/
Автор: Кервуд Дж. О.
Теги: художественная литература рассказы выживание американская литература повадки зверей
ISBN: 5-7922-0027-0
Год: 1992
Текст
Джеймс Оливер
КЕРВУД
Скан и обработка:
L krestik
«СЛАВЯНКА»
Джеймс Оливер
КЕРВУД
ГРИЗЛИ
БРОДЯГИ
СЕВЕРА
ЗОЛОТАЯ
ПЕТЛЯ
ОХОТНИКИ
НА ВОЛКОВ
МОСКВА СЛАВЯНКА 1992
ББК 84.7США
К36
Перевод с английского
Иллюстрации И, И. Пчелко
Художественное оформление Е. В. Бекетова
Кервуд Д.-О.
К36 Гризли; Бродяги Севера; Золотая петля; Охотники на волков.
Романы: Пер. с англ. — М.: Славянка, 1992.— 399 с.: ил.
ISBN 5-7922-0027-0
Произведения американского писателя Джеймса Оливера Кервуда
(1878—1927) посвящены Канаде, которую он хорошо знал и горячо любил.
В романах «Гризли» и «Бродяги Севера» с большим мастерством описываются
характеры и повадки зверей, их борьба за существование, взаимоотношения с
человеком. «Золотая петля» и «Охотники на волков» — романы о мужественных
и сильных людях, преодолевающих все препятствия на пути к своему счастью.
Книга рассчитана на массового читателя.
4703040100-021 ББК 84.7США
К В36(03)-92
ISBN 5-7922-0027-0 © Иллюстрации, оформление.
«Славянка», 1992
Лицензия на издательскую
деятельность ЛР № 040075
В этой моей второй книге о животных, которую я предлагаю
читателям, есть нечто, напоминающее исповедь. Исповедь и надежду.
Исповедь человека, который долгие годы охотился и убивал, прежде
чем понял, наконец, что дикие животные дают собою гораздо больший
материал для захватывающего спорта, чем для простого убийства,—
и надежду, что то, что я описываю, сможет хоть сколько-нибудь
побудить читателя почувствовать и понять, что величайшее наслаж-
дение на охоте составляет не убийство, а именно возможность
предоставить животному жить. Совершенно справедливо, что в
необъятных пустынях приходится убивать поневоле, чтобы жить;
каждый должен питаться мясом, потому что мясо есть жизнь. Но уби-
вать для пищи — не есть убийство; это совсем не та страсть, которую
я никогда не забуду и которая заставила меня однажды в горах
Британской Колумбии в течение менее, чем двух часов, убить четы-
рех медведей гризли, то есть погубить сто двадцать лет жизни всего
только в сто двадцать минут. И это только один пример из тех тысяч,
в которых я вспоминаю себя, как преступника, потому что убийство
ради удовольствия ничем не отличается от самого настоящего убий-
ства. Я задался целью в этих моих скромных книжках хоть чем-ни-
будь искупить мой грех, и мое искреннее желание состоит не только
в том, чтобы предложить их публике, как интересные романы, но и в
том, чтобы сделать себя ответственным за правдивость сообщаемых
фактов. Как и у человека, в жизни диких зверей бывают свои трагедии,
юмор и пафос; там — факты высокого интереса, именно там вы на-
толкнетесь на настоящие случаи и на настоящие переживания, ко-
торые так и просятся, чтобы их зафиксировали в книгах. В «Казане» я
пытался дать читателю представление о моем долгом пребывании сре-
ди ездовых собак на Дальнем Севере. В этой же книге я предлагаю
мельчайшие подробности из жизни тех диких зверей, которых вывожу
героями. Маленький Мусква прожил у меня в канадских Скалистых
горах все лето и всю осень. Пипунаскус погребен в округе Файрпан-
Рэндж, причем мы поставили над ним памятник, точно это был белый
человек. Два медвежонка, которых мы выкопали из берлоги в Ата-
баске, уже издохли. А Тир еще жив, потому что обитает в таких
краях, куда не заходит ни один охотник, а мы не смогли убить его
только благодаря простой случайности. В июле 1916 года я вновь
посетил те места, где жили Тир и Мусква. Я полагал, что с первого же
7
взгляда узнаю Тира, потому что это был действительно выдающийся
во всех отношениях зверь. Так оно и вышло. Что же касается Мусквы,
то за два года из маленького медвежонка он превратился в настоя-
щего медведя. Мне приятно вспомнить, что он еще не разлюбил са-
хар и несколько раз ночевал со мною под одним одеялом; мы вместе
с ним охотились на ягоды и корешки и часто забавлялись шуточной
борьбой, когда я останавливался на ночлег и разбивал палатку. Но,
несмотря на все это, он, по всей вероятности, никогда не простит
мне того, что я так грубо бросил его тогда одного, маленького и бес-
помощного,— но ведь я хотел предоставить ему свободу и возвратить
его обратно горам!
Джеймс Оливер Кервуд
8
Глава I
В СВОИХ ВЛАДЕНИЯХ
Молча и неподвижно, точно рыжеватый камень, Тир простоял
несколько минут на одном месте и осматривал свои владения. Он не
мог видеть далеко, потому что, как и все медведи гризли, имел малень-
кие, далеко отстоявшие друг от друга глаза и плохо видел. На
пространстве трети или половины мили он мог рассмотреть только
козу или горного барана, но далее этого весь мир представлял для
него обширную загадку, то освещенную ярким солнцем, то погружен-
ную в непроглядный мрак ночи, которую он постигал только с по-
мощью слуха и обоняния. Именно обоняние и удерживало его теперь
недвижимо на одном месте. Издалека, с самой долины, до его ноздрей
донесся еще неведомый ему запах. Он почуял что-то такое, что было
совсем необычно в этих местах и что заставило его как-то странно
смутиться. Напрасно его неповоротливый ум старался объяснить
себе это явление. Это вовсе не был олень, так как он уже несколько
раз загрызал оленя; это не была и коза; не был и баран; это не был
запах и жирного, ленивого сурка, гревшегося на солнышке, так
как он поедал сурков целыми сотнями. Это было нечто такое, что не
возбудило в нем ни аппетита, ни страха. Он был вообще любозна-
телен, но на этот раз не рискнул отправиться на поиски. Его удержала
от этого осторожность.
Если бы Тир мог отчетливо различать предметы на пространстве
мили или двух, то и тогда его глаза увидели бы гораздо меньше, чем
сейчас он почуял одним только обонянием по ветру. Он стоял на краю
небольшой плоскости; под ним, в восьмой части мили от него, раз-
вертывалась долина, а над ним, в таком же расстоянии, находилось
то ущелье, из которого он вышел сюда только сегодня после полудня.
Плоскость эта представляла собою нечто очень похожее на блюдо
чуть не в целую десятину, образовавшееся неожиданно на зеленом
скате горы. Оно было покрыто богатой, мягкой травой и июньскими
цветами: горными фиалками, группами незабудок, дикими астрами и
гиацинтами; в центре этого блюда находилось небольшое болотце,
9
по которому Тир частенько любил прохаживаться, когда у него за-
болевали подошвы от голых камней. На восток, запад и на север от
него развертывалась удивительная панорама канадских Скалистых
гор, обласканных золотым послеполуденным июньским солнцем. Со
всех сторон долины, из каждого ее уголка, из ущелий между отвесными
вершинами гор, из малейшей расселины в сланцевых скалах, которые
доползали почти до самой снеговой линии, до него доносился веселый
весенний шум. Это была музыка бежавшей воды. Этой музыкой был
насыщен весь воздух, потому что речки, ручьи и потоки, которые
образовывались от таявшего снега, находившегося с вековечных
времен у самых облаков, не переставали течь никогда. Кроме этой
музыки, весь воздух был наполнен сладким ароматом цветов. Июнь и
июль — время, которым в этих местах заканчивается весна и начинает-
ся лето, уже готовы были сменить один другого. Земля разбухала от
зелени; ранние цветы превратили обращенные к солнцу скаты гор в
сплошные красные, белые и пурпурные пятна, и все живое распевало
по-своему на разные голоса — свиристели на скалах, маленькие пыш-
ные суслики на своих холмиках, громадный шмель, перелетавший
с цветка на цветок, ястреба над долиной и орлы над самыми вер-
шинами гор. Даже сам Тир распевал на свой лад, потому что, когда
он незадолго перед этим шлепал лапами по мягкому болотцу, то
какой-то странный звук вырывался у него из глубины груди. Это было
не ворчание от злости или досады; это был звук, который он издавал
от удовольствия. Это была его песнь.
