана, который
просто боготворил меня.
Нередко после обеда он устраивался на коленях у
моей матери и просил ее:
— Пожалуйста, тетя, расскажи нам что-нибудь о
любви.
И она, забавы ради, пересказывала ему разные се-
мейные легенды, где говорилось о любовных похождени-
ях его предков, таких легенд сохранилось великое мно-
жество— и истинных и вымышленных. Именно людская
молва и губила всех этих мужчин. Она взвинчивала их,
и они полагали, что честь обязывает их не уронить пре-
стижа рода.
Слушая эти рассказы то о нежной любви, то об
ужасной развязке, мальчик приходил в необычайное вол-
нение: иногда он хлопал в ладоши и повторял:
— Я тоже, я тоже умею любить, и даже сильнее,
чем они!
Он стал ухаживать за мною, ухаживать робко, но
так нежно, что все смеялись — настолько это казалось
потешным. Каждое утро он собирал для меня букеты
цветов, а вечером, перед тем, как уйти в свою комнату,
целовал мне руку и шептал
— Я люблю тебя!
265
Я виновна, бесконечно виновна, и до сих пор все еще
оплакиваю свою вину, всю жизнь искупаю ее: ведь и
так и осталась старой девой — вернее сказать, осталась
невенчанной вдовой, его вдовою. Меня забавляла эта
ребяческая влюбленность, я даже поощряла ее; я кокет-
ничала, старалась обворожить его, бывала с ним то
нежна, то притворно сурова, словно имела дело с муж-
чиной. Я сводила с ума этого мальчугана. Для меня
это была игра, а для его матери и для моей — веселое
развлечение. Судите сами: ведь ему было всего двена-
дцать лет! Кто бы мог принять всерьез страсть такого
малыша? Я целовала его столько, сколько он хотел;
я даже писала ему любовные записки, которые давала
читать нашим матерям. А он отвечал мне письмами,
письмами, полными страсти,— я храню их до сих пор.
Бедняжка! Он думал, что наша нежная любовь — тай-
на для всех, ведь он-то считал себя мужчиной! Мы сов-
сем забыли, что он из рода Сантезов!
Так продолжалось около года. Однажды вечером,
в парке, он упал к моим ногам и, целуя край моего
платья, в неистовом порыве страсти несколько раз
повторил:
— Я люблю тебя! Люблю, люблю больше жизни.
Слушай: если ты когда-либо обманешь меня, если ты
оставишь меня ради другого, я поступлю, как мой
отец...— И он прибавил в таком волнении, что я содрог-
нулась:— Ты знаешь, как он поступил!
Потрясенная, я молчала, а он поднялся с земли,
привстал на цыпочки, чтобы дотянуться до моего уха,
так как я была выше его, и нараспев произнес мое имя’
«Же-не-вье-ва!»— таким мягким, таким красивым и неж-
ным голосом, что трепет пробежал по моему телу.
Я пролепетала:
— Вернемся, вернемся домой!
Он молча последовал за мною. Но когда мы уже по-
дошли к ступенькам крыльца, он остановил меня и про-
шептал:
— Знай: если ты покинешь меня, я покончу с собой.
На сей раз я поняла, что зашла слишком далеко,
и с того вечера стала осторожнее.
А когда он однажды начал меня за это упрекать,
я сказала:
266
— Ты теперь уже слишком взрослый, чтобы можно
было шутить такими вещами, но еще слишком молод
для настоящей любви. Я подожду.
Я надеялась, что все улажено.
Осенью его отправили в пансион. Когда на следую*
щее лето он приехал на каникулы, у меня уже был же-
них. Он сразу все понял и целую неделю был так задум-
чив, что я места себе не находила от сильной тревоги.
На девятый день утром, встав с постели, я увидела,
что из-под моей двери торчит листок. Я схватила его,
развернула и прочла:
«Ты оставила меня, но ты ведь помнишь, что я тебе
сказал. Ты велишь мне умереть. Я не хочу, чтобы ме-
ня нашел кто-либо, кроме тебя, а потому ступай в парк,
на то место, где в прошлом году я сказал, что люблю
тебя, и погляди наверх».
Я почувствовала, что схожу с ума. Я второпях оде-
лась и бросилась бежать со всех ног к указанному ме-
сту. Его маленькая, его школьная фуражка валялась на
земле, в грязи. Всю ночь лил дождь. Я подняла глаза
и увидела: среди листвы что-то раскачивается... Дул
ветер, сильный ветер.
Я не помню, что было потом. Вероятно, я отчаянно
закричала, быть может, лишилась чувств и упала, а по-
сле кинулась к замку. Я пришла в себя уже в постели;
у моего изголовья сидела мать.
Я подумала, что все это мне померещилось в кош-
марном сне. И пролепетала:
— А что он, он, Гонтран?..
Мать молчала. Все оказалось правдой.
Я не отважилась в последний раз взглянуть на не-
го, но попросила на память длинную прядь его золоти-
стых волос. Это... это... она...
И старая дева печально протянула свою дрожащую
руку.
Потом она несколько раз высморкалась, вытерла
слезы и прибавила:
— Я порвала с женихом, не объяснив причины...
И... и навсегда осталась... вдовой... вдовой тринадцати-
летнего мальчика.
Голова ее бессильно упала на грудь, и она долго
плакала, уйдя в печальные воспоминания.
267
Все стали расходиться на ночь по своим комнатам,
и какой-то толстяк охотник, чей душевный покой был
нарушен этим рассказом, прошептал на ухо соседу:
— Беда с такими чувствительными людьми!
КОКОТКА
Мы уже собрались уходить из дома для умалишен-
ных, и тут я заметил в углу двора высокого худого
мужчину, который, не переставая, подзывал несуществу-
ющую собаку. Он нежно и ласково повторял:
— Кокотка, милая моя Кокотка, сюда, Кокотка, сю-
да красавица!
И он похлопывал себя по бедру, как это делают,
когда подзывают животных.
— Кто это? — спросил я у доктора.
Врач ответил:
— Это малоинтересный случай. Он кучер, зовут его
Франсуа, а помешался он оттого, что утопил свою со-
баку.
— Расскажите мне его историю,— настаивал я.—
Порою самые заурядные, самые обыденные происшест-
вия больше всего бередят нам душу.
Вот что приключилось с этим человеком, о печальной
судьбе которого подробно рассказал его приятель конюх.
В одном из пригородов Парижа, на вилле, стоявшей
в парке у самого берега Сены, жила семья богатых бур-
жуа. Кучером у них служил этот самый Франсуа, дере-
венский малый, недалекий, простосердечный и глупова-
тый, которого легко было провести.
Как-то вечером, когда он возвращался домой, за
ним увязалась собака. Сначала он ее даже не заметил;
однако она так неотступно следовала за ним по пятам,
что он, наконец, оглянулся. И попытался припомнить,
чья это собака. Нет, он ее до этого никогда не видал
То была худющая сука, с большими отвислыми сос-
цами. Она трусила за кучером, жалкая, голодная, под-
жавши хвост и прижав уши к голове, останавливалась,
когда он останавливался, и опять следовала за ним, как
только он трогался с места.
268
Он решил прогнать этот ходячий скелет и закричал:
— Убирайся! Уйдешь ли ты наконец! Пошла! Пош-
ла прочь!
Она отскочила на несколько шагов и присела на
задние лапы, словно чего-то ждала; затем, когда кучер
снова пустился в путь, опять поплелась за ним следом.
Он сделал вид, будто подбирает с земли камни. Су-
ка отбежала чуть дальше, при этом ее дряблые сосцы
устрашающе болтались. Но как только человек повер-
нулся к ней спиною, она снова припустила за ним.
Тогда Франсуа, разжалобившись, подозвал собаку.
Она боязливо приблизилась, выгнув спинной хребет,
все ее ребра выпирали из-под шкуры. Кучер провел ру-
кой по торчащим костям, вид злосчастного животного
растрогал его, и он проговорил:
— Так и быть, пошли!
Она сразу же завиляла хвостом, поняв, что ее при-
няли, считают своей, но не пошла у ноги своего нового
хозяина, а побежала впереди
Он устроил ее у себя в конюшне, на соломе; потом
поспешил на кухню — раздобыть хлеба. Наевшись досы-
та, она свернулась кольцом и заснула.
На следующий день кучер обо всем рассказал хозяе-
вам, и они позволили ему оставить собаку. Она оказа-
лась добрым, ласковым и преданным животным, умным
и кротким.
Однако вскоре у нее обнаружили ужасный порок:
она круглый год жаждала любви. Она быстро снюхалась
со всеми окрестными псами, и они с утра до ночи бега-
ли за нею. Она дарила свое расположение с равнодуши-
ем гулящей девки, путалась решительно со всеми и во-
дила за собою целую свору воздыхателей, которую со-
ставляли самые разные образцы лающего племени —
начиная с тех, что были величиной с кулак, вплоть до
таких, что ростом не уступали ослу. Она совершала с
ними бесконечные переходы по дорогам, а когда останав-
ливалась, чтобы отдохнуть на травке, они усаживались
вокруг и глазели на нее, вывалив языки.
Местные жители смотрели на нее, как на редкостное
чудо: никогда они еще не видели ничего похожего. Да-
же ветеринар становился в тупик.
Когда по вечерам она возвращалась к себе на конюш-
ню, стая ее ухажеров буквально осаждала виллу. Псы
269
пролезали во все отверстия живои изгороди, окружап-
шей парк, разрушали куртины, ломали цветы, рыли
ямы в клумбах, приводя садовника в полное отчаяние
Все ночи напролет они выли вокруг конюшни, где оби-
тала их подружка, и не было никакой возможности их
прогнать.
Днем они забирались даже в дом. Это было сущее
нашествие, бич, катастрофа. Владельцы виллы то и де-
ло натыкались на лестнице и даже в комнатах на ма-
леньких рыжих шавок с пышным, как султан, хвостом,
на охотничьих псов, на бульдогов, на бездомных шпи-
цев с грязной шерстью, бродяг без кола и двора, ил
громадных ньюфаундлендов, обращавших детей в бег-
ство.
И вот тогда в окрестностях стали попадаться псы,
которых прежде никто не встречал на десять миль вок-
руг: они неизвестно откуда появлялись, неизвестно, что
ели, а затем бесследно исчезали.
Тем не менее Франсуа души не чаял в Кокотке. Он
нарек ее Кокоткой без всякой задней мысли, хотя она
заслуживала такого прозвища, и все время повторял:
— Эта псина прямо как человек. Вот разве что не
говорит
Он заказал нарядный ошейник из красной кожи, па
котором была укреплена медная пластинка с вырезан-
ными на ней словами: «Мадмуазель Кокотка, принадле-
жит кучеру Франсуа».
Она превратилась в какую-то громадину. Если преж-
де она была страшно худа, то теперь стала страшно тол-
стой, а под ее раздутым брюхом, как и раньше, свиса-
ли длинные болтающиеся сосцы. Разжирела она сразу
и теперь, подобно тучным людям, с трудом ходила, ши-
роко расставляя лапы, с разверстой пастью и тяжело
отдуваясь, а если пробовала бежать, то тут же в изне-
можении останавливалась.
Ко всему еще она отличалась необычайной плодови-
тостью: только-только успев опростаться, она уже опять
ходила с брюхом, принося по четыре раза в году целый
помет щенят, принадлежавших ко всем разновидностям
собачьей породы. Франсуа, отобрав одного, оставля\
его в живых, чтобы «у нее сошло молоко», а остальных
складывал в свой кучерский фартук и, не моргнув гла-
зом, швырял их в реку.
270
Однако вскоре к жалобам садовника прибавились
жалобы кухарки. Она заставала псов в буфетной, в чу-
лане для угля, даже под плитой, и они тащили все, что
попадалось им на глаза.
Владелец виллы, выйдя из терпения, приказал Фран-
< \а избавиться от Кокотки. Огорченный кучер пытался
гг кому-нибудь отдать. Никто не соглашался взять ее.
Тогда, решив отделаться от нее, он попросил возчика,
направлявшегося в Жуанвиль-ле-Пон, по другую сторо-
ну Парижа, прихватить собаку с собой и оставить где-
нибудь в поле.
В тот же вечер Кокотка прибежала назад.
Пришлось пойти на решительные меры. Главному
кондуктору поезда, следующего в Гавр, вручили пять
франков, и он увез собаку с собой. Он должен был
выпустить ее по прибытии на место.
Через три дня она вновь появилась в конюшне,—
взъерошенная, отощавшая, ободранная, при последнем
издыхании.
Хозяин виллы сжалился над нею и больше не на-
стаивал на своем требовании.
Однако вскоре опять объявились псы — еще более
многочисленные и остервенелые, чем прежде. И вот од-
нажды вечером, когда в доме давали парадный обед,
какой-то наглый дог утащил начиненную трюфелями пу-
лярку прямо из-под носа у кухарки, которая не посме-
ла отнять у него добычу.
На сей раз владелец виллы окончательно вышел из
себя; позвав Франсуа, он в сердцах крикнул:
— Если вы до утра не швырнете эту тварь в воду,
я вас самого вышвырну за дверь! Понятно?
Кучер был ошеломлен, он поднялся к себе в комна-
ту и стал укладывать свой сундучок, решив покинуть
место. Но тут ему пришло в голову, что он никуда не
поступит до тех пор, пока с ним будет эта докучливая
тварь; подумал он также о том, что живет в прилич-
ном доме, где хорошо платят и сытно кормят, и сказал
себе, что никакая собака впрямь не стоит всего этого,
что надо позаботиться о собственных интересах; в конце
концов он твердо решил избавиться от Кокотки, как
только забрезжит день.
И все-таки спал он дурно. На заре он поднялся и,
ыпасшись прочной веревкой, отправился за собакой.
271
Она, не спеша, встала, встряхнулась, потянулась по м
телом и радостно подошла к хозяину.
Тут мужество оставило Франсуа, он с нежностью
принялся обнимать собаку, гладил ее длинные уши, це-
ловал в морду, наделял самыми нежными именами, ка*
кие только знал.
На соседней колокольне пробило шесть раз. Дольни
мешкать было нельзя. Он отворил дверь и позвал: «По-
шли». Собака завиляла хвостом, решив, что они идут
на прогулку.
Они пришли на берег, и он выбрал место, где, каза-
лось, было особенно глубоко. Привязав конец веревки
к красивому кожаному ошейнику, он поднял с земли
увесистый камень и набросил на него веревочную петлю.
Потом подхватил Кокотку на руки и принялся неистово
целовать ее, как целуют человека перед разлукой. Он
прижимал ее к груди, укачивал, приговаривая: «Краса-
вица ты моя, Кокотка, милая ты моя Кокотка», а она
не противилась и лишь повизгивала от удовольствия.
Раз десять он уже готов был бросить ее в воду, но
у него все не хватало духа.
Наконец он решился и с размаху швырнул ее в ре-
ку, как можно дальше. Сперва она пыталась плыть, как
делала всегда, когда ее купали, но голова, которую ка-
мень тянул вниз, то и дело погружалась в воду; и она
кидала на своего хозяина отчаянные, почти говорящие
взгляды, барахтаясь, как тонущий человек. Потом пе-
редняя часть ее тела ушла под воду, а задними лапами
она все еще судорожно била по воде; затем и они ис-
чезли.
Минут пять пузырьки воздуха еще лопались на по-
верхности реки, как будто вода в этом месте кипела;
и ошеломленный, почти обезумевший Франсуа, сердце
которого сильно колотилось, казалось, видел, как кор-
чится Кокотка на илистом дне; и в простоте душевной
этот крестьянский парень спрашивал себя: «Что-то те-
перь думает обо мне эта псина?»
Он едва не тронулся в уме; целый месяц он болел
и каждую ночь видел во сне свою собаку: ему мерещи-
лось, будто она лижет его руки, он слышал ее лай.
Пришлось пригласить врача. Наконец Франсуа стало
лучше, и хозяева в конце июня взяли его с собой в свое
поместье Бьесар, возле Руана.
272
Тут он опять оказался на берегу Сены. Он стал ку-
паться в реке Всякое утро шел туда с конюхом, и оба
нплавь переправлялись на другой берег.
И вот однажды, когда они, дурачась, барахтались
в воде, Франсуа внезапно крикнул своему приятелю:
— Гляди-ка, что это там виднеется? Я тебя сейчас
попотчую отбивной.
То была огромная дохлая собака, раздувшаяся и об-
лезлая; она плыла по течению лапами вверх.
Франсуа саженками подплыл к трупу, продолжая
сыпать шуточками:
— Черт побери! Она не больно-то свежа. Ну и до-
быча, старина! Нет, худой ее не назовешь.
И он описывал круги на воде, держась на почтитель-
ном расстоянии от громадного, уже разложившегося жи-
вотного.
Внезапно он замолчал и начал приглядываться к тру-
пу с необычайным вниманием; затем подплыл совсем
близко, как будто на сей раз решил дотронуться до него.
Он впился глазами в ошейник, потом протянул руку,
ухватил дохлую собаку за шею, повернул ее, подтянул
к себе и прочитал на позеленевшей медной пластинке,
которая еще держалась на выцветшем ошейнике: «Мад-
муазель Кокотка, принадлежит кучеру Франсуа».
Мертвая собака опять нашла своего хозяина в ше-
стидесяти милях от их дома!
Франсуа испустил страшный крик и поплыл из по-
следних сил к берегу, продолжая вопить. Выскочил из
моды, и голый, не помня себя от ужаса, кинулся бежать,
не разбирая дороги. Он лишился рассудка!
ДРАГОЦЕННОСТИ
Лантен встретил эту девушку на званом вечере у по-
мощника столоначальника и тотчас же угодил в любов-
ные сети.
Она была дочерью провинциального податного ин-
«лектора, умершего несколько лет назад. В Париж она
приехала вместе с матерью: та охотно посещала несколь-
ко буржуазных семейств, живших по соседству, в надеж-
273
де выдать замуж эту юную особу. Женщины они были
бедные, но вполне достойные, благовоспитанные и доб-
рожелательные. Барышня являла собой законченный об-
разец порядочной девушки, которой всякий разумный
юноша мечтает вверить свою судьбу. Ее неброская крл-
сота сочеталась с очарованием кроткой чистоты, а чуть
приметная улыбка, постоянно игравшая на ее губах, ка-
залась отражением души.
Все вокруг расточали ей похвалы; все, знавшие со,
не уставали повторять: «Счастлив будет тот, кто возь-
мет ее в жены. Лучше не сыскать».
Лантен, в то время старший письмоводитель в мини-
стерстве внутренних дел, с годовым жалованием в три
тысячи пятьсот франков, посватался и женился на ней
Он был бесконечно счастлив в супружестве. Она ве-
ла дом так умело и экономно, что могло показаться, буд-
то они живут чуть ли не в роскоши. Она окружала му-
жа трогательными знаками внимания, нежностью, ла-
ской, а обаяние ее было так велико, что и через шесть
лет после их встречи он любил ее еще больше, чем и
первые дни.
Он порицал в ней только чрезмерную любовь к теат-
ру и к фальшивым драгоценностям.
Ее приятельницы (она свела знакомство с женами
нескольких скромных чиновников) то и дело доставали
ей место в ложе на модные пьесы, даже на первые пред-
ставления; и она чуть не силком таскала мужа на эти
спектакли, хотя такие развлечения смертельно утомля-
ли его после проведенного на службе дня. Он умолял
ее ходить на спектакли с какой-либо знакомой дамой,
которая затем привозила бы ее домой. Она долго откл*
зывалась, находя, что это неприлично. Наконец согласи
лась, чтобы сделать ему приятное, и он был бесконечно
благодарен ей за это.
Пристрастие к театру вскоре породило в ней стрем-
ление наряжаться. Правда, одевалась она по-прежнему
просто и скромно, но неизменно со вкусом, и ее нежили
прелесть, ее неотразимая прелесть, скромная и улыбчи-
вая, казалось, обретала особую пикантность от просто-
ты ее платьев. Однако она приобрела привычку вдевать
в уши крупные подвески из горного хрусталя, походив-
шие на алмазы; носила она и ожерелья из фальшивого
жемчуга, браслеты из поддельного золота, гребни, уи-
274
раженные многоцветными стеклышками, напоминавши-
ми драгоценные камни.
Ее мужа несколько шокировала эта страсть к показ-
ному блеску, и он часто повторял.
— Милая моя! Если у женщины нет средств поку-
пать настоящие драгоценности, пусть уж украшают ее
собственная красота и прелесть — вот самые редкостные
сокровища.
Но она кротко улыбалась и отвечала:
— Как же быть? Я все это люблю. Такая уж у ме-
ня слабость. Я хорошо знаю, что ты прав, но себя ведь
нс переделаешь. О, как бы я обожала настоящие драго-
ценности!
Она, словно четки, перебирала ожерелья из поддель-
ного жемчуга, любовалась, как отливают на свету грани
отполированного хрусталя, и повторяла:
— Да ты погляди, как все это превосходно сделано!
Можно поклясться, что они не фальшивые.
Он говорил с улыбкой:
— Вкусы у тебя, как у цыганки.
Иной раз, по вечерам, когда они сидели вдвоем у
камина, она приносила и ставила на чайный столик
сафьяновый ларец, в котором хранила свои «побрякуш-
ки», как говорил Лантен, и начинала разглядывать эти
фальшивые драгоценности с таким жадным вниманием,
к.|к будто ощущала при этом тайное, но глубокое на-
с \аждение; она упорно надевала мужу на шею какое-
нибудь ожерелье и потом от души смеялась, восклицая:
— Ну до чего ж ты забавен!
Затем кидалась ему в объятия и страстно целовала его.
Однажды зимним вечером она была в Опере и воз-
нратилась домой, вся дрожа от холода. На следующий
день она кашляла. А через неделю скончалась от воспа-
>( имя легких.
Лантен чуть было не сошел следом за ней в моги-
ау. Он был в таком отчаянии, что его волосы в один
месяц поседели. Бедняга плакал с утра до вечера, серд-
ит его разрывалось от нестерпимого горя, его преследо-
1Н1\о воспоминание об усопшей, он не мог забыть ее
\ м»|бку, голос, весь ее прелестный облик.
Время не смягчило его горя. Часто, когда в присут-
। ним Лантена сослуживцы принимались толковать
• повседневных делах, можно было видеть, как щеки
275
у него вдруг надувались, нос морщился, глаза наполни
лись влагой, на лице появлялась страдальческая грима
са, и он всхлипывал.
Он сохранил в полной неприкосновенности комнату
своей супруги и каждый день запирался в ней, чтобы
думать об усопшей; вся мебель и даже наряды покой
ницы оставались на своем месте, там, где они находи
лись в ее последний день.
Между тем жить ему стало труднее. Прежде он от*
давал жалованье жене, и денег хватало на все нужды
супружеской четы, теперь же их недоставало для него
одного. Он растерянно спрашивал себя, как это она
умудрялась постоянно покупать для него дорогие вина
и готовить изысканные кушанья, лакомиться которыми
при своих скромных средствах он теперь уже не мог.
У него появились долги, и он бегал в поисках дг
нег, подобно всем, кто находится в стесненных обсто-
ятельствах. И вот однажды утром, когда у него не ока*
залось ни единого су, а до конца месяца оставалась еще
целая неделя, он надумал что-либо продать. И ему тот-
час же пришла в голову мысль избавиться от «побряку-
шек» своей покойной жены, ибо в глубине души он все
еще испытывал неприязнь к этой «поддельной роско-
ши», которая в прошлом так раздражала его. То, что эти
безделушки постоянно мозолили ему глаза, несколько
омрачало даже воспоминание о горячо любимой жене
Лантен долго рылся в груде дешевых украшений,
которые остались после нее, ибо до последних дней жил
ни она упрямо покупала их и чуть ли не каждый вечер
приносила домой новую вещицу; он остановил свой вы
бор на большом ожерелье, которое ей как будто особен
но нравилось: он решил, что оно может стоить шесть,
а то и восемь франков, ибо для поддельного оно и
впрямь было выполнено весьма искусно.
Он опустил ожерелье в карман и направился в мини
стерство бульварами, ища по пути лавку какого-нибудь
ювелира, который внушил бы ему доверие.
Наконец он увидел ювелирный магазин и вошел ту-
да, немного стыдясь, что ему придется обнаружить своа
бедственное положение, раз уж он продает такую деше
вую вещь.
— Сударь! Я хотел бы узнать, во что вы оцените
эту безделицу? — спросил он у ювелира.
276
Тот взял ожерелье, внимательно осмотрел его, по-
игртел, взвесил на ладони, взял лупу, кликнул приказ»
пика, что-то шепнул ему, снова положил ожерелье на
прилавок и поглядел на него издали, чтобы получить
о нем более верное представление.
Лантен, смущенный таким священнодействием, от-
крыл было рот, чтобы сказать: «О, я прекрасно пони-
маю, что оно стоит недорого!» — но тут ювелир заго-
ворил:
— Сударь! Вещь эта стоит от двенадцати до пятна-
дцати тысяч франков; однако я могу купить ее у вас
лишь при том условии, что вы меня подробно осведоми-
те, как оно к вам попало.
Вдовец выпучил глаза и замер с разинутым ртом —
он ничего не понимал. Наконец он пролепетал:
— Как вы сказали?.. Вы уверены?
Владелец лавки не понял истинной причины его
удивления и сухо заметил:
— Можете предложить его еще кому-нибудь, если
рассчитываете получить больше. По-моему, дороже
пятнадцати тысяч оно не стоит. Если же не найдете
лучшего покупателя, вернитесь ко мне.
Совершенно оторопев, Лантен забрал ожерелье и
ушел, испытывая смутную потребность остаться одному
и немного поразмыслить.
Но едва он оказался на улице, как на него напал
неудержимый смех: «Кретин! Вот кретин! — подумал
он.—Нет, надо было поймать его на слове! Ну и юве-
\ир! Не умеет отличить фальшивое ожерелье от на-
। тоящего!»
И он вошел в другую лавку, в самом начале улицы
Мира.
Едва увидев ожерелье, ювелир воскликнул:
— Ах, черт побери! Я хорошо помню это колье, оно
куплено у меня.
Весьма смущенный, Лантен осведомился:
— Сколько оно стоит?
— Сударь! Я продал его за двадцать пять тысяч.
II готов купить его у вас за восемнадцать, если вы мне
укажете, как того требует закон, каким образом вы ста-
М1 его владельцем.
На сей раз Лантен плюхнулся на стул — он замер
от изумления. Потом выдавил из себя:
277
— Однако .. однако осмотрите его повнимательнее,
сударь, я ведь до сих пор полагал, что оно... поддельное
— Как ваша фамилия, сударь? — спросил ювелир
— Моя фамилия Лантен, я чиновник, служу в мн
нистерстве внутренних дел, а живу в доме номер ulicci
надцать по улице Мучеников.
Владелец лавки раскрыл свои торговые книги, поли
стал их и проговорил:
— Ожерелье это и в самом деле было отослано го<
поже Лантен на улицу Мучеников, дом шестнадцать,
двадцатого июля тысяча восемьсот семьдесят шесток»
года.
Мужчины уставились друг на друга: чиновник
опешив от неожиданности, ювелир — предполагай
кражу.
Ювелир продолжал:
— Не согласитесь ли вы оставить мне это колы
всего лишь на сутки? Я выдам вам сохранную расписка
— Разумеется,— пролепетал Лантен и вышел, ело
жив листок и сунув его в карман.
Он пересек улицу, пошел по ней вверх, обнаружил,
что идет не туда, вернулся к Тюильри, перешел на
другой берег Сены, понял, что опять сбился с пути,
и направился к Елисейским полям. Он не мог ни на
чем сосредоточиться, хотя старался рассуждать, понять
Нет, его жена не могла купить такое ценное ожерелы
Разумеется, нет. Но тогда это подарок! Подарок! По
дарок! От кого же? С какой стати?
Он остановился, застыл прямо посреди улицы. Ужас
ное подозрение закралось в его сердце. Выходит, она
Но тогда и все остальные драгоценности тоже подарки!
Ему почудилось, что земля ходит под ним ходуном, чп»
растущее перед ним дерево качается; он вытянул руки
и рухнул без чувств.
Очнулся он в аптеке, куда его отнесли прохожие
Попросил проводить его домой и заперся у себя.
До самой ночи он безутешно плакал, кусая платок,
чтобы не кричать. Потом, разбитый усталостью и горем,
лег в постель и заснул свинцовым сном.
Его разбудил солнечный луч, и он медленно поднялся
чтобы пойти в министерство. После подобных встрясок
работать тяжело. Он сообразил, что можно сослаться на
болезнь, и послал своему начальнику письмо. Затем по
278
думал, что надо опять идти к ювелиру, и побагровел от
11ыда. Он долго размышлял. Но не оставлять же все-
глки ожерелье у этого человека! Он оделся и вышел.
Стояла прекрасная погода, над Парижем раскину-
лось синее небо; казалось, город улыбается. Засунув
руки в карманы, фланеры бездумно прогуливались.
Глядя на них, Лантен подумал: «Счастлив тот, у кого
есть средства! С деньгами и горе не страшно, идешь,
иуда угодно, путешествуешь, развлекаешься! О, если бы
к был богат!»
Он почувствовал, что голоден — ведь он ничего не
гл с позавчерашнего дня. Но в кармане у него было пу-
сто, и он опять вспомнил об ожерелье. Восемнадцать ты-
сяч франков! Восемнадцать тысяч! Да, это сумма!
Он дошел до улицы Мира и начал прохаживаться
взад и вперед по тротуару против ювелирной лавки.
Восемнадцать тысяч франков! Раз двадцать он собирал-
ся войти, но всякий раз его останавливал стыд.
Между тем его мучил голод, сильный голод, а у не-
го не было ни гроша. И вдруг он решился, почти пере-
бежал улицу, чтобы не оставить себе времени для раз-
мышлений, и влетел к ювелиру.
Заметив Лантена, тот поспешил ему навстречу и,
учтиво улыбаясь, придвинул стул. Пришли и приказчи-
ки; они украдкой поглядывали на Лантена, глаза у них
весело блестели, губы кривились в усмешке.
— Я навел справки, сударь,— торжественно начал
ювелир,— и, если намерения ваши не переменились, я
ютов уплатить вам сумму, Которую уже называл.
— Ну да, разумеется,— пробормотал чиновник.
Ювелир достал из ящика восемнадцать кредитных
Аплетов, пересчитал их и протянул Лантену. Тот поста-
вил свою подпись на квитанции и дрожащей рукой су-
нул деньги в карман.
Затем, уже собравшись уходить, он повернулся к
хозяину лавки, который все еще улыбался, и, опустив
। лаза, проговорил, заикаясь:
— У меня... у меня есть и другие драгоценности...
Они мне достались... тоже по наследству. Не хотите ли
мы их приобрести?
— Охотно, сударь,— с поклоном ответил ювелир.
Один из приказчиков выскочил, чтобы посмеяться
ийолю, другой стал трубно сморкаться.
279
Лантен покраснел, но сохранял невозмутимое i ь и
важность:
— Я вам сейчас же их доставлю,— сказал он.
Он нанял фиакр и отправился за драгоценностимн
Час спустя он возвратился к ювелиру, так и нс у»
пев позавтракать. Они начали внимательно разгляди
вать украшения, одно за другим, оценивая каждую
вещь. Почти все были приобретены в этом магазин»
Теперь Лантен торговался, выходил из себя, трсАн
вал, чтобы ему показали торговые книги, и по мере in
го, как росла общая сумма, он говорил все громче и
громче.
Тяжелые бриллиантовые подвески пошли за ди»
дцать тысяч франков, браслеты — за тридцать пять гм
сяч, броши, кольца и медальоны — за шестнадцать im
сяч, убор из изумрудов и сапфиров — за четырнадцать
тысяч, солитер, висевший на золотой цепочке,— за io
рок тысяч; все вместе составило сумму в сто девянос т
шесть тысяч франков.
Владелец лавки проговорил с добродушной усмсш
кой:
— Должно быть, особа, от которой вы это унасл»
довали, вкладывала все свои сбережения в драгоцги
ности.
— Такой способ помещать свои деньги ничуть и»
хуже всякого другого,— с важностью произнес Лантан
И удалился, условившись с ювелиром, что на другий
день будет произведена окончательная оценка.
Выйди на улицу, он посмотрел на Вандомскую кч
лонну, и ему захотелось взобраться на нее, как на при
зовой столб. Он почувствовал в себе такую легкое п«
что, казалось, мог бы поиграть в чехарду, перепрыгну»
через статую императора, видневшуюся высоко в нсП>
Завтракал он у Вуазена и пил там вино по дим
цать франков за бутылку.
Затем нанял фиакр и совершил прогулку по Булон
скому лесу. Он свысока поглядывал на другие экипажи
и ему ужасно хотелось крикнуть прохожим: «Я, я тож*
богат! У меня двести тысяч франков!»
Вдруг он вспомнил о министерстве. Он велел от мм
ти себя туда, смело вошел к своему начальнику и обь
явил:
280
— Сударь! Я пришел вручить вам прошение об от*
• i.iiiKe. Я получил в наследство триста тысяч франков.
11отом он пожал руки своим бывшим сослуживцам
и рассказал им о планах своей новой жизни; обедать
•к отправился в Английское кафе.
Оказавшись рядом с каким-то человеком, которого
он счел достаточно почтенным, Лантен не мог устоять
пгред соблазном и не без рисовки поведал своему со-
беседнику, что только что получил в наследство четы-
реста тысяч франков.
Впервые в жизни он не скучал в театре, а ночь про-
пс \ с девицами легкого поведения.
Через полгода он женился. Его вторая жена оказа-
s.icb особой в высшей степени порядочной, но с тяже-
мнм характером. Она изрядно испортила ему жизнь.
ДВЕРЬ
— Да, совсем не просто объяснить, почему иные
мужья закрывают глаза на неверность своих жен! —
•пн кликнул Карл Масулиньи.— Разумеется, на своем
пеку я повидал их во множестве и пришел к заключе-
нию, что у каждого были на то свои причины. Всякий
p.i । я старался понять: что же они — слепы, проница-
и’\ьны или попросту немощны? Полагаю, что среди них
нс г ре чаются мужчины всех трех категорий.
О слепых распространяться не стоит. Впрочем, их
иже нельзя считать покладистыми мужьями, ибо они
пи о чем не ведают: это простофили, которые дальше
• моего носа ничего не видят. Кстати, одно небезынтерес-
... и весьма курьезное наблюдение! Замечали ли вы,
• какой легкостью мужчины — все мужчины, и даже
женщины, все женщины,— позволяют себя обманывать?
Мы становимся жертвой любой хитрости тех, кто нас
•кружает: наших детей и наших друзей, наших слуг
п наших поставщиков. Люди легковерны; странно, но
ин того, чтобы заподозрить, разгадать и расстроить
хитроумные замыслы других, мы не выказываем и деся-
1'iii доли той изобретательности, какую выказываем,
пытаясь, в свою очередь, кого-нибудь провести.
281
Мне известны три разновидности проницательны i
мужей.
Во-первых, те, кто прямо заинтересован в том, mi и
бы у жены был любовник или даже любовники: это ли
бо приносит им доход, либо тешит их тщеславие, лн<»н
помогает достичь иных целей. Такие мужья требую i
только соблюдения приличий, а все прочее их вполни
удовлетворяет.
Другие рвут и мечут. О них можно было бы сочи
нить превосходный роман.
И, наконец, малодушные! Эти больше всего бояк я
скандала.
Встречаются люди немощные, вернее сказать, утом
ленные: они избегают супружеского ложа из боязни,
что, чего доброго, станут волочить ногу или что их хна
тит удар. А потому охотно мирятся с тем, чтобы такой
опасности подвергался друг дома.
Я знавал оригинала, который оберегал себя от обыч
ного жребия мужей способом весьма своеобразным н
остроумным.
В Париже я как-то познакомился с очень изысканной
светской четой, которую везде охотно принимали. Женя,
необычайно живая, высокая, тоненькая, постоянно был*
окружена роем поклонников; поговаривали, будто у нг«
бывали любовные похождения. Мне она понравилш ь
меткостью суждений; думается, я ей тоже понравился
Я стал за нею волочиться, вернее, сделал первую попьп
ку, которую она встретила явным поощрением. Вскоре
дело у нас дошло до нежных взглядов, долгих руконо
жатий, до всех тех ласковых знаков внимания, которые
предваряют решительное наступление.
И все-таки я мешкал. Я всегда считал, что светски*
связи, даже самые мимолетные, не искупают ни том»
вреда, какой они нам причиняют, ни тех неприятностей
какие могут повлечь за собой. Вот почему я мыслспн»»
оценивал те приятные минуты, на которые мог уповаи»,
и те неудобства, которых должен был страшиться, к.н»
вдруг мне почудилось, будто муж что-то заподозрил и
следит за мной.
Как-то вечером на балу, когда я нашептывал моло
дой женщине комплименты в маленькой гостиной, рм!
положенной между большими танцевальными залами,
282
। «друг увидел в зеркале лицо внимательно наблюдав-
• irio за нами человека. Это был ее муж. Наши взгляды
। р< стились, и я увидел все в том же зеркале, что он
.... . к нам спиной и удалился.
Я прошептал:
- Ваш муж шпионит за нами.
Казалось, она была ошеломлена:
— Мой муж?
— Да, он уже не в первый раз нас выслеживает.
— Полноте! Вы в этом уверены?
- Совершенно уверен.
— Как странно! Обычно он, напротив, держит се-
<>и с моими друзьями весьма любезно.
— Быть может, он догадался, что я вас люблю!
— Да полноте! Ведь за мною и до вас ухаживали.
Н|икую женщину, если она хоть сколько-нибудь на ви-
п, окружает толпа поклонников.
— Верно. Но только я люблю вас по-настоящему.
— Если даже допустить, что это правда, мужья ни-
<нда не догадываются о такой опасности.
— Стало быть, ои не ревнив.
— Нет... нет.,.— Она на мгновение задумалась.—
11гг... Я ни разу не замечала, чтобы он ревновал меня.
— И он никогда... никогда за вами не следил?
— Нет... Я вам уже сказала, он весьма любезен с
ЧИНМИ друзьями.
С этого дня я стал ухаживать за нею настойчивее.
• !<• то, чтобы женщина нравилась мне больше, меня про-
к) прельщала возможность вызвать ревность у ее мужа.
О ней я судил достаточно трезво и проницательно.
' >п<1 не была лишена того обаяния, которое так ценят
•» ( пете, у нее был живой, хотя и поверхностный ум, ве-
гч»|й и приятный нрав, но она не обладала истинной,
•ропикающей в душу прелестью. Я вам уже говорил,
• к» ее искрометная живость была несколько показной,
< пегантность чересчур вызывающей. Как бы это по-
ч’ппе сказать? Все это... все это вместе взятое было
•Корее декорацией... только фасадом.
11 вот однажды, когда, отобедав у них, я хотел уже
•и» сняться, муж сказал:
Дорогой друг! (С некоторых пор он именовал'
огня своим другом.) Мы скоро собираемся в деревню.
283
А для моей жены и для меня большое удовоми ..........
принимать там людей, милых нашему сердцу. I 1рн» .
жайте к нам погостить на месяц! Это было бы 4<ik и*-
безно с вашей стороны!
Я опешил, но принял приглашение.
Итак, через месяц я приехал в их поместье В< р»ч »
сон, в Турени
На вокзале, в пяти километрах от замка, меня л. । •
ли. Встречающих было трое — она, муж и незнаком!
мне господин, некий граф де Мортерад, которому я и.
же и был представлен. Он был, видимо, рад знаком* »
ву со мной. Самые странные мысли лезли мне в гоми»,
пока мы крупной рысью ехали по живописной дорпм
окаймленной с обеих сторон зеленым кустарником
Я думал:
«Да что же все это значит? Ведь муж, конечно, д.
гадывается, что нас с его женою влечет друг к
и вместе с тем приглашает меня к себе, принимает.
близкого человека, и словно говорит: «Вперед, впер» «
мой милый, путь открыт!»
Потом мне представляют этого графа, который, п-
моему, весьма прочно обосновался в доме и... и, вн
мо, уже подумывает, как бы ему ретироваться; он. и
жалуй, не меньше мужа рад моему приезду.
Кто же он? Ветеран, мечтающий об отставке? 1 !<•*•
же на то. Но тогда... стало быть, эти двое мужчин
ключили молчаливое соглашение, подленький дов он* ।
столь принятый в обществе. И мне предлагают, нс ।
воря об этом вслух, войти в их компанию со всеми ни
текающими отсюда последствиями. Мне протягипин -
руки, раскрывают объятия. Передо мной распахни.*»•
все двери, все сердца.
А она? Еще одна загадка. Она должна, она иг м.
жет не знать! И все-таки?.. Все-таки?.. Да... Решит» »
но ничего не понимаю!..»
Обед прошел очень весело, хозяева были в< <»•<
радушны. Выйдя из-за стола, муж и его приятель и»
лись за карты, а мы с хозяйкой дома вышли на крю*
цо полюбоваться лунным светом. Казалось, прирн.
необычайно волновала ее, и я решил, что миг моего (.
женства близок. В тот вечер она и впрямь казалась м».
прелестной. Сельская природа сделала ее более нежь-»*
вернее, более томной. Высокая, тонкая, она выгхял»”
284
K in» красиво на каменном крыльце, рядом с большой
• мои, в которой цвело какое-то растение. Мне захоте-
ть увлечь ее под сень деревьев и броситься к ее но-
IM. шепча слова любви.
11ослышался громкий голос мужа.
Луиза!
Да, друг мой!
— Ты забываешь о чае.
— Иду, друг мой.
Мы возвратились в дом, и она напоила нас чаем.
dy/кчины, кончив играть в карты, клевали носом. Пора
hi х) расходиться по комнатам. Я долго не мог заснуть
•« < пал дурно.
На другой день после полудня мы решили совершить
• 1»*и улку отправились в открытом ландо осматривать
nute-то развалины. Мы с нею устроились на заднем
идснье, а двое мужчин — против нас, спиной к кучеру.
Завязалась оживленная беседа, дружеская, непри-
•цжденная. Я сирота, и мне почудилось, будто я вдруг
•прел семью — так мне было хорошо и просто в их
анпестве.
Внезапно, когда она доверчиво вытянула ногу, по-
ни коснувшись башмаков мужа, он прошептал с укори-
•нои
— Луиза, прошу вас: не донашивайте своей старой
•пуни. Не понимаю, почему в деревне надо меньше сле-
IIIп> за собой, чем в Париже?
Я опустил глаза. На ней и в самом деле были ста-
рые. искривленные ботинки, и я обратил внимание, что
• у >ок плохо натянут.
Она покраснела и поспешно спрятала ногу под
-илгье. Друг дома сидел с отсутствующим видом и без-
листно смотрел вдаль.
Муж предложил мне сигару, я взял ее...
I (есколько дней кряду мне никак не удавалось ос-
• нься с ней вдвоем, хотя бы на минуту,— муж неот-
• упно следовал за нами. Впрочем, со мной он был не-
•пычайно любезен
Однажды утром он зашел за мною, чтобы пройтись
♦ • ывтрака. Разговор у нас коснулся брака. Я произнес
• <<колько банальных фраз об одиночестве и о семейной
♦ и ши, которой женская нежность придает столько оча-
• И1.1ПИЯ. Но он прервал меня:
285
— Мой милый! Не рассуждайте о том, чего вы и*
знаете. Если у женщины нет особых причин продолжав
вас любить, она быстро охладевает. Эти чаровницы при
бегают к кокетству лишь до той поры, пока еще ни
принадлежат нам, а потом ни о каком кокетстве лаж*
и не думают. Притом... порядочные женщины... то <•< in
наши жены .. они... они не... им недостает... словом, «»ии
недостаточно искусны в чисто женском ремесле. Boi
как я понимаю...
Больше он ничего не сказал, а я так и не догадал< и
что же именно было у него на уме.
Дня через два после этого разговора он рано утром
пригласил меня к себе в комнату, чтобы показать соГ»
рание гравюр.
Я опустился в кресло против большой двери, отд*
лявшей его покои от покоев жены, и слышал, как 4*
этой дверью кто-то ходит, что-то двигают; я неводи
щим взглядом смотрел на гравюры, но время от времг
ни восклицал:
— Прелестно! Ах, до чего тонко! До чего tohkoI
Вдруг он сказал:
— Погодите, в соседней комнате у меня есть чудг<
ная гравюра. Сейчас я ее принесу.
Он кинулся к двери и распахнул обе створки, точн»
в театре.
В большой неприбранной комнате, посреди валян
шихся на полу юбок, воротничков, блузок, я увидел юм
сокую, сухопарую, растрепанную женщину в старом н
помятой шелковой юбке, обтягивавшей худые бсдрн
она расчесывала щеткой перед зеркалом светлые, и»»
роткие и редкие волосы.
Ее острые локти нелепо торчали; а когда она п ш
пуге оглянулась, я заметил, что под простой полотняинй
сорочкой жалко проступают ребра, и понял, что на
дях это убожество прячут под фальшивым ватным йн«
стом.
Муж весьма натурально охнул, попятился и, нн
спешив затворить дверь, с сокрушенным видом нрон*
ворил:
— О, господи! До чего ж я глуп! Болван! Жена ин
веки не простит мне такой оплошности!
А мне ужасно хотелось от всей души поблагодарит
.его-
286
Через три дня я уехал, крепко пожав руки обоим
мужчинам и поцеловав ручку хозяйке дома, которая
мсьма холодно простилась со мной.
Карл Масулиньи умолк.
Кто-то спросил:
— А что же друг дома?
— Не знаю... Но только... только он был явно опе-
илен тем, что я так быстро уезжаю...
ОТЕЦ
Время от времени я навещаю своего друга Жана
и» Вальнуа. Живет он в небольшом поместье на берегу
“Mi, среди леса. Он уехал туда после того, как прожил
• Париже лет пятнадцать, ведя там жизнь самую рас-
•шную. Внезапно ему все опротивело — мужчины и
• ппцины, развлечения, ужины, карты, и он обосновал-
•| и этом имении, где родился.
Мы — двое-трое его друзей,— случается, проводим
. пего две, а то и три недели. Когда мы приезжаем, он,
• ••вечно, бывает нам рад, но когда мы убираемся восво-
*• и, с удовольствием остается в одиночестве.
Итак, я поехал к нему на прошлой неделе, и он
н гретил меня с распростертыми объятиями. Мы подол-
v ьывали вместе, но проводили время и порознь. Днем
и обычно читает, а я работаю; однако каждый вечер мы
• << г довали до полуночи.
Гак было и в минувший вторник: после душного дня,
«шов в девять вечера, мы сидели вдвоем и, поглядывая
к реку, струившуюся у наших ног, обменивались до**
*•• м»но туманными мыслями насчет звезд, которые от-
.'•/к.|\ись в воде и будто проплывали перед нами. Да,
обменивались весьма туманными, расплывчатыми
• обрывочными мыслями, ибо разум наш весьма огра-
•ги и, убог и немощен. Я сожалел об участи светила,
нюрое угасает в созвездии Большой Медведицы. С не-
• юрых пор его можно различить только в очень ясные
"••hi — до такой степени оно померкло. А если небо по-
нрную хотя бы легкой дымкой, эта умирающая звезда
287
исчезает. Мы размышляли об обитателях далеких мир. ».
о том, что мы даже представить себе не можем «ими*
этих существ, не можем догадаться, какие у них орппн»
и свойства, к какому царству — животному или р.и п*
тельному—они принадлежат, из какого вещес-in.i. и
какой материи созданы, словом, рассуждали о
явлениях, которые недоступны человеческому во<»ьр.
жению.
Вдруг издали донесся возглас:
— Барин, барин!
Жан ответил:
— Я тут, Батист.
Отыскав нас, слуга объявил:
— Сударь, там опять ваша цыганка.
Мой друг рассмеялся, потом громко захохотал, •••♦
с ним не часто бывает, и спросил-
— Стало быть, нынче девятнадцатое июля?
— Ну да, сударь.
— Превосходно. Велите ей подождать. Накормим
ее ужином. Минут через десять я приду.
Когда слуга удалился, мой друг взял меня под р\ю
— Пойдем-ка не спеша,— сказал он,— по дорон* -
расскажу тебе занятную историю.
Случилось это семь лет тому назад, в год моего при
езда сюда; как-то вечером я вышел пройтись по
Стояла такая же чудесная погода, как сегодня, и я м» ♦
ленно шел под высокими деревьями, любуясь на звсып
видневшиеся сквозь листву, вдыхая, впивая ш»*
грудью свежие запахи ночи и леса.
Я только что навсегда расстался с Парижем. Я <•••
утомлен, чертовски утомлен и испытывал невыразим.»
отвращение ко всей той мерзости, ко всем тем r\vn»*
стям и низостям, на которые вдоволь насмотрелся и »
которых сам участвовал целых пятнадцать лет.
Я далеко, очень далеко углубился в лес и шел •»
перь по ухабистой дороге, которая ведет в селение Кр>
зиль, километрах в пятнадцати отсюда.
Вдруг моя собака, большой охотничий пес, с юи
рым я никогда не расстаюсь, замер на месте и j.ip».
чал. Я было решил, что он учуял лису, волка или н.п»,
на, и осторожно двинулся вперед на цыпочках, чп»<«»«
288
нс поднимать шума; но внезапно я услыхал вопли, че-
ловеческие вопли — придушенные, воющие, отчаянные.
В чаще леса явно кого-то убивали, и я побежал на
крик, сжимая в правой руке дубовую трость, тяжелую,
как палица.
Теперь жалобные стоны слышны были отчетливее,
но странное дело — звучали они почему-то приглушенно.
Могло показаться, будто они доносятся из какого-то
домика, быть может, из хижины угольщика. Бок бежал
и трех шагах впереди меня, останавливался, опять убе-
гал; он был сильно возбужден и, не переставая, рычал.
И тут другой пес, громадный черный пес со сверкающи-
ми глазами, преградил нам путь. Я ясно различал осле-
пительно белые клыки, блестевшие в его пасти.
Подняв трость, я кинулся на пса, но Бок уже набро-
сился на него, и собаки покатились по земле, вонзив
зубы друг другу в горло. Я поспешил дальше и чуть
было не наткнулся на лежавшую посреди дороги ло-
шадь. В изумлении я остановился, чтобы получше раз-
глядеть эту лошадь, и тут прямо перед собой заметил
повозку или скорее дом на колесах, один из тех коче-
вых домов, в каких разъезжают по нашим селениям в
дни ярмарок бродячие акробаты и торговцы.
Именно оттуда и неслись вопли — жуткие, ^прекра-
щающиеся. Дверь помещалась на противоположной от
меня стороне этой колымаги, поэтому я обошел колыма-
гу кругом и взбежал по трем деревянным ступенькам,
приготовившись наброситься на злоумышленника.
