/
Текст
AflTOU
крок-центр
СОБРАНИЕ
СОЧИНЕНИЙ
-
СОБРАНИЕ
ГОЧБИЕПШ
КРОК-Центр
Екатеринбург
1993
ББК 84Р1
Г85
Составитель В. И. Бугров
А.Грин
Г85 Вокруг Центральных озер: Сборник.—Екатерин-
бург КРОК-Центр, 1993 — 576 с.
В третий том сочинений Александра Грина вошли роман
«Золотая цепь», повести «Фанданго», «Вокруг центральных озер»
и сборник рассказов «Загадочные истории».
г 4734100000-11
8В2(03)-93
ISBN 5-85779-074-3 (том 3)
ISBN 5-85779-071-9
© КРОК-Центр, состав,
оформл., 1993
I
«Дул ветер...»,— написав это, я опрокинул неосторож-
ным движением чернильницу, и цвет блестящей лужи-
цы напомнил мне мрак той ночи, когда я лежал в
кубрике «Эспаньолы». Это суденышко едва поднимало
шесть тонн, на нем прибыла партия сушеной рыбы из
Мазабу. Некоторым нравится запах сушеной рыбы.
Все судно пропахло ужасом, и, лежа один в кубрике
с окном, заткнутым тряпкой, при свете скраденной у
шкипера Гро свечи, я занимался рассматриванием пере-
плета книги, страницы которой были выдраны неким
практичным чтецом, а переплет я нашел.
На внутренней стороне переплета было написано
рыжими чернилами:
«Сомнительно, чтобы умный человек стал чи-
тать такую книгу, где одни выдумки».
Ниже стояло:
«Дик Фармерон. Люблю тебя, Грета. Твой Д.».
На правой стороне человек, носивший имя Лазарь
Норман, расписался двадцать четыре раза с хвостика-
ми и всеобъемлющими росчерками. Еще кто-то реши-
тельно зачеркнул рукописание Нормана и в самом низу
оставил загадочные слова: «Что знаем мы о себе?»
Я с грустью перечитывал эти слова. Мне было шест-
надцать лет, но я уже знал, как больно жалит пчела—
Грусть. Надпись в особенности терзала тем, что недавно
парни с «Медузины», напоив меня особым коктейлем,
5
испортили мне кожу на правой руке, выколов татуиров-
ку в виде трех слов: «Я все знаю». Они высмеяли меня
за то, что я читал книги,— прочел много книг и мог
ответить на такие вопросы, какие им никогда не
приходили в голову.
Я засучил рукав. Вокруг свежей татуировки розове-
ла вспухшая кожа. Я думал, так ли уж глупы эти
слова «Я все знаю»; затем развеселился и стал хохотать—
понял, что глупы. Опустив рукав, я выдернул тряпку и
посмотрел в отверстие.
Казалось, у самого лица вздрагивают огни гавани.
Резкий, как щелчки, дождь бил в лицо. В мраке
суетилась вода, ветер скрипел и выл, раскачивая судно.
Рядом стояла «Мелузина»; там мучители мои, ярко
осветив каюту, грелись водкой. Я слышал, что они
говорят, и стал прислушиваться внимательнее, так как
разговор шел о каком-то доме, где полы из чистого
серебра, о сказочной роскоши, подземных ходах и мно-
гом подобном. Я различал голоса Патрика и Моольса,
двух рыжих свирепых чучел.
Моольс сказал:
— Он нашел клад
— Нет,—возразил Патрик.—Он жил в комнате, где
был потайной ящик; в ящике оказалось письмо, и он из
письма узнал, где алмазная шахта.
— А я слышал,— заговорил ленивый, укравший у
меня складной нож Каррель-Гусиная шея,—что он
каждый день выигрывал в карты по миллиону!
— А я думаю, что продал он душу дьяволу,— заявил
Болинас, повар,— иначе так сразу не построишь двор-
цов.
— Не спросить ли у «Головы с дыркой»?—осведо-
мился Патрик (это было прозвище, которое они дали
мне),— у Санди Пруэля, который все знает ?
Гнусный — о, какой гнусный!— смех был ответом
Патрику. Я перестал слушать. Я снова лег, прикрыв-
шись рваной курткой, и стал курить табак, собранный
из окурков в гавани. Он производил крепкое действие—
в горле как будто поворачивалась пила. Я согревал
свой озябший нос, пуская дым через ноздри.
Мне следовало быть на палубе: второй матрос «Эс-
паньолы» ушел к любовнице, а шкипер и его брат
6
сидели в трактире,— но было холодно и мерзко вверху.
Паш кубрик был простой дощатой норой с двумя
настилами из голых досок и сельдяной бочкой-столом.
Я размышлял о красивых комнатах, где тепло, нет блох
Затем я обдумал только что слышанный разговор. Он
встревожил меня,— как будете встревожены вы, если
вам скажут, что в соседнем саду опустилась жар-птица
или расцвел розами старый пень.
Не зная, о ком они говорили, я представил человека
в синих очках, с бледным, ехидным ртом и большими
ушами, сходящего с крутой вершины по сундукам,
окованным золотыми скрепами.
«Почему ему так повезло,—думал я,—почему?..»
Здесь, держа руку в кармане, я нащупал бумажку
и, рассмотрев ее, увидел, что эта бумажка представляет
точный счет моего отношения к шкиперу,— с 17 октяб-
ря, когда я поступил на «Эпаньолу»—по 17 ноября, то
есть по вчерашний день. Я сам записал на ней все
вычеты из моего жалованья. Здесь были упомянуты:
разбитая чашка с голубой надписью «Дорогому мужу от
верной жены»; утопленное дубовое ведро, которое я же
сам по требованию шкипера украл на палубе «Западно-
го Зерна»; украденный кем-то у меня желтый резино-
вый плащ, раздавленный моей ногой мундштук шкипе-
ра и разбитое—все мной—стекло каюты. Шкипер точ-
но сообщал каждый раз, что стоит очередное похожде-
ние, и с ним бесполезно было торговаться, потому что
он был скор на руку.
Я подсчитал сумму и увидел, что она с избытком
покрывает жалованье. Мне не приходилось ничего полу-
чить. Я едва не заплакал от злости, но удержался, так
как с некоторого времени упорно решал вопрос—«кто я—
мальчик или мужчина?» Я содрогался от мысли быть
мальчиком, но, с другой стороны, чувствовал что-то
бесповоротное в слове «мужчина»—мне представлялись
сапоги и усы щеткой. Если я мальчик, как назвала
меня однажды бойкая девушка с корзиной дынь,—она
сказала: «Ну-ка, посторонись, мальчик»,—то почему я
думаю о всем большом: книгах, например, и о должно-
сти капитана, семье, ребятишках, о том, как надо басом
говориты «Эй вы, мясо акулы!» Если же я мужчина,—
что более всех других заставил меня думать оборвыш
7
лет семи, сказавший, становясь на носки: «Дай-ка при-
курить, дядя!»—то почему у меня нет усов и женщины
всегда становятся ко мне спиной, словно я не человек,
а столб?
Мне было тяжело, холодно, неуютно. Выл ветер.—
«Вой!»—говорил я, и он выл, как будто находил силу в
моей тоске. Крошил дождь.— «Лей!»—говорил я, раду-
ясь, что все плохо, все сыро и мрачно,— не только мой
счет с шкипером. Было холодно, и я верил, что просту-
жусь и умру, мое неприкаянное тело..
II
Я вскочил, услышав шаги и голоса сверху; но то не
были голоса наших. Палуба «Эспаньолы» приходилась
пониже набережной, так что на нее можно было
спуститься без сходни. Голос сказал: «Никого нет на
этом свином корыте». Такое начало мне понравилось,
и я с нетерпением ждал ответа. «Все равно»,— ответил
второй голос, столь небрежный и нежный, что я
подумал, не женщина ли отвечает мужчине.—«Ну, кто
там?!—громче сказал первый.— В кубрике свет; эй,
молодцы!».
Тогда я вылез и увидел — скорее различил во тьме—
двух людей, закутанных в непромокаемые плащи. Они
стояли, оглядываясь, потом заметили меня, и тот, что
был повыше, сказал:
— Мальчик, где шкипер?
Мне показалось странным, что в такой тьме можно
установить возраст. В этот момент мне хотелось быть
шкипером. Я бы сказал—густо, окладисто, с хрипо-
той,—что-нибудь отчаянное, например: «Разорви тебя
ад!»—или: «Пусть перелопаются в моем мозгу все тросы,
если я что-нибудь понимаю!»
Я объяснил, что я один на судне, и объяснил также,
куда ушли остальные.
— В таком случае,— заявил спутник высокого чело-
века,— не спуститься ли в кубрик? Эй, юнга, посади нас
к себе, и мы поговорим, здесь очень сыро.
Я подумал.. Нет, я ничего не подумал. Но это было
странное появление, и, рассматривая неизвестных, я на
8
один миг отлетел в любимую страну битв, героев,
кладов, где проходят, как тени, гигантские паруса и
слышен крик — песня — шепот: «Тайна — очарование!
Тайна — очарование!». «Неужели началось!»—спраши-
вал я себя; мои колени дрожали.
Бывают минуты, когда, размышляя, не замечаешь
движений, поэтому я очнулся, лишь увидев себя сидя-
щим в кубрике против посетителей — они сели на вто-
рую койку, где спал Эгва, другой матрос,— и сидели
согнувшись, чтобы не стукнуться о потолок-палубу.
«Вот это люди!»—подумал я, почтительно рассмат-
ривая фигуры своих гостей. Оба они мне понравились—
каждый в своем роде. Старший, широколицый, с блед-
ным лицом, строгими серыми глазами и едва заметной
улыбкой, должен был, по моему мнению, годиться для
роли отважного капитана, у которого есть кое-что на
обед матросам, кроме сушеной рыбы. Младший, чей
голос казался мне женским,—увы!—имел небольшие
усы, темные пренебрежительные глаза и светлые воло-
сы. Он был на вид слабее первого, но хорошо подбоче-
нивался и великолепно смеялся. Оба сидели в дожде-
вых плащах; у высоких сапог с лаковыми отворотами
блестел тонкий рант, следовательно, эти люди имели
деньги.
— Поговорим, молодой друг!—сказал старший.—
Как ты можешь заметить, мы не мошенники.
— Клянусь громом!—ответил я.— Что ж, поговорим,
черт побери!..
Тогда оба качнулись, словно между ними ввели
бревно, и стали хохотать. Я знаю этот хохот. Он
означает, что или вас считают дураком, или вы сказали
безмерную чепуху. Некоторое время я обиженно смот-
рел, не понимая, в чем дело, затем потребовал объясне-
ния в форме достаточной, чтобы остановить потеху и
дать почувствовать свою обиду.
— Ну,— сказал первый,—мы не хотим обижать те-
бя. Мы засмеялись потому, что немного выпили.— И он
рассказал, какое дело привело их на судно, а я,
слушая, выпучил глаза.
Откуда ехали эти два человека, вовлекшие меня в
похищение «Эспаньолы», я хорошенько не понял,— так
был я возбужден и счастлив, что соленая сухая рыба
9
дядюшки Гро пропала в цветном тумане истинного,
неожиданного похождения. Одним словом, они ехали, но
опоздали на поезд. Опоздав на поезд, опоздали благо-
даря этому на пароход «Стам», единственное судно,
обходящее раз в день берега обоих полуостровов, обра-
щенных друг к другу остриями своими; <Стим» уходит
в четыре, вьется среди лагун и возвращается утром.
Между тем неотложное дело требует их на мыс Гардена
или, как мы назвали его, «Троячка»—по образу трех
скал, стоящих в воде у берега.
— Сухопутная дорога,—сказал старший, которого
звали Дюрок,—отнимает два дня, ветер для лодки
силен, а быть нам надо к утру. Скажу прямо, чем
раньше, тем лучше., и ты повезешь нас на мыс Гардена,
если хочешь заработать,— сколько ты хочешь получить,
Санди?
— Так вам надо поговорить со шкипером,—сказал
я и вызвался сходить в трактир, но Дюрок, двинув
бровью, вынул бумажник, положил его на колено и
звякнул двумя столбиками золотых монет. Когда он их
развернул, в его ладонь пролилась блестящая струя, и
он стал играть ею, подбрасывать, говоря в такт этому
волшебному звону.
— Вот твой заработок сегодняшней ночи,—сказал
он,—здесь тридцать пять золотых. Я и мой друт Эстамп
знаем руль и паруса и весь берег внутри залива, ты
ничем не рискуешь. Напротив, дядя Гро объявит тебя
героем и гением, когда с помощью людей, которых мы
тебе дадим, вернешься ты завтра утром и предложишь
ему вот этот банковый билет. Тогда вместо одной
галоши у него будут две. Что касается этого Гро, мы,
откровенно говоря, рады, что его нет. Он будет крепко
скрести бороду, потом скажет, что ему надо пойти
посоветоваться с приятелями. Потом он пошлет тебя за
выпивкой «спрыснуть» отплытие и напьется, и надо
будет уговаривать его оторваться от стула—стать к
рулю. Вообще, будет так ловко с ним, как, надев на
ноги мешок, танцевать.
— Разве вы его знаете?— изумленно спросил я, пото-
му что в эту минуту дядя Гро как бы побыл с нами.
— О нет!—сказал Эстамп.—Но мы., гм., слышали о
нем. Итак, Санди, плывем.
ю
--- Плывем... О рай земной!—Ничего худого не чувст-
вовал я сердцем в словах этих людей, но видел, что
'шбота и горячность грызут их. Мой дух напоминал
трамбовку во время ее работы. Предложение заняло дух
и ослепило меня. Я вдруг согрелся. Если бы я мог, я
предложил бы этим людям стакан грога и сигару. Я
решился без оговорок, искренно и со всем согласясь, так
как все было правда и Гро сам вымолил бы этот билет,
если бы был тут.
— В таком случае». Вы, конечно, знаете... Вы не
подведете меня,— пробормотал я.
Все переменилось: дождь стал шутлив, ветер игрив,
сам мрак, булькая водой, говорил «да». Я отвел пасса-
жиров в шкиперскую каюту и, торопясь, чтобы не
застиг и не задержал Гро, развязал паруса,— два
косых паруса с подъемной реей, снял швартовы, по-
ставил кливер, и, когда Дюрок повернул руль, «Эспань-
ола» отошла от набережной, причем никто этого не
заметил.
Мы вышли из гавани на крепком ветре, с хорошей
килевой качкой, и как повернули за мыс, у руля стал
Эстамп, а я и Дюрок очутились в каюте, и я воззрился
на этого человека, только теперь ясно представив, как
чувствует себя дядя Гро, если он вернулся с братом-из
трактира. Что он подумает обо мне, я не смел даже
представить, так как его мозг, верно, полон был кула-
ков и ножей, но я отчетливо видел, как он говорит
брату: «То ли это место или нет? Не пойму».
— Верно, то,—должен сказать брат,—это то самое
место и есть,— вот тумба, а вот свороченная плита;
рядом стоит «Мелузина».» да и вообще...
Тут я увидел самого себя с рукой Гро, вцепившейся
в мои волосы. Несмотря на отделяющее меня от беды
расстояние, впечатление предстало столь грозным, что,
поспешно смигнув, я стал рассматривать Дюрока, чтобы
не удручаться.
Он сидел боком на стуле, свесив правую руку через
его спинку, а левой придерживая сползший плащ. В
этой же левой руке его дымилась особенная плоская
папироса с золотом на том конце, который кладут в
рот, и ее дым, задевая мое лицо, пахнул, как хорошая
помада. Его бархатная куртка была расстегнута у
11
самого горла, обнажая белый треугольник сорочки,
одна нога отставлена далеко, другая—под стулом, а
лицо думало, смотря мимо меня; в этой позе заполнил
он собой всю маленькую каюту. Желая быть на своем
месте, я открыл шкафчик дяди Гро согнутым гвоздем,
как делал это всегда, если мне не хватало чего-нибудь
по кухонной части (затем запирал), и поставил тарелку
с яблоками, а также синий графин, до половины
налитый водкой, и вытер пальцем стаканы.
— Клянусь брамселем,— сказал я,— славная водка!
Не пожелаете ли вы и товарищ ваш выпить со мной?
— Что ж, это дело!—сказал, выходя из задумчиво-
сти, Дюрок. Заднее окно каюты было открыто.— Эстамп,
не принести ли вам стакан водки?
— Отлично, дайте,— донесся ответ.—Я думаю, не
опоздаем ли мы?
— А я хочу и надеюсь, чтобы все оказалось ложной
тревогой,— крикнул, полуобернувшись, Дюрок.—Мино-
вали ли мы Флиренский маяк?
— Маяк виден справа, проходим под бейдевинд.
Дюрок вышел со стаканом и, возвратясь, сказал:
— Теперь выпьем с тобой, Санди. Ты, я вижу, малый
не трус.
— В моей семье не было трусов,— сказал я с скром-
ной гордостью. На самом деле, никакой семьи у меня не
было.—Море и ветер—вот что люблю я!
Казалось, мой ответ удивил его, он посмотрел на
меня сочувственно, словно я нашел и поднес потерянную
им вещь.
— Ты, Санди, или большой плут, или странный
характер,— сказал он, подавая мне папиросу,— знаешь
ли ты, что я тоже люблю море и ветер?
— Вы должны любить,— ответил я.
— Почему?
— У вас такой вид.
— Никогда не суди по наружности,—сказал, улы-
баясь, Дюрок.—Но оставим это. Знаешь ли ты, пылкая
голова, куда мы плывем?
Я как мог взросло покачал головой и ногой.
— У мыса Гардена стоит дом моего друга Ганувера.
По наружному фасаду в нем сто шестьдесят окон, если
не больше. Дом в три этажа. Он велик, друг Санди,
12
o’K'iii. нелик. И там множество потайных ходов, есть
скрытые помещения редкой красоты, множество затей-
ницы х неожиданностей. Старинные волшебники покрас-
нели бы от стыда, что так мало придумали в свое
время.
Я выразил надежду, что увижу столь чудесные
пещи.
— Ну, это как сказать,—ответил Дюрок рассеян-
но.— Боюсь, что нам будет не до тебя.— Он повернулся
к окну и крикнул:—Иду вас сменить!
Он встал. Стоя, он выпил еще один стакан, потом,
поправив и застегнув плащ, шагнул в тьму. Тотчас
пришел Эстамп, сел на покинутый Дюроком стул и,
потирая закоченевшие руки, сказал:
— Третья смена будет твоя. Ну, что же ты сделаешь
на свои деньги?
В ту минуту я сидел, блаженно очумев от загадоч-
ного дворца, и вопрос Эстампа что-то у меня отнял. Не
иначе как я уже связывал свое будущее с целью
прибытия. Вихрь мечты!
— Что я сделаю?—переспросил я.— Пожалуй, я
куплю рыбачий баркас. Многие рыбаки живут своим
ремеслом.
— Вот как?!—сказал Эстамп.—А я думал, что ты
подаришь что-нибудь своей душеньке.
Я пробормотал что-то, не желая признаться, что
моя душенька — вырезанная из журнала женская голо-
ва, страшно пленившая меня,— лежит на дне моего
сундучка.
Эстамп выпил, стал рассеянно и нетерпеливо огля-
дываться. Время от времени он спрашивал, куда ходит
«Эспаньола», сколько берет груза, часто ли меня лупит
дядя Гро и тому подобные пустяки. Видно было, что он
скучает и грязненькая, тесная, как курятник, каюта
ему противна. Он был совсем не похож на своего
приятеля, задумчивого, снисходительного Дюрока, в
присутствии которого эта же вонючая каюта казалась
блестящей каютой океанского парохода. Этот нервный
молодой человек стал мне еще меньше нравиться, когда
назвал меня, может быть, по рассеянности, «Томми»,— и
я басом поправил его, сказав:
— Санди, Санди мое имя, клянусь Лукрецией!
13
Я вычитал, не помню где, это слово, непогрешимо
веря, что оно означает неизвестный остров. Захохо-
тав, Эстамп схватил меня за ухо и вскричал: «Каково!
Ее зовут Лукрецией, ах ты, волокита! Дюрок, слыши-
те?— закричал он в окно.—Подругу Санди зовут Лук-
реция!»
Лишь впоследствии я узнал, как этот насмешливый,
поверхностный человек отважен и добр,—но в этот
момент я ненавидел его наглые усики.
— Не дразните'мальчика, Эстамп,— ответил Дюрок.
Новое унижение!—от человека, которого я уже сде-
лал своим кумиром. Я вздрогнул, обида стянула мое
лицо, и, заметив, что я упал духом, Эстамп вскочил, сел
рядом со мной и схватил меня за руку, но в этот
момент палуба поддала вверх, и он растянулся на полу.
Я помог ему встать, внутренно торжествуя, но он
выдернул свою руку из моей и живо вскочил сам,
сильно покраснев, отчего я понял, что он самолюбив,
как кошка. Некоторое время он молча и надувшись
смотрел на меня, потом развеселился и продолжал свою
болтовню.
В это время Дюрок прокричал: «Поворот!». Мы выско-
чили и перенесли паруса к левому борту. Так как мы
теперь были под берегом, ветер дул слабее, но все же
мы пошли с сильным боковым креном, иногда с вспле-
сками волны на борту. Здесь пришло мое время де-
ржать руль, и Дюрок накинул на мои плечи свой плащ,
хотя я совершенно не чувствовал холода. «Так дер-
жать»,— сказал Дюрок, указывая румб, и я молодцевато
ответил: «Есть так держать!»
Теперь оба они были в каюте, и я сквозь ветер
слышал кое-что из их негромкого разговора. Как сон он
запомнился мной. Речь шла об опасности, потере, опасе-
ниях,, чьей-то боли, болезни; о том, что «надо точно
узнать». Я должен был крепко держать румпель и
стойко держаться на ногах сам, так как волнение
метало «Эспаньолу», как качель, поэтому за время
вахты своей я думал больше удержать курс, чем что
другое. Но я по-прежнему торопился доплыть, чтобы
наконец узнать, с кем имею дело и для чего. Если бы я
мог, я потащил бы «Эспаньолу» бегом, держа веревку в
зубах.
14
Недолго побыв в каюте, Дюрок вышел, огонь его
пнпиросы направился ко мне, и скоро я различил лицо,
«клонившееся над компасом.
Ну что,— сказал он, хлопая меня по плечу,— вот
мы подплываем. Смотри!
(’лева, в тьме, стояла золотая сеть далеких огней.
— Так это и есть тот дом?—спросил я
— Да. Ты никогда не бывал здесь?
— Нет.
— Ну, тебе есть что посмотреть.
Около получаса мы провели, обходя камни «Трояч-
ки». За береговым выступом набралось едва ветра,
чтобы идти к небольшой бухте, и, когда это было
наконец сделано, я увидел, что мы находимся у склона
садов или рощ, расступившихся вокруг черной, огром-
ной массы, неправильно помеченной огнями в различ-
ных частях. Был небольшой мол, по одну сторону его
покачивались, как я рассмотрел, яхты.
Дюрок выстрелил, и немного спустя явился человек,
ловко поймав причал, брошенный мной. Вдруг разлетел-
ся свет,— вспыхнул на конце мола яркий фонарь, й я
увидел широкие ступени, опускающиеся к воде, яснее
различил рощи.
Тем временем «Эспаньола» ошвартовалась, и я опу-
стил паруса. Я очень устал, но меня не клонило в сон;
напротив,— резко, болезненно-весело и необъятно чувст-
вовал я себя в этом неизвестном углу.
— Что, Ганувер?—спросил, прыгая на мол, Дюрок у
человека, нас встретившего.—Вы нас узнали? Надеюсь.
Идемте, Эстамп. Иди с нами и ты, Санди, ничего не
случится с твоим суденышком. Возьми деньги, а вы,
Том, проводите молодого человека обогреться и устрой-
те его всесторонне, затем вам предстоит путешествие.—
И он объяснил, куда отвести судно.—Пока прощай,
Санди! Вы готовы, Эстамп? Ну, тронемся, и дай бог,
чтобы все было благополучно.
Сказав так, он соединился с Эстампом, и они, сойдя
на землю, исчезли влево, а я поднял глаза на Тома и
увидел косматое лицо с огромной звериной пастью, смот-
ревшее на меня с двойной высоты моего роста, склонив
огромную голову. Он подбоченился Его плечи закрыли
горизонт. Казалось, он рухнет и раздавит меня.
15
Ill
Из его рта, ворочавшего, как жернов соломинку,
пылающую искрами трубку, изошел мягкий, приятный
голосок, подобный струйке воды.
— Ты капитан, что ли?—сказал Том, поворачивая
меня к огню, чтобы рассмотреть.—У, какой синий!
Замерз?
— Черт побери!—сказал я.— И замерз, и голова
идет кругом. Если вас зовут Том, не можете ли вы
объяснить всю эту историю?
— Это какую же такую историю?
Том говорил медленно, как тихий, рассудительный
младенец, и потому было чрезвычайно противно ждать,
когда он договорит до конца.
— Какую же это такую историю? Пойдем-ка, по-
ужинаем. Вот это будет, думаю я, самая хорошая
история для тебя.
С этим его рот захлопнулся — словно упал трап. Он
повернул и пошел на берег, сделав мне рукой знак
следовать за ним.
От берега по ступеням, расположенным полукругом,
мы поднялись в огромную прямую аллею и зашагали
меж рядов гигантских деревьев. Иногда слева и справа
блестел свет, показывая в глубине спутанных растений
колонны или угол фасада с массивным узором карни-
зов. Впереди чернел холм, и, когда мы подошли ближе,
он оказался группой человеческих мраморных фигур,
сплетенных над колоссальной чашей в белеющую, как
снег, группу. Это был фонтан. Аллея поднялась ступе-
нями вверх; еще ступени—мы прошли дальше—указы-
вали поворот влево, я поднялся и прошел арку внутрен-
него двора. В этом большом пространстве, со всех сторон
и над головой ярко озаренном большими окнами, а
также висячими фонарями, увидел я в первом этаже
вторую арку поменьше, но достаточную, чтобы пропу-
стить воз. За ней было светло, как днем; три двери с
разных сторон, открытые настежь, показывали ряд
коридоров и ламп, горевших под потолком. Заведя меня
в угол, где, казалось, некуда уже идти дальше, Том
открыл дверь, и я увидел множество людей вокруг
очагов и плит; пар и жар, хохот и суматоха, грохот и
16
ирнки, энон посуды и плеск воды; здесь были мужчины,
подростки, женщины, и я как будто попал на шумную
II Н'ЩПДЬ.
Постой-ка,— сказал Том,—я поговорю тут с од-
ним человеком,— и отошел, затерявшись. Тотчас я по-
чувствовал, что мешаю,— меня толкнули в плечо, задели
пн ногам, бесцеремонная рука заставила отступить в
riopioiy, а тут женщина стукнула по локтю тазом, и
V । о несколько человек крикнули ворчливо-поспешно,
чтобы я убрался с дороги. Я тронулся в сторону и
столкнулся с поваром, несшимся с ножом в руке, свер-
кал глазами, как сумасшедший. Едва успел он меня
пы ругать, как толстоногая девчонка, спеша, растяну-
лась на скользкой плите с корзиной, и прибой миндаля
подлетел к моим ногам; в то же время трое, волоча
огромную рыбу, отпихнули меня в одну сторону, повара —
в другую и пробороздили миндаль рыбьим хвостом.
Выло весело, одним словом. Я. сказочный богач, стоял,
1ДЖ11П п кармане горсть золотых и беспомощно огляды-
ваясь, пока наконец в случайном разрыве этих спеша-
щих, бегающих, орущих людей не улучил момента отбе-
жать к далекой стене, где сел на табурет и где меня
разыскал Том.
— Пойдем-ка,— сказал он, заметно весело вытирая
рот. На этот раз идти было недалеко; мы пересекли
угол кухни и через две двери поднялись в белый
коридор, где в широком помещении без дверей стояло
несколько коек и простых столов.
— Я думаю, нам не помешают,— сказал Том и,
вытащив из-за пазухи темную бутылку, степенно опро-
кинул ее в рот так, что булькнуло раза три.—Ну-ка
выпей, а там принесут, что тебе надо,— и Том передал
мне бутылку.
Действительно, я в этом нуждался. За два часа
произошло столько событий, а главное,— так было все
это непонятно, что мои нервы упали. Я не был собой;
вернее, одновременно я был в гавани Лисса и здесь, так
что должен был отделить прошлое от настоящего вра-
зумляющим глотком вина, подобного которому не пробо-
вал никогда. В это время пришел угловатый человек с
сдавленным лицом и вздернутым носом, в переднике. Он
положил на кровать пачку вещей и спросил Тома:
17
— Ему, что ли?
Том не удостоил его ответом, а взяв платье, передал
мне, сказав, чтобы я одевался.
— Ты в лохмотьях,— говорил он,— вот мы тебя на-
рядим. Хорошенький ты сделал рейс,— прибавил Том,
видя, что я опустил на тюфяк золото, которое мне было
теперь некуда сунуть на себе.— Прими же приличный
вид, поужинай и ложись спать, а утром можешь от-
правляться куда хочешь.
Заключение этой речи восстановило меня в правах,
а то я уже начинал думать, что из меня будут, как из
глины, лепить, что им вздумается Оба мои пестуна сели
и стали смотреть, как я обнажаюсь. Растерянный, я
забыл о подлой татуировке и, сняв рубашку, только
успел заметить, что Том, согнув голову в бок, трудится
над чем-то очень внимательно.
Взглянув на мою голую руку, он провел по ней
пальцем.
— Ты все знаешь?—пробормотал он, озадаченный, и
стал хохотать, бесстыдно воззрившись мне в лицо.—
Санди! — кричал он, тряся злополучную мою руку.—
А знаешь ли ты, что ты парень с гвоздем?! Вот ловко!
Джон, взгляни сюда, тут ведь написано бесстыднейшим
образом: «Я все знаю»!
Я стоял, прижимая к груди рубашку, полуголый, и
был так взбешен, что крики и хохот пестунов моих
привлекли кучу народа и давно уже шли взаимные,
горячие объяснения —«в чем дело»,— а я только повора-
чивался, взглядом разя насмешников: человек десять
набилось в комнату. Стоял гам: «Вот этот! Все знает!
Покажите-ка ваш диплом, молодой человек».—«Как ва-
рят соус тортю?»—«Эй, эй, что у меня в руке?»—«Слу-
шай, моряк, любит ли Тильда Джона?»—«Ваше образо-
вание, объясните течение звезд и прочие планеты!»—
Наконец, какая-то замызганная девчонка с черным,
как у воробья, носом, положила меня на обе лопатки,
пропищав:—«Папочка, не знаешь ты, сколько трижды
три?»
Я подвержен гневу, и если гнев взорвал мою голову,
не много надо, чтобы, забыв все, я рванулся в кипящей
тьме неистового порыва дробить и бить что попало.
Ярость моя была ужасна. Заметив это, насмешники
18
(irtcc ryпились, кто-то сказал: «Как побледнел, бедняжка,
rHViuc видно, что над чем-то задумался». Мир посинел
дни меня, и, не зная, чем запустить в толпу, я схватил
111411100 попавшееся—горсть золота, швырнув ее с такой
t-иной, что половина людей выбежала, хохоча до упаду.
Ужи я лез на охватившего мои руки Тома, как вдруг
стихло! пошел человек лет двадцати двух, худой и
примой, очень меланхоличный и прекрасно одетый.
Кто бросил деньги?—сухо спросил он.
Все умолкли, задние прыскали, а Том, смутясь было,
но тотчас развеселясь, рассказал, какая была история.
— В самом деле, есть у него на руке эти слова,—
сказал Том,—покажи руку, Санди, что там, ведь с
тобой просто шутили.
Вошедший был библиотекарь владельца дома Поп, о
чем я узнал после.
— Соберите ему деньги,—сказал Поп, потом подо-
шел ко мне и заинтересованно осмотрел мою руку.—Это
ini написали сами?
— Я был бы последний дурак,— сказал я.— Надо
мной издевались, над пьяным, напоили меня.
— Так... а все-таки — может быть, хорошо все
знать.— Поп, улыбаясь, смотрел, как я гневно одеваюсь,
как тороплюсь обуться. Только теперь немного успокаи-
ваясь, я заметил, что эти вещи — куртка, брюки, сапоги
и белье—были, хотя скромного покроя, но прекрасного
качества, и, одеваясь, я чувствовал себя, как рука в
теплой мыльной пене.
— Когда вы поужинаете,—сказал Поп,— пусть Том
пришлет Паркера, а Паркер пусть отведет вас наверх.
Вас хочет видеть Ганувер, хозяин. Вы моряк и, должно
быть, храбрый человек,— прибавил он, подавая мне
собранные мои деньги.
— При случае в грязь лицом не ударю,—сказал я,
упрятывая свое богатство.
Поп посмотрел на меня, я—на него. Что-то мелькну-
ло в его глазах,— искра неизвестных соображений.
«Это хорошо, да.-»— сказал он и, странно взглянув,
ушел. Зрители уже удалились; тогда подвели меня за
рукав к столу, Том показал на поданный ужин. Ку-
шанья были в тарелках, но вкусно ли,—я не понимал,
хотя съел все. Есть не торопился. Том вышел, и, остав-
19
шись один, я пытался вместе с едой усвоить происходя-
щее. Иногда волнение поднималось с такой силой, что
ложка не попадала в рот. В какую же я попал
историю,— и что мне предстоит дальше?! Или был прав
бродяга Боб Перкантри, который говорил, что «если
случай поддел тебя на вилку, знай, что перелетишь на
другую».
Когда я размышлял об этом, во мне мелькнули
чувство сопротивления и вопрос: «А что, если, поужинав,
я надену шапку, чинно поблагодарю всех и гордо,
таинственно отказываясь от следующих, видимо, гото-
вых подхватить «вилок», выйду и вернусь на «Эспаньо-
лу», где на всю жизнь случай этот так и останется
«случаем», о котором можно вспоминать целую жизнь,
делая какие угодно предположения относительно «мог-
шего быть» и «неразъясненного сущего». Как я предста-
вил это, у меня словно выхватили из рук книгу,
заставившую сердце стучать, на интереснейшем месте.
Я почувствовал сильную тоску и, действительно, случись
так, что мне велели бы отправляться домой, я, вероятно,
лег бы на пол и стал колотить ногами в совершенном
отчаянии.
Однако ничего подобного пока мне не предстояло,—
напротив, случай, или как там ни называть это, про-
должал вить свой вспыхивающий шнур, складывая его
затейливой петлей под моими ногами. За стеной,— а,
как я сказал, помещение было без двери,—ее заменял
сводчатый широкий проход,— несколько человек, оста-
новись или сойдясь случайно, вели разговор, непонят-
ный, но интересный,— вернее, он был понятен, но я не
знал, о ком речь. Слова были такие:
— Ну что, опять, говорят, свалился?!
— Было дело, попили. Споят его, как пить дать, или
сам сопьется.
— Да уж спился.
— Ему пить нельзя; а все пьют, такая компания.
— А эта шельма Дигэ чего смотрит?
— А ей-то что?!
— Ну, как что! Говорят, они в большой дружбе или
просто амуры, а может быть, он на ней женится.
— Я слышал, как она говорит: «Сердце у вас здоро-
вое; вы, говорит, очень здоровый человек, не то, что я».
20
Значит — пей, значит, можно пить, а всем извест-
но, ч г<> доктор сказал: «Вам вино я воспрещаю безуслов-
но Ч то хотите, хоть кофе, но от вина вы можете
о ни 11 имея сердце с пороком».
Сердце с пороком, а завтра соберется двести
•и loiK-i,, сели нс больше. Заказ у нас на двести. Как тут
HO ПИП.?
Нудь у меня такой домина, я пил бы на радостях.
Л что? Видел ты что-нибудь?
— Разно увидишь? По-моему, болтовня, один сплош-
ной < чух. Никто ничего не видал. Есть, правда, некото-
рые) комнаты закрытые, но пройдешь все этажи,— нигде
ничего нет.
— Да, поэтому это есть секрет.
— А зачем секрет?
— Дурак! Завтра все будет открыто, понимаешь?
Тор । ество будет, торжественно это надо сделать, а не
io чго кукиш в кармане. Чтобы было согласное впечат-
ич|11е, Я кое что слышал, да не тебе скажу.
— Стану ли я еще тебя спрашивать?!
Они поругались и разошлись. Только утихло, как
послышался голос Тома; ему отвечал серьезный голос
старика. Том сказал:
— Все здесь очень любопытны, а я, пожалуй, любо-
пытнее всех. Что за беда? Говорят, вы думали, что вас
никто не видит. А видел — и он клянется — Кваль;
Кваль клянется, что с вами шла из-за угла, где стек-
лянная лестница, молоденькая такая уховертка, и лицо
покрыла платком.
Голос, в котором было больше мягкости и терпения,
чем досады, ответил:
— Оставьте это, Том, прошу вас. Мне ли, старику,
заводить шашни. Кваль любит выдумывать.
Тут они вышли и подошли ко мне,— спутник подо-
шел ближе, чем Том. Тот остановился у входа, сказал:
— Да, не узнать парня. И лицо его стало другое,
как поел. Видели бы вы, как он потемнел, когда
прочитали его скоропечатную афишу.
Паркер был лакей,—я видел такую одежду, как у
него, на картинах. Седой, остриженный, слегка лысый,
плотный человек этот в белых чулках, синем фраке и
открытом жилете носил круглые очки, слегка прищури-
21
вал глаза, когда смотрел поверх стекол. Умные морщи-
нистые черты бодрой старухи, аккуратный подбородок
и мелькающее сквозь привычную работу лица внутрен-
нее спокойствие заставили меня думать, не есть ли
старик главный управляющий дома, о чем я его и
спросил. Он ответил:
— Кажется, вас зовут Сандерс. Идемте, Санди, и
постарайтесь не производить меня в высшую должность,
пока вы здесь не хозяин, а гость.
Я осведомился, не обидел ли я его чем-нибудь.
— Нет,— сказал он,— но я не в духе и буду приди-
раться ко всему, что вы мне скажете. Поэтому вам
лучше молчать и не отставать от меня.
Действительно, он шел так скоро, хотя мелким ша-
гом, что я следовал за ним с напряжением.
Мы прошли коридор до половины и повернули в
проход, где за стеной, помеченная линией круглых
световых отверстий, была винтовая лестница. Взбираясь
по ней, Паркер дышал хрипло, но и часто, однако
быстроты не убавил. Он открыл дверь в глубокой
каменной нише, и мы очутились среди пространств,
сошедших, казалось, из стран великолепия воедино,—
среди пересечения линий света и глубины, восставших
из неожиданности. Я испытывал, хотя тогда не пони-
мал этого, как может быть тронуто чувство формы,
вызывая работу сильных впечатлений пространства и
обстановки, где невидимые руки поднимают все выше и
озареннее само впечатление. Это впечатление внезапной
прекрасной формы было остро и ново. Все мои мысли
выскочили, став тем, что я видел вокруг. Я не подозре-
вал, что линии, в соединении с цветом и светом, могут
улыбаться, останавливать, задержать вздох, изменить
настроение, что они могут произвести помрачение вни-
мания и странную неуверенность членов.
Иногда я замечал огромный венок мраморного ками-
на, воздушную даль картины или драгоценную мебель в
тени китайских чудовищ. Видя все, я не улавливал
почти ничего. Я не помнил, как мы поворачивали, где
шли. Взглянув под ноги, я увидел мраморную резьбу
лент и цветов. Наконец Паркер остановился, расправил
плечи и, подав грудь вперед, ввел меня за пределы
огромной двери. Он сказал:
22
('пнди, которого вы желали видеть,— вот он,—
init’M исчез. Я обернулся — его не было.
Подойдите-ка сюда, Санди,—устало сказал кто-то.
>1 огляделся, заметив в туманно-синем, озаренном
г норм у пространстве, полном зеркал, блеска и мебели,
могкол мео человек, расположившихся по диванам и
п|х-слпм с лицами, повернутыми ко мне. Они были
I-. Ц||пм лн1.1, образуя неправильный круг. Вглядываясь,
I к >О1.| падать, кто сказал «подойдите*, я обрадовался,
Уин (- и Дюрока с Эстампом; они стояли, куря, подле
камина и делали мне знаки приблизиться. Справа в
(н> л мной качалке полулежал человек лет двадцати
кнсьми, с бледным, приятным лицом, завернутый в плед,
< попязкой на голове. Слева сидела женщина. Около нее
стоял Поп. Я лишь мельком взглянул на женщину, так
как сразу увидел, что она очень красива, и оттого
смутился. Я никогда не помнил, как женщина одета,
кт ы.1 она ни была, так и теперь мог лишь заметить в
<с гомпых волосах белые искры и то, что она охвачена
прекрасным синим рисунком хрупкого очертания. Когда
я отвернулся, я снова увидел ее лицо про себя,—
немного длинное, с ярким маленьким ртом и большими
глазами, смотрящими как будто в тени.
— Ну, скажи, что ты сделал с моими друзьями?—
произнес закутанный человек, морщась и потирая ви-
сок.— Они, как приехали на твоем корабле, так не
перестают восхищаться твоей особой. Меня зовут Гану-
нср; садись, Санди, ко мне поближе.
Он указал кресло, в которое я и сел,—не сразу, так
как оно все поддавалось и поддавалось подо мной, но
наконец укрепился.
— Итак,—сказал Ганувер, от которого слегка пахло
вином,—ты любишь «море и ветер»!
Я молчал.
— Не правда ли, Дигэ, какая сила в этих простых
словах?!—сказал Ганувер молодой даме.—Они встреча-
ются, как две волны.
Тут я заметил остальных. Это были двое немолодых
людей. Один — нервный человек с черными баками, в
пенсне с широким шнурком. Он смотрел выпукло, как
кукла, не мигая и как-то странно дергая левой щекой.
Его белое лицо в черных баках, выбритые губы, имев-
23
шие слегка надутый вид, и орлиный нос, казалось,
подсмеиваются. Он сидел, согнув ногу треугольником на
колене другой, придерживая верхнее колено прекрасны-
ми матовыми руками и рассматривая меня с легким
сопением. Второй был старше, плотен, брит и в очках.
— Волны и эскадрильи!—громко сказал первый из
них, не изменяя выражения лица и воззрясь на меня,
рокочущим басом.—Бури и шквалы, брасы и контраба-
сы, тучи и циклоны; цейлоны, абордаж, бриз, муссон,
Смит и Вессон!
Дама рассмеялась. Улыбнулись все остальные, толь-
ко Дюрок остался,— с несколько мрачным лицом,—
безучастным к этой шутке и, видя, что я вспыхнул,
перешел ко мне, сев между мною и Ганувером.
— Что ж,— сказал он, кладя мне на плечо руку,—
Санди служит своему призванию, как может. Мы еще
поплывем, а?
— Далеко поплывем,—сказал я, обрадованный, что
у меня есть защитник.
Все снова стали смеяться, затем между ними произо-
шел разговор, в котором я ничего не понял, но чувство-
вал, что говорят обо мне,— легонько подсмеиваясь или
серьезно — я не разобрал. Лишь некоторые слова, вроде
«приятное исключение», «колоритная фигура», «стиль»,
запомнились мне в таком странном искажении смысла,
что я отнес их к подробностям моего путешествия с
Дюроком и Эстампом.
Эстамп обратился ко мне, сказав:
— А помнишь, как ты меня напоил?
— Разве вы напились?
— Ну как же, я упал и здорово стукнулся головой
о скамейку. Признавайся,—«огненная вода», «клянусь
Лукрецией!»,— вскричал он,—честное слово, он поклял-
ся Лукрецией! К тому же, он «все знает»—честное
слово!
Этот предательский намек вывел меня из глупого
оцепенения, в котором я находился; я подметил каверз-
ную улыбку Попа, поняв, что это он рассказал о моей
руке, и меня передернуло.
Следует упомянуть, что к этому моменту я был
чрезмерно возбужден резкой переменой обстановки и
обстоятельств, неизвестностью, что за люди вокруг и что
24
путч со мной дальше, а также наивной, но твердой
ун<’|н'||||ост1>ю, что мне предстоит сделать нечто особое
itMi'inio к стенах этого дома, иначе я не восседал бы в
ком блестящем обществе. Если мне не говорят, что от
м«ня требуется,—тем хуже для них: опаздывая, они,
пмть может, рискуют. Я был высокого мнения о своих
силах. Уже я рассматривал себя, как часть некой
io юрин. концы которой запрятаны. Поэтому, не перево-
зи пуха, сдавленным голосом, настолько выразитель-
ным. что каждый намек достигал цели, я встал и
отрапортовал:
- Если я что-нибудь «знаю», так это следующее.
Приметьте. Я знаю, что никогда не буду насмехаться
над человеком, если он у меня в гостях и я перед тем
делил с ним один кусок и один глоток. А главное,—
med. я разорвал Попа глазами на мелкие куски, как
бумажку,— я знаю, что никогда не выболтаю, если
чзо побудь увижу случайно, пока не справлюсь, прият-
но ли что будет кое-кому.
Сказан гак, я сел. Молодая дама, пристально по-
смотрев на меня, пожала плечами. Все смотрели на
меня.
— Он мне нравится,— сказал Ганувер,— однако не
надо ссориться, Санди.
— Посмотри на меня,— сурово сказал Дюрок; я по-
смотрел, увидел совершенное неодобрение и был рад
провалиться сквозь землю.— С тобой шутили и ничего
более. Пойми это!
Я отвернулся, взглянул на Эстампа, затем на Попа.
Эстамп, нисколько не обиженный, с любопытством смот-
рел на меня, потом, щелкнув пальцами, сказал: «Ба!»—
и заговорил с неизвестным в очках. Поп, выждав, когда
утих смешной спор, подошел ко мне.
— Экий вы горячий, Санди,—сказал он.—Ну, здесь
нет ничего особенного, не волнуйтесь, только впредь
обдумывайте ваши слова. Я вам желаю добра.
За все это время мне, как птице на ветке, был чуть
заметен в отношении всех здесь собравшихся некий,
очень замедленно проскальзывающий между ними тон
выражаемой лишь взглядами и движениями тайной
зависимости, подобной ускользающей из рук паутине.
Сказался ли это преждевременный прилив нервной
25
:илы, перешедшей с годами в способность верно угады-
вать отношение к себе впервые встречаемых людей,— но
голько я очень хорошо чувствовал, что Ганувер думает
одинаково с молодой дамой, что Дюрок, Поп и Эстамп
этделены от всех, кроме Ганувера, особым, неизвестным
ине, настроением и что, с другой стороны,— дама, чело-
век в пенсне и человек в очках ближе друг к другу, а
первая группа идет отдаленным кругом к неизвестной
цели, делая вид, что остается на места Мне знакомо
преломление воспоминаний,—значительную часть этой
нервной картины я приписываю развитию дальнейших
событий, к которым я был причастен, но убежден, что
ге невидимые лучи состояний отдельных людей и групп
геперешнее ощущение хранит верно.
Я впал в мрачность от слов Попа; он уже отошел.
— С вами говорит Ганувер,— сказал Дюрок; встав, я
подошел к качалке.
Теперь я лучше рассмотрел этого человека, с блестя-
щими, черными глазами, рыжевато-курчавой головой и
грустным лицом, на котором появилась редкой красоты
гонкая и немного больная улыбка. Он всматривался
гак, как будто хотел порыться в моем мозгу, но, видимо,
говоря со мной, думал о своем, очень, может быть,
неотвязном и трудном, так как скоро перестал смотреть
на меня, говоря с остановками:
— Так вот, мы это дело обдумали и решили, если ты
кочешь. Ступай к Попу, в библиотеку, там ты будешь
разбирать...— Он не договорил, что разбирать.— Нравит-
ся он вам, Поп? Я знаю, что нравится. Если он немного
скандалист, то это полбеды. Я сам был такой. Пу, иди.
Не бери себе в поверенные вино, милый ди-Сантильяно.
Шкиперу твоему послан приятный воздушный поцелуй;
все в порядке.
Я тронулся, Ганувер улыбнулся, потом крепко сжал
губы и вздохнул. Ко мне снова подошел Дюрок, желая
что-то сказать, как раздался голос Дигэ:
— Этот молодой человек не в меру строптив.
Я не знал, что она хотела сказать этим. Уходя с
Попом, я отвесил общий поклон и, вспомнив, что ничего
«е сказал Гануверу, вернулся. Я сказал, стараясь не
эыть торжественным, но все же слова мои прозвучали,
как команда в игре в солдатики.
26
Позвольте принести вам искреннюю благодар-
н<>1 и. Я очень рад работе, эта работа мне очень нравит-
ГИ Нудите здоровы.
Читем я удалился, унося в глазах добродушный
hiiuoic Гн ну пера и думая о молодой даме с глазами в
к'ни. Я мог бы теперь без всякого смущения смотреть в
е<> приxoi-ливо-красивое лицо, имевшее выражение, как
у е кнкчсп, которому быстро и тайно шепчут на ухо.
IV
Мы перешли электрический луч, падавший сквозь
нысокую дверь на ковер неосвещенной залы, и, пройдя
далее коридором, попали в библиотеку. С трудом удер-
л.пиался я от желания идти на носках — так я казался
сим <•<•<><• громок и неуместен в стенах таинственного
июрца. Нечего говорить, что я никогда не бывал не
lo'ii.i.o и таких зданиях, хотя о них много читал, но
иг был даже в обыкновенной красиво обставленной
(.вартире Я шел разинув рот. Поп вежливо направлял
меня, но, кроме «туда», «сюда», не говорил ничего. Очу-
тившись в библиотеке — круглой зале, яркой от света
огней, в хрупком, как цветы, стекле,— мы стали друг к
другу лицом и уставились смотреть,— каждый на новое
для него существо. Поп был несколько в замешательст-
ве, но привычка владеть собой скоро развязала ему
язык.
— Вы отличились,—сказал он,— похитили судно;
славная штука, честное слово!
— Едва ли я рисковал,— ответил я,—мой шкипер,
дядюшка Гро, тоже, должно быть, не в накладе. А
скажите, почему они так торопились?
— Есть причины!—Поп подвел меня к столу с кни-
гами и журналами.— Не будем говорить сегодня о
библиотеке,—продолжал он, когда я уселся.—Правда,
что я за эти дни все запустил,—материал задержался,
но нет времени. Знаете ли вы, что Дюрок и другие в
восторге? Они находят вас., вы., одним словом, вам
повезло. Имели ли вы дело с книгами?
— Как же,—сказал я, радуясь, что могу, наконец,
удивить этого изящного юношу.—Я читал много книг.
27
Возьмем, например, «Роб-Роя» или «Ужас таинственных
гор»; потом «Всадник без головы»...
— Простите,— перебил он,— я заговорился, но дол-
жен идти обратно. Итак, Санди, завтра мы с вами
приступим к делу, или, лучше,— послезавтра. А пока я
вам покажу вашу комнату.
— Но где же я и что это за дом?
— Не бойтесь, вы в хороших руках,—сказал Поп.—
Имя хозяина Эверест Ганувер, я—его главный поверен-
ный в некоторых особых делах. Вы не подозреваете,
каков этот дом.
— Может ли быть,— вскричал я,—что болтовня на
«Мелузине» сущая правда?
Я рассказал Попу о вечернем разговоре матросов.
— Могу вас заверить,—сказал Поп,—что относи-
тельно Ганувера все это выдумка, но верно, что такого
другого дома нет на земле Впрочем, может быть, вы
завтра увидите сами. Идемте, дорогой Санди, вы, конеч-
но, привыкли ложиться рано и устали. Осваивайтесь с
переменой судьбы.
«Творится невероятное»,— подумал я, идя за ним в
коридор, примыкавший к библиотеке, где были две
двери.
— Здесь помещаюсь я,—сказал Поп, указывая одну
дверь, и, открыв другую, прибавил:—А вот ваша ком-
ната. Не робейте, Санди, мы все люди серьезные и
никогда не шутим в делах,— сказал он, видя, что
я, смущенный, отстал.— Вы ожидаете, может быть,
что я введу вас в позолоченные чертоги (а я как раз
так и думал)? Далеко нет. Хотя жить вам будет здесь
хорошо.
Действительно, это была такая спокойная и большая
комната, что я ухмыльнулся. Она не внушала того
доверия, какое внушает настоящая ваша собственность,
например, перочинный нож, но так приятно охватывала
входящего. Пока что я чувствовал себя гостем этого
отличного помещения с зеркалом, зеркальным шкапом,
ковром и письменным столом, не говоря о другой мебели.
Я шел за Попом с сердцебиением. Он толкнул дверь
вправо, где в более узком пространстве находилась
кровать и другие предметы роскошной жизни. Все это с
изысканной чистотой и строгой приветливостью призы-
28
ин'n> меня бросить последний взгляд на оставляемого
..... дядюшку Гро.
>1 думаю, вы устроитесь,— сказал Поп, оглядывая
|||>м«'Щ<'1111о.— Несколько тесновато, но рядом библиоте-
ка, г до вы можете быть сколько хотите. Вы пошлете за
«моим чемоданом завтра.
О да,— сказал я, нервно хихикнув.—Пожалуй,
'ни гак, И чемодан и все прочее.
У нас много вещей?—благосклонно спросил он.
Кик же!—ответил я.—Одних чемоданов с ворот-
ничками и смокингами около пяти.
Пять?..— Он покраснел, отойдя к стене у стола,
где висел шнур с ручкой, как у звонка.—Смотрите,
Синди, как нам будет удобно есть и пить: если вы
потянете шнур один раз,—по лифту, устроенному в
«-гене, поднимется завтрак. Два раза — обед, три раза—
। ни; чай, вино, кофе, папиросы вы можете получить
когда угодно, пользуясь этим телефоном.— Он растолко-
н|| । мне. как нюнить в телефон, затем сказал в блестя-
щую грубку:—Алло! Что? Ого, да, здесь новый жилец.—
Поп обернулся ко мне.— Что вы желаете?
— Пока ничего,—сказал я с стесненным дыхани-
«<м.— Как же едят в стене?
— Боже мой!—Он встрепенулся, увидев, что бронзо-
вые часы письменного стола указывают 12.—Я должен
идти. В стене не едят, конечно, но... но открывается люк,
и вы берете. Это очень удобно, как для вас, так и для
слуг... Решительно ухожу, Санди. Итак, вы—на месте, и
я спокоен. До завтра.
Поп быстро вышел; еще более быстрыми услышал я
в коридоре его шаги.
V
Итак, я остался один.
Было от чего сесть. Я сел на мягкий, предупре-
дительно пружинистый стул; перевел дыхание. Поти-
киванье часов вело многозначительный разговор с ти-
шиной.
Я сказал: «Так, здорово. Это называется влипнуть.
Интересная история».
29
Обдумать что-нибудь стройно у меня не было сил.
Едва появилась связная мысль, как ее честью просила
выйти другая мысль. Все вместе напоминало кручение
пальцами шерстяной нитки. Черт побери!—сказал я
наконец, стараясь во что бы то ни стало овладеть собой,
и встал, жаждя вызвать в душе солидную твердость.
Получилась смятость и рыхлость. Я обошел комнату,
механически отмечая:—Кресло, диван, стол, шкап, ко-
вер, картина, шкап, зеркало.—Я заглянул в зеркало.
Там металось подобие франтоватого красного мака с
блаженно-перекошенными чертами лица. Они достаточ-
но точно отражали мое состояние. Я обошел все поме-
щение, снова заглянул в спальню, несколько раз подхо-
дил к двери и прислушивался, не идет ли кто-нибудь,
с новым смятением моей душе. Но было тихо. Я еще не
переживал такой тишины—отстоявшейся, равнодуш-
ной и утомительной. Чтобы как-нибудь перекинуть мост
меж собой и новыми ощущениями, я вынул свое богат-
ство, сосчитал монеты,— тридцать пять золотых мо-
нет,—но почувствовал себя уже совсем дико. Фантазия
моя обострилась так, что я отчетливо видел сцены
самого противоположного значения. Одно время я был
потерянным наследником знатной фамилии, которому
еще не находят почему-то удобным сообщить о его
величии. Контрастом сей блистательной гипотезе яви-
лось предположение некой мрачной затеи, и я не менее
основательно убедил себя, что стоит заснуть, как кро-
вать нырнет в потайной трап, где при свете факелов
люди в масках приставят мне к горлу отравленные
ножи. В то же время врожденная моя предусмотритель-
ность, держа в уме все слышанные и замеченные обсто-
ятельства, тянула к открытиям по пословице «куй
железо, пока горячо», Я вдруг утратил весь свой жиз-
ненный опыт, исполнившись новых чувств с крайне
занимательными тенденциями, но вызванными все же
бессознательной необходимостью действия в духе своего
положения.
Слегка помешавшись, я вышел в библиотеку, где
никого не было, и обошел ряды стоящих перпендику-
лярно к стенам шкапов. Время от времени я нажимал
что-нибудь: дерево, медный гвоздь, резьбу украшений,
холодея от мысли, что потайной трап окажется на том
30
MOT-iT. где л стою. Вдруг я услышал шаги, голос женщи-
ны, ски пиниий: «Никого нет»,— и голос мужчины, под-
। н«||ди11ший это угрюмым мычанием. Я испугался—
мн гнулся, прижавшись к стене между двух шкапов, где
|<нн< но был виден, но, если бы вошедшие сделали пять
ншгоп и эту сторону,—новый помощник библиотекаря,
(и и ди Пруэль, явился бы их взору, как в засаде. Я
luloli пыл скрыться в ореховую скорлупу, и мысль о
пн лиг. очень большом, с глухой дверью без стекол была
при таком положении совершенно разумной. Дверца
iiiiciiiui нс была прикрыта совсем плотно, так что я
оггпщил ее ногтями, думая хотя стать за ее прикрыти-
ем, («ли шкап окажется полон. Шкап должен был быть
полон,— в этом я давал себе судорожный отчет, и,
однако, он оказался пуст, спасительно пуст. Его глуби-
на была достаточной, чтобы стать рядом троим. Ключи
I исели внутри. Нс касаясь их, чтобы не звякнуть, я
притянул дверь за внутреннюю планку, отчего шкап
момен Г.1Л1.1Ю осветился, как телефонная будка. Но здесь
не ьыло телефона, не было ничего. Одна лакированная
геометрическая пустота. Я не прикрыл двери плотно,
опять-таки опасаясь шума, и стал, весь дрожа, прислу-
шиваться. Все это произошло значительно быстрее, чем
сказано, и, дико оглядываясь в своем убежище, я
услышал разговор вошедших людей.
Женщина была Дигэ,— с другим голосом я никак
но смешал бы ее замедленный голос особого оттен-
ка, который бесполезно передавать, по его лишь ей
присущей хладнокровной музыкальности. Кто мужчи-
на —догадаться не составляло особого труда: мы не
забываем голоса, язвившего нас. Итак, вошли Галуэй
и Дигэ.
— Я хочу взять книгу,—сказала она подчеркнуто
громко. Они переходили с места на место.
— Но здесь, действительно, нет никого,—проговорил
Галуэй.
— Да. Так вот,— она словно продолжала оборван-
ный разговор,—это непременно случится.
— Ого!
— Да. В бледных тонах. В виде паутинных душев-
ных прикосновений. Негреющее осеннее солнце.
— Если это не самомнение.
31
— Я ошибаюсь?! Вспомни, мой милый, Ричарда Брю-
са. Это так естественно для него.
— Так. Дальше!—сказал Галуэй.— А обещание?
— Конечно. Я думаю, через нас. Но не говорите
Томсону.— Она рассмеялась. Ее смех чем-то оскорбил
меня.— Его выгоднее для будущего держать на втором
плане. Мы выделим его при удобном случае. Наконец
просто откажемся от него, так как положение перешло
к нам. Дай мне какую-нибудь книгу... на всякий слу-
чай... Прелестное издание,— продолжала Дигэ тем же
намеренно громким голосом, но, расхвалив книгу, пере-
шла опять в сдержанный тон:—Мне показалось, долж-
но быть. Ты уверен, что не подслушивают? Так вот, меня
беспокоят... эти... эти.
— Кажется, старые друзья; кто-то кому-то спас
жизнь или в этом роде,— сказал Галуэй.— Что могут
они сделать, во всяком случае?!
— Ничего, но это сбивает.
Далее я не расслышал.
— Заметь. Однако пойдем, потому что твоя новость
требует размышления. Игра стоит свеч. Тебе нравится
Ганувер?
— Идиот!
— Я задал неделовой вопрос, только и всего.
— Если хочешь знать. Даже скажу больше,— не
будь я так хорошо вышколена и выветрена, в складках
сердца где-нибудь мог бы завестись этот самый мик-
роб,— страстишка. Но бедняга слишком... последнее пе-
ревешивает. Втюриться совершенно невыгодно.
— В таком случае,— заметил Галуэй,—я спокоен
за исход предприятия Эти оригинальные мысли при-
дают твоему отношению необходимую убедительность,
совершенствуют ложь. Что же мы будем говорить Том-
сону?
— То же, что и раньше. Вся надежда на тебя,
дядюшка «Вас-ис-дас». Только он ничего не сделает.
Этот кинематографический дом выстроен так конспира-
тивно, как не снилось никаким Медичи.
— Он влопается.
— Не влопается. За это-то я ручаюсь. Его ум стоит
моего,— по своей линии.
— Идем. Что ты взяла?
32
>1 поищу, нет ли... Замечательно овладеваешь
< <itit>п, читал такие книги.
Ангел мой, сумасшедший Фридрих никогда не
ihhhiciui бы своих книг, если бы прочел только тебя.
Ди1"» перешла часть пространства, направляясь в
мою сторону. Ее быстрые шаги, стихнув, вдруг зазвуча-
UII, । и. показалось мне, почти у самого шкапа. Каким
ин bi.iл । новичком в мире людей, подобных жителям
uno дома, но тонкий мой слух, обостренный волнения-
ми этого дня, фотографически точно отметил сказанные
г пони и вылущил из непонятного все подозрительные
мег га. Легко представить, что могло произойти в случае
открытия меня здесь. Как мог осторожно и быстро, я
говеем прикрыл щели двери и прижался в угол. Но
iiini'H остановились па другом месте. Не желая испы-
тать сков* такой страх, я бросился шарить вокруг, ища
вы хода — куда!—хотя бы в стену. И тут я заметил
гпрлнл .и себя, в той стороне, где находилась стена,
ih мо металлическую защелку неизвестного назначе-
ния, Я нажил се вниз, вверх, вправо, в отчаянии, с
смолой надеждой, что пространство расширится,— без-
результатно. Наконец, я повернул ее влево. И произош-
ло,— ну, не прав ли я был в самых сумасбродных
соображениях своих?—произошло то, что должно было
произойти здесь. Стена шкапа бесшумно отступила
назад, напугав меня меньше, однако, чем только что
слышанный разговор, и я скользнул на блеск узкого,
длинного, как квартал, коридора, озаренного электри-
чеством, где было, по крайней мере, куда бежать. С
неистовым восторгом повел я обеими руками тяжелый
вырез стены на прежнее место, но он пошел, как на
роликах, и так как он был размером точно в разрез
коридора, то не осталось никакой щели. Сознательно я
прикрыл его так, чтобы не открыть даже мне самому. Ход
исчез. Меж мной и библиотекой стояла глухая стена.
VI
Такое сожжение кораблей немедленно отозвалось в
сердце и уме,— сердце перевернулось, и я увидел, что
поступил опрометчиво. Пробовать снова открыть стену
2 «Вокруг Центральных озер»
33
библиотеки не было никаких оснований,—перед глаза-
ми моими был тупик, выложенный квадратным камнем,
который не понимал, что такое «Сезам», и не имел
пунктов, вызывающих желание нажать их. Я сам за-
хлопнул себя. Но к этому огорчению примешивался
возвышенный полустрах (вторую половину назовем ли-
кование)— быть одному в таинственных запретных мес-
тах. Если я чего опасался, то единственно — большого
труда выбраться из тайного к явному; обнаружение
меня здесь хозяевами этого дома я немедленно смягчил
бы рассказом о подслушанном разговоре и вытекающем
отсюда желании скрыться. Даже не очень сметливый
человек, услышав такой разговор, должен был настро-
иться подозрительно. Эти люди, ради целей,— откуда
мне знать—каких?—беседовали секретно, посмеиваясь.
Надо сказать, что заговоры вообще я считал самым
нормальным явлением и был бы очень неприятно задет
отсутствием их в таком месте, где обо всем надо
догадываться; я испытывал огромное удовольствие,—
более,— глубокое интимное наслаждение, но оно, благо-
даря крайне напряженному сцеплению обстоятельств,
втянувших меня сюда, давало себя знать, кроме быстро-
го вращения мыслей, еще дрожью рук и колен; даже
когда я открывал, а потом закрывал рот, зубы мои
лязгали, как медные деньги. Немного постояв, я осмот-
рел еще раз этот тупик, пытаясь установить, где и как
отделяется часть стены, но не заметил никакой щели.
Я приложил ухо, не слыша ничего, кроме трений о
камень самого уха, и, конечно, не постучал. Я не знал,
что происходит в библиотеке. Быть может, я ждал
недолго, может быть, прошло лишь пять, десять минут,
но, как это бывает в таких случаях, чувства мои
опередили время, насчитывая такой срок, от которого
нетерпеливой душе естественно переходить к действию.
Всегда, при всех обстоятельствах, как бы согласно я ни
действовал с кем-нибудь, я оставлял кое-что для себя и
теперь тоже подумал, что надо воспользоваться свобо-
дой в собственном интересе, вдосталь насладиться ис-
следованиями. Как только искушение завиляло хвостом,
уже не было для меня удержу стремиться всем сущест-
вом к сногсшибательному соблазну. Издавна страстью
моей было бродить в неизвестных местах, и я думаю,
м
*н<| судьба многих воров обязана тюремной решеткой
ног ->тому самому чувству, которому все равно,—чердак
ши пустырь, дикие острова или неизвестная чужая
«паргирл. Как бы там ни было, страсть проснулась,
пып-рала, и я решительно поспешил прочь.
Коридор был в ширину с полметра да еще, пожалуй,
н дюйма четыре сверх того; в вышину же достигал
|< ||.|р<?)| метров; таким образом, он представлялся длин-
ной, как тротуар, скважиной, в дальний конец которой
iii.uk» так же странно и узко смотреть, как в глубокий
колодец. По разным местам этого коридора, слева и
скрина, виднелись темные вертикальные черты—двери
пли сторонние проходы, стынущие в немом свете. Дале-
кий конец звал, и я бросился навстречу скрытым
чу к'дейстнепным таинствам.
(’ гены коридора были выложены снизу до половины
коричневым кафелем, пол — серым и черным в шашеч-
ном порядке, а белый свод, как и остальная часть стен
-ю । лф< чл. на правильном расстоянии друг от друга
cel выгнутыми круглыми стеклами, прикрывающи-
ми • лек грлчсские лампы. Я прошел до первой верти-
кальной черты слева, принимая ее за дверь, но вблизи
увидел, что это узкая арка, от которой в темный,
неведомой глубины низ сходит узкая витая лестница с
сквозными чугунными ступенями и медными перилами.
Оставив исследование этого места, пока не обегу воз-
можно большего пространства, чтобы иметь сколько-ни-
будь общий взгляд для обсуждения похождений в
дальнейшем, я поторопился достигнуть отдаленного
конца коридора, мельком взглядывая на открывающие-
ся по сторонам ниши, где находил лестницы, подобные
первой, с той разницей, что некоторые из них вели
вверх. Я не ошибусь, если обозначу все расстояние от
конца до конца прохода в 250 футов, и когда я
пронесся по всему расстоянию, то, обернувшись, увидел,
что в конце, оставленном мной, ничто не изменилось,
следовательно, меня не собирались ловить
Теперь я находился у пересечения конца прохода
другим, совершенно подобным первому, под прямым
углом. Как влево, так и вправо открывалась новая
однообразная перспектива, все так же неправильно
помеченная вертикальными чертами боковых ниш.
2*
35
Здесь мной овладело, так сказать, равновесие намере-
ния, потому что ни в одной из предстоящих сторон или
крыльев поперечного прохода не было ничего отличаю-
щего их одну от другой, ничего, что могло бы обусло-
вить выбор,— они были во всем и совершенно равны. В
таком случае довольно оброненной на полу пуговицы
или иного подобного пустяка, чтобы решение «куда
идти» выскочило из вязкого равновесия впечатлений.
Такой пустяк был бы толчком. Но, посмотрев в одну
сторону и обернувшись к противоположной, можно было
одинаково легко представить правую сторону левой,
левую правой или наоборот. Странно сказать, я стоял
неподвижно, озираясь и не подозревая, что некогда осел
между двумя стогами сена огорчался, как я. Я словно
прирос. Я делал попытки двигаться то в одну, то в
другую сторону и неизменно останавливался, начиная
решать снова то, что еще никак не было решено.
Возможно ли изобразить эту физическую тоску, это
странное и тупое раздражение, в котором я отдавал
себе отчет даже тогда; колеблясь беспомощно, я чувст-
вовал, как начинает подкрадываться, уже затемняя
мысли, страх, что я останусь стоять всегда. Спасение
было в том, что я держал левую руку в кармане
куртки, вертя пальцами горсть монет. Я взял одну из
них и бросил ее налево, с целью вызвать решительное
усилие; она покатилась; и я отправился за ней только
потому, что надо было ее поднять. Догнав монету, я
начал одолевать второй коридор с сомнениями, не
предстанет ли его конец пересеченным так же, как там,
откуда я едва ушел, так расстроясь, что еще слышал
сердцебиение.
Однако придя в этот конец, я увидел, что занимаю
положение замысловатее прежнего,— ход замыкался в
тупик, то есть был ровно обрезан совершенно глухой
стеной. Я повернул вспять, рассматривая стенные отвер-
стия, за которыми, как и прежде, можно было разли-
чить опускающиеся в тень ступени. Одна из ниш имела
не железные, а каменные ступени, числом пять; они
вели к глухой, плотно закрытой двери, однако когда я
ее толкнул, она подалась, впустив меня в тьму. Зажег-
ши спичку, увидел я, что стою на нешироком простран-
стве четырех стен, обведенных узкими лестницами, с
м
м<ч1 i.iniiMit наверху площадками, примыкающими к про-
koi(iu.iM аркам. Высоко вверху тянулись другие лестни-
IU I, соединенные перекрестными мостиками.
II,<'ли и ходы этих сплетений я, разумеется, не мог
ши । в, но имея как раз теперь обильный выбор всяче-
1КИХ направлений, подумал, что хорошо было бы вер-
ну пел. Эта мысль стала особенно заманчива, когда
спичка потухла. Я истратил вторую, но не забыл при
< । ом высмотреть включатель, который оказался у двери,
и повернул его. Таким образом обеспечив свет, я стал
снова смотреть вверх, но здесь, обронив коробку, на-
гнулся. Что это?! Чудовища сошлись ко мне из породив-
шей их тайны или я головокружительно схожу с ума?
Пли бред овладел мной?
Я гак затрясся, мгновенно похолодев в муке и тоске
। аса, что, бессильный выпрямиться, уперся руками в
иол и грохнулся на колени, внутренне визжа, так как
не сомневался, что провалюсь вниз. Однако этого не
случилось. У моих ног я увидел разбросанные бессмыс-
ленные глаза существ с мордами, напоминающими
страшные маски. Пол был прозрачен. Воткнувшись под
ним вверх к самому стеклу, торчало устремленное на
меня множество глаз с зловещей окраской; круг стран-
ных контурных вывертов, игл, плавников, жабр, колю-
чек; иные, еще более диковинные, всплывали снизу, как
утыканные гвоздями пузыри или ромбы. Их медленный
ход, неподвижность, сонное шевеление, среди которого
вдруг прорезывало зеленую полутьму некое гибкое, вер-
тлявое тело, отскакивая и кидаясь как мяч,—все их
движения были страшны и дики. Цепенея, чувствовал
я, что повалюсь и скончаюсь от перерыва дыхания. На
счастье мое, взорванная таким образом мысль поспеши-
ла соединить указания вещественных отношений, и я
сразу понял, что стою на стеклянном потолке гигант-
ского аквариума, достаточно толстом, чтобы выдержать
падение моего тела.
Когда смятение улеглось, я, высунув язык рыбам в
виде мести за их пучеглазое наваждение, растянулся и
стал жадно смотреть. Свет не проникал через всю массу
воды; значительная часть ее—нижняя—была затенена
внизу, отделяя вверху уступы искусственных гротов и
коралловых разветвлений. Над этим пейзажем шевели-
лись медузы и неизвестно что, подобное висячим расте-
ниям, привешенным к потолку. Подо мной всплывали и
погружались фантастические формы, светя глазами и
блестя заостренными со всех сторон панцирями. Я
теперь не боялся; вдоволь насмотревшись, я встал и
пробрался к лестнице; шагая через ступеньку, поднялся
на ее верхнюю площадку ц вошел в новый проход.
Как было свело там, где я шел раньше, так было
светло и здесь, но вид прохода существенно отличался
от скрещений нижнего коридора. Этот проход, имея
мраморный пол из серых с синими узорами плит, был
значительно шире, но заметно короче; его совершенно
гладкие стены были полны шнуров, тянущихся по
фарфоровым скрепам, как струны, из конца в конец.
Потолок шел стрельчатыми розетками; лампы, блестя в
центре клинообразных выемок свода, были в оправе
красной меди. Ничем не задерживаясь, я достиг загора-
живающей проход створчатой двери не совсем обычного
вида; она была почти квадратных размеров, а половины
се раздвигались, уходя в стены. За ней оказался род
внутренности большого шкапа, где можно было стать
троим. Эта клетка, выложенная темным орехом, с не-
большим зеленым диванчиком, как показалось мне,
должна составлять некий ключ к моему дальнейшему
поведению, хотя и загадочный, но все же ключ, так как
я никогда не встречал диванчиков там, где, видимо, не
было в них нужды; но раз он стоял, то стоял, конечно,
ради прямой цели своей, то есть, чтоб на него сели. Не
трудно было сообразить, что сидеть здесь, в тупике,
должно лишь ожидая—кого? или чего?—мне это пред-
стояло узнать. Не менее внушителен был над диванчи-
ком ряд белых костяных кнопок. Исходя опять-таки из
вполне разумного соображения, что эти кнопки не
могли быть устроены для вредных или вообще опасных
действий, так что, нажимая их, я могу ошибиться, но
никак не рискую своей головой,—я поднял руку, наме-
реваясь произвести опыт...
Совершенно естественно, что в моменты действия с
неизвестным воображение торопится предугадать ре-
зультат, и я, уже нацелив палец, остановил его тыкаю-
щее движение, внезапно подумав: не раздастся ли
тревога по всему дому, не загремит ли оглушительный
88
«поп? Хлопанье дверей, топот бегущих ног, крики:—
•где? кто? эй! сюда!»— представились мне так отчетливо
в окружающей меня совершенной тишине, что я сел на
динанчик и закурил. «Н-да-с!—сказал я.—Мы далеко
ушли, дядюшка Гро, а ведь как раз в это время вы
подняли бы меня с жалкого ложа и, согрев тумаком,
приказали бы идти стучать в темное окно трактира.
*1кш'рни к нам», чтоб дали бутылку»... Меня восхищало
то, что я ничего не понимаю в делах этого дома, в
особенности же совершенная неизвестность, как и что
произойдет через час, день, минуту,—как в игре. Маят-
ник мыслей моих делал чудовищные размахи, и ему
подвертывались всяческие картины, вплоть до появле-
ния карликов. Я не отказался бы увидеть процессию
карликов — седобородых, в колпаках и мантиях, краду-
щихся вдоль стены с хитрым огнем в глазах. Тут стало
юи жутко; решившись, я встал и мужественно нажал
кнопку, ожидая, не откроется ли стена сбоку.- Немед-
ленно меня качнуло, клетка с диванчиком поехала
вправо так быстро, что мгновенно скрылся коридор и
начали мелькать простенки, то запирая меня, то откры-
вая иные проходы, мимо которых я стал кружиться
ш-юстановочно, ухватясь за диван руками и тупо смот-
ря перед собой на смену препятствий и перспектив.
Все это произошло в том категорическом темпе
машины, против которого ничто не в состоянии спорить
внутри вас, так как протестовать бессмысленно. Я кру-
жился, описывая замкнутую черту внутри обширной
трубы, полной стен и отверстий, правильно сменяющих
одно другое, и так быстро, что не решался выскочить в
какой-нибудь из беспощадно исчезающих коридоров,
которые, явясь на момент вровень с клеткой, исчезали,
как исчезали, в свою очередь, разделяющие их глухие
стены. Вращение было заведено, по-видимому, надолго,
так как не уменьшалось и, раз начавшись, пошло
гулять, как жернов в ветреный день. Знай я способ
остановить это катание вокруг самого себя, я немедлен-
но окончил бы наслаждаться сюрпризом, но из девяти
кнопок, еще не испробованных мной, каждая представ-
ляла шараду. Не знаю, почему представление об оста-
новке связалось у меня с нижней из них, но, решив
после того, как начала уже кружиться голова, что
39
невозможно вертеться всю жизнь,—я со злобой прижал
эту кнопку, думая,—«будь что будет». Немедленно, не
останавливая вращения, клетка поползла вверх, и я
был вознесен высоко по винтовой линии, где моя тюрьма
остановилась, продолжая вертеться в стене с ровно
таким же количеством простенков и коридоров. Тогда я
нажал третью по счету сверху,— и махнул вниз, но, как
заметил, выше, чем это было вначале, и так же неумо-
лимо вертелся на этой высоте, пока не стало тошнить.
Я всполошился. Поочередно, почти не сознавая, что
делаю, я начал нажимать кнопки как попало, носясь
вверх и вниз с проворством парового молота, пока не
ткнул — конечно, случайно—ту кнопку, которую требо-
валось задеть прежде всего. Клетка остановилась как
вкопанная против коридора на неизвестной высоте, и я
вышел, пошатываясь.
Теперь, знай я, как направить обратно вращающий-
ся лифт, я немедленно вернулся бы стучать и ломиться
в стену библиотеки, но был не в силах пережить
вторично вертящийся плен и направился куда глаза
глядят, надеясь встретить хотя какое-нибудь открытое
пространство, К тому времени я очень устал. Ум мой
был помрачен: где я ходил, как спускался и поднимал-
ся, встречая то боковые, то пересекающие ходы,— не
дано теперь моей памяти восстановить в той наглядно-
сти, какая была тогда; я помню лишь тесноту, свет,
повороты и лестницы, как одну сверкающую запутан-
ную черту. Наконец, набив ноги так, что пятки горели,
я сел в густой тени короткого бокового углубления, не
имевшего выхода, и уставился в противоположную сте-
ну коридора, где светло и пусто пережидала эту безум-
ную ночь яркая тишина. Назойливо, до головной боли
был напряжен тоскующий слух мой, воображая шаги,
шорох, всевозможные звуки, но слышал только свое
дыхание.
Вдруг далекие голоса заставили меня вскочить—
шло несколько человек, с какой стороны,— разобрать я
еще не мог; наконец шум, становясь слышнее, стал
раздаваться справа. Я установил, что идут двое, жен-
щина и мужчина. Они говорили немногословно, с боль-
шими паузами; слова смутно перелетали под сводом,
так что нельзя было понять разговор. Я прижался к
4«
< i«ii<>, спиной н сторону приближения, и скоро увидел
Гннунера рядом с Дигэ. Оба они были возбуждены. Не
онио, показалось мне это или действительно было так,
но лицо хозяина светилось нервной каленой бледностью,
н женщина держалась остро и легко, как нож, подня-
н.1й для удара.
Естественно, опасаясь быть обнаруженным, я ждал,
•iro они проследуют мимо, хотя искушение выйти и
пошить о себе было сильно,—я надеялся остаться
снопа один, на свой риск и страх и, как мог глубже,
ушел в тень. Но, пройдя тупик, где я скрывался, Дигэ
и Ганувер остановились — остановились так близко,
что, высунув из-за угла голову, я мог видеть их почти
против себя.
Здесь разыгралась картина, которой я никогда не
забуду.
Говорил Ганувер.
(>н стоял, упираясь пальцами левой руки в стену и
•мотря прямо перед собой, изредка взглядывая на
। сн щпцу совершенно больными глазами. Правую руку
он держал приподнято, поводя ею в такт слов. Дигэ,
меньше его ростом, слушала, слегка отвернув наклонен-
ную голову с печальным выражением лица, и была
очень хороша теперь,— лучше, чем я видел ее в первый
раз; было в ее чертах человеческое и простое, но как бы
обязательное, из вежливости или расчета.
— В том, что неосязаемо,— сказал Ганувер, продол-
жая о неизвестном.— Я как бы нахожусь среди мно-
жества незримых присутствий.— У него был усталый
грудной голос, вызывающий внимание и симпатию.—
Но у меня словно завязаны глаза, и я пожимаю,—
беспрерывно жму множество рук,— до утомления жму,
уже перестав различать, жестка или мягка, горяча
или холодна рука, к которой я прикасаюсь; между
тем я должен остановиться на одной и боюсь, что не
угадаю ее.
Он умолк. Дигэ сказала:
— Мне тяжело слышать это.
В словах Ганувера (он был еще хмелен, но держался
твердо) сквозило необъяснимое горе. Тогда со мной
произошло странное, вне воли моей, нечто, не повторяв-
шееся долго, лет десять, пока не стало натурально
41
свойственным,— это состояние, которое сейчас опишу.
Я стал представлять ощущения беседующих, не пони-
мая, что держу это в себе, между тем я вбирал их как
бы со стороны. В эту минуту Дигэ положила руку на
рукав Ганувера, соразмеряя длину паузи, ловя, так
сказать, нужное, не пропустив должного биения вре-
мени, после которого, как ни незаметно мала эта
духовная мера, говорить будет уже поздно, но и на
волос раньше не должно быть сказано. Ганувер молча
продолжал видеть то множество рук, о котором
только что говорил, и думал о руках вообще, когда его
взгляд остановился на белой руке Дигэ с представлени-
ем пожатия. Как ни был краток этот взгляд, он
немедленно отозвался в воображении Дигэ физиче-
ским прикосновением ее ладони к таинственной не-
видимой струне: разом поймав такт, она сняла с
рукава Ганувера свою руку и, протянув ее вверх ла-
донью, сказала ясным убедительным голосом:
— Вот эта рука!
Как только она это сказала—мое тройное ощущение
за себя и других кончилось. Теперь я видел и понимал
только то, что видел и слышал. Ганувер, взяв руку
женщины, медленно всматривался в ее лицо, как ради
опыта читаем мы на расстоянии печатный лист—
угадывая, местами прочтя или пропуская слова, с тем,
что, связав угаданное, поставим тем самым в линию
смысла и то, что не разобрали. Потом он нагнулся и
поцеловал руку—без особого увлечения, но очень серь-
езно, сказав:
— Благодарю. Я верно понял вас, добрая Дигэ, и я
не выхожу из этой минуты. Отдадимся течению.
— Отлично,—сказала она, развеселясь и краснея,—
мне очень, очень жаль вас. Без любви... это странно и
хорошо.
— Без любви,— повторил он,— быть может, она при-
дет... Но и не придет—если что..
— Ее заменит близость. Близость вырастает потом.
Это я знаю.
Наступило молчание.
— Теперь,—сказал Ганувер,—ни слова об этом. Все
в себе. Итак, я обещал вам показать зерно, из которого
вышел. Отлично. Я—Аладин, а эта стена—ну, что вы
42
думаете,— что это за стена?—Он как будто развеселил-
ся, стал улыбаться.—Видите ли вы здесь дверь?
- Нет, я не вижу здесь двери,—ответила, забавля-
ли. ожиданием, Дигэ.— Но я знаю, что она есть.
- Есть,—сказал Ганувер.—Итак»—Он поднял руку,
что то нажал, и невидимая сила подняла вертикаль-
ны П стенной пласт, открыв вход. Как только мог, я
вытянул шею и нашел, что она гораздо длиннее, чем
и до сих пор думал. Выпучив глаза и выставив
голову, я смотрел внутрь нового тайника, куда вошли
Ганувер и Дигэ. Там было освещено. Как скоро я
убедился, они вошли не в проход, а в круглую комна-
ту; правая часть ее была от меня скрыта,—по той
косой линии направления, как я смотрел, но левая
сторона и центр, где остановились эти два человека,
предстали недалеко от меня, так что я мог слышать
весь разговор.
Стены и пол этой комнаты—камеры без окон—
были обтянуты лиловым бархатом, с узором по стене из
тонкой золотой сетки с клетками шестигранной формы.
Потолка я не мог видеть. Слева у стены на узорном
золотистом столбе стояла черная статуя: женщина с
завязанными глазами, одна нога которой воздушно
касалась пальцами колеса, украшенного по сторонам
оси крыльями, другая, приподнятая, была отнесена
назад. Внизу свободно раскинутыми петлями лежала
сияющая желтая цепь средней якорной толщины, каж-
дое звено которой было, вероятно, фунтов в двадцать
пять весом. Я насчитал около двенадцати оборотов,
длиной каждый от пяти до семи шагов, после чего
должен был с болью закрыть глаза,— так сверкал этот
великолепный трос, чистый, как утренний свет, с жар-
кими бесцветными точками по месту игры лучей. Каза-
лось, дымится бархат, не вынося ослепительного горе-
ния. В ту же минуту тонкий звон начался в ушах,
назойливый, как пение комара, и я догадался, что это—
золото, чистое золото, брошенное к столбу женщины
с завязанными глазами.
— Вот она,— сказал Ганувер, засовывая руки в
карманы и толкая носком тяжело отодвинувшееся
двойное кольцо.—Сто сорок лет под водой. Ни ржавчи-
ны, ни ракушек, как и должно быть. Пирон был
43
затейливый буканьер. Говорят, что он возил с собой
поэта Касторуччио, чтобы тот описывал стихами все
битвы и попойки; ну, и красавиц, разумеется, когда они
попадались. Эту цепь он выковывал в 1777 году, за пять
лет перед тем, как его повесили. На одном из колец,
как видите, сохранилась надпись: «6 апреля 1777 года,
волей Иеронима Пирона».
Дигэ что-то сказала. Я слышал ее слова, но не понял.
Это была строка или отрывок стихотворения.
— Да,— объяснил Ганувер,— я был, конечно, беден.
Я давно слышал рассказ, как Пирон отрубил эту
золотую цепь вместе с якорем, чтобы удрать от англий-
ских судов, настигших его внезапно. Вот и следы,—
видите, здесь рубили,— он присел на корточки и поднял
конец цепи, показывая разрубленное звено.— Случай
или судьба, как хотите, заставили меня купаться очень
недалеко отсюда, рано утром. Я шел по колено в воде,
все дальше от берега, на глубину и споткнулся, задев
что-то твердое большим пальцем ноги. Я наклонился и
вытащил из песка, подняв муть, эту сияющую тяжело-
весную цепь до половины груди, но, обессилев, упал
вместе с ней. Одна только гагара, покачиваясь в зыби,
смотрела на меня черным глазом, думая, может быть,
что я поймал рыбину. Я был блаженно пьян. Я снова
зарыл цепь в песок и приметил место, выложив на
берегу ряд камней, по касательной моему открытию
линии, а потом перенес находку к себе, работая пять
ночей.
— Один?! Какая сила нужна!
— Нет, вдвоем,— сказал Ганувер, помолчав.— Мы
распиливали ее на куски по мере того, как вытягивали,
обыкновенной ручной пилой. Да, руки долго болели.
Затем переносили в ведрах, сверху присыпав ракушка-
ми. Длилось это пять ночей, и я не спал эти пять ночей,
пока не разыскал человека настолько богатого и на-
дежного, чтобы взять весь золотой груз в заклад, не
проболтавшись при этом. Я хотел сохранить ее. Моя...
Мой компаньон по перетаскиванию танцевал ночью, на
берегу, при лунном..
Он замолчал. Хорошая, задумчивая улыбка высекла
свет в его расстроенном лице, и он стер ее, проведя от
лба вниз ладонью.
44
Диг.) смотрела на Ганувера молча, прикусив губу.
Они была очень бледна и, опустив взгляд к цепи,
Kirianocb, отсутствовала, так не к разговору выглядело
го лицо, похожее на лицо слепой, хотя глаза отбрасы-
пцли тысячи мыслей.
- Ваш... компаньон,—сказала она очень медлен-
но, -оставил всю цепь вам?
Ганувер поднял конец цепи так высоко и с такой
силой, какую трудно было предположить в нем, затем
опустил.
'Грос грохнулся тяжелой струей.
— Я не забывал о нем. Он умер,— сказал Ганувер,—
что произошло неожиданно. Впрочем, у него был стран-
ный характер. Дальше было так. Я поручил верному
человеку распоряжаться как он хочет моими деньгами,
чтоб самому быть свободным. Через год он телеграфи-
ровал мне, что возросло до пятнадцати миллионов.
Я путешествовал в это время. Путешествуя в течение
трех лет, я получил несколько таких извещений. Этот
человек пас мое стадо и умножал его с такой удачей,
что перевалило за пятьдесят. Он вывалял мое золото,
где хотел—в нефти, каменном угле, биржевом поту,
судостроении и... я уже забыл, где. Я только получал
телеграммы. Как это вам нравится?
— Счастливая цепь,— сказала Дигэ, нагибаясь и
пробуя приподнять конец троса, но едва пошевелила
его.— Не могу.
Она выпрямилась. Ганувер сказал:
— Никому не говорите о том, что видели здесь. С тех
пор как я выкупил ее и спаял, вы—первая, которой
показываю. Теперь пойдем. Да, выйдем, и я закрою эту
золотую змею.
Он повернулся, думая, что она идет, но, взглянув и
уже отойдя, позвал снова:
— Дигэ!
Она стояла, смотря на него пристально, но так
рассеянно, что Ганувер с недоумением опустил протяну-
тую к ней руку. Вдруг она закрыла глаза,—сделала
усилие, но не двинулась. Из-под ее черных ресниц,
поднявшихся страшно тихо, дрожа и сверкая, выполз
помраченный взгляд—странный и глухой блеск; только
мгновение сиял он. Дигэ опустила голову, тронула глаза
45
рукой и, вздохнув, выпрямилась, пошла, но пошатну-
лась, и Ганувер поддержал ее, вглядываясь с тревогой.
— Что с вами?—спросил он.
— Ничего, так. Я... я представила трупы; людей,
привязанных к цепи; пленников, которых опускали на
дно.
— Это делал Морган,—сказал Ганувер,—Пирсон но
был столь жесток, и легенда рисует его скорее пьяни-
цей-чудаком, чем драконом.
Они вышли, стена опустилась и стала на свое место,
как если бы никогда не была потревожена. Разговари-
вавшие ушли в ту же сторону, откуда явились. Немед-
ленно я вознамерился взглянуть им вслед, но., хотел
ступить и не мог. Ноги окоченели, ие повиновались.
Я как бы отсидел их в неудобном положении. Вертясь
на одной ноге, я поднял кое-как другую и переставил
ее, она была тяжела и опустилась как на подушку, без
ощущения. Проволочив к ней вторую ногу, я убедился,
что могу идти так со скоростью десяти футов в минуту.
В глазах стоял золотой блеск, волнами поражая зрач-
ки. Это состояние околдованности длилось минуты три
и исчезло так же внезапно, как появилось. Тогда я
понял, почему Дигэ закрыла глаза, и припомнил чей-то
рассказ о мелком чиновнике-французе в подвалах На-
ционального банка, который, походив среди груд золо-
тых болванок, не мог никак уйти, пока ему не дали
стакан вина.
— Так вот что,—бессмысленно твердил я, выйдя
наконец из засады и бродя по коридору. Теперь я
видел, что был прав, пустившись делать открытия.
Женщина заберет Ганувера, и он на ней женится.
Золотая цепь извивалась предо мной, ползая по стенам,
путалась в ногах. Надо узнать, где он купался, когда
нашел трос; кто знает — не осталось ли там и на мою
долю? Я вытащил свои золотые монеты. Очень, очень
мало! Моя голова кружилась. Я блуждал, с трудом
замечая, где, как поворачиваю, иногда словно провали-
вался, плоло сознавал, о чем думаю, и шел, сам себе
посторонний, уже устав надеяться, что наступит конец
этим скитаниям в тесноте, свете и тишине. Однако моя
внутренняя тревога была, надо думать, сильна, потому
что сквозь бред усталости и выжженного ею волнения
46
и, остановись,—резко, как над пропастью, представил,
мт» я заперт и заблудился, а ночь длится. Не страх, но
совершенное отчаяние, полное бесконечного равнодушия
к тому, что меня здесь накроют, владело мной, когда,
почти падая от изнурения, подкравшегося всесильно, я
остановился у тупика, похожего на все остальные, лег
перед ним и стал бить в стену ногами так, что эхо,
заныв гулом, пошло грохотать по всем пространствам,
вверху и внизу.
VII
Я не удивился, когда стена сошла со своего места и
в яркой глубине обширной, роскошной комнаты я уви-
дел Попа, а за ним—Дюрока в пестром халата Дюрок
поднял, но тотчас опустил револьвер, и оба бросились
ко мне, втаскивая меня за руки, за ноги, так как я не
мог встать. Я опустился на стул, смеясь и изо всей силы
хлопая себя по колену.
— Я вам скажу,—проговорил я,— они женятся! Я
видел! Та молодая женщина и ваш хозяин. Он был
подвыпивши. Ей-богу! Поцеловал руку. Честь честью!
Золотая цепь лежит там, за стеной, сорок поворотов
через сорок проходов. Я видел. Я попал в шкап и теперь
судите, как хотите, но вам, Дюрок, я буду верен и
баста!
У самого своего лица я увидел стакан с вином.
Стекло лязгало о зубы. Я выпил вино, во тьме свалив-
шегося на меня сна еще не успев разобрать, как Дюрок
сказал:
— Это ничего, Поп! Санди получил свою порцию; он
утолил жажду необычайного. Бесполезно говорить с
ним теперь.
Казалось мне, когда я очнулся, что момент потери
сознания был краток, и шкипер немедленно стащит с
меня куртку, чтоб холод заставил быстрее вскочить.
Однако не исчезло ничто за время сна. Дневной свет
заглядывал в щели гардин. Я лежал на софе. Попа не
было. Дюрок ходил по ковру, нагнув голову, и курил.
Открыв глаза и осознав отлетевшее, я снова закрыл
их, придумывая, как держаться, так как не знал,
47
обдадут меня бранью или все благополучно сойдет. Я понял
все-таки, что лучшее — быть самим собой. Я сел и
сказал Дюроку в спину:
— Я виноват.
— Санди,— сказал он, встрепенувшись и садясь ря-
дом,— виноват-то ты виноват. Засыпая, ты бормотал о
разговоре в библиотеке. Это для меня очень важно, и я
поэтому не сержусь. Но слушай: если так пойдет даль-
ше, ты действительно будешь все знать. Рассказывай,
что было с тобой.
Я хотел встать, но Дюрок толкнул меня в лоб
ладонью, и я опять сел. Дикий сон клубился еще во мне.
Он стягивал клещами суставы и выламывал скулы
зевотой; и сладость, не утоленная сладость мякла во
всех членах. Поспешно собрав мысли, а также закурив,
что было моей утренней привычкой, я рассказал, при-
помнив, как мог точнее, разговор Галуэя с Дигэ. Ни о
чем больше так не расспрашивал и не переспрашивал
меня Дюрок, как об этом разговоре.
— Ты должен благодарить счастливый случай, ко-
торый привел тебя сюда,—заметил он наконец, очень,
по-видимому, озабоченный,—впрочем, я вижу, что тебе
везет. Ты выспался?
Дюрок не расслышал моего ответа: задумавшись, он
тревожно тер лоб; потом встал, снова начал ходить.
Каминные часы указывали семь с половиной. Солнце
резнуло накуренный воздух из-за гардины тонким лу-
чом. Я сидел, осматриваясь. Великолепие этой комнаты,
с зеркалами в рамах слоновой кости, мраморной обли-
цовкой окон, резной, затейливой мебелью, цветной шелк,
улыбки красоты в сияющих золотом и голубой далью
картинах, ноги Дюрока, ступающие по мехам и ков-
рам,’-все это было чрезмерно для меня, оно утомляло.
Лучше всего дышалось бы мне теперь жмурясь под
солнцем на острый морской блеск. Все, на что я смот-
рел, восхищало, но было непривычно.
— Мы поедем, Санди,—сказал, перестав ходить,
Дюрок,— потом... но что предисловие: хочешь отправить-
ся в экспедицию?..
Думая, что он предлагает Африку или другое какое
место, где приключения неистощимы, как укусы кома-
ров среди болот, я сказал со всей поспешностью:
48
Да! Тысячу раз—да! Клянусь шкурой леопарда,
н Оулу всюду, где вы.
Говоря это, я вскочил. Может быть, он угадал, что я
думаю, так как устало рассмеялся.
— Не так далеко, как ты, может быть, хочешь, но—
и «с трану человеческого сердца». В страну, где темно.
— О, я не понимаю вас,— сказал я, не отрыва-
ла. от его сжатого, как тиски, рта, надменного
и снисходительного, от серых резких глаз под суро-
вым лбом.— Но мне, право, все равно, если это вам
нужно.
— Очень нужно,— потому что мне кажется,— ты
можешь пригодиться, и я уже вчера присматривался к
тебе. Скажи мне, сколько времени надо плыть к Сиг-
нальному Пустырю?
Он спрашивал о предместье Лисса, называвшемся
так со старинных времен, когда города почти не было,
а на каменных столбах мыса, окрещенного именем
«Сигнальный Пустырь», горели ночью смоляные бочки,
зажигавшиеся с разрешения колониальных отрядов,
как знак, что суда могут войти в Сигнальную бухту.
Ныне Сигнальный Пустырь был довольно населенное
место со своей таможней, почтой и другими подобными
учреждениями.
— Думаю,— сказал я,—что полчаса будет достаточ-
но, если ветер хорош. Вы хотите ехать туда?
Он не ответил, вышел в соседнюю комнату и, прово-
зись там порядочно времени, вернулся, одетый как
прибрежный житель, так что от его светского велико-
лепия осталось одно лицо. На нем была кожаная
куртка с двойными обшлагами, красный жилет с зеле-
ными стеклянными пуговицами, узкая лакированная
шляпа, напоминающая опрокинутый на сковороду коте-
лок; вокруг шеи — клетчатый шарф, а на ногах — по-
верх коричневых, верблюжьего сукна брюк,— мягкие
сапоги с толстой подошвой. Люди в таких вот нарядах,
как я видел много раз, держат за жилетную пуговицу
какого-нибудь раскрашенного вином капитана, стоя
под солнцем на набережной среди протянутых кана-
тов и рядов бочек, и рассказывают ему, какие есть
выгодные предложения от фирмы «Купи в долг» или
«Застрахуй без нужды».
49
Пока я дивился на него, не смея, конечно, улыбнуть-
ся или отпустить замечание, Дюрок подошел к стене
между окон и потянул висячий шнурок. Часть стены
тотчас вывалилась полукругом, образовав полку с
углублением за ней, где вспыхнул свет; за стеной
стало жужжать, и я не успел толком сообразить,
что произошло, как вровень с упавшей полкой под-
нялся из стены род стола, на котором были чашки,
кофейник с горящей под ним спиртовой лампочкой,
булки, масло, сухари и закуски из рыбы и мяса,
приготовленные, должно быть, руками кухонного вол-
шебного духа,— столько поджаристости, масла, ши-
пенья и аромата я ощутил среди белых блюд, укра-
шенных рисунком зеленоватых цветов. Сахарница на-
поминала серебряное пирожное. Ложки, щипцы для
сахара, салфетки в эмалированных кольцах и покры-
тый золотым плетеньем из мельчайших виноградных
листьев карминовый графин с коньяком—все яви-
лось, как солнце из туч. Дюрок стал переносить
посланное магическими существами на большой стол,
говоря:
— Здесь можно обойтись без прислуги. Как видишь,
наш хозяин устроился довольно затейливо, а в данном
случае просто остроумно. Но поторопимся.
Видя, как он быстро и ловко ест, наливая себе и мне
из трепещущего по скатерти розовыми зайчиками гра-
фина, я сбился в темпе, стал ежеминутно ронять то
нож, то вилку; одно время стеснение едва не замучило
меня, но аппетит превозмог, и я управился с едой очень
быстро, применив ту уловку, что я будто бы тороплюсь
больше Дюрока. Как только я перестал обращать вни-
мание на свои движения, дело пошло как нельзя лучше,
я хватал, жевал, глотал, отбрасывал, запивал и остался
очень доволен собой. Жуя, я не переставал обдумывать
одну штуку, которую не решался сказать, но сказать
очень хотел и, может быть, не сказал бы, но Дюрок
заметил мой упорный взгляд.
— В чем дело?—сказал он рассеянно, далекий от
меня, где-то в своих горных вершинах
— Кто вы такой?—спросил я и про себя ахнул.
«Сорвалось-таки!—подумал я с горечью.—Теперь дер-
жись, Санди!»
- Я?!—сказал Дюрок с величайшим изумлением,
уст|м'мив на меня взгляд серый как сталь. Он расхохо-
шлея и, видя, что я оцепенел, прибавил:—Ничего,
ничего! Однако я хочу посмотреть, как ты задашь такой
ж« вопрос Эстампу. Я отвечу твоему простосердечию.
Я —шахматный игрок.
О шахматах я имел смутное представление, но поне-
воле удовлетворился этим ответом, смешав в уме ша-
шечную доску с игральными костями и картами. Од-
ним словом — игрок!»—подумал я, ничуть не разочаро-
впвшись ответом, а, напротив, укрепив свое восхищение.
Игрок — значит молодчинище, хват, рисковый человек.
Но, будучи поощрен, я вознамерился спросить что-то
еще, как портьера откинулась, и вошел Поп.
— Герои спят,—сказал он хрипло; был утомлен с
бледным, бессонным лицом и тотчас тревожно уставил-
ся на меня.— Вторые лица все на ногах. Сейчас придет
Эстамп. Держу пари, что он отправится с вами. Ну,
Санди, ты отколол штуку, и твое счастье, что тебя не
заметили в тех местах. Ганувер мог тебя просто убить.
Коже сохрани тебя болтать обо всем этом! Будь на
нашей стороне, но молчи, раз уж попал в эту историю.
Так что же было с тобой вчера?
Я опять рассказал о разговоре в библиотеке, о
лифте, аквариуме и золотой цепи.
— Ну, вот видите!—сказал Поп Дюроку.—Человек
с отчаяния способен на все. Как раз третьего дня он
сказал при мне этой самой Дигэ: «Если все пойдет в том
порядке, как идет сейчас, я буду вас просить сыграть
самую эффектную роль». Ясно, о чем речь. Все глаза
будут обращены на нее, и она своей автоматической,
узкой рукой соединит ток.
— Так. Пусть соединит!—сказал Дюрок.—Хотя... да,
я понимаю вас.
— Конечно!—горячо подхватил Поп.—Я положи-
тельно не видел такого человека, который так верил бы,
был бы так убежден. Посмотрите на него, когда он
один. Жутко станет. Санди, отправляйтесь к себе. Впро-
чем, вы опять запутаетесь.
— Оставьте его,— сказал Дюрок,—он будет нужен.
— Не много ли?—Поп стал водить глазами от меня
к Дюроку и обратно.— Впрочем, как знаете.
я
— Что за советы без меня?—сказал, появляясь,
сверкающий чистотой Эстамп.—Я тоже хочу. Куда это
вы собрались, Дюрок?
— Надо попробовать. Я сделаю попытку, хотя не
знаю, что из этого выйдет.
— А! Вылазка в трепещущие траншеи! Ну, когда мы
появимся—два таких молодца, как вы да я,—держу
сто против одиннадцати, что не устоит даже телеграф-
ный столб! Что?! Уже ели? И выпили? А я еще нет? Как
вижу,— капитан с вами и суемудрствует. Здорово, ка-
питан Санди! Ты, я слышал, закладывал всю ночь мины
в этих стенах?!
Я фыркнул, так как не мог обидеться.
Эстамп присел к столу, хозяйничая и накладывая в
рот, что попало, также облегчая графин.
— Послушайте, Дюрок, я с вами!
— Я думал, вы останетесь пока с Ганувером,—
сказал Дюрок.—Вдобавок при таком щекотливом деле..
— Да, вовремя ввернуть слово!
— Нет. Мы можем смутить...
— И развеселить! За здоровье этой упрямой гусеницы!
— Я говорю серьезно,— настаивал Дюрок,— мне
больше нравится мысль провести дело не так шумно.
— ...как я ем!—Эстамп поднял упавший нож.
— Судя по всему, что я знаю,— вставил Поп,—
Эстамп очень вам пригодится.
— Конечно!—вскричал молодой человек, подмиги-
вая мне.—Вот и Санди вам скажет, что я прав. Зачем
мне вламываться в ваш деликатный разговор? Мы с
Санди присядем где-нибудь в кусточках, мух будем
ловить., ведь так, Санди?
— Если вы говорите серьезно,—ответил я,—я ска-
жу вот что: раз дело опасное, всякий человек может
быть только полезен.
— Что? Дюрок, слышите голос капитана? Как он
это изрек!
— А почему вы думаете об опасности?—серьезно
спросил Поп.
Теперь я ответил бы, что опасность была необходима
для душевного моего спокойствия. «Пылающий мозг и
холодная рука»—как поется в песне о Пелегрине. Я сказал
бы еще, что от всех этих слов и недомолвок, приготов-
62
lU'iiий, переодеваний и золотых цепей веет опасностью
гочно так же, как от молока—скукой, от книги—
молчанием, от птицы—полетом, но тогда все неясное
было мне ясно без доказательств.
— Потому что такой разговор,—сказал я,— и кля-
нусь гандшпугом, нечего спрашивать того, кто меньше
всех знает. Я спрашивать не буду. Я сделаю свое дело,
сделаю все, что вы хотите.
— В таком случае вы переоденетесь,—сказал Дюрок
Эстампу.— Идите ко мне в спальню, там есть кое-что.—
И он увел его, а сам вернулся и стал говорить с Попом
на языке, которого я не знал.
Не знаю, что будут они делать на Сигнальном
Пустыре, я тем временем побывал там мысленно, как
бывал много раз в детстве. Да, я там дрался с подрост-
ками и ненавидел их манеру Тыкать в глаза растопы-
ренной пятерней. Я презирал эти жестокие и бесчело-
вечные уловки, предпочитая верный, сильный удар в
подбородок всем тонкостям хулиганского измышления.
О Сигнальном Пустыре ходила поговорка: «На пустыре
и днем — ночь». Там жили худые, жилистые бледные
люди с бесцветными глазами и перекошенным ртом. У
них были свои нравы, мировоззрения, свой странный
патриотизм. Самые ловкие и опасные воры водились на
Сигнальном Пустыре, там же процветали пьянство,
контрабанда и шайки — целые товарищества взрослых
парней, имевших каждое своего предводителя. Я знал
одного матроса с Сигнального Пустыря—это был одут-
ловатый человек с глазами в виде двух острых тре-
угольников; он никогда не улыбался и не расставался с
ножом. Установилось мнение, которое никто не пытался
опровергнуть, что с этими людьми лучше не связывать-
ся. Матрос, о котором я говорю, относился презрительно
и с ненавистью ко всему, что не было на Пустыре, и,
если с ним спорили, неприятно бледнел, улыбаясь так
жутко, что пропадала охота спорить. Он ходил всегда
один, медленно, едва покачиваясь, руки в карманы,
пристально оглядывая и провожая взглядом каждого,
кто сам задерживал на его припухшем лице свой
взгляд, как будто хотел остановить, чтобы слово за
слово начать свару. Вечным припевом его было: «У нас
там_.», «Мы не так», «Что нам до этого»,— и все такое,
63
отчего казалось, что он родился за тысячи миль от
Лисса, в упрямой стране дураков, где, выпячивая грудь,
ходят хвастуны с ножами за пазухой.
Немного погодя явился Эстамп, разряженный в си-
ний китель и синие штаны кочегара, в потрепанной
фуражке; он прямо подошел к зеркалу, оглядев себя с
ног до головы.
Эти переодевания очень интересовали меня, однако
смелости не хватило спросить, что будем мы делать
трое на Пустыре. Казалось, предстоят отчаянные дела.
Как мог, я держался сурово, нахмуренно поглядывая
вокруг с значительным видом. Наконец Поп объявил,
что уже девять часов, а Дюрок—что надо идти, и мы
вышли в светлую тишину пустынных, великолепных
стен, прошли сквозь набегающие сияния перспектив, в
которых терялся взгляд; потом вышли к винтовой лест-
нице. Иногда в большом зеркале я видел себя, то есть
невысокого молодого человека, с гладко зачесанными
назад темными волосами. По-видимому, мой наряд не
требовал перемены, он был прост: куртка, простые
новые башмаки и серое кепи.
Я заметил, когда пожил довольно, что наша память
лучше всего усваивает прямое направление, например,
улицу; однако представление о скромной квартире (ес-
ли она не ваша), когда вы побыли в ней всего один раз,
а затем пытаетесь припомнить расположение предметов
и комнат,— есть наполовину собственные ваши упраж-
нения в архитектуре и обстановке, так что, посетив
снова то место, вы видите его иначе. Что же сказать о
гигантском здании Ганувера, где я, разрываемый не-
привычкой и изумлением, метался как стрекоза среди
огней ламп,— в сложных и роскошных пространствах?
Естественно, что я смутно запомнил те части здания,
где была нужда самостоятельно вникать в них, там же,
где я шел за другими, я запомнил лишь, что была
путаница лестниц и стен.
Когда мы спустились по последним ступеням, Дюрок
взял от Попа длинный ключ и вставил его в замок
узорной железной двери; она открылась на полутемный
канал с каменным сводом, У площадки, среди других
лодок, стоял парусный бот, и мы влезли в него. Дюрок
торопился; я, правильно заключив, что предстоит спеш-
М
нос дело, сразу взял весла и развязал парус. Поп
передал мне револьвер; спрятав его, я раздулся от
гордости, как гриб после дождя. Затем мои начальники
махнули друг другу руками. Поп ушел, и мы вышли на
веслах в тесноте сырых стен на чистую воду, пройдя
нод конец каменную арку, заросшую кустами. Я поднял
парус. Когда бот отошел от берега, я догадался, отчего
выплыли мы из этой крысиной гавани, а не от пристани
против дворца: здесь нас никто не мог видеть.
VIII
В это жаркое утро воздух был прозрачен, поэтому
против нас ясно виднелась линия строений Сигнального
Пустыря. Бот взял с небольшим ветром приличный ход.
Эстамп правил на точку, которую ему указал Дюрок;
затем все мы закурили, и Дюрок сказал мне, чтобы я
крепко молчал не только обо всем том, что может
произойти в Пустыре, но чтобы молчал даже и о самой
поездке.
— -Выворачивайся как знаешь, если кто-нибудь при-
станет с расспросами, но лучше всего скажи, что был
отдельно, гулял, а про нас ничего не знаешь.
— Солгу, будьте спокойны,— ответил я,—и вообще
положитесь на меня окончательно. Я вас не подведу.
К моему удивлению, Эстамп меня более не дразнил.
Он с самым спокойным видом взял спички, которые я
ему вернул, даже не подмигнул, как делал при всяком
удобном случае; вообще он был так серьезен, как только
возможно для его характера. Однако ему скоро надоело
молчать, и он стал скороговоркой читать стихи, но,
заметив, что никто не смеется, вздохнул, о чем-то
задумался. В то время Дюрок расспрашивал меня о
Сигнальном Пустыре.
Как я скоро понял, его интересовало знать, чем
занимаются жители Пустыря и верно ли, что об этом
месте отзываются неодобрительно.
— Отъявленные головорезы,—с жаром сказал я,—
мошенники, не приведи бог! Опасное население, что и
говорить.—Если я сократил эту характеристику в сто-
рону устрашительности, то она была все же на три
56
четверти правдой, так как в тюрьмах Лисса восемьде-
сят процентов арестантов родились на Пустыре. Боль-
шинство гулящих девок являлось в кабаки и кофейные
оттуда же. Вообще, как я уже говорил, Сигнальный
Пустырь был территорией жестоких традиций и стран-
ной ревности, в силу которой всякий нежитель Пустыря
являлся подразумеваемым и естественным врагом. Как
это произошло и откуда повело начало, трудно сказать,
но ненависть к городу, горожанам в сердцах жителей
Пустыря пустила столь глубокие корни, что редко кто,
переехав из города в Сигнальный Пустырь, мог там
ужиться. Я там три раза дрался с местной молодежью
без всяких причин только потому, что я был из города
и парни «задирали» меня.
Все это с небольшим умением и без особой грации я
изложил Дюроку, недоумевая, какое значение могут
иметь для него сведения о совершенно другом мире, чем
тот, в котором он жил.
Наконец он остановил меня, начав говорить с Эстам-
пом. Было бесполезно прислушиваться, так как я пони-
мал слова, но не мог осветить их никаким достоверным
смыслом. «Запутанное положение»,— сказал Эстамп.—
«Которое мы распутаем»,— возразил Дюрок.—«На что вы
надеетесь?»—«На то же, на что надеялся он».—«Но там
могут быть причины серьезнее, чем вы думаете».—«Все
узнаем!»—«Однако, Дигэ...»—Я не расслышал конца
фразы.—«Эх, молоды же вы!»—«Нет, правда,— настаи-
вал на чем-то Эстамп,— правда то, что нельзя поду-
мать».—«Я судил не по ней,— сказал Дюрок,—я, может
быть, ошибся бы сам, но психический аромат Томсона и
Галуэя довольно ясен».
В таком роде размышлений вслух о чем-то хорошо
им известном разговор этот продолжался до берега
Сигнального Пустыря. Однако я не разыскал в разгово-
ре никаких объяснений происходящего. Пока что об
этом некогда было думать теперь, так как мы приехали
и вышли, оставив Эстампа стеречь лодку. Я не заметил
у него большой охоты к бездействию. Они условились
так: Дюрок должен прислать меня, как только выяснит-
ся дальнейшее положение неизвестного дела, с запи-
ской, прочтя которую Эстамп будет знать, оставаться
ли ему сидеть в лодке или присоединиться к нам.
И
— Однако почему вы берете не меня, а этого маль-
чика?— сухо спросил Эстамп,— Я говорю серьезно. Мо-
жет произойти сдвиг в сторону рукопашной, и вы
должны признать, что на весах действия я кое-что
начу.
— По многим соображениям,—ответил Дюрок.— В
силу этих соображений, пока что я должен иметь
послушного живого подручного, но не равноправного,
как вы.
— Может быть,— сказал Эстамп.— Санди, будь по-
слушен. Будь жив. Смотри у меня?
Я понял, что он в досаде, но пренебрег, так как сам
чувствовал бы себя тускло на его месте.
— Ну, идем,— сказал мне Дюрок, и мы пошли, но
должны были на минуту остановиться.
Берег в этом месте представлял каменистый спуск,
с домами и зеленью наверху. У воды стояли опроки-
нутые лодки, сушились сети. Здесь же бродило не-
сколько человек, босиком, в соломенных шляпах. Сто-
ило взглянуть на их бледные заросшие лица, чтобы
немедленно замкнуться в себе. Оставив свои занятия,
они стали на некотором от нас расстоянии, наблюдая,
что мы такое и что делаем, и тихо говоря между
собой. Их пустые, прищуренные глаза выражали яв-
ную неприязнь.
Эстамп, отплыв немного, стал на якорь и смотрел на
нас, свесив руки между колен. От группы людей на
берегу отделился долговязый человек с узким лицом; он,
помахав рукой, крикнул:
— Откуда, приятель?
Дюрок миролюбиво улыбнулся, продолжая молча ид-
ти, рядом с ним шагал я. Вдруг другой парень, с
придурковатым, наглым лицом, стремительно побежал
на нас, но, не добежав шагов пяти, замер как вкопан-
ный, хладнокровно сплюнул и поскакал обратно на
одной ноге, держа другую за пятку.
Тогда мы остановились. Дюрок повернул к группе
оборванцев и, положив руки в карманы, стал молча
смотреть. Казалось, его взгляд разогнал сборище. Похо-
хотав между собой, люди эти вернулись к своим сетям
и лодкам, делая вид, что более нас не замечают. Мы
поднялись и вошли в пустую узкую улицу.
Она тянулась меж садов и одноэтажных домов из
желтого и белого камня, нагретого солнцем. Бродили
петухи, куры с дворов, из-за низких песчаниковых
оград слышались голоса—смех, брань, надоедливый,
протяжный зов. Лаяли собаки, петухи пели. Наконец
стали попадаться прохожие: крючковатая старуха, под-
ростки, пьяный человек, шедший, опустив голову, жен-
щины с корзинами, мужчины на подводах Встречные
взглядывали на нас слегка расширенными глазами,
проходя мимо, как всякие другие прохожие, но, миновав
некоторое расстояние, останавливались; обернувшись, я
видел их неподвижные фигуры, смотрящие вслед нам
сосредоточенно и угрюмо. Свернув в несколько переул-
ков, где иногда переходили по мостикам над оврагами,
мы остановились у тяжелой калитки. Дом был внутри
двора; спереди же, на каменной ограде, через которую
я мог заглянуть внутрь, висели тряпки и циновки,
сушившиеся под солнцем.
— Вот здесь,— сказал Дюрок, смотря на черепичную
крышу,— это тот дом. Я узнал его по большому дереву
во дворе, как мне рассказывали.
— Очень хорошо,— сказал я, не видя причины гово-
рить что-нибудь другое.
— Ну, идем,— сказал Дюрок,— и я ступил следом за
ним во двор.
В качестве войска я держался на некотором рассто-
янии от Дюрока, а он прошел к середине двора и
остановился, оглядываясь. На камне у одного поро-
га сидел человек, чиня бочонок; женщина развешива-
ла белье. У помойной ямы тужился, кряхтя, мальчик
лет шести,—увидев нас, он встал и мрачно натянул
штаны.
Но лишь мы явились, любопытство обнаружилось
моментально. В окнах показались забавные головы;
женщины, раскрыв рот, выскочили на порог и стали
смотреть так настойчиво, как смотрят на почтальона.
Дюрок, осмотревшись, направился к одноэтажному
флигелю в глубине двора. Мы вошли под тень навеса, к
трем окнам с белыми занавесками. Огромная рука
приподняла занавеску, и я увидел толстый, как у быка,
глаз, расширивший сонные веки свои при виде двух
чужих.
68
— Сюда, приятель?—сказал глаз.—Ко мне, что ли?
— Вы — Варрен?—спросил Дюрок.
— Я—Варрен; что хотите?
— Ничего особенного,—сказал Дюрок самым спо-
койным голосом.—Если здесь живет девушка, которую
зовут Молли Варрен, и если она дома, я хочу ее видеть.
Так и есть! Так я и знал, что дело идет о женщи-
не,— пусть она девушка, все едино! Ну, скажите, отчего
ло у меня было совершенно непоколебимое предчувст-
вие, что, как только уедем, явится женщина? Недаром
слова Эстампа «упрямая гусеница» заставили меня что-
то подозревать в этом роде. Только теперь я понял, что
угадал то, чего ждал.
Глаз сверкнул, изумился и потеснился дать место
второму глазу, оба глаза не предвещали, судя по выра-
жению их, радостной встречи. Рука отпустила занаве-
ску, кивнув пальцем,
— Зайдите-ка,—сказал этот человек сдавленным
ненатуральным голосом, тем более неприятным, что он
бил адски спокоен.—Зайдите, приятель!
Мы прошли в небольшой коридор и стукнули в дверь
налево.
— Войдите,— повторил нежно тот же спокойный
голос, и мы очутились в комнате. Между окном и
столом стоял человек в нижней рубашке и полосатых
брюках,—человек так себе, среднего роста, не слабый,
по-видимому, с темными гладкими волосами, толстой
шеей и перебитым носом, конец которого торчал как
сучок. Ему было лет тридцать. Он заводил карманные
часы, а теперь приложил их к уху.
— Молли?—сказал он.
Дюрок повторил, что хочет видеть Молли.
Варрен вышел из-за стола и стал смотреть в упор на
Дюрока.
— Бросьте вашу мысль,— сказал он.— Оставьте ва-
шу затею. Она вам не пройдет даром.
— Затей у меня нет никаких, но есть только пору-
чение для вашей сестры.
Дюрок говорил очень вежливо и был совершенно
спокоен. Я рассматривал Варрена. Его сестра предста-
вилась мне похожей на него, и я стал угрюм.
— Что это за поручение?—сказал Варрен, снова
ю
беря часы и бесцельно прикладывая их к уху.—Я дол-
жен посмотреть, в чем дело.
— Не проще ли,— возразил Дюрок,— пригласить де-
вушку?
— Ав таком случае не проще ли вам выйти вон и
прихлопнуть дверь за собой!—проговорил Баррен, начи-
ная тяжело дышать. В то же время он подступил
ближе к Дюроку, бегая взглядом по его фигуре.— Что
это за маскарад? Вы думаете, я не различу кочегара
или матроса от спесивого идиота, как вы? Зачем вы
пришли? Что вам надо от Молли?
Видя, как страшно побледнел Дюрок, я подумал, что
тут и конец всей истории и наступит время палить из
револьвера, а потому приготовился. Но Дюрок только
вздохнул. На один момент его лицо осунулось от уси-
лия, которое сделал он над собой, и я услышал тот же
ровный, глубокий голос:
— Я мог бы ответить вам на все или почти на все
ваши вопросы, но теперь не скажу ничего. Я вас
спрашиваю только: дома Молли Варрен?
Он сказал последние слова так громко, что они были
бы слышны через полураскрытую в следующую комнату
дверь,— если бы там был кто-нибудь. На лбу Варрена
появился рисунок жил.
— Можете не говорить!—закричал он.— Вы подо-
сланы, и я знаю кем — этим выскочкой, миллионером из
ямы! Однако проваливайте! Молли нет. Она уехала.
Попробуйте только производить розыски, и, клянусь
черепом дьявола, мы вам переломаем все кости.
Потрясая рукой, он вытянул ее свирепым движени-
ем. Дюрок быстро взял руку Варрена выше кисти,
нагнул вниз, и... и я неожиданно увидел, что хозяин
квартиры с яростью и мучением в лице брякнулся на
одно колено, хватаясь другой рукой за руку Дюрока.
Дюрок взял эту другую руку Варрена и тряхнул его —
вниз, а потом — назад. Варрен упал на локоть, смор-
щившись, закрыв глаза и прикрывая лицо.
Дюрок потер ладонь о ладонь, затем взглянул на
продолжавшего лежать Варрена.
— Это было необходимо,—сказал он,—в другой раз
вы будете осторожнее. Санди, идем!
Я выбежал за ним с обожанием, с восторгом зрителя,
60
получившего высокое наслаждение. Много я слышал о
силачах, но первый раз видел сильного человека, казав-
шегося не сильным,— не таким сильным. Я весь горел,
ликовал, ног под собой не слышал от возбуждения.
Если таково начало нашего похода, то что же предсто-
ит впереди?
— Боюсь, не сломал ли я ему руку,—сказал Дюрок,
когда мы вышли на улицу.
— Она срастется!—вскричал я, не желая портить
впечатления никакими соображениями.— Мы ищем
Молли?
Момент был таков, что сблизил нас общим возбуж-
дением, и я чувствовал, что имею теперь право кое-что
шать. То же, должно быть, признавал и Дюрок, потому
что просто сказал мне как равному:
— Происходит запутанное дело: Молли и Ганувер
давно знают друг друга, он очень ее любит, но с ней
что-то произошло. По крайней мере на завтрашнем
празднике она должна была быть, однако от нее нет ни
слуха ни духа уже два месяца, а перед тем она
написала, что отказывается быть женой Ганувера и
уезжает. Она ничего не объяснила при этом.
Он так законченно выразился, что я понял его
нежелание приводить подробности. Но его слова вдруг
согрели меня внутри и переполнили благодарностью.
— Я вам очень благодарен,— сказал я как можно
тише.
Он повернулся и рассмеялся:
— За что? О, какой ты дурачок, Санди! Сколько
тебе лет?
— Шестнадцать,—сказал я,— но скоро будет уже
семнадцать.
— Сразу видно, что ты настоящий мужчина,—заме-
тил он, и, как ни груба была лесть, я крякнул,
осчастливленный свыше меры. Теперь Дюрок мог, не
опасаясь непослушания, приказать мне обойти на чет-
вереньках вокруг залива.
Едва мы подошли к углу, как Дюрок посмотрел
назад и остановился. Я стал тоже смотреть. Скоро из
порот вышел Варрен. Мы спрятались за углом, так что
он нас не видел, а сам был виден нам через ограду,
сквозь ветви. Варрен посмотрел в обе стороны и быстро
61
направился через мостик поперек оврага к поднимаю-
щемуся на той стороне переулку.
Едва он скрылся, как из этих же ворот выбежала
босоногая девушка с завязанной платком щекой и
епешно направилась в нашу сторону. Ее хитрое лицо
отражало разочарование, но, добежав до угла и увидев
нас, она застыла на месте, раскрыв рот, потом метнула
искоса взглядом, прошла лениво вперед и тотчас верну-
лась.
— Вы ищете Молли?—сказала она таинственно,
— Вы угадали,— ответил Дюрок, и я тотчас сообра-
зил, что нам подвернулся шанс.
— Я не угадала, я слышала,—сказала эта скула-
стая барышня (уже я был готов взреветь от тоски, что
она скажет: «Это—я, к вашим услугам» ), двигая перед
собой руками, как будто ловила паутину,— так вот, что
я вам скажу: ее здесь действительно нет, а она теперь
в бордингаузе, у своей сестры. Идите,—девица махнула
рукой,— туда по берегу. Всего вам одну милю пройти.
Вы увидите синюю крышу и флаг на мачте. Варрен
только что убежал и уж наверно готовит пакость,
поэтому торопитесь.
— Благодарю, добрая душа,—сказал Дюрок.— Еще,
значит, не все против нас.
— Я не против,—возразила особа,— а даже наобо-
рот. Они девушкой вертят, как хотят; очень жаль
девочку, потому что, если не вступиться, ее слопают.
— Слопают?—спросил Дюрок.
— А вы не знаете Лемарена?—вопрос прозвучал
громовым упреком.
— Нет, не знаем.
— Ну, тогда долго рассказывать. Она сама расска-
жет. Я уйду, если меня увидят с вами...
Девица всколыхнулась и исчезла за угол, а мы,
немедленно следуя ее указанию, и так скоро, как
только позволяло дыхание, кинулись на ближайший
спуск к берегу, где, как увидели, нам предстоит обо-
гнуть небольшой мыс — в правой стороне от Сигнально-
го Пустыря.
Могли бы мы, конечно, расспросив о дороге, напра-
виться ближайшим путем, по твердой земле, а не по
скользкому гравию, но, как правильно указал Дюрок,
62
п данном положении было невыгодно, чтобы нас видели
на дорогах.
Справа по обрыву стоял лес, слева блестело утреннее
красивое море, а ветер дул на счастье в затылок. Я был
рад, что иду берегом. На гравии бежали, шумя, полосы
пеленой воды, отливаясь затем назад шепчущей о тиши-
не пеной. Обогнув мыс, мы увидели вдали, на изгибе
лиловых холмов берега, синюю крышу с узким дымком
флага, и только тут я вспомнил, что Эстамп ждет
известий. То же самое, должно быть, думал Дюрок, так
как сказал:
— Эстамп потерпит: то, что впереди нас,—важнее
его.— Однако, как вы увидите впоследствии, с Эстампом
вышло иначе.
IX
За мысом ветер стих, ж я услышал слабо долетаю-
щую игру на рояле,— беглый мотив. Он был ясен и
незатейлив, как полевой ветер. Дюрок внезапно остано-
вился, затем пошел тише, с закрытыми глазами, опу-
стив голову. Я подумал, что у него сделались в глазах
темные круги от слепого блеска белой гальки; он медлен-
но улыбнулся, не открывая глаз, потом остановился
вторично с немного приподнятой рукой. Я не знал, что он
думает. Его глаза внезапно открылись, он увидел меня, но
продолжал смотреть очень рассеянно, как бы издалека;
наконец, заметив, что я удивлен, Дюрок повернулся и,
ничего не сказав, направился далее.
Обливаясь потом, достигли мы тени здания. Со сто-
роны моря фасад был обведен двухэтажной террасой с
парусиновыми навесами; узкая густая стена с слуховым
окном была обращена к нам, а входы были, надо
полагать, со стороны леса. Теперь нам предстояло уз-
нать, что это за бордингауз и кто там живет.
Музыкант кончил играть свой кроткий мотив и
качал переливать звуки от заостренной трели к глухо-
му бормотанию басом, потом обратно, все очень быстро.
Наконец он несколько раз кряду крепко ударил в
прелестную тишину морского утра однотонным аккор-
дом и как бы исчез.
6S
— Замечательное дело!—послышался с верхней тер-
расы хриплый, обеспокоенный голос.— Я оставил водки
в бутылке выше ярлыка на палец, а теперь она ниже
ярлыка. Это вы выпили, Билль?
— Стану я пить чужую водку,— мрачно и благород-
но ответил Билль.—Я только подумал, не уксус ли это,
так как страдаю мигренью, и смочил немного платок.
— Лучше бы вы не страдали мигренью,— а научились»
Затем, так как мы уже поднялись по тропинке к
задней стороне дома, спор слышался неясным единобор-
ством голосов, а перед нами открылся вход с лестницей.
Ближе к углу была вторая дверь.
Среди редких, очень высоких и тенистых деревьев,
росших здесь вокруг дома, переходя далее в густой лес,
мы не были сразу замечены единственным человеком,
которого тут увидели. Это была девушка или девоч-
ка?—я не смог бы сказать сразу, но склонялся к тому,
что девочка. Она ходила босиком по траве, склонив
голову и заложив руки назад, взад и вперед с таким
видом, как ходят из угла в угол по комнате. Под
деревом был на вкопанном столбе круглый стол, покры-
тый скатертью, на нем лежали разграфленная бумага,
карандаш, утюг, молоток и горка орехов. На девушке не
было ничего, кроме коричневой юбки и легкого белого
платка с синей каймой, накинутого поверх плеч. В ее
очень густых кое-как замотанных волосах торчали
длинные шпильки.
Походив, она нехотя уселась к столу, записала
что-то в разграфленную бумагу, затем сунула утюг
между колен и стала разбивать на нем молотком орехи.
— Здравствуйте,— сказал Дюрок, подходя к ней.—
Мне указали, что здесь живет Молли Варрен!
Она повернулась так живо, что все ореховое произ-
водство свалилось в траву; выпрямилась, встала и,
несколько побледнев, оторопело приподняла руку. По ее
очень выразительному, тонкому, слегка сумрачному ли-
цу прошло несколько беглых, странных движений. Тот-
час она подошла к нам, не быстро, но словно подлетела
с дуновением ветра.
— Молли Варрен!—сказала девушка, будто что-то
обдумывая, и вдруг убийственно покраснела.— Пожа-
луйте, пройдите за мной, я ей скажу.
64
Она понеслась, щелкая пальцами, а мы, следуя за
ней, прошли в небольшую комнату, где было тесно от
сундуков и плохой, но чистой мебели. Девочка исчезла,
не обратив больше на нас никакого внимания, в другую
днсрь и с треском захлопнула ее. Мы стояли, сложив
руки, с естественным напряжением. За скрывшей эту
особу дверью послышалось падение стула или похоже-
го на стул, звон, какой слышен при битье посуды,
яростное «черт побери эти крючки», и, после некоторого
резкого громыхания, внезапно вошла очень стройная
девушка, с встревоженным улыбающимся лицом, обиль-
ной прической и блистающими заботой, нетерпеливыми,
ясными черными глазами, одетая в тонкое шелковое
платье прекрасного сиреневого оттенка, туфли и блед-
но-зеленые чулки. Это была все та же босая девочка с
утюгом, но я должен был теперь признать, что она
девушка.
— Молли — это я,—сказала она недоверчиво, но не-
удержимо улыбаясь,— скажите все сразу, потому что я
очень волнуюсь, хотя по моему лицу этого никогда не
заметят.
Я смутился, так как в таком виде она мне очень
понравилась.
— Так вы догадались,— сказал Дюрок, садясь, как
сели мы все.— Я—Джон Дюрок, могу считать себя
действительным другом человека, которого назовем сра-
зу: Ганувер. Со мной мальчик... то есть просто один
хороший Санди, которому я доверяю.
Она молчала, смотря прямо в глаза Дюрока и неспо-
койно двигаясь. Ее лицо дергалось. Подождав, Дюрок
продолжал:
— Ваш роман, Молли, должен иметь хороший конец.
Но происходят тяжелые и непонятные вещи. Я знаю о
золотой цепи...
— Лучше бы ее не было,— вскричала Молли.— Вот
уж, именно, тяжесть; я уверена, что от нее — все!
— Санди,— сказал Дюрок,— сходи взглянуть, не
плывет ли лодка Эстампа.
Я встал, задев ногой стул, с тяжелым сердцем, так
как слова Дюрока намекали очень ясно, что я мешаю.
Выходя, я столкнулся с молодой женщиной встревожен-
ного вида, которая, едва взглянув на меня, уставилась
3 «Вокруг Центральных озер»
65
на Дюрока. Уходя, я слышал, как Молли сказала: «Моя
сестра Арколь».
Итак, я вышел на середине недопетой песни, начи-
навшей действовать обаятельно, как все, связанное с
тоской и любовью, да еще в лице такой прелестной
стрелы, как та девушка, Молли. Мне стало жалко себя,
лишенного участия в этой истории, где я был у всех под
рукой, как перочинный ножик—его сложили и спрята-
ли. И я, имея оправдание, что не преследовал никаких
дурных целей, степенно обошел дом, увидел со стороны
моря раскрытое окно, признал узор занавески и сел под
ним спиной к стене, слыша почти все, что говорилось в
комнате.
Разумеется, я пропустил много, пока шел, но был
вознагражден тем, что услышал дальше. Говорила,
очень нервно и горячо, Молли:
— Да, как он приехал? Но что за свидания?! Всего-
то и виделись мы семь раз, фф-у-у! Надо было привезти
меня немедленно к себе. Что за отсрочки?! Из-за этого
меня проследили и окончательно все стало известно.
Знаете, эти мысли, то есть критика, приходит, когда
задумаешься обо всем. Теперь еще у него живет краса-
вица,— ну и пусть живет и не сметь меня звать!
Дюрок засмеялся, но невесело.
— Он сильно пьет, Молли,—сказал Дюрок,— и пьет
потому, что получил ваше окончательное письмо. Долж-
но быть, оно не оставляло ему надежды. Красавица, о
которой вы говорите,— гостья. Она, как мы думаем,
просто скучающая молодая женщина. Она приехала из
Индии с братом и приятелем брата; один — журналист,
другой, кажется, археолог. Вы знаете, что представляет
дворец Ганувера. О нем пошел далеко слух, и эти люди
явились взглянуть на чудо архитектуры. Но он оставил
их жить, так как не может быть один — совсем один.
Молли, сегодня., в двенадцать часов... вы дали слово три
месяца назад..
— Да, и я его забрала обратно.
— Слушайте,— сказала Арколь,— я сама часто не
знаю, чему верить. Наши братцы работают ради этого
подлеца Лемарена. Вообще мы в семье распались.
Я жила долго в Риоле, где у меня было другое обще-
ство, да, получше компании Лемарена. Что же, служи-
«6
ям и псе такое, была еще помощницей садовника. Я ушла,
навсегда ушла душой от Пустыря. Этого не вернешь.
А Молли — Молли, бог тебя знает, Молли, как ты вы-
росла на дороге и не затоптали тебя! Ну, я поберегла,
кик могла, девочку.. Братцы работают,—два брата;
который хуже, трудно сказать. Уж, наверно, не одно
письмо было скрадено. И они вбили девушке в голову,
что Ганувер с ней... не так чтобы очень хорошо. Что у
него есть любовницы, что его видели там и там в
распутных местах. Надо знать мрачность, в которую
она впадает, когда слышит такие вещи!
— Лемарен?—сказал Дюрок.— Молли, кто такой
Лемарен?
— Негодяй! Я ненавижу его!
— Верьте мне, хоть стыдно в этом признаться,—
продолжала Арко ль,—что у Лемарена общие дела с
нашими братцами. Лемарен—хулиган, гроза Пустыря.
Ему приглянулась моя сестра, и он с ума сходит,
больше от самолюбия и жадности. Будьте уверены,
Лемарен явится сегодня сюда, раз вы были у брата. Все
сложилось скверно, как нельзя хуже. Вот наша семья:
отец в тюрьме за хорошие дела, один брат тоже в
тюрьме, а другой ждет, когда его посадят. Ганувер
четыре года назад оставил деньги,—я знала только,
кроме нее, у кого они; это ведь ее доля, которую она
согласилась взять,—но, чтобы хоть как-нибудь пользо-
ваться ими, приходилось все время выдумывать предло-
ги— поездки в Риоль,—то к тетке, то к моим подругам
и так далее. На глазах нельзя было нам обнаружить
ничего: заколотят и отберут. Теперь: Ганувер приехал и
его видели с Молли, стали за ней следить, перехватили
письмо. Она вспыльчива. На одно слово, что ей было
сказано тогда, она ответила, как это она умеет: «Люб-
лю, да, и подите к черту!» Вот тут перед ними и
мелькнула нажива. Брат сдуру открыл мне свои наме-
рения, надеясь меня привлечь: отдать девушку Лемаре-
ну, чтобы он запугал ее, подчинил себе, а потом—
Гануверу, и тянуть деньги, много денег, как от рабыни.
Жена должна была обирать мужа ради любовника.
Я все рассказала Молли. Ее согнуть нелегко, но добыча
была заманчива. Лемарен прямо объявил, что убьет
Ганувера в случае брака. Тут началась грязь—сплетни,
з»
67
и угрозы, и издевательства, и упреки, и я должна была
с боем взять Молли к себе, когда получила место в этом
бордингаузе, место смотрительницы. Будьте уверены,
Лемарен явится сегодня сюда, раз вы были у брата.
Одним словом—кумир дур. Приятели его подражают
ему в манерах и одежде. Общие дела с братцами.
Плохие эти дела! Мы даже не знаем точно, какие дела.»
только если Лемарен сядет в тюрьму, то и семейство
наше уменьшится на оставшегося братца. Молли, не
плачь! Мне так стыдно, так тяжело говорить вам все
это! Дай мне платок. Пустяки, не обращайте внимания.
Это сейчас пройдет.
— Но это очень грустно,— все, что вы говорите,—
сказал Дюрок.—Однако я без вас не вернусь, Молли,
потому, что за этим я и приехал. Медленно, очень
медленно, но верно Ганувер умирает. Он окружил свой
конец пьяным туманом, ночной жизнью. Заметьте, что
не уверенными, уже дрожащими шагами дошел он к
сегодняшнему дню, как и назначил — дню торжества.
И он все сделал для вас, как было то в ваших мечтах,
на берегу. Все это я знаю и очень всем расстроен,
потому что люблю этого человека.
— А я—я не люблю его?!—пылко сказала девуш-
ка.— Скажите «Ганувер» и приложите руку мне к серд-
цу! Там—любовь! Одна любовь! Приложите! Ну — слы-
шите? Там говорит —«да», всегда «да»! Но я говорю «нет»!
При мысли, что Дюрок прикладывает руку к ее
груди, у меня самого сильно забилось сердце. Вся
история, отдельные черты которой постепенно я узна-
вал, как бы складывалась на моих глазах из утреннего
блеска и ночных тревог, без конца и начала, одной
смутной сценой. Впоследствии я узнал женщин и ура-
зумел, что девушка семнадцати лет так же хорошо
разбирается в обстоятельствах, поступках людей, как
лошадь в арифметике. Теперь же я думал, что если она
так сильно противится и огорчена, то, вероятно, права.
Дюрок сказал что-то, чего я не разобрал. Но слова
Молли все были ясно слышны, как будто она выбрасы-
вала их в окно и они падали рядом со мной.
— ...вот как все сложилось несчастно. Я его, как он
уехал, два года не любила, а только вспоминала очень
тепло. Потом я опять начала любить, когда получила
68
письмо, потом много писем. Какие же это были хорошие
письма! Затем — подарок, который надо, знаете, хра-
нить так, чтобы не увидели,—такие жемчужины».
Я встал, надеясь заглянуть внутрь и увидеть, что
опа там показывает, как был поражен неожиданным
шествием ко мне Эстампа. Он брел от берегов выступа,
разгоряченный, утирая платком пот, и, увидев меня,
еще издали покачал головой, внутренно осев; я подошел
к нему, не очень довольный, так как потерял,— о,
сколько я потерял и волнующих слов и подарков!—
прекратилось мое невидимое участие в истории Молли.
— Вы подлецы!—сказал Эстамп.—Вы меня остави-
ли удить рыбу. Где Дюрок?
— Как вы нашли нас?—спросил я.
— Не твое дело. Где Дюрок?
— Он — там!—Я проглотил обиду, так я был обезо-
ружен его гневным лицом.— Там они, трое: он, Молли и
ее сестра.
— Веди!
— Послушайте,— возразил я скрепя сердце,—може-
те вызвать меня на дуэль, если мои слова будут вам
обидны, но, знаете, сейчас там самый разгар. Молли
плачет, и Дюрок ее уговаривает.
— Так,—сказал он, смотря на меня с проступающей
понемногу улыбкой.— Уже подслушал! Ты думаешь, я
не вижу, что ямы твоих сапогов идут прямехонько от
окна? Эх, Санди, капитан Санди, тебя нужно бы про-
звать не «Я все знаю», а «Я все слышу!».
Сознавая, что он прав, я мог только покраснеть.
— Не понимаю, как это случилось,— продолжал Эс-
тамп,—что за одни сутки мы так прочно очутились в
твоих лапах?! Ну, ну, я пошутил. Веди, капитан! А что
эта Молли — хорошенькая?
— Она...— сказал я.— Сами увидите.
— То-то! Ганувер не дурак.
Я пошел к заветной двери, а Эстамп постучал. Дверь
открыла Арколь.
Молли вскочила, поспешно вытирая глаза. Дюрок
встал.
— Как?—сказал он.— Вы здесь?
— Это свинство с вашей стороны,—начал Эстамп,
кланяясь дамам и лишь мельком взглянув на Молли, но
69
тотчас улыбнулся, с ямочками на щеках, и стал гово-
рить очень серьезно и любезно, как настоящий человек.
Он назвал себя, выразил сожаление, что помешал раз-
говаривать, и объяснил, как нашел нас.
— Те же дикари,— сказал он,— которые пугали
вас на берегу, за пару золотых монет весьма охотно
продали мне нужные сведения. Естественно, я был
обозлен, соскучился и вступил с ними в разговор:
здесь, по-видимому, все знают друг друга или кое-что
знают, а потому ваш адрес, Молли, был мне сообщен
самым толковым образом. Я вас прошу не беспокоить-
ся,— прибавил Эстамп, видя, что девушка вспыхну-
ла,— я сделал это как тонкий дипломат. Двинулось
ли наше дело, Дюрок?
Дюрок был очень взволнован. Молли вся дрожала от
возбуждения, ее сестра улыбалась насильно, стараясь
искусственно спокойным выражением лица внести тень
мира в пылкий перелет слов, затронувших, по-видимо-
му, все самое важное в жизни Молли.
Дюрок сказал:
— Я говорю ей, Эстамп, что, если любовь велика, все
должно умолкнуть, все другие соображения. Пусть дру-
гие судят о наших поступках как хотят, если есть это
вечное оправдание. Ни разница положений, ни состоя-
ние не должны стоять на пути и мешать. Надо верить
тому, кого любишь,— сказал он,— нет высшего доказа-
тельства любви. Человек часто не замечает, как своими
поступками он производит невыгодное для себя впечат-
ление, не желая в то же время сделать ничего дурного.
Что касается вас, Молли, то вы находитесь под вред-
ным и сильным внушением людей, которым не поверили
бы ни в чем другом. Они сумели повернуть так, что
простое дело соединения вашего с Ганувером стало
делом сложным, мутным, обильным неприятными по-
следствиями. Разве Лемарен не говорил, что убьет его?
Вы сами это сказали. Находясь в кругу мрачных впе-
чатлений, вы приняли кошмар за действительность.
Много помогло здесь и то, что все пошло от золотой
цепи. Вы увидели в этом начало рока и боитесь конца,
рисующегося вам в подавленном состоянии вашем, как
ужасная неизвестность. На вашу любовь легла грязная
рука, и вы боитесь, что эта грязь окрасит собой все. Вы
70
очень молоды, Молли, а человеку молодому, как вы,
довольно иногда созданного им самим призрака, чтобы
решить дело в любую сторону, а затем—легче умереть,
чем признаться в ошибке.
Девушка начала слушать его с бледным лицом,
затем раскраснелась и просидела так, вся красная, до
конца.
— Не знаю, за что он любит меня,—сказала она.—
О, говорите, говорите еще! Вы так хорошо говорите?
Меня надо помять, умягчить, тогда все пройдет. Я уже
не боюсь. Я верю вам! Но говорите, пожалуйста!
Тогда Дюрок стал передавать силу своей души этой
запуганной, стремительной, самолюбивой и угнетенной
девушке.
Я слушал — и каждое его слово запоминал навсегда,
но не буду приводить всего, иначе на склоне лет опять
ярко припомню этот час и, наверно, разыграется миг-
рень.
— Если даже вы принесете ему несчастье, как
уверены в том,— не бойтесь ничего, даже несчастья,
потому что это будет общее ваше горе, и это горе—
любовь.
— Он прав, Молли,— сказал Эстамп,—тысячу раз
прав. Дюрок—золотое сердце!
— Молли, не упрямься больше,— сказала Арколь,—
тебя ждет счастье!
Молли как бы очнулась. В ее глазах заиграл свет,
она встала, потерла лоб, заплакала, пальцами прикры-
вая лицо, но скоро махнула рукой и стала смеяться.
— Вот мне и легче,—сказала она, сморкаясь.—О,
что это?! Ф-фу-у-у, точно солнце взошло! Что же это
было за наваждение? Мрак какой! Я и не понимаю
теперь. Едем скорей! Арколь, ты меня пойми! Я ничего
не понимала, и вдруг—ясное зрение.
— Хорошо, хорошо, не волнуйся,— ответила сест-
ра.—Ты будешь собираться?
— Немедленно соберусь!—Она осмотрелась, броси-
лась к сундуку и стала вынимать из него куски разных
материй, кружева, чулки и завязанные пакеты; не
прошло и минуты, как вокруг нее валялась груда
вещей.— Еще и не сшила ничего!—сказала она горест-
но.— В чем я поеду?
71
Эстамп стал уверять, что ее платье ей к лицу и что
так хорошо. Не очень довольная, она хмуро прошла
мимо нас, что-то ища, но когда ей поднесли зеркало,
развеселилась и примирилась. В это время Арколь
спокойно свертывала и укладывала все, что было раз-
бросано. Молли, задумчиво посмотрев на нее, сама
подобрала вещи и обняла молча сестру.
X
— Я знаю...—сказал голос за окном; шаги несколь-
ких людей, удаляясь, огибали угол.
— Только бы не они,— сказала, вдруг побледнев и
бросаясь к дверям, Арколь. Молли, закусив губы, смот-
рела на нее и на нас. Взгляд Эстампа Дюроку вызвал
ответ последнего: «Это ничего, нас трое». Едва он сказал,
по двери ударили кулаком,—я, бывший к ней ближе
других, открыл и увидел молодого человека небольшого
роста, в щегольском летнем костюме. Он был коренаст,
с бледным, плоским, даже тощим лицом, но выражение
нелепого превосходства в тонких губах под черными
усиками и в резких черных глазах было необыкновенно
крикливым. За ним шли Варрен и третий человек—
толстый, в грязной блузе, с шарфом вокруг шеи. Он
шумно дышал, смотрел, выпучив глаза, и войдя, сунул
руки в карманы брюк, став как столб.
Все мы продолжали сидеть, кроме Арколь, которая
подошла к Молли. Став рядом с ней, она бросила
Дюроку отчаянный умоляющий взгляд.
Новоприбывшие были заметно навеселе. Ни одним
взглядом, ни движением лица не обнаружили они, что,
кроме женщин, есть еще мы; даже не посмотрели на
нас, как будто нас здесь совсем не было. Разумеется, это
было сделано умышленно.
— Вам нужно что-нибудь, Лемарен?—сказала Ар-
коль, стараясь улыбнуться.— Сегодня мы очень заняты.
Нам надо пересчитать белье, сдать его, а потом ехать
за провизией для матросов.—Затем она обратилась к
брату, и это было одно слово:—Джон!
— Яс вами поговорю,— сказал Варрен.— Что же,
нам и сесть негде?!
72
Лемарен, подбоченясь, взмахнул соломенной шляпой.
Г.го глаза с острой улыбкой были обращены к девушке.
— Привет, Молли!— сказал он.— Прекрасная Молли,
г делайте милость, обратите внимание на то, что я
пришел навестить вас в вашем уединении. Взгляните,—
। го я!
Я видел, что Дюрок сидит, опустив голову, как бы
Потучастно, но его колено дрожало, и он почти незамет-
но удерживал его ладонью руки. Эстамп приподнял
проии, отошел и смотрел сверху вниз на бледное лицо
Ломарена.
— Убирайся!—сказала Молли.—Ты довольно пре-
следовал меня! Я не из тех, к кому ты можешь протя-
ну ть лапу. Говорю тебе прямо и начистоту—я более не
стерплю! Уходи!
Из ее черных глаз разлетелась по комнате сила
отчаянного сопротивления. Все это почувствовали. По-
чувствовал это и Лемарен, так как широко раскрыл
глаза, смигнул и, нескладно улыбаясь, повернулся к
Каррену.
— Каково?—сказал он.— Ваша сестра сказала
мне дерзость, Варрен. Я не привык к такому обраще-
нию, клянусь костылями всех калек этого дома. Вы
пригласили меня в гости, и я пришел. Я пришел
вежливо,— не с худой целью. В чем тут дело, я СПраШИ-
НаЮ?
— Дело ясное,— сказал, глухо крякнув, толстый че-
ловек, ворочая кулаки в карманах брюк.— Нас выстав-
ляют.
— Кто вы такой?—рассердилась Арколь. По насту-
пательному выражению ее кроткого даже в гневе лица
л видел, что и эта женщина дошла до предела.— Я не
знаю вас и не приглашала. Это мое помещение, я здесь
хозяйка. Потрудитесь уйти!
Дюрок поднял голову и взглянул Эстампу в глаза.
Смысл взгляда был ясен. Я поспешил захватить плотнее
револьвер, лежавший в моем кармане.
— Добрые люди,— сказал, посмеиваясь, Эстамп,—
нам лучше бы удалиться, так как разговор в этом тоне
но доставляет решительно никому удовольствия.