И вдруг, по какой-то таинственной причине, в этот удивительный
день внезапно произошла для него перемена. Он остановился без
движения и долго внюхивался в ветер. В нем он почуял что-то не-
знакомое, что его не испугало, а просто обеспокоило. Он так же
был чувствителен к этому, появившемуся в воздухе, новому, стран-
ному запаху, как и язык ребенка, в первый раз почувствовавшего
на себе едкую каплю спирта. И вот, наконец, из его груди вырвалось
глухое ворчание, походившее'на отдаленный раскат грома. Он был
владыкой всех этих мест, и его мозг медленно подсказал ему, что в
них не должно было появляться ни малейшего запаха, которого он
не мог бы понять, иначе он не был бы в них хозяином.
Он не спеша поднялся на дыбы во всю свою девятифутовую длину
и, точно дрессированная собака, стал на задние лапы, а передние,
испачканные в тине, сложил у себя на груди. Ведь целые десять лет
он прожил в этих своих владениях и ни одного раза до него не доле-
тало подобного запаха. Этот запах не нравился ему. Он все внюхи-
вался в него, а запах становился все сильнее и ближе. Тир даже и не
думал вовсе скрываться. Готовый ко всему и смелый, он вытянулся
во весь свой рост. Он казался чудовищем по величине, и его новая
июньская шуба отливала на солнце коричневым золотом. Его перед-
ние лапы были длиною почти в рост человека; три самых длинных из
его пяти, острых, как ножи, когтей на каждой из лап — пяти с поло-
виной дюймов; оставленные им на тине следы были по пятнадцати
дюймов в длину. Он был жирен, гладок и могуч. Его глаза, величиною
не больше ореха, отстояли один от другого на целые восемь дюймов.
ю
Два верхних клыка его, острые, как кончики кинжалов, были вели-
чиною с большой палец руки человека, а в пространстве между че-
люстями у него могла бы легко поместиться шея оленя. Вся его
жизнь протекла вдали от человека, и потому он вовсе не был зол. Как и
все медведи, он не убивал из одного только удовольствия убить. Из
целого стада оленей он выхватывал только одного и доедал его до
самого мозга его костей. Это был вполне мирный владыка. Он при-
знавал и для себя самого и для всех других существ только один
закон — «оставь меня в покое». Этим законом так и веяло от всей его
фигуры теперь, когда он стоял на задних лапах и внюхивался в до-
летавший до него незнакомый запах.
Своей давящей, массивной силой, властностью и одиночеством
он походил на горы, с которыми никто не мог соперничать в небесах,
так же, как и с ним в долинах; с горами он был связан целым рядом
веков. Он был частью их. История его расы началась и умирала среди
них; он и они были во многих отношениях подобны. До самого
этого дня он не смог бы припомнить, кто стал бы оспаривать в этих
местах его власть и права, за исключением разве только таких же
точно медведей гризли, как и он сам. С такими соперниками он
встречался лицом к лицу, открыто, и часто дело доходило у них до
смертного конца. Он всегда был готов сражаться при малейшем оспа-
ривании его прав на эти места, которые он всегда считал своими.
Пока он не был побежден сам, он являлся единственным властителем,
судьей и деспотом по своему собственному выбору. Он был неогра-
ниченным владыкой в этих богатых долинах и зеленых лужайках и
единственным повелителем над всеми окружавшими его здесь живыми
существами. Он властвовал над ними прямо и открыто, без малейшей
стратегии и коварства. Его не любили и боялись, но сам он ни к кому
и ни к чему не испытывал ни ненависти, ни боязни. Он был честен от
природы. Вот почему он открыто ожидал появления того страшного
существа, запах которого до него донесся из долины.
Когда он сидел так на задних лапах, нюхал воздух своим рыжим
носом, то что-то внутри его заговорило об его далеких, терявшихся
в тумане времени, поколениях. Никогда раньше он еще не ощущал
в своих ноздрях подобного запаха, а между тем, почуяв его, вовсе
не считал его для себя новым. Он только никак не мог освоиться с
ним, не мог его определить. Но тем не менее он знал, что в нем заклю-
чалось что-то страшное и полное угроз.
Целые десять минут просидел он, точно изваяние, на задних
лапах. Затем ветер переменился, запах стал становиться все менее
ощутимым и, наконец, прекратился совсем. Тир немного опустил свои
плоские уши. Он медленно повернул свою громадную башку так, что-
бы глаза его могли видеть зеленую долину и площадку, на которой он
стоял. Теперь, когда воздух по-прежнему был свеж и чист, он момен-
тально позабыл о запахе. Он опустился на все четыре ноги и снова
принялся за охоту на кротов. В ней было много забавного. Такая
махина в двадцать пять пудов весом, какою был он,— и вдруг за-
нялась охотой на крошечных кротов в какие-нибудь два вершка дли-
ною и в несколько золотников весом. Тем не менее целый час Тир
11
занимался этим с увлечением и был очень доволен, когда, под самый
конец, ему удалось поймать единственного крота и проглотить его,
как пилюлю; это было для него своего рода лакомством, его Ьоппе-
bouche, на добывание которой он тратил чуть не треть весны и лета,
вечно роясь в земле. На этот раз он нашел, наконец, наиболее
подходящую норку и принялся раскапывать ее лапами, как собака.
Раза два в течение последнего получаса он поднимал голову, но
больше уже его не беспокоил тот странный запах, который донес
до него ветерок.
Глава II
НАРУШИТЕЛИ ПОКОЯ
На расстоянии мили от долины Джим Лангдон осадил своего
коня в том месте, где у самого входа в нее стал редеть сосновый и
можжевеловый лес; он быстро сориентировался и затем, вскрикнув
от удовольствия, перебросил через седло правую ногу и стал под-
жидать. В двух- или трехстах ярдах позади него, все еще пробираясь
через заросли, Отто распекал свою вьючную упрямую кобылу Дисфану.
Лангдон весело улыбался, когда до него стали доноситься громкие
вопли Отто, которыми он угрожал Дисфане самыми тяжкими муче-
ниями, какие только могут существовать на свете, начиная с немед-
ленного распарывания живота и кончая более милосердным наказа-
нием, а именно раздроблением ей головы на части толстой дубиной
так, чтобы во все стороны разлетелся из нее мозг. Лангдон посмеивал-
ся потому, что технический словарь всех тех ужасов, которые свали-
вались у Отто на головы его выхоленных и откормленных вьючных
лошадей, составлял одну из главных его радостей. Он знал, что если бы
Дисфана была нагружена алмазами и стала прыгать и бить задними
ногами, то и тогда бы громадный, добродушный Отто не пошел далее
своих страшных, леденивших кровь протестов. Наконец, из леса вы-
брались одна за другой все шесть вьючных лошадей, а позади всех
выехал и сам горец. При его появлении Лангдон сошел с лошади и
стал опять смотреть на долину. Жесткая, светлая борода его не скры-
вала на лице густого загара, происшедшего от долговременного пре-
бывания в горах; он расстегнул ворот рубашки и обнажил потемнев-
шую от солнца и ветра шею; у него были серо-голубые, острые, пыт-
ливые глаза, и он обозревал ими долину с радостным пылом охотника
или искателя приключений. Ему было тридцать пять лет. Часть своей
жизни он провел в совершенно диких местах, а другую — в описании
того, что слышал и видел там. Его спутник был лет на пять моложе
его, но зато дюймов на шесть выше, если только эти излишние дюймы
могут считаться достоинством. Брюс же был о них совсем отрица-
тельного мнения. «Черт бы побрал то, что я так вырос!» — часто
говорил он себе.
Лангдон указал ему на долину.
12
— Видели вы когда-нибудь что-нибудь подобное? — обратился он
к нему.
— Великолепное место! — согласился и Брюс.— Вот бы где распо-
ложиться на ночлег, Джим! В этих местах должны водиться олени и
медведи. А у нас уже вышло все свежее мясо. Не найдется ли у вас
спички?
У них уже вошло в обычай закуривать трубки от одной спички,
когда к этому представлялся случай. И они вспомнили эту церемонию
и теперь, не отрывая глаз от долины. Выпустив из своей трубки гро-
мадное облако дыма, Лангдон указал подбородком на лес, из которого
они только что выехали.
