ПЕРРИ АНДЕРСОН родился в Лондоне в
1938 г. Он член редколлегии «Нью лефт
ревью», автор книг «Переход от античности
к феодализму» (1974), «Происхождение
абсолютистского государства» (1974), «Раз-
мыщления о западном марксизме» (1976),
«Дискуссии в английском марксизме»
(1980) и «На путях исторического
материализма» (1983).

Perry Anderson
Considerations
on Western
Marxism
In the tracks
of Historical
Materialism
VERSO London - New York

Перри Андерсон
Размышления
о западном
марксизме
На путях
исторического
материализма
МОСКВА ИНТЕР-ВЕРСО 1991

© Перевод на русский язык,
оформление изд-ва «Ин-
тер-Версо», 1991
ISBN 5-85217-009-7

Размышления
о западном
марксизме
Правильная революционная теория
обретает окончательную форму
только в тесной связи с
практической деятельностью подлинно
массового и подлинно
революционного движения.
ЛЕНИН
Толпу и тех, чьи страсти
уподобляются страстям толпы, я прошу не
читать мою книгу; нет, скорее я
хотел бы, чтобы они ее совершенно
не заметили, чем по привычке
неправильно ее истолковали.
СПИНОЗА

Размышления о западном марксизме
6
Предисловие
Необходимо коротко пояснить
обстоятельства появления и характер этой небольшой по
объему работы. Написанная в начале 1974 г., она
предполагалась в качестве вступления к сборнику статей
различных авторов о теоретиках европейского марксизма
недавнего прошлого. По стечению обстоятельств
издательство учебной литературы, планировавшее выпустить
этот сборник, прекратило свое существование. В
результате работа утратила свое первоначальное
предназначение, что объясняет, но не оправдывает некоторые
ее недостатки.
В книге очерчены контуры западного марксизма как
общей интеллектуальной традиции. Поэтому автор не
дает всестороннего анализа отдельных теоретических
систем. Последние должны были стать предметом
рассмотрения в статьях, к которым моя работа служила
введением. Речь шла о серии критических обзоров
каждой из основных школ, представленных работами
ведущих теоретиков данного направления — от Лукача
до Грамши, от Сартра до Альтюссера, от Маркузе до
Делла Вольпе. В предлагаемом исследовании основное
внимание уделяется формальным структурам марксизма,
получившего развитие на Западе после Октябрьской
революции. Мы стремились избежать сравнительной оценки
достоинств и значения творчества его основных
представителей. Вместе с тем восприятие западного
марксизма как единой традиции не снимает необходимости
дифференцированной оценки его многообразных
достижений. Представляется, что в дальнейшем обсуждение
этих вопросов, которое в данном случае невозможно,
будет весьма полезным и плодотворным для всего левого
движения.
И если помимо задач, стоявших в момент ее создания,
мотивом для данной работы послужили более
долгосрочные соображения, позволяющие опубликовать ее
сегодня, то это объясняется определенными проблемами,
с которыми приходилось сталкиваться при выпуске
журнала социалистического направления «Нью лефт ревыо».
В статье, написанной для этого журнала в конце 60-х
годов, была предпринята попытка анализа структуры

Размышления о западном марксизме
7
национальной культуры Англии после первой мировой
войны1. Одно из основных положений статьи
заключалось в том, что в английской культуре того периода
практически отсутствовала традиция западного
марксизма — пробел, отмечавшийся однозначно негативно.
Значительная часть усилий журнала была направлена
на исправление этого национального недостатка путем
публикации и обсуждения, зачастую впервые в
Великобритании, работ наиболее выдающихся теоретиков
Германии, Франции и Италии. Методическое осуществление
этой программы в начале 70-х годов подходило
к завершению. По логике вещей, требовалось подвести
итоги. Так и возникли темы, которые рассматриваются
в данной работе.
Нынешний обзор «континентальной» традиции в
(Западной.— Прим. ред.) Европе в некотором роде
продолжает предшествовавший ему анализ «островного»
течения в Англии. Причиной его появления стало
осознание того факта, что «континентальное» наследие,
неизвестное в Великобритании в ущерб ей самой, было
неизвестно также и в классическом историческом
материализме. Подспудным следствием такого положения
стала большая беспристрастность суждений при оценке
национальных вариантов марксизма и судьбы марксизма
вообще в то время.
Поскольку данная работа фактически обращается к
одной из центральных тем журнала «Нью лефт ревью»,
то вскоре после отказа от выпуска сборника, для которого
она предназначалась, коллеги из редакции обсуждали
и критически оценивали ее с различных точек зрения^
Пересматривая этот текст перед публикацией, я
постарался учесть их отзывы и критические замечания.
Наряду с этим я внес некоторые исправления там, где
отдельные поправки могли, на мой взгляд, усилить
аргументацию, и дал также комментарий к более поздним
событиям*. Окончательный вариант исправлен настолько,
насколько позволяла свойственная данной работе форма.
Однако со времени первоначального составления
настоящего обзора определенные положения, как мне сейчас
* Сноски в квадратных скобках содержат
ссылки на материалы и события, последовавшие за написанием данной
работы.— Авт.

Размышления о западном марксизме
8
кажется, вызывают вопросы, на которые нельзя дать
готовые ответы в его рамках. Такие моменты нельзя
устранить какой-либо переработкой текста, и поэтому
они были включены в послесловие, где перечисляются
другие нерешенные проблемы, способные стать темой
исследования будущего исторического материализма.

Размышления о западном марксизме
9
Предисловие
к четвертому изданию
Со времени составления обзора
прошло уже десять лет, и ему необходимо предпослать
несколько дополнительных строк. Сборник, для которого
он изначально предназначался в качестве вступления,
вышел отдельной книгой под названием «Западный
марксизм — критический обзор» (издательство NLB)
в 1977 г. и был издан вторично в 1983 г. (издательство
Verso). Включавшая подробные исследования творчества
отдельных теоретиков, книга была задумана как
составная часть обзора общего характера, представленного в
настоящей работе, и руководство к нему. Очерк,
посвященный выдвинутой Грамши теории гегемонии и
обещанный мною в качестве приложения к «Размышлениям
о западном марксизме», был напечатан в журнале «Нью
лефт ревью» № 100 за ноябрь — январь 1977 г. под
заголовком «Антиномии Антонио Грамши». Данные работы
дополнили «Размышления о западном марксизме».
В этом обзоре выражаются ожидание и надежда, что
история и философия марксизма перестанут
существовать столь обособленно друг от друга и начнут
сближаться в общей социалистической культуре, в которой
каждая из этих дисциплин сможет ответить на вызов и
задачи, поставленные другой. Первая серьезная попытка
такого сближения была предметом внимания вышедшей
вслед работы «Разногласия в английском марксизме»
(1980 г.), где рассматриваются труды Эдварда Томпсона
и отмечается важное значение содержащейся в них
критики взглядов Луи Альтюссера. Я попытался дать более
широкую картину общего развития марксизма на Западе
с середины 70-х годов в опубликованном в 1983 г.
сборнике лекций под названием «На путях исторического
материализма». Это исследование нельзя с полным
правом считать продолжением «Размышлений о западном
марксизме», поскольку основное внимание в нем
уделяется как теоретическим направлениям, соперничающим
с историческим материализмом и антагонистичным по
отношению к нему, так и судьбам самого марксизма.
Однако сборник действительно открывается рядом прог-

Размышления о западном марксизме
10
нозов, которые завершают предыдущую книгу, а затем
в нем рассматривается, как обошлась с ними реальная
история общественной мысли и политической жизни
последующего десятилетия. Я заявил там, что многие
из этих предсказаний сбылись, другие же, что
примечательно, не оправдались. В указанных лекциях
обсуждаются направления и причины тех перемен, которые
мне не удалось предугадать, и по ходу рассуждений
выдвигается целый ряд критических замечаний
относительно конкретных оценок, теоретиков и направлений,
представленных в данном обзоре. Читатели, желающие
проследить формирование моей нынешней позиции в
данной области, могут обратиться к работе «На путях
исторического материализма» как к продолжению
«Размышлений о западном марксизме», а вместе с книгой
«Разногласия в английском марксизме» эти
исследования могут считаться непреднамеренно сложившейся
трилогией.
Октябрь 1984 г.

Размышления о западном марксизме
11
1. Классическая
традиция
Историю марксизма,
зарождавшегося немногим более 100 лет назад, еще предстоит
написать. Его развитие, укладывающееся пока в сравнительно
короткий отрезок времени, было тем не менее довольно
сложным и неровным. Причины и формы его
последовательных метаморфоз и смещения фокуса внимания
по большей части остаются неисследованными. Предмет
размышлений в данном случае ограничивается западным
марксизмом, само название которого не дает точных
указаний на какое-либо место или время. В силу этого
цель нашей небольшой работы будет заключаться в том,
чтобы увязать с историческим временем определенную
совокупность теоретических трудов и предложить
структурные соотношения, обусловливающие их единство,—
другими словами, определить составные элементы
западного марксизма как общей интеллектуальной традиции,
несмотря на внутренние расхождения и противоречия.
Для этого необходимо обратиться к эволюции марксизма,
предшествовавшей появлению интересующих нас
теоретиков, что уже само по себе даст нам возможность
увидеть то новое, что они представляют. Исследование
всего предыдущего развития исторического
материализма, несомненно, потребовало бы гораздо более
широкого охвата, чем позволяет данный случай. Однако даже
краткий ретроспективный набросок будет способствовать
более четкому представлению о произошедших сдвигах.
Основоположники исторического материализма,
К. Маркс и Ф. Энгельс, родились в первое десятилетие
после наполеоновских войн. Маркс (1818—1883 гг.) был
сыном адвоката из Трира, а Энгельс (1820—1895 гг.) —
фабриканта из Бармена. Оба происходили из
преуспевающей буржуазной среды Рейнланда, наиболее промышлен-
но развитого района на самом западе Германии. Здесь
нет необходимости еще раз подробно воспроизводить
общеизвестные обстоятельства их жизни и деятельности.
Хорошо известно, как под притягательной силой первых
пролетарских восстаний, произошедших после
промышленной революции, Маркс, которому было немногим за

Размышления о западном марксизме
12
20, преодолел философское наследие Гегеля и
Фейербаха, а также рассчитался с политической теорией Пруд она,
тогда как Энгельс вскрыл реальные условия
существования рабочего класса в Англии и отказался от
легитимизировавших их экономических учений; как накануне
великих революционных событий 1848 г. на континенте
они вместе написали «Манифест Коммунистической
партии» и сражались за дело революционного социализма
на крайнем левом фланге вооруженных восстаний,
поднятых в тот год в разных странах Европы; как
победа контрреволюции вынуждала их к жизни в
изгнании в Англии, когда им было 30; как Маркс дал общую
историческую оценку революции во Франции,
завершившей образование Второй империи, в то время как Энгельс
провел аналогичный анализ неудачи революции в
Германии; как Маркс, живя в Лондоне в одиночестве и крайней
нужде, взялся за монументальную теоретическую задачу
воспроизведения капиталистического способа
производства в целом, получая лишь моральную и
материальную поддержку Энгельса из Манчестера; как после
15 лет работы, перед самым 50-летием Маркса, вышел
в свет первый том «Капитала»; как к концу этого периода
своей жизни Маркс участвовал в создании I
Интернационала, приложив затем самые активные усилия по
руководству его практической деятельностью как
организованного социалистического движения; как он возвеличил
Парижскую коммуну и направил деятельность Рабочей
социалистической партии Германии, разрабатывая
основные принципы будущего пролетарского государства; как
в последние годы жизни Маркса и после его смерти
Энгельс выступил с первым систематизированным
изложением исторического материализма, что превратило это
учение в признанную политическую силу, получившую
широкое распространение в Европе; и как под
председательством Энгельса, которому было уже за 70,
выросли ряды II Интернационала, а исторический
материализм стал официальной доктриной входивших в него
основных партий рабочего класса континента.
Выдающиеся достижения этих двух людей со столь
тесно связанными судьбами не представляют собой
непосредственную тему данной работы. Для решения
наших задач достаточно лишь указать на социальные
обстоятельства, сопутствовавшие теоретической работе

Классическая традиция
13
Маркса и Энгельса, которые могли бы служить в
качестве эталона для сравнения с более поздними
событиями. Маркс и Энгельс были одинокими перворткры-
вателями среди теоретиков своего поколения; ни об
одном из их современников, какой бы национальности
он ни был, нельзя сказать, что он полностью понимал
или разделял их взгляды. В то же время их труды стали
итогом длительных совместных усилий,
интеллектуального партнерства, до настоящего дня не имеющих
аналога в истории человеческой мысли. Эти два человека
в условиях ссылки, лишений и постоянных трудностей
никогда не отрывались от важнейших событий борьбы
пролетариата своего времени, несмотря на то что они
фактически не имели с ней никаких организационных
связей на протяжении более 10 лет. Глубина же
исторической связи между идеями Маркса и Энгельса и
эволюцией рабочего класса нашла убедительное
подтверждение в период испытаний, последовавших за
1850 г., когда они оба были явно загнаны в «частную»
жизнь. Это время было использовано Марксом при
постоянной материальной помощи Энгельса для
подготовки «Капитала» и завершилось естественной
кооптацией Маркса в I Интернационал, переросшей вскоре
в практическое руководство этой организацией.
Исключительное единство теории и практики в жизни Маркса
и Энгельса, достигнутое, несмотря на все препятствия,
доказывает, что это единство не означало их
тождества — ничем не нарушаемой и непосредственной связи.
Единственное революционное восстание, в котором они
лично принимали участие, было восстанием
ремесленников и крестьян. В событиях 1841 г. малочисленный
немецкий пролетариат сыграл лишь незначительную
роль1. Парижская коммуна — наиболее прогрессивное
социальное потрясение, которое они наблюдали
издалека,— была по своему характеру восстанием
ремесленников. Ее поражение привело к неизбежному роспуску
I Интернационала, а Маркс и Энгельс снова вернулись
к неформальной политической деятельности.
Реально партии промышленного пролетариата
возникли только после смерти Маркса. Связь между
теорией Маркса и практикой пролетарской борьбы была,
таким образом, всегда ровной и опосредованной, прямое
совпадение между ними наблюдалось весьма редко.

Размышления о западном марксизме
14
Сложность объективной связи между «классом» и
«наукой» в тот период (что еще практически не изучено)
отразилась, в свою очередь, на характере и судьбе самих
трудов Маркса. Ведь рамки рабочего движения того
времени налагали определенные ограничения на
распространение и восприятие трудов Маркса и Энгельса.
Влияние теории Маркса, строго говоря, на протяжении
всей его жизни оставалось довольно ограниченным.
Когда он умер, подавляющее большинство его
произведений — по крайней мере три четверти их — лежало
неопубликованными: то, что вышло в свет, было издано
в разрозненном виде в разных странах и на разных
языках, причем ни в одной стране и ни на одном языке
не имелось полного собрания его произведений2.
Понадобилось еще полвека, прежде чем все его основные
работы стали достоянием общественности, а истории
их посмертного опубликования предстояло стать осевой
линией дальнейших превратностей марксизма. Список
прижизненных публикаций Маркса может послужить
указателем препятствий на пути распространения его
взглядов среди того класса, к которому они были
обращены.
Вместе с тем отсутствие опыта у пролетариата,
находившегося на полпути между мастерской
ремесленника и фабрикой, в большинстве случаев лишенного
даже профсоюзной организации, не имевшего надежды
завоевать власть в какой-либо европейской стране,
налагало внешние ограничения на мысль самого Маркса.
Великий мыслитель оставил после себя стройную и
разработанную экономическую теорию капиталистического
способа производства, изложенную в «Капитале», но он
не оставил сравнимой с ней политической теории
структур буржуазного государства или стратегии и тактики
революционной социалистической борьбы партии
рабочего класса за его свержение. В лучшем случае он
завещал несколько загадочных произведений 1840-х годов и
кратко изложенные принципы диктатуры пролетариата
в 1870-х годах наряду со знаменитым анализом Второй
империи. Поэтому работы Маркса не могли повлиять
на ход реального исторического развития масс, поиск
ими собственных орудий и способов самоэмансипации.
К тому же, и это был еще больший пробел для
современников, Маркс так и не дал никакого широкого

Классическая традиция
15
обобщающего изложения исторического материализма
как такового. За эту задачу взялся Энгельс в своем
«Анти-Дюринге» и последовавших за ним работах в ответ
на рост новых организаций рабочего класса на
континенте.
Дело в том, что парадокс исторической связи
теоретической работы Маркса и Энгельса с практической
борьбой пролетариата заключался в особой форме ее
интернационализма. После 1848 г. ни один из них
никогда не был тесно связан с_какой-либо национальной
политической партией. Обосновавшись в Англии, где они
по большей части оставались за пределами местной
культурной и политической жизни, оба решили не
возвращаться в Германию в 1860-х годах, когда любой
из них мог вернуться. Воздерживаясь от прямого участия
в образовании национальных организаций рабочего
класса в ведущих индустриальных странах, они давали
советы активистам и вождям рабочего движения в
различных странах Европы и Северной Америки и
направляли их деятельность. Они без труда вели обширную
переписку от Москвы до Чикаго и от Неаполя до Осло.
Неразвитость рабочего движения позволяла им
беспрепятственно проводить в жизнь интернационализм в
чистом виде, что стало затруднительным на следующем
этапе его развития.
Группа теоретиков, пришедших на смену Марксу и
Энгельсу в следующем поколении, была все еще
немногочисленной. Она состояла из людей, которые обратились
к историческому материализму сравнительно поздно для
себя. К четырем основным фигурам этого периода
относятся Лабриола (родился в 1843 г.), Меринг (родился
в 1846 г.), Каутский (родился в 1854 г.) и Плеханов
(родился в 1856 г.)*. Все они происходили из более
экономически отсталых восточных или южных районов
Европы. Меринг был сыном чиновника налогового
ведомства из Померании, Плеханов — сыном помещика из
Тамбова, Лабриола — сыном обедневшего землевладель-
* Бернштейм (1850—1932 гг.). В
интеллектуальном плане фигура незначительная, принадлежал к этому же
поколению. Моррис (1834—1896 гг.), самый старший из этой группы,
был выдающейся личностью, но незаслуженно имел лишь небольшое
влияние даже в своей собственной стране и не получил известности
за ее пределами.— Авт.

Размышления о западном марксизме
16
ца из Кампании, а Каутский — театрального декоратора
из Богемии. Плеханов обратился к марксизму в 1880-х
годах, находясь в изгнании в Швейцарии, после 10 лет
подпольной народнической деятельности. Лабриола,
известный в Риме философ-гегельянец, пришел к марксизму
в 1890 г., Меринг до присоединения в 1891 г. к Социал-
демократической партии Германии (СДПГ) долгие годы
был либеральным демократом и публицистом в Пруссии.
Только Каутский не имел домарксистского прошлого,
поскольку он примкнул к рабочему движению, будучи
журналистом социалистического направления, когда ему
было немногим за двадцать.
Ни одному из этих интеллектуалов не довелось
сыграть главную роль в руководстве национальными
партиями в своих странах, но все они были тесно
связаны с их политической и идеологической жизнью,
занимая в них официальные посты, за исключением
Лабриолы, который остался в стороне от образования
Итальянской социалистической партии3. Плеханов после
основания группы «Освобождение труда» входил в
первую редколлегию «Искры», а также в Центральный
Комитет Российской социал-демократической рабочей
партии, избранный на ее II съезде. Каутский был
редактором журнала «Нойе цайт», основного
теоретического органа СДПГ, и написал теоретическую часть Эр-
фуртской программы этой партии. Меринг активно
выступал на страницах журнала «Нойе цайт», а Лабриола
сотрудничал с аналогичным французским изданием «Ле
девенир социаль». Все четверо лично переписывались
с Энгельсом, который оказал решающее влияние на
становление их взглядов.
Основное направление их деятельности можно
рассматривать фактически как продолжение последнего
периода деятельности самого Энгельса. Они стремились
различными путями систематизировать исторический
материализм как всеобъемлющее учение о человеке и
природе, способное заменить соперничающие
буржуазные теории, и дать рабочему движению широкое и
ясное представление о мире, которое сразу смогли бы
усвоить наиболее активные его сторонники. Выполнение
этой задачи налагало на них, как и на Энгельса, двойное
обязательство: разработать общие философские
положения марксизма как теории истории и распространить

Классическая традиция
17
их на те области, которые не были непосредственно
затронуты Марксом. Сходство названий ряда основных
работ этой группы теоретиков указывает на их общие
устремления: «Исторический материализм» (Меринг),
«Очерки материалистического понимания истории» (Лаб-
риола), «К вопросу о развитии монистического взгляда
на историю» (Плеханов), «Материалистическое
понимание истории» (Каутский)4. В то же время Меринг и
Плеханов писали очерки о литературе и искусстве
(«Легенда о Лессинге» и «Искусство и общественная жизнь»),
тогда как Каутский обратился к изучению религии
(«Происхождение христианства»), затрагивая темы,
которые не интересовали Энгельса . Общий смысл всех
этих работ заключался скорее в том, чтобы достроить
учение Маркса, нежели развить его.
Начало публикации работ Маркса и изучения его
биографии, с тем чтобы впервые воссоздать и
представить их социалистическому движению в полном объеме,
было положено этим поколением. Энгельс опубликовал
второй и третий тома «Капитала»; Каутский затем
отредактировал «Теории прибавочной стоимости»; Меринг
позже участвовал в публикации «Переписки Маркса и
Энгельса» и в конце своей жизни составил первую
подробную биографию Маркса6. Систематизация и
обобщение этого нового по содержанию и недавнего по
появлению наследия стали основной целью его
преемников.
Однако общий международный климат мирового
капитализма изменялся. В последние годы XIX столетия
в основных промышленно развитых странах шел резкий
экономический подъем по мере усиления монополизации
на внутренних рынках и ускорения империалистической
экспансии на внешних. С ним открывалась напряженная
эра стремительных научно-технических открытий,
повышения нормы прибыли, накопления капитала и эскалации
военного соперничества между великими державами.
Эти объективные условия весьма отличались от
сравнительно спокойной фазы развития капитализма в период
длительного спада 1874—1894 гг., наступившего после
поражения Парижской коммуны и закончившегося перед
первой вспышкой межимпериалистических
конфликтов — англо-бурской и испано-американской войн (за
которыми вскоре последовала русско-японская война).

Размышления о западном марксизме
18
Взгляды непосредственных идейных наследников Маркса
и Энгельса сформировались в период относительного
затишья. Следующее поколение марксистов достигло
зрелости в более бурной обстановке, когда европейский
капитализм начал соскальзывать в пропасть первой
мировой войны.
Теоретиков этого набора было уже гораздо больше,
чем их предшественников, и они в еще более
драматической форме отразили сдвиг, который уже
просматривался в предыдущий период,— смещение всей
географической оси марксистской культуры в сторону
Восточной и Центральной Европы. Все без исключения
ведущие представители этого нового поколения были
выходцами из регионов, лежащих к востоку от Берлина.
Ленин был сыном государственного служащего из
Астрахани, Люксембург — дочерью лесоторговца из Галиции,
Троцкий — сыном мелкого землевладельца на Украине,
Гильфердинг — сыном страхового чиновника и Бауэр —
текстильного промышленника из Австрии. Все они
написали крупные произведения еще до первой мировой
войны. Бухарин, сын московского учителя, и
Преображенский, отец которого был священником из Орла,
внесли свой вклад уже после нее, но их можно считать
более поздними представителями той же формации.
Таблица 1
Маркс К.
Энгельс Ф.
Лабриола А.
Меринг Ф.
Каутский К.
Плеханов Г.
Ленин В.
Люксембург Р.
Гильфердинг Р.
Троцкий Л.
Бауэр О.
Преображенский Е.
Бухарин Н.
1818—1883 гг.
1820—1895 гг.
1843—1904 гг.
1846—1919 гг.
1854—1938 гг.
1856—1918 гг.
1870—1924 гг.
1871 — 1919 гг.
1877—1941 гг.
1879—1940 гг.
1881 — 1938 гг.
1886—1937 гг.
1888—1938 гг.
Трир (Рейнланд)
Бармен (Вестфалия)
Кассино (Кампания)
Шлове (Померания)
Прага (Богемия)
Тамбов (Центральная
Россия)
Симбирск (Волга)
Замостье (Галиция)
Вена
Херсон (Украина)
Вена
Орел (Центральная
Россия)
Москва

Классическая традиция
19
Хронологию развития и географию распространения
марксистской теории до этого периода включительно
можно, таким образом, представить в таблице 1.
Практически этому поколению теоретиков предстояло
сыграть ведущую роль в руководстве соответствующими
национальными партиями — роль, намного более
решающую и активную, чем та, которая выпала на долю их
предшественников. Ленин, как известно, создал
большевистскую партию в России. Люксембург была мозгом
Социал-демократической партии в Польше, а позже
стала наиболее авторитетным основателем
Коммунистической партии Германии. Перед первой мировой войной
Троцкий стал центральной фигурой во фракционных
дебатах российской социал-демократии, а Бухарин —
ближайшим помощником Ленина. Бауэр возглавлял
секретариат парламентской группы
Социал-демократической партии Австрии, тогда как Гильфердинг играл
заметную роль в качестве депутата рейхстага от Социал-
демократической партии Германии. Общей чертой всех
представителей этой группы было их поразительно
раннее развитие: к 30 годам каждый из них уже написал
фундаментальный теоретический труд.
Что же принципиально нового было в их работах?
В связи с ускорением темпов общеисторического
развития на рубеже столетий их внимание было обращено
главным образом на два новых направления. Прежде
всего, очевидные изменения капиталистического способа
производства, порождающие монополизацию и
империализм, требовали основательного экономического анализа
и объяснения. К тому же труды Маркса уже начинали
в это время впервые подвергаться профессиональной
критике ученых-экономистов . На «Капитал» уже нельзя
было спокойно опираться: его надо было развивать.
Первая серьезная попытка в этом направлении была
предпринята в 1899 г. Каутским в работе «Аграрный
вопрос», представляющей собой широкий анализ
изменений в сельскохозяйственном производстве Европы и
Америки. Это предполагало, что он теперь выступал
как представитель старшего поколения, особенно остро
реагирующего на требования современной ситуации, и
окончательно утвердил свой авторитет среди более
молодых марксистов8. Позднее в том же году Ленин
опубликовал «Развитие капитализма в России» — обшир-

Размышления о западном марксизме
20
ное исследование сельской экономики, формальные
мотивы создания которого были весьма близки к
обстоятельствам появления «Аграрного вопроса». Однако
конкретная цель, поставленная Лениным, отличалась большей
смелостью и новизной. Дело в том, что в этой работе
фактически впервые серьезно применялась изложенная
в «Капитале» общая теория капиталистического способа
производства к анализу конкретной общественной
формации, в которой сочетались несколько способов
производства, соединяясь в историческую целостность. Таким
образом, ленинский анализ развития сельских районов
царской России представлял собой решающий шаг вперед
для исторического материализма в целом. К моменту
завершения этой работы ее автору исполнилось 29 лет.
Шесть лет спустя 28-летний Гильфердинг, завоевавший
признание в 1904 г. эффектным ответом на
поверхностную критику Маркса со стороны Бем-Баверка,
закончил работу над «Финансовым капиталом»,
вторгавшимся в совершенно новую область исследований.
Опубликованная в 1910 г. работа Гильфердинга выходила
за рамки как «отраслевого», так и «национального»
применения положений «Капитала» Каутским и
Лениным: она представляла собой полное его «обновление»
с учетом глобальных перемен в капиталистическом
способе производства в новую эпоху трестов, таможенных
тарифов и торговых войн. Сосредоточивая свой анализ
на усиливавшемся господстве банков, ускорявшейся
монополизации и все большем использовании
государственного механизма для агрессивной экспансии капитала,
Гильфердинг указал на рост международной
напряженности и анархии, которые сопутствовали
организационному укреплению и централизации капитализма в каждой
отдельной стране.
В это же время (уже после написания
«Финансового капитала», но до его издания) 26-летний Бауэр
в 1907 г. опубликовал обширный том
«Национальный вопрос и социал-демократия». В нем он рассматривал
важнейшую политическую и теоретическую проблему,
почти не затронутую Марксом и Энгельсом, и
встававшую во весь рост перед социалистическим движением.
В этой совершенно новой области он выдвинул далеко
идущие теоретические обобщения, пытаясь объяснить
происхождение и состав наций, и завершил свою работу

Классическая традиция
21
анализом империалистических аннексионистских
устремлений за пределами Европы.
Империализм стал объектом серьезного
теоретического изучения в работе Люксембург «Накопление
капитала», опубликованной в 1913 г., накануне первой
мировой войны. Люксембург подчеркнула важнейшую
роль некапиталистических анклавов капитализма в
создании прибавочной стоимости, которые вызвали
внутреннюю структурную потребность в
военно-империалистической экспансии колониальных держав на Балканах,
в Азии и Африке. Ее утверждение дало основания
характеризовать эту работу — несмотря на допущенные
в ней аналитические ошибки — как самую радикальную
и оригинальную попытку переосмысления и развития
предложенной в «Капитале» системы категорий на
материале мирового развития и в свете событий новой
эпохи. Она незамедлительно подверглась критике в
журнале «Нойе цайт» со стороны Бауэра, который
начиная с 1904 г. также трудился над проблемой,
связанной с предложенными Марксом схемами
расширенного воспроизводства капитала. И наконец, после начала
первой мировой войны свой собственный взгляд на
развитие мирового капитализма изложил Бухарин в работе
«Империализм и мировая экономика», написанной в
1915 г. , тогда как Ленин в следующем году опубликовал
свое знаменитое краткое исследование «Империализм
как высшая стадия капитализма». В этих работах
обобщались экономические выводы, сделанные в ходе
предшествовавшей дискуссии, и они впервые представали
в рамках стройного политического анализа
воинственности империализма и колониальной эксплуатации,
вытекавших из общего закона неравномерности
развития капиталистического способа производства.
Таким образом, в первые 15 лет нового столетия
наблюдался бурный расцвет марксистской
экономической мысли в Германии, Австрии и России. Крупные
теоретики не сомневались в исключительной важности
выявления фундаментальных законов движения
капитализма на новом этапе его исторического развития. Вместе
с тем это время стало свидетелем блестящего выхода
на сцену истории марксистской политической теории.
Если экономические исследования того периода могли
строиться на основательном фундаменте «Капитала», то

Размышления о западном марксизме
22
ни Маркс, ни Энгельс не оставили подобных концепций
для выработки политической стратегии и тактики
пролетарской революции. Этому, как мы уже видели,
препятствовала объективная ситуация, в которой они
находились. Стремительный рост партий рабочего класса в
Центральной Европе и бурный подъем народных
восстаний против старых режимов Восточной Европы
создали условия для возникновения теории нового типа,
учитывающей опыт массовых сражений пролетариата
и естественно вписывающейся в деятельность
партийных организаций.
Революция 1905 г. в России, за которой
внимательно следили в Германии и Австрии, дала материал
для первого стратегического политического анализа
научного характера в истории марксизма — работы
Троцкого «Результаты и перспективы». Основанная на
прекрасном понимании структуры государственной
системы мирового империализма, эта небольшая работа
с исключительной точностью определила будущий
характер и ход социалистической революции в России.
Троцкий написал ее в возрасте 27 лет, но ему не удалось внести
сколь-нибудь существенный вклад в развитие
политической теории марксизма до первой мировой войны
вследствие его изоляции от большевистской партии после
1907 г.
Построение системы марксистской политической
теории классовой борьбы на организованном и тактическом
уровне стало делом Ленина. Масштаб его достижений
в этом плане навсегда перестроил все здание
исторического материализма. До Ленина сфера политики
оставалась практически не исследованной марксистской
теорией. В течение примерно 20 лет Ленин разработал
концепции и методы борьбы пролетариата за власть
в России под руководством опытной и преданной своему
делу рабочей партии. Конкретные способы сочетания
пропаганды и агитации, проведения забастовок и
демонстраций, формирования классовых союзов,
укрепления партийной организации, решения вопросов
национального самоопределения, анализа внутри- и
внешнеполитической ситуации, характеристики уклонов,
использования парламентской деятельности, подготовки
вооруженного восстания — все эти нововведения,
рассматриваемые зачастую как просто «практические» меры, на

Классическая традиция 23
самом деле представляли также решающее
теоретическое продвижение в ранее не исследованную область.
Работы Ленина «Что делать?», «Шаг вперед, два шага
назад», «Две тактики социал-демократии в
демократической революции», «Уроки московского восстания»,
«Аграрная программа российской социал-демократии»,
«О праве наций на самоопределение», десятки других
статей и заметок, написанных перед первой мировой
войной, положили начало марксистской политической
науке, способной отныне решать широкий круг проблем,
прежде находившихся вне строгой теоретической оценки.
Силу ленинским работам этих лет придавала,
несомненно, огромная революционная энергия народных масс
России, существовавших в беспросветных условиях
царизма. Лишь их стихийные действия, постоянно
приближавшие свержение российского
самодержавия, позволили Ленину обогатить марксистскую
теорию.
Следует учитывать, что и в этом случае именно
реальные материальные условия, в которых совершались
теоретические открытия, обусловили объективные пределы
их применения. Мы не имели здесь возможности
обсудить объективную ограниченность применения и
упущения теоретической работы Ленина. Можно лишь
сказать, что они были в основном связаны с определенной
отсталостью развития общественной формации России и
управляющего ею государства, что ставило царскую
империю особняком от остальной предвоенной Европы.
Ленин, намного теснее связанный с национальным
рабочим движением, чем когда-либо был Маркс,
непосредственно не занимался вопросами борьбы в других
странах континента, проходившей в принципиально иных
условиях. Этим странам предстояло проложить дорогу
к революции в качественном отношении более трудным
путем, чем в самой России. Так, в Германии,
обладавшей намного более развитой промышленностью,
всеобщее избирательное право мужчин и гражданские
свободы привели к созданию государственной структуры,
совершенно отличной от самодержавия Романовых, а
следовательно, и арены политической борьбы, которая
никогда даже близко не напоминала российскую.
В Германии революционные настроения
организованного рабочего класса были заметно ниже, в то время как

Размышления о западном марксизме
24
его культура была значительно выше, как и
институциональная структура всего общества. Люксембург,
единственная из марксистов-теоретиков германской империи,
кто создал оригинальную политическую теорию,
косвенно отразила данное противоречие в своих работах,
несмотря на то что при этом сказывался опыт ее участия
в намного более активном польском подполье.
Политические работы Люксембург никогда не достигали
последовательности и глубины ленинских произведений или
проницательности трудов Троцкого. Сама почва рабочего
движения в Германии не допускала подобного роста.
Но горячие выступления Люксембург в
Социал-демократической партии Германии, направленные против
сползания партии к реформизму (масштабов которого
Ленин, будучи в изгнании, не оценил), содержали
элементы критики буржуазной демократии, зашиты
стихийности пролетарской борьбы и концепцию
социалистической свободы, опережавшие представления Ленина
об этих проблемах,— и все это в сложнейшей
обстановке, в которой она находилась. Острая полемическая
работа «Социальная реформа или революция», которой
она в возрасте 28 лет ответила на эволюционизм Берн-
штейна, определила особый путы последовал ряд
теоретических обоснований всеобщей забастовки как архетипа
наступательного орудия самоэмансипации рабочего
класса, завершенных в решающем споре с Каутским
в 1909—1910 гг., где окончательно обозначились линии
будущего политического размежевания в рабочем
движении.
Первой мировой войне предстояло разобщить
ведущих марксистов-теоретиков Европы столь же
радикально, как она расколола само рабочее движение. Все
развитие марксизма в последние предвоенные десятилетия
свидетельствовало о гораздо более тесном единстве теории
и практики, чем в предыдущий период, благодаря
подъему организованных социалистических партий в то время.
Участие ведущих марксистов-теоретиков в практической
деятельности их национальных партий не привело,
однако, к развитию у них комплекса провинциальности
или к обособлению друг от друга. Напротив,
международные дискуссии и полемика были их второй
натурой: и если никто из них не достиг олимпийской
универсальности Маркса или Энгельса, то это было неизбеж-

Классическая традиция
25
ным следствием их большей укорененности в конкретной
обстановке и жизни их стран. Однако в случае русских
и поляков их жизнь на родине перемежалась
длительными периодами эмиграции, напоминающими подобные
периоды в жизни основоположников исторического
материализма10. В условиях новой эпохи им удалось создать
сравнительно однородную среду дискуссий и общения,
в которой ведущие теоретики основных отделений II
Интернационала в странах Восточной и Центральной
Европы, где марксизм теперь был живым учением,
знакомились с работами друг друга из первых или вторых
рук, а критика не знала границ. По этой причине, когда
в 1914 г. разразилась война, раскол, вызванный
отношением к ней, прошел через различные национальные
группы марксистов-теоретиков, игравших ведущие роли
на предвоенной сцене, а не между ними.
Представители старшего поколения Каутский и Плеханов громко
высказались за социал-шовинизм, в поддержку своих
(соответственно враждующих) империалистических
отечеств. Меринг, напротив, упорно отказывался иметь
какое-либо отношение к капитуляции СДПГ в Германии.
В среде молодого поколения Ленин, Троцкий,
Люксембург и Бухарин широким фронтом немедленно
выступили против войны и осудили предательское
соглашательство социал-демократических организаций, вставших
в один ряд со своими классовыми угнетателями в Давно
предвиденной капиталистической бойне. Гильфердинг,
первоначально выступивший в рейхстаге против войны,
вскоре позволил призваться в австрийскую армию; Бауэр
сразу же пошел воевать против России на Восточный
фронт, где вскоре попал в плен. Единство и реализм
II Интернационала, взлелеянного Энгельсом, были
уничтожены в течение одной недели.
Последствия августа 1914 г. для всего континента
хорошо известны. В России стихийное восстание
голодных и уставших от войны народных масс в Петрограде
в феврале 1917 г. свергло царизм. Через восемь месяцев
большевистская партия под руководством Ленина была
готова к захвату власти. В октябре Троцкий повел ее
в Петрограде на социалистическую революцию,
которую он предвидел еще 12 лет назад. За быстрой победой
1917 г. вскоре последовали империалистическая блокада,
интервенция и гражданская война 1918—1921 гг. Эпи-

Размышления о западном марксизме
26
ческий ход революции в России направил компас
теоретических работ Ленина, в которых политическая мысль
и действие сливались теперь в неразрывном единстве,
не имевшсм себе равных примеров ни до, ни после.
Ленинские работы тех лет — «Апрельские тезисы»,
«Государство и революция», «Марксизм и восстание»,
«Детская болезнь «левизны» в коммунизме», «О
продналоге» — устанавливают новый метод исследования в
историческом материализме, а именно: «конкретный анализ
конкретной ситуации», который Ленин называл «живой
душой марксизма». Он набрал в них такую динамическую
силу, что вскоре после этого в употребление входит сам
термин «ленинизм».
В этот героический период пролетарской революции
в России ускоренное развитие марксистской теории
отнюдь не ограничивается работами самого Ленина.
Фундаментальные труды, посвященные военному
искусству («Как вооружилась революция») и
предназначению литературы («Литература и революция»), были
написаны Троцким. Бухарин предпринял попытку
обобщить исторический материализм как
систематизированную социологию в получившем широкий резонанс
трактате «Теория исторического материализма»11. Вскоре после
этого Преображенский, совместно с Бухариным
составивший популярный большевистский учебник «Азбука
коммунизма», начал издавать наиболее оригинальное
и радикальное экономическое исследование задач,
стоявших перед Советским государством в период перехода
к социализму,— область, в которую прежде
марксистская теория, естественно, не вторгалась; первые главы
«Новой экономики» появились в 1924 г. Между тем центр
международных исторических исследований,
посвященных розыску и изданию неопубликованных трудов
Маркса, перемещается в Россию. Рязанов, еще до первой
мировой войны завоевавший репутацию исследователя
архивов Маркса, возглавил работу по первому полному
научному изданию работ Маркса и Энгельса. Основная
часть рукописей была доставлена в Москву и помещена
в Институт Маркса и Энгельса, директором которого
он был назначен12. Все эти люди играли, конечно,
выдающуюся роль в практической борьбе за победу
революции в России и построение нарождающегося
Советского государства. Во время гражданской войны

Классическая традиция
27
Ленин был председателем Совета народных
комиссаров, Троцкий — Комиссаром по военным делам,
Бухарин — редактором партийной газеты, Преображенский
фактически первым возглавил секретариат партии, а
Рязанов организовал профсоюзы. Плеяда крупных
мыслителей и организаторов, находившихся в расцвете
лет, когда гражданская война пришла к победному
концу, казалось, обеспечила будущее марксистской
культуре в СССР, этом новом оплоте рабочего класса.
Однако в других странах Европы волна
революционного подъема, поднявшаяся в 1918 г. в конце войны и
продолжавшаяся до 1920 г., разбилась. Капитал
оказался значительно сильнее во всех странах за пределами
России. Международной контрреволюции, взявшей в
кольцо Советское государство в 1918—1921 гг., не
удалось его свергнуть, хотя гражданская война и нанесла
огромный урон рабочему классу России. Война прочно
изолировала революцию в России от остальной Европы
в течение трех лет наиболее острого социального
кризиса империалистического порядка на всем континенте
и тем самым позволила успешно справиться с
пролетарскими восстаниями за пределами Советского Союза.
Первой серьезной угрозой капиталистическим
европейским государствам стал целый ряд массовых
выступлений в Германии в 1918—1919 гг. Люксембург, следя
за ходом революции в России, отчетливее любого
большевистского лидера того периода уловила определенную
опасность диктатуры, установленной во время
гражданской войны. Хотя при этом она проявила
ограниченность представления об этих проблемах (национальной,
крестьянской), менее очевидных в индустриально
развитых зонах Европы13. Освобожденная из тюрьмы после
падения второго рейха, Люксембург сразу же посвятила
себя задаче организации в партии революционного
левого крыла в Германии. Как наиболее влиятельная
фигура образовавшейся КПГ, она составила программу
партии и выступила с политическим докладом на ее
учредительном съезде. Роза Люксембург была убита
две недели спустя во время беспорядочного,
полустихийного восстания, начатого голодными толпами
берлинцев и подавленного вооруженной силой по приказу
правительства социал-демократов. За подавлением
январского восстания в Берлине вскоре последовал вооружен-

Размышления о западном марксизме
28
ный захват частями рейхсвера Мюнхена, где местные
группы социалистов и коммунистов создали в апреле
1919 г. эфемерную Баварскую советскую республику.
Революция в Германии, рожденная Советами рабочих
и солдат в ноябре 1918 г., потерпела полное поражение
к 1920 г.
Тем временем в Австро-Венгерской империи
разворачивались подобные события. В отсталой сельской
Венгрии требования Антанты привели к добровольной
отставке буржуазного правительства, сформированного после
перемирия, и образованию Советской республики,
возглавляемой социал-демократами и коммунистами;
прошло полгода, и румынские войска подавили
Венгерскую коммуну и восстановили белый режим. В Австрии
реальный политический вес промышленного рабочего
класса был гораздо больше, чем в Венгрии (как и в
Пруссии по сравнению с Баварией). Однако социал-
демократическая партия, безраздельно управлявшая
настроениями пролетариата, выступила против
социалистической революции и вошла в буржуазное
коалиционное правительство. Под предлогом стремления
избежать интервенции Антанты правительство
постепенно распустило Советы рабочих и солдат сверху. К 1920 г.
партия вышла из правительства, но восстановление
прочного положения капитализма в стране к тому
времени уже было обеспечено. Бауэр, ставший вскоре
ведущим деятелем СДПА, занимал в 1919 г. пост министра
иностранных дел Австрийской республики. Впоследствии
он написал крупную теоретическую работу в защиту
линии своей партии после первой мировой войны, книгу
с неправильным названием «Австрийская революция»,
вышедшую в 1924 г. Его бывший коллега Гильфердинг
дважды занимал пост министра финансов Веймарской
республики. Единство теории и практики, свойственное
этому поколению, нашло свое подтверждение даже в
судьбах представителей реформистского австромарк-
сизма14.
Последний крупный подъем пролетарского движения
в три послевоенных года произошел в Италии.
Социалистическая партия на родине Лабриолы всегда была
гораздо меньше, чем в Германии или Австро-Венгрии,
но более активной: во время первой мировой войны она
сопротивлялась социал-патриотизму и щеголяла словес-

Классическая традиция
29
ным максимализмом. Однако всеобщая забастовка и
бурная волна захватов рабочими фабрик, охватившая
Турин в 1920 г., тем не менее застали ее совершенно
неподготовленной к ведению наступательной
революционной стратегии. Контрмеры правительства либералов
и хозяев предприятий в конце концов парализовали
это движение, лишенное какого-либо четкого
политического руководства. Волна народных выступлений
спала, оставив после себя вооруженные отряды
контрреволюции, которые подготовили приход фашизма в
Италии.
Эти роковые неудачи в Германии, Австрии, Венгрии
и Италии, вместе с Россией составлявших традиционную
сферу влияния марксизма до первой мировой войны,
имели место еще до того, как сама большевистская
революция достаточно оправилась от
империалистической интервенции и смогла непосредственно
воздействовать организационно или теоретически на ход
классовой борьбы в этих странах. III Интернационал
формально был основан в 1919 г., когда Москва все еще
находилась в кольце белых армий. Реальное же
создание Коминтерна произошло на его II конгрессе в июле
1920 г. К этому моменту было уже слишком поздно
что-то предпринимать, чтобы как-то повлиять на
важнейшие сражения пролетариата в послевоенной обстановке.
Наступление Красной Армии в Польше, сулившее,
казалось, возможность непосредственной связи с
революционными силами Центральной Европы, в том же
месяце было отбито, а еще через несколько недель
прекратились захваты фабрик в Турине, хотя Ленин
телеграфировал ИСП, призывая к общенациональным
выступлениям по всей Италии.
Эти поражения, несомненно, были обусловлены
отнюдь не субъективными ошибками или неудачами. Они
свидетельствовали об объективном превосходстве сил
капитализма в Центральной и Западной Европе, где
его исторически сложившийся перевес над рабочим
классом сохранился и после первой мировой войны.
Партиям III Интернационала удалось прочно
закрепиться в основных странах континента за пределами
СССР только уже после всех этих неудачных сражений.
Когда же, наконец, была прорвана блокада Советского
государства, то вполне естественно, что разительный

Размышления о западном марксизме
30
контраст между разгромом руководящих органов социал-
демократии и поражением стихийных восстаний в
Центральной и Южной Европе, с одной стороны, и успехом
большевистской партии в России — с другой, обеспечил
относительно быстрое формирование централизованного
революционного Интернационала на принципах,
разработанных Лениным и Троцким.
В 1921 г. Ленин составил свое фундаментальное
теоретическое «послание» новым коммунистическим
партиям, которые к тому времени уже были созданы
практически во всех развитых странах
капиталистического мира,— работу «Детская болезнь «левизны» в
коммунизме». В ней он обобщил исторические уроки
практического опыта большевиков в России для
социалистов других стран и впервые обратился к проблемам
марксистской стратегии в условиях более развитых,
чем царская империя, стран, где буржуазный
парламентаризм был гораздо сильнее, а реформизм рабочего
класса гораздо глубже, нежели ему представлялось до
первой мировой войны. Благодаря систематическому
переводу работы Ленина стали доступными для активных
участников революционного движения всей Европы. В тот
момент, казалось, сложились условия для
международного распространения и плодотворного развития
марксистской теории на совершенно новом уровне, а
Коминтерн представлялся гарантией ее практической связи
с повседневной борьбой народных масс.
В действительности эти перспективы скоро исчезли.
Жестокие удары, нанесенные империализмом революции
в России, опустошили ряды советского рабочего класса,
даже несмотря на его военную победу над силами белых
в гражданской войне. После 1920 г. нельзя было
рассчитывать на немедленную помощь от более развитых
стран Европы. СССР был обречен на изоляцию, его
промышленность была разрушена, его пролетариат был
ослаблен, сельское хозяйство было запущено, а
крестьянство испытывало недовольство. Завершалась
стабилизация капитализма в Центральной Европе, от которой
революционная Россия была полностью отрезана. Когда
же блокада была прорвана и связь с другими
странами континента восстановлена, то над Советским
государством, зажатым в тисках российской отсталости
и лишенным политической поддержки извне, нависла

Классическая традиция
31
внутренняя угроза. Крепнувшая узурпация власти
партийным аппаратом, все более жесткое подчинение ему
рабочего класса и неуклонный рост официального
шовинизма слишком поздно (в 1922 г.) стали очевидны
и самому Ленину, смертельно больному. Его последние
работы — от статьи о Рабкрине до политического
завещания15 — можно считать отчаянной теоретической
попыткой найти формы возрождения политической
активности народных масс, которая могла бы искоренить
бюрократизм нового Советского государства и
восстановить утраченные после Октябрьской революции единство
и демократию.
В начале 1924 г. Ленин умер. Через три года победа
Сталина во внутрипартийной борьбе решила судьбу
социализма и марксизма в СССР на следующие
десятилетия. Сталинский политический аппарат вскоре подавил
революционную деятельность народных масс в самой
России, а также все больше свертывал или подрывал
ее за пределами Советского Союза. Прочное
господствующее положение бюрократически
привилегированного слоя над рабочим классом обеспечивалось
полицейским режимом, постоянно ужесточавшимся. В этих
условиях революционное единство теории и практики,
сделавшее возможным возникновение классического
большевизма, было, естественно, разрушено. Бюрократическая
каста, захватившая власть в этой стране, лишила низы
прав, самостоятельности и погасила их энтузиазм.
Стоявшая над низами партия постепенно была очищена от
последних соратников Ленина. Вся серьезная
теоретическая деятельность была прекращена в Советском
Союзе после коллективизации. В 1929 г. Троцкого высылают
из страны, а в 1940 г. его убили. В 1931 г. Рязанова
снимают с занимаемых постов, в 1939 г. он умирает в
трудовом лагере. В 1929 г. Бухарина заставляют замолчать,
а в 1938 г. его расстреливают. К 1930 г. морально сломили
Преображенского, и он умирает в тюрьме в 1938 г. К тому
времени, как правление Сталина достигло своего апогея,
марксизм в России практически был сведен к
формальному упоминанию. Страну, занимавшую в мире передовые
позиции в развитии исторического материализма и
обогатившую Европу разнообразием и силой ума своих
теоретиков, за десятилетие превратили в полуграмотное

Размышления о западном марксизме
32
болото, в страну, выделявшуюся лишь своей жесткой
цензурой и грубой пропагандой.
В то время как сталинизм непроницаемым колпаком
накрыл советскую культуру, политическое лицо
европейского капитализма все больше искажалось яростью
и конвульсиями. Рабочий класс, потерпевший поражение
в ходе послевоенного революционного кризиса, тем не
менее по-прежнему представлял сильную угрозу
буржуазии по всей Центральной и Южной Европе. Создание
III Интернационала и рост хорошо организованных
коммунистических партий под знаменем ленинизма
внушали страх правящему классу в странах, ставших
в 1918—1920 гг. эпицентрами революций. Кроме того,
подъем экономики в империалистических странах,
обеспечивший политическое восстановление версальского
порядка, оказался недолговечным. В 1929 г. в Европе
разразился крупнейший кризис капитализма, вызвавший
массовую безработицу и усиление классовой борьбы.
Социальная контрреволюция мобилизовалась и приняла
самые жестокие и насильственные формы, свертывая
парламентскую демократию, с тем чтобы ликвидировать
все самостоятельные организации рабочего класса.
Террористические фашистские диктатуры — вот
исторический ответ капитала на угрозу его господству со
стороны труда в этом регионе. Диктатуры
предназначались для подавления малейших проявлении
сопротивления и независимости пролетариата на фоне
усиления межимпериалистических противоречий.
Италия была первой страной, в полной мере
испытавшей фашистские репрессии: к 1926 г. Муссолини
уже покончил со всей законной оппозицией в стране.
В 1933 г. в Германии власть захватили нацисты после
того, как Коминтерн навязал КПГ курс, равносильный
самоубийству; рабочее движение в Германии было
уничтожено. Год спустя клерикальный фашизм совершает
вооруженные налеты в Австрии, крушит партийные и
профсоюзные организации — оплот рабочего класса.
В Венгрии уже задолго до этого была установлена белая
диктатура. Военный путч в Испании ознаменовал начало
трехлетней гражданской войны, которая закончилась
победой испанского фашизма при помощи союзнической
Португалии и единомышленников в Италии и Германии.
Это десятилетие завершилось нацистской оккупацией

Классическая традиция
33
Чехословакии и установлением над ней контроля, а
также падением Франции.
Как же сложилась в эту эпоху великих потрясений
судьба марксистской теории в Центральной Европе,
которая сыграла столь важную роль в развитии
исторического материализма до первой мировой войны? Как
мы уже убедились, не успела ленинская политическая
мысль распространиться за пределы России, как она
была стерилизована в результате сталинизации III
Интернационала, который подчинил политику входивших в него
партий целям внешней политики СССР. Но коминтер-
новские социал-демократические или центристские
партии, естественно, тоже не выражали готовности
применять или распространять ленинизм. Таким образом,
среди массовых организаций рабочего класса,
сформировавшихся в этом регионе в период между двумя
войнами, существо марксистской теории сводилось в
основном к экономическому анализу в духе,
непосредственно унаследованном от крупных дискуссий
довоенных времен. В Веймарской республике, во Франкфурте,
в 1923 г. при финансовой поддержке богатого
хлеботорговца создается независимый институт социальных
исследований для содействия проведению марксистских
исследований на полуакадемической основе (этот
институт был формально придан Франкфуртскому
университету)16. Его первым директором становится историк-
правовед Карл Грюнберг, который до начала первой
мировой войны возглавлял кафедру в Венском
университете. Грюнберг (уроженец Трансильвании, 1861 г.) был
типичным представителем старшего поколения ученых-
марксистов Восточной Европы; он основал первый
крупный журнал по истории рабочего движения в Европе —
Archive für die Geschichte des Sozialismus und der
Arbeiterbewegung, издание которого после образования
института переносится во Франкфурт. Отныне этот видный
представитель традиции австромарксизма перекидывает
мостик к молодому поколению социалистически
настроенной интеллигенции в Германии. В 20-е годы в штат
возглавляемого им Института социальных исследований
входили и коммунисты, и социал-демократы. Институт
поддерживал регулярные контакты с Институтом
Маркса—Энгельса в Москве, направляя архивные материалы
Рязанову для первого научного издания трудов Маркса

Размышления о западном марксизме
34
и Энгельса. Первый том Marks—Engels Gesamtausgabe
(MEGA) был фактически издан во Франкфурте в 1927 г.
под эгидой двух институтов.
В то же время институт финансировал издание
единственного в межвоенный период значительного труда
в области марксистской экономической теории. Его
автором был Генрик Гроссманн, эмигрант из Восточной
Европы, родившийся в 1881 г. в Кракове, в семье
шахтовладельца из Галиции. Он был ровесником Бауэра
и на семь лет старше Бухарина, иными словами, одним
из представителей того выдающегося поколения, что
достигло невероятных высот до 1914 г. Однако взгляды
Гроссманна развивались медленнее. Начав студентом у
Бем-Баверка в Вене, он вступил в Коммунистическую
партию Польши и возглавил кафедру экономики в
Варшавском университете. В 1925 г. из-за политических
преследований он уехал из Польши в Германию, а в
1926—1927 гг. читал курс лекций во Франкфуртском
институте. Позднее эти лекции были опубликованы в
виде объемистого тома, озаглавленного «Закон
накопления и крах капиталистической системы»17. В изданном
в год Великой депрессии (1929 г.) труде Гроссманна
обобщались классические предвоенные дискуссии по
вопросу о законах движения капиталистического способа
производства в XX в. и предпринималась самая
грандиозная до сих пор попытка в систематизированном
виде изложить доказательства его объективно
неизбежного краха, исходя из логики марксовой теории
воспроизводства капитала. Его главные положения, которые
представлялись столь своевременными, немедленно
оспорил более молодой экономист левый социал-демократ
Фриц Штернберг.
Ранее Гроссманн критиковал книгу самого
Штернберга «Империализм» (1926 г.), представлявшую собой
переложение позиции Люксембург, дополненной
современным анализом функций и колебаний
численности резервной армии труда при капитализме.
Оба автора, в свою очередь, подверглись критике со
стороны другого марксиста польского происхождения
Натали Можковска в ее небольшой книге о современных
теориях кризиса, написанной после прихода нацистов
к власти в Германии18. В следующем году
находившийся в изгнании в Чехословакии Бауэр издал свою по-

Классическая традиция
35
следнюю теоретическую работу, которую он пророчески
озаглавил «Между двумя мировыми войнами?» . В этом
политическом и экономическом завещании самый
одаренный представитель школы австромарксизма Бауэр
дал более совершенный прикладной анализ марксовой
теории воспроизводства, который он вел в течение всей
своей жизни, и построил наиболее утонченный из до сих
пор представленных вариантов кризисов
недопотребления. В работе отразилось его разочарование политикой
постепенного реформизма, которую он проводил в
течение длительного времени, будучи в руководстве
партии, призывая социал-демократическое и
коммунистическое движение вновь объединиться в борьбе против
фашизма.
Бауэр умер в Париже в 1938 г., вскоре после того
как он был вынужден оставить Братиславу в связи с
заключением Мюнхенского пакта. Через несколько
месяцев началась вторая мировая война, а нашествие
нацистов на Европу положило конец целой эпохе
в развитии марксизма на этом континенте. В 1941 г.
в Париже, в застенках гестапо, погиб Гильфер-
динг.
Послесловие к традиции, которую олицетворяли эти
люди, могли написать лишь те, кто находился вне поля
битвы. В 1943 г. в Швейцарии Можковска публикует
свою последнюю, наиболее радикальную работу — «О
динамике зрелого капитализма»20. Тем временем в США
молодой американский экономист Поль Суизи обобщил
всю историю марксистских дискуссий о законах
капитализма — от Туган-Барановского до Гроссманна — и со
своей стороны одобрил решение проблемы
недопотребления, предложенное Бауэром, в работе «Теория
капиталистического развития» , написанной с образцовой
ясностью.
Однако в книге Суизи, написанной во времена
«нового курса», подспудно отвергалось предположение о
непреодолимости в условиях капиталистического способа
производства кризисов, возникающих в результате
диспропорциональности и недопотребления. Он признавал
потенциальную эффективность кейнсианского принципа
антицикличного вмешательства государства для
обеспечения внутренней стабильности империализма.
Окончательный распад капитализма впервые связывался с чисто
внешним фактором — «более высокой эффективностью

Размышления о западном марксизме
36
экономики Советского. Союза и стран, которые, как
предполагалось, могут последовать по его пути после
окончания войны». По его мнению, в дальнейшем был
возможен мирный переход к социализму самих
Соединенных Штатов22. «Теория капиталистического
развития» знаменовала конец интеллектуальной эпохи в
истории и философии марксизма.

