/
Автор: Звегинцев В.А.
Теги: лингвистика издательство просвещение издательство москва теоретическая и прикладная лингвистика
Год: 1968
Текст
*
В. А. ЗВЕГИНЦЕВ
ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ
И ПРИКЛАДНАЯ
ЛИНГВИСТИКА
ИЗДАТЕЛЬСТВО «ПРОСВЕЩЕНИЕ» • МОСКВА 1963
Утверждено
Главным управлением
высших и средних
педагогических
учебных заведений
Министерства
просвещения РСФСР
в качестве учебного пособия
для
филологических факультетов
педагогических институтов
Звегинцев В. А.
3^-43 Теоретическая и прикладная лингвистика. М.,
«Просвещение», 1967.
338 с.
Настоящая книга, как показывает ее название» посвящена
доказательству .необходимости тесной взаимосвязи теоретического и
прикладного аспектов науки о языке.
Книга делится на две части. В первой*излагается основьые
проблемы теоретической лингвистики.
Во второй части рассматриваются ьути решения конкретных
проблем прикладной лингвистики, дается оценка отдельных методов их
решения и намечаются новые пути их исследования.
Учебное пособие предназначено для студентов-филологов и окажет
существенную помощь при изучении курсов «Введение в языкознание»
и «Общее языкознание».
7-1-2
10-67
ПРЕДИСЛОВИЕ
Если внимательно приглядеться к развитию науки о
языке за последние десятилетия, то можно обнаружить, что она
характеризуется двумя прямо противоположными
качествами.
По сравнению с предшествующими десятилетиями,
которые по главной своей методической целенаправленности
были эмпирическими, современная лингвистика по
преимуществу теоретична. Может быть, это несколько
индивидуальное впечатление, обусловленное тем
обстоятельством, что в последнее время в советское языкознание
ворвался вихрь разнообразных и часто противоречивых
методов, направлений, школ и просто субъективных
представлений, которые опрокинули многие привычные представления.
Не мудрено, что от этого буйного теоретического разгулья
у некоторых языковедов закружилась голова. Вполне
понятно, что в азарте теоретических построений стали
высказываться крайние суждения, сами по себе подчас довольно
легковесные, но воспринимаемые некоторыми как последнее
слово науки.
Насколько можно судить, эта склонность к
теоретизированию повторяется, впрочем, во многих странах и не
составляет особенности развития лингвистики в нашей
стране. Тем больше оснований подвергнуть трезвому
рассмотрению все то новое, что возникло в последние
десятилетия, и постараться, насколько это возможно, отсеять все
наносное и малоосновательное от того, что заслуживает
дальнейшего пристального изучения и всяческого
стимулирования. Эту необходимую работу было трудно и даже
1*
*
просто невозможно выполнить раньше, но теперь, когд1
мы уже располагаем некоторыми данными, на которые
можно опереться при формулировании выводов, ее сделать
легче, хотя, разумеется, отнюдь не однозначно и безусловно.
Другая особенность последних десятилетий развития
языкознания заключается в возникновении новой отрасли
науки о языке — прикладной лингвистики.
Конечно, она создавалась не на пустом месте и уходит
своими корнями в далекое прошлое. Важно, однако, отметить,
что само понятие прикладной лингвистики ныне переосмыс-
лилось и — самое главное — ее удельный вес теперь таков,
что позволяет говорить о языкознании как о науке большой
практической значимости.
К сожалению, развитие теоретического и развитие
прикладного аспектов науки о языке проходят в значительной
степени независимо друг от друга. Дело доходит даже до
того, что раздаются голоса, ратующие за разделение
лингвистики на две самостоятельные и автономные дисциплины,
или науки.
Настоящая книга называется «Теоретическая и
прикладная лингвистика», и само это название указывает на главный
тезис, который положен в основу всего изложения. Она
посвящена доказательству того, что, казалось бы, не требует
никакого доказательства,— необходимости тесной
взаимосвязи обоих направлений лингвистического
исследования. Только такая постоянная взаимосвязь может
создать реальные предпосылки для плодотворного развития
как одного направления, так и другого. И если указанная
связь будет нарушена, это может привести к тому, что тео^
рия выродится в схоластику, а практика — в вульгарный
эмпиризм.
Надо, однако, со всей категоричностью подчеркнуть, что
последующее изложение совершенно не исчерпывает ни
проблем теоретической, ни проблем прикладной
лингвистики. Это едва ли по силам даже целому коллективу ученых.
С указанной выше позиции здесь рассматривается лишь
одна, хотя, быть может, и важнейшая, проблема всей
современной лингвистики (да и не только лингвистики) —
проблема значения.
К сожалению, она относится к числу наименее
исследованных в науке, хотя ей посвящено уже большое количество
работ. Поэтому волей-неволей приходится вступать на мало-
проторенные тропы и заново оценивать уже пройденный
4
путь. Преимущества рекомендуемых при этом путей могли
бы быть убедительными лишь в том случае, если бы за ними
стояли основательные экспериментальные данные. Но и
этого в книге нет, хотя в ней и предлагаются решения
отдельных вопросов. То, что изложено в книге, представляет
скорее программу обширных исследований, основанных на
принципе взаимосвязи теоретического и прикладного ас-
^ пектов изучения языка.^Иначе, по-видимому, покажи не
может быть — ведь мы стоим лишь на пороге исследований
того порядка, о которых будет речь в дальнейшем, и
программа или даже ее черновой набросок на этой стадии —
это уже немало, это уже основа для работы. Можно только
добавить, что строилась книга не умозрительным порядком,
а была подсказана той конкретной работой, которую
приходится проводить Лаборатории структурной и прикладной
лингвистики филологического факультета Московского
университета.
Книга делится на две части. В первой излагаются
некоторые общие положения как относительно положения в
современной лингвистике, так и состояния проблемы
значения в разных аспектах ее изучения. Во второй части
рассматриваются некоторые вопросы прикладной лингвистики
на основе общих положений, изложенных в первой части.
Но это не односторонняя зависимость. Хотя специально не
отмечается, но положения первой части также
формировались под влиянием данных второй части. Внимательный
читатель легко это обнаружит.
В связи с тем что недавно введенный в учебные плану
филологических факультетов университетов и
педагогических институтов курс общего языкознания почти не имеет
учебных пособий, а по рассматриваемой нами проблеме даже
нет обобщающих работ, настоящее исследование можно
использовать в качестве учебного пособия при изучении
Соответствующих тем курса общего языкознания.
Само собой разумеется, что методологической основой
истолкования лингвистических проблем являются научные
принципы, принятые в советской науке о языке. Конечно,
нужно учитывать при этом, что индивидуальное понимание
затрагиваемых в книге проблем обусловило и характер
самого изложения, стиль которого можно назвать
доказательным.
Для автора очевидна известная фрагментарность
книги, связанная с его научными интересами, а также с той
5
проблематикой (в частности, прикладного характера), с
которой ему фактически приходилось иметь дело в практике
своей исследовательской работы. В силу данных причин
этот бесспорный недостаток книги следует по принятым
канонам отнести к числу объективных.
Некоторые из разделов книги печатались ранее в
советских и зарубежных изданиях. Но все они подверглись
значительной переработке или существенно пополнены.
Многие мысли, изложенные в книге, родились в
результате бесед с сотрудниками и гостями Лаборатории
структурной и прикладной лингвистики — А. Р. Л у р и я,
Н. И. Жинкиным, П. С. Кузнецовым, Д. К).
Пановым, С. К. Шаумяном, Л. В. Златоуст о-
вой, 3. М. Мурыгиной, А. Е. Кибриком и
др., которые, таким образом, в той или иной мере являются
участниками создания книги, но, конечно, не несут
никакой ответственности за идеи и суждения, высказанные
в ней. Всем им автор приносит сердечную благодарность.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
НОВЫЕ ЧЕРТЫ
И ПРОБЛЕМЫ
СОВРЕМЕННОГО
ЯЗЫКОЗНАНИЯ
1
Историческая перспектива всегда способствует лучшему
и более глубокому пониманию современного состояния
науки. В отношении языкознания при этом нет надобности
уходить слишком далеко назад. Вторая мировая война
представляет весьма важный рубеж в истории науки о языке:
есть все основания утверждать, что в послевоенный период в
лингвистике все отчетливее стали проявляться тенденции,
которые и обусловили становление черт и проблем, столь
характерных для современного состояния языкознания.
Что же стояло в центре внимания лингвистики с этого
времени?
У лингвистов принято каждые четыре года собираться
на международные конгрессы, на которых происходит
рассмотрение и обсуждение наиболее актуальных проблем
науки о языке. Таким образом, проблематика конгрессов
весьма наглядно показывает и основные интересы и
главные тенденции развития науки о языке. Обратимся к
хронологическому рассмотрению этой проблематики.
На первом послевоенном, 6-м по общему счету, Конгрессе
(Париж, 1948 г.) обсуждению были подвергнуты следующие
вопросы (предварительно разосланные всем участникам):
1. Существуют ли категории, общие для всех
человеческих языков? В какой мере структурные классификации
языков могут помочь изучению их категорий? Какие данные
может предоставить диахроническое изучение для
синхронических заключений?
2. В какой мере и при каких условиях синхроническое
и диахроническое изучение обусловливает единство и вза-
t
9
имозависимость между фонетической и грамматической
структурами языка?
3. Можно ли дать общие определения, пригодные и для
морфологии и для синтаксиса?
4. В каких условиях и в каких пределах возможно
влияние морфологической системы одного языка на
морфологическую систему другого языка? Каким образом при этом
проявляется воздействие культурных языков на менее
развитые языки?
На 7-м Конгрессе (Лондон, 1952 г.) на пленарные
заседания были вынесены две проблемы:
1. Лингвистика и проблема значения.
2. Положение языка в философии, логике и социальной
антропологии.
Кроме того, на общее обсуждение был вынесен
коллективный доклад сотрудников акустической Лаборатории
Хаскинса — «Речевой синтез как исследовательская
техника».
На 8-м Конгрессе (Осло, 1958 г.) на пленарных
заседаниях обсуждались следующие вопросы:
1. Что может дать типологическое изучение для
сравнительно-исторического языкознания?
2. Значение дистрибуции сравнительно с другими
критериями лингвистического анализа.
3. Что может дать лингвистике новая техника
акустической фонетики?
4. В какой мере значение можно рассматривать как
структурное образование?
И, наконец, на пленарные заседания последнего по
времени 9-го Конгресса (Кембридж, США, 1962 г.) были
вынесены на обсуждение проблемы:
1. Метод внутренней реконструкции.
2. Уровни лингвистического анализа.
3. Структурное варьирование языка.
4. Логическая основа лингвистической теории.
5. Лингвистические аспекты перевода.
Уже по приведенному перечислению основных проблем,
стоявших на обсуждении послевоенных международных
ю
лингвистических конгрессов, можно интерполировать
направление сдвига научных интересов, которые и обусловили
становление тех черт и проблем современного языкознания,
о которых будет речь ниже.
Разумеется, последующие рассуждения ни в коей мере
нельзя считать абсолютными. Они все же основываются на
индивидуальном исследовательском опыте. Однако по
меньшей мере допустимо утверждение,что эти суждения находят
для себя достаточно оснований как в современной нам
лингвистической действительности, так и в лингвистических
событиях недавнего прошлого, v
2
Лингвистика — и молодая и старая наука. Над языком,
его особенностями и природой человечество задумывалось
уже очень давно, но вместе с тем наука о языке
«официально» оформилась, вычленилась из других наук
сравнительно недавно — лишь в прошлом столетии. По сути
говоря, это оформление не закончилось еще и в наше время, так
как вопрос о границах лингвистики не только не отошел в
прошлое, но в последние годы даже приобрел особую
остроту. Не в малой степени это связано с тем, что
лингвистика из науки периферийной, привлекавшей внимание лишь t
тесного круга профессоров-отшельниковх или понимавшейся
как руководство к «правильному» пользованию речью,
превратилась в науку, занимающую одно из центральных мест
в системе человеческих знаний.
Разумеется, в основе такого рода «выдвижения»
лингвистики лежали определенные причины. Едва ли уже теперь
возможно перечислить все эти причины, но некоторые из
них очевидны, и на них стоит остановиться. Коснемся
сначала некоторых, так сказать, внешних обстоятельств.
Если мы обратимся к трем наиболее авторитетным
работам по истории языкознания: книгам В. Томсена «История
языкознания до конца XIX в.», Б, Дельбрюка «Введение в
изучение языка» и X. Педерсена «Наука о языке в XIX сто-
1 Весьма характерно то обстоятельство, что в книге А. М. Боль=
шакова «Вспомогательные исторические дисциплины» (4-е изд., Л., 1924)
языкознание находится в одном ряду с такими науками, как
сфрагистика, геральдика, эпиграфика, нумизматика и пр.
11
летии»1,— то увидим, что лингвистика замыкалась в
довольно узкие национальные рамки. Одно время
языкознание даже рассматривали как преимущественно немецкую
науку. Выражением этой точки зрения является, например,
работа Ф. Шпехта «Индоевропейское» языкознание от
младограмматиков до первой мировой войны»2, в которой автор
фактически останавливается лишь на немецких языковедах
и ухитряется «просмотреть» современную им деятельность
таких ученых, как Асколи, Бодуэн де Куртене, Бреаль,
Жильерон, Есперсен, Мейе, Фортунатов и др.
Ныне наука о языке значительно расширила свою
географию. Это свидетельствуется и участниками
международных лингвистических конгрессов, в которых теперь широко
представлены также азиатские и африканские
университеты, и научными публикациями. Одновременно с этим
произошел сдвиг в распределении центров лингвистической
мысли — недаром О. Есперсен приводил шутливую
статистику, в соответствии с которой в Дании на количество
населения приходится больше лингвистов, чем в какой-либо
другой стране. В результате этого сдвига немецкое
языкознание утеряло свое лидирующее положение, уступив
место другим, нередко молодым национальным школам.
Параллельно с этим процессом шел другой —
значительное увеличение «ассортимента» школ и направлений. В
результате этого современное состояние лингвистических
исследований в методическом отношении представляет весьма
пеструю и противоречивую картину. Рядом с
традиционными методами ныне сосуществует (впрочем, не всегда мирно)
множество самых новейших и нередко сугубо
экспериментальных методов. Во всем этом наблюдается даже известный
спортивный азарт. Страсть к глобальным теоретическим
построениям стала настолько обычным явлением, что
лингвисты уже даже перестали заботиться о доказательном
материале и никто особенно его теперь и не требует. Если
несколько десятилетий назад молодой человек, решивший
посвятить себя языкознанию, начинал свою научную
деятельность со скрупулезного и даже мелочного изучения
очень ограниченного вопроса на очень ограниченном участке
1 К сожалению, русского перевода этой книги нет. В оригинале:
Н. Pedersen, Sprogvidenskaben i det nittende aarhundrede, Copen-
hague, 1924.
2 См. сб. «Общее и индоевропейское языкознание», М., 1956.
12
исследования, то ныне мы сталкиваемся с обратной
крайностью: молодой исследователь заявляет о себе в науке,
как правило, оригинальным, универсальным и, конечно,
всеобъемлющим построением, которое, правда, в ряду
других многочисленных построений подобного же рода
автоматически теряет всю свою грандиозность»
Изменилось й само отношение к языку. Новейшие
изыскания в области языка внушили к нему чувство, похожее
на недоверие. Раньше пользовались языком бездумно,
легко и свободно, восхищались его многообразием и
неисчерпаемостью, любовались гибкостью и красочностью и любили
преданной, почтительной к интимной любовью, смешанной с
чувством гордости. А теперь придирчиво допытываются,
добросовестно ли язык выполняет свои функции, не
позволяет ли он себе каких-либо излишеств, уклоняющихся от
строгих формальных предписаний логики, достаточно ли полно
и точно передает «информацию», и «обшаривают» его,
меряют вдоль и поперек критериями объективных
математических моделей. Вот так постепенно и воспиталась
подозрительная отчужденность в отношениях с языком, вызвавшая
чувство, близкое .если не враждебности, то во всяком случае
недоверию.
Ко всем этим внешним обстоятельствам,
сопровождавшим развитие*науки о языке, конечно, можно отнестись по-
разному. Важно, однако, увидеть в них выражение тех
внутренних преобразований, которым в последнее время
подвергается наука о языке. Они, правда,
разнонаправленны и иногда даже взаимоисключающи, но все же в них уже
с достаточной ясностью проявляются некоторые общие
тенденции, которые требуют того, чтобы эти внутренние
преобразования были осознаны и введены в общетеоретические
рамки.
3
Пожалуй, наиболее существенным и глубоким образом
внутренние преобразования лингвистики затронули три
момента: оценку проблематики с точки зрения ее важности,
понимания задач науки о языке и отношение ее к другим
наукам. Вот об этих трех моментах и будет главным образом
идти речь в дальнейшем.
Всякие преобразования всегда проходят в борьбе мнений,
раскалывающей ученых на (условно говоря) «традициона-
13
листов» и «модернистов». История языкознания знала много
таких разделений, выступающих, правда, под разными
знаменами и наименованиями.
Так, младограмматики, получившие свое наименование
за темпераментность, с какой они «наскакивали» .на своих
предшественников, призывали языковедов «покинуть
душную, полную туманных гипотез атмосферу мастерской, где
куются индоевропейские праформы, и выйти на
свежий воздух осязаемой действительности и современности,
чтобы познать то, что непостигаемо с помощью сухой
теории». Но через несколько десятилетий такой же судьбе был
подвержен младограмматизм. К. Фосслер обвинил
младограмматические принципы в безрадостном позитивизме,
потерявшем всякое ощущение живого. Вся совокупность
установленных ими лингвистических дисциплин, с точки
зрения К. Фосслера, не что иное, как «безграничное
кладбище, устроенное неутомимыми позитивистами, где
совместно или поодиночке в гробницах роскошно покоятся всякого
рода мертвые куски языка, а гробницы снабжены надписями
и перенумерованы». А затем и К. Фосслер был объединен с
младограмматиками в критических выступлениях
неолингвистов, заявивших, что все они в одинаковой мере
«ярлыками заменяют объяснение», педантично используют один-
единственный метод там, где надо иметь множество методов,
и т. д. Все это напоминает песенку про попа и его собаку,
но от нее, видимо, никуда не денешься. Вот и наше время
также знает подобную расстановку двух враждующих
лагерей, и нам кажется (как и нашим предшественникам), что
современные «традиционалисты» — самые отъявленные
традиционалисты, а наши «модернисты» — самые отъявленные
модернисты. Как всегда, эти враждующие лагери находят
много поводов и причин для дискуссий.
Исходя из теоретических предпосылок, следует
высказать предположение, что борьба двух враждующих станов
прежде всего должна развертываться вокруг вновь
возникающих проблем. Обычно так и бывает. Например,
современные «традиционалисты» горячо убеждают своих
оппонентов заниматься историческим (по новой терминологии —
диахроническим) изучением языка, видя в историзме даже
методологическую основу языкознания. А «модернисты» с
неменьшей горячностью настаивают на необходимости
синхронического описания языка, полагая, что только оно
может считаться научным и что прежде, чем заниматься исто-
14
рией становления «механизма», надо изучить его действие.
В данном случае обе стороны как будто в конце концов
убедили друг друга. Во всяком случае компаративисты стали
использовать метод внутренней реконструкции, который
позволяет, говоря словами Е. Куриловича1, делать
диахронические заключения из синхронических отношений, а
«модернисты»-структуралисты предприняли попытку
построения диахронической фонологии и даже ввели
временной фактор в структурное варьирование языка2.
Однако бывает и так, что главная борьба разыгрывается
вокруг старых проблем, и «модернисты» занимают при этом
позиции, идущие вразрез с очевидными тенденциями
развития языкознания. Так случилось с проблемой значения —
фактически центральной проблемой современной науки о
языке, принимавшей, впрочем, многообразные формы.
Например, не сразу делается очевидным, что именно значение
является основной темой докладов Э. Бенвениста и Н. Хом-
ского на последнем международном конгрессе лингвистов3.
В первом случае посредством семантического критерия
осуществляется оценка уровней лингвистического анализа, а
во втором — значение присутствует а^виде логической
основы лингвистической теории. Именно в силу этого есть все
основания подробнее остановиться на проблеме значения,
позволяющей чрезвычайно наглядным образом проследить
те преобразования, которым подверглась лингвистика в
последние десятилетия.
Никто не станет отрицать того, что язык существует
постольку, поскольку в человеческом обществе имеется
потребность в общении. А общение — это прежде всего обмен
«значениями», и все в языке подчинено задаче
осуществления этого обмена «значениями». Наиболее лапидарным
образом данную направленность языка сформулировал
А.Мартине: «Выражение —средство, содержание — цель»4.
1 См.: J. К u r i \ о w i с z, On the Methods of Internal
Reconstruction, «Preprints of Papers for the Ninth International Congress»,
Cambridge, Mass.f 1962.
2 См.: A. M a r t i n e t, Structural Variation in Language, .«Preprints
of Papers for the Ninth International Congress», Cambridge, Mass.,
1962.
3 E. Benveniste, Les niveaux de Г analyse linguistique;
N. Chomsky, The Logical Basis of Linguistic Theory.
4 См.: А. Мартине, О книге «Основы лингвистической теории»
Луи Ельмслева. Сб. «Новое в лингвистике», вып. I, M.f 1960,
15
И когда одно из ведущих современных направлений,
противопоставивших себя «традиционному» языкознанию,
дескриптивная лингвистика попыталась исключить значение
из науки о языке на том основании, что оно является
нелингвистической категорией и за ним тянется длинный хврст
психологических, метафизических, логических и прочих
представлений, то создалось положение, при котором язык
оказался лишенным своей основной функции, а
лингвистическое исследование — своей цели. С течением времени
значение не только восстановило свои лингвистические
права, но и заняло центральное положение в
исследовательской проблематике. Его даже стали изучать теми же
дескриптивными методами г. Об этом победном шествии
значения очень ярко сказал Э. Бенвенист в своем докладе на
конгрессе: «Соотношение формы и значения многие
лингвисты хотели бы свести только к понятию формы, но им не
удалось избавиться от ее коррелята — значения. Что только
ни делалось, чтобы не принимать во внимание значение,
избежать его и отделаться от него! Напрасные попытки —
оно, как голова Медузы, всегда в центре языка,
околдовывая тех, кто его созерцает» 2.
Чрезвычайно своеобразно сложилась судьба проблемы
значения (и семантики вообще) в советском языкознании.
В свое время Н. Я. Марр отводил значению (семантике)
ведущую роль в языкознании и высказывал предположения
о возможных его трансформациях, связанных со сменой
социальных формаций. И. В. Сталин в своих выступлениях по
вопросам языкознания обрушился за это на Н. Я. Марра,
обвиняя в том, что, отрывая мышление от языка и
освободив его от языковой «природной материи», Н. Я. Марр
попадает в болото идеализма, что переоценка семантики и
злоупотребление последней привели Н. Я. Марра к
идеализму.
Следует констатировать, что современные советские и
зарубежные лингвисты безудержно норовят попасть «в
болото идеализма» и только и делают, что злоупотребляют
семантикой, так как выдвигают ее на первое по возможности
место в лингвистической проблематике. Об этом уже гово-
1 См., например: P. Garvin, A Descriptive Technique for the
Treatment of Meaning, «Language»,^ vol. 34 (1958), No 1, pp. 1—32.
2E. Benveniste, Les niveaux de l'analyse linguistique,
tPapers for the Ninth Congress of Linguists», Cambridge, Mass., 1962,
p. 495.
16
рил ось выше. Однако дело обстоит еще хуже: работающие в
области автоматической обработки речевой информации
ученые готовятся впасть и в другой из названных выше
смертных грехов. Стремясь наладить взаимную связь в
системе «человек — машина», они оказываются в русле марров-
ских идей о производительности «природной материи»
языка. А многие авторитетные исследователи, выступающие по
общенаучным вопросам, к тому же поощряют их в этом. Так,
Дж. Бернал, например, пишет: «Язык выделил человека из
всего животного мира. Только письмо и звук воплощали
мысль человека, а теперь счетные устройства и их коды
могут материально воплотить человеческую мысль в
совершенно не вые формы, в какой-то мере заменить язык. И даже
пойти в своем развитии дальше: какого-либо
языка»1 (выделено мной.— В. 3.). Стоит сравнить это
высказывание Дж. Бернала с той цитатой из работ
Н. Я. Марра, которая послужила основой для приведенных
выше выводов И. В. Сталина. «Язык существует, лишь
поскольку он выявляется в звуках,— писал Н. Я. Марр,—
действие мышления происходит и без выявления... Язык
(звуковой) стал ныне уже сдавать свои функции новейшим
изобретениям, побеждающим безоговорочно пространство, а
мышление идет в гору от неиспользованных его накоплений
в прошлом и новых стяжаний и имеет сместить и заменить
полностью язык. Будущий язык — мышление, растущее в*
свободной от природной материи технике. Перед ним не
устоять никакому языку, даже звуковому, все-таки
связанному с нормами природы». И далее читаем: «Развитая им,
мышлением, техника — сотрудница в перестройке всего
мира. Мышление с техникой и подчиняет всю вселенную
беспрекословно человечеству как -единственному
разумеющемуся хозяину, вышедшему из производственного труда,
им пересозданному из животного в человека и в осознанном
слиянии с ним имеющему взломать новыми знаниями
замыкания во времени и пространстве и творить бесконечно и
беспредельно» 2.
УН. Я. Марра было много беспочвенных, научно
несостоятельных, да и просто фантастических идей, и, конечно,
1 Дж. Бернал, Электронная машина — придаток мозга.
Сб. «Возможное и невозможное в кибернетике», М., 1963, стр. 73.
2 Цитировано по книге «Вопросы языка в освещении яфетической
теории» (избранные отрывки из работ акад. Н. Я- Марра), сост.
В. Б. Аппекарь, Л., 1933, стр. 554.
17
нет никакой надобности восстанавливать его «новое учение».
Но надо быть справедливым — через толщу всяческой
несусветицы и через нечеткость мысли и путаность речи у
него иногда пробиваются подлинные научные прозрения.
К их числу принадлежат приведенные строки, вызвавшие в
дальнейшем такой неожиданный отклик.
»
4
Если бы все сводилось лишь к перегруппировке
лингвистических проблем или дисциплин с точки зрения их
важности, то еще не было бы никаких оснований говорить о
больших внутренних преобразованиях науки о языке. Ведь
в конце концов та же семантика отнюдь не новая
лингвистическая дисциплина — ее становление можно отнести к
первой половине прошлого века, а проблемой значения
занимались и древние греки и древние индийцы1. Дело, однако,
заключается в том, что развитие науки последних
десятилетий заставило взглянуть на значение совершенно новыми
глазами, увидеть в его изучении огромные теоретические и
практические потенции и обнаружить его далеко идущие
связи и переплетения самого неожиданного характера. В
результате всех этих процессов исследования не только
семантики, но и в других лингвистических областях
получили совершенно новую целенаправленность.
Разумеется, наука о языке сохранила многое от своей
традиционной тематики и проблематики, которая
правомерна и имеет полное право на существование. И никакие
кавалерийские наскоки крайне мыслящих новаторов не
уберут ее с научной повестки дня. Вместе с тем — и в этом
надо отдавать себе полный отчет — «традиционное»
языкознание имеет и традиционные цели: о них так много
говорилось и они настолько «традиционно» ясны, что о них нет
надобности здесь сообщать. А новое понимание
лингвистического значения и его роли в жизни человека обусловливает и
новые цели, а также и новые методы его изучения. Когда-то
Ф. Ницше говорил о своем времени: «Наше 19-е столетие
х См., например: J. В г о ug h, Same Indian Theories of Meaning
(«Transactions of the Philological Society», London, 1953, pp. 161—176)
или: R. H. Robins, Ancient and Mediaeval Grammatical Theory
in Europe with Particular Reference to Modern Linguistic Doctrine*
London, 1951,
18
характеризует не победа науки, а победа научного метода
над наукой»1. Перефразируя эти слова, можно сказать, что
наше время характеризует победа науки над методом, что
в первую очередь предполагает создание правильных
зависимостей между предметом науки и методом науки.
Лингвистика ныне начинает осознавать, что она стоит на
пороге огромных задач, решение которых уже нельзя
откладывать на неопределенное будущее в виду того, что еще
не совсем и не всегда определенйо ясны пути и методы их
решения. Лингвисты, пожалуй, даже несколько неожиданно
для себя обнаружили, что они фактически еще не сделали
нужных выводов из того обстоятельства, что человек
работает, действует, думает, творит, живет, будучи погружен в
содержательный (или значимый) мир языка, что язык в
указанном его аспекте, по сути говоря, представляет собой
питательную среду самого существования человека и что
язык уж во всяком случае является непременным
участником всех тех психических параметров, из которых
складывается сознательное и даже бессознательное
поведение человека. Иными словами, язык есть не нечто
постороннее по отношению к человеку, что можно изучать
лишь как некий «памятник» эпохи, направления или
художественного творчества отдельных людей, ачасть
самого человека в такой же мере, в какой частью
человека является его способность ходить на двух ногах в
вертикальном положении, создавать орудия труда, мыслить
понятиями и пр.
Человек является человеком потому, что он всегда
стремится целенаправленно утилизировать осознанные им
способности. При этом он не только утилизирует их, но и
совершенствует с помощью всякого рода орудий. Он,
например, способен посредством двух ног передвигаться в
пространстве, но транспортные средства, созданные человеком,
во много раз убыстрили скорость его передвижения. Точно
так же связь и телевидение сделали его слух и зрение почти
не знающими пространственных ограничений и т. д. Теперь
очередь дошла до языка. Но тут выяснилось, что язык в
этом плане еще совершенно недостаточно изучен: не
выявлены все его возможности, не изучен механизм общения с
помощью языка, не определены связи языка с другими
видами коммуникативного поведения человека и даже еще
1 F. N i e t z s с h e, Der Wille zur Macht, 1906, S. 466. '
19
не установлено, что же такое языковое значение.
Наличествовало лишь (и пока дальше этого не пошло) сознание
настоятельной необходимости познать все это и даже не
ожидать того времени, когда все это станет ясным, а уже
теперь начинать работу по утилизации языковых данных на
основе того, что мы уже знаем о языке, а иногда всего йишь
на основе (большей частью не проверенных) догадок о языке.
В конце своей жизни Л. Блумфильд писал: «Позвольте
мне выразить уверенность, что свойственный человеку
своеобразный фактор, не позволяющий нам объяснить его
поступки в плане обычной биологии, представляет собой в
высшей степени специализированный и гибкий биологический
комплекс и что этот фактор есть не что иное, как язык...
Так или иначе, но я уверен, что изучение- языка будет
тем плацдармом, где наука впервые укрепится в понимании
человеческих поступков и в управлении ими»1. Одна из
самых значительных попыток нашего времени ворваться в
пока еще таинственную область, где хранятся ключи к
познанию и управлению человеческими поступками, была
сделана Б. Уорфом. Он писал о я з ы к е, который навязывает
человеку нормы мышления и социального поведения, но
всякий, кто внимательно читал его немногочисленные
работы, ясно понимал, что речь идет в действительности о
языковых значениях — о том, ради чего и для
чего существует язык. Идеи Б. Уорфа укладывались в
научную традицию, которая восходит к В. Гумбольдту и имеет
длинную историю. Они имеют прямое отношение к
важнейшей проблеме роли языка в процессах познания. И в этом
плане они преимущественно изучаются, продолжая как
будто издавна начатое дело. Но в них уже отчетливо
наметилось и то новое, что соответствует духу современной
лингвистики — практический аспект исследований в
указанном Б. Уорфом направлении. Ведь речь-идет о
факторах, обусловливающих поведение человека, и,
следовательно, об управлении ими — иными словами, о таком
подходе, который учитывает роль языка в жизни человека,
и понимание этой роли делается «плацдармом»
теоретических исследований.
Гипотеза Уорфа пока еще не опровергнута и не отброше-
1 L. Bloomfield, Philosophical Aspects of Language. В сб.
«Studies in the Culture: The Diciplines of Humanities», 1942, pp. 173—
20
на. С ней не разделаешься простой наклейкой на нее
ярлыка, что она «ложная» или «идеалистическая». Скорее всего
в гипотезе Уорфа мы имеем дело с односторонним
преувеличением одного из аспектов действенных качеств языка, все
же в какой-то мере свойственных ему. Она нуждается в
правильном истолковании и — самое главное — в
экспериментальной проверке, и эта экспериментальная проверка,
которая проводится разными (и не всегда лингвистическими)
учреждениями, формулируясь различным образом,
представляет одно из характерных направлений семантического
исследования, проводящегося на новых основаниях.
Возникает также необходимость исследований,
исходящих из недавно осознанного факта, что акт речевого
общения двусторонен и что одинаково важно изучать его с
обеих сторон. Ведь в речевом акте не только что-то
«выдается» (значение или информация), но это что-то и
«воспринимается» (опять-таки значение или информация, но уже «с
другой стороны»). Если язык рассматривать как часть самого
человека, то его коммуникативное поведение, принимающее
языковые формы, предстает как разнонаправленная
деятельность, управляемая разными механизмами, но
безусловно корректирующими друг друга.
Как может показаться на первый взгляд, в этом случае
мы вторгаемся в чуждую область и возвращаемся к
психологизированию младограмматиков, которые устанавливали
двойную перспективу применительно к каждому
изучаемому факту — языковедческую и психологическую. Как раз
за это упрекал их С. Д. Кацнельсон в своем предисловии
к «катехизису младограмматизма» — «Принципам истории
языка» Г. Пауля: «Только психология, изучающая
психическую сторону корковых процессов, обусловливающих
речевую деятельность индивида, нуждается в
дополнительной терминологии сверх лингвистической. Что же касается
языкознания, то оно интересуется не психическими
процессами речи, а их «результативными» образованиями,
элементами языкового строя, рассматриваемого не в
индивидуально-психологическом, а в общественно-историческом
плане»1. Подмена лингвистической точки зрения
психологической ведет к утрате реальной перспективы, ориентируя
языковеда на изучение процессов, не подлежащих его
компетенции, и отвлекая его внимание от социально-историче-
1 См.: Г. Пауль. Принципы истории языка, М., 1960, стр. 16.
21
ских условий формирования и развития речи. Пожалуй, с
большим основанием младограмматиков можно упрекнуть
в том, что они путали речь с языком. Но все же, учитывая,
что и младограмматики изучали «результативные»
образования, их двойная научная бухгалтерия действительно
способствовала тому, что объект исследования терял свои реальные
очертания. Однако этот упрек действителен лишь при том
условии, что изучаются «результативные» образования,
вынесенные за скобки человеческого поведения, которое
проходит в языковой среде, и оказывающиеся безжизненно
статичными, несмотря на весь декларативный историзм
младограмматиков. В том же случае, когда речевая деятельность
человека рассматривается как динамический процесс,
являющийся одним из компонентов сложной и многообразной
структуры коммуникативного поведения человека,
двусторонний подход не только допустим, но и неизбежен. От него
никуда не уйдешь, так же как и от факта, что у каждой
палки два конца. С динамической точки зрения з н а ч е н и е—
это понимание. И поэтому нельзя оставить
неизведанным путь к познанию природы лингвистического
значения и с этой стороны, имея в виду теоретические и
прикладные его аспекты,
. б
Новые требования, предъявляемые к языкознанию, и
соответственно новое понимание его задач привели к
необычному с «традиционной» точки зрения факту — лингвист
уходит на производство, он там оказался нужным. И это не
в переносном, а в самом буквальном смысле. Если, для
примера, приглядеться к тому, по заданиям каких
организаций работают американские лингвисты, то в числе их
работодателей можно во многих случаях найти деловые
компании, заводские исследовательские лаборатории, институты
прикладного профиля и т. д. Весьма показателен тот факт,
что на последнем лингвистическом конгрессе
присутствовали представители следующих организаций: Международная
корпорация по производству машин для коммерческих
расчетов (International Business Machines), Лаборатория Хас-
кинса (акустическая), Гарвардская медицинская школа и
Массачусетский центр психиатрии, Институт по
программированному обучению (Берлин), Центр по прикладной линг-
22
вистике, Массачусетский институт технологии,
Американское метеорологическое общество, Национальное бюро
стандартов, Общество по техническому обслуживанию (Associated
Technical Services), Центр по изучению познавательных
способностей, Лаборатория «Белл телефон компани»,
Международный исследовательский центр по коммерческим
машинам, Корпорация по производству вычислительных
машин, Бюро прикладных социальных исследований, а также
представители военных учреждений.
Все это говорит о двух чрезвычайно важных
обстоятельствах, характеризующих современное состояние науки о
языке: возникновении обширной области прикладной
лингвистики, которая осуществляет реализацию
лингвистических знаний с целью решения всякого рода
практических задач, и увеличении контактов
лингвистики ссамыми различными
науками. К сожалению, эти обстоятельства не всегда правильно
трактуются.
Начать с того, что прикладную лингвистику на первых
порах отождествляли с довольно узкой по своим задачам
проблемой машинного перевода письменных текстов с одного
языка на другой. Затем ее стали путать с так называемой
«математической лингвистикой». У последней
первоначально были очень большие претензии — она имела в виду
переформулирование всех основных лингвистических
категорий и понятий в терминах различных математических
моделей1. При этом ставилась цель пересоздания всей
теоретической базы лингвистики на новой, «объективной» основе.
Такого рода задача, конечно, находится за пределами
прикладной лингвистики. С точки зрения прикладной
лингвистики математическое моделирование имеет смысл лишь как
предварительный и сугубо операционалистический этап при
решении отдельных практических задач. В этом аспекте
математическую лингвистику следует трактовать лишь как
совокупность вспомогательных математических
методов, применяемых при решении таких практических задач.
Так она, например, и понимается в обзоре работ по
математической лингвистике, сделанном Уорреном Плятом.
Теперь под прикладной лингвистикой чаще всего понимают
все виды автоматической обработки речевой информации
1 Об этом см. раздел «Применение в лингвистике
логико-математических методов»'.
23
(Language-data Processing) — машинное распознавание
устной речи, машинный перевод, автоматическую
классификацию технических и иных документов, автоматическое
аннотирование текстов, автоматическое кодирование и пр.
И действительно, автоматическая обработка речевой
информации составляете настоящее время основную
исследовательскую проблематику прикладной лингвистики, во
всяком случае в ее реально достижимых очертаниях. Легко
заметить, что эта ^проблематика основывается на новом
понимании лингвистического значения (и его роли в жизни
человека), о котором говорилось выше. Но все же было бы
неправильно замыкать прикладную лингвистику и в
пределах данной проблематики.
По сути дела, прикладная лингвистика,, как она ныне
вырисовывается, не только та или иная совокупность
проблем. Хотя это и практикуется часто, нельзя все направление
целиком ставить в зависимость от проблематики, которая,
может меняться, вследствие чего придется менять понимание
и сущности самого направления. В частности,
применительно к прикладной лингвистике можно указать на то, что к ее
области, бесспорно, следует отнести также и такие недавно
возникшие проблемы, как налаживание «взаимопонимания»
в системах «человек — машина» и «человек — машина —
человек», речевое управление производственными и иными
механизмами, изучение деятельности человеческого понимания
(«узнавания») речи и его механическое моделирование (чем
занимается также и бионика); определение языковых
структур у животных (дельфинов, обезьян, собак и пр.) и
сравнительно-морфологическое (в биологическом смысле)
рассмотрение их с точки зрения близости и различий с человеческим
языком и пр.
Прикладная лингвистика представляет новый взгляд на
задачи изучения языка. Исходя из этого нового взгляда,
она производит оценку достигнутого в науке о языке,
направляет по определенному руслу лингвистические
исследования и, конечно, комплектует собственную тематику. Это
может показаться преувеличением, но, например, теперь,
когда нам более или менее ясны возможности
дескриптивной лингвистики, мы можем утверждать, что ока имеет
право на существование постольку, поскольку существует
прикладная лингвистика, использующая дескриптивный
метод в своих целях. В конце концов прикладной
Лингвистикой была порождена и порождающая грамматика, вышедшая
24
из недр дескриптивной лингвистики, но затем порвавшая
Порождающая (трансформационная) грамматика, как
известно, возникла из потребностей машинного перевода.
В первоначальном виде она была очень «математичной», но
со временем становится все более и более лингвистической.
Это свидетельствуется, в частности, огромным докладом
Н. Хомского «Логические основы лингвистической теории»,
вынесенном на обсуждение 9-го Международного конгресса
лингвистов. В этом докладе он недвусмысленно приветствует
«наметившееся в современной лингвистике возвращение к
традиционным задачам и точкам зрения, хотя и на более
высоком уровне строгости и логической отчетливости»1.
Характерно то обстоятельство, что, подготавливая свой доклад
к печати, Н. Хомский счел необходимым пополнить его
многочисленными ссылками на В. Гумбольдта, представляя
его понимание «формы» языка в качестве исходной точки
своей порождающей грамматики2.
На теории порождающей грамматики, справедливо
привлекающей ныне столь пристальное внимание лингвистов3,
лежит печать современности троякого порядка. Она
стремится преодолеть тот статический подход к языку как
совокупности «результативных» образований, который был и
остается столь характерным для традиционного
языкознания, и рассматривает язык как динамическое явление.
Н. Хомский многократно выражает сожаление по поводу
того, что современное языкознание пренебрегает «творческим»
(в гумбольдтовском смысле) аспектом языка, и цель
порождающей грамматики видит теперь в установлений строгих
правил, по которым происходит эта творческая деятельность
в языке. Даяее, порождающая грамматика осуществляет
1 См. русский перевод этого доклада в сб. «Новое в лингвистике»,
вып. IV, М., 1965.
2 Он пишет: «Порождающая грамматика есть результат попытки
изобразить точным образом некоторые аспекты гумбольдтрвской формы
языка; та или иная теория порождающей грамматики есть результат
попытки выяснить, какие именно аспекты этой формы являются общим
человеческим достоянием».
? Один из советских языковедов даже объявил Urbi et Orbi, что
«влияние книги Н.'Хомского «Синтаксические структуры» на
лингвистику 60-х годов можно сравнить со значением книги Соссюра для
лингвистики 1920—1940-х годов» (См. рецензию И. И. Ревзина
**Лг сбоРник «Structure of Language and its Mathematical Aspects»,
«Word», vol. 19, 1963, No, 3, p. 390).
25
(хотя и в несколько иной формулировке, чем это было дано
выше) двусторонний подход к изучению актов речи. Сам
Н. Хомский говорит по этому поводу, что «задачей
лингвистической теории является построение и точное описание двух
абстрактных устройств (abstract devices), из которых первая
является моделью использования языка, а вторая —
моделью усвоения языка»1. И наконец, вся она в
действительности обращена на преодоление тех трудностей, которые
связаны со всякой попыткой формализации семантической
стороны языка и с которыми Н. Хомский пытается совладеть
синтаксическими средствами. Но как раз это последнее
не удалось Н. Хомскому сделать: семантика в естественном
языке оказалась не сводимой к синтаксису (другое дело
логический язык — здесь, как показал А. Тарский, вполне
возможно трансполировать семантику в синтаксис).
Семантика в виде «исходных сообщений» присутствует в виде некой
данности в ядерных предложениях, и, когда они
преобразуются в окончательный текст, степень их грамматичности
(так же как и соответствие «исходному сообщению»)
проверяется таким нестрогим, а проще говоря, кустарным
способом, как свидетельства информантов2. Таким образом,
получается, что формализации подвергаются лишь переходные
моменты, а исходный и конечный пункты по-прежнему
остаются во власти интуитивных и нормативных критериев.
Н. Хомский, впрочем, и сам признает эту слабость своей
теории, когда пишет: «Порождающие грамматики
подчиняются более сильным ограничениям — в частности, в них
почти не освещаются вопросы семантики или структуры
понятий; это, впрочем, объясняется не принципиальными
соображениями, а тем, что по указанным вопросам можно, по*
видимому, сделать мало утверждений, способных выдержать
серьезную критику»3.
Таким образом, в докладе Н. Хомского обнаруживаются
все те признаки, которыми характеризуется современная
наука о языке и которые, как указывалось, во многом
обусловлены точкой зрения прикладной лингвистики. Этот еди-
1 Н. Хомский, Логические основы лингвистической теории.
Сб. «Новое в лингвистике», вып. IV, М., 1965, стр. 480.
2 Ср. замечания о порождающей грамматике в статье: Martin J о о Si
Linguistic Prospects in the United States, «Trends in European and Ame-
rican Linguistics. 1930—1960», Utrecht, 1961.
8H. Хомский, Логические основы лингвистической теории.
Сб. «Новое в лингвистике», вып. IV, М., 1965.
26
г—-—
I ничный, но вместе с тем типичный пример дает возможность
I сделать' вывод еще об одной особенности современной
К лингвистики, пожалуй наиболее существенной. Как
отмечалось, рядом с «традиционной» (или
сравнительно-исторической) и теоретической лингвистикой ныне встала прикладная
лингвистика. Но это не два независимые друг от друга,
суверенные и абсолютно автономные научные королевства.
Они взаимозависимы и ныне не могут существовать друг
без друга, образуя тот симбиоз, которого явно не хватало
науке о языке и который создает здоровую основу для
развития всякой науки. Теперь в языкознании трудно
осуществлять теоретическую работу, не принимая во внимание
прикладную лингвистику. Точно так же и прикладная
лингвистика не способна решить ни одной сколько-нибудь серьезной
практической задачи, если предварительно не найдено ее
теоретическое решение.
Перейдем в заключение к третьему из установленных в
начале настоящей статьи моментов, в котором наиболее
наглядным образом проявляются глубокие внутренние
преобразования, происшедшие в современной лингвистике,— к
новым отношениям языкознания с другими науками.
Здесь мы прежде всего должны отметить значительное
расширение круга наук, с которыми ныне приходится
общаться и сотрудничать лингвистике. Как явствует из
простого (далеко не полного) перечисления проблем
прикладной лингвистики, приведенного выше, в этот круг
входят и логика, и математика, и кибернетика, и электроника,
и физика, и психология, и нейрохирургия, и бионика, и
теория связи, и многое другое.
Такого рода широкие взаимоотношения весьма различных
по своим целям и методам наук естественным следствием
имеют взаимообогащение научными идеями.
Приведем ряд примеров подобного заимствования научных
идей лингвистикой, что в свою очередь, бесспорно,
способствовало расширению ее проблематики и становлению нового
взгляда на задачи науки о языке.
Самым наглядным образом эта черта современного
языкознания проявляется в проникновении в лингвистику
логико-математических методов. Они не только принесли новую
проблематику, но и стали использоваться для решения
традиционных проблем. В последнем случае речь идет,
например, об определении родства языков на основе
статистических расчетов или о математическом определении таких
27
морфологических категорий, как падеж. Другое дело, что
результаты при этом не всегда положительны.
В работе Р. Якобсона «Лингвистика и теория связи»
приводятся примеры того, как общение упомянутых в
названии наук послужило к взаимной пользе. Он пишет, в
частности:- «Понятие «избыточности», пришедшее в теорию
связи из риторики, являющейся ветвью лингвистики,
приобрело важное значение в развитии этой теории и было
несколько смело заново определено как «единица минус
относительная энтропия». В этом новом определении оно опять
попало в современную лингвистику в качестве одной из
основных категорий. Необходимость строгого разграничения
различных типов избыточности в настоящее время
признается как в теории связи, так и в лингвистике, где понятие
избыточности включает, с одной стороны, многословные
способы выражения — в противоположность краткости (bfevitas
в традиционной терминологии риторики), а с другой
стороны, полноту выражения — в противоположность
умолчанию (эллипс). На фонологическом уровне лингвисты умеют
разграничивать фонематические различительные единицы и
контекстуальные, комбинаторные, аллофонические
варианты, но обращение с такими взаимосвязанными проблемами,
как избыточность, предсказание и условные вероятности в
теории связи, позволили внести большую ясность в
отношении двух основных лингвистических характеристик свойств
звуков — различительных признаков и избыточных
признаков»1. Можно добавить, что ныне понятие избыточности
вышло уже за пределы таких в общем технических
использований и в настоящее время, по сути говоря, является одним
из методологических критериев, с помощью которых
различаются естественные и логические языки.
Другой пример связывает лингвистику с такой далекой
ей областью, как исследования по атомной физике. Именно
в ее недрах родился принцип дополнительности, связанный
с именем одного из крупнейших физиков современности —
Нилса Бора. Он много раз, уточняя и совершенствуя,
возвращался к нему в своих работах. Чтобы не исказить
истолкование принципа дополнительности (а это, как будет видно
ниже, вполне реальная опасность), целесообразно обратить-
1 R. Jakobson, Linguistics and Communication Theory.
«Structure of Language and its Mathematical Aspects», Providence, 1961,
p. 246.
23
ся к самому Нилсу Бору. Вот что он пишет: «Информацию о
поведении атомных объектов, полученную при
определенных условиях опыта, можно, однако, адекватно
характеризовать как дополнительную к любой информации о том же
объекте, полученной в какой-то другой экспериментальной
установке, исключающей выполнение первых условий. Хотя
такого рода информации не Moryf быть скомбинированы при
помощи обычных понятий в единую картину объекта, они,
несомненно, представляют одинаково важные стороны
всякого знания исследуемого объекта, какое может быть
получено в этой области... В понятии дополнительности мы имеем
дело с рациональным развитием наших способов
классифицировать и понимать новые опытные факты, которые по
своему характеру не находят себе места в рамках причинного
описания; последнее годится для объяснения поведения
объектов, только пока это поведение не зависит от способов
наблюдения»1. В другой своей работе он поясняет:
«...[Данные], полученные при помощи разных экспериментальных
установок, находятся в своеобразном дополнительном
отношении друг к Другу. Действительно, следует признать,
что такого рода данные, хотя и кажутся противоречащими
друг другу при попытке скомбинировать их в одну картину,
на самом деле исчерпывают все, что мы можем узнать о
предмете. Отнюдь не ограничивая наши стремления задавать
природе вопросы в форме экспериментов, понятие
дополнительности просто характеризует возможные ответы,
получаемые в результате такого исследования в том случае,
когда взаимодействие между измерительными приборами и
объектом составляет нераздельную часть явления»2. Уже
сам Ниле Бор сделал попытку возвести принцип
дополнительности в философское обобщение и в статье «Философия
естествознания и культуры народов» применил его к
истолкованию отношений, существующих между разными
человеческими культурами, которые, по его мнению,
показывают много признаков, общих с атомными и психологическими
проблемами3. «В атомной физике,— говорит ученый в
этой статье,— слово «дополнительный» употребляют, чтобы
1 Ниле Бор, Атомная физика и человеческое познание, М., 1961,
стр. 43—44.
2 Там же, стр. 144.
3 На возможности широкого использования принципа
дополнительности указывает акад. В. А. Фок в своем предисловии к русскому
изданию книги Нилса Бора. «Философская идея,— пишет он,— которая
29
характеризовать связь между данными, которые получены
при разных условиях опыта и могут быть наглядно
истолкованы лишь на основе взаимоисключающих друг друга
представлений. Употребляя теперь это слово в том же
примерно смысле, мы поистине можем сказать, что разные
человеческие культуры дополнительны друг к другу.
Действительно, каждая такая культура представляет собой
гармоническое равновесие традиционных условностей, при помощи
"которых скрытые потенциальные возможности человеческой
жизни могут раскрыться так, что обнаружат новые стброны
ее безграничного богатства и многообразия»1.
Ниле Bopi в дальнейшем высказал утверждение, что
принцип дополнительности имеет силу также для биологии и
психологии. Были сделаны попытки перенести этот принцип
в область лингвистических исследований. Так, с принципом
дополнительности связывает свою двуступенчатую теорию
фонологии С. К. Шаумян2. Он говорит при этом о
возможности проведения изучения звуков языка на двух уровнях—
фонетическом («экспериментальными приемами») и
фонологическом, в результате чего мы получаем явления
физического и семиотического порядка. Эти результаты якобы
исключают и вместе с тем взаимно дополняют друг друга.
Думается, что в данном случае использование принципа
дополнительности в лингвистике малоудачно и во всяком
случае довольно своеобразно: бесспорно, исследования звуков
языка на разных уровнях дополняют друг друга, но отнюдь
не исключают. Ссылка при этом на то обстоятельство, что
картина тождества звуков языка, полученная в результате
физических экспериментальных (фонетических) приемов и
семиотических (фонологических) приемов, оказывается
неравнозначной, никак не спасает положения. Никакого
противоречия (и взаимоисключения) тут не получается, так же
как и тогда, когда мы исследуем язык на фонологическом,
морфологическом, синтаксическом и других уровнях или
больше всего занимает Бора, есть идея о дополнительности между
разными аспектами явлений. По нашему мнению, эту «дополнительность»
можно рассматривать как одно из следствий -общего положения о
материальном характере акта наблюдения. Это положение, конечно,
применимо не только в физике, но и в других науках» (стр. 7).
1 Ниле Бор, Атомная физика и чeлqвeчecкoe познание, М., 1961,
стр. 49.
2 См.: С. К. Шаумян, Проблемы теоретической фонологии, М.,
1962, стр. 182—185.
30
когда изучаем человека средствами зоологии, антропологии
или социологии. Здесь просто разноаспектные
рассмотрения объекта, каждое из которых, естественно,
обладает своими критериями и принципами тождеств. Нет
никакого резона создавать противоречия и антиномии там, где
их нет.
Но данный пример вовсе не означает того, что принцип
дополнительности неприменим в лингвистике. Он говорит
только о том, что его не следует обеднять или искусственно
притягивать. В действительности он давно уже стал
проникать в лингвистику, не заявляя о себе, однако, открыто.
Так, с большим основанием, чем это делает С. К.
Шаумян, можно найти принцип дополнительности в гипотезе
«лингвистической относительности» Сепира—Уорфа. Еще
более примечателен в этом отношении закон обусловленного
языком бытия, выдвинутый Лео Вайсгербером1.
Каковы основные черты принципа дополнительности?
Они, видимо, не сводимы к тому, что разноаспектные
рассмотрения взаимно дополняют друг друга,— в этом ничего
нового нет, и такого рода взаимное дополнение давно
практикуется. В принципе Нилса Бора данные об объекте,
взаимно дополняющие друг друга, «кажутся противоречащими
друг другу при попытке скомбинировать их в одну
картину», они даже «не могут быть скомбинированы при помощи
обычных понятий в единую картину объекта», так как
воспринимаются как взаимоисключающие. Это, во-первых,
а во-вторых, в этих данных «взаимодействие между
измерительными приборами и объектом составляет нераздельную
часть явления», и, следовательно, наблюдателя нельзя
отделить от наблюдаемого, что фактически и обусловливает
противоречивость дополняющих друг друга данных. Обе
эти черты и выделяют Уорф и Вайсгербер при рассмотрении
роли языка в познании мира. Согласно их утверждениям,
«инструмент» (язык) и добытое с его посредством знание
представляют единое целое-и, так как различные языковые
коллективы употребляют разные «инструменты», возникают
разные «картины мира», никак не сопоставимые друг с
другом, не образующие «единой картины объекта», хотя их
дополнительность по отношению друг к другу очевидна.
1CM.:I.L.Weisgerber, Das Gesetz der Sprache, Heidelberg,
1951 (раздел III. Das Gesetz des Sprachbedingten Daseins, S. 161 и
Далее).
31
Характерно, что в этом многообразии языков и обуслов- ■
ленном ими многообразии противоречащих друг другу,«кар- ■
тин мира» Л. Вайсгербер видит главное средство преодоле- I
ния субъективности отдельных языков и достижения объек- I
тивного знания о мире действительности. Он со свойственной 1
ему склонностью к гумбольдтианской терминологии пишет: 1
«...каждый языковой мир содержит одностороннюю карта- I
ну, определенную действительностью объективного бытия. 1
Эта односторонность неизбежна и имеет тенденцию усили- I
ваться, так как каждый язык в своем историческом разви- I
тии следует закону, который он принял с самого начала. 1
Так как каждый язык рассматривается в своем языковом 1
коллективе как нечто данное и само собой разумеющееся 1
и никто из его членов не имеет возможности постигнуть I
действительной картины мира, чтобы использовать ее для I
критического противопоставления, то для каждого языково- I
го коллектива возникает опасность тупика, ориентирован- 1
ности лишь на одну возможность, которая является ложной I
уже потому, что она единственная. Если бы у человечества "1
был только один язык, то его субъективность определила бы 1
навсегда путь человеческого познания окружающего мира. 1
Эту опасность предотвращает, однако, многообразие языков: 1
многообразие языков есть множество 1
путей полного использования дара че- 1
ловеческого языка...В противоположность неиз- I
бежной односторонности одного-единственного языка, мно- 1
жественность языков способствует обогащению знаний 1
через посредство множественности способов видения и дает 1
средство переоценки частичного знания как единственного I
возможного»1. I
Эти рассуждения дают основания для выводов более 1
широкого порядка, в частности относительно понятийной 1
основы языковых значений. В самом деле, что такое мир 1
понятий, выражающийся дискретными единицами языка, и I
каков статус его существования? По смыслу принципа до- ]
полнительности его нельзя изобразить средствами одного !
языка в виде цельной и непротиворечивой картины. Он
всякий, раз по-разному воплощается в различных языках и
вне своего «инструмента» наблюдения, т. е. языка, не
существует. Это, конечно, не нарушает качества объективности,
«вненациональное™) понятий.
1 I. L. Weisgerber, Das Gesetz der Sprache, Heidelberg,
1951, стр. 170—171.
22
- От приведенных суждений просто отстраниться нельзя,
так как они затрагивают очень серьезные вопросы. Они —
то новое, что явилось результатом общения лингвистики с
широким кругом наук. В данном случае эти суждения
воплощают принцип дополнительности в более полном виде,
чем это сделали С. К. Шаумян и даже сам Ниле Бор,
который также пытался перенести его на языковую почву1, что
весьма характерно для современного положения науки о
языке. И это обращение физика к проблемам языка далеко
не единичный случай. Например, можно сослаться также на
В. Гейзенберга, в книге которого «Физика и философия»
(русское издание, М., 1963) уделяется много внимания роли
языка в научном исследовании.
Обратимся в заключение еще к одному примеру новых
связей лингвистики с другими науками. Автоматизация
отдельных видов деятельности человека, когда речь идет не
о механической работе, а о более ее сложных видах, во
многом построена на идее моделирования процессов,
происходящих в-организме человека. Трудно судить, как обстоит дело
в других областях, но что касается речевой деятельности
человека, тесно связанной с деятельностью мышления, то
тут еще не всегда ясно, что собственно следует
моделировать. Именно поэтому многие частные проблемы перекрыва-
> ются одной большой проблемой, имеющей огромное и
теоретическое и практическое значение. Имеется в виду изучение
механизмов кодирования и декодирования в процессе
речевого общения людей. Разработка методики изучения
указанных механизмов представляла бы почти непреодолимые
трудности, если бы сама природа не создавала почти
идеальные условия эксперимента в виде афатических заболеваний
(т. е. разных видов патологии речи). Речевую деятельность
человека можно представить в виде программы (или некото-
1 Ниле Бор пишет в этой связи: «...в физической науке на ранних
ее стадиях можно было опираться на такие стороны событий,
которые допускают простое причинное объяснение, тогда как при
описании нашего душевного состояния использовалось с самого
возникновения языков такое описание, которое, по существу, является
дополнительным. Богатая терминология, приспособленная для таких повеет-,
вований, направлена не на то, чтобы проследить за непрерывным ходом
событий, а скорее на то, чтобы указывать на взаимоисключающие
переживания. Эти переживания характеризуются тем, что по-разному
проводятся границы между содержанием того, что мы узнали и на чем
сосредоточено наше внимание, и тем фоном, который обозначается
словами «мы сами» (стр. 107 указ. книги Нилса Бора).
2 Хя 1С07 33
Ш'ОяКХ&.п v, *-»
рого смыслового содержания) и ее реализации в разных уров- I
нях языка — фонетики, семантики, морфологии, синтакси- 1
са. Афазия порожает не программу, а ее реализацию в 1
разных своих видах, как бы последовательно выключая раз- 1
ные уровни языка и тем самым давая возможность шаг за |
шагом проследить работу механизма воплощения- мысли в I
языковые формы. Проф. А. Р. Лурия разработал блестящую ]
клиническую методику локализации поражения участков ]
головного мозга по речевым нарушениям1, но с лингвисти- 1
ческой точки зрения афазия почти совершенно не изучена 1
и не осмыслена. Ясное дело, что эту работу, сулящую ог- 1
ромные перспективы, следует осуществлять в тесном союзе с I
нейрохирургами и на основе их данных. 1
С примером такого рода лингвистического осмысления 1
данных нейрохирургического изучения афазии мы встреча- I
емся в работах Р. Якобсона. 1
В одной из своих более ранних работ2 Р. Якобсон клас- 1
сифицирует бинарные фонологические противопоставления 1
в зависимости от порядка, в каком они усваиваются детьми I
по мере овладения языком. Этот порядок точно противополо- 1
жен тому, в котором больные, страдающие афазией, теряют I
способность пользоваться фонологической системой. Наблю- 1
дающаяся здесь последовательность такова, что ни в одном 1
языке не может существовать более или менее всеобъемлю- 1
щего противопоставления, если в данном языке нет противо- 1
поставлений, предшествующих ему в указанной последова- I
тельности. Таким образом, в этом случае речь идет о том, 1
что порядок усвоения детьми различных звуковых типов 1
характеризуется закономерным постоянством, обусловлен- 1
ным распространением данных типов в различных языках. 1
В недавней своей работе, посвященной попытке устано- I
вить лингвистическую типологию афатических нарушений 1
речи3, Р. Якобсон дает более наглядный пример того, каким I
образом возможно взаимодействие нейрологии и лингвисти- I
ки, и ближе подходит к тем задачам, которые ставит перед 1
собой прикладная лингвистика. Он рассматривает карди- 1
нальные типы афатических заболеваний: ' I
* См. его обобщающий труд «Высшие корковые функции человека»
(M.V 1962). г
2 R. J a k о b s о n* Kindersprache, Aphasie und allgemelne Laut-
gesetze, Uppsala, 1941.
8 R. Jakobson, Towards a Linguistic Typology of Aphasie
Impairments» «Simposium on Disorders of Language»» London* 1964.
34
Jk
1) динамическую афазию;
2) эфферентную моторную афазию;
3) афферентную моторную афазию;
4) амнестическую афазию;
5) сенсорную афазию; .
6) семантическую афазию —
и строит симметричную этой классификации
лингвистическую классификацию, имеющую следующий вид*
типы 1—3 затрагивают кодирующие процессы, а типы
4 —6 в первую очередь поражают декодирующие процессы;
тип 2 сохраняет фонематические и грамматические
единицы, не разрушает фонематические и грамматические
последовательности ;
тип 5 редуцирует разнообразие этих единиц, сохраняя
модели их группировки.
Тип 1 разделяет с типом 2 несовершенство в интегратив-
ных (объединяющих) операциях, но в типе 1 оно
проявляется только на высших уровнях: при комбинировании
предложений в высказывание, а высказываний — в связную
речь. Точно так же тип 6, в противоположность типу 5, не
затрагивает низшие уровни языка. Набор фонем и слов
сохраняется, но морфология подавляется синтаксисом;
синтаксические функции и порядок слов преобладают над
морфологическими категориями.
Разумеется, данная классификация в значительной мере
является интересной гипотезой, требующей тщательной
проверки, но она создает хорошую основу для исследований
механизма речевого воплощения смысловой программы, о
чем говорилось выше.
7
Этим можно заключить общий обзор тех черт и проблем,
которые представляются наиболее характерными для
современной стадии развития науки о языке. Разумеется, эти
положения можно наполнить иным содержанием и привести
Другие примеры их проявления — это бы только утвердило
их существование. Во всяком случае они являются основой
Для дальнейшего изложения и могут рассматриваться как
общетеоретический фон, который предположительно будет
способствовать более углубленному пониманию нижесле-
2*
3*
дующих разделов. Следует только иметь в виду, что
основное внимание будет при этом сосредоточиваться на п р о б-
леме значения, которая, бесспорно, является
ключевой по отношению ко всем другим.
СИСТЕМА
СЕМАНТИЧЕСКИХ
(СЕМАСИОЛОГИЧЕСКИХ)
ИССЛЕДОВАНИЙ
Приведение знаний в систему, или систематизация,—
обязательная ступень в развитии всякой дисциплины, так
как она обеспечивает обозримость тех задач, с которыми
исследователю предстоит столкнуться. Семасиология, видимо,
еще не достигла этой ступени, но явно испытывает
потребность в выполнении указанной работы, о чем свидетельствует
появление в последнее время ряда исследований,
посвященных этой проблеме1. х
Работу по систематизации в области семасиологии (или
семантики) можно осуществлять с разных позиций. Однако
преимущественное внимание (в существующих
исследованиях) уделяется не столько действительной систематизации
того, что уже достигнуто в семасиологии, сколько
построению теорий структуры семантических описаний. В такого
рода теориях широко используется формальный аппарат и,
как правило, основой служат формализованные языки,
категории которых, накладываясь на естественный язык, не
улавливают тех особенностей, которые свойственны этому
последнему. В качестве характерного примера подобного
рода теорий можно привести работу Дж. Катца и Дж. Фо-
дора «Структура семантической теории» (бесспорно,
вдохновленную исследованиями Н. Хомского), в первых строках
которой с полной ясностью констатируется: «Эта работа
не делает попытки представить семантическую теорию
естественного языка, но, скорее, стремится охарактеризовать
1 Например, можно назвать следующие работы: J. Katz and
J. F о d о г, The Structure of a Semantic Theory. В кн.: «The Structure
of Language», New Jersey, 1964; P. Z i f f, Semantic Analysis, New York,
1960; U. W e i e n r e i с h, On the Semantic Structure of Language. В кн.:
«Universals of Language», Cambridge, Mass., 1963.
36
абстрактную форму такой теории. Семантическая теория
естественного языка есть часть лингвистического описания
этого языка. С другой стороны, проблема, которая занимает
нас есть часть общей теории языка; она стоит в том же ряду,
что'и проблема структуры грамматик естественных языков.
Характеристика абстрактной формы семантической теории
есть метатеория, которая отвечает на такие вопросы, как:
что является областью семантической теории? каковы
описательные и объяснительные цели семантической теории?
какой механизм используется для достижения этих целей?
какие эмпирические и методологические ограничения
накладываются на семантическую теорию?»1
Настоящий раздел не ставит перед собой таких задач.
Он имеет целью систематически изложить основные
проблемы семасиологии, как они
вырисовываются на данном этапе ее развития, с тем чтобы была ясна
взаимозависимость и взаимообусловленность этих проблем.
При этом исходными являются самые элементарные
предпосылки. ,
Ныне принимается всеми, что язык (естественный язык)
существует постольку, поскольку в человеческом обществе
имеется потребность в общении. Мысль о том, что язык
служит целям общения, возникла чуть ли не тогда, когда
человечество впервые привело к научному рассмотрению этот
феномен. Но, странным образом, наука, специально
созданная для изучения языка,— лингвистика вплоть до
настоящего времени меньше всего занималась значением, которое
• составляет основу общения. Невольно напрашивается
вывод, что наука о языке находится только в зачатке, так как
по-настоящему еще не приступала к изучению основного
своего предмета. Этот вывод находит подтверждение и в
том факте, что, подойдя1 к порогу, за которым и должна была
состояться встреча с главным предметом науки о языке,
ученые стали испытывать непонятную робость.
Часть лингвистов попыталась по примеру Л. Блумфильда
вообще обойти проблему значения, объявив ее
нелингвистической. Но из этого ничего не вышло. Весьма доказательно
против этой попытки выступил Э. Бенвенист2. Да и нынеш-
1 J. К a t z and J. F о d о г, The Structure of a Semantic Theory,
p. 479.
t 2E. Benveniste, Les niveaux de Г analyse linguistique.
«Preprints of Papers for the Ninth International Congress of Linguists»,
Cambridge, Mass., 1962.
37
ние последователи (и притом самые правоверные) Л. Блум- 1
фильда стремятся убедить всех, что он не 1*мел в виду еде- 1
лать этого и просто был неправильно понят1. 1
Другие языковеды (например, представители логическо- 1
го направления, или марризма, и др.), следуя прочно ут- 1
вердившемуся в науке о языке обычаю, пошли по линии 1
отождествления значения со всякого рода внелингвистиче- I
скими категориями, и в первую очередь с понятием. Но это 1
мало способствует интересам лингвистики как автономной I
науки, стремящейся определить свои объекты и категории 1
в своих же терминах. 1
Наконец, третьи обратились к помощи представителей 1
точных и технических наук, полагая, что им ведомы пути 1
ко всем истинам, в том числе и лингвистическим. Именно I
влиянию точных наук следует приписать новые виды отож- 1
дествлений: языка с кодом и значения с информацией. Впро- I
чем, довольно скоро выяснилось, что в действительности 1
речь идет о совершенно различных вещах. Так, К- Черри- I
в своем обзоре работ по теории коммуникации пишет: «Тер- 1
мин «язык» должен использоваться в смысле человеческого I
языка ... употребляемого в каждодневной речи в высшей I
степени гибким и аналогичным образом... Термин «код» 1
имеет строго техническое употребление... Мы, таким обра- 1
зом, делаем четкое различие между языком, который разви- 1
вается органически в течение долгого периода времени, и 1
кодом, который создается для специфических целей и еле- 1
дует эксплицитным правилам»2. И несколько ниже К. Черри 1
подчеркивает, что математическая теория коммуникации I
возникла в связи с развитием технических средств комму ни- 1
кации и «совершенно отмысливается от всех вопросов, отно- #1
сящихся к «значению»3. Эту же мысль проводит и создатель 1
математической теории связи К. Шеннон. Он пишет: «Ос- 1
новная задача связи состоит в точном или приближенном 1
воспроизведении в некотором месте сообщения, выбранного I
для передачи в другом месте. Часто сообщения имеют з н а- 1
1 См., например: Ch. Fries, The Bloomfield «Scoob, «Trends
in European and American Linguistics. 1930—1960», Utrecht, 1961.
Ч. Фриз в доказательство своего утверждения цитирует даже
личные письма Л. Блумфильда.
2 С. Cherry, On Human Communication, 1957, New York*
p. 7.
8 T а м же, стр. 8.
38
' ч е я и я... Этот семантический аспект связи не имеет
отношения к'технической стороне вопроса»1.
Даже и в том случае, когда ряд исследователей
продолжает настаивать на ценности точных методов для
теоретического изучения языка (значение их для прикладной
лингвистики — особая тема), они полагают необходимым
вернуться к тем положениям, о которых сами языковеды забыли или
по какой-то причине считают. неудобным поминать. В этом
отношении чрезвычайно характерна эволюция взглядов
Н. Хомского, настойчиво стремящегося приложить
формальный аппарат математической логики к исследованию
естественного языка. В своем обширном докладе на 9-м
Международном лингвистическом конгрессе он говорил о
необходимости вернуться к гумбольдтовской идее о
творческом характере языка, находящей выражение и в учении
Н. Хомского о форме языка. В терминах этого учения он
определяет теперь и порождающую грамматику, целью
которой оказывается определение системы правил,
управляющих творческой деятельностью в языке. Впрочем, Н. Хом-
ский, так же как и некоторые представители точных наук,
трактующих тем или иным образом вопросы языка, не
решается вступить в область семантики, хотя и признает всю
ее важность. Он сознает, что., по сравнению с учением
Гумбольдта относительно формы языка, служащей целям
реализации творческих потенций языка, «порождающие
грамматики подчиняются более сильным ограничениям, в
частности в них почти не освещаются вопросы семантики или
структуры понятий; это, впрочем, объясняется не
принципиальными соображениями, а тем, что по указанным
вопросам можно, по-видимому, сделать мало утверждений,
способных выдержать серьезную критику»2.
Итак, помощи ждать неоткуда. Проблема языкового
значения есть лингвистическая проблема, да к тому же
важнейшая из лингвистических проблем. И лингвисты не имеют
права передоверять ее другим наукам, но обязаны сами ее
решать. Следует только пожалеть, что об этой обязанности
См. русский перевод: К. Шеннон, Математическая теория
связи, М., 1963, стр. 243.
ч 2 N. Chomsky, The Logical Basis x>f Linguistic Theory,
«Preprints of Papers for the Ninth International Congress* of Linguists»,
Cambridge, Mass., 1962. Цитировано по дополненному варианту,
предназначенному для печати в «Трудах» конференции.
3*
ЛиВИт ж»;
науки о языке все чаще и настойчивее напоминают
представители других наук.
Конечно, никак нельзя утверждать, что в области
изучения языкового значения лингвисты ничего не сделали. Нет,
этой области посвящено немало работ, и она все более и
более выдвигается на первый план в лингвистических
исследованиях. Но не может не вызвать удивления то
последовательное упрямство, с которым языковеды, обращающиеся к
семантическим исследованиям, отказываются реализовать
те методические успехи, которые были достигнуты теорией
языка.
В семантике принято рассматривать все
недифференцированно: и различные методы, и различные подходы, и
различные цели, и различные понятия1. По-видимому, главное,
в чем нуждается семантика,— это наведение
методического порядка в ее хозяйстве.
Первое, к чему стремится всякая научная дисциплина,—
определение (или выделение) основной и предельной (т. е.
не поддающейся дальнейшему членению и анализу без
нарушения своей специфики) единицы изучения. Что же
является предметом и единицей изучения в семантике —
значение слова? значение грамматической категории? значение
предложения? или все вместе? Поскольку мы говорим о
предельной единице, постольку на первый взгляд
может показаться, что ею является значение слова, так как
слово обычно признается основной единицей языка и
дальнейшее членение его подчинено уже морфологическим и
фонетическим закономерностям. Однако бесспорно, что
в семантическом отношении большинство слов представляет
сложные образования, будучи полизначными. Признанием
этого факта являются разные значения слов, которые явно
«на глазок» устанавливают составители толковых словарей
и затем по порядку их «важности»2 перечисляют в пределах
словарных статей. Выражением приблизительного
характера такого способа семантического членения слова на
отдельные значения является то обстоятельство, что, как правило,
1 В качестве примера такого «суммарного» подхода к
семантическим исследованиям можно привести статью Ю. Д. Апресяна
«Современные методы изучения значений и некоторые проблемы структурной
лингвистики» (Сб. «Проблемы структурной лингвистики», М., 1963*
стр. 102—148).
2 Следует при этом отметить, что точно критерий определения
«важности» значения остаются -неясными (интуитивными).
40
оазные составители словарей дают весьма разноречивую
картину семантического строения слов. Очевидно, что
необходимо найти более строгий метод установления основной
и предельной единицы семантического уровня языка, и
притом такой, который был бы собственно лингвистическим.
Наука о языке, правда, уже располагает рядом тер ми -
нов лексема, монема, семантема,
семема и пр.,— которые, как кажется, имеют своей целью
выделить и обозначить как раз отдельные и конечные элементы
сложной структуры полизначного слова, подвергнув ее
разложению на компоненты. Но все они обладают теми или
иными недостатками. Одни из них (например, монемы)
носят слишком общий, а потому и недостаточно ясный
характер и, кроме того, определяются через
экстралингвистические факторы. Другие (семемы) трактуются как варианты
некоего общего значения, заключенного в слове, и тем самым
выступают лишь как производные образования, по существу,
неопределенной величины. Третьи (лексемы) выделяются в
результате членения линейного слова на отдельные части —
морфемы, наделенные разными родами значений, и
устанавливаются на основе внутренних противопоставлений этих
разных родов значений. Такой способ дает возможность
определить специфику лексического значения по сравнению с
другими видами языкового значения, но не дает в руки
исследователя метод определения границ между отдельными
лексическими значениями.
В настоящей работе в качестве основной и предельной
единицы семасиологического уровня языка предлагается
принять моносему (подробнее о ней см. главу
«Значение как факт языка и как факт речи»). Моносема
определяется как потенциальная словосочетательная модель,
идентификация которой в текстах осуществляется на основе
отчетливых лингвистических (дескриптивных) признаков.
Поскольку моносема может быть выделена из полизначного
слова лишь через словосочетание или синтаксическую
конфигурацию, она является семантико-синтаксическим
образованием. Сложное смысловое образование (например,
фраза во французском ее истолковании) строится не из слов,
а из моносем, которые в семантическом отношении меньше
слова, но как синтаксические конфигурации больше слова.
Язык можно представить в виде списка моносем; при этом
такой список будет содержать не только перечисление
наличествующих в языке предельных семантических единиц,
41
^з
но и существующие в языке синтаксические конфигурации 1
их реализации, в которых находит выражение лингвистиче- 1
ское бытие значение и из которых, к^к из сборных блочных I
конструкций, строится здание нашей речи. 1
Проблема выделения основной и предельной семантиче- 1
ской единицы требует тщательного и углубленного изуче- 1
ния, и возможны разные способы ее разрешения. Однако не I
подлежит сомнению, что она не может быть разрешена без 1
учета капитального для лингвистики разграничения между 1
языком и речью, которое как будто принимается ныне все- 1
ми, но из которого не сделаны все логические выводы, в 1
частности применительно к семасиологическим исследова- I
ниям. 1
Здесь было бы неуместно.вдаваться в запутанный вопрос 1
о том, каким образом следует осуществлять разграничение I
между языком и речью. Об этом говорится ниже, в соответ- 1
ствующей главе. Но по меньшей мере всегда следует иметь I
в виду различие назначений и функций, с одной стороны, I
языка, а с другой — речи Совершенно очевидно, что язык 1
не является средством общения. Средством общения явля- 1
ется речь, и когда мы приписываем языку качества речи, 1
это происходит в силу указанного нежелания сделать логи- 1
ческие выводы из разграничения данных явлений. Что же 1
касается языка, то на основании тех данных, которые нахо- 1
дятся в нашем распоряжении, мы должны определить его в 1
первую очередь как орудие осуществления 1
дискретности, как систему классифи- 1
кации, которая образуется в процессе щ
речевой деятельности человека наподо- 1
бие того, как в химической реакции из жидкости осаждается щ
твердое вещество. Расчленяя континиум воспринимаемого и щ
осмысляемого человеком мира на дискретные единицы, язык щ
дает в руки человека средства, с помощью которых оказы- 1
вается возможным общение через посредство речи. Приняв щ
это различие функций языка и речи, мы обязаны сделать . щ
вывод, что значение как факт языка и как факт речи далеко I
не однородные явления. Об этом, как известно, писал уже 1
Соссюр, который говорил о значимости примени* I
тельно к языку и о значении применительно к речи. Я
Но истолкование этих категорий у него весьма противоречи- I
во и, самое главное, не учшивает того фундаментального я
различия функций языка и речи, о котором говорилось щ
выше. щ
42 1
Для примера можно обратиться к моносемам, чтобы
показать, какое влияние может оказать различие функций
языка и речи на понимание семантических категорий.
«Значение», или содержание, моносемы как факта языка
определяется не только соотнесенностью с отдельными
кусочками воспринимаемого человеком мира, но также и границами
дискретных единиц, устанавливаемых классификационной
системой языка. Если, как это обычно делается,
классификационную систему языка или составляющую ее сеть
отношений истолковывать как форму, то есть все основания
говорить, что «значение» в языке определяется формой,
точнее — даже совпадает с ней. Говоря словами Э. Бенвени-
ста, «форма и значение определяются друг через друга,
поскольку в языке они членятся совместно»1. А это по-другому
заставляет взглянуть и на знаковую природу единиц языка.
В данном случае мы не обнаруживаем той полной условности
и немотивированности, какие наличествуют у знака между
двумя его сторонами.
По-иному обстоит дело с моносемами как фактами речи.
Поскольку они целиком подчинены целям осуществления
коммуникативного намерения общающихся друг с другом
людей, постольку из этого следует два существенных
момента: они должны иметь чувственно воспринимаемый вид
(иначе не дойдут до собеседника) и они должны обладать
фиксированной соотнесенностью с теми предметами (в
широком смысле этого слова), которые являются содержанием
коммуникации. Так возникает двустороннее образование,
характерное для знака. Связь двух сторон у моносемы как
факта речи покоится на принципе условности и
немотивированности, но этот принцип также имеет некоторые
оговорки. Речевое общение невозможно независимо от тех
дискретных единиц, которые устанавливаются
классификационной системой языка, т. е. моносем как фактов языка.
Они представляют собой первичные чертежи, на основе
которых создаются упоминавшиеся выше блоки,
используемые для построения речи. Говоря в более общем плане, мы
можем сказать, что взаимоотношения между моносемами
как фактами языка и как фактами речи в основном сводятся
к языковому моделированию смыслового содержания, под-
Е. Ben ven I sfe,- Les niveaux de Tanalyse linguistique.
гт6 P^ts paPers for the Ninth International Congress of Linguists»,
41
лежащего передаче в речи. Это одна оговорка. Вторая имеет
в виду то несомненное обстоятельство, что речь не
ограничивается лишь связью с языком. Она — один из компонентов
сложной структуры коммуникативного поведения человека
и вне своих отношений с другими компонентами этой
структуры не может быть адекватно познана.
До последнего времени речь (и язык) искусственно
выделялась из среды, с которой она находится в постоянном
взаимодействии, и изучалась изолированно. Такой метод
имеет оправдание в качестве рабочего приема, заведомо
сосредоточивающего внимание лишь на одной стороне
предмета, или как научная абстракция. Но когда речь идет о
возможно полном познании действительных качеств данного
предмета, подобный подход недостаточен.
В последние годы, однако, такой подход стал
подвергаться критике. В частности, довольно резкий характер она
приобрела у Б. Скиннера1—американского психолога
бихевиористской ориентации. Он выступил против
.традиционных попыток объяснять «вербальное (т. е. фактически
речевое) поведение» в терминах «понятий» (идей), «значений»
и ныне — «информации». «Все это,— пишет он,— привело
к несчастным последствиям, в соответствии с которыми
возникла вера, что речь имеет независимое от поведения
человека существование»2. Хотя проблема связи
«вербального поведения» с социальным поведением человека вообще
интересна сама по себе и даже, как показали работы Б.
Малиновского3 и Дж. Фёрса4, может иметь лингвистическую
значимость, она имеет слишком широкий и поэтому слишком
неясный характер. Это доказала капитальная работа К. Пай-
1 См.: В. F. Skinner, Verbal Behavior, New York, 1957.
2 Указ. сочинение цитировано по хрестоматии «Psycholinguistics.
A Book of Readings», New York, 1961, p. 71.
Здесь же Б. Скиннер указывает, что «мы должны избегать
неправомерного формулирования вербального поведения как «употребления
слов» (стр. 71), так как неясным остается и значение слов. «Словари
не дают значений; в лучшем случае лишь приводят слова с одним и тем
же значением» (стр. 72). Отсюда и общий вывод относительно всей
проблемы: «Единственный выход — в отказе от традиционного
формулирования вербального поведения в терминах значения» (стр. 73).
3 См.: В. Malinowski, The Problem of Meaning in Primitive
Languages. В кн.: С. О g d e n and Y. Richards, The Meaning of
leaning, London, 1923.
4 Имеется в виду его теория «контекста ситуации». См.: Дж. Ф ё р с*
Техника семантики. Сб. «Новое в лингвистике», вып. 3, М.« 1962.
44
1 д0 известной меры координирующаяся с идеями Б. Скин-
нера. Дело, конечно, не в отказе от значения при изучении
речевой деятельности, а р более точном определении
значения. Очевидно, что более правильно при этом
ориентироваться лишь на коммуникативное поведение человека,
рассматривать его как сложную структуру, включающую, помимо
речи, также жест, мимику и пр.
Наконец следует сказать и о том, что, поскольку речь
имеет своей целью передачу от человека к человеку
определенного содержания, постольку изучение семантических
единиц, констатирующих это содержание, должно
сочетаться с изучением процессов их восприятия или
понимания. Об этом говорил Р. Якобсон в 1959 г. на Эрфуртском
симпозиуме, посвященном проблеме знака и системы языка:
«Код не следует гипостазировать; его нужно рассматривать
в плане речевого общения. Две точки зрения —
кодирующего и декодирующего, или, другими словами, роль
отправителя и роль получателя сообщений, должны быть
совершенно отчетливо разграничены. Разумеется, это
утверждение — банальность, однако именно о банальностях часто
забывают. А между тем оба участника акта речевой
коммуникации подходят к тексту по-разному... Оба названных
аспекта языка — порождение и восприятие речи — имеют
равное право на внимание лингвистов, и было бы ошибкой
сводить двустороннюю языковую действительность к одному
из них»2. Об этом ныне говорит и Н. Хомский,
утверждая, что «задачей лингвистической теории является
построение и точное описание двух абстрактных систем
(abstract devices), из которых первая является моделью
использования языка, а вторая — моделью усвоения языка»3.
При этом, разумеется, не следует думать, что, занимаясь
изучением механизма понимания и его влияния на природу
семантических единиц, мы обращаемся к внелингвистиче-
ским категориям и тем самым нарушаем автономию
лингвистики как науки о языке. Как явствует из самой природы
речевых единиц, их невозможно исследовать как замкнутые
в самих себе. Здесь уместно вспомнить о выделении Соссю-
ром в особую дисциплину лингвистики речи. Но в конце
* См.: К. Р i k e, Language in Relation to a Unified Theory of the
btructure of Human Behavior, parts 1—3, Glendal, 1954—1960.
P- 513
2 См.: «Zeichen und System der Sprache», 2. Band, Berlin, 1962, S. 55.
3 N. Chomsky, The Logical Basis of Linguistic Theory,
45
концов если встать на строго ригористическую точку зрения
в отношении терминологии, то речь можно отнести и к
области экстралингвистической. Ведь речь — это не язык в
указанном смысле.