— Хорошее место для привала! — сказал он.— Сухое дерево, про-
точная вода и за целую неделю — первый можжевельник, из ко-
торого можно будет сделать постели. Мы можем спутать наших
лошадей на этом лужку. Посмотрите, какая здесь сочная трава и
сколько дикой тимофеевки!
Он взглянул на часы.
— Только три часа,— сказал он.— Можно было бы еще отпра-
виться и далее. Но, как вы думаете? Не провести ли нам здесь
денек или два и не ознакомиться ли с этими местами поближе?
— Я ничего не имею против,— ответил Брюс.
С этими словами он сел, прислонившись спиною к камню и по-
ложив на колени длинный медный телескоп. Лангдон достал при-
везенный из Парижа бинокль. Телескоп был старый, еще со времен
междоусобной войны. Севши рядом, плечо к плечу и упершись спи-
нами в камень, они стали осматривать возвышавшиеся перед ними
горы с их крутизнами и зелеными скатами. Они находились теперь
в девственной стране для охотников, в «Неведомом краю», как на-
зывал ее Лангдон. Насколько оба они,— и он, и Брюс,— могли
судить, до них не проникал сюда еще ни один белый человек. Это
была страна, со всех сторон запертая колоссальными горными хреб-
тами; чтобы перевалить через них, путники должны были какие-ни-
будь сто миль проделать в целых двадцать дней при невероятных
усилиях. Они выехали из цивилизованных мест еще десятого мая, а
теперь было уже тринадцатое июня. Глядя в бинокль, Лангдон на-
чинал думать, что они достигли венца своих желаний, потому что
проработали уже более двух месяцев, чтобы только попасть туда,
куда еще не ступала человеческая нога,— и, наконец, им это уда-
лось. Сюда не проникал еще ни один охотник, ни один исследо-
ватель. Раскрывшаяся перед ними долина сулила им золото, и это
наполняло душу Лангдона тем радостным удовлетворением, которое
мог понять только он один. Для Брюса же, его спутника и приятеля,
с которым он совершал такое путешествие уже в пятый раз,— все
горы были одинаковы; он родился среди них, прожил в них всю
свою жизнь и, вероятно, среди них же и умрет.
Вот этот-то самый Брюс и толкнул сейчас неожиданно Лангдона
локтем.
— Я вижу головы трех оленей,— сказал он, не отрывая глаз от
телескопа.— В полутора милях отсюда они пересекают долину.
13
— А я вижу какую-то самку с детенышем на черном скате вот
этой первой горы направо,— ответил Лангдон.— А вот и орел, кото-
рый подстерегает их со скалы за тысячу футов над ними! Черт возьми,
Брюс, да мы никак попали в настоящий земной рай!
— Надо полагать,— согласился и Брюс, сгибая колени так, чтобы
было поудобнее установить на них телескоп.— Если тут нет горных
баранов и медведей, то я буду не я.
Пять минут они обозревали местность, не сказав больше друг
другу ни слова. Позади них бродили проголодавшиеся лошади и щи-
пали богатую, густую траву. Со всех сторон к путникам доносился
веселый шум воды, сбегавшей с гор, и им казалось, что вся долина
Заснула, залитая солнцем. Лангдон иначе и не мог сравнить это ее
состояние, как с дремотой. Долина представляла собою счастливую,
избалованную кошку, и все эти журчавшие звуки, которые они слы-
шали вокруг себя, казались им ее сонным мурлыканьем. Лангдон
стал наводить бинокль - на козу, которая вскочила на самый край
скалы и пытливо озиралась по сторонам, когда Отто вдруг прервал
молчание.
— Я вижу медведя, громадного, как дом! — спокойно сказал
он.
Брюс никогда не позволял себе повышать голоса, за исключе-
нием только тех случаев, когда имел дело со своими вьючными ло-
шадьми и, в особенности, с Дисфаной. Поэтому такую поразитель-
ную новость, как эта, он произнес так же равнодушно, как если бы
говорил о пучке фиалок.
Лангдон вздрогнул и насторожился.
— Где? — спросил он.
И с дрожью во всем теле он наклонился в один уровень с теле-
скопом, чтобы лучше видеть.
— Смотрите вот на этот выем на втором плече горы, тотчас же у
лощины! — ответил Брюс, зажмурив один глаз, а другим все еще
глядя в телескоп.— Как раз на полугоре! Выкапывает что-то из-под
земли!
Лангдон навел свой бинокль по указанному направлению и вдруг
вскрикнул от возбуждения.
— Ну, что? Видите? — спросил Брюс.
— Бинокль приблизил его ко мне чуть не к самому носу,—
ответил Лангдон.— Но какое громадное животное, Брюс! Должно
быть, крупнее не найдется во всех Скалистых горах!
— Разве только его родной братец, если они родились близне-
цами,— ухмыльнулся погонщик, не пошевельнув ни одним мускулом.—
А ведь он даст вашему восьмифутовому, Джимми, еще с целый
фут! А? К тому же... — Он не договорил в этот психологический
момент, чтобы, не отнимая глаза от зрительной трубы, успеть до-
стать из кармана щепотку жевательного табаку и заменить им ста-
рый.— К тому же,— закончил он, наконец,— нам благоприятствует
ветер, а он увлекся своим делом, как впившаяся блоха.
Он распрямился и поднялся на ноги; Дангдон быстро вскочил.
В таких случаях, как этот, между ними всегда появлялось какое-то
14
немое взаимное соглашение, делавшее излишними всякие слова. Они
отвели всех восьмерых лошадей обратно на лесную опушку и при-
вязалц их там, вынули из чехлов ружья и вложили в них по шести
зарядов. А затем в какие-нибудь две минуты они простыми, невоору-
женными глазами уже оглядывали гору, на которой находился мед-
ведь, и подступы к ней с долины.
— Мы должны держаться расселины,— сказал Лангдон.
Брюс кивнул головой.
— Я думаю,— ответил он,— что если стрелять оттуда, то это бу-
дет триста ярдов. Самое лучшее, что мы можем сделать. Если же мы
будем подходить к нему снизу, то он может почуять нас по ветру.
Вот если бы это было часа на два раньше...
— Тогда мы вскарабкались бы на самую гору,— весело под-
хватил Лангдон,— и бросились бы на него сверху? Брюс, вы на-
стоящий идиот, когда дело заходит о том, чтобы ползти по скалам.
Неужели, по-вашему, нужно залезать на горы только для того,
чтобы стрелять в козу сверху, когда ее можно взять на прицел без
малейшего труда и с равнины. Я рад, что сейчас не утро. Мы под-
нимем этого медведя и с расселины.
— Может быть,— буркнул в ответ Брюс.
И они отправились.
Они открыто пошли по прямому направлению через зеленые,
покрытые цветами луга. Они оказались, наконец, всего только в полу-
миле расстояния от гризли и до сих пор могли ручаться, что мед-
ведь их не видел. Ветер переменился и теперь дул им в самое лицо.
Они побежали и пока спускались к откосу, в течение нескольких
минут громадный холм скрывал от них медведя. В следующие затем
десять минут они добрались до расселины, узкой, засыпанной щеб-
нем и с отвесными стенами рытвины, проделанной в течение целых
веков в горе весенними ручьями, стекавшими каждую весну со снежных
вершин. Здесь они осторожно осмотрелись. Громадный гризли нахо-
дился наверху, на скате горы, быть может, футах в шестистах над
ними и почти в трехстах футах от ближайшего к нему места рас-
селины.
Брюс заговорил на этот раз уже шепотом:
— Вы отправитесь на выслеживание, Джимми,— сказал он.—
Если вы промахнетесь или только раните этого медведя, то он может
сделать лишь одно из двух. Ну, может быть, одно из трех. Он
будет гнаться за вами, или убежит, или же отправится в долину
именно этой самой дорогой. Мы не сможем удержать его от побега,
но если он погонится за вами, то он кувырком скатится вот в эту
самую расселину. Вам одному не управиться с ним, и если вы про-
махнетесь, то он все равно отправится за вами по этой самой доро-
ге,— а здесь-то я и буду его поджидать. Итак, желаю вам удачи,
Джимми!
G этими словами он отошел в сторону и притаился за камнем,
откуда одним глазком мог наблюдать за гризли; а Лангдон стал
спокойно взбираться по покрытой круглою галькой расселине.