— Слышу птицу!—воскликнул Лемарен, мельком
взглядывая на Эстампа и тотчас обращаясь к Молли.—
73
Это вы заводите чижиков, Молли? А есть у вас канаре-
ечное семя, а? Ответьте, пожалуйста!
— Не спросить ли моего утреннего гостя,— сказал
Баррен, выступая вперед и становясь против Дюрока,
неохотно вставшего навстречу ему.—Может быть, этот
господин соблаговолит объяснить, почему он здесь, у
моей, черт побери, сестры?!
— Нет, я не сестра твоя!—сказала, словно бросила
тяжкий камень, Молли.—А ты не брат мне! Ты —
второй Лемарен, то есть подлец!
И, сказав так, вне себя, в слезах, с открытым,
страшным лицом, она взяла со стола книгу и швырнула
ее в Баррена.
Книга, порхнув страницами, ударила его по нижней
губе, так как он не успел прикрыться локтем. Все
ахнули. Я весь горел, чувствуя, что отлично сделано, и
готов был палить во всех.
— Ответит этот господин,— сказал Баррен, указы-
вая пальцем на Дюрока и растирая другой рукой
подбородок, после того, как вдруг наступившее молча-
ние стало невыносимо.
— Он переломает тебе все кости!— вскричал я.— А я
пробью твою мишень, как только...
— Как только я уйду,— сказал вдруг сзади низкий,
мрачный голос, столь громкий, несмотря на рокочущий
тембр, что все сразу оглянулись.
Против двери, твердо и широко распахнув ее, стоял
человек с седыми баками и седой копной волос, разле-
тевшихся, как сено на вилах. Он был без руки,— один
рукав матросской куртки висел; другой, засученный до
локтя, обнажал коричневую пружину мускулов, окан-
чивающихся мощной пятерней с толстыми пальцами. В
этой послужившей на своем веку мускульной машине
человек держал пустую папиросную коробку. Его глаза,
глубоко запрятанные среди бровей, складок и морщин,
цедили тот старческий блестящий взгляд, в котором
угадываются и отличная память и тонкий слух.
— Если сцена,— сказал он, входя,— то надо закры-
вать дверь. Кое-что я слышал. Мамаша Арколь, будьте
добры дать немного толченого перцу для рагу. Рагу
должно быть с перцем. Будь у меня две руки,—продол-
жал он в том же спокойном деловом темпе,—я не
74
посмотрел бы на тебя, Лемарен, и вбил бы тебе этот
перец в рот. Разве так обращаются с девушкой?
Едва он проговорил это, как толстый человек сделал
движение, в котором я ошибиться не мог он вытянул
руку ладонью вниз и стал отводить ее назад, намерева-
лп. ударить Эстампа. Быстрее его я протянул револьвер
к г азам негодяя и нажал спуск, но выстрел, толкнув
руку, увел пулю мимо цели.
Толстяка отбросило назад, он стукнулся об этажер-
и едва не свалил ее. Все вздрогнули, разбежались и
Оцепенели; мое сердце колотилось, как гром. Дюрок с
«•меньшей быстротой направил дуло в сторону Лемаре-
н п, а Эстамп прицелился в Варрена.
Мне не забыть безумного испуга в лице толстого
хулигана, когда я выстрелил. Тут я понял, что игра
временно остается за нами.
— Нечего делать,— сказал, бессильно поводя плеча-
ми, Лемарен.— Мы еще не приготовились. Ну, береги-
iccb! Ваша взяла! Только помните, что подняли руку на
Лемарена. Идем, Босс! Идем, Варрен! Встретимся еще
। пк-нибудь с ними, отлично увидимся. Прекрасной Мол-
ли привет! Ах, Молли, красотка Молли!
Он проговорил это медленно, холодно, вертя в руках
шляпу и взглядывая то на нее, то на всех нас по
очереди. Варрен и Босс молча смотрели на него.
Он мигнул им; они вылезли из комнаты один за
другим, останавливаясь на пороге; оглядываясь, они
выразительно смотрели на Дюрока и Эстампа, прежде
чем скрыться. Последним выходил Варрен. Останавли-
ваясь, он поглядел и сказал:
— Ну, смотри, Арколь? И ты, Молли!
Он прикрыл дверь. В коридоре шептались, затем,
быстро прозвучав, шаги утихли за домом.
— Вот,—сказала Молли, бурно дыша.—И все, и
ничего более. Теперь надо уходить. Я ухожу, Арколь.
Хорошо, что у вас пули.
— Правильно, правильно и правильно!—сказал ин-
валид.— Такое поведение я одобряю. Когда был бунт на
«Альцесте», я открыл такую пальбу, что все легли
брюхом вниз. Теперь что же? Да, я хотел перцу для...
— Не вздумайте выходить,—быстро заговорила Ар-
коль.— Они караулят. Я не знаю, как теперь поступить.
75
— Не забудьте, что у меня есть лодка,— сказал
Эстамп,— она очень недалеко. Ее не видно отсюда, и я
поэтому за нее спокоен. Будь мы без Молли...
— Она?—сказал инвалид Арколь, устремляя указа-
тельный палец в грудь девушке.
— Да, да, надо уехать.
— Ее?—повторил матрос.
— О, какой вы непонятливый, а еще...
— Туда?—Инвалид махнул рукой за окно.
— Да, я должна уехать,— сказала Молли,— вот
придумайте,— ну, скорее, о боже мой!
— Такая же история была на «Гренаде» с юнгой; да,
вспомнил. Его звали Санди. И он...
— Я — Санди,— сказал я, сам не зная зачем.
— Ах, и ты тоже Санди? Ну, милочка, какой же ты
хороший, ревунок мой. Послужи, послужи девушке!
Ступайте с ней. Ступай, Молли. Он твоего роста. Ты
дашь ему юбку и — ну, скажем, платьишко, чтобы заку-
тать то место, где лет через десять вырастет борода.
Юбку дашь приметную, такую, в какой тебя видали и
помнят. Поняла? Ступай, скройся и переряди человека,
который сам сказал, что его зовут Санди. Ему будет
дверь, тебе окно. Все!
XI
— В самом деле,— сказал, помолчав, Дюрок,— это,
пожалуй, лучше всего.
— Ах, ах!—воскликнула Молли, смотря на меня со
смехом и жалостью.— Как же он теперь? Нельзя ли
иначе?—Но полное одобрение слышалось в ее голосе,
несмотря на притворные колебания.
— Ну, что же, Санди?—Дюрок положил мне на
плечо руку.— Решай! Нет ничего позорного в том, чтобы
подчиниться обстоятельствам,— нашим обстоятельст-
вам. Теперь все зависит от тебя.
Я воображал, что иду на смерть, пасть жертвой за
Ганувера и Молли, но умереть в юбке казалось мне
ужасным концом. Хуже всего было то, что я не мог
отказаться; меня ждал, в случае отказа, моральный
конец, горший смерти. Я подчинился с мужеством рас-
76
топтанного стыда и смирился перед лицом рока, смот-
ревшего на меня нежными черными глазами Молли,
тотчас произошло заклание. Худо понимая, что делает-
ся кругом, я вошел в комнату рядом и, слыша, как
<• тучит мое опозоренное сердце, стал, подобно манекену,
неподвижно и глупо. Руки отказывались бороться с
•шнязками и пуговицами. Чрезвычайная быстрота четы-
рех женских рук усыпила и ошеломила меня. Я чувст-
вовал, что смешон и велик, что я—герой и избавитель,
кукла и жертва. Маленькие руки поднесли мне зеркало;
на голове очутился платок, и, так как я не знал, что с
ним делать, Молли взяла мои руки и забрала их вместе
с платком под подбородком, тряся, чтобы я понял, как
прикрывать лицо. Я увидел в зеркале искаженное
расстройством подобие себя и не признал его. Наконец
тихий голос сказал: «Спасибо тебе, душечка!»—и креп-
кий поцелуй в щеку вместе с легким дыханием дал
понять, что этим Молли вознаграждает Санди за отсут-
ствие у него усов.
После того все пошло как по маслу, меня быстро
вытолкнули к обществу мужчин, от которого я времен-
но отказался. Наступило глубокое, унизительное молча-
ние. Я не смел поднять глаз и направился к двери,
слегка путаясь в юбке; я так и ушел бы, но Эстамп
окликнул меня:
— Не торопись, я пойду с тобой.
Нагнав меня у самого выхода, он сказал:
— Иди быстрым шагом по той тропинке, так скоро,
как можешь, будто торопишься изо всех сил, держи
лицо прикрытым и не оглядывайся; выйдя на дорогу,
поверни вправо, к Сигнальному Пустырю. А я пойду
сзади.
Надо думать, что приманка была хороша, так как,
едва прошел я две-три лужайки среди светлого леса,
невольно входя в роль и прижимая локти, как делают
женщины, когда спешат, как в стороне послышались
торопливые голоса.
Шаги Эстампа я слышал все время позади, близко
от себя. Он сказал: «Ну, теперь беги, беги во весь дух!»
Я полетел вниз с холма, ничего не слыша, что сзади, но,
когда спустился к новому подъему, раздались крики:
«Молли! Стой, или будет худо!»—это кричал Баррен.
77
Другой крик, Эстампа, тоже приказывал стоять, хотя я
и не был назван по имени. Решив, что дело сделано, я
остановился, повернувшись лицом к действию.
На разном расстоянии друг от друга по дороге
двигались три человека,— ближайший ко мне был Эс-
тамп,— он отступал в полуоборот к неприятелю. К нему
бежал Варрен, за Варреном, отстав от него, спешил
Босс. «Стойте!»—сказал Эстамп, целясь в последнего. Но
Варрен продолжал двигаться, хотя и тише. Эстамп дал
выстрел. Варрен остановился, нагнулся и ухватился за
ногу.
— Вот как пошло дело!—сказал он, в замешатель-
стве оглядываясь на подбегающего Босса.
— Хватай ее!—крикнул Босс. В тот же момент обе
мои руки были крепко схвачены сзади, выше локтя, и с
силой отведены к спине, так что, рванувшись, я ничего
не выиграл, а только повернул лицо назад, взглянуть
на вцепившегося в меня Лемарена. Он обошел лесом и
пересек путь. При этих движениях платок свалился с
меня. Лемарен уже сказал:—«Мо._»,— но, увидев, кто я,
был так поражен, так взбешен, что, тотчас отпустив
мои руки, замахнулся обоими кулаками.
— Молли, да не та!—вскричал я злорадно, рухнув
ниц и со всей силой ударив его головой между ног, в
самом низу—прием вдохновения. Он завопил и свалил-
ся через меня. Я на бегу разорвал пояс юбки и выско-
чил из нее, потом, отбежав, стал трясти ею, как
трофеем.
— Оставь мальчишку,—закричал Варрен,— а то она
удерет! Я знаю теперь; она побежала наверх, к матро-
сам. Там что-нибудь подготовили. Брось все! Я ранен!
Лемарен не был так глуп, чтобы лезть на человека с
револьвером, хотя бы этот человек держал в одной руке
только что скинутую юбку: револьвер был у меня в
другой руке, и я собирался пустить его в дело, чтобы
отразить нападение. Оно не состоялось—вся троица
понеслась обратно, грозя кулаками. Варрен хромал
сзади. Я еще не опомнился, но уже видел, что отделался
дешево. Эстамп подошел ко мне с бледным и серьезным
лицом.
— Теперь они постоят у воды,— сказал он,— и бу-
дут, так же, как нам, грозить кулаками боту. По воде
78
м<» пойдешь. Дюрок, конечно, успел сесть с девушкой.
Какая история! Ну, впишем еще страницу в твои
подвиги и... свернем-ка на всякий случай в лес!
Разгоряченный, изрядно усталый, я свернул юбку и
платок, намереваясь сунуть их где-нибудь в куст, пото-
му что, как ни блистательно я вел себя, они напомина-
ли мне, что, условно, не по-настоящему, на полчаса,—
по я был все же женщиной. Мы стали пересекать лес
вправо, к морю, спотыкаясь среди камней, заросших
папоротником. Поотстав, я приметил два камня, сошед-
шихся вверху краями, и сунул меж них ненатуральное
одеяние, от чего пришел немедленно в наилучшее рас-
положение духа.
На нашем пути встретился озаренный пригорок. Тут
Эстамп лег, вытянул ноги и облокотился, положив на
ладонь щеку.
— Садись,— сказал он.— Надо передохнуть. Да, вот
это дело!
— Что же теперь будет?—осведомился я, садясь
по-турецки и раскуривая с Эстампом его папиросы.—
Как бы не произошло нападение?!
— Какое нападение?!
— Ну, знаете... У них, должно быть, большая шайка.
Если они захотят отбить Молли и соберут человек сто..
— Для этого нужны пушки,—сказал Эстамп,—и
еще, пожалуй, бесплатные места полицейским в качест-
ве зрителей.
Естественно, наши мысли вертелись вокруг горячих
утренних происшествий, и мы перебрали все, что было,
со всеми подробностями, соображениями, догадками и
особо картинными моментами. Наконец мы подошли к
нашим впечатлениям от Молли; почему-то этот разговор
замялся, но мне все-таки хотелось знать больше, чем то,
чему был я свидетелем. Особенно меня волновала мысль
о Дигэ. Эта таинственная женщина непременно возни-
кала в моем уме, как только я вспоминал Молли. Об
этом я его и спросил.
— Хм...—сказал он.—Дигэ». О, это задача!—И он
погрузился в молчание, из которого я не мог извлечь его
никаким покашливанием.
— Известно ли тебе,— сказал он наконец, после того
как я решил, что он совсем задремал,— известно ли
79
тебе, что эту траву едят собаки, когда заболеют бешен-
ством?
Он показал острый листок, но я был очень удивлен
его глубокомысленным тоном и ничего не сказал. Затем,
в молчании, усталые от жары и друг от друга, мы
выбрались к морской полосе, пришли на пристань и
наняли лодочника. Никто из наших врагов не караулил
нас здесь, поэтому мы благополучно переехали залив и
высадились в стороне от дома. Здесь был лес, а дальше
шел огромный, отлично расчищенный сад. Мы шли
садом. Аллеи были пусты. Эстамп провел меня в дом
через одну из боковых арок, затем по чрезвычайно
путаной, сурового вида лестнице, в большую комнату
с цветными стеклами. Он был заметно не в духе, и я
понял отчего, когда он сказал про себя: «Дьявольски
хочу есть». Затем он позвонил, приказал слуге, чтобы
тот отвел меня к Попу, и, еле передвигая ноги, я отпра-
вился через блестящие недра безлюдных стен в настоя-
щее путешествие к библиотеке. Здесь слуга бросил меня.
Я постучал и увидел Попа, беседующего с Дюроком.
XII
Когда я вошел, Дюрок доканчивал свою речь. Не
помню, что он сказал при мне. Затем он встал и в ответ
многочисленным молчаливым кивкам Попа протянул
ему руку. Рукопожатие сопровождалось твердыми
улыбками с той и другой стороны.
— Как водится, герою уступают место и общество,—
сказал мне Дюрок,— теперь, Санди, посвяти Попа во все
драматические моменты. Вы можете ему довериться,—
обратился он к Попу,— этот ма... человек сущий клад в
таких положениях. Прощайте! Меня ждут.
Мне очень хотелось спросить, где Молли и давно ли
Дюрок вернулся, так как хотя из этого ничего не
вытекало, но я от природы любопытен во всем. Однако
на что я решился бы под открытым небом, на то не
решался здесь, по стеснительному чувству чужого среди
высоких потолков и прекрасных вещей, имеющих свой-
ство оттеснять непривычного в его духовную раковину.
Все же я надеялся много узнать от Попа.
80
— Вы устали и, наверное, голодны?—сказал Поп.—
Н гаком случае пригласите меня к себе, и мы с вами
потантракаем. Уже второй час.
— Да, я приглашаю вас,— сказал я, малость недоу-
мения, чем могу угостить его, и не зная, как взяться за
*го, но не желая уступать никому ни в тоне, ни в
решительности.— В самом деле, идем, стрескаем, что
дадут.
— Прекрасно, стрескаем,— подхватил он с непере-
даваемой интонацией редкого иностранного слова,— но
и ы не забыли, где ваша комната?
Я помнил и провел его в коридор, второй дверью
налево. Здесь, к моему восхищению, повторилось то же,
чго у Дюрока: потянув шнур, висевший у стены, сбоку
«•гола, мы увидели, как откинулась в простенке меж
окон металлическая доска и с отверстием поравнялась
никелевая плоскость, на которой были вино, посуда и
завтрак. Он состоял из мясных блюд, фруктов и кофе.
Для храбрости я выпил полный стакан вина, и, отде-
лавшись таким образом от стеснения, стал есть, будучи
почти пьян.
Поп ел мало и медленно, но вина выпил.
— Сегодняшний день,— сказал он,—полон событий,
хотя все главное еще впереди. Итак, вы сказали, что
произошла схватка?
Я этого не говорил, и сказал, что не говорил.
— Ну, так скажете,— произнес он с милой улыб-
кой.— Жестоко держать меня в таком нетерпении.
Теперь происшедшее казалось мне не довольно пора-
зительным, и я взял самый высокий тон.
— При высадке на берегу дело пошло на ножи,—
сказал я и развил этот самостоятельный текст в виде
прыжков, беганья и рычанья, но никого не убил. Потом
я сказал:—Когда явился Варрен и его друзья, я дал
три выстрела, ранив одного негодяя...—Этот путь ока-
зался скользким, заманчивым; чувствуя, должно быть,
нт вина, что я и Поп как будто описываем вокруг
комнаты нарез, я хватил самое яркое из утренней
эпопеи:
— Давайте, Молли,— сказал я,—устроим так, чтобы
я надел ваше платье и обманул врагов, а вы за это
меня поцелуете. И вот...
81
— Санди, не пейте больше вина, прошу вас,— мягко
перебил Поп.— Вы мне расскажете потом, как все это у
вас там произошло, тем более, что Дюрок, в общем, уж
рассказал.
Я встал, засунул руки в карманы и стал смеяться.
Меня заливало блаженством. Я чувствовал себя Дюро-
ком и Ганувером. Я вытащил револьвер и пытался
прицелиться в шарик кровати. Поп взял меня за руку
и усадил, сказав:
— Выпейте кофе, а еще лучше, закурите.
Я почувствовал во рту папиросу, а перед носом
увидел чашку и стал жадно пить черный кофе. После
четырех чашек винтообразный нарез вокруг комнаты
перестал увлекать меня, в голове стало мутно и глупо.
— Вам лучше, надеюсь?
— Очень хорошо,— сказал я,— и, чем скорее вы при-
ступите к делу, тем будет лучше.
— Нет, выпейте, пожалуйста, еще одну чашку.
Я послушался его и, наконец, стал чувствовать себя
прочно сидящим на стуле.
— Слушайте, Санди, и слушайте внимательно. Наде-
юсь, вам теперь хорошо?
Я был страшно возбужден, но разум и понимание
вернулись.
— Мне лучше,— сказал я обычным своим тоном,—
мне почти хорошо.
— Раз почти, следовательно, контроль на месте,—
заметил Поп.— Я ужаснулся, когда вы налили себе
целую купель этого вина, но ничего не сказал, так как
не, видел еще вас в единоборстве с напитками. Знаете,
сколько этому вину лет? Сорок восемь, а вы обошлись с
ним, как с водой. Ну, Санди, я теперь буду вам
открывать секреты.
— Говорите, как самому себе!
— Я не ожидал от вас другого ответа. Скажите
мне...— Поп откинулся к спинке стула и пристально
взглянул на меня.—Да, скажите вот что: умеете вы
лазить по дереву?
— Штука нехитрая,— ответил я,— я умею и лазить
по нему, и срубить дерево, как хотите. Я могу даже
спуститься по дереву головой вниз. А вы?
— О, нет,— застенчиво улыбнулся Поп,—я, к сожа-
82
лснию, довольно слаб физически. Нет, я могу вам только
•инидовать.
У ясе я дал многие доказательства моей преданности,
и было бы неудобно держать от меня в тайне общее
положение дела, раз требовалось уметь лазить по дере-
ну, по этим соображениям Поп,— как я полагаю,—
рассказал многие обстоятельства. Итак, я узнал, что
позавчера утром разосланы телеграммы и письма с
приглашениями на сегодняшнее торжество и соберется
большое общество.
— Вы можете, конечно, догадаться о причинах,—
сказал Поп,— если примете во внимание, что Ганувер
всегда верен своему слову. Все было устроено ради
Молли; он думает, что ее не будет, однако не считает
себя вправе признать это, пока не пробило двенадцать
часов ночи. Итак, вы догадываетесь, что приготовлен
сюрприз?
— О, да,— ответил я,— я догадываюсь. Скажите,
пожалуйста, где теперь эта девушка?
Он сделал вид, что не слышал вопроса, и я дал себе
клятву не спрашивать об этом предмете, если он так
явно вызывает молчание. Затем Поп перешел к подозре-
ниям относительно Томсона и Галуэя.
— Я наблюдаю их две недели,— сказал Поп,— и,
надо вам сказать, что я имею аналитический склад
ума, благодаря чему установил стиль этих людей.
Но я допускал ошибку. Поэтому, экстренно вызвав
телеграммой Дюрока и Эстампа, я все-таки был не
совсем уверен в точности своих подозрений. Теперь
дело ясно. Все велось и ведется тайно. Сегодня, когда
вы отправились в экспедицию, я проходил мимо аква-
риума, который вы еще не видели, и застал там
наших гостей, всех троих. Дверь в стеклянный кори-
дор была полуоткрыта, и в этой части здания вооб-
ще почти никогда никто не бывает, так что я поя-
вился незамеченным. Томсон сидел на диванчике, по-
качивая ногой; Дигэ и Галуэй стояли у одной из
витрин. Их руки были опущены и сплетены пальцами.
Я отступил. Тогда Галуэй нагнулся и поцеловал Дигэ
в шею.
— Ага!—вскричал я.—Теперь я все понимаю. Зна-
чит, он ей не брат?!
83
— Вы видите,— продолжал Поп, и его рука, лежав-
шая на столе, стала нервно дрожать. Моя рука тоже
лежала на столе и так же задрожала, как рука Попа.
Он нагнулся и, широко раскрыв глаза, произнес:—Вы
понимаете? Клянусь, что Галуэй ее любовник, и мы
даже не знаем, чем рисковал Ганувер, попав в такое
общество. Вы видели золотую цепь и слышали, что
говорилось при этом! Что делать?
— Очень просто,— сказал я.— Немедленно донести
Гануверу, и пусть он отправит всех их вон в десять
минут!
— Вначале я так и думал, но, размыслив о том с
Дюроком, пришел вот к какому заключению: Ганувер
мне просто-напросто не поверит, не говоря уже о всей
щекотливости такого объяснения.
— Как же он не поверит, если вы это видели?
— Теперь я уже не знаю, видел ли я,— сказал
Поп,— то есть видел ли так, как это было. Ведь это
ужасно серьезное дело. Но довольно того, что Ганувер
может усомниться в моем зрении. А тогда — что? Или
я представляю, что я сам смотрю на Дигэ глазами и
расстроенной душой Ганувера,— что же, вы думаете,
я окончательно и вдруг поверю истории с поцелуем?
— Это правда,— сказал я, сообразив все его дово-
ды.—Ну, хорошо, я слушаю вас.
Поп продолжал:
— Итак, надо увериться. Если подозрение подтвер-
дится,— а я думаю, что эти три человека принадлежат
к высшему разряду темного мира,— то наш план —
такой план есть — развернется ровно в двенадцать ча-
сов ночи. Если же далее не окажется ничего подозри-
тельного, план будет другой.
— Я вам помогу в таком случае,— сказал я.— Я —
ваш. Но вы, кажется, говорили что-то о дереве.
— Вот и дерево, вот мы и пришли к нему. Только
это надо сделать, когда стемнеет.
Он сказал, что с одной стороны фасада растет очень
высокий дуб, вершина которого поднимается выше
третьего этажа. В третьем этаже, против дуба, располо-
жены окна комнат, занимаемых Галуэем, слева и спра-
ва от него, в том же этаже, помещаются Томсон и Дигэ.
Итак, мы уговорились с Попом, что я влезу на это
84
дерево после восьми, когда все разойдутся готовиться к
юржеству, и употреблю в дело таланты, так блестяще
примененные мной под окном Молли.
После этого Поп рассказал о появлении Дигэ в доме
Выйдя в приемную на доклад о прибывшей издалека
диме, желающей немедленно его видеть, Ганувер явил-
ся, ожидая услышать скрипучий голос благотворитель-
ницы лет сорока, с сильными жестами и блистающим,
кик ланцет, лорнетом, а вместо того встретил искуси-
тельницу Дигэ. Сквозь ее застенчивость светилось жела-
ние отстоять причуду всем пылом двадцати двух лет,
сильнейшим, чем рассчитанное кокетство,—смесь трусо-
сти и задора, вызова и готовности расплакаться. Она
объяснила, что слухи о замечательном доме проникли в
Венарес и не дали ей спать. Она и не будет спать, пока
не увидит всего. Жизнь потеряла для нее цену с того
дня, когда она узнала, что есть дом с исчезающими
стенами и другими головоломными тайнами. Она богата
и объездила земной шар, но такого пирожного еще не
пробовала.
Дигэ сопровождал брат. Галуэй, лицо которого во
время этой тирады выражало просьбу не осудить моло-
дую жизнь, требующую повиновения каждому своему
капризу. Закоренелый циник улыбнулся бы, рассматри-
вая пленительное лицо со сказкой в глазах, сияющих
нсем и всюду. Само собой, она была теперь средневеко-
вой принцессой, падающей от изнеможения у ворот
волшебного замка. За месяц перед этим Ганувер пол-
учил решительное письмо Молли, в котором она сообща-
ла, что уезжает навсегда, не дав адреса, но он временно
у лее устал горевать—горе, как и счастливое настрое-
ние, находит волной. Поэтому все пахнущее свежей
росой могло найти доступ к левой стороне его груди. Он
и Галуэй стали смеяться. «Ровно через двадцать один
день,— сказал Ганувер,— ваше желание исполнится,
этот срок назначен не мной, но я верен ему. В этом вы
мне уступите, тем более, что есть, на что посмотреть».
Он оставил их гостить; так началось. Вскоре явился
Томсон, друг Галуэя, которому тоже отвели помещение.
Ничто не вызывало особенных размышлений, пока из
от дельных слов, взглядов — неуловимой, но подозритель-
ной психической эманации всех трех лиц—у Попа не
85
создалось уверенности, что необходимо экстренно вы-
звать Дюрока и Эстампа.
Таким образом, в основу сцены приема Ганувером
Дигэ был положен характер Ганувера—его вкусы,
представления о встречах и случаях; говоря с Дигэ, он
слушал себя, выраженного прекрасной игрой.
Запахло таким густым дымом, как в битве Нельсона
с испанским флотом, и я сказал страшным голосом:
— Как белка пли змея! Поп, позвольте пожать вашу
руку и знайте, что Санди, хотя он, может быть, моложе
вас, отлично справится с задачей и похитрее!
Казалось, волнениям этого дня не будет конца. Едва
я, закрепляя свои слова, стукнул кулаком по столу, как
в дверь постучали и вошедший слуга объявил, что меня
требует Ганувер.
— Меня?—струсив, спросил я.
— Санди. Это вы — Санди?
— Он — Санди,— сказал Поп,— и я иду с ним.
XIII
Мы прошли сквозь ослепительные лучи зал, по кото-
рым я следовал вчера за Попом в библиотеку, и застали
Ганувера в картинной галерее. С ним был Дюрок, он
ходил наискось от стола к окну и обратно. Ганувер
сидел, положив подбородок в сложенные на столе руки,
и задумчиво следил, как ходит Дюрок. Две белые
статуи в конце галереи и яркий свет больших окон из
целых стекол, доходящих до самого паркета, придавали
огромному помещению открытый и веселый характер.
Когда мы вошли, Ганувер поднял голову и кивнул.
Взглянув на Дюрока, ответившего мне пристальным
взглядом понятного предупреждения, я подошел к Га-
нуверу. Он указал стул, я сел, а Поп продолжал стоять,
нервно водя пальцами по подбородку.
— Здравствуй, Санди,— сказал Ганувер.— Как тебе
нравится здесь? Вполне ли тебя устроили?
— О, да!—сказал я.— Все еще не могу опомниться.
— Вот как?!—задумчиво произнес он и замолчал.
Потом, рассеянно поглядев на меня, прибавил с улыб-
кой:— Ты позван мной вот зачем. Я и мой друг Дюрок,
86
который говорит о тебе в высоких тонах, решили
устроить твою судьбу. Выбирай, если хочешь, не теперь,
а строго обдумав: кем ты желаешь быть. Можешь
ипинать любую профессию. Но только не будь знамени-
тым шахматистом, который, получив ночью телеграмму,
отправился утром на состязание в Лисс и выиграл из
шести пять у самого Капабланки. В противном случае
ты привыкнешь покидать своих друзей в трудные мину-
ты их жизни ради того, чтобы заехать слоном в лоб
королю.
— Одну из этих партий,—заметил Дюрок,—я на-
звал партией Ганувера и, представьте, выиграл ее всего
четырьмя ходами.
— Как бы там ни было, Санди осудил вас в глубине
сердца,—сказал Ганувер,—ведь так, Санди?
— Простите,— ответил я,—за то, что ничего в этом
пс понимаю.
— Ну, так говори о своих желаниях!
— Я моряк,—сказал я,— то есть я пошел по этой
дороге. Если вы сделаете меня капитаном, мне больше,
кажется, ничего не надо, так как все остальное я
получу сам.
— Отлично. Мы пошлем тебя в адмиралтейскую школу.
Я сидел, тая и улыбаясь.
— Теперь мне уйти?—спросил я.
— Ну, нет. Если ты приятель Дюрока, то, значит, и
мой, а поэтому я присоединю тебя к нашему плану. Мы
все пойдем смотреть кое-что в этой лачуге. Тебе, с твоим
живым соображением, это может принести пользу. По-
ка, если хочешь, сиди или смотри картины. Поп, кто
приехал сегодня?
Я встал и отошел. Я был рассечен натрое: одна часть
смотрела картину, изображавшую рой красавиц в туни-
ках у колонн, среди роз, на фоне морской дали, другая
часть видела самого себя на этой картине, в полной
капитанской форме, орущего красавицам: «Левый галс!
Подтянуть грот, рифы и брасы!»—а третья, по естест-
венному устройству уха, слушала разговор.
Не моту передать, как действует такое обращение
человека, одним поворотом языка приказывающего
судьбе перенести Санди из небытия в капитаны. От
самых моих ног до макушки поднималась нервная
87
теплота. Едва принимался я думать о перемене жизни,
как мысли эти перебивались картинами, галереей, Га-
нувером, Молли и всем, что я испытал здесь, и мне
казалось, что я вот-вот полечу.
В это время Ганувер тихо говорил Дюроку.
— Вам это не покажется странным. Молли была
единственной девушкой, которую я любил. Не за что-ни-
будь,— хотя было «за что», но по той магнитной линии,
о которой мы все ничего не знаем. Теперь все наболело
во мне и уже как бы не боль, а жгучая тупость.
— Женщины догадливы,—сказал Дюрок,— а Дигэ
наверно проницательна и умна.
— Дигэ».— Ганувер на мгновение закрыл глаза.—
Все равно Дигэ лучше других, она, может быть, совсем
хороша, но я теперь плохо вижу людей. Я внутренне
утомлен. Она мне нравится.
— Так молода, и уже вдова,— сказал Дюрок.— Кто
был муж?
— Ее муж был консул, в колонии, какой—не по-
мню.
— Брат очень напоминает сестру,—заметил Дю-
рок,—я говорю о Галуэе.
— Напротив, совсем не похож!
Дюрок замолчал.
— Я знаю, он вам не нравится,— сказал Ганувер,—
но он очень забавен, когда в ударе. Его веселая юмори-
стическая злость напоминает собаку-льва.
— Вот еще! Я не видал таких львов.
— Пуделя,— сказал Ганувер, развеселившись,—
стриженого пуделя! Наконец мы соединились!—вскри-
чал он, направляясь к двери, откуда входили Дигэ,
Томсон и Галуэй.
Мне, свидетелю сцены у золотой цепи, довелось
видеть теперь Дигэ в замкнутом образе молодой дамы,
отношение которой к хозяину определялось лишь ее
положением милой гостьи. Она шла с улыбкой, кивая и
тараторя. Томсон взглянул сверх очков; величайшая
приятность расползлась по его широкому, мускулистому
лицу; Галуэй шел, дергая плечом и щекой.
— Я ожидала застать большое общество,—сказала
Дигэ.— Горничная подвела счет и уверяет, что утром
прибыло человек двадцать.
88
• Двадцать семь,— вставил Поп, которого я теперь
н<> у шал. Он держался ловко, почтительно и был своим,
в л я был чужой и стоял, мрачно вытаращив глаза.
Благодарю вас, я скажу Микелетте,— холодно
и пиналась Дигэ,— что она ошиблась.
Теперь я видел, что она не любит также Дюрока.
Я шметил это по ее уху. Не смейтесь! Край маленького,
как лепесток, уха был направлен к Дюроку с неприяз-
ненной остротой.
- Кто же навестил вас?—продолжала Дигэ, спра-
шивая Ганувера.—Я очень любопытна.
- Это будет смешанное общество,—сказал Гану-
иер.— Все приглашенные — живые люди.
— Морг в полном составе был бы немного мрачен
для торжества,— объявил Галуэй.
Ганувер улыбнулся.
— Я выразился неудачно. А все-таки лучшего слова,
чем слово живой, мне не придумать для человека,
умеющего наполнять жизнь.
— В таком случае, мы все живы,— объявила Дигэ,—
применяя ваше толкование.
— Но и само по себе,— сказал Томсон.
— Я буду принимать вечером,— заявил Ганувер,—
пока же предпочитаю бродить в доме с вами, Дюроком
и Санди.
— Вы любите моряков,— сказал Галуэй, косясь на
меня,— вероятно, вечером мы увидим целый экипаж
капитанов,
— Наш Санди один стоит военного флота,— сказал
Дюрок.
— Я вижу, он под особым покровительством, и не
осмеливаюсь приближаться к нему,—сказала Дигэ, тро-
гая веером подбородок.— Но мне нравятся ваши капри-
и.1, дорогой Ганувер, благодаря им вспоминаешь и вашу
молодость. Может быть, мы увидим сегодня взрослых
Санди, пыхтящих по крайней мере с улыбкой.
— Я не принадлежу к светскому обществу,— сказал
Ганувер добродушно,—я — один из случайных людей,
которым идиотически повезло и которые торопятся
обратить деньги в жизнь, потому что лишены традиции
накопления. Я признаю личный этикет и отвергаю
кастовый.
89
— Мне попало,—сказала Дига,— очередь за вами,
Томсон.
— Я уклоняюсь и уступаю свое место Галуэю, если
он хочет.
— Мы, журналисты, неуязвимы,— сказал Галуэй,—
как короли, и никогда не точим ножи вслух.
— Теперь тронемся,— сказал Ганувер,— пойдем, по-
слушаем, что скажет об этом Ксаверий.
— У вас есть римлянин?—спросил Галуэй.— И тоже
живой 1
— Если не испортился; в прошлый раз начал нести
ересь.
— Ничего не понимаю,— Дигэ пожала плечом,— но
должно быть что-то захватывающее.
Все мы вышли из галереи и прошли несколько
комнат, где было хорошо, как в саду из дорогих вещей,
если бы такой сад был. Поп и я шли сзади. При
повороте он удержал меня за руку.
— Вы помните наш уговор? Дерево можно не тро-
гать. Теперь задумано и будет все иначе. Я только что
узнал это. Есть новые соображения по этому делу.
Я был доволен его сообщением, начиная уставать от
подслушивания, и кивнул так усердно, что подбородком
стукнулся в грудь. Тем временем Ганувер остановился у
двери, сказав: «Поп!» Юноша поспешил с ключом открыть
помещение. Здесь я увидел странную, как сон, вещь. Она
произвела на меня, но, кажется, и на всех, неизгладимое
впечатление: мы были перед человеком-автоматом, игруш-
кой в триста тысяч ценой, умеющей говорить.
XIV
Это помещение, не очень большое, было обставлено
как гостиная, с глухим мягким ковром на весь пол. В
кресле, спиной к окну, скрестив ноги и облокотясь на
драгоценный столик, сидел, откинув голову, молодой
человек, одетый как модная картинка. Он смотрел
перед собой большими голубыми глазами, с самодоволь-
ной улыбкой на розовом лице, оттененном черными
усиками. Короче говоря, это был точь-в-точь манекен из
витрины. Мы все стали против него. Галуэй сказал:
90
Надеюсь, ваш Ксаверий не говорит, в противном
< чучис, Ганувер, я обвиню вас в колдовстве и создам
сенсационный процесс.
- Вот новост и’— раздался резкий отчетливо вы-
тмаривающий слова голос, и я вздрогнул.—Довольно,
••ели вы обвините себя в неуместной шутке!
- Ах!—сказала Дигэ и увела голову в плечи. Все
ом ли поражены. Что касается Галуэя,— тот положи-
1сл1.но струсил, я это видел по беспомощному лицу, с
которым он попятился назад Даже Дюрок, нервно
усмехнувшись, покачал головой.
-- Уйдемте!— вполголоса сказала Дигэ.—Дело страшное!
— Надеюсь, Ксаверий нам не нанесет оскорбле-
ний?— шепнул Галуэй.
— Останьтесь, я незлобив,—сказал манекен
таким тоном, как говорят с глухими, и переложил ногу
на ногу.
— Ксаверий!—произнес Ганувер.— Позволь расска-
зать твою историю!
— Мне все равно,— ответила кукла.— Я — ме-
ханизм.
Впечатление было удручающее и сказочное. Ганувер
заметно наслаждался сюрпризом. Выдержав паузу, он
сказал:
— Два года назад умирал от голода некто Никлас
Эку с, и я получил от него письмо с предложением
купить автомат, над которым он работал пятнадцать
лет. Описание этой машины было сделано так подробно
и интересно, что с моим складом характера оставалось
только посетить затейливого изобретателя. Он жил
одиноко. В лачуге, при дневном свете, равно озаряющем
это чинное восковое лицо и бледные черты неизлечимо
больного Экуса, я заключил сделку. Я заплатил триста
тысяч и имел удовольствие выслушать ужасный диалог
человека со своим подобием. «Ты спас меня!»—сказал
Экус, потрясая чеком перед автоматом, и получил в
отпет: «Я тебя убил». Действительно, Экус, организм
которого был разрушен длительными видениями тонко-
стей гениального механизма, скончался очень скоро
после того, как разбогател, и я, сказав о том автомату,
услышал такое замечание: «Он продал свою
жизнь так же дешево, как стоит моя!»
91
— Ужасно!—сказал Дюрок.— Ужасно!—повторил
он в сильном возбуждении.
— Согласен.— Ганувер посмотрел на куклу и спро-
сил:— Ксаверий, чувствуешь ли ты что-нибудь?
Все побледнели при этом вопросе, ожидая, может
быть, потрясающего «да», после чего могло наступить
смятение. Автомат качнул головой и скоро проговорил:
—Я—Ксаверий, ничего не чувствую,
потому что ты говоришь сам с собой.
— Вот ответ, достойный живого человека!—заметил
Галуэй.— Что, что в этом болване? Как он устроен?
— Не знаю,— сказал Ганувер,— мне объясняли, так
как я купил и патент, но я мало что понял. Принцип
стенографии, радий, логическая система, разработан-
ная с помощью чувствительных цифр,— вот, кажется,
все, что сохранилось в моем уме. Чтобы вызвать слова,
необходимо при обращении произносить «Ксаверий»,
иначе он молчит.
— Самолюбив,— сказал Томсон.
— И самодоволен,— прибавил Галуэй.
— И самовлюблен,— определила Дигэ.— Скажите
ему что-нибудь, Ганувер, я боюсь!
— Хорошо. Ксаверий! Что ожидает нас сегодня и
вообще?
— Вот это называется спросить основательно!—рас-
хохотался Галуэй. Автомат качнул головой, открыл рот,
захлопал губами, и я услышал резкий, как скрип
ставни, ответ:
— Разве я прорицатель? Все вы умрете;
а ты, спрашивающий меня, умрешь первый.
При таком ответе все бросились прочь, как облитые
водой.
— Довольно, довольно!—вскричала Дигэ.—Он неуч,
этот Ксаверий, и я на вас сердита, Ганувер! Это
непростительное изобретение.
Я выходил последним, унося на затылке ответ кук-
лы: «Сердись на саму себя!»
— Правда,— сказал Ганувер, пришедший в заметно
нервное состояние,— иногда его речи огорошивают, бы-
вает также, что ответ невпопад, хотя редко. Так,
однажды, я произнес: «Сегодня теплый день»,—и мне
выскочили слова: «Давай выпьем!»
92
Нее были взволнованы.
Ну что, Санди? Ты удивлен?—спросил Поп.
Л был удивлен меньше всех, так как всегда ожидал
। iimi.ix невероятных явлений и теперь убедился, что мои
ии'ляды на жизнь подтвердились блестящим образом.
Поэтому я сказал:
- Это ли еще встретишь в загадочных дворцах?!
Все рассмеялись. Лишь одна Дигэ смотрела на меня,
гдпинув брови, и как бы спрашивала: «Почему ты здесь?
< >бъясни?»
Но мной не считали нужным или интересным
•аниматься так, как вчера, и я скромно стал сзади.
Возникли предположения идти осматривать оранже-
рею, где помещались редкие тропические бабочки,
осмотреть также вновь привезенные картины старых
мастеров и статую, раскопанную в Тибете, но после
«Ксаверия» не было ни у кого настоящей охоты ни к
каким развлечениям. О нем начали говорить с таким
увлечением, что спорам и восклицаниям не предвиде-
лось конца.
— У вас много монстров?—сказала Гануверу Дигэ.
— Кое-что. Я всегда любил игрушки, может быть,
потому, что мало играл в детстве.
— Надо вас взять в опеку и наложить секвестр на
капитал до вашего совершеннолетия,— объявил Томсон.
— В самом деле,— продолжала Дига,— такая масса
денег на... гм... прихоти. И какие прихоти!
— Вы правы,— очень серьезно ответил Ганувер.—
II будущем возможно иное. Я не знаю.
— Так спросим Ксаверия!—вскричал Галуэй.
— Я пошутила. Есть прелесть в безубыточных рас-
точениях.
После этого вознамерились все же отправиться смот-
реть тибетскую статую. От усталости я впал в одурь,
плохо соображая, что делается. Я почти спал, стоя с
открытыми глазами. Когда общество тронулось, я, в
совершенном безразличии, пошел, было, за ним, но,
когда его скрыла следующая дверь, я, готовый упасть
на пол и заснуть, бросился к дивану, стоявшему у
стены широкого прохода, и сел на него в совершенном
изнеможении. Я устал до отвращения ко всему. Аппа-
рат моих восприятий отказывался работать. Слишком
93
много было всего! Я опустил голову на руки, оцепенел,
задремал и уснул. Как оказалось впоследствии, Поп
возвратился, обеспокоенный моим отсутствием, и пы-
тался разбудить, но безуспешно. Тогда он совершил
настоящее предательство — он вернул всех смотреть,
как спит Санди Пруэль, сраженный богатством, на
диване загадочного дворца. И, следовательно, я был
некоторое время зрелищем, но, разумеется, не знал
этого.
— Пусть спит,— сказал Ганувер,— это хорошо —
спать. Я уважаю сон. Не будите его.
XV
Я забежал вперед только затем, чтобы указать, как
был крепок мой сон. Просто я некоторое время не
существовал.
Открыв глаза, я повернулся и сладко заложил руки
под щеку, намереваясь еще поспать. Меж тем, сознание
тоже просыпалось, и, в то время как тело молило о
блаженстве покоя, я увидел в дремоте Молли, раскалы-
вающую орехи. Вслед нагрянуло все; холодными струй-
ками выбежал сон из членов моих — и в оцепенении
неожиданности, так как после провала воспоминание
явилось в потрясающем темпе, я вскочил, сел, встрево-
жился и протер глаза.
Был вечер, а может быть, даже ночь. Огромное
лунное окно стояло перед мной. Электричество не горе-
ло. Спокойная полутьма простиралась из дверей в
двери, среди теней высоких и холодных покоев, где
роскошь была погружена в сон. Лунный свет проникал
глубину, как бы осматриваясь. В этом смешении суме-
рек с неприветливым освещением все выглядело иным,
чем днем — подменившим материальную ясность при-
зрачной лучистой тревогой. Линия света, отметив по
пути блеск бронзовой дверной ручки, колено статуи,
серебро люстры, распиливалась в сумраке, одна на всю
мраморную даль сверкала неизвестная точка,— зеркала
или металлического предмета... почем знать? Вокруг
меня лежало неведение. Я встал, пристыженный тем,
что был забыт, как отбившееся животное, не понимая,
94
•i iu только деликатность оставила спать Санди Пруэля
нить, вместо того, чтобы волочить его полузаснувшее
цч|о че|юз сотню дверей.
Когда мы высыпаемся, нет нужды смотреть на
•iiicbi,— внутри нас, если не точно, то с уверенностью,
i idi'inno уже, что спали мы долго. Без сомнения, мои
услуги не были экстренно нужны Дюроку или Попу,
иначе за мной было бы послано. Я был бы разыскан
и вставлен опять в ход волнующей опасностью и
любовью истории. Поэтому у меня что-то отняли, и я
направился разыскивать ход вниз с чувством непо-
правимой потери. Я заспал указания памяти относи-
тельно направления, как шел сюда,— блуждал мрач-
но, наугад, и так торопясь, что не имел ни времени,
ни желания любоваться обстановкой. Спросонок я
нашел к балкону, затем, вывернувшись из обманчиво
схожих пространств этой части здания, прошел к
лестнице и, опустясь вниз, пополз на широкую пло-
щадку с запертыми кругом дверьми. Поднявшись
опять, я предпринял круговое путешествие около на-
ружной стены, стараясь видеть все время с одной
стороны окна, но никак не мог найти галерею, через
которую шел днем; найди я ее, можно было бы
рассчитывать если не на немедленный успех, то хотя
на то, что память начнет работать. Вместо этого я
снова пришел к запертой двери и должен повернуть
вспять или рискнуть погрузиться во внутренние про-
ходы, где совершенно темно.
Устав, я присел и, сидя, рвался идти, но выдержал,
пока не превозмог огорчения одиночества, лишавшего
меня стойкой сообразительности. До этого я не трогал
электрических выключателей, не из боязни, что озарит-
ся все множество помещений или раздастся звон трево-
ги,—это приходило мне в голову вчера,— но потому, что
нс мог их найти. Я взял спички, светил около дверей и
по нишам. Я был в прелестном углу среди мебели такого
вида и такой хрупкости, что сесть на нее мог бы только
чистоплотный младенец. Найдя штепсель, я рискнул его
повернуть. Мало было мне пользы; хотя яркий свет сам
по себе приятно освежил зрение, озарились, лишь эти
стены, напоминающие зеркальные пруды с отражения-
ми сказочных перспектив. Разыскивая выключатели,
95
я мог бродить здесь всю ночь. Итак, оставив это наме-
рение, я вышел вновь на поиски сообщения с низом
дома и, когда вышел, услышал негромко доносящуюся
сюда прекрасную музыку.
Как вкопанный я остановился: сердце мое забилось.
Все заскакало во мне, и обида рванулась едва не
слезами. Если до этого моя влюбленность в Дюрока, дом
Ганувера, Молли была еще накрепко заколочена, то
теперь все гвозди выскочили, и чувства мои заиграли
вместе с отдаленным оркестром, слышимым как бы
снаружи дома. Он провозгласил торжество и звал. Я
слушал, мучаясь. Одна музыкальная фраза,— какой-то
отрывистый перелив флейт,— манила и манила меня,
положительно она описывала аромат грусти и увлече-
ния. Тогда взволнованный, как будто это была моя
музыка, как будто все лучшее, обещаемое ее звуками,
ждало только меня, я бросился, стыдясь сам не зная
чего, надеясь и трепеща, разыскивать проход вниз.
В моих торопливых поисках я вышагал по неведо-
мым пространствам, местами озаренным все выше вос-
ходящей луной, так много, так много раз останавливал-
ся, чтобы наспех сообразить направление, что совершен-
но закружился. Иногда, по близости к центру происхо-
дящего внизу, на который попадал случайно, музыка
была слышна громче, дразня нарастающей явственно-
стью мелодии. Тогда я приходил в еще большее возбуж-
дение, совершая круги через все двери и повороты, где
мог свободно идти. От нетерпения ныло в спине. Вдруг,
с зачастившим сердцем, я услышал животрепещущий
взрыв скрипок и труб прямо где-то возле себя, как мне
показалось, и, миновав колонны, я увидел разрезанную
сверху донизу огненной чертой портьеру. Это была
лестница. Слезы выступили у меня на глазах. Весь
дрожа, я отвел нетерпеливой рукой тяжелую материю,
тронувшую по голове, и начал сходить вниз подгибаю-
щимися от душевной бури ногами. Та музыкальная
фраза, которая пленила меня среди лунных про-
странств, звучала теперь прямо в уши, и это было как
в день славы, после морской битвы у островов Ката-Гур,
когда я, много лет спустя, выходил на раскаленную
набережную Ахуан-Скапа, среди золотых труб и синих
цветов.
96
XVI
Довольно было мне сойти по этой белой, сверкающей
лестнице, среди художественных видений, под сталак-
t in ими хрустальных люстр, озаряющих растения, как
пи только что перенесенные из тропического леса цве-
гн1 среди блестящего мрамора,— как мое настроение
мы ровнялось по размерам происходящего. Я уже не был
глинным лицом, которому казалось, что его присутствие
с в мое важное. Блуждание наверху помогло тем, что
изнервничавшийся, стремительный, я был все же не так
расстроен, как могло произойти обыкновенным поряд-
ком. Я сам шел к цели, а не был введен сюда. Однако
то, что я увидел, разом уперлось в грудь, уперлось всем
блеском своим и стало оттеснять прочь. Я начал робеть
и, изрядно оробев, остановился, как пень, посреди пар-
кета огромной, с настоящей далью, залы, где расхажи-
вало множество народа, мужчин и женщин, одетых во
фраки и красивейшие бальные платья. Музыка продол-
жала играть, поднимая мое настроение из робости на
его прежнюю высоту.
Здесь было человек сто пятьдесят, может быть,
двести. Часть их беседовала, рассеявшись группами,
часть проходила через далекие против меня двери взад
и вперед, а те двери открывали золото огней и яркие
глубины стен, как бы полных мерцающим голубым
дымом. Но благодаря зеркалам казалось, что здесь еще
много других дверей; в их чистой пустоте отражалась
пел эта зала с наполняющими ее людьми, и я, лишь
всмотревшись, стал отличать настоящие проходы от
зеркальных феерий. Вокруг раздавались смех, говор;
сияющие женские речи, восклицания, образуя непре-
рывный шум, легкий шум — ветер нарядной толпы. Воз-
ле сидящих женщин, двигающих веерами и поворачива-
ющихся друг к другу, стояли, склоняясь, как шмели
вокруг ясных цветов, черные фигуры мужчин в белых
перчатках, душистых, щеголеватых, веселых. Мимо меня
прошла пара стройных, мускулистых людей с упрямыми
лицами; цепь девушек, колеблющихся и легких,— быст-
рой походкой, с цветами в волосах и сверкающими
нитями вокруг тонкой шеи. Направо сидела очень тол-
4 «Вокруг Центральных озер»
97
стая женщина с взбитой седой прической. В круге
расхохотавшихся мужчин стоял плотный, краснощекий
толстяк, помахивающий рукой в кольцах; он что-то
рассказывал. Слуги, опустив руки по швам, скользили
среди движения гостей, лавируя и перебегая с ловко
стью танцоров. А музыка, касаясь души холодом и
огнем, несла все это, как ветер несет корабль, в Заме-
чательную Страну.
Первую минуту я со скорбью ожидал, что меня
спросят, что я тут делаю, и, не получив достаточного
ответа, уведут прочь. Однако я вспомнил, что Ганувер
назвал меня гостем, что я поэтому равный среди
гостей, и, преодолев смущение, начал осматриваться,
как попавшая на бал кошка, хотя не смел ни уйти,
ни пройти куда-нибудь в сторону. Два раза мне
показалось, что я вижу Молли, но—увы!—это были
другие девушки, лишь издали похожие на нее. Лакей,
пробегая с подносом, сердито прищурился, а я выдер-
жал его взгляд с невинным лицом и даже кивнул.
Несколько мужчин и женщин, проходя, взглядывали
на меня так, как оглядывают незнакомого, поскольз-
нувшегося на улице. Но я чувствовал себя глупо не с
непривычки, а только потому, что был в полном
неведении. Я не знал, соединился ли Ганувер с Молли,
были ли объяснения, сцены, не знал, где Эстамп, не
знал, что делают Поп и Дюрок. Кроме того, я никого
не видел из них и в то время, как стал думать об
этом еще раз, вдруг увидел входящего из боковых
дверей Ганувера.
Еще в дверях, повернув голову, он сказал что-то
шедшему с ним Дюроку и немедленно после того стал
говорить с Дигэ, руку которой нес в сгибе локтя. К ним
сразу подошло несколько человек. Седая дама, которую
я считал прилепленной навсегда к своему креслу, вдруг
встала, избоченясь, с быстротой гуся, и понеслась на-
встречу вошедшим. Группа сразу увеличилась, став
самой большой из всех групп зала, и мое сердце сильно
забилось, когда я увидел приближающегося к ней, как
бы из зеркал или воздуха,—так неожиданно оказался
он здесь,—Эстампа. Я был уверен, что сейчас явится
Молли, потому что подозревал, не был ли вееь день
Эстамп с ней.
Э1
Поколебавшись, я двинулся из плена шумного вокруг
меня движения и направился к Гануверу, став несколь-
ко позади седой женщины, говорившей так быстро, что
er огромный бюст колыхался как пара пробковых ша-
ров, кинутых утопающему.
Ганувер был кроток и бледен. Его лицо страшно
осунулось, рот стал ртом старого человека. Казалось,
и нем беспрерывно вздрагивает что-то при каждом
возгласе или обращении. Дигэ, сняв свою руку в
перчатке, складывала и раздвигала страусовый веер;
се лицо, ставшее еще красивее от смуглых голых плеч,
ныглядело властным, значительным. На ней был про-
зрачный дымчатый шелк. Она улыбалась. Дюрок пер-
вый заметил меня и, продолжая говорить с худоща-
nijM испанцем, протянул руку, коснувшись ею моего
плеча. Я страшно обрадовался; вслед за тем обернулся
и Ганувер, взглянув один момент рассеянным взгля-
дом, но тотчас узнал меня и тоже протянул руку,
весело потрепал мои волосы. Я стал, улыбаясь из
глубины души. Он, видимо, понял мое состояние, так
как сказал: «Ну что, Санди, дружок?» И от этих
простых слов, от его прекрасной улыбки и явного
расположения ко мне со стороны людей, встреченных
только вчера, вся робость моя исчезла. Я вспыхнул,
покраснел и возликовал.
— Что же, поспал?—сказал Дюрок. Я снова вспых-
нул. Несколько людей посмотрели на меня с забавным
недоумением. Ганувер втащил меня в середину.
— Это мой воспитанник,—сказал он.—Вам, дон Эс-
тебан, нужен будет хороший капитан лет через десять,
так вот он, и зовут его Санди... э, как его, Эстамп?
— Пруэль,—сказал я,— Санди Пруэль.
— Очень самолюбив,— заметил Эстамп,—смел и ре-
шителен, как Колумб.
Испанец молча вытащил из бумажника визитную
карточку и протянул мне, сказав:
— Через десять лет, а если я умру, мой сын—даст
вам какой-нибудь пароход
Я взял карточку и, не посмотрев, сунул в карман.
Я понимал, что это шутка, игра, у меня явилось жела-
ние поддержать честь старого, доброго кондотьера, ка-
ким я считал себя в тайниках души.
4*
99
— Очень приятно,— заявил я, кланяясь с наивоз-
можной грацией.—Я посмотрю на нее тоже через де-
сять лет, а если умру, то оставлю сына, чтобы он мог
прочесть, что там написано.
Все рассмеялись.
— Вы не ошиблись!—сказал дон Эстебан Гануверу.
— О! ну, нет, конечно,— ответил тот, и я был остав-
лен,— при триумфе и сердечном весельи. Группа пере-
шла к другому концу зала. Я повернулся, еще, первый
раз свободно вздохнув, прошел между всем обществом,
как дикий мустанг среди нервных павлинов, и уселся в
углу, откуда был виден весь зал, но где никто не мешал
думать.
Вскоре увидел я Томсона и Галуэя с тремя дамами,
в отличном расположении духа. Галуэй, дергая ще-
кой, заложив руки в карманы и покачиваясь на
носках, говорил и смеялся. Томсон благосклонно вслу-
шивался; одна дама, желая перебить Галуэя, трогала
его по руке сложенным веером, две другие, перегляды-
ваясь между собой, время от времени хохотали. Итак,
ничего не произошло. Но что же было с Молли —
девушкой Молли, покинувшей сестру, чтобы сдержать
слово, с девушкой, которая, милее и краше всех, кого
я видел в этот вечер, должна была радоваться и
сиять здесь и идти под руку с Ганувером, стыдясь
себя и счастья, от которого хотела отречься, боясь
чего-то, что может быть страшно лишь женщине?
Какие причины удержали ее? Я сделал три предполо-
жения: Молли раздумала и вернулась; Молли больна
и — Молли уже была.—«Да, она была,— говорил я,
волнуясь, как за себя,— и ее объяснения с Ганувером
не устояли против Дигэ. Он изменил ей. Поэтому он
страдает, пережив сцену, глубоко всколыхнувшую его,
но бессильную вновь засветить солнце над его помра-
ченной душой». Если бы я знал, где она теперь, то
есть будь она где-нибудь близко, я, наверно, сделал
бы одну из своих сумасшедших штучек,— пошел к ней
и привел сюда; во всяком случае, попытался бы
привести. Но, может быть, произошло такое, о чем
нельзя догадаться. А вдруг она умерла и от Ганувера
все скрыто!
Как только я это подумал, страшная мысль стала
100
iii'o । iui'iho вертеться, тем более, что немногое известное
мни и этом деле оставляло обширные пробелы, допуска-
HiiiiiH' любое предположение. Я видел Лемарена; этот
। орг людей был мне хорошо знаком, и я знал, как
и 1об|>етательны хулиганы, одержимые манией или ко-
рыстью. Решительно, мне надо было увидеть Попа,
•инбы успокоиться.
Сам себе не отдавая в том отчета, я желал радости
и сегодняшний вечер не потому только, что хотел
счастливой встречи двух рук, разделенных сложными
обстоятельствами,— во мне подымалось требование тор-
жества, намеченного человеческой волей и страстным
желанием, таким красивым в этих необычайных усло-
вия х. Дело обстояло и развертывалось так, что никако-
го другого конца, кроме появления Молли,— появления,
опрокидывающего весь темный план,— веселого плеска
майского серебряного ручья,— я ничего не хотел, и
ничто другое не могло служить для меня оправданием
тому, в чем, согласно неисследованным законам челове-
ческих встреч, я принял невольное, хотя и поверхност-
ное участие.
Не надо, однако, думать, что мысли мои в то время
выразились такими, словами,— я был тогда еще далек
от привычного искусства взрослых людей,— обводить
чертой слова мелькающие, как пена, образы. Но они не
остались без выражения; за меня мир мой душевный
выражала музыка скрытого на хорах оркестра, зову-
щая Замечательную Страну.
Да, всего только за двадцать четыре часа Санди
Пруэль вырос, подобно растению индийского мага,
посаженному семенем и через тридцать минут распу-
скающему зеленые листья. Я был старее, умнее,—
тише. Я мог бы, конечно, с великим удовольствием
сесть и играть, катая вареные крутые яйца, каковая
игра называется—«съешь скорлупку»,— но мог также
уловить суть несказанного в сказанном. Мне, положи-
тельно, был необходим Поп, но я не смел еще бродить,
где хочу, отыскивая его, и когда он, наконец, подо-
шел, заметив меня случайно, мне как бы подали
напиться после соленого. Он был во фраке, перчатках,
выглядя оттого по-новому, но мне было все равно.
Я вскочил и пошел к нему.
101
— Ну, вот,—сказал Поп и, слегка оглянувшись,
тихо прибавил:—Сегодня произойдет нечто. Вы увиди-
те. Я не скрываю от вас, потому что возбужден, и вы
много сделали нам. Приготовьтесь: еще неизвестно, что
может быть.
— Когда? Сейчас?
— Нет. Больше я ничего не скажу. Вы не в претен-
зии, что вас оставили выспаться?
— Поп,—сказал я, не обращая внимания на его
рассеянную шутливость,—дорогой Поп, я знаю, что
спрашиваю глупо, но... но... я имею право. Я думаю так.
Успокойте меня и скажите: что с Молли?
— Ну что вам Молли?!—сказал он, смеясь и пожи-
мая плечами.— Молли,— он сделал ударение,— скоро
будет Эмилия Ганувер, и мы пойдем к ней пить чай. Не
правда ли?
— Как! Она здесь?
— Нет.
Я молчал с сердитым лицом.
— Успокойтесь,—сказал Поп,— не надо так волно-
ваться. Все будет в свое время. Хотите мороженого?
Я не успел ответить, как он задержал шествующего
с подносом Паркера, крайне озабоченное лицо которого
говорило о том, что вечер по-своему отразился в его
душе, сбив с ног.
— Паркер,—сказал Поп,— мороженого мне и Санди,
большие порции.
— Слушаю,— сказал старик, теперь уже с чрезвы-
чайно оживленным, даже заинтересованным видом, как
будто в требовании мороженого было все дело этого
вечера.—Какого же? Земляничного, апельсинового, фи-
сташкового, розовых лепестков, сливочного, ванильного,
крем-брюле или..
— Кофейного,— перебил Поп.—А вам, Санди?
Я решил показать «бывалость» и потребовал анана-
сового, но—увы!—оно было хуже кофейного, которое я
попробовал из хрустальной чашки у Попа. Пока Паркер
ходил, Поп называл мне имена некоторых людей, быв-
ших в зале, но я все забыл. Я думал о Молли и своем
чувстве, зовущем в Замечательную Страну.
Я думал также: как просто, как великодушно по
отношению ко мне было бы Попу,— еще днем, могда мы
102
•’ли и пили,—сказать: «Санди, вот какое у нас дело...»—
и ясным языком дружеского доверия посвятить меня в
рыцари запутанных тайн. Осторожность, недолгое зна-
комство и все прочее, что могло Попу мешать, я отбра-
сывал, даже не трудясь думать об этом,— так я доверял
сам себе.
Поп молчал, потом от великой щедрости воткнул в
распухшую мою голову последнюю загадку.
— Меня не будет за столом,— сказал он,— очень вас
прошу, не расспрашивайте о причинах этого вслух и не
ищите меня, чтобы на мое отсутствие было обращено
как можно меньше внимания.
— Я не так глуп,— ответил я с обидой, бывшей еще
острее от занывшего в мороженом зуба,—не так я глуп,
чтобы говорить мне это, как маленькому.
— Очень хорошо,—сказал он сухо и ушел, бросив
меня среди рассевшихся вокруг этого места привлека-
тельных, но ненужных мне дам, и я стал пересаживать-
ся от них, пока не очутился в самом углу. Если бы я
мог сосчитать количество удивленных взглядов, брошен-
ных на меня в тот вечер разными людьми,—их, вероят-
но, хватило бы, чтобы заставить убежать с трибуны
самого развязного оратора. Что до этого?! Я сидел,
окруженный спинами с белыми и розовыми вырезами,
«дыхал тонкие духи и разглядывал полы фраков, ме-
шающие видеть движение в зале. Моя мнительность
обострилась припадком страха, что Поп расскажет о
моей грубости Гануверу и меня не пустят к столу;
ничего не увидев, всеми забытый, отверженный, я буду
бродить среди огней и цветов, затем Томсон выстрелит
в меня из тяжелого револьвера, и я, испуская послед-
ний вздох на руках Дюрока, скажу плачущей надо
мной Молли: «Не плачьте. Санди умирает как жил, но
он никогда не будет спрашивать вслух, где ваш щего-
леватый Поп, потому что я воспитан морем, обучающим
молчанию».
Так торжественно прошла во мне эта сцена и так
разволновала меня, что я хотел уже встать, чтобы
отправиться в свою комнату, потянуть шнурок стенного
лифта и сесть мрачно вдвоем с бутылкой вина. Вдруг
появился человек в ливрее с галунами и что-то громко
сказал. Движение в зале изменилось. Гости потекли в
103
следующую залу, сверкающую голубым дымом, и, став
опять любопытен, я тоже пошел среди легкого шума
нарядной оживленной толпы, изредка и не очень скан-
дально сталкиваясь с соседями по шествию.
XVII
Войдя в голубой зал, где на великолепном паркете
отражались огни люстр, а также и мои до колен ноги,
я прошел мимо оброненной розы и поднял ее на счастье,
что, если в цветке будет четное число лепестков, я
увижу сегодня Молли. Обрывая их в зажатую горсть,
чтобы не сорить, и спотыкаясь среди тренов, я заметил,
что на меня смотрит пара черных глаз с румяного
кокетливого лица. «Любит, не любит,—сказала мне эта
женщина,— как у вас вышло?» Ее подруги окружили
меня, и я поспешно сунул руку в карман, озираясь,
среди красавиц, поднявших Санди, правда, очень ми-
ло,—на смех. Я сказал: «Ничего не вышло»,— и, должно
быть, был уныл при этом, так как меня оставили, сунув
в руку еще цветок, который я машинально положил в
тот же карман, дав вдруг от большой злости клятву
никогда не жениться.
Я был сбит, но скоро оправился и стал осматривать-
ся, куда попал. Между прочим, я прошел три или
четыре двери. Если была очень велика первая зала, то
эту я могу назвать по праву—громадной. Она была
обита зеленым муаром, с мраморным полом, углубления
которого тонкой причудливой резьбы были заполнены
отполированным серебром. На стенах отсутствовали
зеркала и картины; от потолка к полу они были
вертикально разделены, в равных расстояниях, лиловым
багетом, покрытым мельчайшим серебряным узором.
Шесть люстр висело по одной линии, проходя серединой
потолка, а промежутки меж люстр и углы зала блесте-
ли живописью. Окон не было, других дверей тоже не
было; в нишах стояли статуи. Все гости, вошедши сюда,
помельчали ростом, как если бы я смотрел с третьего
этажа на площадь,— так высок и просторен был раз-
мах помещения. Добрую треть пространства занимали
столы, накрытые белейшими, как пена морская, скатер-
ки
। ими, столы-сады, так как все они сияли ворохами
«'И1ЧКИХ цветов. Столы, или, вернее, один стол в виде
•нч ырсхугольника, пустого внутри, с проходами внутрь
ни узких концах четырехугольника, образовывал два
прямоугольных «С», обращенных друг к другу и не
hhiccm плотно сомкнутых. На них сплошь, подобно узору
пнстных камней, сверкали огни вин, золото, серебро и
минные вазы, выпускающие среди редких плодов зеле-
ную тень ползучих растений, завитки которых лежали
нм скатерти. Вокруг столов ждали гостей легкие крес-
ла, обитые оливковым бархатом. На равном расстоянии
от углов столового четырехугольника высоко вздыма-
лись витые бронзовые колонны с гигантскими канде-
лябрами, и в них горели настоящие свечи. Свет был так
силен, что в самом отдаленном месте я различал с
точностью черты людей; можно сказать, что от света
было жарко глазам.
Все усаживались, шумя платьями и движением
стульев; стоял рокот, обвеянный гулким эхом. Вдруг
какое-нибудь одно слово, отчетливо вырвавшись из
гула, явственно облетало стены. Я пробирался к тому
мосту, где видел Ганувера с Дюроком и Дигэ, но как ни
искал, не мог заметить Эстампа и Попа. Ища глазами
сиободного места на этом конце стола — ближе к двери,
которой вошел сюда, я видел много еще не занятых
мест, но скорее дал бы отрубить руку, чем сел сам,
боясь оказаться вдали от знакомых лиц. В это время
Дюрок увидел меня и, покинув беседу, подошел с ничего
ио значащим видом.
— Ты сядешь рядом со мной,— сказал он,— поэтому
сядь на то место, которое будет от меня слева,— сказав
•>то, он немедленно удалился, и в скором времени, когда
большинство уселось, я занял кресло перед столом, имея
по правую руку Дюрока, а по левую — высокую, тощую,
кмк жердь, даму лет сорока с лицом рыжего худого
мужчины и такими длинными ногтями мизинцев, что, я
думаю, она могла смело обходиться без вилки. На этой
даме бриллианты висели, как смородина на кусте, а
острый голый локоть чувствовался в моем боку даже на
расстоянии.
Ганувер сел напротив, будучи от меня наискось, а
против него между Дюроком и Галуэем поместилась
106
Дигэ. Томсон сидел между Галуэем и тем испанцем,
карточку которого я собирался рассмотреть через де-
сять лет.
Вокруг меня не прерывался разговор. Звук этого
разговора перелетал от одного лица к другому, от
одного к двум, опять к одному, трем, двум и так
беспрерывно, что казалось, все говорят, как инструмен-
ты оркестра, развивая каждый свои ноты—слова. Но я
ничего не понимал. Я был обескуражен стоящим передо
мной прибором. Его надо было бы поставить в музей под
стеклянный колпак. Худая дама, приложив к глазам
лорнет, тщательно осмотрела меня, вогнав в робость, и
что-то сказала, но я, ничего не поняв, ответил: «Да, это
так». Она больше не заговаривала со мной, не смотрела
на меня, и я был от души рад, что чем-то ей не
понравился. Вообще я был как в тумане. Тем временем,
начиная разбираться в происходящем, то есть принуж-
дая себя замечать отдельные черты действия, я видел,
что вокруг столов катятся изящные позолоченные те-
лежки на высоких колесах, полные блестящей посуды,
из-под крышек которой вьется пар, а под дном горят
голубые огни спиртовых горелок. Моя тарелка исчезла
и вернулась из откуда-то взявшейся в воздухе руки,—
с чем? Надо было съесть это, чтобы узнать. Запахло
такой гастрономией, такими хитростями кулинарии,
что казалось, стоит съесть немного, как опьянеешь от
одного возбуждения при мысли, что ел это ароматиче-
ское художество. И вот, как, может быть, ни покажется
странным, меня вдруг захлестнул зверский мальчише-
ский голод, давно накоплявшийся среди подавляющих
его впечатлений; я осушил высокий прозрачный стакан
с черным вином, обрел самого себя и съел дважды все
без остатка, почему тарелка вернулась полная в третий
раз. Я оставил ее стоять и снова выпил вина. Со всех
сторон видел я подносимые к губам стаканы и бокалы.
Под потолком в другом конце зала с широкого балкона
грянул оркестр и продолжал тише, чем шум стола,
напоминая о блистающей Стране.
В это время начали бить невидимые часы, ясно и
медленно пробило одиннадцать, покрыв звуком все,—
шум и оркестр. В разговоре, от меня справа, прозвучало
слово «Эстамп».
106
Где Эстамп?—сказал Ганувер Дюроку.— После
««сюда он вдруг исчез и не появлялся. А где Поп?
Не далее, как полчаса назад,— ответил Дюрок,—
Поп жаловался мне на невыносимую мигрень и, должно
пмть, ушел прилечь. Я не сомневаюсь, что он явится.
‘Штампа же мы вряд ли дождемся.
— Почему?
— А., потому, что я видел его... тэт-а-тэт...
— Т-так,— сказал Ганувер, потускнев,— сегодня все
уходят, начиная с утра. Появляются и исчезают. Вот
«мце нет капитана Орсуны. А я так ждал этого дня...
В это время подлетел к столу толстый черный
человек с бритым, круглым лицом, холеным и загоре-
лым.
— Вот я,— сказал он,— не трогайте капитана Орсу-
ну. Пу, слушайте, какая была история! У нас завелись
«|»еи!
— Как,— феи?!—сказал Ганувер.— Слушайте, Дю-
рок, это забавно!
— Следовало привести фею,— заметила Дигэ, делая
глоток из узкого бокала.
— Понятно, что вы опоздали,— заметил Галуэй.—
Я бы совсем не пришел.
— Ну, да,— вы,— сказал капитан, который, види-
мо, торопился поведать о происшествии. В одну секун-
ду он выпил стакан вина, ковырнул вилкой в тарелке
к стал чистить грушу, помахивая ножом и приподни-
мая брови, когда, рассказывая, удивлялся сам.—
Вы'— другое дело, а я, видите, очень занят. Так вот,
л отвел яхту в док и возвращался на катере. Мы
плыли около старой дамбы, где стоит заколоченный
павильон. Было часов семь, и солнце садилось. Катер
шел близко к кустам, которыми поросла дамба от
пятого бакена до Ледяного Ручья. Когда я поравнялся
с южным углом павильона, то случайно взглянул туда
и увидел среди кустов, у самой воды, прекрасную
молодую девушку в шелковом белом платье, с голыми
руками и шеей, на которой сияло пламенное жемчуж-
ное ожерелье. Она была босиком...
— Босиком,—вскричал Галуэй, в то время как Га-
нувер, откинувшись, стал вдруг напряженно слушать.
Дюрок хранил любезную, непроницаемую улыбку, а
107
Дигэ слегка приподняла брови и весело свела их в
улыбку верхней части лица. Все были заинтересованы.
Капитан, закрыв глаза, категорически помотал голо-
вой и с досадой вздохнул.
— Она была босиком,— это совершенно точное выра-
жение, и туфли ее стояли рядом, а чулки висели на
ветке,— ну право же, очень миленькие чулочки,— пау-
тина и блеск. Фея держала ногу в воде, придерживаясь
руками за ствол орешника. Другая ее нога,— капитан
метнул Дигэ покаянный взгляд, прервав сам себя,—
прошу прощения,— другая ее нога была очень мала. Ну,
разумеется, та, что была в воде, не выросла за одну
минуту...
— Нога».— перебила Дигэ, рассматривая свою тон-
кую руку.
— Да. Я сказал, что виноват. Так вот, я крикнул:
«Стоп! Задний ход!» И мы остановились, как охотничья
собака над перепелкой, Я скажу, берите кисть, пишите
ее. Это была фея, клянусь честью!—«Послушайте,—
сказал я,— кто вы?»... Катер обогнул кусты и предстал
перед ее — не то чтобы недовольным, но я сказал бы,—
не желающим чего-то лицом. Она молчала и смотрела
на нас, я сказал: «Что вы здесь делаете?» Представьте,
ее ответ был такой, что я перестал сомневаться в ее
волшебном происхождении. Она сказала очень просто и
вразумительно, но голосом,— о, какой это красивый был
голос!—не простого человека был голос, голос был...
— Ну,— перебил Томсон, с характерной для него
резкой тишиной тона,— кроме голоса, было еще что-ни-
будь?
Разгоряченный капитан нервно отодвинул свой стакан.
— Она сказала,— повторил капитан, у которого по-
краснели виски,— вот что: «Да, у меня затекла нога,
потому что эти каблуки выше, чем я привыкла носить».
Все! А?—Он хлопнул себя обеими руками по коленям и
спросил:—Каково? Какая барышня ответит так в та-
кую минуту? Я не успел влюбиться, потому что она,
грациозно присев, собрала свое хозяйство и исчезла.
И капитан принялся за вино.
— Это была горничная,— сказала Дигэ,— но так
как солнце садилось, его эффект подействовал на вас
субъективно.
108
Гплуэй что-то промычал. Вдруг все умолкли,—
чы» т<> молчание, наступив внезапно и круто, закрыло
•»»•«» рты. Это умолк Ганувер, и до того почти не
проронивший ни слова, а теперь молчавший с стран-
ным взглядом и бледным лицом, по которому стекал
нот. Его глаза медленно повернулись к Дюроку и
остановились, но в ответившем ему взгляде был толь-
ко спокойный свет.
Ганувер вздохнул и рассмеялся, очень громко и,
пожалуй, несколько дольше, чем переносят весы нервно-
го такта.
— Орсуна, радость моя, капитан капитанов!—ска-
чал он.— На мысе Гардена с тех пор, как я купил у
Траулера этот дом, поселилось столько народа, что
женское население стало очень разнообразно. Ваша фея
Маленькой Ноги должна иметь папу и маму; что
касается меня, то я не вижу здесь пока другой феи,
кроме Дигэ Альвавиз, но и та не может исчезнуть, я
думаю.
— Дорогой Эверест, ваше «пока» имеет не совсем
точный смысл,— сказала красавица, владея собой как
нельзя лучше и, по-видимому, не придавая никакого
«качения рассказу Орсуны.
Если был в это время за столом человек, боявшийся
обратить внимание на свои пылающие щеки,—то это я.
Сердце мое билось так, что вино в стакане, который я
держал, вздрагивало толчками. Без всяких доказа-
тельств и объяснений я знал уже, что и капитан видел
Молли и что она будет здесь здоровая и нетронутая,
под защитой верного друзьям Санди.
Разговор стал суше, нервнее, затем перешел в град
шуток, которыми осыпали капитана. Он сказал:
— Я опоздал по иной причине. Я ожидал возвраще-
ния жены с поездом десять двенадцать, но она, как я
теперь думаю, приедет завтра.
— Очень жаль,— сказал Ганувер,— а я надеялся
увидеть вашу милую Бетси. Надеюсь, фея не повредила
ей в вашем сердце?
— Хо! Конечно, нет.
— Глаз художника и сердце бульдога!—сказал Га-
луэй.
Капитан шумно откашлялся.
109
— He совсем так. Глаз бульдога в сердце художни-
ка. А впрочем, я налью себе еще этого превосходного
вина, от которого делается сразу четыре глаза.
Ганувер посмотрел в сторону. Тотчас подбежал слу-
га, которому было отдано короткое приказание. Не
прошло минуты, как три удара в гонг связали шум, и
стало если не совершенно тихо, то довольно покойно,
чтоб говорить. Ганувер хотел говорить,— я видел это по
устремленным на него взглядам; он выпрямился, поло-
жив руки на стол ладонями вниз, и приказал оркестру
молчать.
— Гости!—произнес Ганувер так громко, что было
всем слышно; отчетливый резонанс этой огромной залы
позволял в меру напрягать голос.— Вы—мои гости, мои
приятели и друзья. Вы оказали мне честь посетить мой
дом в день, когда четыре года назад я ходил еще в
сапогах без подошв и не знал, что со мной будет.
Ганувер замолчал. В течение этой сцены он часто
останавливался, но без усилия или стеснения, а как бы
к чему-то прислушиваясь,— и продолжал так же спо-
койно:
— Многие из вас приехали пароходом или по желез-
ной дороге, чтобы доставить мне удовольствие провести
с вами несколько дней.
Я вижу лица, напоминающие дни опасности и ве-
селья, случайностей, похождений, тревог, дел и радо-
стей.
Под вашим начальством, Том Клертон, я служил в
таможне Сан-Риоля, и вы бросили службу, когда я был
несправедливо обвинен капитаном «Терезы» в попусти-
тельстве другому пароходу—«Орландо».
Амелия Корниус! Четыре месяца вы давали мне
в кредит комнату, завтрак и обед, и я до сих пор не
заплатил вам,— по малодушию или легкомыслию,—
не знаю, но не заплатил. На днях мы выясним этот
вопрос.
Вильям Вильямсон! На вашей вилле я выздоровел от
тифа, и вы каждый день читали мне газеты, когда я
после кризиса не мог поднять ни головы, ни руки.
Люк Арадан! Вы, имея дело с таким неврастеником-
миллионером, как я, согласились взять мой капитал в
свое ведение, избавив меня от деловых мыслей, жестов,
ПО
дней, часов и минут, и в три года увеличили основной
капитал в тридцать семь раз.
Генри Токвиль! Вашему банку я обязан удачным
>плогом, сохранением секрета и возврашением золотой
пени.
Лейтенант Глаудис! Вы спасли меня на охоте, когда
и ппссл над пропастью, удерживаясь сам не знаю за
что.
Георг Барк! Вы бросились за мной в воду с борта
«Индианы», когда я упал туда во время шторма вблизи
Адена.
Леон Дегуст! Ваш гений воплотил мой лихорадочный
пред в строгую и прекрасную конструкцию того здания,
где мы сидим. Я встаю приветствовать вас и поднимаю
•••гот бокал за минуту гневного фырканья, с которым вы
первоначально выслушали меня, и высмеяли, и багрове-
ли четверть часа; наконец, сказали: «Честное слово, об
•том стоит подумать. Но только я припишу на доске у
двери: архитектор Дегуст, временно помешавшись, про-
сит здравые умы не беспокоить его месяца три».
Смотря в том направлении, куда глядел Ганувер, я
увидел старого безобразного человека с надменным
выражением толстого лица и иронической бровью; вы-
слушав, Дегуст грузно поднялся, уперся ладонями
в стол и, посмотрев вбок, сказал:
— Я очень польщен.
Выговорив эти три слова, он сел с видом крайнего
облегчения. Ганувер засмеялся.
— Ну,— сказал он, вынимая часы,— назначено в
двенадцать, теперь без пяти минут полночь.— Он заду-
мался с остывшей улыбкой, но тотчас встрепенулся:—
Я хочу, чтобы не было на меня обиды у тех, о ком я не
сказал ничего, но вы видите, что я все хорошо помню.
Итак, я помню обо всех все,—все встречи и разговоры;
н снова пережил прошлое в вашем лице, и я так же в
нем теперь, как и тогда. Но я должен еще сказать, что
деньги дали мне возможность осуществить мою манию.
Мне не объяснить вам ее в кратких словах. Вероятно,
страсть эта может быть названа так: могущество жеста.
Кще я представлял себе второй мир, существующий
ш стеной, тайное в явном; непоколебимость строитель-
ных громад, которой я моту играть давлением пальца.
111
И,— я это понял недавно,— я ждал, что, осуществив
прихоть, ставшую прямой потребностью, я, в глубине
тайных зависимостей наших от формы, найду равное
ее сложности содержание. Едва ли мои забавы ума,
имевшие, однако, неодолимую власть над душой, были
бы осуществлены в той мере, как это сделал по моему
желанию Дегуст, если бы не обещание, данное мной...
одному лицу—дело относится к прошлому. Тогда мы,
два нищих, сидя под крышей заброшенного сарая, на
земле, где была закопана нами груда чистого золота,
в мечтах своих, естественно, ограбили всю Шехереза-
ду. Это лицо, о судьбе которого мне теперь ничего
неизвестно, обладало живым воображением и стра-
стью обставлять дворцы по своему вкусу. Должен
сознаться, я далеко отставал от него в искусстве
придумывать. Оно побило меня такими картинами,
что я был в восторге. Оно говорило. «Уж если мечтать,
то мечтать»...
В это время начало бить двенадцать.
— Дигэ,—сказал Ганувер, улыбаясь ей с видом
заговорщика,— ну-ка, тряхните стариной Али-Бабы и
его сорока разбойников!
— Что же произойдет?—закричал любопытный го-
лос с другого конца стола.
Дигэ встала, смеясь.
— Мы вам покажем!—заявила она, и если волнова-
лась, то нельзя ничего было заметить.— Откровенно
скажу, я сама не знаю, что произойдет. Если дом станет
летать по воздуху, держитесь за стулья!
— Вы помните — как?..— сказал Ганувер Дигэ.
— О, да. Вполне.
Она подошла к одному из огромных канделябров, о
которых я уже говорил, и протянула руку к его
позолоченному стволу, покрытому ниспадающими вы-
пуклыми полосками. Всмотревшись, чтобы не ошибить-
ся, Дигэ нашла и отвела вниз одну из этих полосок. Ее
взгляд расширился, лицо слегка дрогнуло, не удержав-
шись от мгновения торжества, блеснувшего затаенной
чертой. И—в то самое мгновение, когда у меня авансом
стала кружиться голова,— все осталось, как было, на
своем месте. Еще некоторое время бил по нервам тот
внутренний счет, который ведет человек, если курок
112
лил осечку, ожидая запоздавшего выстрела, затем пол-
нились шум и смех.
— Снова!—закричал дон Эстебан.
— Штраф,— сказал Орсуна.
— Нехорошо дразнить маленьких!—заметил Галуэй.
— Фу, как это глупо!—вскричала Дигэ, топнув но-
гой.— Как вы зло шутите, Ганувер!
По ее лицу пробежала нервная тень; она решительно
отошла, сев на свое место и кусая губы.
Ганувер рассердился. Он вспыхнул, быстро встал и
сказал:
— Я не виноват. Наблюдение за исправностью пору-
чено Попу. Он будет призван к ответу. Я сам...
Досадуя, как это было заметно по его резким движе-
ниям, он подошел к канделябру, двинул металлический
•квиток и снова отвел его. И, повинуясь этому незначи-
тельному движению, все стены залы, кругом, вдруг
отделились от потолка пустой, светлой чертой и, разом
ногрузясь в пол, исчезли. Это произошло бесшумно.
Я закачался. Я, вместе с сиденьем, как бы поплыл вверх.
XVIII
К тому времени я уже бессознательно твердил: «Мол-
ли не будет»,— испытав душевную пустоту и трезвую
горечь последнего удара часов, вздрагивая перед тем от
каждого восклицания, когда мне чудилось, что появи-
лись новые лица. Но падение стен, причем это соверши-
лось так безупречно плавно, что не заколебалось даже
пино в стакане,— выколотило из меня все чувства од-
ним ужасным ударом. Мне казалось, что зала взметну-
лась на высоту, среди сказочных колоннад. Все, кто
•десь был, вскрикнули; испуг и неожиданность застави-
ли людей повскакать. Казалось, взревели незримые
грубы; эффект подействовал как обвал и обернулся
сиянием сказочно яркой силы,— так резко засияло оно.
Чтобы изобразить зрелище, открывшееся в темпе
апоплексического удара, я вынужден применить свое
позднейшее знание искусства и материала, двинутых
Ганувером из небытия в атаку собрания. Мы были
окружены колоннадой черного мрамора, отраженной
113
прозрачной глубиной зеркала, шириной не менее двад-
цати футов и обходящего пол бывшей залы мнимым
четырехугольным провалом. Ряды колонн, по четыре в
каждом ряду, были обращены флангом к общему цент-
ру и разделены проходами одинаковой ширины по
всему их четырехугольному строю. Цоколи, на которых
они стояли, были высоки и массивны. Меж колонн
сыпались один выше другого искрящиеся водяные стеб-
ли фонтанов,— три струи на каждый фонтан, в паде-
нии они имели вид изогнутого пера. Все это, повторен-
ное прозрачным отражающим низом, стояло как одна
светлая глубина, выложенная вверху и внизу взаимно
опрокинутой колоннадой. Линия отражения, находясь в
одном уровне с полом залы и полами пространств,
которые сверкали из-за колонн, придавала основе зре-
лища видимость ковров, разостланных в воздухе. За
колоннами, в свете хрустальных ламп вишневого цвета,
бросающих на теплую белизну перламутра и слоновой
кости отсвет зари, стояли залы-видения. Блеск струил-
ся, как газ. Перламутр, серебро, белый янтарь, мрамор,
гигантские зеркала и гобелены с бисерной глубиной в
бледном тумане рисунка странных пейзажей; мебель,
прихотливее и прелестнее воздушных гирлянд в лунную
ночь, не вызывала даже желания рассмотреть подроб-
ности. Задуманное и явленное, как хор, действующий
согласием множества голосов, это артистическое безу-
мие сияло из-за черного мрамора, как утро сквозь ночь
Между тем дальний от меня конец залы, под гале-
реей для оркестра, выказывал зрелище, где его творец
сошел из поражающей красоты к удовольствию точного
и законченного впечатления. Пол был застлан сплошь
белым мехом, чистым, как слой первого снега. Слева
сверкал камин литого серебра с узором из малахита, а
стены, от карниза до пола, скрывал плющ, пропуская
блеск овальных зеркал ковром темно-зеленых листьев:
внизу, на золоченой решетке, обходящей три стены,
вился желтый узор роз. Эта комната или маленькая
зала, с белым матовым светом одной люстры,—настоя-
щего жемчужного убора из прозрачных шаров, свесив-
шихся опрокинутым конусом,—совершенно остановила
мое внимание; я засмотрелся в ее прекрасный уют, и,
обернувшись наконец взглянуть, нет ли еще чего сзади
114
м«*ня, увидел, что Дюрок встал, протянув руку к дверям,
। ><<< на черте входа остановилась девушка в белом и
пкисом, как она сама, платье, с разгоревшимся, нервно
спокойным лицом, храбро устремив взгляд прямо впе-
ред. Она шла, закусив губку, вся—ожидание. Я не
учиал Молли,— так преобразилась она теперь; но тотчас
схватило в горле, и все, кроме нее, пропало. Как
безумный, я закричал:
— Смотрите, смотрите! Это Молли! Она пришла!
Я знал, что придет!
Ужасен был взгляд Дюрока, которым он хватил
меня, как жезлом. Ганувер, побледнев, обернулся, как
па пружинах, и все, кто был в зале, немедленно посмот-
|к>ли в эту же сторону. С Молли появился Эстамп; он
только взглянул на Ганувера и отошел. Наступила
чрезвычайная тишина,— совершенное отсутствие звука,
и в тишине этой, оброненное или стукнутое, тонко
прозвенело стекло.
Все стояли по шею в воде события, нахлынувшего
внезапно. Ганувер подошел к Молли, протянув руки,
с забывшимся и диким лицом. На него было боль-
но смотреть,— так вдруг ушел он от всех к одной,
которую ждал. «Что случилось?»—прозвучал осторож-
ный шепот. В эту минуту оркестр, мягко двинув мело-
дию, дал знать, что мы прибыли в Замечательную
Страну.
Дюрок махнул рукой на балкон музыкантам с такой
силой, как будто швырнул камнем. Звуки умолкли.
Ганувер взял приподнятую руку девушки и тихо по-
смотрел ей в глаза.
— Это вы, Молли?—сказал он, оглядываясь с улыбкой.
— Это я, милый, я пришла, как обещала. Не грусти-
те теперь!
— Молли,— он хрипло вздохнул, держа руку у гор-
ла, потом притянул ее голову и поцеловал в волосы.—
Молли!—повторил Ганувер.—Теперь я буду верить все-
му!— Он обернулся к столу, держа в руке руку девуш-
ки, и сказал:—Я был очень беден. Вот моя невеста,
Эмилия Варрен. Я не владею собой. Я не могу больше
пл а деть собой, и вы не осудите меня.
— Это и есть фея!—сказал капитан Орсуна.— Кля-
нусь, это она!
115
Дрожащая рука Галуэя, укрепившего монокль, резко
упала на стол.
Дигэ, опустив внимательный взгляд, которым осмат-
ривала вошедшую, встала, но Галуэй усадил ее силь-
ным, грубым движением.
— Не смей!—сказал он.— Ты будешь сидеть.
Она опустилась с презрением и тревогой, холод-
но двинув бровью. Томсон, прикрыв лицо рукой, си-
дел, катая хлебный шарик. Я все время стоял. Сто-
яли также Дюрок, Эстамп, капитан и многие из гос-
тей. На праздник, как на луг, легла тень. Началось
движение, некоторые вышли из-за стола, став ближе
к нам.
— Это — вы?— сказал Ганувер Дюроку, указывая на
Молли.
— Нас было трое,— смеясь, ответил Дюрок.— Я, Сан-
ди, Эстамп.
Ганувер сказал:
— Что это...— Но его голос оборвался.—Ну, хоро-
шо,—продолжал он,— сейчас не могу я благодарить. Вы
понимаете. Оглянитесь, Молли,—заговорил он, ведя ру-
кой вокруг,—вот все то, как вы строили на берегу моря,
как это нам представлялось тогда. Узнаете ли вы
теперь?
— Не надо...— сказала Молли, потом рассмеялась.—
Будьте спокойнее. Я очень волнуюсь.
— А я? Простите меня! Если я помешаюсь, это так
и должно быть. Дюрок! Эстамп! Орсуна! Санди, плут! И
ты тоже молчал,—вы все меня подожгли с четырех
концов! Не сердитесь, Молли! Молли, скажите что-ни-
будь! Кто же мне объяснит все?
Девушка молча сжала и потрясла его руку, мужест-
венно обнажая этим свое сердце, которому пришлось
испытать так много за этот день. Ее глаза были полны
слез.
— Эверест,— сказал Дюрок,— это еще не все!
— Совершенно верно,—с вызовом откликнулся Га-
луэй, вставая и подходя к Гануверу.— Кто, например,
объяснит мне кое-что непонятное в деле моей сестры,
Дигэ Альвавиз? Знает ли эта девушка?
— Да,— растерявшись, сказала Молли, взглядывая
на Дигэ,— я знаю. Но ведь я — здесь.
116
• Наконец, избавьте меня...—произнесла Дигэ, вста-
вая,— от какой бы то ни было вашей позы, Галуэй, по
крайней мере, в моем присутствии.
— Август Тренк,— сказал, прихлопывая всех, Дюрок
Галуэю,— я объясню, что случилось. Ваш товарищ,
Джек Гаррисон, по прозвищу «Вас-ис-дас» и ваша
любовница Этель Мейер должны понять мой намек или
признать меня довольно глупым, чтобы уметь выяснить
положение. Вы проиграли!
Это было сказано громко и тяжело. Все оцепенели.
Гости, покинув стол, собрались тучей вокруг налетевше-
го действия. Теперь мы стояли среди толпы.
— Что это значит?—спросил Ганувер.
— Это финал!—вскричал, выступая, Эстамп.— Три
человека собрались ограбить вас под чужим именем.
Каким образом,— вам известно.
— Молли,— сказал Ганувер, вздрогнув, но довольно
спокойно,— и вы, капитан Орсуна! Прошу вас, уведите
ее. Ей трудно быть сейчас здесь.
Он передал девушку, послушную, улыбающуюся, в
слезах, мрачному капитану, который спросил: «Голу-
бушка, хотите, посидим с вами немного?»—и увел ее.
Уходя, она приостановилась, сказав: «Я буду спокойной.
Я все объясню, все расскажу вам,— я вас жду. Простите
меня!»
Так она сказала, и я не узнал в ней Молли из
бордингауза. Это была девушка на своем месте, потря-
сенная, но стойкая в тревоге и чувстве. Я подивился
также самообладанию Галуэя и Дигэ; о Томсоне трудно
сказать что-нибудь определенное: услышав, как загово-
рил Дюрок, он встал, заложил руки в карманы и
свистнул.
Галуэй поднял кулак в уровень с виском, прижал к
голове и резко опустил. Он растерялся лишь на одно
мгновение. Шевеля веером у лица, Дигэ безмолвно смея-
лась, продолжая сидеть. Дамы смотрели на нее, кто в
упор, с ужасом, или через плечо, но она, как бы не
замечая этого оскорбительного внимания, следила за
Галуэем.
Галуэй ответил ей взглядом человека, получившего
удар по щеке.
— Канат лопнул, сестричка!—сквзал Галуэй.
117
— Ба!—произнесла она, медленно вставая, и, при-
творно зевнув, обвела бессильно высокомерным взглядом
толпу лиц, взиравших на сцену с молчаливой тревогой.
— Дигэ,— сказал Ганувер,—что это? Правда?
Она пожала плечами и отвернулась.
— Здесь Бен Дрек, переодетый слугой,—заговорил
Дюрок.— Он установил тождество этих людей с героями
шантажной истории в Ледингенте. Дрек, где вы? Вы
нам нужны!
Молодой слуга, с черной прядью на лбу, вышел из
толпы и весело кивнул Галуэю.
— Алло, Тренк!—сказал он.—Десять минут тому
назад я переменил вашу тарелку.
— Вот это торжество!—вставил Томсон, проходя
вперед всех ловким поворотом плеча.— Открыть имя
труднее, чем повернуть стену. Ну, Дюрок, вы нам поста-
вили шах и мат. Ваших рук дело!
— Теперь я понял,— сказал Ганувер.— Откройтесь!
Говорите все. Вы были гостями у меня. Я был с вами
любезен, клянусь,—я вам верил. Вы украли мое отчая-
ние, из моего горя вы сделали воровскую отмычку! Вы,
вы, Дигэ, сделали это! Что вы, безумные, хотели от
меня? Денег? Имени? Жизни?
— Добычи,— сказал Галуэй.— Вы меня мало знаете.
— Август, он имеет право на откровенность,—заме-
тила вдруг Дигэ,— хотя бы в виде подарка. Знайте,—
сказала она, обращаясь к Гануверу, и мрачно посмот-
рела на него, в то время как ее губы холодно улыба-
лись,— знайте, что есть способы сократить дни человека
незаметно и мирно. Надеюсь, вы оставите завещание?
— Да.
— Оно было бы оставлено мне. Ваше сердце в
благоприятном состоянии для решительного опыта без
всяких следов.
Ужас охватил всех, когда она сказала эти томитель-
ные слова. И вот произошло нечто, от чего я содрогнул-
ся до слез; Ганувер пристально посмотрел в лицо Этель
Мейер, взял ее руку и тихо поднес к губам. Она
вырвала ее с ненавистью, отшатнувшись и вскрикнув.
— Благодарю вас,— очень серьезно сказал он,— за
то мужество, с каким вы открыли себя. Сейчас я был
как ребенок, испугавшийся темного утла, но знающий,
118
что сзади него в другой комнате—светло. Там голоса,
смех и отдых. Я счастлив, Дигэ—в последний раз я вас
называю «Дигэ». Я расстаюсь с вами, как с гостьей и
женщиной. Бен Дрек, дайте наручники!
Он отступил, пропустив Дрека. Дрек помахал брас-
летами, ловко поймав отбивающуюся женскую руку;
запор звякнул, и обе руки Дигэ, бессильно рванувшись,
отразили в ее лице злое мучение. В тот же момент был
пойман лакеями пытавшийся увернуться Томсон и вы-
хвачен револьвер у Галуэя. Дрек заковал всех.
— Помните,—сказал Галуэй, шатаясь и задыха-
ясь,— помните, Эверест Ганувер, что сзади вас не свет-
ло! Там не освещенная комната. Вы идиот.
— Что, что?—вскричал дон Эстебан.
— Я развиваю скандал,— ответил Галуэй,— и вы
меня не ударите, потому что я окован. Ганувер, вы
дурак! Неужели вы думаете, что девушка, которая
только что была здесь, и этот дворец—совместимы?
Стоит взглянуть на ее лицо. Я вижу вещи, как они есть
Вам была нужна одна женщина,—если бы я ее бросил
для вас — моя любовница, Этель Мейер; в этом доме она
как раз то, что требуется. Лучше вам не найти. Ваши
деньги понеслись бы у нее в хвосте диким аллюром. Она
знала бы, как завоевать самую беспощадную высоту. Из
нас, ничтожества, умеющего только грезить, обладая
Голкондой, она свила бы железный узел, показала
прелесть, вам неизвестную, растленной жизни с запахом
гиацинта. Вы сделали преступление, отклонив золото от
ого прямой цели,— расти и давить,— заставили тигра
улыбаться игрушкам, и все это ради того, чтобы бро-
сить драгоценный каприз к ногам девушки, которая
будет простосердечно смеяться, если ей показать палец!
Мы знаем вашу историю. Она куплена нами и была бы
зачеркнута. Была бы! Теперь вы ее продолжаете. Но вам
по удастся вывести прямую черту. Меж вами и Молли
станет двадцать тысяч шагов, которые нужно сделать,
чтобы обойти все эти,— клянусь!—превосходные за-
лы,—или она сама сделается Эмилией Ганувер—боль-
ше, чем вы хотите того, трижды, сто раз Эмилия
Ганувер!
— Никогда!—сказал Ганувер.—Но двадцать тысяч
шагов... Ваш счет верен. Однако я запрещаю говорить
119
дальше об этом. Бен Дрек, раскуйте молодца, раскуйте
женщину и того, третьего. Гнев мой улегся. Сегодня
никто не должен пострадать, даже враги. Раскуйте,
Дрек!—повторил Ганувер изумленному агенту.— Вы мо-
жете продолжать охоту, где хотите, но только не
у меня.
— Хорошо,— ох!—Дрек, страшно досадуя, освободил
закованных.
— Комедиант!—бросила Дигэ с гневом и смехом.
— Нет,— ответил Ганувер,—нет. Я вспомнил Молли.
Это ради нее. Впрочем, думайте, что хотите. Вы свобод-
ны. Дон Эстебан, сделайте одолжение, напишите этим
людям чек на пятьсот тысяч, и чтобы я их больше не
видел!
— Есть,— сказал судовладелец, вытаскивая чековую
тетрадь, в то время, как Эстамп протянул ему механи-
ческое перо.—Ну, Тренк, и вы, мадам Мейер,— отгадай-
те: поза или пирог?
— Если бы я мог,—ответил в бешенстве Галуэй,—
если бы я мог передать вам свое полнейшее равнодушие
к мнению обо мне всех вас,— так как оно есть в
действительности, чтобы вы поняли его и остолбене-
ли,—я, не колеблясь, сказал бы: «Пирог» и ушел с
вашим чеком, смеясь в глаза. Но я сбит. Вы можете мне
не поверить.
— Охотно верим,— сказал Эстамп.
— Такой чек стоит всякой утонченности,— провоз-
гласил Томсон,— и я первый благословляю наносимое
мне оскорбление.
— Ну, что там...— с ненавистью сказала Дигэ.
Она выступила вперед, медленно подняла руку и,
смотря прямо в глаза дону Эстебану, выхватила чек из
руки, где он висел, удерживаемый концами пальцев.
Дон Эстебан опустил руку и посмотрел на Дюрока.
— Каждый верен себе,— сказал тот, отвертываясь.
Эстамп поклонился, указывая дверь.
— Мы вас не удерживаем,— произнес он.— Чек ваш,
вы свободны, и больше говорить не о чем.
Двое мужчин и женщина, плечи которой казались
сзади в этот момент пригнутыми резким ударом, обме-
нялись вполголоса немногими словами и, не взглянув ни
на кого, поспешно ушли. Они больше не казались
120
। иными существами. Они были убиты на моих глазах
iu.ki ролом из чековой книжки. Через дверь самое дале-
• зеркало повторило движения удаляющихся фигур,
и и Оросившись на стул, неудержимо заплакал, как от
< м< рольной обиды, среди волнения потрясенной толпы,
> И' шившей разойтись.
Тогда меня коснулась рука, я поднял голову и с
। "рысим стыдом увидел ту веселую молодую женщину,
•и которой взял розу. Она смотрела на меня вниматель-
...улыбкой и интересом.
О, простота!—сказала она.— Мальчик, ты пла-
ii’ini. потому, что скоро будешь мужчиной. Возьми этот,
и ругой цветок на память от Камиллы Флерон!
< )на взяла из вазы, ласково протянув мне, а я маши-
на ii.uo сжал его — георгин цвета вишни. Затем я, также
машинально, опустил руку в карман и вытащил потем-
11ЫШ1ИС розовые лепестки, которыми боялся сорить. Дама
•в ичла. Я понял, что она хотела сказать этим, значи-
।'оп.по позже.
Георгин я храню по сей день.
XIX
Между тем почти все разошлись, немногие оставши-
"t ii советовались о чем-то по сторонам, вдалеке от
ннкипутого стола. Несколько раз пробегающие взад и
• н< |юд слуги были задержаны жестами одиноких групп
| беспомощно разводили руками или же давали знать
но катием плеч, что происшествия этого вечера для них
। "першенно темны. Вокруг тревожной пустоты разлетев-
гося в прах торжества без восхищения и внимания
|" ркали из-за черных колонн покинутые чудеса золо-
п цепи. Никто более не входил сюда. Я встал и вышел.
I l l in я проходил третью по счету залу, замечая иногда
. ццляющуюся тень или слыша далеко от себя звуки
iu.u’iih,— дорогу пересек Поп. Увидев меня, он встрепе-
нулся.
Где же вы?!—сказал Поп.—Я вас ищу. Пойдемте
мной. Все кончилось очень плохо!
Я остановился в испуге, так что, спеша и опередив
меня, Поп должен был вернуться.
121
— Не так страшно, как вы думаете, но чертовски
скверно. У него был припадок. Сейчас там все, и он
захотел видеть вас. Я не знаю, что это значит. Но вы
пойдете, не правда ли?
— Побежим!—вскричал я.— Ну, ей, должно быть,
здорово тяжело!
— Он оправится,— сказал Поп, идя быстрым шагом,
но как будто топтался на месте—так я торопился
сам.— Ему уже значительно лучше. Даже немного по-
смеялись. Знаете, он запустил болезнь и никому не
пикнул об этом! Вначале я думал, что мы все виноваты.
А вы как думаете?
— Что же меня спрашивать?—возразил я с оби-
дой.— Ведь я знаю менее всех!
— Не очень виноваты,— продолжал он, обходя мой
ответ.— В чем-то не виноваты, это я чувствую. Ах,— как
он радовался! Тс! Это его спальня.
Он постучал в замкнутую высокую дверь, и, когда
собирался снова стучать, Эстамп открыл изнутри, не-
медленно отойдя и договаривая в сторону постели
прерванную нашим появлением фразу—«поэтому вы
должны спать. Есть предел впечатлениям и усилиям.
Вот пришел Санди».
Я увидел прежде всего сидящую у кровати Молли;
Ганувер держал ее руку, лежа с высоко поднятой
подушками головой. Рот его был полураскрыт, и он
трудно дышал, говоря с остановками, негромким голо-
сом. Между краев расстегнутой рубашки был виден
грудной компресс.
В этой большой спальне было так хорошо, что вид
больного не произвел на меня тяжелого впечатления
Лишь присмотревшись к его как бы озаренному туск-
лым светом лицу, я почувствовал скверное настроение
минуты.
У другого конца кровати сидел, заложив ногу на
ногу, Дюрок, дон Эстебан стоял посредине спальня
У стола доктор возился с лекарствами. Капитан Орсуна
ходил из угла в угол, заложив за широкую спину
обветренные, короткие руки. Молли была очень нервна,
но улыбалась, когда я вошел.
— Сандерсончик!—сказала она, блеснув на момент
живостью, которую не раздавило ничто.—Такой был
122
корошспький в платочке! А теперь... Фу!.. Вы плакали?
Опа замахала на меня свободной рукой, потом пома-
нила пальцем и убрала с соседнего стула газету.
— Садитесь. Пустите мою руку,—сказала она лас-
ково Гануверу.— Вот так! Сядем все чинно.
— Ему надо спать,— резко заявил доктор, значи-
тельно взглядывая на меня и других.
— Пять минут, Джонсон!—ответил Ганувер.— При-
шла одна живая душа, которая тоже, я думаю, не
терпит одиночества. Санди, я тебя позвал,— как знать,
увидимся ли мы еще с тобой?—позвал на пару друже-
ских слов. Ты видел весь этот кошмар?
— Ни одно слово, сказанное там,— произнес я в
лучшем своем стиле потрясенного взрослого,— не было
так глубоко спрятано и запомнено, как в моем сердце.
— Ну, ну! Ты очень хвастлив. Может быть и в моем
также. Благодарю тебя, мальчик, ты мне тоже помог,
хотя сам ты был, как птица, не знающая, где сядет
пантра.
— Ох, ох!— сказала Молли.— Ну как же он не знал?
У него есть на руке такая надпись,—хотя я и не
видела, но слышала.
— А вы?!—вскричал я, задетый по наболевшему
месту устами той, которая должна была пощадить меня
а эту минуту.— Можно подумать,— как же,—что вы
очень древнего возраста!—Испугавшись собственных
слов, едва я удержался сказать лишнее, но мысленно
повторял: «Девчонка! Девчонка!»
Капитан остановился ходить, посмотрел на меня,
щелкнул пальцами и грузно сел рядом.
— Я ведь не спорю,— сказала девушка, в то время
как затихал смех, вызванный моей горячностью.—А мо-
жет быть, я и правда старше тебя!
— Мы делаемся иногда моложе, иногда—старше,—
сказал Дюрок.
Он сидел в той же позе, как на «Эспаньоле», отста-
вив ногу, откинувшись, слегка опустив голову, а локоть
положа на спинку стула.
— Я шел утром по береговому песку и услышал, как
кто-то играет на рояле в доме, где я вас нашел, Молли.
Точно так было семь лет тому назад, почти в той же
обстановке. Я шел тогда к девушке, которой более нет
123
в живых. Услышав эту мелодию, я остановился, закрыл
глаза, заставил себя перенестись в прошлое и на шесть
лет стал моложе.
Он задумался. Молли взглянула на него украдкой,
потом, выпрямившись и улыбаясь, повернулась к Гану-
веру.
— Вам очень больно?—сказала она.— Быть может,
лучше, если я тоже уйду?
— Конечно, нет,— ответил он.— Санди, Молли, кото-
рая тебя так сейчас обидела, была худым черномазым
птенцом на тощих ногах всего только четыре года
назад. У меня не было ни дома, ни ночлега. Я спал в
брошенном бараке.
Девушка заволновалась и завертелась.
— Ах, ах!—вскричала она.—Молчите, молчите! Я вас
прошу. Остановите его!—обратилась она к Эстампу.
— Но я уже оканчиваю,— сказал Ганувер,—пусть
меня разразит гром, если я умолчу об этом. Она подска-
кивала, напевала, заглядывала в щель барака дня три.
Затем мне были просунуты в дыру в разное время: два
яблока, старый передник с печеным картофелем и фунт
хлеба. Потом я нашел цепь.
— Вы очень меня обидели,— громко сказала Мол-
ли,— очень.— Немедленно она стала смеяться.— Там же
и зарыли ее, эту цепь. Вот было жарко! Сандерс, вы
чего молчите, позвольте спросить?
— Я ничего,— сказал я.—Я слушаю.
Доктор прошел между нами, взяв руку Ганувера.
— Еще минута воспоминаний,— сказал он,—тогда
завтрашний день испорчен. Уйдите, прошу вас!
Дюрок хлопнул по колену рукой и встал. Все
подошли к девушке — веселой или грустной?—трудно
было понять, так тосковало, мгновенно освещаясь
улыбкой или становясь внезапно рассеянным, ее по-
движное лицо. Прощаясь, я сказал: «Молли, если я
вам понадоблюсь, рассчитывайте на меня!..»—и, не
дожидаясь ответа, быстро выскочил первый, почти не
помня, как холодная рука Ганувера стиснула мою
крепким пожатием.
На выходе сошлись все. Когда вышел доктор Джон-
сон, тяжелая дверь медленно затворилась. Ее щель
сузилась, блеснула последней чертой и исчезла, скрыв
124
in собой двух людей, которым, я думаю, нашлось пого-
йнрить кое о чем,— без нас и иначе, чем при нас.
Вы тоже ушли?—сказал Джонсону Эстамп.
Такая минута,— ответил доктор.— Я держусь
мнения, что врач должен иногда смотреть на свою
жцичу несколько шире закона, хотя бы это грозило
..пленениями. Мы не всегда знаем, что важнее при
некоторых обстоятельствах — жизнь или смерть. Во вся-
। ом случае, ему пока хорошо.
XX
Капитан, тихо разговаривая с Дюроком, удалился в
оседпюю гостиную. За ними ушли дон Эстебан и врач.
*< гамп шел некоторое время с Попом и со мной, но на
1Н'рном повороте, кивнув, «исчез по своим делам»,— как
<>и выразился. Отсюда недалеко было в библиотеку,
пройдя которую, Поп зашел со мной в мою комнату и
ci"i с явным изнеможением; я, постояв, сел тоже.
Так вот,—сказал Поп.— Не знаю, засну ли сегодня.
Вы их выследили?—спросил я.— Где же они теперь?
Исчезли, как камень в воде. Дрек сбился с ног,
подкарауливая их на всех выходах, но одному человеку
। РУ дно поспеть сразу к множеству мест. Ведь здесь
чнцдцать выходов, толпа, суматоха, переполох, и, если
они переоделись, изменив внешность, то вполне понятно,
'но Дрек сплоховал. Ну и он, надо сказать, имел дело
первостатейными артистами. Все это мы узнали по-
|ом, от Дрека. Дюрок вытащил его телеграммой; можете
представить, как он торопился, если заказал Дреку
•кегренный поезд! Ну, мы поговорим в другой раз.
Hiирой час ночи, а каждый час этих суток надо
« читать за три — так все устали. Спокойной ночи!
Он вышел, а я подошел к кровати, думая, не вызовет
hi ее вид желания спать Ничего такого не произошло.
’I пс хотел спать: я был возбужден и неспокоен. В моих
инах все еще стоял шум; отдельные разговоры без моего
усилия звучали снова с характерными интонациями
•.( । дого говорящего. Я слышал смех, восклицания, ше-
«II и, закрыв глаза, погрузился в мелькание лиц,
прошедших передо мной за эти часы...
126
Лишь после пяти лет, при встрече с Дюроком я узнал,
отчего Дигэ, или Этель Мейер, не смогла в назначенный
момент сдвинуть стены и почему это вышло так молние-
носно у Ганувера. Молли была в павильоне с Эстампом и
женой слуги Паркера. Она сама захотела появиться
ровно в двенадцать часов, думая, может быть, сильнее
обрадовать Ганувера. Она опоздала совершенно случайно.
Между тем, видя, что ее нет, Поп, дежуривший у подъез-
да, бросился в камеру, где были электрические соедине-
ния, и разъединил ток, решив, что, как бы ни было, но
Дигэ не произведет предположенного эффекта. Он закрыл
ток на две минуты, после чего Ганувер вторично отвел
металлический завиток.
ЭПИЛОГ
I
В 1915 году эпидемия желтой лихорадки охватила
весь полуостров и прилегающую к нему часть материка.
Бедствие достигло грозной силы; каждый день умирало
по пятьсот и более человек.
Незадолго перед тем в числе прочей команды вновь
отстроенного парохода «Валкирия», я был послан при
нять это судно от судостроительной верфи Ратнера и К"
в Лисс, где мы и застряли, так как заболела почти вся
нанятая для «Валкирии» команда. Кроме того, строгш1
карантинные правила по разным соображениям не вы
пустили бы нас с кораблем из порта ранее трех недель,
и я, поселившись в гостинице на набережной Канье,
частью скучал, частью проводил время с сослуживцами
в буфете гостиницы, но более всего скитался по городу,
надеясь случайно встретиться с кем-нибудь из участии
ков истории, разыгравшейся пять лет назад во дворце
«Золотая цепь».
После того, как Орсуна утром на другой день после
тех событий увез меня из «Золотой цепи» в Сан-Риоль,
я еще не бывал в Лиссе—жил полным пансионером, и
за меня платила невидимая рука. Через месяц мне
написал Поп,— он уведомлял, что Ганувер умер на
третий день от разрыва сердца и что он, Поп, уезжает
126
ii I'.iipony, но зачем, надолго ли, а также что стало с
М<> rut и другими, о том ничего не упомянул. Я много
р < । перечитал это письмо. Я написал также сам не-
<i <> и.ко писем, но у меня не было никаких адресов,
кроме мыса Гардена и дона Эстебана. Эти письма я так
и послал. В ни.ч я пытался разузнать адреса Попа и
Молли, но, так как письмо в «Золотую цепь» было
адресовано мной разом Эстампу и Дюроку,— ответа я
не получил, может быть, потому, что они уже выехали
о । гуда. Дон Эстебан ответил; но ответил именно то, что
н< тает, где Поп, а адрес Молли не сообщает затем,
•1г«бы я лишний раз не напомнил ей о горе своими
посланиями. Под конец он советовал мне заняться
моими собственными делами.
Итак, я больше никому не писал, но с возмущением
и безрезультатно ждал писем еще месяца три, пока не
е>1умался до очень простой вещи: что у всех довольно
моих дел и забот, кроме моих. Это открытие было
неприятно, но помогло мне наконец оторваться от тех
। ридцати шести часов, которые я провел среди сильней-
IIIих волнений и опасности, восхищения, тоски и любви.
Постепенно я стал вспоминать «Золотую цепь», как
гтучавшую песню, но чтобы ничего не забыть, потра-
тил несколько дней на записывание всех разговоров и
случаев того дня: благодаря этой старой тетрадке я
могу теперь восстановить все доподлинно. Но еще много
р.| । после того я видел во сне Молли и, кажется, был
неравнодушен к ней очень долго, так как сердце мое
начинало биться ускоренно, когда где-нибудь слышал я
н о имя.
На второй день прибытия в Лисс я посетил тот
। исоулок порта, где стояла «Эспаньола», когда я удрал
нее. Теперь стояли там две американских шхуны, что
не помешало мне вспомнить, как пронзительно гудел
истер ночью перед появлением Дюрока и Эстампа. Я
напел также справки о «Золотой цепи», намереваясь
гуда поехать на свидание с прошлым, но хозяин гости-
ницы рассказал, что этот огромный дом взят городски-
ми властями под лазарет и там помещено множество
иигдемиков. Относительно судьбы дома в общем извест-
ии было лишь, что Ганувер, не имея прямых наследни-
коп и не оставив завещания, подверг тем все имущество
127
длительному процессу со стороны сомнительных претен-
дентов, и дом был заперт все время до эпидемии, когда,
по его уединенности, найдено было, что он отвечает
всем идеальным требованиям гигантского лазарета.
У меня были уже небольшие усы: начала также
пушиться нежная борода, такая жалкая, что я усердно
снимал ее бритвой. Иногда я с достоинством посматри-
вал в зеркало, сжимал губы и двигал плечом,— плечи
стали значительно шире.
Никогда не забывая обо всем этом, держа в уме
своем изящество и молодцеватость, я проводил вечера
либо в буфете, либо на бульваре, где облюбовал кафе
«Тонус».
Однажды я вышел из кафе, когда не было еще семи
часов,—я ожидал приятеля, чтобы идти вместе в театр,
но он не явился, прислав подозрительную записку,—
известно, какого рода,— а один я не любил посещать
театр. Итак, это дело расстроилось. Я спустился к ниж-
ней аллее и прошел ее всю, а когда хотел повернуть к
городу, навстречу мне попался старик в летнем пальто,
котелке, с тросточкой, видимо, вышедший погулять, так
как за его свободную руку держалась девочка лет пяти.
— Паркер!— вскричал я, становясь перед ним лицом
к лицу.
— Верно,— сказал Паркер, всматриваясь. Память
его усиленно работала, так как лицо попеременно
вытягивалось, улыбалось и силилось признать, кто я
такой.— Что-то припоминаю,— заговорил он нереши-
тельно,— но извините, последние годы плохо вижу.
— «Золотая цепь»!—сказал я.
— Ах, да! Ну, значит... Нет, разрази бог,— не могу
вспомнить.
Я хлопнул его по плечу.
— Санди Пруэль,— сказал я,— тот самый, который
все знает}
— Паренек, это ты?!—Паркер склонил голову набок,
просиял и умильно заторжествовал:—О, никак не уз-
нать! Форма к тебе идет! Вырос, раздвинулся. Ну что
же, надо поговорить! А меня вот внучка таскает: «пой-
дем, дед, да пойдем»,— любит со мной гулять.
Мы прошли опять в «Тонус» и заказали вино; девоч-
ке заказали сладкие пирожки, и она стала их анато-
128
мн ронять пальцем, мурлыча и болтая ногами, а мы с
Паркером унеслись за пять лет назад. Некоторое время
И цжер говорил мне «ты», затем постепенно проникся
ip< лищсм перемены в лице изящного загорелого моряка,
и, илщсго штурманскую форму с привычной небрежно-
i н.ю опытного морского волка,— и перешел на «вы».
Естественно, что разговор был об истории и судьбе
. нам известных, а больше всего — о Молли, которая
обвенчалась с Дюроком полтора года назад. Кроме того,
и узнал, что оба они здесь и живут очень недалеко,— в
гостинице «Пленэр», приехали по делам Дюрока, а по
। uiciiM именно, Паркер точно не знал, но он был у них,
|>|’|-авшись очень доволен как приемом, так и угощением.
)1 был удивлен и рад, но больше рад за Молли, что ей
Hi' пришлось попасть в цепкие лапы своих братцев. С
кий минуты мне уже не сиделось, и я машинально
। и нал, дослушивая рассказ старика. Я узнал также,
•ни Паркер знал Молли давно,— он был ее дальним
родственником с материнской стороны.
А вы знаете,— сказал Паркер,— что она приез-
жала накануне того вечера, одна, тайно в «Золотую
цепь» и что я ей устроил? Не знаете... Ну, так она
приходила проститься с тем домом, который покойник
настроил для нее, как она хотела,— глупая девочка!—
и разыскала меня, закутанная платком по глаза. Мы
долго ходили там, где можно было ходить, не рассчиты-
пая кого-нибудь встретить. Ее глаза разблестелись,—
laic была поражена,— известно, Ганувер размахнулся,
• in он один умел это делать. Да. Большое удовольствие
было написано на ее лице,— на нее было вкусно смот-
рен». Ходила и замирала. Оглядывалась. Постукивала
ногой. Стала тихонько петь. Вот,— а это было в проходе
между двух зал,— наперерез двери прошла та авантю-
ристка с Ганувером и Галуэем. Молли отошла в тень, и
нпс никто не заметил. Я взглянул,— совсем другой
человек стоял передо мной. Я что-то заговорил, но она
чихнула рукой,— заторопилась, умолкла и не говорила
больше ничего, пока мы не прошли в сад и не разыска-
ли лодку, в которой она приехала. Прощаясь, сказала:
«Поклянись, что никому не выдашь, как я ходила здесь
г гобой сегодня». Я все понял, клятву дал, как она
ютела, а про себя думал: «Вот сейчас я изложу ей все
• Вокруг Центральных озер*
129
свои мнения, чтобы она выбросила эти мысли о Дигэ».
И не мог. Уже пошел слух; я сам не знал, что будет,
однако решился, а посмотрю на ее лицо,— нет охоты
говорить, вижу по лицу, что говорить запрещает и
уходит с обидой. Решался я так три раза и — не
решился. Вот какие дела!
Паркер стал говорить дальше; как ни интересно было
слушать обо всем, из чего вышли события того памятного
вечера, нетерпение мое отправиться к Дюроку росло и
разразилось тем, что, страдая и шевеля ногами под
стулом, я, наконец, кликнул прислугу, чтоб расплатиться
— Ну,'что же, я вас понимаю,—сказал Паркер,—
вам не терпится пойти в «Пленэр». Да и внучке пора
спать.— Он снял девочку со стула и взял ее за руку, а
другую руку протянул мне, сказав:
— Будьте здоровы!..
— До свидания!—закричала девочка, унося пирожки
в пакете и кланяясь.—До свидания! спасибо! спасибо!
— А как тебя зовут?—спросил я.
— Молли! Вот как!—сказала она, уходя с Паркером.
Праведное небо! Знал ли я тогда, что вижу свою буду-
щую жену? Такую беспомощную, немного повыше стула?!
II
Волнение прошлого. Несчастен тот, кто недоступен
этому изысканному чувству; в нем расстилается свет
сна и звучит грустное удивление. Никогда, никогда
больше не повторится оно! По мере ухода лет, уходит
его осязаемость, меняется форма, пропадают подробно-
сти. Кажется так, хотя его суть та,— та самая, в
которой мы жили, окруженные заботами и страстями.
Однако что-то изменилось и в существа Как человек,
выросший лишь умом—не сердцем, может признать
себя в портрете десятилетнего,— так и события, бывшие
несколько лет назад, изменяются вместе с нами и,
заглянув в дневник, многое хочется переписать так, как
ощущаешь теперь. Поэтому я осуждаю привычку вести
дневник. Напрасная трата времени!
В таком настроении я отправил Дюроку свою визит-
ную карточку и сел, читая газету, но держа ее вверх
130
ногами. Не прошло и пяти минут, а слуга уже вернулся,
поч ти бегом.
- Вас просят,—сказал он, и я поднялся в бельэтаж
с умиранием сердца. Дверь открылась,— навстречу мне
ш । ал Дюрок. Он был такой же, как пять лет назад,
пони, посеребрились виски. Для встречи у меня была
приготовлена фраза: «Вы видите перед собой фшуру из
мрака прошлого и верно с трудом узнаете меня, так я
изменился с тех пор»,— но, сбившись, я сказал только:
•II.• ожидали, что я приду?»
— О, здравствуй, Санди!—сказал Дюрок, вглядыва-
ЙЬ в меня—Наверно, ты теперь считаешь себя старцем,
для меня же ты прежний Санди, хотя и с петушиным
паском. Отлично! Ты дома здесь. А Молли,— прибавил
он, видя, что я оглядываюсь,—вышла; она скоро придет.
— Я должен вам сказать,—заявил я, впадая в
Прежнее свое легкомыслие искренности,— что я очень
рад был узнать о вашей женитьбе. Лучшую жену,—
продолжал я с неуместным и сбивающим меня самого
паром,—трудно найти. Да, трудно!—вскричал я, же-
лая говорить сразу обо всем и бессильный соскочить с
Перной темы.
— Ты много искал, сравнивал? У тебя большой
опыт?—спросил Дюрок, хватая меня за ухо и усажи-
1'11 I.— Молчи. Учись, входя в дом, хотя бы и после пяти
»<' ।, сказать несколько незначительных, фраз, ходящих
вокруг и около значительного, а потому, как бы
шачительных.
— Как?! Вы меня учите?.
— Мой совет хорош для всякого места, где тебя еще
lie знали болтливым и запальчивым мальчуганом. Ну,
корошо. Выкидывай свои пять лет. Звонок около тебя,
протяни руку и позвони.
Я рассказал ему приключения первого моряка в
мире, Сандерса Пруэля из Зурбагана (где родился) под
самым лучшим солнцем, наиярчайше освещающим толь-
ко мою фигуру, видимую всем, как статуя Свободы,—за
шестьдесят миль.
В это время прислуга внесла замечательный старый
ром, который мы стали пить из фарфоровых стопок,
in поминая происшествия на Сигнальном Пустыре и в
Золотой цепи».
v
131
— Хорошая была страница, правда?—сказал Дю-
рок. Он задумался, его выразительное, твердое лицо
отразило воспоминание, и он продолжал:—Смерть Га-
нувера была для всех нас неожиданностью. Нельзя
было подумать. Были приняты меры. Ничто не указыва-
ло на печальный исход. Очевидно, его внутреннее на-
пряжение разразилось с большей силой, чем думали мы.
За три часа до конца он сидел и говорил очень весело.
Он не написал завещания, так как верил, что, сделав
это, приблизит конец. Однако смерть уже держала руку
на его голове. Но,— Дюрок взглянул на дверь,— при
Молли я не буду поднимать разговора об этом,— она
плохо спит, если поговорить о тех днях.
В это время раздался легкий стук, дверь слегка
приоткрылась и женский голос стал выговаривать рас-
судительным нежным речитативом: «Настой-чи-во про-
ся впус-тить, нель-зя ли вас преду-пре-дить, что э-то я,
ду-ша мо-я...»
— Кто там?—притворно громко осведомился Дюрок.
— При-шла оч-ко-вая змея,—докончил голос, дверь
раскрылась, и вбежала молодая женщина, в которой я
тотчас узнал Молли. Она была в костюме пепельного
цвета и голубой шляпе, При виде меня, ее смеющееся
лицо внезапно остыло, вытянулось и снова вспыхнуло.
— Конечно, я вас узнала!—сказала она.— С моей па-
мятью, да не узнать подругу моих юных дней?! Сандерсон-
чик, ты воскрес, милый?! Ну, здравствуй, и прости меня, что
я сочиняла стихи, когда ты, наверно, ждал моего появле-
ния. Что, уже выпиваете? Ну, отлично, я очень рада, и_ и_
не знаю, что еще вам сказать. Пока что я сяду.
Я заметил, как смотрел на нее Дюрок, и понял, что
он ее очень любит; и оттого, как он наблюдал за ее
рассеянными, быстрыми движениями, у меня родилось
желание быть когда-нибудь в его положении.
С приходом Молли общий разговор перешел, главным
образом, на меня, и я опять рассказал о себе, затем,
осведомился, где Поп и Эстамп. Молли без всякого
стеснения говорила мне «ты», как будто я все еще был
прежним Сэнди, да и я, присмотревшись теперь к ней,
нашел, что хотя она стала вполне развившейся женщи-
ной, но сохранила в лице и движениях три четверти
прежней Молли. Итак, она сказала:
132
- Попа ты не узнал бы, хотя и «все знаешь»;
и пиши, но я очень люблю дразниться. Поп стал такой
важный, такой положительный, что хочется выйти вон!
Он ворочает большими делами в чайной фирме. А
Чстамп— в Мексике. Он поехал к больной матери; она
умерла, а Эстамп влюбился и женился Больше мы его
••<’ увидим.
У меня были желания, которые я не мог выполнить
и беспредельно томился ими, улыбаясь и разговаривая,
как заведенный. Мне хотелось сказать: «Вскрикнем,—
увидимся и ужаснемся,— потонем в волнении прошед-
шего пять лет назад дня, вернем это острое напряжение
всех чувств! Вы, Молли, для меня — первая светлая
черта женской юности, увенчанная смехом и горем, вы,
Дюрок,— первая твердая черта мужества и достоинст-
ва! Я вас встретил внезапно. Отчего же мы сидим так
сдержанно? Отчего наш разговор так стиснут, так
отвлечен?» Ибо перебегающие разговоры я ценил мало.
Жар, страсть, слезы, клятвы, проклятия и рукопожа-
тия,— вот что требовалось теперь мне!
Всему этому—увы!—я тогда не нашел бы слов, но
очень хорошо чувствовал, чего не хватает. Впоследствии
и узнал, отчего мы мало вспоминали втроем и не были
увлечены прошлым. Но и теперь я заметил, что Дюрок
правит разговором, как штурвалом, придерживая более
к прохладному северу, чем к пылкому югу.
— Кто знает?!—сказал Дюрок на ее «не увидим».—
Нот Сандерс Пруэль сидит здесь и хмелеет мало-пома-
лу. Встречи, да еще неожиданные, происходят чаще, чем
об этом принято думать. Все мы возвращаемся на
старый след, кроме.»
— Кроме умерших,— сказал я глупо и дико.
Иногда держишь в руках хрупкую вещь, рассеянно
портишь ее, как — хлоп!—она треснула. Молли призаду-
малась, потом шаловливо налила мне рома и стала
напевать, сказав: «Вот это я сейчас вам сыграю». Вско-
чив, она ушла в соседнюю комнату, откуда загремел
бурный бой клавиш. Дюрок тревожно оглянулся ей
вслед.
— Она устала сегодня,— сказал он,— и едва ли
порнется.—Действительно, во все возрастающем громе
рояля слышалось упорное желание заглушить иной
133
ритм.— Отлично,— продолжал Дюрок,— пусть она игра-
ет, а мы посидим на бульваре. Для такого предприятия
мне не найти лучшего спутника, чем ты, потому что у
тебя живая душа.
Уговорившись, где встретимся, я выждал, пока за-
тихла музыка, и стал уходить.—«Молли! Санди ухо-
дит»,— сказал Дюрок. Она тотчас вышла и начала
упрашивать меня приходить часто и «не вовремя»: «Тог-
да будет видно, что ты друг». Потом она хлопнула меня
пи плечу, поцеловала в лоб, сунула мне в карман горсть
конфет, разыскала и подала фуражку, а я поднес к
губам теплую, эластичную руку Молли и выразил на-
дежду, что она будет находиться в добром здоровье.
— Я постараюсь,— сказала Молли,—только у меня
бывают головные боли, очень сильные. Не знаешь ли ты
средства? Нет, ты ничего не знаешь, ты лгун со своей
надписью! Отправляйся!
Я больше никогда не видел ее. Я ушел, запомнив
последнюю виденную мной улыбку Молли,—так, сред-
ней веселости, хотя не без юмора, и направился в
«Портовый трибун»,— гостиницу, где должен был подо-
ждать Дюрока и где, к великому своему удивлению,
обрел дядюшку Гро, размахивающего стаканом в кругу
компании, восседающей на стульях верхом.
Ш
Составьте несколько красных клиньев из сырого мяса, и
рыжих конских волос, причем не надо заботиться о на-
правлении, в котором торчат острия, разрежьте это сцеп-
ление внизу поперечной щелью, а вверху вставьте пару
гнилых орехов, и вы получите подобие физиономии Гро.
Когда я вошел, со стула из круга этой компании
вскочил, почесывая за ухом, матрос и сказал подошед-
шему с ним товарищу: «А ну его! Опять врет, как
выборный кандидат!»
Я смотрел на Гро с приятым чувством безопасности.
Мне было интересно, узнает ли он меня. Я сел за стол,
бывший по соседству с его столом, и нарочно громко
потребовал холодного пунша, чтобы Гро обратил на
меня внимание. Действительно, старый шкипер, как ни
184
Ci.tJi увлечен собственными повествованиями, обернулся
нк мой крик и печально заметил:
— Штурман шутит. То-то, поди, денег много!
— Много ли или мало,—сказал я,—не вам их счи-
тать, почтеннейший шкипер!
Гро несочувственно облизал языком усы и обратился
к компании.
— Вот,—сказал он,—йот вам живая копия Санди
Пруэля! Так же отвечал, бывало, и вечно дерзил. Смею
спросить, нет ли у вас брата, которого зовут Сандерс?
— Нет, я один,—ответил я,— но в чем дело?
— Очень вы похожи на одного молодца, разрази его
гром! Такая неблагодарная скотина!—Гро был пьян и
стакан держал наклонно, поливая вином штаны.—
Я обращался с ним, как отец родной, и воистину отогрел
имею! Говорят, этот Санди теперь разбогател, как набоб;
про то мне неизвестно, но что он за одну штуку
получил, воспользовавшись моим судном, сто тысяч
банковыми билетами,—в этом я и сейчас мшу покля-
сться мачтами всего света!
На этом месте часть слушателей ушла, не желая
слышать повторения бредней, а я сделал вид, что очень
заинтересован историей. Тогда Гро напал на меня, и я
узнал о похождениях Санди Пруэля Вот эта история
Пять лет назад понадобилось тайно похоронить ро-
дившегося от незаконной любви двухголового человека,
росшего в заточении и умершего оттого, что одна голова
засохла. Ради этого, подкупив матроса Санди Пруэля,
неизвестные люди связали Санди, чтобы на него не
было подозрения, и вывезли труп на мыс Гардена, где
и скрыли его в обширных склепах «Золотой цепи». За
это дело Санди получил сто тысяч, а Гро только
пятьсот пиастров, правда, золотых,—но, как видите,
очень мало по сравнению с гонораром Санди. Вскорости
труп был вынут, покрыт лаком и оживлен электричест-
вом, так что стал как живой отвечать на вопросы и его
до сих пор выдают за механическую фшуру. Что
касается Санди,— он долго был известен на полуостро-
ве, как мот и пьяница, и был арестован в Зурбагане, но
скоро выпущен за большие деньги.
На этом месте легенды, имевшей, может быть, еще
более поразительное заключение (как странно, даже
135
жутко было мне слышать ее!), вошел Дюрок. Он был в
пальто, в шляпе и имел поэтому другой вид, чем ночью,
при начале моего рассказа, но мне показалось, что я
снова погружаюсь в свою историю, готовую начаться
сызнова. От этого напала на меня непонятная грусть
Я поспешно встал, покинул Гро, который так и не
признал меня, но, видя, что я ухожу, вскричал:
— Штурман, эй, штурман! Один стакан Гро в память
этого свинтуса Санди, разорившего своего шкипера!
Я подозвал слугу и в присутствии Дюрока, с любо-
пытством следившего, как я поступлю, заказал для Гро
и его собутыльников восемь бутылок портвейна. Потом,
хлопнув Гро по плечу так, что он отшатнулся, сказал:
— Гро, а ведь я и есть Санди!
Он мотнул головой, всхлипнул и уставился на меня.
Наступило общее молчание.
— Восемь бутылок,— сказал наконец Гро, маши-
нально шаря в кармане и рассматривая мои колени.—
Врешь!—вдруг закричал он. Потом Гро сник и повел
рукой, как бы отстраняя трудные мысли.
— А,—может быть!- Может быть.—забормотал Гро.—
Гм... Санди! Все может быть! Восемь бутылок, буты»
На этом мы покинули его, вышли и прошли на
бульвар, где сели в каменную ротонду. Здесь слышался
отдаленный плеск волн; на другой аллее, повыше, играл
оркестр. Мы провели славный вечер и обо всем, что
здесь рассказано, вспомнили и переговорили со всеми
подробностями. Потом Дюрок распрощался со мной и
исчез по направлению к гостинице, где жил, а я,
покуривая, выпивая и слушая музыку, ушел душой в
Замечательную Страну и долго смотрел в ту сторону,
где был мыс Гардена. Я размышлял о словах Дюрока
про Ганувера: «Его ум требовал живой сказки; душа
просила покоя». Казалось мне, что я опять вижу внезап-
ное появление Молли перед нарядной толпой и слышу
ее прерывистые слова:
— Это я, милый! Я пришла, как обещала! Не грусти-
те теперь!
I
Зимой, когда от холода тускнеет лицо и, засунув
руки в рукава, дико бегает по комнате человек, взгля-
дывая на холодную печь,— хорошо думать о лете, пото-
му что летом тепло.
Мне представилось зажигательное стекло и солнце
над головой. Допустим, это — июль. Острая ослепитель-
ная точка, пойманная блистающей чечевицей, дымится
ни конце подставленной папиросы. Жара. Надо расстег-
ну и. воротник, вытереть мокрую шею, лоб, выпить ста-
। ли воды. Однако далеко до весны, и тропический узор
1лмороженного окна бессмысленно расстилает прозрач-
ный пальмовый лист.
Закоченев, дрожа, я не мог решиться выйти, хотя
пн было совершенно необходимо. Я не люблю снег,
мороз, лед—эскимосские радости чужды моему сердцу.
Главнее же всего этого—мои одежда и обувь были
< писем плохи. Старое летнее пальто, старая шляпа,
гппоги с проношенными подошвами — лишь этим мог я
противостоять декабрю и двадцати семи градусам.
(,Т. поручил мне купить у художника Брока карти-
ну Горшкова. Со стороны С.Т. это было добродушным
Подарком, так как картину он мог купить сам. Жалея
меня, С.Т. хотел вручить мне комиссионные. Об этом я
|i.i 1мышлял теперь, насвистывая «Фанданго».
К те времена я не гнушался никаким заработком,
iiv небольшую картину открыл я, зайдя неделю
пн «ад к Броку за некоторым имуществом, так как
137
недавно занимал ту же комнату, которую теперь зани-
мал он. Я не любил Горшкова, как не любят пожатия
холодной, потной и вялой руки, но, зная, что для С.Т.
важно «кто», а не «что», сказал о находке. Я прибавил
также, что не уверен в законности приобретения карти-
ны Броком.
С.Т.— грузный, в халате, задумчиво скребя бороду,
зевнул, сказав: «Так, так...»—и стал барабанить по
столу красными пальцами. В это время я пил у него
настоящий китайский чай, ел ветчину, хлеб с маслом,
яйца, был голоден, неловок, говорил с набитым ртом.
С.Т. помешал в стакане резной золоченой ложечкой,
поднял ее, схлебнул и сказал:
— Вы, это, ее сторгуйте. Пятнадцать процентов дам,
а что меньше двухсот—ваше.
Я называю деньги их настоящим именем, так как
мне теперь было бы трудно высчитать, какая цепь
нолей ставилась тогда после двухсот.
В то время тридцать золотых рублей по ощущению
жизни равнялись нынешней тысяче. Держа в кармане
тридцать рублей, каждый понимал, что «человек—это
звучит гордо». Они весили пятнадцать пудов хлеба—
полгода жизни. Но я мог еще выторговать ниже двух-
сот, заработав таким образом больше чем тридцать
рублей.
Я получил толчок к действию, заглянув в шкапчик,
где стояли пустые кастрюли, сковорода и горшок.
(Я жил Робинзоном). Они пахли голодом. Было немного
рыжей соли, чай из брусники с надписью «отборный
любительский», сухие корки, картофельная шелуха.
Я боюсь голода,— ненавижу его и боюсь. Он — иска-
жение человека. Это трагическое, но и пошлейшее чувство
не щадит самых нежных корней души. Настоящую
мысль голод подменяет фальшивой мыслью,— ее образ
тот же, только с другим качеством. «Я остаюсь чест-
ным,— говорит человек, голодающий жестоко и долго,—
потому что я люблю честность; но я только один раз
убью (украду, солгу), потому что это необходимо ради
возможности в дальнейшем оставаться честным». Мне-
ние людей, самоуважение, страдания близких существу-
ют, но как потерянная монета: она есть и ее нет.
Хитрость, лукавство, цепкость—все служит пищеваре-
138
нию. Дети съедят вполовину кашу, выданную в столо-
ний, пока донесут домой; администрация столовой скра-
ди г, больницы—скрадет, склада — скрадет. Глава се-
мейства режет в кладовой хлеб и тайно пожирает его,
< ткраясь не зашуметь. С ненавистью встречают знако-
мого, пришедшего на жалкий пар нищей, героически
। >ы.1той трапезы.
Но это не худшее, так как оно из леса; хуже, когда
। (зрительно загримированная кукла, очень похожая на
и«пл (тебя, его..), нагло вытесняет душу из ослабевшего
о'л а и радостно бежит за куском, твердо и вдруг
уморившись, что она-то и есть тот человек, какого она
.щипала. Тот потерял уже все, все исказил: вкусы,
। <• линия, мысли и свои истины. У каждого человека
• <и. свои истины. И он упорно говорит: «Я, Я, Я»,—
подразумевая куклу, которая твердит то же и с тем же
< мыс л ом. Я не раз испытывал, глядя на сыры, окорока
или хлебы, почти духовное перевоплощение этих «кало-
рий»: они казались исписанными парадоксами, метафо-
рами, тончайшими аргументами самых праздничных,
<истлых тонов; их логический вес равнялся количеству
Фунтов. И даже был этический аромат, то есть собст-
(и’нное голодное вожделение.
— Очевидно,—говорил я,—так естественен, разумен,
i t к, прост путь от прилавка к желудку...
Да, это бывало, со всей ложной искренностью таких
умопомрачений, а потому я, как сказал, голода не
ноблю. Как раз теперь встречаю я странно построенных
людей с очень живым напоминанием об осьмушке овса.
• го воспоминание переломилось у них на романтиче-
<кий лад, и я не понимаю сей музыкальной вибрации.
I < можно рассматривать как оригинальный цинизм.
Пример: стоя перед зеркалом, один человек влепляет
себе умеренную пощечину. Это — неуважение к себе.
Если такой опыт произведен публично,—он означает
("уважение и к себе и к другим.
II
Я превозмог мороз тем, что закурил и, держа горя-
щую спичку в ладонях, согрел пальцы, насвистывая
139
мотив испанского танца. Уже несколько дней владел
мной этот мотив. Он начинал звучать, когда я задумы-
вался.
Я редко бывал мрачен, тем более в ресторане. Конеч-
но, я говорю о прошлом, как бы о настоящем. Случалось
мне приходить в ресторан веселым, просто веселым, без
идеи о том, что «вот, хорошо быть веселым, потому что...»
и т. д. Нет, я был весел по праву человека находиться
в любом настроении. Я сидел, слушая «Осенние скрип-
ки», «Пожалей ты меня, дорогая», «Чего тебе надо?
Ничего не надо» и тому подобную бездарно-истеричную
чепуху, которой русский обычно попирает свое веселье.
Когда мне это надоедало, я кивал дирижеру, и, проводя
в пальцах шелковый ус, румын слушал меня, принимая
другой рукой, как доктор, сложенную бумажку. Немно-
го отвернув лицо взад, вполголоса он говорил оркестру.
— Фанданго!
При этом энергичном, коротком слове на мою голову
ложилась нежная рука в латной перчатке,— рука тан-
ца, стремительного, как ветер, звучного, как град, и
мелодического, как глубокий контральто. Легкий холод
проходил от ног к горлу. Еще пьяные немцы, стуча
кулаками, громогласно требовали прослезившее их: «По-
шалей ты мена, торокая», но стук палочки о пюпитр
внушал, что с этим покончено.
«Фанданго»—ритмическое внушение страсти, страст-
ного и странного торжества. Вероятнее всего, что он—
транскрипция соловьиной трели, возведенной в высшую
степень музыкальной отчетливости.
Я оделся, вышел; было одиннадцать утра, холодно и
безнадежно светло.
По мостовой спешила в комиссариаты длинная вере-
ница служащих. «Фанданго» звучало глуше, оно ушло в
пульс, в дыхание, но был явствен стремительный пере-
лет такта—даже в едва слышном напеве сквозь зубы,
ставшем привычкой.
Прохожие были одеты в пальто, переделанные из
солдатских шинелей, полушубки, лосиные куртки, серые
шинели, френчи и черные кожаные бушлаты. Если встре-
чалось пальто штатское, то непременно старое, узкое
пальто. Миловидная барышня в платке лапала по снету
огромными валенками, клубя ртом синий и белый пар.
140
Неуклюжей от рукавицы рукой прижимала она порт-
фель. Выветренная, как известняк,—до дыр на игривых
щеках,— бойко семенила старуха, подстриженная «в
кружок», в желтых ботинках с высокими каблуками,
куря толстый «Зефир». Мрачные молодые мужчины
шагали с нездешним видом. Не раз, интересуясь всем,
спрашивал я, почему прохожие избегают идти по тро-
гу ару, и разные получал ответы. Один говорил: «Потому
что меньше снашивается обувь». Другой отвечал: «На
т|и>туаре надо сторониться, соображать, когда уступить
дорогу, когда и толкнуть». Третий объяснял просто и
мудро: «Потому что лошадей нет» (то есть экипажи не
мешают идти). «Идут так все,— заявлял четвертый,—
иду и я».
Среди этой картины заметил я некоторый ералаш,
производимый видом резко отличной от всех группы. То
были цыгане. Цыган много появилось в городе в этом
году, и встретить можно было их каждый день. Шагах
и десяти от меня остановилась их бродячая труппа,
толкуя между собой. Густобровый, сутулый старик был
а высокой войлочной шляпе, остальные двое мужчин в
синих новых картузах. На старике было старое ватное
пальто табачного цвета, а в сморщенном ухе блестела
гонкая золотая серьга. Старик, несмотря на мороз,
держал пальто распахнутым, выказывая пеструю бар-
хатную жилетку с глухим воротником, обшитым ма-
линовой тесьмой, плисовые шаровары и хорошо начи-
щенные, высокие сапоги. Другой цыган, лет тридцати,
а стеганом клетчатом кафтане, украшенном на крест-
це огромными перламутровыми пуговицами, носил бо-
роду чашкой и замечательные, пышные усы цвета
смолы; увеличенные подусниками, они напоминали
кузнечные клещи, схватившие поперек лица. Млад-
ший, статный цыган, с худым воровским лицом, напо-
минал горца — черкеса, гуцула. У него были пламен-
ные глаза с синевой вокруг горбатого переносья, и нес
ок под мышкой гитару, завернутую в серый платок;
на цыгане был новый полушубок с мерлушковой ото-
рочкой.
Старик нес цимбалы
Из-за пазухи среднего цыгана торчал медный
кларнет.
141
Кроме мужчин, здесь были две женщины: молодая и
старая.
Старуха несла тамбурин. Она была укутана в две
рваные шали: зеленую и коричневую; из-под углов их
выступал край грязной красной кофты. Когда она
взмахивала рукой, напоминающей птичью лапу,— свер-
кали массивные золотые браслеты. Смесь вороватости и
высокомерия, наглости и равновесия была в ее темном
безобразном лице. Может быть, в молодости выглядела
она не хуже, чем молодая цыганка, стоявшая рядом, от
которой веяло теплом и здоровьем. Но убедиться в этом
было бы теперь очень трудно.
Красивая молодая цыганка имела мало цыганских
черт. Губы ее были не толсты, а лишь как бы припух-
шие. Правильное свежее лицо с пытливым пристальным
взглядом, казалось, смотрит из тени листвы,—так зате-
нено было ее лицо длиной и блеском ресниц. Поверх
теплой кацавейки, согнутая на сгибах рук, висела шаль
с бахромой; поверх шали расцветал шелковый турецкий
платок. Тяжелые бирюзовые серьги покачивались в
маленьких ушах; из-под шали, ниже бахромы, спуска-
лись черные жесткие косы с рублями и золотыми
монетами. Длинная юбка цвета настурции почти скры-
вала новые башмаки.
Не без причины описываю я так подробно этих
людей. Завидев цыган, невольно старался я уловить
след той неведомой старинной тропы, которой идут они
мимо автомобилей и газовых фонарей, подобно коту
Киплинга: кот «ходил сам по себе, все места называл
одинаковыми и никому ничего не сказал». Что им
история? эпохи? сполохи? переполохи? Я видел тех
самых бродяг с магическими глазами, каких увидит
этот же город в 2021 году, когда наш потомок, одетый
в каучук и искусственный шелк, выйдет из кабины
воздушного электромотора на площадку алюминиевой
воздушной улицы.
Поговорив немного на своем диком наречии, относи-
тельно которого я знал только, что это один из древней-
ших языков, цыгане ушли в переулок, а я пошел прямо,
раздумывая о встрече с ними и припоминая такие же
прежние встречи. Всегда они были вразрез всякому
настроению, прямо пересекали его. Встречи эти имели
142
сходство с крепкой цветной ниткой, какую можно
неизменно увидеть в кайме одной материи, название
которой завыл. Мода изменит рисунок материи, блеск,
к । щину и ширину; рынок назначит произвольную цену,
и носят ее то весной, то осенью, на разный покрой, но в
। айме все одна и та же пестрая нить. Так и цыгане—
гам и в себе—те же, как и вчера,— гортанные, черново-
Иосые существа, внушающие неопределенную зависть и
образ диких цветов.
Еще довольно много я передумал об этом, пока мороз
ио выжал из меля юг, забежавший противу сезона в
южный уголок души. Щеки, казалось, сверлит лед; нос
тоже далеко не пылал, а меж оторванной подошвой и
»л тывшим до бесчувственности мизинцем набился снег.
Я понесся, как мог скоро, пришел к Броку и стал
<• ту чать в дверь, на которой было написано мелом:
Звон, не действ. Прошу громко стучл
III
Острые мелкие черты, козлиная бородка чеховского
героя, выдающиеся лопатки и длинные руки, при худом
сложении и очках, делающих тусклые впалые глаза
ненормально блестящими,—эта фигура вышла открыть
мне дверь. Брок был в длинном сером пиджаке, черных
«рюках и коричневой жилетке, надетой поверх свитера
Жидкие волосы его, приглаженные, но не везде следую-
щие покатости черепа, торчали местами назад, горизон-
тально, словно в разных местах он заложил грязные
перья. Он говорил медлительно и низко, как дьякон,
смотрел исподлобья, поверх очков, склоняя голову на-
бок, потирал вялые руки.