Если описанное выше изучение языка с точки зрения
составляющих его предельных семантических единиц можно
назвать синтагматическим, то противоположное ему —
парадигматическое — изучение известно нам в основном в виде
проблемы семантических полей. Этой проблеме посвящено
огромное количество работ, она беспрерывно подвергается
всякого рода модификациям, и то обстоятельство, что она
не сходит с научной повестки дня, является достаточно
веским доказательством ее актуальности. Но она, бесспорно,
нуждается в теоретическом осмыслении с точки зрения
своего места в общей системе семантических исследований.
Следует отметить также, что семантические поля
изучались лишь в плоскости языка как «результативного
образования» (об этом см. раздел «Два подхода к изучению языка»)
и в значительной мере статически. Если и делались попытки
внести элемент динамики в изучение семантических полей,
то такого рода исследования сводились к выявлению
исторических сдвигов, происходящих в составе полей1. Но
возможен и даже крайне необходим другой аспект
динамического изучения семантических полей ~ с точки зрения их
функционирования в процессе коммуникативной деятельности
человека.
Есть все основания полагать, что человек, прежде чем
преобразовать свою мысль в речь, составляет программу
своего высказывания. Это утверждение не снимает • тезиса о
связи языка и мышления, но лишь углубляет его. Оно
предполагает, что мышление человека может проходить на
разных уровнях, лишь одним из которых является речевой
(вербальное мышление, или «внутренняя речь»). По меньшей
мере наряду с речевым существует языковой
уровень — в том смысле, в каком проводится
принципиальное разграничение между языком и речью. Программа
высказывания или предложения составляется на языковом
уровне — она дает лишь общую схему с пустыми ячейка-
1 Уже первые работы основоположника теории семантических
полей И. Трира носили характер исследования исторических сдвигов
в их составе.-См.: J.Trier, Der deutsche Wortschatz im Sinnbezirk des
Verstandes* Heidelberg, 1931.
4*
Мй, которые будут заполнены, когда языковой уровень будет
преобразовываться в речевой. Об этом пишут и известные
американские психологи Дж. Миллер, Е. Галантер и
К. Прибрам, употребляя вместо термина «программа^
термин «план»: «... у нас есть очень отчетливое
предвосхищение того, что мы собираемся сказать, и наш выбор нужных
слов зависит от чего-то гораздо большего, чем
предшествующие элементы нашего высказывания. У нас есть план
предложения, и, когда мы формулируем его, мы имеем
относительно ясное представление о том, что мы собираемся
сказать»1. И несколько ниже: «План предложения,
по-видимому, должен в общем определиться до того, как можно
выделить слова, которые мы собираемся высказать»2.
Когда человек говорит об обычных вещах, не требующих
глубокого размышления, преобразование программы в речь
осуществляется почти автоматически, используя готовые
речевые шаблоны, которыми каждый человек располагает
на данные случаи жизни. Но речевые акты, требующие даже
минимального творческого усилия, приводят к тому, что
человек на уровне программы оперирует не словами, а
семантическими полями, из состава которых он и подбирает
нужное слово, чтобы с возможной точностью выразить в
речи свою мысль. В процессе подыскания нужного слова
человек мысленно «бродит» по всем закоулкам имеющегося в
его распоряжении семантического поля, испытывая много-
1 Дж. Миллер, Е. Галантер и К. Прибрам* План и
структура' поведения, М., 1965, стр. 155.
2 Т а м же, стр. 156.
Авторы приводят по данному поводу также высказывание У.
Джемса: «Разве читатель никогда не задавался вопросом о том, какое
душевное состояние переживается, когда возникает намерение что-нибудь
сказать, но само высказывание еще не осуществлено? Это совершенно
определенное намерение, отличное от всех прочих намерений, и,
следовательно, здесь переживается вполне отчетливое состояние сознания,
а между тем много ли в состав его входит определенных чувственных
образов, слов или предметов? Да почти никаких, но подождите
немножко: слова и предметы выплывут в сознании, а предварительное
намерение, смутное гадание скроются в тень. По мере того как на
смену намерению выплывают слова, намерение производит им смотр:
подходящие слова отбираются, а неподходящие отметаются в сторону.
,9то значит, что намерение имеет свои особые, очень важные свойства,
и все же, что мы можем сказать о нем, не прибегая к словам, которые
относятся к более поздним душевным состояниям, заменяющим его?
Весь процесс, предваряющий воплощение помысла в слово, нельзя
назвать иначе, как только «намерением сказать то-то» (У* Джемс»
Научные основы психологии, СПб^ 1902» Стр. 125).
47
'АТЬЫ^-ТС^-ю, >».т> /> ,.v^ ; г г» > *ут
кратно описанные «муки слова», стремясь «поймать за хвост!
ускальзающее из памяти самое верное, самое точное, самое
подходящее для данной ситуации слово.
В индивидуальном использовании семантические поля
могут быть более или менее емкими и богатыми (более или
менее дифференцированными), и именно от характера
индивидуальных семантических полей, по-разному
соотносящихся с семантическими полями в плоскости языка как
«результативного образования», зависит способность человека
формулировать свою мысль с большей или меньшей
точностью.
В очень грубой форме механизм оперирования
семантическими полями прощупывается при афатических
заболеваниях, когда больные, испытывающие трудности при
произнесении тех или иных слов, заменяют их другими словами
одного семантического поля. Так, например, вместо слова
плечо (здесь оказывается труднопреодолимой аффриката ч)
говорят рука. Но наблюдения такого рода не дают
возможности более глубоко проникнуть в механизм действия
индивидуальных семантических полей и, в частности, измерить
их емкость, или «глубину». Заслугой проф. А. Р. Лурия и
его сотрудников является то, что они разработали методику
объективного (аппаратурного) измерения емкости
индивидуальных семантических полей, которая, при всей своей
простоте, дает хорошую возможность изучить процессы
постепенного затухания психической реакции человека по мере
отклонения от семантического центра на периферию поля
и тем самым установить его границы1. Более того, эта
методика позволяет выявить и те смысловые перекрещивания
семантических полей, которые обусловливаются
многозначностью слов. Так, слово труба в значении «дымовая»
труба» и в значении «духовой музыкальный инструмент»
может входить в разные семантические поля, связываемые,
однако, в узел единством слова (и его звучания), что в свою
очередь создает ассоциации уже иного порядка при
оперировании данным словом на уровне программы. К
сожалению, лингвисты до настоящего времени не воспользовались
этой многообещающей методикой не только для изучения
1 Описание данной методики см. в работе: A. R. Luria and
О. S. V i n о g r a d о v a, An Objective Investigation of the Dynamics
of Semantic Systems, «The British Journal of Psychology», vol. 50, part 2,
1959, May.
48
теоретических вопросов, относящихся к взаимоотношению
языка и мышления, но и для решения лингвистических
проблем чисто прикладного порядка.
Следующее разграничение, которое семантике следует
заимствовать у общей теории язьп^а, относится к разграни^
чению между функциональным и генетическим подходами;
они, грубо говоря, совпадают с синхроническим и
диахроническим изучением.
При функциональном подходе нас в первую очередь
интересует вопрос о том, что такое значение. Мы, например,
вместе с Витгенштейном можем сказать, что значение — это
употребление, й такое определение, несомненно, обладает
лингвистической значимостью, хотя и формулируется
языковедами несколько по-иному (так, составитель известного
словаря синонимов в индоевропейских языках К- Д. Бак
пишет: «Значение слова в целом есть совокупность его
различных и близких употреблений»1). Мы вместе с Р. Уэллзом
можем отклонить это определение на том основании, что
существуют слова, которые имеют употребление, но не
обладают значением. Словом, тут возможны разные
определения, но ни одно из них не будет достигать своей цели, если
не будет содержать прямого ответа на основной вопрос:
что такое значение? Очевидно, однако, что мы не сможем
получить ответ на этот вопрос, если первоначально не
установим возможно более точным образом, о каких значениях
идет речь. Иными словами, нам сначала предстоит
определить типологию значений и перестать рассматривать их
«вообще» как некую универсальную категорию, которая всегда
остается неизменной. Тут речь может идти о различиях
вроде тех, которые делает Б. Рассел, устанавливая два типа
значений—выражения и указания (как известно, ло его
мнению, каждый знак, который указывает, также выражает;
но некоторые знаки, которые выражают, ничего не
указывают, например или, нет). Но в первую очередь необходимо
все же разобраться в самых обычных вещах. Некоторые
наши лингвисты заговорили языком высоких абстракций и
перестали уделять внимание таким «низким материям», как
различие значений у разных классов слов, различия между
лексическим, грамматическим и
экспрессивно-стилистическим значениями и пр. А между тем смешение этих далеко
1 С D. В иск, A Dictionary of Selected Synonyms in the Principal
'-European Languages, Chicago, 1949, p. V,
49
не одинаковых типов значений продолжает приводить к
тяжелым недоразумениям. В этой связи можно сослаться на
суждение такого трезво мыслящего лингвиста, каким
является Р. Якобсон. Выступая в защиту «семантически
ориентированных определений», преданных анафеме
дескриптивной лингвистикой, он на конференции по лингвистическим
универсалиям призывал к учету семантической стороны
также и при структурном исследовании языка.
«Обязательным условием таких исследований,— отмечал при этом
Р. Якобсон,— является последовательное проведение
различий между грамматическими и лингвистическими
значениями, которые, несмотря на методические путеводные
указатели, установленные, в частности, выдающимися
американскими и русскими открывателями новых путей в
лингвистике, все еще смущают и путают некоторых языковедов»1.
При генетическом подходе к изучению значения внимание
исследователя направлено на процессы становления
значения и на выявление того, какие факторы при этом участвуют.
Сюда относится также определение разных типов изменений
значений, их классификации и вопрос о закономерностях
изменений значений. Это направление семантических
исследований, в течение довольно длительного времени
выступавшее почти как монопольное, считается наиболее
традиционалистским, и именно ему посвящено наибольшее
количество работ. Оно почти единолично представляет семантику
в общеязыковедческих учебниках. Но его отнюдь нельзя
признать исчерпанным. Это утверждение в первую очередь
относится к эпистемологическому его аспекту, в
совокупности семантических проблем, пожалуй, са*мому главному.
Эпистемологический аспект семантических исследований
в свою очередь имеет двоякую направленность. С одной
стороны, устанавливается зависимость языкового значения от
мира действительности, выясняется наличие или отсутствие
тождества между структурой действительности и
семантической структурой языка или определяется характер
отношений между фактом действительности и языковым знаком —*
обозначает ли он, указывает, называет, выражает и т. д.
С другой стороны, выявляется роль языка в процессах
познания, и именно это направление в настоящее время
является доминирующим, именно оно преимущественно привле-
*R. Jakobson, Implications of Language Universale for
Linguistics. В кн.! «Universal of Language», Cambridge, Mass.t 1963* p. 214«
10
i
Кает ныне к себе внимание философов, логиков, психологов
и лингвистов. Проблема роли языка в процессах познания
многолика. Она может предстать перед нами в облике
логической семантики, или в виде путаных идей А. Кожибского,
которые в руках А. Рапопорта могут, однако, приобретать
довольно стройный вид, или в форме гипотезы Сепира—
Уорфа, или в определении языка как промежуточного мира
(у неогумбольдтианцев) и т. д. К сожалению, следует
отметить, что как критическое, так и положительное осмысление
проблемы роли языка в процессах познания носит почти
исключительно умозрительный характер и очень редко
сопряжено с экспериментом. Если взять для примера гипотезу
Сепира—Уорфа, то, кроме немногих работ Г. Хойера1,
Дж. Гринберга2, Э. Леннеберга и Дж. Робертса3 и других
немногих ученых, стремящихся в своих выводах опереться
на факты, мы в действительности не располагаем никакими
конкретными данными для того, чтобы вынести более или
менее обоснованное суждение по комплексу вопросов,
поднимаемых теорией лингвистической относительности. Это тем
более печально, что, например, Советский Союз, с его
богатством и многообразием национальных культур и языков,
открывает широчайшие возможности для собственно
лингвистической работы в этой области. К этому следует
добавить, что еще совершенно неиспользованные
исследовательские ресурсы, способные предоставить в наше
распоряжение весьма существенные данные для решения
эпистемологических проблем семантики, таятся в изучении под
соответствующим углом зрения индивидуального билингвизма»
афазии (и главным образом той ее формы, которая, по
выражению А. Р. Лурия, касается программы речевой деятельно*
ста), поведения алариков в разные периоды их роста и т. д.
Эпистемологическое исследование значения имеет и
прикладной аспект, суть которого заключается в изучении
зависимости социального и индивидуального поведения
человека от языка. Выше говорилось о языковом
моделировании речи. В данном случае имеется в виду языковое и ре
чевое моделирование ловедения человека. При этом исходят
1 См.: Н. Н о i j e г, Cultural Implications of Some Navaho
Linguistic Categories, «Language», 1951, vol. 27, pp. 11—20.
2 См.: Jos. Greenberg, Concerning Inferences from Linguistic
to Non-Linguistic Data. «Language in Culture», Chicago, 1957.
8Cm.: E. Lenneberg and J. Roberts, The Language of
experience: A Study in Methodology, Baltimore, 1956.
ft
из той очевидной предпосылки, что человек мыслит,
действует, работает, живет, будучи погружен в мир языка, и,
следовательно, в какой-то мере его поведение не может
избежать воздействия языка. Это направление работы,
которое в США именуется «анализом содержания»1, а в Японии
«Гэнго-сейкацу» (языковое существование),
руководствуется не столько идеями теории лингвистической
относительности, .сколько стремится учесть психическое воздействие
речи.
Таковы некоторые соображения относительно
необходимости разграничения разных областей семантических
исследований, которые должны сопровождаться осознанием
их места в общей схеме этих исследований. Надо при этом
исходить из того, что разные направления отнюдь не
опровергают и не исключают друг друга, а взаимно дополняют.
Только такой многосторонний подход даст возможность
проникнуть в самое тайное тайного языка, в секрет строения
его органической клетки, без чего лингвисты не будут
располагать твердой опорой для дальнейшего изучения
языка.
Ниже некоторым из перечисленных аспектов многоликой
и сложной проблемы значения посвящаются отдельные
разделы, где эти аспекты трактуются более детально. В одном
случае — при рассмотрении значения как факта языка и
как факта речи — предварительно разбирается
общетеоретический вопрос о взаимоотношениях языка и речи. Это
оказалось необходимым в виду большой запутанности
данного вопроса и неоднозначности его решения.
к типологии
ЗНАЧЕНИИ
Изучение языкового значения по праву привлекает
последнее время внимание не только лингвистов, но и логиков,
психологов и даже представителей технических дисциплин
(например, теории информации). К сожалению, значение
при этом во многих случаях трактуется как совершенно го-
1 См.: «Trends in Content Analysis», ed, by G. de Sola Pool, Urbana,
1959.
52
могенное образование. Бесспорно, во всех своих
разновидностях оно обладает некоторыми общими чертами, на
основе которых выделяется в особую категорию
лингвистических явлений, но вместе с тем разные виды значений могут
настолько отличаться друг от друга, что
недифференцированное их -рассмотрение представляется неоправданным.
Все это говорит о необходимости создания типологии
значений.
Типология значений может строиться на основе
различных координат. Прежде всего важно выделить такие виды
языкового значения, как лексические значения,
грамматические значения, экспрессивно-стилистические значения и,
возможно, некоторые другие. Необходимость разграничения
между грамматическими и лексическими значениями (при
том, что некоторые исследователи всячески подчеркивают их
взаимозависимость1) нередко трактуется ныне как
обязательная предпосылка их изучения. В предыдущем разделе
уже приводилось выступление по этому поводу Р. Якобсона
на конференции по лингвистическим универсалиям, где он,
полимизируя с установками занимавшей тогда
господствующее положение дескриптивной лингвистики, требовал
последовательного проведения различий между
грамматическими и лексическими значениями2. И это, разумеется,
далеко не единственное выступление в пользу
необходимости такого разграничения. Следует отметить, что существует
немало попыток найти разграничительные признаки между
лексическими и грамматическими значениями, одна из
которых принадлежит автору настоящей работы3.
Сложнее обстоит дело с отграничением экспрессивно-
стилистических (или, просто, стилистических) значений от
лексических и грамматических. Обычно они трактуются в
одном ряду, хотя в действительности представляют
совершенно различные явления. Самое существенное их различие
1 См., например: К. А. Левковская, Теория слова, М., 1962,
стр. 134.
2Cm.:R. Jakobson, Implications of Language Universals for
Linguistics. В кн.: «Universals of Language», Cambridge, Mass., 1963,
p. 214.
3 См. главу «О разных видах языкового значения и их характерных
особенностях» в книге «Семасиология» (М.* 1957). По сути дела,
классификацию грамматических значений представляют собой и
концептуальные типы Э. Сепира. См. главу VI «Типы языковой структуры»
его книги «Язык» (М., 1934),
II
заключается в том, что грамматические и лексические
значения всегда тем или иным образом соотносятся с понятиями
или с предметами (референтами). Говоря языком теории
информации, мы можем сказать, что они всегда несут
семантическую информацию. Именно в силу этого качества они,
подчиняясь общей логике, свободно переводятся на другой
«язык» (в широком смысле этого слова). Что же касается
стилистических значений, то, как таковые, они несут лишь
эстетическую информацию. Эстетическая информация
связана с каналом, по которому она передается, и, таким
образом, обладает сугубо материальным характером,
обеспечивающим ее воздействие на те или иные чувства человека.
Она вследствие своего материального качества существенно
изменяется при переходе от одного канала связи к другому:
эстетическое содержание симфонии едва ли можно передать
средствами живописи. Эстетическую информацию по этой
причине невозможно перевести, ее в лучшем случае можно
лишь приблизительно передать1, организуя средства ее
передачи в другом «языке» иным образом. Мы можем
сказать, иными словами, что для «языка» эстетической
информации одного порядка (музыка, живопись, литература) не
может существовать другого языка, хотя, так же как
семантическая информация своей общей основой имеет логику,
для эстетической информации общей основой является
«шкала» чувств, которые может испытывать человек.
Разумеется, отрешенность эстетической информации от
понятийной основы может обладать разной степенью в
зависимости от своего «языка» или от материальных средств
воздействия на чувства человека (т. е. от Характера каналов
связи). Быть может, И. Стравинский был прав, когда на
вопрос, в какой мере он ориентируется в своем творчестве на
понятия, отвечал: «Композиторы и живописцы мыслят не
понятиями; все, что Пикассо или Стравинский могут сказать
о живописи или музыке, в этом плане не имеет никакого
значения (хотя, конечно, мы любим говорить понятийно).
Композитор работает с процессом восприятия, а не с
понятием. Он воспринимает, он отбирает, он комбинирует, и он
совершенно не осознает того, где, когда и какого рода
значения проникают в его произведения. Все, что он знает
или чем интересуется, это. контуры формы, так как форма —
1 См. по этому вопросу книгу: А. М о 1 е s, Theorle de I'informatioji
el perception esthetique, Paris, 1958*
14
это все. А о значении он ничего не может сказать»1. Но
в естественном языке человеческого общения, где
стилистические качества передаются через посредство единиц (и их
сочетаний), обладающих обязательной соотнесенностью с
миром понятий или предметов, разграничить эстетическую
и семантическую информацию крайне сложно. Тем не менее
это необходимо, если даже на первых порах нам при этом
придется пойти на риск некоторых упрощений и условных
построений, иначе мы останемся в плену старых противоречий.
По другой координате располагаются разные типы
знаков. Как известно, существует большое разнообразие
типологических классификаций знаков. Так, Моррис,
ориентируясь на объем знаков, выделяет индексные,
характеризующие и универсальные знаки. Карнап делает
разграничение между знаками как событие и знаками как обозначение.
Пирс делит знаки с точки зрения их отношения к предмету
на индексы, иконические знаки и символы.- Бюлер различает
знаки, признаки и символы, Лангер — естественные знаки,
искусственные знаки и символы, Стеббинг — знаки
выражающие, внушающие и заменяющие и т. д. Мы имеем здесь
дело, конечно, не со значениями, а с различными по самому
своему существу знаками, что переносит нас в другую
область. Характерно, однако, что подразделения знаков
основываются, как правило, на " различии значений2.
Очевидно, что возможно построение типологии с обратной
зависимостью, где различие значений определяется
различиями знаков. Само собой понятно, что в данном случае
придется отграничиться от всех внеязыковых типов знаков
и сосредоточить внимание лишь на тех различиях,
которые можно установить только в пределах собственно'
языковых знаков.
Допустим, правда, и другой путь изучения и
классификации значений на основе типологии знаков, при котором
подобные ограничения не принимаются в расчет и языковые
знаки рассматриваются в одном ряду со всеми другими
видами знаков. Этот путь, разумеется, не менее правомерен, чем
первый, но он переводит исследование из лингвистического
плана в семиотический, что едва ли может способствовать
различению разных типов языкового значения.
1 I.Stravinsky, Expositions and Developments» London, 1962,
pp. 102—103.
3 См., например, книгу А. Шаффа «Введение в семантику» (глава
«Знак, его анализ и типология») (М., 1963),
5)
Наконец, если мы успешно осуществим разграничение
разных типов языкового значения и намереваемся проводить
исследование в пределах одного из них, например в пределах
лексического значения, то и это еще не означает, что мы
имеем все основания для изучения его как гомогенного
образования. Здесь также возможны различные подразделения и
даже разные принципы (или координаты) их установления.
В советской лингвистике уже давно стало принятым
говорить о т и п а х лексических значений. Однако то, что под
этим разумеется, в действительности уводит исследование
совершенно в другую сторону и фактически не имеет
никаких оснований так именоваться. Так, если для примера
взять статью акад. В. В. Виноградова «Основные типы
лексических значений слова» (см. журнал «Вопросы
языкознания», 1953, № 5), то легко убедиться, что речь в ней идет не
о типологии лексических значений, а о выделении разных
элементов из того сложного образования, каковым
фактически является «значение» большинства слов, а также о
применяемых в русском языке средствах такого рода
разграничения. К этому замечанию мимоходом следует добавить, что
описываемая в указанной статье классификация «основных
типов лексических значений» оказалась настолько путаной
и взаимопересекающейся, что была абсолютно
неспособной выдержать испытание практикой.
Таким образом, когда мы стремимся создать подлинную
типологию лексических значений, нам необходимо
придерживаться иного метода исследования. В основе
классификации видимо, должен лежать единый принцип. Например,
учитывая большой интерес, проявляемый лингвистами и
философами к проблеме связи лексического значения с
понятием, можно было бы построить типологию лексических
значений с точки зрения их отношений к понят и-
я м. Ведь даже не вооруженному никакими
лингвистическими знаниями глазу ясно, что эти отношения строятся
далеко не равнотипным образом у таких слов, как душенька,
у которого до понятийной основы и не докопаешься, и
монада, «значение» которого полностью растворяется в
научном понятии. Между этими крайними полюсами возможна
градация большого количества типов лексических значений.
Классификацию типов лексических значений применительно
к их отношениям к понятиям можно строить и на основе
различий самих понятий. Не вдаваясь в рассмотрение
иерархии типов понятий (что, видимо, представляет весьма
сложна
ную проблему), можно в качестве примера привести
бесспорную неоднородность, с одной стороны, «обыденных»,
или «бытовых», понятий и, с другой стороны, научных.
Эта проблема, впрочем, очень запутывается в силу того
обстоятельства,-что «обыденные» и научные понятия нередко
сосуществуют в значении одного слова, взаимодействуя
друг с другом тонким и не легко уловимым образом (ср.
такие слова, как жизнь, воздух, вода и пр.)1.
Интересно отметить, что различие типов понятий
представляет насущную практическую проблему для ученых,
занимающихся высокотеоретическими вопросами и
вынужденных выражать их в словах, «начиненных» бытовыми
понятиями 2.
Однако, когда мы знакомимся с огромным количеством
работ, посвященных проблеме отношения лексических
значений к понятиям, мы видим, что эта разнотипность
отношений характера понятий совсем не учитывается, в
результате чего различные исследователи нередко приходят к
одинаково обоснованным, но прямо противоположным выводам.
Разумеется, приведенные соображения никак не
исчерпывают проблемы типологии значений (они и не претендуют
на это), но, быть может, они будут способствовать
привлечению к ней внимания.
ЗНАЧЕНИЕ
С ФУНКЦИОНАЛЬНОЙ
ТОЧКИ ЗРЕНИЯ
Итак, языковое значение, привлекающее ныне внимание
широкого круга лингвистов, психологов, логиков и
философов, не следует изучать как абсолютно гомогенное, единое
и цельное образование.
Ниже будет рассмотрено значение в функциональном
плане, дихотомически противопоставляемом генетическому
(или историческому).
1 Наши толковые словари обычно перечисляют подряд разные
типы значений без всяких разграничений. Так, для «Словаря...» под
редакцией Д. Н. Ушакова (см. статью «Жизнь») такие определения, как
«Бытие в движении и развитии» и «Уклад, времяпровождение»,— просто
разные «значения» слова, и ничего больше.
2 См., например» книгу В. Гейзенберга «Физика и философия»,
М., 1963, стр. 147,
И
Как известно, научное изучение языка как предмета осо- 1
бой науки — лингвистики первоначально строилось не с I
того конца, который подсказывался здравым смыслом и 1
практическими потребностями. Внимание ученых в первую I
очередь направлялось не на выяснение того, как «работает» Я
инструмент человеческого общения, а на то, как происходи- |
л о постепенное его изменение во времени. Такой подход Ц
обусловил становление концепции лингвистики как пре- I
имущественно исторической науки и соответственно объяв- Я
ление «историзма» обязательной методологической основой i
исследования языка. Выделение диахронической и синхро- 1
нической осей языка счастливо разрешило конфликт между Я
подобными «методологическими» подходами к изучению язы- Я
ка, но из этого до сих пор еще не было сделано необходимых щ
методических выводов. Все сказанное применимо и к проб- |1
леме языкового значения. Семантика (или, точнее, семасио- Ч
логия) также начинала свой путь как сугубо историческая I
лингвистическая дисциплина и на первых порах занима- I
лась лишь -выявлением разных видов изменений значений и ||
построением их классификаций, которые нередко квалифи- i\
цировались как универсальные законы смыслового развития I
слов. По сути говоря, эта историческая семантика представ- А
л ял а собой не что иное, как семантическую этимологию, и А
поэтому следует признать вполне справедливым тот факт, что I
в конечном счете историческая семантика и превратилась в
составную часть собственно этимологии.
Но исторические принципы изучения «смысловой стороны
языка» при этом не были оставлены. Они трансформирова- I
лись в определение факторов, принимающих участие в ста- I
новлении и изменении (развитии) значения. Это направление I
семасиологических исследований, которое следует имено- I
вать, скорее, генетическим, нежели историческим, находит II
свое выражение в построенном Огденом и Ричардсом зна- I
менитом треугольнике факторов, определяющих значение ц
слова, и в последующих вариантах этого треугольника у I
Стерна, Сандена, Рудскогера и др., а также в
«функциональных» схемах Гомбоца, Улльмана и др. В советском
языкознании генетическое изучение значения осуществляется
главным образом с точки зрения его связи с понятием1. Это
1 Это направление изучения не чуждо и зарубежной семасиологии.
Ср., например, следующее рассуждение Улльмана: «Между словом стол
и множеством объектов, к которым мы его прилагаем, лежит
промежуточное родовое понятие стола, абстрагированное от бесчисленных слу-
58
направление занимает и в настоящее время господствующее
положение в семасиологии. Но, при всей важности
генетического изучения значения, им нельзя ограничиваться, и,
самое главное, его нельзя путать с иным направлением,
делающим возможным решение иных задач. Осознание
этого факта требует соответствующих методических
выводов, и ныне мы все чаще встречаемся с попытками такого
рода. Так, Ст. Улльман говорит о необходимости вести
изучение значения по двум линиям: аналитической и
операционной. Различие этих линий он характеризует следующим
образом: «аналитический тип определения разлагает слова
или любые другие символы на их конечные составляющие»г.
Этими составляющими фактически являются упоминавшиеся
выше факторы, определяющие значение слова*. Вторая же
линия «подходит к проблеме значения с совершенно другой
точки зрения. Она стремится познать его посредством
изучения в действии и в наблюдении над его использованием»2.
Это второе направление изучения значения, которое, по
сути, правильнее называть не операционным, а
функциональным, еще мало разработано, и поэтому представляется
необходимым остановиться на нем подробнее. Это
направление изучения значения во многом соприкасается с
гносеологическим, но, как будет видно из дальнейшего изложения,
отнюдь не совпадает с ним8.
Основной вопрос, который предстоит нам здесь
разрешить, можно сформулировать так: что такое значение и
каковы его функции? На него ответить не так просто.
Когда мы сталкиваемся с незнакомым словом, мы сразу
же обращаемся с вопросом: а что оно значит? Этим вопросом
мы стремимся установить область его применения или
использования, сферу его функционирования. Такая процеду-
чаев, данных в непосредственном опыте; оно позволяет нам опознавать
и классифицировать конкретные столы как принадлежащие к одной и
той же категории» («The Concept of Meaning in Linguistics», «Archivum
Linguisticum», 1956, vol. 8, fasc. I, p. 15).
1 «Archivum Linguisticum», 1956, vol. 8, fasc. I, p. 13.
2 T а м же, стр. 17.
3 Философское осмысление гносеологического аспекта проблемы
значения с марксистских позиций см. в книгах: Adam S с h a f f, Jejzyk
a poznanie, Warszawa, 1964; Л. О. Резников, Понятие и слово,
Л., 1958. Подробный обзор зарубежных работ по этому вопросу см. в
книге: Н. G i р р е rt Bausteine zur Sprachinhaltsforschung, Dusseldorf,
I?
pa установления значения конкретных слов подсказывает и
общефункциональное определение лексического значения.
Его можно определить как совокупность
потенциальных типовых сочетаний, в
которых фиксируется область
использования данного слова1. Его можно определить и так,
как К. Д. Бак делает это в приведенной уже выше
цитате: «Слово означает то, к чему оно относится в данном
контексте или в данной ситуации. Значение слова в целом
есть совокупность различных его «близких применений»2.
В обобщенном виде мы, идя этим путем, получим
определение, данное Л. Витгенштейном: «Значение есть
употребление» («Die Bedeutung ist der Gebrauch»).
Такие определения носят строго синхронический
характер. Вне этого ограничения они представляются
недостаточными. Ведь если за основу определения значения брать
лишь его применение, то следует, исходя из самого
назначения языка, ожидать от значения такой универсальности
применения, которая бы никак не мешала
функционированию и развитию мысли. Между тем такого положения нет, и,
например, один из создателей современной физики —
В. Гейзенберг жалуется на то, что в области его
специальности язык, не успевая за развитием физики, нередко
смещает логические акценты и искажает формулирование
вновь открытых закономерностей, тормозя тем самым и их
действительное осмысление. Он иллюстрирует свое
утверждение примером из квантовой теории, где ее понятия
(например, понятие «температура атома»), устанавливаемые
на основе статистических ожиданий, определяются как
«тенденции» или «потенции». В результате такого
«языкового» определения создается впечатление отрыва от
реальности, что никак не входит в намерения физика. Чтобы
избежать описанной опасности, физику (видимо, так же как и
другим ученым) не остается ничего другого, как сидеть и
ждать, когда язык «подтянется» до вновь завоеванных
вершин науки. «Возможно,— пишет В. Гейзенберг, касаясь
данного вопроса,— правильнее и проще подождать дальнейшего
развития языка, который через некоторое время благодаря
1 См.: В. А. 3 в е г и н ц е в, Семасиология, Aft, 1957, стр. 125—
126.
2 С. D. В и с k, A Dictionary of Selected Synonyms in the Principal
Indo-European Languages, Chicago, 1949, p. V,
60
этому развитию будет соответствовать новому положению
вещей»1. В. Гейзенберг чрезвычайно остроумно указывает
также на тот логический тупик, который возникает при попытке
определить одно значение через посредство других значений.
Отметив большую неопределенность значений слов
«обычного» языка, он пишет: «Эта принципиальная
неопределенность смысла слов была осознана, разумеется, очень давно
и вызвала желание чдавать определения, то есть, как
гласит определение слова «определение», устанавливать
границы, указывающие, где это слово может применяться, а
где — нет. Но определения могут быть даны, естественно,
только с помощью других понятий (точнее говоря, других
значений.— В. 3.), и в конце мы должны будем все-таки
полагаться на некоторые понятия, которые принимаются
так, как они есть, без анализа определений»2.
Эти рассуждения поднимают перед нами два новых и
чрезвычайно важных взаимосвязанных вопроса, имеющих
самое непосредственное отношение к функциональному
изучению значения: о соответствии структуры языковых
значений структуре внешнего мира и о влиянии структуры
значений (и связанных с ними языковых форм) на формирование
понятий. Этот вопрос обычно рассматривается в нашей
литературе в аспекте роли языка в процессах
познания.
При ответе на первый вопрос (о соответствии структуры
языковых значений структуре внешнего мира) мы должны
соблюдать строгие различия между понятиями и языковыми
значениями (в первую очередь лексическими). Если этого не
ж делать и уподоблять значения и понятия, как это делают
* некоторые философы и лингвисты, то придется столкнуться
с неразрешимыми противоречиями. По опыту мы, например,
знаем, что значения разноязычных слов с единой
«направленностью на действительность» почти никогда не
совпадают. Так, русское стол и английское table отличаются тем,
что в английском языке невозможны такие выражения, как
«адресный стол» или «стол находок», в то время как русское
стол не имеет права употребляться в смысле «таблицы»
или «заповеди», а также «плоской поверхности» чего-либо,
что характерно для его английского эквивалента. Исходя из
1 В. Гейзенберг, Физика и философия, M.t 1963, стр.
2 Там же, стр. 142.
61
таких наблюдений, мы должны будем сделать неизбежный 1
вывод о национальном характере понятий, что явно противо- 1
речит их вненациональной природе. I
С другой стороны, мы нередко встречаемся с понятиями 1
(речь при этом идет о научных понятиях), которые не меня- I
ются от языка к языку и никак не зависят от языка (ср. рус- Ц
ское бетон и английское concrete, русское кислород и немец- |
кое Sauerstoff и т.д.). Следовательно, нам остается либо ||
делать различия между научными и «обычными» понятиями, Я
полагая, что первые обладают вненациональным характе- Я
ром, а вторые — национальным, либо, принимая то опре- §1
деление понятия, которое дается ему в логике, считать, что Щ
понятия и значения отнюдь не тождественные явления. Это Щ
различные явления, и они обладают различными качества- Щ
ми, важнейшее из которых заключается как раз в том, что ш
значения есть национальные категории, й
а понятия — вненациональные. А это зна- ||
чит, что, рассматривая вопрос о структуре значений и ||
структуре мира действительности, мы должны считаться с я
наличием трех величин: мира действительности, мира поня- §1
тий и мира значений. Эти величины следующим образом 1
соотносятся друг с другом (в аспекте интересующего нас 4|
вопроса): мир действительности есть исходная величина; *|
мир понятий обусловливается процессом познания мира f
действительности и стремится быть адекватным ему, воспро- л
извести его структуру; мир значений есть тот конкретный Ц
способ, которым фиксируется в языке мир понятий, он
видоизменяется от языка к языку, вследствие чего структура п
значений не только никогда не повторяется в различных
языках, но и никогда не тождественна структуре понятий,
стоящей вне языка и образующей логическую основу всех
языков. Отсюда следует, что структура значений не
повторяет структуры внешнего мира.
В этом рассуждении имеется, как представляется на
первый взгляд, один критический момент: где и как сущест- *\
вует мир понятий, образующий третью величину? Может ли
мир понятий существовать вне языка? Ведь язык есть
непосредственная действительность мысли.
Как уже указывалось, существуют понятия, которые,
образуя значения слов, не меняются от языка к языку.
Обычно их называют «научными понятиями». То обстоятельство,
что они не меняются от языка к языку, означает, что эти
понятия не зависят от языка. Иными словами, мы можем ска-
62
зать, что, хотя научные понятия обычно выступают в виде
«значений» слов, они могут существовать и вне языка в том
смысле, что могут легко извлекаться из одного языка и
переноситься в другой без всяких смысловых последствий.
В отношении значений эту операцию невозможно проделать.
Кроме того, такие понятия отнюдь не всегда обладают твердо
фиксированным словом (термином) для своего выражения.
Нередко подобные понятия существуют в описательной
форме, и их истолкованию иногда посвящаются даже целые
книги. Остаются ли такие понятия в языке или оказываются
за его пределами? И да и нет. Да, потому, что они
описываются все же средствами языка, через посредство
существующих в языке значений. Нет, так как они не
представляют собой «значения» конкретного слова, они — понятия,
а не значения и потому чувствуют себя независимыми от
языка.
Мир понятий представляет совокупность всех наших
знаний о мире действительности и, как система человеческих
знаний, представляет собой сложную иерархию, состоящую
из множества подсистем или систем частного порядка.
Примером такой частной системы понятий является
таблица химических элементов Менделеева, эта система
отлично иллюстрирует свою независимость от языка. Подобными
же классифицированными по определенному принципу
системами понятий обладают и другие области науки,
направляющие свои усилия на познание тех или иных
участков мира действительности,— биология, зоология,
антропология, физика и т. д. Разумеется, человеческая мысль
не ограничивается простым исчислением понятий, но
стремится установить существующие между ними отношения
и закономерности, управляющие этими отношениями. И все
это в абсолютном целом образует мир понятий, и именно так
мир понятий находит свое бытие.
Когда мы переходим к отношениям мира понятий к миру
значений (т. е. уже к собственно лингвистическим
явлениям), мы не должны ожидать здесь логической
целеустремленности, да это, собственно, и не относится к
рассматриваемому аспекту исследования значения, направленному
не на его генезис, а на его функции.
Обратимся теперь ко второму вопросу *» о влиянии
структуры языка и значений, на формирование понятий.
Совершенно очевидно, что ответ на него находится в самой
тесной связи с ответом на предыдущий вопрос. Он вместе
63
с тем имеет преимущественное отношение ко второй части I
разбираемой проблемы и ставит 'цель выяснить, каковы 1
функции значения. 1
Здесь мы в первую очередь сталкиваемся с так называе- 1
мой гипотезой Сепира—Уорфа. Она настолько хорошо у нас 1
уже известна, что нет надобности ее излагать. Однако неко- I
торые ее основные положения, которые станут предметом I
дальнейшего рассуждения представляется необходимым 1
вспомнить. Исходя из того положения, что картина внешнего 1
мира запечатлена в языках неодинаковым образом (мы толь- 1
ко что установили, что структура значений не соответствует 1
структуре мира действительности), гипотеза заключает, Я
что людям, использующим тот или иной язык, навязывается 1
определенное понимание действительности. Это приводит к 1
тому, что даже такие общие понятия, как понятия времени, 1
пространства, субстанции, приобретают национальные осо- I
бенности, и это находит свое выражение в том, что люди 1
ведут себя по-разному в зависимости от того, какое языковое I
выражение получают понятия. При этом следует со всей 1
категоричностью подчеркнуть, что, хотя в гипотезе Сепира— 1
Уорфа говорится о языке в целом, фактически речь идет щ
лишь о структуре значений, свойственных языкам. Я
Достоинства и недостатки теории лучше всего позна- Ц
ются тогда, когда она получает практическое воплощение, я
При этом волей-неволей приходится делать крайние логи- щ
ческие выводы и обнажать все теоретические потенции, щ
В отношении гипотезы Сепира — Уорфа все это сделала JI
общая семантика, отличающаяся среди прочих направле- g
ний исследования семасиологических проблем своим пре- |{
дельным практицизмом и таким бесстрашием в формули- Ц
ровании теоретических выводов, что они вызывают чувство Ш
невольного беспокойства и робости у большинства знако- Щ
мящихся с ними ученых. 1
По интересующим нас вопросам, бесспорно, самый та- i
лантливый представитель общей семантики — Анатоль J
Рапопорт в своем полемическом письме, адресованном :|
советским философам, пишет: «Понимание проблемы ком- А
муникации ощущается уже в трудах академической се- ц
мантики. В общей семантике она становится
центральной. Но в то время как академические семантики
рассматривают лишь те проблемы, в которых анализ значения
может быть проведен со степенью точности, необходимой
для научной теории, общая семантика делает предметом
64
своего исследования всю область человеческого общения.
В академической семантике изучаются лишь отношения
между именами или их сочетаний с референтами; в общей
семантике в добавление к этому уделяется внимание
отношениям между языком и потребителями языка»1.
Иными словами, общая семантика считает необходимым
решать все основные вопросы семасиологии с
обязательным учетом той функции речевого знака, которая в
семиотике именуется прагматической. С точки зрения же
потребителя языка, по утверждению общей семантики, «все
объекты, имеющие одно и то же имя, имеют и общие
качества»2.
Это положение Анатоль Рапопорт иллюстрирует
примером поведения одного из персонажей «Поднятой целины»
М. Шолохова — Нагульнова, делая при этом дальнейшие
теоретические выводы. Определения Нагульнова всегда
абсолютны: «Если кулак определяется как крестьянин,
использующий наемную силу, то Гаев — кулак, так как
он однажды нанял работать на своем дворе девушку. Как
выяснилось, девушка была нанята только на один месяц
в разгар уборки урожая, потому что Гаев один просто не
мог управиться, а его сын был мобилизован в Красную
Армию. Но для Нагульнова это не имеет значения: кулак
есть кулак (закон идентичности). По настоянию
Нагульнова, у Гаева реквизируется все имущество, а самого его
ссылают на север»3. «Нагульнов,— заключает Анатоль
Рапопорт свой обзор поведения этого персонажа,—
представляет крайнюю форму одной из проблем, касающихся
положения человека в обществе. Общая семантика
рассматривает эти проблемы в качестве побочного продукта
оценочного аппарата человека. Между человеком и его
окружением расположен экран, обладающий
символизирующими качествами. Человек познает свое окружение,
включая и других людей, только посредством проекции на этот
экран. Проекция не представляет собой последовательного
воспроизведения точка за точкой объективной реальности,
кгк можно предположить, если слишком буквально
понимать теорию отражения Ленина. Это — кодированное
. * A. Rapoport, Letter to a Soviet Philosopher, «ETC». A
Review of General Semantics», 1963, vol. XIX, No. 6, p. 447.
Там же, стр. 441.
3 T а м же, стр. 447,
* JSft 1607 65
воспроизведение. Код был создан бесчисленными поколе*Ц
ниями наших предшественников, он увековечен вербальной Л
категоризацией, ставшей привычной в нашем языке. Только Ц
небольшая область человеческой деятельности (наука) Ц
осуществляет постоянную и неутомимую ревизию этого кода ||
посредством беспрерывной проверки проекции реаль- ?|
ностью. Большей же частью мы принимаем код некрити- I
чески, как реальность»1. А
Остается выяснить, откуда у экрана,находящегося между ft
человеком и окружением, берутся символизирующие ка- *|
чества, делающие возможным запись на нем человеческих I
знаний об объективной реальности определенным кодом. I
Ответ Анатоля Рапопорта на этот вопрос отличается от I
тех ответов, которые в этом случае дают В. Гумбольдт и I
Уорф. Анатоль Рапопорт пишет, что эти качества обуслов- I
ливаются в первую очередь человеческой природой и во I
вторую — языком. Вот что он говорит по этому поводу I
в общем перечислении основных положений общей семан- I
тики: «2. Человек познает мир и воздействует на него через" I
посредство своей нервной системы и сенсорно-моторного I
аппарата. То, что мы осмысливаем как «сознание», есть ,1
субъективный аспект нервной деятельности, обусловлен-' I
ной внешними стимулами и внутренней динамикой нервной 'Л
системы... 3. Уникальной особенностью человеческой нерв- I
ной системы является ее способность к символизации опыта, I
т. е. подобное «картографированию» наложение опыта на I
условную систему языка. «Условный» характер языка от- I
носится к отсутствию всякой «естественной» связи между 1
символической системой и реальностью. Этот произволь- I
ный характер языковых символов делает язык в высшей I
степени гибким и допускает коммуникацию и мышление К
об отсутствующих, прошлых, будущих и вымышленных I
событиях. 4. Гибкость языка играет двоякую роль. С одной I
стороны, она дает в руки человека практически неограни- Л
ченные возможности для абстракции, аккумулируя и пере- ^
давая таким образом запасы общих знаний, организованные
в дедуктивные системы (наука), а также для управления
и формирования природы. С другой стороны, поскольку
человек реагирует на символы как на реальность, он
находится в постоянной опасности смешения созданных им
самим вербальных конструкций со своим пониманием реаль-
1 A. Rapoport, указ. работа, стр. 449.
66
ности — независимо от того, в какой мере они
соответствуют друг другу»1. Перечисление основных положений
общей семантики Анатоль Рапопорт заключает указанием,
Что все они носят психический, физиологический и
этический характер, но не логический. «Ни одно из них не
выводится из логики,— пишет он.— Таким образом, критика
«аристотелевой системы», заложенная в общей семантике,
исходит из отчетливо психологических, а не из логических
предпосылок»2.
Это последнее признание чрезвычайно важно. Оно
переносит допрос об участии языка в процессах познания (так,
как он излагается в гипотезе Сепира — Уорфа) из
гносеологической в совершенно иную область — психологическую,
поскольку критические и позитивные положения этой
гипотезы и принявшей ее на теоретическое вооружение общей
семантики основываются на психических (и даже
физиологических) аргументах, и в какой-то мере — семиотическую,
поскольку внимание исследователей сосредоточивается на
прагматике речевого знака. Но все это требует более
детального рассмотрения, так как приведенные соображения
Анатоля Рапопорта интересны не только своим конечным
выводом, но дают материал и для ряда других наблюдений,
относящихся к разбираемой нами проблеме.
Едва ли пример с поведением Нагульнова можно счесть
настолько убедительным, чтобы принять положение, что
в представлении людей, пользующихся условной по своему
характеру системой языковых символов, «все объекты,
имеющие одно и то же имя, имеют и общие качества».
В конце концов Нагульнов лишь индивидуальный и даже
не рекомендуемый автором в образцы характер, который
нельзя возвести в общую закономерность. Пользуясь этим
методом, можно представить всех людей беспредельными
ревнивцами (Отелло), честолюбцами (Макбет), забулдыгами
(Фальстаф) и кем угодно. Кроме того, пример есть всего
лишь пример, и он еще ничего не решает. Гораздо
любопытнее развитие, по существу, того же тезиса в
рассуждении Анатоля Рапопорта о том, что языковой код,
оставленный нам в наследство нашими предшественниками, а вместе
с тем навязываемое им определенное понимание мира
реальности все же не способны ослепить своим могуществом
I A. Rapoport, указ. работа, стр. 440,
"Там же, стр. 441,
все человечество. Существует некоторая его часть — уче- i
ные, которые постоянно проверяют соответствие кода миру |
реальности и избегают тех заблуждений, на которые обре- 1
чены все прочие смертные, принимающие код «некритиче- 4
ски, как реальность». |
Такое разделение, разумеется, слишком наивно, чтобы ч
относиться к нему с излишней серьезностью1. Но оно А
воплощает вынужденную уступку тому очевидному факту, |
что все же все люди способны — в плане логико-позна- 1
вательном — за меняющимися от языка к языку струк- t
турами и классификациями значений распознавать и созна- j
тельно оценивать ту совокупность, которая фиксируется |1
в системе понятий. Это свидетельствуется всеми разумными |
и сознательными формами человеческого поведения, а %
также и тем обстоятельством, что, несмотря на различие
языковых форм, людям все же удается достичь однознач- И
ного понимания в отношении большинства вещей. :
Таким образом, если уж говорить о некоем промежуточ- Л
ном мире, стоящем между человеком и объективной реаль- |
ностью, то им является не мир языка, а мир понятий, 1
который^ как указывалось выше, хотя и стремится воспро- 1
извести структуру мира действительности, остается не Ч
полностью адекватным ему в силу неполного его познания. \
И именно эту неполноту и несовершенство наших знаний
фактически имел в виду В. Гейзенберг, когда жаловался
на препятствия, которые язык якобы ставит правильному ;
осознанию вновь открытых явлений. Ведь, по классифика- I
ции Анатоля Рапопорта, Гейзенберг относится к числу тех |
избранных, которые способны оценить реальность грверх ч
тех барьеров, которые при этом ставит язык. Говоря иными \
словами, Гейзенберг, как и другие ученые, орудует не
языком «обыденных» значений, а языком, где в качестве
значений в действительности выступают научные понятия, и
А
1 Если бы способность проверять значения слов реальностью бытия
не относилась к универсальным качествам человеческого разума, то )\
человек, например, не был бы способен распознать разные предметы,
часто обозначаемые в языке одним словом (ср.: дворянское гнездо —
птичье гнездо — гнездо преступников; носик чайника — носик ребенка). >
Нередко только непосредственное обращение к действительности дает I
основание для правильного понимания фразы или словосочетания,
самих по себе двусмысленных (ср. собачка у ружья; вне конкретной
ситуации это выражение можно понять и как «спусковой крючок ружья» "
и как «собачка, т. е. вид животного, находящегося около ружья»).
68
если он при этом испытывает трудности, заставляющие
его предпринять попытки совершенствования языка, то
эти трудности не носят такого характера, чтобы исказить
само понятие. Ведь ученый отлично сознает в таких
случаях недостаточность языка и целеустремленно стремится
«подтянуть» его тем или иным способом (описательно или
созданием нового термина) к потребностям понятия. И это
он делает не для себя, а для других, чтобы быть правильно
понятым. Язык сам по себе не имеет власти над
формированием понятий, он лишь обслуживающий персонал при
них. Ученый же, формулирующий новые открытия в старых
терминах, оказывается неизбежной жертвой
закономерностей процесса научного познания. Избежать возникающие
при этом трудности, очевидно, возможно в той мере, в
какой можно предсказать последующие этапы процесса
научного познания.
Все при этом, конечно, усложняется тем, что понятия не
существуют изолированно. Они также образуют системы и
структуры, иногда со сложными иерархическими
отношениями. Каждая такая структура представляет
определенный принцип моделирования мира действительности. Когда
мы описываем, например, человека в терминах зоологии,
антропологии или кибернетики, мы всякий раз включаем
его в разные модели и, следовательно, глядим на него под
различными углами зрения. Но такого рода моделирование
носит понятийный, а не языковой характер, так как
осуществляется поверх всех языковых барьеров, не «привязано»
к системе того или иного языка и управляется теми
принципами и закономерностями, которые существуют в данной
науке.
Ко всему этому следует добавить, что общение человека
с миром объективной действительности осуществляется
отнюдь не только лишь через посредство языка. Хотя язык
при этом играет большую роль в качестве орудия
дискретизации и классификации континиума мира
действительности, он не отгораживает человека от непосредственного
соприкосновения с этим миром действительности. Мы
отлично можем представить себе целесообразное поведение
человека в его отношениях с природой и помимо языка
(это свидетельствуется некоторыми фактами изолированного
от общества существования человеческих индивидов), а
жизнь высших животных, лишенных языка (в
человеческом смысле), подтверждает это утверждение.
6?
Все сказанное отнюдь не исключает возможностей
психического воздействия языка (и свойственной ему
структуры значений) на человека. Эти возможности весьма
разнообразны и могущественны. Есть все основания согла- }
ситься с Анатолем Рапопортом, что именно к психической
природе языковых явлений следует свести содержание *
гипотезы Сепира — Уорфа, да и всю теорию
«лингвистической относительности». В соответствии с такой трактов- ¥
кой язык (в контексте данной проблемы) следует рассмат- ^
ривать с точки зрения его влияния на п о в е д е н и е че- ;
ловека, а не на формирование понятий. И в этом аспекте 1
о влиянии языка можно сказать многое.
Однако все это относилось бы уже к области, которая
находится за пределами темы настоящего раздела. (Об
этом см. в следующем разделе.)
Таковы некоторые соображения о значении с функцио- $
нальной точки зрения. Они, разумеется, отнюдь не носят
исчерпывающего характера. Но, самое главное, они не
претендуют на то, чтобы служить основой для адекватного
определения значения. Это было бы поспешно и
неоправданно, так как функциональный подход — лишь один
аспект чрезвычайно сложного и многостороннего явления, **
именуемого значением. Но без него мы не получим доста-
точно полной картины действительных качеств языкового
значения.
язык
И ПОВЕДЕНИЕ
Теория «лингвистической относительности», в наиболее *|
развернутом виде изложенная в работах Уорфа, в послед- I
ние годы получает преимущественно негативное
истолкование. Мало кто теперь придерживается точки зрения, что
мировоззрение зависит от языка и потому относительно, щ
т. е. меняется от языка к языку. Вот два характерных, хотя щ
и не совпадающих во всем, высказывания по этому поводу. -|
«Согласно моей точки зрения на лингвистическую
относительность,— пишет Дж. Кэрролл,— умственные операции щ
в основном независимы от языка, в котором они реали- . |
зуются, хотя они могут подвергаться известным трансфор- 1
ч
70 ^
мациям, когда индивид переходит от одного яЗыка к
другому. Видимо, подлинный билингвизм возможен, когда
индивид овладевает этими трансформациями.
Различия в языках не приводят к различиям умственного
взгляда, или Weltanschaung'a, точно так же и
мировоззрения отнюдь не связаны с конкретными языками. Те, кто
выражают тревогу по поводу распространения английского
или какого-либо иного языка, могут быть заверены, что нет
никаких оснований думать, что язык, подобно троянскому
коню, способен протащить с собой определенное
мировоззрение. Это, конечно, не значит, что пользующиеся языком
не могут иметь определенного мировоззрения, но если они
его имеют, оно скорее всего обусловлено социальными и
историческими факторами, а не языком»1.
Второе высказывание принадлежит Джону Лотцу. Он
пишет: «Серьезные вопросы могут быть также подняты в
связи с ныне популярными рассуждениями по поводу того,
в какой мере язык определяет наше мировоззрение. Есть все
основания полагать, что привычные модели родного языка
оказывают сильное влияние на поведение индивида. Но
точно так же ясно, что язык не смирительная рубашка и что
за пределами формирования выражений, продиктованных
лингвистической традицией, постоянно происходят новые
образования — в поэзии, в науке и в каждодневном
употреблении»2.
Уже и приведенные цитаты, а также разбор других
работ, посвященных данной проблеме3, и внимательный
анализ статей самого Б. Уорфа показывают, что в теории
«лингвистической относительности» в действительности
перемешаны три разные проблемы, которые относятся к разным
наукам и которые надлежит поэтому рассматривать
раздельно.
1 J. Carroll, Linguistic Relativity, Contrastive Linguistics and
Language Learning, «Iral», 1963, vol. I, No. 1, p. 19.
2 J. L о t z, Linguistics: Symbols Make Man. В кн.: «Psycholinguis-
tics. A Book of Readings», New York, 1961, pp. 12—13.
3 Наиболее полно проблема «лингвистической относительности»
разбирается в следующих книгах: G. М о u n i n, Les problemes theori-
ques de la traduction, Paris, 1963 (в связи с проблемой перевода); Adam
S с h a f f , Je.zyk a poznanie, Warszawa, 1964.
См. также: В. А. Звегинцев, Теоретико-лингвистические
предпосылки гипотезы Сепира — Уорфа. Сб. «Новое в лингвистике»,
вып. I, M., 1960; его же, Очерки по общему языкознанию (раздел
«Роль языка в процессах познания»), М., 1962.
71
Во-первых, гносеологическая проблема взаимосвязи
языка и мышления или языка и познания. Она носит скорее
философский, нежели лингвистический характер. Если она
все же рассматривается под лингвистическим углом зрения,
она принимает форму функционального изучения значения
(см. выше соответствующий раздел).
Во-вторых, проблема многообразия языковых средств
выражения действительности. Это — собственно
лингвистическая проблема, и рассматривается она обычно в
сопоставительном плане (несколько языков), хотя иногда, как это,
например, имеет место у Л. Вайсгербера, замыкается
рамками одного языка1. Нередко эта проблема сводится к
отношению субстанции (континиума действительности) и
языковой формы, которая в виде сети отношений
накладывается на субстанцию и посредством этой операции создает
семантические дискретные единицы, не совпадающие по
своему смысловому содержанию от языка к языку2.
(Подробнее об этом см. в разделе «Значение как факт языка и как
факт речи».)
Наконец, в третьих, проблема влияния языка на
поведение человека. Это в основном психологическая проблема,
но обойти ее не может и лингвист, так как она составляет
часть большой проблемы, которую можно назвать
«Человек и язык». Ее можно решать как в сопоставительном
плане, так и на материале одного языка.
В настоящем разделе речь будет идти именно об этой
третьей проблеме.
На вопрос, влияет ли язык на поведение человека, может
быть лишь безоговорочно положительный ответ. Язык
есть субстрат интеллектуальной деятельности человека. Так
же как для физической жизни человека необходима
воздушная атмосфера, так и для духовной жизни человека
необходима лингвистическая среда. Это и обусловливает
многообразный и многоликий характер воздействия языка на
поведение человека.
Собственно говоря, способность языка воздействовать
на поведение человека давно уже была открыта и столь же
давно сознательно утилизируется. Более того, изучению этой
1 CM.iL.Weisgerber, Von den Kraften der deutschen Sprache,
I, Aufl. 1—4, Dusseldorf, 1949—1950.
2 См.: Л.Ельмслев, Пролегомены к теории языка. Сб. «Новое
в лингвистике», вып. I, M., 1960.
72
способности посвящена особая дисциплина —- стилистика
(а также риторика — теория красноречия, или наука об
ораторском искусстве). Ведь если бы язык не обладал
качеством воздействия, то невозможна была бы художественная
литература, которая целиком строится на том, что, помимо
всего прочего, язык есть средство передачи эстетической
информации. Организованная соответствующим образом,
эта эстетическая информация и обусловливает
художественное воздействие языка, который разделяет это свойство
с другими видами и способами передачи эстетической
информации, предоставленными в живописи, скульптуре, музыке,
архитектуре и т. д. Эта сторона деятельности языка
настолько изучена и настолько известна, что не требует детального
изложения. Следует только выразить удивление, что при
рассмотрении гипотезы Сепира—Уорфа во всех ее аспектах
об этой стороне языка «всегда забывают.
Правда, теория «лингвистической относительности»
обращена в первую очередь к содержательной (понятийной)
стороне языка, но следует учесть, что в языке все существует
не раздельно, а в очень тесном переплетении. Это относится
и к отношениям между эстетической и содержательной
(понятийной) информациями. Ведь и сами понятия, получающие
свою фиксацию в содержании слова, нередко обладают
устойчивой оценочной (экспрессивно-стилистической)
характеристикой и оказываются, таким образом, также
носителями эстетической информации.
И все же в целях большей ясности изложения мы,
отметив способность языка оказывать воздействие на поведение
человека через посредство своих эстетических качеств, в
дальнейшем изложении отмыслимся от них и обратимся к
другой, совершенно уникальной способности воздействия
языка на поведение человека, которая самым
непосредственным образом связана именно с его мыслительной
деятельностью.
В конечном счете мыслительная деятельность человека—
это тоже вид поведения человека, который подчиняется
психическим закономерностям в такой же мере, как и все
другие виды поведения человека. Если мы при этом учтем,
что мышление человека преимущественно протекает в
языковых формах, мы неизбежно должны будем прийти к
выводу, что язык может оказывать и действительно оказывает
воздействие на поведение человека, используя имеющиеся
в его распоряжении каналы. Это отнюдь не равнозначно
73
утверждению, что язык оказывает влияние на формирование
логических категорий, которые, хотя и являются продуктом
психических процессов (мыслительной деятельности), сами
по себе не психической природы. Это означает лишь то,
что существующие в языках способы и виды классификации
содержательных единиц, возникающих также в связи с
мыслительной деятельностью, оказывают влияние на поведение
человека именно своими классификационными
особенностями. В какой-то степени к этому утверждению
приближается и точка зрения Джона Кэрролла, который пишет: «В той
мере, в какой языки различаются способами кодирования
объективного опыта, пользующиеся языком склонны
сортировать и подразделять данные опыта различно —
соответственно категориям, которые представлены в разных
языках. Эти познавательные особенности способны оказывать
определенное воздействие на поведение. Человек, говорящий
на одном языке, может, например, игнорировать различия,
регулярно отмечаемые человеком, говорящим на другом
языке. Это не значит, что он в с е г д а игнорирует их, так
как эти различия могут быть отмечены и быть предметом
разговора в любом языке, но это суть различия, которые не
всегда заметны в его опыте» *. Вот здесь и следует искать
основные ресурсы средств воздействия языка на поведение.
К сожалению, эта область отношений языка и человека
очень мало исследована. Но все же некоторая работа в этом
направлении была проделана, и о ней следует кратко
упомянуть. Из существующих работ 2 ради краткости остановимся
лишь на двух, в которых эксперимент был проведен
наиболее последовательным и систематическим образом.
Э. Леннеберг, уже давно интересующийся данной
проблемой, в сотрудничестве с Дж. Робертсом задался целью
выяснить, в какой степени языковая номенклатура цветовых
различий, характерная для разных языков, оказывает воз-
1 J. Carroll, Linguistic Relativity, Contrastive Linguistics and
Language Learning, «Irab, 1963, vol. I, No. 1, pp. 12—13.
2 См.: J. Greenberg, Concerning Inferences from Linguistic to
Nonlinguistic Data, «Language in Culture», ed. by H. Hoijer, Chicago,
1956; R. Brown, Linguistic Determinism and the Parts of Speech,
«Journal of Abnormal and Social Psychology», 1957, vol. 55, pp. 1—5;
G. M i 11 e r and J. S e 1 f r i d g e, Verbal Context and the Recall of
Meaningful Material, «American Journal of Psychology», 1950, vol. 63,
pp. 176—185; R.Brown and E. Lenneberg, A Study in Language
and Cognition, «Journal of Abnormal and Social Psychology», 1954,
vol. 49, pp. 454—462 и др.
74
действие на отношение говорящих к цветовому спектру1.
Для сравнения были взяты цветовые обозначения в
английском (в его американском варианте) и в языке зуни (штат
Новая Мексика). При этом привлекавшиеся к эксперименту
информанты языка зуни были как монолигвы, так и
билингвы, которые в разной степени также владели английским.
Говоря о своем эксперименте, авторы пишут:
«Предполагалось, что восприятия цвета, как такового, были
одинаковыми у говорящих по-английски и на языке зуни, но что
цветовой спектр в обоих языках членится по-разному. Это
последнее подтвердилось. В той степени, в какой
различаются подразделения цветового спектра, говорящие на обоих
языках, очевидно, должны подвергаться разной
обусловленности в отношении исследуемой ситуации»2.
Предположения экспериментаторов оправдались. В своей совокупности
цветовые термины обоих языков покрывали весь спектр, но
характер языкового членения спектра и, в частности,
большая или меньшая языковая дифференциация отдельных
(основных) цветов привели к неравнозначным поведенческим
реакциям. Это нашло свое выражение в том, что фокусные
части основных цветов (не говоря уже о границах основных
цветов) указывались на спектре представителями обоих
языков несовпадающим образом. Характерно, что зуни —
монолингвы и билингвы — реагировали при этом
по-разному. Как пишут авторы, «факт, что зуни-билингвы
членили цветовой спектр в самом языке зуни по-иному, нежели
зуни-монолингвы, был драматическим открытием. Во
многих случаях термин оставался неизменным, но референты
различались»3.
Во втором случае был проделан опыт с носителями языка
хопи и английского. Учитцвая, что в хопи есть глагол со
значением «покрывать отверстие», а в английском глаголы:
close— «закрывать» и cover — «покрывать», было
предложено расклассифицировать рисунки, изображающие
различные виды этих действий (например, женщина,
закрывающая ящик крышкой, или другая, покрывающая швейную
машину покрывалом, и пр.). Выяснилось, что носители
обоих языков осуществляли классификацию рисунков в
1 См.: Е. Lenneberg and J. Roberts, The Language of
Experience, Baltimore, 1956.
3 T а м же, стр. 32.
8 T а м же.
75
соответствии со значением глаголов в хопи и в англий- ж
скомх. ж
К экспериментам этого порядка примыкают и другие, Щ
выясняющие воздействие языка на поведение помимо клас- Щ
сификационных систем, которыми язык фиксирует челове- I
ческий опыт. Так, например, в одном опыте чеху, поляку и J
французу было представлено для восприятия три стука аб- 1
солютно одинаковой интенсивности. Все интерпретировали щ
эти стуки в соответствии с моделями словесного ударения щ
их родных языков. Чех, в языке которого ударение падает 1
на первый слог, заявил, что первый стук был самым силь- J
ным. Француз, язык которого характеризуется конечным |
словесным ударением, отметил в качестве самого сильного I
последний стук. А поляк, в языке которого ударение па- I
дает на предпоследний слог, выбрал как самый сильный I
срединный стук2. I
Подобные исследования дают достаточно убедительные J
доказательства влияния языка на поведение человека. Сле- ' i|
дует только отметить, что мы располагали бы еще более I
доказательным материалом, если бы были проведены под I
соответствующим углом зрения исследования в области I
билингвизма вообще и случаев семантической афазии у би- I
лингвов в частности. В высшей степени интересные работы I
по билингвизму У. Вайнрайха 3, Э. Хаугена 4 и др., так же J
как исследования афазии у билингвов, проведенные В. Л ям- Я
бертом и С. Филленбаумом 5, А. Лейшнером 6, М. Минков- I
ским 7 и А. Питре 8, хотя и содержат отдельные поучительные I
соображения относительно данного аспекта функциониро- I
1 См.: J. Carroll and J. Casagrande, The Function of
Language Classifications in Behavior. Readings in Social Psychology,
3 ed., New York, 1958.
2 См.: J. L о t z, Linguistics: Symbols Make Man. Сб. «Frontiers of
Knowledge», ed. by L. White Jr., New York, 1956.
3 См.: U. W e i n r e i с h, Languages in Contact, New York, 1954.
4 См.: E. H a u g e n, Bilingualism in the Americans, Alabama,
1965. Ц
5 См.: W. L a m b e r t and S. F i 1 1 e n b a u m, A Pilot Study of >
Aphasia Among Bilinguals, «Canadian Journal of Psychology», 1959,
vol. 13, pp. 28—34.
6 См.: A. Leischner, Uber die Aphasie der Mehrsprachigen, «Ar-
chivfur Psychiatrie und Nervenkrankheiten», 1948, Bd. 180, S. 731—775.
7 См.: M. Minkowski, Sur un cas d' aphasie chez un polyglotte,
«Revue de neurologique », 1928, vol. 35, pp. 361—366.
8 См.: А. Р i t r e s, Etude sur Taphasie chez les polyglottes, « Revue
de medecine», 1895, vol. 15, pp. 873—899.
76
вания языка, однако не дают прямой информации по
интересующему нас вопросу.
Значительно ближе к проблеме влияния языка в его
отмеченных выше классификационных качествах на
поведение подходит то направление исследований, которое
получило в США название «анализа содержания» (Content
Analysis).
Принципы «анализа содержания» формулируются
совместными усилиями лингвистов и психологов,
использующих в своих исследованиях и методы и категории тех наук,
которые они представляют. Эту «пограничную» область
исследований иногда относят к так называемой
психолингвистике, которая, однако, определяется довольно
разноречивым образом и характеризуется большим
разнообразием проблем. Что касается самого «анализа
содержания», то представители его изъясняют его сущность
достаточно конкретно. «Анализ содержания,— пишет,
например, Дженис,— можно определить, как технику
классификации знаковых средств... В результате анализа
содержания устанавливается частота употребления знаков —
или группы знаков — для каждой категории в
классификационной схеме» г. В этом определении, впрочем,
недостаточно четко указывается направленность исследований
целиком на значения. Поэтому определение, данное Бе-
рельсоном, лучше раскрывает сущность этого
направления. Он пишет: «Анализ содержания — это
исследовательская техника для объективного, систематического и
квантитативного описания манифестированного содержания
коммуникации»2.
Данная «исследовательская техника» имеет сугубо
практическую целеустановку. В самых общих чертах задачи
«анализа содержания» заключаются в разработке приемов
1 Y. L. J a n i s, Meaning and the Study of Symbolic Behavior,
«Psychiatry», 1943, No. 6, p. 429.
2 B. Berelson, Content Analysis in Communication Research,
Chicago, 1952, p. 18.
В этой книге дается также подробная библиография относительно
«анализа содержания» (см. pp. 199—220, а также раздел «The History
of Content Analysis», pp. 21—25). Ср. также следующее определение:
«Систематический анализ содержания стремится установить более
непреднамеренное описание содержания, с тем чтобы объективно
показать природу и относительную силу стимулов, адресованных (applied to)
читателю или слушателю» (D. W а р 1 е s and В. Berelson, What
the Voters Were Told: An Essay in Content Analysis, Chicago, 1941, p. 2).
77
истолкования и использования категорий «содержания»
языка в целях управления социальным и индивидуальным
поведением человека (в политической пропаганде, в
предвыборной борьбе, 'в рекламе и пр.). В соответствии с этими
задачами в качестве исследовательского материала
используются выступления разных политических деятелей или
статьи из политических журналов и газет. Следует при
этом отметить, что истолкование материала при «анализе
содержания» осуществляется под определенным
политическим углом зрения и отнюдь не характеризуется научной
бесстрастностью.
Как явствует из самой целеустановки «анализа
содержания», способность языковых средств (в данном случае
«значений») воздействовать на поведение человека
принимается в качестве исходного положения.
В соответствии с задачами «анализа содержания»
выделяются и единицы анализа. Ими не являются «значения»,
как они традиционно определяются в языкознании.
Рассказывая о дискуссии по этому поводу, один из самых
активных деятелей данного направления Сола Пул пишет:
«Конференция обсудила вопрос о существовании основной
единицы значения, релевантной для анализа содержания,
и о ее характере. Ясно, что это не может быть единичное
слово... хотя в анализе слово нередко выступает в качестве
такой единицы. Морфема — слишком малая единица, чтобы
заинтересовать анализ значения. Экспериментальные
исследования процессов чтения и писания, а также
теоретические работы в области лингвистики дают основания
предполагать, что существуют единицы более приспособленные
для действительного процесса коммуникации, чем
единичные слова»1. Такая единица, метафорически именуемая
«строительным блоком» речи, относится к семантической
структуре и является единицей значимой связной речи
(discours). Она обладает «относительно малой свободой
варьирования внутри себя и большой свободой вне своих
границ»2. Она может видоизменяться в зависимости от
целей.
Как видно из этих довольно туманных определений,
единица анализа носит скорее психологический, нежели
1 I. Sola Pool, Trends in Content Analysis Today: A Summary.'
В кн.: «Psycholinguistics. A Book of Readings», ed. by Sol Saporta,
New York, 1961, p. 309.
2 T а м же, стр. 310.
7a
лингвистический характер, что подтверждается и тем, что
ее величина устанавливается релевантностью
применительно к «психологическим процессам в коммуникативном
организме»1.
Столь же психологическими по своей природе являются
и «стандартизованные категории анализа содержания,
которые могут быть использованы различными
исследователями в различных исследованиях и которые создают
основу для сопоставительного рассмотрения этих
исследований»2. Набор этих категорий видоизменяется от автора к
автору. В одном случае это индекс мотивов коммуникации,
в другом случае набор, состоящий из таких категорий, как
«за себя» (pro-self) и «за другого» (pro-other), «против себя»
(anti-self) и «против другого» (anti-other). Анализ
посредством такого рода категорий осуществляется, как правило,
по двум координатам — «напряженности» (tension) и
«валентности» (valence). В конечном счете «анализ
содержания», однако, упирается в лингвистические проблемы, так
как основными своими теоретическими вопросами он
считает вопросы, как следует соотносить категории языка с
категориями значения и каковы различные речевые пути,
которыми может быть выражена одна и та же идея.
С точки зрения приверженцев «анализа содержания»
между их направлением и лингвистическими
исследованиями существует, однако, несогласованность целей.
«Лингвисты не интересуются значениями, а только дистрибуцией
форм, преимуществом их появления соотносительно с
другими формами» (X э р р и с). Анализ содержания не
интересуется формами, но только значениями, которые эти
формы передают. Лингвисты не интересуются
частотностями. Их внимание направлено на выяснение того, может
ли данная структура появиться, но не как часто она
появляется. Анализ содержания заинтересован только в
количествах, а не в различиях между тем, что не может
появиться в языке, и тем, что может появиться в языке, но частота
появления чего в данном отрывке равна нулю»3. Если
удастся проложить мост между этими различными
направлениями исследования, то это может послужить на пользу как
1 I. Sola Pool, Trends in Content Analysis Today: A
Summary. В кн.: «Psycholinguistics. A Book of Readings», ed. by Sol
Saporta, New York, 1961, p. 309.
2 T а м же, стр. 315,
3 T а м же, стр. 323.
79
лингвистике, так и анализу содержания. В частности,
анализ содержания ждет помощи от лингвистики в отношении
указания, какие характеристики языкового употребления
являются фиксированными характеристиками кода и,
следовательно, образуют константу между индивидами и
ситуациями, а какие характеристики являются частными для
индивида или ситуации и, следовательно, могут быть
использованы в качестве психолингвистических показателей.
В целом «анализ содержания» можно интерпретировать
как своеобразную квантитативную психолингвистическую
стилистику, занятую выявлением преимущественно
статистических модусов воздействия языка (в его
семантическом аспекте) на поведение человека. Однако следует
отметить, что его «стандартизованные категории» во многом
являются производными от того идеологического угла
зрения, который определяет целеустановку «анализа
содержания» и под которым проводится все исследование.
И это сближает «анализ содержания» с «общей семантикой»1.
Любое оружие может получить прямо противоположное
назначение в зависимости от того, в чьи руки оно попадает.
Отсюда и противоречивая оценка оружия. Так происходит
и с «анализом содержания». Ал. Нейберт относится к нему
резко отрицательно, квалифицируя его как весьма
действенное орудие враждебной идеологии2. Советские
рецензенты закрыли глаза на эту сторону «анализа содержания»
и отнеслись к нему лишь как к одной из возможных
лингвистических проблем. Идеологическая целеустановка
«анализа содержания» для них лишь превходящее
обстоятельство, которое «только снижает научный уровень статьи»,
но «с точки зрения лингвистической такие работы могут
быть интересны в плане выявления стандартных категорий
эмоциональной оценки, применяемых в отношении людей
и групп в обществе»3. Если рассматривать «анализ
содержания» как идеологическое оружие, то это — оружие
принуждения, которое всегда насильственно. Его необходимо
знать и для того, чтобы уметь противодействовать ему.
И в любых случаях надо иметь четкое представление о его
силе, не закрывая глаз на возможности его применения.
1 Относительно «общей семантики» см. книгу Г. А. Б р утя на
«Теория познания общей семантики» (Ереван, 1959).
2 См.: Albrecht Neubert, Semantischer Positivismus in den USA,
Halle (Saale), 1962, S. 143—146.
3 «Вопросы языкознания», 1964, № 4, стр. 136.
80
С точки же зрения разбираемой в настоящем разделе
проблемы следует отметить, что «анализ содержания»
стремится максимально выявить те потенции воздействия языка
на поведение человека, которые скрываются в
классификационных качествах языка. Но классификационными
качествами языка не исчерпываются ресурсы воздействия его
на поведение человека.
Значительно более широкой (по сути говоря,
всеохватывающей) основой детерминирования поведения человека
через посредство языка является то обстоятельство, что
язык синтезирует и концентрирует в себе многочисленные
данные прошлого опыта и, используясь в качестве средства
мышления, подчиняет человека тем нормам поведения,
которые формируются под влиянием этого опыта. Можно
сказать, что наше поведение пронизано языком в той же мере,
в какой оно предопределяется всем усвоенным нами
опытом предшествующих поколений. Ведь все, что мы знаем о
своем прошлом и настоящем, усваивается нами через язык
и благодаря языку. При этом совершенно очевидно, что
в данном случае имеется в виду не какой-либо конкретный
язык со свойственными ему грамматическими или
семантическими категориями, а человеческий язык вообще. Частные
качества языка, подчеркиваемые теорией
«лингвистической относительности», не имеют здесь никакого
значения: любой язык одинаково успешно выполняет эту
функцию, имеющую не меньшее значение, чем способность языка
быть средством общения и средством воплощения мйсли.
Есть все основания поставить способность языка
интегрировать и синтезировать человеческий опыт в один ряд с его
способностью быть средством общения и средством
воплощения мысли. Этому качеству языка до настоящего времени
уделялось совершенно недостаточно внимания, но если
более внимательно к нему приглядеться, то легко убедиться,
что по своей важности оно отнюдь не уступает уже
признанным двум свойствам (функциям) языка. Оно является не
только полноправным, но и обязательным членом
вырисовывающейся таким образом триады основных качеств или
функций языка. Если эту функцию исключить, то многое
во взаимоотношениях между коммуникативной и
мыслительной функциями остается непонятным, загадочным и во
многом схематичным и даже схоластическим. Так, иногда
говорят, что язык постольку и может воплощать мысль,
поскольку он используется в качестве средства общения.
81
В этом утверждении совершенно справедливо
подчеркивается взаимозависимость коммуникативной и мыслительной
функций языка. Но и воплощение мысли и осуществление
общений возможны постольку, поскольку и то и другое
опирается на опыт, который составляет содержание и мысли
и общения. Более того, интегрированный и
синтезированный в языке опыт во многом детерминирует и мысль и
общение—ведь все, о чем мы мыслим, и все, о чем мы
говорим, вращается вокруг данных опыта, заключенных в
самом языке. Но человек не только говорит и не только
мыслит, но и действует. Все это в целом составляет его
деятельность. Хотя в широком смысле и мышление, и
речь, и действия человека следовало бы рассматривать лишь
как компоненты сложной структуры поведения человека,
обычно к категориям поведения человека относят только
его действия за вычетом мышления и речевого общения.
Если встать на эту точку зрения, то можно сказать, что
триада качеств языка (интегрировать и синтезировать опыт—
воплощать мысль — осуществлять общение) соответствует
триаде деятельности человека, включающей мышление,
речевое общение и поведение. А так как члены обеих триад
находятся в отношении взаимозависимости, то каждый из
них, взятый в отдельности, не может не носить следов
прямых воздействий со стороны других членов, с одной
стороны, и не координироваться с членами другой триады — с
другой. Так и получается, что наше поведение
детерминируется нашим опытом, синтезированным и интегрированным
в языке посредством мышления.
В свое время замечательный советский психолог
Л. С. Выготский, характеризуя динамический характер
отношений языка и мышления (мысли и слова, по его
терминологии), а также их взаимообусловленность, писал:
«Отношение мысли к слову есть прежде ©сего не вещь, а
процесс, это отношение есть движение от мысли к слову и
обратно — от слова к мысли... Мысль не выражается в слове,
но совершенствуется в слове»1. Такой же динамический
характер носят и отношения поведения к синтезированному
в языке опыту. Здесь мы также имеем дело не с «вещью»,
а с процессом, но этот процесс может быть как
стандартизированным, шаблонным (нормы поведения), так и глубоко
1 Л. С. Выготский, Мышление и речь, М„ 1934, стр.
269.
82
индивидуализированным, но, конечно, также
укладывающимся в определенные рамки.
Сказанное можно проиллюстрировать на следующем
примере, к которому обращаются также американские
психологи Д. Миллер, Е. Галантер и К. Прибрам1.
Человек, по-видимому, единственное существо на
земном шаре, которое знает, что оно должно умереть. И то
обстоятельство, что лишь один человек владеет этим
малоутешительным знанием, дает основание сделать вывод, что
это знание доставил ему язык, так как «языки» других
земных существ, очевидно, не обладают способностью
интегрировать и синтезировать предшествующий опыт и в
обогащенном виде передавать его из поколения в поколение.
«Страх смерти для старого человека — это то же, что
вожделение для молодого»2, но знание неизбежности конца,
конечно, не удел определенного возраста, оно проходит
через всю жизнь человека и порождает соответствующие
общественные установления. В этом случае создаются
стандартизированные, или шаблонные, процессы поведения, о
которых говорилось выше. Они принимают вид определенных
правовых и этических норм социального поведения
(например, права имущественного наследования, установление
внутриплеменных или внутрисемейных отношений),
религиозной обрядовости, оценки заслуг (некрологи,
надгробные речи) и пр.
Но, разумеется, значительно более многообразно
индивидуальное поведение, обусловленное знанием
неизбежности смерти.
Печальное знание своей смертности приходит к ребенку
обычно в возрасте 5—8 лет и, как правило, воспринимается
очень остро. Смерть может ворваться в жизнь ребенка
резко и грубо, но может войти в его сознание окольными
путями, несмотря на негласное табу смерти, которого люди
придерживаются между собой. Так, в один прекрасный
день между вами и вашим малолетним сыном или вашей
маленькой дочкой происходит примерно такой разговор:
— Папа, а почему к нам больше не приходит Борис
Васильевич с бородкой?
— Он больше не будет приходить к нам, девочка.
1 См.: Д. Миллер, Е. Галантери К. Прибрам, Планп
и структура поведения, М., 1965.
2 Там же, стр. 152.
83
— Почему не будет? 1
— Его больше нет. 1
— Как нет? Я
— Он умер. Ш
— Как умер? J
1 — Это значит, что его больше нет. Я
— А почему он умер? 1
' — Потому что все люди умирают. Л
! — И ты умрешь, и мама умрет? (Ребенок безжалостен в I
своем стремлении все познать.) I
— И я умру, и мама умрет, но об этом не надо думать. I
И вот тут ребенок доходит до самого главного. |
•— И я умру? I
— Зачем тебе, девочка, думать об этом? Это будет I
очень, очень не скоро. К тому же люди могут придумать I
лекарство от этого. I
Все существо ребенка протестует против идеи смерти, I
1 так как вся его расцветающая жизнь есть ее отрицание. I
Но он уже понимает, что от «этого» лекарства нет и защи- I
щается от смерти по-ребячьи: прячется от нее, стремится
обойти всякое напоминание о ней, запрещает читать сказки
с «плохим» концом и, пристраиваясь смотреть телепередачу,
! опасливо спрашивает, чем она кончится. Все это и есть
индивидуальная поведенческая реакция на опыт,
приобретенный через язык.
Но постепенно поведение, обусловленное сознанием
смертности, с возрастом автоматизируется. Это значит, что
идея смерти ушла в подсознание, из глубин которого она i
все же продолжает оказывать свое воздействие на поведение
человека. Все это могло бы дать много фактов для
любопытного специального исследования на тему о языке и
подсознании. И 3. Фрейд неоднократно подступал к этой теме.
Но, как указано в «Философском словаре» (под редакцией
М. М. Розенталя и А. Ф. Юдина), учение 3. Фрейда «в целом
произвольная, надуманная, субъективистская теория», и
поэтому не рекомендуется касаться ее.
Идея смерти может, впрочем, в любое время вновь
прорваться на поверхность сознания и вызвать
определенные поступки, а иногда окрасить собой целые периоды или,
в крайней своей форме, всю жизнь человека. Отчетливее
всего это проявляется в творчестве художников п
писателей. Обычный смертный довольствуется простой и,
по-видимому, самой мудрой формулой: «Пока жив — живи, а
84
настанет твой срок — умирай». Но гипертрофированная
личность крупного художника не мирится с такой формулой,
и его отношения со смертью обычно приобретают глубоко
личный и яркий характер, входя в его творческую
концепцию важным компонентом и нередко детерминируя его
мысли и поступки.
Так, М. Горький рассказывает о Л. Толстом: «Он часто
казался мне человеком непоколебимо — в глубине души
своей — равнодушным к людям, он есть настолько выше,
мощнее их, что они все кажутся ему подобными мошкам,
а суета их — смешной и жалкой. Он слишком далеко ушел
от них в некую пустыню и там, с величайшим напряжением
всех сил духа своего, одиноко всматривается в «самое
главное» — в смерть...
Всю жизнь он боялся и ненавидел ее, всю жизнь около
его души трепетал «арзамасский ужас»: ему ли, Толстому,
умирать? Весь мир, вся земля смотрит на него; из Китая,
Индии, Америки — отовсюду к нему протянуты живые
трепетные нити, его душа — для всех и — навсегда! Почему
бы природе не сделать исключения из закона своего и не
дать одному из людей физическое бессмертие,— почему?
Он, конечно, слишком рассудочен и умен для того, чтобы
верить в чудо, но, с другой стороны,— он озорник,
испытатель и, как молодой рекрут, бешено буйствует со страха
и отчаяния перед неведомой казармой. Помню — в Гаспре,
после выздоровления, прочитав книжку Льва Шестова
«Добро и зло в учении Ницше и графа Толстого», он сказал
в ответ на замечание А. П. Чехова, что «книга эта не
нравится ему»:
— .А мне показалась забавной. Форсисто написано, а —
ничего, интересно. Я ведь люблю циников, если они
искренние. Вот он говорит: «Истина — не нужна», и верно:
на что ему истина? Все равно — умрет.
И, видимо, заметив, что слова его непонятны, добавил,
остро усмехаясь:
— Если человек научился думать,— про что бы он ни
думал,— он всегда думает о своей смерти. Так все
философы. А — какие же истины, если будет смерть?»
Точно так же и у одного из крупнейших писателей
современности — Эрнеста Хемингуэя — мысль о смерти
прошла через все его творчество. Всю свою жизнь он
всматривался в лицо «Старой Суки», заигрывал с ней, пытал ее
и старался доказать себе, что единственная возможность
85
победить ее — сделать будничной, поставить в ряд самых
обычных вещей и тем самым перестать испытывать страх
перед ней. С этой целью он одевал ее в затрапезные одежды
самых обычных слов, представлял в намеренно
вульгарных образах. В стихотворении, написанном во время
последней войны, когда Э. Хемингуэй использовал свою яхту
в качестве приманки для немецких подводных лодок, под-,
вергаясь смертельной опасности, он писал:
Ишь, дрыхнет
Со Смертью, дырявой задрыгой«
Он,
Трижды отвергший ее...