15
Глава III
ПЕРВАЯ НЕПРИЯТНОСТЬ ОТ ЧЕЛОВЕКА
Из всех живых существ в этой сонной долине Тир был самым
деловитым. Вы могли бы сказать, что этот медведь отличался инди-
видуальностью. Как и некоторые люди, он очень рано ложился
спать; особенно сонливым он становился в октябре, а в ноябре уже
спал беспробудно. Спал он до самого апреля и пробуждался обык-
новенно на неделю или дней на десять позже всех остальных мед-
ведей. Спал он чутко и просыпался сразу. В апреле и в мае он позволял
себе подремывать где-нибудь на скале под теплым солнышком, но с
начала июня и вплоть до середины сентября, он закрывал глаза,
чтобы поспать по-настоящему, часов по восьми в сутки, каждый раз
по четыре часа подряд.
Он был очень увлечен своей работой, в то время как Лангдон с
громадными предосторожностями подползал к нему из расселины.
Ему удалось выкопать из земли крота, жирного, старейшего патриар-
ха, так сказать, стоявшего во главе всего местного кротового управ-
ления, и он уничтожил его в один глоток и уже собирался закончить
свой обед лакомством — белой личинкой, подвернувшейся ему слу-
чайно под лапу, и несколькими кисленькими муравьями, которые
выползли из-под сдвинутых им с места камней. Эти лакомства Тир
всегда добывал себе правой лапой, переворачивая ею камни. Девя-
носто девять медведей из ста, а может быть, даже и сто девяносто
девять из двухсот — всегда левши. Но Тир работал только правой
лапой. А это давало ему большое преимущество в драке, в рыбной
ловле и в добывании мясной пищи, потому что у гризли правая лапа
всегда длиннее левой; и настолько длиннее, что когда он теряет свое
шестое чувство ориентации, то всегда продолжает дальнейший путь,
описывая ею круги, чтобы нашарить препятствия.
В своих поисках Тир направился прямо к расселине. Его гро-
мадная голова свешивалась до самой земли. На коротких расстоя-
ниях он мог видеть так, точно смотрел в микроскоп. Его органы
обоняния были настолько чувствительны, что он мог поймать ры-
жего муравья с закрытыми глазами. Он обыкновенно выбирал для
себя плоские камни. Его громадная правая лапа, с длинными когтями,
была так же чувствительна, как рука у человека. Приподняв камень,
он нюхал, высовывал горячий, плоский язык, лизал и переходил к сле-
дующему. Он занимался своим делом с чрезвычайной серьезностью,
как слон, который отыскивает кедровые орешки в куче соломы. Он не
чувствовал ничего смешного в своей работе. Мать-природа нарочно
устроила так, чтобы он не замечал в ней ничего смешного. У Тира было
так много свободного времени, что поневоле приходилось летом
применять именно эту систему питания, то есть пожирать сотни
тысяч кисленьких муравьев, сладкие корешки, всевозможных сочных
насекомых, не говоря уже о кротах и еще менее о новорожденных
горных кроликах. Надо же было куда-нибудь девать время! И вот
из всех этих ничтожных существ составлялись в нем те громадные
запасы жира, которые необходимы были ему во время его зимней
16
епячки. Вот почему природа снабдила его такими маленькими зеле-
новато-коричневыми глазками, зоркими, как микроскопы, непогре-
шимыми на пространстве всего только пяти футов и почти бессильны-
ми, когда надо было видеть то, что происходило от него в тысяче
шагах.
Совсем уже принявшись за выворачивание из земли нового кам-
ня, Тир вдруг неожиданно прервал свою, работу. Целую мцнуту
простоял он почти без всякого движения. Затем медленно опустил
голову и уперся в землю. Совершенно отчетливо он ощутил вдруг
какой-то необыкновенно приятный запах. Запах этот был еще на-
столько слаб, что он боялся потерять его, если бы стал двигаться.
Поэтому он стоял, как вкопанный, пока не удостоверился окон-
чательно, затем повел громадными плечами и сошел ярда на два
ниже, медленно покачивая головою то вправо, то влево и внюхиваясь
в воздух. Запах становился всё сильнее и сильнее. Спустившись еще
на два ярда ниже, он ощутил, что запах особенно был силен у боль-
шего камня, весом около пяти пудов. Тир выворотил его в сторону
своей правой лапой и отбросил его с таким видом, точно это был орех.
Тотчас же раздался дикий, протестующий крик и в сторону прыснул
маленький, застигнутый врасплох кролик, по которому Тир с такой
силой ударил левой лапой, что мог бы сломать шею целому карибу,
но промахнулся. Не запах самого кролика привлек его к себе, а ощу-
щение в воздухе чего-то необыкновенно вкусного, что этот кролик
запасал себе под этим камнем. Эти запасы все-таки уцелели и пред-
ставляли собою фунта с два земляных орешков, тщательно сло-
женных в небольшую норку и прикрытых травкой. Это были не совсем
орехи. Они представляли собою недоразвившийся картофель, вели-
чиною не больше вишни, и совершенно походили по внешнему виду
на картофель. Они были крахмалисты, сладковаты на вкус и очень пи-
тательны. Тир их ужасно любил и обрадовался им безмерно, и когда
ел их, то от удовольствия испускал из самой глубины груди звуки, по-
хожие на отдаленный гром; затем он отправился на поиски.
Он вовсе не чуял Лангдона, когда стал спускаться все ближе и
ближе к расселине. Он не мог обонять его, потому что ветер роковым
образом дул не в его сторону. А о противном запахе, который до-
летал до него час тому назад, он успел уже позабыть. Он был совер-
шенно счастлив; естественно, что, находясь в цветущем здоровье,
полный и гладкий, он был в хорошем расположении духа. Гневный,
сварливый и раздражительный медведь — всегда худой. Такого мед-
ведя опытный охотник отличит с первого же взгляда. В нем всегда
есть что-то общее со вздорным слоном. Всё еще продолжая свои
поиски пищи, Тир подошел совсем уже близко к расселине. Он
находился всего только в полутораста ярдах от нее, когда вдруг
донесшийся до него звук заставил его насторожиться. В своих уси-
лиях как можно ближе подползти к нему Лангдон случайно свалил в
расселину камешек. Он покатился по ее откосу, зацепил другие кам-
ни, и они с шумной трескотней посыпались вниз дождем. Стоявший
внизу, в шестистах ярдах у входа в ущелье, Брюс отчаянно выру-
гался. Он увидел, что Тир сел.
17
С полминуты Тир просидел на задних лапах. Затем он бросился к
расселине, ковыляя туда медленно, но решительно. Задыхаясь от вол-
нения и внутренне браня себя за свою неосторожность, Лангдон
старался обеспечить за собою последние десять футов у края стрем-
нины. Он слышал долетавшие до него крики Брюса и не знал, что это
было с его стороны предостережение. Стараясь как можно скорее
покрыть эти последние три или четыре ярда, он дико цеплялся и ру-
ками и ногами за выступы шифера и скал. Он был уже почти на
самой вершине и только здесь на минуту остановился и огляделся
вокруг. Сердце у него похолодело, и он не мог оторвать глаз от того,
что видел. Целые десять секунд он не мог двинуться с места. Прямо
над ним свесились башка и громадное плечо чудовища. На него
смотрел сам Тир, широко разинув пасть, из которой торчали клыки
величиною в палец, и гневно и обиженно сверкая зеленовато-красными
глазами. В этот момент он в первый раз в жизни увидел человека. Его
легкие были полны этого удушливого запаха, и вдруг он отвернулся.
Навалившись животом на ружье, Лангдон естественно не мог вы-
стрелить. Не помня себя, он пополз вперед еще на несколько остав-
шихся футов. Теперь уже целые осколки и даже крупные камни
вываливались из-под него и скатывались вниз. Взобраться на самый
верх было для него теперь делом какой-нибудь одной минуты.
Тир был от него уже в сотне ярдов и катился к проходу, точно
громадный шар. Из глубины ущелья донесся резкий выстрел. Это
выстрелил из ружья Отто. Лангдон тоже быстро прицелился и, ис-
пользовав левое колено в качестве подпорки для ружья, стал палить
с расстояния в полтораста ярдов.