Размышления о западном марксизме
37
2. Становление
западного марксизма
Пришло время, и у Волги ураганная
волна второй мировой войны пошла вспять. Победы
Красной Армии над вермахтом в 1942—1943 гг. привели
к освобождению Европы от нацистского господства.
К 1945 г. фашизм был повсюду разбит, кроме
Пиренейского полуострова. СССР, международная мощь и
престиж которого неизмеримо возросли, распоряжался
судьбами Восточной Европы, за исключением южной
оконечности Балкан. Вскоре коммунистические режимы
были установлены в Пруссии, Чехословакии, Польше,
Венгрии, Румынии, Болгарии, Югославии и Албании.
Класс капиталистов в этих странах был
экспроприирован, и началась индустриализация по советскому
образцу. Единый «социалистический лагерь» занимал
теперь половину континента. Вторую половину его
спасли для капитализма американская и британская
армии.
Однако во Франции и Италии коммунистические
партии, сыгравшие ведущую роль в Сопротивлении,
впервые превратились в основные партии рабочего класса.
В Западной Германии, напротив, отсутствие сходного
опыта Сопротивления, а также разделение страны
позволили восстановленному буржуазному государству при
покровительстве англо-американских оккупационных
властей успешно искоренить довоенные
коммунистические традиции пролетариата. В следующие 20 лет
возникла модель экономического и политического
развития, диаметрально противоположная модели развития
межвоенного периода. В основных странах Западной
Европы не произошло возврата к военным или
полицейским диктатурам. Парламентская демократия,
основанная на всеобщем избирательном праве, впервые в
истории капитализма стала нормальным и стабильным
явлением в индустриально развитых странах мира. Не
произошло и повторения катастрофических кризисов,
наблюдавшихся в 20-е и 30-е годы. Напротив, мировой
капитализм переживал длительный и беспрецедентный

Размышления о западном марксизме
38
по динамизму бум, фазу наибольшего процветания и
быстрого роста в своей истории.
Тем временем репрессивные бюрократические
режимы, «опекавшие» пролетариат в Советском Союзе и
странах Восточной Европы, после смерти Сталина
прошли через ряд последовательных кризисов и
перелицовок, но коренного изменения их внутренней структуры
не произошло. Террор со стороны государства был
прекращен, однако вооруженное насилие по-прежнему
использовалось этим режимом для подавления народных
выступлений. Экономический рост характеризовался
высокими темпами в силу его относительно низкого
исходного уровня, однако он не представлял собой
политического вызова стабильности капиталистического
блока.
В этом изменившемся мире революционная теория
завершила свои превращения, в результате которых
появилось то, что сегодня мы можем ретроспективно назвать
западным марксизмом. Труды авторов, о которых ниже
пойдет речь, фактически создали совершенно новую
интеллектуальную среду в рамках развивающегося
исторического материализма. Под их пером марксизм
превратился в теорию, в некоторых важнейших аспектах
совершенно отличную от всего ей предшествовавшего.
В частности, резко изменился приоритет тем и проблем,
характерных для всей группы теоретиков, достигших
политической зрелости до мировой войны. Причем смена
приоритетов была обусловлена как сменой поколений,
так и местом проживания и национальной
принадлежностью представителей нового поколения.
История смены приоритетов длительна и сложна,
она началась в межвоенный период и наложилась на
период упадка прежней традиции. Наиболее ясный
подход к этой проблеме представляет таблица 2 данных
о годах жизни и месте рождения теоретиков, о которых
пойдет сейчас речь.
Социальное происхождение этих мыслителей не
отличалось от социального происхождения их
предшественников1. География этой группы резко отличалась от
географии группы марксистов-интеллектуалов,
выдвинувшихся на передний план после Энгельса. Как видим,
фактически каждый значительный теоретик в каждом из
двух последовавших за основателями исторического ма-

Становление западного марксизма 39
Таблица 2
Лукач Д.
Корш К.
Грамши А.
Беньямин В.
Хоркхаймер М.
Делла Вольпе Г.
Маркузе Г.
Лефевр А.
Адорно Т.
Сартр Ж.-П.
Гольдманн Л.
Альтюссер Л.
Коллетти Л.
1885—1971 гг.
1886—1961 гг.
1881 — 1937 гг.
1892—1940 гг.
1895—1973 гг.
1897—1968 гг.
1898 г.
1901 г.
1903—1969 гг.
1905 г.
1913—1970 гг.
1918 г.
1924 г.
Будапешт
Тодстедт (Запад.
Саксония)
Алее (Сардиния)
Берлин
Штутгарт (Швабия)
Имола (Румыния)
Берлин
Хагетмау (Гаскония)
Франкфурт
Париж
Бухарест
Бирмандрейс (Алжир)
Рим
териализма поколений был выходцем из восточной или
центральной части Восточной Европы. Даже в рамках
германских империй наиболее выдающимися деятелями
II Интернационала были выходцы из Вены и Праги, а не
из Берлина. Однако после окончания первой мировой
войны и в последовавший за этим период положение
изменилось. За исключением Лукача и его ученика Гольд-
манна, все ведущие представители этой школы (см.
табл. 2) были выходцами с Запада. Сам Лукач получил
образование в Гейдельберге и по своей культуре был
больше немцем, чем венгром, в то время как Гольдманн
всю свою зрелую жизнь провел во Франции и Швейцарии.
Из двух немцев, родившихся в Берлине, Беньямин
сознательно ориентировался на французскую культуру,
в то время как Маркузе основную подготовку получил
во Фрибуре в Швабии2.
В рамках этой традиции можно выделить два
поколения3. К первой группе интеллектуалов относились те,
кому первая мировая война и происшедшая перед ее
окончанием русская революция дали политический опыт,
определивший их творческий путь. Касаясь их
биографии, можно отметить, что Лукач был старше Бухарина
на три года, а Корш — на два года. Однако они пришли
к революционному социализму значительно позже до-

Размышления о западном марксизме
40
военного поколения марксистов, в то время как
Бухарин задолго до 1914 г. уже был активным и
испытанным помощником Ленина. Радикалами они стали в
результате мировой войны и последовавших за ней
потрясений, а как марксисты они сформировались лишь
после 1918 г. В отличие от них, Грамши перед первой
мировой войной уже входил в Итальянскую
социалистическую партию. Вместе с тем он был еще молодым,
незрелым членом партии, и отсутствие опыта привело
его в начале войны к серьезным ошибкам (он был
на грани того, чтобы поддержать вступление Италии
в войну, в то время как партия решительно выступила
против). Маркузе в 20-летнем возрасте призывают в
германскую армию, в течение непродолжительного
времени (1917—1918 гг.) он состоит членом
социал-демократической партии. Беньямин избежал службы в армии,
но война сказалась на полевении его взглядов. Группа
второго поколения западных марксистов состояла из
людей, которые обрели зрелость лишь через много лет
после окончания первой мировой войны и политически
сформировались в период подъема фашизма и второй
мировой войны. Первым из них к историческому
материализму пришел Лефевр — во многих отношениях
неординарная личность в этой группе. Он вступил во
Французскую коммунистическую партию (ФКП) в
1928 г. Адорно, на 10 лет моложе Маркузе и Беньямина,
поворачивается к марксизму, по-видимому, лишь после
прихода к власти нацистов в 1933 г. Представляется,
что Сартр и Альтюссер, несмотря на большую возрастную
разницу, радикально изменили свои взгляды в тот же
самый период под воздействием гражданской войны
в Испании, поражения Франции в 1940 г., а также
пребывания в немецком плену. Политическая эволюция
этих двух людей завершилась после 1945 г., в первые
годы «холодной войны»: Альтюссер вступает в ФКП в
1948 г., а Сартр включается в деятельность
международного коммунистического движения в 1950 г. На
Гольдманна большое влияние как до второй мировой
войны, так и в ходе нее оказывали труды Лукача,
с которым он встречается после войны в Швейцарии
в 1946 г. Делла Вольпе в хронологическом плане
составляет исключение, которое, однако, подтверждает гене-
рационно-политическую модель: хотя по возрастной

Становление западного марксизма 41
группе он относился к первому поколению, первая
мировая война совершенно не отразилась на его взглядах.
Лишь после того как его жизнь подверглась опасности
во время фашизма в Италии, он с запозданием в конце
второй мировой войны, в 1944—1945 гг., обратился к
марксизму, когда ему было почти 50 лет. Наконец,
можно привести единственный пример четкой границы
третьего поколения — Коллетти. Молодость уберегла его
от влияния второй мировой войны, учеником Делла
Вольпе он стал в послевоенный период, а в ИКП вступил
в 1950 г.
Следует отметить, что европейский марксизм с начала
20-х годов стал усиленно сосредоточиваться в Германии,
Франции и Италии. В этих трех странах либо до второй
мировой войны, либо после нее наряду с массовыми
коммунистическими партиями, пользовавшимися полным
доверием основных отрядов рабочего класса,
существовала многочисленная и радикально настроенная
интеллигенция. Отсутствие этих условий препятствовало
возникновению развитой марксистской культуры за
пределами этого региона. В Англии широкая радикализация
интеллигенции происходит в период между двумя
войнами, однако широкие массы рабочего класса остаются
по-прежнему верными социал-демократическому
реформизму. В Испании в 30-е годы пролетариат остается
по духу более революционным, чем рабочий класс в
любой другой стране Европы, но в рабочем движении
число представителей интеллигенции было весьма
незначительным. В этот период ни в одной из стран не
разрабатывается сколь-нибудь значимой марксистской
теории4.
Исторические даты и география распространения
западного марксизма дают предварительную формальную
схему для определения его места в рамках эволюции
социалистической мысли в целом. Остается лишь
выявить основные сущностные черты, которые определяют
его границы как целостной традиции школы. Первой
и наиболее важной чертой западного марксизма является
его структурное отделение от политической практики.
Органическое единство теории и практики, достигнутое
перед первой мировой войной поколением классических
марксистов, которые выполняли в своих партиях в
странах Центральной и Восточной Европы неразрывную по-

Размышления о западном марксизме
42
литико-интеллектуальную функцию, стало все больше
подрываться в Западной Европе в течение 50 лет с
1918 по 1968 г. Разрыв между теорией и практикой не
был неожиданным или спонтанным, учитывая новые
условия (т.е. смену поколений и географию
распространения), в которых развивался марксизм после первой
мировой войны. Он наступал медленно и неуклонно
в результате мощного исторического давления, которое
окончательно разорвало связь между теорией и
практикой только в 30-е годы. Однако в послевоенный период
разрыв между ними был настолько большим, что,
казалось, он стал сущностной чертой самой традиции
западного марксизма. Фактически трое первых ведущих
теоретиков из поколения после 20-х годов — Лукач,
Корш и Грамши, подлинные родоначальники всей
системы западного марксизма,— вначале были крупными
политическими лидерами в своих партиях. Каждый из них
был также непосредственным участником и
организатором массовых революционных выступлений своего
времени. Появление их теории может быть осмыслено
только в данном контексте.
Лукач был заместителем народного комиссара
образования в Венгерской советской республике в 1919 г.
и сражался в радах революционной армии на Тисском
фронте против наступающих сил Антанты. Находясь
в 20-е годы в эмиграции в Австрии, Лукач входит в состав
руководства Венгерской коммунистической партии, а
после длившейся в течение 10 лет фракционной борьбы
внутри партии на непродолжительное время становится
ее генеральным секретарем в 1928 г. Корш в 1923 г. был
министром-коммунистом юстиции в правительстве
Тюрингии и занимался подготовкой полувоенных
формирований для организации в том же году восстания
Коммунистической партии Германии (КПГ) в
центральной Германии, которое рейхсверу удалось упредить.
Позже Корш становится видным депутатом рейхстага
от своей партии; затем работает редактором
теоретического журнала партии; в 1925 г. он один из лидеров
ее левой фракции.
Грамши, несомненно, сыграл более значительную
роль, чем Лукач и Корш, в массовых выступлениях,
последовавших непосредственно за войной. Главный
организатор и теоретик фабричных советов в Турине и ре-

Становление западного марксизма 43
дактор «Ордине нуово» (1919—1920 гг.), Грамши в
следующем году принимает участие в создании ИКП и
постепенно становится вождем партии в 1924 г., в период,
когда она ведет трудную оборонительную борьбу против
укрепления фашизма в Италии. Судьба каждого из
названных нами трех лиц символизирует силы, которым
в последующие годы суждено было отколоть
марксистскую теорию от классовой практики. Корш был
исключен из КП Германии в 1926 г. за несогласие с положением
о стабилизации капитализма, требование возобновить
агитацию за рабочие Советы и критику советской
внешней политики за ее примиренческую позицию по
отношению к мировому капитализму. Затем он в течение
двух лет пытался сохранить независимую политическую
группу и даже после ее роспуска оставался активным
участником марксистских кружков интеллигенции и
пролетариата вплоть до 1933 г., когда победа нацизма в
Германии заставила его эмигрировать в Скандинавию,
а потом в США, где он находился в изоляции5. В 1928 г.
Лукач подготовил тезисы для Венгерской
коммунистической партии, в которых недвусмысленно отвергал
катастрофическую перспективу — печально известную
линию «третьего периода», только что одобренную на
VI конгрессе Коминтерна, открыто и яростно
атакующую реформистские рабочие организации, называя их
«социал-фашистскими», а также полностью отвергавшую
какие-либо различия между
буржуазно-демократическими режимами и военно-полицейскими диктатурами как
орудиями капиталистического господства6. Попытка Лу-
кача дать дифференцированную типологию политических
систем капитализма в новой ситуации и сделанный
им упор на необходимость выдвижения переходных
демократических лозунгов в борьбе против тирании Хор-
ти в Венгрии были резко осуждены секретариатом
Коминтерна, и ему пригрозили немедленным
исключением из партии. Во избежание исключения Лукач
публично отрекается от своих утверждений, не меняя при
этом своих внутренних убеждений. В результате отхода
от линии Коминтерна ему пришлось оставить
ответственные организационные посты в партии и в
Интернационале. Начиная с 1929 г. Лукач отходит от политической
деятельности и посвящает себя литературной критике
и философии.. Приход к власти нацистов вынудил его

Размышления о западном марксизме
44
прервать свое непродолжительное пребывание в Берлине
и эмигрировать в Советский Союз, где он оставался
до окончания второй мировой войны.
Судьба Грамши сложилась гораздо трагичнее.
Арестованный в 1926 г. в Риме по приказу Муссолини, Грамши
провел девять ужасных лет в тюрьме, условия
содержания в которой послужили причиной его смерти в 1937 г.
Лишенный в тюрьме возможности участвовать в жизни
Итальянской компартии, он избежал прямого
столкновения с последствиями сталинизации Коминтерна. Тем не
менее его последним политическим актом перед арестом
был резкий протест, направленный в адрес Тольятти
в Москву в связи с тем, что тот не довел до сведения
ЦК КПСС письмо ИКП. В нем приводились доводы
в пользу большей терпимости в отношении происходящих
внутри КПСС дискуссий накануне исключения из партии
левой оппозиции в России. Однако с 1930 г., уже в
тюрьме, он категорически выступал против линии «третьего
периода» и занял позицию, которая не отличалась от
позиции Лукача. Грамши подчеркивал важное значение
промежуточных демократических требований в условиях
фашизма, а также жизненно важную необходимость
добиться союза с крестьянством для свержения
фашизма7. Обстановка внутри III Интернационала в то
время была такова, что его брат, которому он поручил
довести свои взгляды до партийного центра за
пределами Италии, хранил молчание, чтобы спасти Грамши
от риска исключения из партии.
Две большие трагедии — фашизм и сталинизм —
с разных сторон обрушились на рабочее движение в
Европе в межвоенный период, совместно рассеивая и
уничтожая потенциальных носителей подлинной
марксистской теории, связанной с широкой практикой
западного пролетариата. Одиночество и смерть Грамши
в Италии, изоляция и эмиграция Корша в США и
Лукача в СССР ознаменовали конец периода, на
протяжении которого западный марксизм еще владел умами
широких масс. Отныне и впредь ему суждено было
говорить на собственном «зашифрованном» языке с
постоянно увеличивающегося расстояния, отдалявшего его
от класса, судьбе которого он изначально стремился
служить и интересы которого стремился выражать.
Предстоявшие глубокие изменения впервые прояви-

Становление западного марксизма 45
лись в Германии, в Институте социальных исследований
во Франкфурте, о возникновении и деятельности
которого мы уже говорили. Создание центра марксистских
исследований в капиталистической стране было новым
явлением в истории социализма, поскольку оно
предполагало институциональное отделение теории от
политики, с чем, например, Люксембург до войны никогда
бы не согласилась. Тем не менее деятельность Института
в 20-е годы была посвящена традиционным проблемам
рабочего движения, причем солидная эмпирическая
работа сочеталась с серьезным теоретическим анализом.
Директор Института в своем выступлении по поводу
вступления на должность, в частности, предупреждал об
опасности превращения Института в школу для
«мандаринов», и в его штат вошли активные члены пролетарских
партий Веймарской республики, в особенности КП
Германии8. В журнале Института печатались труды Корша и
Лукача наряду со статьями Гроссманна и Рязанова.
Таким образом, в 20-е годы он служил связующим звеном
между «западным» и «восточным» течениями внутри
марксизма. Деятельность Института имела
исключительно важное значение для эволюции марксистской теории
в целом в Европе в период между двумя войнами.
В 1929 г. вышел в отставку Грюнберг — историк-
австромарксист, возглавлявший Институт со дня его
основания. В 1930 г. новым директором Института стал
Хоркхаймер. Это произошло спустя год после того, как
Лукача заставили замолчать, и в том же году, когда
подвергли цензуре работы сидевшего в тюрьме Грамши
ради его же безопасности. В отличие от историка
Грюнберга, философ Хоркхаймер в своей вступительной речи
задал тон широкой переориентации деятельности
Института от занятий историческим материализмом как
«наукой» к разработке «социальной философии»,
дополненной эмпирическими исследованиями. В 1932 г. Институт
прекратил публикацию «Архивов истории социализма и
рабочего движения». Его новый периодический журнал
был невинно и просто назван «Журнал социальных
исследований». За непродолжительный период,
предшествовавший фашистской контрреволюции 1933 г.,
Хоркхаймер сумел сплотить вокруг Института группу
талантливых молодых интеллектуалов, придерживавшихся
различных направлений, среди которых самыми значи-

Размышления о западном марксизме
46
тельными фигурами станут Маркузе и Адорно. В отличие
от Грюнберга и Гроссманна, Хоркхаймер никогда не
был членом какой-либо рабочей партии, и, хотя одно
время восхищался Люксембург, он оставался в
политическом плане радикалом и критически относился как
к СПГ, так и КПГ. Маркузе, в 1918 г. член солдатского
Совета, сохранил некоторые связи с организованным
рабочим движением, в частности с левым крылом СДПГ.
В последние годы перед приходом Гитлера к власти
Маркузе сотрудничал в теоретическом журнале Гильфер-
динга «Гезелыиафт». В то же время Адорно — самый
молодой в трио — никакого личного участия в
политической жизни социалистов не принимал. Если социал-
демократическая и коммунистическая партии
высказывали свою уверенность в будущем, то новая «команда»
Института скептически относилась к перспективам
классовой борьбы в Германии уже с момента прихода Хорк-
хаймера к руководству Институтом. В 1931 г.
Хоркхаймер без шума перевел средства Института в
Голландию и создал заграничное отделение в
Швейцарии9.
Приход к власти нацистов в 1933 г. вынудил Институт
выехать из страны, но не уничтожил его как центр
теоретической мысли. Хоркхаймеру удалось договориться о
переводе Института в США в 1934 г. и о присоединении
его к Колумбийскому университету в Нью-Йорке в
качестве ассоциированного учреждения. Перед началом
второй мировой войны все ближайшие коллеги Хорк-
хаймера переехали к нему в Америку. В Соединенных
Штатах Институт работал в политической обстановке,
где не было ни массового рабочего движения, хотя бы
формально приверженного идеалам социализма, ни
сколь-нибудь заметной марксистской школы. В новой
обстановке Институт постепенно начал
приспосабливаться к местной буржуазной среде, пересмотрев свою
прошлую и настоящую деятельность, дабы не уязвить
местные академические и корпоративные круги, и
проводя социологические исследования в духе
традиционного позитивизма. Стараясь не выделяться из нового
окружения, Институт фактически полностью устранился
от политики. Вместе с тем Хоркхаймер и Адорно по-
прежнему испытывали резкую личную неприязнь к
американскому обществу, что нашло отражение в опубли-

Становление западного марксизма 47
кованном после войны совместном труде «Диалектика
Просвещения» (предусмотрительно изданном в
Голландии) . В нем североамериканский либерализм фактически
отождествлялся с германским фашизмом. Возвращение
Института во Франкфурт в 1949—1950 гг. не изменило
его социальные функции и ориентацию, существенно
трансформировавшиеся в США, несмотря на то что
теперь Западная Германия в политическом и культурном
отношении являла собой самую реакционную из крупных
стран Европы. Марксистские школы в ней были
уничтожены в результате нацистского шовинизма и репрессий
англичан и американцев, а рабочий класс был временно
пассивен и инертен. В условиях, когда предстал запрет
КПГ, а СДП формально порвала все связи с марксизмом,
деполитизация Института была завершена: если в
академических кругах США он был обособленным анклавом,
то в Западной Германии его официально чествовали
и брали под покровительство. Критическая теория,
которую в 30-х годах выдвигал Хоркхаймер, теперь
прямо отвергала какую-либо связь с социалистической
практикой. Отойдя от дел, Хоркхаймер дошел до
позорной апологетики капитализма10.
Напротив, Адорно (он стал директором Института
в 1958 г., при нем в Институте были созданы самые
значительные работы в послевоенный период) никогда
не вступал на этот путы он отстранился от политики
дальше, чем кто-либо из его коллег. В отличие от него,
Маркузе, который остался в США и находился в 50-е
и 60-е годы в духовной и институциональной изоляции,
сохранил непримиримую революционную личную
позицию. Однако объективно напряженность обстановки, в
которой он оказался, отразилась на его образе мышления.
Он разделял политические идеалы классического
марксизма и в то же время находился в полной изоляции
от какой-либо активной социальной силы, борющейся
за эти идеалы. Маркузе теоретически осмысливает в
Америке структурную «интеграцию» рабочего класса в
развитый капитализм и, следовательно, непреодолимость
разрыва между социалистической теорией — вновь
неизбежно превращающейся в «утопию» — и действиями
пролетариата в современной истории. Разрыв между
теорией и практикой, который без шума обозначился
на практике в Германии в конце 20-х годов, был шумно

Размышления о западном марксизме
48
освящен в теории в середине 60-х с выходом книги
«Одномерный человек».
До победы нацизма Германия была единственной
крупной страной в Европе за пределами России с
массовой коммунистической партией. Позже во Франции
в период Народного фронта коммунистическое движение
приобретает массовый характер. После второй мировой
войны, в то время как КПГ в Западной Германии
фактически устраняют, ФКП становится массовой
организацией рабочего класса во Франции. Такой двойной
сдвиг изменил все соотношения в марксистской культуре
в Европе. Начиная с эпохи II Интернационала
французское рабочее движение, которое в начале XIX в. было
ведущей силой на континенте по политической
боевитости и интеллектуальному творчеству, в теоретическом
отношении значительно отстало от рабочего движения
стран Восточной и Центральной Европы и даже Италии.
Марксизм никогда глубоко не проникал ни в СФИО
(Французская секция рабочего Интернационала), ни в
ВКТ. Можно назвать две основные причины отставания
Третьей республики в развитии марксистской культуры.
Во-первых, устойчивость домарксистских традиций
(прудонизм, бланкизм, анархо-синдикализм) среди самого
пролетариата и, во-вторых, неувядающая сила
буржуазного радикализма позднего якобинского типа, который
прочно удерживал французскую интеллигенцию в лоне
ее класса. При слиянии этих двух течений, например,
в таком лидере, как Жорес, появилась социальная
доктрина с ярко выраженным идеализмом и
провинциализмом. Франция не внесла никакого существенного
вклада в крупные дискуссии периода, предшествовавшего
1914 г. Как бы то ни было, «Капитал» оставался для
Французской социалистической партии (ФСП)
нераскрытой книгой. Следует отметить, что до первой мировой
войны во Франции не было переведено ни одного сколь-
нибудь важного теоретического труда, написанного после
Маркса и Энгельса. Победа Антанты в 1918 г.,
сохранившая господство французской буржуазии, оградившая
французский рабочий класс от тягот поражения,
задержала вызревание условий для роста марксизма как
реальной силы страны. Численность рядов ФКП, которая
в 1920 г., казалось, резко увеличилась, вскоре
сократилась до относительно скромной цифры, и в конце

Становление западного марксизма 49
десятилетия насчитывала около 50 тыс. человек. Что
касается интеллигенции, то партия привлекала в свои
ряды в основном литераторов, которые относились к
наследию социалистических идей скорее эмоционально,
нежели научно.
Первая плеяда молодых интеллектуалов, проявивших
подлинный интерес к марксизму, вступила в партию
только в 1928 г. В эту группу входили Низан, Лефевр,
Политцер, Гутерман и Фридман. Она оформилась,
выступая против стерильности и узости интересов
официальной французской философии, и первоначально с
симпатией относилась к сюрреализму11. Ее вступление
в ФКП совпало с окончательной сталинизацией
международного коммунистического движения в ходе «третьего
периода». По этой причине группа подверглась строгим
политическим ограничениям в своей теоретической
деятельности, ибо теперь все центральные вопросы,
касающиеся анализа капиталистического развития и ведения
классовой борьбы, были областью, отнесенной к ведению
даже не национального партийного руководства во
Франции, а Коминтерна в самой России.
Сфера интеллектуальной деятельности внутри
марксизма была значительно ограничена для европейских
коммунистических партий. Политцер после первой
попытки дать марксистскую критику психоанализа стал не
более чем послушным функционером ФКП в области
культуры12. Полемическую энергию Низана постоянно
подавляли организационным нажимом; после того как
он восстал против нацистско-советского пакта, его
исключают из партии13. Одному лишь Лефевру удалось
создать большое количество трудов высокого класса и
публично остаться верным ФКП благодаря новому
тактическому приему, которым в дальнейшем широко
пользовались марксисты-теоретики в Западной Европе: Кесарю
кесарево. Он означал сочетание политической
лояльности с интеллектуальной деятельностью, в
значительной степени оторванной от центральных проблем
революционной стратегии, дабы избежать прямого
политического контроля и цензуры.
К основным трудам Лефевра в 30-е годы относятся
философские сочинения, уровень абстракции которых
был как раз на грани нарушения партийной дисциплины.
Публикация наиболее важного его труда «Диалекти-

Размышления о западном марксизме
50
ческий материализм», задержанная на три года после
написания, была встречена официальными властями с
подозрительностью14. По интонации и направленности
его труд можно поставить между ранними сочинениями
Лукача со свойственной им непосредственностью и
прямым обращением к «истории» и современными ему
сочинениями Хоркхаймера с их все более уклончивой
апелляцией к «критической теории». Хотя Беньямин
и читал в Париже труды Лефевра (с ним он разделял
симпатии к сюрреализму), Лефевр в конце 30-х годов
был в международном плане изолирован* в самой
Франции он был единственным в своем роде .
Немецкая оккупация Франции полностью
перевернула политический и культурный мир Третьей республики
и впервые создала условия для обобщения марксизма
как теоретического течения во Франции. ФКП,
превратившаяся в массовую партию, численность которой в
последние годы Народного фронта перевалила за 300 тыс.
членов, с 1941 г. стала решающей народной силой
Сопротивления и вышла из войны невероятно окрепнув-
шей. После 1945 г. ее организационное влияние на
французский рабочий класс стало непререкаемым. В
результате быстро возросла ее привлекательность в глазах
интеллигенции, которая начала вступать в ее ряды.
Политцер был убит, сражаясь в рядах Сопротивления,
Низан погибает в Дюнкерке. Лефевр на протяжении
следующего десятилетия остается самым видным и
плодовитым философом в партии, поскольку, несмотря на
приток в ФКП интеллектуалов в этот период,
количество новых теоретических трудов было незначительно.
Дело в том, что интеллектуалы были в основном
нейтрализованы резким усилением контроля в области культуры
в партии с началом «холодной войны» и жестким
насаждением ждановщины руководством партии.
Таким образом, новым феноменом первого
послевоенного десятилетия стало влияние марксизма в среде
экзистенциалистов. Впервые оно проявилось во время
оккупации, а после нее марксизм стал оказывать
широкое духовное воздействие с появлением работ Сартра,
Мерло-Понти и де Бовуар. Влияние марксизма было
опосредовано воздействием работ Кожева,
университетского философа, систематически знакомившего Францию
перед войной с трудами Гегеля. Его экзистенциалистская

Становление западного марксизма 51
интерпретация «Феноменологии духа» косвенно открыла
Сартру и Мерло-Понти путь к Марксу16. В 1946 г. Сартр
и Мерло-Понти основали независимый социалистический
журнал «Тан модерн». Разнообразие печатавшихся в
нем философских, политических, литературных,
антропологических и психоаналитических материалов вскоре
сделало его самым влиятельным теоретическим
журналом в стране. Ни Сартр, ни Мерло-Понти не стремились
вступить в ФКП, однако оба поочередно, не нападая
на нее и не ставя себя в оппозицию к ней, а идя
параллельно, старались сохранить активную
приверженность революционным идеалам, выдвигая политические
идеи, которые сама партия отказывалась принимать.
Убеждение, что костяк французского рабочего класса
прочно удерживала партия, которая внутри себя
подавляла интеллектуальную деятельность, привело
наконец к тому, что в 1952—1954 гг. Сартр предпринимает
неслыханную попытку теоретического обобщения
политической практики ФКП извне в серии статей под общим
названием «Коммунисты и мир»17. Естественно, что
такое «эксцентричное» единство теории и практики
оказалось невозможным. Венгерское восстание 1956 г.
привело к демонстративному разрыву Сартра с ФКП.
После этого он занимался теоретическими разработками
вне каких-либо организационно установленных рамок
как независимый философ и публицист. Тем временем
внутри самой ФКП под влиянием XX съезда КПСС и
венгерского восстания Лефевр в конце концов выступил
в активной оппозиции, и в 1958 г. его исключают из
партии. Эти годы — годы алжирской войны —
знаменуют упадок активности ФКП.
Некоторая либерализация внутрипартийной жизни в
60-е годы выявила новые интеллектуальные силы, скрыто
развивавшиеся внутри партии. Публикация с 1955 г.
серии работ Корню по биографии Маркса и Энгельса
положила начало перемещению научной школы Меринга
и Рязанова во Францию18. Однако только появление
трудов Луи Альтюссера в 1960—1965 гг. послужило
сигналом резкого повышения уровня теоретических
дискуссий внутри партии.
Впервые в организационных рамках французского
коммунистического движения была разработана крупная
теоретическая система, силу и оригинальность которой

Размышления о западном марксизме
52
не могли не признать даже самые решительные ее
противники. Влияние Альтюссера очень быстро
распространилось после 1965 г. как внутри, так и за пределами
ФКП, придав ему особый статус в истории партии19.
Однако парадокс такого возвышения состоит в том,
что оно шло вразрез с природой политической эволюции
самой ФКП. Ярко выраженная умеренность
коммунистического движения на Западе в 60-е годы наиболее
четко проявилась в программе компартии за «развитую
демократию» во Франции, хотя в международном плане
ФКП отличалась враждебностью по отношению к Китаю
и поддерживала позицию России в китайско-советском
конфликте. Напротив, Альтюссер открыто определял
направленность своих трудов как антигуманистическую,
в то время как в официальной доктрине французской
партии превозносились достоинства гуманизма как
общего связующего звена между партнерами по соглашению
(коммунистами, социалистами, католиками) в создании
развитой демократии, при том что советская партия
провозглашала для масс лозунг «все для человека».
Альтюссер не скрывал своих симпатий в отношении
Китая. Тем самым в ФКП вновь четко прослеживается
явный перекос между теорией и практикой партии.
Если партия прежде усиленно насаждала
ортодоксальность и выступала против либеральных настроений в
теории, то теперь они меняются ролями: теория
безмолвно апеллирует к строгости и выступает против
проявления партией мягкотелости. Однако в новой
ситуации сама либерализация ФКП, проведенная с целью
вновь гарантировать себе союзников и партнеров,
сочеталась с обдуманной осторожностью Альтюссера во
избежание прямого столкновения между ними. В этом
отношении позиция Альтюссера внутри ФКП
напоминала положение Лукача в венгерской партии после
советской интервенции 1956 г. В обоих случаях эти два
видных интеллектуала, жизнь которых была тесно
связана с коммунистическим движением, отказались выйти
из партии или порвать с ней, заключив негласное
соглашение хранить молчание в отношении проводимой
соответствующими компартиями политики, при условии,
что в их теоретическую деятельность (какими бы ни
были ее конечные практические последствия) не будут
вмешиваться. Жизнеспособность такого взаимного

Становление западного марксизма 53
соглашения предполагала обладание каждым из
теоретиков высокого престижа вне партии. В тактическом
плане это давало возможность сосуществования, и не
в интересах соответствующих партийных организаций
было его нарушать. Особенно очевидны неопределенность
и напряженность подобного рода в случае Альтюссера.
Объясняется это тем, что в ФКП под лозунгом
партийной дисциплины применялось явное принуждение.
Исключительный масштаб и скорость
распространения марксизма в Италии после освобождения, включая
рост не только ИКП, но и ИСП, а также
распространение марксизма в широких кругах интеллигенции, не
имели аналогов ни в одной другой стране Европы.
В сочетании с признанием исторического материализма
во Франции в послевоенный период распространение
марксизма впервые за всю историю нынешнего столетия
создало условия для того, чтобы после 1945 г. главная
ось марксистской культуры сместилась из германской
в романскую зону Европы. Однако в течение следующих
двух десятилетий итальянскому марксизму было суждено
развиваться путем, в значительной степени
отличавшимся от пути французского марксизма. В Италии
существовала марксистская школа, восходившая своими
истоками ко временам Энгельса, его работам XIX в. Идеи
Лабриолы были унаследованы и развиты философом
Мондольфо, бывшим гегельянцем, который, в свою
очередь, оказал непосредственное влияние на поколение
Грамши20.
Во время длительного пребывания фашистов у власти
Грамши вынашивал в тюрьме свои мысли. Его труды
были впоследствии найдены «и впервые опубликованы
в 1947—1949 гг. Их влияние было огромно внутри ИКП и
далеко за ее пределами. Наличие этого национального
марксистского наследия, воплощенного в трудах Грамши,
помогло выработать в коммунистическом движении
Италии иммунитет к чрезвычайно разрушительному
воздействию «холодной войны» — ИКП оказала жданов-
щине более сильное сопротивление, чем ФКП.
Руководство партии, по-прежнему состоявшее из современников
и коллег Грамши, умеряет самые худшие формы
репрессий в области культуры во времена Коминформа и
позволяет внутри организации определенную свободу
интеллектуального самовыражения, при условии, что

Размышления о западном марксизме
54
оно отделено от политической деятельности партии.
Однако ирония состояла в том, что посмертная
канонизация Грамши лишила жизнеспособности
теоретическое наследие, оставленное им итальянскому
марксизму. Грамши превратился в официальную
идеологическую икону партии, к которой обращают взоры по
поводу любого торжественного события, а его трудами
манипулируют и пренебрегают: за 25 лет, прошедших
после войны, ИКП даже не выпустила серьезного
критического издания его трудов. Над «Тюремными
тетрадями» поднялась смесь фимиама и пыли. В итоге
судьба наследия Грамши была неожиданной. Эта
наиболее важная теоретическая тенденция в итальянском
марксизме в послевоенный период была обращена
против философской ветви, идущей от Лабриолы до Грамши.
Основателем новой школы стал Гальвано Делла
Вольпе — философ, вступивший в ИКП в 1944 г.,
который в период с 1947 по 1960 г. пишет ряд важных
трудов, пользовавшихся вниманием. Делла Вольпе, как
и большинство итальянских представителей научной
интеллигенции, пошел на компромисс с фашизмом. Хотя
после переворота Бадольо прошлый грех ему формально
простили, тем не менее этот факт его биографии лишил
его возможности завоевать политический авторитет в
партии. Однако те же самые черты характера, что в свое
время позволили ему принять и оправдать идею
корпоративного государства, в дальнейшем определили его
постоянный конформизм по отношению к политике
руководства ИКП. Таким образом, хотя теоретическая
ориентация Делла Вольпе явно расходилась с
господствовавшей в партии ортодоксией, его собственные труды
не обладали самостоятельным политическим
потенциалом. Видный профессиональный философ партии, он,
по существу, имел к ней самое косвенное отношение.
В течение 20-летнего периода пребывания в партии у
Делла Вольпе не возникло с ней серьезных трений.
Аппарат, ведавший в партии культурными вопросами,
в свою очередь, не трогал его. Между тем под влиянием
Делла Вольпе возникла группа молодых интеллектуалов,
которые создали внутри ИКП наиболее
последовательную и продуктивную школу,— Пьетранера, Коллетти,
Росси, Меркер, Черрони и другие. Наиболее одаренным
и критически настроенным из них был Коллетти, всту-

Становление западного марксизма 55
пивший в партию в 1950 г., когда ему было около 25 лет.
После XX съезда КПСС и венгерского восстания
теоретический журнал ИКП «Сосьета» в 1957 г.
расширил редколлегию и ввел в нее (среди других) Делла
Вольпе и Пьетранера, а в следующем году — Коллетти.
В этот период в философских темах школы зазвучали
политические тона, привнесенные некоторыми молодыми
членами группы. В частности, характерное для трудов
Делла Вольпе настойчивое утверждение мысли о
важности «строгой научной абстракции» с философской
точки зрения можно было бы истолковать как
необходимость анализа итальянского общества в «чистых»
категориях развитого капитализма при соответствующих
«передовых» политических целях рабочего класса в этом
обществе. Это противоречило ортодоксии ИКП, которая
подчеркивала исторически отсталый и неустойчивый
характер итальянского общества. Партия настаивала
скорее на ограниченных «демократических», нежели
социалистических требованиях как более подходящих
Италии с политической точки зрения21. Теоретические
расхождения в редакции «Соеьета» привели в
дальнейшем к тому, что в начале 1962 г. ИКП закрывает
журнал.
После этого в партийном еженедельнике «Ринашита»
была проведена широкая философская дискуссия,
открывшаяся обвинениями в адрес школы Делла Вольпе,
на которые резко ответил Коллетти. Два года спустя
Коллетти, разочарованный тем, что после 1956 г. ни в
СССР, ни в коммунистических партиях западных стран
не произошло реальной демократизации, вышел из
ИКП . Основные свои работы следующего десятилетия
Коллетти пишет, уже не состоя ни в какой политической
организации.
Вместе с тем с 1924 по 1968 г. марксизм не
«остановился», как впоследствии утверждал Сартр, а продвигался
в стороне от какой-либо революционной практики.
Разрыв между ними был обусловлен всей исторической
эпохой. На глубинном уровне судьба марксизма в
Европе определялась отсутствием сколь-нибудь значительных
революционных выступлений после 1920 г., за
исключением культурной периферии Испании, Югославии и
Греции. Судьба марксизма была также неотделима от
результатов сталинизации коммунистических партий —

Размышления о западном марксизме
56
формальных преемниц Октябрьской революции. Стали-
низация сделала невозможной подлинную теоретическую
работу в области политики в отсутствие революционных
потрясений, предотвращению которых она, в свою
очередь, способствовала. Тем самым скрытым
отличительным признаком всего марксизма является то, что он был
продуктом поражения. '
Неспособность социалистической революции выйти
за пределы России — причина и следствие ее разложения
внутри России — служит общим фоном становления
всей теоретической традиции западного марксизма этого
периода. Все без исключения основные труды в русле
этой традиции были написаны в условиях политической
изоляции и отчаяния. «История и классовое сознание»
(1923 г.) была написана Лукачем в эмиграции в Вене,
в то время как в Венгрии свирепствовал белый террор
после подавления Венгерской коммуны. Грамши свои
«Тетради» писал в тюрьме недалеко от Бари, после того
как победившему фашизму удалось окончательно
подавить рабочее движение Италии. Две наиболее важные
работы Франкфуртской школы выходят в свет в самые
мрачные времена политической реакции в Западной
Германии и Соединенных Штатах в послевоенный период:
труд Адорно «Минима морале» (1951 г.) выходит в год
официального процесса запрещения КПГ в Западной
Германии, сочинение Маркузе «Эрос и цивилизация»
(1954 г.) — в обстановке истерии маккартизма в США.
Во Франции «Критика диалектического разума» Сартра
(1960 г.) была опубликована после успешного
переворота голлистов в 1958 г., в самый разгар алжирской
войны, когда возглавляемые ФКП широкие массы
рабочего класса находились в состоянии оцепенения и
инертности, а немногие люди, активно выступавшие
против войны, подвергались террору со стороны ОАС
(военно-фашистская группировка во Франции начала
60-х гг.). Именно в эти годы Альтюссер приступил к
созданию своих первых и наиболее оригинальных
исследований. Наиболее важные из них совпали с авторитарным
установлением прямого президентского правления и
полной политической консолидацией Пятой республики.
Непрерывная цепь политических поражений рабочего
класса и социализма не могла не оказать глубокого
воздействия на характер марксизма этой эпохи.

Становление западного марксизма 57
В то же время сталинизация созданных III
Интернационалом партий, которые с конца 20-х годов
характеризовались бюрократической структурой и
идеологическим подчинением курсу СССР, оставила еще один
заметный след в марксизме. Итоги второй мировой
войны, как мы уже видели, обозначали значительные
перемещения географических центров распространения
марксизма как живой культуры в Европе. Причем
коммунизм фактически исчез как реальная сила в рабочем
классе Западной Германии, тогда как во Франции и
Италии начали преобладать массовые коммунистические
партии. Вследствие различия ситуаций, сложившихся в
этих странах, предпринимался ряд попыток дать
разнообразные ответы на вопрос: каким образом
марксистскую теорию соединить с политикой пролетариата в
соответствующих зонах? Однако вопрос оставался
открытым. Формальное членство в рабочих партиях (Лукач,
Делла Вольпе, Альтюссер), выход из них (Лефевр,
Коллетти), братский диалог с ними (Сартр),
однозначный отказ от какой-либо с ними связи (Адорно,
Маркузе) — все эти действия были одинаково
неспособны соединить марксистскую теорию с массовой
борьбой.
Следует отметить, что, как бы ни поступали
теоретики, официальное коммунистическое движение
оставалось главным и единственным связующим звеном
между ними и организованной формой социалистической
политики, независимо от того, принимали они его или
отвергали.
Свои отношения с компартиями теоретики могли
строить, исходя из двух вариантов. Во-первых, теоретик
мог вступить в компартию и подчиниться ее строгой
дисциплине. В этом случае он мог сохранить
номинальную связь с жизнью рабочего класса своей страны (с
которым, несмотря ни на что, партия была неизбежно
связана), а также сохранить, по крайней мере на словах,
преемственность с классическим
марксизмом-ленинизмом (изучение которого в партии было обязательным).
Ценой такой относительной близости к реальностям
повседневной борьбы рабочего класса было молчание о
том, как эта борьба ведется на самом деле. В этот период
ни один интеллектуал (или рабочий), не входивший в
состав руководства, не мог в массовой коммунистиче-

Размышления о западном марксизме
58
ской партии выступить ни с какими независимыми
суждениями по основным политическим вопросам, кроме
как в самой двусмысленной форме. Лукач и Альтюссер
избрали первый путь. Избрать противоположный путь
значило остаться вне какой бы то ни было партии.
Во втором случае над политическими формами
выражения не существовало никакого институционального
контроля, однако тогда пропадала и надежная опора
на социальный класс, ради интересов которого
теоретическая деятельность в марксизме лишь и имеет смысл.
Сартр и Маркузе, каждый по-своему, прошли этот путь.
Личное участие Сартра в деле международного
социализма не имеет равных — он писал важные работы о
Франции, Венгрии, Алжире, Кубе, Конго, Вьетнаме,
Чехословакии, хотя не обладал глубоким знанием
классического наследия марксизма и не оказал
воздействия на рабочее движение своей страны. Маркузе,
будучи знатоком марксизма раннего периода, писал
объемистые книги, в которых в присущей ему двусмысленной
манере рассматривал вопросы, относящиеся к США и
СССР («Одномерный человек» и «Советский марксизм»),
в то же время развивая теорию, которая по сути отрицала
наличие у промышленного рабочего класса какого-либо
социалистического потенциала. И наконец, последний
вариант — отказ и от членства в партии, и от всяких
политических выступлений. Эту позицию занял Адорно в
послевоенной Германии. В этой тупиковой ситуации
западный марксизм преднамеренно хранил молчание в
таких наиболее важных сферах исследования для
классического исторического материализма, как познание
экономических законов развития капиталистического
способа производства, анализ политического механизма
буржуазного государства, стратегия классовой борьбы,
необходимая для свержения этого государства. Грамши
является единственным исключением из этого правила,
и это знак его величия, что отводит ему особое место
среди представителей традиции западного марксизма.
И это естественно, ибо в его личности воплощено
революционное единство теории и практики того типа,
который определил классическое наследие. Опыт восстания
итальянских рабочих в 1919—1920 гг., а также
деятельность политического руководства ИКП в период с
1924 по 1926 г. оставались для него источником творче-

Становление западного марксизма 59
ской мысли во время длительного заключения,
защитившего его от последствий сталинизации за пределами
Италии, хотя оно его медленно убивало.
Однако даже на его трудах сказались промахи и
ограниченность борьбы класса, которому они были обязаны
своим появлением. После Грамши никому из западных
марксистов не удалось достичь такой глубины анализа.
Сужение возможностей теоретической работы,
сводившейся к институциональному послушанию или изоляции,
исключало установление динамической связи между
историческим материализмом и социалистической
борьбой и совершенно не позволяло непосредственно
развивать главные темы классического марксизма.
Внутри коммунистических партий обсуждение состояния
послевоенной экономики империалистических стран,
государственных систем Запада, стратегии классовой
борьбы было строго зарезервировано за бюрократической
верхушкой этих организаций, деятельность которой
полностью зависела от советской официальной
политики. Вне рядов организованного коммунистического
движения в широких массах рабочего движения не было
опоры для сколь-нибудь квалифицированного
революционного анализа как стратегии либо ввиду
преобладания коммунистов в рядах пролетариата страны
(Франция, Италия), либо в силу приверженности
реформизму подавляющего его большинства (Германия,
США). Послевоенное поколение теоретиков либо
полностью разочаровалось в рабочем классе, как,
например, немцы, которые не знали никакого движения
Сопротивления, либо непременно отождествляло его с
коммунистическими партиями (французы и итальянцы,
обладавшие опытом Сопротивления).
Небезынтересно, видимо, отметить, что самому
молодому представителю группы, о которой идет речь,—
Коллетти, формирование которого, в отличие от других,
в основном происходило уже- после краха фашизма и
после движения Сопротивления, суждено было стать
единственным теоретиком из этой школы, кто оказался
способным свободно и профессионально писать о
политических и экономических проблемах послевоенного
периода, благодаря своему выходу из ИКП23. Однако
даже труды Коллетти были по сути своей скорее
обобщением итогов классических дискуссий и их объяснены-

Размышления о западном марксизме 60
ем, нежели существенно новым вкладом в теорию. За
более чем 20-летний послевоенный период
интеллектуальный вклад западного марксизма в создание
собственной оригинальной экономической и политической теории
как таковой в смысле фундаментальных трудов в какой-
либо из этих двух областей фактически оказался
нулевым.
Противоречия институционального характера,
явившиеся следствием фашизма и ограниченности
послевоенного коммунистического движения, ни в коем слу-'
чае не были единственной причиной бесплодия
марксистской теории в этих областях в странах Западной Европы.
Они были вызваны объективными причинами
консолидации капитала во всех промышленно развитых странах
мира. Динамизм глобального масштаба, вызванный
длительным экономическим бумом 50-х и 60-х годов,
был самым высоким в истории капитализма. Всеобщий
и значительный рост экономики, отмеченный в этот
период, фактически ознаменовал новый этап в развитии
способа производства как такового, опровергая
классические прогнозы о надвигающемся кризисе и ставя
совершенно новые проблемы, требовавшие научного
анализа. В конце своей работы «Теория
капиталистического развития» (1942 г.) — последней работы,
написанной в духе классической политэкономии,— Суизи
удачно определил место предшествовавшей традиции
марксистских экономических исследований, отодвинув
ее в прошлое ввиду очевидного успеха кейнсианских
методов обновления экономики США. Когда Суизи и
Баран через 20 лет вернулись к рассмотрению этого
вопроса в своем фундаментальном труде
«Монополистический капитал», они уже в значительной степени
отказались от ортодоксальной марксистской схемы
экономических категорий24.
Масштабы и интенсивность империалистической
экспансии производительных сил в странах как
Атлантического, так и Тихоокеанского региона по своей сути
были серьезным вызовом для развития теории
исторического материализма: эта проблема во всех ее
измерениях никогда не рассматривалась в рамках школы
западного марксизма25. В то же самое время следствием
второй мировой войны явилось также установление —
впервые в истории буржуазного правления — предста-

Становление западного марксизма 61
вительной демократии, основанной на всеобщем
избирательном праве, то есть нормальной стабильной структуре
государства во всех ведущих капиталистических странах:
Западной Германии, Японии, Франции, США, Англии,
Италии. О новизне этого политического порядка как
прочной и единообразной системы в международном
масштабе часто забывают в англосаксонских странах
ввиду относительно длительного существования
демократических традиций в Англии и США26. О новизне этой
системы можно судить по отсутствию сколь-нибудь
серьезного и убедительного ее теоретического
обоснования в рамках классического марксизма:
буржуазно-демократическое государство никогда не было предметом
исследования ни в одной из крупных работ Маркса, ни в
работах Ленина, главным врагом которого был
совершенно другой тип государства — государство царской
России. Проблем развития политической теории, способной
охватить и проанализировать характер и механизм
представительной демократии как зрелой формы буржуазной
власти, было, таким образом, едва ли меньше, чем
проблем, вставших в связи с быстрым ростом мировой
капиталистической экономики в первые два последних
десятилетия. Они также остались вне поля зрения
основного потока марксистских трудов на Западе.

Размышления о западном марксизме
62
3. Формальные
изменения
Постепенный отказ от
теоретического исследования экономических и политических
структур сопровождался существенно важным
смещением центра тяжести европейского марксизма к
философии. Наиболее яркая отличительная черта всей
традиции (от Лукача до Альтюссера и от Корша до Коллет-
ти) — полное преобладание в ней профессиональных
философов. В социальном плане это изменение означало
постоянное усиление академизма теории, создаваемой в
новую эпоху. Во времена II Интернационала Люксембург
и Каутского объединяло их презрительное отношение к
Kathedersozialisten, то есть к преподававшим в
университетах беспартийным профессорам-социалистам. До
первой мировой войны теоретики-марксисты никогда не были
интегрированы в университетские системы Центральной
и Восточной Европы. Форма политического единства
теории и практики, которую они воплощали, считалась
несовместимой с занятием какой-либо университетской
должности. Напротив, свое преподавание в партийных
или воскресных школах для рабочих они рассматривали
как свою партийную работу. Гильфердинг и Люксембург
преподавали политическую экономию в школе СПГ в
Берлине, Ленин и Рязанов читали лекции рабочим-
большевикам в Лонжюмо, а Бауэр вел курсы в центре
Социал-демократической партии Австрии (СДПА) в
Вене.
Первые теоретики западного марксизма по-прежнему
придерживались этой традиционной практики. Лукач
преподавал в радикальном кружке «Галилей» в
Будапеште во время первой мировой войны; Корш читал лекции в
экспериментальной «Школе Карла Маркса» в Берлине в
20-е годы. Создание Института социальных исследований
во Франкфурте —независимого учреждения, все же
входившего филиалом в местный Государственный
университет,— знаменовало переходный период в Веймарской
республике. Однако после второй мировой войны
марксистская теория фактически полностью перемещается в
университеты, ставшие одновременно и местом ссылки,

Формальные изменения
63
и прибежищем, отделявшими от политической борьбы
внешнего мира. В этот период Лукач, Лефевр, Голъдманн*,
Корш, Маркузе, Делла Вольпе, Адорно, Коллетти и
Альтюссер — все они занимали в университетах
профессорские должности1. Сартр, преуспевавший в
университетской карьере, оставил ее, добившись успеха как
писатель. Во всех этих случаях речь идет о кафедрах
философии.
Внешние факторы, определявшие смещение главного
фокуса марксистской теории из области экономики и
политики в область философии, формально с партийных
собраний на научные кафедры, вписаны в мрачную
историю этого периода. Тем не менее такого общего и
резкого изменения никогда бы не произошло, если бы
внутри самой марксистской культуры не действовал
также сильный внутренний фактор. Решающим событием
в этом смысле явилось запоздалое открытие наиболее
ранней работы Маркса — «Парижских рукописей 1844
года». Впервые они были опубликованы в Москве в 1932г.,
но не привлекли к себе должного внимания ввиду
прихода нацистов к власти в Германии в 1933 г.— в стране,
где они могли бы быть восприняты в то время очень
благожелательно, а также ввиду репрессий, начатых в
России в 1934 г. (Рязанов, подготовивший «Рукописи»
для публикации в прокомментированном им издании
трудов Маркса и Энгельса, был уволен из Института в
Москве незадолго до того, как они увидели свет). Тем не
менее в это время три мыслителя, независимо друг от
друга, оказались под глубоким и прочным воздействием
«Рукописей». Лукач в 1931 г. под руководством Рязанова
работал над расшифровкой рукописей. Опыт работы над
«Рукописями» привел, по собственным словам Лукача, к
тому, что он иначе стал трактовать марксизм2. В 1932 г.
в Берлине Маркузе приветствовал публикацию
«Рукописей», поместив по этому поводу статью в «Гезелыпафт».
Она начиналась с сенсационного заявления о том, что
«Рукописи» поставили на «новую основу» всю теорию
«научного социализма»; автор считал, что «Рукописи»
показали ключевое значение философских основ
исторического материализма на всех стадиях работы Маркса3.
В Париже Лефевр отвечал за первые переводы отрывков
из «Рукописей» на иностранные языки. Подготовленные
им в сотрудничестве с Гутерманом переводы были изданы

Размышления о западном марксизме
64
в 1933 г., а первая крупная теоретическая работа,
имевшая целью перестроить все здание учения Маркса в свете
его «Рукописей 1844 г.», была написана в 1934—1935 гг.
(«Диалектический материализм» Лефевра)4. Только в
послевоенный период открытие ранних работ Маркса и
включение их в историю становления его идей сказались
на разработке моделей современного марксизма. В
Италии Делла Вольпе внес свой первый вклад в теорию
исторического материализма, переведя на итальянский
язык новые тексты молодого Маркса — не только
«Парижские рукописи», но и прежде всего «Критику
гегелевской философии права» (1947—1950 гг.) —и
приняв участие в их обсуждении5. Версия марксизма,
предложенная Делла Вольпе, вдохновившая целую школу,
по-своему интерпретировала философские сочинения
Маркса, хотя она значительно отличалась от
интерпретации Лукача, Маркузе и Лефевра. Во Франции новые
тексты молодого Маркса привлекли внимание Мерло-Понти
и Сартра к марксизму после второй мировой войны.
В труде «Материализм и революция» (1947 г.) — своем
первом значительном исследовании вопроса в
марксистской теории — Сартр обращался главным образом к
«Парижским рукописям» как к источнику6. Влияние
ранних философских сочинений Маркса достигло
высшей точки в конце 50-х годов, когда затрагиваемые в них
темы заинтересовали Западную Европу.
Несмотря на то что в своих первых работах Альтюссер
недвусмысленно отвергал эти «Рукописи» в качестве
составной части исторического марксизма, так или
иначе они служили отправным пунктом любых дискуссий
в рамках современного марксизма7. Даже если к ним
относились отрицательно, «Рукописи» определяли
область предварительных дискуссий. Более того, сама
форма неприятия ранних сочинений Маркса зависела от
соответствующего долговременного смещения
теоретических ориентиров марксизма, что стало возможным
благодаря обнаруженным «Рукописям». Это объясняется тем,
что позитивная теория Альтюссера, разработанная в
противовес предшествовавшим ей толкованиям Маркса,
все же находилась в философской плоскости,
непривычной до появления «Рукописей».
Парадоксально, но западный марксизм в целом
развивался в обратном эволюции Маркса направлении. Если

Формальные изменения
65
основатель исторического материализма постепенно шел
от философии к политике и затем к экономике как
основной области исследования, то последователи школы,
возникшей после 1920 г., чаще стали отходить от экономики
и политики и концентрировать свое внимание на
философии, практически не занимаясь тем, что особенно
интересовало Маркса в пору его зрелости, то есть они
поступали так же, как поступил Маркс с философскими
вопросами, которые привлекали его внимание в юности.
Казалось, в этом смысле произошел поворот на 360 градусов.
Безусловно, на практике не произошло, да и не могло
произойти простого поворота. Философская задача
Маркса прежде всего состояла в том, чтобы определиться
по отношению к Гегелю, а также к видным его
последователям и критикам в Германии, особенно к Фейербаху.
Объектом его теоретических исследований была в
основном гегелевская система. Напротив, для западного
марксизма — несмотря на бурное возрождение внутри
него исследований философии Гегеля — основным
объектом теоретических исследований стала сама система
идей Маркса. Дискуссии никогда не сводились лишь к
ранним философским сочинениям, поскольку этому
препятствовало наличие многочисленных трудов Маркса,
посвященных экономическим и политическим вопросам.
Однако творчество Маркса в целом обычно
рассматривалось как исходный материал. На его основе с помощью
философского анализа формировались марксистские
эпистемологические принципы систематизированного
объяснения мира — принципы, которые сам Маркс четко
так никогда и не изложил.
Ни один философ, придерживавшийся традиции
западного марксизма, никогда не утверждал, что главная
и конечная цель исторического материализма — теория
познания. Вместе с тем практически все они исходили из
общего мнения о том, что предварительная задача
теоретического исследования в рамках марксизма
состоит в выделении методов социального исследования,
открытых Марксом, но скрытых особенностями
тематики исследования в его трудах, и в необходимой их
доработке. В результате значительное количество работ
западных марксистов было посвящено нескончаемым и
сложным дискуссиям о методе.
Маркс не уделял первостепенного внимания вопросу

Размышления о западном марксизме
66
метода ни на одном из этапов эволюции своих взглядов.
О степени преобладания эпистемологических тем в
традиции всего западного марксизма можно судить по
названию книг, изданных ее представителями. Работа Корша
«Марксизм и „философия» открыла эту дискуссию.
В близкой по духу книге Лукача, опубликованной в том
же году, в статье «Что такое ортодоксальный марксизм?»
был сделан вывод о том, что термин «ортодоксальный»
относится «исключительно к методу»8. В дальнейшем
такое представление четко выразилось в чрезмерном
методологизме, о чем свидетельствуют канонические
труды западного марксизма: «Разум и революция» (Мар-
кузе), «Разрушение разума» (Лукач), «Логика как
позитивная наука» (Делла Вольпе), «Проблема метода» и
«Критика диалектического разума» (Сартр),
«Негативная диалектика» (Адорно), «Читать „Капитал"» (Аль-
тюссер). Язык этих работ становился все более
профессиональным и непонятным. На целый исторический
период теория стала эзотермической дисциплиной,
исключительно высокопрофессиональный язык которой
определял степень ее отдаленности от политики.
Труды самого Маркса, несомненно, ввиду сложности
категориального аппарата, отнюдь не всегда легко
воспринимались читателями как в его время, так и позднее.
Однако его философские работы, исследования по
экономике (наиболее трудные части в его учении) обязаны
своей первоначальной терминологией существовавшим до
них теоретическим системам (в основном Гегеля и Ри-
кардо). Работы имели своей целью подвергнуть их
критике и преодолеть путем создания понятий более четких и
близких к материальной действительности, то есть менее
«гипостазированных» (по выражению молодого Маркса)
и менее «теологических» (по выражению зрелого
Маркса). Кроме того, никогда не скрывая характерные
трудности, которые испытывает читатель при усвоении любой
научной дисциплины, Маркс после 1848 г. всегда
стремился выражать свои мысли как можно проще и яснее,
облегчая их понимание рабочим классом, которому они
предназначались. Хорошо известно, с каким вниманием он
отнесся в этой связи к переводу «Капитала» на
французский язык. В отличие от языка Маркса, исключительная
сложность языка трудов западных марксистов XX в.
никогда не ориентировалась на непосредственную и актив-

Формальные изменения
67
ную связь с пролетарской аудиторией. Напротив, их
язык, превышающий необходимый минимум вербальной
сложности, свидетельствовал об отрыве от практики
народной борьбы. Свойственный теории западного
марксизма эзотермизм проявлялся в различных формах: у Лу-
кача в тяжелой и трудной для понимания манере
выражения, перегруженной академичностью; у Грамши —
мучительной и загадочной отрывочностью; у Беньямина —
афористической краткостью и уклончивостью; у Делла
Вольпе — непостижимым синтаксисом и постоянной
склонностью к самоцитированию; у Сартра —
бесконечным и непроходимым лабиринтом неологизмов; у
Альтюссера — пророческой риторикой умолчаний9.
Большинство этих писателей могло выражать свои мысли
четко и ясно. Некоторые из них — Сартр, Адорно, Бенья-
мин — по сути были великолепными мастерами слова.
Но практически ни один из них не писал простым и
доходчивым языком свои главные теоретические труды.
Субъективные причины не могут объяснить этого
коллективного явления. Пример Грамши символизирует общий
отход теории от классической марксистской
терминологии. «Тюремные тетради» — самая значительная работа в
традиции западного марксизма— были написаны
революционным вождем рабочего класса, а не
профессиональным философом, который по своему социальному
происхождению стоял ниже любого видного ученого-марксиста
как Западной, так и Восточной Европы до и после первой
мировой войны. Однако в его «Тетрадях» содержится
много все еще неразгаданных современными учеными
загадок, что объясняется жесткой цензурой и тюремными
ограничениями, которые заставляли его прибегать скорее
к аллюзиям, чем к стройному изложению10. Физическая
изоляция Грамши — результат поражения в классовой
борьбе — была предвестником изоляции, в которой
оказались теоретики в будущем. Правда, они были свободнее
его, но гораздо дальше от масс. В этом смысле язык
западных марксистов подвергался более жесткой
исторической цензуре, которой стала почти полувековая
пропасть, отделявшая социалистическую мысль от почвы
народной революции.
Продолжительный разрыв, определивший
теоретическую форму западного марксизма, оказал на него иное и
более общего характера сдерживающее воздействие: все

Размышления о западном марксизме
68
происходило так, как если бы нарушение политического
единства между марксистской теорией и массовой
практикой неизбежно привело к смещению в другую
плоскость той силы, которая должна была бы объединить
теорию и практику. При отсутствии магнитного поля
революционного классового движения стрелка компаса
всего западного марксизма стремилась как можно дальше
отклониться в сторону современной буржуазной
культуры. Первоначальная связь между марксистской
теорией и пролетарской практикой неуловимо, но постоянно
заменялась новой связью — между марксистской
теорией и буржуазной теорией. Исторические причины
подобной переориентации, естественно, объясняются не
просто отсутствием массовой революционной практики
на Западе. Скорее всего, сами препятствия на пути
сколь-нибудь заметного продвижения социализма в
странах развитого капитализма существенно сказались
на всей культурной среде этих стран. Кроме того, успех
новой стабилизации империализма вкупе со сталинизаци-
ей коммунистического движения означал, что основные
направления буржуазной мысли вновь обрели
относительную жизнеспособность и верховенство над
социалистической мыслью. Буржуазная система на Западе не
исчерпала своего исторического потенциала: ее
способность пережить две мировые войны и в течение двух
послевоенных десятилетий стать в экономическом
отношении более динамичной, чем когда-либо прежде,
выразилась в ее способности к изменениям в культуре и ее
развитию. Она сохранила привлекательность для самой
многочисленной и высококвалифицированной
интеллигенции мира, созидательное творчество которой
продолжало играть существенную роль (при значительных
национальных особенностях) в различных областях.
Естественно, это достижение имело определенные
пределы, обусловленные закатом капитализма в
глобальном масштабе в эпоху, когда, несмотря ни на что, треть
мира была вырвана из этой системы. Однако
социалистическая культура, сдерживаемая или парализованная
официальными репрессиями периода сталинизма и тем,
что мировая революция не пошла дальше отсталых
регионов Евразии, в общем была значительно слабее. После
1920 г. марксизм развивался медленнее, чем
немарксистская культура. Эта горькая реальность тяжело сказалась

Формальные изменения
69
на характере всей работы, проводимой в рамках
исторического материализма в Западной Европе.
Таким образом, пожалуй, самой примечательной
характерной чертой западного марксизма является
постоянное присутствие в> нем последовательно возникавших
разновидностей европейского идеализма, под чьим
влиянием он находился. Причем диапазон взаимосвязей
всегда был широким: от принятия идей до отказа от них,
от заимствования—до критики. Они могли встречаться в
сложных сочетаниях, варьируясь от случая к случаю.
Однако основной принцип оставался поразительно
неизменным начиная с 20-х годов и кончая 60-ми годами.
Лукач написал свою работу «История и классовое
сознание», когда он все еще находился под глубоким влиянием
социологии Вебера и Зиммеля, а также философии Диль-
тея и Ласка. В частности, ключевые категории
«рационализации» и «предписанного сознания» были
заимствованы у Вебера. На толкование Лукачем концепции
«овеществления» наложил заметный отпечаток Зиммель, в
то время как Дильтей и немецкий витализм
(Lebensphilosophie) в целом вызвали его враждебность по
отношению к естественным наукам, что было совершенно не
свойственно всей предшествующей марксистской
литературе11. Грамши построил свои «Тюремные тетради» как
продолжение диалога с Кроче и последовательную
критику его взглядов, пользуясь при этом терминологией
и разрабатывая темы философа-идеалиста, который был
в то время главным действующим лицом в культурной
жизни Италии, в частности разделяя его увлеченность
проблемами этико-политической истории .
Одновременно он также развивал идеи литературного критика
Де Санктиса, принадлежащего к старшему поколению.
Начиная с 30-х годов коллективная работа
Франкфуртской школы была проникнута концепциями и
тезисами психоанализа Фрейда как организующего начала
значительной части ее собственных теоретических
изысканий. Крупная работа Маркузе «Эрос и
цивилизация» была явно задумана им как философское
переосмысление Фрейда, и все его термины, такие как
«подавление» и «сублимация», «принцип реальности» и «принцип
исполнения», «эрос» (инстинкт жизни) и «танатос»
(инстинкт смерти), находились в универсуме дискурса
Фрейда. Сартр — особый случай, поскольку он сам был

Размышления о западном марксизме
70
выдающимся философом-экзистенциалистом во
Франции, сформировавшимся под влиянием Хайдеггера и
Гуссерля еще до того, как он перешел на позиции
марксизма. Он перенес в свои марксистские работы
интеллектуальное прошлое с присущим ему инструментарием и
новациями. В результате получился кондуит концепций,
содержащихся в работах разных периодов — от «Бытия
и Ничто» до «Критики диалектического разума». Он
включал в себя такие понятия, как «фактичность»,
ведущее к понятиям «нехватка» (в зависимости от
контекста переводимого как «нужда», «недостаточность»
и т. д.— Прим. ред.) у «тождественность», к «сереаль-
ности» и нестабильности «для себя в себе», к понятию
«спаянной группы»13.
В последующих'размышлениях Сартра продолжают
присутствовать два главных источника его
экзистенциалистской системы обращения к Гуссерлю — Хай-
деггеру и ссылок на них в его объемном исследовании
Флобера, опубликованном десятилетие спустя после
выхода в свет работы «Критика диалектического разума».
Работа Альтюссера была задумана как открытая и
принципиальная полемика с его наиболее крупными
предшественниками, и прежде всего с Грамши, Сартром и
Лукачем. Однако его теоретическая система также
обязана многими организующими терминами
мыслителям-идеалистам. Понятия «эпистемологический
разрыв», «проблематика» были заимствованы у философа
Башляра и у историка Кангийема, причем оба явно
склонны были к психологизму. Идеи
«симптоматического чтения» и «централизованной структуры» были взяты
у Лакана, психоаналитика, сочетавшего фрейдистскую
ортодоксальность с хайдегтеровскими полутонами.
Вместе с тем нет сомнения в том, что термин
«сверхдетерминация» был заимствован непосредственно у Фрейда .
Такие культурные сопряжения, определяющие
топографическое положение мысли Лукача, Грамши, Маркузе,
Сартра и Альтюссера, представляют собой только
наиболее важные и особые наборы понятий в рамках традиции
западного марксизма. Аналогии могут быть найдены
практически у всех его представителей15. Типичным
примером является центральная роль, которую в работе
Гольдманна занимала психология Пиаже, с которым он
работал в Швейцарии во время войны. В рамках экономи-

Формальные изменения
71
ческой теории это правило сохраняется16. Пример
тому — взаимосвязь Суизи и Шумпетера. Проще говоря,
влияние одного идеалистического мыслителя могло
распространиться на несколько разных
теоретиков-марксистов. Так, например, Башляр воодушевил не только
Альтюссера: он был также почитаем Лефевром, Сартром
и Маркузе, которые делали совершенно другие выводы
из его трудов17. Фрейд прежде всего был общим
открытием не только Адорно и Маркузе, но также Альтюссера и
Сартра, хотя они и весьма по-разному принимали или
интерпретировали его наследие18. Такое постоянное
соотнесение с современными им теоретическими
построениями, находящимися вне рамок исторического
материализма и зачастую прямо антагонистическими ему, было
неизвестно марксистской теории до первой мировой войны19.
В этом состояла специфика западного марксизма,
отличавшая его от предшествовавшей марксистской теории.
Модель взаимоотношений между основными
теоретиками этой традиции и современными мыслителями
немарксистской культуры составляла, так сказать,
горизонтальную ось интеллектуальной сети координат
западного марксизма. Однако в то же время она имела и
вертикальную ось отсчета, что также в основном не
вписывалось в прежние марксистские традиции, то есть
философская генеалогия обязательно уходила в
домарксистский период. В этом отношении все основные
теоретические системы западного марксизма характеризуются
одним и тем же стихийно сложившимся механизмом. Все
они без исключения обращались к домарксистской
философии для обоснования, объяснения или дополнения
философии Маркса. Это неизбежное возвращение в
домарксистский период в поисках более ранней отправной точки
для истолкования смысла работы Маркса опять же
служит существенным показателем исторического
положения западного марксизма. Как мы видели, преобладание в
рамках традиции профессиональных философов было
одним из признаков общих перемен в марксистской
культуре после 1920 г.
Вертикальные линии преемственности, на которую
стал претендовать западный марксизм во имя Маркса и
самого себя, появились благодаря профессиональной
преемственности в его рамках. Действительно, Маркс не
оставил после себя никакой работы, в которой в систе-

Размышления о западном марксизме
72
матизированном виде излагалась бы его философия в
классическом понимании слова. Оставляя в стороне
свои ранние философские тезисы неопубликованных
работ, он никогда не осмеливался заниматься чистой
философией в пору своей зрелости. Даже сделанное им
позднее сущностно важное изложение метода
(Предисловие к «Критике политической экономии» 1857 г.)
осталось лишь программным фрагментом, так никогда и
не завершенным и не отредактированным для
публикации. Невыявленный, скрытый потенциал и отрывочный
характер философских изысканий Маркса
компенсировали поздние работы Энгельса, и прежде всего «Анти-
Дюринг». Однако ценность его последних работ была
поставлена под сомнение после 1920 г., когда все более
ясной становилась несовместимость некоторых их
центральных положений с проблемами и результатами
естественных наук.
По сути дела, западный марксизм берет начало с
решительного двойного отрицания философского наследия
Энгельса — со стороны Корша и Лукача в работах
«Марксизм и философия» и «История и классовое
сознание» соответственно. С тех пор неприятие поздних
работ Энгельса стало обычным практически для всех
течений западного марксизма — от Сартра до Коллетти
и от Альтюссера до Маркузе20.
Однако, после того как заслуги Энгельса были
отвергнуты, стала более очевидной ограниченность наследия
Маркса, и возникла необходимость дополнить его.
Обращение в этих целях к более ранним авторам
европейской мысли может рассматриваться как отход в
теории от Маркса назад. Вряд ли случаен тот факт, что
категоричная фраза Маркса, в которой он
«разделывается» со своими предшественниками («Философы лишь
различным образом объясняли мир, но дело заключается
в том, чтобы изменить его»), так слабо отозвалась в
западном марксизме. Ведь для философа западного
марксизма исключалась возможность революционного
единства теории и практики, которого требует
одиннадцатый тезис о Фейербахе.
Вместе с тем невозможно отделаться одной фразой от
столетий развития мысли. Само по себе изречение
Маркса не могло дать новую философию историческому
материализму или же хотя бы подвести итог предшест-

Формальные изменения
73
вующим ему философским направлениям. Кроме того,
философская культура самого Маркса ни в коем случае
не была исчерпывающей. Будучи в основном
построенной на Гегеле и Фейербахе, она не отличалась сколь-
нибудь близким знакомством с философией Канта,
Юма, Декарта или Лейбница, Платона или Фомы Аквин-
ского, не говоря уже о философии менее значительных
фигур. Тем самым хронологическое возвращение в
период, предшествующий Марксу, отнюдь не
обязательно отбрасывало философию назад именно потому,
что Маркс никогда не занимался анализом или
стремился преодолеть всю прежнюю этику, метафизику,
эстетику и даже не касался многочисленных коренных
проблем классической философии. Иными словами,
постоянные попытки западного марксизма установить
интеллектуальную преемственность, уходящую в
домарксистский период, были правомерны. Действительно,
любое созидательное развитие марксистской философии
неизбежно Должно было бы пройти через фазу
пересмотра сложной истории познания, которую Маркс сам
игнорировал или обходил стороной. Отправные точки
работ Маркса были слишком немногочисленными, чтобы не
сделать установление преемственности обязательным.
В то же время нет необходимости подчеркивать
опасности, связанные с регулярным обращением к
домарксистским философским традициям, так как хорошо
известен подавляющий вес в них идеалистических или
религиозных мотивов.
Первую новую интерпретацию марксизма, сыгравшую
существенную роль, представил Лукач. Он отвел
центральное место домарксистской системе в построении
своего собственного теоретического дискурса, предложив
новое толкование Гегеля в работе «История и классовое
сознание». Гегеля никогда широко не изучали во II
Интернационале: как правило, его ведущие мыслители
рассматривали Гегеля как утратившего влияние
предшественника Маркса, менее значительного, чем
Фейербах21. Лукач радикально пересмотрел эту оценку,
впервые возвысив Гегеля и придав его философии
абсолютно доминирующее значение в предыстории мысли
Маркса. Влияние его переоценки на всю последующую
традицию западного марксизма было глубоким и
длительным независимо от того, соглашались ли с ней более позд-

Размышления о западном марксизме
74
ние мыслители или нет. Но обращение Лукача к Гегелю
пошло значительно дальше, чем это генеалогическое
добавление. Действительно, два наиболее существенных
теоретических тезиса, содержащихся в работе «История
и классовое сознание», были заимствованы у Гегеля, а не
у Маркса. Речь идет о концепции пролетариата как
«идентичного субъекта-объекта истории», чье классовое
сознание преодолевало проблему социальной
относительности знания, и о тенденции рассматривать
«отчуждение» в качестве внешней объективации человеческой
объективности, обретение которой вновь было бы
возвращением к первоначальной внутренней субъективности,
что позволяло Лукачу относить достижение рабочим
классом истинного сознания самого себя ко времени
совершения социалистической революции.
40 лет спустя Лукач сам охарактеризовал эти
отличительные тезисы работы «История и классовое
сознание» как попытку «перегегельянить Гегеля»22. Однако
высокая оценка значения Гегеля для марксизма, данная в
работе «История и классовое сознание», нашла много
последователей. Сам Лукач позднее стремился вновь
открыть фундаментальные категории теории Маркса в
теории Гегеля, а не вводить категории Гегеля в марксизм.
Его исследование «Молодой Гегель» (1938 г.) было
попыткой более высокого научного уровня установить
прямую преемственность между Гегелем и Марксом,
основанной на прочтении «Рукописей 1844 года» в
Москве и на учете роли таких экономических концепций, как
концепция труда в ранних работах Гегеля23.
Три года спустя Маркузе опубликовал в Нью-Йорке
свою работу «Разум и революция» с подзаголовком
«Гегель и подъем социальной теории», что было первой
попыткой провести марксистский анализ всего развития
мысли Гегеля во всех ее фазах с точки зрения ее значения
как подготовки и предпосылки работы Маркса. Маркузе
никогда не изменял верности своей концепции роли
Гегеля в становлении Маркса. Адорно, хотя и был
значительно критичнее настроен, чем Лукач или Маркузе, по
отношению к объективному идеализму как «философии
тождества», тем не менее открыто строил свою работу на
методологии «Феноменологии духа». Он заявил, что
«метод Гегеля вышколил метод „Minima Moralis'V Во
Франции, хотя и соглашаясь с тем, что Гегелю прида-

Формальные изменения
75
валось принципиальное значение в формировании
Маркса, Сартр пересмотрел эту оценку и, напротив,
придал вес философии Кьеркегора как нейтрализующей
влияние Гегеля на марксизм. Утверждая, что Маркс
преодолел антиномию Кьеркегора и Гегеля, Сартр
говорил, что в XX столетии марксизм превратился в
застывшее неогегельянство, тем самым подкрепляя
правомерность протеста экзистенциализма против
всеохватывающей объективистской системы, впервые
выраженного Кьеркегором, во имя индивидуального опыта25.
В своей собственной реконструкции исторического
процесса в «Критике диалектического разума» Сартр брал
за основу начальный, далее не разложимый элемент
индивидуальности, понимаемый именно в этом смысле,
то есть как конечный предел любого социального класса.
Даже после критики единственным философом,
которому он посвятил отдельное исследование, был Кьеркегор26.
В Италии Делла Вольпе и его школа критиковали
гегелевскую философию, заявляя, что мысль Маркса
представляет собой полный разрыв с Гегелем. Делла
Вольпе усматривал место Маркса на нисходящей
линии от Аристотеля через Галилея к Юму: как он
утверждал, все они в свое время критиковали гипостазис, так
же как Маркс по отношению к Гегелю27. Однако именно
ученик Делла Вольпе Коллетти написал крупную в
рамках западного марксизма систематизированную работу,
направленную против гегельянства. Это была книга
«Гегель и марксизм». Цель работы заключалась в том,
чтобы продемонстрировать, что Гегель был
христианским интуитивным философом, основной теоретической
задачей которого было уничтожение объективной
реальности и принижение разума в угоду религии, и что,
следовательно, он был антиподом Маркса. Коллетти
утверждал, что подлинным философским
предшественником Маркса был не Гегель, а Кант. Говоря о
независимости объективного мира от всех концепций познавания
его, Кант предвосхитил материалистический тезис о
несводимости бытия к мышлению. Таким образом, теория
познания Канта предшествовала гносеологии Маркса,
хотя последний не осознал масштабы своего долга перед
ней28. Точно так же, по мнению и Делла Вольпе, и
Коллетти, в своей политической теории Маркс, не
сознавая того, опирался на труды предшественника — Руссо.