То, что я увидел, показалось мне до того странным,
что сперва я просто ничего не понял. Какой-то мужчи-
на, стоя на коленях, видимо, молился, а на кровати,
оказавшейся в этом ящике на колесах, металось, билось
и вопило ни на что не похожее, скрюченное, корчившее-
ся от боли полуголое существо, лица которого я разгля-
деть не мог.
Это была женщина, у которой начались родовые
схватки.
Уразумев наконец, чем именно вызваны эти ужасные
стоны, я дал знать о своем присутствии, и растерявший-
ся мужчина, смахивавший на марсельца, стал умолять
спасти его, спасти ее, посулив мне в самых цветистых
иыражениях самую невероятную признательность. Я в
жизни не присутствовал при родах, никогда мне не при-
Н> Ги де Мопассан, т. 2. 289
ходилось оказывать помощь в подобных обстоятельств
ни единому существу женского пола: ни женщине, ни
собаке, ни кошке,— и я откровенно об этом объяниу
беспомощно глядя на страдалицу, которая отчаянно
пила на кровати.
Потом, вновь обретя присутствие духа, я спрос и'
ошеломленного мужчину, почему он не едет в ближлн
шее селение. Лошадь его, оказывается, оступилась в рьи
вине, упала, должно быть, сломала ногу и не может под
няться.
— Ну что ж, любезнейший! —сказал я ему.— I ••
перь нас двое, и мы как-нибудь доставим вашу жни
ко мне.
Злобное рычание собак принудило нас выйти, и н.и»
пришлось разнимать псов ударами палки, рискуя при
этом убить их. И тут мне пришла мысль запрячь и*
вместе с нами по бокам — одну справа, другую слева,
чтобы они помогали нам тащить колымагу. В дес и и.
минут все было готово, и повозка медленно тронула! ь
в путь, подбрасывая на ухабах злосчастную роженицу
чье чрево разрывалось от потуг.
Какой же это был путь, друг мой! Мы тащилн< •
вперед, тяжело дыша, натужно хрипя, обливаясь п<»
том, скользя, иногда падая, а наши бедные псы пыхп
ли рядом, точно кузнечные мехи.
Нам потребовалось три часа, чтобы добраться
замка. Когда мы, наконец, достигли ворот, вопли в н<»
возке затихли. Мать и дитя чувствовали себя впилш
сносно.
Их уложили в чистую постель, затем я велел
прячь лошадей и привезти врача, а марселец, приоСмм
рившись и успокоившись, на радостях наелся до отн«и»
и напился до чертиков, отметив таким способом блин»
получные роды.
На свет появилась девочка.
Люди эти пробыли у меня неделю. Мать, мадмуа
Эльмира, искренне считавшая себя ясновидящей, п<ц у
лила мне долгую-долгую жизнь и золотые горы.
Ровно через год, день в день, тот самый слуга, и »
торый только что приходил за мною, разыскал меня но
еле обеда, под вечер, в курительной и сказал:
— Прошлогодняя цыганка явилась благодарить на»
сударь.
290
Я велел впустить ее и буквально остолбенел, увидя
рядом с нею здоровенного детину, толстого и белобры-
сого, истого уроженца севера, который, поклонившись,
стал держать речь на правах главы семейства. Он, де-
скать, узнал, как я был добр к мамзель Эльмире, и ре-
шил в годовщину памятного события поблагодарить ме-
ня и заверить в их вечной признательности.
Я предложил им поужинать на кухне и переночевать.
11а другой день они ушли.
И вот ежегодно в один и тот же день эта женщина
приходит сюда с ребенком, прелестной девочкой, и вся-
кий раз с новым... властелином. Лишь один из них, уро-
женец Оверни, пышно отблагодарил меня два года кря-
ду. Девчурка всех их называет «папа» — она употребля-
ет это слово, как мы употребляем слово «сударь».
Мы подошли к замку и с трудом разглядели три те-
ни — стоя возле крыльца, нас ждали три посетителя.
Самый высокий из них сделал четыре шага навстре-
чу и с низким поклоном проговорил:
— Ваше сиятельство! Мы, знаете ли, пришли нынче
высказать вам свою признательность...
На сей раз это был бельгиец!
Вслед за ним залепетала малышка; она говорила тем
отверженным и ненатуральным тоном, каким дети
произносят слова благодарности.
Я, прикинувшись простаком, отвел в сторону г-жу
Эльмиру и после нескольких фраз спросил у нее:
— Это отец вашей дочки?
— Да что вы, сударь!
— А где же отец? Он умер?
— Да что вы, сударь! Мы еще иногда с ним видим-
< и. Он стражник.
— Ах, так! Стало быть, это не марселец, не пер-
иый, не тот, что был при родах?
— Да что вы, сударь! Тот оказался проходимцем,
ни украл все мои сбережения.
— Ну, а стражник, отец ребенка, он-то хоть знает
। вою дочку?
— А как же, сударь! И даже очень любит ее. Да
гилько где ж ему о ней заботиться? У него ведь дру-
гие дети — от настоящей жены.
291
НАШИ ПИСЬМА
Восьмичасовая поездка по железной дороге один*
вгоняет в сон, у других порождает бессонницу. Вот и и
даже после короткого путешествия всю ночь не м<и у
уснуть.
К своим друзьям Мюре д’Артюс, пригласившим мг
ня погостить три недели в их имении Абель, я присхм*
часов в пять вечера. Красивый дом, построенный в кон
це прошлого столетия одним из их прадедов, переходи*
по наследству от отцов к детям. Вот почему в нем тли
уютно, как бывает только в домах, где постоянно живу г
члены одной семьи,— они-то и обставляют, содержа!
в порядке и одушевляют их своим присутствием. Туг
ничто не меняется; обстановка никогда не обновляется
полностью, все те же гобелены изнашиваются, бледнеюi,
выцветают на стенах, как будто душа жилища никогда
не отлетает. Старинную мебель не выбрасывают, га
лишь время от времени переставляют, чтобы освободит
место для какого-нибудь нового предмета, который вы
глядит тут, как новорожденный в кругу своих братгн
и сестер.
Дом стоит на косогоре, посреди парка, отлого сну
скающегося к реке, через которую перекинут горбатый
каменный мостик. На другом берегу раскинулись луга,
по ним не спеша бродят тучные коровы, пощипывая
сочную траву, их влажные глаза, кажется, впитали в сг
бя росы, туманы и свежесть пастбищ. Я люблю at у
усадьбу, как любишь то, чем страстно хотел бы владе и»
С несказанной радостью возвращаюсь я сюда каждую
осень и с сожалением уезжаю.
Отобедав в лоне этой дружелюбной и мирной семьи,
где меня принимают, как родного, я спросил свосгн
приятеля Поля Мюре:
— Какую комнату ты отвел мне в этом году?
— Комнату тетушки Розы.
Через час г-жа Мюре д’Артюс вместе с тремя с по
ими детьми — двумя уже большими девочками и сорили
цом-мальчишкой, проводила меня в комнату тетушки
Розы, где мне еще ни разу не доводилось ночевать.
Когда они ушли, я внимательно оглядел стены и м<
бель, чтобы привыкнуть к облику своего жилья. Я в
прежде видел эту комнату, когда несколько раз злх<»
292
лил сюда и скользил равнодушным взглядом по пастель-
ному портрету тетушки Розы, которая когда-то здесь
яжла.
Эта тетушка Роза в папильотках, чье лицо поблекло
под стеклом, ничего не говорила ни моему уму, ни серд-
цу. С портрета, казалось, глядела матрона былых вре-
мен, женщина с твердыми принципами и взглядами, вла-
девшая и правилами нравственности и кухонными ре-
цептами, одна из тех старых теток, которые спугивают
веселье и как бы олицетворяют собою унылого и мор-
щинистого ангела-хранителя провинциальных семейств.
Впрочем, при мне о ней никогда не упоминали. Я ни-
чего не знал ни о ее жизни, ни о ее смерти. Жила она
в этом веке либо в прошлом? Покинула нашу бренную
чемлю, прожив на ней неприметно или же бурно? Унес-
vi на небо целомудренную душу старой девы, безмя-
тежную душу верной супруги, нежную душу матери
ц\и же душу, обуреваемую страстями? Что мне было
до всего этого? Вот только ее имя — «тетушка Роза» —
казалось мне смешным, заурядным и пошлым.
Я взял подсвечник, чтобы получше разглядеть высо-
ко висевший портрет в старинной позолоченной деревян-
ной раме. Потом, найдя это суровое лицо невыразитель-
ным, неприятным, даже отталкивающим, я вновь начал
ннимательно осматривать обстановку. Вся она принад-
лежала к концу царствования Людовика XVI и к го-
дам Революции и Директории.
Ни одного нового стула, ни одной портьеры не по-
явилось с той поры в этой комнате, где все дышало вос-
поминаниями, где стоял едва уловимый аромат дерева,
тканей, кресел, обивки, аромат, присущий покоям, где
некогда жили, любили и страдали люди.
Наконец я улегся в постель, но сон все не приходил.
Промаявшись часа два, я решил подняться и написать
несколько писем.
Я открыл небольшой секретер красного дерева, ин-
крустированный медью, который стоял в простенке
между окнами, надеясь найти там бумагу и чернила.
Однако обнаружил только старенькую ручку, сделан-
ную из иглы дикобраза, с немного обкусанным концом.
Н хотел было закрыть секретер, но тут в глаза мне
293
бросилась блестящая точка, видимо, желтая булавочндм
головка,— она выступала маленьким круглым бугорком
в углу какой-то дощечки.
Потрогав ее пальцем, я почувствовал, что она как
будто подвижна. Тогда я ухватил ее двумя ногтями о
попытался вытащить. Она без труда подалась. Это бы
ла длинная золотая булавка, почти целиком ушедшая
в отверстие в дереве и потому незаметная.
Зачем она тут? Я сразу подумал, что булавка ж
должна приводить в действие пружину потайного яшич
ка, и начал поиски. Возился я долго, по меньшей ме»>
ре часа два, и наконец обнаружил другое отверстие, поч*
ти против первого, в самой глубине едва заметной бо-
роздки. Я просунул туда булавку: крошечная дощечиа
чуть не ударила меня по лицу, и я увидел две пачки
писем, пожелтевших писем, перевязанных голубой лен-
точкой
Я прочел эти письма. И приведу из них два:
.«Итак, Вы пожелали, бесценный друг, чтобы я воз-
вратил Ваши письма; вот они но меня это очень огор-
чает. Чего Вы, собственно, опасаетесь? Что я их поте-
ряю? Но они лежат у меня под замком. Что их у ме-
ня похитят? Но я их тщательно берегу, ибо они — са-
мое драгоценное мое сокровище.
Да, меня это бесконечно огорчает. Я спрашиваю се-
бя. не шевельнулось ли в глубине Вашей души сожа-
ление? Не о том, что Вы меня полюбили,— я знаю, что
Вы все еще меня любите,— но о том, что Вы высказа-
ли свою пылкую любовь на белом листе бумаги в те
часы, когда Ваше сердце доверилось не мне, но перу,
которое держала Ваша рука. Когда мы любим, у нас
возникает порою потребность излить душу, трогатель-
ная потребность говорить или писать, и мы говорим, мы
пишем. Слова улетают без следа; сладостные слова,
сотканные из музыки, вздохов и нежности, жаркие, хо-
тя и невесомые, они исчезают тотчас же, едва их про-
изнесут, и остаются только в памяти; однако мы не мо-
жем ни созерцать их, ни прикоснуться к ним. ни под-
нести к губам в отличие от тех слов, что начертаны
рукой. Ваши письма? Хорошо, я возвращаю. Вам нм|
Но какое это для меня горе!
294
Как видно, Вы вдруг устыдились неоспоримых сви-
детельств своей любви. В Вашей чувствительной и бояз-
ливой душе, подверженной едва уловимым переменам
настроения, зародилось сожаление о том, что Вы писа-
ли человеку, которого любите. Вам припомнились фра-
»ы, которые волновали Ваше воображение, и Вы
сказали себе: «Я обращу эти слова в пепел».
Будьте же счастливы, будьте покойны. Вот Ваши
письма. Я люблю Вас».
«Друг мой!
Нет, Вы не поняли, Вы не угадали. Я вовсе не жа-
лею и никогда не стану жалеть о том, что писала Вам
о своей нежной любви. Я и впредь буду Вам писать,
но Вы станете возвращать мне все письма, как только
получите их и прочтете.
Должно быть, я сильно огорчу Вас, друг мой, если
открою истинную причину своего настойчивого требова-
ния. Тут нет ничего возвышенного, как Вы было поду-
мали, напротив, мною движет соображение самое прак-
тическое. Да, я опасаюсь, но, разумеется, не Вас, а слу-
чая. Я грешна. И не хочу, чтобы за мой грех расплачи-
вался кто-либо помимо меня самой.
Поймите меня правильно. Мы оба можем умереть, и
Вы и я. Вы можете погибнуть, упав с лошади, ведь Вы
каждый день ездите верхом; можете погибнуть от руки
влоумышленника, или на дуэли, либо от несчастного
случая, когда мчитесь в карете, можете умереть от бо-
лезни сердца. Словом, умирает человек только единож-
ды, но причин для его гибели гораздо больше, нежели
дней, отпущенных ему для жизни.
И тогда Ваша сестра, Ваш брат или же невестка най-
дут мои письма.
Вы полагаете, что они ко мне благоволят? Я этого
не думаю. Однако, даже если бы они меня боготворили,
возможно ли, чтобы две женщины и мужчина, проник-
нув в тайну,— в такую тайну,— умолчали о ней?
Я, должно быть, весьма дурно поступаю, говоря
сперва о Вашей возможной смерти, затем подозревая в
нескромности Ваших близких.
Но ведь так или иначе все мы умрем, не правда ли?
И почти наверняка один из нас обретет вечный покой
295
раньше другого. Стало быть, надобно предусмотрен»
все опасности, даже эту.
Я стану хранить Ваши письма рядом с моими, и пн
тайном ящике своего маленького секретера. Я покажу hi
Вам: они покоятся рядышком, обернутые в шелк, »ni
свидетельства нашей любви, покоятся, точно двое во»
любленных в одной гробнице.
Вы можете мне сказать: «Но если Вы умрете первой,
моя дорогая, Ваш муж обнаружит эти письма».
О, я ничего не боюсь! Ведь он не знает тайны мог
го секретера и не станет ее доискиваться. А если даж»|
допустить, что он откроет эту тайну после моей смерн».
я все равно ничего не страшусь.
Задумывались ли Вы когда-либо о судьбе тех лю-
бовных писем, которые находят в потайных ящико
умерших женщин? Я давно уже думаю об этом, и дол-
гие размышления побудили меня просить Вас вернут»»
мои письма.
Вы только подумайте! Никогда,— понимаете? — пн*
когда ни одна женщина не сжигает, не рвет, не уничто*
жает писем, в которых ей говорят, что она любима
В них заключена вся наша жизнь, все надежды и уно
вания, все мечты. Эти листки бумаги, на которых начер'
тано наше имя и которые ласкают наш взор нежными
словами, священны для нас, как реликвии, а все мм,
женщины, боготворим часовни, особенно те часовни, где
нам поклоняются. Адресованные нам любовные пись
ма — это неоспоримое свидетельство нашей красоты,
свидетельство нашей прелести и обаяния, наша сокро-
венная женская гордость, дорогие нашему сердцу, суве-
ниры. Нет, нет, никогда женщина не уничтожает эти
тайные и чудесные архивы своей жизни.
Но мы, как и все на свете, умираем, и тогда... тогда
эти письма находят! Кто их находит? Муж. И что ж
он тогда делает? Да ничего. Он их сжигает.
О, я много, очень много размышляла над этим! По-
думайте только: всякий день умирает немало женщин,
у которых были возлюбленные, и всякий день свидс
тельства. доказательства их неверности попадают в ру
ки к мужьям; но ни разу еще не разразился скандал, пн
разу не произошло ни одной дуэли.
Так что же такое мужчина? В чем он полагает свою
честь? Подумайте над этим, мой дорогой! Если измен
296
Hiiua жива, он дерется на дуэли с опозорившим его че-
ловеком, стремится убить любовника жены, потому что...
да, собственно, почему? Я этого толком не понимаю. Но
если доказательства неверности обнаруживают после ее
смерти, муж их сжигает, он как будто бы ничего не
знает, как и прежде, подает руку сердечному другу усоп-
шей и доволен тем, что письма эти не попали в чужие
руки, что они уничтожены.
Я знаю немало мужчин из числа моих близких зна-
комых, которым пришлось сжечь такого рода доказа-
тельства, и они притворялись, будто ни о чем не подо-
зревают; а ведь они бы дрались на смерть, если бы об-
наружили эти письма при жизни своих жен. Но измен-
ница умерла. И понятие о чести переменилось. Смерть
как бы искупает супружескую неверность.
Вот почему я могу спокойно хранить наши письма,
между тем как, оставаясь в Ваших руках, они таят опас-
ность для нас обоих.
Посмейте же сказать, что я не права.
Я люблю Вас и нежно целую ваши волосы.
Роза».
Я поднял глаза на портрет тетушки Розы и посмот-
рел на ее морщинистое, суровое, даже немного злое ли-
цо; и я подумал обо всех тех женщинах, чьи души нам
совсем неведомы, о женщинах, которые кажутся нам
вовсе не такими, каковы они на самом деле, чье при-
рожденное и всегда присущее им лукавство, чье невоз-
мутимое двуличие для нас непостижимы, и в моей памя-
ти всплыла строчка Альфреда де Виньи:
Всегдашний спутник наш с изменчивой душой.
НОЧЬ
(Наваждение)
Я страстно люблю ночь. Люблю ее так, как любят
свою страну или возлюбленную, люблю безотчетно,
глубоко, непреодолимо. Люблю всеми своими чувства-
ми: глаза мои созерцают ее, ноздри впитывают ее аро-
мат, уши вслушиваются в ее тишину, мрак ласкает всю
297
мою плоть. Жаворонки поют на солнце, в синем небо, о
теплом и ласковом воздухе ясного утра. Сова проносит
ся в ночи, черным пятном рассекает она черные просто»
ры и радуется, опьяняясь черной безграничностью ночи,
издавая вибрирующий, зловещий крик.
День меня утомляет и нагоняет тоску. Он груб и
шумен. Я поднимаюсь с трудом, с отвращением одева-
юсь, с унынием выхожу из дому, и каждый шаг, каждое
движение, каждый жест, каждое слово, каждая мысль
утомляют меня так, будто я поднимаю тяжкий груя,
Но вот солнце садится, и неизъяснимая радость ов-
ладевает мною. Я пробуждаюсь, я оживаю. Спускается
тьма, и мало-помалу я начинаю ощущать себя другим
человеком — более молодым, сильным и бодрым, более
счастливым. Я слежу, как сгущается сладостная непро-
глядная тьма, нисходящая с небес: она затопляет го-
род, как неосязаемая, но непроницаемая волна, она скра-
дывает, стирает, разрушает краски, контуры, окутывай
дома, людей, памятники своим невидимым покрывалом
Тогда мне хочется кричать от радости, как кричат
совы, и носиться по крышам, как носятся коты; и власт-
ная, неодолимая жажда любви загорается в моих жилах
Я хожу, я брожу сперва по темным предместьям
Парижа, потом по окрестным лесам и слышу, как рыщут
там мои сестры, бессловесные твари, и братья мои, бра-
коньеры.
То, что неистово любишь, в конце концов убивает
тебя... Но как объяснить то, что происходит со мною?
Как уразуметь, что я еще в силах рассказывать об
этом? Не знаю, ничего больше не знаю, знаю только,
что это так. Так.
Стало быть, вчера — но было ли это вчера?—да,
конечно, вчера, если только это не произошло раньше,
в другой день, в другом месяце, в другом году,— иг
знаю И все-таки это, должно быть, случилось вчера,
потому что больше не занимался день, потому что солн-
це больше не показывалось. Но с каких пор длится
ночь? С каких пор?.. Кто скажет? Кто сможет это хоть
когда-либо узнать?
Стало быть, вчера, после обеда я вышел из дому,
как выхожу всегда по вечерам. Погода стояла прекрас-
ная, было очень тихо и очень тепло. Спускаясь к буль-
298
нарам, я видел у себя над головой черную реку, полную
шезд, как бы прорезанную в небе кровлями домов;
> \ица, изгибаясь, заставляла струиться, точно настоя-
щую реку, этот катящийся поток звезд.
Все светилось в легком воздухе, начиная от созвез-
дий и до газовых фонарей. Столько огней сверкало там,
вверху, и тут, в городе, что даже тьма как будто свети-
лась. Такие сияющие ночи гораздо веселее долгих сол-
нечных дней.
Многочисленные кафе на бульваре сверкали огнями,
люди прогуливались, смеялись, пили. Я заглянул на ми-
нуту в театр. В какой именно? Не знаю. Там было так
светло, что мне даже взгрустнулось, и я поспешил уйти:
резкий свет, обнажавший позолоту балкона, искусствен-
ный блеск громадной хрустальной люстры, сверкавшие
огни рампы — весь этот неестественный, нестерпимый
свет нагнал на меня тоску и опечалил сердце. Я добрал-
ся до Елисейских полей: тут кафешантаны, казалось,
пылали среди листвы. Пронизанные желтым светом
каштаны походили на раскрашенные и фосфоресцирую-
щие деревья. Электрические шары напоминали блестя-
щие и бледные луны, лунные яйца, упавшие с небес,
громадные трепещущие жемчужины; они затмевали сво-
им перламутровым — таинственным и царственным —
светом жалкие язычки газа, противного, грязного газа,
и яркие гирлянды из цветных стекляшек.
Я остановился под Триумфальной аркой и стал смот-
реть на проспект, длинный великолепный проспект, иду-
щий к Парижу меж двух цепочек огней, и на небесные
светила. На небесные светила там, над моей головою, на
загадочные светила, разбросанные наугад в безгранич-
ных просторах, где они образуют причудливые фигуры,
которые заставляют нас столько думать, столько меч-
тать!
Я вошел в Булонский лес и оставался там долго-дол-
го! Необъяснимая дрожь пронизала меня; внезапно я
ощутил сильное волнение, я был в экзальтации, близ-
кой к помешательству.
Я бродил долго, бесконечно долго. Потом повернул
п<1зад.
В котором часу я вновь оказался под Триумфальной
аркой? Не знаю. Город засыпал, и тучи, тяжелые чер-
ные тучи медленно заволакивали небо.
299
Вдруг я почувствовал, что должно произойти неч»и
странное, неожиданное. Мне почудилось, что похолода
ло, что воздух сгустился, что ночь, МОЯ возлюбленн.1>1
ночь, тяжко гнетет мою душу Теперь проспект бы*
пуст. Только двое полицейских прохаживались воэм*
стоянки фиакров, да по проезжей части улицы, скуш»
освещенной газовыми фонарями, в которых едва тепли*
ся огонек, тянулась к Центральному рынку вереница по-
возок с овощами. Повозки эти, груженные морковью,
репой и капустой, ехали медленно. Неразличимые в тем-
ноте возчики дремали, лошади шли мерным шагом одна
вслед за другою, не слышно было даже стука копыт по
деревянной мостовой. Под уличными фонарями моркою.
вспыхивала красным цветом, репа — белым, капуста
зеленым; и эти красные, как огонь, белые, как сереь
ро, зеленые, как изумруд, повозки катились одна ни
другой. Некоторое время я шел за ними, потом свср
нул на Королевскую улицу и снова оказался на булыы
рах. Ни людей, ни освещенных кафе, только несколько
запоздалых прохожих, спешащих домой. Никогда eijn
я не видел Парижа таким вымершим, таким пустынным
Я достал часы. Было два часа ночи.
Какая-то сила толкала меня, заставляла идти. Я д«»
шел до Бастилии. И тут я вдруг понял, что никогда сцн
не видел такой темной ночи, ибо я даже не различи \
Июльской колонны, а венчавший ее золотой гений зап
рялся в непроницаемом мраке. Нависший свод цч
необъятный и плотный, поглотил звезды и, казался ь.
опускался на землю, чтобы поглотить и ее.
Я повернул назад. Вокруг меня теперь никого н<
было. Но на площади Шато д’О какой-то пьяница чу и.
было не задел меня, потом и он пропал. Некоторое iipi
мя я еще слышал его неровные и гулкие шаги. Я они и.
пошел вперед. С Монмартра по направлению к Сене к и
тил фиакр. Я окликнул кучера. Он не отозвался. На м
лу улицы Друо бродила какая-то женщина.
— Сударь, да послушайте же..
Я ускорил шаг, сделав вид, будто не замечаю ее пр<>
тянутой руки. И опять — никого. Перед «театром В<»д«
виль» тряпичник рылся в сточной канаве. Его фонари»’
раскачивался над самой землей. Я спросил у него:
— Который час, любезный?
Он проворчал:
300
— Откуда мне знать?! Нет у меня часов.
И тут я вдруг заметил, что газовые фонари уже не
горят. Я знаю: в эту пору года их из экономии гасят
рано, едва начинает светать; однако до восхода солнца
(пяло еще далеко, так далеко!
«Пойду-ка на Центральный рынок,— решил я,— там
но крайней мере найду хоть подобие жизни».
Я пустился в путь, но даже не различал дороги, по
которой надо было идти. Шел я медленно, как в лесу,
отсчитывая про себя знакомые улицы.
Перед зданием «Лионского кредита» на меня завор-
чала собака. Я свернул на улицу Граммон и вскоре заб-
лудился; я долго блуждал, пока не узнал Биржу по же-
гезной ограде, окружающей ее. Весь Париж спал, спал
гхубоким, пугающим сном. И вдруг вдали застучали ко-
леса фиакра, одинокого фиакра, быть может, того само-
1о, который недавно проехал мимо меня Я попробовал
догнать его, идя на стук по пустым и черным улицам,
черным, черным, как смерть.
Я опять заблудился. Где я теперь? Что за нелепость
। ак рано гасить газ! Ни прохожего, ни запоздалого гу-
\яки, ни бездомного бродяги — никого. Не слышно да-
а;е мяуканья влюбленного кота.
Куда же девались полицейские? Я сказал себе: «За-
кричу, и они прибегут». И я крикнул. Но никто не от-
ветил.
Я позвал громче. Мой голос растаял, даже не вызвав
»ха,— слабый, придушенный, будто раздавленный
ночью, этой непроглядной ночью.
Я завопил:
— На помощь! На помощь! На помощь!
Мой отчаянный крик остался без ответа. Который
nce-таки час? Я достал часы, но у меня не оказалось
спичек. Я прислушивался к слабому тиканью крохотного
механизма с невыразимой и странной радостью. Часы,
казалось, жили. Я был уже не так одинок. Какая непо-
< сижимая тайна!.. И я опять пошел, точно слепой, ощу-
пывая тростью стены; то и дело я поднимал глаза к не-
•о, уповая, что наконец-то забрезжит день; но беско-
нечное пространство надо мной было черное, совершен-
ии черное, еще более черное, чем город.
И все-таки который час? Мне чудилось, будто я
\ ж даю уже очень давно, ибо ноги у меня подкашивав
301
I
лись, грудь тяжело вздымалась, и я ужасно страдал < г
голода.
Я решил, что позвоню у первых же дверей. Я пени
нул медное кольцо, и колокольчик гулко зазвенел в гл\
бине дома. Он прозвенел очень странно, как будто эг«»1
дребезжащий звук был единственным звуком в дом<
Я подождал, никто не отозвался, никто не отпгр
дверей. Я позвонил еще раз; опять подождал — ничего!
Меня охватил страх! Я кинулся к соседнему дому и
раз двадцать подряд принимался звонить, поднимай
трезвон в темном коридоре, где, должно быть, спал при
вратник. Но он не проснулся—и я поплелся дальни,
изо всех сил дергая за кольца и ручки, колотя ногами,
тростью, кулаками в двери, которые, несмотря ни па
что, оставались закрыты.
И внезапно я обнаружил, что нахожусь на Централь-
ном рынке. Рынок был пуст—никого и ничего: ни зву-
ка, ни движения, ни одной повозки, ни единого человг
ка, ни пучка овощей, ни букета цветов. Он был совер-
шенно пуст, неподвижен, заброшен, мертв!
Меня обуял ужас. Что творится? О господи, чк>
творится?!
Я пошел дальше. Но который час? Который час?
Кто мне скажет, который час? Все часы на колокольням
и на зданиях молчали. Я подумал: «Сниму-ка стекло с<»
своих часов и нашарю пальцами стрелки». И достал чл
сы... Они больше не тикали... они остановились. Ни и
городе, ни в воздухе — ничего, больше ничего ни ни»
роха, ни блика, ни дуновения. Ничего! Больше ничего!
Не слышно было даже отдаленного стука фиакра
ничего!
Теперь я оказался на набережной, и леденящая про
хлада поднималась от реки.
А что же Сена? Течет ли она еще?
Мне захотелось это узнать; ощупью я отыскал лес i
ницу, спустился... Я не слышал даже, как шумит подл
под арками моста... Опять ступени... затем песок... иг
затем вода... Я погрузил в нее руку... Она еще текла
текла... холодная... холодная... холодная... почти леди
ная... почти совсем иссякшая... почти что мертвая.
И я вдруг ясно понял, что у меня никогда уже нг
достанет сил подняться наверх... что я так и умру ту i
тоже умру... от голода — от изнеможения — от холод.»
МИСС ГАРРИЕТ
МИСС ГАРРИЕТ
Госпоже ***
Нас было семеро в бреке, четыре дамы и трое муж-
чин, причем один сидел на козлах рядом с кучером, и
\ошади шли шагом, потому что дорога, извиваясь, под-
нималась в гору.
Мы с рассветом выехали из Этрета осмотреть раз-
налины Танкарвиля и все еще дремали, скованные ут-
ренней прохладой. Особенно женщины, не привыкшие
вставать по-охотничьи рано, поминутно смыкали веки,
склоняли головы или зевали, равнодушные к волную-
шему рождению дня.
Стояла осень. По обе стороны дороги тянулись ого-
мнные поля, желтея жнивьем, покрывавшим землю,
< \овно щетина небритой бороды. Окутанная туманом
равнина как будто дымилась. Жаворонки пели в небе,
другие птицы щебетали среди кустов.
Наконец на горизонте показалось багрово-красное
(олнце, и по мере того как оно всходило, светлея с ми-
нуты на минуту, природа словно пробуждалась, отряхи-
валась, улыбалась, как девушка, вставшая с постели, и
< брасывала покровы белых туманов.
Сидевший на козлах граф д’Этрай крикнул: «Смот-
рите, заяц!»—и указал рукой влево на поле клевера.
Заяц удирал, ныряя в густой траве; мелькали только
«го длинные уши; затем он поскакал через пашню, оста-
новился, бросился бежать, свернул, опять остановился,
насторожась. всюду чуя опасность, не зная, какой путь
предпочесть; наконец снова пустился наутек, делая
305
огромные прыжки, и скрылся среди гряд свекловицы
Мужчины встрепенулись и следили глазами за зверьком
Рене Лемануар произнес:
— Не очень-то мы сегодня любезны с дамами.— И.
поглядев на свою соседку, юную баронессу де Серен, ко
торую одолевал сон, вполголоса сказал ей: — Вы вспо
минаете мужа, баронесса? Успокойтесь, он вернется iiv
раньше субботы. У вас впереди целых четыре дня.
Она ответила с полусонной улыбкой:
— До чего вы глупы! — И, совсем проснувшись, до*
бавила: — Послушайте, расскажите нам что-нибудь,
посмешите нас. Вот вы, господин Шеналь; говорят, нм
имели больше успеха у женщин, чем герцог Ришелье,
так расскажите нам одно из своих любовных приключг
ний, какое вам вздумается.
Леон Шеналь, старый художник, был когда-то очень
красив, жизнерадостен, женщины влюблялись в него, н
он знал себе цену; погладив длинную седую бороду, он
усмехнулся, задумался на миг и неожиданно нахму*
рился.
— Невеселая это будет повесть, сударыня; я расе к л
жу вам о самой жалостной любви в моей жизни. Нико*
му из друзей не пожелаю внушить такую любовь.
I
Мне было тогда двадцать пять лет, и я малярничав
на нормандском побережье. На моем языке «малярии-
чать» — значит бродить с мешком за спиной от одн<ни
постоялого двора к другому и попутно делать этюды и
зарисовки с натуры. Ничего не знаю я лучше этих ските
ний. Живешь свободно, без всяких помех, без забот, бм
тревог, даже без дум о завтрашнем дне. Шагаешь по лин
бой дороге, какая приглянется, следуя лишь собствен*
ной прихоти, требуя лишь услады для глаз. Останавли*
ваешься только потому, что пленился каким-то ручейком
или почуял, как приятно пахнет жареной картошкой in
дверей трактира. Порой на выбор влияет запах полыни
или простодушно манящий взгляд трактирной служен
ки. Не надо презирать деревенскую любовь. И душу к
темперамент найдешь у крестьянских девушек и вдоби
вок упругие щеки и свежие губы, а пылкий поцелуй м»
крепок и сочен, как дикий плод Любовь всегда дороге
306
откуда бы она ни пришла. Сердце, что бьется, когда вы
появляетесь, глаза, что плачут, когда вы уходите,—
|<1кие редкостные, такие сладостные, такие ценные дары,
•н о пренебрегать ими нельзя.
Я знавал свидания в оврагах, усеянных пролесками,
•а хлевом, где спят коровы, на сеновале, еще не остыв-
шем от дневного зноя. У меня сохранились воспомина-
ния о толстом небеленом холсте на мускулистом и лов-
ком теле и сожаления о бесхитростных, непосредствен-
ных ласках, более стыдливых в откровенной своей гру-
бости, чем изощренные радости, какие дарят нам утон-
ченные прелестницы.
Но дороже всего в этих странствиях сама природа,
\еса, солнечные восходы, сумерки, лунные ночи. Для
художника это поистине бракосочетание с землей. Ты
один на один с ней в этом долгом, безмятежном любов-
ном свидании.
Лежишь на лугу посреди ромашек и маков и, рас-
крыв глаза под ярким потоком света, глядишь вдаль на
сельцо с остроконечной колокольней, где бьет полдень.
Или сидишь подле ключа, пробивающегося из-под кор-
ней дуба, среди трав, тонких, высоких, налитых соком.
Станешь на колени, нагнешься и пьешь студеную проз-
рачную воду, смачиваешь усы и нос, пьешь ее с чувст-
венным наслаждением, как будто целуешь в губы струй-
ку ключа. Порой где-нибудь по течению ручейка набре-
дешь на глубокую яму, погрузишься в нее нагишом, и
вдоль всего тела с головы до ног ощущаешь холодящую
и чарующую ласку, трепет быстрой и нежной струи.
На вершине холма бываешь весел, грустишь на бере-
iy пруда и волнуешься, когда солнце тонет в море кро-
иавых облаков и разбрызгивает красные отблески по
речной глади. А вечером, когда луна проходит дозором
и глубине небес, мечтаешь о всяких диковинах, какие и
и голову бы не пришли при ярком свете дня.
Итак, странствуя по тем самым местам, где мы про-
видим нынешнее лето, я добрел однажды вечером до
н-ревеньки Бенувиль на кряже между Ипором и Этрета.
*1 шел от Фекана вдоль берега, высокого берега, отвес-
ное»', как стена, где выступы меловых скал круто спуска-
11 я в море. С самого утра ступал я по мягкому, глад-
•«< му, точно ковер, дерну, который растет по краю об-
11 ilia, овеваемый соленым морским ветром. Так, распе-
307
вая во все горло, размашисто шагая, созерцая то мер-
ный и плавный полет чайки, проносившей по синему небу
белый полукруг крыльев, то бурый парус рыбачьей лод-
ки на зеленом море, я вольно и беззаботно провел сча-
стливый день.
Мне указали маленькую ферму, нечто вроде постоя-
лого двора посреди нормандской усадьбы, обсаженном
двойным рядом буков, где хозяйка-крестьянка даваяа
приют прохожим.
Спустившись с кряжа, я направился в селение, укры-
тое высокими деревьями, и явился к тетке Лекашер
Это была морщинистая, суровая старуха; казалось,
она нехотя, даже с недоверием принимала постояльцсп
Дело было в мае; яблони в цвету раскинули над
двором душистый навес, осыпая людей и траву дождем
порхающих розовых лепестков.
Я спросил:
— Ну как, мадам Лекашер, найдется у вас свобод*
ная комната?
Удивившись, что я знаю, как ее зовут, она отвечала
— Как сказать, в доме-то все занято. Да надо поду*
мать.
В пять минут мы столковались, и я сбросил с плеч
мешок на земляной пол деревенской горницы, где вс а
обстановка состояла из кровати, двух стульев, стола и
умывальника. Комната примыкала к кухне, просторной,
закопченной, в которой жильцы ели за одним столом
с работниками фермы и хозяйкой-вдовой.
Помыв руки, я вышел. Старуха жарила к обеду кури-
цу над огромным очагом, где висел котелок, почерней-
ший от дыма.
— Значит, у вас есть и другие жильцы?—спро
сил я.
Она отвечала, по своему обычаю, ворчливо:
— Да, живет тут одна дама, англичанка в летая
Я ей отвела вторую горницу.
Накинув еще пять су в день, я получил право в ж •
ную погоду обедать отдельно во дворе.
Итак, мне накрыли у крыльца, и я принялся раздн
рать зубами тощую нормандскую курицу, прихлебывли
светлый сидр и заедая пшеничным хлебом, испеченным
дня четыре тому назад, но превосходным.
308
Вдруг деревянная калитка, выходившая на дорогу,
«и крылась, и к дому направилась странного вида особа.
Очень сухопарая, очень долговязая, она была так стя-
нута шотландской шалью в красную клетку, что могло
показаться, будто у нее нет рук, если бы на уровне бе-
дер не высовывалась костлявая кисть, державшая ти-
пичный для туристов белый зонтик. Подпрыгивавшие
при каждом ее шаге седые букли окаймляли высохшее
Mino, которое невольно напомнило мне копченую селед-
ку в папильотках. Она прошла мимо меня торопливо,
потупив глаза, и скрылась в домишке.
Столь диковинное явление развлекло меня; не-
сомненно, это была моя соседка, «англичанка в летах»,
о которой говорила хозяйка.
В тот день я больше не видел ее. Наутро, едва я
расположился писать посреди знакомой вам живописной
долины, которая тянется вплоть до Этрета, как, подняв
г газа, увидел на гребне холма странный предмет —
нечто вроде флагштока. Это была она. Заметив меня,
она исчезла.
В полдень я вернулся к завтраку и уселся за общий
с гол, чтобы свести знакомство со старой чудачкой. Но
она не откликалась на мои любезности, оставалась рав-
нодушна ко всяческим знакам внимания. Я предупреди-
кльно наливал ей воды, усердно передавал кушанья.
Iединственным выражением благодарности был едва за-
метный кивок да несколько английских слов, сказанных
।ак тихо, что я не мог их расслышать.
Я перестал заниматься ею, хотя она и тревожила
мои мысли
Спустя три дня я знал о ней столько же, сколько и
• ама г-жа Лекашер.
Звали ее мисс Гарриет. В поисках глухой деревушки,
। де бы провести лето, она полтора месяца тому назад
• •становилась в Бенувиле и явно собиралась задержать-
• н здесь. За столом она не разговаривала, торопливо
< га, читая нравоучительные протестантские брошюрки.
Такие брошюрки она раздавала кому могла. Сам кюре
иогучил от нее четыре экземпляра,— их за два су доста-
пиг ему деревенский мальчишка.
Иногда она говорила нашей хозяйке ни с того ни с
• но, без всякого повода для такого заявления: «Я лю-
ьить господа больше чем все; я им восторгаться во всех
309
его творениях; я его обожать во вся его природа; я хр<»
нить его в моем сердце». И тут же вручала озадач('нн<н1
крестьянке одну из брошюрок, долженствующих обри
тить в истинную веру весь мир. В деревне ее недолнИ»
ливали. После того как учитель заявил; «Это атст i
ка»,— на нее легла тень. Кюре успокоил сомнения г-жи
Лекашер: «Она, правда, еретичка, однако господь и»
хб^ет погибели грешника, и, помимо того, она, на м»»п
взгляд, особа безупречной нравственности».
Слова «атеистка», «еретичка», точный смысл кок»
рых был неясен, будоражили умы. Вдобавок толкова mi
что англичанка очень богата, а странствует она нп».
век по свету потому, что ее выгнали из дому. За что ж»
ее прогнали из дому? Понятно, за нечестие.
На самом деле это была несокрушимо твердая в свои •
убеждениях, упрямая пуританка, каких в изобилии про
изводит Англия, одна из тех безобидных, но несносны*
старых дев, какие обязательны за каждым табльдотом
Европы, портят Италию, отравляют Швейцарию, дон
ют непригодными для жизни чудесные средиземномор
ские города, повсюду приносят свои странные причуды
нравы законсервированных весталок, неописуемые пари
ды и своеобразный запах резины, как будто этих особ ни
ночь прячут в каучуковый футляр.
Стоило мне заприметить одну из них в отеле, как *
спешил прочь, точно птица от огородного пугала.
Однако эта казалась мне такой необыкновенной, ЧМ
даже привлекала меня.
Госпожа Лекашер питала инстинктивную вражду
всему некрестьянскому, и потому узкому ее умишку бы
ла ненавистна восторженность старой девы. Она при,и
мала англичанке прозвище, явно презрительное, припп л
шее к ней непонятно откуда, возникшее в связи с каиин
то смутной и таинственной работой мозга. Она говори
ла: «Сущая бесовка». И это прозвище в применении и
такому добродетельному и сентиментальному сущее m
невыразимо смешило меня. Я и сам называл ее не инн
че, как «бесовка», потому что мне забавно было пр<нн
носить вслух это слово при виде ее.
— Ну как, что нынче поделывает наша бесовка?
спрашивал я тетку Лекашер.
И крестьянка отвечала с возмущением:
310
— Вы не поверите, сударь, подобрала она жабу —
у той, видите ли, лапу раздавили,— в комнату к себе
<•1 несла, в умывальник положила и перевязку ей сдела-
м, все равно как человеку. Ну не грех ли?
В другой раз, проходя низом под скалами, она купи-
ла большую рыбину, которую только что выловили, и
<гйчас же бросила назад в море. А матрос, хотя ему
шсдро заплатили, изругал ее нещадно, разъярившись
i.iK, словно она вытащила у него деньги из кармана.
Гане долго спустя он приходил в бешенство и бранился,
। воря об этом. Да, конечно же, мисс Гарриет была бе-
< овка.
Тетка Лекашер гениально окрестила ее.
Другого мнения придерживался конюх, которого
м али Сапером, потому что он смолоду служил в Афри-
ке Он говорил, хитро прищурившись:
— Ясное дело, штучка была, пожила в свое время.
Слышала бы это бедная дева!
Служанка Селеста работала на нее с неохотой, непо-
койно почему. Должно быть, лишь потому, что она бы-
\чужеземка, другой породы, другой веры, говорила на
другом языке. Словом, бесовка!
Целыми днями бродила она по окрестностям, искала
к славила бога в природе. Как-то вечером я увидел ее
на коленях, в молитвенной позе среди кустарника. За-
ме i ив что-io красное, видневшееся сквозь листву, я раз-
ишнул ветки, и мисс Гарриет вскочила, сконфузившись
ггого, что ее застигли врасплох, устремив на меня ис-
•нганные глаза, точь-в-точь сова, когда ее накроют сре-
III дня.
Случалось, когда я работал среди утесов, она вдруг
вырастала на гребне скалы, совсем как телеграфный
1олб. Она жадно вглядывалась в простор .моря, позла-
чкнный солнцем, и в ширь небес, алеющую огнем. Слу-
t.nocb, я видел, как она стремительно шагает по до хине
• ружинящей походкой англичанки; и я спешил нагнать
сам не знаю зачем, повинуясь одному желанию —
ншдеть ее лицо, лицо фанатички, худое, замкнутое, оза-
с< иное глубокой, внутренней радостью.
11ередко встречал я ее также подле какой-нибудь
•|трмы: она сидела в тени яблони, на траве, развернув
• нижку и устремив глаза в пространство.
311
Я не собирался трогаться дальше, покидать инн
мирный край, ибо тысячи любовных нитей привязьннкн
меня к его широким и мягким ландшафтам. Мне хороши
было на этой безвестной ферме, вдали от всего и 6лив
ко к земле, благодетельной, сочной, прекрасной, зелен*
ющей земле, которую когда-нибудь мы удобрим споим
телом. Признаюсь: быть может, и доля любопытстил
удерживала меня у тетки Лекашер. Мне хотелось пол уч
ше узнать чудаковатую мисс Гарриет и понять, «пн
творится в одинокой душе старой странствующей аш Air
чанки.
II
Наше сближение произошло довольно необычно
Я только что кончил этюд, весьма смелый на мо||
взгляд, впрочем, смелый и на самом деле. Спустя ниг
надцать лет он был продан за десять тысяч франком
Кстати, он был прост, как дважды два четыре, и ши
всяких академических правил. Правый угол полотна
изображал утес, огромный утес, весь в наростах, в ржа
вых, желтых и красных водорослях, облитых солнцгм.
точно маслом. Источник света был скрыт за моей сип
ной, а лучи его падали на скалу расплавленным золотом
Это было здорово сделано. Такой яркий, красочный
пламенный передний план, что дух захватывало.
Слева — море, но не синее, не свинцовое море, а мо
ре точно из нефрита, мутно-зеленое и суровое под таким
же хмурым небом.
Я был так доволен этюдом, что приплясывал, и<»д
вращаясь на постоялый двор. Мне хотелось, чтобы
весь мир видел мое творение. Помнится, я показал ш»
корове на придорожном лугу и крикнул:
— Взгляни, голубушка, такое не часто увидишь
Подойдя к дому, я принялся во всю глотку зшнь
тетку Лекашер:
— Эй! Эй! Хозяйка! Пожалуйте скорее да глянмв
сюда.
Крестьянка явилась и уставилась на картину тупым
взглядом, не разбирая, то ли это бык, то ли дом.
Мисс Гарриет возвращалась с прогулки и проходи ан
позади меня как раз в ту минуту, когда я держал этк»д
в вытянутой руке и показывал его хозяйке. Я поил
312
рался повернуть полотно так, чтобы оно не ускользнуло от
шгляда «бесовки». Она увидела его и застыла на месте,
ошеломленная, потрясенная. Это, оказывается, был ее
vice, тот самый, куда она взбиралась помечтать на сво-
боде.
Она произнесла свое британское «Оу!» так вырази-
!сльно и хвалебно, что я с улыбкой обернулся к ней.
— Это мой последний этюд, мадмуазель,— пояс-
нил я.
Она пролепетала в комическом и трогательном вос-
।орге:
— О! Сударь! Вы так глубоко понимать природа!
Сознаюсь, я покраснел: из уст королевы эта похвала
|ронула бы меня не больше. Я был обезоружен, поко-
рен, побежден. Даю слово, я готов был расцеловать ее!
За с голом я сидел подле нее, как всегда. Впервые
она заговорила вслух, продолжая свою мысль:
— О! Я так любить природа!
Я подвигал ей хлеб, воду, вино. Теперь она прини-
мала мои услуги со скупой улыбкой мумии. И я завел
разговор о пейзаже.
Мы одновременно встали из-за стола и принялись
ходить по двору; потом грандиозный костер, который
заходящее солнце зажгло над морем, привлек меня, я
отворил калитку, выходящую на кряж, и мы отправи-
лись вместе, довольные тем, что узнали и поняли друг
друга.
Вечер был теплый, мягкий, из тех благодатных вече-
ров, которые дают отраду уму и телу. Все вокруг — ра-
дость и очарование. Теплый, душистый воздух, напоен-
ный запахом трав и водорослей, нежит обоняние креп-
ким ароматом, нежит вкус морской свежестью, нежит ум
неотразимым покоем. Мы шли теперь по краю обрыва,
а в ста метрах под нами безбрежное море катило мелкие
п<> хны. Раскрытым ртом, расширенной грудью ловили
мы прилетавший из-за океана свежий ветер, соленый от
дохгого лобзания морских вод, и ощущали на коже его
медлительную ласку.
Завернувшись в клетчатую шаль, выставив зубы, ан-
। хнчанка восторженно смотрела, как огромное светило
। к хенялось к морю. Далеко-далеко впереди, у горизонта,
па фоне пламенеющего неба вырисовывался силуэт трех-
мачтового судна с поднятыми парусами, а немного бли-
313
же плыл пароход, и клубы дыма вились за ним, остав-
ляя нескончаемое облако поперек всего небосвода.
А багровый шар медленно склонялся все ниже. Вско-
ре он соприкоснулся с водой, как раз позади неподвиж-
ного корабля, и тот предстал, словно в огненном кольцг,
посреди раскаленного светила. Оно все погружалось,
пожираемое океаном. Видно было, как оно опускается,
сужается, исчезает. Все кончилось. Лишь силуэт суде-
нышка по-прежнему был вычерчен на золотом фоне не-
бесных далей.
Мисс Гарриет страстным взглядом следила за пы-
лающим закатом дня. И, без сомнения, ей неудержимо
хотелось обнять небо, море, весь кругозор.
Она лепетала:
— Оу1 Я любить... Я любить... Я любить...
Я заметил слезы у нее на глазах. Она продолжала
— Я хотел быть маленький птичка и улететь в не-
беса.
Она все стояла, точно шест,— так я не раз заставил
ее на скале — красная в пунцовой шали. Мне хотелсми
зарисовать ее в альбом. Это была истая пародия на
экстаз.
Я отвернулся, чтобы не засмеяться.
Потом я заговорил с ней о живописи, совсем как я
товарищем, употребляя специальные выражения, отмя*
чая контраст тонов, яркость колорита. Она слушала вин
мательно, понимающе, стараясь угадать смысл неясным
ей слов, уловить мою мысль. Временами она вставляла
— OI Я понимать! Я понимать! Это очень интерг
совать меня.
Мы возвратились.
Наутро, едва завидев меня, она поспешила мне иа
встречу поздороваться. И мы стали друзьями.
Славное она была существо, ее порывистая душа по
минутно впадала в экстаз. Равновесия ей недоставало,
как всем женщинам, оставшимся девицами до пятидесяти
лет. Казалось, она замаринована в своей прокисшей на
винности, но сердце ее сохранило юный пыл. Она люби
ла природу и животных восторженной любовью, настн
явшейся, точно старое вино, на всей той чувственной
любви, которую ей не удалось отдать мужчине.
Я был свидетелем того, как ее приводил в неумерен
ное волнение вид кормящей суки, скачущей по лугу ин
314
i»i. 'э- с жеребенком, гнезда с головастыми и голыми птен-
и iv'i, которые пищат, широко разевая клювики.