Бывает так, что один час, одна минута решают всю жизнь чело-
века; и десять секунд, которые промелькнули с момента выстрела
Отто, сразу же изменили Тира. Теперь он понял наконец отлично, что
этот запах исходил от человека. Он воочию увидел и самого чело-
века. И тут же почувствовал... Ему показалось, что это была одна
из тех молний, рассекавших темное небо из края в край, которые он
уже не раз видел на своем веку, и что эта молния, точно раскален-
ный докрасна нож, пронизала его тело; но вместе с невыносимой,
жгучей болью до него донесся и гром ружей, на который со всех
сторон откликнулось эхо. Он повернулся к скату горы, когда пуля
ударила его в плечо, пробила на нем шкуру и засела в мясе, не по-
вредив кости. Он был всего только в двухстах ярдах от расселины,
когда она догнала его. Не пробежал он еще и следующей сотни
ярдов, как жгучий огонь вдруг опять ошпарил ему на этот раз уже бок.
Но ни тот, ни другой выстрел не причинили его громадному телу
особого вреда; и двадцати таких выстрелов было бы недостаточно,
чтобы положить его на месте. Но второй все-таки остановил его. Он
обернулся с яростным ревом, походившим на мычание взбесившегося
быка, и этот ужасный, гневный рев был слышен в долине на целую чет-
верть мили вокруг. Брюс услышал его и бесполезно выпалил в шестой
раз с расстояния в семьсот ярдов. Лангдон в это время вновь заряжал
свое ружье. Целые пятнадцать секунд Тир открыто подставлял себя
под выстрелы, с ревом вызывая на бой и выказывая желание по-
18
меряться силами со своим невидимым врагом; а затем, когда Лангдон
выстрелил уже в седьмой раз, Тира вдруг стегнуло по шее огненной
плетью и, вдруг испугавшись этой молнии, с которой он не мог сра-
жаться врукопашную, Тир бросился бежать к пролому. Он услышал
за собой другие ружейные выстрелы, походившие на новые рас-
каты грома. Но они не задели его. Испытывая жгучую боль, он стал
спускаться, в ближайшую равнину.
Он знал, что был ранен, но не понимал, что это были за раны.
Один раз при спуске он остановился на некоторое время, и лужица
алой крови вытекла на землю из-под его передней лапы. Он с удивле-
нием и подозрительно обнюхал ее. Затем, спускаясь на восток, он
немного позже вдруг опять почуял в воздухе свежий запах человека.
Его донес ветер во второй раз и, несмотря на то, что ему хотелось
развлечься и заняться своими ранами, он заковылял еще быстрее
вперед, потому что узнал уже то, чего не забудет больше никогда во
всю свою жизнь — а именно, что вместе с этим запахом приходит и
боль. Добравшись до низины, он скрылся в густом лесу; а затем, пройдя
через этот лес, он вышел к ручью. Может быть, сотни раз он проходил
вверх и вниз по этому ручью. Это был его главный путь, который вел
из одной половины его владений в другую. Инстинктивно он всегда
держался этого пути всякий раз, как был ранен или болен, или
когда собирался укладываться в берлогу на зимнюю спячку. В этом был
свой особый разум. Он родился в почти непроницаемой 1уще за-
рослей в истоках ручья, и его детство прошло среди сцепившихся
веток дикой смородины и ежевики с ее ярко-красными букетами
ягод. Здесь был его дом. В нем он мог оставаться один. Это была та
часть его владений, в которую не смел проникать никакой другой мед-
ведь. Он терпел других медведей — черных, бурых и гризли — на широ-
ких, солнечных местах своих владений, но постольку, поскольку они
удалялись при его приближении. Они имели право искать там себе
пищу, спать на солнышке и жить тихо и мирно до тех пор, пока при-
знавали его верховную власть. Тир жил, как настоящий медведь, и не
изгонял из своих владений других медведей, за исключением тех слу-
чаев, когда ему требовалось доказать им, что в них он был Великим
Моголом. Это случалось только иногда и в таких случаях происходил
поединок. И после каждого такого поединка Тир неизменно спускался
в эту долину и шел прямр к ручью, чтобы залечивать свои раны.
В этот раз он еле продвигался к нему. В плече стояла невыно-
симая боль. Иногда делалось так больно, что лапа подвертывалась
под него, и он чуть не падал. Несколько раз он входил в воду по
самые плечи, и вода охлаждала его раны. Постепенно они пере-
стали кровоточить. Но боль стала ощутимее. Второй причиной
того, почему именно, будучи ранен, он всегда уходил в эти места,—
была находившаяся здесь трясина. А она была его врачом.
Солнце уже садилось, когда он дошел до нее. Челюсти его были
слегка открыты. Громадная голова повисла еще ниже. Он потерял
слишком большое количество крови. Его одолевала усталость, и плечо
так болело, что хотелось ухватиться за него зубами и вырвать из
него тот странный огонь, который так сильно сжигал. Трясина была
19
футов в двадцать или в тридцать в диаметре и в самом центре пред-
ставляла собою мелкую жидкую грязь, мягкую, холодную, желтоватого
цвета. Тир вошел в нее по самые подмышки, а затем улегся на ра-
неную сторону. Глина прилипла к его ранам как охлаждающий
пластырь. Он издал глубокий вздох облегчения. Долгое время он
пролежал в этой мягкой грязевой ванне. Зашло солнце, наступила ночь
и высыпали на небе удивительные звезды. А Тир все лежал и лежал,
стараясь залечить первые раны, полученные им от человека.
Глава IV
ПЛАНЫ ОХОТНИКОВ
У опушки можжевельника и низкорослой сосны Лангдон и Отто
сидели после ужина и покуривали свои трубочки, расположившись
у самого костра. В этих горных высоких местах воздух по ночам
становится холодным, и потому Брюсу пришлось в свое время встать и
подбросить в костер новую охапку сухого хвороста. Затем он рас-
тянулся вновь во всю свою длину, упершись поудобнее плечами и
головой в ствол дерева, и чуть не в пятый уже раз рассмеялся.
— Смейтесь, смейтесь, черт бы вас побрал! — проворчал на него
Лангдон.— Говорят же вам понятным языком, что я попал в него два
раза! Понимаете? Два раза! И не моя вина в том, что мне так дьяволь-
ски не повезло!
— В особенности, когда он глядел вам прямо в глаза,— возразил
Брюс, которому было приятно поиздеваться над неудачей приятеля.—
Да ведь на таком расстоянии, милейший Джимми, его можно было
бы убить прямо камнем!
— А что ж было делать,— уже в двадцатый раз оправдывался
Лангдон,— когда ружье было подо мной!
— Самое подходящее место для ружья,— все еще зубоскалил
Брюс,— когда идешь на медведя!
— Но обрыв был страшно крут. Я должен был работать и руками
и ногами. Если бы он был еще немножко круче, то пришлось бы пус-
тить в дело и зубы.
Лангдон сел, выколотил из трубки пепел и набил ее свежим
табаком.
— А ведь это, Брюс,— сказал он,— был самый крупный из всех
медведей на всех Скалистых горах!
— Да,— согласился и Брюс.— Одной его шкурой можно было бы
устлать всю вашу комнату, если бы ружье у вас не оказалось под
животом.
— И она будет моей,— объявил Лангдон.— Без этого я отсюда
не уйду. Я уже твердо решил это. Мы останемся здесь еще на долгое
время. Я не отвяжусь от этого гризли, даже если бы для этого потре-
бовалось все лето. Я готов добиться лучше его одного, чем поднимать
целый десяток других медведей во всех этих горах. Ведь он девяти
футов ростом! Одна головища с целую сорокаведерную бочку. Шерсть
20
на плечах в четыре фута длиною. Я и не воображал, что меня так
глубоко заденет то, что я не убил его. Он ранен и, вероятно, куда-
нибудь убежал. Теперь придется нам с ним похлопотать.
— Безусловно,— согласился Брюс.— В особенности, если мы
встретимся с ним опять в течение этих двух недель, пока еще
не совсем заживут у него раны от выстрелов. Вы уж позаботьтесь,
Джимми, о том, чтобы ружье опять не оказалось под вами!
— А что вы скажете насчет того, чтобы остаться здесь надолго?
— С большим удовольствием. Свежее мясо, прекрасные пастби-
ща и великолепная вода,— чего же еще желать? — И минуту спустя,
он добавил: — А здорово он изранен! Следы крови по всей вершине!