Размышления о западном марксизме
76
Философская ограниченность Канта заключалась в
признании им действия принципов обмена в либерально-
капиталистическом обществе. Именно их решительно
отвергал Руссо в радикальной демократической критике
буржуазно-представительного государства, и Маркс, по
сути дела, впоследствии лишь вторил ей29.
Столь же глубокую переоценку идей Маркса провели
Альтюссер и его школа, хотя и с противоположных
позиций. Практически не затрагивая понятийный аппарат
Маркса, Альтюссер включил всю домарксистскую
философию в марксизм. В этом случае предшественником
Маркса объявлялся Спиноза. Действительно, для Аль-
тюссера «философия Спинозы была беспрецедентной
теоретической революцией в истории философии,
возможно, величайшей философской революцией во все
времена»30. За исключением понятий, почерпнутых из
современных дисциплин, почти все новые понятия и
особенности марксизма Альтюссера были непосредственно
заимствованы у Спинозы. Категориальное различие
между «объектами знания» и «реальными объектами»
было взято непосредственно из различия, проводимого
Спинозой между idea и ideatum31. Скрытый монизм,
объединяющий два полюса этого дуализма, был также
добросовестно заимствован у Спинозы. Альтюссериан-
ская «всеобщая сущность производства», которая была
общей как для мышления, так и для бытия, являлась не
чем иным, как переводом максимы Спинозы «Ordo et
connexio idearum est, as ordo et connexio rerum»
(«Порядок и связь идей есть то же самое, что и порядок и
связь вещей»)32. Радикальное устранение Альтюссером
философской проблемы критериев знания и истины вновь
следовало изречению Спинозы veritas norma sue et
falsi, что опять же представляет собой логическое
следствие любого жесткого монизма33. Точно так же
центральная концепция «структурной причинности» способа
производства в работе «Читать „Капитал"» являлась
секуляризированной версией представления Спинозы о
боге как о causa immanens34.
Страстная критика Альтюссером идеологических
иллюзий непосредственного опыта в противовес
научному знанию, присущему только теории, и критика всех
представлений о людях или классах как сознательных
субъектах истории, а не невольных «носителей социаль-

Формальные изменения
77
ных отношений» точно воспроизводили обличения
Спинозой experientia vaga как источника всех ошибок и его
жесткого утверждения, типичных заблуждений веры
людей в обладание свободой воли, в то время как ими
постоянно управляли законы, действие которых они не
осознавали: «Их представление о свободе есть просто
незнание причин их действий»35. Апогеем непримиримого
детерминизма Спинозы стало заключение о
невозможности сбросить господство иллюзий даже в обществе,
где угнетение всего слабее: «Те, кто верит, что народ или
людей, разделенных в отношении общественных
вопросов, можно побудить жить только по разуму, мечтают о
золотом веке поэта или сказке»36. Альтюссер принял и
это заключительное положение: даже в
коммунистическом обществе люди все равно будут погружены в
иллюзии идеологии как необходимой среды их спонтанного
опыта. «Все людские общества выделяют идеологию в
качестве элемента и атмосферы, жизненно необходимых
для их исторического дыхания и жизни»37.
Систематическое введение идей Спинозы в исторический
материализм Альтюссером и его учениками с интеллектуальной
точки зрения было наиболее амбициозной попыткой
установить философское происхождение Маркса и,
исходя из этого, дать толчки развитию новых
теоретических направлений в современном марксизме38. Только
в одном важном отношении Альтюссер обратился к
другим источникам в истории философии в поисках
ориентиров. Относительное безразличие Спинозы к
истории заставило Альтюссера дополнить свою идею о
философской родословной Маркса второй линией
наследования от Монтескье, чтобы установить между ними связь,
подобную той, что обнаружилась между Кантом и Руссо в
генеалогии Коллетти. Альтюссер отдал должное работе
Монтескье «Esprit des Lois» за имеющее огромное
значение открытие концепции социальной тотальности,
«детерминируемой в конечном счете» одним
господствующим уровнем в ее рамках, которая была позднее
обоснована Марксом в «Капитале»39.
Последовательное обращение к домарксистскому
периоду было наиболее заметным и существенным
элементом западного марксизма. Однако на этом перечень
не кончается. Как хорошо известно, Гольдманн избрал
Паскаля в качестве ключевого предшественника диалек-

Размышления о западном марксизме
78
тической теории в своей работе «Скрытый Бог»40.
В юности Лефевр избрал Шеллинга в качестве
философского предтечи41. В более глубоком и менее заметном
отношении Адорно и Хоркхаймер, возможно, также были
воодушевлены Шеллингом, когда вводили в марксизм
концепцию «падшей природы»42. Со своей стороны,
Маркузе обращался к эстетизму Шиллера для создания
концепции будущего коммунистического общества43.
И опять же, в некоторых случаях в рамках западной
марксистской традиции, одному философу могли
отдавать должное сразу несколько различных мыслителей.
Например, как это ни парадоксально, Адорно и Сартр,
Маркузе и Альтюссер приветствовали Ницше, который
был анафемой для Лукача44.
Возможно, случай Грамши является самым ярким
примером скрытого постоянства, которое пронизывает
весь западный марксизм, какими бы острыми ни были
внутренние контрасты и противоречия в его рамках.
Действительно, Грамши был единственным крупным
теоретиком-политиком на Западе, а не теоретиком-
философом. Чисто профессиональный интерес не смог
бы заставить его обратиться к поискам предтечи
домарксистского периода. Между тем Он также организовал
свою весьма оригинальную систему вокруг другого
предшественника — Макиавелли. С точки зрения Грамши,
предшественником из домарксистского прошлого не
обязательно должен быть философ-классик, а им может быть
и теоретик политики, как и он сам. Масштабы и
характер заимствований Грамши из Макиавелли полностью
аналогичны заимствованиям других западных
марксистов. Он также перенес в свою собственную работу
термины и темы системы флорентийца. В «Тюремных
тетрадях» сама революционная партия превращается в
современный вариант «государя», к единоличной власти
которого призывал Макиавелли. Реформизм толковался
как «корпоративное» мировоззрение, сходное с
мироощущением, господствовавшим в итальянских городах,
против разобщающей узости которого резко выступал
Макиавелли. Проблема «исторического блока»
пролетариата и крестьянства рассматривается через призму
прообраза его планов в отношении флорентийской
народной «милиции». Механизмам буржуазного правления дан
сквозной анализ в двойном обличье «силы» и «обмана»,

Формальные изменения
79
которые представляют собой два облика Кентавра
Макиавелли4 . Типология государственных систем
основывается на его триаде: «территория», «власть» и «согласие».
С точки зрения Грамши, мысль Макиавелли также может
быть названа «философией праксиса»46 — определение
марксизма, которое он дал в тюрьме. Таким образом,
даже самый великий и наименее типичный представитель
западного марксизма подтверждает его родовые черты.
Фактическое единство, придававшее ценность
западному марксизму при общем смещении осей, конечно, не
исключало субъективных расхождений и антагонизмов
в его рамках. Более того, эти расхождения в значительной
степени способствовали поддержанию внутренней
жизнеспособности и разнообразию этой традиции, после
того как были исторически определены ее внешние
границы. Однако для западного марксизма характерно
то, что он сам никогда точно или в какой-либо степени не
определял свой собственный интеллектуальный
ландшафт. Такое положение является логическим следствием
одной из поразительных и парадоксальных черт новой
теоретической культуры, которая начала развиваться
после 1920 г.,— отсутствия в ней интернационализма.
Принятая модель была также радикальным отходом от
канонов классического марксизма. Мы знаем, что
Маркс и Энгельс переписывались и вели споры с
социалистами по всей Европе и за ее пределами. Теоретики II
Интернационала были более тесно связаны с
политическими реалиями своих стран, чем основатели
исторического материализма. Однако и они активно
участвовали в международных дискуссиях социалистов. То, как
была принята работа Лабриолы следующим поколением
после Маркса и Энгельса, возможно, является наиболее
ярким примером континентального общения того
времени. Будучи первым теоретиком-марксистом в
политически отсталой и забытой богом зоне Южной Европы, Лаб-
риола с поразительной быстротой стал известен от
Парижа до Петербурга. Действительно, первый крупный очерк
был заказан ему Сорелем для «Ле Девенир сосиаль» во
Франции в 1895 г.; не прошло и года, как журнал «Нойе
цайт», издаваемый Каутским в Германии, заметил его и
одобрил; в 1897 г. Плеханов опубликовал большой обзор
работ Лабриолы в «Новом слове» в России; несколько
месяцев спустя Ленин настойчиво рекомендовал своей сеет-

Размышления о западном марксизме
80
ре перевести их на русский, и в 1898 г. уже появляется
русский перевод. Следующее поколение марксистов
образовало еще более интернациональное сообщество
мыслителей и полемистов, чьи страстные теоретические споры
базировались в значительной степени на информации,
полученной в результате внимательного изучения работ
друг друга. Впечатляющим примером могут служить
споры, возникшие в связи с выходом работы «Накопление
капитала» Люксембург. Без сомнения, на этом фоне
упорядоченное создание III Интернационала стало
кульминацией исторического опыта, накопленного
рабочим движением в Европе, а также причиной разрыва с
этим опытом.
Однако за победой «социализма в одной стране»,
в СССР, последовала нарастающая бюрократизация
Коминтерна. Кроме того, в результате принятия
европейским коммунистическим движением национальных
перспектив во время и после второй мировой войны
произошли коренные перемены основных направлений
марксистских дискуссий. Они теперь все больше
проходили в отдалении не только от внутренней политической
борьбы, но также вдалеке от международных проблем.
Теория мало-помалу . разбегалась по национальным
квартирам, и одна теория отгораживалась от другой
стеной относительного безразличия и незнания.
Такой поворот событий был тем более странным, что
в подавляющем своем большинстве новые теоретики,
как мы видели, были академическими учеными самого
высокого уровня и в принципе имели идеальные
возможности с точки зрения знания языков и свободного
времени для серьезного изучения и знания
интеллектуальных систем, существовавших за' пределами своей
собственной страны. Однако в действительности
философы этой традиции, употреблявшие, как никогда,
сложную и невразумительную терминологию, практически
все без исключения проявили провинциализм и незнание
теоретических культур соседних стран. Поразительно,
но во всем западном марксизме нет ни одной серьезной
оценки, как нет и собственной критики работы какого-
либо одного крупного теоретика другим, где бы
проявились хорошее знание текста и минимальная
теоретическая осторожность при его разборе. В лучшем случае
мы видели беглые наветы или легкую похвалу, которые

Формальные изменения
81
и плохо читаются, и поверхностны. Примерами такой
взаимной небрежности могут служить несколько
туманных замечаний Сартра в адрес Лукача, разрозненные и
анахроничные ссылки Адорно на Сартра, ожесточенные
обвинения Коллетти против Маркузе, дилетантизм
Альтюссера, путавшего Грамши с Коллетти, полное
отрицание Альтюссера со стороны Делла Вольпе47. Все
они представляют собой лишь случайные комментарии,
содержащиеся в работах, предназначенных в основном
для других целей. В западном марксизме нет ни одного
случая обстоятельного теоретического обсуждения или
спора между одним мыслителем и другим, обсуждения
или конфликта между школами, не говоря уже о
широком международном охвате традиции как таковой.
Это также верно и применительно к отношениям
между учителями и их учениками. Так, например, за
приверженностью Гольдманна к работам раннего Лукача так
никогда и не последовало хоть минимального
критического интереса к его более поздним работам, их изучения.
Эта общая узость интересов и равнодушие к развитию
научной мысли за пределами своей страны
препятствовали развитию сколь-нибудь целостного или ясного
самосознания западного марксизма. Незнание
теоретиками творчества друг друга держало систему
отношений и различий между ними в состоянии туманной
неопределенности.
Нельзя сказать, что не предпринимались попытки
провести четкие ограничительные линии внутри
западного марксизма. По крайней мере, в 60-е годы были
предприняты две такие попытки — соответственно Альтюс-
сером и Коллетти. Обе они свелись к объединению
без разбора всех других систем, кроме своей собственной,
в единый философский блок и отрицанию этого
конгломерата как восходящего к Гегелю и черпающего в нем
силы. Одновременно они утверждали, что только их
собственная работа имеет непосредственное отношение к
Марксу. Однако в остальном эти два описания
эволюции марксизма с позиций 20-х годов были несовместимы,
поскольку по классификации Альтюссера Коллетти без
обиняков был занесен в гегельянскую традицию,
которую Альтюссер отвергал, в то время как в соответствии
с логикой Коллетти Альтюссер принадлежал к
последователям Гегеля, что он осуждал. Из двух ретроспектив-

Размышления о западном марксизме
82
ных построений эволюции марксизма толкование,
предложенное Альтюссером, было более широким и
комплексным. С его точки зрения, работы Лукача, Корша,
Грамши, Сартра, Гольдманна, Делла Вольпе и Коллетти
подлежали классификации как разновидности «истори-
цизма» — идеологии, в которой общество становится
круговой и экспрессивной тотальностью, история —
однородным потоком линейного времени, философия —
самосознанием исторического процесса, классовая
борьба — битвой коллективных «субъектов», капитализм —
универсумом, характеризующимся главным образом
отчуждением, а коммунизм — состоянием подлинного
гуманизма вне отчуждения48. Как утверждал Альтюссер,
большинство этих тезисов исходит от Гегеля,
опосредованы через Фейербаха и работы молодого Маркса, а
научная теория исторического материализма была основана
на радикальном разрыве с ними, что было сделано
Марксом в «Капитале». В отличие от предыдущего,
представление Коллетти об эволюции марксизма было более узко
сформулировано, хотя шло дальше: Коллетти, раннего
Лукача, Адорно, Маркузе, Хоркхаймера и Сартра
объединяли общие нападки на науку и отрицание
материализма, что коренилось в утверждении о том, что
противоречие есть принцип реальности, а не разума — при том,
что диалектический материализм, которого
придерживались Лукач и Альтюссер, был лишь натуралистической
разновидностью того же скрытого идеализма. Оба были
производными метафизической критики мышления
Гегелем, целью которой было философское уничтожение
материи49. Эту критику роковым образом неправильно
понял и принял Энгельс в «Анти-Дюринге»,
положившем начало нисходящей линии — линии полного отхода
от рационального и научного материализма Маркса,
примером которого может служить логический метод,
примененный в «Капитале».
Насколько ценны эти два представления об эволюции
марксизма? Достаточно ясно, что школа Делла Вольпе
и школа Альтюссера имели общие черты, которые
отличали их от других систем, существовавших в западном
марксизме. Их враждебность по отношению к Гегелю,
развитая ранее и глубже в системе Делла Вольпе,
выделяет их более явно в традиции, которая в остальном
тяготеет преимущественно к Гегелю. Наряду с этим они

Формальные изменения
83
едины, решительно подчеркивая научный характер
«Капитала», особое место «Капитала» в самих трудах Маркса
и кардинальное значение в последующем ленинской
политической мысли. Они оба представляют собой резко
отрицательную реакцию на предыдущие теоретические
тенденции, которые отрицали или игнорировали многие
положения классической традиции. Однако эти
характеристики недостаточны для разделения всей сферы
европейского марксизма после 1920 г. на два
противоборствующих лагеря. Простые противоположности,
предложенные Альтюссером и Коллетти, грубы, плохо
продуманы и основаны на явно неполном сравнительном
анализе, чтобы служить серьезным путеводителем по
сложной констелляции философских тенденций в
западном марксизме, включая их собственные. Было бы даже
неточно говорить о более тонком и последовательном
спектре, а не о явной поляризации систем.
Действительно, установки отдельных теоретиков часто совпадали
и даже перехлестывались произвольным образом,
исходили из различных отправных точек, что исключало
возможность их объединения в рамках единого
философского процесса. Сама непримиримость типологий,
предложенных Коллетти и Альтюссером, является
показателем логических апорий обоих. Так, тема отчуждения
была заклеймлена Альтюссером как архигегельянская,
и ее отрицание рассматривалось в качестве предпосылки
научного материализма. Однако Коллетти, который
подверг Гегеля более радикальной и обоснованной критике,
чем Альтюссер, считал концепцию отчуждения
центральной в работе зрелого Маркса и в историческом
материализме как науке. И наоборот, если Коллетти
сконцентрировал наиболее интенсивный огонь своей критики
на диалектике материи у Гегеля как религиозном
пробном камне его идеализма и печальном наследии
последующей социалистической мысли, то Альтюссер выделял
тот же самый аспект работы Гегеля в качестве
животворного зерна научного провидения, унаследованного
марксизмом.
Пересечение линий простирается далеко за пределы
построений этих двух протагонистов. Система Альтюссе-
ра, преимущественно направленная против самого
Сартра, доминировала во Франции в начале 60-х годов. В то
время как Коллетти в основном критиковал Франкфурт-

Размышления о западном марксизме
84
скую школу, временно доминировавшую в Италии в конце
60-х годов. Как представляется, ни один из них не имел
четкого представления о своем основном сопернике, и в
результате ни один из них не осознавал
определенного сходства, имевшегося у них. Коллетти все глубже
уходил в изучение двойственности марксизма как «науки
и революции» — как теории объективных законов
капитализма, так и теории субъективной способности
пролетариата сбросить способ производства, частью
структуры которого он сам является50. Подобные изыскания
были очень близки к основным методологическим
посылкам исследования, которое вел Сартр.
Еще более поразительным было невольное сходство
между Альтюссером и Адорно — теоретиками, наиболее
далекими друг от друга. С момента своего
возникновения Франкфуртская школа находилась под большим
влиянием Гегеля, чем какая-либо другая школа в Европе.
К 60-м годам марксизм в интерпретации Адорно
представлял собой крайнюю форму его отказа от любых
рассуждений по поводу классов или политики, то есть
именно тех предметов, которым предоставлялось
первостепенное формальное значение в марксизме Альтюс-
сера.
Однако в работе «Негативная диалектика», которую
Адорно впервые развил в лекциях в Париже в 1961 г. и
завершил в 1966 г., воспроизводится целый ряд мотивов,
которые можно обнаружить в работах Альтюссера «За
Маркса» и «Читать „Капитал"», опубликованных в 1965г.,
не говоря уже о работе Коллетти «Гегель и марксизм»,
опубликованной в 1969 г. Так, помимо других тем Адорно
явно утверждал абсолютную гносеологическую
первичность объекта; отсутствие всеобщего субъекта истории;
пустоту концепции «отрицания отрицания». Он резко
критиковал сосредоточенность философии на
отчуждении и овеществлении как модную идеологию, которая
может быть использована в религиозных целях, осуждал
культ работ молодого Маркса в ущерб «Капиталу», антро-
поцентристские концепции истории и мягкую риторику
гуманизма, сопутствующую им; мифы о труде как
единственном источнике общественного богатства в отрыве от
материальной природы, его неотъемлемого компонента51.
Адорно даже повторял заповедь Альтюссера, в
соответствии с которой теория есть специфический вид прак-

Формальные изменения
85
тики («теоретическая практика») и понятие практики
должно само определяться теорией. Адорно писал, что
«теория есть форма практики», а «сама практика есть в
высшем смысле теоретическое понятие» .
Неприкрытый теоретический уклон этих заявлений,
совершенно подавлявших материалистическую проблему
единства теории и практики как динамичной связи между
марксизмом и массовой революционной борьбой и
объявивших с самого начала о лексической тождественности,
может восприниматься как всеобщий лозунг западного
марксизма в послевоенную эпоху. Они указывают на
скрытую общность наиболее крайних интеллектуальных
позиций, находящихся в его русле.
Конечно же, в остальном теоретические системы
Альтюссера и Адорно абсолютно различались по
проблематике и ориентации. Любопытное пересечение
некоторых существенных теоретических тем в их работах
свидетельствует лишь о том, что нечеткий бинарный
контраст между гегельянской и антигегельянской
школами совершенно недостаточен для определения точного
места различных школ в рамках западного марксизма
или взаимоотношений между ними. Множественность
философских привязанностей, обусловленная выше,
включая не только Гегеля, но также Канта, Шеллинга,
Спинозу, Кьеркегора, Паскаля, Шиллера, Руссо,
Монтескье и других, делает невозможной такую полярную
расстановку. Дополнительные связи каждого теоретика
с различными течениями в современной буржуазной
культуре углубляют проблему сходства и расхождения
между ними. Они, в свою очередь, были обусловлены
различием внутриполитического положения в
соответствующих странах.
Совершенно очевидно, что на каждую отдельную
философскую систему, существующую в рамках этой
традиции, воздействовало множество идей, рожденных
различными мировоззрениями и созданных на разных
уровнях социальных и идеологических структур как своего
времени, так и прошлого, что породило большое
разнообразие теорий в исторической ситуации, определившей
границы марксистской традиции как таковой.
Здесь нет места, чтобы исследовать действительное
распределение взаимосвязей в этой области во всей его

Размышления о западном марксизме
86
сложности. В наших целях более важно определить
специфику каждой системы по сравнению с
классическим наследием исторического материализма
предшествующей эпохи. Действительно, при подведении итогового
баланса определенной трансформации западного
марксизма развитие новых концепций или возникновение
новых тем служат самым верным критерием его природы
и силы как традиции.

Размышления о западном марксизме
87
4. Западный марксизм:
новое в теории
Некоторые акспекты общего
характера можно выделить сразу. Как мы уже знаем,
западный марксизм начиная с 20-х годов постепенно отходил
от теоретических конфронтации по основным
экономическим и политическим проблемам. Грамши был
последним представителем марксистских мыслителей на Западе,
поднимавшим жгучие вопросы классовой борьбы в своих
работах. Однако и он ничего не писал о самой
капиталистической экономике, если иметь в виду классический
анализ законов развития этого способа производства1.
Западные марксисты более позднего периода также
обходили молчанием политическую систему буржуазного
правления и ничего не говорили о способах его
ниспровержения. В результате западный марксизм в целом,
когда дело касалось вопросов не метода, а содержания,
всецело сосредоточивался на изучении надстройки. Более
того, западные марксисты в своих исследованиях уделяли
самое пристальное внимание таким специфическим
надстроечным элементам, которые, как сказал в свое время
Энгельс, наиболее всего отделены от экономического
базиса. Иными словами, типичными объектами изучения
для западных марксистов были не государство и не
закон — в фокусе их исследований оказалась
культура.
Характерно, что в сфере самой культуры
интеллектуальные усилия и талант западных марксистов были
обращены на искусство. Можно привести массу
впечатляющих примеров на этот счет. Лукач, например, большую
часть своей жизни посвятил литературоведческой
работе, создав серию критических исследований
немецкого и европейского романа. В поле его исследований было
творчество известнейших авторов от Гёте и Скотта до
Манна и Солженицына. Кульминацией его
литературоведческой деятельности стало фундаментальное
исследование «Aesthetics» («Эстетика») — самый объемистый
и честолюбивый его труд2. Адорно написал с десяток книг
по музыке, большое место в которых отводилось масштаб-

Размышления о западном марксизме
88
ному анализу развития музыкальной культуры XX
столетия и исследованию произведений отдельных
композиторов, таких как Вагнер или Малер. Кроме того, его перу
принадлежат очерки по литературе, изданные в трех
томах. Его исследования также венчает солидный и
многогранный труд « Aesthetic Theory» («Теория эстетики»)3.
Наиболее весомым теоретическим наследием,
оставленным Беньямином марксизму, было его эссе «Art in
the Age of its Mechanical Reproduction»
(«Искусство в эпоху его механического воспроизведения»),
а наиболее значительным его достижением в 30-х
годах стало исследование творчества Бодлера4. В сферу
интересов Беньямина входили также произведения
Брехта5. Основная работа Гольдманна «The
Hidden God» («Скрытый Бог») посвящена анализу
произведений Расина и янсенизму. Одновременно в ней были
установлены общие принципы литературной критики
исторического материализма. В других своих произведениях
Гольдманн исследовал современный театр и роман
(Мальро)б. Говоря о Лефевре, стоит прежде всего
упомянуть его книгу «Contribution to Aesthetics» («Вклад в
эстетику») 7. В свою очередь, Делла Вольпе помимо очерков о
кино и поэзии предложил солидный труд по теории
эстетики «Critique of Taste» («Критика вкуса»)8. Известно,
что Маркузе не писал отдельных работ, посвященных
тому или иному конкретному писателю или художнику, но
он рассматривал эстетику как центральную категорию
свободного общества, в котором «искусство как форма
реальности» в конечном итоге определит объективные
контуры самого социального мира. Эта мысль проходит
красной нитью в его работах «Eros and Civilization»
(«Эрос и цивилизация») и «An Essay on Liberation»
(«Эссе об освобождении»)9. Первое знакомство Сартра с
марксизмом совпало с публикацией его работы под
названием «What is Literature?» («Что такое литература?»).
В период, когда он начал работать в русле марксистской
теории, он опубликовал интересную работу,
посвященную творчеству и жизненному пути Жене; в этот же
период он пишет книги о Маларме и Тинторетто10. После
окончательного перехода на позиции марксизма он
посвятил следующие 10 лет созданию монументального
труда о Флобере, теоретическая ценность которого
перевешивала все его ранние философские работы11. Несмот-

Западный марксизм: новое в теории 89
ря на то что Грамши логически вписывается в галерею
этих теоретиков, в его работах, как всегда, явно
прослеживаются характерные особенности. Действительно, он
достаточно много писал об итальянской литературе в
«Prison Notebooks» («Тюремные тетради»), но все же
основным объектом его теоретических исследований
было не искусство как таковое, а целостная структура и
функция культуры в системе политической власти в
Европе с эпохи Возрождения12. Таким образом, его
наиболее глубокие и оригинальные исследования носили
характер институционального анализа исторического
формирования и размежевания интеллигенции,
социальной сущности образования и роли посредствующих
идеологий в цементировании межклассовых блоков. В целом
деятельность Грамши была постоянно нацелена на
изучение надстроечных объектов, но, как никакой другой
теоретик западного марксизма, он воспринимал
самостоятельность и действенность культурной надстройки
как политическую проблему, имеющую отношение к
сохранению или свержению существующего социального
порядка и заслуживающую теоретического осмысления
именно с этой точки зрения. Альтюссер также в конце
концов пришел к субстантивному анализу и
сконцентрировал свое внимание исключительно на вопросах
надстройки. Его наиболее объемное произведение по этой
теме касалось идеологии и образования, а отправной
точкой для него послужили теоретические концепции
Грамши. Перу Альтюссера принадлежат также статьи,
в которых он поднимал проблемы театра и живописи
(Брехт, Кремонини), сущности искусства.
Одновременно следует заметить, что его идеи нашли серьезное
применение не только в философии, но и в теории
литературы, где чувствовалось сильное влияние его личности .
Таким образом, исследования в области культуры и
идеологии доминировали в марксистской мысли на
Западе. Эстетика, которая начиная с эпохи Просвещения
мостиком соединяла философию с реальным миром,
оказалась в сфере особого и постоянного внимания
западных марксистов14. Богатство и огромное
разнообразие работ по эстетике, более содержательных и
глубоких, чем что-либо написанное в рамках классического
наследия исторического материализма, по всей
видимости, могут в конце концов оказаться наиболее зна-

Размышления о западном марксизме
90
чительным коллективным достижением научной мысли
этой традиции.
Наряду с этим основные системы идей западного
марксизма обычно генерировали совершенно новые
теоретические темы, оказавшие широкое воздействие на
исторический материализм в целом. Эти концепции
отличала радикальная новизна по сравнению с
классическим наследием марксизма. Доказательством может
служить тот факт, что в работах и Маркса (как молодого,
так и зрелого), и его последователей из II
Интернационала не содержится ничего похожего. Оптимальным
критерием оценки этих нововведений может служить не их
обоснованность или совместимость с основными
принципами марксизма, а их оригинальность. Оговоримся, что
критическая оценка достоинств каждого из них не
входит в задачи настоящей работы. На данном этапе вполне
будет достаточным выделить их наиболее характерные
концептуальные отличия от предшествующих
теоретических построений западного марксизма. Разумеется,
учитывая узость рамок настоящей работы, их отбор
будет носить до некоторой степени произвольный
характер, и, конечно же, наш анализ ни в коем случае не
претендует на полный охват проблем15. Тем не менее
некоторые темы бесспорно выделяются в исследуемом нами
конгломерате теорий. С них можно было бы начать отсчет
того нового, что внес в теорию собственно западный
марксизм.
В этом отношении прежде всего следует коснуться
понятия «гегемония», предложенного Грамши.
Происхождение самого термина уходит корнями в российское
социалистическое движение, представители которого
Плеханов и Аксельрод впервые ввели его в оборот во время
дискуссий стратегического характера о руководстве
рабочим классом грядущей революцией в России16. Грамши
принял этот термин, но вложил в него совершенно новый
для марксистского дискурса смысл. Он предназначался
исключительно для осмысления политических структур
власти капитала, чего не существовало в царской России.
Отталкиваясь от мыслей Макиавелли о силе и обмане и
незаметно перевернув их, Грамши сформулировал свою
концепцию «гегемонии» для описания огромной силы
и сложной организации буржуазного классового
правления в Западной Европе, что воспрепятствовало повто-

Западный марксизм: новое в теории 91
рению Октябрьской революции в развитых
капиталистических странах континента. Система власти,
основанная на гегемонии, определялась степенью согласия
угнетаемых ею народных масс и соответственно
уменьшением масштабов насилия, необходимого для их подавления.
Контролирующим механизмом, обеспечившим получение
согласия, служила разветвленная сеть институтов
культуры — школа, церковь, пресса, партии и ассоциации.
Они насаждали пассивное подчинение эксплуатируемых
классов с помощью идеологий, сотканных из
исторического прошлого и распространяемых группами
интеллигенции, выражавшими интересы господствующего
класса.
В свою очередь, господствующий класс либо взял
этих интеллектуалов из предыдущих способов
производства («традиционная интеллигенция»), либо
взрастил в своих социальных рядах («органическая
интеллигенция») как новую категорию. Буржуазное
правление еще более укреплялось за счет лояльности
неосновных классов — союзников, сплотившихся в единый
социальный блок под руководством буржуазии.
На Западе гибкая и динамичная гегемония капитала
по отношению к труду посредством этой
стратифицированной структуры согласия представляла собой
несравненно более сложную преграду для социалистического
движения, чем ту, которую оно преодолело в России17.
Экономические кризисы, в которых марксисты старшего
поколения усматривали основной источник революции
в эпоху капитализма, этот политический строй мог
сдерживать и успешно преодолевать. Не могло быть и речи о
фронтальной атаке пролетариата по российской модели.
С этим политическим строем необходимо было вести
затяжную и тяжелую «позиционную войну». Грамши,
единственный среди мыслителей западного марксизма,
пытался найти теоретическое объяснение основного
исторического тупика, послужившего причиной
возникновения самого западного марксизма и обусловившего его
форму.
Теория гегемонии Грамши обладает еще одной
особенностью, выделяющей ее из традиции западного
марксизма. В основе его теории лежал не только опыт личного
участия в современных политических конфликтах, но и
чрезвычайно глубокий сравнительный анализ европей-

Размышления о западном марксизме
92
ской истории. Иными словами, это был продукт научного
исследования эмпирического материала в классическом
смысле, подобный тому, что проводили основатели
исторического материализма, чего нельзя сказать ни об одном
другом серьезном тематическом новшестве в западном
марксизме. Последние были не чем иным, как
спекулятивными построениями в привычном философском
смысле слова: будучи априорными концептуальными схемами
исторического познания, они могли совпасть с
эмпирическими данными, но постоянно оставались
неподтвержденными ими ввиду способа, которым они были
представлены. Характерно, что они не давали сколько-нибудь
жесткой системы периодизации истории, увязывавшей
бы их с четкими историографическими категориями,
которые Грамши строго уважал.
Наиболее впечатляющей и неожиданной теорией
этого типа была концепция взаимоотношений между
человеком и природой, предложенная Франкфуртской
школой. Она берет начало в философии Шеллинга,
который в середине своего творческого пути обратился
к контрэволюционистской метафизике, рассматривающей
век) предыдущую историю человечества как регрессию от
высшего к нижнему состоянию «падшей природы»
после изначального «вытеснения» божественности из
мира и до грядущего «воскрешения» природы при
воссоединении божества и Вселенной18. Эта религиозно-
мистическая доктрина была адаптирована Адорно и
Хоркхаймером и переработана ими в светскую
«диалектику просвещения».
Следует отметить, что согласно классическому
марксистскому представлению о ходе истории от
первобытных коммун до капитализма господство человека над
природой возрастает по мере развития производительных
сил, то есть происходит прогрессивное освобождение
человеческого общества от тирании естественной
природной необходимости (Naturnotwendigkeit); плоды же
этого освобождения в результате разделения труда
присваивались сменяющими друг друга эксплуататорскими
классами. С приходом коммунизма эти плоды будут
присваиваться самими производителями, чтобы наконец
создать общество всеобщего изобилия, в котором полное
господство над природой ознаменует установление
«царства свободы». Адорно и Хоркхаймер эту позитивную

Западный марксизм: новое в теории 93
концепцию поставили под вопрос и даже превратили ее
в негативную. По их мнению, изначальный разрыв
человека с природой и последующий процесс его
поступательного возвышения над ней не повлекли за собой
необходимого прогресса в эмансипации человечества.
Развивая это положение, они пишут, что господство над
природой, неотъемлемой частью которой является сам
человек, было достигнуто ценой социального и
психического разделения труда, что навлекло на людей
еще большее давление, даже при том, что оно создавало
всевозрастающий потенциал их освобождения.
Подчинение природы происходило одновременно с
формированием классов и, следовательно, подчинением
большинства людей социальному порядку, навязанному им в виде
безжалостной второй природы над ними. Развитие
техники только совершенствовало механизм тирании.
Вместе с тем структура разума как предпосылка
развития цивилизации была построена на подавлении
природы в самом человеке, что привело к
психологическому разрыву между эго (я) и ид (подсознанием).
В свою очередь, стал возможным рациональный
контроль над его спонтанными импульсами.
Усовершенствование разума, воплощенное в логике и науке, медленно,
но верно свело природный мир вокруг человека к
обычным квантифицированным объектам манипулирования,
стерев различия между материальными объектами и
когнитивными концепциями до их практического
отождествления. Возвращение подавленных инстинктов (что
было роковым последствием покорения природы)
постепенно обрело философскую форму в эпоху Просвещения,
когда саму природу стали инверсивно отождествлять
с Разумом, и в конце концов политическую форму в
фашизме; именно на этом этапе пещерное варварство
взяло реванш у цивилизации, которая тайно сохранила
его, жестоко отомстив поруганной природе разума19.
Совершенствование промышленной технологии достигло
высшей точки, создав вероятность планетарного
саморазрушения: все ее продукты оказались под угрозой
уничтожения в результате либо катастрофического
взрыва, либо загрязнения окружающей среды. Таким образом,
освобожденное общество перестанет преследовать
амбициозные цели; его исторической миссией будет не
господство над природой, а примирение с ней. Произойдет

Размышления о западном марксизме
94
отказ от жестоких и безнадежных попыток навязать
тождество человека и природы путем подчинения
последней первому, и будут признаны как различия, так и связи
между человеком и природой. Другими словами, будет
признано их уязвимое родство . «Падение» природы
тогда наконец-то приостановится как вне человека, так и
внутри него. Однако нетождественность природы и
человека будет все равно препятствовать установлению
между ними гармонии, свободной от противоречий.
Эта тема владела умами практически всех
представителей Франкфуртской школы. Маркузе, однако, повернул
ее по-своему. В его работах как природа, так и общество
приобретают более отчетливые черты. Для Маркузе (в
этом он точно следует Фрейду) инстинктивная природа в
человеке представлена сексуальным либидо — эросом.
К постулированному Фрейдом изначальному
подавлению, которое было необходимо первобытному человеку
для борьбы со своими желаниями и создания
цивилизации, структура классового общества добавила
последовательные исторические формы «прибавочного
подавления», исходящего от неравенства и господства.
Технологическое богатство развитого капитализма сделало уже
возможным уничтожение «прибавочного подавления»,
открыв эру социализма изобилия21. Теперь принцип
удовольствия — с противоположным парным принципом
страха боли, названный Фрейдом «танатосом»,— наконец
мог быть согласован с принципом реальности внешнего
мира, раз устранены ограничения, налагаемые
отчужденным трудом. Эмансипация человека и эмансипация
природы сольются в эротическом освобождении. Это
будет означать не только полиморфное высвобождение
сексуальности, но и распространение либидного
потенциала на сам труд и социальные отношения, что придаст
всей практике умиротворенного существования
чувственные качества эстетической игры. В этом орфическом
мире, не руководимом «принципом исполнения»,
присущим капитализму, сублимация перестанет подавлять;
эротическое удовольствие будет свободно пронизывать
всю общественную жизнь; человек и природа наконец
сольются в гармоническом единстве субъекта и объекта22.
Это утверждение резко отличает Маркузе от Адорно,
который не предлагает подобных чувственных вариантов
решения проблемы.

Западный марксизм: новое в теории 95
Согласно Маркузе, действительный ход истории
отрицает ее возможный результат: современный капитализм
реализовал саму противоположность подлинной
эмансипации либидо «репрессивную подавляющую десублима-
цию», поставленную на коммерческую основу, псевдо-
вседозволяющую сексуальность, сдерживая и заглушая
любой всплеск эротических импульсов на более глубоком
уровне. Подобная судьба постигла и искусство, некогда
критическое, а в настоящее время инкорпорированное
и нейтрализованное реальной жесткой культурой.
Технология, в свою очередь, перестала содержать
скрытую возможность альтернативного общества:
развитие современных производительных сил превратилось в
инволюцию, увеличивающую существующие
производственные отношения. Изобилие, созданное современной
технологией, позволило капитализму просто-напросто
интегрировать пролетариат в монолитный социальный
порядок подавления и конформизма, в котором он
перестал сознавать себя отдельным и эксплуатируемым
классом23. Демократия, таким образом, превратилась
просто в личину, прикрывающую господство терпимости,
в гибкое орудие манипулирования в единообразной,
гомогенной системе, в которой массы, лишенные всякого
негативного сознания, механически сами себе выбирают
правителей и хозяев.
Использование идей Фрейда для разработки нового
направления в марксизме характерно не только для
Маркузе, но и, как это ни парадоксально, для Альтюссера.
Однако последний совершенно иначе отбирал и
перерабатывал концепции психоанализа. Если Маркузе
воспользовался метапсихологией Фрейда для
формулирования новой теории инстинктов, то Альтюссер
позаимствовал фрейдовскую концепцию бессознательного для
создания новой теории идеологии. Радикальный разрыв
Альтюссера с традиционными концепциями исторического
материализма проявился в его твердом заявлении, что
«идеология не имеет истории», потому что она, как и
бессознательное, «неизменна» по своей структуре и действию
в человеческом обществе24, по аналогии с авторитетным
для Альтюссера высказыванием Фрейда, для которого
бессознательное «вечно». Идеология, согласно Альтюссе-
ру,— набор мифических и иллюзорных представлений о
реальности, выражающих воображаемые отношения лю-

Размышления о западном марксизме
96
дей к реальным условиям своего существования и
присущих их непосредственному опыту; идеология — система
бессознательных детерминаций, а не форма сознания в
общепринятом смысле. Вечность идеологии как сферы
проживаемых иллюзий была, в свою очередь,
обусловлена ее социальной функцией, направленной на
соединение людей в общество, адаптируя их к своему
объективному месту в общественной структуре, заданному
господствующим способом производства. Таким образом, во все
времена идеология была неотъемлемым элементом,
скрепляющим единство общества. По Альтюссеру
причина того, что идеология неизбежно оставалась
совокупностью ложных убеждений и представлений,
заключалась в том, что все социальные структуры, по
определению, были скрыты для понимания индивидов,
занимавших определенное место в этих структурах25.
Действительно, формальная структура всей идеологии
имела вид инвариантной инверсии этой реальной связи
между общественными формациями и индивидами
внутри них: основной целью любой идеологии всегда было
конституирование индивидов в воображаемые «субъекты»
(центры свободной инициативы) общества, чтобы
обеспечить их действительное подчинение социальному
порядку, отводя им роль либо слепых его сторонников, либо
жертв. Религия вообще («связка» человека с богом) и
христианство в частности представляли в этом
отношении архетип идеологии и ее функций внушения
иллюзий свободы для обеспечения действия необходимости.
Спиноза в свое время дал полную картину этой
характерной функции идеологии, а что касается
религии, то его наблюдения были более глубокими, нежели
наблюдения Маркса. Однако в настоящее время
бессознательная природа идеологии может быть отнесена к
выдвинутой Фрейдом научной концепции
бессознательного психического, самого «вызванного» формами
идеологии, присущими семье как объективной структуре26.
Итак, внеисторичность идеологии как бессознательной
сферы проживаемого опыта означает, что даже в
бесклассовом обществе сохранится ее система ошибок и
обмана, чтобы придать жизненно важное единство
социальной структуре самого коммунизма, точно так же
невидимой и непроницаемой для индивидов внутри ее27.
В силу этого марксизм как наука никогда не совпадет

Западный марксизм: новое в теории 97
с проживаемыми идеями и убеждениями масс при
коммунизме.
В идеях Сартра можно обнаружить некое
любопытное сходство с положениями, высказанными Альтюссе-
ром. Однако систему Сартра от всех остальных отличает
выведенная им категория «нехватки» (в зависимости от
контекста переводится как недостаточность, нищета,
бедность.— Прим. ред.). Этот термин был введен
итальянским философом эпохи Просвещения Гальяни,
который впервые дал определение стоимости как
соотношения между полезностью и нехваткой (rarita) в любой
экономической системе. Прикладное понятие «нехватки»
в какой-то мере принял Рикардо, но фактически
игнорировал Маркс . Однако впоследствии оно возникло вновь
после Маркса, но уже в виде центральной категории
неоклассической экономической теории. Характер же
использования этого термина Сартром фактически не
имел ничего общего с его изначальным толкованием
самим Гальяни. Последний полагал, что первоначальное
состояние человечества было состоянием изобилия:
полезности предметов соответствовало их обилие в
природе29. Высказывания Маркса по этому вопросу были
более расплывчаты. Однако, касаясь первобытного
состояния бедности30, он обычно имел в виду
первоначальное богатство природы по сравнению с бедностью
человеческих потребностей в эпоху, предшествующую
цивилизации31. Более того, в его теории стоимости не было
никаких ссылок на понятие «нехватки», в то время как
Рикардо (пусть и номинально) упоминал его. Сартр
считал нехватку «фундаментальным отношением» и
«условием возможности» человеческой истории, условной
точкой отправления и «пассивным двигателем» всего
исторического развития. Никакого изначального
единства человечества и природы никогда не существовало:
напротив, абсолютный факт нехватки обусловил природу
как «отрицание человека» с самого начала, а историю,
наоборот, как антиприроду. Борьба с нуждой вызвала
к жизни разделение труда и далее борьбу классов, а
сам человек стал отрицанием человека. Насилие,
бесправное угнетение и эксплуатация во всех
существовавших обществах есть интернационализированная
нужда32. Суровое господство природного мира над людьми и
раздробленный антагонизм усилий последних, направ-

Размышления о западном марксизме
98
ленных на преобразование этого мира, чтобы сохранить
себе жизнь, породили серийные коллективы —
бесчеловечные объединения, каждый член которых чужд любому
другому и самому себе тоже и в которых конечные
результаты деятельности всех их членов конфискуются
ради формирования общего результата их действий.
Подобные серии всегда были доминирующей формой
социального сосуществования в каждом из имевших место
до сих пор способов производства.
Формальной антитезой им является «спаянная
группа», в которой каждый видит в каждом себя, в которой
все объединены в братское предприятие для
достижения общей цели в условиях нужды и одновременно для
борьбы с ней. Основным примером спаянной группы
служит массовое движение в апокалиптический момент
успешного революционного восстания33. Однако для
поддержания своего существования в неравной схватке в
мире насилия и нужды такая группа, в свою очередь,
должна придать себе организационную инерцию и
провести функциональную специализацию, теряя братство и
динамизм, чтобы «институциализироваться». Теперь эту
группу ждут деградация и распад: на следующей
ступени единство группы передается «суверену, чтобы достичь
вертикальной стабилизации». Государство становится
конечным воплощением такой суверенности, а его
неизменная структура принимает вид узкой авторитарной
вершины общества, от которого исходит авторитарное
манипулирование распавшимися сериями внизу посредством
бюрократической иерархии и репрессивного террора. С
укреплением государства активная группа, первоначально
создавшая его, повторно деградирует в сериальную
пассивность34. Если, по Сартру, группы и серии
составляют «формальные элементы любой истории», то
действительная история общественных классов наносит на
историческую карту сложные комбинации или
взаимопревращения этих форм. Сами классы, однако, никогда
не составляют спаянных целостных групп, будучи всегда
неустойчивым соединением аппаратов, групп и серий.
Таким образом, классическое марксистское понятие
«диктатура пролетариата» содержало невероятное
внутреннее противоречие, было противоестественным
компромиссом между активной суверенностью и пассивной
сериальностью35. Ведь ни один класс не может совпасть с

Западный марксизм: новое в теории 99
государством: политическая власть не может
осуществляться всем рабочим классом, а государство
по-настоящему никогда не представляет даже его большинства.
Бюрократизация и репрессии во всех известных
послереволюционных государствах, порожденных историей,
связаны с самой природой и состоянием пролетариата
как социальной совокупности, и это будет продолжаться
до тех пор, пока существуют глобальная нужда и
разделение на классы. Бюрократия остается неустранимым
спутником и противником социализма в нынешнюю
эпоху.
Введенные западным марксизмом новые, сущностно
важные темы отразили и предварили реальные и острые
проблемы, поставленные историей перед
социалистическим движением с момента окончания первой мировой
войны. Грамши был поглощен концепцией гегемонии,
которая как бы предвосхитила стабилизацию на основе
согласия капиталистического государства на Западе еще
за два десятилетия до того, как стабилизация стала
долговременной и всеобщей. Размышления Адорно о
природе, в свое время представлявшие побочную ветвь
теоретических изысканий Франкфуртской школы,
неожиданно обрели актуальность позднее в экологических
дебатах, охвативших развитые капиталистические
страны. Анализ сексуальности, сделанный Маркузе, был
предчувствием самоинституциальных эротических
ограничений, эмансипации как расслабления, характерного для
буржуазной культуры с середины 60-х годов.
Погружению Альтюссера в проблемы идеологии дала
толчок волна студенческих выступлений в развитых
капиталистических странах. Разработанное Сартром понятие
«нехватки» наметило схему неизбежного формирования и
разрастания бюрократии после социалистических
революций в отсталых странах, а его диалектика групп и серий
в значительной степени предвосхитила внешний ход
первого массового выступления против капитализма в
развитых странах после второй мировой войны (Франция,
1968 г.).
В данной работе мы не беремся судить об
относительной ценности и адекватности решений,
предложенных этими системами идей. В нашу задачу входит
выяснить и подчеркнуть общее теоретических
нововведений, характерных для западного марксизма. Сколь бы

Размышления о западном марксизме
100
далеко ни отклонять друг от друга теоретические
построения западных марксистов, все они отмечены
невидимой печатью пессимизма. От классического наследия
исторического материализма прорывы западного
марксизма в области теории отличали скрытый смысл идей и
неоднозначность выводов.
В этом отношении оптимизм марксизма на
Западе постепенно (в 1920—1960 гг.) сменил общий
пессимистический настрой. Уверенность и оптимизм
основоположников исторического материализма и их идейных
преемников неуклонно таяли. Практически в каждой
более или менее значительной новой теме,
разработанной в интеллектуальной атмосфере того
времени, обнаруживаются разочарование и утрата
уверенности.
В теоретическом наследии Грамши отражена
перспектива длительной, изнурительной войны против
невероятно прочной структуры капиталистической власти,
представлено больше доказательств против возможности
экономического краха капитализма, чем в работах его
предшественников. Согласно Грамши, окончательной ясности
относительно исхода борьбы не было. Революционные
настроения Грамши, вся жизнь которого была
неразрывно связана с политической судьбой рабочего класса его
времени и его страны, были глубоко символично
выражены в его изречении «Пессимизм интеллекта —
оптимизм воли». Он единственный почувствовал тональность
нового, еще не давшего о себе знать марксизма. Работы
представителей Франкфуртской школы, проникнутые
меланхоличностью, не шли ни в какое сравнение по силе
духа. Адорно и Хоркхаймер поставили под сомнение
саму мысль о полном покорении человеком природы
как «царстве свободы» вне капитализма. Маркузе
обратился к утопической возможности высвобождения
природы в человеке, но только для того, чтобы отвергнуть
ее более решительно как объективную тенденцию в
реальности и сделать вывод о том, что сам промышленный
рабочий класс, возможно, безвозвратно интегрирован в
капиталистическую систему.
Пессимизм Альтюссера и Сартра распространился на
другую, не менее важную сферу — структуру самого
социализма. Альтюссер заявил, что даже коммунизм
(как социальное устройство) останется непостижимым

Западный марксизм: новое в теории 101
для людей, живущих в этих условиях, вводя в
заблуждение вечной иллюзией их свободы как субъектов. Сартр
отрицал саму идею подлинной диктатуры пролетариата
как неосуществимую и объяснял бюрократизацию
социалистических режимов как неизбежный результат
«нужды», устранение которой немыслимо в этом
столетии.
Новые теоретические положения резко отличались
смещением акцентов и понижением оптимистического
настроя, что было совершенно не свойственно для
раннего периода социалистического движения. Все это было
косвенным, но безошибочным признаком необратимой
перемены исторического климата, надвинувшейся на
марксизм в западных странах. Никто из прежних
мыслителей, работавших в традиции исторического
материализма, не мог писать в таком тоне и создавать такие
образы, как Адорно, Сартр, Альтюссер или Грамши.
Взгляд Франкфуртской школы на историю наилучшим
образом выразил Беньямин на языке, который был бы
немыслим для Маркса и Энгельса: «Ангела истории
можно описать следующим образом. Его лик обращен в
прошлое, там, где мы видим цепь событий, он видит одну
всеобщую катастрофу, которая нагромождает друг на
друга обломки крушения и швыряет их к его ногам.
Ангел хочет остаться пробудить мертвых и восстановить
в целостности то, что было разрушено, но ураганный
ветер из Рая раздувает крылья ангела с такой силой,
что он не может их сложить. Этот шторм неумолимо
несет его в будущее, к которому он обращен спиной, и
руины нагромождаются до небес. Этот шторм и есть то,
что мы называем прогрессом». Очень характерно он
писал об анналах всей классовой борьбы: «Даже
мертвые не спасутся от врага, если он победит; и этот
враг продолжает побеждать»36. Тем временем Грамши,
заключенный в тюрьму и побежденный, с горестным
стоицизмом размышлял о предназначении
революционера-социалиста того времени: «Что-то изменилось и
изменилось основательно. Это абсолютно ясно. Но что же
это? Раньше они все хотели быть пахарями истории и
играть активные роли, причем абсолютно каждый из них
хотел играть активную роль. Никто не хотел быть
«навозом» истории. Но возможно ли пахать землю, не удобрив
ее сначала навозом? Таким образом, получается, что и

Размышления о западном марксизме
102
пахарь и навоз необходимы в равной степени. Абстрактно
все признают это. Но на практике? На практике никто
не хотел быть навозом, так как это означало бы остаться
в тени и неизвестности. Сейчас что-то изменилось,
находятся люди, которые «философски» приспосабливаются
к роли «навоза», которые осознают, что они должны
быть им... Никто не оставляет нам выбора: жить ли один
день жизнью льва или сто лет жизнью овцы. Вы не
живете жизнью две даже минуты, напротив, вы
живете жизнью гораздо более низшего существа, чем овца,
годами и знаете, что именно так вы должны жить»37.
Беньямин и Грамши пали жертвами фашизма. Однако
и в послевоенный период в западномарксистской мысли
преобладал не менее пессимистический тон. Возможно,
хорошим примером тому служит яркий эмоциональный
очерк Альтюссера. С жестокой силой он описывает
социальное развитие человека от рождения до детских
лет, когда возникает подсознательное как испытание,
«которому подвергались все взрослые: они свидетели,
которые ничего не забыли, но чаще жертвы этой победы,
скрывающие в самых потаенных уголках своей кричащей
души раны, слабости и боль борьбы человека за свою
жизнь. Некоторые, даже большинство, выходят из этой
борьбы более или менее невредимыми или хотят казаться
таковыми; многие из этих ветеранов носят ее отметины
всю свою жизнь; многие умирают даже после борьбы,
когда вдруг открываются старые раны в психотическом
взрыве, в сумасшествии, в этом конечном принуждении
«негативной терапевтической реакции». Есть и другие
(и их гораздо больше), которые умирают «нормально»,
если будет угодно, «органически» загнивая. Человечество
лишь заносит в списки жертв войны официальную
смерть тех, кто смог умереть вовремя, прожив
достаточно долгую жизнь как человек в человеческих войнах,
в которых только человеческие волки и боги рвут на
части и приносят друг друга в жертву38.
Для описания взаимоотношений между людьми в
мире нужды Сартр воспользовался еще одной
беспощадной метафорой: «Наш собрат представляется нам
контрчеловеком в том смысле, что он, будучи таким же, как и
мы, кажется нам совершенно другим, чуждым, то есть
носителем смертельной угрозы для нас. Другими
словами, мы в общем понимаем его цели (они совпадают с

Западный марксизм: новое в теории 103
нашими), его методы (мы их также применяем) и
диалектическую структуру его действий, но мы
воспринимаем их так, как если бы они были чертами,
присущими существу другого рода — нашему демоническому
двойнику. Фактически ни одно существо — ни дикий
зверь, ни микроб — не несет такую смертельную угрозу
человеку, как разумное, плотоядное, жестокое существо,
способное понимать и ставить в тупик человеческий
разум, и цель которого как раз и состоит в разрушении
человека. Конечно же, это и есть сам человек, и в
условиях нужды каждый человек видит в другом именно
такое существо»31*. Подобные пассажи принадлежат
литературе, совершенно чуждой миру Маркса, Лабриолы и
Ленина. В них явственно проглядывает скрытый
пессимизм, независимо от субъективных намерений или
открытых заявлений их авторов, никто из которых не
отказывался от оптимизма воли в борьбе против
фашизма и капитализма40. Их устами марксизм выражал мысли,
ранее немыслимые в социалистическом движении.
Сейчас можно свести воедино черты, выделяющие
западный марксизм в самостоятельную традицию
мышления, порожденную поражением пролетарских
революций в развитых капиталистических странах Европы после
первой мировой войны: он развивался в условиях
возраставшего разрыва между социалистической теорией и
практикой рабочего движения. Пропасть между ними,
вначале образовавшаяся в результате
империалистической изоляции Советского государства,
институционально расширилась и углубилась бюрократизацией СССР и
Коминтерна при Сталине. Для представителей нового
марксизма, который возник на Западе, официальное
коммунистическое движение представляло единственное
подлинное воплощение интересов международного
рабочего класса, имеющее для них значение,— вступали ли
они в него, поддерживали ли его или отрицали.
Структурный разрыв между теорией и практикой,
характерный для коммунистических партий современной эпохи,
препятствовал единой политико-теоретической
деятельности в том виде, какой был присущ классическому
марксизму. В результате теоретики уединились в
университетах, оторвавшись от жизни пролетариата своих
стран, а теория ушла из политики и экономики в сферу
философии, что сопровождалось усложнением языка

Размышления о западном марксизме
104
изложения вследствие отдаленности западного
марксизма от масс. Как ни странно, наряду с этим
сократились международные контакты и уменьшился интерес
друг к другу у самих теоретиков разных стран. В свою
очередь, утратив динамичную связь с практикой
рабочего движения, марксистская теория фактически
сместилась ближе к современным немарксистским и
идеалистическим системам взглядов, с которыми она развивалась
уже в тесном, хотя и противоречивом симбиозе. В то же
время, профессионально занимаясь философией и
открыв для себя ранние работы самого Маркса,
теоретики начали ретроспективный поиск предшествующих
марксизму теорий в ранней европейской философской
мысли и в их свете интерпретировать сам исторический
материализм. Результат подобной практики был трояким.
Во-первых, наблюдалось явное преобладание работ
эпистемологического направления, посвященных в основном
проблемам метода. Во-вторых, основным полем
практического приложения методологических исследований стала
эстетика или культурная надстройка в более широком
смысле. И, в-третьих, практически всем новым
прорывам в теории вне эстетики, развивавшим темы,
отсутствовавшие в классическом марксизме (по большей части в
спекулятивной форме), сопутствовал последовательный
пессимизм. Метод как бессилие, искусство как утешение
и пессимизм как покой — все эти черты нетрудно найти
в облике западного марксизма. Ведь корни данной
традиции уходят в поражение — долгие десятилетия
отступлений и застоя (ужасные с точки зрения любой
исторической перспективы), через которые рабочий класс на
Западе прошел после 1920 г.
Однако если взять традицию западного марксизма в
целом, то она не сводится к этим проявлениям. Несмотря
ни на что, ее основные представители не пошли по дороге
реформизма4 '. Будучи в отрыве от масс, никто из них, тем
не менее, не капитулировал перед победившим
капитализмом, подобно теоретикам II Интернационала вроде
Каутского, стоявшего гораздо ближе к классовой борьбе.
Более того, исторический опыт, отраженный в их
творчестве, вопреки всем препятствиям и запретам был
(в определенных решающих отношениях) самым
передовым в мире: он охватил высшие формы
капиталистической экономики, старейший промышленный пролета-

Западный марксизм: новое в теории 105
риат и самые устойчивые интеллектуальные традиции
социализма. Богатство и сложность этого исторического
опыта, равно как его слабость и неудача, отразились в
той версии марксизма, которую он породил или дал
породить — пусть в скрытой и незавершенной форме. В
некоторых избранных им областях этот марксизм достиг
большего совершенства, чем исторический материализм
на любой предшествующей стадии своего развития.
Глубина разработок была достигнута за счет сужения
масштаба анализа. Однако если фокус интересов
западного марксизма сузился, то его теоретический потенциал
не был радикально подорван. В настоящее время опыт
последних 50 лет империализма должен быть
обязательно серьезно исследован в рабочем движении. Западный
марксизм всегда был неотъемлемой частью его
истории, и ни одно новое поколение
революционеров-социалистов в капиталистических странах не должно
игнорировать или обходить его стороной. Выяснение отношений с
этой традицией (как изучение ее, так и полный разрыв с
ней) — одно из предварительных условий частичного
обновления марксистской теории в настоящий момент.
Конечно, задача не ограничивается исключительно
необходимым одновременным действием — изучением и
разрывом. Природа изучаемого объекта препятствует
этому. В конечном счете сама привязка этой традиции к
географическому местоположению также отражала его
зависимость и слабость. В принципе марксизм
стремится стать универсальной (всеобщей) наукой, зависящей от
национальных и континентальных особенностей не
больше, чем любая другая система объективного познания
действительности. В этом смысле термин «западный»
содержит безусловные ограничения. Отсутствие
универсальности (всеобщности) свидетельствует о неполной
истинности. Западный марксизм неизбежно был менее
марксистским в той мере, в какой он был западным.
Исторический материализм сможет проявить себя в
полную силу только тогда, когда он вырвется за рамки узких
ограниченных интересов любого свойства. Ему предстоит
вновь набрать силу.

Размышления о западном марксизме
106
5. Сравнения и выводы
Мы находимся в преддверии
нового периода в рабочем движении, который
положит конец длительной паузе в классовой борьбе,
отделявшей теорию от практики. События мая 1968 г. во
Франции ознаменовали в этом смысле глубокий
исторический поворот. Впервые за прошедшие 50 лет массовые
революционные волнения произошли в развитых
капиталистических странах в мирное время, в условиях
процветания империализма и буржуазной демократии. Первые
раскаты этого грома Французская коммунистическая
партия не услышала. В этих обстоятельствах два
ключевых условия исторического несовпадения теории и
политики в Западной Европе впервые начали разрушаться.
Революционность масс, вновь проявившаяся уже вне
контроля бюрократизированной партии, создала
потенциальную возможность нового объединения
марксистской теории, и практики рабочего движения. Следует
оговориться, что майский бунт не был революцией, а
основные силы французского пролетариата ни
организационно, ни идеологически не отошли от компартии.
Конечно, разрыв между революционной теорией и массовой
борьбой был далеко не преодолен в мае — июне 1968 г.,
но в Европе он был сокращен до минимума с момента
поражения всеобщей забастовки во время волнений в
Турине в 1920 г. Более того, бунт во Франции не остался
отдельным эпизодом. В последующие годы мир стал
свидетелем нарастающей волны выступлений
международного рабочего движения в развитых
капиталистических странах, не имевших аналога с начала 20-х годов.
В 1969 г. итальянский пролетариат поднял волну
крупнейших забастовок, которые когда-либо видела страна;
в 1972 г. уже британский пролетариат провел наиболее
успешное в своей истории наступление на капитал,
парализовав национальную экономику; в 1973 г.
продемонстрировал свою силу японский рабочий класс. В 1974 г.
мировую капиталистическую экономику охватил первый
после войны кризис, разразившийся во многих странах
одновременно. Вероятность того, что марксистская тео-

Сравнения и выводы
107
рия и массовая практика сомкнутся в единую
революционную цепь, связанные звеньями реальной борьбы
промышленного рабочего класса, постепенно возрастала.
Соединение вновь теории и практики могло бы вызвать
преобразование самого марксизма, воссоздав условия,
которые в свое время выдвинули основателей
исторического материализма.
Тем временем серия потрясений, последовавших за
майским восстанием, оказала еще одно, решающее
воздействие на ближайшие перспективы развития
исторического материализма в развитых капиталистических
странах. Западный марксизм (от Лукача и Корша до
Грамши и Альтюссера) во многих отношениях занял
авансцену интеллектуальной истории левого движения в
Европе после утверждения власти Сталина в СССР.
Однако в это же время существовала и исподволь
развивалась еще одна традиция мысли, носившая совершенно
иной характер. Впервые она стала объектом
пристального внимания политического интереса непосредственно
во время и после выступлений во Франции. Мы, конечно
же, имеем в виду теорию и наследие Троцкого. Как мы
уже говорили, западный марксизм ориентировался на
официальное коммунистическое движение как
единственное историческое воплощение международного
пролетариата как революционного класса. Западный
марксизм никогда не признавал сталинизма, но в то же время
никогда активно ему не противодействовал. Однако,
какие бы оттенки ни принимало отношение многих
мыслителей к сталинизму, все они не видели другой реальной
силы или сферы социалистического действия вне его.
Западный марксизм и троцкизм принадлежали в этом
смысле к разным политическим мирам.
Надо сказать, что вся жизнь Троцкого после смерти
Ленина была посвящена практической и теоретической
борьбе за освобождение международного рабочего
движения от бюрократического господства, с тем чтобы оно
могло вновь приступить к свержению капитализма в
мировом масштабе. Троцкий потерпел поражение во
внутрипартийной борьбе в 20-х годах и был изгнан из СССР,
поскольку представлял постоянную угрозу режиму,
который символизировал Сталин. В изгнании он приступил
к основательной разработке марксистской теории1. Его
новая работа вышла из чрева величайшего переворота,

Размышления о западном марксизме
108
совершенного массами,— Октябрьской революции.
Однако троцкизм как система идей была поздним ребенком: он
сложился значительно позже революции, когда
обусловившая его появление ситуация ушла в прошлое. В силу
этого первое крупное произведение, написанное Троцким
в изгнании, было посвящено (что совершенно необычно
для теоретика-марксиста его масштаба) конкретному
историческому событию. Его «История Русской
революции» (1939 г.) во многих отношениях до
сегодняшнего дня остается наиболее ярким примером солидного
марксистского исторического анализа и единственным
воспроизведением прошлого, в котором мастерство и
страсть историка сплелись с опытом политического
лидера и организатора.
Следующее достижение Троцкого было в
определенных отношениях еще более значительным. Живя в
изоляции на маленьком турецком острове, вдалеке от центра
Европы, Троцкий написал серию работ о подъеме
нацизма в Германии, качество которых как конкретных
исследований текущей политической ситуации не имеет
себе равных в историческом материализме. В этой области
даже Ленин не написал ничего подобного по глубине и
степени разработки. Работы Троцкого о германском
фашизме, по сути дела, стали первым настоящим
марксистским анализом капиталистического государства XX
столетия, становления нацистской диктатуры .
Интернационализм, характерный для этих исследований,
направленных на то, чтобы вооружить германский рабочий класс
перед лицом смертельной опасности, вообще был присущ
Троцкому до конца жизни. Изгнанный из своей страны и
преследуемый повсеместно, лишенный прямых контактов
с пролетариатом, он продолжал политический анализ
положения в Западной Европе высочайшего уровня.
Францию, Англию и Испанию он мастерски исследовал,
учитывая национальную специфику их общественных
формаций. Ленин, всецело поглощенный анализом обстановки в
России, этим никогда не занимался3. Наконец, он
положил начало строгой и всеобъемлющей теории сущности
Советского государства и судьбы СССР в правление
Сталина. Ценность этой теории придают богатый
фактический материал и громадный собственный опыт ее автора4.
Исторический масштаб научного достижения Троцкого
невозможно полностью осознать даже в настоящее

Сравнения и выводы
109
время. К сожалению, объем моей книги не позволяет
раскрыть его теоретическое наследие и рассказать о
деятельности Троцкого более детально. Мы уверены, что
наступит такой день, когда эту традицию, которую и
преследовали, и поносили, и изолировали, и раскалывали,
будут изучать во всем ее многообразии.
В данной связи будет уместным упомянуть о
некоторых идейных наследниках Троцкого. Характерно, что
два самых талантливых представителя следующего после
него поколения были оба из интеллигенции —
выходцами из Восточной Европы (точнее, из пограничных
районов Польши и России). Исаак Дойчер (1907—1967 гг.),
родившийся вблизи Кракова, был активным членом
нелегальной Коммунистической партии Польши. Дойчер
порвал с Коминтерном из-за политики последнего по
отношению к подъему нацизма в 1933 г. Пять лет своей
жизни он отдал политической борьбе в составе
существовавшей в польском рабочем движении оппозиционной
троцкистской группы Пилсудского. Накануне второй
мировой войны он отрицательно отнесся к решению
Троцкого организовать IV Интернационал, отказавшись,
таким образом, от попытки сохранить политическое
единство теории и практики, что он считал в то время
нереальным, и эмигрировал в Англию5. В Англии, уже после
окончания войны он стал профессиональным историком и
написал несколько крупных работ об Октябрьской
революции, принесших ему мировую известность. Несмотря
на расхождения с Троцким, их научные интересы были
очень близки: перед смертью Троцкий работал над
биографией Сталина, а первой работой Дойчера было
продолжение биографии Сталина с того периода, на котором
остановился его предшественник. Впоследствии наиболее
значительной работой Дойчера предстояло стать
биографии самого Троцкого . Его наиболее заметным
единомышленником и современником был другой историк,
Роман Роздольский (1898—1967 гг.). Он родился во
Львове и был одним из основателей Коммунистической
партии Западной Украины. Работая под руководством
Рязанова в качестве члена-корреспондента Института
Маркса — Энгельса в Вене, он примкнул к Троцкому в его
критике укрепления сталинизма в СССР и политики
Коминтерна в отношении фашизма в Германии в начале
30-х годов. Возвратившись во Львов, он с 1934 по 1938 г.