Бедные, одинокие создания, бродячие и печальные
। сгьи табльдотов, смешные и жалкие создания, я полю-
( :• вас с тех пор, как узнал ее’
Вскоре я заметил, что ей хочется о чем-то погово-
рить со мной, но она не решается, и меня забавляла ее
। oocib. Когда я уходил по утрам с ящиком за плеча-
м , она провожала меня до околицы молча, заметно
н нуясь, не зная, с чего начать. И вдруг поворачивала
и 1 '.ад, спешила прочь, как всегда, подпрыгивая на ходу.
Однажды она все-таки набралась храбрости:
— Я хотела смотреть, как вы делать картина А вы
<п| \асен? Я очень любопытна видеть.— При этом она
। .раснела, точно произносила какие-то рискованные
< 'ова.
Я повел ее с собой в ущелье Малой Долины, где на-
Ч<1 \ новый этюд.
Она стояла позади, с пристальным вниманием следя
ма каждым моим движением.
Потом внезапно, боясь, верно, стеснить меня, ска-
i.i \а:
— Благодарю вас,— и ушла.
Но вскоре она совсем освоилась и стала сопровож-
дагь меня каждый день с явным удовольствием. Она
приносила под мышкой складной стул, не допуская,
•иобы я нес его, и располагалась подле меня. Так она
просиживала по целым часам, безмолвно следя глазами
♦л малейшим движением моей кисти. Когда с помощью
••ркого мазка, смело наложенного шпателем, я добивал-
• и неожиданного и удачного эффекта, у нее невольно
нырывалось коротенькое «Оу!», полное изумления, во-
иорга и похвагы Она питала умиленное почтение к мо-
им полотнам, почтение чуть не молитвенное к воссозда-
нию руками человеческими частицы содеянного творцом.
И|оды мои были в ее глазах своего рода религиозными
•мргинами; порой она говорила мне о боге, надеясь на-
• 1лвить меня на путь истинный.
И странная же личность был ее господь бог! Какой-
• сехьекий философ, без большого ума и силы, ибо
»• < г представлении он был вечно удручен беззакониями,
• ипрпмыми у него на глазах, как будто не мог предот-
нр ’ । и гь их.
315
Впрочем, она была с ним в превосходных отношснп
ях, он, видимо, поверял ей свои секреты и обиды. Они
говорила: «Богу угодно» или «Богу неугодно», сопсгм
как сержант заявляет новобранцу: «Полковник прими
зал».
Она от души скорбела о моем неведении божествен
ного промысла и пыталась открыть мне глаза; в карма
нах, в шляпе, если мне случалось бросить ее на земле,
в ящике с красками, под дверью, в начищенных к утру
башмаках—повсюду находил я каждый день религии*
ные брошюрки, которые она, несомненно, получала прМ'
мо из рая.
Я держал себя с ней по-дружески просто, как со с i л
рой приятельницей. Но вскоре я заметил, что ее манг
ры изменились. Первое время я над этим не задумы
вался.
Стоило мне расположиться работать в своей излюб
ленной долине или на какой-нибудь глухой тропинке
как она внезапно появлялась передо мной. Шла она т««
ропливо, подпрыгивая на ходу, с размаху садилась, лк
пыхавшись, как будто бежала перед тем или как будь»
ее душило сильное волнение. При этом она была очень
красна той английской краснотой, какая не свойственна
больше ни одной нации; потом она без всякой причины
бледнела, становилась землисто-серой и, казалось, блн<
ка была к обмороку. Однако понемногу лицо ее прими
мало обычное выражение, и она начинала говорить.
Но ни с того ни с сего она вдруг обрывала фра о
на полуслове и убегала так стремительно и неожиданно
что я старался припомнить, не рассердил ли, не обидм
ли ее чем-нибудь.
В конце концов я решил, что таковы ее обычны»*
повадки, несколько смягченные ради меня в первое пр»
мя нашего знакомства.
Когда она возвращалась на ферму после долгих чл
сов ходьбы по берегу на ветру, ее длинные волосы, «к
витые в локоны, нередко висели раскрученными приди
ми, как будто у них лопнула пружинка. Прежде онл ил
это не обращала внимания и шла обедать, не смущаии*
тем, что брат ее, ветерок, растрепал ей прическу
Теперь же она поднималась к себе в каморку понрл
вить свои штопоры, как я прозвал их; и когда я дглл»
ей приятельский комплимент, неизменно конфузя и
316
Вы нынче прекрасны, как день, мисс Гарриет»,— тот-
час у нее к щекам приливал румянец, девический румя-
нен, какой бывает в пятнадцать лет.
Под конец она снова стала дичиться и уже не ходи-
ха смотреть, как я рисую. Я думал: это блажь, это ско-
ро кончится. Но это не кончалось. Когда я говорил с
пси, она отвечала либо с подчеркнутым равнодушием,
mi6o с глухим раздражением. Мы встречались только
ы обедом и почти совсем не разговаривали. Я был уве-
рен, что оскорбил ее чем-нибудь; однажды вечером я
( просил ее:
— Мисс Гарриет, почему вы переменились ко мне?
Чем я не угодил вам? Вы очень огорчаете меня!
Она ответила с комическим возмущением:
— Яс вами совсем похожий на прежде. Вы неправ,
неправ, неправ,— и убежала к себе в комнату.
Порой она как-то странно смотрела на меня. С тех
пор я не раз думал, что так должны смотреть пригово-
ренные к смерти, когда им объявляют, что настал пос-
хедний день. Во взгляде ее таилось безумие, мистиче-
ское и страстное безумие; было в нем еще что-то—ли-
хорадочная, отчаянная жажда, безудержная и бессиль-
ная жажда неосуществленного и неосуществимого! Каза-
хось мне также, что сердце ее оборонялось от неведомой
<плы, старалось обуздать эту силу, что в ней происхо-
дила борьба, а может быть, еще и другое... Как знать!
Как знать!
III
Это было поистине поразительное открытие.
С некоторых пор я каждое утро работал над карти-
ной такого содержания:
Глубокая ложбина, заключенная, зажатая между
диумя лесистыми откосами, тянется, теряется, тонет в
юм молочном тумане, который стелется иногда в утрен-
ние часы над низинами. А вдалеке, в густой и прозрач-
м<1|! дымке, виднеются, или, вернее, угадываются, очер-
ннптя влюбленной четы, парня и девушки; они идут об-
ннвшись, прижавшись друг к другу, она подняла голову
• нему, он наклонился к ней, и губы их слиты.
Первый солнечный луч, проскользнув меж ветвей,
||нн1изал предрассветную мглу, озарил ее розовым от-
317
блеском позади сельских любовников, и смутные тени
их движутся в серебристом свете. Это было неплохо,
право же, неплохо.
Я работал на спуске, ведущем в Малую Долину Эт-
рета. По счастью, в то утро над долиной как раз колы*
халась пелена, нужная мне для работы.
Какой-то предмет вырос передо мной, точно при-
зрак: это оказалась мисс Гарриет. Увидев меня, она
бросилась было прочь, но я окликнул ее:
— Идите, идите сюда, мадмуазель. Я приготовил
вам картинку.
Она подошла словно нехотя. Я протянул ей набро-
сок. Она не сказала ни слова, только смотрела долго, нс
шевелясь, и вдруг заплакала. Она плакала, судорожно
вздрагивая, как плачут те, кто долго боролся со слеза-
ми и, обессилев, все еще пытается сдержаться. Я вско-
чил, сам расчувствовавшись от этой непонятной мне
скорби, и схватил ее руки движением порывистого уча-
стия, движением истого француза, который сначала дей-
ствует, а думает потом.
Несколько мгновений она не отнимала рук, и я чув-
ствовал, что они дрожат в моих руках так, словно все
ее нервы сведены судорогой. Потом она резко отняла,
скорее вырвала их.
Я узнал его, этот трепет, я не раз ощущал его;
ошибки быть не могло. О! Любовный трепет женщины»
будь ей пятнадцать или пятьдесят лет, будь она из про-
стонародья или из общества, проникает мне прямо в
сердце, и я безошибочно узнаю его.
Все ее жалкое существо содрогнулось, затрепетало,
изнемогло. Я понял это. Она ушла, и я не вымолвил пн
слова, я был поражен, словно увидел чудо, и удручен,
словно совершил преступление.
Я не возвратился к завтраку. Я пошел бродить по
берегу, не зная, плакать мне или смеяться, находя при»
ключение забавным и печальным, чувствуя себя смеш-
ным и сознавая, что она-то несчастна до потери рас»
судка.
Я не знал, как мне поступить.
Сделав вывод, что мне остается лишь уехать, я тот-
час решил осуществить это намерение.
Я проходил полдня и вернулся к обеду несколько
грустный, несколько томный.
318
За стол уселись как обычно. Мисс Гарриет была тут
же, сосредоточенно ела, ни с кем не говорила и не под-
нимала глаз. Впрочем, ни в лице ее, ни в манерах пере-
мены не было.
Дождавшись конца обеда, я обратился к хозяйке:
— Ну вот, мадам Лекашер, скоро я от вас уеду.
Удивившись и огорчившись, старуха запричитала сво-
им тягучим голосом:
— И что это вы вздумали, сударь вы мой? Уезжае-
le от нас! А я-то до чего к вам привыкла!
Я искоса поглядел на мисс Гарриет: лицо ее даже
не дрогнуло. Зато Селеста, служанка, подняла на меня
। \аза. Это была толстая девка лет восемнадцати, крас-
нощекая, крепкая, сильная, как лошадь, и на редкость
опрятная. Случалось, я целовал ее в темных углах, по
привычке завсегдатая постоялых дворов, только и
всего.
Так закончился обед.
Я пошел выкурить трубку под яблонями и при-
нялся шагать по двору из конца в конец. Все, что я
передумал за день, сделанное утром поразительное от-
крытие страстной и смешной любви ко мне, воспомина-
ния, возникшие в связи с этой догадкой, пленительные
н жгучие воспоминания, быть может, и взгляд служан-
ки, обращенный на меня при известии о моем отъезде,—
нее это переплелось, смешалось, и я ощущал теперь в
нле пылкий задор, зуд поцелуев на губах, а в крови то
<амое, необъяснимое, что толкает на глупости.
Надвигалась ночь, сгущая тени под деревьями, и я
v видел, как Селеста пошла запирать курятник на другом
конце усадьбы. Я побежал за ней, ступая так легко, что
она не слышала моих шагов, а когда она выпрямилась,
• •пустив дверцу на отверстие, через которое ходят куры,
и схватил ее в объятия и осыпал ее широкое лоснящееся
лицо градом поцелуев. Она отбивалась, смеясь, привыч-
ная к такому обращению.
Почему я так поспешно отпустил ее? Почему я обер-
HV' хся так резко? Каким образом почуял я чье-то при-
• \ гствие у себя за спиной?
Это мисс Гарриет, возвращаясь, увидела нас и оце-
пенела, как при появлении призрака. Спустя миг она
»•< чез \а в темноте.
319
Я вернулся в дом пристыженный, взволнованный; и
был бы меньше удручен, если б она застигла меня на
месте настоящего преступления.
Спал я плохо, нервы были напряжены, печальны?
мысли томили меня. Мне чудился плач. Должно бы и»,
я ошибался. Несколько раз казалось мне также, бул к»
кто-то ходит по дому и отворяет наружную дверь.
Под утро усталость сломила меня, и сон меня од<>
лел. Я проснулся поздно и вышел к завтраку, все еще
смущаясь и не зная, как себя держать.
Никто не видел мисс Гарриет. Мы подождали ее; они
не являлась. Тетка Лекашер вошла к ней в комнаи,
англичанки уже не было. Должно быть, она, по своему
обычаю, отправилась гулять на заре, чтобы увидпь
восход солнца.
Никто не удивился* и все молчат принялись за еду
День был жаркий, очень жаркий, один из тех зной-
ных, душных дней, когда ни один листок не шелохнете и
Стол вынесли во двор, под яблоню, и время от времг
ни Сапер спускался в погреб за сидром, потому что мы*
пили без перерыва. Селеста носила из кухни блюда
баранье рагу с картофелем, тушеного кролика и салаг
Потом она поставила перед нами тарелку вишен, nepntai
в сезоне.
Мне захотелось вымыть их, чтобы освежить, и а
попросил служанку принести из колодца воды похолпд
нее.
Минут через пять она вернулась и сообщила, мы
колодец высох. Она размотала веревку до конца, ведро
коснулось дна и поднялось пустым. Тетка Лекашер сама
решила выяснить, в чем дело, и пошла заглянуть в ми
лодец. Она воротилась и сказала, что там виднеется »ип
то непонятное. Должно быть, сосед назло набросал т уд»1
соломы.
Я тоже решил взглянуть, думая, что сумею лучин
разобраться, и нагнулся над краем колодца. Я ему ню
различил белый предмет. Но что именно? Мне припин
в голову спустить на веревке фонарь. Желтое пламя
плясало на каменных стенках, мало-помалу погружлшь
вглубь. Все четверо стояли мы, нагнувшись над от игр
стием,— Сапер и Селеста не замедлили присоединить! и
к нам. Фонарь остановился над какой-то неопределги
320
ЛУННЫЙ СВЕТ»
«ДВЕРЬ»
нои грудой, белой с черным, странной, непонятной. Са-
пер закричал:
— Это лошадь. Вон я вижу копыто. Верно, сбежала
с луга и провалилась ночью.
Но вдруг я содрогнулся. Я разглядел сперва баш-
мак, потом вытянутую ногу; все тело и вторая нога бы-
и скрыты под водой.
Я забормотал чуть слышно, дрожа так, что фонарь,
как бешеный, прыгал в колодце над высунувшимся
башмаком:
— Там... там... женщина... там... мисс Гарриет.
Один Сапер и бровью не повел. То ли еще дово-
зилось ему видеть в Африке!
Тетка Лекашер и Селеста подняли пронзительный
ег.зг и пустились бежать.
Надо было вытащить покойницу. Я крепко привязал
конюха за пояс, а затем стал спускать его очень мед-
\снно с помощью ручной лебедки, глядя, как он погру-
жается в темноту. В руках он держал фонарь и другую
веревку. Вскоре раздался его голос, как будто выходив-
ший из недр земли: «Стой!»,— и я увидел, как он вы-
тапливает что-то из воды, это была вторая нога; он свя-
.•<ач их вместе и крикнул снова: «Тяни!»
Я стал тянуть его наверх, но руки мне не повинова-
'ись, мускулы ослабели, я боялся, что веревка высколь-
знет у меня и человек сорвется. Когда голова его поя-
вилась над краем, я спросил: «Ну как?» — словно ждал
вестей от той, что лежала там, на дне.
Мы взобрались на каменный край колодца и, стоя
, I уг против друга, наклонясь над отверстием, начали
поднимать тело.
Тетка Лекашер и Селеста наблюдали за нами из-
дали, из-за угла дома. Увидев, что из колодца показа-
лись черные башмаки и белые чулки утопленницы, они
скрылись.
Сапер ухватил ее за лодыжки, и несчастную, цело-
мудренную деву извлекли из колодца в самой нескром-
ной позе. Лицо было страшное, черное, исцарапанное, а
длинные седые волосы, распущенные, развитые навсег-
да. висели мокрыми грязными прядями. Сапер изрек
презрительным тоном:
— Ну и худа же, черт подери!
II. Гн де Мопассан, т. 2. 321
Мы отнесли покойницу в ее комнату, и, так как жен-
щины не появлялись, я вместе с конюхом обрядил ее
Я вымыл ее жалкое, искаженное лицо. Под моими
пальцами чуть приоткрылся один глаз и посмотрел на
меня тусклым, холодным, страшным взглядом покойни-
ка, который смотрит из потустороннего мира. Я подоб-
рал, как умел, ее рассыпавшиеся волосы и неловкими
руками соорудил у нее на голове новую странную при-
ческу. Потом я снял с нее промокшую одежду, со сты-
дом, чувствуя себя осквернителем, приоткрыл ее грудь,
плечи и длинные руки, тонкие, точно жерди.
Потом я пошел нарвать цветов — маков, васильком,
ромашек и свежей душистой травы — и осыпал ими сг
смертное ложе.
Дальше мне пришлось выполнить обычные формаль-
ности, так как я был подле нее один.
В письме, найденном у нее в кармане и написанном
перед смертью, она просила, чтобы ее похоронили в той
деревне, где она провела последние дни. Ужасная до-
гадка сдавила мне сердце. Не ради ли меня хочет она
остаться здесь?
Под вечер пришли соседские кумушки поглядеть на
усопшую, но я не пустил их: я хотел быть один, и а
просидел подле нее всю ночь.
При свечах смотрел я на нее, на несчастную женщи-
ну, всем чужую, умершую так далеко от родины и тли
плачевно. Остались ли у нее где-нибудь друзья, родные J
Каково было ее детство, ее жизнь? Откуда явилась она,
одинокая странница, брошенная, как бездомная собл
ка? Какая тайна страдания и отчаяния крылась в га
нескладном теле, в этом теле, точно позорный изъян
пронесенном через всю жизнь, в этой смешной оболоч-
ке, отпугнувшей от нее всякую привязанность и лю-
бовь?
Какие бывают несчастливые люди! Я чувством а(
что над этим человеческим созданием тяготела извечпли
несправедливость безжалостной природы. Все бым»
кончено для нее, а она, быть может, никогда не зналА
того, что дает силу самым обездоленным,— надежды
быть любимой хоть раз! Почему бы иначе стала она
скрываться, избегать людей? Почему бы полюбила ia
кой страстной любовью всю природу, все живое, тольнп
не человека?
322
И мне было понятно, что она верила в бога и чаяла
в ином мире награды за свои страдания. Теперь она
начнет разлагаться и в свой черед станет растением.
Она расцветет на солнце, будет кормом для коров, зер-
ном, которое унесут птицы, и, став плотью животных,
возродится как человеческая плоть. Но то, что зовется
душой, угасло на дне черного колодца. Она больше не
будет страдать. Свою жизнь она отдала взамен других
жизней, которые вырастут из нее.
Так текли часы нашего последнего, молчаливого и
жуткого свидания. Забрезжил бледный свет зари, вот
красный луч скользнул к постели, огненной полосой лег
на одеяло и на руки. Этот час она особенно любила.
Птицы проснулись и запели в ветвях.
Я распахнул окно, я раздвинул занавески, чтобы все
небо, целиком, видело нас, и, склонившись над холодным
трупом, обхватил ладонями изуродованное лицо, потом
медленно, без страха и отвращения, поцеловал долгим
поцелуем никогда не целованные губы...
Леон Шеналь умолк. Женщины плакали. Слышно бы-
ло, как на козлах упорно сморкается граф д’Этрай.
Только кучер дремал. Лошади, не чувствуя бича, замед-
лили шаг и лениво тянули экипаж. И брек двигался еле-
еле, словно вдруг отяжелев под бременем печали.
НАСЛЕДСТВО
Катюлю Мендесу
I
Еще не было десяти, а чиновники, торопливо стекав-
шиеся со всех концов Парижа, вливались потоком в ши-
рокий подъезд Морского министерства: был канун Но-
вого года — пора повышений по службе, а потому и не-
обычайного усердия. Поспешный топот разносился по
обширному зданию с его лабиринтом длинных и пута-
ных коридоров, куда выходили двери бесчисленных от-
делов.
323
Чиновники расходились по своим местам, пожимали
руки явившимся ранее сослуживцам, снимали новый
сюртук, надевали для работы старый, и каждый усажн
вался за стол, где его ждала груда бумаг. Затем чиной’
ники шли за новостями в соседние отделы и преж,1*
всего справлялись, здесь ли начальник, в каком он par
положении духа, много ли прибыло почты. Регистратор
«отдела материальной части» г-н Сезар Кашлен, быв-
ший унтер-офицер морской пехоты, ожидавший за им
слугой лет производства в старшие регистраторы, одну
за другой заносил в огромную книгу бумаги, только чп»
принесенные рассыльным из кабинета начальника. Про
тив него сидел экспедитор—папаша Савон, выживпшп
из ума старик, прославившийся на все министерство ней’
згодами своей супружеской жизни. Скособочившись и
окаменев на стуле, как подобает старательному писцу
он искоса заглядывал в лежавшую рядом бумагу и, иг
торопливо водя пером, усердно переписывал депешу
начальника.
Г-н Кашлен, тучный мужчина с подстриженными
ежиком седыми волосами, сказал, не прерывая работы
— Тридцать две депеши из Тулона. Они присыл*
ют столько же, сколько четыре порта, вместе взятым
Затем, обратясь к папаше Савону, он спросил, кам
делал это каждое утро:
— Ну-с, папаша Савон, как поживает супруга?
Продолжая водить пером, старик ответил:
— Вы же знаете, господин Кашлен, мне тяжело к»
ворить об этом.
Регистратор рассмеялся, как смеялся каждое утрн
слыша один и тот же ответ.
Дверь отворилась, и вошел Маз, красивый, щегпм»
вато одетый брюнет, полагавший, что занимаемое нм
служебное положение не достойно его наружности н
превосходных манер. Он носил массивные перстни, ма<
сивную часовую цепь, монокль — больше из франтош t
ва, так как снимал его за работой,— и то и дело ветре
хивал манжетами, стараясь выставить напоказ крупны*
сверкающие запонки.
Еще в дверях он спросил:
— Много нынче дел?
Кашлен ответил:
324
— Тулон все шлет и шлет. Сразу видно; что Новый
। <>д не за горамн, вот они и стараются.
В эту минуту вошел еще один человек — г-н Питоле,
известный забавник и остряк. Он рассмеялся и спросил:
— А мы-то разве не стараемся?
И, вынув часы, объявил*
— Без семи минут десять, а все уже на местах!
Черт подери, Маз, что вы на это скажете?! Бьюсь об
оклад, что его милость господин Леэабль пришел к де-
нити, как и наш высокочтимый начальник.
Регистратор отодвинул бумаги, сунул перо за ухо и,
•блокотясь на стол, воскликнул:
— Ну, уж этот наверняка выслужится! Ведь он из
кожи лезет вон!..
А г-н Питоле, усевшись на край стола и болтая но-
। ими, ответил:
— Ну, конечно, выслужится, папаша Кашлен, не
сомневайтесь, что выслужится. Ставлю двадцать фран-
ков против одного су, что не пройдет и десяти лет, как
он станет начальником отделения.
Маз, который свертывал сигарету, грея ляжки пе-
ред камином, воскликнул:
— Нет уж, увольте, я предпочитаю всю жизнь оста-
ваться при двух с половиной тысячах, чем расшибаться
п лепешку, как он!
Повернувшись на каблуках, Питоле насмешливо воз-
разил:
— Что не помешало вам, дорогой мой, сегодня, два-
дцатого декабря, прийти задолго до десяти.
Но Маз хладнокровно пожал плечами:
— Еще бы! Я вовсе не желаю, чтобы кто-нибудь ме-
ня обскакал! Раз вы являетесь до зари, приходится и
мне делать то же, хотя я вовсе не в восторге от такого
усердия. Но я по крайней мере далек от того, чтобы
называть начальника «дорогим патроном», как Лезабль,
уходить в половине седьмого да еще брать с собой ра-
боту на дом. Впрочем, я ведь бываю в свете, у меня
гсть и другие обязанности, которые требуют времени.
Кашлен перестал писать и, задумавшись, уставился
и пространство. Наконец он спросил:
— Как вы полагаете, получит он и в этом году по-
нышение?
325
— Конечно, получит, да еще как получит! Это т.н • н
ловкач! — воскликнул Пиголе,
И все заговорили на извечную тему о повышсшим
по службе и наградах, уже целый месяц будораживши•••
этот огромный чиновничий улей от подвала до ч< с
дака.
Взвешивали шансы, прикидывали размеры fiai р.» »
ных, перебирали должности, заранее негодовали, (и.ии.
что их обойдут. С утра до вечера велись бесконечны
споры, к ним неизменно возвращались на другой д< ш.
приводя те же доводы, те же возражения, те же дока •.
тельства.
Вошел г-н Буассель, тщедушный, бледный, болели» »»
ного вида чиновник, видевший жизнь в свете роман- ••
Александра Дюма. Всюду ему мерещились необыч.и.
ные приключения, и по утрам он сообщал своему •
служивцу Питоле, какие невероятные встречи проп
шли у него накануне, какие драмы якобы разыгрывав»।
ся в доме, где он живет, и как отчаянные воп\и, доп»<
шиеся с улицы в половине четвертого ночи, заставим*
его вскочить и броситься к окну. Ежедневно ему при
ходилось то разнимать дерущихся, то укрощать л<»ш
дей, то спасать женщин, которым грозила смертельп * •
опасность. Физическое убожество не мешало ему сам
уверенно и нудно похваляться своими подвигами и и»
обыкновенной силой.
Услышав, что речь идет о Лезабле, он заявил:
— Я когда-нибудь еще покажу этому соплям'
Посмей он только меня обскакать, я его так тряхну, чи»
у него сразу пропадет охота выслуживаться!
Маз, продолжая курить, усмехнулся:
— Хорошо бы вам поторопиться, ибо мне изшчп»
из достоверных источников, что в этом году вас обошм»
чтобы повысить Лезабля.
Потрясая кулаком, Буассель воскликнул:
— Клянусь, если это так...
Дверь снова отворилась, и торопливо вошел <»».»<•
ченный молодой чиновник, небольшого роста, с баками
как у флотского офицера или адвоката, в очень ....
ком стоячем воротничке, так быстро сыпавший caoiwm»*
словно он опасался, что не успеет высказать шт, ч
нужно. Он наскоро пожал всем руки, с видом кран»,
занятого человека, и обратился к регистратору:
326
— Дорогой Кашлен, дайте, пожалуйста, папку Шап-
w, проволока для тросов, Тулон, АТВ, тысяча восемь-
< <>т семьдесят пять.
Кашлен поднялся, достал у себя над головой папку,
вынул из нее пачку бумаг в синей обложке и, подавая
ге сослуживцу, сказал:
— Вот, господин Лезабль. Вам известно, что началь-
ник взял отсюда вчера три депеши?
— Знаю. Они у меня, благодарю.
И молодой человек поспешно удалился.
Только он вышел, Маз воскликнул:
— Видали, сколько форсу! Можно подумать, что он
\ же начальство.
А Питоле подхватил:
— Погодите! Он получит отдел скорее, чем любой
из нас.
Кашлен так и не вернулся к своим бумагам. Каза-
\ось, им овладела какая-то навязчивая мысль. Он спро-
(ил:
— Так значит, это молодой человек с будущим?
Маз презрительно буркнул:
— Да, если полагать, что министерство — блестящее
поприще; но кое для кого этого маловато!
Питоле перебил его:
— Уж не рассчитываете ли вы стать посланником?
Маз нетерпеливо поморщился:
— Дело не во мне. Мне-то наплевать! Но в глазах
< пета начальник отделения всегда будет ничтожеством.
Экспедитор, папаша Савон, не отрывался от своих
|»гмаг. Но вот уже несколько минут он раз за разом
макал перо в чернильницу, упорно вытирал его о влаж-
нею губку и все-таки не мог вывести ни одной буквы.
Черная жидкость скатывалась с кончика пера и жирны-
ми кляксами капала на бумагу. Растерявшийся старик с
отчаянием глядел на депешу, которую придется перепи-
сывать заново, как и множество других бумаг за пос-
леднее время.
— Опять чернила негодные! — уныло пробормотал
он.
Раздался громовой хохот. Кашлен смеялся так, что
у него тряслось брюхо и подпрыгивал стол, за которым
он сидел. Маз перегнулся пополам и скорчился, словно
гобирался пятясь влезть в камин; Питоле топал ногами
327
и, захлебываясь, тряс правой рукой, будто она бы ал
мокрая. Даже Буассель задыхался от смеха, хотя обыч>
но воспринимал события скорее трагически, нежели ко-
мически.
Но папаша Савон, вытирая перо о полу сюртуки,
проворчал:
— Нечего тут смеяться. Мне приходится по два-три
раза переписывать всю работу.
Он вытащил из папки чистый лист бумаги, подложи*
транспарант и начал выводить заголовок: «Уважаемый
господин министр...» Перо уже больше не оставлям»
клякс и писало четко. Старик привычно сел бочком и
принялся за переписку.
Все продолжали хохотать. Они задыхались от смеха
Вот уже почти полгода они разыгрывали все ту же ко
медию, а старик ничего не замечал. Стоило накапан!
немного масла на влажную губку, служившую для вьии
рання перьев, и чернила скатывались с вымазанного жи
ром пера. Изумленный экспедитор часами предавался
отчаянию, изводил целые коробки перьев и бутыли чср
нил и наконец пришел к убеждению, что канцелярски»
принадлежности стали никуда не годными.
И вот для затравленного старика служба преврати
лась в пытку. В табак ему подмешивали порох, в гра
фин, из которого папаша Савон частенько наливал сгП»
воды, подсыпали всякую дрянь, уверяя его, что со ирг
мен Коммуны социалисты только и делают, что nopihi
предметы первой необходимости, чтобы опорочить при
вительство и вызвать революцию.
Старик воспылал смертельной ненавистью к анархн
стам, притаившимся, как ему мерещилось, всюду и иг*
де его подстерегавшим, его одолевал суеверный страх
перед неведомой и грозной опасностью.
Внезапно в коридоре резко прозвенел колокольчик
Всем хорошо был знаком этот яростный звонок начали
ника, г-на Торшбефа; чиновники бросились к дверям н
рассыпались по своим отделам.
Кашлен принялся было снова за регистрацию бумаг
но положил перо и задумался, подперев голову руками
Ему не давала покоя мысль, которую он вынашивал п<н
леднее время. Бывший унтер-офицер морской пехоты
уволенный вчистую после трех ранений—одного н ( т
негале и двух в Кохинхине,— он по особой милости бы*
328
зачислен в штат министерства. Начав с низших ступе-
ней, он медленно продвигался по служебной лестнице,
претерпевая множество обид, невзгод и лишений.
И власть, узаконенная власть, представлялась ему са-
мым прекрасным, что есть на свете. Начальник отделе-
ния казался ему существом исключительным, существом
высшего порядка; чиновники, о которых говорили: «Ну,
это ловкач, он далеко пойдет»,— были для него людьми
иного склада, иной породы, нежели он сам.
Вот почему к своему сослуживцу Лезаблю он питал
глубочайшее уважение, граничившее с благоговением, и
лелеял заветную мечту, неотступную мечту — выдать за
него свою дочь.
Когда-нибудь она будет богата и даже очень богата.
Об этом знало все министерство: ведь у его сестры,
мадмуазель Кашлен, был целый миллион, свободный от
долгов и в надежном обеспечении. Правда, как утвер-
ждали злые языки, она приобрела его ценою «любви»,
но греховное происхождение денег было искуплено за-
поздалым благочестием.
Престарелая девица, некогда дарившая ласки мно-
гим, удалилась на покой, владея полумиллионом фран-
ков, и за восемнадцать лет свирепой бережливости и бо-
лее чем скромного образа жизни сумела удвоить эту
сумму. Давно живя у брата, оставшегося вдовцом с доч-
кой Корали на руках, она вносила лишь весьма незна-
чительную долю в общее хозяйство. Охраняя и приум-
ножая свои капиталы, она постоянно твердила брату:
— Все равно все это достанется твоей дочери! Толь-
ко выдай ее поскорее замуж. Я хочу видеть своих вну-
чатых племянников. То-то будет радость, когда я смо-
гу поцеловать ребенка нашей крови.
В министерстве все это знали, и в претендентах не-
достатка не было. Поговаривали, что сам Маз, красавец
Маз, этот министерский лев, с явными намерениями уви-
вался вокруг папаши Кашлена. Но отставной унтер-офи-
цер, ловкий проныра, побывавший под всеми широтами,
желал иметь зятем человека с будущим, человека, кото-
рый со временем займет большой пост и этим придаст
веса и ему, Сезару, бывшему унтеру. Лезабль вполне
отвечал этим требованиям, и Кашлен давно уже искал
способа заманить его к себе.
Вдруг он поднялся, потирая руки. Нашел!
329
Кашлен хорошо знал слабости своих сослужишм и
Лезабля можно было покорить, польстив его тщеславию,
его чиновничьему тщеславию. Он попросит у ЛезаЬм!
покровительства, как просят его у какого-нибудь сенат
ра или депутата, у любой высокопоставленной осоЬы
Кашлен вот уже пять лет не получал повышения и
был почти уверен, что оно ждет его в этом году. Гаг
вот, он притворится, будто полагает, что обязан этим
повышением Лезаблю, и в благодарность пригласит его
к себе отобедать.
Как только этот план созрел у него в голове, Каш-
лей принялся за его осуществление. Он достал из шка-
фа свой выходной сюртук, скинул старый и, захвати
все зарегистрированные бумаги, находившиеся в всд<
нии Лезабля, направился в кабинет, который был ирг
доставлен тому по особому благоволению начальства
снисходя к его рвению и важности возложенных на нгн»
обязанностей.
Лезабль писал, сидя за большим столом, среди вор«»
ха раскрытых папок и бумаг, занумерованных красными
или синими чернилами.
Увидев Кашлена, он спросил запросто, но тоном, и
котором сквозило уважение:
— Ну, что, дружище, много ли вы мне дел при
несли?
— Да, немало. Но, помимо того, я хотел с вами ш»
говорить.
— Присаживайтесь, друг мой, я вас слушаю.
Кашлен сел, откашлялся, изобразил на лице смупк
ние и нерешительно произнес:
— Вот я о чем, господин Лезабль. Не стану ходни,
вокруг да около. Я старый солдат, буду говорить напри
мик. Я хочу просить вас об услуге.
— Какой?
— В двух словах: мне необходимо в этом году
лучить повышение. У меня нет никого, кто бы за мгни
похлопотал, и я подумал о вас.
Удивленный Лезабль слегка покраснел; довольпыи н
преисполненный горделивого смущения, он все же н<"
разил:
— Но я здесь ничто, дружище, я значу тут «.«
меньше, чем вы. Ведь вас и так скоро повысят. 11иш м
не могу помочь. Поверьте, что...
330
Кашлен оборвал его с грубоватой почтительностью:
— Ну, ну, ну! Начальник к вам прислушивается, и,
если вы замолвите за меня словечко, дело выгорит. По-
думайте только: через полтора года я вправе выйти на
пенсию, а не получив к первому января повышения, я
потеряю на этом пятьсот франков в год. Я прекрасно
знаю, все говорят: Кашлен не нуждается, его сестра
миллионерша. Это верно, что у сестры есть миллион, но
этот миллион приносит проценты ей. а не мне. Он до-»
станется дочери,— это верно, но моя дочь и я — не одно
и то же. Какая мне польза от того, что моя дочь с зя-
тем будут кататься, как сыр в масле, если мне придет-»
ся положить зубы на полку? Вот каковы дела, пони-*
маете?
Лезабль кивнул в знак согласия;
— Справедливо, весьма справедливо. Ваш зять мо-
жет отнестись к вам не так, как должно. К тому же
куда приятней никому не быть обязанным. Ну что ж!
Обещаю вам сделать все, что от меня зависит: погово-
рю с начальником, обрисую положение, буду настаивать,
если нужно. Рассчитывайте на меня!
Кашлен поднялся, схватил сослуживца за обе руки
и, крепко, по-солдатски, тряхнув их, пробормотал:
— Спасибо, спасибо. Знайте, что если мне когда-
либо представится случай... если я когда-нибудь смогу...
Он не договорил, не находя слов, и ушел, гулко, по-
солдатски печатая шаг.
Но тут он заслышал издали яростно звеневший ко-
локольчик и бросился бежать, ибо сомнений не было,
начальник отдела, г-н Торшбеф, требовал к себе реги-
стратора.
Неделю спустя Кашлен, придя в министерство, на-
шел на своем столе запечатанное письмо следующего со-
держания:
«Дорогой коллега! Рад сообщить вам, что, по пред-
ставлению директора нашего департамента и начальни-
ка отдела, министр вчера подписал приказ о назначении
вас старшим регистратором. Завтра вы получите офи-
циальное извещение, до тех пор вы ничего не знаете,—
нс так ли?
Преданный вам Лезабль».
331
Сезар тут же поспешил в кабинет своего молодо! н
сослуживца и, выражая признательность, стал расшар
киваться, заверяя его в своей преданности и рассыпаясь
в благодарности
Уже на следующий день стало известно, что Лезабль
и Кашлен получили повышение. Что же касается осталь
ных чиновников, то им придется подождать до лучи1Мй
времен, а пока удовольствоваться наградами в размере
от ста пятидесяти до трехсот франков.
Буассель объявил, что в один из ближайших вечерни,
ровно в полночь, подстережет Лезабля на углу, когда
тот будет возвращаться домой, и задаст ему такую
взбучку, что от него останется мокрое место. Остальные
чиновники молчали
В следующий понедельник, едва придя в министср-
ство, Кашлен поспешил к своему покровителю и, с торже-
ственным видом войдя в кабинет, напыщенно произнес
— Надеюсь, что вы окажете мне честь и отобедаете
у нас по случаю рождественских праздников. Соблагово
лите сами указать день.
Лезабль поднял голову и несколько удивленно взгли-
нул в лицо своему сослуживцу; не спуская с него глам
и пытаясь прочесть его мысли, он ответил:
— Но, дорогой мой, дело в том... у меня все вечерл
заняты... я уже давно обещал...
Кашлен дружески настаивал:
— Ну вот! Не станете же вы огорчать нас своим
отказом. Вы так много для нас сделали. Прошу вас <н
своего имени и от имени моего семейства.
Озадаченный Лезабль колебался. Он отлично вег
понял, но не успел подумать и взвесить все «за» и «про-
тив» и поэтому не знал, что ответить Кашлену. Нако-
нец он решил про себя: «Это меня ни к чему не обя-
жет» — и, весьма довольный, согласился, пообещав
прийти в ближайшую субботу.
— Тогда на другое утро можно будет поспать по-
дольше,— добавил он, улыбаясь.
II
Господин Кашлен жил на пятом этаже, в начал*
улицы Рошешуар, в небольшой квартирке с балконом,
откуда был виден весь Париж. Из четырех komhai
332
одну занимала сестра г-на Кашлена, другую — дочь,
• ретью— он сам; столовая служила заодно и гостиной.
Всю неделю Кашлен волновался из-за предстоящего
</>еда. Долго в семье обсуждали меню, которому полага-
\ось быть скромным, но изысканным. Порешили так:
<акуски: креветки, колбаса, омары; бульон с яйцом,
и ареная курица, зеленый горошек, паштет из гусиной
in ченки, салат, мороженое и фрукты.
Паштет купили в соседней колбасной, попросив от-
пустить самого лучшего качества, так что горшочек обо-
шелся в три с половиной франка. Что до вина, то Каш*
мн приобрел его в погребке на углу, где постоянно по-
купал разливное красное, которым обычно довольство-
вался. Он не захотел обращаться в большой магазин,
рассуждая так: «Мелким торговцам редко удается
(быть дорогое вино, так что оно подолгу хранится у
них в погребе и должно быть превосходным».
В субботу он вернулся домой пораньше, чтоб удосто-
вериться, что все готово. Служанка, открывшая ему
дверь, была краснее помидора, потому что из страха
опоздать она затопила плиту с полудня и целый день
жарилась возле нее; да и волнение давало себя знать.
Кашлен наведался в столовую, чтобы проверить, все
mi на месте. В ярком свете лампы под зеленым абажу-
ром, посреди небольшой комнаты белел накрытый ска-
и ртью круглый стол. По бокам каждой из четырех та-
релок с салфетками, которые тетка, мадмуазель Кашлен,
i вернула наподобие епископской митры, лежали ножи и
пилки из белого металла, а перед каждым прибором сто-
н\о по две рюмки—большая и маленькая. Сезар сразу
же решил, что этого недостаточно, и крикнул:
— Шарлотта!
Дверь слева отворилась, и вошла низенькая старуш-
ка Шарлотта была старше брата на десять лет. Ее
\\дое лицо обрамляли седые букли, завитые на па-
пильотках. Тоненький голосок казался слишком слабым
даже для ее тщедушного, сгорбленного тела; ходила
ина словно сонная, слегка волоча ноги.
В дни молодости о ней говорили: «Какая милень-
кая!»
Теперь она превратилась в сухонькую старушонку,
по старой памяти очень опрятную, упрямую, своеволь-
ную и раздражительную, с умом ограниченным и мелоч-
333
ным. Она была очень набожна и, казалось, совсем шю
была похождения минувших дней.
Шарлотта спросила брата:
— Тебе что?
Он ответил:
— По-моему, двух рюмок мало — получается нгдн
статочно внушительно. Что, если подать шампанской
Это обойдется не дороже трех-четырех франков, а ай и»
можно будет поставить бокалы. Комната сразу прими
другой вид.
Шарлотта возразила:
— Не вижу надобности в таком расходе. Впрочгм
ведь платишь ты, меня это не касается.
Кашлен колебался, пытаясь убедить самого ссби
— Уверяю тебя, что так будет лучше. И потом ин»
внесет оживление; подать к праздничному пирогу ним
панское совсем неплохо.
Этот довод заставил его решиться. Надев шляпу, ни
снова спустился вниз и пять минут спустя вернулся i
бутылкой, украшенной огромной белой этикеткой с пмш
ным гербом: «Шампанское пенистое. Высшего качестм
Граф де Шатель-Реново».
— И обошлось-то всего в три франка,— объяпн»
Кашлен,— и, кажется, превосходное.
Он сам вынул из буфета бокалы и поставил пер» а
каждым прибором.
Дверь справа отворилась. Вошла дочь. Это была и»
лубоглазая румяная девица с каштановыми волосами
рослая, пышная, крепкого сложения. Скромное план»*
хорошо обрисовывало ее полный и гибкий стан. В м
звучном, почти мужском голосе слышались волнующие
низкие ноты.
— Боже мой, шампанское! Вот радость-то! —
кликнула она, по-детски хлопая в ладоши.
— Смотри, будь любезна с гостем, он оказал мн*
большую услугу,— предупредил отец.
Она звонко расхохоталась, что должно было овна
чать: «Понимаю».
В передней зазвенел колокольчик; входная д|юр»*
открылась и захлопнулась. Вошел Лезабль. Он бы*
очень представителен: черный фрак, белый галстук, <И
лые перчатки. Восхищенный Кашлен в смущении бри
сился навстречу:
334
— Но, дорогой друг, здесь все только свои; я, как
видите, в пиджаке!
Молодой человек возразил:
— Знаю, вы говорили мне. Но у меня такая привыч-
ка — выходить по вечерам только во фраке.
Он раскланивался, держа цилиндр под мышкой.
В петлице у него красовался цветок. Сезар познакомил
его:
— Моя сестра мадмуазель Шарлотта, моя дочь Ко-
рали; мы запросто зовем ее Кора.
Все обменялись поклонами. Кашлен продолжал:
— Гостиной у нас нет. Это немного стеснительно, но
мы обходимся.
Лезабль возразил:
— Но у вас прелестно!
Затем у него отобрали цилиндр, который он держал
и руках. И он стал снимать перчатки.
Все сели, молча, через стол, разглядывая гостя; не-
много погодя Кашлен спросил:
— Начальник еще долго оставался? Я ушел порань-
ше, чтобы помочь дамам.
Лезабль ответил небрежным тоном:
— Нет. Мы вышли с ним вместе: нам надо было пе-
реговорить по поводу брезентов из Бреста; это очень за-
путанное дело, с ним у нас будет много хлопот.
Кашлен счел нужным осведомить сестру:
— Все трудные дела поступают к господину Лезаб-
мо; он у начальника правая рука.
Старуха, вежливо кивнув, сказала:
— Как же, как же, я слышала о способностях госпо-
дина Лезабля.
Толкнув коленкой дверь, вошла служанка, высоко,
обеими руками неся большую суповую миску.
— Прошу к столу!—пригласил хозяин.— Господин
Лезабль, садитесь здесь, между моей сестрой и до-
черью. Надеюсь, вы не боитесь дам?
И обед начался.
Лезабль был очень любезен, но с оттенком превос-
ходства, почти снисходительности; он искоса погляды-
вал на молодую девушку, изумляясь ее свежести и
невидному здоровью. Зная о намерении брата, мадмуа-
нель Шарлотта изо всех сил старалась поддержать пу-
стую болтовню, перескакивая с одного предмета на дру-*
335
гой. Сияющий Кашлен говорил слишком громко, ш\ и»*
подливал гостю вина, купленного час назад в лавч<..
на углу.
— Стаканчик бургундского, господин Лезабль. I I.
стану утверждать, что это высший сорт, но винпо in
дурное — выдержанное и, во всяком случае, натурам-
ное, за это я ручаюсь. Мы получили его от наших • <»
мошних друзей.
Корали молчала, слегка раскрасневшись и робея ш
соседства с молодым человеком, мысли которого они
угадывала.
Когда подали омара, Сезар объявил:
— Вот с кем я охотно сведу знакомство.
Лезабль, улыбаясь, рассказал, что какой-то писатгм»
назвал омара «кардиналом морей», не подозревая, чм»
омары прежде чем их сварят, бывают черного цвси
Кашлен захохотал во все горло, повторяя:
— Вот забавно! Ха. ха, ха!
Но мадмуазель Шарлотта рассердилась и обижсннн
сказала:
— Не понимаю, что тут смешного. Этот ваш пин
тель просто невежа. Я готова понять любую шутку, мн
бую, но высмеивать при мне духовенство не позволю
Желая понравиться старухе, Лезабль воспользоюн
ся случаем, чтобы заявить о своей приверженности ни
толической церкви. Он осудил людей дурного тона, лн
комысленно толкующих о великих истинах, и заключи*
— Что касается меня, то я уважаю и почитаю игр»
наших отцов, в ней я был воспитан и ей останусь npi
дан до конца моих дней.
Кашлен уже не смеялся. Он катал хлебные шарнин
и поддакивал:
— Справедливо, весьма справедливо.
Решив переменить наскучившую тему, он заговори*
о службе, как склонны делать все, кто изо дня в д» ш
тянет лямку.
— Красавчик Маз, наверно, бесится, что не полхчн»
повышения, а?
Лезабль улыбнулся:
— Что поделаешь? Каждому по заслугам.
И они заговорили о министерстве; все оживил и« ।
ведь дамы, которым Кашлен постоянно рассказын.1 х « ь
всех чиновниках, знали каждого из них почти ъш ♦ •
336
МИСС ГАРРИЕТ:
ГАРСОН, КРУЖКУ ПИВА!..
хорошо, как и он сам. Мадмуазель Шарлотту весьма при-
влекали романтическая фантазия и мнимые похождения
Буасселя, о которых он так охотно повествовал, а мад-
муазель Кору втайне занимал красавец Маз. Впрочем,
они никогда не видали ни того, ни другого.
Лезабль отзывался о сослуживцах свысока, словно
министр о своих подчиненных.
Его слушали внимательно.
— У Маза есть, конечно, свои достоинства; но, если
хочешь чего-нибудь достигнуть, надо работать усердней.
Он же любит общество, развлечения. Все это сбивает
его с толку. Если он ничего не достигнет, то по своей
вине. Может быть, благодаря своим связям он и дослу-
жится до столоначальника, но не более того. Что до Пи-
толе, надо признать, что бумаги он составляет недурно,
у него неплохой слог,— этого нельзя отрицать, но ему
не хватает основательности. Все у него поверхностно.
Такого человека не поставишь во главе какого-нибудь
важного отдела, но толковому начальнику, который су-
меет ему все разжевать, он может быть полезен.
Мадмуазель Шарлотта спросила:
— А господин Буассель?
Лезабль пожал плечами:
— Ничтожество, полнейшее ничтожество. Вечно ему
бог весть что мерещится. Выдумывает всякую чушь. Для
нас он просто пустое место.
Кашлен захохотал:
— А лучше всех папаша Савон!
И все рассмеялись.
Затем перешли к театру и новым пьесам. Лезабль
столь же авторитетно судил о драматургии и драматур-
гах, оценивая сильные и слабые стороны каждого с са-
моуверенностью человека, который считает себя всеве-
дущим и непогрешимым.
Покончили с жарким. Сезар бережно открыл горшо-
чек с гусиной печенкой, и торжественность, с какой он
это сделал, позволяла судить о совершенстве содержимо-
го. Он заметил:
— Не знаю, окажется ли паштет удачным. Мы полу-
чаем его от двоюродного брата из Страсбурга, и обычно
он бывает превосходен.
И все с почтительной медлительностью принялись за
это кушанье в желтом глиняном горшочке.
12. Ги дс Мопассан, т. 2. 337
!
С мороженым произошла беда. В компотнице плеск.»
лась какая-то светлая жидкость — не то соус, не то суп,
ибо служанка, опасаясь, что не сумеет справиться сами,
попросила кондитера, явившегося к семи часам, вы1пн<
мороженое из формы.
Расстроенный Кашлен распорядился его убрать, п<»
тут же утешился, вспомнив о праздничном пироге; он
стал разрезать его с таким загадочным видом, словно и
нем заключалась величайшая тайна. Все взоры устреми-
лись на этот символический пирог; каждому полагало» ь
отведать его, выбрав кусок с закрытыми глазами.
Кому же достанется боб? Глуповатая улыбка блу-
ждала у всех на устах. Вдруг у Лезабля вырвало» i.
изумленное: «Ах!» — и он показал крупную белую <|>.*
солину, еще облепленную тестом, держа ее двумя пам.
нами. Кашлен захлопал в ладоши и закричал:
— Выбирайте королеву! Выбирайте королеву!
Король мгновение колебался. Не сделает ли он удач
ный дипломатический ход, избрав мадмуазель Шарл<н
ту? Она будет польщена, побеждена, завоевана. Но он
тут же рассудил, что пригласили-то его ради Коры, и <»н
будет глупцом, если выберет тетку. Поэтому, обратпн
шись к своей юной соседке, он сказал:
— Мадмуазель, разрешите предложить вам этот бон
И вручил ей знак королевского могущества. Впериьн
они взглянули в глаза друг другу. Она ответила:
— Спасибо, сударь! — и приняла из его рук
символ власти.
«А ведь она хороша,— подумал Лезабль,— глаэл V
нее чудесные. И что за плутовка, черт подери!»
Звук, похожий на выстрел, заставил подскочим,
обеих женщин. Кашлен откупорил шампанское, и жил
кость неукротимой струей полилась из бутылки и*
скатерть. Наполнив бокалы пенистой влагой, хоптн
заявил:
— Сразу видно, что шампанское лучшей марки.
А так как Лезабль торопился отпить из своего <»»•
кала, опасаясь, что вино перельется через край, Каш м н
воскликнул:
— Король пьет! Король пьет!
И, развеселившись, старушонка тоже взви.м1им
писклявым голоском:
— Король пьет! Король пьет!
338
Лезабль уверенно осушил бокал и, поставив его на
стол, заметил:
— Как видите, я не сплоховал.
Затем, обратившись к Корали, он сказал:
— Теперь дело за вами, мадмуазель!
Кора пригубила вино, но тут раздались возгласы:
— Королева пьет! Королева пьет!