При свете костра Лангдон стал чистить свое ружье.
— А вы не думаете,— спросил он,— что он может удрать, оста-
вить эти места совсем?
Брюс презрительно фыркнул.
— Удрать? — ответил он.— Оставить эти места совсем? Да что он,
простой черный медведь, что ли? Не забывайте, что это — гризли,
то есть хозяин всей здешней местности. Он может уйти из нее на
время, но вы можете побиться об заклад, что он ни за что на свете не
оставит своих родных мест навсегда. Чем сильнее вы поранили гризли,
тем больше ожесточили его, и если вы возобновляете на него охоту,
то тем самым заставляете его сражаться с вами до последней капли
крови. Если вы хоть однажды поранили его, то уж пеняйте на себя:
он ни за что на свете не отстанет от вас.
— Превосходно! — с увлечением воскликнул Лангдон.— Значит,
он побьет всякие рекорды! Я хочу его, Брюс, и со своей стороны не
отстану от него. Как вы думаете, удастся нам напасть на его след
завтра же утром?
Брюс покачал головой.
— Все будет зависеть от выслеживания,— ответил он.— Необхо-
димо делать облаву. Раненый гризли долго не покидает своего места.
Он не покидает своих владений, но зато и не появляется в них после
этого открыто, как это было вчера. Метузин должен присоединиться к
нам с собаками через три или четыре дня, а когда в нашем распо-
ряжении будет стая гончих, тр тогда действительно можно будет
надеяться на потеху.
Лангдон посмотрел на огонь и сказал с сомнением:
— Едва ли Метузин подойдет к нам и через неделю. Ведь сколько
нам пришлось преодолеть трудностей, чтобы проникнуть в эту страну!
— Этот старый индеец,— убежденно заявил Брюс,— найдет нас,
даже если бы мы провалились сквозь землю. Он будет здесь дня
через три, не станет баловать своих собак зря на ловле дикобразов.
А уж как только придет...
Он встал и потянулся худыми членами.
— ...то уж мы потешим нашу душеньку так,— закончил он,— как
никогда в нашей жизни не тешили. Мне сдается, что в этих горах
столько медведей, что в одну неделю наши десять собак загоняют их
всех. Хотите держать пари?
Лангдон со щелканьем запер свое ружье.
21
— Мне нужен только один медведь,— ответил он, не обратив
внимания на предложение.— И я уверен, что мы завтра же покончим
с ним. Вы, Брюс, специалист по части облавы на медведей, но я все-
таки думаю, что он настолько ранен, что далеко не уйдет.
Из мягких ветвей можжевельника они сделали себе постели около
костра, и, последовав примеру своего спутника, Лангдон стал рас-
стилать свои одеяла. День был не из легких, и потому не прошло
и пяти минут, как, улегшись, он уже захрапел. Он еще спал, когда на
рассвете Брюс выполз из-под своего одеяла. Не будя его, молодой
погонщик натянул на себя сапоги и зашагал за четверть мили по
тяжелой росистой траве, чтобы посмотреть на лошадей. Возвратился
он через полчаса, приведя с собою Дисфану и верховых лошадей.
Лангдон уже встал и разводил огонь.
Лангдон часто вспоминал впоследствии, что такое утро, как это,
окончательно поколебало его веру в докторов и страх перед могилой.
В этом самом июне должно было исполниться ровно восемь лет, как
он в первый раз явился на Север, слабогрудый и с затронутыми лег-
кими. «Если уж вы так настоятельно хотите этого, молодой чело-
век,— предупредил его один из докторов,— то, конечно, можете от-
правляться, но только я должен предупредить вас, что вы отправ-
ляетесь на верную смерть». И вот теперь он был крепок и упруг, как
кулак. На горах заиграли первые розовые лучи солнца; воздух напол-
нился благоуханием цветов, росы и всего, произраставшего на земле, и
Лангдон глубоко задышал всеми легкими озоном, смешанным с бод-
рящим запахом хвои. Он гораздо ярче, чем его спутник, проявлял
ту жизнерадостность, которая являлась следствием их кочевой
жизни. Ему хотелось всегда кричать, петь и свистать. Но в это утро он
сдерживал себя. Им целиком овладела жажда охоты; то же испытывал
и Отто, но только в более мягкой степени. Пока погонщик оседлывал
лошадей, Лангдон принялся за печение лепешки. Он был профессо-
ром в этом деле и самую лепешку называл «первобытным» хлебом;
его метод состоял в том, чтобы сэкономить сразу и место и время.
Он развязал тяжелый мешок с мукою, отвернул в нем края и обеими
ладонями сделал в муке углубление прямо в мешке; влив в нее круж-
ку воды и положив полную ложку оленьего жиру, необходимое ко-
личество сухих дрожжей и щепотку соли, он стал всю эту массу там
же, в мешке, размешивать. Через пять минут лепешки лежали уже
на сковороде, а еще через полчаса было поджарено баранье мясо с кар-
тофелем, и лепешки запеклись.
Солнце уже совсем вышло из-за горизонта, когда они снялись с
лагеря. Они проехали через долину верхом, но к горам стали при-
ближаться пешком, причем лошади послушно следовали за ними
позади. Было нетрудно обнаружить следы Тира. Там, где он оста-
навливался вчера, чтобы огрызнуться на своих врагов, до сих пор еще
были на земле красные пятна; а далее, до самой вершины, они уже
продолжали путь по ярко-алому кровавому следу. Три раза, спускаясь
отсюда в другую долину, они обнаруживали те места, где останавли-
вался Тир, и каждый раз замечали, что кровь впитывалась в землю
или же сбегала вниз по скале. Они прошли через лес и наткнулись на
22
ручей, и здесь ясно оттиснувшиеся на черном песке следы медведя
заставили их остановиться. Брюса это поразило. Лангдон вскрикнул
от удивления. Не говоря ни слова, он вытащил карманную рулетку и
опустился на колени перед следом.
— Пятнадцать с четвертью дюймов! — воскликнул он.
— А ну-ка измерьте и другой,— сказал Брюс.
— Пятнадцать с половиной!
Брюс посмотрел кверху на узкий проход.
— В лапе самого большого, какого я когда-либо встречал, было
четырнадцать с половиной,— сказал он, и в его голосе послышалось
благоговение.— Он был убит в Атабаске и считался самым громадным
из всех убитых в Британской Колумбии медведей. Но этот, Джим-
ми,— нечто необыкновенное.
Они отправились далее и снова измерили следы на берегу первой
лужи, в которой Тир обмывал свои раны. Особой разницы в изме-
рениях не оказалось. После этого они находили пятна крови уже
только случайно. Было десять часов, когда они подошли, наконец, к
трясине и увидели то место, где лежал в ней Тир.
— Здорово он поранен,— сказал серьезно Брюс.— Он провел здесь
почти всю ночь напролет!
И под влиянием одного и того же импульса и одной и той же
мысли, оба они одновременно подняли головы и посмотрели вперед.
В полумиле далее, сжатое между гор, перед ними виднелось темное,
беспросветное ущелье.
— Да, он сильно поранен,— повторял Брюс, все еще глядя впе-
ред.— Пожалуй, будет лучше, если мы привяжем лошадей здесь, а
сами пойдем дальше одни. Возможно, что он где-нибудь здесь не-
вдалеке.
Они привязали лошадей к карликовым кедрам и сгрузили с Дис-
фаны багаж.
Затем, с ружьями наперевес и насторожившись, они осторожно
вошли в ущелье.
Глава V
МУСКВА
Тир отправился в ущелье на рассвете. Выйдя из трясины, он чув-
ствовал себя одеревенелым, хотя в ранах у него уже не было такого
жжения и боли. Правда, они еще болели, но не так сильно, как вчера
вечером. Главное недомогание ощущалось не в плече. Он был болен
весь,, и если бы он был человеком, то лежал бы теперь в постели с
термометром под мышкой и около него стоял бы доктор и считал его
пульс. Он брел теперь к ущелью медленно и едва передвигал от сла-
бости ноги. Неутомимый разыскиватель пищи, он был теперь совер-
шенно равнодушен к еде. Он не испытывал голода и все равно ничего
не мог бы съесть. Часто по пути он обмакивал горячий язык в хо-
лодную воду ручья и еще чаще поворачивал голову назад и нюхал
23
воздух. Он знал, что запах человека, странный гром и еще более не-
объяснимая молния шествовали за ним по пятам. Всю ночь он был
настороже и остерегался даже и теперь.