Повторяй:
Опочил он
Со Смертью, страстной лахудрой,
Он,
Трижды отвергший ее.
Обожди... Пусть...
Ну, вот теперь можно. Дальше.
Отвергал ты ее?
Да.
Трижды?
Да.
Повторяй за мной: "
Берешь ли Старую Суку
В возлюбленные
Супруги своя?
И самоубийство Э. Хемингуэя — в контексте всего его
творчества, мировоззрения и личных отношений к смерти —
это не поражение человека, а его победа: он пошел
навстречу неизбежному с такой же бестрепетностью и
самообладанием, с какой идут в кино или на прогулку, не отметив
значение своего поступка ни словом, ни письмом, ни жестом.
Но можно ли сказать, что за всеми этими поступками,
за всем этим поведением стоит лишь язык? Конечно, нет.
За ними стоит и опыт всего человечества, и соотнесенный
с ним личный опыт. Но и язык здесь далеко не посторонний
персонаж. Если бы не было языка, то человек смог бы в
лучшем случае руководствоваться лишь своим личным
опытом. А так как умирать ему приходится только раз в жизни,
то он бы и не знал о смерти. Язык приносит с собой не только
86
абстрактное знание, и каким бы ни было личным отношение
каждого человека к смерти, он обычно поступает в
соответствии с установившимися стандартами поведения, знание
которых он также черпает из языка. Поэтому и можно
сказать, что опыт, синтезированный в языке, находит свое
динамическое выражение в нормах поведения.
Но даже и свой личный опыт человек укладывает в
языковые формы, неизбежно соотнося его, однако, с
общечеловеческим опытом, синтезированным в языке. На этой
основе иногда возникает чрезвычайно своеобразная игра
взаимодействий между опытом, его языковым выражением
и поведением. Эта игра чаще всего выливается в формы
«самодеятельной» философии, принимаемой как руководство
к действию. Используя и в данном случае пример с идеей
смерти, которая с наибольшей ясностью выявляет скрытые
пружинки многих поступков человека, для иллюстрации
сказанного можно привести чрезвычайно любопытные в
этом отношении воспоминания Н. Чуковского о Н. А.
Заболоцком (воспоминания под заголовком «Встречи с
Заболоцким» помещены в журнале «Нева», 1965, № 9).
«Заболоцкий утверждал,— пишет Н. Чуковский,— что
смерти нет: смерти не было, нет и никогда не будет. Он
утверждал это в течение всей своей сознательной жизни,
с молодых лет до конца. Утверждал в разговорах с
друзьями, утверждал в стихах.
В основе этого утверждения лежала мысль, что если
каждый человек, в том числе и он, Николай Заболоцкий —
часть природы, а природа в целом бессмертна, то и каждый
человек бессмертен. Смерти нет, есть только превращения,
метаморфозы». В 1937 г. Заболоцкий воплотил эту
«утешительную мысль» в стихотворении «Метаморфозы», где
говорится: v
Я умирал не раз. О, сколько мертвых тел
Я отделил от собственного тела!
И если б только разум мой прозрел
И в землю устремил пронзительное око,
Он увидал бы там, среди могил, глубоко
Лежащего меня. Он показал бы мне
' Меня, колеблемого на морской волне,
Меня, летящего по ветру в край незримый,
Мой бедный прах* когда-то так любимый,—
А я все жив!..
87
И эта мысль многократно повторяется на протяжении
всего творчества Заболоцкого. Но вот однажды Н.
Чуковский прислал Заболоцкому юмористические стихи, в
которых вышучивал его философию. К своему удивлению, Н.
Чуковский не получил никакого ответа на это послание. Через
месяц состоялась их встреча. Заболоцкий был весел и с
большим оживлением читал свою новую поэму «Рубрук».
И Н. Чуковский продолжает: «Когда разговор о «сРубруке»
иссяк, я спросил его, получил ли он мое послание. И был
поражен, как внезапно изменилось его лицо. Он потемнел,
замолк, поник. Мне стало жалко его. Я понял, как некстати
была моя шутка.
Я понял, что вся созданная им теория бессмертия
посредством метаморфоз всю жизнь была для него заслоном,
защитой. Мысль о неизбежности смерти — своей и
близких — была для него слишком ужасна. Ему необходима
была защита от этой мысли, он не хотел смириться, он
был из несмиряющихся. Найти защиту в представлении о
бессмертной душе, существующей независимо от смертного
тела, он не мог — всякая религиозная метафизическая
идея претила его конкретному, предметному,
художественному мышлению. Поэтому он с таким упорством,
непреклонностью, с такой личной заинтересованностью держался за
свою теорию превращений, сулившую бессмертие и ему
самому и всему, что он любил, и сердился, когда в этой теории
находили бреши.
Он умер через два месяца после этого нашего свидания».
В этом отрывке из воспоминаний отчетливо видно, как
взаимодействуют различные величины: человек через язык
получает знание о неизбежности смерти, реагирует на это
созданием «самодеятельной» (по выражению самого
Заболоцкого) теории, воплощает ее в языковые формы
(создание цикла стихотворений, изложение ее друзьям) и затем
принимает к руководству в своих поступках. А то, что
«самодеятельная» теория была для Заболоцкого не только
умозрительным построением, но и своеобразным словесным
организмом, наделенным реальной силой воздействия,
свидетельствуется другими воспоминаниями — В. Каверина.
«Он был человеком глубокой мысли,— пишет В. Каверин
о Заболоцком,— и глубокого чувства, но выражение мысли
и чувства было не так-тб легко для него. Все выражалось
в слове. А слово было для него не только элементом речи,
но как бы орудием какого-то действа, свершения. Думая
S8
о нем, невольно вспоминаешь библейское «в начале бе
слово» (В. Каверин, За рабочим столом, «Новый мир»,
1965, № 9, стр. 163).
Язык — большой искусник в создании ловушек для
пленения человеческого ума. И надо сказать, иногда человек
охотно идет навстречу этим ловушкам. Он может пойти на
поводу не только содержания, заключенного в языке, но и
формы языкового выражения этого содержания. Так
происходит при господствовании всякого рода культов —
религиозных, политических, эстетических, философских и пр.
В этом случае планы поведения и отдельные поступки людей
определяются и оцениваются в терминах, понятиях и
образах этих культов. Под них подгоняются не только
отдельные поступки, но и вся жизнь людей, и таким образом слово
приобретает не свойственную ему власть. Все это легко
можно было бы показать, например, на той роли, какую
библия играла в жизни глубоко религиозных людей (или
вообще в периоды всевластия христианства). Как часто в
этих .случаях божественная истина искалась (и ищется еще)
не в религиозном учении, стоящем за библией, а именно
в самих словах библии. Крайнюю форму такого подчинения
власти слова изображает Л. Толстой, рассказывая о
масонских увлечениях Пьера Безухова. «Пьеру было открыто
одним из братьев-масонов следующее, выведенное из
Апокалипсиса Иоанна Богослова, пророчество относительно
Наполеона.
В Апокалипсисе, главе тринадцатой, стихе
восемнадцатом, сказано: «Зде мудрость есть; иже имать ум да
почтет число зверино: число бо человеческо есть и число
его шестьсот шестьдесят шесть».
И той же главы в стихе пятом: «И даны быша ему уста
глаголюща велика и хульна; и дана бысть ему область
творити месяц четыре — десять два».
Французские буквы, подобно еврейскому
число-изображению, по которому первыми десятью буквами означаются
единицы, а прочими десятки, имеют следующее значение:
abcdefghi k 1 m п о р ...
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 20 30 40 50 60 ...
Написав по этой азбуке цифрами слова L'empereur Napoleon,
выходит, что >еумма этих чисел равна 666-ти и что поэтому
Наполеон есть тот зверь, о котором предсказано в Апока-
89
липсисе. Кроме того, написав по этой же азбуке слова
quarante deux, то есть предел, который был положен зверю
глаголати велика и хульна,сумма этих чисел, изображающих
quarante deux, опять равна 666-ти, из чего выходит, что
предел власти Наполеона наступил в 1812-м году, в котором
французскому императору минуло 42 года. Предсказание
это очень поразило Пьера, и он часто задавал себе вопрос о ,
том, что именно положит предел власти зверя, то есть
Наполеона, и, на основании тех же изображений слов цифра- ~~
ми и вычислениями, старался найти ответ на занимавший
его вопрос»1. Путем всякого рода сложных манипуляций он
устанавливает, что le russe Besuhof (то есть «русский
Безухое») также равняется числу 666, из чего делает заключение,
что предел власти зверя должен положить он, Пьер, и, *
переодевшись простолюдином и вооружившись,
отправляется убивать Наполеона.
Пример с Пьером стоит на грани, за пределами которой
уже начинается магическое и ритуальное использование
языка. Это очень интересная тема, но она выходит за рамки
того рассмотрения, которое проводится в настоящем разделе.
Обзор каналов, по которым язык может осуществлять
детерминирование поступков (конечно, не в абсолютном
смысле), будет неполным, если не упомянуть также о так
называемом «фатическом» воздействии языка.
Понятие «фатического общения» было введено в науку ,
польским антропологом Брониславом Малиновским, и фор- '
мулировалось оно в связи с его теорией о том, что «в своих
примитивных использованиях языковые функции следует
рассматривать как звено в согласованной человеческой
деятельности, как компонент человеческого поведения. Язык
есть вид деятельности, а не инструмент мышления»2.
Б. Малиновский исходит из того, что в самой природе
человека заложено стремление к социальности, желание быть
вместе и радоваться присутствию рядом с ним других
людей. Многие инстинкты и внутренние порывы, такие, как
страх или драчливость, все виды социальных в своей основе
чувств (в том смысле, что для своего проявления они
требуют наличия общества), как например честолюбие, тще-
1 Л. Н. Толстой, Собрание сочинений в двадцати томах,
Гослитиздат, т. 6, М., 1962, стр, 91—92.
2 В. Malinowski, The Problem of Meaning in Primitive
Languages. Приложение к книге: С. К. О g d e n and I. A. Richards,
The Meaning of Meaning, London, 1923, p. 474.
90
славие, жажда власти и богатства и пр., зависят или
находятся в прямой связи с фундаментальной тенденцией, которая
делает необходимым для человека простое присутствие
других. Язык и выступает в качестве внутреннего коррелята
этой тенденции, используясь не для передачи какой-либо
информации или мыслей, а лишь для той цели, чтобы
установить социальную связь между людьми, которые в этом
случае обмениваются ничего не значащими фразами, вроде:
«Хороший сегодня денек» или: «Ну, как там дела?» и пр.
«Не может быть сомнения,— пишет по этому поводу Б.
Малиновский,— что здесь мы имеем дело с новым типом
лингвистического использования — фатическим обще-
и нем хочу я его назвать, искушаемый демоном
изобретательства новых терминов,— типом речи, в котором
объединяющие связи создаются посредством простого обмена
словами. Взглянем на это со специальной точки зрения,
которая нас занимает, и спросим: какой новый свет он
бросает на функцию или природу языка? Используются ли
при фатическом общении слова для передачи значений,
значений, которые символизируются этими словами?
Определенно, нет! Они выполняют социальную функцию, и в
этом их основная цель, но они отнюдь не результат
размышления и вовсе не стремятся возбудить в слушателе мысль.
Еще раз мы должны сказать, что язык в данном случае не
функционирует в качестве передатчика мысли»1.
Об этом же еще с большей наглядностью писал Э.
Сепир, не связывая, правда, свои наблюдения с фатическим
общением (хотя фактически говоря о нем) и устанавливая
разные градации в осуществлении языком социальных
связей, определяющих известные нормы поведения в
отношении отдельных групп людей. Чтобы сделать достаточно
ясной точку зрения Э. Сепира по этому вопросу, придется
'привести из его статьи большую цитату. «Язык,— писал
он,— является огромной обобществляющей силой, может
быть, наибольшей из всех существующих. Под этим
разумеется не только очевидный факт, что без языка едва ли
возможно осмысленное социальное общение, но также и
тот факт, что общая речь выступает в качестве
своеобразного потенциального символа социальной солидарности всех
1В. Malinowski, The Problem of Meaning in Primitive
Languages. Приложение к книге: С. К. Ogden and I. A.
Richards, The Meaning of Meaning, London, 1923, p. 478.
%
91
говорящих на данном языке. Психологическое значение
этого обстоятельства выходит далеко за пределы ассоциа-
! ции конкретных языков с нациями, политическими
единствами или более мелкими локальными группами. Между
признанным диалектом или языком как целым и
индивидуализированной речью отдельных людей обнаруживается
род языковой связи, которая не часто является предметом
рассмотрения лингвистов, но которая чрезвычайно важна
I для социальной психологии. Это — подразделения языка,
, находящиеся в употреблении у группы людей, связанных
| общими интересами. Такими группами могут быть семья,
ученики школы, профессиональный союз, преступный мир
больших городов, члены клуба, группы друзей в четыре и
пять человек, прошедших совместно через всю жизнь,
несмотря на различие профессиональных интересов, и тысячи
! иных групп самого разнообразного порядка. Каждая из
, них стремится развить речевые особенности, обладающие
символической функцией выделения данной группы из
более широкой группы, способной полностью растворить в
себе членов меньшей группы. Полное отсутствие
лингвистических указателей таких мелких групп неясно ощущается
как недостаток или признак эмоциональной бедности. В
пределах, например, конкретной семьи произнесение в детстве
. «Дуди» вместо «Джорджи» может привести к тому, что
первая форма утверждается навсегда. И это фамильярное
произношение знакомого имени в применении к данному лицу
: превращается в очень важный символ солидарности кон-
! кретной семьи и сохранения чувств, объединяющих ее чле-
I нов. Постороннему не легко дается привилегия говорить
! «Дуди», если члены семьи чувствуют, что он не переступил
еще степени фамильярности, символизируемой
употреблением «Джорджи» или «Джордж»... Чрезвычайная важность
мельчайших языковых различий для символизации
реальных групп, противопоставленных политически или
социально официальным, инстинктивно чувствуется большинством
; людей. «Он говорит, как мы» равнозначно утверждению «он
| один из наших».
Существует другое важное определение, в котором язык
является объединяющим явлением, помимо своего
основного назначения — средства общения. Это — установление
связи между членами временной группы, например во время
приема гостей. Важно не столько то, что при этом
говорится, сколько то, что вообще ведется разговор. В частности
92
когда культурное взаимопонимание отсутствует среди
членов данной группы, возникает потребность заменить ее
легкой болтовней. Это успокаивающее и вносящее уют качество
речи, используемой и тогда, когда, собственно, и нечего
сообщить, напоминает нам о том, что язык представляет
собой нечто большее, чем простая техника общения. Ничто
лучше этого не демонстрирует того, что жизнь человека
как животного, возвышенного культурой, полностью
проходит под властью голосовых субститутов для предметов
физического мира»1.
Фатические качества языка выступают на первый план
всякий раз тогда, когда «отключаются» все его прочие
качества, в том числе и те, о которых говорилось выше
и которые связаны с языком как классификационной
системой и как аккумулятором человеческого опыта. Надо
сказать, что это происходит не так уж редко, чему
свидетельство многочисленные собрания людей, увлеченных
исполнением определенного ритуала («мероприятия») и не ставящих
перед собой решение иных задач.
Если теперь расположить в один ряд все реальные
модусы воздействия языка на поведение — от стилистико-экс-
прессивных до фатических, то станет совершенно ясно,
что они не имеют ничего общего с теорией «лингвистической
относительности» и в особенности в той ее крайней форме,
какую мы находим в гипотезе Сепира — Уорфа. Язык
обладает многими чудесными качествами, но он своими
структурными особенностями не создает мировоззрения и не
формирует логических категорий. Это вовсе не отнимает
у него способности воздействовать — разумеется, не в
абсолютном смысле (и это обстоятельство надо категорически
подчеркнуть!) — на поведение человека. Но это
воздействие осуществляется не через посредство гносеологических
свойств языка, устанавливающих по смыслу гипотезы
Сепира — Уорфа нормы поведения, а иными путями, о
которых речь была выше. Показать это и было задачей
настоящего раздела.
И хотя все модусы воздействия языка на поведение не
укладываются в теорию «лингвистической относительности»
и даже противоречат ее выводам, это не значит, что сама
1 Э. Сепир, Язык (статья в «Энциклопедии социальных наук»,
т. 9). Цитировано по книге: В.А.Звегинцев, История языкознания
XIX — XX веков в очерках и извлечениях, ч. 2, AL, 1965, стр. 276—277.
93
проблема «язык и поведение» должна быть снята с научной
повестки дня. Совсем наоборот — это одна из самых
насущных проблем, но она должна решаться на основе истинных
отношений, существующих между теми категориями,
которые принимают здесь участие.
ЯЗЫК И РЕЧЬ
в их отношениях
ДРУГ К ДРУГУ
Заслуга разделения языка и речи принадлежит, как
известно, Ф. де Соссюру. Это не единственное
разграничение, которое Ф. де Соссюр приводит в своем знаменитом
«Курсе общей лингвистики». Наряду с лингвистикой языка
и лингвистикой речи он выделяет внешнюю и внутреннюю
лингвистику, синхроническую (статическую) и
диахроническую (эволюционную) лингвистику. Эти разграничения он
затем использует в качестве предпосылок для развития
положения о системном и знаковом характере языка. Вплоть
до настоящего дня все эти, поднятые Ф. де Соссюром,
проблемы являются центральными для науки о языке и
знаменуют начало особого этапа в развитии языкознания.
Правда, в последние годы нередко можно встретиться с
утверждениями, что соссюровское разграничение между
языком и речью должно быть снято и заменено новым,
соответствующим новым представлениям о природе языка.
Так, ныне противопоставляют друг другу схему и
узус, код и сообщение, систему и текст
(корпус) и пр. Может быть, формулирование в новых
терминах по существу старой проблемы способствует ее
уточнению, но отнюдь не снимает ее. Здесь мы еще раз
подвергли ее рассмотрению начиная с истоков, как это и
ныне делают многие лингвисты *.
1 Из числа недавних работ, придерживающихся этого курса, можно
отметить статью: Karel Н о г а 1 е k, Les fonctions de la langue et de la
parole (Travaux linguistiques de Prague 1, Fecole de Prague d'aujourd'hui,
Prague, 1964). В советском языкознании проблеме «Язык и речь» была
посвящена межвузовская конференция (см. тезисы докладов, М., 1962,
изд. МГПИИЯ). См. также статьи: П. С. К у з н е ц о в, О языке и речи,
«Вестник МГУ», серия 7, 1961, № 4; Т. П. Л о м т е в, Язык
и речь, там же.
94
В концепции Ф. де Соссюра между всеми указанными
выше разграничениями и положениями существует четкая
логическая зависимость и взаимоподчиненность: все они
исходят из основного разграничения — разграничения
между языком и речью, представляя собой производные от
него. Это обстоятельство с большой наблюдательностью было
подмечено Л. Ельмслевом, который писал: «Сущность
учения де Соссюра, выраженная в самой краткой форме,— это
различие между языком (langue) и речью (parole). Вся
остальная теория логически выводится из этого основного
тезиса»1.
В самом деле, если отбросить разграничение между
языком и речью, то совершенно неоправданными и даже
бессмысленными окажутся разграничения между внутренней
лингвистикой и внешней лингвистикой, между
синхроническим и диахроническим планами языка, между его
статикой и динамикой. А если эти разграничения повисают в
воздухе, то рушится и логическое основание учения о
системном и знаковом характере языка, так как оно исходит
из представления, что язык есть «система чисто
лингвистических отношений», выявление которой возможно только
пр# отвлечении от исторического рассмотрения, что язык
как система знаков «подчиняется своему собственному
порядку» и потому должен рассматриваться только «в самом
себе и для себя».
Главный тезис лингвистической концепции Ф. де
Соссюра о том, что язык и речь — «это две вещи совершенно
различные», оказался чрезвычайно продуктивным в том
отношении, что стал предметом огромного количества работ
и ныне фактически представляет особый раздел в
языкознании.
Но в приведенном Ф. де Соссюром разграничении между
языком и речью, видимо, содержалась какая-то коренная
непоследовательность, неясность или, во всяком случае,
недоговоренность,-так как оно дает повод для весьма
различных толкований и построений далеко не одинаковых
теорий. Пожалуй, едва ли можно найти даже двух
лингвистов, которые были бы во всем согласны друг с другом
при толковании проблемы языка и речи. Весьма
характерным в этом отношении является замечание, сделанное
tL.Hjelmslev, Langue et parole, «Cahiers Ferdinand de Saus-
sure», 1942.
95
А. Гардинером на 3-м Международном конгрессе лингви- Щ
стов в докладе, который был посвящен этой проблеме: Щ
«Я не имею возможности установить, насколько де Соссюр Д
был бы согласен с теми идеями, которые возникли после |
его смерти и были стимулированы его теориями. Совершен- Ц
но очевидно, однако, что устанавливаемые Ш. Балли и А
Г. Пальмером различия в некоторых отношениях отли- •]
чаются от того, которое проводил де Соссюр, и точно так же j
я не могу приписать де Соссюру все выводы, которые я сам ' I
сделал в своей недавней книге «Теория речи и языка». Но -1
я также уверен, что высказанные де Соссюром взгляды, К
несомненно, очень отличаются от тех, которые были раз- I
виты профессором Есперсеном в его лекциях «Человече- I
ство, нация и индивид с лингвистической точки зрения»,
опубликованных в 1925 г. в Осло»1. Это замечание А. Гар- I
динера хорошо рисует действительную картину сплошной I
противоречивости в понимании разграничения языка и I
речи. I
Трудно дать перечисление и изложение всех сущест- I
вующих точек зрения на проблему языка и речи — это
потребовало бы весьма основательной монографии, создание
которой, кстати говоря, отвечает насущным потребностям
языкознания. Но несколько примеров, чтобы наглядно по-,
казать различия в истолковании данной проблемы и в
делаемых при этом выводах, имеет смысл привести.
Разграничение между языком и речью составляет
главное содержание теоретических работ А. Гардинера. В своем
упомянутом выше большом теоретическом исследовании2 он ,
противопоставляет язык как явление внеиндивидуальное и
«постоянное» речи как явлению хотя и укладывающемуся
в схемы языка, однако зависящему от субъективного
фактора и, следовательно, меняющемуся. С точки зрения этого
противопоставления он подвергает рассмотрению традици- ^
онные категории и единицы языка, а также теорию
предложения. Отдельные единицы располагаются им в разных
планах — языка или речи, и, в частности, предложение он отг
носит к явлениям речи («Предложение,— пишет он,— есть
единица речи»). В советском языкознании эту же точку зре-
1 См.: A.Gardiner, The Distinction of «Speech» and «Language»,
«Atti der III Congresso internazionale dei linguistb, Firenze, 1935, p. 346.
2 См.: A. G a r d i n e r» The Theory of Speech and Language, 2 nd
ed„ Oxford, 1951.
96
ния, но на основе иных теоретических предпосылок защищал
д. И. Смирницкий1.
Разграничение между языком и речью лежит и в основе
фонологического учения Н. Трубецкого. Он указывает на
близкую их связь и взаимообусловленность. По его словам,
язык существует постольку, «поскольку он реализуется...
в конкретных речевых актах... Речь и язык... могут
рассматриваться как две взаимосвязанные стороны одного и
того же явления — «речевой деятельности»2. И если Н.
Трубецкой настаивает на том, что язык и речь «должны
рассматриваться независимо друг от друга», то при этом
фактически имеется в виду различие подходов к изучению
объекта, а не различие самих объектов.
Л. Ельмслев посвятил проблеме языка и речи
специальную работу3. Он также считает недостаточными те
принципы, на основе которых у Ф. де Соссюра проводится
дифференциация явлений языка и речи. Л. Ельмслев полагает,
что и язык и речь можно рассматривать:
а) как схему, т. е. как чистую форму, определяемую
независимо от ее социального осуществления и материальной
манифестации;
б) как норму, т. е. как материальную форму,
определяемую в данной социальной реальности, но независимо от
деталей манифестации;
в) как узус, т. е. как совокупность навыков, принятых в
данном социальном коллективе и определяемых фактами
наблюдаемых манифестаций.
Проведя свой анализ под указанными тремя углами
зрения, Л. Ельмслев предлагает заменить разграничение
между языком и речью различием между схемой и узусом, что
поднимает лингвистику до семиологического уровня. Как
пишет Л. Ельмслев, следует считать «различие между
схемой и узусом основным семиологическим подразделением.
Думается, что это подразделение могло бы заменить
противопоставление языка и речи, которое, по нашему
мнению, является лишь первым приближением, исто-
1 См.: А. И. Смирницкий, Объективность существования
языка, изд. МГУ, 1954, стр. 18.
2Н. С. Трубецкой, Основы фонологии, М., I960,
стр. 7.
3 L. H j е 1 m s 1 е v, Langue et parole, «Cahiers Ferdinand de Saus-
sure», 2, 1943.
4 № 1607 97
I
рически очень важным, но теоретически еще несовершен- I
ным»1. I
К. Бюлер, отталкиваясь от соссюровского разграничения I
и сближая его с energeia и ergon В. Гумбольдта, считал его I
недостаточным и выделял: 1) речевую деятельность; 2) ре- I
чевые акты; 3) языковые средства; 4) языковые структуры2. I
При этом первые два определял как соотносимые с субъек- I
том явления, а последние — как лишенные связи с субъек- I
том явления. J
На различении между системой языка и речевым пото- I
ком строится и противопоставление парадигматического и I
синтагматического планов, широко применяющееся в со- I
временном языкознании. Это противопоставление привело к I
тому, что лингвисты, исповедующие тот или другой «символ i
веры», формулируют свои наблюдения в терминах или па- I
радигматики, или синтагматики, никак не соотнося их друг I
с другом. Так, то, что парадигматики именуют нерелевант- I
ными вариантами фонем, синтагматики склонны называть ' I
аллофонами, но так как в последнем случае чаще всего име- J
ются в виду варианта, возникающие в результате контактов ]
в речевом потоке, то при переводе термина «аллофон» -
с языка синтагматики на язык парадигматики обычно
говорят о комбинаторном варианте. Такого рода
разнонаправленные определения, независимо друг от друга
располагающиеся в плоскости системы (парадигматика) или в
плоскости речевого потока (синтагматика), много способствуют
путанице, которая господствует не только в проблеме языка *"
и речи.
Таковы некоторые из тех выводов, которые наряду с
соссюровскими противопоставлениями внешней и
внутренней лингвистики, синхронического и диахронического пла- ^
нов делает современная наука о языке из размежевания
языка и речи. Эти приведенные лишь в качестве примеров
выводы показывают, как далеко, и притом в разные
стороны, они могут вести.
Нет надобности отрицать важность разграничения языка
и речи. Подобное разграничение с указанными его
логическими следствиями не только допустимо, но в некоторых
1 L. Hjelmslev, Langue et parole, «Cahiers Ferdinand de
Saussure», 2, 1943. Цитировано по книге: В. А. 3 в е г и н ц е в,
История языкознания XIX — XX веков в очерках и извлечениях, ч. Н«
М., 1965, стр. 120.
2 См.: К. В u h 1 е г, Sprachtheorie, Jena, 1934, S. 48—49,
98
случаях и настоятельно необходимо. Трудно себе,
например, представить, каким образом было бы возможно без
этих разграничений проведение работы по созданию
нормативных грамматик или решение задач современного
прикладного языкознания. Но проводя разграничение между
языком и речью, не следует придавать им абсолютного
характера. (Совершенно бесспорно, что между языком и
речью наличествует тесная связь, хотя, если только мы
ограничимся простой констатацией этой связи, но не
определим ее характер, мы отнюдь не продвинем разрешение
проблемы языка и речи. Об этом последнем будет еще сказано
ниже, сейчас же важно установить общее положение, в
соответствии с которым, если только мы не ставим перед собой
теоретических или практических задач, требующих
сознательного ограничения поля исследования, независимое друг
от друга рассмотрение данных двух аспектов — языка и
речи — представляется неправомерным.
В защиту тесной связанности языка и речи можно было
бы привести много соображений. Но, пожалуй, лучше всего
сделать это словами самого Ф. де Соссюра. «Без сомнения,—
пишет он, говоря о языке и речи,— оба эти предмета тесно
между собою связаны и друг друга взаимно предполагают:
язык необходим, чтобы речь была понята и производила
все свсе действие; речь в свою очередь необходима для того,
чтобы установился язык;' исторически факт речи всегда
предшествует языку. Каким путем возможна была бы
ассоциация понятия со словесным образом, если бы' подобная
ассоциация предварительно не имела места в акте речи?
С другой стороны, только слушая других, научаемся мы
своему родному языку, последний лишь в результате
бесчисленных опытов отлагается в нашем мозгу. Наконец,
явлениями речи обусловлена эволюция языка: наши
языковые навыки видоизменяются от впечатлений, получаемых
при слушании других. Таким образом, устанавливается
взаимозависимость между языком и речью: язык
одновременно и орудие и продукт речи»1. После этого
красноречивого и весьма доказательного рассуждения Ф. де Соссюра
неожиданными кажутся заключающие его слова: «Но все
это не мешает тому, что это две вещи, совершенно
различные». И в этом заявлении есть свои резоны, если только
правильно его истолковать.
1 Ф. де Соссюр., Курс общей лингвистики, М., 1933, стр. 42.
4*
99
С тем чтобы сделать предельно ясной обязательность
раздельного изучения языка и речи, Ф. деСоссюр несколько
ниже делает уточняющий вывод: «Таково первое
разветвление путей, на которое наталкиваешься, как только
приступаешь к теоретизированию по поводу речевой
деятельности человека. Надо избрать одну из двух дорог,
следовать по которым одновременно не представляется
возможным, надо отдельно идти по каждой из них» х.
Поразительное дело, но у самого де Соссюра нигде не
приводятся доказательства его малопоследовательного
заявления о том, что язык и речь, при всей своей
связанности,— «это две вещи, совершенно различные», что они
представляют собой отдельные явления. Резкое и
абсолютное разграничение между языком и речью принимается им
лишь в качестве исходной (или, как теперь принято
говорить, операционалистской) гипотезы, правомерность
которой должна найти свое подтверждение в последующих
разграничениях, занимающих в книге основное место —
между внутренней и внешней лингвистикой, между
синхронией и диахронией и пр.
Но эти последние разграничения и противопоставления,
как говорилось, последовательно выводятся из основного —
между языком и речью. Таким образом, получается
замкнутый логический круг, не обладающий доказательной
силой.
При том пристальном внимании к проблеме языка и
речи, которым характеризуется современный этап
языкознания, возникла своеобразная геометрическая аберрация
двух линий. Графически отношения языка и речи можно
изобразить следующей схемой:
речь
1 Ф. де Со ее юр, Курс общей лингвистики, М., 1933, стр. 43.
100
Обе эти линии встречаются только в одной точке своего
пересечения, но затем каждая из них свободно уходит в
пространство. Располагая отдельные единицы на этих
свободных частях линий, мы создаем иллюзию их
автономности, так как в этом случае у них действительно нет
точек соприкосновения друг с другом. Фактически же
каждая единица всегда располагается только в точке
пересечения этих двух линий и поэтому относится как к языку,
так и к речи. Именно поэтому речь и язык способны, так
сказать, «заменять» друг друга. Это обстоятельство во многом
ответственно за то, что в течение долгого времени в
лингвистике язык и речь рассматривались нерасчлененно.
Впрочем, взаимозаменяемость языка и речи широко
используется и в настоящее время. Так, в дескриптивной
лингвистике по высказываниям, т. е. по речевым отрезкам,
устанавливается структурный костяк системы языка.
Стилевая, т. е., по существу, речевая, характеристика
прилагается к системе языка. Точно так же, когда мы говорим,
что язык есть важнейшее средство человеческого общения,
мы фактически определяем язык через речевые признаки.
С другой стороны, устанавливая нормы языка (например,
в нормативных грамматиках), мы подчиняем системе языка
речевую деятельность.
[ Ввиду отмеченной близости и взаимозависимости языка
и речи возникает вопрос отнюдь не только
терминологического характера: как следует определять язык и речь —
всего лишь как различные аспекты одного и того же явле»
I ния или же как хотя и неразрывно связанные, но отдель-
| ные явления? Если мы будем рассматривать язык и речь
I как разные аспекты одного и того же явления, то возникнет
I логическая необходимость в создании нового термина для
I обозначения этого единого по своей сущности явления,
I включающего характеристики и признаки как языка, так
I и речи. Попеременное же использование в этом случае
I терминов «язык» и «речь» будет отмечать только одну сто-
I рону такого единого явления. И у Ф. де Соссюра мы нахо-
I дим такой третий термин для обозначения этого единого
I по своей сущности явления — «речевая деятельность».
I Думается, что введение в лингвистику этого третьего
I понятия (в котором речь и язык соотносятся с разными его
| аспектами или сторонами) во многом ответственно за ту
I разноголосицу, которая существует в данной проблеме.
1 (Дело еще усложняется тем, что у Соссюра речь и речевая
I 101
t***v J»*^3»^ww^^^.WWBiaME^^
деятельность нередко выступают как однозначные
понятия.)
С наибольшей отчетливостью взаимоотношение
названных понятий дается в «Выводах» к первой части книги
Соссюра, где она показывает «ту рациональную форму,
которую должна принять лингвистическая наука.
| синхрония
язык « <
Речевая деятельность { I диахрония
речь»1.
Между тем речевая деятельность2 — не
лингвистическое, а скорее психическое явление, и поэтому едва ли есть
надобность включать ее в языкознание. В речевой
деятельности осуществляется взаимодействие языка и речи (в
процессе их использования человеком), но она представляет
лишь психический субстрат этого взаимодействия. Когда же
встает вопрос о том, какие формы принимает
взаимодействие языка и речи, какие последствия оно имеет как для
одного, так и для другого и пр., мы неизбежно имеем дело
лишь с этими двумя величинами — языком и речью, а
речевая деятельность в этом случае внезапно исчезает.
Поэтому можно согласиться с Соссюром относительно
возможности существования лингвистики языка и лингвистики
речи (см. под таким названием V главу 1-й части его
«Курса...»), но лингвистика речевой деятельности представляется
уже абсурдом. Таким образом, видимо, правильнее говорить
о языке и речи как двух явлениях, а не двух аспектах
или двух сторонах единого явления.
Такое понимание свидетельствуется _ многими
обстоятельствами. Во-первых, способностью «переводиться» в
категории, раздельность которых не вызывает никаких
сомнений. Так, в терминах теории информации язык
определяется как код, а речь — как сообщение. Ведь никто не станет
опровергать, как это делается в отношении языка и речи,
что код и сообщение — не два аспекта одного явления, а
два отдельных явления. Во-вторых, различием функций, о
1 Ф. де Со с с ю р, Курс общей лингвистики, М., 1933, стр. 102.
2 Как явствует из всего изложения настоящей книги, соссюров-
скую речевую деятельность нельзя отождествлять с деятельностью
общения.
102
чем уже говорилось выше, в разделе «Система
семантических исследований». Речь есть средство общения и
целиком подчинена целям общения. А язык есть средство
дискретизации, выделения организованных определенным
образом единиц, которые и делают возможным общение. В этом
качестве язык ближе к тому его широкому пониманию,
которое включает и логическое исчисление, и системы
символов, применяемых в математике, химии и пр., и
фактически противопоставлен тому (метафорическому) его
пониманию, которое сквозит в выражениях, вроде «язык
обезьян», «язык пчел» и т. д. Важно отметить, что
разделение языка и речи по функциональному принципу находит
свое оправдание не только с точки зрения «языка как
средства общения», но также и с позиций «языка как орудия
мышления». Сравнительно недавно Т. Сибеок сделал
попытку рассмотреть различие, существующее в общении и
мышлении у человека и у животных, исходя из типов
современных счетно-решающих устройств1. Как известно, они
разделяются на устройства дискретного действия и
аналоговые (или измеряющие) устройства, действующие по
принципу «больше или меньше». Т. Сибеок приходит к выводу,
что человеческое мышление можно уподобить счетному
устройству дискретного действия, в то время как мышление
животного оперирует по аналоговому принципу. Не
подлежит никакому сомнению, что дискретность действия
человеческого мышления обеспечивается языком в том его
понимании, которое противопоставляется речи.
В пользу раздельного понимания языка и речи говорит
также и характер взаимодействия этих двух неразрывных
явлений. Язык и речь обладают прямо противоположными,
резко контрастными характеристиками, на основе которых
строится своеобразное антагонистическое их равновесие,
одинаково плодотворное для этих обоих явлений.
Толкование языка-и речи лишь как разных аспектов одного
явления не способно объяснить указанной антагонистичности
характеристик. Бесспорно, здесь мы имеем дело с двумя
отдельными явлениями, но не с различными и независимыми
«вещами», как их иногда толкуют, и даже не просто
связанными друг с другом «предметами», а с взаимопроникающими
1 Th. S e b e о k, The Informational Model of Language! Analog
and Digital Coding in Animal and Human Communication. В кн.:
«Natural Language and the Computer» ed. by P. Garvin, New York., 1963.
103
явлениями, не допускающими игнорирования взаимных
мощных и всеобъемлющих воздействий. Именно поэтому
практически нельзя идти отдельно по той или другой дороге,
как предлагает Соссюр. Это можно делать только в
теоретическом анализе.
Какие же формы носят связь и отношения названных
двух явлений, составляющих предмет лингвистики?
Уже приведенные наблюдения и соображения создают И
предпосылки для общего определения характера связи меж- |
ду языком и речью. Отношения этих двух отдельных явле- |
ний строятся на принципе антагонистической
взаимообусловленности. В соответствии с этим принципом
существование фактов языка, их форма и складывающиеся между
ними отношения возможны постольку, -поскольку они в
речи обладают соответствиями с прямо противоположными
характеристиками. Эта зависимость, разумеется, действует
и в обратном направлении, т. е. от языка к речи.
В проблеме языка и речи, пожалуй, наиболее важным
является точное установление названных
противопоставленных характеристик и определение форм их воздействия
по разным направлениям. На основе существующих работ,
посвященных данной проблеме, можно выделить следующие
ряды наиболее существенных характеристик языка и речи,
которые естественным образом в пределах своего ряда тесно
соприкасаются друг с другом и даже частично
накладываются друг на друга:
1. Речь характеризуется как индивидуальное явление, a |J
язык — как надындивидуальное, общее1. Общенародный
язык всегда и неизбежно видоизменяется в единичных
речевых навыках, в отдельных речевых актах, но в границах,
которые устанавливаются системой языка. Даже мертвые
языки, хотя они и лишены развития, предстают перед нами
в многообразных речевых формах, запечатленных в
различных памятниках. Правда, здесь встречаются (крайне редко)
лингвистические парадоксы вроде готского языка, который
засвидетельствован фактически единственным памятником.
В этом случае язык не имеет речевой модификации.
2. Речь есть психическое явление, а язык — социальное.
Каждый речевой акт психичен, он подвержен воздействию
1 Ф. де Соссюр говорит (стр. 38 «Курса...») о противопоставлении
социального и индивидуального, но, пожалуй, правильнее тут
устанавливать два, а не одно противопоставление.
104
I
всех психических факторов — ощущения, восприятия,
представления, мышления, эмоций и пр. Но в языке из всего
этого может получить отражение только то, что имеет
социальную значимость. Поэтому, хотя речь функционирует
в контексте индивидуальной психики, развитие языка
обусловливается социальными силами.
3. Речь подвижна, динамична, а язык стремится к
стабильности, статичности. Язык представляет
уравновешенную систему внутренних отношений, а всякое равновесие
стремится к стабильности, противодействуя попыткам
нарушать это равновесие, исходящим из речи. В силу
указанного обстоятельства в текучем многообразии конкретных
речевых актов (высказываний) оказывается возможным
выявить то постоянное, что относится к языку.
4. Речь исторична, а язык «внеисторичен», ахроничен.
По-другому эти характеристики можно формулировать
следующим образом: речь полностью зависит от условий своей
реализации, а язык стремится, избавиться от этой
зависимости. Речь испытывает воздействие всех факторов
исторической и общественной среды, в которой функционирует
язык, и поэтому является проводником исторических
влияний. Но язык защищается от этих воздействий речи своими
нормами, которые он стремится возвысить над текучестью
исторических и общественных событий.
5. Отношения между элементами речи складываются на
основе причинной зависимости, а отношения между
элементами языка — на основе функциональной зависимости.
Ведь только во времени можно обнаружить причины,
вызывающие постоянные изменения в речи, и только то, что имеет
функциональный характер, может войти из этих изменений
в язык. Именно это различие заключает предпосылки для
разграничения диахронического и синхронического планов.
6. Речь вследствие своей отягченности связями с
психическими, историческими, социальными и прочими факторами
не мржет быть описана строго формальным образом.
Напротив, язык допускает приложение формальных правил.
Выражаясь семиотическим языком, можно сказать, что язык
укладывается в пределах двух семиотических аспектов —
семантики и синтактики и потому может быть определен
как логическая формальная система с ее интерпретацией,
а речь есть носитель прагматической функции, которая
стремится вывести язык из строгих семиотических знаковых
систем.
105
7. Язык подчинен лингвистическим закономерностям,
j он лингвистически «регулярен», а речь лингвистически не-
| регулярна, носит спорадический характер. Закономерное
| в языке — от его структурной организации, замыкающейся
! в себе. «Незакономерность» речи — от ее
«экстралингвистических» связей, характеристик и воздействий, например
психических (процессы ассоциаций), которые приводят к
! возникновению аналогических (лингвистически
нерегулярных, незакономерных) явлений. Так же обстоит дело и с
I физиологическими, культурными и иными факторами, свя-
| занными с речью.
! 8. Речи всегда свойственна материальность. Свои функ-
1 ции она может выполнять только в виде единиц, обладаю-
j щих реальными материальными качествами. Язык стре-
| мится предстать в виде абстрактной системы. Говоря в са-
| мом общем смысле, разграничение этого порядка подобно
I разграничению между субстанцией и формой.
Таковы основные противопоставленные друг другу
характеристики языка и речи, создающие
взаимообусловленность обоих этих явлений. Во избежание возможных
недоразумений следует со всей категоричностью подчеркнуть,
что перечисленные противопоставленные характеристики ео-
площают лишь разнонаправленные инерции, которые в
указанных двусторонних зависимостях не получают полного
преобладания, не достигают той абсолютной цели, к которой
стремятся, хотя в частных случаях может побеждать
инерция речи (и тогда в системе языка появляются новые
элементы1) или инерция языка (и тогда индивидуальный факт
подавляется системой языка). Происходит это потому, что
каждой инерции языка противодействует соответствующая
инерция речи. Если не учесть этого, то можно, например,
представить дело таким образом, что язык есть целиком
синхроническое явление, а речь целиком диахроническое,
или материальные черты приписать только речи, а язык
характеризовать как абстрактную систему чистых отно-
1 Именно в этом смысле, видимо, следует понимать положение
Соссюра, что исторически речь предшествует языку. Но можно это
положение представить и в более общем виде, допуская, что расхождения
между языком и речью могут достигать масштабов, которые мы
наблюдаем между санскритом и пракритами или между классическим
(литературным) арабским и современными арабскими диалектами. На основе
речевых отклонений такого порядка могут создаваться даже новые
языковые системы, напоминая деления амебной клетки.
106
шений. При таком толковании будет забыт основной
принцип, на котором строятся отношения языка и речи —
принцип антагонистической взаимообусловленности. Именно в
силу этого Принципа синхронические и диахронические
признаки в одинаковой мере приложимы как к языку, так и к
речи, а формальная система языка никогда не достигает
абсолютной абстракции, и вскрываемые в ней отношения
оказываются зависящими от материальных качеств речевой
«манифестации». В силу принципа антагонистической
взаимообусловленности не представляется также возможным
располагать отдельные единицы целиком на плоскости языка
или на плоскости речи и, таким образом, создавать
автономные единицы языка или речи.
Каждый факт имеет два сечения, две плоскости. Он есть
равнодействующая тех противоположно направленных сил,
которые заключены в языке и речи. Это значит, что,
учитывая качества и признаки того или иного факта, той или иной
единицы по двум плоскостям, мы не должны относиться к
ним как к некоторой механической совокупности, но
определять их как взаимно производные.
Принимая положение о неразрывной связи языка и речи,
осуществляющих свои отношения на принципе
взаимообусловленности, мы вместе с тем не должны отказываться от
тех методических преимуществ, которые дает в руки
языковедов рассмотрение языка и речи как двух отдельных
явлений. Это различение, бесспорно, создает условия для
применения новых и необычных для языкознания методов,
значительно расширяет традиционную научную проблематику,
открывает новые аспекты в старых проблемах и дает
возможность более глубокого и более точно дифференцированного
познания изучаемых явлений.
С тем чтобы придать сказанному более конкретную и
наглядную форму, рассмотрим следующий вопрос.
Утверждение, что язык и речь — два отдельных
явления, как кажется, логически должно привести к тому, что
нам необходимо располагать двумя рядами единицы,
вскрываемые, с одной стороны, в языке как одном явлении и, с
другой стороны, в речи как другом явлении. Но вместе с
тем на основе приведенных выше соображений указывалось,
что такое разграничение на единицы речи и единицы языка
совершенно неправомерно. Нет ли тут внутреннего
противоречия между этими двумя положениями?
Для ответа на этот вопрос обратимся к примеру. Допу-
107
стим, мы задаемся целью определить все основные признаки
языка. В соответствии с тем, что по этому поводу было
сказано выше, эти признаки выглядят следующим образом:
1. Язык — явление надындивидуальное, общее.
2. Язык — явление социальное.
3. Язык — явление стабильное, постоянное.
4. Язык — «внеисторичен», ахроничен.
5. Язык строит свои внутренние отношения на основе
функциональной зависимости.
6. Язык допускает формальное описание.
7. Язык подчинен закономерностям своей структуры.
8. Язык — абстрактная система отношений.
Можно ли таким образом определять язык? Для
сегодняшнего этапа развития языкознания этот вопрос во многом
носит риторический характер. Такого рода определения
знакомы нам по многочисленным работам
структуралистской ориентации. Именно эти черты языка являются
обязательными предпосылками при исследовании в различных
областях современного прикладного языкознания. Наконец,
эти признаки языка позволяют рассматривать язык как
одну из семиотических систем. Следовательно, указанное
понимание языка не только возможно, но в определенных
случаях, может быть, даже и необходимо. Оно есть
правомерная и практически важная реализация положения, что
язык и речь — отдельные явления. Оно делает допустимым
применение необычных для лингвистики методов, как,
например, математических. '
Но все это до тех пор, пока мы не задаемся вопросами,
которых никак нельзя избежать в науке, имеющей дело с
изменяющимся во времени предметом, а именно таковым и
является язык. Имеются в виду вопросы о том, как возникли
единицы системы языка, что заставляет их изменяться и
почему они приняли именно такую форму, а не иную. И вот
тут-то без обращения к речи совершенно невозможно
обойтись, так как само существование явлений языка возможно
постольку, поскольку существуют соответствующие
явления речи. Это последнее обстоятельство, базирующееся на
принципе антагонистической взаимообусловленности, дает
себя знать даже и помимо данных вопросов, даже и при
собственно статическом изучении, накладывая
определенные ограничения на пользование лишь языковыми
характеристиками, без соотнесения их с речевыми. Ведь система
108
1
языка, какой бы она абстрактной, постоянной и
вневременной ни была, доступна нам лишь в своем речевом
выражении, т. е. в определенной материальной реализации,
отягощенной историческими, материальными и прочими
признаками, которые не просто манифестируют систему языка,
но и оказывают прямое воздействие на ее формирование.
Признанием этого последнего факта являются
разграничения, которые вынуждены делать методы, использующие в
качестве своих предпосылок только одни языковые
характеристики — разграничения между естественными и
формализованными языками, между логическими и
избыточными явлениями, между семантикой и синтактикой, с одной
стороны, и прагматикой — с другой.
В изложенной постановке вопроса о взаимоотношениях
языка и речи нет ничего необычного. Именно таким
пониманием руководствуется, например, в своей
исследовательской практике диахроническая фонология. Выясняя
причины фонологических изменений, она учитывает
перекрещивающиеся воздействия фонологических контрастов в
речевом потоке с фонологическими противопоставлениями в
системе языка1. Разбирая в этом аспекте, например, вопрос,
почему нельзя акустически близкие фонемы разных
языков рассматривать как тождественные, А. Мартине пишет:
«Если даже допустить, что можно отождествить фонемы [а]
двух разных языков, мы должны признать, что на каждую
из их реализаций в речевом потоке оказывается
неодинаковое давление, поскольку каждый язык имеет собственную
фонологическую систему... Традиционная артикуляция и
даже вся совокупность различных реализаций той или иной
фонемы может изменяться, если видоизменится характер
или направление давления, оказываемого системой...
Наряду с контекстом речи теперь следует учитывать также
контекст системы»2. С этой теоретической позиции следует
рассматривать и другие явления, в том числе и наиболее
сложные — предложения.
Как уже выше указывалось, в языкознании
высказывалась точка зрения, относящая предложение к единицам
речи. В обоснование этой точки зрения обычно указывается,
1 L. Р г i e t о, Traits oppositionnels et traits contrastifs, «Word»,
vol. 10, 1954; p. 43.
2 А. А. Мартине, Принцип экономии в фонетических
изменениях, М., 1960, стр. 43—44.
109
что предложения всегда выступают в конкретной форме,
но вместе с тем всегда укладываются в абстрактные схемы
языка. Далее отмечается, что предложение в силу своей
конкретности является явлением субъективным, однако этим
своим качеством оно не противопоставляется объективной
системе языка. Наконец, предложение рассматривается как
материал языка, из которого можно извлечь предмет
языковедческого исследования — систему языка. Формулируя
это положение иным и более современным образом, мы можем
сказать, что конкретное предложение есть материальная
реализация общих схем, образующих систему языка.
Как легко увидеть, критерии, на основании которых
предложение рассматривается как единица речи, повторяют
часть тех противопоставленных характеристик, которые
приводились выше: с одной стороны, для языка и, с другой
стороны, для речи. Поскольку именно эти
противопоставленные характеристики создают взаимообусловленность как
явлений языка, так и явлений речи, постольку нет никаких
оснований располагать предложение только в одной
плоскости и считать его единицей речи. Приводимые при этом
аргументы не столько свидетельствуют в пользу положения
о предложении как единице речи, сколько убеждают в
необходимости рассматривать язык и речь как два хотя и
отдельных, но взаимообусловленных явления. Это, конечно,
не исключает допустимости изучения того же предложения
как факта языка или как факта речи. Противопоказано
только при этом путать характеристики этих двух явлений
или даже взаимно подменять их друг другом.
Из изложенных соображений становится очевидным, что
нет никакого внутреннего противоречия между
определением языка и речи как отдельных явлений и отказом
выделять отдельно единицы языка и отдельно единицы речи1.
Это противоречие «снимается» антагонистической
взаимообусловленностью явлений языка и явлений речи. Вместе
с тем из рассмотрения вышеприведенного примера делается
ясным положение, имеющее более общий методологический
характер и, быть может, являющееся центральным для всей
сложной проблемы языка и речи. Как указывалось, изуче-
1 Это не отрицает возможности существования и двойного ряда
терминов, определяющих то или иное явление как факт языка или как
факт речи. Но такого рода термины должны быть соотнесены друг с
другом на основе противопоставленных характеристик, выделяемых в
языке и речи.
110
ние, например, лишь в плане языка вполне правомерно и
может способствовать расширению наших знаний о нем,
уточнению методов его познания. Но это изучение исходит
из намеренного ограничения своего объекта и сознательно
отрывает его от существеннейших зависимостей. В качестве
методического (не методологического!) приема такое
ограничение вполне оправданно, но оно, конечно, не может дать
полного и адекватного познания того объекта, который
является предметом изучения всех разделов языкознания. Для
этого следует в обязательном порядке учитывать
взаимозависимость явлений языка и речи. Эта взаимозависимость и
оправдывает употребление единого и нерасчлененного
термина «язык», когда нет надобности подвергать раздельному
и специальному рассмотрению язык и речь1. Но когда эта
необходимость возникает, ее следует строго проводить.
Этого правила и придерживается изложение настоящей книги.
Конечно, во избежание путаницы неплохо было бы
располагать отдельными терминами для языка в его
противопоставлении речи и для языка в комплексе с речью. Но их
нет, а вводить новые, может быть, и необязательно.
ЗНАЧЕНИЕ
КАК ФАКТ ЯЗЫКА
И КАК ФАКТ РЕЧИ
На 8-м Международном конгрессе лингвистов (в Осло)
стоял вопрос о структурных качествах лексического
значения. Тогда он, как и подобает всякому вопросу,
сопровождался вопросительной интонацией2. Но ныне мы имеем
уже большое количество работ, в которых рассматриваются
различные аспекты структурной семасиологии. Тем самым
предполагается, чго вопрос о том, представляют ли
лексические значения структуру, следует считать в принципе
уже решенным, и притом в положительном смысле.
Такую точку зрения, пожалуй, надо признать чересчур
1 Так, в частности, поступают при решении многих проблем
прикладной лингвистики.
2 См. доклад Л. Ельмслева «Dans quelle mesure les significations
des mots peuvent-elles еЧге considerees comme formant une structure?»
Русский перевод («Можно ли считать, что значения слов образуют
структуры?») см. в сб. «Новое в лингвистике», вып. II, М., 1962.
111
поспешной, так как до настоящего времени не достигнуто
даже самого общего согласия относительно того, что же
собой представляет лексическое значение, в какой мере I
оно поддается лингвистическому анализу и какова вообще !
его лингвистическая природа. Различие мнений здесь на- '
столько велико, что трудно себе представить, как можно
говорить о принципах структурной семасиологии, не
ответив сначала более или менее однозначным образом на эти
вопросы. Последующее изложение содержит лишь
очередную и, видимо, далеко не последнюю попытку осмыслить
указанные важнейшие аспекты проблемы лексического
значения, имея, правда, в виду и перспективу его изучения как ,
структурного образования. I
Трудности, возникающие при изучении лексического I
значения, носят двоякий характер. Во-первых, как уже j
' указывалось выше, до сих пор остается неопределенной
основная единица семасиологического уровня языка. Более
того, семасиологический уровень в целом не получил даже
еще прав лингвистического гражданства, несмотря на то i
что он является, пожалуй, самым обязательным и самым
важным для языка. И, во-вторых, все еще не преодолена
антиномия между стремлением рассматривать лексическое
значение как собственно лингвистическое явление и
определением его через посредство экстралингвистических фак- ^ j
торов (понятие, идея, предмет, мир действительности и т. д.). Щ
Обратимся к последовательному рассмотрению данных труд- ' *|
ностей. ?. I
Начинать, видимо, при этом надо издалека — с таких I
наиболее общих категорий, каковыми являются категории
формы и субстанции. Ясно, что нас в первую очередь инте- I
ресует лингвистическое выражение этих категорий. ,. I
Понятия формы и субстанции употребляются в языко- ..-у
знании без достаточно точного определения, а оно необхо- |
димо. Очень часто они определяются по негативно-противо- ,*J
поставительному принципу: субстанция — это то, что не % I
является формой, а форма — это то, что не является суб- I
станцией. Прибегая к аналогии, мы могли бы определить. I
множество как все то, что не является единством, а един- I
ство — как то, что не является множеством. Математиков \
не удовлетворяет такое определение. Лингвисты тоже ищут Щ
определений позитивного порядка. В этом случае субстан- ]
ция определяется ими как все непосредственно и чувственно I
воспринимаемое в языке. По-видимому, форму в этом случае
112
. ^ jl > у- ~- isr^ra ^ :яакетю „i*-*./«. -6«ssr*a.v <■>«-глодаем.,4-ччга.ил
надо относить к чувственно не воспринимаемому. При
такой постановке вопроса остается неясным, куда следует
относить значение1, которое не является чувственно
воспринимаемым. Вопрос усложняется и тем, что в настоящее
время лингвистическое исследование исходит фактически
из доступных непосредственному наблюдению фактов
речевой действительности (высказывания, текст, корпус и пр.;,
в которой форма и субстанция находятся, так сказать, в
«слитном» состоянии и которые выделяются лишь
посредством научного анализа.
В имманентной теории языка исходным является
понятие формы, а она позитивным образом определяется как
иерархия функций, или как строгая организация
рассматриваемых единиц. При этом устанавливается, что форма
первична, а субстанция занимает зависимое от нее, вторичное
положение. Такое утверждение предполагает исходную
возможность независимого существования формы и субстанции,
что трудно себе представить. Несомненно, больше оснований
утверждать, что вне субстанции нет формы, так же как вне
формы нет субстанции. Тем самым отпадает вопрос о
первичности того или другого, но, конечно, не снимается вопрос
о необходимости и возможности выделения научным
анализом из нерасчлененного комплекса фактов деятельности
речевого общения признаков формы и субстанции в их
«чистом» виде (при условии, что будет достигнуто их точное
определение).
Бесспорно, что структурность следует искать в первую
очередь в форме — это следует из приведенного выше ее
определения. Форма всегда структурна2. До известной
степени, применительно к лингвистическим исследованиям, мы,
таким образом, можем отождествлять форму языка с его
структурностью. Такое отождествление, кстати говоря, и
предполагается в современной (структуральной) практике
лингвистического описания.
Однако форма форме — рознь. Это — локальное
понятие. То, что аморфно в одном плане, подчинено строгим
формальным принципам в другом плане. И физическую
структуру атомного ядра, и биологическое строение амебы можно
представить в виде иерархии функций, но тем не менее фор-
1 Здесь и далее имеется в виду в первую очередь лексическое
значение.
2 Ср. высказывание Л. Витгенштейна: «2.032. Форма есть
возможность структуры» («Логико-философский трактат», М., 1958, стр. 34)в
113
Ere льлаижичгчзмчаэч^*»,'uwwt» яя 4Шя«^а1*»ш-«1Еьлс»гарйя?зя«»^
\f
мальные принципы их организации явно различны. Едва
ли следует ожидать изоформизма (не путать с
изоморфизмом!) или изоструктурности и в разных уровнях языка.
Таким образом, наша задача в первую очередь заключается
в определении того, что в области значения следует
отнести к явлениям формы и какого порядка формальный
принцип лежит в основе структурной организации
семасиологической стороны языка, рассматриваемой как особый
его уровень. При этом, отождествляя форму со структурой,
мы принимаем, что если допустимо говорить о форме
применительно к семасиологическим явлениям, то тем самым
недвусмысленно положительным образом решается и вопрос
о структурном характере значений, ведь все, обладающее
формой, вместе с тем и структурно.
В разрешении данной задачи известную помощь может
оказать и другое отождествление, проведенное Соссюром и
признаваемое многими лингвистами. Проведя
разграничение между языком и речью, он, как известно, определял
язык как форму. В соответствии с этим отождествлением
первая часть предстоящей нам работы — определение того,
чтов области значения следует отнести к форме, сводится
к определению значения как факта языка и отграничение
его от значения как факта речи (обладающего по
противоположности субстанциональными качествами). В этом
аспекте логически неизбежно придется решать и вторую часть
работы — установление формального и, следовательно,
структурного принципа, лежащего в основе значения как -
факта языка.
Помощь, которую нам может оказать перенесение
вопроса о форме и характере структуры значения в план языка,
впрочем, довольно относительна. Во-первых,
отождествление формы с языком и речи с субстанцией не может носить
абсолютного характера, так как мы имеем здесь дело с явле- Г
ниями разных теоретических областей. Они выступают в
контексте различных качественных атрибутов и, таким
образом, проникаются неизбежно их особенностями.
Во-вторых, эта процедура ставит нас перед лицом старых и хорошо
известных трудностей. Основная из них — в неопределен- ^
ной, несмотря на все усилия лингвистов, антиномии между д|
значением как фактом языка и его установлением через -//I
признаки, лежащие вне языка. Это приводит к тому, что
собственно языковое явление определяется в
экстралингвистических терминах или же устанавливается градация
114
разных видов и уровней значения (узуальных и оказиональ-
ных у Пауля, лингвистических и социально-культурных у
фриза, физической и коллективной оценки у Ельмслева
и т. д.), где лингвистические и экстралингвистические
подходы довольно свободно чередуются. Такие построения, при
всей их остроумное™ и оригинальности, не дают пока
возможности выйти из тупика, создавшегося в семасиологии.
Нужны новые поиски, причем основное внимание должно
быть уделено снятию названной антиномии.
Прежде чем начать эту работу, необходимо располагать
достаточно четкими определениями понятий и явлений,
которыми придется в дальнейшем оперировать. Нам надо
прежде всего знать, о чем идет речь, когда говорят о проблеме
значения. Иными словами, мы должны ясно себе
представлять, что является основной и предельной единицей
семасиологического уровня языка (или, по глоссемантической
терминологии, плана его содержания), от чего, видимо, и
следует отталкиваться в нашем исследовании. Однако до
настоящего времени этот вопрос даже не ставился. В
исследовательской практике в качестве исходных
семасиологических единиц обычно используют такие категории, как
лексемы, или слова, значения которых являются сложными
образованиями и поэтому никак не могут рассматриваться
как предельные. Чтобы убедиться в правильности такого
утверждения, достаточно обратиться к примерам, которые
приводит Ельмслев в своих «Пролегоменах» для
объяснения понятия формы и субстанции в приложении к плану
содержания. Здесь такие слова, как trae, skov, Baum> Holzy
Wald, arbe, bois, foret, фигурируют как семантически
монолитные, в то время как в действительности они полизначны.
Правда, в результате дальнейшего анализа плана
содержания выделяются фигуры, но они оказываются ниже уровня
языка и поэтому исключаются из рассмотрения. Кстати,
и само понятие фигуры плана содержания вызывает
возражения ряда лингвистов, мнения которых резюмированы в
обзорной статье X. Спанг-Хансена1. Быть может, такое
упрощение действительного положения вещей следовало бы
истолковывать как намеренный методический прием, в
соответствии с которым первоначально исследуются наиболее
типичные или наиболее распространенные случаи, а потом
1 См.: Н. S p a n g-H anssen, Glossematics. В кн.: «Trends
lr* European and American Linguistics 1930—1960», Utrecht, 1961.
ш
уже всякого рода нерегулярные исключения из общего
правила. Но дело в том, что полизначность имеет несравненно
Сольше оснований считаться общим правилом, так как мо-
нозначные слова (если не считать терминов, которые надо
изучать отдельно) довольно редки.
В ранее опубликованных работах1 мной было
предложено в качестве основной и предельной единицы
семасиологического уровня языка считать лексико-семантические
варианты, каждый из которых определяется как
потенциальная словосочетательная модель, которая устанавливает-
(я реальными текстами. Лексико-семантические варианты
обладают отчетливыми лингвистическими признаками, на
основе которых и происходит их отождествление
(идентификация). Характер этих признаков, разумеется, меняется
от языка к языку. В русском языке — это в основном
последовательность лексических и морфологических
элементов, управление, согласование. Так, устанавливая в слове
двигать ряд лексико-семантических вариантов, мы
обнаруживаем в них соответствующие лингвистические
признаки: 1) приводить в движение, перемещать (Паровоз движет
вагоны. Пружина движет часовой механизм) —
характеризуется сочетанием с существительным в винительном падеже;
2) содействовать служебному продвижению (Двигать по
работе. Двигать по службе) — характеризуется сочетанием
с предлогом по\ 3) шевелить (Двигать пальцами. Двигать
ногой) — характеризуется сочетанием с существительным в
творительном падеже; 4) направлять на что-либо (Двигать
на неприятеля войска) — характеризуется сочетанием с
предлогом на и т. д.
Ныне обозначение основной и предельной единицы
семасиологического уровня как лексико-семантического
варианта представляется мне малоудачным.Может быть,
правильнее и проще в данном случае употреблять термин
«моносема», сохраняя вместе с тем за ним то определение,
которое было приведено выше. Сравнительно с другими
семантическими понятиями моносема обладает рядом преимуществ.
Она освобождена от тех недостатков, которые, как
указывалось, свойственны понятиям с е м а т е м ы, семемы,
лексемы, монемы и пр. Ее выделение оправды-
1 См.: «Семасиология», М., 1957, стр. 125—126, и статью «Об
основной и предельной единице семасиологического уровня языка». В кн.:
Omagiu Lu i, Al. Graur in prilejul implinirii a 60 de ani, Bucuresti, 1960.
116
вается и процессом практического овладения языком. Вел^
если внимательно приглядеться, станет ясно, что язь.к
(в частности, в его смысловом аспекте) изучается не как
совокупность изолированных элементов, а в их отношениях
или типических сочетаниях. Изолированное же изучение,
например, слов иностранного языка имеет своим следствием
неумение правильно их употреблять, которое
обусловливается игнорированием моносем. Однако самое главное
преимущество моносемы заключается в том, что она позволяет
дать описание семасиологических единиц в виде
определенных дескриптивных формул, без обращения к экстралин -
вистическим факторам. Последние выступают только тогда,
когда моносемы используются в речевой деятельности для
целей общения, т. е. для передачи информации. Но в этом
случае моносемы переходят из плана языка в план речи,
с чем говорится ниже.
Определение моносемы как факта языка и как факта речи
находится в самой непосредственной связи с антиномией
между внутрилингвистическим и экстралингвистическим в
проблеме значения. Сама эта антиномия возникла в
результате недостаточно четкого разграничения между языком и
речью и взаимной подмены их качеств.
Что касается понятия внутрилингвистического, то его
определение мы находим у Соссюра. Оно у него фигурирует
под именем «значимости» (ценности, valeur), объясняя
которую, он указывает, что она «образуется исключительно из
отношений и различий с прочими элементами,языка» (Сос-
сюр1, стр. 117), есть порождение системы («Входя в состав
системы, слово облечено не только значением, но еще—
главным образом — значимостью».— Соссюр, стр. ИЗ) и
определяется окружением («Значимость любого термина
определяется лишь окружением».— Соссюр, стр. 115). Таким образом,
язык в целом «есть система чистых ценностей (значимо-
стей), ничем не определяемая, кроме как наличным
состоянием входящих в ее состав элементов» (Соссюр, стр. 88). Этими
качествами значимость противопоставляется значению.
Дальнейшая разработка и уточнение понятия внутри-
лингвистического — во многом лишь методическое
усложнение способов определения соссюровской значимости. При
этом сохраняется и та половинчатость, которая свойственна
1 Здесь и далее имеется в виду книга Ф. Соссюра «Курс общей
лингвистики» (М., 1933).
117
».>*-рг«*<.щй4чэ*'а.-*ть» ть^*ч*я*^а*:,5^513«^»'^ас*ь /г^~'^^л*^яг«<г.е^йАУ*г',7уза?А
рассуждениям Соссюра по данному поводу. Значимость
соседствует у него со значением, образуя нераздельный
комплекс («Значимость, взятая в своем концептуальном
аспекте, есть, конечно, элемент значения, и весьма трудно
выяснить, чем это последнее от нее отличается, находясь вместе
с тем в зависимости от нее».— Соссюр, стр. 116). Смысловая
сторона языка (план содержания) образуется у Соссюра
соединением значимости (внутрилингвистического явления)
со значением, обладающим внеязыковой соотносимостью
(«Когда говорят о значимости слова, думают обыкновенно
и раньше всего о его свойстве репрезентировать идею; в
этом действительно и заключается один из аспектов
языковой значимости».— Соссюр, стр. ИЗ).
Но в таком симбиозе разнородных вещей нет надобности.
Все, относящееся к языку, должно заключаться в его
пределах. Это значит, что семасиологическая сторона языка
может образовываться лишь из чистых значимостей (как
об этом говорил сам же Соссюр), а значение должно быть
отнесено к области речи. Такой подход «снимает»
необходимость при рассмотрении моносем как фактов языка
обращаться ко всякого рода экстралингвистическим соотнесенностям
(идея, представление, понятие, предмет), хотя их
происхождение обусловлено этими экстралингвистическими
факторами.
В этом смысле язык подобен математическим
построениям, которые, начав с отображения непосредственно
наблюдаемых количественных отношений, развились затем в
строго формальные системы, через которые ныне
интерпретируются различные явления. В этом случае говорят о
математическом моделировании тех или иных явлений. В
деятельности речевого общения мы также подвергаем
языковому моделированию сообщаемую информацию. Язык, как
своеобразная, построенная на внутренних отношениях
классификационная система, неидентичен внешнему миру, хотя
в своих истоках и отталкивается от него. Это
свидетельствуется фактом наличия многих языков, характеризуемых
определенным «отбором» моносем, а также особой их
организацией (иерархией), которые и обусловливают
соответствующую интерпретацию (моделирование) передаваемой в
процессе общения информации.
Если ясно, что относится к понятию
внутрилингвистического, то как обстоит дело с понятием
экстралингвистического? К его определению подходили то чересчур хит-
118
ро, то с излишней упрощенностью. Впрочем, оно оказалось
камнем преткновения лишь для семасиологии, а другие
уровни языка уже давно справились с ним. Для примера
можно сослаться на фонетический уровень языка, где
фонология весьма здраво расставила все по своим местам.
Ведь артикулированный органами речи звук со всеми
своими физическими качествами по отношению к фонеме сам
по себе представляет такую* же экстралингвистическую
соотнесенность, как и предметно-логический фактор по
отношению к лексическому значению. Пример отношений,
сложившихся в настоящее время между фонетикой и
фонологией1, указывает путь, по которому следует идти при
разрешении указанной выше антиномии в семасиологии. В
самом общем и вместе с тем наиболее существенном виде он
опять-таки упирается в необходимость разграничения
между явлениями языка и речи.
Экстралингвистический фактор представлен
непосредственно лишь в значении, как таковом, которое есть
принадлежность речи. Другими словами, мы можем сказать,
что информационными качествами, обусловленными
предметной соотнесенностью (референтом), может обладать лишь
моносема как факт речи, но не сама по себе, а в
обязательной связи с моносемой как фактом языка, которая в свою
очередь помимо речи не может возникнуть и в своем
изолированном виде представляет абстракцию. Так же как
звук, произнесенный нашими органами речи, для того,
чтобы превратиться в смыслоразличительную фонему, дол»
жен подвергнуться дискретизации через посредство диф*
ференциальных признаков, так и моносемы речи формиру*
ются с помощью моносем языка, являющихся носителями
формальных (дискретизирующих) качеств.
Подведем теперь итог изложенным соображениям.
Моносемы — двуплановые единицы, располагающиеся в двух
плоскостях. Рассматривая^ в той или иной плоскости, они
определяются либо в терминах языка, либо в терминах речи.
Моносема как единица речи есть использование словосоче-
тательных моделей в целях информации. С точки зрения
речи моносема, следовательно, известная дискретная
единица информации, имеющая соотнесенность с предметами
1 См. работу: R.Jakobson and М. Н а 11 е, Phonology in
Relation to Phonetics. Русский перевод («Фонология и ее отношение и
фонетике») в сб.: «Новое в лингвистике», вып. II, М», 1962.
Ш
i явлениями внешнего мира. Ее мы определяем уже как
единицу значения. Значимость представлена в значении в
виде языкового моделирования речевой информации.
Но язык не абсолютно автономная система. Это —
зависимая от речи система в том смысле, в каком форма зависит
of субстанции. Данная зависимость проявляется, в
частности, и в том, что становление и изменение языка
обусловливаются и опосредствуются речью, в свою очередь
находящейся под воздействием социальных, культурных,
исторических и прочих факторов. И лишь в аспекте указанной
зависимости можно говорить о языке как общественном
явлении.
В силу взаимообусловленности формы и субстанции не
представляется возможным дать исчерпывающее и
адекватное описание единиц языка или единиц речи без обращения
к взаимной помощи. И в этом нет ничего, что находится вне
научного метода, как это иногда представляют. Наоборот,
такое обращение диктуется природой изучаемых объектов
и их отношениями; не учитывать их — «значит забывать,
что не бывает языковых фактов вне звукового материала,
расчлененного на значимые элементы» (Соссюр, стр. 111).
Язык тем и отличается от всех прочих знаковых или
символических систем, что неразрывно связан с речью. Именно
в силу наличия этой связи он наряду с семантикой и
синтагматикой обладает еще и прагматикой. Это, конечно, не
значит, что с сознательными ограничениями и в
определенных целях мы не имеем права и возможности заключить
свое описание пределами лишь языкового или речевого
уровня. Это, разумеется, вполне допустимо. Так, перевод
моносемы одного языка на другой язык можно представить
в виде соотносительных моделей потенциальных сочетаний
без всякого обращения к экстралингвистическим факторам.
Однако при этом не следует закрывать глаза на то
обстоятельство, что выделение из «пучка» словосочетаний модели,
через посредство которой осуществляется определение одной
из моносем, входящих в сложную семасиологическую
структуру данного слова, точно так же как и установление
лингвистического признака, характеризующего искомую
моносему, невозможно без обращения к речевым ее
особенностям. В свою очередь речевая реализация моносемы,
представленной в виде модели потенциального сочетания, не
может, конечно, не зависеть от положения данной моносемы
в структуре данного языка.
120
Это последнее обстоятельство приводит нас к вопросу о
качестве структурности (Strukturqualitat)
семасиологических явлений. В соответствии с проведенным выше
отождествлением языка с формой и памятуя о том, что
структурность в первую очередь следует искать в форме, мы можем
констатировать, что структурные качества
семасиологических явлений обусловливаются языком.
Но если бы мы попытались дать однозначное и
структурное семасиологическое описание полизначных слов
посредством дескриптивной методики, обусловленной указанным
выше пониманием моносемы, получилась бы очень
запутанная картина. Для ее расшифровки понадобился бы не один,
а несколько ключей. Это значит, что нам здесь приходится
иметь дело со структурами разных порядков, образующих
определенную иерархию. В минимальном и обобщенном
виде она, очевидно, может выглядеть следующим образом.
Единица, хотя все ее признаки и определяются
структурой, сама по себе не может образовывать структуры, которая
всегда многочленна. Таким образом, первый структурный
семасиологический уровень представлен полизначным
словом, включающим несколько моносем. Понимание
полизначного слова как структурного образования вносит
чрезвычайно существенные коррективы в методику изучения
лексического значения. Если ранее семасиологические
явления, как правило, изучались на лексическом уровне (как
смысловая сторона лексической единицы — слова), то ныне
они обретают, наконец, свой особый, семасиологический
уровень. При этом, конечно, ничего не меняется от того
факта, что моносемы, являющиеся лишь частью смысловой
структуры полизначного слова, определяются через
отношения (сочетания) «целых» слов. Ведь предельные единицы
плана выражения—фонемы или их дифференциальные
признаки — также отождествляются через отношения в составе
«целых» слов (коммутация). В традиционно понимаемом
лексическом значении полизначного слова составляющие его
отдельные «значения» образуют некую механическую
совокупность. Они ведут относительно независимое
существование и поэтому могут развиваться автономно и по разным
направлениям. Моносемы, как компоненты
семасиологической структуры полизначного слова, связаны внутренними
отношениями, что оказывает прямое влияние как на их
функционирование, так и их развитие. Поскольку поли-
значное слово,ч в семасиологическом отношении представля-
т
ющее сложное образование, т. е. структуру, выступает в
языке, в частности в своих отношениях к другим его
уровням, в качестве явления, характеризующегося своими
признаками в целом, постольку и входящие в него моносемы не
могут не носить следов этих признаков.Иными словами,
моносемы приобретают качества той первичной, ограниченной
пределами слова, структуры, в которую они включаются.
Следующим структурным уровнем, выходящим уже за
пределы отдельных слов, является то, что получило
название «семантического» или «смыслового» поля. Существует
очень большое количество работ, использующих понятия
«поле», что уже само по себе свидетельствует о его
продуктивности. Однако оно еще не осмыслено в структурном
аспекте и, главное, не включено в иерархию
семасиологических уровней. Дальнейшие семасиологические структурные
уровни расположены в пределах относительно
отграниченных друг от друга поэтических, научных,
профессиональных и социальных языков. Разумеется, количество их
для разных языковых коллективов неодинаково, да и сами
по себе они неравнотипны. Наконец, последний и самый
широкий структурный уровень очерчивается
совокупностью общеупотребительных в данном языковом коллективе
моносем. В своем словесном (лексическом) выражении он
более или менее совпадает с довольно условным понятием
лексического состава общенародного языка. В основе
иерархии названных семасиологических структурных уровней
следует предполагать наличие иерархии структурно
организующих принципов, находящихся, видимо, в отношениях
последовательного соподчинения — снизу вверх.
Следовательно, когда мы приступаем к изучению лексического
значения в аспекте его структурных качеств, мы имеем дело не
с одним структурным уровнем и не с одним структурно
организующим принципом, а с двумя рядами (иерархиями)
тех и других.
В заключение необходимо остановиться на вопросе, в
какой мере уместно во всех обозначенных случаях
употреблять термин «структура». Этот вопрос был поднят Л. Ельмс-
левом в его докладе на предпоследнем Международном
лингвистическом конгрессе в Осло. Л. Ельмслев указывал,
что всякая структура «закрыта», в то время как мы по
своему лингвистическому опыту знаем, что даже количество
моносем в пределах одного слова, так же как и их
отношения, постоянно меняются (это и называется «семантическим
122
развитием слова»). А словарь языка в целом всегда
представлялся количественно неуловимой величиной.
Мы должны исходить из того, что в строго
синхроническом плане все обнаруживаемые в языке структуры
«закрыты» и стоять на иной точке зрения — значит путать
синхронию с диахронией. «Закрытыми», видимо, можно
считать и семасиологические структуры. Если отступить от
принципиально синхронического подхода, то и
фонетическая система языка, представляющая классический пример
«закрытой» структуры, предстанет перед нами «открытой»,
так как она состоит не из раз навсегда данных элементов и
подвергается историческим изменениям. Количественный
же момент не может изменить общего принципа, и поэтому
даже такое широкое в своих границах образование, как
общенародный язык, доступно истолкованию как
«закрытая» структура.
Но ведь синхрония — это не историческая
действительность языка, а лишь один из возможных подходов к его
изучению1. Выделение ее, следовательно, есть условный
методический прием, используемый при исследовании
языка2. Точно так же и «закрытость», свойственную всякой
структуре и проявляющуюся лишь на синхронической
поверхности, следует рассматривать в ряду такого рода
методических приемов. Как было сказано выше, он уже
узаконен фонологией. Мы при этом не должны забывать, что
синхрония отождествляется с языком, а диахрония — с
речью, а язык и речь — взаимозависимые явления,
раздельное рассмотрение которых оправдывается лишь
конкретными теоретическими или прикладными задачами. Это с
новой стороны подчеркивают методические качества
понятия «закрытости» семасиологических структур.
1 См. замечание Э. Косериу: «Различие между синхронией и
диахронией принадлежит не к теории речевой деятельности (или языка),
а к теории лингвистики» («Синхрония, диахрония и история», русский
перевод в сб. «Новое в лингвистике», вып. 3, М., 1963, стр. 155).
2 Операционалистическую сущность понятия синхронии
подчеркивал и Соссюр, указывая на то, что синхроническое состояние языка
«не есть математическая точка, но более или менее длинный промежуток
времени, в течение которого сумма происходящих видоизменений
остается ничтожно малой... Абсолютное «состояние» определяется
отсутствием изменений, но поскольку язык всегда, как бы ни мало, но
преобразуется, постольку изучать язык статически на практике — значит
пренебрегать маловажными изменениями» («Курс общей лингвистики»*
М„ 1933, стр. 104).
123
ЗАМЕЧАНИЯ
0 ЛЕКСИЧЕСКОЙ
СИНОНИМИИ
Изложенные в предшествующих разделах
общетеоретические соображения могут получить убедительность лишь
в том случае, если они докажут свою пригодность при
рассмотрении конкретных проблем. В качестве такой проблемы
избирается в настоящем разделе проблема лексической
синонимии.
Синонимия является одной из традиционных категорий
лексикологии, но в плане теоретическом она остается почти
не изученной1. Обычно она определяется чрезвычайно
общим образом, о чем свидетельствуют следующие взятые
наугад примеры, являющиеся, впрочем, типичными. Так,
О. С. Ахманова, касаясь этого вопроса, пишет: «В
языкознании общепринятым является понятие синонимов, т. е. слов,
близких или совпадающих по значению, но различных по
звучанию»2. А. Б. Шапиро вносит в это определение
некоторое уточнение: «...общее мнение сошлось на том, что
синонимами не являются слова различного звукового
состава, полностью совпадающие по своему значению...
такого совпадения, как правило, в языках не бывает. Таким
образом, синонимами являются слова, различающиеся по
своему звуковому составу и содержащие в своих, сходных
в целом, значениях те или иные различия»3. К этому опре-
1 Пожалуй, наиболее полно проблема синонимии изложена в
монографии: J. F i 1 i p e с, Ceska synonyma z hlediska stylistiky a lexi-
kologie, Praha, 1961.
Далее следует отметить соответствующие разделы в двух книгах
Ш. Балли: «Общая лингвистика и вопросы французского языка»
(русский перевод, М., 1955) и «Французская стилистика» (русский перевод,
М., 1961), Из статей см.: Fr. D о г n s e i i!, Buchende Synonymik, «Neue
Jahrbucher fur das klassische Altertum», XLII, 1921; B. L a f а у e, Diction-
naire des synonymes de la langue francaise avec une introduction sur la
theorie des synonymes, Paris, 1903 (изд. 8); В. Mates, Synonymity.
Сб. «Meaning and Interpretation», Los Angeles, 1950; H. J. P о s,
Contribution a une theorie generate des synonymes, «Recherches philosophi-
ques», 2, 1932—1933; его же, Lasynonymie dans la tengue et dans le
langage, «Actes du II Congres International de Linguistes», Paris, 1933;
W. E. Collinson, Comparative Synonymies, «Transactions of the
Philological Society», 1938.
2 О. С. Ахманова, Очерки по общей и русской лексикологии,
М., 1957, стр. 193.
8-А. Б. Шапиро, Некоторые вопросы теории синонимов,
«Доклады и сообщения Института языкознания АН СССР», VIII, 1955,
стр. 72.
124
делению близко определение Р. А. Будагова: «Синонимы —
это близкие по значению, но разно звучащие слова,
выражающие оттенки одного понятия... Все синонимы, будучи
разными словами, всегда выражают — хотя и
неодинаково — одно понятие... Синонимы свидетельствуют о
способности человека с помощью разных слов передавать одно
понятие» *. Хотя А. А. Реформатский выступает против
такой соотнесенности синонимов с понятиями и заменяет ее
соотнесенностью с вещами, однако он в общем сохраняет
тот же аспект рассмотрения синонимии. Он пишет:
«Обычное определение синонимов как слов, по-разному
звучащих, но совпадающих по значению или имеющих сходное,
близкое значение, страдает неточностью и неясностью. Что
общего в значении слов-синонимов: понятие или называемая
вещь?»2. На этот вопрос, касающийся связующих элементов
синонимов, А. А. Реформатский отвечает следующим
образом: «Два слова называют ту же вещь, но соотносят ее с
разными понятиями и тем самым через название вскрывают
разные свойства данной вещи»3. Более нейтральным,
примиряющим предшествующие две точки зрения, является
определение А. Н. Гвоздева: «...синонимами называются
слова, с близким, но не тождественным значением ...как
правило, синонимы, имея общее ядро значения, имеют
разнообразные расхождения в значении»4. Иногда
определение синонимов уточняется их классификацией. Таково
определение К. А. Левковской: «Синонимы — это совпадающие
по своему основному номинативному значению слова,
отличающиеся друг от друга разными дополнительными
значениями и особенностями употребления (синонимы
идеографические), стилистическим использованием (синонимы
стилистические) или территорией своего распространения
(синонимы общераспространенные, с одной стороны, и си-
1Р.А. Будагов, Введение в науку о языке, М., 1960, стр. 67.
2 А. А. Реформатский, Введение в языкознание, изд. 3,
М., 1960, стр. 67.
8 Там же, стр. 67. Не вдаваясь в спор о том, соотносятся ли
синонимы с разными вещами или с разными понятиями, следует все же
отметить, что едва ли правомерно при описанном подходе к
определению значений слов-синонимов рассматривать вещь и понятие как
различные и независимые явления. Пожалуй, больше оснований
относить их к единой предметно-логической основе лексического значения.
4 А. Н. Гвоздев, Очерки по стилистике русского языка, М.»
1952, стр. 30-31.
125
авл ■>- ^л-чг^^тя^^^аг^га^^^злавчп^в^^
нонимы диалектные — с другой)»*. Используется и иной
подход к определению синонимии — через процедуру
выделения синонимов. Эта процедура подробно описана
Ш. Балли2 и кратко излагается С. Улльманом в следующих
словах: «Только те слова можно описывать как синонимы,
которые могут заменять друг друга в любом контексте без
малейшего изменения как понятийного, так и
эмоционального значения»3. Исходя из этого определения, С. Улльман
различает: чистые синонимы — сосуществующие в одной
временной плоскости и взаимозаменяемые по своим
логическим и эмотивным качествам (в качестве примера он
приводит соперничающие медицинские термины caecitis и
typhitis — «воспаление слепой кишки»; русскими
эквивалентами таких чистых, или, как более принято говорить,
абсолютных, синонимов являются языкознание и
лингвистика); псевдосинонимы, или омойонимы, подразделяющиеся в
свою очередь на: а) сосуществующие в одной временной
плоскости и взаимозаменимые только в некоторых
контекстах (примеры: leap—jump, help—aid—assistance) и б)
сосуществующие в одной временной плоскости и
взаимозаменимые по своему понятийному содержанию, но не по своим
Эхмотивным качествам (примеры: liberty—freedom, hide—
conceal)*. В русской лингвистической литературе
определение синонимов через процедуру их выделения применяет
В. К. Фаворин. «Синонимами в строгом смысле слова,—
пишет он,— следует считать только слова, легко заменимые
в том или ином контексте»5.