— Як вам,— сказал я (в квартире были и другие
ильцы).—Позвольте, однако, прежде всего согреться.
— Что, мороз?
— Да сильный мороз-
на эту тему говоря, прошли мы темным коридором к
светлому ромбу полуоткрытой двери, и Брок, войдя,
нцательно закрыл ее, потом сунул дров в пылающую
143
железную печь и, небрежительно вертя папиросу, бро-
сился на пыльную оттоманку, где, облокотясь и скре-
стив вытянутые ноги, поддернул повыше брюки.
Я сел, наставив ладони к печке, и, смотря на
розовые, сквозь свет пламени, пальцы, впивал негу
тепла.
— Я вас слушаю,— сказал Брок, снимая очки. и
протирая глаза концом засморканного платка.
Посмотрев влево, я увидел, что картина Горшкова на
месте. Это был болотный пейзаж с дымом, снегом,
обязательным, безотрадным огоньком между елей и
парой ворон, летящих от зрителя.
С легкой руки Левитана в картинах такого рода
предполагается умышленная «идея». Издавна боялся я
этих изображений, цель которых, естественно, не могла
быть другой, как вызвать мертвящее ощущение пусто-
ты, покорности, бездействия,—в чем предполагался, од-
нако, порыв.
— «Сумерки»,— сказал Брок, видя, куда я смотрю.—
Величайшая вещь!
— О том особая речь, но что вы взяли бы за нее?
— Что это? Купить?
— Ну-те!
Он вскочил и, став перед картиной, оттянул бородку
концами пальцев вперед.
— Э...—сказал Брок, косясь на меня через плечо.—
У вас столько и денег нет. Еще подумаю, отдать ли за
двести, и то потому только, что деньги нужны. Да и
денег у вас нет!
— Найду,— сказал я.—Я потому и пришел, чтобы
поторговаться.
Вдали, на парадной, застучали.
— Ну, это ко мне!
Брок кинулся в дверь, выставил в щель из коридора
бородку и прикрикнул:
— Одну минуту, я тотчас вернусь поговорить с вами.
Пока его не было, я осматривался по привычке
коротать время более с вещами, чем с людьми. Опять
уловил я себя в том, что насвистываю «Фанданго»,
бессознательно отгораживаясь мотивом от Горшкова и
Брока. Теперь мотив вполне отвечал моему настроению.
Я был здесь, но смотрел на все, что вокруг, издалека.
144
Это помещение было гостиной, довольно большой, с
окнами на улицу. Когда я жил здесь, здесь не было
и ibi.iTica вещей, ввезенных Броком после меня. Моль-
п<4>гы, гипс, ящики и корзины с наваленными на них
бельем и одеждой, загромождали проход между
гульями, расставленными случайно. На рояле стояла
горка тарелок с ножиком и вилкой поверх, среди
11 > куры от огурца. Оконные пыльные занавеси были
ратнедены углом, весьма неряшливо. Старый ковер с
щрами, следами подошв и щепным мусором, дымился
v печки, в том месте, где на него выпал каленый
уголь. Посредине потолка горела электрическая лам-
почка; при дневном свете напоминала она клочок
желтой бумаги.
На стенах было много картин, частью написанных
Кроком. Но я не рассматривал их. Согревшись, ровно и
|ихо дыша, я думал о неуловимой музыкальной мысли,
। нердое ощущение которой появлялось всегда, как я
прислушивался к этому мотиву— «Фанданго». Хорошо
шал, что душа звука непостижима уму, я, тем не менее,
пристально приближал эту мислъ, и, чем более прибли-
। пл, тем более далекой становилась она. Толчок новому
ощущению дало временное потускнение лампочки, то
• i и. в сером ее стекле появилась красная проволока—
шакомое всем явление. Помигав, лампочка загорелась
опять.
Чтобы понять последовавший затем странный мо-
мент, необходимо припомнить обычное для нас чувство
|рптельного равновесия. Я хочу сказать, что, находясь
и любой комнате, мы привычно ощущаем центр тяжести
•inключающего нас пространства, в зависимости от его
формы, количества, величины и расположения вещей, а
глкже направления света. Все это доступно линейной
гхеме. Я называю такое ощущение центром зрительной
г «жести.
В то время, как я сидел, я испытал — может быть,
миллионной дробью мгновенья,— что одновременно во
мне и вне меня мелькнуло пространство, в которое
io грел я перед собой. Отчасти это напоминало движе-
ние воздуха. Оно сопровождалось немедленным беспо-
। ойным чувством перемещения зрительного центра,—
। нс, задумавшись, я, наконец, определил изменение
145
настроения. Центр исчез. Я встал, потирая лоб и всмат-
риваясь кругом с желанием понять, что случилось.
Я почувствовал ничем не выражаемую определенность
видимого, причем центр, чувство зрительного равнове-
сия вышло за пределы, став скрытым.
Слыша, что Брок возвращается, я сел снова, не в
силах прогнать чувство этой перемены всего, в то время
как все было то же и тем же.
— Вы заждались?—сказал Брок.—Ничего, грейтесь,
курите.
Он вошел, таща картину порядочной величины, но
изнанкой ко мне, так что я не видел, какова эта
картина, и поставил ее за шкап, говоря:
— Купил. Третий раз приходит этот человек, и я
купил, только чтобы отвязаться.
— А что за картина?
— А, чепуха! Мазня, дурной вкус!— сказал Брок.—
Посмотрите лучше мои. Вот написал две в последнее
время.
Я подошел к указанному на стене месту. Да! Вот, что
было в его душе!.. Одна — пейзаж горохового цвета.
Смутные очертания дороги и степи с неприятным пыль-
ным колоритом; и я, покивав, перешел к второму «изде-
лию». Это был тоже пейзаж, составленный из двух
горизонтальных полос, серой и сизой, с зелеными по ней
кустиками. Обе картины, лишенные таланта, вызывали
тупое, холодное напряжение.
Я отошел, ничего не сказав. Брок взглянул на меня,
покашлял и закурил.
— Вы быстро пишете,—заметил я, чтоб не затянуть
молчания.—Ну, что же Горшков?
— Да как сказал,— двести.
— Это за Горшкова-то двести?— сорвалось у меня.—
Дорого, Брок!
— Вы это сказали тоном, о котором позвольте вас
спросить. Горшков... Да как вы на него смотрите?
— Это — картина,—сказал я.— Я намерен ее ку-
пить; о том речь.
— Нет,— возразил Брок, уже раздраженный и мои-
ми словами, и безразличием к картинам своим.—За
неуважение к великому национальному художнику це-
на будет с вас теперь триста!
146
Как часто бывает с нервными людьми, я, вспылив, не
м<»г удержаться от острого вопроса:
— Что же вы возьмете за эту капусту, если я
г кажу, что Горшков просто плохой художник?
Брок выронил из губ папиросу и длительно, зло
посмотрел на меня. Это был тонкий, прокалывающий
i.'i вздрогнувшей ненависти.
Хорошо же вы понимаете... Циник!
— Зачем браниться,—сказал я.— Что плохо, то плохо.
— Ну, все равно,— заявил он, хмурясь и смотря в пол.—
Диссти, как было, пусть так и будет: двести.
— Не будет двести,— сто будет.
Вот теперь начинаете вы-
— Хорошо! Сто двадцать пять?!
Еще сильнее обидевшись, он мрачно подошел к шка-
пу и вытащил из-за него картину, которую принес.
Эту я отдам даром,—сказал он, потрясая кар-
П1 ной,— на ваш вкус; можете получить за двадцать
рублей.
И он поднял в уровень е моим лицом, правильно
нонсрнув картину, нечто ошеломительное.
IV
Это была длинная комната, полная света, с стеклян-
|ц>(1 стеной слева, обвитой плющом и цветами. Справа,
над рядом старинных стульев, обитых зеленым плюшем,
несло по горизонтальной линии несколько небольших
ранюр. Вдали была полуоткрытая дверь. Ближе к
переднему плану, слева, на круглом ореховом столе с
ч к стящей поверхностью, стояла высокая стеклянная
ища с осыпающимися цветами; их лепестки были рас-
• ипаны на столе и полу, выложенном полированным
। и мнем. Сквозь стекла стены, составленной из шести-
। ранных рам, были видны плоские крыши неизвестного
•неточного города.
Слова «нечто ошеломительное» могут, таким образом,
показаться причудой изложения, потому что мотив
ничей и трактовка его лишена не только резкой, но и
ШШой бы то ни было оригинальности. Да, да!—И тем
И менее эта простота картины была полна немедленно
147
действующим внушением стойкой летней жары. Свет
был горяч. Тени прозрачны и сонны. Тишина — эта
особенная тишина знойного дня, полного молчанием
замкнутой, насыщенной жизни — была передана неощу-
тимой экспрессией; солнце горело на моей руке, когда,
придерживая раму, смотрел я перед собой, силясь
найти мазки—ту расхолаживающую математику красок,
какую, приблизив к себе картину, видим мы на месте
лиц и вещей.
В комнате, изображенной на картине, никого не
было. С разной удачей употребляли этот прием сотни
художников. Однако, самое высокое мастерство не до-
стигало еще никогда того психологического эффекта,
какой, в данном случае, немедленно заявил о себе.
Эффект этот был — неожиданное похищение зрителя в
глубину перспективы так, что я чувствовал себя сто-
ящим в этой комнате. Я как бы зашел и увидел, что в
ней нет никого, кроме меня. Таким образом, пустота
комнаты заставляла отнестись к ней с точки зрения
личного моего присутствия. Кроме того, отчетливость,
вещность изображения была выше всего, что доводи-
лось видеть мне в таком роде.
— Вот именно,— сказал Брок, видя, что я молчу.—
Обыкновеннейшая мазня. А вы говорите...
Я слышал стук своего сердца, но возражать нс
хотел.
— Что же,— сказал я, отставляя картину,— двад-
цать рублей я достану и, если хотите, зайду вечером.
А кто рисовал?
— Не знаю, кто рисовал,— сказал Брок с досадой.—
Мало ли таких картин вообще. Ну, так вот: Горшков.»
Поговоримте об этом деле.
Теперь я уже боялся сердить его, чтобы не ушла ш
моих рук картина солнечной комнаты. Я был несколько
оглушен; я стал рассеян и терпелив.
— Да, я куплю Горшкова,— сказал я.—Я непремен-
но его куплю. Так это ваша окончательная цена?
Двести? Хорошо, что с вами поделаешь. Как сказал,
вечером буду и принесу деньги, двести двадцать. А ког-
да вас застать?
— Если наверное, то в семь часов буду вас ждать,—
сказал Брок, кладя показанную мне картину на рояль,
148
и, улыбаясь, потер руки.—Вот так люблю: раз, два — и
> > । ино,— по-американски.
Если бы С.Т. был теперь дома, я немедленно пошел
' i.i к нему за деньгами, но в эти часы он сам слонялся
но юроду, разыскивая старый фарфор. Поэтому, как ни
in.ijio велико мое нетерпение, от Брока я направился в
»Дом ученых», или КУБУ, как сокращенно называли
<ч'о, узнать, не состоялось ли зачисление меня на паек,
о чем подавал прошение.
V
Тепло одетому человеку с холодной душой мороз мог
показаться изысканным удовольствием. В самом деле,—
«со окоченело и посинело. Это ли не восторг? Под белым
небом мерз стиснутый город. Воздух был неприятно,
голо прозрачен, как в холодной больнице. На серых
домах окна были ослеплены инеем. Мороз придал всему
воображаемый смысл: заколоченные магазины с сугро-
бами на ступенях подъездов, с разбитыми зеркальными
юклами; гробовое молчание парадных дверей, разва-
швшиеся киоски, трактиры с выломанными полами, без
«кон и крыш, отсутствие извозчиков,—вот, казалось,
как жестоко распорядился мороз. Автомобиль, ехавший
нис себе, но вдруг затыркавший на месте, потому что
испортился механизм,— и тот, казалось, попал в зубы
морозу Еще более напоминали о нем действия людей,
направленные к теплу. По мостовой, тротуарам, на
руках, санках и подводах, с скрипучей медленностью
привычного отчаяния, ползли дрова. Возы скрипели,
i.iuc скрипит снег в мороз: пронзительно и ужасно.
Заледеневшие бревна тащились по тротуару руками
hi помогающих женщин и подростков того типа, кото-
рый знает весь непринятый в общежитии лексикон и
просит «прикурить» басом. Между прочим, среди про-
мыслов, каких еще не видел город, за исключением
пастушества на дому» (сено, рассыпанное в помещении,
। ик трава для коз) и «новое-старое» (блестящая иллю-
UUI новизны, придаваемая найденной на свалке «обу-
III»), о чем говорит А. Ренье в своей любопытной книге
•• 1адворки Парижа», следовало бы теперь отметить так-
149
же профессию «продавцов щепок». Эти оборванные люди
продавали связки щепок весом не более пяти фунтов,
держа их под мышкой, для тех, кто мог позволить себе
крайне осторожную роскошь: держать, зажигая одну за
другой, щепки под дном чайника или кастрюли, пока
не закипит в них вода. Кроме того, с санок продавались
малые порции дров, охапки,— кому что по средствам.
Проезжали тяжело нагруженные дровами подводы, и
возница, идя рядом, стегал кнутом воров—детей, тас-
кающих на ходу. поленья. Иногда, само упав с воза,
полено воспламеняло страсти: к нему мчались, сломя
голову, прохожие, но добычу получал, большей частью,
какой-нибудь усач-проходимец,—того типа, что в сол-
датстве варят из топора суп.
Я шел быстро, почти бежал, отскрипывая квартал за
кварталом и растирая лицо. На одном дворе я увидел
толпу благодушно настроенных людей. Они выламлива-
ли из каменного флигеля деревянные части. Невольно я
приостановился,—был в этом зрелище широкий деловой
тон, нечто из того, что на лаконическом языке психоло-
гии нашей называется: «Валяй, ребята!..» Вылетела
двойная дверь, половая балка рухнула концом в снег. В
углу двора двое, яростно наскакивая друг на друга,
пилили толстый, как бочка, обрез бревна. Я вошел в
двор, переживая чувство человеческой солидарности, и
сказал наблюдавшему за работой сонному человеку в
синей поддевке:
— Гражданин, не дадите ли вы мне пару досок?
— Что такое?—сказал тот после долго натянутого
молчания—Я не могу, это слом на артель, а дело от
учреждения
Ничего не поняв, я понял, однако, что досок мне не
дадут и, не настаивая, удалился.
— Как?! Едва встретились и уже расстаемся,— по-
думал я, вспоминая поговорку одного интересного чело-
века: «Встречаемся без радости, расстаемся без печали»„
Меж тем временно изгнанная морозом картина сол-
нечной комнаты снова так разволновала меня, что я
устремил все мысли к ней и к С.Т. Добыча была
заманчива. Я сделал открытие. Меж тем начало, жечь
щеки, стрелять в носу и ушах. Я посмотрел на пальцы,
их концы побелели, став почти бесчувственными. То же
150
произошло с щеками и носом, и я стал тереть отморо-
женные места, пока не восстановил чувствительность.
>1 по продрог, как в сырость, но все тело ломило и
вязало нестерпимо. Коченея, побежал я на Миллионную.
Здесь, у ворот КУБУ, я испытал второй раз странное
чувство мелькнувшего перед глазами пространства, но,
мучаясь, не так был удивлен этим, как у Брока,— лишь
потер лоб.
У самых ворот, среди извозчиков и автомобилей,
явилась взгляду моему группа, на которую я обратил
бы больше внимания, будь немного теплее. Центральной
фи гурой группы был высокий человек в черном берете с
страусовым белым пером, с шейной золотой цепью по-
верх бархатного черного плаща, подбитого горностаем.
Острое лицо, рыжие усы, разошедшиеся иронической
стрелкой, золотистая борода узким винтом, плавный и
властный жест...
Здесь внимание мое ослабело. Мне показалось еще,
что за острой, блестящей фигурой этой, покачиваясь,
остановились закрытые носилки с перьями и бахромой.
Три смуглых рослых молодца в плащах, закинутых
через плечо по нижнюю тубу, молча следили, как
из ворот выходят профессора, таща за спиной мешки
с хлебом. Эти три человека составляли как бы свиту.
Но не было места дальнейшему любопытству в такой
мороз. Не задерживаясь более, я прошел во двор, а за
моей спиной произошел разговор, тихий, как перебор
струн.
— Это тот самый дом, сеньор профессор! Мы при-
были!
— Отлично, сеньор кабалерро! Я иду в главную
канцелярию, а вы, сеньор Эвтерп, и вы, сеньор Арумито,
приготовьте подарки.
— Немедленно будет исполнено.
VI
Уличные зеваки, глашатаи «непререкаемого» и «до-
стоверного», а также просто любопытные содрали бы с
меня кожу, узнав, что я не потолкался вокруг загадоч-
ных иностранцев, не понюхал хотя бы воздуха, которым
1Я
они дышат в тесном проходе ворот, под красной выве-
ской «Дома ученых». Но я давно уже приучил себя
ничему не удивляться.
Вышеуказанный разговор произошел на чистом ка-
стильском наречии, и так как я довольно хорошо
знаю романские языки, мне не составило никакого
труда понять, о чем говорят эти люди. «Дом ученых»
время от времени получал вещи и провизию из раз-
личных стран. Следовательно, прибыла делегация из
Испании. Едва я вошел во двор, как это соображение
подтвердилось.
— Видели испанцев?—сказал брюшковатый профес-
сор тощему своему коллеге, который, в хвосте очереди
на соленых лещей, выдаваемых в дворовом лабазе,
задумчиво жевал папиросу.— Говорят, привезено много
всего и на следующей неделе будут раздавать нам.
— А что будут давать?
— Шоколад, консервы, сахар и макароны.
Большой двор КУБУ был занят посередине, почти до
главного внутреннего подъезда, длинным строением
служб великой княгини, которой ранее принадлежал
этот дворец. Слева и справа служб шли узкие, плохо
мощенные проходы с лестницами и кладовыми, где,
время от времени, выдавались на паек рыба, картофель,
мясо, мармелад, сахар, капуста, соль и тому подобное
кухонное снабжение. В кладовых двора выдавалось
главным образом все то, что затрудняло выдачу других
продуктов из центральной кладовой, находившейся в
нижнем этаже бывшего дворца. Там каждому члену
КУБУ, в раз навсегда определенный для него день
недели и в известный час, вручался основной недельный
паек: порции крупы, хлеба, чая, масла и сахара. Эта
любопытная, сильная и деятельная организация еще
ждет своего историка, а потому мы не будем скупо
изображать то, чему надлежит некогда развернуться
полной картиной.
Смысл этих замечаний моих тот, что на дворе было
много народа преимущественно интеллигентного типа.
Народ этот если не проходил по двору, то стоял в
очередях у дверей нескольких кладовых, где приказчи-
ки рассекали топорами мясные кости или сваливали с
весов в ведро кучу мокрых селедок. В одной лавке
152
|in । (авали лещей, фунтов 10 на человека, и я приметил
Р t . .ню-жестяной хвост этой рыбы, торчавший из разо-
।фииного мешка, поставленного на маленькие салазки.
Владелец поклажи, старик с обильно заросшим седым
лицом и такими же длинными волосами, прихватив
локтем веревку санок, хотел вручить понурой, немоло-
। и, женщине какую-то бумажку, но тщетно искал ее в
пачке документов, вытащенных из бокового кармана
пальто.
— Постой, Люси,— говорил он с начинающимся раз-
дражением,— посмотрим еще. Гм... гм... розовая — банная
карточка, белая — кооперативная, желтая — по основ-
ному пайку, коричневая — по семейному, это—талон на
сахар, это—на недополученный хлеб, а тут что?—
гаидетельство домкомбеда, анкета вуза, старый просро-
ченный талон на селедки, квитанция починки часов,
талон на прачечную и талон™ Матушки!—вскричал
«ж,—я потерял вторую белую карточку, а сегодня по-
следний день сахарного пайка!
Так воскликнув, воскликнув горько, потому что, уже
и пятый раз листая свои бумажки, должен был при-
жаться в потере, он поспешно затолкал весь том обрат-
на г карман и прибавил:
— Если я не забыл ее на кухне, где чистил сапоги!..
II успею! Я вернусь! Я побегу и буду через час, а ты
подожди меня!
Они уговорились, где встретиться, и старик, намотав
исрсвку на варежку, засеменил, таща санки, к воротам.
От резкого движения лещ выпал из дыры в снег, и я,
подняв его, закричал:
— Рыба! Рыба! Вы потеряли рыбу!
Ио уже старик скрылся в воротах, а женщины не
iiiijio. Тогда, по болезненному чувству находки съестно-
го, без особой практической мысли и без жгучей радо-
сти, единственно потому, что лежала у ног пища, я
поднял леща и сунул его в карман. Затем я стал
пересекать разные очереди, то и дело спотыкаясь о
ползущие санки. Сквозь тесную толпу первого коридора
и проник в канцелярию с целью навести справку о
• поем заявлении.
Секретарь с мрачным лицом, стол которого обступи-
'III дамы, дети, старики, художники, актеры, литерато-
163
ры и ученые, каждый по своему тоскливому делу (была
здесь и особая разновидность—пайковые авантюри-
сты), взрыл наконец груду бумаг, где разыскал пометку
против моей фамилии.
— Еще дело ваше не решено,— сказал он.—Очеред-
ное заседание комиссии состоится во вторник, а теперь
пятница.
Несколько остыв от надежд, с какими пробирался
к столу, я двинулся вверх, в буфет, где мог за
последнюю свою тысячу выпить стакан чая с куском
хлеба. Движение вокруг меня было так велико, что
напоминало бал или банкет с той разницей, что все
были в пальто и шапках, а за спиной тащили мешки.
Двери хлопали по всему дому, вверху и внизу. Везде
уже переходил слух об иностранной делегации, при-
везшей подарки; о том говорили на каждом повороте,
в буфете и кулуарах.
— Вы слышали о делегации из Аргентины?
— Не из Аргентины, а из Испании.
— Из Испании, да.
— Ах, все равно, но скажите—что? что? жиры?
А есть ли материя?
— Говорят, много всего и раздавать будут на следу-
ющей неделе.
— А что именно?
Некто авторитетный, громкий, с снисходящим взгля-
нуть иногда вокруг сводом бровей, утверждал, что
делегация прибыла с острова Кубы.
— А не из Саламанки?
— Нет, с Кубы, с Кубы,—говорили, проходя, всеве-
дущие актрисы.
— Как, с Кубы?
Уже родился каламбур, и я слышал его дважды:
«Кубу от Кубы». Две молодые девушки, сбегая по лест-
нице, как это делают девушки, то есть через ступеньку,
остановили своих знакомых, крикнув:
— Шоколад! Да-с!
Оживились даже старухи и те сутуловатые, близо-
рукие люди в очках, с лицами, лишенными заметной
растительности, которые кажутся бесчувственными и
которым всегда узко пальто. Во взглядах появился знак
душевного равновесия. Голодные лица, с напряженной
1Б4
•н нотой о еде в усталых глазах, спешили повторить
новость, а кое-кто направился уже в канцелярию с
।«лкостью разузнать обо всем.
Так прошло несколько времени, пока я толкался на
мраморной лестнице, украшенной статуями, и пил в
буфете чай, сидя за стеклянным столом под пальмой,—
р ик ше в помещении этом был зимний сад Не понимая,
•и чего хлеб пахнет рыбой, взглянул я на руку, заметил
приставшую чешую и вспомнил леща, который торчал в
кармане. Утолкав удобнее леща, чтобы не тер хвостом
локтя, я поднял голову и увидел Афанасия Терпугова,
динно знакомого мне повара из ресторана «Мадрид». Это
Пыл сухой, пришибленный человек с рыскающим взгля-
। и некоторой манерностью в выражении лица; тон-
I и-- плотно сжатые его губы были выбриты, а смотрел
и поверх очков.
На нем были длинное, как труба, пальто и тесная
мерлушковая шапка. Человек этот, шутя, дергал за
| <ст моего леща.
— С припасцем!—сказал Терпугов.—А я думал сна-
ми, i а сечка, боялся порезаться, хе-хе-хе!
— А, здравствуйте, Терпугов,—ответил я.— Вы что
11>сь делаете?
Да вот один знакомый хлопотал для меня место
и лавке или на кухне. Так я зашел ему сказать, что
«сказываюсь.
— Куда же вы поступили?
— Как куда?—сказал Терпугов.— Впрочем, вы этого
кла еще не знаете. Одно вам скажу,— приходите за-
nipa в «Мадрид». Я снял ресторан и открываю его.
• хня — мое почтение! Ну, да вы знаете, вы мои рассте-
hut, подвыпивши, на память с собой брали, помните? И
Говорили: «К стенке приколочу, в рамку вставлю». Хе-хе!
Пивало! Вот еще польские колдуны с маслом... Ну, ну, я
... вас дразнить не хочу. Далее—оркестр, первейший
< «рт, какой мог только найти. Ценой не обижу, а уж
• о и быть, для открытия, сыграем вам испанские
шипы.
Однако, Терпугов,— сказал я, поперхнувшись от
н пыления,— вы соображаете, что говорите?! Что, вам
одному, противу всех правил, разрешат такое дело, как
• Мадрид»? Это в двадцать-то первом году?
155
Здесь произошло со мной нечто, подобное всем изве-
стному моменту раздвоения зрения, когда все видишь
вдвойне. Что-то мешало смотреть, ясно видеть перед
собой. Терпугов отдалился, потом стал виден еще далее,
и, хотя стоял он рядом со мной, против окна, я видел
его на фоне окна, как бы вдали, нюхающего табак с
задумчивым видом. Он говорил, словно и не обращаясь
ко мне, а в сторону:
— Там как вы хотите, а приходите. Ко всему тому
отдайте-ка мне леща, а я вымочу, вычищу—да обрабо-
таю под кашу и хрен со сметаной, уж будете вы
довольны! Я думаю, что у вас и дров нет.
Продолжая дивиться, я протер глаза и снова овла-
дел зрением.
— Хотя говорите вы чепуху,— сказал я с досадой,—
леща, однако, возьмите, потому что мне не изготовить
его самому. Берите!—повторил я, вручая рыбу.
Терпугов внимательно осмотрел ее, потрепал хвост и
даже заглянул в рот.
— Рыба хороша, жирна,— сказал он, пряча леща за
пазуху.— Будьте покойны. Терпугов знает свое дело,—
все косточки удалю. Пока до свидания! Так не забудьте,
завтра в «Мадриде» в восемь часов открытие!
Он тронул шапочку, шаркнул ногой, серьезно посмот-
рел на меня и исчез за стеклянной дверью.
— Бедняга рехнулся!—сказал я, выходя на лестни-
цу к резным дверям Розового Зала. Я отогрелся, голод
так не мучил меня, и я, вспомнив Терпугова, улыбнулся,
думая: «Лещ попал к Терпугову. Какая странная у
леща судьба!»
VII
Массивная двойная дверь зала была полуотворена.
Едва я подошел к ней, как несколько лиц высшей
администрации, с портфелями и без оных, ворвались
мимо меня в зал один за другим, заглядывая через
головы передних,— так все они торопились увидеть
нечто, без сомнения, связанное с испанцами. Я помнил
разговор в воротах, а потому заглянул сам и уви-
дел, что большой зал полон народом. Пожав плечами,
166
к пипс равенства, степенно вошел или, как было
довольно тесно, стал несколько в стороне, наблюдая
происходящее.
Обычно занят был этот зал канцелярской работой,
по теперь столы были сдвинуты к стенам, а машины
। уда то исчезли. Один большой стол, накрытый синим
угном, стоял ближе к дальней, от двери, стене, меж
„•р- альных окон с видом на занесенную снегом реку. По
прав, му концу стола восседал президиум КУБУ, а по
юному—тот рыжий человек в берете и плаще с горно-
। новым отложным воротником, которого видел я у
ворот. Он сидел прямо, слегка откинувшись на твердую
. пинку стула, и обводил взглядом собрание. Его правая
рука лежала прямо перед ним на столе, сверх бумаг, а
нчюй он небрежно шевелил шейную золотую цепь,
крашенную жемчугом. Его три спутника стояли сзади
(кто, выказывая лицами и позой терпение и внимание.
Перед столом возвышалась баррикада тюков, зашитых
и кожу и холст, и я подивился, что администрация
разрешила внести сюда столько товаров.
Смотря крайне внимательно, я в то же время слышал,
н<> говорят и шепчут с разных сторон. Публика была
•Фыкновенная, пайковая публика: врачи, инженеры, ад-
! аты, профессора, журналисты и множество женщин,
hue я узнал скоро, набились они все сюда постепенно,
Кб быстро, привлеченные оригиналами—делегатами.
Основное качество «слуха» есть тончайшая эманация
факта, всегда истинная по природе своей, какую бы
уродливую форму ни придумал ей наш аппарат воспри-
н ия и распространения, то есть ум и его лукавый
г луга — язык. Поэтому я слушал не безразлично. Дыша
мне в затылок, сказал кто-то соседу:
Этот испанский профессор—странный человек.
Гонорят, большой оригинал и с ужаснейшими причуда-
ми ездит по городу на носилках, как в средние века!
Да профессор ли он? А знаете, что я слышал?
Гонорят, что эта личность не та, за кого себя выдает!
Вот те на!
А что прикажете думать?!
Стоявшая впереди меня, протискалась назад, к раз-
гоннривающим, подслушивая их, старуха, и приняла
немедленно участие в обсуждении дела.
167
— Что же это такое и как же понять?—прошамка-
ла она лягушачьим ртом; серые жадные ее глаза таин-
ственно просветлели. Она понизила голос:
— А мне, мне, слушайте-ка меня, слышите? Будто,
говорят, проверили полномочия, а печать-то не та, нет.
Я понял, что общественный нюх работает. Но не
было времени прислушиваться к другим шепотам пото-
му, что комиссия потребовала удаления посторонних.
Испанец, встав, кратко повел рукой.
— Мы просим,— сказал он сильным и звучным голо-
сом,— разрешить остаться здесь всем, так как мы рады
быть в обществе тех, кому привезли скромные наши
подарки.
Переводчик (это был литератор, выпустивший в печать
несколько томов испанской словесности) оказался не со-
всем сведущим в языке. Он перевел: «мы должны быть»,
неверно, на что, протискавшись вперед, я тотчас же указал.
— Сеньор кабалерро знает испанский язык?—обра-
тился ко мне приезжий с обольстительной змеиной
улыбкой и стал вдруг глядеть так пристально, что л
смутился. Его черно-зеленые глаза с острым стальным
зрачком направились на меня взглядом, напоминающим
хладнокровно засученную руку, погрузив которую в
мешок до самого дна неумолимо нащупывает там чело
век искомый предмет.
— Знаете испанский язык?—повторил иностра
нец.— Хотите быть переводчиком?
— Сеньор,— возразил я,—я знаю испанский язык,
как русский, хотя никогда не был в Испании. Я знаю,
кроме того, английский, французский и голландский
языки; но ведь переводчик уже есть?!
Произошел общий перекрестный разговор между
мной, испанцем, переводчиком и членами комиссии,
причем выяснилось, что переводчик сознает несовершен-
ное знание им языка, а потому охотно уступает мне
свою роль. Испанец ни разу не взглянул на него,
По-видимому, он захотел, чтоб переводил я. Комиссия,
устав от переполоха, тоже не возражала. Тогда, обра
тясь ко мне, испанец назвал себя:
— Профессор Мигуэль-Анна-Мария-Педре-Эстебан
Алонзе-Бам-Гран,— на что я ответил так, как следова
ло, то есть:
158
Александр Каур (мое имя),— после чего заседа-
ние вновь приняло официальный характер.
Пока что я переводил обычный обмен приветствий,
поражаемых, поочередно, комиссией и испанцем, со-
ставленных в духе того времени и не заслуживающих
подробной передачи теперь. Затем Бам-Гран прочел
Мисок даров, присланных учеными острова Кубы. Пере-
•нчп. этот вызвал общее удовольствие. Два вагона саха-
ри, пять тысяч килограммов кофе и шоколада, двенад-
цать тысяч — маиса, пятьдесят бочек оливкового масла,
шпдцать—апельсинового варенья, десять—хереса и
<••<> ящиков манильских сигар. Все было уже взвешено
нагружено в кладовые. Но те тюки, что лежали перед
столом, заключали вегцм, о чем Бам-Гран сказал только,
что, с разрешения пайковой комиссии, он «будет иметь
•петь немедленно показать собранию все, что есть в
тисах».
Как только перевел я эти слова, в зале прошел гул
•нобрения: предстояло зрелище, вернее, дальнейшее
развитие зрелища, во что уже обратилось присутст-
вие делегации. Всем, а также и мне, стало отменно
повело. Мы были свидетелями щедрого и живописного
веста, совершаемого картинно, как на рисунках,
п («Сражающих прибытие путешественников в далекие
• граны.
Испанцы переглянулись и стали тихо говорить меж-
собой. Один из них, протянув руку к тюкам, вдруг
. 'и.(бнулся и добродушно посмотрел на толпу.
Все взрослые—дети,—сказал ему Бам-Гран до-
вольно отчетливо, так что я расслышал эти слова;
ui км, поняв по моему лицу, что я расслышал, он
и и клонился ко мне и, заглядывая в глаза лезвием своих
«лсстящих зрачков, шепнул:
«Яа севере диком., над морем.,
Стоит одиноко сосна.
И дремлет,
И снегом сыпучим
Засыпана, стонет она'.
Ей снится: в равнине,
В стране вечной весны,
Зеленая пальма- Отныне
Нет снов иных у сосны—•
159
VIII
Так мягко, так изысканно пошутил он, только пошу-
тил, конечно, но мне как будто крепко пожали руку, и,
с сильно забившимся сердцем, не обратив даже внима-
ния, как смело и легко он придал в странном намеке
своем особый смысл стихотворению Гейне,— смысл кото-
рого безграничен,— я нашелся лишь сказать:
— Правда? Что хотели вы выразить?
— Мы знаем кое-что,— сказал он обычным своим
тоном.— Итак, приступите, кабалерро!
Едва настроение это, этот момент, подобный неожи-
данному звону струны, замер среди возни, поднявшейся
вокруг тюков, как я был снова погружен в свое дело,
внимательно слушая отрывистые слова Бам-Грана. Он
говорил о поспешности своего отъезда, извиняясь, что
привез меньше, чем могло быть. Тем временем руки
испанцев, с уверенностью кошачьих лап, взвились из-
под плащей, сверкнув узкими ножами; повернув тюки,
они рассекли веревки, затем быстро вспороли кожу и
холст. Наступила тишина. Зрители толпились вокруг,
ожидая, что будет. Было только слышно, как за дверью
соседней комнаты телеграфически трещит пишущая
машинка под угрюмой, ко всему равнодушной рукой.
К этому времени зал набился так плотно клиентами
и служащими КУБУ, что видеть действие могли только
стоящие впереди. Уже испанцы вынули из тюка короб-
ку с темными, короткими свечками.
— Вот!—сказал Бам-Гран, беря одну свечку и ловко
зажигая ее.— Это ароматические курительные свечи
для освежения воздуха!
Сухой, бледной рукой поднял он огонек, и по наку-
ренному скверным табаком залу прошло тонкое благо
ухание, напоминающее душистое тепло сада. Многие
засмеялись, но тень недоумения легла на некоторых
ученых физиономиях. Не расслышав моего перевода, эти
люди сказали:
— А, свечи, хорошо! Наверное, есть и мыло!
Однако в большинстве лиц скользнуло разочаро-
вание.
— Если все подарки таковы...— сказал седой чело-
век с красным носом багровому от переполняющей еп>
160
ii> i'iiiocth молодому человеку, скрестившему на груди
руки —то что же это такое?
Молодой человек презрительно сощурил глаза и
казал:
Н-да...
Меж тем работа шла быстро. Еще три тюка распа-
HICI. под движениями острых ножей. Появились куски
щмечательного цветного шелка, узорная кисея, белые
ц.|ц.1мские шляпы, сукно и фланель, чулки, перчатки,
кружева и много других материй, видя цвет и блеск
• «цорых я мог только догадаться, что они лучшего
। ячества. Разрезая тюк, испанцы брали кусок или
•Празсц, развертывали его и опускали к ногам. Шеле-
одна за другой лились из смуглых их рук ткани, и
< ко|и> образовалась гора, как в магазине, когда приказ-
чики выбрасывают на прилавок все новые и новые
иОразцы. Наконец материи окончились. Лопнули, упав,
персики нового тюка, и я увидел морские раковины,
рассыпавшиеся с сухим стуком; за ними посыпались
। рнсные и белые кораллы.
Я отступил, так были хороши эти цветы дна морско-
1о среди складок шелка и полотна,— они хранили блеск
подводного луча, проникающего в зеленую воду. Как
। пию смеркаться, зал был освещен электричеством, что
<чцс больше заставило блестеть груды подарков.
-- Это — очень редкие раковины,— сказал Бам-
I ран,— и нам будет очень приятно, если вы возьмете их
нм память о нашем посещении и об океане, который
мм, далеко!..
Он обратился к помощникам, жестом торопя их:
Живей, кабалерро! Не задерживайте впечатле-
ния! Сеньор Каур, передайте собранию, что пятьдесят
• шар и столько же мандолин доставлено нами; вот мы
•иЛчас покажем вам образцы.
Теперь шесть самых больших и длинных тюков вста-
II перед нами на возвышение; развернув их, испанцы
'hi.।жили пальмовое дерево тонких, крепких ящиков и
| рожно взломали их. Там, упакованные шерстяной
пятой, лежали новые инструменты. Вынимая гитары,
'•дну за другой, бережно, как спящих детей, испанцы
иппрали их шелковыми платками, ставя затем к столу
•пи опуская на кучи цветных материй. Но скоро класть
• li'ixpyr Центральных озер»
161
стало некуда, как одну на другую, и пришлось попро-
сить зрителей расступиться. Грифы, а также деки
гитар цвета темной сигары были украшены перламут-
ровой инкрустацией, местами — золотой тонкой резьбой.
Пока с ними возились, стоял смутный звон; иногда
толчок гитары о дерево возвышал это беспорядочное
звенение в нежный аккорд.
Скоро появились и мандолины, также украшенные
перламутром и золотом. Мандолины, распространяя ос-
трый, металлический звон, вызываемый, непроизвольно,
движениями людей, трогавших их, заняли весь стол и
все пространство под ним. Работа эта была кончена
сравнительно нескоро, так что я имел время всмотреть-
ся в лица членов комиссии и уразуметь их чрезвычайно
напряженное состояние.
В самом деле, происходящее начало принимать ха-
рактер драматической сцены с сильным декоративным
моментом. Канцелярия, караваи хлеба, гитары, херес,
телефоны, апельсины, пишущие машины, шелка и аро-
маты, валенки и бархатные плащи, постное масло и
кораллы образовали наглядным путем странно дегусти-
рованную смесь, попирающую серый тон учреждения
звоном струн и звуками иностранного языка, напомина-
ющего о жаркой стране. Делегация вошла в КУБУ, как
гребень в волосы, образовав пусть недолгий, но яркий и
непривычный эксцентр, в то время как центры админи-
стративный и продовольственный невольно уступили
пришельцу первенство и характер жеста. Теперь хозяе-
вами положения были эти церемонные смуглые ориги-
налы, и гостеприимство не позволяло даже самого
умеренного намека на желательность прекращения сце-
ны, ставшей апофеозом непосредственности, раскинув-
шей пестрый свой лагерь в канцелярии «общественного
снабжения». Вопреки обычаю, деловой день остановился.
Служащие собрались отовсюду—из лавок, присутствен-
ных мест, агентур, кладовых, топливного отдела, из
бани, парикмахерской, прачечной, из буфета и дежур-
ных комнат, из библиотеки и санитарии, и если пришли
не все, то без тех, кто не пришел, не могла двинуться
ни одна бумага. Пайщики, пришедшие за пайком, отло-
жили получение продуктов своих, не желая предпочесть
то, что видели каждый день, редкому инциденту. Не-
1<2
только скоро поспевающих, все и везде пронюхиваю-
щих шмыгальцев уже побежали в отдели хлопотать о
»м даче им шоколада и хереса, чтобы, получив, таким
"Призом, талоны, избегнуть грядущих очередей.
Хотя я проницал настроение членов комиссии, но
должен был также принять в соображение, что теперь
|одысо один тюк — самый длинный, тщательнее всех
иных заштукованный, остался нетронутым. Шел чет-
вертый час дня, так что более получаса депутация в
и ом зале пробыть не могла. Зал, естественно, должен
мм затем быть заперт для учета и уборки разбросан-
ного товара, а испанцы—перейти в комнату заседа-
I IIH для делового окончания своего посещения КУБУ.
По всему этому я уверился, что неприятностей не
г лучится.
Испанцы ухватились за длинный тюк и поставили
•по вертикально. Ножи оттянули веревки тупым углом,
и они, надрезанные, лопнули, упав вокруг тюка змеей.
Тюк был зашит в несколько слоев полотна. Развертывая
•го, набросали кучу белых полос. Тогда, расцвечиваясь
и золотясь, вышел из саженного кокона огромный сви-
гок шелка, шириной футов пятнадцать и длиной почти
•и весь зал. Трепля и распушивая его, испанцы разо-
шлись среди расступившейся толпы в противоположные
углы помещения, причем один из них, согнувшись,
раскатывал сверток, а два других на вытягивающихся
и выше руках донесли конец к стене и там, вскочив
« л стулья, прикрепили его гвоздями под потолок. Таким
"Оразом, наклонно спускаясь из отдаления, лег на весь
ь. < порядок товарных груд замечательно искусный узор,
и и шитый по золотистому шелку карминными перьями
фламинго и перьями белой цапли—драгоценными перь-
ями Южной Америки. Жемчуг, серебряные и золотые
'исстки, розовый и темно-зеленый стеклярус в соедине-
нии с другим материалом являли дикую и яркую
। расоту, овеянную нежностью композиции, основной
мотив которой, быть может, был заимствован от рисун-
ка кружев.
Шумя, ахая, множа шум шумом и в шуме становясь
шумливыми еще больше, зрители смешались с комис-
сий, подступив к сверкающему изделию. Возник беспо-
||цдок удовольствия—истинный порядок естества на-
163
шего. И покрывало заколыхалось в десятках рук, тро-
гавших его с разных сторон. Я выдержал атаку энтузи-
асток, требующих немедленно запросить Бам-Грана, кто
и где смастерил такую редкую роскошь.
Смотря на меня, Бам-Гран медленно и внушительно
произнес:
— Вот работа девушек острова Кубы. Ее сделали
двенадцать самых прекрасных девушек города. Полгода
вышивали они этот узор. Вы правы, смотря на него с
заслуженным снисхождением. Прочтите имена руко-
дельниц!
Он поднял край шелка, чтобы все могли видеть
небольшой венок, вышитый латинскими литерами, и я
перевел вышитое: «Лаура, Мерседес, Нина, Пепита, Кон-
хита, Паула, Винсента, Кармен, Инеса, Долорес, Анна и
Клара».
— Вот что они просили передать вам,— громко про-
должал я, беря поданный мне испанским профессором
лист бумаги: «Далекие сестры! Мы, двенадцать девушек-
испанок, обнимаем вас издалека и крепко прижимаем
к своему сердцу! Нами вышито покрывало, которое
пусть будет повешено вами на своей холодной стене. Вы
на него смотрите, вспоминая нашу страну. Пусть будут
у вас заботливые женихи, верные мужья и дорогие
друзья, среди которых—все мы! Еще мы желаем вам
счастья, счастья и счастья! Вот все. Простате нас,
неученых, диких испанских девушек, растущих на бере-
гах Кубы!»
Я кончил переводить, и некоторое время стояла
полная тишина. Такая тишина бывает, когда внутри
нас ищет выхода не переводимая ни на какие языки
речь. Молча течет она...
«Далекие сестры...» Была в этих словах грациозная
чистота смуглых девичьих пальцев, прокалывающих
иглой шелк ради неизвестных им северянок, чтобы в
снежной стране усталые глаза улыбнулись фантастиче-
ской и пылкой вышивке. Двенадцать пар черных глаз
склонились издалека над Розовым Залом. Юг, смеясь,
кивнул Северу. Он дотянулся своей жаркой рукой до
отмороженных пальцев. Эта рука, пахнущая розой и
ванильным стручком,— легкая рука нервного, как коза,
создания, носящего двенадцать имен, внесла в повесть
164
<> картофеле и холодных квартирах наивный рисунок,
подобный тому, что делает на полях своих книг Сетон
Гпмпсон: арабеск из лепестков и лучей.
IX
На острие этого впечатления послышался у дверей
ним,— настойчивые слова неизвестного человека, же-
щншего выбраться к середине зала.
— Позвольте пройти!— говорил человек этот сумрач-
но и многозначительно.
Я еще не видел его. Он восклицал громко, повышая
спой режущий ухо голос, если его задерживали:
Я говорю вам,— пропустите! Гражданин! Вы раз-
не нс слышите? Гражданка, позвольте пройти! Второй
pin говорю вам, а вы делаете вид, что к вам не
о| носится. Позвольте пройти! Позво...— но уже зрители
расступились поспешно, как привыкли они расступать-
। перед всяким сердитым увальнем, имеющим высокое
о себе мнение.
Тогда в двух шагах от меня просунулся локоть,
отталкивающий последнего, заслоняющего дорогу, про-
фессора, и на самый край драгоценного покрывала
ступил человек неопределенного возраста, с толстыми
губами и вздернутой щеткой рыжих усов. Был он мал
ростом и как бы надут — очень прямо держал он
короткий свой стан; одет был в полушубок, валенки и
котелок. Он стал, выпятив грудь, откинув голову, рас-
хитив руки и ноги. Очки его отважно блестели; под
кпстем торчал портфель.
Казалось, в лице этого человека вошло то невырази-
е бабье начало, какому, обыкновенно, сопутствует
hi к рика. Его нос напоминал трефовый туз, выражен-
ный тремя измерениями, дутые щеки стягивались к
ноздрям, взгляд блестел таинственно и высокомерно.
Так вот,— сказал он тем же тоном, каким горя-
III лея, протискиваясь,— вы должны знать, кто я. Я—
(нтистик Ершов! Я все слышал и видел! Это какое-то
•падение! Чушь, чепуха, возмутительное явление! Этого
1 •I.ITI, не может! Я не... верю, не верю ничему! Ничего
ного нет, и ничего не была Это фантомы, фантомы!—
166
прокричал он.—Ми одержимы галлюцинацией или уго-
рели от жаркой железной печки! Нет этих испанцев!
Нет покрывала! Нет плащей и горностаев! Нет ничего,
никаких фиглей-миглей! Вижу, но отрицаю! Слышу, но
отвергаю! Опомнитесь! Ущипните себя, граждане! Я сам
ущипнусь! Все равно, можете меня выгнать, проклинать,
бить, задарить или повесить,—я говорю: ничего нет! Не
реально! Не достоверно! Дым!
Члены комиссии повскакали и выбежали из-за сто-
ла. Испанцы переглянулись. Бам-Гран тоже встал. За-
кинув голову, высоко подняв брови и подбоченясь, он
грозно улыбнулся, и улыбка эта была замысловата, как
ребус. Статистик Ершов дышал тяжело, словно в беспа-
мятстве, и вызывающе прямо глядел всем в глаза.
— В чем дело? Что с ним? Кто это?!—послышались
восклицания.
Бегун, секретарь КУБУ, положил руку на плечо
Ершова.
— Вы с ума сошли!—сказал он.—Опомнитесь и
объясните, что значит ваш крик?!
— Он значит, что я более не могу!—закричал ему
в лицо статистик, покрываясь красными пятнами.—
Я в истерике, я вопию и скандалю, потому что дошел!
Вскипел! Покрывало! На кой мне черт покрывало, да и
существует ли оно в действительности?! Я говорю: это
психоз, видение, черт побери, а не испанцы! Я, я—
испанец, в таком случае!
Я переводил, как мог, быстро и точно, став ближе к
Бам-Грану.
— Да, этот человек—не дитя,— насмешливо сказал
Бам-Гран. Он заговорил медленно, чтобы я поспевал
переводить, с несколько злой улыбкой, обнажившей его
белые зубы.—Я спрашиваю кабалерро Ершова, что име-
ет он против меня?
— Что я имею?—вскричал Ершов.—А вот что: я
прихожу домой в шесть часов вечера. Я ломаю шкап,
чтобы немного согреть свою конуру. Я пеку в буржуйке
картошку, мою посуду и стираю белье! Прислуги у меня
нет. Жена умерла. Дети заиндевели от грязи. Они ревут.
Масла мало, мяса нет,— вой! А вы мне говорите, что я
должен получить раковину из океана и глазеть на
испанские вышивки! Я в океан ваш плюю! Я из розы
166
пнпироску сверну! Я вашим шелком законопачу окон-
iii.iv рамы! Я гитару продам, сапоги куплю! Я вас,
и* морские птицы, на вертел насажу и, не ощипав,
испеку! Я._ эх! Вас нет, так как я не позволю! Скройся,
•ндсние, и, аминь, рассыпься!
Он разошелся, загремел, стал топать ногами. Еще с
минуту длилось оцепенение, и затем, вздохнув, Бам-
Гран выпрямился, тихо качая головой.
— Безумный!— сказал он.— Безумный! Так будет те-
то, чем взорвано твое сердце: дрова и картофель,
масло и мясо, белье и жена, но более — ничего! Дело
сделано. Оскорбление нанесено, и мы уходим, уходим,
кпбалерро Ершов, в страну, где вы не будете никогда!
II и же, сеньор Каур, в любой день, как пожелаете,
мнитесь ко мне, и я заплачу вам за ваш труд перевод-
чика всем, что вы пожелаете! Спросите цыган, и вам
цждый из них скажет, как найти Бам-Грана, которо-
му нет причин больше скрывать себя Прощай, ученый
мир, и да здравствует голубое море!
Так сказав, причем едва ли успел я произнести
десять слов перевода,— он нагнулся и взял гитару; его
• путники сделали то же самое. Тихо и высокомерно
меясь, они отошли к стене, став рядом, отставив ногу
и подняв лица. Их руки коснулись струн... Похолодев,
услышал я быстрые, глухие аккорды, резкий удар так
>>рошо знакомой мелодии: зазвенело «Фанданго». Гря-
нули, как поцелуй в сердце, крепкие струны, и в этот
и «бегающий темп вошло сухое щелканье кастаньет.
Вдруг электричество погасло. Сильный толчок в плечо
«ставил меня потерять равновесие. Я упал, вскрикнув
in резкой боли в виске, и среди 1ула, криков, беснова-
ния тьмы, сверкающей громом гитар, лишился сознания
X
Я очнулся тяжело, как прикованный. Я лежал на
пипе. С потолка светила под зеленым абажуром элек-
|||цческая лампа.
В голове, около правого виска, стояло неприятное
цгмение. Когда я повернул голову, онемение перешло в
упую боль.
167
Я стал осматриваться. Узкая, вся белая комната
с покрытым белой клеенкой полом была, по-видимому,
амбулаторией. Стоял здесь узкий стеклянный шкап
с инструментами и лекарствами, два табурета и белый
пустой стол.
Я не был раздет, заключив поэтому, что ничего
опасного не произошло. Моя фуражка лежала на табу-
рете. В комнате никого не было. Ощупав голову, я
нашел, что она забинтована, следовательно, я рассек
кожу об угол стола или о другой твердый предмет.
Я снял повязку. За ухом горел сильный, постреливаю-
щий ушиб.
На круглых стенных часах стрелки указывали пол-
часа пятого. Итак, я провел в этой комнате минут
десять, пятнадцать.
Меня положили, перевязали, затем оставили одного.
Вероятно, это была случайность, и я не сетовал на нее,
так как мог немедленно удалиться. Я торопился. При-
помнив все, я испытал томительное острое беспокойство
и неудержимый порыв к движению. Но я был еще слаб,
в чем убедился, привстав и застегивая пальто. Однако
медицина и помощь неразделимы. Ключи висели в
скважине стеклянного шкапа, и, быстро разыскав
спирт, я налил полную большую мензурку, выпив ее с
облегчением и великим удовольствием, так как в те
времена водка была редкостью.
Я скрыл следы самоуправства, затем вышел по узко-
му коридору, достиг пустого буфета и спустился по
лестнице. Проходя мимо двери Розовой Залы, я потянул
ее, но дверь была заперта.
Я постоял, прислушался. Служащие уже покинули
учреждение. Ни одна душа не попалась мне, пока я шел
к выходной двери; лишь в вестибюле сторож подметал
сор. Я поостерегся спросить его об испанцах, так как не
знал в точности, чем закончилось дело, но сторож сам
дал повод для разговора.
— Которые выходят в дверь,— сказал он,— это пра-
вильно. Не как духи или нечистая сила!
— В дверь или в окно,—ответил я,—какая разница?!
— В окно...—сказал сторож, задумавшись.—В окно,
скажу вам, особь статья, если оно открыто. А испанцы
после скандала вышли поперек стены. Так, говорят,
1S8
прямо на Неву, и в том месте, слышь, где опустились,
Аудто лед лопнул. Побежали смотреть.
Как же это понять?—сказал я, надеясь что-ни-
' > hi. разузнать дальше.
Там разберут!—Сторож поплевал на ладони и
« тал мести.—Чудасия!
Покинув его одолевать непонятное, я вышел во двор.
< юрож у ворот, в огромной шубе, не торопясь, поднялся
»» скамейки с ключами в руке и, всматриваясь в меня,
||<>и1сл открывать калитку.
Чего смотришь?—крикнул я, видя, что он назой-
III но следит за мной.
Такая моя должность,—заявил он,—смотрю, как
<i 1>|пс.< зано не выпускать подозрительных. Слышали
ш’дь?!
— Да,— сказал я, и калитка с треском захлопну-
ЧЙС1>.
>1 остановился, соображая, как и где разыскать
цыган. Я хотел видеть Бам-Грана. Это было страстное
и безысходное чувство, понятие о котором могут полу-
пи । игроки, тщетно разыскивающие шляпу, спрятан-
ную женой.
О моя голова! Ей была задана работа в неподходя-
щих условиях улицы, мороза и пустоты, пересекаемой
<нилми автомобилей. Озадаченный, я должен был бы
I'cic-n. у камина в глубокое и покойное кресло, способст-
вующее течению мыслей. Я должен был отдаться тихим
иннам наития и, прихлебывая столетнее вино вишнево-
н» цвета, слушать медленный бой часов, рассматривая
злотые угли. Пока я шел, образовался осадок, в кото-
вом нельзя уже было откинуть возникающие вопросы.
1(п> был человек в бархатном плаще, с золотой цепью?
Почему он сказал мне стихотворение, вложив в тон
..его шепота особый смысл? Наконец, «Фанданго»,
ini (игранное ученой депутацией в разгаре скандала,
•о||«'|;1пная тьма и исчезновение, и я, кем-то перенесен-
••пП на койку амбулатории,—какое объяснение могло
у юлить жажду рассудка, в то время как сверхрассу-
ui’iiioe беспечно поглощало обильную алмазную влагу,
«• давая себе труда внушить мыслительному аппарату
• «и я бы слабое представление об удовольствии, которое
И " испытывает беззаконно и абсолютно,—удовольствие
169
той самой бессвязности и необъяснимости, какие со-
ставляют горшую муку каждого Ершова, и, как в
каждом сидит Ершов, хотя бы и цыкнутый, я был в
этом смысле настроен весьма пытливо.
Я остановился, стараясь определить, где нахожусь
теперь, после полубеспамятного устремления вперед и
без мысли о направлении. По некоторым домам л
сообразил, что иду недалеко от вокзала. Я запустил
руку в карман, чтобы закурить, и коснулся неведомого
твердого предмета, вытащив который разглядел при
свете одного из немногих озаренных окон желтый ко
жаный мешочек, очень туго завязанный. Он весил но
менее как два фунта, и лишь горячечностью своей л
объясняю то обстоятельство, что не заметил ранее этой
оттягивающей карман тяжести. Нажав его, я прощупал
сквозь кожу ребра монет. «Теряясь в догадках...»—
говорили ранее при таких случаях. Не помню, терялся
ли я в догадках тогда. Я думаю, что мое настроение
было как нельзя более склонно ожидать необъяснимых
вещей, и я поспешил развязать мешочек, думая больше
о его содержимом, чем о причинах его появления.
Однако было опасно располагаться на улице, как у
себя дома. Я присмотрел в стороне развалины и напра
вился к их снежным проломам по холму из сугробов и
щебня. Внутри этого хаоса вело в разные стороны
множество грязных следов. Здесь валялись тряпки,
замерзшие нечистоты; просветы чередовались с простен
ками и рухнувшими балками. Свет луны сплетал ямы и
тени в один мрачный узор. Забравшись поглубже, я сел
на кирпичи и, развязав желтый мешок, вытряхнул на
ладонь часть монет, тотчас признав в них золотые
пиастры. Сосчитав и пересчитав, я определил все коли
чество в двести штук, ни больше, ни меньше, и, несколь
ко ослабев, задумался.
Монеты лежали у меня между колен, на поле паль
то, и я шевелил их, прислушиваясь к отчетливому
прозрачному стуку металла, который звенит только и
воображении или когда две монеты лежат на концах
пальцев и вы соприкасаете их краями. Итак, в моем
беспамятстве меня отыскала чья-то доброжелательная
рука, вложив в карман этот небольшой капитал. Еще я
не был в состоянии производить мысленные покупки
170
1 просто смотрел на деньги, пользуясь, может быть,
' । < с<1 вательно наставлением одного замечательного че-
noiicica, который учил меня искусству смотреть. По его
мнению, постичь душу предмета можно лишь, когда
и и ляд лишен нетерпения и усилия, когда он, спокойно
। динясь с вещью, постепенно проникается сложностью
и характером, скрытыми в кажущейся простоте общего.
Я так углубился в свое занятие,—смотреть и пере-
пирать золотые монеты,—что очень не скоро начал
чувствовать помеху, присутствие посторонней силы, тон-
। oil и точной, как если бы с одной стороны происходило
легчайшее давление ветра. Я поднял голову, соображая,
пи бы это могло быть и не следит ли за моей спиной
бродяга или бандит, невольно передавая мне свое алч-
ное напряжение? Слева направо я медленным взглядом
инк । развалины и не открыл ничего подозрительного,
но хотя было тихо, а хрупко застоявшаяся тишина
in ria бы резко нарушена малейшим скрипом снега или
шорохом щебня,—я не осмеливался обернуться так
долго, что наконец возмутился против себя. Я обернулся
•//руг. Стук крови отдался в сердце и голове. Я вскочил,
рпссыпав монеты, но уже был готов защищать их и
। «катил камень...
Шагах в десяти, среди смешанной и неверной тени,
|оял длинный, худой человек, без шапки, с худым
у лмбающимся лицом. Он нагнул голову и, опустив руки,
молча рассматривал меня. Его зубы блестели. Взгляд
h i направлен поверх моей головы с таким видом,
। огда придумывают, что сказать в затруднительном
положении. Из-за его затылка шла вверх черная пря-
мил черта, конец ее был скрыт от меня верхним краем
амбразуры, через которую я смотрел. Обратный толчок
кропи, вновь хлынувшей к сердцу, возобновил дыхание,
и л, шагнув ближе, рассмотрел труп. Было трудно
решить, что это—самоубийство или убийство. Умерший
пил одет в черную сатиновую рубашку, довольно хоро-
шее пальто, новые штиблеты, неподалеку валялась ко-
паная фуражка. Ему было лет тридцать. Ноги не
достигли земли на фут, а веревка была обвязана вокруг
ш полочной балки. То, что он не был раздет, а также
|'1.ая обстоятельность в прикреплении веревки к балке
и особенно — мелкие бесхарактерные черты лица, об-
171
веденного по провалам щек русой бородкой, склоняло
определить самоубийство.
Прежде всего я подобрал деньги, утрамбовал их в
мешочек и спрятал во внутренний карман пиджака;
затем задал несколько вопросов пустоте и молчанию,
окружавшим меня в глухом углу города. Кто был этот
безрадостный и беспечальный свидетель моего счета с
необъяснимым? Укололся ли он о шип, пытаясь сорвать
розу? Или это — отчаявшийся дезертир? Кто знает, что
иногда приводит человека в развалины с веревкой в
кармане?! Быть может, передо мной висел неудачный
администратор, отступник, разочарованный, торговец,
потерявший четыре вагона сахара, или изобретатель
«перпетуум-мобиле», случайно взглянувший в зеркало
на свое лицо, когда проверял механизм?! Или хищник,
которого родственники усердно трясли за бороду, при-
говаривая: «Вот тебе, коршун, награда за жизнь воров-
скую твою!»—а он не снес и уничтожил себя?
И это и все другое могло быть, но мне было ужо
нестерпимо сидеть здесь, и я, миновав всего лишь один
квартал, увидел как раз то, что разыскивал,—уединен-
ную чайную.
На подвальном этаже старого и мрачного дома
желтела вывеска, часть тротуара была освещена снизу
заплывшими сыростью окнами. Я спустился по крутым
и узким ступеням, войдя в относительное тепло про-
сторного помещения. Посреди комнаты жарко трещала
кирпичная печь с железной трубой, уходящей под
потолком в полутемные недра, а свет шел от потускнев-
ших электрических ламп; они горели в сыром воздухе
тускло и красновато. У печки дремала, зевая и почесы-
вая под мышкой, простоволосая женщина в валенках, а
буфетчик, сидя за стойкой, читал затрепанную книгу.
На кухне бросали дрова. Почти никого не было, лишь
во втором помещении, где столы были без скатертей,
сидело в углу человек пять плохо одетых людей дорож-
ного вида; у ног их и под столом лежали мешки. Эти
люди ели и разговаривали, держа лица в пару блюде-
чек с горячим цикорием.
Буфетчик был молодой парень нового типа, с солдат-
ским худощавым лицом и толковым взглядом. Он по
смотрел на меня, лизнул палец, переворачивая страни-
172
чу, и другой вырвал из зеленой книжки чайный талон
н загремел в жестяном ящике с конфетами, сразу
выкинув мне талон и конфету.
— Садитесь, подадут,—сказал он, вновь увлекаясь
iKiiiteM.
Тем временем женщина, вздохнув и собрав за ухо
полосы, пошла в кухню за кипятком.
— Что вы читаете?—спросил я буфетчика, так как
. индол на странице слова: «принцессу мою светлоокую...»
— Хе-хе!—сказал он.—Так себе, театральная пьеса.
Принцесса Греза». Сочинение Ростанова. Хотите по-
• мотреть?
— Нет, не хочу. Я читал. Вы довольны?
— Да,— сказал он нерешительно, как будто конфу-
нк1. своего впечатления,— так, фантазия... О любви.
Силитесь,— прибавил он,— сейчас подадут.
Но я не отходил от стойки, заговорив теперь о другом.
— Ходят ли к вам цыгане?—спросил я.
— Цыгане?—переспросил буфетчик. Ему был, види-
мо, странен резкий переход к обычному от необычной
для него книги.— Ходят.— Он механически обратил
П1ГЛЯД на мою руку, и я угадал следующие его слова:
— Это погадать, что ли? Или зачем?
— Хочу сделать рисунок для журнала.
— Понимаю, иллюстрацию. Так вы, гражданин,—
«удожник? Очень приятно!
Ио я все же мешал ему, и он, улыбнувшись, как мог
широко, прибавил:
— Ходят их тут две шайки, одна почему-то еще не
была этот день, должно быть, скоро придет... Вам
подано!—и он указал пальцем на стол за печкой, где
кенщина расставляла посуду.
Один золотой был зажат у меня в руке, и я освобо-
дил его скрытую мощь.
— Гражданин,— сказал я таинственно, как требова-
•ш обстоятельства,—я хочу несколько оживиться, по-
< <:ть и выпить. Возьмите этот кружок, из которого не
• делаешь даже пуговицы, так как в нем нет отверстий,
и возместите мой ничтожный убыток бутылкой настоя-
iitei спирта. К нему что-либо мясное или же рыбное.
Приличное количество хлеба, соленых огурцов, ветчины
ii’iii холодного мяса с уксусом и горчицей.
173
Буфетчик оставил книгу, встал, потянулся и разо-
брал меня на составные части острым, как пила, взгля-
дом.
— Хм...— сказал он.—Чего захотели!.. А что, это
какая монета?
— Эта монета испанская, золотой пиастр,—объяс-
нил я.—Ее привез мой дед (здесь я солгал ровно
наполовину, так как дед мой, по матери, жил и умер в
Толедо), но вы знаете, теперь не такое время, чтобы
дорожить этими безделушками.
— Вот это правильно,— согласился буфетчик,—
Обождите, я схожу в одно место.
Он ушел и вернулся через две-три минуты с прояс-
невшим лицом.
— Пожалуйте сюда,— объявил буфетчик, заводя ме-
ня за перегородку, отделяющую буфет от первого поме-
щения,— вот сидите здесь, сейчас все будет.
Пока я рассматривал клетушку, в которую он меня
привел—узкую комнату с желто-розовыми обоями, та-
буретками и столом со скатертью в жирных пятнах,—
буфетчик явился, прикрыв ногой дверь, с подносом из
лакированного железа, украшенным посередине букс
том фантастических цветов. На подносе стоял большой
трактирный чайник, синий с золотыми разводами, и
такие же чашка с блюдцем. Особо появилась тарелка с
хлебом, огурцами, солью и большим куском мяса, обло
женным картофелем. Как я догадался, в чайнике был
спирт. Я налил и выпил.
— Сдачи не будет,— сказал буфетчик,— и, пожа-
луйста, чтоб тихо и благородно.
— Тихо, благородно,— подтвердил я, наливая вто-
рую порцию.
В это время, проскрипев, хлопнула наружная дверь,
и низкий, гортанный голос странно прозвучал среди
подвальной тишины русской чайной. Стукнули каблу
ки, отряхивая снег; несколько человек заговорили сразу
громко, быстро и непонятно.
— Явилось, фараоново племя,—сказал буфетчик,—
хотите, посмотрите, какие они, может, и не годятся!
Я вышел. Посреди залы, оглядываясь, куда присесть
или с чего начать, стояла та компания цыган из пяти
человек, которых я видел утром. Заметив, что я при
174
стильно рассматриваю их, молодая цыганка быстро
пошла ко мне, смотря беззастенчиво и прямо, как
* шика, почуявшая рыбный запах.
- Дай погадаю,—сказала она низким, твердым го-
лосом,— счастье тебе будет, что хочешь, скажу, мысли
шлешь, хорошо жить будешь!
Насколько раньше я быстро прекращал этот баналь-
ный речитатив, выставив левой рукой так называемую
•джсттатуру»—условный знак, изображающий рога
улитки двумя пальцами, указательным и мизинцем,—
ил, только же теперь, поспешно и охотно, ответил:
— Гадать? Ты хочешь гадать?—сказал я.— Но
< колько тебе нужно заплатить за это?
В то время, как цыгане-мужчины, сверкая черней-
шими глазами, уселись вокруг стола в ожидании чая, к
ним подошел буфетчик и старуха-цыганка.
— Заплатить,—сказала старуха,—заплатить, гражда-
нин, можешь, сколько твое серже захочет. Мало дашь—
иорошо, много дашь—спасибо скажу!
— Что ж, погадай,— сказал я,— впрочем, я вперед
сам погадаю тебе. Иди сюда!
Я взял молодую цыганку за—о боги!—маленькую,
ш» такую грязную руку, что с нее можно было снять
копию, приложив к чистой бумаге, и потащил в свою
конуру. Она шла охотно, смеясь и говоря что-то по-цы-
। писки старухе, видимо, чувствующей поживу. Войдя,
«пн быстро огляделись, и я усадил их
— Дай корочку хлеба,— тотчас заговорила моя
смуглая пифия и, не дожидаясь ответа, ловко схватила
кусок хлеба, оторвав тут же половину огурца; затем
принялась есть с характерным и естественным бесстыд-
< том дикой степной натуры. Она жевала, а старуха
рпнномерно твердила:
— Положи на ручку, тебе счастье будет!—и, вита-
нии колоду черных от грязи карт, обслюнила большой
НАЛСЦ.
Буфетчик заглянул в дверь, но, увидев карты, мах-
нул рукой и исчез.
— Цыганки!—сказал я.—Гадать вы будете иосле
меня. Первый гадаю я.
>1 взял руку молодой цыганки и стал притворно
матриваться в линии смуглой ладони.
176
— Вот что скажу тебе: ты увидела меня, но не
знаешь, что тебе придется сделать в самое ближайшее
время.
— Ну, скажи, будешь цыган!—захохотала она.
Я продолжал:
— Ты скажешь мне...—и тихо прибавил,— как най-
ти человека, которого зовут Бам-Гран.
Я не ожидал, что это имя подействует с такой силой.
Вдруг изменились лица цыганок. Старуха, сдернув пла-
ток, накрыла лицо, по которому судорогой рванулся
страх, и, согнувшись, хотела, казалось, провалиться
сквозь землю. Молодая цыганка сильно выдернула из
моей руки свою и приложила ее к щеке, смотря прямо
и дико. Лицо ее побелело. Она вскрикнула, вскочив,
оттолкнула стул, затем, быстро шепнув старухе, по-
спешно увела ее, оглядываясь, как будто я мог погнать-
ся. Видя, что я улыбаюсь, она опомнилась и, уже на
пороге, кивнув мне, тяжело и порывисто дыша, сказала
изменившимся голосом:
— Молчи! Все скажу, ожидай здесь; тебя не знаем,
толковать будем!
Не знаю, струсил ли я, когда таким внезапным и
резким образом подтвердилась сила странного имени,
но мысли мои «захолонуло», как будто в ночи над
ухом, чутким к молчанию, прозвучала труба. Нервно
пожимаясь, выпил я еще чашку специи, основательно
закусив мясом, но рассеянно, не чувствуя голода
сквозь туман чувств, кипящих беззвучно. Тревожась
от неизвестности, я повернул голову к перегородке,
слушая загадочный тембр цыганского разговора. Они
совещались долго, споря, иногда крича или понижая
голос до едва слышного шепота. Это продолжалось
немалое время, и я успел несколько поостыть, как
вошли трое, обе цыганки и старик-цыган, кинувший
мне еще через порог двусмысленный, резкий взгляд.
Уже никто не садился. Говорили все стоя, с волнени-
ем, вогнавшим их в пот; его капли блестели на лбу
старика и висках цыганок и, вздохнув, вытерли они
его концом бахромчатого платка. Лишь старик, не
обращая на них внимания, рассматривал меня в упор,
молча, словно хотел изучить сразу, наспех, что ска-
жет мое лицо.
176
Зачем такое слово имеешь?—произнес он.— Что
•пнешь? Расскажи, брат, не бойся, свои люди. Расска-
• ешь, мы сами скажем; не расскажешь, верить не
мо кем!
Допуская, что это входит почему-либо в план обра-
щения со мной, я, как мог толково и просто, рассказал
об истории с испанским профессором, упустив многое,
ш> назвав место и перечислив аксессуары. При каждом
। (ранном упоминании цыгане взглядывали друг на
круга, говоря несколько слов и кивая, причем, увлек-
шись, на меня тогда не обращали внимания, но, кончив
। окорить между собой, все разом вцепились в мое лицо
(реножными взглядами.
— Все верно говоришь,— сказала мне старуха,—
•«чинную правду сказал. Слушай меня, что я тебе
кнюрю. Мы, цыгане, его знаем, только идти не можем.
Сам ступай, а как — скоро скажу. По картам тебе будет
н что надо делать,—увидишь. Говорить по-русски плохо
умею; не все сказать можно; дочка моя тебе объяснять
будет!
Она вытащила карты и, потасовав их, пристально
•аглянула мне в глаза; затем положила четыре ряда
карт, один на другой, снова смешала и дала мне снять
’(••вой рукой. После этого вытащила она семь карт,
расположив их неправильно, и повела пальцем, толкуя
по-цыгански молодой женщине.
Та, кашлянув, с чрезвычайно серьезным лицом на-
। иулась к столу, слушая, что твердит ей старуха.
— Вот,—сказала она, подняв палец и, видимо, за-
(рудняясь в выборе выражений,— одно место, где был
гегодня, туда снова иди, оттуда к нему пойдешь. Какое
место, не знаю, только там твое сердце тронуто. Сердце
разгорелось твое,— повторила она,—что там увидел,
|<1бс знать. Деньги обещал, снова прийти хотел. Как
придешь, один будь, никого не пускай. Верно говорю?
Сам знаешь, что верно. Теперь думай, что от меня
(ышал, чего видел.
Естественно, я мог только признать в этих указани-
ях Брока с его картиной солнечной комнаты и, согла-
шаясь, кивнул.
— Это правда,—сказал я,—сегодня случилось то,
•го ты рассказываешь. Теперь говори дальше.
177
— Туда придешь...—она выслушала старуху и стала
размышлять, вытерев нос рукой.— Не просто можно
прийти. Кого увидишь, ни с кем не говори, пока дело
сделаешь. Что увидишь, ничего не пугайся, что услы-
шишь, молчи, будто и нет тебя. Войдешь,— огонь поту-
ши, и какое тебе средство дадим, разверни и в сторону
положи, а двери запри, чтобы никто не вошел. Что
сделается, что будет, сам поймешь и дорогу найдешь
Теперь денег дай, на карты положи, дай бедной цыган-
ке, не жалей, брат, тебе счастье будет.
Старуха тоже начала попрошайничать.
— Сколько же тебе дать?—сказал я, не от колеба-
ния, а чтобы испытать эту силу привычки, не изменяю-
щую им ни в каких случаях.
— Мало дашь — хорошо, много дашь — спасибо
скажу! — повторили цыганки с напряжением и на-
стойчивостью.
Запустив руку в карман, я взял в горсть восемь или
десять пиастров, сколько захватил сразу.
— Ну, держи,— сказал я красавице.
Взглянув подобострастно и жадно, схватила она
монеты. Одна упала, и ее проворно поймал старик;
старуха рванулась с места, суя мне согбенную горсть.
— Положи, положи на ручку, не жалей бедной
цыганке!—завопила она, пересыпая русские слова вос-
клицаниями на цыганском языке. Все трое дрожали, то
рассматривая монеты, то снова протягивая ко мне руки.
— Больше не дам,—сказал я, однако прибавил к
даянию своему еще пять штук.—Замолчите или я ска-
жу Бам-Грану!
Казалось, это слово имеет универсальное действие.
Азарт смолк; лишь старуха вздохнула тяжко, как
будто у нее умер ребенок. Поспешно спрятав монеты в
тайниках своих шалей, молодая цыганка протянула
старику руку ладонью вверх, чего-то требуя. Он начал
спорить, но старуха прикрикнула, и, медленно расстег-
нув жилет, старик вытащил небольшой острый конус ив
белого металла, по которому, когда он блеснул при
свете, мелькнула внутренняя зеленая черта. Тотчас
цыган завернул конус в синий платок и подал мне.
— Не раскрывай на воздухе,—сказал цыган,—рас-
крой, как придешь, положи на стол, будешь уходить,
ITS
гипп.ч заверни, а с собой не бери. Все равно у меня
будет, место себе найдет. Ну, будь здоров, брат, чего не
in к сказали,— не сердись.
Он отступил к двери, делая цыганкам знак выйти.
— Скажи мне еще, кто такой Бам-Гран?—спросил
н, ко он только махнул рукой.
— У него спроси,— сказала старуха,—больше мы
ничего не скажем.
Цыгане вышли, говоря друг с другом тихо, взволно-
IHII11IO и опасливо. Их поразил я Я видел, что их
к iv мление огромно, ошеломленность и поспешность уго-
дить смешаны со страхом, что в их жизни произошло
наитие. Я сам волновался так сильно, что спирт не
действовал. Я вышел и столкнулся с буфетчиком, кото-
рый неоднократно заглядывал уже в дверь, однако не
мешал нам, и я был ему за это крайне признателен.
Цыганки обыкновенно уводят выгодного клиента за
диерь или в другой укромный уголок, где заставляют
ого смотреть в воду, а также повторять какое-нибудь
нехитрое заклинание, поэтому буфетчик мог думать,
что, отложив рисование, поддался я соблазну узнать
будущее.
— Убежали, фараоново племя!—сказал он, смотря
и» меня с мрачным интересом.— Чай им подали, они не
шли пить, погорланили и ушли. Испугались они вас
или как?
Я поддержал эту догадку, сообщив, что цыгане очень
у спорны и их трудно уговорить позволить нарисовать
незнакомому человеку. На том мы расстались, и я
|>|.пиел на улицу, выдвинутую из тьмы строем теней.
Нуны не было видно, но светлый туман одевал небо,
сообщая перспективе сонную белизну, переходящую в
мрак.
Я отошел подальше, остановился и вытащил из
i n утреннего кармана пальто синий платок. В нем про-
щупывался конус. Я должен был узнать, почему цыгане
м прощают обнажать эту вещь прежде, чем приду на
место, то есть к Броку, так как указание не поддава-
1ось никакому другому толкованию. Говоря «должен*, я
подразумеваю долю скептицизма, которая еще осталась
ио мне вопреки странностям этого дня. К тому же
|щц|тельная неожиданность, являющаяся, опрокинув
179
сомнение, всегда слаще голой уверенности. Это я знал
твердо. Но я не знал, что произойдет, иначе потерпел
бы еще не один час.
Остановясь на углу, я развернул платок и увидел,
что сверкание зеленой черты в конусе имеет странную
форму приближающегося издалека света—точно так,
как если бы конус был отверстием, в которое я наблю-
даю приближение фонаря. Черта скрывалась, оставляя
светлое пятно, или выступала на самой поверхности,
разгораясь так ярко, что я видел собственные пальцы,
как при свете зеленого угля. Конус был довольно
тяжел, высотой дюйма четыре и с основанием в разрез
яблока, совершенно гладкий и правильный. Его цвет
старого серебра с оливковой тенью был замечателен
тем, что при усилении зеленоватого света казался
темно-лиловым.
Увлеченный и очарованный, я смотрел на конус,
замечая, что вокруг зеленоватого сияния образуется
смутный рисунок, движение частей и теней, подобных
черному бумажному пеплу, колеблемому в печи при
свете углей. Внутри конуса наметилась глубина, мрак,
в котором отчетливо двигался ручной фонарь с зеленым
огнем. Казалось, он выходит из третьего измерения,
приближаясь к поверхности. Его движения были при
хотливы и магнетичны; он как бы разыскивал скрытый
выход, светя сам себе вверху и внизу. Наконец фонарь
стал решительно увеличиваться, устремляясь вперед, и,
как это бывает на кинематографическом экране, его
контур, выросши, пропал за пределами конуса; резко,
прямо мне в глаза сверкнул дивный зеленый луч
Фонарь исчез. Весь конус озарился сильнейшим бле
ском, и не прошло секунды, как ужасное, зеленое
зарево, хлынув из моих пальцев, разлилось над крыша
ми города, превратив ночь в ослепительный блеск стен,
снега и воздуха — возник зеленоватый день, в свете
которого не было ни одной тени.
Этот безмолвный удар длился одно мгновение, ран
ное судорожному сжатию пальцев, которыми я скрыл
поверхность изумительного предмета. И, однако, это
мгновение было чревато событиями.
Еще дрожал в моих пораженных глазах всеразрывл
ющий блеск, полный слепых пятен, но, как гигантская
1N
cmia, рухнул наконец мрак, такой мрак, благодаря
мгновенному переходу от пределов сияния к густой
। |.мо, что я, потеряв равновесие, едва не упал. Я
пинался, но устоял. Весь трясясь, я завернул конус в
платок с чувством человека, только что швырнувшего
бомбу и успевшего повернуть за угол. Едва я совершил
ото немеющими руками, как в разных местах города
поднялся шум тревоги. Надо думать, что все, кто был в
• гот час на улицах, вскрикнули, так как со всех сторон
понеслось далекое «а-а-а», затем послышался отскаки-
вающий звук выстрелов. Лай собак, ранее редкий,
возвысился до остервенения, как будто все собаки,
соединясь, гнали одинокого и редкого зверя, соскучив-
П1сгося в тесных трущобах. Мимо меня пробежали испу-
ганные прохожие, оглашая улицу неистовыми и жалки-
ми воплями. Нервно вспотев, я кое-как шел вперед
Но тьме сверкнул красный огонь; грохот и звон выско-
чили из-за угла, и дорогу пересек пожарный обоз,
мчась, видимо, наудачу, куда придется. От факелов
потел с дымом и искрами волнующий блеск пожара,
• сражаясь в блестящих касках адским трепетом. Коло-
кольцы дуг били резкий набат, повозки гремели, лоша-
•III мчались, и все проскакало, исчезнув, как стреми-
п'льная атака.
Что произошло еще в этот вечер с перепуганным
населением,—я не узнал, так как подходил к дому, где
кил Брок. Я поднялся по лестнице с тяжким сердцеби-
< пнем, лишь крайним напряжением воли заставляя
слушаться ноги. Наконец я достиг площадки и отды-
шался. В полной темноте я нащупал дверь, постучал и
пошел, но ничего не сказал открывшему. Это был один
hi жильцов, знавший меня ранее, когда я жил в этой
• партире.
Вам Брока?—сказал он.—Его, кажется, нет. Он
бы л недавно и ждал вас.
Я молчал, боясь произнести хотя одно слово, так как
уже не знал, что за этим последует. Разумная мысль
пришла мне: приложив руку к щеке, я стал ворочать
инком и мычать.
Ах, эта зубная боль!—сказал жилец.—Я сам
•и ку с дурной пломбой и часто лезу на стенку. Может
оыгь, вы будете его ждать?
181
Я кивнул, разрешив, таким образом, затруднение,
которое, хотя было пустячным, могло пресечь все мои
дальнейшие действия. Брок никогда не запирал комна-
ту, потому что при множестве коммерческих дел инте-
ресовался оставляемыми на столе записками. Таким
образом, ничто не мешало мне, но если бы я застал
Брока дома, на этот случай был мной уже придуман
хороший выход: дать ему, ни слова не говоря, золотую
монету и показать знаками, что хорошо бы достать
вина.
Схватясь за щеку, я вошел в комнату, благодаря
впустившего меня кивком и кислой улыбкой, как над-
лежит человеку, помраченному болью, и тщательно при-
крыл дверь. Когда в коридоре затихли шаги, я повернул
ключ, чтобы мне никто не мешал. Осветив жилье Брока,
я убедился, что картина солнечной комнаты стоит на
полу, между двумя стульями, у простенка, за которым
лежала ночная улица. Эта подробность имеет безуслов-
ное значение.
Подступив к картине, я всмотрелся в нее, стараясь
понять.связь этого предмета с посещением мною Бам-
Грана. Как ни был силен толчок мыслям, произведен-
ный ужасным опытом на улице, даже втрое более
раскаленный мозг не привел бы сколько-нибудь снос-
ной догадки. Еще раз подивился я великой и легкой
живости прекрасной картины. Она была полна лет-
ним воздухом, распространяющим изящную полуден-
ную дремоту вещей, ее мелочи, недопустимые строгим
мастерством, особенно бросались теперь в глаза. Так,
на одном из подоконников лежала снятая женская
перчатка,— не на виду, как поместил бы такую вещь
искатель легких эффектов, но за деревом открытой
оконной рамы; сквозь стекло я видел ее, снятую,
маленькую, существующую особо, как существовал осо-
бо каждый предмет на этом диковинном полотне.
Более того, следя взглядом возле окна с перчаткой, я
приметил медный шарнир, каким укрепляются рамы
на своем месте, и шляпки винтов шарнира, причем
было заметно, что поперечное углубление шляпок за-
мазано высохшей белой краской. Отчетливость всего
изображения была не меньше, чем те цветные отраже-
ния зеркальных шаров, какие ставят в садах. Уже
182
начал я размышлять об этой отчетливости и подозре-
нии., не расстроено ли собственное мое зрение, но,
спохватись, извлек из платка конус и стал, оцепенев,
всматриваться в его поверхность.
Зеленая черта едва блистала теперь, как бы подсте-
регая момент снова ослепить меня изумрудным блеском,
с силой и красотой которого я не сравню даже молнию.
Черта разгорелась, и из тьмы конуса выбежал зеленый
фонарь. Тогда, положась на судьбу, я утвердил конус
посередине стола и сел в ожидании.
Прошло немного времени, как от конуса начал
исходить свет, возрастая с силой и быстротой направ-
ляемого в лицо рефлектора. Я находился как бы
внутри зеленого фонаря. Все, за исключением элект-
рической лампы, казалось зеленым. В окнах до отда-
леннейших крыш протянулись яркие зеленые коридо-
ры. Это было озарением такой силы, что, казалось,
развалится и сгорит дом. Странное дело! Вокруг элек-
трической лампы начала сгущаться желтая масса,
дымящаяся золотым паром; она, казалось, проникает
л стекло, крутясь там, как кипящее масло. Уже не
было видно проволочной раскаленной петли, вся лам-
почка была подобна пылающей золотой груше. Вдруг
она треснула звуком выстрела; осколки стекла разле-
телись вокруг, причем один из них попал в мои
полосы, и на пол пролились пламенные желтые сгуст-
ки, как будто сбросили со сковороды кипящие яичные
желтки. Они мгновенно потухли, и один зеленый свет,
едва дрогнув при этом, стал теперь вокруг меня как
потоп.
Излишне говорить, что мои мысли и чувства лишь
отдаленно напоминали обычное человеческое сознание.
Любое, самое причудливое сравнение даст понятие лишь
об усилиях моих сравнить, но ничего—по существу.
Кадо пережить самому такие минуты, чтобы иметь
право говорить о никогда не испытанном. Но, может
быть, вы оцените мое напряженное, все отмечающее
смятение, если я сообщу, что, задев случайно рукой о
стул, я не почувствовал прикосновения так, как если
бы был бестелесен. Следовательно, нервная система моя
была поражена до физического бесчувствия. Поэтому
пдесь предел памяти о том, что было испытано мной
183
душевно, с чем согласится всякий, участвовавший хотя
бы в штыковом бою: о себе не помнят, действуя тем не
менее точно так, как следует действовать в опасной
борьбе.
То, что произошло затем, я приведу в моей последо-
вательности, не ручаясь за достоверность.
— Откройте!—кричал голос из непонятного мира и
как бы по телефону, издалека.
Но это ломились в дверь. Я узнал голос Брока.
Последовал стук кулаком. Я не двигался. Рассмотрев
дверь, я не узнал этой части стены. Она поднялась
выше, имея вид арки с запертыми железными воротами,
сквозь верхний ажур которых я видел глубокий свод
Больше я не слышал ни стука, ни голоса. Теперь, куда
я ни оглядывался, везде наметились разительные пере-
мены. С потолка спускалась бронзовая массивная люс-
тра. Часть стены, выходящей на улицу, была как бы
уничтожена светом, и я видел в открывшемся простран-
стве перспективу высоких деревьев, за которыми сиял
морской залив. Направо от меня возник мраморный
балкон с цветами вокруг решетки; из-под него вышел
матадор с обнаженной шпагой и бросился сквозь пол,
вниз, за убегающим быком. Вокруг люстры сверкала
живопись. Это смешение несоединимых явлений образо-
вало подобие набросков, оставляемых ленью или задум-
чивостью на бумаге, где профили, пейзажи и арабески
смешаны в условном порядке минутного настроения. То,
что оставалось от комнаты, было едва видимо и с
изменившимся существом. Так, например, часть картин,
висевших на правой от входа стене, осыпалась изобра-
жениями фигур; из рам вывалились подобия кукол,
предметов, образовав глубокую пустоту. Я запустил
руку в картину Горшкова, имевшую внутри форму
чайного цыбика, и убедился, что ели картины вставле-
ны в деревянную основу с помощью столярного клея.
Я без труда отломил их, разрушив по пути избу с
огоньком в окне, оказавшимся просто красной бумагой,
Снег был обыкновенной ватой, посыпанной нафталином,
и на ней торчали две засохшие мухи, которых раньше
я принимал за классическую «пару ворон». В самой
глубине ящика валялась жестянка из-под ваксы и
горсть ореховой скорлупы.
184
Я повернулся, не зная, что предстоит сделать, так
Hint, согласно указаниям, мое положение было лишь
ом к и дательным.
Вокруг сверкал движущийся световой хаос. Под
1><>ллем стояли дикий камень и лесной пень, обросший
। рнпой. Все колебалось, являлось, меняло форму. По
каменистой тропе мимо меня пробежал осел, нагружен-
ный мехами с вином; его погонщик бежал сзади, заго-
релый босой детина с повязкой на голове из красной
бумажной материи. Против меня открылось внутрь
комнаты окно с железной решеткой, и женская рука
*ыплеснула с тарелки помои. В воздухе, под углом,
ц|ризонтально, вертикально, против меня и из-за моих
плеч проходили, исчезая в пропастях зеленого блеска,
urn шсстные люди южного типа; все это было отчетливо,
<о. прозрачно, как окрашенное стекло. Ни звука: движе-
ние и молчание. Среди этого зрелища едва заметной
к ргой лежал угол стола с блистающим конусом. Нахо-
дл, что потрудился доволь но, и опасаясь также за
полость рассудка, я бросил на конус свой карманный
платок. Но не наступил мрак, как я ожидал, лишь
пропал разом зеленый блеск и окружающее восстало
«шип» в прежнем виде. Картина солнечной комнаты,
приняв несравненно большие размеры, напоминала те-
нор). открытую дверь. Из нее шел ясный дневной свет, в
ю 1<|>емя как окна броковского жилища были по-ночно-
му черны.
Я говорю: «Свет шел из нее», потому что он, дейст-
•ик льно, шел с этой стороны, от открытых внутри
• иpi ины высоких окон. Там был день, и этот день
'побщал свое ясное озарение моей территории. Каза-
•н>г|>, это и есть путь. Я взял монету и бросил ее в
«лдиий план того, что продолжал называть картиной;
« » видел, как монета покатилась через весь пол к
шлуоткрытой в конце помещения стеклянной двери.
Мп< оставалось только поднять ее. Я перешагнул
риму с чувством сопротивления встречных вихрей,
। < шумно ошеломивших меня, когда я находился в
н-ннчсостях рамы; затем все стало, как по ту сторону
««») Я стоял на твердом полу и машинально взял с
• руглого лакированного стола несколько лепестков,
-шутив их шелковистую влажность. Здесь мной овладе-
1S5
ло изнеможение. Я сел на плюшевый стул, смотря в ту
сторону, откуда пришел. Там была обыкновенная глу-
хая стена, обтянутая обоями с лиловой полоской, и на
ней, в черной узкой раме, висела небольшая картина,
имевшая, бессознательно для меня, отношение к моим
чувствам, так как, совладав со слабостью, естествен
ной для всякого в моем положении, я поспешно встал
и рассмотрел, что было изображено на картине.
Я увидел изображение, сделанное превосходно: вид
плохой, плохо обставленной комнаты, погруженной
в едва прорезанные лучом топящейся печи сумерки; и
это была железная печь в той комнате, из которой
я перешел сюда.
Я принадлежу к числу людей, которых загадочное
не поражает, не вызывает дикого оживления и рас
строенных жестов, перемешанных с криками. Уже
было довольно загадочного в этот зимний день с
воткнутым в самое его горло льдистым ножом мороза,
но ничто не было так красноречиво загадочно, как
это явление скрытой без следа комнаты, отраженной
изображением. Я кончил тем, что завязал в памяти
узелок: спокойно я подошел к окну и твердой рукой
отвел раму, чтобы разглядеть город. Каково было мое
спокойствие, если теперь, только вспоминая о нем, л
волнуюсь неимоверно, нетрудно представить. Но тогд»
это было спокойствие — состояние, в каком я мог
двигаться и смотреть.
Как можно понять уже из прежних описаний моих,
помещение, залитое резким золотым светом, было широ
кой галереей с большими окнами по одной стороне,
обращенной к постройкам. Я дышал веселым воздухом
юга. Было тепло, как в полдень в июне. Молчание
прекратилось. Я слышал звуки, городской шум. Зп
уступами крыш, разбросанных ниже этого дома, до
судовых мачт и моря, блестящего чеканной синевой
волн, стучали колеса, пели петухи, нестройно голосили
прохожие.
Ниже галереи, выступая из-под нее, лежала террас»
окруженная садом, вершины которого зеленели наравне
с окнами. Я был в подлинно живом, но неизвестном
месте и в такое время года или под такой широтой, гд«
в январе палит зной.
186
(’тая голубей перелетела с крыши на крышу. Паль-
нула пушка, и медленный удар колокола возвестил
чнснадцать часов.
Тогда я все понял. Мое понимание не было ни
|нк'четом, ни доказательством, и мозг в нем не участ-
•и>нал. Оно явилось подобно горячему рукопожатию и
потрясло меня не меньше, чем прежнее изумление,
•го понимание охватывало такую сложную сущность,
что могло быть ясным только одно мгновение, как
чувство гармонии, предшествующее эпилептическому
припадку. В то время я мог бы рассказать о своем
состоянии лишь сбитые и косноязычные вещи. Но
сцмо по себе, внутри, понимание возникло без недоче-
loii, в резких и ярких линиях, характером невиданно-
го у юра.
Затем оно стало уходить вниз, кивая и улыбаясь,
кпк женщина, посылающая со скрывающих ее ступеней
Лестницы прощальный привет.
Я был снова в границе обычных чувств. Они верну-
>шс1. из огненной сферы опаленные, но собранные твер-
до и точно. Мое состояние мало отличалось теперь от
•1Н.1ЧН0Г0 состояния сдержанности при любом разитель-
ном эпизоде.
Я прошел в дверь и пересек сумерки помещения,
которое не успел рассмотреть. Ступени, покрытые ков-
ром, вели вниз. Я спустился в большую комнату с
низким потолком, очень светлую, заставленную краси-
мой мебелью, с диванами и цветами. Ее стены были
••Питы пестрым шелком. На полпути я был остановлен
к и лядом Бам-Грана, сидевшего на диване с тростью и
шляпой в руке; он дразнил куском печенья фокстерьера,
•какавшего с забавным лаем, в восторге и от неудач и
и ожидания.
Бам-Гран был в костюме цвета морской воды. Его
и н-ляд напоминал конец бича, мелькающий в воздухе.
— Я знал, что увижу вас,— сказал он,—и, хотя
• оОрался гулять, предоставляю себя в ваше полное
|ш< поряжение. Если хотите, я назову город. Это—
1у|>баган. Зурбаган в мае, в цвету апельсиновых деревь-
« хороший Зурбаган шутников, подобных мне!
Говоря так, он расстался с печеньем и, встав, пожал
чпю руку.
187
— Вы смелы, дон Каур,— воскликнул он,— и это мне
нравится, как все значительное. Что чувствуете вы,
одолев тысячи миль?
— Жажду,— сказал я.— Воздушное давление изме-
нилось, а волнение было велико!
— Я понимаю.
Он сжал мордочку фокса своими тонкими пальцами
и, заглядывая с улыбкой в его восторженные глаза,
приказал:
— Ступай, скажи Ремму, что у нас гость. Пусть даст
вина и льду.
Собака, тявкнув, унеслась прочь.
— Нет, нет,— сказал Бам-Гран, заметив мое не-
вольное движение,— это лишь отличная дрессировка.
Слово «Ремм» значит — бежать к Ремму, а Ремм знает
сам, что сделать, завидев Пли-Пли. Между тем доро-
жите временем, сеньор Каур,— вы можете пробыть
здесь только тридцать минут. Я не хотел бы, чтобы
вы жалели об этом. Во всяком случае, мы успеем
выпить по стакану вина. Ремм, как умилительна твоя
быстрота!
Вошел слуга. Он был в белой пижаме, с бритой
головой. Поставив на стол поднос с кувшином из цвет-
ного стекла, в котором было вино, графин с гранатовым
соком и лед в серебряной вазе, обложенный соломинка-
ми, он отступил и посмотрел на Бам-Грана взглядом
обожания.
— Лед весь вышел, сеньор!
— Возьми в Норвежском фиорде или у Сибирской
реки!
— Я взял Ремма с Тристан д’Акунья,— сказал Бам-
Гран, когда тот ушел,—я взял его из страшной тайны
зеркального стекла, куда он засмотрелся в особую для
себя минуту. Выпьем!
Он погрузил соломинку в смесь льда с вином и
задумчиво пососал ее, но я, измученный жаждой, про-
сто опрокинул бокал в рот.
— Итак,— сказал он,—«Фанданго»! Это прекрасная
музыка, и мы сейчас услышим ее в исполнении барсе-
лонского оркестра Ван-Герда.
Я взглянул с изумлением, так как действительно
думал в этот момент о гитарах, грянувших замечатель-
188
и i.i rt танец, когда скрывался Бам-Гран. И я мысленно
и it певал его.
Барселона не Зурбаган,— сказал я,— а потому не
iiinio, каким радио вы дадите этот оркестр!
— О простота!—заметил Бам-Гран, вставая с не-
сколько заносчивым видом.— Ван-Герд, сыграйте нам
-Фанданго» в переложении Вальтера.
1'устой бас вежливо и коротко ответил из пустоты:
— Очень хорошо! Сейчас.
Я услышал кашель, шум, шорох нот, стук инструмен-
iiiii. Бам-Гран, закусив губу, прислушивался. Писк
криничной струны оборвался при сухом стуке дири-
жерского жезла, и я посмотрел кругом, стараясь уга-
пцгь шутку, но, вспомнив все, откинулся и стал ждать.
Тогда, как если бы оркестр был действительно здесь,
। л пнуло наконец полной мерой единственное «Фандан-
III», о котором я мог сказать, что слышал его при
необычайном возбуждении чувств, и тем не менее оно
> |це подняло их до высоты, с которой едва заметна
|имля. Чрезвычайная чистота и пластичность этой му-
шки в соединении с совершенной оркестровкой заста-
*и л а онеметь ноги. Я сам звучал, как зазвеневшее от
грома стекло. С трудом понимал я, что говорит рядом
Пим-Гран, и бессмысленно посмотрел на него, кружась
* стремительных кругообразных наплывах блестящего
ритма. «Все уносит,— сказал тот, кто вел меня в этот
ши, подобно твердой руке, врезающей алмазом в стекло
прихотливую и чудесную линию,—уносит, разбрасывает
н разрывает,—говорил он,— гонит ветер и внушает
|*>бовь. Бьет по крепчайшим скрепам. Держит на горя-
н’П руке сердце и целует его. Не зовет, но сзывает
•«округ тебя вихри золотых дисков, вращая их среди
Л «умных цветов. Да здравствует ослепительное «Фан-
•и» iii'o»!»
Оркестр замедлил и отпустил глухую паузу послед-
него перехода. Она перевернулась в сотрясающем нервы
*|рыве последнего ликования. Музыка взяла обаятель-
ной верх, перенеслась там из вышины в вышину и
1»>|дтельно, гордо сошла вниз, сдерживая экспрессию.
•I <г। тупила тишина поезда, остановившегося у станции;
мипппа, резко обрывающая мелодию, напеваемую под
• tyu бегущих колес.
Я очнулся, как приведенный в негодность часовой
механизм, если ему качнуть маятник.
— Вы видите,—сказал Бам-Гран,—что у Ван-Герда
действительно лучший оркестр в мире, и он для нас
постарался. Теперь выйдем, так как время уходит, и
если вы пробудете здесь еще десять минут, то, может
быть, пожалеете о гостеприимстве Бам-Грана!
Он встал, я тоже поднялся с дымом в голове, все еще
полный быстрым, как полет, ритмом фантастической!
оркестра. Мы прошли в дверь с синим стеклом и
очутились на площадке каменной лестницы довольно
грязного вида.
— Теперь мне не следует оставаться здесь,— сказал
Бам-Гран, отходя в тень, где стал рисунком обвали»
шейся на стене известки, рисунком, имеющим, правда,
отдаленное сходство с его острой фигурой.—Прощайте!
Голос прозвучал не то со двора, не то из хлопнувшей
внизу двери, и я был снова один...
Лестница шла вниз узким семиэтажным пролетом.
В открытое окно площадки сиял летний голубой
воздух. Внизу лежал очень знакомый двор—двор дома
в котором я жил.
Я осмотрел три двери, выходящие на площадку
На одной из них, под №7, была медная доска с фамп
лией моей квартирной хозяйки: «Марья Степановна
Кузнецова».
Под этой доской висела моя визитная карточка,
которую я прикрепил кнопками. Карточка была на
своем месте, но сама она изменилась.
Я прочел: «Александр Каур» и «и», выведенное черни
лами «и». Оно было между верхней и нижней строкой
Нижняя строка, соединенная в смысле своем с верхней
строкой этим союзом, была тоже прописана чернилами
Она гласила: «и Елизавета Антоновна Каур». Так!
Я был у двери, за которой в отдаленной небольшой
комнате меня ждала жена Лиза. Я вспомнил это
получив как бы сильный удар в лоб. Но я не очнулся,
ибо последовательность только что окончивших владел
мною событий ярко текла взад. Я упал в этот момент
как спрыгнул бы в темноте на живое, закричавши
существо. Я ожил исчезнувшей без следа жизнью, <
ужасом изнемогающего рассудка. Силы оставили меня
190
ми кду тем два вышедших из пустоты года рванулись в
пинание, как вода в лопнувшую плотину. Я грянул по
кулаками и продолжал стучать, пока быстрые
iiiiu'ii Лизы и звук ключа не подтвердили законность
неистовства моего перед лицом собственной жизни.
Я вскочил внутрь и обнял жену.
— Это ты?—сказал я.— Это ты, это ты?
Я сжимал ее, повторяя:
— Ты, ты, ты?..
— Что с тобой?—сказала она, освобождаясь, с по-
ни । снным, бледным лицом.—Ты не в себе? Почему так
скоро вернулся?
— Скоро?!
Пойдем.— Она сказала это с решительностью вне-
ошного и крайнего возбуждения, вызванного испугом.
В дверях показались лица любопытных жильцов.
Обычное возвращало утраченную власть; я прошел в
комнату и сел на кровать.
Я сидел, не двигаясь. Лиза взяла с моей головы
фуражку и повертела ее в руках.
— Слушай, что произошло?—сказала она глухо, в
ри срастающемся испуге.— На голове присохли волосы,
ini- больно? Обо что ты ударился?
— Лиза, скажи мне,—заговорил я, взяв ее за ру-
ку,—и не пугайся вопросов: когда я вышел из дома?
Она побледнела, но тотчас подчинилась таинствен-
ной внутренней передаче моего состояния. Ее голос был
...гественно звонок; не отрываясь, она смотрела в мои
«низа. Слова были покорны и быстры.
Ты вышел в почтовое отделение минут двадцать
<ад, может быть, полчаса.
Я сказал что-нибудь, уходя?
Я не помню. Ты слегка хлопнул дверью, и я
• п инала, как ты, уходя, насвистываешь «Фанданго».
Память сделала поворот, и я вспомнил, что пошел
• дать заказное письмо.
Какой теперь год?
Двадцать третий год,—сказала она, заплакав, но
'«> утирая слез и, вероятно, не замечая, что плачет.
Необычным было напряжение ее взгляда.
Месяц?
Май.
Ш
— Число?
— 23-е мая 1923 года. Я схожу в аптеку.
Она встала и быстро надела шляпу. Затем взяла со
стола мелкие деньги. Я не мешал. Особенно взглянув па
меня, жена вышла, и я услышал ее быстрые шаги к
выходной двери.
Пока ее не было, я восстановил прошлое, не удивля
ясь ему, так как это было мое прошлое, и я отлично
видел все его мельчайшие части, составившие эту мину
ту. Однако мне предстояла задача уложить в прошлое
некую параллель. Физическое существо параллели вы
ражалось желтым кожаным мешочком, который весил
на моей руке те же два фунта, как и какое-то время
тому назад. Затем я осмотрел комнату с полной связью
между отдельными моментами мелькнувших двух лет и
историей каждого предмета, как она ввязывает свою
петлю в кружево бытия. И я устал, потому что снопа
пережил прожитое, как бы небывшее.
— Саша!—Лиза стояла передо мной, протягивал
пузырек.— Это капли, прими двадцать пять капель
Прими...
Но следовало, наконец, дать движение и выход
всему. Я посадил ее рядом с собой, сказав:
— Слушай и думай. Я вышел сегодня утром не v.i
этой комнаты. Я вышел из той комнаты, в которой
жил до встречи с тобой в январе 1921 года.
Сказав так, я взял желтый мешочек и высыпал па
колени жены сверкающие пиастры.
Изобразить наш разговор и наше волнение после
такого доказательства истины может только повторе
ние этого разговора при тех же условиях. Мы садились
вставали, садились опять и перебивали друг други,
пока я не рассказал случившегося со мной от начал»
до конца. Жена несколько раз вскрикивала:
— Ты бредишь! Ты пугаешь меня! И ты хочешь,
чтобы я поверила?
Тогда я указывал ей на золотые монеты.
— Да, правда,— говорила она, закруженная безны
ходным положением рассудка так, что могла только
сказать:—Фу! Если я ничего не пойму, я умру!
Наконец она стала спрашивать и переспрашивать и
глубоком утомлении, почти механически, то смеясь, и»
192
падая головой на руки и обливаясь слезами. Я был
। покойнее. Мое спокойствие постепенно передалось ей.
Уже стало темнеть, когда она подняла голову с рас-
троенным и значительным видом, озаренным улыбкой.
— Ну, я просто дура!—сказала она, прерывисто
тдыхая и начиная поправлять волосы,— признак кон-
ца душевной бури.— Очень понятно! Все перевернулось
и и перевернутии оказалось на своем месте!
Я подивился женской способности определять поло-
жение двумя словами и должен был согласиться, что
сочность ее определения не оставляет желать ничего
лучшего.
После этого она снова заплакала, и я спросил—
почему?
— Но ведь тебя не было два года!—проговорила она
<• ужасом, сердито вертя пуговицу моего жилета.
— Ты сама знаешь, что я не был дома тридцать
минут.
—А все-таки...
С этим я согласился, и, еще немного поговорив, Лиза,
как сраженная, уснула крепчайшим сном. Я вышел
быстро и тихо,— стремясь по следам жизни или виде-
ния? На это, ощупывая в жилетном кармане золотые
кружки, я не мог и не моту дать положительного
ответа.
Я достиг «Мадрида» почти бегом. В полупустом зале
расхаживал Терпугов; увидев меня, он бросился ко мне,
|рчся мою руку с живостью хозяйственной и сердечной
встречи.
— Вот и вы,— сказал он.—Присядьте, сейчас пода-
дут. Ваня! Ихнего леща! Поди, спроси у Нефедина,
готов ли?
Мы сели, стали говорить о разных вещах, и я сделал
Kiri, что объяснять нечего. Все было просто, как в
обыкновенный день. Официант принес кушанье, открыл
бутылку мадеры. На тарелке шипел поджаренный
.... и я убедился, что это та самая рыба, которую я
як л Терпугову, так как запомнил сломанную поперек
жабру.
— Итак,—сказал я, не утерпев,—вы сдержали, Тер-
ну гон, свое слово, которое дали мне два года назад!
Он хитро посмотрел на меня.
• Поируг Центральных озер»
193
— Хе-хе!—сказал бывший повар.— О чем вспомни-
ли! Мы с вами вчера встретились, и леща вы несли с
рынка, а я был выпивши и пристал к вам, ну, скажу
прямо, чтобы вас затащить!
Он был прав. Я вспомнил это теперь с досадной
неуязвимостью факта. Но я был тоже прав, и о правоте
своей, склоняясь к уху Терпутова, шепнул:
«В равнине над морем зыбучим,
Снегом и зноем полна,
Во сне и в движенье текучем
Склоняется пальма-сосна»,
— Хе-хе!—сказал он, наливая в стакан мадеру,—
шутить изволите!
Был вечер. Моросил дождь.
ВОКРУГ
ЦЕНТРАЛЬНЫХ ОЗЕР
ПОВЕСТЬ
I
В 1866 году по улице Занзибара с трудом двигался
белый человек лет тридцати, временами упираясь рукой
о стену и присаживаясь на камни. Он был истощен,
бледен, скверно одет. Стояла жара 60, однако прохожий
трясся в пароксизме лихорадки. Опустившись на землю
у наглухо закрытых ворот арабского дома, больной
пробормотал проклятие и лег у стены, затем, пошарив
и кармане, он вытащил горсть хлебных крошек, пугови-
цу и свинцовую пломбу.
— Нет денег,—пробормотал он,—ведь так я подо-
хну от истощения.
Мимо прошла толпа мусульманок, закутанных до
глаз в полосатые покрывала, с медными кувшинами и
узлами грязного белья за спиной. Промчался, зажав
зубами монету, негритенок. Собаки, окончив драку,
разлеглись, высунув языки. Из порта донесся гудок
отплывающего в Индию парохода. Больной прикрыл
глаза.
Он уже засыпал, когда услышал, что его окликают.
Больной вздрогнул и оглянулся.
Перед ним, в охотничьем костюме, стоял пожилой
человек, с большим лицом, обросшим полуседой бородой.
Во взгляде серых проницательных глаз отражалось
сочувствие.
— Бы больны?—спросил незнакомец.
— Да.
— Что с вами?
/•
195
— Перемежающаяся лихорадка. Она не дает работать.
— Где вы работали?
— В порту.
— Кто вы?
— Гент.
— Где вы живете?
— У лавочника-туземца.
— Далеко?
— Нет, не очень.
— Мне хочется что-нибудь сделать для вас. Вста-
вайте.
Охотник взял Гента под мышки, обнаружив незау-
рядную силу, и поставил на ноги, затем, поддерживая
его, сказал:
— Попробуйте идти.
— Куда?
— К себе.
— Благодарю,— коротко сказал Гент. И они пошли
путаницей кривых улиц. У маленького грязного дома
Гент остановился, стукнув в калитку. Немного погодя
старый араб открыл ее и, покачав головой при виде
Гента, жалостно чмокнул.
— Больной, очень больной,— сказал он,—глаз нехо-
роший.
Араб, постояв, скрылся в низенькой двери, завешен-
ной циновкой. На дворе росли две пальмы, груды
мусора по углам разили зловонием. Гент обошел дом; в
его задней части была каменная пристройка без двери,
с входом через полукруглую нишу. В этом жалком
помещении стояли деревянный стол, скамья; за столом—
дощатая постель, покрытая тростниковой циновкой. На
столе виднелось несколько глиняных посудин, фаянсо-
вая чашка и складной нож
Гент тотчас лег, вытянувшись со вздохом облегчения.
Гость тщательно осмотрелся и кивнул, как бы говоря
про себя: «Да, тяжелое положение». Затем, пристально
взглянув на Гента и сказав: «Я скоро вернусь», вышел.
Его отсутствие длилось минут сорок.
Утомленный размышлением, Гент задремал, но его
заставили очнуться шаги и голос вернувшегося охотни-
ка. Гент увидел, что этот странный человек развязыва-
ет большой сверток. В нем были: чай, сахар, кофе,
196
сухари, сардины, гранаты, персики, жестянка сгущен-
ного молока и несколько бутылок содовой воды.
— Гранаты разрежьте и опустите в воду — получит-
< । хорошее кисловатое питье. Хину принимайте три
раза в день, по десяти гран, после еды.
Охотник помолчал, пыхнул трубкой, затем просто и
повелительно заявил;
— Я кладу на стол пятьдесят гиней; до выздоровле-
ния вы постарайтесь удовлетвориться этой суммой.
Теперь рассказывайте вашу историю.
— Однако,— помедлив, возразил Гент,— простите
мое желание узнать, кому я буду иметь честь расска-
зать эту скучную историю?
— Я Давид Ливингстон.
Гент с нескрываемым удивлением смотрел на знаме-
нитого путешественника.
— Если это не простое совпадение имен,— сказал оп
наконец,— то я, следовательно, говорю с человеком,
по лее тридцати лет проведшим в исследовании Цент-
ральной Африки?!
— Да,— сказал Ливингстон,— и я не успокоюсь, по-
ка не достигну цели. Давайте поговорим о вас.
Гент, сделав кислое питье из содовой и гранат,
утолил жажду, затем рассказал свою историю.
У него была оружейная мастерская, но дела пошли
плохо, он разорился и отправился искать счастья в
Южную Африку на алмазные россыпи. Не повезло и
гам, и он нанялся кочегаром на «Сайлас Шенк» —
। ихоокеанский грузовик. Из Японии «Сайлас Шенк»
пришел в Занзибар с грузом чая Здесь Гент взял
расчет, думая вернуться на родину, но заболел лихо-
радкой.
— Вот что,— сказал Ливингстон,—я приглашаю вас
присоединиться к моей экспедиции.
— Я болен, мистер Ливингстон,— возразил Гент,
приподнимаясь от радости,— но ваше предложение мне
очень дорого.
— Наши караваны выступят через десять дней; к
ному времени постарайтесь выздороветь. Мне хочется
иметь вас. Вот мой адрес.— Он написал карандашом на
1П11ИТНОЙ карточке несколько слов и подал Генту.—
Я ухожу. Желаю вам скорого выздоровления
197
Ливингстон надел шляпу и вышел.
Когда затихли его мерные, тяжелые шаги, Гент взял
сухарь и стал нехотя грызть, потом съел ложку консер-
вированного молока.
— Это человек,—пробормотал он, снова ложась.—
Будь я профессором медицины, я выпустил бы книгу
под названием «Лечение добротой». Право, я чувствую
себя несколько лучше.
II
Однако Генту не пришлось путешествовать с Ливин-
гстоном. Его болезнь затянулась. Он пролежал в плат-
ном госпитале семь месяцев, и, когда вышел из него,
Ливингстон был далеко от Занзибара.
Гент четыре года плавал кочегаром на «Неваде».
Занзибару было суждено сыграть роль в его жизни, так
как, придя сюда, пароход стал для ремонта в док и
команду рассчитали.
В это время Гент прослышал об экспедиции за
слоновой костью. Охота влекла его так же сильно, как
море. Он отправился в гостиницу «Замбези», где восемь
человек разместились вокруг стола Это были охотники
за слоновой костью; окончив сборы, закупив все необхо-
димое для охотничьей экспедиции, они пришли выпить
за успех предприятия.
Вдохновителем и вождем был худощавый старик
Ван-Ланд, голландец. Сутулый, с длинными ушами,
жилистый и проворный как змея, человек этот, побе-
дивший свои шестьдесят пять лет закалом все вынося-
щего организма, обладал выцветшими глазами; их су-
хой блеск напоминал блеск жаркой воздушной дали.
Его седые волосы беспорядочно веяли вокруг высохшего
лица, в котором ясно намечались кости черепа, обтяну-
тые морщинистой кожей. Его спутники были людьми
различных национальностей, равнодушные ко всему,
что не касалось охоты, вина и денег, за исключением
молодого Ван-Буша, человека начитанного и живого.
Слуга принес несколько бутылок коньяку, закуской к
которому служили бананы, посыпанные мелким сахаром
и облитые холодными сливками. Ван-Ланд завел беседу
198
о ценах на слоновые клыки с торговцем, подсевшим к
компании; часть охотников, стасовав колоду карт, вы-
тащила золотые монеты; остальные ели, пили и пели.
В это время к столу подошел Гент.
— Приятель,— сказал Гент Ван-Ланду,—я делаю
нам и вашим товарищам предложение: примите меня в
компанию. Я охотник.
Гент был в платье кочегара, поэтому некоторые
бесцеремонно расхохотались, остальные смотрели с не-
доверием.
— Вы били слонов?—иронически спросил Ван-
Ланд.— Чем? Кулаком? Палкой? Или, может быть, ло-
вили их в сетку для перепелок?!
— Я убил одиннадцать индийских слонов,—спокой-
но возразил Гент, когда улегся взрыв хохота, вызван-
ный вопросом Ван-Ланда,—среди них было два отшель-
ника*. Я охотился с сэром Реджинальдом Шерли, анг-
лийским посланником, участвовал в нескольких охотах
раджи Баганпура, но шесть слонов убиты мною один на
один.
Смех умолк. Все еще улыбаясь, Ван-Ланд сказал:
— Ланкастром?
— Тяжелая винтовка Рейли пригодна для слонов,—
ответил Гент,—я слышал, что она годится также для
носорога.
— Верно,— сказал старый охотник.—Скажу вам от-
кровенно: одним хорошим охотником больше—больше и
прибыли. Я согласен вас взять, однако нужно, чтобы
согласились все.
Положив руку на карты, он остановил игру, и
охотники стали совещаться. Особенно серьезных возра-
жений не сделал никто, за исключением одного, заявив-
шего, что «слова словами, а дело делом». Еще трое
присоединились к этому мнению.
— Надо, по крайности, узнать, как он стреляет,—
сказал спорщик.—Дайте ему мое ружье, а потом ре-
шайте.
— Что бы вам выйти туда, под окно!—сказал Ван-
Ланд, передавая Генту тяжелый штуцер.—А мы отсюда
* Слоны, бродящие в одиночку, очень свирепые.
199
посмотрим. Вот и цель, видите, за изгородью на забро-
шенной лавке торчит шест с деревянным яблоком. От
окна до шеста, думаю, ярдов двенадцать. Пальните-ка
в яблоко.
— Цель трудна,—сказал Гент,— но я попробую.
— Не попадете — дадим другую цель.
Гент взял ружье, встал на подоконник и соскочил во
двор.
Посетители трактира столпились у окна, постепенно
заключая пари и выкрикивая стрелку советы. Гент
нажал спуск. Клотик, наполовину сшибленный пулей,
повернулся и наклонился, обнажив черную линию гвоз-
дя, которым был приколочен.
— Хорошо,— сказал Ван-Ланд,— он имеет право
бить слона. Я ему верю.
Гент вернулся, молча принимая возгласы одобрения.
— Как видите,— обратился он к охотникам,—стре-
лять я могу. Перед тем как убить первого слона, я
практиковался по способу Самуила Беккера: становился
на рельсы и сходил лишь в пяти шагах от набегающего
паровоза. После этого несколько минут дрожат колени.
Затем пили за здоровье нового компаньона. На дру-
гой день Гент отправился за покупками. Он запасся
новой винтовкой, двуствольным дробовиком, простыми и
разрывными пулями, пистонами, порохом, пыжами,
дробью и смазочным маслом. Огниво, кремни, клубок
восковой свечи, иголки, нитки, ножницы, американский
топор, железный котелок с крышкой, оловянная миска
и стакан, складной нож и нож охотничий, пачка
липкого пластыря для ран, склянка хины, десять кило-
граммов кофе и столько же чая, десять килограммов
табаку, трубка черного дерева и две дюжины пуговиц—
все это, кроме вооружения, было ему нужно в походе.
Ш
Через два месяца охотничья экспедиция Ван-Ланда
проникла в область внутренних озер Африки, начав
жизнь трудную и опасную. Ван-Ланд относился к Генту
с уважением; опыт совместной деятельности скоро по-
казал ему, что новый охотник—человек большой опыт-
200
и..in и верного инстинкта, помогающего ему в крити-
icitx положениях. Кроме того, Гент высказал столько
। |дно1сровия и отваги, что старый охотник был от него
ши торге. Однако Гент был человек замкнутый, никог-
III in1 пускался в откровенности, мало пил, в карты не
И1 рал; его умственное развитие было значительно выше,
|км других, отчего он чувствовал себя часто чужим.
Иногда он один уходил в лес.
'Гак он поступил в утро того дня, когда охотники
iзнобились у озера, в устье небольшой реки. Берег
к • к образовал ряд болот, насыщенных миазмами гни-
•..го тростника; за болотами тянулись скалистые
->|Ц.|, залитые вдали нежными цветными оттенками,
нЛ|цпи скалы были желты и серы. Их формы напоми-
мли кучи круглых хлебов. Отсутствие растительности
придавало этому скалистому пейзажу безотрадный вид
Именно туда направился Гент, рассчитывая встре-
III и. каменных серн или антилоп. Гент взял Рейля,
умку с провизией и, миновав по пояс в воде болото,
выбрался к подножию скал. Здесь росли зонтичные
••репья с их горизонтально простертыми ветвями верху-
•••••к и голым стволом, а дальше из трещин угрюмого,
• - к бы литого, камня торчали жесткие кактусы.
Скоро Гент погрузился в мертвое море вылощенных
•пждями л ветрами каменных закруглений, переходил
Hile валы и раскаленные лощины. Все было здесь
•идипо власти знойного, солнечного молчания. Эта ти-
••iiiiiii, лишенная жизни, среди волнистых массивных
ярусов, отражающих нестерпимый блеск, была порази-
<* ||.на. Земля, как бы в порыве гнева, приговорила эти
места к молчанию в заколдованном кругу вечной смер-
н1 Шаги звучали безотрадно; не было птиц, кустов, и
•пип. изредка клочок пыльного мха, сожженного соли-
ши, говорил своим видом о тщете жизненных попыток
области проклятого простора.
Взобравшись на ближайшую вершину, Гент увидел,
ни се закругление с другой стороны рассечено отвес-
... обрывом. Эта расселина или пропасть была не
.•nilи* трех метров. За ней тянулись к северу те же
• ч । и ные громады сплошного камня.
Гент намеревался спуститься обратно по южному
• iiiiiy к озеру, но перед тем присел у обрыва поесть.
201
Стакан водки, галета и кусок холодного мяса; <>и
насыщался, рассеянно смотря в пропасть. Ее внутрсн
ность была изборождена вертикальными трещинами
заросшими мхом.
Солнечный блеск, отражаемый камнем, утомил глаз»
охотника, и он с удовольствием направил их в теп»
Когда взгляд освоился с тьмой пропасти, стала впдн»
поверхность противоположного отвеса. Гент опускал
взгляд все ниже, пока не остановился на полукругло»
линии, очень правильной, словно очерченной циркулем
ее вершина была обращена вверх, но продолжено*
терялось в густом сумраке, совершенно непроницаемом
Напрасно Гент старался рассмотреть что-нибудь ено
Правильность и чистота линии показались ему загадоч
ными, тем более, что все трещины вокруг нее имели
направление вертикальное.
Гент вынул клубок восковой свечи, отрезал небом
шой конец и, прикрепив его в петлю бечевки, опусти»
зажженным в глубину на уровень с полукругом, но с)«ч
огонька бессилен был победить многовековую тьму, <>•
слабо шевелился красной точкой, едва озаряя верни»*
бечевки.
Смотав ее, Гент нашел несколько небольших камш-й
и бросил в пропасть, отсчитывая: «Раз.» два», три...»; пи
одиннадцати донесся глухой плеск воды. Выполнив 'и,
своего рода повинность путешественников в отношении
пропастей, Гент задумался, как осветить полукр\ ।
Наконец он нашел средства Отстегнув крышку кожан»»
сумки, он вырезал из нее часть кожи и, наполнив отрси»
порохом, устроил род петарды с тряпочным фитил***
натертым воском для медленного сгорания. Воспламени*
фитиль, он опустил бечевку с прикрепленной петардой и»
высоту загадочной черты и стал ждать.
Раздался треск; во тьме сверкнул яркий столб огни
мгновенно угаснув, но Гент продолжал мысленно виден
обнаруженное огнем. Полукруг был верхней чаен.»
большого камня, его нижняя часть образовала прячь»
линию. Камень выдался из скалы наклоном верхи» с
своей части фута на полтора. Он был обтесан 1.»
правильно, что его присутствие здесь, в месте первой.и
но-диком, надо было признать делом рук человечески!
От его основания тянулась вниз неровная щель. Верот
202
•«г некогда плотно вогнанный камень выдвинулся нару-
v действием землетрясения, образовавшего трещину и
к , расширившего углубление.
I си г не сомневался, что камень хранит тайну, раскрыть
Ж'И'рую толкало его повелительное желание рассеять не-
» «««с пюсть—опасная жажда, свойственная человеку.
..../питанный столь странным открытием, волнуясь тем
чем упорней думал о камне, Гент удалился, чтобы
покойнее обдумать положение. Он не заметил, как сошел
п>р,—так сильно его голова была занята планами
1<«гкрытия тайны. Одной мускульной силой нечего было и
о мать выворотить такой камень—футов шесть вышины.
I Tn । не намеревался посвящать кого-либо в задуманное.
Дома он узнал, что негр, взявшийся служить провод-
ником к месту, посещаемому слонами, получив в зада-
♦••н связку бус, а также бутылку водки, рассудил
i|" пючесть эту добычу риску и неприятностям опасной
•и гы. Он не явился, что было очень кстати для Гента,
in пл дикарей, он знал, что из окрестных деревень
никто не явится заменить сбежавшего, а если явится,
по всяком случае, не скоро, так как всякое дело
। - < > ало у негров долгого обсуждения.
По >тому, сделав в тишине ночи приготовления, Гент
• гиг пропасти к тому часу, когда пламя востока
иилило по озерной воде яркий багровый блеск, озарив
пический пейзаж тихим сиянием. Прозрачность воз-
ики, казалось, одухотворила землю, горизонт как бы
рииоднимался, колыхаясь в лучах. Крики птиц слабо
«Месились с воды на горную высоту.
I пнт приступил к делу. Он взял с собой сто футов
>|л'||кой веревки, три фунта пороха, стальное долото,
• । к> гок и небольшой шнур, пропитанный салом, заме-
<<||ц|ым с пороховой мякотью. В лесу он срубил молодое
• I к'но толщиной в пять дюймов и длиной значительно
in' ширины пропасти. Укрепив конец веревки посре-
..../того шеста, Гент сделал на другом конце непод-
। ную петлю, обмотав ее одеждой. Шест он перекинул
что его концы легли прямо поперек трещины.
'iii’M, взяв порох, долото, молоток и шнур, Гент повис
• >'i пропастью и, перебираясь по шесту руками, ухва-
••<|< л за веревку. Менее чем через минуту он сидел в
। /и’, крепко привязав себя к ней ружейным погоном.
203
Теперь, озарив небольшое пространстве! перед соб<»л
Гент внимательно пригляделся к камню. Он был пол<>
жен давно. Дожди и сырость сильно пообточили сп>
грани. Гент убедился, что руками даже не пошевелит»
камня, а твердая порода скалы не подавала надежды
что можно скоро пробуравить минный канал.
Тогда он стал искать в нижней трещине и ни
выдающимся частям камня удобной пустоты для пом<
щения пороха, исследуя каждый дюйм. Наконец стара
ния его были вознаграждены. Под низом камня блат
даря неровной высечке или иным причинам образовался
ряд пустот, напоминающих гнезда чугунной доски для
пышек. Здесь, меж камнем и скалой, можно было, хотя
и не без изворотливости, просунуть руку до локтя.
Все это время он чувствовал себя крайне неудобп<
на своем висячем сиденье. Пря всяком значительна ’
усилии он вместе с веревкой качался и вертелся самы >
беспокойным образом. Поэтому, утомленный необходн
мостью принимать акробатические позы, Гент реши
попытаться взорвать камень теперь же, не разыскивая
более удобных точек взрыва.
Гент всыпал весь порох в каменные гнезда скалы
под камень, рассчитывая, что три фунта, несмотря и»
солидный вес камня, вещь нешуточная, Затем, приладив
фитиль, охотник зажег его конец, тотчас давший струг
едкого дыма, выбрался на скалу и сел в ожидании.
Из пропасти вырвался удар. Дым хлынул оттуда ।
силой пушечного заряда. Тотчас послышался шум осы
пающихся камней. Дав разойтись дыму, Гент загляну
в пропасть; камень откинулся от скалы верхней части
удерживаясь на нижней; можно было заметить Tencpi
что это род толстой плиты. Охотник опустился ВНП*
Повиснув в петле, он ухватился руками за верхние
край камня и, сообщив ему всю тяжесть своего тел»
вывернул его из гнезда. Камень, с грохотом ударяло.«
стены ущелья, исчез во тьме; раздался глухой шум
воды, и Гент очутился перед отверстием тайника.
Несколько минут он качался в петле, медля ступить »
проход. Ему было приятно создавать призраки. Он он. и
дал увидеть пещеры, полные воды и скелетов. С самыми
странными фантазиями Гент потянулся к скале и виол-
в отверстие; затем высек огонь и зажег свечку.
204
Впереди ничего не было видно. Ощупав стены, Гент
уподился, что они искусственного происхождения; ника-
цая игра природы не усеяла бы их такими характерны-
ми углублениями, оставляемыми лишь железом. Он дви-
нулся вперед. Узкий проход вышиною едва в рост
поиска тянулся на протяжении не более десяти фу-
1он за ним находился род круглой залы, которую свет
окнатил не сразу. Охотник отрезал несколько кусков
пос нового шнура; поспешно воспламенив их, он приле-
пи I свечки к выступам ближайшей стены. Понемногу
глпза человека освоились с перспективой, проступавшей
< кпозь мрак так медленно и неясно, как стая рыб,
.и плывающих из глубины к светлой поверхности. Нако-
".•ц не оставалось больше сомнений: Гент находился в
'"кусственной пещере, имевшей форму неровного полу-
шария и загроможденной вещами баснословной ценно-
• । и. Мы можем наглядно представить длину мили, двух,
шоке до десяти; силу звука—в пределах пушечного
пыс.трела; богатство—в размере наших личных жела-
ний, но ни значительное расстояние, ни гром тысяч
орудий, ни сокровища, рассыпанные сотнями пудов,
•игл бы они были под рукой, не откроют воображению
и<пшной своей силы.
Поэтому Гент не делал жалких попыток. Он осмот-
рел все и составил опись всего своим ровным почерком,
указав приблизительно вес и меру сокровищ.
В ближайшем углу, слева от входа, стояло несколько
' "пняных овальной формы посудин с толстыми закраи-
нами, прикрытых и обвязанных полуистлевшей кожей.
»п» вместилища доходили Генту до половины груди. Он
...рвал кожу, опустил руку и вытащил горсть жемчужин.
Нежная их белизна, такая теплая, что казалась живой
|'|н>лестью тела, отливала красками утренних облаков,
"шанными в чудесной гармонии. Некоторые жемчужи-
ну были величиной с орех; большинство не превышало
нСи.сма крупной фасоли, но мелочи совсем не было.
Гент продолжал осмотр. Постепенно он переходил от
одного сосуда к другому, везде обнаруживая богатства,
."Iдоступные самой смелой оценке. Большинство вмести-
•01 hi было наполнено драгоценными камнями, преиму-
>.'< .-твенно алмазами, обрезанными в форме двухсторон-
"(> пирамидальной. Они светились, как глаза сказочных
205
птиц. Сапфиры, рубины и изумруды смешивали в руно
свои лучи, покрывая потрескавшуюся текшую ладош,
охотника ярким огнем. Он сбрасывал их обратно, при
слушиваясь к холодному стуку камней. Их блеск утом
лял, очаровывал и притягивал.
Продолжая продвигаться, Гент наткнулся на кучи
серебряной и золотой посуды, достойной стоять в зна
менитейших музеях на первом месте. Здесь были малые
и большие блюда, кувшины, кубки, чаши и тазы нет
вестного назначения. Все это было уложено в три ряда
представляя блистающие нагромождения огромной тя
жести. Некоторые из сосудов были наполнены браслета
ми, перстнями, кучами золотых блях, кинжальных ру
коятей, спиральных и простых обручей, различных го
ловных украшений и пряжек. Гент не мог пересмотрен,
все. Он медленно двигался, едва успевая оторваться
взглядом от одного, чтобы смотреть на другое. Послед
ним, что он увидел, был грубый каменный ящик <
золотыми монетами. Гент поспешил осмотреть монеты
но по ним трудно было установить национальное пропс
хождение этого грандиозного клада: среди арабских
персидских, испанских, португальских, турецких и пн
дийских монет попадалось значительное количество зо-
лота французского и английского; как ни искал Геш
он не нашел монеты старее XVI столетия.
Стоит подумать о том, сколько людей на месте Гента
лишилось бы рассудка, а может быть, и жизни, ш
вынеся чрезвычайно исключительного волнения. Во веч
ком случае, ни один не вышел бы, сохранив нерпы
Охотник перенес испытание очень легко. Он был лишен
алчности, и волнение, испытанное им, носило особый
характер. Размышляя о страшной силе, окружавши
его, он как бы следил мысленно в прошлом истории'
миллионов жизней, тысяч семейств, походов, разбоен
куплей, продаж и стяжаний, приведших постепенно >•
разных местах и в разное время к образованию несмМ
ных богатств, собранных в одно место настойчивостью и
силой неизвестных людей. Постепенно он стал размыт
лять хладнокровнее. Все тише становилось в его душе
и, когда от воскового клубка осталось не более дну»
дюймов, Гент почувствовал, что он голоден до изнуро
ния, что пора уходить и что он безумно богат. Он
206
«помнил, что умер бы в занзибарских трущобах, если
и «му не протянул руку помощи Давид Ливингстон, и
ivt впервые зародилась у него мысль подарить весь
лид знаменитому путешественнику для целей откры-
п«|| п путешествий.
Подойдя к глиняному сосуду, Гент выбрал несколько
Крупных алмазов, затем взял горсть золотых монет и
удалился на поверхность скалы. Воздух был свеж. Над
новой охотника и вдали, куда он ни обращал взгляд,
горели тропические звезды, наполняя ночь властью
магического сияния, так много говорящего человеку,
, моющему смотреть вверх.
Гент сел и долго курил, пока с востока не потянул
< 11лый ветер, вестник рассвета. Первые лучи солнца
детали его уже в лесу; сидя у костра, он жарил кусок
«чана, подстреленного близ ручья. Кончив есть, Гент
порнулся в тайник, где составил к вечеру подробную
иг в драгоценных вещей и приблизительную — содер-
нмого глиняных сосудов. Пересчитав меркой золотые
минеты, он убедился, что только они одни составляли
«•умму в пятьсот тысяч фунтов стерлингов. Окончив этот
утомительный труд, Гент старательно уничтожил сле-
о|. сбросив в расселину шест и петлю, и к закату
|<><-тиг лагеря, где застал всех своих за обсуждением
родстоящей охоты.
Надо сказать, что к этому времени несчастный слу-
отдал безвестной могиле трех охотников. Их звали
Искре, Гельсинд и Орук. Петерса убил раненый слон;
ломав ему хоботом позвоночник, зверь превратил тело
ресформенную массу. Гельминд погиб не менее страш-
смертью—он был изувечен буйволом, разбившим
рудь несчастливца; когда тот, став на колено, пригото-
вился сразить животное верным выстрелом... ружье дало
•«сочку. Орук утонул. Членов экспедиции было, таким
•(«разом, пять, не считая Гента. Среди них два англича-
нина— отец и сын Стефенсоны, остальные с Ван-Лан-
(пм родились в Голландии. Их звали: Ван-Буш и
К л «бен. Читатель не посетует, если мы набросаем ряд
кратких характеристик, могущих послужить ключом к
•раме, вызванной обстоятельствами.
Стефенсоны держали трактир в Порт-Саиде и зани-
• •'1псь скупкой краденого. Полиция заставила их ис-
207
кать другое место деятельности. Ряд неудач привел их
на службу к торговцам неграми. Их мечтой было,
накопив капиталец, вернуться на родину. Отцу стукну-
ло сорок лет; несловоохотливый, угрюмый, погруженный
в расчеты, он вечно ссорился с сыном, заработок кото-
рого поглощала азартная игра. Сын однажды был
жестоко избит в Богамойо за шулерство. Иногда оба
напивались, мрачно ругая друг друга.
Ван-Буш являлся страстным охотником по натуре и
с детства проводил жизнь в лесах, но трудно было
понять, почему Клебен оставил семью ради профессии,
не имевшей ничего общего с прежним его делом.
Клебен восемнадцати лет поступил писцом в контору
нотариуса. До тридцати лет его жизнь протекала тихо
и скромно. Затем он таинственно исчез. Контора нота-
риуса также таинственно закрылась, причем хозяин со
очутился в тюрьме по делу о подлоге крупного завеща-
ния. Клебен появился на занзибарском рынке, торгуя
пряностями. К этому времени от чистенького, аккурат-
ного писца осталось лишь имя, а носитель его превра-
тился в «темную личность». Потерпев какие-то неудачи,
Клебен нанялся слугой к бельгийскому охотнику Буа-
роберу, а от него перешел в компанию Ван-Ланда. Этот
странный, нервный человек с тонким голосом, внима
тельным, сладким взглядом и густой бородой сделался
прекрасным охотником, не внося, однако, в свое занятна
ни малейшего увлечения. Он скаредно копил.
Ван-Ланд являлся типом искателя приключений по
характеру и призванию. Он честно служил страстям, но
они не могли сломить его стальной организм, вечно
обновляемый пламенем нестареющего сердца и непоко-
лебимой души. Это был игрок, пьяница, бродяга, стра*
стный и неутомимый охотник, считающий далекие пу
тешествия привычным делом, естественным, как сон или
пища; он любил природу и понимал ее не хуже присяж
ных поэтов. Во всякое дело он вкладывал столько
увлечения, что заражал энергией самых холодных ли
дей. Он попал в Африку молодым человеком и в w
ядовито-роскошных дебрях нашел новое отечество.
Таковы были люди, с которыми столкнулся Гент.
Он вошел в палатку с сияющими глазами. Ван-Лам
первым обратил на это внимание, спросив, не убил ли
208
I <чгг по секрету пару слонов. Гент не торопился присту-
пи п. к делу; внимательно переводя взгляд с одного
ища на другое, он задавал себе вопрос: не выйдет ли
и । доброго намерения чего-нибудь худого? Он не знал
прошлого своих случайных товарищей и не хотел знать,
ио тесная жизнь с ними открыла, конечно, всю разницу
м<> к ним и остальными охотниками. Он не любил их, за
исключением Ван-Ланда, к пылкой непосредственности,
омской испорченности и седоволосой юности которого
•Iумствовал симпатию.
— Мистер Гент,—сказал Ван-Ланд,—так как вы,
ио видимому, не убили слонов, но окончили таинствен-
ные прогулки, мы хотим узнать ваше мнение. Голоса,
и идите ли, разделились: Стефенсоны и Клебен стоят за
негров, а я и Ван-Буш — за честную охоту. Я вам
скажу, в чем дело.
Гент узнал, что вчера компания приобрела два
отличных клыка за бочонок пороха, кремневое ружье,
пять зеркалец и бутылку водки. Когда стали просить
негров принести еще товар, король деревни, напившись
пьяным, объявил, что водка хороша и что, если ему
|адут бочонок водки, он устроит загонную охоту, пус-
тив в дело тысячу подданных. Меж тем план охоты,
предложенный хмельным чернокожим деспотом, был, по
. уществу, не охотой, а отвратительным делом.
Оно происходило обыкновенно так: сборище дикарей
под начальством проводника окружало в лесу слоновье
। гадо, самцов, самок и маленьких, производя оглуши-
|ельный шум трещотками, барабанами и завыв.аниями.
Испуганные слоны забивались в глушь, тогда негры
разводили костры, мешающие слонам ночью прорвать
кольцо плена, а днем старательно валили по кругу
щопления огромные деревья, устраивая, таким образом,
непроходимые заграждения. Между тем слоны, лишен-
ные водопоя, сильно страдали от жажды. Негры, поль-
|\ясь этим, приносили внутрь заграждения пироги,
налитые отравленной водой; измученные животные, спе-
ша утолить жажду, пили и немедленно гибли от такого
пн рекого угощения; те же, что покрепче, впадали в
нпливое отупение; с ними тогда можно поступать как
угодно. Владея лишь жалким оружием, негры, по рас-
। азам охотников, превращают тела несчастных бук-
209
вально в решето, прежде чем им удастся лишить их
жизни. Тогда наступает африканское пиршество. Негры
плавают в крови, роются во внутренностях, забираясь в
туши, режут и мусолят теплое мясо, глотая на ходу
куски жира. От слона остается скелет; кожа, мясо,
внутренности и клыки поступают в общий доход племени.
Королек, предлагая подобный план, имел в виду
недавно выслеженное стадо из восьми взрослых и чет-
верых молодых, еще беззубых животных Ван-Ланд
обещал ему бочонок водки, если тот просто укажет, где
бродят слоны, но дикарь отклонил предложение, боясь,
что ему тогда не заплатят. Теперь охотники спорили
между собой. Стефенсон и Клебен требовали принять
предложение.
— В таком случае мы стали бы подрубать сук, на
котором сидим,— сказал Ван-Ланд.—Это голое хищни-
чество. Убивая самок и малышей, мы скоро опустошим
область. Кроме того,—прибавил он с сердитым блеском
глаз,— позор охотнику; не дело это, братцы, Стефенсон
и ты, Клебен!
—Вы безмерно церемонны, Ван-Ланд!— возразил
Клебен.—Ведь мы промышленники. Нам нужны деньги.
Надо убивать больше слонов, вот и все.
— Хорошо сказано,— отозвался Стефенсон.—Мы с
отцом не чувствуем этих нежностей. У вас, Ван-Ланд,
может быть, есть время ждать, пока вырастут малыши.
Черт с ними!
— Нет,—сказал Ван-Буш.— Не стоит срамиться за
пару лишних клыков. Кроме того, мы не будем рады,
если свяжемся с дикарями. Они вымотают нам душу. За
неделю такой охоты вы проклянете жизнь.
Гент внимательно слушал. Спорщики уже начали
горячиться, когда он поднялся и сказал:
— Позвольте мне говорить. Простой арифметический
расчет мгновенно покончит ваши несогласия. Скажите
мне, Стефенсон, на какой сумме успокоилась бы ваша
душа?
— Если бы я имел десять,— подумав, ответил стар-
ший Стефенсон,—ну, скажем, двадцать тысяч фунтов,
я так вычистил бы подошвы, что даже пылинки здеш*
ней земли не осталось бы на них, и уехал бы домой.
Вопрос, впрочем, бесполезный, мистер Гент.
210
— Но так как я проживу дольше тебя, то мне надо
больше,—возразил его сын.— Вы очень скромны, папа-
IIIл. Разве вы не видите, что мистер Гент собирается
написать чек? Напишите и мне,— насмешливо обратил-
ся он к Генту,— на сумму эдак вдвое большую, чем
родителю.
— Хорошо, мы увидим,—сказал Гент.—А вы, Клебен?
— К черту шутки!—перебил Ван-Ланд.—Если так,
। як я уйду.
Он встал резким движением, но Гент удержал его.
— Постойте, это не шутки. Я говорю вполне серьез-
но. Дайте мне слово, что никто не обнаружит ни
малейшего любопытства, не будет приставать с расспро-
ами, откуда я взял то, что сейчас вручу вам, и ваши
копания исполнятся: короче говоря, все вы немедленно
погрузите ваши пожитки и отправитесь с богатством в
кармане.
Десять широко раскрытых глаз уставились на Гента.
Предчувствие подсказало им, что говорящий так смело
нс шутит.
— Согласны!—вырвалось одновременно у Стефенсонов.
— И я!—Клебен выдвинулся вперед, почти вплот-
ную к Генту, с которого не сводил загоревшихся глаз.
Ван-Буш и Ван-Ланд кивнули в знак согласия.
Тогда Гент вытащил из кармана пять крупных алмазов
и опустил их па середину стола. Камни были почти
динаковой величины и чистейшей воды, весом не менее
'шадцати каратов. Несмотря на малую величину их, эта
ослепительная кучка заслонила от зрителей свет солн-
ца. Громкий крик жадного восторга вырвался у охот-
ников. На мгновение Гент был забыт. Однако никто еще
нс прикоснулся к алмазам. Затем драгоценности стали
переходить из рук в руки, вызывая множество замеча-
ний, криков и споров. Сокровище оценили в двести
п.1сяч фунтов.
— Факт налицо,— сказал Ван-Ланд, отирая пот.—
(осадно, что не придется узнать, откуда появились они
н нашем кармане.
— В моем—да, но в вашем—из моего кармана.
Камни эти я дарю вам. Вас пятеро.» Камней тоже пять.
Порите, не церемоньтесь. Мы долго жили вместе, дыша
одним воздухом постоянных опасностей, и я не хотел
211
бы, чтобы вы придали моему подарку какое-нибудь
особое значение. Я рад, что смог немного поторопить
судьбу; особенно вам, Ван-Ланд и Ван-Буш!
— Нет! Нам!!—закричали охотники, плохо понимая,
что говорит Гент. Для них вполне ясно было одно—
каждый владеет диковинно свалившимся состоянием.
Меньше всех показали волнения Ван-Ланд и молодой
охотник Ван-Буш. С застенчиво просиявшим лицом Буш
поймал руку Гента и крепко потряс ее_ Ван-Ланд
долго жевал губами, взглядывая то на камни, то на
щедрого дарителя, хитро прищурившись, но с призна-
тельностью, которую почувствовал Гент. Остальные ди-
ко метались* Клебен пытался обнять Гента, назвал его
«своим милым другом», растягивая рот до ушей в то
время, как глаза его были отвратительно неподвижны.
Стефенсоны несвязно и многоречиво высказывали свои
чувства. Затем все сбились в кучу, рассматривая подарки.
Гент вышел. На него мельком оглянулись, но никто
не удерживал, не остановил и не показал, что обращает
на это внимание. Тайна, которой он окружил свой дар,
поставила его в исключительное положение. Миллион
не падает с неба, особенно в глуши дебрей. Его также
не носят в кармане затем, чтобы в один прекрасный
день огорошить приятелей; а главное, такая сумма не
может быть последней лептой вдовицы; она, естествен-
но, часть неизвестного, но, вероятно, огромного состоя-
ния. Меж Гентом и остальными легла серьезная тайна,
сделавшая его недосягаемой силой, а их—мучениками
этой тайны, ибо жадность, обостренная любопытством,
не имеющим никаких ключей, становится неутолимой.
Стараясь быть незамеченным, Гент покинул лагерь и
взобрался на скалы. Он начинал обдумывать план,
достаточно громадный и смелый, чтобы наполнить
жизнь сотен людей, подобных ему. С ним снова были
веревка и шест; на этот раз он взял столько драгоцен-
ных камней самого лучшего качества, сколько вмести-
лось в потайной карман сумки, и, обогнув озеро, напра-
вился к восточным долинам.
Он хотел отправиться в Занзибар и снарядить экс
педицию для розысков Ливингстона, так как еще до
своего отправления с Ван-Ландом узнал из газет, что
Ливингстон считается пропавшим без вести; но ему
212
помог случай. На третий день пути он увидел в лесу
следующее.
Высокий негр, обвешанный голубыми, белыми и
красными бусами, стоял между четырех дикарей свире-
пого вида, вооруженных луками и дротиками. У его ног
лежал распоротый тюк. Это был носильщик пятого
каравана Стэнли, решивший, что лучше бежать с тю-
ком, столь соблазнительным, чем таскать его изо дня в
день за несколько метров ситца. Убежав в лес, носиль-
щик на свою беду воспылал жаждой немедленного
счастья: он обвешал себя фунтами десятью бус и, не
довольствуясь этим, развесил вокруг на ветках цветные,
сверкающие гирлянды этих замечательных украшений,
танцуя, распевая во все горло песни о самом себе, таком
хитром и удачливом. К его несчастью, эти вопли, а
также сверкание сквозь листву пестрого стекла при-
влекли внимание туземных разбойников, имеющих
обыкновение следовать поодаль за караванами. Объя-
вив носильщика на основании его странных манипуля-
ций колдуном, разбойники хотели его повесить. Колду-
ны, надо сказать, чрезвычайно многочисленны в Афри-
ке, и их деспотическая власть над жизнью, имуществом
и судьбой своих соплеменников служит для последних
источником постоянных мучений. Поэтому бродяги не
Лез злорадства готовились исполнить замысел. Веревка
уже легла на шею носильщика, как вблизи затрещали
выстрелы, пули щелкнули по ближайшим деревьям, и
бандиты бежали, оставив жертву с ее бусами во власти
белого человека, показавшегося из чащи с ружьем в
руках. Это был Гент.
Спасенный негр неистово обнимал ноги белого чело-
века, и, наконец, способность связной речи вернулась к
нему. Гент узнал, к какому каравану принадлежит
пагасис*, кто им командует и какого старого музунгу**
отправился искать Стэнли. Пристыдив негра, лившего
слезы раскаяния, Гент взял его с собой и, сделав два
быстрых перехода, догнал Стэнли. О Стэнли мы скажем
теперь особо.
ф Носилыцик.
° Белый начальник.
213
IV
16 октября 1869 года в Мадриде жильцу гостиницы
«Валенсия», американскому гражданину мистеру Генри
Стэнли, путешественнику-корреспонденту, была вручена
телеграмма:
«Приезжайте в Париж по важному делу.
Гордон Беннет».
Гордон Беннет был собственник американской газе-
ты «Нью-йоркский глашатай».
Через два часа Стэнли сел в экстренный поезд,
прибывший в Париж в следующую ночь. Прямо с
вокзала он отправился в «Гранд-Отель» и постучал в
дверь комнаты Гордона Беннета.
Открылась и вновь закрылась эта ничем не замеча-
тельная дверь, но за нею в тишине уснувшего города
произошел замечательный разговор двух американцев.
Дело заключалось в том, что знаменитый путешествен-
ник, доктор Давид Ливингстон, уехавший в Централь-
ную Африку в 1866 году, с 1869 года считался погибшим
или же находящимся в безвыходном положении, требу-
ющем неотложной помощи.
С чрезвычайной простотой, отличающей американ-
цев, когда они решают дело, Беннет дал Стэнли поруче-
ние отыскать Ливингстона, не стесняясь издержками.
Стэнли удивился, но выразил согласие, и тотчас они
занялись практической стороной дела.
— Одна моя газета стоит больше всех капиталов
Нью-Йорка,—сказал Беннет.— За расходами я не по
стою, но в газете должно быть все самое интересное.
И он дал Стэнли ряд поручений, высказанных тоном
глубочайшего неуважения к размерам нашей планеты:
1) присутствовать при открытии Суэцкого канала;
2) подняться вверх по Нилу, собрав сведения о путещс
ствии Самуила Беккера в Верхний Египет; 3) побывать
в Иерусалиме; 4) завернуть в Константинополь для
политической информации; 5) осмотреть в Крыму исто-
рические поля битв; 6) прокатиться через Кавказ на
Каспий; 7) через Персию в Индию, а из Индии 8) отпра
виться разыскивать Ливингстона.
214
Вот «скромная» задача, какую на рассвете париж-
ского утра, зевая от усталости и дыма драгоценной
сигары, Гордон Беннет предложил Генри Стэнли.
Совершив начертанный издателем круг дел, Стэнли
U января 1871 года прибыл на остров Занзибар на
палубе американского китобоя, организовал экспеди-
цию и отправился разыскивать знаменитого путешест-
венника.