Она покраснела и, засмеявшись, отставила свой
бокал.
Конец обеда прошел очень весело. Король усердно
ухаживал за королевой. После десерта и ликеров Каш-
лен объявил:
— Сейчас уберут со стола, и станет просторней.
Если нет дождя, можно побыть на балконе.
Было уже совсем темно, но Кашлену очень хотелось
показать гостю вид, открывавшийся сверху на Париж.
Отворили застекленную дверь. Повеяло сыростью.
Воздух был теплый, словно в апреле, и, перешагнув че-
рез порожек, все вышли на широкий балкон. Можно бы-
ло различить только туманное сияние, реявшее над
огромным городом подобно лучистому венчику, какие
рисуют над головами святых. Кое-где свет казался бо-
лее ярким, и Кашлен принялся объяснять:
— Глядите, вон там сверкает Эден. А вот вереница
бульваров. Их сразу отличишь! Днем отсюда открыва-
ется великолепный вид! Сколько ни путешествуй, лучше
не увидишь.
Лезабль облокотился на железные перила рядом с
Корой, которая молчаливо и рассеянно глядела в темно-
ту, внезапно охваченная тоскливым томлением, порой
наполняющим душу. Мадмуазель Шарлотта, опасаясь
сырости, вернулась в столовую. Кашлен продолжал
разглагольствовать, указывая рукой, где находятся
Дом инвалидов, Трокадеро, Триумфальная арка на пло-
щади Звезды.
Лезабль спросил вполголоса:
— А вы, мадмуазель Кора, любите смотреть отсюда
на Париж?
Она вздрогнула, словно очнувшись, и ответила:
— Я?.. Да, особенно по вечерам. Я думаю обо всем,
что происходит там, внизу. Сколько счастливых людей
и сколько несчастных в этих домах! Как много бы мы
узнали, если б все могли увидеть!
339
Он придвинулся к ней, так что их плечи и локти со-
прикасались.
— При лунном свете зрелище, должно быть, вол
шебное.
Она сказала очень тихо:
— О да! Словно гравюра Гюстава Доре. Какое бы
ло бы наслаждение подолгу бродить по этим крышамI
Лезабль стал расспрашивать Кору о ее вкусах, ш
ветных желаниях, радостях. Она отвечала без всякой-
стеснения, как разумная, рассудительная и не слишком
мечтательная девушка. Лезабль обнаружил в ней мн<н -
здравого смысла, и ему вдруг захотелось обвить р}к<»н
этот полный упругий стан и медленно, короткими поцг
луями, словно маленькими глотками, как смакуют хоро
шее вино, впивать свежесть этой щечки, вот здесь, у
самого ушка, на которое падал отсвет лампы. Он по«пн
ствовал влечение, взволнованный этой близостью, охни
ченный жаждой созревшего девственного тела, смущги
ный нежной прелестью юной девушки. Он готов быч
долгие часы, ночи, недели, вечность вот так, облокотим
шись, стоять рядом, ощущая ее подле себя, проникну?мН
очарованием ее близости. Что-то похожее на поэтиш
ское чувство зашевелилось в его душе перед лицом i р<-
мадного, раскинувшегося внизу Парижа, озаренного
нями, живущего своей ночной жизнью — жизнью ра и \
ла и наслаждений. Ему чудилось, что он владычеств« •
над великим городом, что он реет над ним; и он под*
мал, как восхитительно было бы стоять так каждый m
чер, облокотившись на перила балкона, подле прекра»
ной женщины, и любить друг друга, и целовать дрм
друга, и сжимать в объятиях друг друга здесь, в пышн
не, над громадным городом, над всеми любовными cip*
стями, в нем заключенными, над всеми грубыми нас аа*
дениями, над всеми пошлыми желаниями,— здесь, и ны
шине, под самыми звездами.
Бывают вечера, когда наименее восторженные м<»
предаются мечтам, словно у них выросли крылья. Л м>
жет быть, он был немного пьян.
Кашлен, уходивший за трубкой, вернулся на блмн.»»
и закурил.
— Я знаю, что вы не курите, поэтому и не пред**
гаю вам сигарет,— сказал он.— Нет ничего лучше, ч» м
подымить немножко тут, наверху. Если б мне припикм
340
поселиться внизу, для меня это была бы не жизнь. Ведь
мы могли спуститься и ниже,— дом-то принадлежит се-
стре, да и оба соседние тоже, вон этот налево и тот
направо. Они приносят ей порядочный доход. А в свое
время они достались ей по недорогой цене.
И, повернувшись в сторону столовой, он крикнул:
— Шарлотта, сколько ты заплатила за эти участки?
Визгливым голосом старуха затараторила. До Лезаб-
ля доносились лишь обрывки фраз:
— В тысяча восемьсот шестьдесят третьем... три-
дцать пять франков... построен позже... три дома... бан-
кир... перепроданы... самое меньшее полмиллиона фран-
ков...
Она рассказывала о своем состоянии с самодовольст-
вом старого солдата, повествующего о былых походах.
Она перечисляла свои приобретения, полученные ею
деловые предложения, свои доходы и так далее.
Лезабль, крайне заинтересованный, обернулся к две-
ри и стоял теперь, прислонившись спиной к перилам
балкона. Но все же он улавливал лишь обрывки фраз.
Тогда он неожиданно покинул свою собеседницу и
вернулся в столовую, чтобы не проронить ни слова.
Усевшись рядом с мадмуазель Шарлоттой, он подробно
обсудил с ней, насколько можно будет повысить квар-
тирную плату и какое помещение капитала выгоднее —
в ценных бумагах или в недвижимости.
Он ушел около полуночи, пообещав прийти еще раз.
Месяц спустя в министерстве только и разговора
было, что о женитьбе Жака-Леопольда Лезабля на
мадмуазель Селестине-Корали Кашлен.
III
Молодожены поселились на той же площадке, что и
Кашлен с сестрой, в такой же точно квартире, откуда
выпроводили жильцов.
Но душу Лезабля снедала тревога: тетка не захотела
официально закрепить за Корой право наследования.
Правда, она поклялась, «как перед господом богом», что
завещание ею составлено и хранится у нотариуса,
г-на Беллома. Кроме того, она обещала, что все ее со-
стояние достанется племяннице, но при одном условии.
Какое это условие — она объяснить не пожелала, не-
341
смотря на все просьбы, хотя и заверяла с благожглл
тельной усмешкой, что выполнить его нетрудно.
Лезабль почел з& благо пренебречь всеми сомнении*
ми, вызванными упорной скрытностью старой ханжи, н(
так как девица ему очень нравилась, он уступил своему
влечению и поддался упрямой настойчивости Кашлом
Теперь он был счастлив, хотя неуверенность в буду
щем и не переставала его мучить; и он любил жену, ин
в чем не обманувшую его ожиданий. Жизнь его текли
однообразно, спокойно. Прошло несколько недель; <ui
уже привык к положению женатого человека и оставал< и
все таким же исполнительным чиновником, как и
прежде.
Прошел год. Снова наступило первое января. К ш
ликому удивлению Лезабля, он не получил повышении,
на которое рассчитывал. Только Маз и Питоле продви-
нулись по службе. И Буассель по секрету сообщил Каш
лену, что собирается как-нибудь вечерком, уходя ил
министерства, подстеречь у главного подъезда обоих со-
служивцев и на глазах у всех их отколотить. Разумен?!
ся, он этого не сделал.
Целую неделю Лезабль не спал, ошеломленный тем.
что, невзирая на проявленное усердие, его обошли пи
службе. А ведь он трудится, как каторжный, он постоян-
но заменяет помощника начальника, г-на Рабо, который
хворает девять месяцев в году и только и делает, «ии
отлеживается в больнице Валь-де-Грас; что ни утро
он приходит в половине девятого; что ни вечер — уходи»
в половине седьмого. Чего им еще надо? Ну что ж, рмл
не ценят такую работу, такое усердие, он будет посту <
пать, как прочие, только и всего. Каждому по заслугой
Но как мог г-н Торшбеф, относившийся к нему, слонин
к родному сыну, пренебречь его интересами? Необходн
мо узнать, что за этим кроется. Он пойдет к начальпн
ку и объяснится с ним.
И вот в понедельник утром, до прихода сослужим*
цев, Лезабль постучался в кабинет властелина.
Резкий голос произнес:
— Войдите!
Лезабль вошел.
За большим столом, заваленным бумагами, сидм
г-н Торшбеф — коротенький, с огромной головой, слоя
но покоящейся на бюваре, и что-то писал.
342
— Добрый день, Лезабль, как поживаете? — спро-
сил он, увидев своего любимца.
— Добрый день, господин Торшбеф Спасибо, очень
хорошо,— ответил Лезабль.— А вы?
Начальник положил перо и повернулся к посетителю
вместе со своим креслом. Его тщедушное, немощное те-
ло, затянутое в строгого покроя черный сюртук, каза-
лось крохотным в широком кожаном кресле с высокой
спинкой. Розетка Почетного легиона, огромная, яркая,
чересчур крупная для этого маленького человечка, свер-
кала, будто пылающий уголь, на впалой груди, как бы
раздавленной тяжестью черепа такого большого, словно
у его владельца, как у гриба, весь рост пошел в шляпку.
У него был острый подбородок, впалые щеки, глаза
навыкате, непомерно большой лоб и зачесанные назад
седые волосы.
— Садитесь, друг мой, и говорите, что привело вас
ко мне,— произнес г-н Торшбеф.
Со всеми прочими чиновниками он был по-военному
суров, воображая себя капитаном на борту судна, по-
скольку министерство представлялось ему громадным
кораблем, флагманом французского флота.
Лезабль, слегка взволнованный и побледневший,
пролепетал:
— Дорогой патрон, я хотел спросить вас, в чем я
провинился?
— Да что вы, дорогой мой, с чего вы взяли?
— Должен сознаться, я был несколько удивлен, не
получив в этом году повышения, как в прошлые годы.
Простите за дерзость, дорогой патрон, но разрешите
быть откровенным до конца. Я знаю, вы были чрезвы-
чайно милостивы ко мне и оказывали мне предпочтение,
о каком я не смел и мечтать. Я знаю, что на повыше-
ние можно рассчитывать не чаще, нежели раз в два-три
года, но позвольте заметить, что я выполняю примерно
вчетверо больше работы, чем рядовой чиновник, и
затрачиваю по меньшей мере вдвое больше времени. Ес-
ли взвесить затраченные мной усилия и плоды моих тру-
дов, с одной стороны, и получаемое вознаграждение —
с другой, окажется, без сомнения, что награда далеко
не соответствует проявленному усердию.
Он старательно приготовил эту фразу и находил ее
превосходной. . ; -
343 . '
Господин Торшбеф был удивлен и явно не знал, что
ответить. Наконец он произнес суховатым тоном:
— Хотя в принципе и не полагается начальнику
обсуждать такие вопросы с подчиненным, из уважении
к вашим несомненным заслугам я на сей раз вам отве-
чу. Как и в предыдущие годы, я представил вас к по-
вышению. Но директор вычеркнул ваше имя на том
основании, что ваша женитьба обеспечила вам прекрас-
ное будущее,— не просто достаток, но богатство, како-
го никогда не достичь вашим скромным коллегам. Так
вот, разве мы не обязаны считаться с имущественным
положением каждого? Вы будете богаты, очень богаты
Лишние триста франков в год ничего для вас не соста-
вят, в то время как для любого другого чиновника эта
незначительная прибавка очень ощутима. Вот почему,
друг мой, в этом году вы не получили повышения.
Лезабль ушел от начальника в замешательстве, и
ярости.
Вечером, за обедом, он то и дело придирался к жене
Корали была веселого и ровного нрава, но несколько
своевольна и, если уж что-нибудь вобьет себе в голову,
не уступит ни за что. В ней больше не было для него
чувственной прелести первых дней, и, хотя ее свежесть
и красота по-прежнему возбуждали в нем желание, он
испытывал порой то разочарование, близкое к отвращг
нию, какое вскоре наступает при совместной жизни двум
людей. Тысяча пошлых и прозаических житейских мело
чей: утренняя небрежность туалета, поношенное платы
из дешевой ткани, выцветший халат — из-за всей этой
изнанки повседневности, слишком уж заметной в бед*
ной семье, тускнели для него прелести брачной жизни,
блекнул поэтический цветок, издали обольщающий
жениха.
А тут еще тетка Шарлотта отравляла ему радоечн
семейного очага: она вечно торчала у Лезаблей, во ш*
совала нос, всем распоряжалась, делала замечания ин
всякому поводу, а молодые, смертельно боясь чем-лиЛн
ее рассердить, выносили ее назойливость смиренно, нн
со все возрастающей, хоть и скрытой досадой.
Тетка бродила по квартире шаркающей ст а рушены II
походкой, непрестанно твердя своим писклявым голн
ском:
— Почему не сделано то, почему не сделано
344
Оставаясь наедине с женой, Лезабль раздраженно
восклицал
— Твоя тетка просто невыносима. Не желаю боль-
ше терпеть ее! Слышишь^ Не желаю.
Кора спокойно спрашивала:
— Так что же прикажешь делать?
Тогда он выходил из себя'
— Что за гнусная семейка!
А она все так же спокойно отвечала*
— Семейка-то гнусная, да наследство недурное, не
правда ли? Не глупи. Тебе так же, как и мне, выгодно
угождать тетушке.
И он умолкал, не зная, что на это возразить.
Тетка, одержимая мыслью о внуке, не переставая,
донимала молодую чету. Загнав Лезабля куда-нибудь в
угол, она нашептывала ему;
— Племянник, я желаю, чтобы вы стали отцом до
того, как я умру. Я хочу видеть своего наследника. И не
вздумайте меня уверять, будто Кора не создана быть
матерью. Достаточно взглянуть на нее. Женятся, доро-
гой племянник, чтобы иметь семью, потомство. Наша
пресвятая церковь запрещает бесплодные браки. Знаю,
что вы небогаты, ребенок потребует расходов. Но, когда
меня не станет, вы ни в чем не будете нуждаться. Я хо-
чу маленького Лезабля, слышите вы? Хочу маленького
Лезабля!..
Когда прошло полтора года супружеской жизни Ле-
заблей, а желание Шарлотты все еще не сбылось, у нее
зародились опасения, и она стала проявлять настойчи-
вость. Она потихоньку делала наставления Коре, житей-
ские наставления женщины, в свое время видавшей виды
и умеющей при случае об этом вспомнить.
Но как-то утром тетка почувствовала недомогание и
не смогла подняться. Она никогда раньше не хворала,
и Кашлен, весьма взволнованный, постучался к зятю:
— Бегите скорей к доктору, а начальнику доложите,
чго по непредвиденным обстоятельствам я сегодня в ми-
нистерство ие приду.
Лезабль провел тревожный день, все валилось у не-
|<) из рук; он не мог ни составить бумаги, ни вникнуть
w суть дела. Г-н Торшбеф, неприятно удивленный, за-
метил:
— Вы что-то рассеянны сегодня, господин Лезабль.
345
И Лезабль, томимый беспокойством, ответил:
— Я очень устал, дорогой патрон; всю ночь я про*
вел у постели тетушки; состояние ее весьма тяжслос
Однако начальник холодно возразил:
— Достаточно того, что при ней находится господин
Кашлен. Я не могу допустить, чтобы все учреждсшн'
пришло в расстройство из-за личных дел моих подин
ненных.
Лезабль положил перед собой на стол часы, с ли мн
радочным нетерпением ожидая, когда стрелка подоил» i
к пяти. И как только во дворе министерства зазвони ан
часы, он поспешил уйти, впервые покинув учреждение и
положенное время.
Он даже нанял фиакр, настолько мучило его бес но
койство, и бегом поднялся по лестнице.
Открыла служанка; он пролепетал:
— Ну как она?
— Доктор говорит — очень она плоха.
У него заколотилось сердце, и он едва выговори*
— Ах, вот как!
Неужели она все-таки умрет?
Он не решался войти в комнату больной и вывш
Кашлена, который был при ней.
Тесть немедля вышел к нему, стараясь не хлопну it
дверью. Он был в халате и ночном колпаке, как обычи *
по вечерам, когда уютно сиживал у камелька. Он пр-*
шептал:
— Она плоха, очень плоха. Вот уже четыре чл« *
как она без сознания. Ее даже причастили.
У Лезабля чуть не подкосились ноги; он присел ни
стул.
— Где жена?
— Подле нее.
— А врач что говорит?
— Говорит, что это удар. Она может оправиты и <
может и не протянуть до утра.
— Я вам нужен? Если нет, я предпочел бы нс
дить. Мне тяжело видеть ее в этом состоянии.
— Нет, отправляйтесь к себе. Если будет что-аиПн
новое, я сразу вас позову.
И Лезабль вернулся к себе. Квартира покпми»*
ему изменившейся — просторней, светлей. Но ему не
делось на месте» и он вышел на балкон.
346
Стоял конец июля, и огромное солнце, скрываясь за
башнями Трокадеро, изливало потоки пламени на вели-
кое множество крыш.
Небесный свод, пурпуровый у горизонта, менял от-
тенки, становясь выше бледно-золотым, потом — жел-
тым, потом — зеленым, зеленоватым, словно пронизан-
ным светом, потом голубел, переходя над головой в
чистую и ясную лазурь.
Стрелой пролетали ласточки, бегло вычерчивая на
фоне алого заката очертания своих серповидных крыль-
ев, и над кровлями нескончаемых зданий, над далеки-
ми полями реяла алая дымка, огненный туман, из кото-
рого величаво, торжественно поднимались шпили коло-
колен, стройные верхушки городских сооружений.
В пылающем небе, огромная и черная, возникала Триум-
фальная арка на площади Звезды, а купол Дома инва-
лидов казался вторым солнцем, упавшим с неба на вер-
шину здания.
Ухватившись обеими руками за железные перила,
Лезабль впивал воздух, как пьют вино, и ему хотелось
прыгать, кричать, кувыркаться, так захлестнула его ра-
дость, глубокая и торжествующая. Жизнь казалась
прекрасной, будущее — полным радужных надежд. Что
же он станет делать? И он размечтался.
Он вздрогнул, услышав шорох за спиной. Это была
жена. Глаза у нее покраснели и опухли от слез. Лицо
казалось усталым. Она подставила ему лоб для поцелуя
и сказала:
— Обедать будем у папы, чтобы оставаться побли-
вости от больной. Служанка посидит с ней, пока мы
будем есть.
Он прошел за Корой в соседнюю квартиру.
Кашлен уже сидел за столом в ожидании дочери и
вятя. На буфете стояла холодная курица, картофельный
салат, вазочка с земляникой, в тарелках дымился суп.
Все сели.
— Вот невеселый денек, не хотел бы я, чтобы он
повторился,— произнес Кашлен; голос его звучал
равнодушно, а лицо выражало что-то похожее на чувст-
во удовлетворения.
И Кашлен принялся уплетать за обе щеки — отсутст-
вием аппетита он не страдал,— находя курятину велико-
лепной, а картофельный салат необычайно вкусным.
347
Но у Лезабля теснило грудь, душу терзало беснок”"
ство, и он едва прикасался к еде, напряженно прием
шиваясь к тому, что происходило в соседней компа и
А в ней стояла такая тишина, словно там никого не бы
ло. Кора ничего есть не могла. Она всхлипывала, взлм
хала и то и дело уголком салфетки вытирала слезы.
Кашлен спросил, обращаясь к зятю:
— Что сказал начальник?
Лезабль принялся обстоятельно рассказывать, м
тесть требовал все новых подробностей, расспрашинмн
обо всех, словно он год не был в министерстве.
— Там, верно, все переполошились, узнав о ее о.»
лезни?
И он представил себе, как после ее смерти, торжс< ।
вующий, явится в департамент и какие будут физиош»
мии у сослуживцев. Но, словно отвечая на тайные уно*
ры совести, он сказал:
— Я вовсе не желаю ей зла, нашей милой стар\ш
ке! Богу известно, я хотел бы продлить ее дни, но им
таки это всех поразит. Папаша Савон даже про Комм\
ну забудет!
Только принялись за землянику, как дверь из компз
ты больной приотворилась. Все трое вскочили, не п<»м
ня себя от волнения.
Вошла служанка с обычным для нее безмятежно-i м
поватым видом и спокойно сообщила:
— Уже не дышит.
Кашлен швырнул салфетку на стол и ринулся, инь
сумасшедший, в комнату старухи; Кора, с бьющим* ••
сердцем, последовала за ним; только Лезабль остаи"
вился в дверях, вглядываясь в белое пятно постели.
ва различимое в вечерних сумерках. Он видел лишь
подвижную спину тестя, склонившегося над крова и.».<
и внезапно из далекой неведомой дали, с другого кощи
света до него донесся, словно в сновидении, незнакоммн
голос, голос Кашлена, произнесший:
— Кончено. Она не дышит.
Лезабль увидел, как жена, зарыдав, упала на k<hhih
и уткнулась лицом в одеяло. Тогда он решился ikhiih
Кашлен выпрямился, и Лезабль разглядел на белой «и*
душке лицо тетки Шарлотты — с опущенными пгкимн
запавшими щеками, застывшее и бледное, как у во< ь<»нн*
куклы.
348
С лихорадочным беспокойством он спросил:
— Скончалась?
Кашлен, тоже смотревший на покойницу, обернулся,
и глаза их встретились.
— Да,— ответил тесть и попытался придать своему
лицу скорбное выражение. Но они с одного взгляда по-
няли друг друга и, не задумываясь, повинуясь какому-
то внутреннему побуждению, обменялись крепким руко-
пожатием, словно в знак взаимной благодарности за то,
что сделали друг для друга.
Затем, не теряя времени, они рьяно принялись за
выполнение обязанностей, какие налагает смерть.
Лезабль вызвался сходить за врачом и как можно
скорее закончить самые неотложные дела.
Он схватил шляпу и бегом спустился по лестнице,
торопясь очутиться на улице, побыть в одиночестве,
вздохнуть полной грудью, обо всем поразмыслить,
насладиться наедине своим счастьем.
Покончив с делами, он, вместо того чтобы возвра-
титься домой, свернул на бульвар; его охватило желание
видеть людей, вмешаться в людскую толчею, приоб-
щиться к беспечному веселью вечерней толпы. Ему хо-
телось крикнуть в лицо прохожим: «У меня пятьдесят
тысяч ливров дохода в год!»
Он шагал, заложив руки в карманы, и, останавли-
ваясь перед витринами магазинов, разглядывал наряд-
ные ткани, драгоценности, роскошную мебель с радост-
ным сознанием: «Теперь я могу себе это позволить».
По пути он наткнулся на похоронное бюро, и внезап-
но его кольнула мысль: «А что, если она жива? Что,
гели они ошиблись?»
И, отравленный сомнением, он поспешно возвратил-
ся домой.
Еще с порога он спросил:
— Доктор был?
— Да,— ответил Кашлен.— Он установил факт
смерти и обещал письменно его удостоверить.
Они вернулись в комнату умершей. Кора, пристроив-
шись в кресле, все еще плакала. Она плакала тихонько
н безотчетно, уже почти не ощущая горести, с той лег-
костью, с какой проливают слезы женщины.
Едва они остались одни в квартире, Кашлен сказал
кполголоса:
349
— Служанка ушла, и мы могли бы взглянуть, и»
спрятан ли какой-нибудь документ в шкафах?
И мужчины вдвоем принялись за работу. Они пьпш
рачивали ящики, обшаривали карманы, развертынеui
каждую бумажонку. Наступила полночь, а они все пц»
не нашли ничего интересного. Уснувшая Кора тихокннм
и мерно похрапывала
— Что ж, останемся здесь до утра? — спросил ( •
зар.
Поколебавшись Лезабль сказал, что это будет, ножи
луй, приличествовать обстоятельствам. Тогда т<•< и
предложил:
— Принесем кресла.
И они отправились за двумя мягкими креслами
стоявшими в спальне у молодой четы.
Час спустя вся семейка спала, издавая разногол»н ып
храп, рядом с оледеневшим в вечной неподвижно» i н
трупом.
Все трое проснулись с наступлением утра, когда "
комнату вошла служанка. Кашлен, протирая глаза, при
знался:
— Я, кажется, слегка вздремнул — с полчасика, я*
больше.
На что Лезабль, сразу стряхнув с себя сон, заяши
— Да, я видел. Я-то ни минуты не спал, я лини,
прикрыл глаза, чтобы дать им отдохнуть. , ,
Кора вернулась в свою квартиру.
Тогда Лезабль с напускным безразличием спроим
тестя:
— Как вы полагаете, когда нам следует пойти к им
тариусу ознакомиться с завещанием?
н — Да... хоть сейчас... если хотите.
— А Кора тоже должна пойти с нами?
— Пожалуй, так будет лучше,— ведь наследнице ••
она.
— Тогда я скажу ей, чтобы она одевалась.
И Лезабль вышел своей обычной стремительной п»<
ходкой.
Контора нотариуса Беллома только открылась, кш л*
в ней появились Кашлен и чета Лезаблей,— все три» и
глубоком трауре и со скорбными лицами. ,
350
Нотариус сейчас же их принял и усадил.
Заговорил Кашлен:
— Сударь, вы меня знаете: я брат мадмуазель Шар-
лотты Кашлен, а это моя дочь и зять. Бедняжка сестра
вчера скончалась. Завтра мы ее хороним. Поскольку вы
являетесь хранителем ее завещания, мы пришли узнать,
не оставила ли покойница каких-либо распоряжений от-
носительно своего погребения и не имеете ли вы что-ли-
бо нам сообщить?
Нотариус выдвинул ящик стола, достал конверт,
вскрыл его, вынул бумагу и сказал:
— Вот, сударь, копия завещания, с которым я могу
вас ознакомить. Подлинный документ, тождественный
этому, должен храниться у меня.
И он прочел:
«Я, нижеподписавшаяся, Викторина-Шарлотта Каш-
лен, сим выражаю свою последнюю волю:
Все мое состояние в сумме около одного миллиона
ста двадцати тысяч франков я завещаю детям, которые
родятся от брака племянницы моей Селестины-Корали
Кашлен, с предоставлением родителям права пользо-
ваться доходами с вышеозначенной суммы до совершен-
нолетия старшего из детей.
Нижеследующими распоряжениями оговаривается
доля каждого ребенка, а также доля, предоставляемая
родителям до конца их дней.
В случае, если я умру раньше, нежели моя племян-
ница Корали родит наследника, все мое состояние в те-
чение последующих трех лет остается на хранении у того
же нотариуса; если же за это время у Корали родится
ребенок, с деньгами будет поступлено согласно моей во-
ле, каковая выражена выше.
Однако, если по истечении трех лет со дня моей
с мерти господь бог все еще не дарует племяннице моей
Корали потомства, все мое состояние, заботами моего но-
тариуса, будет отдано бедным, а также благотворитель-
ным учреждениям, перечень каковых приведен ниже».
После чего следовала нескончаемая вереница назва-
ний различных общин, цифр перечисляемых сумм, ука-
заний и распоряжений.
351
Окончив чтение, мэтр Беллом учтиво вручил доку
мент как громом пораженному Кашлену.
Нотариус счел даже нужным добавить несколько
слов в пояснение:
— Когда покойная мадмуазель Кашлен впервые ока
зала мне честь, заговорив о своем намерении составить
завещание в этом смысле, она не скрыла от меня спопо
чрезвычайного желания иметь наследника, родного ей пн
крови. Движимая религиозным чувством, она на все мои
доводы отвечала настойчивым изъявлением своей по
следней воли, полагая, что всякий бесплодный 6|>аи
есть знак проклятия небесного. Не в моих силах бм
ло изменить ее намерение. Поверьте, я весьма об этом
сожалею. — И, обращаясь к Коралн, он добавил i
улыбкой:
— Я не сомневаюсь, что пожелание покойницы будг|
скоро осуществлено.
И все трое ушли, слишком ошеломленные, чтобы ь
чем-либо думать.
Они возвращались домой, молча шагая рядом, при
стыженные и взбешенные, словно обокрали друг друг а
У Коры всю скорбь как рукой сняло: неблагодарней iк
покойницы освобождала молодую женщину от обяялн
ности оплакивать ее. Наконец, придя в себя, Лезабль
бледными, судорожно сведенными от досады губами
произнес, обращаясь к тестю:
— Дайте мне, пожалуйста, этот документ, я хочу
подробно ознакомиться с ним.
Кашлен вручил зятю бумагу, и тот погрузился в чп
ние. Он остановился посреди тротуара и, не обращая
внимания на толкавших его со всех сторон прохожпк.
искушенным глазом опытного канцеляриста впился и Л“
кумент, пытаясь разобраться в каждом слове. Жена н
тесть все так же молча дожидались в двух шагах от пгм»
Наконец он вернул тестю завещание, объявив:
— Ничего не поделаешь. Ловко же она нас одура
чила.
Кашлен, обозленный крушением своих надежд, ап*
разил:
— Это вам следовало обзавестись ребенком, черт пн
дери! Вы ведь знали, что она давно этого желала.
Лезабль, не отвечая, пожал плечами.
352
Вернувшись домой, они застали множество людей,
чье ремесло — заниматься покойниками. Лезабль ушел
к себе, не желая больше ни во что вмешиваться, а Се-
зар злился, кричал, чтобы его оставили в покое, чтобы
поскорее кончали эту волынку, находя, что пора наконец
избавить его от этого трупа.
Кора заперлась у себя в комнате, и ее не было
слышно. Но спустя час Кашлен постучался в двери к
зятю.
— Дорогой Леопольд,— сказал он,— я хочу поде-
литься с вами некоторыми соображениями; ведь как-
никак нам надо столковаться. По-моему, следует все же
устроить приличные похороны, чтобы не возбуждать
толков в министерстве. Денег мы раздобудем. Да и ни-
чего еще не потеряно. Женаты вы не так давно, неуж-
то у вас не будет детей? Придется немножко постарать-
ся, только и всего. Теперь займемся самым неотложным:
можете ли вы нынче же зайти в министерство? Тогда
я немедля надпишу адреса на извещениях о похо-
ронах.
Лезабль не без досады должен был признать, что
тесть его прав, и, усевшись друг против друга по кон-
цам длинного стола, они принялись надписывать уве-
домления в черной рамке.
Потом сели завтракать. Кора вышла к столу, безраз-
личная ко всему, словно все происходившее ее вовсе не
касалось; ела она с аппетитом, так как накануне весь
день постилась.
После завтрака она тотчас же ушла к себе, Лезабль
отправился в министерство, а Кашлен расположился на
балконе, с трубкой в зубах, верхом на стуле. Палящее
летнее солнце роняло отвесные лучи на крыши домов, и
стекла слуховых окон горели таким нестерпимым блес-
ком, что глазам было больно.
Кашлен, в одном жилете, ослепленный потоками све-
та, мигая, смотрел на зеленые холмы, маячившие там,
далеко-далеко, позади огромного города, позади пыль-
ных окраин. Ему мерещилась широкая, тихая и прох-
ладная Сена, протекающая у подножия лесистых холмов,
н он думал, до чего было бы хорошо, вместо того чтоб
жариться на раскаленном балконе, растянуться на тра-
ве под сенью деревьев где-нибудь на берегу реки и без-
мятежно поплевывать в воду. Его томила тоска, неот-
353
ступное, мучительное сознание краха, непредвиденноГ|
неудачи, тем более жестокой и горькой, чем дольше лс
леяли они надежду; и, одержимый этой неотвязной
мыслью, он произнес вслух, как бывает при сильном
душевном потрясении:
— Старая шлюха!
В столовой, за спиной у него, шумно суетились аген-
ты похоронного бюро и раздавался мерный стук молот
ка, которым заколачивали гроб. По возвращении <п
нотариуса Кашлен так и не пожелал больше взглянуть
на сестру.
Но понемногу тепло, веселое, ясное очарование этого
знойного летнего дня пронизало его тело и душу, и ему
стало казаться, что не все еще потеряно. Почему бы его
дочери и не родить ребенка? Не прошло ведь еще и двум
лет, как она вышла замуж. Зять как будто крепкий, здо
ровый, хотя и невелик ростом. Будет у них ребенок,
черт побери!.. Да и нельзя ведь иначе!
Лезабль крадучись вошел в министерство и про-
скользнул в свой кабинет. На столе он нашел записку
«Вас спрашивает начальник». Он сделал было нетерпг
ливое движение, возмущенный этим деспотизмом, кото-
рый опять будет тяготеть над ним. Но жгучее, неукр'н
тимое желание выдвинуться по службе подхлестнуло сю
Он сам — и очень даже скоро — станет начальством, и
поважнее этого!
Как был, не снимая выходного сюртука, Лезабль пл
правился к г-ну Торшбефу. Он вошел с тем сокрушен
ным видом, какой полагается принимать в печальны*
обстоятельствах, и даже более того, на его грустном лиц*
было выражение подлинного глубокого уныния, каки*
непроизвольно появляется у каждого при тяжелю
утратах.
Начальник приподнял огромную голову, как всегда,
склоненную над бумагами, и резко заметил:
— Я прождал вас все утро. Вы почему не пришлиJ
— Дорогой патрон,— ответил Лезабль,— мы имгм»
несчастье потерять нашу тетушку, мадмуазель Кашлен,
я как раз и пришел затем, чтоб просить вас присутстип
вать на погребении, которое состоится завтра.
Лицо г-на Торшбефа мгновенно прояснилось. И ин
ответил с оттенком уважения:
354
— Тогда, дорогой мой, другое дело. Благодарю вас.
А теперь вы свободны,— ведь хлопот у вас, вероятно,
достаточно.
Но Лезаблю непременно хотелось доказать свое
усердие:
— Благодарю вас, дорогой патрон, но у нас уже со
всем покончено, так что я рассчитываю пробыть в уч-
реждении до конца занятий.
И он вернулся в свой кабинет.
Новость облетела все министерство. Из всех отделов
приходили сослуживцы, чтобы выразить Лезаблю собо-
лезнование. Впрочем, это походило скорее на поздравле-
ния; к тому же каждому хотелось взглянуть, как будет
себя вести счастливый наследник.
Лезабль с превосходно разыгранным видом покорно-
сти судьбе и удивительным тактом принимал выражения
сочувствия и терпел любопытные взгляды.
— Он прекрасно держится,— говорили одни; а дру-
гие добавляли: — Как-никак, а в глубине души он, на-
верно, донельзя рад.
Маз оказался отважнее других и спросил непринуж-
денным тоном светского человека:
— Вам точно известны размеры состояния?
Лезабль ответил с видом полнейшего бескорыстия:
— В точности — нет. Но в завещании названа сумма
приблизительно в миллион двести тысяч франков.
Я знаю об этом, поскольку нотариус вынужден был тот-
час же ознакомить нас с некоторыми пунктами, касаю-
щимися похорон.
Все сошлись на том, что Лезабль и не подумает оста-
ваться в министерстве. Кто же станет скрипеть пером в
канцелярии, имея шестьдесят тысяч ливров дохода?
Ведь как-никак он теперь особа! Кем захочет — тем и
будет. Кое-кто полагал, что он метит на депутатское
кресло. Начальник с минуты на минуту ждал, что Ле-
забль подаст ему прошение об отставке для передачи
директору.
Все министерство явилось иа похороны, и все нашли
их довольно жалкими. Но ходили слухи, что такова бы-
ла воля покойницы. «Это оговорено в завещании».
Кашлен назавтра приступил к исполнению своих
обязанностей, а Лезабль, похворав с недельку, слегка
побледневший, но по-прежнему прилежный и преиспол-
355
ненный усердия, тоже вернулся в министерство. Каза<
лось, ничто не изменилось в их судьбе. Все замечали
только, что оба с важностью курят толстые сигары и
рассуждают о ренте, о железнодорожных акциях и цен-
ных бумагах, как люди, у которых карманы набиты бан-
ковыми билетами. Спустя некоторое время стало извест-
но, что они сняли дачу в окрестностях Парижа, желая
провести там остаток лета.
Все решили, что им передалась скупость покойной
старухи.
— Это семейная черта, с кем поведешься — от того
и наберешься. Что ни говори, не очень-то красиво тор
чать в канцелярии, получив такое огромное наследство!
Прошло некоторое время, и судачить о них переста
ли. Их по достоинству оценили и осудили.
IV
Следуя за гробом тетки Шарлотты, Лезабль, не пере-
ставая, думал о ее миллионе. Он терзался яростью, тем
более лютой, что вынужден был ее скрывать; из-за спо
ей плачевной неудачи он возненавидел весь мир.
«Ведь я женат вот уже два года, почему же у нас
нет ребенка?» — задавал он себе вопрос. И сердце его ад
мирало от страха, что брак его останется бездетным
И вот, подобно мальчугану, который, глядя на при»,
прицепленный высоко, у сверкающей верхушки длинного
шеста, дает клятву напрячь все свое мужество и волю,
всю силу и упорство и добраться до этой приманки,
Лезабль принял отчаянное решение во что бы то ни ста-
ло сделаться отцом. Почему всякий другой может стата
отцом, а он нет? Почему? Или он был слишком беспя
чен? Чего-то не предусмотрел? Из-за своего безраали
чия и непростительной беззаботности чем-то пренебрег?
Или просто, никогда не испытывая страстного желания
оставить после себя наследника, он не проявил для эти
го должного старания. Отныне он приложит отчаянию
усилия, чтобы достигнуть цели. Он ничего не упустит и.
раз он этого хочет, то добьется своего.
Но, вернувшись с похорон, он почувствовал недомн
гание и вынужден был лечь в постель. Разочарованна
было так сильно, что он с трудом перенес удар.
356
Врач нашел его состояние настолько тяжелым, что
предписал полный покой, посоветовал беречь себя.
Опасались даже воспаления мозга.
Однако спустя неделю он был уже на ногах и при-
ступил к работе в министерстве.
Но, продолжая считать себя больным, он все еще не
осмеливался приблизиться к супружескому ложу. Он
колебался и трепетал, подобно полководцу перед решаю-
щим сражением, сражением, от которого зависит его
судьба. Каждый вечер он откладывал свое намерение, в
ожидании того счастливого, часа, когда, ощутив прилив
здоровья, бодрости и силы, чувствуешь себя способным
на все. Он поминутно щупал у себя пульс и, находя его
то слишком слабым, то чрезмерно учащенным, принимал
возбуждающие средства, ел кровавые бифштексы и для
укрепления организма совершал по дороге домой длин-
ные прогулки.
Но поскольку силы его не восстанавливались так, как
<му бы хотелось, Лезабль подумал, не провести ли конец
лета где-нибудь в окрестностях Парижа. Вскоре он окон-
чательно уверовал в то, что свежий воздух полей окажет
могучее действие на его здоровье. В таких случаях дере-
венский воздух делает чудеса. Успокоив себя несомнен-
ностью грядущего успеха, он многозначительно намекал
ТгСТЮ.
— В деревне я почувствую себя лучше, и все пойдет
на лад.
Уже одно это слово «деревня», казалось, заключало
в себе какой-то сокровенный смысл.
Они сняли небольшой деревенский домик в Безоне и
поселились там втроем. По утрам мужчины отправля-
лись пешком через поле к полустанку Коломб и по вече-
рам пешком возвращались домой.
Кора была восхищена этой жизнью на берегу реки.
Она то сидела над ее тихими водами, то собирала цве-
ты и приносила домой огромные букеты трепетных золо-
тистых трав.
Вечерами они прогуливались втроем по берегу до
плотины Морю, где заходили в трактир «Под липами»
выпить бутылку пива. Река, сдерживаемая длинным ря-
дом свай, прорывалась между столбами и на протяжении
ста метров кидалась, бурлила, пенилась, падала с грохо-
к»м, от которого содрогалась земля; а в*воздухе реяла
357
мелкая водяная пыль, влажное облачко легкой дымкой
вставало над водопадом, разнося вокруг запах взбаламу
ченного ила и свежесть водяной пены.
Спускалась ночь, вдалеке перед ними огромное заре
во вставало над Парижем, и Кашлен каждый вечер
повторял:
— Ого! Вот это город так город!
Время от времени в отдалении, громыхая по железно
му мосту, пролетал поезд и стремительно уносился либо
влево — к Парижу, либо вправо — к морю,
Они медленно возвращались, глядя, как восходит
луна, и присаживались на обочине дороги, чтобы полю-
боваться ее колеблющимся желтым отблеском на спокой
ной глади реки, словно уплывавшим вместе с течением,
зыбкий и переливчатый, он походил на пламенеющий
муар. Жабы издавали пронзительный металлический
звук. Ночные птицы перекликались в темноте. А иногда
огромная немая тень скользила на поверхности реки,
тревожа ее светящуюся спокойную гладь. Это речныг
браконьеры гнали свою лодку и, одним взмахом выбро
сив невод, бесшумно вытаскивали на борт громадную
темную сеть, полную пескарей; трепещущий улов с вер
кал, словно извлеченное со дна сокровище — живое п»
ребристое сокровище.
Кора, умиленная, растроганная, опиралась на руку
мужа, намерения которого она угадывала, хотя между
ними не было сказано ни слова. Для них будто снопа
наступила пора помолвки, пора ожидания любовны *
ласк. Иногда он украдкой касался губами ее нежно|к
затылка, пленительного местечка возле мочки уха, гл*
начинаются первые завитки волос. Она отвечала по
жатием руки, и они все сильней желали друг друга,
но сдерживали себя, побуждаемые и обуздываемы»
страстью еще более могущественной — призраком мил
лиона.
Кашлен, умиротворенный надеждой, которая рейла
вокруг, был счастлив, пил и ел вволю, и в вечерни»
сумерках в нем пробуждалась та смутная мечтатель
ность, то глуповатое умиление, какое вызывают подча*
у самых толстокожих людей картины природы: потен» н
света, струящегося в листве, лучи заходящего солнца на
далеких склонах, пурпурные отблески в реке.
358
— Когда видишь все это, невольно начинаешь ве-
рить в бога,— заявлял он.— За душу хватает,— и он
тыкал пальцем повыше живота, под ложечку.— Я чувст-
вую тогда, как меня всего переворачивает, и я совсем
дурею. Словно меня окунули в ванну,— даже плакать
хочется.
Между тем Лезабль поправлялся; он испытывал вне-
запный прилив энергии, какого уже давно не знал, и
°ЩУЩал потребность скакать, как молодой жеребенок,
кататься по траве, кричать от радости.
Он решил, что час настал. Это была настоящая
брачная ночь.
Затем наступил медовый месяц, исполненный ласк и
упований.
Затем они убедились, что их попытки остались бес-
плодными и надежда тщетной.
Их охватило отчаяние — это был крах. Но Лезабль
не терял мужества и упорствовал, прилагая сверхчело-
веческие усилия для достижения цели. Его жену обуре-
вало то же стремление, мучили те же страхи. Более
крепкая, нежели он, Кора охотно шла навстречу попыт-
кам мужа и, побуждая его к ласкам, непрестанно подо-
гревала его слабеющий пыл.
В первых числах октября они возвратились в Париж.
Жить становилось тяжело. У них частенько срыва-
лись обидные слова, и Кашлен, чутьем угадывающий,
как обстоит дело, донимал их ядовитыми и грубыми на-
смешками старого солдафона.
Их преследовала, грызла неотвязная мысль, разжи-
гавшая озлобление друг против друга, мысль о наслед-
стве, которое не давалось им в руки. Кора стала откры-
то пренебрегать мужем; она помыкала им, обращалась
с ним, как с мальчишкой, глупцом, ничтожеством.
А Кашлен ежедневно повторял за обедом:
— Будь я богат, я бы народил кучу детишек. Ну, а
бедняку надо быть благоразумным.
И, обращаясь, к дочери, он добавлял:
— Ты-то, верно, пошла в меня, да вот...
И, презрительно пожимая плечами, бросал много-
значительный взгляд на зятя.
Лезабль сносил это молча, как человек высшего
круга, попавший в семью неотесанных грубиянов. Сослу-
359
живцы заметили, что он похудел и осунулся. Даже на-
чальник как-то спросил
— Что с вами? Вы не больны? Вас словно подме*
нили.
Лезабль ответил:
— Нет, дорогой патрон, должно быть, я просто пе-
реутомился. Последнее время, как вы могли заметить, и
довольно много работал
Он очень рассчитывал на повышение к Новому году
и в надежде на это трудился, не жалея себя, как оно и
полагается примерному чиновнику.
Он получил какие-то ничтожные наградные, даже б<и
лее жалкие, чем те, что достались остальным сослужим•
цам. Его тестю вообще ничего не дали.
Оскорбленный до глубины души, Лезабль явилси
к начальнику и, обращаясь к нему, впервые назвал ciu
«сударь».
— Чего ради, сударь, должен я так усердствовать,
если мне это ничего не дает?
Господин Торшбеф с явным неудовольствием пока*
чал своей огромной головой.
— Я уже говорил вам, господин Лезабль, подобно! о
рода пререкания между нами недопустимы. Еще рл*
повторяю, что считаю ваше требование совершенно не
уместным, в особенности учитывая ваше нынешнее Gai
гополучие и бедность ваших сослуживцев...
Лезабль не сдержался:
— Сударь, но у меня ровно ничего нет! Тетушм
завещала все свое состояние первому ребенку, который
родится от нашего брака. Мы с тестем живем только на
жалованье.
Торшбеф слегка опешил, но все же возразил:
— Если у вас ничего нет сейчас, то не сегодня-элн<
ра вы разбогатеете, а это одно и то же.
И Лезабль ушел, более подавленный тем, что н •
обошли по службе, чем недоступностью наследи ми
Несколько дней спустя, едва Кашлен успел nepeci t
пить порог министерства, как явился красавец Маз III
губах у него играла улыбка. За ним с ехидным огоньком
в глазах вошел Питоле; распахнув дверь, влетел Буа»
сель, ухмыляясь и с заговорщицким видом подмигни**
прочим. Только папаша Савон, не выпуская пенкоинй
трубки изо рта и по-ребячьи поставив ноги на перекм
360
дину высокого стула, старательно водил пером по бу-
маге.
Все молчали, словно чего-то выжидая. Кашлен реги-
стрировал бумаги, по привычке повторяя вслух:
— Тулон. Котелки для офицерской столовой на
«Ришелье». Лориан. Скафандры для «Дезэ». Брест.
Образчики парусного холста английского производства.
Вошел Лезабль. Теперь по утрам он сам приходил
за делами, которые должны были к нему поступить, так
как тесть уже не давал себе труда посылать их с рас-
сыльным.
Пока он рылся в бумагах, разложенных на столе у
регистратора, Маз, потирая руки, искоса на него погля-
дывал, а у Питоле, свертывавшего в это время сигаре-
ту, губы подергивались, словно ему стоило неимоверно-
го труда удержаться от смеха.
— Скажите-ка, папаша Савон, вы ведь многому на-
учились за вашу долгую жизнь? — спросил Питоле,
обращаясь к экспедитору.
Старик не отвечал, предполагая, что над ним хотят
поиздеваться и опять затевают разговор о его жене.
Питоле не унимался.
— Вы-то хорошо знали, как делать ребят, ведь у вас
их было несколько?
Бедняга поднял голову:
— Вам известно, господин Питоле, что я не люблю,
когда над этим подшучивают. Я имел несчастье избрать
себе недостойную подругу жизни. Получив доказатель-
1тва ее неверности, я перестал считать ее своей женой.
Маз переспросил безразличным тоном, без тени
\лыбки:
— У вас были тому неоднократные доказательства,
не правда ли?
И папаша Савон ответил серьезно:
— Да, сударь.
Снова заговорил Питоле:
— Это не помешало вам стать отцом многочислен-
ного семейства? У вас, я слышал, трое нли четверо
ребят?
Старик покраснел и проговорил, запинаясь:
— Вы хотите меня оскорбить, господин Питоле, но
нам это не удастся. У моей жены подлинно было трое
361
детей. У меня есть основания предполагать, что старший
сын мой. Двух других я не признаю своими.
Питоле подхватил:
— Верно, верно, все говорят, что вы отец старшего
мальчика. Ну и ладно. Все же прекрасно иметь ребенка,
да, прекрасно, и какое это счастье! Да вот! Держу пари,
что Лезабль был бы в восторге, если б мог, как вы, про-
извести на свет хотя бы одного.
Кашлен бросил писать. Он не смеялся, хотя папаша
Савон был постоянной мишенью его насмешек, и обычно
Сезар не скупился на непристойные шуточки по поводу
его супружеских невзгод.
Лезабль собрал уже свои бумаги. Но, увидев, «пн
все эти выходки направлены против него, он из гордо
сти не захотел уйти. В смущении и ярости он ломал м»
лову: кто мог выдать его тайну? Внезапно ему приник
на память слова, сказанные им начальнику, и он ср.ш
понял, что, если не хочет стать посмешищем всего мини
стерства, то должен действовать весьма решительно
Буассель, по-прежнему ухмыляясь, прохаживался ih
ксмнате и, подражая хриплому голосу уличного торгок
ца, выкрикивал:
— Способ производить на свет детей — десять сяк
тимов два су! Покупайте! Способ производить на cut t
детей, открытый господином Савоном! Множество
вероятнейших подробностей!
Все расхохотались, за исключением Лезабля и и <
тестя. Тогда Питоле, обратясь к регистратору, спропм
— Что с вами, Кашлен? Я не узнаю вас. Где кякм
обычная веселость? Вы, как видно, не находите ннчн”
смешного в том, что у жены папаши Савона был oi н»
го ребенок? А я нахожу это очень и даже очень ялПди
ным. Не всякому это дано!..
Лезабль побледнел, но опять начал перебирать бум*
ги, притворяясь, что читает их и ничего не елмшн*
Тогда Буассель снова затянул голосом улички н
зазывалы:
— О пользе наследников для получения наследим1
Десять сантимов два су. Берите, хватайте!
Маз находил такого рода остроумие слишком ipi
бым, но, злясь на Лезабля, лишившего его надежды •*<
богатство, которую он все же питал в глубине дуно»
спросил в упор:
362
— Что с вами, Лезабль? Вы так побледнели?!
Подняв голову, Лезабль взглянул Мазу прямо в
лицо. Губы у него дрожали. Несколько секунд он коле-
бался, подыскивая ядовитый и колкий ответ, но, не при-
думав ничего подходящего, ответил:
— Со мной—ничего. Меня„только удивляет ваше
необыкновенно тонкое остроумие.
Маз, все так же стоя спиной к камину и придержи-
вая руками полы сюртука, смеясь, ответил:
— Кто как умеет, дорогой мой. Нам тоже не всегда
все удается, как и вам...
Взрыв хохота прервал его слова. Папаша Савон,
смутно догадываясь, что насмешки относятся не к нему,
так и застыл на месте, разинув рот и держа перо на
весу. Кашлен выжидал, готовый броситься с кулаками
на первого, кто подвернется под руку.
Лезабль пробормотал:
— Не понимаю. Что мне не удается?