Приведенные высказывания, по сути говоря, содержат
не только определения синонимов — в общем близкие,
несмотря на некоторые различия преимущественно
второстепенного характера, —ной наиболее принятые их класси-
» фикациив и даже методы выделения. Видимо, настало время
1 К. А. Л е в к о в с к а я, Лексикология немецкого языка, М.,
1956, стр. 136.
2 См. его работы: Linguistique general et linguistique francaise, 1950*
стр. 186 и далее; Traite de stylistique francaise, 1951, стр. 148.
8 S. U 11 m a n n, The Principles of Semantics, 2nd ed., 1957,
pp. 108—109.
4 Там же, р. 109.
5 В. К. Фаворин, Синонимы в русском языке, Свердловское
книжное изд-во, 1953, стр. 20.
6 Р. А. Будагов выделяет синонимы, с одной стороны,
общеязыковые и стилистические, а с другой — понятийные и стилевые; В. К.
Фаворин — уточнительные, жанровые, экспрессивные и, кроме того,
эвфемизмы.
ДО
внимательно присмотреться к этой совокупности основных
вопросов проблемы синонимии, в течение значительного
времени остающейся замкнутой в одном и том же
теоретическом кругу. Это диктуется теперь и потребностями
прикладной лингвистики. Ниже следуют некоторые замечания по
поводу этих вопросов, которые, разумеется, не ставят целью
дать их исчерпывающее разрешение; они стремятся лишь
стимулировать более широкое изучение данной проблемы,
находящейся несколько в стороне от современных исследований.
1. Как показывают вышеперечисленные определения,
синонимия в основном семантическое явление. Во всяком
случае установление синонимов осуществляется на основе
чисто семантического критерия, к которому иногда
подключаются и иные, в частности стилистический критерий. Это
тривиальное утверждение относится и к тем способам
определения синонимов, которые используют для этой цели
процедуру выделения синонимов и опираются на метод замен,
или субституций (см. Ш. Балли, С. Улльман, В. К. Фаво-
рин). И в последнем случае взаимозаменяемость
(субституция) слов также устанавливается традиционным
семантическим критерием, так как всегда делается оглядка на то,
изменяются ли при подобного рода заменах понятийное и
эмоциональное содержание слов. Так, объясняя более
подробно процедуру установления синонимов, используемую
им для определения синонимов, С. Улльман не оставляет
никаких сомнений в ее семантических основах. «Техника
синонимического анализа,— пишет он,— апробирует
взаимозаменяемость различными методами. Простейшим из них
является субституция в различных контекстах, что
представляет собой не что иное, как применение структуральной
интерпретации слов... Эта операция выявляет понятийные и
эмоциональные различия, обусловленные заменой одного
омойонима другим в разных комбинациях» г.
Совершенно очевидно, что в силу семантической
природы синонимов их определение должно входить в систему
координированных друг с другом основных
семасиологических категорий и во всяком случае быть производным от
понимания значения слова. Сначала необходимо дать
определение значения слова и затем уже устанавливать, какие
его качества соединяют пары слов или их ряды в группы,
1 S. U 11 m a n n, The Principles of Semantics, 2nd ed., 1957,
P 108. См. также указанные выше работы Ш. Балли.
127
известные под именем синонимов. Иначе мы будем иметь
определение одной неизвестной величины через другую
неизвестную величину. Между тем именно это
формулирование природы значения слова обычно отсутствует в работах,
трактующих проблему синонимии, и это обстоятельство
придает определениям синонимов тот чрезвычайно общий, а
иногда расплывчатый и даже туманный характер, который
сразу бросается в глаза при ознакомлении с ними.
В самом деле, как мы можем судить о справедливости
того или иного определения или решить спор в пользу того
или иного утверждения, если при этом остаются
нераскрытыми и неопределенными сами критерии, с помощью
которых устанавливается синонимия? Этот упрек,
разумеется, в первую очередь относится к работам,
рассматривающим весь комплекс основных вопросов семасиологии и
лексикологии и тем не менее ухитряющимся обойти молчанием
проблему значения слова Но его с неменьшим основанием
следует адресовать также и всем (впрочем, очень
немногочисленным) специальным исследованиям синонимии,
придерживающимся семантических критериев.
Еще хуже обстоит дело, когда между определением зна- ^
чения слова и определением синонимии отсутствует согласо- ;
ванность или даже наблюдаются прямые противоречия. Ч
Так, Л. А. Булаховский следующим образом определяет
значение слова: «То, что обозначается словом,— это главным ,
образом какой-либо факт или явление действительности, о f
которых в своей речи один человек хочет сообщить другому Ц
и которые должны пониматься одинаково как говорящим, ¥j
так и слушающим. Значение слова, таким образом,— то I
содержание его, обнаруживаемое по отношению к действи- < I
тельности, которое о своем реальном существовании заяв- *|
ляет наличием в основном одинакового понимания у того, J
кто произносит слово, и у того, кто его слышит» г. Из этого, I
выраженного довольно неясно объяснения, можно понять, J
что значение слова обусловливается единством понимания Ц
предметной отнесенности слова. Следует предположить, что I
этот признак будет положен и в определение синонимии, \\
бесспорно координирующегося с определением значения, щ
Но этого не происходит. «Слова,— постулирует Л. А. Бу- 1
лаховский,— способные в том же контексте или контекстах, I
1 Л. А. Булаховский, Введение в языкознание, ч. II, М.,
1954, стр. 11—12.
128
близких по смыслу, заменять друг друга без ощущения
заметного различия по смыслу, носят название синонимов»1.
Здесь уже нет никакого упоминания о предметной
отнесенности, которую, как у А. А. Реформатского, логически
следует предполагать у синонимов общей при таком понимании
значения слова, но есть только интуитивное «ощущение»
большего или меньшего различия смысла. Противоречивость
определений обостряется еще больше, когда Л. А. Булахов-
ский обращается к примерам. «Синонимами,— пишет он,—
т. е. очень близкими по их значению словами, в русском
языке являются, например, слова мир, покой, спокойствие,
тишина, лад. Полного тождества значений между ними,
однако, нет. В предложениях, например, «Угроза делу мира»;
«Воюющие державы в... году заключили мир» слово мир
нельзя заменить ни словом покой, ни словами спокойствие,
тишина, лад»2. Здесь появляется понимание синонимии,
отличное от того, которое дает сам же Л. А. Булаховский,
и лексическое значение, трактуемое, бесспорно, иначе, чем
в приведенной выше цитате.
2. Синонимия, видимо, чисто синхроническое понятие.
Если в синонимические ряды и включаются слова,
связанные в своем употреблении с разными эпохами, относимые к
разным хронологическим в своей основе подразделениям
лексики — архаизмам, неологизмам или лишенным этих
признаков словам,— их синонимические качества всегда
рассматриваются в определенной синхронической
плоскости. Те слова, которые сближались по своему значению
раньше, ныне могут быть уже совершенно несоотносимыми,
полностью разошедшимися. Например, в эпоху Пушкина
слова пустынный и одинокий вполне могли рассматриваться
как синонимы. Ср. следующие строки Пушкина, в которых
слово пустынный по смыслу можно заменить словом
одинокий (с точки зрения норм языка его времени): «Недавно
темною порою, Когда пустынная луна Текла туманною
стезею, Я видел — дева у окна Одна задумчиво сидела»;
«Она описывала ему свою пустынную жизнь, хозяйственные
занятия, с нежностью сетовала на разлуку и призывала его
домой, в объятья доброй подруги». И вместе с тем: «Живу
печальный, одинокий И жду: придет ли мой конец?» Если
в синонимические пары иногда сводятся слова разных эпох
1 Л. А. Булаховский, указ, работа, стр. 38.
2 Там же, стр. 39—40.
5 As 1607
129 Ч
(такие, например, как ребенок и чадо), то на их «идеографич-
ность» всегда наслаиваются стилистические качества, опять-
таки свойственные определенной синхронической плоскости,
так как стилистическая оценка слов с течением времени
также претерпевает изменения. Именно поэтому уточнение
С. Улльмана относительно сосуществования синонимов в
одной временной плоскости (coextensivness) представляется
обязательным.
Но синхроническая природа синонимии дает повод для
ряда других заключений теоретического и практического
порядка. Так, утверждая, что синонимия есть явление чисто
синхронического порядка, мы можем сделать вывод, что
разные сечения языка — синхроническое и
диахроническое — обладают особыми явлениями, которые можно
обнаружить только в одном сечении и поэтому совершенно
независимыми от другого сечения. Этот вывод общего порядка
обязывает нас сделать обязательную поправку и
относительно зависимости определения синонимии от понимания
значения слова. Поскольку синонимия есть собственно
синхроническое явление, она должна соотноситься с
синхроническим же истолкованием значения слова. Это условие
заставляет взглянуть на синонимию с необычной стороны.
Синхрония не знает внешней обусловленности или
мотивированности. Обусловленность и мотивированность —
причинные явления, которые развертываются во времени. Язык
в синхронии предстает перед нами как совокупность правил
его функционирования, в виде нормы или системы
внутренних отношений. Разумеется, становление этой нормы или
системы в значительной мере обусловлено внеязыковой
мотивированностью, которая связана с социальными задачами
языка. Но это уже другое сечение языка — диахроническое.
Развитие значения слова, сравнительно с другими
элементами языка, в наибольшей мере показывает зависимость
от внешних условий жизни языка. В лексическом значении
с ясностью и поучительной наглядностью прощупывается
обусловленность и мотивированность его такими внеязыко-
выми явлениями, как вещи и понятия
(предметно-понятийная основа значения слова). Но это только в диахронии, в
причинном процессе, развертывающемся во времени. В
синхронической же плоскости значение слова можно опреде- ^1
лить как потенциальную его сочетаемость (валентность) I
с другими словами, подчиненную правилам действующей I
нормы. Эту потенциальную сочетаемость, т. е., иными ело-
130
вами, значение слова, можно выразить в строгих
дескриптивных формулах1.
Синонимия же, как уже отмечалось, вообще не имеет
диахронического сечения, она знает лишь синхроническую
протяженность, является выражением внутренних
синхронических отношений и, следовательно, полностью замкнута
в языковом кругу. Именно поэтому совершенно
непоследовательно определять ее на предметно-понятийной основе,
которая относится к внешним по отношению к языку
факторам. В соответствии с синхроническим пониманием
значения слова как типовой потенциальной сочетаемости слова
синонимию следует определять аналогичными
синхроническими средствами, т. е. через тождество сочетаемости у
разных слов на данном этапе развития языка.
Так, слова храбрый и отважный могут считаться
синонимами не потому, что у них общая или близкая (а что это
значит?) предметно-понятийная основа — у нас нет никаких
точных лингвистических критериев для определения
пресловутой общности или близости этого порядка. Они могут
считаться синонимами лишь в силу своей тождественной
сочетаемости, или дистрибуции. Как кажется, во всех
фразовых условиях мы можем взаимно заменить эти два слова:
Отважные (храбрые) разведчики выполнили задание;
Отважные (храбрые) альпинисты преодолели эту высоту; От-
всююная (храбрая) женщина настояла на своем и т. д. И все
же есть сочетания, где подобная взаимная подмена членов
синонимической пары не получает одобрения со стороны
нашего «языкового чувства» не потому, что при этом
происходит некоторая модификация смысла сочетания.
Рассуждая вообще, никаких смысловых различий не
последовало бы, если бы мы заменили, например, в следующих
фразах слово храбрый словом отважный: Воробей с храбрым
видом налетел на беспомощного котенка; Он погиб смертью
храбрых во время боя; Безумству храбрых поем мы песню.
Но такая замена показалась бы нам неправомерной: Петь
песню безумству отважных или Погибнуть смертью
отважных явно не согласуется с нашим «языковьш чувством».
В чем же здесь дело?
х См. статью В. А. Звегиыцева «Об основной и предельной единице
семасиологического уровня языка» (Omagiu lui Al. Graur in prilejul
implinirii a 60 de ani. Bucure§ti, 1960). Более детальное рассмотрение
значения слова см. в предшествующих разделах, трактующих о понятии
моносемы,
5*
131
3. Легко увидеть, что абсолютная свобода заменимости Я
(при тождественном логическом содержании) уменьшается jj
по мере того, как мы все более и более приближаемся к тому 1
типу словосочетаний, которые называются у с т о й ч и- 1
в ы м и. Погибнуть смертью храбрых, петь песню безум- I
ству храбрых, храбрый портняжка и пр.— это устойчивые I
в разной мере построения, нарушения которых (в данном I
случае замена слова его синонимом) вызывает протест со I
стороны нашего «языкового чувства». А «языковое чувство» I
отнюдь не эфемерная категория и имеет вполне реальные I
основания, которые теория языка по непонятной причине I
не считает необходимым учитывать. При жизни языка, в про- I
цессе его функционирования слова почти никогда не вы- I
ступают изолированно, но в связях (сочетаниях) с дру- I
гими словами. И усвоение элементов языка также всегда I
происходит в их связях, в виде готовых и более или менее I
устойчивых моделей, отход от которых, как правило, со- I
вершается в определенных целях (например, для большего I
эмоционального воздействия в художественных произведе- I
ниях). Можно даже утверждать, что абсолютной свободы I
словосочетаний вообще не существует, но есть разные ее I
градации: от относительно большой (у слов с «широкой» А
семантикой, вроде хороший, плохой1) до предельно тесной J
(в словах типа кромешный, благой). Наше «языковое чу в- JI
ство», освоив типовые модели сочетаемости слов, базируется ^1
именно на них при вынесении своих приговоров относительно I
«правильности» или «неправильности» отдельных выраже- J
ний. Разумеется, «языковое чувство» не остается неизмен- I
ным, оно воспитывается и подвергается постоянной эво- 1
люции, являясь вместе с тем неосознанным и даже вызыва- J
ющим ироническое отношение хранителем речевой нормы. А
Это с новой стороны указывает на необходимость учета Л
сочетаемости при изучении проблем, подобных синони- I
мни. I
4. Если синхронический план языка замыкается в самом .1
себе, то диахрония, как указывалось уже, находится под I
постоянным воздействием внелингвистических факторов, J
которые по отношению к языку выступают в качестве сти- I
мулов развития языка. Применительно к проблеме синони- I
мии важно выяснить, каковы те факторы, которые приводят I
1 Ограниченность сочетаемости также и подобных слов хорошо Л
показывает книга: G. К i г с h n е г, Die zehn Hauptverben des Engli- I
s:hen. Halle (Saale), 1932. I
132 I
к становлению тождественных для ряда слов сочетаний или
дистрибуционных условий (на основе которых только и
можно выделить синонимы). В частности, всегда ли эти
факторы можно свести к предметно-понятийной основе,
играющей ведущую роль при традиционном способе
определения синонимов? Видимо, это не так.
Если сопоставительно рассмотреть дистрибуционные
возможности разноязычных синонимических пар с
тождественной направленностью на действительность, то в глаза
часто бросаются большие расхождения. Эти расхождения
могут достигать такого объема, что в практике двуязычной
лексикографии вообще приходится отказываться от
понятия синонимии и создавать особые справочники,
указывающие тождественную сочетаемость (а также ее пределы)
для двух или более слов того или иного языка. В
значительной мере подобного рода расхождения обусловливаются
несовпадением семантических структур слов. Так, нередки
случаи, когда разные и с точки зрения одного языка
несопоставимые «значения» в другом языке оказываются
объединенными в одном слове: русск.' внимательный и осторожный
для китайца одно слово, в одном слове Jbeod в
древнеанглийском объединились ныне раздельные английские слова land—
«страна» и people — «народ», узбекское кок объединяет в
своем значении значения трех русских слов — синий,
зеленый и голубой. Весьма наглядно несовпадение
семантической структуры показывают Г. Глисон и Л. Ельмслев. Гли-
сон делает это на примере цветовых обозначений в трех
далеких языках1:
англииск.
шона
(Родезия)
басса
(Либерия)
purple
„пурпур"
blue
„синий"
cipsu uka
green
„зеленый"
с Пета
hui
yellow
„желтый"
cicena
orange
„оранжевый"
red
„красный"
cipswuka
Ziza
1 Г. Глисон, Введение в дескриптивную лингвистику, М.,
1959, стр. 35.
133
А Л. Ельмслев использует для этой же цели слово
дерево в ряде европейских языков1:
французский
arbre
„лерево" (растение)
bois
„дерево", „лес" (как материал и как
| часть ландшафта)
I foret
1 „лес" (часть ландшафта)
немецкий
Байт
II с! z
VTald
датский
tree
skov
Именно такие расхождения в словесном членении
предметов и явлений мира действительности служат опорой для
теорий Л. Вайсгербера об особых «мировоззрениях»
разных языков и гипотезы v Сепира — Уорфа о
лингвистической относительности.
Но неменьшую роль в становлении тождественных
условий дистрибуции у слов, никак не объединяемых на чисто
логической (предметно-понятийной) основе, играет
конкретная культурно-историческая и материальная среда, в
которой происходило развитие языка. Это обстоятельство в
свое время формулировалось Н. Я. Марром в виде «закона
функциональной семантики», значение которого для
смыслового различия слов отмечалось, впрочем, задолго до
Н. Я- Марра. Очень большой материал относительно
своеобразия развития в разных языках слов, связанных с
одними и теми же предметами, дает «Словарь избранных
синонимов основных индоевропейских языков» К. Д. Бака2.
По справедливости этот замечательный труд носит
подзаголовок «К истории идей».
Только культурно-исторические реликты могут
объяснить, почему русские луна и месяц имеют общие дистрибу-
ционные условия, хотя логически для этого нет никаких
1 L. H j е 1 m s 1 е v, Dans quelle mesure les significations des mots
peuvent-elles etre considerees comme formant une structure? Proceedings
of the Eighth International Congress of Linguists, Oslo, 1958, p. 646.
Русский перевод см. в сб. «Новое в лингвистике», вып. 2, М., 1962.
2 CD. Buck, A Dictionary of Selected Synonyms in the Principal
Indo-Furopean Languages, Chicago, 1945.
134
оснований. Это последнее обстоятельство подчеркивают
другие европейские языки: во французском mois —
«календарный месяц», a lune — «луна» или croissant — «месяц» (в виде
серпа);в немецком Monat— «календарный месяц» и Mond —
«луна»; в английском month—«календарный месяц» и
moon — «луна»; в шведском manad —«календарный
месяц» и типе — «луна» и т. д. Едва ли с точки зрения других
языков есть смысловая (предметно-понятийная) близость в
следующих русских синонимах: метка — знак —
зарубка; миловать— щадить—жалеть; льнуть — ласкаться —
прилипать; ложный — мнимый — поддельный; мзда —
воздаяние — взятка\ находчивость — сметливость —
изворотливость и т. д. Точно так же русское «чувство языка»
совершенно не улавливает связи в таких английских
синонимах, как gloomy— «мрачный», и heavy — «тяжелый»,
express — «выражать»—signify —«означать»—
testify—«свидетельствовать»; patience — «терпение» — endurance —
«выносливость» — resignation — «покорность» и пр.1. Даже в
пределах одного языка ориентация на предметные и
понятийные признаки оказывается настолько неверной, что
выделенные на ее основе синонимы нередко вызывают
возражения. Например, Р. А. Будагов в качестве примероз
синонимов приводит пары: прекрасный и прелестный,
работать и творить2. Можно полагать, что эти синонимы
не являются бесспорными, и это легко можно доказать
на основе сопоставления их дистрибуционных условий.
Не делая пока никаких общих выводов, мы в свете
изложенных фактов и соображений все же имеем основания
считать, что обращение к предметно-понятийному фактору
для определения синонимов носит весьма условный
характер. Во-первых, сам предметно-понятийный фактор,
бесспорно, относителен в том смысле, что он от языка к языку
видоизменяется, что и находит свое выражение в
несовпадении семантических структур разноязычных слов с
единой направленностью на действительность. Это значит, что,
определяя синонимию на основе предметно-понятийного
фактора, мы можем его считать объективным только в той мере,
в какой он является принадлежностью данной языковой
системы, но никак не помимо нее. А в традиционном
истолковании синонимии предметно-понятийный признак
принимается именно как объективно-внеязыковой. Во-вто-
1 См.: «Grabb's English Synonyms», New York, 1917.
2 P. А. Б у д а г о в, Введение в науку о языке, М., 1958, стр. 51,
135
к
рых, смысловые связи слов нередко носят реликтовый
характер, отражая своеобразие культуры и истории, которые
послужили питательной средой для развития языка.Эти
своеобразия создают тождественные условия дистрибуции,
которые с абстрактно-логической точки зрения никак
необъяснимы и не могут быть соотнесены с предметно-понятийным
фактором, понимаемым как внеязыковая категория.
5. В связи со сказанным представляется необходимым еще
раз вернуться к вопросу о типических моделях
словосочетаний и значении их для проблемы синонимии.
В приведенной в самом начале раздела цитате из статьи
А. Б. Шапиро указывается, что «синонимами не являются
слова ...полностью совпадающие по своему значению
...такого совпадения, как правило, в языках не бывает
...синонимами являются слова ... содержащие в сходных в целом
значениях те или иные различия». Более подробно
раскрывает это качество синонимов А. А. Реформатский:
«Синонимия касается не всех значений данного слова... У слова
худой в значении «нехороший» есть синоним плохой, а в
значении «нецельный» — синоним дырявый, в значении «не
толстый»— синоним тощий1 и т. п., т. е. синонймируясь в
одних своих значениях, слова-синонимы могут расходиться
в других и получать иные синонимы... Все эти случаи пока- „
зывают, что синонимы могут существовать в языке при
соблюдении формулы: «то же, да не то же», т.е. два слова,
совпадая в одном, расходятся в другом»2. Выше уже говорилось
о несовершенстве традиционного способа определения, что в
значении слова является «тем же», а что—«не тем же».
Сейчас вернемся к этому вопросу, но несколько с иной стороны.
Если мы выстроим в один ряд слова худой — плохой —
дырявый — тощий, то едва ли кто согласится считать их
синонимами и главным образом потому, что они «глядят в
разные стороны», указывают на разные возможности
смыслового использования слова. Всякое многозначное слово
всегда «глядит в разные стороны», но когда устанавливаются
синонимические ряды, то обычно следуют только одному
смысловому направлению: украсть — стащить —
стянуть — унести; неудовлетворительный — плохой —
негодный— скверный — отвратительный — гадкий и пр.
Совершенно очевидно, что этот способ дает одностороннюю
1 У А. А. Реформатского «синоним полный» — явная опечатка.
2 А. А. Реформатский, Введение в языкознание, М., 1960,
стр.69—70.
136
смысловую характеристику слова и не выявляет всей его
многосторонней «валентности», всех его сочетательных
возможностей, т. е. моносем. К этому следует добавить, что
даже подобное одностороннее нанизывание синонимов в
определенном смысловом направлении всегда орудует
словами в полной изоляции, рассматривая их как совершенно
автономные единицы. Это приводит нередко к таким
необъяснимым с точки зрения предметно-понятийного
критерия явлениям, когда крайние звенья синонимических
цепочек совершенно расходятся и не показывают никакой
смысловой связи. Выше приводился пример такой
синонимической цепочки, взятой у А. Б. Шапиро:
неудовлетворительный — плохой — негодный — скверный —
отвратительный — гадкий. Вот еще несколько примеров,
заимствованных из брошюры В. К. Фаворина (стр. 28—29):
торжествовать — ликовать — праздновать — радоваться —
веселиться — забавляться — потешаться; добыть —
извлечь — вынуть — вытащить — вырвать — вытравить;
прекрасный — прелестный — восхитительный —
очаровательный — чудный — чудесный — изумительный —
великолепный — дивный — превосходный — отличный. Обратим
теперь внимание на крайние звенья этих синонимических
цепочек: неудовлетворительный — гадкий, торжествовать—
потешаться; добыть — вытравить, прекрасный—отличный;
едва ли кто сочтет их синонимами. Причина подобного
неожиданного расхождения синонимов вполне понятна:
каждое последующее звено синонимической цепочки
присоединялось к предыдущему на основании имеющихся у него
словосочетательных возможностей; в процессе такого
нанизывания постепенно и теряется предметно-понятийный признак.
Эти наблюдения дают основания утверждать, что, если
вообще говорить о синонимии, ее нельзя мыслить как
сопоставление двух изолированных слов. Так называемые
синонимы, как таковые, являются лишь членами типовых
словосочетаний. Сами же типовые словосочетания, конечно, не
представляют собой развернутых предложений или фраз.
Это минимальные дистрибуционные модели, позволяющие
выявить,наличие (или отсутствие) тождества сочетаемости.
Для пояснения сказанного обратимся к примеру.
Классическим образцом синонимов является ряд крепкий —
прочный — твердый1. Вот как эти синонимы выглядят при ана.
1 См.: В. К- Ф а в о р и н, Синонимы в русском языке,
Свердловск, 1953, стр. 21.
137
лизе по минимальным дистрибуционным моделям (выделены
курсивом):
крепкий раствор = насыщенный (концентрированный)
раствор;
крепкий краситель = стойкий (прочный) краситель;
крепкая материя = ноская (добротная, прочная) материя;
крепкий запах = сильный (резкий) запах;
крепкая горчица = острая горчица;
крепкий сахар = твердый сахар;
крепкий лед = прочный (твердый) лед;
крепкий мороз = сильный (жестокий, трескучий) мороз;
крепкий ветер = сильный (резкий) ветер; *
крепкий сон = глубокий сон;
крепкий организм = здоровый (выносливый) организм;
крепкая дружба = верная (нерушимая) дружба;
крепкое рукопожатье = энергичное (сильное)
рукопожатие;
крепкий фундамент = прочный (солидный,
основательный) фундамент;
крепкое слово = верное (нерушимое) слово;
крепкое словцо = ругательное (бранное) словцо;
крепкий удар = сильный (мощный) удар и т. д.
В некоторых из этих словосочетаний синонимы крепкий —
прочный — твердый действительно обладают тождественной
словосочетаемостью, но далеко не во всех. Наше
«языковое чувство», разумеется, не примет таких
словосочетаний, как: твердый (прочный) раствор, твердый краситель,
твердая материя, прочный (твердый) запах, твердая
(прочная) горчица, прочный сахар, твердый (прочный) мороз,
твердый (прочный) ветер и т. д. Эти примеры с предельной
ясностью показывают бесспорную абстрактность и
очевидную несостоятельность предметно-понятийного критерия
определения смысловой близости слов.
В соединении же с теми наблюдениями и выводами,
которые были сделаны в предыдущих параграфах, видимо, уже
можно сделать вывод и более общего порядка. Синонимии,
как она традиционно истолковывается, в языке вообще нет.
Это одна из фикций, рудиментарно существующая в науке
о языке. Есть располагающиеся на синхронической
плоскости и поэтому никак не соотносимые с
предметно-понятийным признаком тождественные для некоторых слов
словосочетания, в которых слова выступают как моносемы
или как члены минимальной дистрибуционной модели
138
(их можно, конечно, развернуть), и вовсе не изолированно.
У каждой пары сопоставляемых слов может быть больше
или меньше подобного рода тождественных
словосочетаний — этим определяется степень большей или меньшей их
«смысловой» близости. Так, если обратиться к выше
разобранному примеру, то мы легко можем установить, что
крепкий и прочный имеют более тесные связи, чем крепкий и
твердый. Это опять-таки указывает на недостаточность
традиционного определения синонимов, страдающего
абстрактностью и проводящего полную нивелировку в
действительности не равнозначных явлений.
Хотя техника выявления характера «смысловых»
отношений слов, по-видимому, должна исходить из попарного их
рассмотрения, однако это, конечно, не значит, что такое
рассмотрение должно быть направлено лишь в одну сторону
и ограничиваться только данными двумя словами.
Большинство слов многосторонни в своих «смысловых» связях
и могут образовывать многочленные ряды. Это совершенно
нетронутая область лингвистического исследования. Оно
должно установить как общие типы «смысловых» отношений
слов, так и системы «смысловых» отношений конкретных
групп слов1. Нет надобности подчеркивать большую
практическую значимость исследований последнего порядка.
Именно она продиктовала «стихийную» работу в этом
направлении, находящую свое выражение во всякого рода
«стилистических» или даже «синонимических» (но понимаемых особь!м
образом) словарях,вроде«Оег grosse Duden—Stilworterbuch»;
Gust. К r u g e r, Synonymik und Wortgebrauch der engli-
schen Sprache; недавно начатый изданием «Stilworterbuch»;
I. Lief. (VEB Bibliographisches Institut, Leipzig) и др.
Что же касается традиционных словарей, берущих за
основу классификации слов предметно-понятийный признак,
то они также все больше уступают место «идеографическим»,
«аналогическим» и собственно «предметным» словарям.
Словарями этого нового типа, в самом факте появления которого
проявляется теоретически неосознанное отрицательное
отношение к синонимическим словарям, являются: F. D о г п-
s e i f f, Der deutsche Wortschatz nach Sachgruppen,
P. M. Roget, Thesaurus of English Words and Phrases,
P. S с h ё f e r, Dictionnaire des qualitatifs cloasses par
1 Интересная попытка этого порядка предпринята в статье А. И.
Кузнецовой «О типах смысловых отношений в группе глаголов движения
в древнерусском языке» («Вестник Московского университета», 1961, № 1).
139
analogie, E. В e n о t , Dictionario de ideas afines,
P. В о s s i e r e, Dictionnaire anaiogique de la langue
frangaise, A. P i n 1 о с h e, Vocabulaire par Г image de
la langue fran^aise и др. См. тамке: R. Hallig und
W. Wartburg «Begriffssystem als Grundlage fur Lexiko-
graphie» и вторую часть работы Ch. Bally «Traite de
stylistique frangaise», где дается теория данного вопроса.
Эти словари ныне служат тем целям, которым по замыслу
должны служить собственно синонимические словари.
6. Несколько слов о локальных, или диалектальных,
синонимах. По сути говоря, их можно считать синонимами в
той же мере, в какой признаются синонимами слова разных
языков с единой направленностью: стол — Tisch — table.
С таким пониманием синонимии мы сталкиваемся в
упоминавшемся уже словаре Бака. Указывая, что «слово означает i
то, к чему оно относится в данном контексте или ситуации» \
он считает синонимами слова любых языков, имеющих
общую предметную отнесенность. На основании такого
принципа синонимическим можно считать всякий двуязычный
словарь. О возможности же смыслового соотнесения
разноязычных синонимов уже говорилось выше. Она имеет очень , I
большие оговорки2. I
Ситуация мало меняется, если локальными синонимами Л
считать диалектальные слова с общей предметной отнесен- Л
ностью в пределах одного языка. Во многих случаях о диа- J
лектах можно говорить как о более или менее самостоятель- I
ных языковых системах (субъязыках). Но если даже не I
учитывать этого обстоятельства, то следует иметь в виду, J
что различные диалектальные наименования вещей обычно ;[
связаны с различиями и самих вещей. В разных областях \
территории Советского Союза в русском языке широкое J
хождение имеют такие слова, как деревня — аул — кишлак; I
изба — хата — сакля. Все эти слова включаются в толко- I
вые ел с вари русского языка даже краткого типа (например, Я
их можно найти в однотомном словаре, составленном I
С. И. Ожеговым). Однако совершенно очевидно, что все 1
эти слова обозначают далеко не одни и те же «вещи». I
1 С. D. В и с k, A Dictionary of Selected Synonyms in the Principal
Indo-European Languages, p. V.
2 См. также замечания по этому поводу Вайнрайха в его работе
«On Semantic Structure of Language» (раздел «Semantic Structure and
Content of Vocabularies») в книге: «Universals of Language», Cambridge*
Mass., 1963, p. 147 и далее.
В подобных случаях можно было бы говорить о словах
одной понятийной сферы. Но для проблемы синонимии это
чрезвычайно скользкий путь, так как тогда есть все
основания в одну группу включать и такие слова, как мать, отец,
сын, дочь, внук и т. д. (единая понятийная сфера —
родственные отношения); голова, рука, нога, спина и пр. (единая
понятийная сфера — части человеческого тела) и т. д.
Иными словами, мы при подобном подходе сможем получить
лишь нечто вроде идеографического словаря, или словаря
«семантических полей».
7. До сих пор речь шла о так называемых
идеографических синонимах, связываемых по принципу общности
понятия или вещи. Теперь представляется необходимым
обратиться к стилистическим или стилевым синонимам. Под
этими последними обычно понимают (см. приведенные в
начале данной главы цитаты) соотносимые друг с другом
пары или ряды слов, имеющие общую
предметно-понятийную основу, но различающиеся своим эксперессивно-эмо-
циональным содержанием или стилистической окраской.
С точки зрения тех принципов и критериев, которые
используются в настоящей работе, они, бесспорно, значительно
отличаются от идеографических синонимов. Именно поэтому
они заслуживают детального отдельного рассмотрения,
которое должно осуществляться в тесной связи со
стилистикой, трактуемой как чисто синхроническая дисциплина (и
не исключающая, разумеется, исторической стилистики, но
отделенной от нее). Все же некоторые общие замечания
относительно стилистических синонимов них отличия от
идеографических здесь нужно сделать.
Отличие стилистических синонимов от идеографических
заключается прежде всего в том, что стилистические
синонимы меряются двумя мерками, имеют двойное измерение —
«смысловое» и «стилистическое». При этом одно предполагает
другое: для того чтобы выявить их стилистические качества,
мы должны сначала свести их к «смысловым» единствам.
Термин «смысловой» употребляется здесь, конечно, в
условном смысле. Под ним следует разуметь то, что все
стилистические синонимы можно свести к единому идеографическому
потенциалу, который будет характеризоваться и единством
дистрибутивных моделей. Употребляя, например, слова
шамать, лопать, есть, трапезничать, мы можем вставить
их в абсолютно тождественные дистрибутивные условия,
без всякого изменения их идеографичности или «смысла»:
141
Человек пошел шамать.
Человек пошел лопать.
Человек пошел есть.
Человек пошел трапезничать.
Изменяется лишь отношение к тому, о чем идет речь, а в
изменении этого отношения и заключаются функции
стилистических синонимов. Таким образом, сведение стилистически<
синонимов к «смысловому» единству — это их способность
выступать в единых дистрибутивных условиях, выражал
лишь разные отношения к предмету речи. Следует при этом
отметить, что если на основе «смыслового» критерия эта
категория синонимов объединяется, то на основе стилистического
критерия она, наоборот, разъединяется. Эта их особенность
создает парадоксальное положение, и его следует иметь в
виду при последующем анализе. Начинать же его нужно с
некоторого внутреннего разграничения среди данной группы
синонимов, без чего их рассмотрение может осложниться.
Возьмем для примера типичный ряд стилистических
синонимов: лик — лицо — физиономия — рожа — харя —-
морда — рыло. Видимо, члены этого синонимического ряда
можно распределить по нескольким стилистическим
классам. К сожалению, определение стилистических классов в
лингвистике страдает нечеткостью, условностью и
субъективностью. Выделение этих классов (так же как и их
количество) видоизменяется от словаря к словарю и нередко
исходит из разных принципов. Если обратиться к
вышеприведенному ряду, то стилистические пометы по двум
словарям — под ред. Д. Н. Ушакова и под ред. А. П. Евгенье-
вой — выглядят следующим образом:
Ушаков Евгеньева
лик , . . .
лицо ♦ . . .
физиономия .
рожа ....
харя ....
морда . . .
рыло ....
книжн.
без пометы
без пометы
простореч.
простореч. вульг.
вульг.
вульг.
устарел.
без пометы
устарел.
1прост(ореч.
груб, простореч.
груб, простореч.
|груб, простореч.
На основании этих данных можно (с некоторым
усреднением) выделить в рассматриваемом случае четыре
стилистических класса:
I (устарел, или книжн.) — лик;
II (без помет — стил. нейтр.) — лицо, физиономия;
142
III (простореч.)— рожа\
IV (груб, или вульг.) — харя, морда, рыло.
В пределах каждого класса у слов, входящих в него, не
должно быть никаких стилистических различий; в
противном случае они должны образовывать не один, а два или
несколько классов. Поскольку же они не обладают
стилистическими различиями, постольку они не являются
стилистическими синонимами. Иначе говоря, слова, входящие
в один стилистический класс и рассматриваемые без
соотношения со словами данного ряда (образованного на основе
«смысловой» общности) из других стилистических классов,
должны трактоваться так же, как выше трактовались так
называемые идеографические синонимы. В нашем примере
подобного рода словами являются слова, входящие в IV
стилистический класс: харя, морда, рыло.
Другое дело слова разных стилистических классов
(но одного ряда): лик — лицо — рожа — рыло. Только они
являются стилистически противопоставляемыми словами,
и именно их стилистические качества имеются в виду, когда
их исследуют в данном плане.
Но вместе с тем они, как указывалось, объединяются в
ряды на основе «смыслового» признака в указанном выше
смысле. Не находится ли в противоречии с описанной выше
процедурой исследования синонимов обращение в данном
случае к «смысловому» признаку? Видимо, нет.
Во-первых, говоря словами А. И. Смирницкого,
«различие в стилистическом характере двух слов не есть
различие в их значении»1. Ведущим моментом при рассмотрении
стилистических синонимов являются их стилистические
качества. Во-вторых,— и это главное — «смысловая» основа
стилистических синонимов отличается от аналогичной
основы идеографических синонимов: у этих последних она
выполняет те же функции, которые у стилистических
синонимов осуществляют их стилистические качества: она
разъединяет слова. Ведь идеографическими «синонимами не
являются слова... полностью совпадающие по своему
значению» (А. Б. Ш а п и р о), они соотносятся «с разными
понятиями и тем самым через называние вскрывают разные
свойства данной вещи» (А. А. Р е ф о р м а т с к и й) и т. д.
А «смысловая» основа у каждого ряда стилистических си-
1 А. И. Смирницкий, Лексикология английского языка,
М., 1956, стр. 199.
143
нонимов одна и та же, она не подвергается никакому
варьированию, всегда тождественна себе самой и не обладает
двусмысленностью, столь характерной для
идеографических синонимов. Она присутствует у них в той мере, в
какой она имеется у отдельного слова. Способность стили- J
стических синонимов выступать в единых дистрибутивных |
условиях как бы уравнивает их в идеографических правах, 1
делает их едиными в «смысловом» отношении. Кстати го- I
воря, в каждом языке всегда можно выделить очень неболь- I
шое количество образований, которые воплощают особен- I
ности этой группы синонимов, лишенных их стилистических I
качеств: они не обладают никакими модификациями в «смы- I
еловой» основе и у них нет никаких ощутительных стили- I
стических различий. Это слова типа лингвистика — языко- I
знание — языковедение. У них абсолютно тождественные I
словосочетания. I
Но в том случае, когда имеется в виду выражение соог- * I
ветствующего отношения к предмету речи, стилистические I
синонимы, конечно, не имеют тождественных словосочета- I
ний. Ведь любая замена одного стилистического синонима I
другим в любом контексте автоматически приводит к из- I
менению стилистического качества. Если свести к минимуму I
влияние контекста, как например в случаях: это был лик — I
это было лицо — это была ролса — это было рыло,— то I
данные члены единого синонимического ряда предстанут I
перед нами в своем особом чистом стилистическом качестве, I
выражающем, как принято говорить, субъективное отноше- I
ние говорящего к называемому предмету. Изменение их или I
взаимная подстановка возможны только в том случае, I
если имеется в виду и изменение отношения к предмету. I
Именно это обстоятельство и исключает возможность со- I
существования тождественных словосочетаний у стили- I
стических синонимов1. I
Как уже указывалось, более подробное рассмотрение I
стилистических синонимов и их особенностей предполагает I
пересмотр всей стилистики в категориях и терминах син- I
хронической лингвистики. Это, конечно, выходит за рамки I
настоящей главы. I
1 Иногда говорят о взаимопроникновении стилистических и
идеографических качеств слова. Справедливость этого утверждения в
каждом конкретном случае должна проверяться посредством применения
описанных выше разных прецедур определения действительных видов
отношений, существующих между словами.
•*-- ~ ч-«-. - -т—■„ •АЛЯй.яРч^АПгдчдаяввчРил
ш
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ДВА
ПОДХОДА
К ИЗУЧЕНИЮ
ЯЗЫКА
Развитие всякой науки предполагает изменение не только
методов, но и предмета изучения, точнее говоря —
изменение понимания предмета изучения. В соответствии
с этим последним обстоятельством расширяются или
сужаются (последнее обычно имеет место при вычленении
отдельной области исследований в самостоятельную науку)
границы данной науки. Так, первоначально психология
трактовалась как наука о душе (такое толкование
сохраняется еще и в широко известном «Философском словаре»
Г. Шмидта издания 1957 г.). Ныне же она определяется как
наука, имеющая предметом своего изучения психическую
деятельность, психические свойства и состояния субъекта
(при его взаимодействии с объектом). Этот пример наглядно
показывает, что, хотя и в первом и во втором случае мы
имеем дело с одной и той же наукой, предмет ее изучения
(так же как и методы) подвергся существенному
перетолкованию и фактически изменился.
С этой точки зрения интересно взглянуть и на
языкознание не столько в порядке исторического разыскания,
сколько в целях уточнения направлений современных
лингвистических исследований. Это, в частности,
представляется своевременным и потому, что язык (составляющий,
по всей видимости, предмет изучения лингвистики или
языкознания) определяется ныне весьма разноречивым образом.
Но здесь мы с самого начала сталкиваемся с большими
трудностями. Так, неясно, откуда следует начинать, ибо
существуют две версии о времени возникновения науки о
языке. Согласно одной версии (достаточно распространенной)
языкознание — очень молодая наука и зародилась она
лишь в первой четверти прошлого века, когда в трудах
147
Ф. Боппа, Р. Раска, А. X. Востокова и Я. Гримма были
сформулированы и применены к лингвистическому
материалу принципы сравнительно-исторического изучения.
А все те, кто и до этого времени занимались вопросами
языка (а ими были такие замечательные мыслители и ученые,
как Аристотель, Платон, Бэкон, Лейбниц, Руссо и др.),
относятся к «донаучному периоду». Легко увидеть, что эта
версия связывает создание языкознания с возникновением
определенного метода. Если принять эту версию и сделать
из нее логические выводы, то это значит дать право всем
последующим методам производить летосчисление науки о
языке со времени возникновения этих методов. Кстати
говоря, это право действительно .охотно присваивали себе
многие методы. В качестве самых «свежих» примеров
такого произвола можно сослаться на «новое учение о языке»
Н. Я. Марра, перечеркнувшего все предшествующее
языкознание как «буржуазное», и на так называемую
«математическую лингвистику», которая устами наиболее рьяных
своих последователей объявила традиционную лингвистику
ненаучной на том основании, что она не использовала
математического аппарата. Очевидно, что данную версию
следует признать несостоятельной уже и на основе
приведенных соображений.
Вторая версия отличается большей широтой взглядов.
Она считает, что языкознание возникло тогда, когда язык
впервые стал привлекаться к научному рассмотрению.
Такая постановка вопроса делает языкознание очень старой
наукой. Разумеется, при этом понятие научности носит
относительный характер и не может измеряться современными
критериями. Научное рассмотрение языка является
научным в той мере, в какой мы признаем научными все
теоретические построения древних народов (например, древней
Греции). Но, приняв эту, видимо более обоснованную,
версию, мы сталкиваемся с новыми трудностями.
Дело в том, что в этом случае мы будем иметь дело не с
единой линией развития — по меньшей мере нам придется
считаться с тремя научными традициями — классической,
древнеиндийской и арабской, каждая из которых
характеризуется особым подходом к изучению языка. Правда, все
они обладали некоторыми общими чертами и, кроме того, в
конечном счете слились, образовав единое научное русло.
Это и дает нам возможность отмыслиться от специфических
частностей, характерных для отдельных национальных тра-
148
диций, и говорить суммарно о тех факторах, которые, уходя
своими корнями в далекое прошлое, ощущаются еще и ныне,
оказывая прямое или косвенное воздействие на
современное понимание языка и направления его изучения.
Пожалуй, наиболее важным для понимания сущности
языкознания, что зародилось много веков назад и
сохраняется и ныне, является определение его как
филологической дисциплины. Следствием такого понимания является
тот сугубо частный факт, что язык изучается на
филологическом факультете, а еще совсем недавно (в зарубежных
университетах и теперь еще) — на
историко-филологических факультетах. Это, казалось бы, совершенно внешнее
обстоятельство говорит, однако, о многом.
Ко времени возникновения сравнительно-исторического
метода относится и деятельность В. Гумбольдта. О нем
можно было бы многое сказать, и следует только пожалеть,
что до настоящего времени не создана еще монография о
его научном творчестве1. Но, пожалуй, все многое, что
можно сказать о нем, соединяется в том его качестве, что
В. Гумбольдт является самым современным из всех
лингвистов прошлого. Каждое поколение языковедов вновь и
вновь возвращается к его идеям и, говоря о
«филологическом» понимании языка, свойственном и современному
состоянию науки, нам опять придется обратиться к нему.
В. Гумбольдт писал: «По своей действительной сущности
язык есть нечто постоянное и вместе с тем в каждый данный
момент преходящее. Даже его фиксация посредством письма
представляет далеко не совершенное, мумиеобразное
состояние, которое предполагает воссоздание его в живой речи.
Язык есть не продукт деятельности (ergon), а деятельность
(energeia)... В беспорядочном хаосе слов и правил,
который мы обычно именуем языком, наличествуют только
отдельные элементы, воспроизводимые — и притом неполно —
речевой деятельностью; необходима все повторяющаяся
деятельность, чтобы можно было познать сущность живой речи
и создать верную картину живого языка. По разрозненным
элементам нельзя познать того, что есть высшего и
тончайшего в языке, это можно постичь и ощутить только в связ-
1 Объемистую книгу Гайма «В. фон Гумбольдт», М., 1889 (в
оригинале: Н aym, W, von Humboldt, 1856) нельзя считать подобного рода
монографией — это, скорее, биография. Из последних работ см.:
Г. В. Рамишвили, Некоторые вопросы лингвистической теории
В. Гумбольдта. (Автореферат канд. дисс), Тбилиси, I960.
149
ной речи, что является лишним доказательством в пользу
того, что сущность языка заключается в его
воспроизведении... Расчленение языка на слова и правила — это только
мертвый продукт научного анализа»1. Ниже в той же
работе В. Гумбольдт опять возвращается к этой мысли:
«Наряду с уже оформившимися элементами язык состоит из
способов, с помощью которых продолжается деятельность
духа, указывающего языку его пути и формы. Уже прочно
оформившиеся элементы образуют в известном смысле
мертвую массу, но в ней заключается живой зародыш
нескончаемых формаций»2.
Итак, по смыслу приведенных цитат В. Гумбольдт
противопоставлял друг другу два вида изучения языка —как
деятельность и как результат деятельности. Эти два вида
изучения образуют два различных понимания предмета
изучения в языкознании. Филология — это «агрегат наук»
(слова Гегеля), обращенный на изучение памятников.
«Филология,— разъясняет «Литературная энциклопедия» (т. 11,
1939, стр. 728), повторяя распространенное определение,—
система знаний, необходимых для научной работы над
письменными памятниками, преимущественно на языках
древних, часто мертвых». Филологическое изучение языка —это,
следовательно, изучение его как «памятника»"~или, говоря
словами В. Гумбольдта, как мертвого продукта
деятельности. Такого рода подход связывается и с многими другими
качествами. Язык как «памятник» народа, отдельного
периода своего развития, известной эпохи, социального
образования, локального диалекта, литературного
направления, отдельного писателя и пр. естественно располагается
в одном ряду с другими «памятниками»: культуры,
литературы, истории и т. д. Иными словами, он для наиболее
полного и глубокого своего познания требует комплексного
подхода, образуя тот «агрегат», о котором говорил Гегель.
Язык при этом обычно рассматривается как носитель и
средоточие перекрестных влияний тех «памятников»
неязыкового рода, в ряду которых он помещается. Меняется
только точка зрения, с которой рассматриваются свойства языка
как «памятника». Так, например, Я. Гримму принадлежит
1 В. Гумбольдт, О различии строения человеческих языков
и его влиянии на духовное развитие человеческого рода. Цитировано
по кн.: В. А. 3 в е г и н ц е в, История языкознания XIX и XX веков,
ч. I, M., 1960, стр. 73.
2 Т а м же, стр. 82.
150
известное изречение: «Наш язык — это также наша история»;
А. Шлейхер утверждал, что «язык есть звуковое
выражение мысли, проявляющийся в звуках процесс мышления»;
К- Фосслер, отмечая творческий характер языка, утверждал,
что история языка есть «история искусства в самом широком
смысле этого слова»; младограмматики искали в языке
следы индивидуально-психологических процессов;
возражая им и вместе с тем сохраняя понимание языка как
результативного явления, видный представитель советского
языкознания С. Д. Кацнельсон пишет: «Что же касается
языкознания, то оно интересуется не психическими
процессами речи, а их «результативными» образованиями,
элементами языкового строя, рассматриваемого не в
индивидуально-психологическом, а в общественно-историческом
плане»1. Правда, младограмматики декларировали, что
языковые изменения, которым они стремились придать
закономерный характер («фонетические законы»), происходят в
gewonlicher Sprachtatigkeit («обычной речевой
деятельности») и тем самым как будто обращались к процессу
общения. Но это лишь декларация. В действительности они
занимались изучением проецированных на плоскость языка
психических процессов речи (так не устраивающих С. Д. Кац-
нельсона) и в конечном счете имели дело лишь с
«результативными» образованиями.
Второй особенностью подхода к языку как к «памятнику»
является то, что он изучается главным образом в
письменной своей форме (по В. Гумбольдту, «в мумиеобразном
состоянии»), И это естественно: ведь «памятник» — постольку
памятник, поскольку он фиксируется в достаточно «вечном»
материале, а письмо в этом отношении значительно
превосходит мимолетный звук. Такого рода «письменному» уклону
изучения языка способствовало и то обстоятельство, что в
традиционном языкознании превалировал преимущественно
исторический подход к изучению языка, который некото*
рыми советскими языковедами возводится даже в ранг
методологических принципов марксистского языкознания.
Такая трактовка представляется, по меньшей мере,
непродуманной. Исторический подход к изучению языка вынужден
ограничиваться письменными памятниками, так как в иной
(устной) форме прошлые этапы развития языка не
свидетельствуются. Но эту вынужденную ограниченность воз*
1 Г. П а у л ь, Принципы истории языка, М., I960, стр. 15.
151
водить в принцип совершенно не обоснованно. Ведь устная
форма языка представляет собой систему, значительно
отличающуюся от письменной, и поэтому намеренно
замыкаться в рамках последней — значит отказываться* от
всестороннего и адекватного познания языка. В приведенной
выше цитате из работы В. Гумбольдта говорится о том, что
«необходима все повторяющаяся деятельность, чтобы можно
было познать сущность живой речи и создать верную
картину живого языка». Исторический подход, основанный на
письменных памятниках, не может дать этого и,
следовательно, не способен воссоздать «верную картину живого
языка».
Ко всему сказанному следует добавить, что в
историческом подходе, характерном для классического
сравнительно-исторического языкознания, подлинной историчности
нет. Есть лишь хронологически расположенные факты
изменений языка, свидетельствуемые соответствующими
памятниками. При этом не делается никаких попыток (если не
считать ряда умозрительных теорий, объясняющих,
например, фонетические изменения1) вскрыть причинность
этих изменений, что только бы и дало основание говорить
о действительно историческом изучении языка.
На первый взгляд может показаться, что воссоздание
«верной картины живого языка» при таком изучении, когда
в основу кладется письменная форма языка, может быть
достигнуто и посредством накопления возможно большого
количества языкового материала. Предполагается, что в
массе «мумиеобразного» материала окажется возможным
выявить продуктивные, живые тенденции. Если это и так, то
это бтносится все же лишь к письменной форме языка. Но и
это сомнительно. При подходе к языку как к «памятнику»
накопление материала не имеет целей воссоздания качеств
живого языка, оно превращается в самоцель, в соответствии
с чем в работе языковеда в качестве его главного
достоинства ценят знание материала, т. е., способность на самое
очевидное правило нагородить горы примеров,
заимствованных из соответствующих «памятников». Это мало чем
отличается от характера работы средневековых арабов,
считавших научной доблестью способность на заданный пример
привести по памяти сотни подобных же, взятых из бедуин-
1 Таковы теория поколений, теория удобств, теория климатических
и культурных условий, экономичность и пр.
152
ской поэзии. В результате подобного «количественного»
подхода и возникает «беспорядочный хаос слов и правил,
который мы обычно именуем языком». Подобного рода
подход скорее можно оправдать при истолковании языка как
синхронической системы, где исключается всякая динамика
(развитие) и статичность возводится в принцип. Но в этом
случае ставится иная цель — в «корпусе» (т. е. в массе
текстов) вскрыть систему. Едва ли нагромождение
материала способно на большее.
Разумеется, конкретным предметом исследования
может быть какой-нибудь локальный диалект, который до
самого момента его изучения даже и не фиксировался в
письменности, или же тот или иной аспект разговорного,
«живого» языка (например, синтаксис разговорного языка), но от
этого ровно ничего не меняется. Даже в подобных случаях
действует филологическая инерция и к исследуемым
явлениям применяется все тот же подход, рассматривающий их
как «памятники». На этот раз это будут «памятники» данного
диалекта или разговорного языка. Иначе и не может быть,
так как такой подход диктуется общим пониманием языка
как мертвого продукта деятельности.
Третьей особенностью филологического подхода к
изучению языка; тесно связанной с предыдущей, является
нормативность. Нормативность требует во всем
«правильности» — на эту пресловутую «правильность» ориентируются
исследования в области лексики, грамматики, фонетики,
стилистики и пр. Конечно же, правильность и
нормативность нужны, но только на своем месте. А место им — на
службе культуры речи ив учебном процессе. Они не должны
заслонять всего неоглядного поля лингвистических
исследований и особенно теоретических исследований,
которым понятие «правильности» в такой же мере чуждо, как и
морскому закату или горному воздуху. Нормативный
подход к языку настолько въелся, что «правильное» очень часто
начинают отождествлять с закономерным — именно на этом
отождествлении (или, точнее, на этой путанице) покоятся
частые утверждения, что то или иное уклонение от правила,
непроизвольно возникающее в живой речи, противоречит
«духу и законам» языка.
Правильность поддерживается авторитетом письменного
«памятника». Между письменной формой речи и
правильностью языка устанавливается прямая зависимость —
правильно в первую очередь то, что правильно написано. Это
153
представление поддерживается всей нашей учебной
практикой, так как и в школе и на филологических факультетах
практически учат правильно писать, а не правильно
говорить. Ведь за неправильное письмо тотчас
последует соответствующая оценка, а правильность (или
неправильность) речи обычно никак не оценивается.
Педагог может выразить свое недовольство (или, наоборот,
удовлетворение) устной речью ученика или студента, но он
не имеет права повысить или понизить оценку
за нее.
Самое худшее в этой нормативной практике
заключается в том, что она медленно, но верно прививает
нечувствительность к силе, гибкости и поразительной подвижности
языка. Возращаясь опять-таки к приведенным выше словам
В. Гумбольдта, мы можем сказать, что теряется ощущение
и знание того, что «наряду с уже оформившимися
элементами язык состоит из способов», с помощью которых
продолжается деятельность человеческого ума, что в заученной
мертвой массе слов и правил «заключается живой зародыш
нескончаемых формаций». Говоря о роли письменных форм
языка в такого рода нарочитом «ослеплении», Ж- Вандриес
живописует его следующими красочными словами: «Этот
процесс образования письменных языков можно сравнить
с образованием слоя льда на поверхности реки. Лед
образуется из воды реки; вернее, он не что иное, как вода реки, но
в то же самое время он и не река. Ребенок, увидев лед,
наивно думает, что реки больше нет, что ее течение
остановилось. Иллюзия! Под слоем льда вода продолжает течь,
следуя своему руслу. Если бы случайно лед треснул, вода
бы сразу брызнула вверх. Так и с языком. Письменный
язык — ледяная корка на реке. Текущая подо льдом
река — народный естественный язык. Холод, производящий
лед и стремящийся задержать течение реки,— это усилия
грамматиков и учителей, а луч солнца, освобождающий
язык из плена,— это непобедимая сила жизни,
побеждающая правила, ломающая узы традиции»1. Продолжая эту
развернутую метафору, мы можем сказать, суммируя
особенности филологического, «результативного» подхода к
языку, что его усилия направляются на изучение ледяной
корки, образующейся на реке, в то время как под нею,
невидимо и неприметно, проносится мимо вода. Конечно же, лед—
1 Ж. Вандриес, Язык, М., 1937, стр. 253,
154
это одно из состояний воды, но разве он может дать
исчерпывающее представление о качествах воды? Разве
«результативные» образования языка могут дать нам знание тех
качеств языка, которые проявляются в его деятельности?
В последнее время много говорится о различиях между
«традиционным» и «новейшим» языкознанием. В своем
противопоставлении «традиционному» языкознанию «новейшее»
языкознание характеризуется как объективное, точное,
структурное. Эти различия таким образом связываются по
преимуществу с методами. Так во всяком случае поступают
последователи «новейшего» языкознания. Что касается
представителей «традиционного» языкознания, то свою борьбу
с агрессивностью «новейших» методов они предпочитают
переносить на методологическую почву. В упрек языковедам,
исповедующим «новейшие» методы, они ставят релятивизм,
операционализм, антисубстанционализм и другие качества,
свойственные неопозитивизму. Надо, однако, с полной
ясностью констатировать, что в этой ситуации философская
позиция представителей традиционного
сравнительно-исторического языкознания отличается большой
двусмысленностью. Ни для кого не составляет секрета, что
методологической основой «традиционного» языкознания является
старомодный позитивизм, и поэтому критика с его позиций
«новейших» методов представляет уж совсем комическое
зрелище, не замечают которое только исследователи, лишенные
всякого чувства юмора.
Действительного различия в понимании языка между
традиционалистами и новаторами нет — и те и другие изучают
его как «результативное» образование. Более того, в после-
соссюровский период еще больше утвердился этот подход.
Он только установил новое определение результативного
характера языка, назвав его «статической структурой» или
«системой». И в дескриптивной лингвистике, и в глоссема-
тике, и в так называемой «математической лингвистике»
язык предстает перед исследователем как распластанное
мертвое тело. Споры между последователями этих
направлений напоминают распри гробовщиков, убеждающих друг
друга, что та мерка, которой каждый из них меряет
мертвое тело, является самой точной.
Так, в дескриптивной лингвистике такого рода меркой
является повторяемость элементов или их
последовательностей в отношениях друг к другу. «Дескриптивная
лингвистика,— пишет ведущий теоретик этого направления
155
3. Хэррис,— есть особая область исследования, имеющего
дело не с речевой деятельностью в целом, но с регуляр-
ностями определенных признаков речи. Эти регулярности
заключаются в дистрибуционных отношениях признаксв
относительно друг друга в пределах высказываний...
Главная цель исследования в дескриптивной лингвистике...
есть отношение порядка расположения (дистрибуция) или
распределения (аранжировка) в процессе речи отдельных
ее частей или признаков относительно друг друга»1.
Глоссематика в качестве своей мерки использует «глос-
сематическую алгебру», которая универсальна. «Она
стремится создать исчиление некачественных функций,
применение которых к материалу должно привести к его
описанию в терминах отношений, корреляций и дериваций»2.
Математическая лингвистика со своей стороны
предлагает использовать для «измерения» языка формальное
моделирование. А моделирование языка, как объясняет
И. И. Ревзин,«есть метод, при котором исследователь исходит
из некоторых наиболее общих черт конкретных языков,
формулирует некоторые гипотезы о строении языка как
абстрактной семиотической системы, а затем устанавливает, в каком
отношении находятся следствия из этих гипотез и факты
реальных языков, описываемые конкретными
лингвистическими дисциплинами»3. И далее И. И. Ревзин дает краткое
описание того* как строится модель: «Существенным
исходным понятием модели языка является понятие разбиения
множества элементов на подмножества. Иначе говоря,
обычно считается заданной некоторая система подмножеств
исходного множества, и для каждого элемента указано, к
каким множествам они принадлежат... Большинство моделей
строится так, чтобы, основываясь на этом исходном
разбиении, получить некоторое разбиение на непересекающиеся
классы. Иногда некоторое разбиение на непересекающиеся
классы задается дополнительно. Так или иначе все модели...
сводятся к намеченному здесь кругу понятий элемента
кортежа и некоторых разбиений множества исходных
элементов»4. Легко увидеть, что все подобные методы содержат
1 3. С. Хэррис, Метод в структуральной лингвистике. Цнти*
ровано по книге: В. А. 3 в е г и н ц е в, История языкознания XIX
и XX вв., ч. 2, М., 1960, стр. 154.
2 Н. U 1 d а 1 1, Outline of Glossematics, Copenhagen, 1957, p. 86.
3 И. И. Р е в з и н, Модели языка, М., 1962, стр. 8.
4 Там же, стр. 11,
156
столько же возможностей для исследования динамических
свойств деятельности общения, как и все «традиционные»
методы.
Можно иметь разные суждения о предпочтительности
той или другой мерки1. Желательно только при этом, как
замечает П. Н. Федосеев, «разумно сочетать так называемое
«традиционное языкознание» и «новые» течения, добиваться
синтеза методов количественного и качественного анализа
языка, определив сферы их наиболее целесообразного
применения, всемерно использовать при изучении языка
достижения всех других областей знания — математики,
кибернетики, а также истории, философии, логики, психологии
и т. д., чтобы обогатить наше языкознание»2.
При всем при том совершенно очевидно, что все
предлагаемые мерки приложимы только к языку, понимаемому как
продукт деятельности, как «результативное» образование,
а не как деятельность. Более того, такое понимание языка
создает удобную и вполне реальную основу для
воссоединения «традиционных» и «новых» методов—ведь и у первого
и у второго, по сути дела, сохраняется тот же самый
подход к языку и варьируются лишь рабочие приемы его
исследования, которые в значительной степени
подсказываются конкретными теоретическими или практическими
задачами.
Наряду с таким изучением языка возможно иное — в его
деятельности. Но что значит изучение языка как
деятельности? И в какой мере оправдан и целесообразен этот второй
из выделенных В. Гумбольдтом подходов?
Здесь сразу же необходимо устранить одно возможное
недоразумение. Можно ожидать при такой постановке
вопроса возражения, основывающегося на том, что
деятельность языка изучает психология, а процессы общения —
теория коммуникации.
Действительно, в любом курсе психологии мы найдем
1 Например. О. С. Ахманова дает следующую глубокую и научно
обоснованную оценку глоссематики: «...теория Ельмслева помогает
тем, кто пытается отравить ядом космополитизма сознание народов,
отстаивающих свою независимость от посягательств американского
империализма» (О. С. Ахманова, Основные направления
лингвистического структурализма, М., 1955, стр. 21).
2 П. Н. Федосеев, Некоторые вопросы развития советского
языкознания. Сб. «Теоретические проблемы современного советского
языкознания», М., 1964, стр.36—-37.
157
раздел, в котором трактуются проблемы, имеющие прямое
отношение к языку. Однако не следует обманываться:
фактически во всех подобных случаях мы имеем дело не с
психологией языка, аспсихологиеи речи или же
с вербальным поведением человека. Этот раздел выделился
даже в самостоятельную дисциплину, имеющую большую
литературу1. Здесь рассмотрение проводится сточки зрения
психологических предпосылок пользования языком. И хотя
это собственно психологическая область, все же не значит,
что она должна быть совершенно отделена от изучения
языка как деятельности. Нет никаких оснований отказываться
в этом случае от помощи психологии, но при этом и не
подменять языковые категории неязыковыми. Психологизм
преследовался в последние годы в языкознании именно
потому, что имело место как раз такое неоправданное
отождествление разных по своей природе явлений. Но это
привело к тому, что вместе с психологизмом (и прочими
«метафизическими» представлениями) из языкознания были
изгнаны и собственно языковые явления, в частности
языковое значение. В исследовании, основанном на понимании
языка как деятельности, между лингвистикой и
психологией должны существовать отношения не покорителя к
покоренному, а отношения дружественных держав,
оказывающих друг другу всевозможную помощь2.
1 См. такие книги, как: О. Dittrich, Die Probleme der Sprache
psychologie, Leipzig, 1913; E. F r 6 s с h e 1 s, Psychologie der Sprache,
Leipzig und Wien, 1925; B.F.Skinner, Verbal Behavior, New York,
1957, F. К a i n z, Psychologie der Sprache, Stuttgart, 1941 и далее.
2 В американской лингвистике противопоставление двух подходов
к изучению языка принимает форму борьбы между менталистической
лингвистикой и таксономической лингвистикой, под которой следует
понимать линию развития, идущую от механизма Блумфилда к
крайнему дескриптивизму Хэрриса. Это, в частности, отчетливо
демонстрирует статья Дж. Катца «Ментализм в лингвистике», которая
начинается следующей констатацией: «Лингвисты, понимающие свою
науку как дисциплину, которая собирает высказывания и занимается
их классификацией, часто похваляются своей свободой от ментализма.
Но свобода от ментализма есть черта, присущая таксономической
концепции лингвистики, так как соответственно этой концепции лингвист
начинает свое исследование с физически наблюдаемых фактов и ни на
какой его стадии ничего более в него не вносит». Разобрав все
последствия, которые обусловливает эта концепция, Дж. Катц заключает свою
статью следующим выводом: «Таксономическая лингвистика может
лишь описывать высказывания языка; менталистическая лингвистика
может делать не только это, но также и объяснять, как люди общаются
посредством этих высказываний и как осваивается эта способность н
159
Аналогичным образом обстоит дело и с отношениями
между общением как лингвистическим явлением и теорией
связи. И нет никаких оснований сомневаться, что и здесь, при
принципиальном отличии методов и задач исследования,
можно ожидать многого от взаимной их помощи друг другу1.
Опять-таки и в этом случае нужно помнить, что при решении
задач одной науки методами другой адекватных ответов не
получается.
Однако вернемся к поставленным вопросам относительно
нового — динамического — подхода к языку.
В соответствии с этим подходом прежде всего по-иному
должен быть сформулирован предмет изучения. И в
современном языкознании мы все чаще встречаемся с такого рода
новыми определениями. Для примера можно обратиться к
книге шведского лингвиста Бертила Мальмберга,
написанной с позиций динамического подхода к изучению языка2.
«Было бы неправомерно,— пишет он во введении к этой
общению... Свобода от ментализма, присущая таксономической
концепции лингвистики, есть присущая ей слабость» (J. К a t z, Mental ism
in Linguistics, «Language», 1964, vol. 40, № 2, pp. 124—137).
1 Специально этому вопросу посвящена статья Р. Якобсона
«Лингвистика и теория связи» (русский перевод в книге: В.А.Звегинцев,
История языкознания XIX — XX веков в очерках и извлечениях, ч. 2,
М., 1965), где он с большим оптимизмом пишет: «Между последними
этапами лингвистического анализа и подходом к языку в математической
теории связи обнаруживаются поразительные совпадения и сближения.
Поскольку каждая из этих двух дисциплин имеет дело с одной и той же
областью устных сообщений, хотя и различным и совершенно
самостоятельным образом, тесный контакт между ними оказался взаимополезным
и, несомненно, будет становиться все более плодотворным» (стр. 435).
Р. Якобсон приводит перечисление ряда проблем, где совместное
участие обеих наук особенно желательно, подчеркивая одновременно и
необходимость принять динамическую точку зрения. В частности, он
пишет: «Язык никогда не являлся монолитным; его основной код
включает ряд подкодов, и такие вопросы, как правила трансформации
оптимального, явно выраженного, основного кода в различной степени
эллиптические подкоды, а также их сравнение в отношении количества
информации требуют как лингвистического, так и инженерного
исследования. Обратимый код языка, со всеми его переходами
от подкода к подкоду и со всеми постоянными изменениями, которые
этот код претерпевает, должен быть описан средствами лингвистики и
теории связи в результате совместного и внимательного изучения.
Понимание динамической синхронии языка, включающее координаты
пространства и времени, должно прийти на смену традиционной схеме
произвольно ограниченных статичных описаний» (стр. 439).
2 В. Malmberg, Structural Linguistics and Human
Communication, Berlin—Gottingen— Heidelberg, 1963.
159
книге,— классифицировать лингвистику — науку о
языке — только как область гуманитарных наук, как это
обычно делается. Лингвистика имеет дело с проблемами,
являющимися базовыми для всех наук, поскольку всякое научное
исследование должно быть глубоко заинтересовано
функциями и особенностями средства, с помощью которого
неизбежно выражаются научные предпосылки, научные выводы
и научные описания»1. И исходя из роли языка в
человеческих отношениях, он определяет лингвистику как науку о
коммуникации2.
Это определение можно было бы принять, если бы не одно
обстоятельство. В силу своей чрезвычайной лапидарности
оно может повести к слишком широкому толкованию
лингвистики и, например, включить в нее также и инженерные
проблемы коммуникации. Поэтому более правильным
представляется определить лингвистику, осуществляющую
динамический подход, как. науку о коммуникативном
поведении человека или, точнее, о деятельности человеческого
общения. Это определение ставит в центр исследования
человека в его отношениях к языку, но не замыкается только
данными координатами (человек — язык), а предполагает
также и исследование форм общения человека с машиной,
что является важнейшей комплексной проблемой многих
наук, но в первую очередь все же лингвистики3.
Это определение предполагает и переосмысление
установившихся в науке представлений, сдвига многих акцентов
в исследовательской практике. При изучении языка как
«результативного» образования он неизбежно мыслится вне
человека, и человек по отношению к языку есть лишь
передатчик либо психологических категорий (при рассмотрении
1 В. Malmberg, Structural Linguistics and Human
Communication, Berlin — Gottingen — Heidelberg, 1963, p. 1.
2 T а м же, стр. 5.
3 См. заявление К. Шеннона, сделанное им в интервью: «Мне
трудно взять на себя смелость выделить самую главную проблему для
всей кибернетики. Позвольте мне лучше рассказать вам о проблеме,
которая более всех других волнует меня. Это — общение человека с %
машиной. Дело в том, что детища нашего разума мыслят совсем по-
другому, чем мы,— строго логично, без всяких метафор и ассоциаций.
Им поэтому непонятен ни один живой язык — он для них слишком \
образен, неточен. Почти любая разговорная фраза может быть понята "'
по-разному, а у машины пока еще нет интуиции, чтобы из возможных
значений фразы выбрать единственно нужное» («Литературная газета»
от 22 мая 1965 г.).
160
человека в индивидуально-психологическом аспекте), либо
социальных категорий (при истолковании человека в
социальном плане). Соответственно задача исследования
заключается в прослеживании проецирования этих категорий на
плоскость языка. При изучении языка не как
«результативного» образования, а как деятельности общения, не как
состояния, а как процесса, язык — не сам по себе, хотя он
объективно данное явление: он — и особый мир, и человеческая
мысль, и человеческое поведение, и специфическая
структура. Иными словами, он — не вне человека, а часть человека
в силу того обстоятельства, что лишь через посредство
человека обусловливаются все указанные метаморфозы языка.
Другое следствие нового подхода к изучению языка
заключается в том, что язык не должен рассматриваться и
изучаться в искусственной изоляции от других видов
коммуникативного поведения человека, с которыми язык в процессе
своего функционирования постоянно взаимодействует.
Это обстоятельство становится все более и более очевидным.
Как пишет Д. Хаймз: «Сосредоточивание внимания иск-
лючительно на лингвистическом коде теперь постепенно
заменяется все более действенным сознанием того, что
лингвистический код — всего лишь один из нескольких кодов,
что членораздельная речь — лишь один из модусов
коммуникации, неразрывно связанной в одно целое с рядом других
подобных модусов»1. Такого рода «действенным
сознанием» порождены новые дисциплины, направленные на
изучение других компонентов коммуникативного поведения
человека,— кинесика, или изучение общественной сигнпфи-
кации телодвижений, построенное по принципу
лингвистических моделей, и паралингвистика, или изучение всех
коммуникативных свойств голоса, кроме его собственно
лингвистических функций2.
1 Д. X. Хаймз, Общение как этнолингвистическая проблема,
«Вопросы языкознания», 1965, № 2, стр. 103.
2 См. книгу «Approaches to Semiotics» (The Hague, 1964),
содержащую материалы конференции по паралингвистике и кинесике, которая
имела место в 1962 г. в Индианском университете. Сборник включает
следующие доклады: П. Освальд, Как пациент сообщает доктору о
своих болезнях; Г. Мальи Г. Шульце, Психологические
исследования в экстралингвистической области; А. X а й з, Паралингвистика
и кинесика: педагогические перспективы; В. Б э р р е,
Паралингвистика, кинесика и культурная антропология; Ю. Станкевич,
Проблемы эмотивного языка; М. М и д, Последовательность в изучении
тотальных коммуникационных процессов.
Л» 1607
161
Наконец, третьим и, может быть, наиболее важным
следствием нового подхода является необходимость пересмотра
и эмпирического изучения понятий, которые до последнего
времени использовались в значительной мере как
теоретические постулаты или же интуитивные построения, не
имеющие строгого формулирования. К ним относятся: речевая
общность, или речевой коллектив, престиж языка,
культурная ценность языка, речевой, или языковой, акт и т. д.
Все это, разумеется, находит отражение в выдви кении
совершенно новой проблематики исследовательских работ.
Всю ее обозреть здесь невозможно, но на некоторых новых
проблемах представляется необходимым остановиться, и
главным образом на тех, которые в наибольшей мере
отражают новый подход к изучению языка. Следует при этом
отметить их общие качества — практическую
направленность, широкое привлечение новейших данных различных
наук и обращение к помощи таких наук, которые «традици- *
онно» стояли на противоположном полюсе в общей
классификационной шкале человеческих знаний. Легко заметить,
что это как раз те качества, которыми характеризуется
прикладная лингвистика.
Бесспорно, первой из такого рода проблем является
проблема языка как деятельности. Необходимо знать, что собой
представляет язык как деятельность, каковы его свойства и
возможности,— тут еще много неизвестного, но ясно одно:
определение языка как деятельности не может совпадать с
определением языка как состояния («результативного»
образования). Констатирование же того, что язык есть
средство общения и орудие мышления, не отвечает еще на
поставленные вопросы — язык используется в этих областях
человеческой деятельности, но, как только мы вознамеримся
получить ответ хотя бы на один из поставленных вопросов,—
например, каковы здесь возможности языка,— мы
столкнемся с путаной многоголосицей противоречивых мнений.
Здесь нужна одна оговорка. Вступая на этот
малоизведанный путь, мы должны с самого начала отклонить вопрос о
том, что «важнее» — определение языка как
«результативного» образования или как деятельности. Если мы
согласимся с тем, что одно столь же важно, как и другое, это
будет достаточным основанием для того, чтобы уделять
необходимое внимание и одному и другому.
Исследование языка как деятельности требует особой ме- .
тодики. Ведь качества всякого механизма определяются в
162
его действии. Достоинства и недостатки механизма
устанавливаются сравнением его действия с действием других
механизмов того же назначения. Но действие механизма
обусловливается его конструктивными особенностями
(структурой), к которым мы обращаемся, как только задаемся целью
выяснить, чем объясняются достоинства и недостатки
механизма.Ознакомление же с конструкцией механизма без проверки
его в работе мало что дает для установления его качеств.
Все эти общие соображения применимы и к языку. Ни
исторический, ни структурный подход сами по себе не дают
возможности познать «рабочие» возможности языка.
Необходимо проверить его действие и от действия уже обращаться
к структуре, соотнося одно с другим, а о качествах,
особенностях и возможностях языка судить посредством
сравнения его с «механизмами» того же порядка. Вот тут мы и
приближаемся к новой постановке в исследовании языка,
которая привлекает к себе все больше и больше внимания.
Главная особенность нового подхода заключается в том,
что предметом изучения должен быть не русский, англ ий-;
ский, японский и прочие конкретные языки и не отдельные
их объединения (индоевропейские, тюркские и прочие
семейства), а- человеческий язык, и притом в его
деятельности. В такого рода изучении два пути.
Первый из них — типологическое изучение, не ради
создания удобной и возможно менее произвольной
классификационной схемы для упорядочения всего языкового
хозяйства (такая задача сама по себе, разумеется, также
заслуживает всяческого внимания), а ради выявления
лингвистических универсалий, т. е. черт, которые характеризуют
человеческий язык в целом. Этот путь с интересующей нас
точки зрения обладает, однако, двумя существенными
недостатками (хотя миновать его никак нельзя). Тот метод,
которым обычно проводятся типологические исследования,
имеющие целью выявление лингвистических универсалий,
лишен динамичности: изучаются структуры языков, а не
их общие «рабочие» возможности. Иными словами, мы в
результате получаем статические, а не динамические
универсалии (так называемые «диахронические»
универсалии, конечно, не подходят под категорию динамических в
указанном выше смысле). Второй недостаток заключается в том,
что типологическое изучение конкретных языков
не дает возможности выявления универсалий человеческого
языка в целом или, точнее, достаточно полного их познания.
6*
163
Ведь до тех-пор, пока мы рассматриваем человеческий язык
изолированно, как единственный и.неповторимый предмет,
мы не имеем возможности достаточно полно его оценить.
Достоинства и недостатки познаются в сравнении. Нос чем
же сравнивать человеческий язык? С «механизмами» того
же назначения, т. е. языками других существ,
использующими «механизмы» того же порядка, что и человеческий
язык. Так возникает второй путь.
«Языки» животных далеко не новая проблема для науки.
Но изучались они исходя из метафорического
истолкования языка, с позицией и через призму особенностей
человеческого языка. А «язык» животных, конечно, нельзя мерить
критериями человеческого языка, так как то, что мы
называем у животных «языком», может исполнять совершенно
иные функции, например быть средством общения, но не
орудием мышления. Кроме того, такой антропоморфический
подход, сводящий все характеристики «языков» животных к
единому потенциалу человеческого языка, не дает
возможности выявления особенностей этого последнего. Впрочем,
в последнее время перед изучением «языков» животных стали
ставить новые цели, имеющие более прикладной характер,
чем те исследования в этой области, 'которые проводились
ранее. Они-то в какой-то мере и прокладывают этот новый
путь, хотя и не имеют перед собой такой целеустановки.
В одном случае говорится об изучении «языков»
животных с целью налаживания общения с этими животными.
В этом направлении проводятся уже конкретные опыты и
делаются на их основании оптимистические выводы. Так,
энтузиаст этого нового направления исследований Дж.
Лилли пишет: «В течение ближайших 10—20 лет
человечество наладит связь с представителями других
биологических видов, т. е. не с людьми, а с какими-то другими
существами, возможно, не наземными, скорее всего
морскими, но наверняка обладающими высоким уровнем
умственного развития или даже интеллектом»1. В работах Дж. Лилли
привлекает то, что он пытается преодолеть высокомерность
человеческой точки зрения на животных и изучить «язык»
дельфинов (которыми он занимался) вне человеческих
рамок. «Мы должны,— настаивает он,— по возможности ос-
водиться от наших априорных представлений о месте Homo
sapiens в природе. Мы привыкли считать человека главен-
1 Дж. Лилли, Человек и дельфин, М., 1965, стр. 9,
164
ствующим видом на суше. Если мы хотим найти способы
общения с другими видами, то необходимо прежде всего
допустить, что какие-то виды могут потенциально (или даже
реально) обладать умственным развитием, сравнимым с
нашим»1. И несколько ниже он набрасывает программу
работ в этой области: «Найдя такой вид, надо попытаться
определить, обладают ли его представители внутривидовым
языком. Если мы не знаем о существовании такого языка, то
какие анатомические признаки и особенности поведения
делают его существование в высшей степени вероятным?
Затем необходимо установить, можно ли
представителей других видов обучить человеческому языку. В своем
невежестве мы привыкли считать, что если у какого-либо
животного есть свой собственный язык, то ему будет легче
обучиться нашему. Но это вовсе не обязательно.
Наш язык может оказаться, настолько чуждым такому
животному, что оно будет вынуждено переучиваться и не
сможет сделать это. А если у животного нет своего языка,
то оно, подобно ребенку, потенциально способно обучиться
языку человека, оно сможет сделать это скорее и легче,
будучи свободным от влияния языка, усвоенного ранее»2.
Изучение в.этом плане различных внутривидовых
языков может дать много материала для сравнения с
внутривидовым языком Homo sapiens и выявлением посредством этого
сравнения особенностей этого последнего языка. Но сам
Дж. Лилли ставит перед собой практически более близкие
цели — использование дельфинов (и других животных)
с помощью языка для мирных и военных задач, хотя и
выражает при этом благочестивую надежду, что когда
межвидовые контакты будут установлены и «исследования в этой
области перейдут из ведения ученых в ведение сильных мира
сего», то они «будут осведомлены относительно этих новых
научных достижений немного лучше, чем были
осведомлены в 1945 году в области прикладной физики»3.
В другом случае изучение «языков» животных
рассматривают как промежуточное и экспериментальное звено в
подготовке человека к встрече с инопланетными
обитателями — опыт общения человека с высшими животными
должен создать основу для построения языка потенциальных
1 Дж. Лилли, Человек и дельфин, М., 1965, стр. 11.
2 Там же, стр. 12
3 Т а м же, стр. 10.
165
межпланетных общений. Пожалуй; это слишком далеко
вперед смотрящая проблематика. Кстати говоря, существуют
уже практические попытки создания «лингва космика» —
космического языка и иными путями — не через посредство
налаживания сперва связи с высшими животными, а на
математической основе, исходя из предположения, что
математические категории должны носить универсально
космический характер1. Возможно, это и так, но для вынесения
решительного суждения по этому поводу у нас пока нет
никаких данных. Что же касается математического подхода
к изучению «языка» животных, то он, видимо, едва ли
сулит какие-либо перспективы.
В первую очередь изучение «языков» животных
необходимо, однако, ради самого человеческого языка, чтобы
посредством сравнения его с другими «механизмами» того же
порядка познать возможно глубже его природу и с
возможной полнотой установить его «рабочие» возможности, его
роль в жизни человека, все многообразие его параметров.
В конечном счете такого рода изучение, как показывает
это примерное перечисление, может иметь очень широкие
перспективы. Оно должно, в частности, дать ответ и на
вопрос: «существуют ли какие-нибудь новые и важные
психологические процессы, возникающие благодаря языку,
которые нельзя рассматривать как средства, увеличивающие
активность неречевых процессов?»2. В самой формулировке
данного вопроса уже ясно проступает негативное отношение
к решению его, предложенному рядом психологов. Оно
высказывается и явно. Так, Г. Ниссен пишет: «... язык,
по-видимому, не вводит в действие никаких подлинно новых
психологических процессов; он может рассматриваться
скорее как средство или технический прием, который
чрезвычайно увеличивает скорость и эффективность процессов,
уже имеющихся в какой-то степени и" у бессловесных
животных»3. Уже и теперь в распоряжении лингвистов есть
достаточно доводов, чтобы опровергнуть этот вывод,
сводящий различие человеческого языка и «языков» животных
лишь к количественному моменту. Но он чрезвычайно ха-
1 См.: Н. Freudenthal, Lincos. Design of a Language for
Cosmic Intercourse, Amsterdam, I960.
2 Дж. Миллер, Е. Галантер и К. Прибрам, Планы и
структура поведения, М., 1965, стр. 151.
3 Н. N i s s e n, Axes of Behavioral Comparasion. В кн.: «Behavior
and Evolution», ed. by A. Roe and G. Simpson, New Heven, 1958,
166
рактерен, так как основывается на явно недостаточном
знании «рабочих» возможностей человеческого языка. Такое же
откровенное невежество проявляется и у тех
исследователей, которые с легким сердцем берутся моделировать язык,
не имея ясного представления о его функциях,
возможностях и роли в структуре сознательного и бессознательного
поведения человека. Главная вина за это невежество лежит,
конечно, на самих лингвистах. Они не только не дали
достаточно четких определений всех этих параметров
человеческого языка, но фактически и не приступили к изучению
его с того конца, который может обеспечить накопление
необходимых знаний указанного порядка.
То немногое, чем мы располагаем в данной области,
носит преимущественно гипотетический характер, хотя и
опирается на значительное .количество
экспериментальных работ, проводимых либо психологами, либо зоологами
и, самое главное, не ставящих перед собой той задачи
сравнения человеческого языка с «языками» животных, о
которой говорилось выше1. Тем не менее и это немногое
способствует уже более глубокому познанию человеческого языка
и установлению в нем новых аспектов, которые удается
вскрыть именно через посредство сравнения с «языками»
животных. Познакомимся с некоторыми наблюдениями,
сделанными таким путем.
Так, Б. Мальмберг, касаясь этого вопроса2, исходит из
определения языка как* набора произвольных, социально
условных знаков и считает, что это определение приложимо
и к «языкам» некоторых животных. Правда, «разговор»
животных в основном конструируется из сигналов в том
смысле, который вкладывает в него К. Бюлер (см. IX главу
его Sprachtheorie), но это не противоречит тому, чтобы ис-
1 См., например, классическую работу о пчелах: К. von Frisch,
Bees: Their Vision, Chemia'l Senses and Language, New York, 1950, и
дбобщающий труд: M. L i n d a u e r, Communication Among Social Bees,
Cambridge, Mass., 1961. Лингвистическое осмысление данных К. Фриша
о языке пчел см. в работах: Е. Benveniste, Communication
animal et langage human, «Diogene», 1952, Nov., pp. 1—8; A. Kroe-
b e r, Sign and Symbol in Bee Communication, «Proceedings of the
National Academy of Sciences», 1952, vol. 38, pp. 753—757; J.Green-
b e i g, Language and Evolution. В сб.: «Evolution and
Anthropology: A. Centennial Appraisal», Washington, 1959.
2 См. главу «Primitive Structures and Defective Language» в его
i миге «Structural Linguistics and Human Communication»* Berlin —
Outtingen—Heidelberg, 1963,
167
толковывать этот «разговор» как лингвистическое явление.