Размышления о западном марксизме
110
был членом местного троцкистского движения в Галиции,
работал над исследованием, посвященным истории
крепостничества в этом регионе. Во время войны он попал
в плен к немцам и был брошен в нацистские
концентрационные лагеря. Освободившись в 1945 г., он эмигрировал
в США, где, отказавшись от непосредственной
политической деятельности, посвятил себя самостоятельной
научной работе (Нью-Йорк, Детройт). Там он написал одну
из немногочисленных серьезных марксистских работ по
национальной проблеме в Европе со времен Ленина7. Его
основным произведением, однако, стало
фундаментальное исследование «Предисловия Маркса к „Критике
политической экономии" и его связи с „Капиталом"»,
опубликованное посмертно (1968 г.) в Западной
Германии8. Роздольский пытался воссоздать ход
экономической мысли зрелого Маркса, чтобы соединить
современный марксизм с основной традицией экономической
теории в рамках исторического материализма,
нарушенной уходом со сцены австромарксизма в межвоенный
период. Сам Троцкий не написал серьезных
экономических работ в отличие от большинства теоретиков его
поколения. Роздольский же, не имея специальной
экономической подготовки, задумал свое исследование,
руководствуясь чувством долга перед грядущими
поколениями, будучи единственным оставшимся
представителем восточноевропейской культуры, которая в свое время
породила большевизм и австромарксизм9. Его надежды
не были тщетными. Четыре года спустя Эрнест Мандель,
бельгийский троцкист, активный участник движения
Сопротивления, прошедший через фашистские застенки,
заметная фигура в IV Интернационале после войны,
опубликовал в Германии развернутое исследование
«Поздний капитализм», в котором использовал многие
положения Роздольского10. В работе Манделя был дан
первый теоретический анализ глобального развития
капиталистического способа производства после второй
мировой войны, изложенный в категориях классического
марксизма.
Таким образом, направление, родоначальником
которого был Троцкий, представляло прямую
противоположность традиции западного марксизма. Троцкизм
сосредоточил усилия на политике и экономике, а не на
философии. Он носил отчетливо интернациональный характер,

Сравнения и выводы
111
никогда не замыкаясь на проблемах одной страны или
ограничивая свой кругозор рамками национальной
культуры. Работы этого направления отличали ясный и
страстный порыв, а литературным достоинством работы,
особенно исследования Троцкого и Дойчера, не уступали
или даже превосходили другие направления. Его
представители не руководили кафедрами в университетах. Их
преследовали и объявляли вне закона. Троцкого убили
в Мексике, Дойчер и Роздольский жили в эмиграции, не
имея возможности вернуться на родину — в Польшу и
Россию. Манделю запрещен въезд во Францию, ФРГ и
США и до сего дня. Этот список можно продолжить.
Цена, которую пришлось заплатить за попытку
поддержать марксистское положение о единстве теории и
практики, даже в тех случаях, когда от него в конце
концов отреклись, была высока. Вместе с тем и польза для
будущего социализма была огромна: сегодня это
политико-теоретическое наследие имеет большое значение
для возрождения революционного марксизма в
международном масштабе.
Следует признать, что теоретические приобретения
троцкизма страдали своими слабостями и изъянами.
Тезис Троцкого о том, что опыт Русской революции
послужит моделью для всех стран, остается
проблематичным; его работы по Франции и Испании не
обладают той глубиной, которая отличает его работы по
Германии; его суждения о второй мировой войне, в
отличие от анализа нацизма, следует признать ошибочными.
Оптимизм Дойчера относительно перспектив внутренних
реформ в СССР после смерти Сталина не имел
оснований. Главные произведения Роздольского были по сути
скорее констатирующими, чем аналитическими. Книга
Манделя, появившаяся после долгого затишья в
экономических исследованиях, имела очень характерный
подзаголовок: «Попытка дать объяснение».
Итак, развитие марксистской теории не смогло
«перепрыгнуть» через материальные условия своего
собственного развития — реальной социальной практики
пролетариата своего времени. Сочетание вынужденной изоляции
от основных отрядов организованного рабочего класса во
всем мире и длительного отсутствия выступлений
революционных масс в ведущих центрах индустриального
капитализма неминуемо наложило свой отпечаток на

Размышления о западном марксизме
112
троцкизм в целом. Троцкизм также в конце концов
подчинился диктату времени в условиях длительного
исторического периода поражения рабочего класса на Западе.
Особенно отрицательно сказалось на троцкизме
игнорирование им новой ситуации, что отличало его от
западного марксизма. Троцкисты по-прежнему пытались
обосновать необходимость и возможность социалистической
революции и пролетарской демократии, несмотря на
многочисленные факты, говорящие об обратном, и это
неминуемо толкало их к консерватизму. Сохранение
классических марксистских доктрин стало превалировать над
их развитием. Убежденность в триумфе дела рабочего
класса и экономическом крахе капитализма, основанная
больше на воле, чем на интеллекте,— типичный порок
этого течения марксизма. Следовало бы провести
историческую опись достижений и неудач троцкизма.
Необходимость системного критического анализа наследия
Троцкого и его последователей, подобного тому, что в
потенциале уже можно было бы провести по наследию
западного марксизма, давно назрела. В то же время рост
международной классовой борьбы с конца 60-х годов
(впервые после поражения «левой оппозиции» в
России) начал создавать возможность возрождения идей
троцкистского толка в основных сферах дискуссий и
деятельности рабочего движения. Когда они соединятся,
ценность идей троцкизма пройдет испытание практикой
массового пролетарского движения.
Тем временем изменения в политическом климате,
происходившие с конца 60-х годов, не могли не
отразиться на западном марксизме. Конец этому течению
может положить объединение теории и практики в
массовом революционном движении, свободном от
бюрократических предрассудков. Как историческая форма
западный марксизм исчезнет, как только разрыв между
теорией и практикой, его породивший, будет преодолен.
Первые признаки его преодоления различимы уже теперь,
но процесс этот далек от завершения. Современный
период все еще носит переходный характер. Крупнейшие
коммунистические партии Европы, которые всегда были
полем притяжения для западного марксизма, отнюдь не
исчезли, и их позиции в рабочем классе своих стран не
были заметно подорваны, хотя доверие интеллигенции к
ним как к революционным организациям ослабело. Мно-

Сравнения и выводы
113
гих видных представителей западного марксизма, о
которых мы говорили, уже нет в живых. Остальные пока
что оказались неспособны отразить новую ситуацию,
сложившуюся после событий во Франции в 1968 г.,
в сколь-нибудь весомых теоретических разработках.
Представляется, что свой интеллектуальный путь они уже
прошли. Среди молодого поколения, сформировавшегося
под влиянием традиции западного марксизма,
наметился явный сдвиг в сторону экономических и
политических исследований, в отличие от предшественников,
чье основное внимание было уделено философским
вопросам11. Этот сдвиг, однако, зачастую сопровождался
простым смещением фокуса внимания с советской
модели социализма к китайской. Организационно и
идеологически недостаточно подкрепленная ориентация на
Китай вместо СССР в остальном способствовала
сохранению скрытой политической разнородности западного
марксизма. Явное или неявное смещение ориентации
представителей старшего поколения теоретиков, таких
как Альтюссер и Сартр, от СССР к Китаю лишь
подтверждает сохранение структурной связи между их
философскими позициями12. Отличия новых течений в рамках
западного марксизма можно считать весьма
незначительными до тех пор, пока эта связь существует.
Старшие теоретики этого направления, еще оставшиеся в
живых, могут сейчас в любом случае довольствоваться
лишь повторением прежних выкладок ввиду истощения
философских идей. Будущее их учеников, вполне
естественно, открыто.
Как бы ни складывалась судьба западного марксизма
в регионах, где он укоренился первоначально (Германия,
Франция, Италия), в последние годы он начал
распространяться в новых регионах мира капитализма, а
именно в англосаксонских и северных странах.
Последствия трудно предвидеть. В этих странах исторически не
сложилось сильное коммунистическое движение, и ни в
одной из них не родилось сколь-нибудь значимого
течения марксистской теории. Некоторые из этих стран,
однако, обладали своими преимуществами. Например,
особенность Англии заключалась в том, что промышленный
рабочий класс страны всегда был одним из самых
мощных в мире, а марксистская историография солиднее,
чем в любой другой стране. Относительно скромные до

Размышления о западном марксизме
114
сих пор масштабы распространения марксистской
культуры в этих странах вполне могут значительно и
интенсивно расшириться. Ведь закон неравномерного развития
верен и в отношении скорости распространения на
разные регионы и глубины влияния теории. Согласно этому
закону, отстающая в отношении теории страна может в
сравнительно короткий срок превратиться в передовую,
пользуясь преимуществом более позднего вступления на
путь, проложенный другими. Во всяком случае, с
некоторой долей уверенности можно сказать, что, до тех пор
пока марксизм не найдет себе сторонников в США с их
богатейшим классом буржуазии и в Англии с ее
старейшим рабочим классом в мире, он не сможет предложить
действительного решения тех проблем, которые ставит
перед ним цивилизация капитала во второй половине
XX столетия. Неспособность III Интернационала даже в
период своего расцвета при жизни Ленина серьезно
продвинуться в англосаксонских странах, в то время когда
США и Британия были двумя крупнейшими центрами
капиталистического мира, указывает на незавершенность
разработки исторического материализма даже в эпоху его
величайших свершений как живой революционной
теории. В настоящее время социалистическое движение
стоит перед лицом сложнейших проблем научного
характера, связанных с современным этапом развития
капиталистического способа производства. При этом
последний занимает сейчас сильные, а не слабые позиции.
Марксизму в этом смысле еще предстоит решить
наиболее сложные для себя теоретические задачи. В то же
время он вряд ли может рассчитывать на успех, пока не
найдет опоры в бастионах империализма
англосаксонского мира.
Дело в том, что вопросы, на которые в свое время не
дало ответа поколение Ленина, невозможно было решить
ввиду разрыва между теорией и практикой в эпоху
Сталина. Несмотря на продолжительные поиски и окольные
пути их решения западным марксизмом, они до сих пор
ждут ответа. Эти вопросы лежат вне сферы компетенции
философии. Они касаются центральных экономических и
политических реалий, господствующих в мировой
истории в последние 50 лет. Рамки нашей работы не
позволяют дать анализ этих вопросов, и мы ограничимся
лишь простым их перечислением. Прежде всего надо от-

Сравнения и выводы
115
ветить на вопрос: «Какова подлинная природа и
структура буржуазной демократии как типа государственной
системы, ставшей нормальным, обычным способом
капиталистического правления в передовых странах? Какой
тип революционной стратегии способен свергнуть эту
историческую форму государства, в столь многом
отличающейся от той формы, что была характерна для
царской России? Какими могли бы быть
институциональные формы социалистической демократии на Западе вне
ее?» Марксистская теория практически не затрагивала
эти три вопроса (особенно в их взаимосвязи).
Какова роль и позиция нации как социального
образования в мире, разделенном на классы? Более того,
каковы сложные механизмы национализма как
воплощения массовых стихийных сил, сложившиеся за
последние два столетия? Начиная со времен Маркса и Энгельса
эти вопросы не получили адекватного ответа. Каковы
современные законы развития капитализма как способа
производства, и существуют ли новые формы кризиса как
их проявление? Каковы действительные характеристики
империализма как мировой системы экономического и
политического господства? В настоящее время над этими
вопросами только что стали вновь задумываться, но
только уже в условиях, значительно изменившихся со
времен Ленина или Бауэра. Наконец, каковы основные
черты и динамика бюрократических государств,
возникших в результате социалистических революций в
отсталых странах? Что роднит и отличает эти режимы друг от
друга? Как стало возможным, что за разрушением
пролетарской демократии после революции в России
последовали революции в Китае и других странах, где
пролетарской демократии не существовало с самого начала?
Есть ли определенные границы у такого процесса?
Троцкий начал анализ революции в России, но не дожил до
следующих революций. Именно этот ряд вопросов
составляет задачу, которую необходимо решить
историческому материализму в настоящее время.
Предпосылкой для ее решения, как мы уже говорили,
стал рост массового революционного движения,
свободного от организационных ограничений, в сердце
индустриального капитализма. Только при этом условии станет
возможным новое объединение социалистической теории
и практики рабочего движения, способное вдохновить

Размышления о западном марксизме
116
марксизм на обретение знания, которым он сегодня не
обладает. В каких формах новая теория может
возникнуть и кто будет ее носителями, предугадать трудно. Было
бы ошибочным думать, что эти формы будут
обязательно повторять классические модели прошлого.
Практически все основные теоретики исторического
материализма от Маркса и Энгельса до российских большевиков,
от видных теоретиков австромарксизма до выдающихся
мыслителей западного марксизма были интеллигентами,
вышедшими из имущих классов чаще всего крупной, а не
мелкой буржуазии13. Только Грамши родился в бедной
семье, однако и его происхождение было далеко не
пролетарским. Невозможно не видеть в такой
закономерности свидетельство временной незрелости
международного рабочего класса в целом с точки зрения всемирно-
исторической перспективы. Достаточно вспомнить о
последствиях для Октябрьской революции нестойкости
большевистской старой гвардии, политического
руководства, в большинстве своем интеллигентов по
происхождению, вставшей над все еще малограмотным рабочим
классом. Легкость, с которой и старая гвардия, и
пролетарский авангард были уничтожены Сталиным в 20-х
годах, в немалой степени объяснялась социальным
разрывом между ними. Рабочее движение, способное к
достижению окончательной самоэмансипации, не
воспроизведет подобный дуализм. «Органическая
интеллигенция», о которой говорил Грамши и которая вышла бы из
рядов самого пролетариата, до сих пор не заняла той
структурной позиции в революционном социализме,
которая, как он считал, должна была бы ей принадлежать14.
Крайние формы эзотермизма, характерные для
западного марксизма, по терминологии Грамши, были
присущи «традиционной интеллигенции» в период, когда
связь между социалистической теорией и пролетарской
практикой была слабой или вовсе прерывалась. В
долгосрочном плане будущее марксистской теории будет
принадлежать органической интеллигенции, рожденной
самим промышленным рабочим классом
империалистического мира по мере обретения им культурных навыков
и уверенности в своих силах.
Последнее слово остается за Лениным. Его
знаменитое высказывание о том, что «без революционной теории
не может быть революционного движения», повторяют

Сравнения и выводы
117
часто и вполне справедливо. Однако у него есть еще
другие, не менее важные слова: «Правильная
революционная теория... обретает свою конечную форму только
в тесной связи с практической деятельностью подлинно
массового и подлинно революционного движения»15. Все
абсолютно верно! Революционную теорию можно
разрабатывать в относительной изоляции — Маркс писал свои
работы в Британском музее, а Ленин в окруженном
войной Цюрихе. Однако свою правильную и конечную форму
революционная теория приобретает только в том случае,
если будет увязана с коллективной борьбой самого
рабочего класса. Простое формальное членство в партийной
организации (весьма характерное явление в недавней
истории) совершенно не заменит такой контакт, ведь
необходима тесная связь с практической деятельностью
пролетариата. Боевитости небольших революционных
групп также мало, так как должна быть связь с
действующими, активными массами, и, наоборот, связи с
массовым движением все же недостаточно, ввиду того что
оно может быть реформистским: только в том случае,
когда массы сами революционны, теория может
выполнить свою благородную миссию. Совокупности этих пяти
условий, необходимых для успешного продвижения
марксизма после второй мировой войны, нигде на Западе
не существовало. В наше время наконец усиливаются
перспективы для их появления вновь. Когда
по-настоящему революционное движение зародится в зрелом
рабочем классе, «конечная форма» теории не будет иметь
точного прецедента. Можно лишь сказать, что, когда
говорят сами массы, теоретики (такие, каких Запад
производил на свет 50 лет назад) обязательно молчат.

Размышления о западном марксизме
118
Послесловие
Утверждения, которыми
заканчивается данная работа, требуют комментария. Первое, что
следует сказать, это то, что им недостает обязательных
оговорок и замечаний, без которых логику этих суждений
нельзя назвать иначе, как редукционистской. Их
апокалиптический тон сам по себе является тревожным
показателем трудностей, которые я безапелляционно
игнорировал или избегал. Адекватный анализ этих сложностей, не
говоря уже о путях их разрешения, выходит за пределы
данной книги. Самое большое, что можно сделать, так это
указать на основные слабые моменты в построении
вышеизложенного материала, которые мы постараемся
изложить в сжатом виде. Через всю работу проходит мысль
о том, что марксистская теория приобретает свои
подлинные очертания только в прямой связи с массовым
революционным движением. Если же этого движения не
существует или оно потерпело поражение, то марксистская
теория неминуемо деформируется или отходит на второй
план. Посылкой этой основной темы является, конечно,
принцип «единства теории и практики», который по
традиции определяет марксистскую гносеологию как
таковую.
Однако в данной работе представлены
соображения, указывающие на то, что отношения между ними
(т. е. теорией и практикой) более сложны, чем обычно
предполагали. В целом же материал подтверждает
наличие коренной связи между наукой и классом,
историческим материализмом и бунтарским духом пролетариата
в нашем веке. Реальные условия или четкий горизонт
постулируемого единства теории и практики нигде,
однако, не исследуются. В результате выводы этого эссе как
бы приглашают к «активному» его прочтению, поскольку
они могут быть научно несостоятельными и политически
безответственными.
Дело в том, что любое толкование марксизма, как,
например, предложенное на последних страницах данной
работы, вызывает серьезные возражения. Представляется
странным, что раньше их почти не выдвигали. Если
подлинным предназначением марксизма является истори-

Послесловие
119
ческий материализм, то он прежде всего должен быть
теорией истории. Однако, как мы знаем, история — это
в основном прошлое. Настоящее и будущее также
историчны, и именно к ним невольно относится традицидн-
ное понимание роли практики в марксизме. Вместе с тем
прошлое нельзя изменить никакой практикой в
настоящем. Следующие поколения всегда будут давать
разные толкования его событиям, а смысл прошлых эпох
будут открывать заново, но с материалистической точки
зрения изменить их невозможно. С политической точки
зрения судьба людей в действительном настоящем и
обозримом будущем несравненно более важна для
социалиста, чем что-либо другое. С научной же точки зрения
явно преобладающей сферой достоверного знания
является царство мертвых. Прошлое, которое нельзя
исправить или переделать, можно исследовать с большей
точностью, чем настоящее, действия в котором еще
предстоит совершить. И это еще не все. Так, в любой
исторической науке всегда сохранится сущностный разрыв
между знанием и действием, между теорией и практикой.
Ни один ответственный марксист не откажется от задачи
постичь необъятный мир прошлого и не потребует прав
на его материальное преобразование. Марксистскую
теорию, таким образом, невзирая на всяческие соблазны,
нельзя отождествлять с революционной социологией. Ее
нельзя сводить к «анализу» («сочленению») по модной
ныне терминологии. Ведь, по определению, текущее
проходит. Ограничивать марксизм современностью —
значит обрекать его на вечное забвение, в котором
настоящее становится непознаваемым, как только оно
превращается в прошлое1. Немногие социалисты будут это
отрицать. Характерно, однако, что до сих пор не была
адекватно проанализирована действительная роль
истории как науки в историческом материализме. Она
несовместима с философским прагматизмом. В этом
смысле, очевидно, марксизму еще предстоит со всей
серьезностью отнестись к своей претензии на то, чтобы
быть «наукой истории».
Гордый титул исторического материализма можно
заслужить смиренным уважением реального его
существования в двух ипостасях. Это уважение вызывает
необходимость очертить границы понятия единства теории и
практики. Решение крупнейших политических проблем,

Размышления о западном марксизме
120
стоящих перед международным рабочим классом XX в.,
игнорирование которого в западном марксизме
подчеркивалось в настоящей работе, зависит от наличия этого
единства. Однако точные формы воплощения и смещения
акцентов единства теории и практики никогда
по-настоящему не изучались. Все же отказ марксистов от
некритической точки зрения на союз теории и практики
как на нечто всеобщее и универсальное может им помочь
сфокусировать внимание на определенных социальных
условиях возникновения революционной теории и ее
научном обосновании.
Это отнюдь не означает, что в историческом
материализме должны быть выделены две отдельные и
изолированные сферы: «активная» политика и пассивная
«история» — одна целиком управляемая
приливами-отливами движения масс, другая — идеально свободная от
них. Здесь уместно рассмотреть незаслуженно забытый
вопрос о взаимоотношении (действительном и
потенциальном) между «историографией» и «теорией» в
марксистской культуре вообще. Политическая
обусловленность современных марксистских и немарксистских
работ по истории хорошо известна. (Она, конечно, не
является формой единства теории и практики в
классическом смысле.) Исторические знания, содержащиеся
в современных исследованиях по политической или
экономической теории в рамках марксизма или
необходимые для них, рассматривались не так часто. Следует
отметить, что на самом деле достижения марксизма в
области историографии потенциально очень важны для
развития марксистской теории. Несмотря на
формирование крупных школ марксистской историографии почти во
всех развитых капиталистических странах, исторический
материализм как теоретическая система от этого мало
что выиграл. До сих пор не наблюдалось ощутимой
интеграции результатов марксистских исследований по
истории с марксистской политологией и политэкономией.
Эта аномалия покажется более значительной, если
вспомнить, что в эпоху классического марксизма
профессиональная историография этого типа не
существовала, а ее появление на более позднем этапе не повлияло
сколь-нибудь существенным образом на
постклассический марксизм. Ее новизна и значение для структуры
исторического материализма в целом не вполне еще ясны.

Послесловие
121
По меньшей мере можно предположить, что в
марксистской культуре будущего, какой бы она ни была, будет
восстановлено равновесие между «историей» и «теорией»,
что, в свою очередь, повлечет за собой изменение ее
нынешних очертаний.
Имеется еще одна мысль в работе, которую
необходимо прокомментировать. Символом единства теории и
практики пользуются тогда, когда хотят подчеркнуть
структурное различие между классическим и западным
марксизмом. Это различие действительно существует, но
способ его подачи в этой книге имеет цель увести
классический марксизм от критического разбора.
Практическое единство последнего с борьбой рабочего класса
своего времени, которое действительно возвышает его над
появившейся позднее традицией, служит эталоном для
сравнения различных течений в рамках исторического
материализма. Как только единство теории и практики
становится относительным, даже наука, связанная
тесными узами героизма с рабочим классом, нуждается в
постоянной и тщательной переоценке.
В данном обзоре классическому марксизму и не
приписывается совершенство, но его недостатки видятся в
пробелах, которые могут быть восполнены дальнейшим
развитием теории, а довершить его западные марксисты
не смогли. Вероятность наличия в классическом
наследии элементов, не столько недоработанных, сколько
неверных, не принималась с достаточной серьезностью.
Первым поколениям марксистов отчасти не хватало
именно исторического знания прошлого, которое они
проживали как настоящее. Такое знание позволяет
провести новый научный анализ их работ и требует его
проведения.
Короче говоря, классический марксизм должен быть
подвергнут самому глубокому осмыслению и критической
оценке в не меньшей степени, чем порожденные им
постклассические направления. Переосмысление
классического марксизма потребует большей смелости и
спокойствия, чем анализ западного марксизма, особенно
если учесть то благоговение, с которым почти все
серьезные социалисты относились к основоположникам
исторического материализма, а также если учесть отсутствие
интеллектуальной критики в их адрес, которая оставалась
бы столь же решительно революционной с точки зрения

Размышления о западном марксизме
122
своей политической позиции. Величайшее уважение
вполне совместимо с абсолютной ясностью. Сегодня анализ
классического марксизма требует сочетания научного
знания и честного скептицизма, чего так недоставало
прошлым исследованиям. В послевоенную эпоху самые
блестящие и наиболее оригинальные работы в этой
области обычно принимали форму искусных толкований
какого-либо из канонических трудов какого-либо классика,
будь то Маркс, Энгельс или Ленин, для опровержения
традиционных представлений о другом. Зачастую это
делалось для противодействия буржуазной критике
или неправильному истолкованию марксизма в
целом.
В настоящее время необходимо отказаться от такой
практики и приступить к суровой проверке верительных
грамот самого классического марксизма. Как нам
представляется, основная обязанность современных
социалистов заключается в том, чтобы выделить основные
теоретические слабости классического марксизма,
объяснить их исторические причины и устранить их. Никакая
наука не застрахована от ошибок. Заявление об их
отсутствии лишь дискредитировало претензии
исторического материализма на научность. Если уж сравнивать
Маркса с Коперником или Галилеем, то всерьез. Нашим
современникам совершенно ясно, что труды, например,
Галилея не свободны от существенных ошибок и
противоречий. Сам статус Коперника и Галилея — пионеров
современной астрономии или физики — предопределяет
неизбежность ошибок, совершенных ими на заре
развития новой науки. Это же априори верно и для марксизма.
Мы не имеем возможности рассмотреть здесь основные
проблемы, возникающие при чтении текстов
классического марксизма. Однако простое формальное утверждение
о необходимости их анализа без уточнения конкретных
проблем было бы не более чем знаком благоговения.
Таким образом, считаем в заключение необходимым
выделить некоторые важнейшие вопросы, решение которых
в классическом марксистском наследии представляется
неудовлетворительным. Вполне естественно, что краткие
комментарии к ним не претендуют на полноту охвата
темы. Наши комментарии только высвечивают те
проблемы, которые могут быть подробнее рассмотрены в
дальнейшем. Для простоты и удобства ограничимся ра-

Послесловие
123
ботами трех выдающихся представителей классического
направления — Маркса, Ленина и Троцкого.
Величие заслуг Маркса не нуждается в
дополнительных доказательствах. Однако сам масштаб общего
видения будущего в некотором смысле послужил причиной
его отдельных иллюзий и близорукости в анализе
современного ему настоящего. Маркс не мог бы остаться в
фокусе политического и теоретического внимания вплоть
до конца XX в., если бы он не перешагнул рубежа XIX в.,
в котором жил. Ошибками и упущениями он, можно
сказать, закономерно заплатил за свое предвидение.
Только совокупное научное знание об истории
капитализма, которым мы располагаем в настоящее время (и
намного превышающее, что имелось в его распоряжении),
позволит историческому материализму сегодняшнего дня
преодолеть их. Так, можно обозначить три круга проблем,
в которых теория Маркса представляется наиболее
уязвимой с точки зрения современного видения перспективы.
Во-первых, речь идет о его отношении к
капиталистическому государству. В своих ранних работах Маркс,
по существу, предпринял попытку теоретического
исследования (пусть на весьма абстрактном философском
уровне) структуры буржуазной демократии. Затем, в
1848—1850 гг., он провел единственное конкретное
историческое исследование своеобразного диктаторского
государства, созданного Наполеоном III во Франции.
В дальнейшем он никогда, например, не анализировал
вплотную английское парламентское государство, в
условиях которого он прожил до конца своих дней.
Обобщая, Маркс употреблял оскорбительный ярлык
«бонапартизма» в применении к современному
буржуазному государству вообще, считая бонапартизм типичной
его формой и руководствуясь воспоминаниями о его
политической роли в контрреволюции 1848 г. Впоследствии
он был не в состоянии дать анализ Третьей республике во
Франции, возникшей после поражения в 1870 г. Наконец,
в силу его сосредоточенности на «милитаристском»
бонапартизме Маркс, наоборот, недооценивал репрессивный
характер «пацифистских» государств — Англии, Дании и
Соединенных Штатов: временами у него проскальзывала
мысль, что именно в этих государствах к социализму
можно прийти мирным, парламентским путем. В
результате Марксу не удалось представить сравнительный ана-

Размышления о западном марксизме
124
лиз или создать стройное учение о политических
структурах классовой власти буржуазии. Существует и
заметная несогласованность между ранними политико-
философскими трудами Маркса и его более поздними
экономическими работами.
Во-вторых, в одном ряду с этой неудачей Маркса
стоит непонимание им многих особенностей более
позднего периода XIX в. Хотя Маркс был единственным
теоретиком своего времени, разобравшимся в
экономической динамике капиталистического способа
производства после 1850 г., которому впоследствии будет суждено
изменить лицо мира, он, как нам представляется, не
уловил огромные сопутствующие сдвиги в
международной государственной системе. Поражение 1848 г. привело
к возникновению у Маркса ошибочного представления о
невозможности в будущем буржуазных революций из-
за повсеместного страха капитала перед рабочим
классом (отсюда предательства во Франции и Германии в том
же году). На самом же деле весь оставшийся период
жизни Маркса совпал с триумфальным шествием
буржуазных революций в Германии, Италии, США, Японии и
других странах. Все эти революции проходили под
знаменем национализма, а не демократии. Маркс
предполагал, что капитализм со временем может ослабить и
устранить национальные различия в новой общности,
фактически же развитие капитализма вызвало и усилило
национализм. Неспособность Маркса осознать это
вылилась в серьезные политические ошибки 1850-х и 1860-х
годов, когда все крупнейшие драматические события
европейской политики были переплетены с
национальными движениями. Отсюда его неприязнь к Рисорджи-
менто в Италии, игнорирование им бисмаркизма в
Германии, превознесение политики Линкольна в США и
одобрение им оттоманизма на Балканах (последнее
определялось другим его «анахроническим» предметом
внимания 1848 г. — его страхом перед Россией). Таким
образом, следующим поколениям социалистов были
оставлены теоретические пустоты в исследовании
сущности наций и национализма.
И, в-третьих, экономические идеи «Капитала»,
величайшего произведения Маркса, небезупречны. Прежде
всего, в этом отношении заслуживает внимания марксова
теория стоимости. Помимо трудностей, вытекающих из

Послесловие
125
игнорирования им понятия «нехватки» как
детерминирующего фактора (сравн. Рикардо), имеются проблемы
с исчислением самих затрат труда (сравн. Сраффа) и
прежде всего с превращением последних в цены как
квантифицируемого средства (что идет вразрез с
принятыми критериями научности и условным сравнением
открытия прибавочной стоимости с открытием
кислорода) . Другим условным моментом всей теории
стоимости следует считать различие между производительным и
непроизводительным трудом, важное для его теории, но
так никогда и не обоснованное ни теоретически, ни
эмпирически ни им самим, ни его последователями.
Наиболее сомнительными положениями «Капитала»
были общий постулат о тенденции нормы прибыли к
снижению и постулат о постоянно увеличивающейся
классовой поляризации между буржуазией и пролетариатом.
До сих пор ни одно из этих положений также не
получило адекватного подтверждения. Первое
подразумевало экономический крах капитализма в результате
действия собственных внутренних механизмов; второе —
социальный крах, если не из-за обнищания
пролетариата, то вследствие конечного абсолютного численного
превосходства громадной армии промышленного
рабочего класса (производительных рабочих) над крохотной
кучкой буржуазии. Наличие каких-либо промежуточных
слоев Маркс практически не предусматривал. Само
отсутствие какой-либо политической теории у зрелого
Маркса можно, таким образом, логически связать со
скрытой темой краха капитализма в его экономической
теории, что делало излишним развитие первой.
При анализе наследия Ленина выступают проблемы
несколько другого характера, так как, в отличие от
Маркса и Энгельса, Ленин был не только автором новой
теории, но и творцом политической практики, благодаря
которой произошла социалистическая революция и было
создано пролетарское государство. Отношения между его
теорией и практикой, таким образом, не менее важны,
чем отношения между самими его теоретическими
положениями. Основные проблемы, которые практика ставила
перед Лениным, касались в основном пролетарской
демократии (в партии и государстве) и буржуазной
демократии (на Западе и на Востоке).
1. Первоначально теория Ленина об ультрацентрали-

Размышления о западном марксизме
126
зованной неоякобинской партии, содержащаяся в работе
«Что делать?», учитывала различия между условиями
подполья в царской России и легальности в
конституционной Германии. В эту теорию были внесены
некоторые поправки в связи с массовыми выступлениями во
время революции 1905—1906 гг. Вместе с тем Ленин ее
официально не пересматривал и не изменял. В 1917 г.
возникновение Советов навело Ленина на мысль, что
Советы рабочих являются необходимой революционной
формой пролетарской власти в отличие от универсальных
форм капиталистического правления в Европе. Именно
в это время он создал произведение, в котором развил
политическую теорию Маркса,— «Государство и
революция». Ленин, однако, не увязывал свою доктрину
партии со своим видением Советов ни в России, ни где бы
то ни было еще. Его работы о партии практически не
содержат упоминания о Советах и наоборот. В результате
был допущен резкий поворот от радикального Совета
демократизма, каким он виделся в книге «Государство
и революция», к радикальному партийному
авторитаризму реального Российского государства в начале
гражданской войны. Речи Ленина уже после войны отражают
упадок института Советов, что, впрочем, не вызывало у
него серьезного беспокойства или сожаления. Он считал,
что для оживления пролетарской демократии перед
лицом роста шовинистического бюрократизма в СССР
достаточно произвести ограниченные внутрипартийные
изменения, но не внутри самого класса или страны в
целом! В своем политическом завещании он не упоминал
о Советах. Теоретическую несостоятельность в этом
вопросе можно отнести на счет практических ошибок
Ленина и большевиков во время и после гражданской
войны. Эти ошибки заключаются в проведении и
оправдании политических репрессий против оппозиции,
которые, по мнению марксистских историков, со всей
честностью анализировавших ситуацию в России, были
большей частью излишними и реакционными.
2. Ленин начал свою карьеру с признания
фундаментального исторического различия между Западной и
Восточной Европой в книге «Что делать?». Время от времени
он возвращался к этой теме (особенно в книге «Детская
болезнь «левизны» в коммунизме»). Вместе с тем эта
тема не была для него объектом марксистского полити-

Послесловие
127
ческого анализа. Знаменательно, что, возможно, самый
значительный его труд «Государство и революция» о
буржуазном государстве носит слишком общий характер.
Действительно, Российское государство, которое было
только что уничтожено Февральской революцией,
разительно отличалось от Германии, Франции, Англии, США
и других государств, к которым относились
высказывания Маркса, положенные Лениным в основу своей
работы. Не сумев провести четкую линию между
феодальной автократией и буржуазной демократией, Ленин
невольно породил замешательство среди более поздних
марксистов, что в итоге не позволило им создать
стройную революционную стратегию на Западе. Создать ее
можно было только на основе четкой и
систематизированной теории представительного
буржуазно-демократического государства развитых капиталистических стран
и теории характерного для него сочетания механизма
согласия и аппарата подавления, что было чуждо
царской России. Вследствие этих теоретических
заблуждений III Интернационалу, созданному и руководимому
Лениным, не удалось утвердиться в крупнейших центрах
современного империализма 20-х годов — в Британии и
США. Эти страны нуждались в совершенно иного типа
партии и совершенно иного типа стратегии, а их так
никто и не предложил. Экономические выкладки Ленина в
книге «Империализм как высшая стадия капитализма»
(1916 г.) были серьезным достижением для своего
времени. Однако она оставалась в достаточной степени
описательной и, более того, предсказывала
неспособность современного капитализма оправиться от всех
поразивших его потрясений. Это положение нашло свое
официальное отражение в многочисленных документах
Коминтерна. Таким образом, снова молчаливое
допущение экономического краха капитализма как бы
освободило социалистических активистов от тяжелой задачи
разработать политическую теорию государственных
структур, которыми им приходилось довольствоваться на
Западе.
До сих пор отсутствует серьезный анализ
деятельности Троцкого как политика и теоретика. Книга Дойчера о
Троцком, несмотря на свою содержательность,— это
популярная биография революционера и не может
рассматриваться как серьезное исследование его теорий и

Размышления о западном марксизме
128
идей. Возможно, достоинства книги Дойчера затмили
необходимость такого исследования. Идеи Троцкого,
оставаясь более актуальными применительно даже к
политической полемике современности, чем идеи других
теоретиков классического марксизма, заслуживают
спокойного и непредвзятого анализа, которого до сих пор, к
сожалению, сделано не было. Давайте остановимся на
некоторых моментах теоретических разработок Троцкого.
1. Понятие «перманентная революция» было
выдвинуто Троцким для объяснения и предсказания хода
Русской революции. Это понятие доказало свою
состоятельность. В России не было буржуазной революции; не было
промежуточной стабилизации капитализма; восстание
рабочего класса создало пролетарское государство всего
по прошествии нескольких месяцев с момента
свержения царизма; и это государство не смогло построить
социализм в одной отдельно взятой стране. Однако
после 1924 г. Троцкий обобщил свою схему Русской
революции и распространил ее на весь колониальный и экс-
колониальный мир, декларировав невозможность
успешных буржуазных революций в отсталых странах.
Одновременно он утверждал, что пролетарской революции не
может предшествовать фаза стабилизации капитализма.
Обретение национальной независимости и решение
аграрного вопроса были именно этими двумя
достижениями колониальной буржуазии, которые считались
невозможными. Послевоенные события в мире отличались
еще большей сложностью. Характерно, что пример
алжирской революции противоречил первому
утверждению, а случай боливийской революции шел вразрез со
вторым постулатом. Далее, очень редко упоминают
невозможность установления представительной
(парламентской) демократии, но многолетний опыт Индий-
кого Союза красноречиво говорит об обратном. Могут,
конечно, сказать, защищая позицию Троцкого, что ни
одна бывшая колониальная страна не отвечала трем
перечисленным условиям в их совокупности. Иными словами,
принимая во внимание роль империализма, наличие
ростовщичества и коррупции, ни одной такой стране не
удалось добиться подлинной независимости, решить
аграрную проблему и установить демократию. Однако
любая неправомерная привязка этих условий к
буржуазным революциям этого типа либо превращает саму тео-

Послесловие
129
рию перманентной революции в тавталогию (только
социализм, по определению, может полностью вырвать
страну из мирового рынка и решить все проблемы
крестьянства), либо требует предъявления доказательств
ее реальности, чего никто не сможет сделать в отношении
развитых капиталистических стран (где на развитие
буржуазной демократии потребовались целые столетия при
частых отступлениях и возвращении назад, как,
например, в современной Индии). Таким образом, теория
перманентной революции не получила научного
подтверждения как общая теория. Слабости теории
перманентной революции кроются в слишком буквальном
следовании положениям Маркса, высказанным им в 1850 г.
Такого рода каноническое следование Марксу не может
служить гарантией научной состоятельности.
2. Работы Троцкого о фашизме являются, по сути
дела, единственным непосредственным и развернутым
анализом современного капиталистического государства
в классическом марксизме. Отличающиеся в лучшую
сторону от всего того, что можно встретить по данному
вопросу у Ленина, эти работы, тем не менее, касаются, как
мы уже знаем, нетипичной формы современного
буржуазного государства, сколь бы актуальными они ни были в
свое время. Анализируя особенности фашистского
государства как злейшего врага рабочего класса, Троцкий,
конечно, был вынужден создать своего рода контртеорию
буржуазно-демократического государства, чтобы
подчеркнуть разницу между этими двумя формами
государства. Так или иначе, но у Троцкого мы можем
обнаружить более широкое исследование буржуазной
демократии, чем у кого бы то ни было из его
предшественников. Однако Троцкому не удалось разработать
систематизированную теорию по этому вопросу. Отсутствие
такой теории, по всей видимости, сказалось решающим
образом на его политических суждениях, относящихся к
периоду восхождения нацизма. В частности, в то время
как в своих очерках о Германии он подчеркивал
настоятельную необходимость для рабочего класса заручиться
поддержкой мелкой буржуазии (приводя пример блока
против Корнилова в России), в очерках о французском
Народном фронте он отвергал традиционную
организацию местной мелкой буржуазии — радикальную
партию как партию «демократического империализ-

Размышления о западном марксизме
130
ма», которую в принципе следовало исключить из какого-
то ни было антифашистского союза. Аналогичные мысли
проскальзывают у Троцкого в его статьях о гражданской
войне в Испании, хотя и с некоторыми оговорками.
Тогда, в самом начале второй мировой войны, Троцкий
осуждал этот международный конфликт (видя в нем
простую репетицию межимпериалистических
противоречий, послуживших причиной первой мировой войны),
в котором рабочий класс не должен принимать ни одну
из сторон, несмотря на фашистский характер одной и
буржуазно-демократический характер другой. Такая
позиция оправдывалась утверждением, что поскольку весь
империалистический мир в любом случае скатывался в
30-х годах к экономической катастрофе, то различия
между этими двумя формами капиталистического
государства перестали иметь какое-либо практическое
значение для рабочего класса. Ошибочность этого
теоретического посыла очевидна. Ранние работы Троцкого о
Германии опровергали его более поздние высказывания
о войне. Троцкий, конечно, вынужден был бы изменить
свои взгляды на вторую мировую войну, если бы он мог
быть свидетелем нападения Германии на СССР. Тем не
менее тот же постулат об экономическом крахе
капитализма в значительной степени послужил причиной
теоретических ошибок Троцкого в поздний период его
жизни, и на него же уповал III Интернационал с момента
его основания Лениным, руководствуясь авторитетом
теоретического наследия Маркса.
3. Троцкий был первым марксистом, выдвинувшим
теорию бюрократизации государства рабочих. Его анализ
положения дел в СССР в 30-х годах остается подлинно
научным достижением. Однако все особенности и
парадоксы понятия «государство рабочих», которое
систематически подавляло и эксплуатировало рабочий класс,
фактически оставались за пределами внимания Троцкого.
В частности, теория Троцкого, в том виде, в котором она
дошла до нас, не предусматривала и не объясняла
возникновения новых государств этого типа, кроме России, в
странах, где не было ни сопоставимого по численности
промышленного пролетариата (Китай), ни сопоставимых
революций снизу (Восточная Европа), но где,тем не
менее, была создана аналогичная историческая система,
правда, без предварительных тяжелых жертв. Полемика,

Послесловие
131
развернувшаяся несколько позднее относительно
понятия «сталинизм», отразила эти сложности. Следующим
важным моментом, которого коснулся Троцкий в своей
теории о сущности бюрократизированного государства
рабочих, является тезис о неизбежности насильственной
политической революции для восстановления
пролетарской демократии там, где она была устранена кастой
должностных лиц-узурпаторов. Перспективы подобной
ситуации виделись в развитии событий в СССР,
опровергавших надежды теоретиков, подобных Дойчеру,
веривших в возможность постепенных и мирных реформ
бюрократического правления сверху. Это положение
Троцкого подразумевало в качестве предпосылки
существование изначально пролетарской демократии, которая
была уничтожена и которая могла бы быть
восстановлена посредством прямого политического переворота. В
Китае, Вьетнаме и на Кубе, однако, понятие
«политическая революция» было в историческом плане явно
менее убедительным ввиду отсутствия в этих странах с
самого начала Советов, которые нужно было бы
восстанавливать. Другими словами, применительно к этим
странам как бы был поставлен вопрос о «датировании»
периода, когда политическая революция могла бы стать
своевременной и неутопичной целью. У Троцкого мы не
можем найти достаточно четких рекомендаций на этот
счет относительно России. Точно так же мы вряд ли
можем вспомнить о каких-либо современных дискуссиях,
в которых бы затрагивались аналогичные вопросы
применительно к Китаю или Кубе. Таким образом, есть все
основания утверждать, что наиболее важные проблемы,
связанные с понятиями «государство рабочих» или
«политическая революция», остались неразрешенными.
* * *
Мы рассмотрели некоторые из канонических проблем,
возникающих при изучении классического наследия
исторического материализма. Перечисление этих
проблем ни в коем случае не умаляет достижений
величайших представителей этого направления, которые
по-прежнему заслуживают самого глубокого уважения.
Было бы нелепо предполагать, что Маркс, Ленин или
Троцкий смогли бы решить все проблемы своего времени,
не говоря уже о тех, которые возникли после них.

Размышления о западном марксизме
132
То, что Маркс не смог разгадать загадку национализма,
Ленин не смог проследить динамику буржуазной
демократии, а Троцкому представлялось невозможным
осуществление революций при отсутствии Советов, отнюдь
не удивительно и, конечно же, не подлежит осуждению.
Заслуги этих мыслителей настолько огромны, что не
могут быть подорваны никаким упоминанием их
упущений или ошибок. Поскольку в своих исследованиях
представители классического марксизма делали упор на
экономику и политику, в отличие от философской
ориентации западного марксизма, те же проблемы постоянно
встают вновь как общие универсальные проблемы перед
социалистическим движением современного мира.
Итак, мы с вами получили некоторое представление
о всей сложности, многообразности и актуальности этих
проблем. Какова сущность буржуазной демократии?
Каковы функции и будущее нации-государства? Каков
действительный характер империализма как системы?
Каков исторический смысл государства рабочих без
демократии для рабочих? Как может быть совершена
революция в развитых капиталистических странах? Как
превратить интернационализм из благородного идеала в
практическую действительность? Каким образом бывшие
колониальные страны могут избежать судьбы
предшествующих революций (в сходных условиях)? Каким
образом можно устранить установившуюся систему
бюрократических привилегий и притеснений? Какой
должна быть структура подлинно социалистической
демократии? Таковы вкратце наиболее важные
неразрешенные проблемы, остро стоящие в повестке дня
марксистской теории.

Размышления о западном марксизме
133
Примечания
1 Components of the National Culture // New Left Review.— 1968.—
July — Aug.— No. 50. (Некоторые Положения этой статьи сегодня
подлежат пересмотру.— Авт.)
1. Классическая традиция
1 См. Hamerow Т. Restoration, Revolution, Reaction.— Princeton, 1958.—
P. 137—156 — лучший исторический анализ социального состава
участников революции 1848 г. в Германии.
2 Среди работ, не опубликованных при жизни Маркса, были «К
критике гегелевской философии права» (1843 г.), «Философско-эконо-
мические рукописи» (1844 г.), «Тезисы о Фейербахе» (1845 г.),
«Немецкая идеология» (1846 г.), Предисловие к «Критике
политической экономии» (1857—1858 гг.), «Теории прибавочной стоимости»
(1862—1863 гг.), «Капитал» (т. II, III), «Критика Готской
программы» (1875 г.), «Заметки о Вагнере» (1880 г.).
3 Л а бри ала сыграл важную роль, убеждая Турати Ф. создать в Италии
социалистическую партию по немецкому образцу, но в последний
момент решил не участвовать в учредительном съезде ИСП,
состоявшемся в 1892 г. в Генуе, из-за своих сомнений в ее
идеологической чистоте.
4 Статья Меринга была опубликована в 1893 г., работа Плеханова —
в 1895 г., Лабриолы — в 1896 г. Трактат Каутского, значительно
больший по объему, был опубликован гораздо позже — в 1927 г.
5 Эти работы были написаны соответственно в 1893 г. (Меринг),
1908 г. (Каутский) и 1912—1913 гг. (Плеханов).
6 Второй том «Капитала» вышел в 1885 г., а третий — в 1896 г.;
«Теории прибавочной стоимости» были изданы в 1905—1910 гг.;
«Переписка» — в 1913 г.; «Карл Маркс» Меринга — в 1918 г.
7 Первой серьезной неоклассической критикой Маркса стала работа
Бем-Баверка «Zum Abschluss des Marxchen Systems» (1896 г.). Бем-
Баверк трижды был министром финансов Австрийской империи
и заведовал кафедрой политической экономии Венского
университета с 1904 по 1914 г.
Поводом для дискуссии по аграрным вопросам внутри германской
социал-демократии во многом послужило проведенное Максом Ве-
бером исследование условий жизни сельскохозяйственных рабочих
Восточной Германии, которое вышло в свет в либеральном издании
«Ферейн фюр социалполитик» в 1892 г. См. замечательное
вступление Джулиано Прокаччи к переизданной в Италии работе
Каутского La Questione Agraria.— Milan, 1971.— P. L—LII,
LVIII.
9 Позднее, в 1924 г., Бухарин также опубликовал свою собственную
развернутую критику теории, предложенной Люксембург. Эта работа
была недавно переведена на английский язык в сборнике
Imperialism and the Accumulation of Capital / K. Tarbuck.— L., 1971.
10 Некоторое представление о русской эмиграции дает список стран, в
которых Ленин, Троцкий и Бухарин жили или бывали до 1917 г.: Гер-

Размышления о западном марксизме
134
мания, Англия, Франция, Бельгия, Швейцария и Австрия (Ленин и
Троцкий); Италия и Польша (Ленин); Румыния, Сербия, Болгария,
Испания (Троцкий); США (Троцкий и Бухарин); Дания, Норвегия и
Швеция (Бухарин).
11 Учебник социологии Бухарина был издан в 1921 г.; исследование
Троцкого по литературе — в 1924 г.
12 Давид Рязанов (настоящая фамилия Гольдендах) родился в 1870 г.
Именно спор о допуске его на II съезд РСДРП вызвал первые
разногласия между Мартовым и Лениным незадолго до их конфликта по
вопросу об уставе партии. После революции 1905 г. Рязанов
опубликовал целый ряд статей в «Нойе цайт» и работал над редактированием
переписки Маркса и Энгельса.
13 Ее очерк «Русская революция», написанный в 1918 г., впервые
опубликовал Пол Леви в 1922 г.
14 Два других видных экономиста, один — бывший марксист, а
другой— критик марксизма, занимали правительственные посты в этот
период в Восточной и Центральной Европе. На Украине Туган-
Барановский был министром финансов контрреволюционной Рады
в 1917—1918 гг., в Австрии аналогичный пост занимал в 1919 г.
Шумпетер.
15 «Как нам реорганизовать Рабкрин» и «Письмо к съезду».
16 О происхождении Института социальных исследований во
Франкфурте см. полный научный отчет Jay M. The Dialectical
Imagination.— L., 1973.— P. 4—12 ff.
17 Die Akkumulations- und Zusammenbruchsgesetz des kapitalistischen
Systems.— Leipzig, 1929; переиздан во Франкфурте в 1971 г.
18 Zur Kritik moderner Krisentheorien.— Prague, 1935. Можковска
родилась в Варшаве в 1886 г.; в 1908 г. эмигрировала в Швейцарию, где
жила в Цюрихе до самой смерти в Т968 г.
19 Zwischen Zwei Weltkriegen.— Bratislava, 1936.
20 Zur Dynamik des Spätkapitalismus.— Zurich, 1943.
21 В 1942 г., когда был опубликован этот труд, Суизи было 32 года.
22 The Theory of Capitalist Development.— N. Y., 1968.—P. 348—
362.
2. Становление западного марксизма
1 Лукач был сыном банкира, Беньямин — сыном торговца картинами,
Адорно — сыном виноторговца, Хоркхаймер — сыном текстильного
промышленника, Делла Вольпе — сыном землевладельца, Сартр —
сыном морского офицера, Корш и Альтюссер родились в семьях
управляющих банков, Коллетти был сыном банковского служащего,
Лефевр — сыном государственного служащего, Гольдманн — сыном
адвоката. Грамши был среди них единственным, кто воспитывался
в настоящей нищете. Его дед был полковником полиции, а карьера
отца — мелкого государственного гражданского служащего —
закончилась, когда он попал в тюрьму по обвинению в коррупции,
после чего его семья испытывала большие лишения.
2 Представляется, что Юго-Западная Германия сыграла важную роль
как культурная область, питавшая эту школу. Адорно и Хоркхаймер
здесь родились, Лукач и Маркузе учились. Со времен второго
рейха Гейдельберг и Фрайбург поддерживали философские связи.
О франкофильстве Беньямина свидетельствует его замечание,
сделанное им еще в 1927 г.: «В Германии среди людей моего поколения

Примечания
135
я чувствую себя совершенно одиноким в своих устремлениях
и интересах, в то время как во Франции есть определенные силы...
которые заняты тем, чем и я». (См. Illuminations.— L., 1970.— Р. 22. )
* Очевидно, что классификация по признаку поколения должна
быть основана приблизительно на 20-летнем периоде. Однако
вопрос состоит в определении соответствующей исторической
границы в пределах биологической продолжительности жизни в любую
эпоху. Здесь не представляется возможным глубоко рассмотреть этот
вопрос. В нашем случае, однако, важные разделительные линии
достаточно четко проведены последовательными политическими
сдвигами во времени.
1 Испанский феномен по-прежнему остается серьезной исторической
загадкой. Почему в Испании никогда не появился свой Лабриола или
Грамши, несмотря на исключительный боевой дух пролетариата и
крестьянства, более высокий, чем в Италии, а также несмотря на
ее культурное наследие XIX в., которое, хотя оно и не было таким
значительным, как в Италии, нельзя не учитывать? Эта сложная
проблема требует дальнейшего изучения. Ее решение могло бы
занять центральное место в любом более широком анализе условий
и развития исторического материализма как теории. В связи с
проблемой, касающейся культурного наследия обеих стран, следует
лишь упомянуть поразительный факт: в то время как Кроче в
1890-х годах изучал и пропагандировал труды Маркса в Италии, в
Испании был обращен в марксизм наиболее близкий ему по взглядам
мыслитель Унамуно. Однако Унамуно, в отличие от Кроче, активно
участвовал в 1894—1897 гг. в создании Испанской
социалистической партии. Более того, если вклад Кроче в исторический
материализм оказал большое влияние на развитие марксизма в
Италии, то Унамуно не оставил в Испании никаких следоа
Энциклопедизм итальянца резко контрастировал с эссеизмом испанца, что,
несомненно, послужило одной из причин, определивших различную
роль этих двух людей. Унамуно не был глубоким мыслителем. В более
широком плане следует отметить, что его ограниченные возможности
объяснялись отсутствием в Испании сколь-нибудь значительной
традиции философского мышления, то есть того, чего недоставало
испанской культуре от Ренессанса до Просвещения, несмотря на все
виртуозное мастерство в ее литературе, живописи и музыке.
Возможно, отсутствие этого катализатора помешало появлению в
испанском рабочем движении XX в. сколько-нибудь заметного труда
в области марксизма. Это, видимо, также поможет объяснить
удивительную неспособность марксизма разработать традиционную
теоретическую систему в Англии при свойственной ей школе эмпиризма
(так внезапно и резко обозначившейся после 1900 г.) и в то же время
его способность создать замечательную марксистскую
историографию. Важное значение философского элемента в сложном
социальном синтезе, что необходимо для зарождения марксизма в
любой данной национальной формации, безусловно, классически
подчеркнул Энгельс. Учитывая это, следует смягчить критическую
оценку преобладания философии в западном марксизме и других
странах Европы, наблюдавшегося позднее, однако не следует
препятствовать проведению такой оценки.
5 О его эволюции см. Korsch H. Memories of Karl Korsen // New Left
Review.— 1972.— Nov.— Dec.— No. 76.— P. 42—44.

Размышления о западном марксизме
136
6 Основные выдержки из так называемых «Тезисов Блюма» (Блюм —
подпольная кличка Лукача) см. Lukàcs G. Political Writings 1919—
1929.— L., 1972.— P. 240—251.
7 Cm. Fiori G. Antonio Gramsci.— L., 1970.— P. 249—258.
8 Jay. The Dialectical Imagination.— P. 11 — 17.
9 Ibid.— P. 26.
10 Cm. Der Spiegel.— 1970.— Jan. 6.
11 Основные сведения об этой группе см. Lefebvre H. La Somme et
Le Reste.— P., 1959.— P. 389—414.
12 Critique des Fondements de la Psychologie.— P., 1928. Политцер был
свидетелем Венгерской коммуны в молодости и отождествлял собой
непрочную связь с центральноевропейским марксизмом.
13 См. впечатляющее эссе Сартра в Nizan P. Aden Arabie.— P., 1960;
Сартр и Низан были близкими друзьями.
14 Об этом эпизоде см. в автобиографическом произведении Лефевра
La Somme et Le Reste.— P. 47.
15 Cm. Benjamin W. Eduard Fuchs, der Sammler und der Historiker //
Angelus Novus.— Frankfurt, 1966.— P. 326—341. Парижские связи
Беньямина — важный объект будущих исследований.
16 Довоенные лекции Кожева в 1947 г. были изданы под названием
Introduction à la lecture de Hegel. Александр Кожев (Кожевников)
родился в России в 1902 г., изучал философию в Германии с 1921 по
1927 г. под влиянием Ясперса и Хайдеггера. Затем он переекал во
Францию, где другой русский эмигрант, Александр Койре, обращает
его внимание на Гегеля, с лекциями о котором он выступает после
Койре в Ecole Pratique des Hautes Etudes с 1934 г. до начала второй
мировой войны.
17 Опубликована в 1969 г. в Лондоне ла английском языке.
18 Cornu A. Karl Marx et Friedrich Engels.— P., 1955—1970; с тех пор
вышло четыре тома, в которых рассматривается период до 1846 г.
19 Две основные работы Альтюссера Pour Marx и Lire Le Capital вышли
в свет в 1965 г.
20 О роли Мондольфо см. Riechers С. Antonio Gramsci. Marxismus in
Italien.— Frankfurt, 1970.— P. 21—24.
21 См. Marxismo e Filosofia in Italia / F. Cassano.— Bari, 1973.—P. 7—
8,14—19,180—181. В этот том включены материалы основных
теоретических дискуссий, проходивших в ИКП в 50-х и 60-х годах,
включая ту, о которой упоминается ниже.
22 [См. Colletti L. A Political and Philosophical Interview // New Left
Review.— 1974.— July — Aug.— No. 86.— P. 3—9. Эта
замечательная статья имеет очень важное значение для понимания целого
ряда обсуждаемых в нашем обзоре теоретических и политических
проблем. Некоторые из содержащихся в статье выводов фактически
аналогичны ряду тезисов, выдвигаемых в нашем обзоре, хотя,
естественно, они в определенной степени имеют самостоятельное
значение. Некто из крупных мыслителей школы западного
марксизма, кроме Коллетти, не определил так четко его характер и
границы. Разумеется, бессмысленно предполагать, что он согласился
бы со многими из доводов и мнений, приводимых в нашей работе.]
23 См. The Question of Stalin // New Left Review.— 1970.— May—
June.— No. 61; Introduzione II /II Futuro del Capitalismo — Crollo о
Sviluppo/ С Napoleoni, L. Colletti.— Bari, 1970.— P. LXXI — CXII.
24 Хорошо известно об отказе Барана и Суизи от концепции прибавоч-

Примечания
137
ной стоимости — краеугольного камня «Капитала» Маркса. Однако в
Monopoly Capital (N. Y., 1966) не столько критически
рассматриваются и напрямую отвергаются такие концепции, как прибавочная
стоимость или органическое строение капитала, сколько происходит
молчаливый переход от них к туманным аналогиям, которые часто
носят кейнсианское происхождение. В этом смысле книга находится
вне рамок и методов классического марксизма. Следует отметить, что
Баран в течение 1930 г. обучался в Институте социальных
исследований во Франкфурте, что оказало большое влияние на становление
его взглядов: последние разделы «Монополистического капитала»
содержат явные признаки влияния полученной в Институте подготовки.
Сам Суизи в последнее время подчеркивал, что он не считает
понятие «прибавочный» в «Монополистическом капитале»
противоречащим понятию «прибавочная стоимость» в «Капитале». См. об этом
в Monthly Review.— 1974.— Jan.— P. 31—32. В целом следует
отметить, что после опубликования Monopoly Capital (Баран умер
незадолго до этого) исследования капитализма США, опубликованные
Суизи в «Монтли ревью», терминологически носят более
ортодоксальный характер.
Загадочная карьера Михаля Калеки — поляка по происхождению —
свидетельствует, возможно, о самом пристальном внимании
европейского марксизма этого периода к крупным изменениям развитого
капитализма. М. Калеки родился в Лодзи в 1899 г. Будучи инженером
по образованию и не имея диплома в области экономики, Калеки в
своем сочинении «Эссе о теории цикла деловой деятельности»
(1933 г.) предвосхитил большинство идей Кейнса за два года до
появления его публикации «Общая теория занятости, процента и денег».
В 1935 г. он через Швецию эмигрировал в Англию. В дальнейшем
Калеки стал первым экономистом, предсказавшим послевоенную
модель антициклического управления спросом на Западе (См. The
political Aspects of Full // The Political Quarterly.— 1943.— No. 4).
В 1955 г. он возвратился в Польшу, где возглавлял университетские
кафедры, а также должности в плановых органах почти до самой
своей смерти в 1970 г. Двойственный характер трудов Калеки
объясняется, несомненно, неопределенностью отношения к
марксизму, что требует дополнительного исследования его биографии.
В 30-х годах, в период полудиктаторского режима полковников
в Польше, Калеки, анонимно печатаясь в социалистических
журналах, видимо, подвергался критике со стороны Польской
коммунистической партии за «люксембургизм», поскольку он интересовался
вопросами спроса и уровней инвестиций. В Англии и Америке его
труды, которые никогда не соответствовали классическим
марксистским категориям, воспринимались как одна из форм левого кейнсиан-
ства. Однако окончательно еще предстоит определить их
направленность. Труды Калеки ставят вопрос о существовании в нашем
столетии чисто польской школы марксистской политической
экономии, берущей начало от Люксембург и к которой косвенно
относятся Гроссманн, Можковска и Калеки.
В самой Англии всеобщее избирательное право введено лишь в 1929 г.
Во Франции, Италии и Японии оно впервые введено в 1945 г.

Размышления о западном марксизме
138
3. Формальные изменения
1 Лукач в Будапеште; Корш в Нью-Йорке; Маркузе в Брандесеймском
университете и университете Лайомы; Лефевр, Гольдманн и Аль-
тюссер в Париже; Адорно во Франкфурте; Делла Вольпе в Мессине;
Коллетти в Риме. Только Грамши и Беньямин не преподавали
в университетах.
2 См. Lukàcs on His Life and Work // New Left Review.— 1971.—
July — Aug.— No. 68.— P. 56—57; History and Class Consciousness.—
L., 1971.— P. XXXVI.
3 Cm. Marcuse G. Studies in Critical Philosophy.— L., 1972.— P. 3—4.
4 Le Matérialisme Dialectique.— P., 1939. Впервые опубликован в
Париже в 1939 г. Перевод на английский Dialectical Materialism.—
L., 1968.— P. 61—167.
5 См. La Teoria Marxista dell'Emancipazione Umana (1945 г.) и La
Liber ta Communista (1946 г.), фокусирующие основное внимание на
«Парижских рукописях» и «Критике гегелевской философии права».
Переводы трудов Маркса, сделанные Делла Вольпе, были
опубликованы в 1950 г.
6 См. Literary and Philosophical Essays.— L., 1955.
7 В частности, работы Фейербаха «Philosophical Manifestoes», «On the
Young Marx», «The 1844 Manuscripts of Karl Marx» / For Marx.—
L., 1969.
8 History and Class Consciousness.— P. 1.
9 В свое время авторы подвергались критике за трудность восприятия
их языка. В 1920 г. в этой же связи орган французских социалистов
«Юманите» критиковал Грамши, редактора «Ордине нуово». Грамши
выступил (Ordine Nuovo.— 192Ю.— 10 Jan.) с ответом, в котором в
пространной форме оправдывался. В Т949 г. Реве упрекал Лукача за
«аристократизм стиля»: см. Rêvai J. Lukàcs and Socialist Realism.—
L., 1950.— P. 18—19. С особой силой на терминологию Сартра
обрушился Люсьен Севв Jean-Paul Sartre et la Dialectique // La
Nouvelle Critique.— 1961.— Febr.— No. 123.— P. 79—82.
10 Условия содержания в тюрьме не являются, однако, причиной всех
трудностей, связанных с прочтением «Тетрадей» Грамши. Как мы
уже убедились, Грамши критиковали даже в Турине за
неоправданную сложность его языка. Кроме того, некоторые из «загадок» его
«Тетрадей» следует отнести за счет его собственных духовных
метаний и неуверенности, возникавших при рассмотрении вопросов, на
которые он так и не нашел ответов.
11 Влияние этих философов убедительно показано в очерках Гарета
Стидмана Джонса The Marxism of the Early Lukàcs // New Left
Review.— 1971.— No. 70. Вебер был личным другом и коллегой
Лукача до первой мировой войны.
12 Сложность отношении Грамши к Кроче и его сдержанное
восхищение предложенной последним категории «этико-политической
истории», которая, по его мнению, должна служить «эмпирическим
эталоном» для исторических исследований, отражены в // Mate-
rialismo Storico.— Turin, 1966.— С. 201, 202. В этой работе Грамши
даже сравнивает Кроче и Ленина как двух теоретиков гегемонии,
отвергавших экономизм.
13 Полный анализ концептуальной преемственности между Being and
Nothingness и Critique of Dialectical Reason см. в Jameson F.

Примечания
139
Marxism and Form,— Princeton, 1971.— P. 230—274. Это, без
сомнения, представляет собой наилучший критический анализ предмета.
14 Признания самого Альтюссера о заимствованиях у Башляра,
Кангийема и Лакана см. в For Marx.— P. 257 и Reading Capital.—
P. 16. Башляр был научным руководителем Альтюссера, когда
последний писал докторскую диссертацию.
15 Основным исключением является школа Делла Вольпе в Италии...
Сам Делла Вольпе много заимствовал из лингвистики Хейлмслева для
своей эстетической теории в Critica del Gusto. Однако школа в целом
оставалась относительно свободной от немарксистских явлений по
сравнению с аналогичными школами. Это, очевидно, было связано с
отсутствием крупных нововведений в теории, что будет показано
ниже.
16 См. The Theory of Capitalist Development.— P. IX.
17 Cm. La Somme et Le Reste.— P. 142, 143; Being and Nothingness.—
L., 1957.— P. 600—603; Eros and Civilization.— L., 1956.— P. 166,
209 и One-Dimensional Man.— P. 249, 250. Этих авторов в основном
привлекала поэтика Башляра, а не его эпистемология.
16 Ср. Adorno Т. Sociology and Psychology // New Left Review.—
1967.— No. 46, 47; Mar case H. Eros and Civilization.— Passim;
Althusser L. Freud and Lacan / Lenin and Philosophy and Other
Essays.— L., 1971; Sartre J.-P. Between Existentialism and Marxism.—
L., 1974.— P. 35—42.
19 Напрашивается сравнение с влиянием дарвинизма в век II
Интернационала. Однако влияние эволюционизма было влиянием
естественной науки, не посягавшей непосредственно на социальную сферу
исторического материализма. Следовательно, оно могло бы быть
одобрено или принято без каких-либо существенных внутренних
модификаций последнего. Даже если взять Каутского, который,
возможно, был наиболее восприимчив к влиянию дарвинизма, то для
его основных работ довоенного периода были нетипичны прямые
заимствования. Конечно, крайним случаем такого рода была
привлекательность Маха для некоторых большевистских интеллектуалов,
и прежде всего Богданова, что побудило Ленина написать
«Материализм и эмпириокритицизм». И здесь вновь сказалось некоторое
влияние развития физики на течения в марксизме. Однако они не
оказали сколько-нибудь существенного влияния ни на одну крупную
фигуру в третьем поколении теоретиков классического марксизма.
20 Единственным исключением из этого правила является итальянский
марксист Себастьяно Тимпанаро, который в своей книге Sul Mate-
rialismo (Pisa, 1970.— P. 1 —112) выступил в защиту философского
наследия Энгельса. Масштаб работы Тимпанаро заслуживает того,
чтобы его творчеству было уделено внимание в любом
обстоятельном обзоре современного западного марксизма. Однако оно было
явно направлено против всех других школ в рамках последнего и
выражало совершенно особую позицию, поэтому ее включение в
данный обзор представляется излишним. Вместе с тем даже эта
непримиримая по позиции и оригинальная по характеру творческая
деятельность не лишена известных характерных черт западного
марксизма. См. ниже, раздел 4, сноска 1.
21 См. собственные комментарии Лукача в работе History and Class
Consciousness.— P. XXI. Основным исключением был Лабриола,
который до своего знакомства с марксизмом был философом-ге-

Размышления о западном марксизме
140
гельянцем. Отсюда неожиданное «открытие» Гегеля Лениным после
дискредитации II Интернационала в 1916 г.
22 History and Class Consciousness.— P. XXIII.
23 Из-за войны работа Der Junge Hegel не публиковалась до 1948 г.
24 Minima Moratia.—L.t 1974.— P. 16.
25 The Problem of Method.— L., 1963.— P. 8—14.
26 Cm. Kierkegaard: The Singular Universal / Between Existentialism and
Marxism.— P. 146—169.
27 Logica Come Scienza Positiva.— Messina, 1950.
28 Hegel and Marxism.— L., 1973.— P. 113—138. В эпоху II
Интернационала Меринг и др. (Адлер) увлеклись этикой Канта, но ни в
одном философском построении того типа, которое выдвинул Кол-
летти, никогда не связывалась гносеология Канта и Маркса.
29 См. Delia Volpe. Rousseau е Marx.— Rome, 1964.— P. 72—77, а также
крайнее изложение его взглядов см. во «Введении» Коллетти к
ранним работам Маркса (См. Early Writings.— L., 1974).
30 Reading Capital.— P. 102. В данном случае в рамках II
Интернационала явное первостепенное значение, отдаваемое Спинозе по
сравнению с Марксом, действительно создало крупный прецедент.
Плеханов полагал, что марксизм был в основном «разновидностью
спинозизма», и писал, что «спинозизм Маркса и Энгельса есть
материализм в его современной форме», см. Fundamental Problems
of Marxism.— L., 1929.— P. 10, 11. Эти формулировки подверглись
сильным нападкам со стороны Коллетти, для которого «Плеханов был
одним из тех, кто рассматривал Маркса только как простое
развитие и применение идей Спинозы». См. From Rousseau to Lenin.—
L., 1972.— P. 71. В 20-х годах в СССР Деборин и его ученики
придерживались Плеханова, рассматривая Спинозу как «безбородого
Маркса». Здесь следует отметить, что если Маркс был в основном
незнаком с трудами Канта или Декарта, то он в своей молодости
внимательно читал Спинозу. Однако нет существенных признаков
того, что последний оказал на него сколь-нибудь существенное
влияние. В трудах Маркса можно обнаружить лишь несколько ссылок на
. Спинозу, да и то самого банального рода.
31 Reading Capital.— P. 40. Представляется показательным в этом
отношении для Спинозы «Idea vera est diversum quid a suo ideato: nam
aluidest circilus, ahrid idea circili» (De Ementatio Intellectus).
32 Для сравнения см. For Marx.— P. 169; Reading Capital.— P. 216;
Ethica II, Proposition VII.
33 Reading Capital.— P. 59, 60. «Истина есть критерий как самой себя,
так и лжи». См. Ethica II, Proposition XLIII, Scholium.
34 Там же.— P. 187—189; «Deus est omnium rerum causa inimanens, non
ver о transiens» («Бог есть постоянная, а не преходящая причина
всех вещей»), Ethica J, Prop. XVIII.
36 «Haec ergo est eorum Iibertatis idea, quod suarum actionum nullam
cognoseant causam»: см. Ethica II, Prop. XXXV, Scholium. Конечно же,
четвертая часть работы Ethica, озаглавленная «De servitute humana,
seu de affectum viribus» («О рабстве человека или силе эмоций») —
это центральная тема всей работы Альтюссера после того, как была
произведена трансформация «эмоций» в «идеологию». См. For
Marx.— P. 232—235; Reading Capital.— P. 180.
36 Spinosa. Tractatus Theologico-Politico, I.— S. 5.
37 For Marx.— P. 232.