Для каждой отдельной раны Тир не знал отдельного средства ле-
чения. Он был плохой ботаник в настоящем смысле этого слова, но
создавшая его природа все-таки сделала так, что все свои болезни
он лечил сам. Как кошка отыскивает для себя мяту или валериану,
так и Тир всегда разыскивал для себя одному ему известные пред-
меты, когда чувствовал себя нехорошо. Не всякая горечь представ-
ляет собою хинин, но какая-то горечь заменяла для Тира именно его,
и когда оц шел к себе в ущелье, то волочил нос по самой земле й при-
нюхивался по пути к разным травкам и кончикам веток густых кус-
тарников. Так он дошел по запаху до местечка, сплошь покрытого
каким-то ползучим растением вышиною в два дюйма и усеянным
маленькими красненькими ягодками, похожими на горох. Но сейчас
эти ягоды были не красными, а еще зелеными. Горькие, как желчь,
и вяжущие на вкус, они носят название «медвежьего винограда».
За них-то и принялся Тир. После этого он стал пожирать ягодки
мыльнянки, которыми почти сплошь были усеяны ветви кустарников,
очень похожих по внешнему виду на смородину. Но ягоды эти были
гораздо крупнее, чем на смородине, и уже краснели. Индейцы едят
их, когда у них бывает лихорадка; поел их и Тир, остановившись
ддя этого на некоторое время, и затем побрел далее. Ягоды эти тоже
были горькие. Обнюхал он и деревья и, наконец, нашел то, что искал.
Это были корявые, низкорослые сосенки, из которых сочилась свежая
смолка на таком расстоянии от земли, что он мог ее слизывать. Мед-
ведь редко проходит мимо такой смолки. Она служит для него глав-
нейшим целебным средством, и Тир стал жадно слизывать ее языком
со ствола. В ней он поглощал не только скипидар, но, так сказать, и
все те целебные средства, которые в фармакопее считаются произ-
водными от этого элемента. Таким образом, когда он добрался, на-
конец, до ущелья, то его живот уже представлял собою целую моска-
тельную лавку. Между прочим, он съел по пути чуть не полтора кило
сосновых и можжевеловых иголок. Когда заболевает собака, то она
начинает есть траву, а когда прихварывает медведь, то траву для него
всегда заменяют именно хвойные иголки, если он может их достать.
Точно так же он набивает ими свой желудок и кишки в самый по-
следний час перед тем, как ложится в долгую спячку на целую зиму.
Солнце еще не всходило, когда Тир дошел до ущелья и остано-
вился на некоторое время у входа в пещеру, зиявшего в отвесной
стене горы. Сколько времени понадобилось Тиру для того, чтобы он
мог припомнить о ней все, сказать мудрено, но что-то подсказывало
ему, что из всех мест, какие только были ему известны, именно эта
пещера была его настоящим домом. В ней было не более четырех
футов в вышину и восьми в ширину, но она была очень глубока и вся
устлана мягким белым песком. В незапамятные времена через эту пе-
щеру тек ручей и в отдаленном конце ее прорыл пространство, очень
удобное для зимней спячки медведя, когда температура спускается
до пятидесяти градусов ниже нуля. Десять лет тому назад мать Тира
24
впервые вошла сюда на зимнюю спячку, и когда потом проснулась и
заковыляла к выходу, чтобы взглянуть на весеннее солнце, то вместе
с нею поплелись туда же и три ее новорожденных медвежонка. Тир
был одним из них. Он был тогда еще полуслепым, потому что мед-
вежата обыкновенно прозревают совсем только к концу пятой недели;
и шерсти на нем тоже не было, так как детеныш у гризли всегда
рождается таким же голым, как ребенок у человека. Шерсть обыкно-
венно начинает расти у него одновременно с открытием глаз. С тех
пор Тир перезимовал в этой пещере, ставшей его домом, восемь раз
подряд.
Он собирался войти в нее и теперь. Ему хотелось залечь в ней в
самом дальнем углу и выждать в ней, когда ему станет легче. По-
жалуй, две или три минуты он не решался войти в нее и все осто-
рожно принюхивался к воздуху, выходившему из ее глубины. А затем
отвернулся и понюхал ветер, сквозивший по ущелью, и что-то под-
сказало ему, что он должен непременно идти далее, не останав-
ливаясь перед пещерой.
К западу от ущелья и до самой вершины горы тянулся отлогий
подъем, и Тир стал по нему вскарабкиваться вверх. Солнце светило
уже ярко, когда он добрался до вершины и, остановившись здесь еще
раз ненадолго, он окинул взором другую половину своих владений.
Представившаяся его глазам долина была еще роскошнее, чем та,
в которую два-три часа тому назад въехали верхом Брюс и Лангдон.
От хребта до хребта она была мили две в ширину й, развертываясь в
обе стороны, насколько мог видеть глаз, представляла собою вели-
чественную панораму из золотых, зеленых и черных пятен. С того
места, на котором стоял Тир, она казалась одним громадным, без-
граничным парком. Зеленые скаты тянулись почти до самых горных
вершин и до половины этих скатов, то есть до крайней линии лесов
по этим скатам были рассеяны группами сосны и можжевельники,
точно их насадила там человеческая рука. Некоторые из этих групп
были не более обыкновенных декоративных групп деревьев в наших
городских парках, тогда как другие занимали целые десятины и более.
У подошвы этих скатов с каждой стороны, точно декоративные бор-
дюры, узенькими, непрерывными линиями тянулись леса. Между этими
двумя линиями лесов простиралась широкая, открытая долина с мяг-
кими, волнистыми лугами, пестревшая ярко-красными пятнами от буй-
воловой ивы и горного шалфея, зелеными группами дикой розы и
терна и отдельными деревьями. Вдоль всей долины, из края в край,
бежал ручей.
Тир спустился с того места, на котором стоял, ярдов на четы-
реста ниже и потом повернул все еще по зеленому скату на север,
так что стал теперь переходить от группы к группе деревьев в этом
громадном парке, в полутораста или в двухстах ярдах над линиями
лесов. На такую высоту между лугами на равнине и первыми голыми
скалами горных вершин он взбирался уже не раз во время своих охот-
ничьих экскурсий. Жирные горные сурки уже стали посвистывать на
своих скалах, радуясь солнцу. Их продолжительные, мягкие, пугли-
вые посвистывания, которые приятно было слышать среди общего ро-
25
кота горных потоков, уже наполняли воздух своей музыкой. Иногда
эти посвистывания раздавались вдруг громко и с намерением предо-
стеречь, совсем под самыми ногами, и сурок вдруг плотно прижи-
мался к своей скале, когда близко около него проходил? медведь, и
тогда на некоторое время все они вовсе затихали и уже долго не
нарушали общего мурлыкания долины. Но в это утро Тир вовсе не
думал об охоте. Раза два ему попадались по пути дикобразы, самое
лакомое для него блюдо, и он проходил мимо них, не обратив на
них ровно никакого внимания; теплый, наводивший сон запах карибу
донесся до него резко и определенно из кустарников, но он даже и не
подошел к ним, чтобы их исследовать; из узкой, мрачной расселины,
походившей на глубокую канаву, он вдруг заслышал запах барсука,
но прошел мимо. Целые два часа он все шел и шел на север вдоль
крайней линии лесов по скату горы, прежде чем пересечь лес и начать
спускаться к ручью.