Красавец Маз отпустил одну полу сюртука, чтобы
покрутить усы, любезно ответил:
— Я знаю, обычно вам удается все, за что бы вы
ни взялись. Признаюсь, я ошибся, сославшись на вас.
Впрочем, речь шла о детях папаши Савона, а не о ва-
ших; да, кстати, их у вас и нет. Стало быть, вы их не
хотите; ведь вам всегда все удается.
Лезабль грубо спросил:
— Вам-то какое дело?
В ответ на этот вызывающий тон Маз тоже повы-
сил голос:
— Скажите, пожалуйста! Что это вас так разобра-
ло? Советую быть повежливей, а не то вам придется
иметь дело со мной!
Но Лезабль, дрожа от бешенства и потеряв всякое
<амообладание, проговорил:
— Господин Маз, я не хлыщ и не красавчик, как вы.
Прошу вас больше никогда ко мне не обращаться. Мне
ист дела ни до вас, ни до вам подобных.
И он бросил вызывающий взгляд в сторону Питоле
и Буасселя.
Тогда Маз сообразил, что подлинная сила таится в
• покойной иронии, а так как самолюбие его было силь-
но задето, ему захотелось поразить врага в самое серд-
це. Поэтому он продолжал покровительственным тоном.
363
тоном благожелательного советчика, хотя глаза пн
сверкали от ярости:
— Милейший Лезабль! Вы переходите все границы
Впрочем, ваше раздражение мне понятно. Обидно ж»
потерять состояние, и потерять его нз-за такого пусги
ка: ведь легче и прощеничего быть не может... Хотшг,
я окажу вам эту услугу безвозмездно, как добрый тома
рищ. Это дело пяти минут...
Не успел он договорить, как чернильница папаши
Савона, запущенная Лезаблем, угодила ему прямо и
грудь. Чернила потоком залили ему лицо, с непостнжн
мой быстротой превратив его в негра. Сжав кулаки, ин»
себя от гнева, он ринулся на Лезабля. Но Кашлен, »а
слонив собой зятя, схватил рослого Маза в оханм.
хорошенько его тряхнул и, надавав тумаков, прижал а
стенке. Маз напряг все силы, вырвался, распахнул дверь
и, бросив обоим противникам: «Вы еще услышите обо
мне!» — выбежал из комнаты.
Питоле и Буассель последовали за ним. Бу асе с а ь
объяснил свою сдержанность опасением, что, вмешав
шись в драку, он непременно кого-нибудь убил 6м
Вернувшись в свой отдел, Маз попытался смыть мер
нила, но это ему не удалось. Его лицо было окрашанн
теми самыми темно-фиолетовыми чернилами, которые И»
выцветают и не смываются. В отчаянии и бешенстве пи
скомканным полотенцем яростно тер лицо перед зерна
лом. Черное пятно расплывалось еще больше; к тому ж»
из-за прилива крови оно приобретало багровый оттешж
Буассель и Питоле, сопровождавшие Маза, напер»
бой давали ему советы. Один рекомендовал вымыть ли
цо чистым оливковым маслом, другой — нашатырным
спиртом. Послали рассыльного за советом в аптек >
Он принес какую-то желтую жидкость и пемзу. Все бн
ло тщетно.
Маз в унынии уселся на стул и объявил:
— Это вопрос чести. Я вынужден действовать, (о
гласим вы быть моими секундантами и потребовать tu
господина Лезабля, чтобы он принес извинения в нм
лежащей форме либо дал мне удовлетворение с оружшм
в руках?
Оба приятеля выразили согласие, и все сообща при
нялись вырабатывать план действий. Никому не мои
лось признаться, что он не имеет ни малейшего прм
364
ставления о такого рода делах; поэтому, озабоченные
точным соблюдением всех правил, они робко высказыва-
ет самые разноречивые мнения. Решили посоветоваться
с капитаном одного судна, прикомандированным к мини-
стерству для надзора над поставками угля. Но оказа-
лось, что тот знает не больше их. Поразмыслив, он все
же посоветовал им отправиться к Лезаблю и предло-
жить ему назвать двух секундантов.
На пути к кабинету сослуживца Буассель вдруг
встал как вкопанный:
— Но ведь необходимы перчатки!
Питоле, с минуту поколебавшись, подтвердил.
— Да, пожалуй.
Но чтоб обзавестись перчатками, пришлось бы отлу-
читься из министерства, а начальник шутить не любил.
Поэтому послали в галантерейный магазин рассыльно-
го. Он принес на выбор целую коллекцию. Долго сове-
щались, не зная, какого цвета взять перчатки. Буассель
полагал, что следует остановиться на черных; Питоле
находил, что при данных обстоятельствах этот цвет не-
уместен. Согласились на лиловых.
При виде обоих сослуживцев, которые торжествен-
но в перчатках вошли к нему в кабинет, Лезабль поднял
голову и отрывисто спросил:
— Что вам угодно?
Питоле ответил:
— Сударь, мы уполномочены нашим другом, госпо-
дином Мазом, передать вам, чтобы вы либо извинились
перед ним, либо дали ему удовлетворение с оружием в
руках за оскорбление действием, которое вы ему на-
несли.
Но Лезабль, выйдя из себя, воскликнул:
— Как? Он меня оскорбил и он же еще меня вызы-
пает? Так передайте ему, что я его презираю и что я
отвечу презрением на все, что он скажет или сделает.
Буассель приблизился и трагическим голосом про-
изнес:
— Сударь, вы вынудите нас напечатать в газетах
официальное заявление, весьма неблагоприятное
л\я вас.
А Питоле ехидно добавил:
— Что может опорочить вашу честь и сильно повре-
дить вашей карьере.
365
Лезабль оторопело глядел на них. Что делать ? Он
решил выиграть время.
— Господа, я вам дам ответ через десять мин »
соблаговолите подождать в кабинете господина Пик»'
Оставшись один, он оглянулся вокруг, словно в li-
исках совета, защиты.
Дуэль! У него будет дуэль!
Он трепетал, растерявшись, как человек миролю^п
вый, никогда не ожидавший ничего подобного, не n<»ji • •
товленный к такой опасности, к таким волнениям, н«
закаливший своего мужества в предвидении столь i р.. •
ного события. Он попытался встать, но снова упа \ ни
стул Сердце у него колотилось, ноги подкашивали. -
Силы его улетучились вместе с гневом. Но мысль о i- м
что скажут в министерстве, о толках, какие пойдут и
отделам, пробудила его угасшую было гордость, и, н
зная на что решиться, он направился за советом к ни
чальнику.
Господин Торшбеф был поражен и озадачен. Он п
видел необходимости в поединке. Кроме того, он он.
сался, что все это может вызвать беспорядок в его
деле. Он растерянно повторил:
— Ничего не могу вам посоветовать. Это вопрос ч-
сти, меня это не касается. Если желаете, я могу нпч
дать записочку к майору Буку. Он сведущ в этих д<^-'
он вас научит, как поступить.
Лезабль поблагодарил и отправился к майору, к<н-
рый тут же изъявил согласие быть его секунданп->»
вторым секундантом он пригласил одного из своих и
мощников.
Буассель и Питоле дожидались их, все еще не спим • •
перчаток. Они раздобыли в соседнем отделе два с i \ \ •
чтоб можно было устроиться вчетвером.
Секунданты торжественно обменялись поклонами
сели Питоле первым взял слово и обрисовал -
ние Выслушав его, майор заявил-
— Дело серьезное, но, на мой взгляд, поправим---
Все зависит от намерений сторон.
Старый моряк в душе потешался над ними.
В итоге длительного обсуждения были выраб.н.....*
четыре проекта письма, предусматривавшие обоюдвн-
извинения. Если г-н Маз заявит, что, по существу,
366
имел намерения оскорбить г-на Лезабля, последний
охотно признает свою вину, выразившуюся в том, что
<»н запустил в него чернильцей, и принесет извинения
за свой опрометчивый поступок.
Затем все четверо вернулись к дуэлянтам.
Маз сидел у себя за столом, взволнованный пред-
стоящим поединком, хотя и ожидал вероятного отступ-
ления противника, и, держа небольшое круглое зеркаль-
це в оловянной оправе, рассматривал поочередно то од-
ну, то другую щеку. У каждого чиновника в ящике
стола хранится такое зеркальце, чтоб вечером, перед
\ ходом, привести в порядок прическу, расчесать бороду
и поправить галстук.
Прочитав представленные ему секундантами письма,
Маз с видимым удовлетворением заметил:
— На мой взгляд, условия весьма почетные. Я готов
подписать.
Лезабль со своей стороны, приняв без возражений
предложения секундантов, заявил:
— Если ваше мнение таково, мне остается только
подчиниться.
И четверо секундантов собрались снова. Произошел
обмен письмами, все торжественно раскланялись и разо-
шлись, считая инцидент исчерпанным.
В министерстве царило чрезвычайное возбуждение.
Чиновники бегали за новостями, сновали из одной две-
ри в другую, толпились в коридорах.
Когда выяснилось, что дело улажено, все были
весьма разочарованы. Кто-то сострил:
— А ребенка-то Лезаблю от этого не прибудет!
Острота облетела все министерство. Какой-то чинов-
ник сложил по этому поводу песенку.
Казалось, с происшествием покончено, Логда всплы-
м» новое затруднение, на которое указал Буассель: как
< \сдует вести себя противникам, если они столкнутся
Мидом к лицу? Должны ли они поздороваться или сде-
мть вид, что незнакомы? Было решено, что они встре-
тятся как бы случайно в кабинете начальника и в его
присутствии вежливо обменяются двумя-тремя словами.
Церемония состоялась, после чего Маз немедленно
послал за фиакром и уехал домой, чтобы снова попы-
таться отмыть чернила.
367
Лезабль и Кашлен молча возвращались вдвоем,
злясь друг на друга, словно все это произошло по пни»
одного из них.
Придя домой, Лезабль яростно швырнул шляпу не
комод и крикнул жене:
— Хватит с меня! Теперь еще дуэль!.. А все нз-аа
тебя.
Она изумленно взглянула на него, заранее чувствуя
прилив раздражения.
— Дуэль? Это еще почему?
— Потому что Маз меня оскорбил, и все из-за тгба
К эра подошла к мужу.
— Из-за меня? Каким образом?
В ярости он бросился в кресло, повторяя:
— Он меня оскорбил. Я не обязан тебе доклады ши и
подробности.
Но она настаивала:
— Прошу тебя, повтори, что он сказал обо мн*
Лезабль покраснел и пролепетал:
— Он сказал... сказал... если ты бесплодна...
Она отшатнулась, словно ее ударили хлыстом, и я
бешенстве, с отцовской грубостью, сразу проступившей
сквозь оболочку женственности, разразилась бранью
— Я, я бесплодна? С чего он это взял, идиот?! Вю
плодна из-за тебя — да! Потому что ты не мужчине!
Но выйди я за другого, слышишь — за другого, за юн »•
угодно, я бы рожала. Вот... Уж молчал бы лучше! Я и
так дорого поплатилась за то, что вышла за твиом*
слюнтяя!.. Так что же ты ответил этому мерзавцу>
Растерявшись пред этим бурным натиском, Лезабль
запинаясь, произнес:
— Я... я... дал ему пощечину.
Она удивленно взглянула на мужа:
— Ну, а он что?..
— Он прислал мне своих секундантов. Вот и ncrl
Происшествие заинтересовало ее; как и всякую ж*н
щину, ее захватывал драматизм событий; гнев ее срао
улегся, и, проникшись уважением к мужу, который ради
нее подвергал опасности свою жизнь, она спросила:
— Когда же вы деретесь?
Он спокойно ответил:
— Дуэли не будет. Секунданты уладили дело. Маа
передо мной извинился.
368
Она смерила его презрительным взглядом:
— Ах, так! Меня оскорбляют в твоем присутствии,
и ты это допускаешь! Драться ты не будешь! Этого
только недоставало! Ты еще, оказывается, и трус!
Он возмутился:
— Замолчи, пожалуйста! Мне-то лучше знать, раз
это касается моей чести. Впрочем, вот письмо господина
Маза. На, читай! Увидишь сама.
Она взяла из его рук письмо, пробежала глазами,
все поняла и усмехнулась:
— Ты ему тоже написал? Вы друг друга испугались.
Какие же мужчины трусы! Женщина на вашем месте...
Да что же это на самом деле! Он меня оскорбил, меня,
твою жену! И ты довольствуешься этим письмом! Не
удивительно, что ты не способен иметь ребенка! Все од-
но к одному: ты так же струсил перед мужчиной, как
трусишь перед женщиной. Нечего сказать—хорош
гусь!
Она внезапно обрела голос и ухватки Кашлена, на-
глые ухватки старого солдафона и резкий мужицкий
голос.
Рослая, крепкая, здоровая, с высокой грудью, румя-
ным и свежим лицом, побагровевшим от гнева, она
стояла перед ним подбоченясь и низким раскатистым го-
лосом изливала свою обиду. Она глядела на сидевшего
перед ней бледного плешивого человечка с короткими
адвокатскими бачками на бритом лице, и ей хотелось за-
душить, раздавить его.
Она повторяла:
— Ты ничтожество, да, ничтожество! Даже на служ-
бе каждый может тебя обскакать!
Дверь отворилась, и вошел Кашлен, привлеченный
шумом.
Он спросил:
— Что тут у вас такое?
Она обернулась:
— Я ему выложила все начистоту, этому фигляру.
Лезабль посмотрел на тестя, на жену и вдруг обна-
ружил между ними разительное сходство. Пелена спала
с его глаз, и он увидел обоих — отца и дочь — такими,
как они были, родными по крови, по низменной и гру-
бой природе. И он понял, что погиб, ибо навеки обре-
чен жить между этими двумя людьми.
13. Ги де Мопассан, т. 2. 369
— Если бы хоть можно было развестись! Мало ра-
дости — выйти замуж за каплуна! — заявил Кашлен.
Услышав это слово, Лезабль вскочил как ужален-
ный. Дрожа от ярости, он наступал на тестя и, зады-
хаясь, бормотал:
— Вон!.. Вон отсюда!.. Вы в моем доме, слышите!
Убирайтесь вон!..
Схватив стоявшую на комоде бутыль с какой-то ле-
карственной настойкой, он размахивал ею, как дубин-
кой.
Оробевший Кашлен попятился и вышел из комнаты,
бормоча:
— Что это его так разобрало?
Но ярость Лезабля не утихала: это уже было
слишком! Он обернулся к жене, которая не сводила с не-
го глаз, слегка удивленная его неистовством, и, поста-
вив бутыль обратно на комод, крикнул срывающимся
голосом:
— А ты, ты...
Но, не зная, что сказать, что придумать, он умолк и
с искаженным лицом остановился перед ней.
Она расхохоталась.
Он обезумел от этого оскорбительного смеха и, ки-
нувшись к жене, левой рукой обхватил ее за шею, а
правой стал бить по лицу. Растерянная, задыхающаяся,
она отступала перед ним и, наконец, наткнувшись на
кровать, упала навзничь. Лезабль все не отпускал ее,
продолжая хлестать по щекам. Вдруг он остановился,
тяжело дыша, в полном изнеможении. Внезапно усты-
дившись своей грубости, он пробормотал:
— Вот... вот... видишь.
Но она не шевелилась, словно мертвая, все так ж®
лежа на спине, на краю постели, закрыв лицо руками
Он склонился над ней, пристыженный, спрашивая себя,
что же теперь будет, и выжидал, когда она откроет ли-
цо, чтобы увидеть, что с ней. Тревога его возрастала, и,
немного помедлив, он прошептал:
— Кора, а Кора?
Она не ответила, не шевельнулась. Что это? Что
с ней? Что она задумала?
Ярость его испарилась, погасла столь же внезапно,
как и вспыхнула, он чувствовал себя негодяем, почти
преступником. Он избил женщину, свою жену, он, спо-
370
койный и смирный, хорошо воспитанный и рассудитель-
ный человек. Его терзало раскаяние, и он готов был на
коленях вымаливать прощение, целовать эту исхлестан-
ную пунцовую щеку. Он потихоньку, одним пальцем
прикоснулся к руке жены, закрывавшей ее лицо. Она
словно ничего не почувствовала. Он приласкал ее, по-
гладил, как гладят побитую собаку. Она не обратила на
это внимания. Он повторил:
— Кора, послушай, Кора, я виноват, послушай.
Она лежала, как мертвая. Тогда он попытался от-
нять ее руку от лица. Рука легко поддалась, и он уви-
дел устремленный на него пристальный взгляд, волную-
щий, загадочный.
Он снова заговорил:
— Послушай, Кора, я вспылил. Твой отец довел ме-
ня до исступления. Нельзя так оскорблять человека.
Она не отвечала, словно и не слышала его. Он не
знал, что сказать, как поступить. Он поцеловал ее возле
самого уха и, приподнявшись, заметил в уголке ее гла-
за слезинку — крупную слезинку, которая выкатилась и
стремительно побежала по щеке; веки ее затрепетали, и
она быстро-быстро заморгала.
Охваченный горем и жалостью, Лезабль прилег к же-
не и крепко обнял ее Он губами оттолкнул ее руку и,
осыпая поцелуями все лицо, умолял:
— Кора, бедняжка моя, прости, ну прости же меня!..
Она продолжала плакать — неслышно, без всхлипы-
ваний, как плачут в глубокой горести.
Он прижал ее к себе и, лаская, нашептывал ей на
ухо самые нежные слова, какие только мог придумать.
Она оставалась бесчувственной, но плакать все же пе-
рестала.
Они долго лежали так друг подле друга, не размы-
кая объятий.
Надвигался вечер, наполняя мраком небольшую
комнату. И когда стало совсем темно, он расхрабрился
и вымолил прощение способом-, воскресившим их на-
дежды.
Они поднялись, и Лезабль опять обрел свой обыч-
ный тон и вид, словно ничего не случилось. Она же, на-
против, казалась растроганной, голос ее звучал ласко-
вей, чем обычно, она глядела на мужа преданно, почти
нежно, словно этот неожиданный урок вызвал какую-то
371
нервную разрядку и смягчил ее сердце. Лезабль спокон
но обратился к ней:
— Отец, наверно, соскучился там один. Пойднка
позови его. Ведь уже время обедать.
Она вышла.
И верно, было уже семь часов, и служанка объянн
ла, что суп на столе. Невозмутимый и улыбающийся,
появился вместе с дочерью Кашлен. Сели за стол, и лл
вязалась сердечная беседа, какая давно уже не ладил.к ь
у них, словно произошло какое-то событие, осчастлинпи
шее их всех.
V
Надежда то вспыхивала в их душах, то угасала,
они все еще были далеки от заветной цели. Месяц да
месяцем их постигало разочарование, вопреки упорсти»
Лезабля и постоянной готовности его жены. Снедаемы*’
тревогой, они то и дело попрекали друг друга своей не
удачей. Отчаявшийся супруг, исхудавший и обессилен
ный, особенно страдал от грубости тестя; памятуя о дне,
когда, оскорбленный прозвищем «каплун», Лезабль чу и»
не угодил ему в голову бутылкой, Кашлен насмешлинн
звал зятя в домашнем кругу не иначе, как «господни
Петух».
Отец и дочь, связанные кровными узами и доведен
ные до бешенства неотступной мыслью об огромном < •»
стоянии, уплывающем из их рук, не знали, как больнее
оскорбить и унизить этого импотента, явившегося при
чиной их несчастья.
Каждый день, садясь за стол, Кора повторяла:
— Обед сегодня неважный. Конечно, если б мы бы
ли богаты... Но это уж не моя вина...
По утрам, когда Лезабль уходил на службу, ти
кричала ему вдогонку из спальни;
— Захвати зонтик. Не то придешь грязный, как н>
гало В конце концов не моя вина, что ты вынужден
оставаться канцелярской крысой.
Собираясь выйти из дому, она никогда не упускала
случая поворчать:
— И подумать только, что, выбери я другого мужа,
я разъезжала бы теперь в собственной карете!
372
Ежечасно, по любому поводу она вспоминала о с во-
ем промахе, отпускала колкие замечания по адресу му-
жа, осыпала его оскорбительными упреками, считая его
единственным виновником их неудачи, несущим ответ
за потерю состояния, которым она могла бы обладать.
Как-то вечером, окончательно потеряв терпение, Ле-
забль оборвал ее:
— Да замолчишь ты наконец, черт тебя возьми? Уж
если на то пошло, так это твоя вина, что у нас нет де-
тей, слышишь — твоя, потому что у меня-то есть ребе-
нок!..
Он лгал, стыдясь своего бессилия и предпочитая что
угодно вечным попрекам жены.
Она удивилась было и взглянула на него, пытаясь
прочитать правду в его глазах. Затем, догадавшись, что
)то ложь, переспросила презрительно:
— Это у тебя-то ребенок? У тебя?!
Он повторил вызывающе:
— Да, у меня побочный ребенок. Я отдал его на
воспитание в Аньер.
Она спокойно заявила:
— Завтра же мы поедем туда. Я хочу на него по-
смотреть.
Покраснев до ушей, он пробормотал:
— Как тебе угодно.
Наутро она встала в семь часов и, когда муж выра-
зил по этому поводу удивление, напомнила:
— Как, разве мы не поедем к твоему ребенку? Ты
же обещал вчера вечером! Или, может быть, сегодня его
у тебя уже нет?
Он соскочил с кровати:
— Мы поедем, но не к моему ребенку, а к врачу;
пусть он тебе скажет, кто из нас виноват!
Уверенная в себе, жена ответила:
— Вот и прекрасно! Этого-то я и хотела!
Кашлен взялся сообщить в министерство, что зять
его заболел, и чета Лезаблей, справившись у аптекаря,
жившего по соседству, в назначенное время позвонила у
дверей доктора Лефийеля — автора нескольких трудов
по вопросам деторождения.
Они вошли в белую залу с позолоченными панелями,
казавшуюся необитаемой и голой, несмотря на множест-
во стульев. Сели. Лезабль был взволнован и смущен.
373
Он трепетал. Настала их очередь, и они прошли в кабо
нет, похожий на канцелярию, где их с холодной учти но
стью принял низенький толстяк.
Он ждал, пока они объяснят цель своего прихода. I |«»
Лезабль, покрасневший до корней волос, не отважип.и
ся начать. Тогда заговорила его жена и спокойно, кт-
человек, готовый на все ради достижения цели, обь
яснила:
— Сударь, у нас нет детей, и мы решили обратить» н
к вам. Видите ли, от этого зависит, получим мы состоя
ние или нет.
Обстоятельный и тягостный врачебный осмотр
длился долго. Но Кора, казалось, не испытывала нелои<
кости, давая врачу тщательно обследовать себя, как
женщина, которую воодушевляют самые возвышенны'
цели.
Осмотрев обоих супругов, что продолжалось око*"
часа, врач не сказал ничего определенного.
— Я не нахожу никаких отклонений от нормы и ни
чего особенного в моей области. Впрочем, такие случлн
встречаются, и довольно часто. Бывают разные opi«
низмы, как и разные характеры. Зачастую брак рак ।
раивается из-за несходства характеров,— нет ничнм
удивительного, что он может оказаться бесплодным и ♦
за несходства физического.
Что касается способности к деторождению, то сущи
га ваша, на мой взгляд, сложена чрезвычайно удачи"
У вас, сударь, я не нахожу никаких органических исдм
статков, хотя должен констатировать некоторое истощ»
ние, быть может, именно вследствие чрезмерного жг*л
ния стать отцом. Разрешите мне выслушать вас?
Встревоженный Лезабль снял жилет, и врач д<»м.<
прикладывал ухо к его груди и спине, а затем тщатгм»
но выстукал его от живота до шеи и от пояснимы а <
затылка.
Он нашел незначительные шумы в сердце и даже и»
которую угрозу со стороны легких.
— Вы должны беречься, сударь, очень беречься II"
ка это только малокровие, истощение; однако это он
чтожное недомогание может со временем превратить! и н
неизлечимую болезнь.
Бледный, перепуганный Лезабль попросил пряча о*
значить ему лечение. Тот дал подробное предписанн»-
374
железо, кровавые бифштексы, побольше крепкого бульо-
на, моцион, покой, лето—на лоне природы. Затем сле-
довали советы на случай, когда больной почувствует
себя лучше. Врач указал средства, применяемые в по-
добных обстоятельствах и часто оказывавшиеся успеш-
ными.
Советы врача обошлись им в сорок франков.
Когда они вышли на улицу, Кора, предвидя, что ее
ждет в будущем, произнесла с затаенной яростью:
— Ну и попалась же я!
Он не ответил. Снедаемый страхом, он шагал рядом,
припоминая и взвешивая каждое слово, сказанное вра-
чом. Не обманул ли его доктор? Может быть, он счита-
ет его смертельно больным? Он уже не думал ни о на-
следстве, ни о ребенке. Речь шла о его жизни!
Ему казалось, что у него хрипы в легких и сердце-
биение. Когда они проходили по Тюильри, он почувство-
вал слабость и захотел присесть. Раздосадованная же-
на, желая унизить его, стояла рядом, с презрительной
жалостью глядя на него сверху вниз. Он тяжело ды-
шал, бессознательно усиливая одышку, вызванную вол-
нением, и беспрестанно щупая у себя пульс.
Нетерпеливо переступая с ноги на ногу, Кора спро-
сила:
— Ну, кончится когда-нибудь это кривлянье? Пой-
дешь ты или нет?
Он поднялся с видом мученика и, ни слова не гово-
ря, двинулся в путь.
Узнав о том, что им сказал врач, Кашлен дал волю
своему бешенству. Он рычал:
— Ну и влопались мы! Ну и влопались!
На зятя он бросал свирепые взгляды, словно хотел
растерзать его.
Лезабль ничего не слышал, ничего не замечал,— он
думал только о своем здоровье, о своей жизни, которая
была под угрозой. Пусть они вопят, сколько им угод-
но,— отец и дочь,— побывали бы они в его шкуре!..
Л шкуру-то он как раз и хочет спасти!
На столе у него появились аптекарские пузырьки, и,
невзирая на усмешки жены и громкий хохот тестя, он
тщательно отмерял предписанную дозу лекарства перед
каждой едой. Он поминутно гляделся в зеркало, то и
дело прикладывал руку к сердцу, считая его удары; опа-
375
саясь физической близости с женой, он распорядился
перенести свою постель в темную каморку, служившую
им гардеробной.
Теперь он испытывал к этой женщине лишь труслн
вую ненависть, смешанную с отвращением. Впрочем,
женщины, все до единой, казались ему теперь чудоин
щами, опасными хищницами, преследующими одну
цель — мужеубийство. Если он и вспоминал о завсщА
нии тетки Шарлотты, то лишь как о счастливо избегну
той опасности, едва не стоившей ему жизни.
Так прошло еще несколько месяцев. До истечении
рокового срока оставался всего лишь один год.
Кашлен повесил в столовой громадный календарь и
каждое утро вычеркивал прошедший день; бессильндн
злоба, мучительное сознание, что вожделенное богаттш
ускользает от него с каждой неделей, нестерпимая
мысль, что он вынужден будет по-прежнему тянуть гл у
жебную лямку и, выйдя на пенсию, до конца дней пли
чить жалкое существование на каких-нибудь две тысячи
франков,— все это побуждало его к грубой брани, кои»
рая того и гляди могла перейти в драку.
При виде зятя Кашлен трясся от бешеного желании
избить его, раздавить, растоптать. Он ненавидел Л*
забля исступленной ненавистью. Всякий раз, как тот
ворял дверь, входил в комнату, Кашлену казалось, чы
к нему в дом проник вор, укравший у него свящсннш
достояние — фамильное наследство. Тесть ненаинд!^
Лезабля сильней, чем ненавидят смертельного врага, н
в то же время презирал за неспособность, а главное, «и
малодушие, с тех пор, как зять, опасаясь за свое иди
ровье, перестал добиваться осуществления их общих на
дежд.
Лезабль и в самом деле так чуждался жены, слопш»
их не связывали никакие узы. Он боялся к ней прнйли
зиться, прикоснуться, избегал даже ее взгляда, нс ioh
ко от стыда, но и от страха.
Кашлен ежедневно справлялся у дочери:
— Ну, как муженек? Отважился?
Она отвечала:
— Нет, папа.
Каждый вечер за обедом происходили тягостные гц*
ны. Кашлен без конца повторял:
376
— Если мужчина — не мужчина, так уж лучше ему
подохнуть и уступить место другому.
А Кора добавляла:
— Да уж, ничего не скажешь; и бывают же на свете
бесполезные, никудышные люди. Они затем только и
топчут землю, чтобы всем быть в тягость!
Лезабль глотал свои лекарства и ничего не отвечал.
Однажды тесть не выдержал:
— Слушайте, вы! Если вы не измените своего пове-
дения и теперь, когда здоровье ваше поправилось, я
знаю, что сделает моя дочь!
Зять вопросительно поднял на него глаза, предчув-
ствуя новое тяжкое оскорбление. Кашлен продолжал:
— Она возьмет себе вместо вас другого, черт побе-
ри! И вам еще здорово повезло, что она давно этого не
сделала! Когда имеешь мужем этакого чурбана вроде
вас, тогда все дозволено.
Бледный, как полотно, Лезабль ответил:
— Я не мешаю ей следовать вашим мудрым настав-
лениям.
Кора потупила глаза. А Кашлен, смутно чувствуя,
что хватил через край, слегка сконфузился.
VI
На службе тесть и зять сохраняли видимость полно-
го согласия. Между ними установилось нечто вроде мол-
чаливого уговора, в силу которого они скрывали от сос-
луживцев свои домашние раздоры. Они обращались
друг к другу не иначе как «дорогой Кашлен», «дорогой
Лезабль»,— и подчас даже делали вид, что дружно
над чем-то посмеиваются, притворяясь, что довольны,
счастливы и вполне удовлетворены своей семейной
жизнью.
Лезабль и Маз, со своей стороны, держались в от-
ношении друг друга с изысканной учтивостью против-
ников, едва избежавших дуэли. Несостоявшийся поеди-
нок нагнал на них страху, и они старались быть преуве-
личенно вежливыми, подчеркнуто предупредительными
друг к другу, а втайне не прочь были сойтись поближе,
во избежание новых столкновений, которых они смутно
опасались.
377
Сослуживцы одобрительно взирали на них, полагай,
что такое поведение приличествует людям светским,
между которыми произошло недоразумение, едва на
приведшее к дуэли.
Еще издалека они строго и чинно приветствовали
друг друга исполненным достоинства широким взмахом
шляпы.
Однако они не обменялись пока ни единым словом,
ибо ни тот, ни другой не желал либо не осмеливался
сделать первый шаг.
Как-то раз Лезабля срочно вызвали к начальнику;
стараясь показать свое усердие, он пустился бегом и пй
повороте коридора со всего размаха угодил в живот ка-
кому-то чиновнику, шедшему навстречу. Это был Мл*
Оба отступили, и смущенный Лезабль с вежливой нес-
пешностью спросил:
— Надеюсь, я не ушиб вас, сударь?
На что Маз возразил:
— Нисколько, сударь.
С той поры они сочли возможным при встрече обме-
ниваться несколькими словами. Затем, все более сорси-
нуясь в учтивости, они стали оказывать друг другу знаки
внимания, и между ними возникла известная корот-
кость, перешедшая затем в близость, умеряемую некото-
рой сдержанностью,— близость людей, когда-то не по-
нявших друг друга, которым осторожность все еще
мешает поддаться взаимной симпатии. Наконец, постоян-
ная предупредительность и частое хождение друг к дру-
гу из отдела в отдел положили начало дружественным
отношениям.
Теперь, заглянув за новостями в кабинет регистра-
тора, они частенько болтали между собой. Лезабль ут-
ратил былое высокомерие преуспевающего чиновника, а
Маз забывал принять осанку светского человека. Каш'
лен, принимая участие в их беседе, казалось, с одобре-
нием наблюдал за этой дружбой. Иной раз, глядя вслед
рослому красавцу Мазу, чуть не задевавшему головой
за притолоку, он бормотал, косясь на зятя:
— Вот это молодец так молодец!
Как-то утром, когда они оказались в комнате вчетве-
ром— потому что папаша Савон никогда не отрывал»
ся от работы,— стул, на котором восседал экспедитор,
378
очевидно подпиленным каким-то шутником, подломился
под ним, и старик с испуганным возгласом скатился
на пол.
Все трое бросились к нему на помощь. Кашлен ут-
верждал, что это проделка коммунаров, а Маз во что бы
то ни стало хотел взглянуть на ушибленное место. Они
вдвоем даже пытались раздеть старика, будто бы желая
перевязать рану. Но папаша Савон отчаянно отбивался,
уверяя, что у него ничего не болит.
Когда веселое оживление улеглось, Кашлен неожи-
данно воскликнул, обращаясь к Мазу:
— Послушайте-ка, господин Маз, теперь, когда мы
стали друзьями, вы должны прийти к нам в воскресенье
отобедать! Мы все будем вам очень рады — зять, и я, и
моя дочь, которая хорошо вас знает понаслышке, ведь
мы частенько дома беседуем о службе. Согласны, да?
Лезабль, хотя и более сдержанно, присоединился к
настояниям тестя:
— Конечно, приходите. Будем весьма рады.
Маз в замешательстве колебался, с усмешкой вспо-
миная слухи, ходившие об этой семье.
Кашлен продолжал настаивать:
— Итак, решено?
— Ну что ж, хорошо, согласен.
Отец, вернувшись домой, сообщил дочери:
— Знаешь, кто у нас обедает в воскресенье? Госпо-
дин Маз!
Кора, крайне удивленная, переспросила:
— Господин Маз? Вот как?
И вдруг покраснела до корней волос, сама не зная
почему. Она столько слышала о нем, о его светских ма-
нерах, его успехах у женщин,— в министерстве он слыл
неотразимым сердцеедом,— что ее давно уже искушало
желание с ним познакомиться.
— Вот увидишь,— продолжал Кашлен, потирая ру-
ки,— какой это молодец и красавец мужчина, рослый,
как гвардеец, не то что твой муженек, да!
Она ничего не ответила, смутившись, точно кто-то
мог угадать, что она не раз мечтала о Мазе.
К воскресному обеду готовились так же старательно,
как некогда в ожидании Лезабля. Кашлен подробно об-
суждал меню, заботясь о том, чтоб не ударить лицом в
грязь; и, словно смутная надежда затеплилась в его ду-
379
inc, он даже повеселел, успокоенный какой-то сокровен-
ной мыслью, вселявшей в него уверенность.
Весь воскресный день он суетился, следя за приго-
товлениями, в то время как Лезабль сидел над спешной
работой, принесенной им накануне из министерства. Де-
ло происходило в начале ноября. Новый год был не ал
горами.
В семь часов, веселый и оживленный, явился Маа
Он вошел просто, естественно, как к себе домой, и, ска-
зав какую-то любезность, преподнес Коре большой бу-
кет роз. Он добавил с непринужденностью человека,
привыкшего вращаться в обществе:
— Мне кажется, сударыня, что я уже немного с ва-
ми знаком, что я знал вас еще маленькой девочкой: ведь
столько лет я слышу о вас от вашего отца.
Увидев цветы, Кашлен воскликнул:
— Вот это галантно!
А Кора припомнила, что Лезабль в тот день, когда
впервые пришел к ним, цветов не принес. Гость, видимо,
чувствовал себя превосходно, он простодушно шутил,
как человек, неожиданно оказавшийся в кругу старых
друзей, и сыпал любезностями, от которых у Коры го-
рели щеки.
Он нашел ее весьма и весьма соблазнительной. Опп
его — неотразимым. После его ухода Кашлен спросил:
— Ну что? Хорош? А какой, должно быть, повеса!
Недаром от него все женщины без ума!
Кора, более сдержанная, нежели отец, все же призна-
лась, что Маз «очень любезен и не такой ломака, как
она ожидала».
Лезабль, казавшийся менее утомленным и не столь
унылым, как обычно, тоже согласился, что раньше имел
«превратное представление» о сослуживце.
Маз стал бывать у них, сначала изредка, затем вес
чаще. Он нравился решительно всем. Его зазывали, ял
ним ухаживали. Кора стряпала для него любимые блю-
да. Вскоре трое мужчин так подружились, что почти но
расставались.
Новый друг дома нередко доставал ложу через ре-
дакции газет и возил все семейство в театр.
После спектакля возвращались ночью, пешком, но
многолюдным улицам и расставались у дверей супругой
Лезабль. Маз и Кора шли впереди, нога в ногу, плечом
380
к плечу, мерно покачиваясь в едином ритме, словно два
существа, созданные, чтобы бок о бок пройти через всю
жизнь. Они разговаривали вполголоса, превосходно по-
нимая друг друга, смеялись приглушенным смехом, и
время от времени Кора, оборачиваясь, бросала взгляд
на отца и мужа, которые шли позади.
Кашлен не сводил с них благосклонного взора и,
подчас забывая, что обращается к зятю, замечал:
— Как, однако, они оба хорошо сложены. Приятно
на них поглядеть, когда они рядом.
Лезабль спокойно отвечал:
— Они почти одного роста.
И, счастливый тем, что сердце его бьется не столь
учащенно, что он меньше задыхается при быстрой ходь-
бе и вообще чувствует себя молодцом, он забывал по-
немногу свою обиду на тестя, кстати, в последнее время
прекратившего свои ядовитые шуточки.
К Новому году Лезабль получил повышение и ощу-
тил по этому поводу радость столь бурную, что, придя
домой, впервые за полгода поцеловал жену. Казалось,
она была этим сильно смущена и озадачена, словно он
позволил себе какую-то непристойность, и взглянула на
Маза, явившегося с новогодними поздравлениями. Он
тоже пришел в замешательство и отвернулся к окну, как
человек, не желающий ничего замечать.
Но вскоре злобная раздражительность снова овладе-
ла Кашленом, и он, как прежде, стал терзать зятя свои-
ми издевками. Временами он даже нападал на Маза,
словно считая его также виновным в нависшей над его
семьей катастрофе, которая надвигалась с каждой ми-
нутой.
Одна только Кора казалась вполне спокойной, впол-
не счастливой, довольной, как будто она забыла о столь
близком и угрожающем сроке.
Наступил март. По-видимому, всякая надежда была
потеряна, ибо двадцатого июля истекало три года со
дня смерти тетушки Шарлотты.
Ранняя весна одела землю цветами, и в одно из вос-
кресений Маз предложил своим друзьям прогуляться по
берегу Сены и нарвать под кустами фиалок.
Они отправились с утренним поездом и сошли в
Мезон-Лафите. Оголенные деревья еще содрогались от
зимнего холода, но в сверкающей зелени свежей травы
381
уже пестрели белые и голубые цветы; тонкие ветии
фруктовых деревьев на склонах холмов, покрытые рас-
пустившимися почками, казалось, были увешаны гирлян-
дами роз.
Сена, унылая и мутная от недавних дождей, тяжело
катила свои воды между высокими берегами, размыты-
ми весенним паводком; а луга, нагретые теплом первых
солнечных дней, напоенные влагой и словно умытые, ис-
точали едва уловимый запах сырости.
Гуляющие разбрелись по парку. Кашлен, сумрачный
и еще более подавленный, нежели обычно, разбивал
тростью комья земли, с горечью размышляя о грозящем
им непоправимой беде. Лезабль, такой же мрачный, как
и тесть, шел с опаской, боясь промочить ноги в траве,
его жена и Маз рвали цветы. Кора была бледна и каза-
лась утомленной; ей уже несколько дней нездоровилось.
Она очень скоро устала и предложила где-нибудь
позавтракать Они добрались до небольшого ресторан-
чика под сенью старой, полуразрушенной мельницы, не-
подалеку от реки; в беседке, на грубом деревянном сто-
ле, покрытом двумя полотенцами, им подали завтрак,
какой обычно подают парижанам, отправляющимся ап
город на прогулку.
Они поели хрустящих жареных пескарей, отведали
говядины с картофелем, и салатница, наполненная зеле-
ными листьями, уже переходила из рук в руки; вдруг
Кора вскочила и, зажимая салфеткой рот, побежала к
берегу.
Встревоженный Лезабль спросил:
— Что это с ней?
Маз покраснел и растерянно пробормотал:
— Не знаю... не знаю... она... ей... она была совсем
здорова.
Озадаченный Кашлен так и остался сидеть с подня-
той вилкой, на которой повис листик салата.
Вдруг он поднялся, стараясь отыскать глазами дочь,
и увидел, что она стоит, прислонившись головой к де-
реву, и ей дурно. У Кашлена подкосились ноги от вне-
запного подозрения, и он повалился на стул, кидая
растерянные взоры на обоих мужчин, которые каяа-
лись одинаково смущенными. Кашлен вопрошал их тре-
вожным взглядом, не решаясь заговорить, обезумев от
мучительной надежды.
382
Четверть часа протекло в глубоком молчании. Потом;
едва волоча ноги, явилась побледневшая Кора. Никто
не задавал ей вопросов: казалось, каждый угадывал сча-
стливое событие, о котором неловко было говорить и,
сгорая от нетерпения все разузнать, страшился о нем
услышать. Только Кашлен спросил:
— Тебе лучше?
Кора ответила:
— Да, спасибо, это пустяки. Но давайте вернемся
пораньше, у меня разболелась голова.
На обратном пути она опиралась на руку мужа, слов-
но намекая этим на какую-то тайну, которую она пока
не осмеливалась открыть.
Расстались на вокзале Сен-Лазар. Маз, сославшись
на неотложное дело, о котором он чуть не позабыл, по-
жал всем на прощание руку и откланялся.
Как только они остались одни, Кашлен спросил у
дочери:
— Что это с тобой случилось за завтраком?
Сначала Кора ничего не ответила. Затем, после не-
которого колебания,сказала:
— Так, ничего, пустяки. Просто небольшая тошнота.
Походка у нее была томная, на губах играла улыбка.
Лезаблю было не по себе. Охваченный смятением, одер-
жимый смутными и противоречивыми чувствами, сне-
даемый жаждой роскоши и глухой яростью, затаенным
стыдом и трусливой ревностью, он походил на человека,
который, проснувшись поутру, зажмуривает глаза, чтоб
не видеть солнечного света, пробивающегося сквозь за-
навески и ослепительной полосой как бы рассекающего
его постель.
По приходе домой Лезабль заявил, что его ждет
неоконченная работа, и закрылся у себя в комнате.
Тогда Кашлен, положив дочери руку на плечо, спро-
сил:
— Ты что, беременна?
Она прошептала:
— Кажется, да. Уже два месяца.
Не успела она договорить, как отец подскочил от ра-
дости и принялся отплясывать уличный канкан — вос-
поминание о далеких армейских днях. Он дрыгал нога-
ми и притопывал, несмотря на толстый живот, так, что
стены дрожали. Столы и стулья плясали, посуда звене-
383
ла в буфете, люстра вздрагивала и качалась, как кора-
бельный фонарь.
Кашлен схватил в объятия свою нежно любимую
дочь и стал целовать ее как одержимый; потом, ласкопо
похлопав ее по животу, воскликнул:
— Ну, наконец-то! Ты сказала мужу?
Внезапно оробев, она пролепетала:
— Нет... еще... я... я хотела подождать.
Но Кашлен воскликнул:
— Понятно, понятно! Ты стесняешься. Постой1
Я скажу ему сам.
И он бросился в комнату зятя. Увидев Кашлсна,
Лезабль, который сидел, сложа руки, вскочил. Но тес и.
не дал ему опомниться:
— Вы знаете, что ваша жена беременна?
Озадаченный супруг растерялся, на скулах у нсп»
выступили красные пятна:
— Что? Как? Кора? Что вы говорите?
— Говорю вам, она беременна, слышите? Вот уда
ча-то!
И в порыве радости он тряс и пожимал руку зятю,
словно благодаря и поздравляя его.
— Наконец-то, наконец! Дело в шляпе! Вот хорошо
то! Подумать только — наследство наше!
И, не в силах удержаться, он заключил Лезабля и
объятия.
— Миллион с лишним, подумать только! Миллион
с лишним! — восклицал он и снова плясал от радости
Потом, круто повернувшись к зятю, сказал: — Да иди
те же к ней, она вас ждет. Хоть поцелуйте ее.
И, схватив Лезабля в охапку, тесть подтолкнул гю
и швырнул, как мячик, в столовую, где, прислушиваш ь
к их голосам, тревожно ждала Кора.
Увидев мужа, она отшатнулась: внезапное волнсшн»
перехватило ей горло. Лезабль стоял перед ней блгд
ный, с искаженным лицом. У него был вид судьи, >
нее—преступницы.
Наконец он произнес:
— Ты, кажется, беременна?
Дрожащим голосом она пролепетала:
— Да, похоже на то!
Но тут Кашлен, обхватив обоих за шею, столкну*
их лбами и закричал:
384
— Да поцелуйтесь же вы, черт вас побери! Право
же, стоит того!
И, наконец выпустив их, он объявил, захлебываясь
от безудержной радости:
— Ну, наше дело выгорело! Знаете что, Леопольд!
Мы сейчас же купим виллу. По крайней мере вы там
поправите здоровье.
При мысли о даче Лезабль вздрогнул. Тесть не уни-
мался:
— Мы пригласим туда господина Торшбефа с же-
ной; его помощник недолго протянет, и вы сможете за-
нять освободившееся место. А это уже карьера!
По мере того как тесть говорил, Лезабль рисовал се-
бе пленительные картины: он видел себя встречающим
патрона у входа в прелестную белую виллу на берегу
реки. На нем парусиновый костюм, на голове панама.
Мечтая об этом, он ощущал, как отрадное ласковое
тепло проникает в него, наполняя бодростью, здо-
ровьем.
Он улыбнулся, но еще ничего не ответил тестю.
Опьяненный мечтами, полный надежд, Кашлен про-
должал:
— Как знать? Быть может, мы приобретем влияние
в нашем округе. Вы, например, будете депутатом... Во
всяком случае, мы сможем вращаться в местном общест-
ве и пользоваться радостями жизни. У вас будет своя
лошадка и шарабан, чтоб каждый день ездить на стан-
цию.
Картины роскошной, изящной и беспечной жизни
возникали в воображении Лезабля. Мысль, что он тоже
будет править нарядным выездом, как те богачи, судьбе
которых он столь часто завидовал, окончательно плени-
ла его. Он не удержался и воскликнул:
— Да, да, это будет чудесно!
Кора, видя, что он побежден, тоже заулыбалась,
растроганная и признательная, а Кашлен, решив, что
все препятствия устранены, объявил:
— Идемте обедать в ресторан! Черт возьми, надо же
и нам немножко кутнуть!
Вернулись все трое слегка навеселе. Лезабль, у кото-
рого двоилось в глазах, а мысли так и прыгали, не смог
добраться до своей темной каморки. Не то случайно, не
то по забывчивости он улегся в постель жены, еще пус-
385
тую. Всю ночь ему чудилось, что кровать его качается,
как лодка, кренится набок и опрокидывается. У него да-
же был легкий приступ морской болезни.
Проснувшись утром, он был крайне удивлен, обнару-
жив Кору в своих объятиях.
Она открыла глаза, улыбнулась и поцеловала мужа,
охваченная внезапным порывом признательности и неж-
ности. Потом она произнесла воркующим голоском жен
щины, которой хочется приласкаться:
— Я очень прошу тебя, не ходи сегодня в министер-
ство. Теперь тебе незачем так усердствовать, мы ведь
будем богаты. Давай поедем за город, вдвоем, только
вдвоем!
Нежась в теплой постели, он чувствовал себя отдох-
нувшим, полным той блаженной истомы, какая наступа-
ет наутро после приятно, но несколько бурно проведен-
ного вечера. Ему мучительно хотелось поваляться по
дольше, побездельничать, наслаждаясь покоем и негой
Неведомая ему ранее, но могучая потребность в лени
парализовала его душу, сковала тело. И смутная, ликую
щая радость переполнила все его существо:
— Итак, я буду богат, независим!
Но внезапно его кольнуло сомнение, и шепотом, слои
но опасаясь, что стены могут услышать, он спросил у
Коры:
— А ты убеждена, что беременна?
Она поспешила его успокоить:
— Ну да, еще бы! Я не ошиблась.
Но он, все еще тревожась, стал легонько ее ощупм
вать, осторожно проводя рукой по ее округлившемуся
животу.
— Да, правда. Но ты родишь после срока. А вдру»
на этом основании станут оспаривать наше право их
наследство? — спросил он.
При одной этой мысли она пришла в ярость;
«Ну нет. Как бы не так! Теперь уж она не потерпи!
никаких придирок! После стольких огорчений, трудов и
усилий! Ну уж нет!..»
Кипя негодованием, она приподнялась в кровати:
— Сейчас же идем к нотариусу!
Но муж считал, что предварительно надо получит
свидетельство от врача. И они снова направились к дои
тору Лефийелю.
386
Он сразу же узнал их и спросил:
— Ну как, удалось?
Оба покраснели до ушей, и Кора, растерявшись, про*
лепетала:
— Кажется, да, сударь.
Врач потирал руки:
— Так я и думал. Так и думал. Я указал вам вер-
ное средство, оно всегда помогает, если только нет на-
лицо полной неспособности одного из супругов.
Исследовав Кору, врач объявил:
— Так и есть! Браво!
И он написал на листке бумаги: «Я, нижеподписав-
шийся, доктор медицины Парижского университета,
удостоверяю, что у госпожи Лезабль, урожденной Каш-
лен, имеются налицо все признаки трехмесячной бере-
менности».
Потом, обратясь к мужу, он спросил:
— А вы? Как легкие? Сердце?
Он выслушал Лезабля и нашел его вполне здоровым.
Радостные и счастливые, окрыленные надеждой, они
рука об руку пустились в обратный путь. Но по дороге
Леопольда осенила мысль:
— Может быть, лучше, прежде чем идти к нотариу-
су, обмотать тебе живот полотенцами: это сразу бро-
сится в глаза. Право, так будет лучше; а то он еще мо-
жет подумать, что мы попросту хотим выгадать время.
Они вернулись домой, и Лезабль сам раздел жену,
чтобы приладить ей фальшивый жнвот. Пытаясь до-
биться полнейшего правдоподобия, он раз десять пере-
кладывал полотенца и снова отступал на несколько ша-
гов, чтобы проверить, достигнут ли нужный эффект.
Когда он наконец остался доволен полученным ре-
зультатом, они снова отправились в путь, и Лезабль ша-
гал рядом с женой, словно гордясь ее вздутым живо-
том — свидетельством его мужской силы.
Нотариус встретил супругов благосклонно. Выслу-
шав их объяснения, он пробежал глазами удостоверение
врача, и так как Лезабль настойчиво повторял: «Да
ведь достаточно на нее посмотреть!»—нотариус окинул
взглядом округлившийся живот молодой женщины и,
видимо, убедился в истинности этих слов.