Примечания
141
38 [В этом абзаце Альтюссер впервые признал свой долг перед
Спинозой. См. Elements d'Autocritique.— P., 1974.— P. 65—83. Однако
его рассказ об этом остается туманным и общим. В нем нет ссылок.
В результате он не показывает истинные масштабы и полноту
переноса мира Спинозы в его теоретическую работу. Дальнейшее
филологическое исследование подтвердило бы это документально.]
39 Politics and History.— L., 1973.— P. 52—53.
40 The Hidden God.— L., 1964.— P. 243, 244, 251, 252, 300—302.
Гольдманн ранее избрал Канта в качестве главного предтечи
марксистской концепции тотальности, см. Goldmann L. Kant I.— L., 1971.
41 La Somme et Le Reste.— P. 415—424. Этот эпизод был сам по себе
не столь значительным для последующей работы Лефевра, но
показательным для более широкой системы этой традиции. Лефевр
вспоминал, что он и Политцер остро ощущали отсутствие
гносеологических корней, задались целью найти подходящие для них
основы и в конце концов натолкнулись на Шеллинга.
42 Возрождение этого оккультного понятия в культуре немецких
«левых» остается проблемой, подлежащей изучению. Возможно, ею
впервые заинтересовался Эрнст Блох.
43 Eros and Civilization.— ?, 165—193.
44 Ср. Лукач, Der Zerstörung der Vernunft— Berlin, 1953.— S. 244—
317 (единственный подробный анализ) с Adorno Т. Letters to Walter
Benjamin // New Left Review.— 1973.— Sept— Oct.— No. 81.—
P. 72; Sartre J.-P. Saint Genet.— L., 1964.— P. 346—350; Ntarcuse H.
Eros and Civilization.— P. 119—124; Althusser L. Lenin and
Philosophy.— P. 181.
45 Gramsci A. Prison Notebooks.—L., 1971.—P. 125—143, 147, 148,
169—175.
46 Ibid.— P. 248.
47 Sartre J.-P. The Problem of Method.— P: 21, 37—3tf; Adorno T.
Negative Dialectic— L., 1973.— P. 49—51; Colletti L. From Rousseau
to Lenin.— P. 128—140; Althusser L. Reading Capital.—P. 134—138;
Delia Volpe. Critica dell'Ideologia Contemporanea.— Rome, 1967.—
P. 25, 26n, 34, 35n, 37n.
48 Cm. Reading Capital.—P. 119—143.
49 Marxism and Hegel.— P. 181—198. Альтюссер превозносил
диалектику природы в качестве ценного элемента, который можно взять у
Гегеля, если ее назвать «процессом без субъекта», что прямо
подставило его под огонь критики со стороны Коллетти: см. Lenin and
Philosophy. — P. 117—119.
50 См., напр., From Rousseau to Lenin.— P. 229—236.
61 Cm Negative Dialectic— P. 183, 184, 304, 158—160, 190—192, 67,
89, 117, 118. Следует отметить, что Адорно столь же упорно
настаивал на первичности объекта, как и Коллетти, что делало в этом
отношении постоянные нападки на Франкфуртскую школу
последнего в значительной степени ненужными.
52 Stichoworte.— Frankfurt, 1968.— P. 171; Negative Dialectic— P. 144.
4. Западный марксизм: новое в теории
1 Грамши хранил полное молчание по экономическим проблемам.
Ирония и загадка судьбы Грамши заключаются в том, что одним из
его самых близких и давних друзей был Пьеро Сраффа, который
помогал ему поддерживать связь с КПИ, находившейся за пределами

Размышления о западном марксизме
142
Италии, в последние годы его заключения. По всей видимости,
П. Сраффа был последним, с кем Грамши обсуждал вопросы
международной политики за несколько месяцев до своей смерти в 1937 г.
Довольно странные отношения между величайшим политическим
мыслителем-марксистом Запада и наиболее оригинальным
экономическим теоретиком послевоенной эпохи, проникнутые личной
близостью и духовными разногласиями, символичны. Миры их мыслей
никак не соприкасались. Годы спустя критика Сраффой
неоклассической экономической теории была более разрушительной и
жестокой, чем критика ее со стороны самого марксизма. Характерно,
однако, что это его знаменательное достижение стало возможным
благодаря возврату к Рикардо с отходом назад от Маркса, а
возникшая в результате концепция содержала не менее суровую критику по
отношению к теории стоимости, изложенной в «Капитале».
2 Aesthetik.— Berlin / Neuwied, 1963. Наиболее важные исследования в
области марксистской литературной критики, переведенные к
настоящему времени на английский язык: Studies in European Realism
(1950), The Historical Novel (1962), The Meaning of Contemporary
Realism (1963), Essays of Thomas Mann (1964), Goethe and His
Age (1967), Solzhenitsyn (1970). Все эти работы, за исключением
первой, были опубликованы издательством «Мерлин Пресс», в
котором также была переведена его домарксистская работа «Theory of the
Novel» (1971).
3 Aesthetische Theorie.— Frankfurt, 1970. Из всех его
музыковедческих исследований только «Philosophy of Modern Musio (L., 1973)
переведена до настоящего времени на английский язык. Трехтомник
Nothen zur diteratuz был издан на немецком языке в Западном
Берлине и Франкфурте-на-Майне, 1958—1961 гг.
4 См. Illuminations.— Р. 219—253; Baudelaire Ch. A. Lyric Poet in the
Era of High Capitalism.— L., 1973.
6 Беньямин, конечно же, близко общался с Брехтом, когда тот был в
изгнании. Создание собственно эстетических концепций,
существенно обогативших западноевропейский марксизм своего времени, Брехт
всегда подчинял своей драматургической деятельности, и поэтому их
анализ не входит в настоящую работу. О взаимоотношениях Брехта
с Беньямином и Лукачем см. Inderstanding Brecht.— P. 105—121;
Against Georg Lukacs// New Left Review.— 1974.— N. 84. Критику
Адорно в адрес Беньямина и Брехта см. Letters to Walter Benjamin//
Ibid.— 1973.— N. 81., Commitment //1Ыо\— 1974.— No. 87/88.
Сложный обмен мнениями, отраженный в названных работах, был одной из
основных дискуссий по вопросам культуры в западном марксизме.
6 Pour une sociologie du roman.— P., 1964.
7 Contribition à l'esthétique.— P., 1953.
8 Critica del Gusto.— Milan, 1960; // Verisimile Filmico.— Rome, 1954.
9 В наиболее четкой форме его концепция содержится в статье Art
as a Form of Reality // New Left Review.— 1972.— N0 74.
10 Частично опубликованные работы о Маларме и Тинторетто были
фактически полноценными законченными книгами: см. Contât M.,
Rybalka M. Les écrits de Sartre.— P., 1970.— P. 262, 314—315.
11 Можно проследить странное сходство между работой Сартра,
посвященной Флоберу, и работой Беньямина о Бодлере, несмотря на
разительный контраст между размахом одной работы и
миниатюрностью другой. Исследование Беньямина можно было бы разделить

Примечания
143
на три части: Бодлер как аллегорист; социальная атмосфера Парижа,
в которой он творил; и товар как поэтический объект, синтезирующий
значение и поэта и капитала. Исследование Сартра также строилось
по трехчастной схеме: субъективное формирование личности
Флобера; Вторая Империя как объективная область восприятия его
как художника; и «Мадам Бовари» как уникальное историческое
единство обоих.
12 Том Letterat иге е Vita Nazionale, наиболее пространен в «Тюремных
тетрадях» (издание Эйнауди). Однако в него включены ранние
театроведческие работы Грамши, написанные им до заключения
в тюрьму.
13 См. Ideology and Ideological State Apparatuses, Cremonini, Painter
of the Abstract. A Letter on Art /Lenin and Philosophy and Othe Essays,
«The „Piccolo Teatro"»: Bertolazzi and Brecht/For Marx; Macherey P.
Pour une théorie de la production littéraire /Théorie L. Althusser./ —
P., 1966.
14 Знаменательно, что единственной серьезной работой, выходящей
далеко за рамки западного марксизма, стало исследование по
эстетике: Jameson F. Marxism and Form.
15 Можно заметить, что крупные концептуальные системы, в которых
не предлагалось ничего радикально нового в смысле отхода от
канонов ранней марксистской теории, были разработаны Делла Вольпе
и Лукачем. В обоих случаях это было связано текстуальным
следованием самому Марксу (хорошо это или плохо?). Обращение
молодого Лукача к темам «отчуждения» и «овеществления» нельзя
классифицировать как подлинное новаторство, как бы позднее ни
использовались эти два понятия в западном марксизме, по той
простой причине, что ими были наполнены ранние работы Маркса.
16 Эволюция и значение понятия «гегемония» будут более подробно
рассматриваться в специальном очерке о Грамши в журнале New Left
Review, готовящемся к публикации.
17 Более подробно эти позиции Грамши изложены в его (Тюремных
тетрадях» (перевод на англ.). См. С. 5—14, 52—55, 229—239.
18 Шеллинг: «Разве все вокруг не говорит о том, что жизнь гибнет?
Разве эти горы раньше были такими же высокими, как и сейчас?
Разве земля, на которой мы стоим, всегда была на своем теперешнем
уровне, не повышалась и не понижалась?.. О, разве эти обломки
первозданного величия человека, в поисках которых любознательный
путешественник углубляется в просторы Персии и пустыни Индии, не
настоящие руины? Вся земля представляет собой гигантскую руину,
где звери бродят как призраки, люди как духи и где многие скрытые
силы и сокровища прочно удерживаются как будто какой-то
невидимой силой или волшебными заклинаниями». См. Werke IV.—
Erg. Bd.—Munich, 1927.— P. 135.
19 Adorno T., Horkheimer M. Dialectic of Enlightenment.— L., 1973.—
P. 81—119, 168—208.
20 Minima Moralia.— P. 155—157, Negative Dialectic-P. 6, 191—192,
270.
21 Eros and Civilization — P. 25—37, 151—153.
22 Ibid.—P. 116, 164—167, 194—195, 200—208.
23 One-Dimensional Man.— P. 60—78. XVI. 19—52.
24 Lenin and Philosophy.— P. 151—152.
26 См., напр., Théorie, Pratique Théorique et Formation Théorique.

Размышления о западном марксизме
144
Ideologie et Lutte Idéologique. Текст, который в виде книги издан
только в испанском переводе: La Filosofia como Arma de la
Revolution.— Cordoba, 1968. Содержащиеся здесь тезисы весьма
недвусмысленны: «В бесклассовом обществе, так же как в обществе,
разделенном на классы, в функции идеологии входит обеспечение связи
между людьми в совокупности форм их существования, обеспечения
связи людей со своими задачами, закрепленными за ними
социальными структурами... деформация идеологии социально необходима
как функция самой природы социального целого: точнее, как функция
ее детерминации его структурой, что делает это социальное целое
скрытым для индивидов, которые занимают в нем место,
детерминируемое этой структурой. Представление о мире, необходимое для
достижения социального единства, обязательно носит мифический
характер в силу того, что социальная структура скрыта».— Р. 54—55.
26 Lenin and Philosphy.— P. 160—165.
27 For Marx.— P. 232; La Filosofia como Arma de la Revolucion.—
P. 55.
28 Galiani F. Dalla Moneta.— Milan, 1963: «Ценность есть отношение
между двумя элементами — полезностью и редкостью» — (Р. 39).
Предложенный им термин был впоследствии принят Кондильяком.
Согласно Рикардо: «Обладая полезностью, товары приобретают свою
меновую стоимость (ценность) из двух источников: из своей
(нехватки) и из затрат труда, необходимых для их получения». См.
The Principles of Political Economy and Taxation.— L., 1971.—
P. 56. На практике, однако, Рикардо в основном игнорировал
нехватку в своей теории стоимости, так как он рассматривал ее только
применительно к очень ограниченным категориям предметов роскоши
(статуи, картины, вина).
29 «Благодаря чудесному провидению "этот мир совершенно устроен
для нашего блага, и полезность, вообще говоря, никогда не
совпадает с нехваткой... Все необходимые для поддержания жизни вещи
так щедро рассредоточены по всей земле, что они не имеют или
почти не имеют стоимости (ценности)». См. Dalla Moneta.— P. 47.
30 В «Немецкой идеологии» Маркс писал, что «развитие
производительных сил является абсолютно необходимой практической
предпосылкой еще и потому, что без него имеет место всеобщее
распространение бедности, а при крайней нужде должна была бы снова
начаться борьба за необходимые предметы и, значит, должна была
бы воскреснуть вся старая мерзость». Этот отрывок был приведен
Троцким в его анализе причин сталинизма в России, который сделал
нужду основной категорией для его объяснения. См. The Revolution
Betrayed.— N. Y., 1965.— P. 56—60.
31 Наиболее показательное высказывание можно обнаружить у Маркса:
«Изначально все дары природы имеются в изобилии или, по меньшей
мере, в достаточном количестве для удовлетворения практических
потребностей. С самого своего развития естественно возникшая
ассоциация (семья), разделение труда и кооперация соответствуют
такому положению. Это происходит потому, что сами потребности
изначально неразвиты». См. Grundrisse — L., 1973.— Р. 612. В это же
время, конечно, и для Маркса и для Энгельса «царство свободы»
определялось материальным сверхизобилием вне «царства
необходимости», господствовавшего как в доклассовых, так и классовых
обществах.

Примечания
145
32 Critique de la Raison Dialectique.— P. 200—204. Часто проводимая
аналогия между Сартром и Гоббсом неуместна. Для Гоббса, так же
как и для Гальяни, природа обеспечила изначальное изобилие для
человека, которому оставалось просто принять его как дар земли. См.
Leviathan.— L., 1968.— XXXIV.— Р. 294—295.
33 Ibid.— Р. 306—319, 384—3961
34 Ibid.— Р. 573—594, 608—614.
36 Ibid.— Р. 629—630, 644.
зе Illuminations.— Р. 257, 259—260.
37 Prison Notebooks.— Р. ХСШ.
38 Lenin and Philosophy.— P. 189—190.
39 Critique de la Raison Dialectique.— P. 208.
40 Здесь уместно сказать несколько слов об упоминавшихся ранее
работах Себастьяно Тимпанаро (род. в 1923 г.). В них содержалось
самое последовательное и красноречивое во всей послевоенной
литературе по этому вопросу отрицание того, что сам Тимпанаро
назвал «западным марксизмом». В этой связи вызывает удивление тот
факт, что в некоторых решающих аспектах его собственная работа
невольно соответствует модели западного марксизма, представленной
выше. Ведь творчество Тимпанаро в основном носит философскую, а
не политическую или экономическую направленность. Более того,
в нем также можно проследить обращение к интеллектуальному
предшественнику Маркса, в свете идей которого суть марксизма получает
новое толкование. В данном случае в качестве основного
предшественника Маркса выступает поэт Джикамо Леопарди. Особая
форма его материализма представлялась Тимпанаро полезным и
необходимым дополнением материализма Маркса и Энгельса в силу
четкого осознания непреодолимых ограничений бренности и
смертности, наложенных на человека враждебной ему природой. Через все
творчество Тимпанаро красной нитью проходит тема неизбежной
конечной победы природы над человеком, а не человека над
природой. В итоге его творчество пронизывают больший пессимизм и
классическая для западного марксизма печаль; возможно, это
распространяется и на теорию любого другого из социалистических
мыслителей нашего столетия. Свойственные работам Тимпанаро
черты, как это ни парадоксально, позволяют безошибочно признать его
представителем традиции западного марксизма, которой он сам себя
противопоставляет. Можно сказать, что известное значение
филологии античности — дисциплины, в которой полностью преобладали
немарксисты (от Виламовича до Паскуали), — в его становлении как
ученого также соответствует модели, предложенной в этой книге.
Вместе с этим необходимо сразу же подчеркнуть, что в других
отношениях работы Тимпанаро абсолютно не соответствуют нормам
западного марксизма. Дело в том, что его философия никогда не
сводилась к эпистемологии: Тимпанаро стремился выработать
самостоятельное мировоззрение, придерживаясь (что важно) идей
Энгельса. Использование им наследия Леопарди отнюдь не исходило из
убеждения, что Маркс знал о нем или каким-то образом испытывал
влияние поэта или что системы мышления этих двух людей
однородны — в том смысле, что идеи Леопарди представляли собой
нечто отсутствующее, а не что-то скрытое в идеях Маркса. О своем
пессимизме Тимпанаро сознательно заявляет и открыто защищает
его. Наконец, можно сказать, что наряду с этими особенностями

Размышления о западном марксизме
146
Тимпанаро обладал большей степенью свободы от официального
коммунистического движения, чем любой другой представитель
западного марксизма. Тимпанаро единственный из всех никогда не был
ни членом коммунистической партии, ни независимым
интеллектуалом, а был активным членом другой партии рабочего класса —
Итальянской социалистической партии (ее нового крыла), а затем
Итальянской социалистической партии пролетарского единства.
41 Единственным исключением в этом отношении были Хоркхаймер,
однако следует иметь в виду, что во Франкфуртской школе он
считался второстепенным мыслителем.
5. Сопоставления и выводы
1 Хотя, конечно, пророческим началом теоретической работы Троцкого
следует считать его дореволюционную книгу «Результаты и
перспективы».
2 Такая оценка может показаться парадоксальной, и мы вернемся к
ней несколько позже. Весьма характерно для судьбы наследия
'Троцкого то, что его работы о Германии не были опубликованы в
виде книги вплоть до 1970 г., когда вышло первое немецкое издание.
См. английский перевод этой книги The Struggle Against Fasäsm in
Germany.— N. Y., 1971.
3 В настоящее время эти материалы собраны соответственно в нью-
йоркских изданиях Whither France (1970); on Britain (1973); The
Spanish Revolution (1973). Работы о Британии в основном
охватывают период начиная с 20-х годов, но в вышеуказанном сборнике
опущены некоторые важные материалы, относящиеся к 30-м годам.
4 Прежде всего это The Revolution Betrayed; The Class Nature of
Soviet State; In Defeuse of Marxism (N. Y., 1965).
5 Более подробно о начальном этапе деятельности Дойчера см.
Singer D. Armed with a Pen / Horowitz D„ Deutscher I. The Man and
His Work.— L., 1971.— P. 20—37.
6 The Prophet Armed (1954); The Prophet Unarmed (1959); The
Prophet Outcast (1963).
7 «F. Engels und das Problem der „Geschichtslosen Völker"*.—
Hanover, 1964. О биографии Роздольского см. Quatrième
Internationale.— 1968.— No. 33.
8 Zur Entstehungsgeschichte des Marxschen Kapitals.— Frankfurt,
1968.
9 «По своей профессии автор не является ни экономистом, ни
философом. Он бы никогда не взялся писать комментарии к
предисловию Маркса, если бы в настоящее время существовала школа
марксистских теоретиков, более подготовленных для выполнения
этой задачи, подобно той, которая существовала в начале нашего
столетия. Последнее поколение выдающихся марксистов в
большинстве своем пало жертвой террора Гитлера или Сталина». См. Zur
Entstehinsgeschichte. — P. 10— 11.
10 Der Spätkapitalismus {Versuch einer Erklärung).— Frankfurt, 1972;
посвящение Роздольскому.— P. 9. (Расширенное английское издание
(L-, 1975) не содержит подзаголовка немецкого издания.)
11 Наиболее заметные работы этого направления написаны Никосом
Пулантзасом: см. Political Power and Social Classes.—L., 1973;
Fascigman and Dictatorship.— L, 1974.
12 Анализ сущности и влияния маоизма не входит в задачу данной

Примечания
147
работы. Подробное обсуждение этой проблемы должно найти
место в других работах.
13 Традиционный ярлык «мелкобуржуазный интеллигент» не подходит
для большинства из обсуждаемых нами деятелей. Многие из них
были выходцами из семей богатых промышленников, торговцев и
банкиров (Энгельс, Люксембург, Бауэр, Лукач, Гроссманн, Беньямин,
Маркузе, Суизи), крупных землевладельцев (Плеханов, Меринг,
Лабриола), видных юристов и высших чиновников (Маркс, Ленин).
14 Возможно, что наиболее заметным социалистическим мыслителем —
выходцем из рядов западного рабочего класса был британец Раймонд
Уильяме. Следует, однако, заметить, что, хотя его работы с точки
зрения их эстетической и культурной направленности близко
соприкасались с западным марксизмом, они никогда не были
марксистскими. Вместе с тем классово-историческая сущность этих
работ придает им те качества, которые отсутствуют в каких-либо
других современных социалистических произведениях и которые в
любом случае войдут составной частью в будущую
революционную культуру.
15 Left-Wing Communism: An Infantile Disozder // Selected Works.—
Vol. III.— P. 378.
Послесловие
1 Это не воображаемая доктрина. В одной недавно выпущенной книге
говорится: «Марксизм как теоретическая и политическая практика
ничего не выигрывает от своей связи с историческим исследованием.
С политической и научной точки зрения изучение истории
представляется бесполезным. Предмет истории — прошлое, независимо
от того, как его понимают,— не может влиять на условия настоящего.
Исторические события не существуют и не могут оказывать
материального воздействия на настоящее. Условия существования
настоящих общественных отношений с необходимостью существуют в
настоящем и постоянно воспроизводятся в нем, а не «настоящее»,
которым прошлое соизволило нас удостоить. Объектом исследования
марксистской теории и объектом воздействия для марксистской
политической практики является «текущая ситуация». Вся
марксистская теория, какой бы абстрактной она ни была, какой бы всеобщей
ни была область ее приложения, существует, чтобы сделать
возможным анализ текущей ситуации... Исторический анализ «текущей
ситуации» невозможен». См. Hindness В., Hirst Р. Pre-CapitaÜst Modes
of Production.— L., 1975. Авторы этого заявления, отдаленные
преемники Альтюссера, достаточно точно указали на несуразные
последствия логики, исходные посылки которой могли показаться
случайными и противоречивыми в традиционной марксистской
трактовке единства теории и практики в историческом материализме.

Размышления о западном марксизме
148
Именной указатель
Австрия 18, 21, 28, 32, 42
Адорно, Теодор 39, 46, 56, 58, 67,
84
Аквинский, Фома 73
Албания 37
Алжир 58
Альтюссер, Луи 6, 9, 39, 51, 52, 56,
76, 77, 81, 83, 94—95
Аристотель 75
Архивы по истории социализма
и рабочего движения 45
Башляр, Гастон 70
Баран, Поль 60
Бауэр, Огто 18—20, 28, 34, 35, 115
Бельгия ПО
Бем-Баверк, Эйген, фон 20, 34
Беньямин, Вальтер 39, 50, 67, 102
Бернштейн, Эдуард 15
Бисмарк, Огто 122
Бовуар, Симона, де 50
Богданов, Александр 139
Бодлер, Шарль 88
Болгария 37
Большевизм 19, 25, 30—31, 110,
116
Брехт, Бертольд 88, 89, 142
Британия 114, 127
Бухарин, Николай 18, 19, 25, 26,
31, 34
Вагнер, Рихард 88
Вебер, Макс 69
Венгерская коммунистическая
партия 43
Венгрия 28, 32, 43, 56
Виламович, Ульрих, фон 145
Галилей, Галилео 122
Гальяни, Фернандо 97
Гегель, Георг Вильгельм
Фридрих 12, 50, 65, 73—75, 83
Германия 6, 11, 12, 19, 28, 41, 65,
79, 109
Гёте, Вольфганг 87
Гильфердинг, Рудольф 18—20, 25,
28, 35
Гитлер, Адольф 46, 146
Гоббс, Томас 144
Голландия 46
Гольдманн, Люсьен 39, 77, 81, 88
Грамши, Антонио 6, 39, 42, 60, 67,
91—92, 101
Греция 55
Гроссманн, Генрих 34, 35, 45
Грюнберг, Карл 33, 45
Гуссерль, Эдмунд 70
Гутерман, Норберт 49, 63
Деборин, Абрам 140
Делла Вольпе, Гальвано 6, 39, 41,
54, 55, 64
Декарт, Рене 73
Дойчер, Исаак 109—111, 127
Ждановщина 50—53
Женет, Жан 88
Жорес, Жан 48
Зиммель, Георг 69
Индия 129
Институт социальных
исследований, см. Франкфуртская школа
33, 45—47, 62
Интернационал I 12, 13
Интернационал II39,48, 62,73,79,
90
Интернационал Ш 29—33, 44, 57,
114, 127, 130
Испания 40, 41, 55, 108
Италия 6, 29, 56
Итальянская коммунистическая
партия 37, 44, 52,. 55t 58
Итальянская социалистическая
партия 29, 40, 52
Калецкий, Михаил 137
Кангийем, Жорж 70
Кант, Иммануил 75, 85
Каутский, Карл 15, 16, 18, 24, 79,
104
Кейнс, Джон Мейнард 35
Китай 52, ИЗ, 130, 131
Койре, Александр 136
Коллетти, Лучио 39, 41, 54—56,
75, 81—83

Именной указатель
149
Компартия Германии 31, 42, 45
Коммунистическая партия
Советского Союза 31, 44, 51, 54, 107
Корню, Август 51
Коперник, Николай 122
Корш, Карл 39, 42, 62, 66
Кремонини, Леонардо 89
Кроче, Бенедетто 69
Куба 58, 131
Кьеркегор, Сорен 75, 85
Лабриола, Антонио 15, 16, 18, 28,
53, 79
Лакан, Жак 70
Ласк, Эмиль 69
«Левая оппозиция» 112
Леви, Поль 134
Лейбниц, Готфрид
Вильгельм 73
Ленин, Владимир 20—25, 29, 61,
103, 107, 115, 125—126
Леопарда, Джакомо 135
Лефевр, Анри 39, 49, 50, 63, 64, 88
Линкольн, Абрахам 124
Лукач, Дьердь 6, 39, 42—44, 52,
56, 63, 73
Люксембург, Роза 18,19,24,27,34,
45, 62, 63, 73
Макс, Эрнст 139
Макиавелли, Никколо 78, 90
Малер, Густав 88
Маллерме, Стефан 88
Мальро, Андре 88
Мандель, Эрнест 110
Манн, Томас 87
Маркузе, Герберт 6, 39,46,47,56,
58, 63, 73, 88, 94
Мартов, Юлий 134
Маркс, Карл 11—20, 61—66, 97,
123—125
Маркса — Энгельса Институт
(Москва) 33
Меринг, Франц 15, 16, 18, 25, 51
Меркер, Николо 54
Мерло-Понти, Морис 50, 51
Мировая война первая 18, 25—26,
39
Мировая война вторая 35, 40, 130
Мондольфо, Родольфо 53
Монтескье, Шарль де Секонда 77
Муссолини, Бенито 44
Наполеон Ш 123
Народный фронт 50, 125
Нацизм 34—36, 43, 46—47, 63,
107—110
Ницше, Фридрих 78
Низан, Пауль 49, 50
Октябрьская революция 6,28—32,
40,56,91,108,109,116,128—131
Парижская коммуна 13, 17, 19—
20
Паскаль, Блез 77, 85
Паскуали, Джорджио 145
Пиаже, Жан 70
Пьетранера, Джулио 54
Платон 73
Плеханов, Георгий 15, 90
Польская коммунистическая
партия 34, 100, 109, 137
Польша 37, 109
Политцер, Генри 49, 50
Португалия 32
Пулантзас, Никое 146
Преображенский, Евгений 18, 26,
27
Прокаччи, Джулиано 133
Прудон, Пьер Жоэеф 12
Расин, Жан 88
Реве, Жоэеф 138
Рикардо, Давид 66, 97, 125
Рихерс, Кристиан 136
Роздольский, Роман 109—111
России, Пьетро 54
Руссо, Жан-Жак 75, 85
Россия 21, 22, 29, 52, 56, 90
Румыния 37
РСДРП 16, 19, 34
Рязанов, Давид 26, 27, 31, 33, 45,
51, 62, 63, 109
Санктис, Франческо, де 69
Сартр, Жан-Поль 6, 39, 50, 51, 55,
63, 100—102
Скандинавия 114—115
Скотт, Вальтер 87
Солженицын, Александр 87
Сорель, Жорж 79
Социал-демократическая партия
Германии 16, 19, 25, 26, 46—47,
62
Социал-демократическая партия
Польши 19

Размышления о западном марксизме
150
Спиноза, Барух 76, 77, 85, 96
Сраффа, Пьеро 125, 141
СССР 35, 38, 44, 103, 107
Сталин, Иосиф 31, 38, 103, 107,
109
Штенберг, Фриц 134
Суизи, Поль 35, 60, 71
США 35, 43, 46, 56, 61, 114
Сэв, Люсьен 138
Тарбук, Кен 133
Тимпанаро, Себастьяно 139, 145
Тинторетто, Якопо 88
Тольятти, Пальмиро 44
Троцкий, Лев 18, 19, 22, 24, 25, 29,
31, 107—112, 128—132
Турати, Филиппо 133
Уильяме, Ра им он 147
Украина 109, 134
Унамуно, Мигель 135
Фашизм (см. также нацизм) 108,
109
Фейербах, Людвиг 12, 72, 73
Фиори, Джузеппе 136
Флобер, Густав 70, 88
Франкфуртская школа 56, 69, 84,
92, 94, 99, 101
Франция 6, 12, 39, 41, 56, 74, 99,
106
Французская коммунистическая
партия 37, 40, 48, 49, 51, 106
Хамероу, Теодор 133
Хайдеггер, Мартин 70
Хиндесс, Барри 147
Херст, Поль 147
Хоркхаймер, Макс 39, 45, 47, 50,
82
Хорти, Миклош 31
Черрони, Франко 54
Чехословакия 34, 37, 58
Швейцария 39, 40, 46
Шеллинг, Фридрих Вильгельм 85,
92
Шиллер, Фридрих 85
Шумпетер, Джозеф 71
Энгельс, Фридрих 11—20, 38, 82
Югославия 37, 55
Юм, Давид 73, 75
Япония 61, 124
Ясперс, Карл 136

На путях
исторического
материализма
Лекции в библиотеке
Уэллека

На путях исторического материализма
152
Предисловие
Предлагаемая вниманию
читателей работа нуждается в некотором кратком
пояснении. Когда руководители программы изучения
критической теории в Калифорнийском университете
предложили мне прочитать три из серии лекций,
организованных библиотекой Уэллека, я решил рассмотреть
современное состояние лишь одного течения,
существующего в рамках этой теории. Я уже пытался в середине
70-х годов описать в общих чертах эволюцию марксизма
в Западной Европе с первой мировой войны, высказав
некоторые соображения относительно вероятных
направлений его будущего развития. Теперь же мне
представилась возможность провести обзор изменений,
происшедших с тех пор в западном марксизме, и посмотреть,
как обстоит дело с моими прежними предположениями.
Лекции, появившиеся в результате, нельзя назвать
продолжением «Размышлений о западном марксизме». Это
частично вызвано тем, что период, который в них
рассматривается, едва охватывает десятилетие. Такой
отрезок времени не позволяет провести четкого
ретроспективного анализа полувековой истории: с такого близкого
расстояния пропорции и связи всегда представляются
в искаженном ракурсе.
Исследование отличается также от предыдущей
работы и по своей форме. Оно изложено в виде лекции для
широкой аудитории и поэтому доступно и легко для
восприятия. Казалось неестественным менять форму
после того, как лекции были прочитаны, но тем не менее
за это необходимо извиниться. Другая особенность
работы, как вы увидите,— сам подход к теме, которая
раскрывается через призму понятия «критическая теория».
Можно заметить еще один отход от принципов
предыдущего исследования. В данном случае было
нецелесообразно проводить обзор недавних изменений в
марксизме, без того чтобы не коснуться развития
философской мысли в целом, поскольку они влияли, во
всяком случае казалось, что влияли, на его судьбу. По этой
причине вторая лекция в значительной степени посвяще-

Предисловие
153
на французскому структурализму и постструктурализму.
Появлением этой книги я обязан двум людям. Меня
вдохновил и подвинул на эти исследования Себастьяно
Тимпанаро, в ком сочетание научной взыскательности
и политической стойкости служит примером для каждого
социалиста моего поколения. Что касается более частных
соображений, то я очень многим обязан Питеру Дьюсу.
Его книга «Критика французского философского
модернизма» несравнимо шире по охвату и тоньше по своей
структуре. Надеюсь, что публикация этих лекций каким-
то образом подготовила, хотя бы и в несколько
неортодоксальном плане, восприятие его работы.
В заключение я написал постскриптум, в котором
поднимаются некоторые проблемы взаимосвязи марксизма и
социализма. В целом в книге сделана попытка
проследить эволюцию исторического материализма на
протяжении последних лет. Поэтому результаты исследования
можно рассматривать не более как промежуточные. Они
помогут понять некоторые изменения в
интеллектуальной среде на рубеже 70 — 80-х годов. Я рад, что они
появились в рамках серии работ, связанных с именем
Рене Уэллека, дуайена сравнительного
литературоведения и знатока истории литературной критики.
Непринужденный характер интернационализма его мышления и
преданность делу защиты классических норм
рационалистической аргументации и оценки должны вызывать
восхищение у любого марксиста, хотя он, возможно,
и не согласен с самим марксизмом. Во всяком случае,
они вызывают у меня такое чувство. В конце книги
«Различия» Уэллек предложил своим читателям «Карту
современной литературной критики в Европе». Нечто
подобное в отношении исторического материализма в
Северной Америке и Западной Европе предлагается
в данной работе. Мне хочется особенно поблагодарить
Френка и Мелиссу Лентричиа, Марка Постера и Джона
Уинера за возможность предпринять такую попытку,
а также за теплое гостеприимство, оказанное мне
в Ирвине.

На путях исторического материализма
154
1. Прогноз и его
осуществление
Термин «критическая теория», для
обсуждения которого в этот вечер мы собрались здесь,
имеет специфическую, двойственную природу. Во-первых,
теория чего? Применение теории колеблется между
двумя основными полюсами: в основном это
критическая теория литературы, о чем напоминают нам имя и
сборник, которым мы отдаем должное. Но также это
и критическая теория общества, согласно менее
распространенной, но более полемической традиции. Во
втором варианте два слова, объединенные в формулу,
часто пишутся с большой буквы, символизируя
диакритическое отличие от первого значения.
Рассматриваемый термин вызывает и другие вопросы.
Теория какой критики? С каких позиций и на каких
принципах? Здесь речь идет о широком диапазоне
возможных позиций, что показано в серии лекций. На
практике разнообразие позиций в рамках литературной
критики при всех трениях и коллизиях между ними
всегда приводило к смешению литературных аспектов
с социальными, о чем хорошо известно читателям работы
Рене Уэллека «История литературной критики».
Неизбежную связь между этими двумя аспектами часто
подтверждали даже те, кто энергично отвергал само
понятие «теории». В конце концов Левис провозгласил,
что критика литературы является «критикой жизни».
Такой невольный переход, явный или неявный, от
литературных аспектов к социальным, как правило,
необратим, в то время как перехода от социальных
аспектов к литературным не происходит. Причины найти
нетрудно. Ведь литературная критика, будь то
«практическая» или «теоретическая», в безудержном
оценочном порыве непроизвольно выступает за границы текста,
отражая связанную с ним действительность.
Парадоксально то, что социальная теория как таковая не
обладает подобным внутренним зарядом. Пример теории
социального взаимодействия, преобладавшей в северо-

Прогноз и его осуществление 155
американской социологии в течение длительного
времени, быстро приходит на ум. В то время как теория
литературной критики прямо или косвенно предлагает некое
представление об обществе, социальные теории, которые
содержат хотя бы косвенные рассуждения о литературе,
встречаются относительно редко. Трудно представить
себе парсонианскую поэтику, но довольно легко
заметить воздействие социологии или исторической нации
на «новую критику».
Критическая теория, которую я собираюсь
обсуждать, в этом отношении представляет собой исключение.
Безусловно, марксизм целиком и полностью относится
к категории систем идей, изучающих характер и
направления развития общества в целом. Однако в отличие
от большинства соперничающих с ним теорий, в нашем
столетии в марксизме получили развитие концепции
литературы. На то существует ряд причин, но одну из
них, несомненно, следует искать в самой непримиримости
критики основателей исторического материализма в
отношении капиталистического строя, при котором они
жили. Будучи с самого начала радикальным и
острокритическим мировоззрением, марксизм быстро, так
сказать, по внутреннему импульсу, распространялся на
область литературной критики. Переписка Маркса с Лас-
салем показывает, насколько естественно было с самого
начала это продвижение. Речь идет не о том, что
социальные и литературные концепции в рамках марксизма,
как тогда, так и позднее, легко согласовывались между
собой. Напротив, история их отношений была
сложной, напряженной и неровной, они перемежались
многочисленными разрывами, смещениями и заходили в тупик.
Если полного разрыва никогда и не происходило
приблизительно со времен Меринга, то, несомненно,
благодаря тому факту, что помимо критики, как общей
отправной точки, история служила общей линией их
горизонта. И не случайно, что в основе современной
критической теории лежат две основные концепции: с одной
стороны, общей теории литературы, с другой —
конкретной системы идей об обществе, идущей от Маркса.
Употребляемый во втором значении термин
«критическая теория» пишут с прописной буквы, возводя ее
в ранг общей теории. Такой переход в основном был
совершен Франкфуртской школой в 30-х годах. Хорк-

На путях исторического материализма
156
хаймер, кодифицировавший это значение в 1937 г.,
намеревался тем самым заточить острие философского
материализма Маркса, которое, как видело его
поколение, наследие II Интернационала притупило. В
политическом плане Хоркхаймер заявил, что «единственная
забота» критического теоретика — «ускорить развитие,
которое должно привести к обществу без
эксплуатации» . Однако в интеллектуальном плане он
попытался — судя по тому, что позднее сказал Адорно,—
«заставить людей осознать теоретически, чем отличается
материализм»2. Основные усилия Франкфуртская школа
в течение многих лет прилагала для движения именно
в этом направлении. На протяжении длительного
времени она с критических позиций страстно разъясняла
заветы и противоречия классической философии и ее
преемников, что с годами все больше подводило ее к
области литературы и искусства, как в работах Адорно или
Маркузе. Венцом научной карьеры каждого из них стали
научные труды по эстетике. Все же определять марксизм
как критическую теорию просто с точки зрения
бесклассового общества, как цели, или материалистической
философии, как сознательно применяемой методологии,
очевидно, недостаточно. Истинное определение понятия
«марксизм» заключается в ином.
Отличительная черта того типа критики, который
в принципе представляет собой исторический
материализм, состоит в неотъемлемой и постоянной самокритике.
Марксизм — это теория истории, одновременно
претендующая на то, чтобы быть историей теории. Марксизм
марксизма был заложен в его «уставе» с самого начала.
Маркс и Энгельс определили в качестве условия для
своих собственных теоретических открытий проявление
классовых противоречий в самом капиталистическом
обществе, а в качестве своих политических целей —
не только «идеальное состояние дел», но и решение
проблем, порожденных «реальным движением вещей».
В их концепции не было элемента самодовольной
позитивности, как будто истину с этого момента осталось
лишь проверить временем, бытие — становлением, как
будто их доктрина была лишена ошибок благодаря
только тому, что она изучает изменение.
«Пролетарские революции,— писал Маркс,— критикуют себя то
и дело, останавливаются в своем движении, возвращают-

Прогноз и его осуществление 157
ся к тому, что кажется уже выполненным, чтобы еще раз
начать это сызнова, с беспощадной основательностью
высмеивают половинчатость, слабые стороны и
негодность своих первых попыток, сваливают своего
противника с ног как бы только для того, чтобы тот из земли
впитал свежие силы и снова встал во весь рост против
них еще более могущественным, чем прежде»3. Спустя
два поколения Карл Корш впервые применил эту
революционную самокритику к развитию марксизма после
бурных дней 1848 г. Он выделил, по его словам, «три
основных этапа, которые прошла марксистская теория со
времени своего зарождения,— что неизбежно в
контексте конкретного общественного развития этой
эпохи»4. Эти слова были написаны в 1923 г. Сам не
осознавая этого полностью, их автор вместе с ними вводил
четвертый этап в историю марксистской теории, чья
окончательная форма будет далека от его ожиданий и
надежд в то время. Я сам попытался немного изучить
ее в книге о направлениях развития и моделях
западного марксизма в период с окончания первой мировой
войны и до конца продолжительного экономического
бума после второй мировой войны, то есть за
полстолетия с 1918 по 1968 г.5 В моем обзоре, написанном в
середине 70-х годов, содержались диагноз и некоторые
прогнозы. В нем в общих чертах был представлен
предварительный итоговый баланс эволюции западного
марксизма за продолжительный период, который,
по-видимому, завершался, и были выдвинуты соображения
относительно направлений, в которых марксистская теория
должна развиваться в новой обстановке. Основная цель
настоящей лекции состоит в том, чтобы дать оценку
точности анализа и предположений той работы в свете
последующих изменений.
Прежде чем взяться за выполнение этой задачи,
необходимо сделать некоторые замечания. Я сказал, что
марксизм отличается от всех других вариантов
критической теории способностью, или по меньшей мере
стремлением, создать теорию самокритики, то есть желанием
объяснить свой собственный генезис и метаморфозы.
Однако эта способность нуждается в некотором
дополнительном пояснении. Мы не ждем от физики или
биологии понятий, необходимых для подтверждения их
научного происхождения. Для этой цели требуется иная

На путях исторического материализма
158
терминология, которая выводится из контекста
«открытия», а не «утверждения». С уверенностью можно
сказать, что принципы интеллигибельности истории этих
наук не являются по отношению к ним чем-то внешним.
Напротив, парадокс заключается в том, что, пройдя этап
становления, они, как правило, достигают относительно
высокой степени внутренне детерминированного и
имманентного развития. Историк И. Кангийем,
занимающийся естественными науками, явно склонен к изучению
влияющих на них «нормативных» социальных аспектов.
Тем не менее он без колебаний называет общую для
них аксиологическую деятельность «поиском истины»6,
которая выступает как внутренний регулятор все больше,
хотя и не изолирует их полностью от чисто внешней
детерминации в культурной и политической истории.
Несмотря на то что исследование происхождения
естественных наук совершенно выходит за рамки их
собственной теоретической области, можно сказать, что чем
больше они развиваются, тем меньше они нуждаются в каком-
то ином теоретическом объяснении своего развития.
Институционализированный «поиск истины» и структура
проблем, поставленных господствующей парадигмой, в
значительной степени достаточны для объяснения их
собственного роста. Кангийем, подобно Лакатошу в
англосаксонской философии науки, в этом смысле
подтверждает приоритет внутренней истории естественных
наук в порядке образования, распада и преобразования
их понятий. Для Кангийема внешняя сторона истории
естественных наук, как правило, становится в причинно-
следственном отношении важной только при нарушении
«нормального» хода прогресса.
Напротив, дисциплины, подобные литературным
исследованиям, традиционно называемые гуманитарными
науками, редко претендуют на подобного рода
кумулятивный прогресс рационального характера. Они
подпадают под тот же вид внешних детерминирующих их
происхождение факторов, но затем никогда не
отклоняются от них, как естественные науки. Иными словами,
они не обладают ни аксиологической стабильностью,
основанной на самостоятельном истинном отражении
действительности, ни саморефлексирующей
мобильностью, позволяющей объяснить изменение их моделей
исследования с точки зрения их собственных понятий.

Прогноз и его осуществление 159
Одной из дисциплин, которая прямо стремилась к
последнему, безусловно, была социология знания,
разработанная Шеллером и Манхеймом. Однако эти усилия зашли
слишком далеко. В результате они привели к
релятивизму, фактически отрицавшему какую-либо
познавательную ценность идеологий или утопий, которые
развенчивала социология знания, тем самым подрывая свои
собственные принципы. «„Всеобщее" в концепции тотальной
идеологии, не делающей различий,— отмечал Адорно,—
в конечном итоге превращается в ничто. Раз она
перестала отличаться от какого-либо истинного сознания, она
больше непригодна для критики какого-либо ложного
сознания»7. Он справедливо настаивал на том, что линией
раздела, отделяющей любую такую социологию знания от
исторического материализма, служит «идея объективной
истины». Мы удивимся важности этой на первый взгляд
безобидной банальности завтра. Сейчас необходимо
только отметить, что порядок марксистской рефлексии
должен, таким образом, иметь два аспекта.
Судьбу исторического материализма следует прежде
всего рассматривать в контексте сложного переплетения
национальной и международной классовой борьбы,
которая характеризует ее судьбу. Ход классовой борьбы
должен быть понят с помощью разработанного им же
инструментария мысли. Марксистская теория,
стремившаяся к пониманию мира в целом, всегда была
направлена на асимптотическое единство с практикой борьбы
масс, нацеленной на то, чтобы изменить мир. Таким
образом, траектория развития теории всегда определялась
судьбой массовой борьбы. Любой доклад о марксизме
последнего десятилетия неизбежно будет прежде всего
политической историей внешней среды, в которой
развивался марксизм. Пародируя лозунг немецкой
исторической школы Ранке, можно говорить о постоянном
Primat der Außenpolitik в любом ответственном
изложении развития теории исторического материализма
(обратная очередность приоритетов в «Теории
литературы» Уэллека и Уоррена, в которой «внутренние»
подходы превалируют над «внешними»)8. В то же время
именно из-за огромных различий между идеями Маркса и
Манхейма (или его современных преемников) в
изложении эволюции исторического материализма также
должно быть проведено сопоставление внутренних препятст-

На путях исторического материализма
160
вий, апорий, ограничений, с которыми сталкивается
теория в попытке приблизиться к всеобщей истине своего
времени. Односторонняя история марксизма, которая
выпрямляет его на наковальне мировой политики,
противоречит характеру его предмета. Социалистов было
много и до Маркса. Скандальным же было то, что Маркс
стремился создать научный социализм, то есть теорию,
которая регулируется поддающимися рациональному
контролю критериями доказательства и истины. Это по-
прежнему оскорбляет сегодня многих социалистов, не
говоря уже о капиталистах. Внутренняя история, история
слепоты и трудностей, равно как достижений или
проницательности в познании, имеет важное значение для
подлинного изучения судеб марксизма как в последние
годы, так и в любой другой период. Без нее истинная
самокритика не будет убедительной, обращение к более
широкому контексту истории, как правило, будет
ускользать от сущностного объяснения или выходить за его
рамки в область интеллектуального оправдания.
Перейдем сейчас к непосредственно интересующим
нас вопросам. Состояние западного марксизма, которое
сохранялось в течение столь продолжительного времени
после победы и изоляции Русской революции,
представляло собой, как я попытался уже описать его, главным
образом результат целого ряда поражений рабочего
движения в оплотах передового капитализма
континентальной Европы после первого прорыва большевиков в 1917 г.
Эти поражения прошли тремя волнами: первая —
пролетарское восстание в Центральной Европе сразу же после
первой мировой войны (в Германии, Австрии, Венгрии,
Италии) — была сбита между 1918 и 1922 гг., после чего
в течение десятилетия во всех этих странах победу
одержал фашизм. Вторая — народные фронты конца 30-х
годов в Испании и Франции — сошла на нет с падением
Испанской республики и крахом левых сил во
Франции, что проложило путь режиму Виши два года спустя.
И наконец, движение Сопротивления, возглавляемое
массовыми коммунистическими и социалистическими
партиями, прекратило действовать в Западной Европе в
1945—1946 гг., будучи не в состоянии перевести свое
господствующее влияние в вооруженной борьбе против
нацизма в сколь-нибудь постоянную гегемонию уже в
мирное время. Длительный послевоенный экономический

Прогноз и его осуществление 161
подъем постепенно и необратимо подчинил труд капиталу
в рамках стабилизировавшихся парламентских
демократий и складывавшегося общества потребления.
Именно в такой общей сети исторических
координат выкристаллизовался новый тип марксистской
теории. На Востоке сталинизм укрепился в СССР. На
Западе самые старые и самые крупные
капиталистические страны в мире — Великобританию и Соединенные
Штаты — революционные порывы снизу не тревожили.
Между этими двумя флангами постклассическая форма
марксизма процветала в обществах, где рабочее движение
было достаточно мощным для того, чтобы представлять
подлинную революционную опасность капиталу,
воплощая массовую политическую практику (необходимую
почву всей социалистической мысли). Тем не менее оно
было недостаточно мощным для фактического свержения
капитала. Напротив, рабочее движение претерпевало
одно за другим радикальные поражения на каждом
критически важном поворотном пункте истории.
Германия, Италия и Франция были родным домом
западного марксизма в течение пяти десятилетий с 1918 по
1968 г.
На характере западного марксизма не могли не
сказаться катастрофы, которые сопровождали и окружали
его. Прежде всего сказался разрыв с массовым
движением за революционный социализм. На существование
таких связей показывает жизненный путь его трех отцов-
основателей — Лукача, Корша и Грамши,— каждый из
которых был активным руководителем и организатором
коммунистического движения своей страны после первой
мировой войны. Однако, поскольку эти первопроходцы
закончили жизнь в ссылке или тюрьме, со временем
между теорией и практикой произошел фатальный разрыв.
Очаги марксизма как дискурса постепенно смещались от
профсоюзов и политических партий в
научно-исследовательские институты и на университетские кафедры.
Ознаменованная появлением Франкфуртской школы в конце
20 — начале 30-х годов эта перемена завершилась к пику
«холодной войны» в 50-е годы, когда редкий теоретик-
марксист, имевший какой-либо вес, не возглавлял бы
академическую кафедру, а посвящал себя классовой
борьбе.
Сдвиг в институциональных позициях отразился и в

На путях исторического материализма
162
смещении интеллектуального фокуса внимания. В то
время как Маркс последовательно переходил от философии
к политике и экономике в своих исследованиях,
западный марксизм шел в обратном направлении. Поток
серьезных трудов по экономическому анализу
капитализма в рамках марксистской теории в основном иссяк
после «великой депрессии». Политическое изучение
буржуазного государства пришло в упадок после того, как
Грамши заставили замолчать. В конце концов
обсуждение стратегических путей перехода к социализму
прекратилось почти полностью. Их место все больше занимал
философский дискурс, сосредоточенный на вопросах
методологии, скорее эпистемологических, чем сущностных
по своему характеру. В этой связи работа Корша
«Марксизм и философия» 1923 г. оказалась пророческой. Сартр,
Адорно, Альтюссер, Маркузе, Делла Вольпе, Лукач, Блох
и Коллетти — все выпустили крупные работы,
посвященные проблемам познания и написанные языком, который
отталкивал своей терминологической сложностью. В
своих целях каждый обратился к философскому наследию
Гегеля, Спинозы, Канта, Кьеркегора, Шеллинга и других
предшественников Маркса. В то же время западный
марксизм развивался в тесном контакте, часто в
квазисимбиозе, с интеллектуальными системами
немарксистского характера. Заимствование концепций и тем у Вебе-
ра в случае Лукача, Кроче в случае Грамши, Хайдеггера в
случае Сартра, Лакана в случае Альтюссера, Хейлмслева
в случае Делла Вольпе было характерно для западного
марксизма. Распространение этого рода побочных
взаимосвязей на буржуазную культуру, чуждое традиции
классического марксизма, само по себе являлось
производной функцией нарушения взаимоотношений, которые
когда-то поддерживались марксизмом и практикой
рабочего движения. Прекращение последних, в свою
очередь, склонило западный марксизм к пессимизму,
заложенному в его фундамент и проявившемуся в
историческом материализме: в теории логики «нехватки»
Сартра, в представлении Маркузе о социальной одномерности,
в утверждении Альтюссера о вечности идеологических
иллюзий, в опасениях Беньямина о конфискации
истории прошлого или даже в собственно суровом стоицизме
Грамши.
В то же время в своих уже более узких границах вели-

Прогноз и его осуществление 163
колепие и плодотворность этой традиции были
замечательными по любым меркам. Марксистская философия
достигла высот утонченности по сравнению со средним
уровнем в прошлом. Основные представители западного
марксизма впервые выступили с исследованиями
культурных процессов в более высоких уровнях надстройки, как
бы обеспечивая блестящую компенсацию за свое прежнее
пренебрежение структурами и инфраструктурами
политики и экономики. Более того, искусство и идеология
составили привилегированную область исследований.
Мыслитель за мыслителем работали в ней с
воображением и точностью, которые исторический материализм
здесь никогда прежде не применял. В последние годы
существования западного марксизма действительно
можно говорить о настоящей гипертрофии эстетики,
оказавшейся переполненной всеми ценностями, которые
подавлялись или отрицались в других направлениях по мере
истощения социалистической политики. Утопические
образы будущего, этические максимы для настоящего
сместились и сконденсировались в беспредельных
размышлениях об искусстве, которыми Лукач, Адорно и Сартр
завершили свой творческий путь.
Тем не менее, какими бы ни были внешние
ограничения традиции, представленной подобными этим
теоретиками, благодаря самой своей отдаленности от
непосредственной политической практики она оставалась
стойкой к любым соблазнам компромисса с
существующим порядком. Западный марксизм в целом отказывался
от любого реформистского соглашения. Он
произрос на почве, на которой массовые коммунистические
партии сумели сохранить за собой верность авангарда
рабочего класса в крупных странах континентальной
Европы. Компартии, которые к концу 20-х годов были
одновременно непримиримыми- врагами капитала и
сталинистскими структурами, которые не допускали
серьезных обсуждений или разногласий по крупным
политическим вопросам, рвали революционную связь между
теорией и практикой. В этих условиях некоторые из
крупных мыслителей западного марксизма — Лукач, Альтюс-
сер, Делла Вольпе — решили формально оставаться
членами соответствующих партий, в то же время
разрабатывая, насколько они это могли, положения, которые были
далеки от официальных догм и находились в завуалиро-

На путях исторического материализма
164
ванной оппозиции к ним. Другие, как Сартр, пытались
теоретически осмыслить практику этих партий с позиций
внешнего наблюдателя. Третьи, подобно Адорно в
послевоенной Германии, воздержались от любой
непосредственной связи с политикой вообще. Но ни один из них не
капитулировал перед статус-кво и никогда не
приукрашивал его даже в худшие годы «холодной войны».
Эта давняя и мучительная традиция, как я утверждал,
в конце концов исчерпала себя в конце 70-х годов. Для
этого существовали две причины. Первая заключалась в
новом подъеме массовых выступлений в Западной
Европе: в центре передового капиталистического мира
мощная волна студенческих волнений 1968 г. возвестила о
том, что массовые отряды рабочего класса начали новое
политическое наступление такого типа, который не
отмечался со дней восстания Спартака или советов Турина.
Майский взрыв во Франции был наиболее ярким из них,
а за ним последовали волна активных действий
промышленных рабочих Италии в 1969 г., решительные
забастовки шахтеров в Великобритании, которые привели к
падению консервативного правительства в 1974 г., и
затем, спустя несколько месяцев, переворот в Португалии,
быстрая радикализация которого шла в направлении
революционной ситуации классического типа. Ни в одном
из этих случаев толчок к народному восстанию не
исходил от партий левых сил, будь то
социал-демократические или коммунистические. Они, по-видимому,
предвидели возможность окончания полувекового разрыва
между социалистической теорией и массовой практикой
рабочего класса, который оставил столь уродливый
отпечаток на самом западном марксизме. В то же время
послевоенный экономический бум резко прекратился в
1974 г., впервые за 25 лет поколебав основы социально-
экономической стабильности промышленно развитых
капиталистических стран. В этой ситуации субъективно или
объективно, но расчищался путь для появления
марксизма иного рода.
Мои собственные выводы в отношении его вероятной
формы — выводы, которые служили также и
рекомендациями в духе сдержанного оптимизма,— имели четыре
аспекта. Во-первых, я полагал, что еще оставшиеся в
живых дуайены западной марксистской традиции,
вероятно, уже не создадут каких-либо значительных трудов.

Прогноз и его осуществление 165 .
Притом многие из их непосредственных учеников
подавали признаки поворота к гибельной увлеченности
Китаем как альтернативной по сравнению с СССР моделью
постреволюционного общества и образцом для
социалистических исследований на Западе. Во-вторых, я
предполагал, что если вновь соединятся звенья марксистской
теории и массовой практики в развитых странах, то
могут быть воссозданы некоторые из условий, которые
когда-то сформировали классические каноны исторического
материализма поколения Ленина и Люксембург. Любое
такое повторное объединение теории и практики, по
моему мнению, имело бы два последствия: оно неизбежно
сместило бы весь центр тяжести марксистской культуры
к ряду основных проблем, поставленных развитием
мировой экономики, структурой капиталистического
государства, констелляцией социальных классов, значением и
функцией нации к вопросам, которые систематически
игнорировались в течение многих лет. Сама собой,
казалось, возникала необходимость в повороте к конкретике,
возвращении к вопросам, занимавшим «зрелых» Маркса и
Ленина. Такая перемена обязательно возродила бы то
измерение, которого помимо всего прочего не хватало
традиции западного марксизма после смерти Грамши.
Речь идет о стратегическом обсуждении путей, на
которых революционное движение могло бы преодолеть
барьеры буржуазно-демократического государства и
прорваться к подлинной социалистической демократии вне
его. Раз возобновится стратегическое обсуждение,
полагал я, вероятно, что основная оппозиционная
сталинизму традиция, идущая от Троцкого, вновь
приобретет значение и жизнеспособность, уже будучи
свободной от консерватизма, который часто ее сковывал в
защите ею потерпевшего поражение прошлого.
В-третьих, я предсказывал, что возрождение
классической формы марксистской культуры практически
обязательно будет связано с распространением последней на
англо-американские бастионы империализма, которые,
вообще говоря, оказали успешное сопротивление
историческому материализму в эпоху западного марксизма.
В конце концов именно в Великобритании и в США —
самых старых и наиболее мощных капиталистических
государствах — всегда ставились и оставались
волей-неволей нерешенными наиболее трудные проблемы социа-

На путях исторического материализма
166
диетической теории. Бунты в кампусах (студенческие
городки.— Ред.) в конце 60-х годов, какой бы ни была их
ограниченность, по-видимому, открывали перспективу
для возникновения в будущем социалистической
интеллигенции, способной превзойти по своему количеству и
качеству интеллигенцию, которую в прошлом имели оба
общества. Наконец, в-четвертых, я утверждал, что, как бы
ни пошло развитие исторического материализма, в
дальнейшем будет необходимо пересмотреть спокойно и
твердо наследие классических мыслителей от Маркса и
Энгельса до Ленина, Люксембург и Троцкого, чтобы
выявить, критически рассмотреть и разрешить характерные
для них упущения или путаницу. Необходимо также
будет примириться с замечательными достижениями
марксистской историографии — прежде всего
англо-американской — после второй мировой войны, которая до сих
пор находилась за рамками марксистской теории, где как
научная дисциплина господствовала философия.
Конфронтация и интеграция их потребуют коренного
пересмотра роли и значения прошлого в системе взглядов,
на повседневном уровне практически целиком
ориентированной на настоящее или. будущее. Их столкновение
изменит и историю, и теорию .
Таковы были мои прогнозы в то время. Насколько
они оправдались в свете фактического хода событий?
Самые общие предположения, как мне представляется,
подтвердились, хотя, как мы увидим, в такой форме, что
это не дает причин для успокоения или благодушия.
Величественная традиция западного марксизма с ее
эпистемологическими или эстетическими, мрачными или
неясными тональностями фактически перестала
существовать. Вместо нее появился удивительно быстро и
уверенно иной тип марксистской культуры,
ориентированный главным образом на те вопросы экономического,
социального и политического порядка, которыми не
занимался предшествовавший ему тип марксистской
культуры. Этот марксизм обладает значительной
продуктивностью, оставляя мало сомнений в том, что мы являемся
свидетелями периода общего роста и освобождения.
Однако в рамках данной общей перспективы история, как
всегда, уготовила некоторые неутешительные сюрпризы
в отношении предположений, выдвинутых в это время.
Давайте рассмотрим это более подробно.