Он составил в Занзибаре пять караванов. Четыре
были отправлены внутрь страны несколько раньше
пятого, которым непосредственно руководил сам Стэн-
ли, и с таким расчетом, чтобы они находились в
расстоянии нескольких переходов друг от друга. Кро-
ме оружия, охотничьих припасов, двух парусных бо-
тов Сна случай водного путешествия), палаток, седел,
кухонной утвари и провизии, караваны эти, состоя-
щие из проводников, туземного конвоя, носильщиков
и вьючных животных, были нагружены товаром для
обмена по дороге на провизию. Негры несли на голове
продолговатые тюки с американским холстом, синим
индийским полотном, кисеей, цветной бумазеей, буса-
ми и медной проволокой, играющей у дикарей роль
монеты.
6 февраля 1871 года экспедиция прибыла в Бога-
мойо.
18 февраля отправился первый караван с двадцатью
четырьмя носильщиками и тремя солдатами.
21 февраля—второй, с двадцатью восемью носиль-
щиками, двумя надсмотрщиками и двумя солдатами.
25 февраля—третий; здесь было двадцать два но-
сильщика, десять ослов, белый человек Фаркугар—
моряк, повар и три конвоира.
11 марта—четвертый, из пятидесяти пяти носиль-
щиков, двух проводников и трех конвоиров.
21 марта в пятом караване, с двенадцатью солдата-
ми, выступил Стэнли, взяв с собой 1Пау, белого, тоже
моряка; портного, повара, переводчика, семнадцать ос-
лов, двух лошадей—подарок занзибарского султана—
и собаку.
Так началось это путешествие, одно из удачнейших
и истории изучения Африки.
215
V
Пятый караван Стэнли медленно двигался среди
дикой заросли колючих кустарников. Повозка, путаясь
колесами в иглистых вьюнах, часто приостанавлива-
лась. Изнемогающие носильщики садились на свою но-
шу, обматывая тряпками израненные ноги. Там, где
заросль становилась непроходимой, пускали в ход сталь
американского топора.
Отборные проклятия оглашали пустыню. Всеобщее
раздражение и усталость достигли крайнего напряже-
ния. Но было все-таки необходимо пробиться к недале-
кой полосе леса, где предполагался ночлег.
Носильщики ругали музунгу, ослов, друг друга; оха-
ли, хватаясь за животы, почти не обращая внимания
на окрики главарей каравана.
Солнце опускалось за лес. Туманный воздух, полный
зловония гниющих растений и тяжелого запаха мокрых
цветов, странные формы и краски которых вызывали у
европейцев причудливые ощущения, был воздух тропи-
ческой Африки. Наступил период дождей, страшная
обильными болезнями мазика*. Весь день лил отвесный
отвратительный теплый дождь, к вечеру он затих,
вздув болота и покрыв размытую почву скользкими
лужами, отразившими облака.
Непрерывные усилия привели измученный караван к
опушке леса.
Здесь разбили палатки. Над кострами в больших
котлах закипел ужин. Негры, собравшись к огням, толко-
вали о приключениях дня, сплетничали и рассказывали
наивные небылицы о стране белых людей, откуда пришел
тот, кто нанял и повел их в Центральную Африку.
В палатке Стэнли горела свеча, сквозь мутно осве-
щенное полотно проступали две тени: Стэнли и Бомбея,
капитана негров-солдат. У входа сидел босоногий воин,
напевая монотонную песню и щелкая пальцами по
курку карабина.
Специальный корреспондент американской газеты
мистер Генри Стэнли помещался у походного столика.
* Арабское название африканской зимы — периода дождей.
216
Перед ним стояла тарелка с остатками мяса, приправ-
мчнпого бобами на свином сале, кофейник и горячий
юм|н- в стакане. Стэнли курил, занося в дневник под-
робности последнего перехода. Бомбей сидел на распа-
। iiii.iHHOM тюке, скрестив ноги и чистя старые серебря-
1И.1С ножны.
’>го был пожилой маленький араб с мускулистым
нервным лицом и хитрыми глазами.
— Галиб Джемаль* делал лекарства, господин,—
шпорил Бомбей тоном упрямого повторения.—Он на-
ьрпл черепов вагензи** и увез их. Из черепов он делал
лекарства.
— Это глупость,— сказал Стэнли.— Ты мне мешаешь
писать.
Бомбей хитро улыбнулся, затем, помолчав, рискнул
«^сказаться еще раз по тому же вопросу:
— Он стукнул по черепу, он ковырял в дырке...
— Бомбей,— оборвал Стэнли,— завтра, если хочешь,
расскажу тебе о черепах Буртона***, но сегодня
Иришу, помолчи. Сходи посмотреть, сыта ли моя лошадь,
и дай Сарбоко порошок хины.
Бомбей вышел. Некоторое время Стэнли писал, затем,
положив перо, отхлебнул кофе и задумался. Множество
путевых забот волновало его. В лесу слышался зловещий
плач гиен, шорохи ночных птиц и те неопределенные звуки
лшиых дебрей, какие своим получеловеческим, полутаинст-
|« иным характером вызывают сказочные образы детства.
Было свежо. Стэнли допил кофе и, быстро приписав
» тетрадь несколько строк, закрыл ее; затем, набив
।рубку табаком, спрятал голову в облаках дыма.
У палатки раздались беглые шаги карангози****; он
пошел, степенно поклонился и доложил, что неизвест-
|ц.1й человек, пришедший из леса, хочет видеть музунгу.
lb шакомец тоже белый. У него большая борода и
• >рошее ружье. Он сидит у костра.
— Позови его,— сказал Стэнли проводнику и, повер-
упшись к входу, стал ждать. За палаткой прозвучал
• Арабское имя путешественника Буртона.
•• Негров.
•' Собирая коллекцию черепов, Буртон прослыл колдуном.
° ‘ Проводник.
217
неясный короткий разговор, лицо проводника, на мгно-
венье заглянув в палатку, скрылось, и, отведя рукой
намокшее полотно, вошел человек высокого роста. Его
движения выказывали проворство и силу; костюм
составляли шапка из кожи красной антилопы, кожа-
ная буйволовая куртка, сапоги и брюки из плотной
белой материи.. На поясе висел револьвер крупного
калибра, а из-за плеча торчало прекрасное англий-
ское ружье. Сняв и поставив штуцер, неизвестный
обнажил голову. и поклонился свободным коротким
движением.
Когда он подошел к свету свечи, Стэнли внимательно
посмотрел на его лицо и, убедясь, что видит чистокров-
ного европейца, поднялся со складного стула.
Стэнли встречал много людей, тем не менее лицо
пришельца показалось ему далеко не заурядным. Длин-
ная темная борода и усы почти скрывали суровый рот,
но верхняя часть, душа лица, отличалась ясностью и
точностью очертаний. Высокие ровные брови отчетливо
сходились над переносьем, над тонким большим носом—
высокий лоб, а мягкие темные глаза слегка щурились,
что придавало взгляду неизвестного выразительную
пытливость. Черные волосы падали спутанной гривой
на воротник куртки.
— Меня зовут Гент,— просто сказал он.—Вы мистер
Стэнли? Добрый вечер!
Путешественник ответил приветствием и указал
стул. Оба сели. После краткого молчания Гент начал:
— Цель вашего путешествия—отыскать Ливингс-
тона?
— Да,—сказал Стэнли.— Гордон Беннет, издатель
«Нью-йоркского глашатая», оказал мне честь скромным
поручением относительно знаменитого путешественника
Я буду счастлив, если оправдаю доверие.
— У вас есть какой-нибудь план?
— Я направляюсь к Танганайке, где буду находить-
ся в узле путей Ливингстона. Там мне придется его
искать, расспрашивая население и торговцев. С 1866
года о нем не было никаких известий. Может быть,
сделаю в тех местах круг, но отыщу его.
— Так,—кивнул Гент.—Я прошу вас присоединить
меня к вашему каравану. Я хорошо изучил африкан-
218
скую охоту, знаю местные условия, природу, климат,
негров и могу быть вам полезен, если позволите. Я
неутомим и неприхотлив. Это не хвастовство, а просто
словесный паспорт. Но ближе вы узнаете меня в путе-
шествии. Что вы думаете об этом?
Стэнли положил перед Гентом трубку, табак и при-
двинул гостю стакан с кофе.
Помолчав, он заговорил:
— Не любопытство, а исключительные обстоятельст-
ва моего положения дают мне право спросить вас кое о
мем, мистер Гент. Не скрою, что я нуждаюсь в верных,
смелых и решительных спутниках. Мои Фаркутар и
lllay, нанятые мною в Занзибаре, порядочные жулики,
а носильщиков я вынужден держать в повиновении
крайней строгостью.
Гент искренне и подробно рассказал историю своей
жизни, но умолчал о кладе и о том, что хочет подарить
его Ливингстону,—чтобы не вызывать зависти. Он ска-
зал, что не поладил с охотниками и потому ушел,
намереваясь вернуться в Занзибар, но встретил негра
из пятого каравана, от которого узнал, где находится
Стэнли.
Стэнли хорошо знал людей и умел разбираться в
них. Гент ему понравился.
Когда беседа окончилась, Гент, дымя трубкой, заду-
мался, а лицо Стэнли осветилось симпатией.
Прошло несколько минут. Где-то заржал спутанный
конь. Свеча догорала.
— Нас двадцать пять в караване,— сказал Стэн-
ли,—вы будете двадцать шестой, Гент.
— Благодарю. Где я буду спать эту ночь?
— В палатке Шау. Завтра вы будете снабжены
отдельной палаткой. Следуйте за мной, мистер Гент.
Они вышли. В опустевшее помещение заглянул
часовой вагензи, согнулся, перебежал глазами с пред-
мета на предмет и, зажав ружье между колен, быстро
отхватил из кофейника несколько глотков сладкого
кофе, затем, выщипнув из табачной пачки добрую
горсть, проворно вернулся на свое место и затя-
нул песню о ядовитой, но роскошной земле, сыном
которой был.
219
VI
Почти все заманчивое в путешествии, подобном на-
стоящему, есть труд и испытание.
Жизнь тропиков давно стала буднями для Гента.
Поэтому он вошел в караван Стэнли, хорошо зная, что
совместное существование людей разных рас, племен,
языков и зачастую враждебных целей богато ссорами и
интригами. Вдобавок люди эти были отрезаны от циви-
лизации и предоставлены собственным силам.
Когда Гент водворился в палатке Шау, последний
отнесся к нему со сварливостью и беззастенчивым любо-
пытством. Гент кое-как отделался от его расспросов и
уснул, подостлав шкуру газели.
Шау несколько времени подозрительно смотрел на
спящего, затем приложился к фляге и потушил свечку.
Шау был человек лет тридцати пяти, с квадратной
рыжеватой бородой, мелкими чертами лица и жидкими
детскими бровями; кислое выражение лица; обиженный
взгляд; глаза ничтожны и бесцветны. Стэнли взял его с
американского китолова, на котором тот служил шки-
пером, соблазнившись его «бывалостью», однако впослед-
ствии раскаялся в этом.
Шау был сварлив и придирчив. Кроме того, его неза-
служенно высокое мнение о своей особе делало подчас
эту особу невыносимой.
Появление нового члена экспедиции возбудило к
нему общий интерес. Белый человек в центре Африки —
вообще загадочное явление. Он грабит население, захва-
тывая рабов, истребляя слоновьи стада, вмешиваясь в
междоусобные войны, отнимая земли. Если же он не
делает вреда, то ничего нельзя тогда понять в действи-
ях хитрого, сильного, добычливого и упорного музунгу.
Он один идет там, где целое племя, спасаясь от колдов-
ства и злых духов, с воем бросается прочь. Он приезжа-
ет из стран, где зимой твердая вода, покинув семью,
дом. Вместо того, чтобы самому носить замечательный
пестрый ситец, цветное полотно и прекрасные стеклян-
ные бусы с медной проволокой, которая так хорошо
блестит на ногах или в ноздрях, он раздает эти богат-
ства за зерно, пальмовое вино и мясо. Десяток яиц ему
приятнее пуговицы. Но главное, он не покупает ни
220
рабов, ни камеди, ни слоновой кости. Набрав носильщи-
ков и солдат, он погружается в ужасы томительных
переходов и идет далеко-далеко, пока ему не надоест
писать ночью в палатке. Когда ему это надоест и он
еще жив, он снова собирает караван и уходит обратно,
оставляя длинную линию поселений, верст так на тыся-
чу, в глубоком недоумении—зачем?
На этот вопрос маловразумительным ответом был
топот босых ног каравана Стэнли и фигура белого
человека с ружьем за спиной, зорко всматривающегося
в огромный занавес неба с его постоянно меняющимся
узором лесистых и гористых далей.
Трудно угадать, что есть белый человек и что он
задумал сделать. Арабские конвоиры, нелюбопытные по
природе, приняли Гента с восточным равнодушием. Шау
терзал его расспросами о его прежней жизни, носиль-
щики же, в большинстве чистые негры, не стесняясь,
ставили Генту вопросы относительно его появления и
условий службы. Первые два-три дня это было утоми-
тельно, затем его оставили в покое.
Он не чуждался труда или тягостей путешествия. Он
первым подскакивал к завязшей в грязи повозке, выта-
скивая колеса; помогал вьючить и развьючивать ослов.
Первым заходил в болото, если мялись носильщики.
Таскал тюки, стирал или шил, чистил оружие и подго-
нял отставших, нередко поднимая кнутом притворного
больного. Ухаживал за больными. Он устроил себе
отдельную палатку и ставил ее всегда к черте лагеря.
Бывало, он исчезал ночью, возвращаясь к утру. Иногда
он заходил в палатку американца, описывая события
дня таким невозмутимо юмористическим тоном, что
Стэнли бешено хохотал. С неграми он был приветлив и
ласков, заступаясь за них перед Стэнли, хотя и не
всегда успешно, и очень любил сидеть по вечерам в их
обществе у костра, слушая наивные рассказы дикарей.
В свою очередь, он охотно говорил о городах, домах,
культуре и быте европейца, о машинах, природе и
нравах. Однако все или почти все рассказанное им в
такой степени было чуждо простоте африканского су-
ществования, что часто, уходя, он слышал восклицания:
«У, музунту! Здорово врет!»—и взрыв хохота, на что
улыбался сам.
221
Гент любил, когда караван рано останавливался для
ночлега. Он быстро варил кушанье, съедал его, запив
большой кружкой крепкого и сладкого чая, и уходил в
лес. Если вблизи, у ручья или у лесного озера, много-
численные звериные тропы указывали водопой, он пря-
тался в кустах или влезал на деревья. На закате, когда
редкие огненные щели протягивались в лесной тьме, а
в их полосе трава и листья блестели червонным золо-
том, между тем как за световой гранью стояла тьма,
Гент чувствовал себя хорошо. Он видел, как медленной
поступью спускались к воде львы, как, поджав хвосты,
подобно кошкам, они лакали, фыркая и чихая, мгновен-
но напрягаясь всем телом, полные грозной осторожно-
сти, если слышали подозрительный шум; их неровное
рычание, похожее на град падающих камней, сменя-
лось, когда они удалялись, неся на усах капли воды,
хрипением и чавканьем носорогов. Эти, подобные рога-
тым жукам, черные туловища степенно погружались в
воду, и крошечные злые глаза их светились удовольст-
вием. После них наступала очередь гну, зебр, серн и
антилоп, последними приходили гиены. Затем озеро
засыпало.
Гент редко стрелял на водопое, следуя примеру
животных, щадивших друг друга в эти великие часы
острой животной необходимости. Раз он убил льва,
который хотел на него прыгнуть. Гент стрелял кониче-
ской пулей. Лев попятился с простреленным лбом, сел и
запустил когти в землю, но, внезапно осилив слабость,
скакнул, опрокинув Гента и дергаясь в предсмертных
конвульсиях. Второй раз он убил крокодила, схватив-
шего антилопу за морду, когда она пила; пуля прошла
через глаз. Труп чудовища всплыл через несколько
минут, блестя бело-зеленым брюхом, и был отнесен
течением к противоположному 6epeiy реки; антилопа
была так изуродована, что Гент пристрелил ее.
Он любил наблюдать животных в их естественном
состоянии, но любил и охоту. Его манера охотиться
была, однако, вполне своеобразна, так как Гент никог-
да не следовал приметам, следам и указаниям, полага-
ясь на случай. Он не охотился на кого-нибудь’, антило-
пу, тетерева, фламинго, куропатку, буйвола и т. д., а
охотился на все, что попадалось. Поэтому он брал два
222
ружья—винтовку и дробовик. Иногда он сидел часами
в лесу, наблюдая за разноцветными искрами африкан-
ской колибри, перепархиванием голубых дроздов или
плавным ходом змеи, устремляющей на человека непод-
вижно-фосфорический взгляд.
Перед ним, медленно махая яркими крыльями, колы-
хались огромные бабочки, соперничая друг с другом
замысловатостью цветов и узоров, бабочки, более напо-
минающие птиц, чем насекомых
Иногда стая обезьян кривлялась в листве дерева,
седобородые, или в бакенбардах, или же с кисточками за
ушами шерстистые морды передразнивали Гента, гримас-
ничали и корчились. Однажды Гент потерял жестянку с
табаком там, где сидел; зная, что ей некуда исчезнуть, он
вернулся к прежнему месту. Громкое «ффу-х! ффух!»
заставило его поднять голову. Здоровенный собака-пави-
ан, схватив жестянку и забравшись на дерево, старался
открыть ее; скоро это удалось ему; он отправил в рот
добрую порцию горького вещества и стал громко плевать-
ся. Его странную физиономию сводило отвращением и
ужасом; он тер язык, вытаращив глаза. Другой рукой
обезьяна машинально прижимала жестянку к груди, но,
заметив Гента, сердито швырнула в него коробкой.
VII
Гент присоединился к пятому каравану незадолго
перед его прибытием в столицу области Унгерери, подчи-
ненной арабам,—укрепленному городу Зимбауэни. Город
был основан арабским разбойником, работорговцем, гра-
бившим окрестные деревни. Теперь султаншей этой коло-
нии была его дочь; по ее имени назывался город
Прежде чем достигнуть Зимбауэни, караван совер-
шил несколько переходов в самом разгаре мазики.
Проливной дождь сутками мучил людей, в особенности
европейцев, с их более сложным костюмом, чем у дика-
рей, которым достаточно было вечером посидеть минут
десять у костра и юркнуть в палатку, чтобы обсохнуть.
Даже ослы и лошади отряхивались, подобно собакам,
вздрагивая всем телом. Ноги скользили по размытой
земле; все ямы, овраги и болота переполнились; ручьи
223
стали потоками, речки — реками, реки — морями, боло-
та— озерами. Все мокло и гнило. Дождь портил кладь;
в те вечера, когда мазика утихала, Стэнли приказывал
распаковывать тюки и сушить ткани. Вокруг лагеря
растягивались длинные цветные ленты кисеи, сукон,
полотна и пестрых бумазей, напоминая ярмарку. Но
мазика была хороша тем, что караван не страдал от
насекомых, ливень отгонял зловещих мух, в числе кото-
рых еще не было цеце, иначе лошади и ослы полегли бы
в несколько дней. Болезненные укусы всяческих насеко-
мых были истинной пыткой.
Зимбауэни лежал у подножия горной цепи. Город
состоял из белых домов с плоскими кровлями. По его
углам торчали башни с амбразурами для пушек, а в
середине' каждой стены были тщательно охраняемые
ворота из темного дерева, с медными и резными укра-
шениями в арабском стиле.
Дождь Прекратился. Горы сверкнули зеленью. Между
караваном и городом протекал шумный поток — ма-
ленькая речка, вздувшаяся от дождей.
По ту сторону потока стоял симбо — род караван-са-
рая. Это были грубые хижины в кольце изгороди. Здесь
пятый караван устроил стоянку, о чем оповестил город
треском нестройного залпа. Не прошло получаса, как из
ворот Зимбауэни, через поток, по висячему мосту устре-
милось множество торговцев и любопытных.
Гент терся в шумной толпе, пока ему не надоело. Он
вышел из симбо, огибая наружную сторону изгороди.
Здесь попались кусты. Он сел возле них и прислушался:
в кустах слышалась арабская речь. Уже первые слова,
пойманные тонким слухом охотника, были подозрительны:
— Асмани, ожидай нашего человека сегодня после
захода солнца за мостом у берега. Теперь иди к музун-
гу. Среди носильщиков есть ли нужные нам люди?
— Есть несколько, которых я знаю.
— Прощай! Когда я увидел тебя в симбо, то знал
уже, что на мою речь ты не повернешься спиной к
старому приятелю.
— Нет,—сказал Асмани.—Я приду, буду ждать, и
сделаю хорошо все, за что возьмусь.
Гент знал арабский язык. Когда беседующие разо-
шлись, он глубоко втиснулся под кустарник, и тень
224
покрыла его. Но он видел сквозь ветви, что к Зимбауэни
направлялся грязный араб, а к симбо—пагасис Асма-
ни, мулат с мертвым лицом, худобу которого освещали
длинные глаза, блестевшие, как сквозь маску. Асмани
был молчалив, вынослив и равнодушен.
Гент поднялся, насвистывая уличную лондонскую
песенку. Он шел (на всякий случай) небрежно, заложив
руки в карманы и зевая. Но вокруг он не видел более
ни души. В воротах симбо Гент остановился, смотря, как
негры, выменяв провизию, уходили, хватая друг у друга
цветную материю и прикладывая ее к телу; на многих
уже красовались бусы, и не одна спираль медной прово-
локи, намотанной на руку, блестела на черной коже. На
дворе симбо, у хижины Стэнли, стоял ряд камышовых
корзин, прикрытых пальмовыми листьями, оттуда торча-
ли связки бананов и хвосты кур, впавших в беспамятство
от страха и тесноты. Здесь был Стэнли.
— День удачен,— сказал Стэнли.— Мистер Гент,
прошу вас поужинать со мной. Видите, Бундер-Салаам*
развел густой дым. Он старается.
Они вошли в комнату. Стэнли рассчитывал остано-
виться здесь дней на пять, чтобы проветрить и хорошо
просушить кладь, полечить спины ослов и дать карава-
ну отдых. На столе была скатерть, тарелки и приборы.
В пустой тыкве блестели лесные цветы.
Они сели. Прислуживал туземец Селим—мальчик с
вечно открытым ртом.
— Селим, поторопи Салаама!—сказал Стэнли, брен-
ча ножом по пустой тарелке.—Музушу голодны. Сегод-
ня лихорадка меня оставила, и моя голова ясна. Вот
что я скажу вам: из ста с небольшим путешественников,
посвятивших себя исследованию Африканского матери-
ка, умерло, не вернувшись, пятьдесят. Климат, болезни,
насильственная смерть, пытки—их удел. Из остальных
пятидесяти — сорок страдали тяжелым расстройством
организма до конца жизни. Вы видите, что мы нахо-
димся в ядовитом роскошном саду, и, если до Ливинг-
стона останется всего десять миль, я скажу, что мы еще
очень далеки от цели нашего путешествия. Вы, несколь-
ко лет проживший в африканской глуши, знаете все.
* Повар Стэнли.
К «Вокруг Центральных озер»
226
— Правда,—сказал Гент с мнимой рассеянностью,—
случайность здесь—закон. Какое-нибудь предательство,
бунт, враждебность туземцев..
— Почему вы..—быстро начал Стэнли, но тут вошел
Селим, неся блюдо с бараниной, обложенной рисом и
политой проперченным пальмовым маслом.—Ступай,
Селим!
— Слушаю, музунгу!—сказал мальчик.— Салаам
съел почку и больше лепешек, чем сколько я принес. Он
клал на них финики, ел много. Я смотрел в щель; он все
спрятал, когда я пришел.
— Прекрасно, он ответит за это. Ступай.
Поев, Стэнли спросил:
— В какой степени ваши подозрения основательны?
— Пока ни в какой,—спокойно ответил Гент, выни-
мая кость из мяса.—Я вижу, вы поняли меня. Во
всяком случае, вам нечего беспокоиться, если на одну
ночь, а может быть, и на две я исчезну.
— Вы всегда действуете один,—с раздражением
сказал Стэнли, отодвигая тарелку и нервно втискивая
в трубку больше табаку, чем могло поместиться.—Вы
пришли один. Охотитесь вы один, сидите вы в палатке
один. На этот раз вам, кажется, следует быть более
откровенным.
— Нет, мистер Стэнли,— засмеялся Гент,— и в этом
случае я буду один. Однако обещаю вам, что, если моя
попытка выяснить подозрения потерпит неудачу, л
сообщу вам свои соображения.
— А! Как хотите.—Стэнли пристально посмотрел на
Гента.—Желаю удачи.
— Благодарю вас,—серьезно проговорил Гент,—л
тоже хочу, чтобы все это оказалось пустяком. Надеюсь
завтра сделать подробный доклад.
Он поклонился и вышел, затем лег в тени изгороди
и долго курил, пока не услышал воплей Бомбея и
Мабруки, кого-то звавших, отчаянно напрягая глотки,
Гент прошел к воротам и увидел группу носильщиков,
махавших руками в направлении горного склона, по
которому, не оборачиваясь, быстро удалялась темнил
фигура.
— Что случилось?—спросил Гент Бомбея, когда тот,
плюнув, прекратил звать бегущего.
226
— Вот повар бежал, музушу,— сказал Бомбей.—
Мистер Стэнли кричал на него: зачем тащит провизию?
— Так что же?
— То,—подхватил Шау, сардонически наблюдавший
стремительное удаление повара,—что мистер Стэнли
очень жесток. Бедняга съел, скажем, кусок баранины;
пустяк дело, по-нашему. Стэнли так накричал, что тот
бросил своего осла, все вещи, и вот—его уже едва видно.
— Шау,— сказал, подойдя, Стэнли,—который уже
раз вы публично становитесь на сторону мошенников и
лентяев? Я не очень терпелив, запомните это. Бундер-Са-
лаам уличен пятый раз. Он крал кофе, чай, сахар, съедал
половину моего обеда. Я пригрозил, что прогоню его; если
он так мало надеется на себя и бежит, тем хуже для него.
Караван пустыни—то же, что корабль в море, и я здесь—
капитан. Начни я спускать все плутни».
Он не договорил, махнул рукой и медленно напра-
вился в симбо. Салаам скрылся в уступах гор. Зрители
разошлись. Наступил вечер.
Когда стемнело, Гент вышел из симбо и стал невда-
леке от ворот, скрытый тьмой. Здесь он ждал около
получаса, прислушиваясь ко всем звукам, напоминаю-
щим шаги. Не всякий слух уловил бы шаги Асмани—
••и проскользнул в ворота почти бесшумно, и так же
бесшумно, держа револьвер, тронулся за ним Гент,
'щржась на расстоянии, удобном для отступления.
Асмани, достигнув берега, остановился. Было темно.
Мулат нагнулся, послышался тихий вопрос и такой же
1ихий ответ. Затем лежавший человек встал и прошел
и'рез мост с Асмани. Гент не отставал ни на шаг.
Шествие совершалось в глубоком молчании. Перейдя
через мост, Асмани и его проводник направились к
правой угловой башне городской стены. Здесь Гент стал
цержаться ближе к туземцам, не желая упустить ни
милейшей возможности успешно закончить преследова-
ние; он шел за мулатом не далее десяти шагов; у стены
бцшни все трое остановились.
Тогда кто-то постучал: раз, два раза, три раза,
•штыре раза. Тотчас послышался звук отпираемого за-
•п>ра, и на равнину из низкой двери, скрытой глубокой
нишей, блеснул тусклый свет. Дверь открыл один чело-
век. Гент запомнил это. Асмани с проводником вошли в
227
башню, оставив Гента обдумывать, как поступить даль-
ше. Дверь хлопнула, свет исчез. Охотник приник ухом к
доске, но ничего не услышал.
С притихшим сердцем поднял он руку и иовторил
стук: раз, два раза, три раза... и четыре.
Теперь за дверью он услышал бормотание, означав-
шее, должно быть, недоумение; однако запор снова
отодвинулся, и дверь открылась небольшой щелью, по-
степенно расширявшейся, пока в ней не показалась
голова негра. Одной рукой он держал медную лампу,
другую же, положив на запор, выставил вперед. Гент
видел его подозрительно блуждающие глаза. Он взял
негра за руку, лежавшую на скобе, и, сильно дернув,
вытащил туземца за пределы ниши. Так крупная рыба,
выведенная крючком рыболова к поверхности, мало
оказывает сопротивления, повинуясь усилию рыбака, но
так же, как эта рыба, спохватившись, начинает пры-
гать и кувыркаться, негр, опомнившись, попытался вы-
рваться. Сильный прямой удар в подбородок, нанесен-
ный по всем правилам бокса, оборвал крик сторожа
Негр успел лишь произнести «авв...», затем он почувство-
вал землетрясение, увидел род фейерверка и, как за-
вядшая трава, склонился к ногам Гента, потеряв созна-
ние. Немедля последний оттащил тело в сторону, завя-
зав его по рукам и ногам, а в рот вместо кляпа втиснул
небольшой камень, обмотав платком; затем, переведя
дух, снова подошел к двери.
Она была раскрыта. Лампа, оброненная негром, ле-
жала йа земле, чадя замирающим синим огнем. Подняв
ее, Гент поправил фитиль и осветил помещение, притво-
рив дверь. Помещение это было высечено в стене и обито
циновками; жалкое ложе и глиняная посуда свидетель-
ствовали, что здесь жил сторож. Темная витая лестни-
ца, очень узкая и крутая, вела вверх; ее ход чернел так
тревожно и глухо, что Гент, как ни был смел, собрался
с духом, прежде чем начать восхождение. Ступеньки
были покаты и кривы. Гент потушил лампу, оставив оо
внизу. Он стал подниматься ощупью, не выпуская ро
вольвера и по временам нащупывая рукой следующую
ступеньку, чтобы бесшумно ставить на нее ноту. Он был
так поглощен этим, что, выпрямившись, увидел свот
совершенно неожиданно. Свет падал из невидимого
228
отверстия; он был тускл и так слаб, что едва можно
было различить две-три ступеньки ниже его.
Гент приостановился, желая знать, не движется ли
ттот свет вверх или вниз, однако он лежал ровно и, как
убедился охотник, падал на лестницу сквозь шерстяную
мнавеску, прикрывавшую с правой стороны лестницы
полукруглый вход вышиной в рост человека. Осторожно
отвел он край занавески, с волнением заглянув внутрь.
Но за занавесью не было никого, пространство оказа-
лось пустым — род прихожей, удлиненной наподобие
маленького коридора. Ее стены были покрыты щитами
н арабесками, пол—ковром, а под потолком на цепи
loiiKoro резного узора висела серебряная лампа с ярким
и мягким пламенем. В левой стене коридора виднелась
раскрытая дверь, полная света; там слышались голоса,
ровные, как чтение книги.
Гент осторожно пробрался вдоль стены к освещенной
внутренней двери и лег, плотно прижавшись к стене. Его
•олова приходилась вровень с дверной закраиной. Тихо,
iaic тихо, как выпрямляется согнутый лист, он вытянул
шею, мгновенно заглянул в дверь и тотчас убрал голову.
Три старых араба, сидевших на круглых подушках,
« оставляли, по-видимому, тайный совет. Их лица были
породисты и смуглы. Глаза этих роскошно одетых
фигур блистали совсем не по-стариковски. За пестрыми
поясами торчали рукоятки пистолетов и кривых ножей.
Старики сидели, важно поджав ноги; возле каждого
•тояли его туфли из темного сафьяна с драгоценными
украшениями. Небольшой ковер с кофейным прибором,
। альяны, дымившие голубым змеевидным дымом, и ков-
ровые валики под локтями—все было великолепно в
• гой картине. Лампа, почти такая же, какая висела в
первой комнате, но больше и тяжелее, спускалась на
половину высоты стен. Все здесь было в коврах, благо-
царя отсутствию окон яркие цвета дорогих тканей
качались фантастической роскошной палаткой.
Асмани стоял спиною к Генту; средний из арабов,
амый старый, сказал:
— Теперь ты видишь, что беда велика. Караван за
караваном проходят инглизы и франки* мимо наших
• Англичане и французы.
229
владений. Я вижу, как они рыскают, высматривая, где
больше наживы.—Он потряс смуглой рукой и продол-
жал:—Коран не запрещает торговли с неверными. Од-
нако европейцы не довольствуются торговлей, они вме-
шиваются в наши дела. Торговля неграми стеснена, и
надо быть постоянно настороже там, где раньше мы
действовали широко. Влияние Европы распространяется
все дальше и дальше. Мы уже не можем спокойно жить
в этих стенах Вокруг наших колоний бродит постоян-
ная опасность—неверные. Поэтому всякий белый, появ-
ляющийся здесь,—наш враг. Мы просим, дань. Раньше
мы ее требовали. Мы диктовали законы, теперь, если
понадобится врагу, закон наш будет сражен большими
пушками. Мы делали, что хотели, теперь делаем то, что
безопасно или не грозит доносом занзибарскому консу-
лу. Нам становится тесно жить, брат Асмани. Как ни
мало место, которое занимаешь ты на земле, однако вес
в воле аллаха, и слабая рука часто уничтожает силь-
ного. Мне нечего много говорить тебе. Посей раздор в
караване инглизаЛользуйся всяким случаем восстано-
вить подчиненных; выищешь случай—употреби яд и
пулю. Пусть в муках и терзаниях протекает путь твоего
неверного музушу, пока—да услышит аллах!—он не
покончит своих дней, покинутый всеми, или.» Но ты
понимаешь меня.
— Асмани слушает ушами. Открыты уши его. Муд-
рый и благочестивый шейх Гассан-Бей Алидэ, да будут
продолжительны твои дни!
Араб, сидевший по правую руку шейха, сказал:
— Асмани, ты будешь продолжать дело, начатое так
успешно. Наши не спали в Занзибаре, когда караван,
снаряженный консулом, должен был отправиться зя
старым инглизом*, там было потрачено много золота, и
караван простоял три месяца. Может быть, он стоит и
теперь. Что касается самого старика, то его люди
разбежались по дороге. Это сделали мы. Теперь ты нам
поможешь.
Асмани смиренно поклонился. Третий араб подал
ему коран; носильщик произнес клятву быть верным
своему обещанию и поцеловал священную книгу. Затем
* Ливингстоном.
230
арабы вручили ему бисерный кошелек с золотом, кото-
pi он спрятал с не меньшим благоговением, чем то, с
। чсим целовал коран, и спросил:
— Теперь я могу идти?
Услышав эти слова, Гент осторожно встал с ковра и
отступил за занавеску, в полутьму лестницы, где стал
। ихо спускаться. С Асмани, по-видимому, спускался его
приятель, так как Гент слышал за собой шаги и голоса
жух людей. Оба они двигались быстрее охотника, меж
тем как на узкой лестнице нельзя было ни спрятаться,
и п пропустить заговорщиков. Тогда Гент счел дальней-
шую осторожность более опасной, чем быстроту, и бро-
сился бежать к выходу так стремительно, что его
у слышали. Возникла суматоха. Сверху неразборчиво и
тревожно что-то кричали, затем хлопнул пистолетный
выстрел; пуля, взвизгнув рикошетом по стене, обогнала
Гента. Охотник, ощупью достигнув каморки сторожа, в
полной тьме нашаривал дверь и, когда распахнул ее, не
побежал прямо вперед, чтобы не получить шальную
пулю, а прошмыгнул под стеной вправо на расстояние
нескольких ярдов, где и лег. Никакое зрение не обнару-
жило бы его здесь; мрак африканской ночи скрывал
нес. Зато он имел удовольствие видеть длинные огни
выстрелов, свет которых показал пятна белых бурнусов
и сверкающие глаза стрелков, паливших наудачу.
Наконец суматоха улеглась. Гент вернулся к симбо,
где застал еще не потухшие костры и свет в хижине
('г)нли. Путешественник лежал на полу, на большой
। а рте, утыкая ее булавками.
— Ну что, мистер Гент?—сказал Стэнли.— Я очень
беспокоился. Хотя,— прибавил он,— беспокойство это
показало мне, как я дорожу вами.
— Благодарю. То же самое испытываю я в отноше-
нии вас.
— Каким образом?
Гент рассказал приключение. Стэнли поднялся и
v •••лея за стол, пригласив охотника поместиться напро-
III п. Селим принес чай и коньяк; когда он уходил,
Г| шли, задумчиво посмотрев на его спину, сказал:
— Этот мальчик нам пригодится. Ведь нельзя вы-
пить Асмани, не объяснив другим причин изгнания, а
(повещать караван о заговоре — это все равно, что
231
тушить костер, разбрасывая его в сухом лесу. Вы
утверждаете, что в лагере есть единомышленники Асма-
ни. Они прежде всего должны быть обнаружены. Селим
мне предан, и я прикажу ему следить за Асмани. Затем
мы посмотрим, что делать с этой милой компанией.
— Однако будьте настороже.
— Черт возьми, неприятное положение! Что бы вы
посоветовали?
— Во-первых, пусть Селим или Бомбей варят вам
пищу; во-вторых, переведите Асмани и тех, кого еще
заподозрите, в другой караван. А на охоте придержи-
вайтесь открытых мест.
— Пожалуй. Я не особенно верю в смелость арабов
и негров, но беречься необходимо. Берегитесь и вы. Вы
тоже белый.
Они расстались. Гент скоро уснул. Стэнли снова
развернул карту и стал рассматривать ее, вычисляя
дни переходов.
VIII
Утром американец призвал Селима и долго говорил
с ним, после чего юноша вышел из помещения с озабо-
ченным, важным лицом. С этих пор его можно было
чаще, чем раньше видеть у костров и в общих палатках.
Асмани после памятной ночи, помня зашибленного и
связанного сторожа башни, держался настороже: он
перестал вообще говорить что-либо с носильщиками по
поводу экспедиции. Не раз его взгляд подозрительно
останавливался на Генте, державшемся беспечно и про-
сто, но араб что-то подозревал. Во всяком случае, с его
стороны не было пока никаких преступных начинаний.
Однако Стэнли перевел его в четвертый караван вместе
с еще одним подозрительным носильщиком, уже совер-
шившим побег, но пойманным и наказанным. Переводу
был дан тот предлог, что четвертый караван численно
слабее других.
Дорога шла через горы и по склонам гор, чсрм
болота и реки. Сезон дождей был в разгаре. Глинистый
грунт сменялся мягкой, превращенной в болото почвой
степей. Кроме того, путь местами пересекали болот*,
232
куда даже видавшие виды носильщики входили, взды-
мал: «Ух, много воды!»—и их надо было понукать. Эти
переходы в гнилом тумане, по пояс в воде измучили
ш*сх. В сравнении с ними переправы через разлившиеся
патоки и речки казались пустяком, хотя африканские
мосты, зачастую состоявшие лишь из огромного ствола, по
•(•ломкам ветвей которого протягивались лианы, требова-
•и ловкости при переходе. Но встречались реки такие
широкие и бурные, что переправа длилась несколько
тисов, оканчиваясь повальным изнурением людей и живо-
тных. Каждый день издыхали три-четыре осла, больных
• плотных оставляли на съедение диким зверям.
Носильщики шатались от изнурения; кровавый понос
«дна не убил Стэнли. Но вскоре караван приблизился к
Палее здоровой и сухой местности. Дорога стала подни-
•нггься на Узагарские горы, перед подъемом караван
простоял четыре дня на склоне горы, в большой деревне.
Отдых подкрепил больных и поставил их на ноги.
Переход совершился благополучно. После гор перед
путешественниками развернулась речная долина; перей-
ти реку вброд, караван пришел в маленькую деревню
Кмора. Здесь решили остановиться, и здесь же Гент
увидел партию рабов. Она проходила мимо деревни под
• ильным конвоем пеших и конных арабов. Стэнли и
I'ti it приблизились к шествию настолько, что могли
«идеть выражения лиц и пересчитать число пленников.
Ih было шестьдесят два человека. На шее каждого
пожала тяжелая деревянная колодка, соединенная
шчн.ю с колодкой заднего и переднего рабов.
Среди необозримых просторов Африки, где каждая
нмдь земли призывала к свободной, богатой разнообра-
зием жизни, зрелище людей в цепях произвело на Гента
" । пратительное впечатление. Лишь на мгновение Гент
•||><)дставил свою шею в цепях, как тотчас же с отвра-
•iii'tiнем тряхнул головой. Он вспомнил стихи:
Вот от Конго мчится ветер, бриг на запад направляя,
Он с богатою добычей из полуденного края,
Но добыча та сокрыта в трюме, то —
шестьсот несчастных,
Глухо там звучат их цепи и стенанья мук ужасных,
И никто не слышит воплей той тоски неутолимой,
Их разносит, заглушает спутник —
ветер их родимый.
233
Он припомнил также «Негра в проклятом болоте»* и
«Хижину дяди Тома».
— Я часто думал,—сказал он,—что в рабстве, мож< ।
быть, самое скверное не страдание и неволя, а то омерт
вение души, в котором воспитываются и живут люди
пользующиеся рабством,— их жестокость и зверство.
— Не знаю,— сказал Стэнли рассеянно.— Однако
посмотрите, какое примирение с своей участью и кре
тость выражают эти бедные лица! Я слышал, что оно
скоро привыкают к неволе.
Как бы в ответ на эти слова высокий молодой негр
выразительно посмотрел на Гента, скорчил жалостную
гримасу и красноречиво потряс цепью. Гент улыбнулс
В его кармане лежал складной нож, в котором, кроме
нескольких лезвий, были вилка, ложечка, крошечные
сверла и такой же напильник. Так как руки негров ш
были связаны, то он быстрым движением бросил это!
нож заинтересовавшему его пленнику. Тот, сверкну»
глазами, поймал брошенное с ловкостью обезьяны.
— Что это?—спросил Стэнли.— Что вы бросили?
— Пилку. Вернее, я бросил ему свободу, если у нею
хватит уменья воспользоваться ею.
Стэнли пожал плечами.
— Смотрите, мистер Гент, не вышло бы неприятие
стей. Арабы мстительны.
— О! Их втрое меньше нас,— сказал Гент,— и к тому
же они не бросят свое богатство ради удовольствие
перестрелки.
На следующем привале, миновав дикую часть доли
ны, заросшую алоэ и кактусами, ярко-красные цвет
которых горели среди серых камней, караван остане
вился на берегу реки. Стало темнеть, когда в лагерк
пришел негр с колодкой на шее, шатавшийся от из н у
рения, ноги его были в крови. Тотчас он исчез в тол но
любопытных носильщиков, но, увидев проходившею
Гента, вырвался из кольца чернокожих, подошел »
белому охотнику и упал на колени. Затем, поставив
ногу Гента на свою голову, сказал:
— Музунгу, нога — твоя и голова—твоя! Я, Цауп!
ре, твой раб.
* Стихотворение Лонгфелло.
234
Метав, он взглянул на Гента со страхом и восхищением.
- Ты, Цаупере, будешь мой раб, пока сам хочешь
• того,— продолжал охотник.—Ступай же к костру, тебе
<.и| । есть.
II он объяснил носильщикам, что новоприбывший
поступает в число людей каравана, затем приказал
<<>1>г»иенько накормить беглеца, а сам отправился к
Oi шли и рассказал ему происшествие.
— Теперь,—заметил американец,— вы приобрели
к in’данного слугу, вроде моего Селима. Позовем вашего
Цаупере. Пусть он расскажет нам свои похождения.
Цаупере явился, на его шее уже не было колодки; ее
|||| |(>или носильщики. Прежде всего он попросил табаку
и стал курить, затем, сев на землю, сказал:
— Я из Удоэ, там,— он показал рукой на юг.—
Наша деревня большая, там бывает торг и проходит
много народу. Два дня солнце перешло землю, а моя
< сна Мзута не возвращалась; она пошла просить соли.
И пошел искать Мзуту, встретил ее и побил, потому что
•пн дала за соль клык. Потом мы сели—это было уже
близко от нашей деревни—и ели соль. Она много
ы ла*. Я хотел отнять, как услышал стрельбу, и мы оба
ы<н.1ли о соли. «Подождем идти,—сказала Мзута,—
нс до узнать». Я велел ей сидеть, а сам пополз к деревне
н посмотрел. На улице лежало много убитых, все были
ниши. Вдруг снова начали стрелять. Я увидел арабов,
"ни бегали, махали ружьями и сгоняли народ. Скоро
н<> и пились колодки и цепи. Наших стали заковывать,
>нп плакали и кричали, а разбойники били по головам
>печам кнутами. Мое сердце перестало биться, когда
с унидел это. Я лежал и боялся, как вдруг к моей
> о'nine из куста выглянула еще голова: она была Ииоки,
”>» ’Го дяди. «Я убежал,—сказал он,—ты тоже спрячься.
Гкм пришел Сулейман Бен-Назиб и триста человек с
ним».— «Горе нам!»—сказал я и тут услышал позади
|||о|и)х: то подползала Мзута. Мы стали горевать и сове-
«йТ1ся, что нам делать, как вдруг, будто мне в уши—
•roll, пуф!—два ружья сразу, и Мзута упала мертвая.
' । же на нас наскочили арабы и связали Ииоки и
Один французский путешественник рассказывает, что дал
о||Ц|тлнке поесть вдоволь соли. Она съела половину горшка.
235
меня. Я молчал, так как уши их закрыты для нас. >1
подумал: что будет дальше? Ииоки громко кричал,
потом плюнул и попал в глаз арабу. Тогда другой араб
отрубил голову Ииоки, толкнул ее ногой и сказал: «Так
будет всем непокорным». Мне было жаль Мзуту, но я
тогда не мог плакать.
Меня сковали с другими, потом арабы зажгли дерев
ню. Мы пошли через горы и с гор оглянулись: много
позади было дыма. Нам не сказали, куда мы идем, и
нам было уже все равно. Я раньше не был рабом, но
один старик был рабом в Габоне, на западе, и дорогой
рассказал, как жил там. Он был у фанов. Фаны-
болыпое племя колдунов. Работа тяжелая, но можно
освободиться. «Как?»—спросил я. «Если тебе надоела
цепь и ты устал — скажи смотрителю. Он даст бутылку
рома. Ты выпьешь ром и будешь пьяный, веселый. Тогда
фан ударит тебя по голове палицей и разобьет черен»
Я тоже сказал, что не буду работать, но мне не разбили
голову, а позвали к старикам, потому что я хорошо
находил воду, и где говорил: «Ройте!», там был колодец
Старшины не убили меня, но приказали работать
Я работал три дня, потом убежал. Два года я шел
домой. Однажды встретил я лесного человека (гориллу),
а ты знаешь, что он может говорить, но не хочет, чтобы
его не сделали рабом*. Но мне он сказал: «Ты ходит i.
кругом. Иди прямо на скалы, там будет ручей, потом
маленькая, потом большая река. Когда будет больш:и1
река, иди на восток». Я пошел так и был дома. Ско|»>
опять пришли арабы, схватили меня, и заковали, и
повели продавать. Тогда я стал думать, как убежатт
Много из нас умерло дорогой. Половина умерла. Я и»
захворал. Я шел еще долго, когда увидел веселого
белого музунгу. Музунгу бросил мне ножик белых,
был гвоздь, которым можно пилить. Ночью я лег ни
цепь и пилил ее, пока из пальцев пошла кровь и цеш
сломалась. Гиены перестали выть, когда я допилим
вторую цепь. Скоро стало утро. Я выполз и побежал
Никто не видел меня.
Рассказчик смеялся, говоря это; он уже забыл сш>м
страдания.
* Так верят негры.
236
Гент сказал:
— Выпей, Цаупере, стакан водки.
Негр жадно проглотил угощение. Глаза его забли-
стали, широкое лицо масляно улыбалось. Затем ои взял
руку Гента, положил себе на голову и, пробормотав:
••Цаупере твой раб, музунгу!», скрылся в палатку но-
сильщиков.
Скоро Гент имел случай убедиться в преданности
•того человека. Кстати сказать, он был очень силен, так
что таскал поклажу шутя. Однажды после долгого
перехода в болотистой местности сапоги путешествен-
ников так потрескались и набухли, что все—Шау,
Фаркугар, Стэнли и Гент — шли босиком, бросив обувь
на повозку. Вечером, как всегда, носильщики разбирали
палатки. Гент шел впереди. Вдруг Цаупере, неотлучно
сопровождавший его, припал к земле и, отстранив
Гонта, вытащил из земли несколько заостренных щепо-
чек, верхние концы которых были покрыты чем-то
густым и темным, вроде дегтя.
— Смотри, музунгу, и ты, толстый музунгу (так
называли негры Стэнли), смотрите! Здесь был ваш враг!
Пот—смерть!
Он протягивал к ним таинственные щепочки, зака-
тная глаза и корчась, как в смертных судорогах.
— Вот так бывает,—продолжал Цаупере.— Человек
ступит, ранит ногу и умрет прежде, чем вспомнит, как
1нали его отца!
Гент понюхал отравленный конец предательской
нк пки. Неизвестное вещество издавало удушливый тер-
пкий запах, но сами щепочки не были вырезаны ножом,
И это ввело путешественников в сомнение.
— Может быть, щепки случайно попали в землю,—
। изал Стэнли.
— Случайно?! Смотрите, музунгу.—Взволнованный
ни карь сбегал к повозке, где лежали связанные куры,
и. взяв одну, уколол затрепыхавшуюся птицу в го-
лоць.— Смотри: больше не живет.
Он опустил жертву опыта к ногам Гента. Курица
• либо закричала, дернула головой и вытянулась. Она
'•и и мертва.
Путешественники, несмотря на жару, почувствовали
« приятный холод.
237
Гент ласково потрепал Цаупере по плечу.
— Спасибо, друг,— сказал он,— я не забуду этого.
— Цаупере твой раб,—просто ответил дикарь,— он
будет служить музунху.
— Надо скрыть это от людей,— сказал Стэнли.—
Ты, Цаупере, никому не говори о щепках. Я думаю,—
обратился он к Генту,—что излишняя болтовня нам
вредна. Пагасисы суеверны и могут объяснить покушс
ние как указание на «неугодность» нашего путешествия
кому-то... там. Ихнему дьяволу.
— Да,— согласился Гент.
После этого случая несколько дней прошло тихо и
путешествии по гористой местности, пока караван н<*
остановился на берегу озера Угомбо. Озерные берега сплошь
заросли камышами и тростником, с широкими тропами, по
которым проходили на водопой гиппопотамы, буйволы,
жирафы, зебры и антилопы. В спокойной воде плавали
черные лебеди, утки; на кочках стояли пеликаны—огром
ные, толстоклювые и зобатые создания, так странно нап<>
минающие белых факельщиков с их длинными фалдами
по отмелям сновали розовые ибисы, резко кричали цапли
пронзительно кричали туканы—птицы с гребенчатыми
каменными наростами на крепких клювах; по кустарнику
ворковали дикие голуби, певуче свистели кулики, описывая
над водой ровные и быстрые линии. Здесь караван просто
ял два дня, и на этой стоянке выяснились взаимные
отношения между Фаркугаром, Шау и Стэнли.
IX
Фаркугар был сварлив, зол, капризен и избалован
Над ним все смеялись, так как он был беспомощен и
требователен. Ему услуживали несколько человек, п он
ругал их выражениями, достойными отбросов острог»
Кроме того, Фаркугар жестоко бил своего повара, он
дил, не слезая с седла, благодаря чему прикончил Т|» <
ослов, не вынесших его беспокойной тяжести. Будучи
начальником третьего каравана, он истратил до сое и
нения со Стэнли столько бус, проволоки и материи, чн>
всего этого при нормальном расходе хватило бы на т рн
месяца. Он вечно баловал себя, покупая дичь, пальмши*
238
кино, масло, гусей и кур, яйца и фрукты, причем
платил с бестолковой щедростью. Конвойные были так
напутаны припадками его бешенства, что боялись к
мему подходить. Вдобавок ко всему этому его поразила
странная болезнь: нечто вроде водянки, соединенной с
перемежающейся лихорадкой. Он стал совершенно не-
выносим, хотя е Шау в последнее время ладил, чувствуя
в бывшем моряке родную душу, обиженную деспотизмом
американца. По поводу этого деспотизма надо сказать,
что только благодаря железной настойчивости и необ-
ходимой суровости Стэнли смог достигнуть цели. Сла-
бость погубила бы его вернее пули, вытащенной в упор.
— Фаркугар разорит нас,— сказал утром Стэнли
Генту.— Он уморит всех ослов и растратит еще несколь-
ко тюков. Я хочу оставить его в попутной деревне до
выздоровления, снабдив на несколько месяцев товаром,
чтобы не умер с голоду. На обратном пути я возьму его
собой. Кстати, приходите позавтракать. Я позвал их
обоих: Шау тоже нуждается в хорошей проповеди.
Солнце стояло еще низко над горизонтом, загляды-
riui в палатку, когда Селим принес завтрак: куски
жареной козлятины, горячие оладьи, тушеную печенку
и крепкий, вареный с сахаром кофе.
Когда пришли Шау и Фаркугар, Гента поразили их
ирюмые лица.
— Добрый день,—<ухо сказал Стэнли.—Прошу вас
«есть.
Ничего не ответив, они молча сели, переглянулись и
"пустили глаза. Фаркугар грузно сопел, подбоченившись,
нюхал кушанья; Шау, поджав губы, вертел большими
пальцами, сцепив руки. Смертельная обида, растравленная
*«дутым самолюбием, чувствовалась в их натянутости.
Стэнли побледнел; Гент усмехнулся.
Берите, Шау,— сдержанно сказал американец.—
Передайте Фаркугару оладьи.
Собачье кушанье,—неожиданно сказал Шау.—
Цм. собачье!
Что такое?
То, что ваше обращение с нами бессовестно. Вы
tnci являете меня ходить, пешком. Я думал, что в моем
। чеиоряжении будут ослы. У нас должна быть также
"Гютвснная прислуга. Каждый день по такой жаре
239
идти пешком„ слуга покорный. Черт побрал бы эту
экспедицию. Провались она к дьяволу! Так-то, мистер
Стэнли; я не из тех, что молчат, и я сказал, что хотел.
— Все это было у вас в начале пути. Теперь ослы
Фаркугара подохли, из моих пало семь. Я бросил
поэтому много вещей, чтобы везти более необходимое
Если вы передушите остальных ослов, где взять новых?
Где нанять вместо них человек тридцать носильщиков?
Черт побери, вы ругаетесь за моим столом! Вспомните,
где вы и кто? Вы—мой слуга, не товарищ!
Шау, злобно скосив рот, встал с угрожающим видом.
Стэнли оттолкнул тарелку и подошел к нему.
— Слуга?!—сказал Шау.—Такому-то американско-
му идио_
Меткий удар в переносье оборвал звучное слово. Шау
упал.
— Хочешь еще урок?—спросил, тяжело дыша, Стэнли.
Шау встал. Он трясся и говорил с трудом:
— Я вернусь назад. Довольно с меня; я не хочу
больше вас знать! Расчет!
— С удовольствием! Бомбей!
Появился Бомбей. Стэнли резко махнул рукой в
сторону побитого.
— Бомбей, этого человека более нет в нашем кара
ване. Он уходит. Снимите его палатку; ружье и писто-
лет принесите мне. Затем отведите его, захватив его
багаж, на двести ярдов от лагеря и забудьте о нем.
В продолжение всей этой сцены Фаркугар не тро
нулся с места и не сказал ни слова. Когда Шау
удалился, он рискнул заметить:
— Немного круто вы обошлись с ним, да еще при
неграх.
— Ничего,— сказал Стэнли.—Неграм будет приятно
знать, что цвет кожи не защитит лентяя и нахала. Но
забывайте, что мы предоставлены в этой ужасной стра
не только самим себе. Кстати о вас, Фаркугар. Вм
больны. Скоро вы совсем не будете в состоянии передни
гаться. Я оставлю вас в спокойном месте, в руках
деревенского старшины; я заплачу ему за уход и пищу,
Только так вы поправитесь, иного выхода нет.
Фаркугар согласился с этим. Завтрак был закончен,
и Гент собрался уйти, как вошел Бомбей.
240
— Бана-Мдого* просит вас выйти к нему. Он там.
- Где?
— За палатками.
— Приведите его сюда.
— Я ухожу,—сказал Гент, угадывая, что предстоит
сцена, неприятная Шау.—Идемте, Фаркугар!
— Вот ужасная страна! Зачем я забрался сюда?
Умрешь здесь, как собака! Дорого бы я дал, чтобы
очутиться в Европе! Я пойду спать.
Они расстались, а вечером Гент увидел Шау, чистив-
шего ружье, и спросил Стэнли, как было дело.
— Он просил прощения,—сказал Стэнли,—чем поста-
нил меня в безвыходное положение,—я должен был про-
стить его в этих условиях Но, честное слово, я не рад этому.
Стемнело; Шау сидел в палатке, мрачно переваривая
события дня. За палаткой раздалось пение негра.
С удивлением и негодованием бывший моряк слушал
песню, выполняемую заунывным голосом, певец вклады-
иал временами ужасные юмористические ноты, язвив-
шие сердце Шау такой болью, что он заскрипел зубами.
Послушаем вместе с ним:
A-а! Вот Бана-Мдого,
Важен, очень важен,
Идет кушать к музунгу.
A-а! Важен, ох!—важен,
Не хочет кушать!
A-а! Вот Бана-Мдого,
Сердит, ух!—сердит;
Ругает музунгу.
A-а! Музунгу тоже сердит,
Страшен, а-а!— страшен,
Побил Бана-Мдого.
A-а! Бана-Мдого укусил палец,
О, укусил больно
И смирил сердце.
A-а! Бана-Мдого ходит,
Ходит, просит музунгу,
Чтобы, не бил Бана-Мдого.
A-а! Музунгу не бьет Бана-Мдого,
Он сидит и смеетсл,
Ха-ха-ха, и пьет ром!
Раздался взрыв хохота; Шау бешено выбежал из
и к латки, потрясая револьвером. Но стало вдруг тихо, и
* Маленький господин.
241
тьма не давала рассмотреть что-либо, лишь в отдале-
нии слышались голоса да поспешный топот босых ног.
Шау вернулся. Стыд и гнев обуревали его. Планы
мести начали роиться в его голове один нелепее другого.
Желая успокоиться, он достал бутылку и чуть не
захлебнулся, залпом глотая виски. Услышав легкое
дыхание сзади, он обернулся,—перед ним стоял Асмани.
— Что тебе надо?—грубо спросил Шау.
— Асмани не приходит смотреть палатку,— сказал
мулат.— Он хочет говорить.
— Говори!
— Нам всем очень плохо, как и тебе. Музунгу побил
тебя, завтра побьет меня. Застрели его!
— Ты с ума сошел, черная образина!—закричал
Шау, когда опомнился от неожиданного предложе
ния.— Я расскажу Стэнли о твоих словах!
— Скажи. Пусть тот, чья рука била тебя, как раба,
бьет Асмани. Но Асмани не спустит обиды.
— Ступай вон!—смущенно проговорил Шау.—Уходи!
— Асмани уйдет. О, Бана-Мдого, Бана-Мдого... И я
нес твои вещи! Прощай, сердце антилопы!
Мулат исчез прежде, чем Шау успел броситься на него.
Посещение мулата всколыхнуло всю душевную горечь
Шау. Он выпил еще; два раза укладывался спать, но
вскакивал как ужаленный, вспоминая подробности уни
зительной сцены. Шау чувствовал себя под пятой Стэнли
Злобное возмущение все более охватывало моряка.
Шау был в состоянии бешенства, когда Стэнли,
потушив в своей палатке огонь, повернулся на бок,
готовясь уснуть. Вдруг он вспомнил название птицы,
виденной днем, и, чтобы опять не позабыть, снова зажег
свечку, взял со стола дневник и написал «Оголулу»
Последнее «у» мгновенно исчезло: пуля, пробив тетрад!.,
уничтожила букву, вышибла карандаш из руки, и
дневник упал к ногам путешественника. Выстрел раска
тился зловещим эхом. Вздрогнувшее полотно палатки,
пробитое пулей, колебало тень Стэнли, сидевшего пол
минуты в оцепенении; затем он вышел к неграм, греи
шимся у костра. Они стояли, испуганно раскрыв рты.
— Кто стрелял?—сурово спросил Стэнли, сравнивал
выражение лиц.
— Бана-Мдого,—сказал пагасис, указывая пальцем ни
близко стоявшую палатку Шау.—Там., палатка., стрелял
w
Стэнли поспешно вошел к Шау. Моряк громко храпел.
Стэнли зажег свечку и начал толкать спящего. Шау
пожевал губами, переложил руку, но не проснулся. Рядом
с ним лежало ружье; взяв его, путешественник засунул
палец в дуло, сталь была теплая, и палец покрылся
свежей копотью, Тогда Стэнли решительно разбудил Шау.
— А? Что? Кто? Ах, мистер Стэнли! Это вы зажгли
свечку?
Он неестественно громко зевнул и раскрыл глаза, в
которых не было сна.
— Шау, вы стреляли?
— Я? Стрелял? Помилуй бог! Ах, да!— вдруг вскри-
чал он.—Сон, сон! Как страшно: приснилось мне, что
в палатку лезет вор. Вот я во сне- д-да... выстрелил и-
и опять уснул! Верно.— Выбалтывая это, он был мра-
чен и жалок. Стэнли пожал плечами.
— В другой раз, Шау,—медленно сказал он, едва
v держивая гаев,—в другой раз, если вам приснится
нор, не стреляйте по направлению моей палатки. Мое
гело может помешать вам попасть в вора.
Ответом ему были судорожные слова, лишенные
смысла. Стэнли быстро ушел и долго не мог заснуть.
>гот нелепый план убийства отличался ребячеством и
। '1гпой злобой. На охоте во время переходов могло
представиться много удобных случаев. Но Шау, по-ви-
лпмому, не мог ждать, не мог настолько вооружиться
нрпением, чтобы хорошенько обдумать замысел. Он
цсПствовал в нестерпимой жажде убийства, вызванной
м< гительностью. Однако прямых доказательств преступ-
.... не было, и Стэнли решил оставить случай без
лильнейших последствий. Он не сказал ничего даже
Г< пту, опасаясь, что этот решительный человек примет
। м.пе-нибудь крутые меры, богатые неожиданностями.
X
Через день караван тронулся по долине, проходящей
• роди траповых* холмов. Баобабы, тамаринды и тернов-
Холмы, расположенные восходящими уступами.
243
ник наполнили долину. Затем дорога повернула к
высоким горам северо-запада, по гладкой равнине. Это
был джунгль* с негостеприимным терновником. Мино-
вав его, караван стал приближаться к богатой области
Угого, о которой от встречных арабских караванов
были выслушаны весьма похвальные отзывы.
В одной из горных деревень Стэнли оставил Фаркуга-
ра, назначив ему переводчиком пагасиса Джако. Фарку-
гар получил также запас товаров на шесть месяцев: бус,
сукон, винтовку, несколько горшков и три фунта чаю.
На переходе через безводную пустыню в тринадцать
миль шириной Гент заболел лихорадкой. Он долго был без
сознания. Иногда мелькало перед ним страдающее лицо
Цаупере, что-то говорившего над носилками, в которых
несли больного, но болезнь быстро гасила смысл слов, и
Гент возвращался к видениям, толпившимся у его изго-
ловья со всей яркостью настоящей жизни. За носилками
шла толпа людей с суровыми лицами; их голоса прибли-
жались и удалялись, звуча в самой глубине сердца. То
были погибшие путешественники.
«Я убит»,— сказал один, показывая шею, распухшую
и черную. Яд стрелы остановил его кровь и разорвал
сердце.
«Меня бросили,— говорил другой,— я умер от лихо-
радки». И он, трясясь от озноба, шел рядом с носилка-
ми.
«Меня укусила змея,— рассказывал третий,—я умер
в глуши, близко от цели и далеко от семьи».
Их жалобы были мучительны, рассказы ужасны. Один
за другим, множество погибших говорили о вынесенных
ими испытаниях, трудах, лишениях, болезни и голода
Они показывали потрескавшиеся, загрубелые руки, меся-
цами не знавшие мыла; с их ободранных ног струилась
кровь. Они шли упрямой неровной походкой людей, при-
выкших ходить много и долго; их воспаленные, заросшие
волосами лица напоминали о бессонных ночах в дни
обороны или нападения, о тоскливых муках одиночества,
смягчаемого обрывком затасканного письма; о подвижно-
сти духа, вечно стремящегося к далекому неизвестному.
Гент, слушая их, внимательно кивал, говоря:
* Лесная, кустарниковая или тростниковая чаща.
244
— Я имею это в виду. Все будет сделано. Мой план
готов.
Временами он устремлял взор в облака и тотчас
начинал бродить там, скитаясь в цветных и белых
равнинах, залитых блеском. Там возвышались здания
изменчивых форм — расплывчатые творения тумана и
света; возникали огневые снопы, бившие фонтанами
брызг, и вспыхивали фейерверки, потрясая игрой див-
ных цветов белую страну, плывущую над землей. И все
время, пока Гент был там, гигантская, в полнеба вели-
чиной, птица летела к западу; ее крылья были видны
за облачными волнами, сверкая, как снег и мрамор.
Гент очнулся на границе области Угого и, поборов
слабость, сел на осла. Он прохворал три дня. Первым
человеком, приветствовавшим его по возвращении со-
знания, был Цаупере. Дикарь смеялся, смеялся широко,
обнажив все зубы, и выразительно ворочал глазами, но
в комическом ликовании чувствовались слезы большой
радости.
— Музунгу смотрит и видит,— говорил негр,— он
нидит Цаупере. Я, Цаупере, здесь. Когда злой дух мучил
музунгу, Цаупере зажигал мзуну, и дым не нравился
чуху Дух ушел. О-о! Музунгу может ходить!
По наивной его вере это, конечно, так и было, хотя
('пили, аккуратно поивший Гента хинным раствором,
мог думать иначе. После этого случая Гент особенно
•icho почувствовал, как слаба и хрупка жизнь человека,
убравшегося в Центральную Африку, почему счел нуж-
ным исписать лист бумаги и передать его Стэнли. На
концерте стояло: «Прошу вскрыть, если я умру по
пороге».
Это письмо, принятое Стэнли с молчаливым согласи-
ем, снова заставило американца думать о том, что
истинные цели его спутника ему неизвестны, может
бить, он откроет их Ливингстону. Стэнли был самолю-
бии и поэтому не стал более размышлять о странном
пикете.
Угого населяли вагогци—народ воинственный, ди-
кий, любопытный, жадный и хитрый. Эта область высо-
। ла много дани от Стэнли. В каждой деревне сидел
король, обыкновенно горький пьяница и мошенник,
। ремившийся поражать белых пышностью и величием.
246
Увы, его пышность не шла дальше смятой шляпы,
затасканного мундира с погонами, сквозь полы которого
в естественном величии сверкало черное королевское
чрево. Короли эти просили табаку, водки и бесстыдно
предлагали своих жен, но, получая отказ, вынуждены
были обменивать на продукты европейцев нечто более
практичное: коз, овец, кур, масло, рис, яйца и фрукты.
Это была плодородная, живописная страна.
Дикари на каждом привале густой толпой набивались
в лагерь, рассматривая белых людей с назойливым любо-
пытством, причем доверяли более своему осязанию, чем
зрению, щупая все, вызывающее их удивленна Временами
их приходилось разгонять. Тогда они щетинились, прини-
мали угрожающие позы и хватались за луки, но легкое
похлопывание рукой по ложе снайдеровского штуцера
быстро возвращало им душевное равновесна
Раз к Генту подошли три вагогца и спросили, не
видел ли он женщину с ребенком.—Гент уже открыл
рот, чтобы сказать «нет», как Цаупере, бывший тут,
сильно дернул его за руку.
— Это что?—спросил охотник.
— Молчи, музунгу. Ты будешь виноват, если загово-
ришь. Скажешь «видел»—тебя обвинят, что убил жен-
щину и убил ребенка. Скажешь «нет, не видел»—тоже
будешь виноват и тогда много дани заплатишь.
Но и без вагогских ловушек эту дань пришлось
платить восемь раз, тюки значительно полегчали.
В этих местах караван Стэнли повстречался с араб-
ским караваном торговцев, возвращавшихся с озера
Танганайка. Шейх, предводитель каравана, сообщил
Стэнли, что видел Ливингстона в Уиджиджи, недалеко
от впадения реки Магалазари в озеро Танганайка.
Стэнли засыпал шейха вопросами. Шейх сказал, что
седой человек недавно прибыл в Уиджиджи из далеко-
го путешествия; он теперь болен.
Благодаря этому указанию Стэнли испытал необык
новенный подъем духа и знал теперь, что движется к
цели в нужном направлении.
Остальная часть дороги до Таборы, главного города
арабских колоний области Унианиэмбо, прошла в изну
рительной жаре, доходившей до 55° Цельсия. Все были
измучены до крайности. В Таборе арабская аристокра
246
тия встретила путешественников почетом, комфортом и
щедрыми восточными угощениями; там же с караваном
Ст шли соединились остальные его караваны, разошед-
шиеся в пути.
Обстоятельства сложились так, что прямая дорога
на Уиджиджи, где видели Ливингстона, оказалась
закрытой. Стэнли говорил об этом с Гентом, что вызвало
непредвиденные последствия.
Оба путешественника сидели в богатом арабском
доме, предоставленном в их пользование местным шей-
хом. Стэнли сказал:
— Нам предстоят военные действия.
— Против кого?
— Против Мирамбо. Слушайте, Гент. Я только что
исрнулся с военного совещания, на котором присутство-
иали все арабские начальники. Было довольно шумно.
Война решена. Мирамбо—своеобразный африканский
Наполеон. Он не чистый араб, мать его была негритян-
кой. Мирамбо, по профессии носильщик, разбойничал в
Валенкурских лесах. Когда умер начальник области
У иове, Мирамбо захватил Уиове и объявил себя ее
повелителем. Свое новое положение согласно обычаю
всех узурпаторов он подкрепил несколькими успешными
походами. Затем, воюя с соседними племенами, он разо-
рил окрестное население и стал придираться к арабам,
желавшим вступать с ним в союз против его врагов.
— Да это роман!—сказал Гент.— Что же арабы?
— Арабы возмущены. В первый раз Мирамбо ограбил
арабский караван, шедший из Уиджиджи, то есть выну-
цил его уплатить пять бочонков пороху, пять ружей и
пять тюков материи. Но этого мало. Мирамбо заставил
• правая вернуться прежней дорогой, объявив, что отныне
в Уиджиджи караваны пройдут только через его труп.
— Были дипломатические попытки?
— О да! Восточные народы — отцы дипломатии. Ми-
ра мбо стыдили, увещевали, предлагали ему подарки, но
•и не склонился к миру. Он объявил войну—войну до
н’х пор, пока арабы сделаются его союзниками. В
противном случае, так он поклялся, будет воевать, пока
• и и. один араб останется в Унианиэмбо. Его ближай-
|||.hi цель—свергнуть старика Мказаву, султана обла-
1И Ваниамвеха, и сесть на его престол.
247
— Теперь я понимаю, в чем дело,—сказал Гент,—
слоновая кость Уиджиджи и соседних ей Урунды,
Карагвахи, Уганды уйдет из рук арабов, если Мирамбо
не откроет старых прямых путей.
— Да, и арабы надеются окончить войну в две
недели.
— Так,— сказал, помолчав, Гент.—Что же делать?
— Я решил присоединиться к арабам. Я надеюсь,
что после поражения Мирамбо и его союзника, бандита
Руго-Руго, можно будет пройти в Уиджиджи прямой
дорогой. Я уверен в победе арабов. Теперь как вы
смотрите на все это?
— Откровенно говоря, я еще не знаю, как посту-
пить,— сказал Гент.
— А, вот как!—Стэнли был неприятно удивлен. Он
думал, что Гент немедленно согласится участвовать в
экспедиции.— Но мне кажется, что вы один пробраться
в Уиджиджи не можете.
— Почему же нет?— рассеянно возразил Гент и, видя,
как поразил американца его ответ, прибавил:—Я хочу
сказать, что еще не обдумал хорошо положения. Я скажу
вам о своем решении вечером.
Стэнли пожал плечами. Не имея оснований подозре-
вать Гента в трусости, он отказывался объяснить его
колебания чем-либо иным, как только новыми таинствен-
ными причинами. Присутствие в лагере человека ценного,
но действующего загадочно несколько раздражало Стэн-
ли. Он подавил неудовольствие, решив вечером объяснить-
ся с Гентом; пока же предстояло съесть обед, начало
которого возвестил араб, появившись в дверях с поклоном.
— Милость аллаха на вас, белые шейхи! Господин
наш, Камисс-Бен-Абдуллах посылает вам ничтожное
угощение и просит оказать ему честь кушать как
можно больше.
Вслед за этим два запыхавшихся поваренка втащи-
ли тяжелое серебряное блюдо, окутанное облаками па-
ра. На нем высилась куча риса, облитого бараньим
жиром, перемешанного с миндалем, коринкой, виногра-
дом и обложенного разрезанными лимонами. Потом
принесли жареных цыплят, пироги с бараниной, слад-
кий душистый хлеб, апельсины, сливы, персики, моро-
женое, засахаренные мускатные орехи, изюм и финики,
248
Европейцы пообедали почти молча. После обеда
Ci-шли ушел осматривать Табору, а Гент развернул
карту и погрузился в соображения.
Тогда ему стало ясно, что, даже рискуя поссориться
го Стэнли, он все-таки не примет участия в арабской
♦•••Пне. Он нес Ливингстону сказочное богатство и вели-
ки й план и не хотел рисковать жизнью, так как, если
би его убили, все это пропало бы вместе с ним. Он
решил идти в обход местности, занятой Мирамбо, взяв
одного Цаупере.
Стэнли, постучав и войдя в его комнату, сказал:
— Надеюсь, вы передумали?
— Нет,—возразил Гент,—сядем у этого окна. Какие
• руиные звезды! Кажется, что они греют издалека.
Окно было раскрыто; москиты, привлеченные светом
•шип, монотонно гудели. Тропическая ночь, полная ска-
ни пой тишины и аромата цветущих деревьев, поднима-
i.i чувства, спящие днем; величие, нега, мрак действо-
ийди как музыка.
Мистер Стэнли,—заговорил Гент,—я пойду один
Цаупере через Мфуту к реке Магалазари. На северо-
тпад отсюда, по ближайшему направлению к этой
р< । с, мне понадобится сделать всего лишь верст шесть-
десят. Там я найду пирогу и спущусь вниз по течению
-это с небольшим триста верст — прямо в Уиджиджи.
Г*к я обдумал все.
— Прекрасно,— медленно сказал Стэнли,— значит,
ниши дороги разошлись. Я думал, что мы будем вместе
п<» конца путешествия
— Ваш сухой тон несправедлив, Стэнли. По совести
•поря, мое участие в войне не будет, конечно, иметь
I •чпающего значения. У арабов три тысячи воинов и у
• в пяти караванах около ста. Между тем при
шгоприятных обстоятельствах я смогу пробраться в
Уиджиджи самое большое через две недели. Согласи-
tix’i., что не трусость заставляет меня идти одного по
• । ране, занятой неприятелем.
— Нет. Но что же? Скажите.
Что?.
Гент встал в сильном волнении. Он видел, что дол-
• «и объяснить Стэнли свои истинные намерения, но ему
•мяо неловко поразить отважного человека замыслом,
249
размах которого оставлял по значительности своей
далеко позади самые смелые мечты. Он чувствовал, как
больно отзовется все это в самолюбивой душе Стэнли
Гент не хотел высказываться. Подумав поэтому еще, он
сказал:
— Вам известно, что здешняя война не имеет, и
сущности, ни тыла, ни фронта. Противники кружатс i
забегают сзади и спереди. Допустим, что мы не разбили
а пробили войсковую линию этого Мирамбо. Он снопа
соберется в лесах и будет преследовать нас по пятам и »
пути к Уиджиджи. Еще вопрос, как будут вести себя
арабы.
— Этого, откровенно говоря, и я не знаю. Мне, пи
всяком случае, поздно отступать. Я дал слово и сдери »
его, не уронив чести американского флага.
Напряженно думая, Гент нашел выход:
— Я пойду с вами пока до Мфуто и вообще до
выяснения положения. Под этим горячим солнцем стра
сти закипают быстро; нет сомнения, что после одного
двух сражений выяснится судьба войны. Если Мирами
побьет арабов, я двинусь дальше, с Цаупере, к ром
Магалазари и спущусь в Уиджиджи. Если арабы поГи
ют Мирамбо, отправлюсь с вами.
— Хорошо, и я очень рад.—Стэнли пожал руку
Генту.—Было бы неприятно, если бы люди увидели, чт
перед походом один белый уходит. Однако..
— Что?
— Если вы отправитесь по Магалазари, вы пернил
увидите Ливингстона.
— Я хотел бы найти его уже окруженного друзьями
такими, как вы.
— Вы, кажется, лишены честолюбия?
— Я не понимаю этого слова.
— Ваше счастье!
Они поговорили еще несколько минут о делах шай» и
Мирамбо, и Стэнли ушел. Гент прошелся по комнате
Он думал: «Что мне до Мирамбо? Что ему до меня’
Тем не менее придется пускать пули в его соратники!,
и на всю жизнь останется воспоминание о варварской
опереточной войне, в которой ты принимал участие б<ч
страсти, без увлечения, с насилием над собой, зевая к
морщась».
250
XI
Гент немного ошибся в счете войска: арабы выстави-
ли две тысячи пятьсот человек, а Стэнли собрал пять-
и ся'г. Надо сказать, что ко времени прибытия в Табору
упыль людей была вообще чувствительна. Часть умерла
। лихорадки и оспы, несколько человек бежало; нужно
бмло оставить охрану Ливингстонова каравана, снаря-
। «иного консулом Кирком и, наконец, прибывшего.
Негры выступили, стреляя в воздух, прыгая и бесну-
Присутствие белых людей казалось им залогом
с пешного исхода войны. Впрочем, может быть, вооду-
шевление их в еще большей степени поддерживалось
1.1СТЛИВЫМ отсутствием воображения—неспособностью
имей природы заглядывать вперед. Как бы то ни было,
гряд выступил эффектно. Стэнли дал солдатам по
। vcicy красной материи, употребленной ими на плащи,
1>в жевавшиеся весьма внушительно, и если бы не обыч-
ны я ноша пагасисов — тюки, то они с ружьями и секи-
рими вполне могли быть названы стройным отрядом.
• ‘нмолюбование и торжественность скоро перешли в
обычные негрские ужимки и прыжки.
Пагасис Улименго, развернув американское знамя,
ш пел; ему отвечал хор:
Улименго: Хой,! Хой! Куда ми идем?
Хор: Идем воевать, да!
Улименго: Против кого воевать?
Хор: Против Мирамбо!
Улименго: Кто ваш начальник?
Хор: Белый, человек!
Улименго: OAx.L Ойх!..
Хор: Хиа!.. Хиа!..
Улименго: Хиа!.. Хиа!
Хор: Ойх! Ойх!
Гент рассмеялся. Его смешил также Бомбей, поки-
нувший в Таборе свою чернокожую возлюбленную и
шедший с весьма кислым видом. Временами охотник
посматривал на Асмани, шедшего слева, но бесстрастное
ж ц<> мулата решительно ничего не выражало. Гент был
«• же настороже.
Арабы ждали отряда Стэнли, не решаясь двинуться
•им него из Мфуто. Мфуто был небольшой укрепленный
шиелок верстах в тридцати от Таборы. Узнав это,
251
Стэнли приказал двигаться быстрее: на третий день
увидели Мфуто и там соединились с арабским войском.
Отставшие солдаты принесли Шау, подобранного
ими на дороге; он лег в канаву, клятвенно заверяя, что
болен и страшно слаб. Однако Стэнли не нашел у него
лихорадки; Шау выпил вина и сладко заснул. Следую-
щий день все отдыхали. Дворы дымились множеством
костров, на которых жарилось десять туш у Стэнли и
сто—у арабов. Никто не мешал неграм пить помбэ;
напившись, они занялись танцами и военными упраж-
нениями, едва не перешедшими в драку.
Стэнли на всякий случай спрятал все имущество
каравана в Мфуто.
Утро первого боевого дня представляло такую кар-
тину: среди костров, тюков, груд сваленного оружия,
групп людей, завтракающих или чистящих ружья,
можно было видеть арабов, быстро собиравших вокруг
себя внимательную толпу. Протолкавшись через одну
такую группу, Гент увидел дервиша, высохшего черно-
го старика с седой бородой и огромным тюрбаном,
Перед стариком лежал пожелтевший свиток, испещ-
ренный красными линиями,— гороскоп, составленный
на предмет похода. Старик, полузакрыв глаза, качал-
ся и бормотал;
— Слушайте, слушайте! Белая звезда гасит черную
звезду, храбрая кровь кипит, лев умерщвляет гиену!
Светила небесные благоприятствуют! Небо дает знаки,
понятные посвященным! Идите смело вперед!
Эта галиматья вызвала взрыв воинственных воплей,
слившихся с воплями муллы, напутствующего войско и
другом конце площади. Трубили в огромные буйволовые
рога, били в барабан—гомас, издававший тусклый,
басистый звук; расхаживали муллы с рыжими борода-
ми, благословляя арабов. В углу, прижатый к стене
набожными правоверными, толкователь корана тянулся
на носках, выкрикивая соответствующие моменту изре-
чения. В другом месте Гент увидел голых негров, мажу-
щих друг друга какой-то дрянью, приготовленной кол-
дунами из цветов лиан и сока алоэ,—смесь, предохра-
няющая от ран.
Перед выступлением все сгрудились вокруг оратора,
произносящего маниемо (речь):
252
— Слава! Слава! Дорога перед вами, лесные хищни-
ки ждут вас! Они грабят ваши караваны, воруют
«Липовую кость, убивают ваших жен и детей! С вами
арабы, с вами белый человек. Сражайтесь, убивайте и
пи,те! Ступайте!
Ужасный шум покрыл эту речь, ворота раскрылись,
н солдаты ринулись пестрым потоком, прыгая и стреляя
и воздух.
— Наши молодцы увлечены!—сказал Стэнли Ген-
iy.—Все в азарте!
Оп был спокоен и уверен, но Гент ограничился
молчаливым кивком. У него было дурное предчувствие.
Отряд растянулся; белые и негры двигались в неко-
|<>1>ом отдалении от главного ядра войска. Дорога шла
редким лесом, среди полян и скалистых обломков. Вече-
|Н!Ло, солнце бросало лучи из-за верхушек деревьев.
Вдруг Гент увидел, что впереди отряда произошло
вмешательство. Часть носильщиков побросала тюки и
столпилась, горячо толкуя о чем-то. В толпе были
\смани и его друг Мабруки.
Стэнли тоже увидел это. Гент снял ружье, держа его
наготове. Стэнли побледнел, но глаза американца
нс пыхнули, когда он заметил, что некоторые пагасисы
пЛерпулись к ним, схватившись за ружья.
— Туда, туда, Гент! К ним!—вскричал, подбегая,
Стэнли. Гент был рядом. Асмани и Мабруки бросились
I сторону и, взбежав на пригорок, укрылись там,
«ыставив дула, красноречиво наведенные на дорогу.
Стэнли прицелился в Асмани
Немедленно идите сюда!—Это был такой беше-
ный оклик, за которым мог последовать только выстрел.
Нуптовщики хорошо знали своего музунгу. Дула на
«олме исчезли. Две угрожающего вида фигуры спусти-
-1И(’1. к дороге, Мабруки держался позади В тот момент,
ингда Асмани приблизился к Стэнли, Мабруки одним
• ничком очутился сзади путешественника и поднял
ружье, но Гент ударил его прикладом в грудь, и дикарь
। го хну лея. Тревожно оглянувшись, Стэнли снова обра-
• н лея к Асмани, стоявшему с зловещим огнем в глазах.
Чего ты хочешь, негодяй?!—сказал Стэнли
Ты нанимал нас не на войну. Эта дорога худая!—
Мулат держал палец на спуске ружья. Мгновенно он
263
бросил ружье к плечу, и то же сделал американец,
Стэнли готовился нажать спуск, как очнувшийся Маб-
руки выбил ружье из рук мулата и бросился к ногам
Стэнли.
Это спасло Асмани. Дикарь, видя, что он безоружен,
согнулся и побежал. Стэнли выстрелил, но проклят* ><
трение Мабруки о его колено помешало верности прице
ла, Асмани исчез в деревьях. Мабруки плакал.
— Прости, прости, музунгу!—восклицал он.—Злой
дух поселился в Асмани и смутил меня! Теперь по
кончено, теперь все пойдут к Танганайке, и мы найдем
старого музунгу! Говорите вы все! Разве не правда, что
мы пойдем дальше без ссор и беспорядков?! Отвечай! ।
музунгу, сразу!
— Ай! Вадлас! Бана Конго! Гамуна мание по мгони!
(Да, клянусь богом, господин мой, это истинна»
правда!)—закричали носильщики.
Решительность белых покорила их. Стэнли сказал:
— Так и быть, Мабруки. Верю в последний pin
Спасибо,— прибавил он, пожимая руку охотника.— Нм
спасли меня.
— Может быть. Случайно я держал ружье прикла
дом в его сторону.
Выстрелы, раздавшиеся впереди, покончили с зам*
шательством. Отряд побежал догонять арабов. Чер*
четверть часа показалась деревня Зимбизо, окружении
крепким частоколом из плотно крытых древесных ствп
лов, в щелях мелькали клубы дыма. Арабы рассыпали*
по холмам, стреляя в деревню, занятую неприятелем.
Подбежав к стрелкам, Гент лег среди них, изредка
постреливая в частокол. Пальба продолжалась неско.'и
ко минут, затем наступающие поднялись и бросились
деревне на приступ. Почти одновременно с этим откры
лись задние ворота Зимбизо, и охотник увидел толю*
дикарей, улепетывающих в лес. Победители, войдя >
деревню, нашли ее пустой. Несколько убитых и ранены*
лежали внутри палисада. Арабы бросились к ранены •
Гент отвернулся, но немного спустя встретил тех »•
арабов, тащивших за волосы черные головы с отвисши
ми большими губами, из голов капала на пыль кр< ю
катясь шариками. Вдали слышались вой и выстрели
это арабы преследовали бегущих.
264
Гент ночевал в эту ночь со Стэнли в большой пустой
। »мбо*. Оба они почти не спали. Стэнли занимал вопрос,
|<’м кончится наступление на Вилианкуру—крепость-
дорснню, где, как он предполагал, находится сам Ми-
ри мбо.
— Шейх Суд-Бен-Саид повел отряд,—говорил он,
куря и расхаживая перед окном, залитым лунным
• плпием.— В его отряде пятьдесят негров и двадцать
«рабских юношей.
Гент тоже был озабочен. Дурные предчувствия вла-
шн им, несмотря на первый успех Его беспокоило
ниже, что многие из каравана, несмотря на запреще-
ние, пошли с арабами к Вилианкуру.
Под утро путешественники немного вздремнули, но
ненадолго. Их разбудил крик Селима: «Музунгу, вста-
*«йте, все бегут, арабы бегут!»
Вслед за этим ввалились покрытые кровью и грязью
о (мученные пагасисы. Рассказ их был краток, но ужасен.
Имеете с арабами они довольно легко взяли Вилианкуру.
Мирамбо предоставил им спокойно заняться грабежом, а
1м с сильным отрядом засел по дороге между Зимбизо и
Инлианкуру. Когда победители возвращались с добычей
и । слоновых клыков, тюков материй и невольников, отряд
Мирамбо бросился на них с двух сторон. Произошла
'нтнощадная бойня. Все арабы были убиты. Рассказчик и
< п> товарищи бежали лесом, сделав большой крюк.
Стэнли был потрясен. Получив известие, что арабы
п«гут, он сказал:
— Нам надо уходить тоже, в Мфуто, обратно! Ce-
nt м, беги и собери всех, кто здесь есть!
Он поспешно вышел на двор лично руководить сбо-
рами. В деревне загорелись огни, слышались крики,
пи пришедших раненых, жалобные вопли женщин,
гджелый бегущий топот. Мелькали белые халаты и
мрбаны арабов, кричали муллы; утреннее пение пету-
<|ш сонно и звонко оглашало деревню.
В моменты опасности Гент становился молчалив.
Г«иерь произошло то же. Все люди выбежали из тэмбо
скоро, что он не успел собрать мыслей и стал
• Дом, хижина.
255
вдумываться в происходящее. За Стэнли с его карава
ном и носильщиками он нимало не опасался, зная, что
путь назад свободен. Но он видел, что наступил про
щальный момент.
Стэнли быстро вошел, держа револьвер.
— Насилу я остановил панику.— Он улыбался, тл
жело дыша.—Шау уже присвоил мое седло и хотел
бежать на осле, арабы кричат, чуть не дерутся. Меня
порадовал только носильщик Шанда: он спокойно си
дит и ест. Селим вернул троих, грозя им оружием. Ну,
мы идем в Мфуто!
— Я останусь,— сказал Гент,— и попытаюсь про
браться к Магалазари.
— Теперь я ничего не скажу вам. Но все-таки вы
безумец. Так-таки прямо вперед?
— Да. Я эту ночь не тронусь; день тоже проведу
здесь, а на следующую ночь выступлю с Цаупере.
Стэнли протянул руку.
— Тогда прощайте. Вы мужественный человек, но л
не понимаю вас.
— Прощайте, мы, может быть, встретимся с вами п
Уиджиджи.
— Или на небесах, что вернее.
— Это само собой.
Стэнли улыбнулся, махнул рукой и вышел, Гек i
проводил его на улицу. Сзади шел Цаупере.
Смешение и толкотня людей, сбившихся поперек
улицы, остановили их. Путешественники простились
еще раз, затем Гент вернулся в пустую тэмбо и сел
Шум стихал, деревня скоро опустела, и наступили
полная тишина. Гент грустно курил. Он только что
расстался с людьми, которые переносили то же, что и
он, вместе делили они труды и опасности. Дороги и»
разошлись. Но Гент повиновался законам своей души
Остаток ночи черный и белый провели без сна, »
следующий день прошел в лесу, где оба чувствовали
себя безопасно. Гент выстирал в ручье смену белья,
вычистил и привел в порядок оружие. Цаупере был уж»
посвящен им в план дальнейшего путешествия и приня«
это спокойно; так же спокойно он принял бы предлог
ние Гента собственноручно убить его. Воля и желании
музунгу стали его волей, его желанием.
256
К ночи, видя, что окрестности тихи, Гент снова
прошел в Зимбизо, по-прежнему пустое и мрачное. Здесь
он лег, не желая уснуть, но утомление одолело его, и он
уснул. Цаупере ушел под навес с такими же благими
намерениями, но тоже уснул.
Гент спал недолго, тяжелым сном. Ему снились
иореницы гиппопотамов с человечьими лицами, плыву-
щими на него. Он повернулся, и этого было довольно
для него, чтобы совсем проснуться. Он встал, вышел на
двор. Огромная африканская луна висела в небе; трава
Полола в ее свете, и в недалеком лесу выступы листвы
нависли среди черных теней серебряными громадами.
Цаупере спал под навесом. Гент разбудил его. Негр,
открыв глаза, мгновение лежал неподвижно, затем бы-
стро вскочил.
— Цаупере,—тихо сказал Гент,—я иду к Магала-
|цри. Пойдешь ли ты со мной?
Дикарь улыбнулся.
— Цаупере пойдет с музунгу. Музунгу не бросил
I Цаупере.
— Я знал, что ты скажешь так. Бери же свое ружье.
1д<*сь нельзя больше оставаться, надо идти вперед
Так как Гент вышел в полном вооружении, взяв все
нужное для опасного путешествия, то сборы Цаупере
ненадолго задержали их.
XII
К утру на третий день измученные путники выбра-
нн-ь на берег Магалазари.
Утро было прекрасное. Мягкие лучи солнца ложи-
'iiici, на голубую воду широкой реки ослепительными
полосами. Противоположный берег был покрыт густым
•».>м, сияющим и воздушно легким в береговом тумане.
'Inпки, цапли и ибисы перелетали реку; их крылья при
...данных поворотах то чернели, то золотились. В том
где Гент вышел к воде, была цепь лужаек,
1<а 'делающих береговой лес изумрудными пятнами, осы-
>|нными цветами. Здесь летали крошечные африкан-
•• м<- колибри, металлические дрозды, дикие голуби и
"•лубокрылые сивоворонки. Лес за лужайкой был выше
Центральных озер»
257
и гуще, чем лес, окружающий Гента; в нем, казалось,
царила вечная тьма.
Перейдя лужайку, охотник заметил сеть тропинок
ведущих в глубину леса. По-видимому, невдалеке были
селения, относительно которых оба решительно ничеп'
не знали. Однако, рассмотрев тропу, Цаупере сказал:
— Музунгу, это дорога в Джуджу. Лес—Джуджу
Вон там.
Гент понял, в чем дело. Он не раз слышал о священ
ных рощах, наполненных памятниками умершим. Эти
памятники состоят обыкновенно из различных веще»
камней, а иногда просто из столбов, обвешанных трлн
ками. Самое же слово «Джуджа» означает посвященш
таинственной силе, властвующей над жизнью и смср
тью, родственное понятию древних о роке — судьбе.
Суеверие делало лес Джуджу неприкосновенным
Сюда могли входить только короли, колдуны и родст
венники умерших. Остальным под страхом смерти за
прещалось переступать границу леса.
— А, Джуджу,— сказал Гент.— Ну что же, он нам
бесполезен, Цаупере. Идем к берегу делать плот.
Внезапная мысль остановила его.
— Постой.—Он не знал, как Цаупере относится и
Джуджу.—Пойдем в священный лес. Ты не боишься?
— О, этот Джуджу—чужой,—наивно ответил ди
кары он боялся только своих, племенных духов.
Они пошли по тропе и углубились в полумра)
Тропинка пересекалась другими тропинками, встни
сплетались над головой, образуя глухие коридоры лиг
твы. Гент шел осторожно, осматриваясь—быть замечен
ным здесь значило вызвать ряд опасностей, но, на еп>
счастье, они никого не встретили.
Сначала попадались бедные Джуджу—кучи череп
ков под навесом из хвороста, пучки стрел, кучи цинон<»
и костей, но затем тропинка, расширяясь, привела и
небольшой лужайке, где стоял большой навес, поддср
живаемый шестами. Под ним лежали два слонопм»
клыка, горшки, оружие, несколько цветных тряшн
штук двадцать медных браслетов, а на вершине кучи
стояло именно то, что искал Гент, то есть пирога. Он*
была длинна, широка посередине, без скамеек, с высоко
загнутой кормой и носом. Тут же стояло несколью.
268
длинных весел с лопастями на обоих концах, ими
гребли стоя. Пирога была сделана из плотной легкой
коры, сшитой сухими жилами, осмотрев ее, Гент убе-
дился, что на ней можно плыть хоть сейчас.
Предстояло, следовательно, ограбить Джуджу.
Паупере несмело коснулся пироги, но решительные
движения охотника заразили его отвагой. Они, не
мешкая, взвалили пирогу на плечи и после нескольких
остановок, запыхавшиеся, но довольные, спустили ее на
коду. Она оказалась устойчивой и могла выдержать
г трех человек.
— Садись, музунгу,— сказал негр, перенося в пироту
нею поклажу, спрятанную среди кустов на время по-
исков лодки.— Цаупере будет править. Вода хороша,
идет скоро.
Берег был крут, быстрое течение стремительно понес-
ло лодку, без весел она пошла со скоростью быстро
шагающего человека. Все шло удачно, лишь мысль о еде
гн-спокоила Гента: запас проса и сухарей подходил к
концу. Впрочем, он надеялся войти в сношения с жите-
лями попутных селений.
Цаупере, стоя позади Гента, ловко вертел веслом,
ударяя то с правой, то с левой стороны пироги. Вид
деки был дик и прекрасен. Сверкающая вода, металли-
ческп-темная у далекого берега и ясная вблизи, отра-
жала рассеянные по течению лесные острова. Они каза-
лись зелеными зданиями причудливых форм. Там бле-
стели яркие цветы. Вглядевшись в поверхность реки,
глаз различал множество лазурных оттенков, полных
ш-тлого обаяния. Лес ближнего берега свешивался над
кодой, образуя тенистый коридор, где блестели солнеч-
ные пятна. Река тянулась поворотами и зигзагами. В
•«I цалении благодаря блеску воды и радужному туману
пт терял натуральный зеленый цвет, сияя розовой и
и-лубой окраской, отдельные деревья с пышными пери-
। И.1МИ вершинами стояли подобно прозрачным теням.
Иногда лес сменялся тростниковыми зарослями, там
кружилось множество водяных птиц. Встречались ска-
-114, отвесно спускавшиеся к воде.
Цаупере, видимо, чувствовал себя хорошо, так как
начал тихо слагать песню. Гент не понимал его языка,
но думал, что он поет что-нибудь вроде следующего:
259
Река широка, широка,
Вода глубока, глубока,
Лодка легка, легка.
Так далеко, далеко плыть,
Так светло, так неясно жить,
Все видеть, все видя — любить.
Вьется река, как змея,
Душа спокойна моя,
Длинным веслом правлю я.
Но если бы Гент знал, что пел Цаупере (пел он вот что:
— Мы украли пирогу, ио-иу! Ловко украли пирогу,
белый музунгу не боитсй мертвых!
— Мы плывем; Цаупере хочет есть, ио-иу. очень
хочет кушать; когда он поет, ему не так хочется мяса
и молока.
— Ио-иу. Воды много кругом, все видно, нет змей и
колючек, а теперь надо держать ближе к берегу), то он,
вероятно, вспомнил бы пересказ гейневского стихотворения:
— На берегах Ганга живут стройные, красивые
люди, они сплетают венки из цветов лотоса и говорят о
священных книгах;
— а в суровой Лапландии, вокруг костров, среди
ледяных глыб, сидят на корточках маленькие мохнатые
дикари, жарят рыбу, и кричат, и визжат.
XIII
Первые два дня плавания прошли без особых при-
ключений, если не считать встречи со стадом гиппопо-
тамов, которые едва не перевернули пирогу. Гент ото
гнал их выстрелами, старый гиппопотам, плывший не-
вдалеке, пришел в бешенство и, приподнявшись из воды,
схватил уже зубами борт зыбкого судна, но нерастерял
шийся Гент поразил его в глаз разрывной пулей. Гип-
попотам грузно отвалился и скрылся под водой; скоро
его труп всплыл ниже по течению.
Ночью путешественники приставали к берегу, где
спали по очереди у костра. На третий день утром
показались крутые пороги; вода кипела в них, кидаясь
на черные камни белой пеной; от ударов волн летели
брызги. Гент издалека заметил эти пороги; он не мог
рисковать лодкой и поэтому велел Цаупере пристать и
260
новому берегу, чтобы на руках пронести пирогу и
миновать опасное место.
Берег зарос таким обилием ползучих растений, что
Гент промучился часа два, пока миновал пороги. Он и
Цаупере обливались потом; не без труда спустив лодку
на воду, так как здесь была вязкая отмель, поросшая
высокой травой, Гент, обернувшись, застыл в изумле-
нии.
Недалеко от них на корточках, полукругом сидело
шесть дикарей с безумно вытаращенными глазами.
Седьмой стоял сзади, сжимая руками копье. Они на-
ткнулись на сцену спуска лодки случайно и так расте-
рялись, что ошалели. Гент тоже недоумевал, как посту-
пить, но показалось ему, что дикари настроены не
враждебно. Веря инстинкту негров, он спросил Цаупере:
— Ты что думаешь?
Дикарь подошел к одному из сидевших, который
тотчас вскочил. Цаупере дружески похлопал его по
кивоту. Тот ответил тем же. Тогда Цаупере начал
। рпвляться, перегибаясь и размахивая руками так, что
I сит опасался за целость его членов. Он ничего не
понимал, но туземец, видимо, понял, так как показал
рукой в сторону, начал топтаться на месте и прибавил
«пцс какие-то жесты. В это время соплеменники его
юлпились вокруг Гента, рассматривая белого со всех
торон, восклицая и хватая друг друга за пальцы.
Цаупере сказал:
— Музунгу, они не хотят нам зла. Они никогда не
мидели белого человека и просят тебя идти к ним в
«'рсвню. Ты там продашь им, что хочешь, а они обеща-
ется угостить и снабдить провизией.
Гент, подумав, решился. Дикари до сих пор не
наказывали вражды. К тому же у него было два ружья,
|рстье—у Цаупере. Поэтому он наклонил голову, выра-
। ня согласие; тотчас раздался шумный крик радости.
Махая копьями, дикари окружили Гента; он, хлоп-
нул одного из них по плечу, показал на пирогу. Тузем-
поняв, чего хочет белый, вытащили пирогу, спрятав
И среди кустов, и шествие тронулось узким лугом,
'"ивавшимся подобно реке среди леса. Дикари шли,
'пятая и объясняясь с Цаупере жестами. Они, видимо,
..пмали друг друга, но Гент чувствовал себя преглупо.
261
Скоро показалась деревня — двойная линия хижин,
похожих на ульи, с коническими тростниковыми кры-
шами, обнесенными заостренным частоколом. Куча чер-
ных детей высыпала из ворот и с визгом попряталась в
кустах, завидев европейца. Следующий встреченный
Гентом человек был старик, несший мешок с просом,
старик дико остолбенел, бросил мешок и юркнул в
хижину. Женщина, сидевшая у дверей другого дома,
отчаянно закричала и скрылась.
Скоро, однако, улица наполнилась жителями, тес-
нившимися около своих дверей, у некоторых были луки.
Редко на ком можно было заметить передник или кусок
тряпки, почти все ходили нагишом, что, по-видимому,
нисколько не стесняло этих детей природы. Часть ту-
земцев, сопровождавших Гента, рассеялась по деревне,
вопя и объясняя что-то: объяснения вызвали одобри
тельный гвалт, и к шествию начали понемногу присос
диняться те, кто был посмелее. Образовалась толпа, в
центре которой двигались к дальнему концу деревни
Гент и Цаупере. Их ощупывали, как вещь; платье Гента
и цвет его кожи вызывали визгливые крики; каждый
негр, коснувшийся платья или руки охотника, отскаки
вал с добродушным хохотом, уводя голову в плечи,
подскакивая и щипля соседей. Гент был терпелив, ип
это начинало ему надоедать; потому он обрадовался,
когда провожающие, остановись у довольно большой
хижины, знаками пригласили его войти.
Согнувшись, Гент протиснулся в узкую дверь и очу
тился в просторном полукруглом помещении с земля
ным полом. Здесь стояли деревянные скамьи. Присев ий
одну, охотник усадил рядом Цаупере, а тюк е товарами
положил под скамейку.
Сначала в оглушительном гомоне толпы трудив
было начать говорить что-нибудь дельное, но постсппв
но туземцы отошли к стенам, очистив свободное про
странство.
Гент встал и, обратясь к дикарям на арабским
языке, сказал, что, во-первых, ему нужен переводчик
знающий по-арабски, а затем он хочет видеть короли
Тогда выступил дикарь, заявивший на плохом арий
ском языке, что он жил в Уиджиджи и может говорин
с Гентом. Наступила тишина. Все ждали.
262
— Я вам не враг,—сказал Гент,—я и мой слуга
I |дупере плывем к Танганайке. Мы нуждаемся в прови-
зии. У нас есть бусы, ленты, материи и маленькие
черкала, а взамен мы хотим получить яйца, мясо, масло,
млеб и овощи.
Дикарь немедленно перевел сказанное, толпа сочув-
ственно закричала, но опять смолкла, когда заговорил
переводчик.
Он сказал:
— В Магалазари много рыбы. В лесу много дичи. У
белого есть два ружья. Почему он не стреляет антилоп
и буйволов и не ест их?
— Потому,— сказал Гент,—что я тороплюсь. Меня
едет белый человек, которого несколько лет считают
умершим. Я хочу скорее узнать, жив ли он, и если жив,
к> помочь ему вернуться домой.
Когда негр перевел это, восклицания стали еще
шумнее. Гент снова собрался говорить, но в это время у
мперей раздался звон колокольчика, и толпа застыла в
почтительном ожидании.
— О музунгу!—воскликнул переводчик.—Вот сам
король королей, король Н’Комбе*, он будет сейчас гово-
рив, с тобой.
Вошли трое воинов с щитами и дротиками; за ними,
влекомый под руки вельможами, еле передвигая ноги,
ш«л маленького роста старик. Он казался бледным и
«мл действительно болен, как выяснилось впоследствии.
Белая бахрома бороды окаймляла его широкое ску-
листое лицо с низким лбом, жадными, крошечными
। лазами и двойным подбородком. Большие уши смешно
'«порщились. Он был грузен, но его руки и ноги
«иглядели совсем тощими, вокруг бедер вилась полоса-
111 повязка, старая морская фуражка едва держалась
< седой курчавой голове, а на груди висело множество
•м улетов. В левой руке король держал палку с коло-
•и.чиками.
Вельможи отличались от остальных жителей упи-
। ян костью, медными браслетами, сложными, высокими
прическами, напоминавшими конические груды черных
’ Король — солнце.
263
хлебцев; в волосах торчали цветные перья, а бедра, как
у короля, были обернуты цветной материей.
Войдя, король тотчас уселся, подбоченился и принял
важный вид, хотя в его свиных глазках светилась
тревога. Вельможи и вся остальная свита встали полу-
кругом за повелителем. Подозвав переводчика, король
что-то сказал ему, морщась и тряся головой. Перевод-
чик обратился к Генту:
— Н’Комбе желает выслушать от музунгу, куда,
зачем он идет и чего хочет в деревне.
Гент повторил свои объяснения. Король сделал длин-
ное замечание.
— Король королей спрашивает,— перевел негр,—ка-
кие подарки вы ему принесли и что он может сделать
для вас. Он не может долго говорить и сидеть. Он
просит передать, что стал жертвой заговора. Он отрав-
лен и- болеет пятые сутки. Он слышал, что жидкий
огонь (водка) белых людей помогает при всякой болезни
и просит дать ему немного этого чудесного напитка.
Гент поинтересовался, что произошло с черным вели-
чеством. Тогда король стал охать, щелкать языком и
закатывать глаза со страдальческим видом и долго
говорил что-то переводчику, после чего Гент был посвя
щен в следующую историю.
Обыкновенно королевское кушанье, прежде чем опу
ститься в чрево повелителя, давали на пробу одной m
его жен. Таким образом, яд обнаружил бы свое дейст
вие без вреда для Н’Комбе. Но по оплошности прибли
женных или по рассеянности самого короля несколько
дней прошли без этих проб, после чего король почувст
вовал недомогание и стал чахнуть. Тогда после жерт
воприношений, завываний и заклинаний королевский
чародей (он же жрец) выяснил следующее.
Короля отравила молодая девушка из соседней да
ревни. Эта особа (впрочем, совершенно неповинная а
болезни Н’Комбе) должна была сделаться женой одного
из приближенных короля. На ее несчастье, невольник,
принадлежавший ее брату, убил свободного человека,
близкого приятеля колдуна, поссорившись с ним на
каком-то празднике. По местному праву родственник
или друг убитого свободного человека мог требовать, >
отмщение, смерти того, кому принадлежит раб-убийца
264
Врат несчастной невесты, спасая свою жизнь, успел
склонить короля к замене себя своей сестрой. Она, по
< л<»вам колдуна, с целью убить Н’Комбе, отравила его
кушанье. Разумеется, все обвинение, совершенно бездо-
г а отельное, было построено на участии сверхъестест-
венных сил, открывших преступницу, но Гент видел
лобную интригу, основанную на праве короля рубить
головы кому он захочет.
К этому дню дело находилось в таком положении:
обвиняемая и ее жених, подозреваемый в соучастии,
сидели под стражей в ожидании казни.
Выслушав переводчика, Гент сказал:
— Король Н’Комбе. Я, белый музунгу, прошу позво-
ления осмотреть твою особу. Я великий колдун, великий
знахарь и жрец белых людей. Я умею лечить. Затем
кладу тебе вот эти подарки.
Он развернул тюк, оторвав перед глазами восхищен-
ного короля аршин пять голубой бумазеи, осыпанной
I». новыми крапинками, затем, присоединив к этому два
латунных зеркальца, связку зеленых бус и полбутылки
рома, преподнес Н’Комбе.
Казалось, болезнь оставила короля при виде сокро-
1И11Ц. Нервно дрыгнув ногой, он сорвался с места и
погрузил трясущиеся руки в материю, прикладывая ее
к шее, груди и животу; затем, схватив зеркальце,
пмтаращил в него глаза и расхохотался, чрезвычайно
цокольный. Но полубутылка рома, казалось, приковала
к себе всю его душу. Он нюхал ее, тер ладонями,
прикладывая к щеке, булькал и тряс ею над ухом и,
наконец, вдавив пальцем пробку внутрь бутылки, по-
пробовал на язык содержимое. Восторженное остолбене-
ние отразилось на его лице.
Подданные и свита в полной мере разделяли лико-
»nine повелителя. Дикари плотным кольцом окружили
разложенные у ног властителя подарки, волнуясь и
|авидуя чрезвычайно. Когда волнение улеглось, король,
рассадив вельмож вокруг себя, объявил через перевод-
чика, что, желая почтить белого путешественника, он
отдаст приказ начать пляску, за которой последует
л ощение, а затем казнь преступников.
Пока же король приставил ко рту заветную бутылку
< |>омом и выпил, не переводя дух, более половины. Ему
265
принесли деревянную чашку, налив ее ромом так, что в
бутылке осталась еще хорошая порция, король угостил
вельмож. Выпив, вельможи продолжали жадно смот-
реть на бутылку, но король, заткнув ее, велел отнести
в свою хижину.
Затем переводчик сказал:
— Король благодарит белого человека. Он очень
нуждается в лечении. Если белый человек уничтожит
действие яда, то Н’Комбе обязуется исполнить все его
желания.
Важно встав, Гент подошел к королевской особе и
попросил его лечь на лавку. Десятки глаз впились в
европейца, свита едва дышала от страха, наступила
благоговейная тишина.
Король, крякнув, лег, вытаращил глаза на Гента, с
серьезнейшим видом засучившего рукава. Он приказал
королю открыться и высунуть язык; язык был совсем
белый, что указывало на засорение желудка, Затем
Гент пощупал королевский живот, твердый, как бара-
бан, от обжорства, и, наконец, приложив ухо к сердцу,
нашел у магалазарского дикаря порок сердца: сердце
работало с хрипом, стоном, перебоями и замираниями.
Гент когда-то учился медицине. Теперь ему стало по-
нятно, отчего королю плохо. Так как к тому же его
величество сообщило, что третьего дня был большой
пир, на котором ели кабана, то вмешательство слаби-
тельного становилось необходимым.
Отрицать яд ни к чему бы не повело. Гент сказал:
— У короля Н’Комбе болит сердце, живот, спина,
горло, шея и голова. Вот что нашел я.
Довольный обилием болезней, делавшим его особу
столь плачевной в глазах подданных, король щелкнул
языком и снова стал охать, хлопая себя руками по
воображаемым больным местам. Видя это, все женщины
подняли вой, утирая сухие глаза. Затем король встал,
приглашая музунгу следовать за ним; вся свита выва-
лилась на двор, публика тоже. Негры расселись обшир-
ным кругом. Гент и Цаупере поместились рядом с
королем, тут же уселся оркестр из пяти человек. Один,
с продетой в носу палочкой, держал дру1ую такую жо
костяную палочку у узкого отверстия выдолбленной)
слонового клыка, он дул в него ртом и носом, но, как
266
получались звуки, Гент не мог понять. Звуки эти
напоминали мычание коровы, оглушительно и дико
раздавались они. Второй музыкант ударял костью по
барабану, сделанному из выдолбленного пня с натяну-
той поверх кожей. Третий извлекал пронзительные зву-
ки из пары воловьих пузырей с вставленными в них
дудочками. Четвертый дергал струну, натянутую на
деревянном желобе, а пятый, надев на запястья круглые
железные тарелки, бил ими что есть мочи.
Под эту-то музыку и выступили танцоры. Они
держали копья и широкие ножи треугольной формы.
Их лица были раскрашены белой краской, на поясе
висели передники, с плеч спускались лохмотья звери-
ных шкур. Их танец напоминал кадриль. Два ряда
сходились, отступали, повертывались, хлопая себя по
пяткам, перегибаясь головой к земле, подскакивая,
вертясь и свирепо махая оружием. Наконец они изда-
ли оглушительный вопль, все разом подскочили, рас-
ставив ноги, пали перед королем ниц и смешались с
толпой.
Гент облегченно вздохнул, так как сильно хотел
есть, но, к несчастью, это была только первая половина
программы.
Зазвенел колокольчик, и из толпы выскочила стран-
ная личность. Это был жрец, правая рука короля.
Жрец, припадая к земле на каждом niaiy, пробежал к
середине круга, размахивая руками. Он был завернут во
множество маленьких циновок, делавших его схожим с
огородным чучелом. На его голове лежал обруч, обве-
шанный зубами, бусами, бубенцами, в руке он держал
палку с колокольчиком. Жрец перевернулся три раза и
1 а говорил.
— Переведи,— сказал Гент переводчику,—я хочу
нее слышать.
Переводчик загудел ему на ухо:
— Слушайте, внимайте и удивляйтесь. Белый чело-
пск прибыл с Востока, богатый белый человек, он
никогда не был у нас, и мы его никогда не видели. Он
ним не враг, и его приняли с почетом. Он видел короля
и удивился его могуществу. Он видел воинов, страшных,
। inc львы. Он видел военный танец и теперь увидит, как
исполняется правосудие, беспристрастное, священное.
267
Он узнает, что преступник, кто бы он ни был, пусть не
надеется на пощаду, если под личиной дружбы таит
коварные замыслы.
Последние слова были, несомненно, намеком на вы-
зов Гента полечить Н’Комбе.
— Итак,— слушайте,— продолжал жрец,— казнь
Кагонгу и Мо-осве свершится теперь. Дети Н’Комбе,
приведите негодяев сюда. Настал их последний час.
Идите и возвращайтесь скорее.
Произошло волнение. Негры, падкие на зрелища, с
нетерпением ожидали страшной сцены, о которой Гент
подумывал с холодом в душе.
«Дети», то есть четыре огромных негра, отправились,
приплясывая, за жертвами. Жрец сел рядом с коро-
лем. Теперь уже было видно, что он обижен и недово-
лен: его взгляды, исподлобья бросаемые на Гента, были
угрюмы.
Круг расступился, пропустив арестантов. Они стояли
понуро, сложив руки, На правой ноге каждого висела
глухая деревянная колодка, тащить которую, волоча ее
по земле, было, вероятно, мучительно. Кагонту показа-
лась Генту почти девочкой. Вся ее фигура напоминала
испуганного, дико озиравшегося зверька, отчаянный
страх блестел в глазах. Мо-осве, молодой дикарь, стоял
прямо, заложив руки назад, с сумрачным, неподвижным
лицом, он смотрел прямо на короля. Н’Комбе был
оживлен ромом и предстоящей казнью, он беспрестанно
подзывал то одного, то другого из своих приближенных,
отдавая распоряжения.
Гент пристально рассматривал обреченных. Случает-
ся иногда нам видеть собаку, издыхающую голодной
смертью. Животное лежит на боку, вытянув ноги, за-
крыв глаза. Можно подумать, что оно умерло. Но нет,
заметно дыхание, бока вздымаются и опадают. Собака
лежит день за днем, не сходя с места, пока не умрет, и
прохожий, видя ее, чувствует, что здесь нет больше
надежды.
Именно таких собак напоминали Генту покорные
узники. Ему захотелось спасти их. Он знал, что его
вмешательство может вызвать неприятные осложнения,
но не мог оставаться безучастным зрителем несправед-
ливой и мучительной казни. Тем временем принесли два
268
коротких толстых бревна; на вопрос Гента, для чего эти
приспособления, переводчик нарисовал картину казни:
осужденных кладут на землю и раздавливают им шей-
ные позвонки тяжестью бревна.
«Нет, этому не бывать»,—подумал Гент, быстро со-
здав план действия.
— Слушай,— сказал он переводчику,—я буду гово-
рить всему народу. Пусть все слышат белого человека.
Едва переводчик провозгласил эти слова Гента, как
колдун закричал и, подбежав к королю, начал с ним
длинный разговор. Король возражал. Наконец колдун
отошел, а переводчик сказал Генту, что жрец воспроти-
вился выступлению белого человека, считая нужным
приступить к казни. Король, однако, держится против-
ного мнения.
Тогда Гент стал говорить, а переводчик, жестикули-
руя и закатывая глаза, переводил толпе.
Гент сказал, что может вылечить короля. Король
дал на это согласие и обещал ему в случае успеха
исполнить все его желания. Поэтому Гент просит отло-
жить казнь. Великий дух сообщил ему, что эти люди
невинны. Виновен же не кто иной, как злой дух,
именуемый «запор желудка», забравшийся в короля и
желающий потубить его. Но он, Гент, даст королю
лекарство, которое выгонит злого духа, и король будет
здоров, завтра будет здоров. Поэтому надо отложить
казнь. Кагонгу и Мо-осве невинны. Но завтра, когда
король выздоровеет, все убедятся в этом и отпустят
обвиняемых.
Впечатление получилось колоссальное. Тщетно
жрец, видя, что колеблется его репутация, махал
руками, убеждая народ не уступать Генту; здесь,
видимо, были замешаны самые разнообразные стра-
сти, расчеты и ожидания, так как суеверные дикари
। ричали ужасно; на лицах осужденных появилась
кпзнь, тень улыбки, ожидания. Король в пылу спора
< вельможами и жрецом толкал их в грудь кулаком,
сопел и, видимо, не знал, на что решиться. Переводчик
бегал от Гента к королю и обратно, бормоча что-то
11 <• в разу мите льное.
— Хорошо,— сказал, наконец, король,—но мы до
<их пор не видели еще никакого знамения со стороны
269
белого человека. Если он докажет, что он волшебник, я
уступаю его желанию, откладываю казнь, лечусь у него
и, выздоровев, отпускаю узников.
Королевская резолюция была встречена одобрением.
Жрец знаками пригласил Гента выйти на середину
круга. Гент вышел.
— Вот что,— заявил он собранию,—я дам доказа-
тельство, что я великий жрец белых. Я сделаю кипяток
без огня и выпью его кипящим, даже не поморщась.
Сказав это, он вынул из своего мешка стакан и
попросил принести воды. Наполнив стакан водой, он
пустил туда кусочек лимонной кислоты и щепотку
соды, вода зашипела и вспенилась. Испуганные дикари
отпрянули, завизжав в восторженном изумлении, когда
Гент одним духом осушил приятный прохладительный
напиток, улыбаясь налево и направо.
«Я победил вас лимонадом»,—подумал он, видя, как
все поражены. Но жрец куда-то исчез, он понимал, что
благодаря таким событиям должен уйти и обдумать
решительный контрманевр. И на свою беду, как увидит
читатель, он действительно придумал его.
Осужденных увели, король поднялся со своей свитой,
и Гент был приглашен следовать с ним во дворец,
оказавшийся простой хижиной, но вдвое больше других
и несколько чище. Здесь было много черепов и много
посуды—деревянной, глиняной и железной.
Ели на полу, сидя вокруг деревянных крышек из
коры, на которые ставилось кушанье. Обед состоял из
вареной баранины, маисовых лепешек на бараньем ЖИ-
РУ» КУР» кислого молока, фиг и пальмового вина.
Н'Комбе почти не прикасался к еде, он жаловался
на тяжесть головы и желудка. Гент счел удобным дать
ему порцию каломели и, размешав порошок в воде,
поднес королю.
Н'Комбе нерешительно покосился на придворных.
Ему хотелось выздороветь, но он боялся. Тогда, рискуя
получить расстройство желудка. Гент отпил глоток,
после чего и король, собравшись с духом, опустошил
чашку. Гент дал ему еще полстакана рома, и король
окончательно почувствовал себя хорошо.
Насытившись, Гент сказал, что хочет отдохнуть; его
отвели в пустую хижину, где Цаупере лег у входа, а
270
охотник—на земляном ложе, покрытом травой. Он
заснул, а проснувшись, увидел, что вокруг сидят на
корточках женщины и дети, разинув рты, и в почти-
тельном молчании созерцают белого человека. При пер-
вом его движении все бросились вон.
Он еще лежал и курил, как пришел дикарь, заявив-
ший от имени короля, что Гента просят пожаловать к
Н’Комбе.
Взяв с собой Цаупере, Гент пришел к королю.
Он застал его удивленным, слабым... Однако король
выглядел веселее и заявил, что лекарство отлично
действует. Он выразил желание поесть, и ему принесли
мясо. Но Гент сказал, что лучше пока ограничиться
бананами и молоком. Н’Комбе послушался. Чавкая, он
объявил, что исполнит желание Гента, и отдал распо-
ряжение привести узников. Пока воины ходили за
ними, король полюбопытствовал узнать, всегда ли белые
путешествуют в одиночку.
Это был хороший подсказ, и Гент немедленно им
воспользовался.
— В расстоянии пяти суток отсюда,—сказал он,—
за мной плывут еще четыре пироги с пятью белыми
людьми и восьмьюдесятью носильщиками. У них много
товара; они хотят торговать в этих местах.
Король замолчал, он не хотел высказывать своего
мнения по этому поводу, но было видно, что он
доволен, так как мог рассчитывать на новые подарки
и выпивку. Гент же сказал так на всякий случай,
чтобы негры не выкинули с ним какой-нибудь преда-
тельской штуки.
Раздался звук барабана, сзывающего выслушать ко-
ролевское решение, и маленькая площадь наполнилась
народом, главные лица собрания заняли прежние места.
Привели осужденных.
Король сказал:
— Я отпускаю Кагонгу и Мо-осве, потому что они не
ни новаты. Яда не было. Лекарство белого человека
принесло пользу. Я обещал исполнить его желание и
держу слово.
Подданные огласили деревню радостными воплями.
Гент с удовольствием видел, что с узников снимают
колодки.
271
Жрец, до сих пор смирно сидевший в стороне, высту-
пил и направился к середине круга. Он не знал, что
готовил себе верную гибель. Им овладело желание
унизить Гента, доказать его бессилие. Фокус, придуман-
ный им, разыгрался быстро. Жрец, позвонив колоколь-
чиком, заявил:
— Белый человек обманщик. У него нет никакой
силы, и он ничего не знает. Если белый человек волшеб-
ник, пусть он скажет, что будет сейчас с Кагонгу и
Мо-осве. Вот они, они стоят и тоже не знают. Ты знаешь
ли, белый человек?
— Скажи этому человеку,— сказал Гент переводчи-
ку, подозревая что-то неладное,—что злые силы более
не коснутся Кагонгу и Мо-осве. Они будут жить хорошо.
Выслушав, жрец злорадно засмеялся.
— Белый человек лжет!—вскричал он.— Вот удел
преступников! Смотрите!
Одним прыжком он очутился возле пораженных
ужасом только что отпущенных дикарей и, выхватив
широкий нож, замахнулся на Мо-осве. Но Гент был
готов ко всему. Быстро прицелившись, он свалил колду-
на разрывной пулей, тот грохнулся ничком, выронив
нож.
Произошло великое смятение. Крик ужаса пронес-
ся в толпе. Часть попадала на землю; большинство, а
с ними и герои истории — Кагонгу и Мо-осве, разбе-
жались, скрывшись за хижинами. Когда Гент огля-
нулся, вокруг не было никого, кроме Цаупере,—ни
короля, ни вождей,— все обратились в бегство, ожи-
дая страшных явлений. Пользуясь этим, Гент сказал
Цаупере:
— Идем немедленно. Вещи с тобой? Отлично. Но нс
беги. Иди скоро и смело.
Они пошли к выходу из деревни. Она казалась
вымершей. Никем не остановленные, они прошли воро-
та, мостик через ручей и спустились в рытвины доли-
ны, ведущей к реке. Пирога лежала там же, где со
оставили.
Гент облегченно вздохнул.
Столкнув лодку на воду, он сел, а Цаупере стал
сзади с веслом, и пирога выплыла на середину реки.
— Как ты думаешь,—спросил Гент,— почему мы
272
ушли свободно после того, как я застрелил жреца? Мне
казалось, что начнется бой, и я уже приготовился.
— Музунгу храбр,—сказал Цаупере.— Музунгу зна-
<»1 больше Цаупере. Музунгу видит, что в деревне нет
1>\ кья; ружье—гром. Гром убил колдуна, за белым
человеком идут еще белые—все испугались, бежали.
— Какие белые, Цаупере?
— Ты сказал, что едут четыре пироги и там пять
полых.
— Но ведь я выдумал это. Нарочно.
— У ах!—наивно ответил дикарь.—Музушу все может!
XIV
Уиджиджи лежит в амфитеатре высоких гор, на
берегу озера Танганайка, открытого Ливингстоном,
большинство жителей Уиджиджи — арабы, торгующие
камедью, слоновой костью и пальмовым маслом. Их
пома, окруженные террасами, с навесами и резными
юлбами, погружены в зелень фиговых, финиковых и
кокосовых пальм, растут здесь также кофейные и
Фисташковые деревья, и щедро осыпают свой белый
и нет лимоны и апельсины.
Рано утром в одном из таких домов, стоящем отдель-
но на краю селения, на террасе показался высокий
сгорбленный человек. Его волосы были седы; усы и
бо|юда начали седеть. Голубая фуражка, красная курт-
| < и серые брюки составляли костюм доктора Ливинг-
> гона. Это был он, недавно вернувшийся из страны
Млпиуэма.
Задумавшись, Ливингстон смотрел на озеро, пока не
услышал в отдалении говор и шум; казалось, там, за
щами, спеша, шло много людей.
«Что бы это могло быть в такой ранний час?»—
подумал Ливингстон и позвал своего слугу Сузи.
Сузи, молодой араб с веселым приятным лицом,
«•метро появился на террасе.
— Что это за шум?—сказал доктор.— Пойди узнай.
— Хорошо, сэр.—Сузи прекрасно говорил на анг-
1нПском языке. Он ушел и вернулся через несколько
минут, весьма возбужденный и заинтересованный,—
273
Сэр,— сказал он,— в Уиджиджи прибыли два пути
шественника: белый и черный. Белый человек—англи
чанин. Их окружает толпа арабов. Англичанин, узнан
что я ваш слуга, просил меня передать вам, что он ищ<ч
вас и просит разрешения говорить с вами. Его зовуч
Гент.
— Гент,— повторил Ливингстон, обладавший на
столько крепкой памятью, что почти не вел никакн
записей, ограничиваясь знаками на карте, понятными
лишь ему.—А! Если это тот Гент... Сузи, скажи ему, ц»
я его жду.
Араб снова ушел, после чего шум приблизился
сквозь деревья замелькали белые тюрбаны арабов. 11<
доходя до дома, арабы остановились, и от их группы
отделились два человека, быстро шагающие к жилищу
Ливингстона. Сузи шел впереди, указывая дорогу.
Спустившись с террасы, Ливингстон пошел навстрс
чу гостям. Он увидел человека с знакомым лицом, почт и
черного от солнца и грязи, его костюм был разори:* н
запавшие от бессонницы и усталости глаза напряженно
блестели. За ним шел Цаупере с разинутым ртом в
ружьем под мышкой.
Ливингстон протянул руку. Оба были в больно»'
волнении, но оно выразилось лишь крепким руколой .
тием. Британец, даже падая в вулкан, не закричи!
истерически, но спокойно заметит: «Я думаю, что зд<ч •
несколько горячо».
Гент сказал:
— Слава 6oiy, вы живы и здоровы, доктор. Узнали
ли вы меня?
— Вполне. Сузи мне сказал ваше имя. Отчего вы ю
попали в мой караван?
— Это долгая-долгая история, сэр. Я не один: • •
мной Цаупере, бежавший невольник.
— Отлично, Сузи устроит его. Войдемте ко мне.
Они прошли в дом. Помещение Ливингстона Гпг i
очень простое. Стол, скамьи, два табурета, карты м
стенах и бумаги на столе — вот все, что увидел Геш »
первой комнате.
— Послушайте, Гент,—сказал доктор,—я совершен
но отказываюсь говорить с вами, пока вы не отдохш ।
и не поедите. Пожалуйте сюда.
274
Он провел Гента в следующее помещение. Здесь
стояли железная кровать, стол, небольшой диван, в
углу висел медный умывальник.
— Располагайтесь,—сказал доктор.—Сузи, сведи к
себе черного и покорми его, а потом займись обедом для
пне, да постарайся.
— Слушаю, сэр.— И араб бесшумно удалился.
Ливингстон спросил:
— Как вы попали сюда? Кругом война; в Унианиэм-
n«i беснуется Мирамбо.
— Я приехал в пироге по Магалазари,—ответил
Гент, устало опускаясь на край кровати.—На нижних
порогах столько раз приходилось перетаскивать лодку,
। го Цаупере едва не развалился от утомления. Два
риза нас чуть не утопили буруны. От устья мы плыли
•пером несколько десятков миль.
— Но, черт возьми-—Доктор удивленно смотрел на
потника.— Вдвоем?
- Да.
— Так; ничего. Я ухожу; вы придете, когда отдохне-
туда же, на террасу. Я там обедаю.
Он вышел. Гент, бессознательно улыбаясь, смотрел
п окно, где блестела Танганайка. Нервы упали. Три-
> । и миль опасного, утомительного пути отошли назад,
ой был с Ливингстоном. Теперь действительно он при-
< гупал к выполнению плана. Сознание, что он находит-
• и н сказочной глуши, вдали от цивилизованного мира,
имеете с утомлением последних дней наполнило его
iv шу покоем и сном. Тело еще двигалось; душа уже
»Пйла. Гент лег, хотел закурить, но было лень искать
• рубку. Он на мгновение прикрыл глаза, но не смог
и рыть их, голова Гепта опустилась на подушку, и он
•пул сразу.
Охотник проснулся вечером, к тому времени, когда
Г> in собирал ужин. После ужина, за которым был
местный сыр, апельсины, орехи, бутылка малаги и кофе,
IVut начал говорить о европейских событиях. Ливинг-
• uni ничего не знал. Гент успел рассказать ему главные
..ости. Вспыхнувшая франко-прусская война окончи-
MI-I. поражением Франции; Наполеон Ш взят в плен,
императрица спаслась бегством; Дания и Шлезвиг-Гол-
•<|ц||ия присоединены к Пруссии; Грант избран прези-
276
дентом Северо-Американских Соединенных Штатов; по-
давлено Критское восстание; революция лишила коро-
леву Изабеллу престола.
Между тем арабские шейхи, узнав о прибытии к
Ливингстону гостя, прислали кулинарную депутации»
На одном блюде втащили гору горячих пирожков с
мясом, на другом—жареных цыплят, на третьем
козье рагу, затем фрукты и засахаренные орехи. Рас
сказав о встрече со Стэнли, о совместном путешествии
Гент чрезвычайно обрадовал Ливингстона сообщением,
что Стэнли везет ему письма.
— Я рисковал, отправляясь по Магалазари,— ска
зал Гент,— поэтому я не взял ни одного письма. Ваш
караван, посланный занзибарским консулом, привез им
год спустя в Табору, Стэнли захватил груз каравана и
письма.
— Там, значит, есть и письма от моих детей,
заметил доктор.—Мне очень хотелось бы после этих
шести лет вернуться домой, но... Не больше шести
месяцев нужно для того, чтобы подняться к истинному
источнику Нила, к озеру, называемому туземцами Чау
амби.
Начав говорить об этом, он оживился, взгляд его
стал быстрым и молодым. Понемногу отдельные сп»
замечания слились в рассказ об этих шести годам
путешествия.
— Я отправился,— говорил Ливингстон,— внутр»,
материка 7 марта 1866 года. У меня было двенал
цать бомбейских сипаев, девять человек с Коморских
островов, семеро освобожденных рабов и два негр»
с Замбези, животных тринадцать, шесть верблюд»»»»,
три буйвола, два мула и два осла. Сипаи, воору
женные скорострельными карабинами, охраняли экс
педицию.
Я шел берегом Ровумы, реки, впадающей в океан
около мыса Дельгао. Здесь росли камыши, которы»
приходилось прорубать топорами на протяжении мил»
Сипаи и коморские туземцы оказались отчаянными
лентяями. Им скоро расхотелось идти вперед Дум и»
заставить меня вернуться, они так били и мучил»»
животных, что не осталось ни одного.
Гент вспомнил Зимбауэни, но ничего не сказал.
276
— Видя, что от этого толку мало,— продолжал док-
гор,— они принялись восстанавливать против меня ок-
рестных дикарей, распуская слухи, что белые покупают
негров для того, чтобы их есть. Свои тюки и оружие они
заставляли нести первую попавшуюся женщину, угро-
жая смертью. Они не могли пройти часа, чтобы не лечь
на дорогу, жалуясь на свою судьбу и замышляя новые
каверзы.
Опасно было держать таких людей, и я послал их
обратно. У меня остался небольшой отряд, с которым,
пробравшись сквозь ужасную трущобу земель Вагиуя, в
начале августа я пришел в страну короля Мпонды
около озера Ниасса.
От Мпонды я попал в деревню короля Бабизы и имел
глупость остановиться у него, чтобы полечить этого
человека от волчанки. Пока я здесь жил, с западного
берега Ниассы явился араб. По-видимому, он участво-
вал в какой-то темной афере, так как начал лгать.
По его словам, он был ограблен племенем мазиту.
Л мазиту живет по крайней мере за сто пятьдесят миль
к северо-западу от того места, где проходил этот араб.
Я с сомнением слушал, но Муза (так звали начальника
коморских негров) сделал вид, что поверил арабу. Вече-
|юм он пришел ко мне и стал говорить о несчастьях
Арабского каравана. «Ты веришь?»—спросил я. «О да, он
говорил истину, истину, истину».— «Муза,—сказал я,—
Араб лжет. Мазиту не только грабят, но всегда убивают.
Ты, видимо, боишься идти дальше со мной. Пойдем же
к Бабизе, он уговорит тебя».
Король, выслушав историю, сказал:
«Араб врет. Будь мазиту здесь близко, я давно
слышал бы об этом».
Когда мы пошли обратно, Муза стал хныкать:
«Ох, доктор! Нет, не хочу я идти к мазиту, мазиту
убьют меня. Я хочу домой».
«Мазиту ведь нет».
«Ох, кто знает! Я боюсь, боюсь».
«Муза, если ты с товарищами так боишься, то мы
пойдем прямо на запад, мимо страны мазиту».
«Пас всех перебьют, нас мало»,—упрямо хныкал он.
Мне, мистер Гент, очень хотелось застрелить его, как
1АЧинщика; жалею, что не сделал этого. Наконец я как
277
будто уломал коморцев, и мы тронулись на запад, но
однажды ночью они все покинули лагерь. После этого
я запретил под страхом смерти говорить о мазиту.
Покинув Ниассу, я шел дальше по земле, не знавшей
работорговли, поэтому жители были здесь гостеприим*
ны, приветливы и за пустяки перетаскивали мой багаж,
иначе, оставшись с пятью носильщиками, я не мог би
идти дальше.
По дороге мне удалось нанять несколько носилыци
ков; в начале декабря 1866 года я проходил по стране,
где орудовали шайки разбойничьих племен. Не было
здесь ни скота, ни посевов, жители разбегались. Здесь
мы отчаянно голодали, ели дикие плоды. Новые носиль
щики убегали, воруя мое белье и платье. Но я шел
вперед.
Преследуемый неудачами, я прошел земли королей
Бобамбы, Барунгу и прошел в Пунду.
Пунду управляется королем Казембо. Это человек
толковый, не злой. Он принял меня пышно и сытно,
предварительно выспросив, куда и зачем я иду. Прямо*
нительно к его пониманию я сказал:
«В стране белых людей много ученых, желающих
знать, какие есть в неизвестных странах озера и реки;
как они называются и куда текут. Я иду к югу, так
как слышал, что там много воды».
Придворный сказал Казембо: «Не понимаю, зачем все
это нужно белому человеку, но, должно быть, очень
нужно, и худого здесь ничего нет. Он ищет воду».
Король сказал:
«Белый человек хочет идти на юг?»
«Да, я слышал, что там есть озера и реки».
«Удивительно!—сказал Казембо.— Зачем тебе идти
так далеко. Здесь воды сколько угодно. Вода здесь
близко».
Он поставил меня снова в затруднительное положа
ние, но тут появилась королева. Она сделала пышный
выход, рассчитывая произвести впечатление на «дикого»
белого человека. Бе свита состояла из женщин, воору
женных копьями, сама она тоже держала огромно*
копье. На ней была широчайшая красная юбка, рогатик
прическа пестрела перьями, а в носу, ушах и губи я
висели кольца. Изуродованная таким смешным образом,
278
эта красивая молодая женщина сконфузилась, я засме-
ялся. Надо было бы вам это видеть, мистер Гент.
Я хохотал неудержимо, так что, наконец, захохотала
королева, свита тоже захохотала, королева сгорела от
стыда и поспешно скрылась в сопровождении своих
подруг.
Я разыскивал, как вы знаете, источники Нила.
II стране Лунда мне доставляла много возни река
Чамбези, которую португальцы смешивают с Замбези.
Я долго бродил в Лунде и смежных с ней странах, пока
нс установил, что Чамбези — особая от Замбези река и
что, начинаясь у 11° южной широты, Чамбези есть
самый южный исток великого Нила.
К северо-востоку от Казембо я нашел озеро очень
большое. Туземцы называют его Лиамба, пройдя озером
к северу, я убедился, что это юго-восточная часть
Танганайки. Затем, перейдя реку Марунгу, я подошел к
озеру Моэро.
Это прекрасное, изумительное по красоте озеро. Со
•••:ех сторон оно окружено живописными горами, рос-
кошная тропическая растительность покрывает его бе-
рега. Оно проникает сквозь глубокую горную трещину
шумным потоком и кладет начало реке Луалабе, кото-
рую я назвал рекой Уэбба, по имени моего преданного,
inporo друга.
Луалаба впадает в длинное озеро Камолондо, под
< 30’ широты.
На юго-запад от Камолондо лежит большое озеро
Шсбунго—я назвал его озером Авраама Линкольна. Из
<>н>ра Линкольна течет река Леки, впадая в Луалабу.
Теперь для меня возник вопрос: не есть ли Луалаба—
Пил, южным источником которого я определяю Чамбе-
•II Я убедился, что она—Нил.
В марте 1869 года я прибыл в Уиджиджи, где
••тавался до июня; здесь мне пришла мысль проплыть
•сю Танганайку вдоль берегов, но я увидел, что если
рошусь на это, то буду кругом обобран: арабы и тузем-
•III выказывали неутолимую жадность.
В конце июня я оставил Уиджиджи и направился в
трону Угухха, из Угухха с торговыми попутными
• ираванами — в страну Уруа; исследовал в северном
•hi правлении Луалабу до 4° южной широты; по дороге
279
я узнал, что севернее лежит еще озеро, в которое
впадает Луалаба, но пришлось отказаться идти туда.
Мои носильщики взбунтовались. Они заявили, что пой-
дут лишь под сильным вооруженным конвоем, а такой
конвой в тех местах нанять было негде.
Пришлось вернуться обратно в Уиджиджи. Утомите-
лен, труден и скучен был этот путь. Тяжело, будучи так
уверенным в достижении цели, видеть, что ты бессилен
достичь ее... Ведь то озеро могло быть недостающим
звеном в цепи моих изысканий—озеро, куда должна
впадать Луалаба.
Ливингстон нахмурился, его лицо передернулось глу-
бокой болью. Он был во власти великой мечты и служил
ей. С трепетом слушал Гент эту скорбную и чудную
повесть. Перед ним сидел человек, одержимый духом
изыскания. Обманываемый, непрактичный, доверчивый,
с железной волей, поражаемый неудачами, предательст-
вом и низостью, он стремился исследовать—кровью
своих ног—всю великую систему центральных озер
Африки и рек, соединяющих их, чтобы закончить все
еще сомнительное географическое определение гигант-
ского Нила. Смотря на него, слушая его речи, Гент
чувствовал, что великая цель может овладеть челове-
ком. Никогда еще собственный план Гента не казался
ему таким глубоким и ясным. После рассказа Ливинг-
стона то, что было заветным желанием, стало могучим
зовом, и его охватил зуд немедленно говорить об этом.
— Так вот,— снова заговорил Ливингстон,— когда л
вернулся в Уиджиджи, меня ждал тяжелый удар,
Перед отправлением я оставил свои небольшие запасм
товара шейху Шерифу на сохранение. Представьте мой
ужас, когда Шериф заявил мне, что все это., продано.
Он сказал, что гадал по корану и узнал этим способом
о моей смерти. Мерзавец был жалок, говоря так, глаза
его бегали, но я не мог слушать его гнусные оправда-
ния. На прощание он протянул руку.. Я не принял
руки, ушел и всю ночь не сомкнул глаз.
Я был разорен, ограблен, без товаров, без людей —
что я мог делать дальше? Во время моего прошлого
пребывания здесь мне присылали рабов, людей нерабо-
тоспособных и трусливых. Я не раз обращался в Занзи-
бар, в английскую миссию, с просьбой присылать сво-
280
водных людей, но получал опять-таки рабов, а достать
свободных носильщиков не так уж трудно.
Ливингстон помолчал.
Уиджиджи спало. Глубокая ночь покоила очарован-
ную землю.
— Я пришел в Уиджиджи совсем больной,— сказал
доктор,—почти при смерти. Лихорадка и изнурение
подкосили меня. Теперь я поправился, но по-прежнему
беспомощен, если только Стэнли не проберется сюда.
Его полузакрытые глаза и нервность голоса свиде-
тельствовали об утомлении. Сообразив это, Гент отло-
жил свой разговор до завтра, пока же решил идти
спать.
— До свидания,—сказал он, вставая,—я утомил
вас. Однако мне приятно сообщить вам, что более вы не
будете испытывать затруднений.
— Вот как,—улыбнулся Ливингстон.—Не добрая
ли фея-волшебница в союзе с вами?
— Может быть. Ее зовут Случаи. Завтра я все
расскажу. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, мистер Гент. Я встаю рано:
в восемь часов я завтракаю.
Они простились, и Гент ушел спать. Он долго не мог
заснуть, мысленно разговаривая с Ливингстоном о своем
плане.
XV
Утром следующего дня, проснувшись, Гент поспешил
в сад, где увидел Ливингстона, гуляющего среди деревь-
ев. Поздоровавшись, он заметил, что путешественник в
хорошем расположении духа. Ливингстон стал расска-
п.1вать об Уиджиджи, юмористически рисуя местные
правы и обычаи.
С своей стороны, Гент поведал ему различные при-
ключения: в Зимбауэни с арабами, выстрел Шау и
многое другое.
— Да, да, несомненно, он хотел убить Стэнли,—
1ВМСТИЛ Ливингстон. Затем он перешел к зимбауэнским
штопорам.— Это странная, да, очень странная история,
Гонт. Арабы вообще деспоты и нахалы. Страна ненави-
281
дит их. Они возвели работорговлю в систему, у них есть
центры, разветвления, тысячи агентов... Вот я расскажу
вам о Маниуэме; эта страна граничит с областью Урда;
до сих пор ни один европеец не был в тех местах.
Меня смешивали с арабами. Я объяснил свою при-
надлежность к совершенно особой белой европейской
нации, не имеющей с арабами ничего общего. Тогда они
доверились мне, и я узнал много новых вещей.
За невольников Маниуэмы дают высокую цену, они
светлокожи, стройны, красивы, прилежны и искусны в
ремеслах. Они делают ткани из волокнистых растений
и окрашивают их красками. На маниуэмских женщи-
нах охотно женятся кровные арабы, и вообще эти
племена стоят более высоко в умственном отношении,
чем другие племена Африки.
Между тем им совершенно не известно употребление
огнестрельного оружия; выстрел панически путает их.
Поэтому небольшая шайка арабов, вооруженных вин-
товками, может ограбить целую область и увести с
собой все взрослое население.
Последнее время арабы по оплошности продавали им
ружья, порох и научили стрелять, подготовив этим ряд
энергичных сопротивлений, а теперь стали преследо-
вать, даже убивать тех, кто продает туземцам оружие.
Вообще низость, жестокость и жадность арабов делают
их предметом всеобщего отвращения.
В саду появилась черная физиономия Кумилаги,
негритянки, кухарки Ливингстона. Она звала:
— Господин, идите есть, завтрак и кофе поданы. Все
остынет.
— Иду, иду, Кумилага,—сказал Ливингстон.—Пой-
демте, мистер Гент, аппетит у вас, слава боту, хороший,
не то что у меня.
На завтрак были сыр, масло, пирожки, сливы, слив
ки и кофе.
На уютной террасе за завтраком Гент заговорил,
наконец, о своем плане.
— Если бы вы задали себе вопрос, сэр, не одна ли
простая благодарность и уважение к вашей личности
привели меня сюда, вы немного ошиблись бы. К счастью,
этому способствует еще одно обстоятельство, о котором
я не говорил вчера за поздним временем. Это обстоя -
282
тельство вот какое: на южном отроге Руфутских гор, к
югу от Зимбауэни и милях в ста пятидесяти от Бога-
мойо, я нашел клад, скрытый в искусственной пещере.
Гент описал клад, приблизительные размеры его и
показал Ливингстону несколько бриллиантов. Ливинг-
стон был заинтересован в высшей степени; осмотрев
камни, он сделал знак, приглашающий продолжать, и,
убрав драгоценности, Гент снова заговорил:
— К тому времени, как я нашел сокровище, я все
сильнее и сильнее стал чувствовать, что моя жизнь
лишена содержания, лишена деятельности, кото-
рая, вполне захватив меня, наполнила бы ее удовлетво-
рением.
Что-нибудь одностороннее, например, благотвори-
тельность, покровительство наукам, искусствам, не
дало бы мне, говоря откровенно, никакого удовлетво-
рения. Я помирился бы лишь на деле, задевающем
все проявления жизни, равно духовной и материаль-
ной. Начав думать, я вспомнил вас» Год тому на-
зад в Европе ходили слухи, что вы погибли. Но я не
верил этому. Обратив богатство Руфутской пещеры
для открытий, связанных с путешествиями, я кос-
нусь всей жизни земли, войду в прикосновение с
самыми разнообразными сторонами человеческой дея-
тельности: промышленностью, медициной, географией,
этнографией, филологией, ботаникой, музыкой и поэ-
зией, природой и приключениями, живописью и теат-
ром, литературой всех родов—одним словом, со всем
движением человечества. И я представил себе челове-
ка, способного стать главой такого дела... Этот чело-
век — вы.
Встретив экспедицию Стэнли, я загорелся надеждой
«взыскать вас и присоединился к путешественнику,
ело в том, что я уклоняюсь от главной роли в своей
затее более всего потому, что для большого дела надо
годиться, отвечать задачам и величине предприятия.
На это есть вы.
Теперь рассмотрите, прошу вас, следующие мои пред-
положения. Основать «Общество открытий и исследова-
ний во всех частях земного шара* Для примера я
ограничусь Африкой. Прежде всего общество приобрета-
ет целую флотилию судов, предназначенных для даль-
283
него плавания. Эти суда, погрузив необходимые матери-
алы, двинутся к берегам Африки. От ее гаваней тронут-
ся внутрь страны огромные караваны; по рекам от моря
поплывут пароходы, таща грузовые баржи. Через не-
сколько времени в заранее намеченных пунктах возник-
нут огромные станции, снабженные всевозможными то-
варами для торговли с населением и для потребностей
путешественников.
Последнее слово науки и техники должно быть
приложено к оборудованию в самых глухих, неисследо-
ванных странах огромных жилых зданий, полных света,
простора, воздуха, гигиеничности, удобств, комфорта и
развлечений.
Здесь возникнут сады, огороды, метеорологические и
астрономические станции, театры, клубы, лазареты,
бильярды, мастерские скульптуры, живописи; музы
кальные комнаты для рояля, оркестров, залы для тан-
цев и праздников.
Путешественники, географы, натуралисты, геологи
и вообще все ученые, желающие заняться исследова-
ниями, прибудут сюда. Кроме того, будет организова-
на сеть агентов, рассеянных по земному шару. На
их обязанности будет, входя в соприкосновение со
всеми слоями общества, разыскивать беспокойных,
Стремительных и смелых людей, поклонников неизве-
стного, мечтающих о далеких опасных путях, приклю
чениях и победах, вербовать их и направлять сюда,
где их воображение и наклонности найдут широкий
простор.
Чрезвычайно тщательный подбор медиков, препара-
торов, кузнецов, проводников, гребцов, охотников, рабо-
чих, картографов, чертежников и лиц иных профессий,
необходимых для широкой постановки каждой экспеди
ции, создаст несокрушимую силу; она отважно ринется
в самые непроходимые дебри, откроет все реки и озера,
ныне неизвестные, измерит и сосчитает горы, изучит
флору и фауну, наполнит европейские музеи богатой
шими коллекциями, положит на ноты все песни и
мотивы диких племен, запишет их сказки и легенды,
изучит их обряды и обычаи, привьет им рукоделия и
ремесла, научит правильной обработке земли. Будет
положено начало рудниковых работ в местах, богатых
284
минералами и металлами, и кто знает, что можно будет
сделать еще, владея колоссальными богатствами?
Увлеченный, Гент долго говорил о своей любимой
мечте, переходя от материка к материку. Он набросал
схему путешествий к Южному и Северному полюсам, в
малоизвестную Полинезию, в центр Австралии, не изве-
стной европейцам*, в таинственные Тибет и Японию; он
говорил о неисследованных морях, вулканах, водопадах
и пещерах, и, слушая его, Ливингстон носился вместе с
ним среди великих и малых загадок мира. Когда Гент
кончил, наступило долгое молчание.
Затем Ливингстон сказал:
— Хорошая мысль, мистер Гент. Много здесь будет
дела, и я думаю, что нам с вами удастся вместе
поработать.
— Я очень хочу этого. Но я буду вас просить, если
асе сложится так, как я хочу и рассчитываю, оставить
а тени мою особу, в глубокой, тихой тени, я намерен
•ыть простым охотником, не больше того.
—Хорошо. Нам еще много придется говорить обо
асом этом. Но скажите, как вы намерены поступить в
•лижайшее время?
— Я отдохну, соберу караван с надежной охраной и
отправлюсь к берегу; затем опять к Руфутским горам,
аоэьму все и перевезу в надежное место. Затем я буду
ожидать вас в Лондоне. Вы долго рассчитываете про-
быть здесь?
Ливингстон задумался.
— Я охотно отправился бы с вами теперь же,—
•казал он с неподдельной грустью,—но мне осталось
каких-нибудь шесть-семь месяцев, чтобы окончательно
установить истинные истоки Нила. Вероятно, скоро
прибудет сюда Генри Стэнли; с его подмогой я совершу
•гу последнюю экспедицию и тогда вернусь в Европу.
— Я не буду медлить,—сказал Гент.— Укажите,
пожалуйста, мне какого-нибудь более порядочного мес-
ыюго арабского богача.
— Очень хорош был со мною шейх Абдул-Бен-Саид,
«то тэмбо стоит на другом конце селения.
• В то время.