Супруги ждали в тревоге. Наконец блюститель зако-
на объявил:
387
— Вы правы. Родился ли ребенок, или он еще толь-
ко должен родиться, он живет и, следовательно, сущест-
вует. Однако исполнение завещания откладывается до
того дня, когда ваша супруга разрешится от бремени.
Они вышли из конторы и в порыве безудержной ра~
дости поцеловались на лестнице.
VII
С этого счастливого дня трое родичей зажили в пол-
ном согласии. Настроение у них было веселое, ровное,
благодушное. К Кашлену вернулась его былая жизнера-
достность, а Кора окружала мужа нежнейшими забота*
ми. Лезабль тоже стал совсем другим — никогда еще он
не был таким приветливым и добродушным.
Маз навещал их реже, чем раньше, и, казалось, ему
было теперь не по себе в кругу этой семьи. Принимали
его по-прежнему хорошо, но все же с некоторым холод-
ком: ведь счастье эгоистично и обходится без посто
ронних.
Даже Кашлен как будто стал питать какую-то скры-
тую враждебность к своему сослуживцу, которого он
сам несколько месяцев тому назад с такой готовностью
ввел к себе в дом. Он же и сообщил их общему другу
о беременности Коры. Он выпалил без обиняков:
— Знаете, моя дочь беременна!
Маз, изобразив удивление, воскликнул:
— Вот как? Вы, наверно, очень рады?
Кашлен ответил:
— Еще бы, черт возьми! — и отметил про себя, что
его сослуживец, видимо, далеко не в восторге. Мужчины
бывают не слишком довольны, когда, по их или не по и»
вине, женщина, за которой они ухаживают, оказывается
в таком положении.
И все же Маз продолжал по воскресеньям обедать у
них. Однако его общество становилось им все более н
тягость. Хотя никаких серьезных недоразумений между
ним и его друзьями не возникало, чувство странной не
ловкости усиливалось с каждым днем. Как-то вечером,
только успел Маз выйти, Кашлен сердито заявил:
— До чего он мне надоел!
А Лезабль поддакнул:
388
— Это верно; он не слишком выигрывает при близ-
ком знакомстве.
Кора потупила глаза и промолчала. Она как будто
чувствовала неловкость в присутствии Маза, да и он
тоже казался смущенным рядом с ней; он больше не по-
глядывал на нее с улыбкой, как прежде, не предлагал
провести вечер в театре; когда-то столь сердечная друж-
ба явно стала для него тяжкой обузой.
Но однажды, в четверг, когда муж вернулся домой к
обеду, Кора поцеловала его бачки ласковей, чем обычно,
и прошептала на ухо:
— Ты не будешь меня бранить?
— За что?
— За то, что... сегодня приходил господин Маз,
а я... я не хочу, чтоб сплетничали на мой счет, и я по-
просила его никогда не являться в твое отсутствие. Он,
кажется, был немного задет.
Удивленный Лезабль спросил:
— Ну и что же? Что он сказал?
— О, ничего особенного, но только мне все же это
не понравилось, и я сказала, чтоб он вообще перестал
бывать у нас. Помнишь, ведь это ты с папой привели
его к нам, я тут ни при чем. Вот я и боялась, что ты
будешь недоволен тем, что я отказала ему от дома.
Сердце Лезабля наполнилось радостной признатель-
ностью:
— Ты хорошо сделала, очень хорошо. Благодарю
тебя.
Кора, которая обдумала все заранее, пожелала стро-
го установить взаимоотношения обоих мужчин.
— В министерстве не подавай вида, что ты что-ни-
будь знаешь: разговаривай с ним, как прежде, но толь-
ко к нам он больше приходить не будет.
И Лезабль, нежно обняв жену и крепко прижимая
к себе ее вздутый живот, долго целовал ее в глаза и ще-
ки, повторяя:
— Ты ангел!
VIII
Все шло по-старому до конца беременности.
В последних числах сентября Кора родила девочку.
Назвали ее Дезире; но, желая устроить крестины потор-
389
жественнеи, родители решили отложить их до следу кип-
го лета, когда будет куплена усадьба.
Они приобрели виллу в Аньере, на высоком берп у
Сены.
За зиму произошли крупные события. Получив на<
ледство, Кашлен немедленно подал прошение об отстам
ке, которое тут же было удовлетворено, и покинул мм
нистерство. Теперь он посвящал свои досуги выпилим*
нию различных вещичек из крышек от сигарных кори
бок. При помощи лобзика он изготовлял футляры дли
часов, шкатулочки, жардиньерки, всякие причудлиим»
безделушки. Кашлен пристрастился к этой работе с iri
пор, как увидел уличного торговца, выпиливавшего > .
кие штучки на улице Оперы. И он требовал, чтобы .
каждодневно восхищались затейливостью узоров, юи.-
рые подсказывала ему неискушенная фантазия.
Сам он, восторгаясь своими произведениями. игу»
танно твердил:
— Удивительно, чего только не сумеет сделать челн
век!
Когда помощник начальника, г-н Рабо, накопти
умер, Лезабль занял его должность, хотя и не пеку
чил соответствующего чина, поскольку со времени <чн
последнего производства не прошло еще положении!"
срока.
Кора сразу стала другой женщиной — гораздо « к t
жаннее, изящнее; она поняла, угадала, уловила чу и.» •
к каким превращениям обязывает человека богач* м»
По случаю Нового года она нанесла визит сущ»*.
начальника — толстой даме, оставшейся провинциал»..
после тридцатипятилетнего пребывания в Париже, ••
так мило и с такой обворожительной любезностью "г
сила ее быть крестной матерью ребенка, что г-жа Тщ»».*
беф дала согласие. Крестным отцом был дедушка h *••
лен.
Обряд состоялся в июне, в один из ослепите М.н» <
воскресных дней. Присутствовали все сослуживцы, । г
ме красавца Маза, который больше не показьпм
В девять часов Лезабль уже поджидал на * i.uiu»*-
парижский поезд: грум в ливрее с большими п<>»»»
ченными пуговицами держал под уздцы холеного im.hu
запряженного в новенький шарабан.
390
Вдали послышался свисток, потом показался паро-
воз, за которым цепочкой тянулись вагоны. Поток пас-
сажиров хлынул на перрон.
Из вагона первого класса вышел г-н Торшбеф и с
ним супруга в ослепительном наряде; из вагона второ-
го — Питоле и Буассель. Папашу Савона пригласить не
осмелились, ио было решено, что после полудня встретят
« го как бы невзначай и, с согласия патрона, приведут
обедать.
Лезабль устремился навстречу начальству. Г-н Тор-
шбеф казался совсем крохотным в сюртуке, украшенном
огромной орденской розеткой, похожей на распустив-
шуюся красную розу. Громадный череп, на котором си-
дела широкополая шляпа, давил на тщедушное тело, от-
чего обладатель его казался каким-то феноменом. Жена
г-на Торшбефа, лишь чуточку приподнявшись на цы-
почки, свободно могла бы смотреть на мир поверх его
головы.
Сияющий Леопольд раскланивался и благодарил.
Усадив начальство с супругой в шарабан, он подбежал
к двум своим сослуживцам, скромно шествовавшим по-
шли, и, пожимая им руки, принес извинения за то, что
не может пригласить их в свой недостаточно вместитель-
ный экипаж.
— Идите вдоль набережной, вы как раз окажетесь
v ворот моей дачи. «Вилла Дезире», четвертая за пово-
ротом. Торопитесь!
Сев в шарабан, он подхватил вожжи и тронулся в
путь, а грум проворно вскочил на задок экипажа.
Обряд совершился по всем правилам. К завтраку
нернулись на виллу. Каждый из приглашенных обнару-
жил у себя под салфеткой подарок, ценность которого
соответствовала общественному положению гостя. Кре-
< гную мать ждал массивный золотой браслет, ее мужа —
рубиновая булавка для галстука. Буассель иашел у себя
бумажник из русской кожи, Питоле — превосходную
пенковую трубку.
Это Дезире, по словам ее родителей, преподнесла по-
дарки своим новым друзьям.
Госпожа Торшбеф, красная от смущения и радости,
нацепила на свою толстую руку сверкающий обруч; чер-
ный галстук г-на Торшбефа оказался слишком узким, и
булавка ие умещалась на нем; поэтому владелец ее при-
391
колол драгоценную безделушку к лацкану сюртука, но
ниже розетки Почетного легиона, словно второй, меиег
значительный орден.
В окно виднелась широкая лента реки, уходившая к
Сюреню между высоких, поросших деревьями берегон
Солнце дождем изливалось на воду, превращая ее в <и
ценный поток. Вначале трапеза протекала чинно: при-
сутствие г-на и г-жи Торшбеф придавало ей солидное и»
Потом все развеселились. Кашлен отпускал тяжелонс»
ные шуточки, полагая, что, раз он богат, он может
это позволить; и все хохотали.
Конечно, если б это разрешили себе Питоле или 1н
ассель, всеобщему возмущению не было бы границ.
Уже ели сладкое, когда принесли ребенка; гости ня
перебой бросились целовать девочку. Наряженная я
снежно-белые кружева, она глядела на этих людей си»»
ими мутно-голубыми бессмысленными глазками, слеги *
повертывая круглую головку, в которой, казалось, пр»»
буждались первые проблески сознания.
Под шум голосов Питоле прошептал на ухо своем»
соседу Буасселю:
— Я бы назвал ее не Дезире, а Мазеттой.
Острота назавтра же облетела все министерски»
Между тем пробило два часа. Распили ликеры, и
Кашлен предложил осмотреть владения, а потом— при
гуляться по берегу Сены.
Гости переходили гуськом из одного помещении и
другое, начав с погреба и кончив чердаком; затем осм»»»
рели сад — каждое деревце, каждый кустик — и, ралПнн
шись на две группы, отправились на прогулку.
Кашлен, которого общество дам несколько стесним,
потащил Буасселя и Питоле в прибрежный кабачои
г-жи Торшбеф и Лезабль в сопровождении супругой
реправились на другой берег, ибо неприлично порядим
ным женщинам смешиваться с разнузданной воскре» Нин
толпой.
Они медленно шли по дороге, по которой тяну» о»
чевой баржи, а мужья следовали за ними, степени»» о.
седуя о служебных делах.
По реке сновали ялики, здоровые молодцы с пЛи*
женными руками, на которых под смуглой кожей нир-
катывались мускулы, гнали лодки широкими
весел. Их подруги, растянувшись на черных или ГЬе нм
392
шкурах, осоловев от жары, правили рулем, раскрыв
над головой шелковые зонтики, красные, желтые и голу-
бые, похожие на огромные, плывущие по воде цветы.
Возгласы, окрики, брань перелетали с одной лодки на
другую; и далекий гул человеческих голосов, непрерыв-
ный и смутный, доносился оттуда, где кишела празд-
ничная толпа.
Вдоль берега неподвижной вереницей замерли рыбо-
ловы с удочками в руках; с тяжелых рыбачьих баркасов
прыгали головой вперед почти голые пловцы, снова ка-
рабкались в лодку и снова ныряли.
Госпожа Торшбеф с удивлением глядела на это зре-
лище. Кора сказала:
— И так каждое воскресенье. Как это портит наш
прелестный уголок!
Мимо них медленно плыла лодка. На веслах сидели
две девицы, а на дне развалились двое молодцов. Одна
из девиц закричала, повернувшись лицом к берегу:
— Эй вы, порядочные! Продается мужчина, да не-
дорого, берете?
Кора с презрением отвернулась и, взяв под руку
свою гостью, сказала:
— Здесь просто невозможно оставаться. Идемте от-
сюда. Какие бесстыдные твари!
И они повернули обратно.
Господин Торшбеф говорил Лезаблю:
— Ждите к первому января. Директор твердо обе-
щал мне.
Лезабль ответил:
— Не знаю, как и благодарить вас, дорогой патрон!
У ворот виллы они увидали Кашлена, Питоле и Бу-
асселя; хохоча до слез, они тащили папашу Савона, ко-
торого, по их словам, нашли на берегу в обществе де-
вицы легкого поведения.
Напуганный старик повторял:
— Это неправда, неправда! Нехорошо говорить так,
господин Кашлен, нехорошо!
А Кашлен, захлебываясь от смеха, кричал:
— Ах ты, старый шалун! Разве ты не называл ее
мой миленький гусеночек»? А, попался, проказник!
У старика вид был до того растерянный, что даже
ммы засмеялись.
393
Кашлен продолжал:
— С разрешения господина Торшбефа мы в накалл
ние оставим его под арестом, и он пообедает с нами.
Начальник дал благосклонное согласие, и все еноил
стали потешаться над красоткой, якобы покинутой стл
риком, а тот в отчаянии от коварной шутки, которую
с ним сыграли, тщетно продолжал отрицать спою
вину.
До самого вечера похождения старика Савона служи
ли предметом неисчерпаемого остроумия и даже непрм
стойных намеков.
Кора и г-жа Торшбеф, сидя на террасе под навесом,
любовались отблесками заката. Солнце рассеивало ерг
ди листвы пурпурную пыль. Не было ни малейшего л у
новения; ясный, беспредельный покой нисходил с плл
менеющего безмятежного неба.
Возвращаясь к пристани, медленно проплывали по<
ледние запоздалые лодки.
Кора спросила:
— Говорят, бедняга Савон был женат на какои-ш
дряни?
Госпожа Торшбеф, знавшая все, что касалось мини
стерства, ответила:
— Да, он женился на молоденькой сироте. Она и 4
менила ему с каким-то негодяем, а потом с этим же лю
бовником сбежала.
Подумав, толстуха добавила:
— Я сказала — «с негодяем». Не знаю, так ли щн
Кажется, они очень любили друг друга. Что ни гою»
ри — в папаше Савоне привлекательного мало.
Госпожа Лезабль возразила с важностью:
— Это не оправдание. Беднягу Савона можно пожм
леть. У нашего соседа — господина Барбу — такое ж*
несчастье: жена влюбилась в какого-то художника, хот«»
рый проводил здесь каждое лето, и сбежала с ним mi
границу. Не понимаю, как женщина может пасть шн
низко! Я считаю, что нужно придумать особое наким
ние для негодниц, которые покрывают позором семью
В конце аллеи показалась кормилица с ребенком ни
руках. Дезире утопала в кружевах, вся розовая в моам
тисто-пунцовых лучах заката. Она смотрела в огнен him*
небо теми же бесцветно-мутными удивленными глаям
ми, какими обводила лица окружающих.
394
Мужчины, беседовавшие поодаль, разом подошли, и
Кашлен, подхватив внучку, высоко поднял ее на вытяну-
тых руках, словно желая вознести к небесам. Девочка
вырисовывалась на блистающем фоне заката в длинном
белом платье, ниспадающем до земли.
Счастливый дедушка воскликнул:
— Что может быть лучше этого на свете! Не прав-
да ли, папаша Савон?
Но старик ничего не ответил — потому ли, что ему
нечего было сказать, или потому, что он мог бы ска-
зать слишком много.
Двери на террасу распахнулись, и слуга объявил:
— Сударыня, кушать подано!
-V'
1 Н-
ДЕНИ
Леону Шапрону
I
Распечатав письмо, которое подал ему слуга Дени,
Марамбо улыбнулся.
Дени состоял при нем уже двадцать лет; этот ма-
ленький коренастый весельчак слыл во всей округе об-
разцом слуги.
— Довольны, сударь? Весточка хорошая? — поинте-
ресовался он.
Марамбо был небогат. Холостяк, в прошлом апте-
карь, он жил на проценты с небольшого состояния, ко-
торое с трудом составил себе, продавая крестьянам ле-
карства.
— Хорошая, друг мой,— подтвердил он.— Папаша
Маглуар идет на попятный: я ведь припугнул его судом.
Завтра я получу свои деньги. Пять тысяч франков ста-
рому холостяку не помешают.
И Марамбо потер руки. Человек безвольный, неспо-
собный к длительному усилию и скорее меланхоличный,
чем жизнерадостный, он был нерасторопен в делах.
Конечно, он мог бы обеспечить себе больший доста-
ток, если бы воспользовался смертью кого-нибудь из
коллег, обосновавшихся в более крупных городах, пере-
395
брался на место покойного и перенял его клиепчуру
Но мысль о переезде и неизбежных при этом хлономм
останавливала его; поколебавшись дня два-три, он мн
хал на все рукой:
— Баста! Отложим до следующего раза. Что я но
теряю, если погожу? Бог даст, подвернется что-нибудь
повыгодней.
Дени, напротив, уговаривал хозяина быть прсдпрн
имчивей. Натура энергичная, он без устали твердил:
— Эх, будь у меня с чего начать, я бы уж сколоии
состояние! Тысяча франков, и дело в шляпе!
Вместо ответа Марамбо улыбался и уходил в < ипН
садик, где долго разгуливал, заложив руки за спину и н
чем-то мечтая.
Весь этот день слуга, словно чему-то радуясь, рл< im
вал деревенские запевки и куплеты. Он даже выклм*
необычное рвение — перемыл окна во всем доме, с жи
ром протирая стекла и горланя песенки.
Марамбо, удивленный его усердием, несколько рл* »
улыбкой повторил:
— Если будешь так стараться, друг мой, у тебя нс
останется дел на завтра.
На другое утро, часов в десять, почтальон вручи*
Дени четыре пакета для хозяина, причем один очень ih
желый. Марамбо немедленно заперся в спальне и прм
был там до середины дня. Затем велел слуге отнести im
почту четыре письма. На одном из них стоял мдрм
Маглуара: видимо, это была расписка в получении
денег.
Дени ни о чем не спросил хозяина; в этот день мн
выглядел настолько же уныло и мрачно, насколько Ом*
весел накануне.
Наступила ночь. В обычный час Марамбо лег и шн
тель и заснул.
Его разбудил странный шорох. Он приподнялся и
вслушался. Внезапно дверь распахнулась, и на пором
спальни возник Дени со свечою в одной руке и кухни
ным ножом в другой; глаза у него были расти реп ь*
взор неподвижен, лицо искажено, как у человека, чгмм»«
страшно взволнованного; смертельно бледный, он ни
зался выходцем с того света.
Решив, что Дени — лунатик, изумленный МарлмОн
хотел было вскочить и подбежать к нему, как ндрм
396
< и га задул свечу и метнулся к кровати. Хозяин выста-
вил вперед руки, но сильный толчок опрокинул его навз-
ничь; полагая, что слуга сошел с ума, он силился те-
перь схватить Дени за руки и отвести нож, которым тот
нюропях наносил ему удары.
Первый задел плечо, второй угодил в лоб, третий
в грудь. Марамбо отчаянно защищался, размахивая в
!• мноте руками, отбиваясь ногами и надсаживаясь:
— Дени! Дени! Ты что, с ума сошел? Опомнись,
Дени!
Но тот, задыхаясь, остервенело бил ножом, и всякий
раз, когда хозяин отталкивал его ударом ноги или кула-
ка, опять бросался в неистовую атаку. Марамбо получил
новые раны — две в бедро, одну в живот. Тут его осе-
нило, и он закричал:
— Перестань, Дени! Перестань: не получал я денег.
Слуга отпрянул; хозяин слышал в темноте его свис-
। ящее дыхание.
Марамбо продолжал:
— Ничего я не получил. Маглуар отказался пла-
1нть, будет суд, потому ты и носил письма на почту.
11рочти лучше бумаги у меня на бюро.
Последним усилием нащупав на ночном столике спич-
ки, бывший аптекарь зажег свечу.
Он был залит кровью. Ее горячие струи забрызгали
i гену. Простыни, занавески — все было красное. Посре-
ди комнаты стоял Дени, также окровавленный с головы
I ) пят.
Увидев это, Марамбо решил, что погиб, и потерял
>знание.
Очнулся он на рассвете. Чувства, рассудок и память
вернулись к нему — правда, не сразу: на это потребова-
\ось некоторое время. Внезапно он вспомнил о нападе-
нии, о своих ранах и так испугался, что зажмурился,
\ишь бы ничего не видеть. Однако через несколько ми-
нет страх его немного рассеялся, и он стал рассуждать.
Гели уж он до сих пор не умер, значит, еще может вы-
здороветь Он испытывал слабость, большую слабость,
но без острой боли, хотя кое-где тело изрядно саднило,
» овно после щипков. К тому же, он весь промок, за-
iibi\ и онемел, как спеленатый Он решил, что купает-
< я в собственной крови, и вздрогнул от ужаса. Неужели
397
красная влага, обильно залившая кровать, действитгл».
но вытекла из его жил? Затем он подумал, что сей «ин
увидит это кошмарное зрелище, затрепетал и зажмурю
ся еще сильней, словно глаза могли открыться сами нм
себе.
Где Дени? Вероятно, бежал.
Как же быть ему, Марамбо? Встать? Позвать на И"
мощь? Но при малейшем движении раны наверняка р<и
кроются, и он истечет кровью.
Внезапно он услышал, как распахнулась дверь спа ль
ни. Сердце у него замерло. Это, конечно, Дени идет д«»
бивать его. Марамбо затаил дыхание: пусть убийца ду
мает, будто все кончено и дело сделано.
Он почувствовал, как приподнялась простыня — ему
ощупывали живот. Потом в бедре сильно кольнуло, и <»н
вздрогнул от боли. Теперь его осторожно обмывали
дой. Значит, преступление обнаружено, за ним уха*.и
вают, его спасут! Он безумно обрадовался, но преду»
мотрительно не показал, что пришел в себя, и с пгн
чай шей осторожностью приоткрыл один, только одни
глаз.
Рядом с ним стоял Дени. Никто иной, как Девм! 1в»
же милостивый!.. Марамбо молниеносно опустил вею»
Дени! Зачем он здесь? Чего еще ему надо? Какое ни
вое злодейство он затевает?
Что он все-таки делает? Ага, понятно: обмывам
труп—хочет скрыть следы. А потом зароет его в сад»
футов на десять под землей, чтобы никто не нашел. Ичн
в погребе» под бутылками вина.
И Марамбо затрясло так, что по всему телу проб*
жала дрожь.
Он твердил себе: «Я пропал, провал^» — н в отчем
нье стискивал веки; не желает он видеть последний
взмах ножа. Но удара не последовало. Дени вригтодма*
свою жертву и стал бинтовать. Затем аккуратно пер»
вязал рану на бедре: он научился этому у хозяина, когда
тот был аптекарем
Для. профессионала — а Марамбо был профессией*
лом — сомнений не оставалось: слуга» посягнувший на
его жизнь, пытался теперь ее спасти.
Тогда раненый еле слышным шепотом подал врав
гическии совет:
396
— Для промываний и перевязок бери раствор дег-
। ирного мыла.
— Я так и делаю,— отозвался Дени.
Марамбо открыл оба глаза.
Ни на постели, ни в комнате, ни на самом убийце
не было ни пятнышка крови. Раненый лежал на свежих
простынях.
Хозяин и слуга уставились друг на друга.
Наконец Марамбо кротко сказал:
— Ты совершил большое преступление.
Дени ответил:
— Я постараюсь искупить свою вину, сударь. Если
ши не донесете на меня, я буду служить вам так же вер-
но, как раньше.
Ожесточать его было бы сейчас совсем некстати. Ма-
рамбо закрыл глаза и отчетливо вымолвил:
— Клянусь, что не донесу на тебя.
II.
Дени выходил хозяина. Не смыкая глаз, он прово-
шл дни и ночи у постели больного, готовил ему лекар-
• гва, отвары, микстуры, щупал пульс, озабоченно считая
\дары, словом, пекся о нем с ловкостью сиделки и пре-
данностью сына.
Поминутно он осведомлялся:
— Как чувствуете себя, сударь?
Марамбо слабым голосом отвечал:
— Благодарю, друг мой, чуточку лучше.
Нередко, проснувшись ночью, раненый видел, как си-
ппций в кресле слуга беззвучно плачет и утирает слезы.
Никогда еще бывшего аптекаря не окружали такой
ыботой, вниманием, лаской.
Сначала он решил: «Как только встану, немедленно
избавлюсь от негодяя».
Теперь, выздоравливая, Марамбо со дня на день
откладывал расставание со своим убийцей. Он говорил
। ебе, что никто не будет с ним так чуток и гтредупреди-
гслен, как этот парень, который у него в руках, потому
что боится разоблачения: он предупредил Дени на слу-
пи, если тот возьмется за старое, что у нотариуса ле-
вит его завещание с доносом властям.
399
Такая предосторожность казалась Марамбо надгж
ной гарантией от новых покушений; он даже подумывал,
не благоразумней ли держать этого человека при себе
так за ним легче следить.
Как прежде он не хотел обзаводиться аптекой пи
крупнее, так и теперь не мог прийти к определенному рг
шению.
«Успеется»,— успокаивал он себя.
Дени оставался все таким же образцовым слугон
Марамбо выздоровел — и все же не уволил его.
Однажды утром он доедал завтрак и вдруг услышл'
сильный шум на кухне. Он бросился туда: Дени выры
вался из рук двух полицейских. Бригадир с важным
видом что-то записывал.
Увидев хозяина, слуга разрыдался.
— Нехорошо, сударь! — воскликнул он.— Обещан*
молчать, а сами донесли на меня. Плохо вы держим
слово, господин Марамбо, очень плохо!
Ничего не понимая, ошеломленный несправедливым
подозрением, Марамбо поднял руку:
— Богом клянусь, друг мой, я не доносил на тг(»н1
Ума не приложу, как господа полицейские узнали, чм<
ты посягал на мою жизнь.
Бригадира так и подбросило.
— Вы говорите, он посягал на вашу жизнь, гос ip*
дин Марамбо?
Аптекарь растерялся:
— Ну да... Но я не доносил на него... Ни слово но
кому не сказал, клянусь, ни слова... После этого он бы •
таким прекрасным слугой!..
Бригадир сурово отчеканил:
— Я принял к сведению ваше заявление, гоепп/пп»
Марамбо. Правосудие учтет это новое, неизвестное
обстоятельство. Мне приказано арестовать вашего < г»
гу за кражу двух уток у господина Дюамеля: (рак i н»
хищения подтвержден очевидцами. Прошу прощенпп
за беспокойство, господин Марамбо. О ваших поклянен*
ях я доложу.
И, повернувшись, скомандовал подчиненным:
— Ну, пошли!
Полицейские увели упиравшегося Дени.
400
Ill
Адвокат выдвинул версию о невменяемости, под-
крепляя свои аргументы сопоставлением обоих преступ-
лений. Он убедительно доказал, что кража двух уток
объясняется тем же душевным расстройством, что и
восемь ножевых ранений, нанесенных Марамбо. Он
тонко проанализировал различные стадии этого времен-
ного помешательства, которое несомненно пройдет после
нескольких месяцев пребывания обвиняемого в хорошей
психиатрической лечебнице. Он в восторженных выра-
жениях отозвался о неизменной преданности честного
слуги и беспримерной заботливости, которую тот проя-
вил по отношению к хозяину, раненному им в минуту
умопомрачения.
Марамбо, до глубины души растроганный воспоми-
наниями, почувствовал, что глаза у него стали влаж-
ными.
Адвокат заметил это, широко раскинул руки, так что
длинные рукава черной мантии распростерлись, как
крылья летучей мыши, и дрожащим голосом восклик-
нул:
— Смотрите, господа судьи, смотрите! Видите вы
эти слезы? Что еще сказать мне в пользу моего подза-
щитного? Какие слова, доводы, соображения могут быть
красноречивей слез его хозяина? Они взывают громче,
нежели я, громче, нежели закон. Они вопиют: «Пощады
тому, кто на минуту обезумел!» Они молят о снисхожде-
нии, они отпускают вину, они благословляют!
Он умолк и сел.
Повернувшись к Марамбо, чьи показания были
исключительно благоприятны для его слуги, председа-
тельствующий спросил:
— Допустим даже, что вы считали этого человека
сумасшедшим. Но разве он стал от этого менее опа-
сен? Непонятно все-таки, как вы могли оставить его у
себя?
Марамбо, утирая слезы, ответил:
— Что поделаешь, господин председатель! В наше
время не так-то легко подыскать слугу. Лучшего я все
равно не нашел бы.
Дело было прекращено, а Дени помещен за счет хо-
зяина в приют для душевнобольных.
14. Ги де Мопассан, т. 2. 401
ОСЕЛ
Луи Ле Пуатвсну
Над рекой неподвижно висела густая сонная дымка
На воду словно легло облако серой ваты. Даже высокий
берег — и тот был неразличим: он тонул в причудливых,
зубчатых, как горная цепь, клубах тумана. Но прибли-
жалось утро, и сквозь рассветный пар уже проступали
очертания холма. У его подножия, в проблесках зари,
мало-помалу вырисовывались большие светлые пятна —
домики, выбеленные известью. На птичниках переклика-
лись петухи.
На другой стороне окутанной мглой реки, как раз
против Фретты, время от времени слышались слабые
звуки, почти не нарушавшие необъятной тишины
безветренного неба. То как будто заплещет осто-
рожно скользящая лодка, то сухо стукнет о борт весло
или что-то мягкое плюхнется в воду, и снова — без-
молвие.
Порой в непроглядном тумане, возникая неизвестно
где — может быть, очень далеко, на берегу, может быть,
совсем рядом, на реке,— опасливо раздавались какие-то
слова и, вспорхнув над волнами, исчезали, как дикие
птицы, которые ночуют в камышах, а с первым светом
пускаются в новое, бесконечное странствие, птицы, ко-
торых можно увидеть лишь на мгновение, когда они
с боязливым и жалобным криком, пробуждающим их
товарок на прибрежных откосах, стрелой прорезают ут-
ренние сумерки.
Внезапно у берега, против деревни, на воду легла
едва заметная тень; затем она увеличилась в размерах,
стала отчетливей, и, прорвав наброшенное на реку по-
крывало тумана, в травянистый склон уткнулась пло-
скодонка, где сидели два человека.
Тот, кто управлялся с веслами, встал, взял со дна
лодки ведерко, доверху полное рыбы, и вскинул на пле-
чо вершу, с которой еще стекала вода. Другой, на кор-
ме, не пошевелился, только попросил:
— Прихвати ружьишко, Майош: может, кролика на
водопое подстрелим. Ладно?
Первый ответил:
— Идет. Ты подожди, я мигом.
402
И пошел припрятать улов в надежном месте.
Человек, оставшийся в лодке, неторопливо набил и
раскурил трубку.
Звали его Лабуиз, по-уличному Шико, и вместе с ку-
мом своим Майошоном, сокращенно Майошем, он про-
мышлял грязным и неверным ремеслом речного маро-
дера.
Матросы они были никудышные и на суда нанима-
лись только в голодный сезон, в остальное время хищни-
чали. Эти водные браконьеры, ночные охотники, пените-
ли сточных канав, по целым суткам торчали на реке, не
брезгуя ни живой, ни мертвой добычей: они то подкара-
уливали косуль в Сен-Жерменском лесу; то вылавлива-
ли плывущих под водой утопленников и обчищали их
•карманы; то подбирали уносимые течением тряпки, дро-
ва и пустые бутылки, горлышки которых, покачиваясь,
как пьяницы, выглядывают из волн. Такая жизнь нра-
вилась обоим.
Иногда, в полдень, они отправлялись пешком куда
глаза глядят. Обедали где-нибудь в прибрежном трак-
тире, потом шли дальше. Пропадали день-другой, а пос-
ле их снова видели на реке в дрянной посудине, служив-
шей им лодкой.
И пока в Жуэнвиле или Ножане расстроенные люби-
тели гребли разыскивали исчезнувшую гичку — ее отвя-
зали, увели, несомненно, украли,— милях в двадцати —
тридцати оттуда буржуа, владелец дачки на Уазе, по-
тирал руки, любуясь лодкой, приобретенной по случаю
всего за полсотни франков: шли мимо двое, увидели его
и тут же предложили купить.
Вернулся Майошон с ружьем, обернутым тряпкой.
Это был человек не старше пятидесяти, высокий, ху-
дой, с глазами, бегающими, как у тех, кто не в ладах
с законом, или у животных, которых постоянно травят.
Из-под его расстегнутой блузы выглядывала заросшая
седой шерстью грудь, но на лице никогда, видимо, не
было другой растительности, кроме щеточки коротких
усов да пучка жестких волос под нижней губой. На ви-
сках виднелись большие залысины.
Когда он снимал грязный блин, служивший ему кар-
тузом, казалось, что голова у него покрыта этаким на-
меком на шевелюру — легким пухом, словно у цыплен-
ка, которого ощипали, перед тем как опалить.
403
Шико, напротив, был толстый волосатый коротышки,
чья красная прыщавая физиономия, выглядывавшим
из-под кепи пожарника, напоминала собою сырой бнф
штекс. Он вечно щурил левый глаз, словно во что-н»
или в кого-то целился, и когда, подшучивая над его ги
ком, ему кричали: «Лабуиз, открой глаз!» — он невод
мутимо отвечал: «Не беспокойся, сестренка, надо бу
дет — открою». Между прочим, это у него была таким
привычка — называть «сестренкой» всех кого попало,
включая компаньона по браконьерству.
Теперь он в свой черед сел на весла, и лодка снопа
скользнула в речной туман, по-прежнему неподвижным,
но уже казавшийся молочно-белым, потому что в во i
духе разлилось розовое сияние.
Лабуиз спросил:
— Ты какую дробь взял, Майошон?
Тот ответил:
— Самую мелкую — девятый номер, что на кро
ликов.
К противоположному берегу они подбирались тик
медленно, так осторожно, что не выдали себя ни единым
звуком. Берег этот относится к Сен-Жерменскому лесу,
где запрещена охота на кроликов. Он изрыт их норка
ми, прячущимися между корнями деревьев, и на зпрг
зверьки выходят порезвиться — скачут, прыгают, сну
ют взад и вперед.
Майошон, стоя на коленях у самого носа лодки н
спрятав дробовик на дне ее, высматривал добычу. Вдру|
он схватил ружье, прицелился, и в деревенской тишине
раскатился грохот выстрела.
Двумя взмахами весел Лабуиз подогнал плоскодон
ку к берегу, компаньон его прыгнул на землю и подо-
брал маленькое, серое, еще трепетавшее тельце.
Затем лодка опять нырнула в туман и вернулась к
другому берегу—там можно было не опасаться полевым
сторожей.
Теперь все выглядело так, словно два человека мир
но совершают прогулку по реке. Дробовик исчез под
доской днища, где был тайничок, кролик — под оттн
пыренной блузой Шико.
Выждав с четверть часа, Лабуиз спросил:
— Ну, сестренка, еще одного?
Майошон согласился:
404
— Ладно, поехали.
И лодка заскользила по течению. Густая дымка,
повисшая над водой, начала редеть, и через нее, как
сквозь кисею, уже проглядывались деревья на берегах.
Клочья тумана облачками уносились вниз по реке.
Подойдя к острову, оконечность которого лежит про-
тив Эрбле, гребцы замедлили ход и вновь принялись
высматривать добычу. Вскоре был подстрелен второй
кролик.
Приятели спустились еще ниже; на полпути к Кон-
флану они остановились, привязали лодку к дереву,
растянулись в ней и задремали.
Время от времени Лабуиз привставал и, приоткрыв
один глаз, осматривал местность. Утренний пар оконча-
тельно рассеялся, в голубом небе всходило ослепитель-
ное летнее солнце.
На другом берегу виднелся пригорок, по всему полу-
кружью которого раскинулся виноградник. На вершине,
среди купы деревьев, стоял одинокий домик. Вокруг ца-
рило молчание.
Только по бечевнику, вдоль реки, что-то двигалось,
но очень медленно, еле-еле. Это была женщина, тянув-
шая за собой осла. Иногда упрямая скотина, устав упи-
раться, покорялась хозяйке и неуклюже поднимала рев-
матическую ногу; вытянув шею, прижав уши, животное
подавалось вперед с такой неторопливостью, что нельзя
было даже угадать, когда наконец эта группа скроется
из виду.
Время от времени женщина, которая, согнувшись
вдвое, тащила осла, оборачивалась и подхлестывала его
веткой.
Заметив ее, Лабуиз встрепенулся:
— Эй, Майош!
— Чего тебе? — буркнул тот.
— Позабавиться хочешь?
— Еще бы!
— Тогда встряхнись, сестренка. Сейчас мы с тобой
похохочем.
И Шико налег на весла.
Когда они перебрались через реку и оказались не-
вдалеке от женщины с ослом, он окликнул:
— Эй, сестренка!
405
Женщина остановилась вместе со своим одром и по-
смотрела на Лабуиза. Тот продолжал:
— Никак на ярмарку его ведешь? На паровоз реши-
ла выменять?
Женщина промолчала. Шико не унимался:
— А скажи-ка, твой осел приза на бегах не получал?
Куда это вы с ним так спешите?
Наконец женщина отозвалась:
— Я его в Шампиу веду, к Маккару на живодерню.
Совсем стал никудышный.
Лабуиз поддакнул:
— Оно и видно. А сколько Маккар за него даст?
Женщина утерла рукою лоб и нерешительно ответи-
ла:
— Почем знать? Франка три, может, и все четыре
Шико возвысил голос:
— Даю сто су, и ходить тебе никуда не надо, а это
не пустяки.
Женщина малость подумала и согласилась:
— Ладно.
Браконьеры причалили.
Лабуиз взял осла за повод. Майошон удивился:
— Зачем тебе эта дохлятина?
Тут Шико открыл второй глаз — так он был доволен
Вся его красная рожа расплылась в радостной гримасе
Он прокудахтал:
— Не беспокойся, сестренка, я кой-чего придумал
Он протянул женщине сто су, и та села на краю ка-
навы: нужно же посмотреть, что будет дальше.
В отличном настроении, Лабуиз сходил за ружьем н
подал его Майошону:
— На каждого по выстрелу, старина. Устроим себе
охоту на крупную дичь, сестренка, только отойди по
дальше, черт тебя подери! Этак ты его с первого ралд
ухлопаешь. Удовольствие надо растягивать.
И он отвел компаньона шагов на сорок. Осел, почуян
свободу, принялся щипать высокую прибрежную трап),
но при этом так шатался от истощения, что, казалось,
вот-вот свалится.
Майошон неторопливо прицелился и объявил:
— Гляди, Шико. Сейчас я уши ему посолю.
Он выстрелил.
406
Мелкая дробь изрешетила ослу уши, и, чтобы изба-
виться от покалывания в них, он изо всех^сил затряс
ими — то одним, то другим, то обоими сразу.
Приятели, корчась и топая ногами, помирали со сме-
ху. Но женщина возмутилась и бросилась к ним: не даст
она мучить животину. Охая и злясь, она совала им об-
ратно сто су.
Лабуиз пригрозил ей трепкой и стал для виду засу-
чивать рукава. Он заплатил, так ведь? Значит, придет-
ся помалкивать, не то он ей самой заряд под юбки вго*
нит — пусть убедится, что это совсем не больно.
Женщина ушла, обещая позвать полицейских. До
мужчин долго еще доносились ее ругательства, стано-
вившиеся тем забористей, чем дальше она отходила.
Майошон передал ружье приятелю.
— Теперь ты, Шико.
Лабуиз приложился и выпалил. Заряд угодил жерт-
ве в ляжки, но дробь была мелкая, к тому же на изле-
те— стреляли с большого расстояния, и осел наверняка
решил, что его жалят слепни: он усердно замахал хво-
стом, шлепая себя по спине и ногам.
Лабуиз плюхнулся наземь, чтобы вдоволь высме-
яться, а Майошон перезарядил дробовик, так сморщив-
шись от хохота, что, казалось, того и гляди чихнет в
ствол.
Он сократил дистанцию на несколько шагов, прице-
лился в то же место, что его компаньон, и выстрелил.
На этот раз животное вскинулось, попробовало брык-
нуть копытами и затрясло головой. Брызнула первая
скупая струйка крови. Осел был, видимо, серьезно ра-
нен и ощущал сильную боль, потому что пустился
вдоль берега наутек медленным, неровным, прихрамыва-
ющим галопом.
Приятели бросились в погоню: Майошон — круп-
ными скачками, Лабуиз—частой мелкой трусцой, от-
дуваясь на бегу, как все коротышки.
Осел уже выбился из сил. Он остановился и затрав-
ленно посмотрел на подбегавших убийц. Затем неожи-
данно вытянул шею и заревел.
Лабуиз, задыхаясь, вскинул ружье. На этот раз он
подошел почти вплотную: ему не хотелось бежать вто-
рично.
407
Когда осел кончил свою жалобу, тоскливую, как при
зыв на помощь, как последний бессильный стон, чем»
век, придумав новую забаву, крикнул:
— Эй, Майош, сестренка, топай сюда! Сейчас я ему
лекарство вкачу.
Майош силой разжал животному челюсти, и Шим»
всунул ему в глотку дуло дробовика, словно для тон»,
чтобы влить снадобье. Затем объявил:
— Ну, сестренка, гляди. Даю слабительное.
Он спустил курок. Осел попятился, присел на круп,
попробовал встать и, наконец, закрыв глаза, повалилсн
на бок. Все его дряхлое облезлое тело дрожало, hoi и
дергались, как будто он порывался бежать.
Сквозь зубы у него потоком хлынула кровь. Вскоре
он затих. Он был мертв.
Люди больше не смеялись — они чувствовали се(»и
обокраденными: все произошло слишком быстро.
Майош поинтересовался:
— Ну, теперь что с ним делать?
Лабуиз ответил:
— Не беспокойся, сестренка. Пока стащим в лодку,
а вечер придет — посмеемся еще.
Бродяги пригнали свою посудину. Уложили осла
на дно, забросали травой, улеглись на нее и опять за-
снули.
Поближе к полудню Лабуиз вытащил из ящика,
припрятанного на грязном гнилом суденышке, литровую
бутыль вина, хлеб, масло, лук, и они принялись за еду
Покончив с ней, приятели вновь улеглись на мерг
вого осла и заснули. С наступлением сумерек Лабуи ♦
протер глаза, растолкал спутника, храпевшего, как ор
ган, и скомандовал.
— Поехали, сестренка.
Майошон сел на весла. Приятели неторопливо под
нимались вверх по Сене: времени у них было предоста
точно. Они плыли вдоль берегов, напоенных аром<тк»м
боярышника, белые кисти которого свисали до само»! п<»
ды, и тяжелая грязная плоскодонка, раздвигая болыни»
плоские листья кувшинок пригибала их круглые бсм.н
цветы, зубчатые, как край бубенчика, а те снова р.п
прямлялись у нее за кормой.
У Эперонской стены, отделяющей Сен-Жеомик'мнн
лес от парка Мезон-Лафит, Лабуиз велел компаньона
408
остановиться ^посвятил его в свой план, который выз-
вал у Майошона долгий приступ беззвучного хохота.
Они побросали в воду траву, маскировавшую труп
осла, за ноги вытащили его на землю и спрятали в чаще.
Затем снова сели в лодку и добрались до Мезон-
Лафита.
Было уже совсем темно, когда они ввалились к па-
паше Жюлю, трактирщику и виноторговцу.
Увидев их, коммерсант подошел, пожал им руки, под-
сел к столу, и начался разговор о чем придется.
Часов в одиннадцать убрался последний посетитель,
и кабатчик, подмигнув Лабуизу, осведомился:
— Есть что-нибудь?
Лабуиз повел головой и ответил:
— Может, да; может, нет.
Папаша Жюль не отставал:
— Наверно, одни серенькие? Так ведь?
Шико сунул руку за пазуху шерстяной блузы, пока-
зал два кроличьих уха и объявил:
— Три франка пара.
Они долго торговались. Наконец сошлись: два фран-
ка шестьдесять пять сантимов. Оба кролика были про-
даны.
Мародеры встали, но харчевник, не спускавший с них
глаз, сказал:
— У вас еще что-то есть, да вы не признаетесь.
Лабуиз отпарировал:
— Может, и есть, да не про тебя: больно ты прижи-
мистый.
Загоревшись, хозяин настаивал:
— Значит, что-то крупное? Да ты не таись — стол-
куемся.
Лабуиз сделал озадаченное лицо, потом для виду по-
советовался взглядом с Майошоном и процедил:
— Дело вот какое. Сидим мы у Эперона в засаде,
вдруг в кустах, слева, где стена кончается, что-то шасть!
Майош стреляет, оно падает, а мы удирать — там полно
сторожей. Что это было — не скажу: не знаю. Одно
ясно: что-то большое. Ты пойми, сестренка: сказать —
значит тебя обманывать, а мы с тобой всегда в откры-
тую.
Торговец, вздрогнув от волнения, спросил:
— Косуля?
409
Лабуиз ответил:
— Может, она, может, что другое. Косуля, гово-
ришь?.. Пожалуй... Впрочем, нет, покрупнее будет. По-
хоже, лань. Нет, нет, я не сказал, что лань: мне это ис
известно. Но вполне может быть.
Кабатчик наседал:
— А вдруг олень?
Лабуиз сделал отрицательный жест.
— Это нет. Никакой это не олень. Не хочу я тсби
обманывать: не олень, и все. Оленя я бы признал
у него рога. Нет, никакой это не олень.
— Отчего ж вы его не притащили? — удивился
трактирщик.
— Оттого, сестренка, что теперь мы дичину продл
ем там, где она упала. Мое дело добыть. А кому надо,
пусть сам идет, ищет и забирает. Охота мне попусту
рисковать! Вот и все.
Торговец усомнился:
— А если его там уже нет?
Лабуиз опять поднял руку.
— Нет, оно там. Головой ручаюсь. Сразу в кустам,
налево. Что это такое — не могу сказать. Знаю один,
не олень. Тут уж наверняка. Остальное твоя забота
сходи да посмотри. Двадцать франков на бочку, идс i f
Харчевник все еще колебался:
— Может, сам принесешь?
Вмешался Майошон:
— Тогда без запроса: если косуля — пятьдссн!
франков, если лань — семьдесят. Вот наша цена.
Папаша Жюль решился:
— Беру за двадцать. Решено.
И они ударили по рукам.
Затем хозяин вынул из ящика под стойкой четыри
большие монеты по сто су, и приятели сунули их в клр
маны.
Лабуиз встал, допил стакан и направился к выхода
но перед тем как шагнуть во мрак, обернулся и бросим
— Это не олень — тут уж не сомневайся, но что и*
того? Оно там, ручаюсь. Если ничего не окажется, мкр
ну деньги.
И он растаял в темноте.
Майошон, шедший сзади, дубасил его кулаком
спине, давая выход своему ликованию.
410
идиллия
Морису Лслуару
Поезд только что вышел из Генуи в Марсель и те-
перь полз по изгибам побережья, то извиваясь железной
змеей между морем и горами, то скользя по желтым пес-
чаным отмелям, то неожиданно, как зверь в нору, ны-
ряя в черную пасть туннелей.
В последнем вагоне, друг против друга, сидели тол-
стая женщина и молодой человек; они молчали и лишь
изредка обменивались взглядом. Женщине было лет
двадцать пять; она устроилась у самой дверцы и рас-
сматривала сменявшиеся за окном пейзажи. Это была
крепкая пьемонтская крестьянка, черноглазая, щекастая,
полногрудая. Она затолкала несколько узлов под дере-
вянную скамью, а на коленях держала корзинку.
Молодой человек был лет на пять моложе; худой,
загорелый, он отличался той смуглостью, какая свой-
ственна людям, обрабатывающим землю на солнцепеке.
Рядом с ним, в узелке, лежали его пожитки: пара баш-
маков, рубаха, штаны и куртка. Под скамью он тоже
сунул кое-что — лопату и мотыгу, связанные веревкой.
Он ехал во Францию искать работы.
Солнце, всходя все выше, низвергало на берег
дождь огня; был конец мая, и в воздухе плыл упои-
тельный аромат, проникавший в опущенные окна ваго-
нов. Апельсинные и лимонные деревья в цвету струи-
ли в безмятежное небо свой сладкий запах, и он смеши-
вался с дыханием роз, растущих тут, как трава, повсю-
ду: в богатых садах вдоль полотна, у дверей лачуг, про-
сто на полях.
Здесь, на побережье, розы у себя дома! Весь край
напоен их легким и властным благоуханием, которое
превращает воздух в подлинное лакомство, в нечто та-
кое же хмельное, как вино, только гораздо вкуснее.
Состав двигался медленно, словно ему хотелось по-
дольше понежиться в этом нескончаемом саду. Он то и
дело останавливался на маленьких станциях, перед куч-
кой белых домиков; затем, издав протяжный свисток,
нее так же неторопливо катился дальше. Никто в него
не садился. Казалось, весь мир погружен в дремоту, и
411
ни у кого не хватает мужества тронуться с места в та
кое жаркое весеннее утро.
Иногда толстуха закрывала глаза, но успевала «п
крыть их всякий раз, когда корзинка начинала съез-
жать с колен на пол. Женщина быстро подхватывала гг.
несколько минут смотрела в окно, потом опять засыпа
ла. На лбу у нее блестели капли пота, и дышала она *
трудом, как будто ей больно теснило грудь.
Молодой человек, опустив голову, спал крепким сном
деревенского жителя.
Когда поезд отошел от очередного полустанка, пш
сажирка неожиданно встрепенулась: достала ломоть хл<
ба, яйца вкрутую, флягу с вином, сливы, великолепные
багровые сливы, и принялась за еду.
Мужчина тоже проснулся и уставился на нее, следи
за каждым куском, отправляемым из корзинки в р<п
Он сидел, скрестив руки и глядя прямо перед собой,
щеки у него запали еще сильнее, губы плотно сжались
Крестьянка ела, как едят толстые прожорливые жен
щины, поминутно прикладываясь к фляжке, чтобы яйци
проходили полегче, а затем останавливаясь и переводи
дух.
Она прикончила хлеб, яйца, сливы, вино. Как только
она все доела, молодой человек снова закрыл гла-ы
Но тут платье стало ей жать, она распустила лиф, и
спутник опять уставился на нее.
Нимало этим не смущаясь, она расстегнулась еще ш
много; под напором груди платье разошлось, и его п< •
больше раздвигавшиеся края приоткрыли белье и кую
чек тела.
Крестьянке полегчало, и она воскликнула по-ита к.
янски:
— Ну и жара! Дышать нечем.
Молодой человек ответил на том же языке и с км
же выговором:
— Самое время для поездки.
Она спросила:
— Вы пьемонтец?
— Да, из Асти.
— А я из Казале.
Выяснив, что они соседи, пассажиры разговорилн< ь
Их долгая беседа вертелась вокруг обыденных ш
щей, которые постоянно занимают простолюдина <
412
тугодуму, человеку узкого кругозора, таких тем вполне
достаточно. Они потолковали о родных краях. У них
нашлись общие знакомые. Они перебрали земляков, и
каждое новое имя, приходившее им на ум, все больше
сближало их. С губ у них торопливо слетали стремитель-
ные и певучие итальянские слова со звучными оконча-
ниями. Потом они расспросили друг о друге.
Она была замужем; у нее уже трое детей, которых
она оставила на сестру, потому что нашла себе место —
отличное место! — кормилицы у одной французской
дамы в Марселе.