Прогноз и его осуществление 167
Убеждение, что традиция западного марксизма в
основном исчерпала себя, как я уже сказал, оказалось
правильным. Такое развитие событий было не очень
трудно предвидеть. Частично должны были сыграть свою
роль чисто биологические потери старшего поколения.
Между 1968 г., годом водораздела, и временем
написания моего эссе смерть настигла Делла Вольпе, Адорно,
Гольдманна, Лукача и Хоркхаймера. К концу
десятилетия также скончались Блох, Маркузе и Сартр. Однако
процесс истощения творческих сил имел также и другие
источники. Я говорил об Альтюссере и Коллетти — двух
самых молодых теоретиках,— которые по-прежнему
находились в те годы в расцвете сил. Тем не менее,
несмотря на все ожидания, с тех пор ни один из них не
выпустил сколь-нибудь значительного труда, скатившись
к повторам или отрицанию. В общем к середине 70-х
годов под первоначальным опытом западного марксизма
можно было подвести черту.
Что последовало за ним? Неожиданное пристрастие,
новая склонность к конкретике. Если мы проведем обзор
главных тем, которые западный марксизм оставил в
основном без внимания и на перечислении которых я
настаивал в 1974 г., то мы увидим, что в большинстве
случаев в последующие годы они породили сосредоточенную
теоретическую деятельность, заслуживающую внимания.
Законы развития капиталистического способа
производства в целом, которые, если мы исключим полукейнсиан-
скую работу «Монополистический капитал» Барана и
Суизи, представляли собой непаханную целину для
марксистских исследований со времен теоретической работы
Гроссманна, написанной накануне «великой депрессии»,
теперь рассматривались в трех фундаментальных трудах.
Во-первых, в пролагавшей новый путь работе «Поздний
капитализм» Эрнеста Манделл, за которой последовали
его исследования «Второй спад» и «Длинные волны в
истории капитализма». Во-вторых, в великолепной книге
Гарри Бравермана об изменении процесса труда в XX
столетии «Труд и монополистический капитал».
В-третьих, в изысканной и оригинальной работе французского
экономиста Мишеля Аглиетта «Теория
капиталистического регулирования»10. С такими работами марксистские
исследования современного капитализма вновь достигли
и в некоторых жизненно важных аспектах превзошли

На путях исторического материализма
168
уровни работ классической эпохи Люксембург и Гильфер-
динга. Прикладные исторические исследования в то же
время сопровождались возобновлением напряженной
концептуальной и методологической полемики,
связанной с именами Моришимы, Стидмана, Ремера, Липли,
Краузе и других11. Что касается политической сферы, то
конкретные структуры современного капиталистического
государства были одной из крупных неисследованных в
западном марксизме областей, который слишком мало
занимался изучением характера политики Запада, в
которой он существовал. Сегодня этот пробел в
значительной степени также заполнен благодаря ряду крупных и
обобщающих исследований. В их числе, безусловно,
находятся пять книг Никоса Пулантзаса, в которых
рассматривается весь диапазон парламентарных,
фашистских и военных режимов капиталистического
государства; более эмпирически обоснованная работа Ральфа
Милибанда в Англии; полемика школы в Западной
Германии и труды Клауса Оффе; а также вышедшая
недавно основополагающая книга шведского социолога
Герата Терборна «Что делает правящий класс, когда он
правит?»12.
В то же время новые типы социальной
стратификации позднего капитализма стали предметом
исследований, которые сразу превзошли по своей силе и
изобретательности все работы, порожденные историческим
материализмом в прошлом, даже в свою классическую
эпоху. Работа Эрика Олина Райта в Соединенных Штатах,
работа Карчеди в Италии и исследования Роже Эстаб-
ле и Кристиана Бодло во Франции в этом отношении
представляются выдающимися13. Характер и динамика
развития посткапиталистических государств на Востоке
в течение продолжительного времени были запретной
областью для тщательного изучения у значительной
части европейских левых. Но теперь они стали объектом
нового и пристального внимания прежде всего в
исключительной работе Рудольфа Баро «Альтернатива в
Восточной Европе», но также в более профессиональной и
научной форме в исследованиях таких экономистов, как
Нуги и Брюс14. Распространение марксистской теории
на экономику, политику и социологию не сопровождалось
соответствующим распространением на область
философии или культуры — своеобразные виноградники запад-

Прогноз и его осуществление 169
ного марксизма. Напротив, в эти годы также появились
обобщающие труды Раймонда Уильямса в Англии —
материалистическое и культурологическое исследование в
самом широком смысле — и труды Фредрика Джеймсо-
на в Соединенных Штатах в более узкой литературной
области. В то время как в философии книга Дж. А. Коу-
эна «Теория истории Карла Маркса — защита», которая
впервые применила методологию аналитической
философии к основным концепциям исторического
материализма, совершенно очевидно, стала вехой десятилетия15.
Библиография такого отрывочного типа, безусловно,
не может составить всесторонний, не говоря уже об
аналитическом, указатель марксистских работ прошедших
лет. Можно было в равной степени упомянуть другие
работы и имена. И те, которые были упомянуты, также
подвержены ограничениям своих собственных оценок, как и
любые из их предшественников. Однако даже такое
беглое описание сложного комплекса интеллектуальных
изменений, которые нуждаются в более тонком
различении, чем возможно провести в настоящей работе,
указывает на кое-какие моменты. Хотя мы и можем
говорить о реальном топографическом «разрыве» между
западным марксизмом и возникающим образованием,
основные черты которого я наметил, однако в других
аспектах между ними, вероятно, существовала большая
преемственность, чем я допускал, даже если она, как
правило, носила опосредованный характер.
Так, на формирование взглядов многих новых авторов
оказали заметное воздействие большинство старых школ.
Наиболее стойко, вероятно, сохранялось влияние Аль-
тюссера. Из авторов, которых я упоминал ранее, Пулант-
зас, Терборн, Аглиетта, Райт и Эстабле — все в той или
иной степени обязаны ему. Наследие Франкфуртской
школы можно проследить в работе Бравермана через
Барана, в работе Оффе через Хабермаса. Мотивы Лукача
по-прежнему явно преобладают в работе Джеймсона.
У Карчеди слышатся обертоны Делла Вольпе. Однако в
то же время само географическое распределение этих
авторов указывает на тот важный факт, что
географическая модель марксистской теории за последнее
десятилетие претерпела глубокие изменения. Сегодня основные
центры интеллектуального творчества, по-видимому,
находятся в англоговорящем мире, а не в германской

На путях исторического материализма
170
или романской Европе, как в межвоенный и
послевоенный периоды. Такой сдвиг в местоположении
свидетельствует о поразительной исторической перемене. Как
я и предчувствовал, традиционно наиболее отсталые в
марксистской культуре регионы капиталистического
мира вдруг во многих отношениях стали наиболее
передовыми.
Более широкий обзор авторов и работ полностью
убеждает в этом: сама интенсивность исследований в
экономике, политике, социологии и культуре, которые ведут
левые марксистские силы в Великобритании или
Северной Америке с их «подлеском» журналов и дискуссий,
затмевает любую аналогичную работу в традиционных
для распространения западного марксизма регионах.
Безусловно, существует и еще одна причина
зарождающейся англо-американской гегемонии в историческом
материализме сегодня, которая, в свою очередь,
подтвердила еще одно из предсказаний, сделанных в середине
70-х годов. Речь идет о подъеме марксистской
историографии на давно от нее ожидавшийся уровень,
заметный даже на фоне социалистической мысли в целом. В
этой области превосходство англоязычных практиков
стало очевидным еще с начала 50-х годов, и в течение
многих десятилетий марксизм как интеллектуальная
сила, по меньшей мере в Англии, практически был
синонимом работы историков. Характерно, что даже один из
выдающихся мыслителей старшего поколения и другой
формации экономист Морис Добб достиг наибольшего
влияния с помощью в основном исторических
«Исследований развития капитализма» (опубликованных в
1947 г.), которые охватили период с конца средних
веков до современности, а не с помощью своей
многотрудной работы в области собственно политической
экономии Маркса. Однако именно молодые коллеги Добба,
объединившиеся в конце 40 — начале 50-х годов в
плодотворно работавшую группу историков
коммунистической партии, составили блестящую плеяду ученых,
которые преобразовали в последующие годы многие
общепринятые интерпретации английского и европейского
прошлого: Кристофер Хилл, Эрик Хобсбаум, Эдвард
Томпсон, Джордж Руде, Родней Хилтон, Виктор Киер-
нан, Джеффри де Сент-Круа и другие. Многие из них
начали публиковать свои работы с 60-х годов. Однако в

Прогноз и его осуществление 171
70-х годах воздействие их коллективной работы вышло
далеко за пределы истории как научной дисциплины.
В этом десятилетии были опубликованы «Век капитала»
Хобсбаума, «Мир, поставленный с ног на голову» и
«Мильтон и английская революция» Хилла,
«Освобожденные крепостные» и «Английское крестьянство в конце
средних веков» Хилтона, «Классовая борьба и
промышленная революция» Фостера, «Виги и охотники»
Томпсона, «Лорды человечества» Киернана, за которыми
теперь последовала монументальная работа Сент-Круа
«Классовая борьба в древнегреческом мире»16. Самая
оригинальная и сильная книга Раймонда Уильямса «Село
и город», вероятно, тоже принадлежит к их числу. Для
некоторых представителей моего поколения, чьи взгляды
формировались в период, когда британская культура
представлялась неповоротливой Европой, совершенно
лишенной какого-либо органичного врожденного
марксистского порыва, которую мы постоянно осуждали,
рискуя быть обвиненными в «национальном нигилизме», это
явилось истинно поразительной метаморфозой.
Традиционные взаимоотношения между Великобританией и
Центральной Европой в данный момент оказались
фактически перевернутыми — марксистская культура в
Великобритании сейчас продуктивнее и оригинальнее, чем
культура любой страны на континенте.
Тем временем менее широкие, но сходные с этими
изменения произошли в Северной Америке. Здесь также
историография была ведущей областью марксистских
исследований с весьма богатым диапазоном научных
интересов, не ограничивавшихся самой американской
историей. Достаточно привести имена Юджина Дженове-
зе, Эрика Фонера, Дэвида Монтгомери, Роберта
Бреннера, Дэвида Абрахама и многих других17.
Однако вокруг американских историков сложилась
более широкая социалистическая культура, которая, не
будучи чисто марксистской, отличалась поразительным
разнообразием и живостью — от исторической
социологии И. Валлерстайна и Т. Скокпола до политической
экономии Дж. О'Коннора, последующих работ П. Суизи
и Г. Магдоффа, культурологической критики К. Лэша18.
Панорама в этом отношении сегодня резко отличается от
того, что можно было себе представить еще 15 лет
назад. Журнал «Бизнес уик» справедливо сокрушается о

На путях исторического материализма
172
широком проникновении исторического материализма в
кампусы американских университетов лишь четыре с
небольшим года спустя после того, как журнал «Тайм»
провозгласил, что Маркс окончательно умер и можно
выпустить справочники по левым течениям лишь для того,
чтобы сориентировать любопытного исследователя в
довольно густых сейчас зарослях «марксизма в
Академии», перефразируя название недавно опубликованной
работы19.
Наконец появившаяся в англоязычном мире,
сконцентрировавшаяся в историографии марксистская культура
вышла за пределы собственно истории. Теоретическое
соединение историографии и философии, которого я
ожидал в середине 70-х годов, действительно
произошло в это время, хотя и сопровождалось острым
столкновением, весьма для меня неожиданным. Обширная и
страстная полемика Эдварда Томпсона с Луи Альтюс-
сером в книге «Нищета теории» открыла новую страницу
теории западного марксизма. Какими бы ни были наши
оценки достоинств этой дискуссии, с этих пор марксисты
(с обеих сторон) уже не могли вести себя так, как они
это делали в течение многих лет, то есть как будто в
марксизме история и теория представляли собой два
отдельных интеллектуальных мира, между которыми
устанавливались время от времени не более чем случайные
«туристские» связи, вызванные простым любопытством.
В настоящее время теория есть история, обладающая
серьезностью и строгостью, которыми она никогда не
отличалась в прошлом; равно как история есть также по
необходимости теория, чем она, как правило, избегала
быть прежде. Нападки, которым Томпсон подверг Аль-
тюссера, также служат примером разрушения еще одного
важного барьера, который всегда ограничивал
национальными рамками полемику между основными школами
в западном марксизме, обеспечивая их взаимную
неосведомленность или молчание в ущерб любому
настоящему международному обсуждению. Это приобретение
имеет два аспекта: во-первых, вновь начался обмен
идеями между историей и теорией, во-вторых, он вышел за
национальные границы. Мы были свидетелями одного из
наиболее плодотворных изменений в течение последнего
десятилетия. То, что эти ласточки принесли весну, видно
по сходному стилю полемики вокруг работы Иммануила

Прогноз и его осуществление 173
Валлерстайна о мировой капиталистической системе,
которую в основном с теоретической точки зрения среди
прочих рассматривал Роберт Бреннер, а также по
полемике вокруг работы самого Бреннера о переходе к
капитализму. Последняя стала предметом одного из наиболее
широких международных профессиональных споров в
послевоенный период историков Германии и Франции,
Великобритании и Польши20. Аналогично обсуждение в
марксистской политической экономии теории стоимости
больше не ограничивается национальными границами
даже временно: последние симпозиумы подтверждают, что
центры полемики свободно перемещаются из Японии в
Бельгию, из Канады в Италию, из Великобритании в
Германию или США21.
Таким образом, мои надежды и гипотезы, выдвинутые
в работе «Размышления о западном марксизме», пока, по-
видимому, в основном оправдались. Однако любая нотка
удовлетворения, не говоря уже о самодовольстве, была бы
здесь неуместной, поскольку в решающем аспекте мой
прогноз не осуществился. Дело в том, что поток теории
в эти годы следовал не в том направлении, в каком я
предвидел. Воссоединение марксистской теории и
массовой практики в революционном движении явно не
материализовалось. Интеллектуальным последствием этой
неудачи, логически пагубным, стал повсеместный голод на
настоящее стратегическое мышление среди левых сил в
передовых странах, голод на разработку какой-либо
конкретной или вероятной перспективы перехода от
буржуазной демократии к социалистической демократии.
Марксизм, который пришел на смену западному марксизму,
разделяет со своим предшественником «нищету
стратегии», а не «нищету теории». Невозможно выделить
какую-либо отдельную работу тех лет, в которой
обнаруживалась бы, пусть даже слабо, концептуальная насту-
пательность, то есть сочетание политической
реальности и теоретического воображения, отличавшая
теоретические достижения Люксембург или Ленина, Троцкого
или Парвуса в период до первой мировой войны. Этот
основной недостаток не позволяет представить
ретроспективу развития марксизма в прошедшее десятилетие
как победное шествие. Факторы, его определившие,
заставляют ставить вопрос о социальных условиях, в
которых марксизм развивался в эти годы гораздо шире. Од-

На путях исторического материализма
174
нако, прежде чем мы рассмотрим более широкий
исторический контекст развития марксизма, необходимо
изучить явление, всю полноту ответственности которого за
вакуум в области стратегии еще предстоит выяснить.
Жестокая реальность явно противоречит любому
утверждению о возрождении исторического материализма в
70-е годы. Я имею в виду, безусловно, то, что получило
название «кризис марксизма» среди тех, кого он
коснулся, и среди тех, кто был в нем заинтересован. Его с
ликованием освещали в 1977 г. американские и европейские
средства массовой информации, и журнал «Тайм» был
лишь одним из них. Однако, хотя масштабы и скорость
развития этого явления были достаточно драматичными,
сам термин всегда вводил в заблуждение. На самом деле
кризис поразил определенное течение марксизма,
которое географически ограничивалось романской
Европой — в основном Францией, Италией и Испанией. В
рамках этого культурного и политического региона к
концу 70-х годов действительно происходило некое
подобие краха марксистской традиции в тот самый момент,
когда марксизм завоевывал новые позиции или укреплял
их по широкому фронту за его пределами. Было бы глупо
недооценивать серьезность этого поражения не только
для (левых сил) соответствующих стран, но также и для
репутации рациональной социалистической культуры в
целом.
Каковы характерные синдромы кризиса романского
марксизма? Можно выделить две основные модели. С
одной стороны, на волне рецидива жестокой
антикоммунистической лихорадки в окружающем
капиталистическом мире, особенно во Франции и в Италии,
мыслители как старшего, так и молодого поколения левых
внезапно и в массовом порядке вообще отказались от
марксизма. Наиболее наглядным примером движения вспять
стал, пожалуй, Лючио Коллетти, некогда выдающийся
философ-марксист Италии, который за три или четыре
года превратился в резкого противника марксизма и
решительного сторонника более или менее традиционного
либерализма. Его последняя книга не случайно
озаглавлена «Отмирание идеологии»23, невольно напоминая
известную книгу американской социологии 20-летней
давности. Во Франции Сартр в последние годы жизни
следовал собственным путем — от осуждения коммунизма к

Прогноз и его осуществление 175
формальному отречению от марксизма — в его случае во
имя радикального неоанархизма24. Однако метаморфозы
или закат этих знаменитостей не были исключением,
поскольку они отразили более широкую перемену
настроений в литературных и философских кругах, некогда
связанных с левыми силами. В этом отношении симво-
лична эволюция взглядов писателей и критиков группы
«Тель-кель» Филиппа Соллерса, Джулии Кристевой и
других, практически сразу же перешедших от
категоричного утверждения материализма и культа общественного
строя в Китае к переоценке мистицизма и
восторженному почитанию общественного строя в Соединенных
Штатах25. Андре Глюксманн, бунтарь и
интеллектуальный протеже Луи Альтюссера, в конце 60-х годов стал
ведущим популяризатором «новой» философии, снова
поднявшей старые темы из идеологического арсенала
«холодной войны» 50-х годов вроде приравнивания
марксизма к тоталитаризму или отождествления социализма
со сталинизмом.
Между тем была и иная реакция на изменения в
политической обстановке романской Европы в конце 70-х
годов, выразившаяся не столько в прямом отречении или
отказе от марксизма, сколько в его растворении или
принижении, сопровождавшихся ростом скептицизма в
отношении самой идеи революционного разрыва с
капитализмом. Симптомом этой тенденции послужил все больший
отход Альтюссера от политического наследия
исторического материализма как такового. Так, Альтюссер
отрицал, что когда-либо имел какую-либо теорию
государства или политики, что знаменовало полную утрату
морального духа человеком, чьи утверждения о научном
превосходстве марксизма были более самоуверенными
или категоричными, чем утверждения любого другого
теоретика его времени. Вскоре именно Альтюссер
распространил понятие «общего кризиса марксизма» —
кризиса, разрешить который он не спешил . Со своей
стороны, Пулантзас, некогда образец ленинской
принципиальности, теперь вновь открыл положительные качества
парламентов и опасность двоевластия: в своих последних
интервью, которые он дал перед смертью, он говорил о
кризисе доверия к «политике» как таковой27. Мрачная
тень Мишеля Фуко, который вскоре провозгласил «конец
политики»28, как Белл или Коллетти провозгласили

На путях исторического материализма
176
«конец идеологии», легла на Париж сомнениями. В
Италии аналогичные течения становились все более
обычным явлением в самой Итальянской коммунистической
партии (ИКП). Ведущий философ ИКП молодой Мас-
симо Качиари заявил итальянским рабочим со своего
кресла в палате депутатов, что Ницше сделал Маркса
устаревшим, поскольку воля к власти оказалась
фундаментальнее классовой борьбы; в то же время
благожелательный интерес к идеям Фридмана или Бентама
наблюдался иногда у многих из его коллег.
Ни одно изменение в интеллектуальной области
никогда не бывает всеобщим. По меньшей мере одно
исключение, свидетельствующее о высоком достоинстве,
выделяется на фоне общего сдвига позиций в те годы.
Самый старый из оставшихся в живых наследников
традиций западного марксизма, о которых я упоминал,
Анри Лефевр не склонился, не свернул со своего пути
на восьмом десятке лет, продолжая выпускать
невозмутимые по тону и оригинальные по существу работы по
вопросам, которые, как правило, большая часть левых
сил игнорировала . За такое постоянство он заплатил
относительной изоляцией. Если окинуть взглядом
интеллектуальную сцену в целом, то обнаруживается
таинственно жуткий парадокс. Марксизм как критическая
теория испытывал беспрецедентный подъем в то самое
время, как в романских странах, где он был наиболее
мощным и продуктивным в послевоенный период,
марксизм претерпевал стремительный спад, и прежде всего
во Франции и в Италии, на родине современного
исторического материализма 50-х и 60-х годов. Для любого
человека, который, подобно мне, впитал марксизм из этих
культур, разгром идейных предшественников производил
внушительное впечатление. Каково его значение? Еще
предстоит изучить горизонтальное движение
марксистской теории в последнее десятилетие. Проблемы, которые
оно создает, будут темой нашей завтрашней встречи.

На путях исторического материализма
177
2. Структура и субъект
Беглый обзор нынешнего
состояния марксистской теории, сделанный вчера, превратился
в настоящую головоломку. Как объяснить резкий упадок,
а в некотором смысле чуть ли не крах исторического
материализма как живой и плодотворной культуры во
Франции и в Италии в период, когда в других
развитых странах капитала формировался новый
интеллектуальный ландшафт? Сегодня я хотел бы поговорить
о некоторых альтернативных гипотезах, которые могли
бы помочь понять характер и причины спада интереса
к марксизму в романских странах на общем фоне
состояния современного марксизма в мире в целом. Приступая
к этой задаче, я буду обращаться в основном к
французскому опыту. Я думаю, что это не ограничит целей моего
исследования, поскольку итальянская (и тем более
испанская) культура в послевоенный период все больше
подвергалась влиянию Парижа в способе мышления и в
постановке проблем, несмотря на сдерживающие веяния
из Германии (их воздействие во многом определяло
тематику дебатов в итальянской философии). Кроме того,
Франция в течение трех десятилетий после
Освобождения пользовалась космополитическим верховенством во
всей марксистской вселенной, в некотором роде
напоминавшим ее доминирующее положение в эпоху
Просвещения. Конец этого господства в конце 70-х годов не был,
следовательно, чисто национальным делом. Мы отмечали
симптомы этого упадка — поистине беспорядочного
бегства многих ведущих левых мыслителей Франции
начиная с 1976 г. Последствия его оказались весьма серьезны.
Париж сегодня — столица интеллектуальной реакции в
Западной Европе, как Лондон 30 лет назад. Зададимся,
однако, вопросом: каковы были причины исторического
поражения исторического материализма во Франции?
Ранее я высказал мысль о том, что марксизм, будучи
критической теорией, стремящейся рефлективно
объяснить свое собственное развитие, в принципе отдает
приоритет объяснению своих успехов, неудач и тупиков
внешними причинами. В то же время я подчеркнул, что
такое объяснение никогда не пользовалось абсолютным

На путях исторического материализма
178
или исключительным приоритетом, позволяющим
освободить марксистскую теорию от высшей ответственности.
Напротив, необходимость дополнить эту теорию
внутренней историей для оценки ее жизнеспособности как
программы исследований, продиктованной поиском истины,
характерным для любого рационального познания,— вот
что отличает марксизм от любого варианта
прагматизма или релятивизма. Таким образом, рассмотрение
проблемы, поставленной деморализацией и отступлением
французского марксизма, я начну с гипотезы, которая
прежде всего связана с внутренне присущей ему
эволюцией. Гипотеза сводится к следующему. После
длительного периода безраздельного культурного господства
французский марксизм, греясь в лучах уже далекого
отраженного престижа Освобождения, наконец столкнулся с
интеллектуальным противником, способным дать ему бой и
взять над ним верх. Победившим соперником был
наступавший широким теоретическим фронтом структурализм,
а затем и его постструктуралистические преемники.
Кризис франко-итальянского марксизма — это
результат не случайного спада, а сокрушительного
поражения. Доказательство этого поражения, я бы добавил,
состоит в триумфальном преобладании структуралисти-
ческих и постструктуралистических идей и проблем там,
где когда-то властвовали марксистские идеи и проблемы,
а это по-настоящему «эпистемный» сдвиг, под который
Мишель Фуко пытался подвести теоретическую базу.
Обоснованность этой гипотезы подкрепляется еще
одним соображением. В отличие от необъяснимо резкой и
полной замены одного когнитивного «фронта» другим
(Фуко) или одной «проблематики» следующей (Альтюс-
сер), переход от марксизма к структуралистическим и
постструктуралистическим доминантам в культуре
послевоенной Франции не нарушил преемственности в
постановке проблем и спорных вопросов. Напротив,
совершенно ясно, что существовала главная проблема, вокруг
которой сталкивались все соперники. При этом все
выглядело так, как если бы именно превосходство, в первую
очередь структурализма, и именно в лоне самого же
марксизма, явилось фактором, обеспечившим решающую
победу над последним. Что это была за проблема? В
сущности, это проблема природы взаимоотношений между
структурой и субъектом в человеческой истории и обще-

Структура и субъект
179
стве. Далее. Загадка статуса и положения этих двух
категорий не была маргинальной или локальной сферой
неясности в марксистской теории: она всегда составляла
одну из центральных и фундаментальных проблем
исторического материализма как теории развития
человеческой цивилизации. Мы можем в этом сразу же убедиться,
если поразмышляем над постоянным колебанием,
потенциально возможным разрывом в трудах самого Маркса
относительно роли основной. движущей силы
исторических перемен: отдать ее противоречию между
производительными силами и производственными
отношениями (вспомните знаменитое «Предисловие» 1859т. к
работе «К критике политической экономии») или классовой
борьбе (вспомните «Коммунистический манифест»). В
первом речь идет главным образом о структурной или,
точнее, межструктурной действительности, порядке,
который современные социологи назвали бы системной
интеграцией (или латентной дезинтеграцией, по Марксу).
Второй относится к субъективным силам,
соперничающим и сталкивающимся за господство над социальными
формами и историческими процессами, то есть к сфере,
которую современная социология определила бы как
социальную интеграцию (равно как дезинтеграцию или
реинтеграцию) . Каким же образом эти два различных типа
причинности или принципа объяснения должны быть
увязаны в теории исторического материализма?
На этот счет классический марксизм, даже когда он
был на высоте положения, не дал ясного ответа.
Политические антиномии, вызванные постоянным уклонением
от исследования или приостановкой исследований этого
вопроса, дебатировались широко и страстно: экономизм, с
одной стороны, волюнтаризм — с другой. Довоенные
выступления Ленина могут рассматриваться как
постоянные попытки контролировать эти две возможные
дедукции из наследия Маркса и бороться с ними. Их
политическим выражением были противоположно
направленные тенденции к реформизму и анархизму,
характерные соответственно для правых и крайне левых сил
II Интернационала. Однако эти выступления остались
чисто практическими и конъюнктурными, без
теоретического обоснования. Те же нерешенные вопросы
преследовали как марксистскую историографию, так и
марксистскую политику. В настоящее время широкая дискус-

На путях исторического материализма
180
сия по работам Эдварда Томпсона, например, в
значительной степени фокусируется на роли субъективного
фактора в формировании или распаде классов, а также
становлении или смене социальных структур, будь то
промышленный капитализм или какой-либо социализм
после него. Еще один весьма показательный пример, где
эта проблема — корень различий между двумя
крупнейшими соперничающими марксистскими толкованиями
одного и того же исторического процесса, может быть
взят из толкования Робертом Бреннером и Ги Буа
эпохального перехода от феодализма к аграрному
капитализму в начале современной истории Европы. При этом
один делает упор главным образом на переменном
соотношении классовых сил в деревне позднего
средневековья, а другой — на неизменной логике понижения
нормы сеньоральной ренты в феодальной экономике1.
Для целей нашего исследования важным является то,
что эта застарелая напряженность отношений внутри
исторического материализма, иногда перерастающая в
столкновения, не принимала в послевоенной Франции ни
чисто политической, ни историографической формы.
Скорее всего, она возникла в качестве центральной
проблемы в философии. Причина заключается в событиях,
последовавших за освобождением. На политической сцене
левых сил доминировала массивная, несокрушимая
Французская коммунистическая партия, бесспорно
крупнейшая организация рабочего класса и серьезнейшая
угроза для французской буржуазии и вместе с тем
жестко бюрократизированная командная система, не
допускавшая каких-либо теоретических дебатов или дискуссий,
как допускала, например, большевистская партия по
вопросам своей стратегии. Историческая наука оказалась
вскоре под влиянием школы «Анналье», прогрессивной в
то время по своим социальным симпатиям, но в
интеллектуальном отношении не только весьма далекой от
марксизма, но и мало интересующейся проблемой
движущей силы как таковой, которую она в поисках более
глубоких процессов или более длительных исторических
циклов отождествляла с чисто поверхностными
событиями. Наиболее влиятельное философское образование
имело феноменологическое и экзистенциалистское
довоенное происхождение и уходило корнями в творчество
Кожева, Гуссерля и Хайдеггера. Особое внимание в нем

Структура и субъект
181
уделялось онтологии субъекта. Связанное с левыми
теперь, во время бурных классовых битв во Франции, оно
стремилось найти общий язык с противостоящей ей
структурной реальностью коммунистической партии.
Результатом явилась серьезная попытка переосмыслить
отношения между субъектом и структурой в виде некоего
синтеза марксизма и экзистенциализма — попытка,
предпринятая Сартром, Мерло-Понти и С. де Бовуар в
конце 40— начале 50-х годов. Дискуссии,
разделившие их в этом поначалу общем деле, оказались на
редкость плодотворными. Они стали одним из богатейших
мыслями эпизодов в интеллектуальной истории
послевоенной эпохи в целом.
Несмотря на изначальную предопределенность
расхождений в политических позициях и в
эпистемологических исходных точках рассуждения, эти дебаты
обозначили горизонты социальных наук во Франции того
времени: Мерло-Понти был поклонником творчества Вебера,
а Сартр — Броделя. Кульминацией дебатов явилась,
конечно, публикация «Критики диалектического разума»
Сартра в 1960 г. Эта работа первоначально была
задумана как прямой ответ на критику и возражения,
выдвинутые в его адрес со стороны Мерло-Понти в ходе их
знаменитой дискуссии в середине 50-х годов. Ее особой
темой является лабиринт взаимосвязей между практикой
и процессом, индивидами и группами, практически
инертными в истории, пронизанной нехваткой, нуждой.
Важно напомнить, что «Критика» Сартра была
предисловием «Теории практических совокупностей» с
кратким эссе «Вопрос метода», впервые опубликованным в
1957 г. Дело в том, что, хотя автор и описал их общую
цель как создание «исторической структурной
антропологии», их фокусировки фактически значительно
различались. «Вопрос метода» в основном был посвящен
теоретическим инструментам, необходимым для понимания
тотального смысла жизни индивида. Сартр определял его
как «единичное всеобщее», предлагая интеграцию
марксистской, психоаналитической и социологической
концепций в едином интерпретативном методе. Это
указывало на биографичность подхода. «Критика» же пыталась
дать философское изложение «элементарных
формальных структур» любой возможной истории или теорию
общего механизма построения и распада всех социаль-

На путях исторического материализма
182
ных групп. История, «диахроническая тотализация» всех
«практических множеств и всей их борьбы», должна
была быть предметом обещанного Сартром второго тома2.
Иначе говоря, целью «Критики» была попытка понять
истину не одного человека, а, как обозначил Сартр,
«истину человечества как целого» (даже если, по Сартру,
они эпистемологически были неразрывно связаны между
собой). Это указывало на глобальность истории,
пределом которой должно было быть тотальное понимание
смысла современной эпохи. Этому, может быть,
крупнейшему обещанию, когда-либо данному писателем в
XX в., не суждено было исполниться. Сартр написал
второй том, по объему такой же, как и первый, но не
закончил его и не опубликовал. Этот акт Сартра,
чреватый отказом от замысла, и последовавшее молчание во
многом предрешили (мы сейчас это можем видеть)
интеллектуальную судьбу французских левых. 12 лет спустя
Сартр завершил свою карьеру исследованием
творчества Флобера, монументальность размеров которого не
могла скрыть — ив своем роде даже подчеркивала —
скромность попытки его обращения к биографическому
микропроекту в «Вопросе метода».
Тем временем все поле теоретической битвы
(высоты с их эскарпами и контр-эскарпами) сместилось.
В 1962 г. Леви-Строс опубликовал работу «Дикарское
сознание». Вышедшее в свет по горячим следам за
«Критикой диалектического разума», это исследование
представило не только полностью альтернативную
антропологию в любом смысле этого слова, но и завершилось
прямыми нападками на историцизм Сартра во имя
неизменных свойств сознания всех людей и достоинства всех
человеческих обществ. Одним росчерком пера были
сняты все притязания как диалектического разума, так и
исторической диахронии в том виде, в каком их создал
Сартр,— идеи, которые Леви-Строс просто
ассимилировал в мифологию «цивилизованного» сознания,
противопоставляемого «дикарскому», причем без какого-либо
внутренне присущего превосходства первого над
последним. Сартр, обычно такой живой и блестящий
собеседник и неутомимый полемист, не дал никакого ответа.
«Конечная цель гуманитарных наук не в том, чтобы
конструировать человека, а в том, чтобы растворить
его»3,— заключил Леви-Строс, выдвинув лозунг десяти-

Структура и субъект
183
летия. Когда, наконец, в 1965 г. поступил ответ от
марксистов, то они не отвергли, а скрепили второй подписью
притязания структуралистов. Луи Альтюссер в своих двух
книгах «За Маркса» и «Читать „Капитал"», вместо того
чтобы вступить в полемику с нападками Леви-Строса на
историю или с его толкованием гуманизма, подкрепил их
и включил в марксизм, толкуемый как теоретический
антигуманизм, для которого диахрония была не более
чем «развитием форм» самого синхронического знания.
Сартр, как поведал на страницах еженедельника
Итальянской коммунистической партии Альтюссер, не был
верным другом исторического материализма — на деле он
был даже дальше от него, чем его явный критик Леви-
Строс4. Новизна и подкупающая прямота альтюссеро-
вской системы неоспоримы: я защищал его наследие в
других своих работах5. Она очень быстро завоевала
престиж и влияние в левых кругах Франции, вытеснив
предшествовавшие теоретические течения,
представленные не только Сартром, но в равной мере Лефевром,
Гольдманном и другими. Его система полностью
покорила молодое поколение марксистов.
Однако даже в период расцвета альтюссерианство
находилось во внутренней и фатальной зависимости от
структурализма, который предшествовал ему и пережил
его. Леви-Строс стремился разрубить наконец гордиев
узел отношений между структурой и субъектом,
исключив последнего из области научного знания вообще.
Вместо того чтобы противиться этому подходу, Альтюссер
усилил его, выдвинув версию марксизма, из которой
субъекты были исключены; за ними сохранилась лишь роль
воображаемых следствий идеологических структур.
Однако на такого рода объективистском аукционе он был
обречен на проигрыш. Год спустя его бывший ученик
Фуко, громогласно заявив о «конце человека», в свою
очередь, свел марксизм к непроизвольному следствию
устаревшей викторианской эпистемы, и притом не более чем
производному от нее6. Продвижение вперед
структурализма, вовсе не уведенное в сторону или
остановленное новым прочтением марксизма, несмотря на все
возражения последнего, было лишь ускорено им.
Самые поразительные доказательства новой модели
гегемонии были представлены во время майских событий
во Франции. Здесь, как можно было бы предположить,

На путях исторического материализма
184
структурализм как философская позиция потерпит
поражение от рук той исторической динамики, которую он
стремился отвести на запасной путь или отрицать. Какое
еще более впечатляющее вторжение индивидуальных и
коллективных субъектов можно было себе вообразить,
чем восстание студентов, рабочих и многих других в
1968 г.? Если какой-либо из господствовавших до
майских событий дискурсов и смог бы ответить на этот
предупредительный политический взрыв классовой борьбы и
выжить, теоретически осмысливая его, то, скорее всего,
наиболее приемлемой кандидатурой был марксистский
вариант, разработанный Альтюссером. Каким бы
неприспособленным он ни был к переменам в других
аспектах, он по крайней мере обладал теорией противоречия
и сверхдетерминации и тем самым разновидностью
«разрывного единства»7, которая могла вызвать именно
такую революционную ситуацию в разделенном на классы
обществе, которая едва не возникла во Франции. В
действительности все произошло наоборот. Альтюссер
попытался подкрепить свою теорию запоздавшими
выкладками насчет роли «масс», которые, как он теперь
согласился, «творят историю», даже если «мужчины и женщины»
не творят ее8. Однако, поскольку общее направление
исследований Альтюссера не было ни скорректировано, ни
развито, введение проблемы исторического субъекта в
механизм структурной причинности в книге «Читать
„Капитал"», просто привело к тому, что его теория потеряла
стройность. В результате размывание и разложение аль-
тюссерианского марксизма как течения прогрессировали
и завершились к середине 70-х годов.
Сам же структурализм, вопреки всем ожиданиям,
прошел через суровые испытания майских событий и
возродился подобно птице Феникс, истощенный и
видоизмененный. Это верно, но не менее и не более как
сомнительный префикс определенной хронологии: там, где когда-то
был структурализм, теперь появился постструктурализм.
Нам предстоит еще установить точную связь между
этими двумя течениями, их родство или общее
происхождение, соединяющее их тонкой временной вехой, что может
оказаться одной из наиболее характерных черт как
одного, так и другого. И все же немногие сомневались в
существовании прочной связи между ними. Действительно,
две центральные фигуры первого течения были не менее

Структура и субъект
185
выдающимися представителями второго — Лакан, чьи
«Сочинения», изданные в 1966 г. с шумной
структуралистской рекламой, предвосхитили многое из внутренней
критики структурализма, появившейся после 1968 г.
Фуко продвигался без забот и суматохи от одной плеяды
к другой, всегда в ногу со временем. Даже сам Дерри-
да, «чистый» постструктуралист, трилогия которого была
издана в 1967 г., подготовив позиции для общей
«отмены приговоров» после майских событий, несмотря на все
его изощренные придирки к Леви-Стросу, вызывал знаки
уважения к нему как к ищущему «новый статус
дискурса», в котором все «начинается со структуры,
конфигурации или соотношения» при одновременном «отказе от
всякой отсылки к какому-либо центру, субъекту,
источнику или к абсолютному архе»9.
В 70-х годах марксизм скатился на обочину
парижской культуры. «Флобер» Сартра, когда он вышел,
наконец, в свет, действительно нес на себе налет посмертного
труда — не применительно к жизни автора, а к целому
циклу культуры, в которой он был задуман. Работы Аль-
тюссера высохли до скудного ручейка фрагментов и
пометок. В то же время структурализм и его последователи
продолжали свою удивительно плодотворную
деятельность. За 20 лет со времени издания «Дикарского
сознания» вышли антропологическая тетралогия Леви-Строса
о мифах, сборники статей и лекции (обещанные 20
томов) Лакана по психоанализу, серии очерков Мишеля
Фуко (с комментариями) по безумию, медицине,
тюремному заключению и сексуальности, разнообразные труды
Барта по литературе и бесчисленные деконструкции Дер-
риды в философии, не говоря уже об изданиях Делеза и
других. Редко случается, что внешние признаки какой-
либо интеллектуальной победы оказались бы столь
содержательными. И все же, в чем состояла эта пЪбеда? Каким
образом и до какой степени структурализм и
постструктурализм смогли убедительнее ответить на вопрос, на
котором они сами сделали состояние и продемонстрировали
свое превосходство над марксизмом во Франции, а
именно — на проблеме взаимосвязи структуры и субъекта?
Здесь перед нами открывается настолько обильная
литература, что даже не может идти и речи о том, чтобы ее
исследовать, обратив внимание на соответствующие
нюансы и подробности.

На путях исторического материализма
186
Поэтому я лишь обозначу область, в которой
структуралистские и постструктуралистские теории могли бы
быть соединены в серию возможных шагов или
логических операций в рамках общего мыслительного поля.
Никто из мыслителей, мною уже упомянутых либо на
которых я буду ссылаться впредь, не сделал этого, и нет
полного согласия между любыми двумя из них. И все же их
постулаты укладываются в обозначенные мною пределы.
Первая операция, положившая начало структурализму
как таковому, привела к тому, что мы могли бы назвать
«преувеличением роли языка».
Исходным разделом науки, из которого
структурализм почерпнул, в сущности, все отличающие его
концепции, была лингвистика. Именно в ней Соссюр развил
оппозиционность понятий «язык» и «речь», контрастность
синхронической и диахронической систем и понятие
знака как единства означающего и означаемого, отношение
которого к референту являлось, в сущности,
произвольным либо немотивированным в любом языке. Научные
достижения, представленные в работе «Курс общей
лингвистики» Соссюра, стали в своей области
основополагающими. Концепции Соссюра начали применяться в
литературных исследованиях Якобсона и Пражской школы, то
есть за рамками той дисциплины, для которой он их
разработал. Здесь лингвистические материалы еще
требовались, хотя бы по определению, как конкретные
литературные произведения: их относили скорее к «речи», по
классификации Соссюра, нежели к «языку», который он
считал единственно поддающимся системному анализу.
От Якобсона инструментарий Соссюра перешел к Леви-
Стросу, и именно благодаря его смелому обобщению
применительно к собственной антропологической
области структурализм родился как движение. «Системы
родства,— заявил он,— своего рода язык, приспособленный
к формам анализа, впервые введенным в фонологию
Трубецким и Якобсоном». Развивая это отождествление,
он утверждал, что правила брака и систем родства
являются таковыми, поскольку они составляют «набор
процессов, позволяющих установить между индивидами и
группами определенный тип общения». То, что
опосредствующим фактором в этом случае должны быть
женщины группы, обращающиеся между кланами, родами
или семьями, вместо слов группы, «вовсе не меняет того

Структура и субъект
187
факта, что суть этого явления идентична в обоих
случаях»10. Как только было сделано это заключение,
оставалось сделать всего лишь один небольшой шаг к
распространению его на все основные структуры общества,
какими их видел Леви-Строс: теперь сюда добавлялась
сама экономика обмена товарами, образующая
символическую систему, сравнимую с обменом женщинами
между родственными кланами и с языковым обменом.
Далее крупным шагом было распространение Лака-
ном лингвистической модели на теорию психоанализа.
«Бессознательное,— заявил он,— структурировано
подобно языку»1 К В этом знаменитом изречении было
заложено больше, чем казалось, ибо истинный смысл трудов
Лакана не в том, что бессознательное структурировано
подобно языку, а скорее в том, что язык как таковой
образует отчуждающую область бессознательного как
Символический Порядок, порождающий непреодолимое
и непримиримое Иное и тем самым желание и его
подавление через цепь переменных. После столь
фундаментального расширения юрисдикции языка неизбежно
последовало множество меньших предположений и
добавлений: одежда, автомобили, кухня и другие предметы
моды или потребления были подвергнуты тщательной
семиологической проверке на основе структурной
лингвистики.
Последний шаг на этом пути сделал Деррида,
который, обозначив постструктуралистский разрыв, отверг
понятие языка как стабильной системы объективизации,
но радикализировал его притязания на положение
универсального сюзерена современного мира в поистине
имперском декрете: «нет ничего вне текста», «ничего нет
до текста, нет такого пре-текста, который уже не был бы
текстом»12. Мировая Книга, которую Ренессанс наивно
принял за метафору, становится последним точным
словом философии, сотрясающим всю метафизику.
Ирония заключается в том, что сам же Соссюр
предостерегал против злоупотребления аналогиями и экстра-
поляциями из области науки, которой он занимался,
неудержимо множившимися в последние десятилетия. Он
писал, что язык является «такого рода человеческим
институтом, что все другие человеческие институты, за
исключением письма, могут лишь ввести нас в
заблуждение относительно его действительной сущности, если

На путях исторического материализма
188
мы поверим в их аналогию»13. Действительно, он выделил
родство и экономику — те две системы, с ассимиляцией
которых в язык Леви-Строс положил начало
структурализму в качестве общей теории,— как несоизмеримую с
ним. Он заметил, что институты семьи, такие как
моногамия и полигамия, не могут рассматриваться в
качестве объекта для семи алогического анализа, поскольку
они не немотивированы, в отличие от знака.
Подобным же образом экономические отношения не
подпадают под эти категории, так как экономическая
ценность «коренится в вещах и в их естественных
отношениях»: стоимость земельного участка, например,
«связана с его продуктивностью»14. Все усилия Соссюра, не
замеченные теми, кто делал заимствования из его
трудов, заключались в том, чтобы подчеркнуть единичность
языка — все, что отделяет его от прочих видов
социальной практики или от других форм. «Мы глубоко
убеждены,— заявил он,— что о любом вступающем в область
языка можно сказать, что он лишен всех небесных и
земных аналогий»15.
Действительно, аналогии, которые вскоре открыли
Леви-Строс и Лакан, распространив лингвистические
категории на антропологию или психоанализ, отступают
перед малейшей критической проверкой. Родство нельзя
сравнить с языком как системой символического
общения, в ходе которого женщин и слова соответственно
«обменивают», как сказал бы Леви-Строс, поскольку
никто из говорящих не отчуждает свой запас слов в
пользу собеседника, человек может свободно повторно
использовать каждое «данное» слово так много раз, как
он этого пожелает, тогда как браки (в отличие от
разговора) обычно обязывают: женщин не возвращают их
отцам после замужества.
В еще меньшей степени терминология обмена
применима к экономике: если говорящие и семьи в
большинстве обществ имеют между собой по крайней мере
приблизительно равный запас слов и женщин, то это явно
неверно в отношении товаров. Другими словами,
никакую экономику нельзя определить в категориях обмена,
так как производство и собственность всегда первичны.
Тройственная формула Леви-Строса в действительности
срабатывает, выявляя все отношения власти,
эксплуатации и неравенства, присущие не только первобытным

Структура и субъект
189
экономическим системам (не говоря уже о нашей
цивилизации капитала), но и всем известным нам
семейным или сексуальным порядкам, в которых брак связан
с собственностью, а женственность — с подчинением.
Подобного же рода соображения относятся и к работам
Лакана.
Фрейдовское понимание бессознательного далеко от
понимания бессознательного как структурированного
языка или совпадающего с ним. Бессознательное у
Фрейда как объект психоаналитического опыта
определяет его неспособность к генеративной грамматике,
согласно постсоссюрианской лингвистике, включающей
в себя глубинные структуры языка, способность
составлять предложения и соблюдать правила их
преобразования. Бессознательному, по Фрейду, незнакомому даже
с отрицанием, чужд всякий синтаксис.
Эти частные возражения, возможно, окончательные
для рассматриваемых дисциплин. Тем не менее они не
заключают в себе общей причины несоответствия языка
как модели для всей остальной человеческой практики.
Дистанцию между ними, вероятно, наиболее четко можно
увидеть, если мы вспомним доводы Леви-Строса в
«Дикарском сознании» о том, что язык дает аподидактичес-
кий опыт тотальной и диалектической реальности,
предшествующей и внешней по отношению к сознанию и воле
любого говорящего субъекта, высказывания которого
никогда, напротив, не являются сознательной тотализа-
цией лингвистических законов16. Фундаментальная
посылка структурализма всегда состояла в том, что эта
симметрия является парадигмой для общества и истории
в целом.
Однако фактически отношение между категориями
языка и речи — это весьма неточный компас для
формирования различных позиций структуры и субъекта в мире
вне языка. Во-первых, у лингвистических структур
исключительно низок коэффициент исторической
мобильности по сравнению с другими социальными
институтами. Изменяясь очень медленно, бессознательно,
они в этом отношении вовсе не похожи на экономические,
политические и религиозные структуры, скорость
изменения которых на пороге классового общества обычно
несравненно выше. Во-вторых, иммобилизм, будучи
характерной чертой языка как структуры, сопровождает-

На путях исторического материализма
190
ся не менее исключительной изобретательностью
субъекта внутри лингвистической структуры: обратной
стороной жесткости языка является летучая свобода речи.
Высказывание вообще не имеет никакого материального
ограничителя. Слова свободны в двух смыслах: их ничего
не стоит произнести, их можно умножить и
манипулировать ими как угодно в рамках законов значения. Все
другие основные виды социальной практики
подчиняются законам природной нехватки: люди, товары и силы не
могут генерироваться ad libitum по желанию ad infini-
tum до бесконечности. Вместе с тем сама свобода
говорящего субъекта удивительно непоследовательна, а ее
обратное воздействие на структуру при нормальных
обстоятельствах фактически ничтожно. Даже
величайшие писатели, гений которых оказал влияние на целые
культуры, обычно изменяли язык в сравнительно
небольшой степени. Это, конечно, сразу указывает на третью
особенность отношения между структурой и субъектом
в языке: субъект речи — и это аксиома — индивидуален;
«не говорите все вместе» — обычный способ сказать,
что плюральная речь — это не речь, потому что ее
нельзя услышать. В противоположность тому
соответствующие субъекты в области экономических,
культурных, политических или военных структур в первую
очередь и главным образом коллективны: нации, классы,
касты, группы, поколения. Эти субъекты способны
производить глубокие преобразования соответствующих
структур. Это фундаментальное различие встает
непреодолимым барьером для любого переноса
лингвистических моделей на исторические процессы более
широкого плана. Другими словами, структурализм
спекулятивно преувеличил значение языка, не имея для этого
оснований.
Каковы же были интеллектуальные последствия
абсолютизации языка для самого структурализма?
Наиболее важное прямое следствие можно было бы
назвать — и это вторая модальная операция в
характерном для него пространстве — ослаблением истины.
Соссюр различал внутри знака означающее и означаемое,
или, как он их понимал, «акустический образ» и
«понятие». С одной стороны, он подчеркивал произвольный
характер знака, относящегося к любому референту,
который он назвал «отделимость понятия от его звучания»,

Структура и субъект
191
с другой — он подчеркнул, что до той степени, в какой
язык является не просто процессом названия, каждое
означающее приобретает свою семантическую ценность
лишь в силу своего особого положения внутри структуры
языка — другими словами, вплетения пЬнятий в
звуковую систему в целом. «Лингвистическая ценность,—
писал он,— детерминируется одновременно по этим
двум осям»17. «Слово можно обменять на нечто
неоднородное, на идею», и «его можно сравнить с чем-то того
же рода, с другим словом»18. В результате в сложной
концепции знака Соссюра устанавливается шаткое
равновесие между означающим и означаемым. Ему
суждено было нарушиться, как только язык был принят
за применимую для всех случаев модель вне сферы
вербальной коммуникации, ибо условием его
превращения в «портативную» парадигму было преобразование его
в закрытую самодостаточную систему, уже более не
привязанную к какой-либо внелингвистической
действительности.
Таким образом, структурализм как проект с самого
начала был предназначен для разрушения референтных
осей Соссюровой теории знака. Результатом могла быть
лишь постепенно развивающаяся «мания величия»
означающего. Леви-Строс начал эскалацию структурализма
с невероятного тезиса о том, что человек изобрел язык
en bloc (целиком) как завершенную систему уже при
избытке возможностей ее использования. Он писал, что
«человек со времени происхождения располагает полным
набором означающих, которыми он с трудом наделяет
означаемое данное как таковое и при этом неизвестное»19.
Результатом было постоянное «сверхизобилие
означающего относительно означаемого, которое служит для
него основой». Лакан еще раз взял на себя
ответственность за следующий шаг, когда просто отождествил сети
означающих с их дифференциальными позициями
внутри языка, низводя означаемое всего лишь до потока
вещей, произнесенных как речь. Там, где Леви-Строс
ввел «плавающее означающее» над, как подразумевалось,
стабильным означаемым, Лакан теперь завел речь о
«непрекращающемся соскальзывании означаемого под
означающее»20, что было принято за метафору субъекта.
Отсюда вытекала явная невозможность наделения
означаемого постоянным интенциональным значением.

На путях исторического материализма
192
Внутренний динамизм в цепи означающих (коэкстен-
сивной с бессознательным) постоянно нарушает
иллюзорное тождество эго, которое представлено ими. Дер-
риде осталось лишь отвергнуть даже понятие самого
знака как единства в различии означающего и
означаемого, вообще отказав в самостоятельности означаемому.
Теперь язык становился процессом, в котором «каждое»
означаемое находится также и в положении
означающего21, то есть чистой и простой системой «плавающих
означающих», не состоящей в детерминируемом
отношении к каким-либо внелингвистическим референтам.
Необходимое следствие такого стяжения языка
внутрь самого себя состоит, конечно, в том, что
исключается возможность истины как соответствия
предложений действительности. Фуко и Деррида неотступно
придерживались вытекающей из этого логики, что
позволило им от Соссюра вернуться назад к философскому
наследию зрелого Ницше, к его неустанному
разоблачению иллюзии истины и устойчивости значения. По
Дерриде, любая концепция истины должна быть уравнена
с принудительной метафизикой присутствия, с которой
Ницше порвал в своем, я цитирую, «радостном
утверждении свободной игры мира и незнания становления... без
вины, без истины, без происхождения»22. Фуко делает
ударение не столько на освобождении от когнитивного
в смешном, в нелепом, сколько на тирании в
соответствующей действительности. Воля к истине, утверждает
он, производит знание преимущественно посредством
«постоянно повторяемой фальсификации,
устанавливающей различие между истинным и ложным»23.
Соскальзывание к произвольному агностицизму,
провозглашенному, даже если и никогда не применявшемуся на
практике молодыми философами, остается чуждым
старшему поколению структуралистов. Как Леви-Строс,
так и Лакан, когда этого требует обстановка, даже
проявляют сциентистские устремления, высказывая
пожелания о математическом описании своих дисциплин.
Однако при ближайшем рассмотрении замкнутая
логика самореферентного языка, привносимая ими е
свои дисциплины, имеет вполне предсказуемые
следствия. Так, Леви-Строс задается вопросом, имеет ли
значение то, какой характер носят его толкования
мифов — обязывающий или произвольный, ведь они сам»

Структура и субъект
193
могут быть прочитаны как миф; «в конце концов не имеет
значения, приобретают ли форму в этой книге
мыслительные процессы южноамериканских индейцев через
посредство моей мысли или же мое мышление
опосредствуется через их мыслительные процессы»24. Здесь
ошибка с самого начала исключается в самоочевидном
тождестве человеческого сознания. Вполне
последовательно Леви-Строс там же превозносит Вагнера как
истинного основоположника структурного анализа
мифов, который вел исследования в высшей сфере —
музыке, высшей, поскольку это искусство, будучи
полностью внутренним по отношению к самому себе,
находится в принципе вне значения или репрезентации.
К подобному же заключению пришел Лакан, все же
сохраняющий понятие «действительного» вне
«символического», но лишь как «невозможное», которое не может
быть обозначено как царство невыразимого, которое,
подчеркивает он, не имеет ничего общего с чистой
«действительностью» в качестве «уже готовой» фантазии.
Лакан также заслужил упреки Дерриды тем, что
сохранил понятие истины, но под истиной он понимает скорее
способность субъекта четко формулировать желание,
нежели приобретать знание. К этому выразительному
новому определению истины затем присоединяется Леви-
Строс. Ибо буквальная точность не имеет отношения к
«полному слову» психоаналитического субъекта, который
не может не говорить «истинно» — то есть
симптоматически — независимо от того, что он или она говорят25.
Здесь вновь, как верно заметил Фуко, без неистины
истина перестает быть таковой.
Различие между истинным и неистинным является
непременной предпосылкой любого рационального
знания. Его центральным положением является
доказательство. Не случайно, что последним столь широко
пренебрегают в структурализме. Неглубокие полевые
работы Леви-Строса и его надуманные карты систем
родства, десятиминутные психоаналитические сеансы
Лакана; верования Фуко в «Корабль дураков» и в басню
о «Великом заточении»26 — все они представляют собой
не столько личные недостатки или промахи упомянутых
практикующих ученых, сколько нормальные и
естественные допуски в свободной игре означения вне истины
и лжи.

На путях исторического материализма
194
Выступление против репрезентации присуще понятию
аутотентичного, инстинктивно стремящегося к
существованию языка, оказывает предсказуемое влияние на статус
причинности в структурализме. Тут мы подходим к
третьему крупному ходу структурализма или к тому, что
может быть названо обеспорядочиванием истории,
наделением ее производным характером. Ибо раз
лингвистическая модель становится общей парадигмой
гуманитарных наук, то понятие установленной причины
начинает серьезно ослабевать. Основание в самой
природе отношения между языком и речью — в
структурной лингвистике. Верховенство языка как система есть
краеугольный камень наследия Соссюра: речь —
активизация определенных ее ресурсов говорящим субъектом.
Но приоритет одного над другим особого рода: он и не
обусловлен, и не детерминируем. Это означает, что
индивидуальный акт речи должен подчиняться определенным
общим лингвистическим законам, чтобы вообще быть
коммуникацией. Но в то же время законы не могут
объяснить акт, действие. Существует непреодолимая
пропасть между общими правилами синтаксиса и
произнесением отдельных предложений, форма и
употребление которых никогда не смогут быть выведены из
совокупности грамматики, лексики и фонетики. Язык
как система создает формальные условия возможности
речи, но ничего не добавляет к ее истинным причинам.
По Соссюру, матрица произнесенных слов — этот
разматывающийся клубок речи — неизбежно выпала из
области лингвистической науки вообще: она связана
с более общей историей и требовала иных принципов
исследования. Характерно, что экстраполяция
лингвистической модели постсоссюрианским структурализмом
привела к негласному соединению этих двух типов
интеллигибельности. Условия возможности
структуралисты систематически представляли, «как если бы» они
были причинами. Наиболее распространенными
образцами этой характерной путаницы стали исследования
Леви-Строса по мифологии в первобытных обществах и
попытки ' Фуко построить археологию знания в
цивилизованных обществах.
В обоих случаях был выстроен массивный
аналитический механизм, главной целью которого было
продемонстрировать идентичность данной области, то есть

Структура и субъект
195
инвариантную функцию тотемов или структур мифов,
единство эпистем или жесткость дискурсивных
образований. Однако будучи выстроенными, они не оставили
места для эпистемологического перехода к
разнообразию конкретных мифов или изречений и в еще меньшей
степени к развитию от одного к другому. В результате
вместо подлинного объяснения структуралистский
анализ постоянно сводится к классификации,
«примыкание», «сходство», как заметил Эдвард Сейд,
затмевают «последовательность»27. Неразличие этих двух
интеллектуальных операций составляет отличительную
черту теоретизирования Леви-Строса в «Дикарском
сознании», где выводится заключение о том, что нет
существенного различия между «конкретной логикой»
первобытных обществ, то есть классификациями
природного мира, и «абстрактной логикой» науки,
находящейся под влиянием математики в цивилизованных
обществах: обе являются выражением всеобщих свойств
человеческого разума28. Объясняющая сила современной
науки низводится до уровня классификаторской магии
тотемизма, подкрепляя демарш самого Леви-Строса.
Это не означает, что в работах структуралистов не найти
никаких объяснений, но там, где они встречаются,
они оказываются удивительно маргинальными или
хрупкими, неспособными сосредоточиться на полном
описании. На фоне широкого распространения
размышлений Леви-Строса о мифах американских индейцев
плохо продуманная схема их намеренного сведения до
единства функции скрыть или опосредствовать
действительные противоречия, возникающие из двойственности
Природы и Культуры в области воображаемого,
бездоказательна и не оригинальна. Подобным же образом
более поздняя работа Фуко по тюремным системам
XIX в. содержит тезис о том, что их действительной
функцией было не подавление, а порождение
преступного низшего класса. Его существование служило
оправданием всеохватывающего полицейского управления
населением в целом, в «карцерном континууме»
современного социального порядка, при котором школы,
больницы, фабрики или воинские части — все они
проявляют один и тот же организующий принцип. Те,
кто осуществляет полицейское управление, остаются
анонимными. Здесь не столько скромность, сколько

На путях исторического материализма
196
мелодрама гипотезы делает ее отступлением в
творчестве, чье воздействие зависит от интенсивности
описания, а не силы объяснения. Причинность, даже в
случаях, когда ее допускают, никогда не занимает прочного
центрального места в стане структуралистского анализа.
Что же тогда происходит с собственно историей?
Тотальный изначальный детерминизм парадоксально
заканчивается восстановлением абсолютной конечной
случайности при мимикрии двойственности языка и речи.
Самым ярким примером этой иронии служит творчество
Дерриды, переплавляющее всю историю западной
философии в единую однородную метафизику, определяемую
вездесущей тождественностью ее поисков «присутствия».
В то же время любое индивидуальное предложение или
главу из работ представителей этой метафизики взрывает
непревратимая гетерогенность «различия». Письмо,
таким образом, одновременно непримиримо и нерешимо,
неизбежно одинаково по своей общей структуре и
необъяснимо выявляет расхождения во мнениях и
согласие и в его отдельно взятых текстуализациях. Та же
антиномия пунктуально встречается в творчестве Леви-
Строса и Фуко. Леви-Строс завершает свою работу «От
меда к пеплу» дезавуалированием всякого «отказа от
истории», однако он ей отводит чисто случайное место.
«Структурный анализ,— пишет он,— предоставляет
истории то, что по праву принадлежит непревратимой
случайности». Он склоняет голову перед «властью и
бессмысленностью события»29. Такие глубочайшие
исторические трансформации, как революция неолита
или промышленная революция, могут быть, таким
образом, теоретически описаны Леви-Стросом в духе
одновременной игры на множестве рулеток, когда
выигрышная комбинация, делающая возможными эти сдвиги,
складывается из усилий игроков на нескольких, а не на
одной рулетке, то есть группой обществ, а не одним
обществом30. Иначе говоря, диахроническое развитие
сводится к случайному итогу синхронической
комбинации. Фуко, точно так же не сумев объяснить внезапные
мутации между эпистемами своих ранних трудов, каждая
из которых принималась за однородное единство, позднее
прибегал ко все большему выделению роли случая в
управлении событиями, который, как доказывал он в
«Порядке дискурса», уже не должен более рассматривать-

Структура и субъект
197
ся в причинно-следственном плане, а в плане
сериального и непредсказуемого. На практике в последующих
работах Фуко превратил эти методологические
предпосылки в онтологию, всеохватывающую волю к власти,
пульсирующую во всех социальных и психических
структурах любого рода. Их общее происхождение от
Ницше указывает на связь у Фуко между случайностью
и властью, интерпретированной таким образом.
Гипостазированная в качестве нового первопринципа в стиле
Заратустры, власть утрачивает всякую историческую
детерминированность: уже нет ни особых носителей
власти, ни особых целей, которым служит ее
отправление. Как чистая воля, ее отправление и есть ее
собственное удовлетворение. Но поскольку такая воля всепрони-
кающа, то она должна породить свою
противоположность. «Там, где власть, там и сопротивление», но это
сопротивление — тоже контрвласть31. В безграничном
потоке волевого движения, вызванного поздним Фуко,
причинность как объяснимая необходимость
социальных отношений или исторических событий исчезает;
соперничество не обусловлено, а его исход может быть
только случайным. По этой версии власть есть
бессмысленность события. Отношения власти «обратимы», как
определяет Фуко, в том же смысле и по тем же
теоретическим соображениям, что и текстуальные означения
«нерешаемы», по Дерриде. Оксиморон Сейда подводит
итог тому, что, собственно, может быть названо
структуралистской философией истории,— «узаконенной
случайности»32.
Теперь, видимо, легче понять, почему структурализм
породил постструктурализм с такой легкостью и почему
они так гармонично сочетаются. Ибо переход от одного
к другому представляет собой завершающий ход,
логически возможный в сфере, которую мы очерчиваем.
Его можно было бы определить как опрокидывание
самих структур. Почему казавшийся аскетичным
объективизм середины 60-х годов, то есть время, я бы сказал,
«Порядка вещей», столь часто выливался в сатурналии
субъективизма середины 70-х — время «Анти-Эдипа» —
без серьезного нарушения преемственности между
людьми и идеями? Ответ содержится в проблеме,
поставленной перед бескомпромиссным структурализмом его
исходными когнитивными посылками. Ибо если в мире

На путях исторического материализма
198
всех субъектов существуют только структуры, то что
обеспечивает их объективность? Высокий структурализм
никогда не был более резким, чем в возвещении конца
человека. Фуко явно пророчески заявил в 1966 г.:
«Человек находится в процессе умирания, а между тем бытие
языка продолжает еще ярче светиться на нашем
горизонте»33. Но кто есть это «мы», чтобы ощутить или
овладеть этим горизонтом? В глубине этого местоимения
лежит апория программы. Леви-Строс остановил свой
выбор на наиболее последовательном ее решении.
Перекликаясь с Фуко, даже космически усиливая его
видение «сумерек человека», он постулировал основной
изоморфизм между природой и сознанием, отраженный
в равной мере в мифах и в структурном анализе их.
Сознание повторяет природу в мифах, потому что оно
само есть природа, а структурный метод повторяет
операции мифов, которые он изучает; или, по словам
Леви-Строса, «мифы означивают сознание, которое
развивает их, используя мир, частью которого оно само
является»34. Среди всего изобилия отказов от философии
в «Мифологии» появляется одна из старейших
категорий классического идеализма — тождество субъекта
и объекта.
Но тождественность, конечно, тоже фикция, ибо то,
что Леви-Строс не в состоянии объяснить,— так это
появление дисциплины, которой он занимается. Каким
образом бессознательные мыслительные структуры
первобытного человека становятся осознанными
открытиями антрополога? Различие между ними неизбежно
вновь ставит вопрос о том, что же является гарантией,
что они суть открытия, а не произвольные причуды.
В культе музыки, которым начинается и заканчивается
его тетралогия, заложен отказ от какого-либо ответа:
«Высшее таинство науки о человека — музыка»
обладает, по Леви-Стросу, «ключом к прогрессу»35 всех
других отраслей науки. Восхищение Вагнером здесь не
было чисто личной идиосинкразией. «Рождение
трагедии» — апофеоз Вагнера и теоретического осмысления
музыки как прародительницы языка является также
источниковедческим трудом по теме первозданного
дионисиевого неистовства как «Иного» всего аполлонов-
ского порядка, которое всегда лежало в основе трудов
Фуко. Он также затруднялся объяснить способность

Структура и субъект
199
археолога открыть архивы знания или восстановить
временные различия между ними ввиду закрытости —
«весьма плотно сотканной, непроницаемой» — самой
современной эпистемы. Что же преградило путь полному
релятивизму? По сути, неисповедимые пути
исследований Фуко фактически брали начало с обращения к
неприрученному первичному опыту, предшествовавшему всем
последующим порядкам западного Разума и
разрушительного для них, в глазах которого раскрывается их
общая природа как подавляющих репрессивных
структур. «Через всю историю Запада необходимость
безумия,— писал он в своей первой крупной работе,—
связана с возможностью истории»37. Безумие как чистая
изменчивость,— звук, который должен быть приглушен,
чтобы речь рациональной социальности развивалась
как ее многоречивое отрицание,— отступает у зрелого
Фуко, по мере того как сама концепция подавления
начинает вызывать сомнения как еще одна уловка
Разума. Но молчаливо признаваемый принцип
исходного «Иного» сохраняется, пусть и в новом обличье.
В своих более поздних работах именно незнание «тела
и его удовольствий»38 в их единстве, в противоположность
просто социально подслащенной и разделенной
«сексуальности», выполняет ту же функцию — неоглашаемого
обвинительного акта.
С приходом Дерриды самоаннулирование
структурализма, скрытое в обращениях Леви-Строса и Фуко к
музыке или безумию, состоялось. Деррида без особых
угрызений совести сломал конструкции того и другого.
Он осудил их в «ностальгии по происхождению» от Руссо
и философов-досократиков соответственно и поставил
под вопрос их право, исходя из собственных посылок,
считать обоснованными свои дискурсы. «Если
мифологическое мифоморфозно,— размышлял он,— то все ли
рассуждения о мифах — эквиваленты?» Каким образом
можно «историю безумия», «которая неслась, затаив
дыхание, перед тем как ее поймали и стреножили в сетях
классического разума, изложить языком самого
классического разума, прибегая к понятиям, которые
являются историческими инструментами пленения безумия?»39.
Общий порок всех предыдущих интеллектуальных
традиций заключался в стремлении «нейтрализовать или
разложить» «структурность структуры» путем придания

На путях исторического материализма
200
ей центра или отсылки к точке присутствия —
форсированному происхождению, которое само избежало
«структурности», ограничив тем самым «свободную
игру структуры»40. Деррида остро подметил, что
предположение о наличии любой стабильной структуры всегда
зависело от молчаливого постулирования центра, не
являющегося полностью подчиненным «субъектом»,
иначе говоря, от постулирования субъекта, отличного от
нее. Его решающим шагом была ликвидация последних
остатков такого рода автономии. Однако в результате не
был достигнут более высокий порядок — полностью
очищенная структура, а нечто совершенно обратное:
последствия оказались радикально деструктирующими.
Ибо как только структуры были освобождены от
субъекта и полностью предоставлены самим себе, они
потеряли то, что определяло их как структуры,—
объективные координаты организации. Структурность, по
Дерриде, есть более чем церемониальный жест уважения
к своим непосредственным предшественникам: ее свобода
теперь не знает границ, это «абсолютный случай»,
«генетическая индетерминизация», «плодотворный поиск
следа»41. Тем самым структура опрокидывается в свой
антитезис, и рождается собственно постструктурализм,
или, как его можно определить, субъективизм без
субъекта.
Урок заключается в том, что структура и субъект
всегда были в этом смысле взаимозависимыми
категориями. Массированные нападки на субъект неизбежно
также подрывали и структуру. Итогом операции могла
быть только лишь совершенно необузданная
субъективность. Адорно предвидел такое развитие, часто замечая,
что теория, которая стремится полностью отрицать
иллюзорную власть субъекта, будет стремиться к
восстановлению этой иллюзии даже сильнее, чем та теория,
которая переоценила власть субъекта42. Мыслителем
структурализма, более других оказавшим сопротивление
этому движению, был Лакан. Он начинал с более твердой
приверженности самому субъекту, благодаря как
профессиональным занятиям психоанализом, что не
позволяло легко отбрасывать категории, так и полученному
философскому образованию, скорее в гегельянском,
нежели ницшеанском или хайдеггеровском духе. Однако
его концепция субъекта отменила роль «я» и порвала с

Структура и субъект
201
принципом действительности в том виде, как их
обозначил Фрейд, чтобы дать полномочную власть
дематериализованной действительности. Она расчистила путь
для собственного вытеснения. Делёз и Гуаттари могли
побить ее козырем, повернув к самому закону
символического как устранимому подавлению во имя
воображаемого и его шизофренических объектов.
Дезинтегрированные машины желания в «Анти-Эдипе», лишенные
единства и тождественности, суть развязки в
опрокидывании самих психических структур в безмерно и
беспорядочно распыленную субъективность.
Следовательно, если это была приблизительная
траектория движения от структурализма к
постструктурализму, то мы получаем ответ на свой вопрос.
Неразрешенные трудности и тупики марксистской теории,
которые структурализм обещал преодолеть, так и не стали
предметом длительных дискуссий в этой соперничающей
с марксизмом теории. Принятие языковой модели в
качестве «ключа ко всем мифологиям», отнюдь не
проясняя и не расшифровывая отношений между
структурой и субъектом, привело от риторического абсолютизма
первой к фрагментарному фетишизму второго, так и не
продвинув вперед теорию их отношений. Такого рода
теория, исторически детерминированная и секторально
дифференцированная, могла быть разработана лишь
при диалектическом уважении их взаимозависимости.