285
— Благодарю вас,—Гент встал и пошел с террасы.
Ливингстон смотрел ему вслед, думая о его плане,
который чрезвычайно понравился знаменитому путеше-
ственнику и долго занимал его мысли.
XVI
Гент подошел к тэмбо шейха Абдул-Бен-Саида в
сопровождении полуголых арабчат и взрослых арабов,
присоединившихся к нему по дороге. У входа они все
отстали и пошли по своим домам рассказать, что
приехал бана*, от которого, кроме «да» и »«ет», ничего
не добьешься.
Вокруг дома Саида расстилались поля и огороды.
Самый дом с колонками, покрытыми резьбой, с терраса
ми, завешанными персидскими коврами, стоял среди
роскошного сада, где росли деревья апельсинные, ли-
монные, персиковые и грушевые; там были также ака
ции, олеандры, жасмины и множество сортов роз.
Охотника встретил слуга, который пошел в дом и
вернулся с ответом:
— Шейх просит гостя доктора пожаловать к нему.
Гент прошел в большую комнату, где было уютно
по-восточному: ряд диванов тянулся вокруг стен; в углу
стоял европейский письменный стол с креслом перед
ним; пол и стены пестрели коврами. Абдул-Бен-Саид
был худой, с серьезным длинным лицом, медлительный
человек, одетый в халат, цветной тюрбан и туфли,
шитые золотом. Он вышел откуда-то из глубины дома и
ласково приветствовал гостя.
— Здравствуй, милость аллаха на тебя. Вчера слы
шал, что ты здесь. Откуда?
— Из Таборы.
— О! Разве Мирамбо нет там?
— Есть. Мирамбо там крепко шумит.
— Как ты попал сюда?
— По Магалазари.
— Аллах! Путь был труден?
• Господин.
286
— Да, ничего.
— Садись, принесут кофе, будем есть, пить.
Черный слуга принес угощение. Красный фарфоро-
|п.1й сервиз стоял на серебряном подносе, на другом
подносе в узорных медных судках дымились плов,
пирожки и яичница. Хозяин, как магометанин, не пил
кина, но пил ром и ликер, то и другое, двух сортов,
было заткнуто хрустальными, с позолотой, пробками.
— Может, хочешь чай?
— Нет, люблю и кофе. А где ты покупаешь все это—
европейское?
— Бисмаллах! Два раза в год посылаю караван на
берег за покупками!
Закусив и отпив полчашки крепкого кофе, Гент
аакурил сигару, предложенную хозяином, и приступил
к делу.
— Здесь, в Уиджиджи, живет доктор, хороший
большой человек.
— Знаю, бана. Он святой человек. Моя дочь была
при смерти, доктор вылечил ее.
— Его обокрали.
— Ага! Это Шериф. Его все ругали, такой мерзавец!
— Да, да. Вот что, шейх Абдул: сюда скоро прибудет
другой инглиз, бана Стэнли. Он придет с большим
караваном, с платьем, оружием и товарами. Все это для
доктора. Он идет из-за Мирамбо далекой, кружной
дорогой.
— Будь проклят этот разбойник?
— Да будет по слову твоему. Пока что доктор
нуждается, ему плохо.
— Правда, плохо.
— Так вот, я пришел тебя просить доставлять док-
тору провизию и все, что ему нужно, пока не прибудет
Стэнли.—Гент положил на поднос три крупных брил-
нпшта, целое состояние. Абдул-Бен-Саид, знаток и
повитель камней, бережно положил их на ладонь и
прищурился; чудный чистый блеск алмазов погрузил
<|раба в благоговейное созерцание. Он взвесил их на
муке, потряс и опустил перед Гентом на стол.
— Хороши,— взволнованно сказал он и выжида-
nvii.no посмотрел на охотника.—Сто тысяч пиастров
Каждый.
287
— Наверное.— Гент передвинул камни арабу.—Один
возьми себе, чтобы доктору не нуждаться, пока...
Сухое лицо араба приняло высокомерное выражение
— Не надо.
— Возьми, я дарю его тебе.
— Это другой разговор. Спасибо за подарок. Доктор,
раз ты об этом сказал, и так не стал бы нуждаться;
сам он не говорит.
— Да, он горд.
— Он спас мою дочь, и я не забуду этого.
— Прекрасно. Теперь я буду просить о себе.
— Проси, чего хочешь.
— Вот что: через несколько дней я должен уехать
отсюда. Мне нужно собрать конвой, провизию, запас
тканей для попутной торговли и достать хорошего
проводника, чтобы пройти кратчайшим путем к Бога-
мойо. Попроси, пожалуйста, кого знаешь из местных
купцов или маклеров, чтобы через пять дней мне при*
готовили кладь, конвой и животных, за это я даю тому
человеку второй бриллиант.
— Валлах! Еще сто тысяч. Ты, верно, князь?
— Нет,—смеялся Гент,—я получил большое наслед -
ство.
— Наследство... а.„—Араб с любопытством и ува-
жением смотрел на охотника и задумался, попивая
кофе.
— Все будет,—кратко заявил он, кончив свои сооб
ражения.—Мы достанем тебе таких воинов и стрелков,
что каждый выйдет один на двоих. Будут лошади,
ослы будут. Хаким-Бен-Тавиз, мой сводный брат, все
устроит, я скажу ему. Товары-. Какие хочешь? Можно
дать полотна, бус, ниток, пуговицы, проволоки. Будешь
доволен.
— Теперь прощай.— Гент поднялся.—Спасибо.
Араб тоже встал.
— Стой, погоди, не уходи так,— значительно сказал
он; затем, обернувшись к стене, где висело оружив,
окружая старинные щиты, покрытые золотым узором и
надписями из корана, снял дамасский кривой нож,
оправленный в золото, сияющий жемчугом и лазурью.
Дед дал этот нож отцу, отец—мне, я дарю тебе. Смотри
Шейх обнажил клинок; время и употребление мв
288
оставили на тусклой, серой стали никаких следов. Он
Пыл легок, звонок и остер, как бритва.
Затем, взяв узорные железные щипцы, которыми
кладут уголь в кальяны, араб дал их Генту.
— Возьми, держи крепко.
Гент, вытянув руку, подставил щипцы.
Клинок сверкнул веером, раздался сухой стук —
и половина щипцов упала, как обрубок моркови.
Гент подивился силе араба, но еще более удивился,
когда, осмотрев лезвие, не нашел малейших следов.
Он дохнул на него — пятно сырости исчезло почти
мгновенно.
— Дивная сталь,— сказал Гент.— Это мне?
— Да. Владей и порази врага своего.
— Спасибо.— И охотник спрятал подарок под блу-
зу.—Я никогда не расстанусь с ним.
— Аллах слышит твои слова. Иди, и да будет тебе
мир. Я тебя полюбил.
Напутствуемый всякими пожеланиями, Гент собрал-
ся уйти, но вспомнил нечто и задержался.
— Третий алмаз, шейх Абдул, ты употреби на воз-
вращение доктора домой, если бана Стэнли не придет
сюда.
— Хорошо, сделаю, как ты велишь.
XVII
Ливингстон обедал рано, и Гент, возвратясь, застал
стол накрытым, а доктора задумчиво прогуливавшимся
перед террасой. Ливингстон сказал:
— Хорошо, что вернулись; обед готов. Я все ходил и
думал о ваших больших планах, мистер Гент. В самом
деле, не виновато ли европейское общество в том, что
путешественники в большинстве случаев до сих пор
считаются как бы обреченными? Что исследование пус-
1мнь Гоби, Сахары или Огненной Земли требует множе-
ства человеческих жертв; что бессовестные путешествен-
ники лгут, выдавая за факты смехотворные измышле-
ния или теории, не подкрепленные доказательствами?
Правда, если бы один миллиард в год употреблялся
исключительно на путешествия с научной целью, мы
HI «Вокруг Центральных озер»
289
давно уже знали бы о земном шаре все, не исключал
обоих полюсов. Мы заслужили право не быть мученика-
ми, ведь все страны так или иначе заинтересованы п
открытиях. Да, чем больше я думаю о возможностях,
открываемых вами, тем более сочувствую, восхищаюсь
ими и, как только покончу с Нилом, войду с вами в
прочное соглашение.
После обеда доктор и Гент отправились по Уиджид-
жи наблюдать нравы. Они прошли на рынок, где вокруг
столов и корзин с товарами сидели под зонтиками
продавцы—негры племени ваджиджи, арабы и баниа-
не— негры восточного берега. Здесь Гент увидел рыб
Танганайки: сомов, салару—толстую, мясистую рыбу,
напоминающую видом и вкусом сазана; мвуро—почти
четырехугольной формы, с ужасно колючими плавника-
ми, и две породы голых, бесчешуйчатых рыб, красивых
и пестрых.
Толпа обступила белых. Доктора хорошо знали, но
за Гентом ходило все время человек десять. Их приче-
ски были самые разнообразные. Один совсем брил голо-
ву, другой пробривал широкие полосы, оставляя космы
висеть над ушами, третий взбивал высокий волосяной
гребень. Четвертый заплетал волосы в множество коси-
чек и сооружал из них башню.
Их руки были татуированы белыми волнистыми
линиями, ‘сложная сеть волнистых и горизонтальных
линий покрывала живот.
На шее дикарей висели куски слоновой кости, зубы
бегемота и клыки кабана; некоторые, побогаче, украша
лись цветными деревянными бусами, а также железны
ми колокольчиками, спиралями медной проволоки и
белыми раковинами. Одеты дикари были в овечьи и
козьи шкуры, окрашенные красной глиной, по красному
фону чернели неприхотливые узоры.
— А вот уванца,— сказал Ливингстон, показывал
здание на сваях с тростниковой крышей,—это клуб
дикарей. Сюда приходят поболтать, поделиться нож»
стями. Перемоют косточки белому человеку, займутся
сплетнями. Во время беседы делают что-нибудь: наточат
копье, раскрасят трубку, для этого туземец идет в
уванцу. Если в ней пусто, он отыщет под деревом кучку
собеседников и пристроится к ним. Для них уванца
290
биржа, общественная сходка, «посиделки» русских кре-
стьян, все что хотите.
Чем больше присматривался Гент к доктору, тем
Польше уважал и любил его.
Ему в то время было около шестидесяти, но казалось—
нт пятьдесят. Он ходил твердой,, торопливой походкой,
держался чуть-чуть согнувшись.
Он отличался глубокой, искренней вежливостью, до-
бродушием и юмором. Его смех был заразителен; когда
<>н рассказывал что-нибудь, тонкая ироническая улыб-
। а не покидала его бледного лица. Под суровой наруж-
ностью скрывались высокий ум и юная душа; он любил
рассказывать веселые, интересные истории охотничьего
и бытового характера.
Прожив несколько лет без книг, он поражал своей
памятью, цитируя целиком поэмы Байрона, Бернса,
Лонгфелло, Теннисона.
Сначала арабы чуждались и ненавидели его, но
<>н постепенно привлек их сердца неизменной добротой
и ласковым обращением. Всякий араб, завидев его,
шпорил:
— Милость аллаха на тебя, бана.
Он хорошо стрелял, стоически выдерживал убийст-
венный климат Африки и обладал несокрушимой энер-
гией.
С этим редким человеком Гент прожил еще четыре
пня; разговоры о Европе, источниках Нила и планах
Гента быстро коротали время: наконец наступил канун
• съезда.
— Я вам предоставляю,— говорил Гент,—посвящать
и.иг не посвящать мистера Генри Стэнли во все эти
предложения относительно «Общества путешествий». Ес-
||| бы я мог, я скрыл бы самый факт моего пребывания
у нас.
— Почему же?
— Стэнли, рискуя жизнью, отправился вас разыски-
iiiiTb. Он знает, что я не предам печати и гласности, что
побывал здесь раньше его, но факт этот, по существу,
но может быть для него приятным. Это, правда, само-
»(Н)пе, но вытекает оно из побуждений далеко не
••и псих, поэтому я и скрыл бы, если бы мог, что имел
। час гье раньше Стэнли найти вас живым.
нг
291
— То-то,— заметил Ливингстон,— ну, я скажу ему
так: «Здесь был мистер Гент. Он спросил: «А Стэнли еще
нет?»—«Нет».— «Извините, меня тоже здесь не было»,—
сказал мистер Гент».
— Согласен,—засмеялся охотник.—Мое мнение, это—
что пока клад не переведен в деньги, о нем знать
большому числу людей излишне.
Они расстались поздно, в три часа ночи. Ливингстон
открыл медный ящик, где хранились карты, рукописи и
письменные принадлежности, и сел писать письма, ко-
торые хотел отправить с Гентом.
Гент уже раздевался, когда вошел Цаупере. Негр
имел грустный вид. Все эти дни он провел без своего
музунгу, в обществе кухарки Кумаги, Сузи и Сумаго—
слуг Ливингстона.
— Что, Цаупере,— спросил охотник,— ты не рад, что
мы завтра уезжаем? Я повезу тебя в страну белых
людей, и ты увидишь много чудес.
— Цаупере грустит,—сказал негр.—Он пойдет с
музунгу везде. Но там, у белых, где много бус и зеркал,
где твердая вода зимой, и дома стоят на домах, и много
еды и рома, там не будет моей жены Мзуты, которую
убили в лесу.
— Ты женишься на другой Мзуте,—сказал Гент,—
у тебя будут дети, свой дом, быки и овцы.
— Когда Мзута месила тесто,— сердито ответил ди-
карь, утирая глаза,—она облизывала пальцы... вот так.
Другая Мзута не будет облизывать пальцы.
Гент заснул и проснулся рано; на террасе он застал
Ливингстона, опечаленного разлукой. Едва они успели
выпить по чашке кофе, как заметили в глубине улицы
необычайное оживление. Копыта животных и десятки
черных босых ног вздымали клубы пыли. Это Хаким-
Бен-Тавиз вел приготовленный караван. Множество лю-
бопытных теснилось вокруг; впереди шли арабы, Абдул
и Хаким; за ними с ружьями на плечах выступали
тридцать головорезов ваниамвези, все рослые, плечи-
стые молодцы, тащившие тюки, свернутые палатки и
другую кладь, а шествие замыкали пять ослов и двад-
цать баранов.
Караван, постреляв в воздух, расположился протии
дома, арабы вошли под навес террасы- Хамим был
292
рослый, чернобородый, полный человек, очень любезный,
<• веселыми лукавыми глазами.
После обмена приветствиями Абдул сказал:
— Вот я и Хаким все сделали, как назначено.
Можешь отправляться спокойно. За каждого из людей
я отвечаю, как за самого себя.
Потом он передал Генту список, где были помечены
имена всех носильщиков, конвоиров, тюков, бус, прово-
локи и материй.
Проводником шел старый ваджиджм. по имени Уоко-
ло, Ливингстон подозвал его, расспросил, каким путем
думает он идти.
— Уоколо не попадет к Мирамбо,— сказал, подмиги-
вая, старик,— мы пойдем Укарарангой и Увинзой, а
потом долиной реки Гомбе; только я один знаю тот путь
и несколько раз ходил там.
— Ну что же,—сказал Гент, осмотрев караван,—
надо идти действовать. Где ты, Цаупере?
— Где же, как не тут,— раздался ответ за его
спиной, и Цаупере с ружьем на плече вышел к карава-
ну.—Я тут, идем помаленьку.
— Прощайте, дорогой Ливингстон,—сказал Гент.
— Будьте здоровы, дорогой друг,— ответил Ливинг-
стон. Они обнялись, избегая смотреть один на другого,
гак сильно были они взволнованы.
Гент спустился с террасы. Раздалось, несколько ру-
кейных салютов; понемногу пестрая толпа людей и
животных пришла в движение, тронулась и стала
''срываться за отлогим холмом.
Здесь Гент обернулся, Ливингстон еще стоял у де-
ревьев, махая фуражкой; его белая голова в блеске
лучей казалась озаренной золотистым сиянием. Потом
началась степь.
XVIII
Прошло три месяца.
По склону Руфутских гор поднимались три человека.
Циое из них были наши знакомые Гент и Цаупере, а
чв'тий, коренастый англичанин со строгим круглым
293
лицом, был небезызвестный по восточному берегу бродя
га, искатель приключений Саллас Бен.
Благополучно прибыв в Занзибар, Гент составил
экспедицию из европейцев, пользуясь помощью и совета
ми Салласа Бена, своего старого приятеля. В этот день
экспедиция только что прибыла к скалам, Гент, Бен и
Цаупере отправились к пещере.
— Однако здесь мрачновато... Хотя бы травинка
одна. Я вижу, Гент, на вас пейзаж производит дурн<»
впечатление,—сказал Бен.
Охотник был бледен и нервен. Необъяснимое беспо
койство лежало в его душе.
— Нет,— ответил он Бену,— не пейзаж виноват и
моей мрачности, а я сам не знаю что. Много денег, очень
много денег, Бен.
— Чем больше, тем лучше. Далеко еще до рассели
ны?
— Нет. Она лежит за той волной камней.
Цаупере нес веревочную лестницу и массивный meet
для спуска в пещеру. Вдруг он вскрикнул.
— Что такое?—спросил Гент.
— Там... человек... я видел,— пробормотал дикарь,
указывая в сторону озера.— Был там.
Оба белых повернулись по указанию негра. Неровна <
гряда скал выделялась по синеве озера угрюмой массой
но там было безлюдно.
— Тебе показалось, Цаупере.
— Нет, музунгу. Была голова, ушла.
Бен рассеянно осмотрел окрестность.
— Никто не забредет сюда,—уверенно сказал он.
Даже не проползет червь.
Они перевалили последнюю гряду; впереди чернела
пропасть; Бен, увидев пропасть, заторопился, им начало
овладевать волнение.
Они устроили спуск. Заглянув в пропасть, Гоп
увидел знакомое черное отверстие.
— Это вход, Бен,— сказал он,— спускайтесь первый
я за вами. Цаупере, ты останешься наверху. Карауль
нас...
— От облаков,— проворчал Саллас, проворно нсч<
зая в расселине. Блеснул свет электрического фонари, и
Бен храбро двинулся черным проходом. Гент спусти лс -
294
к нему. Его сердце билось, как перед казнью, и он не
понимал, что с ним.
В конце прохода Гент нагнал Бена. Вдруг Бен
услышал за плечом неузнаваемый, хриплый голос, то
Говорил Гент.
— Мало света, очень мало,—твердил он.—Я не ви-
жу... Вы видите.. Вот здесь, кругом, по стенам.. Глиня-
ные овальные сосуды.. Боже мой, зажгите свечу, не-
сколько свечей, Бен...
— Сосуды...— сказал Бен, двинув ногой, причем что-
то брякнуло.— Это черепки. Что здесь были какие-то
сосуды, в том нет никакого сомнения, но что их били и
разбили—это тоже верно.
— Как?—Гент прислонился к стене. Бен навел фо-
нарь на его лицо—охотник был чрезвычайно бледен.
— Здесь ничего нет,—громко сказал Саллас.—Свечей,
о которых вы говорите, у меня нет, но вот я проведу
гнетом вокруг, и вы окончательно убедитесь, что здесь,
кроме какого-то лома и хлама, решительно ничего нет.
Круг света медленно обошел пещеру; его сияние не
нзаряло ничего, кроме валявшихся в беспорядке ружей,
куч черепков и тряпок.
Гент вынул трубку и стал ее набивать. Руки тряс-
1нсь, табак просыпался. Он машинально положил труб-
ку в карман.
Бен прошелся по углам, толкая носком сапога раз-
ный хлам.
— Я не вижу вашего лица, Саллас,—сказал Гент
hi к тихо, как говорит раздавленный, когда кладут его
нл носилки.—Идите сюда.
— Теперь я не могу смотреть на вас,—отрывисто
произнес Бен.—Ничего, успокойтесь.
— Я спокоен
Действительно, он был уже спокоен, но внутренне
•ОрТН.
Взгляд его бесцельно блуждал в полутьме. Он сел на
иамспь и тотчас же нагнулся поднять что-то упавшее с
кямнл; это была бумага, пять листиков, вырванных из
•ШНСН0Й книжки.
Теперь мне в самом деле нужен свет,—более
.... голосом сказал Гент.—Вот что-то, что, может
•мп., есть ключ к этой истории.
296
— В самом деле?—Бен быстро подошел к Генту.
Охотник стал подбирать листки. Они были исписаны
карандашом рукой Ван-Ланда.
— Читайте вслух,— сказал Бен.
— Да. Слушайте.
На записке не было ни числа, ни обращения, ни
указания на часы, в какие она писалась. Так пишут
лишь в совершенно безнадежном отчаянии.
Излагалось следующее:
«Пишу с трудом, очень слаб, я не ел и не пил уже
пятый день. Потом, когда допишу, я выползу к пропа-
сти и прострелю себе голову, здесь я не хочу лежать
мертвый.
Когда вы ушли от нас, мы пили и играли в карты;
скоро ушел сын Стефенсона, не сказав, куда идет, и не
пришел до утра. Всю ночь мы искали его, ходили с
огнем вокруг лагеря, даже стреляли, но он исчез бес-
следно.
Утром он пришел ко мне. Я не узнал его. Красные
глаза, бледен и все говорит без умолку. Я ничего
сначала не мог понять.
— Что с тобой? Где ты был?—спросил я.
— Гент обокрасть нас хотел,— завопил парень,—
там, где я был, хватит миллионов, чтобы стрелять в
слонов бриллиантами. Бери, на! Всем хватит! Бери!
Он бросил на постель дождь камней. Здесь были
рубины и бриллианты, жемчуг и изумруды. Я испугался.
Он был как бы не в своем уме.
Понемногу он успокоился. Вот что было: он пошел
ночью следить за вами и видел, как вы проникли п
пещеру. Потом, когда вы ушли, забрался туда.
Затем, набив пазуху и карманы чем попало, пришел
в лагерь.
Мы пошли к другим, стали советоваться Мы еще
ничего не ели, не пили и отправились, забыв о еде, на
скалы.
Когда мы увидели, что было в пещере, то стали
как помешанные. Даже Ван-Буш дрожал, как лист.
Я думал, что моя голова лопнет. Старик Стефенсон
пел и обнимал всех. Но Клебен был ужаеен. Он как
всунул руки в золото, так и остался стоять; он тнекал
296
монеты пальцами, не мог оторваться. Стал синий весь.
Я отвел его, выбрал из рук монеты; они словно прилип-
ли к его ладоням. Потом он стал плакать без причины,
весь дрожал и стонал. Тогда на это мало обратили
внимания.
Больше мы в лагерь не возвращались. Ходили вокруг
проклятых богатств, считали их, спорили. Вдруг Ван-
Буш сказал:
— А где Клебен?
Его нигде не было. Я вышел по проходу к обрыву и
взглянул вверх. Что-то повернулось у меня в сердце: не
было бревна поперек пропасти, исчезла и лестница.
Я закричал:
— Клебен, где ты?
Наверху, над краем обрыва, показалась голова. Это
был Клебен.
— Я здесь!—крикнул он.
— Что все это значит?
— Ничего. Я сбросил шест и лестницу. Вы не выйде-
те оттуда. Я приду, когда вы все умрете.
Он, надо быть, помешался. Голова Клебена исчезла.
Как я ни кричал, он не появлялся. Я пошел в пещеру
и рассказал, что случилось.
Сначала мне не хотели верить. Мы были поражены.
У нас не было ни воды, ни припасов.
Время от времени выходил кто-нибудь звать Клебе-
на. Он не откликался, не появлялся. Все говорили в
один голос: «Да, попались, выхода нет, пришел конец—
смерть».
Огня у нас тоже не было; то есть спички были, но
нечего жечь. В темноте просидели ночь. Никто не спал
Мы словно безвестно затонули в подводной лодке.
На другой день мы еле двигались от голода и
усталости. Говорить не хотелось. К вечеру стало худо
с сыном Стефенсона. Он стал кричать: «Я уйду, уйду
отсюда!» Как безумный пополз к выходу. Никто его не
удерживал. Через несколько минут из пропасти донесся
покрик, и все стихло.
Он, наверное, карабкался по гладкой стене и сорвал-
ся. Я попытался ободрить себя и других: стал говорить,
что, может быть, к Клебену вернется рассудок и жад-
ность покинет его.
297
— Напрасно,—сказал Стефенсон,— напрасно ты ду-
маешь так. Золотой дьявол овладел Клебеном, а это
неизлечимо.
— Не унижался я в жизни, не буду унижаться и
перед смертью,— сказал Ван-Буш.— Не хочу умирать
голодной смертью, без воды, как собака. Бели завтра нс
случится чуда, я покончу с собой.
Не веселей этого думал и я. Но наступил вечер
третьего дня, а ничего не случилось. Жажда сводила
меня с ума. Я боялся закрыть глаза: когда закрывал, в
глазах рябила вода и шли по ней тихие круги. Я
передумал больше, чем за всю жизнь.
Ночью, стеная и корчась, пополз к выходу Стефен-
сон. «Я к сыну,— сказал он.— Прощайте!»—«Встретим-
ся,—сказал я,—до свидания. Не можешь больше тер-
петь?»— «Нет, да к чему?» Понятно, на это ответить
было нечего. Снова я услышал шум и перекрестился.
Я стал говорить Ван-Бушу: «Прежде чем умереть,
сбросим все в пропасть. Клебену не видать платы от
черта за это убийство...» Ван-Буш согласился. Мы тас-
кали золото, драгоценности и складывали все в проходе
у обрыва. Дикая сила появилась у нас. Мы торопились.
Сколько работали, не помню, но все дочиста вытаскали
и свалили в бездну. Как сверкали алмазы, когда я
сыпал их туда, посмотрели бы вы!
Наконец пещера опустела. Я долго еще ходил, под-
бирая, где что осталось. Я не хотел, чтобы Клебену
досталась даже одна копейка.
Когда мы кончили это, Ван-Буш взял ружье и
сказал: «Пойдем, ты меня похоронишь». Я сказал: «Иди,
я приду потом». Тут мы не выдержали, заплакали. «За
что это нам?»—сказал он. В самом деле, за что?
Он пошел к выходу, говоря: «Взгляну на небо и
умру». Я охватил голову руками, стараясь не слышать
выстрела. Когда пришел к выходу, никого не было здесь
Он застрелился и упал вниз.
Я прожил еще сутки, теперь сел писать вам. Вы,
наверное, придете сюда. Простите меня. Я лишил вас
всего. Пора умирать и мне. Прощайте, больше не хочет
ся ни писать, ни думать.
Ван-Ланд».
298
— Ax!—сказал после долгого молчания Саллас Бен.
— Понимаете,— заговорил охотник,—мне не жаль
••тих сокровищ. Жаль мечты.
Тяжело поднявшись, он молча прошел к выходу. Бен
следовал за ним. Наверху они грустно остановились над
пропастью, обнажив головы.
Отдав этот долг мертвым, Гент сказал:
— Идите, Саллас, в долину и скажите, что я приду
потом. Мне хочется побыть здесь одному.
Он сел на камень, глядя вниз. Белый крап палаток
пестрил долину вокруг тонких, как волос, костровых
дымков. Там ждали его с сокровищами, с надеждами
начать шумную, деятельную жизнь, опустив руки по
локоть в кипяток предприятий, смелых до безрассудства.
Но что мог он принести в долину?
— Вы вернулись, Саллас?—сказал охотник, услы-
шав легкие шаги сзади и, оглянувшись, вскочил. Перед
ним стоял Клебен.
Гент не сразу узнал его. Убийца был грязен, страшно
оборван и худ, бледен, без шапки. Его густые брови
:кутко и бессмысленно двигались, глаза горели. С ним
было ружье.
Клебен заговорил первый.
— Я ждал тебя.
— Это он!— вскричал Цаупере, намереваясь бросить-
на Клебена.— Его голова! Музунгу, он подсматривал
из-за скалы тогда!
— Постой, не тронь его, Цаупере,— сказал Гент.—
Клебен, что с вами? Давно вы здесь?
— Давно, очень давно.— Клебен стал тереть лоб
рукой, стараясь что-то припомнить.—Зачем ты унес
камни и золото?
— Меня здесь не было, и я ничего не уносил. Ты
пинаешь, что сделал, Клебен? Ты убил своих товари-
щей, четырех человек. Ты помнишь это?
Клебен захохотал:
— Врешь, ты увел их, и вы все унесли!
— Ты сошел с ума, Клебен.
— Постой, Гент... Поделись немного со мной. Пойдем
гуда, и мне дашь немного.
Он начал громко, бессвязно болтать; разразился
проклятиями. Им овладел гнев.
299
— Уходи,— сказал Гент.
— Слушай, отдай,— встрепенулся Клебен,— отдай
мне, что там так сверкало и сыпало искрами. Отдай все!
— У меня ничего нет,— возразил Гент.—Я не хочу
больше говорить с тобой.
Клебен утих. Не глядя на Гента, он тяжело вздохнул
и побрел прочь. Отойдя шагов двадцать, он остановился
и прицелился в охотника.
В тот же момент Цаупере бросился вперед, заслонив
Гента, и выстрелил в Клебена, но промахнулся. Прогре-
мел второй выстрел. Это стрелял Клебен.
Цаупере упал.
Гент схватил ружье и прострелил Клебену голову.
Преступник пробежал несколько шагов, затем сел и
повалился лицом вниз.
Гент подошел к Цаупере. Рана была смертельна. Ок
склонился над негром. Цаупере взял руку охотника и
прижал к губам.
— Прощай, музунгу!—сказал он.— Цаупере пошел к
Мзуте. Не плачь.
Его тело изогнулось, глаза закрылись.
Гент сидел, закрыв лицо руками, и глухо рыдал. На
его плечо легла рука поздно подоспевшего Бена, кото
рый, услышав выстрелы, прибежал узнать, что случи
лось
Они сбросили в пропасть труп Клебена, туда, гд*
были сокровища.
Затем подняли тело Цаупере и в молчании стали
сходить в долину.
ЗАГАДОЧНЫЕ
ИСТОРИИ
СБОРНИК РАССКАЗОВ
ЛУЖА БОРОДАТОЙ СВИНЬИ
I
Образ свиньи неистребим в сердце человеческих по-
। олений; время от времени природа, уступая немилосер-
дной потребности народов, наций и рас, производит
' гранные образцы, прихлопывая одним небольшим уси-
нк м все радостные представления наши о мыле, зубных
щетках и полотенцах.
В мае 1912 года двое любопытных молодых людей
гояли у высокого деревянного забора; один из них
наклонил голову и, уперев руки в бедра, держал на
..их плечах товарища, который, схватившись за край
ограды, усаженный гвоздями, смотрел внутрь двора.
В лице нижнего было выражение физического уси-
И1Л и нескрываемой зависти к стоявшему на его плечах
человеку; пошатываясь от тяжести, нижний ежеминут-
но спрашивал:
Ну, что? Что там? А? Видно что-нибудь, нет?
Нижнего звали Брюс, а верхнего Тилли.
Постой,— шепотом сказал Тилли,— молчи, мы
• •’«час уйдем.
В тебе пять пудов, если не больше,— ответил
НрЮС.
Просто ты слаб,— возразил Тилли,—постой еще
минуты.
301
Вдруг Тилли наклонил голову и спрыгнул; одновре-
менно с этим Брюс услышал за стеной выстрел и
хриплый голос, выкрикивающий угрозы.
— Он увидел меня,— вскричал Тилли,—удерем, а то
он спустит собаку.
Оба стремглав бросились в переулок, перескакивая
через заросшие крапивой канавы, и остановились на
деревенской площади. Тилли сказал:
— Ничего особенного. Мне наговорили про него
столько диковинных вещей, что я даже разочарован. Но
что это? Неужели мне отстрелили ухо?
Он схватился рукой за мочку, и пальцы его стали
красными.
— Пустяки,—сказал Брюс,—ухо лишь оцарапано;
вообрази, что была кошка.
— Однако, прыжок этой кошки мог сделать меня
мертвой мышью... еще вершок влево, и кончено. Сядем
здесь, у ворот, в этой каменной нише, остатке феодаль-
ных времен.
— Ты демократ, тогда я на будущих выборах отдам
свой голос Бородатой Свинье.
— Свирепая шутка,—сказал Тилли,—нет, подвинь-
ся немного, и я расскажу тебе о том, что, стоя на твоих
плечах, видел я в Луже Бородатой Свиньи.
II
Ты, мрачный человек с веселыми глазами, здесь гость—
и многие сплетни местечка неизвестны тебе. Бородатая
Свинья, как его прозвали, иначе Зитор Кассан, веселил-
ся тут десять лет и жирел, как сумасшедший, не по
дням, а по часам. Он нажил большие деньги на торговля
человеческим мясом. Не делай больших глаз, под этим
понимается только контора для найма прислуги. Ценой
неусыпной бдительности и настоящих коммерческих
судорог Зитор Кассан достиг своего идеала жизни.
Существование его — бессмысленный танец живота и.,
тайна, таинственность, обнесенная той самой стеной,
возле которой оцарапала меня кошка.
Дом его прозвали «Лужей», а его самого—«Свиньей»,
еще «Бородатой»; изобидели человека в хвост и пятку.
302
По он сам виноват в этом. Он показывается—правда,
редко — на улицах в самых оцепенелых от грязи покро-
вах и запускает свою растительность. Относительно его
души я и заглянул сегодня во двор к Зитору Бородато-
му, но вижу, что мне много соврали.
Прежде всего, согласно уверениям женщин, я ожи-
дал встретить большой чудесный цветник, среди кото-
рого из самых вонючих отбросов разведена лужа симпа-
тичного зеленовато-черного цвета; над ней якобы стаи
мух исполняют замысловатый танец, а Бородатая
Свинья купается в этой самой жидкости. Но женщины —
вообще очаровательные существа —не знают жизни;
для такой лужи нужна выдумка и легкая ржавчина
анархизма, где же взять это бедной свинье?
Нет, я видел не картину, а фотографию. Зитор
Кассан лежал голый до пояса в самом центре огромного
солнечного пятна, между собачьей будкой и дверью
своего логова. У трех тощих деревьев стоял стол. Высо-
кая, согбенная старуха служанка, с отвисшей нижней
губой и медной серьгой в ухе, выносила различные
кушанья. От них валил пар; телятина и различные
птичьи ножки торчали со всех сторон блюд, а Борода-
тая Свинья пожирал их, сверкая зубами и белками на
кувшинном своем портрете, и после каждой смены
южился на солнцепек, нежно поглаживая живот ла-
донью; все время он пил и ел и, надо тебе сказать,
пообедал за шестерых.
Двор не представлял ничего особенного: он был
пуст,— вот все, что можно сказать о нем, безотраден и
пуст, как сгнившая яичная скорлупа; в будке, свесив
язык, лежала цепная собака да у старых костей под
I.(бором скакали вороны. Когда Зитор Кассан кончил
шлепать губами, в дверях дома появилась женщина.
Ио была маленькая, но упитанная особа лет тридцати,
< челкой на лбу и выдавшейся нижней челюстью. Она
имшла и остановилась, а Зитор, стоя против нее, смот-
рел на нее, она на него, и так, с минуту, склонив, как
ftiiicn, головы, смотрели они, не улыбаясь, в упор друг
пн друга, почесали шеи и разошлись.
Простая штука,— сказал Брюс,— после этого он
пмпалил в тебя из револьвера?
Вот именно. Он заметил, что я смотрю, и сказал
зоз
громко: «Эй, эй, воры лезут ко мне, слезайте, воришка,
а то будет плохо». Затем, без дальнейшего, • выпустил
пулю. Отомстим Зитору, Брюс.
— Есть. Давай бумагу и карандаш.
— Что ты придумал?
— Разные вещи.
— Посмотрим.
Брюс положил на скамейку листок бумаги и стал,
посмеиваясь, писать, а Тилли читал через плечо друга,
и оба под конец письма звонко расхохотались.
Было написано:
«Многочисленные тайные силы управляют жизнью
животных и человека. Мне, живущему в городке Зурба-
гане, имеющему внутренние глаза света и треугольник
Родоса, открыта твоя судьба. Ты проклят во веки веков
землей, солнцем и мыслью Великой Лисицы, обитающей
под Деревом Мудрости. Неизбежная твоя гибель ужаса-
ет меня. Отныне, лишенный всякого аппетита, сна и
покоя, ты будешь сохнуть, подобно гороховому стручку,
пожелтеешь и смертью умрешь после двух лун, между
утренней и вечерней зарей, в час Второго красного
петуха.
Бен-Хаавер-Зюр, прозванный «Великаном и Постоян-
ным».
— А!—сказал Брюс, перечитывая написанное.
Тилли корчился от душившего его хохота. Повеем,
похлопывая друг друга по коленкам, запечатали дико
винное послание в конверт и опустили в почтовый ящик
III
Лето подходило к концу. Вечером, загоняя корой,
пастух играл на рожке, и Тилли, прислушиваясь к
нехитрому звуку меди, захотел прогуляться. Он взлл
шляпу, тросточку и прошел в рощу. Он думал о жизни,
о боге.
— Ну, смотрите,— сказал он вдруг,—вот еще мелан
холик, бродящий, подобно мне, запинаясь о корни.
Неизвестный приблизился; Тилли, рассмотрев ого,
вздрогнул. Ужасен был вид у встреченного им человеки-
всклокоченная борода спускалась на грудь, синие, мни
Ж
jn.ie щеки сводило гримасой, глаза блестели дико и
жалобно, а руки, торча из ободранных рукавов, напо-
минали когтистые лапы зверя. Тряпка-шарф болтался
на худой шее, неприкрытые волосы тряслись при каж-
дом шаге, тряслась голова, трясся весь человек.
— Господин Зитор Кассан,—сказал Тилли, не веря
глазам,—что с вами?
— А, сынок помещика,—хрипло, облизывая губы,
произнес Зитор и уныло рассмеялся,— а что со мной?
Что, удивительно?
— Ничего,— сказал Тилли, но подумал: «Он исхудал
па пять пудов, это ясно». Вслух он прибавил:—Что вы
здесь делаете? Не ищете ли здесь лисицу под Деревом
Мудрости?
Он не успел засмеяться и отойти, как Зитор поло-
жил обе руки на его плечи, обыскивая лицо Тилли
подозрительным взглядом. И такова была сила его
ипимания, что Тилли не мог пошевелиться.
— Вы знаете, —сказал Зитор,— а что вы знаете?
»то мне стоит жизни.
— Успокойтесь.—Тилли побледнел и необдуманно
иыдал себя.—Это была шутка,—сказал он,—я и Брюс
< очинили для развлечения. Пустите меня.
Зитор держал его стальным усилием злобы и не
думал отпускать. Пока он молчал, Тилли не знал, что
'•удст дальше.
— Я думал над этим письмом,—сказал, наконец,
Зитор.— Поэтому я и умру сегодня, в час красного
петуха. Так это вы устроили мне, щенок? Ваше письмо
«шло у меня жизнь. Я лишился аппетита, сна и покоя
Цо этого ел и спал хорошо. Я мало жил. Я много
наслаждался едой, сном и женщиной, но этого мало,
и «отел бы еще очень много есть, спать и наслаждаться
женщиной.
— В чем же дело?—сказал Тилли. —Вам никто не
mi'III.TCT.
— Нет,—возразил Зитор,—я могу наслаждаться, но
мчи. я умру. Ведь я думал об этом. Когда я умру,—я не
• могу наслаждаться. Я сегодня умру, умру голодный,
•нмчдтый, не съевший и четверти того, что мог бы
путать. Теперь мне все равно. Дело сделано.
Охотно извиняюсь,—сказал, струсив, Тилли.
305
— Меня прозвали Бородатой Свиньей,—продолжал
Зитор.— Свинья казнит человека.
Быстрее, чем Тилли успел сообразить в чем дело,
Кассан Зитор ударил его по голове толстой дубовой
тростью, и молодой человек, пошатнувшись, упал. Он
был оглушен. Зитор наклонился над ним и стал что-то
делать, а когда выпрямился, Тилли успел забыть о
письме к Зитору навсегда.
— Два месяца я худел и думал, думал и худел,—
пробормотал Зитор.—Довольно с меня этой пытки. Ах,
все пропало! Но я бы охотно съел сейчас пару жареных
куриц и колбасу. Все равно, жизнь испорчена.
Он удалился в глубину рощи, и скоро под его
тяжестью заскрипел сук, а в деревне, невинный и
безучастный, запел рыжий петух свое надгробное Боро-
датой Свинье слово:
— Ку-ка-реку!
ИМЕНИЕ ХОНСА
I
В конце июля я получил несколько настойчивых
писем от старого друга Хонеа, приглашавших меня то
в вежливой, то в добродушно-бранчливой форме посо
тить недавно приобретенное им имение. Как раз в это
время я приводил в порядок запутанные благодари
долгому отсутствию отношения мои с некоторыми круп
ными редакциями и был по горло занят работой. По
следнее письмо Хонеа я долго держал в руках; tckci
его носил отпечаток болезненного возбуждения и, но
скрою, сильно задел мое природное любопытство.
«Проклятье городу! — писал Хоне своим прыгающим
тесным почерком.— Я счастлив только теперь; кругом
свет. Относительно города: имей он форму стула, я <•
удовольствием сломал бы его вдребезги. Ты должен
приехать. Ты будешь поражен. Я открыл истину спаси
ния мира».
306
Далее следовал ряд обычных пожеланий и вопросов.
«Истина спасения мира» заставила меня громко расхо-
хотаться. Конечно, это был ряд веселых, пикантных
развлечений, на которые чудаковатый Хоне был мастер
нссгда.
В раздумье я подошел к зеркалу. Сидячая жизнь в
течение последних трех месяцев сильно изменила мою
наружность: исчезла здоровая полнота, результат пре-
пинания на берегах океана, слинял загар, взгляд стал
рассеянным, беспокойным, лицо осунулось. В деревне у
Хонеа, должно быть, действительно хорошо. В конце
। онцов, какая-нибудь неделя отдыха могла только по-
мочь впоследствии в успешном конце работы. Я позво-
нил и приказал горничной собрать чемодан.
II
Описывать, как я приехал на вокзал, спал в душном
"агоне, положив голову на плечо уснувшей толстой
молочницы, и как благополучно прибыл к назначенному
месту,— считаю совершенно излишним. Потрясающая
сущность этого рассказа начинается с того момента,
। »гда я увидел Хонеа.
Дело было вечером. Сумеречные краски зари сияли
П1ХИМ благословением, пахло полевыми цветами, росой
и необыкновенно вкусным, густым, как смородинное
пиво, деревенским воздухом. Хоне стоял у ворот, широко
расставив руки. Он сильно изменился. В степенном,
количественном господине трудно было узнать прежнего
Хонеа, завсегдатая маленьких кабачков и тех веселых
городских мест, откуда можно уйти с распоротым жи-
рном.
— Я счастлив, —сказал он, обнимая меня, когда я
|оскочил с лошади и, несколько смущенный торжест-
венностью его голоса, пытался весело засмеяться.—
Пойдем же; Гриль, уберите лошадь и всыпьте ей двой-
ную порцию ячменя. Конечно, ты удивлен тем, что я
Разбогател, не так ли? Это поучительная история.
В Хонсе резко вспыхнула новая для меня черта: он
' и шлея подавленным и удрученным, что совершенно и
неприятно дисгармонировало с его полной, цветущей
307
внешностью, великолепной бородой и кротким, проница-
тельным взглядом. Костюм его был оригинален: совер-
шенно белый, он производил впечатление, как будто на
Хонеа вытряхнули мешок муки. Шляпа, галстук и
сапоги были тоже белые.
Мы шли через обширный красивый сад, и, пока Хоне
с неестественной для него суетливостью, сбиваясь и
путаясь, рассказывал мне действительно слегка подо-
зрительную историю своего обогащения (перепродал
чьи-то паи), я с любопытством осматривался. Чрезвы-
чайно нежные, поэтические тона царствовали вокруг.
Бледно-зеленые газоны, окруженные светло-желтыми
лентами дорожек, примыкали к плоским цветущим
клумбам, сплошь засаженным каждая каким-нибудь
одним видом. Преобладали левкои и розовая гвоздика;
их узорные, светлые ковры тянулись вокруг нас, закан-
чиваясь у высокой, хорошо выбеленной каменной огра-
ды маленькими полями нарциссов. Своеобразный подбор
растений дышал свежестью и невинностью. Не было ни
одного дерева, нежно цветущая земля без малейшего
темного пятнышка производила восхитительное впечат
ление.
— Что ты скажешь?—пробормотал Хоне, заметим
мое внимание.—Заметь, что здесь нет ничего темного,
так же, как и в моем доме.
— Темного!—спросил я.— Судя по твоим сапогам
Но все-таки, конечно, у тебя есть в доме чернила.
— Цветные,— горделиво произнес Хоне.— Преимущо
ственно бледно-лиловые. Это моя система возрождения
человечества.
Моя недоверчивая улыбка пришпорила Хонеа. Ом
сказал:
— Мы войдем... и ты узнаешь... я объясню».
Ш
Наш разговор оборвался, потому что мы подошли и
большому, каменному белому дому. Хоне открыл дп<ч*
и, пропуская меня, сказал:
— Я пойду сзади, чтобы ничем не нарушать тноего
внимания
зев
Недоумевающий, слегка растерянный, я поднялся по
лестнице. Действительно, все было светлое. Потолки,
стены, ковры, оконные рамы—все поражало однообра-
зием бледных красок, напоминавших больничные пала-
ты в солнечный день.
— Иди дальше,—сказал Хоне, когда я остановился
у двери первой комнаты.
Невольно я обернулся. В двух шагах от моей спины
стоял Хоне и смотрел на меня пристальным взглядом,
от которого, не знаю почему, стало жутко. В тот же
момент он взял меня под руку.
— Смотри,—сказал Хоне, показывая отделку залы,—
необычайная гармония света. Не к чему придраться, а?
Необычайная гармония? Я сомнительно покачал го-
ловой. Мне, по крайней мере, она не нравилась. Смер-
тельная бледность мебели и обоев казалась мне эстети-
ческим недомыслием. Я тотчас высказал Хонсу свои
соображения по поводу этого. Он снисходительно усмех-
нулся.
— Знаешь,— произнес он,— пока подают есть, пой-
дем в кабинет, и я изложу тебе там свои убеждения.
По светлому паркету, через бело-розовый коридор мы
прошли в голубой кабинет Хонеа. Из любопытства я
сунул палец в чернильницу, и палец стал бледно-лило-
имм. Хоне рассмеялся. Мы уселись.
— Видишь ли,—сказал Хоне, бегая глазами,— по-
рочность человечества зависит безусловно от цвета и
«краски окружающих нас вещей.
— Это твое мнение,— вставил я.
— Да,— торжественно продолжал Хоне,— темные
о нота вносят уныние, подозрительность и кровожад-
ность. Светлые—умиротворяют. Благотворное влияние
потлых тонов неопровержимо. На этом я построил свою
гсорпю, тщательно изгоняя из своего обихода все, что
напоминает мрак. Сущность моей теории такова:
1) Люди должны ходить в светлых одеждах.
2) Жить в светлых помещениях.
Я) Смотреть только на все светлое.
4) Убить ночь.
• - Послушай!—сказал я.—Как же убить ночь?
— Освещением,— возразил Хоне.—У меня по край-
809
ней мере всю ночь горит электричество. Так вот: из
поколения в поколение взор человека будет встречать
одни нежные, светлые краски, и естественно, что души
начнут смягчаться. Пойдем ужинать. Завтра я расска
жу тебе о всех моих удачах в этом направлении.
IV
В столовой палевого оттенка мы сели за стол. При
служивал нам лакей, одетый, как и сам Хоне, во все
белое. За ужином Хоне ел мало, но тщательно угощал
меня прекрасными деревенскими кушаньями.
— Хоне,— сказал я,— а ты... ты чувствуешь возрос;
дение?
— Безусловно.— Глаза его стали унылыми.—Я чуп
ствую себя чистым душой и телом. Во мне свет.
Я выпил стакан вина.
— Хоне,— сказал я,— мне чертовски хочется спаи.
— Пойдем.
Хоне поднялся, я следовал за ним; конечно, он
привел меня в светло-сиреневую комнату; я пожелал
ему доброй ночи. Кротко мерцая глазами, Хоне вышел
и тихо притворил дверь.
Засыпая, я громко хихикал в одеяло.
Затем наступили совершенно невероятные событи •
Какой-то шум разбудил меня. Я сел на кровати, про ги
рая глаза. Издали доносился топот, крики, металлиш
ское бряцание. Первой моей мыслью было то, что в дом»
пожар. Полуодетый я выбежал в коридор, пробе :i it t
ряд ярко освещенных, бледноцветных комнат, в напри»
лении, откуда слышался шум, открыл какую-то дверь н
превратился в соляной столб-.
Мертвецки пьяный, в одном нижнем белье, Х<>ш>
сидел на коленях у полуголой женщины. На пол»
валялись бутылки, еще две красавицы с растрепаннымЙ
волосами орали во все горло непристойные песни, put
махивая руками и изредка хлопая Хонеа по его m;ui< ih
кой лысине. На подоконнике три оборванца с лицами
преступных кретинов изображали оркестр. Один л»
что есть мочи в железную трубку от холодильнtn -
другой бил кулаком в медный таз, третий, cxnit i it*
310
крышку от котла, пытался сломать ее каминной кочер-
гой. Хоне пел:
И-трах-тах-тах,
И-трах-тах-тах,
У-ы, у-ы, у-ы.
При моем появлении произошло замешательство. Кре-
тины бежали через окно, прыгая, как обезьяны, в кусты.
Навешенный Хоне, схватив кухонный нож, бросился на
меня, я быстро захлопнул дверь и повернул ключ. Тогда
ла запертой дверью поднялся невероятный содом.
Поспешно удалившись, я стал обдумывать меры,
могущие успокоить Хонеа. Конечно, прежде всего следо-
идло уничтожить следы Гоморры, но Хоне был в той
комнате, с ножом, следовательно...
Постояв с минуту, я прошел к себе, взял револьвер и
нова подкрался к двери. К моему удивлению, наступи-
*<д тишина. Употребив две минуты на то, чтобы выта-
щить ключ, не брякнув им, я успешно выполнил это и
посмотрел в скважину.
Хоне, сраженный вином, лежал на полу и, по-види-
мому, спал. Женщин не было, вероятно, они, так же как
и кретины, удалились через окно. Тогда я вложил ключ,
г крыл дверь и, осторожно, чтобы не разбудить Хонеа,
привел все в порядок, выкинув за окно бутылки и
•V шкальные инструменты.
Затем я легонько встряхнул Хонеа. Он не пошевелил-
М. Я удвоил усилия.
Ну, что?—слабо простонал Хоне, приподымаясь
на локте.
Я взял его под мышки и поставил на ноги. Он стоял
)|><'тив меня, покачиваясь, с опухшим, бледным лицом.
Ты...— начал я, но вдруг свирепая, сумасшедшая
ч»><*ть исказила его черты: я был свидетелем.
С находчивостью, свойственной многим в подобных
• • положениях, я мягко улыбнулся и положил руку на
hi плечо.
Тебе приснилось,—кротко сказал я.—Галлюци-
нация. Вспомни преподобных отцов
Что приснилось?—подозрительно спросил он.
Не знаю, что-то, должно быть, страшное.
Он с сомнением осматривал меня. Я сделал невинное
•«'<" Хоне осмотрелся. Порядок в комнате, видимо,
311
поразил его. Еще мгновение, еще ласковая гримаса с
моей стороны, и он уверовал в мое неведение.
— Что же такое страшное могло мне присниться?—
с наивной доверчивостью, свойственной многим сума-
сшедшим, сказал он.—С тех пор, как я живу здесь, сны
мои светлы и приятны.
Он громко и стыдливо захохотал, в полной уверенно-
сти, что обманул меня. Тогда я вздохнул свободно.
НАСЛЕДСТВО ПИК-МИКА
— Посмотрим, что написал этот человек! Этот чудак!
— Держу пари, что здесь больше всего приходо-рас
ходных цифр!
— Или черновиков от писем!
— Или альбомных стихотворений!
Такие и им подобные возгласы раздались в моей
комнате, когда мы, друзья умершего три дня назад
Пик-Мика, собрались за ярко освещенным столом. Вся
сгорали от нетерпения. В завещании, очень лаконичном
и не возбудившем никаких споров, было сказано ясно
«Записки мои я, нижеподписавшийся, оставляю всем
моим добрым приятелям, для совместного прочтения
вслух. Если то, что собрано и записано мной на протл
жении пятнадцати лет жизни, им придется по вкусу,
то каждый из них должен почтить меня бутылкой
вина, выпитой за свой счет и в неизменном присутсгппн
моей собаки, пуделя Мика».
Это место из завещания вспомнили все, когда тол
стая, прошнурованная тетрадь была вытащена мной m
бокового кармана. На столе ярко горели старинны*
канделябры, часы весело болтали маятником и ш.
заранее приготовленных бутылок вина светились п'М
ным золотом между кофейным прибором и ароматным
паштетом.
Все закурили сигары, располагаясь, как кому был»»
удобнее. Читать должен был я. Прошла минута сос|>»
доточенного молчания—время, необходимое для ин*
312
чтобы откашляться, провести рукой по волосам и при-
дать лицу строгое выражение, не допускающее переби-
ваний и шуток.
Я развернул тетрадь и громко прочел заглавие пер-
вого происшествия, описанного нашим милым покойни-
ком. И в тот же момент легкая, как туман, задумчивая
фигура Пик-Мика в длинном, наглухо застегнутом сюр-
туке вышла и села за стол.
Ночная прогулка
День отвратителен, не стоит говорить о нем; погово-
рим лучше о ночи. Все, кто встает рано, любуясь
•«•сходом солнца, заслуживают снисхождения, не боль-
ше; глупцы, они меняют на сомнительное золото дня
настоящий черный алмаз ночи. Отсутствие света пугает
их; проснувшись в темноте, они зажигают свечу, как
будто могут увидеть иное, чем днем. Иное, чем стены,
шакомая обстановка, графин с водой и часы. Если им
нужно выпить немного валериановых капель,—это еще
и шинительно. Но бояться, что не увидишь давно знако-
...— есть ли смысл в этом?
Всегда пропасть—мглистая, синяя, серебряная и
черпая — ночь. Царство тревожных душ! Простор смяте-
нию! Невыплаканные слезы о красоте! Нагие сердца,
• ияющие отвратительным блеском, тусклые взоры
»|ц|йц, причудливые и прелестные сны, силуэты, наме-
••'нные карандашом мрака; рай, брошенный в грязь
1>м пула, огромный кусок земли, спящий от утомления;
«и—бесценные россыпи, материал для улыбок, источ-
ник чистосердечного веселья, потому что, клянусь хоро-
шо вычищенными ботинками, я смеялся как следует
"•'Ц.КО один раз и — ночью.
Пас было двое. Тот, о котором говорят он, спокойный,
<>>|«и.1й изящнее придворного кавалера, хранил молчание.
I развлекал его. Новости, сплетни дня, забавные анекдо-
• п падали с моих губ в его лакированную душу безоста-
|ш|н»чло. И тем не менее он был недоволен. Он хотел
*1н>чотлений пряных, эксцессов, смеха и удовольствия.
Пройдя мост, мы остановились против витрины юве-
••«|П1. Электричество затопляло разноцветный град
313
брильянтов, застывших, как лед, в бархатных и атлас
ных футлярах. Он долго смотрел на них, мысленно
оценивая каждую штуку и внутренне облизываясь
И тихо сказал:
— Конечно, это — продажная человеческая душа.
Крупнее—дороже.
Я стал смеяться, уверяя, что ничего подобного.
Брильянты ввозятся преимущественно из Африки, их
обделывают в гранильнях и шлифовальнях, потом ску
пают. Но он продолжал, как духовное лицо, печальным
и строгим голосом:
— Да, да, можно провести полную параллель. Болес
мой, если бы вы знали, как тонко я чувствую вес,
окружающее меня. Но идем дальше, дальше от этой
гробницы слез.
Я чувствовал, что начинаются колики, но благора
зумно удержался от смеха. Это печальное человеческое
животное тащило меня по тротуару от витрины к
витрине, пока не остановилось перед решеткой гастро
комического магазина. Консервы и прочая смесь дрема
ли в сумраке. Он тихо пробормотал:
— Немножко усилия, немножко воображения, и это
стекло покажет нам чудеса. Эти сельди и шпроты
вернее, трупы их—не воскрешают ли они океан, св...
родину, подводный мир, чудеса сказок? А эти вульгар
ные телячьи ножки—зелень лугов, фермы с красными
крышами, загорелые лица крестьян, картины голланд
ских живописцев, где хочется расцеловать коров, гав
они живы и энергичны.
Судорога перекосила мое лицо. Дрожа от скованно) <>
волей смеха, я выговорил:
— Не то! Не то!
— Да,—подтвердил он с видом человека, понимай»
щего с первого слова мысли собеседника,— вы праны. II»
то! Здесь что-то иное, быть может, думы о смерти >1
говорю не о гастрономической смерти, но на м»чг <
каждый остаток живого существа производит сложи» •<
впечатление.
Асфальт ясно отражал частые звуки шагов; имя
девушка, одна из несчастных. Все нахальство, рас
емое на улицах, светилось в ее глазах, подрисоннн
ных тушью. Она была еще довольно свежа, стройни 1
314
поэтому имела естественное право заговаривать с не-
знакомыми.
— Мужчина, угости папироской!—сказала малень-
кая блудница.
Он внимательно посмотрел на ее лицо и вытащил
портсигар.
— Конечно,—заговорил он, делаясь недоступным,—
вы хотите не одну только папиросу. Вам хочется, чтобы
л взял вас с собой в ресторан, заказал ужин, вино и
•аплатил вам десять рублей. Но это совершенно немыс-
лимо, и вот почему. Во-первых, я боюсь заразиться, а
но-вторых, мне недостаточно этого хочется. Что же
касается папиросы — вот она, это финляндская папиро-
са, десять копеек десяток. Видите, я говорю с вами
лежливо, ничем не подчеркивая разницы нашего поло-
жения. Вы проститутка, живете скверной, уродливой
жизнью и умрете в нищете, в больнице, или избитая
насмерть, или сгнившая заживо. Я же человек обще-
ства, у меня есть умная, благородная, чистая жена и
нервная интеллектуальная жизнь; кроме того, я чело-
иск обеспеченный. Жизнь без контрастов неинтересна,
но все же ужасно, что есть проституция Итак, вот
папироса, дитя мое; смотрите—я сам зажигаю вам
I'Личку. Я поступил хорошо.
Он взволнованно замолчал, боясь растрогаться Де-
мушка торопливо шла дальше, шаги ее падали в тиши-
ну уверенным, жестким звуком.
— Я вас презираю,—вдруг сказал он, выпуская
муб дыма.—Не знаю хорошенько за что, но мне кажет-
• и. что в вас есть что-то достойное презрения. В вас,
вероятно, нет тех пропастей и глубин, которые есть во
хне. Вы ограниченны, это подсказывает мне наблюдение.
И |.| мелки, не далее как вчера вы торговались с извоз-
1НКОМ. Вы — мелкая человеческая дрянь, а я—человек.
-- Ха-ха-ха!—разразился я так, что он подскочил
н,1 два фута.— Хи-хи-хи-хи-хи! Хе-хе-хе-хе! Хо-хо-хо-хо!
•— Хо-хо!—сказал мрак.
>1 плакал от смеха. Я бил себя в грудь и призывал
'•"•<• и свидетели моего веселья. Я говорил себе: сосчи-
•чю до десяти и остановлюсь, но безумный хохот тряс
тело, как ветер — иву.
Он сдержанно пожал плечами и рассердился.
315
— Послушайте, это неприлично. Смотрите, прохожие
остановились и показывают на вас пальцами. Глаза их
делаются круглыми, как орехи. Уйдемте!
— Я люблю вас!—стонал я, ползая на коленях.—
Позвольте мне поцеловать ваши ноги! Солнце мое!
Он не слушал. Он презрительно отвергал мою любовь,
так же, как отверг бы ненависть. Он был величествен.
Он был прекрасен. Он смотрел в глаза мраку, призывая
восход, жалкую струю мутного света, убийцу ночи.
Тогда я убил его широким каталанским ножом. Но
он воскрес прежде, чем высохла кровь на лезвии, и
высокомерно спросил:
— Чем могу служить?
Изумленный, я стал душить его, стискивая пальцами
тугие воротнички, а он тихо и вежливо улыбался. Тогда
пришла моя очередь рассердиться.
— Пропадай, черт с тобой!—закричал я—Брильян-
ты! Телячьи ножки! Хо-хо-хо-хо-хо-хо!
Он повернулся три раза, сделал книксен и вдруг
расплылся в широчайшей сладкой улыбке. Она дрожала
в воздухе, черная, как лицо негра. Потом просветлела,
тронула крыши и купола церквей розоватыми углами губ,
опустилась бледным туманом и проглотила город
Интермедия
Я человек ленивый, и для того, чтобы раскачаться
записать что-нибудь, должен пережить или услышать
настоящее событие. Каждый понимает это слово по-сво
ему; я предпочитаю означать им все, что мне нравится.
С этой и, по-моему, единственно правильной точки
зрения, хороший обед—событиа Точно так же я назову
событием встречу с человеком, одетым в красное о
головы до ног. Это было бы ново, мило, а значит, и
занимательно.
В один из осенних вечеров я вышел на перекресток
двух плохо освещенных, грязных улиц, населенных ря
бочими и жуликами. Я не знал, зачем и куда иду, мн»
просто хотелось двигаться. Деревья чахоточного бульм
ра сонно чернели у фонарей. Жидкий свет окон пестрил
тьму; пустынные тротуары напоминали заброшенны*
316
дороги. Сырой воздух холодил щеки, в переулках и под
арками ворот скользили беззвучные силуэты. Вдали,
над вокзалом сиял белым пламенем электрический шар;
одинокий глаз тьмы, мертвый свет, придуманный чело-
веком.
Ничто не нарушало печали и оцепенения ночи; жи-
тели квартала сидели за гнилыми стенами; одиночество
бродяг для них было роскошью; они уважали людей,
имеющих собственные кровати. Я шел, покуривая и
мурлыкая. Мне было хорошо; день, поэзия инфузорий,
умер на западе в семь часов вечера. Я похоронил его, я
справлял его тризну прогулкой и легкомыслием. Ночь—
царственное наследство дня, стотысячный чулок скряги,
умершего с голода,—я люблю твой черный костюм
джентльмена и презираю базарную пестроту.
Вы, знающие меня, простите это маленькое, неволь-
ное отступление. Я шел минут пять по тротуару и
вышел на перекресток. Здесь неподвижно и деловито
стояла женщина, держа в руках большой черный пред-
мет Посмотрев на нее, я тронулся дальше и оглянулся.
Опа продолжала стоять. Я остановился, вынул сигару;
не торопясь закурил, прислонился к соседней стенке и
две-три минуты дымил, как дымовая труба. Она стояла.
И я побился об заклад сам с собой, что не уйду
раньше ее. Моросил дождь, взрывы ветра проносились
но улице. Она все стояла, терпеливо и молча. Рядом с
пей чернела пустая скамейка; она не садилась. Тогда я
бросил сигару и подошел к этой чудачке, одетой в
сильно поношенное платье; с грязной измятой шляпы ее
текла вода. Бледное, решительное лицо, и глаза полные
страха. Свободной рукой она сделала движение, как бы
отстраняя меня. Обдумав первый вопрос, я приступил к
Лолу.
— Сударыня,— сказал я,—не знаете ли вы дороги к
Новому рынку? Я только что приехал и не имею
никакого представления о расположении города.
Дрожа и заикаясь, она выговорила:
— Налево... затем., прямо... затем..
— Хорошо, благодарю вас. Какой дождь, а?
— Да... дождь...
Ну, что же,— сказал я, начиная терять терпе-
ние,— вы сами-то не заблудились, милая?
317
В ответ на это можно было ожидать чего угодно, и
я заранее приготовился к какой-нибудь дерзости. Она
вправе была послать меня к черту или попросить
оставить ее в покое. Но она молчала. Лицо ее измени-
лось до неузнаваемости, губы тряслись; холодный, тоск-
ливый ужас пылал в глазах, устремленных на меня с
тупой покорностью животного, ожидающего удара.
Неприятное ощущение пронизало меня до корней волос.
Я терялся, я начинал дрожать сам. Вдруг она сказала:
— Я продаю петуха.
Машинально, не обратив внимания на странность
этого заявления, я спросил:
— Петуха? Где же он?
Женщина подняла руки. Действительно, у нее был
петух, связанный, обмотанный плотной сеткой. Я потро
га л его рукой, теплота птицы убедила меня. Это был
настоящий, живой петух.
Пораженный, смущенный, теряясь в соображениях, л
силился улыбнуться. Я не знал, что сказать Мне казн
лось, что со мной шутят. Я думал, что сплю. Я готов был
вспылить и выругаться или купить этого петуха. Одни
момент мне пришло в голову попросить извинения и уйти
Вдруг совершенно ясная, неоспоримая истина пол«
жения поставила меня на ноги. Роль сатаны не ху.и
всех остальных, посмотрим. Эта женщина продает пету
ха, купим его дороже.
И я заявил:
— Петух мне нравится. Я даю вам за него доели
рублей.
— Нет,—сказала испуганная женщина.—Один руб л»
— Может быть, вы возьмете сто? Сто новенькш
тяжелых рублей, подумайте хорошенько. Вы наймен
чистенькую, уютную квартирку, купите стулья, горшим
с душистым горошком, комод, новое платье себе и
праздничный костюм мужу. Потом вы найдете моею
У вас будет все готовое, вы не будете откладынпн
жалованья на обзаведение домашним хозяйством. К|
ме того, вы пойдете в ближайшее воскресение в те.«i |<
где играет музыка и показывают разные смешпыг ••
трогательные вещи. Разве все это плохо?
— Нет,—выкрикнула она,— ни за что, ни за кики»
блага в мире! Один рубль
318
— Позвольте,— продолжал я,—мы можем сойтись
иначе. Я дам вам тысячу.
Она вздохнула и отрицательно покачала головой.
Какие дикие образы толпились в ее M03iy? Она была
жалка и страшна, крупный пот стекал по ее щекам; вся
во власти овладевших ею представлений, она видела
только одно, загадочную серебряную монету, и выдер-
живала битву, шатаясь от слабости. Я набавлял цену,
увлекаясь сам; я сыпал тысячами.
— Двадцать тысяч,— хотите?
— Нет.
— Тридцать.
— Нет.
— Вы заблуждаетесь. Вы отказываетесь от счастья Ка-
менный трехэтажный дом, картины, дорогие цветы, паркет,
рояль лучшей фабрики, собственный экипаж, лошади.
— Нет.
— Я дам вам сколько хотите. Вы будете в состоянии
пить вино — ценою на вес золота; земля превратится в
рай, самые лакомые, дорогие кушанья будут ожидать
нашего выбора, ваш каприз будет законом, желание—
действительностью, слово—могуществом. Глетчеры, вул-
каны, острова тропиков, льды Полярного круга, средне-
исковые города, развалины Греции—этого вы в грош не
'гавите? У вас будут дворцы, слышите вы, жертва
। лопов и голода? Дворцы! Самые настоящие. Вы можете
их украсить, как вам угодно.
Но она упорно мотала головой и, хрипло, задыхаясь
иг волнения, твердила, как помешанная:
— Рубль. Рубль.
— Ну, что же,— сказал я, стараясь придать голосу
ироническую беспечность,— я умываю руки. Вы хотите
непременно рубль — нате. Только вашего петуха я не
•о п>му. Он стар и, конечно, тверд, как подошва. За-
। црьте его и скушайте за мое здоровье.
Я вытащил из жилетного кармана пять двадцатико-
пеечных монет. Она отшатнулась, неожиданность лиши-
11 се всякой опоры. Беспомощная победительница умо-
'| иоще смотрела на меня, она хотела рубль.
Что же вы?—спросил я.— Вот рубль.
О,— простонала она.— Не так, сударь, не так.
• 'иребряный, неразменный.
319
— Таких нет,— возразил я,— берите, что дают. Жа-
лею, от души жалею, что я не черт. Я — Пик-Мик.
Поняли? Прощайте. Если вам будет невтерпеж, купите
на последние деньги связку старых ключей и действуй
те. Или, быть может, вы желаете честно умереть с
голода? Дело ваше. Посмотрите на петуха. Он смотрит
на вас с глубоким отчаянием. Для кого же, как не для
вас, кричит он три раза в ночь и последний раз — на
рассвете? Подумайте только, как сладко спят на рас-
свете все, охраняющие свое добро.
Я раскланялся и ушел. Дома мне долго не удавалось
заснуть; беспокойные уродливые кошмары толпились
вокруг кровати; стук маятника гулко разносился и
пустых комнатах. То бодрствующий, то погруженный к
тяжелое забытье, я лежал как пласт, и ночь, казалось,
упорно не хотела принести мне успокоение.
Окно в спальню было отворено. Дерзкий получеловсч<'
ский голос поднял меня с кровати; протирая отяжелен
шие глаза, я подошел к окну. Грязное белье тумаки
заволакивало серые силуэты крыш; брезжил рассвш
Осенняя кровь солнца расплывалась на горизонте, резкий
холод освежал легкие. Снова крик простуженного челок<-
ка взвился над городом; это на соседней ферме упражнл
лись петухи, перебивая друг друга; в их голосах чувство
вались тепло курятника и необъяснимая, сонная тревоги
Одинокие, сгорбленные фигуры переходили улицу; ь.н
мыши, они скользили вдоль стен и проваливались.
Утром, пробегая газету, я нашел несколько сообщи
ний, извещавших о похищении собственности. Моя с л у
чайная ночная приятельница, не была ли и ты дейп
вующим лицом? Если так, то ты не ошиблась, и я бы <
сатаной на час, потому что где же уверенность, что »< •
мы не маленькие черти, мы, строящие неумолимо лот
ческие заключения?
На американских горах
— Я очень люблю сильные ощущения,— сказал
под искусственной пальмой кафе-шантана челошч
проседью. Он сильно жестикулировал. Я никогда
видел человека с таким разнообразием жестов I •
320
руки, пальцы, плечи, брови и даже уши приходили в
движение при каждом слове. Прежде чем сказать что-
либо, он разыгрывал целую мимическую сцену, вырази-
тельно блестя впалыми глазами.
Я был страшно недоволен его обществом. Нервные
люди стоили мне полжизни Однако, подсев сам, он не
думал раскланяться и уйти.
В это время, т.е. когда я размышлял о смысле сущест-
вования человека с проседью, заиграла музыка. Военный,
кровожадный марш сделал меня на десять минут пору-
чиком фантастического полка, гуляющего по аллеям сада
в цветных шляпах, смокингах и мундирах Мой новый
знакомый барабанил пальцами по столу. Я сказал:
— Если вы сядете вон в ту вагонетку, которая на
шестиэтажной высоте головокружительно звенит рель-
сами, то испытаете те глубокие ощущения, которые вам
угодно назвать сильными.
— Пожалуй,—согласился он.— С вами?
— Все равно.
— Я был офицером, играл в кукушку,— заметил он,
довольно смеясь.
— Это хорошо,—сказал я.
— Я также тонул три раза.
— Совсем недурно.
— Был ранен во время военных действий.
— Какая прелесть!
Он больше ничего не сообщил мне, но я понял, что
•тот человек любит тонуть, быть раненым и стрелять
из-за угла в темноте, играя в кукушку. Именно эти
оригинальные наклонности и были причиной гибели
человека с проседью.
Мы подошли к кассе. Над головой нашей, в свете
1Лектрических лун, в ущельях страшной крутизны,
сланных из цемента и железа, мелькали, взвиваясь и
окдая, вагонетки, переполненные народом. Сплошной
•ауиывный визг женщин, напоминающий предсмертные
поили тонущих лошадей, оглашал сад.
— Женщины трусливы,—сентенциозно заметил че-
мовек с проседью.
Мы сели. Он стал курить, нервно пощипывая бород-
ку. оглядываясь и вздыхая. За моей спиной, хихикнув,
•• in11 iгнула барышня.
11 «Нокруг Центральных озер»
321
Мы тронулись сначала тихо, затем быстрее, и через
несколько секунд три-четыре сорванных ветром шляпы,
пролетев мимо меня, покатились в глубину грота.
Нас окружила темнота, затем, сделав крутой на
светлом повороте скачок, вагонетка стремительно поле
тела вниз. Подлое ощущение холода в спине и останов
ка дыхания заняли меня на пять-шесть секунд, пока
продолжалось падение; после этого я по такому же
крутому склону птицей взлетел на вершину горы, тяж
ко вздохнул и, похолодев, снова камнем полетел во
тьму, придерживаясь руками за сидение. Это неприят
ное развлечение повторилось два раза, после чего, от
дохнув в медленном кружении на краю обрыва, ваго
нетка помчалась с быстротой пули, доставляя мне те
же самые ненужные болезненные впечатления полной
беспомощности и неизвестности,—выкинет меня или л
усижу до конца, встав пьяным от головокружения.
Повернув голову, я смотрел на человека с проседы»
Широко открытые глаза его остановились на мне <•
выражением недоумения, какое свойственно внезапно
получившему удар человеку.
— Я сейчас умру,—хрипло сказал он,—сердце...
— Порок?
- Да.
— Сколько лет?
— Четыре.
— А завещание?
— Нет завещания,—сердито прокричал он,—у м< пн
кролики.
Почувствовав жалость, я крикнул:
— Остановите.
Услышать проводнику что-либо в грохоте цементной,
тоннеля было немыслимо. Мой спутник сказал:
— Отлегло; на всякий случай™
— Конечно.
— Мой адрес.
Я взял визитную карточку. Он, схватившие!.
грудь, продолжал выкрикивать испуганным голосом
— Я развожу кроликов.
— Пушистые зверьки,— пробормотал я.
— Кроликов калифорнийских перевести на другу**
ферму.
322
— Слушаюсь.
— Кроликов кентерберийских..
— Запомнил.
— Кроликов австралийских..
— Понимаю.
— Кроликов бельгийских-
— Слышу.
— Кроликов австрийских-
— Ясно.
— Этих кроликов не продавать,—застонал он, сги-
баясь.
— Будет передано,— внимательно сказал я.
— Кроликов йоркширской породы кормить смесью.
— Хорошо.
— Венгерских кочерыжками, пять пучков.
— Отлично.
— Нет, я не умру,— сказал он, отдуваясь, и мы
снова ринулись в темноту.— Нет, умру.
Секунд пять мы молчали. Вагонетка взлетела на
самую вершину дьявольского сооружения, а затем, поч-
ти отделясь от рельс, повалилась к мелькающим внизу
пеням сада.
— Умираю!—крикнул человек с проседью.—Скажи-
ic управляющему- что мои последние слова- чтобы он
I. роликов моих... есть не смел!
Он поднял руки, брови, помотал головой и свалился
к моим ногам.
Еще несколько секунд продолжалась бешеная игра
иагонетки, огненные кролики прыгали в моих глазах, и
наконец все кончилось.
Я встал, пошатываясь. Толпа народа собралась вокруг
мертвого тела, и шум ночного веселья перешел в похорон-
ную тишину. Я же ушел, думая о кроликах. Кончилась
и|и*красная, содержательная жизнь, а вместе с ней и
гиагополучие—как их- этих- кентерберийских-
Собитие
Я люблю грязь кабаков, потные физиономии пьяниц,
цн снувшие блюда с подгнившими бутербродами, буль-
' анье алкоголя, визг непотребных деток, наготу ничем
и •
323
не прикрашенных желудка и похоти, толпу у стойки,
чахоточный граммофон и тусклый свет газа. Часто,
возвращаясь со службы, изящно одетый господин с
портфелем под мышкой,—я захожу в какой-нибудь
ревущий пьяными голосами притон и выпиваю водки на
гривенник из толстого граненого стаканчика, захватан*
ного мужицкими пальцами.
Я любитель контрастов. Грязная человеческая пест-
рота приводит меня в неподдельное восхищение, истин-
ная природа человека становится здесь яснее, чем там,
где привычка не чавкать за обедом дает право на
звание культурного человека. Наше скучное общество,
тщательно скрывающее от самого себя свою настоящую
сущность, могло бы многому поучиться у наивного
цинизма продажных женщин и жуликов. В среде,
далекой от кодекса нравственных и прочих приличий,
чувствуется веяние элементарной животной правды:
есть, пить и любить,— нечто неопровержимое, но для
некоторых здоровенных, краснощеких господ еще нуж
дающееся в доказательствах, потому что они опились,
объелись и перелюбили.
Неделю тому назад в двенадцатом часу ночи л
возвращался домой. Пустые улицы дышали осенним
холодом, мрак скупо блестел точками фонарей, и мне
было грустно. Я рассуждал о себе. Я приходил к заклю
чению, что моя жизнь складывается не из событий, a h i
дней. Событий—потрясающих, счастливых, страшных, не
селых—не было. Если сравнить мою жизнь с обеденным
столом, то на нем никогда не появлялись цветы, никогда
не загоралась скатерть, не разбивалась посуда, не просы
палась соль. Ничего. Брякание ложек. А дней много: число
365, умноженное на 40.
Я становился смешным в своих глазах и внутрснпо
кипятился. Лицо мое приняло желчное выражение
Меня называли угрюмым. Я тщетно старался создани и
события. Пять лет назад я собирал марки; все разно
видности их достались мне чрезвычайно легко, кроме
одной — Гвиана 79 года. Рисунок этого почтового злаки
виденный мною в одном из специальных журналов, бы а
фантастичен и великолепен, но из всех моих поисков н<
вышло события. Марки я не нашел и сжег альбом
Потом, с течением времени, симпатии мои перешли нч
324
птиц. Но синицы, о которой я мечтал три года, синицы,
способной петь сорок секунд, не позволил приобрести
мой карман. Я рассказываю это в качестве примера
поисков за событием. Грустное зрелище представляет
человек, похожий на тележку, поставленную на рельсы.
Кем придумано выражение «как сыр в масле»—идеал
безмятежного прозябания? Автор его был, вероятно,
крайне несчастное существо — молочный фермер.
Я шел, светились кабачки. Там было вино, жидкость,
способная превращать грусть простую—в грусть слад-
кую, и даже (особенность человека) — самодовольную.
Быть может, пьяный калека не без тайного удовольст-
вия сознает свои индивидуальные особенности. Там, где
гений говорит: «я—гений», калека может сказать с
достоинством: «я — калека». До некоторой степени вино
уравнивает людей; человек, от которого пахнет водкой,
счастлив прежде всего удесятеренным сознанием самого
себя. В наивысшем градусе опьянения рука желания не
достает до потолка счастья на один сантиметр.
Итак, я зашел, и огненная жидкость наполнила мой
желудок. Было светло, шумно; оркестрион играл преле-
стную арию Травиаты, похожую на тихий поцелуй
женщины, или пейзаж, с которым вы связаны отдален-
ными, волнующими воспоминаниями. К моему столику
подсел матрос, несколько пьянее меня; он спросил заку-
рить. Я небрежно протянул ему выхоленную руку с
ожженной спичкой. Он икнул, с шумом выпустил
воздух и сказал:
— Д-да_.
— Да,— повторил я.—Да, милый друг, да.
Какая-то упорная мысль преследовала его. Человек,
сказавший «да» самому себе, отягощен кипением мыс-
к‘П, это — кряхтение нагруженной души. Я молчал, он
осклабился, повторяя:
— Д-да. Д-да.
Из дальнейшего выяснилось, что человек этот проло-
мил жене голову утюгом. Странный способ выражения
упружеской нежности! Но это несомненно была неж-
••• сть, потому что ряд сбивчивых фраз этого господина
фотографической точностью нарисовал мне его порт-
рет. Он был морж (из зоологии известно, что в припад-
' « нежности морж бьет самку клыками по голове) и
325
«по-моржовски» обходился с супругой. Во время разго-
вора я пил подлую смесь лимонада с английской горь-
кой. Он сказал:
— Д-да.
Я, выведенный из терпения, не противоречил. Нако-
нец, он стал разгружаться.
— Видите ли,— прохрипел он,—я не того.- Д-да._
Она, надо вам сказать, рыжая Я люблю ее больше, чем
«Муравья», хотя, клянусь дедушкой сатаны, посмотрели
бы вы на «Муравья» в галсе—красота, почище военного
корабля. И вот я сидел,- и она сидела-, того-, и у меня
в душе кипит настоящий вар. Такая она милая, госпо-
дин, что взял бы да раздавия Она говорит:— «Чего ты?»
— «Люблю я тебя,—говорю,—оттого и реву».— «Брось,—
говорит,—миленький, ты,—говорит,—того-, самый мне
дорогой». От этих слов я не знал, что делать. Слов у
меня- того- таких нужных нет», понимаете? А сердце
рвется- вот, как полная бочка всхлипывает. Сидел я,
сидел... слезы у нас того- у обоих... Такая меня тоска
взяла, не знаю, что делать. Утюг лежал на столе. Впал
я в полное бешенство. Ударил ее. Она говорит:—«Ты с
ума сошел?» Кровь и все такое. Того- видите ли, я но
был пьян, то есть ни-ни. Да.
Конечно, тросы и якоря отучили моржа выражать
свои чувства несколько деликатнее. Ему нужен был
выход; человек, охваченный пламенем, не всегда ищет
дверей, он вспоминает и об окошках. Как бы то ни
было, я почувствовал к моржу уважение, смешанное с
завистью. Любовь, напоминающая новеллы, и утюг—это
событие.
— Да,—сказал я, барабаня пальцами по столу.—
Что такое бегучий такелаж?
К моему удивлению, собеседник подробно и бойко, по
мямля, как пять минут тому назад, растолковал мне,
что бегучий такелаж—подвижные корабельные снасти.
Этот предмет он знал. Слово «того» исчезло. Вслед за
этим он захмелел и упал на стол. Я же пошел домой и,
поравнявшись с буфетом, вспомнил, что нужно захил
тить с собой бутылку вина.
Пока я покачивался у стойки, багровое лицо буфет*
чика приняло колоссальные размеры. Я с любопытством
следил за ростом его головы, она распухала, толстела и
326
через минуту должна была отвалиться прочь, не выдер-
жав собственной тяжести. Буфетчик завернул бутылку
в обрывок газеты и подал мне.
— Приятель,—сказал я,—следите за своей головой.
Если она упадет, это будет событие, перед которым
померкнет даже то, что я слышал сегодня, а, клянусь
вашим папашей, я не слыхал более забавной истории.
Вечер
Мне не на что жаловаться. Я здоров, обладаю пре-
красным зрением и живу больше воображаемой, чем
действительной жизнью.
Но каждый вечер, когда золото и кармин запада
покрываются пеплом сумерек, я испытываю безотчетное,
жестокое нарастание ужаса. Вокруг меня все, по-види-
мому, спокойно; ритмически стучит колесо жизни, и
самый стук его делается незаметным, как стук маятни-
ка. Земля неподвижна. Законы дня и ночи незыблемы.
Но я боюсь.
Вчера вечером, как и всегда, я сел за письменный
стол. Мне предстояла сложная работа по отчетности
торгового учреждения. Но вместо цифр мои мысли
носились вокруг отрывочных представлений, в которых
я сам отсутствовал; вернее, представления эти сущест-
вовали как бы помимо меня. Я видел черную, стреми-
тельно убегающую воду, красные фонарики, военный
корабль, кусок болота, освещенный рефлектором. Сереб-
ристые острия осоки бросали в воду черные линии
теней; неподвижная, словно вылитая из зеленой бронзы,
лягушка пучила близорукие глаза. Затем какое-то стран-
ное, волосатое существо бежало, вздымая пыль, и я
довольно отчетливо видел его босые ноги. Постепенно все
перемешалось, нежные оттенки цветов раскинулись в
прихотливый луг, прозвучала пылкая мелодия индусского
марша. Рассеянным движением я занес в графу цифру и
остановился, следя за перепончатыми желтыми крылья-
ми. Они мелькали довольно долго. Выбросив их из головы,
л откинулся в глубину кресла и стал курить.
Я думал уже, что это досадное состояние, являвше-
еся естественной реакцией мозга против сухой счетной
327
работы, кончилось, как вдруг маленькое кольцо дыма
вытянулось на уровне моих глаз и стало человеческим
профилем. Это были кроткие черты благовоспитанной
молодой девушки, но в хитро поджатых губах и ско-
шенном взгляде таилось что-то необъяснимо омерзи-
тельное. Дым растаял, и я почувствовал, что работать
не в состоянии. Самая мысль об усилии казалась
противной. Вид письменного стола наводил скуку. Мыс-
лей не было. Все вещи стали чужими и ненужными,
точно их принесли насильно. Мне было тесно, я испы-
тывал почти физическую неловкость от близости стен,
мебели и разных давно знакомых предметов... Мне ниче-
го не хотелось, и вместе с тем томительное состояние
бездеятельности разрасталось в глухую тревогу и нетер-
пение.
Я должен упомянуть еще раз, что мозг мой совершен-
но прекратил логическую работу. Мысль исчезла. Я был
чувствующей себя материей. Комната и все предметы,
находившиеся перед моими глазами, воспринимались
зрением так же, как зеркалом—тупо и безотчетно.
Я не был центром; чувство психологической устойчивости
распределилось равномерно на все, кроме меня. Я рас-
плывался в тоскливой пустоте прострации и зависел от
ничтожнейших чувственных эмоций. Потребность дви-
гаться была первой, хотя довольно туманно сознанной
мной потребностью; я встал, безучастно подержал и
руках книгу и положил ее на прежнее место.
Это, очевидно, не удовлетворило меня, потому что в
следующий затем момент я принялся рассматривать
рисунок обоев, внимательно фиксируя белые и малино
вые лепестки фантастических венчиков. Затем вынул из
подсвечника огарок стеариновой свечи и стал сверлить
его перочинным ножиком, добираясь до фитиля. Мягкое
хрустение стеарина доставило мне некоторое развлечо
ние. Потом нарисовал карандашом несколько завиту
шек, перечеркивая их кривыми, равномерно уменьшаю-
щимися линиями, положил карандаш, оглянулся, и
вдруг сильное, необъяснимое беспокойство сделало меня
легким, как резиновый мяч.
Я сделал по комнате несколько шагов, остановился
и стал прислушиваться. Мертвая тишина стояла вокруг,
С улицы сквозь плотно закупоренное окно не доноси
328
лось ни одного звука. Тишина эта была ненужной, как
были бы не нужны для меня в то время шум улицы,
песня, гром музыки. Ненужными также были моя ком-
ната, кровать, графин, лампа, стулья, книги, пепельни-
ца и оконные занавески. Я не чувствовал надобности ни
в чем, кроме тоскливого и бесцельного желания дви-
гаться.
В это время я не испытывал еще никакого страха.
Он появился с первым биением пульса мысли, с ее
развитием. Я не мог уловить точно этот момент, помню
лишь стремительно выросшее сознание полной и абсо-
лютной ненужности всего. Я как будто терял всякую
способность ассоциации. Все, вплоть до брошенного
окурка, существовало самостоятельно, без всякого отно-
шения ко мне. Я был один, сам ненужный всему, и это
— «все» было для меня лишним. Я был в совершенной
холодной пустыне одиночества, несуществующий, тень
самого себя, потому что даже мое «я» было мне нужно
не больше прошлогоднего снега.
Тогда острейшее чувство одиночества—ужас хлы-
нул в жадную пустоту духа. Я растворился в нем без
упрека и сожаления, потому что нечего сожалеть и не
к кому обращать упреки. Так будет каждый вечер и
так должно быть.
— Я борюсь,— сказал я, дрожа от мерзкого стра-
ха,—но пусть будет по-твоему. Природа не терпит
пустоты, а у меня нет ничего лучшего подарить ей. Мы
квиты.
И темная вода ужаса сомкнулась над моей головой.
Арвентур
Это было в то время, когда у человека начинает
отцветать сердце, и он мечется по земле, полный смут-
ных видений, музыки горя и ужаса. Тот день запомнить
нетрудно, в моей памяти нет дней страшнее и блажен-
ней его, долгого дня тоски.
Пыль, духота и жара стояли на улицах. Я тщетно
переходил с бульвара на бульвар, ища тени; мухи
преследовали меня; воздух стонал от грохота экипажей.
Нино согревалось в стакане раньше, чем выпивалось; все
329
было отвратительно. Тоска терзала, улицы наводили
зевоту, люди — апатию; сидя на запыленной скамейке,
я рассеянно провожал глазами их механические фигу-
ры. Гнетущее однообразие лиц, костюмов и жестов
действовало удручающе. Мысли прыгали, как мальчиш-
ки, играющие в чехарду. И вдруг—звонким, далеким
возгласом вспыхнуло это роковое, преследующее меня
слово:
— Арвентур.
Я повторил его, разделяя слоги:
— Ар-вен-тур. Ар-вен-тур.
Оно остановилось, засело в мозгу, приковало к себе
внимание. Оно звучало приятно и немного таинственно,
в нем слышалось спокойное обещание. Арвентур—это
все равно, как если бы кто-нибудь посмотрел на вас
синими ласковыми глазами.
Несколько раз подряд, беззвучно шевеля 1убами, я
повторил эти восемь букв. В звуке их был печальный
зов, торжественное напоминание, сила и нежность; бес-
конечное утешение, отделенное пропастью. Я был бесси-
лен понять его и мучился, пораженный грустью. Арвен-
тур! Оно не могло быть именем человека. Я с негодова-
нием отверг эту мысль. Но что же это? И где?
Волны ужасного напряжения вставали, падая вновь,
как раненые солдаты. Ничего не было. Хоровод смутных
видений приближался и убегал, полный неясных конту-
ров, расплывающихся в тумана Арвентур! Слово это
притягивало меня. Оно, как нечто живое, существовало
вне мысли. И я тщетно стремился охватить его взрывом
сознания В самом звуке слова было нечто, не позволя
ющее сомневаться в его праве на существование. Арвен
тур!
Я сделал несколько шагов по бульвару. Быть может,
это название местечка, деревни, слышанное мною рань
ше? В моей стране таких имен нет. Возможно, что оно
прочитано в книге. Почему же тогда, прочитанное, оно
не вызвало такой глубокой и нежной грусти? Арвентур
Взволнованный, я напряженно твердил это слово.
Какой далекой, полной радостью веяло от него! Нужно
страны развертывались перед глазами. Смуглые, смою
щиеся люди проходили в моем воображении, указывая
на горизонт холмов.
330
— Арвентур,—говорили они.— Там Арвентур.
Рассеянный, в подавленном настроении, л вышел на
набережную. Навстречу попадалось много знакомых: мы
строили любезнейшие гримасы, облегченно вздыхали и
расходились. Арвентур!—это звенело как воспоминание
далекой любви. А за него, вызванное припадком тоски,
цеплялось прошлое. Но в прошлом не было ничего, что
нельзя было бы выразить иначе, чем ясным человече-
ским языком. Я чувствовал себя смертельно обиженным.
Как мог я годами в сокровеннейших кладовых души
выносить это неотразимое слово радости и быть чужим
ему? Утка на лебедином яйце могла бы мне посочувст-
вовать. Арвентур!
Вечером на ужине у знакомых я беспомощно улы-
бался и говорил, что простужен. Я ел, презирая себя.
Пил, мысленно давая себе пощечины. Три человека
спорили о новом налоге. Еще три, наклонившись друг к
другу, шептали двусмысленности, прыская в соус. При-
ятная дама с усиками старалась незаметно вытереть
локоть, мокрый от жира. Сосед мой, с головой, напоми-
нающей редьку, обратился ко мне:
— Вы слышали, как блистательно я защитил инте-
ресы личности? По этому вопросу у меня лежит совер-
шенно готовая статья, я думаю послать ее в «Торгово-
Промышленный Журнал». Система налогов ведет к раз-
врату и авантюризму.
— Арвентур!—сказал я, впервые чувствуя, что вино
крепковато.
Прошла минута молчания. Мы пристально смотрели
друг другу в глаза. Он мялся. Он притворился непони-
мающим. Он начал снова свою идиотскую песенку.
— Культура, благосостояние, перемена курса, про-
текционизм..
— Заведенная машина,—благожелательно сказал я,
с ненавистью рассматривая человека-редьку.—Дрянная
мельница.
Смутное воспоминание о раздвигаемых стульях, воз-
гласы сожаления—вот и все. Я вышел. В передней мне
дали шляпу. Легкий, спокойный воздух ночной улицы
кружил голову. Слезы душили меня, не принося облег-
чения. Арвентур! Пусти меня в свои стены, хрустальный
чамок радости, Арвентур!
331
И эхо повторило мой крик отчаяния. Белые птицы,
медленно взмахивая крыльями, летели в темноте к
морю.— Арвентур!—кричали они. Я не мог двинуться с
места; обхватив руками фонарный столб, я плакал от
невыразимой тоски. Я боялся думать, страшился оскор-
бить плоским, ограниченным представлением нетленную
красоту слова. Одну роскошь позволил я себе: цепь
синих холмов, вершины их дымились как жертвенники.
— Там Арвентур!—твердил я.
Круг мысли, очерченный безмолвием,— карманный
ночной фонарь, обруч наездника, лужа из белого и серого
вещества, зеркальце с фольгой, засиженное мухами,—я
бы разбил тебя тысячи и тысячи раз, не будь этой пыли
алмазов, отшлифованных в небесах, этого сладкого про-
клятья и жестокой надежды верить, что Арвентур есть.
СИСТЕМА МНЕМОНИКИ АТЛЕЯ
I
Грустное событие имеет то преимущество перед оо
тальными событиями жизни, что кладет на однообразно#
существование человека неуловимую тень прекрасного, в
котором начинают вздыхать все, тронутые печалью.
Случилось, что когда мы начали забывать о гор#
молодой женщины, носившей странное имя Зелла, пел
эта история с исчезновением ее мужа после долгих лег
получила в наших глазах неотразимое обаяние — пн#
чатление, покоившееся в основах на воспоминании о
том летнем вечере, когда Пленер пел в дубовой рощ#
свою лучшую песню о «Графе в изгнании». Начальны#
слова песни были таковы:
Земля не принимает моих следов,
Они слишком легки, небрежны,
и оскорбительны для нее,
Привыкшей к толстым сапогам поденщиков,
К осязательным следам жизни,
Ненужной для себя самой.
332
Когда он кончил, солнце садилось и ветер пошевелил
листву, затканную сонным, очаровательным румянцем
зари. После этого Пленер исчез. Может быть, это было
для него так же неожиданно, как и для нас, потому
что никто не успел заметить момент его исчезновения
В памяти всех, как сейчас, так и тогда, осталась его
высокая, прямая фигура, с рукой, прикрывающей глаза.
Он пел в этой позе, а затем его не стало. Через неделю,
когда добровольные и полицейсие розыски оказались
безуспешными, Зелла перешла от острых припадков
горя к тихому отчаянию.
Все, что ум человеческий может противопоставить
роковому в виде вопросов и неуклюжих догадок, было
сделано нами, пересмотрено, отвергнуто и забыто. Но от
исчезновения человека осталось веяние таинственной
прелести, жуткой и замачивой глубины потрясения
Всех нас, бывших в тот вечер, связало нечто сильней
нашей воли в рассеянную жизнью, но плотно связанную
одним и тем же чувством группу людей тоски.
II
В июне прошлого года, ровно через десять лет после
исчезновения Плейера, утром, когда я занимался в саду
опытами с прививкой растениям некоторых невинных
болезней, способных изменить их окраску,—Дибах, мой
брат, вошел через боковую калитку в сопровождении
неизвестного пожилого человека, остановившегося на не-
котором расстоянии от клумбы. Я не сразу обратил
внимание на возбужденное лицо брата; помню, что только
его нервный смех заставил меня пристально посмотреть
на обоих Я вытер запачканные землей руки и поклонился
— Атлей,— сказал брат, оборачиваясь в сторону не-
известного,—это Пленер.
Должно быть, кровь ударила мне в голову при этих
словах, потому что, не более как на один момент, ясное
кобо затуманилось и задрожало перед моими глазами.
Помню, что, когда я заговорил, голос мой звучал слабо
и глухо. Я сказал:
— Вот шутник. Подумайте, Пленер, что он говорит!!
Возможно ли это? Как ваше здоровье?
ззз
Думаю, что эта чепуха внушила ему все же некото-
рое представление о моем состоянии. Пленер неопреде-
ленно улыбнулся, но не сказал ничего; может быть, он
считал свое положение в некотором роде щекотливым и
странным.
Я рассмотрел его трижды, пока он стоял на этом
красноватом песке, освещенный солнцем и зелеными отбле-
сками акаций. Пленер изменился, как может измениться
человек, перевернувший свою жизнь В густых, темных
волосах его пестрела седина, лицо утратило женственную
нежность кожи; темное, осунувшееся, но с бодрыми склад-
ками вокруг глаз, оно напоминало портрет старинной
живописи. В дорожном светлом костюме, могучий и стат-
ный, стоял он предо мной—все-таки он, Пленер.
Мы молчали. Удивляюсь, как я не забросал его
обычными в таких случаях вопросами. Дибах сказал:
— Я ухожу, Атлей, Зелла смеется и плачет, нельзя
оставлять ее одну. Сегодняшний день мы будем помнить
всю жизнь.
Он направился к калитке, и я в первый раз в жизни
увидел, как тучный, семейный человек может лететь
вприпрыжку.
Тот миг чудесного напряжения, когда мы остались
вдвоем, сели на скамейку и начали говорить,— кажется
мне и теперь обвеянным зноем летнего утра; сказочные
стада представлений бродили в моей голове, я мог
только улыбаться и кивать головой. Пленер сказал:
— Не нужно вопросов, Атлей; они будут бесполезны
в точном смысле этого слова. Я ничего не знаю, но
все-таки попытаюсь рассказать вам начало истории.
Как вы помните, я пел в роще, неподалеку от желез-
нодорожного моста, где происходил пикник. Собственно
говоря, начало моих воспоминаний служит и концом их.
Мне кажется, что не было этих десяти лет, по
крайней мере, в моей памяти не осталось от этого
периода никаких следов. В следующий, доступный вос-
произведению словами, момент я увидел себя пассажи-
ром второго класса за двести миль отсюда; я возвра-
щался домой.
Момент не был тревожен и поразителен, я удивился,
и только. По временам мне казалось, что я уехал лишь
вчера, по делу, о котором забыл.
334
Поезд мчался; томление духа сменилось глубокой
рассеянностью и сонливостью; перед вечером я посмот-
рел в зеркало и обернулся, ища глазами другого пасса-
жира, но я был один в купе. Неожиданность взволнова-
ла меня, я снова посмотрел в зеркало. Это был я,
изменившийся, поседевший, тот самый, что сидит перед
вами.
Пленер умолк и застенчиво улыбнулся. Взволнован-
ный не меньше его, я мог только жестами выразить свое
сочувствие и удивление.
— Встреча с Зеллой,— продолжал он,—неопровержи-
мый факт долгого отсутствия, усвоенный, наконец, мною.
Рассказать все это, значит снова пережить странную смесь
радостного ужаса и тоски. Меня не хватит на это, я
разрыдаюсь. Между прочим, вот уже три дня, как я здесь.
Меня мучит новое ощущение — болезненное желание
вспомнить все, пережитое за те таинственные десять лет;
желание, доходящее до галлюцинации, до грандиозной
игры воображения Вы знаете, мне кажется что если это
удастся, жизнь моя будет озарена таким светом, перед
которым радость спасения жизни—то же, что блеск
металлической пластинки перед солнцем. Это—ясное, ус-
тойчивое, музыкальное ощущение забытого прекрасного.
Он снова умолк, и я не осмелился прервать его
тягостное молчание. Искренность его тона делала для
меня излишними всякие сомнения. Необычайность поло-
жения почти раздавила меня; сад, знакомые аллеи,
клумбы — все, что имело до сих пор будничный оттенок,
казалось в тот час торжественным и странным, как
этот человек, вернувшийся из позабытого мира.
— Я делал попытки вспомнить,— продолжал он, —
но все оказалось неудачным. Дубовая роща и поезд,
поезд и роща—вот все, что я знаю.
Не знаю почему—в этот момент я решил произвести
попытку, которая показалась бы в другое время забав-
ной, но тогда она имела в моих глазах решающее
значение. Я сказал;
— Пленер, можете вы представить дубовую рощу в
том виде, как это было вечером?
— Да,—сказал он, закрывая глаза,—я ясно вижу
ее. Низкие ветви: сквозь них блестит река. Я стоял у
большого дерева, лицом к воде.
335
— Вот так,— заметил я, вставая.—Правая ваша
рука прикрывала глаза. Я попросил бы вас встать в
этом положении.
Он пристально следил за моими движениями, сомни-
тельно склонив голову, и вдруг, как бы внутренне
соглашаясь со мной, встал посредине площадки. Правая
его рука нерешительно приподнялась и прикрыла верх-
нюю часть лица.
— Пленер,— сказал я,—сзади вас, на примятой тра-
ве, сидит Зелла. Еще дальше—Дибах, я и другие. Ваша
верховая лошадь бродит у ручья, слева. Так.
Он молча кивнул головой, не отнимая руки. Теперь
он понимал мою мысль.
— Вы пели о «Графе в изгнании»,—продолжал я.—
Советую вам начать с первой строки. Ну, Пленер,
милый!
Он запел, и голос его задрожал, как тогда, в роще:
Земля не принимает моих следов,
Они слишком легки...
Песня окрепла и зазвучала так полно, что я боялся
пошевельнуться. Напряжение мое было слишком велико,
я ждал чуда.
Отдельные моменты этой сцены сливаются в моем
воспоминании в ощущение чужой, мучительной радости.
Когда он дошел до слов:
Вы вспомните мок тоску — и благословите ее...
И дальше, до заключительных:
Я ухожу от грустных улыбок —
Для полноты торжества
Над теми, кто дешево сожалеет —
И трусливо царит...
Лицо его повернулось ко мне. Он смеялся долгим
счастливым смехом, сотрясаясь от глухих слез, вызван-
ных ярким и внезапным воспоминанием.
Приблизительно через месяц, в одну из красивых
ночей, Пленер рассказал мне свою забытую и воскресшую
жизнь. В ней не было ничего особенного. Жил он под
другим именем. Любил, был любим, путешествовал, испы-
тал много оригинальных приключений и впечатлений. Пи
он в тот день, когда пел у меня в саду, вспомнил только
радостные моменты прошлого. Теневая сторона жизни
осталась для него по-прежнему забытой и—навсегда.
336
Если это неудача, то пусть она будет благословенна.
Избранных, способных воскресить радость пройденного
пути и щедро, как миллионер, забыть долги жизни—
совсем немного. Пусть будет больше одним таким чело-
веком.
НОВЫЙ ЦИРК
I
должность
Я выпросил три копейки, но, поскользнувшись, поте-
рял их перед дверями пекарни, где намеревался купить
горячего хлеба. Это меня взбесило. Как ни искал я
проклятую монету—она и не думала показываться мне
на глаза. Я промочил, ползая под дождем, колени,
наконец встал, оглядываясь, но улица была почти
пуста, и надежда на новую подачку таяла русским
носком, что употребляется для гаданий.
Два месяца бродил я по этому грязному Петербур-
гу, без места и крова, питаясь буквально милостыней.
Сегодня мне с утра не везло. Добрый русский боярин,
□счастлививший меня медной монетой, давно скрылся,
спеша, конечно, в теплую «изба», где красивая «молод-
ка» ждала его уже, без сомнения, с жирным «щи».
Других бояр не было видно вокруг, и я горевал, пока
нс увидел человека столь странно одетого, что, не
будь голоден, я убежал бы в первые попавшиеся
сирота.
Представьте себе цилиндр, вышиною втрое более
"мкповенных цилиндров; очки, которые с успехом мог-
11 бы надеть сова; короткую шубу-бочку, длинненькие
н гонкие ножки, обутые в галоши № 15, длинные космы
нчлос, свиное рыло и вместо трости посох, в добрую
i ясень вышиной. Чучело картинно шагало по тротуару,
•••• замечая меня. Весь трепеща, приблизился я к герою
337
кунсткамеры, откуда он, вероятно, и сбежал. Самым
молитвенным шепотом, способным растрогать очковую
змею, я произнес:
— Ваше сиятельство. Разбитый отчаянием, я уми-
раю с голода.
Привидение остановилось. В очках блеснул свет—
прохожий направил на меня свои фосфорические зрач-
ки. Невообразимо противным голосом этот человек про-
изнес:
— Человека труд кормит, а не беструдие. Работай,
а затем — ешь.
— Это палка о двух концах,—возразил я.—Немыс-
лимо работать под кишечную музыку, так сказать.
— А,— сказал он, сморкаясь в шарф, которым была
окутана его шея.— Сколько же тебе нужно фунтов п
день пищи?
— Фунта четыре, я полагаю.
— Разной?
— Хорошо бы... да.
Урод полез в карман, извлек сигару и закурил,
бросив мне спичку в лицо. Это было уже многообещаю-
щей фамильярностью, и я вздрогнул от радости.
— Как зовут?
— Альдо Путано.
— Профессия?
— Но,— торопливо возразил я,— что такое профсс
сия? Я умею все делать. В прошлом году я служил у
драгомана в лакеях, а в этом рассчитываю быть чом
угодно, вплоть до министра. Беструдие же я порицаю.
— Хорошо,—проскрипел он.—Я нанимаю тебя слу
жить в цирке. Обязанности твои не превышают твоих
умственных способностей. Потом узнаешь, в чем дело.
Жалованье: кусок мыла, вакса, пачка спичек, фунт
табаку, четверка калмыцкого чая, два фунта сахарнот
песку и сорок четвертаков в месяц, что составит десять
рублей.
— Быть может,— робко возразил я,—вы назначите
мне шестьдесят четвертаков, что составит совершенно
точно—пятнадцать рублей.
— Будь проклят,—сказал он.—Идешь? Я зябну.
— Я следую за вами, ваше сиятельство.
338
II
ПРЕДСТАВЛЕНИЕ
Самое пылкое воображение не могло бы представить
того, что удалось увидеть мне в этот вечер. Шагал за
чудесным патроном, я через несколько минут прибли-
зился к круглому деревянному зданию, освещенному
изнутри; у подъезда извозчики и автомобили. На фрон-
тоне сияла огромная, малеванная красной краской,
полотняная вывеска:
ЦИРК ПРЕСЫЩЕННЫХ
Небывало! Невероятно!
Раздача пощечин!
Истерика и др. аттракционы
Мы прошли в деревянную пристройку. При свете
жестяной лампы сидело здесь несколько человек. Неко-
торые из них были одеты в шкуры зверей и потрясали
палицами; другие, в отличных фраках и атласных
жилетах, звенели тяжелыми кандалами на руках и
ногах; третьи щеголяли дамскими туалетами и пута-
лись в тренах. Волосатые декольте их были ужасны.
— Он будет служить,— вскричал патрон, указывая
на меня.
Рев, звон кандалов и жеманный писк приветствова-
ли эти слова.
— Альдо,—сказал патрон,—ты выйдешь на арену
со мной. Когда я дерну тебя за волосы, кричи: «Горе
мне, горе».
— Да, маэстро.
— Громко кричи.
— Да, маэстро.
Он дал мне пинка, и я, услышав вслед: «Смотри
представление»,—выбежал через конюшню к барьеру.
Плеск люстр ослепил меня. Цирк был полон, нарядная
ituiiia зрителей ожидала звонка. Осмотревшись, я уви-
лс I, что лица публики бледны и воспаленны, синеватые
I'miii окаймляют большинство тусклых глаз; иные же,
румяные, как яблоко, лица были противны; на эстраде
339
играл оркестр. Инструменты оркестра заинтересовали
меня: тут были судки, подносы, самоварные трубы,
живая ворона, которую дергали за ногу (чтобы крича-
ла), роль барабана исполнял толстяк, бивший себя
бутылкой по животу. Капельмейстер махал палкой,
похожей на ту, которой протыкают сига. Гром музыки
нестерпимо терзал уши. Наконец, оркестр смолк, и на
арену выбежал мой патрон с ужасной своей кандаль-
но-декольтированной свитой; эти люди тащили за собой
собаку, клячу-одра и сидевшего на одре верхом деревен-
ского парня в лаптях.
— Вот,— сказал патрон, указывая на перепуганную
собаку,—недрессированная собака.
Раздались аплодисменты.
— Собака эта,— продолжал патрон,— замечательна
тем, что она не дрессирована. Это простая собака. Если
ее отпустить, она сейчас же убежит вон.
— Бесподобно!—сказал пшют из ближайшей ложи.
— В обыкновенных цирках,—патрон сел на песок,—
все дрессированное. Мы гнушаемся этим. Вот, например,—
крестьянин Фалалей Пробкин, неклаун. «Неклоун». Это его
профессия. Вот—недрессированные—корова и лошадь.
Кое-где блеснули монокли и лорнеты. Публика вни-
мательно рассматривала странных животных и неклоу-
на. Я чувствовал себя нехорошо. В это время, косо
поглядев в мою сторону, патрон схватил меня за волосы
и вытащил на середину арены.
— Теперь,— сказал он,—чтобы вы не скучали, я
буду щекотать нервы. Слушайте вы, негодяи!—Тут его
пальцы крепко впились мне в затылок, и я пронзитель
но заорал:
— Горе мне, горе!
— Да,— продолжал он,—пройдохи, плуты, лгуны,
мошенники и подлецы. Облить бы вас всех керосином!
Я, Пигуа де Шапоно, даю ряд великих советов. Советы
это второе отделение. Проповедь любви, жизни и смор
ти! Красивая и интересная жизнь может быть приобро
тена с помощью следующих предметов: электромотора,
мясного порошка и вставных челюстей.
— Горе мне, горе!
— Что касается любви, то лучший рецепт следую
щий: встав рано, следует обтереться холодной водой,
340
выпить стакан сливок с мадерой, съесть сотню петушь-
их гребешков, дюжину устриц, пикули, кайеннский
перец, запить все это стаканом гоголь-моголя, чашкой
шоколада, абсентом и затем купить хорошую лодку. В
эту лодку можно заманить женщину... трум-тум-тум.
— Горе мне!— возопил я, хватаясь за волосы, потому
что пальцы Пигуа де Шапоно почти вырывали их.
— Относительно смерти,— ораторствовал Пигуа,—
посоветую вам, для приобретения бессмертия, ворваться
в какой-либо музей, отбить головы у Венер, облить
пивом пару знаменитых картин, да еще пару изрезать
в лохмотья, и — бессмертие состряпано.
Но дома (если вы попадете домой) нужно написать
мемуары, где вы признаетесь, что вы повесили кошку и
проглотили живого скворца.
— Горе мне! Больно!..— застонал я.
Публика неистовствовала. Гром одобрения заглушил
мой жалобный вопль. Опасаясь, что Пигуа подаст боль-
ше советов, чем у меня на голове волос, я вырвался,
сшиб с патрона цилиндр и уже осматривался, в какую
сторону удирать, как вдруг раздались крики: «Пожар!
Спасайтесь! Горим!»—и началось невообразимое.
III
КОНЕЦ НОВОГО ЦИРКА
Все смешалось. Люди прыгали друг через друга,
дрались, падали; женщины, падая сотнями в обморок,
загораживали проходы и висли обременительным гру-
зом на руках проклинающих их в эту минуту отцов,
мужей и любовников. Арена опустела. Все бросились к
боковым проходам, и меня раза три сбили с ног, прежде
чом я успел, шагая по головам и плечам, выскочить на
наружную лестницу. Огня еще не было видно, но скоро
он показался и осветил площадь мрачными отблесками.
Проклиная Пи1уа де Шапоно, от рук которого до сих
пор щемило затылок, я отбежал в сторону от горящего
здания и сел на тумбочку, рассматривая пожар.
Пулей вылетали из проходных дверей спасшиеся от
огня зрители; остальные же, без сомнения, не успев
обессмертить себя, скромно оканчивали жизнь внутри
841
цирка. Мне это понравилось. В нашей бедной жизни
так мало развлечений, что на пожар, обыкновенно,
сбегаются целые кварталы, и, боже сохрани, чтобы я
видел в толпе зрителей сочувствующее погорельцам
лицо. Тупо, страшно, дико смотрит на пожар бессмыс-
ленная толпа, и я, как ее сын, мог ли смотреть иначе?
Сначала я был действующим лицом, а теперь стал
зрителем.
Цирк сгорел быстро, как соломенный. Сгорел. Мерт-
вые срама не имут.
ЗОЛОТОЙ ПРУД
Обращает драгоценности в угли.
(Агриппа)
I
Фуль выполз из шалаша на солнце. Лихорадка
временно оставила его, но он отупел от слабости. Глаза
Фуля слезились от солнца, бродяга чувствовал себя
беспомощнее травяной блохи, упавшей на поверхность
пруда. С бесцельной внимательностью следил он за
насекомым. Блоха явно тонула, но не могла еще уто-
нуть; вода была для крошечного ее тела слишком
плотной средой. «С таким же успехом,— подумал
Фуль,—мог бы человек попытаться утонуть в крутом
студне».
Шалаш Фуля и его товарища по бегству из тюрьмы—
Бильбоа—стоял на отвесном берегу маленького пруда,
несомненно, искусственного происхождения Пруд имел
форму сильно растянутого ромба, на противоположном
от шалаша берегу, в темных кустах, виднелись остатки
стен, груды кирпичей и земли. Лес тесно подступил к
самой воде, засорив воду у берегов валежником, листь
ями и лепестками цветов. Только середина пруда отра*
жала золотой солнечный глаз, прозрачный и чистый; от
342
небольшого пылающего кружка расходилась к берегам
тень угрюмых, опрокинутых под водой деревьев. Водо-
росли темнили еще более прибрежную воду. Пруд был
глубок, вода холодна и спокойна.
Утопающая блоха пробила наконец лапками воду и
легла на нее брюхом.
«Бильбоа не охотник,—думал Фуль,— едва ли он
принесет еду, но есть хочется ужасно, до тошноты. Ах,
если бы у меня было немного сил!» Свесив голову над
аршинным обрывом берега, Фуль вернулся к блохе. Она
постепенно, барахтаясь, уползала от берега, и Фуль,
чтобы не потерять ее из виду, напряг зрение. В том
направлении, в каком смотрел он, водоросли были
< иетлее и реже; в их чаще над дном мелькали, блестя,
рыбы. Одна из них, неподвижно стоявшая у самых
корней водорослей, заинтересовала Фуля неестествен-
ным изгибом спины, блестящей, как медь; он вгляделся.»
Сильные, зоркие глаза его, напряженно рассматри-
вавшие перед тем маленькую точку блохи, освоились с
игрой света и теней и легко различали уже в прозрач-
ной, несмотря на трехсаженную глубину, воде край
массивного золотого блюда, так похожего, было, на
свернутую спину рыбы. Блюдо это лежало косо, нижняя
половина его ушла в ил, а верхняя, приподымаясь,
горела в одной точке ослепительным зерном блеска,
напоминающего фиксацию зажигательного стекла.
Фуль взялся рукой за сердце, и оно стукнуло, как
неожиданный выстрел, бросив к щекам кровь. С глубо-
। им, переходящим в испуг изумлением смотрел Фуль на
выступающую из подводных сумерек резьбу золотого
О люда, пока не убедился, что точно видит драгоценный
предмет. Он продолжал шарить глазами дальше и
крикнул: везде, куда проникал взгляд, стояли или
валялись на боку среди тонкой травы — кубки, тонко-
горлые вазы, чаши и сосуды фантастической формы;
к>лотые искры их, казалось, дышали и струились звез-
1НЫМ потоком, меж ними сновали рыбы, переваливались
«Ирные раки, и улитки, подняв слепые рожки, ползали
по их краям, осыпанным еле заметными в воде, выло-
•I < ппыми прихотливым узором камнями.
Фуль разорвал воротник рубашки. Он встал, протя-
«•»»•< ч дрожащие руки к прозрачной могиле сокровища.
343
От жары, слабости и потрясения у него закружилась
голова; шатаясь, он стал раздеваться, отрывая пугови-
цы, не думая даже, выдержит ли его слабое тело
глубокий нырок.
II
— Ты хочешь принять ванну?—сказал Бильбоа,
проламываясь сквозь кусты. В одной руке он держал
солдатское ружье, отнятое у конвоя в момент побега,
другой тащил привязанную к палке небольшую дикую
свинью.— Когда я был богат и свободен, я тоже прини-
мал ванну каждый день перед завтраком. Вот свежие
отбивные котлеты.
— Бильбоа,—сказал Фуль,—что скажешь ты, если
мы сможем теперь купить миллион отбивных котлет? А?
Каторжник уронил ружье. Потемневшие глаза Фуля
ударили его внезапной тревогой; Фуль, стискивая руки,
метался перед ним, дыша хрипло, как умирающий.
— Смотри же,—властно сказал Фуль,—смотри!—
Он силой посадил Бильбоа рядом с собою на краю
берега.—Смотри, здесь несколько пудов золота. Сначала
останови взгляд на этом черном листке, где сломан
камыш. Возьми на глаз четверть влево, к плавающей
траве. Потом два фута вперед и вниз, под углом 4G
градусов. Там, где блестит. Это полупудовая тарелка
для твоих котлет.
Он говорил, не отрывая глаз от воды. Вся жажда
неожиданного и чудесного, вскормленная долгими года*
ми страданий, ожила в встревоженной душе Бильбоа.
Он нырнул глазами по направлению, указанному Фу
лем, но еще ничего не видел.
— Ты бредишь!—сказал он.
— От блюда,— продолжал Фуль,— во все стороны
разбросана золотая посуда. Вот, например, три... нет
четыре золотых кружки™ одна смята; затем—малень
кие тарелки... кувшин, обвитый золотой змеей, ларец е
фигуркой на ящике... О Бильбоа! Неужели не видинпЛ
Бильбоа ответил не сразу. Золото, разбросанное н
беспорядке, понемногу выступало из тени; он различия
формы и линии, чувствовал вес каждой из этих вещей,
344
ii руки его в воображении гнулись уже под счастливой
тяжестью.
— А!—крикнул Бильбоа, вскакивая.— Здесь цар-
ский буфет! Я тотчас же полезу за всем этим!
— Мы богаты,— сказал Фуль.
— Мы переедем на материк.
— И продадим!
— Бильбоа!—торжественно сказал Фуль,—здесь бо-
лее, чем богатство. Это выкуп от судьбы прошлому.
Бильбоа, сбросив одежду, разбежался и нырнул в
пруд Медное от загара и грязи тело его аркой блеснуло
и воздухе, спокойная поверхность пруда, хлестнув брыз-
гами, разбежалась волнистым кругом, и ноги пловца,
сделав последний над водою толчок, скрылись.
III
Бильбоа пробыл на дне не больше минуты, но Фуль
пережил ее как долгий, неопределенный промежуток
нрсмени, в течение которого можно разрыдаться от
нетерпения. Нагнувшись, едва не падая в воду сам,
Фуль гневно топал ногами, пытаясь рассмотреть что-ли-
'о в слепой ряби потревоженного пруда. Он, беглый
«рестант Фуль, был в эти мгновения, как десять лет
назад,— барином, требующим всего, чего лишил его суд
н позор. Семья, дом в цветах, холеные лошади, комфорт,
। никое белье, книга и почтительный круг знакомых
। нона возвращались к нему таинственным путем клада.
<'н думал, что теперь ничего не стоит, переменив имя,
•юрнуть прежнюю жизнь.
('нова всплеснул пруд, и мокроволосая голова Биль-
iiiiii подскочила из глубины в воздух. Крайнее изнемо-
। нН не от задержки дыхания выражало его лицо. Шум-
но издохнув, подплыл он к берегу, гребя одной рукой; в
нругой же, которую он держал внизу, неясно блестело.
(' тягостным, неопределенным предчувствием следил
•1'ул1> за этим неровным блеском; молчание плывущего
। ii iiAioa терзало его.
Ну?!—тихо спросил Фуль.
Нильбоа в изнеможении ухватился свободной рукой
обрыв берега.
345
— Мы оба сошли с ума, Фуль,— проговорил он.—
Там ничего нет. Когда я нырнул, блеск метался перед
моими глазами, и я некоторое время тщетно ловил его.
Ты знаешь, у меня одышка. Но я поймал все-таки. Это
твои кандалы, Фуль, которые ты пять дней назад
разбил камнем и швырнул в воду. Вот они.
К ногам Фуля упали, звякнув, отполированные года-
ми длинные цепи. Он медленно отошел от них.
Бильбоа молча одевался. Он намеренно делал это,
стоя спиной к товарищу, чтобы не видеть его лица.
Неосновательное возбуждение Бильбоа улеглось, и он.
как человек практический по преимуществу, отдался
уже привычным мыслям о том, сколько еще дней, для
безопасности, следует просидеть в лесу и что делать с
дикой свиньей: зажарить ли в золе ноту или, потратив
полчаса, устроить блюдо изысканнее, например, котлеты.
Фуль, чувствуя сильную лихорадочную слабость, лег
навзничь. Он думал, что, не будь на противоположном
берегу пруда безвестных развалин, он, может быть, н«*
увидел бы и золота в собственных кандалах. Но эти
развалины так убедительно шептали о преступном бо
гатстве, спрятанном от чужих глаз.
— Я рад хоть, что она потонула наконец,—сказал
Фуль.
— Кто?
— Блоха. Но ей все же было легче, чем сейчас мио.
ЗУРБАГАНСКИЙ СТРЕЛОК
I
БИОГРАФИЯ
Я знаю, что такое отчаяние. Наследственность подп>
товила мне для него почву, люди разрыхлили и удобри
ли ее, а жизнь бросила смертельные семена, из ком
годам к тридцати созрело черное душевное состояние,
называемое отчаянием.
346
Мой дед, лишившись рассудка на восьмидесятом
году жизни, поджег свои собственные дома и умер в
пламени, спасая забытую в спальне трубку, единствен-
ную вещь, к которой он относился разумно. Мой отец
сильно пил, последние его дни омрачились галлюцина-
циями и ужасными мозговыми болями. Мать, когда мне
было семнадцать лет, ушла в монастырь; как говорили,
«о религиозный экстаз сопровождался удивительными
явлениями: ранами на руках и ногах. Я был единствен-
ным ребенком в семье; воспитание мое отличалось край-
ностями: меня или окружали самыми заботливыми по-
печениями, исполняя малейшие прихоти, или забывали
• моем существовании настолько, что я должен был
напоминать о себе во всех, требующих постороннего
инимания, случаях. В общих, отрывочных сведениях
। ру дно дать представление о жизни моей с матерью и
«тцом, скажу лишь, что страсть к чтению и играм,
««обряжающим роковые события, как, например, смер-
гельная опасность, болезнь, смерть, убийство, разруше-
ние всякого рода и т. п. играм, требующим весьма
«большого числа одинаково настроенных соучастни-
кон,— рано и болезненно обострила мою впечатлитель-
ность, наметив характер замкнутый, сосредоточенный и
«•доверчивый. Мой отец был корабельный механик; я
«идол его не часто и не подолгу—он плавал зимой и
не том. Кроме весьма хорошего заработка, отец имел
большие, но существенные по тому времени деньги;
мить же, которую я очень любил, редко выходила из
пильни, где проводила вечера и дни за чтением Свя-
щенного Писания, изнурительными молитвами и раз-
лумьем. Отец иногда бессвязно и нежно говорил со
‘Н»ю, что бывало с ним в моменты сильного опьянения;
«к помню, он рассказывал о своих плаваниях, случаях
1>лбельной жизни и, неизменно стуча в конце беседы
• • столу кулаком, прибавлял: «Валу, все они свиньи,
41ЮМНИ это».
Я не получил никакого стройного и существенного
‘‘б||;пования; оно, волею судеб, ограничилось начальной
юколой и пятью тысячами книг библиотеки моего това-
1>нщ;| Андрея Фильса, сына инспектора речной полиции.
Филы: был крупноголовый, спокойный и сильный маль-
:, я же, как многие говорили мне, лицом и смехом
347
напоминал девочку, хотя в силе не уступал Фильсу.
Сдружились мы и познакомились после драки из-за
узорных обрезков жести, в изобилии валявшихся вокруг
слесарных портовых мастерских. В играх Фильс предпо-
читал тюремное заключение, плен или смерть от укуса
змеи; последнее он изображал вдохновенно и не совсем
плохо. Часто мы пропадали сутками в соседнем лесу,
поклоняясь огню, шепча странные для детей, у пылаю-
щего костра, молитвы, сочиненные мною с Фильсом;
одну из них, благодаря ее лаконичности, я запомнил до
сего дня; вот она:
«Огонь, источник жизни! От холодной воды, пустого
воздуха и твердой земли мы прибегаем к тебе с горячей
просьбой сохранить нас от всяких болезней и бед».
Между тем местность, в которой я жил с матерью и
отцом, была очень жизнерадостного, веселого вида и но
располагала к настроению мрачности. Наш дом стоял у
реки, в трех верстах от взморья и гавани; небольшой
фруктовый сад зеленел вокруг окон, благоухая в пери-
оде цветения душистыми запахами; просторная, окры-
ленная парусами, река несла чистую лиловатую воду,—
россыпи аметистов; за садом начинались овраги, порос
шие буками, ольхой, жасмином и кленом; старые, розо-
вые от шиповника, изгороди пестрели прихотливым
рисунком вдоль каменистых дорог с золотой под ярким
солнцем пылью, и в пыли этой ершисто топорщились
воробьи, подскакивая к невидимой пище.
Когда мне исполнилось шестнадцать лет, отец ска
зал: «Валу, завтра ты пойдешь со мною на «Святой
Георгий»; тебе найдется какое-нибудь там дело». Я и»
особенно огорчился этим. Мне давно хотелось уехать ин
Зурбагана и прочно стать собственными ногами в гу<’
тоте жизни; однако я не мог, положа руку на сердце,
сказать, что профессия моряка мне приятна: в пой
много зависимости и фатальности. Я был настолько
горд, что не показал этого,—я думал, что если отец
тяготится мною, лучше всего уходить в первую дверь.
Мое прощание с матерью было тяжело тем, что она,
сдерживаясь, заплакала в тот момент, когда отец на
крывал дверь, и мне было поздно утешить ее. Опа,
прощаясь, сказала: «Валу, делай себе зло сколько угод
но, но никогда, без причины, другим; сторонись людей»
348
Мы прибыли на катере к пароходу, и отец представил
меня грузному человеку; этот человек, полузакрыв гла-
за, снисходительно смотрел на меня. «Примите его
кочегаром, господин Праке, он будет работать»,— ска-
пал отец. Праке, бывший старшим механиком, сказал:
«Хорошо»,— и этим все кончилось. Отец, натянуто улы-
баясь, отошел со мной к борту и стал рассказывать, как
<>н сам, начав простым угольщиком, возвысился до
механика, и советовал мне сделать то же. «Скучно жить
без дела, Валу»,— прибавил он, и это прозвучало у него
искренне. Затем, пообещав прислать мне все необходи-
мое— белье, одежду и деньги,— он сдержанно поцело-
вал меня в голову и уехал.
Так началась самостоятельная моя жизнь. «Святой
Георгий» после шестимесячного грузового плавания по-
пал в Китай, где, скопив небольшую сумму денег, я
рассчитался. Меланхолическое настроение мое за это
время несколько ослабело, я окреп внутренне и физиче-
ски, стал разговорчивее и живее. Я рассчитался потому,
что хотел попробовать счастья на материке, где, как я
хорошо знал и слышал, для умного человека гораздо
больше простора, чем на ограниченном пространстве
। утерянного в океане машинного отделения.
С врожденным недоверием к людям, с полумечта-
к-льным, полупрактическим складом ума, с небольшим,
•ю хорошо всосанным житейским опытом и большим
любопытством к судьбе приступил я к работе в богатой
чайной фирме, начав с развески. Совершенствуясь и
постигая эту отрасль промышленности, я скоро понял
гвкрет всяческого успеха: необходимо сосредоточить на
юм, что делаешь, наибольшее внимание наибольшего
количества заинтересованных прямо и косвенно людей.
!• лагодаря этому, весьма элементарному, правилу я
через пять лет стал младшим доверенным своего хозяи-
н i и, как это часто бывает, женился на его дочери,
дспушке с тяжелым характером, своевольной и вспыль-
нн1ой. Нас сблизило то, что оба мы были людьми
нмкнутыми и высокомерными; более нежное чувство
• । ллось крайне непрочно. Мы развелись, и после
мергц отца жены поделили имущество.
' I поровый, свободный и богатый, я прожил несколько
• чнц.'ющих лет так, что для меня не осталось ничего
349.
неизведанного в могуществе денег. Я часто размышлял
над своей судьбой. С внешней стороны, по удачливости
и быстро наступившему благополучию, судьба эта по-
крыла меня блеском, а из многочисленных столкновений
с людьми я вынес прочное убеждение в том, что у меня
нет с ними ничего общего. Я взвесил их прихоти,
желания, стремления, страсти—и не нашел у себя
ничего похожего на вечные эти пружины, и передо мной
самым недвусмысленным образом встал дикий на пер-
вый взгляд короткий вопрос: «Как и чем жить?»—
потому что я не знал, «как», и не видел, «чем».
Да, постепенно я пришел к тому состоянию, когда
знание людей, жизни и отсутствие цели, в связи с
сухим, ушедшим на бесплодную работу прошлым,—
приводят к утомлению и отчаянию. Напрасно искал л
живой связи с жизнью — ее не было. Снисходительно
я вспоминал свои удовольствия, наслаждения и увлече-
ния; идеи, вовлекающие целые поколения в ожесточен-
ную борьбу с миром, не имели для меня никакой цены:
я знал, что реальное осуществление идеи есть ее гибель-
ное противоречие, ее болезнь и карикатура; в отвлече-
нии же она имела не более смысла, чем вечное, никогда
не выполняемое, томительное и лукавое обещание. Звез-
дное небо, смерть и роковое бессилие человека твердили
мне о смертном отчаянии. С сомнением я обратился К
науке, но и наука была—отчаяние. Я искал ответа а
книгах людей, точно установивших причину, следствие,
развитие и сущность явлений; они знали не больше, чем
я, и в мысли их таилось отчаяние. Я слушал музыку,
вдохновенные мелодии людей потрясенных и гениальных;
слушал так, как слушают взволнованный голос признд
ний; твердил строфы поэтов, смотрел на гибкие, мрамор
ные тела чудесных по выразительности и линиям извал
ний, но в звуках, словах, красках и линиях видел только
отчаяние; я открывал его везде, всюду, я был в те дни
высохшей, мертвой рекой с ненужными берегами.
В 189... году я посетил Зурбаган, где не был пяти ад
цать лет. Я хотел окончить жизнь там, откуда начал
ее, и в этом возвращении к первоисточнику прошлого,
после многолетних попыток создать радость жизни,
была острая печаль неверующего, которому перед смор
тью подносят к губам памятный в детстве крест.
350
п
ЗУРБАГАН
Остановиться у родителей я не мог—они давно
.мерли, а в доме поселилась старуха, родственница
отца, которую я менее всего хотел беспокоить. Я взял
лучший номер в лучшей гостинице Зурбагана. На сле-
дующий день я обошел город; он вырос, изменил не-
сколько вид и характер улиц в сторону банального
штампа цивилизации—электричества, ярких плакатов,
больших домов, увеселительных мест и испорченного
фабричными трубами воздуха, но в целом не утратил
оригинальности. Множество тенистых садов, кольцеоб-
разное расположение узких улиц, почти лишенных бла-
годаря этому перспективы, в связи с неожиданными,
। рутыми, сходящими и нисходящими каменными лест-
ницами, ведущими под темные арки пли на брошенные
к'рез улицу мосты,— делали Зурбаган интимным. Я не
говорю, конечно, о площадях и рынках. Гавань Зурба-
гана была тесна, восхитительно грязна, пыльна и пест-
ра; в полукруге остроконечных, розовой черепицы,
। рыш, у каменной набережной теснилась плавучая, над
раскаленными палубами, заросль мачт; здесь, как ги-
। антские пузыри, хлопали, набирая ветер, огромные
паруса; змеились вымпелы; сотни медных босых ног
юлклись вокруг аппетитных лавок с горячей похлеб-
<>й, лепешками, рагу, пирогами, фруктами, синими
матросскими тельниками и всем, что нужно бедному
моряку в часы веселья, голода и работы.
Я посетил Зурбаган в самый разгар войны. Причины
как и все остальное, мало интересовали меня. Очаг
• раясений, весьма далекий еще от гостиницы «Веселого
<‘|ранника», где я поселился, напоминал о себе лишь
><>'« граммами газет и спорами в соседней кофейне, где
каждый посетитель знал точно, что нужно делать
каждому генералу, и яростно следил за действиями,
..клицая: «Я это предвидел!»—или: «Совершенно пра-
||'||.ная диверсия!» Между тем ходили слухи, что Брен
и •рошен к лесам Хассавера, и Зурбагану, если вторая
рми । не овладеет вовремя покинутыми позициями,
И.... опасность вторжения.
361
Я вскользь думал обо всем этом, сидя у раскрытого
окна с газетой в руках, текст которой, надо сознаться,
более интересовал меня оригинальным размещением
объявлений, чем датами атак и приступов. Эти объяв-
ления были тщательно подогнаны под упоминание в
тексте о каком-либо предмете; например, сообщение об
автомобильной катастрофе после слов «лопнули шины*
прерывалось рекламным рисунком и приглашением ку-
пить шины в магазине X.
В дверь постучали. Я встал и сказал: «войдите», поело
чего, ожидая появления слуги, увидел высокого, с белым
цветком в петлице, крупного, широкоплечего человека. Он,
слегка нагнув голову, всматривался в меня с очень
деловым, спокойным выражением худого лица. Я тоже
пристально смотрел на него, пока оба не улыбнулись.
— Фильс! Валуэр!—разом произнесли мы, и этим
наше удивление кончилось. Время сильно изменило
товарища детских игр, виски его поседели, а глаза, с
навсегда застывшим выражением скупого смеха, обна-
жали над зрачком узкую полоску белка. Мы помолчали,
как бы привыкая путем взаимного осмотра к тому, что
от последней встречи до этой прошло много лет.
— Я прочитал твою фамилию на доске гостиницы,—
сказал Фильс.
Мы сели.
— Как дышишь, Валу?
— Как попало,— сказал я.—А ты?
— Так же.— Он понюхал цветок и сморщился.-
Отвратительный запах, сладкий, как муха в патоке.
Слушай, Валу, давай спокойно, по очереди рассказы
вать о себе. Это, не в пример экспансивным возгласам,
сократит нам время. Начинай ты.
Я стал рассказывать, а Фильс тихо покачивал голо-
вой и, когда я остановился, заметил:
— Я ждал этого; помнишь, Валу, еще мальчиками мм
делились предчувствиями, уверенные, что наша судьба
лежит в сторону зигзага, а не прямой линии. Вот что
произошло со мной. Я был счастлив так, как могут быть
счастливы только ангелы на небесах, и потерял пса
В моем несчастии была какая-то свирепая стремитель
ность. После смерти жены один за другим умирали дети, и
я с огромной высоты упал вниз, искалеченный навсегда.
352
Он посмотрел на цветок, вынул его из петлицы и
бросил в окно.
— Подарок девицы,— объяснил он.—Я вовсе ее не
просил об этом, но старые привычки способны еще
заставить меня из вежливости связать кочергу узлом.
Мы помолчали. Я думал о судьбе Фильса и наших
пламенных молитвах огню об избавлении нас от всяких
бед и несчастий, ясно представляя себе двух босоногих,
серьезных мальчиков в тихом лесу, пытающихся, пред-
чувствуя будущее, уйти от холода жизни к жарким
вихрям костра. Но огонь потух, зажигать его снова не
было ни сил, ни желания.
— Что же у тебя впереди?—спросил Фильс.
— Ничего,— сказал я,—и это без всякой жалобы.
Фильс кивнул головой, зевая так азартно, что про-
слезился. Расспрашивать далее друг друга было неин-
тересно и даже навязчиво; все, что еще могли мы
« казать о себе, было бы повторением хорошо усвоенного
мотива.
— Хочешь развлечься?—сказал Фильс.—Если хо-
чешь, я покажу тебе забавные вещи.
- Где?
— Здесь, и не далее десяти минут ходьбы.
— Шуты? Клоуны? Акробаты?
— Совсем нет.
— Женщины?
— Если ты вспомнил про цветок, которым теперь
। наверное украсил себя первый поэтически настро-
• ииый трубочист, то это более выдает тебя, чем меня.
— Я сам женщина,—сказал я,— хотя бы потому,
•ii > нуждаюсь в них не более женщины. Какого сорта
। пои развлечения? Говори начистоту, Фильс!
— Так не годится,— кротко улыбнулся Фильс, и я в
• toft улыбке понял его характер более, чем в словах; он
v и.п'»нулся с выражением совершенной покорности. Я
•пи >гда не видел более выразительной и жуткой улыб-
нн,—Не годится. Всякое приличное развлечение требует
inftin.1 и неожиданности. Что скажешь ты, если приго-
iпиления к зрелищу будут происходить на твоих гла-
•пм? Итак, сделайся неосведомленным зрителем. Я могу
«пит., для усиления твоего любопытства, а косвенно—
11 и некоторых наводящих размышлений, поведать тебе
и
•*•»» руг Центральных озер»
353
следующее: странные вещи происходят в стране. Исчез-
ло материнское отношение к жизни; развились скрыт-
ность, подозрительность, замкнутость, холодный сар-
казм, одинокость во взглядах, симпатиях и мировоззре-
нии, и в то же время усилилась, как следствие одино-
чества,—тоска. Герой времени—человек одинокий, бес-
сильный и гордый этим,—совершенно так, как много
лет назад гордились традициями, силой, кастовыми
воззрениями и стройным порядком жизни. Все это
напоминает внезапно наступившую, дурную, дождливую
погоду, когда каждый открывает свой зонтик. Происхо-
дят все более и более утонченные, сложные и зверские
преступления, достойные преисподней. Изобретатель-
ность самоубийц, или, наоборот, неразборчивость их в
средствах лишения себя жизни—два полюса одного
настроения—указывают на решительность и обдуман-
ность; число самоубийств огромно. Простонародье осви-
репело; насилия, ножевые драки, убийства, часто бес-
смысленные и дикие, как сон тигра, дают хроникерам
недурной заработок. Усилилось суеверие: появились
колдуны, знахари, ясновидящие и гипнотизеры; любовь,
проанализированная теоретически, стала делом и спор-
том. Но есть люди без зонтика...
Пока он говорил, смерилось, на улице появились
неподвижный свет фонарей, беглые тени, силуэты в
окнах. Я слушал Фильса без удивления и тревоги,
подобный зеркалу, равно холодному перед лицом грима-
сы и горя.
— Это понятно,— сказал я,—время от времени чело-
века неудержимо тянет назад; он конфузится, но недол-
го; богатая коллекция столетий сидит в нем; таи
собственник музея подчас пьет, не пытаясь даже объяс-
нить себе—почему,—пьет кофе из черепа египетской»
сапожника.
— Зачем объяснения?—сказал Фильс.— Нам в на
шей жизни они не нужны. Не так ли?
— Я согласен с тобой.
— Прими же мое приглашение. Я покажу тебе
взамен старых зонтиков новый. Соблазнись, так как эн»
заманчиво.
— Хорошо,—сказал я,—пойдем, и если еще есть на
свете для меня зонтик, я, пожалуй, возьму его.
354
Ill
ДЛЯ НИКОГО И НИЧЕГО
Покинув освещенный подъезд гостиницы, я и Фильс,
взявшись под руку, спустились на улицу Гладиатора и
шли некоторое время вдоль канала, соединяющего ру-
кава реки. Здесь было мало прохожих, и я, всегда
чувствовавший неприязнь к толпе, находился в очень
спокойном настроении. Вполголоса, так как оба не
любили разговаривать громко, делились мы многими
впечатлениями истекших пятнадцати лет. После жар-
кого дня холодный, сухой воздух ночи освежал голову,
и все воспоминания были отчетливы. Через несколько
минут Фильс заставил меня свернуть меж двух камен-
ных заборов в небольшой переулок; у дальнего конца
его мы остановились; передо мной была высокая, над
каменными ступенями, дверь. Фильс поднялся и дернул
ручку звонка. Очень скоро я услыхал поворот ключа, и
из неяркого света лестницы к нам в темноту нагнулась,
с темным от уличного мрака лицом, большая голова на
тонкой, костлявой шее. Вполне женским голосом эта
голова спросила, дымя зажатою в зубах трубкой:
— Почему вы опоздали, милейший, и кто это с вами?
— Он может,—сказал Фильс.—Ну-ка, пропустите
меня.
Мы вошли и стали подыматься по лестнице, а за
нами шел хозяин большой головы, одетый в пестрый
халат. Невольно я оглянулся и увидел назойливо, с
непередаваемой рассеянностью устремленные на меня
блестящие голубые глаза. Он смотрел так, как смотрят
на карандаши или огрызок яблока.
До сих пор все текло обычным порядком, и я не
видел ничего достопримечательного. По обыкновенной
лестнице прошел я за Андреем Фильсом в маленький
коридор; в самом конце его освещенными щелями рисо-
валось римское I закрытой двери, за нею слышались
разговор, смех и свист. От Фильса мистификации я не
ожидал и потому приготовился серьезно отнестись ко
«сему, что мне придется увидеть. Человек с большой
головой, замыкая шествие, что-то сказал; думая, что это
относится ко мне, я спросил:
и»
ЗбВ
— Что именно?
— А?—вяло отозвался он.
— Я говорю, что не расслышал, что вы сказали.
— А!—Он зашипел трубкой.—Я сказал «тру-ту-ту»
и «брилли-брилли»,— и, так как я, опешив, молчал,—
добавил:—Моцион языка.
Мне некогда было принять это в шутку или всерьез,
потому что Фильс уже тянул меня за рукав, распахнув
дверь. Я вошел и увидел следующее.
В большой, с плотно занавешенными окнами комнате
стоял посредине ее маленький стол. Пол был покрыт
старым ковром, у стен, на плетеных стульях, сидели
четыре человека; еще двое ходили из угла в угол с
руками, заложенными за спину; один из сидевших,
держа на коленях цитру, играл водевильную арию;
сосед его, вытянув ноги и заложив руки в карманы,
подсвистывал весьма искусным, мелодическим свистом.
Третий играл сам с собой в орлянку, подбрасывая и
ловя рукой серебряную монету. Двое, расхаживающие
из угла в угол,—громко, тоном спора говорили друг с
другом. Шестой из этой компании, склонившись на
подоконник, спал или старался уснуть. Когда мы вош-
ли, Фильс сказал:
— Друзья, вот этот человек, который пришел со
мной,— наш гость. Его зовут Валуэр.—Затем, обраща-
ясь ко мне, продолжал:—Валу, представляю тебе ради
забавы и поучения очень скромных и хороших людей,
вполне достойных, благовоспитанных и приличных.
Нельзя сказать, чтобы я что-нибудь понял из всего
этого. Раскланиваясь и пожимая руки, я с недоумением
посмотрел на Фильса. Он подмигнул мне, как бы говоря:
«Ничего, все будет ясно». Затем, не зная, что делать
дальше, я отошел в угол, а Фильс сел за стол, послал
мне воздушный поцелуй и стал серьезен.
Прежде чем рассказывать дальше, я должен изобра-
зить наружность каждого члена собрания. Их имена
были: Фильс, Эсмен, Суарт, Гельвий, Бартон, Мюргит,
Стабер и Карминер. Фильса вы знаете. Эсмен, с толстой
нижней губой, небольшим, но округлым брюшком и
кривыми ногами, напоминал гордого лавочника. Суарт,
человек приблизительно сорока лет, был слеп и муже
ственно красив; темные очки на его безукоризненно
356
правильном лице производили маскарадное впечатле-
ние. Высокий, сутуловатый Гельвий имел тонкие, бес-
кровные тубы, длинные, медного цвета, волосы, серые
глаза и высоко поставленные, монгольские брови. Бар-
тон, с короткой, бычьей шеей, сильным дыханием, уста-
лым, багровым лицом, пухлыми от пьянства глазами,
грузный, неряшливо одетый, был совершенной противо-
положностью женственному, пепельному блондину Мюр-
гиту, похожему на переодетую девушку. Певучая улыб-
ка Мюргита дышала утонченным, ласковым вниманием.
Стабер, вполне актер по наружности, избегал в костюме
обычных для этого сословия ярких галстуков и очень
модных покроев. Наконец, Карминер, тот самый, что
открыл дверь на улицу, был низкого роста; большой,
умный и чистый лоб его давил маленькие голубые глаза
и всю остальную миниатюрную часть лица, оканчиваю-
щуюся младенческим подбородком.
Но самым замечательным и общим для наружности
всех этих людей были глаза. Их выражение не меня-
лось: открытый, прямой и ровный взгляд их поражал
неестественной живостью, затаенной иронией и (вероят-
но, бессознательным) холодным высокомерием. Я долго
ломал голову, пытаясь вспомнить, где и когда я видел
людей с такими глазами; наконец вспомнил: то были
каторжники на пыльной дороге между Бардом и Зур-
баганом. Вырванные из жизни, в цепях, глухо звенев-
ших при каждом шаге, шли они, вне мира, к бессмыс-
ленному труду.
Фильс тоном учителя произнес:
— Валуэр, в коротких словах я объясню тебе, кто с
тобой в этой комнате. Я и все остальные, каждый по
личным, одному ему известным причинам, образовали
«Союз для никого и ничего», лишенный, в отличие от
других союзов и обществ, так называемой «разумной
цели». Первоначально нас было семнадцать человек, но
то, кого не хватает здесь по числу, удалились вследст-
вие неудачных опытов и более не придут. Мы произво-
дим опыты. Цель этих опытов — испытать, сколько дней
может прожить человек, пускаясь в различные риско-
иипные предприятия Я думаю, что дальше идти некуда.
Ми проповедуем безграничное издевательство над со-
бой, смертью и жизнью. Банальный самоубийца перед
367
нами то же, что маляр перед Лувром. Отвага, решитель-
ность, самообладание, храбрость—все это для нас пус-
тые и лишние понятия, об этом говорить так же
странно, как о шестом пальце безрукого; ничего этого у
нас нет, есть только спокойствие; мы работаем аккурат-
но и хладнокровно.
Единодушные, аплодисменты залпом грянули в ком-
нате. Фильс корректно раскланялся, а я хорошо понял
сказанное им, но для выражения этого понимания нет
сильных и стройных слов; я словно заглянул в белую,
дымчатую пустоту без дна и эха.
— Прилично взвешено,—сказал толстый Бартон.
— Слог и стиль,— подхватил Эсмен.
— Венчать его крапивой и розгами,—отозвался
Гельвий.
— Перехожу к моей выдумке,—сказал Фильс.—На
заводе Северного Акционерного Общества есть паровой
молот весом в шестьсот пудов, делающий в секунду с
четвертью два удара. Я предлагаю, установив эту ско-
рость движения, прыгать через наковальню с завязан-
ными глазами.
— Пыль и брызги!— расхохотался Стабер.— Недурна
выдумка, Фильс, но кто же нас пустит к молоту? Нам
просто дадут по шее.
— Деньги пустят,—сказал Фильс.—Зачем нам деньги?
— Мы это обсудим,— решил Карминер.—Давайте
отчет.
— Да, отчет, давайте отчет!—заговорили вокруг
стола, усаживаясь на стульях.
— Три месяца хожу, а каждый раз интересно,—
сказал, облизываясь, Эсмен.
Фильс вынул из ящика стола лист бумаги. С каран-
дашом за ухом, деловито поджатыми губами и бесстра-
стным взглядом он напоминал аукционного маклера.
— Говорите,— сказал Фильс.—Ну, вы первый, что
ли, Карминер.
— Я,— заговорил ворчащим голосом Карминер,— иг-
рал с бешеной собакой около бойни.
— Что вышло из этого?
— Укусила она меня.
— Прививку будете делать?
— Нет.
358
— Хорошо. Но лучше вам недели через три застре-
литься.
— Я утоплюсь.
— Дело ваше. Свидетели кто?
— Два мясника,— Леер и Саваро, Приморская ули-
ца, W 16.
Болезненный, неудержимый смех готов был вырвать-
ся из моей труди при этом лаконическом диалоге, но я
быстро подавил его. Лица членов собрания остались
невозмутимо серьезны, даже торжественны.
— Мюргит,— сказал Фильс,— вы как?
— Почти ничего,— простодушно ответил юноша,
краснея.—Я только обошел перила речной башни.
— Свидетели?
— Стабер и полицейский Гунк.
— Эсмен, вы?
— Я,—сказал Эсмен,—увлекся мелким спортом. Я ос-
танавливал спиной трамвай и автомобили. Ни один не
переехал меня.
— Это и видно,— заметил Фильс, улыбаясь мне.—
Свидетели?
— Трое мальчишек-газетчиков №№ 87, 104 и 26.
— Стабер!
— Была дуэль. Я стрелял вверх, а враг мимо в
двадцати шагах.
— Свидетели?
— Капитан Хоне, полковник Риго и врач Зичи.
— Бартон!
— Вчера,—загудел Бартон,—я выплыл через пороги
{' Двухколенного поворота при низкой воде и прибыл к
(овому мосту уже без весел. Свидетели: хроника газеты
«Курьер».
— Почтенно,—сказал Фильс.—Ну, а вы, господин
Суарт?
Слепой поднял голову, направляя стекла очков мимо
лица Фильса.
— Я,— тихо заговорил он,—выпил из трех стаканов
один: два были с чистым вином, а третий с не совсем
чистым.
— Свидетели?
— Мой брат.
— Теперь Гельвий.
359
— Я ничего не делал,— сказал Гельвий,—я спал.
И видел во сне, что ем хлеб, вымазанный змеиным ядом.
— Свидетелей не было,—кратко заметил Фильс.—А
я, господа, повторил несколько раз вот что,—Фильс
показал револьвер.— Он на шесть гнезд. Я вкладывал
один патрон, поворачивал барабан несколько раз и
спускал курок, держа дуло у виска. Именно это я хочу
сделать сейчас.
— Если не будет выстрела—только чикнет,— заме-
тил Эсмен.
— Да, чикнет,—спокойно возразил Фильс,— но ведь
это интересно мне.
— Разумеется,—повторил Гельвий.— Ну, покажите!
Как ни был я равнодушен к своей и чужой жизни, все
же последующая сцена произвела на меня весьма неприят-
ное впечатление. Фильс, под внимательными взглядами
членов оригинального союза, сунул в блестящий барабан
револьвера один патрон, перевернул барабан быстрым дви-
жением руки и взял дуло в рот. Не желая быть смешным,
я воздержался от всякого вмешательства, хотя несколько
волновался. Глаза всех были устремлены на движения
пальцев правой руки Фильса; он сдвинул брови, как бы
сосредоточиваясь на чем-то важном и известном только
ему, затем кивнул головой и нажал спуск.