Ведь, по Мальмбергу, всякий коммуникационный процесс
состоит не только из символов и симптомов, но и из
сигналов. Таким образом, различие между человеком и
животными' в лингвистическом отношении подобно различию
человека на разных ступенях его духовного развития — это
различие в степени, а не в принципе. В полном
противоречии с этим заключением стоит утверждение Б. Мальмберга,
что символы не образуют основы для создания понятий и
поэтому животные едва ли обладают способностью к
абстрагированию, что является предпосылкой для
образования понятий. Уже в этом есть все основания усмотреть
различие принципов.
Бесспорные противоречия обнаруживаются и в
дальнейших рассуждениях Б. Мальмберга по данному поводу. Он
полагает, что нет никаких оснований отказывать сигналам
животных в дискретном характере и в сложном их
строении, указывающем на наличие определенного синтаксиса.
Но вместе с тем по ходу всего изложения получается так,
что этот дискретный характер относится только к «плану
содержания», так как этой дискретности (т. е., как говорит
Б. Мальмберг, способности использовать такие «фигуры»
кагсфонемы, кенемы, просодемы и т. д.) лишен «план
выражения» коммуникативной системы животных. Подобные
фигуры», не наделенные конкретной семантикой,
представляют механизм, посредством которого и создаются
дискретные единицы «плана выражения», и их-то недостает
«языкам» животных, вследствие чего они не представляют
членораздельных систем. Здесь явный, как принято говорить,
отрыв формы от содержания. Форма и субстанция, как
справедливо утверждает Э. Бенвенист, членятся одновременно.
Если возможно обнаружить дискретность «плана
содержания», то она может быть обусловлена лишь дискретностью
«плана выражения». Но если нет дискретности в «плане
выражения», то ее не может быть и в «плане содержания». j
Однако, по Мальмбергу, лишь отсутствие дискретности в I
«плане выражения» в «языках» животных образует демар- Н
кационную линию, отделяющую их от человеческого языка. J
С большей систематичностью разбирает этот вопрос
Ч. Хоккет1. Он с полным основанием включает его в более
1 См. раздел 64: Man's Place in Nature. В кн.: Ch. Н о с k e t t,
A Course in Modern Linguistics, New York, 1958.
168
!
широкий контекст и полагает, что отличие языка человека |
от любого вида коммуникативного поведения живых су- *
ществ, не принадлежащих к Homo sapiens, следует рас- -
сматривать лишь как часть общей проблемы различий
между человеком и животными. Однако он ограничивается
этим заявлением, а свой анализ целиком посвящает
«языкам» животных в их сопоставлении с человеческим языком.
В качестве исходного положения своего анализа он прини- .
мает следующее определение коммуникации: к
коммуникативному поведению следует отнести такие акты, посредст- *
вом которых один организм побуждает к действию
(triggers) другой организм. Легко заметить, что это определение
не является оригинальным. Оно использует формулу, с
помощью которой лингвистический бихевиоризм (см. работы
Л. Блумфильда) определяет человеческий язык.
Затем Ч. Хоккет подвергает рассмотрению «языки»
некоторых животных, особое внимание уделяя вопросу,
каким образом «усваивается» язык — генетически (как
наследуемые инстинкты) или же посредством обучения.
В этом плане он анализирует коммуникативное поведение
пчел, рыб (колюшка), чаек и обезьян из породы гиббонов.
Рабочая пчела передает другим пчелам информацию
относительно обнаруженного ею нектара посредством «танца»:
одна из его фигур указывает направление (относительно
местоположения роя), а другая — расстояние. Семантическая
система информационного «танца» наследуется с генами и
не есть следствие обучения.
Самец рыбы-колюшки в брачный период строит на дне
водоема гнездо, затем плывет наверх. Подкараулив самку,
он исполняет вокруг нее зигзагообразный «танец», после
которого самка послушно следует за самцом к гнезду. Так же,
как у пчел, «язык» передается генетически, а не посредством
обучения. ;
Вскоре после того как из яиц чайки вылупляются
птенцы, родители выводка поднимаются и оставляют птенцов.
Птенцы начинают клянчить пищу, стремясь легкими
клевками попасть в клюв родителей. Те реагируют на это тем,
что отрыгивают кусочек полупереваренной пищи и, держа
его в кончике клюва, предлагают птенцу. Птенец
продолжает свои клевообразные движения, пока не ухватит и не
проглотит пищу. Тогда родители предлагают другой
кусочек, пока птенцы не прекратят своей коммуникативной
деятельности. Вся последосательность этого «разговора» носит
169
генетический характер, но в более успешном выполнении
клевообразных движений отдельными птенцами можно
обнаружить элементы научения.
Гиббоны стимулируют друг друга разнообразным
образом — и позированием и жестами, но ближе всего к языку
приближается их общение посредством системы
коммуникативных выкриков. Исследования показали, что у
гиббонов можно выделить по крайней мере девять выкриков,
различающихся по звукам, последовательности звуков и
семантике 1. В коммуникативном отношении наиболее
характерной особенностью этих сигналов является отсутствие
у них гибкости. Каково бы ни было их действительное
количество, оно очень мало и — самое главное — конечно
(Н. И. Жинкин характеризует звуковые сигналы обезьян
как «нерасширяющуюся систему»). Гиббон не реагирует
на изменение ситуации созданием нового вида сигнала,
построенного из частей двух или нескольких сигналов,
которыми он располагает. Все, на что он способен,— это
варьирование громкости или количества повторений
сигнала. Но различные стаи обезьян обладают некоторыми
локальными особенностями в произношении сигналов.
В этом можно усмотреть элементы культурной
передачи, т. е. изучение системы молодыми обезьянами и
преподавание ее старыми.
Дальнейший анализ Ч. Хоккет строит таким образом,
что он дает возможность установить, чем «языки» животных
отличаются от человеческого языка, но его метод мало
способствует познанию человеческого языка, как такового.
Иными словами, он придерживается старого метода антро-
поморфирования внечеловеческих явлений. Ч. Хоккет,
исходя из человеческого языка, устанавливает семь черт
(параметров) человеческого языка и затем накладывает их
на «языки» описанных выше животных. В результате мы
1 Н. И. Жинкин, занимавшийся изучением голосовых звуков
гамадрилов, обнаружил у них семь слогов (у обезьян имеет место
«образование всегда одного и только одного слога за счет нерегулируемой
энергии всей дыхательной системы»), которые можно рассматривать как
элементы звуковой коммуникации и условно назвать «словами»
(Н. И. Ж и н к и н, Звуковая коммуникативная система обезьян,
«Известия АПН РСФСР», вып. 113, 1960). Изучению акустического поведения
животных (биоакустике) посвящен сборник «Acoustic Behaviour of
Animals», ed. by R. G. Busnel, Amsterdam—London—New York, 1963.
Японские ученые установили, что у макак существует более
тридцати криков-«слов».
170
получаем характеристику отдельных «языков» животных
с точки зрения человеческого языка, а что касается
принципиальных различий между коммуникативным поведением
человека и животных, то они сводятся к одному постулату:
человеческий язык обладает полным набором выделенных
черт, а «языки» животных — неполным, а только частью его
(в разных комбинациях). И все же набор выделенных Ч. Хок-
кетом черт представляет бесспорный интерес, так как дает
общее представление об особенностях коммуникативного
поведения человека. Этот набор включает следующие черты:
двойственность, продуктивность, произвольность,
взаимозаменяемость, специализация, перемещаемость (возможность
перестановки во времени и пространстве) и культурная пе-
редаваемость.
В основном все эти черты ясны для лингвиста, и только
некоторые из них требуют краткого комментария. Под
двойственностью Ч. Хоккет понимает способность языка
разлагаться на единицы двоякого порядка — фонемы и
морфемы (нечто вроде двойного членения Мартине). С тем чтобы
придать этим категориям единиц более общий характер
(ориентировать их не только на человеческий язык), Ч.
Хоккет предлагает фонологический уровень именовать
кинематикой, а морфологический — плерематикой. Под
специализацией разумеется ориентация на собственно
коммуникативные цели тех или иных физических действий,
обладающих первичной функцией (коммуникативные функции
оказываются, таким образом, вторичными). В соответствии
с культурной передаваемостью коммуникативные навыки
передаются из поколения в поколение посредством
обучения. Итоговая таблица черт применительно к
рассмотренным языкам приведена на стр. 172.
Впоследствии Ч. Хоккет увеличил число черт
(параметров) языка, которые представляют у него фактически
универсалии человеческого (внутривидового) языка, до
тринадцати г. Но и их, видимо, нельзя признать
исчерпывающими. Так, например Т. Сибеок добавляет к ним еще
потенциальную многокодовость, т. е. способность переводиться
с одного набора вербальных сигналов (речь) на другой на-
1 См.: Ch. Н о с k e 11, The Origin of Speech, «Scientific
American», 1960, vol. 203, pp. 89—96; Logical Consideration in the Study
of Animal Communication. В кн.: «Animal Sounds and Communication»,
ed. by W. Lanyon and W. Tavolga, Washington, 1960.
171
Двойственность
Продуктивность
Произвольность
Взаимозаменяемость
Специализация
Перемещаемость
Культурная передавае-
мость
„язык"
пчел
нет (?)
да
мало
да
да
да
нет
„язык"
колюшки
нет
нет
—
нет
неко-
тор.
нет
нет
„язык"
чайки
нет
нет
—
н.т
?
нет
нет
„язык"
гиббона
нет
нет
мало
да
да
нет
нет (?)
язык
человека
Да
да
большая
да
да
да
да
бор (письмо). Следует, однако, думать, что действительно
адекватную систему универсальных параметров
человеческого языка можно будет построить только в результате
широкого неантропоморфированного сравнения с «языками»
животных, с одной стороны, и лишь в контексте всей
структуры коммуникативного поведения — с другой.
В последние годы делаются попытки рассмотреть
проблему коммуникативного поведения (или «языков»; животных
и его отличия от человеческого языка исходя из
категорий теории информации или кибернетики и теории
счетно-решающих устройств. В качестве примера первого
подхода можно привести работу А. Моля «Язык животных и
теория информации» \ где «язык» животных исследуется с
точки зрения приложения к ним категорий канала,
проводящего информацию, общего репертуара информационных
единиц, избыточности иерархии репертуара. К этому
направлению следует отнести и оригинальную работу
1 A. Moles, Animal Language and Information Theory. В кн.:
«Acustic Behaviour of Animals», ed. by R. Busnel, Amsterdam, 1963.
172
Н. И. Жинкина, обосновывающую приложение теории
алгоритмов к изучению речи животных1. Второй подход,
пожалуй, наиболее полно находит свое выражение в работе
Т. Сибеока «Информационная модель языка: кодирование
по аналоговому и дискретному принципам в животной и
человеческой коммуникации»2.
Т. Сибеок исходит из предположения, что речевая
коммуникация может изучаться как информационная система,
а естественный язык как код, используемый в этой системе.
Эта предпосылка представляет то обязательное
формулирование исследуемого предмета, которое предваряет любой
подход к рассматриваемой проблеме. В соответствии с
указанной формулировкой Т. Сибеок считает полезным, с одной
стороны, изучить человеческую коммуникацию с точки
зрения отношения ее к аналоговому и дискретному
принципам кодирования и, с другой стороны, сравнить
человеческую и животную системы коммуникации под углом
зрения способа, которым они кодируют информацию. При этом
Т. Сибеок делает допущение, что ни один из
лингвистических атрибутов не является уникальным для человека и что
человеческий язык отличается от «языка» других живых
существ лишь уникальной способностью к комбинации
характеристик, или, другими словами, комплексной
формой кодирования, позволяющей удовлетворить все
потребности человеческой коммуникации. Применительно к
исходным положениям своей работы Т. Сибеок раскрывает
данное допущение следующим образом: живые супества,
находящиеся на уровне ниже человеческого, общаются
посредством знаков, которые большей частью кодируются по
аналоговому принципу, а в человеческой речи (в
противоположность мнению некоторых лингвистов) одна часть
информации кодируется по аналоговому принципу, а другая —
по дискретному. Дискретный механизм речи можно,
таким образом, рассматривать как позднюю ступень в
полигенетическом развитии и, может быть, как уникальное
качество человека. При этом эмоции, как правило, кодиру-
1 N. Z h i n k i n, An Application of the Theory of Algorithm to the
Study of Animal Speech. В кн.: «Acustic Behaviour of Animals», ed.
by R. Busnel, Amsterdam, 1963.
2 Th. Sebeok, The Informational Model of Language: Analog
and Digital Coding in Animal and Human Communication. В кн.:
«Natural Language and the Computer», ed. by P. Garvin, New
York, 1963.
173
ются по аналоговому принципу, а «рациональные»
элементы человеческой психики — по дискретному.
В дальнейшем изложении своей работы Т. Сибеок
рассматривает вопрос о коммуникативных функциях,
обращаясь, таким образом, к коммуникативным универсалиям
(которые, видимо, не следует отождествлять с
универсалиями языка), и с этой более широкой позиции устанавливает
различие между человеком и «субчеловеческими»
существами. К этим функциям (выделенным разными учеными)
относятся:
1. Эмотивная (выражающая чувства; Дж. Трейгер
именует изучение явлений, относящихся к этой функции,
паралингвистикой1).
2. Фатическая (Б. Малиновский писал о «фатическом
общении, типе речи, при котором связь создается
посредством простого обмена»2 репликами без обращения к их
смысловому содержанию).
3. Познавательная.
4. Конативная (вокативная и императивная).
5. Поэтическая.
6. Металингвистическая (дающая возможность
перевода одного лингвистического знака в другой).
Первые две функции (эмотивная и фатическая), по Т. Си-
беоку, встречаются также и у «субчеловеческих» существ3.
1 См.: G. Т г a g e r, Paralanguage: A First Approximation,
«Studies in Linguistics», 1958, vol. 13, pp. 1—12.
2B. Malinowski, The Problem of Meaning in Primitive
Languages. Приложение к книге: С. О g d e n and I.Richards, Meaning
of Meaning, London, 1923.
3 Эта точка зрения разделяется не всеми лингвистами. Р. Якобсон,
например, пишет, что «фатическая функция языка является
единственной, которую разделяют с человеком они», имея в виду птиц, обученных
человеком говорить. И добавляет, что это «первая вербальная
функция, приобретаемая ребенком» («Linguistic and Poetics». В кн.: «Style
in Language», ed. by Th. Sebeok, New York, I960, p. 355).
В пользу наличия фатических форм языка у животных
высказывается профессор зоологии Мичиганского университета М. Бэйтс. Он
пишет: «Во всякой стае или стаде существует множество звуков, которые
можно назвать «разговорным клекотом»; он развился из сигналов между
матерью и детенышами. Обмен звуками всегда создает приятное
ощущение близости у присутствующих, идет ли речь о наседке с цыплятами
или о салонном обществе. Разговорный клекот не несет никакой
информации, представляет то, что в теории информации называется шумом,
однако он играет важную роль, в известной мере усиливая чувство
принадлежности к коллективу» («Язык животных», «Америка», № 108,
стр. 52).
174
Вторые две (познавательная и конативная), возможно,
встречаются у них. И, наконец, две последние (поэтическая и
металингвистическая) являются бесспорной
принадлежностью лишь человека.
Соображения, высказанные Т. Сибеоком, вне всякого
сомнения, способствуют более глубокому познанию
проблемы, являющейся центральной для изучения языка как
деятельности, а его подход обладает рядом преимуществ,
сравнительно с подходами Б.МальмбергаиЧ. Хоккета, но,
разумеется, отвечает не на все вопросы. Впрочем, он и не
претендует на исчерпываемость. Рассмотрение же
высказываний всех трех авторов в целом позволяет сделать
некоторые заключения общего порядка.
Бросается в глаза, что во всех рассмотренных выше
работах (а также и не рассмотренных здесь) довольно свободно и
недифференцированно чередуются термины «коммуникация»,
«язык» и «речь»1. Другая их особенность заключается в том,
что все они исходят из некоего исходного определения,
которое у различных авторов далеко не одинаково, что в
известной мере обусловливается указанным отсутствием
дифференциации. И, наконец, в-третьих, «языки» животных
обычно выступают хаотически сваленными в одну кучу.
Это молчаливо предполагает, что они не могут иметь
качественных различий между собой, и при
противопоставлении человеческому языку выступают как однородная масса.
С тем, чтобы сделать рабочую методику в данной области
более целеустремленной, необходимо произвести
упорядочение в этих трех направлениях.
Применительно к сравнительному изучению «языков»
животных и человеческого языка предпочтительно
говорить не о языке, а о коммуникации. Уже это
терминологическое уточнение будет способствовать освобождению от
антропоморфических созначений, которыми
сопровождается термин «язык». Оно дает и больше возможностей для
достижения единого исходного определения, которое
будет служить общей методической основой для различного
рода конкретных исследований. В качестве такого рода
рабочего исходного определения может служить следующее:
коммуникация — это определенная поведенческая струк-
1 См. в связи с этим вопросом: G. М I 11 е г, On Human
Communication, New York —London, 1957; N. I. Z i n k i n, Four Communicative
Systems and four Languages, «Word», vol. 18 (1962 r.)* № 1—2.
175
тура, посредством которой одно живое существо передает
другому живому существу информацию относительно
объективных (внешний мир) или субъективных (чувства)
явлениях. Соответственно деятельность общения
(коммуникативная деятельность) — это деятельность, служащая этим
целям и укладывающаяся в эту структуру. Так как
употребление в данных определениях таких слов, как
«служащая», может подать повод к заключению, что деятельность
общения обязательно должна носить намеренный и
сознательный характер, с самого начала следует оговориться, что
она может быть намеренной, но может быть и ненамеренной—
это частные особенности различных внутривидовых
коммуникаций, и они не должны входить в общее определение.
Указанное определение; как представляется, достаточно
четко устанавливает и нижний предел (что также крайне
необходимо), за гранью которого уже не представляется
правомерным говорить о коммуникации. Так, иногда
говорят о нуклеиновых кислотах как носителях
наследственной информации. Такого рода передача информации не
носит формы коммуникации, так как не относится к категории
объективной или субъективной в указанном выше смысле.
В такой передаче информации нельзя усмотреть и
поведенческой структуры.
Вместе с тем не следует отказываться и от терминов
«язык» и «речь». Но они должны трактоваться как
подчиненные по отношению к коммуникации понятия,
истолковываться как два разных явления именно в том смысле, в
каком они толкуются в настоящей книге (см. раздел
«Язык и речь в их отношениях друг к другу»). Все это
говорит о том, что они не обязательно оба вместе должны
присутствовать в той или иной внутривидовой
коммуникативной структуре и, более того, могут служить в качестве
демаркационных признаков, отделяющих одну
коммуникативную структуру от другой. К такого рода заключению
дают основания соображения, высказанные выше Т. Сибео-
ком. Он усматривает в деятельности общения животных
аналоговый принцип кодирования, а в коммуникативной
деятельности человека— преимущественно дискретный принцип
(уникально используемый человеком) в сочетании с
аналоговым. Если перевести утверждения Т. Сибеока на
лингвистический язык, то это значит, что человек в своей
коммуникативной деятельности использует и язык
(осуществляющий дискретность) и речь (применяющую выделенные языком
176
дискретные единицы для целей общения). А что касается
«субчеловеческих» (по терминологии Т. Сибеока) существ,
то они, видимо, в своей деятельности общения
довольствуются лишь речью.
Такой вывод относительно коммуникативной
деятельности животных полностью согласуется с наблюдением
(многократно описанным в литературе), согласно которому
крик животных соотносится с ситуацией в целом и не может
быть расчленен на некоторое количество дискретных
элементов, имеющих соотнесенность с элементами внешнего
мира (первое членение А. Мартине) и комбинирующихся
для образования новых высказываний. Правда,
исследователи «языка» животных (например, обезьян) устанавливают
в их криках единообразие — «фонетическое»
(акустическое) и «семантическое» (соотнесенность с определенной
ситуацией). На основе этого' единообразия они и выделяют
набор «слов» у животных. Но эти «слова» в действительности
никакой дискретностью, конечно, не обладают.
Использование действительно дискретных единиц в целях передачи
информации в обязательном порядке предполагает наличие
определенной «грамматики», на основе которой и происходит
их комбинирование — ведь весь смысл дискретизации как
раз и заключается в том, что она дает возможность такого
комбинирования. Никакой «грамматики» в этом смысле у
животных пока не было обнаружено.
Если эти предварительные соображения соответствуют
действительности, разве они не дают возможности новых
решений вопросов, связанных с изучением языка как
деятельности?
Наконец, несколько слов о необходимости
дифференциального подхода и к изучению коммуникативных структур
животных. Их изучение будет, бесспорно, более
продуктивным, если к ним также будет применен принцип сопос-
тавительности. Такое сопоставительное изучение
коммуникативного поведения животных, в сущности, представляет
необходимый предварительный этап в сопоставительном
изучении коммуникативного поведения человека и животных1.
1 Особую и чрезвычайно интересную проблему представляет
изучение возможности выхода за пределы внутривидового языка, в
частности в направлении от животного к человеку. Проф. Марстон Бэйтс
(см. цитированную выше его статью) упоминает об одном шимпанзе,
который вырос в человеческой семье, привык делать все, что делают
люди, не разговаривать так и не научился. Он мог только хриплым
177
Учитывая, что в структуру коммуникативного поведения
животных, бесспорно, входят и особенности биологического
вида, сопоставительное изучение их коммуникативного
поведения даст возможность не только вычленить эти
особенности, но и установить тот комплекс функций, который
выполняет у каждого конкретного вида их коммуникативное
поведение, а также контекст его функционирования,
который не может не оказать влияния на характер и самого
коммуникативного поведения. На основе полученных
параметров можно будет расположить коммуникативные
структуры животных по определенной шкале и затем уже искать в
ней место и для структуры коммуникативного поведения
человека. Такая процедура фактически будет воплощать
требование Ч. Хоккета — рассматривать различие
коммуникативного поведения человека и животных как часть общей
проблемы различия между человеком и животными.
Это было рассмотрение одного из примеров новой
проблематики, порожденной подходом к языку как деятельности.
Обратимся теперь к другому примеру.
На этот раз речь будет идти о роли языка в
преобразовании информации — проблема, которая имеет самое прямое
отношение к деятельности языка и которая способна дать
весьма существенные сведения для познания природы языка
(в дальнейшем мы будем иметь дело лишь с человеческим
языком).
Для решения этой проблемы придется (во всяком случае
на первых порах) пойти на искусственную изоляцию ее и
на сравнение с работой вычислительных машин,
производящих логические операции.
Фактически одно предполагает другое. Машина только
преобразует информацию, и на выходе ее не может быть
больше информации, чем было на ее входе. Таким образом,
теория счетно-решающих устройств (да и теория
информации) имеет дело лишь с преобразованием информации
«внутри» машины и полностью отграничивается от теории,
относящейся к источникам ее обогащения. Теория машинного
преобразования информации, замкнутая пределами машины,
целиком покоится на тезисе о тавтологичности всякой стро-
шепотом произнести трудноразличимые «папа» и «мама». Есть данные
о том, что собака часто лучше понимает человека, чем другую собаку.
Так же, видимо, обстояло дело и у львицы Эльзы. Но понимание — это
еще не язык.
178
го логической операции. Так как никакая машинная
операция, обрабатывающая информацию, не может ее увеличить,
можно сказать, что ее работа подчинена принципу
сохранения информации. Этому принципу подчинены и
логические формы человеческого мышления, которые именно
поэтому допускают репродуцирование (моделирование) в
операциях вычислительных машин.
Но человеческое мышление не ограничивается лишь
логическими его формами. Если бы это было так, оно оказалось
бы в кругу одного и того же количества информации, и
человечество не способно было бы пройти тот путь
интеллектуального развития, который оно фактически прошло.
Человеку свойственны «творческие» формы мышления, которые
и составляют его главную силу и которые никак не
укладываются в принцип (сохранения информации),
определяющий работу машины. «Вычислительная машина,— пишет в
этой связи А. А. Ляпунов,— это управляющая система,
действующая строго формально, по заранее заданному
алгоритму, тогда как мышление — это управляющая
система, функционирование которой совсем не
формализовано»1. Еще более определеннее по этому поводу
высказывается Н. Винер, указывающий, что в психологии мышления
многое чуждо логике и что «многие психологические
состояния и последовательности мыслей не согласуются с законами
логики»2. Здесь уместно вспомнить и замечание Дж.
Неймана, что «язык мозга не есть язык математики». Учитывая
«творческие» особенности человеческого мышления, можно
сказать, что преобразование им информации (в
противоположность машине) подчинено принципу обогащения
информации.
Источник этого обогащения как будто очевиден — это
общественная практика и материальная деятельность
людей. Из этих областей человек черцает данные для выработки
новых единиц информации (понятий). Таким образом,
теория, объясняющая действие принципа обогащения
информации, на основе которого функционирует человеческое
мышление, распространяется и на источники информации.
Но не должна ли эта теория учитывать и потенциальные
возможности языка, способствующего увеличению информа-
1 А. А. Ляпунов, О некоторых общих вопросах кибернетики»
Сб. «Проблемы кибернетики», № 1, М., 1953, стр. 6.
2 Н. В и н е р, Кибернетика, М., 1958, стр. 157,
179
цчи добавочно к прямым источникам новой информации?
Ведь человеческое мышление, связанное с понятиями,
протекает в языковых формах. Неужели язык в этом случае
выступает как абсолютно пассивный инструмент? Следует
при этом подчеркнуть, что проблема, которая ставится
этими вопросами, не имеет ничего общего с теорией
«лингвистической относительности», выдвинутой гипотезой Сепира —
Уорфа. Обращаясь к характеристике человеческого
мышления как «творческой», нетавтологической операции, мы
в данном случае должны установить, не обусловливается ли
эта характеристика в той или иной мере также и
«творческими» качествами человеческого языка.
Разумеется, эта проблема может быть решена лишь в
результате весьма основательных и тщательных
исследований, которые, конечно, выходят за пределы индивидуальных
возможностей. Но некоторые общие соображения в пользу
определенного ее решения все же представляется
необходимым высказать. Они подсказывают положительный ответ на
поставленные вопросы.
В последние годы язык многократно описывался, с
одной стороны, как многоярусное (или многокодовое)
явление, асдругой — как семиотическая система. Так, например,
описание языка как иерархии кодов мы находим в
приводимых уже словах Р. Якобсона: «Язык никогда не является
монолитным; его основной код включает ряд подкодов и
такие вопросы, как правила трансформации оптимального,
явно выраженного, основного кода в различной степени
эллиптические подкоды, а также их сравнение в отношении
количества информации требуют как лингвистического, так
и инженерного исследования. Обратимый код
языка, со всеми его переходами от подкода к подкоду и со
всеми постоянными изменениями, которые этот код
претерпевает, должен быть описан средствами лингвистики и теории
связи в результате совместного и внимательного
изучения»1. Если язык способен таким образом
преобразовывать информацию, что в результате этого преобразования
возникает новая информация, то его, конечно, нельзя
определять исходя из понятия кода. Код, безусловно, лишен
этой «творческой» способности — просто потому, что он
1 Р. Якобсон. Лингвистика и теория связи. Цитировано по
книге: В. А. Звегинцев, История языкознания XIX — XX веков
в очерках и извлечениях, ч. 2, М., 1965, стр. 439.
180
абсолютно равнодушен к содержанию информации.
А как раз содержание информации, ее интерпретация,
отношение к ней — все это и является источником создания
в пределах языка (как семиотической системы)
новой информации. Лучше поэтому отказаться от понятия
кода и говорить о металингвистическом качестве языка,
разумея под этим способность перевода одного языкового
знака в другой. В результате такого перевода мы можем
перейти из одного субъязыка — стилистического,
профессионального, социального и пр. — в другой или же остаться
в пределах одного и того же,— все это частности, о которых
еще будет сказано ниже, но все эти переходы покоятся
на металингвистическом качестве языка, которое
предполагает перевод содержания информации, а не
придание ей разной внешней формы, подобно написанию одного
и того же слова средствами русской или латинской графики.-
Перевод же одной группы знаков в другую неизбежно
сопровождается изменением интерпретации, что и является
источником новой информации.
Предпосылки, объясняющие действие этого механизма, мы
находим у «эксцентричного американского гения»1 Ч.
Пирса, заложившего своими работами основы семиотики.
Положение Ч. Пирса, что «всякая мысль есть знак»2, в сущности,
эквивалентно утверждению, что человеческое мышление
функционирует в языковых формах (поскольку признается,
что язык есть система знаков). Процесс же мышления в
обязательном порядке включает интерпретацию одного знака
другим — это двигающая сила мышления. Как говорит
Ч. Пирс, «ни один знак не может функционировать в
качестве знака, если он не интерпретирован в другом знаке
(например, в «мысли», какова бы она ни была).
Следовательно, для знака абсолютно существенно, чтобы он
воздействовал на другой знак»3.В этих словах мы фактически имеем
дело с описанием «металингвистического» механизма,
посредством которого человеком добывается новая
информация из уже имеющейся. Ведь (говоря опять-таки языком
Ч. Пирса) «язык есть нечто, зная которое, мы узнаем нечто
большее»4.
1 Т. И. X и л л, Современные теории познания, М., 1965, стр. 282.
2 С h. P i е г с е, Collected Papers, vol. 1, Cambridge, Mass., § 538.
3 С h. P i e г с e, Collected Papers, vol. 8, § 225.
4 T а м же, § 332.
181
С действием «металингвистического» механизма связан
и другой процесс, обусловливающий выработку новой
информации «внутри языка». Может быть, правильнее его
рассматривать лишь как один из аспектов
«металингвистического» процесса. Интерпретация одного знака через другой
предполагает потенциальную переводимость одного знака
в другой (точнее, перевод содержания одного знака в
другой). А всякого рода процессы этого порядка неизбежно
сопровождаются изменением отношения к знаку, поскольку
у языкового знака наличествует прагматический аспект.
Таким образом происходит «всасывание» прагматических
элементов в область семантики знака, что и создает эффект
обогащения информации.
В сущности «металингвистическая» и прагматическая
переработка информации давно сознательно используется
в практических и иных целях. На ней, например,
построены толковые словари. Когда мы проглядываем словарную
статью МИЛОСТЬ и читаем ее толкование (в сопровождении
примеров): 1. Доброе, человеколюбивое отношение. Сдаться
на милость победителя. 2. Благодеяние, дар. Мы не можем
ждать милостей от природы, взять их у нее — наша задача.
3. Благосклонность. Быть в милости у кого-нибудь,— мы
фактически знакомимся с потенциальными модусами
интерпретации одного знака через другие и используем их в
необходимых случаях. А такая необходимость возникает обычно
во всех случаях так называемого «направленного» мышления.
Очень широко используется прием «всасывания»
прагматических элементов в семантику при переводе с одного
субъязыка в другой. С наибольшей наглядностью этот процесс
проявляется при создании поэтического произведения из
материала других субъязыков. Блестящий пример анализа
этого процесса мы находим в статье Л. В. Щербы «Опыт
лингвистического толкования стихотворений» на материале
пушкинского «Воспоминания». Во втором этюде на эту же
тему он подвергает лингвистическому разбору перевод
Лермонтовым стихотворения Гейне «Сосна». Здесь, как
сказано, сопоставляются разноязычные варианты, но и
простое сравнение перевода этого стиха разными русскими
поэтами (Лермонтовым, Тютчевым, Фетом, Майковым, Вейн-
бергом) само по себе весьма поучительно с указанной точки
зрения.
Пересказать статьи Л. В. Щербы невозможно, а
отдельные цитаты из них ничего не скажут — их надо внимательно
182
»~fer^KBra«№iKOTV^«*r<flBira№£xii0-. <кь* ^■'гккдокжвдяьтегоя'пнтавд
прочесть от начала до конца1. Но чтобы все-таки дать хоть
один пример «магии» слов, создающих новую информацию,
сравним деловой пересказ содержания одного стихотворе- I
ни я С. Есенина с тем, как оно преобразуется в самом
стихотворении.
Вот пересказ (по возможности, нейтральный,
констатирующий): «Я прощаюсь с тобой, милый, и буду тебя
помнить. Мы еще встретимся. Не стоит грустить по этому пово- $
ду, так как то, что я делаю, далеко не ново».
А вот стихотворение: |
До свиданья, друг мой, до свиданья. 1
Милый мой, ты у меня в груди. J
Предназначенное расставанье !
Обещает встречу впереди. |
До свиданья, друг мой, без руки и слова, |
Не грусти и не печаль бровей,— 1
В этой жизни умирать не ново, |
Но и жить, конечно, не новей. J
I
Зная жизненный контекст этого стихотворения, зная, ]
какие события стоят за этими, казалось бы, предельно прос- |
тыми строками, мы вдобавок к поэтической «металингвис-
тике» и прагматике самого стихотворения подключаем такое I
содержание, которое отходит очень далеко от
констатирующего изложения описанных в стихотворении фактов.
А такими «перетолкованиями» наполнена вся наша
деятельность общения посредством языка, хотя, конечно, ей
и «едостает силы и яркости подлинно поэтических произ- I
ведений. I
Приведенные два примера, как представляется,
достаточно наглядно демонстрируют характер научной проблема- (
тики, порожденной подходом к языку как деятельности.
Дальнейшие примеры можно найти в последующем изложе- |
нии. Впрочем, и эти два примера в действительности пред- »
ставляют собой не отдельные и изолированные проблемы,
а каждый из них — целый комплекс проблем. Так, первый
пример включает и типологическое изучение языков, и
выявление лингвистических универсалий, и установление при-
роды и всей совокупности функций человеческого языка |
1 Они перепечатаны в сб.: Л. В. Щ е р б а, Избранные работа ]
по русскому языку, М., 1957. I
181
(посредством изучения его как компонента структуры
коммуникативного поведения и в сопоставлении с языками
животных) как для целей более глубокого познания языка,
так и с точки зрения машинного их репродуцирования, и
многое другое. Как видно, работа в этом направлении весьма
многогранна, чрезвычайно интересна и перспективна. Но
сделано здесь очень мало.
На этом можно было бы закончить изложение различий,
характерных для двух подходов к изучению языка. Однако
остается еще один вопрос, которого «под занавес»
необходимо коснуться. Это вопрос о взаимоотношении двух
описанных подходов.
В последние годы наука о языке представляет собой
арену борьбы двух противоположных тенденций. Одна из них
находит воплощение (говоря словами А. Мартине1) в
«благочестивой надежде», что единство нашей науки будет
сохранено. Другая — и более энергичная — тенденция стремится
разорвать лингвистику на клочки и придать этим клочкам
права автономности. Хотя эта центростремительная
тенденция имеет единую направленность, обусловлена она
разными поводами. Одна группа языковедов озабочена тем, чтобы
не пустить на выгороженный ими и возделанный знакомыми
испытанными методами участок науки ничего нового или,
если это неизбежно, воспринять, по возможности, минимум
нового, не способного опрокинуть старых и уютных
привычек и представлений. Свой спор со всем новым эта группа
языковедов ведет не посредством научно обоснованных
аргументов, а тем методом, которым можно вести лишь споры,
например, о превосходстве православной религии над
мусульманской или наоборот. В этом случае используется
способ компрометирования противника: в его адрес
говорятся всякие «страшные» слова или же он ставится в ряд
очевидно нежелательных явлений, в результате чего и
научная позиция противника приобретает явные
противопоказания.
Из этих предпосылок делается вывод о необходимости
расколоть лингвистику и предоставить ее половинкам
в дальнейшем идти разными путями — «правильным» и,
если уж этого очень желают некогорые,
«противопоказанным».
1 См.: A. Martinet, The Unity of Linguistics. Сб. «Linguistics
Today», New York, 1954, p. 121.
184
Другая группа языковедов делает подобный же вывод,
обосновывая его темд.что вводятся совершенно новые методы
лингвистического исследования и описания, что, видимо,
должно привести и к возникновению нового объекта
изучения. Так, возникает, например, математическая, или
«точная», лингвистика, противопоставляемая «неточной»
лингвистике. Вариантом этой тенденции является
стремление, ссылаясь на метод, увести лингвистику в чужие
области. В этом случае, например, структурная
лингвистика оказывается вовсе не лингвистикой, а кибернетикой или
семиотикой.
Выделение двух подходов к изучению языка ни в коем
случае не должно преследовать такого рода сепаратистских
целей. Они могут разделиться и обособиться, если будут
осуществлять свою работу независимо друг от друга, но
они не должны допускать этого, так как ничего, кроме
потерь, не получат от этого. На долю одного подхода
достанется лишь «мертвое тело», а на долю другого — бесплотные
функции. Находясь же в постоянном взаимодействии и на
этом основании образуя единство, они будут обогащать друг
друга и способствовать более всестороннему познанию языка.
Разделять «лингвистику деятельности» и «лингвистику
состояния» столько же оснований, сколько делать
разграничение между «диахронической лингвистикой» и
«синхронической лингвистикой». Эти разные подходы, хотя и
применяют разные методы, работают над разными группами
проблем и иногда даже допускают разные определения
одних и тех же фактов и явлений, имеют дело с одним и тем же
объектом исследования. Поэтому как синхрония языка не
существует без диахронии, так и процесса деятельности
языка нельзя себе представить в отрыве от его
«результативного состояния». Выше приводилась аналогия языка с
механизмом и говорилось, что достоинство механизма
определяется в его действии, но действие механизма
обусловливается его конструктивными особенностями. Здесь уместно
повторить эту аналогию.
Все это, разумеется, отнюдь не мешает раздельному
рассмотрению процесса и состояния, если это диктуется
частными задачами исследования. Такое вычленение отдельных
аспектов исследования — обычный рабочий прием, и нет
никаких оснований считать его противопоказанным
лингвистике или возводить на этом здание глубокомысленных
лжеметодологических соображений.
185
АВТОМАТИЧЕСКАЯ
ОБРАБОТКА
РЕЧЕВОЙ ИНФОРМАЦИИ
И ЕЕ ЛИНГВИСТИЧЕСКИЕ
ПРОБЛЕМЫ
1
Как это ни представляется парадоксальным,
действительное положение таково, что по технике своей
интеллектуальной работы современный человек находится на уровне,
не намного превышающем уровень неандертальца. Он почти
не использует никаких орудий и технических
приспособлений в этой области своей деятельности и целиком полагается
лишь на силу ума и памяти, которые отпустила ему природа.
Правда, современный человек располагает письмом, значение
которого можно поставить в один ряд с открытием колеса
или рычага. Но за открытием колеса* и рычага
последовал длинный ряд других важных открытий, которые
увеличили физические возможности человека до чудовищных
размеров. Он может видеть уже в мельчайших
подробностях, что собой представляет лунная поверхность, он может
слышать слова, произнесенные на другом континенте
Земли, и т. д. Находящиеся ныне в распоряжении человека
силы почти не знают пределов и даже ставят под угрозу
само его существование. А в области интеллектуальной
человек дальше письма недалеко ушел и с поступательным
движением прогресса стремится справиться посредством
максимального развития отпущенных ему природных
данных, не обращаясь к помощи каких-либо приспособлений,
которые облегчили бы ему умственную деятельность и
значительно увеличили ее мощь. Это прежде всего неэкономично
и совершенно не соответствует принципам, обеспечивающим
развитие человеческого общества. Но значительно более
важно то обстоятельство, что по некоторым параметрам
умственной деятельности человека, например, по
возможностям человеческой памяти мы стоим уже у предела, и если4
потенции развития здесь еще полностью не исчерпаны, то
темпы этого развития таковы, что во многих случаях
человеческий мозг уже не способен работать с нужной
эффективностью: он не в состоянии держать в памяти и перераба-
186
тывать тот объем информации, который необходим ему для
полноценного осуществления в обществе своих
многообразных, и в первую очередь творческих, функций и даже
для обеспечения своего существования. Таким образом,
если не принять соответствующих мер, то человечество,
по выражению одного американского электроника,
работающего в области обработки информации, окажется в
положении динозавра. Это доисторическое животное, как
утверждают, вымерло потому, что его слабый мозг был не
способен справиться с информацией, поступающей из
меняющегося физического мира, и по этой причине оно не
смогло обеспечить потребности и безопасность своего
огромного тела.
Говоря о настоятельной необходимости
исследовательской работы в области совершенствования техники
умственной деятельности человека (или научной организации
его интеллектуального труда), следует сделать одну
существенную оговорку. В последнее время очень много и с
излишней горячностью говорится о возникновении
«думающих», самообучающихся и саморазмножающихся
автоматов. И хотя создание подобного рода высокосовершенных
машин в лучшем случае находится в далекой перспективе
и еще абсолютно не ясны действительные рабочие потенции,
параметры, а также и экономичность этих машин,
появляются уже охотники признать за машиной универсальное
превосходство над человеком и готовность передать ей
верховные права определения не только объективно истинного и
неистинного во всех теоретических и практических случаях
приложения этого понятия, но и самой судьбы человека.
О таких людях создатель кибернетики Н. Винер, не раз
выражавший страх перед грядущей мощью «мыслящих»
машин, в своем предсмертном интервью сказал, что эти люди
решили пойти учиться уму у машины. Совершенно
очевидно, что подобного рода заблаговременная капитуляция
человека перед мощью «интеллектуальных» машин была
бы равносильна капитуляции перед силой «физических»
машин, которые, при всей своей совершенности и
огромной, почти безграничной мощности, остаются все же во
власти немощного по сравнению с ними человека и служат
его созидательным целям. Если мы хотим установить,
каковы действительные возможности и предпосылки для
решения средствами современной науки и техники проблем
повышения эффективности умственной деятельности человека,
187
мы в первую очередь должны отрешиться от искусственно
создаваемых вокруг этих проблем машинной мистики и
научного авантюризма, не имеющих ничего общего с
творческим научным поиском, в основе которого всегда лежит очень
строгий и очень трезвый расчет.
В проблеме так называемых «думающих» машин
существует основательная путаница понятий, в возникновении
которой немалую долю вины несут всякого рода
ультраэнтузиасты даже из среды вполне почтенных ученых,
уверовавших в безграничные возможности кибернетики (следует
также добавить, что границы кибернетики при этом
трактуются весьма широко и в нее включаются многие
неожиданные вещи, в том числе и лингвистика). Естественным
образом одна крайность вызывает обратную крайность1, что,
разумеется, мало способствует успеху работы.
В 1964 г. вышла в русском переводе книга
американского специалиста по счетно-решающим устройствам
Мортимера Таубе «Вычислительные машины и здравый смысл»
(с подзаголовком «Миф о думающих машинах»). Советские
читатели (и автор предисловия акад. А. И. Берг)
восприняли эту книгу с негативными выводами «за чистую монету»,
не учитывая той целеустановки, какую имеет эта книга и
которую ее автор отнюдь не скрывает. А речь идет о том,
чтобы отвлечь правительственные ассигнования от
программы машинного перевода, в разработке которой ранее
принимал участие и сам М. Таубе, на новую программу, в
которой работает М. Таубе ныне. С этой целью он и собрал
в кулак все отрицательные доводы против проблемы в целом
и сместил акценты в тех вопросах, которыми следует
задаваться при исследовании ее. Картина получилась
впечатляющая. Но, к сожалению, акад. А. И. Берг не нашел
ничего лучшего в качестве противопоставления вывода.м
М. Таубе, как сослаться на работы О. Кулагиной, Т. Молош-
ной, И. Мельчука и других советских исследователей в
этой области, что не только не разбивает тезисов М. Таубе,
а, наоборот, подкрепляет его утверждение о том, что «в
литературе по машинному переводу, машинному обучению,
автоматам и т. п. можно найти множество названий
несуществующих машин, работа которых рассматривается и
1 Отличным примером обратной крайности может служить статья
В И. Абаева «Лингвистический модернизм как дегуманизация науки о
языке» («Вопросы языкознания», 1965, № 3).
183
обсуждается так, как если бы они действительно
существовали»1. Ведь при всех бесспорных положительных
качествах работ указанных исследователей они не только не
разрешили проблемы машинного перевода, но, напротив,
доказали ограниченность и недостаточность тех методов,
какими решалась эта проблема и у нас и за рубежом.
Все же собранные М. Таубе негативные доводы (надо
сказать, что большинство из них принадлежит отнюдь не
ему самому) заслуживают того, чтобы отнестись к ним со
всей внимательностью. Они помогают выбрать правильное
направление на том трудном пути, который ожидает здесь
исследователя.
Начинать надо с самого термина «думающие машины».
Он крайне неудачен и лишь вводит в заблуждение. Возник
он на основании довольно своеобразной «обратной»
процедуры — не в результате приписывания машине
человеческих способностей, а благодаря приписыванию человеку
ограничений, свойственных машине. Эта процедура явно
и неявно путает два чрезвычайно существенные положения.
Во-первых, она не делает различия между аналогией и
тождеством, что, кстати говоря, считал чрезвычайно важным
делать уже один из создателей кибернетики — Нейман.
Ведь когда мы говорим о «думающих машинах», мы волей
или неволей идем здесь по линии отождествления
деятельности человеческого мозга с «искусственным мозгом» —•
само это выражение приобрело уже все права
гражданства. А это грубейшая логическая и практическая ошибка.
«В современных кибернетических устройствах,— пишут в
этой связи А. Берг и И. Новик,— успешно
воспроизводятся некоторые формализуемые функции
человеческой психики. Вместе с тем из сходства модели и
моделируемого объекта в некоторых функциях нет
оснований делать вывод о тождестве их
поведения в целом»2 (выделено мной.— В. 3.). Во-вторых
(и это логически вытекает из первого), в проблеме
технического оснащения интеллектуальной деятельности
человека речь идет не о моделировании структуры человеческого
мозга, а о моделировании отдельных его («поддающихся фор-
1 М. Таубе, Вычислительные машины и здравый смысл, М.,
1964, стр. 123.
2 А. Берг и И. Новик, Развитие познания и кибернетике»
«Коммунист», 1965, № 2, стр. 24.
189
мализаций») функций. Здесь, впрочем, даже и нельзя
говорить о моделировании, так как в данном случае отношение
машины к человеку фактически есть отношение дополнения
и усиления, а не моделирования. Кроме того, функции
человеческого мозга отнюдь не сводятся к мышлению. Это
лишь одна из функций в сложной иерархии функций
человеческого мозга. Мышление осуществляется в контексте
других функций, которыми управляет человеческий мозг,—
зрения, слуха, ощущения и пр. И то, что называют
интуицией человека, видимо, строится на взаимодействии этих
функций по правилам и законам, которые нам еще
совершенно неизвестны. А «думающие» машины ориентируют
лишь на одну функцию — мышление, да еще на самые
элементарные формы этой функции, и говорят при этом о
моделировании человеческого мозга.
Во время пребывания в Советском Союзе известный
американский специалист в области кибернетики и
теории коммуникации К. Шеннон дал интервью1. Касаясь
проблемы общения человека с машиной, он сказал: «Далеко
не все трудности сводятся к решению лингвистических,
логических или математических задач. Чтобы контакт был
полным, машину необходимо снабдить какими-то
органами, эквивалентными нашему глазу и уху. Иными словами,
она должна научиться воспринимать зрительную и
слуховую информацию непосредственно, а не в закодированном
виде. Но это вопрос будущего... А ведь для того, чтобы
машина стала «зрячей», нужно не только создать для нее
органы зрения, но и научить ее сопоставлять информацию,
полученную из внешнего мира, с той, которая заложена в
машину. Иными словами, «увидев» какой-то объект, машина
должна и «опознать». Такого рода устройства не только не
существуют, но для них нет и сколько-нибудь реальной
теории, опирающейся на более или менее прочную основу.
Таким образом, «думающие» машины — во всяком случае
в практически осуществимом их виде — это лишь
технические усовершенствования, усиливающие возможности
огдельных параметров умственной деятельности человека.
Опыт показал, что, идя этим путем, можно достичь многого,
так как машина способна и быстрее и точнее человека
выполнять операции, которые доступны сведению к
последовательности элементарных вычислительных шагов. Но де-
1 См. «Литературную газету» от 22 мая 1965 г,
190
ятельность этого порядка, конечно, далеко не равнозначна
многофункциональной и творческой деятельности
человеческого мозга, так как «язык мозга не есть язык математи*
ки» (Джон Нейман) и так как «мозг не действует по
принципам «черно-белой логики» (А. Б е р г и И. Н о в и к).
Вполне трезвую позицию занимает в данной проблеме
А. Л. Сэмюэль. Он пишет: «вычислительная машина,
скажет вам любой программист,— это гигантский идиот и от*
нюдь не гигантские мозги! Когда вычислительную задачу
дают человеку-ассистенту, ему говорят, что делать; когда
же составляют программу для вычислительной машины,
приходится говорить ей, как делать задачу»1.
Следовательно, человек как инициатор, как носитель творческого
начала всегда впереди, и это обстоятельство создает
парадокс, который остается неразрешимым. «Чтобы сделать
машины, которые казались бы более находчивыми, чем
человек, человек сам должен быть более находчивым, чем машина.
По-видимому, для того чтобы сообщить машине искусство
быть разумной, требуется разум (или хотя бы понимание)
более высокого порядка, чем для того, чтобы дублировать
разум, который машина должна лишь имитировать»2.
Из всего сказанного мы имеем все основания сделать
следующие выводы. На вопрос, возможно ли современными
средствами создание искусственного мозга («думающей»
машины), тождественного человеческому мозгу, может быть
лишь отрицательный ответ. Но это не означает, что все же
не делаются практические попытки (теоретически заранее
осужденные на неудачу) решения задач, исходящих из
предпосылки положительного ответа на данный вопрос. Чтобы
далеко не идти за примерами, обратимся к проблеме
машинного перевода.
Ведь совершенно очевидно, что полноценный перевод
художественных произведений относится к области
интеллектуальной деятельности многофункционального
характера8. Известно, что даже человеку с отличным знанием ино-
1 А. Л.Сэмюэль, Искусственный разум: прогресс и проблемы.
Приложение к книге М. Таубе «Вычислительные машины и здравый
смысл» (М., 1964), стр. 134.
2 Т ам же, стр. 144.
3 Ср. высказывание Дж. Миллера, Е. Галантера и К. Прибрам:
«Перевод является многомерным, и кто может сказать, насколько лучше
должен быть один параметр, чтобы уравновесить низкий уровень
какого-либо другого параметра?» («План и структура прведения», М.а
1945, стр. 72).
191
странного языка далеко не всегда удаются более или менее
адекватные по своим художественным достоинствам
переводы — для этого надо обладать, помимо специальных
навыков, творческим даром воссоздания оригинала
средствами иного языка1. И тем не менее энтузиасты машинного
перевода выступали с широковещательными заявлениями по
поводу того, что в ближайшее же время будут переводиться
не только любые прозаические художественные
произведения (и в доказательство приводился абзац из «Братьев
Карамазовых» Достоевского, переведенный машиной на
английский,— разумеется, с обязательным
постредактированием), но также и поэзия. Разве подобного рода
заявления логически не предполагают положительного ответа на
сформулированный выше вопрос?
А в действительности получалось вот что. Полковник
Верной Уолтере, переводчик при президенте Эйзенхауэре,
рассказал, как этому последнему были продемонстрированы
первые опыты машинного перевода (на машине с
оперативной памятью 1500 слов). Эйзенхауэр для пробы задал для
перевода на русский язык фразу: Out of sight, out of mind,
т. е. «С глаз долой — из сердца вон» (буквально: «Вне
видимости — вне сознания»). Машина выдала: «Невидимый
идиот». Тогда попросили дать менее идиоматическую фразу.
Эйзенхауэр предложил: The spirit is willing, but the flesh
is weak, т. е. «Дух силен, но плоть слаба». Машина выдала:
«Водка держится хорошо, но мясо испортилось» (дело в том,
что английское spirit означает и «дух» и «спирт»)2.
Разумеется, не все переводы получаются столь
несуразные. Можно привести много примеров безусловно удачных
переводов — научных и технических текстов. Но все же
наметилась довольно четкая граница возможностей машины,
и это начало находить свое выражение в ряде существенных
обстоятельств и фактов. Одним из них — достаточно
наглядным — является и упоминавшаяся выше книга М. Та-
убе. Не менее знаменательным является и разочарование
во всей программе машинного перевода (об этом см. ниже).
Это приводит нас к другому выводу относительно
проблемы технического оснащения интеллектуальной деятель-
1 Собрание самых разительных примеров весьма неожиданных
переводов можно найтп в книге К. Чуковского «Высокое искусство»*
М., 1941. .
2 Эти факты приводятся в статье: John Kouwenhoven, The
Trouble with Translation, «Harper's magazine», 1962, August.
192
ности человека. Вопрос при ее решении должен ставиться
по-иному — более скромно и более реалистично. Возможно
что-либо предпринять в отношении облегчения
интеллектуальной деятельности человека посредством «машинного»
усиления отдельных ее параметров или функций? На этот
вопрос мы с полной уверенностью можем ответить
положительно. И именно в этом направлении должна проводиться
вся работа в этой области, которой следует отказаться от
рекламных метафор весьма дурного вкуса1.
Итак, каковы же здесь возможности и какое отношение
к описанным проблемам имеет лингвистика? Для ответа
на эти вопросы надо сначала определить, что такое язык —
предмет лингвистики и как этот предмет изучается в
лингвистике.
Понятие языка трактуется в современной науке
чрезвычайно многообразно и широко, но здесь и в дальнейшем
будет разуметься так называемый естественный язык,
посредством которого осуществляется обычное общение людей в
1 См. рецензию П. Г а р в и н а на кн.: У. В a r-H i 11 е 1, Language
and Information: Selected Essays on Their Theory and Application
(London, 1964). Рецензия помещена в журнале «American Documentation»,
vol. 16, N 2, April, 1965, p. 127.
Немало отрезвляющих чрезмерный энтузиазм мыслей содержится
в последней работе Норберта Винера («God and Golem», 1964). Говоря
о широком применении математического аппарата, «ставшем модным
и в общественных науках», он указывает, что «общественные науки
представляют собой испытательную среду, мало пригодную для
проверки идей кибернетики» (стр. 225). В обоснование этого вывода он
обращается к области экономики и пишет: «экономическая игра — это
такая игра, правила которой должны периодически подвергаться
существенному пересмотру, скажем, каждые десять лет, при этом она
еще имеет неудобное сходство с игрой в крокет из «Алисы в стране
чудес»... В этих обстоятельствах безнадежно добиваться слишком точных
определений величин, вступающих в игру. Приписывать таким
неопределенным по самой своей сути величинам какую-то особую точность
бесполезно и нечестно, и, каков бы ни был предлог, применение точных
формул к этим слишком вольно определяемым величинам есть не что
иное, как обман и пустая трата времени» (стр. 224).
Ограничение в постановке задач автоматизации (и машинизации)
интеллектуальных видов деятельности человека Н. Винер видит в
невозможности полного устранения человека: «Предоставьте же
человеку и машине присущие им сферы действий: человеку — человеческое,
вычислительной машине — машинное. В этом и должна, по-видимому,
заключаться разумная линия поведения при организации совместных
действий людей и машин» (стр. 220). Цит. по отрывку из книги Н.
Винера, помещенного под названием «Творец и робот» в журнале «Новый
мир» (1965, № 12).
7 № 1607
193
человеческом обществе. Современная лингвистика делает
весьма существенное различие между языком и речью.
Выше (раздел «Язык и речь») уже оказалось необходимым
коснуться этого разграничения и сделать из него
некоторые выводы, но здесь пока мы от этого отмысливаемся и
будем трактовать язык и речь как единство. В рабочем
порядке мы будем исходить из того, что использование
языка в целях общения воплощается в формах устной и
письменной речи.
Всякий национальный язык — это гигантская
энциклопедия знаний, хранилище сведений, накопленных народом
за весь период своего исторического существования. Чтобы
жить в человеческом обществе, каждый должен овладеть
известной частью этих фиксированных в языке сведений,
при этом объем этой части определяется сферой
общественной деятельности человека — чем шире сфера его
деятельности,, тем большую часть языка он должен изучить. Но
как бы ни была широка сфера деятельности человека,
изучение языка в целом сверх его возможностей. Во-первых,
естественный язык не конечная величина, в количественном
отношении он не имеет определенных границ. В нем
постоянно возникают (и, конечно, отмирают) не только отдельные
слова, но и их сочетания, имеющие смысловую цельность.
Дело усложняется еще тем, что язык обладает двоякой
протяженностью —в прошлое и настоящее (диахрония и
синхрония). Считать ли, например, для современного
языкового сознания отмершими такие слова, как реляция (т. е.
докладная записка), авантюрьерш, сатисфакция, которые
ныне не употребляются, но присутствуют в литературных
произведениях, знание которых полагается обязательным
для каждого образованного человека? А это далеко не
единственная неясность,возникшая в связи с двухмерностью
языка. Во-вторых, национальный язык не представляет
единства. Он — чрезвычайно сложная иерархия субъязыков —
профессиональных, научных, социальных,
стилистических и пр.,— с одного на другой из которых мы свободно
переходим (или переводим) в зависимости от ситуации и
потребности речи. То, что весьма условно называется
общенациональным или литературным языком, есть не что
иное, как совокупность своеобразных национальных
лингвистических универсалий. Они-то и подлежат в первую
очередь усвоению, когда человек овладевает минимально
необходимой частью лингвистической энциклопедии знаний.
194
Вместе с тем овладение какой-либо отраслью науки или
техники требует возможно более полного знания языка (точнее,
субъязыка) данной отрасли, так как в ее языке фиксируется
вся система ее понятий.
Если национальный язык в целом представляет собой
«открытую» систему в том отношении, что он находится в
постоянном видоизменении, и сама эта «открытость»
представляет необходимую предпосылку выполнения им своих
функций в меняющемся мире, то отдельные субъязыки,
составляющие его иерархию, могут носить «закрытый»
характер или во всяком случае практически рассматриваться как
«закрытые» системы. Такая «закрытость» образуется в
результате «недоверия» к языку или, точнее, в связи с очень
осторожным отношением к нему, когда всякая
двусмысленность или неточность может послужить причиной больших
бедствий. «Закрытость» системы в свою очередь
обусловливает ее стабильность. В качестве примера субъязыков,
обладающих качествами «закрытости» и стабильности, можно
привести язык военных уставов и команд или язык
железнодорожных эксплуатационных правил. Недаром в этих
областях очень широко используются всякого рода знаки,
которые, сравнительно с естественным языком, в данном
случае обладают тем преимуществом, что абсолютно
однозначны и тем самым не могут породить гибельных
недоразумений.
Качества закрытости и стабильности подобного рода
субъязыков делают их первыми объектами изучения с
точки зрения тех целей, которые ставятся задачами
совершенствования техники умственной деятельности человека.
Только после того как удастся совладеть с ними, можно
будет перейти к более широкой и значительно более сложной
области изучения в данном аспекте таких динамических
и «открытых» систем, какими являются национальные
языки. И здесь первым объектом исследования, очевидно,
будут их универсалии.
После всего сказанного становится ясным отношение
естественного языка и лингвистики к проблеме повышения
эффективности умственной деятельности человека в отдельных
ее параметрах. Язык — всеобъемлющее хранилище
информации и универсальное средство ее передачи. Если будет
можно научить машину понимать естественный язык и
запоминать содержащуюся в ней информацию, то можно
будет передать ей ту работу, которая выполняется челове-
7*
195
ческой памятью, но не только передать ей эту работу, а
и значительно увеличить объем памяти и, далее, не только
довести объем памяти до грандиозных размеров, но и
заставить машину делать над введенной в ее память
информацией на первых порах простые, а затем более
сложные операции, т. е. осуществлять силлогизирование,
обрабатывать информацию под определенным углом зрения
и выдавать по требованию человека полученные при
этом результаты.
В целом это грандиозная задача, которая на
первый взгляд может быть отнесена к числу тех, которые
охарактеризованы выше как научный авантюризм. Но
она, конечно, подразделяется на множество
последовательных этапов, некоторые из которых уже решены, а
другие — на повестке дня сегодняшнего научного
исследования. Обратимся для наглядности к примеру.
Всем понятно, что в современной войне точность и
быстрота учета и расчета факторов боевой операции есть
обязательная предпосылка успеха самой операции. Именно
поэтому современные войска оснащаются ЭВМ. Какую
работу они выполняют? В первую очередь они используются в
штабной работе, где происходит планирование боевых
операций. По данным иностранных источников, приведенных в
книге полковника В. С. Синяка1, дело представляется
следующим образом:
«Наиболее трудоемкими процессами работы штаба
считаются:
добывание, сбор и обработка разведывательных данных;
кодирование и передача при помощи технических средств
связи информации о противнике и своих войсках в
вышестоящие штабы;
нанесение на карты обстановки;
подготовка расчетных документов (справок),
необходимых для принятия решения, количественно
характеризующих свои войска и войска противника;
выработка решения;
оформление решения на картах в виде боевых приказов |j
и распоряжений;
шифрование и кодирование боевых документов и
передача их по техническим средствам связи.
я
1 В. С. С и н я к, Военное применение ЭВМ, М., 1963, стр. 34.
196 1
■г-аь**гв-л^«1£КЕу»чг ~ч*изке-*£
Отсюда заключают, что нужно автоматизировать
следующие процессы: разведку, наблюдение за действием
оружия и войск на земле и в воздухе; связь, шифрование и
кодирование, обработку информации в штабе, подготовку
вспомогательных расчетных документов и оформление боевой
документации».
Как видно из этого перечисления отдельных процессов,
связанных с планированием и управлением боевых
операций, они предполагают автоматическую обработку
информации двоякого порядка:
1) числовой и технической (графической и пр.) и
2) речевой, т. е. заключенной в словах и предложениях.
Только информация второго рода, неизбежно
присутствующая в каждом боевом документе и с наибольшим трудом
подвергающаяся автоматической обработке, является
областью работы лингвиста. При решении тех задач, которые
при этом ставятся перед ним, ему приходится иметь дело с
многообразными и часто весьма сложными
лингвистическими проблемами. Вот некоторые из них, как они
предположительно рисуются лингвисту с точки зрения
последовательности своего разрешения.
Каждое боевое подразделение — батальон, полк,
дивизия, армия, фронт — обладают своими языками, каждый
из которых обусловливается объемом и характером
тактических задач и имеющимся в его распоряжении оружием.
Чем крупнее войсковое подразделение, тем сложнее язык.
Каждый язык приходится разрабатывать отдельно, но вместе
с тем учитывать взаимопонимаемость языков, образующих
иерархию, в соответствии с которой язык более мелкого
подразделения входит составной частью в язык более крупного
подразделения.
Каждое войсковое подразделение снаряжается ЭВМ
разной мощности. Ведь совершенно очевидно, что ни батальон,
ни полк, при их большой мобильности, не могут таскать за
собой ЭВМ типа современной «Сетуни» или «Стрелы».
Отсюда возникает необходимость предварительного
определения основных параметров (объем памяти, быстрота
действия, ее надежность и пр.) ЭВМ, потребной для данного
подразделения, ее рентабельности и возможности инженерного
решения всей задачи. Иными словами, лингвист должен
представить наиболее простую (и вместе с тем
исчерпывающую) программу автоматической обработки языка данного
подразделения, а инженер должен сказать, может ли он
197
создать машину, которая по своей компактности и рабочим
характеристикам способна была бы удовлетворить
условиям боевых действий данного подразделения.
Если этот вопрос решается положительно (а он может
решаться не однозначным образом применительно к
автоматической обработке речевой информации разной
сложности), приступают уже к конструктивной работе. Она также
может проводиться двояким образом.
В одном случае мы имеем дело с письменным текстом.
Быстрота автоматической обработки речевой информации
в ее письменном виде лимитируется быстротой
перепечатки ее. При вводе информации в ЭВМ она по заданному
алгоритму автоматически кодируется и рассылается по
разным адресам, т. е. по разным ячейкам машины, в
соответствии с характером информации: например, сведения о
численности противника—в одну группу ячеек, сведения о
характере огня противника — в другую, о его действиях —
в третью и т. д. Осуществление уже этой работы требует
сложной лингвистической работы на разных уровнях
языка — статистической обработки возможно большего
количества военной документации, максимального «ужимания»
языка (компрессии), однако не за счет его
удобопонятности, составления алгоритма работы. По требованию
машина может выдать хранящуюся в ее памяти и
расклассифицированную указанным образ9м информацию. Но такого
рода кодировочно-информационные машины, хотя и
выполняют полезную работу, представляют собой лишь один
из этапов автоматизации штабной работы.
Следующий этап воплощается в
информационно-логических машинах, которые способны осуществлять силлоги-
зирование, т. е. подвергать информацию обработке в
соответствии с заданными программами. Это как раз и есть то,
что принято называть «думающими» машинами, и они могут
быть, конечно, разной сложности. В идеальном виде (если
прибегать к достаточно смелым метафорам, которые ныне
модно использовать в науке) должно получиться нечто
вроде «автоматического генерала», способного выполнять
за человека определенную часть штабной работы.
В другом случае мы имеем дело с устной речевой
информацией. Введение информации в машину здесь происходит
прямо с голоса, и это, конечно, значительно ускоряет ее
автоматическую обработку, осуществляемую в дальнейшем
таким же образом, как и при обработке речевой информа-
198
ции в ее письменном виде. Тут «разговор» человека с
машиной принимает фактически те же формы, которые имеют
место при разговоре человека с человеком. Распознавание
машинной устной речи — чрезвычайно трудная проблема, и
недаром над ней работает много исследовательских
организаций. Она решается 'преимущественно в инженерном
плане, в то время как основные ее трудности носят как раз
лингвистический характер и без лингвиста никак не могут быть
разрешены. Вот лишь некоторые конкретные задачи,
которые э этом случае необходимо разрешить и которые в
пределах досягаемости современной науки.
Обычная человеческая речь представляет собой поток
звуков, прерываемый иногда паузами. Слушающий
вычленяет из сплошного речевого потока отдельные слова,
ориентируясь на их значения. Но в распоряжении машины нет
такого средства, т. е. понимания значения, и ее работа
осуществляется прямо противоположным образом — в нее
вводится некоторая комбинация речевых звуков, из которых
состоит конкретное слово, и этой комбинации по заданной
для машины программе приписывается определенное
значение. Следовательно, первое, что необходимо сделать при
работе машины с голоса,— это научить ее членить
сплошной речевой поток на отдельные слова.
С тем чтобы разрешить эту задачу хотя бы в первом
приближении, можно пойти на значительное ее упрощение.
Резко ограничивается количество слов для машинного
распознавания, и каждое слово при произнесении отделяется
друг от друга паузами. Считается, что если машина будет
способна распознавать 10 цифр, будет достигнуто уже
многое. Посредством цифрового кодирования с голоса можно
будет ввести всю совокупность речевой информации,
составляющей язык данного войскового подразделения.
Но и эта скромная задача решается не так просто и
допускает несколько путей разрешения. Об этом будет сказано
ниже, при рассмотрении некоторых конкретных задач
прикладной лингвистики, лишь вскользь упоминавшихся в
этом примере.
2
К числу уже решенных этапов относится введение в
память машины информации посредством двоичного кода.
Однако этот процесс очень трудоемок и осуществляется
199
вручную — с помощью перфокарт, перфолент или
магнитных лент. Перфорирование повторяет работу - машинистки
и тем самым нарушает принцип экономии, связанный с
автоматизацией процесса. К тому же оно не отвечает
условиям рентабельности: подсчитано при исследованиях в области
машинного перевода, что одна первичная операция по
перфорированию одного слова обходится дороже, чем перевод
его с одного языка на другой квалифицированным
переводчиком—человекомг.
В связи с указанными обстоятельствами, а также в
силу других направлений своего использования возникла
проблема автоматического (или объективного)
распознавания речи. В конечном счете она должна привести к
созданию звукозаписывающих машин, т. е. таких, которые
автоматически переводят устную речь в печатные слова, или же
к созданию устройств, автоматически осуществляющих
бинарное кодирование устной речи для ввода содержащейся
в ней информации в память машины. В последнем случае
будет достигнута полная автоматизация вводной операции,
что значительно убыстрит автоматическую обработку
информации, а в ряде случаев этот момент является решающим.
На первый взгляд эта проблема кажется если не
полностью, то преимущественно инженерной. И действительно,
без инженера она не может быть решена. Но точно так же
она не может быть решена и без лингвиста, так как в ней
предварительно должны быть выяснены весьма
существенные лингвистические вопросы, прежде чем она сможет быть
сформулирована для инженерного решения. Коснемся
некоторых из этих лингвистических вопросов, не вдаваясь,
разумеется, в слишком специальные детали.
Как уже указывалось, устная речь в проблеме
автоматического ее распознавания изучается как передатчик
семантической информации, которая запечатлена в языке
и которая обычно именуется «значением». Именно поэтому
автоматическое распознавание должно быть направлено на
отождествление в речевом потоке «значащих» элементов,
подлежащих затем механическому репродуцированию. Но,
как показывают исследования, в звуковой речи только
небольшая доля содержащейся в ней информации указывает
1 См. ясное и квалифицированное описание этой операции (с
приведением стоимости машинного времени в США) в статье: S. Lamb»
The Degital Computer as an Aid in Linguistics. «Language», vol. 37 (1961)»
№ 3, part 1.
200
W1Kff' ^'- ^T^ *-W*^E^7 „-,7-^ я , „^ «-* r^
на «значение», и эта семантическая информация тесно
переплетается с такими прагматическими и избыточными с
точки зрения «значения» информационными элементами,
как указание на социальное и локальное происхождение
говорящего, его половую и общеобразовательную
принадлежность, состояние здоровья и эмоциональную
настроенность и пр. Иногда эта дополнительная, избыточная
информация может полностью поглотить семантическую. В
подтверждение сказанного можно привести такой простой
пример. Вы сидите дома, закрыв на замок дверь, слышите
стук в дверь и спрашиваете: «Кто там?» В ответ получаете:
«Я». С чисто семантической точки зрения ответ абсолютно
идиотский, так как не дает ответа на ваш вопрос, под это «я»
можно подставить любого человека. Представьте, что вместо
устного ответа стучавший в дверь просунул бы бумажку,
на которой бы было напечатано (не написано знакомой
рукой) «я». В этом случае было бы совсем не ясно, кто такой
этот «я». Но когда это слово произносится, мы по всей
дополнительной информации, содержащейся в голосе
отвечающего и в условиях его появления, легко
идентифицируем его и таким образом получаем исчерпывающий ответ
на свой вопрос.
Устная речь есть лишь компонент сложной структуры
коммуникативного поведения человека и широко
взаимодействует с другими ее компонентами —с интонацией
(просодической системой языка и голосовыми средствами
эмоционального выражения), с жестом, с мимикой и во многом
с речевой ситуацией (внеязыковой контекст). Самое сложное
при этом заключается в том, что все эти внесемантические
компоненты коммуникативного поведения человека, как
показывает разобранный пример, в устной речи могут быть
легко переведены (перекодированы) в семантические.
Письменная речь не знает таких взаимодействий,
однако у нее есть свои, хотя и не столь разнообразные и
важные, как у устной речи, виды. Семантическую информацию,
содержащуюся в письменной речи в более чистом виде, также
окружают прагматические, избыточные элементы,
обусловленные, например, графическими возможностями. Речь
при этом идет не о взаимодействии письма с рисунком или
чертежом (этот вид связи, конечно, также должен быть
изучен; он в какой-то мере аналогичен внеязыковому контексту
устной речи, сравни так называемые комиксы), а о
собственно графических элементах, имеющих прямое отношение к
201
письму. Здесь даже начертание отдельных букв или
сочетание шрифтов деожет служить носителем прагматической вне-
семантической информации. Хорошим примером
использования прагматических возможностей графики может
служить «рубленая» строка Маяковского. Когда он
располагает свой стих «лесенкой»:
Я
земной шар
чуть не весь
обошел,—
и жизнь
хороша,
и жить
хорошо —
в действие вступают дополнительные прагматические
элементы, которые пропадают, если такой стих расположить
традиционным образом:
Я земной шар чуть не весь обошел,—•
И жизнь хороша, и жить хорошо.
Можно утверждать, что в некоторых ранних стихах
Маяковского графическая прагматика перекодируется в
семантическую информацию таким же образом, как это
происходит в устной речи, хотя набор средств и алгоритм
перекодировки при этом совершенно отличны. Так, возьмем
стихотворение:
Угрюмый дождь скосил глаза.
А за
решеткой
четкой
железной мысли проводов —
перина.
И на
нее
встающих звёзд
легко оперлись ноги.
Но
гибель фонарей*
царей
202
в короне газа,
для глаза
сделала больней
враждующий букет бульварных проституток.
Это стихотворение едва ли можно было бы понять во всей
полноте его смысловой информации и поэтической
структуры вне его графического оформления.
Таким образом оказывается, что устная и письменная
речь — это не одно и то же, это особые системы,
функционирующие по своим законам1. Общим у них является
семантическая информация, но необходимо учитывать, что
она выступает в контексте различных прагматических
элементов, способных к тому же перекодироваться в
семантическую информацию. К этому следует добавит^ что объем
и характер прагматических элементов, взаимодействующих
с семантической информацией, не являются постоянными:
они видоизменяются в зависимости от типа речи, стоит
только сопоставить повышенно-эмоциональную речь с
продуманной речью научной лекции.
Задача лингвиста в данном случае состоит в том, чтобы
изучить все описанные явления (к сожалению, следует
отметить, что они почти совсем не подвергались
внимательному лингвистическому анализу) и создать систему приемов
для выделения «чистой» семантической информации из
обоих видов речи, а также определить (и, по возможности,
формализовать) правила перекодировки в них прагматической
информации в семантическую. Только совокупность всех
этих сведений даст возможность сведения информации,
содержащейся в устной и письменной речи (конечно, с общим
1 Йозеф Вахек следующим образом определяет различие устной и
письменной речи: «Устная норма языка есть система фонетически
манифестируемых языковых элементов, функция которых заключается в
реакции на данный стимул (как правило, безотлагательный)
динамическим образом, т. е. мгновенно и непосредственно, выражая не только
чисто коммуникативный, но и эмоциональный аспект пользования
языком.
Письменная норма языка есть система графически
манифестируемых языковых элементов, функция которых заключается в реакции на
данный стимул (как правило, не безотлагательный) статическим
образом, т. е. сохраняющимся и легкообозримым, сосредоточиваясь при этом
преимущественно на чисто коммуникативном аспекте пользования
языком». Josef Vachek, Two Chapters on Written English, «Brno
Studies in English», vol. 1, Prague, 1939, p. 12.
203
смысловым содержанием), к единому семантическому
потенциалу. Важно также установить алгоритм перевода
прагматической информации из одного вида речи в другой. Наличие
его очевидно. Так, приведенное выше стихотворение
Маяковского («Угрюмый дождь скосил глаза...») в устном
чтении и, следовательно, с помощью прагматических средств
устной речи может получить ясное выражение своего
смыслового содержания и стихотворной структуры. Вспомним
в этой связи жалобы первых читателей Маяковского на
непонятность его поэзии, которая, однако, становилась
тотчас понятной в устном авторском исполнении. Это
объясняется просто: Маяковскому, как автору, был ясен
алгоритм (разумеется, не научно осознанный) перевода
прагматических средств (и их связи с семантическим содержанием
стихов) одного вида речи в другой. Этот алгоритм, впрочем,
не всегда был и остается ясным другим исполнителям
стихов Маяковского. Однако каждый человек, умеющий читать
вслух письменный текст, владеет такого рода в большей или
меньшей степени разработанным алгоритмом и очень легко
им пользуется. Но то, что просто для человека, весьма
сложно для машины.
Если сужать рассматриваемую задачу до звукового
аспекта1, то мы здесь сталкиваемся с задачей, аналогичной
той, которая возникает при чтении текста, написанного от
руки. Видимо, не существует двух абсолютно одинаковых
почерков и все они обладают различной степенью
удобочитаемости. Но как бы они ни видоизменялись, мы
улавливаем в них стандартный набор букв и из них составляем
слова. В произношении фонемы также подвергаются
видоизменению, причем одна группа этих видоизменений носит
закономерный характер, обусловленный качеством
соседних фонем,— это так называемые аллофоны (в письме
также можно выделить аллографы), а другая группа —
незакономерный, индивидуальный характер, переходящий
уже в область прагматических явлений. Но машина должна
уловить в речи различных людей используемый в данном
языке набор фонем, каждая из которых характеризуется
пучком определенных дифференциальных признаков, и
1 Программа исследований в области машинного распознавания
речи с помощью методики «Анализ посредством синтеза» дается в
работе: М. Hale and К. Stevens, Sprech Recognition: A. Model
and a Program for Research. В кн.: «The Structure of Language»,
New Jersey, 1964.
204
f*.* «J»'"!» 4№i,*,4Jb*!iJ4n42ie54fcw^i&'5rswnaK1*z-- «ге_явв»лгаггл
не только составить из них слово, но и перевести его в
печатные знаки.
Так возникает новая трудность: говорим мы фонемами, а
пишем буквами. А система правил пользования буквами
(орфография) — всегда большая или меньшая
историческая условность. Между фонемами и буквами нет
однозначного соответствия, некоторые виды письменности
(идеографическая) вообще никак не соотносятся с фонемическим
строем устной речи. Кроме того, в орфографию входят и
правила отделения слов друг от друга, правила пунктуации,
правила употребления заглавных букв, абзацы и пр.
Правда, можно облегчить работу машины и поступать
так, как мы поступаем при диктовке машинистке —
указываем ей абзацы («печатать с красной строки»), знаки
препинания. Можно даже паузами отделять слова друг от друга.
А дальше?
Дальнейшее членение, направленное на облегчение
работы машины, сталкивается с трудностями, связанными
как с условностью орфографических правил, так и с
произносительным механизмом человека.
Английское wreathe — «свивать» произносится как
[ri: б], французское agneau —«ягненок» — как [ап<?].
В этих и подобных им многочисленных случаях «пишется
одно, а произносится совсем другое». Каким же образом
тогда проводить диктовку — по произносительным
единицам (фонемам) или по графическим (буквам)? Но чисто по-
фонемный диктант просто невозможен, так как речевой
аппарат человека не способен произносить фонемы
(особенно согласные) изолированно — он всегда произносит их
с некоторой добавкой, пазвуком. А побуквенный диктант
находится в полном противоречии с задачей
автоматического распознавания устной речи и фактически «снимает»
всю проблему.
Правда, при пофонемном диктанте достигнуты уже
некоторые успехи: удается отождествлять некоторые
наиболее отчетливые акустические характеристики фонем,
такие, как фрикативный компонент в некоторых согласных
или голосовой компонент в некоторых гласных.
Автоматическому отождествлению поддаются уже отдельные группы
фонеод (преимущественно согласных) и даже слогоделение.
Следует ожидать и дальнейших успехов в этом
направлении. Однако такой путь — навстречу существующим
возможностям машины — не способ разрешения проблемы.
205
Сама постановка проблемы автоматического распознавания
устной речи предполагает обратное направление —
возможности машины следует подтянуть до такого уровня, чтобы
она справлялась с живой речью, произносимой нормальным
образом и в обычном темпе.
Впрочем, можно избрать еще один облегченный путь.
Можно установить набор легко распознаваемых машиной
комплексов речевых звуков и затем приписать им
определенное значение, которое машина будет фиксировать
письменно. Более того, пользуясь такой методикой, возможно
ориентировать машину на запись реальных слов
естественного языка, например тех же десяти цифр. Но этот способ
обладает весьма ограниченными возможностями и пригоден
лишь для письменной фиксации незначительного числа
звуковых комплексов. В своем первом варианте (условные
звуковые комплексы, которым произвольно
приписываются значения) он отрывается от естественного языка. В своем
втором варианте (ориентация на некоторое число реальных
слов) он резко ограничивает рабочие возможности
машинного распознавания речи, так как нарушает то, что А.
Мартине называет принципом экономии или законом второго
членения речи, в соответствии с которым через посредство
ограниченного числа звуковых типов (фонем) оказывается
возможным создать почти неограниченное количество слов.
Волей-неволей поэтому приходится возвращаться к
методике, построенной на анализе речевого потока, к членению
его на некоторое число элементарных «кирпичиков», из
которых представляется возможным составить любое слово
(а также и все другие) данного языка.
Тут возникает новая проблема. Допустим, что
проблема графической записи устной речи окажется решенной.
Скорее всего это будет запись, ориентированная не на
орфографические нормы, а следующая принципам
фонетической транскрипции. Мы будем получать записи вроде
следующей: ->
нас' эв'ьр'ьд' йкъмстайтад' инокънагдльив * иэршын' ьса-
сна—если машина будет менее лингвистически искушенной
и более склонной принять принципы, пропагандируемые
энтузиастами упрощения русской орфографии,
приблизительно такой вид:
насеверъдикъмстаитадинокънаголывиршинъсасна.
Примерно таким образом писали в старину: например,
старославянское письмо было слитным, редко использовало
206
заглавные буквы и знаки препинания да еще допускало
частые сокращения, отмечаемые титлами. И тем не менее
такое письмо все же понимали, так как при расшифровке
речевого потока и его письменной фиксации в руках
человека есть такое средство, как «значение». Сделав некоторое
усилие, мы также сможем понять, что за приведенными
последовательностями знаков скрывается более знакомое
нам написание — «На севере диком стоит одиноко на голой
вершине сосна».
Но машина лишена понимания, она не различает
«значений». А с другой стороны, именно «значения» или
семантическую информацию намереваемся мы вводить в память
машины, чтобы она сберегла ее, обработала под
определенным углом зрения и затем выдала по требованию человека.
Так возникает проблема деления речевого потока на
дискретные единицы, наделенные семантической
информацией (морфемы). Фактически эта проблема состоит из двух
ступеней: в нахождении границ, проходящих между
отдельными дискретными отрезками вфонетическом
потоке речи, и затем в нахождении в пределах этих
дискретных отрезков признаков тех элементов (фонем), из которых
и строятся значащие элементы (морфемы и слова). В
данном случае осуществляется, следовательно, переход с
фонетического уровня на фонематический (см. выше).
При попытках решения данной проблемы, к изучению
которой только-только приступили и которая
рассматривается с точки зрения задач первой ее ступени, стремятся
использовать разные точки опоры. Во-первых, те прерывы,
которые наблюдаются в естественном потоке речи. Они
обусловливаются дыхательными возможностями человека, и
ритм их человек стремится согласовать с логической
структурой фразы, в письме отмечаемой пунктуацией. Однако
эти прерывы, сами по себе являющиеся производными от
двух факторов — физиологического и логического,
являются достаточно неверной основой для разрешения задачи:
их логическая целенаправленность очень часто
перечеркивается потребностями эмоционального выражения.
Во-вторых, привлекается интонация (просодические средства
речи). В качестве резервных факторов данного поиска
можно рассматривать законы окончаний слов (т. е.
возможность и невозможность определенных комбинаций фонем
на исходе слова, так же как его просодическая
характеристика), а также явления стыка слов (junctures), требующие,
207
однако, своего дальнейшего лингвистического и
акустического изучения.
Описанные направления поисков решения данной
проблемы основываются на пофонемном анализе речевого
потока, которому ныне уделяется преимущественное внимание.
Но уже из приведенного краткого обзора становится
ясным, что стратегия пофонемного автоматического
отождествления связана с большими трудностями и очень сложна^
Поэтому возникает вопрос, не экономичнее ли с точки
зрения исследовательской процедуры обратиться к более
крупным единицам — слогам и морфемам. Рассмотрим вкратце
преимущества послогового и поморфемного отождествления.
В послоговой стратегии прежде всего нужно определить
понятие слога. Здесь следует отмыслиться от
традиционного его определения, помимо всего прочего довольно
неясного. С точки зрения целей прикладной лингвистики
слогами надо считать набор повторяющихся и обладающих
достаточно четкой акустической «отграниченностью»
звукосочетаний (звуковых последовательностей), через
посредство которых можно исчерпывающе описать словарь
данного языка. Само собой разумеется, что этот набор
можно установить лишь эмпирически, помимо заранее принятых
установок (вроде обязательного наличия гласного
элемента). Весьма трудоемкую работу по определению набора
слогов для данного языка (видимо, количество их будет
колебаться в пределах 3000—5000) можно полностью
передоверить машине. К числу преимуществ послоговой стратегии
автоматического отождествления речи (по сравнению с по-
фонемной) следует отнести следующие:
1) достаточно отчетливые акустические признаки
слогоделения;
2) сравнительно ограниченную вариантность (или
возможность их редукции);
3) значительно меньшие возможности сочетаемости.
Поскольку такая сочетаемость допустима в пределах
ограниченного списка и к тому же еще подчинена закономерностям
данного языка, в терминах фонетических слогов
значительно проще дать описание дескриптивных структур морфем и
слов. Омофония может быть устранена на основе
дескриптивных структур более высокого порядка, т. е. уже на
морфемном уровне;
4) фонематическая идентификация фонетического слова
ввиду его относительной стабильности и сложного состава,
208
дающего возможность установления достаточно четких
акустических признаков, „ менее сложна. Кроме того, к
фонетическим слогам, не обладающим достаточно четко
выраженными признаками для фонетической их
идентификации или произнесенным настолько неясно, что они не
улавливаются воспринимающим механизмом, значительно
легче применима процедура поиска его по контексту,
аналогичная «процедуре отсутствующего слова», которая
применяется в машинном переводе тогда, когда в словаре
машины отсутствует данное слово. В заключение следует
отметить, что в тех случаях, когда не имеются в виду цели
создания звукозаписывающей машины и автоматическая
идентификация речи ставит свое* задачей введение
семантической информации в машину, можно миновать стадию
письменной фиксации слогов — в данном случае гораздо
практичнее выражать их непосредственно в бинарном коде.
Совершенно очевидног что это проще сделать в отношении
слова как дескриптивной слоговой структуры, чем слова
как дескриптивной фонематической структуры. Алфавит
фонетических слогов, вводимый в память машины для
последующей идентификации морфем, будет менее
обширен1.