На путях исторического материализма
202
3. Природа и история
Вопрос, который я вчера обсуждал
и который остается для меня загадкой,— это причина
отступления марксизма в романских странах в то время,
когда во всех остальных странах западного мира
марксистская культура развивалась особенно успешно.
Привлекательное предположение об интеллектуальном
поражении марксизма от руки превосходящей его
структуралистской культуры, с начала 60-х годов
завоевавшей Париж, при ближайшем рассмотрении самого
структурализма оказалось неправдоподобным.
Формальное поле битвы между этими двумя направлениями,
проблема взаимоотношений между структурой и субъектом
никогда не были заняты структурализмом в такой
степени, чтобы бросить реальный вызов уверенному в себе
историческому материализму. Внутреннее объяснение
с точки зрения логики развития идей того времени
заводит нас в тупик, отсылая к внешней истории политики и
общества в целом. Если мы рассмотрим нашу проблему
в таком аспекте, то мы сразу сможем подтвердить, что,
несмотря на полемическую атмосферу того времени,
между двумя соперниками редко случались прямые и
серьезные столкновения. В этом — поразительная
политическая гетерономия структурализма как явления.
Нигде и никогда в 60—80-х годах структурализм или
течения, в которые он трансформировался, не защищали свою
собственную независимую социальную позицию.
Наоборот, структурализм и постструктурализм всегда
отличала необычайная неустойчивость политических
коннотаций, которые они приобретали одну за другой.
Эта внешняя история практически представляет собой
историю пассивного приспособления к господствующим
веяниям и настроениям времени.
Вначале, когда марксизм владел умами во Франции в
период после Освобождения, большинство ведущих
мыслителей-структуралистов формально отдавали ему
дань. Леви-Строс заявлял, что его работы — это не более
чем исследования надстройки, дополняющие
марксистскую точку зрения о «несомненной первичности инфраст-

Природа и история
203
руктур базиса '. В начале своей деятельности Фуко
положительно отозвался о работах Павлова и о советской
психиатрии. Для Барта двумя крупнейшими столпами
и источниками в современную эпоху были Брехт и Сартр.
Понталис, тесно сотрудничавший с Лаканом, был членом
редколлегии «Тан модерн» в течение всего периода
сотрудничества этого издания с Французской
коммунистической партией. К середине 60-х годов в
ужесточившейся обстановке «высокого голлизма» все это
изменилось. Язвительные «Мифологии» Барта уже
совсем не напоминали его же мягкую семиологию моды.
Политическое кредо Фуко сместилось к
технократическому функционализму, и он теперь утверждал, что
«оптимальное функционирование общества может
определяться внутренним путем, и невозможно сказать, кому
выгодно, чтобы дела шли именно таким образом»2.
Затем, после майских событий, когда структурализм в
результате резкого поворота превратился в
постструктурализм, Фуко так же легко нашел свое место в
неоанархистском течении, преобладающем в то время среди
французских левых, и стал, в компании с Делёзом и
Лиотаром, основным выразителем взглядов левого
либертаризма, в то время как те, кто работал с Дерридой в
«Тель-кель», обратились к марксизму. Сегодня Леви-
Строс говорит о марксизме как о тоталитарной угрозе
всему сущему, включая даже животный мир; Фуко
приветствует гулаговскую литературу; Соллерс и Кристева
из «Тель-кель» заново открыли для себя добродетели
христианства и достоинства капитализма. Эти позиции
могут быть консервативны или являться результатом
сговора, но независимо от этого они обладают очень
малым реальным весом и малой действенностью. Их
бессмысленность поражает еще больше, чем их
уникальность. Будучи размышлениями о текущей политической
обстановке, а по существу находясь вне политики, они
могут вновь трансформироваться с изменением
обстановки. Они дают нам общие сведения о французской
истории прошедших десятилетий и очень мало об идеях
самого структурализма.
Возможно, это будет видно яснее, если взглянуть на
другой берег Рейна. Обсуждая до этого изменяющуюся
карту влияния марксизма, я не упомянул Германию, где
была достигнута большая стабильность, чем в роман-

На путях исторического материализма
204
ских или англоговорящих странах. Исторический
материализм всегда занимал особое место в Федеративной
Республике Германии. С одной стороны, германский
марксизм имел самые давние и богатые традции в Европе.
Он извлекал пользу не только из содействия самих
немцев, но и из более широкой сферы влияния и
притяжения немецкоязычной культуры в Центральной и
Восточной Европе, включавшей Австрию, Швейцарию,
Богемию, Венгрию и Польшу. Люксембург, Каутский,
Бауэр и Лукач — все родом из этой пограничной
области. Именно здесь произвели свое первое глубокое
впечатление открытия Фрейда. В условиях сверкающей
великолепием и жизнеспособной культуры левых
веймарский период стал свидетелем рождения Института
социальных исследований во Франкфурте и
возникновения театра Пискатора и Брехта. Это происходило на
социальном фоне мощного рабочего движения на Западе,
возглавляемого самой крупной и динамично
развивающейся коммунистической партией. После эмиграции и
войны большинство представителей Франкфуртской
школы смогли вернуться в Западную Германию, как
Брехт вернулся в Восточную Германию, и продолжать
работу, развивая-в своем творчестве довоенные темы
и продолжая споры, что было характерно исключительно
для Европы. С другой стороны, к концу союзнической
оккупации в Западной Германии коммунистическое
движение потерпело поражение, и рабочее движение
попало в полное подчинение к капитализму: к середине
50-х годов социал-демократическая партия официально
отказалась от верности марксизму, а коммунистическая
партия была объявлена вне закона. По подавляющему
конформизму и реакционности политика аденауэровской
Германии могла соперничать с политикой эйзенхауэров-
ской Америки.
Марксизм Франкфуртской школы,
сформировавшийся в другую эпоху и закаленный в трудностях
зарубежных скитаний, в целом не принял новой реставрации
немецкого «чуда». Однако его стремление уклоняться
от прямого политического дискурса или действий,
достаточно ярко выраженное и до войны, стало почти
абсолютным. Тем не менее в стенах университетов под
его влиянием возникла очень значительная и активная
прослойка студенчества, чье восстание в 1968 г. показа-

Природа и история
205
ло, что марксизм снова распространился в самых
различных формах среди многочисленного молодого
поколения интеллектуалов-социалистов. К тому времени Хорк-
хаймер уже впал в старческое слабоумие в Швейцарии.
Адорно, до глубины души пораженный участием в
восстании своих учеников, умер год спустя. Противостоять
студенческому движению как силе выпало Хабермасу,
крупному мыслителю, вышедшему из рядов
послевоенных новобранцев франкфуртской традиции. Уязвленный
прямыми нападками на себя и своих коллег, он осудил
социал-демократическое общество студентов как
действующее принудительными и неразумными методами и
ушел из университета. В 60-е годы он уже был автором
целого ряда работ, и его произведения продолжали
появляться и приобретать известность в течение
следующего десятилетия, представляя собой наиболее
исчерпывающий и честолюбивый теоретический проект в
современном западногерманском обществе.
Плодотворная работа Хабермаса ясно показывает,
что отсутствие какого-либо упоминания о Хабермасе в
«Размышлениях о западном марксизме» было ошибкой
по двум причинам. Одна состояла в реакции Хабермаса
на выступления конца 60-х годов, которая выражалась
в импровизированных формулировках,
дискредитировавших его как авторитетного политического мыслителя.
Второй и более важной причиной был эклектичный
характер его философии, пропитанной заимствованиями
из американского прагматизма и теории действия,
сплетавшимися с франкфуртским наследием более глубоко,
чем когда-либо прежде приобретенным в духе Гегеля,
хотя и Гегеля йенского периода. Это ставило под вопрос
возможность включения его философии в рамки даже
экуменически понимаемого марксизма3. Такая
мотивация не была лишена правомерности. В одном из
интервью Хабермас сам затронул эту тему, осудив свои
психологические комментарии к студенческому
движению как необдуманные и заметив, как трудно ему было
также судить о том, считать ли его труды марксистскими
или нет. (Он вспоминает, что первое такое их
определение, встреченное им в публикации «Структурные
изменения гласности» в начале 60-х годов, были для него
шоком.) И одновременно в том же самом интервью после
свободного обсуждения двойственности его интеллек-

На путях исторического материализма
206
туальной позиции он скромно и откровенно признался в
желании примкнуть к современному историческому
материализму, желании, которого самого по себе
достаточно, чтобы подчеркнуть обычные суждения о его
эволюции, высказанные ранее4. За подобными
заявлениями стоит, по выражению самого Хабермаса, огромный
труд «перестройки» исторического материализма в
соответствии с произведенной им трансформацией
франкфуртской традиции. Масштаб и размах возникшего в
результате теоретического сооружения, синтезирование
в единой программе исследования эпистемологического,
социологического, психологического, политического,
культурного и этического аспектов не имеют параллелей
в современной философии, независимо от вдохновения.
Четкое понимание отличительных черт достижений
Хабермаса должно стать исходной точкой для оценки
его работы. Однако идеи, которые переплелись, образуя
его философскую систему, требуют сравнительного
анализа.
Если вглядеться в характерные координаты мысли
Хабермаса, первое, что должно поразить внимательного
наблюдателя, это их близость к основам французского
структурализма. Снова и снова повторяются те же
предпосылки и основные мотивы, хотя каждый раз из разных
источников и с различными выводами. Отправная точка
позиции Хабермаса, которую можно определить как
пограничную между марксизмом и немарксизмом,
заключается в его утверждении, что Маркс ошибался,
приписывая абсолютную первичность материальному
производству в своем определении человечества как рода
и в своем понимании истории как эволюции форм
общества. «Социальное взаимодействие», как утверждал
Хабермас, является в равной степени несводимым,
непревратимым аспектом человеческой практики. Такое
взаимодействие всегда символически опосредовано,
составляя специфическую область коммуникативной
деятельности — в противоположность инструментальной
деятельности материального производства. Там, где
производство ставило своей целью усилить контроль над
внешней природой, взаимодействие вырабатывало такие
нормы, которые приспосабливали внутреннюю природу
человека — потребности и склонности — к
общественной жизни. Между этими двумя понятиями не было

Природа и история
207
необходимого соответствия: экономический или научный
прогресс совсем не обязательно гарантировал культурное
или политическое освобождение. «Диалектика
нравственной жизни», как он ее называл, обладала
самостоятельностью.
Эта первоначальная основа программы Хабермаса,
доктрина «отдельных, но равных» типов человеческой
деятельности, в процессе работы претерпела целый ряд
коренных изменений. В частности, три сомнительных
изменения имели место в его системе определения
понятий. Во-первых, понятие «социального воздействия»
(откровенно говоря, и так достаточно расплывчатое, но
по характеру обозначающее сферу культурных и
политических форм в самом широком смысле, в
противоположность экономике) постепенно заменялось понятием
«коммуникации», как будто оба понятия были просто
эквиваленты друг другу, но второе несколько точнее.
Несомненно, однако, существование множества форм
социального взаимодействия, которые нельзя назвать
коммуникацией, кроме как в искаженном или переносном
смысле. Наиболее очевидным примером является
война — один из весьма заметных видов практики в
истории человечества. Связанный же с ней труд в сфере
материального производства представляет собой один
из основных видов социального взаимодействия. Во-
вторых, коммуникация в работах Хабермаса стала
усиленно отождествляться с языком, как будто и эти два
понятия были взаимозаменяемы. Это происходило
несмотря на существование известного разнообразия
внелингвистических типов коммуникации: от
жестикуляции до пластических или музыкальных ее типов. После
того как произошел этот плавный переход от
коммуникации к языку, следующим логичным шагом было отнести
само производство в общую рубрику производных от
общения. Это было достигнуто путем перенесения
понятия «процессы обучения» из культурной системы в
экономическую в качестве основной эволюционной
категории, объясняющей переход от одного уровня развития
производительных сил к другому в ходе истории
человечества. Третьим этапом было утверждение прямого
примата коммуникативной функции над
производственными функциями в определении человечества, так же как
и в развитии истории, то есть, используя терминологию

На путях исторического материализма
208
Хабермаса, примата «языка» над «трудом». Уже в своей
книге «Знание и человеческие интересы» Хабермас
утверждал — в вишианском духе — что «над природой
нас возвышает единственная вещь, природу которой мы
можем познать: язык»5. К середине 70-х годов, когда
была написана «Реконструкция исторического
материализма», это утверждение получило онтогенетическое
обоснование. В то время как гомоноиды использовали в
трудовой деятельности орудия, что характеризовало ее
как дочеловеческую деятельность, гомо сапиенса
отличали уже новшества в виде языка и семьи, которые мог
ввести только он. Кроме того, это преимущество
коммуникации по сравнению с производством не просто
составляющая понятия полностью «человеческого»;
и впоследствии оно продолжает оставаться
доминирующим принципом исторических изменений. Потому что
за долгий период развития обоих типов процессов
обучения от палеолита до капиталистического общества
основные изменения определялись скорее моральными
установлениями, чем экономическими силами. Именно
моральные установления способствовали или
благоприятствовали последовательным - изменениям
экономических отношений, связанных с развитием
цивилизации, а не наоборот. Как пишет Хабермас: «Развитие
этих нормативных структур задает темп общественной
эволюции, потому что новые организационные принципы
социальной организации означают новые формы
социальной интеграции; а последние, в свою очередь,
создают возможность использования имеющихся
производительных сил или создания новых, так же как делают
возможным повышение сложности социальной
организации»6.
Казалось, эта позиция входит в прямое противоречие
с утверждением, часто встречающимся в ранних работах
Хабермаса, что нормативное развитие, «диалектика
нравственной жизни», не задает темп экономического
прогресса, а, напротив, имеет тенденцию
катастрофически от него отставать. Как он объяснил, пользуясь
терминологией, близкой к классическим понятиям
Франкфуртской школы, «освобождение от голода и нищеты
совсем не обязательно совпадает с освобождением от
рабства и деградации, потому что не существует
автоматических связей развития между трудом и взаимо-

Природа и история
209
действием»7. Хабермас разрешает эту проблему, прибегая
к понятию «логики развития» 'человеческого сознания,
то есть структуры одновременно растущей и
инвариантной, заимствованной из генетической психологии Пиаже
и перенесенной с индивидуального на общественный
план. Эта логика заранее определяет диапазон
возможных нормативных моделей социальной эволюции,
одновременно располагая их вдоль спектра по степени
возрастания зрелости. В этом смысле все формы
цивилизации в зародышевом виде содержатся в самом языке.
«Развитие познания и взаимодействия,— пишет
Хабермас,— без сомнения, просто исчерпывает логический ряд
возможных структурных образований, которые уже
возникли в процессе естественно-исторического обновления
лингвистически установленной интерсубъективности в
преддверии социокультурной формы жизни»8. Какова же
связь между формальным «логическим рядом» и
реальным «историческим рядом» сменяющих друг друга
обществ?
На это Хабермас отвечает, что последовательность
конкретных общественных формаций в истории, по
существу, случайна. Его «теория социальной эволюции»
объясняет «логику развития, которая означает
независимость развития сознания»9, в то время как
историографическое повествование изучает случайные
обстоятельства и способы, с помощью которых эти устойчивые
мыслительные структуры различных уровней зрелости
находят свое социальное выражение. Между этими двумя
понятиями непреодолимая бездна. «Эволюционно-теоре-
тические объяснения,— настаивает он,— не только не
нуждаются в дальнейшей трансформации в
повествование: они не могут быть переведены в
повествовательную форму»10. Таким образом, нет никакой гарантии,
что современный социальный порядок соответствует
высшей ступени нравственного развития,
запечатленной в процессуальной логике сознания. На этом этапе
Хабермас еще сохраняет критическую заостренность
своего первоначального различия между
«возможностями» кумулятивного экономического прогресса и
«зрелостью» социоэтических субъектов, способных — или,
скорее, неспособных — обеспечить ответственный
контроль за ним. Однако раз процессу коммуникативного
обучения отводится причинная первичность в истори-

На путях исторического материализма
210
ческом развитии и придается в качестве основы
потенциал нравственного роста, присущий человеческому
сознанию, теория проявляет внутреннюю тенденцию
поворота к мягкому провиденциализму. В этом смысле
«универсальной прагматики» Хабермаса. Язык
становится здесь не просто отличительной чертой человечества
как такового, но и долговым обязательством демократии
и воспринимается при этом по существу как
коммуникация, необходимая для поиска согласованной истины.
Происходит двойная эйфорическая элизия. Язык
отождествляется со стремлением к добродетельной жизни.
«Наша первая фраза,— утверждает Хабермас,—
недвусмысленно выражает стремление ко всеобщему и
свободному консенсусу»11. Субъекты доброй воли в
«идеальной языковой ситуации» в принципе всегда могут
достичь этого консенсуса. Именно этот договор о
согласии устанавливает, что есть истина высказываний,
которая «в конечном итоге связана со стремлением к
добродетельной жизни»12. Жизнь «предвидится» в каждом
речевом акте, даже в тех случаях, когда имеют место
обман или злоупотребление властью настолько,
насколько сами эти явления происходят в соответствии с
общей презумпцией истины, от которой они отклоняются.
Этика коммуникации основывается, таким образом,
на «основных нормах рациональной речи». Психоанализ
становится в этой реконструкции теорией «деформации
обычной языковой интерсубъективности», целью которой
является восстановление способности индивида к
неискаженной лингвистической коммуникации. На уровне
коллективности аналогично демократию можно определить
как институционализацию условий для практики
идеальной — то есть свободной от господства — речи. Это
«самоконтролирующийся процесс обучения»13.
Сходство хабермасовского мира и мира
французского структурализма и его превращений, как мы видим,
близкое, хотя и странное. Потому что все, что выглядит
сомнительным, неясным или отвратительным в
последнем, в свете первого становится ясным и возвращает
свое доброе имя. Оба подхода демонстрируют упорные
попытки возвести язык в ранг высшего творца и судьбы
всякой общительности. Хабермас, если хотите, более
четко сформулировал основополагающую в предпосылку
своих стремлений, чем кто-либо из его парижских

Природа и история
211
современников, утверждая, по словам наиболее
авторитетного толкователя его работ, что, «поскольку речь
является отличительным признаком и всепроникающим
посредником в жизни на уровне человека, теория
коммуникации является основополагающим исследованием
наук о человеке: она раскрывает универсальную
инфраструктуру социокультурной жизни»14. В незаметном
переходе от «посредника в жизнь» к «основополагающему
исследованию» заключается вся путаница общей
языковой парадигмы. Но там, где, можно сказать,
структурализм и постструктурализм породили в языке дьявола,
Хабермас невозмутимо породил ангела. Во Франции, где,
как выразился Деррида, «язык вторгся в универсальную
проблематику»15, глагол, как всегда в его произведениях,
имеет большое значение, он атаковал значение, сломил
истину, обошел с фланга этику и политику и смел
историю. В Германии же, напротив, в произведениях Хабер-
маса язык вновь придает упорядоченность истории,
поставляет обществу бальзам консенсуса, утверждает
основы морали, упрочивает элементы демократии и имеет
врожденный иммунитет к отклонениям от истины.
Однако, несмотря на эти контрасты умозаключений и пафос,
безошибочно просматриваются общие заботы и
предположения.
Типичной для Хабермаса была попытка найти
положительное или рациональное решение вопросов,
которые структурализм предпочел оставить нерешенными или
отнес, не отказываясь от общей теории, к
неразрешимым. Так, теория универсальных мыслительных
структур Леви-Строса не могла объяснить развитие
общества. Хабермас пытается заполнить пробел, введя
понятие «логики развития» этих структур, порождающую
собственную комбинаторику. Но, сделав это, он в итоге
приходит к той же неразрешимой дихотомии, что Фуко
или Леви-Строс, между необходимостью и случайностью,
духовными структурами и зависящими от случая
историческими процессами. Дискурс в этих двух
противоположных системах обладает равно волшебной властью. Но в
то время когда у Фуко он обозначает исключение
неуправляемого заявления или детерминируемой истины
ради установления факта порабощения архива, у
Хабермаса он представляет собой высочайший предел
коммуникативной способности — область, где может поистине

На путях исторического материализма
212
реализоваться идеальная речь, а с ней и условия
свободы как таковой.
Лакан видит особенность человеческой речи, в
отличие от кодов животных, в способости лгать, тогда как
Хабермас сводит всю ложь к простому паразитизму на
правде, которую она тщеславно выдаст в речевом акте,
который, чтобы быть вообще понятым, должен означать
обещание правды. Однако, хотя Хабермас настаивает не
только на возможности, но и на неизбежности истины, он
не менее страстно, чем его парижские оппоненты,
осуждает любую теорию соответствия действительности
истины, обреченную на неудачу, как попытку «вырваться
из области языка»16. Его определение ее как всего лишь
рационального консенсуса является разновидностью
прагматического субъективизма, отдаленного от бездны
парижского релятивизма только тонкими перильцами
гипотетической «идеальной речевой ситуации», чью
контрфактичность он сам допускает. Аналогично, по
Лакану, психоанализ стремится восстановить для
пациента «полное слово» бессознательного, которое как раз и не
является пустой бессодержательной точностью обычного
эгоцентричного языка и его фиксацией. В то же время
Хабермас рассматривает психоанализ как терапию, цель
которой — восстановить способность субъекта к
«обычному языку интерсубъективности», и традиционно
оценивает положительное в эго, приближаясь к оценке
Фрейда. В обоих случаях, однако, произошла
дематериализация теории Фрейда, в результате которой
инстинктивные импульсы сглаживаются или преобразуются в
лингвистические механизмы.
После всего вышесказанного остается непреложной
истиной тот факт, что различия между философией
языка и истории Хабермаса и философией его
противников — структуралистов и постструктуралистов — не
просто чрезмерны. Я уже говорил о любопытной
наивности хабермасовского видения, которая придает ему
одновременно определенную цельность и достоинство
мысли, обычно чуждые французским образцам
языковой модели. Сам стиль Хабермаса — зачастую (но не
всегда) серый, неуклюжий, вымученный — резко
контрастирует с виртуозными пассажами парижских
мастеров. Для него типичны не вагнеровские декадентские
обертоны, а искренние идеалы и серьезный оптимизм

Природа и история
213
немецкого Просвещения. Лейтмотив образования
объединяет характерный для Хабермаса диапазон интересов
и аргументов. Это приводит, по существу, к
педагогическому взгляду на политику, где форум превращается
в классную комнату, а борьба и столкновения на
форуме — в процессы обучения. Но при всей
ограниченности такого взгляда, к сожалению очевидного в
классической марксистской перспективе, он на деле не
исключает политики как таковой. В отличие от своих
оппонентов во Франции, Хабермас сделал попытку провести
прямой структурный анализ имманентных тенденций
современного капитализма и рождающейся из них
возможности возникновения кризисов, изменяющих систему
в рамках традиционного подхода исторического
материализма. Введенное им понятие «кризиса моральной
легитимизации», подрывающего основы социальной интеграции,
кризиса, парадоксально порождаемого самим успехом
государственного регулирования цикла экономического
накопления, полностью согласуется со схемой
нормативной первичности, постулируемой эволюционной теорией
истории в целом17. Разработанная в 60-е годы, эта
концепция с тех пор не получила эмпирического
подтверждения. Спад в мировой экономике в 70-е годы
подорвал экономическое регулирование государства в
основных капиталистических странах, не породив при этом
кризиса легитимизации рыночной системы как таковой.
До сих пор результат был прямо противоположен
тому, которого ожидал Хабермас: 12 млн. безработных
только в США и Великобритании, руководимые, однако,
правительствами крайних правых с Рейганом и Тэтчер во
главе. Эта неудача, возможно временная, в какой-то
степени может считаться менее серьезной, чем полное
отсутствие в теории Хабермаса какого-либо
коллективного агента движущей силы для превращения делегити-
мизации существующего социального порядка, и шагом
вперед по пути к новой легитимизации
социалистического порядка. На почве самой практической политики
снова возникает проблема структуры и субъекта в своей
самой острой форме.
Хабермас не дает ответа на этот вопрос, как можно
было ожидать в связи с общей предрасположенностью
его социальной теории к модели коммуникации.
Однако — ив этом, несмотря на сходную ограниченность

На путях исторического материализма
214
общей для них языковой модели, заключается
решительное отличие теории Хабермаса от структурализма —
что поражает, так это последовательность и
приверженность Хабермаса своему собственному варианту
социализма во франкфуртском стиле, без колебаний или
разворотов на 180 градусов, в течение более чем 25 лет.
Эта приверженность никогда не носила революционного
характера и не могла приветствовать потрясения 1968 г.,
но она и не была подавлена последствиями этого года.
В то время как многие представители французской
интеллигенции совершили к концу десятилетия переход
от анархизма или маоизма к антикоммунизму в духе
«холодной войны», Хабермас занимал твердую позицию
противника репрессивных чисток, «запрета на
профессию». Он утверждал собственную форму верности
наследию Маркса тем, что намеренно шел против
официальных потуг искоренить это наследие из
государственного порядка как подрывное. Это расхождение,
необъяснимое с точки зрения логики самого преувеличения
роли языка, отсылает нас к политической истории, только
в рамках которой оно и становится понятным.
Позвольте же мне сейчас, когда все нити наконец
сходятся в одном месте, подвести итоги. Я начал со
сравнения предсказаний, которые я делал о будущем
марксизма как критической теории в начале 70-х годов, с его
реальным развитием с тех пор. Я утверждал, что итоговый
баланс довольно точно соответствовал нескольким
предугаданным мной направлениям. Прежде всего, марксизм
совершил неожиданный поворот к конкретному и получил
распространение в англоязычных странах, что вместе
взятое, очевидно, доказывало возрождение его
интеллектуальной жизнеспособности и международного интереса
к нему. В то же время, однако, общий отчет страдал
двумя серьезными недостатками. Один касался
животрепещущей проблемы внутри того исторического
материализма, который пришел на смену преимущественно
философского плана западному марксизму, что не
привело к возникновению какого-либо истинно
стратегического дискурса. Другой носил географический
характер: внезапный упадок доверия и морального духа в
зоне романской культуры, где марксизм был сильнее
всего развит в послевоенный период. Каковы же причины
этого регионального кризиса марксизма в Южной Ев-

Природа и история
215
ропе? Превосходящие силы структурализма, который на
первый взгляд казался бесспорным ответом, на практике
оказался недееспособным. Пестрый политический
послужной список структурализма подчеркивал его
зависимость от внешних событий, которые он не мог
теоретически обосновать. В Западной Германии, не видевшей
ни качественного роста марксистской культуры
англоамериканского типа, ни стремительного отступления
франко-итальянского типа, а скорее видевшей
укрепление позиций традиционно сильной формы производства,
Хабермас пытался реконструировать исторический
материализм, используя в переработанном виде очень
сходные со структурализмом мотивы, сосуществующие,
однако, с совершенно иной политической позицией. Для
того чтобы понять всю интеллектуальную модель в целом,
по всем трем зонам, необходимо обратиться к более
обширной области внешней истории, которой марксизм,
пытаясь объяснить собственное развитие, всегда
принципиально придавал первичность.
До сих пор в этих лекциях я почти не касался
крупнейшего фактора, неизбежно вторгавшегося в
развитие марксизма на протяжении рассматриваемого
периода,— это, конечно, судьба международного
коммунистического движения. В своем отношении к нему западная
марксистская традиция всегда отличалась своеобразным
сочетанием напряженности и зависимости. С одной
стороны, их связывали родственные узы, которые с самого
их возникновения в 20-е годы — как правильно напомнил
нам недавно Расселл Джейкоби18 — породили надежды
на создание развитой социалистической демократии,
которые неумолимый аппарат бюрократической диктатуры
в СССР сокрушил с приходом к власти Сталина. Однако
независимо от его опосредования, подавления или
вытеснения, а он за последующие 40 лет прошел все эти
стадии, идеал политического устройства, исключающего
господство капитала, устройства, которое было бы более
прогрессивно, чем парламентские режимы на Западе,
никогда не покидал представителей западной
марксистской традиции. Этим объясняется постоянная дистанция
критики между этой традицией и государственными
структурами Советского Союза — дистанция,
различимая в произведениях даже тех ее представителей, кто
ближе всех стоял к международному коммунистическому

На путях исторического материализма
216
движению: в разное время это были Сартр и Лукач,
Альтюссер и Делла Вольпе, не говоря уже о Корше,
Грамши или Маркузе. Эта традиция почти всегда
учитывала тот факт, что Русская революция и последовавшие
за ней революции в других странах, несмотря на их
жестокость и уродливые формы, были единственным
реальным прорывом в капиталистическом устройстве
общества на протяжении всего XX в. Этим объясняется
свирепость нападок капиталистических стран на эти
государства — от интервенции Антанты во время
гражданской войны в России до атаки фашизма на СССР,
корейской войны, практически направленной против
Китая, попытки нападения на Кубу и затем войны во
Вьетнаме. Кроме того, на Западе альтернативная —
социал-демократическая — традиция в рабочем движении
утратила свое значение реальной оппозиции
капитализму, поддерживая существующий порядок.
Единственными активными противниками буржуазии в этих
странах оставались идеологически связанные с СССР
коммунистические партии, где они представляли собой
массовые организации. По этим причинам для
представителей западной марксистской традиции была характерна
только косвенная и осторожная критика самих
коммунистических государств. Они почти никогда не
предпринимали попыток прямого и углубленного теоретического
анализа политических основ этих государств — в
отличие от неофициальной традиции, ведущей начало от
Троцкого и уходящей корнями в политическую борьбу
20-х годов в Советском Союзе. «Советский марксизм»
Герберта Маркузе является достойным исключением,
но и в этой книге рассматриваются больше вопросы
идеологии, чем государственного устройства СССР.
Существенная двусмысленность в отношении
западной марксистской традиции к коммунизму нашла в свое
время самое яркое интеллектуальное отражение в
произведениях Жана Поля Сартра. Причина заключалась в его
своеобразной позиции, заключавшейся в возможности
двух путей в западном марксизме 50-х годов:
формальное членство в коммунистической партии,
обеспечивающее практическую близость к политике масс ценой
теоретического молчания по поводу это политики (Лукач,
Альтюссер или Делла Вольпе) или отстранение от какой-
либо формы организационного обязательства или ком-

Природа и история
217
ментариев к современной политике (оставшиеся в
живых после войны представители Франкфуртской
школы). Сартр, возглавлявший журнал «Тан модерн»,
так и не вступил во Французскую компартию, но он
делал попытки развить практику марксистского
политического вмешательства в ход классовой борьбы во
Франции и в других странах мира и ее теоретической
интерпретации. Именно это направление деятельности
привело его к созданию серии полемических очерков
«Коммунисты и мир», к последовавшему в результате этого
разрыву с Мерло-Понти, к знаменитым статьям о
сталинизме 50-х годов, а затем к написанию самой «Критики
диалектического разума». Я вчера отметил, что отказ
Сартра продолжить работу над вторым томом «Критики»
в конце 50 — начале 60-х годов ознаменовал переломный
момент в интеллектуальной истории послевоенной
Франции. Частично причина такого решения Сартра
заключалась в трудноразрешимых философских моментах, с
которыми он столкнулся, попытавшись создать то, что он
назвал «всеохватывающей тотализацией»
антагонистических видов практики, которая должна была стать
основой единства «множества противоречивых
эпицентров действия»19. Это была решающая проблема
постоянно изменяющихся, как мы видели, отношений
между структурой и субъектом. Когда читаешь рукопись,
нет сомнения, что здесь Сартр потерял нить своих
рассуждений. Но колоссальный масштаб его работы о
Флобере доказывает, что его творческая энергия теоретика
еще была далеко не исчерпана. Он мог бы вернуться
к атаке на этот трудный теоретический вопрос с
удвоенной энергией позже — как поступали философы до него
в аналогичных обстоятельствах. Ответ на вопрос,
почему он этого не сделал, содержится, видимо, в
неопубликованных материалах второго тома.
Задача, которую поставил перед собой Сартр,
заключалась в проведении критического исследования сквозь
призму реальных исторических процессов, которые вели
от Октябрьской революции к апофеозу Сталина в
Советском Союзе после второй мировой войны и в
последующие годы. Его диалектическая лаборатория
формируется на основе классовой борьбы и
политических конфликтов этого долгого и кровавого опыта.
Выбор был не случаен. Вскоре после публикации первого

На путях исторического материализма
218
тома «Критики» Сартр — в ответ на вопрос о публикации
второго — заметил, что продолжение будет касаться
самой истории и поэтому будет зависеть от того, как
повернется сама история, от того, «что случится дальше».
Смысл этого загадочного ответа проясняется по мере
чтения рукописи20. Подлинным интеллектуальным
горизонтом «Критики» была политика: надежда Сартра на
развитие демократизации в СССР при Хрущеве выражала
как раз ту оптимистическую перспективу советской
истории в целом, которая была так красноречиво изложена
им в длинном очерке 1956 г. «Призрак Сталина», где
через суровую критику вторжения Советского Союза в
Венгрию проводилась твердая мысль-предсказание о том,
что «десталинизация десталинизирует десталиниза-
торов»21. Почти нет сомнения в том, что именно
разочарование в этих ожиданиях к началу 60-х годов
разрушило намерение написать второй том.
В период с 1954 по 1960 г. советское общество в
целом производило впечатление уходящего от «мертвой
руки» Сталина: ликвидировались лагеря, освобождались
заключенные, либерализовалась культурная жизнь,
вводились экономические реформы, удовлетворявшие
запросы потребителей и нужды сельского хозяйства; была
провозглашена новая политика «мирного
сосуществования» в международных отношениях. Сартр ожидал
радикализации этого процесса с восстановлением
подлинного суверенитета рабочего класса и крестьянства
СССР на фоне возрождения политических свобод и
гарантий прав личности. Неудачи последних лет
правления Хрущева — от карибского кризиса до
катастрофических неурожаев начала 60-х годов — повели в
конечном итоге в противоположном направлении. Затем
последовали два десятилетия унылого брежневского
консерватизма.
Оставался, однако, еще один, последний эксперимент
по либерализации и реформированию коммунизма в
Восточной Европе, гораздо более просветленный, чем
реформы Хрущева,— «пражская весна» в Чехословакии.
Там, в полузападном промышленном и культурном
окружении, в условиях сохранения сильных довоенных
парламентских традиций, силами, не входившими в
правящую партию, была предпринята сознательная и
искренняя попытка сбросить сковывающий панцирь господства

Природа и история
219
бюрократии и сделать шаг вперед по пути прогресса к
истинной демократии производителей. Разрушение этих
планов в результате вторжения в Чехословакию войск
стран Варшавского Договора в августе 1968 г. завершило
период десталинизации в самом советском блоке.
Последний значительный политический очерк Сартра
«Социализм, который пришел с холода»22 послужил
некрологом чехословацкому эксперименту. Не случайно, что
после этого Сартр потерял ориентацию и никогда больше
не сделал ни одного важного политического заявления,
а его высказывания 70-х годов становились все более
случайными и беспорядочными.
Тем временем новая сила тяготения начала
оказывать свое воздействие на западную марксистскую
культуру конца 60—начала 70-х годов. Дискредитация
хрущевской модели реформизма в СССР создала условия, в
которых первые шаги официально провозглашенной Мао
Цзэдуном «культурной революции» в Китае выглядели
прогрессивной формой разрыва с наследием сталинской
индустриализации и бюрократизации — событием
исторически прогрессивным, потому что оно было во всех
отношениях более радикальным. В вопросах внешней
политики Китай резко осудил дипломатический сговор с
империалистическими державами, призывая к активным
проявлениям солидарности с угнетенными народами
стран «третьего мира». Во внутренних делах
подчеркивалась необходимость развития вместо осторожных
реформ сверху стихийного движения масс против
бюрократических привилегий. Программу расширения рыночных
отношений на всех уровнях сменили лозунги социальной #
уравниловки. Помимо уничтожения различий между*
классами «культурная революция» провозгласила своей
целью ликвидацию различий между умственным и
физическим трудом, а также вековых различий между
городом и деревней. Все это планировалось осуществить
с помощью прямого участия народа в управлении в духе
Парижской коммуны, опираясь на освобожденную
энергию и энтузиазм молодого поколения.
Эта идеологическая программа породила широкие
симпатии на Западе, где вызвали определенный резонанс
доходящие с другого конца света общие темы
враждебности технократическому потребительству,
образовательной иерархии и паразитической сверхиндустриализации.

На путях исторического материализма
220
В Европе наиболее выдающимся и влиятельным
теоретиком марксизма, возлагавшим большие надежды на
демократический коммунизм маоистской программы в
Китае, был Альтюссер. Итальянская корреспондентка
Мачиочи стала автором одного из наиболее
безоговорочных панегириков ему23. Но волна сочувствия и
восхищения «культурной революцией» захлестнула и целый
ряд интеллектуалов-социалистов, не говоря уже о
воинственно настроенных студентах, в разной степени
затронув таких представителей, как Дучке и Энценсбергер
в Германии, Пулантзас, Глюксманн и Кристева во
Франции, Россанда и Арриги в Италии, Суизи и Магдофф в
США, Робинсон и Колдуэлл в Великобритании.
Однако реальное содержание и направление
маоистского эксперимента в Китае оказались очень далекими
от идеальных представлений о них, так широко
распространившихся за рубежом. Уже к началу 70-х годов
инерция необузданной антисоветской кампании —
поначалу достаточно внятной, а затем все более
неуравновешенной и истеричной — привела китайское
государство к тесной дружбе с правительством Соединенных
Штатов Америки и ко все более выраженному отказу от
поддержки или выражения солидарности национально-
освободительным движениям в странах «третьего мира»
в обмен на дружеские отношения с наиболее жестокими
и реакционными режимами на трех континентах, от
Чили до Заира и от Ирана до Судана. Внутри страны
становилось все более очевидным, что «культурная
революция» не только стала предметом манипуляций той
самой бюрократической верхушки, против которой она
была столь явно первоначально нацелена, но и на
практике превратилась в нечто, совершенно отличное от
некогда декларируемых целей,— в гигантскую чистку
партийного и государственного аппаратов, повлекшую за
собой широкомасштабные политические репрессии с
миллионами жертв; в экономический застой, усиливающийся
в связи с растущими демографическими проблемами;
в идеологический обскурантизм, порождаемый тем, что
культура и образование пришли в упадок под действием
иррационализма культа личности Мао, превзошедшего
культ Сталина. Итоги оказались гораздо ужаснее, чем
после эпохи Хрущева перед этим. Всеобщее отрицание
народом «культурной революции» после смерти Мао было

Природа и история
221
подавляющим. Реакция на него скоро стала во многом
напоминать прагматический образец, либеральный и
циничный одновременно, самого хрущевского реформизма.
Эта мрачная парабола не могла не оказать
значительного воздействия на развитие марксизма на Западе,
который наблюдал за событиями издалека. В результате,
однако, оно приплюсовалось ко второму решающему
опыту этих лет. «Культурная революция» и ее
последствия были восточной ересью в находящемся под
советским влиянием международном коммунистическом
движении. Возникновение еврокоммунизма 10 лет спустя
было симметричной западной ересью. Его отправной
точкой также стала критика наследия сталинизма в
Советском Союзе и замораживания перспектив внутренних
реформ в СССР и в Восточной Еропе. Но тогда как
маоизм был реакцией прежде всего на реформы Хрущева,
еврокоммунизм — возникший позже и более четко
тематически выраженный — был ответом на похороны
реформ Хрущева в 60-е и 70-е годы, время усиления
брежневского режима. По-настоящему еврокоммунизм
ведет свое происхождение со вторжения Советского
Союза в Чехословакию, с полным единодушием
осужденного западноевропейскими компартиями. Еврокоммунис-
тическая альтернатива русской модели, какой она
сложилась к середине 70-х годов, обращала особое внимание
на необходимость сохранения всех гражданских свобод,
характерных для буржуазной демократии, при любом
типе социализма, который был бы на Западе, в
политическом устройстве, обеспечивающем права личности
наряду с многопартийностью, поддерживающем
парламентские учреждения и отвергающем любой внезапный или
насильственный разрыв с частной собственностью на
средства производства. Другими словами, это был
мирный, постепенный, конституционный путь к социализму,
диаметрально противоположный модели Октябрьской
революции.
Привлекательность этих предложений для многих
уцелевших представителей западного марксизма и их
наследников была достаточно объяснима. Тот факт, что
руководство крупнейших компартий Запада, прежде
всего Италии, Франции и Испании, заняло еврокоммунис-
тические позиции, можно было расценивать как
запоздалое официальное признание неортодоксального

На путях исторического материализма
222
взгляда на социалистическую демократию, который
отличал западную марксистскую традицию с момента ее
зарождения. Критика с этих позиций советской модели в
конце концов присоединилась к критике, начатой Коршем
или Грамши 40 лет назад.
Тому, что перспективу еврокоммунизма в массе
приняли интеллектуалы-марксисты, способствовали два
обстоятельства. Несмотря на глубокие различия в
содержании между маоизмом и еврокоммунизмом, во многих
отношениях представляющими идеологические полярные
противоположности, их объединяло общее негативное
отношение к СССР. К середине 70-х годов для
китайской пропаганды стали характерны постоянные
навязчивые и злобные антисоветские выпады. Китай к
тому времени растерял большую часть своей славы за
рубежом, но русофобия, которую он распространял в
Западной Европе, продожала свое существование. В
некоторых случаях результатом был быстрый и полный
переход к традиционному антикоммунизму. По существу,
такой была траектория французских новых философов.
Но чаще происходила эволюция от маоизма к
еврокоммунизму с промежуточным звеном в виде общего
для них обоих страстного отрицания советского опыта.
Это движение было особенно ярко выражено во
Франции: Альтюссер, несмотря на его дурные предчувствия
по поводу отказа от формулы «диктатура пролетариата»
Французской компартией, был его символом. Однако
гораздо более мощным фактором сплочения под знаменами
еврокоммунизма была сама политическая ситуация в
Южной Европе. С середины 70-х годов весь этот регион
созрел для народных выступлений и социальных
изменений. Во Франции после двух десятилетий
непрерывного правления правые потеряли доверие, и в их рядах
начался раскол. В Италии коррупция и некомпетентность
христианских демократов вызвали растущее возмущение
и увеличили число избирателей, голосовавших за
Итальянскую коммунистическую партию. В Испании,
Португалии и Греции фашистские или военные
диктатуры полностью исчерпали свои возможности. Во всех
этих странах коммунистические партии по-прежнему
оставались крупнейшей организованной силой рабочего
класса, действуя легально или работая в подполье.
Вполне реальной стала выглядеть возможность исторического

Природа и история
223
выхода за пределы зашедшего в социальный тупик
капитализма всеобщего благосостояния в Северной Европе,
где предвыборные ожидания создания коалиционных
правительств левых сил совпали с идеологическим
переходом к специфически западному плюрализму,
провозглашенному еврокоммунизмом. Можно сказать, что
ни разу со времен Освобождения не аккумулировалось
столько надежд народа как в широких рабочих массах,
так и в среде интеллигенции.
А в результате все закончилось везде одинаково
удручающе. Одна за другой, хотя и разными путями,
крупные коммунистические партии упускали свои
возможности. Итальянская компартия растратила себя в
бесплодных попытках установить отношения младшего
партнера с основной организацией итальянской
буржуазии, Христианско-демократической партией, разочаровав
своих сторонников тем, что не пришла к власти, к
которой стремилась. Французская компартия, опасавшаяся
своего социал-демократического партнера, разорвала
Союз левых сил, когда он был еще достаточно сильной
организацией, приблизив этим провал на выборах в
1978 г., и только ради того, чтобы через три года после
этого войти в правительство с теми же
социал-демократами, но уже ослабленной и на второстепенных ролях.
Португальская партия, единственная, отвергавшая
еврокоммунизм, безуспешно пыталась захватить власть путем
бюрократического путча и этим положила конец
португальской революции. Испанская партия, которая была
центральной силой в подпольном движении
Сопротивления режиму Франко, сплотилась вокруг монархии,
завещанной Франко, только для того, чтобы обнаружить,
что ее вытеснила и численно превзошла
социалистическая партия, при диктатуре остававшаяся совершенно
пассивной. Такое скопление неудач было
деморализующим ударом для всех тех, кто мечтал о новом дне
европейского рабочего движения после ухода с Юга старого
режима. Именно в этом заключались источник и смысл
так называемого «кризиса марксизма». Эти
определяющие факторы не имели почти ничего общего с его
открытыми темами. Детонировало его, по существу,
двойное разочарование: сначала в китайской, а затем в
западноевропейской альтернативах накопленному к тому
времени основному послереволюционному опыту XX в.—

На путях исторического материализма
224
опыту СССР. Каждая из этих альтернатив предложила
себя в качестве исторически нового решения, способного
преодолеть дилеммы и избежать несчастья советской
истории: однако в результате взлет каждой закончился
возвращением к знакомым тупикам. Маоизму удалось
добиться не намного больше, чем грубому восточному
хрущевизму. Еврокоммунизм погрузился в то, что все
больше напоминало второсортный вариант западной
социал-демократии, стыдливо и робко занимая
подчиненную позицию по отношению к основной традиции,
берущей начало во II Интернационале.
Решающим разочарованием стало, конечно,
последнее из двух. Оно впрямую повлияло на условия и
перспективы социализма в тех развитых капиталистических
странах, которые до этого, казалось, предоставляли
наибольшие возможности для реального продвижения
вперед рабочего движения на Западе. Здесь мы видим,
почему «кризис марксизма» являлся по своей сути
романским явлением: именно в трех крупнейших
романских государствах — во Франции, в Италии и Испании —
у еврокоммунизма было больше всего шансов, а
последующая дефляция оказалась самой острой. Формы
этой дефляции были различны: от крикливых
перемещений вправо до молчаливых уходов из политики вообще.
Наиболее распространенный вариант, однако,
представлял собой внезапное ослабление социалистического
вызова и устремлений и сведение их — с нечистой
совестью и худшими отговорками — к подгонке новой
социал-демократии под капитализм. Под красивой
свежей вывеской «евросоциализма» извлекающие выгоду из
ухода еврокоммунизма с политической арены
правительства и партии Миттерана, Гонсалеса и Кракси
завоевали преданность большинства расклеившихся и
выведенных из заблуждения, привлекая их перспективой
благоразумной реформы внутри страны и явной
приверженностью к «атлантическому сообществу» за
рубежом.
В разных странах положение, естественно, было
различным. В Великобритании и США, Западной Германии
и Скандинавии никогда не было массовых компартий,
способных на такие планы и надежды в послевоенный
период. В Северной Европе — в отличие от Южной —
социал-демократические правительства были нормой в

Природа и история 225
течение десятилетий. Реформистское управление
капитализмом не представляло ничего нового для марксизма,
который развивался там начиная с 60-х годов и
основным политическим занятием которого была критика
этого управления. В Соединенных Штатах Америки
последствия войны во Вьетнаме сменились, практически
без перерыва, последствиями мирового экономического
спада, что создало условия для постепенного роста
марксистской культуры, начавшегося с очень небольшой
стартовой площадки, а вовсе не с кризиса этой культуры.
Эти условия создали атмосферу, мало способствовавшую
коллективным переходам из одной партии в другую или
потере политической активности галльского или
итальянского типа. Более устойчивый и твердый исторический
материализм доказал свою способность противостоять
политической изоляции или неблагоприятной обстановке,
производя в этих условиях — и даже в какой-то степени
благодаря им — все более серьезную и зрелую работу.
Я не хочу сказать, что подобные процессы не могут
затронуть в будущем секторы англо-американских или
скандинавских левых сил. Укрепление политических
режимов империалистической реакции в Великобритании
или в США в середине 80-х годов может сломить
некоторых социалистов и повлечь их вправо в отчаянных
поисках золотой середины. Степень таких возможных
реакций, однако, будет ясна только со временем. На
данный же момент контраст между относительным
здоровьем и жизнеспособностью марксизма в этой зоне и
его коррозией и болезненностью в странах, где потерпел
неудачу еврокоммунистический эксперимент, совершенно
очевиден.
Итак, если превратности еврокоммунизма были
основной, долго скрываемой причиной смятения среди
представителей романского марксизма, они же являются
объяснением другого центрального противоречия той
перспективы на будущее исторического материализма, с
которой я начал. Необходимо помнить, что единственной
важной областью, где проводилось мало или совсем не
проводилось работы, относящейся к моим
предсказаниям, была область марксистской стратегии. Я
предположил, что возрождение массового рабочего движения
и студенческой активности конца 60-х годов сделало
возможным и предсказуемым воссоединение марксистской

На путях исторического материализма
226
теории и массовой практики, единственно способное
тогда породить вид революционной стратегии, которая
была достижением классического марксизма в эпоху
Октябрьской революции и отсутствие которой так долго
наносило урон западному марксизму. То, что случилось
на деле, было одновременно и близко к этому сценарию,
и далеко от него. Разрыв между марксистской теорией и
массовой политической практикой сократился, что
оказало жизненно важное и плодотворное влияние на
теорию, но звено, соединившее их, было преимущественно
реформистским, а не революционным. Ход моих
рассуждений в середине 70-х годов формально допускал
такой вариант, как одну из целого ряда возможных
комбинаций, но в заключение я недостаточно принял его
во внимание. Несмотря на свою ограниченность,
еврокоммунизм поставил в повестку дня марксистской теории
практические вопросы перехода к социализму в условиях
развитого капитализма. Очевидная опасность
возникновения левых правительств с участием коммунистов во
Франции, Италии и Испании заставила интеллектуалов-
марксистов во всех странах Запада глубоко задуматься.
Такое развитие событий весьма способствовало тому
повороту к конкретному, которое, утверждал я,
характеризует типичные формы исторического материализма,
приходящие на смену преимущественно философской
традиции самого западного марксизма. Там, где ранее
отмечался явный недостаток политических, экономических
и социологических исследований, сейчас их избыток.
Но мало ценного появилось в области стратегии в строгом
смысле этого слова. В то время как еврокоммунизм
выдавал себя за «третий путь», как называли его
итальянские представители этого направления между
сталинизмом и социал-демократией, его реальная практика все
больше походила на простое повторение печальной
дороги назад к капитализму II Интернационала. На этом
пути не могло возникнуть новой стратегической мысли.
Что касается стран, лежащих вне сферы влияния
еврокоммунизма, стран Северной Европы или Северной
Америки, там не получило развития социалистическое
движение сравнимых масштабов. В этих странах
ситуация порождала иллюзии и не порождала возможностей
прямо столкнуться с проблемой свержения власти
капитала.

Природа и история
227
Надо отметить, что и альтернативная традиция
революционного марксизма, характеризующаяся большим
вниманием к стратегии и пониманием ее, обладавшая,
казалось бы, потенциалом для основного вклада в
разработку осуществимого перехода к социализму на
Западе, оказалась на деле не более плодотворной, чем ее
исторические соперники. Ответвление марксизма,
берущее начало от Троцкого, выглядело достаточно
сбалансированным, когда я писал «Размышления о западном
марксизме», для того чтобы после десятилетий забвения
вернуться в постсталинистскую массовую политику
левых в развитых капиталистических странах. Всегда
стоявшее намного ближе к основным заботам
социалистической — экономической и политической — практики,
чем философская линия западного марксизма,
характерное теоретическое наследие троцкистской традиции дало
ей явные начальные преимущества в новых условиях
подъема народного движения и мировой депрессии,
которыми было отмечено начало 70-х годов. Однако
обещание, которое в ней содержалось, в то время не
реализовалось. Концепции и умолчания еврокоммунизма
основательнее всего критиковали в троцкистской литературе.
Хотя полемический заряд произведений типа «От
сталинизма к еврокоммунизму» Эрнеста Манделл обычно
оставлял объект полемики без права ответного удара24,
эти негативные проявления непоследовательности и
неправдоподобности основных позиций еврокоммунизма не
сопровождались попытками создать обоснованный
позитивный план борьбы с капитализмом на Западе.
Задержка объяснялась излишней и надуманной
приверженностью к парадигме Октябрьской революции,
направленной против шелухи феодальной монархии, и
слишком отдаленным теоретическим интересом к
контурам капиталистической демократии, с которой
большевикам никогда не приходилось встречаться.
История подвергла движение в эти годы одному
решающему испытанию, но оно оказалось ему не по силам.
Падение фашизма в Португалии создало самые
благоприятные условия для социалистической революции в
европейской стране со времен штурма Зимнего дворца:
большинство избирателей голосовали за рабочие партии
во (временных) представительных аппаратах
государства, и это сочеталось с распадом (унаследованных от

На путях исторического материализма
228
старого режима) репрессивных государственных
аппаратов; в армии возникли мощные мятежные группировки
среди офицеров и рядового состава — все это могло
проложить путь к социализму. Двойственная
возможность такого рода никогда еще не возникала ни в одной
из стран развитого капитализма. Тщетно пытаясь
повторить чехословацкий путь 1948 г. к бюрократической
власти, Португальская компартия упустила эту
возможность. Но то же произошло и с малочисленным
троцкистским движением, действовавшим на ее флангах.
Став инициатором острейших и интереснейших
внутренних дебатов всего десятилетия о развитии португальского
процесса25, оно тоже не сумело синтезировать все
соперничающие позиции, каждая со своей противоречащей
долей правды, в одну убедительную или новаторскую
стратегию. Как показали неустойчивые группировки
последующих лет, IV Интернационал потерял дорогу на
перекрестке португальской революции. Нехватка
стратегической находчивости или изобретательности — сил и
возможностей, планов и неожиданных нападений, форм
и требований, организаций и инициатив, путей и
способов в целом, необходимых в совокупности для
преодоления и уничтожения капиталистического порядка,—
в то время никем не могла быть восполнена.
Проблема такой стратегии и сегодня, вот уже 50 лет,
остается сфинксом, который смотрит в лицо марксизму
на Западе. Стало ясно, что свобода капиталистической
демократии, ограниченная, но реальная, с ее системой
голосования или Биллем о правах человека, может
уступить только силе качественно большей свободы
социалистической демократии, распространяющейся на работу и
богатство, экономику и семью, а не только на
государственное устройство. Как же можно сломить гибкие
и прочные структуры буржуазного государства,
бесконечно эластичного в приспособлении к согласию, на
котором оно непосредственно основывается, и
беспредельно жесткого в сохранении принуждения, на которое оно
в конечном счете опирается? Какой блок социальных
сил можно мобилизовать и каким образом, чтобы
рискнуть разорвать цикл накопления капитала в наших
сложно взаимосвязанных рыночных системах? Эти
вопросы снова и снова напоминают нам, что проблема
структуры и субъекта — структур действительной эконо-

Природа и история
229
мической и политической власти, субъектов сколько-
нибудь возможного бунта против них — встает не только
перед критической теорией, но и перед наиболее
конкретной их всех видов практики.
Однако мне хотелось бы закончить не на
пессимистической ноте, а на ноте надежды. Темы, которые мы
здесь обсудили, были, как я сказал, в центре внимания
почти десятилетие назад. Кроме них, однако, есть и
другие, также требущие исследования, которые я здесь не
затрагивал. Ведь если момент власти — это альфа любого
серьезного марксистского исследования, то он не
является омегой. Ради каких целей, во имя каких ценностей и
идеалов может социальное движение в сегодняшнем мире
вдохновиться на борьбу с господством развитого
капитализма? Здесь я отважусь предсказать, что основной
вызов марксизму как критической теории идет в
последующие десятилетия не с той стороны, которая
рассматривалась здесь, и что именно на почве этого вызова
ему придется развивать свою омегу. В своей
незабываемой фразе Френк Лентричиа упомянул о
«стереофонических сиренах идеализма»26, которые многих
соблазнили за последние годы. Среди прочего был и
структурализм — безмерно соблазнительная форма идеализма.
Мне кажется, однако, что более мощный
интеллектуальный вызов последует в будущем от натурализма.
Признаки этого окружают нас, и я думаю, что их
изменяющиеся сочетания, возможно, ждут сразу за
горизонтом. Традиционно, и особенно в англо-американских
культурах, акцент на биологических детерминантах
социальных реальностей всегда ассоциировался с правым
уклоном. Эта родственная связь еще более укрепилась
с появлением так называемой социобиологии, которая
сама производна от сравнительно новой дисциплины —
этиологии, каждая из которых, в свою очередь,
является частью предшествовавшего им старого бихевиоризма.
Идеологической тенденцией всегда была реакционная
концепция человеческой природы, понимаемой как
постоянные физиологические узы, жестко ограничивающие
все возможности социального выбора. Человеческая
природа неизменно агрессивна и консервативна,
индивидуалистична, но одновременно подвластна инерции —
вечное предостережение против радикальных
экспериментов или революционных изменений.

На путях исторического материализма
230
Левые всегда оспаривали идеи вечной, неизменной
природы человека, противопоставляя им идею
социальной изменчивости людей при различных исторических
порядках и идею возможности ее улучшения в условиях,
которые освобождают, а не угнетают их. В последнее
время, однако, у писателей и социалистических, и лево-
либеральных убеждений заметна растущая тенденция
отстаивать другую версию самой человеческой природы:
типа, который можно назвать скорее защитным, чем
сдерживающим. Выдающимися американскими
примерами являются Ноам Xомский и Баррингтон Мур. Их
общая тема может быть определена как некое понятие
естественной автономии или творческих способностей в
человеке. Хомский утверждает, что политические идеи
«должны в конечном итоге корениться в некоем понятии
человеческой природы и человеческих потребностей». По
его мнению, «основополагающей способностью человека
является потребность в творческом самовыражении, в
свободном контроле за всеми аспектами своей жизни
и мыслей», поскольку «если люди — это просто
послушно-гибкие и беспорядочные организации, почему бы тогда
не контролировать эту беспорядочность с помощью
государственной власти или специалиста по
бихевиоризму» . Позиция Мура отличается несколько большим
пессимизмом, но четко связана с позицией Хомского.
Для Мура минимальные понятия справедливости,
которые он называет стандартами «порядочного
обращения», универсальны для человеческой природы28, но
достаточно мощные механизмы социальной мистификации
или принуждение могут вызвать потерю памяти о них —
но не полное ее уничтожение,— чего так боялся
Хомский. Исследование Муром «несправедливости» в
дальнейшем вводит понятия «устойчивости» и
«изменчивости» человеческих реакций на социальную
организацию. Ни Хомский, ни Мур, конечно, не являются
марксистами. Но и в самом марксизме значительная
работа итальянского филолога Себастьяно Тимпанаро
уже давно защищала другой вариант человеческой
природы в понимании левых — концепция, которую для
отличия можно назвать отрицательной и которая прямо и
красноречиво настаивает на биологических границах
всей человеческой жизни, отдельного ли человека или
биологического вида в целом, в болезнях, дряхлости и

Природа и история
231
смерти . Функция натурализма у всех трех авторов —
создание этики. Печально известное отсутствие чего-
либо, даже отдаленно напоминающего такую этику в
своде законов исторического материализма,—
постоянное вытеснение ее политикой или эстетикой — придает
этому плану особое достоинство и силу.
В каждом случае, естественно, возникают трудные
вопросы, которые ставит перед нами связь между таким
образом понимаемыми «природой» и «историей». Именно
определение этих двух терминов представляет, по моему
мнению, вторую большую трудность для марксизма как
критической теории, сравнимую с определением
отношений между структурой и субъектом. Та же самая
проблема возникает снова и снова вдоль всех
симптоматических границ традиционных интересов и концепций
исторического материализма, где новые политические
движения или вопросы, выходящие за пределы
классического периметра, стали уже неизбежными. Тремя
наиболее очевидными примерами этого могут служить
женский вопрос, вопросы экологии и войны. Каковы
причины угнетения женщин с незапамятных времен —
созданий, настолько близких к социологической
универсальности как в классовых, так и в бесклассовых
обществах, насколько позволяет антропология? По этому
вопросу в женском движении до сих пор идут яростные
споры, и это понятно, потому что они определяют
будущие формы женской эмансипации. На одном полюсе
радикальные феминисты типа Файерстоуна стоят
целиком на позициях биологизма, даже если в итоге он и
непостоянен. На другом — теоретики вопроса пола, в
сущности, отрицают существование любой естественной
основы для разделения труда по принципу пола. Однако
даже самые упорные сторонники антиприродного
объяснения неравенства полов должны суметь объяснить,
почему для возведения социальных барьеров были
выбраны именно биологические различия. Dr увязывания
природы и истории никуда не уйти.
Если справедливо, что в современном женском
движении преобладает тенденция односторонне склонить
взаимоотношения в сторону культуры, то в
экологическом движении, без сомнения, преобладает
противоположная тенденция, в которой внешняя и внутренняя
природа часто приобретает метафизическую неподвиж-

На путях исторического материализма
232
ность и тождественность, выходящие далеко за пределы
любой материалистической концепции диапазона их
исторических вариаций. Тем не менее решение проблемы
взаимодействия человеческого рода с его земным
окружением, полностью отсутствующее в классической
теории марксизма, не терпит отлагательства. Одно из
основных достоинств франкфуртской традиции состояло в
понимании этой проблемы на любом уровне философских
размышлений. Среди других ученых к этим вопросам
вплотную обращались Раймонд Уильяме и Рудольф Баро,
и не случайно каждый раз вопрос о приемлемости или
неприемлемости значений природы для человечества
немедленно уравновешивается вопросом о приемлемости
или неприемлемости отношений человечества к
природе30. История и природа вновь и вновь неизбежно
соединяются в каждой экологической дискуссии.
И наконец — и это важнейший из всех вопросов —
вероятность глобальной ядерной войны, способной
уничтожить все формы жизни на Земле, впервые представляет
непосредственную смертельную угрозу общего конца —
конца человеческой истории в условиях вымирания
живой природы. Сама мысль о такой случайности была бы
невообразима для основоположников исторического
материализма. Ее реальность, таким образом,
заставляет задуматься над совершенно новыми вопросами
представителей любой критической теории, которая
делает попытку взглянуть прямо в глаза проблемам
конца XX в. Совсем не случайно, что современные
размышления и предположения о динамических процессах,
приведших к постоянно растущей международной
напряженности, свидетелями которой мы сегодня являемся
и которая чревата еще большей завтрашней опасностью
дальнейшего распространения и углубления, обращаются
к натуралистическим теориям. Эдвард Томпсон и Режи
Дебре — два очень разных, но сформировавшихся в
свое время на основе марксистских идей мыслителя,—
выступили недавно с одних позиций, предложив, по
существу, онтологическую диалектику понятий «я» и
«иного», на протяжении всей истории свойственную
связям внутри человеческого коллектива, в качестве
объяснения растущей национальной непримиримости и
эскалации международной гонки вооружений в
послевоенный период31. Все подобные точки зрения необ-

Природа и история
233
ходимо очень внимательно и трезво рассмотреть. Однако
их основная мысль состоит в том, что, если отношения
между структурой и субъектом относятся к сфере
деятельности главным образом социалистической стратегии,
то отношения между природой и историей приводят нас
к давно требующей внимания социалистической морали.
Марксизм не осуществит своего признания как
критическая теория, если он полностью этого не поймет.