Правда, был лишь один шанс против пяти, что
безумец размозжит себе череп, но я почему-то пригото-
вился именно к этому, и напряжение мое, встретившее,
вместо ожидаемого — по чувству нервного сопротивле-
ния, выстрела — металлический спуск курка,—осталось
неразрешенным. Неожиданно меня потянуло сделать то
же, что сделал Фильс, отчасти из солидарности; но в
большей степени толкнул меня к этому острый зуд
риска, родственный неудержимому стремлению некого
рых людей переходить трамвайные рельсы почти вплот
ную к пробегающему вагону. Пока члены союза крити-
ковали выходку Фильса, находя ее, в общем, мало
эффектной, хотя серьезной, я, выбросив из своего ро
вольвера пять патронов и перекрутив барабан, сказал:
— Фильс, мы всегда ведь играли вместе, посмотри,
что будет со мной.
— А?!—сказал Фильс печально.— Тебя тоже знобит!
Хорошо; прощай или до свидания.
360
Я закрыл глаза и, невольно холодея, нажал спуск.
Курок щелкнул возле уха отвратительным звуком; я
опустил руку, поморщившись. В забаве был скверный
цинизм.
Никто не повторил за мной этого опыта, и разговор
после некоторого молчания стал общим. Через полчаса
Карминер прочел нам коротенькую диссертацию о «За-
конах Мертвого Духа», а Бартон затеял с Гельвием спор
<> гашише; Гельвий сказал:—Гашиш плюс я—другой
человек, Я желаю быть я.—Бартон возразил:—Я же не
хочу этого, я надоел себе.—Устав, я условился с Филь-
сом относительно следующего нашего свидания.
— Что же,— сказал на пороге Фильс,— как зонтик?
— Зонтик,— заметил я,—странноват,—да. Но луч-
ше смолчим. Я ухожу без сожаления; вкусы различны.
— Так,—сказал он, прощаясь,—к этому ие привык-
нешь сразу.—И я вышел на улицу.
IV
АСТАРОТ ' '
Вернувшись к себе, я понял, что не усну. Перед
моими глазами, сменяясь одно другим, выплывали из
темноты, беззвучно говоря что-то, лица членов союза; в
выражении глаз их, смотревших на меня, не было ни
участия, ни доброжелательства, ни усмешки, ни враж-
ды, ни печали; полное равнодушие скуки отражали эти
глаза и совершенное безучастие. Странные, на первый
взгляд, поступки имели для них, в силу болезненного
отношения к жизни, значение обыкновенного жеста.
Мюргит, прогуливающийся по парапету башни; Бартон,
юмающий весла в смертоносных порогах; Фильс с
револьвером у виска—все это, по-видимому, бессозна-
। сльно, поддерживало угасающее любопытство к жизни;
охладев к ней, они могли принимать ее, как врага,
юлько в постоянных угрозах. Люди эти притягивали и
отталкивали меня, что можно сравнить с толпой бродя-
чих цыган на бойкой городской улице: смуглые чуждые
лица, непонятный язык, вызывающие движения, серьги
в ушах, черные волосы и живописные лохмотья оста-
361
навливают внимание самых прозаических, традиционно
семейных, людей, и внимание это не лишено симпатии;
но кто пойдет с ними в табор? Индивидуальность
противится выражению самых заветных ее порывов в
форме, для нее несвойственной, и та же цыганщина,
задевшая сердце скромного человека, найдет выход в
песне или разгуле.
Глубоко задумавшись, просидел я, не зажигая огня,
до рассвета, когда, посмотрев в окно, увидел перед
воротами гостиницы серую верховую лошадь под высо-
ким седлом и слугу, державшего ее в поводу. Через
минуту из ворот вышел человек.
Я не могу отказать себе в удовольствии описать
этого человека подробно. Человечество иногда выдвига-
ет фигуры и лица, достойные глубокого зрительного
анализа, без чего заинтересованный наблюдатель нс
всегда уяснит главное в поразившей его внешности;
подобная внешность, лишенная оригинальности дурного
тона, очень красноречиво и убедительно заставляет
думать, что содержательность зрительных впечатлений
не уступает книге; искусство смотреть для очень многих
еще тот самый всемирный, но не изученный язык, о
котором ревностно твердят нам эсперантисты.
Незнакомцу на взгляд было сорок пять—пятьдесят
лет. Плечи его, хотя в остальном он не был ширококост-
ным, угловатые и широкие, позволяли рукам висеть
свободно, не прикасаясь к туловищу. Под черными воло
сами, составляющими как бы продолжение черной шапки,
прятались уши; глаза сходились у переносья, линии
костлявого носа и лба составляли одну прямую. Глаза
резко освещали лицо- От висков до третьей пуговицы
жилета струилась бараньим мехом черная борода. В лица
вошедшего, именно,—все струилось; другим выражением
я неточно определил бы то общее, что есть в физиономии
каждого человека; упомянув уже об отвесной линии лба
и носа, я перейду к остальным чертам: опущенные углы
бровей, глаз и рта с твердой линией губ; падающие а
бороду усы; волосы, выбивающиеся из-под шапки и
дающие, благодаря густоте, подлинную иллюзию тяжа
сти,—все струилось отвесно, подобно скованному льдом
водопаду. Незнакомец был одет в черную суконную
блузу, серый, поверх блузы, жилет с синими стекляним
362
ми пуговицами, кожаные брюки и сапоги на толстых
подошвах; единственной роскошью были серебряные
шпоры с глухо звеневшими колеецами.
Рассматривая этого человека, я невольно позавидовал
ему. Мне предстоял день убийственного безделья; он же,
вероятно, собирался делать хорошо известное, нужное для
него дело и был поглощен этим. Смутное решение зароди-
лось во мне, скорее—представление о движении, в кото-
ром, как всегда, я находил некоторое рассеяние Я думал,
что мои нервы требуют настоящего утомления. Продол-
жая обдумывать это, я позвонил и спросил заспанного
слугу о неизвестном всаднике.—Это охотник,—сказал
слуга, презрительно посмотрев в окно,—дикий и необра-
зованный человек; он, когда останавливается у нас, то
спит в конюшне вместе со своей лошадью.
— Очень хорошо,— сказал я.—Мне хочется погово-
рить с ним.
Слуга ушел. Прошло немного времени, и я, услыхав
шаги, открыл дверь. Охотник, сняв шапку, остановился
на пороге, осматривая меня и мое помещение. Он не
сказал ни слова, но, кончив беглый осмотр, встретился
со мной взглядом и протянул руку.
— Астарот,—сказал он, и в его лице появилось
выражение нетерпеливого ожидания.
— Что вы скажете насчет хорошей охоты?
— Доброе дело.
— Устройте мне это.
- Где?
— Где!—но вы должны лучше меня знать, «где».
— Я хочу сказать—близко или далеко от города?
Чем дальше, тем лучше; если же вы любите стрелять
уток, то это можно сделать в первом болоте.
— Я рассчитываю провести с вами три или четыре
ночи, за что недурно вам заплачу.
— Что ж!—сказал Астарот после минутного размыш-
ления.—Выбирайте сами. По эту сторону гор я разыскал
водопой; там найдутся козули, кабаны и козы. По ту
сторону много медведей. Еще дальше, вокруг Чистых
Очер, я находил бобров и лосей. Если вы легко устаете,
лучше не забираться далеко,—дороги малоудобны.
— Возьмем хотя бы медведей.
— Как хотите.
363
— Сегодня?
- Да.
— Где? Потому что у меня еще нет ни лошади, ни
ружья.
Астарот удивленно посмотрел на меня: ему, привык-
шему иметь ружье и лошадь всегда, показался, навер-
ное, странным человек, не позаботившийся своевременно
обо всем нужном в пустыне.
— Тогда,— холодно сказал он,—я буду ждать вас у
реки, в харчевне, на углу Набережной и Полевой
улицы, но не долее двух часов дня.
На этом мы и покончили. Астарот уехал, а я,
оставшись один, дал комиссионеру несколько поруче-
ний, и в полдень у меня было все нужное для похода.
Испытав лошадь, я нашел ее выносливой, послушной
узде и быстрой; это был четырехлетний гнедой жеребец
с белой гривой и нервными, прекрасными глазами;
когда его поставили в стойло, он лизнул меня языком
по уху, а я сунул руку в мягкую гриву. Поговорив
таким образом, мы расстались и выехали в четверть
второго. Я не взял с собой ничего, кроме зарядов,
штуцера, мешка с провизией и теплого одеяла. Проехав
несколько улиц, я мысленно оглянулся, сдержав лошадь.
«Не повернуть ли назад?»—твердила усталая мысль. Ещо
не выполнив случайной затеи, я готов был поддаться
скуке и удовлетвориться лишь мыслью, что при желании
мне ничего не стоит продолжать путь; остальное дополня-
лось воображением. В состоянии этом была своеобразная
прелесть сознанного и мучительного равнодушия; однако,
уступая логике положения, власти вещей и нетерпеливо-
му шату лошади, я, махнув рукой, подобрал поводья и
выехал к реке рысью, разыскивая Астарота.
V
ГОРНЫЙ ПРОХОД БИГА
Когда я зашел в указанную мне Астаротом харчен
ню, он благосклонно посмотрел на меня, сидя за огром
ным столом с кружкой вина. Против него, обернувшись
при моем появлении, помещался невзрачный человек с
364
застенчивым и скромным лицом, одетый почти так же,
как Астарот, с той разницей, что вместо шапки с
головы его свешивались концы туго обвязанного платка.
Я подошел и сел к ним за стол.
— Ну, вот,—сказал товарищу Астарот,—видишь, он
здесь!—Потом, указывая на застенчивого человека, объ-
яснил мне:—Он, сударь, поедет с нами; его имя—Биг,
это один из отважнейших людей, но он скромен и
молчалив.
— Уж ты... скажешь,—краснея, пробормотал Биг
унылым голосом.—Вот, честное слово, не люблю я._
Шутливое выражение лица Астарота исчезло, и он,
торопливо прикончив кружку, поднялся.
— Биг, нам до заката не успеть в горы,— сказал
он.—Выйдем — и марш.
Через кухню мы прошли на маленький двор, где, у
коновязей, фыркали и взмахивали хвостами нетерпели-
вые лошади. Маленькая кобыла Бига исподлобья, как
человек, смотрела на своего хозяина. Поговорив о моей
лошади и сдержанно похвалив ее, оба охотника про-
стым движением рук очутились в седле, что, несколько
медленнее, сделал и я; затем, выехав на солнечную
улицу, мы, миновав мост, погрузились в береговые, с
высокой травой, луга, направляясь к синему венцу гор,
похожему издали на низкие облака.
Держась рядом с Астаротом, я наблюдал спутников.
Они были погружены в свои мысли и неохотно отзыва-
лись на мои случайные замечания.
Черные глаза Астарота, прячась от солнца, съежи-
лись и ушли внутрь, а Биг, рассеянно смотря по
сторонам, иногда улыбался и подмигивал мне, как бы
желая сказать: «Так-то. Едем». Проехав луг, мы напра-
вились далее берегом небольшой речки, причем несколь-
ко раз пересекали ее вброд; вода, шумя у ног лошадей,
отдавала нас брызгами. Трава заметно редела, переходя
в унылую, душную степную равнину, поросшую высох-
шим кустарником; все чаще попадались серые камени-
< гые бугры, овраги и трещины; от них пахло сыростью
и землей; одинокие деревья имели сторожевой вид;
><>лмы, растягиваясь подножиями в сотни сажен, вы-
нуждали нас при подъеме сдерживать лошадей. Из-под
и си и.it, вспыхивая дымком, летела сухая, бурая пыль, а
365
горы, проясняясь, становились пестрыми от хорошо
различаемых теперь неровных пятен лесов, но казались
почти так же далекими, как от Зурбагана.
Следя за собой, я видел, что отдыхаю в седле душою
и телом, как отдыхают от мучительной зубной боли,
бегая по комнате. Вещей, о которых я мог бы последо-
вательно и с интересом думать, у меня не было, но
голую пустоту воображения и чувств успешно заполня-
ли разные дорожные пустяки. Стремена Астарота, стер-
тые от езды, заставляли меня машинально соображать,
сколько времени они ему служат; смотря на голову
лошади, я думал, что мысли животных должны напо-
минать вечно ускользающий из клещей памяти сон.
Камни напоминали мне о древности мира, а яркое, как
море под солнцем, небо я сравнивал с глухонемым
близнецом земли, навеки осужденным без операции
смотреть в лицо непонимающему его брату.
Так ехали мы час, и два, и три, и, наконец, унылая
местность, достойная в сумрачный день служить вести-
бюлем ада, кончилась. Мы двигались в заросли, полной
валежника, ям, пенистых горных ключей и стволов,
вырванных шквалом. Эти препятствия, живописные, но
и надоедливые, заставляли коней идти шагом, и я не без
удовольствия убедился в выносливости своей лошади.
— Лет восемь назад,—сказал мне Астарот,— нам не
миновать бы потратить сутки на переход через горы.
Самое удобное для этого место — шесть тысяч футов,
где начинаются ледники. Но мы сделаем переход удач-
нее. Давно уже я и Биг прошли хребет этот, можно
сказать, навылет; мы теперь приближаемся к трещине,
выходящей по ту сторону настоящим коридором; она
попалась нам, конечно, случайно, но это не помешало
мне окрестить ее именем Бига, потому что он первый
сунулся в дыру. Я, понятно, ехал за ним, и мы, к
нашему удивлению, благополучно перебрались, миновав
утомительные высоты.
— Ты же сказал, что не мешало бы исследовать
щель,— возразил Биг.
— Прекрасно, не будем спорить.
Он нагнулся, присматриваясь к скалистым хрящам,
обросшим кустарниками, и у одного из них повернул
вправо. Я увидел нечто вроде узкой долины, стиснутой
366
известковыми выступами; здесь росла густая и сырая
трава, но далее картина неожиданно изменялась: лес
расступился, трава исчезла, и в темной волне холмов
обнаружилось резкое углубление с зубцом голубого неба
вверху,—это и был проход Бига, как назвал его Аста-
рот. Здесь все остановились, и Биг стал советоваться с
товарищем о месте привала. Поговорив, согласились
они, что москиты не дадут спать в кустарнике и
измучат лошадей; поэтому решено было пустить живот-
ных к ручью, а самим устроить привал в ущелье, а
затем увести поевших лошадей к себе.
Астарот—впереди, за ним—Биг, и я—сзади углу-
бились в расселину, оставив лошадей без привязи пас-
тись у ручья; я был спокоен за свою лошадь, зная, что
она не уйдет от других, прибегающих, как настоящие
лошади бродяг, на первый зов или свист. Дно трещины,
усеянное известковыми глыбами, слоями осыпавшегося
сверху дерна, корнями и мокрое от выступившей кой-
где подпочвенной воды,—было весьма неровно. В кру-
тых, тесных изгибах стен, высоко над головой поросших
почти скрывающим свет и небо кустарником, образовал-
ся воздушный ток, напоминающий мягкий ветер лесов;
сырость, застоявшаяся тишина и вечные сумерки при-
давали этому месту характер мрачный и дикий, вполне
отвечающий моему настроению. Но,—что служило для
меня развлечением,—я начинал чувствовать голод; ког-
да, пройдя сажен сто, спутники мои остановились на
сухом месте—груде земли—и стали, не теряя времени,
собирать дерево для костра, я принялся им помогать со
нсем возможным усердием. Огонь, робко блеснув, разго-
релся, наполняя ущелье низко оседающим дымом и
красной игрой теней; в этом фантастическом освещении
наши лица казались вымазанными алой краской и
углем.
Наш ужин был скромен, хотя съеден по-волчьи.
Дневной свет, вяло, но внятно позволявший различать
внутренность горной расселины, угас; несколько звезд
смотрело сверху на густой мрак, окружавший костер.
Астарот, как мне показалось, все время прислушивался,
но, заметив, что я вопросительно смотрю на него, при-
нимал свой обыкновенный вид, начиная говорить гром-
че, чем нужно. Он рассказывал о холоде и вьюгах на
367
высоте гор, рыхлых оползнях ледников, прошлогодней
экспедиции в поисках медных залежей и недавней
охоте, где видел знаменитую волчиху о семи головах,
про которую сложилось предание, что она носит в теле
двадцать одну пулю и проживет до тех пор, пока не
получит свинца прямо в сердце. У этого зверя, по
словам охотника, не хватало сущих пустяков: первой,
второй, третьей, четвертой, пятой и шестой голов, а
седьмая была налицо.
— Поэтому она и жива,—заметил Биг,—все стреля-
ли по остальным, кроме седьмой.
— Да,— кратко сказал Астарот и прислушался к
тишине, и на этот раз так заметно, что Биг тревожно
посмотрел на него.—Ты слышишь что-нибудь, Биг?
Биг закрыл глаза, наклонил голову, затем поднял ее;
с минуту они рассматривали один другого, проверяя
непонятное для меня — в себе.
Астарот, покачав головой, вытянул шею по направ-
лению к дальнему концу ущелья, хмыкнул и приложил
ухо к земле.
— Биг,— прошептал он,— вы подождите здесь, я
схожу и скоро вернусь.
— Что случилось?—спросил я.
— Вероятно — обман слуха,— уклончиво, беря
ружье, сказал Астарот,—но лучше мне прогуляться.
— Я не думаю,— заметил, привстав, Биг,—это почти
невероятно.
Астарот пожал плечами:
— Вот мы увидим,— и он, шурша землей, исчез во
тьме.
Биг стал рассеян. Как бы случайно вытаскивал он из
костра одну головню за другой и тушил их, засовывая и
золу. Не считая уместным праздное любопытство, я мол-
чал. От пламенного костра осталась кучка огненно-зорких
углей, скупо озарявших землю, складной ножик и бляхи
седла, на котором я сидел, прислушиваясь к заунывному
шелесту невидимой, над головами, листвы. Зная опыт-
ность людей, сопровождавших меня, я мог быть уверен,
что без причины они не обнаружили бы беспокойства,
и беспокойство это, в силу его законности, передалось
мне. Казалось, что очень слабо, похоже на звон в ушах,
различаю я далекие и странные звуки, но стоило
368
ослабить внимание, как эти смутные звуковые призра-
ки переходили в потрескивание углей или шелест осы-
пающейся земли. Устав думать о загадках ущелья, я
махнул рукой. Биг пристально посмотрел на меня.
— Вы не слышите?—тихо спросил он.
— Нет. А вы?
— Как будто бы — да!..— Биг перебил себя.— Но это
возвращается Астарот.
Осторожные, медленные шаги, в силу своеобразной
акустики прохода, звучали со всех сторон, как будто к
нам двигалась толпа. Я испытал неприятное, нервное
ощущение, но, когда Астарот вырос у моего плеча во
весь рост, эхо шагов умолкло.
— Костер, пожалуй, не помешает,— сказал он, при-
сев на корточки и раздувая брошенную им поверх углей
охапку древесного лома; он кивнул головой Бигу далеко
не успокоительно, а тот почесал лоб.—Нельзя идти
дальше,— заговорил Астарот; он сказал еще несколько
слов, но тут, вспыхнув, заполоскали огненными языка-
ми дрова, и я с изумлением увидел новое, совсем
переродившееся лицо Астарота. Он был ярко бледен,
весел без улыбки и оживлен; веселье, поразившее самую
глубину его зрачков, не было простым смехом глаз; в
нем светилось столько безумной остроты, значительно-
сти и мысли, что я в первый момент отнес это на счет
изменчивых колебаний пламени; однако не могло быть
сомнений, что охотник испытывает нечто в сильнейшей
гспени. Он посмотрел на меня взглядом человека,
рассматривающего горизонт поверх головы собеседника,
и тотчас же отвернулся к Бигу.
— Я прошел,— начал он свой рассказ,— так далеко,
что уткнулся руками в поворот и пополз. Через минуту
в слышал шум, какой бывает, когда о крышу дробится
проливной дождь. Шум переходил в голоса. Я не мог
ничего расслышать, но там, должно быть, говорило или
..пталось вполголоса много людей. Тогда я прополз
11 и.ше, пока не увидел своих рук. Это был свет. На
। дмне сидел часовой, судя по форме — из волонтеров
Фи,-и,банка; он не видел меня и совал прикладом в
к ренший перед ним костер сучья, которых у стены я
•н мстил большой запас. С меня было довольно, я отсту-
пи । в тень и вернулся.
369
— Хорошо.— медленно сказал Биг,— подумаем обо
всем этом.—Он закурил трубку.—Надо отдать справед-
ливость Фильбанку: он знает, что делает. Утром Филь-
банк будет хозяином в Зурбагане.
— Утром?—спросил я, но тотчас же, сообразив,
понял, что вопрос мой наивен.
Астарот не дал мне времени поправиться.
— Утром светло,— сказал он.—Ночью следует опа-
саться засады—если не в проходе, то при выходе из
него; так поступают звери и люди. Мрак не всегда
выгоден, и Фильбанк доволен, я думаю, уже тем, что
спрятался до рассвета. Утром он обрушится на Зурба-
ган и перебьет гарнизон.
— Нам надо вернуться,— сказал Биг.—Эта дорога
закрыта. Сам дьявол указал Фильбанку проход. Кого
это, интересно бы знать, разбил он по ту сторону гор,
прежде чем явился сила?
Астарот пристально, как бы взвешивая и что-то
рассчитывая, посмотрел на Бига; оба они не обращали
на меня никакого внимания. Но я и не претендовал на
это; мне нравилось безответственное положение зрителя;
давая же советы или пытаясь—вообще—проявить свое
влияние, я этим принимал на себя известные обязатель-
ства, относительно которых, не зная пока, куда они
могут клониться, решил быть в стороне.
— Мне пришла в голову одна мысль!—Астарот с
живостью подошел ко мне.— Сударь, клянусь вам, что
это дело чистое и возможное. Не думайте, что я сума-
сшедший, выслушайте. Можно остановить Фильбанка.
В полуверсте отсюда проход образует угол; стены круты
и высоки; более чем пять человек не встанут там рядом.
Невелика хитрость убить медведя, и это мы всегда
успеем, но если вы не очень боитесь потерять жизнь—
Фильбанк отступит. До рассвета, играя в четыре руки,
мы поставим между собой и им земляной вал.
— Филь„.— начал Биг,—их тысячи, Астарот, но мне
такая затея нравится.—Он мечтательно улыбнулся.—
Знаете, сударь, ружье и глаз Астарота? Вы должны
тогда посмотреть на его работу.
Я понял, что это не шутка, и вздрогнул. Спокойствие
Бига поразило меня. Он рассматривал замысел с точки
зрения техники и работы,—чудовищную опасность эа-
370
геи, разумеется, приходилось подразумевать. Предложе-
ние, интересное своей колоссальной дерзостью, застави-
ло работать воображение с такой силой, что я встрепе-
нулся.
— Хорошо,— сказал я,— мне нет причин отказы-
ваться, я с вами.
— Еще раз!
- Да!
— Еще раз!
- Да!
— О!—сказал Астарот, оставляя меня в покое,—
если так, Биг, то не будем терять времени! Скачи и дай
знать в Зурбагане, но торопись; середина ночи, путь не
близок и труден, патронов немного, оставь свой запас.
Есть?
— Есть!
Биг, взвалив на плечо седло и ружье, с головней в
руке бросился по направлению к выходу. Это было
первым шагом, началом действия, после чего некогда
ныло уже ни говорить, ни закреплять впечатления,
ожидание неизвестного вытеснило из моей головы все
остальное.
— Спешите,—сказал Астарот,— возьмем по головне—
н за дело!
VI
ФИЛЬБАНК
Я видел, что имею дело с людьми решительными и
о| важными в такой степени, о которой мы, не будучи
ими, едва ли можем составить себе представление. Но
•то-то и увлекало меня. Я вспомнил Фильса и его
лрузей, проделывающих бесцельно головоломные вещи.
Здесь, в деле, затеянном Астаротом, требовалось не одно
лишь присутствие духа, а напряжение всего существа
чс шнека, исключительная сосредоточенность мысли и
осмотрительность. Следуя в потемках за Астаротом, я
чувствовал, что проникаюсь глубоким интересом к даль-
нейшему; обыкновенная стычка, вероятно, не показа-
лись бы мне столь привлекательной.
371
Идти было трудно и беспокойно. Спотыкаясь о кам-
ни, ямы, возвышения, трещины и холмы осыпей, мы шли
так скоро, как позволяли условия, и остановились,
когда Астарот сказал:
— Мы у поворота. Дальше идти не стоит: здесь
наивыгоднейшее для нас место.
Головни, догорев, угасли; по звуку шагов я чувство-
вал, не видя охотника, что он кружится неподалеку,
ощупывая руками стены. Как оказалось потом, он не
был вполне уверен, что поворот здесь. Я явственно
слышал его и свое дыхание, чего в обычное время но
замечаешь, и дыхание это звучало убедительно, как
рожок, играющий наступление. Астарот, нащупав меня,
сказал, что надо зажечь костер. Долго, ползая на
коленях, собирали мы ощупью хворост, гнилье, пни и
все, что дождевые потоки годами обрушивали в проход;
наконец, покончив с этим, я чиркнул спичкой и поджег
наваленную у стены груду.
Тогда, выбрав наиболее возвышенное у поворота
место (чтобы облегчить труд), мы стали ворочать камни,
вкатывая их на возвышение руками и кольями. Поворот
уходил влево зубчатым гротом; расстояние между почти
совершенно отвесными, с выступами и трещинами, сто-
нами, в том месте, где мы начали кладку, равнялось
шести шагам. Тягостное ощущение усиливалось непро-
ницаемым мраком, границы которого далее весьма
скудного предела бессилен был раздвинуть огонь.
Охотник укладывал и носил камни, не отдыхая, и я
не отставал от него, заражаясь быстротой его движе-
ний. Первый ряд, ширинрю в шесть или семь футов, мы
положили легко, второй был возведен уже медленнее;
промежутки мы заполняли землей, разрыхляя ее топо-
ром Астарота и палками; чем далее, тем труднее стано-
вилась наша работа, и я не мог подымать приблизи-
тельно на высоту груди некоторых камней; тогда мы
взваливали их вместе, упираясь плечами. Усталости я
не чувствовал, напротив — особое нетерпение торопливо-
сти подгоняло меня, и в этом было своеобразное упое-
ние. Я двигался в страстном хороводе усилий, ускоряя
темп их почти до головокружения: с наслаждением
замечал я удобные камни и, взвалив их, шатаясь, в
следующий ряд баррикады, спешил за новыми. Иногда,
372
для того, чтобы подбросить в огонь дров, мы прекраща-
ли работу,—но уже, невольно оглядываясь, разыскива-
ли глазами новый материал; в одну из таких минут
охотник сказал:
— Довольно! Заграждение на высоте нашего роста.
Устроим еще амбразуры и прекратим.
Это было действительно последнее, что нам остава-
лось сделать. Амбразуры мы соорудили из самых боль-
ших камней, а внизу, у подножия заграждения, устро-
или несколько грубых ступеней. Когда все было кончено
и поперек ущелья вырос настоящий тупик,—я сел,
чувствуя слабость: устало колотилось сердце, с трудом
разгибались руки. Меня клонило ко сну. Я сделал
попытку встряхнуться, но ослабел еще более и, в состо-
янии полного изнурения, уронил голову на руки.
— Отдохните, я спать не буду,—сказал Астарот, и
я, позабыв все, уснул.—Пора,— сказал, нагибаясь ко
мне, Астарот. Я сознавал, что это говорит он, но тотчас
/снул опять, и приснилось мне, что охотник спит, а я
расталкиваю его, говоря: «Вставайте!»—Вставайте!—по-
вторил Астарот, и я нервно вскочил.
Костер потух. Было еще темно, но вверху ясно
обозначались на свежем небе силуэты обрыва. Внизу,
присмотревшись, можно было различить, хотя с трудом,
хаотическое дно прохода; ущелье напоминало разрыв
гигантским плугом. Я тотчас припомнил все. Астарот,
стоя у заграждения, раскладывал патроны, чтобы
иметь их под рукой; у него был очень деловой вид.
Я подошел к нему, взяв ружье, но видя, что он
положил свое,— сделал то же.
— Через полчаса, а может быть, и меньше,—сказал
охотник,—мы увидим врага. Встреча будет не из при-
ятных, но шумная и — по-своему—оживленная.
Только теперь я обратил внимание на высоту
баррикады, и высота эта показалась мне чрезмерной.
— Мы перестарались, Астарот,— заметил я,—можно
было устроить тупик пониже.
- Нет!
— Почему?
— Вы недогадливы. Когда люди начнут падать от
ямстрелов, нужно, чтобы им было как можно более места
и высоту. В противном случае они закроют собой цель.
378
— Астарот,—сказал я,—меня интересует нечто бо-
лее важное. Почему вы, не солдат, даже не горожанин
по привычкам и образу жизни, подвергаете себя нема-
лому риску, выступая против Фильбанка?
— Да. Почему?—рассеянно ответил он.—Три часа
тому назад я, пожалуй, не нашел бы, что вам ответить
Пока мы таскали камни, все выяснилось, Разве вы
всегда знаете, почему делаете то или другое? Но я
теперь знаю. Потому что это не совсем обыкновенное
дело. Будет о чем вспомнить и рассказать Я скоро
начну седеть, а что было у меня в жизни? Полдюжины
мелких стычек и безопасные охоты? Нет, мне хотелось
бы превратить в войну всю жизнь, и чтобы я был всегда
один против всех. Увы, это немыслимо. Всегда кто-ни-
будь скажет: «Вы поступили правильно, Астарот».
Он произнес это с оттенком спокойной грусти. И я
понял, как безмерно жаден и горд этот полудикий
человек, считающий несчастьем то, о чем мечтают и чего
добиваются миллионы.
— Даже так?
— Именно так. Если бы я знал, что есть где-нибудь
второй Астарот, полный двойник мой не только по
наружности, но и по душе, я бы пришел к нему с
предложением кинуть жребий—ему жить или мне? Мы
подвергаемся теперь опасности; поэтому я желаю, чтобы
вы узнали меня Где-то, когда и где—не помню, имел
один человек редкую книгу и был уверен, что ни у кого
больше на всем земном шаре нет такой же второй
книги. Но вот приходят к нему и говорят, что it
соседнем городе, у богатого помещика, именно такой
экземпляр лежит в хрустальной шкатулке. Тотчас же
этот человек взял большую сумму денег и приехал к
сопернику. Не говоря ему о своей книге, он купил з*
бешеную цену второй экземпляр и бросил его, на глазах
бывшего владельца, в камин; огонь сделал свое дело.
Итак, теперь вы поняли, почему я против Фильбанка?
Потому, что Фильбанк не скажет: «Правильно, Астарот!»
С глубоким изумлением смотрел я на этого — воисти-
ну— загадочного человека. Он отвернулся, прислушиаа
ясь, и положил мне на плечо руку.
— Фильбанк наступает,—сказал Астарот,—будем
встречать гостей.
374
Небо прояснилось; раннее утро наполнило сумрачный
проход унылым светом. Я слышал, закладывая патроны,
глухой ропот шагов, позвякивание, шорохи, неопреде-
ленный протяжный шум и смутные голоса. Астарот, не
отрываясь, смотрел через заграждение: настойчивый
взгляд его как бы просил торопиться и не задерживать.
Шум превратился в гул; отголоски, проникая эхом
позади нас и по всему тревожно оживающему проходу,
раздавались со всех сторон. Из-за поворота показались
солдаты. Ничего не подозревая, они торопливо, держа
ружья наперевес, высыпали на близкое от нас расстоя-
ние и с недоумением, а некоторые с испугом — остано-
вились.
Астарот выстрелил, затем—я, целясь в ближайшего;
тотчас же два человека, пятясь и вскрикивая, упали
назад, и то, что произошло далее, было поистине потря-
сающе даже для меня, готового ко всему. Проход загу-
дел и взвыл, слабые вначале раскаты 1ула, полного
воплей, крика, звона и угрожающего смятения, отра-
женные глухим эхом, усилились до громоподобного
взрыва. Тысячи людей, стиснутые за поворотом узкими
отвесами стен, бились в необычайном волнении. Солда-
ги, в которых стреляли мы, скрылись; но не прошло и
минуты, как новый рой их, стремительно кинувшись
вперед, упал на колени, гремя выстрелами, и в тот же
момент стоявший за солдатами офицер прислонился к
•чепе, сраженный выстрелом Астарота.
Я был в состоянии никогда мною не испытанного
1<> |<|вокружительного увлечения. Мои выстрелы, кото-
рые, сдерживаясь, я посылал весьма тщательно, не
»< сгда достигали цели, но Астарот поступал толково. Я
но помню в эти минуты ни одного с его стороны
промаха. Он хлестал пулями как бичом, и каждый
оиетрел его убивал, даже не ранил. Он был вне себя, но
меток. Один за другим растягивались, взмахивая рука-
ми, солдаты, и в этой сосредоточенно-деловитой стрель-
было столько уверенности, что я невольно взглянул
и I рассыпанные у локтей Астарота патроны, считая их
..«то солдат. В глубине поворота блестели, колыхаясь,
1ыки, но скоро их и лица солдат туманом окутал
•• *роховой дым, и огонь выстрелов еще ярче заблестел в
«нмс, принимая красный оттенок. Пули, разбиваясь о
375
камни звонкими, отрывистыми ударами или свистя над
головой, напоминали о смерти, но в жестокой жуткости
их я ловил звуки очарования и немого восторга перед
лицом судьбы, подвергнутой столь гневному испытанию.
Прикрытый камнями, целясь в узкую меж ними, не
шире трех пальцев, щель, я мог до времени считать себя
в безопасности, но опасаясь за ружье, могущее быть
подбитым случайной пулей, выставлял дуло самым
концом. Я целился и стрелял преимущественно в тех,
чей прицел видел направленным на себя. Солдаты,
постепенно отступая, стреляли теперь из-за угла пово-
рота, подставляя охотнику для прицела лишь часть
головы,—но он поражал их и в таком положении, и
именно — в голову. Они падали на свои ружья, а на их
месте появлялись другие; я же, сберегая патроны, ждал
нового открытого выступления. Вдруг Астарот, прице-
лившись, опустил ружье: ни людей, ни выстрелов но
виделось больше в повороте, и перестрелка умолкла
Трупы, один на другом, лежали более чем внушительно.
— Слушайте, вы!—вскричал охотник.—Слушайте!
Скажите Фильбанку, что он не пройдет здесь. Я но
один; нас двое, и мы устроим вам очень тесную покой-
ницкую! Уходите!
Никто не ответил ему, но и я и он знали, что те, к
кому были обращены эти слова,—слышат.
— Вас двое?— неожиданно сказал, появляясь в глу •
бине поворота, человек с белым платком в руке; он
махнул им несколько раз и подошел ближе. Он был бол
ружья и всякого другого оружия; как бы вспухшие
глаза его на мясистом бледном лице, лишенном расти
тельности, тонкий, словно запечатанный, рот—были
презрительны; он смотрел, прищурившись, и медленно
улыбнулся.— Вас двое? Каждого из этих двоих я поно-
шу за ноги; я возьму вас живьем. Я — Фильбанк.
— Разбойник,— сказал Астарот,— если бы не белый
платок, я перевязал бы тебе голову красным.
— Бродяга,—ответил, темнея, Фильбанк.—Мундир,
который ты видишь на мне, обязывает меня сдержать
слово. Долой из этого курятника! Беги!
— Повелитель,— насмешливо возразил охотник,-
почему вам хочется идти в эту сторону? Ступайте
обратно, там вам не помешает никто. Пока вы идете
376
вперед—сила на нашей стороне, но, разумеется, ника-
кими усилиями не удалось бы нам задержать вас, если
км вздумаете отступить; самое большее, что мы схватим
г а шиворот двух.
— Хорошо,— сказал Фильбанк.— Помни!—И он
скрылся.
— Это — атака,— сказал, хватая меня за руку, Ас-
। арот.— Но нам, может быть, не хватит зарядов. Биг не
возвращается. Вы готовы?
— Вполне.
Высокий торопливый рожок заиграл в невидимом
повороте и смолк. Тогда я увидел, что может сделать
один человек, вполне владеющий искусством стрельбы.
Толпа, выбежавшая на нас, расступилась, давая упасть
мертвым; их было не меньше шести; шесть пуль вылете-
ло из ружья Астарота скорее, чем я прицелился в
одного. И так же, как и в первый раз, испуганные
солдаты остановились, но охотник еще раз повторил
V неясную операцию — и я увидел множество падающих,
как пьяные, обезумевших людей; хватаясь друг за
друга, вскрикивали они и умирали на наших глазах в
<> время, как уцелевшие растерянно смотрели на них.—
Попробуйте окопаться!—крикнул охотник. Некоторые
повернулись и побежали. Здесь я убедился в преимуще-
гтне магазинных ружей перед однозарядными; у меня
и Астарота были именно магазинки—Шарпа и
Консидье. Шарповские значительно легче, но Консидье
для меня был удобнее по устройству прицела, благода-
1> । которому менее опытный стрелок может быть и не
пн. л не точен, зато быстрее ловит, с небольшою ошиб-
кою, мушку.
Воспользовавшись замешательством наступающих, я
с<чиил истратить несколько патронов подряд,—для впе-
ки ления. Из них только один пропал даром. Не знаю,
что подумал об этом охотник, но я не претендовал
I hi пяться с ним в точности. Вероятно, он не заметил
• гоп». Губительная работа захватила его. Волонтеры
|||еллли залпами, стараясь держаться дальше и не
пой, некоторые, срываясь, подбегали почти вплотную
•» in’ возвращались назад, и я вспомнил слова охотника
•I высоте заграждения. Иногда, сбитые пулей, каменные
ьри цц хлестали меня в лицо; я вытирал кровь и
377
стрелял снова, торопясь предупредить каждого целив-
шегося в меня.
— Двадцать пуль я могу уделить им,—сказал охот-
ник,—двадцать первая для меня Приберегите и себе,—при-
бавил он, помолчав,—а то ведь Фильбанк сказал правду.
Слова его не испугали и не взволновали меня. л мало
надеялся на благополучный исход и, сообразив, что
могу выстрелить, без риска остаться живым, еще десять
раз, всадил первую из десяти в голову толстого волон-
тера, только что высунувшегося ползком из-за угла
поворота. Солдат дернулся и упал.
— О, Виг, Виг!—вскричал Астарот, хватаясь за
раненое ухо,— скоро я не буду ни слышать, ни видеть,
ни стрелять, но ты увидишь, Биг, что не зря оставил
заряды! Ведь это трупы!
И он, уже не оберегая себя, вскочил на верхнюю
ступень заграждения, показывая мне рукой груду, за
которой, как за прикрытием, торчали вспыхивающие
молниями штуцера. Спрыгнув, Астарот рассмеялся.
— Довольно!—сказал он.—Дело, как мы умели и
могли, сделано. Не пора ли? Нет. Вы слышите? Это—
Биг и солдаты!
Я оглянулся. Из-за бугров, маленькие на отдалении,
торопливо выскакивали, подбегая к нам, вооруженные
люди, и я от всего сердца мысленно поздравил их с
продолжением удачного дела.
VII
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Меня вытеснила толпа солдат, и я очутился у стены,
шагах в десяти от заграждения, вместе с охотником. К
нам подошел Биг.
— Правильно, Астарот!—сказал он, задыхаясаь от
изнурительного бега в проходе.
Лицо Астарота, блиставшее перед тем упоением тор
жества, разом погасло, осунулось, и тень ровной грусти
мгновенно изменила выражение глаз, замкнуто, чужд»
раскатам свалки смотревших на живую запруду, истре
бительную возню.
378
— Я сделал это для себя,—сказал Астарот, поду-
мал,— и более мне делать здесь нечего. Уйдем, Биг. Йе
< подует дожидаться конца.
— Да,— подтвердил Биг,—через полчаса здесь бу-
цут орудия.
— Тем лучше. Ты останешься?
— Нет,—это дело сделают без меня.
Усталые, изредка оглядываясь на трескучий дым,
мы выбрались из прохода. Неподалеку валялись, играя,
кипади. Оседлав их, мы тронулись к югу; затем Биг
нагнал ехавшего впереди Астарота, и они, тихо разго-
варивая о происшествиях дня, шагом погрузились в
i.i рос ль на склоне горы, а я, следуя за ними, спрашивал
< < ия; точно ли произошло все, в чем был я свидетелем и
•частником? Я грустил о том, что так скоро кончились
пленительный бой и тревога, и тьма ночи, и зловещее
утро у заграждения; но ни за что, ни за какое ослепи-
к’лыюе счастье не вернулся бы я к солдатам теперь,
когда смысл моего участия в стычке делился на число
всех прибывших людей. Я пережил страстное увлечение
и был счастлив, но не желал просто драться, так же
кик Астарот.
Прекрасный день заливал горы живым водопадом
голица, тающего в тесных изгибах чащи крупным до-
не дем золотых пятен, озаренных листьев и отвесных
лучей; цветы вздрагивали под копытами, обрызгивая
|и»<юй траву, а спутанные корни тропинок вились по
нг«м направлениям, уходя в цветущую жимолость, ака-
нию и орешник. Тогда, пристально осматриваясь кру-
। ом, я заметил, что наблюдаю, в особом и новом отноше-
нии к ним, все явления, которые раньше были мне
различны. Явления эти неперечислимы, как сокрови-
н- • мира, и главные из них были: свет, движение,
••о тух, расстояние и цель движения. Я ехал, но хотел
««। ь, двигался, но во имя прибытия; смотрел, но
‘огреть было приятно. Я освобождался от тяжести.
•• ч инно, но безостановочно, как подымаемый домкра-
нм нагон, отпускала меня скучная тяжесть, и я, боясь
возвращения, с трепетом следил за собой, ожидая
«а иного тоскливого вихря, приступа смертельной то-
нн Но происходило то, чему я не подберу имени.
•I < пинал, что копыто стучит звонко и крепко, что
379
ветви трещат упруго, что птица кричит чистым, задор-
ным голосом. Я видел, что шерсть лошади потемнела от
пота, что грива ее бела, как молодой снег, что камень
дал о подкову желтую искру. Я чувствовал, как легко
и прямо сижу, и знал силу своих рук, держащих лишь
легкий повод; я был голоден и хотел спать. И все, что
я слышал, видел, знал и чувствовал,— было так, как
оно есть: непоколебимо, нужно и хорошо.
Это утро я называю началом подлинного, чудесного
воскресения. Я подошел к жизни с самой грозной ее
стороны: увлечения, пренебрегающего даже смертью, и она
вернулась ко мне юная, как всегда. В те минуты я но
думал об этом, мне было просто понятно, ясно и жела-
тельно все, что ранее встречал я немощной и горькой
тоской. Но не мне судить себя в этот момент; я вышел из
сумрака, и сумрак отошел прочь.
Невольно, глядя на ехавших впереди ловких и бес-
страшных людей, припомнились мне звучавшие раньше
безразлично строки Берганца, нищего поэта, умершего
из гордости голодной смертью в мансарде, потому что
он не хотел просить ни у кого помощи; и я мысленно
повторил его строки:
У скалы, где камни мылит водопад, послав врагу
Выстрел, раненный навылет, я упал на берегу,
Подойди ко мне, убийца, если ты остался цел,
Палец мой лежит на спуске; точно выверен прицел.
И умолк лиса-убийца; воровских его шагов
Я не слышу в знойной чаще водопадных берегов.
Лживый час настал голодным: в тишине вечерней ммн
Над моим лицом холодным грозно плавают орлы,
Но клевать родную падаль не дано своим своих,
И погибшему не надо ль встать на хищный возглас
Я встаю.., встаю!— но больно сесть в высокое седло.
Я сажусь, но мне невольно сердце болью обожгло,
Каждый, жизнь целуя в губы, должен должное платить,
И без жалоб, стиснув зубы, молча, твердо уходить.
Нет возлюбленной опасней, разоряющей дотла,
Но ее лица прекрасней клюв безумного орла.
Вспомнив это, я вспомнил и самого Берганца. Он
любил смотреть из окна седьмого этажа, где жил, на
розовые и синие крыши города, и простаивал у окне
часами, наблюдая, без изнурительной зависти, с куском
хлеба в руке певучее уличное движение, полное ярки»
соблазнов.
380
В полдень я простился- с охотниками. Они уговари-
иали меня остаться с ними ради охоты, но я был
утомлен, взволнован и, поблагодарив их, остался один с
своими новыми мыслями. Только к вечеру я попал в
Зурбаган и бросился, не раздеваясь, в постель. Не
каждому удается испытать то, что испытал я в проходе
Инга, но это было, и это—судьба души.
ЛУННЫЙ СВЕТ
I
Пенкаль стоял на пороге кузницы, с тяжелой поло-
гой в левой руке и, заметив приближающегося Брайда,
приветливо улыбнулся.
Был солнечный день; кузница, построенная недавно
П«*нкалем из золотистых сосновых бревен, сияла чисто-
к»й снаружи, но зато внутри, как всегда, благодаря
1>||<-ссянному характеру владельца представляла пыль-
ный железный хаос. Брайд брякнул принесенным ведер-
ом, пожал руку Пенкаля и сел у входа, широко
। исставив колени. Его шляпа, сдвинутая на затылок,
» игрывала умный лоб; маленькие внимательные глаза с
нобопытством рассматривали Пенкаля.
— Вы можете его починить, Пенкаль?—сказал на-
>|ц>ц Брайд, оборачивая ведро дном кверху.—Ош» про-
ырявилось в двух местах, следовало бы положить
•«платки, но, может быть, вы знаете и другой способ?
- Хорошо,— ответил Пенкаль. Взяв ведро из рук
1 рнйда, он мягко швырнул его в кучу ломаного железа,
' ||»м поплевал на руку, готовясь раздуть тлеющее
|нк>. Брайд вошел в кузницу.
Поздно вы принимаетесь за работу,— сказал он,
•нилпво осматривая все углы закопченного помеще-
i»'i А у нас вчера была ваша жена, Пенкаль.
Kv щец шумно опустил мех, и воздух загудел в горне
||»»|>|||.1ми вздохами, осыпав кузнеца дождем искр. Брайд
"•!•»’ исдал минуту, рассчитывая, что Пенкаль отклик-
381
нется «на жену» и тем подвинет разговор к вопросу,
интересующему поселок. Но Пенкаль пристально смот-
рел на огонь.
— Она побыла немного и ушла,— смущенно продол-
жал Брайд.—Вид у нее был нельзя сказать, что хоро-
ший.
— Ну?—сказал Пенкаль.—Ведь она ходит к вам
каждый день.
Брайд принял решение.
— Она жаловалась на вас, что вы... кажется, у нс®
были заплаканы глаза...Что такое семейная история?
Та, где нет дела третьему? Этого я не одобряю. Конечно,
если мне что-нибудь говорят—я слушаю, но придавать
значение... это не мое дело. Разумеется, говорю я себе, у
них были причины. Какие? Мне этого знать не нужно.
Пусть живут люди, как им живется. Не так ли, Пен-
каль?
—Верно,— сказал кузнец.
Брайд разочарованно поймал муху и грустно бросил
ее в горно. Скрытность Пенкаля казалась ему излишней
и неприличной осторожностью. Что скрыто за этим
покусыванием усов? Но, может быть, все пустяки?
Наступило молчание. Пенкаль бил молотком железо,
изредка останавливаясь, чтобы поправить падающие на
лоб прямые черные волосы. Когда полоса остыла, кузноп
сунул ее в печь и спросил:
— А видели вы длинного кляузника Ритля? Сегодня
ночью он катался на лодке, и я просто думаю, что его
занесло течением дальше, чем следовало.
Брайд высморкался безо всякой нужды.
— Ну да,— принужденно сказал он, избегая взгляд»
Пенкаля.—Вот еще Ритль... Он проехал действительно
подальше... вслед за вами... и легко могло показаться ..
Впрочем, это был всегда любопытный человек.
— Не думаете ли вы, что он дурак?—мягко спросия
Пенкаль.
— Дурак? Пожалуй...— Лицо Брайда томительно ня
пряглось, в то же время он подумал, что от Пепкяяя
вряд ли что выудишь.
— Он дурак,— сердито проговорил Пенкаль,— не м®
шало бы ему придерживаться вашего мнения: пусть
люди живут, как им живется, а? Не правда ли?
882
— Да, да,—неохотно сказал Брайд.—Но я зайду к
иечеру за ведерком. Мне ведь не к спеху. Да, нужно еще
починить изгородь.
Он встал, помялся немного и ушел, оглянувшись на
низкую дверь кузницы. Она была вся освещена буйным
огнем; в красноватом блеске двигалась сутулая фигура
Иенкаля.
Кузнец стремительно двигал мех, стараясь физиче-
ским усилием побороть тяжелое раздражение. Да, еще
немного — и все будут подозревать его неизвестно в чем.
Он улыбнулся; врожденной чертой его характера
'|.1ло ленивое отвращение ко всякого рода объяснениям
п выяснениям. Не их дело.
Пенкаль кончил работу, закрыл дверь, умылся и
медленно пошел домой, к куче неуклюжих зданий
поселка. Навстречу, грустно улыбаясь осунувшимся,
пткомысленным и красивым лицом, шла его жена;
Пенкаль прибавил шагу.
— Здравствуй, коза,—сказал он, целуя ее в голо-
шу.—Я еще не был дома после этих двух суток, пойдем
псорее, у меня разыгралась охота пообедать сидя про-
И111 тебя. Клавдия! Подними рожицу!
Засмеявшись, женщина нерешительно обдергивала
i« t хрому цветного платка, прикрывавшего ее молодые
плечи, и вдруг заплакала, не изменяя позы. Пенкаль
•двинул брови.
— Это все чаще, Клавдия,—сказал он, заглядывая
"й в глаза.—Ты подумай, есть ли хоть маленькая
иричина портить глазки? Потом» ты еще ходишь жало-
пн гюя на меня; это совсем скверно. Что я тебе сделал?
Женщина вытерла глаза, но они вновь оказались
мокрыми.
- Ты сам виноват, Пенкаль,— проговорила она, ме-
>плл ноты упрека с горькими всхлипываниями,—почти
мпелц... каждый день... каждую ночь... Никто не знает,
иуда ты уходишь. Надо мной посмеиваются. «Пенкаль,—
««•норят,— о, он молодец мужчина!»... Что ты на это
«ндзкешь? Ты ведь ничего не говоришь мне. Раньше
о -шли насчет тебя догадки... теперь говорят шепотом, а
mi» да я вхожу,— молчат и странно смотрят на меня
Может быть, ты делаешь фальшивые деньги, милый»
• «к скажи мне... Я не выдам, но... О, мне так тяжело...
383
Она умолкла; в ее беспомощно раскрытом рту и
прямом взгляде сказывался наивный испуг. Пенкаль
обнял жену за талию.
— Я 1уляю, Клавдия, я хожу на охоту,—серьезно
сказал он.—Ну, вот видишь, я говорю правду, а ты
смотришь все-таки недоверчиво. Да, Клавдия, только и
всего. Надо было мне сказать тебе это раньше. В самом
деле, когда охотник приходит постоянно с пустыми
руками.. Но пойдем. Я попытаюсь успокоить тебя.
Он взял ее за руку, как маленькую девочку, и стал
спускаться с пригорка, продолжая говорить. Через сто
шагов женщина успокоилась. Еще ближе к дому лицо
ее выглядело просохшим и успокоенным, но в душе она,
вероятно, немного подсмеивалась: вот чудак!
II
Береговой песок, залитый лунным светом, переходил
в таинственное свечение сонной воды, а еще дальше—а
торжественную, полную немых силуэтов муть противо-
положного берега.
Был полный разлив. Вода покрыла островки, мысы,
огромные высыхающие к концу лета отмели, медлитель-
ная сила реки сгладила полуобнаженный остов русла-
спокойный момент торжества, делавший лесную краса
вицу похожей на гигантскую объевшуюся змею.
Пенкаль остановился у кипарисов, сильно подмытых
течением, зашлепал сапогами в холодной воде и быстро
освободил лодку, привязанную к обнаженным корням
деревьев. Пахло сырым, полным весенним воздухом.
Опустив весла, Пенкаль различил легкие человечески»
шаги и выпрямился.
Он повернулся. Низкий обрыв, изборожденный тро
щинами, мешал рассмотреть что-либо, но неизвестный
предупредил Пенкаля и вышел из тени деревьев. Шагах
в пяти от Пенкаля он остановился, заложил руки за
спину и наклонил голову. Это был Ритль, торговец;
в лунном свете хорошо обрисовывалось его длинное, е
выпяченным животом туловище. Подстерегающий
взгляд торговца назойливо обнял кузнеца, дрогнул
и ушел в землю.
384
— Никак, вы собрались ехать?—подобострастно, но
цепко спросил Ритль.— А я почему-то думал, что вы
спите. Вышел я, знаете ли, пройтись, приставал ко мне
утром сегодня этот бродяга Крокис, все настаивал,
чтобы я сделал скидку, и страшно меня расстроил.
Другим он говорил: «Ритль упрям, но я возьму у него
брезенты». Каково? Брезенты действительно принадле-
жат ему. Пойдет дождь, и товар подмокнет. Дернул
меня черт положиться на его совесть! Впрочем, вы
заняты, а то я хотел ведь попросить у вас совета,
Пенкаль. Вы, что же, испробовать новую винтовку? На
взморье, говорят, появились лоси. Эх, в молодости и я
был охотником!
Пенкаль опустил цепь и, не отвечая, хотел вскочить
в лодку. Ритль подошел ближе.
— Какой вы, однако, скрытный,— произнес он,— ну,
бог с вами. Честное слово, Пенкаль, если бы вы знали,
как все заинтересованы вашим поведением!
Пенкаль усмехнулся В первую минуту ему захоте-
лось обругать Ритля, но, удержавшись от резких слов,
он сообразил выгоду своего положения; можно внешне,
। грашным и удивительным для других образом иска-
1ить правду. Тогда, если и будут говорить о таинствен-
ных отлучках Пенкаля, то лишь в одном смысле.
— Ритль,—сухо сказал Пенкаль,—я всегда думал,
что вы порядочный человек.
— Я?!—вскрикнул Ритль.—Не знаю, как понять
• ю... но если.-
— Вот, слушайте. Чего проще было бы мне сказать вам:
Ритль, вы шпионили. Поддавшись бабьим пересудам и
юлкам бездельников, сующих нос в чужие дела, вы сегодня
вледили за мной и видели, как я подошел к лодке.
— Никогда в жизни!—пылко вскричал Ритль.
— Шутник вы! Зачем мне и вам все эти брезенты?
Подошли бы вы просто и сказали: «Пенкаль! Я чертов-
«и любопытен, это большой недостаток, но что с этим
поделаешь? Куда это вы ездите ночью и зачем? Со мной
о I »| мо делаются корчи, когда я подумаю, что вы имеете
при по что-то скрывать и не расскажете никому».
Ритль нерешительно раскрыл рот.
Ну, что же...—путаясь, начал он.—В сущности.,
ц» ведь и не я один., как хотите..
* «Иокруг Центральных озер»
385
— Да?!—сказал Пенкаль.— Если вы поклянетесь,
что ни одна живая душа., поняли? Тогда я расскажу
вам все, без утайки. Хотите?
Глаза торговца блеснули и приблизились к кузнецу.
— О! Пенкаль!—заорал он в восторге.—Я всегда
стоял за вас горой! Провались я, если вы не лучший
человек на свете! Разве я сомневался в вас, хотя бы
одну секунду? Нет, право, вы очаровали меня!
— Поклянитесь,—сказал серьезно Пенкаль, вполне
уверенный, что через полчаса клятва будет нарушена.
— Клянусь громами и моими доходами!—восклик-
нул Ритль.—Вы можете быть покойны. Я всегда вас
считал особенным человеком, Пенкаль, и ваше довериа.
да что там!
— Хорошо,— сказал Пенкаль.—Сядем.
Он сел, Ритль опустился рядом с ним на большой
камень. Тени их резко чернели на воде. Пенкаль погла*
живал колено правой рукой, как будто любуясь им; это
движение было характерно для него в минуты сосредо-
точенности.
— Из глупости,— начал Пенкаль.— Из пустяка. Из
обрезка крысиного хвоста сочиняются всевозможные
истории. Так обстоит дело и со мной. Вот вы выслуша-
ете меня и придете домой в полной уверенности, что
совсем нечего было выдумывать о Пенкале легенды и
расстраивать его глупую, еще доверчивую жену рос-
сказнями о том, что Пенкаль фабрикует в лесу фаль
шивые монеты или что он завел в городе трех любоп-
ниц... Не вы, так ваша жена. Нет? Тем лучше, тогда
перейдем к делу.
Здесь нужно было загадочно улыбнуться, и Пенкаль
сделал это, смотря прямо в глаза Ритля рассеянным
взглядом кошки, усевшейся перед собакой на недосяга
емой вершине забора. Торговец выжидательно хихик
нул; бледное лицо кузнеца и тишина лунной реки
производили на него необъяснимо жуткое впечатление.
— Две недели назад,—продолжал Пенкаль, забот-
ливо разглаживая колено,—я возвращался из города
на этой вот лодке, но не рассчитал время и тронулся я
путь, когда уже начинало темнеть. Дул сильный про
тивный ветер, да и попал я в сильную полосу течения.
Вы знаете, я не охотник выбиваться из сил, когда это
386
нс представляет необходимости, поэтому, завернув к
Лягушачьему мысу, вытащил лодку на песок, развел
огонь и устроил себе ночлег из свежих сосновых веток.
1>ыло совсем темно. Вы знаете, Ритль, что если долго
смотреть в огонь, а потом сразу отвести глаза, то мрак
кажется еще гуще. Представьте же мое удивление,
когда, вдоволь насытившись видом раскаленных углей,
я повернул голову и почувствовал, что светает. «Не
может быть, чтобы наступило утро»,—сказал я себе и
нскочил на ноги. Но действительно было совсем светло.
Я не могу подобрать название этому свету, Ритль, он
был как дневной или яркий лунный, но без теней, Все
было освещено им: спящая, молчаливая земля, лес, река,
тихие облака вдали,—это было непривычно и странно.
Я подошел к воде. Оставим описание того, что чувство-
вал я в это время; три слова, пожалуй, годятся сюда:
страх, радость и удивление. Вода стала прозрачной,
как воздух над деревенской изгородью, я видел дно,
чистые слои песка, бревна, полузанесенные черноватым
илом, куски досок; над ними, медленно шевеля плавни-
। ами, стояли рыбы, большие и маленькие, сеть водорос-
лей зеленела под ними, внизу, совершенно так же, как
луговые кустарники под опускающимися к ним птицами.
Я отвернулся, подумав, что умираю и это последний
||мшет воображения, потом увидел лес и вздохнул, а
может быть, ахнул. Я никогда не видел леса таким
прекрасным, как в эту ночь. Проникнутый тем же
золотистым, неярким светом, он виден был вглубь на
целые мили,—и это весной, в самом буйном цветении;
< г нолы, чешуйки, древесной коры, хвойные иглы, листья,
инеты, даже маленькие—не больше булавки—самые
нежные и тонкие побега,—все это буквально соперни-
чало друг с другом в необычайной отчетливости.
Пенкаль посмотрел на Ритля Торговец несколько ото-
дшшулся и сидел теперь на расстоянии четырех шагов.
— Поразительно,—пробормотал Ритль.
— Я лег на спину,— продолжал Пенкаль,—потому
ч го был сражен и напуган. Костер слабо трещал вблизи
м< ня Я думал о том, кто зажег эту гигантскую лампу
Поэ теней, осветив спящую землю так, как мы освещаем
комнату среди ночи. Мои соображения были бессильны.
П пот момент он подошел ко мне.
11»
387
— 0н1—глухо спросил Ритль, мигая расширенными
глазами.
— Да, он и маленькая полуголая женщина. Она
крепко жалась к нему. Вид у нее был слегка дикий в
этом странном капотике из кленовых листьев, но не
лишенный кокетства, впрочем, вряд ли она сознавала,
чего ей не хватает в костюме. Я имею некоторые
причины подозревать это. Он же был одет и довольно
курьезно: представьте себе человека, первый раз надев-
шего полный городской костюм,—естественно, что он не
умеет себя держать. Так было и с ним: тугие воротнич-
ки, должно быть, страшво утомляли его, потому что он
беспрерывно вертел головой, а также вытаскивал ман-
жеты из рукавов и по временам среди разговора при-
стально рассматривал свои запонки. Был он совсем
маленького роста и показался мне застенчивым добря-
ком. Женщина крепко держала его за руку, прижима-
ясь к плечу; изредка, когда он говорил что-нибудь, по
ее мнению, неподходящее или лишнее, слегка щипала
его, отчего он смущенно умолкал и грустно обращался
к запонкам.
Я сел, они приблизились и остановились..
— Ого!—сказал Ритль, побледнев и ежась на своем
камне.— Как вы могли выдержать?
— Слушайте дальше,—спокойно перебил Пенкаль
— Вы спали,— сказал он, приседая как-то странно,
словно его сунули под гидравлический пресс,— а я но
знал. Нас разбудили, мы тоже спали, но вот она
испугалась.»—Он посмотрел на женщину.—Сегодня ут-
ром, видите ли, прошел этот... ну, вот, хлопает по воде,
коробочкой, постоянно горит. Да, так она не выносит
этого железного крика, хотя многие утверждают, что он
поет недурно, и только дым...
— Пароход,—сказал я.
Он прищурился и посмотрел на меня пристально.
— Да, вы так говорите,—согласился он,— все равно.
И она дрожит целый день. Я кормил ее, сударь, уверяю
вас, она кушала сегодня и расстроилась совсем нв
потому, что она голодна... но она не может». Как только
этот па», или что-то такое, так и история.
Женщина тихонько ущипнула его за ухо, и он
сконфузился.
388
— Знаете!—воскликнул он с жаром, вдоволь повер-
тев свои запонки.— Мы ушли бы отсюда, но., нам
совершенно не с кем посоветоваться. Все, как и мы,
ничего не знают. Говорят, правда, что вверх по реке есть
тихие области, где нет этих... вообще беспокойства,— а
я не знаю наверное.
В свою очередь, я пристально посмотрел на него.
Глаза его очень переменчивого цвета напоминали лес-
ные озерки в разное время дня; они то тускнели, то
разгорались и переливались всеми цветами радуги.
— Там города,— продолжал он, показывая рукой к
морю и ежась, как от сильного холода.—Они строятся из
железа и камня. Я не люблю этих., ну, как их? До... до_
— Домов,— подсказал я.
— Вот именно.— Он, казалось, чрезвычайно обрадо-
вался, что я так быстро помогаю ему.—Да, домов... но
как, вверх по реке, есть эти штуки?
— Семь городов,—сказал я—И много строится новых
Он был сильно озадачен и долго сидел задумавшись.
Потом засмеялся, тронув меня за плечо, с довольной
улыбкой мальчика, поймавшего воробья.
— Вот что,— произнес он,— камень и железо —
правда?
— Конечно.
— Ну, так они их не достанут. Здесь нет камня и
железа до самых гор. Они останутся в дураках.
Я улыбнулся.
— А эти,— сказал я,—коробочкой?
— Па-рра-ходы?—с усилием произнес он и опеча-
лился.— Вы думаете?
— Без сомнения.
Пока он переваривал этот новый удар, женщина вни-
мательно водила пальцем по коже моего сапога, отдерги-
иая свою нежную руку каждый раз, когда я шевелил ногой.
— Тогда мы уйдем,— полувопросительно сказал
«и.— Нет никакого расчета оставаться здесь. И все
уйдут. Леса опустеют. Я слышал, что не будет лесов и
даже травы? Куда-нибудь да уйдем.
Мне стало жалко их, Ритль, этих маленьких лесных
душ; но чем я мог им помочь?.. Я горевал вместе с ними.
Так сидели мы втроем, молча, среди живой тишины, в
кротком, печальном оцепенении.
389
—Я слышал еще,—виновато сказал он,—что будто
дело произойдет так: везде будет железо и камень, и
па-рра-ходы, и ничего больше. А потом они снова
захотят жить с нами в близком соседстве; устанут,
говорят, они от этого», элек...
— Электричества.
— Да, да. Ну, так мы пока можем побыть и в
изгнании. Как вы думаете насчет этого?
В этот момент я услышал тихий и ровный плач; он
напоминал шелест падающих сосновых шишек.
— Ну,—сказал он,—так усни. Чего же плакать?
Женщина продолжала рыдать на его плече. Из ее
маленьких, светлых глаз катились быстрые слезы.
— Я хочу спать,— твердила она,— а надо опять
идти... идти...
Он повернулся к ней, и оба растаяли, затрепетали
прозрачными силуэтами на освещенном песке, затем
исчезли. Я встал, Ритль; было темно, костер шипел
мокрыми от росы сучьями.
После этого я встречал их каждую ночь. Они прихо-
дили и исчезали, но между жалобами от них можно
было узнать многое о их жизни. Я это делаю—беру
лодку и еду. Вчера мы обсуждали, например, скверные
черты в характере волка. Вы видите.»
Пенкаль повернулся. Камень был пуст; вдали зами
рали быстрые шаги Ритля.
«Я напугал его,— подумал молодой человек,—теперь
он считает меня бесноватым или—что все равно-
приятелем самого черта. Но я, кажется, сам позабыл о
его присутствии. Это ведь лунный свет...»
Он не договорил и посмотрел вверх, где чистая луна
сочиняла ему сказку о его собственной замкнутой и
беспредельной душе. Затем, обойдя лужи, Пенкаль сел
в лодку, толкнул веслом заскрипевший песок и раство
рился в прозрачной мгле.
III
— Где же его искать?
— В аду.
— Без шуток, говори, куда держать?
390
— Держи пока прямо. А потом—на свет.
После мгновенного замешательства, вызванного коро-
теньким диалогом, весла заработали так быстро, что
рулевой качнулся назад. Несколько минут прошло в
совершенном молчании, затем тот, кто рекомендовал
отправиться в ад, глухо проговорил:
— Темно. Подлей масла в фонарь, Син; он гаснет.
— Я предлагаю вернуться,— заявил Паск.
— Вернись,—ответил с недобрым оттенком в голосе
мрачный человек.—По воде ты дойдешь до берега, а
там сядешь в лодку.
Остальные захохотали. Смех их показал шутнику,
что слова его немного смешны, и он засмеялся после
всех сам, совершенно несвоевременно, потому что в этот
момент Энди ушиб себе ногу веслом и застонал с
кроткой яростью ангела, проворонившего пару прилич-
ных душ.
— Луна скрылась,—сказал Паск,—и очень кстати.
Кружись до утра, Льюз.
— Нет,—сказал мрачный человек, названный Лью-
зом,—дело должно быть сделано. Я хочу посмотреть
дьявольские игрушки Пенкаля... или запою песенку под,
названием: «Ритль, береги ребра!», а то...
Он стих и погрозил кулаком зюйд-весту. Четыре
силуэта мужчин, обведенные каймой борта в тусклом
свете дымного фонаря, плыли над водой, усиленно
загребая веслами. Паск спросил:
— Возможны ли такие шутки?
— То есть мы—дураки,'—скорбно поправил Льюз.—
Не мешало бы воротиться и расспросить Ритля, а?—
Льюз дернул рулем.— Я мог бы рассказать вам,—прого-
ворил он,—как один человек... какой—все равно, зашел
на кукурузное поле.
Прошло пять минут, пока Син осведомился, чего
ради этот несчастный подвергся такой странной участи.
— Он утонул,—задумчиво пояснил Льюз,—и утонул
потому, что это было не кукурузное поле, а озеро.
Поняли?
Кто-то вздохнул. Энди повернул голову.
— Огонь влево,—сказал он, переставая грести.
Нетерпеливое, отчасти жуткое ожидание достигло
крайнего напряжения. Льюз направлял лодку. Слева
391
под лесом, у большой песчаной косы трепетал красный
огонь костра. Маленький, одинокий, он тихо манил
парней; может быть, там сидел Пенкаль.
Без команды, словно по уговору, Син, Энди и Паск
бережно загребли веслами, словно не вынимая их из
воды, отчего лодка бесшумно, как окрыленная, скольз-
нула к земле и остановилась, толкнувшись о подводные
кряжи.
— Ну, выходи,—смущенно проговорил Льюз.
Все двинулись кучкой, молча, подавленные тишиной
и предчувствием разочарования. Пенкаль сидел на кор-
точках у огня; в котелке, повешенном над угольями,
что-то шипело и булькало; смеющиеся глаза вопроси-
тельно остановились на Льюзе.
— Вот погреемся!—неестественно сказал Син, избе-
гая глядеть на кузнеца.
Льюз мрачно улыбнулся, присев боком к огню; Паск
остановился в отдалении; Энди для чего-то снял шапку
и подбросил ее вверх.
— Так вы прогуливаетесь,—сухо сказал Пенкаль.
— Мы?—спросил Энди.—Да... мы... ехали и... увидели
этот огонь... но... Льюз потерял спички., и вот... понимае-
те.. курить захотелось... Верно я говорю, Льюз? Ну., мы
и того... Здравствуйте!
Котелок покачнулся. Серая пена заструилась и
огонь, чадя и всхлюпывая на угольях. Пенкаль бросился
снимать варево, поддел котелок палкой и бережно
поставил на землю.
— Это суп,—сказал он.— Хотите?
Четыре человека недоверчиво переглянулись и про-
тянули Пенкалю руки.
— Прощайте!—сказал Энди.—Мы должны ехаты
нам нужно... Льюз, закури трубку.
Льюз сделал это, подпалив усы, так как дрожали
руки, и затем все удалились, переговариваясь вполголо-
са о таинственных, недоступных для глаз их, лесных
жителях.
Когда их фигуры, раскачиваясь, ушли во мрак,--
из-за туч выглянула луна и затопила тревожным блг
ском далекую линию противоположного берега.
892
ЗАГАДКА
ПРЕДВИДЕННОЙ СМЕРТИ
I
Чудовищная впечатлительность Эбергайля подня-
лась в последний день его жизни на такую высоту, с
какой смотрит разум, стоящий на границе безумия.
Утром он пробудился с явственным ощущением топора,
касающегося его шеи. Мысль о топоре и отделении
посредством его головы от туловища стала за последнее
гремя постоянным спутником Эбергайля; он тщательно
исследовал роковой момент, стараясь привыкнуть к
нему и понять то, что в самый последний миг отойдет
имеете с ним, как ощущение и мысль,— в тьму. Его
представление о действии топора было ярко до осяза-
тельности, хотя длилось, обнимая процесс отсечения
головы, ровно то ничтожное количество времени, в
течение которого шестифунтовое лезвие, пущенное силь-
ными руками со скоростью двух сажен в секунду,
проходит вертикальное расстояние в три вершка—
толщину шеи.
Подобной молниеносности точного представления,
включающего холод в ногах, мучительную остановку
сердца, спазму дыхательных путей, мгновение тишины,
судорожный, страшный глоток в момент удара, ощуще-
ние взрыва мозга, паралич отделенных от головы, но
чувствуемых еще некоторое время конечностей,— и за-
•нение— подобного, созданного силой воображения, точ-
ного знания казни Эбергайль достиг не сразу. Постепен-
ощупью, как человек, отыскивающий в темной ком-
... нужный ему предмет, Эбергайль нащупывал и
। прашивал мыслью все свое тело, все части и органы его
в даже процессы органов, он подходил к каждому из
ни с терпением учителя глухонемых, подвергал их
цпйствию внутреннего света, который уже горел в нем с
момента объявления приговора. Итак, он получал сна-
•IIIла бессвязные, противоречивые ответы, потому что
воображение его не сразу достигло того напряжения,
при котором возможно стать любой из частей собствен-
ною своего организма, но, упражняясь далее, он мог
893
ясно вообразить себя в себе, чем угодно: шейным позвон-
ком, гортанью, артерией, щитовидной железой, кожей и
мускулами. Тогда он приучился подвергать себя — в
каждом из этих воображаемых состояний—мысленно-
му удару топора, и делал так до тех пор, пока из тысяч
представлений не начинало, как бы эхом физического
воздействия, властно завладевать его сознанием и уве-
ренностью одно, правдивость которого он улавливал в
страхе, овладевавшем им после каждого из этих немых
голосов тела, обреченного смерти.
Накануне казни, встав рано, Эбергайль, как ужо
сказано, ясно почувствовал медленно входящий в его
шею топор. Он вынул его руками, сзади, из-под затыл-
ка, со всей болью представления об этом, и, поборов,
таким образом, физическую галлюцинацию, лежал не-
сколько минут обессиленный, думая все-таки о топоре
и шее. Когда он думал об этом, ему было менее страшно
и беспокойно, чем в минуты бессилия овладеть упорно
повторяемым представлением. Прикованный к хорошо
понятому, обдуманному и близкому ужасу, благодаря
точному знанию того, что представляет собой вся пыль
времени сотой части секунды в момент удара,—Эбер-
гайль, несомненно, владел ужасом, зная, в чем он. Ужас
не мог быть более самого себя Но, если подобно ти-
канью карманных часов, исчезающему на время для
утомленного слуха, исчезала отчетливая подробность и
ясность ужаса,—Эбергайль падал духом. Страх, тяж-
кий, как удар молнии, делал его животным. Он верил
тогда в непостижимость и неожиданность ужаса, что
было для него нестерпимо; он хотел знать.
Под вечер Эбергайля посетил ученый Коломб, чело-
век пытливый и жестокий до равнодушия к самым
ужасным мукам сознания. Последние часы людей, уве-
ренных в близкой смерти, особенно интересовали его. Он
увидел на фоне решетчатого окна человека в холщовом
колпаке и таком же халате; незабываемое,—хотя, по
внешности, обыкновенное,—лицо этого человека выра-
жало сосредоточенность. Солнце заходило, охладевшие
лучи его бросали на пол, к порогу камеры, резкую тень
арестанта, тень, которую ему суждено было увидеть
только еще раз—завтра утром, и то,—в случае ясной
погоды.
8М
«Его мозг в огне»,— подумал Коломб.
Эбергайль действительно смотрел внутрь себя. Глаза
его остановились на Коломбе и вспыхнули: он увидел
еще одну шею, в которую без труда сунул топор.
— Во имя науки ответьте мне на некоторые вопро-
сы,— кротко сказал Коломб,—это, может быть, развле-
чет вас.
— Развлечет,— сказал Эбергайль.
— Как вы совершили преступление?
— Два выстрела.
— Нет,— пояснил Коломб,— мне хочется знать иное.
Совпало ли ваше представление о преступлении с дей-
ствительностью?
— Да. Я очень долго обдумывал это. Я был уверен,
что он, выходя от моей жены и увидев меня с
револьвером, сделает шаг назад, раскрыв рот. Затем
<>и должен был закрыться рукой снизу вверх. В
следующий момент я выстрелю ниже его локтя два
раза, зная, что скажу: «а-га!», и он попятится, затем
упадет сам, нарочно притворяясь убитым, чтобы из-
бегнуть новых выстрелов, но, падая, умрет через пять
секунд. Все произошло именно так; некоторое актер-
ство в его падении я заметил потому, что он закрыл
пеной рукой глаза и упал, повернувшись ко мне
спиной вверх. Я прострелил ему сердце. Он не мог
умереть стоя и падать, делая такой ненужный жест,
как закрытие глаз. Следовательно, он был жив, па-
па i; и знал, что делает.
— О чем думали вы эти дни?
— О шее и топоре.
— А сегодня?—записывая, сказал Коломб.—Сегод-
н । вы думали, мой друг, конечно, о количестве времени,
остающемся вам, не так ли?
— Нет. О топоре и шее.
— А сейчас?
— О топоре и шее.
— Можете ли вы говорить со мной о моменте огла-
шения приговора?
Нет,—злорадно сказал Эбергайль,—я, к счастью,
могу более думать и разговаривать ни о чем, кроме
нкч! и топора.
896
II
На рассвете спавший Эбергайль вскочил, дико кри-
ча, умоляя о пощаде, угрожая и плача. Его разбу-
дил долгий звон ключа. Он тотчас, пока еще не
открылась дверь, выхватил из окрашенного сном со-
знания самое дорогое, что у него было теперь: точное
переживание удара по шее — и замер, окаменев. Во-
шел начальник тюрьмы, без солдат, и тотчас же
притворил дверь.
— Успокойтесь,—сказал он.— Вы должны знать это,
иначе бывали случаи смерти от разрыва сердца на
эшафоте. Я изменяю долгу, но, жалея вас, пришел
предостеречь от ненужных волнений. Вы казнены но
будете, Эбергайль.
— Я или Эбергайль?—спросил тот, хитро прищури-
ваясь.
— Вы, Эбергайль.
— Я, Эбергайль. Очень хорошо. Дайте пить.
Он поднес кружку к губам и расхохотался в воду,
так что расплескал все.
— Церемония экзекуции,—сказал начальник тюрь-
мы,—будет выполнена вся, но топор не опустится.
— He?L—спросил Эбергайль.
— Нет.
— Опустится или не опустится?
— Не опустится.
Он хотел прибавить еще несколько слов о необходи-
мости предсмертной «игры», но Эбергайль вдруг упал на
колени и поцеловал его сапог, и поцелуй этот был
тяжел от счастья, как удар молотом.
Начальник тюрьмы вышел, крепко обтер глаза кис-
тью руки и невольно посмотрел на сапог. Лак блестел
ярче, чем обыкновенно. Начальник прикоснулся к нему,
и пальцы его стали красными—от крови iy6 Эбергай-
ля, губ, не пожалевших себя.
Эбергайль кружился по камере, как пьяный, тыка-
ясь в стены. Он был полон мгновением, хотел думать о
нем, но не мог, потому что внезапная слепота мысли —
результат потрясения — сделала его счастливым живо-
тным. Бешеный восторг, подобно разливу, расправлял в
896
ого душе свой безбрежный круг, и Эбергайль тонул в
нем. Наконец он ослабел той тихой радостной слабо-
стью, какая известна детям, долго игравшим на возду-
хе,—до огней в доме и сумеречных звезд неба. И мысль
вернулась к нему.
— Да! Ах!—сказал Эбергайль.—Славная, милая ка-
торга! Я буду на каторге, буду жить! Как хорошо
работать до изнурения! Хорошо также волочить ядро,
чувствовать себя, свою ногу, живую! Замечательное
ядро. Рай, а не каторга!
Снова загремел ключ, и Эбергайль встал с сияющи-
ми глазами. Он знал, что лезвие не опустится. С
чувством внутреннего торжества притворился он, как
мог, потрясенным, но покорным судьбе, исповедался,
выслушал напутствие священника и сел в телегу.
Шествие, сверкая обнаженными саблями, тронулось
среди густой, азартной толпы к месту казни. Эбер-
гайль слышал, как кричали: «Убийца!» и радостно
повторял: «Убийца». Он ласково подмигнул кричавшим
ругательства и погрузился в созерцание высоко под-
нятого, но не опущенного топора.
III
Взойдя на помост со связанными за спиной рука-
ми, Эбергайль важно и снисходительно осмотрел сце-
ну тяжелой игры. Плаха в виде невысокого столба,
окованного железными обручами, выглядела совсем не
безобидно, и это, хотя не смутило Эбергайля, но
поразило его совпадением с его собственным, точным
представлением о ней,— в вопросе о шее и топоре.
Возле плахи, на небольшой скамье, в раскрытом крас-
ном футляре блестел топор, и Эбергайль сразу узнал
его. Это был тот самый топор полумесяцем, с круглой
дубовой ручкой, который вчера утром невидимо рас-
сек ему шею.
Эбергайль невольно снова соединил в уме три вещи:
поверхность плахи, свою шею и острие, входящее в
дерево сквозь шею; он убедился благодаря этому,
что точное знание сложного в своем ужасе истяза-
ния осталось при нем. Тотчас же, с присущей ему
397
живостью и неописуемой силой воображения создал он
новое знание —знание отсутствия удара, и стал слу-
шать чтение приговора, внимательно рассматривая па-
лача в сюртуке, черных перчатках, цилиндре и черном
галстуке.
Лицо палача, заурядное своей грубостью, ничем не
выделившей бы его в простонародной толпе, влекло к
себе взгляд Эбергайля; в лице этом, благодаря власти
безнаказанно, при огромном стечении народа, днем,
отрубить человеческую голову, была змеиная сила оча-
рования.
За пустым пространством вкруг эшафота смотрела
на Эбергайля тихо дышащая толпа.
Палач подошел к Эбергайлю, взял его за плечи,
пригнул к плахе и громко сказал:
— Господин Эбергайль, положите вашу голову вот
сюда, лицом вниз, сами же станьте на колени и не
шевелитесь, потому что иначе я могу нанести непра-
вильный, плоский удар.
Эбергайль стал так, как сказал палач, и, свесив
подбородок за край плахи, невольно улыбнулся. Внизу,
под его глазами, был шероховатый, свежий настил с
небольшой щелью меж досок. Он слышал запах дерева
и зелени.
Голос сзади сказал:
— Палач, совершайте казнь.
Не видя, Эбергайль знал уже, что в следующее
мгновение топор поднят. Он ждал, когда ему прикажут
встать. Но все молчали, и он продолжал стоять в своей
неудобной позе минуту, другую, третью, ясно чувствуя
течение времени. Молчание и неподвижность вокруг
продолжались.
«Тогда ударит,— мертвея, подумал Эбергайль.—Меня
обманули».
Страшная тоска остановила его хлопающее по ре-
брам сердце, и точное знание удара неудержимо озари-
ло его. Он судорожно глотнул воздух, чувствуя, как,
после пробежавшего по всему телу огненного вихря, шоя
его стремительно вытянулась и голова свесилась де
помоста; затем умер.
Человек в перчатках, приподняв топор, услышал:
— Остановитесь, палач. Казнь отменяется.
398
Палач опустил топор к ногам. Через мгновение после
этого голова Эбергайля, продолжавшего неподвижно
стоять у плахи, отделилась от туловища и громко
стукнула о помост под хлынувшей на нее из обрубка
шеи, фыркающей, как насос, кровью.
• ♦ ♦
— Палач ударил,—сказал Консейль.
Коломб внимательно пробежал еще раз газетную
заметку о странной казни и взял фельетониста за
пуговицу жилета.
— Палач не ударил.—Он поднял руку вверх, изо-
бражая движение топора.—Топор остановился в возду-
хе вот так, и, после известных слов прокурора, описал
дугу мимо головы преступника к ногам палача. Это
продолжалось секунду.
— В таком случае...
— Голова упала сама.
— Оставьте мою пуговицу,—сердито сказал Кон-
сейль.—Теперь, действительно, будут спорить, сама или
не сама упала голова Эбергайля. Но если вы оторвете
пуговицу, я не стану утверждать, что она свалилась
самостоятельно.
— Если бы пуговица думала об этом так упорно,
как голова Эбергайля...
— Да, но вы академик.
— Оставим это,—сказал Коломб.— Очевидность час-
то говорит то, что хотят от нее слышать. Эбергайль—
великий стигматик.
— Прекрасно!—проговорил, выходя из кофейни, че-
рез некоторое время, Консейль.—Я осрамлю вас завтра,
Коломб, в газете, как восхитительного ученого! А, впро-
чем,— прибавил он,—не все ли равно—сама упала
голова или ее отсекли? И что хуже—рубить или
«вставить человека самому себе оторвать голову? Во
всяком случае, палач сел между двух стульев, и ему
придется хорошо подумать об этом.
ИСТОРИЯ ТАУРЕНА
(Из похождений Пик-Микл)
I
ЗАПАДНЯ
Я был схвачен, посажен неизвестными мне людьми в
карету и увезен. Некоторое время — спазмы, удушья и
сильнейшее сердцебиение, явившиеся результатом вне-
запного испуга,— заставили меня думать, что наступил
последний момент. Я ждал смерти. Волнение прошло, и
я отдышался, но не мог произнести ни одного слова.
Мой рот был натуго затянут платком, а руки скручены
сзади тонким, но крепким ремнем. Со мной, в карете,
сидело двое. Они смотрели по сторонам, как жандармы,
не любящие встречаться взглядом с глазами пленника.
Один—справа — был рослый черноволосый парень, с
неуловимо фатальным обликом черт, присущим людям,
готовым на все. Сосредоточенно-мстительное выражение
его лица было почти болезненным. Второй, уступая
первому в росте и сложении, обладал прелестными
голубыми глазами, напоминающими глаза женщины.
Он был безусловно красив, и по контрасту с изящ-
ным лицом это же самое фатально-роковое в его лицо
производило отталкивающее впечатление. Из того, что
мне не завязали глаз, я понял, как мало боятся меня
эти два человека, решившие, очевидно, заранее, что мне
в другой раз увидеть их не придется. Иначе говоря, их
намерения относительно меня были вне спора. Меня
хотели убить.
Я знал, и знал очень хорошо, что в фактах жизни
моей и даже в помыслах нет никакого повода для
насилия над моей личностью. Чтобы окончательно убе-
дить себя в этом, я проследил мысленно свою жизнь от
пеленок до похищения. Она была безгрешна и незначи-
тельна. Следовательно, похищение явилось результатом
какой-то непонятной, но несомненной ошибки.
Не зная все-таки, что произойдет дальше, я пережи-
вал сильный страх. Мы выехали на окраину городка и
свернули к морю, где в узкой полосе прибрежного
400
тумана обрисовывались хмурые, без окон, постройки;
вероятно—склады или сараи. Колеса скрипели по мок-
рому от утреннего дождя песку, и, наконец, карета
остановилась против старых деревянных ворот. Меня
высадили, втолкнули в калитку и провели через зава-
ленный ржавыми якорями двор в небольшой кирпичный
подвал.
Теперь, когда мне, по-видимому, предстояло уже
нечто определенное—смерть, плен или свобода,— я при-
ободрился и рассмотрел с большим вниманием окружа-
ющее. За грязным столом деревянным сидело пять
молодцов, приблизительно в тридцатилетием возрасте, в
обычных городских, сильно .потертых костюмах. Лица
их я припоминал потом, в данный же момент мне
бросилось в глаза то, что все они смотрели на меня с
чувством удовлетворения и нетерпения. На столе горела
свеча, слабо озаряя призрачным рыжим светом полу-
темные углы подвала, полного сора, сломанных лопат и
пустых ящиков, а дневной свет, скатываясь со двора по
ступенькам, едва достигал стола. Вероятно, это было
случайным местом для заседания, смысл и цель которо-
го пока были темны.
Я стоял, поматывая головой с завязанным ртом, с
нидом лошади, одолеваемой мухами. Мне развязали
руки. В тот же миг я сорвал затекшими пальцами туго
стягивавший лицо платок и перевел дух. Нервно дерга-
ющийся, с крикливым лицом, человек, сидевший на
председательском месте, т. е. в центре, сказал:
— От того, насколько вы будете чистосердечны и
'икровенны, зависит ваша жизнь.
II
ДОПРОС
Раньше чем кто-либо успел вставить еще слово—
»• разразился протестами. Я указывал на недопусти-
м.н-п —со всех точек зрения — подобного бесцеремонно-
HI, ужасающего обращения с каким бы то ни было
•н । о неком. Я упомянул, что мой адрес известен и во
••• иную минуту можно прийти ко мне со всеми делами.
401
даже такими, которые требуют похищения. Я объяснял,
что служу в почтамте и неповинен в сообщничестве с
подонками общества. Я сказал даже, что буду жало-
ваться прокурору. В заключение, дав понять этим лю-
дям всю силу потрясения, перенесенного мной, я развел
руками и, горестно усмехаясь, сел на пустой ящик.
Человек с крикливым лицом сказал пронзительным,
как у молодого петуха, голосом:
— Дело идет о вашей жизни. Не думаю, чтобы вы
выпутались. Все же откровенность может помочь вам,
если окажется, что этого вы заслуживаете.
— Бандит!—взревел я, сжимая руки.—Что случи-
лось?! Каким планам вашим я помешал?!
Другой товарищ его, вялый, как чахоточная улитка,
задумчиво погрыз ногти, уперся руками в стол и,
кашляя, начал:
— Знали вы Таурена Байю?
Я знал Байю. Неопределенное предчувствие света,
готового, наконец, разрушить этот кошмар, заставило
меня тряхнуть памятью. Но я не мог ничего припомнить
— Байя?—переспросил я—Знаю. Три месяца буты-
лочного знакомства.
— Может быть, может быть. Дайте нам объяснение.
— Охотно.
Вялый человек пристально осмотрел меня, вытащил
из кармана клочок бумаги и протянул мне. Надев очки,
я прочел семь слов, выведенных ужасным почерком, как
попало. Местами перо прорвало бумагу. На ней было
написано: «/Телячья головка тортю. Пик-Мик знает все*.
Я мог бы засмеяться теперь же, но удержался. То,
что мне показалось смешным теперь, относилось именно
к телячьей головке, связи же ее с моим похищением л
еще не видел. Я ждал.
— Вы уличены,— сказал председатель.—Смотрите,
как он побледнел! Предатель!
— Расскажите вы,—спокойно возразил я—Расскп
жите все, имеющее касательства к этой дрянной бу
мажке. Я вижу, что ослеп. Я недогадлив. Дайте мне
нить
Председатель, усмехаясь над предполагаемым при-
творством моим, сказал мне, что они анархисты, что
член их сообщества, Таурен Байя, уличенный в сноше-
402
ниях с полицией и успевший уже выдать шесть человек,
убит третьего дня товарищами. На вопрос о причинах
гнусного своего поведения он ответил кривой улыбкой.
В него выпустили две пули. Байя упал, вскричав:—
«Бумагу!» Умирающий, еле водя рукой, с усмешкой на
влажном от предсмертного пота лице, успел написать
многозначительную фразу, которую прочел я.
Председатель не кончил еще повествования, как я, не
и силах будучи одолеть безумный смех, закрыл руками
лицо и стоял так, трясясь и плача от хохота. В зловещем,
темном тумане этого дела истина показала мне бесстра-
стное свое лицо, глубокое и спокойное, как вода озера,
баюкающего трупы и водяные лилии; но озеро ни сквер-
нее, ни чище, и так же смотрят в него небо и человек.
III
ПОКАЗАНИЕ
То, что я сообщил анархистам, было принято ими,
вероятно, за шутку, так как, окончив рассказ, я увидел
направленные на себя дула револьверов; но не будем
предупреждать событий.
— Видите ли,—сказал я,—месяца три назад я по-
знакомился е господином Байей в кабачке «Нелюдимов»,
где так хорошо дремлется после обеда у солнечного
<>кпа среди мух. Большинство знакомств завязывается
случайно; наше не составляло исключения. Байя при-
шел со своим хлебом и сыром. Взяв полбутылки вина,
он принялся насыщаться с завидным аппетитом моло-
дости. Я смотрел на него в упор, заинтересованный его
жизнерадостным, краснощеким лицом; он обернулся, а
>i раскланялся.
В тот день со мной не было друзей, обычных спутни-
коп моих по местам таинственным и приятным, и я, как
общительный человек, хотел подцепить парня Я понра-
вился Байе своим видом скромного учителя, своим
in хим голосом и оригинальными замечаниями. Горячо
осуждая общественные и политические вопросы, мы,
и uni еще бутылку вина, немного охмелели, и тут, хлоп-
ну и меня по плечу, Байя сказал:
408
— Проклятые буржуа!
— Вот именно,— подтвердил я,— они все мерзавцы.
— Я анархист.— сказал он. бросая в рот крошки
сыра,— а вы?
— Пикмист.
— Крайний?
— Немного.
Тут он потребовал объяснений. Я сказал ему не-
сколько темных фраз, пересыпав их цитатами из Анак-
реона и Джона Стюарта Милля. Сделав вид, что понял,
он посмотрел в пустой стакан и вздохнул.
Я был голоден; вкусный пар кушаний, заказанных
мной, взвился над столом.
— Господин Байя,— сказал я,—позвольте вас уго-
стить.
Его лицо выразило высокомерие и презрение.
— Я ел,— сказал он, отворачиваясь от соблазна.—
Герои Спарты ели кровяную похлебку. Роскошь развра-
щает тело и дух.
— Все-таки,— возразил я,— вы, может быть, шутите.
Это довольно вкусно.
— Нет, я скромен в привычках. Класс населения, к
которому принадлежу я, питается хлебом, сыром и
вареным картофелем. Я был бы изменником.
Положив ложку и вытерев губы, я сосредоточенно, с
оттенком сурового сарказма в голосе и настоящим
одушевлением развил Байе миросозерцание опыта и
греха, доказывая, что человеку ничто человеческое но
чуждо. Самые отчаянные софизмы я так принарядил и
украсил, что Байя улыбнулся не раз. Чудеса в нашей
власти. Байя съел телячью головку тортю. Блюдо это
требует, в целях насыщения, некоторой настойчивости.
Мы взяли еще по порции.
— Хорошая,— сказал Байя,— я раньше ио пробовал.
Вечерело. Около третьей бутылки я задремал, а
когда очнулся, Байя исчез. Бросая ретроспективный
взгляд в туманную глубину истории, мы видим между-
народные осложнения, родителями коих были глупые
короли и не менее глупые королевы, считавшие нужным
громить соседа каждый раз, как только сосед по
рассеянности в письме напишет «..л прочая-»—два, а
не три раза. Примером ничтожных причин и больших
404
последствий явился Байя. Четыре раза встретил я его
в ресторане «Подходи веселее», и каждый раз требовал
он телячью головку. Это стало его коронным кушаньем,
раем, манией. В пятый раз он сообщил мне, лениво
требуя Шамбертэна, что хочет повеселиться. Я ободрил
его, как только умел. Пятая наша встреча ознаменова-
лась коротеньким диалогом (за неимением телячьей
головки последовал соус из раковых шеек и Клоде-Ву-
жо). Байя сказал: «Маленький ручеек впадает в малень-
кую реку, маленькая река — в большую реку, а большая
река — в море. Я думаю, что впаду в море». «Аллего-
рия!»— заметил я, подмигнув Байе. «Это много говорит
моему сердцу,— сказал он,— выпьем стаканчик». В шес-
той раз он влез на фонарный столб закурить сигару и
крикнул: «Смерть буржую!» Я утешил его. Через неделю
мы столкнулись у граций, и Байя, обливаясь слезами,
сказал, что продал ящик револьверов. Затем он впал в
мрачно-игривое настроение разрушителя. «Быть может,
через неделю мне снесут голову,— сказал Байя,— не-
множко солнца, вина и женщин хочется всякому моло-
дому человеку. За мной следят». И больше я не видал его.
Таков был рассказ мой судьям, слушавшим напряжен-
но и гневно. «Ясно,— заключил я,—что для такой жизни,
какую повел несчастный Таурен Байя, нужны были
деньги. Он взял их у ваших врагов. Отсюда предательство.
Мрачноватый юмор записки ясен: простреленный сразу
двумя пулями, он не мог уже ни на что больше надеяться
и отомстил вам мистификацией. Горьким смехом над
собой самим полны эти строки, выведенные предсмертной
чрожью руки. Я сказал правду».
— Буржуа! Вы умрете!—вскричал молчавший до
того анархист.—Не может видевший нас в лицо выйти
живым отсюда.
Пять револьверов окружили меня. С неистовством,
числимым лишь в грозной опасности, я отпрыгнул
назад, толкнул к судьям растерявшегося своего конвои-
ра и вылетел по ступенькам вверх Выстрелы и свист
нуль показались мне страшным сном. Я был уже у
порот, в двадцати шагах расстояния от преследовате-
лей Снова раздались выстрелы, но как трудно попасть
» бегущего! Я мчался берегом, у самой воды, к далекой
»1<рсине.
405
Я был теперь вне опасности. Некоторое время за
мною еще гнались, но мне ли, взявшему приз в беге на
олимпийских играх, бояться любителей? Моей скорости
могли бы позавидовать автомобиль и верблюд. Через
минуту я пошел шагом, переводя дыхание и оборачива-
ясь; на светлом песке неправильным треугольником,
замедляя шаг, трусили мои враги.
Еще немного—и они остановились, повернули, ушли.
Я не сердит—я жив,— а если бы умер, мне тоже нс
было бы времени рассердиться. Грустно опустив голову,
я шел скорым шагом к деревне, проголодавшийся, меч-
тая о молоке, свежей рыбе и размышляя о Таурене. От
телятины погибла идея.
ВСАДНИК БЕЗ ГОЛОВЫ
(Рукопись XV111 столетия)
I
НЕМНОЖКО ИСТОРИИ
Все знают великого полководца Ганса Пихгольца.
Я узнал о нем лишь на одиннадцатом году. Его подвиги
вскружили мне голову. Ганс Пихгольц воевал тридцать
лет со всеми государствами от Апеннин до страшного,
каторжного Урала и всех победил. И за это ему
поставили на площади Трубадуров памятник из насто
ящего каррарского мрамора с небольшими прожилками.
Великий, не превзойденный никем Ганс сидит верхом
на коне, держа в одной руке меч, в другой — копье, п
за спиной у него висит мушкетон. Мальборук—маль-
чишка перед Гансом Пихгольцем.
Таково было общее мнение. Таково было и мое мнение,
когда я, двенадцати лет от роду, выстругал деревянный
меч и отправился на городской выгон покорять дерзкий
чертополох Ослы страшно ревели, так как это их люби
мое кушанье. Я выкосил чертополох от каменоломни до
старого крепостного вала и очень устал.
406
На тринадцатом году меня, Валентина Муттеркинда,
отдали в цех поваров. Я делал сосиски и шнабельклепс
и колбасу с горошком, и все это было очень вкусно, но
скучно. Я делал также соус из лимонов с капорцами и
соус из растертых налимьих печенок. Наконец, я изо-
брел свой собственный соус «Муттеркинд», и все очень
гордились в цехе, называя меня будущим Гуттенбергом,
а фатер дал гульден и старую трубку.
А Ганс Пихгольц, стоя на площади, посмеивался и
величался.
Я ненавидел его, завидовал ему, и он не давал мне
спать. Я хотел сам быть таким же великим полковод-
цем, но к этому не было никакого уважительного
повода. Фатерланд дремал под колпаком домашнего
очага, пуская вместо военных кличей клубы табачного
дыма. Все надежды свои я возлагал на римского папу,
по папа в то время был вялый и неспособный и под
подушкой держал Лютера. Тайно я написал ему донос
о ереси на юге Ломбардии, угрожая пасторами, с целью
вызвать религиозную драку, но тихий папа к тому
времени помер, а новый оказался самым скверным
католиком и, смею думать, был очень испуган, прочтя
письмо, так как ничего не ответил.
Содрогаясь о славе, я в один прекрасный день
швырнул в угол нож, которым резал гусей, и отправил-
ся к начальнику стражи. Проходя мимо полицейской
патрульной Ганса Пихгольца, я, подняв высоко голову,
сказал:
— Тридцать лет, говоришь, воевал? Я буду воевать
сто тридцать лет и три года.
II
ЛЮБОВЬ
Меня приняли, дали мне лошадь, Латы, каску, набед-
ронники, палаш и ботфорты. Мы дежурили от шести до
двенадцати, объезжая город и наказывая мошенников.
Когда я ехал, звенело все: набедренники, латы, палаш
и каска, а шпоры жужжали, как майский жук. У меня
огрубел голос, выросли усы, и я очень гордился своей
407
службой, думая, что теперь не отличить меня от Пих-
гольца: он на коне—и я на коне; он в ботфортах—и я
в ботфортах. Проезжая мимо Пихгольца, я лениво
крутил усы.
Природа позвала меня к своему делу, и я влюбился.
Поэтическая дочь трактирщика жила за городскими
воротами, ее звали Амалия, ей было семнадцать лет.
Воздушная фигурка ее была вполне женственна, а я
рядом с ней казался могучим дубом. У нее были очень
строгие, нравственные родители, поэтому мы воровали
свои невинные поцелуи в ближайших рощах. Разврат к
тому времени достиг в городе неслыханных пределов, но
Амалия ни разу еще не села на колени ни к кому из
гостей своего трактира, хотя ее усердно щипали: бурго-
мистр, герр Франц-фон-Кухен, герр Карл-фон-Шванциг,
Эзельсон и наши солдаты. Это была малютка, весьма
чистоплотная и невинная.
В воскресенье я назначил свидание дорогой Амалии
около Цукервальда, большой рощи. Было десять часов,
все спали, и ни один огонь не светился на улицах
города Тусенбурга.
Отличаясь всегда красивой посадкой, я представлял
чудную картину при свете полной луны, сияющей над
городской ратушей. Черные в белом свете тени толпи
лись на мостовой, когда я подъехал к воротам и
приказал отпереть их именем городской стражи. Но
лунный свет, как и пиво, действовали на меня отменно
хорошо и полезно, и я был пьян во всех смыслах; от
пива, луны и любви, так как выпил на пивопое изрядно,
Подбоченясь, проехал я в Роттердамские ворота и
пустился по пустынной дорога
Приближаясь к назначенному месту свидания, я
ощутил сильное сердцебиение; лев любви сидел в моем
сердце и царапал его когтями от нетерпения. У развет
вления дороги я задержал лошадь и крикнул: «Амалия!»
Роща безмолвствовала. Я повернул коня по ветру и
снова крикнул: «Амалия, ягодка!» Эхо подхватило мои
слова и грустно умолкло. Я подождал ровно столько,
сколько нужно, для того чтобы шалунья, если она здесь,
кончила свои шутки, и нежно воззвал: «Амалия!»
В ответ мне захохотал филин глухим, как в трубку
пущенным, хохотем и полетел, шарахаясь среди ветвей,
4М
к темным трущобам. До сих пор уверен я, что это был
дьявол, враг бога и человека.
Я натянул удила, конь заржал, поднялся на дыбы и,
фыркая от тяжелой моей руки, оеел на задние ноги.—
«Нет, ты не обманула, Амалия, чистая голубка,— про-
шептал я в порыве грустного умиления,—но родители
подкараулили тебя у дверей и молча схватили за руки.
Ты вернулась, обливаясь слезами,—продолжал я,— но
мы завтра увидимся».
Успокоив, таким образом, взволнованную свою кровь
и отстранив требования природы, я, Валентин Муттер-
кинд, собирался уже вернуться в казарму, как вдруг
слабый, еле заметный свет в глубине рощи приковал
мое внимание к необъяснимости своего появления.
III
БЕСЕДА
Знаменитый полководец Пихгольц сказал однажды,
и пылу битвы: «Терпение, терпение и терпение». Ненави-
дя его, но соглашаясь с гениальным умом, я слез,
обмотал копыта лошади мягкой травой и двинулся,
»< дя ее в поводу, на озаренный уголок мрака. Насколь-
। " от меня зависело,— сучья и кустарники не трещали.
Гак я продвинулся вперед сажен на пятьдесят, пока не
оыл остановлен поистине курьезнейшим зрелищем. Ак-
куратный в силу рождения, я расскажу по порядку.
Прямо на земле, шагах в десяти от меня, горели,
•пжженные на все свечи, два серебряных канделябра,
очень хорошей, тонкой и художественной работы. Перед
ними, куря огромную трубку, сидел старик в шляпе с
И'ром, желтом камзоле и сапогах из красной кожи,
(•чади его и по сторонам лежало множество различных
пещей; тут были рапиры с золотыми насечками, мандо-
ппны, арфы, кубки, серебряные кувшины, ковры, ска-
(мнные в трубку, атласные и бархатные подушки,
п шие, неизвестно набитые чем узлы и множество
дорогих костюмов, сваленных в кучу. Старик имел вид
почтенный и грустный; он тяжело вздыхал, осматривал-
• и не сторонам и кашлял.— «Черт побери запоздавшую
телегу,— хрипло пробормотал он,—этот балбес испор-
тит мне больше крови, чем ее есть в этих старых
жилах»,—и он хлопнул себя по шее.
Пылая жаром нестрепимого любопытства, я вскочил
на захрапевшую лошадь и, подскакав к старику, вскри-
чал: «Почтенный отец, что заставляет ваши седины
ночевать под открытым небом?» Человек этот, однако,
на мой добродушный вопрос принял меня, вероятно, за
вора или разбойника, так как неожиданно схватил
пистолет, позеленел и согнулся. «Не бойтесь,— горько
рассмеявшись, сказал я,—я призван богом и начальст-
вом защищать мирных людей». Он, прищурившись, долго
смотрел на меня и опустил пистолет. Мое открытое,
честное и мужественное лицо рассеяло его опасения.
— Да это Муттеркинд, сын Муттеркинда?—вскри-
чал он, поднимая один канделябр для лучшего рассмот-
рения.
— Откуда вы меня знаете?— спросил я, удивленный,
но и польщенный.
— Все знают,— загадочно произнес старик.— Но
спрашивай, молодой человек, о том, что тебе самому
хорошо известно. Величие души трудно спрятать, все
знают о твоих великих мечтах и грандиозных замыслах.
Я покраснел и, хотя продолжал удивляться прони-
цательности этого человека, однако втайне был с ним
согласен.
— Вот,—сказал он, показывая на разбросанны*
кругом вещи, и зарыдал. Не зная, чем помочь его горю,
я смирно сидел в седле. Скоро перестав плакать, и даже
быстрее, чем это возможно при судорожных рыданиях,
старик продолжал:— Вот что произошло со мной,
Адольфом-фон-Готлибмухеном. Я жил в загородном до-
ме Карлуши Клейнферминфеля, что в полуверсте отсю-
да. Клейнферминфель и я поспорили о Гансе Пихгольц*.
«Великий полководец Пихгольц»,—сказал Карлуша и
ударил кулаком по столу.— «Дряннейшенький полково-
дишка»,—скромно возразил я, но не ударил кулаком по
столу, а тихо смеялся, и смех мой дошел до сердца
Клейнферминфеля.— «Как,—вне себя вскричал он,— вы
смеете?! Пихгольц очень великий полководец»,— и ом
снова ударил кулаком по столу так, что я рассердился.—
«Наидрянне-дрянне-дрянне-дрянне-дряннейшенький
41*
полководчичишка»,— закричал я и ударил кулаком по
Клейнферминфелю. Мы покатились на пол. Тогда я
встал, выплюнул два зуба и пошел в город, где остался
до ночи, чтобы насолить Клейнферминфелю. Ты давно
из города, юноша?
— Едва ли будет полтора часа,— поспешно ответил
я, желая выслушать конец дела, поведение в коем
Готлибмухена было весьма справедливо.
— Я час тому назад,—сказал Готлибмухен, смотря
на меня во все глаза,— сорвал голову Пихгольцу.
— Так, так-так-так-так-так-так-так!
— Да. На площади никого не было. Я взлез на
каменного коня, сел верхом сзади Ганса Пихгольца и
отбил ему голову тремя ударами молотка и бросил эту
жалкую добычу в мусорный ящик.
Не удержавшись, я радостно захохотал, представляя
себе зазнавшегося Ганса без головы...
— Голубчик,—сказал я.—Голубчик!..
— А?
— Он ведь, Ганс...
— Угу.
— Не совсем.»
— А?
— Не совсем... великий», и...
— Он просто ничтожество,—сказал Готлибмухен.—
Так ведь и есть. Стой,—думал я,— запоешь ты, Клейн-
ферминфель, когда узнаешь, что Гансу отбили голову.
Я вернулся и увидел, что вещи мои выброшены во двор;
•тот негодяй, почитатель Ганса Пихгольца...
— Как!—вскричал я, хватаясь за эфес.—Он смел...
—Ты видишь. Я взял телегу и, навалив, как попало,
нее свое имущество, приехал сюда, под кров неба,
долить горькую участь бродяг. Но ты не беспокойся,
щикбрый и добрый юноша,—прибавил он, заметив, что
• очень взволнован,—я переночую на этих подушках,
•и вернувшись в ковры, а перед сном почитаю библию.
Добрый крестьянин приедет за мной утром и отвезет
меня в город
— Нет,—возразил я,—я отправлюсь за телегой и
перевезу вас сейчас.
Хорошо,— сказал он, подумав,—но с условием,
ио ты возьмешь от меня пять золотых монет.
411
Он вынул их так охотно, что я не стал спорить, хотя
и очень удивился его щедрости. Отныне Пихгольц бес-
силен был давить меня своей славой—у него не было
головы. Я рвался в город, чтобы взглянуть, гордо под-
нять свою голову.
— Жду тебя, сын мой,— кротко сказал старик и
прибавил:—седины старости и кудри юности — надеж-
да отечества.
Стиснув в порыве гордости зубы, я взвился соколом
и понесся галопом в город.
IV
ВЕНЕЦ НЕСЧАСТЬЯ
Я объехал четыре раза статую Ганса Пихгольца.
Голова у него тут как тут. Возможно, что это лишь
призрак несуществующей головы. Я слез с коня, влез на
Пихгольца, облизал и обнюхал голову. Твердая, камен-
ная голова. Ничего нельзя возразить. Я вспотел. Мио
показалось, что Ганс повернул голову и захохотал
каменным смехом. Если я поеду уличать во лжи Гот
либмухена, он скажет, что я дур? к, а я, вот именно, но
дурак. Я решил оставить его в лесу с его канделябрами
и коврами. Испуганный, усталый и злой, не удовлетво
рив к тому же требований природы, я вернулся в
казармы и лег спать. Всю ночь скакал надо мной Ганс
Пихгольц, держа в руках оскалившую зубы голову.
Утром позвал нас начальник стражи и громко топал
ногами и велел скорее собираться в загородный дом
Клейнферминфеля и сказал, что его ограбили. Он при
бавил еще, что в Клейнферминфеле глубоко сидят
четыре пули и что, если их вытащить, ничего от этого
не изменится.
Я был женой Лота (Готлибмухен! Молчу!). Вечером,
когда я пошел удовлетворять требования природы и
сговориться насчет свидания, я увидел небесную голуб-
ку Амалию на коленях у герр фон-Кухена, и она
обнимала его и герр фон-Шванцига, а Шванциг щипал м.
— Ах-х!
412
МЕРТВЫЕ ЗА ЖИВЫХ
I
БЕГСТВО
Комон, иначе именуемый—Гимнаст,— начал игру с
правительством. Почтенная игра эта угрожала так плот-
но, что утром, заслышав в коридоре ласковый перезвон
шпор, Комон, не медля секунды, перестал завтракать. Он
нетал, выпрямился, все еще с набитым, жующим по
инерции ртом; затем, решительно выплюнув непрожеван-
ный сыр, поднял револьвер и подошел к двери.
— Откройте,— многозначительно воскликнул некто
из коридора.
— Сколько вас?—спросил Комон.— Я спрашиваю
потому, что, если вас очень много, вы не поместитесь все
и одной комнате.
— Комон, именуемый Гимнаст. Откройте.
— Я потерял ключ.
— Ломайте, ребята, дверь.
— Я посмотрю на вас в дырочку,— сказал Гимнаст.
Он выстрелил несколько раз сквозь доски, соображая
и то же время, куда бежать. Шум и грохот за дверью
показал ему, что там шарахнулись. Он подбежал к окну,
ш глянул в шестиэтажное, узкое пространство улицы,
перегнувшись в сторону таким могучим усилием, что тело
шеколько мгновений держалось за подоконник только
носками, поймал водосточную трубу. Через минуту он
< прыгнул на мостовую без шапки и с револьвером в зубах,
напоминая кошку, уносящую воробья.
Осмотревшись, Гимнаст побежал с быстротой ящерицы.
Вид бегущего человека не сразу разбудил инстинкты пого-
ни в уличной толпе, сновавшей вокруг. Прохожие останови-
ли к-ь; некоторые из них, с видом лунатика, медленно пошли
и бегущим, вопросительно смотря друг на друга, затем,
• ip.vr сорвавшись, как будто им дали сзади пинка, бес-
< мысленно помчались, крича: «Держи его, лови. Не пускай*.
Комон был ловок и неутомим в беге. Согнувшись, чем
. меньшая сопротивление воздуха, бросался он с одной
< |<>роны улицы на другую, вился векруг карет, столбов,
413
омнибусов, газетных киосков, распластывался, когда
чувствовал на себе хватающую руку, и преследователь
летел через него кувырком. Если бы ему пришлось
бежать в пустом месте, Комон давно опередил бы всех,
но как немыслимо пловцу опередить воду, так Гимнаст
не мог оставить за собой город; за каждым углом, в
каждом переулке и повороте, срывались за ним, хрипло
крича, новые охотники; уличные собаки, бессознательно
копируя людей, хватали Комона за пятки с грозным и
воинственным лаем.
Четыре раза, спасаясь от поимки, Гимнаст оборачи-
вался, швырял пули, и каждый раз происходило неко-
торое смертельное замешательство. Наконец, выбежав
на площадь, Комон увидел, что к нему мчатся со всех
сторон, и улизнуть трудно. Тогда, повинуясь инстинкту,
матери всех человеческих дел, беглец ринулся в Исто-
рический музей, опрокинув швейцара, взвился по рос-
кошной лестнице в третий этаж и остановился, сообра-
жая, что делать; он употребил на это секунду.
II
НЕПОЧТЕНИЕ К ПРАОТЦАМ
Музей только что открыл свои двери, и публики еще
было немного. Комон бросился, не обращая внимания на
изумленных посетителей, через множество зал, в самую
длинную, кривую и сумеречную, напоминающую лес от
множества загромождавших ее витрин, подставок, щитов
с оружием, целого войска мумий и ширм, похожих на
театральные кулисы; по ширмам этим, живописно блестя
на темном бархате, висели кольчуги, латы, шлемы, набед-
ренники, топоры, луки, стрелы, арбалеты, мечи, палаши,
кинжалы и сабли. Древние золотые венцы греческих
героев покоились на столбах; лес копий, знамен и бунчу-
ков таился в углах. Каждая вещь здесь взывала к бою,
вооружению, сопротивлению, ударам и натиску.
Первое, что сделал Комон,— это баррикаду у захлоп-
нутой за собой двери. Он навалил на нее трех оглуши-
тельно зазвеневших стальных рыцарей времен Меровии-
гов, на рыцарей бросил полдюжины фараонов Верхнего
414
Пила, вместе с их раскрашенными ящиками; поверх
всего опрокинул, сломав, несколько витрин с монетами,
которые раскатились по полу совершенно так, как
раскатывались, если их просыпали при Гамилькаре
Парке. На это Комон употребил две минуты.
С тою же быстротой, следствием большой нервности и
физической силы, Гимнаст, отбросив пустой револьвер,
надел тяжелую мягкую кольчугу, шлем, опустил забрало
и немного замешкался; при виде исключительного разно-
образия оружия глаза его разбежались. С арбалетами он
не умел обращаться, луки были без тетивы, кинжалы и
сабли не внушали почтения. Комон был во власти своих
кольчуги и шлема, он как бы припоминал в себе далекое
прошлое человечества. Ему хотелось дорого и недурно
П|Х)дать жизнь. Гимнаст выбрал меч, огромный, сверкаю-
щий и тяжелый, каким, вероятно, не раз крошила желез-
ная саксонская рука звонких латников. Меч был внуши-
телен. Гимнаст взмахнул им над головой, затем, для
пробы, обрушил страшный удар на одну из мумий; дерево,
треснув, распалось, и запеленутый фараон кубарем выле-
тел из него, распространяя запах старомодных духов,
которыми был пропитан весьма старательно.
Догадливость не изменила Комону при виде столь
древнего явления; проворно затолкав фараона в угол,
Гимнаст, с мечом в руках, втиснулся в египетскую могилу,
прикрыв себя другой половиной ящика. Дверь, тем време-
нем, поддаваясь усилиям солдат и сторожей, глухо звене-
•щ латами валявшихся на полу рыцарей. Комон стоял в
душной ароматической тьме ящика и прислушивался.
Скоро ворвалась, судя по шуму, целая толпа людей, с
криками разбежались они по длинным проходам зала, и
Гимнаст слышал их, полные бешенства, возгласы:
— Все сломано.
— Ай, и деньги тут, на полу.
Кто-то шепнул, задыхаясь:
— Я возьму парочку, а?
Другой шепот:
— Тащи, чего зевать. Тсс..
— Негодяй. Сумасшедший. Стреляй его.
— Где он? Р-р-р-р...
— Лови. Дави. Хватай.
— О-о. Э-э. А-а.
4X5
Неосторожное движение Гимнаста выдало его. Он
случайно толкнул коленом крышку, она упала прежде,
чем он успел придержать ее, и в общем смятении
глазам врагов предстал воин средневековья, с занесен-
ным мечом. Он двинул им на первого солдата (не
защищенного, разумеется, кольчугой) и отрубил ему,
наискось, от плеча к бедру, верхнюю часть организма.
III
КОМОН, т. е. БАЯРД
Злополучная участь испорченного солдата на мгно-
вение ужаснула остальных, а затем грянули выстрелы.
Револьверные пули, однако, не пробили хорошо срабо-
танную кольчугу; тем не менее удары их были сквозь
сетку весьма сильны и болезненны. Гимнаст бросился на
врагов. Он рубил без жалости и пощады, навстречу ему
подымались хрупкие клинки сабель, но что могли они
сделать против двадцатипятифунтовой стали в силь-
ных руках. Комон, воистину, уподобился Баярду. Две
головы отсек он, упавших на раздробленное стекло
витрин, и стекло стало красным. Один поплатился
рукой, а несколько — даже рукой вместе с плечом; у
этих быстро закатились глаза. И скоро стало пусто
вокруг Комона, но сам он, раненный пулей в мякоть
ноги, видел, что не продержится перед новым натиском.
— Бежали робкие грузины,— вскричал Гимнаст и
бросился к выходу, расчищая себе путь своим Дюранда-
лем. Любопытные, столпившиеся у подъезда, разбежа-
лись при виде страшного, со слепым железным лицом,
человека—так быстро, что потом сами удивлялись
своей подвижности.
Комон схватил первого попавшегося извозчика, блед-
ного от ужаса, столкнул его, швырнул меч в голову
толстому лавочнику и так крикнул на лошадь, что она
помчалась, как беговая. И Комон благополучно удрал.
Это бывает. Простое вдохновение часто выручает чело-
века лучше всяких расчетов.
Ничего не может быть действительнее описанного
мною происшествия.
416
ПУТЬ
I
Замечательно, что при всей своей откровенности Эли
Стар ни разу не проболтался мне о своем странном
открытии; это-то, конечно, и погубило его. Признайся он
мне в самом начале, я приложил бы все усилия, чтобы
исправить дело. Но он быд скрытен; может быть, он
думал, что ему не поверят.
Все объяснилось в тот день, когда взволнованный
Генникер, не снимая шляпы, появился в моем кабинете,
нервно размахивая хлыстом, готовый, кажется, ударить
меня, если я помешаю ему выражать свои ощущения. Он
сел (нет—он с силой плюхнулся в кресло), и мы
несколько секунд бодали друг друга взглядами.
— Кестер,—сказал он наконец,—думаете ли вы, что
Эли порядочный человек?
Я встал, снова сел и вытаращил на него глаза.
— Вы выпили немного, Генникер,— сказал я.—
Улыбнитесь сейчас же, тогда я поверю, что вы шутите.
— Вчера,—сказал он таким голосом, как будто
читал по книге завещание одного из персонажей рома-
на,— вчера Эли Стар пришел к нам. У него был подав-
ленный, удрученный вид, он просидел с нами, как
истукан, почти не разговаривая, до вечера.
После чая явился один из клиентов с просьбой
перестроить фасад дома. Я уединился с ним, но сквозь
неплотно притворенную дверь кабинета слышал, как
моя сестра Синтия предложила Эли прогуляться по
< иду. Примерно через полчаса после этого, когда клиент
удалился, Синтия с заплаканным лицом подошла ко
мне. На ее голове был шерстяной платок, она только что
иорнулась из сада.
— Ну, что?—немного встревоженный спросил я.—
Нм поссорились?
— Нет,—сказала она, подходя к окну, так что мне
были видны только ее вздрагивающие плечи,— но меж-
ду нами все кончено. Я не буду его женой.
Пораженный, я встал; первой моей мыслью было
отыскать Эли. Синтия угадала мое движение.—Он
Н «Нокруг Центральных озер» 417
ушел,—сказала она,—ушел так поспешно, что я даже
не разобрала, в чем дело. Он говорил, кажется, что
должен уехать.— Она рассмеялась злым смехом; дейст-
вительно, Кестер, что может быть оскорбительнее для
женщины?
Я засыпал ее вопросами, но мне не удалось ничего
добиться. Эли ушел, отказался от своего слова, не
объясняя причины. Попробуй защитить его, Кестер.
Я внимательно поглядел на Генникера, его трясло от
негодования, кончик хлыста бешено извивался на полу.
Для меня это было еще большей неожиданностью.
— Может быть, он скажет тебе в чем дело,—про-
должал Генникер.—До сих пор его прямые глаза слу-
жили мне отдыхом.
Я взял шляпу и трость.
— Посиди здесь, Генникер. Я прохожу недолго.
Кстати, когда ты видел его последний раз? Раньше
вчерашнего?
— В прошлое воскресенье, за городом. Он шел от
парка к молочной ферме.
— Да,— подхватил я,—постой, вы встретились.
- Да.
— Ты поклонился?
- Да.
— И у него был такой вид, как будто он не заметил
твоего существования.
— Да,— сказал изумленный Генникер.— Но тебя
ведь с ним не было?
— Это не трудно угадать, милый; в то же самое
воскресенье я встретился с ним лицом к лицу; но он
смотрел сквозь меня и прошел меня Он стал рассеян.
Я ухожу, Генникер, к нему; я умею расспрашивать.
II
В серой полутьме комнаты я рассмотрел Эли. Он
лежал на диване ничком, без сюртука и штиблет.
Шторы были опущены, последний румянец заката слабо
окрашивал их плотные складки.
— Это ты, Кестер?—спросил Стар.—Прости, здесь
темно. Нажми кнопку.
418
В электрическом свете тонкое юношеское лицо Эли
показалось мне детски-суровым — он смотрел на меня в
упор, сдвинув брови, упираясь руками в диван, словно
собирался встать, но раздумал. Я подошел ближе.
— Эли!—громко произнес я, стремясь бодростью го-
лоса стряхнуть гнетущее настроение.—Я видел Генни-
кера. Он взбешен. Поставь себя на его место. Он вправе
требовать объяснения. Наверное, и меня это также
немного интересует, ведь ты мне друг. Что случилось?
— Ничего,—процедил он сквозь зубы, в то время
как глаза его силились улыбнуться.—Я попрошу про-
щения и напишу Синтии письмо, из которого для всех
будет ясно, что я, например, негодяй. Тогда меня оста-
вят в покое.
— Конечно,—сказал я мирным тоном,—ты или под-
делал вексель, или убил тетку. Это ведь так на тебя
похоже. Элион Стар, я тебя спрашиваю—отбросим шутки
в сторону,—почему ты обидел эту прекрасную девушку?
Эли беспомощно развел руками и стал смотреть вниз.
Кажется, он сильно страдал. Я не торопил его; мы
молчали.
— Расскажешь,—подозрительно сказал он, испыту-
юще взглянув на меня.—Я не хочу этого, потому что
мне нельзя верить, Кестер,—конечно, я отбрасываю
прежнюю жизнь в сторону, ио я не в силах поступить
иначе. Если я расскажу тебе, в чем дело, то шиублю все.
Вы—то есть ты и Гешшкер—отправите меня с доктором
и будете уверять Синтию, что все обстоит прекрасна
— Эли, я даю слово.
Не знаю почему,—эти мои вялые, неуверенные слова
ободрили его. Может быть, он и сам искал случая
поделиться с кем-нибудь тем странным и величествен-
ным миром, который стал близок его душе
Он как будто повеселел. «В самом деле*,—говорили
ого глаза. Ио он все еще колебался; казалось, желание
быть в роли вынужденного рассказчика превышало его
собственную потребность в откровенности. Я продолжал
уговаривать его, понукать, он сдавался. Излишне приво-
дить здесь те скомканные полуотрывочные фразы, кото-
рые обыкновенно предшествуют рассказу всякого потря-
сенного человека. Эли высыпал их достаточно, пока кос-
нулся сущности дела, и вот что он рассказал мне
14*
419
«Две недели назад утром я проснулся в тоскливом
настроении духа и тела. К этому обычному для меня в
последнее время состоянию примешивалось непонятное,
тревожное ожидание. Вместе с тем я испытывал ощуще-
ние глубокого, торжественного простора, который, так
сказать, проникал в меня неизвестно откуда; я был в
четырех стенах.
Я вышел на улицу, погруженный в молчаливое со-
зерцание солнечных улиц и движущейся толпы. У
первого перекрестка меня поразил маленький цветущий
холм, пересекавший дорогу как раз в середине камен-
ного тротуара. С глубоким удивлением (потому что это
центральная часть города) рассматривал я степную
ромашку, маргаритки и зеленую невысокую траву. Тог-
да господин, шедший впереди меня по тому же тротуа-
ру, прошел сквозь холм, да, он погрузился в него по
пояс и удалился, как будто это была не земля, а легкий
ночной туман.
Я оглянулся, Кестер; город принимал странный вид*
дома, улицы, вывески, трубы — все было как бы сделано
из кисеи, в прозрачности которой лежали странные
пейзажи, мешаясь своими очертаниями с угловатостью
городских линий; совершенно новая, невиданная мною
местность лежала на том же месте, где город. Случа-
лось ли тебе испытывать мгновенный дефект зрения,
когда все окружающее двоится в глазах? Это может
дать тебе некоторое представление о моих впечатлени-
ях, с той разницей, что для меня предметы стали как
бы прозрачными, и я видел одновременно сливающими-
ся, пронизывающими друг друга—два мира, из кото-
рых один был наш город, а другой представлял цвету-
щую, холмистую степь, с далекими на горизонте голу-
быми горами.
Я был бы идиотом, если бы захотел дать тебе
уразуметь степень потрясения, уничтожившего меня до
полного паралича мысли; пестрая вереница красок
сверкала перед моими глазами, небо стало почти тем-
ным от густой синевы, в то время как яркий поток
света обнимал землю. Ошеломленный, я поспешил назад
Я пришел домой по каменному настилу мостовой и
восхитительно густой траве изумрудного блеска. Подни-
маясь по лестнице, я видел внизу, в комнате нриврат-
420
ника, продолжение все той же, имевшей полную реаль-
ность картины—дикие кусты, ручей, пересекавший
улицу.
С наступлением вечера двойственность стала туск-
неть; еще некоторое время я различал линию таинствен-
ного горизонта, но и она угасла, как солнце на западе,
когда мрак охватил город.
На следующий день я проснулся, продолжая разгля-
дывать второй мир земли с чувством непостижимого
сладкого ужаса. Не было более оснований сомневаться;
тот же странный, великолепный пейзаж сверкал сквозь
очертания города; я мог изучать его, не поднимаясь с
постели. Широкая, туманная от голубой пыли, дорога
вилась поперек степи, уходя к горам, теряясь в их
величавой громаде, полной лиловых теней. Неизвестные,
полуголые люди двигались непрерывной толпой по этой
дороге; то был настоящий живой поток; скрипели обо-
зы, караваны верблюдов, нагруженных неизвестной
кладью, двигались, мотая головами, к таинственному
амфитеатру гор; смуглые дети, женщины нездешней
красоты, воины в странном вооружении, с золотыми
украшениями в ушах и на груди стремились неудержи-
мо, перегоняя друг друга. Это походило на огромное
переселение. Сверкающая цветная лента толпы, звуки
музыкальных инструментов, скрип колес, крик верблю-
дов и мулов, смешанный разговор на непонятном наре-
чии—все это действовало на меня так же, как солнеч-
ный свет на прозревшего слепца.
Толпы эти проходили сквозь город, дома, и странно
было видеть, Кестер, как чистенько одетые горожане,
трамваи, экипажи скрещиваются с этим потоком, сли-
паются и расходятся, не оставляя друг на друге следов
малейшего прикосновения. Тогда я заметил, что лица
смуглых людей, мужчин и женщин—ясны, как весен-
ний поток.
Снова с наступлением темноты я перестал видеть
пиденное и проходил всю ночь, не раздеваясь, по комна-
там. Куда идут эти люди?—спрашивал я себя. Движе-
ние не прекращалось вплоть до сегодняшнего дня. Кес-
тер, я вижу изо дня в день эту стремительную массу
июдей, проходящих через великую степь. Несомненно,
их привлекает страна, лежащая за горами. Я пойду
421
с ними. Я твердо решил это, я завидую глубокой уве-
ренности их лиц. Там, куда направляются эти люди,
непременно должны быть чудесные, немыслимые для
нас вещи. Я буду идти, придерживаясь направления
степной дороги».
Он смолк. Лицо его было необыкновенно в этот
момент, я действительно верил тогда, что Эли видит
что-то непостижимое для обыкновенного человека. Он
не мистифицировал. Глубокое волнение, с которым он
закончил свой рассказ, производило потрясающее впе-
чатление. Вместе с тем я чувствовал потребность немед-
ленно идти к Ген ни керу и обсудить качества одной
хорошей лечебницы.
Я ушел, оставив Эли в глубокой задумчивости. Мне
нечего было сказать ему, расспросы же могли вызвать
только новый приступ экзальтации. Генникера я не
застал, он ушел, соскучившись ждать. Но на другой же
день родственникам Эли пришлось поместить газетную
публикацию:
«Разыскивается молодой человек, Элион Стар, сред-
него роста, блондин, с хорошими манерами, маленькие
руки и ноги, тихий голос; вышел из дому с небольшим
ручным саквояжем в 11 ч. утра. Указавшему местопре-
бывание Стара будет выдано хорошее вознаграждение».
В солидной, купеческой гостиной сидели пожилые
люди, коммерсанты, две барышни, их мамаша и я.
Хозяин дома, выйдя из кабинета, сказал мне:
— Кестер, помните нашумевшую десять лет назад
историю с загадочным исчезновением юноши Элиона
Стара? Он был ваш друг.
— Да, помню,—сказал я.
— Он умер. Родственники его получили на днях
полицейское официальное уведомление об этом из Рио-
Жанейро. При нем нашли документы, указывающие его
имя и звание.
Я встал.
— Да... бедняга,— продолжал хозяин,—он умер в
отрепьях, с наружностью закоренелого бродяги, если
судить по фотографической карточке, снятой полицей-
ским врачом. Умер он в какой-то харчевне. Отец Эли за
большие деньги выписал сюда этого врача, чтобы рас-
спросить самому, как выглядел его сын.
422
— Он лежал совершенно спокойно,—сказал отцу
Эли врач,—казалось, что он спит. В лице его было
непонятно одно—улыбка. Мертвый, он улыбался.
Я наклонил голову, отдавая этим последнюю дань
моему молодому другу. «Он улыбался». Неужели он
нашел перед смертью страну, лежащую за горами?
РАССКАЗ БИРКА .
Вначале разговор носил общий характер, а затем
перешел на личность одного из присутствующих. Это
был человек небольшого роста, крепкий и жилистый, с
круглым бритым лицом и тонким голосом. Он сидел у
стола в кресле. Красный абажур лампы бросал свет на
всю его фигуру, за исключением головы, и от тени лицо
этого человека казалось смуглым, хотя в действительно-
сти он был всегда бледен.
— Неужели,—сказал хозяин, глотая кофе из про-
зрачной фарфоровой чашечки,—не-у-же-ли вы отрицаете
жизнь? Вы самый удивительный человек, какого я когда-
либо встречал. Надеюсь, вы не считаете нас призраками?
Маленький человек улыбнулся и охватил руками
колени, легонько покачиваясь
— Нет,—возразил он, принимая прежнее положе-
ние,— я говорил только о том, что все мои пять чувств
причиняют мне постоянную, теперь уже привычную
боль И было такое время, когда я перенес сложную
психологическую операцию. Мой хирург (если продол-
жать сравнения) остался мне неизвестным. Но он при-
шел, во всяком случае, не из жизни.
— Но и не с того света?—вскричал журналист.—
Позвольте вам сообщить, что я не верю в духов, и не
трогайте наших милейших (потому что они уже умер-
ли) родственников. Если же вам действительно повезло
и вы удостоились интервью с дедушкой, тогда лучше
покривите душой и соврите что-нибудь новенькое: у
меня нет темы для фельетона.
Бирк (так звали маленького человека) медленно
обвел общество серыми выпуклыми глазами. Напряжен-
ии
ное ожидание, по-видимому, забавляло его. Он сказал:
— Я мог бы и не рассказывать ввиду почти полной
безнадежности заслужить доверие слушателей. Я сам,
если бы кто-нибудь рассказал мне то, что расскажу я,
счел бы вправе усомниться. Но все же я хочу попытать-
ся внушить вам к моему рассказу маленькое доверие;
внушить не фактически, а логическими, косвенными
доказательствами. Все знают, что я—человек, абсолют-
но лишенный так называемого «воображения», то есть
способности интеллекта переживать и представлять
мыслимое не абстрактными понятиями, а образами.
Следовательно, я не мог бы, например, правдоподобно
рассказать о кораблекрушении, не быв свидетелем этой
катастрофы. Далее, каждый рассказ убедителен лишь
при наличности мелких фактов, подробностей, иногда
неожиданных и редких, иногда простых, но всегда
производящих впечатление большее, чем голый остов
события. В газетном сообщении об убийстве мы можем
прочесть так: «Сегодня утром неизвестным преступни-
ком убит господин N». Подобное сообщение может быть
ложным и достоверным в одинаковой степени. Но за-
метка, ко всему остальному гласящая следующее: «Кро-
вать сдвинута, у бюро испорчен замок», не только
убеждает нас в действительности убийства, но и дает
некоторый материал для картинного представления о
самом факте. Надеюсь, вы понимаете, что я хочу этим
сказать следующее: подробности убедят вас сильнее
вашего доверия к моей личности.
Бирк остановился. Одна из дам воспользовалась
этим, чтобы ввернуть следующее замечание:
— Только не страшное!
— Страшное?—спросил Бирк, снисходительно улы-
баясь, как будто бы говорил с ребенком.—Нет, это не
страшное. Это то, что живет в душе многих людей Я готов
развернуть перед вами душу, и если вы поверите ей,—
самый факт необычайного, о котором я расскажу и
который, по-видимому, более всего вас интересует, поте-
ряет, быть может, в глазах ваших всякое обаяние.
Он сказал это с оттенком печальной серьезности и
глубокого убеждения. Все молчали. И сразу самым слож-
ным, таинственным аппаратом человеческих восприятий
я почувствовал сильнейшее нервное напряжение Бирка.
424
Это был момент, когда настроение одного передается
другим.
— Еще в молодости,— заговорил Бирк,—я чувство-
вал сильное отвращение к однообразию, в чем бы оно ни
проявлялось. Со временем это превратилось в настоя-
щую болезнь, которая мало-помалу сделалась преобла-
дающим содержанием моего «я» и убила во мне всякую
привязанность к жизни. Если я не умер, то лишь
потому, что тело мое еще было здорово, молодо и
инстинктивно стремилось существовать наперекор духу,
тщательно замкнувшемуся в себе.
Употребив слово «однообразие», я не хочу сказать
этим, что я сознавал с самого начала причину своей
меланхолии и стремления к одиночеству. Долгое время
мое болезненное состояние выражалось в неопределен-
ной и, по-видимому, беспричинной тоске, так как я не
был калекой и свободно располагал деньгами. Я чувст-
вовал глухую полусознательную враждебность ко всему,
что воспринимается пятью чувствами. Всякий из вас,
конечно, испытывал то особенное, противное, как кислое
вино, настроение вялости и томительной пустоты мыс-
ли, когда все окружающее совершенно теряет смысл.
Я переживал то же самое, с той лишь разницей, что
светлые промежутки становились все реже и, наконец,
постепенно исчезли, уступив место холодной мертвой
прострации, когда человек живет машинально, как
автомат, без радостей и страданий, смеха и слез,
любопытства и сожаления; живет вне времени и про-
странства, путает дни, доходит до анекдотической рас-
сеянности и, в редких случаях, даже теряет память.
Случай показал мне, что я достиг этого состояния
трупа. На площади, на моих глазах, днем, огромный
фургон, нагруженный мебелью, переехал одно из без-
обидных существ, бегающих с картонками, разнося
шляпы и платья. Подойдя к месту катастрофы (не из
любопытства, а потому, что нужно было перейти пло-
щадь) тем же ровным ленивым шагом, каким все время
л шел,—я машинально остановился, задержанный ора-
вой разного уличного сброда, толпившегося вокруг блед-
ного, как известка, погонщика. Девочка лежала у его
йог, лицо ее, тусто запачканное грязью, было раздавле-
но. Я видел только багровое пятно с выскочивкжми от
426
боли глазами и .светлые вьющиеся волосы. Сбоку валя-
лась опрокинутая картонка—причина несчастья. Как
говорили в толпе, фургон ехал рысью; малютка уронила
свою ношу под самые ноги лошадей, хотела схватить, но
упала, и в то же мгновение пара подков превратила ее
невыспавшееся личико в кровавую массу.
Толпа страшно шумела, выражая свое негодование;
трое полицейских с трудом удерживали дюжих мещан,
желавших немедленно расправиться с погонщиком. Я
видел слезы на глазах женщин, слышал их всхлипыва-
ния и, постояв секунд пять, двинулся дальше.
Повторяю: я все это видел и слышал, но мои нервы
остались совершенно покойны. Я не чувствовал этих
людей, как живых, страдающих, потрясенных, рассер-
женных, я видел одни формы людей, колеблющиеся,
размахивающие руками; черты лиц, меняющие выраже-
ние; слышал то громкие, то тихие восклицания; шумные
вздохи прибежавших издалека; но это были только
звуки и линии, формы и краски, неспособные дать мне
малейшее представление о чувствах, волновавших тол-
пу. Я был спокоен; через двадцать шагов началась
улица, я зашел в табачную лавку и купил запонки.
Вечером, механически перелистывая книгу истекшего
дня, я заинтересовался своим отношением к жизни как
раз по поводу вышеописанного происшествия. Быть
может, вы замечали, что зрелище поденщика, раскалы-
вающего дрова под вашим окном, вызывает в вас
настолько ясные представления о мускульных усилиях
дровокола, что вы сами испытываете некоторое внут-
реннее напряжение всякий раз, когда топор взвивается
над поленом. Ритм жизни, кипевшей вокруг меня, мож-
но было сравнить именно с движениями человека,
занятого трудной работой; но я лишь гальванически
отражал ее. Такое состояние духа, вероятно, никогда не
доставило бы мне малейшей тревоги, если бы не неимо-
верная скука, порождавшая раздражительность и тос-
ку. Я не находил себе места; родственники с тревогой
следили за моим поведением, так как я терял аппетит,
худел и делался невыносимым в общежитии, внося
своей неуравновешенностью полный разлад в семью.
Разумеется, я много размышлял о себе и сделал ряд
наблюдений, одно из которых явилось для меня фона-
436
рем, бросившим свет на темные, полусознательные пути
моего духа. Так, я заметил, что чувствую некоторое
удовлетворение, совершая загородные прогулки, вдали
от зданий. Надо сказать, что с самого детства зритель-
ные ощущения являлись для меня преобладающими,
комплекс их совершенно определял мое настроение. Эта
особенность была настолько сильна, что часто любимые
из моих мелодий, сыгранные в отталкивающей обста-
новке, производили на меня неприятное впечатление.
Основываясь на этом, я постарался провести параллель
между зрительными восприятиями города и загородного
пейзажа. Начав с формы, я применил геометрию. Суще-
ственная разница линий бросалась в глаза. Прямые
линии, горизонтальные плоскости, кубы, прямоугольные
пирамиды, прямые углы являлись геометрическим выра-
жением города; кривые же поверхности, так же, как и
кривые контуры, были незначительной примесью, сла-
бым узором фона, в основу которого была положена
прямая линия. Наоборот, пейзаж, даже лесной, являлся
противоположностью городу, воплощением кривых ли-
ний, кривых поверхностей, волнистости и спирали.
От этого определения я перешел к краскам. Здесь не
было возможности точного обобщения, но все же я
нашел, что в городе встречаются по преимуществу
темные, однотонные, лишенные оттенков цвета, с резки-
ми контурами. Лес, река, горы, наоборот, дают тона
светлые и яркие, с бесчисленными оттенками и движе-
нием красок. Таким образом, в основу моих ощущений
л положил следующее:
Кривая линия. Прямая линия. Впечатление тени,
доставляемое городом. Впечатление света, доставляемое
природой. Всевозможные комбинации этих основных
элементов зрительной жизни, очевидно, вызывали во
мне то или другое настроение, колеблющееся, подобно
звукам оркестра, по мере того, как видимое сменялось
передо мной, пока чрезмерно сильная впечатлитель-
ность, поражаемая то одними и теми же, то подобными
друг другу формами, не притупилась и не атрофирова-
лась. Что же касается загородных прогулок, то относи-
тельно благотворное действие их являлось чувством
контраста, так как в городе я проводил большую часть
времени.
427
Продолжая углубляться в себя, я пришел к убежде-
нию, что именно однообразие, резко ощущаемое мной,
является несомненной причиной моего угнетенного со-
стояния. Желая проверить это, я перебрал прошлое. Там
ничего не было такого, что не переживалось бы другими
людьми, и, наоборот, не было ничего доступного челове-
ческой душе, чего не испытал бы и я. Разница была
только в форме, обстановке и интенсивности. Разлагая
свою жизнь на составные ее элементы, я был поражен
скудостью человеческих переживаний; все они не выхо-
дили за границы маленького, однообразного, несовер-
шенного тела, двух-трех десятков основных чувств,
главными из которых следовало признать удовлетворе-
ние голода, удовлетворение любви и удовлетворение
любопытства. Последнее включало и страсть к знанию.
Мне было двадцать четыре года, а в молодости, как
известно, человек склонен к категорическим заключени-
ям и выводам. Я произнес приговор самому себе. Одна
из летний ночей застала меня полураздетым, с твердым
решением в голове и стальной штукой в руках, заря-
женной на семь гнезд. Я не писал никаких записок: мне
было совершенно все равно, как будут объяснять причи-
ну моей смерти. Взведя курок, я вытянулся, как солдат
на параде, поднес дуло к виску и в тот же момент на
стене, с левой стороне, увидел свою тень. Это было мое
последнее воспоминание; тотчас же судорожное сокра-
щение пальца передалось спуску, и я испытал нечто, но
поддающееся описанию.
К сознанию меня возвратил резкий стук в дверь
Очнувшись, я мгновенно припомнил все происшедшее.
Револьвер, хотя и давший осечку, возбуждал во мне
невыразимое отвращение; обливаясь холодным потом, я
отбросил его под стол ударом ноги и, шатаясь, открыл
дверь. Горничная, вошедшая в комнату с кофейным
прибором, взглянув на меня, выронила поднос. Я успо-
коил ее, как мог, сославшись на бессонницу. Был день,
я пролежал без сознания семь часов.
Странно—но этот эпизод развлек меня и заставил
сосредоточиться на только что пережитых ощущениях.
Меня удивлял пароксизм ужаса перед моментом спуска
курка. Инстинкт, не подвластный логике, цеплялся за
жизнь, которая от общих своих основ и до самых
428
последних мелочей была мне противна, как хинин
здоровому человеку. Терзаясь этим противоречием, я
чувствовал себя связанным по рукам и ногам. И. вне и
внутри меня, соединенный через тонкую преграду—
человеческий разум, клубился океан сил, смысл и зна-
чение которых были понятны мне столько же, сколько
нож вивисектора понятен для обезьяны. И я, подобно
тряпке, опущенной на дно быстрой речки, плыл, колеб-
лясь от малейшей струи течения, из темного в неизве-
стное. Я был не я, а то, что давали мне в продолжение
тридцати лет глаз, ухо и осязание.
Последовавший затем период отчаяния достиг такой
напряженности, что я шесть дней не выходил из дома.
Не знаю, выпил ли кто-нибудь за такой промежуток
времени столько, сколько, расхаживая по комнате, вы-
пил я. Вино обращалось в пожар, сжигающий мозг и
кровь то светлыми, то отвратительными видениями
тоски. Это был пестрый танец в тумане, цветок вина,
уродливый, как верблюд, и нежный, как заря в мае;
увлечение отчаянием, молитва, составленная из бого-
хульств; блаженный смех в пытке, покой и бешенства
Я громко рассуждал сам с собой, находя огромное
наслаждение в звуках собственного голоса, или лежал
часами с ощущением стремительного падения, или сочи-
нял мелодии, равных которым по красоте не было и не
будет, и плакал от мучительного восторга, слушая их
беззвучную, окрыляющую гармонию. Я был всем, что
может представить человеческое сознание,— птицей и
королем, нищим на паперти и таинственным лилипутом,
строящим корабли в тарелку величиной.
Через шесть дней, в середине ночи, я проснулся от
мгновенной тревоги, поднявшей волосы на голове дыбом,
и тотчас же, дрожа от беспричинного страха, зажег
огонь. Кроме меня, в комнате никого не было; только из
большого туалетного зеркала смотрело лицо, воспален-
ное пьянством, страшное и жалкое Это было мое лица
С минуту я смотрел на него, не узнавая себя, потом
нетал, оделся, подгоняемый беспокойством и стремлени-
ем двигаться, и вышел на улицу.
Все спали, но ключ от входной двери был у меня, и
л, не разбудив швейцара, покинул дом, направляясь к
Новому мосту. Шел я без всякой цели, но быстро, как
человек, боящийся опоздать, и помню, рассердился,
когда какой-то прохожий, шедший впереди, то с левой,
то с правой стороны тротуара, не сразу посторонился.
Воздух был свеж и тих, и я жадно глотал его и шел,
все ускоряя шаги. У моста я остановился, свернул в
боковую улицу и, проходя квартал за кварталом, до-
стиг рынка. По мостовой, скользкой от сырости овощно-
го мусора, беззвучно пробегали собаки, прячась за
тумбами. Почувствовав небольшую усталость, я присел
на огромный дырявый ящик и стал курить.
Нервы мои были так напряжены, что я чувствовал
движение времени, отмечая его малейшим сокращением
мускулов, неровностью дыхания и тяжелым, бесформенным
течением мысли. Я не существовал, как целое; казалось,
разбитое и собранное вновь тысячами частиц тело мое
страдало физическим страхом перед новой смутной опас-
ностью. В это время два человека вышли из-за угла и
тщательно осмотрелись, светя ручным фонариком.
Пространство, разделявшее нас, было не более двух
шагов, и я мог достаточно хорошо рассмотреть обоих,
оставаясь сам незамеченным, так как столб, подпирав-
ший навес лавок, скрывал мою особу. Один, с оплывшим
от спирта угрюмо-благообразным профилем, одетый в
коротенькую жакетку с поднятым воротником и коте-
лок, державшийся на затылке, проворно сыпал как
будто бессмысленными, ничего не говорящими фразами,
набором слов, где общие выражения сталкивались и
мешались с лексиконом, подобным тарабарскому языку.
Другой, маленький, нервный, в старом пальто, с лицом
сморщенной обезьяны, то и дело хватался за поля
шляпы, двигая ее взад и вперед, как будто голова его
испытывала нестерпимую боль от прикосновения голов-
ного убора. Он настойчиво возражал, иногда возвышая
свой и без того тонкий гнусавый голос, и беспомощна
мотал подбородком, выражая этим, по-видимому, сомне-
ние. Фонарик он судорожно сжимал левой рукой, м
тень от его большого пальца, опущенного на стекле,
падала огромным пятном в освещенный угол земли,
между ящиками и запертой дверью здания.
Я скоро бы разобрал, кто эти люди, ведущие спор
ночью, в глухом месте—будь мое соображение несколь-
ко посвежее; но в тот момент я тупо смотрел на них,
430
удивляясь лишь странной манере говорить Оба они,
появившиеся так внезапно и тихо, казались видениями
яркого сна, навязчивыми образами, преследующими
расстроенный мозг. Я, кажется, ожидал их исчезнове-
ния; по крайней мере ничуть бы не удивился, расплы-
вись они в воздухе клубом дыма. Но оба, поговорив,
сунули руки в карманы и мелким деловым шагом
пошли в сторону.
Я безотчетно встал и пошел за ними, смутно догады-
ваясь, что два вора выходят ночью не на пищеваритель-
ную прогулку, и втайне радуясь маленькому, слегка
таинственному развлечению—видеть лоскут ночной
жизни, так резко отличающейся от дневной, но подчи-
ненной смене одних и тех же законов, знакомых, как
лицо родственника. Ночь с ее кошками, скрытым от
глаз пространством, ворами, бродягами, приближающи-
ми в темноте странно блестящие глаза к вашему ожи-
дающему лицу; с нарядно одетыми женщинами, дающи-
ми впечатление голых; с тишиной звука и звенящим
молчанием — таинственна потому, что в недрах ее у
бодрствующих начинает оживать все, убитое законами
дня. И я, следуя по пятам за крошечным пятном
фонаря, скользившего медленными зигзагами с плиты
на плиту, чувствовал себя глазом ночи, причастным ее
секретам, хитростям, целям и ожиданиям. Я был согля-
датаем, участником из любопытства, звеном между
мраком и воровским замыслом. Стараясь шагать без-
звучно, я инстинктивно опускал ноги краем подошв и
шел бесшумно, как зверь
Те, за кем я следил, шли безостановочно и уверенно;
они, видимо, двигались прямо к цели. Миновав собор-
ную площадь и завернув к реке, они остановились у
каменного пятиэтажного дома с огромным подъездом и
тотчас же, не теряя времени, приступили к делу.
Я спрятался за угол дома и мог видеть как малень-
кий завертел руками, пытаясь сломать замок. Должно
быть, это оказалось нелегким, потому что сухой треск
железа повторялся раз пять то слабее, то резче, а руки,
опытные, проворные руки вора двигались с прежним
усилием. Товарищ его то и дело совал ему что-то; малень-
кий брал, кряхтя от нетерпеливой тревоги, и снова
начинал взлом. Арсенал хитрых соображений и механи-
431
ческих фокусов был пущен в ход перед моими глазами.
И вдруг явилось желание попробовать счастья самому,
стать вором на час, красться, таиться, разрушать без
звука, ходить на цыпочках в незнакомой квартире,
брать со страхом, рыться в столах и ящиках и бережно
заглядывать в лица спящих светлой щелью фонарика.
Не раздумывая, я встал и твердым шагом пошел к
подъезду. И тотчас же увидел мирных прохожих, слегка
подвыпивших, но еще бодрых. Котелок сказал обезьяне:
— Позвольте попросить у вас закурить, я потерял
спички.
— Пожалуйста, сударь,— ответил маленький, при-
стально окидывая меня взглядом.—Боюсь, не отсырели
ли спички.
—Спички?—сказал я, поворачиваясь в их сторону.—
Спички есть у меня. Берите.
И я протянул ему спичечницу. Котелок взял ее,
пожирая меня глазами. Маленький судорожно покло-
нился, пискнув:
— Вы очень вежливы!
— Да, по мере возможности!—Я улыбнулся как
можно приятнее и раскланялся.— Надеюсь, вас это не
обманет? К тому же у меня всегда сухие спички.
— Вы чрезвычайно вежливы,— настойчиво повторил
маленький.