В этом случае практически придется иметь дело не с
безграничностью языка в целом, а с некоторым «закрытым»
языком, ориентированным на данный участок работы и
введенным в память машины. Определенная
последовательность слогов будет выступать здесь в качестве
адресного индекса, «выуживающего» из памяти машины соответ-.
ствующие слова. Неудобство этого принципа заключается,
однако, в том, что словоформы придется трактовать как
отдельные слова. При ограниченной памяти машины это
значительно сужает язык. Впрочем, в «закрытых» языках
указанного типа словоформы обычно стандартны и набор
их довольно ограничен.
Автоматическое распознавание устной речи — только
первый и в известной мере лишь предварительный этап
в решении тех больших задач, которые ставит перед собой
прикладная лингвистика. Если уже этот первый этап
сопряжен с преодолением огромных трудностей, то еще боль-
1 Предпочтение послоговой стратегии отдает и коллектив авторов
книги «Речь, артикуляция и восприятие» (М,— Л.» 1965). См., в
частности, заключительную главу.
209
TV!nW'«-» - 7'-KSkjr»«57CT«baiKV»~?i»5fclig»ar\iirtw^>^ ?>■
ше сложностей возникает при обращении к последующим
этапам, которые естественным образом распадаются на две
группы: 1) машинный перевод и 2) обработка одноязычной
семантической информации. В первом случае
исследователь имеет дело с двумя или несколькими языками, а во
втором—лишь с одним. Во второй группе выделились в
самостоятельные проблемы: автоматизация поиска
информации (выдачи информации по запросу), автоматическая
индексация документов и автоматическое аннотирование
документов (слово «документ» следует понимать здесь в широком
смысле — это может быть и патент, и договор, и
научная работа, и газетная статья, и пр.). Все эти направления
работы по своим конечным целям уже непосредственно
приближаются к задачам совершенствования техники
интеллектуальной деятельности человека. Все они имеют дело
со смысловым содержанием и «значениями»,
заключенными в словах, грамматических формах и предложениях
естественных языков.
Из всех перечисленных проблем наибольшей
известностью пользуется проблема машинного (автоматического)
перевода. Иногда даже к ней сводят всю прикладную
лингвистику. Ей специально посвящено несколько журналов1 в
.разных странах, для рассмотрения ее собирались
международные конференции и симпозиумы2, создавались
мощные научные коллективы3 и даже организовывались
учебные центры для подготовки специалистов в данной области.
А проблема остается еще нерешенной. Более того, в послед-
1 «Mechanical Translation» (США); «Mathematical Linguistics and
Automatic Translation» (США); «La traduction automatique» (Франция);
«American Documentation» (США); в Советском Союзе выходили
непериодические издания: «Машинный перевод и прикладная лингвистика»
(изд. 1-го МГПИИЯ) и «Лингвистические исследования по
машинному переводу» (изд-во ВИНИТИ, М.). Раздел «Машинный
перевод» есть также в сборниках «Научно-техническая информация»
(Москва).
2 См., например, «Proceedings of the International Conference or
Machine Translation of Languages and Applied Language Analysis»,
London, 1962; Automatic Translation of Languages. «Proceedings of the
International Conference on Information Processing», UNESCO, Paris —
Munich — London, 1960.
3 Отчеты о деятельности этих коллективов (или обзор результатов
их деятельности) содержатся в ежегодных «Research in Machine
Translation» и в отчетах специального подкомитета комитета по науке
и астронавтике в палате представителей Конгресса США. Research on
Mechanical Translation, Washington, 1960.
210
нее время стали раздаваться голоса о невозможности
разрешения полностью автоматизированного (без пред- или
постредактирования текста человеком) и
квалифицированного машинного перевода, и притом со стороны весьма
авторитетных ученых, стимулировавших возникновение
самой проблемы1.
Проблема машинного перевода была пробным камнем
исследований в области прикладной лингвистики. Она
преподала некоторые уроки, полезные для последующей работы.
Несколько перефразируя известные слова Бисмарка, по
ее поводу можно сказать, что энтузиазм — дар божий, но
не следует им злоупотреблять.
Не следует сразу замахиваться на решение проблемы во
всем ее объеме. Ее надо решать в пределах «закрытых» и
стандартизованных языков. Последнее возможно сделать
уже имеющимися средствами.
Значение проблемы машинного перевода далее не
следует сводить лишь к практическому ее решению. В
значительной степени она важна не столько практическим
решением вопроса, сколько побочными своими (также и
существенными теоретическими) выводами. Именно в силу этого
последнего обстоятельства она значительно шире своего
наименования и включает также иные цели приложения
к естественному языку формального аппарата.
Нельзя приступать к инженерно-техническому решению
данной проблемы до тех пор, пока она не будет решена
лингвистически. Естественный язык — предмет изучения
лингвистики, и поэтому первое слово должно принадлежать в
подобных случаях лингвистам. Это — элементарное
требование, но оно не выполняется. И виновны в этом главным
образом сами лингвисты, с легкостью передоверившие свою
работу математикам, ^логикам и инженерам. Совершенно
1 См.: Y. В a r-H i 11 е I, A Demonstration of the Nonfeasibility of
Fully Automatic High Quality Translation, «Advances in Computers»,
vol. 1, 1960; его же, The Present Status of Automatic
Translation of Languages, там же; его же, Decision Procedures for Structure
in Natural Languages, «Report of the State of Machine Translation
in the United States and Great Britain», Appendix III, Jerusalem, 1959.
Популярная статья с изложением его точки зрения, которую Бар-
Хиллел написал для литературного приложения к лондонской газете
«Тайме», напечатана в русском переводе в «Научных докладах
высшей школы. Филологические науки» (1962, №2) («Будущее машинного
перевода»).
211
бесспорно, что решение проблемы машинного перевода в
значительной степени не достигнуто еще до сих пор потому,
что она не была подготовлена лингвистически.
Процесс перевода состоит в том, что наделенная
определенным смыслом последовательность единиц одного языка
заменяется последовательностью единиц другого языка,
передающих тот же смысл. При машинном переводе сначала
необходимо автоматизировать процесс опознавания смысла
в исходном языке, а затем уже передавать команду для
выражения этого смысла средствами другого языка. Чтобы
автоматически выполнить перевод, для первого его этапа
необходимо располагать программой распознавания, а
для второго этапа — программой команд.
При создании программы распознавания опираются на
структурные особенности языка в том их виде, в каком они
запечатлены в письме, так как пока речь идет лишь о
письменном, а не устном переводе. Машина считывает текст
букву за буквой, отмечает пространства между отдельными
их группами, пунктуационные знаки и специальные
символы. Введенные в машину последовательности
графических элементов должны затем получить морфемное
распознавание, т. е., иными словами, программа должна
установить, носителями какого смыслового элемента является
данная комбинация букв, отделенная от другой чистыми
пространствами.
Чтобы подобная идентификация осуществлялась
успешно, необходимо максимально приблизить программу к
двум наборам уровней естественного языка: к уровням
организации и к уровням интеграции. Уровни организации —
выбор и схема расположения последовательности единиц —
представлены в программе машинным словарем и
алгоритмом перевода. Алгоритм имеет двоякую задачу: из ряда
возможных словарных эквивалентов он должен выбрать тот,
который пригоден для данного подлежащего переводу
предложения, но он также должен в случае необходимости
обеспечить перестановку последовательности единиц другого
языка, чтобы в соответствии с его особенностями
правильно передать смысл предложения. Таким образом, алгоритм
должен быть способен распознавать синтаксические и иные
условия, при соблюдении которых лишь возможны выбор и
определение схемы расположения единиц. Для того чтобы
такое распознавание было эффективным, нужно учитывать
уровни интеграции языка — слитные единицы различных
212
порядков сложности. Они идентифицируются по своим
границам и по своим функциям1.
В машинном переводе приходится иметь дело с буквами
(графически представляющими речевые звуки),
грамматическими средствами языка и синтаксисом.
«Последовательности звуков или букв,— пишет Д. Хейз,— указывают,
какие формы встречаются в тексте. Грамматические
средства указывают, какие синтаксические отношения существуют
между встречающимися формами. А слова и
синтаксические отношения в тексте указывают на его значение.
Концепция синтаксической структуры может быть
формализована... а грамматические средства языка
инвентаризованы. Но когда мы от синтаксической теории переходим к
семантике, мы оказываемся перед глухой стеной: мы на
сегодняшний день не располагаем никаким адекватным
истолкованием семантической структуры»2.
В машинном переводе (как и в переводе вообще) в
конечном счете речь идет о выражении средствами разных
языков единого значения. Возможно ли это? Да и существуют
ли такие «единые значения», образующие разноязычные
синонимы?3 На первый взгляд подобные вопросы кажутся
праздными — ведь существует же бесконечное количество
художественных и научных переводов, которыми мы
каждодневно пользуемся; точно так же есть и устные переводчики,
вполне справляющиеся с задачей обеспечения
взаимопонимания у людей, которые не имеют общего языка. Однако
1 См. статью: P. Garvin, A linguist's view of language — data
processing. В кн.: «Natural Language and the Computer», ed. by P.
Garvin, New York, 1963.
2 D. Hays, Research Procedures in Machine Translation.
Указанная выше книга, стр. 192.
3 У. Вайнрайх в связи с данным вопросом пишет: «Для тех, кто
относится серьезно к семантическим описаниям, даже самые
распространенные и самые «общие» слова, строго говоря, несравнимы. Разве
мы можем сказать, что во всех языках есть слово глаз, если в одном
языке соответствующее слово означает также «зрение», в другом —
также «середина», в третьем — также «могущество» и т. д.? И если даже
мы обнаружим параллелизм в моделях полисемии, условия их
контекстуального поведения бесспорно будут различаться от языка к языку»
(U. W e i n r e i с h, On the Semantic Structure of Language. Universals
of Language, Cambridge, Mass., 1963). Собственно, основная трудность
в глоттохронологии заключается как раз в невозможности составить
список общих для всех языков слов. См. по этому поводу: В. А. 3 в е-
г и н ц е в, Лингвистическое датирование методом глоттохронологии
(лексико-статистики), «Новое в лингвистике», вып. I, M., 1960.
213
при более внимательном рассмотрении все оказывается
значительно сложнее. И традиционное определение синонимии,
под которое, по сути дела, следует подвести изучение
такого рода явлений, мало способствует решению возникающих
в связи с ними вопросов.
Интересно отметить, что аналогичные проблемы
возникают и в том случае, когда исследователю приходится иметь
дело с одним языком. Как указывалось выше, в данном
случае исследование сводится к трем конкретным проблемам:
автоматизации поиска информации, автоматической
индексации и автоматическому аннотированию. От машинного
перевода все они отличаются тем, что осуществляют не
только передачу информации (это также имеет отношение к ним),
но и их оценку соответственно определенным релевантным
критериям. А эта оценка в свою очередь предполагает
сравнение элементов в терминах данных релевантных критериев.
Подобного рода сравнение может осуществляться на
основе систематической классификации, в рамках которой
и избираются единицы для своего сравнения.
Все виды обработки одноязычной информации имеют
общие и частные особенности. Общим для них является то,
что все они ориентированы на обработку семантической
информации естественных языков. Частные особенности
обусловливаются характером выполняемой при этом
конкретной работы.
В проблеме автоматического поиска информации на
входе машины находится запрос информации. Этот запрос
может носить различные формы. Он может быть
представлен в некотором стандартизованном языке или обработан
вручную человеком. В последнем (да и частично и в первом
случае) нарушается сам принцип автоматизации процесса.
Но запрос может быть представлен и на естественном
языке. Тогда, до того как он будет введен в машину, он должен
будет подвергнут соответствующей автоматической
обработке, чтобы получить формы стандартизованного языка,
или кода. Задача машины заключается в том, чтобы отобрать
информацию, соответствующую запросу, и представить ее
на выходе. Классификационная система, используемая для
заложения информации в память машины, во многом
напоминает систему индексов, применяемую в библиотеках.
Зная индекс той отрасли знаний, которая нас интересует,
мы по систематическим каталогам легко находим те книги,
которые имеются по данной отрасли знаний в библиотеке.
214
Подобную же работу должны выполнять информационные
машины (и выполняют ее, поскольку они уже существуют),
специализирующиеся в определенной области (так как
объем их памяти еще не настолько велик, чтобы сделать их
универсальными), но вместе с тем и выдающие более
детализированную информацию. Система индексов, как правило,
пока готовится человеком вручную. Таким образом,
фактически автоматизируются лишь поисковые операции в
пределах памяти машины. Но индексация также может быть
автоматизирована, однако это уже другая проблема1.
Автоматическая индексация информации, или
определение ее «адреса», в том случае, если запрос
осуществляется на естественном языке, предполагает обработку
самого этого языка. При этом опять-таки речь должна идти не
о языке вообще, а о «закрытом» языке документов
определенного типа (например, патентов, соглашений, договоров,
постановлений и пр.). При этом индексация может быть
многоадресной, т. е. производиться под разными углами зрения.
Так, если мы имеем дело с торговыми соглашениями, то
они могут классифицироваться по странам, по фирмам, по
товарам, по денежному выражению и т. д. Совершенно
очевидно, что чем больше адресов оказывается необходимым
находить в документе, тем сложнее задача его
автоматической индексации. Не менее очевидно и другое — обработка
естественного языка в задачах его индексации для
заложения в память машины должна осуществляться ради
семантической информации, запечатленной в данном языке, и
с точки зрения этой семантической информации.
Автоматическое аннотирование до известной степени
напоминает автоматическую индексацию, но, разумеется,
значительно сложнее ее. При этой операции на входе
находится документ на естественном языке. Машина должна
распознать предмет, о котором идет речь в документе, и
дать на выходе краткое резюме. Хотя такое резюме,
конечно, может иметь только фактологический и отнюдь не
оценочный характер, значение семантического фактора
приобретает здесь еще большую важность. Машины этого типа,
выполняющие более сложные операции, обычно именуют
информационно-логическими.
1 Краткое и ясное изложение проблем, связанных с
автоматическим поиском информации, так же как и с автоматической индексацией,
см. в статье: Dor R.Swanson, The Formulation of the Retrieval
Problem. В кн.: «Natural Language and the Computer», New York, 1963.
215
Так же как и при машинном переводе, у всех видов
обработки одноязычной семантической информации можно
выделить два этапа: распознавание и команды на
выполнение заданной операции. Все перечисленные проблемы
рассматриваемого типа сближаются в том отношении, что
фактически предъявляют одинаковые требования к созданию
программы распознавания, но значительно отличаются
друг от друга своими программами команд.
Программа команд при автоматическом поиске
информации (при условии, что на входе будет запрос,
сформулированный на естественном языке) будет включать и команды
для перевода естественного языка в поисковый язык,
используемый при операции поиска.
При автоматической индексации программа команд
будет состоять из команд, посредством которых осуществляв
ется ввод в память частей документа по определенным
группам ячеек, соответствующих индексам. На основе этих
индексов (адресов) и будет затем выдаваться информация при
ее запросе.
При автоматическом аннотировании программа команд
должна будет состоять главным образом из набора
классификационных признаков, действующих на бинарном
принципе. В приложение к конкретному предложению они
должны на выходе давать сведения о наличии или отсутствии
данного признака в данном предложении. Полученная
таким образом аннотация будет носить довольно
элементарный характер, но для обработки документов некоторого
типа она оказывается достаточной. Кроме того, это только
начало весьма перспективной проблемы.
Составление программ команд — в основном задача вне-
лингвистическая. Может быть, поэтому оно уже теперь
допускает достаточно определенное формулирование для
своего разрешения. Критическим местом во всех этих
проблемах является то, которое лежит на совес?и лингвистов,—
опознание значения для целей сравнительной оценки, что,
как указывалось выше, составляет основу для решения
всех проблем. В идеале программа распознавания должна
быть способна выполнять две операции: распознавать в
документе, написанном на естественном языке, отдельные
семантически значимые единицы (слова и словосочетания
идиоматического типа) и выносить решение на основе
критерия сравнимости относительно каждого семантически
значимого элемента, выделенного в документе. Если первое
216
из данных требований может быть в той или иной степени
удовлетворено процедурой, применяемой в машинном
переводе при распознавании идиом \ то со вторым дело обстоит
гораздо сложнее. Для его удовлетворения словарь машины
должен включать, помимо грамматического кода, также и
семантический код, причем такого рода, чтобы было
возможно производить сравнение и оценку семантически
значимых единиц, т. е., по сути говоря, того, что известно
в лингвистике под именем значений.
Таким образом нужно располагать классификационной
системой значений, построенной на таксономическом
принципе, надо иметь ясное представление о природе синонимии
(собственно, она должна лежать в основе сравнения
семантических единиц) и, наконец,— самое главное! — надо
знать, что же такое значение.
Делались и делаются многократные попытки в этом
направлении. Одни основываются на дистрибуционном
принципе, наиболее последовательно изложенном 3. Хэррисом.
Он исходит из того, что слова с одинаковым значением
должны встречаться в тождественном контексте (иметь
тождественную дистрибуцию). Отсюда следует, что слова с разными
значениями имеют определенную, но различную
дистрибуцию. Таким образом, значения слов не столько
определяются, сколько разграничиваются через дистрибуцию слов2.
Д. Хейз объединяет этот метод с
предметно-лингвистическим3, многократно излагавшимся в советской
лингвистической и философской литературе, но, очевидно,
непригодным для целей прикладной лингвистики. П. Гарвин также
говорит о ценности дистрибуционного принципа, но
предлагает пополнить его методом перефразировки. Этот метод по
замыслу должен привести к выделению своеобразных
архизначений или семантических инвариантов 4 и несколько
напоминает «семантический анализ» П. Циффа, опирающийся
на понятие семантической регулярности (нечто вроде
семантического эталона) и семантического отклонения5.
1 Об этом см, статью: P.Garvin, Syntax in Machine Translation.
В кн.: «Natural Language and the Computer», New York, 1963.
2 Z. Harris, Distributional Structure, «Word», vol. 10 (1954),
pp. 146—162.
3 D.Hays, Research Procedures in Machine Translation, «Natural
Language and the Computer», New York, 1963.
4 P. Garvin, A Linguist's View of Language-data Processing,
В KH.:«Natural Language and the Computer»,New York, 1963, pp. 124—125.
6 P. Z i f f, Semantic Analysis, New York, 1960.
217
Но, видимо, наиболее перспективным является метод,
основанный на понятии моносемы, о которой говорилось
в первой части настоящей книги. При этом следует учесть
два момента. Во-первых, необходимо уточнить и
детализировать этот метод применительно к описанным задачам
автоматической обработки речевой информации1 (пока
понятие моносемы имеет лишь общетеоретическое
формулирование). Во-вторых, иметь в виду, что использование моно-
семной методики сулит успехи пока лишь в пределах
«закрытых» и ограниченных по набору моносем специальных
языков.
< Наконец, еще одно обстоятельство. Как явствует из
описания лингвистической стороны проблем
автоматической обработки речевой информации, они предполагают
обращение к логико-математическим методам. Надо, однако,
иметь ясное представление о рабочих возможностях этих
методов. Этому посвящен следующий раздел.
ПРИМЕНЕНИЕ
В ЛИНГВИСТИКЕ
ЛОГИКО-МАТЕМАТИЧЕСКИХ
МЕТОДОВ
1.
Не подлежит сомнению, что использование в
языкознании математических и логических методов («точных мето- I
;4ов») в значительной степени было стимулировано задачами I
прикладной лингвистики. Если и делались попытки
приложения этих методов для решения проблем, непосредствен- I
но относящихся к области теоретического языкознания, I
например для разграничения явлений языка и речи2, то в I
перспективе (хотя, может быть, и не всегда ясной и близкой) I
I! мелись в виду все же потребности прикладной лингвисти- % I
:.и. Между прочим, это означает, что оценка результатов ,1
1 Этой задаче частично посвящены две работы А. Е. Кибрика —
«Автоматическая проблематика гетерологического кодирования» и
'Лингвистические вопросы автоматического кодирования». Сб.
«Теоретические проблемы прикладной лингвистики» (М., 1965).
2 См.: G. H e r d a n, Language as Choice and Chance, Groningen, 1956,
218
подобного рода операций должна производиться с
обязательным учетом целей прикладной лингвистики.
Успех использования этих методов в совершенно новой
области с общей точки зрения во многом обусловливается
ответом на вопрос, в какой мере допустимо отождествление
логически правильного языка с естественным языком, или,
в другой формулировке, возможно ли сведение второго к
первому1. Ответ на этот вопрос обычно дается в
практической форме — посредством построения статистических, тео
рети ко-и нфор мационных, теор ети ко- множественных, тео-
ретико-вероятностных и других математических моделей
языка, не всегда, впрочем, ориентирующихся на
конкретные задачи2. При построении подобного рода моделей их
авторы нередко исходят из того допущения (очевидного с
их точки зрения), что любое приложение
формально-логического или математического аппарата к лингвистическому
описанию "и исследованию автоматически способствует их
совершенствованию. По этому поводу хорошо сказал
Уоррен Плят в своем обзоре работ по математической
лингвистике: «Если рассматривать языковые модели как
абстрактные системы дискретных элементов, то к ним можно
применять различные математические понятия и методы, начиная
от элементарной идеи числа и кончая сложными
логическими, статистическими и теоретико-множественными
операциями. Однако представление о том, что всякое
привлечение чисел и математических операций для описания таких
систем элементов делает утверждения более «точными» или
1 Ср. замечание Г. Карри: «То, что существует тесная связь между
математикой и логикой, с одной стороны, и языком — с другой, стало
очевидным уже достаточно давно, а сейчас этот факт оказался в центре
внимания в более строгом смысле...» (Н. В. Curry, Some Logical
Aspects of Grammatical Structure, в материалах симпозиума «Structure
of Language and its Mathematical Aspects», Providence, 1961, p. 57).
2 Весьма своевременным в этой связи представляется замечание
П. Гарвина (сделанное им в рецензии на кн. У. В a r-H i 11 е 1, Language
and Information: Selected Essays on Their Theory and Application,
London, 1964): «Большинство работ по теории обработки информации и
приложений для ее целей вычислительных машин совершенно наивно и,
бесспорно, не так полезно, как это было бы желательно». Касаясь
негативной позиции Бар-Хиллела относительно эффективности логико-
математических методов для автоматической обработки речевой
информации, П. Гарвин полагает, что в ней все же содержатся позитивные
элементы, так как эта позиция «заставит по крайней мере некоторых
ученых относиться менее серьезно к своим теориям» (журнал
«American Documentation», New York, vol. 16, N 2, 1965, p. 127).
219
более «научными», является абсолютно ошибочным. Нужно 1
прежде всего показать, что новая система, полученная та- 1
ким образом, является более удовлетворительной моделью* I
чем исходная система,— либо в toim отношении, что она дает |
возможность формулировать более простые и более общие 1
теоретические утверждения о некоторых аспектах модели- I
руемой области, либо потому, что операции над моделью 1
проливают свет на результаты соответствующих операций |
в моделируемой области. Одна из основных опасностей, 1
связанных с построением математических моделей языка, |
в особенности количественных, состоит в том, что неразбор- I
чивое использование математического аппарата неизбежно 1
приводит к бессмысленным и дезориентирующим результа- Ц
там. Необходимо ясно понимать поэтому, что предпосылкой |
обогащения лингвистики с помощью математики является I
не только знание соответствующих областей математики, !
но и, кроме того, глубокое понимание сущности лингвисти- ';
ческих проблем, на разрешение которых должны быть на- д
правлены математические методы»1. Ь
С тем чтобы, по возможности, избежать указанной Уор- J
реном Плятом опасности, необходимо не только располагать J
чисто эмпирическими попытками ответа на формулиро- ц
ванный выше вопрос, но и стремиться к его общетеорети- А
ческому осмыслению. По сути дела, вопрос о сводимости -
естественного языка к той или иной логико-математической *
его модели или интерпретации есть основной вопрос теории
прикладной лингвистики, необходимость создания которой
ощущается все более настоятельно. При рассмотрении
данного вопроса в первую очередь должна быть рассмотрена
природа тех явлений, которые составляют предмет изучения,
с одной стороны, логики и математики, а с другой,
естественного языка, а затем также возможности тех методов,
которыми работает каждая из этих наук. Уже из сопоставительного
изучения этих моментов окажется возможным сделать
некоторые общие выводы, которые могут быть небесполезными
для всех тех, кому по необходимости приходится
проводить свои исследования на пересечении перечисленных
наук. ч
До известной степени этой цели служит симпозиум
«Структура языка и его математические аспекты», проведен-
1 W. Р 1 a t h, Mathematical Linguistics. В кн.: «Trends in
European and American Linguistics 1930—-I960», Antwerp, 1961, pp. 22—23»
ный Американским математическим обществом1. Но все
они, как это явствует и из самого названия симпозиума,
затрагивают только отдельные и в ряде случаев весьма
частные аспекты интересующей нас проблемы. Хотя в своей
совокупности они и создают достаточно аргументированные
предпосылки для ответа на разбираемый нами вопрос,
однако в них все же отсутствует четкое и недвусмысленное
формулирование необходимых выводов. Во многом
участники симпозиума продолжают линию эмпирических попыток
разрешения вопроса, отнюдь не навязчиво предлагая свои
опыты вниманию лингвистов в надежде, что они уже сами
разберутся в том, насколько представленные ими гипотезы
и решения окажутся пригодными для их целей.
Более подходящими поэтому в качестве отправной точки
для осмысления результатов работы лингвистов, логиков и
математиков в разбираемом нами плане являются две статьи,
помещенные в сборнике «Естественный язык и
вычислительная машина»2:М. Мэрона «Точка зрения логика на
обработку лингвистических данных» и П. Гарвина и В. Кэраша
«Лингвистика, обработка лингвистических данных и
математика». В них излагаются рабочие возможности логики
и математики, их отношение к эмпирическим наукам,
способы решения задач и пр. Обратимся к рассмотрению
поднятых этими статьями проблем с точки зрения того вопроса,
который был сформулирован выше.
2.
Казалось бы, мы уже имеем абсолютно
недвусмысленный ответ на наш вопрос. Так, например, Н. Д. Андреев
и Л. Р. Зиндер пишут: «Математическое представление
(модель) языков отнюдь не тождественно самому языку»3.
Им следует и. автор книги «Модели языка» И. И. Ревзин,
который указывает, что в результате моделирования может
явиться лишь «более или менее близкая аппроксимация
данных конкретной действительности»4. Однако сказать так —
1 «Structure of Language and its Mathematical Aspects». Proc. of the
Soc. of Appl. Math., 12. Providence, 1961.
2 «Natural Language and the Computer», ed. by P. Garvin, New York,
1963.
3 H. Д. Андреев, Л. Р. Зиндер, Основные проблемы
прикладной лингвистики, «Вопросы языкознания», 1959, № 4, стр. 18.
4 И. И. Р е в з и н, Модели языка, М., 1962, стр. 8. Кстати говоря,
выражение «близкая аппроксимация» — прямая тавтология: близкая
приближенность.
221
7*
значит еще ничего не сказать, так как остается нераскры- 41
тым, почему это так и следует ли все же обращаться к мето- f
ду математического и логического моделирования, а если ?
да, то в каких пределах и для какой цели. .,,
Для разрешения всех этих вопросов в качестве исход- ;|
ного пункта первоначально устанавливается, к каким нау- I
кам — индуктивным или дедуктивным — относятся
лингвистика, логика и математика. Что касается последних
двух наук, то их положение ясно — они, бесспорно,
относятся к дедуктивным наукам, опирающимся в своей
исследовательской методике на умозаключение. Лингвистику же
традиционно определяют как эмпирическую науку, а это пред- v
полагает, что ее главной научной целью является" описание
фактов. Это значит, видимо, что лингвистика должна быть I
отнесена к области индуктивных наук. Это значит
также, что, стремясь использовать в лингвистике формаль- !
ный аппарат логики и математики, пытаются применить . I
в индуктивной науке дедуктивные методы
исследования.
Впрочем, в последние годы индуктивная природа
науки о языке — лингвистики стала подвергаться косвенно или
прямо сомнению. В наиболее резкой форме это сделал
Л. Ельмслев. Правда, используемая им терминология весьма
сбивчива и, в частности, характеризуется своеобразным и
очень личным пониманием терминов «дедукция» и «индукция» и
(фактически он истолковывает их совершенно обратным
образом). Однако излагаемые им основы его
лингвистической теории не оставляют никаких сомнений относительно
ее методической сущности. Так, он считает допустимым
использование любых исходных операционных
определений, что характерно для дедуктивных наук. И сам он в еле->
дующих выражениях характеризует свою теорию: «1.
Теория в нашем смысле сама по себе независима от опыта. Сама
по себе она ничего не говорит ни о возможности ее
применения, ни об отношении к опытным данным. Она не включает
постулата о существовании. Она представляет собой то,
что было названо чисто дедуктивной системой в том смысле,
что она одна может быть использована для исчисления
возможностей, вытекающих из ее предпосылок. 2. С другой
стороны, теория включает ряд предпосылок, о которых из А
предшествующего опыта известно, что они удовлетворяют
условиям применения к некоторым опытным данным. Эти
предпосылки наиболее общи и могут поэтому удовлетво-
222
рять условиям применения к большому числу
экспериментальных данных»1.
Как явствует из этого высказывания, Л. Ельмслев
стремится провести идею о двойственной методической природе
объектов лингвистического исследования, с
преимущественным акцентом на их дедуктивные признаки. Ему
следует приписать и тот довольно двусмысленный способ («с
одной стороны... но с другой стороны...»), который вообще стал
характерным для рассмотрения данного вопроса (и который
дает возможность повернуть в любую из сторон). Идея
методической двойственности лингвистики получила в
последнее время широкое хождение и даже послужила
теоретической основой для формулирования принципов и
самого последнего по времени своего возникновения
направления в науке о языке — лингвистики универсалий (уни-
версалиализма). В «Меморандуме относительно
лингвистических универсалий» говорится по этому поводу: «Изучение
лингвистических универсалий ведет к целой серии
эмпирических обобщений относительно языкового поведения —
как еще требующих эксперимента, так и уже установленных.
Эти обобщения представляют собой потенциальный
материал для построения дедуктивной структуры научных
законов. Впрочем, некоторые и, может быть, большинство
из них пока располагают всего лишь статусом
эмпирических обобщений, которые при современном состоянии наших
знаний не представляется возможным соотнести с
обобщениями или дедуктивно вывести из законов более общей
значимости»2. С неменьшей определенностью выражается
и Дж. Гринберг в своем предисловии к сборнику,
посвященному лингвистическим универсалиям. Полемизируя с
известными словами Л. Блумфильда о том, что «единственно
правомерными обобщениями относительно языка являются
индуктивные обобщения», он пишет: «Все же, по-видимому,
считается общепринятым, что научный метод должен быть
не только индуктивным, но и дедуктивным.
Формулирование обобщений, полученных индуктивным
исследованием, приводит к теоретическим гипотезам, на основе
которых путем дедукции в свою очередь могут быть выведены
1 «Пролегомены к теории языка». Сб. «Новое в лингвистике»,
вып. 1, М., 1960, стр. 274—275.
2 «Memorandum Concerning Language Universale», «Universals of
Language», ed. by J. Greenberg, Cambridge, Mass., 1963, p. 262-—263.
223
дальнейшие обобщения. Эти последние затем должны быть
подвергнуты эмпирической проверке»1.
То обстоятельство, что история языкознания состоит
не только из накопления фактов языка и их классификации,
но и из смены точек зрения на сам язык, что неизбежно
предполагает различие подходов к языковым фактам и даже
"различное их теоретическое истолкование, заставило и
некоторых советских лингвистов также прийти к выводам о
методической двойственности их науки. С. К. Шаумян
предпочитает, правда, говорить при этом о методе гипотетико-
дедуктивном и следующим образом излагает его
особенности: «Гипотетико-дедуктивный метод представляет собой
циклическую процедуру, которая начинается с фактов и
кончается фактами. В этой процедуре различаются четыре
фазы:
1) фиксирование фактов, требующих объяснения;
2) выдвижение гипотез для объяснения данных
фактов;
3) выведение из гипотез предсказаний о фактах,
лежащих за пределами круга фактов, для объяснения которых
были выдвинуты гипотезы;
4) проверка фактов, которые предсказываются
гипотезами, и определение вероятности гипотез.
Гипотетико-дедуктивный метод принципиально
отличается от индуктивного метода, применяемого в таких
областях знания, как, например, описательная ботаника или
зоология»2. Метод С. К. Шаумяна фактически полностью
повторяет метод лингвистики универсалий Дж. Гринберга.
Единственное различие состоит в наименовании. Если,
например, Дж. Гринберг говорит о сочетании индуктивного
и дедуктивного методов, то С. К- Шаумян именует свой
метод гипотетико-дедуктивным: обозначение явно
непоследовательное для метода, который «начинается с фактов и
кончается фактами».
1 «Universals of Language», p. IX.
2 С. К. Шаумян, Проблемы теоретической фонологии, М.*
1962, стр. 18—19. Относительно гипотетико-дедуктивного метода см.
также статью В. С. Швырева «Некоторые вопросы
логико-методологического анализа отношения теоретического и эмпирического уровней
научного знания» в сб. «Проблемы логики научного познания»
(М., 1964), стр. 66—75 (3-й раздел статьи).
224
Вопросом о том, куда следует отнести языкознание, за*
дается и И. И. Ревзин. «По самой своей природе,— отвечает
он на этот вопрос,— языковедение должно прежде всего
пользоваться индуктивными методами, оно описывает
конкретные речевые акты конкретных языков...
С другой стороны, наличие бесконечного множества
речевых актов, изучаемых лингвистом, едва ли дает
возможность сформулировать основные понятия науки о языке
обобщением по индукции.
Отсюда следует, что лингвисты нуждаются не только в
индуктивных, но и в дедуктивных методах исследования,
чтобы получить систему общих знаний, помогающих
осмыслить те данные, которые добываются при анализе
конкретных языков...
В своей дедуктивной части языковедение, по-видимому,
может быть построено так, как строится логика или
математика, а именно: выделяется некоторое минимальное
количество первичных, неопределяемых терминов, а все
остальные термины определяются через первичные. При этом
должны быть четко сформулированы некоторые
первичные утверждения о связи этих терминов между собой
(аксиомы), и все остальные утверждения должны
доказываться, т. е. сводиться к некоторым другим утверждениям»1.
Здесь метод дедукции, воплощающийся в логике и
математике, выступает всего лишь как средство упорядочения
«множества речевых актов» для целей создания «системы
общих понятий». В прямом противоречии с этой задачей
стоит, однако, изложение самого дедуктивного метода,
рекомендуемого для использования в языкознании. Он
полностью отмысливается и от актов и от фактов и за исходный
момент построения системы общих лингвистических
понятий принимает набор неопределяемых и, по-видимому,
абсолютно условных первичных терминов, через посредство
которых определяются все последующие термины.
Это противоречие не случайно, оно кроется в самой
природе рассматриваемых нами наук. Казалось бы, вывод, что
при изучении лингвистических объектов допустимо
сочетание индуктивного и дедуктивного методов, открывает
двери для использования в лингвистике логических и
математических методов, и конкретной реализацией этого вывода
является' создание многочисленных формально-логических
1 И. И. Р е в з и «, Модели языка, М., 1962, стр. 7—8.
8 № J 607
225
и математических моделей языка. Но, как будет ясно из
дальнейшего, такой упрощенный подход не может дать
удовлетворительных результатов. Можно согласиться с тем, что
в лингвистическом исследовании допустимо и даже
необходимо сочетать дедуктивную, и индуктивную методику.
В конце концов, как писал В. Брёндаль, «индукция есть не
что иное, как замаскированная дедукция, и за чистыми
связями, установленными между наблюдаемыми явлениями,
совершенно неизбежно предполагается реальность,
специфический объект данной науки»1. Но это еще не значит, что
в лингвистику следует безоговорочно и механически
переносить фррмальный аппарат логики и математики без
всякого учета «специфического объекта данной науки». Как
справедливо замечает тот же И. И. Ревзин, «доказательства,
полученные дедуктивным путем, сколь бы
безукоризненными они ни были с логической точки зрения, еще ничего
не говорят о свойствах реального языка, описываемого
моделью»2. И он для определения действенности моделей
рекомендует обратиться к практике, каковую представляет
машинный перевод и «другие практические приложения
языкознания».
А практика прикладной лингвистики свидетельствует,
что на использование математических и логических
методов при изучении явлений языка накладываются очень
строгие ограничения.
3.
Логика дает пример наиболее последовательного
использования дедуктивного метода. Математика во многом„
следует за логикой в этом отношении, и поэтому они могут
рассматриваться совместно.
Разумеется, и логика, и математика в отношении своих
методов и интерпретации целей не представляют
гомогенных систем. Так, например, применительно к логике мы
можем говорить о логике диалектической, формальной,
математической и, в более узком смысле, о предметной, се-
1 В. Брёндаль, Структуральная лингвистика. Цитировано по
книге: В. А. 3 в е г и н ц е в, История языкознания XIX и XX вв«
в очерках й извлечениях, ч. II, М., 1965, стр. 95.
8 И. И, Р е в э и н, Модели языка» M.i 1962,,стр. 10,
226
-ревел«ая-тгс^-; J»* -="т*г" . vrs-ssEy*^* <,:•> anr-jww" ,»eaxa>i«s*«-'j-jjjRoO*»* уихеп- да- пЖ^жюузаге: *s. np~f^i2*iiJSX5Xbe4t.i<rt
мантической, феноменологической, трансцедентальной, или
конструктивной, комбинаторной, многозначной, модальной и
пр. По необходимости, однако, придется отмыслиться от
всех подобных подразделений и говорить только о самых
общих чертах, свойственных логике и математике в целом,
и главным образом о тех, которые с наибольшей
отчетливостью демонстрируют дедуктивный характер методов этих
наук.
Став на эту позицию, мы, следовательно, не будем
обращаться к индуктивной логике. Отметим только, что выводы
в индуктивной логике не определяются предпосылками —
тем самым они не являются тавтологическими. Выводы в
индуктивной логике находятся в прямой зависимости от
фактов, а эти последние определяются объемом наших
знаний — таким образом, они устанавливаются на
вероятностной основе. Вероятность является основным методическим
орудием индуктивной логики.
Дедуктивную логику наиболее полным образом
представляют формальная и математическая логики, имеющие
много, общего. Дедуктивная логика — наука, изучающая
человеческое мышление или мыслительные акты со стороны
их структуры или формы, отвлекаясь от их конкретного
содержания. Таким образом, дедуктивная логика стремится
сформулировать законы и принципы, соблюдение которых
является обязательным условием для достижения
истинных результатов в процессе получения выводного знания.
Основным методическим орудием дедуктивной логики
является импликация. Выводное знание она получает без
непосредственного обращения к опыту или к практике,
посредством лишь применения законов логики. В процессе
дедукции предпосылка обусловливает вывод: если
предпосылка истинна, то и вывод должен быть истинным. Таким
образом, вывод заключается уже в предпосылке, и цель
дедукции — сделать очевидным то, что в скрытом
состоянии заключено уже в предпосылке. Отсюда следует, что
всякий полученный посредством дедукции вывод
тавтологичен, т. е. логически является пустым, хотя с иных точек
зрения, например в случаях применения
формально-логического аппарата для целей других наук, может быть
новым, неожиданным и оригинальным.
Аналогичное положение имеет место в математике —
обоснованность доводов в ней полностью покоится на
дедукции. При этом в математике, как правило, приемлема любая
8*
227
исходная точка зрения, любой подход к решению проб-,
лемы — лишь бы они удовлетворяли условиям
математической дедукции. Математика располагает богатым набором
такого рода «исходных, точек зрения» и «подходов», которые
исследователь альтернативно может использовать для
решения своей задачи. Математическая проблематика часто
переводима в разные эквивалентные формы, а каждая из
них предполагает использование различных областей
математической теории с целью решения проблемы. Таким
образом, математик обладает фактически неограниченной
свободой выбора предпосылок — он выбирает те из них,
которые, q его точки зрения, таят в себе самые обещающие
возможности для наиболее простого, небанального, изящного
решения задачи. Его талант и опыт проявляются именно
в удачнЬм выборе предпосылок, тех «допустим, что...» или
«если... то», которыми пестрят математические работы. Так
же как и в логике, математические предпосылки —
аксиомы или постулаты — обусловливают определения еще не
определенных единиц.
Свобода выбора предпосылок в математике находится
в прямой зависимости от того, что она оперирует
нематериальными единицами, или объектами,— ее внимание
направлено на отношения между ними. Математические
объекты служат в качестве символов, выражающих структуру
чистых отношений. Математическую систему можно, таким
образом, рассматривать как набор формальных отношений,
существующих лишь в силу констатации этих отношений.
Разумеется, в частности, в прикладных целях констатации
отношений могут стремиться воплотить корреспонденции
с внешней реальностью, но это никак не воздействует на
сами констатации отношений — скорее, наоборот.
Математики исследуют не «истинность» своих аксиом, хотя и
требуют между ними взаимной согласованности.
Исследование внутри математической системы есть исследование и
установление связей, которые позволяют доказать, что факт
теории А предполагает факт теории Б. Следовательно,
основной вопрос в математике не «что такое А и В?», а
«предполагает ли А (или обусловливает ли) В?».
Совершенно иное положение в лингвистике. Она в
основном ориентируется на первый из этих вопросов, и это не
дает ей возможности оторваться от реальности; она,
следовательно, оперирует не абстрактными, а конкретными
единицами, хотя и стремится в ряде случаев к созданию аб-
228
страгированных объектов, вроде понятия фонемы или
морфемы. Такое положение характерно не только для
традиционной лингвистики, но в равной степени свойственно и
новейшим ее направлениям, объединившимся под знаменем
структурализма. Выше уже приводился ряд высказываний,
которые, пытаясь использовать в науке о языке не только
индуктивные, но и дедуктивные методы (или
математические и логические методы), не смогли все же обойти
необходимость обращения к реальному лингвистическому факту.
В дополнение к ним можно привести еще одно, которое
вносит полную ясность в рассматриваемый вопрос:
«Лингвистический анализ,— пишет в указанной связи П. Гарвин,—
в основном индуктивный процесс в том смысле, что он
стремится установить список элементов или набор констатации,
исходя из лингвистических стимулов информантов или же
из изучения текста. Он основывается на предположении,
что в обоих этих источниках сведений окажется возможным
распознать регулярно встречающиеся элементы различных
типов и порядков сложности. Классификация этих типов и
констатация их условий дистрибуции, полученные в
результате анализа, образуют индуктивное описание языка»1.
В лингвистике, конечно, также можно использовать
метод предпосылок, исходя из которых затем определяются
частные объекты, факты или единицы языка. Но здесь мы
сталкиваемся с двумя особенностями, которые вносят
существенные коррективы в использование этого метода. В
отличие от логики и математики в этом случае будет искаться
«истинность» полученных таким способом определений, т. е.
их соответствие данным опыта. Таким образом,
устанавливается взаимозависимость предпосылки и выводного
знания: предпосылка определяет вывод (определение частного
лингвистического» объекта в терминах предпосылки), но
если вывод не соответствует данным опыта, то возникает
необходимость коррективы самой предпосылки. Но такого
рода коррективы предпосылки не имеют ничего общего с
той переводимостью в эквивалентные формы, которая, как
указывалось выше, допустима в математике, так как они
обусловливаются не формальными соображениями, а
данными опыта. Все сказанное дает основание заключить, что
само понятие предпосылки и свобода ее выбора обладают в
1 P. G а г v i n, A Study of Inductive Method in Syntax, «Word»,
vol. 18 (1962), p. 107,
229
лингвистическом анализе специфичностью, с которой
нельзя не считаться при использовании в языкознании
дедуктивного метода.
Лингвисты не могут пользоваться с такой свободой
методом «если» или «допустим», как математики. Свобода
предпосылок у них очень строго ограничена. История науки о
языке знает немало смен «точек зрения», или, иными
словами, исходных предпосылок, которые были подсказаны
открытием новых фактов, распространением на
лингвистику общенаучных идей или даже формированием
оригинальных теорий. Но для лингвиста во всех подобных случаях
смена «если», или исходной предпосылки, есть смена всей
научной конценции. Поэтому лингвист говорит не «если», а
постулирует свое понимание предпосылки, т. е.
фактически понимание предмета своего исследования, и, исходя из
этого понимания, дает определение частных единиц языка,
проверяя «истинность» этих определений данными опыта.
Последнее же обстоятельство, в силу взаимозависимости
предпосылки и вывода в лингвистике, служит средством
проверки и правомерности самой предпосылки, стоящей в
начале дедуктивного по форме лингвистического анализа.
Так, если обращаться к конкретным примерам, в прошлом
язык истолковывался как естественный организм (у Шлейхе-
ра), как индивидуальная психофизиологическая
деятельность (у младограмматиков) и т. д. Исследовательская
практика, основывающаяся на этих концепциях, показала их
недостаточность. Ныне исходной предпосылкой
лингвистического анализа является постулат, что язык есть система
знаков1. Он подлежит такой же проверке опытом и
практикой, как и любая другая концепция в науке о языке.
Уже эти предварительные и самые общие соображения
показывают, что дедуктивные методы вовсе не
противопоказаны лингвистике, но применение их требует соблюдения
специфических условий. Именно эти специфические условия
накладывают определенные ограничения на механическое
перенесение методов логики и математики в область
лингвистики. Однако, если мы ограничимся такой общей
констатацией, многое останется все еще неясным. Именно поэтому
следует углубить разбираемый нами вопрос и для подкреп-
1 См.: Paul Garvin, The Definitional Model of Language.
В кн.: «Natural Language and the Computer», ed. by P. L. Garvin,
New York, 1964.
230
ления потенциальных выводов обратиться к практике
прикладной лингвистики, где с наибольшей отчетливостью
проявляется правомерность предпосылок и соответствие
опытным данным сделанных на их основе выводов,
4,
Отношения между языком и логикой носят весьма
своеобразный характер. Представители эмпирических наук,
к которым относится и лингвистика, изучают тот или иной
предмет или явление с целью описать или объяснить его.
Полученные ими результаты они формулируют на языке,
который именуется языком-объектом. Логик орудует
доказательствами, умозаключениями, суждениями и пр., но
они доступны ему только в языковой форме. Таким образом,
получается, что логик на одну ступень находится дальше от
реального мира, чем представители эмпирических наук.
Его анализ направляется не непосредственно на реальный
объект, изучаемый эмпирическими науками, а на их язык1. »
Иными словами, он исследует язык и формулирует
полученные результаты на языке, который именуется метаязыком.
С логической точки зрения основной единицей языка
является не знак и не обозначаемый им объект, а
предложение, так как только в нем может развернуться логический
процесс. Именно поэтому только предложение может быть
истинным или ложным. А слова сами по себе не могут
.обладать этими качествами. Но прежде чем мы сможем
установить, является ли предложение истинным или нет, нам
необходимо констатировать, что оно имеет значение.
Понятия истинности и значения относятся к области
семантики. Через посредство этих отношений и определяется
истинность или ложность предложения: если предложение
описывает объекты правильно, оно истинно, а если
неправильно — нет. Но языковые выражения могут вступать в
отношения иные, чем те, которые существуют между
обозначаемыми ими объектами. Кроме того, предложения могут
вступать в отношения с другими предложениями. Задача
1 «Логический анализ научного знания,— пишут в этой связи
П. В. Таванец и В. С. Швырев,— есть прежде всего и непосредственно
анализ языка, в котором выражается это знание». См. статью «Логика
научного познания» в сб. «Проблемы логики научного познания», M.s
1964, стр. 161.
231
логика заключается в том, чтобы выяснить природу
отношений между языковыми выражениями и предложениями
и установить правила для определения того, выдерживается
предписанная в данном случае процедура или нет. При
решении последнего вопроса логик не обращается к объектам,
описываемым предложением. Он интересуется
лингвистической формой, а не ее содержанием, что, разумеется, не
препятствует ее содержательной интерпретации, в результате
чего возникает формализованный язык. Формализованный
язык может быть представлен в виде абстрактной системы,
например исчисления предикатов.
Итак, логик может в зависимости от задач исследования
работать на двух уровнях — синтаксическом (логический
синтаксис) и семантическом (логическая семантика).
Рассмотрим сначала приложение первого из этих уровней к
естественному ft зыку.
Если логик, занятый изучением языковых форм и
существующих между ними отношений, может оставаться в
пределах синтаксического уровня, оперируя
несодержательными терминами, то лингвист этого сделать не может. Все
уровни естественного языка (за исключением, может быть,
фонематического) содержательны и поэтому вне семантики
немыслимы. И более того, естественный язьде не существует
вне прагматики, которая не может быть легко отслоена от
него в силу той простой причины, что в речевом акте она
постоянно трансполируется в семантику. Поэтому
естественный язык — всегда интерпретация, и притом
двуступенчатая, поскольку связана и с семантикой и с прагматикой1.
И эта интерпретация не поддается пока никакой
формализации.
Перейдем теперь ко второму уровню, когда исчислению
посредством семантических правил приписывается
интерпретация. И в этом случае мы получим образование, никак
не сопоставимое с естественным языком. Правда, здесь мы
имеем дело с содержательными терминами, но в логическом
и естественном языке они строят свое отношение к
«истинности» на совершенно иных основаниях. Как пишет А. Тар-
1 Ср. замечания Нилса Бора о математическом языке, где
«необходимая для объективного описания однозначность определений
достигается при употреблении математических символов именно благодаря
тому, что таким способом избегают ссылки на сознательный субъект,
которыми пронизан повседневный язык» (Ниле Бор, Атомная физика
и человеческое познание» М.* 1961, стр. 96).
232
ский, «истинное», «во «всяком случае в его классической
трактовке», является таковым в той мере, в какой оно
«совпадает с действительностью»1.Но этот критерий «истинности»
фактически применим лишь к естественным языкам, всегда
ориентированным на действительность. По-иному обстоит
дело в логической семантике. Семантический анализ
опирается лишь на логическую интерпретацию системы и
предполагает установление определенных правил,
формулирующих условия истинности. Он предписывает следствие этим
правилам, не отвечая на вопрос, в какой мере здесь имеет
место «совпадение с действительностью». Кроме того, сама
ориентированность на действительность осуществляется
в естественном языке не непосредственно, а через человека,
что опять-таки делает необходимым обращение к третьему
уровню — прагматическому. '«Переход на семантический
уровень,— констатируют П. В. Таванец и В. С. Швырев,—
не есть само по себе возвращение к живому языку в его кон-
* кретности, как может показаться на первый взгляд,
благодаря тому, что смысловая функция языка как будто существо
языка, как «непосредственной действительности мысли».
На самом деле исходная схема семантики «язык —
действительность» не дает еще конкретного образа языка как
непосредственной действительности мысли по той простой
причине, что язык связан с действительностью не сам по себе
неким мистическим способом, а через человека, через его
действия, его поведение. Поэтому, собственно говоря,
конкретное представление о языке как носителе мысли
может быть достигнуто лишь на уровне его прагматического
анализа по схеме «язык — действия человека с языком и на
основе языка —действительность»2.
Но и это еще не все. Касаясь рассматриваемого вопроса,
В. М. Гл ушков пишет: «Живой человеческий язык может
рассматриваться как формальный язык лишь после того,
как будет сформулирована строгая система правил,
позволяющая отличить выражения, допустимые в языке, от всех
прочих выражений, то есть осмысленные предложения от
бессмысленных»3. Разъясняя трудности, возникающие при
1 А. Т а г s k i, Grundlegung der Wissenschaftlichen Semantik,
«Actes du Congres International de Philosophie Scientique», 1936.
2 См. статью «Логика научного познания» в сб. «Проблемы
логики научного познания» (М., 1964, стр. 16).
3 В. М. Глушков, Мышление и кибернетика, «Вопросы
философии», 1963, № 1, стр. 37—38.
233
формализации естественного языка,*он далее указывает, что
«никакой фиксированный формализованный язык не может
быть адекватен живому человеческому языку, поскольку
последний в отличие от первого непрерывно развивается и
совершенствуется. Поэтому всякая формализация любого
живого человеческого языка представляет собой лишь более
или менее удачный его мгновенный слепок, утрачивающий
сходство с оригиналом по мере развития последнего»1. Если
бы все сводилось только к этому, то это было бы еще
полбеды. В прикладной лингвистике отмысливаются от
моментов развития языка, стремятся рассматривать его как
совершенно стабильную систему и все же никак не удается
добиться формализации естественного языка. Происходит это
по весьма простой причине. Формальная система и
естественный язык основывают свою действенность на полярно
противоположных качествах. Всякая формальная система
всегда тождественна самой себе. Именно это ее качество
делает возможным выполнение ею своих функций во всех
конкретных случаях ее приложения. А естественный язык —
в плане своего содержания, своей семантики или, как в этих
случаях принято говорить, в своем информативном плане —
никогда не тождествен самому себе. Именно эта его
способность делает возможным его функционирование во всех
конкретных случаях своего применения. Оставаясь тем же
самым языком, он в разных ситуациях всегда иной. При
этом он не обладает ни эксплицитными, ни формативными
правилами, ни правилами «истинности», ни
трансформационными правилами для определения того, какое из
потенциальных значений или оттенков значений получит данное
слово в той или иной ситуации. Более того, почти любое
слово естественного языка может получить значение, которое
не зафиксировано никаким языком — оно может,
возникнув, закрепиться в языке, но с таким же успехом,
подобно беглому огоньку, вспыхнув, затеряться в
лингвистическом «космосе» и погаснуть. И при всех этих качествах
естественный язык оказывается изумительно совершенным
орудием, которое позволяет добиться полного
взаимопонимания относительно самых сложных понятий, и в любых
ситуациях. Отчего это происходит?
1 В. М. Г л у ш к о в, Мышление и кибернетика, «Вопросы
философии», 1963, № 1, стр. 38,
234
Видимо, ответ на этот вопрос частично следует искать
в одной мысли основоположника семиотики Ч. Пирса,
которую он настойчиво повторяет во многих своих работах.
Ее можно истолковать так. В современной лингвистике язык
принято определять как систему знаков. Это исходная
предпосылка для всего лингвистического анализа. Если
это так, то язык не просто система знаков, а система взаимно
интерпретирующих друг друга знаков, существующих
в языке постольку, поскольку они интерпретированы в
других знаках. Ч. Пирс формулирует это следующим образом:
«Ни один знак не может функционировать в качестве знака,
если он не интерпретирован в другом знаке. Следовательно,
для знака абсолютно существенно, чтобы он воздействовал
на другой знак»1. И в другом месте: «Все назначение знака
состоит в том, что он будет интерпретирован в другом
знаке»2. И пожалуй, наиболее важное: «Знак не есть
знак, если только он не переводит себя в другой знак, в
котором он получает более полное развитие»3.
Следовательно, естественный язык есть система знаков,
которые посредством взаимной интерпретации получают
возможность отвечать на все потребности человека в
смысловом выражении. Но здесь необходима одна существенная
оговорка. Ведь все потребности этого рода
обусловливаются отношением человека к явлениям внешнего мира и
общественной средой, в которой протекает его жизнь. В силу
этого обстоятельства трансформационная семантика, если
бы ее удалось создать, не может опираться лишь на правила
взаимной интерпретации знаков, носить закрытый и.
конечный характер. Она оказывается производной от очень
большого количества величин, всячески противящихся
формализации 4.
1 Ch. P e i г с е, Collected Papers, Cambridge, Mass., vol. 8, §. 225.
2 Там же, §. 191.
8 Ch. P e i г с e, Collected Papers, Cambridge, Mass., vol. 5, § 594.
4 P. Якобсон в данной связи констатирует: «Мы можем построить
чисто лингвистическую семантику, если примем положение Пирса о
том, что существенная особенность каждого языкового знака состоит
в том, что он может быть переведен другим языковым знаком, более
развернутым, более эксплицитным или, напротив, более эллиптичным
знаком той же самой или другой языковой системы. Именно благодаря
этой переводимости вскрываются те семантические инварианты, которые
мы ищем в означающем. Таким образом, мы получаем возможность
решать семантические проблемы языка также с помощью
дистрибутивного анализа» (выступление на 1-м Международном симпозиуме «Знак
235
В связи со сказанным важно рассмотреть особенности
процедуры решения задач и само понятие решимости в
логике и математике, с одной стороны, и в лингвистике —
с другой.
Прежде чем в математике приступить к решению
проблемы, она должна быть сформулирована в точных терминах—
само это формулирование является предпосылкой успешного
решения проблемы. При этом, как уже указывалось,
математик может свободно трансформировать данное
формулирование проблемы в эквивалентный вариант — математика
располагает для этого и соответствующими средствами. Уже
на этой первичной стадии исследовательской методики
лингвистика существенно отличается от математики. При
формулировании своих проблем лингвист располагает некоторым
количеством наблюденных эмпирических данных, которым
он не всегда может дать точную формулировку, но которые
тем не менее он волей-неволей должен класть в основу своего
исследования, уже в процессе самого этого исследования.
Чтобы не идти далеко за примерами, можно сослаться на
лингвистическое значение, которое составляет основу всей
работы в области автоматической переработки речевой
информации, но вместе с тем определяется весьма туманно и
разноречиво. Именно это обстоятельство и заставляет
исследователей в этой области постоянно менять свою
стратегию.
Но вот исследование начато и достигнуто какое-то
решение. Что это значит применительно к логике и математике
и применительно к лингвистике? Логика, как указывалось
выше, дает возможность эксплицитно представить
заключения, имплицитно присутствующие в предпосылке, но она
не располагает правилами, использование которых может
гарантировать, что при этом будет добыто желаемое решение,
так как она есть не средство достижения новых выводов,
а всего лишь методика определения их правильности. Она —
не волшебный ключ ко всем тайнам. Совершенно очевидно,
что если бы логика обладала подобными правилами, то
в системе языка», Эрфурт, ГДР, 1959). Цитировано по книге: В. А. 3 в е-
г и н ц е в, История языкознания XIX — XX веков в очерках и
извлечениях, ч. 2, М., 1965, стр. 398.
Утверждение Р. Якобсона можно считать справедливым лишь при
условии признания семантической системы естественного языка
«закрытой» и независимой от тех величин, о которых говорится ниже.
236
тогда бы не было и нерешенных проблем. Достаточно было
бы приложить определенный набор логических правил, и мы
бы автоматически получали готовый ответ на любой
мучающий нас вопрос. В свете сказанного специфическое значение
приобретает и понятие решимости проблемы или задачи.
В логике и в математике всякий конечный результат
признается истинным, если в процессе доказательства не
было нарушено никакое формальное правило. Так как при
этом возможны разные пути доказательства, допустимо
существование различных решений. Но все они могут быть
подвержены проверке с точки зрения требования логики или
математики. По-иному обстоит дело в лингвистике. Она не
располагает аппаратом, с помощью которого можно проверить
или доказать правильность полученных выводов.
Соответственно с этим определяется и истинность достигнутых
решений — она устанавливается не формальными правилами,
а своим соответствием данным опыта. При этих условиях
теоретически следовало бы ожидать единого конечного
решения. Однако практически, г^ак свидетельствуют об этом
разноречивые лингвистические определения даже основных
категорий языка, это не имеет места. Известный
субъективизм оценок в этом случае всегда присутствует, и он до
известной степени определяется объемом фактов (и,
разумеется, их характером), находящихся в распоряжении
исследователя. Отсюда следует, что «истинность» решения
в лингвистике всегда дается в некотором приближении
и имеет не детерминативный характер, а вероятностный.
В этих условиях очень важно правильность
лингвистических определений и истолкований подвергнуть проверке
на основе объективных критериев. Возможность такой
проверки дает широкая область прикладной лингвистики, где
естественному языку противостоит машина,
представляющая в этом противопоставлении интересы логики и
математики.
5.
Для решения практических задач прикладной
лингвистики используется цифровая вычислительная машина.
Она способна воспринимать, хранить, передавать,
перегруппировывать и выдавать информацию. Она интерпретирует
и выполняет набор команд (программу команд), а также
237
модицифирует их в процессе выполнения задания. Она в со- §
стоянии решать весьма сложные проблемы, но при этом 1
весь процесс перехода от задания к решению должен быть 1
исчерпывающе и непротиворечиво описан в терминах после- Ц
довательности основных элементарных операций. Информа- щ
ция вводится в машину с помощью двузначного (бинарного) Я
кода, или языка. Машина оперирует закодированными II
таким образом словами, соответствующими основным логи- Ц
ческим связям или функциям исчисления высказываний или 11
предикатов. Машина может решать сложные математические Ц
задачи именно в силу того, что сложные математические ||
операции оказывается возможным свести к последователь- *|
ности арифметических операций, а эти последние, в свою А
очередь к логическим операциям. Следовательно, цифровую ., J
вычислительную машину можно рассматривать как логи- I
ческую машину. I
Таким образом, какой бы сложности ни была задача, I
машина решает ее с помощью последовательности элемен- А
тарных операций, программа которых должна быть сформу- * I
лирована абсолютно недвусмысленно (непротиворечиво), , I
точно, детально и исчерпывающе полно. Другими словами, < I
она не должна выходить за те пределы, которые устанавли- I
ваются логическим исчислением высказываний, и, когда мы - I
задаемся вопросом, может ли машина совладать с обработкой I
информации, заключенной в естественных языках, нам I
прежде всего нужно выяснить, в какой степени логическое I
исчисление высказываний является адекватной моделью Н
для естественного языка. J
Учитывая специфику цифровой вычислительной машины, I
описанную выше, первое, что необходимо сделать, чтобы I
машина «поняла» задание и начала обработку речевой инфор- i
мации в соответствии с этим заданием, заключается в пере- ■ |
формулировке информации, содержащейся в естественном 1
языке, на логический язык. Дело, следовательно, идет о j
переводе естественного языка на язык логического исчисле- \
ния высказываний. При этом, как показал Бар-Хиллел1, !
приходится сталкиваться с такими трудностями, которые j
рисуют перспективы автоматической обработки в весьма
мрачном свете, если не будет изменено все направление j
1 Y. Bar-Hillel, A Demonstration of the Nonfeasibility of
Fully Automatic High Quality Translation, «Advances in Computers*,
vol. 1, New York, 1960, pp. 158—163.
238
.ши^шимивьианяи {?ям ы?ч-«!«.н»ьде-.к- iz.if&^tr&auifMh-sae** waare5*r_<*£^E-s^>-«i^b*w- ^».et- ^яишг>ил>-^а».ишс-.тжаа№лаят^ш
поисков решения данной проблемы. По меньшей мере
придется считаться со следующими препятствиями, для
преодоления которых мы пока не располагаем необходимыми
средствами.
А. Логическое исчисление высказываний слишком бедно
для того, чтобы можно было бы даже с далеким
приближением произвести на него переформулировку естественного
языка, невероятно сложного по своей семантической струк-*
туре, обладающего огромным объемом избыточных
элементов и — самое главное — часто отличающегося такой
неясностью и неопределенностью в выражении «смысла», что
никакая двузначная логика не способна справиться с
созданием искусственного двойника естественного языка1.
Правда, логика, как указывалось, имеет дело лишь с
лингвистической формой. Но поскольку дело идет об автоматической
обработке информации, необходимо уметь различать и
семантическую информацию, и если этого невозможно
достичь с помощью имеющихся в нашем распоряжении
логических средств, то откуда мы можем почерпнуть уверенность;
что наш перевод естественного языка на логический
правилен?
Б. Машина не может учитывать того, что Бар-Хиллел
называет «общими предварительными данными
информации» (general background of information), которые фактически
остаются за пределами естественного языка и поэтому не
подлежат переводу на логический язык. Лингвисты в этих
случаях говорят о внеязыковом контексте (frame of
reference), который неприметным для нас, но очень решительным
образом корректирует или даже подвергает полному
переосмыслению все наши слова. Ведь даже такая простая фраза,
как «Я вернусь засветло», для точного ее понимания и
определения содержащегося в ней временного указания, как
минимум, требует предварительного знания того, когда, где
она была произнесена и в какое время года. Только
подобного рода предварительная информация часто является
единственным средством для уяснения тех внутрифразовых
отношений, с которыми не в состоянии справиться ни исчис-
1 В статье Ч. Хоккета «Грамматика для слушающего»
приводится много примеров такого рода сложностей в «естественном»
понимании предложения, которые разрешаются последующими и далеко
уходящими шагами анализа (С h. Hockett, Grammar for the Hearer,
«Structure of Language and its Mathematical Aspects»* Providence,
1961, pp. 220—236).
239
ление высказываний, ни исчисление предикатов. Так, беря
для примера два промелькнувших в газетах предложения:
Аспирант университета из города Курска*,
Заслуженный рационализатор Сибири,—
мы видим, что каждое из них может быть истолковано
двояким образом. Если придерживаться лишь формально-
грамматических признаков, то первое предложение с
одинаковым успехом можно понять и как «Аспирант из
университета, расположенного в городе Курске» и как «Аспирант
университета, проживающий в городе Курске (или
происходящий из города Курска)». А второе предложение может
быть трактовано и как «Заслуженный рационализатор, полем
деятельности которого является Сибирь» и как
«Заслуженный рационализатор, являющийся жителем Сибири».
И только предварительные и никак не выраженные в
предложениях знания (предварительная информация),
констатирующие, что в городе Курске нет университета и что
«заслуженный рационализатор» есть почетное звание,
присваиваемое в Советском Союзе отдельными административными
округами, дают возможность правильного понимания этих
предложений. Если внимательно приглядеться, то почти за
каждой фразой разговорного языка стоит весьма
основательная и разветвленная предварительная информация, само
собой разумеющаяся для человека, но лежащая за
пределами «разумения» машины, которая не знает ни рода, ни
племени.
В. Машина не может делать внутритекстовые смысловые
заключения, распространяющиеся на несколько
предложений (а иногда даже намеренно на целый рассказ, чтобы до
конца не раскрыть его персонажа или сюжетного хода).
На это обстоятельство обратил внимание голландский
лингвист А. Рейхлинг1, иллюстрируя свою мысль
следующим примером. Допустим, что мы читаем некое
повествование, которое начинается предложением: «Я играю с,моим
братом». Если мы на этом остановимся, то в нашем распоря-
1 На коллоквиуме, организованном в 1961 г. Stichting Studiecent-
rum voor Administrative Automatisering. Имеется и немецкий перевод
доклада: A. R e i с h 1 i n g, Moglichkeiten und Grenzen der mechanischen
fibersetzung, aus der Sicht des Linguisten, «Beitrage zur Sprachkunde
und Informationsverarbeitung», Heft 1, Wien, 1963.
240
жении не будет никаких данных для выяснения того, как же
следует понимать эту фразу, о какой игре здесь идет речь.
Ведь можно играть на деньги (в карты и пр.), на
музыкальном инструменте, в театре или в кино, в игрушки, в футбол,
играть для забавы, играть человеком и его судьбой и т. д.
Но вот мы читаем дальше: «Я сказал это, когда Вильгельм
однажды встретился мне в баре». Теперь уже с большей
вероятностью мы можем заключить, что, по-видимому, речь
идет об игр$ на деньги. Но все же существуют и другие
возможности. Далее следует: «Мой брат подошел к столу,
и кости были брошены». Теперь ясно, о какой игре идет
речь, хотя нигде в тексте точного указания на
действительный смысл слова «игра» не было дано. Мы догадались о нем
по совокупности тех внешних примет, которые даны в тексте
в разных предложениях. Эти приметы следуют здесь одна
вслед за другой, но они в письменном повествовании могут
и значительно отстоять друг от друга. Человек может
выбрать их из широкого языкового контекста (в данном случае
мы имеем дело с ним), сопоставить и затем уже сделать
соответствующее умозаключение. Машина же лишена этой
возможности.
Но, может быть, этого и не надо ей? И действительно,
при машинном переводе данных предложений на немецкий
или французский особых трудностей не возникает (но
трудности, конечно, возникнут при переводе других
предложений). При переводе на немецкий мы можем употребить
буквализм: Ich spile mit meinem Bruder. Точно так же и во
французском мы можем начать: Je joue avec... Уже при переводе
на английский возникают сложности грамматического
порядка, так как в приведенном тексте нет никаких указаний
на то, какую форму должна выбрать машина: 1. I am playing
with my brother, 2. I play with my brother или З. Г11 play
with my brother? И уж совсем скверно получается при
переводе на испанский язык, так как машине придется выбирать
по меньшей мере между тремя глаголами: jugar, tocar или
trabajar.
Тут логический язык беспомощен.
Г. Машина фактически имеет дело с речью (или, точнее, с
речевыми отрезками) — в ее письменной и устной форме.
Каждая из этих форм речи имеет свою систему
прагматических элементов, способных к тому же переходить в
семантические (а правила такого перехода и не изучены и во
многом произвольны). Так, например, устная речь обладает
241
такой супрасегментной надстройкой, как интонация. Инто- |
нацию ныне представляется возможным классифицировать я
по функциональным типам и выделять вопросительную, я
повествовательную и прочие интонации. Однако совершенно Ц
бесспорно, что интонация существует не автономно от пред- |1
ложений; она, конечно, взаимодействует со смыслом, |j
заключенным в них. В подтверждение этого утверждения I
достаточно сослаться на риторический вопрос, который яв- А
ляется вопросом только по внешней своей структуре, но не \
является вопросом по значению: он не требует ответа со ^ и
стороны слушающих. Так возникает новый вид трудностей, "* ;
с которыми логический язык не имеет возможности спра- -
виться.
Д. Методика автоматической обработки речевой инфор- ;~
мации (и, в. частности, машинного перевода) исходит из
предположения, что любое предложение, да и язык в целом,
«разбирается» на некоторое количество элементарных
смысловых единиц (слов), из которых затем можно по
определенным правилам «собирать» заданные предложения. Следстви- : I
ем этого предположения является другое, в соответствии I
с которым смысл предложения представляет арифметиче- *]
скую сумму смыслов составляющих его слов. Здесь за обра- и
зец берется математика, где самые сложные операции,
которые проделывает вычислительная машина, в конечном
счете сводятся к предельно элементарным. Но в языке мы
сталкиваемся с почти полностью противоположной
картиной. Дело не только в том, что в разных языках предложения
в смысловом отношении по-разному «разбираются» на части.
Например:
Девушка идет.
Девушка стоит.
Шляпа идет девушке. ]
Das Madchen geht.
Das Madchen steht.
Der Hut steht dem Madchen (буквально: Шляпа стоит „
девушке). %
Дело также и в том, что даже в пределах одного языка 1
чаще всего не наблюдается арифметически правильных
отношений между смыслом предложения и смыслами
(значениями) составляющих его слов. По этому поводу Э. Бенвенист
242 '
пишет: «Предложение реализуется посредством слов. Но
слова—это не просто отрезки предложения. Предложение—
целое, не сводящееся к сумме его частей, присущий целому
смысл распределяется на всю совокупность компонентов»1.
Речь при этом идет не об идиоматических выражениях
(типа: «делать спустя рукава», «втирать кому-либо очки»
и пр.), а о самых обычных предложениях. Возьмем
элементарный пример:
Ждите! — пойду я в театр.
Можно ли утверждать, что смысл этого предложения
представляет собой арифметическую сумму значений слов:
ждать, пойти, театр, я, в? Исходя из такого
арифметического представления, мы должны были бы ожидать, что
любая комбинация этих слов, представленная в грамматически
правильном предложении, сохранит тот же самый смысл —
ведь от перестановки места слагаемых сумма слагаемых не
лзменяется. Но вот попробуем лишь слегка модифицировать
данное предложение:
Я пойду в театр — ждите!
Мы видим, что по своему смыслу это второе предложение
значительно отличается от первого.
Это — из числа предельно элементарных примеров, а
если обратимся к более сложным, то бессилие любых
трансформационных правил, которым должны быть
подведомственны такие случаи, станет особенно очевидным. Иначе
и быть не может: ведь предложение представляет собой
последовательность моносем, а моносема (см. раздел «Система
семантических исследований»), как синтаксическая
конфигурация, больше слова. Это обстоятельство приводит к
тому, что предложение, как последовательность моносем,
есть последовательность взаимоопределяющихся
элементов, связанных друг с другом в смысловом отношении в
неразрывную цепочку, которую схематически и в сугубо
1 Е. Benveniste, Les niveaux de Г analyse linguistique,
«Preprints of Papers for the Ninth International Congress of Linguists»,
Cambridge, Mass.i 1962, p. 497,
243
обобщенном виде можно изобразить следующим
образом 1:
Именно в силу указанных особенностей предложений
между последними и словами имеется качественное
различие. Если слова можно определять как знаки, то
предложения, бесспорно, выходят за пределы знакового уровня.
Вопрос о «разложимости» языка и предложений
упирается в более общий. Есть структуры, способные выполнять
свои функции лишь в своем сложном составе. При попытке
разложить их на более мелкие части или свести к более
элементарным структурам они фактически распадаются,
перестают существовать как таковые, утрачивают качества,
свойственные им в их сложном составе. Таков язык. Это
понимал В. Гумбольдт (подходя, правда, к данному вопросу
несколько с иной стороны), когда писал: «Для того чтобы
человек мог понять хотя бы одно-единственное слово не
просто как душевное побуждение (т. е. рефлекторно.—
В. 3.), а как членораздельный звук, обозначающий
понятие, весь язык полностью и во всех своих связях уже должен
быть заложен в нем. В языке нет ничего единичного, каждый
отдельный его элемент проявляет себя лишь как часть
целого»2. Переведя это суждение В. Гумбольдта на язык
современной науки, мы получаем следующую формулировку,
принадлежащую М. Таубе: «...нетрудно понять, что язык
как система содержательных символов, устных или
письменных, не есть формальная система и не может быть сведен
к ней без разрушения его истинной природы... Когда язык
формализован, он перестает быть языком и становится
кодом»8.
1 См. «Приложение» в конце книги.
2 В. Гумбольдт, О сравнительном изучении языков
применительно к различным эпохам их развития. Цитировано по книге:
В.А. Звегинцев, История языкознания XIX — XX веков в
очерках и извлечениях, ч. I, M.» 1964, стр. 79.
8 М. Таубе, Вычислительные машины и здравый смысл, М.,
1964, стр. 18.
244
Е. Но если даже удастся справиться с перечисленными
языковыми трудностями, существуют еще препятствия
собственно логического порядка — речь в данном случае
идет о так называемых «правилах разрешения» (decision
rules). Ведь если мы хотим быть уверенными, что машина
будет действовать логически безукоризненно, мы должны
снабдить ее набором правил, следуя которым она и сможет
последовательно пройти путь от исходной информации к
потребным выводам. Применительно к логическим
исчислениям высказываний мы располагаем такими правилами, но
для более сложных логик таких правил нет, и, более того,
есть основания полагать, что такие правила нельзя и найти.
Если же ориентироваться на те правила, которые имеются
уже в нашем распоряжении, то использование их сделает
процесс разрешения настолько сложным (даже при
применении усовершенствованных вычислительных машин), что игра
не будет стоить свеч1.
В таком виде рисуется проблема применения логических
и математических методов в науке о языке на основании
данных прикладной лингвистики. Каковы же выводы?
Выводы уже формулировались выше — логический анализ
допускает сочетание индуктивных методов с дедуктивными,
но, когда мы говорим об использовании в лингвистике
дедуктивных методов, не следует все сводить к слепому
подчинению лингвистического исследования
логико-математическим методам. Естественный язык восстает против такого
насилия. И практика прикладной лингвистики подтверждает
1 Чтобы показать, какую работу приходится делать
вычислительной машине, работающей методом последовательных шагов, А. Л. Сэ-
мюэль обращается к примеру игры в шашки. Он пишет: «Чтобы
заставить вычислительную машину играть в шашки, мы прежде всего должны
изобразить положение шашек на доске по способу, который
вычислительная машина могла бы запомнить. Затем последствия каждого из
имеющихся ходов должны анализироваться заглядыванием в будущее,
как это в общем делал бы человек, рассматривая каждый начальный ход
по очереди, затем — все возможные ответные ходы противника, затем
для каждого из них — все контрответы и т. д. Даже если мысленно
перенестись в будущее, к наибыстрейшей возможной машине,
подчиненной лишь таким ограничениям, как размеры вселенной,
молекулярная природа материи и конечная скорость света, то и такой
вычислительной машине потребовались бы многие столетия, а может быть, и более
длительный срок, чем даже возраст вселенной, чтобы сделать свой
первый ход» (А. Л. С э м ю э л ь, Искусственный разум: прогресс и
проблемы. Приложение к книге: М. Т а у б е, Вычислительные машины и
здравый смысл, М., 1964, стр, 140—141).
245
эти выводы, устанавливая, что между формализованным
логическим языком и естественным языком такие различия,
что достаточно полный (в информативном плане) перевод
второго в первый невозможен. Значит ли это, что в
лингвистике (и, в частности, прикладной) следует отказаться от
использования логико-математических методов? Конечно,
нет. Но только не следует переоценивать их возможностей.
Пока они довольно скромны. И чтобы не быть тут
голословными, обратимся к свидетельству математиков и логиков,
которым в практике своей работы приходится применять
свои знания к исследованию естественного языка.
Вот что говорит математик: «Помощь математики в
изучении естественного языка еще далека от очевидности...
Прежде чем мы можем думать об использовании математики
для исчисления, необходимо определить границы и функции
лингвистических единиц... Это—внематематическая
задача, она является частью индуктивных методов в
лингвистике.
Выяснилось, что математика не заменяет эмпирической
методологии, хотя некоторые лингвисты и стремятся к этому.
Наоборот, только после того, как единицы и отношения
естественного языка будут установлены индуктивным
методом и соответствующим образом подтверждены
(верифицированы), будут созданы необходимые условия для
реалистического применения математики к естественному явыку.
При этом математики либо обнаружат, что они имеют дело
с новой манифестацией того, что по своей сущности уже
знакомо им, либо получат стимул для математического
мышления нового порядка»1.
А вот что говорит логик: «Перспективы автоматической
обработки речевой информации очень хороши, но роль
логики в этой области ограничена. Впрочем, как орудие
лингвистического анализа, не как набор правил для
выведения заключений, она дает реальные обещания»2. И далее
он устанавливает, какая исследовательская стратегия при
этом более предпочтительна: «Проблемы следует решать не
1 P. Garvin and W. К а г u s h, Linguistics — data Processing
and Mathematics, «Natural Language and the Computer», New York,
1963, pp. 368—369. См. также в той же книге статью: W. К а г u.$ h,
The Use of Mathematics in the Behavioral Sciencess, pp. 64—83.
2 M. M a r о n, A Logician's View of Language — data Processing,
указанная книга, стр. 144.
246
посредством непреклонного следования набору правил,
установленных логиком, а скорее с помощью эвристической
техники...1 Следует предпочитать эмпирический
индуктивный подход к автоматической обработке речевой
информации, при котором ищутся грубые правила для решения
информационных проблем. Не следует пытаться переводить
обычный язык на логический с целью последующей
обработки его, но, скорее, искать правила эвристического типа,
которые позволят совладеть с естественным языком. Следует
прекратить поиски абсолютной достоверности и обратиться
к приближенным методам, которые, с накоплением опыта,
будут уточнены и усовершенствованы. Мы предпочитаем
рассматривать апроксимации таким же образом, каким
рассматривают теорию в науке, где видоизменения и
усовершенствования делаются на основе данных, полученных
в результате эксперимента»2.
Таковы общие выводы. Они говорят о том, что в
совместной работе с логиками и математиками лингвистам
принадлежит ведущая роль. В обязанность лингвистов входит
подготовка языкового материала таким образом, чтобы
сделать его доступным обработке логико-математическими
методами. Именно в этом направлении следует искать
реалистического сочетания в лингвистике индуктивных методов
с дедуктивными. А когда при решении задач прикладной
1 Достаточно ясное представление об эвристической методике
дает А. Л. Сэмюэль. Противопоставляя её формальной методике
логической процедуры, он пишет, что вместо нее можно применять методику,
«где несколько более или менее произвольно выбранных процедур
исследуются довольно неполным образом и каждая дает некоторый ключ
для ориентировки, на правильном ли мы пути, пока, наконец, через
серию догадок мы не придем к формулировке удовлетворительного
доказательства. В обоих приведенных случаях мы можем иногда прийти
к правильному или хотя бы к очень хорошему ответу за изумительно
короткий отрезок времени, но вместе с тем отсутствует уверенность в
том, что мы вообще когда-либо получим решение, как и уверенность*
что представляющееся нам решение наилучшее. Такой метод решения
задач получил название «эвристической» процедуры в отличие от
применения «алгоритма»... Эвристическое решение задач, когда оно успешно*
должно, конечно, расцениваться как более высокая умственная
активность, чем решение задач посредством более или менее автоматической
процедуры». Цитировано по русскому переводу: А. Л. Сэмюэль,
Искусственный разум: прогресс и проблемы. Приложение к книге:
М. Т а у б е, Вычислительные машины и здравый смысл, М.* 1964<
стр. 136—137.
2 М. М а г о п< указ. соч.* стр. 143—144,
247
лингвистики речь идет об эвристических гипотезах, то они
в первую очередь должны исходить от лингвиста, так как
он ближе к языку и по своей должности обязан лучше знать
и понимать его.
ИЗБЫТОЧНОСТЬ
И УРОВНИ
ПОНИМАНИЯ
1.
Те проблемы, о которых будет речь в настоящем разделе,
хотя и являются сами по себе новыми, имеют уже весьма
основательную литературу. Они достигли большой степени
сложности, но вместе с тем — особенно в вопросах,
связанных с восприятием и пониманием,— разлагаются обычно
на элементарные процессы и чаще всего изучаются
«атомистическим» образом. Впрочем, они рассматриваются также
и на уровне еще не разгаданной человеческой
интеллектуальной комплектности и даже в своем пока лишь
потенциальном машинном воплощении (моделировании).
И все же, может быть, имеет смысл, довольствуясь
необходимым минимумом научных источников, попытаться
взглянуть на них еще раз непредубежденным, «свежим»
взглядом — это нередко помогает открыть даже в старых
и затрепанных проблемах новые аспекты.
2.
Начнем с понятия избыточности. Как известно, это
понятие было заимствовано сравнительно недавно из теории
информации и ныне широко применяется в науке о языке.
Методика установления избыточности, как правило,
излагается при определении самого понятия избыточности. При
этом роль избыточности в языке оценивается с различных
углов зрения. х
Так, Г. Глисон отмечает, что не все информативные
возможности языка, рассматриваемого как код, реализуются
в действительной речи, и далее пишет: «Нереализованная
передающая способность кода возникает как следствие того,
248
что мы повторяли сигналы, и ее можно назвать избыточной.
Здесь мы опять встречаемся с таким употреблением термина,
которое отличается от обычного.
«Избыточность» — это специальный термин в теории
информации, и он требует такого специального определения,
которое могло бы согласовать его с термином «информация».
Мы определяем избыточность как разность между
теоретически возможной передающей способностью какого-
либо кода и средним количеством передаваемой информации.
Избыточность выражается в процентах к общей передающей
способности кода»1. Разобрав затем понятие избыточности
на примере английской письменности (что делает также и
Ч. Хоккет2), где разница между возможными и
действительными употреблениями сочетаний отдельных букв подходит
иногда к 100% (например, Qa в начале слова), Г. Глисон
связывает избыточность с ограничениями, существующими
в каждом языке. «В любом коде,— пишет он,— подобном
письменному английскому языку, имеются различные
уровни организации. На каждом из этих уровней существуют
свои ограничения, налагаемые на сообщение. Они находят
отражение в избыточности языка как кода. Эти ограничения
возникают просто потому, что коды имеют структуру. Струк-
- тура и есть не что иное, как система ограничений,
связывающих свободу употребления и потому неизбежно
порождающих избыточность»3. Г. Глисон характеризует
избыточность как важную черту, без которой язык не мог бы
функционировать и в качестве основных источников избыточности
в разговорном английском языке, представляющих
особый интерес, называет:
1) различия в частотности фонем;
2) ограничения последовательностей фонем, как таковых;
3) неупотребление потенциально возможных морфем;
4) различия в частотности морфем;
5) ограничения, касающиеся последовательности морфем;
6) семантические ограничения того, что может быть
сказано 4.
1 Г. Глисон, Введение в дескриптивную лингвистику, М.,
1939, стр. 362.
2 Ch. H о с k e 11, A Cours in Modern Linguistics, New York, 1958.
pp. 87—89.
3 Указ. соч., стр. 365.
4 Указ. соч.» стр. 366—367,
249
По Ч. Хоккету, избыточность в специальном смысле
в общем то же самое, что и в обычном понимании, но не
должно истолковываться как ненужное или лишнее. Совсем
наоборот, если бы язык не обладал значительной
избыточностью, он мог бы функционировать лишь в идеальных
внешних условиях и при соблюдении полного стиля
произношения, а при торопливой речи, столь свойственной многим
жизненным ситуациям, или в шумной комнате, или при
некоторых дефектах произношения он неизбежно был бы,
непонятным1. Следовательно, избыточность — это
своеобразный foolproof, который обеспечивает работу механизма при
неблагоприятных условиях.
Точно так же и Б. Мальмберг всячески подчеркивает,
что избыточное ни в коем случае не следует отождествлять
с излишним. Но роль избыточности он трактует несколько
по-иному. «Избыточность,— пишет он,— отнюдь не
предполагает, что кое-что можно игнорировать. Совсем наоборот,
в современной теории коммуникации избыточность — очень
важное понятие и в высшей степени релевантно (т. е.
релевантно для коммуникативного процесса). Мы видели, что
избыточность относится к области статистики, а
следовательно, предсказуемости»2.
Через посредство предсказуемости Б. Мальмберг
связывает избыточность и с процессом понимания:
«Интерпретация — это угадывание, успех которого есть вопрос
вероятности. Степень понимания в значительной мере
согласуется со степенью предсказуемости элементов, входящих
в коммуникацию»3. Но понимание зависит также и от
предшествующего опыта воспринимающего информацию, и от
его личных способностей.