Он искал работу. Ему сказали, что ее можно найти
в том же Марселе — там сейчас много строят.
Наконец они замолчали.
Зной, который, как ливень, обрушивался на крыши
вагонов, стал нестерпим. Пыль тучей вихрилась по-
зади поезда и забиралась внутрь вагона; благоухание
роз и апельсинных деревьев становилось все ощути-
мей — оно словно сгущалось и тяжелело.
Оба пассажира снова заснули.
Глаза они открыли почти одновременно. Солнце
спускалось к морю, озаряя его голубой простор потока-
ми света. Воздух посвежел и не казался уже таким плот-
ным.
Кормилица задыхалась; лиф ее был расстегнут, ще-
ки обвисли, глаза померкли; она с трудом выговорила:
— Я не давала грудь со вчерашнего вечера, мне так
худо, словно я сейчас в обморок упаду.
Не зная, что сказать, спутник ее хранил молчание.
Она продолжала:
— Когда молока, сколько у меня, грудь надо давать
три раза на дню, иначе дело плохо: сердце заходится,
да так, что не продохнуть, и всю тебя ломает. Столько
молока — это беда.
Он поддержал:
— Ясное дело, беда. Достается вам, однако!
Измученная почти до беспамятства, женщина дей-
ствительно выглядела совсем больной. Она пробормо-
тала:
— Только нажмешь, и молоко брызжет, как из кра-
на. Занятная штука! Никто даже не верит. В Казале
все соседи приходили взглянуть.
Он удивился:
413
— В самом деле?
— В самом деле. Я бы и вам показала, да тол1 у
что? Таким манером много не сцедишь.
И она умолкла.
Поезд затормозил на какой-то станции. У входа на
платформу стояла женщина с плачущим младенцем на
руках. Она была худая, оборванная.
Кормилица поглядела на нее и сочувственно ска
зала:
— Вот ей я могла бы помочь. А малыш выручил бы
меня. Я, конечно, не из богатых, коли ради места броси-
ла дом, семью, своего последнего, хотя он, бедный, сои
сем еще крошка. Но я бы пять франков не пожалели,
лишь бы подержать этого малыша минут десять ди
грудь ему сунуть. Ей-богу, я бы воскресла.
Она опять примолкла. Затем потерла пылающей ру
кой залитый потом лоб, простонала:
— Не могу больше. Сейчас помру.
И непроизвольным жестом распахнула платье до ел
мого низу.
Ее правая грудь, огромная, раздувшаяся, с корим
невым соском, вывалилась наружу. Бедная женщин*
жалобно вскрикнула:
— Господи! О, господи! Как же мне быть?
Состав опять тронулся н покатился по цветочному
ковру, источавшему, как всегда в теплый вечер, cunli
душистый дурман. Порой за окном, в голубом морг,
возникал рыбачий баркас, словно уснувший под ненод
вижным парусом, и его отражение в воде казалось дру
гой лодкой, перевернутой кверху килем.
Молодой человек смущенно выдавил:
— Знаете, сударыня, я... Я мог бы вам помочь.
Она ответила в полном изнеможении:
— Ох, пожалуйста! Вы окажете мне большую уоу
гу. Я не выдержу больше, ни за что не выдержу.
Он опустился перед ней на колени; она наклонил*! i<
и привычным жестом кормилицы поднесла к его гублм
грудь с темным соском. Когда женщина взяла ее обей
ми руками, чтобы протянуть этому человеку, на счи на
проступила капля молока. Парень мгновенно проглсннА
ее и, словно плод на ветке, поймав губами набухшую
грудь, стал сосать равномерно и жадно.
414
Он крепко обхватил женщину руками за талию, при-
двинулся поближе и пил медленными глотками, по-дет-
ски вытягивая шею.
Впезапно крестьянка остановила его:
— Эту хватит. Теперь другую.
И он послушно взял другую грудь.
Она положила руки ему на плечи и дышала глубоко,
свободно, наслаждаясь благоуханием цветов и дунове-
нием ветерка, взметаемого поездом и врывавшегося в
вагоны.
— Как тут хорошо пахнет! — восхитилась она.
Он не ответил, потому что все еще пил из этого
животворного источника, закрыв глаза, словно для то-
го, чтобы лучше распробовать молоко.
Наконец она тихонько отстранила его:
— Довольно. Мне уже легче. Я прямо-таки во-
скресла.
Он встал и утер рот рукой.
Пряча под платье две живые фляги, вздувавшие ей
лиф, она поблагодарила:
— Премного обязана. Большое спасибо, сударь!
С признательностью в голосе он возразил:
— Нет, это вам спасибо, сударыня: я ведь не ел уже
двое суток.
ВЕРЕВОЧКА
Гарри Алису
По всем дорогам шли крестьяне с женами, направ-
ляясь в местечко Годервиль: был базарный день. Муж-
чины шли неторопливым шагом, наклоняясь вперед всем
телом при каждом движении длинных кривых ног,
изуродованных грубой работой,— тяжестью плуга, за-
ставляющей одновременно поднимать левое плечо и
изгибать туловище, жатвой хлеба, при которой нужно
раздвигать колени, чтобы найти крепкий упор,— всем
медлительным и тяжелым деревенским трудом. Их синие
блузы, накрахмаленные, блестящие, как будто лакиро-
ванные, украшенные у ворота и у кисти незатейливой
белой вышивкой, раздувались вокруг костлявого тулови-
415
ща и были похожи на шары, готовые улететь, из koi о
рых торчали голова, две руки и две ноги.
Крестьяне тащили на веревке корову или теленка
А жены, идя позади, подгоняли животных свежеерг
занной веткой. В другой руке они несли большие корзи-
ны, откуда выглядывали головы цыплят или уток. Шага
ли они более мелко и торопливо, чем мужчины, укутан
тощий и прямой стан плохонькой узкой шалью, заколо
той булавкой на плоской груди, и туго повязав голову
белым платком, поверх которого был надет еще и чепец
Иной раз проезжал шарабан, влекомый лошаденкой,
бежавшей неровной рысью, от чего забавно подпры
гивали двое мужчин, сидевших рядом, и женщина в глу-
бине повозки, державшаяся за ее край, чтобы ослабить
резкие толчки на ухабах.
На площади Годервиля была давка, толчея сбивших-
ся в кучу людей и животных. Рога быков, высокие вой
лочные шляпы богатых крестьян и чепцы крестьянок
возвышались над толпой. Крикливые, пронзительные,
визгливые голоса сливались в сплошной дикий гам, на
которого временами выделялся громкий хохот, вырывап-
шийся из могучей груди подвыпившего поселянина, или
протяжное мычание коровы., привязанной к забору.
Все это пахло стойлом, молоком и навозом, сеном н
потом, издавало кислый, отвратительный запах скотн
ны и человека, свойственный деревенским жителям.
Дядюшка Ошкорн из Бреоте только что пришел и
Годервиль и направился к площади, как вдруг замети*
на земле маленькую веревочку. Дядюшка Ошкорн, бг
режливый, как все нормандцы, подумал: стоит поди
брать то, что может пригодиться. И он нагнулся с тру
дом, так как страдал ревматизмом. Он поднял с земли
обрывок тонкой веревки и уже собрался аккуратно спер
нуть ее, когда увидел шорника Маландена,— тот сто
ял на пороге своего дома и смотрел на него. Когданп
они повздорили из-за недоуздка и с тех пор оставалшь
не в ладах, так как оба были злопамятны. Ошкорну ста
ло немного стыдно, что враг увидел его за таким дг
лом,— копающегося в грязи из-за обрывка веревки. ()н
поскорей сунул свою находку под блузу, потом в кар
ман штанов; потом сделал вид, будто ищет на эгмм
что-то, и пошел к рынку, вытянув шею и скрючивши! и
от боли.
416
Он тотчас же затерялся в крикливой и медлительной
толпе, разгоряченной нескончаемым торгом. Крестьяне
щупали коров, уходили, возвращались неуверенные,
опасаясь попасть впросак, не имея духа решиться, зор-
ко следя за продавцом, упорно стараясь разглядеть
хитрость в человеке и изъян в животном.
Женщины поставили возле себя большие корзины и
вынули из них птиц, которые лежали теперь на земле,
распростертые, со связанными лапками, с ярко-красны-
ми гребешками и испуганно глядели на людей.
Крестьянки выслушивали предложения с холодными,
бесстрастными лицами и не спускали цену; или вдруг,
решив уступить, кричали вслед медленно удалявшемуся
покупателю:
— Ладно, дядюшка Антим! Берите.
Площадь понемногу опустела, и в двенадцать часов,
когда отзвонил колокол, призывающий вознести молит-
ву богородице, все, кому было далеко до дому, разо-
шлись по трактирам.
У Журдена большая зала была полна обедающих, а
широкий двор полон экипажей всех сортов — телег,
кабриолетов, шарабанов, одноколок, диковинных пово-
зок, желтых от навоза, изуродованных, залатанных, под-
нимавших к небу, как две руки, свои оглобли или
уткнувшихся носом в землю с поднятым вверх задком.
Как раз против стола, за которым разместились по-
сетители, ярким пламенем пылал огонь в огромном ка-
мине, обдавая жаром спины сидевших справа. Над оча-
гом поворачивались три вертела с насаженными на них
цыплятами, голубями и бараньими окороками; чудесный
запах жаркого и мясного сока, стекавшего с подру-
мяненной кожи, возбуждал всеобщую веселость и напол-
нял рот слюной.
Вся аристократия плуга обедала здесь, у дядюшки
Журдена, трактирщика и барышника, ловкача, у которо-
го водились деньжонки.
Блюда сменялись одно другим и опустошались так
же, как и кувшины желтого сидра. Каждый рассказывал
о своих делах, покупках и продажах. Спрашивали друг
друга об урожае. Погода была хороша для овощей, хотя
и сыровата для хлебов.
Вдруг во дворе, перед домом, забил барабан. Все тот-
час же вскочили, за исключением нескольких равнодуш-
417
них, и бросились к дверям и окнам — с набитыми рта-
ми и с салфетками в руках.
Кончив барабанить, глашатай прокричал отрыви
стым голосом, невпопад разделяя фразы:
— Доводится до сведения жителей Годервиля и во-
обще всех лиц, присутствовавших на базаре, что сегод
ня утром был потерян, по дороге в Безвиль, между де-
вятью и десятью часами, бумажник черной кожи, со-
держащий пятьсот франков и деловые бумаги. Прося i
немедленно доставить находку в мэрию или гражданину
Ульбреку из Манневиля. Вознаграждение — двадцаи.
франков
Потом этот человек ушел. Издали еще раз слабо до-
несся звук барабана и заглушенный голос глашатая.
Все принялись толковать об этом событии, обсуждай,
удастся или не удастся дядюшке Ульбреку получи и.
обратно свой бумажник.
Обед кончился.
Допивали кофе, когда на пороге появился жандарм
ский чин.
Он спросил:
— Здесь гражданин Ошкорн из Бреоте?
Ошкорн, далеко сидевший за столом, отозвался:
— Здесь.
Полицейский чин продолжал:
— Гражданин Ошкорн! Не угодно ли вам последо-
вать за мной в мэрию? Господин мэр хочет с вами по-
говорить.
Крестьянин, удивленный, встревоженный, одним ду-
хом опрокинул рюмку, встал и, еще больше согнувшись,
чем утром,— так как первые шаги после отдыха всегда
тяжелы,— собрался в путь.
— Я здесь, я здесь,— повторил он и пошел за жан-
дармом.
Мэр ждал его, сидя в кресле. Это был местный ш»
тариус, человек тучный, важный, выражавшийся напы
щенно.
— Дядюшка Ошкорн! — сказал он.— Сегодня \i
ром видели, как вы подняли на Безвильской дороге
мажник, оброненный Ульбреком из Манневиля.
Крестьянин с недоумением смотрел на мэра, ист
ганный уже одним подозрением, павшим на него иен »
вестно по какой причине.
418
— Что? Я поднял этот бумажник?
— Да, именно вы.
— Ей-богу, я и знать о нем не знаю.
— Вас видели.
— Меня видели? Да кто же это меня видел?
— Шорник Маланден.
Тут старик припомнил, понял и, красный от гнева,
вскричал:
— А, он меня видел, скотина! Он видел, как я под-
нял эту веревочку? Вот она, господин мэр.
И, пошарив в кармане, вытащил обрывок веревки.
Но мэр недоверчиво покачал головой.
— Вы меня не убедите, дядюшка Ошкорн, будто
Маланден, человек, достойный доверия, принял эту
бечевку за бумажник.
Крестьянин в бешенстве поднял руку и, сплюнув в
сторону, чтобы подтвердить свою честность, повторил:
— Да ведь это сущая правда, вот как перед богем,
господин мэр! Клянусь спасением моей души. Я правду
говорю.
Мэр продолжал:
— Мало того, подняв этот предмет, вы еще долго
искали в грязи, не выпала ли оттуда какая-нибудь мо-
нета.
Бедняга задыхался от негодования и страха.
— И скажут же!.. И скажут жек. Чего только не на-
плетут, чтобы опорочить честного человека! И скажут
же!..
Но как он ни протестовал, ему не верили. Ему дали
очную ставку с шорником Маланденом,— тот возобно-
вил и подтвердил свое показание. Они ругались битый
час. Дядюшку Ошкорна обыскали по его просьбе. И ни-
чего не нашли.
Наконец мэр, в полном недоумении, отпустил его,
предупредив, что передаст дело прокурору и будет
ждать распоряжений.
Новость быстро распространилась. При выходе из
мэрии старика окружили, стали расспрашивать с серь-
езным или насмешливым любопытством, в котором, од-
нако, не было ни малейшего возмущения. Он принялся
рассказывать историю с веревкой. Ему не верили. Над
ним смеялись.
419
Он шел, его поминутно останавливали, он и сам осы
навливал знакомых, без конца повторяя свой рассказ и
свои заверения, выворачивая карманы, чтобы доказать,
что у него ничего нет.
Ему говорили:
— Ладно уж, старый плут!
Он негодовал, горячился, выходил из себя, в отчан-
нии, что ему не верят, не зная, что делать, и без конца
возвращался к своему рассказу.
Стемнело. Надо было ехать домой. Он пустился и
путь с тремя соседями, которым показал место, где по-
добрал веревку; и всю дорогу только и говорил о своей
беде.
Вечером он обошел деревню Бреоте, чтобы всем рас-
сказать об этом. И всюду встречал недоверие.
Целую ночь он промучился.
На другой день, около часу пополудни, Мариус По-
мель, работник дядюшки Бретона, фермера из Имони-
ля, вручил бумажник с его содержимым Ульбреку из
Манневиля.
Парень утверждал, что нашел бумажник на дороге,
но, не умея читать, отнес его домой и отдал своему хо-
зяину.
Новость облетела окрестности. Дядюшка Ошкорн уз-
нал об этом. Он тотчас отправился по деревне и снопа
принялся излагать свою историю, на этот раз вместе <
ее концом. Он торжествовал.
— Что мне обидно было, так это не самое обвине-
ние, понимаете ли, а напраслина. Нет ничего хуже, если
на тебя возведут напраслину.
Весь день он толковал о своем злоключении; он par
сказывал о нем на дорогах прохожим, в кабачке — посг
тителям, а в воскресенье — прихожанам, выходившим
из церкви. Останавливал даже незнакомых. Он как буд
то успокоился, и все-таки ему было не по себе, хотя он
и не знал, отчего именно. Его слушали со скрытой на-
смешкой. Его слова, казалось, не убеждали. Ему чуди
лось, что люди за его спиной перешептываются.
Во вторник на следующей неделе он отправился на
базар в Годервиль только для того, чтобы рассказан!
свою историю.
Маланден, стоя на пороге своего дома, увидел его и
засмеялся. Почему?
420
Ошкорн заговорил было с одним фермером из Кри-
кето, но тот не дал ему кончить и, хлопнув собеседника
по животу, крикнул ему прямо в лицо:
— Ладно, хитрая бестия!—и повернулся к нему
спиной.
Дядюшка Ошкорн оторопел от изумления, и беспо-
койство его усилилось. Почему его назвали «хитрой бе-
стией»?
Сидя за столом в трактире Журдена, он снова при-
нялся объяснять, как было дело.
Барышник из Монтевиля крикнул ему:
— Знаем, знаем мы, старый пройдоха, что это бы-
ла за веревочка!
Ошкорн пробормотал:
— Да ведь его нашли, бумажник-то этот!
Но тот не унимался:
— Помалкивай, папаша, один нашел, другой вер-
нул. Никто ничего знать не знает, все шито-крыто.
Крестьянин остолбенел. Наконец он понял. Его об-
виняли в том, что он отослал бумажник с приятелем, с
сообщником.
Он попытался возражать. Но за столом поднялся
хохот.
Не дообедав, он ушел, провожаемый насмешками.
Он вернулся домой, охваченный стыдом и гневом,
задыхаясь от бешенства, в полной растерянности, осо-
бенно удрученный тем, что, как хитрый нормандец, он,
в сущности, был способен сделать то, в чем его обвиня-
ли, и даже похвастать этим как но>вой проделкой. Он
смутно ощущал, что не сумеет доказать свою невинов-
ность, раз свойственное ему плутовство всем известно.
И все же он был глубоко уязвлен несправедливым по-
дозрением.
И он снова принялся рассказывать свою историю,
каждый день удлиняя рассказ, каждый раз прибавляя
новые доводы, заверения все более решительные, клят-
вы все более торжественные, которые он придумывал,
измышлял в часы одиночества, потому что ум его был
целиком занят историей с веревкой. И чем сложнее были
его оправдания и тоньше доказательства, тем меньше
ему верили.
— Лгуны всегда так изворачиваются,— говорили у
него за спиной.
421
Он это чувствовал и бесился, изнемогая от бесплод-
ных усилий.
Он заметно стал чахнуть.
Шутники, чтобы позабавиться, заставляли его теперь
рассказывать про «веревочку», как заставляют солдата,
побывавшего на войне, рассказывать о сражении, в кото-
ром он участвовал. Его подорванные душевные силы
угасали.
В конце декабря он слег.
Дядюшка Ошкорн умер в первых числах января.
И даже в предсмертном бреду доказывал он свою неви-
новность:
— Веревочка!.. Веревочка!.. Да вот она, господин
мэр.
ГАРСОН, КРУЖКУ ПИВА!..
Хосе Мария де Эредиа
Почему в этот вечер я зашел в пивную? Сам нг
знаю. Было холодно. От мелкого, как водяная пыль,
дождя газовые рожки, казалось, были окутаны про-
зрачной дымкой, а тротуары блестели, отражая витри-
ны, бросавшие свет на жидкую грязь и забрызганные
ноги прохожих.
Я бродил без всякой цели. Мне просто вздумалось
немного погулять после обеда; я прошел мимо здания
Лионского кредита, по улице Вивьен, еще по каким-то
улицам. Вдруг я заметил большую пивную, где было
не очень людно, и вошел без определенного намерения.
Мне вовсе не хотелось пить.
Оглядевшись, я отыскал столик посвободнее и при
сел рядом с пожилым человеком, курившим дешевую
глиняную, черную, как уголь, трубку. Шесть или семь
стеклянных блюдец, стоявших стопкой перед ним, ука-
зывали количество уже выпитых им кружек. Я не стал
разглядывать своего соседа. Я сразу понял, что передо
мною любитель пива, один из тех завсегдатаев, которые
приходят с утра, когда пивную открывают, и уходя i
вечером, когда ее закрывают. Он был неопрятен, с
422
плешью на темени; сальные, седеющие пряди волос па-
дали на воротник сюртука. Слишком широкую одежду
он, очевидно, сшил себе еще в те времена, когда у него
было брюшко. Чувствовалось, что брюки еле держатся
и он не может сделать и десяти шагов без того, чтобы
не подтянуть их — так плохо они были прилажены.
Был ли на нем жилет? Одна мысль о его башмаках и о
том, что они прикрывают, бросала меня в дрожь. Об-
трепанные манжеты заканчивались черной каемкой, так
же, как и его ногти.
Едва только я сел, мой сосед невозмутимо спросил
меня:
— Как живешь?
Я резко повернулся и пристально на него взглянул.
Он снова спросил:
— Не узнаешь меия?
— Нет.
— Де Барре.
Я остолбенел. Это был граф Жан де Барре, мой ста-
рый товарищ по коллежу.
В замешательстве я протянул ему руку, не зная, что
сказать. Наконец я пробормотал;
— А ты как живешь?
Он ответил все так же невозмутимо:
— Я? Живу, как умею.
Он умолк.
Я подыскивал какую-нибудь любезную фразу.
— Ну, а... что ты делаешь?
Он равнодушно ответил:
— Ты же видишь.
Я почувствовал, что краснею, и пояснил:
— Нет, обычно?
Пуская густые клубы дыма, он сказал:
— Каждый день одно и то же.
Затем, постучав по мраморной доске столика сереб-
ряной монетой, валявшейся тут же, крикнул:
— Гарсон, две кружки!
Голос вдалеке повторил: «Две кружки на четвер-
тый!» И другой, еще дальше, отозвался: «Даю!» Потом
появился официант в белом переднике; он нес две
кружки, расплескивая на ходу пену, которая падала
желтыми хлопьями на усыпанный песком пол.
423
Де Барре разом опорожнил кружку и поставил си
на стол, обсосав пену с усов.
Затем он спросил:
— Ну, а у тебя что нового?
Я, право, не знал, что сказать, и пробормотал:
— Да ничего, дружище. Я стал коммерсантом.
Он произнес все тем же безразличным голосом
— И это... тебе по вкусу?
— Нет, не могу сказать. Но надо же что-нибудь
делать.
— А зачем?
— Да так... Надо же иметь занятие.
— А для чего это, собственно, надо? Вот я ничего иг
делаю, как видишь, совсем ничего. Я понимаю, что нуж
но работать, когда нет ни гроша. Но если у человека есн»
средства, это ни к чему... Зачем работать? Ты что же,
работаешь для себя или для других? Если для себя,
значит, тебе это нравится, тогда все великолепно; но
если ты стараешься для других — это просто глупо.
Положив свою трубку на мраморную доску, он ено
ва крикнул:
— Гарсон, кружку пива! — И продолжал:—Разго-
вор вызывает у меня жажду. Отвык. Да, вот я ничего
не делаю, на все махнул рукой, старею. Перед смертью
я ни о чем не буду жалеть. У меня не будет другим
воспоминаний, кроме этой пивной. Ни жены, ни детей,
ни забот, ни огорчений — ничего. Так лучше.
Он осушил кружку, которую ему принесли, пропел
языком по губам и снова взялся за трубку.
Я смотрел на него с изумлением, потом спросил
— Но ты ведь не всегда был таким?
— Нет, извини, всегда, с самого коллежа.
— Да это же не жизнь, голубчик. Это ужас. Со
знайся: хоть что-нибудь ты делаешь, любишь хоть что
нибудь? Есть у тебя друзья?
— Нет. Я встаю в полдень, прихожу сюда, завтра
каю, пью пиво, сижу до вечера, обедаю, пью пн по.
в половине второго ночи возвращаюсь домой, потому
что пивную закрывают. Вот это самое неприятное
Из последних десяти лет не меньше шести я провел на
этом диванчике в углу. А остальное время — в споен
кровати, больше нигде. Изредка я беседую с завсегда
таями пивной.
424
— Но что ты делал вначале, когда приехал в Па-
риж?
— Изучал право... в кафе Медичи.
— Ну, а затем?
— Затем перебрался на эту сторону Сены и обосно-
вался здесь.
— А чего ради ты перекочевал сюда?
— Нельзя же в самом деле прожить всю жизнь
в Латинском квартале. Студенты слишком шумный на-
род. Теперь я уж больше никуда не двинусь. Гарсон,
кружку пива!
Я решил, что он смеется надо мной, и продолжал
допытываться:
— Ну скажи откровенно: ты перенес какое-нибудь
горе, может быть, несчастную любовь? Право же, у те-
бя вид человека, убитого горем. Сколько тебе лет?
— Тридцать три. А на вид не меньше сорока пяти.
Я внимательно посмотрел на него. Морщинистое, по-
мятое лицо его казалось почти старческим. На темени
сквозь редкие длинные волосы просвечивала кожа со-
мнительной чистоты. У него были косматые брови,
длинные усы и густая борода. Внезапно, не знаю поче-
му, мне представилось, какая грязная вода была бы
в тазу, если бы промыть в нем всю эту щетину.
Я сказал:
— Да, верно, ты на вид старше своих лет. Несом-
ненно, у тебя было какое-то горе.
Он ответил:
— Уверяю тебя, никакого. Я постарел оттого, что
никогда не бываю на воздухе. Ничто не подтачивает
так человека, как постоянное сидение в кафе.
Я никак не мог ему поверить.
— Тогда ты, должно быть, покутил порядком?
Нельзя же так облысеть, не отдав обильную дань
любви.
Он спокойно покачал головой, и при этом с его ред-
ких волос на плечи посыпалось множество белых чешуек
перхоти.
— Нет, я всегда был благоразумен.
И, подняв лицо к рожку, гревшему нам головы, до-
бавил:
— Я облысел только от газа. Он злейший враг во-
лос... Гарсон, кружку пива! А ты не выпьешь?
425
— Нет, спасибо. Но, право, ты меня поражаешь.
С каких пор ты впал в такое уныние? Ведь это ненор-
мально, противоестественно. Должна же быть какам*
нибудь особая причина?
— Да, пожалуй. Толчок был дан в детстве. Я пере-
нес сильное потрясение, когда был еще ребенком. И это
навсегда омрачило мою жизнь.
— Что же это было?
— Хочешь знать? Изволь. Ты, должно быть, хоро-
шо помнишь поместье, где я вырос. Ведь ты приезжал
ко мне раз пять на каникулах. Помнишь наш большой
серый дом, огромный парк вокруг него и длинные, ра<
ходящиеся веером дубовые аллеи? Наверно, ты по-
мнишь и моих родителей — они были такие церемонные,
важные и строгие.
Я боготворил свою мать, побаивался отца и почитал
их обоих; к тому же я видел, как люди гнут перед ни-
ми спину. Для всей округи они были «их сиятельства
ми»; да и соседи, Танмары, Равеле и Бренвили, относи-
лись к ним с глубоким уважением.
Мне было тогда тринадцать лет. Я был весел, дово-
лен всем, жизнерадостен, как и полагается в этом воз-
расте.
Однажды в конце сентября, за несколько дней до
возвращения в коллеж, я играл в волка и прыгал средн
деревьев в чаще парка; пробегая аллею, я замети *
моих родителей — они прогуливались по парку.
Я помню все так ясно, точно это было вчера. Дсш»
выдался очень ветреный. При каждом порыве ветра
стройные ряды деревьев гнулись, скрипели и стонали
глухо, протяжно, как стонет лес во время бури. Сорван
ные листья, уже пожелтевшие, взлетали, точно птицы,
кружились, падали и неслись по аллеям, как проворные
зверьки.
Надвигался вечер. В чаще было уже темно. Ветер
бушевал в ветвях, возбуждал, будоражил меня, и и
скакал, как бешеный, и отчаянно выл, подражая
волку.
Увидев родителей, я начал тихонько подкрадываты и
к ним, прячась за деревьями, как настоящий лесной
бродяга.
Но в нескольких шагах от них я остановился в н<
пуге. Мой отец, вне себя от ярости, злобно крича >
426
— Твоя мать — просто дура; не в твоей матери
дело, а в тебе! Мне нужны эти деньги, я требую, что-
бы ты подписала!
Мама ответила твердо:
— Нет, не подпишу. Это деньги Жана. Я не допу-
щу, чтобы ты промотал их с девками и горничными.
Довольно и того, что ты растратил на них свое соб-
ственное состояние.
Тогда отец, дрожа от бешенства, повернулся и, схва-
тив мать одной рукой за горло, другой начал бить ее
изо всех сил по лицу.
Мамина шляпа свалилась, волосы в беспорядке рас-
сыпались; она пыталась заслониться от ударов, но это
ей не удавалось. А отец, как сумасшедший, все бил и
бил ее. Она упала на землю, защищая лицо обеими
руками. Тогда он повалил ее на спину и продолжал
бить, стараясь отвести ее руки, чтобы удары приходи-
лись по лицу.
А я... мне казалось, мой дорогой, что наступил ко-
нец света и все незыблемые основы бытия пошатнулись.
Я был потрясен, как бывает потрясен человек перед
лицом сверхъестественных явлений, страшных ката-
строф, непоправимых бедствий. Мой детский ум му-
тился. И я, не помня себя, начал пронзительно кричать
от страха, боли, невыразимого смятения. Отец, услышав
мои крики, обернулся, увидел меня и, поднявшись
с земли, шагнул ко мне. Я подумал, что он хочет убить
меня, и, точно затравленный зверь, бросился бежать,
не разбирая дороги, напрямик, в чащу леса.
Я бежал час, может быть, два — не знаю. Наступила
ночь; я упал на траву, оглушенный, измученный стра-
хом и тяжким горем, способным навсегда сокрушить
хрупкое детское сердце. Мне было холодно; я, вероятно,
был голоден. Настало утро. Я не решался встать, идти,
вернуться или бежать куда-нибудь дальше, я боялся
встретиться с отцом, которого не хотел больше видеть.
Пожалуй, я так и умер бы под деревом от отчаяния и
голода, если бы меня не заметил лесник и не отвел си-
лой домой.
Я нашел родителей такими же, как всегда. Мать
только сказала: «Как ты напугал меня, гадкий мальчик,
я не спала всю ночь». Я ничего не ответил и заплакал.
Отец не произнес ни слова.
427
Неделю спустя я уехал в коллеж.
И вот, милый друг, все было кончено для меня.
Я увидел оборотную сторону жизни, ее изнанку;
и с того дня лучшая ее сторона перестала для меня
существовать. Что произошло в моей душе? Какая сила
опрокинула все мои представления? Не знаю. Но с тех
пор я потерял вкус к жизни, я ничего не хочу, никого
не люблю, ни к чему не стремлюсь, и нет у меня ни
желаний, ни честолюбия, ни надежд. Я все вспоминаю
мою бедную маму на земле, посреди аллеи, и отца, осы-
пающего ее ударами... Мама умерла через несколько лет.
Отец еще жив. Но с тех пор я его не видел... Гарсон,
кружку пива!
Ему принесли кружку. Он выпил ее залпом. Потом
взял трубку, но руки у него так сильно дрожали, что
он сломал ее. С досадой махнув рукой, он воскликнул:
— Ну что вы скажете! Вот это настоящая беда! Те-
перь понадобится целый месяц, чтобы обкурить новую
трубку.
И по всему большому залу, теперь уже наполненно-
му дымом и посетителями, пронесся его неизменный
возглас:
— Гарсон, кружку пива!.. И новую трубку!
КРЕСТИНЫ
Г ийсмг
У дверей фермы выжидательно толпились по-празд*
ничному разряженные мужчины. Майское солнце залн
вало ярким светом распустившиеся яблони, круглые
кроны которых, словно гигантские душистые бело-розо-
вые букеты, раскинули над двором тенистый цветочный
.навес. С ветвей, как снежинки, беспрерывно сыпалн< ь
крошечные лепестки; они порхали, кружились и падали
в густую траву, где сверкали огоньки одуванчиков и
пятнами крови багровели маки.
На куче навоза дремала толстобрюхая свинья с на
бухшими сосцами; вокруг нее копошился целый выводок
поросят с хвостиками, закрученными, как веревочки.
428
Неожиданно за деревьями, отделявшими одну ферму
от другой, заблаговестил церковный колокол. Его метал-
лический голос бросал в лучезарное небо далекий сла-
бый призыв. Ласточки стрелою пронзали голубой про-
стор, ограниченный с двух сторон высокими, замершими
в неподвижности буками. К тонкому и сладкому дыха-
нию яблонь примешивался порой запах хлева.
Один из мужчин, ожидавших во дворе, повернулся
к дому и крикнул:
— Поторапливайся, Мелина! Уже звонят.
Это был рослый крестьянин лет тридцати, которого
еще не согнул и не изуродовал бесконечный труд земле-
дельца. Отец его, кривоногий, узлистый, как ствол
дуба, старик с шишковатыми запястьями, поддакнул:
— Ох, эти женщины! Никогда-то они не укладыва-
ются в срок.
Два других сына прыснули со смеху, и один из них,
повернувшись к старшему, тому, что первым возвысил
голос, посоветовал:
— Сходи за ними, Полит, не то они полдня проко-
паются.
Молодой человек вошел в дом.
Стая уток, остановившаяся поблизости от крестьян,
закрякала, замахала крыльями и медленно, вперевалку,
проследовала к пруду.
Наконец в открытых дверях показалась толстая жен-
щина с двухмесячным младенцем на руках. Белые за-
вязки высокого чепца спускались ей на спину, контра-
стируя с блестящей огненно-красной шалью; к объеми-
стому животу она прижимала малыша, завернутого в
чистые пеленки.
Потом появилась молодая мать, высокая, крепкая
женщина лет восемнадцати, не больше; свежая, улы-
бающаяся, она держала мужа под руку. За ней вышли
обе бабушки, морщинистые, как увядшее яблоко, и от-
меченные печатью застарелой усталости: терпеливый
тяжелый труд давным-давно искривил им спины. Одна
из них, вдова, взяла под руку деда, ожидавшего у две-
рей, и вместе с ним двинулась во главе процессии, сра-
зу после повитухи, которая несла ребенка. За ними
тронулись остальные члены семьи. Самые младшие нес-
ли кульки с карамелью.
429
Вдалеке по-прежнему заливался небольшой колокол,
настойчиво призывая в церковь долгожданного, еще бес-
помощного малютку. Мальчишки взбирались на откосы
межевых рвов, взрослые подходили к заборам, батрачки
опускали на землю ведра с молоком и, стоя между ни-
ми, глазели на крестины.
Повитуха, вздымая свою живую ношу и обходя лу-
жи, торжественно шествовала по дороге, которая проле-
гала между поросших деревьями холмов. Старики выша-
гивали церемонно, чуточку ковыляя,— ноги у них были
больные, одеревеневшие; у парней на уме были танцы,
и они пялились на девушек, сбегавшихся полюбоваться
процессией; молодые родители выступали с серьезными
лицами и важным видом — они ведь сопровождают то-
го, кто когда-нибудь сменит их и продолжит род Дан-
тю, тех самых Дантю, которых так хорошо знают во
всей округе.
Выбравшись на равнину, шествие направилось пря-
миком через поля — обходить их по дороге было бы
слишком долго.
Впереди уже виднелась церковь с островерхой коло-
коленкой, под черепичной кровлей которой, в сквозном
проеме, что-то быстро моталось взад и вперед, то вы-
глядывая из этой узкой прорези, то вновь скрываясь.
Это и был колокол, что без устали звонил, призывая
новорожденного в первый раз посетить дом господень.
За людьми увязалась собака. Она прыгала вокруг
них, и они бросали ей конфетки.
Двери церкви были распахнуты. У алтаря ожидал
священник, высокий рыжий малый, худощавый, но креп-
кий и тоже из Дантю: ребенку он приходился дядей,
его отцу — братом. Он совершил обряд и нарек племян-
ника Проспером-Сезаром; отведав крестильной соли, тот
расплакался.
После службы семейство подождало на паперти, пока
аббат снимет стихарь, и двинулось к дому. Теперь шли
быстро: все заждались обеда.
Ребятишки бежали следом, и всякий раз, когда им
бросали пригоршню конфет, начиналась отчаянная
свалка с рукопашной и драньем волос; собака тоже бро-
салась за лакомством в общую схватку; ее оттаскивали
за хвост, уши, лапы, но она была еще упорней, чем дет-
вора.
430
Повитуха, приустав, попросила шедшего рядом аб-
бата:
— Послушайте, господин кюре! Может, понесете
племянника, пока я передохну? А то у меня все внутри
свело.
Священник взял ребенка, чье белое платьице каза-
лось на фоне черной сутаны большим светлым пятном,
и растерянно поцеловал свою легкую ношу — он не
знал, как ее держать, куда пристроить. Все рассмеялись.
Одна из бабушек крикнула издали:
— Признавайся, аббат: жалеешь, наверно, что у те-
бя такого не будет?
Священник промолчал. Он шел большими шагами и,
не отрываясь, смотрел на голубоглазого малыша, по-
тому что ему ужасно хотелось вновь расцеловать эти
кругленькие щечки. Он не вытерпел, поднял крошку по-
выше и прижался к нему губами.
Отец новорожденного гаркнул:
— Эй, аббат, если вздумаешь своего завести —
только шепни!
И посыпались шутки, обычные крестьянские шутки.
Едва сели за стол, грянула настоящая буря тяжело-
весного крестьянского веселья. Оба младших Дантю
сами собирались жениться; невесты тоже были тут —
их пригласили прямо к обеду, и гости без устали про-
хаживались насчет потомства, которое воспоследует от
этих браков.
Грубые, густосоленые остроты вгоняли хихикавших
девушек в краску, а мужчины — те просто помирали
со смеху, грохая кулаками по столу и отчаянно горланя.
Отец и дед состязались в непристойностях. Мать улы-
балась, обе старухи тоже веселились вовсю, уснащая
разговор скоромными намеками.
Священник, привычный к мужицкому разгулу, спо-
койно сидел рядом с повитухой, трогая пальцем губки
племянника и стараясь его рассмешить. Ребенок, каза-
лось, изумлял кюре, словно тот никогда не видел груд-
ных детей. Он смотрел на младенца задумчиво и при-
стально, мечтательно и серьезно, и в нем просыпалась
нежность, незнакомая, странная, острая и чуточку пе-
чальная нежность к этому крохотному, слабенькому су-
ществу, сыну его брата.
431
Он ничего не слышал и не видел — только глядел
на малыша. Ему хотелось положить новорожденного
к себе на колени, потому что грудь и сердце кюре in с
еще были полны сладостным чувством, которое он ис-
пытал, неся племянника из церкви. Эта личинка человс
ка умиляла его, словно он прикасался к несказанной
тайне, впервые представшей перед ним сегодня, к высо*
кой и святой тайне воплощения новой души, к великой
тайне рождения жизни, пробуждения любви, продолже-
ния рода и всего непрестанно идущего вперед челове-
чества.
Повитуха, раскрасневшись, блестя глазами, налегла
на еду, но ее связывал младенец: он мешал ей придви-
нуться к столу.
Аббат предложил:
— Дайте его мне. Я не хочу есть.
Он опять взял ребенка, и все вокруг разом исчезло,
как бы стерлось. Он не сводил глаз с пухленького розо-
вощекого личика, и мало-помалу тепло крохотного тель-
ца, проникнув сквозь пеленки и суконную сутану, согре-
ло ему колени, преисполнило его ощущением легко»!,
доброй, чистой, чудесной ласки, от которой на глаза
у него навернулись слезы.
Шум за столом превратился в форменный гвалт. Ре-
бенок испугался и заплакал.
Кто-то заорал:
— Эй, аббат, дай ему грудь!
Столовую потряс взрыв хохота. Но тут мать подня-
лась, взяла сына и унесла в соседнюю комнату. Через
несколько минут она вернулась и объявила, что малень-
кий спокойно спит в колыбели.
Пиршество шло своим чередом. Время от времени
мужчины и женщины выходили во двор, возвращали! ь
и опять усаживались. Мясо, овощи, сидр, вино — шт
проваливалось в глотки; животы вспучивались, глаза
горели, мысли путались.
За кофе принялись только в сумерках. Священник
давно исчез, но никто не обратил на это внимания.
Наконец молодая мать решила взглянуть, не про
снулся ли ее отпрыск. Было уже совсем темно. Она в<>
шла в спальню и двигалась ощупью, вытянув руки, что
бы не стукнуться о мебель. Вдруг она услышала стран-
ные звуки и замерла: в комнате кто-то шевелился
432
Бледная, дрожащая, она бросилась назад, в столовую,
и сказала, что в спальне кто-то есть. Пьяные мужчины
с угрожающими криками вскочили на ноги. Отец мла-
денца схватил лампу и ринулся к дверям.
У колыбели, стоя на коленях и зарывшись лицом в
подушку, на которой покоилась головка ребенка, рыдал
аббат.
СОЖАЛЕНИЕ
Леону Дьерксу
Саваль, которого весь Мант заглазно зовет папа-
шей Савалем, только что встал. Унылый осенний день.
Листья падают. Они медленно падают под дождем, и
кажется, что идет два дождя, только второй крупней и
неторопливее. Саваль невесел. Он расхаживает от ками-
на к окну, от окна к камину. В жизни у всякого быва-
ют черные дни. Для него других уже не будет: ему
шестьдесят два! Он одинок, холост, близкими не обза-
велся. Как тяжело умирать вот так, в одиночку, не ви-
дя ни привязанности, ни заботы!
Саваль думает о своей жизни, такой пустой и ни-
кчемной. Он вспоминает далекое прошлое: детство, от-
чий дом, родителей. Потом коллеж, дервые выходы
в свет, юридический факультет в Париже. Потом
болезнь и смерть отца.
Он вернулся, поселился с матерью. Жилось им спо-
койно, и ни ему, тогда молодому человеку, ни ей, уже
старухе, ничего больше не было нужно. Но мать тоже
умерла. Какая грустная штука жизнь!
Он остался один. Скоро настанет его черед. Он ис-
чезнет, и все кончится. Не будет больше на земле По-
ля Саваля. Ужасно! Другие будут жить, любить, зали-
ваться смехом. Странно, как могут люди смеяться, весе-
литься, радоваться, зная, что обязательно умрут? Будь
смерть только вероятностью, можно было бы еще на
что-то надеяться; так ведь нет — она неизбежна, столь
же неизбежна, как ночь после дня.
Если б в ецо жизни было хоть что-то — он чего-ни-
будь достиг, пускался в приключения, наслаждался
большими радостями, удачами, всяческими удовольстви-
15. Ги де Мопассан, т. 2. 433
ями!.. Ничего подобного. Всю жизнь он делал одно:
в положенное время вставал, ел, снова ложился спать.
И дожил так до шестидесяти двух лет. Даже не женил-
ся, как остальные. Почему? В самом деле, почему он не
женился? Он вполне мог себе это позволить: состоянь-
ице у него было. Не представилось случая? Возможно.
Но случая не ждут—его ищут. Нет, просто он был
пассивен. Пассивность — вот главный его недостаток,
порок, несчастье. Скольким она портит жизнь! Бывают
такие натуры, которым трудно все — подняться с по-
стели, двинуться с места, заговорить, за что-нибудь
взяться, во что-либо вникнуть.
Любви — и той он никогда не изведал. Ни одна
женщина не уснула в любовном самозабвении у него
на груди. Он не испытал ни сладкой тревоги ожидания,
ни божественного трепета от пожатия милой руки, ни
упоения торжествующей страсти.
Какое неземное блаженство преисполняет, должно
быть, сердце, когда губы впервые встречаются с губами
и объятие сливает двух человек, безумно вожделеющих
друг к другу, в одно безмерно счастливое существо!
Саваль, в халате, уселся у камина и протянул ноги
к огню.
Спору нет, жизнь не удалась, совершенно не уда-
лась. А ведь он тоже любил. Любил тайно, мучительно
и — так же, как делал все,— пассивно. Да, он любил
г-жу Сандр, давнюю приятельницу, жену своего старого
друга Сандра. Ах, познакомиться бы им, когда она
была девушкой! К ней-то он обязательно бы посватался.
Но они встретились слишком поздно — она уже вышла
замуж. И все-таки он безоглядно, с первой же минуты
влюбился в нее.
Саваль вспоминал, как волновался, видясь с ней,
как тосковал, расставаясь, и сколько ночей провел без
сна, потому что она не выходила у него из головы.
Утром, просыпаясь, он всегда был влюблен чуточку
меньше, чем с вечера. Почему?
До чего же была хороша эта милая белокурая куд-
рявая хохотушка! Сандр? Ну разве они пара! Сейчас
ей уже пятьдесят восемь. Кажется, она счастлива. Ах,
если бы она тогда полюбила его, если бы полюбила!
Ну почему ей было не полюбить его, Саваля? Ведь он
так ее любил!
434
Если бы она хоть догадалась!.. Неужели она ничего
не заметила, не увидела, не поняла? Что она о нем ду-
мала? И что ответила бы, решись он объясниться?
Саваль задавал себе все новые и новые вопросы.
Он во второй раз переживал прожитое, воскрешая в па-
мяти мельчайшие подробности.
Он вспоминал долгие вечера за игрой в экарте
у Сандра, когда жена друга была еще молода и пре-
лестна.
Он вспоминал, о чем она с ним говорила, ее инто-
нации, ее молчаливые, но такие многозначительные
улыбки.
Он вспоминал их прогулки втроем по берегам Сены
и завтраки на траве — по воскресеньям, конечно: Сандр
служил в супрефектуре. И внезапно Саваль отчетливо
представил себе, как однажды, уже за полдень, гулял
с нею вдвоем по роще, вдоль реки.
Они выехали утром, прихватив свертки с провизией.
Был великолепный весенний день — один из тех, от ко-
торых пьянеешь. Вокруг все благоухало, все дышало
счастьем. Даже птицы щебетали радостней и порхали
быстрей, чем обычно.
Завтрак устроили под ивами, у самой воды, словно
дремавшей на солнце. Теплый воздух был напоен аро-
матом свежей зелени, дышалось удивительно легко.
Какой день, какой это был день!
Позавтракав, Сандр лег на спину и заснул.
— В жизни так сладко не спал,— признавался он
позже.
Госпожа Сандр взяла Саваля под руку, и они по-
шли вдвоем по берегу.
Она прижималась к спутнику и со смехом твердила:
— Я пьяна, друг мой, совсем пьяна.
Он смотрел на нее, весь трепеща, чувствуя, что блед-
неет, и боясь, как бы взгляд его не был слишком дерз-
ким, а дрожь руки ие выдала его тайны.
Госпожа Сандр сплела венок из трав и водяных ли-
лий, надела его и спросила;
— Я вам нравлюсь вот так?
Он молчал, не зная, что ответить, ему просто хоте-
лось упасть на колени; она рассмеялась, правда, не-
сколько обиженно, и с досадой бросила:
— Вот глупый! Хоть бы словечко вымолвил!
435
Он чуть не расплакался, но так и не открыл рта.
Все это предстало теперь перед ним не менее зримо,
чем тогда. Почему она упрекнула его: «Вот глупый!
Хоть бы словечко вымолвил!»?
Саваль вспомнил, как нежно она прижималась к не-
му. Проходя под склонившимся над водой деревом, он
почувствовал, что ушко ее коснулось его щеки,-и резко
отстранился: не дай бог, она сочтет это прикосновение
намеренным.
А как странно посмотрела она, когда он спросил:
— Не пора ли нам обратно?
Да, да, взгляд у нее стал совсем особенный. Тогда
он не обратил внимания, зато теперь вспомнил.
— Как вам угодно, друг мой. Если устали, вер-
немся.
Он возразил:
— Я-то не устал, но Сандр, наверно, уже проснулся.
Она пожала плечами.
— Ну, раз вы так боитесь, ч’го муж мой проснулся,
тогда другое дело. Пойдем.
Всю дорогу она молчала и ни разу не оперлась на
его руку. Почему?
Этот вопрос он задал себе впервые. Ему казалось,
будто он улавливает нечто такое, о чем никогда не по-
дозревал.
Неужели?..
Саваль почувствовал, что краснеет, и в смятении
вскочил, как если бы, помолодев на тридцать лет, услы-
шал вдруг от г-жи Сандр: «Я люблю вас».
Возможно ли? Догадка, озарившая его, отравляла
ему душу. Неужели он проглядел, не понял?
А вдруг это так, вдруг он упустил свое счастье?
Он сказал себе: «Я должен знать. Не хочу тер-
заться сомнениями. Я должен знать».
Не мешкая, он торопливо оделся. Он думал: «Мне
шестьдесят два, ей пятьдесят восемь. Вполне можно
спросить».
И Саваль вышел из дому.
Сандры жили через улицу, почти напротив него. Он
отправился к ним. На стук дверного молотка выскочила
молоденькая служанка.
Его появление в столь ранний час удивило ее.
— Это вы, господин Саваль? Что-нибудь случилось?
436
Он ответил:
— Нет, дитя мое, но доложи хозяйке, что мне надо
немедленно с ней поговорить.
— Мадам занята — варит грушевое варенье на зиму.
Она на кухне, к тому же неодета.
— И все-таки доложи. Дело очень важное.
Служанка ушла, а Саваль крупными шагами взвол-
нованно заходил по гостиной. Смущения он, однако, не
испытывал. Он спросит ее об этом так же просто, как
о кулинарном рецепте. Ему ведь шестьдесят два!
Наконец дверь распахнулась, и появилась г-жа
Сандр. Теперь это была тучная дама с расплывшимися
формами, обвисшими щеками и громким смехом. Она
шла, растопырив руки, голые по локоть и липкие от си-
ропа.
— Что с вами, друг мой? Заболели? — встревожен-
но осведомилась она.
Он возразил:
— Нет, дорогая, но мне нужно спросить вас об од-
ном обстоятельстве, очень для меня важном и щекотли-
вом. Только обещайте, что будете откровенны.
Она улыбнулась.
— Я всегда откровенна. Говорите.
— Так вот, я влюбился в вас с первого взгляда.
Вы догадывались об этом?
Она рассмеялась, и голос ее как будто обрел былые
интонации:
— Вот глупый! Я сразу это поняла.
Саваль вздрогнул и пролепетал:
— Вы знали? Но тогда...
И он умолк.
— Что тогда? — переспросила она.
Он продолжал:
— Тогда... Тогда... Как вы смотрели на это? Что
ответили бы мне?
Она засмеялась еще громче. Капли сиропа стекали
у нее с пальцев и падали на пол.
— Я? Но вы ни о чем меня не спрашивали. Не мне
же было признаваться вам в любви.
Он шагнул вперед.
— Скажите... Скажите: вы помните день, когда
Сандр, позавтракав, уснул на траве, а мы... Мы дошли
вдвоем до поворота, где...
437
Он ждал ответа. Она перестала смеяться и посмот-
рела ему в глаза.
— Конечно, помню.
Весь трепеща, он настаивал:
— Так вот, в тот день... Как бы вы поступили
в тот день, будь я посмелей?
Она улыбнулась, как счастливая женщина, которой
не о чем жалеть, и звонко, чуть насмешливо отчеканила:
— Я сдалась бы, друг мой.
Потом круто повернулась и побежала доваривать ва-
ренье.
Саваль вышел на улицу сраженный, как будто с ним
случилась беда. Не глядя по сторонам, не разбирая
дороги, он крупными шагами спускался под дождем
к реке. Добрался до Сены, повернул направо и двинул-
ся вдоль берега. Он шел долго, словно подгоняемый
каким-то безотчетным чувством. Одежда на нем про-
мокла насквозь, со шляпы, утратившей форму и похо-
жей на мятую тряпку, ручьем, как с крыши, стекала
вода. Он шел все дальше, по-прежнему не разбирая до-
роги, и наконец очутился там, где они завтракали в тот
далекий день, воспоминание о котором разрывало ему
сердце.