— Да, это странно,—отозвался глухим басом дру-
гой.—Какая нынче прекрасная погода.
— Погода так хороша,— подхватил я,—что даже не
хочется сидеть дома, не правда ли?
Он, не сморгнув, ответил:
— Не отсыреют ли ваши спички, сударь? Воздух
немного влажен и не совсем годен для здоровья.
— Другими словами,— сказал я, потеряв терпение,—
я вам мешаю? Дверь эта крепкой конструкции.
Они еще силились улыбнуться, но тут же отступили,
тревожно оглядываясь. Я подошел к ним вплотную.
— Вас двое,—сказал я,—против одного, значит, бо-
яться нечего, тем более, что я вам вредить не буду.
Я человек любопытный, ночной шатун — человек, любя-
щий приключения. Я хочу войти вместе с вами и
украсть на память о сегодняшней ночи то, что придется
мне по душе. Вероятное всего я возьму какую-нибудь
432
безделушку с камина, значит, вас не ограблю. Итак,
вперед, Картуши, Ринальдини, коты в сапогах, валеты
и жулики! Я войду с вами, как тень от вашего фонаря.
И только я закрыл рот, как оба повернулись и
неторопливо пошли прочь, теряясь в сумрака Они меня не
боялись, это доказывал их презрительно-мерный шаг, но
и не доверяли моей навязчивости. Шаги их звучали еще
некоторое время, потом все стихло, и я остался один.
Тогда я подошел к двери и тщательно ее осмотрел.
Это была большая дверь стильных домов, с бронзой и
матовыми стеклами. Чиркнув спичкой, я осветил замоч-
ную скважину; она носила следы взлома, медный кру-
жок был сбит, и, кроме того, рядом с дверной ручкой
зияли два свежепросверленные отверстия. Машинально
я потянул ручку; к величайшему моему удивлению,
дверь раскрылась совершенно свободно, как днем.
С минуту я стоял неподвижно, так как не ожидал
этого. Они сделали свое дело, и я помешал им войти на
лестницу. Я мог теперь воспользоваться плодами чужих
трудов и, если соображение и находчивость придут на
помощь, войти в любую квартиру. Мысль эта привела
меня в состояние сильнейшего возбуждения—л был уже
вором, испытывая страх, нетерпение и острую жажду
неизвестного, лежащего за каждым порогом. Я чувствовал
себя скрытным, ловким, бесшумным и осторожным.
Тщательно притворив за собой дверь, я медленно
распахнул вторую, внутреннюю. Было темно и тихо,
толстый ковер площадки мягко уперся в мои подошвы,
как бы приглашая идти смелее. С сильно бьющимся
сердцем прошел я мимо каморки швейцара, поднялся па
лестнице и остановился у первой двери.
И тотчас же мое напряжение сменилось чувством
усталости, смешанным с тревожным разочарованием.
Мне нечем было открыть дверь. Без инструментов и
ключей — и, даже будь у меня орудия, без знания, как
употребить их — я должен был неизбежно возвратиться
назад с сознанием, что разыграл дурака. И, значит, все,
что произошло ночью, было бесцельно; весь ряд случай-
ностей, связанных одна с другой,— рынок, разговор
лиух, взлом двери и то, что я вошел сюда, в спящий
«ом,— все это произошло только затем, чтобы я мог
учи и снова, бесшумно и незаметно.
438
Мысль эта показалась мне настолько абсурдной, что
я громко расхохотался. Конечно, я не был простым
вором, иначе я был бы уже в любой квартире и
чувствовал себя там хозяином. Я не был даже вором в
том смысле, что мною руководила корысть, связанная с
риском преступления. Я не хотел ничего брать; я шел,
увлекаемый тайной, предчувствием неизвестного, поро-
гом чужой жизни, тревогой бессонницы и смутным
предчувствием логического конца. И от этого удовлетво-
рения меня отделяла дверь, открыть которую я не мог.
— Если конец должен быть, дверъ откроется.
Я машинально прошептал эти слова, но тотчас же
смысл их вспыхнул, как порох от угля В самом деле, я
еще не пробовал открыть дверь! Тогда, замирая от
ожидания, я отыскал ручку и тихо, медленно сокращая
мускулы, потянул к себе дверь. Она была заперта.
Новый прилив возбуждения схлынул—я отошел и
уселся на подоконнике, ноги мои дрожали. Растеряв-
шись, не будучи в состоянии предпринять что-нибудь, я
вытащил портсигар и стал курить.
Прошла минута, другая; табак постепенно оказывал
свое действие. Волнение улеглось, мысль текла спокойнее,
но так же напряженно и резко, с болезненной отчетливо-
стью каждого слова, выступавшего, как напечатанное,
всеми буквами. Какой мог быть конец1! Я представил себе,
что дверь открыта, и я блуждаю по темным комнатам.
Передняя, гостиная, зал, кабинет, спальня и кухня—вот
пространство, которое я мог обойти и увидеть то, что
знакомо,— обстановку средней руки; самое большее, ли-
ца спящих. Итак, постояв минут пять в потемках с
риском быть пойманным, как грабитель, я должен уйти
тихо и осторожно, как настоящий вор. Отсюда напра-
шивались два заключения: 1) входить незачем; 2) конца
не будет.
И хотя была очевидна правильность моего рассужде-
ния, глухое бешенство сбросило меня с подоконника,
как ветер—клочок бумаги. Я подошел к двери с дерзо-
стью отчаяния, с страстным желанием войти и убедить-
ся, что ничего нет. Логика приводила меня к бессилию,
рассуждение—к отступлению, простое бессознательное
движение мысли—к мертвому тупику. Я бросился на
штурм своего собственного рассудка и поставил знамс-
434
ние желания там, где была очевидность. В несколько
секунд я пережил столкновение сомнений и несомненно-
сти, иронии и экстаза, страха и ожидания; и когда,
наконец, страстная твердая решимость остановила ли-
хорадочную дрожь тела—почувствовал себя таким раз-
битым и ослабевшим, как будто по мне бежала толпа.
Я — знал, что будет.
Несомненным, действительно несомненным было для
меня то, что ни квартиры, ни мебели, ни людей нет. Есть
неизвестное. То, к чему невольно, непреодолимо, неизбеж-
но пришел я ночью, не зная, что меня ждет. Я стоял на
пороге чуда. Я стоял перед всем и перед ничем. Я стоял
перед смыслом рынка, котелка, обезьяны, взломанной
двери, коробки спичек и своего присутствия.
Тогда, против моей воли, скрытое стало приобретать
зрительные образы, цвета воспаленной мысли. Симфо-
ния красок кружилась перед моими глазами, и перели-
вы их были музыкальны, как оркестровая мелодия.
Я видел пространство, границами которого были звуки,
музыка воздуха, движение молекул. Я видел роскошь
бесформенного; материю в ее наивысшей красоте соче-
таний; движущиеся узоры линий; изящество, волнующее
до слез; свет, проникающий в кровь. Я был захвачен
оргией представлений. И бессознательно, как хозяин,
вынул из бокового кармана ключ.
Момент, когда мне показалось, что все это было, и я
уже когда-то стоял так же на лестнице, был мал, как
движение крыльев стрижа, порхающего над озером. Я с
трудом уловил его. И, погрузившись в себя, замер от
ожидания.
Ключ был в моих руках, маленький, медный ключ не
от этой двери, но я уже знал, что войду. Уверенность
моя была так велика, что я даже не удивился, когда,
вложив его в скважину, услышал, как замок щелкнул
мягким, странно знакомым звуком. Я волновался так
сильно, что принужден был остановиться и переждать
припадок сердцебиения. Затем отворил дверь и, шагнув,
очутился в темном, нагретом воздухе.
Не помню в точности, что переживал я тогда. Прямо
был коридор; я угадал это по особому ощущению
тесноты, хотя и не прикасался к стенам. Я двигался по
нему как во сне, не зажигая спички, руководимы*
436
инстинктом, и, когда сделал десять шагов, пенял, что
надо остановиться. Почему? Я сам не знал этого. Тело
мое было неудержимо и как будто привычно стремилось
направо, где, по смутно мелькнувшему убеждению, дол-
жна была находиться дверь.
Я шел на цыпочках, сдерживая дыхание... Прежде
чем повернуть вправо, я невольно поколебался. Почему—
дверь? Я протянул руку, ощупывая ее, и тут, второй
раз, неуловимо, как тень от выстрела, скользнуло вос-
поминание, что этот момент был. Я так же, но неизве-
стно когда, стоял в темноте коридора, щупая дверь.
Отчаянный страх парализовал мои члены. Ясно: всем
существом своим я чувствовал, что сейчас произойдет
что-то невообразимое, абсурдное, невозможное. Трясущи-
мися руками я достал спичку, зажег ее и, прежде чем
осмотреться, невольно закрыл глаза. Сколько времени я
простоял так—не помню, но когда огонь приблизился к
пальцам и боль начинающегося ожога дала знать, что
сейчас снова наступит тьма,—я взглянул, и в тот же
момент спичка погасла, тлея кривой искрой. Но, несмотря
на краткость момента, я увидел, что в стене направо
действительно была дверь и что я стою в коридоре. Тогда
я распахнул дверь, вошел и снова зажег свет.
Это была моя комната; все, начиная с мебели и
кончая безделушками на камине,—было мое: картины,
оконные занавески, книги, посуда, пол, потолок, обои,
письменные принадлежности — все это было известно
мне более, чем собственное лицо. С тяжестью в сердце,
беспомощный сообразить что-нибудь, я обошел все углы,
и каждый предмет, который встречали глаза, был мой.
Ни одной вещи, способной опрокинуть кошмар чудо-
вищного сходства, не было. Я был у себя.
Тогда, хватаясь за последнюю, безумную в основе
надежду, я подался к кровати, отдернул занавески и
увидел спящего человека. Человек этот бил — л.
Здесь Бирк остановился, как бы собираясь с воспо-
минаниями. Последние его слова заставили многих пе-
реглянуться. Он продолжал:
— Я вышел на лестницу, спустился к швейцару,
разбудил его и увидел заспанное, бритое, знакомое лицо.
Овладев собой, я попросил его войти в мою комнату,
осмотреть ее и вернуться. Ом повиновался с некоторым
4зе
удивлением; помню, шлепанье его туфель доставило мне
огромное удовольствие. Через минуту он возвратился, и
между нами произошел следующий разговор:
— Вы осмотрели всю комнату?
- Да.
— В ней никого не было?
— Совершенно.
— Вы осмотрели кровать?
- Да.
— Кто лежал на этой кровати?
— Она была пуста.
— Теперь,— сказал я,—будьте добры, взгляните на
наружную дверь.
С изумлением, еще большим, чем прежде, он вышел
на тротуар. Я слышал его возню, он нагибался, рассмат-
ривал и вдруг крикнул:
— Здесь были воры! Дверь сломана!
И он выпустил град ругательств.
Так как Бирк замолчал, я обратился к нему с
вопросом.
— Потом вы вернулись к себе?
— Нет,—протянул он, полузакрывая глаза,—я но-
чевал в гостинице. Впрочем, это не имеет значения Я мог
бы, конечно, вернуться к себе, но чувствовал потреб-
ность успокоиться.
— А потом?—спросил журналист с тонкой улыб-
кой.— Потом с вами ничего не было?
— Ничего,— задумчиво сказал Бирк. Он был, види-
мо, утомлен и сидел, подпирая рукой голову. Больше
ому не задавали вопросов, но в общем молчании веяло
неясное ожидание. Наконец хозяин сказал:
— Ваша история, действительно, чрезвычайно инте-
ресна. В ней много стремительной напряженности, экс-
прессии и.„ и...
— И горя,— сказала женщина, просившая о не-
страшном.
Р. S. Записав этот рассказ, я пришел к убеждению,
что дама ошиблась, предположив в истории Бирка
тлемент горя. Этот человек был всем нам известен, как
очень богатый землевладелец, путешественник и гурман.
Правда, его нИкто ни разу не уличал во лжи. Но как
437
поручиться, что ему не пришло в голову желание
искусной и, по существу, невинной мистификации? Так-
же странно, что он говорил о себе, как о человеке,
лишенном воображения; по-моему, то место в его рассказе,
где он грезит перед запертой дверью, доказывает против-
ное. Не менее подозрительны его слова в самом начале:
«Я готов развернуть перед вами душу, и если вы поверите
ей,—самый факт необычайного, который, по-видимому,
более всего вас интересует, потеряет в ваших глазах
всякое обаяние. Впрочем, я не берусь утверждать что-ни-
будь определенное без доказательств в руках». В его
пользу говорит только одно: он ни разу не улыбнулся.
ПРОИСШЕСТВИЕ
В КВАРТИРЕ Г-ЖИ СЕРИЗ
«Мало на свете мудрецов,
друг Горацио».
Шекспир наизнанку.
I
Калиостро не умер; его смерть выдумали явно беспо-
мощные в достижении высших истин рационалисты. Во
времена Калиостро или, вернее, в ту эпоху, когда
великий человек этот стоял на виду, рационалисты
были еще беспомощнее. У них накопилось кое-что,
правда: Ньютоново яблоко, Лавуазье и т. п., но какими
пустяками казалось это в сравнении с циклопическими
знаниями знаменитого Калиостро! Ламбаль и Прекрас-
ная Цветочница своевременно убедились в них*. Итак,
рационалисты, эмпирики и натуралисты смертельно
* Принцесса Ламбаль, подруга Марии-Антуанетты, зверски уби
тая во время сентябрьских убийств. Прекрасная Цветочница —
прозвище девушки из народа, посаженной на раскаленные острил
пик санкюлотов по приказанию Теруан-де-Мерикур, любовницы
Марата. Смерть обеих была предсказана Калиостро в 1789 году.
438
завидовали Калиостро, бессмертному и неуязвимому в
своей мощи. Они ловко использовали то обстоятельство,
что гениальный итальянец встретил ледяной прием в
столице нашего отечества, а двор Екатерины, воспитан-
ный на малопитательном для ума смешении юмориста
Вольтера с стеклоделом Ломоносовым и футуристом
Тредьяковским, не мог усвоить всей ценности знаний
своего великого гостя.
Неуспех Калиостро приписали его бессилию, а отсю-
да заключили, что он смертен. Никто, правда, не видел
его гроба, но общий голос решил: «помер где-нибудь;
тайно, стыдливо помер; помер, как пить дать». И это
рационалисты! Но он, как сказано, не погрешил этим.
Калиостро, наскучив колоссальным театром истории,
кою наблюдал около пяти тысяч лет, оставил мудрую
Клио и удалился на одну из Гималайских вершин—
Лрмун, затерянную в обширных джунглях. Это про-
изошло в 1823 году. На Армуне Калиостро занялся
чистым знанием: постижением начала вселенной — за-
нятие, малопонятное игроку на бильярде или ялтинско-
му проводнику, но единственное, на чем мог сосредото-
чить теперь пламя своего ума Калиостро, знающий все.
Воспитанник халдейских жрецов, основатель масонских
лож и сенешал Розенкрейцеров,— он не очень-то стес-
нялся на Армуне с покорной ему материей. Сложное,
непреодолимое движение его воли мгновенно перевело
идею предметов в первооснову материи; она, забушевав,
приняла послушные формы, и на снеговой вершине
Армуна сверкнул, как выстрел, мраморный дворец, за-
I I 1в в законной неподвижности веса и трех измерений.
II
В конце июля 1914 года большой пантакль Соломона,
к- кавший на письменном столе Калиостро, издал ти-
«ий звон и на краях его вспыхнули голубые пятна
• Vсклого, как сумерки, света. Это указывало на сотря-
" II ис мирового эфира. Заинтересованный Калиостро
посмотрел в овальное зеркало Сведенборга и увидел
им полы огромной войны, предсказанной Сен-Жерменом
пи в 1828 году. Множество других признаков подтвер-
4М
ждало это: резец из горного хрусталя, укрепленный над
девственным пергаментом, писал знак Фалега, духа
планеты Марс; неподвижно висевший в воздухе цветок
Мира завял, и тень крови пала на благородное чело
бюста Агриппы.
Согласно договору, заключенному лет триста назад
между Калиостро и десятью сефиротами, элементалами
Белой магии — Калиостро мог постигать смысл текущих
событий и развитие их не иначе, как совершив предва-
рительно акт Добра, направленный против Самоэля,
духа яда и смерти. Вспомнив это и горя желанием
проникнуть в разум событий, он немедленно приступил
к действиям.
— Мадим, Цедек, Шелом-Иезодот,— тихо сказал
он,—ко мне! Моя мысль — моя воля!
Погас свет, и тотчас в глубоком мраке наметились
гигантские очертания трех сефиротов; контуры эти коле-
бались, светились—напряглись, получили непроницае-
мость, вес, тело, дыхание—и пол скрипнул под их ногами.
Цедек был сефирот прямоты, Мадим — страшной си-
лы, Шелом-Иезодот—разрушителем оснований, то бишь
принципов.
— Цедек, разбей воздух на запад,—сказал Кали-
остро,— Мадим, уничтожь пространство, а ты, Шелом-
Иезодот, как самый ленивый, получишь более всех
работы. Разрушь мое принципиальное равнодушие к
судьбе людей!
Вновь вспыхнул свет; фантомы исчезли; беззвучный
ураган молнией пролетел от Армуна к Бельгии; про-
странство пало, воздух исчез полосой в сто футов, а
непоколебимое равнодушие Калиостро сменилось доброй
улыбкой. И вот первое, что увидел он в стране горя и
что должно было послужить взяткой сефиротам за
единение с Разумом событий, именуемым Ацилут.
III
В маленькой, но чистой квартире, соблазнительно
уютной и светлой, сидела в кресле ушедшего под форты
мужа маленькая госпожа Сериз. Опишем наружность
ее, которая нонравилась Калиостро: чистый, правиль-
440
ный лоб, мягкий профиль, темно-русые волосы, нежный
рот и все нежное. Взгляд ее томных глаз был важный
и милостивый, и светилось в нем порядочно некой
хорошей глупости, что извинительно, так как юной
женщине этой было всего двадцать лет. Глаза ее были
вчера заплаканы, а сегодня остались в них следы слез—
тяжесть ресниц.
Госпожа Сериз занималась вот каким делом: она
читала роман, судьба героев которого напоминала ее
судьбу; в этом романе Альберт Вуаси тоже ушел на
войну и у него тоже была жена. Разумеется, г-жа Сериз
сделала эту жену собой, а господина Вуаси — господи-
ном Сериз. В процессе чтения вздумалось ей загадать
следующее: если Вуаси благополучно вернется, то и
Сериз благополучно вернется, а если Вуаси неблагопо-
лучно вернется, то и Сериз последует его примеру. С
пылкостью, свойственной любви и молодости, г-жа Се-
рпз тотчас же уверовала в гадание и гадала уже
триста пятнадцатую страницу, как вдруг, перевернув
ее, увидела карандашную надпись, выведенную кем-то
на переплете: «Дико и некультурно вырывать страницы;
на это способен только немец; стыдитесь, неизвестный
иырыванец!»
Увы! последние страницы были вырваны! А г-жа
Сериз и не подозревала этого! Гадание, таким образом,
кончалось на следующих словах: «Шатаясь от устало-
in, Альберт Вуаси обнажил палаш и кинулся к по...».
Дальше шла вышеупомянутая справедливая надпись.
I ка Сериз топнула обеими ножками и едва не запла-
кала. Что произошло с Вуаси? И к чему кинулся он, к
какому такому «по...». Если это—пороховой погреб—от
Нуаси мало чего осталось. Если по...лку, то он тоже не
|>|.1стоял один против сотен людей. Если—по_гибели,
ю.„ каждый понимает, что это значит и не следовало
писать такой глупый роман.
Видя огорчение госпожи Сериз, Калиостро, стоя на
щ’ршине Армуна, мыслью приказал явиться новому
иноду сефиротов. То были: Бина, сефирот Разумного
|Н1етвия, Хесед, сефирот Сострадания и Нэтцах—
1 юйкость победы. С крыльев их сыпался свет, их глаза
шботливо смотрели на Калиостро, повиновались кото-
рому они охотно и без капризов.
441
— Я думаю,—сказал Калиостро,—я думаю нечто, что
должно быть исполнено. Моя мысль—мое приказание!
Тотчас же сефироты прониклись его желаниями и
скрылись. Бина, исчезая, усмехнулся: ему нравилось
интересное поручение, он принял вид Альберта Вуаси и
явился перед г-жой Сериз, которая к этому моменту
была лишена Калиостро способности изумляться—на
время визита Бины. Ее состояние допускало теперь,
незаметно для нее самой, принимать как должное все,
что бы она ни увидела.
— Здравствуйте, г-жа Сериз!—сказал Вуаси-Бина,
оправляя гусарский ментик,— «„следнему неприятель-
скому солдату».
— Г-н Вуаси!—строго заявила г-жа Сериз.—Вы ис-
чезли с триста пятнадцатой страницы, хотя должны
были знать, что я гадаю на вас. Вы исчезли, оставив это
страшное «по™».
— Так,—сказал Вуаси-Бина.—Я кинулся к послед-
нему неприятельскому солдату и взял его в плен.
— Так ли, г-н Вуаси?
— Да, это так. Поверьте, мне лучше знатк ведь я
герой того романа, что лежит на вашем столе. Впоследст-
вии, когда вам попадет в руки второй, целый экземпляр
этой книги, вы почувствуете ко мне полное доверие.
— Значит, вы благополучно вернулись?
— Чрезвычайно благополучна Настолько благопо-
лучно, что советовал бы некоторым дамам гадать на
мою особу,—в известных целях
Г-жа Сериз покраснела и стала кашлять. Она по-
кашляла с минуту, не более, но так выразительно, что
Бина-Вуаси счел долгом помочь ей.
— Г-н Сериз, конечно, здоров,—сказал он.—Он вер-
нется.
— Вы думаете?
— Я знаю это. Ему ворожила очаровательная ба-
бушка будущих своих внуков.
Г-жа Сериз, в виде благодарности, заинтересовалась
положением самого Вуаси.
— Так вы, значит, женились на мадемуазель Шеврез?
— Как полагается.
— По любви?
- Да.
442
— И были ей хорошим мужем?
— Сударыня,— возразил Вуаси-Бина,—автор в про-
тивном случае не сел бы писать роман.
Г-жа Сериз растроганно протянула ему руку. Но
окончился срок сефирота: материя, коей был облечен он,
распалась в ничто, и рука женщины встретила пустоту
и вернулось изумление.
— Что это?—сказала она, вздрагивая—Я, кажет-
ся, слишком много думала об этом романе С кем
говорила я? Ах, тоска, тоска! Был здесь г-н Вуаси или
нет? Если он был, то уход его не совсем вежлив.
Она томилась, и тут начал работать Хесед, коему
поручено было рассмешить г-жу Сериз, это во-первых,
н внушить ей Радостную уверенность—во-вторых. Се-
фирот оживил фотографию г-на Сериз, стоявшую на
каминной доске. Как только взгляд г-жи Сериз упал
на этот портрет — с ним произошли поразительные,
странные вещи: левая рука ловко закрутила черный,
молодой ус; один глаз комически подмигнул, а другой
<• гал вращаться непостижимым, но совершенно не
безобразным образом, и г-жа Сериз окаменела от
удивления. А глаз все подмигивал, ус все топорщился,
и было это так нежно и смешно, что г-жа Сериз, не
ныдержав, расхохоталась. Этого и добивался Хесед:
тотчас же он проник в доступное в эту минуту сердце
женщины и Радостная уверенность была с ней. Конеч-
но, она долго протирала глаза, когда портрет успоко-
ился, но это ничего не сказало ей; она бессильна была
решить—было то, что было, или же было то, чего не
<>ыло? Так гениальный Калиостро распорядился ее
сознанием.
IV
Третий сефирот, Нэтцах, очутился на гребне бель-
гийского окопа и тщательно поймал своею крепкой, как
и пмаз, рукой штук девять шрапнельных пуль, готовив-
шимся пробить г-на Сериз. Он так и остался при нем,
..икая время от времени пальцем по некоторым весьма
о.» 1ОЙЛИВЫМ гранатам и бомбам. Сефироты, как и люди,
нуждаются в отдыхе; отдых Нэтпаха, когда он преда-
443
вался ему, состоял в том, чтобы портить неприятельские
материалы. Он трансформировал взрывчатые вещества,
делая из пороха нюхательный табак,—тогда при вы-
стреле все чихали, и чихали так долго, что уж никак
не могли взять верный прицел; или забивал пулеметы
сжатым ветром, отчего пули их летели не далее трех
шагов.
Много поднялось к небу душ с поля сражения, но не
было среди них ни одной немецкой души. «Есть ли душа
у немца?»—размышлял сефирот. Оставим его решать
этот вопрос: мы уже решили. Есть, но она в пятках и
не показывается.
Калиостро посмотрел в зеркало Сведенборга и
увидел, что приказания выполнены. Тогда он взгля-
нул наверх, к высокому потолку, где в сумерках
снегового вечера тихо плавали чудесные лилии Аци-
лута—Мира сияния. Лилии издавали тонкий, пре-
красный аромат, и аромат этот был Разум событий, и
Калиостро погрузился в него. Каждому открыт Разум
событий, кто поступает, как поступил Калиостро, но
немногие знают это.
Вокруг вершины Армуна бушевала метель. К огром-
ному зеркальному окну дворца подошел каменный ба-
ран; гордые, голодные глаза его выразительно смотрели
на Калиостро, а на великолепных рогах белел снег.
— Ступай, дикий, ступай,—сказал Калиостро,—но
много вниз и немного налево! Там есть еще довольно
травы.
Баран исчез, и был ему по его бараньему положению—
травяной кусок хлеба.
Так жил могущественный Калиостро на пике горы
Армун, в северном Индостане, где никогда и никто не
видел его. Все, описанное здесь,— истинно, и в заключо
ние можем мы привести одну из семи тайных молити
Энхеридиона, читаемую по воскресеньям:
«Избави меня, Господь, свое создание, от всех душен
ных и телесных страданий, прошедших, настоящих и
будущих. Дай мне, по благости твоей, мир и здоровье и
яви свою милость мне, слабому твоему созданию!»
ЭПИЗОД ПРИ взятии
ФОРТА «ЦИКЛОП»
I
— Завтра приступ!—сказал, входя в палатку, чело-
иск с измученным и счастливым лицом—капитан Егер.
Он поклонился и рассмеялся.— Поздравляю, господа,
всех; завтра у нас праздник!
Несколько офицеров, игравших в карты, отнеслись к
новости каждый по-своему.
— Жму вашу руку, Егер,— вскричал, вспыхивая во-
инственным жаром, проворный Крисс.
— По-моему—рано; осада еще не выдержана,— ров-
но повышая голос, заявил Гельвий.
— Значит, я буду завтра убит,—сказал Геслер и
нетал.
— Почему — завтра?—спросил Егер.— Не верьте
предчувствиям. Сядьте! Я тоже поставлю несколько
юлотых. Я думаю, господа, что перед опасностью каж-
дый хоронит себя мысленно.
— Нет, убьют,— повторил Геслер.—Я ведь не жалу-
юсь, я просто знаю это.
— Пустяки!—Егер взял брошенные карты, стасовал
колоду и стал сдавать, говоря:—Мне кажется, что
ниже и это, то есть смерть или жизнь на войне, в воле
человека. Стоит лишь сильно захотеть, например, жить—
и нас ничто не коснется. И наоборот.
— Я фаталист, я воин,— возразил Крисс,— мне фи-
нн -офия не нужна.
— Однако сделаем опыт, опыт в области случайно-
г|ей,— сказал Егер.— Я, например, очень хочу проиг-
рать сегодня все деньги, а завтра быть убитым. Уверяю
нас, что будет по-моему.
Это, пожалуй, легче, чем наоборот,— заметил
Гельвий, и все засмеялись.
Кто знает... но довольно шутить! За игру, братцы!
В молчании продолжалась игра. Егер убил все ставки.
Еще раз!—насупившись, сказал он.
Золото появилось на столе в двойном, против преж-
нею, количестве, и снова Егер убил все ставки.
446
— Ax!—вскричал, горячась, Крисс.—Все это идет по
вольной оценке.—Он бросил на стол портсигар и ча-
сы.—Попробуйте.
Богатый Гельвий утроил ставку, а Геслер учетверил
ее. Егер, странно улыбаясь, открыл очки. Ему повезло и
на этот раз.
— Теперь проиграться трудно,—с недоумением ска-
зал он.— Но я не ожидал этого. Вы знаете, завтра не
легкий день, мне нужно отдохнуть. Я проверял посты к
устал. Спокойной ночи!
Он молча собрал деньги и вышел.
— Егер нервен, как никогда,—сказал Гельвий.
— Почему?
— Почему, Крисс? На войне много причин для это-
го.—Геслер задумался.—Сыграем еще?!
— Есть.
И карты, мягко вылетая из рук Геслера, покрыли стол.
II
Егер не пошел в палатку, а, покачав головой и
тихонько улыбаясь мраку, перешел линию оцепления.
Часовой окликнул его тем строгим, беспощадным голо*
сом военных людей, от которого веет смертью и прика-
занием. Егер, сказав пароль, удалился к опушке леса
Пред выросшими из мрака, непоколебимыми, как литые
из железа, деревьями, еиу захотелось обернуться, и ов,
с тоской в душе, посмотрел назад, на черно-темные
облака, тучи, под которыми лежал форт «Циклоп». Егер
ждал последней, ужасной радости с той стороны, где
громоздились стены и зеленые валы неприятеля. Ов
вспомнил о неожиданном выигрыше, совершенно ненуж-
ном, словно издевающемся над непоколебимым решени-
ем капитана. Егер, вынув горсть золота, бросил его в
кусты. Та же участь постигла все остальные деньги,
часы и портсигар Крисса. Сделав это, капитан постоял
еще несколько времени, прислушиваясь к тьме, как
будто ожидал услышать тихий ропот монет, привык-
ших греться в карманах Молчание спящей земли вы-
звало слезы на глазах Егера, он не стыдился и не
вытирал их, и они, свободно, не видимые никем, текли
446
по его лицу. Егер думал о завтрашнем приступе и своей
добровольной смерти. Если бы он мог—он с наслажде-
нием подтолкнул бы солнце к востоку, нетерпеливо
хотелось ему покончить все счеты с жизнью. Еще вчера
обдумывал он, тоскуя в бессоннице, не пристрелить
ли себя, но не сделал этого из гордости. Его положе-
ние в эти дни, после письма, было для него более
ужасным, чем смерть. Егер, хоть было совсем темно,
вынул из кармана письмо и поцеловал смятую бума1у,
короткое, глупое письмо женщины, делающей решитель-
ный шаг.
«Прощай навсегда, Эльза»,— повторил он единствен-
ную строку этого письма. Мучительным, волнующим
обаянием запрещенной отныне любви повеяло на него от
письма, гневно и нежно скомканного горячей рукой. Он
не знал за собой никакой вины, но знал женщин. Место
его, без сомнения, занял в сердце Эльзы покладистый,
услужливый и опытный Магуи, относительно которого
он недаром всегда был настороже. Самолюбие мешало
ему просить объяснений. Он слишком уважал себя и ее.
Есть люди, не способные ждать и надеяться; Егер был
из их числа; он не хотел жить.
Медленно вернулся он к себе в палатку, бросился на
постель и ясно, в темноте, увидел как бы остановившу-
юся в воздухе пулю, ту самую, которую призывал всем
сердцем. Неясный свет, напоминающий фосфорическое
свечение, окружал ее. Это была обыкновенная, кониче-
ская пуля штуцеров Консидье,—вооружение неприяте-
ля. Ее матовая оболочка была чуть-чуть сорвана в
одном месте, ближе к концу, и Егер отчетливо, как
печатную букву, различал темный свинец; пятно это,
"'-личиной в перечное зерно, убедительно, одноглазо
- мотрело на капитана. Прошла минута, галлюцинация
потускнела и исчезла, и Егер уснул.
Ш
Белый туман еще струился над землей, а солнце
пряталось в далеких холмах, когда полк, построенный
'• штурмовые колонны, под крик безумных рожков и
Р<»м барабанов, бросился к форту. «Циклоп», построен-
447
ный ромбом, блестел веселыми, беглыми иллюминацион-
ными огоньками; то были выстрелы врассыпную, от них
круто прыгали внеред белые, пухлые дымки, хлеща
воздух сотнями бичей, а из амбразур, шушукая, вслед
за тяжелыми ударами пушек, неслись гранаты. Егер
бежал впереди, плече к плечу с солдатами, и каждая
услышанная пуля наполняла его холодным сопротивле-
нием и упрямством. Он знал, что той пули, которая
пригрезилась ночью, услышать нельзя, потому что она
не пролетит мимо. Солдат, опередивший его на несколь-
ко шагов, вдруг остановился, покачал головой и упал.
Егер, продолжая бежать, осмотрелся: везде, как бы
спотыкаясь о невидимое препятствие, падали, роняя
оружие, люди, а другие, перескакивая через них, про-
должали свой головокружительный бег.
«Скоро ли моя очередь?»—с недоумением подумал
Егер, и тотчас, вспахав землю, граната разорвалась
перед ним, плюнув кругом землей, осколками и гнилым
дымом. Горячий, воздушный толчок остановил Егера на
одно мгновение.
— Есть!—радостно вскричал он, но, встряхнувшись,
здоровый и злой, побежал дальше.
Поле, по которому бежали роты генерала Фильбак-
ка, дробно пылилось, как пылится, под крупным до
ждем, сухая грунтовая дорога. Это ударялись пули.
«Как много их,— рассеянно думал Егер, подбегая к
линии укреплений.—Дай мне одну, господи!»—Нетерпо
ливо полез он первый по скату земляного вала, откуда,
прямо в лицо, брызгал пороховой дым. За капитаном,
скользя коленями по гладкому дерну, ползли солдаты.
На гребне вала Егер остановился; его толкали, сбивали
с ног, и уже началась тесная, как в субботней бане,
медленная, смертельная возня. Гипноз битвы овладел
Егером. Как в бреду, видел он красные мундиры своих
и голубые—неприятеля: одни из них, согнувшись, слов
но под непосильной тяжестью, закрывали прострелен
ное лицо руками, другие, расталкивая локтями рано
ных, лезли вперед, нанося удары и падая от них сами;
третьи, в оцепенении, не могли двинуться с места и
стояли, как Егер, опустив руки. Острие штыка протя1ф
лось к Егеру, он молча посмотрел на него, и лицо у него
стало таким же измученным и счастливым, как вчор*
448
вечером, когда он пришел к товарищам сообщить о
приступе. Но о штык звякнул другой штык; первый
штык скрылся, а под ноги Егеру сунулся затылком
голубой мундир.
Капитан встрепенулся «Нет, госпожа Смерть!—ска-
зал он.— Вы не уйдете». Он бросился дальше, ко рву и
стенам форта, где уже раскачивались, отталкиваемые
сверху, штурмовые лестницы. Его торопили, ругали, и
он торопил всех, ругался и лез, срываясь, по узким
перекладинам лестниц. Он бросался в самые отчаянные
места, но его не трогали. Многие падали рядом с ним;
иногда, отчаявшись в том, чего искал и на что надеял-
ся, он вырывался вперед, совсем теряясь для своих в
голубой толпе, но скоро опять становилось кругом
свободно, и снова бой завивал свой хриплый клубок
впереди, оттесняя Егера. Наконец, улыбнувшись, он
махнул рукой и перестал заботиться о себе.
IV
Дней через шесть после взятия форта в палатку
Егера зашел генерал Фильбанк. Капитан сидел за
столом и писал обычный дневной рапорт.
— Позвольте мне лично передать вам письмо,—
сказал Фильбанк,— после того, что вы показали при
штурме «Циклопа», мне приятно лишний раз увидеться
с вами.
— Благодарю, генерал,—возразил Егер,—но я был
не более, как...— Взгляд его упал на почерк адреса, он,
молча, сам взял письмо из рук генерала и, не спраши-
вая обычного позволения, разорвал конверт. Руки его
тряслись. Медленно развернув листок, Егер прочел пись-
мо, вздохнул и рассмеялся.
— Ну, я вижу...—холодно сказал Фильбанк,— ваши
мысли заняты. Ухожу.
Егер продолжал смеяться. От смеха на глазах его
выступили слезы.
— Извините, генерал..—проговорил он,—я не в сво-
ем уме.
Они стояли друг против друга. Генерал, натянуто
улыбаясь, пожал плечами, как бы желая сказать: «Я знаю,
11 «Вокруг Центральных озер»
449
знаю, как частный человек, я сами...—сделал рукой
извиняющийся жест и вышел.
— О глупая!—сказал Егер, прикладывая письмо к
щеке.— О глупая!—повторил он так мягко, как только
мог произнести это его голос, охрипший от команд и
дождей. Он снова перечитал письмо. «Дорогой, прости
Эльзу. Я поверила клевете на тебя, мне ложно доказа-
ли, что я у тебя не одна. Но я больше не буду».
— Ах вы, глупые женщины!—сказал Егер.—Стоит
вам соврать, а вы уже и поверили. Я счастливый
человек. За что мне столько счастья?
Затуманенными глазами смотрел он прямо перед
собой, забыв обо всем. И вот, тихо задрожав, на полот-
нище палатки остановилось, как солнечный зайчик,
неяркое, конусообразное пятно. Центр его, заметно сгу-
щаясь, напоминал пулю. Конец оболочки, сорванный в
одном месте, обнажил темный свинец.
Егер закрыл глаза, а когда открыл их, пятно исчез-
ло. Он вспомнил о безумном поведении своем в памятное
утро взятия форта и вздрогнул. «Нет, теперь я не хочу
этого, нет».—Он перебрал все лучшие, радостные мгно-
вения жизни и не мог найти в них ничего прекраснее,
восхитительнее, божественнее, чем то письмо, которое
держал теперь в руках.
Он сел, положил голову на руки и долго, не менее
часа, сидел так, полный одним чувством. Когда заиграл
рожок, он не сразу понял, в чем дело, но, поняв,
внутренне потускнел и, повинуясь привычке, выбежал к
построившейся уже в боевой порядок роте. Наступал
неприятель.
Стрелки рассыпались, выдвигаясь цепью навстречу
неприятельскому авангарду, откуда, словно приближа-
ющийся ливень, летела, рассыпаясь, пыльная линия
ударяющих все ближе и ближе пуль. Егер, следуя за
стрелками, ощутил не страх, а зудливое, подозритель-
ное беспокойство, но тотчас, как только глухие щелчки,
пыля, стали раздаваться вокруг него, беспокойство
исчезло. Его сменила теплая, благородная уверенность.
Сильным, спокойным голосом отдал он команду ло-
житься, улыбнулся и упал с пробитой головой, па
понимая, отчего земля вдруг поднялась к нему, бросив-
шись на грудь.
460
— Удивительно крепкие пули,—сказал доктор в
походном лазарете своему коллеге, рассматривая извле-
ченную из головы Егера пулю.— Она даже не сплюсну-
лась. Чуть-чуть сорвало оболочку.
— Это не всегда бывает,—возразил второй, умывая
темные, как в перчатках, руки,—и пуля Консидье
может, попав в ребро костяка, разбиться.
Он стал рассматривать крошечный, весом не более
пяти золотников, ружейный снаряд. У конца его была
слегка сорвана оболочка и из-под нее темнел голый
свинец.
— Да, туманная пуля,—сказал он.—Как, по-ваше-
му, дела капитана?
— Очень плохо. На единицу.
— С минусом. Геслер был крепче, но и тот не выжил.
— Да,—возразил первый,—но этот счастливее. Он без
сознания, а тот умер, не переставая кричать от боли.
— Так,—сказал второй,—счастье условно.
ЖИЗНЕОПИСАНИЯ
ВЕЛИКИХ ЛЮДЕЙ
I
«Набело и начерно! Набело и начерно!»—твердил,
подперев голову руками, Фаворский; элегически пья-
ный, он чувствовал себя несокрушимой силой, гением,
озаренным молниями. Перед ним стояли треска с луком,
лекарство из казенной винной лавки и зеленые пивные
бутылки, в которых, подобно лесному солнцу, сверкало
трактирное электричество.
— Начерно—это что я в душе пережил и пережи-
ваю,—бормотал Фаворский,—это, следовательно, мои мыс-
ли. А набело—мысль, воплощенная в жизнь. Сама жизнь
Жизнь, сотворенная властной волей Фаворского. Эх!—
вскричал он, тяжело осматривая трактирный зал, где у
потолка, чихая от табачного дыма, отчаянно заливался
больной жаворонок,—да,—царит пошлость здесь, на земле,
и в пошлости этой я, пленный жаворонок, томлюсь!
— А сколько сегодня градусов?—услышал он нео-
жиданно обращенный к нему вопрос с соседнего столика.
Фаворский высокомерно повернул голову. Пухлые, сме-
ющиеся глаза на кирпично-красном лице, бесцеремонно
подмигивая и усмехаясь, рассматривали Фаворского.
Спросивший был одет в теплый меховой пиджак, шарф и
валенки. Усы и бороденка этого человека были как бы
между прочим; казалось, что и без них лицо останется
тем же язвительно-благодушным, крепким и пожилым.
462
— Я вижу,—презрительно сказал Фаворский,—что
вы оттуда же.
— То есть? Что-то я...
— Из мира пошлости.
— Это что я насчет градусов-то спросил?
— Оно самое.
— Хм! Меня зовут Чугунов,— медленно, в прискорб-
ном раздумье, произнес человек в валенках,—да, Чугу-
нов моя фамилия. Сорок лет я живу на сей юдоли, а
такого чудака, как вы, папаша, еще не видывал.
— Разве вы не понимаете,—горячо заговорил хмельной
Фаворский,—что градусы—пошлость, не нужны вам? Теп-
лее вам будет или холоднее, если узнаете? Нисколько.
— Как смотреть, милый.
— Ну и смотрите.
Фаворский отвернулся. Навязчивый Чугунов был ему
противен и жалок, являя собою темную каплю мещанско-
го моря, из хлябей которого тянулся в горнюю высь
двадцать семь лет сын кладбищенского дьячка Фавор-
ский. Вино и слезы бушевали в его груди. Пьяный, он
никогда не сомневался в том, что ему суждено совершить
нечто великое, изумительное, громоподобное. Но что? Сем-
надцати лет выгнали его из семинарии за непочтение к
Авессалому, которому гласно, при экзаменаторах, совето-
вал он задним числом не болтаться, уцепившись волосами
за дерево, а отсечь мечом шевелюру и бежать Фаворский
был поочередно поэтом, романистом, изобретателем и,
вместе с тем, кормился черной канцелярской работой
присутственных мест. Его гнали из редакций, смеясь в
лицо; модель летательной машины, построенная им с
помощью клея и ножниц из картона, валялась на черда-
ке, после постыдных мытарств среди серьезных людей; его
картину «Страшный суд», на которой был изображен
дьявол в виде орангутанга, хворающего желудком, давно
использовали пауки одной из лавок толкучего рынка,
куда, по цене рамы, за полтора рубля продал ее Фавор-
ский бойкому костромичу. Жил этот странный, с бледной,
как тень, жизнью, человек пылким восторгом перед вели-
чием великих мира сего; с их светлой и трагической
высоты смотрел он на все, кроме себя.
— Мусью!—сказал Чугунов.— Обиделся, что ль?
— Да. За человека обиделся. Но_ не ведаем, что творим.
— Аминь-с. Разрешите присесть?!
453
— Я разрешу,— сказал, добрея от частых рюмок,
Фаворский,— но что? Какая цель ваша?
Чугунов не спеша перебрался со своей водкой за
столик Фаворского. Устроившись поудобнее, сняв шапку
и положив локти на стол, он налил рюмки, чокнулся,
выпил, закусил крутым яйцом и сказал:
— Цели нет-с. А задели вы меня, да-с. Что есть
пошлость, я, изволите видеть, понимаю-с, а как вы меня
этим обозвали, то что же, по-вашему, наоборот?
— Наоборот?—Фаворский поднял брови и улыб-
нулся.— Поймете ли вы? Величие духа.
— Духа?
- Да.
— Души, то есть, это?
— Ну, души.
— Вот и задача. Вы с величием или без оного?
— Человек,—грустно и важно сказал Фаворский,
проливая водку,—человек,—знаешь ли ты, что были
Рафаэль, Наполеон, Дарвин, Байрон, Диккенс, Толстой,
Ницше и прочие?..
— Некоторых слыхал.
— Они—люди.
— Все конечно.
— Брат мой!—вскричал Фаворский,—ты и я—во
тьме. Но там... там, у них, сколько света, гения, подви-
гов, божественного восторга! Лучезарность! И слава! И
высокое., выше горного снега! Вот образец!
— Сумнительно. Потому они, хотя и высоко летают,
одначе было всего.
— Как всего?
— А так. Водку пили... ну, вино, один черт, в карты
играли и женщинами баловались.
— Вы глупый, Чугунов, очень глупый.
— Величия души не имею. Душа у меня, так говоря,
тесная, с подковырцем. Зацепит за что—давай! А заце-
пок у меня не занимать стать. Да вы кто будете?
— Валентин Прокопиевич Фаворский, сын диакона,
а служу., сейчас я не служу, без места.
— Так. С папашей изволите жить?
— Да... с папашей.
— Вот зацепки, я говорю. Пожрать, похряпать, для
меня первое дело. Нынче едок-то, знаете, более в зубах
ковыряет, чем вилкой по жареному. Я на это дело
454
крутой. Ем—за ушами трещит! Выпить горазд, чайку
попить—ах, хорошо! И люблю я еще, друг ты мой,
самую лакомую сладость, нежный пол; падок, падок я,
охотник большой.
— Ты циник,—сказал, щурясь, Фаворский,—обжо-
ра и циник. Кто ты?
— Циник-с, как говорите.
— А еще?
— Лесом торгуем.
— Слушай же!—Фаворский закрыл лицо рукой, и
пьяные слезы выступили на его глазах Он смахнул
их.—Эх! Слушай!
Сбиваясь, путаясь и волнуясь, стал он рассказывать
о жизни Леонардо да Винчи, восхищаясь непреклон-
ным, независимым духом великого флорентийца.
Чугунов слушал, выпивал и вздыхал.
Трактир закрывался
П
Долго глухая декабрьская ночь ворочалась над Фа-
ворским и Чугуновым, пока, присмотревшись друг к
другу и блуждая из кабака в кабак, не пришли они к
взаимному молчаливому соглашению. Суть этого согла-
шения можно выразить так, как выразил его, бессозна-
тельно, Чугунов: «Урезамши.. и тово». Случилось же так,
что Фаворский, подняв голову, увидел себя дома; на
столе перед ним горела свеча, валялись медные и
серебряные деньги, карты, а против Фаворского, скри-
вив от жадности и усердия рот, сидел Чугунов, стара-
ясь не разронять ползущие из хмельных пальцев карты.
— Прикуплю,—сказал Чугунов,—дай-ка праведную
картишку.
— Мы где?—встряхнулся Фаворский.—Стой! Я уз-
наю. Ты у меня на кладбище. Но._ кто кого?
— Чего?
— Кто кого привез сюда, мещанин? Ты меня, или же
я тебя?
— Где упомнить, ехали, водочки захватили...
— А„ з-зачем?
— Для чтения Как вы обещали меня убеждать. И обе-
щал ты мне еще, ваше благородие, книгу о гениях подарить.
456
— Гадость! Гадость!—сказал Фаворский, и бледное,
как бы зябкое лицо его подернулось грустью.—Как
низко я пал, как срамен и мал я! Я слышу, вот лает
собака._ но где папаша? Где сестра Липа, девушка
скромная, труженица». Где они, мещанин?
— Где?—посмотрев в колоду, переспросил Чугу-
нов,— а вы их сперва Шекспиром выгнали, опосля
поддали Бетховеном, они не стерпели, ушли, значит к
соседям, боятся вас.
— Меня?! Это обидно. Да, мне тяжело, мещанин.
За что?
Игра снова наладилась. Чу1унов явно мошенничал, и
скоро Фаворский отдал ему все свои четыре рубля.
— Что ставишь? Выпей-ка! Во-от!
— Выпил. Нечего ставить мне; все.
— Чего там! Играй. Валяй на гениев, какие они у
тебя есть.
— Книжки?—удивленно воззрился Фаворский,—
Гм.» Однако.
— Однако!— передразнил Чугунов.— Мутят эти тебя
книги, голова еловая, вот что! За ними ты, как за
лесом, дерев не видишь! Жить бы тебе, как люди живут,
без вожжи этой умственной. Эх! не я тебе отец, дедушка.
Злоба и страдание блеснули в глазах Фаворского.
Молча подошел он, хватаясь за стены, к полке, где,
аккуратно сложенная, желтела пачка тоненьких, четвер-
таковых книжек, бросил их с размаха на стол так, что,
дрогнув копотью, прыгнул огонь в лампе, и грозно сказал:
— Мои постоят! Циник—я раздену тебя!
— Сию минуту,—Чугунов плотно пощупал книжки-
По гривенничку принимаю, ежели ставишь.
— По гривенничку! Хорошо. Чугунов, мечтал ли ты.»
в детстве... быть великим героем? А?
— Пороли меня,—сказал, тасуя карты, Чугунов.
В натопленной комнате, медленно выступая по хол-
щовой дорожке, появился котенок. Наивно прищурив-
шись на игроков, сел он и стал умываться. За окном
белели снежные кресты кладбища. Звонко бил в чугун-
ную доску сторож.
— Лессинга!—говорил Фаворский.—Пять.
— Семь.
— Свифт и Мольер!
— Прикуп. Четыре!
456
— Очко. Жри.
— Кого еще?
— Байрон. Нет, стой: полтинник. Байрон, Наполеон,
Тургенев, Достоевский и Рафаэль.
— Много! Сними!
— Снял». Рафаэля.
— Ну, ладно. Мои: девять.
— Моцарт!
— Шесть!
— Тэн!
— Семь.
— Стэнли и Спенсер!
— Должно, англичане. Пять!
— Два. Мещанин, ты дьявол!
— Нет-с, Чугунов. Мы по лесной части.
— Данте, Гейне, Шекспир!
— Тебе сдавать.
— А где, мещанин, водка?
III
У свежей, еще пустой могилы, вспухшей по краям от
мерзлой земли, выброшенной наверх заступами, качался
подвешенный к палке фонарь. Могильщик ушел в сто-
рожку подкрепиться; сторож, в складчину с ним, купил
рябиновой, а горячая уха кипела на огненном шестке
паром и брызгами.
Глухо, тихо было вокруг свежей могилы, ожидающей
неизвестного своего хозяина. Под снежными елями вой-
ском стояли бесчисленные кресты, напоминая беспомощно
распростертые руки странных существ. Мерещились во
тьме решетки, следы на снегу вокруг них, покорные следы
живых, вздыхающих у могил, Свет фонаря падал на
наступ, брошенные тут же рукавицы и мерзлую глину.
Фаворский провожал гостя. Он был почти в бессоз-
нательном состоянии; дик и яр был разошедшийся
Чугунов. Под мышкой у него торчала пачка выигран-
ных книжек. Деревянный помост шел мимо могилы.
Поравнявшись с ней, Чугунов заглянул в дыру и сказал:
— Похоронить разве?
— Кого?
— Я денег не жалею,—сказал, подбоченясь, Чугу-
467
нов.— Что я выиграл, то это есть удовольствие. А? Могу
я распорядиться?
Фаворский, покачиваясь, молчал.
— В яму!—вскричал Чугунов и, взяв пачку, швыр-
нул ее в пасть земли.— Вот как есть мое имущество.
Как звали-то их?
— Г-гюго...
— Ну вот: в дыру. А еще?
— Гегель...
— В дыру!
— К-кант...
— В дыру! А хочешь, я тебе часы покажу? Вчера
задешево купил.— Он наклонился над могилой и ух-
мыльнулся.— Не смущай!
— Х-хочу!—сказал, заливаясь слезами, Фавор-
ский.— Всего хочу! Чаю, и жратвы, и пирожков! И
водочки! И часов! И женщин! Голодный я! Милый!
Поедем! А?
— Что ж!—весело сказал Чугунов.—Прогулять раз-
ве десятку еще? Позабавил ты меня, Валентин...
Чуть рассвело. Фаворский по розовой от зари снежной
тропинке шел черев пригородный лесок к кладбищу. В
пушистом лесу было чисто и тихо, как в облаках, когда,
застыв над полями, белеют они воздушно и стройна
Искристые хлопья снега висели кругом, и ели, ометанные
розовыми сугробами, светились под зимним голубым небом.
Наступал праздник, но не для тех, кто рождается
раз и умирает один только раз и боится этога Да и
родился ли Фаворский когда-нибудь? Не всегда ли он
жил, питаясь великими мертвецами?
ЧЕЛОВЕК С ЧЕЛОВЕКОМ
— Эти ваши человеческие отношения,—сказал мне
Аносов,—так сложны, мучительны и загадочны, что
иногда является мысль: не одиночество ли—настоящее,
пока доступное счастье.
Перед этим мы говорили о нашумевшем в то время
деле Макарова, застрелившего из ревности свою жену.
418
Осуждая Макарова, я высказал мнение, что человече-
ские отношения очень просты и тот, кто понял эту их
ясность и простоту, никогда не будет насильником.
Мы ехали по железной дороге из Твери в Нижний;
знакомство наше состоялось случайно, у станционного
буфета. Я ждал, что скажет Аносов дальше. Наруж-
ность этого человека заслуживает описания: с длинной
окладистой бородой, высоким лбом, темными, большими
глазами, прямым станом и вечной, выражающей напря-
женное внимание к собеседнику полуулыбкой, он произ-
водил впечатление человека незаурядного, или, как
говорят в губерниях,—<ваинтриговывал». Ему, вероятно,
было лет пятьдесят—пятьдесят пять, хотя живостью
общения и отсутствием седины он казался моложе.
— Да,— продолжал Аносов медленным своим низ-
ким голосом, смотря в окно и поглаживая бороду
большой белой рукой с кольцами,—жить с людьми, на
людях, бежать в общей упряжке может не всякий.
Чтобы выносить подавляющую массу чужих интересов,
забот, идей, вожделений, прихотей и капризов, постоян-
ной лжи, зависти, фальшивой доброты, мелочности,
показного благородства или—что еще хуже—благо-
родства самодовольного; терпеть случайную и ничем не
вызванную неприязнь, или то, что по несовершенству
человеческого языка прозвано «инстинктивной антипа-
тией»,— нужно иметь колоссальную силу сопротивления.
Поток чужих воль стремится покорить, унизить и пора-
ботить человека. Хорошо, если это человек с закрытыми
внутренними глазами, слепыми, как глаза статуи; он на
том маленьком пьедестале, какой дала ему жизнь,
простоит непоколебимо и цельно. Полезно быть также
человеком мироприятия языческого или, преследуя от-
даленную цель, поставить ее меж собой и людьми. Это
консервирует душу. Но есть люди столь тонкого проник-
новения в бессмысленность совершающихся вокруг них
поступков, противочеловеческих, даже самых на первый
взгляд ничтожных, столь острого болезненного ощуще-
ния хищности жизни, что их, людей этих, надо беречь.
Не сразу высмотришь и поймешь такого. Большинство
их гибнет, или ожесточается, или уходит.
— Да, это закон жизни,—сказал я,—и это удел слабых.
— Слабых? Далеко нет!—возразил Аносов.— Насто-
нций человек плачет и жалуется оттого, что когти у
469
него жидкие. Он охотно принял бы участие в общей
свалке, так как видит жизнь глазами других. Те же, о
которых говорю я,— люди—увы!—рано родившиеся на
свет. Человеческие отношения для них—источник посто-
янных страданий, а сознание, что зло,—как это ни стран-
но,—естественное явление, усиливает страдание до чрезвы-
чайности. Может быть, тысячу лет позже, когда изобрете-
ния коснутся областей духа и появится возможность
слышать, видеть и осязать лишь то, что нужно, а не то, что
первый малознакомый человек захочет внести в наше
сознание путем внушения или действия, людям этим будет
жить легче, так как давно уж про себя решили они, что
личность и душа человека неприкосновенны для зла
Я немного поспорил, доказывая, что зло—понятие
относительное, как и добро, но в душе был согласен с
Аносовым, хоть не во всем,—так, например, я думал,
что таких людей нет.
Он выслушал меня внимательно и сказал:
— Не в этом дело. Человек зла всегда скажет, что
«доброй—понятие относительное, но никогда не скажет
страдающий человек того же по отношению к злу. Мы
употребляем сейчас с вами понятия очень примитивные
и растяжимые; это ничего, так как нам помогает
ассоциация и около двух коротеньких слов кипит мно-
жество представлений. Но возвратимся к нашим особен-
ным людям. Частица их есть почти во всех нас. Не
потому ли, например, имеют большой успех, и успех
чистый, такие произведения, как Робинзон Крузо,—что
идея печальной, красивой свободы, удаления от зла
человеческого слита в них с особенным напряжением
душевных и физических сил человека. Если вы помните,
появление Пятницы ослабляет интерес повести; своеоб-
разное очарование жизни Робинзона бледнеет оттого,
что он уже не Робинзон только; он делается «Робинзон-
Пятница». Что же говорить про жизнь населенных
стран, где на каждом шагу, в каждый момент—ви-
не вы, как таковой, а еще плюс все, с кем вы сталки-
ваетесь и кто ничтожной, но ужасной властью случай-
ного движения—усмешкой, пожатием плеч, жестом ру-
ки— может приковать все ваше внимание, хотя вам
желательно было бы обратить его в другую сторону. Это
мелкий пример, но я не говорю еще о явлениях социаль-
ных. В этой неимоверной зависимости друг от друга
460
живут люди, и, если бы они вполне сознали это, без
сомнения, слова, речи, жесты, поступки и обращения их
стали бы действиями разумными, бережными; действи-
ями думающего человека.
Недавно в одном из еженедельных журналов я прочел
историю двух подростков. Юные брат и сестра провели лето
вдвоем на небольшом островке, в лугах; девочка исполняла
обязанности хозяйки, а мальчик добывал пропитание удоч-
кой и ружьем; кроме них на острове никого не было.
Интервьюер, посетивший их, вероятно, кусал губы, чтобы не
улыбнуться на заявление маленьких владетелей острова,
что им здесь очень хорошо и они всем довольны. Разумеет-
ся, это были дети богатых родителей. Но я вижу их просто
так, как они были изображены на приложенной к жур-
нальному сообщению фотографии: они стояли у воды,
держась за руки, в траве, и щурились. Фотография эта мне
чрезвычайно нравится в силу смутных представлений о
желательном в человеческих отношениях.
Он наклонился ко мне, как бы выспрашивая взгля-
дом, что я об этом думаю.
— Меня интересует,— сказал я,—возможна ли за-
щита помимо острова или монастыря.
<— Да,—не задумываясь, сказал Аносов,— но редко,
реже, чем ранней весной—грозу, приходится видеть
чюдей с полным сознанием своего человеческого досто-
инства, мирных, но неуступчивых, мужественных, но
ушедших далеко в сознании своем от первобытных
форм жизни. Я дал их точные признаки; они, не думая
даже подставлять правую для удара щеку, не прекра-
щают отношения с людьми; но тень печали, в благосло-
ненные, сияющие, солнечные дни цветущего острова
Робинзона сжимавшей сердце отважного моряка, всегда с
ними, и они вечно стоят в тени. «Когда янычары, взяв
Константинополь, резали народ под сводом Айя-Софии,—
и «норит легенда,—священник прошел к стене, и камни,
раздвинутые таинственной силой, скрыли его от зрелища
«.ровавой резни. Он выйдет, когда мечеть станет собором».
Ио—легенда, но совсем не легенда то, что рано или
поздно наступит день людей, стоявших в тени, и они
пыйдут из тени на яркий свет, и никто не оскорбит их
Я задумался и увидел печального Робинзона на
морском берегу в тишине дум.
Аносов сказал:
461
— Кое о чем хотелось бы рассказать вам. А может
быть, вы мало интересуетесь этой темой?
— Нет,—сказал я,—что может быть интереснее ду-
ши человеческой?
— В 1911 году привелось мне посетить редкого чело-
века. Я стоял на Троицком мосту. Перед этим мне
пришлось высидеть с другими не имевшими ночлега
людьми полночи. Я, как и они, дремал на скамье моста,
свесив голову и сунув руки между колен.
Подремывая, видел я во сне все соблазны, коими
богат мир, и рот мой, полный голодной слюны, разбудил
меня Я проснулся, встал, решился и,— не скрою,—
заплакал. Все-таки я любил жизнь, она же отталкива-
ла меня обеими руками.
У перил было жутко, как на пустом эшафоте. Лет-
няя ночь, пестрая от фонарей и звезд, окружила меня
холодной тишиной равнодушия. Я посмотрел вниз и
бросился, но, к великому удивлению своему, упал обрат-
но на мостовую, а затем сильная рука, стиснув мне до
боли плечо, поставила меня на ноги, отпустила и
медленно погрозила пальцем.
Ошеломленный, я тихо смотрел на грозящий палец,
затем решился взглянуть на того, кто встал между рекой
и мной. Это был усталого, спокойного вида человек
темной крылатке, шляпе, бородатый и плотный.
— Обождите немного,—сказал он,—я хочу погово-
рить с вами. Разочарованы?
— Нет.
— Голодны?
— Очень голоден.
— Давно?
— Да™ два дня.
— Пойдемте со мной.
В моем положении было естественно повиноваться.
Он молча вышел' к набережной, крикнул извозчика, мы
сели и тронулись, я только что хотел назвать себя и
объяснить свое положение, как, вздрогнув, услышал
тихий, ровный, грудной смех. Спутник мой смеялся
весело, от всей души, как смеются взрослые при виде
забавной выходки малыша.
— Не удивляйтесь,—сказал он, кончив смеяться.—
Мне смешно, что вы и многие другие будут голодать,
когда на свете так много еды и денег.
462
— Да, на свете, но не у меня же.
— Возьмите.
— Я не могу найти работы.
— Просите.
— Милостыню?
— О, глупости! Милостыня—такое же слово, как
все другие слова. Пока нет работы, просите—спокойно,
благоразумно и веско, не презирая себя. В просьбе две
стороны—просящий и дающий, и воля дающего оста-
нется при нем — он может дать или не дать; это
простая сделка и ничего более.
— Просите!—с горечью повторил я.— Но ведь вы
знаете, как одиноки, тупы, жестоки и злы все по
отношению друг к другу.
— Конечно.
— О чем же вы говорите тогда?
— Не обращайте внимания.
Извозчик остановился. Пройдя двор, мы поднялись
на четвертый этаж, и покровитель мой нажал кнопку
звонка. Я очутился в небольшой, уютной, весьма про-
стой и обыкновенной квартире. Нас встретили женщина
и собака. Женщина была так же спокойна, как ее муж,
привезший меня. Ее лицо и фигура были обыкновенны-
ми для всех здоровых, молодых и хорошеньких женщин;
я говорю о впечатлении. Спокойный водолаз, спокойная
женщина и спокойный хозяин квартиры казались очень
счастливыми существами; так оно и было.
Спокойно, как давно знакомый гость, я сел с ними
за стол (собака сидела тут же, на полу) и ел, и, встав
сытый, услышал, как объясняет жизнь мой спаситель.
— Человеку нужно знать, господин самоубийца,
всегда, что он никому на свете не нужен, кроме люби-
мой женщины и верного друга. Возьмите то и другое.
Лучше собаки друга вы не найдете. Женщины—лучше
любимой женщины вы не найдете никого. И вот, все
трое—одно. Подумайте, что из всех блаженств мира
можно взять так много и вместе с тем мало—в глазах
других. Оставьте других в покое, ни они вам, ни вы им,
но совести, не нужны. Это не эгоизм, а чувство собствен-
ного достоинства. Во всем мире у меня есть один любимый
поэт, один художник и один музыкант, а у этих людей
«сть у каждого по одному самому лучшему для меня
п|юизведению: второй вальс Годара; «К Анне»—Эдгара
463
По и портрет жены Рембрандта. Этого мне достаточно;
никто не променяет лучшего на худшее. Теперь скажи-
те, где ужас жизни? Он есть, но он не задевает меня. Я
в панцире, более несокрушимом, чем плиты броненосца.
Для этого нужно так много, что это доступно каждо-
му,—нужно только молчать. И тогда никто не оскор-
бит, не ударит вас по душе, потому что зло бессильно
перед вашим богатством. Я живу на сто рублей в месяц.
— Эгоизм или не эгоизм,— сказал я,— но к этому
нужно прийти.
— Необходимо. Очень легко затеряться в необъятном
зле мира, и тогда ничто не спасет вас. Возьмите десять
рублей, больше я не могу дать.
И я видел, что более он действительно не может дать,
и просто, спокойно, как он дал, взял деньги. Я ушел с
верой в силу противодействия враждебной нам жизни
молчанием и спокойствием. Чур меня! Пошла прочь!
РЕДКИЙ ФОТОГРАФИЧЕСКИЙ
АППАРАТ
I
За Зурбаганом, в местности проклятой самим богом, в
голой, напоминающей ад степи, стояла каменная статуя,
изображающая женщину в сидячем положении, с руками,
поднятыми вверх, к небу, и глазами, опущенными к земле.
Никто из жителей окрестностей Зурбагана не мог бы
указать происхождения этой статуи, никто также не мог
объяснить, кого изображает она. Жители прозвали ста-
тую «Ленивой Матерью» и с суеверным страхом обходили
ее. Как бы то ни было, это ничтожное каменное отраже-
ние давно прошедшей и давно мертвой жизни волею
судьбы и бога уничтожило двух людей.
Смеркалось, когда старый рудокоп Энох вышел за
границу степи, окружающей Зурбаган. В рудниках
Западной Пирамиды Энох заработал около двух тысяч
рублей. Его жена, брат и мать жили в Зурбагане, он
шесть месяцев не видал их. Торопясь обнять близких
464
людей, Энох ради сокращения пути двинулся от желез-
нодорожной станции хорошо знакомыми окольными
тропинками, сперва—лесом, а затем, где мы и застаем
его,— степью. Ему оставалось не более двух часов быст-
рой ходьбы.
Несколько дождевых капель упало на руки и лицо
Эноха, и рудокоп поднял голову. Тревожный, бледный
свет угасающего солнца с трудом выбивался из-под
низких грозовых туч, тяжко взбиравшихся к зениту
над головой путника. Фиолетовая густая тьма зароко-
тала вдали глухим громом, полным еще сдерживаемой,
но готовой разразиться неистово ярости. Энох сморщил-
ся и прибавил niaiy. Скоро дождь хлынул ливнем, а из
грома, закипев белым трепетом небесных трещин, вырос-
ли извилистые распадения молний. Почти непрерывно,
с редкими удушливыми моментами тишины, ударял
гром. Содрогающийся ослепительный блеск падал из
темных туч вниз на крыльях ветра и ливня. Энох,
смокший насквозь, не шел, а бежал к «Ленивой Мате-
ри». Он и раньше видал ее, а теперь, заметив ее
издалека, поспешил под ее сомнительное прикрытие.
Статуя то появлялась, то исчезала, смотря по силе
небесных вспышек. Достигнув подножия двухсаженного
изваяния, Энох увидел, что меж ногами идола сидит,
как в будке, плохо одетый человек. Человек этот при-
стально смотрел на него.
II
Рудокоп не был трусом, но деньги, зашитые в его
кожаном поясе, гроза, действующая на нервы, и уныло
замкнутое лицо неизвестного испортили ему настроение,
которое, несмотря на дождь, благодаря близости дома
было до этого весьма бодрым. Он кивнул сидевшему и
оперся плечом о квадратное колено изваяния. Успев
заметить, что неизвестный держит в руках старое
одноствольное ружье, что лицо его трудно представить
улыбающимся и что на его левой руке на хватает
среднего пальца, Энох сказал:
— Хорошее местечко выбрали вы себе, сосед. Прав-
да, из-за этого колена мне не бежит, как раньше, вода
за воротник, но все-таки брызжет на голову.
466
Сидевший внимательно осмотрел Эноха и кивнул
головой.
— Вы со станции?—спросил он.
— Да.
— Значит, сбились с дороги. Нужно было забирать
левее, к холмам.
— Я здешний,— возразил рудокоп.—Все дороги я
знаю, но это направление сокращает путь.
— Сокращает путь?—повторил незнакомец.— Воз-
можно» Судя по костюму, вы работали в горах на западе?
— Работал,—неохотно ответил Энох и замолчал.
Сердце его, вдруг затосковав, сжалось. Незнакомец
не сказал ничего, кроме самых естественных при этой
оригинальной встрече фраз, но рудокопу захотелось
уйти. Сунув руку в карман, где лежал револьвер, он
украдкой посмотрел на сидевшего. Тот, опустив глаза,
легонько посвистывал. Ветер усилился. Уши Эноха на-
чали уже привыкать к неистовому громовому реву, но
тут раздался такой взрыв, что он невольно нагнул
голову. Молния чрезвычайной силы и длительности
замела степь. Неизвестный сказал:
— Давно уже собираюсь я навестить рудники. Там
хорошо платят.
— Да, хорошо!—вздрогнул и слишком поспешно
вздохнул Энох.—Знаете, хорошо там, где нас нет. Вот
когда я был молодым, тогда действительно зарабаты-
вал, а теперь—старость... собачья жизнь» А что,—
продолжал он, намекая на профессию охотника,—разве
лисицы и бобры ходят теперь без шкур?
Незнакомец, ничего не ответив, снова опустил голову.
— Пойду, пожалуй,—сказал Энох,—небо проясняется.
— Что вы! Идут новые тучи!
— Это ничего» ветер стихает.
— Ого! Ревет, как водопад!
— Да и дождь, кажется, сдал. Надо идти.
Сказав это, Энох крепко сжал в кармане револьвер
и шагнул в степь. Через мгновение за его спиной
стукнул выстрел, и пуля, выскочив меж лопаток сквозь
грудь, разорвала сердце. Энох упал около статуи. Неиз-
вестный, вложив новый патрон, смотрел некоторое вре-
мя, скосив глаза, как слабо шевелятся на земле руки
убитого, сводимые судорогой агонии, затем, встав, при-
сел на корточки возле Эноха.
466
— Глупо было бы не воспользоваться случаем при
виде такого толстого кожаного пояса,—сказал он.—А
он еще толковал мне о лисьих шкурках! Нет! Я, старый
Бартон, знаю, что делаю. Ну-ка, поясок, вскройся!
Он разрезал ножом трехфунтовое утолщение пояса и
с руками, полными денег, удалился на сухое место меж
ногами статуи, где, перегрузив добычу в карманы, сидел
несколько минут, стараясь побороть возбуждение убий-
ством и сообразить, в какую сторону удалиться Когда
это было решено им в пользу одного из кабаков Зурба-
гаиа, Бартон встал и вышел под дождь. Тут ожидала
его крупная неприятность. Волна белого огня молнии,
сопровождаемая потрясающим небесным ударом, одела
статую с вершины до земли Ж1учей, сверкающей пеле-
ной, и Бартон, потеряв сознание, ткнулся лицом в
землю.
Часа два оглушенный и мертвый лежали рядом.
Тучи, отдав земле всю бешеную влагу, скрылись, и над
ночной степью показались тихие звезды. Холод ночи
оживил Бартона. Шатаясь, с трудом поднялся он на
занывших руках, потом сел, хватаясь за обожженный
затылок. Сознание медленно возвращалось к нему. От-
дохнув, он направился в Зурбаган.
III
К вечеру следующего дня в одну из Зурбаганских
больниц доставили пьяного, сильно израненного ножа-
ми в драке человека. Его звали Бартон. Он, страши»
ругаясь, рассказал, что его товарищи вздумали смеять-
ся над ним, уверяя, будто на его шее существует
татуировка, и высказали предположение, что кто-ни-
будь подшутил над ним во время пьяного сна, поместив
рисунок на таком странном месте. Он, разумеется,
парень горячий и т.д., и себя в обиду не даст и т.д., и
сейчас же схватился за нож и т.д, и его исколотили.
Он рассказывал это в то время, как ему делали
перевязку. Доктор, зайдя сзади, посмотрел на шею Бартона.
— Какое-то синее пятно,—сказал он,—вероятно, синяк.
— Вот это может быть,— подхватил Бартон, рас-
сматривая рану выше локтя, из которой обильно текла
кровь.— Я никому не позволю смеяться, ей-богу.
4СТ
Доктор, щурясь, нагибался все ближе к Бартоновой шее.
— Когда тебя так хватит громом, как хватило
меня,— продолжал Бартон,—я думаю, будет синяк.
— А вас хватило?—спросил доктор.
— Еще как! Я шел это, понимаете, близ ручья, как
треснет сверху! Я и полетел через голову!.. Да ничего,
кость здоровая.
Доктор взял губку, смочил ее и потер шею Бартона.
— Это-то ничего,— сказал тот,— вот в боку дыра—
это поважнее.
— Ну, все-таки,—сказал доктор,—лечить, так ле-
чить.
Бартон начал стонать Доктор, приблизив к шее
Бартона сильную лупу, увидел интересную вещь На
белой полоске кожи ясно обозначался рисунок синего
цвета, похожий на старинные фотографии; контуры его
были расплывчаты, но до странности походили на всем
известную статую «Ленивой Матери». Поднятые вверх
руки статуи обозначались особенно ясно. Внизу с рас-
кинутыми руками и ногами лежал человек.
— Да, это синяк,— сказал доктор,— синяк и ничего
более... Подождите немного.
Он вышел в другую комнату, думая о том, как
неожиданно открылся автор преступления, обеспокоив-
шего зурбаганцев. Вскоре явился вызванный в больницу
начальник полиции.
— Первый раз в жизни слышу о такой штуке!—
воскликнул он на заявление доктора.
— То ли еще делает молния,—возразил доктор.—
Молния фотографирует иногда еще удачнее, чем в этом
случае. А что вы скажете на свидетельство науки, что
молния, не ранив человека, может раздеть его донага,
не расстегивая воротника и манжет и не развязывая
башмачных шнурков ? Все это—загадочные явления
одного порядка с действием смерча, когда, например,
черепицы на крышах оказываются перевернутыми в том
же порядке, но левой стороной вверх. Нет, снимок
вышел удачный.
— Надеюсь,—сказал чиновник,—что этих ручных
кандалов, что у меня в руках, не снять даже молнии.
Я иду надеть их на негатив.
4М
ПОКАЯННАЯ РУКОПИСЬ
I
Пишу сии строки 10-го октября 1480 года от рожде-
ства господа нашего Иисуса Христа. Наступило по
благословению божию время покаяться и признаться в
совершенном мною неслыханном преступлении.
Измученный укорами совести, взял я и очинил это
перо, дабы все знали о гнусном и корыстном поведении
звонаря церкви Св. духа, ныне добровольно предающего
себя палачу.
Описывая ход событий, ранее свершенных, расскажу
о них, как бы лично мной узренных, дабы уяснили себе
читающие сие, сколь велико благородство слуги герцога
Поммерси Ганса Пихгольца и сколь черна подлость моя—
звонаря Валера Оствальда.
II
Множество дождливых и ветреных туч скрывало над
крышами города Амстердама свод небесный, когда гер-
цог Поммерси, уличенный в заговоре против моего оте-
чества, вынужден был ночью бежать из своего дома,
бросив на конфискацию все имущество и захватив лишь
ящик с бриллиантами, кои, по ценности их, достигали
до суммы в пятьсот тысяч талеров. Карета ожидала
герцога за городом, и он в сопровождении телохраните-
ля своего Ганса Пихгольца спешил, закутавшись в
плащ, пересечь площадь Ратуши.
Ганс, человек сорока пяти лет от роду, беспримерно
преданный герцогу и его семейству, проживавшему в
Дувре, был как телохранитель весьма удобен своей
физической силой. Он убивал ударом кулака лесного
кабана и мог с легкостью подавать на второй этаж
постройки двенадцатидюймовые бревна. При всем этом
Ганс был тихий, примерно вежливый человек, но мог
съесть много и с удовольствием, так что, присев однаж-
ды в Бремене к котлу, изготовленному на десять ланд-
скнехтов, опустошил его самолично в малое время.
469
Ящик был спрятан на груди у герцога, человека
старого и хилого, а Ганс шел впереди с палкой. Углу-
бившись в переулок, заметили беглецы, что некие пере-
бегающие тени закрывают узкий проход, окружая пут-
ников. Ганс и герцог остановились. Поммерси вытащил
пистолет, но, не решаясь стрелять, дабы не привлечь
внимания стражи, что было ему более невыгодно, чем
даже грабителям, ограничился шпагой.
Ш
Пятнадцать вооруженных кинжалами и рапирами
человек бросились на Ганса и герцога. Герцог, защищая
жизнь и имущество, сражался отчаянно, успешно ранив
двух или трех из нападавших Схватка происходила в
полном молчании—слышались лишь звуки ударов и
падения тел. Наконец, свет потайного фонаря, направ-
ленный прямо в глаза герцога, ослепил его, и он, нанеся
неверный удар, упал, сам пробитый длинной рапирой.
Герцог вскрикнул:
— Ко мне, Ганс!..— и лишился сознания.
То видя, Ганс, бросив считать врагов и опасаться их
направленных на него ударов, обезумел от бешенства,
что делало его сокрушительным, как таран или пушеч-
ное ядро. Быстро схватив за плечи двух ближайших
разбойников, он стукнул их лбами, отчего произошла
мгновенная смерть, и трупы повалились к его ногам.
Затем вырванным из мостовой камнем он убил еще
трех, а остальные разбежались Тогда, склонившись над
умирающим герцогом, Ганс услышал его слова, сказан-
ные так тихо, что сомневаться в скором конце благород-
ного Поммерси было немыслимо:
— Ганс, ради господа нашего Иисуса Христа, сохра-
ни алмазы для моей осиротевшей семьи.
Ганс заплакал и, видя, что герцог, судорожно содро-
гаясь, мучается в преддверии смерти, тихо спросил:
— Где спрятать их?
Однако, не получив ответа, признал скорбную дейст-
вительность, взял спрятанный на груди герцога ящик с
бриллиантами и поспешил ко мне, Валеру Оствальду,
звонарю церкви Св. духа.
470
IV
Теперь, к ужасу и стыду своему, я должен признать-
ся, что Ганс был старым моим другом. Я часто посещал
его, равно и он меня. Таким образом, направился он ко
мне, в местность уединенную и глухую, на краю города.
Я спал, когда легкий стук в окно, заставивший
стекло треснуть, разбудил меня. Взяв свечу, я вышел
через притвор к двери. Отомкнув ее, увидел я Ганса,
белого лицом как воск, с окровавленными руками.
— Скорей, скорей!—шепнул он.— Пропусти меня.
Беда. Все пропало, и я пропал...
Видя его смятенным, я быстро закрыл дверь и
потащил Ганса в свое помещение, где он прежде всего
попросил вина. Быстро осушив кружку, Ганс сказал:
— Валер, гроша не стоит теперь моя жизнь... Вот что
случилось...
И он рассказал описанное перед тем мною.
— Ради бога, спрячь у себя пока вот это, здесь все
имущество погибшего герцога. Меня же будут разыски-
вать, поэтому я не смею держать при себе. Спрячь.
И Ганс раскрыл передо мной ящик, откуда при слабом
пламени свечи хлынул такой блеск алмазного пожара, что
я, грешный человек, задохнулся от испуга и жадности.
— Постой,—сказал я,— постой, Ганс.. Дай мне по-
думать.
Но я думал уже лишь о том, как завладеть сим
несметным богатством. Дьявол (не к ночи будь помянут сей
общий враг) помогал мне И вот—о горе!—я послушался
дьявола. Ничего не стоило обмануть простодушного Ганса.
V
— Слушай,— сказал я после долгого, весьма долгого
молчания,— спрятать нужно в такое место, где уж не
нашли бы никак. Кто знает, не проследили ли тебя те,
кому это нужно, и не ждут ли они стражи, дабы отнять
ящик? Поспешим, ты должен помочь мне
Сказав это, я встал и сделал знак Гансу следовать
за мной. Мы вышли на витую лестницу, устроенную
внутри колокольни, и поднялись к угрюмо высоко над
нами висевшим колоколам.
4П
— Вот видишь этот большой колокол?—сказал я
Гансу.— Если привязать ящик к петле языка внутрь,
то кто бы мог подумать, что бриллианты висят там?
Тем временем ты тайно проберешься в Дувр и сооб-
щишь об этом осиротевшей семье. Кто-либо, послан-
ный семьей, посредством условного знака, о коем мы
подумаем, даст знать мне, что сим заслуживает дове-
рия, и я вручу ему ящик. Но,, не желая брать ящик
сей лично в руки и лезть с ним наверх, дабы, в случае
пропажи хотя одного камня, не подозревали меня,—
прошу тебя самого выполнить укрепление ящика
внутри колокола.
Ганс обнял меня и поцеловал, и я, как Иуда, без
краски в лице обратно поцеловал его. После того я
приставил к купольной балке, на коей висели колокола,
лестницу длиной в 50 футов, поближе к краю колокола,
и Ганс, держа ящик в зубах, полез наверх.
Волнение мое было столь сильно, что я сдерживал
рукой сердце. Лишь таким хитроумным способом мог я
убить Ганса; иначе же, как бы я ни подступал к нему,
он убил бы меня первый. Размышляя, волнуясь и при-
готовляясь к решительному шагу, смотрел я, задрав
голову, слабо различая Ганса, повисшего, обхватив но-
гами язык, внутри колокола.
— Готово,— сказал он,—я привязал ящик ремнем
из сырой кожи очень крепко.
Тогда я быстро отнял лестницу. Нога Ганса, ища
ступеньку, шарила в воздухе с усилием, от которого
сжалось мое сердце, но я был тверд.
С подлостью настоящего злодея, не узнавая сам
своего голоса, я сказал:
— Дорогой друг мой Ганс, лестница убрана.. Я хочу,
чтобы эти алмазы были моими.. Ты повисишь, устанешь,
упадешь на всю высоту колокольни, сквозь все ярусы.,
и разобьешься в лепешку. Прости, господи, твою душу,
а ты прости мою, ибо я слаб и не осилил искушения.
Прощай!
С этими словами, при глубоком ужасном молчании
сверху, я, чувствуя над своей головой ликующую погоню
всех адских сил, сбежал вниз и сел у себя в сторожке,
ожидая услышать гул падения тела, чтобы вытереть
затем кровь в притворе, свезти труп в ручной тележке
к протекавшей вблизи реке и там утопить его.
472
VI
Не знаю, сколько прошло времени, когда я, пылая в
огне страха, жадности и тревоги, услышал хотя гулкий,
но странный звук падения некоего предмета. Осветив
пол, увидел я противу дверей лежащее на плитах нечто,
наполнившее меня по ближайшем рассмотрении безум-
ным восторгом. То был ящик с алмазами: по-видимому,
желая подкупить меня, Ганс бросил его. Мог ли я,
однако, отпустить Ганса? Нет! Мне угрожала бы смерть
от его разъяренных рук.
Взяв ящик, я услышал далеко наверху тихий подав-
ленный стон. Бедняга, по-видимому, прощался с жиз-
нью. Вслед за тем, едва не убив меня, к ногам моим,
загудев эхом удара в притворе, хлопнулся кровавый
мешок с костями — труп Ганса. Едва не лишившись
сознания, нагнулся я к нему. Оскал зубов Ганса, лицо
коего стало теперь синей маской, блестел странным
блеском. Ужасная мысль мелькнула в моей голове:
быстро развязав и раскрыв ящик, я увидел, что он пуст.
Вне себя от происшедшего, проклиная уже преступное
свое злодеяние, осветил я рот Ганса. Там, не успевшие
еще быть проглоченными, торчали, стиснутые зубами,
два-три алмаза». Но кровью отливал их блеск». Я зары-
дал, прося бога простить мне мгновенное мое помешатель-
ство. Я бил себя в грудь и целовал Ганса, а затем, вывезя
труп в тележке в сад, зарыл его тщательно под тополем.
Преданность и верность Ганса глубоко потрясли меня.
Через день мною было послано в Дувр письмо к жене
герцога Поммерси с точным указанием места могилы
Ганса и добавлением:
«Ваши бриллианты, герцогиня, при нем, в нем, под
•го сердцем, умевшим так бескорыстно и преданно
любить тех, кому он служил».
Теперь судите меня, люди и бог. Перед смертью
желаю лишь одного: да будет удар топора по шее моей
легок и незаметен для того, кто при жизни был звона-
рем и звался Балером Оствальдом и чью душу ждет
теперь пламя ада...
Это простодушное изложение зверского преступле-
ния отыскано в бумагах художника Гойя, большого
любителя подобных рукописей.
473
КАК СИЛАЧ РЫЖИИ ДЖОН
БОРОЛСЯ С КОРОЛЕМ
I
Летом 1184 года на одной из городских площадей
города Девоншира, проходя среди ярмарочной толпы,
оступился и упал скромно одетый человек средних лет и
сильно ушиб ногу. Товарищ его, пробормотав: «Ты по-
скользнулся левой ногой, той самой, которую тебе проко-
лол на турнире сэр Ворслэй!»—схватил упавшего за руку
и помог ему встать. Ответом на это был дикий крик боли.
— Свихнул?
— Кажется.. Не могу идти.. Ой! Ой!
Он корчился и стонал.
— Держись за мои плечи, сэр Оливер.—Товарищ
пострадавшего взвалил его себе на спину и, ухватив за
руки, легко понес упавшего сквозь толпу к ближайшему
трактиру, где тот, кого он называл сэром Оливером,
охая и кряхтя, потребовал медвежьего жира для расти-
рания поврежденной ноги и занялся этим, а спутник
его, заказав элю, который был принесен грязным цыга-
ном в огромной глиняной кружке, стал рассматривать
пеструю публику, тесно сидевшую на скамьях вокруг
длинных столов, уставленных неприхотливой пищей
простонародья.
Ярмарка в Девоншире собирала много народу со всех
концов Англии. Здесь были ободранные, спившиеся кре-
стоносцы, конюхи, лучники из Влепшира, купцы из Брод-
стона, разносчики из Дублина, бродячие шотландские
музыканты, торговцы скотом и множество всякого иного
народа,, потянувшегося из далеких углов Англии ради
наживы, купли, воровства, пьянства и развлечений.
Тем временем общее внимание остановилось на
странной и смешной группе людей, вошедших под звуки
уши раздирающей музыки. Впереди шествовал волын-
щик в короткой шерстяной юбке и мавр-барабанщик с
браслетами на черных ногах. Сыграв ритурнель, музы-
канты стали по обеим сторонам двери, пропустив ма-
ленького, не выше четырех футов, сухого еврея, за узкой
спиной которого грузно выступала гора потного мяса,
кое-как прикрытого рваной шалью и поясом из разно-
474
цветных лоскутьев, к концам которых были привешены
крошечные бубенчики, издававшие при каждом движе-
нии великана унылый звон, мало соответствующий вну-
шительным бедрам и плечам неповоротливого колосса.
Длинные, желтые, как песок на солнце, густые кудри
обрамляли его круглое и громадное лицо, украшенное
вопросительно вздернутым робким носиком, кончик ко-
его приходился в уровень с выпуклостями красных щек.
Маленькие добродушные глаза колосса блестели элем и
вересковой настойкой.
— Ва... Ваша светлость,—сказал повеселевший от рас-
тирания сэр Оливер,— клянусь раной святого Марка, этот
людоед может ловить зубами вепрей!.. Посмотрите на его
зубы—каждый из них величиной с мой кинжал.
Зубы гиганта действительно напоминали то, как если
бы кто-нибудь держал во рту снежный ком. Короткие
мясистые губы не в состоянии были закрыть их.
Еврей, низко поклонившись, тонким визгливым голо-
сом стал нараспев выкрикивать:
— Что я вижу? Позвольте посмотреть из-под ручки...
Что я вижу?! Солнце ослепляет меня.» Ай, это не солнце,
это цвет Англии... Ай, бедный, старый Соломон плачет.
Ох! Никогда не быть ему таким красивым, таким
храбрым, таким богатым, веселым, сильным и мудрым,
как те господа, что сидят передо мною здесь!..
Что я могу еще дать им! Ничего, ничего не могу дать
им! Все есть у них — лошади быстрее ветра, красавицы.»
Ай, ай, боже мой! Деньги есть, я говорю,— золото,
прекрасное, хорошее золото.» Ух! Много золота.» Но
старый Соломон знает жизнь и знает, что дать им...
Я дам им забаву, которой они не видели и не увидят,
иначе я дам отрубить себе кусочек левой ноги. Да, я
говорю правду... В двенадцать часов дня на площади
у фонтана святой Агнесы—да коснутся ее молитвы и
старого Соломона — выступит и покажет свою силу
мспобедимейший, молниеносный, сильнейший в мире
человек, каких не было, нет и не будет.» Имя этого
человека—Джон Рыжий, родом из герцогства Йорк.—
При этом старый еврей ущипнул Джона за руку—тот
‘онио покосился на него с высоты своих восьми футов
к выступил на середину трактира.
— Я Джон Рыжий,— затрубил он глухим басом,
напоминающим далекие раскаты грома, говоря, видимо,
475
по-заученному,— меня зовут Джон Непобедимый... Меня
никто не может столкнуть с ног. Я убиваю кулаком
быка и руками разрываю живую овцу, которую могу
затем съесть за один присест и с великим удовольстви-
ем.—Он остановился, крякнул и замешкался, но старый
Соломон быстро шепнул ему что-то, и великан продол-
жал:—Таким образом, в мире нет сильнее меня никого
и не будет.. Всякий, кто пожелает, может бороться со
мной, причем заранее объявляю, что положу всякого.
Такое бесцеремонное хвастовство, будь оно обнару-
жено человеком с менее внушительной внешностью,
было бы встречено свистками и ругательствами, но
фигура Рыжего Джона ясно говорила в его пользу, и
лишь несколько человек фыркнули за столом, да трак-
тирная служанка, показав Джону пальцами символиче-
ский нос, смерила его через плечо презрительно-любо-
пытным взглядом. Так как никто не возражал велика-
ну, то странная процессия под звуки волынки отправи-
лась в другие трактиры, отклонив угощение.
— Сэр Оливер,— сказал человек, которого тот назы-
вал «вашей светлостью»,—хорошо, что этот рыжак не
посмотрел в мою сторону: мы знаем друг друга.
— Ужели?
— Да.. Он спас меня от неприятности, этот дурак. Я
провалился на охоте в кабанью яму и не мог выбраться
из нее два дня, так как вывихнул, подобно тебе, ногу.
Джон открыл меня, шатаясь по лесу, и довольно непоч-
тительно, но легко вытащил мою особу за волосы, а
когда я назвал себя, то он заревел от страха.. Слушай,
Оливер,—ноге лучше?
— Да, хромая, могу идти.
— Дай-ка мне маску, я выступлю на ярмарке про-
тив Джона.
— Государь!..
— Что? Не бойся, я привяжу маску так крепко, чтв
ее не сорвет буря.
— А заговор против вашего величества, расследо-
вать который явились мы в скромном сем виде?
— При таком нахальном вызове Рыжего Джона
заговор меня уже мало интересует.. Я часто жалею, что
родился королем, а не простым воином.. Что может
быть скучнее государственных дел, в особенности для
человека моего роста и сложения?
476
II
Король Ричард Львиное Сердце (это был он) отличался
редкой, даже по тем временам, силой. Рассказывают, что
однажды, встретив на Тауэрском мосту повозку, нагру-
женную булыжником, он без труда протащил ее назад
вместе с упиравшейся лошадью на расстояние трех минут
ходьбы. Он рассекал мечом четырехдюймовую медь. Поэто-
му намерение его состязаться с Джоном—также дейст-
вительно редким силачом—было далеко не безрассудно,
если бы Ричард Львиное Сердце не происходил из План-
тагенетов и не носил королевской короны.
В двенадцать часов король под маской и сэр Оливер
явились к деревянному помосту, построенному в отдален-
ном углу площади. Здесь стоял многоголосый шум сброд-
ной толпы. Торговцы крикливо расхваливали товар, про-
славляя сковороды, луки, мази от ран, любовные сна-
добья, эликсир долгой жизни, арабские четки, воду из
Иордана, опилки гроба господня, землю из Назарета,
плащи, горшки, мыло и свечи, гвозди и сапоги. Когда сэр
Оливер с королем протискались в передние ряды публики,
Джон, только что окончив ломанье подков и завязыванье
кочерги узлом, боролся с коренастым мясником, хрипев-
шим в его объятиях на всю площадь; так как мясник был
одним из первых силачей соседней деревни, то у него
шло множество сторонников—земляков, кричавших до
одурения, тогда как поклонники Джона молитвенно про-
славляли богатыря рыжего.
— Джон, Греге кусается! Берегись!
— Греге, Джон набит пухом!
— Джон, задуши его!
— Греге, дай ему в живот!
— Оставьте вы с вашим Грегсом!
— Видали мы Грегсов!
— К черту Джона!
— Увидим!—кричали земляки.—Покажем!
Джон схватил Грегса поперек туловища, положил
«го себе на плечо и бросил на помост так сильно, что
тот с минуту не мог подняться. Наконец, встав с
помоста, мясник, пошатываясь, ушел к смолкшим зем-
1икам запивать поражение.
— Теперь я,—сказал король. Он без разбегу вспрыг-
нул на высокий помост, сбросил плащ и дернул Джона
m волосы.
477
Это неожиданное выступление таинственной маски
привело толпу в дикий восторг, а Джона в тихое
изумление. Тряхнув головой, осмотрелся он по сторонам,
как бы спрашивая, что делать, затем, вытянув вперед
руки, шагнул к противнику, который стоял перед ним,
также вытянув руки.
Король Ричард был такого же исполинского роста,
как Рыжий Джон, и не уже его в плечах. Толпа
замерла при виде этих двух великанов, стоящих друг
против друга. Схватка короля с ярмарочным силачом
началась с того, что Рыжий Джон схватил противника
в обхват, но Ричард вырвался из медвежьих объятий и
сделал такую подножку, что Джон покачнулся и чуть
не упал. Несколько раз набрасывался Джон, которого
подбодрял визгливым криком старый Соломон, на таин-
ственную маску, но всякий раз чудовищный противник
вырывался из лап Джона. Проворство и сила «маски»,
ее находчивость в защитах и ее гигантское сложение
быстро перенесли симпатии большинства к таинствен-
ному борцу.
— Эй, Джон,—послышались крики в толпе,—брось
бороться!» Иди лучше в монахи!» Сейчас маска положит
Джона!..
— Джон, чего ты стесняешься?» Ведь под маской но
красотка на Девоншира». Задави его, Джон». Бочонок
эля, если задавишь маску, Джон!—кричали другие.
Ухитрившись схватить противника сзади поперек
туловища, Джон медленно раскачивался вместе с ним
слева направо. Целью Джона было обмануть внимание
противника и, дернув его в одну сторону, затем быстро
бросить в другую. Это был единственный прием, кото-
рый могла придумать большая, но тупая голова Рыжего
Джона и которым он часто пользовался в схватках с
сильными противниками. Здесь произошло нечто неуло-
вимое и неожиданное. Сильно махнув головой назад,
король удармл затылком в нос Джона, отчего тот,
отступив, покачнулся и схватился за нос. Ричард, быс-
тро перевернувшись, толкнул Джона в грудь, подставив
ногу. Падая, Джон ухватился за что попало. Это был
нижний край маски, оставшейся в его огромной руке.
Джон упал на одно колено, быстро вскочил и кинулся
на противника с поднятыми кулаками, но, взглянув на
азартное, пылающее лицо Ричарда, тотчас узнал чело-
века, вытащенного за волосы из кабаньей ямы.
478
— Король!—закричал Джон в ужасе.—Ребята, это
король? Спаси меня, матерь божия и все святые ангелы!-
Рассерженный тем, что инкогнито его раскрыто, ко-
роль без труда одним толчком опрокинул побледневшего
Джона, который в смертельном страхе пятился назад
— К сожалению, товарищ, тебя положило одно ма-
ленькое слово «король»,— с досадой сказал Ричард
Львиное Сердце, помогая Джону подняться.
— Эй, сэр Оливер! Отвезите это чудовище ко мне в
Лондон, я научу его там бороться без излишней почти-
тельности... Если мы одного роста, одинаковой силы и
боремся на ярмарке, так при чем тут королевский титул?
— Да здравствует король!—гремело по ярмарке.
— А, черт!—пробормотал сэр Оливер,— нам, лордам,
беда с таким королем. Лучше бы все Плантагенеты
были слабенькие и щуплые..
Джон Рыжий прослужил личным телохранителем
короля пять лет и незадолго перед смертью был возве-
ден в рыцарское достоинство. В гербе новоиспеченного
рыцаря красовалась на зеленом поле черная маска и
кулак с лежащим на нем скипетром.
Девиз гласил: «Побеждаю без страха».
Джон Рыжий, или, как, будучи возведен в рыцари,
«и стал именоваться Джон Вильфред, умер трагически:
•то отравила дворцовая челядь, завидуя тем милостям,
которыми осыпал король рыжеволосого великана.
СУДЬБА, ВЗЯТАЯ ЗА РОГА
I
В декабре месяце луна две ночи подряд была пкру-
сена двойным оранжевым ореолом,— явление, сопутст-
пующее сильным морозам. Действительно, мороз, устано-
вился такой, что слепец Рен то и дело снимал с
пмерзших ресниц густой иней. Рен ничего не видел, но
иней мешал привычке мигать—что, будучи теперь
• (инственной жизнью глаз, несколько рассеивало тяже-
1ое угнетение.
479
Рен и его приятель Сеймур ехали в санях по реке,
направляясь от железнодорожной станции к городку Б.,
лежащему в устье реки, при впадении ее в море. Жена
Рена, приехав в Б., ожидала мужа, уведомленного
телеграммой. Съехаться здесь они условились полгода
назад, когда Рен еще не был слепым и отправлялся в
геологическую экскурсию без всяких предчувствий.
— Нам осталось три километра,— сказал Сеймур,
растирая изгрызанную морозом щеку.
— Не следовало мне вовлекать вас в эту поездку,—
сказал Рен,—вот уж, подлинно, слепой эгоизм с моей
стороны. В конце концов, я мог бы великолепно ехать один.
— Да, зрячий,— возразил Сеймур.—Я должен до-
ставить вас и сдать с рук на руки. К тому же...
Он хотел сказать, что ему приятна эта прогулка в
пышных снегах, но вспомнив, что такое замечание
относилось к зрению, промолчал.
Снежный пейзаж, действительно, производил силь-
ное впечатление. Белые равнины, в голубом свете луны,
под черным небом — холодно, по-зимнему, звездным,
молчащим небом; неотстающая черная тень лошади,
прыгающая под ее брюхом, и ясная кривая горизонта
давали что-то от вечности.
Боязнь показаться подозрительным «как все слепые*
помешала Рену спросить о недоговоренном. Недалекая
встреча с женой сильно волновала его, поглощая почти
все его мысли и толкая говорить о том, что неотвратимо.
— Лучше, если бы я умер на месте в эту минуту,—
искренно сказал он, заканчивая печальным выводом
цепь соображений и упреков себе.—Подумайте, Сеймур,
каково будет ей?! Молодая, совсем молодая женщина
и траурный, слепой муж! Я знаю, начнутся заботы...
А жизнь превратится в сплошной подвиг самоотрече-
ния. Хуже всего—привычка. Я могу привыкнуть к
этому, убедиться, в конце концов, что так нужно, чтобы
молодое существо жило только ради удобств калеки.
— Вы клевещете на жену, Рен,—воскликнул не
совсем натурально Сеймур,— разве она будет думать
так, как сейчас вы?!
— Нет, но она будет чувствовать себя не совсем
хорошо. Я знаю,— прибавил, помолчав, Рен,—что л,
рано или поздно, буду ей в тягость., только едва ли он*
сознается перед собой в этом..
480
— Вы делаетесь опасным маньяком,—шутливо пере-
бил Сеймур.—Если бы она не знала, что стряслось с вами,
я допустил бы не совсем приятные первую, вторую неделю.
Рен промолчал. Его жена не знала, что он слеп; он
не писал ей об этом.
II
В середине июля, исследуя пустынную горную реку,
Рен был застигнут грозой. Он и его спутники торопи-
лись к палатке, шел проливной дождь; окрестность, в
темном плаще грозовой тени, казалась миром, для
которого навсегда погасло солнце; тяжкая пальба гро-
ма взрывала тучи огненными кустами молний; мгновен-
ные, сверкающие разветвления их падали в лес. Меж
небесными вспышками и громовыми раскатами почти не
было пауз, Молнии блистали так часто, что деревья,
беспрерывно выхватываемые из сумрака резким их бле-
ском, казалось, скачут и исчезают.
Рен не запомнил и не мог запомнить тот удар
молнии в дерево, после которого дерево и он свалились
на небольшом расстоянии друг от друга. Он очнулся в
глубокой тьме, слепой, с обожженными плечом и го-
ленью. Сознание слепоты утвердилось только на третий
день. Рен упорно боролся с ним, пугаясь той безнадеж-
ности, к которой вело это окончательное утверждение в
слепоте. Врачи усердно и бесполезно возились с ним: той
нервной слепоты, которая поразила Рена, им не удалось
излечить; все же они оставили ему некоторую надежду
на то, что он может выздороветь, что зрительный
аппарат цел и лишь остановился в действии, как
механизм, обладающий для работы всеми необходимыми
частями. Написать жене о том, что произошло, было
выше сил Рена; отчаявшись в докторах, он упрямо,
сосредоточенно, страстно ждал—как приговоренный к
смерти ожидает помилования—ждал света. Но свет не
загорался. Рен ожидал чуда; в его положении чудо
было столь же естественной необходимостью, как для
нас вера в свои силы или способности. Единственное, в
чем изменились его письма к жене—это в том, что они
были написаны на машинке. Однако ко дню встречи он
приготовил решение, характерное живучестью человече-
IГ» «Вокруг Центральных озер»
481
ских надежд: убить себя в самый последний момент,
когда не будет уже никаких сомнений, что удар судьбы
не пощадит и Анну, когда она будет стоять перед ним,
а он ее не увидит. Это было пределом.
III
Когда Рен приехал, вошел в комнату, где скоро
должен был зазвучать голос Анны, еще не вернувшейся
из магазина, и наступила тишина одинокого размышле-
ния, слепой упал духом. Небывалое волнение овладело
им. Тоска, страх, горе убивали его. Он не видел Анну
семь месяцев; вернее, последний раз он видел ее семь
месяцев назад и более увидеть не мог. Отныне, даже
если бы он остался жить, ему оставалось лишь воспо-
минание о чертах лица Анны, ее улыбке и выражении
глаз, воспоминание, вероятно, делающееся все более
смутным, изменчивым, в то время, как тот же голос, те
же слова, та же ясность прикосновения близкого суще-
ства будут твердить, что и наружность этого существа
та же, какой он ее забыл или почти забыл.
Он так ясно представил себе все это, угрожающее
ему, если он не размозжит себе череп и не избавится от
слепоты, что не захотел даже подвергнуть себя послед-
нему допросу относительно твердости своего решения.
Смерть улыбалась ему. Но мучительное желание уви-
деть Анну вызвало на его глаза тяжкие слезы, скупые
слезы мужчины сломленного, почти добитого. Он спра-
шивал себя, что мешает ему, не дожидаясь первого, еще
веселого для нее, поцелуя — теперь же пустить в дело
револьвер? Ни он и никто другой не мог бы ответить на
это. Может быть, последний ужас выстрела на глазах
Анны притягивал его необъяснимой, но несомненной
властью пристального взгляда змеи.
Звонок в прихожей всколыхнул все существо Рена.
Он встал, ноги его подкашивались. Всем напряжением
воли, всей тоской непроницаемой тьмы, окружавшей
его, он усиливался различить хоть что-либо среди зло-
вещего мрака. Увы! Только огненные искры, следствие
сильного прилива крови к мозгу, бороздили этот свире-
пый мрак отчаяния. Анна вошла; он совсем близко
услышал ее шаги, звучащие теперь иначе, чем тогда,
482
когда он видел, как она двигается: звук шагов разда-
вался как бы на одном месте и очень громко.
— Дорогой мой,—сказала Анна,—милый мой, доро-
гой мой!
Ничего не произошло. Он по-прежнему не видел ее.
Рен сунул руку в карман.
— Анна!—хрипло сказал он, отводя пальцем предо-
хранитель.— Я ослеп, я больше не хочу жить. Сеймур
все расскажет... Прости!
Руки его тряслись. Он выстрелил в висок, но не
совсем точно; пуля разбила надбровную дугу и удари-
лась в карниз окна. Рен потерял равновесие и упал.
Падая, он увидел свою, как бы плавающую в густом
тумане, руку с револьвером.
Анна, беспорядочно суетясь и вскрикивая, склони-
лась над мужем. Он увидел и ее, но также смутно, а
затем и комнату, но как бы в китайском рисунке, без
перспективы. Именно то, что он увидел, лишило его
сознания, а не боль и не предполагавшаяся близкая
смерть. Но во всем этом, в силу потрясающей неожидан-
ности, не было для него теперь ни страха, ни радости.
Он успел только сказать: «Кажется, все обошлось...»—и
впал в бесчувствие.
— Это было полезное нервное потрясение,—сказал
через неделю доктор Рену, ходившему с огромным руб-
цом над глазом.—Пожалуй, только оно и могло вернуть
вам то, что дорого для всех,—свет.
ЗАБЫТОЕ
I
Табарен был очень ценным работником для фирмы
«Воздух и свет». В его натуре счастливо сочетались все
необходимые хорошему съемщику качества: страстная
любовь к делу, находчивость, профессиональная сме-
лость и огромное терпение. Ему удавалось то, что
другие считали невыполнимым. Он умел ловить угол
света в самую дурную погоду, если снимал на улице
|<>»
483
какую-либо процессию или проезд высокопоставленных
лиц. Одинаково хорошо и ясно и всегда в интересном
ракурсе снимал он все заказы, откуда бы ни пришлось:
с крыш, башен, деревьев, аэропланов и лодок. Времена-
ми его ремесло переходило в искусство. Снимая научно-
популярные ленты, он мог часами просиживать у птичь-
его гнезда, ожидая возвращения матери к голодным
птенцам, или у пчелиного улья, приготовляясь запечат-
леть вылет нового роя. Он побывал во всех частях света,
вооруженный револьвером и маленьким съемочным ап-
паратом. Охота на диких зверей, жизнь редких живот-
ных, битвы туземцев, величественные пейзажи,—все
проходило перед ним, сперва в жизни, а затем на
прозрачной ленте, и сотни тысяч людей видели то, что
видел сперва один Табарен.
Созерцательный, холодный и невозмутимый характер
его как нельзя более отвечал этому занятию. С годами
Табарен разучился принимать жизнь в ее существе; все
происходящее, все, что было доступно его наблюдению,
оценивал он как годный или негодный материал зри-
тельный. Он не замечал этого, но бессознательно всегда
и прежде всего взвешивал контрасты света и теней,
темп движения, окраску предметов, рельефность и пер-
спективу. Привычка смотреть, своеобразная жадность
зрения была его жизнью; он жил глазами, напоминая
прекрасное, точное зеркало, чуждое отражаемому.
Табарен зарабатывал много, но с наступлением войны
дела его пошатнулись. Фирма его лопнула, другие же
фирмы сократили операции Содержание семьи стало до-
рого, вдобавок пришлось уплатить по нескольким спешно
предъявленным векселям. Табарен остался почти без денег;
похудевший от забот, часами просиживал он в кафе,
обдумывая выход из тягостного, непривычного положения.
— Снимите бой,— сказал однажды ему знакомый,
тоже оставшийся не у дел съемщик.—Но только но
инсценировку. Снимите бой настоящий, в десяти шагах,
со всеми его непредвиденными натуральными положе-
ниями. За негатив дадут прекрасные деньги.
Табарен почесал лоб.
— Я думал об этом,— сказал он.— Единственное, что
останавливало меня,—это семья. Опасности привыкли
ко мне, а я к ним, но быть убитым, оставив семью без
денег,— нехорошо. Во-вторых, мне нужен помощник. Мо-
484
жет случиться, что, раненный, я брошу вертеть ленту, а
продолжать нужно. Наконец, вдвоем безопаснее и удоб-
нее. В-третьих, надо получить разрешение и пропуск.
Они замолчали. Знакомого Табарена звали Ланоск;
он был поляк, с детства живущий за границей. Насто-
ящую фамилию его: «Ланской»—французы переделали
на «Ланоск», и он привык к этому. Ланоск напряженно
думал. Идея боевой фильмы все более пленяла его, и то,
что он высказал вслух, не было, по-видимому, внезап-
ным решением, а ждало только подходящего случая и
настроения. Он сказал:
— Давайте, Табарен, сделаем это вместе. Я одинок.
Доход пополам. У меня есть небольшое сбережение; его
хватит пока вашей семье, а потом сосчитаемся. Не
беспокойтесь, я» деловой человек.
Табарен обещал подумать и через день согласился
Тут же он развил перед Ланоском план съемок: лента
должна быть возможно полной. Они дадут полную
картину войны, развертывая ее крещендо от незначи-
тельных, подготовляющих впечатлений до настоящего
боя. Ленту хорошо сделать единственной в этом роде.
Игра ва-банк: смерть или богатство.
Ланоск воодушевился. Он заявил, что тотчас поедет
и заключит предварительное условие с двумя контора-
ми. А Табарен отправился хлопотать о разрешении
военного начальства. С большим трудом, путем множе-
ства мытарств, убеждая, доказывая, прося и умоляя,
получил он наконец через две недели желанную бумагу,
затем успокоил, как мог, жену, сказав ей, что получил
недолгосрочную командировку обычного характера, и
выехал с Ланоском на боевые поля
II
Первая неделя прошла в усиленной и беспокойной
работе, в посещениях местностей, затронутых войной, и
выборе среди изобилия материала — самого интересного.
Где верхом, где пешком, где на лодках или в солдат-
ском поезде, часто без сна и впроголодь, ночуя в
крестьянских избах, каменоломнях или в лесу, съемщи-
ки наполнили шестьсот метров ленты. Здесь было все:
деревни, сожженные пруссаками; жители-беглецы, ро-
485
щи, пострадавшие от артиллерийского огня, трупы сол-
дат и лошадей, сцены походной жизни, картины мест-
ностей, где происходили наиболее славные бои, пленные
немцы, отряды зуавов и тюркосов; словом—вся громада
борьбы, включительно до переноски раненых и снимков
операционных помещений на их полном ходу. Не было
только еще центра картины—боя. Невозмутимо, как
привычный хирург у операционного стола, Табарен вертел
ручку аппарата, и глаза его вспыхивали живым блеском,
когда яркое солнце помогало работе или случай давал
живописное расположение живых групп. Ланоск, более
нервный и подвижной, вначале сильно страдал; часто при
виде разрушений, нанесенных немцами, проклятия сыпа-
лись из его горла столь же выразительным тоном, как
плач женщины или крик раненого. Через несколько дней
нервы его притупились, затихли, он втянулся, привык и
примирился со своей ролью—молча отражать виденное.
Наступил день, когда съемщикам надлежало выпол-
нить самую трудную и заманчивую часть работы: снять
подлинный бой. Дивизия, близ которой остановились
они в маленькой деревушке, должна была утром атако-
вать холмы, занятые неприятелем. Ночью, наняв телегу,
Табарен и Ланоск отправились в цепь, где с разреше-
ния полковника присоединились к стрелковой роте.
Ночь была пасмурная и холодная Огней не разводи-
ли. Солдаты частью спали, частью сидели еще группа-
ми, разговаривая о делах походной жизни, стычках и
ранах. Некоторые спрашивали Табарена— не боится ли
он. Табарен, улыбаясь, отвечал всем:
— Я только одно боюсь: что пуля пробьет ленту.
Ланоск говорил:
— Трудно попасть в аппарат: он маленький.
Они закусили хлебом и яблоками и улеглись спать
Табарен скоро уснул; Ланоск лежал и думал о смерти.
Над головой его неслись тучи, гонимые резким ветром,
вдали худел лес. Ланоск не боялся смерти, но боялся ее
внезапности. На тысячи ладов рисовал он себе этот
роковой случай, пока с востока не побелел воздух и
синий глаз неба скользнул кое-где среди серых, облач-
ных армад, хусто валившихся за холмистый горизонт.
Тогда он разбудил Табарена и осмотрел аппарат.
Табарен, проснувшись, прежде всего осмотрел небо.
— Солнца, солнца!—нетерпеливо вскричал он.—Без
486
солнца все будет смазано; здесь некогда долго выбирать
позицию и находить фокус!
— Я съел бы эти тучи, если бы мог!—подхватил
Ланоск.
Они стояли в окопе. Слева и справа от них тянулись
ряды стрелков. Лица их были серьезны и деловиты. Через
несколько минут вой первой шрапнели огласил высоту, и
в окоп после грозного треска сыпнул невидимый град Два
стрелка пошатнулись, два упали. Бой начался Гремели
раскаты ружейного огня; сзади, поддерживая пехоту,
потрясали землю артиллерийские выстрелы.
Табарен, установив аппарат, внимательно вертел ручку.
Он наводил объектив то на раненых, то на стреляющих,
ловил целлулоидом выражение их лиц, позы, движения,
Обычное хладнокровие не изменило ему, только сознание
заработало быстрее, время как бы остановилось, а зрение
удвоилось. По временам он топал ногой, вскрикивая
— Солнца! Солнца!
На него не обращали внимания Солдаты, перебегая,
толкали его, и тогда он крепко цеплялся за аппарат,
опасаясь за его целость. Ланоск сидел, прижавшись к
стенке окопа.
По окопам, заглушаемая выстрелами, передалась
команда. Отряд шел в атаку. Солдаты, перелезая через
бруствер, бросились бежать к холмам, молча, стиснув
зубы, с ружьями наперевес. Табарен, держа аппарат
под мышкой, кинулся бежать за солдатами, пересили-
вая одышку. Ланоск не отставал; он был бледен, воз-
бужден и на бегу, не переставая, кричал:
— Ура, Табарен! Лента и Франция увидят чертов-
ский удар нашего штыка! А ловко я это выдумал,
Табарен? Опасно... но, черт возьми—жизнь вообще опас-
на! Смотрите, что за молодцы бегут впереди! Как у
этого блестят зубы! Он смеется! Ура! Мы снимем победу,
Табарен! Ура!
Они слегка отстали, и Табарен пустился бежать изо
всех сил. Пули срезывали у его ног траву, свистали над
головой, и он страшной силой воли заставил молчать
сознание, твердящее о внезапной смерти. Чем дальше,
тем чаще встречались ему лежащие ничком, только что
опередившие его в беге солдаты.
На гребне холма показались немцы, поспешно выбе-
гая навстречу, стреляя на ходу и что-то выкрикивая
487
За минуту до столкновения Табарен вырвал у Ланоска
треножник и быстро, задыхаясь от бега, установил
аппарат. Руки его тряслись. В этот момент ненавистное,
упрямое, милое солнце бросило в разрез туч желтый,
живой свет, родив бегущие тени людей, ясность и
чистоту дали.
Французы бились от Табарена в пятнадцати, десяти
шагах. Мелькающий блеск штыков, круги, описываемые
прикладами, изогнутые назад спины падающих, повороты
и прыжки наступающих, движение касок и кепи, гневная
бледность лиц—все, схваченное светом, неслось в темную
камеру аппарата. Табарен вздрагивал от радости при
виде ловких ударов. Ружейные стволы, парируя и пора-
жая, хлопались друг о друга. Вдруг странное смешение
чувств потрясло Табарена. Затем он упал, и память и
сознание оставили его, лежащего на земла
III
Когда Табарен очнулся, то понял по обстановке и
тишине, что лежит в лазарете. Он чувствовал сильную
жажду и слабость. Попробовав повернуть голову, он чуть
снова не лишился сознания от страшной боли в висках.
Забинтованная, не смертельно простреленная голова тре-
бовала покоя. Первый вопрос, заданный им врачу, был:
— Цел ли мой аппарат?
Его успокоили. Аппарат подобрал санитар; товарища
же его, Ланоска, убили. Табарен был еще слишком слаб,
чтобы реагировать на это известие. Волнение, пережитое в
вопросе о судьбе аппарата, утомило его. Он вскоре уснул.
Ряд долгих, скучных, томительных дней провел Табарен
на койке, тщетно пытаясь вспомнить, как и при каких
обстоятельствах получил рану. Пораженная память отка-
зывалась заполнить темный провал живым содержанием.
Смутно казалось Табарену, что там, во время атаки, с ним
произошло нечто удивительное и важное. Кусая 1убы и
морща лоб, подолгу думал он о том неизвестном, которое
оставило памяти едва заметный след ощущений, столь
сложных и смутных, что попытка воскресить их вызывала
неизменно лишь утомление и досаду.
В конце августа он возвратился в Париж и тотчас
же занялся проявлением негативов. То одна, то другая
488
фирма торопили его, да и сам он горел нетерпением
увидеть, наконец, на экране плоды своих трудов и
скитаний. Когда все было готово, в просторном зале
собрались смотреть боевую фильму Табарена агенты,
представители фирм, содержатели театров и кинема-
тографов. Табарен волновался. Он сам хотел судить о
своей работе в полном объеме, а потому избегал смот-
реть ранее этого вечера готовую уже ленту на свет.
Кроме того, его удерживала от преждевременного любо-
пытства тайная, ни на чем, конечно, не обоснованная
надежда найти на экране, в связном повторении момен-
тов, исчезнувший бесследно обрывок воспоминаний. По-
требность вспомнить стала его болезнью, манией. Он
ждал и почему-то боялся. Его чувства напоминали
трепет юноши, идущего на первое свидание. Усаживаясь
на стул, он волновался, как ребенок.
В глубоком молчании смотрели зрители сцены войны,
добытые ценой смерти Ланоска. Картина заканчивалась.
Тяжело дыша, смотрел Табарен эпизоды штыкового боя,
смутно начиная что-то припоминать. Вдруг он закричал:
— Это я! я!
Действительно, это был он. Французский стрелок, из-
немогая под ударами четырех пруссаков, шатался уже,
еле держась на ногах; окруженный, он бросил вокруг себя
безнадежный взгляд, посмотрел в сторону, за раму экрана
и, падая, раненный еще раз, закричал что-то неслышное
зрителям, но теперь до боли знакомое Табарену. Крик
этот снова раздался в его ушах. Солдат крикнул:
— Помоги землячку, фотограф!
И тотчас же Табарен увидел на экране себя, подбе-
гающего к дерущимся. В его руке был револьвер, он
выстрелил раз, и два, и три, свалил немца, затем
схватил выпавшее ружье француза и стал отбиваться.
И чувства жалости и гнева, бросившие его на помощь
французу,— снова воскресли в нем. Второй раз он изме-
нил себе, изменил спокойному зрению и профессиональ-
ной бесстрастности. Волнение его разразилось слезами.
Экран погас.
— Боже мой!—сказал, не отвечая на вопросы зна-
комых, Табарен,—Лента кончилась... в этот момент
.били Ланоска.» Он продолжал вертеть ручку! Еще
немного—и солдата убили бы. Я не выдержал и плю-
нул на ленту!
489
БОЙ НА ШТЫКАХ
Я всю ночь не сомкнул глаз; я не боялся, но неотвра-
тимая необходимость испытать завтра же нечто совсем
особенное, не похожее на лежанье в окопах и стрельбу в
невидимого врага—волновала меня. Я старался предуга-
дать будущие свои ощущения.» Вот я, тяжело дыша, бету
с выставленным вперед штыком на врага, бегущего ко мне
с таким же острым штыком- мы сталкиваемся-
На этом моя бедная фантазия останавливалась, а
сердце сжималось.
Рассвело, обычная боевая возня пришла к концу, и
рожки заиграли выступление Мы совершили порядочный
переход, вступили в перестрелку с врагом, окопались, и
наконец после артиллерийской подготовки был отдан
приказ идти штыковой атакой на неприятельские окопы.
Мы поднялись, крикнули нестройно—«ура!» и, растя-
нувшись по неровному полю прыгающими зигзагами
человеческих линий, побежали вперед. Навстречу дул
сильный ветер; в его ровном гуле вспыхивали свистки
пуль, летевших навстречу. Я молча ожидал смерти,
спеша изо всех сил к немецкой траншее. Нервность
моего состояния была так велика, что я весь дрожал. В
это время произошло нечто весьма странное...
Мне показалось, что я остановился на мгновение,
против воли, а затем, получив какую-то необъяснимую
легкость во всем теле, побежал дальше. Впереди меня
двигался солдат, к которому я сразу почувствовал
болезненный интерес. Все в этом солдате—его фураж-
ка, спина, сапоги, манера бежать—казались мне давно,
давно знакомыми, виденными; нагнав солдата, я по-
смотрел на его лицо; это было люе лицо; да, я силой
сверхъестественного нервного напряжения видел самого
себя; я как бы раздвоился, хотя сознавал, что очень
тесная связь существует между мной просто и между
мной — солдатом. То, что было во мне солдатом, бежало
отдельно от меня, механически. Этот психологический
миг давал полную иллюзию двойственности. Итак, л
видел себя и—что скрывать!—опасался за себя, всту-
пившего в эту минуту в рукопашную схватку с бледным
немецким солдатом, весьма проворным и ловким малым.
Я хорошо видел все несовершенство приемов, употреб-
ленных моим двойником Фаниковым без моего участия—
490
без участия меня—разумного, волевого существа; в то
время, как я-первый представлял собою лишь механиче-
ски двигающееся тело, Фаников-второй два раза был
чуть-чуть не пробит немецким штыком, и я понял, что
оба мы—я-первый, и я-второй—погибнем, если я не
соединюсь с Фаниковым-вторым и не сделаю его удары
сознательными. Я достиг этого страшным напряжением
воли, но как—не смогу объяснить. И тотчас же мои
руки стали тверже, движения быстрее, я сразу же
подметил слабые стороны противника, обманул его
ложным выпадом, упав на колено, и проткнул ему
штыком ногу. От боли и неожиданности он открыл на
секунду грудь; этого было вполне достаточно, и я
поразил немца. Наша пара дралась дольше всех; я
догнал ушедших далеко вперед своих и подумал: «/Теперь
я знаю смысл выражения—«выйти из себя»,- Это опасно!»
СУДЬБА ПЕРВОГО ВЗВОДА
Первый взвод первой роты Черкшайрского полка от-
правился на весьма трудную разведку. Взвод к тому
времени, побывав в боях, состоял из семи человек, считая
унтера и ефрейтора. Теперь я должен заявить, что будут
рассказывать об этом взводе, как об одном человеке—он
будет в рассказе живой единицей, без деления на отдель-
ных людей, с одной душой и одним телом.
Стояла лунная ночь. Взвод карабкался по отлогому
лесному хребту, надеясь высмотреть передвижение
встречных отрядов неприятеля.
Живые тени мелькнули среди деревьев. То были
австрийские солдаты, идущие на соединение с левым
флангом своих траншей. Наш взвод был замечен ими и
подвергся обстрелу.
Битва в лесу, ночью, при голубом лунном свете,
длилась около часа. Взвод яростно отстреливался. Не-
большой сплоченной кучкой отступал он шаг за шагом
ic спасительным каменистым гребням, за которыми не-
приятель не рискнул бы его преследовать в силу усло-
вий местности, неудобной для передвижения роты, но
очень удобной для горсти людей.
491
Свершилось! Взвод благополучно исчез в каменных
оврагах. К тому времени он узнал все, что следовало
узнать, и собрался домой, к своему полку, но заблудил-
ся. Двое суток блуждал взвод, питаясь ягодами и водой,
в непролазных стремнинах. Наконец ему удалось ориен-
тироваться и выбраться на чистые места—не совеем
удачно — под обстрел кавалерии.
Измученный, израненный взвод дрался отлично—мно-
го пало кавалеристов под его меткими выстрелами—ну
и взвод был не без потерь. Схватка кончилась позорным
бегством остатка кавалеристов. Взвод был уже очень
близко от наших войск, как вдруг тяжелый снаряд
разорвался в трех шагах от него. Взвод все-таки боролся
с судьбой до конца. Он выбрал самые потайные, скрытные
уголки местности и, пробираясь ими, благополучно вер-
нулся, исполнив возложенное на него поручение.
Это было очень важное поручение, и генерал захотел
лично наградить взвод. По его приказанию рота выстро-
илась. Ротному командиру, человеку сурового понятия о
долге, даже в голову не пришло видеть в своем первом
взводе что-либо удивительное, хотя оно, конечно, было.
Эффект получился изрядный.
— Первый взвод—шаг вперед!—скомандовал капитан.
И выступил один человек, ефрейтор Иван Корзухин.
Генерал понял в чем дело. На глазах его заблестели
слезы. Он обнял солдата и приколол ему крест.
Теперь и читателю ясно, что от взвода уцелел один
человек. А что с другими? Но мы обещали говорить о
взводе, как о едином лице, и сдержали свое обещание—
формально и фактически мы правы: Корзухин пред-
ставлял собой, стоя перед генералом, весь первый взвод
ИГРУШКИ
В одном из пограничных французских городков,
занятом немцами, жил некто Альваж, человек с темным
прошлым, не в худом смысле этого слова, а в таком, что
никто не знал о его жизни решительно ничего.
Альваж был усталый человек. Действительность
смертельно надоела ему. Он жил очень уединенно,
402
скрытно; единственным счастьем его жизни были иг-
рушки, которыми Альваж заменил сложную и тягост-
ную действительность. У него были великолепные кар-
тонные фермы с коровками и колодцами; целые город-
ки, крепостцы, пушки, стреляющие горохом, деревянные
солдатики, кавалеристы, кораблики и пароходы. Аль-
важ часто устраивал меж двумя игрушечными армиями
примерные сражения, расставляя армии на двух лом-
берных столах в разных концах комнаты и стреляя из
пушечек моченым горохом. У Альважа был партнер в
этом безобидном занятии—глухонемой парень Симония;
но Симония был недавно расстрелян пруссаками, и
старик развлекался один.
Пруссаки, как сказано, заняли город. На пятый день
оккупации капитан Пупенсон отправился вечером в
ратушу, или мэрию, руководить расстрелом тридцати
французов, взятых заложниками.
Путь Пупенсона лежал мимо дома Альважа. Весьма
удивленный тем, что, несмотря на запрещение, в окне
бокового фасада горит послевосьмичасовой огонь, Пу-
пенсон перелез палисад, подкрался к окну и заглянул
внутрь. Он увидел диковинную картину тщедушный
старик в ночном колпаке и халате заряжал вершковую
пушечку, приговаривая:—«Всех разнесу, постой!» И горо-
шина с треском положила несколько березовых рядо-
вых, упавших навытяжку, руки по швам.
Пупенсон, гремя саблей, полез в окно. Альваж не
испугался, он ждал, что дальше.
— Вы что делаете?—сказал Пупенсон.—Что вы,
ребенок, что ли?
— Как хотите!—возразил Альваж.— Вам нравится
ваша игра, мне — моя. Моя лучше. Не хотите ли сыграть
партию?
Пупенсон, пожимая плечами и улыбаясь, рассматри-
вал армии, составленные вполне правильно, со всеми
комплектами артиллерии, обозов, кавалерии и саперии.
Игрушки делал сам Альваж
— Ну, ну!—снисходительно сказал Пупенсон, вертя
в руках пушечку.— Как она действует? Так, что ли?!
Велика притягательность новизны и оригинальности!
Прошел час, другой... В комнате сидели двое: увле-
ченный, разгорячившийся Пупенсон и торжествующий
Альваж; он, как более наметавший руку, беспрерывно
493
поражал армию Пупенсона прежде, чем тот успевал
подстрелить у него десяток—другой. Горох, подскаки-
вая, неистово прыгал по полу и столам.
Наконец Пупенсон вспомнил о деле и с сожалением
покинул Альважа с его любопытными армиями. Но он
опоздал—полчаса назад расстрел заложников был от-
менен (ибо пригрозили в соседнем городе расстрелять
немецких заложников). А не опоздай он—все было бы
кончено для тридцати человек раньше, чем пришла бы
отмена казни.
Отличные игрушки старика Альважа следовало бы
завести всем воинственно настроенным людям.
НОЧЬЮ И ДНЕМ
I
В восьмом часу вечера, на закате лесного солнца,
часовой Мур сменил часового Лида на том самом посту,
откуда не возвращались. Лид стоял до восьми и был
поэтому сравнительно беспечен; все же, когда Мур стал на
его место, Лид молча перекрестился. Перекрестился и Мур:
гибельные часы—восемь—двенадцать—падали на него.
— Слышал ты что-нибудь?—спросил он.
— Не видел ничего и не слышал. Здесь очень страш-
но, Мур, у этого сказочного ручья.
— Почему?
Лид подумал и заявил:
— Очень тихо.
Действительно, в мягкой тишине зарослей, прорезан-
ных светлым, бесшумно торопливым ручьем, таилась
неуловимая вкрадчивость, баюкающая ласка опасности,
прикинувшейся безмятежным голубым вечером, лесом и
прозрачной водой.
— Смотри в оба!—сказал Лид и крепко сжал руку
Мура.
Мур остался один. Место, где он стоял, было тре-
угольной лесной площадкой, одна сторона которой при-
мыкала к каменному срыву ручья. Мур подошел к воде,
494
думая, что Лид прав: характер сказочности ярко и
пышно являлся здесь, в диком углу, созданном как бы
всецело для гномов и оборотней. Ручей не был широк,
но стремителен; подмыв берега, вырыл он в них над
хрустальным течением угрюмые, падающие черной
тенью навесы; желтые, как золото, и зеленые, в водорос-
лях, крупные камни загромождали дно; раскидистая
листва леса высилась над водой пышным теневым
сводом, а внизу, грубым хаосом бороздя воду, путались
гигантские корни; стволы, с видом таинственных вели-
канов-оборотней, отходя ряд за рядом в тишину диких
сумерек, таяли, становясь мраком, жуткой нелюдимо-
стью и молчанием. Тысячи отражений задремавшего
света в ручье и над ним создали блестящую розовую
точку, сиявшую на камне у берега; Мур пристально
смотрел на нее, пока она не исчезла.
— Проклятое место!—сказал Мур, пытливо осматри-
вая лужайку, словно трава, утоптанная его предшествен-
никами, могла указать невидимую опасность, шепнуть
предостережение, осенить ум внезапной догадкой.—Сиг-
би, Гок и Бильдер стояли тут, как стою я Тревожно
раз1уливал огромный Бирон, разминая воловьи плечи;
Гешан, пощипывая усики, рассматривал красивыми, ба-
раньими глазами каждый сучок, пень, ствол„ Тех нет.
Может быть, ждет и меня то же„. Что то же?
Но он, как и весь отряд капитана Чербеля, не знал
этого. В графе расхода солдат среди умерших от укусов
змей, лихорадки- или добровольного желания скрыться
в таинственное ничто, что было не редкость в летопи-
сях ужасного похода, среди убитых и раненых Чербель
отметил пятерых «без вести пропавших». Разные предпо-
ложения высказывались отрядом. Простейшее, наиболее
вероятное объяснение нашел Чербель:—«Я подозре-
ваю,— сказал он,— очень умного, терпеливого и ловкого
дикаря, нападающего неожиданно и бесшумно».
Никто не возразил капитану, но тревога воображе-
ния настойчиво искала других версий, с которыми
возможно связать бесследность убийств и доказанное
разведчиками отсутствие вблизи неприятеля. Некоторое
время Мур думал обо всем этом, затем соответственно
настроенный ум его, рискуя впасть в суеверие, стал
рисовать кошмарные сцены тайных исчезновений, без
удержа мчась дорогой больного страха к обрывам фан-
496
тазии. Ему мерещились белые перерезанные шеи; трупы
на дне ручья; длинные, как у тени в закате, волосатые
руки, тянущиеся из-за стволов к затылку цепенеющего
солдата; западни, волчьи ямы; он слышал струнный полет
стрелы, отравленной молочайниками или ядом паука сса,
похожего на абажурный каркас. Хоровод лиц, мучимых
страхом, кружился в его глазах. Он осмотрел ружье.
Строгая сталь затвора, кинжальный штык, четырехфун-
товый приклад и тридцать патронов уничтожили впечат-
ление беззащитности; смелее взглянув кругом, Мур дви-
нулся по лужайке, рассматривая опушку.
Тем временем угас воздушный ток света, падавший
из пылающих в вечерней синеве облаков, и деревья
медленно запахнули на только что перед тем озаренной
стороне прозрачные плащи сумерек. От теней, рушив-
ших искристые просветы листвы, от засыпающего ручья
и задумчивости спокойного неба повеяло холодной уг-
розой, тяжелой, как взгляд исподлобья, пойманный
обернувшимся человеком. Мур, ощупывая штыком кус-
ты, вышел к ручью. Пытливо посмотрел он вниз и вверх
по течению, затем обратился к себе, уговаривая Мура
не поддаваться страху и, что бы ни произошло, твердо
владеть собою.
Солнце закатилось совсем, унося тени, наполнявшие
лес. Временно, пока сумерки не перешли в мрак, стало
как бы просторнее и чище в бессолнечной чаще. Взгляд
проникал свободнее за пределы опушки, где было тихо,
как в склепе, безлюдно и мрачно. Язык страха еще не
шептал Муру бессвязных слов, заставляющих томиться
и холодеть, но вслушивался и смотрел он подобно зверю,
вышедшему к опасным местам, владениям человека.
Мрак наступал, отходя перед судорожным напряже-
нием глаз Мура, и снова наваливался, когда, бессиль-
ный одолеть невольные слезы, заволакивающие зрачки,
солдат протирал глаза. Наконец одолел мрак. Мур
видел свои руки, ружье, но ничего более. Волнуясь,
принялся он ходить взад и вперед, сжимая потными
руками ружье. Шаги его были почти бесшумны, за
исключением одного, когда под упором ноги треснул
сучок; резкий в звонкой тишине звук этот приковал
Мура к месту. Шум сердца оцепенил его; отчаянный
дикий страх ударил по задрожавшим ногам тяжкой
как удушье вниапной слабостью. Он присел, затем лег,
496
прополз несколько футов и замер. Это продолжалось
недолго; отдышавшись, часовой встал. Но он был уже во
власти страха и покорен ему.
Главное, над чем работало теперь его пылающее
воображение — было пространство сзади него. Оно не
могло исчезнуть. Как бы часто ни поворачивался он,—
всегда за его спиной оставалась недосягаемая зрению,
предательская пустота мрака. У него не было глаз на
затылке для борьбы с этим. Сзади было везде, как везде
было спереди для существа, имеющего одно лицо и одну
спину. За спиной была смертч Когда он шел, ему
казалось, что некто догоняет его; останавливаясь—
томился ожиданием таинственного удара. Густой запах
леса кружил голову. Наконец Муру представилось, что
он умер, спит или бредит. Внезапное искушение порази-
ло его: уйти от пытки, бежать сломя голову до изнуре-
ния, раздвинуть пределы мрака, отдаляя убегающей
спиной страшное место.
Он уже глубоко вздох! ул, обдумывая шаг, подска-
занный трусостью, как вдруг заметил, что поредевший
мрак резко очертил тени стволов, и ручей сверкнул у
обрыва, и все кругом ожило в ясном ночном блеске.
Поднималась луна. Лунное утро высветило зелень паху-
чих сводов, уложив черные ряды теней; в мерцающем
неподвижном воздухе под голубым небом царствовало
холодное томление света. Невесомый, призрачный лед!
II
Тщательно осмотрев еще раз опушку и берег ручья,
Мур несколько успокоился
В неподвижности леса, насколько хватал глаз, от-
сутствовало подозрительное; думая, что на озаренной
луной поляне никто не осмелится совершить нападение,
Мур благодарно улыбнулся ночному солнцу и стал
посреди лужайки, поворачиваясь время от времени во
все стороны. Так стоял он минуту, две, три, затем
услышал явственный, шумный вздох, раздавшийся не-
вдалеке сзади него, похолодел и отскочил с ружьем
наготове к ручью.
«Вот оно, вот, вот!_»—подумал солдат. Кровавые ви-
дения ожили в потрясенном рассудке. Тяжкое ожида-
497
ние ужаса изнурило Мура; мертвея, обратил он мутные
от страха глаза в том направлении, откуда прилетел
вздох,— как вдруг совсем близко кто-то назвал его по
имени, трижды: «Мур! Мур! Мур!..»
Часовой взвел курок, целясь по голосу. Он не владел
собой. Голос был тих и вкрадчив. Смутно знакомый тон
его мог быть ошибкой слуха.
— Кто тут?—спросил Мур почти беззвучно, одним
дыханием.— Не подходите никто, я буду убивать, уби-
вать всех!
Он плохо сознавал, что говорит. Одна из лунных
теней передвинулась за кустами, растаяла и появилась
опять, ближе. Мур опустил ружье, но не курок, хотя
перед ним стоял лейтенант Рен.
— Это я,— сказал он.—Не шевелись. Тише.
Обыкновенное полное лицо Рена казалось при свете
луны загадочным и лукавым. Ярко блестели зубы,
серебрились усы, тень козырька падала на искры зрач-
ков, вспыхивающих, как у рыси. Он подходил к Муру,
и часовой, бледнея, отступал, наводя ружье. Он молча
смотрел на Рена. «Зачем пришел?»—думал солдат. Ди-
кая, нелепая, сумасшедшая мысль бросилась в его
больное сознание: «Рен убийца, он, он, он убивает!»
— Не подходите,— сказал солдат,—я уложу вас!
— Что?!
— Без всяких шуток! Сказал—убью!
— Мур, ты с ума сошел?!
— Не знаю. Не подходите.
Рен остановился. Он подвергался опасности вполне
естественной в таком исключительном положении и
сознавал это.
— Не бойся,— произнес он, отступая к лесу.—
Я пришел к тебе на помощь, дурак. Я хочу выяснить
все. Я буду здесь, за кустами.
— Мне страшно,— сказал Мур, глотая слезы ужаса,—
я боюсь, боюсь вас, боюсь всего. Это вы убиваете часовых!
— Нет!
— Вы!
— Да нет же!!
Страшен как кошмар был этот нелепый спор офице-
ра с обезумевшим солдатом. Они стояли друг против
друга, один с револьвером, другой с неистово пляшущим
у плеча ружьем. Первый опомнился лейтенант.
498
— Вот револьвер!—Он бросил оружие к ногам Му-
ра.—Подыми его. Я безоружен.
Часовой, исподлобья следя за Реном, поднял оружие.
Припадок паники ослабел; Мур стал спокойнее и довер-
чивее.
— Я устал,— жалобно произнес он,—я страшно ус-
тал. Простите меня.
— Поди окуни голову в ручей.— Рен тоном приказа-
ния повторил совет, и солдат повиновался. Надежда на
помощь Рена и ледяная вода освежили его. Без шапки,
с мокрыми волосами вернулся он на лужайку, ожидая,
что будет дальше.
— Может быть, мы умрем оба,— сказал Рен,— и ты
должен быть готов к этому. Теперь одиннадцать.— Он
посмотрел на часы.—Торопясь, я чуть не задохся в этих
трудно проходимых местах, но сила моя при мне, и я
надеюсь на все лучшее. Стой или ходи, как прежде.
Я буду неподалеку. Доверься судьбе, Мур.
Он не договорил, ощупал, будучи запасливым чело-
веком, второй, карманный револьвер и скрылся среди
деревьев.
III
Рен удобно поместился в кустах, скрывавших его, но
сам отлично мог видеть поляну, берег ручья и Мура,
шагавшего по всем направлениям. Лейтенант думал о
своем плане уничтожения таинственной смерти. План
требовал выдержки; опаснейшей частью его была необ-
ходимость допустить нападение, что в случае промедле-
ния угрожало часовому быстрым переселением на небо.
Трудность задачи усиливалась смутной догадкой Рена—
одной из тех навязчивых темных мыслей, что делают
одержимого ими яростным маньяком. Когда Рен пробо-
вал допустить бесповоротную истинность этой догадки,
или, вернее, предположения, его тошнило от ужаса;
надеясь, что ошибется, он предоставил наконец событи-
ям решить тайну леса и замер в позе охотника, подка-
рауливающего чуткую дичь.
Кусты, где засел Рен, расположенные кольцом, обра-
зовали нечто, похожее на колодец. Неподвижная тень
1’сна пересекала его. Думая, что, вытянув затекшую
499
ногу, он сам изменил этим очертания тени, Рен в
следующее мгновение установил кое-что поразительное:
тень его заметно перемещалась справа налево. Она как
бы жила самостоятельно, вне воли Рена. Он не обернул-
ся. Малейшее движение могло его выдать, наказав
смертью. Ужас подвигался к нему. В мучительном ожи-
дании неведомого пристально следил Рен за игрой тени,
ставшей теперь вдвое длиннее: это была тень-оборотень,
потерявшая всякое подобие Рена — оригинала. Вскоре у
нее стало три руки и две головы, она медленно раздво-
илась, и та, что была выше—тень тени,— исчезла в
кустарнике, освободив черное неподвижное отражение
Рена, сидевшего без дыхания.
Как ни прислушивался он к тому, что делалось позади
него, даже малейший звук за время метаморфозы с тенью
не был схвачен тяжким напряжением слуха: за его
спиной, смешав своей фигурой две тени, стоял, а затем
прошел некто, и некто этот двигался идеально бесшумно.
Он был видимым воплощением страха, лишенного тела и
тяжести. Броситься в погоню за неизвестным Рен считал
непростительной нервностью. Он видел и осязал душою
быстрое приближение неизвестной развязки, но берег
силу самообладания к решительному моменту.
В это время часовой Мур стоял неподалеку от
огромного тамаринда, лицом к Рену. С неожиданной
быстротой густые ветви дерева позади Мура пришли в
неописуемое волнение, отделив прыгнувшего вниз чело-
века. Он падал с вытянутыми для хватки руками.
Колени его ударили по плечам Мура; в то же мгновение
падающий от толчка часовой вскрикнул и выпустил
ружье, а железные пальцы душили Мура, торопясь
убийством, умело и быстро скручивая посиневшую шею.
Рен выбежал из засады. Мутные глаза нападающего
обратились к нему. Придерживая одной рукой бьющего-
ся в судорогах солдата, протянул он другую к Рену,
защищая лицо. Рен ударил его по голове дулом револь-
вера. Тогда, бросив первую жертву, убийца кинулся на
вторую, пытаясь свалить противника, и выказал в этой
борьбе всю ловкость свирепости и отчаяния.
Некоторое время, резко и тяжело дыша, ходили они
вокруг оглушенного часового, сжимая друг другу плечи.
Вскоре противнику лейтенанта удалось схватить его за
ногу и спину, лишив равновесия, при этом он укусил
600
Рена за кисть руки. В его лице не было ничего челове-
ческого, оно сияло убийством. Мускулы жестких рук
трепетали от напряжения. Время от времени он повто-
рял странные, дикие слова, похожие на крик птицы.
Рен ударил его в солнечное сплетение. Страшное лицо
помертвело; закрылись глаза, ослабев, метнулись назад
руки, и некто упал без сознания.
Рен молча смотрел на его лицо, осунувшееся от боли
и бешенства. Но не это изменяло и как бы преображало
его,— среди породистых, резких черт выступали иные,
разрушающие для пристального взгляда прежнее выра-
жение этого страшного, как маска, лица. Оно казалось
опухшим и грубым. Рен связал руки противника тонким
ремнем и поспешил к Муру.
Часовой хрипло стонал, растирая шею. Он лежал на
своем ружье. Рен зачерпнул каской воды, напоил солда-
та, и тот слегка ожил. Усталое лицо Рена показалось
ему небесным видением. Он понял, что жив, и, схватив
руку лейтенанта, поцеловал ее.
— Глупости!—пробормотал Рен.—Я тоже обязан те-
бе тем, что..
— Вы убили его?
— Убил? Гм., да, почти...
Рен стоял над головой Мура, скрывая от него чело-
века, лежавшего со связанными руками. Часовой сел,
держась за голову. Рен поднял ружье.
— Мур,—сказал он,— в состоянии ты точно понять
меня?
— Да, лейтенант.
— Встань и уходи в заросли, не оборачиваясь. Там
ты подождешь моего свистка. Но боже сохрани обер-
нуться,— слышишь, Мур? Иначе я пристрелю тебя.
Итак, ты меня пока не видишь. Иди!
Для шуток не было места. Часовой сознавал это, но
не понимал ничего. Неуверенные движения Мура выка-
зывали колебание. Рен увидел четверть его профиля и
щелкнул курком.
— Еще одно движение головы, и я стреляю!—Он с
силой толкнул Мура к лесу.— Ну! Ружье остается на
лужайке до твоего возвращения. Жди смены. Помни,
что я не приходил, и подожди рассказывать до утра.
Мур, пошатываясь, исчез в лунном лесном провале.
Рен поднял связанного и прошел с ним в чащу на
601
расстояние, недоступное слуху. Сложив ношу, он занял-
ся пленником. Связанный лежал трупом.
— Удар был хорош,— сказал Рен,—но чересчур до-
бросовестен.
Он стал растирать поверженному сердце, и тот,
болезненно дергаясь, вскоре открыл глаза. Блуждая,
остановились они на Рене, вначале с недоумением,
затем с ненавистью и горделивым унынием. Он изогнул-
ся, приподнялся, пытаясь освободить руки, и, поняв, что
это бесполезно, опустил голову.
Рен сидел против него на корточках. Он боялся
заговорить, звук голоса отнял бы всякую надежду на
то, что происходящее—сон, призрак или, на худой
конец — больной бред. Наконец, он решился.
— Капитан Чербель,—сказал Рен,— происшествия
сегодняшней ночи невероятны. Объясните их.
Связанный поднял голову. Любопытство и подозри-
тельность блеснули в его подвижном лице. Он не пони-
мал Рена. Мысль, что над ним смеются, привела его в
бешенство. Он вскочил, усиливаясь разорвать путы,
тотчас вскочил и Рен.
— Собака-солдат!—заговорил Чербель, но смолк, чув-
ствуя слабость—результат бокса,—и прислонился спиной
к дереву. Отдышавшись, он снова заговорил:—Называйте
Чербелем того, кто привел вас с вашими ружьями в эти
леса. Мы вас не звали. Повинуясь жадности, которая у вас,
белых, в крови, пришли вы отнять у бедных дикарей все.
Наши деревни сожжены, наши отцы и братья гниют в
болотах, пробитые пулями; женщины изнурены постоянны-
ми переходами и болеют. Вы преследуете нас. За что? Разве
в ваших владениях мало полей, зверя, рыбы и дерева? Вы
спугиваете нашу дичь; олени и лисицы бегут на север, где
воздух свободен от вашего запаха. Вы жжете леса, как
дети играя пожарами, воруете наш хлеб, скот, траву,
топчете посевы. Уходите или будете истреблены все. Я
вождь племени Роддо—Бану-Скап, знаю, что говорю. Вам
не перехитрить нас. Мы—лес, из-за каждого дерева кото-
рого подкарауливает вас гибель.
— Чербель!—с ужасом вскричал Рен.—Я ждал это-
го, но не верил до последней минуты. Кто же вы?
Капитан презрительно замолчал. Теперь он ясно
видел, что над ним издеваются. Он сел к подножию
ствола, твердо решив молчать и ждать смерти.
602
— Чербель!—тихо позвал Рен.—Вернитесь к себе!
Пленник молчал. Лейтенант сел против него, не
выпуская револьвера. Мысли его мешались. Состояние
его граничило с исступлением.
— Вы убили пять человек,—сказал Рен, не ожидая,
впрочем, ответа,— где они?
Капитан медленно улыбнулся
— Им хорошо на деревьях,— жестко проговорил
он,—я их развесил на том берегу ручья, ближе к
вершинам.
Это было сказано резким, деловым тоном. Теперь
замолчал Рен. Он боялся узнать подробности, страшась
голоса Чербеля. Капитан сидел неподвижно, закрыв
глаза. Рен легонько толкнул его; человек не пошевелил-
ся; по-видимому, он был в забытьи. Крупный пот высту-
пил на его висках, он коротко дышал и был бледен, как
свет луны, косившейся сквозь листву.
IV
Рен думал о многом. Поразительная действительность
оглушила его. Он тщательно осмотрел свои руки, тело, с
новым к ним любопытством, как бы неуверенный в том,
что тело это его, Рена, с его вечной, неизменной душой, не
знающей колебаний и двойственности. Он был в лесу,
полном беззвучного шепота, зовущего красться, прятаться,
подслушивать и таиться, ступать бесшумно, подстерегать
и губить. Он исполнился странным недоверием к себе,
допуская с легким замиранием сердца, что нет ничего
удивительного в том, если ему в следующий момент
захочется понестись с диким криком в сонную глушь,
бить кулаками деревья, размахивать дубиной, выть и
плясать. Тысячелетия просыпались в нем. Он ясно пред-
ставил это и испугался. Впечатлительность его обостри-
лась. Ему чудилось, что в лунных сумерках качаются
высоко подвешенные трупы, кустарник шевелится, скры-
вая убийц, и стволы меняют места, придвигаясь к нему.
Чтобы успокоиться, Рен приложил дуло к виску; холод-
ная сталь, нащупав бьющуюся толчками жилу, вернула
ему твердость сознания. Теперь он просто сидел и ждал,
когда Чербель очнется, чтобы убить его.
Луна скрылась; близился теплый рассвет. Первый
БОЗ
луч солнца разбудил Чербеля; розовое от солнца, силь-
но осунувшееся лицо его внимательно смотрело на Рена.
— Рен, что случилось?—тревожно сказал он.— По-
чему я здесь? И вы? Проклятие! Я связан?! Кой черт!»
— Это сон, Чербель,— грустно сказал Рен,— это сон,
да, не более. Сейчас я развяжу вас.
Он быстро освободил капитана и положил ему на
плечо руку.
«Так,—подумал он,— значит, Бану-Скап уходит с
рассветом. Но с рассветом... уйдет и Чербель».
— Капитан,—сказал Рен,—-вы верите мне?
- Да.
— Тогда не торопитесь узнать правду и ответьте на
три вопроса. Когда вы легли спать?
— В одиннадцать вечера. Рен, вы в полном рассуд-
ке?
— Вполне. Какой вы видели сон?
— Сон?—Чербель пытливо посмотрел на Рена.—
Имеет это отношение к данному случаю?
— Может быть...
— Один и тот же сон снится мне подряд несколько
дней,— с неудовольствием сказал Чербель,—я думаю,
под влиянием событий на посту Каменного Ручья.
Я вижу, что выхожу из лагеря и убиваю часовых», да,
я душу их...
Темный отголосок действительности на одно страш-
ное и короткое мгновение заставил его вздрогнуть, он
побледнел и рассердился.
— Третий вопрос: смерти боитесь? Потому что это не
сон, Чербель. Я схватил вас в тот момент, когда вы
душили Мура. Да,—две души. Но вы, Чербель, не могли
знать это. Я не оставлю вас долго во власти воистину
дьявольского открытия; оно может свести с ума.