Уже и эти выборочные суждения об избыточности дают
возможность сделать некоторые общие выводы, В суммарном
виде они сводятся к следующему:
1) избыточность устанавливается статистически;
2) избыточность устанавливается в пределах одного
уровня языка (фонетического, морфемного и т. д.);
1 Ch. Hockett, A Cours in Modern Linguistics, New York,
1958, p. 89.
2 B. Malmberg, Structural Linguistics and Human
Communication, Berlin — Gottingen — Heidelberg, 1963, S. 113,
3 Указ. соч., стр, 18.
aso
3) при исчислении избыточности учитывается
последовательность элементов данного уровня языка. Говоря
языком Ф. де Соссюра, мьгможем сказать, что она строится на
принципе линейности языка;
4) зная ограничения, свойственные данному коду
(структура кода есть система этих ограничений), мы можем на
основе статистической вероятности предсказать появление
последующих элементов, располагающихся линейно;
5) предсказуемость может обусловливать понимание;
6) понятие избыточности должно координироваться с
понятием информации.
Если внимательно приглядеться к перечисленным
признакам избыточности и способам ее определения, то станет
ясным, что в них учтено все (или, во всяком случае, все
основное), кроме особенностей языка, характера речевого
общения и природы человеческого понимания. Иными
словами, принцип избыточности переносится в область изучения
естественного языка совершенно механически и без всяких
поправок на специфику языка. Возражение,
следовательно, вызывает не само использование данного принципа
теории информации (он, безусловно, может быть
продуктивно применен в прикладной лингвистике, в частности
в проблеме общения человека с машиной), а его
механическое использование в лингвистике, игнорирующее такие
факторы, которые неизбежно должны внести в этот принцип
существенные коррективы.
Если же исходить из реальной ситуации, имеющей место
при обычном процессе речевого общения, то одним из самых
существенных факторов, заставляющим по-иному взглянуть
на избыточность языка, является то обстоятельство , что
избыточность есть явление, обращенное к слушающему,
которое должно оцениваться с его точки зрения и с
обязательным учетом механизма понимания речи. Между тем все это
исключается при определении избыточности языка и он
рассматривается абстрактно просто как потенциальный код
для передачи опять же абстрактной информации,
безотносительно к особенностям строения самого языка, которые
при описанных выше способах оценки его избыточности
предстают в предельно упрощенном виде, далеком от
действительного положения вещей.
О некоторых из этих особенностей и будет говориться
ниже.
251
3.
Язык существует постольку, поскольку у человека есть
потребность в общении. Если бы не было этой потребности,
то не было бы и языка1. Общение же, говоря языком той
дисциплины, из которой было заимствовано понятие
избыточности, есть передача от человека к человеку информации,
оформленной таким образом, что она оказывается доступной
восприятию того, к кому обращена наша речь. С позиции
обычной речевой ситуации язык, следовательно, не только
то, что я произнесу (произнести можно что угодно), но и то,
что многие другие, объединенные в так называемую
«языковую общность», произнесенное мною поймут (а я, естественно,
заинтересован в том, чтобы они возможно лучше и полнее
поняли меня). Так возникает необходимость исследовать
язык (в его деятельности и с учетом структурных
особенностей) с «другого конца» — со стороны его понимания.
При таком подходе, правда, мы легко можем переступить
границу, существующую между кодом и'сообщением.
Однако, когда мы имеем дело с естественным языком, этого не
следует бояться. Ведь в нем само вычленение отдельных
единиц (дискретизация) самым непосредственным образом
связано с определением значения этих единиц (т. е. их
информационного содержания). И сами эти единицы значения
(информации) входят в структуру языка на равных началах
с другими его элементами. Иными словами, «сообщение»
в данном случае нельзя изолировать от «кода», что еще раз
говорит в пользу того вывода, что язык нельзя
отождествлять с кодом, и если это делается, то должно носить
условный характер. Обо всём этом ни в коем случае нельзя
забывать, и надо яено себе представлять, к чему может привести
недоучет указанной условности.
Подход с «другого конца» таит еще одну опасность —
смешение системы языка и механизма понимания. Не
закрывая глаз на эту опасность, надо все же идти навстречу ей.
Язык, речь и механизм их понимания — взаимозависимые
явления, и они, безусловно, ориентируются друг на друга
и в своей структуре и в своем функционировании, и поэтому
последствия этого смешения менее опасны, чем последствия
1 Это утверждение, разумеется, не означает, что у языка только
одна функция — коммуникативная. О функциях языка см. раздел
«Язык и поведение».
252
механического отождествления языка с кодом. Лучшей
защитой против смешения языка и механизма понимания
является изучение их в комплексе.
Человек, воспринимающий речь,— это не машина,
работающая по стандартному алгоритму. Помимо того, что речь
может осуществляться и в далеко не идеальных условиях
(всякого рода помехи) и сама не носить идеальной формы
(т. е. может быть нечеткой, неясной и даже с некоторыми
пропусками),— обо всем этом говорит выше Ч. Хоккет,—
большими недостатками может страдать и наш собеседник.
Говоря предельно грубо, то, что один человек понимает с
полуслова, при обращении к другому требует мобилизации всех
ресурсов .языка. Таким образом, уже с этой примитивной
точки зрения язык должен обладать большим «запасом
прочности», рассчитанным на дурака (foolproof). Поэтому и
оценка его избыточности не может носить однозначного
характера.
Абстрактность, отличающая приложения принципа
избыточности к естественному языку, проявляется и в том, что
язык рассматривается как совершенно изолированное
явление, вне тех живых и постоянных связей со всякого рода
факторами, которые не только включаются в процесс
речевого общения, но и оказывают прямое воздействие на
конкретные формы речевых образований, формируют их. Между
тем «попытки построить модель языка безотносительно к
говорящему и слушающему и таким образом гипостазировать
код, абстрагированный от действительного общения, таят
в себе опасности превратить язык в схоластическую
фикцию»1.
Уже сама по себе концепция языкового «кода» как
компонента сложной структуры коммуникативного поведения
человека подсказывает мысль, что ближайшими факторами,
способными оказывать воздействие на формирование
речевых образований (текста), должны быть другие компоненты
структуры коммуникативного поведения человека.
Способность этих других компонентов заменять Отдельные
элементы речевого «кода» и таким образом значительно его
редуцировать очень наглядно показывает К. Пайк на примере
детской игры, которым он начинает свою трехтомную работу,
посвященную рассмотрению отношений языка к структуре
1 Р. Якобсон* Лингвистика и теория связи. Цитировано по
книге: В.А.Звегинцев, История языкознания XIX — XX веков
в очерках и извлечениях, ч. 2, М., 1965, стр. 441,
2U
человеческого поведения1. Если этот пример переложить на т
русскую песенку, то он выглядит следующим образом. •
Группа ребят образует кружок и начинает петь: «В лесу
родилась елочка, в лесу она росла...» При втором повторе- А
нии этой песенки они вместо слова «елочка» протягивают Щ
руку, показывая, какая она была маленькая, ровно на столь- \
ко времени, сколько понадобилось бы для того, чтобы пропеть Ц
это слово. При третьем исполнении они также заменяют J
жестом слово «росла» и т. д.; так что в конце концов остаются il
лишь слова, имеющие вспомогательный характер («в», 4
«она»), а вся песенка оказывается состоящей из изобрази- J
тельных жестов, укладывающихся в ритмический рисунок
мотива песенки. В этом случае избыточным делается (правда,
до известной меры искусственным образом) почти все
речевое построение.
Однако здесь мы все же не будем касаться такого рода
ближайших факторов, воздействующих на речь: о них
говорится в другом разделе. Мы обратимся к другой группе
факторов, сопровождающих почти каждый речевой акт, но еще
не изученных и не систематизированных.
Первый из этих факторов уже упоминался (в разделе
«Применение в лингвистике логико-математических
методов»), но в данном случае мы его рассмотрим с несколько
иной стороны — в связи с проблемой избыточности. Имеются
в виду предварительные знания речевой ситуации — самого
общего порядка. Сюда относятся место речевого «действия»,
эпоха, страна, политический строй, время года и многое \
другое, что обычно принимается как само собой разумею- I
щееся, но без чего может быть непонятна и сама речь. Иногда
все эти сведения нарочито замалчиваются, чтобы придать I
изложению «панхронический» характер. Этот прием, напри- I
мер, использует М. Метерлинк в таких пьесах, как «Слепые» !
или «Там, внутри», а также Л. Андреев в «Жизни человека». I
Этот же прием лежит в основе стихотворения А. Блока j
«Голоса»: # J
Первый голос |
г1
Я — свободный глашатай веков, ' 1
Я — слуга у моей госпожи. 1
Укажи мне названье цветов, 1
Ей любимых цветов—укажи. I
1 См.: К. Pike, Language in Relation to a Unified Theory of the
Structure of Human Behavior, part I, Glendale, 1954, p. 1.
254
i'.u*.-* &-.ъттж**я>*ъж*т:-яжгае*ъ^-^тым*^вк^-<*ъЯ. i«aibi»^j^ir*^wtrW^w?WijfT,.ira-u!P5fcTOprxlrwrarai,s
Второй голо.с
У высоких заброшенных стен,
Где впервые запомнил ты плен,
Там кусты притаились вербен,
Ярко-красных, кровавых вербен.
Первый голос
Кто же, похитчик, душою не слаб?
Кто, покрытый ночной темнотой?
Будет он господин или раб —
Но не яt а другой?
И Т. Д.
Этому приему противостоит обстоятельность старых
рассказчиков, стремящихся ввести читателя во всю полноту
знаний ситуации действия. «Мне было тогда шестнадцать
лет,—повествует, например, И. С. Тургенев в произведении
«Первая любовь».— Дело происходило летом 1833 года.
Я жил в Москве, у моих родителей. Они нанимали дачу
около Калужской заставы, против Нескучного.— Я
готовился в университет, но работал очень мало и не торопясь».
И пр.
Близка к этому фактору непосредственная ситуация
действия. Она часто входит самым прямым образом в речевую
информацию и совершенно автоматически учитывается как
говорящим, так и слушающим. Фраза «Все прошло
благополучно» не требует никаких дополнительных пояснений
для человека, ожидающего в больнице сведений о
результатах операции, встречающего своих товарищей, которые
совершили восхождение на опасную горную вершину, или
слушающего рассказ своего соседа, который только что
вернулся с судебного заседания по громкому делу.
Замечательным примером того, до какой степени может
быть ужата обычная речь и, следовательно, какое
количество избыточности содержится в ней, является знаменитая
сцена объяснения Левина с Кити, которая, как известно,
воспроизводит действительное событие из биографии
Л. Толстого.
«— Постойте,— сказал он, садясь к столу.— Я давно
хотел спросить у вас одну вещь.
Он глядел ей прямо в ласковые, хотя и испуганные
глаза.
255
— Пожалуйста, спросите.
— Вот,— сказал он и написал начальные буквы: к, в,
м, о: э, н, м, б, з, л, э, н, и, т? Буквы эти значили:
«когда вы мне ответили: этого не может быть, значило ли
это — никогда или тогда?» Не было никакой вероятности,
чтоб она могла понять эту сложную фразу; но он посмотрел
на нее с таким видом, что жизнь его зависит от того,
поймет ли она эти слова.
Она взглянула на него серьезно, потом оперла
нахмуренный лоб на руку и стала читать. Изредка она
взглядывала на него, спращивая у него взглядом: «то
ли это, что я думаю?»
— Я поняла,— сказала она покраснев.
— Какое это слово? — сказал он, указывая на н,
которым означалось слово: никогда,
— Это слово значит никогда,— сказала она,—но это
неправда.
Он быстро стер написанное, подал ей мел и встал. Она
написала: т, я, н, м, и, о...
Он вдруг просиял, он понял. Это значило: «тогда я
не могла иначе ответить».
Он взглянул на нее вопросительно, робко.
— Только тогда?
— Да,— отвечала ее улыбка.
— А т... А теперь? — спросил он.
— Ну, так вот прочтите. Я скажу то, чего бы желала.
Очень бы желала.— Она написала начальные буквы: ч,
в, м, з, и, п, ч, б. Это значило: «чтобы вы могли забыть
и простить, что было».
Он схватил мел напряженными, дрожащими пальцами
и, сломав его, написал начальные буквы следующего: «мне
нечего забывать и прощать, я не переставал любить вас».
Она взглянула на него с остановившеюся улыбкой.
— Я поняла,— шепотом сказала она.
Он сел и написал длинную фразу. Она все поняла и,
не спрашивая его: так ли, взяла мел и тотчас же ответила.
Он долго не мог понять того, что она написала, и часто
взглядывал в ее глаза. На него нашло затмение от счастия.
Он никак не мог подставить те слова, какие она разумела;
но в прелестных, сияющих счастьем глазах ее он понял
все, что ему нужно было знать. И он написал три буквы.
Но он еще не кончил писать, а она уже читала за его
рукой и сама докончила и написала ответ: Да».
256
Разумеется, такая близкая душевная настроенность и
творящая чудеса обостренная интуиция присутствует
далеко не всегда, но угадывание присуще общению людей
и позволяет значительно «свертывать» речь. Как говорит
Е. Д. Поливанов, «в сущности, все, что мы говорим,
нуждается в слушателе, понимающем, в чем дело. Если бы
все, что мы желаем высказать, заключалось бы в
формальных значениях употребляемых слов, нам нужно было бы
употреблять для высказывания каждой отдельной мысли
гораздо более слов, чем это делается в действительности.
Мы говорим только необходимыми намеками».
В качестве следующего фактора, вносящего
существенные коррективы в принятые формы определения языковой
избыточности, можно назвать собственно речевую
ситуацию, или речевой контекст. Однажды уже сказанное в
беседе обычно не требует повторения г. Мы не говорим
так, как это изображается в старинных разговорниках по
иностранным языкам:
— Куда Вы идете в такой дождливый день со своей
бабушкой и без зонтика?
— Я иду в театр в такой дождливый день со своей
бабушкой и без зонтика.
Предшествующая реплика собеседника, как правило, не
повторяется в ответе, так как заключенная в ней
информация представляется уже избыточной. На вопрос:
— Куда вы идете?
Достаточным оказывается ответ:
— Домой.
Если же следует ответ: «Я иду домой» или даже «Я иду
домой. Вот куда я иду»,— то большая часть содержащейся
в нем информации избыточна, и, если все же употребляются
такие развернутые формы ответов, они диктуются добавоч-
1 Ср. следующее замечание Ф. Боаса: «...мы, хорошо вытренирован-
ные в грамматическом отношении, можем употребить одну форму, чтобы
поправить только что выраженную мысль. Так, утверждение Не sings
beautifully (он красиво поет) может вызвать реплику sang (пел) .Склонный
к лаконичности человек в ответ на утверждение Не plays well (он играет
хорошо) может даже ограничиться одним окончанием -ей (-ал), что
тем не менее может быть понято его друзьями. Во всех этих случаях
ясно, что отдельные элементы выделяются вторичным процессом из
законченной единицы предложения» (Введение к «Руководству по
языкам американских индейцев». Цитировано по книге: В. А. 3 в е-
г и н ц е в, История языкознания XIX — XX веков в очерках и
извлечениях, ч. 2, М., 1965, стр. 173—174).
9 Ni 1607
257
ными заданиями — экспрессивными, стилистическими и пр.
Наконец, следует еще упомянуть и о роли речевых
шаблонов. Они изобильно наполняют наши речевые привычки I
и нередко уже сами по себе не несут никакой информации. i
Выражения вроде: «Как поживаете?», «Как дела?» и пр.—
имеют скорее ритуальное, нежели информативное значение.
При употреблении подобного рода шаблонных выражений
нет надобности в доскональном их досказывании: оно
избыточно. И именно ощущение их избыточности заставляет
часто свертывать их до эллиптических: «Ну, как?» или «Ну, §
как там?» и т. д. Замечательный.образец такой эллиптиче- |
ской («стенографической», как определяет ее Пикквик) |
речи дает Ч. Диккенс, воспроизводя манеру разговора |
Джингля:
«— Пустяки! Не о чем говорить... ни слова больше... 1
молодчина кэбмен... здорово работал пятерней... но будь я
вашим приятелем... черт возьми... свернул бы шею... ей ,
богу... в одно мгновение... да и пирожнику вдобавок... зря f
не хвалюсь...» |;
«— Сюда... сюда.., превосходная затея... море пива... §
огромные бочки; горы мяса... целые туши; горчица... во- |
зами; чудесный денек... присаживайтесь... будьте как... |
рад видеть... весьма!» I
Эта речь, состоящая лишь из намеков на главным обра- |
зом шаблонные фразы, особенно резко выделяется на фоне I
обстоятельных и законченных выражений Пикквика и его I
Друзей. I
Все эти факторы, создающие избыточность в речи (и для I
устранения ее — всякого рода эллипсы), разумеется, по- |
стоянно комбинируются друг с другом в живом речевом :|
общении, и их не всегда легко отграничить друг от друга. |
Но, в данном случае, это несущественно. Важно лишь от- |
метить и учесть их значение при процедуре оценки избы- |
точности языка. С
До сих пор мы имели дело лишь с проблемой с е м а н- ?
тической избыточности. Если же исходить из
принципов теории информации, из которой заимствовано и само
понятие избыточности, мы должны добавить, что фактически
мы пока занимались рассмотрением избыточности в
сообщении, анев коде, хотя как раз в области семантики
код и сообщение не всегда легко отграничить друг от друга.
Но все Же следует, по возможности, осветить и другие
аспекты избыточности языка, сохраняя, однако, ту принципиаль-
258
ную оговорку, в соответствии с которой эта проблема
рассматривается здесь не с отвлеченной статистической точки
зрения, а с учетом человеческого восприятия.
4.
Оценка избыточности, помимо частотности, опирается
также на последовательность элементов. Иными словами,
эта оценка производится с учетом линейного расположения
элементов. Линейность Ф. де Соссюр также считал одним из
двух основных принципов языкового знака. Таким образом,
здесь, как кажется, наличествует общая почва для
сближения положений теории информации и лингвистики.
Во избежание недоразумений, напомним, что Ф. де
Соссюр разумел под линейностью. Он говорит о ней в
разделе, который называется «Второй принцип: линейный
характер означающего». Мы читаем в нем: «Означающее, будучи
свойства слухового (аудитивного), развертывается только во
времени и характеризуется заимствованными у времени
признаками: а) оно представляет
протяженность и б) эта протяженность лежит
в одном измерении: это — линия.
Об этом совершенно очевидном принципе сплошь и
рядом не упоминают вовсе, по-видимому, именно потому, что
считают его чересчур простым; между тем это принцип
основной, и последствия его неисчислимы. От него зависит
весь механизм языка. В противность зрительным
(визуальным) означающим (морские сигналы и т. п.), которые
одновременно могут состоять из комбинаций в нескольких
измерениях, акустические означающие располагаются лишь
линией времени; их элементы следуют один за другим,
образуя цепь. Это их свойство обнаруживается воочию, как
только мы переходим к изображению их на письме, заменяя
последовательность во времени пространственной линией
графических знаков» г.
В соответствии с концепцией линейности понимание
должно представляться следующим образом: сначала
последовательно фонема за фонемой («акустические означающие»)
собирается одно слово, затем таким же образом — другое,
третье и т. д. Далее на другом уровне — морфологическом —
так же последовательно устанавливаются грамматические
1 Ф. де Соссюр, Курс общей лингвистики, М.» 1933, стр. 80—81.
9*
259
связи слов. И, наконец, в этом же линейном порядке
строится предложение, общий смысл которого выявляется таким
же последовательным образом. В этом последовательном
процессе понимания (с таким же последовательным
переходом от одного уровня к другому — от низшего к высшему)
линейно расположенных единиц речи значительную роль
играет предугадывание, основанное на статистической
вероятности. Естественно, что определение избыточности в этом
случае следует за этим же линейным принципом и
исчисляется для каждого уровня отдельно.
В сущности, указанным образом и изображает процесс
понимания Р. Якобсон, противопоставляя его процессу
кодирования, т. е. построению предложения говорящим, для
которого описываемая им последовательность им,еет
обратный порядок. «Путь слушателя,— утверждает он,—
проходит через различительные элементы и распознаваемые им
фонемы к грамматической форме и к пониманию смысла.
Здесь важную роль играет вероятность; в особенности
способствуют пониманию текста условные вероятности:
после определенных единиц одни единицы могут следовать
с большей или меньшей вероятностью, другие же
исключаются a priori. Для воспринимающего речь характерен
неосознанный статистический подход, и омонимия
представляет для него существенную трудность»1.
В более развернутом виде это статистико-вероятностное
определение смысла предложения (на синтаксическом
уровне) представлено в статье Ч. Хоккета «Грамматика для
слушающего»2.
Однако, удивительным образом вступая в явное
противоречие с самим собой, Р. Якобсон в этом же выступлении
подвергает критике соссюровский принцип «линейности
означающего». Он говорит: «Как мне кажется, мы можем
смело утверждать, что этот принцип является чрезмерным
упрощением действительного положения вещей. В самом
деле, нам приходится иметь дело с двумерными единицами не
только в плане означаемого (signatum), как это
показал Балли, но и в плане означающего (signans).
1 Р. Якобсон, Выступление на 1-м Международном симпозиуме
«Знак и система языка». Цитировано по книге: В. А. Звегинцев,
История языкознания XIX — XX веков в очерках и извлечениях,
ч. 2, М., 1965, стр. 401.
2 См. русский перевод в сб. «Новое в лингвистике», вып. IV»
М., 1965.
260
Если мы признаем, что фонема не является минимальной
единицей, а разлагается на различительные элементы, то
очевидно, что мы должны и в фонологии говорить о двух
измерениях: о следовании (Nacheinander) и одновременности
(Miteinander); здесь уместна аналогия с аккордами в музыке.
Тем самым целый ряд соссюровских положений об основных
принципах строения языка утрачивает силу. В этой связи
я хотел бы отметить, что термин «синтагматический» может
вводить в заблуждение, поскольку, говоря о
синтагматических отношениях, мы всегда думаем о временной
последовательности в то время как наряду с комбинациями во
временной последовательности следует иметь в виду
комбинации одновременных (симультанных) признаков»1.
Р. Якобсон отрицает соссюровский принцип линейности,
исходя из своей теории различительных признаков, которые
возникают в «пучке», характеризующем ту или иную
фонему одновременно, подобно музыкальному аккорду,
объединяющему несколько нот. Но такого рода двухмерно-
стью обладают единицы и всех других уровней языка,
поскольку они располагаются столь же одновременно в двух ■
планах — выражения и содержания. Поэтому, исчисляя
избыточность линейно, сложно двигаться вдоль одного
плана, не делая оглядки на другой,— ведь семантический
уровень столь же полноправный, как и другие, и также
подвергается испытанию на избыточность (см. выше
выделение Глисоном основных источников избыточности). Что
же касается единицы семантического уровня — моносемы,
то она фактически трехмерна, так как ее выявление не
ограничивается одним словом, но требует еще привлечения
конфигурации (словосочетания).
И все же дело не сводится лишь к многомерности
отдельных речевых единиц. Поскольку здесь вопрос разбирается
с точки зрения человеческого восприятия и понимания,
надо также обязательно учитывать фундаментальный
принцип симультанности, свойственный ему.
Симультанность в отношении восприятия речевых звуков
ныне, видимо, общепринятое положение. Но важно
распространить его и на другие уровни языка и еще более важно
1 Р. Якобсон, Выступление на 1-м Международном
симпозиуме «Знак и система языка». Цитировано по книге: В. А. Зве-
гинцев, История языкознания XIX—XX веков в очерках и
извлечениях, ч. 2, М., 1965, стр. 307.
261
определить объем симультанного восприятия. К счастью, в
этом последнем направлении была проделана уже некото- Ц
рая работа. Пожалуй, наибольший интерес в этом отношении fI
представляет исследование Дж. Миллера «Магическое число f 1
семь плюс или минус два. О некоторых пределах нашей спо- I
собности перерабатывать информацию»1. i
Дж. Миллер также широко использует принципы теории А
информации и многие свои наблюдения формулирует в ее И
терминах. Но это не мешает ему проникнуть в психический *\
механизм понимания и, в частности, установить объем си- |]
мультацного восприятия единиц, который располагается ||
около числа семь. «Это число,— пишет в полушутливом тоне I
Дж. Миллер во введении к своему исследованию,—
принимает множество обличий, иногда оно несколько больше, а
иногда несколько меньше, чем бывает обычно, но никогда 1|
не изменяется настолько, чтобы его нельзя было узнать. Та |
настойчивость, с которой это число преследует меня,
объясняется чем-то большим, нежели простым совпадением. Здесь -|
чувствуется какая-то преднамеренность, все это подчинено Ч
•какой-то определенной закономерности. Или в этом числе
действительно есть что-то необычное, или я страдаю манией
преследования»2. На основании ряда экспериментов Дж. ;
Миллер установил, что объем симультанного «мгновенного* Л
схватывания» определяется указанным магич'еским числом ;
семь с некоторыми небольшими индивидуальными
отклонениями в ту и другую сторону. Когда это число
превышается, в действие вступает механизм оценки. Этот предел
Дж. Миллер называет «объемом абсолютной оценки» и свои
выводы по интересующему нас вопросу формулирует следу- .
ющим образом: «Количество информации, которую мы можем
получить, переработать и запомнить, ограничено в некото- f
рых отношениях объемом абсолютных оценок и объемом не- *
посредственной памяти. Путем симультанной организации L
входных стимулов по нескольким измерениям и последова- ?
тельного упорядочения их в ряд отрезков информации нам
удается устранить или, по крайней.мере, значительно
ослабить эту ограниченность наших процессов переработки
информации» 3. '
1 Русский перевод см. в сб. «Инженерная психология», под ред,
Д. Ю. Панова и В. П. Зинченко» M.s 1964,
2 Указ. соч., стр. 192.
8 Указ. соч.! стр. 222.
262
Магическим числом семь оперирует и В. Ингве. Он,
правда, рассматривает процесс общения с другой стороны — со
стороны говорящего, но то обстоятельство, что и в этом
случае фигурирует число семь, весьма поучительно. Оно
свидетельствует, что механизму общения — в обеих его
сторонах — свойственна комплексность, которую следует
рассматривать как одну из самых характерных его черт.
Свои соображения по этому поводу В. Ингве
сформулировал в виде гипотезы глубины. Он излагал ее в большом
количестве статей1, всякий раз уточняя отдельные ее положения.
• В одной из самых последних работ по этому поводу он
следующим образом излагает сущность своей гипотезы:
«Оказывается, когда мы говорим, мы связаны «обязательствами»
определенным образом закончить начатое предложение,
с тем чтобы оно было правильно построено. В качестве
примера таких обязательств рассмотрим структуру
предложения: When the president spoke the people listened — Когда
президент говорил, люди слушали. Начав это предложение
со слова when, мы берем на себя обязательства: а) завершить
придаточное предложение when the president spoke, б)
поставить после придаточного предложения главное the people
listened. Приступая к выполнению первого обязательства,
мы произносим слово the и одновременно берем на себя еще:
1) закончить придаточное предложение, 2) завершить
группу подлежащего, которую мы начали словом the, 3)
присоединить к подлежащему сказуемое, например spoke (г о в о-
р и-л). Нельзя иметь дело более чем с семью такими
обязательствами одновременно, не забывая о том, что мы
намеревались сказать. Можно детально разобраться в том,
как мириады языковых трудностей возникают только из-за
того, что такая опасность существует. А сколько других
трудностей возникает в связи с тем, что нужно обеспечить
возможность иным путем сказать то же, сохраняя всю
выразительную силу языка! Максимальное число обязательств,
которое мы берем на себя одновременно в данном
предложении, называется глубиной предложения.
1 Первое достаточно полное изложение гипотезы глубины см.!
V. I n g v e, A Model and an Hypothesis for Language Structure, «Proc.
Amer. Philos. Soc», 1960, vol. 104, pp. 444—466. В переводе на русский
язык см. следующие статьи В. Ингве: «Гипотеза глубины» (сб.
«Новое в лингвистике», вып. IV, М., 1962); «Значение исследований в
области машинного перевода» (сб. «Научно-техническая информация»*
1965, № 7).
263
Гипотеза глубины объясняет многие сложности языка тем,
что разрешает строить конструкции с глубиной не более семи
обязательств»1. Важно при этом отметить, что исследования
такого порядка В. Ингве мыслит в широком научном
контексте, в одинаковой мере существенном для обеих сторон
общения. «Эти исследования,— пишет он,— должны
привести к новым открытиям, которые покажут, как языки
передают информацию, каким путем осуществляется
понимание английского текста человеком, какова природа
процессов мышления, а также покажут наши теории, идеи и
предрассудки и, возможно, приведут нас к более глубокому
пониманию нашей собственной природы. Возможно, одним
из последних барьеров, которые препятствуют человеку
понимать окружающий его мир, является понимание им
собственной природы и процессов мышления»2.
В свете приведенных данных механизм восприятия речи
рисуется в следующем виде (будем его рассматривать
сначала на фонетическом уровне). Комплексное восприятие
последовательности фонем в пределах магического числа
семь (плюс или минус два) носит, видимо, автоматический
характер. Здесь мы имеем дело не с пониманием, а с
опознанием знакомых единиц. Понимание, предполагающее
целенаправленное мыслительное усилие (мышление),
включается тогда, когда складывается некое смысловое целое.
Восприятию смысла предшествует ожида'ние его
законченности. В самом этом ожидании наличествует
предугадывание направления, по которому пойдет завершение
смыслового целого. Это предугадывание можно истолковать
как вероятностный процесс, но можно видеть в нем
выражение опыта речевого общения, складывающегося в результате
того, что человеку в его речевой практике приходится иметь
дело с определенными схемами построения смыслового
целого (в общих чертах совпадающего с тем, что обычно
именуется предложением), с определенными речевыми
шаблонами. Немалую роль при этом играет и то, что Дж. Фёрс
называет стандартным «контекстом ситуации». На обмане
этого ожидания основывается построение каламбуров.
Речевые звуки, конечно, поступают слушающему во вре-
меннбй последовательности — иначе они и произноситься
не могут. Но восприятие их осуществляется симультанно
Последняя из указанных работ, стр. 44,
Указ. соч.» стр. 46.
264
порциями, определяемыми магическим числом семь. Эта
симультанность с большой наглядностью проявляется при
восприятии графических знаков — при чтении. Здесь
человеческий взгляд имеет возможность охватить одновременно
несколько знаков, чем человек и пользуется широко при
достаточно отработанной автоматичности чтения,
приближающейся к автоматичности восприятия речевых звуков.
Таким образом, симультанность восприятия сказывается
в прямом противоречии с линейным способом определения
избыточности. Однако этот вывод не может быть
окончательным, если мы не рассмотрим еще одно обстоятельство.
5.
В пределах магического числа семь (плюс или минус
два) располагается в среднем последовательность фонем,
образующих слово. Это — весьма важный факт. В этом
случае мы переходим на другой уровень, где на помощь
опознанию приходит значение слова. Значение же слова есть
уже непосредственный компонент, из которого
конструируется смысловое целбе. На этом пути мы сталкиваемся с
большими последовательностями информации, с которыми
ограниченный объем непосредственной памяти не способен
справиться. По мнению Дж. Миллера, здесь вступает в действие
процесс, который в теории информации носит название
«перекодирования». В этом случае «входные сообщения
представляют собой код, -который содержит много отрезков
информации при небольшом числе двоичных единиц,
приходящихся на отрезок. Оператор перекодирует входные
сообщения в новый код, который содержит меньше отрезков
информации, но при большем числе двоичных единиц,
приходящихся на отрезок. Существует много способов
выполнить эти операции перекодирования, но, вероятно, наиболее
простая заключается в образовании группы входных
символов, присвоении нового обозначения группе и
запоминании этого нового названия вместо запоминания исходных
входных символов»1. Переход с одного языкового уровня
на другой, видимо, и можно представить в виде процесса
перекодирования. Дж. Миллер придает ему огромное
значение. «Процесс перекодирования,— !шшет он,— является
1 Д ж. Миллер, Магическое число семь плюс или минус два.
Сб. «Инженерная психология», М., 1964. стр. 218.
165
очень важным психологическим процессом и заслуживает
гораздо больше внимания, чем ему до сих пор уделялось.
В частности, тот вид лингвистического перекодирования,
которым поминутно пользуются люди, представляется мне
жизненной основой мыслительных процессов»1.
Идея перекодирования как основы процесса мышления
оказалась продуктивной. Ее, например, также развивает
Н. М. Амосов, представляя переработку информации,
заключенной в речи, следующим образом: «Орган слуха
воспринимает колебания, кодирует их нервными импульсами,
которые направляются в кору головного мозга. На первом
этаже ее формируется временная «модель звуков» — модели
(образы) отдельных звуков, соединенных во времени.
Интервалами она рассечена на порции, соответствующие словам.
Последние сравниваются с постоянными моделями слов,
которым соответствует свой код: каждому слову — комплекс
клеток. В результате сравнения информация кодируется
новым кодом — кодом слов и передается на следующий этаж
коры. Там формируется новая временная модель
информации, записанная уже более экономным кодом слов. Снова
производится сравнение с моделями кода, на сей раз кода
фраз, и информация передается на следующий этаж. Там
произойдет то же самое: выделение и моделирование
высшего кода — смысла. На каждом этаже информация
становится все более общей, абстрактной, но занимает все
меньше места в памяти»2. Н. М. Амосов считает также, что
«очень важным является вероятностный принцип
перекодирования» 3. Но он, при всей механистической
прямолинейности своих представлений относительно процессов
восприятия речевой информации, отрицательно относится к
количественному принципу ее определения, который лежит
и в основе установления избыточности элементов языкового
кода. Он пишет: «Интересен вопрос о количестве, качестве
и ценности информации. В последнее время очень
увлекаются расчетами количества информации в битах. Мне
кажется это малообоснованным: информацию нельзя приравни-
вдть ни к материи, ни к энергии, поскольку она имеет
1 Дж. Миллер, Магическое число семь плюс или минус два.
Сб. «Инженерная психология», М., 1964, стр. 222.
„ 2 Н. М. Амосов, Моделирование мышления и психики, Киев,
1965, стр. 23—24.
3 Т а м же, стр. 24,
266
качество. Мерить информацию одной меркой — все равно,
что приравнивать значение килограмма мозга к килограмму
камня, формально считая, что там и тут одинаковая масса»1.
Когда мы в количественную структуру вводим
качественные оценки, мы обращаемся к критериям, которые не
обладают строгостью и объективностью. Видимо, в данном
случае больше основания говорить о сочетании в процессе
восприятия речевой информации двух принципов действия —
дискретного и аналогового. С общим выводом же об
излишнем увлечении расчетами количества информации в битах
(и, в частности, в связи с определением избыточности)
следует согласиться. Однако на основании соображений,
которые не согласуются с концепцией перекодирования, как
она излагается и оценивается в работах Дж. Миллера,
Н. М. Амосова и других авторов, стоящих на близких
позициях2. Эта концепция никак не может удовлетворить
лингвиста.
Дело в том, что описываемое приведенным выше образом
перекодирование — это все та же линейная
последовательность, если даже при этом приходится путешествовать с
одного этажа на другой. Это — последовательность этажей,
или, в лучшем случае, иерархия этажей. Возражение
вызывает тут не идея «многоэтажности» процесса восприятия
речевой информации, хотя лингвисты в данном случае
предпочитают говорить об уровнях, или ярусах, языка. С точки
зрения лингвиста, наприемлемой является концепция
линейной последовательности в применении к процессам,
основанным на комплексности и симультанное™. Эта
комплексность и симультанность действуют не только тогда, когда
1 Н. М. Амосов, Моделирование мышления и психики, Киев,
1965, стр. 27.
2 Идея перекодирования используется и в гипотезе двузвенности
языка внутренней речи Н. И. Жинкина, изложенной в статье «О кодовых
переходах во внутренней речи» («Вопросы языкознания», 1965, № 6).
В ней содержится много оригинальных соображений, представляющих
интерес и для разбираемой проблемы. Но основная ее идея находится в
стороне от темы настоящего раздела — способов определения
избыточности в языке. Н. И. Жинкин рассматривает взаимоотношения двух
кодов — внутренней речи (субъективного языка) и естественного
(натурального, или объективного) языка и делает следующий вывод:
«Взаимодействие внутреннего, субъективного языка и натурального,
Объективного, образует процесс мышления. Мышление — это
общественное, а не индивидуальное явление. Мысли вырабатываются в
совместной деятельности людей. Понимание — это перевод с натурального
языка на внутренний. Обратный перевод — высказывание» (стр. 37),
267
мы имеем дело с элементами, расположенными на одном
уровне, но и тогда, когда происходит переход с одного
уровня на другой. При этом никаких иерархических
отношений — в смысле обязательной последовательности
переходов снизу вверх или сверху вниз — между отдельными
уровнями не наблюдается. Они образуют замкнутый круг,
или, точнее, систему, где всякий находящийся в ее пределах
элемент опознается симультанно и комплексно через всю
систему и, следовательно, сразу по всем уровням. Здесь,
разумеется, также имеют место чередование отдельных
процессов и переходы от одного уровня к другому, но это
чередование не имеет ничего общего с той линейной
последовательностью, о которой говорилось выше. Это чередование
во многом зависит от характера поступающей информации
и строится на механизме взаимообусловленности,
характерной для отношений, которые складываются между
элементами внутри системы. Говоря словами А. Е. Кибрика,
«язык удобнее представлять как систему ярусов, связанных
многорелейной зависимостью, каи систему, в которой
элементы одного яруса определяются через элементы другого
яруса, в которой нет исходного яруса, определяемого не
через систему, в которой ярусы выделяются не путем
последовательного укрупнения или дробления единиц,
а путем многократного обращения к единицам другого
яруса. _
Такая многорелейная схема управляет движением вверх
и вниз по рангам ярусов до тех пор, пока элементы всех (или
только нужных) ярусов не будут выделены (в нашем случае—
опознаны.— В. 3.). При таком подходе ярусы выделяются
не иерархически (от низшего к вышему или наоборот) и
исчезает необходимость определения элементов исходного
яруса не через систему ярусов (т. е. исчезает проблема «что
первично — яйцо или курица?»). Таким образом, ярусы
образуют собой не разорванную (имеющую начало и конец),
а замкнутую систему»1.
1 А. Е. Кибрик, Лингвистические вопросы автоматического
кодирования. Сб. «Теоретические проблемы прикладной лингвистики»
(«Публикации отделения структурной и прикладной лингвистики МГУ»,
вып. I), М., 1965, стр. 64. А. Е. Кибрик указывает, что сходные идеи
были высказаны П. С. Кузнецовым («О последовательности построения
системы языка», «Тезисы конференции по машинному переводу» 15—
20 мая 1958 г.) и Э. Бенвенистом (доклад на 9-м Международном
конгрессе лингвистов в 1962 г.).
268
К этому следует добавить ту существенную (а иногда
даже решающую) помощь, которую оказывают восприятию
речевой информации описанные в самом начале этого
раздела экстралингвистические факторы, образующие
прагматическую среду речевой деятельности и входящие важным
компонентом в «смысл» коммуникативного акта. На
протяжении настоящего изложения уже многократно говорилось,
что речевой акт включается в сложную структуру
коммуникативного поведения и что изолированное его рассмотрение
оправдывается лишь в той мере, в какой это диктуется
частными задачами исследования. Но изучая механизм
речевого восприятия в целом, мы не в праве игнорировать эти
экстралингвистические факторы, которые могут
располагаться последовательно-линейным образом, но могут носить
и комплексный характер, сочетаясь с собственно речевым
кодом и воспринимаясь симультанно с его элементами. Такое
сочетание экстралингвистических факторов с линейным
механизмом языка заставляет совершенно по-иному подойти
и к статистико-вероятностной основе предугадывания. Он
явно переоценен (если не «избыточен»), так как
предугадывание в описанных условиях носит скорее психологический
характер.
Мимоходом, так как это очень сложный вопрос итребует
отдельного и трудного исследования, следует коснуться
еще одного момента, также противостоящего тому подходу
к изучению языка, который находит одно из своих
воплощений в статистическом исчислении избыточности
лингвистических элементов.
Если только мы будем последовательными в своем
стремлении рассматривать проблему избыточности
лингвистического кода с точки зрения воспринимающего его (а мы
обязаны это сделать, поскольку он используется для передачи
информации не самому себе, но другому) и если мы при этом
попытаемся сделать это сопоставительно по разным языкам
(а сопоставление, или сравнение,— обычный в науке о языке
рабочий прием), то мы тотчас попадем со своими нормами
вычисления избыточности в путаницу неразрешимых
противоречий. В самом деле, например, на языке квакиутл,
относящемся к числу инкорпорирующих, слово mix-zx'deqs
1 Пример заимствован из «Введения» Ф. Боаса к книге
«Руководство по языкам американских индейцев». Русский перевод см. в кн.:
В. А. Звегинцев, История языкознания XIX — XX веков в
образцах и извлечениях, ч. 2, М., 1965, стр. 175.
269
может быть на русский язык переведено лишь несколькими
словами: «Он бьет его этим», образующими смысловое целое
или предложение1. Близким образом обстоит дело и в
языках, находящихся в пределах одной генетической и
типологической группы. Так, немецкое Ausfuhrmusterlager иначе
и не переведешь по-русски, как «склад образцов экспортных
товаров». Следует ли в подобных случаях говорить о большей
или меньшей избыточности, свойственной разным языкам
(поскольку они для выражения одного'и того же «смысла»
используют разное количество слов) и, может быть, на этом
основании строить даже своеобразную квантитативную
типологию?2 Или же принять к руководству фундаментальный
принцип, в соответствии с которым «грамматика» понимания
(или опознания) не есть грамматика языка? Собственно, это
фактически и имеют в виду, когда говорят, что понимание
равнозначно декодированию. Но это никак не помогает
разрешению поставленных в данной связи вопросов.
Наоборот, эта формулировка вызывает серию новых вопросов:
следует ли для каждого языка устанавливать особый
алгоритм декодирования? На какой же язык происходит
декодирование? И какое же все-таки место занимает в этих
процессах избыточность?
Изложенное выше может способствовать разрешению
лишь последнего вопроса, да и то в очень общей форме. Все
определения языка как системы или структуры, что
признается достижением современной науки о языке, все
бесчисленные доказательства в пользу этого положения и все
разговоры по этому поводу, наполняющие лингвистические
работы, следует считать вздором, если встать наточку зрения
языка как линейной последовательности элементов с
иерархическим переходом от этажа к этажу, а именно такие
представления лежат в основе принципов установления
избыточности и перекодирования. Но если все же принять опре-
1 Пример заимствован из «Введения» Ф. Боаса к книге
«Руководство по языкам американских индейцев». Русский перевод см.
в книге: В. А. 3 в е г и н ц е в, История языкознания XIX—XX веков
в образцах и извлечениях, ч. 2, М., 1965, стр. 175.
2 См. по этому поводу у Ф. Боаса: «...каждый язык с точки зрения
другого языка весьма произволен в своих классификациях. То, что в
одном языке представляется единой простой идеей, в другом языке
может характеризоваться целой серией отдельных фонетических групп.
Тенденцию языка выражать сложную идею посредством единого термина
называют «холофразисом», и в соответствии с этим каждый язык с точки
зрения другого может быть холофрастическим» (указ. соч.* стр. 172),
270
деление языка как системы в качестве теоретической основы
лингвистических исследований, то надо из него делать все
выводы. Все, о чем говорилось выше, и есть развернутое
изложение таких выводов применительно к проблеме
избыточности языка, рассматриваемой с того конца, который
обычно не принимается в расчет, хотя вся речевая
деятельность целиком ориентирована на него — имеется в виду
воспринимающий речь.
Такое направление исследования связано самым тесным
образом с теми задачами прикладной лингвистики, которые
стремятся наладить общение человека с машиной. Следует
ли в данном случае идти путем моделирования процессов
человеческого понимания? Видимо, положительно на этот
вопрос отвечает В. Ингве. Во всяком случае, он пишет в
отношении проблемы машинного перевода: «Мы сталкиваемся
с тем, что адекватный перевод не будет получен
автоматически до тех пор, пока машина не станет «понимать» то, что
она переводит. Конечно, добиться этого — задача очень
сложная. Я хочу подчеркнуть здесь слово «понимать»,
поскольку оно выражает именно то, что я имел взиду. Когда
мы пользуемся таким языком, как английский, мы
апеллируем к знаниям, наличие которых мы предполагаем у
собеседника. И это предполагаемое знание позволяет выражать
наши мысли более кратко и сжато... Очевидно теперь, что
таким видом понимания должна обладать и машина»1. Эту
программу-максимум пока невозможно выполнить просто
потому, что нам еще многое неизвестно в механизме
человеческого восприятия речевой информации. Следовательно,
остается неясным и то, ч т о же собственно следуег
моделировать. Попытки же танцевать от чужой печки и, в частности,
формулировать естественный коммуникативный процесс в
терминах теории информации, обычно совершенно не
учитывают специфики речевого общения. Таким образом,
напрашиваются два вывода в отношении проблемы общения
человека с машиной: во-первых, ставить перед собой более
скромные и разрешимые с помощью наличных средств (это
не исключает поиска новых средств) задачи и, во-вторых,
разрешать эту проблему с ориентацией на специфику
машинного понимания. Этому последнему вопросу посвящен
следующий раздел.
1 В. Ингве, Значение исследований в области машинного
перевода^ стр. 45.
271
ЗНАЧЕНИЕ
И ПОНИМАНИЕ
С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ
МАШИНЫ
Для развития современного человеческого общества
в высшей степени характерна прогрессирующая
машинизация. Эта машинизация имеет два аспекта. С одной стороны,
она находит свое выражение в приближении человеческой
деятельности к формам функционирования механизмов
(конвейерная система) и даже в создании особой научной
дисциплины — инженерной психологии, которая занимается
изучением функционирования человеческого организма (и в
первую очередь его психических потенций) с точки зрения
приспособления к деятельности машины. С другой, и более
существенной, стороны, машинизация воплощается в
настойчивом стремлении заменить человека машиной почти во
всех областях его деятельности и, в частности, в тех, которые
требуют непременного участия человеческого интеллекта.
В этом прогрессе машинизации, дающем основание
называть наш век не столько «атомным», сколько «веком
автоматизации», многие ученые и особенно представители тех
наук, которые непосредственно связаны с машинизацией,
усматривают большую опасность для человечества. В мае
прошлого года Институт радиоинженеров США
(являющийся, по сути, международной организацией) опубликовал
юбилейный, выпуск своих трудов, на страницах которого
попросил высказаться крупнейших электроников о
перспективах развития представляемой ими науки в ближайщие
50 лет. Вот некоторые, и притом характерные, высказывания,
касающиеся рассматриваемого нами вопроса:
«С расширением наших знаний о природе информации
и с появлением обширной сети вычислительных машин и
линий связи, охватывающих весь мир, который уже переживает
угрозу водородной бомбы, возникнут новые причины для
беспокойства о будущем человечества. Станет
общепризнанным, что главную угрозу человечеству представит
объединенная система вычислительных машин. Наука предскажет,
что при некоторых критических размерах и при возможности
самопрограммирования система вычислительных машин
станет сознавать свое существование и приобретет желание
увеличить свои размеры. Главной проблемой, которая в то
172
время станет перед учеными, будет принятие мер
предосторожности и обеспечение уверенности в том, что указанный
порог не будет превзойден по неосторожности помимо
человеческого разума, и контроль за событиями не перейдет к
системе вычислительных машин» (Р. М. Б о в ь е,
стр. 619—620)1.
«С оптимистической точки зрения постоянно
возрастающее господство человека над окружающей его природой
можно истолковать как проявление прогресса. Однако
трезвое понимание того, что могущественные силы природы,
которыми мы сейчас управляем, могут действовать как
созидательно, так и разрушительно и что сейчас все в большей
степени мерилом прогресса человеческого общества стано-
1 Здесь и далее указываются страницы русского издания «Трудов
Института радиоинженеров», 1962, № 5.
Ср. коротенький фантастический рассказ Фредерика Броуна
«Ответ», помещенный в журнале «Наука и жизнь», 1962, № 10, стр. 102.
Ниже он приводится в несколько сокращенном виде:
«Последнее соединение Двар Ив торжественно скрепил золотом.
Глаза двенадцати телевизионных камер следили за ним, и все,
что бы он ни делал, немедленно передавалось по субэфиру во
Вселенную.
Он выпрямился и кивнул Двар Рейну, затем подошел к переклю*
чателю. Теперь оставалось повернуть ручку прибора — и контакт
будет полным. Одним этим движением он может соединиться со всеми
гигантскими счетными машинами... И тогда образуется сверхцепь,
которая соединит все эти машины в единый суперсчетчик, единую
кибернетическую машину, обладающую всеми знаниями...
Двар Рейн произнес несколько кратких слов, обращаясь к
мыслящим существам, которые сейчас видели и слышали его. Помедлив
минуту, он сказал:
— Пора, Двар Ив.
Двар Ив повернул ручку. Раздался глухой гул, будто подымался
могучий вал энергии... Вспышки света то возникали, то гасли,
пробегая вдоль щита, растянувшегося на несколько километров.
Двар Ив отступил немного и глубоко вздохнул.
— Честь задать первый вопрос принадлежит вам, Двар Рейн.
— Благодарю вас,—-сказал Двар Рейн.— Это будет вопрос, на
который не могла бы ответить ни одна кибернетическая машина,
действующая вне контакта с другими.
Он повернулся к машине лицом:
— Существует ли бог? — спросил он.
Мощный бас ответил без колебаний, ни одно реле не щелкнуло в
гигантском механизме:
— Да, теперь бог существует.
Внезапный ужас озарил лицо Двар Ива. Он кинулся к щиту. Удар
молнии из безоблачных небес швырнул его на землю и расплавил
переключатель».
27*
вится не уровень развития техники, а уровень
общественного сознания, оставляет для такого оптимизма совсем
немного места... так как развитие техники обгоняет развитие
общества» (С у и т с, стр. 627).
«Пора уже приблизить то время, когда
высококвалифицированные, образованные ученые и инженеры будут
находиться не только в наших лабораториях, но и на других
важных постах. Инженеры никогда не «подменят»
правительство и администрацию, но в то же время, если решения
будут приниматься без нашего компетентного участия, то
совершенно зря пропадет много самых различных хороших
начинаний. В 2012 г. уже будет поздно предаваться
философским размышлениям о том, служит ли наша специальность
благу человека или она направлена на его уничтожение»
(X о р н, стр. 657).
А. Д. Нобл предвидит опасность погружения
человечества в «электронную нирвану», когда машины, опираясь
на опыт человечества и воспроизводя его в более
совершенном виде, смогут заменить человека во всех областях его
деятельности, требующих труда и напряжения, оставив на
его долю одно лишь удовольствие. «Если практика
«электронной нирваны»,— прорицает он,— станет всеобщей,
естественным результатом явится самоубийство человеческого
рода. До того как это произойдет, совершенствование
самопроизводящихся механизмов будет завершено и машины
будут продолжать без всякой надобности следовать
заданной им программе воспроизведения и имитации
человеческого жизненного опыта, пока, наконец, все человеческие
особи не оставят бесконечность безопасного существования
ради бесконечности несуществования. Итак, дорогие
друзья, подобно тому, как солнце исчезает за горизонтом
запада, так и мы оставим прекрасную землю с ее золотым
веком технического совершенства без следов борьбы,
беспорядка и людей, в то время как машины продолжат
штамповку бесплодных шаблонов человеческого
квазисуществования, причем не останется людей, чтобы реагировать на их
импульсы» (стр. 662).
Выше (раздел «Автоматическая обработка речевой
информации и ее лингвистические проблемы») уже разбирался
вопрос о создании «думающих» машин и связанной с этим
«кибернетической мистики». Приведенные высказывания
о возможных последствиях прогрессирующей машинизации,
видимо, также следует отнести к обласги «машинной ми-
274
стики». Но вместе с тем совершенно очевидно, что
машинизация — это сила, которая уже вырвалась из-под власти
человека, и процесс ее, превратившийся в социальную и
историческую закономерность, уже невозможно остановить.
Если машина при известных условиях может обернуться не
помощником, а врагом человека, необходимо отнестись к ней
со всем вниманием. В первую очередь такого внимания
заслуживает та область, которой посвящена настоящая книга.
Данными соображениями оправдывается исследование в том
направлении, какое предопределяется названием
настоящего раздела. Ясное дело, что работы данного порядка могут
иметь лишь прикладное значение и ни в коей мере не носят
методологического характера.
В проблеме значения существуют два положения,
которые, очевидно, можно признать бесспорными. Они
формулируются следующим образом:
1. Значение всегда производно от коммуникативного
намерения1. Можно также сказать, что оно функционально
по своему характеру. \
2. Значение есть обязательный компонент знака (его
«план содержания») и вне знака не существует.
Оба эти положения взаимозависимы. Мы можем
встретить случаи, когда наличествует как бы естественная связь
между двумя явлениями, одно из которых можно
рассматривать как «план содержания», а другое — как «план
выражения», конструируя в целом знак. Так, прилет ласточек
мы истолковываем как свидетельство наступления весны,
повышение температуры тела — как указание на
болезненное состояние человека, а по наличию у человека багрового
носа заключаем о его склонности к напиткам достаточной
крепости. Но все это лишь признаки, а не знаки, так как
в данном случае отсутствует коммуникативное намерение.
С другой стороны, когда у нас возникает потребность в
сообщении собеседнику некоторой информации, т. е. когда
наличествует коммуникативное намерение, мы для его осуще-
1 Коммуникативное намерение на первый взгляд можно
отождествить с так называемой «знаковой ситуацией», но такое отождествление
в действительности неправомерно. Понятие «знаковой ситуации»
совершенно не учитывает того характера взаимоотношений между двумя
планами знака, которое с предельной лапидарностью выражено'в уже
приводившейся выше формулировке А. Мартине: «Выражение —
средство, содержание — цель».
275
ствления должны располагать соответствующими воэмож-
ностями. Они находят свое воплощение в дискретных
единицах информации, именующихся обычно «значениями», и
во внешней их «одежде», делающей эти «значения»
доступными восприятию нашего собеседника. Так возникает знак
с его двумя планами — «планом содержания» («значение»)
и «планом выражения» (чувственно воспринимаемое его
обозначение — звук, графическое изображение и пр.). К
этому следует добавить, что хотя связь двух планов носит
произвольный характер, она, однако, обусловливается
двумя моментами. Во-первых, «план выражения» должен
не' только обеспечить чувственное восприятие «значения»,
но и обязан обладать качествами дифференциации разных
«значений». Возникающая в результате система
дифференциации создает то, что можно назвать парадигматикой
знаков. Во-вторых, в процессе передачи информации ее
дискретные единицы организуются по определенным
правилам. Это значит, что знаки своими чувственными
качествами должны если не способствовать, то во всяком случае
не мешать организации их в сложные единства,
обусловливаемые коммуникативными целями. Так возникает
синтагматика знаков. Парадигматика и синтагматика, следовательно,
накладывают определенные ограничения на произвольность
знака.
В приведенном рассуждении ряд моментов требует
разъяснения. Наше рассуждение, как легко увидеть, исходит
из того, что «значение» само по себе «не имеет фигуры», или
«видимости», и именно для целей своего обнаружения
вынуждено обращаться к «плану выражения». Отсюда следует, что
возникновение знака обусловлено особенностями
человеческой *природы — ее неспособностью проникнуть в
«значение» непосредственно, помимо его чувственно
воспринимаемого обозначения. Если бы человек был способен к
непосредственному проникновению в «чистое значение», то,
видимо, не было бы потребности в создании знака.
Но правда ли, что «значение», существуя только в составе
знака, само по себе не имеет ни «видимости», ни, по сути
говоря, бытия? Правда ли, что передача информации вне
знака невозможна?
Казалось бы, весь наш опыт подсказывает
положительный ответ на этот вопрос. Как бы мы ни определяли
«значение» (а разнообразие его определений весьма велико), все
мы охотно согласимся с А. Гардинером, что «предмет, обоз-
276
начаемый словом «пирожное», съедобен, но этого нельзя
сказать о значении данного слова», которое нематериально
и лишено качеств чувственного воздействия. Даже значение
имен собственных «не имеет видимости», и это
свидетельствуется тем фактом, что, когда мы произносим слово
Арарат, нам нет надобности в пояснение его значения тыкать
пальцем в соответствующую гору.
Однако такой сугубо эмпирический критерий не всегда
бывает оправданным. В частности, при рассмотрении
интересующего нас вопроса, бесспорно, необходим
дифференцированный подход — применительно к языку и к речи в их.
восходящем к Ф. де Соссюру разделении. Если мы этого не
сделаем, мы не сможем вылезти из дебрей противоречий,
выросших вокруг проблемы значения.
Как это обосновывалось выше (см. раздел «Язык и речь
в их отношении друг к другу»), язык и речь не два аспекта
одного и того же явления, к чему склоняется большинство
языковедов, а два разных явления. Они тесно связаны друг
с другом, взаимно предполагают друг друга, но наделены
прямо противопоставленными качествами. Именно это
последнее обстоятельство, по сути дела, и дает основания
считать их отдельными явлениями.
Язык и речь по-разному относятся к «значению».
Собственно, если быть более точным, то следует констатировать,
что язык не знает «значения», как оно обычно понимается.
«Значение» есть единица речи. А что касаетЪя языка, то ему
свойственна только «значимость»1. С этим связаны и другие
свойства языка и речи. Языку нельзя приписать выполнение
коммуникативного намерения. Говоря в более принятых
терминах, мы можем сказать, что язык не обладает
коммуникативной функцией. Коммуникативное намерение может
реализоваться только в речевых формах, и, соответственно,
только речь может обладать коммуникативной функцией.
Обоснование этого утверждения фактически строится как
повторение вышеприведенного рассуждения. Язык в
указанном смысле — это система отношений, пучки которых
создают «значимости». По-другому можно сказать, что «зна- ♦.
Чймость» — это дискретная единица, которая создается по-
1 Объясняя понятие «значимости» (ценности — valeur), Соссюр
пишет, что она образуется исключительно из отношений и различий с
прочими элементами языка («Курс общей лингвистики», стр. 117) и есть
порождение системы («Курс общей лингвистики», стр. 118).
277
средством наложения сети свойственной каждому языку
системы отношений1 на континикум действительности, а
точнее — на систему понятий, стремящуюся отобразить
структуру действительности и представляющую
совокупность наших знаний о ней2. «Значимость» как дискретная
единица системы отношений — одноплановое и «не
имеющее вида» явление. Посредством «значимостей», т. е. до тех
пор, пока мы остаемся в пределах языка и имеем дело лишь
с отношениями, передача информации от человека к
человеку (т. е. процесс коммуникации) невозможна по той
простой причине, что «чистые отношения» чувственно невоспри-
нимаемы. Язык ограничивает свою задачу лишь созданием
классификационной системы «значимостей», которая, однако,
может быть при известных условиях использована для целей
коммуникации. Более того, система «значимостей» является
обязательной предпосылкой для осуществления
коммуникативного намерения. Но для этого «значимость» необходимо
преобразовать в «значение». Это, как уже указывалось,
достигается посредством создания знака, т. е. проявления
«значимости» в доступной восприятию человеком плоскости.
В результате подобного рода проявления одноплановое
явление*— «значимость» — превращается в двуплановое,
состоящее из «плана выражения» и «плана содержания»
(«значения»). Вместе с тем это новое образование, через
посредство которого и осуществляется процесс
коммуникации, приобретает признаки, обусловленные его отношением
к речевым и знаковым явлениям. Как речевое явление оно
входит обязательным компонентом в сложную структуру
социального поведения человека. Как знаковое явление
оно приобретает свойства семиотических систем. Указанная
двойная соотнесенность речевого знака — к структуре
человеческого поведения и к семиотическим системам — резко
отделяет его от других видов знака.
Язык, поскольку ему нельзя приписать
коммуникативного намерения и поскольку он является незнаковым
образованием, не является семиотической структурой. Язык
есть система «значимостей», и, следовательно, если
оказывается необходимым соотнести его определение с общепри-
1 Разумеется, эта система отношений не возникает из пустого
пространства и не является первичной. См. по этому поводу раздел
«Значение как факт языка и как факт речи».
2 См. раздел «Значение с функциональной точки зрения».
278
нятой терминологией, его можно назвать
классификационной семантической системой (в «марровском» смысле). Иное
дело единицы речи, имеющие знаковую природу. Ведь
коммуникация предполагает не только передачу некоей
совокупности «значений» (набор «значений»), но и способность
отличения их друг от друга, а также конструирования из
них более сложных образований, способных передать
логическое суждение. Таким образом, то, что в языкознании
именуется «фонетикой» и «синтаксисом» и что предназначено
для различения и организации в сложные единства знаков,
постольку поскольку служит целям осуществления
коммуникативного намерения и тем или иным образом имеет дело
со «значением», целиком относится к речи. То
обстоятельство, что, например, фонетическая система допускает свое
рассмотрение на фонологическом уровне в виде системы
определенного вида отношений, абстрагируемых от
реальных элементов данной фонетической системы, никак не
предполагает расположения ее по двум планам, аспектам
или осям — языка и речи. Как фонетика, так и фонология,
представляющие собой разные подходы к изучению «плана
выражения» речевого знака, полностью относятся к речи —
в силу своего подчинения коммуникативному намерению
и в виду отношения к знаку. Как фонетика, так и фонология
связаны с парадигматикой речевого знака. Когда мы,
смешивая различные явления, говорим (например, в
морфологии) о координации или иерархии «разных уровней языка»,
мы опять-таки фактически имеем дело лишь с речью, так
как эта координация, или иерархическое построение, служит
осуществлению все того же коммуникативного намерения и
происходит в пределах знака. Вне коммуникативного
намерения и вне знака нет ни фонетики, ни фонологии. Более
того, они не обязательны и для речи и могут быть заменены,
например, системой графической парадигматики. Такую же
операцию можно произвести и с морфологией, выразив
устанавливаемые между знаками отношения семантическими
единицами. Этой свободой не обладают, однако, «значения»,
и именно в силу того, что они уходят своими корнями в
«значимости», являющиеся уже принадлежностью языка.
Разумеется, «значимость», преобразованная в «значение»,
подвергается видоизменениям, обусловленным качествами
речи. Эти видоизменения описываются в традиционной
лингвистике, например, как явления полисемии,
второстепенные или дополнительные значения, оттенки значения
279
и т. д.1. Но каковы бы ни были подобные речевые
видоизменения, они не могут нарушать тех границ, которые
устанавливаются между «значимостями» (как дискретными
единицами языка) сетью существующих в его пределах
отношений. «Значения» ничем не заменишь и никуда не денешь.
Итак, языковая «значимость» — явление одноплановое,
не имеет «видимости», является результатом
классифицирующей деятельности человеческого мышления (посредством
наложения сети отношений на континиум действительности),
не обладает коммуникативным намерением, никак не
соотносится со знаком и, следовательно, лишено парадигматики,
прагматики и пр.
Однако — и это очень существенно — вопреки
утверждению семиотики, что только в знаковых системах возможно
выделение трех ее функций: семантической,
синтагматической и прагматической (последней не у всех знаковых
систем), языковым «значимостям», находящимся на вне-
знаковом уровне и поэтому не имеющим ни семантики, ни
прагматики, в высшей степени свойственна синтагматика.
Это следует из того, что сеть отношений, создающая
«значимости», представляет собой фактически определенный
синтаксис, где определяющей и «объясняющей» силой
обладают лишь сами отношения.
Что же касается «значения», то оно есть производное от
коммуникативного намерения, является одним из
конструирующих элементов двупланового образования знака и через
посредство знака приобретает «видимость». В составе знака
оно имеет отношение и к парадигматике, и к синтагматике,
и к семантике. Кроме того, учитывая, что речевой знак, в
отличие от других видов знаков, имеет двойную
соотнесенность — не только к семиотическим системам, но и к
структуре человеческого поведения,— есть основание в
связи с ним говорить еще и о прагматике.
1 Все эти явления получают свое истолкование через понятие
% субречевых образований. Дело в том, что обычная речевая система,
имеющая общенародное распространение, не является целостным
образованием, но представляет собой иерархию речевых подсистем, имеющих
различные границы употребления (социальные, профессиональные и
прочие «языки»). Каждая из этих речевых* систем по-своему и в своих
потребностях преобразует языковую «значимость» в речевое «значение»,
придерживаясь вместе с тем смысловых (семантических) пределов,
которые устанавливаются данной «значимостью». В результате и
возникает то, что принято называть «многозначностью».
280
Таким образом, уже количеством своих параметров
речевой знак отличается~от знаков иного порядка. У речевого
знака их четыре: синтагматика, семантика, парадигматика
и прагматика. Что касается знаковых систем иного порядка,
то у них обычно выделяют два параметра: семантику и
синтагматику1.
Заслуживает рассмотрения вопро.с: каков минимум
условий для проявления у речевого знака указанных
параметров? Поскольку все они тем или иным образом связаны
с коммуникативным намерением, можно предположить, что
минимум условий проявлений всех параметров речевого
знака тождествен минимуму условий, при которых может
осуществиться процесс коммуникации, или, говоря иными
словами, процесс передачи информации от одного человека
другому человеку. Очевидно, два человека, ведущие друг
с другом беседу и пользующиеся для этого речевыми
знаками, обеспечивают весь необходимый минимум условий.
Однако это не совсем так, в частности в отношении
прагматики. Прагматика охватывает область отношений,
пользующихся знаками к используемым знакам. Сюда,
следовательно, входят психические, эстетические (экрпрессив-
но-стилистические), социальные, исторические и прочие
факторы, образующие среду, в которой происходит
функционирование речевого знака2. Обычно все они относятся к
внешней лингвистике. Совершенно очевидно, что речевая
деятельность двух беседующих людей не дает возможности
вскрыть все указанные факторы, образующие
прагматический параметр речевого знака. Два участника создают
лишь психо-физиологические условия процесса
коммуникации с помощью речевых знаков. Иными словами, они
достаточны только для бихевиористского истолкования речевой
коммуникации и далеко не полностью воспроизводят
прагматический параметр.
Вспомним, что лингвистический бихевиоризм
представляет речевую коммуникацию как цепь стимулов, исходящих
от говорящего, и реакции слушающего на эти стимулы,
находящие свое выражение в поведении. В соответствии с этой
1 Речевой знак семиотика определяет через три параметра:
семантику, синтагматику и прагматику.
2 Обычно прагматику рассматривают нерасчлененно, а в
действительности в ней необходимо различать по меньшей мере два аспекта:
индивидуальный и социальный.
281
концепцией значимая сторона языка, имеющая отношение
к «понятиям» или «идеям», составляющая содержание
«стимулов» и проводящая в действие психический механизм,
который обусловливает возникновение соответствующей
поведенческой реакции слушающего, находится по самой
своей «менталистической» сущности за пределами языка.
Эта предпосылка дала основание дескриптивной лингвистике
попытаться совсем исключить из лингвистики «значение».
Иными словами, дескриптивная лингвистика, орудуя
высказываниями, т. е. речевыми образованиями, стремилась
обойти семантику и строить свое описание в основном на
синтагматике (дистрибутивные отношения). Такая- попытка
не удалась, и в дальнейшем стало предполагаться наличие
значений, обусловливающих создание конкретных
дистрибуций (т. е. была воссоздана концепция знака). Под
«значением» понималась определенная модель поведения (или
соответствующая поведенческая реакция на речевой
стимул). В этой схеме не остается места для всех составляющих
прагматику факторов.
Итак, для проявления прагматического параметра
необходима более широкая — общественная — основа, которая,
разумеется, не представляет простой арифметической суммы
индивидуальных воздействий на принятую для целей
коммуникации систему речевых знаков, но выступает как
преобразующая сила определенного порядка. Когда же мы
исследование параметров коммуникативного процесса
замыкаем пределами лишь двух его участников — сообщающего
информацию и принимающего информацию (с возможной
переменой ролей), мы имеем дело не с процессом
коммуникации в тех его формах, которые вырабатываются в
общественной среде, а с процессом, напоминающим
взаимодействие двух механизмов, каковыми и рисует себе человеческие
организмы бихевиоризм.
Такая ситуация возникает, как кажется, реально тогда,
когда появляется необходимость наладить передачу
информации от человека машине. Предполагается, что ничего
«человеческого» (или, точнее, «общественного») такой
коммуникативный процесс не будет иметь, несмотря на участие
в нем человека, так как первое, что человек в этом случае
должен сделать,— это спуститься до «интеллектуального»
уровня машины — иными словами, приспособиться к ней,
иначе машина не «поймет» человека. Однако что же такое
«машинное понимание»?
282
Возможны разные критерии для определения
«машинного понимания». Понимание машины можно определять как
отождествление исходящих от человека единиц информации
с имеющимися в памяти машины. Но такой подход слишком
узок и не дает возможности для рассмотрения вопроса о
машинном понимании в более общем плане. Можно
определять машинное понимание и на основе бихевиористского"
принципа, ставящего знак равенства между значением и
поведением: если машина точно выполняет команды
человека (ведет себя так, как мы требуем от нее), мы имеем
основание заключить, что она правильно поняла значение
команд. В этом втором, и, видимо, более перспективном,
случае мы в конечном счете неизбежно придем к понятию
системы «человек — машина», определяемому как замкнутая
система управления, которая включает машину и активно
действующего человека — оператора. «В самом широком
смысле,— пишут в этой связи выдающиеся специалисты в
области электроники Макруер и Крендел,— понятие
системы «человек — машина» включает все взаимодействия между
человеком и механическими элементами, когда они
составляют единую систему. Однако в настоящее время считается,
что это понятие относится к системе, включающей машину
и активно действующего человека. В этом смысле основным
в понятии «человек — машина» является специфика
действий человека в тех условиях, когда механические действия
человека являются входными данными, и наоборот. Истори*
чески действия человека, описываемые инженерами,.всегда
соответствуют уровню развития техники. В первых
системах «человек — машина» человек являлся источником
энергии, и человек описывался такими величинами, как «к. п. д.»
и «рабочий цикл». По мере того как значение устройств
управлений возрастало, язык и методы управления
становились все более удобными для описания действий человека.
По мере того как связь между человеком и устройствами для
обработки информации становится все более необходимой
для эффективного симбиоза человека и вычислительной
машины, возможно, появится более эффективное описание
человека с точки зрения техники связи и вычислительной
техники»1.
1 Д. Макруер и Э. Крендел, Понятие системы «человек -*>
машина», «Труды Института радиоинженеров» (русский перевод)*
1962, № 5, стр. 1164.
283
Пока в нашем распоряжении очень мало данных для
определения форм связи в системе «человек — машина» и,
в частности, для установления критериев машинного
понимания. «Наука о связи между человеком и машиной,—
свидетельствуют электроники Карлин и Александер,—
находится в зачаточном состоянии. Возможные методы и модели
передачи информации все еще ограничиваются очень
простыми случаями... Однако эта проблема становится все более
острой, и научные исследования должны быть значительно
расширены»1.
Сами авторы сделали попытку охарактеризовать
человеческое звено в системе «человек — машина» как
комбинированный фильтр информации и преобразователь ее формы.
Но такой подход, при всей его перспективности, показался
им недостаточным, и они пишут по этому поводу: «Когда
связь между человеком и машиной включает обмен
данными о состоянии системы как части выполнения ими общей
задачи, следует внести в рассмотрение другие
характеристики этого звена. Такая расширенная «связь» может
принять форму последовательной системы инструкций для
вычислительной машины, известной под названием
«программирования». Так как этот способ быстро становится насущной
формой связи, развивается ряд искусственных языков для
ее совершенствования»2.
В настоящее время существует уже много подобного рода
искусственных языков, построенных на разных принципах.
К ним относятся машинные языки, ограниченные в своей
работе принятой на машине системой числовых символов,
символические составляющие системы, интергретирующие,
комплектующие и обобщающие программы, компиляторы
с алгебраическими, алгоритмическими языками и языки для
описания в удобной форме деловых операций (FORTRAN,
ALGOL, COJBOL, а также близкие к ним CLIP, JOVIAL,
BIOR, MATHEMATIC, MISTIC, SHADOW III,MADKAP,
FACT, FLOWMATIC, ALGO) и системы программирования
методом списка (LISP, F£PL, IPL—V, COMlT).
Все эти языки превращают вычислительную машину в
синтаксический преобразователь, который оперирует ряда-
1 Д ж. Карлин и С. Александер, Связь между человеком
и машиной, «Труды Института радиоинженеров» (русский перевод),
1962, № 5, стр. 1175.
2 Там же, стр. 1174,
284
ми символов в соответствии с определенными правилами, и,
следовательно, должны обладать строгой формальной
структурой. Рассмотрев разные типы искусственных языков,
созданных для общения человека с машиной, Р. Элбурн и
В. Уэр указывают, что при использовании их «практически
во всех случаях вычислительные машины выполняют
преимущественно синтаксические, нежели
арифметические функции, состоящие в
манипуляции над списками или
последовательности символов в соответствии с правилами
программы»1 (выделено мной.—Б. 3.).
Располагая приведенными данными о практическом
состоянии проблемы общения или связи человека с машиной,
рассмотрим их с точки зрения тех принципов и понятий,
которые выше были выведены из рассмотрения естественного
языка.
Прежде всего надо со всей категоричностью
констатировать, что даже и тогда, когда человек включается в
замкнутую систему «человек — машина» как одно из ее звеньев
и при этом стремится максимально приспособиться к
машине, чтобы быть ею понятым, «разговор» человека с машиной
не исключает полностью человеческого начала и не
принимает форму простого взаимодействия двух механизмов,
хотя, бесспорно, и отличается от процессов речевой
коммуникации в человеческом обществе. От человека в его
«разговоре» с машиной также сохраняется коммуникативное
намерение, а следовательно, и инициатива «разговора»,
что весьма важно, а также и то весьма существенное
обстоятельство, что этот «разговор» будет осуществляться через
посредство дискретных единиц информации в том их
истолковании, которое было дано выше, и в том их виде, какой
они получают в естественном — человеческом — языке.
Общение, помимо дискретных единиц информации, где
содержанием ее являются, например, числовые данные или
изобразительные формы показания приборов—и когда
мы действительно имеем основания говорить лишь о
взаимодействии двух механизмов,— не лингвистическая, а
целиком инженерная проблема. Она вместе с тем и менее
сложная — недаром обычно к ней пытаются свести и те задачи,
1 Р.Элбурн и В.Уэр, Развитие принципов построения языков
для выполнения вычислительных операций, «Труды Института
радиоинженеров» (русский перевод), 1962, № 5, стр. 1099—1100.
285
когда машине все же приходится иметь дело со
значимыми единицами (или, как выражаются в этих случаях
инженеры, с семантическими или символическими
единицами).
Приведенные особенности сближают общение человека
с машиной с речевой коммуникацией людей между собой. Но
общение человека с машиной обладает рядом черт, которые
резко отличают его от речевой коммуникации. Машина не
обладает «человекообразными» органами для чувственного
восприятия «плана выражения» речевого языка. Она
не является и членом социальной организации в том
смысле, в каком им является человек. Посмотрим
последовательно, к каким выводам могут привести эти особенности
машины.
Как уже указывалось выше, для осуществления связи
человека с машиной ныне используются искусственные
языки, которые выступают в качестве автоматических
способов превращения машин в синтаксические (в семиотическом
смысле) преобразователи, оперирующие рядами символов
в соответствии с заданными правилами. Это значит, что
единицы информации в этом случае приобретают вид
дискретных структур отношений, определяемых правилами
синтаксиса. «Значение» оказывается расположенным в одной
плоскости — в виде последовательности операций и
отношений между этими последовательностями. Иными словами,
семантика трансполируется в синтагматику. Проведение
этой операции приводит к тому, что речевой знак
разрушается, так как у него отнимается одна из конструирующих его
сторон — чувственно воспринимаемый «план выражения».
А если исчезает знак, то пропадает и «значение» как речевое
явление. За вычетом «значения» остается «значимость»,
создаваемая, как указывалось выше, определенными
отношениями. В общении человека с машиной фактически именно
«значимостям», сохраняющим свою дискретность,
приписывается коммуникативное намерение, и тем самым
сохраняется та информативность, которая является обязательной
для всякого процесса коммуникации. Этот, вывод можно
представить и в несколько иной и более привычной для
лингвистов форме. В какой-то мере мы можем сказать, что в
«разговоре» с машиной мы вынуждены оперировать
«чистыми», не отягощенными материей «значениями». Машина
заставляет нас перейти на язык «чистых значений».
Некоторые ученые (конечно, электроники) идут так далеко, что
286
допускают в будущем возможность исключения машины
в качестве обязательной предпосылки указанного
преобразования знакомой нам формы речевого общения, в
результате чего человек также заговорит на языке «чистых
значений». «Совершенствование машины,— пишет, например,
в этой связи Р. Пейдж,— повысит ее полезность при общении
людей в качестве посредника в обратимой системе «человек—
машина—человек». К 2012 г. (автор высказывает свою точку
зрения на состояние электроники через 50 лет.— В. 3.)
будут проводиться опыты в направлении исключения
машины как посредника и развития непосредственной связи
«человек—человек».ч Это будет делаться с целью улучшения
взаимного понимания людей»1. К этой точке зрения в
известной мере присоединяется и Дж. Холлер. Он говорит,
правда, о наличии таких «творческих начал человеческой
мысли, которые навсегда останутся недоступными для
машины», но вместе с тем предвидит постепенный процесс
совершенствования, в результате чего «будут созданы
вычислительные машины, которые смогут рассуждать,
оперируя символами, и делать переводы или сообщения
на разговорном языке... В ходе этого процесса люди могут
научиться разговаривать, как машины, а машины* могут
научиться разговаривать, как люди»2.
Обратимся теперь к вопросу о социальной сущности
машины в системе «человек — машина».
Машина, разумеется, не человек — в социальном
смысле. Она не имеет той социальной обусловленности, какую мы
обнаруживаем в прагматическом аспекте естественного
языка. Но она функционирует в социальной среде,
взаимодействует с ней и занимает в различных социальных
структурах далеко не одинаковое место. Она, следовательно,
«социальный фактор», оценка которого осуществляется на
основе способности машины взять на себя выполнение
общественно важных функций. Как уверяют нас инженеры —
электроники, кибернетики и математики, для машины
здесь нет границ. Если это так, то человек неизбежно будет
поставлен перед лицом Великого Испытания, самого
ответственного за все время своего существования, когда
необходимо будет не только определить «критический пре-
1 «Труды Института радиоинженеров» (русский перевод), 1962»
№ 5, стр. 861.
2 Т а м же, стр. 721,
287
дел», дальше которого нельзя пускать машину, но и найти
в себе достаточно душевной смелости и решимости, чтобы
не преступить этот порог. И если у него не хватит сил
противостоять этому Великому Испытанию, если осуществятся
самые мрачные предсказания и на нашей планете человек
исчезнет, оставив после себя бесцельно действующие
в социальной пустоте механизмы, то это будет гибель,
подготовленная руками самого человека. Единственное,
чем человек при этом может гордиться, будет
заключаться в том, что свое самоуничтожение он исполнит с
помощью самой совершенной из всех когда-либо созданных
им машин.
Но каждый глядит со своей колокольни, и сточки зрения
лингвиста эта мрачная перспектива кажется маловероятной.
Если не вдаваться в фантастику и оставаться в пределах
реальных возможностей, то в области человеческого языка
и мышления не следует бояться машинной агрессии. Опыт
убеждает нас, что машины бессильны справиться с
естественным языком и общение человека с машиной оказывается -
возможным лишь при тех условиях, что человек спускается
до «интеллектуального уровня» машины и налагает на язык
формальные ограничения, которые лишают его многих
существенных качеств и превращают в искусственный
препарат. «Разговор» человека с машиной напоминает игру в мяч
об стену — это не разговор двух собеседников, разбирающих:
вопрос с разных точек зрения и по-разному относящихся
к предмету беседы, а фактически разговор с самим собой..
Сколько вложил в машину информации, столько и получил
ее обратно, хотя и в преобразованном виде. Общение
человека с машиной предполагает далее, что он имеет дело
с «думающей» машиной. Но «мышление» машины особого
порядка — она «думает» не понятиями, как человек, а
«значимоетями», о которых говорилось выше. «Значимости»
же в машине далеко не равнозначны человеческим
понятиям, они представляют только их мертвый слепок, лишенный
творческой энергии и обобщающей силы. И до тех пор пока
машина не преодолеет этот качественный барьер,— а
практически достижимых путей к этому еще нет,— она будет
обречена на выполнение лишь черновой интеллектуальной
работы, выступая в качестве послушного помощника
человека, а не его злонамеренного врага.
288
ЛИНГВИСТИКА
УНИВЕРСАЛИЙ
(УНИВЕРСАЛИЗМ)
Последние десятилетия прошли в лингвистике под
знаком структурализма. Но структурализм — это не собственно
Лингвистическое событие. Истолкование предмета изучения
как структурного образования свойственно многим наукам
на современной стадии их развития, и лингвистика не была
среди первых, взявших это понятие на свое методическое
вооружение.
Не без основания известный немецкий философЭ. Кас-
сирер характеризовал структурализм как «выражение
общей тенденции мышления, которая в последние
десятилетия стала в большей или меньшей степени проявляться-
во всех областях науки»1.
При всей своей универсальности или, быть может,
именно в силу своего широкого хождения понятие структуры
не получило однозначного и общепринятого определения.
Оно трактуется далеко не одинаковым образом не только
в разных науках, но даже в пределах одной науки, например
лингвистики. Справедливость этого утверждения можно
проверить, обратившись хотя бы к сборнику под редакцией
Р. Бастида «Смысл и употребление термина «структура» в
гуманитарных и социальных науках»2, содержащим среди
прочих также статью Э. Беивениста «Структура в
лингвистике», в которой приводится перечисление (далеко не
полное) различных определений структуры, используемых в
современной науке о языке. Наконец, в пользу этого
утверждения говорит и наличие отнюдь не однородных
лингвистических школ, строящих свою исследовательскую
методику на понятии структуры.
В самом общем виде структура обычно трактуется как
замкнутое в себе целое, образуемое взаимозависимыми и
взаимообусловленными автономными единицами как частя-
1 Е. Gassirer, Structuralism in Modern Linguistics, «Word»,
1945, № 2, p. 120.
2 Sens et usage du terme structure dans les sciences humaines et
sociales, ed. Roger Bastide; 'S-Gravenhage» 1962.
10 № 1607
289
ми данного целого1. Говоря словами автора «Философского
словаря» Лаланда, структура, в противоположность
простому сочетанию элементов, допускающих изолированное
рассмотрение, состоит «из взаимообусловленных явлений, из
которых каждое зависит от других и может быть таковым
только в связи с ним»2.
Такое понимание структуры обусловило в
лингвистическом структурализме как методику его работы, так и
характер его научной проблематики. В реализацию
знаменитого положения Ф. де Соссюра: «Единственным и
истинным объектом лингвистики является язык, рассматриваемый
а самом себе и для себя3» — язык стал трактоваться
преимущественно как закрытая система4. Если при этом
признавалась необходимость соотносить лингвистическую
структуру с экстралингвистическими структурами (например,
1 Именно подобным образом понимал язык уже В. Гумбольдт.
Ср. его высказывание: «Для того чтобы человек мог понять хотя бы
одно-единственное слово не просто как душевное побуждение, а как
членораздельный звук, обозначающий понятие, весь язык полностью
и во всех своих связях уже должен быть заложен в нем. В языке нет
ничего единичного, каждый отдельный его элемент проявляет себя лишь
как часть целого». (В. Гумбольдт* О сравнительном изучении
языков применительно к различным эпохам их развития. Цитировано
по книге: В. А. Звегинцев, История языкознания XIX — XX
веков в очерках и извлечениях, ч. 1, М., 1965, стр. 79).
2 Lalande, Vacabulaire de philosophie, III, s. v. Structure,
Paris, 1932.
Близко этому определение Дж. Лотца. Он пишет:
«Методологические принципы, лежащие в основе структурализма, можно
сформулировать следующим образом. Язык следует анализировать в соответствии
со специфическими лингвистическими критериями, он не должен
рассматриваться как конгломерат несоизмеримых физических,
физиологических, психических явлений. Этот анализ приводит к выделению
определенного количества дискретных единиц, которые составляют
основу для качественного определения потока высказываний. Эти
единицы суть взаимозависимые части реляционной структуры, и каждый
язык характеризуется своим внутренним порядком, который
воздействует на физические и поведенческие явления и организует их в
лингвистическую категорию». (J. L о t z, Linguistics: Symbols Make Man.
Цит. по книге: «Psicholinguistics. A Book of Readings», N. Y., 1961, p. 7).
s Здесь нет надобности вдаваться в разбор справедливости
утверждения Р. Годеля об апокрифичности этого положения. Важно лишь то,
что в нем с предельной ясностью выражена теоретическая
направленность лингвистического структурализма.
4 Ср. следующее замечание: «Понятие структуры, хорошо знакомое
современному лингвистическому мышлению, предпола гает целое,
представляющее закрытую систему» (Е. F. H a d e n, M. S. H a n, J. W. Н а п,
A Resonance-Theory for Linguistics, 'S-Gravenhage» 1962t p. 5),
2?0
культурными или социальными), то все они рассматривались
как абсолютно независимые и целью такого соотнесения
являлось обнаружение не взаимовлияний, а коррелятивных
отношений. В других случаях (как, например, у А.
Мартине) замкнутое в себе изучение структуры языка объявлялось
лишь первой ступенью исследования, за которой должна
последовать следующая ступень — изучение «внешних»
влияний на структуру языка. Но, как правило, эта вторая
ступень никогда не наступала, а иногда даже, после
проведения первой, характеризовалась как невыполнимая или
«нерелевантная»г.