Он сел под нагими деревьями и заплакал.
ДЯДЯ ЖЮЛЬ
Ашилю Бенувилю
Старый нищий с седой бородой попросил у нас ми-
лостыню. Мой спутник Жозеф Давранш дал ему пять
франков. Это меня удивило. Жозеф сказал:
— Несчастный старик напомнил мне один случай,
который я тебе сейчас расскажу. Я никогда его не за-
буду. Слушай.
Я родом из Гавра. Семья была небогатая, кое-как
сводили концы с концами. Отец служил, возвращался из
конторы поздно вечером и получал за свой труд гроши.
У меня были две сестры.
Необходимость урезывать себя во всем угнетала мою
мать, и нередко отцу приходилось выслушивать от нее
438
колкости, скрытые язвительные упреки. Бедняга неиз-
менно отвечал на них жестом, причинявшим мне глубо-
кое страдание. Он проводил ладонью по лбу, словно оти-
рая пот, и не произносил ни слова. Его бессильная пе-
чаль передавалась мне. В хозяйстве экономили на чем
только могли; никогда не принимали приглашений на
обед, чтобы не пришлось, в свою очередь, звать гостей.
Покупали провизию подешевле— то, что залежалось в
лавке. Сестры сами шили себе платья и подолгу обсуж-
дали вопрос о покупке тесьмы, стоившей пятнадцать
сантимов метр. Изо дня в день мы ели мясной суп и
вареную говядину под всевозможными соусами. Гово-
рят, это полезно и питательно. Я предпочел бы что-ни-
будь другое.
Мне жестоко доставалось за каждую потерянную пу-
говицу, за разорванные щданы.
Но каждое воскресенье мы всей семьей отправлялись,
во всем параде, гулять на мол. Отец, в сюртуке и пер-
чатках, с цилиндром на голове, вел под руку мать,
разукрашенную, словно корабль в праздничный день.
Сестры обычно были готовы раньше всех и ждали, по-
ка кончатся сборы. Но в последнюю минуту на сюртуке
главы семьи всегда обнаруживалось какое-нибудь пятно,
не замеченное раньше, и приходилось спешно затирать
его тряпочкой, намоченной в бензине.
Надев очки, так как она была близорука, и сняв пер-
чатки, чтобы их не запачкать, мать выводила пятно, а
отец стоял, не снимая цилиндра, в одной жилетке и до-
жидался конца этой процедуры.
Затем торжественно трогались в путь. Впереди под
руку шли сестры. Они были на выданье, и родители
пользовались случаем показать их людям. Я шел по ле-
вую руку матери, отец — по правую. Мне вспоминается
величественный вид бедных моих родителей во время
этих воскресных прогулок, их застывшие лица, чинная
поступь. Они шли размеренным шагом, не сгибая колен,
и держались очень прямо, словно от их осанки зависел
успех какого-то чрезвычайно важного предприятия.
И каждое воскресенье при виде огромных кораблей,
возвращавшихся из дальних, неведомых стран, отец не-
изменно говорил:
— А вдруг на этом пароходе приехал Жюль! Вот
был бы сюрприз!
439
Дядя Жюль, брат моего отца, некогда приводивший
семью в отчаяние, теперь стал единственной ее надеж-
дой. Я с раннего детства слышал рассказы о дяде Жю-
ле и так сроднился с мыслью о нем, что мне казалось,
я узнал бы его с первого взгляда. Его прошлое, до само-
го отъезда в Америку, было известно мне во всех под-
робностях, хотя в семье об этом периоде его жизни гово-
рили вполголоса.
По-видимому, он вел беспутную жизнь, иначе говоря,
промотал порядочно денег, а в небогатых семьях это
считается самым тяжким преступлением. В кругу бога-
чей о человеке, любящем покутить, говорят, что он про-
казничает. Его со снисходительной улыбкой называют
шалопаем. В кругу людей неимущих молодой человек,
который растратил сбережения родителей,— распутник,
мот, негодяй.
И это различие вполне справедливо, так как значе-
ние наших поступков всецело определяется их последст-
виями.
Как бы там ни было, дядя Жюль сначала промотал
до последнего су свою долю родительского наследства, а
затем основательно уменьшил и ту часть сбережений, на
которую рассчитывал мой отец.
Его, как тогда было принято, отправили в Америку
на грузовом пароходе, шедшем из Гавра в Нью-Йорк.
Очутившись в Америке, дядя Жюль занялся какими-
то торговыми делами и вскоре написал родным, что об-
стоятельства его понемногу поправляются и что он на-
деется со временем возместить убыток, причиненный им
моему отцу.
Это письмо произвело огромное впечатление на всю
семью. Жюль, тот самый Жюль, которого раньше, что
называется, ни в грош не ставили, вдруг был объявлен
честнейшим, добрейшей души человеком, истым пред-
ставителем семьи Давранш, безупречным, как все Дан-
ранши.
Затем капитан какого-то парохода сообщил нам, что
дядя снял большой магазин и ведет крупную торговлю.
Второе письмо, полученное два года спустя, гласило:
«Дорогой Филипп! Пишу для того, чтобы ты не бес-
покоился обо мне. Я в добром здоровье. Дела мои тоже
идут хорошо. Завтра я надолго уезжаю в Южную Аме-
рику. Возможно, что в течение нескольких лет от меня
440
не будет известий. Не тревожься, если я не буду пи-
сать. Я вернусь в Гавр, как только разбогатею. Наде-
юсь, на это потребуется не слишком много времени, и
тогда мы славно заживем все вместе».
Это письмо стало как бы евангелием нашей семьи.
Его перечитывали при всяком удобном случае, его пока-
зывали всем и каждому.
Действительно, в течение десяти лет от дяди Жюля
не было никаких известий. Но надежды моего отца все
крепли с годами, да и мать часто говаривала:
— Когда вернется наш дорогой Жюль, все пойдет
по-иному. Вот кто сумел выбиться в люди!
И каждое воскресенье при виде исполинских черных
пароходов, которые приближались к гавани, изрыгая в
небо клубы дыма, отец неизменно повторял:
— А вдруг на этом пароходе едет Жюль? Вот был
бы сюрприз!
И казалось, сейчас на палубе появится дядя, взмах-
нет платком и закричит:
— Эй, Филипп!
На его возвращении, в котором никто из нас не сом-
невался, строились тысячи планов. Предполагалось даже
купить на дядюшкины деньги домик в окрестностях Эн-
гувиля. Я подозреваю, что отец уже вел кое-какие пере-
говоры по этому поводу.
Моей старшей сестре исполнилось двадцать восемь
лет, младшей — двадцать шесть. Обе они не выходили
замуж, и это сильно удручало нас всех.
Наконец для младшей сестры нашелся жених: чинов-
ник, человек небогатый, но приличный. Я твердо убеж-
ден, что именно письмо дяди Жюля, прочитанное моло-
дому человеку однажды вечером, положило конец его
колебаниям и придало ему смелости.
Его предложение приняли сразу, и было решено, что
после свадьбы мы всей семьей съездим на остров
Джерси.
Путешествие на остров Джерси — заветная мечта
бедных людей. Это совсем недалеко. Стоит только про-
ехать по морю на пакетботе — и ты уже за границей:
ведь остроЪ принадлежит Англии. Двухчасовая поездка
морем дает французу возможность побывать в соседней
стране и ознакомиться на месте с нравами — впрочем,
малопривлекательными — населения этого острова, над
441
которым, как выражаются люди, говорящие безыскусст-
венным языком, реет британский флаг.
Мысль о путешествии на Джерси захватила нас
всех, оно стало нашим единственным стремлением, меч-
той, с которой мы ни на минуту не расставались.
Наконец мы отправились в путь. Как сейчас вижу
пароход, стоящий под парами у набережной Гранвиль;
отца, с озабоченным видом следящего за погрузкой на-
ших трех чемоданов; взволнованную мать под руку с не-
замужней сестрой, которая после свадьбы младшей со-
вершенно растерялась, словно цыпленок, отбившийся от
выводка; и, наконец, новобрачных, все время отставав-
ших, что заставляло меня то и дело оборачиваться.
Раздался гудок. Мы поднялись на палубу, и пароход,
обогнув мол, вышел в открытое море, гладкое, словно
доска зеленого мрамора. Мы смотрели, как удаляется
берег; мы были счастливы и горды, как все те, кому
редко случается путешествовать.
Отец стоял приосанившись, выпятив живот под сюр-
туком, с утра тщательно вычищенным, и распространял
вокруг себя запах бензина — праздничный запах, по ко-
торому я узнавал воскресные дни.
Вдруг его внимание привлекли две нарядные дамы,
которых двое мужчин угощали устрицами. Старик мат-
рос, одетый в отрепья, ловко вскрывал раковины ножом
и подавал мужчинам, а те подносили их дамам. Дамы
ели устрицы очень изящно: держа раковину над тон-
ким носовым платком и вытянув губы, чтобы не зака-
пать платье, они быстро, одним глотком, выпивали со-
держимое и бросали раковину в море.
Отца, по-видимому, пленила эта изысканная затея —
есть устрицы на пароходе, в открытом море. Это пока-
залось ему признаком хорошего тона, утонченного ари-
стократизма. Он подошел к жене и дочерям и спро-
сил их:
— Хотите, я угощу вас устрицами?
Мать медлила с ответом, ее пугал лишний расход;
сестры же сразу согласились. Мать сказала недоволь-
ным тоном:
— Боюсь, как бы мне это не повредило. Угости де-
тей, но в меру, а то онн, пожалуй, еще захворают.
Повернувшись ко мне, она прибавила:
442
— А Жозефу вообще незачем есть устрицы. Маль-
чиков не следует баловать.
Я чувствовал себя несправедливо обойденным, но
мне пришлось остаться подле матери; я следил глазами
за отцом, который с необычайно важным видом направ-
лялся в сопровождении обеих дочерей и зятя к оборван-
ному старику матросу.
Обе дамы уже ушли с палубы. Отец стал объяснять
сестрам, как нужно держать устрицу, чтобы содержимое
не вытекало из нее. Желая наглядно показать им это,
он схватил устрицу и попытался подражать дамам, но
немедленно пролил всю жидкость на свой сюртук.
Мать сердито проворчала:
— Сидел бы уж лучше на месте!
Вдруг мне почудилось, что отец чем-то обеспокоен.
Он отступил на несколько шагов, пристально взглянул
на дочерей и зятя, теснившихся вокруг продавца уст-
риц, круто повернулся и подошел к нам. Он показался
мне очень бледным, а в его глазах было какое-то стран-
ное выражение. Вполголоса он сказал матери:
— Прямо удивительно, до чего старик с устрицами
похож на Жюля!
— На какого Жюля? — в недоумении спросила мать.
— Да на моего брата... Если б я не знал, что он
в Америке и что ему хорошо живется, я решил бы, что
это он,— продолжал отец.
Мать в испуге пробормотала:
— Тыс ума сошел! Ведь ты отлично знаешь, что это
не он. Зачем же говорить глупости?
Но отец настаивал:
— Пойди, Клариса, посмотри на него; мне хочется,
чтобы ты убедилась собственными глазами.
Мать встала и*подошла к дочерям. Я принялся раз-
глядывать матроса. Старый, грязный, весь в морщинах,
он был целиком поглощен своей работой.
Мать вернулась. Я заметил, что она дрожит. Она
торопливо сказала отцу:
— Мне кажется, это он. Пойди расспроси капитана.
Главное — будь осторожен, а то этот бездельник, чего
доброго, опять сядет нам на шею.
Отец направился к капитану. Я пошел следом за ним.
Меня охватило какое-то странное волнение.
443
Капитан, высокий худощавый мужчина с длинными
бакенбардами, прогуливался по мостику; вид у него был
такой важный, словно он командовал пароходом, совер-
шавшим рейс в Индию. Отец с изысканной учтивостью
поклонился ему и стал предлагать вопросы, относившие-
ся к его профессии, пересыпая их комплиментами:
— Чем замечателен Джерси? Какие отрасли произ-
водства развиты на острове? Каковы численность и
состав его населения? Нравы и обычаи жителей? Ка-
кая там почва? — И так далее и так далее.
Можно было подумать, что речь идет по меньшей ме-
ре о Соединенных Штатах.
Поговорили и о пароходе «Экспресс», на котором мы
находились, затем перешли к его команде, и тут отец
с дрожью в голосе сказал:
— Меня очень заинтересовал старик, торгующий
устрицами. Не знаете ли вы каких-нибудь подробно-
стей о нем, о его жизни?
Капитана этот разговор начинал раздражать, и он
сухо ответил:
— Это старый бродяга, француз. В прошлом году я
подобрал его в Америке и теперь привез на родину;
у него, кажется, есть родственники в Гавре, но он не хо-
чет показываться им на глаза, потому что задолжал им.
Его зовут Жюль... Жюдь Дарманш или Дарванш, что-то
в этом роде. Говорят, в Америке он одно время был бо-
гат, а теперь сами видите, до чего дошел.
Отец был мертвенно бледен, глаза его блуждали.
Сдавленным голосом он проговорил:
— Так... так... Очень хорошо... Прекрасно... Это ме-
ня ничуть не удивляет... Очень вам благодарен, капи-
тан...
И отошел. Моряк в недоумении поглядел ему вслед.
Отец вернулся к матери с таким расстроенным ви-
^юм, что она сказала:
— Сядем... а то еще заметят.
Отец грузно опустился на скамью и пролепетал:
— Это он... Я ведь говорил: это он!
Немного погодя он спросил:
— Что же нам делать?
Мать решительно заявила:
— Надо прежде всего увести оттуда детей. Жозеф
444
сейчас сходит за ними, раз уж он все знает. Главное, на-
до постараться, чтобы зять ни о чем не догадался...
Отец был сражен. Он еле слышно прошептал:
— Какое несчастье!
Мать, вдруг разъярившись, зашипела:
— Я так и знала, что этот дармоед никогда ничего
не добьется и в конце концов опять сядет нам на шею.
Да, от Давраншей не дождешься ничего хорошего!
Отец молча провел ладонью по лбу, как делал всег-
да, когда мать осыпала его упреками. А она продол-
жала:
— Дай Жозефу денег, пусть он сейчас же пойдет
и рассчитается за устрицы.. Недостает только, чтобы
этот нищий узнал нас! Воображаю, какое это произвело
бы впечатление на пассажиров! Мы перейдем на другой
конец палубы, а ты уж позаботься о том, чтобы мы с
ним больше не встретились.
Она встала, и они оба ушли, вручив мне пятифран-
ковую монету. Сестры в недоумении дожидались отца.
Объяснив им, что у матери легкий приступ морской бо-
лезни, я обратился к старику:
— Сколько вам следует, сударь?
Мне хотелось сказать: «дядя».
— Два франка пятьдесят,— ответил старик.
Я дал ему пять франков, он протянул мне сдачу.
Я смотрел на его руку, худую, морщинистую руку
матроса; я вглядывался в его лицо, измученное, старое
лицо, унылое и жалкое, и повторял про себя: «Это мой
дядя, папин брат, мой дядя!».
Я дал ему десять су на чай. Он с благодарностью
сказал:
— Да благословит вас господь, молодой человек!
Он произнес эти слова тоном нищего, который при-
нимает подаяние. Я подумал, что там, за океаном, ему,
наверно, приходилось просить милостыню. Сестры, по-
раженные моей щедростью, смотрели на меня во все
глаза.
Когда я отдал отцу два франка сдачи, мать с изум-
лением спросила:
— Неужели устрицы стоили целых три франка? Не
может быть...
Я твердо сказал:
— Я дал десять су на чай...
445
Мать привскочила и в упор посмотрела на меня:
— Ты с ума сошел! Дать десять су этому бродяге!..
Она запнулась: отец глазами указывал ей на зятя.
Все притихли.
Впереди, на горизонте, обозначалась темно-лиловая
полоса, казалось, выраставшая из моря. Это был
Джерси.
Когда мы подъезжали к пристани, меня охватило же-
лание еще раз увидеть дядю Жюля, подойти к нему,
сказать ему несколько ободряющих ласковых слов.
Но теперь уже никто не спрашивал устриц, и он ис-
чез; вероятно, бедный старик спустился в вонючий
трюм, служивший ему пристанищем.
Чтобы избежать встречи с ним на обратном пути,
мы вернулись домой через Сен-Мало. Мать совсем изве-
лась от беспокойства.
Я никогда больше не видел моего дядю.
Вот почему я иногда даю пять франков нищему.
В ПУТИ
Гюставу Тудузу
В Канне вагон наполнился, и попутчики разговори-
лись: все они были знакомы друг с другом. Когда про-
ехали Тараскон, кто-то заметил:
— Вот где отправляют на тот свет!
И все заговорили о таинственном и неуловимом
убийце, который вот уже два года время от времени на-
падает на пассажиров. Каждый высказывал свои пред-
положения, каждый делился с другими своим мнением,
женщины, дрожа от ужаса, вглядывались в темную ночь
за окном и ждали внезапного появления неведомого
злодея. Начались страшные рассказы о неприятных
встречах, о поездках наедине с сумасшедшим в купе
курьерского поезда, о целых часах, проведенных с глазу
на глаз с подозрительным типом.
Мужчины наперебой рассказывали о разных приклю-
чениях, которые возвышали их в глазах слушателей,—
каждому удалось в обстоятельствах, из ряду вон выхо-
446
дящих, запугать, повалить и связать по рукам и ногам
какого-нибудь злоумышленника, обнаружив при этом
поразительную находчивость и отвагу. Доктору, кото-
рый неизменно проводил зиму на юге, тоже захотелось
вспомнить одну историю.
— По правде говоря,— начал он,— мне лично ни
разу не пришлось показать свою храбрость в такого ро-
да передрягах, но я знал ныне покойную женщину —
это была одна из моих пациенток,— с которой произош-
ла неслыханная, необыкновенно таинственная и необык-
новенно трогательная история.
Это была русская графиня Мария Баранова, знатная
дама поразительной красоты. Вы знаете, как красивы
русские женщины,— во всяком случае, какими красивы-
ми они кажутся нам,— с их тонко очерченным носом,
мягким рисунком рта, близко поставленными глазами
не поддающегося определению цвета — серо-голубыми,
что ли,— с их холодной, отчасти даже суровой грацией!
В них есть нечто злое и вместе с тем обворожительное,
в них сочетается высокомерие и доброта, мягкость и
строгость, и все это совершенно околдовывает француза.
А может быть, дело тут в том, что это другая нацио-
нальность и другой тип женщины,— вот почему я вижу
в русских женщинах столько прелести.
Несколько лет назад лечащий врач графини обнару-
жил, что у нее плохо с легкими; он пытался уговорить
ее поехать на юг Франции, но она упдрно отказывалась
расстаться с Петербургом. Наконец, прошлой осенью,
врач решил, что она безнадежна, и предупредил мужа;
тот заставил жену немедленно выехать >в Ментону.
Она заняла отдельное купе; в другом купе ехали ее
слуги. С легкой грустью смотрела графиня на проплы-
вавшие за окном поля и деревни; она чувствовала себя
одинокой и всеми покинутой; детей у нее не было, род-
ственников почти не было, а муж, любовь которого угас-
ла, послал ее на край света одну, как посылают в боль-
ницу заболевшего лакея.
На каждой остановке к ней приходил ее слуга Иван
и спрашивал, не нужно ли барыне чего-нибудь. Это был
старый, преданный своим господам слуга, готовый вы-
полнить все, что бы она ему ни приказала.
Спустилась ночь; поезд мчался на всех парах. Гра-
финя не могла заснуть: ее нервное напряжение достигло
447
предела. И тут она решила пересчитать деньги — фран-
цузское золото, которое дал ей муж в последнюю мину-
ту перед отъездом. Она открыла сумочку, и искромет-
ная золотая волна хлынула ей на колени.
Внезапно в лицо ей ударила струя холодного возду-
ха. Она с удивлением подняла голову. Дверь была от-
крыта. Графиня испугалась, набросила шаль на деньги,
рассыпанные у нее на коленях, и замерла в ожидании.
Через несколько секунд в дверях показался запыхавший-
ся человек, раненный в руку, с непокрытой головой, в
вечернем костюме. Захлопнув дверь, он сел, сверкнул
глазами на свою соседку и принялся перевязывать носо-
вым платком кровоточащую кисть правой руки.
От страха графиня была близка к обмороку. Уж ко-
нечно, этот человек видел, как она считала золото, и
явился сюда, чтобы ограбить ее и убить.
Лицо незнакомца было искажено; он задыхался, он
не сводил с нее глаз; конечно, он вот-вот бросится на
нее.
Неожиданно он заговорил:
— Сударыня, не бойтесь!
Она не в силах была вымолвить ни слова; сердце
у нее колотилось, в ушах шумело.
— Я не грабитель, сударыня,— продолжал он.
Она опять промолчала, но внезапно сделала резкое
движение, и золото хлынуло на коврик, как вода из во-
досточной трубы.
Сначала незнакомец с изумлением глядел на этот
поток, затем вдруг наклонился и начал подбирать зо-
лотые.
В смертельном страхе она вскочила, роняя на пол все
свое состояние, и ринулась к дверям — она хотела вы-
прыгнуть из поезда. Он все понял, кинулся к ней, об-
хватил ее, силой усадил на место и, держа ее за руки,
сказал:
— Выслушайте меня, сударыня. Я не грабитель,
и вот доказательство: сейчас я соберу ваши деньги и от-
дам их вам. Но если вы не поможете мне перебраться
через границу, я пропал, я погиб. Больше я ничего не
могу вам сказать. Через час мы будем на последней
русской станции, через час двадцать минут мы переедем
границу. Если вы мне не поможете, я погиб. И все же
клянусь вам, сударыня, что я не убил, не украл и вооб-
448
ще ничем не запятнал свою честь. Больше я ничего не
могу вам сказать.
С этими словами он опустился на колени и принял-
ся подбирать золотые, заглядывая под сиденья и во
все темные закоулки купе. Когда кожаная сумочка сно-
ва была полна, он, не проронив ни единого слова, про
тянул ее своей спутнице и уселся в противоположном
углу купе.
Ни он, ни она больше не пошевельнулись. Графиня
сидела неподвижно, молча,— она все еще не могла прий-
ти в себя от того, что ей пришлось пережить; впрочем,
мало-помалу она начала успокаиваться. Он же выпря-
мился и замер, застыл, уставившись в одну точку, блед-
ный, как мертвец. Время от времени графиня бросала
на него быстрый взгляд, но тут же отводила глаза. Это
был человек лет тридцати, очень красивый и, судя по
всему, дворянин.
Поезд мчался в темноте, бросая в ночь душераздира-
ющие призывы; порой он замедлял свой бег, порой
вновь мчался на всех парах. Внезапно он убавил ход,
несколько раз свистнул и, наконец, остановился.
В дверях показался Иван: он пришел узнать, не при-
кажет ли чего-нибудь барыня.
Графиня Мария еще раз внимательно посмотрела на
своего странного спутника и дрожащим голосом, но вла-
стно сказала слуге:
— Иван! Возвращайся к графу; мне ты больше не
нужен.
Ошеломленный лакей широко раскрыл глаза.
— Барыня!.. Да как же это? —пролепетал он.
— Я передумала, ты со мной не поедешь,— продол-
жала она.— Я хочу, чтобы ты вернулся в Россию. Вот
тебе деньги на дорогу. И отдай мне свою шапку и
пальто.
Старый слуга растерянно протянул ей пальто и шап-
ку, повинуясь, как всегда, беспрекословно: он привык
к внезапным прихотям, капризам и упрямству своих
господ. Ушел он со слезами на глазах.
Поезд тронулся; граница приближалась.
Тут графиня Мария сказала своему спутнику:
— Эти вещи — для вас, сударь; теперь вы мой ла-
кей Иван. Но с одним условием: вы никогда не загово-
рите со мной, вы не скажете мне ни одного слова — ни
449
для того, чтобы, поблагодарить меня, ни по какому-либо
другому поводу.
Незнакомец молча поклонился.
Вскоре поезд снова остановился, и по вагонам пош-
ли чиновники в вицмундирах. Графиня протянула им
свои бумаги и, указывая на человека, сидевшего в углу
купе, сказала:
— Это мой слуга Иван; вот его паспорт.
Поезд тронулся.
Всю ночь они провели наедине, и ни один из них не
нарушил молчания.
Когда настало утро и поезд остановился в каком-то
немецком городке, незнакомец направился было к выхо-
ду, но задержался в дверях.
— Сударыня! Простите, что я не сдержал свое сло-
во,— сказал он,— но я лишил вас слуги и обязан его
заменить. Не нужно ли вам чего-нибудь?
Она холодно проговорила:
— Позовите мою горничную.
Он позвал горничную и исчез.
Но всякий раз, когда графиня выходила на перрон,
она видела, что незнакомец издали провожает ее гла-
зами.
Наконец о«и прибыли в Ментону.
II
Помолчав с минуту, доктор продолжал свой рассказ.
— Я принимал пациентов у себя на дому, и вот
однажды ко мне явился высокий молодой человек и
сказал:
— Доктор! Я пришел спросить вас о здоровье гра-
фини Марии Барановой. С ней самой я не знаком, но я
друг ее мужа.
Я ответил:
— Она безнадежна. В Россию она уже не вернется.
Молодой человек зарыдал, поднялся и, шатаясь, как
пьяный, вышел.
В тот же вечер я сказал графине, что какой-то ино-
странец приходил ко мне и спрашивал, как ее здоровье.
По-видимому, это взволновало ее, и тут-то я и услышал
от нее историю, которую только что рассказал вам-
450
— Этот человек,— закончила она свою повесть,—
с которым я так и не познакомилась, ходит теперь за
мной, как тень; я встречаю его всякий раз, когда выхо-
жу из дому; он очень странно смотрит на меня, ио ни
разу со мной не заговорил.
Графиня задумалась.
— Знаете,— прибавила она,— я готова биться об
заклад, что он и сейчас стоит у меня под окнами.
Она поднялась с кушетки, отвернула занавеску, и я
действительно увидал того человека, который заходил
ко мне: он сидел на скамейке в сквере и глядел на окна
гостиницы. Заметив нас, он встал и ушел, ни разу не
обернувшись.
Итак, на моих глазах происходило нечто поразитель-
ное и трагичное: я наблюдал безмолвную любовь муж-
чины и женщины, которые даже не были знакомы друг
с другом.
Он любил ее, как любит человека спасенное им жи-
вотное, которое сохраняет благодарность и преданность
на всю жизнь. Понимая, что я обо всем догадался, он
приходил ко мне каждый день и спрашивал: «Как она
себя чувствует?». И горько плакал, видя, что она сла-
беет и бледнеет с каждым днем.
— Я разговаривала с этим странным человеком раз
в жизни, а мне кажется, что я знаю его двадцать
лет,— сказала она мне.
При встречах с ним она отвечала на его поклон пе-
чальной и ласковой улыбкой. Я чувствовал, что эта
женщина, всеми покинутая и знавшая, что дни ее соч-
тены, счастлива, я чувствовал, что она счастлива от со-
знания, что она так горячо любима — такой почтитель-
ной, такой неизменной любовью, такой возвышенной и
поэтичной, и видит такую безграничную преданность.
И все же она упорно цеплялась за свою сумасбродную,
навязчивую мысль и категорически отказывалась при-
нять этого человека, узнать, как его зовут, поговорить с
ним;
— Нет, нет,— говорила она,— это испортит нашу
необычную дружбу. Мы должны оставаться чужими
друг другу.
Ну, а он, разумеется, тоже был в своем роде Дон
Кихотом: ведь он шагу не сделал для того, чтобы сбли-
зиться с ней. Он хотел свято выполнить нелепое обе-
451
щание, которое он дал ей в поезде, и никогда не заго-
варивал с ней.
В долгие часы, когда ее одолевали приступы бо-
лезни, она нередко вставала с кушетки, приподнимала
гардину и смотрела, тут ли он, стоит ли он под окном.
И при виде его,— он всегда неподвижно сидел на скамей-
ке,— на лице у нее появлялась улыбка, и она снова ло-
жилась.
Умерла она около десяти часов утра. Когда я выхо-
дил из гостиницы, он подошел ко мне с искаженным ли-
цом: он уже знал о случившемся.
— Я хотел бы хоть на секунду увидеть ее в вашем
присутствии,— сказал он.
Я взял его под руку, и мы вошли в гостиницу.
Подойдя к смертному одру графини Марии, он схва-
тил ее руку, надолго прильнул к ней устами и, как без-
умный, выбежал из комнаты.
Доктор опять помолчал.
— Это, конечно, самая странная встреча на желез-
ной дороге из всех, о которых мне известно. Очевидно,
есть еще на свете такие вот смешные безумцы,— закон-
чил он свою повесть.
— Они вовсе не такие уж сумасшедшие, как вы ду-
маете...— прошептала одна женщина.— Они были... Они
были...
Она умолкла: слезы душили ее. Спутники, чтобы ус-
покоить ее, переменили тему разговора, и никто так и
не узнал, что она хотела сказать.
СТАРУХА СОВАЖ
Жоржу Пуше
1
Я не был в Вирелони целых пятнадцать лет. Осенью
я приехал туда поохотиться у приятеля моего Серваля,
который наконец-то собрался отстроить в своем поме-
стье дом, разрушенный пруссаками.
Мне бесконечно нравились эти места. Есть на свете
такие прелестные уголки — поистине чувственная отра-
452
да для глаз. Их любишь чуть ли не физической лю-
бовью. У нас, у людей, привязанных к земле, есть зна-
комые ручейки, леса, пруды, холмы, о которых вспоми-
наешь с нежностью и умилением, как о радостных со-
бытиях. Бывает даже, что увидишь один только раз в
погожий день какой-нибудь перелесок, или обрыв, или
фруктовый сад, осыпанный цветом, и возвращаешься
к ним мыслью и хранишь их в сердце, как образы тех
женщин в светлых воздушных нарядах, которых дове-
лось встретить на улице весенним утром, и неутолимо,
неустанно желать потом душой и телом, точно это са-
мо счастье прошло мимо.
В Вирелони мне была мила вся местность, усеянная
рощицами, пересеченная ручейками, что вьются по зем-
ле, как кровеносные жилки. В них ловили раков, форе-
лей и угрей. Райское блаженство! Местами в них мож-
но было купаться, а среди высоких грав, растущих вдоль
этих речонок, нередко случалось набрести на куликов.
Я шагал с легкостью козы, наблюдая за обеими мои-
ми собаками, рыскавшими впереди. Серваль в ста мет-
рах вправо обследовал поле люцерны. Я обогнул кустар-
ник, который служит границей Содрейского леса, и уви-
дел разрушенную хибарку.
И вдруг мне припомнилась она, какой я видел ее в
последний раз, в 1869 году, опрятная, увитая виногра-
дом, с курами у крыльца.
Что может быть печальнее, чем остов мертвого дома,
гниющий, зловещий?
Припомнилось мне также, что в один из очень уто-
мительных дней старуха-хозяйка этой хижины попотче-
вала меня стаканом вина, а Серваль попутно рассказал
мне историю ее обитателей.
Отец, старый браконьер, был убит сельскими страж-
никами. Сын, которого я видал когда-то, рослый, сухо-
парый малый, тоже слыл лютым истребителем дичи.
Звали их Соважами
Не знаю, была ли это их фамилия или прозвище.
Я окликнул Серваля. Он поспешил ко мне своим
обычным журавлиным шагом.
— Что сталось с хозяевами домика?—спросил я
его.
Вот какую повесть поведал он мне.
1 Sauvage — дикий (франц.).
453
и
Когда была объявлена война, Соваж-младший, ко-
торому тогда исполнилось тридцать три года, пошел
волонтером, оставив мать одну в доме. Никто особенно
не жалел старуху, потому что известно было, что у нее
водятся деньги. Итак, она осталась совсем одна в этом
уединенном жилище, поодаль от деревни, на опушке
леса.
Впрочем, она и не боялась, потому что эта крепкая
старуха, высокая и костлявая, была одной породы с му-
жем и сыном, смеялась она не часто и шуток не допу-
скала. Вообще крестьянки редко смеются. Это уж муж-
ское дело. У них же душа скорбная и замкнутая, под
стать их унылой, беспросветной жизни. Мужчина иног-
да приобщается к шумному веселью кабака, а жена его
всегда сумрачна, и вид у нее строгий. Мышцы ее лица
не приучены сокращаться от смеха.
Старуха Соваж продолжала вести обычную жизнь
в своем домишке, который вскоре замело снегом. Раз
в неделю она являлась в деревню купить мяса и хлеба,
а затем возвращалась домой. Так как поговаривали* о
волках, она выходила с ружьем за плечами, ружьем сы-
на, ржавым, с истертым прикладом; любопытное зрели-
ще представляла собой эта рослая, чуть согбенная стару-
ха, когда она крупным шагом, неторопливо шествовала
по снегу, а ствол ружья виднелся из-за черного чепца,
который покрывал ей голову и прятал от посторонних
глаз седые волосы.
Но вот настал день, когда пришли пруссаки. Их раз-
местили в деревне соответственно имуществу и доходам
хозяев. Старуха считалась богачкой, и к ней поселили
четверых немцев.
Это были статные малые, белотелые, с белокурыми
бородами, голубыми глазами, упитанные, несмотря на
тяготы похода, и вполне миролюбивые для победителей.
Очутившись на постое у старой женщины, они всячески
старались ей услужить, по мере возможности избавить
ее от издержек и хлопот. По утрам они плескались у
колодца без мундиров, обнажив в резком свете зимне-
го дня бело-розовые тела северян, меж тем как старуха
Соваж готовила похлебку. Затем они убирали и подме-
тали кухню, кололи дрова, чистили картофель, стирали
белье — словом, хлопотали по хозяйству, как четыре
454
примерных сына. Но она-то, старуха, непрестанно дума-
ла о своем родном сыне, о сухопаром черноглазом молод-
це с ястребиным носом, с густыми усами, черной бах-
ромкой торчащими над верхней губой. Каждый день
спрашивала она у каждого из своих постояльцев:
— Не знаете, куда девался французский полк, двад-
цать третий, пехотный? Сынок мой там служит.
— Не знать, совсем не знать,— отвечали они. И, по-
нимая ее тоску и тревогу — ведь у них дома тоже оста-
лись матери,— они всячески ухаживали за ней. Впро-
чем, и сама она благоволила к своим четырем врагам,
ибо патриотическая ненависть свойственна только выс-
шим классам — крестьянам она чужда. Она чужда не-
имущим, тем, кому война обходится дороже всего, пото-
му что они бедны и каждая лишняя издержка для них
непосильное бремя, тем, кого убивают массами, кто,
собственно, и является пушечным мясом, потому что
их большинство, тем, наконец, кто больше всех страдает
от жестоких бедствий войны, потому что они слабее всех,
а значит, и менее выносливы,— им непонятны ни воинст-
венный задор, ни особая щепетильность в вопросах че-
сти, ни так называемые политические расчеты, которые
в полгода доводят до полного истощения обе нации —
и победительницу и побежденную.
О немца* старухи Соваж в деревне принято было го-
ворить: «Вот уж кому повезло!»
Но как-то утром, когда старуха была дома одна, она
увидела вдали на равнине человека, направлявшегося в
сторону ее жилья. Вскоре она узнала его — это был де-
ревенский почтальон. Он вручил ей письмо; она достала
из футляра очки, которые надевала, когда шила, и
прочла:
«Госпожа Соваж! Настоящим письмом сообщаю вам
печальную весть. Сынок ваш, Виктор, убит вчера ядром,
которое, прямо сказать, разорвало его пополам. Я нахо-
дился возле, потому что в роте мы всегда были рядом,
и он мне о вас говорил, чтобы я сразу же известил вас,
в случае если с ним стрясется беда. Я вынул у него из
кармана часы, чтобы доставить вам, когда кончится
война.
С дружеским приветом Сезар Риво, солдат второго
разряда 23-го пехотного полка».
455
Письмо было трехнедельной давности.
Она не плакала. Она сидела неподвижно, настолько
потрясенная и ошеломленная, что даже не чувствовали
боли. Она думала: «Вот и Виктора убили». Потом ма-
ло-помалу слезы подступили к глазам и скорбь хлынула
в сердце. Одна за другой возникали у нее мысли, ужас-
ные, мучительные. Больше никогда не поцелует она его,
своего мальчика, своего молодца. Стражники убили от-
ца, пруссаки убили сына. Ядро разорвало его пополам.
И ей представилась картина, страшная картина: голова
отлетает, а глаза открыты, и ус он закусил, как обычно,
когда сердился. Куда же девали его тело? Хоть бы от-
дали ей сына, как отдали мужа с пулей во лбу.
Но тут она услыхала голоса. Это пруссаки возвра-
щались из деревни. Торопливо спрятав письмо в кар-
ман, она встретила их спокойно, и лицо у нее было обыч-
ное,— глаза она успела тщательно вытереть. Немцы ве-
село смеялись в восторге оттого, что принесли жирного
кролика, без сомнения краденого, и знаками показывали
старухе, что нынче удастся вкусно поесть.
Она сейчас же принялась готовить завтрак, но когда
дело дошло до кролика, то убить его у нее не хватило
духа. И подумать только, что делала она это не впер-
вые! Один из солдат прикончил кролика ударом кула-
ка по голове.
Когда зверек был мертв, старуха содрала шкурку
с окровавленного тельца; но вид крови, которая сочи-
лась ей на руки, теплой крови, которая постепенно осты-
вала и свертывалась, бросал старуху в дрожь; ей все ви-
делся ее мальчик, разорванный пополам и тоже окро-
вавленный, как это животное, еще не переставшее сод-
рогаться.
Она села за стол вместе со своими пруссаками, но
не могла проглотить ни кусочка. Они сожрали кролика,
не обращая на нее внимания. Она молча искоса гляде-
ла на них, и в голове ее зрел план, но лицо было так
невозмутимо, что они ничего не заметили.
Неожиданно она сказала:
— Я даже имен-то ваших не знаю, а вот уж месяц,
как мы живем в одном доме.
Они не без труда поняли, чего она хочет, и назва-
ли свои имена. Но этого ей было мало; она заставила
их записать на бумажке все имена вместе с домашними
456
адресами и, снова надев на свои крупный нос очки, при-
смотрелась к чуждым начертаниям букв; затем сложи-
ла бумажку и спрятала в карман, где лежало письмо
с извещением о смерти сына. Когда немцы кончили зав-
тракать, она сказала:
— Пойду похлопочу для вас.
И принялась таскать сено на чердак, где они ноче-
вали. Их удивило ее занятие; она объяснила, что так
им будет теплее. Они взялись помогать ей и навалили
сена до самой соломенной крыши; у них таким образом
получилось нечто вроде комнаты, выложенной сеном,
душистой и теплой, где им будет спаться на славу.
За обедом один из них всполошился, заметив, что
старуха опять ничего не ест. Она заявила, что у нее
колики. Затем она разожгла огонь, чтобы согреться,
а четверо немцев, как обычно, взобрались на ночь к се-
бе по приставной лесенке.
Как только люк захлопнулся, старуха убрала лесен-
ку, потом бесшумно открыла наружную дверь и ната-
скала со двора полную кухню соломы. Она ступала по
снегу босыми ногами так тихо, что не было слышно ни
звука. Время от времени она прислушивалась к зычно-
му разноголосому храпу четырех спящих солдат.
Сочтя приготовления законченными, она бросила
в очаг одну из вязанок и, когда солома загорелась, рас-
сыпала ее по остальным вязанкам, потом вышла и стала
наблюдать. Резкий свет вмиг озарил внутренность хи-
барки, и сразу же там запылал чудовищный костер,
грандиозный горн, пламя которого било в узкое оконце
и падало ослепительным отблеском на снег.
И тут сверху, с чердака, раздался отчаянный крик,
перешедший в слитный вой человеческих голосов, душе-
раздирающие вопли ужаса и смертной тоски. Затем,
когда внутри рухнул потолок, вихрь огня взвился к
чердаку, прорвался сквозь соломенную крышу и под-
нялся к небу гигантским факелом; вся хижина пылала.
Теперь изнутри слышно было только, как гудит по-
жар, трещат стены и рушатся стропила. Крыша вдруг
завалилась, и из огненного остова дома в воздух вместе
с клубом дыма вырвался сноп искр.
Белая равнина, озаренная огнем, сверкала, как сереб-
ряная пелена с красноватым отливом.
Вдали зазвонил колокол.
457
Старуха Соваж стояла неподвижно перед своим раз*
рушенным жилищем и в руках держала ружье, ружье
сына,— на случай, если бы кто-нибудь из немцев вы-
бежал.
Убедившись, что все кончено, она швырнула ружье
в огонь. Раздался взрыв.
Отовсюду бежали люди — крестьяне, пруссаки. Ста-
руху застали сидящей на пне, спокойную и удовлетво-
ренную.
Немецкий офицер, говоривший по-французски, как
француз, спросил ее:
— Где ваши постояльцы?
Она протянула костлявую руку к багровой груде гас-
нущего пожарища и ответила твердым голосом:
— Там, внутри!
Народ толпился вокруг нее. Пруссак спросил:
— Как загорелся дом?
— Я подожгла его,— произнесла она.
Ей не поверили, решили, что она рехнулась с горя.
Тогда она рассказала теснившимся вокруг слушателям
все, как было, с начала до конца, от получения письма
до последнего вопля людей, сгоревших вместе с ее до-
мом. Она подробно описала все, что перечувствовала,
все, что сделала.
Кончив, она извлекла из кармана две бумажки и,
чтобы различить их при последних вспышках пламени,
надела очки, а затем произнесла, показывая на одну
из них:
— Это о смерти Виктора.
Показывая на вторую, она пояснила, кивнув в сто-
рону тлеющих развалин:
— Это их имена, чтобы написать к ним домой.
И, спокойно протянув листок бумаги офицеру, дер-
жавшему ее за плечи, добавила:
— Напишите, как это случилось, и не забудьте рас-
сказать их родителям, что сделала это я, Виктуар Си-
мон по прозвищу Соваж!
Офицер по-немецки отдал распоряжение. Старуху
схватили, приставили к стене ее дома, не успевшей еще
остыть. Потом двенадцать человек торопливо выстрои-
лись напротив нее на расстоянии двадцати метров.
Она не шевельнулась, она поняла, она ждала.
458
Прозвучала команда, за ней тотчас грянул залп, за-
тем одиноко прокатился запоздалый выстрел.
Старуха не упала. Она села, как будто у нее подко-
сились ноги.
К ней подошел прусский офицер. Она была почти
разорвана пополам, а в судорожно сжатой руке она
держала письмо, пропитанное кровью.
Мой приятель Серваль добавил:
— Вот в отместку немцы тогда и разрушили дом
в моем поместье.
Я же думал о матерях четырех славных парней, сго-
ревших в хижине, и о жестоком геройстве другой мате-
ри, расстрелянной подле этой стены.
И я поднял с земли еще черный от копоти камешек.
ПРИМЕЧАНИЯ
ЖИЗНЬ
Первый роман Мопассана «Жизнь» печатался в газете «Жиль
Блас» с 27 февраля по 6 апреля 1883 года. В том же году роман
был выпущен Виктором Аваром отдельным изданием.
...в память о друге умершем.— Имеется в виду Флобер.
Пирам и Тисба — герои «Метаморфоз» Овидия (кн. IV).
«Коринна»— роман г-жи де Сталь (1766—1817) «Коринна,
или Италия» (1807). Коринна умирает оттого, что ее любовь
осталась непонятой и неоцененной.
...свадьба Ганаша.— Речь идет о свадьбе одного из персона-
жей «Дон Кихота» Сервантеса, богатого крестьянина Камачо
(«Дон Кихот», ч. II, гл. XX).
...брак в Кане.— О браке в Кане Галилейской рассказывается
в Евангелии от Иоанна (гл. 2).
...он... на Святой Елене...— Намек на Наполеона I, который
в описываемое Мопассаном время (осень 1819 года) был еще
жив.
Дама озера.— Подразумевается поэма Вальтера Скотта «Дева
озера» (1810), героиня которой, дочь владельца средневекового
замка, спасает короля, заблудившегося на охоте.
...рассказ Лафонтена.— Знаменитый баснописец, Лафонтен
писал также рассказы в стихах.
«Размышления» Ламартина.— Имеется в виду первая книга
стихов французского поэта-романтика Ламартина (1790—1869)—
«Поэтические размышления» (1820).
ЛУННЫЙ СВЕТ
Сборник «Лунный свет» был выпущен издателем Эд. Монье в
начале 1884 года и состоял из двенадцати новелл. В 1888 году
сборник был переиздан Оллендорфом, причем Мопассан допол-
нил его пятью новыми новеллами.
460
ЛУННЫЙ СВЕТ
Мариньян (Marignan).— Так называют во Франции италь-
янский город Мелеиьяно (Melegnano), место двукратной победы
французских войск: над швейцарцами в 1515 году и над авст-
рийцами в 1859 году.
^..«двенадцать раз нечистое дитя» — цитата из стихотворения
«Самсон» Альфреда де Виньи (1797—1863).
«Песнь Песней» — одна из книг Библии.
ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПЕРЕВОРОТ
Легитимист— представитель политической партии, объеди-
нявшей приверженцев старшей ветви королевского дома Бурбонов,
которая была свергнута с престола первоначально французской
революцией XVIII века, а затем, и уже окончательно, Июльской
революцией 1830 года.
...ненавистное напоминание о Великой революции.— При ста-
ром режиме приветственный возглас французских войск был:
«Да здравствует король!»; революция XVIII века заменила его
возгласом: «Да здравствует отечество!»
ВОЛК
Праздник святого Губерта — 3 ноября; св. Губерт считается
на Западе покровителем охотников.
ПРОЩЕНИЕ
Высадка Наполеона.— Имеется в виду высадка Наполеона I
в бухте Жуан 1 марта 1815 года, после его бегства с острова
Эльба.
НАШИ ПИСЬМА
...к концу царствования Людовика XVI и к годам Революции
и Директории.— Имеются в виду 80—90-е годы XVIII века.
МИСС ГАРРИЕТ
Сборник «Мисс Гарриет» был издан Виктором Аваром в
1884 году.
МИСС ГАРРИЕТ
Герцог Ришелье.— Речь идет о французском маршале Арма-
не Ришелье (1696—1788).
НАСЛЕДСТВО
Катюль Мендес (1841 —1909) — французский писатель, поэт-
461
парнасец, романист и драматург. Редактор журнала «Литератур*
ная республика», где Мопассан помещал некоторые свои прока*
ведения в конце 70-х годов.
Гюстав Доре (1832—1883) — знаменитый французский ху
дожник, автор многочисленных иллюстраций-гравюр к прокис
дениям Данте, Сервантеса, Рабле, Лафонтена и других.
ДЕНИ
Леон Шапрон — французский журналист.
ОСЕЛ
Луи Ле Пуатвен (1847—1909) — французский художник,
кузен Мопассана.
ИДИЛЛИЯ
Морис Лелуар (1853—1940) — французский художник, зна-
комый Мопассана. Имя Лелуара упоминается в «Милом друге»
как автора одной из картин в гостиной банкира Вальтера.
ВЕРЕВОЧКА
Горой Алис — псевдоним французского романиста Ипполита
"Перше (1857—1895).
ГАРСОН. КРУЖКУ ПИВА!..
Хосе Мария де Эредиа (1842—1906) — французский поэт.
КРЕСТИНЫ
Г ийеме — пейзажист Жан-Батист-Аитуан Гийеме (1842—
1918), друг Мопассана; имя его упоминается в «Милом друге»
как автора одной из приобретенных Вальтером картин.
СОЖАЛЕНИЕ
Леон Дьеркс (1838—1912) — французский поэт.
ДЯДЯ ЖЮЛЬ
Ашиль Бенувиль (1815—1891) — французский художник-
пейзажист.
В ПУТИ
Гюстав Тудуз (1847—1904) — французский романист из
кружка Флобера; посещал «обеды освистанных писателей», уч-
режденные Флобером, Доде, Золя и Тургеневым.
СТАРУХА СОВАЖ
Жорж Пуше (1833—1894) — профессор анатомии.
Ю. Данилин
СОДЕРЖАНИЕ
ЖИЗНЬ. Перевод Н. Касаткиной . 5
ЛУННЫЙ СВЕТ
Лунный свет. Перевод Н. Немчиновой.....................215
* Государственный переворот. Перевод Я. Лесюка .... 220
* Волк. Перевод Я. Лесюка...............................231
* Дитя. Перевод Я. Лесюка...............................236
* Святочный рассказ. Перевод Я. Лесюка..................243
* Королева Гортензия. Перевод Я. Лесюка.................249
* Прощение. Перевод Я. Лесюка...........................256
* Вдова. Перевод Я. Лесюка..............................262
* Кокотка. Перевод Я. Лесюка.......... .... 268
* Драгоценности. Перевод Я. Лесюка ... ... 273
* Дверь. Перевод Я. Лесюка............ .... 281
* Отец. Перевод Я. Лесюка............. .... 287
* Наши письма. Перевод Я. Лесюка .... ... 292
* Ночь. (Наваждение). Перевод Я. Лесюка.................297
МИСС ГАРРИЕТ
Мисс Гарриет. Перевод Н. Касаткиной.................305
Наследство. Перевод Л. Коган........................323
* Дени. Перевод Ю. Корнеева..........................395
* Осел. Перевод Ю. Корнеева..........................402
* Идиллия. Перевод Ю. Корнеева.......................411
Веревочка. Перевод Л. Слонимской....................415
Гарсон, кружку пива!.. Перевод А. Полляк............422
* Крестины. Перевод Ю. Корнеева......................428
* Сожаление. Перевод Ю. Корнеева.....................433
Дядя Жюль. Перевод А. Кулишер.......................438
* В пути. Перевод Е. Любимовой.......................446
Старуха Соваж. Перевод Н. Касаткиной................452
Примечания............................................460
* © Издательство «Правда». 1977.
(Перевод с французского.)
Ги Де МОПАССАН
Собрание сочинений
в семи томах
Том II.
Редактор
О. В. Моисеев к о.
Оформление художника
Р. Г. Алеева.
Технический редактор
А. II Ш а г а р и н а.
Сдано в набор 3/V 1977 г.
Подписано к печати 15/VIII 1977 г.
Бумага типогр. № 1. Формат 84Х1081
Усл. печ. л. 24.78. Уч.-изд. л. 26,08.
Тираж 375 000 эка. Изд. № 2231. Заказ № 63 1.
Цена 1 р. 40 к.
Ордена Ленина и ордена Октябрьской
Революции типография газеты < Правда»
имени В II. Ленина 125865, Москва, А 47,
ГСП, ул. «Правды», 2 1.
Индекс 70689