— Рен,—сказал капитан, замахиваясь,— моя поще-
чина пахнет кровью, и вы...
Он не договорил. Рен схватил Чербеля за руку и
выстрелил.
— Так лучше, пожалуй,— сказал он, смотря на мер-
твого;— он умер, чувствуя себя Чербелем. Иное «я»
потрясло бы его. Майор Кастро и я закопаем его
где-нибудь вечером. Никому более нельзя знать об этом.
Он вышел к ручью и увидел бойкого нового часового—
Риделя.
604
— Опусти ружье, все благополучно,— сказал Рен.—
Гулял я, стрелял по козуле, да неудачно.
— Умирать побежала!—весело ответил солдат.
— Кажется, теперь,—сказал сам себе, удаляясь, Рен,—
я точно знаю, почему лагерные часовые видели Чербеля
ночью. О, боже, и с одной душой тяжело человеку!
ТАЙНА ЛУННОЙ НОЧИ
Николай Селиверстов, рядовой пехотного батальона,
в одну из светлых лунных ночей стоял на одиноком
посту, на вершине гранитной скалы, вблизи Карпатских
перевалов.
Главной задачей того ответственного пункта, на
котором оказался в эту ночь Селиверстов, было—заме-
тить возможное обходное движение неприятельской ко-
лонны; относительно этого имелись сведения, указываю-
щие на возможность данной опасности.
Скала вышиной футов пятьдесят господствовала над
местностью. Со стороны гор скала примыкала к узкой,
глубокой пропасти, со стороны равнины открывался
ясный лунный пейзаж, ограниченный на горизонте
дымной рекой и черной полосой леса. За пропастью, по
ту сторону ее, возвышался ряд более высоких скал,
поросших кустарником и представляющих отличные
места для засады.
Селиверстов стоял на небольшой каменной площад-
ке, вполне сознавая, что яркий свет луны ясно показы-
вает его фшуру по ту сторону пропасти. С той стороны
часовой был виден, как яичко на бархате.
Любой шатун гуцул, среди которых осталось еще
немало приверженцев неприятеля, мог выследить этот
пост и донести по адресу или же сам подстрелить
солдата. Селиверстов знал, что этот пост, таким обра-
зом, очень опасен, и думал о смерти. Смерть представ-
лялась ему похожей на мрачный, глубокий колодец, в
котором на дне лежит темная синяя вода с отражен-
ным в ней месяцем. Мысли о смерти, конечно, вполне
естественные в боевой обстановке и в уединенном мес-
605
те,—как это ни странно, развлекали Селиверстова. Он
беспрестанно возвращался к ним, находя какое-то
странное удовлетворение в попытках представить мо-
мент смерти, предвосхитить его.
На площадке скалы, где стоял Селиверстов, лежал
крупный камень в форме наковальни, и лунная тень от
острого конца камня, сообразно ходу ночного светила,
медленно передвигалась слева направо. Вскоре она дол-
жна была коснуться края площадки. Усталый Селивер-
стов присел на камень, наблюдая за странными очерта-
ниями тени, напоминающей меч. Неожиданно за пропа-
стью раздался слабый шум щебня, сыплющегося с тро-
пинки, такой шум производит человеческая нога, раска-
тившаяся на крутом спуске. Селиверстов насторожился,
и в этот момент за скалами грянул выстрел, прозвучав-
ший одиноко и жалобно; эхо его, скакнув в пустыне
слабыми отражениями стука, затихло. Селиверстову
показалось, что он слышал свист пули.
Он переживал весьма странное состояние. Вместо
обычного, казалось бы, в таких случаях — если не испу-
га, то, хотя бы, некоторого волнения, Селиверстов пере-
живал некую апатию и полное равнодушие к выстрелу.
Сознание опасности как бы скользнуло по его душе
рикошетом. Он продолжал сидеть, безучастный к только
что прогремевшему выстрелу, и смотрел на тень, почти
коснувшуюся уже края площадки. Наконец, он поймал
себя на том, что пытается определить время, в которое
тень камня успеет коснуться края. Непосредственно за
этим произошло в нем таинственное смешение, возбуж-
дение чувств и он понял, что не сидит на камне, а стоит
на краю площадки и смотрит. Очень ясно, как в
зеркале, увидел он себя лежащим ничком возле камня.
Его руки, или руки его двойника, были широко раски-
нуты, из простреленной в сердце груди текла черная
при луне кровь. Тогда он понял, что он убит и видит
самого себя лежащим бездыханно. Но в этом не было
ничего страшного.
Тень камня, имеющая форму меча, коснулась края
площадки. Сознание исчезло, и похолодевший труп Се-
ливерстова остался лежать до утра на маленькой,
узкой площадке горной скалы.
606
ЖЕЛТЫЙ ГОРОД
Был вечер 25-го марта 1915 г. В маленьком бельгий-
ском городке, называвшемся Сен-Жан, почти сплошь
разрушенном немцами и почти совершенно опустевшем,
так как в городе не оставалось уже ничего съестного, и
повсюду валялись неубранные трупы, появился стран-
ный человек дорожного вида, скромно, но опрятно
одетый, с пледом на плече и маленьким саквояжем
в руках. Он нерешительно подошел к засыпанной кир-
пичами площади, вокруг которой зияли бреши разби-
тых, пустых домов, и беспомощно оглядывался, желая,
по-видимому, увидеть наконец хоть кого-нибудь из жи-
телей.
Оглядываясь по сторонам, человек этот заметил весь-
ма странную фигуру, приближавшуюся к нему шагами.
То был старик, без шляпы, в оборванном и измятом
платье; на костлявом лице судорожно и дико блестели
глубоко впалые глаза.
— Кто вы такой, милостивый государь, и с какой
целью прибыли в мои владения?—нараспев произнес
старик, останавливаясь перед туристом с видом величе-
ственным и мрачным.
Поняв, с кем имеет дело, путешественник вежливо
ответил:
— Я ехал в Сарран, ваша милость, но мне — не
сочтите за каламбур — не повезло. Возница мой полу-
чил вперед (к сожалению) деньги, отказался везти меня
дальше по этим опасным местам и ускакал обратно, а
я остался, как видите, в диком положении у пустого
города. Я пришел сюда, в город, рассчитывал переноче-
вать где-нибудь. Меня зовут Киль.
— Здесь никого нет,—мрачно сказал старик.—
Здесь живет всего пять миллионов людей. Пойдем к
ним! Мы пируем каждый день за золотыми столами!
Будучи не очень трусливого десятка, Киль, печально
покачав головой, решйл, что все-таки лучше ночевать у
сумасшедшего, но в теплом помещении, чем на улице.
Они двинулись. Старик все время говорил о небесном
огне, пирах, трупах и по временам дико кричал, призы-
вая какого-то великана, который должен был помочь
ому разрушить земной шар.
607
Поколесив по молчаливым переулкам, старик оста-
новился перед подвальным окном, в котором горел свет.
Старик ткнул ногой в незаметную с улицы маленькую
дверь и ввел Киля в полуосвещенный подвал, где было
несколько человек с беспомощным, тупым выражением
лиц. Здесь были молодые девушки, юноши, старики и
старухи. Некоторые сидели у стены, опустив головы;
некоторые быстро ходили из угла в угол, бормоча непо-
нятное; кто стоял, подняв глаза вверх; кто лежал, уткнув-
шись лицом в пол. Странные звуки, дикие выкрики
вырывались из уст... Старик, приведший Киля, сказал:
— Вот мои подданные.
И тотчас забыл о госте.
Киль сел в углу, на солому, с ужасом убеждаясь, что
все эти люди—безумные. Он понял, что во всем разру-
шенном городе не осталось никого, кто имел возмож-
ность убежать или умереть. Только эти. Какое потрясе-
ние должен был перенести их мозг, когда их близких и
родственников убивали, мучили, насиловали на их гла-
зах! И он здесь, один здоровый человек в городе
сумасшедших! На мгновенье, на короткое, но роковое
мгновенье жизнь показалась ему страшным сном, кото-
рый необходимо оборвать. Он поднес револьвер к виску
и спустил курок.
ТАМ ИЛИ ТАМ
Я проснулся. Было очень тихо. Я лежал под чем-то
теплым, закрывавшим меня с головой. Я медлил отки-
нуть свое покрывало и осмотреться. Все произошло
из-за виденного мной только что сна.
Сон был странно неуловим, как большинство тяже-
лых и крепких снов, но общее от него впечатление было
такое, что я делал во сне нечто, очень важное и теперь,
наяву. Кроме того, мне казалось, что я делал это нечто
дома, в домашней обстановке, и что сейчас я тоже
нахожусь дома; что стоит мне только открыть то
неизвестное, что покрывает меня, как я увижу знако-
мые предметы, обои, стулья, свой письменный стол и
608
все, к чему так привык за долгие годы обывательской,
мирной жизни.
С другой стороны, рассудок твердил мне, что я
нахожусь не дома, а в окопе, что покрыт я шинелью, а
не одеялом, и что вчерашняя перестрелка, пришедшая
на память, должна убедить меня наконец в том, что я
действительно на войне.
Эта диковинная нерешительность сонного еще созна-
ния осложнялась тем, что воображение, ясно нарисовав-
шее домашнюю обстановку, задавало лукавый вопрос:
«А не приснилось ли тебе, что ты на войне? Может быть,
едва лишь ты откинешь это (одеяло?), как сразу уви-
дишь прежде всего — ночной столик с медным подсвеч-
ником, книгой и папиросами, а затем—умывальник,
комод и зеркало?»
Представление о войне и представление о домашней
обстановке были одинаково живы. Я не знал—что из
них сон, и что — действительность? Разум твердил, что
я лежу у стенки окопа, под шинелью, а окрепшая
иллюзия,—что лежу дома, на кровати, под одеялом.
Следовало просто встать и посмотреть вокруг—про-
тереть глаза, как говорят в таких случаях. Я освободил
голову. Мутный дневной свет блеснул в лицо, что-то
черное и серое, в неясных очертаниях, показалось на
мне и скрылось, так как в этот момент разорвалась
надо мной первая неприятельская шрапнель и я поте-
рял сознание.
Что шрапнель разорвалась, что я, перед этим, лежал
полусонный, стараясь сообразить, где я—дома или в
окопе,— это я хорошо помню. Далее же я ничего не
помню вплоть до очень похожего на этот момента: я так
же лежу с закрытой чем-то мягким и теплым головой,
и не знаю, что это — одеяло или шинель? Я, по-видимо-
му, спал и проснулся. Один раз я просыпаюсь так или
второй раз? Я не могу решить этого. Мне кажется, что
я в окопе, что стоит открыть глаза, как увижу я серые
фигуры солдат, блиндаж, комья земли и небо. Но по
другому ощущению — ощущению некоторого физическо-
го удобства—мне кажется, что я—дома.
Стоит открыть глаза, откинуть с головы это теплое
(шинель? одеяло?) и все будет ясно.
Открываю. Я—дома: это не сон, я действительно
дома; в кресле против меня спит, сидя, измученная
609
долгим ночным уходом за мной, жена. Бужу ее. Она,
плача, говорит, что выпросила меня из лазарета на
квартиру, что я сильно ранен шрапнелью в голову, но
поправляюсь, а раньше был без сознания.
Лежу и стараюсь решить: два раза была иллюзия
недействительной обстановки или—раз? Не бред ли это
был двойной, дома, во время болезни?
УЖАСНОЕ ЗРЕНИЕ
Слепой шел, ощупывая дорогу палкой и по временам
останавливаясь, чтобы прислушаться к отдаленной
пальбе. Удар за ударом, а иногда по два и по три
вместе, колыхались пушечные взрывы над линией пере-
лесков и желтых полей, обвеянных голубыми тонами
полудня, склоняющегося к вечеру. Слепого звали Акинф
Крылицкий. Он ослеп давно и случайно; ослеп так.
Мальчиком пас он коров во время грозы; думая ук-
рыться от дождя, Акинф подошел к большому осокорю,
но в этот момент молния разрушила дерево и оглушила
Крылицкого, он упал без сознания, а когда встал, то
ничего не увидел, он был поражен нервной слепотой.
Теперь Акинфу было сорок лет, и он часто смертель-
но тосковал о потерянном зрении, впечатления которого
почти стерлись в его памяти за такой долгий промежу-
ток времени. Он шел в данный момент к; свой деревне
пешком из уездного города, за двадцать верст. Он но
нуждался в поводыре, так как дорога была знакома и
не разветвлялась. Он шел и размышлял—оказалась ли
уже его деревня в районе военных действий или еще
нет. Акинф пробыл в городе четыре дня, побираясь; а
жил он в деревне у брата.
Никто не попадался слепому по дороге, и это немало
удивляло его; обыкновенно здесь проезжали возы и шли
пешеходы.
Наконец, определив усталостью, что скоро он должен
подойти к деревне, слепой почувствовал запах гари.
Таким запахом, остывшим и, так сказать, холодным,
пахнут обыкновенно старые лесные горные пустоши.
Акинф, встревожившись, прибавил шагу. Ему сильно
610
хотелось увидеть деревню, она, конечно, ничуть не
изменилась с тех пор, когда он видел ее мальчиком,
разве что старые избы сменились новыми и тоже, в свою
очередь, состарились. Гарью запахло сильнее.
«Не пожар ли?—подумал Акинф.— Не мы ли горим
с братом, матка бозка?!»
Кругом было очень тихо, только вдали тявкали вы-
стрелы орудий, и сердце у Акинфа сжалось. Тем временем
спускался он по ложбинке к мостику над узким, глубо-
ким оврагом. Привычной ногой ступил Акинф на вообра-
жаемое начало мостика и, задохнувшись от неожиданно-
сти,— полетел вниз, с высоты трех саженей, на глинистое
дно оврага. Мостик был разрушен шальным снарядом, и
Акинф, конечно, не знал этого.
Когда он очнулся, все тело его ныло и ломило от удара
о землю. Руки и ноги были целы, в усах и разбитой губе
запеклась кровь. Но не это обратило на себя его внима-
ние: с удивлением и испугом, с сильным сердцебиением
заметил он, что прежний черный мрак сменился туман-
ным и красноватым. Тут же он увидел свои руки и понял,
что зрение вернулось к нему. Оно вернулось от нового
сильного нервного потрясения в момент падения—таким
путем часто проходит нервная слепота.
Акинф с страхом и радостью выбрался из оврага и
подошел к деревне. Он увидел ряд почерневших изгоро-
дей и груды черного пепла средь них — все, что осталось
от когда-то бойкой деревеньки. Ни души человеческой,
ни собаки не было в этом печальном месте. Деревня
сгорела дотла, может быть—от снарядов.
И тогда Акинф почувствовал, что снова ему засти-
лает зрение, но на этот раз—слезами.
ЗВЕРЬ РОШФОРА
В роскошном кабинете графа Пулуза де-Лотрека сто-
ял молодой человек, связанный по рукам и ногам,— ему
приходилось плохо: Лотрек был не из тех, что прощают.
— Уйдите все!—сказал граф слугам. Оставшись с
глазу на глаз с пленником, граф вскричал:
— Анри! Вы злоупотребили моим доверием и госте-
6И
приимством. Я застал вас с своей женой. Приготовьтесь
к самому худшему. Я не дерусь с вами, я хочу верной
мести без риска. Сегодня вы умрете!
— Граф!—отвечал Анри.—Я отвык бояться чего бы
то ни было.
— Прекрасно!—Лотрек позвонил. Вошел странного,
необычного вида человек. В то время, как лицо и вся
фигура этого человека имели измученный, высохший
вид, провалившиеся глаза сияли под густыми бровями
ужасным, мрачным огнем. Длинные обезьяньи руки
нервно шевелили пальцами.
— Рошфор!—сказал граф.—Я знаю твою предан-
ность и умение молчать. Вспомни, что я спас тебя из
рук людоедов в Танзи. Возьми этого молодого человека,
сведи в подземелье и пусти к нему своего зверя. Смерть
негодяя должна быть ужасной!
— Я очень рад, граф,—сказал с отвратительной
усмешкой Рошфор.—Мой зверь давно не забавлялся
как следует. Все будет сделано.
— Убийцы!—крикнул Анри.— Правосудие отомстит
за меня!
— Неизвестно,— холодно возразил граф Лотрек.—
Всего лучшего!
Тотчас же по его приказанию вошли четыре молод-
ца, схватили Анри и отвели в мрачное замковое подзе-
мелье, где оставили одного, бросив на сырой, каменный
пол. Анри осмотрелся.
Подземелье было низкой, сводчатой комнатой боль-
шого размера. Свет скупо проникал сквозь щелевидные
окна. Тишина...
Анри молча лежал, ожидая чего-то ужасного. Ночь,
проведенная в объятиях красавицы графини Дианы
де-Лотрек, слегка ослабила силы молодого человека. Он
находился если не в апатичном, то в рассеянном состо-
янии. Он знал, что умрет...
— Диана!—со вздохом сказал он, вспоминая ту,
любовь к которой зажгла в нем чудную, хотя и преступ-
ную страсть.
Внезапно в темном углу подземелья раздался скрип
стенного люка, и Анри вздрогнул, увидев в тьме, за колон-
ной, два сверкающих, как раскаленные угли, глаза. Слы-
шалось шумное дыхание зверя Ужас сковал на мгновение
члены молодого человека, затем он решил защищаться
512
Ему, впустив его в подземелье, развязали руки. Анри
отступил к стене, вздрагивая и сжимая кулаки.
Огромный бенгальский тигр вышел из-за колонны,
увидел человека и, сморщив хищную морду, раскрыл
пасть, припав на передние лапы. Одно мгновение, пры-
жок, и молодой Анри перешел бы в объятия вечности.
Тут произошло следующее.
Стоя у стены, Анри нечаянно нажал ногой секрет-
ную пружину подъемной двери. Она раскрылась,—и
Алри упал, вскрикнув от неожиданности, в пустоту. От
страха сознание покинуло его. Когда он очнулся, то
увидел, что лежит у подножия небольшой, каменной
лестницы, освещенной большим, солнечным окном, выхо-
дящим на крутой берег реки. Тотчас же, благодаря
судьбу, Анри выбрался через окно, разбив его, на
цветущую береговую тропинку и спустился к воде..
Затем все исчезло, и Анри умер.
Подъемная дверь, река и счастливое бегство были
предсмертной галлюцинацией несчастного; тигр оглу-
шил его своим прыжком. Изуродованный труп Анри
лежал в лапах сытого, задремавшего тигра.
КАЧАЮЩАЯСЯ СКАЛА
Однажды, путешествуя по Америке в обществе не-
скольких утомленных излишествами молодых людей, я,
наскучив их обществом, покинул компанию на одной из
станций и направился самостоятельно в область Лили-
аны. Мой путь, который я совершал верхом на прекрас-
ной арабской лошади, лежал через долину Санта-Мара,
окаймленную высокими и широкими утесами. Мой про-
водник объявил, что в долине ночевать опасно ввиду
свирепствующей здесь лихорадки, и предложил взоб-
раться на первую окрестную возвышенность.
Надо сказать, что в этих местах не редкость встре-
тить так называемую «качающуюся скалу»—весьма лю-
бопытное явление, суть которого в том, что отдельный,
огромный кусок скалы в незапамятные времена получа-
ет устойчивость равновесия. Он обыкновенно стоит на
каменной площадке, узким концом вниз, и, если его
17 «Вокруг Центральных озер»
613
раскачивать, он, подобно ваньке-встаньке, принимает
первоначальное положение. Такие скалы весят иногда
тысячи тонн, но послушны движению руки человека
средней силы. Такая скала упасть не может, если,
конечно, ее не взорвут динамитом.
На возвышенности, где мы развели костер, находи-
лась именно такая скала вышиной приблизительно с
четырехэтажный дом. Любопытства ради я нажал на
нее плечом, она шатнулась на своем узком основании,
наклонилась... выпрямилась.
Мы развели огонь невдалеке от нее. Мой проводник,
Исса, завернулся в одеяло и, подперев голову рукой, лежа
курил. Я размышлял о дальнейшем пути. Мы молчали.
Вдруг, посмотрев в сторону скалы, я заметил человече-
скую тень, весьма длинную от восходящей луны. Тень эта,
двигаясь неровными скачками, слилась с мрачной тенью
скалы. Человека я не видел, его фигура терялась в
переливчатой пестроте каменного хаоса, окружавшего нас.
— Там человек!—сказал я Иссе. Он приподнялся,
посмотрел и усмехнулся.
— Я знаю, кто это,—сказал проводник.—Смотрите,
что он будет делать.
Скала, толкавшаяся невидимыми руками, начала рас-
качиваться, беззвучно, как в сновидении. Огромный массив
ее, медленно чертя дугу за дугой по звездному небу, то,
казалось, валился на нас, то откидывался назад, освобож-
дая пространство. Размахи становились все упорнее и длин-
нее; скала то приникала почти к самой земле, то вставала
во весь свой рост, как бы наскучив беспрестанным издева-
тельством крошечного существа—человека над своей ог-
ромной и мертвой сущностью. Так продолжалось минут
пятнадцать. Наконец, размахи скалы уменьшились, замед-
лились, сократились, камень стал неподвижным и из-за
него донеслись рыдания, тихие, скорбные рыдания невыра-
зимой муки. Раздались удаляющиеся шаги, и все стихла
— Три года назад,— сказал Исса,—этот человек,
который пытался сейчас повалить скалу, был, как и я,
проводником одного охотника, миллиардера Гастингса.
Гастингс заинтересовался этой скалой. Он пытался
столкнуть ее, но скоро убедился в ее устойчивости. «Ну,
Китль,—сказал он проводнику,—три миллиона, если
столкнешь камень». А вы видели, как легко качается
эта скала, но она не падает и упасть не может.
614
У Китля была большая семья, и они жили в нужде.
Китль взялся столкнуть скалу и помешался на этом.
Вот уж три года, как он живет в этих местах, одичав
и терзаясь. Каждый день качает он этот проклятый
камень—камень так соблазнительно послушен толч-
кам,— но он не падает, он только качается.
— Так,—сказал я,—много есть странных вещей в
горах.
АТАКА
Почти немыслимо описать всю бурю переживаний,
весь гром, весь хаос звуков, все бешенство нервов и
смятение ума, возникающих во время атаки.
Я расскажу случай, доказывающий, сколь мало мы
знаем сами себя, и как возможно, что в моменты
сильнейших потрясений дух человеческий теряет созна-
ние действительности, продолжая уже окончившиеся
события силой воображения.
Я участвовал в атаке рассыпным строем. Мы, целый
батальон безудержно рвущихся в бой людей, бросились
на германские окопы под огнем гранат и шрапнели,
разрывавшихся с глухим треском над нашими головами.
Это было нечто умопомрачительное. Мы бежали, зады-
хаясь от ветра и собственного движения к узким
полосам черной земли, из коих, бичуя пространство, с
визгом летели пули. Наконец мы были у цели. Я
прыгнул в окоп вместе с рядовыми Михальченко, Уру-
совым и Кабановым.
Остальные, где в одиночку, где кучками, дрались
уже, стиснув зубы, с упорным врагом, встретившим нас
прикладами и штыками. Прыгнув в окоп, я был разъ-
ярен, как тигр; не преувеличивая, я готов был биться
до последнего издыхания.
Осмотревшись, я увидел, что на Михальченко напали
два рослых шваба, и он, притиснутый к стене окопа, отби-
вается от них ружьем без штыка—штык сломался Я бро-
сился на ближайшего немца. Он, увидев, что я замахнулся,
оставил Михальченко и повернулся ко мне, в то время,
17*
615
как его товарищ продолжал атаковать Михальченко.
Я обманул немца, упав на колено; пока его штык пронес-
ся над моей головой и вернулся обратно, я пронзил врага
в бедро, и он, заскакав на одной ноге, упал.
В густоте и сумятице боя, настолько тесного, что
многие, кипевшие жаждой драки, не в силах были
даже взмахнуть ружьем,— так плотно, спина к спине,
грудь к груди набились люди в траншею,—я увидел
сквозь случайный просвет среди дерущихся, как Уру-
сов, человек громадного роста, стряхивал со штыка
заколотого немца. Сбоку от меня работал Кабанов, и я
присоединился к нему. Наши штыки мелькали в пыли
окопа, как молнии, стуча о встречную сталь. Никто не
рассчитывал и не изощрял ударов: били как придется, и
куда придется, и кого придется, и вся эта страшная
кадриль напоминала прыганье кофейных зерен в воронке
ручной мельницы—скрывались, исчезали одни, появля-
лись другие... Вдруг я заметил, что вокруг творится что-то
неладное... Я увидел, что все вокруг меня без ружей, и не
понять было мне—кто это: русские или немцы„ Наконец,
я различил русский язык, крики, брань, угрозы, возгласы
удивления. Я опомнился. Словно пелена спала с моих
глаз, и я увидел, что нахожусь только среди своих,
возбужденно тыча штыком во все стороны.
— Где немцы? Куда они девались?—закричал я.
— Э! Померещилось!—сказал Урусов, бережно, на
всякий случай, схватив меня за руки.— Немцы, как мы
в окопы повскакали, чичас все утекли, а ты кричишь и
кругом кидаешься... Это тебе привиделось.
Он говорил правду. Но я и сейчас, ясно, до мельчай-
ших подробностей помню все вышеописанное.
ОХОТА НА МАРБРУНА
Москва! Сердце России! Я вспомнил твои золотые
луковицы, кривые переулки, черные картузы и белые
передники, сидя в вагоне поезда, бегущего в Зурбаган.
Я русский. Я вспомнил тебя, Москва, и тотчас забыл,
так как пейзаж, наблюдавшийся мной из окна, был
экзотичен до последнего камня; пейзаж этот следовало
616
именно изучать, подобно таинственным письменам Вос-
тока.
Я только что проводил глазами желтовато-красные
скалы, увитые почерневшей от жары зеленью, и группы
деревьев меж ними, с крупными, торчащими вверх,
подобно массе щитов, лубкообразными листьями, как
поезд, дрогнув на тормозах, уменьшил ход, а затем
резко остановился. Небольшой толчок—сила инерции
—заставил меня упереться руками в противоположную
скамейку. В купе, кроме меня, никого не было. Я вышел
на площадку в сопровождении нескольких встревожен-
ных пассажиров, покинувших свои отделения ради
любопытства и страха. Мы только что миновали стан-
цию, и внезапная остановка извиняла тревогу.
— Что случилось?—спросил я кондуктора, торопли-
во возвращающегося от паровоза.
— Мы чуть не потерпели крушение,—сказал кон-
дуктор.—Видите ли, в окрестностях появился ужасный
человек — некто Марбрун. Это злодей по призванию. Не
раз бывали случаи, что Марбрун, с целью удовлетворить
лишь свою вечную жажду крови, клал на рельсы
огромные камни или стволы деревьев, любуясь затем
крушением. Его еще не могут поймать. Сейчас на полот-
не оказалась груда шпал, и я думаю, что это дело
Марбруна.
Пассажиры с ужасом выслушали рассказ кондукто-
ра. Многие из них слыхали о Марбруне раньше.
Приехав в Зурбаган, я через неделю отправился на
охоту, миль за пять от города. Преследуя дикую козу,
я вышел на склон холма, откуда открывался вид на
полотно железной дороги, делавшей в этом месте кру-
той поворот. От меня до рельсов было по крайней мере
шагов двести.
Вдруг в этом пустынном месте я заметил маленькую
на расстоянии фигуру человека, что-то делавшего, со-
гнувшись, на полотне. Слабо доносились резкие, метал-
лические звуки. Заинтересованный, я вынул морской
бинокль, с которым никогда не расставался, и навел его
на таинственного человека.
Представьте же мое удивление, когда благодаря
сильному увеличению, даваемому биноклем, я, как на
расстоянии десяти шагов, увидел в руках неизвестного
большой американский ключ, которым он развинчивал
617
гайки, скреплявшие стыки рельсов. Это не был ремон-
тер, так как возле него не было запасных рельсов, а
одну из старых он, приподняв, оттащил в сторону от
полотна. И оглянулся. Я увидел его мелко-черное, вес-
нушчатое, бесцветное и тупое лицо, полное ехидного
торжества; несомненно — передо мной был Марбрун.
Так как коза была все равно уже потеряна для
меня, я, пользуясь счастливым случаем, решил застре-
лить Марбруна и тем избавить округ от опасного
злодея. Скрытый кустами, прицелившись совершенно
точно, так что не могло быть ошибки, я выстрелил.
Преступник подскочил и вытянулся поперек полотна.
Подбежав к нему, я увидел, что сердце его пробито
моей пулей. Лужа крови растекалась по черной земле.
В то же время на начале поворота показался локо-
мотив. Торопясь остановить поезд, я схватил свой белый
платок, быстро смочил его кровью Марбруна и, привя-
зав к дулу ружья, поднял над головой. Локомотив
пустил пар и остановился.
«Да, Марбрун!—подумал я.—Хоть раз в жизни твоя
кровь спасла кровь многих других!»
ДИКАЯ МЕЛЬНИЦА
Я шел по местности мало знакомой и тяжелой во
всех отношениях. Она была мрачна и темна, как опеча-
ленный трубочист. Голые осенние деревья резали вечер-
нее небо кривыми сучьями. Болотистая почва, полная
дыр и кочек, вихляла, едва не ломая ноги. Открытое
пространство, бороздимое ветром, купалось в мелком
дожде. Смеркалось, и меня, с еще большей тоской, чем
прежде, потянуло к жилью.
Я, одетый так, что на мало-мальски чистой улице
поймал бы не один косой взгляд и, наверное, жалостли-
вые вздохи старушек, более сердобольных, чем догадли-
вых насчет мелкой подачки, я, одетый скверно, страдал
от холода и дождя. Моей пищей в тот день была чашка
собачьей бурды, украденная подле забора. Издавна
привыкший к отрадной синеве табачного дыма, я но
Б18
курил два-три дня. Ноги болели, мне нездоровилось, и
отношение к миру в эти часы скитания напоминало
отчаяние, хотя я еще шел, еще дышал, еще осматривал-
ся вокруг, злобно ища приюта. И мне показалось, что
невдалеке, из лощины, где протекала узкая речка,
вьется дым.
Всмотревшись, я убедился сквозь густую завесу дождя,
что там есть жилье. Это была мельница. Я подошел к ней
и постучал в дверь, которую открыл старик, весьма
мрачной и неприветливой внешности.
Я объяснил, что заблудился, что голоден и устал.—
«Войдите,—сказал старик,— здесь для вас найдется
угол и пища».
Он усадил меня за стол в маленькой, полутемной
комнате и скрылся, скоро вернувшись с миской похлеб-
ки и куском хлеба. Пока я ел, старик смотрел на меня
и вздыхал.
— Не хотите ли отдохнуть?—спросил он, когда я
насытился, и в ответ на мое желание, выраженное
громкой зевотой, провел меня наверх, в некую крошеч-
ную клетушку с малым окном. Убогая кровать манила
меня, как драгоценный альков. Я бросился на нее и
скрылся в забвении крепчайшего сна. Была ночь.
Ощутив, вероятно бессознательно, некоторое неудоб-
ство, я повернулся и пробудился. Когда я попробовал
шевельнуть рукой—мне это не удалось. В страхе, вне-
запно обуявшем меня, я напряг члены,— веревки вреза-
лись в мое тело,—я был связан по рукам и ногам.
Брезжил рассвет.
В томительном колебании его света я увидел стари-
ка, стоявшего в трех шагах от меня с длинным ножом
в руке. Он сказал:
— Не кричи Я связал тебя и убью. За что? За то,
что природа так мрачна и ужасна вокруг моего жили-
ща. Я живу здесь двадцать лет. Ты видел окрестности?
Они повелительно взывают к убийству. В таких местах,
как это, должны убивать. Небо черно, глуха и черна
земля, свирепы и нелюдимы голые деревья. Я должен
убить тебя...
Пока безумец говорил, ставя оправданием задуман-
ного им жестокого дела внушение природы, медленно
раскрылось небо, и солнце, редкое в этих местах, поли-
лось золотом с ножа во все углы комнаты. Яркий свет
519
ошеломил старика. Он зашатался и убежал. С трудом
расшатав веревку, я кое-как освободился и выскочил в
болото через окно.
Одинокая жизнь в мрачных местах развивает подо-
зрительность, жестокость и кровожадность.
БАТАЛИСТ ШУАН
I
Путешествовать с альбомом и красками, несмотря на
револьвер и массу охранительных документов, в разорен-
ной, занятой пруссаками стране—предприятие, разумеет-
ся, смелое. Но в наше время смельчаками хоть пруд пруди.
Стоял задумчивый, с красной на ясном небе зарей—
вечер, когда Шуан, в сопровождении слуги Матиа,
крепкого, высокого человека, подъехал к разрушенному
городку N. Оба совершали путь верхом.
Они миновали обгоревшие развалины станции и
углубились в мертвую тишину улиц. Шуан первый раз
видел разрушенный город. Зрелище захватило и смути-
ло его. Далекой древностью, временами Атиллы и Чин-
гизхана отмечены были, казалось, слепые, мертвые об-
ломки стен и оград.
Не было ни одного целого дома. Груды кирпичей и
мусора лежали под ними. Всюду, куда падал взгляд,
зияли огромные бреши, сделанные снарядами, и глаз
художника, угадывая местами по развалинам живопис-
ную старину или оригинальный замысел современного
архитектора, болезненно щурился.
— Чистая работа, господин Шуан,—сказал Ма-
тиа,— после такого опустошения, сдается мне, осталось
мало охотников жить здесь!
— Верно, Матиа, никого не видно на улицах,—
вздохнул Шуан.—Печально и противно смотреть на все
это. Знаешь, Матиа, я, кажется, здесь поработаю. Окру-
жающее возбуждает меня. Мы будем спать, Матиа, в
холодных развалинах. Тсс! Что это?! Ты слышишь голо-
са за углом?! Тут есть живые люди!
620
— Или живые пруссаки,— озабоченно заметил слу-
га, смотря на мелькание теней в грудах камней.
II
Три мародера, двое мужчин и женщина, бродили в
это же время среди развалин. Подлое ремесло держало
их все время под страхом расстрела, поэтому, ежеми-
нутно оглядываясь и прислушиваясь, шайка уловила
слабые звуки голосов — разговор Шуана и Матиа. Один
мародер—«Линза»—был любовником женщины; второй—
«Брелок»—ее братом; женщина носила прозвище «Рыба»,
данное в силу ее увертливости и живости.
— Эй, дети мои!—прошептал Линза.—Цыть! Слу-
шайте!
— Кто-то едет,—сказал Брелок.— Надо узнать.
— Ступай же!—сказала Рыба.— Поди высмотри,
кто там, да только скорее.
Брелок обежал квартал и выглянул из-за угла на
дороту. Вид всадников успокоил его. Шуан и слуга,
одетые по-дорожному, не возбуждали никаких опасе-
ний. Брелок направился к путешественникам. У него не
было еще никакого расчета и плана, но, правильно
рассудив, что в такое время хорошо одетым, на сытых
лошадях людям немыслимо скитаться без денег, он
хотел узнать, нет ли поживы.
— А! Вот!—сказал, заметив его, Шуан.— Идет один
живой человек. Поди-ка сюда, бедняжка. Ты кто?
— Бывший сапожный мастер,— сказал Брелок,—
была у меня мастерская, а теперь хожу босиком.
— А есть кто-нибудь еще живой в городе?
— Нет. Все ушли.» все; может быть, кто-нибудь...—
Брелок замолчал, обдумывая внезапно сверкнувшую
мысль. Чтобы привести ее в исполнение, ему требова-
лось все же узнать, кто путешественники.
— Если вы ищете своих родственников,— сказал
Брелок, делая опечаленное лицо,— ступайте в деревуш-
ки, что у Милета, туда потянулись все.
— Я—художник, а Матиа — мой слуга. Но показа-
лось мне или нет—я слышал невдалеке чей-то разго-
вор. Кто там?
Брелок мрачно махнул рукой.
621
— Хм! Двое несчастных сумасшедших. Муж и жена.
У них, видите, убило снарядом детей. Они рехнулись на том,
что все обстоит по-прежнему, дети живы и городок цел
— Слышишь, Матиа?—сказал, помолчав, Шуан.—
Вот ужас, где замечания излишни, а подробности не-
стерпимы.— Он обратился к Брелоку—Послушай, ми-
лый: я хочу видеть этих безумцев. Проведи нас туда.
— Пожалуй,—сказал Брелок,—только я пойду по-
смотрю, что они делают, может быть, они пошли к
какому-нибудь воображаемому знакомому.
Он возвратился к сообщникам. В течение нескольких
минут толково, подробно и убедительно внушал он
Линзе и Рыбе свой замысел. Наконец они столковались.
Рыба должна была совершенно молчать, Линза обязы-
вался изобразить сумасшедшего отца, а Брелок—даль-
него родственника стариков.
— Откровенно говоря,—сказал Брелок,—мы, как
здоровые, заставим их держаться от себя подальше.
«Что делают трое бродяг в покинутом месте и в такое
время?»—спросят они себя.—А в роли безобидных сума-
сшедших мы, пользуясь первым удобным случаем, убьем
обоих. У них должны быть деньги, сестрица, деньги!
Нам попадается много тряпок, разбитых ламп и дыря-
вых картин, но где, в какой мусорной куче мы найдем
деньги? Я берусь уговаривать мазилку остаться ноче-
вать с нами.. Ну, смотрите же теперь в оба!
— Как ты думаешь,— спросил Линза, перебираясь с
женщиной в соседний, менее других разрушенный
дом,— трясти мне головой или нет? У сумасшедших
часто трясется голова.
— Мы не в театре,—сказала Рыба,—посмотри кру-
гом! Здесь страшно., темно... скоро будет еще темнее. Раз
тебя показывают как безумца, что бы ты ни говорил и
ли делал—все будет в чужих глазах безумным и
диким; да еще в таком месте. Когда-то я жила с
вертопрахом Шармером. Обокрав кредиторов и избегая
суда, он притворился блаженненьким; ему поверили, он
достиг этого только тем, что ходил всюду, держа в
зубах пробку. Ты... ты в лучших условиях!
— Правда!—повеселел Линза.— Я уж сыграю роль-
ку, только держись!
622
Ill
— Ступайте за мной!—сказал Брелок всадникам.—
Кстати, в том доме вы могли бы и переночевать... хоть
и безумцы, а все же веселее с людьми.
— Посмотрим, посмотрим,— спешиваясь, ответил
Шуар. Они подошли к небольшому дому, из второго
этажа которого уже доносились громкие слова мнимо-
сумасшедшего Линзы: «Оставьте меня в покое. Дайте
мне повесить эту картинку! А скоро ли подадут ужин?»
Матиа отправился во двор привязать лошадей, а
Шуан, следуя за Брелоком, поднялся в пустое помещение,
лишенное половины мебели и забросанное тем старым
хламом, который обнаруживается во всякой квартире,
если ее покидают, картонками, старыми шляпами, сверт-
ками с выкройками, сломанными игрушками и еще мно-
гими предметами, коим не сразу найдешь имя. Стена
фасада и противоположная ей были насквозь пробиты
снарядом, обрушившим пласты штукатурки и холсты
пыли. На каминной доске горел свечной огарок; Рыба
сидела перед камином, обхватив руками колени и непод-
вижно смотря в одну точку, а Линза, словно не замечая
нового человека, ходил из угла в угол с заложенными за
спину руками, бросая исподлобья пристальные, угрюмые
взгляды. Молодость Шуана, его застенчиво-виноватое, по-
давленное выражение окончательно ободрили Линзу, он
знал теперь, что самая грубая игра выйдет великолепно.
— Старуха совсем пришиблена и, кажется, уже
ничего не сознает,— шепнул Шуану Брелок,—а старик
все ждет, что дети вернутся!—Здесь Брелок повысил
голос, давая понять Линзе, о чем говорить.
— Где Сусанна?—строго обратился Линза к Шуану.—
Мы ждем ее, чтобы сесть ужинать. Я голоден, черт возьми!
Жена! Это ты распустила детей! Какая гадость! Жану
тоже пора готовить уроки, да, вот нынешние дети!
— Обоих—Жана и Сусанночку,— говорил сдавлен-
ным шепотом Брелок,—убило, понимаете, одним взры-
вом снаряда—обоих! Это случилось в лавке... Там были
и другие покупатели... Всех разнесло... Я смотрел потом»
о, это такой ужас!
— Черт знает, что такое!—сказал потрясенный Шуан.—
Мне кажется, что вы могли бы, схитрив как-нибудь,
убрать этих несчастных из города, где их ждет только
голодная смерть.
523
— Ах, господин, я их подкармливаю, но как?! Ка-
кие-нибудь овощи с покинутых огородов, горсть гороху,
собранная в пустом амбаре.. Конечно, я мог бы увезти
их в Гренобль к моему брату.. Но деньги... ах,—как все
дорого, очень дорого!
— Мы это устроим,—сказал Шуан, вынимая бумаж-
ник и протягивая мошеннику довольно крупную ассиг-
нацию.—Этого должно вам хватить.
Два взгляда—Линзы и Рыбы—исподтишка скрестились
на его руке, державшей деньги Брелок, приняв взволнован-
ный, пораженный вид, вытер рукавом сухие глаза.
— Бог., бог... вам., вас..— забормотал ои
— Ну, бросьте!—сказал растроганный Шуан.—Од-
нако мне нужно посмотреть, что делает Матиа,—и он
спустился во двор, слыша за спиной возгласы Линзы:—
«Дорогой мой мальчик, иди к папе! Вот ты опять ушиб
нету!»—это сопровождалось искренним, неподдельным
хохотом мародера, вполне довольного собой. Но Шуан,
иначе понимая этот смех, был сильно удручен им.
Он столкнулся с Матиа за колодцем.
— Нашел мешок сена,— сказал слуга,—но выбегал
множество дворов. Лошади поставлены здесь, в сарае.
— Мы ляжем вместе около лошадей,—сказал Шу-
ан.—Я голоден Дай сюда сумку.—Он отделил часть
провизии, велев Матиа отнести ее ««сумасшедшим».—
Я больше не пойду туда,—прибавил он,—их вид дейст-
вует мне на нервы. Если тот молодой парень спросит
обо мне, скажи, что я уже лег.
Приладив свой фонарь на перевернутом ящике, Шу-
ан занялся походной едой: консервами, хлебом и вином.
Матиа ушел. Творческая мысль Шуана работала в
направлении только что виденного. И вдруг, как это
бывает в счастливые, роковые минуты вдохновения,—
Шуан ясно, со всеми подробностями увидел ненаписан-
ную картину, ту самую, о которой в тусклом состоянии
ума и фантазии тоскуют, не находя сюжета, а властное
желание произвести нечто вообще грандиозное, без яс-
ного плана, даже без отдаленного представления об
искомом, не перестает мучить. Таким произведением, во
всей гармоничности замысла, компоновки и исполнения,
был полон теперь Шуан и, как сказано, весьма отчетли-
во представлял его. Он намеревался изобразить поме-
шанных, отца и мать, сидящих за столом в ожидании
детей. Картина разрушенного помещения была у него
524
под руками. Стол, как бы накрытый к ужину, должен
был, по плану Шуана, ясно показывать невменяемость
стариков: среди разбитых тарелок (пустых, конечно)
предполагал он разместить предметы посторонние, чуж-
дые еде; все вместе олицетворяло, таким образом, сме-
шение представлений. Старики помешаны на том, что
ничего не случилось, и дети, вернувшись откуда-то,
сядут, как всегда, за стол. А в дальнем левом углу
заднего плана из сгущенного мрака слабо выступает
осторожно намеченный кусок ограды (что как бы гре-
зится старикам), и у ограды видны тела юноши и
девушки, которые не вернутся. Подпись к картине:
«Заставляют стариков ждать...», долженствующая ука-
зать искреннюю веру несчастных в возвращение детей,
сама собой родилась в голове Шуана... Он перестал есть,
увлеченный сюжетом. Ему казалось, что все бедствия,
вся скорбь войны могут быть выражены здесь, воплоще-
ны в этих фигурах ужасной силой таланта, присущего
ему.. Он видел уже толпы народа, стремящегося на
выставку к его картине; он улыбался мечтательно и
скорбно, как бы сознавая, что обязан славой несчастью—
и вот, забыв о еде, вынул альбом. Ему хотелось немед-
ленно приступить к работе. Взяв карандаш, нанес он им
на чистый картон предварительные соображения перс-
пективы и не мог остановиться... Шуан рисовал пока
дальний угол помещения, где в мраке видны тела- За его
спиной скрипнула дверь; он обернулся, вскочил, сразу
возвращаясь к действительности, и уронил альбом.
— Матиа! Ко мне!—закричал он, отбиваясь от стре-
мительно кинувшихся на него Брелока и Линзы.
IV
Матиа, оставив Шуана, разыскал лестницу, ведущую
во второй этаж, где зловещие актеры, услышав его
шаги, приняли уже нужные положения. Рыба села
опять на стул, смотря в одну точку, а Линза водил по
стене пальцем, бессмысленно улыбаясь.
— Вы, я думаю, все тут голодны,—сказал Матиа,
кладя на подоконник провизию,—ешьте. Тут хлеб, сыр
и банка с маслом.
— Благодарю за всех,— проникновенно ответил Бре-
лок, незаметно подмигивая Линзе в виде сигнала быть
Б25
настороже и, улучив момент, повалить Матиа.—Твой
господин устал, надо быть. Спит?
— Да... Он улегся. Плохой ночлег, но ничего не
поделаешь. Хорошо, что водопровод дал воды, а то
лошадям было бы„.
Он не договорил. Матиа, стоя лицом к Брелоку, не
видел, как Линза, потеряв вдруг охоту бормотать что-
то про себя, разглядывая стену, быстро нагнулся, под-
нял тяжелую дубовую ножку от кресла, вывернутую
заранее, размахнулся и ударил слугу по темени. Матиа,
с побледневшим лицом, с внезапным туманом в голове,
глухо упал, даже не вскрикнув.
Увидав это, Рыба вскочила, торопя наклонившегося
над телом Линзу:
— Потом будешь смотреть... Убил, так убил. Идите в
сарай, кончайте, а я пообшарю этого.
Она стремительно рылась в карманах Матиа, громко
шепча вдогонку удаляющимся мошенникам:
— Смотрите же, не сорвитесь!
Увидав свет в сарае, более осторожный Брелок
замялся, но Линза, распаленный насилием, злобно по-
тащил его вперед:
— Ты размяк!.. Струсил?.. Мальчишка!.. Нас двое!
Они задержались у двери, плечо к плечу, не более
как на минуту, отдышались, угрюмо впиваясь глазами
в яркую щель незапертой двери, а затем Линза, толк-
нув локтем Брелока, решительно рванул дверь, и маро-
деры бросились на художника.
Он сопротивлялся с отчаянием, утраивающим силу. «С
Матиа, должно быть, покончили»,—мелькнула мысль, так
как на его призывы и крики слуга не являлся. Лошади,
возбужденные суматохой, рвались с привязей, оглушитель-
но топоча по деревянному настилу. Линза старался уда-
рить Шуана дубовой ножкой по голове, Брелок же, рабо-
тая кулаками, выбирал удобный момент повалить Шуана,
обхватив сзади. Шуан не мог воспользоваться револьвером,
не расстегнув предварительно кобуры, а это дало бы маро-
дерам тот минимум времени бездействия жертвы, какой
достаточен для смертельного удара. Удары Линзы падали
главным образом на руки художника, от чего, немея
вследствие страшной боли, они почти отказывались слу-
жить По счастью, одна из лошадей, толкаясь, опрокинула
ящик, на котором стоял фонарь, фонарь свалился стеклом
вниз, к полу, закрыв свет, и наступил полный мрак.
626
«(Теперь,—подумал Шуан, бросаясь в сторону,—теперь я
вам покажу».—Он освободил револьвер и брызнул тремя
выстрелами наудачу, в разные направления. Красноватый
блеск вспышек показал ему две спины, исчезающие за
дверью. Он выбежал во двор, проник в дом, поднялся
наверх. Старуха исчезла, услыхав выстрелы; на поду у
окна, болезненно, с трудом двигаясь, стонал Матиа.
Шуан отправился за водой и смочил голову постра-
давшего. Матиа очнулся и сел, держась за голову.
— Матиа,—сказал Шуан,—нам, конечно, не уснуть
после таких вещей. Постарайся овладеть силами, а я пойду
седлать лошадей. Прочь отсюда! Мы проведем ночь в лесу.
Придя в сарай, Шуан поднял альбом, изорвал только
что зарисованную страницу и, вздохнув, разбросал
клочки.
— Я был бы сообщником этих гнусов,—сказал он
себе,—если бы воспользовался сюжетом, разыгранным ими.
«Заставляют стариков ждать.» Какая тема идет насмарку!
Но у меня есть славное утешение: одной такой трагедией
меньше, ее не была И кто из нас не отдал бы всех своих
картин, не исключая шедевров, если бы за каждую судьба
платила отнятой у войны невинной жизнью?
ПОЕДИНОК ПРЕДВОДИТЕЛЕЙ
В глухих джунглях Северной Индии около озера
Изамет стояла охотничья деревня. А около озера Кино-
бай стояла другая охотничья деревня. Жители обеих
деревень издавна враждовали между собой, и не прохо-
дило почти ни одного месяца, чтобы с той или другой
стороны не оказался убитым кто-нибудь из охотников,
причем убийц невозможно было поймать.
Однажды в озере Изамет вся рыба и вода оказались
отравленными, и жители Изамета известили охотников
Кинобая, что идут драться с ними на жизнь и смерть,
дабы разом покончить изнурительную вражду. Тотчас
же как только стало об этом известно, жители обеих
деревень соединились в отряды и ушли в леса, чтобы там,
рассчитывая напасть врасплох, покончить с врагами.
627
Прошла неделя, и вот разведчики Изамета выследи-
ли воинов Кинобая, засевших в небольшой лощина
Изаметцы решили напасть на кинобайцев немедля и
стали готовиться.
Предводителем Изамета был молодой Синг, человек
бесстрашный и благородный. У него был свой план
войны. Незаметно покинув своих, явился он к кинобай-
цам и проник в палатку Ирета, вождя врагов Изамета.
Ирет, завидя Синга, схватился за нож. Синг сказал,
улыбаясь:
— Я не хочу убивать тебя. Послушай: не пройдет и
двух часов, как ты и я с равными силами и равной
отвагой кинемся друг на друга. Ясно, что произойдет,
никого не останется в живых, а жены и дети наши
умрут с голода. Предложи своим воинам то же, что
предложу я своим: вместо общей драки драться будем
мы с тобой—один на один. Чей предводитель победит—
та сторона и победила. Идет?
— Ты прав,—сказал, подумав, Ирет.— Вот тебе моя
рука.
Они расстались. Воины обеих сторон радостно согла-
сились на предложение своих предводителей и, устроив
перемирие, окружили тесным кольцом цветущую лу-
жайку, на которой происходил поединок.
Ирет и Синг по сигналу бросились друг на друга,
размахивая ножами. Сталь звенела о сталь, прыжки и
взмахи рук становились все порывистее и угрожающее и,
улучив момент, Синг, проколов Ирету левую сторону
груди, нанес смертельную рану. Ирет еще стоял и дрался,
но скоро должен был свалиться. Синг шепнул ему:
— Ирет, ударь меня в сердце, пока можешь. Смерть
одного предводителя вызовет ненависть к побежденной
стороне, и резня возобновится... Надо, чтоб мы умерли
оба; наша смерть уничтожит вражду.
И Ирет ударил Синга ножом в незащищенное серд-
це; оба, улыбнувшись друг другу в последний раз, упали
мертвыми...
У озера Кинобай и озера Изамет нет больше двух
деревень; есть одна и называется она деревней Двух
Победителей. Так Синг и Ирет примирили враждовав-
ших людей.
Б28
МЕДВЕЖЬЯ ОХОТА
I
Помещик Старкун трижды напомнил своим знакомым,
что вдовому старику скучно сидеть одному в имении,
занесенном снегом. Мало кто отозвался на его письма.
Большинство, помножив в уме деревенскую тишину на
отсутствие напитков и развлечений, осталось в тени.
Старкун наконец догадался в чем дело и, вытребовав из
соседней деревни медвежатника Кира, заказал ему мед-
вежью берлогу. На другой же день Кир, отрывая жестки-
ми пальцами сосульки с заледеневших бороды и усов,
стоял перед Старкуном и докладывал, что берлога есть.
Тем временем другой мужик, сметливый и лукавый,
отправился в Петроград с несколькими записками и
привез оттуда два больших таинственных ящика, в кото-
рых, когда их поворачивали, что-то булькало.
Вооруженный, таким образом, двумя хорошими раз-
влечениями, Старкун снова разослал письма приятелям, и
вот, опаздывая, ссорясь, облизываясь и препираясь, собра-
лась и выехала наконец из Петрограда солидная компа-
ния охотников и любителей кутерьмы, среди которых был
Константин Максимович Кении, молодой человек с пыл-
ким воображением, неразделенной любовью и страстью к
приключениям. Кении служил в посольстве.
Накануне выезда к Старкуну Кении зашел в дом
44-6 по Фонтанке — нелепый, старый, но самый очаро-
вательный для него дом в столице, где жила «она».
Мария Ивановна Братцева, девушка двадцати лет,
немного полная, крепкая, высокого роста, с одним из
тех красивых и пустых лиц, какие большей частью
неотразимы для молодых, сильных и здоровых мужчин.
Ее глаза были почти бесцветны, брови высоки и малы,
но простая, свежая линия профиля, мягкий на взгляд,
свежий и крупный детски-задорный подбородок страст-
но тянули Кенина к ней как к женщине. Братцева
носила галстуки мужского покроя, белокурые с желтиз-
ной волосы свертывала пышным затылочным узлом,
говорила веским, спокойным, грудным голосом, смеялась
раскатисто; в ее присутствии Кении испытывал томле-
ние и тихую любовную злобу.
629
— Так что же,—сказал Кении после одной из пауз,
обрывая разговор о будущем кинематографа,— значит,
у вас ко мне любви нет?
— Конечно, нет. Я ведь вам говорила...— Братцева
взяла теплый платок, хотя в комнате было жарко,
закутала плечи и пересела в дальний угол, рассматри-
вая Кенина внимательными, немигающими глазами.—
Послушайте, какая любовь в двадцатом веке,—приба-
вила она,— и вам, и мне нужно работать, делать жизнь.
— Как же вы хотите делать?—натянуто спросил
Кении.
— Да... так» Как выгоднее, удобнее, вкуснее... что
ли.—Братцева рассмеялась и вдруг стала серьезной,
сказав грустно:—Я, кажется, и любить не могу совсем;
я по характеру—одиночка, и связывать себя не хочу.
«Я, по-видимому, и неудобен, и невыгоден, и невку-
сен,—подумал с раздражением Кении.—Эта странная
новая-порода женщин и дразнит, и тянет, и... гневит»
Молода, красива, служит в банке, с мужчинами на
равную ногу и ждет какого-то случая»»—Вслух он
сказал неуверенным, напряженным голосом:
— Я мучительно люблю вас...
— Ну, это пройдет» Киньте мне из коробки конфетку.
Кении бросил, но неудачно, и Братцева несколько
секунд шарила позади стула; затем, усевшись снова
основательно и удобно, спросила:
— Вы долго пробудете на охоте?
— Дня два» не больше.
— Возьмите меня.—Она выпрямилась и благосклон-
но блеснула глазами.—Я, надеюсь, не помешаю вам?
— Что вы!—обрадовался и смешался Кении.— Это
так хорошо... с удовольствием» конечно, едем!- Все, что
хотите.
— С одним условием: если медведя застрелите вы—
он мой.
— Оба ваши, Мария Ивановна,—я и медведь.
— Нет, пока что медведь.—Она так неопределенно
вытянула эту фразу, что Кении взволновался и радост-
но насторожился.—Где же мы встретимся и когда?
— Можно на вокзале»—задумчиво сказал Кении и
тихо прибавил:—Или у меня...
— Зачем же мне делать крюк?—наивно осведоми-
лась Братцева.— Когда идет поезд?
630
— Одиннадцать с четвертью.
— Ну и хорошо, я приду к поезду.
— И не забудьте потеплее одеться. Кстати, дам,
кроме вас, больше не будет.
— Так и должно быть,— сказала Братцева.— Один
медведь—одной даме. Но только убить его должны вы.
— Да,— кратко и решительно подтвердил Кении,
чувствуя небывалый прилив уверенности,— но вы... и
зачем вам нужен медведь?
— В таком подарке есть что-то значительное, ориги-
нальное... мертвый медведь у моих ног,—нет, это стоит
потерять сутки!—Она подумала и прибавила:—Гово-
рят, шкура в отделке ценится в полтораста рублей.
— Какая отделка,—сказал Кении и, посмотрев на
часы, стал прощаться. Было полчаса первого. Почти-
тельно и любовно поцеловав маленькую, но твердую,
незаметно ускользающую руку девушки, Кении, веселый
и размечтавшийся, поехал домой. Медведь казался ему
первым этапом в светлое будущее.
II
С часа ночи до пяти часов утра Кении не спал,
расхаживая по своей маленькой холостой квартире и
стараясь опередить воображением будущую охоту с ее
милым ободряющим присутствием любимой женщины.
Кении курил папиросу за папиросой. Больше всего
изумляло и радовало Кенина неожиданное решение
Братцевой ехать с ним. «Это может быть милый жен-
ский каприз... а может., ее начинает бессознательно
тянуть ко мне». Он не знал еще, что женщин, подобных
Братцевой, инстинктивно влечет большая мужская ком-
пания, где в силу собственной холодности они чувству-
ют себя свободно, повелительно.
Хотя Кении никогда не только не стрелял по медве-
дю, но даже не видел его свободным, в родной лесной
обстановке, он все же достаточно читал и слышал об
этом звере и даже видел на кинематографических
экранах подлинные медвежьи охоты. Поэтому, пришпо-
рив фантазию, Кении ясно увидел лес, снег, медведя,
выстрел и агонию зверя. Все это он рисовал себе так:
белая, утренняя, морозная тишина, палец на спуске,
631
сердцебиение, самообладание; вдруг раздвигаются кус-
ты, и страшная голова с оскаленными зубами рычит в
десяти шагах, громовой выстрел—только один; пуля
пробивает череп зверя меж глаз, и снова все тихо,
конвульсивно содрогающийся труп миши лежит, зарыв
голову в снег, а Кении, спокойно закурив папиросу,
трубит в рожок некий фантастический сигнал: «Тру-ту-
ту-туту-тру-у!», трубит весело, коротко и пронзительно;
а дальше начинался апофеоз, в котором сияющее, мо-
розно-румяное лицо Братцевой играло главную роль.
Усталый и накурившийся до одурения Кении нако-
нец лег спать, предварительно полюбовавшись еще раз
солидным американским штуцером-магазинкой, взятым
у знакомого, и прицелившись раз пятнадцать в безот-
ветную ножку стула.
На другой день, в вагоне, бок-о-бок с Марией Ива-
новной, в кругу усатых, красноносых, неуловимо бах-
вальных лиц (выехали исключительно, кроме Кенина с
Братцевой, пьяницы и охотники), Кении почувствовал
себя очень бывалым, почти американским стрелком и не
уступал другим в детски хвастливых рассказах. Он,
правда, мог говорить только о болотной и мелкой
лесной дичи, но говорил так самолюбиво и много, что
его наконец стали бесцеремонно перебивать. Часто он
обращался к Братцевой, стараясь, не обращая внима-
ния других, ввернуть тонкий интимный намек вроде: «А
я все думаю».» «Мое настроение зависит от будущего»..
«Мне весело, потому что»...—пауза, долгий влажно-бара-
ний взгляд, улыбка и заключение: «Потому что я вообще
люблю... ездить». Он не замечал, как спутники, взгляды-
вая на него, подталкивают друг друга коленками и
локтями, но Братцева была наблюдательнее. Взяв тон
мило напросившейся, но поэтому и осторожно скромной
в дальнейшем, хотя ревниво чувствительной к собствен-
ному достоинству особы, она спустя недолгое время
стала центром и возбудителем всеобщего внимания Две
бутылки коньяку, взятые на доршу, совсем подняли
настроение, а когда в сумерках неосвещенного еще
вагона хриплый баритон купца Кикйна заявил: «А вот
этого медведя, братцы, Марью Ивановну, заполевать
куда бы почтеннее!»—девушка раскатисто засмеялась.
Кении посмотрел на нее ревниво и грустно.
532
ш
Утром другого дня, проснувшись в жарко натопленной,
большой, закиданной окурками и пробками комнате,
Кении смутно припомнил гул вчерашней попойки. Гости
бушевали и пели, но удержались чудом в едва не лопнув-
шей рамке приличия. Мария Ивановна все время переса-
живалась подальше от Кенина, громко бормотавшего
пьяную любовную чепуху. Она одинаково ровной, задор-
ной и разговорчивой сумела быть решительно со всеми, не
исключая лысого, пузатого Старкуна, умильно целовавше-
го гостей в щеки и носы и щедро проливавшего водку по
тарелкам и пиджакам. Кении бешено ревновал Братцеву,
посылая ей многозначительные, мрачные взгляды.
Кении проснулся сам; было еще темно, но егерь Михай-
ло, человек строгой наружности, с свечой в руке коман-
дующим голосом будил остальных:—«Зря спите, господа;
вставать надо, выезжать надо!» Через час собрались в
столовой; завтрак на скорую руку—рюмка-другая на
похмелье, синеющие, а затем голубеющие окна рассвета,
стук ружей, щелканье осматриваемых курков—все это
показалось Кенину живописным и необычным. К влюблен-
ности его примешивалось сладкое ожидание опасности и
успеха. В свете лунного зимнего утра спустилась вниз и
Марья Ивановна; яркое, свежее лицо ее весело осматри-
вало пустыми глазами компанию и обстановку.
— Ура, царица охоты, Марья Ивановна!—закричал
Кикин, когда Братцева сказала, что она тоже поедет,
ссылаясь на скуку ожидания в усадьбе. Кении ска-
зал:— Благословите, Марья Ивановна. За вашим медве-
дем отправляется раб ваш в страшные дебри Амазонки.
— Ну, смотрите же!—Она так мило подставила ему
руку для поцелуя, что Кении растаял и шепнул:—За что
мучаете?—Но Братцева, как бы не слышав, ушла одеваться.
IV
Кенину на жеребьевке выпал хороший «номер». Он
стал на дальнем краю небольшой, круглой поляны, с
двумя, идущими влево и вправо от нее, глубокими
просветами. В такое широкое поле зрения медведь мог
попасть весьма удачно для выстрела. Кении осматри-
БЗЗ
вался, хотел закурить, но вспомнил, что это запрещено,
и стал ждать. Сердце его билось с приличной быстро-
той, какая хотя и не говорит о трусости, но указывает
все же на нервное томление и тревогу. Всюду куда
хватал взгляд—царил снег. Белые пушистые лапы елей
гнулись к земле, загромождая ясный как вымытое
стекло воздух пышными узорами белизны; розовые и
голубые искры дрожали в нем; снег внизу, теневой,
казался прозрачно-синим, а солнечный—серебряной
парчой с золотыми блестками. Анемично-бледное, ясное,
холодное небо покрывало лес.
Впереди Кенина сердито и звонко лаяли невидимые
собаки, припадая к берлоге. Кении думал о медведе и
Братцевой: мА если медведь загрызет меня, я больше не
увижу ее*. И он вспомнил, как ехал сегодня с ней в
санях по лесной дороге, и какой неотразимо желанной
была она в своих белых — шапочке, кавказском башлы-
ке и толстых, смешных валенках. Потом представился
ему тяжелый сон зверя в темной берлоге, налитые
кровью глаза собак, их вздыбившаяся, наэлектризован-
ная яростным нетерпением шерсти. Лай собак стал еще
хриплее, азартнее и громче. Кении, не отрываясь, щупал
глазами снежную полянку с ее боковыми просветами,
как вдруг на противоположном ее конце из заросли
можжевельника взлетел клуб снежной сухой пыли, и
неуклюжее, темное, лохматое туловище, от которого шел
пар, как от горячего теста, ворча и сопя, кинулось к
месту, где стоял Кении. Четыре сибирских лайки с
налету рвали ноги и бока зверя. Медведь, проворно
кружась волчком, старался расшибить лапой собак, но,
промахиваясь, несся дальше. Кении, стискивая дрожа-
щими руками ружье, целился в медведя вообще—все
охотничьи наставления о прицеле под лопатку, в лопат-
ку, затылок и лоб разом, дружно покинули его память.
Медведь был шагах в тридцати от Кенина, он выстре-
лил и спешно повернул рычаг штуцера.
Почти одновременно с гулким толчком выстрела
медведь сунулся головой в снег; передняя половина его
тела так и осталась неподвижной, в то время как зад
и задние лапы, оседая, конвульсивно тряслись. Собаки
отскочили, припали к снегу и бросились на врага снова.
— Ура-а!—неистово, дико закричал Кении, понимая
сквозь экстаз и трепет удачи, что с этого момента герой
634
дня—он, Кении. Спотыкаясь, побежал он к медведю,
крича на рвущих зверя собак: «Кшшш! Пошли вон!»...—
словно гнал мух. У ног его, продавив наст, лежала
спиной вверх бурая туша; некоторое время Кении ничего
не видел и не понимал, кроме медведя. Собравшиеся на
выстрел и крик охотники шумной кучей окружили Кени-
на: «Везет новичкам». «Как раз в сердце попадено». «Неле-
пый выстрел». «Лепый—нелепый, а наша взяла»,—слы-
шал он, как во сне, но через несколько минут волнение
улеглось, и Кении увидел торжествующее, веселое лицо
Братцевой. Она тоже пришла на выстрел и крики из
оставленных неподалеку саней, где соскучилась ждаты
— Мой миша?—спросила она.
— Ваш,—сказал Кении, все еще чуть не плача от
радости.
— Какой большой.— Она присела, сняла перчатку и
стала гладить теплый, как бы еще живой мех. Багровая
густая кровь попала на ее пальцы; слегка гримасничая,
Братцева спокойно вытерла руку о шерсть медведя и
выпрямилась.
— Продайте медведя, барышня!—молитвенно возо-
пил Кикин.—Сто рублей сейчас выложу!
Она посмотрела на него и что-то сообразила...
— Мало,— крикнула Братцева,—тут четыре окоро-
ка, господин купец, да шкура, да жир!
— Что вы, Марья Ивановна,—хихикая, суетился
Кикин,— медведь худой, паршивый! Это уж я для вас
сто даю.
Кении изумленно смотрел на Братцеву. Она искренно
деловито горячилась, доказывая, что медведь стоит
двести, словно всю жизнь торговала медведями. Голос
ее стал пронзительным и лукавым.
Сошлись на ста семидесяти пяти, и Кикин тут же
отсчитал деньги; девушка, аккуратно свернув их, суну-
ла за воротник платья; брови ее были при этом задум-
чиво сдвинуты, а губы плотно сжаты. «Как говорится,
охулки на руку ты не положишь!»—с неприязнью поду-
мал Кении. Ему казалось, что он стал смешон в глазах
всех, так как его подарок продавался тут же, при нем.
Кении грустно посмотрел на медведя. Большой, смелый,
умный и ловкий зверь погиб от (и действительно!)
шальной пули, ради семи четвертных, выторгованных
хитрой, практической и холодной особой женского пола.
685
«Прости нас,— мысленно сказал Кении медведю,
вспомнив читанное где-то обращение дикарей к убито-
му зверю,— за то, что мы убили тебя!»—И он вспомнил
еще маленькие, справедливо-злые глаза царя русских
лесов, когда он, отбиваясь от собак, бежал к смерти.
— Зачем вы сделали это?—спросил Кении Братце-
ву, когда они возвращались к саням.
— Но это же предрассудок, Кении!—возразила
она.—Не все ли равно — лежит ваш подарок у меня в
кармане или под ногами — ковром?
— Так-то так...— холодно сказал Кении. Чувствуя,
что эта девушка уже далекая и чужая ему, он в
последний раз посмотрел на нее сбоку взглядом мужчи-
ны, и... сильное, голое, страстное желание вдруг отозва-
лось в его груди сильным, томным сердцебиением. Но и
тени влюбленности не было уже в этой последней
вспышке. Рассерженный и смущенный, Кении нагнулся,
схватил горсть снега и сунул его за ворот полушубка.
Колючие, ледяные струйки потекли по спине. Вскоре
показалась лесная дорога, возки и лошади.
— Вот теперь хорошо выпить, господа медвежат-
ники!— крикнул, возясь около кулька, Старкун, и
Кении весело, всем сердцем, освобожденным от случай-
ной любви, согласился с ним.
ПОДАРЕННАЯ ЖИЗНЬ
I
Коркин был человек средней физической силы, тще-
душного сложения; его здоровый глаз, по контрасту с
выбитым,— закрывшимся,—смотрел с удвоенным напря-
жением; он брился, напоминая этим трактирного офи-
цианта. В общем, худощавое кривое лицо его не произ-
водило страшного впечатления. «Джонка», бурое пальто
и шарф были его бессменной одеждой. Он никогда не
смеялся, а говорил голосом тонким и тихим.
В субботу вечером Коркин сидел в трактире и пил
чай, обдумывая, где бы заночевать. Его искала полиция.
636
Хлопнула, дохнув морозным паром, дверь; вошел испи-
той мальчишка, лет четырнадцати. Он осмотрелся, уви-
дел Коркина и, подмигнув, направился к нему.
— Тебя, слышь, хотят тут, дело тебе есть,— сказал
он, подсаживаясь.— Фрайер спрашивал.
— Чего это?
— Какой-то барин,—сказал хулиган,—я с ним снюхал-
ся на вокзале. Надо ему кого-то «пришить». Мастера ищет.
— Он где?
— Поедем в «Ливерпуль». Он там в кабинете засел,
пьет и бегает. Кулачонко сжал, по столу треснул,
зубами скрипнул. Псих.
— Пойдем,—сказал Коркин. Он встал, закрыл шарфом
нижнюю часть лица, «джонку» сдвинул к бровям, торопли-
во докурил папироску и вышел с хулиганом на улицу.
II
По выцветшему, насквозь пропахшему кисло-унылым
запахом кабинету «Ливерпуль» расхаживал, нервно поти-
рая руки, человек лет тридцати. На нем был короткий, в
талию, серый полушубок, белый барашек на рукавах и
воротнике придавал полушубку вид фатовской, дамский.
Шапка, тоже белая, сидела на бородатой, жеманно отки-
нутой голове очень кокетливо. Мрачное лицо, с выдаю-
щейся нижней челюстью, обведенной густой, подстрижен-
ной клинышком, темной бородой; впалые, беспокойные
глаза, закрученные торчком усы и нечто танцующее во
всех движениях от скользящей, конькобежной походки до
выворачивания наотлет локтей,—давали общее впечатле-
ние холеного, истеричного самца.
Коркин, постучав, вошел. Неизвестный нервически
заморгал.
— По делу звали,—сказал Коркин, смотря на бутылки.
— Да, да, по делу,—заговорил шепотом неизвест-
ный.— Вы — тот, самый"!
— Тот самый.
— Вы... пьете?
По тому, как он резко сказал «вы»,— Коркин видел,
что барин презирает его.
— Пьете,— нахально ответил Коркин; сел, налил и
выпил.
637
Барин некоторое время молчал, воздушно поглажи-
вая бороду пальцами.
— Обтяпайте мне одно дело,—хмуро сказал он.
— Говорите... зачем звали.
— Мне нужно, чтобы одного человека не было. За
это получите вы тысячу рублей, а задатком теперь
триста.
Левая щека его задергалась, глаза вспухли.
Коркин выпил вторую порцию и съязвил:
— Самому-то вам... слабо... или как?
— Что? Что?—встрепенулся барин.
— Сами... трусите?»
Барин устремился к окну и, постояв там вполоборо-
та, кинул:
— Болван!
— Сам болван,— спокойно ответил Коркин.
Барин как бы не расслышал этого. Присев к столу,
он объяснил Коркину, что желает смерти студента
Покровского; дал его адрес, описал наружность и упла-
тил триста рублей.
— В три дня будет готов Покровский,—сухо сказал
Коркин.—По газетам узнаете.
Они условились, где встретиться для доплаты, и
расстались.
III
Весь следующий день Коркин напрасно подстерегал
жертву. Студент не входил и не выходил.
К семи часам вечера Коркин устал и проголодался.
Размыслив, решил он отложить дело до завтра. Кинув
последний раз взгляд на черную арку ворот, Коркин
направился в трактир. За едой он заметил, что ему
как-то не по себе: ныли суставы, вздрагивалось, хоте-
лось тянуться. Пища казалась лишенной запаха. Одна-
ко Коркину не пришло в голову, что он простужен.
Преступник с отвращением доел щи. Сидя потом за
чаем, он испытывал неопределенную тревогу. Бродили
беспокойные мысли, раздражал яркий свет ламп, Кор-
кин хотел уснуть, забыв о полиции, железной гирьке,
приготовленной для Покровского, и всем на свете. Но
притон, где он ночевал, открывался в одиннадцать.
638
У Коркина оставалось два свободных часа. Он решил
провести их в кинематографе. На него напало странное
легкомыслие, полное презрение к сыщикам и тупое
безразличие ко всему.
Он зашел в какой-то из «Биоскопов». При кинемато-
графе этом существовал так называемый «Анатомиче-
ский музей», произвольное собрание восковых частей
человеческого тела. Коркин зашел и сюда.
С порога Коркин осмотрел комнату. За стеклами
виднелось нечто красное, голубое, розовое и синее, и в
каждом таком непривычных очертаний предмете был
намек на тело самого Коркина.
Вдруг он испытал необъяснимую тягость, сильное серд-
цебиение—потому ли, что встретился с объектом своего
«дела» в его, так сказать, непривычном, бесстрастно интим-
ном виде, или же потому, что на модели, изображающие
сердце, лепсие, печень, мозг, глаза и т. п., смотрели вместе
с ним незнакомые люди, далекие от подозрения, что такие
же, только живые механизмы уничтожались им, Корки-
ным,—он не знал. Его резкое, новое ощущение походило на
то, как если бы, находясь в большом обществе, он увидел
себя совершенно нагим, раздетым таинственно и мгновенно.
Коркин подошел ближе к ящикам; заключенное в
них магически притягивало его. Прежде других броси-
лась ему в глаза надпись: «Кровеносная система дыха-
тельных путей». Он увидел нечто похожее на дерево без
листьев, серого цвета, с бесчисленными мелкими развет-
влениями. Это казалось очень хрупким, изысканным.
Затем Коркин долго смотрел на красного человека без
кожи; сотни овальных мускулов вплетались один в
другой, тесно обливая костяк упругими очертаниями;
они выглядели сухо и гордо; по красной мускулатуре
струились тысячи синих жил.
Рядом с этим ящиком блестел большой черный глаз; за
его ресницами и роговой оболочкой виднелись некие,
непонятные Коркину, похожие на маленький станок,
части, и он, тупо смотря на них, вспомнил свой выбитый
глаз, за которым, следовательно, был сокрушен такой же
таинственный станок, как тот, который он видел.
Коркин осмотрел тщательно все: мозг, напоминаю-
щий ядро грецкого ореха; разрез головы по линии
профиля, где было множество отделений, пустот и
перегородок; легкие, похожие на два больших розовых
639
лопуха, и еще много чего, оставившего в нем чувство
жуткой оторопелости. Все это казалось ему запретным,
случайно и преступно подсмотренным. В целомудренной,
восковой выразительности моделей пряталась пугаю-
щая тайна.
Коркин направился к выходу. Проходя мимо стари-
ка извозчика, стоявшего рядом с бабой в платке, он
услышал, как извозчик сказал:
— Все, как есть, показано, Вавиловна. Работа
божья... хитрая... и-их — хитрая заводь! Все, это... мы,
значит, вовнутри, вот... да-а!
Суеверный страх проник в Коркина—страх мужика,
давно приглушенный городом. В среде, где все явления
жизни и природы: рост трав, хлеба, смерть и болезнь,
несчастье и радость,— неизменно связываются с богом и
его волей — никогда не исчезает такое суеверное отно-
шение к малопонятному. Коркин шел по улице, с трудом
одолевая страх. Наконец страх прошел, оставив уста-
лость и раздражение.
Коркин хотел уже направиться к ночлегу, но вспом-
нил о студенте Покровском. Его непреодолимо потянуло
увидеть этого человека, хотя бы мельком, не зная даже,
удастся ли убить его сегодня; он испытывал томитель-
ное желание прикоснуться к решению, к концу «дела*;
войти в круг знакомого, тяжкого возбуждения.
Он подошел к тем воротам и, подождав немного,
вдруг столкнулся лицом к лицу с вышедшим из-под ворот
на улицу высоким, прихрамывающим молодым человеком.
— Он,— сличив приметы, сказал Коркин и потянул-
ся, как собака, сзади студента. Вокруг не видно было
прохожих. «Амба!—подумал Коркин,—ударю его». Дро-
жа от озноба, вынул он гирьку, но тут, останавливая
решение, показалось Коркину, что у студента, если
забежать вперед, окажутся закрывающие все лицо ог-
ромные глаза с таинственными станками. Он увидел
также, что тело студента под пальто лишено кожи, что
мускулы и сухожилья, сплетаясь в ритмических сокра-
щениях, живут строгой, сложной жизнью, видят Корки-
на и повелительно отстраняют его.
Чувствуя, что рука не поднимается, что страшно и
глухо вокруг, Коркин прошел мимо студента, кинув
сквозь зубы:
— Даром живете.
540
— Что такое?—быстро спросил студент, отшатываясь.
— Даром живете!—повторил Коркин и, зная уже с
тупой покорностью совершившемуся, что студент никог-
да не будет убит им,— свернул в переулок.
ЛЕА.ЛБ У СЕБЯ ДОМА
I
Пока лаяла цепная собака, вор не особенно беспоко-
ился. Ленивый, вопросительный лай ясно указывал на
отсутствие у собаки сильных, воинственных подозрений.
Верхним чутьем она слышала посторонний запах, мель-
кавший обрывками в ровном ветре, дующем со стороны
дома, но это могло быть также запахом с улицы.
Вор переходил из комнаты в комнату, водя огненным
кружком карманного фонаря по обоям и столам, скры-
тым тьмой. Он только что пробрался в дом и еще не
вполне ориентировался. Целью поисков был кабинет
или будуар. Временами, прислушиваясь, он гасил свет и
двигался ощупью. Наконец он различил так хорошо
знакомый его опытному носу запах женщины, сложный
букет парфюмерии, цветов, материи и чистоты. Чистота
и опрятность, свойственная женщинам, имеют, как из-
вестно, свой запах, несравнимый, как запах сена, о
котором так и говорят: запах сена.
Вор остановился, и огненный глаз фонарика начал
буравить тьму, останавливаясь на различных предме-
тах. Мошенник облегченно вздохнул, поняв, что попал
не в спальню. Это был будуар—место, где иногда
оставляют драгоценные вещи. Вор осмотрел каминную
доску, столики, пожал с видом недоумения плечами и
двинулся к письменному столу.
За стеной скрипнула дверь, кто-то кашлянул и
спросил:—«Ты слышишь?»—Женский голос ответил:
«Нет».—«Мне показалось, что кто-то ходит, пойду по-
смотрю, я помню, что дверь на балкон открыта».—
Мужской голос смолк, и неторопливые шаги раздались
в коридоре.
Ml
Вор быстро открыл окно, схватил по пути небольшую
шкатулку и прыгнул в сад, попав на подбросившие его
упругие кусты жимолости. Собака, рванув цепь, залая-
ла хриплым басом, беснуясь и угрожая. Вор бросился к
садовой решетке, перескочил ее и побежал в сторону
канала, в прикрытие глухих переулков. Бежал он ров-
но, без особенного страха и без особенного огорчения;
состояние его духа напоминало кислую гримасу игрока,
игравшего весь вечер вничью. Шкатулку он крепко дер-
жал под мышкой, рассчитывая вознаградить себя, в
случае пустоты ее или бесценности,—удовольствием ско-
вырнуть замок. Без этого привычного действия он считал
бы ночь окончательно потерянной во всех смыслах.
II
Ночной трактир «Астра» приютил с месяц назад блед-
ного человека с породистым и пьяным лицом, одетого
в нечто, напоминающее одежду. Он просил милостыню и
пропивал ее. Его приставания к прохожим были подчас
резки и уныло-назойливы, иногда—вежливы и своеоб-
разно изящны. Он знал языки. В его манерах сохранился
намек на большое и, может быть, блестящее прошлое.
У него были седые виски и хриплый, но мягкий голос.
Среди нищих и хулиганов его звали «Жетон», а настоя-
щее имя выговаривалось: Леаль Ар.
Часа полтора спустя после похищения шкатулки из
виллы Ассун, Жетон сидел в «Астре» у липкого столика без
водки и табаку. По углам шептались или, посадив на
колени женщин, спаивали их до истерики и потери созна-
ния. Леаль Ар думал о беспроволочном телеграфе Маркони.
Он любил, выбрав какой-либо предмет, чуждый печальному
настоящему, мысленно уходить от «Астры» и самого себя.
Вошел человек с пытливым и деловым лицом. Это
был вор Зитнер, завсегдатай «Астры». Леаль Ар при-
стально смотрел на него, ожидая в случае успешных
дел Зитнера грошовой подачки и, как всегда,—порции
спирта. Зитнер медленно подошел к нему и сел рядом.
Ар вздрогнул. Взгляд Зитнера ощупывал его, мерил,
изучал и спрашивал. Ар покорно молчал.
— Жетон,—заговорил Зитнер,—то, что я расскажу
тебе, никто не должен знать, кроме нас. Если тебе
642
надоели объедки, скверная водка и ночлеги на свалках—
держи язык за зубами. Ты можешь хорошо, очень
хорошо заработать.
— Водки,—сказал Ар.—Меня трясет, и я понимаю
тебя плохо.
— Есть,—Зитнер мигнул стойке.—Ск>ва, дайте водки,
один стакан и большой. Слушай, Жетон. Я украл письма,
большой пук любовных писем к богатой замужней жен-
щине. Это чистые деньги. Письма были в шкатулке, я
бросил ее в канал. За письма дадут десятки, а может
быть, и сотни тысяч. Смекни. Мне некого послать с ними,
кроме тебя. Шантаж должен сделать джентльмен; просто-
му вору дадут по шее, или дадут в десять раз меньше,
чем следует. Мошенник крупного полета, каким ты дол-
жен показаться той даме, особенно если тебя одеть с
иголочки, вытрезвить и надушить—внушит страх и поч-
тение. А за почтение надо платить дорого.
— Недурно,—сказал Ар.
— Да. Я вижу, кто ты. Ты барин. Для этого дела,
Жетон, нужен барин.
Ар думал и напивался. Он пил большими глотками,
быстро хмелея. Слова Зитнера наполнили «Астру» при-
зраками. Ар промотал состояние и хорошо знал, что
дают деньги. Лучезарное сияние их коснулось его души.
Он пил и был в прошлом упоительном, как величавый,
певучий бал, полный праздничных лиц.
«Последняя гадость,—сказал он мысленно,— послед-
няя—и новая жизнь. Мне дадут ее деньги, много
денег». Он грустно и решительно улыбнулся
— Я готов,— сказал Ар,—что нужно делать теперь?
— Иди.
Ш
Было совсем светло, когда Зитнер разбудил Ара.
В просторной, хорошо обставленной комнате появился
грибообразный старик с замкнутым и ехидным лицом.
Ар лежал на кушетке; ему было удобно, мягко и весело.
— Приготовил?—спросил старика Зитнер.—Чтобы
лучший сорт.
— Это что,—старик протянул руку.—Денег, денег
мне надо, бестия Уплатил бы?!
643
— Вечером.
— Сбежишь?
— Дурак. Идем, господин Жетон.—Зитнер провел
Ара небольшим коридором к двери, откуда слышалось
журчание воды.—Жетон, ты вымоешься. В соседней
комнате лежит твой костюм. После всего этого я послу-
жу тебе парикмахером.
Ар остался один. Ванна! С волнением смотрел он на
этот давно не виданный им предмет комфорта. Вода
шумно текла из крана, взбивая прозрачную пену. Леаль
разделся и окунул ногу, но тотчас же отдернул ее.—
«Варвары! Это сорок градусов»,—пробормотал он, опу-
стив градусник, и тотчас пустил холодной воды. Тща-
тельно, с неописуемым наслаждением вымылся он с
головы до ног. Теперь руки дрожали меньше, и он
чувствовал себя гораздо бодрее. Метаморфоза забавля-
ла его, как ребенка. Он прошел в соседнюю комнату и
расплакался, увидев дорогое белье.
Чудесный язык вещей заговорил и пленил его. Пер-
вые движения Ара были торопливы и нервны, но уже
через десять минут сказались незабываемые привычки
некогда модного льва. Ар неторопливо застегивался,
повертываясь перед зеркалом. Смутны и торжественны
были его мысли. Рассеянный бег их подсказывал многое
из того, с чем он одевался во все лучшее десять лет
назад. Забытые лица, встречи, улыбки и разговоры
подымались из глубин памяти, подобно золотым рыб-
кам, гоняющимся за мошкарой. Ар оделся и вышел.
— Жетон,—глубокомысленно сказал Зитнер и смолк.
Перемена наружности Ара поразила его. Пожилой, бод-
рый господин с немного надменным лицом стоял посре-
ди комнаты.
— Мне нравится черный галстук,—сказал Ар,—
сбегайте-ка за ним, Зитнер.
IV
В четыре часа пополудни наемная карета везла Ара
по набережной. В кармане его лежало одно из писем. Его
он должен был предъявить в доказательство похищения
По дороге он узнавал,—не механически, как в весь
долгий период темного, унизительного падения,— а по-
544
старому — некоторые дома, углы улиц, скверы и церкви.
Здесь он расстался с Гинером, убитым на дуэли, в том
магазине покупал жемчуг для невесты—сестры; в этом
доме познакомился с Риверсами, там флиртовал с
цыганкой, увезенной затем на автомобиле к южному
морю.
Как быстро, как ужасно быстро прошло все. Ему
показалось, что всадник, обогнавший его — старый друг
Тилли, и вся кровь бросилась ему в лицо от неожидан-
ности. Дело, которое ехал он выполнять, Тилли не мог
одобрить. Он дал бы ему пощечину и отвернулся, если
б узнал об этом.
— Я,—сказал Ар,—я, Леаль Ар, шантажист.—Но
слово это ничего не говорило ему. Сознание его дремало.
Он не мог представить, как произойдет все. Он относил-
ся к этому как к необходимой, тяжкой и болезненной
операции и старался не думать.
Карета остановилась. Леаль расплатился и нащупал
письмо. Для большей верности он вынул его; это было
точно — письмо, данное Зитнером. Теперь Леаль сильно
и тягостно волновался. Желая успокоиться, он остано-
вился у входа, развлекаясь чтением похищенного пись-
ма. Это было старое, выцветшее письмо, полное нежных,
горячих слов и ласки; письмо, писанное его рукой, его
почерком, на его любимой, зеленоватой бумаге,— адресо-
ванное Марии Клер.
Карета давно отъехала. Над палисадом, в солнечной
пыли переулка носились синие стрекозы и пчелы. Сады
пышно дремали. У каменного косяка двери бился голо-
вой и рыдал Леаль Ар.
— Здесь нет свежих устриц!—насмешливо пробор-
мотал газетчик, увидев входящего в рыночный подваль-
чик с крепкими напитками изящного господина навесе-
ле. Вошедший, по-видимому, не нуждался в устрицах:
он попросил водки и повторил это три раза.
Трактир закрывался.—«Идите домой, господин!»—
крикнул слуга, толкая заснувшего за столом Ара.
— Разве я не дома?—сказал Ар.— Я дома, но вы не
видите этого. Я дома, откуда сейчас гоните вы меня, но
скоро—да, скоро—приду к вам.
IК «Вокруг Центральных озер»
545
ПРЕДСМЕРТНАЯ ЗАПИСКА
На дворе глухо лаяла цепная собака, но грабитель
не особенно беспокоился. Ленивый, вопросительный лай
показывал, что собака не уверена в своих подозрениях.
Верхним чутьем она слышала посторонний запах, но
это мог быть запах и с улицы.
Грабитель переходил из комнаты в комнату, водя
огненным зайчиком потайного фонаря по обоям и столам,
скрытым мраком. Он только что забрался в дом и, хотя
хорошо помнил расположение помещений, страх быть
преждевременно открытым несколько путал его движения.
Медленно, осматривая углы, словно в каждом из них
сидел враг, грабитель проскользнул в кабинет и, не
теряя времени, принялся работать отмычками. Замок
среднего ящика письменного стола, где старик всегда
хранил деньги, начал сдаваться. В коридоре послышал-
ся вздох, хриплый кашель; раздалось шарканье туфель
Грабитель быстро закрыл фонарь и спрятался за окон-
ную портьеру. Через минуту он был уже в комнате не
один. Кабинет вспыхнул электрическим светом, и кто-
то, не торопясь, грузно опустился в кресло перед столом.
Грабитель осторожно выглянул из прикрытия. Ста-
рик сидел и писал в большой синей тетрадке, жуя
беззубым ртом. «Я его убью,—решил грабитель,—бли-
зится утро, надо спешить».
Он бесшумно вышел из-за портьеры и стал у стола, упи-
раясь рукой, вооруженной коротким ножом, в стопку книг.
Старик повернул голову, но не вскочил и не закричал, толь-
ко рука его, державшая перо, задрожала и остановилась
— Здравствуй, старик,—сказал грабитель,—узнал
ли меня?
— Узнал, Егоров, узнал. Грабить пришел?
— Думал ограбить, а теперь убить надо сперва. Ты
не кричи, старик, не успеешь Да и к чему! Прислуга
внизу спит, звонок я перерезал. Конец тебе, пожил.
— Правда, Егоров. Вижу, что убьешь ты меня так и
так. Убивай. Деньги, как ты помнишь, конечно, когда
еще служил у меня лакеем,— здесь в столе. А вот и
ключ. Постой, я сам их отдам тебе.
Он открыл ящик и передал Егорову небольшой порт-
фель Грабитель молча раскрыл его, осмотрел; там было
Б46
на взгляд тысяч пять, шесть. Портфель исчез в кармане
рваного пиджака.
— Да,— спокойно продолжал говорить старик,— вы-
годно ли тебе убивать меня, Егоров? Полиция нынче
быстро находит следы...
— Это мое дело. Не убью—донесешь. А как приехал
я издалека сегодня вечером и на дело сразу пошел, то
никто на меня и думать не будет. Да и в первый раз я
это... Ну, профессор, меня прости, а за себя помолись,
деньги нужны. Ну, что еще? Чего ты?—злобно сказал он.
— Егоров,—заговорил профессор,—дай пять минут—
книгу дописать. Давно я уже пишу ее, эту книгу; это
мой научный труд. Сегодня мне не спалось; я встал и
сел писать. Осталось только несколько слов дописать.
Ведь эта книга для меня—что ребенок для матери.
Подари пять минут, а там кончай.
Профессор подвинул тетрадь. Одно мгновение пытал-
ся он еще найти выход, спастись, но покачал головой.
Вверху никого не было, кроме него и грабителя, а
крепко уснувшая внизу прислуга не сразу явилась бы
и на звонок. Звонок перерезан. Крик не долетит вниз.
Молча, спокойно, ясно и сурово, как жил, старик
попрощался с жизнью, взял перо и, быстро сообразив
нужные фрази, написал следующее внизу наполовину
записанной уже страницы: «Много есть на яву убеди-
тельных былей, известных лицам, даже академикам, но
их ловкость отлично ездить, гоняя обрывки рассужде-
ний около всяких больных игрушек, вызывающих шут-
ки и иронии, лишь азбучные костыли, если им_.»
Он бросил перо, как бы волнуясь, но тотчас же
схватил его и приписал: «Каждое слово, пробиваясь
головой вперед, несет истину»».
Пока он писал, Егоров смотрел через его плечо на
четкие, крупные буквы написанного. Он ничего не по-
нял, и не до того ему было.
Старик встал.
— Я готов, Егоров,— сказал он,— кончай, страшно
мне и тебе.
Похолодев и задохнувшись, грабитель опустил нож.
Пробитое сердце остановилось. Старик схватил руку
Егорова своими маленькими, сухими руками и упал на
мягкий ковер.
18* 647
Следователь вышел из кабинета убитого к ожидав-
шему его приятелю, сотруднику маленькой газеты.
— Знаете,—сказал следователь,—убийца известен.
Но не я открыл его. Мне сказал об этом после своей
смерти убитый, профессор Ядринцев.
— Мертвый сказал?
— Как ни странно — да. Посмотрите.
Он подал ему тетрадь в синей обложке.
— Обратите внимание на несколько последних
строк. По свежести чернил установлено, что это писано
ночью, не раньше. Написана ерунда, бессмыслица. Но
вот: «Каждое слово, пробиваясь головой вперед, несет
истину». Понятно?
— Понятно, как неграмотному.
— Мне некогда, и я объясняю вам. Что может быть
головой у слова? Первая буква. Прочтите по порядку
все первые буквы, и вы получите следующее: «Меня убил
Данило Егоров, бывший лакей».
Журналист ахнул и рассмеялся.
— Вам смешно,— сказал следователь,—но едва ли
смеялся убитый, когда писал это. Надо сознаться, у
жертвы было много самообладания. Он, несомненно,
писал, готовясь к смерти, и убийца, даже если прочел
написанное, не мог подозревать старика в доносе; ему,
в крайне возбужденном состоянии, некогда было подо-
зревать синюю тетрадку. Даже я, следователь, думал
минут десять, что может обозначать эта запись.
— Да, профессор не растерялся.
— Он молодец. А к вечеру, не позднее, разыщем мы
и Егорова.
УДУШЛИВЫЙ ГАЗ
Каждый раз, когда те или иные обстоятельства стави-
ли меня лицом к лицу со смертью,—я, в конце концов,
уходил от нее, что считаю особенной и совершенно неза-
служенной милостью судьбы. Один из таких случаев,
который я сейчас расскажу, ярко иллюстрирует это.
648
Я был один в огромной равнине, примыкающей
северной стороной к лесу. Я остался один—в силу тех
непредвиденных случайностей битв, которые могут быть
постигнуты лишь воображением—так все хаотично,
изменчиво и необычайно на войне.
Я шел к своим, взяв, как мне казалось, верное
направление, когда поднявшийся издалека туман со-
вершенно неопределенного цвета начал приближаться
ко мне ползком, с неуклонностью лавины, и ветер дул в
мою сторону. Меж тем, стоял жаркий, сухой полдень, и
сырость, если бы даже она появилась где-либо, в боль-
шом отдалении от этой равнины,—долженствовала ис-
чезнуть в ней силой жары. Я догадался. То был смер-
тельный, удушливый газ германцев.
Кажущаяся медленность приближения страшного,
ползущего над землей облака—была обманчива, и я
скоро увидел дымящийся след в траве—след прикосно-
вения газа, цепляющегося, в силу своей тяжести, за
кусты и растительность всякую. На глаз я рассчитал,
что скорость приближения удушливой смерти равна
среднему галопу лошади; в этом убеждал ветер, дувший
с изрядной силой. Бегство, следовательно, не спасало
меня, мне следовало отыскать точку, расположенную
выше облака. Такой являлось, конечно, дерево. Я бро-
сился к опушке леса и, высмотрев наиболее высокое
дерево, влез на него так высоко, насколько то позволя-
ли ветви, так как после двух третей вышины ствола
обнаружился саженный его кусок, лишенный сучьев.
Здесь я засел, смотря вниз и вдаль. Дерево было сосной.
Даже на этой высоте ствол его не поддавался обхвату
руками. Вдали, причудливо меняя оттенки, колебался
дальний конец газовой полосы, а передовой, мутный ее
разлив был в это время уже у ног леса. К моему ужасу,
ветер стих. Накопление газа, остановленного неподвиж-
ностью атмосферы, образовало прозрачные груды бес-
форменного тумана, как бы распухающего в вышину от
тщетных усилий продвинуться вперед. Я замер на
огромном суку в ожидании отвратительной и жестокой
смерти. Лес наполнился дымом. Моих ног уже касалось
неощутимое колебание серого яда, я чувствовал запах,
сжимающий сердце, еще слабый, но грозный. В отчая-
нии я попытался подняться выше, но отсутствие ветвей
препятствовало этому. Случайно моя рука, судорожно
Б49
блуждавшая по противоположной от меня стороне ство-
ла, ощутила пустоту в дерева Я тотчас переместился и
с восторгом увидел огромное отверстие дупла, достаточ-
но широкое, чтобы протиснуться человеку. Я проник
внутрь ствола, ободрав кожу на лице и руках, затем,
придерживаясь на весу левой рукой за край дупла—
правой сорвал с себя куртку, рубашку, лишив их одного
рукава—и заткнул ими отверстие. Затем, приподнявшись
в дупле выше, я прислонился спиной к отверстию, делая
его, таким образом, непроницаемым для едкого газа.
Сколько времени я провел в таком положении—я
узнал лишь тогда, когда, совершенно измученный не-
естественным положением тела, услышал ропот дождя.
Решившись рискнуть, я выглянул. В воздухе носился
едва приметный, но, все же удушливый, запах хлора.
Снова поднялся ветер—он и дождь разогнали, рассея-
ли ужасное отравление воздуха.
Это было поистине чудесное спасение. Я вылез из
дупла и отправился дальше.
НАД БЕЗДНОЙ
Однажды, идя пешком из Дурбасска в Вард, я по-
встречал, точнее нагнал широкоплечего, мрачного, седого
человека. Лицо его, изрытое морщинами, ветрами и стра-
стями, показалось мне интересным. Мы шли вместе, раз-
говаривая о политике и войне. Под склоном горы за
поворотом дороги открылся великолепный вид на цвету-
щие фруктовые сады. Мой спутник, по имени—Калхас,
вдруг задрожал, закрыв руками лицо, и остановился.
— Что с вами?—спросил я.
— Я не могу идти этими садами,—сказал он с
испугом в глазах,—поищем другой дороги—И в ответ
на мое удивление рассказал следующее.
Калхас был в молодости морским пиратом. Годам к
сорока, сколотив грабежами ценные сокровища, решил он
бросить опасное ремесло; так он и сделал. Его сокровища
были зарыты в ему лишь одному известном месте.
После этого, войдя однажды в трактир «Черной
Змеи», встретил он трех бывших своих матросов. Ничего
660
не подозревая, сел он с ними попьянствовать и напился
до бесчувствия.
Между тем матросы решили каким бы то ни было
образом добиться от Калхаса того, чтобы он выдал им
тайну местонахождения своих сокровищ. Когда Калхас
очнулся, была ночь; он лежал связанный у костра, вокруг
которого сидели его бывшие подчиненные. В немногих,
жестоких и жадных словах объяснили матросы Калхасу,
чего они хотят от него, угрожая смертью и пытками.
Калхас упрямо и непреклонно отказывал им. Тогда,
посоветовавшись, разбойники заявили, что придумали
для него такую пытку: его поставят с завязанными
глазами и связанными руками на крошечный выступ
скалы над бездонной пропастью. Так он будет стоять до
тех пор, пока не откроет тайну или же от утомления и
страха не потеряет равновесия и не упадет в бездну.
Калхас проклял их и сказал: «Делайте, что хотите!» Ему
завязали глаза, связали руки и потащили неизвестно
куда. Затем злодеи остановились, прицепили Калхасу под
мышки веревку и спустили его, ногами вниз, на крошеч-
ный, плоский выступ камня, только что хватавший для
пары подошв. Затем веревка взвилась вверх.
Я знал, что подо мной бездна, рассказывал Калхас,
что руки мои связаны, что я не могу даже, без опасно-
сти для жизни, переступить с одной ноги на другую.
Спина моя упиралась в отвесную скалу, снизу доноси-
лось сырое дыхание пропасти. Я ясно представил, что
значит упасть с неизмеримой высоты, и с головокруже-
нием и ужасом ожидал, что нервы мои не вынесут, тело
покачнется и сорвется.
Не знаю, сколько прошло времени, но я почувствовал,
что не в силах выдержать дальше. Окликнув мерзавцев,
я рассказал им, как отыскать сокровище. В этот момент
небольшой камень выскользнул из-под моих ног; я
пошатнулся и с диким ужасом в сердце полетел вниз,
без памяти и сознания.
Я очнулся, пытаясь развязать руки. Я был жив, но не
понимал, почему. С трудом освободив руки, я сорвал с глаз
повязку„ Я был в цветущем саду, у подножия скалы. Моя
пропасть равнялась высоте моего роста и того небольшого
камня, на который меня поставили; я же воображал
бездну. С тех пор я не выношу садов; их вид заставляет
меня снова переживать смертный страх бездны.
661
ДРУГ ЧЕЛОВЕКА
У Цезаря Керумини, улана 11-го королевского улан-
ского полка, не было никаких привязанностей, кроме
своей лошади, прекрасного белого жеребца, носившего
красивое имя Снег. Керумини вообще любил лошадей,
по отношению же к Снегу был, можно сказать, самым
образцовым хозяином, другом и конюхом. Не говоря уже
о том, что он ни разу не ударил своего жеребца,
Керумини каждое воскресенье покупал ему на свои
деньги несколько фунтов хлеба, которые тот сдержанно,
но аппетитно истреблял, косясь на солдата признатель-
ным черным глазом. Снег был вообще удивительной
лошадью. Он чувствовал, например, приближение Керу-
мини, когда тот еще лишь приближался к конюшне, и
ржал, встряхивал белой гривой. На параде или учении
он понимал команду, исполнял все маневры как разум-
ное существо, и Керумини почти никогда не приходи-
лось прибегать к принуждению.
В первый месяц войны с Австрией Керумини и еще
два улана отправились на разведку. Была ночь, моро-
сил дождь. Местность, по которой двигались разведчи-
ки, была неровным, изрытым промоинами и ямами
полем. Снег уверенно обходил все препятствия, ни разу
не споткнувшись и не колеблясь на поворотах. Было
темно. Всадники приближались уже к лесу, под защи-
той которого намеревались продолжить путь, как вдруг
ветер, дувший до сего им в затылок, резко переменил
направление, став встречным, и солдаты услышали,
совсем близко от себя, топот подков. То был неприятель-
ский разъезд. В короткой перестрелке, после которой
неприятель удалился, были убиты два товарища Керу-
мини, а сам он, тяжело раненный, упал с лошади.
Снег отбежал в сторону, осторожно заржал, еще не
понимая, в чем дело, затем подошел к солдату и
обнюхал его. Керумини с трудом приподнялся, погладил
морду лошади и прижался к ней холодным лицом. «Эх,
Снег, Снег!—сказал он,— видишь, как все это скверно
кончилось. Скоро я истеку кровью и умру». Лошадь,
чутко храпя, прислушиваясь не к словам, а к тону
голоса, в котором звучали ноты, ранее ей неизвестные.
Она чувствовала беду, видела, что Керумини подняться
ББ2
не может, и не понимала этого. Она смутно понимала,
что в этом положении нужно присутствие людей.
Керумини закрыл глаза. Когда он открыл их, силуэт
жеребца уже не белел возле него во мраке, и солдат не
поверил глазам. Он не ожидал такой низкой измены от
Снега. Он надеялся, что жеребец не покинет его в
смертный час и не убежит. С тяжелым вздохом Керуми-
ни попробовал повернуться и сесть, но тотчас замер от
страшной боли в боку. Звезды гасли. Приближалось
утро. Неясный топот раздался вдали, и в неясных
сумерках рассвета Керумини увидел приближающегося
всадника. То был железнодорожный сторож, сидевший
верхом на Снеге.
— Он метался и скакал вокруг сторожки,—сказал
сторож,—пока я не вышел. Он жалобно ржал. Он бегал
вокруг меня, хватал зубами за рукава и сердился
Тогда я сел на него, и он привел меня сюда, к вам.
Крепитесь, я вам помогу сесть в седло и... здесь недалеко
до станции. Все обойдется.
Когда сторож приподнял Керумини, Снег нервно лиз-
нул хозяина в ухо и засеменил ногами от нетерпения.
ВОЛЧОК
Свирепые голоса вопили у дверей,
чтобы им отдали добычу.
Ламартин
На все вопросы, какие задавал мне неприятельский
офицер, я отзывался незнанием или нежеланием отве-
чать, особенно напирая на то, что я русский.
Этим я хотел воздействовать на его разум, предо-
ставляя ему воображать себя на моем месте и, следова-
тельно, признать бесспорное право национальности ох-
ранять ее общие интересы молчанием. Делая вид, что не
понимает столь простой вещи, офицер старательно уг-
рожал мне расстрелом, если я буду упорствовать в
отнекивании. Его лицо намеренно оставалось неподвиж-
ным, дабы вся сила моего внимания была направлена к
653
точному смыслу угроз, не задерживаясь естественной в
каждом разговоре мимикой лица, могущей, помимо воли
офицера, создать обнадеживающее впечатление и тем
самым оставить то, что я знал,— при мне. Даже голос
допросчика звучал, так сказать, по одной линии, одним
тоном, в котором ясно чувствовались знаки препинания,
обезличивающие произносимое.
Я хорошо понимал эту игру. Я говорил и держался
так же, как офицер. Я смотрел прямо в его скупо
мигающие глаза, отвечая на все вопросы самым невыра-
зительным тоном:
— «Не знаю»,—«не имею понятия»,—«нет»,—«не скажу».
Остальные германцы, наполнявшие комнату плотной
массой здоровых прямых тел, следили за нашей игрой
с того рода молчаливой развязностью, какая свойствен-
на умелым, но бездействующим шахматистам, сидящим
вокруг занятой другими игроками доски ради удовлет-
ворения спортивного любопытства.
Все они улыбались. В позах их не чувствовалось, как
в моей и допросчика, ни малейшего напряжения; они
свободно дышали, меняя положение рук и ног, с отвра-
тительной беспричастностью к моему душевному состо-
янию.
Я отмечаю это, как следствие слабо развитого вооб-
ражения их,— так как даже поверхностное постижение
тягости смертной казни, в присутствии человека, на нее
обреченного, совершенно не допускает улыбки.
Отчасти я, вероятно, сам помогал этой психологиче-
ской близорукости, будучи внешне равнодушен к своей
судьбе; волнение, выраженное слезами и криком, может
быть, расшевелило бы скупые нервы этих людей, хотя
бы в смысле ускорения неизбежной развязки. Теперь
же, привыкшие к сценам допроса и казни, офицеры
видели в происходящем известное бытовое явление,
названное войной.
Допросчик был смуглый брюнет, с широкими, не-
сколько сведенными спереди плечами и толстыми коле-
нями больших ног, плотно упиравшихся в пол. Он
держал руки в карманах. Бритое большое лицо с
вертикальной складкой над переносьем и ясными, уста-
ло прищуренными глазами являло выражение непре-
клонности. Я понимал это выражение, как смертный
приговор. Я заранее покорялся ему, предвидя, что,
554
сохранив честь,— понятие, давно утраченное слабыми
людьми с широкой натурой,— приобрету тем уважение
друзей и отечества. Отечество в эту войну перестало
быть для меня отвлеченным понятием; я увидел, что оно
состоит из людей, доступных гневу, скорби, жалости и
восторгу. Я хотел сохранить уважение этих людей и не
противился неизбежному.
Все мы находились в столовой моей квартиры. На
буфетной доске валялась забытая детьми игрушка,—
стальной волчок, состоявший из стержня, пропущенного
в подвижное колесо, и обладавший большой длительно-
стью вращения. Он приводился в действие посредством
длинной бечевки, наматываемой на трубочку колесца.
Старик-офицер с нафабренными усами и лукаво по-
движным взглядом, взяв в руки волчок, небрежно тро-
гал колесцо пальцем, извлекая жужжащий звук, напо-
минающий полет мухи. В это время я произнес уже
последнее «нет» на последний вопрос допросчика, и
комната погрузилась в молчание.
— Вас сейчас расстреляют,—медленно, с очевидной
целью произвести впечатление, сказал допросчик и
повернулся к двери, крикнув, чтобы позвали солдат.
В этот момент напряжение мое достигло такой силы,
что я несколько секунд плохо различал окружающее,
как бы смотря вокруг сквозь матовое стекло. Удары
сердца были часты и слабы.
Пересилив предсмертное волнение, я оказался твердо
стоящим на ногах и твердо смотрящим на своих пала-
чей, но в состоянии ошеломленности, ибо мозг, повину-
ясь инстинкту самосохранения, отказывался еще при-
урочить к себе близость насильственного конца.
Когда появились солдаты, я содрогнулся, почувствовав
естественный ужас, неописуемый по существу и невыра-
зимо мучительный. Воля моя не изменила мне, и я не
сделал ни одного движения, выражающего страдание.
Страдание это, однако, в силу большой, стремитель-
ной живости воображения, которое доставляло мне,
даже в спокойные моменты жизни, немало мелких
предвосхищений будущего и ярких повторений прошло-
го,—было неизмеримым числом раз значительнее впе-
чатления от настоящих строк, что пишутся мною спо-
койно, как бы не о себе. Сцена расстрела, со всеми ее
подробностями, пережилась мною с быстротой вздоха.
555
Я осязал свои шаги по зеленой траве сада, видел себя
стоящим у стены каменного сарая, и преодолевал уже,
мысленно, зловещую, как набат, тяжесть последнего
ожидания, тоску готового полыхнуть залпа, после чего
наступает таинственное ничто, в то время как нечто—
труп, залитый фыркающей из сердца и головы
кровью,—лежит на земле, шевелясь в жалких конвуль-
сиях.
Мое здоровое молодое тело, проникаясь предвосхище-
нием смерти, отталкивало ее каждым биением пульса.
Солдат положил мне на плечо руку, кивнув головой в
сторону двери; угрюмое любопытство читалось в его
лице, обведенном ремешками каски.
— Вальфельд!—сказал старик, вертевший в руках
волчок.—Скажите, чтобы обождали с расстрелом. Я
хочу сделать вам некое предложение.
Допросчик, он же и начальник отряда, занявшего
наше местечко, неохотно подошел к офицеру.
Я различил шепот, столь тихий, что он скрадывал
все слова. Напряженно следя за выражением двух лиц,
изредка посматривающих на меня невинно скользящим
взглядом, я без труда догадался, что неприятели возна-
мерились вновь попытать счастья, употребить в отноше-
нии меня нечто, пока мне еще не известное. О таком
намерении говорило движение пальца старика, чертив-
шего на буфетной доске какой-то воображаемый план.
Этот топографический интерес беседы, в связи с отсроч-
кой расстрела, убедил меня в наличности нового поку-
шения на мою стойкость, и я не ошибся.
За время этих испытаний я чистосердечно радовался
тому, что жена и дети в отсутствии. Они выехали
заблаговременно на Т.П., далекие от мысли, что я могу
задержаться. Однако мои служебные обязательства по-
требовали остаться дня на три сверх срока, и это
совпало с появлением пруссаков. Я говорю, что радовал-
ся отсутствию близких. Конечно, отчаяние жены и
бледность ее лица не поколебали бы моей твердости, но
мучения вдвоем тягостнее и нестерпимее, чем переноси-
мые в одиночестве кем-либо одним из двух, при уверен-
ности, что второе лицо спокойно в своем незнании. Это
мрачное утешение осенило меня теперь, в то время, как
Вальфельд подходил ко мне, держа в руке волчок,
взятый у старика.
656
Вальфельд улыбнулся иронически и многозначитель-
но, как человек, принявший некое эксцентрическое ре-
шение — важное и в то же время сомнительное по
результату.
Он сказал, смотря то на меня, то на присутствующих:
— Я предлагаю вам подумать еще раз. Пустите этот
волчок. Время, пока он вертится, будет окончательным
сроком вашего размышления. Это — льгота, нам ничего
не стоило бы расстрелять вас немедленно. Итак, вос-
пользуйтесь льготой, одумайтесь! Если волчок упадет,
вы останетесь немы, пеняйте тогда лишь на себя.
Я медлил отвечать, соображая, не кроется ли под
этой выдумкой какого-нибудь подвоха; однако, взвеши-
вая весь смысл предложения Вальфельда, нашел в нем
лишь попытку психологического воздействия, рассчи-
танную на созерцание вращающегося волчка, который,
находясь в действии, как бы олицетворял мою собствен-
ную жизнь, сокращающуюся с каждым оборотом сталь-
ной оси. Самая отсрочка казни, столь краткая, не
представляла для меня ничего утешительного, так как,
твердо решив не выдавать военных секретов, я тем
самым обрекал себя на смерть, безразлично—сейчас
или через две-три минуты, когда волчок, потеряв инер-
цию, останется лежать на боку, а я буду отведен в сад,
под ружья германцев. Но, бессильный убить надежду
хотя бы на чудо, так как из обширного человеческого
опыта знал, что бывали примеры, когда в несколько
секунд изменялись положения, более безнадежные, чем
мое,—я не нашел в себе силы отказаться от выдумки
офицеров. Я молча кивнул головой, подошел к окну,
сорвал шнурок занавески и, по привычке своей делать
все тщательно и как можно лучше, решил получить
максимум времени, остававшегося мне благодаря затее
с волчком. Поэтому я двигался неторопливо, иногда
останавливаясь на секунду, как бы задумавшись. С целью
придать волчку наибольшую длительность вращения, я
методично, плотно наматывал шнурок, стараясь, чтобы
каждый его ряд занимал как можно менее места, дабы
при развертывании не потерять малейшей силы упора;
шнурок, навернутый таким образом, лежал на волчке
четырьмя ровными слоями колец, твердых и правиль-
ных, как катушка. Сделав это, я позаботился об умень-
шении трения. Я взял чайный стакан, с гладким,
Б57
хорошо отполированным дном, опрокинул его на стол,
левой рукой сжал волчок, а правой—свободный конец
шнурка, и приготовился к действию.
Вы, люди, прожившие всю жизнь, не подвергаясь
смертельной опасности,— должны, не осуждая меня за
столь внимательное отношение в этом рассказе к под-
робностям обращения с волчком, вообразить себя на
моем месте, с тем масштабом времени, каким осужден
был я измерять ничтожный остаток жизни. Я положи-
тельно входил в подробности каждой минуты и даже
секунды, с неменьшей серьезностью и значительностью
оценки их, чем в прежнее время — в события месяцев,
годов и недель. Моя жизнь сосредоточилась в шнурке и
волчке, и я растягивал ее, насколько то было возможно,
с целью дать совершиться чуду, если бы оно снизошло
ко мне. Позже я убедился, что все чудеса — в нас, пока
же, движимый борьбой надежды с отчаянием, брал от
данного положения все, что взять было можно: несколь-
ко минут жизни. Пока я приготовился пустить волчок,
офицеры, сидя на стульях, с сигарами в зубах, молча
наблюдали меня, изредка бросая фразы вполголоса;
обостренный слух мой отлично улавливал смысл говори-
мого: «Он струсил»,— сказал один.—«Он колеблется»,—
согласился другой.—«Он что-то задумал»,—ввернул тре-
тий. Все они ошибались. Я не трусил, не колебался и не
задумывал; я положился на милость судьбы.
— Раз, два, три!—сказал я с некоторым задором.—
Вот ваш психологический эксперимент, господин Валь-
фельд,— он вертится!— и я, напружив мускулы, сдернул
шнурок со всей возможной для меня силой.
При этом волчок едва не вырвался из рук; через
мгновение он совершенно прямо, подобно пламени свечи
в тихом воздухе, стоял на стакане, обманчиво непод-
вижный, ибо быстрота вращения была неуловимой для
глаз. Он не качался, не вздрагивал и не менял места на
дне стакана, центробежная сила удерживала его в
одной точке. Со временем сила эта должна ослабеть,
лишив волчок равновесия; пока же, находясь в зените,
действовала прекрасно. Я, отступив немного назад,
смотрел на эту игру смерти, принявшей образ волчка, с
того рода спокойствием, какое является, надо думать,
следствием утомления чувств.
Через окно, просвечивая в стакан и образуя подле
558
него овальное светлое пятно, струились предвечерние
лучи солнца.
Внимательно следя за волчком, я заметил в стороне
от него сверкающее сгущение воздуха. Оно расширялось,
принимая форму детского лица, а затем всей фигуры
ребенка, девочки восьми лёт, в которой, ничем не
обнаружив своего волнения, я узнал младшую свою
дочь. Непривычный к галлюцинациям, я, однако, сооб-
разил причину этого явления, так как волчок был
любимой игрушкой ребенка, и я часто забавлял ее,
доставляя невинный восторг, нам уже недоступный.
Призрак не исчезал. Он усердно тряс маленькой курча-
вой головой, тянулся к волчку и заливался беззвучным
смехом, тем самым, каким я любовался. Я хотел жить
и, осматриваясь, изыскивал к этому способы, хотя бы
безумные. Когда я снова посмотрел на стол, видения
уже не было, но вся тоска, пришедшая с ним, тоска о
семье и жизни привела меня в состояние ярости,—
гнева, способного бросить безоружного на штыки. Окно
было открыто. Под ним сиял сад, в дальнем конце
которого стоял сарай. Сбоку, почти рядом со мной,
стоял офицер, выдвинувшись несколько вперед меня От
моей руки до кобуры его револьвера было не более
фута.
Зная, что меня все равно убьют, я не колебался
более, но и не торопился Волчок, лишь вздрагивая
слегка, почти незаметно, обещал еще с минуту нужного
времени. Я приблизил к кобуре руку, не меняя направ-
ления взгляда, устремленного на волчок, и отстегнул ее
с воздушностью прикосновений карманника; затем, дей-
ствуя с невероятной быстротой мысли, отчетливо, как
на счетах, подсказывавшей мне движения, зоркость их,
их экономию, расчет и точность,— бросился, очертя
голову, в внезапно наступивший вихрь выстрелов, сума-
тохи, вскриков, шума и ярости.
Волчок, жалобно зазвенев о стакан, свалился на
стол, а затем на пол. Одновременно с его падением я
вырвал из кобуры револьвер, под судорожно хлопнув-
шей о бок офицерской рукой, и выстрелил пруссаку в
голову. Он, отскочив, упая Следующий выстрел я пус-
тил в сомкнувшийся впереди меня полукруг лиц, вспых-
нувших от неожиданности, подобно пороху на костре,
затем, отбежав к окну, третьим выстрелом повалил
559
Вальфельда, сабля которого уже рассекала воздух над
моей головой. Стол, опрокинутый людьми, бросившимися
ко мне по прямой линии, с грохотом пополз к окну и
образовал собою как бы мгновенный барьер,— заграж-
дение на момент, коего мне было, однако, совершенно
довольно, чтобы спрыгнуть со второго этажа вниз, не
будучи схваченным. Когда я прыгнул, на шею мне
упали осколки верхнего стекла, раздробленного одной
из пуль, пущенных сзади. Я спрыгнул благополучно в
траву, присел от толчка, но не упал, и, делая на бегу
скачки то в одну, то в другую сторону, скрылся в
деревьях.
Признаюсь, совершая эти безумные поступки, могу-
щие причинить мне в конце концов лишь еще более
мучительную и жестокую смерть, чем расстрел,—я дей-
ствовал без всякого определенного плана, мною двигал
инстинкт самосохранения, окрашенный гневом и возму-
щением. Я бил, так сказать, в стену лбом, и ничего
более. Повязка ужаса с утра стягивала мое сознание, и
я пытался сорвать ее, хотя на мгновение, действиями,
более отчаянными, чем решительными. Втайне я чувст-
вовал, конечно, всю грозную шаткость своего положе-
ния, но находил спасительное рассеяние в стремительной
вакханалии этих секунд—свалки, прыжка и бегства.
Сравнительно невысокий забор и я мог перескочить
быстро, но благодаря остатку сообразительности не
сделал так: на улице меня схватили бы многочисленные
встречные патрули и погоня сзади.
Я помчался к сараю: он был разделен внутренними
каменными перегородками на три полутемных помеще-
ния; единственным их освещением служили узкие отвер-
стия в задней стене, на высоте глаза, устроенные более
для проветривания. Здесь хранились фрукты, садовые
инструменты; в третьем отделении стояла часть мебели,
не поместившейся в нашей квартире. Двери сарая, обы-
сканного еще утром солдатами, были незаперты.
Я вбежал туда, где стояла мебель, и, тотчас же
навалившись всем телом на дверь, открывавшуюся внутрь,
завалил ее громоздкими старыми креслами, табуретами,
комодом, платяным шкапом и всем, что было в сарае.
Крики и бешеный стук прикладов о дверь сливались
с поднятым мной грохотом разворошенной мебели в
истинные раскаты грома. Мои силы учетверились.
660
Я проделал операцию укрепления двери с быстротой
гиганта, которому моя мебель показалась бы, конечно,
игрушечной. Укрепив дверь, я схватил валявшуюся в
углу жестяную линейку, разорвал ее руками и вбил, с
помощью кирки, кусок жести в отверстие стены, дабы
сквозь него не влетела пуля.
Стало совсем темно. Остановившись наконец, я заме-
тил, что весь дрожу, трясусь, как если бы стоял на
телеге, прыгающей по камням. То было следствие не
страха, а потрясения и даже неистовства, вынужденно-
го оставаться пассивным. Среди множества голосов,
кричавших снаружи, я различил новые звуки—треск
стали, и понял, что это—движения ружейных затворов.
Несколько залпов неизбежно должны были разбить
дверь. Я отошел в дальний угол.
В этот момент позади двери как бы раскололось
огромное полено, и щепки, выбитые из мебели, прони-
занной залпом, брызнули мне в лицо.
Я приготовился к схватке, судорожно перекидывая
револьвер из руки в руку. Здесь память меня оставила, и
я ушел в тьму и тишину обморока, поборовшего наконец,
как ни прискорбно сознавать это, нервную силу.»
Впоследствии я узнал, что к местечку подошел рус-
ский отряд, и неприятель покинул меня за моей барри-
кадой, сочтя отступление более важным делом, чем
убийство мирного жителя, борющегося за жизнь.
Мне кажется, что эту жизнь я получил не совсем
даром. Но я перестал улыбаться.
ЧЕРНЫЙ АЛМАЗ
I
Ягдин сидел в холодной губернаторской приемной на
жестком стуле, с прямой, как стена, спинкой и ждал
очереди. Прошло около двадцати минут, как секретарь
доложил о нем, но из-за высокой белой двери кабинета
все еще проникало в приемную монотонное глухое бор-
мотанье. Там кто-то засел крепко. Ягдин томился, рас-
661
сматривал других посетителей, вздыхавших, как в цер-
кви. Тут был купец старообрядческой складки, почтмей-
стер, выгнанный за пьянство, начисто выбритый, в нестер-
пимо блестящих сапогах, но еще с блеском похмельной
ошеломленности в красных глазах; сухая дама с лорнет-
кой и рыжим боа да отставной военный, дремавший в
углу старикашка, такой пушисто-белый и дряхлый, что
вид его вызывал незлобную улыбку. Ягдин пришел пятым.
«Если меня по очереди введут—плохой знак,—ду-
мал он, стараясь решить, подействует ли визитная
карточка знаменитого скрипача Ягдина на сибирского
губернатора.—Не мог же он не слыхать обо мне, газеты
ведь читает, я думаю? Мог бы принять без очереди. А вдруг
захочет «выдержать стиль», «осадить».. Есть ведь такие,
что приди к ним сам Лев Толстой с Рафаэлем и,
скажем, Бахом, так все равно будут выдерживать
часами в приемной, а сам в замочную скважину погля-
дит: «Что, голубчики, нарвались?!» И это бы еще..»
Не успела мысль его от упомянутых великих людей
перейти к себе, с глухой, но самолюбиво-высокой оцен-
кой своего дарования, как дверь скрипнула, открылась,
и из нее по диагонали приемной, не смотря ни на кого,
направился к выходу толстейший, идололицый мужчи-
на в сапогах бутылками, распространяя запах помады;
пол шумно скрипел под толстяком. «Местный Крез, надо
полагать»,—решил Ягдин. Молоденький завитой кукол-
ка-секретарь вышел из кабинета, обвел публику томны-
ми бараньими глазами и, сложив тубы в трубочку,
галантно осклабился перед Ягдиным с полупоклоном,
не то официальным, не то паркетным.
— Мсье Ягдин, их превосходительство к вашим ус-
лугам.
«Ну, вот, знают, чувствуют, ценят»,—удовлетворенно
подумал Ягдин, входя в кабинет. Губернатор стоял за
столом, резкие глаза его встретили в упор мягко мерца-
ющий взгляд Ягдина. Стянув губы в улыбку, губернатор
подал музыканту руку, сел, положил локти на деловые
бумаги, сухо сказал: «Прошу садиться»,—и вдруг, не
утерпев, просиял. Он никогда не видел знаменитостей.
Редко-редко кто из них заезжал в Сибирь. Дочь его
училась в Петербургской консерватории. Душа многих
администраторов склонна к возвышенному. Так вот он—
живой знаменитый Ягдин.
662
Губернатор был крепкий человек, среднего роста, с
седеющими солдатскими усами, наплывом на тугой
воротник жирной шеи и масляными, гладко размазан-
ными по лысине черными прядками. Длинные каштано-
вые волосы и длинный, с узкой талией, сюртук Ягдина
дополнялись в женственности своего выражения бабьим
профилем гладко выбритого лица артиста. Сбоку он
казался переодетой женщиной, обрезавшей волосы. Но
анфасом его лицо было широко, массивно и замкнуто.
Это лицо спереди странно противоречило узким плечам
и хилой груди музыканта.
— Так что же„. э-э... Андрей Леонидович», изволите
объезжать наши трущобы?—приветливо и широко улы-
баясь, сказал губернатор.—Очень, очень рад познако-
миться. И все, что могу, конечно...
— Я, ваше превосходительство,— с достоинством,
как неизбежное, титулуя губернатора,—хотел бы...
— Нет, нет, увольте. Для вас я—Петр Николаевич.
«Что ж, хорошо»,—подумал Ягдин и продолжал:
— Я, Петр Николаевич, составил докладную запи-
ску. Вот она. В ней я провожу мысль, что весьма
благодетельное влияние на души каторжан оказала бы
музыка. Я прошу вас разрешить объезд каторжных
тюрем; в каждой я дал бы концерт. Я верю в облагора-
живающую силу искусства.
— Ах, вот что,—сказал, настораживаясь, губернатор.
Лицо его вытянулось.
«А что скажут в Петрограде?»—подумал он, слушая
Ягдина, продолжавшего развивать банальное положе-
ние об «искре божьей», которой может быть нужен
только толчок. Таким толчком может явиться музыка.
Губернатор же думал иначе.
— Так-то так». Но не думаете ли вы,—простите, я в
музыке не компетентен,—что это», как бы сказать», жес-
токо несколько? Каторга, говоря прямо,—вещь тяжелая.
Боюсь, не раздразните ли вы их в ихнем-то положении.
Откроется им сладкий просвет да и закроется тут же.
Ягдин вздрогнул. Губернатор, в простоте своего отно-
шения, прямо, сам не зная этого, коснулся тайной цели
артиста. Целью этой была жестокая и подлая месть.
— Но,— натянуто возразил музыкант,— они сами
слагают песни, поют их с увлечением. Гартевельд дока-
зывал музыкальность каторжного мира.
Б63
— Не знаю, не знаю».— Губернатор задумался, но
более в отношении того, что скажет Петроград.
Затея Ягдина казалась ему сама по себе опытом
невинным и любопытным.
— Они не поймут вас,— сказал он.
Ягдин ответил рассказом об известном даже по
газетам скрипаче Н., ходившем играть по дворам клас-
сические произведения.
— Я отвечу вам официально, через канцелярию,—
решил, наконец, губернатор,—простите, но так необхо-
димо... Наверное, будет можно. Надеюсь, до свидания?
У нас по четвергам... заезжайте. Всего, всего лучшего.
Очень рад познакомиться!
II
Солнце тяготело к горам. Партия каторжан верну-
лась с лесных работ. Трумов умылся и в ожидании
ужина лег на нары. Тоска душила его. Ему хотелось
ничего не видеть, не слышать, не знать. Когда он
шевелился, кандалы на его ногах гремели, как окрик.
Социалист Лефтель подошел к Трумову и присел на
краю нар.
— Сплин или ностальгия?—спросил он, закури-
вая.—А вы в «трынку» научитесь играть.
— Свободы хочу,— тихо сказал Трумов.—Так тяж-
ко, Лефтель, что и не высказать.
— Тогда,— Лефтель понизил голос,— бегите в тайгу,
живите лесной, дикой жизнью, пока сможете.
Трумов промолчал.
— Знаете, воли не хватает,—искренно заговорил он,
садясь.—Если бежать, то не в лес, а в Россию или за
границу. Но воля уже отравлена. Препятствия, огром-
ные расстояния, которые нужно преодолеть, длительное
нервное напряжение... При мысли о всем этом фантазия
рисует затруднения гигантские... это ее болезнь, конеч-
но. И каждый раз порыв заканчивается апатией.
Трумова привела на каторгу любовь к жене скрипа-
ча Ягдина.
Три года назад Ягдин давал концерты в европей-
ских и американских городах. Трумов и жена Ягдина
полюбили друг друга исключительной, не останавлива-
ем
ющейся ни перед чем любовью. Когда выяснилось, что
муж скоро вернется, Ольга Васильевна и Трумов поре-
шили выехать из России. Необходимость достать для
этого несколько тысяч рублей застигла его врасплох—
денег у него не было, и никто не давал. Вечером, когда
служащие транспортной конторы (где служил Трумов)
собрались уходить, он спрятался в помещении конторы
и ночью взломал денежный шкаф. Курьер, страдавший
бессонницей, прибежал на шум. Трумов в отчаянии
повалил его и ударом по голове бронзового пресс-папье,
желая только оглушить,—убил. Его арестовали в Воло-
чиске. После суда Ольга Васильевна отравилась.
— А мне вот все равно,— сказал Лефтель,— фило-
софский склад ума помогает. Хотя...
Вошел надзиратель, крича:
— Всем выходить во двор, жива-а!—Окончив офи-
циальное приказание, исходившее от начальника тюрь-
мы, он прибавил обыкновенным голосом:—Музыкант
вам играть будет, идиотам, приезжий, вишь, арестант-
скую концерту наладил.
Трумов и Лефтель, приятно заинтересованные, живо
направились в коридор; по коридору, разившему кис-
лым спертым воздухом, валила шумная толпа катор-
жан, звон кандалов временами заглушал голоса. Аре-
станты шутили:
— Нам в первом ряду кресло подавай!
— А я ежели свистну...
— Шпанку кадрель танцевать ведут...
Кто-то пел петухом.
— Однако не перевелись еще утописты,— сказал
Трумов,—завидую я их светлому помешательству.
— Последний раз я слышал музыку...—начал Леф-
тель, но оборвал грустное воспоминание.
На широком каменистом дворе, окруженном поредев-
шими полями, арестанты выстроились полукругом в два
ряда; кое-где усмиренно позванивали кандалы. Из гори-
стых далей, затянутых волшебной нежно-цветной
тканью вечера, солнце бросало низкие лучи. Дикие
ароматные пустыни дразнили людей в цепях недоступ-
ной свободой.
Из конторы вышел начальник тюрьмы. Человек мел-
кий и подозрительный, он не любил никакой музыки,
затею Ягдина играть перед арестантами считал не
Б65
только предосудительной и неловкой, но даже стыдной,
как бы унижающей суровое значение тюрьмы, которую
он вел без послаблений, точно придерживаясь устава.
— Ну вот,—громко заговорил он,— вы так поете
свои завывания, а настоящей музыки не слыхали.— Он
говорил так потому, что боялся губернатора.—Ну вот,
сейчас услышите. Вот вам будет сейчас играть на
скрипке знаменитый скрипач Ягдин,—он по тюрьмам
ездит для вас, душегубов, поняли?
Трумов помертвел. Лефтель, сильно изумленный (он
знал эту историю), с сожалением посмотрел на него.
— Это зачем же...— растерянно, криво улыбаясь,
прошептал Трумов Лефтелю. Ноги его вдруг задрожали,
весь он ослабел, затосковал. Сознание, что уйти нельзя,
усиливало страдание.
— Подержитесь, черт с вами,—сказал Лефтель.
Трумов стоял в первом ряду, недалеко от крыльца
конторы. Наконец вышел Ягдин, задержался на нижней
ступеньке, медленно обвел каторжан внимательно про-
ходящим взглядом и, незаметно кивнув головой, улыб-
нулся измученному, застывшему лицу Трумова. Глаза
Ягдина горели болезненным огнем сдержанного волне-
ния. Он испытывал сладчайшее чувство утоляемой не-
нависти, почти переходящей в обожание врага, в благо-
дарность его мучениям.
Трумов из гордости не отвел глаз, но душа его сжалась;
прошлое, оплеванное появлением Ягдина, встало во весь
пост. Арестантская одежда давила его. Ягдин учел и эта
Вся месть была вообще тщательно, издалека обдума-
на музыкантом. Схема этой мести заключалась в таком
положении: он, Ягдин, явится перед Трумовым, и Тру-
мов увидит, что Ягдин свободен, изящен, богат, талант-
лив и знаменит по-прежнему, в то время как Трумов
опозорен, закован в цепи, бледен, грязен и худ и
сознает, что его жизнь сломана навсегда. Кроме всего
этого, Трумов услышит от него прекрасную, волнующую
музыку, которая ярко напомнит каторжнику счастли-
вую жизнь человека любимого и свободного; такая
музыка угнетет и отравит душу.
Ягдин сознательно откладывал выполнение этого
плана на третий год каторги Трумова, чтобы ненавист-
ный ему человек успел за это время изныть под тяже-
стью страшной судьбы, и теперь он пришел добить
666
Трумова. Каторжник это понял. Пока артист вынимал
дорогую скрипку из блестящего золотыми надписями
футляра, Трумов хорошо рассмотрел Ягдина. На скри-
паче был щегольской белый костюм, желтые ботинки и
дорогая панама. Его пышный бледно-серый галстук
походил на букет. Устремив глаза вверх, Ягдин качнул-
ся вперед, одновременно двинул смычком и заиграл. И
так как желание его как можно больнее ранить Трумо-
ва своим искусством было огромно, то и играл он с
высоким, даже для него не всегда доступным совершен-
ством. Он играл небольшие, но сильные вещи классиков:
Мендельсона, Бетховена, Шопена, Годара, Грига, Рубин-
штейна, Моцарта. Беспощадное очарование музыки по-
трясло Трумова, впечатлительность его была к тому же
сильно обострена появлением мужа Ольги Васильевны.
— Какая сволочь все-таки,—тихо сказал Лефтель
Трумову.
Трумов не ответил. В нем глухо, но повелительно
ворочалась новая сила. Совсем стемнело, он уже не
видел лица Ягдина, а видел только сумеречное пятно
белой фигуры.
Вдруг звуки, такие знакомые и трогательные, как если
бы умершая женщина ясно шептала на ухо: «Я здесь, с
тобой»,—заставили его вскочить (арестанты, получив раз-
решение держаться «вольно», сидели или лежали). Сжав
кулаки, он шагнул вперед; Лефтель схватил его за руку
и удержал всем напряжением мускулов.
— Ради бога, Трумов...— быстро сказал он,—удер-
житесь; ведь за это повесят.
Трумов, скрипнув зубами, сдался, но Ягдин продол-
жал играть любимый романс соперника: «Черный ал-
маз». Он с намерением заиграл его. Этот романс часто
играла Трумову Ольга Васильевна, и Ягдин однажды
поймал их встречный взгляд, которому тогда еще не
придал значения. Теперь он усиливал живость воспоми-
наний каторжника этой простой, но богатой и грустной
мелодией. Смычок медленно говорил:
Я о память твоих бесконечных страданий
Принес тебе черный алмаз...
И эту пытку, окаменев, Трумов выдержал до конца.
Когда скрипка умолкла и кто-то в углу двора выдох-
нул всей грудью: «Эх-ма!»—он нервно рассмеялся, при-
гнул к себе голову Лефтеля и твердо шепнул:
567
— Теперь я знаю, что Ягдин сделал жестокую и
непростительную ошибку.
Он ничего не прибавил к этому, и слова его стали
понятны Лефтелю только на другой день, часов в
десять утра, когда, работая в лесу (рубили дрова), он
услыхал выстрел, увидел многозначительно застывшие
усмешки в лицах каторжников и надзирателя с разря-
женной винтовкой в руках. Надзиратель, выбегая из
лесу на вырубленное место, имел вид растерянный и
озабоченный.
— Побег!—пронеслось в лесу.
Действительно, рискуя жизнью, Трумов бежал в
тайгу на глазах надзирателя, водившего его к другой
партии, где был напильник,— править пилу.
III
Прошло после этого полтора года. Вечером в кабинет
Ягдина вошел лакей с подносом, на подносе лежали
письма и сверток, запечатанный бандеролью.
Музыкант стал рассматривать почту. Одно письмо с
австралийской маркой он распечатал раньше других,
узнал почерк и, потускнев, стал читать:
«Андрей Леонидович! Наступило время поблагода-
рить вас за ваш прекрасный концерт, который вы дали
мне в прошлом году. Я очень люблю музыку. В вашем
исполнении она сделала чудо: освободила меня.
Да, я был потрясен, слушая вас; богатство мелодий,
рассказанных вами на дворе Ядринского острога, заста-
вило меня очень глубоко почувствовать всю утраченную
мной музыку свободной и деятельной жизни; я сильно
снова захотел всего и бежал.
Такова сила искусства, Андрей Леонидович! Вы
употребили его как орудие недостойной цели и обману-
лись. Искусство-творчество никогда не принесет зла.
Оно не может казнить. Оно является идеальным выра-
жением всякой свободы, мудрено ли, что мне, в тогдаш-
нем моем положении, по контрасту, высокая, могущест-
венная музыка стала пожаром, в котором сгорели и
прошлые и будущие годы моего заключения.
Особенно спасибо вам за «Черный алмаз», вы ведь
знаете, что любимая мелодия действует сильнее других.
568
Прощайте, простите за прошлое. Никто не виноват в
этой любви. В память странного узла жизни, разрублен-
ного вашим смычком, посылаю «Черный алмаз»!»
Ягдин развернул сверток; в нем были ноты Бремеров-
ского ненавистного романса.
Скрипач встал и до утра ходил по кабинету, забра-
сывая ковер окурками папирос.
ОТШЕЛЬНИК
ВИНОГРАДНОГО ПИКА
I
Я превратился из полного, цветущего человека в
растерянное, нервное и желчное существо, которому,
чтобы оставить по себе коренную память, следовало бы
немедленно и прочно повеситься.
Виной этому был, конечно, я сам. Желая найти некий
философический уклон, по которому в пуховиках абсо-
лютной истины мог бы мягко с просветленной душой
скатиться в лоно могилы, я окружил себя десятками
идейных друзей—проклятием моей жизни. По ярости и
взаимной непримиримости убеждений друзья мои напо-
минали свору собак, составленную из разных пород—от
дога до фокстерьера.
Чистота и искренность их взглядов не подлежала
сомнению. Однако выдерживая в течение десяти лет
каждый шаг своей жизни под анализом и контролем
приверженцев разнообразнейших философских мировоз-
зрений, я пришел к такому удрученно-жалкому состоя-
нию, что без слез не могу вспомнить об этом. Конечным
результатом таких дружеских истязаний явилось то,
что я каждый день с воплем в истерике вопрошал себя:
«Какой смысл твоей жизни? Какой смысл всей вообще
жизни? Есть рок или его никогда не было? Зачем
жизнь, когда каждого ждет совершеннейшее, немило-
сердное уничтожение?»
Посвистывая в эту старую дудку, я залез в такие
религиозно-метафизические дебри, что извлечь меня
669
оттуда мог бы лишь разве Геркулес, да и то плотно
поевший.
— Прекрасно!—сказал я, обдумывая свое некраси-
вое положение.— Мне нужно пожить с месяц-другой
бродячей жизнью.
Покинув друзей, я купил очаровательного, кроткого,
как заяц, осла, нагрузил его самым необходимым и в
продолжение трех недель странствовал в поисках душев-
ного равновесия. Увы, я не находил его. Звездное небо
вызывало у меня мысли о загадке пространства; рабочие
в поле—вечность социальных контрастов; птицы, деревья,
цветы—скорбь о равнодушной природе, которая, когда
меня не станет, «будет играть». В попутных кабачках я,
пользуясь случаем, напивался. Осел, которого звали Ма-
шей, был, к чести его рода, умнее меня; скоро раскусив
мой характер, огорчительное животное стало злоупотреб-
лять моим пристрастием к кабачкам и, завидя вывеску,
украшенную плющом, останавливалось само, как пора-
женное громом. Ни красноречие, ни удары не действовали
на него в таких случаях Волей-неволей я забирался в
прохладу уютного кабачка, а Маша, счастливая бездель-
ем, слонялась поблизости.
Раз, проклиная судьбу и осла, выпил я у подножия
Виноградного Пика немножко более восьми бутылок
холодненького барабонского, и мне захотелось плакать-
ся. Подозвав трактирщика, я горячо и пространно стал
объяснять ему, что, будучи человеком, заблудился в
поисках истины. Я спросил,— нет ли у него на примете
человека праведной и мудрой жизни, к которому я мог
бы обратиться за поучением. Я прибавил, что книги мне
надоели и что огромное количество страстно убежден-
ных друзей не позволяет мне оставаться на одном месте.
— Видите ли,—сказал трактирщик, из вежливости
сплевывая мимо моего сапога,— на ваше счастье такой
человек есть в наших местах; зовут его просто Сноп,
потому что волосы и борода его совсем рыжие, и живет
он на полторы версты выше, отшельником; сущий мед-
ведь. Страшен, упаси господи! Когда он ко мне прихо-
дит, первые его слова: «Я—твой закон и природа!—а
затем погрозит этак пальцем да как рявкнет:—Я тебя
насквозь вижу, мошенник!»—так у меня руки и опуска-
ются. Однако же профессор из Зурбагана, собирая
бабочек, столкнулся с ним у меня,—заспорили они,
670
черт их знает о чем-.— так профессор в конце концов
сказал: «Извините!»
Я вздрогнул от радости. Быть может, полудикая эта
личность и есть искомый мудрец? Выходило, как будто—
да: живет на горе, переспорил профессора, отшельник;
не осиян ли он свыше? И я, подробно расспросив о
дороге, решительно понудил Машу взбираться по зеле-
ным склонам Виноградного Пика.
II
Опасная была эта горная крутая тропинка, уверяю вас!
Не будь полупьян, я не отважился бы, пожалуй, продол-
жать путь. Местами приходилось ползти по узкому неров-
ному карнизу, висящему над пропастью, и я в таких
случаях слезал с Маши, пуская ее вперед. С большими
трудностями, донельзя усталый и трезвый, подобрался я,
наконец, к отвесной скале, загородившей дороту. Ни спра-
ва, ни слева пути не было, Тем временем вечерняя прохлада
и наползающая темнота нагнали на меня страх, так как
ночевать в этом месте, рискуя свалиться в пропасть, я не
хотел. Трактирщик ничего не сказал мне об этой скале; он,
видимо, не бывал здесь; он сказал только, что, следуя по
тропинке, я попаду к хижине Снопа
— Эй, есть ли жив человек?!—закричал я, задрав
голову.
Ужасное горное эхо оглушило меня. Вдруг над ска-
лой показалась косматая рыжая голова, рявкнув гус-
тым басом:
— Кто тут бродит, говори!
— Не вы ли господин Сноп?—сказал я, невольно
сочувствуя трактирщику при виде мохнатых бровей и
огненных глаз кирпично-багровой головы.
— Сноп—это я.
— Как же я попаду к вам?
— Зачем?
— Зачем?!.. Гм_. Душа болит, господин Сноп.
— А именно?
— Растерянность... Уныние.- страх жизни-
— О господи!—вздохнул Сноп.
— Потом: «Куда мы идем?»
— О господи!—вздохнул Сноп.
571
— Есть ли что за гробом и какое оно?
— О господи!—вздохнул Сноп.
— Зачем жить, если рок?
— О господи!—вздохнул Сноп.
— Зачем жить, если смерть?
— Довольно!—сказал Сноп.—Бедный умалишенный!
Полезай сюда, я брошу тебе веревочную лестницу.
Голова скрылась, показалась снова, и к ногам моим
упал конец лестницы.
— Осла я втяну потом,—сказал Сноп.—Иди сюда,
уродливый сын природы, я тебя насквозь вижу!
Поднявшись, я очутился на лесистом плоскогорье,
лицом к лицу со Снопом. Это был мужчина внушитель-
но-высокого роста, босой, массивный, в голубой шерстя-
ной блузе и таких же штанах. Я поклонился.
— Любишь ли ты пироги с мясом?—спросил он.
— О да.
— А кофе?
— Весьма.
— А холодненькое барабонское?
— Отчасти.,
— Врешь! Очень любишь. Получишь ты и то, и
другое, и третье, но сперва сядь, выслушай меня, затем
поступай, как знаешь.
Мы сели.
— Во-первых, ты заметил, конечно, что у меня весе-
лый характер. Это оттого, что я рассуждаю с точки
зрения гордости. Гордость не позволяет мне ломиться в
раз навсегда запертые для меня двери, ломиться только
потому, что они заперты. Ты скажешь, что думать так,
значит расписаться в бессилии гордого человеческого
ума. Друг мой! Мне тридцать пять лет; тебе тоже не
меньше; поняли мы что-нибудь до сих пор в тайнах
мироздания? Ничего. Будем ли мы настолько наглы,
уверены, что именно за оставшиеся нам пятнадцать—
двадцать лет уясним все? Ты, не краснея, скажешь, что
попасть на луну не можешь, если в таких пустяках ты
не чувствуешь себя униженным, то можешь, также не
краснея, сказать, что всякие бесконечности тебе не по
силам. «Когда-нибудь»—«Когда-нибудь»...—это другое
дело; будем говорить о себе: ведь живем мы?!
Ты умрешь. Это неизбежно. Есть ли смысл бояться
неизбежного?
672
Наоборот,—ввиду неизбежности естественного для
всех конца, следует жить густо и смело, как свойствен-
но человеческой природе. Время—жизнь. Ешь много и
вкусно, спи крепко, люби горячо и нежно, в дружбе
и любви иди до конца; на удар отвечай ударом, на
привет—приветом, и все, что не оскорбляет и не оби-
жает других, разрешай себе полной рукой.
Поверь мне,— только в том и есть смысл жизни, что
окружает тебя. Бесчисленное множество комбинаций
представлено тебе: явлений, красок, предметов, людей,
работ; найди свою комбинацию.
Пустота ли за гробом, жизнь ли—ты и в том и в
другом случае ничего не теряешь. В первом потому, что
терять некому, во втором—ясно, почему. Но представь,
что ты бессмертен,— не ломал бы ты себе голову над
этой загадкой.
Так или иначе—ты живешь. Так или иначе—ум-
решь. Так или иначе — ты не знаешь и не узнаешь, что
ждет тебя за последним вздохом. Гордо повернись спи-
ной к этой штуке. Зачем унижаться,—бессмысленно,
бесплодно; будь горд; смело живи и бестрепетно умирай.
Он встал, скрылся и, пока я переваривал новую для
меня точку зрения гордости, вернулся с дымящимся
пирогом и—о, боже!—с дюжиной холодненького бара-
бонского. Затем он развел костер, мы сидели под кед-
ром, на краю пропасти, ели, пили и говорили о мед-
вежьих охотах. Взошла луна. Голубые призраки снего-
вых вершин дымились мутным сиянием. Мне было весе-
ло. Осел, втащенный Снопом на плоскогорье, дремал
стоя, и уши его смешно дергались, когда громкое воск-
лицание касалось их сонного мира.
Сноп принес из хижины еще дюжину барабонского и
гитару.
Низким грудным голосом запел он старую итальян-
скую песенку:
Море чуть зыблется. Здесь на просторе,
Как рыбаки,— вы все сбросите горе;
И да покинут вас скорби земные!
Санта Лючия! Санта Лючия!!!
СОДЕРЖАНИЕ
Золотая цепь. Роман ........................ 5
Фанданго. Повесть .........................137
Вокруг Центральных озер. Повесть...........195
Загадочные истории. Сборник рассказов .... 301
Лужа Бородатой Свиньи ................. 301
Имение Хонеа ...........................306
Наследство Пик-Мика.................... 312
Система мнемоники Атлея ................332
Новый цирк .............................337
Золотой пруд............................342
Зурбаганский стрелок....................346
Лунный свет.............................381
Загадка предвиденной смерти ............393
История Таурена ........................400
Всадник без головы .....................406
Мертвые за живых .......................413
Путь ...................................417
Рассказ Бирка...........................423
Происшествие в квартире г-жи Сериз.....438
Эпизод при взятии форта «Циклоп*.......445
Рассказы 1913—1916 (не входившие
в прижизненные авторские сборники) ........452
Жизнеописания великих людей ............452
Человек с человеком ....................458
Редкий фотографический аппарат..........464
Покаянная рукопись .....................469
Б74
Как силач Рыжий Джон боролся с королем . . 474
Судьба, взятая за рога ..................479
Забытое..................................483
Бой на штыках ...........................490
Судьба первого взвода................... 491
Игрушки .................................492
Ночью и днем ............................494
Тайна лунной ночи .......................505
Желтый город ............................507
Там или не там ..........................508
Ужасное зрение ......................... 510
Зверь Рошфора........................... 511
Качающаяся скала ....................... 513
Атака................................... 515
Охота на Марбруна....................... 516
Дикая мельница.......................... 518
Баталист Шуан ...........................520
Поединок предводителей ..................527
Медвежья охота ..........................529
Подаренная жизнь ........................536
Леаль у себя дома........................541
Предсмертная записка ....................546
Удушливый газ ...........................548
Над бездной ............................ 550
Друг человека ...........................552
Волчок ..................................553
Черный алмаз .......................... 561
Отшельник Виноградного Пика .............569
Александр Грин
ВОКРУГ ЦЕНТРАЛЬНЫХ ОЗЕР
Ответственный за выпуск Г. В. Ходжаев
Редактор В. И. Бугров
Художник К. Ю. Комардин
Компьютерная верстка М.С.Яневский
Корректор Н. Г. Бугрова
ЛР М 061786 ОТ 13.11.92.
Подписано в печать 15.10.93. Формат 84х1081/32-
Гарнитура Century. Печать высокая.
Бумага тип. М 2. Усл. печ. л. 30,24. Уч.-изд. л. 30,75.
Тираж 100000 экз. Заказ № 345.
Издательство КРОК-Центр,
620062 Екатеринбург, Посадская, 40, а/я 89.
Отпечатано с готовых диапозитивов,
предоставленных издательством «КРОК-Центр»,
на ИПП «Уральский рабочий»,
620219 Екатеринбург, ул. Тургенева, 13.