На путях исторического материализма
234
Постскриптум
Остается последний вопрос,
неизбежно встающий перед каждым, кто попытается
критически рассмотреть сложившуюся ситуацию в
современном марксизме. Вопрос этот ставится следующим
образом: какова природа взаимоотношений между
марксизмом и социализмом? Существует простой, классический
ответ на этот вопрос: первое обозначает теорию,
способную привести к обществу, называемому социализмом.
Но такой ответ слишком упрощает сложные и неясные
отношения между ними. Ибо социализм — это не просто
конечная станция исторического процесса, которая
ожидает нас где-то за горизонтом. Социализм — это еще и
абстрактное идейное течение принципов и ценностей,
отстаиваемое в страстных спорах, история которого
уходит почти на два столетия назад и которое активно
разворачивается в наше время. И в этом смысле социализм
представляет собой то силовое поле культуры и
политики, которое существовало до марксизма и выходит за
его пределы. Сама теория, таким образом, не является
монополией исторического материализма:
мыслители-социалисты были и до, и после Маркса, труд которого не
находился в непосредственной взаимосвязи с его
интеллектуальным окружением.
Было бы самонадеянным отождествлять социализм
и исторический материализм. Совершенно очевидно, что
между ними не существует полного совпадения. Не так
давно Эдвард Томпсон попытался не только
разграничить, но и резко противопоставить один другому. В своей
красноречивой защите нового утопизма он отказывает
«марксизму» в претензиях на познание и в то же время
защищает моральные требования «коммунизма». Однако,
придерживаясь такой позиции, трудно ответить на
вопрос, почему же марксизм получил такое широкое
распространение в международном рабочем движении в
нашем веке. Здесь опять следует оглянуться назад, как мы
уже делали в самом начале, и спросить: каковы были
исторические условия, позволившие историческому
материализму занять доминирующее положение внутри
социалистической мысли и культуры в целом? Или точнее

Постскриптум 235
в чем для социалиста состоит уникальность марксизма
как теории и как далеко она простирается?
Любой ответ на этот вопрос будет носить несколько
стенографический характер. Весьма приблизительно
можно сказать, что до сего дня, с точки зрения левых,
структурная первичность исторического материализма
основывалась на трех особенностях, которые отличают
его от всего остального в культуре социализма.
Первой особенностью исторического материализма
как интеллектуальной системы является его масштаб.
У социализма не было недостатка в интересных,
значительных мыслителях — от Сен-Симона до Морриса, от
Жореса до Вигфорса, от Чаянова до Мюрдаля, но только
Марксу и Энгельсу удалось создать всестороннюю
теорию, обладающую способностью к последовательному,
кумулятивному развитию и после них. Эта
жизнеспособность проистекала, разумеется, говоря словами Ленина,
из синтеза «немецкой философии, английской
политэкономии и французской политики». В результате в их
учении была разработана система понятий и
взаимосвязанных посылок, и оно охватило широкий спектр
социальных форм и видов социальной практики больше,
чем какая-либо иная теория. И в этом смысле теории
социализма не было равных, не было даже
потенциальных соперников. У социализма есть свои одиночки-
мыслители, которые следуют своим, отдельным путем, но
до сих пор было и остается всего одно собрание
социалистической мысли, которое представляет собой
подлинно коллективную парадигму исследования, допускает
дискуссии и споры, которые ведутся на общем языке
между поколениями и континентами.
Вторая особенность марксизма как течения внутри
социализма всегда заключалась в его природе как теории
исторического развития. Среди социалистов были и есть
хорошие историки, придерживающиеся других
убеждений,— Тауни и Лефевр, Бирд или Тейлор. Претендовать
же на обобщенное осмысление всей истории развития
человечества, начиная от первобытных племен и кончая
современными формами, может. лишь один
претендент — исторический материализм. По сравнению с ним
все остальные теории производны и носят вторичный,
фрагментарный характер. Только марксизму удалось
создать достаточно общий и в то же время дифференци-

На путях исторического материализма
236
рованный набор аналитических инструментов, чтобы
понятно изложить ход исторической эволюции, показать
последовательную смену эпох и соответствующих
социально-экономических структур1. В этом отношении
марксизму нет равных не только в социалистической, но
также и в несоциалистической культуре. Его изложение
общего хода истории находится вне конкуренции.
Соперничать с ним могла бы только работа Вебера, но
показательно, что, несмотря на исключительное богатство и глубину
отдельных ее положений, ей не хватает общей динамики,
или принципов движения. Более поздние попытки
вывести эти принципы, которые воплотились в банальных
теориях «модернизации», по сути дела, свели на нет богатую
эрудицию автора, оставив после себя лишь пустую тавта-
логическую шелуху.
В-третьих, от всех других традиций социалистической
мысли марксизм отличается своим радикализмом, он
является политическим призывом к оружию в борьбе
против капитализма. У него были свои соперники в рабочем
движении, как, например, испанский анархизм, для
которого был характерен такой же
непримиримо-воинствующий подход, но эти движения не смогли стать
движениями социальных преобразований. Другие направления
отличались значительными практическими успехами —
примером может служить шведская социал-демократия
в период своего расцвета, которой, однако, не хватало
радикальности. Капитализм бывал побежден только там,
где среди противостоящих ему сил преобладал марксизм.
Социалистические революции до сих пор побеждали там,
где они проходили под знаменем исторического
материализма.
Все эти особенности присущи марксизму и сегодня.
Все же это еще не повод для торжества. Исторический
материализм, будучи рационалистической наукой,
отвечая на вопрос, как осуществить социальные изменения
на практике, во многом страдал именно от своей
исключительности внутри социалистического учения. Если
можно так выразиться, он был слишком силен
теоретически, его могущество шло ему во вред. Ему было
слишком легко разделаться с соперниками слева, а победа
над критиками справа доставалась ему шутя. Внутри
социалистического движения у марксизма очень долго
не было соперников, равно как и среди других учений,

Постскриптум
237
по-своему интерпретирующих исторические события и
способных сравниться с ним по солидности и
достоверности2. В результате его слабые стороны неизбежно
сохранялись. Процесс познания может протекать
успешно, если он сталкивается с препятствиями. Слишком
часто марксизм становился жертвой своих собственных
достоинств. Тем самым отсутствие поправок и
противовесов привело к тому, что в нем развились пороки,
появилась характерная инертность.
Однако сегодня его достоинства подвергаются новым
испытаниям, что можно только приветствовать. Каждая
из традиционных привилегий исторического
материализма вызывает значительное сомнение. Во-первых, и это
особенно бросается в глаза, рост женского движения
поставил под вопрос значение марксизма как системы,
как всеобъемлющей теории общества. Из его
традиционной сферы совсем выпали такие темы, как семья,
сексуальность, которые широко обсуждаются движением
женщин. Мы, разумеется, помним, что в классической
марксистской литературе, в одной из поздних работ Энгельса,
имеется соответствующая глава, посвященная этим
вопросам, но ее положения не получили своего дальнейшего
развития, вопросы эти то забывались, то откладывались.
Таким образом, хотя противоречия и пробелы в наследии
классиков были частично восполнены психоанализом,
который, безусловно, в гораздо меньшей степени может
претендовать на научность, нет сомнения, что новое
феминистское движение принесло с собой благотворные
и радикальные изменения, новый взгляд на вещи.
Другое преимущество марксизма, строго говоря,
более историческое, испытывает пока что меньшую угрозу,
хотя и тут ему угрожает испытаниями история женского
вопроса. А за ним идет демография, которая остается
для марксизма непознанной и неисследованной областью
истории и в которой для него таится опасность.
Результаты ее воздействия в полной мере нам еще предстоит
увидеть3. Следует заметить, что в последние годы в
англоязычных странах прочно занял свое место журнал
историков-социалистов (не марксистов) англоязычного
мира, к сотрудничеству привлечен широкий круг авторов
из разных стран4.
И, наконец, в-третьих, тот вид политического
радикализма, который когда-то был отличительной чертой

На путях исторического материализма
238
марксизма, стал меркнуть по мере того, как стал тускнеть
образ коммунистических государств на Востоке, а
коммунистические партии Запада стали все лучше вписываться
в традиционные конституционные рамки капитализма.
Двойная неудача Хрущева и Мао — попыток
преобразовать официальную систему России и Китая — оставила
после себя затянувшуюся напряженность, задушила
гражданские свободы. Тем самым они в значительной
мере подорвали репутацию того учения, во имя которого
их оправдывают. К этому следует добавить
существование скучного конформизма и местного патернализма,
поддержание буржуазного правления вне и установление
бюрократической власти внутри тех многочисленных ев-
рокоммунистических партий, которые все еще вызывают
в памяти марксизм. Ни одной из этих исторических
констелляций не суждена вечность, но пока они
существуют на фронте политического мятежа, по крайней мере
в развитых капиталистических странах могут произойти
значительные сдвиги. Свидетельство — европейское
движение за мир, которое по своей боевитости и
радикальности задач стоит гораздо левее основных
коммунистических партий.
В связи с последним примером возникает и другой
вопрос. Марксизм и социализм имеют общую
интеллектуальную основу, то есть в основном решают вопросы
теории. А какова связь между практикой социализма
и процессом освобождения человечества вообще? Можно
ли сегодня, в конце XX в., их просто отождествлять?
Ив данном случае радикальное международное
движение за освобождение женщин придает этому вопросу
большую остроту. Какова связь между уничтожением
неравенства между полами и построением бесклассового
общества? Нельзя просто отождествить одно с другим.
Дело не столько в том, что мужчины продолжают
доминировать в самых широких областях социальной жизни
в сегодняшних постреволюционных обществах. Эти
переходные режимы, со строго марксистской точки зрения,
нельзя назвать социалистическими, хотя если сравнить
их с дореволюционными, то они находятся примерно на
уровне экономического развития недавно ставших
индустриальными или аграрными стран. Причем в первых,
где революция уже произошла, можно обнаружить
гораздо больше равноправия, чем во вторых. Настоящие

Постскриптум
239
трудности объединения социалистических и
феминистических задач мы встречаем в природе и структуре
капитализма.
Разумеется, еще задолго до капитализма мужчины
занимали доминирующее положение. Можно даже
сказать, что такой порядок вещей сложился еще на заре
человечества и существует почти столько, сколько
история, не только писаная, но и предполагаемая. Сегодня
не существует ни одного первобытного общества, в
котором не наблюдалась бы асимметрия в отношении
распределения власти и положения между полами. На
ранней стадии своего развития капиталистический способ
производства, получивший в наследство это
тысячелетнее неравенство со множеством способов угнетения,
стал широко использовать его и одновременно коренным
образом преобразовывать. Можно не сомневаться, что
в ходе эволюции он скорее смягчил, нежели усилил гнет,
который испытывали представительницы женского пола
со стороны мужчин. Движение таких основных
показателей, как труд, грамотность, законность — работа,
культура и гражданство»— происходило только в одном
направлении. Неужели ему следует остановиться только
потому, что оно осуществляется в рамках
капиталистического общества? Тот факт, что массовая
дискриминация продолжает существовать как в частной, так и в
общественной жизни, уходя своими корнями в семью,
систему производства и образования, нельзя считать
убедительным аргументом против формального
равенства полов при частной собственности на средства
производства. Существенный прогресс в этом вопросе был
достигнут в эпоху позднего капитализма, он происходит
и сегодня. Экономика не делает различий между
полами: и на мужчин, и на женщин одинаково действуют
законы процесса увеличения стоимости капитала и
расширения товарной формы. Как мужчины, так и женщины
в равной степени подчиняются логике прибыли.
Несмотря на то что культурная и политическая стабильность
существующих буржуазных обществ зависит во многом
от сохранения традиционной семьи, и тем самым от
женщин, капиталистический способ производства (на более
высоком уровне достатка) в принципе допускает
равенство (и даже неравенство — в противоположном смысле)
существующих женских и мужских ролей. Капитализм

На путях исторического материализма
240
допускает, что, если бы семьи как ячейка общества
прекратила свое существование, если бы внутри нее
рухнули барьеры, отделяющие один пол от другого, классы
все равно могли бы остаться, они по-прежнему
различались бы по своему отношению к средствам производства.
Но разве это целесообразно с практической точки
зрения? Нет, конечно. Для этого есть одна существенная
причина, которую нельзя обойти. Как вид неравенства
господство мужчин над женщинами исторически гораздо
древнее, имеет более глубокие культурные корни, чем
классовая эксплуатация. Для подрыва этой сложившейся
системы потребуется заряд гораздо большей мощности
(заряд эгалитаризма, коллективных надежд), чем для
ликвидации различия между классами. Однако если
внутри капиталистической системы когда-нибудь такой заряд
разорвется, то неужели же он оставит в целости систему
классового неравенства, которая возникла позднее и
сравнительно менее защищена? Взрывная волна одного
неизбежно сметет и другое. Любое движение, ставящее
своей целью создание общества, свободного от иерархии
полов, уже по своей сущности не в состоянии будет
принять то, в основе которого лежит разделение на классы.
И в этом смысле господство капитала несовместимо со
свободой женщин как исторически, так и практически.
Смогут ли события пойти по такому сценарию?
Другими словами, может ли борьба против угнетения
женщин мужчинами стать когда-нибудь толчком к
освобождению человечества в целом, вобрать в себя и классовую
борьбу во имя общей победы? Ответить на этот вопрос
можно только отрицательно. И причины этого следует
искать в парадоксах взаимоотношений между
социалистическим и феминистским движениями. Ибо если
господство одного пола над другим в культурном плане
уходит своими корнями глубже и дальше, чем классовое
угнетение, оно в то же время (и это его отличительная
черта) в политическом плане вызывает гораздо меньшее
коллективное сопротивление. Сама природа разделила
людей по половому признаку, и это разделение не может
быть уничтожено, а деление на классы, имеющее
исторический характер, может. Мужчины и женщины
останутся и после исчезновения капиталистов и рабочих. Более
того, биологические различия делают представителей
противоположного пола зависимыми друг от друга, и это

Постскриптум
241
будет длиться до тех пор, пока существует человеческий
род. Уничтожение полов так же невозможно, как и их
раздельное существование. В истории человечества эта
взаимозависимость является постоянной, она может
принимать многочисленные социальные обличья, но
диалектика такова, что наряду с мужским господством всегда
существовали и определенные компенсации для женщин,
хотя не следует искать полного соответствия этой
взаимозависимости в экономических отношениях между
непосредственными производителями и теми, кто
присваивает продукт их труда. Без этой диалектики трудно
представить себе большую часть истории человеческих
чувств. Итак, устоявшиеся обычаи и практика
неравенства уравновешивались эмоциональными отношениями
между мужчиной и женщиной, которые к тому же очень
часто (хотя и не всегда) внутри своего класса находились
примерно в равных материальных условиях5.
Наконец, самым существенным является то, что при
господстве одного пола над другим непосредственным
объектом сопротивления или бунта, как правило, бывает
отдельный индивид, так как в наиболее интимной и
длительной форме гнет всегда осуществлялся в супружестве,
в семье, в отношениях между полами. Характерно, что
рабочие восстают против власти предпринимателей или
государства коллективно, ибо классовая борьба, чтобы
быть таковой, должна носить социальный характер.
У женщин нет такого единства, которое создает им их
положение, нет у них и общего противника. Их разделяет
принадлежность к разным экономическим классам,
внутри своего класса они зависят от мужчин, которые тоже,
в свою очередь, зависят от них самих. Силы женщин
носят, если можно так выразиться, более молекулярный
характер, они больше распылены, а фокусом их
приложения, как правило, является мужской род вообще в
лице конкретного партнера. Как можно видеть,
особенностью положения женщин в обществе, управляемом
мужчинами, является то, что в нем отсутствуют
специальные ограны подавления женщин, то есть в нем нет
ничего, что могло бы считаться эквивалентом
государственного аппарата угнетения одного класса другим. Именно
поэтому родовые общества, в которых нет еще ни классов,
ни государства, могут тем не менее устанавливать любую
степень неравенства полов, начиная от сравнительно

На путях исторического материализма
242
слабой и кончая чрезвычайно жесткой. Не существует
всеобщей централизированной системы угнетения
женщин, и ее раздробленность значительно ослабляет
возможности объединенного восстания женщин против
своего угнетения. Очень трудно достигнуть коллективной
солидарности и всеобщей организации, если у оппозиции
отсутствует центростремительный фокус. Разумеется,
это не означает, что совместные действия женщин в
защиту своих прав невозможны. Напротив, прошедшее
десятилетие свидетельствует о том, что их движение
получило гораздо большее развитие, нежели борьба
рабочих в странах Запада. Движение женщин затронуло
не только сферы закона и культуры, оно проявило себя
гораздо радикальнее: примерно с 70-х годов оно больше,
чем всякое другое, способствовало проникновению идеи
качественно нового будущего в умиротворенное сознание
буржуазного общества.
Тем не менее решающее различие сохраняется.
Несмотря на то что движение за эмансипацию женщин
носит универсальный и столь радикальный характер,
что сможет переделать и мужчин, оно ни сейчас, ни в
будущем не может рассматриваться в качестве
коллективной силы, способной изменить экономику и политику
капитала. Для этого требуется общественная сила,
снабженная другими стратегическими рычагами. Только
современный «коллективный рабочий», то есть
непосредственные производители любого индустриального
общества, обладает необходимыми рычагами в силу своей
«классовой принадлежности», в силу занимаемого ими
структурного положения в процессе капиталистического
машинного производства в целом, которое только им
под силу парализовать или преобразовать. Только
рабочие ввиду потенциальной сплоченности и массовости
могут составить ядро организованной армии людей, в
которой найдут выражение народная воля и устремления,
необходимые для решительного сопротивления
буржуазному 'государству. В эту армию, разумеется, войдут и
женщины-работницы. Их будет все больше с каждым
годом, по мере того как их доля в общей численности
рабочей силы становится все более сбалансированной в
половом отношении. В эту армию войдут как сторонники
феминизма, так и социалисты, сплоченные каждый под
своим знаменем. Любой блок восставших, способный

Постскриптум
243
осуществить переход к социализму, будет разнообразен
и плюралистичен по своему составу, но в отличие от
простого сборища недовольных он обязательно будет
обладать центром тяжести, состоящим из
непосредственных производителей материальных ценностей, на
которых зиждется капиталистическое общество.
Сегодня между практическими целями феминизма и
социализма напряженность между общностью цели и
конкретностью ее воплощения прослеживается и в том
далеком, первоначальном переходе от «утопического»
социализма к «научному». Утопизм Сен-Симона, Фурье
и Оуэна гораздо ярче и последовательнее описывал
дисгармонию полов, гораздо настойчивее и смелее искал
пути и способы ее преодоления, нежели Маркс и Энгельс,
учение которых так сильно его вытеснило. Оглядываясь
назад, Энгельс мог «восхищаться изумительной широтой
мысли и перлами, которые повсюду просвечивают сквозь
фантастические покровы»6 в сочинениях своих
предшественников, но исторический материализм не подхватил
их идей, не стал развивать их дальше. Современный
феминизм не случайно обращается к утопистам в
поисках вдохновения7. Речь идет не о потере политических
акцентов и воображения, которой сопровождалась
всеобщая кодификация постутопического социализма в конце
XIX в., нам следует понять, почему утопическая традиция
так быстро пришла в упадок. В качестве своей программы
утопизм выдвигал идею этического преобразования
человечества в целом, но при этом у него не было
исторического «исполнителя», способного сдвинуть огромный груз
материальной нищеты, которую он так яростно
разоблачал. Именно в силу того что он стремился освободить
человечество от зависимости «сразу», он мог заниматься
вопросами взаимоотношений полов наравне с вопросами
взаимоотношений классов и даже больше. По тем же
самым причинам он не мог провести линии раздела внутри
человечества, способного вызвать к жизни новую
цивилизацию. Мирная универсальность утопизма — этого
евангелия светской религии, как его называли его же
основоположники8,— исключала социальный конфликт
в качестве основного принципа политических изменений.
Отсюда его обращение к идее морального
совершенствования как замене его. Решительно наступавший
«научный» социализм должен был найти выход из тупика,

На путях исторического материализма
244
что он и сделал, определив место, занимаемое той
социальной силой, которая выросла внутри исторически
конкретной формы экономики, определив это место как
архимедову точку опоры, с помощью которой мог быть
перевернут старый порядок. Это то место в структуре,
которое занимает промышленный класс, появившийся на
свет вместе с капитализмом. Этот метод, по определению,
включал деление общества на противоположные
политические лагеря, между которыми началась война не на
жизнь, а на смерть. Преимущества изменения
перспективы были столь огромны, что прежние вопросы
утопистов отошли на задний план и были надолго и почти
полностью забыты социалистическим учением, за что
пришлось дорого заплатить сужением тематики
марксизма, господствующей в идеологии рабочего движения
в XX в.
Угроза ядерной войны тоже представляет собой
своеобразный выход из традиционного русла
социалистической мысли. И в этом случае речь идет об
общечеловеческих интересах, которые выходят за рамки борьбы между
трудом и капиталом, причем еще более решительно и
определенно. Проблема, которая встает во весь рост,—
это ни много ни мало проблема выживания самого
человечества. Вполне логично поэтому, что люди, которые
стали инициаторами движения сторонников мира, забив
тревогу по поводу все увеличивающегося риска
глобального уничтожения человечества, призвали к возрождению
наследия утопистов внутри социализма. Наиболее видные
деятели этого движения Эдвард Томпсон и Рудольф
Баро ощутили, что марксизму не хватает моральных
сил для борьбы с надвигающейся опасностью. Они
уловили безразличие, заложенное в самой природе социализма
как теории классовой борьбы, которые вместо
освобождения человечества без устали стравливает
антагонистические силы по мере того, как «залитый кровью XX в.
нетвердой походкой приближается к своему окончанию»9.
Это наследие они отвергли и призвали к немедленному
универсализму и — не считаясь ни с границами
государств, ни классов — к общечеловеческому
рефлекторному действию, чтобы предотвратить угрозу
термоядерного вымирания.
Не имеют равных сила и логика этого призыва.
Современная война в мировом масштабе не пощадит никого —

Постскриптум
245
ни бизнесмена, ни рабочего, ни чиновника, ни
крестьянина. Международный мир является непременным
условием для установления любых форм капитализма и
социализма. Сегодня требуется самая широкая
мобилизация сил против ускорения гонки ядерных вооружений,
а завтра потребность в ней еще более возрастет. Однако
и в данном вопросе наблюдается разделение целей и
движущих сил в мировом масштабе. Если продвижение
ко всеобщему пожару будет приостановлено, то от этого
выиграют все без исключения, но это могут осуществить
только вполне определенные силы. Так долго
продолжавшаяся по инерции «холодная война», которая привела к
сильному ухудшению международных отношений,
возникла не из унаследованных ошибок и извращений в
нравственном облике человечества, как склонны считать
неоутописты. Это ужасный, но вполне закономерный
продукт глобальной классовой борьбы, понимание
которой дало жизнь историческому материализму, конфликт,
основанный на бесконечном стремлении крупных
капиталистических государств задушить любую попытку
построить социализм, от России до Вьетнама, от
Центральной Европы до Центральной Америки, и на вызванных
этим стремлением деформациях . Возможный исход
этого конфликта перерастет рамки противоречий между
трудом и капиталом, но туго закрученная пружина
находится именно в этих противоречиях. Конечно,
господствующие классы Запада могут предусмотрительно
согласиться на меры по разоружению, разумно подсчитав,
с каким риском связано накопление ядерных
вооружений и во что «оно обойдется, но они тем не менее никогда
не станут инициаторами движения по пути к
безъядерному миру. Только политическая сила способна вырвать
человечество из военной гонки — не капитал, не те, кто
сегодня в империалистическом обществе обладает
средствами производства и угнетения, но те, кто их лишен.
Не существует такого пространства — ни
геометрического, ни исторического,— в котором при помощи какой-
то волшебной силы были бы по волшебству преодолены
категории правых и левых. До тех пор пока под словом
«мир» мы будем понимать отсутствие войны, то есть
давать ему негативное определение, настоящего,
подлинного мира никогда не достичь. Для этого требуются
огромный энтузиазм и терпение большой массы мужчин и жен-

На путях исторического материализма
246
щин во всем мире, которые трудно мобилизовать в том
глобальном затишье, которое сегодня считается миром.
Положительный образ общественного строя вне
капитала и бюрократии, который один способен предотвратить
между ними войну, только и может служить
единственно возможной целью для участников движения за мир.
Говоря словами Уильямса, «чтобы построить мир
сегодня, нужно строить нечто большее, чем мир»11.
Нельзя сказать, что в этом отношении цели
собственно социализма коренным образом отличаются от целей
движения женщин и движения борцов за мир, которые
несут освобождение всем без исключения. Но между
ними нет и полного совпадения. В каждом случае дорога
к одному может лежать через другое как возможное
условие. По всей вероятности, установить равноправие
полов будет невозможно без уничтожения классов.
Точно так же без ликвидации капитала мало надежды на
запрещение ядерной войны. В конечном счете движение
женщин и движение за мир на практике неотделимы от
развития рабочего движения. Это, однако, не означает
превосходства последнего. Абсолютным уважением
должна пользоваться автономия двух важнейших сил
нашего времени, которые выдвигают поистине всеобщие
требования, что, в свою очередь, налагает
дополнительную ответственность на рабочее движение. Мы имеем в
виду не только материальную сторону — солидарность
с борьбой за мирное сосуществование между народами
и за равноправие мужчин и женщин, но также и
идеальную — возможность реконструировать и развить идею
самого социализма, чтобы он смог стать для них
средством достижения цели.
Насущность этой задачи сегодня понятна каждому.
В последние годы представление о социализме как
альтернативной форме цивилизации стерлось, стало чем-то
отдаленным для широких рабочих масс Запада,
перестало пользоваться доверием людей на значительной
территории Востока. Тем более необходимо в этих условиях
придать идее социализма, как будущего общества, новое
звучание. При этом следует подчеркнуть, что социализма
пока еще нигде нет и что наступит он не скоро, но что
уже сейчас следует четко и смело сформулировать его
идею, обсудить конкретные его формы. Область такой
дискуссии различима уже сегодня, свой вклад в идею

Постскриптум
247
социализма вносят представители самых разных точек
зрения, отстаивающие противоположные ценности и
институты. Возьмем для примера двух самых ярких
представителей таких точек зрения. С одной стороны, Эдвард
Томпсон представляет способности утопического вообра- »
жения как такового, его стремление к нравственным
идеалам, свободным от приземленных расчетов
традиционного познания. С другой стороны, Раймонд Уильяме
упрекает классический утопизм за его склонность к эта-
пистской упрощенности действительности и настаивает
на необходимости создать более конкретное
представление о будущих институтах любого социалистического
общества, которые, как он считает, будут более — и ни
в коем случае не менее — сложными, чем в современном
капиталистическом обществе12. Если бы произошло
столкновение этих мнений, то оно вылилось бы в борьбу
между анархизмом и фабианством, чьим логическим
завершением они являются. Марксизму следует проявить
изобретательность и открытость, чтобы сохранять
равновесие, занять свое место между ними.
На деле же, напротив, выходило так, что
исторический материализм обвиняли в том, что ему присущи
недостатки как того, так и другого направления
одновременно. Утописты критиковали его за утилитарную
узость политических задач, но его критиковали и за
утопичность, за непрактическую расплывчатость
предложений по социальному переустройству. Вторая точка
зрения убедительно обоснована в работе Кармена Сири-
анни13. В каждой есть своя доля истины, но все-таки
следует сказать, что сила находится на стороне второй.
Классический марксизм всегда скептически относился
к «проектам» социалистического или коммунистического
будущего, но создавшийся вакуум не мог оставаться
незаполненным. То, что заняло место проектов, было, по
сути, непереработанным наследием утопического
социализма, который никогда не подвергался глубокой критике
и не вошел в переработанном виде ни в зрелые труды
Маркса и Энгельса, ни в работы их последователей.
В результате в теории социализма, которая
претендовала на научность, продолжали существовать такие темы,
как, например, «вместо управления вещами управление
людьми», взятая целиком «Тель-кель» из Сен-Симона,
или (из Фурье) «уничтожение разделения труда», кото-

На путях исторического материализма
248
рые совершенно исключали возможность или
необходимость понимания всей сложности тех политических и
экономических мероприятий, которые потребуются после
свержения власти капитала. Убежденность в простоте
«управления и производства как в политике, так и в
экономике нашла самое страстное выражение на страницах
«Государства и революции», где говорится, что каждая
кухарка может управлять государством. Таким образом,
наследие, оставленное классическим марксизмом в
отношении институтов власти, было весьма незначительно,
что имело страшные последствия для большевистской
России. Постклассическая традиция западного
марксизма не сделала ничего, чтобы исправить этот недостаток.
Она, правда, породила самый широкий спектр различных
рассуждений, в которых происходила переоценка
ценностей и велись дискуссии на тему идеальной
цивилизации. Особенно плодовитой оказались Франкфуртская
школа и примыкавшие к ней ученые. Например, Маркузе
и Блох создали явные варианты морально-эстетической
утопии, Адорно — скрытые элементы ее же. Все они
носили чисто спекулятивный характер и были безгранично
далеки от любого социального движения и от
политической реальности. Все же не приходится сомневаться,
что это течение западного марксизма оставило в
наследство нечто положительное. Возможно, что с помощью
ослабленного «педагогического» мутанта теории
коммуникации Хабермаса оно окажется значительным
стимулом для будущих творческих переоценок.
И все же истина состоит в том, что практически ни
одна из работ этих авторов не касалась конкретных
проявлений социалистического будущего. Характерно,
что система его институтов полностью выпала из их поля
зрения. Однако совершенно очевидно, что без серьезного
исследования этой области, без планирования любое
политическое движение, выходящее за рамки
парламентского капитализма, будет заблокировано. Никогда ни
один рабочий или народный блок в западном обществе
на данном этапе истории не сделает скачок в
неизвестность и, уж конечно, не перейдет к тому безрадостному
обществу, которое существует сегодня на Востоке.
Социализм, сохраняющий инкогнито, никогда не будет
привлекательным для современного народного движения.
Для того чтобы прояснить наше представление о со-

Постскриптум
249
циалистическом будущем, практические исследования и
предложения должны касаться четырех главных тем.
Первая тема — это политическая структура
социалистической демократии. Каковы будут конкретные
формы мандатности, периодичности избирательных прав
и избирательных округов в «неосоветской» системе,
которая внутри демократии производителей устанавливает
ценз оседлости и вводит производственный принцип
как в политике, так и в экономике? Как долго
продержится профессиональный административный аппарат?
Как будет законодательно закреплено разделение
властей? Как распределятся полномочия между
общесоюзной и местной властью? Будет ли существовать новая
«система делегирования»? Каковы будут оптимальные
способы разделения контроля над средствами
сообщения?
Второй центральной темой дискуссии является тип
развитой социалистической экономики. Если
предположить, что существует полная демократия
производителей, что народ обсуждает и принимает альтернативные
планы, то все равно остаются самые тяжелые и сложные
проблемы. Сколько будет форм общественной
собственности? Насколько большую роль должен играть рынок?
Сможет ли планирование когда-нибудь приспособиться
к новым потребностям со свойственным им динамизмом?
Какие будут существовать механизмы для разрешения
конфликтов между региональными и центральными
интересами? Как должен действовать механизм
ценообразования? Как должны быть сформулированы права
потребителей и права производителей? Должен ли
уменьшаться или увеличиваться объем выбора продуктов?
Каким отраслям следует отдавать предпочтение и как
должно распределяться рабочее время? Как следует
оплачивать различные виды работ?
Третья область, в которой давно уже назрела
необходимость переосмысления,— это то, что можно назвать
социально-культурной моделью «уравнивания свобод»,
то есть средств уничтожения классового неравенства и
неравенства между полами после передачи средств
производства непосредственным производителям. Какие
конкретные изменения следует внести в систему
образования, разделения труда, чтобы возможно более
эффективно преодолеть традиционно сложившуюся, а иногда и

На путях исторического материализма
250
навязываемую систему выбора будущих профессий и
чтобы это способствовало развитию индивидуальности,
талантов и способностей каждого члена общества?
Четвертая и самая трудная область касается
международных отношений между неравномерно (что
неизбежно!) развивающимися социалистическими странами.
В конечном счете это вопрос отношений между
производящими классами богатых и бедных стран, а также
отношений между всемирным крестьянством и
всемирным рабочим классом в более бедных странах. Каким
видится справедливое установление торговых отношений,
экономический рост стран Севера и Юга, если и те и
другие освободятся от гнета капитала? Как наилучшим
способом распределить средства и доходы? Какие виды
технологического обмена и рассредоточения лучше всего
помогут преодолеть поляризацию экономической
географии, оставленную в наследство капитализмом? Возможно
ли — в историческом смысле — «выравненное развитие»,
и если возможно, то что оно означает?
Даже простое перечисление этих вопросов
свидетельствует о том, как мало марксисты Запада уделяли им
внимания. На этом фоне работа Алека Ноува «Экономика
осуществимого социализма» делает значительный шаг
вперед14. В этой книге, написанной ярко, свежо и
понятно, отличающейся здравым смыслом и юмором, логикой,
фактическим материалом, Ноув похоронил целое
столетие неисследованных иллюзий и предубеждений
относительно того, что может находиться по другую сторону
капитала. Он впервые дал нам новое предложение о том,
как может выглядеть социалистическая экономика в
условиях демократии. Его подход основан на искусной и
элегантной критике следующих представлений: что при
социализме во всех формах рационального планирования
должна главенствовать стоимость, созданная трудом;
что план может полностью заменить рынок; что само
централизованное планирование может преодолеть
противоречия, возникающие между различными уровнями,
на которых принимаются решения; и что на смену
разделению труда может прийти перераспределение функций
и навыков. Этим ложным представлениям Ноув
противопоставляет следующее: что при социализме главное место
при всякого рода расчетах должны занимать
соображения спроса и выгодности; что рынок и деньги необходи-

Постскриптум ,
251
мы, так как они являются наиболее эффективными
посредниками демократического выбора на уровне
микроэкономики в условиях массового потребления; что
сохранение рынка и денег вовсе не противоречит
детально разработанному генеральному плану, если только он
правильно составлен и наложен контроль за его
исполнением; и как необходимы самые разнообразные типы
общественной собственности и производства в любой
«свободной ассоциации производителей». Он предлагает
не менее пяти наилучших, с его точки зрения, решений,
от государственной собственности на основные отрасли
промышленности, производящие товары
производственного назначения, и на институты финансирования, до
самостоятельных обобществленных предприятий
местного значения: кооперативов, контролирующих свою
собственность, мелких частных предприятий с жестким
потолком основного капитала, и, наконец, до множества
лиц, занимающихся индивидуальной трудовой
деятельностью. Соблазнительность этой модели в сочетании
реализма и радикальности характерна для книги в целом.
«Осуществимый социализм» Ноува далек от
сверхцентрализованных планов и бюрократической монополии
коммунистических государств, которые тщетно пытаются
подавить рынок и управлять ценами с помощью
административных указаний, что в равной степени невыгодно и
производителям, и потребителям. Но его модель так же
далека и от того, чтобы отводить капитализму, как это
делают социал-демократы, почетное место: в его
экономике уничтожена всякая частная собственность на
основные средства производства, а соотношение доходов
равняется 1:2 или 1:3 (т. е. гораздо меньше, чем в самом
эгалитарном из существующих государств Востока).
В связи со всеми обсуждаемыми в его книге
вопросами Ноув полемизирует (остроумно и без всякой злобы)
с большей частью сторонников традиционного марксизма
(но не со всеми марксистами, т. к. Троцкий, как он
отмечает, предвидел некоторые его выводы). «Экономика
осуществимого социализма» стала, пожалуй, первой
важной работой послевоенной эпохи, написанной о
социализме, которая явно стоит в стороне от марксистских
традиций. Она преподносит нравственный и
интеллектуальный урок любому левому течению, которое считает
себя марксистским. Дискутируя по поводу будущего со-

На путях исторического материализма
252
циалистического общества, поневоле приходится
считаться с книгой Ноува, быть таким же честным и
откровенным, как автор. Все это, разумеется, не означает, что
книга находится вне критики. Ноув справедливо
критикует традиционный марксизм за утдпичность многих
его представлений о социалистическом обществе и
настаивает, почти в тех же выражениях, что и Уильяме,
что любая реалистическая модель социализма будет
отличаться сложностью, но никак не простотой. Однако
его собственный подход к марксизму, как это ни странно,
отличается забывчивостью. Ценность книги заключается
в глубоком знании и подробном изложении всего, что
касается плановых хозяйств, построенных по советскому
типу, как реформированных, так и нереформированных,
от периода их становления в 20-е годы и до нашего
времени. Большую часть своего научного времени Ноув
отдал изучению этой темы. В работе он уделил много
места тому, чтобы доказать, что никакая
социалистическая демократия Запада не может позволить себе
самодовольно отмахнуться от опыта централизованного
планирования, накопленного на Востоке, только на том
основании, что он носит бюрократический характер и
поэтому не имеет ничего общего с социализмом. Общий
опыт, накопленный при попытке построения социализма
в таком виде, как он представлялся марксистам, и при
этом в очень тяжелых и неблагоприятных условиях,
послужил своеобразной исторической предпосылкой
теоретических достижений книги «Экономика
осуществимого социализма». Другим историческим опытом мы не
располагаем. Опыт социал-демократов для Ноува
неприемлем, и он мало ссылается на него в своей книге. Он пишет
не как пустослов Кроссленд, книга которого «Будущее
социализма» даже не упоминается (что весьма
справедливо), а как знающий и умеющий думать и рассуждать
Корнай («Дилеммы социалистической экономики»)15.
Реалистический подход Ноува основан на изучении
действительности стран Восточной Европы и Советского
Союза.
Фактический материал, который лег в основу книги
Ноува, указывает и на ее недостатки. Как нам
осуществить переход из нашего сегодняшнего состояния в то,
которое он нам предлагает? Автор не дает ответа на этот
вопрос. Его хромающие рассуждения о «переходе» посте-

Постскриптум
253
пенно перерастают в тревожные призывы к
сдержанности, обращенные к английской партии лейбористов,
и просьбы о соответствующей компенсации, которая
должна быть выплачена капиталистам, владеющим
основными отраслями промышленности, в случае их
национализации. Нигде не говорится о том, какие титанические
изменения в политике должны произойти, с какой
ожесточенной борьбой противоборствующих социальных сил
придется столкнуться, чтобы осуществить предлагаемую
автором экономическую модель социализма. Между
радикализмом будущего государства, которое он
предусматривает и которое является конечной целью, и
консерватизмом существующих мер, которые он готов одобрить,
лежит непроходимая пропасть. Неужели возможно,
чтобы политические меры, которые относятся к капиталу
более уважительно, чем те, что применяли Альенде и
Бенн, и которые автор порицает, сумели уничтожить
частную собственность на средства производства? Со
страниц «Экономики осуществимого социализма»
исчезло внимание к исторической динамике серьезных
конфликтов из-за средств производства, которыми изобилует
летопись событий XX в. Возможно ли, чтобы капитал
безропотно перенес потерю средств производства у себя
дома, если в таком далеком, маленьком и бедном уголке
своей империи, как Вьетнам, он произвел такие
разрушения? События прошедших 65 лет не оставляют ни
малейших сомнений в том, Что во всех без исключения
странах, от России до Китая, от Вьетнама до Кубы, от
Чили до Никарагуа, где возникала угроза существованию
капитала, он отвечал яростной интервенцией, блокадой,
гражданской войной. Любой жизнеспособный переход
к социализму на Западе должен по возможности
избегать этой схемы событий, но игнорировать ее —
означает закрывать глаза на возможность такого варианта.
Точно так же каждая передовая страна имеет законное
право строить у себя экономическую модель социализма,
но если не принимать в расчет окружение, которое
неизбежно окажется капиталистическим, как это делает в
своей книге Ноув, то это значит питать беспочвенные
иллюзии. Ирония заключается в том, что его работа,
которая предполагалась как сугубо реалистическая,
основана на типично утопической абстракции, далекой от
исторической действительности, от реальных сил. Таким

На путях исторического материализма
254
образом, «Экономику осуществимого социализма» можно
упрекнуть в тех же самых недостатках, за которые сама
она часто критикует марксизм: ее рассуждения
построены на явно нереалистических представлениях о
поведении людей, начиная с того момента, когда они
разделились на антагонистические классы. Спасти ее из плена
утопического мышления, которого она так стремится
избежать, может только «политика осуществимого
социализма».
Ни одна книга не может рассчитывать на то, чтобы
охватить полностью все проблемы, возникающие при
переходе как от бюрократического строя, так и от
капиталистического к социализму. В отношении автора к
социализму есть что-то от государственного служащего,
которым он когда-то был, в лучшем смысле этого слова.
Он со знанием дела, понятно и точно, с некоторой долей
отстраненности объясняет, какие практические шаги
следует предпринять, если появится возможность такого
общества. Пожалуй, эта самая отстраненность от
политической гущи событий делает его работу особенно
привлекательной. Автор лишен каких-либо стратегических
расчетов, он отдает предпочтение более справедливому
общественному строю, помимо всяких других причин,
еще в силу своего великодушия и порядочности. Образ
нового разумного общества, который возникает на
страницах книги, так привлекателен, что он, несомненно,
скорее завоюет новых приверженцев социализма, чем все
недавние публикации на эту тему, написанные с
традиционных, отличающихся глубокой убежденностью
левых позиций.
Итак, следует подвести некоторые итоги. При
планировании социалистического или коммунистического
будущего акцент следует перенести с оси ценностей на
ось институтов, что позволит по-новому осознать всю
сложность практического построения нового общества.
Перемещение акцента еще вовсе не означает, что мы
расстались с утопическим мышлением. Кроме того,
следует еще сделать точный анализ тех исторических
процессов, которым под силу реализовать эти ценности и
институты. Это не означает, что следует пожертвовать
одними ради других. Напротив, только что
рассмотренный пример убедительно доказывает, что, тщательно
проанализировав попытки построения социализма, мож-

Постскриптум
255
но выявить все проблемы, которые встанут перед
будущим обществом. Дальнейшее исследование пойдет
успешнее, если между процессом переосмысления
ценностей и перестройкой государственных институтов будет
больше взаимодействия, если при этом одна сторона
будет помогать другой, контролировать ее. Следует
отметить, что два главных движения, женское и
экологическое, которые в последние годы стремились
преодолеть поток, разделяющий дискуссии об «институтах» от
дискуссий об «идеалах», находились за пределами
дискуссий о социализме. Оба движения ставят
основополагающие, далеко идущие вопросы — о взаимоотношениях
полов, отношении человека к природе, которые хотя и
не лежат внутри отношений между классами (т. е. того,
что представляет главный интерес для марксизма), а
поперек, тем не менее преследуют конкретные,
практические цели. Ошибки и мистификации, которые
окружают каждое из этих движений, вероятно, неизбежны.
Поражает то, с какой легкостью их участники переходят
от самых метафизических переоценок существующих
отношений к предельно практическим вопросам их
осуществления. Не случайно поэтому, что оригинальные
работы Андрэ Горца, через которые красной нитью
проходят экологические проблемы и контуры одной из
альтернативных моделей социализма, занимают, так сказать,
золотую середину и сочетают философские рассуждения
с практическими предложениями16.
В заключение хотелось бы сказать следующее: не
всякий план освобождения человечества совпадает с
установлением социализма, у которого в наши дни уже
нет монопольного права на ведение дискуссии в русле
утопизма. Многие внесли свой вклад в теорию
социализма, причем этот вклад не всегда совпадал с выводами
марксизма, который также не является единственным
левым критическим учением. Какое же место сегодня
занимает исторический материализм? В каком-то смысле
свое обычное, то есть на перекрестке прошлого и
будущего, экономики и политики, истории и стратегии, а
именно в центре всех течений, которые именуют себя
социалистическими, даже если они его превосходят. Но
центральное место не означает исключительное, всякие
претензии на исключительность всегда были
необоснованны. Однако основания для того, чтобы исторический

На путях исторического материализма
256
материализм мог считаться центральным учением,
сохраняются в силу тех контраргументов, которые я приводил
выше. Он остается единственной интеллектуальной
парадигмой, достаточно емкой, чтобы объединить в общую
теорию динамического общественного развития
идеальный горизонт будущего социалистического общества с
практическими противоречиями и движениями, которые
пришли к нам из прошлого. Как любая другая
долгосрочная программа научного исследования, он знал повторы
и остановки, порождал ошибки текущего момента и шел
в неверном направлении, но, как и другая подобная ему
парадигма, он будет существовать до тех пор, пока ему
на смену не придет достойный кандидат, превосходящий
его возможностями познания. Такового пока нет, и мы
можем быть уверены, что и завтра в русле марксизма
будет проделано столько же работы, сколько ее
проводится сегодня. В данный момент рабочий класс Запада
находится в состоянии замешательства, в судорогах
одной из тех далеко идущих перестроек, которыми не раз
бывала отмечена его история, начиная с промышленной
революции. Сегодня он гораздо менее распылен и не-
побежден, как во времена великой депрессии, и — если
не будет войны — у него впереди еще долгая жизнь.
У марксизма нет оснований покидать свою выгодную
позицию, которая заключается в том, чтобы заниматься
поисками сил, способных вести эффективные действия,
направленные на смещение объективно существующих
структур. Однако среди изменений, происходящих
сегодня в капиталистическом обществе, эти три пункта
могут быть успешно соединены только при условии, что
у них будет общая желанная цель, в которую так верят
те, кто сегодня колеблется в своем отношении к
марксизму или безразличен к нему. До этого же пока еще
далеко. Все же есть уверенность, что достичь ее можно,
не порывая с историческим материализмом, который
входит главной составляющей в теорию социализма.

На путях исторического материализма
257
Примечания
1. Прогноз и его осуществление
1 Horkheimer M. Traditionelle und kritische Theorie.— Zeitschrift für
Sozialforschung.— 1937.— Vol. 2.— P. 274. Далее он отметил, что
такой теоретик может «обнаружить, что его взгляды противоречат
взглядам эксплуатируемых». Действительно, «без возможности
такого конфликта не возникло бы необходимости в теории,
которой они требовали, поскольку она складывалась бы сама
собой».
2 Adorno Т. Negative Dialectics.— L., 1973.— P. 197.
3 Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта/ Избранные
произведения Маркса — Энгельса.— М., 1951.— С. 228.
4 Korsch К. Marxism and Philosophy.— L., 1970.— P. 51.
6 Considerations on Western Marxism.— L., 1976.
6 Canguilhem G. Etudes d'Histoire de Philosophie des Sciences.— P.,
1970.— P. 19.
7 Negative Dialectics.— P. 198.
8 Wellek R., Warren A. Theory of Literature.— L., 1963.
9 См. Considerations of Western Marxism.— P. 101—102, 95—101,
102—103, 109—112.
10 Mandel E. Late Capitalism.— L., 1975; The Second Slump.— L.,
1978. Long Waves of Capitalist Development — The Marxist
Interpretation.— Cambr., 1978; Brauerman H. Labor and Monopoly Capital—
N. Y., 1975; A g lie t ta M. A Theory of Capitalist Regulation: the
US Experience.— L., 1979.
11 Cm. M or is hi ma M. Marx's Economics.—Camb., 1973; Steedman I.
Marx After Sraffa.— L„ 1977; Roemer I. A General Theory of
Exploitation and Class.—Camb., Mass., 1982; Lippi M. Value and
Naturalism in Marx.— L., 1979; Krause U. Money and Abstract
Labour.— L., 1982.
,2 Poulantzas N. Political Power and Social Classes.— L., 1973;
Fascism and Dictatorship.— L., 1976; Contemporary
Capitalism.— L., 1975; The Crisis of the Dictatorships.— L., 1976;
State, Power, Socialism.— L., 1978; Miliband R. The State in
Capitalist Society.— L.t 1969; Marxism and Politics.— Oxford, 1977;
Capitalist Democracy in Britain.— Oxford, 1982; State and
Capital I J. Holloway, S. Piccitto —L., 1978; Offe C.
Strukturprobleme des kapitalistischen Staates.— Frankfurt, 1975; The room G.
What Does the Ruling Class Do When it Rules? — State Apparatuses
and State Power under Feudalism, Capitalism and Socialism.— L.,
1978; The Ideology of Power and the Power of Ideology.—L.,
1980.
13 Wright E. Class, Crisis and State.—L., 1978, Class Structure and
Income Determination.—N. Y., 1979; Carchedi G. On the Economic
Identification of Social Classes.— L., 1977; Baudelot С, Establet R.
L'Ecole Capitaliste en France.— P., 1971 (with Malemort J.) La
Petite Bourgeoisie en France.— P., 1974 (with Toisier J.), Qui
Travaille pour Qui? — P., 1979.

На путях исторического материализма
258
14 Bahro R. The Alternative in Estera Europe.— L., 1978; Nuti D. M.
The Contradictions of Socialist Economics // The Socialist Register.—
1979; Brus W. Socialist Ownership and Political Systems.— L., 1975.
15 Williams R. The Country and the City.— L., 1973; Marxism and
Literature.— Oxford, 1977, Politics and Letters.— L., 1979;
Problems in Materialism and Culture.— L., 1980; Culture.—
L., 1981; Jameson F. The Political Unconscious.— Ithaca, 1981;
Cohen G. A., Karl Marx's Theory of History — A Defence.— Oxford,
1978.
16 The Age of Capital.— L., 1975; The World Turned Upside Down.—
L., 1975; Milton .and the English Revolution.— L., 1977; Bond
Men Made Free.— L., 1973; The English Peasantry ih the Later
Middle Ages.— Oxford, 1975; Class Struggle and the Industrial
Revolution.— L., 1974; Whigs and Hunters.— L., 1975; Lords of
Humankind.— L., 1972; The Class Struggle in the Ancient Greek
World.— L., 1981.
17 Genovese E., Jordan R. Roll — the World the Slaves Made.— N. Y.,
1974, From Rebellion to Revolution: Afro-American Slave Revolts in
the Making of the Modern World.—N. Y., 1979; F oner E. Free
Soil, Free Labor, Free Men.— N. Y., 1970, and Tom Paine and
Revolutionary America.— N. Y., 1976; Montgomery D. Beyond Equality:
Labor and the Radical Republicans.—N. Y., 1967, and Workers'
Control in America.— N. Y., 1979; Brenner R. Agrari an Class
Structure and Economic Development in Pre-Industrial Europe, and
The Agrarian Roots of European Capitalism // Past and Present—
1967.— No. 70.— 1982 and No. 97; Abraham D. The Collapse of
the Weimar Republic: Political Economy and Crisis.— Princeton, 1981.
18 Wallerstein I. The Modern World System.— N. Y., 1974*—Vol.
I and Vol. П.—N. Y., 1980; Skocpol T. States and Social
Revolutions.— Camb., 1979; O'Connor J. The Fiscal Crisis of the State.—
N. Y., 1973; Magdoff H. and Sweezy P. The Deepening Crisis of
the US Capitalism,— N. Y., 1981; Lasch С. The Culture of Narcissism.—
N. Y., 1978.
19 The Left Academy: Marxist Scholarship on American Campuses /
B. Oilman, E. Vernhoff. — N. Y., 1982.
20 Cm. Brenner R. The Origins of Capitalist Development A. Critique
of Neo-Smithiam Marxism // New Left Review.— 1977.— No. 104;
и симпозиум по работе Бреннера в Past and Present— 1978.—
Nos. 78—80, 85, с материалами Майкла Постана и Джона Хатчера,
Патрисии Кроут и Дэвида Паркера, Хейди Вундера, Эммануэля
Леруа Ладури, Ги Буа, Дж. П. Купера и Арноста Клима, которые в
настоящее время объединены с внушительным ответом Бреннера
в работе The Brenner Debate — Agrarian Class Structure and Economic
Development in Pre-Industrial Europe.— Camb., 1983.
21 The Value Controversy.— L., 1981, с участием Яна Стидмана,
Поля Суизи, Эрика Олина Райта, Теоффа Ходгсона, Прадипа
Бандиопадхайя, Макото Итохи, Мишеля де Врея, Г. А. Коэна,
Сьюзан Химмелвейт и Саймона Мохуна, а также Анвара Шейкха.
22 Tramonto dell'Ideologia — Rome, 1980.
23 См. интервью, данные «Лотта Континуа» 15 сентября 1977 г. и
«Нувель обсерватер» 19—30 марта 1980 г. (под названием «Надежду
сейчас»). Последнее было опубликовано накануне его смерти после
длительного упадка физических сил, с большим сочувствием описан-

Примечания
259
ного Симоной де Бовуар, которая считала этот текст искаженным
зеркалом, результатом усилий ловкого журналиста. Эти условия
объясняют, но не отменяют факта изменения направления
творческого пути Сартра в последние годы жизни.
" См. The Crisis of Marxism // Marxism Today.— 1978.— July.
24 Cm. Kristeva I., Pleynet M., Sollers P. Pourquoi les Etats-
Unis?// Tel Quel.— 1977.— No. 71—73.
26 См. интервью Le Risposte ehe è Difficile Trovare // Rinascita.—
1979.— Oct. 12.
27 См. Levy В.-H. History of Sexuality // Le Nouvel Observateur.—
1977.— No. 644.
28 Особый интерес представляют его работы по урбанизму: Le Droit
â la Ville.— P., 1967 и La Production de l'Espace.— P., 1974.
2. Структура и объект
1 The Brenner Debate, Crise du Féodalisme.— P., 1976.
2 Critique of Dialectical Reason.— L., 1976.— P. 817, 822.
3 The Savage Mind.— L., 1966.— P. 254—255, 247.
4 Cm. Althusser L. Teoria e Metodo, Gli Strumenti del Marxismo //
Rinascita.— 1964.— Febr. 1, Jan. 25. Статьи, содержащие критику
взглядов Умберто Эко по основным течениям современной культуры.
Эти публикации постоянно опускаются в стандартных
библиографиях Альтюссера.
5 Arguments within English Marxism.— L., 1980.
6 The Order of Things.— L., 1970.— P. 261—262.
7 See for Marx.— L., 1969.— P. 99—100.
8 Lenin and Philosophy.— L., 1971.— P. 21—22.
9 Writing and Difference.— L., 1979.— P. 286.
10 Structural Anthropology.— L., 1964.— P. 60.
11 The Four Fundamental Concerts of Psychoanalysis.— L., 1977.—
P. 20.
12 Of Grammatology.— Baltimore, 1976.— P. 158; Dissemination —
Chi., 1981.— P. 328.
13 Notes Inédites de Ferdinand de Saussure // Cahiers Ferdinand
de Saussure.— 1954.— No. 12.— P. 60. Наилучшее изложение
источников и хода мысли Соссюра можно найти в работе Timpanaro S.
On Materialism.— L., 1976.— P. 135—158.
14 Saussure F. Course in General Linguistics.— L., I960.— P. 73—80.
15 Notes Inédites de Ferdinand de Saussure.— P. 64.
16 The Savage Mind.— P. 252.
17 Cours de Linguistique Générale (Edition Critique) / R. Engler.—
Wiesbaden, 1968.— Fol. L— P. 259.
18 Course in General Linguistics.— P. 115.
19 Introduction a l'Oeuvre de Marcel Mauss // Sociologie et
Anthropologie / M. Mauss.— P., 1950.— P. XLIX.
20 Ecrits.— L., 1977.— P. 154.
21 Positions.— Chi., 1981.— P. 20.
22 Writing and Difference.— P. 292.
23 Language, Counter-Memory, Practice.— Ithaca, 1977.— P. 203: здесь
также явным первоисточником является Ницше.
24 The Raw and the Cooked.— L., 1969.— P. 13, 15.
25 Ecrits.— P., 1966.— P. 649, 409; первые строки в Télévision.—
P., 1973. «Я всегда говорю правду», стр. 9.

На путях исторического материализма
260
26 См. Middelfort Е. Madness and Civilization in Early Modern
Europe: A. Reappraisal of Michel Foucault; After the Reformation:
Essays in Honor of J. H. Hexter/B. Malament— Philadelphia, 1980.—
P. 247—265, критический анализ, еще более резкий ввиду
формального присоединения автора к общепринятым почестям, оказываемым
Мишелю Фуко.
27 Beginnings.— Baltimore, 1978.— P. 302.
28 The Savage Mind.— P. 269.
29 From Honey to Ashes.— L., 1973.— P. 475.
30 Race and History.— P., 1952.— P. 37—39.
31 «He существует отношений власти без сопротивления», ибо
«сопротивление власти» — это «соотечественник власти»: Pover /
Knowledge.— Brighton, 1980.— P. 142.
32 Beginnings.— P. 311; или во фразе Ницше, превозносимой Фуко,—
«железная рука необходимости, сотрясающая коробку с игральными
костями случая,— см. Language, Counter-Memory, Practice.—
P. 155.
33 The Order of Things.— P. 386.
34 The Raw and the Cooked.— P. 341.
36 Ibid.— P. 18.
36 The Order of Things.— P. 384, где Фуко останавливается на
безыскусном решении, что «логика» современной эпистемы ведет
к ее собственному вытеснению в простом эволюционном процессе.
37 Folie et Déraison: Histoire de la Folie a l'Age Classique.—
P., 1961.— P. VI.
38 The History of Sexuality.— L., 1978.— P. 157.
39 Friting and Difference.— P. 34, 287.
40 Ibid.— P. 278—279.
41 Ibid.— P. 292.
42 «Объективность истины действительно требует субъекта. Будучи
отрезанной от субъекта, она становится жертвой чистой
субъективности». (См. Against Epistemology.— Oxford, 1982.— P. 72.)
Приведенное выше изречение — удачная формула Джиллиана Роуза из
его The Melancholy Science — An Introduction to the Thought of
Theodor W. Adorno.— L., 1978.— P. 128. Заметим, впрочем, что
в своих размышлениях о диалектике объективного и субъективного
Адорно настаивал, что «вопрос о доле каждого из них не может
быть решен раз и навсегда для всех случаев. См. Against
Epistemology.— P. 156.
3. Природа и история
1 The Savage Mind.— P. 130.
2 См. его заявление в книге Caruso P. Conversazione con Lévi-
Strauss, Foucault, Lacan.— Milan, 1969.— P. 126. В качестве
характерного примера его бесхитростных рассуждений о причинности
см. Р. 105—106. Лучший анализ политических деклараций Фуко
мы находим в остром критическом очерке Dew. P. The Nouvelle
Philosophie and Foucault//Economy and Society.— 1978.— May.—
3 VoL 8.— No. 2.— P. 125—176.
Другой случай подобного типа представлен размышлениями Эрнста
Блоха, не менее несправедливо опущенными в моем кратком обзоре
из-за их постоянного соседства с формами религиозной
натурфилософии. Прекрасное исследование трудной работы Блоха, на-

Примечания
261
писанной в духе критической симпатии, которая еще больше
подчеркивает оригинальность его вклада в западный марксистский
канон. См. Hudson W. The Marxist Philosophy of Ernst Bloch.— L.,
1982.
4 «Сегодня я дорожу тем, что меня считают марксистом»: общий
смысл этой статьи, лучшего биографического анализа развития
взглядов Хабермаса, логично сравнить с клятвенными заверениями
Альтюссера того же периода: см. note 26, Р. 30. Interview with
Jürgen Habermas// New German Critique.— 1979.— No. 18.— P. 33.
5 Knowledge and Human Interests.— L., 1972.— P. 314. '
6 Communication and The Evolution of Society.— L., 1979.—
P. 120.
7 Theory and Practice.— L., 1974.— P. 169.
B Zur Rekonstruktion des historischen Materialismus.— Prankfurt,
1976.— P. 38. Это предложение опущено в английском переводе
данного очерка в книге Communication and the Evolution of
Society.
9 Communication and the Evolution of Society.— P. 123. Цитата
изменена переводчиком на английском языке.
10 Zur Rekonstruktion des historischen Materialismus.— P. 244—
245. «Функциям исторического исследования для теории социальной
эволюции не соответствуют никакие задачи, которые теория
эволюции могла бы взять на себя для исторического письма». В качестве,
примеров Хабермас приводит переход к древним цивилизациям с
возникновением государства и переход к «современности» с
выделением из рыночного общества и дополнительным образованием
фискального государства.
11 Knowledge and Human Interests.— P. 314.
12 Ibid.— P. 314.
13 Communication and thé Evolution of Society.— P. 186.
14 McCarthy T. The Critical Theory of Jürgen Habermas.— Boston,
1978.— P. 282. Хабермас справедливо отдал должное
исключительному качеству работы Маккарти как обзора его творчества.
16 Writing and Difference.— P. 280.
16 «Только внутри которого могут быть удовлетворены претензии
речевых актов на законность». См. Wahrheitstheorien/ Wirklichkeit
und Reflexion: Walter Schulz zum 60. Geburtstag/ H. Fahrenbach.—
Pfullingen, 1973.— P. 216.
17 Legitimation Crisis.— L., 1976.— P. 75—94. Убедительная
критика концепции Хабермаса встречается в статье Held D. Crisis
Tendencies, Legitimation and the State/ Habennas-Critical Debates/
/. Thompson, D. Held.— L., 1982.— P. 181—195. Этот сборник,
включающий в себя множество различных точек зрения,
начинающийся прекрасным очерком Агнес Хеллер «Хабермас и марксизм»
и заканчивающийся подробным и тщательно написанным ответом
Хабермаса, являющимся прекрасным практическим примером
проповедуемых им дискурсивных принципов. Надо обратить
внимание, что в своем очерке «Ответ моим критикам» Хабермас
признает, что «доказательный аспект» концепции истины в его
эпистемологии «крайне нуждается в дальнейшем прояснении». В то же
время он отвергает эмпирическое соответствие, считая его
«пограничным случаем», а не основным критерием истины (см. р. 275).
18 Dialectic of Defeat.— Camb., 1981.— P. 61—62 ff.
19 Critique de la Raison Dialectique.— Vol. II (неопубликован).—

На путях исторического материализма
262
Р. 1 рукописи. Я рассматривал теоретические недостатки программы
Сартра, содержащейся в томе II Critique... в книге Arguments
Within English Marxism.— P. 52—53. Эти недостатки в основном
заключались в его попытке истолковать смысл целой исторической
эпохи и социальной конструкции — СССР 30—50-х годов — только
через фигуру Сталина как объединяющего в конечном счете фактора.
Другими словами, в тайной элизии дистанции между биографией
и историей, которая по-своему признавалась в имевшихся у меня
двух частях тома I. Мы видим, как рано Сартра начала занимать
эта проблема и как сильно было его стремление упростить ее
решение, из его недавно опубликованных Les Carnets de la Drôle
de Guerre.— P., 1983. В этой работе, непревзойденной по живости
и яркости стиля в его собрании сочинений, содержатся наметки
практически'всех важных тем, поднятых им в послевоенных
произведениях. Наиболее пленительным примером является пространное
отступление об исторической личности Кайзера Вильгельма II
и его отношения к началу первой мировой войны, вызванное
началом второй: стр. 357—375, 377—380, 383—387. После виртуозно
обрисованных социопсихических задатков последнего из Гогенцол-
лернов, изображение которых подготавливает читателя к появлению
всех значительных философских тем в его последующем
исследовании Флобера, Сартр в заключение говорит: «Я только старался
показать, что деление Истории на параллельные пласты значения
порождается не самой структурой вещей, а взятым на вооружение
традиционным историческим методом и психологическими
предрассудками, которые определяют этот метод. Параллелизм исчезает,
как только делается попытка рассмотреть исторические характеры
в свете единства их историзации. Но я согласен с тем, что то, что,
как я считаю, мне удалось продемонстрировать, имеет силу только
тогда, когда историческое исследование представляет собой
монографию, которая изображает личность как творца своей
судьбы. Но, конечно, личность оказывает влияние и на других.
Через несколько дней я попытаюсь проанализировать долю
«ответственности Вильгельма II за войну 1914 года» (стр. 386—387).
Предполагается, что это намерение Сартр не осуществил; по
крайней мере, в сохранившейся части дневников такого анализа нет.
20 Подробный анализ рукописи будет вскоре произведен американским
ученым Рональдом Аронсоном.
21 Situation VII.— Р., 1965.— Р. 261.
22 См. Between Existentialism and Marxism.— L., 1974,— P. 84—
117.
23 Maria-Antoinetta Macciocchi, Daily Life in Revolutionary
China.— N. Y., 1972.
2* Косвенным исключением из этого правила можно счесть
интересный обмен мнениями между Никосом Пулантзасом и Анри Вебером
в статье The State and the Transition to Socialism// Socialist
Review.— 1978.— March — April.— P. 9—37.
25 См. официальные документы Inprecor за 1974—1975 гг.
26 After the New Criticism.— ChL, 1980.— P. 208; оказывается,
фраза особенно удачна для обозначения высокой точности
воспроизведения замирающего звука, описанного выше.
27 Linguistics and Politics// New Left Review.— 1969.— No. 57.—
Sept— Oct.— P. 31—32.

Примечания
263
2* Moore В. Jr. Injustice: the Social Bases of Obedience and Revoit—
N. Y., 1978.— P. 5—13.
2J On Materialism.— P. 29—72.
30 Williams. Problems in Materialism and Culture.— P. 67—122;
Bahro. Socialism and Survival.— L., 1982.— P. 24—43.
31 Сравни Thompson E. Zero Option.— L., 1982.— P. 170—188 с
Debray R. Critique of Political Reason.— L., 1983.— P. 298—345.
Постскриптум
1 Интересные размышления по поводу того, как исторический
материализм преподносит факты, можно найти в книге Jameson F.
The Political Unconscious.— P. 19—20.
2 Среди пособий времен «холодной войны», изобилующих
ритуальными разоблачениями марксизма, нельзя обнаружить ничего, что
заслуживало бы внимания. Автором самого последнего, и во
многих отношениях самого грубого, руководства является Лешек Ко-
лаковский (см. Kolakowski L. Main Currents of Marxism.— Oxford,
1978). Глубокое теоретическое исследование совершенно иного
характера, написанное с альтернативных социологических позиций,
представляет собой работа Giddens A. A Contemporaru Critique
of Historical Materialism.— L., 1982 и ответ на нее см. Wright Е. О.
Giddens's Critique of Marxism. // New Left Review.— 1983,— No.
138.-*- P. 11—35. Но полемика такого уровня встречается слишком
редко.
3 Первая вылазка на ее территорию была совершена Seccombe W.
Marxism and Demography// New Left Review.— 1983.— P. 22—47.
4 History Workshop Journal (основан в 1976 г.).
5 Очень изящная и трогательная картина отношений между
противоположными полами, относящаяся приблизительно к каменному веку,
когда превосходство мужчин было таким явным, дана в книге
Godelier M. La Production des Grands Hommes—Pouvoir et
Domination Masculine chez les Baruya de Nouvelle-Guinée.— P., 1982.—
P. 221—251. Эта работа, принадлежащая перу ученого-марксиста,
несомненно, займет подобающее ей место среди классических
произведений современной антропологии.
6 Анти-Дюринг.— М., 1954.— С. 356 (англ. изд.).
7 В связи с этим заслуживает внимания работа Taylor В. Eve and
the New Jerusalem.— L., 1983, которая прекрасно воссоздает для
нас хронику оуэновского феминизма, передает его остроту и
страстность, а также исследует исторические причины его угасания в
конце XIX в. (которое было не столь полным, как традиционно
считали).
8 Поучительный анализ этих и других особенностей утопического
социализма дан в работе Jones G. S. Utopian Socialism Reconsidered/
People's History and Socialist Theory/ R. Samuel.— L., 1981.—
P. 138—142. Показательно, что последний значительный проект
Оуэна назывался «Ассоциация всех классов всех наций».
9 Убедительный анализ современной военной угрозы дан Томпсоном
в двух статьях. См. Thompson E. Notes on Exterminism — The
Last Stage of Civilization and Europe, The Weak Link in the Cold
War.—P. 1—34 и 329—349/Exterminism and Cold War.—I..,
1982. В этой книге авторы различных национальностей обсуждают

На путях исторического материализма
264
широкий круг вопросов, касающихся современного движения за
мир.
10 Эта точка зрения получила дальнейшее развитие и обоснование
в эссе Davis M. Nuclear Imperialism and Extended Deterrence;
Halliday F. The Sources of the New Cold War / Exterminism and
Cold War.— P. 35—64, 389—392.
11 The Politics of Nuclear Disarmament/ Exterminism and the
Cold War.— P. 85.
12 Ср. мнения о Моррисе в книге Thompson Е. William Morris —
from Romantic to Revolutionary.— L., 1977.— P. 802—807;
Williams R. Problems in Materialism Culture.— P. 202—205.
13 Cm. Workers' Control and Socialist Democracy,— L., 1982.—
P. 261—288; Power and Production in a Classless Society/
Socialist Review.— 1981.— No. 59.— P. 36—82.
14 Лондон, 1983 г.
15 Для того чтобы иметь полное представление о работе Яноша
Корнай, следует обратиться к следующим трудам в их
хронологической последовательности: Anti-Equilibrium.— Amsterdam,
1971; Economics of Shortage.— Amsterdam, 1980; Growth,
Shortage and Efficiency.— Oxford, 1982. В последней из этих
работ он разъясняет (Р. 2), что перечисленные три книги должны
дать общие методологические основы для изучения альтернативных
экономических систем; внести свой вклад в теорию микроэкономики
в социалистическом хозяйстве; и, наконец, создать в общих чертах
динамическую макроэкономическую теорию, применимую в
условиях социализма. Конкретные примеры из венгерского опыта
можно найти в упомянутой выше лекции Dilemmas of Socialist
Economy.—Dublin, 1979.
16 Обратите внимание на замечательную вторую половину его книги
Adieux au Prolétariat.— P., 1980 и на книгу Les Chemins du
Paradis.— P., 1983, которые интересно сравнить с работой Ноува.
В них также ставится вопрос о направлениях сегодняшней
политики для достижения культурных ценностей и экономики будущего.

На путях исторического материализма
265
Именной указатель
Абрахам, Дэшд 171
Аденауэр, Конрад 58
Адорно, Теодор 156, 159, 162, 163,
200, 205
Аглиетта, Мишель 169
Альенде, Сальвадор 253
Альтюсоер, Луи 162,167, 169,172,
175, 178, 183, 216, 220, 222
Арриги, Джованни 220
Баро, Рудольф 168, 232, 244
Бандиопадхайя, Прадип 258
Баррингтон Мур, младший 230
Барт, Роланд 185, 202
Бауэр, Отто 204
Бирд, Чарльз 235
Белл, Даниэл 175
Бенн, Тони 253
Бентам, Иеремия 176
Беньямин, Уолтер 162
Блох, Эрнст 162, 167, 248
де Бовуар, Симона 181
Браверман, Гарри 167, 169
Брежнев, Л. И. 218, 220
Бреннер, Роберт 171, 173, 180
Брехт, Бертольд 203, 204
Бродель, Фернан 181
Буа, Ги 258
Вико, Джамбатиста 208
Вагнер, Ричард 193, 198
Валлерстайн, Иммануил 171, 173
Вебер, Анри 262
Вебер, Макс 181, 236
Вигфорс, Г. 235
Вильгейм, II 262
Вундер, Хейди 258
Глюксманн, Андре 175, 220
Годелье, Морис 263
де Голль, Шарль 203
Гольдманн, Люсьен 167, 183
Гонсалес, Ф. 224
Горд, Андрэ 255
Грамши, Антонио 161, 162, 216
Гроссманн, Генрих 167
Дебре, Режи 232
Дейвис, Майк 264
Делез, Жиль 201, 203
Делла Вольпе, Гальвано 162, 163,
167, 169, 216
Деррида, Жак 185,187,192,196—
200, 203
Добб Морис 170
Дучке, Руди 220
Дьюс, Питер 153
Итохи, Макото 258
Качиари, Массимо 176
Кант, Иммануил 162
Карчеди, Гуглиермо 168, 169
Каутский, Карл 204
Кейнс, Джон Мейнард 167
Клима, Аряост 258
Койве, Александр 180
Колаковский, Лешек 263
Корш, Карл 157, 161, 162
Кристева, Джулиа 175, 203, 220
Лядюри, Эмманюэль Леруа 258
Лакан, Жак 185,187,188,191,193,
200, 203
Лакатош, Имре 158
Лассаль, Фердинанд 155
Леш, Кристофер 258
Леви, Бернард-Аири 259
Левис Франк Раймонд 154
Леви-Строс, Клод 182—203, 211
Ленин, Владимир Ильич 165, 166,
173, 235
Лентричиа, Мелисса 153
Лентричиа, Фрэнк 153
Лефевр, Анри 176, 183
Лефевр, Жорж 235
Лиотар, Жан Франсуа 203
Лукач, Дьердь 161—163, 167, 204,
216
Люксембург, Роза 165—168, 173
Магдофф, Гарри 171, 220
Манд ель, Эрнест 167, 227
Манхейм, Карл 159
Мао Цээдун 219, 220, 238

На путях исторического материализма
266
Маркс, Карл 155—160, 166, 172,
179, 206, 214, 235
Мерло-Понти, Морис 191, 217
Меринг, Франц 155
Милибанд Ральф 168
Мюрдаль, Жан 235
Миттеран, Франсуа 224
Монтгомери, Дэвид 171
Моррис, Уильям 235
Ницше, Фридрих Вильгельм 176,
192—197
Ноув, Алек 250—253
Оуэн, Роберт 243
(УКоннор, Джеймс 171
Оффе, Клаус 168, 169
Павлов, И. П. 203
Парвус 173
Паркер, Дэвид 258
Парсонс, Талкотт 155
Пискатор, Эрвин 204
Понталис, Дж. Б. 203
Постан, Мишель 258
Постер, Марк 153
Пулантзас, Никое 168, 169, 175,
220
Пиаже, Жан 209
Райт, Эрик Олин 168, 169, 258
Ранке, Леопольд 159
Рейган, Рональд 213
Россанда, Россана 220
Руде, Джордж 170
Руссо, Жан-Жак 199
Сартр, Жан-Поль 162, 163, 167,
174, 181 — 185, 203, 216—219
Секкомб, Волли 263
Сен-Симон, Анри 235, 243, 247
Сирриани, Кармен 247
Скокпола, Теда 171
Сократ 199
Соллерс, Филипп 175, 203
Соссюр, Фернан, де 186—194
Спиноза, Барух 162
Сталин, Иосиф 215, 217, 218, 220
Тауни, Р. X. 235
Терборн, Геран 168, 169
Тимпанаро, Себастьяно 153, 230
Томпсон, Эдвард 170—172, 180,
232, 234, 244, 247
Троцкий, Лев 165, 166, 173, 251
Трубецкой, Н. С. 186
Тэйлор, А. Дж. 235
Тэйлор, Барбара 263
Тэтчер, Маргарет 213
Уильяме, Раймонд 169, 171, 232,
246, 247, 252
Уэллек, Рене 153, 154, 159
Хабермас 169, 205—215
Чаянов, В. Д. 235
Энгельс, Фридрих 156, 166, 235,
243

На путях исторического материализма
267
Содержание
Размышления о западном
марксизме
Предисловие 6
Предисловие к четвертому изданию 9
1. Классическая традиция 11
2. Становление западного марксизма .... 37
3. Формальные изменения 62
4. Западный марксизм: новое в теории .... 87
5. Сравнения и выводы 106
Послесловие 118
Примечания 133
Именной указатель 148
На путях исторического
материализма
Предисловие 152
1. Прогноз и его осуществление 154
2. Структура и субъект 177
3. Природа и история 202
Постскриптум 234
Примечания 257
Именной указатель 265

Перри Андерсон
Размышления о западном марксизме

Андерсон П.
Размышления о западном марксизме; На путях
исторического материализма: Пер. с англ.— М.:
Интер-Версо, 1991.— 272 с.
ISBN 5-85217-009-7
Книга П. Андерсона призывает читателя к глубокому
переосмыслению классического марксистского наследия, раскрывает и
объясняет его теоретические слабости и просчеты. Автор подводит
к мысли о том, что далеко не всякий план освобождения
человечества совпадает с установлением социалистического строя, ставит
под сомнение связь между практикой и долгожданной свободой.
Представляется, что, ознакомившись с его анализом творчества
Лукача, Корша, Грамши, Адорно, Маркузе, Беньямина, Сартра, Аль-
тюссера, Делла Вольпе, Коллетти и других, читатель задумается,
о чем больше эта книга: о парадоксах развития западного марксизма
70-х годов или о парадоксе марксизма как социально-экономической
системы.
Для специалистов и широкого круга читателей.