В тесной связи с данной особенностью лингвистического
структурализма находится и другая — ограниченность
пределами синхронического плана. Эта ограниченность
оказывается логически неизбежной. Поскольку движущие
эволюцию языка силы, определяемые в общей и нерасчлененной
форме как потребности общения, лежат за пределами языка
как закрытой структуры, постольку в распоряжении
исследователя нет никаких данных для изучения
диахронических процессов структурными методами. А ведь
диахроническое исследование по своему замыслу не должно
ограничиваться чистой, хотя и выстроенной во временной
последовательности, описательностью или простой хронологией
фактов изменений, как это имеет место в
младограмматическом «историзме», но обязано вскрыть причинную
обусловленность. При этом такие понятия, как, например,
экономия, конечно, никак нельзя отнести к категории
внутренне причинных в силу того, что экономия (или
экономичность) есть соотносительное понятие, она не может
быть замкнута в структуре как имманентное начало, а
существует лишь для кого-нибудь или для чего-нибудь.
Наконец, третьей особенностью лингвистического
структурализма является то, что основное внимание он уделяет
выявлению и описанию отношений, существующих в
пределах языка как структуры между отдельными его элементами.
По существу, именно эти отношения и разного рода их
категории стали основной темой структуралистски
ориентированных исследований. Таким образом возникла лингви-
1 Ср. «Основы общей лингвистики» А. Мартине (русский перевод
в 3-м выпуске «Новое в лингвистике», М., 1963) и его же более раннюю
книгу «Принцип экономии в фонетических изменениях» (русский
перевод, Мм 1960).
10*
291
стика отношений, которая потребовала обращения к
соответствующему формальному аппарату. Его искали в
логистике (логической семантике), в математической логике, в
семиотике. Изучение языка на основе формального аппарата
указанных трех наук и связанное с ним требование
формализации, «объективизации» и «онаучивания» методов
лингвистического описания и исследования в конечном счете
привели к тому, что наука о языке в структуралистском своем
варианте превратилась в преимущественно дедуктивную
науку. Хотя процедура структурного описания языка
предписывала исходить из реальных высказываний,
текстов или «корпуса», само описание осуществлялось на основе
заранее принятых формальных предпосылок, которые
должны были удовлетворить условиям простоты,
непротиворечивости и исчерпываемое™.
Именно в этом направлении шло формулирование
положений глоссематики. Она ставила своей целью выработать
«глоссематическую алгебру» — свод формальных правил,
пригодный не только для изучения всех языков, но и для
описания явлений любого порядка в терминах отношений,
корреляций и дериваций. При этом в качестве своей
теоретической основы (по свидетельству самого Л. Ельмслева)
глоссематика избрала логический позитивизм, который
оказался в такой же степени стеснительным для изучения
языка, как и все другие методы, заимствованные
лингвистикой у других наук и являющиеся внешними по отношению
к языку. Глоссематика постепенно приобрела сугубо
схоластический характер1, но она же создала инерцию
использования в лингвистике общенаучных принципов — таких,
как принцип дополнительности, теорию двух уровней, или
ступеней, научного познания, теорию резонанса (в
понимании механики и химии) и т. д.
Другим следствием данной тенденции явилось жадное, но
не всегда оправданное обращение лингвистики к точным
методам. В точных методах хотели видеть панацею от всех
болезней лингвистики, унаследованных ею от традиционной
филологии.. Но с точными методами повторилась старая
история. Довольно скоро выяснилось, что они не способны
дать адекватного описания естественного языка, который и
1 Об этом с очевидностью свидетельствует изложение развития
глоссематики, данное в статье: Н. Span g-H a s s e n, Glossematics»
«Trends in European and American Linguistics», Utrecht, 1951,
292
является действительным предметом изучения в
лингвистике. Так же как и в случаях обращения языкознания к
логике, психологии (индивидуальной, этнической,
волюнтаристической) или социологии, в результате чего оказывалось
возможным (говоря современным языком) построить
логические, психологические или социальные модели языка,
так и при конструировании теоретико-множественных, ста-
тистико-вероятностных и других аналогичных моделей
получалась значительно упрощенная и односторонняя картина
естественного языка. Такое упрощение оправдывает себя
лишь там, где оно принимается как рабочая предпосылка
при решении практических задач, т. е. главным образом
в прикладной лингвистике.
Перечисленные обстоятельства заставляют некоторых
языковедов пересмотреть свое отношение к
лингвистическому структурализму и адресовать ему ряд серьезных
критических замечаний. Пожалуй, наиболее лапидарным
образом эти критические замечания суммировал А.
Мартине, называющий (или называвший) себя одним из самых
горячих последователей этого направления. «Наиболее
существенный недостаток «структурализма»,— пишет он в
своей последней книге,— видят в том, что сосредоточение
на «структуре» (что бы под ней ни понималось) неизбежно
отвлекает исследователей от пристального изучения
доступных наблюдению фактов и заставляет их игнорировать
все, что стоит на пути к их попыткам создания
теоретического построения. И действительно, никто из
исследователей, знакомых с лингвистической практикой последних
десятилетий, не станет отрицать, что в этом упреке
заключена доля истины. Мы все помним так называемые
«описания», в которых по каждому поводу факты собирались из
самых различных источников с полным пренебрежением
к их согласуемости — лишь бы они укладывались в
априорную схему автора. Если бы структурализм был весь
таков, то ни один серьезный ученый не назвал бы себя
структуралистом. Но если даже мы оставим в стороне такого
рода безответственное жонглирование, все же нельзя
отрицать, что всякая попытка установить единственный метод
для изучения всех лингвистических фактов или для
описания любого языка неизбежно приведет к установлению
единого статуса для вещей, которые различаются не только
физически (что совершенно естественно), но и своей ролью
в экономии языка. ^
293
Языковая реальность значительно более многообразна
и значительно менее гомогенна, чем считают многие дескрип-
тивисты. Во многих случаях она постепенно переходит в
другие аспекты реальности, что и объясняет, почему
понадобилось столько времени, прежде чем лингвистике удалось
добиться автономии». И это свое рассуждение А. Мартине
заключает следующими словами: «В самом языке не
существует такой вещи, как «структура», и то, что называют
так, есть не что иное, как схема, которую изобретает
лингвист, чтобы облегчить себе классификацию фактов. Иными
словами, структуралист не тот, кто открывает структуры, а
тот, кто создает их. Это, конечно, крайняя точка зрения, но
она делает более ясной обычную позицию, в соответствии
с которой действительное существование структуры по
крайней мере не постулируется»1.
Недостатки, конечно, можно обнаружить в любом
методе, есть они и в структурализме, но как бы там ни было, а
совершенно очевидно, что структурная доктрина все же
оказала благотворное влияние на языкознание. Благодаря
структурализму оказалось возможным вскрыть в языке
новый и чрезвычайно важный аспект — семиотический.
Структурализм значительно обогатил методический арсенал
лингвистики и расширил ее научную проблематику. Он
создал основу для чрезвычайно важной области прикладной
лингвистики и тем самым способствовал тому, что
лингвистика из науки отвлеченной превратилась в науку большой
практической значимости. Вместе с тем одностороннее
увлечение структурализмом2, а также вызванные им*и пере-
ХА.Martinet, A Functional View of Language, Oxford» 1963*
pp. 3—5.
2 Примером крайней точки зрения этого порядка может служить
следующее высказывание Л. Антала: «Не существует больше никаких
серьезных сомнений, что в первые десятилетия настоящего столетия
классическая эпоха лингвистики пришла к концу* частично благодаря
влиянию Ф. де Соссюра, но главным образом в результате деятельности
Л. Блумфильда, и это ознаменовало собой новую главу в истории нашей
науки. Возникновение структурализма обусловило в такой же степени
важные качественные изменения в теории языка классической эпохи,
как и теория относительности Эйнштейна в теориях классической
физики» (Laslo Antal, Questions of Meaning, The Hague, 1963<
p. 7). Здесь можно привести и более раннее высказывание А. Мартине:
«Структурно-функциональное языкознание — это не один из разделов
языкознания, а все языкознание, рассматриваемое в таком плане^
который при современном состоянии нашей науки представляется
наиболее благоприятным для быстрого прогресса познания» («Принцип
экономии в фонетических изменениях»* етр. 34),
294
численные выше теоретические последствия должны были
неизбежно, по закону развития всех наук, вызвать
реакцию. И она действительно возникла — в виде нового
направления, родившегося в недрах лингвистического
структурализма, обогащенного его опытом и научными достижениями,
но и противопоставляющего себя тем его особенностям, о
которых говорилось выше. Новое направление, которому
по характеру руководящего принципа можно дать имя
«универсалиализма», или «лингвистики универсалий»,
мыслит науку о языке как главным образом индуктивную, оно
трактует язык как компонент сложной структуры поведения
человека, а следовательно, раскрывает язык для
взаимодействий с экстралингвистическими явлениями, и оно в
одинаковой мере обращено как к синхроническому, так и
диахроническому изучению.
Никто пока официально не возвещал о возникновении
нового направления1. Но оно, бесспорно, существует и
имеет свою теоретическую платформу, своих приверженцев,
конкретные результаты, достигнутые на основе своих
исследовательских принципов, и даже свою историю. Обо
всем этом и будет идти речь ниже. Следует при этом с самого
начала отметить, что новое направление, знаменуя собой
новый этап в истории лингвистических методов,
представляет особый интерес для прикладной лингвистики, в руки
которой она, в силу своих качеств (о них будет говориться
1 В своем докладе («Лингвистические универсалии и
психолингвистика») на конференции по Лингвистическим универсалиям Ч. Озгуд,
правда, заявил: «На этой конференции мы являемся свидетелями
бескровной революции. Спокойно и без полемики мы наблюдаем, как
на наших глазах лингвистика делает гигантский шаг, превращаясь из
простого метода описания языка в подлинную науку о языке. Конечно,
как и во всякой революции, этот шаг только «в начальной стадии»,
и участники конференции не чувствуют себя революционерами, но с
точки зрения достаточно далеко отстоящего наблюдателя этот
поворотный момент должен быть фиксирован, а его значение соответственным
образом отмечено» («Universals of Language», Cambridge, Mass., 1963»
p. 236).
Э. Хауген в своей рецензии на материалы конференции
подтрунивает над энтузиазмом Ч. Озгуда, но высоко оценивает ее результаты.
«Настоящий том,— пишет он,— многообещающее начало, и следует
надеяться, что оно будет продолжено и в последующие годы. Однако
поставленная задача может быть решена только совместными и тесными
усилиями историков языка, дескриптивистов и теоретиков, которые
могут черпать свое вдохновение из таких быстро развивающихся
родственных областей, как логика, антропология или социология» (Журнал
«Language», 1964, vol. 40, № 2, p. 268—269),
295
в дальнейшем изложении), вкладывает действенное орудие
разрешения многих ее частных проблем.
Б «Меморандуме относительно лингвистических
универсалий», составленном Дж. Гринбергом, Ч. Озгудом и
Дж. Дженкинсом, в качестве предварительной основы
для дискуссий на конференции по лингвистическим
универсалиям, которая состоялась в апреле 1961 г. в Нью-Йорке,
в следующих словах определяется необходимость нового
подхода к изучению языков: «При всем своем бесконечном
разнообразии, все языки созданы по одной и той же модели.
Некоторые межъязыковые сходства и тождества получили
формальное выражение, другие — нет, но лингвисты,
проводящие исследования, во многих случаях так или иначе
осознают их существование и используют в качестве
руководящих принципов при анализе новых языков. Это —
важное, но ограниченное и неполное использование общих
черт. Лингвистические универсалии по самой своей природе
суммируют констатации относительно характеристик или
тенденций, разделяемых всеми людьми в их речевой
деятельности. В качестве таковых они образуют наиболее
общие законы науки о языке (противопоставляясь, таким
образом, методу и целям дескриптивной лингвистики).
Поскольку, далее, язык одновременно является и аспектом
индивидуального поведения, и аспектом человеческой
культуры, его универсалии представляют собой главную точку
соприкосновения с психологическими принципами,
лежащими в основе индивидуального поведения
(психолингвистика), и являются основным источником заключений о
человеческой культуре вообще (этнолингвистика). Мы
полагаем, что необходимо организовать координированные
усилия, выходящие за пределы индивидуальных возможностей,
чтобы поставить на твердую почву действительные факты
относительно универсалий в языке»1.
Из этих слов становится ясной общая направленность
нового направления. Употребляя слова Р. Якобсона, она
основывается на том положении, что «языки мира можно
фактически рассматривать как многообразные вариации
одной и охватывающей весь мир темы — человеческий
язык»2.
1 «Memorandum Concerning Language Universals», «Universals of
Language», Cambridge, Mass., 1963, p. 255.
* R. Jakobson, Implications of Language Universals for
Linguistics, там ж е, стр. 209,
196
Предмет и цель изучения нового направления —
лингвистические универсалии,— пожалуй, наиболее общим и
тем самым наиболее приемлемым для всех его
последователей образом определены Ч. Хоккетом. «Лингвистическая
универсалия,— пишет он,— есть признак, или качество,
разделяемое всеми языками или являющееся
принадлежностью языка в целом. Констатация (предполагаемой)
лингвистической универсалии есть обобщение относительно
языка»1. Очень важно при этом отметить, что изучение
лингвистических универсалий мыслится в широких
взаимосвязях с другими науками и представляется одинаково
важным как для собственно лингвистики, так и для этих
других наук. При таком подходе получает расширительное
толкование и сама наука о языке. Фактически мы имеем
здесь дело с той же тенденцией, что и в случае со
структурализмом — он так же стремится расширительно трактовать
язык и тем самым раздвинуть границы языкознания. Однако
направления этого процесса эмансипации лингвистики почти
прямо противоположны. Если структурализм склонен
рассматривать язык как частный случай знаковых систем,
растворяет, таким образом, лингвистику в семиотике и
в соответствии с этим предпочитает работать дедуктивным
методом, то универсалистское направление поступает
обратным образом. Оно стремится вступить в прямые контакты
с психологией и социальными науками, трактует язык как
компонент социального и индивидуального поведения
человека и извлекает свои универсалии из наблюдений над
частными системами языков, т. е. идя индуктивным путем.
При желании, правда, можно видеть универсалии в тех
категориях формального аппарата, которые используются
при семиотическом или математическом изучении языков.
Ведь по самому своему существу и замыслу они обязаны
быть универсально приложимыми к любому языку,
трактуемому как условная символическая система. Однако
универсалии этого типа принципиально отличаются от
универсалий, которые стремится выявить новое направление, и
это предельно очевидно. В отличие от первых, вторые
должны быть лингвистическими универсалиями,
т. е. не внешними по отношению к языку, а извлеченными
из самого языка.
1 Ch. Hockett, The Problem of Universale in Langauge.
Указанная книга, стр. 1,
297
В этой связи следует признать бесспорно справедливыми
замечания Б. Трнка, хотя понимание им лингвистических
универсалий довольно индивидуально и приближается к
лингвистическим законам. Касаясь новейших направлений
лингвистического мышления, он отмечает, что
современная лингвистика передала рассматривать свой материал
как аморфное нагромождение физиологических,
психологических и социологических фактов. Ныне она стремится
вскрыть универсальные принципы, лежащие в основе всех
этих факторов, поступая в данном случае таким же
образом, каким поступают физики в своей области
исследования. Но между лингвистическими универсалиями
и естественными законами существует огромная разница
в отношении области их приложения. Если естественные
законы можно определить как номотетические, т. е. не
ограниченные в своем действии, не управляемые и не
связанные с принципом систематизации, то нормотетический
характер лингвистических универсалий предполагает
разные степени их действенности. Некоторые из них охватывают
все языки и, таким образом, являются подлинными
универсалиями, а другие приложимы лишь к некоторым группам
языков. Учитывая нормотетический (нормирующий)
характер языков, мы должны сделать вывод, что их адекватный
анализ не может быть исчерпывающе осуществлен на основе
логики, хотя универсальность ее законов не имеет никаких
ограничений ни во времени, ни в пространстве. Разумеется,
независимость науки не означает ее изоляции. И
лингвистика также может использовать результаты современных
исследований в области логики, математики и психологии. Но
поступая так, она не должна подчиняться методам,
процедурам и категориям-этих наук1.
В лингвистике универсалий находит ясное выражение
стремление вывести науку о языке на более широкую
дорогу, генерализовать ее и, в частности, подчинить ей решение
задач, связанных с изучением процессов мышления и
поведения человека. Лингвистические универсалии создают
твердую почву для такого рода исследований и дают
возможность отказаться от умозрительных построений, широко
практикуемых в связи с ними.
1 См. В. Т г n k a, On the linguistic sign and the multilevel
organization of language, «Travaux linguistigues de Prague L'ecole de Prague
d'aujourd'hui», 1, Prague, 1964, pp. 33—34.
298
Все перечисленные особенности универсалистского
направления с полной недвусмысленностью подчеркнуты
Дж. Гринбергом во «Введении» к материалам Конференции
по лингвистическим универсалиям. Его мысли сводятся к
следующему. Имея в виду современный уровень
методологической искушенности как синхронической, так и
диахронической лингвистики, а также воистину неограниченный
объем эмпирических данных о языках мира, которым мы
теперь располагаем, следует признать, что наступило время
для обобщений широкого масштаба. Лингвистика обязана
это сделать ради того, чтобы оправдать свои собственные
обещания как науки, и с тем чтобы внести свой вклад в
формулирование положений общей науки о человеческом
поведении, вклад, которого с полным правом ожидают от
лингвистики родственные ей дисциплины.
Эту задачу не следует идентифицировать с более
ранними попытками, основанными на категориях, которые
априорно формулиррвались из якобы обязательных
категорий мышления, выводимых нормативной логикой. Одним
из постоянно повторяющихся положений на Конференции
были хорошо известные слова Блумфильда из его
классического труда «Язык», что «единственно правомерными
обобщениями относительно языка являются индуктивные
обобщения». Все же, по-видимому, считается общепринятым, что
научный метод должен быть не только индуктивным, но и
дедуктивным. Формулирование обобщений, полученных
индуктивным исследованием, приводит к теоретическим
гипотезам, на основе которых путем дедукции в свою очередь
могут быть выведены дальнейшие обобщения. Эти
последние затем должны быть подвергнуты эмпирической проверке.
Подобные принципы, выведенные из обобщений
относительно лингвистических изменений и лингвистической
структуры, отражают важные и фундаментальные аспекты
человеческого поведения. Они не могут быть полностью
поняты, если мы не откажемся от традиционной
самоограниченности лингвистики в пользу фундаментального
сотрудничества с психологией и социальными науками1.
1 «Universals of Language», Introduction, Cambridge, Mass., 1963,
p. IX.
Интересно в этой связи привести также мнение одного из ведущих
специалистов в области прикладной лингвистики — В. Ингве. Говоря
о значительном влиянии, которое прикладная лингвистика оказала на
теоретическое языкознание, психологию, логику, философию, теорию
299
О значении лингвистических универсалий также и для
других наук говорится и в «Меморандуме...» при
определении природы универсалий: «... термин «универсалия»,—
читаем мы в нем,— употребляется здесь в несколько
расширенном смысле. Мы не ограничиваемся констатациями
типа, что все языки имеют гласные, все языки обладают
фонемами, звуковые системы всех языков могут быть
разложены на дистинктивные признаки и т. д. Мы полагаем
необходимым включить также обобщения, которые
представляются правомерными не только в некоторых, взятых на
выборку случаях (вроде симметрии звуковых систем) или
устанавливают тенденции в сторону приближения к
статистическим пределам применительно к множеству языков
или к одному языку в разных его временных состояниях. Мы
убеждены, что это понятие окажется чрезвычайно
плодотворным и с психолингвистической точки зрения. Все
явления, которые происходят в языках со значительно более
чем случайной повторяемостью, обладают потенциальным
психологическим интересом»1. И несколько ниже, в том же
«Меморандуме...» изучение лингвистических универсалий
связывается с еще более широкими теоретическими
перспективами, представляющими особый интерес с точки зрения
положений, развиваемых в настоящей книге. В дополнение
к той значимости, которой обладают лингвистические
универсалии для стоящей на пересечении разных наук
психолингвистики и для собственно психологии, их изучение
теснейшим образом связывается с установлением научных
законов в лингвистических аспектах человеческого
поведения. Таким образом, лингвистические универсалии
обретают общую значимость для развития различных наук о
поведении человека. Изучение лингвистических
универсалий должно привести к целой серии эмпирических
обобщений относительно языкового поведения — как еще
требующих эксперимента, так и уже установленных. Эти обобщения
информации, теорию релейно-контактных схем и применение ЭВМ,
он пишет: «Влияние лингвистики оказалось полезным, потому что сама
лингвистика подверглась ранее полезным преобразованиям.
Взаимодействие ее с психологией привело к появлению большого количества
статей и книг. Влияние лингвистики на логику, по моему мнению,
превосходит влияние идей Буля и Фреге, невозможно, в будущем
придется в этой связи пересмотреть значительную часть философских
концепций» (В. И н г в е, Значение исследований в области машинного
перевода, Сб. «Научно-техническая информация», 1965, № 7, стр.-47).
1 «Memorandum Concerning Language Universals», p. 257—258.
300
есть все основания рассматривать как потенциальный
материал для построения дедуктивной структуры научных
законов. Впрочем, некоторые, и, может быть, большинство
из них, будут располагать всего лишь статусом эмпирических
обобщений, которые при современном состоянии наших
знаний не представится возможным соотнести с
обобщениями или дедуктивно вывести из законов более общей
значимости1.
Весьма характерно также «встречное» направление,
исходящее от психологов, антропологов и социологов, самым
недвусмысленным образом выражающих свок)
заинтересованность в изучении лингвистических универсалий. В ряде
случаев они буквально толкали инертных лингвистов на
изучение этой проблемы, предвидя от результатов их
исследований прямую пользу для своих наук. Для примера
можно сослаться на статью антропологов Берта и Этель
Агинских, которые в своей статье, опубликованной еще в
1948 г. в лингвистическом журнале2, призывали к
«тщательному изучению универсалий, выражаемых в языках»,
или на заявление психолога Дж. Кэрролла, указывавшего,
что «в психологическом отношении лингвистические
универсалии, т. е. явления, обнаруживаемые во всех языках,
представляют такой же большой интерес, как и различие
языков»3. Не удивительно поэтому, что в «Конференции по
лингвистическим универсалиям принимал участие и
антрополог Дж. Касагранде, который в своем докладе
(«Лингвистические универсалии и антропологические перспективы»4)
говорил о частном и общем в языке и культуре, одинаково
интересном как для лингвиста, так и для антрополога, и
среди прочих предположений высказал также гипотезу о
том, что «все, что есть универсального в языковых
функциях, с большей силой и более фундаментальным образом
воздействует на формирование человеческих мыслей,
нежели то, что в них различается»5.
1 «Memorandum Concerning Language Universals», p. 262—263.
2 См.: В. and E. A g i n s k у, The importance of language
universale, «Word», vol. 4 (1948), pp. 168—172.
3 J. B. Carroll, Введение к книге: «Language, thought and
reality», Selected writings of B. L. Whorf, N. Y. and London, 1956,
p. 30—31.
4 «Universals of Language», Cambridge, Mass., 1963, p. 231.
6 Это предположение Дж. Касагранде высказал в связи с
разбором гипотезы Сепира — Уорфа. В этой же связи группа американских
психологов говорит об общей грамматике и о возможности влияния ее
301
Обобщения относительно языка, как подчеркивает
Дж. Гринберг, «в одинаковой мере могут прилагаться как к
диахроническим процессам, так и к синхроническим
состояниям»1. Это же качество универсалистского подхода
к изучению языка отмечается и в «Меморандуме...».
Констатируя то обстоятельство, что большинство универсально
вскрываемых регулярностей относится скорее к
наблюдениям над характеристиками языковых состояний, нежели
к наблюдениям над языковыми изменениями, авторы
«Меморандума...» считают чрезвычайно важным распространить
рассмотрение универсалий и на диахронические факты
языка.
По мысли авторов «Меморандума...», синхронические и
диахронические регулярности явно взаимозависимы.
Наиболее общая констатация этой взаимозависимости имеет
форму ограничений, и именно того порядка, что не может
быть никакого синхронического состояния, которое не было
бы следствием возможных диахронических процессов (за
исключением, может быть, лишь искусственных и
гибридных языков типа пиджин-инглиш), и нельзя постулировать
никакого диахронического процесса, который приводил бы
к синхроническому состоянию, нарушающему
универсальную синхроническую норму. Важно отметить, что так же,
как некоторые синхронические универсалии проще всего
толковать как следствие определенных и широко
распространенных процессов, так и специфические диахронические
изменения не могут быть поняты без обращения к сети
синхронических отношений в пределах языка в момент
изменения. Это — основной вклад структурной лингвистики
в изучение языковых изменений. Диахронические
универсалии носят вероятностный характер, так как одновременно с
универсальными тенденциями к изменениям одного вида,
противопоставляемого другим возможностям, в самой структу-
на структуру поведения. В частности, они пишут: «Метафорически мы
можем говорить об «общей грамматике поведения», имея в виду, что
грамматика языка является лишь одним из примеров общей структуры
контроля, которая может иметь место и в ряде других областей
поведения. Но сказать, что формальная структура законов грамматики
сходна со структурой законов мышления — это не что иное, как
сказать, что законы грамматики суть законы мышления или что ваша
мысль навсегда должна быть прикована к спряжениям и склонениям
вашего родного языка» (Дж. Миллер, Е. Галантери К. При-
брам, Планы и структура поведения, М., 1965, стр. 169).
1 «Universale of Language», Introduction, p. X.
Ш
ре языка наличествуют значительные переменные, и
каждая языковая структура обладает своими
особенностями1.
Говоря о синхронических и диахронических
универсалиях, мы фактически вступаем уже в область классификации
универсалий и различных их подразделений.
Синхронические универсалии, бесспорно, легче обнаружить, и именно
поэтому им уделяется больше внимания. Р. Якобсон относит
к ним, например, противопоставления по
дифференциальным признакам: гласный — негласный, согласный —
несогласный, компактный — диффузный и пр. К числу менее
изученных дисхронических универсалий «Меморандум...»
относит озвончение глухого согласного в интервокальной
позиции. Г. Хёнигсвальд в статье «Существуют ли
универсалии в языковых изменениях?» (помещенной в сборнике
«Универсалии языка») делит диахронические универсалии
еще на этические и эмические2. Диахронические
универсалии этического уровня выражаются всегда в конкретных
звуковых формах, хотя и допускают обобщенное
формулирование в виде ротацизма, дифтонгизации крайних перед-
1 «Memorandum Concerning Language Universale», pp. 261—262.
2 Различие между этическим и эмическим уровнями К. Пайк,
которому, видимо, и принадлежит введение этих терминов, определяет
следующим образом: «Существуют две основные точки зрения, с которых
наблюдатель может описывать человеческое поведение; каждая из них
представляет ценность для определенных целей. В первом случае при
этическом (от слова фонетический) подходе к данным
исследователя в первую очередь интересуют обобщенные констатации
относительно данных, в соответствии с которыми он: а) систематически
классифицирует все сопоставимые данные... в единую систему; б)
устанавливает набор критериев для классификации любого элемента
подобного рода данных; в) выявляет типы расклассифицированных таким
образом элементов; г) изучает, идентифицирует и описывает вновь
обнаруженные данные посредством соотнесения с этой системой, которая
создается исследователем до того, как он приступает к изучению
той или иной культуры, в пределах которой найдены новые данные.
В противоположность этическому, эмический (от слова ф о-
немический) подход по самой своей сущности пригоден лишь для
одного языка (или культуры) одновременно... он имеет целью открыть
и описать модель данного языка или культуры посредством соотнесения
со способом, которым различные элементы этого языка или культуры
относятся друг к другу при функционировании данной частной модели...»
К. Пайк добавляет, что эмический подход является структурным, в
то время как этический —неструктурным, классификационным (К. Р i-
k e, Language in Relation to a Unified Theory of the Structure of Human
Behavior, Part 1, Glendale, 1954, p. 8).
Ml
них гласных и пр. О диахронических универсалиях этого
типа говорили уже Швейцер в своей «Исторической
грамматике греческого языка»1, называя их «общеязыковыми
явлениями», и М. Граммон в своем классическом труде по
общей фонетике2. К числу эмических диахронических
универсалий следует, видимо, отнести и такие, о которых
трактует теория аналогических изменений Е. Куриловича*
или принцип экономии А. Мартине4.
Характерной.особенностью эмических изменений является то, что они
обусловлены внутриструктурными отношениями языка.
Другое подразделение различает абсолютные
универсалии и почти универсалии (или статистические универсалии).
Первая категория не знает исключений, а вторая допускает
отдельные случаи исключений, которые, однако, не
нарушают высокой статистической вероятности наличия их в
языках. В абсолютные универсалии включаются не только
такие очевидные констатации, что все языки имеют гласные,
но и числовые ограничения, вроде утверждения, что все
языки имеют не меньше 10 и не больше 70 фонем5. К
категории почти универсалий относится, например,
констатация, что все языкц обладают по крайней мере одним носовым
согласным. До настоящего времени удалось установить
лишь единичные случаи уклонения от этого правила.
Например, только квилеут и немногие соседние салишские
языки совсем не имеют носовых согласных. По-видимому,
первоначально подразделение на абсолютные универсалии
и почти универсалии было произведено Р. Якобсоном в
связи с его типологическими исследованиями. Настаивая
на необходимости создания «кодекса всеобщих законов»
для всех языков мира и приводя примеры таких законов
(«Существуют языки, в которых отсутствуют слоги,
начинающиеся с гласных, и слоги, заканчивающиеся согласными,
но нет языков, в которых отсутствовали бы слоги,
начинающиеся с согласных, или слоги, оканчивающиеся на гласные.
Есть языки без фрикативных звуков, но не существует
языков без взрывных. Не существует языков, в которых
1 Е. Schwyzer, Griechische Grammatik, Munchen, 1939—50.
2M. Grammont, Traite de phonetique, Paris, 1939.
3 См. русский перевод его статьи «О природе так называемых
«аналогических процессов». В кн.: «Очерки по лингвистике», М., 1962.
4 См. русский перевод его книги «Принцип экономии в
фонетических изменениях», М., 1960.
6 «Memorandum Concerning Language Universale», p. 258.
304
имелось бы противопоставление собственно взрывных и
аффрикат, но не было бы фрикативных. Нет языков, где
встречались бы лабиализованные гласные переднего ряда, но
отсутствовали бы лабиализованные гласные заднего ряда»),
Р. Якобсон утверждает, что даже если в каком-либо
отдаленном, недавно зарегистрированном языке мы обнаружим
своеобразную особенность, подвергающую сомнению один
из таких законов, это отнюдь не обесценит обобщения,
выведенного на основании фактов внушительного количества
ранее изученных языков. Наблюдаемое единообразие
оказывается неполным — таково правило высокой
статистической вероятности. Вместе с тем Р. Якобсон отмечает, что
частичные исключения могут быть мнимыми и являться
следствием недостаточно гибкого формулирования общих
законов1.
Следующее подразделение основывается на отношениях
универсалий к логической структуре и к уровням, или
аспектам, языка. Первая из этих категорий, в свою очередь,
делится на шесть подтипов, включающих в качестве
основных универсалии существования (например, во всех языках
есть имена собственные), универсалии условные, или
импликационные (например, если язык обладает категорией
двойственного числа, он имеет также категорию
множественного числа, но не обратно; или: если язык обладает
латеральным щелкающим звуком, он всегда имеет дентальный
щелкающий звук, и обратно) и т. п.
Вторая категория данного подразделения включает
универсалии фонологические, грамматические, семантические
и символические. В наибольшей мере разработаны
фонологические универсалии. Примеры их уже приводились выше2.
Для грамматического уровня (морфология и синтаксис)
Дж. Гринберг выделяет 45* универсалий3, относительно
которых утверждается, что даже в том случае, если в
1 Р. Якобсон, Типологические исследования и их вклад в
сравнительно-историческое языкознание. Сб. «Новое в лингвистике»,
вып.З, М., 1963, стр. 99 и далее.
2 Богатый материал по данной теме можно также найти в статье:
Дж. Гринберг, Некоторые обобщения, касающиеся возможных
начальных и конечных последовательностей согласных, «Вопросы
языкознания», 1964, № 4. Представленные в статье обобщения
сформулированы на материале 104 языков.
3 J. Greenberg, Some Universals of Grammar with Particular
Reverence to the Order of Meaningful Elements,« Universals-of Language»,
30S
результате будущих исследований число безусловных
универсалий несколько уменьшится, а число почти
универсалий возрастет, эти данные останутся ценнейшей и
важнейшей предпосылкой для построения новой типологии языков
и систематического описания общих закономерностей
грамматической стратификации1. Универсалии Дж. Гринберга
носят преимущественно импликационный характер. (Так,
Дж. Гринберг устанавливает следующие универсальные
последовательности: в повествовательных предложениях с
именным субъектом и объектом доминирующим порядком
является такой, при котором субъект предшествует объекту.
Следовательно, возможно три варианта
последовательностей— ГСО, СГО и СОГ. Языки с доминирующим
порядком ГСО всегда употребляют препозицию. В преобладающем
большинстве языков с порядком СОГ употребляют
постпозицию. В преобладающем большинстве языков с порядком
ГСО прилагательное следует за существительным и т. д.)
К семантическим универсалиями синхронического порядка
Ст. Улльман2 относит полисемию, синонимию, омонимию,
наличие слов с общим и частным (конкретным) значением и
т. д., а к диахроническим семантическим универсалиям —
традиционные типы семантических изменений (расширение
и сужение значений, метафорические изменения, табу и
пр.). Теоретическая статья У. Вайнрайха3 создает
предпосылки для значительно более интересного и оригинального,
чем у Ст. Улльмана, подхода к изучению семантических
универсалий. Наконец, что касается символических
универсалий, т, е. таких, где анализируются отношения между
значением и его выражением, то они наименее изучены.
«Меморандум...» в качестве примера символической
универсалии приводит положение, что обозначение родителей
по женской линии, как правило, содержит носовой
согласный.
Предполагается, что на заключительной стадии
универсалистских исследований окажется возможным построить
структуру человеческого языка вообще. Как говорит Г. Хё-
нигевальд, «создается твердое убеждение, что универса-
1 R. Jakobson, Implications of Language Universals for
Linguistics, там же, стр. 212.
2 St. U 11 m a m m, Semantic Universals, там же.
8 U. W e i n r e i с h, On the Semantic Structure of Language,
там же.
*<H
лии могут образовывать своего рода систему сами по
себе»1.
Лингвистические универсалии ищутся и на других
путях. Примером может служить работа Дж. Катца и
П. Постала, которые включают проблему лингвистических
универсалий в рамки своей интегрированной теории
лингвистического описания, ставящей целью объединить
генеративную концепцию грамматики Н. Хомского с системой
семантического описания, предложенной Катцеми Фодором2.
Авторы стремятся показать, каким образом их теория
лингвистических описаний, изложенная в абстрактных терминах,
помогает систематизировать констатации, выражающие
лингвистические универсалии3.
Они исходят из положения, что для того, чтобы
характеризовать понятие ««лингвистическое описание
естественного языка», необходимо различать два аспекта таких
описаний, относящихся к тем признакам языка, которые
отличают его от других языков, и относящиеся к признакам,
общим для всех естественных языков. Иными словами,
следует делать различие между теми признаками языка,
которые характеризуют его как английский, немецкий,
китайский или какой-либо другой конкретный язык,
противопоставляемый другому конкретному языку, и те признаки,
которые обусловливаются его принадлежностью к
естественному языку. Полная спецификация последнего набора
признаков представляет собой теорию структуры
естественного языка, а черты, которыми они характеризуются,—
универсалии языка.
Авторы также предлагают свою классификацию. Они
различают лингвистические универсалии двух типов;
субстантивные универсалии и формальные универсалии.
Различие этих типов покоится на следующих предпосылках.
Лингвистическое описание есть теория и в качестве таковой
состоит из набора констатации, сформулированных в уста-
1 Н. Hoenigswald, Are There Universals of Linguistic Change?
«Universale of Language», p. 23.
2 Это довольно искусственное соединение двух теоретических
построений, создававшихся совершенно, независимо друг от друга,
должно, видимо, устранить недостатки теории порождающей
грамматики Н. Хомского, не способной охватить семантическую сторону
языка.
3 См.: J. К a t z and P. P о s t a 1, An Integrated Theory of
Linguistic Description, Cambridge, Mass., pp. 169—166.
307
новленных теоретических терминах. Так вот: различие
между субстантивными и формальными универсалиями
должно соответствовать различию между формой такого
рода констатации и их содержанием. Таким образом,
формальная универсалия является спецификацией формы
констатации в лингвистическом описании, а субстантивная
универсалия — понятием или набором понятий, на оснобе
которых строятся конкретные констатации в
лингвистическом описании. Список субстантивных универсалий,
который на основе теории лингвистических описаний
оказывается возможным сделать применительно к конкретным
лингвистическим описаниям, составляет совокупность
теоретических понятий, привлекаемых при построении правил
и логических формулировок данного лингвистического
описания. С другой стороны, список всех формальных
универсалий представляет альтернативные способы,
посредством которых в данном лингвистическом описании можно
формулировать обобщения относительно описываемого
языка.
Субстантивные универсалии, в свою очередь,
подразделяются на фонологические, синтаксические и семантические.
Все они носят чрезвычайно общий характер и имеют вид
категориальных понятий. Так, к фонологическим
универсалиям относятся такие понятия, как вокальность,
компактность и понятие самой фонемы. К синтаксическим —
именное предложение, или модификатор. К семантическим—
категории рода, физического объема, процесса и пр. Все
это — теоретические понятия, в терминах которых
формулируются дескриптивные правила фонологических,
синтаксических и семантических компонентов. Что касается
формальных универсалий, то они по самой своей природе
могут быть более или менее детализированными — это,
конечно, довольно свободное подразделение. Универсалии
этого порядка носят еще более общий характер. Например,
к менее детализированным формальным универсалиям
относится спецификация, в соответствии с которой некоторым
правилам синтаксического компонента свойственна транс-
формационность формы.
Помимо двух основных типов лингвистических
универсалий, теория лингвистических описаний Дж. Катца и
П. Постала включает также спецификацию формы каждого
из трех компонентов лингвистического описания
(фонологического, синтаксического и семантического), т. е. специ-
108
фикацию взаимоотношений между членами набора правил,
которые и придают систематический характер этому наб<>
ру. Наконец, теория лингвистических описаний содержит
спецификацию внутренних связей между указанными
компонентами каждого конкретного лингвистического описания.
Как показывает это краткое изложение, тот путь,
которым предлагают следовать Дж. Катц и П. Постал, носит
сугубо формальный характер, что находится в противоречии
с преимущественно эмпирическими принципами лингвистики
универсалий в целом. Правда, в данном случае не столько
ищутся сами по себе универсалии, сколько создается некая
формальная основа для их систематизации. Но это все же
не мешает авторам устанавливать в категориях этой
формальной основы, «выражаемых в абстрактных терминах»,
лингвистические универсалии.
Схожим абстрактным путем рекомендует идти к
установлению универсалий и С. К- Шаумян. Ход его рассуждений
протекает следующим образом: «Предметом типологии
языков служат универсальные языковые категории. В
типологии делались и продолжают делаться попытки найти
универсальные языковые категории индуктивным путем, т. е.
путем генерализации наблюдаемых эмпирических фактов
в конкретных языках»1. «Поскольку поиски универсальных
языковых категорий индуктивным путем оказываются
малоэффективными, это приводит некоторых
исследователей к принципиальному отказу от построения системы
универсальных языковых категорий»2. Утверждение о не*
эффективности индуктивных методов при определении
лингвистических универсалий, разумеется, носит
совершенно произвольный характер. С. К. Шаумян торопится
похоронить ребенка, который еще не успел и родиться. Этот
прием, кстати говоря, необязательно использовать в
порядке подготовки к рождению собственного ребенка — в
вечности для всех хватит места. Что же конкретно предлагает
С. К. Шаумян? «Задача состоит в том,— пишет он,— чтобы
найти действительно эффективные методы построения
типологии языков. Логической основой этих методов должен
быть гипотетико-дедуктивный метод... Для того чтобы
типологическое сравнение языков мира было эффективным,
1 С. К. Ш а у м я н, Структурная лингвистика, М., 1965,
стр. 27—28.
2 Т а м же, стр. 29.
309
необходимо иметь единицу измерения для такого сравнения.
Этой единицей измерения должен служить абстрактный
язык-эталон, создаваемый структурной лингвистикой. В
качестве языка-эталона целесообразно принять какой-либо
вид порождающей грамматики... В этом плане язык-эталон
должен трактоваться в качестве гипотетического
инварианта языков мира. Само собой разумеется, что поскольку
любой язык-эталон может считаться не более как гипотезой
об инвариантной основе языков мира, то в интересах
типологических исследований необходимо использовать, по
возможности, самые разнообразные гипотезы для того, чтобы
'выбрагь среди них наиболее эффективные»1.
Этот путь открывает неограниченные возможности для
всякого рода абстрактных построений, от которых
лингвистика уже, видимо, начинает уставать и против которых
направлено методическое острие лингвистики универсалий.
В упрек такому гипотетическому методу, отнюдь не отрицая
его права на существование, можно поставить его очевидную
субъективность — ведь не возбраняется использовать
любой язык-эталон (так же как в морфологических
классификациях применяется произвольный набор морфологических
признаков), и в зависимости от этого будет по-разному
выглядеть систематизация структурных типов конкретных
языков мира. Но главный недостаток этого метода
заключается как раз в его бесперспективности, или, как говорит
С. К. Шаумян, неэффективности. Ведь *у нас никогда не
будет уверенности, что избранный нами язык-эталон
является наиболее эффективным, и мы будем обречены на
бесконечные переборки все новых и новых гипотез. К этому
следует добавить, что использование языка-эталона в
качестве системы лингвистических универсалий, в силу его
условно-гипотетического характера, перекрывает пути к тем
широким выходам в другие науки, которые замысливает
лингвистика универсалий. Ни для психологии, ни для
антропологии,«ни для социологии (и других наук),
стремящихся найти в лингвистике союзника в комплексных
исследованиях, направленных на вскрытие механизмов
человеческого мышления, поведения и понимания, построения
вроде языка-эталона не представляют никакого интереса.
В качестве основного методического орудия установления
лингвистических универсалий, если только сама их теория
1 С. К. Шаумян, Структурная лингвистика, М., 1965, стр.
310
не строится в абстрактных терминах, обычно называются ill
типологические исследования Дж. Гринберг даже считает, II
что типологические классификации находят свое оправдание 1
именно в исследовании универсалий. Типологические ис« ||
следования являются также тем звеном, с помощью которого II
оказывается возможным связать новое направление с пред- I
шествующими этапами развития науки о языке. И как раз I
эта связь, соединяющая лингвистику универсалий с прош- ill
лым науки- о языке, и составляет довольно длинную и 11
поучительную историю нового направления. Она повеству- ||
ет о том, как из частных работ, иногда мимоходом обронен- ]|
ных замечаний и, в лучшем случае, из весьма ограниченной II
проблемы постепенно вычленяется и формируется новое ]|
методическое направление,' ставящее целью по-новому 11
подойти к изучению языка и озарить его светом новых до- ||
гадок. |
Говоря о становлении новой методики исследования, Ш
Р. Якобсон пишет: «Мы, по-видимому, все согласимся I
с тем, что лингвистика миновала стадию простого изучения L
разнообразных языков и языковых семей и через посредство
типологического изучения и через процесс интеграции I
превратилась в подлинно универсальную науку о языке.
В течение столетий это была «ничья земля», и только в не- 1
многих философских работах — начиная со средневековых 1
трактатов по спекулятивной грамматике, «Глоттологии» I
Амоса Коменского и исследований по рациональной
грамматике, затем в феноменологических рассуждениях Гус- I
сердя и Марти и, наконец, в современных трудах по симво*
лической логике — делались попытки заложить основы уни- , 1
версальной грамматики»1. Это, конечно, далеко не полная |
история нового направления. Ее, в частности, можно по- 1
полнить примерами из сравнительно недавнего прошлого, # !
свидетельствующими о том, что идея универсалистского
подхода к изучению языка витала в воздухе уже в течение 1
нескольких десятилетий. Облекалась только она в разные 1
теоретические формы. I
Универсалистский подход к изучению языка можно
найти в работах таких лингвистов, как А. Мейе, Ж. Ванд- |
риес и М. Граммон, которые говорили в своих лекциях и ;!
писали в своих статьях об общих и частных законах или
1 R. Jakobson, Implications of Language Universals for
Linguistics, «Universals of Language», pp. 217—218.
тенденциях развития языков1. Но у них это было не
осознанное и теоретически обоснованное направление, а
эпизодическая и довольно узкая проблема. Универсалиализм
можно найти и в глоттогонических схемах Н. Я. Марра, у
которого он уже начинает играть роль методологической
основы. Беда Н. Я. Марра заключалась, однако, в том, что
его глоттогония была взята им напрокат у вульгарного
социологизма и насильно навязана языку. Стремлением
выделить «общее» в синтаксических отношениях
(предикативных и атрибутивных) руководствовался в своих
типологических исследованиях и И. И. Мещанинов. В качестве
таких общих синтаксических понятий он выделял
предметность и действие, субъект и. предикат, объект и атрибут
и т, д. Легко увидеть, что 1$§&обного рода синтаксические
универсалии очень близки «понятийным категориям» и
носят бесспорные следы влияния нормативной логики.
Методика Дж. Гринберга, основывающаяся на порядке
следования «значимых элементов» (например, фиксирующая
отношение предлогов к препозиции или постпозиции
определения), представляется значительно более близкой целям
лингвистического описания.
Пожалуй, наиболее близкими к лингвистике
универсалий были исследования советских языковедов, направленные
на вскрытие общих и частных законов (развития) языка.
Эти законы до известной степени можно уподобить
универсалиям и почти универсалиям дисхронического порядка.
К сожалению, исследования советских языковедов в этой
области были связаны догматизмом «сталинского
языкознания», носили поверхностный и довольно наивный характер,
а самое главное, были лишены четкой перспективы — неясна
была цель, ради которой выискивались разного рода общие
и частные законы. Проблема общих и частных законов
развития языка была, скорее, направлена на
удовлетворение определенных методологических требований,
устанавливающих, что советское языкознание обязательно должно
быть ориентировано на принципы историзма и
законоположения, нежели была рождена действительными потребностями
науки о языке. Все наиболее интересное, находящееся в ру-
1 См., например, следующие работы: J. Vendryes, Reflexions
sur les lois phonetique. Melanges Meillet, 1902; M. Grammont, Notes
de phonetique generale4 «Memoires de la societe de linguistique de Paris»,
v. XIX и XX,
312
еле этих исследований, относится не к лингвистическим
универсалиям, а к выявлению основных тенденций развития
отдельных языков или групп близкородственных языков1.
За рубежом в эти же десятилетия в той или иной мере
затрагивали вопросы лингвистических универсалий (в
разной их формулировке) Э. Сепир2, Ш. Балли3, В. Брён-
даль4, Н. Трубецкой5, Дж. Ципф6, Б. Трнка7, П. Мензе-
рат 8 и др. У Э. Сепира универсалистская проблематика
принимает форму разработки многоступенчатой
типологической шкалы, которая строится с учетом основных
языковых элементов (предметы, действия, качества),
деривационных элементов, конкретно-реляционных и
чисто-реляционных элементов. В. Брёндаль предложил универсальный
набор категорий — relatum, descriptum, descriptor,
relator,— через комбинации которых у него осуществляется
описание классов слов любого языка. Дж. Ципф вывел
всеобщий закон, в соответствии с которым между сложностью
фонем и их частотностью в речевом потоке существует
обратное отношение. Это положение имеет у него не только
синхроническую, но и диахроническую направленность:
если частота той или иной фонемы изменяется, то следует
ожидать, что ее сложность изменится в обратном
направлении. На основе данной зависимости оказывается возможным
фонемы любого языка расположить в определенной
последовательности. Всеобщие законы соединения фонем
стремился установить .Б. Трнка. В качестве одного из
универсальных законов сочетания фонем он выдвигает положение,
в соответствии с которым в пределах одной морфемы не
могут стоять два члена одной коррелятивной пары. Н.
Трубецкой на примерах доказал несостоятельность этого
закона, но не отказался от самой идеи установления всеобщих
1 См., например, работу В. М. Жирмунского «О внутренних
законах развития немецкого языка», «Доклады и сообщения Института
языкознания АН СССР», вып. V, 1953.
2 См.: Е. S a p i г, Language (глава 6), N. Y., 1921.
? См.: Ch. Ball у, Linguistique general et linguistique francaise,
Bern, 1944.
4 См.: V. В г 0 n d a 1, Essais de linguistique generate* Copenhagen,
1943.
5 См.: N. Trubezkoy, Grundzuge der Phonologie, Prague, 1939,
e См.: G. Z i p f, The Psycho-Biology of Language, Boston, 1925.
7 См.: В. Т r n k a* General Laws of Phonetic. Combinations,
«Travaux du Cerycie Linguistique de Prague», VI, 1936.
8 См.! P.Menzerat, Typologie of Languages, «Journal of the
Acoustic Society», vol. 22, 1950.
313
законов комбинации фонем и в качестве такового со своей
стороны выдвигает закон несовместимости различительной
долготы с различительным ударением. П. Мензерат
стремился установить типологию отношений между словарем и
фонетической системой. Он устанавливает количество
слогов в словах, количество фонем в слове, числовое
соотношение гласных и согласных и затем на основе этих данных —
их взаимозависимость и т. д. ,
По сути дела, лингвистическим универсалиям был
посвящен и первый из четырех вопросов, вынесенных на
обсуждение 6-го Международного конгресса лингвистов в Париже
(в 1948 г.)1: «Существуют ли категории, общие всем
человеческим языкам? В какой мере структурные
классификации языков могут помочь изучению их категории?» (Третья
часть вопроса — «Какие данные диахроническое изучение
может предоставить для синхронических исследований?» —
выходит уже за пределы универсалистской проблематики.)
Вступительный доклад по данному вопросу был сделан
Л. Ельмслевом, и это до известной меры определило общее
направление дискуссии. Главным образом она
сосредоточивалась на рассмотрении допустимости существования
общих для всех языков категорий и возможности построения
на их основе универсальной, или всеобщей, грамматики
(в связи с соображениями, высказанными по этому поводу
в книге Л. Ельмслева Principes de grammaire generate, K#-
benhavn, 1928). В дискуссии приняло участие большое
количество лингвистов, и, таким образом, Парижский
конгресс представляет важную главу в историй становления
лингвистики универсалий. Не ставя своей целью дать
подробный пересказ всех выступлений, остановимся на
некоторых из них, которые можно считать наиболее
характерными.
В целом на поставленный вопрос давались
положительные ответы, но само понимание существа универсальных
для всех языков категорий носило противоречивый
характер. Так, М. Базелл указывал на наличие в языках
связанных и свободных или зависимых и независимых
противопоставлений (оппозиций), которые и составляют основу для
сравнений категорий разных языков. Сами по себе они не
способны вскрывать природу языковых категорий и могут
1 См.: «Actes du sixiema congres international des linguistes», Paris,
1949.
314
воплощаться в разных формах. Эти оппозиции можно
считать универсальными, но так как они в конечном счете
выражаются в субстанции, а не в системе, их нельзя
использовать в качестве основы для построения структурных
классификаций. Ф. Блейк, решительно присоединяясь к мнению,
что лингвистические универсалии должны существовать,
полагал, что их надо искать не в морфологических
категориях, которые различаются от языка к языку, а в
семантических категориях, имея в виду не лексическую, а
грамматическую семантику. Он приводит в своем выступлении
довольно детализированную схему универсальных
семантических категорий и возможных их комбинаций. Дж. Кэт-
форд доказывал, что, если мы будем искать универсальные
категории, исходя из традиционного подхода к
лингвистическим категориям и используя традиционные категории,
мы ничего не достигнем. Многообразие лингвистических
структур создаст в этом случае непреодолимые трудности.
Поэтому, если и существуют категории, общие для всех
человеческих языков, их надо искать не в самом языке, а
в «событиях внешнего мира», т. е. в экстралингвистических
фактах, которые могут находить или не находить
систематическое выражение в содержательной стороне конкретных
языков, группируясь и объединяясь разнообразным
образом. Он также предлагает свою систему
экстралингвистических фактов в качестве основы для сравнения языков
с точки зрения выявления в них общих явлений. В. Хаас,
соглашаясь с Кэтфордом, что категории, "общие для все*
человеческих языков, следует искать не в традиционных
грамматических категориях, в противоположность
последнему утверждал, что универсалии следует извлекать из
собственно лингвистических фактов. Наличие же категорий,
общих для всех языков, обусловливается их единой целе-
установкой — служить целям общения (коммуникации).
В. Хаас затем подвергает анализу основные категории
языка и речи с функциональной точки зрения и делает-
следующее общее заключение: а) общие категории языка
суть категории использования языка в речи; б)
лингвистическое изучение речи есть изучение предложений. Отсюда
следует, что: в) универсальные категории, общие для всех
языков, должны относиться к функциям языка в
предложениях — они суть синтаксические категории; г) функции
языка и речи могут описываться более точным образом как
функциональное отношение между значением каждого дан-
315
ного предложения и значениями составляющих его
символов. Таким образом, общими категориями языка являются
общие синтаксические категории, которые соотносятся с
языковыми символами как носителями функционального
отношения. И именно из этого функционального отношения
между значениями символов и значениями предложений
следует извлекать Всеобщие Категории Языка. Некоторый
вариант точки зрения Дж. Кэтфорда представляет мнение
индийского ученого М. Четтерджи. Он говорил о том, что
существует фундаментальное единство мысли у всего
человечества, иначе мы бы были лишены радости ознакомления
в переводах с литературными памятниками разных народов
и разных времен. Поэтому основные грамматические
категории всегда одни и те же, но методы их «указания» в
различных языках варьируются. Формальное выражение
фундаментальных, или основных, категорий — дело
истории, а это позволяет допустить, что лингвистическая
структура— довольно случайная вещь. Иное
дело—мыслительное содержание, которое обладает качествами
всеобщности. Выступление Г. Хёнигсвальда было направлено
против выдвижения умозрительных критериев выделения
универсальных категорий. Они должны быть найдены
эмпирически, и поэтому первоначально любой ясно
определенный критерий может служить для структурной
классификации языков. Такого рода классификации будут совпадать.
Будущие исследования покажут, какой из критериев будет
обладать в наибольшей степени качеством всеобщности и
объединит наибольшее количество языковых классов. Эти
критерии и следует признать наиболее пригодными. На
нынешней же стадии наших знаний, поскольку мы не
располагаем такими критериями, всякая попытка установить
„всеобщие языковые категории будет неизбежно обречена
на провал. Дж. Уотмоу делит категории языка на два
класса: 1) соответствующие внешнему окружению и 2) чисто
грамматические, хотя они могут быть рудементами первых.
Возможны, конечно, также и комбинации этих двух
классов. Представляется маловероятным, чтобы категории
второго класса были универсальными, если только
историческое исследование, которое в данном случае является более
действенным инструментом, чем структурная лингвистика,
не обнаружит их источник в категориях первого класса.
Категории же первого класса универсальны, поскольку
универсальным является и окружение. Ж. Вилс выражал
Щ
мнение, что довольно большое количество категорий
является общим для всех языков мира. Создается общее
впечатление, говорил он, что тождеств между языками больше,
чем различий. Однако как в отношении методики, так и
в отношении практических фактов лингвистическое
исследование не достигло той стадии, когда можно было бы точно
взвесить тождества и различия, что одно может создать
основу для недвусмысленного и конкретного ответа на
поставленный вопрос о возможном существовании
лингвистических универсалий.
Среди прочих индивидуальных выступлений на
Конгрессе (между которыми были и выступления Е. Куриловича,
А. Мартине, В. Дорошевского, А. де Гроота, Я. Рейхлинга,
А. Белича, Дж. Бонфанте, В. Пизани и др.) были и
сообщения, выражающие точку зрения целых направлений —
Пражского лингвистического кружка и Копенгагенского
лингвистического кружка. Во втором случае, впрочем,
давался обзор работ членов кружка, которые в той или иной
мере затрагивали проблему лингвистических
универсалий,— В. Брёндаля1, П. Дидерихсена2, Енса Хольта3 и,
разумеется, указанной выше книги Л. Ельмслева.
Как показывает приведенное изложение некоторых
выступлений на Конгрессе, единство взглядов фактически
было достигнуто лишь в одном вопросе — о возможности
существования лингвистических универсалий. Хотя
решительно положительный ответ на этот вопрос создавал
прочную основу для дальнейших исследований в этом
направлении, сами исследования этого порядка продолжали
еще классифицироваться как имеющие характер частной
лингвистической проблематики; методической зрелости они
достигли лишь в самые последние годы.
Современную стадию разработки лингвистических
универсалий также можно было бы рассматривать как частный
эпизод истории одной из лингвистических проблем,
периодически возникающей, как было указано, в работах от*
дельных исследователей, если бы не совершенно очевидный
факт, что эта проблема, имеющая почтенную и богатую
1 Имеются в виду его книги: Les parties du Discours, 1928; Theorie
des prepositions, 1940; Essais de linguistique generate, 1943.
^ P. Diderichsen, Realite comme categorie grammaticale
(«Nysvenska Studier», XIX* Uppsala, 1939).
3 Jens Holt, Rational semantik (pleremik)f «Acta Jutlandica».
XVIII, 3, Aarhus, 1946,
11?
событиями биографию, ныне поднялась до высот методоло*
гического обобщения (о чем ясно свидетельствуют
изложенные выше принципы универсалистского подхода к изучению
языка) и в этом качестве проникает собой научное
творчество ряда лингвистов современности. Лингвистические
универсалии для нового методического направления — не
частная проблема, а общий научный принцип, основа, на
которой .строится исследование различных проблем — как
новых, так и старых. По этому признаку данных
языковедов следует объединить в общую -группу последователей
или даже основоположников универсализма, хотя они
нередко самым ожесточенным образом спорят друг с другом.
Для примера можно остановиться на творчестве двух
языковедов — Р. Якобсона и А. Мартине.
У того и у другого можно обнаружить
универсалистский подход к изучению языка двоякого рода:
универсальные принципы, на которых строится структура языка
(универсалии существования), и набор качеств, признаков
или категорий, находящихся в отношениях
обусловленности (импликационные универсалии).
Р. Якобсон, как известно, ввел в языкознание бинар-
ность как универсальный принцип построения структуры
языка. Наиболее широкое применение этот принцип нашел
в фонологии, где на его основе был установлен набор
элементарных фонологических признаков, состоящий из
двенадцати пар: гласный — негласный, согласный —
несогласный, компактный — диффузный, носовой — ротовой
(оральный) и т. д. В многочисленных выступлениях
Р. Якобсона (вплоть до его доклада на Международном
конгрессе фонетиков в Хельсинки1) отстаивается мысль, что
набор различительных фонологических принципов носит
универсальный характер и что различительные признаки
могут строиться только по типу двучленных
противопоставлений. Если сам по себе набор различительных
признаков представляет собой пример универсалий существования,
то объединение их в коррелятивные пучки, характеризующие
отдельные фонемы, подчинено уже определенным
условиям, т. е. относится к области импликационных
универсалий. Сам Р. Якобсон следующим образом говорит об
1 R.Jakobson, The Phonemic Concept of Distinctive Features.
Proceedings of the Fourth International Congress of Phonetic Sciences.
'S-Gravenhage, 1962, p. 440.
318
этом: «>..в фонологии способность различительных
принципов к объединению в пучки корреляций ограничивается и
предопределяется значительным числом универсальных
импликационных правил. Например, сочетаемость носового
признака с гласностью предполагает сочетаемость носового
признака с несогласностью. Компактный носовой согласный
предпополагает наличие двух диффузных согласных —
низкого и высокого. Противопоставление низкого и высокого
тонов в паре компактных носовых согласных предполагает
идентичное противопоставление в паре компактных
ротовых (оральных) смычных»1 и т. д.
Принцип двучленных противопоставлений Р. Якобсон
стремится, перенести и в другие области; в частности, он
использовал его при описании состава падежных форм2 и
родовых различий3.
Универсалистский характер носит и стремление Р.
Якобсона классифицировать противопоставления в зависимости
от порядка, в каком они усваиваются детьми по мере
овладения языком. Р. Якобсон доказывает, что этот порядок
точно противоположен тому, в котором больные,
страдающие афазией, теряют способность пользоваться
фонологической системой. Речь, следовательно, в данном случае
идет о том, что порядок усвоения детьми различных
звуковых типов характеризуется закономерным постоянством,
обусловленным распространением этих типов в различных
языках4. Импликационный характер универсалий данного
порядка с полной ясностью^ подчеркивает сам Р. Якобсон.
«Языковое развитие ребенка,— пишет он,— в особенности
развитие в области фонетики, и языковая деградация при
афазии подчиняются одним и тем же законам. Если из усвоения
ребенком различия В следует, что он уже усвоил
различие Л, то из утраты А при афазии следует отсутствие В\
восстановление фонемных различий у афазиков протекает
в том же направлении, что и языковое развитие ребенка.
В основе языков мира — как в их статическом, так и
в динамическом аспекте — лежат одни и те же законы им-
1R. Jakobson, Implications of Language Universale for
Linguistics, «Universals of Language», p. 210.
2 P.O. Якобсон, Морфологические наблюдения над славянским
склонением, 'S-Gravenhage, 1958.
3 R. Jakobson, The gender pattern of Russian, Omagiu lui Al.
Graur, Bucure§ti, 1960, p. 541.
4 См.: R. J akobson, Kindersprachef Aphasie und Lautgesetze,
Uppsala, 1941.
319
пликации. Из наличия В следует Л, и, соответственно, В
не может появиться в фонологической системе до тех пор,
пока в ней нет А\ аналогично А не может исчезнуть из
языка, пока в нем существует fi. Чем меньшее число языков
обладает некоторым фонологическим признаком или
комбинацией признаков, тем позднее они усваиваются детьми
и тем раньше утрачивает его в своем родном языке
афазик»х.
Из этих примеров, число которых, разумеется, можно
было бы значительно увеличить, совершенно очевидна
общая направленность научного творчества Р. Якобсона,
логически развивавшаяся на всем протяжении его
деятельности и с большой четкостью сформулированная в его
последних работах — они сводят в методический фокус
поиски всей его научной жизни2.
На первый взгляд может показаться, что А. Мартине
придерживается прямо противоположных теоретических и
методических позиций. Во всяком случае он подвергает
ожесточенной критике как раз универсалистские тенденции
лингвистических работ Р. Якобсона, именуя их
«умозрительными и априорными построениями». С его точки зрения,
«бинаризм оказывается скорее умозрительным построением,
чем попыткой согласовать между собой результаты
предварительных наблюдений»3. Речь при этом идет не только
о том, что можно найти противопоставления, которые не
укладываются в двучленную формулу, а о принципиально
отрицательном отношении к подобного рода подходу к
изучению языка4, Но это в значительной мере лишь деклара-
1 Р. Якобсон и М. Халле, Фонология и ее отношения к
фонетике, «Новое в лингвистике», вып. 2, М., 1962, стр. 252.
См. оценку этой проблемы в работах Р. Якобсона, данную Т. Си-
беоком в его рецензии на 1-й том «Избранных работ» (Selected writings),
журнал «Language», vol. 41 (1965), N 1.
2 Ср. также заключительное слово Р. Якобсона на 9-м
Международном Конгрессе лингвистов, 1962.
3 А.Мартине, Принцип экономии в фонетических* изменениях,
М., 1960, стр. 102.
4 См. в этой связи следующее заявление А. Мартине: «Даже если
бы создатели бинаристическои теории основывали ее на внимательном
и прежде всего объективном изучении значительного числа языков,—
а это далеко от истины,— лингвисты имели бы право остаться при
собственном мнении и не согласиться со стремлением бинаристов идти от
частных наблюдений (хотя бы и довольно многочисленных) к общему
принципу» (А. Мартине, Принцип экономии в фонетических
изменениях, стр. 102).
320
ции, и в своей исследовательской практике А. Мартине
фактически идет теми же путями, что и Р. Якобсон.
У А. Мартине легко обнаружить как категорию
универсалий существования, так и импликационные универсалии.
При этом эти универсалии представляются, может быгь,
наиболее интересной темой научного творчества А. Мартине
и, уж во всяком случае, тем стержнем, вокруг которого
располагается большинство его работ.
Принцип экономии у А. Мартине составляет такую же
общую основу эволюции языков и их структурного
строения, какую бинаризм — у Р. Якобсона. Столь же
универсальный характер имеет у А. Мартине теория двойного
членения языка, в соответствии с которой по первому
членению язык осуществляет определенную группировку
данных опыта, а по второму членению единицы первого
членения, наделенные значением, подразделяются на
последовательные единицы, каждая из которых способна отличать
одно слово от другого. «Двойное членение,— говорит
А. Мартине,— создает предпосылки для реализации
принципа экономии, что позволяет выковать орудие общения,
пригодное к всеобщему употреблению и делающее возможным
передачу очень большого количества информации при
незначительной затрате средств»1. Обе эти взаимосвязанные
категории — принцип экономии и теория двойного
членения — представляют универсальные, заранее определенные
предпосылки, являющиеся обязательными для всякого
приемлемого метода лингвистического описания. На их основе
он создает систему импликационных диахронических
универсалий (рассеивание, давление, притяжение, смешение и
пр.), в соответствии с которыми происходит описание
эволюционных процессов языков. Эта система, по определению
самого А. Мартине, представляет всего лишь «совокупность
реалистических гипотез», подсказанных изучением
разнообразных языков. Право их на вхождение в кодекс всеобщих
(хотя и импликационных) законов языка должно быть
подтверждено дальнейшим изучением материала. При
негативных результатах такого изучения закон должен
формулироваться более гибким образом — иными словами, те
или иные универсалии фактически перечисляются по
департаменту почти универсалий.
1 А. Мартине, Основы общей лингвистики. Сб. «Новое в
лингвистике», вып. 3, М., 1963, стр. 381.
11 Кя 1007
32)
Близость методических процедур у Р. Якобсона и
А. Мартине настолько очевидна, что не требует дальнейшего
доказательства. Вместе с тем не следует делать вывод, что
лишь два указанных лингвиста следуют в своей
исследовательской практике универсалистским принципам. Они
оказались более чуткими к тем веяниям, которые «носятся
в воздухе» и значение которых другие лингвисты стали
осознавать лишь в последнее время. Нет надобности
перечислять имена языковедов, которые ныне решаются вступить
на пока еще довольно зыбкую почву нового метода. Можно
ограничиться лишь одним и достаточно характерным
примером Е. Куриловича, который, заканчивая свой доклад
«О методах внутренней реконструкции» (на 9-м
Международном конгрессе лингвистов в сентябре 1962 г.), делает
следующий вывод: «Коротко говоря, существуют
определенные «универсалии» (универсальные законы),
управляющие историей языка независимо от его индивидуальных
черт». На основе этих универсалий он предлагает «...
построить новые «принципы истории языка» (см. книгу Германа
Пауля с этим названием), которые, суммируя достижения
и опыт структурной лингвистики, заложат новое основание
для методов сравнительной грамматики»1.
Такова в общих чертах сущность оформляющегося на
наших глазах нового методического направления, для
которого отдельные языки со всеми своими конкретными
структурными особенностями представляют интерес постольку,
поскольку они содержат предпосылки, с точки зрения которых
и еледует затем подходить к изучению и описанию отдельных
языков — как самих по себе, так и в их взаимосвязях со
всякого рода экстралингвистическими категориями.
Само собой разумеется, что лингвистика универсалий
будет еще подвергаться всякого рода частным модификациям
и уточнениям — ведь она находится только на самой
начальной стадии своего методического становления, хотя корнями
уходит в классическую древность2. Она не раскрыла еще
и всех своих потенций. Но уже теперь ясно, что новый
подход дает в руки исследователя мощное орудие познания
не только отдельных явлений языка, изучавшихся уже и
1 См.: Preprints of Papers for the Nineth International Congress
of Linguists, Cambridge, Mass., 1962, p. 489—490.
2 См. рецензию Е. Haugen в журнале «Language», vol. 40 (1964),
N 2, p. 261.
322
традиционным языкознанием, но и позволяет вторгнуться
в совершенно новые области, бывшие до сих пор
недоступными, и тем самым создает основу для значительного
расширения границ науки о языке.
Новое методическое направление, как показано выше,
было подготовлено всем ходом предшествующего развития
лингвистики. На первый взгляд может показаться, что мы
даже возвращаемся далеко назад— к проблемам
универсальной, всеобщей, рациональной, или философской,
грамматики, выдвинутым учеными XVII и XVIII веков. В
действительности же мы никуда не возвращаемся, а всегда были
в кругу этих проблем, но не имели эмпирического метода
для их разрешения, рассматривали их умозрительно и по
этому признаку отсылали в ту туманную область, которая
известна под не совсем ясным именем «философии языка».
Прежде чем вплотную заняться этими проблемами,
лингвистика должна была накопить опыт работы и нужные знания.
Архиосторожный Л. Блумфильд писал в этой связи:
«... когда мы будем располагать адекватными данными
относительно многих языков, мы должны будем еще
вернуться к проблеме всеобщей грамматики»1. Ныне в нашем
распоряжении не только основательный запас «адекватных
данных», но и метод для решения самых больших и самых
важных проблем языка, к которым проявляют такой жадный
интерес представители других наук — как теоретических,
так и прикладных,— имеющих дело с интеллектуальными
процессами и различными формами поведения человека.
Конечно, предстоит еще большая «черновая» работа по
систематизации языкового материала с точки зрения новой
методики, но, выполняя ее, мы не должны забывать о тех
широких исследовательских перспективах, ради которых
эта методика фактически и создавалась. А все эти
заманчивые перспективы, бесспорно, располагаются на отдельных
этапах того большого пути, которым идет наука о
языке как деятельности.
В языке таятся неисчерпаемые и совсем еще не тронутые
потенции познания человека и окружающего его мира, но
проникнуть к ним можно не через описание языка, а
посредством изучения его деятельности.
1 L. В 1 о о m f i e 1 d, Language, N. Y.f 1933, p. 20.
11*
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
КИБЕРНЕТИЧЕСКИЕ
УСТРОЙСТВА
И ИХ ОТНОШЕНИЕ К ЯЗЫКУ
И ЖИЗНИ ЧЕЛОВЕКА
Нашей основной целью было обнаружить,
имеется ли какая-нибудь связь между
кибернетическими идеями и психологией. Те люди, которые
явились пионерами в этой области, были поразительно
невежественны в отношении психологии, и те
создания, чье поведение они хотели моделировать,
похожи, скорее, на образы сновидений математика,
чем на живые существа.
Дж. Миллер, Е. Галантер и
К. П р и б р а м, План и структура
поведения, М., 1965, стр. 15.
Давно, давно, так давно, что теперь его никто и не
поминает, хотя он один из первых сочинил занятную
историю о кибернетическом устройстве, жил мудрый сказочник.
Звали его Ганс Христиан Андерсен.
Был в Японии император, рассказывает он, и не было в
мире дворца с садом роскошнее императорского. В саду,
доходящем до самого моря, жил соловей. «Со всех концов
света стекались в столицу императора путешественники;
все они любовались дворцом и садом, но, услышав соловья,
говорили: «Вот это прекраснее всего!» Только из книг
ученых, описывающих его сад и дворец, император узнал
о существовании соловья и потребовал, чтобы его доставили
к нему. Придворные исполнили приказ императора. Посреди
огромного зала, в котором сидел император, водрузили
золотой шест — на нем сидела маленькая серенькая
птичка. «И вот соловей запел, да так дивно, что у императора
слезы выступили на глазах. Вот они покатились по щекам,
а соловей залился еще более звонкой и сладостной песней,
она так и хватала за сердце. Император пришел в восторг
324
и сказал, что жалует соловью свою золотую туфлю на шею.
Но соловей поблагодарил и отказался, объяснив, что
достаточно вознагражден.
— Я видел на глазах императора слезы,— какой еще
награды мне желать!»
Соловью приказали остаться при дворе и поселили его
в особой клетке. Но вот как-то раз императору доставили
посылку с надписью: «Соловей». В ней была затейливая
вещица: «В небольшой коробке лежал искусственный
соловей, очень похожий на живого, но весь осыпанный
брильянтами, рубинами и сапфирами. Стоило его завести, и он
начинал петь одну из тех песенок, которые пел живой
соловей, и поводить хвостиком, отливающим золотом и
серебром». Император потребовал, чтобы живой соловей и
искусственный соловей спели дуэтом. «Но дело не пошло на
лад: живой соловей пел по-своему, а искусственный — как
заведенная шарманка». Все были увлечены новой игрушкой,
и никто не заметил, как серенькая птичка выпорхнула
в открытое окно и улетела. Но никого это не огорчило —
ведь чудесная игрушка осталась. «И вот искусственному
соловью пришлось спеть все ту же песню в тридцать
четвертый раз... Капельмейстер расхваливал искусственную
птичку, уверяя, что она даже превосходит живую,— и не
только нарядом и драгоценностями, но и внутренними
своими достоинствами.
— Что касается живого соловья, то никогда ведь нельзя
знать заранее, что именно он споет. А у искусственного все
известно наперед, и можно даже отдать себе полный отчет
в его искусстве. Этого соловья можно разобрать и показать
его внутреннее устройство — оно плод человеческого ума».
Искусственного соловья поместили на шелковой подушке
возле императорской кровати, а вокруг него разложили все
пожалованные ему подарки, золото и драгоценные камни.
Скоро император, весь двор и даже весь народ знали
наизусть каждую нотку его песни.
Прошло несколько лет, и император тяжко заболел; по
слухам, он был при смерти. Бледный, похолодевший, лежал
он на своем великолепном ложе. Все уже решили, что он
мертв, но он был еще жив. «Больному императору трудно
было дышать,— ему казалось, что кто-то сидит у него на
груди. И вот он открыл глаза и увидел, что это Смерть. Она
надела себе на голову императорскую корону, взяла в одну
руку его золотую саблю, а в другую роскошное знамя».
325
^ -J • -'■ ■ -v —•*■* tfj^g-a- " fc. -a . -. .«■««
Добрые и злые дела напоминали ему о себе, а Смерть
подтверждала их слова кивками. Император хотел заглушить
рассказы злых дел, чтобы не слышать их слов.
«— Музыку сюда, музыку! — кричал император.— Пой
хоть ты, золотая птичка! Я одарил тебя золотом и
драгоценностями, я повесил тебе на шею свою золотую туфлю, так
пой же, пой!
Но птичка молчала, некому ее было завести, а без завода
она петь не могла».
«Но вот за окном послышалось дивное пение. Маленький
живой соловей сидел там на ветке и пел. Узнав о болезни
императора, он прилетел, чтобы утешить и ободрить его.
Он пел, а призраки, обступившие умирающего императора,
стали тускнеть, и в ослабевшем теле императора кровь
потекла быстрее, сама Смерть заслушалась соловья и все
повторяла: «Пой, пой еще, соловушка!» И Смерть за песнь
соловья отдала и корону, и золотую саблю, и знамя
императора, а император заснул сладким, благодатным сном, и
проснулся окрепшим и здоровым. «Ни один из его слуг
не заглянул к нему, полагая, что он уже умер; только
соловей все еще пел за окном.
— Ты должен остаться у меня навсегда! — проговорил
император.— Ты будешь петь только тогда, когда сам этого
захочешь, а искусственную птичку я разобью на тысячу
кусков.
— Не надо,— сказал соловей.— Она послужила
тебе как могла. Пускай останется у
тебя» (разрядка моя.—- В. 3.).
Император встал, облачился в свое императорское
одеяние и прижал к сердцу тяжелую золотую саблю.
«А соловей улетел.
Слуги вошли поглядеть на мертвого императора, и
застыли на пороге. А император сказал им:
— С добрым утром!»
Хорошие истории тем и хороши, что к ним нельзя, да и
не нужно что-либо добавлять.
ПРИЛОЖЕНИЕ
ПРОЦЕДУРА
АНАЛИЗА
ТЕКСТА
С ЦЕЛЬЮ
ВЫЯВЛЕНИЯ
МОНОСЕМ
(Анализ выполнен сотрудником лаборатории структурной
и прикладной лингвистики МГУ Е. С. Прытковым)
ТЕКСТ
На свете существует огромное множество языков. Они делятся на раз-
ные группы. Это деление происходит на основе формальных признаков.
Каждая группа языков характеризуется определенными формальными
признаками. Но отдельные признаки не всегда принадлежат только
одной группе языков. Отдельные языки могут характеризоваться разными
формальными признаками. Эти языки распределяются по определенным
группам на основе сопоставления разных формальных признаков.
Определяющим здесь является количественный фактор. Группы языков с
определенными формальными признаками именуются ^формальными
классами языков».
Текст, независимо от его объема, рассматривается как
закрытый язык, не имеющий субъязыков. Он,
следовательно, семантически полностью изолирован, и семантика
составляющих его слов определяется целиком рамками одного
этого текста. В сравнительно ограниченных языках,
минующих морфологию, словоформы могут признаваться
раздельными словами. При этом предлоги не отделяются от
слов, которыми управляют.
Взятый для образца текст в целях наглядности несколько
упрощен — он не включает придаточных предложений.
Процедура анализа сложных предложений подчинена принципу
иерархии комплексов.
Весь текст последовательно сегментируется двумя
способами с использованием двоичной классификации
иерархических единиц языка.
1. Слова (набор букв в тексте между двумя пробелами)
записываются в канонической форме: существительные —
в именительном падеже единственного числа, глаголы в
инфинитиве и т. д.
2. Словосочетания — пары слов, объединенные
синтаксической связью, при которой одно слово управляет другим.
328
словник
свет
существовать
огрол няй
множество
язык
делиться
разный
группа
этот
деление
происходить
основа
формальный
признак
каждый
характеризовать-
ся
определенный
отдельный
(не) всегда
принадлежать
только
один
мочь
распределяться
основа
сопоставление
определяющий
здесь
являться
количественный
фактор
класс
СЛОВАРЬ СЛОВОСОЧЕТАНИЙ
Приводимый ниже список словосочетаний дает полную дистрибуцию
слов в данном тексте.
существует... множество
существует (2) на свете (1)
множество языков
множество (2) огромное (1)
они делятся
делятся на,., группы
группы (2) разные (1)
деление происходит
деление (2) это (1)
происходит на основе
на основе... признаков
признаков (2) формальных (1)
группа языков
группа (2) каждая (1)
характеризуется... признакам и
признаками (2) формальными (1)
признаками (2)... определенными
(1)
признаки... принадлежат
признаки (2) отдельные (1)
принадлежат (2) не всегда (1)
принадлежат только
принадлежат группе
группе языков
языки могут
могут характеризоваться
языки отдельные
характеризоваться.. признаками
признаками (2) формальными (1)
признаками (2)... разными (1)
языки распределяются
языки (2) эти (1)
распределяются по... группам
группам (2) определенным (1)
распределяются на основе
на основе сопоставления
сопоставления... признаков
признаков (2) формальных (1)
признаков (2)... разных (1)
фактор является
фактор (2) количественный
является (2) определяющим
является (2) здесь (1)
группы языков
языков с... признаками
признаками (2) формальными
группы именуются
именуются признаками
признаками (2) определенными (1)
именуются классами
классами (2) формальными (1)
классами языков
а)
(о
а)
329
ТЕКСТ
III I
На свете существует огромное множество языков.
t I i t
III I
Они делятся на разные группы.
t I
I Ц 11 И I
Это деление происходит на основе формальных признаков.
t I
Г" '""I I I
Каждая группа языков характеризуется определенными формальными признаками.
t 11 t | t ||
I I I I I I ^ ill
до отдельные признаки не всегда принадлежат только одной группе языков.
t i t 11 i
Отдельные языки могут характеризоваться разными формальными признаками.
t t II
_* U III i J.I il i
cwiu языки распределяются по определенным группам на основе сопоставления разных формальных признаков.
t 1 \ t i|
+ in i i
Определяющим здесь является количественный фактор.
t I
i| | | " | I | 1 | i
Группы языков с определенными формальными признаками именуются формальными классами языков.
i * 11 * i
Примечания.
1. Многоточие употребляется в тех случаях, когда связь между
словами дистантна, т. е. главное слово отделено от управляемого одним
или несколькими словами.
2. Цифры, стоящие в скобках, указывают на нарушения порядка
(инверсию) слов при выписывании в словарь моносем.
Вышеприводимые схемы показывают взаимозависимости
внутри предложений, устанавливаемые через посредство
словосочетаний. Цепи отношений между словами
представляют предложения как замкнутую в себе структуру.
Замкнутость цепи отношений — прием, посредством которого
одно предложение отделяется от другого. Иными словами,
он создает новую «точку отсчета» отношений.
Далее следует схема дистрибуций слов, причем слева
расположены слова, управляющие данным словом (оно
подчеркнуто), а справа — управляемые им слова. Глагол, как
синтаксическая вершина предложения, естественно,
управляющих слов не имеет.
СХЕМА ДИСТРИБУЦИЙ СЛОВ
именуется
делится (на)
распределяются
существует
группа
могут
группа
множество
делиться
существовать
язык
каждая
определенным
разные
языков
с... признаками
огромное
языков
на группы
они
множество
на свете
отдельные
эти
распределяются
332
происходит
происходит (на)
распределяются (на)
характеризуются
принадлежат
на основе
сопоставления
является "
на основе
именуются
деление
происходить
характеризоваться
именоваться
основа
признак
принадлежать
мочь
являться
фактор
распределяться
сопоставление
класс
это
деление
на основе
признаками
группа
классами
группа
признаками
признаков
сопоставления
разными
формальными
отдельные
определенными
(не) всегда
группа
только
признаки
характеризоваться
языки
здесь
определяющим
фактор
количественный
по... группам
на основе
признаков
языков
формальными
признаков
группы
разный
333
признаками
классами
признак
языки
группа
группам
признаками
формальный
отдельный
каждый
определенный
Ввиду ограниченности текста с целью получения полной
дистрибуции (не только реально зафиксированной, но и
принципиально возможной) необходимо применение метода
субституции и опроса информанта (носителя языка).
После проведения такого эксперимента мы можем
получить следующее разбиение слов на классы:
А: группа Б: характеризоваться
признак и другие классы
класс именоваться
язык принадлежать
являться
Рассмотрим на примере класса А примерную процедуру
получения моносем.
Класс А: Слова «группа» и «класс» имеют
тождественные полные дистрибуции и признаются представителями
одной моносемы.
Дистрибуции слов «группа» и «признак» различаются
только невхождением слова «признак» в словосочетание
«... с признаками». Кроме того, в этом словосочетании
замена «с признаками» на «с группами», «с классами», «с
языками» делает это словосочетание семантически
неотмеченным для всех слов класса А.
Дистрибуции слов «язык» и «признак» характеризуются
наличием отмеченного словосочетания «языки происходят»
и отсутствием такового у слова «признак». То же относится
и к слову «группа». Кроме того, от слова «группа» слово
«язык» отличается отсутствием отмеченного словосочетания
«группа языков».
ЗЭ4
Таким образом, «диагностирующими» словосочетаниями
(в более широком контексте обычно говорится не о
словосочетаниях, а о классах словосочетаний) являются следующие
(знаком а обозначается элемент словосочетания, который
может заменяться словом класса А):
«а с признаками»
«а происходит»
«а языков»
Представим на следующей таблице плюсами вхождение
в эти словосочетания слов класса А:
а
1 а
а
с признаками
происходит
языков
группа
+
—
+
класс
+
—
+
признак
—
—
+
язык
1
+
—
Таким образом, мы получаем на основе анализа класса А
(включающего слова, функционально достаточно близкие и
противопоставленные по дистрибуции всем другим словам)
три моносемы «группа-класс», «признак», «язык»,
семантически дифференциально различающиеся.
Анализ дистрибуции слова «основа» и проведение
несложных операций, сходных с теми, что проделывались
с «классом», «языком», «признаком», приводит к выделению
моносемы «на основе».
СОДЕРЖАНИЕ
Предисловие 3
• Часть первая
Новые черты и проблемы современного языкознания 9
Система семантических (семасиологических) исследовании ... 36
К типологии значений 52
Значение с функциональной точки зрения 57
Язык и поведение 70
Язык и речь в их отношениях друг к другу 94
Значение как факт языка и как факт речи 111
Замечания о лексической синонимии 124
•Часть вторая
Два подхода к изучению языка 147
Автоматическая обработка речевой информации и ее
лингвистические проблемы 186
Применение в лингвистике логико-математических методов . . . 218
Избыточность и уровни понимания 248
Значение и понимание с точки зрения машины 272
Лингвистика универсалий (универсализм) 289
Заключение 324
Кибернетические устройства и их отношение к языку и жизни
человека —
Приложение. Процедура анализа текста с целью
выявления моносем 327
В. А. ЗВЕГИНЦЕВ
Теоретическая и прикладная лингвистика
Редактор Г. В. Карпюк. Художник И. Е. Сайко. Художественный редактор
Н. А. Володина. Технический редактор М. Г. Чацкая. Корректор 7. Af.
Графов екая
Сдано в набор 19/1V 1967 г. Подписано к печати 2/vli 1968 г.
84Х108»/з2- Типографская №2. Печ. л. 17,64(10,5). Уч.-изд. л. 18,07. Тираж
52 000 экз. (Тем. пл. 1967 г., № 192/10) А07058.
Издательство «Просвешение» Комитета по печати при Совете Министров
РСФСР. Москва, 3-й проезд Марьиной рощи, 41
Ордена Трудового Красного Знамени Первая Образцовая типография имени
А. А. Жданова Главполиграфпрома Комитета по печати при Совете Министров
СССР Москва, Ж-54, Валовая, 28. Заказ № 1607
Цена без переплета 42 коп., переплет 18 коп.