Прилипшая к его ранам грязь уже стала подсыхать, и он снова во-
шел по плечи в воду и простоял в ней несколько минут. Вода смыла
с него грязь. Другие два часа он побродил вдоль ручья и часто
из него пил. Затем, через шесть часов после того, как он залег в болот-
ную тину, с ним случился «сапус-увин», как называют в тех местах
индейцы рвоту. Ягоды ежевики, мыльнянки, смолка, сосновые и мож-
жевеловые иглы и вода, которую он выпил,— все это смешалось в
его животе в изрядную массу и выскочило из него вон,— и Тиру
сразу стало легче, настолько легче, что в первую же минуту он даже
заворчал и хотел броситься прямо на своих врагов. Плечо у него все
еще побаливало, но самая болезнь прошла. Несколько минут после
«сапус-увин» он простоял без движения и начинал ворчать. Это
рычание, вырывавшееся из самой глубины его груди, теперь приобрело
новое значение. До вчерашнего вечера и даже до сегодняшнего дня
он не знал, что такое настоящая ненависть. Он сражался с другими
медведями, но в его борьбе с ними вовсе не было ненависти. Его
злоба так же быстро проходила, как и приходила; после драки
в нем не оставалось ни малейших признаков злопамятства; он за-
лизывал раны своему задранному им же самим врагу и бывал не-
обыкновенно счастлив, когда залечивал их совсем. Но это новое, по-
явившееся в нем чувство было далеко не таково. Он возненавидел
человечий запах; он возненавидел это странное белолицее существо,
которое подползало к нему из расселины. В этой его ненависти ассо-
циировалось все, относившееся к человеку. Это была ненависть ин-
стинктивная, пробудившаяся в нем внезапно после долгого сна, бла-
годаря случайному опыту. Никогда не видя человека ранее и ни-
когда не ощутив его запаха, он все-таки знал, что человек был его
злейшим врагом и что он должен был бояться его больше, чем кого
бы то ни было в горах. Он мог вступить в борьбу с самым громадным
гризли; он мог выдержать нападение со стороны самой злейшей
стаи волков. Наводнение и лесные пожары были ему нипочем. Но
перед человеком он должен был трепетать. Он должен был убегать
от него, скрываться! На самых ли горных вершинах, или внизу в до-
линах, он должен был вечно находиться на страже и ни на минуту не
26
ослаблять зрения, слуха и обоняния! Почему именно он сразу почув-
ствовал это, почему именно он сразу понял, что ото существо, этот
ничтожный пигмей, которого он должен был бояться больше, чем
какого-нибудь другого известного ему врага, втерлось вдруг в его
жизнь,— это было чудом, которое могла бы объяснить одна только
природа. Это была в умственной фабрике всей расы Тира отрыжка
еще от тех давно минувших, туманных, позабытых времен, когда
впервые появился на земле человек, вооруженный сначала дубиной,
потом копьем, окованным на конце железом, потом меткой стрелой,
затем силком и западней и, наконец, ружьем. И на протяжении всех
этих веков человек являлся единственным его владыкой. Природа
вколотила в медведя это сознание, и оно перешло к Тиру через сотни,
тысячи и даже десятки тысяч поколений. И теперь в первый раз
за всю его жизнь этот дремавший в нем инстинкт вдруг пробудился в
нем, и он понял все. Он ненавидел человека и потому ненавидел и все
то, что им пахло. И вместе с этой ненавистью в первый раз за всю его
жизнь появился в нем страх. Не напади на Тира и на всех его ро-
дичей человек и не старайся добиваться его смерти во что бы то
ни стало, не было бы и зоологического названия Тира Ursus horribilis,
то есть ужасный.
Он все еще брел вдоль ручья, медленно и нерешительно обнюхи-
вая все, но не сворачивая в сторону никуда; голова его волочилась
чуть не по самой земле, и его задние ноги то припадали, то подни-
мались во время движения, что составляет особенность походки
всех медведей и, главным образом, гризли. Его длинные когти по-
стукивали о камни; под лапами хрустел гравий; на мягком песке он
оставлял громадные следы. Эта часть долины, в которую он теперь
вступал, имела для Тира особое значение, и потому он стал то и дело
задерживаться, часто останавливался и со всех сторон нюхал воздух.
Он не был моногамистом, но уже несколько брачных сезонов под-
ряд приходил именно сюда к своей супруге, именно на этот уди-
вительный лужок и на эту равнину, сжатую между двух горных кря-
жей. Обыкновенно он поджидал ее здесь в июле, зная, что и она со
своей стороны будет искать его с диким до странности желанием
иметь от него детей. Это была прекрасная гризли, приходившая сюда
с западных гор, когда ее охватывало стремление к материнству;
громадная, сильная, с великолепной золотисто-коричневой шерстью,
так что дети ее от Тира во всех этих горах представляли собою самое
красивое молодое поколение. Мать уносила их с собой еще в себе, и
они открывали глаза, жили и дрались между собою уже без отца, в
далеких долинах и на горных склонах запада. Если в следующие
затем годы Тир и изгонял потом своих же собственных детей из
своих охотничьих владений или даже вступал с ними в борьбу, то муд-
рая природа скрывала от него, что это были именно его дети. Он в
высокой степени походил на старого угрюмого холостяка, и поэтому
не любил малышей. Он терпел детей так же, как старый, разоча-
рованный женоненавистник терпит около себя краснощекого пузыря-
младенца, но никогда не доходил до такой жестокости, чтобы уби-
вать детей. Он только отвешивал им звонкие пощечины всякий раз,
27
как они подвертывались ему под лапу, но всегда шлепал их ладонью
плашмя, хотя и настолько сильно, что они откатывались от него во
все стороны, как пушистые шары. Это было только выражением со
стороны Тира его неудовольствия всякий раз, как чужая медведица
вторгалась в его владения, именно со своими детенышами. Во всех
же остальных случаях он держал себя как рыцарь. Он не отгонял от
себя медведицы-матери с ее семьей и не вступал с ней в драку, как
бы она строптива и неприятна ни была. Даже и в тех случаях, когда
он заставал их за уплетанием той добычи, которую он убил только
для себя, он ограничивался лишь тем, что давал медвежатам по-
щечины. Но не обходилось и без исключений. Только в прошлом
году он разделался по-своему с настоящей Ксантиппой — с мед-
ведицей нового стиля, которая так настойчиво заявляла ему о своих
правах, что для того, чтобы поддержать престиж своего пола и от-
вязаться от нее, он должен был дать ей здорового тумака. После
этого она так стремительно бросилась от него убегать, что три ее
прытких медвежонка покатились за нею, точно черные мячики.
Все это необходимо иметь в виду, чтобы объяснить себе то вне-
запное и полное тревоги волнение, которое охватило Тира, когда он
вдруг почувствовал исходивший откуда-то из-за груды камней теп-
лый, знакомый запах. Он остановился, повернул голову и низко и хрип-
ло заворчал. В шести футах от него, лежа животом на кучке белого
песка, скуля и дрожа всем телом, точно полуиспуганный щенок,
который еще не успел отдать себе отчета — видит ли он перед собой
друга или врага, смотрел на него одинокий медвежонок. Ему было
не больше трех месяцев — слишком молодой возраст, чтобы обхо-
диться уже без матери; у него была остренькая мордочка и белое
пятнышко на груди, что обозначало, что он принадлежал к черной
породе, а не к гризли. Казалось, что он хотел сказать следующее:
«Я брошен, или потерялся, или украден. Мне хочется кушать, и
в мою лапку вонзилась иголка от дикобраза». Но, несмотря на это,
страшно зарычав, Тир стал оглядываться по сторонам, надеясь уви-
деть его мать. Но ее не было видно нигде и даже не чуялось в воздухе
ее запаха,— два факта, которые заставили Тира опять повернуть
свою громадную голову к медвежонку. «Мусква» — индеец, наверное,
назвал бы так этого малыша! — подполз на фут или на два поближе
и приветствовал это вторичное внимание со стороны Тира доверчи-
выми движениями своего тельца. После этого он подполз к Тиру
еще на полфута, и тот предостерег его низким грудным ворчанием.
«Не подходи близко,— казалось, хотел он ему сказать.— Иначе от
тебя мокрого места не останется». Мусква понял. Он застыл на
месте, легши на живот и растопырив на песке во все стороны
ноги; и Тир опять посмотрел на него. Когда он оглядывал его, то
Мусква на этот раз находился от него всего только в трех футах, все
еще распростершись на песке, и тихонько повизгивал. Тир приподнял
от земли правую лапу на четыре дюйма. «Еще дюйм и тебе будет
капут»! — проворчал он. Мусква опять заёрзал всем телом и задро-
жал; он стал облизывать себе губы розовым язычком, частью от
страха, а частью прося этим пощады; и все-таки, не обратив вни-
28
мания на приподнятую лапу Тира, он подполз к нему еще на шесть
дюймов ближе. Вместо ворчания, в горле у Тира вдруг что-то за-
хрипело. Его тяжелая лапа опустилась на песок. В третий раз он
огляделся по сторонам и понюхал воздух и опять злобно зарычал.
Сухой, старый холостяк отлично понял бы это ворчанье: «Куда же,
к черту, девалась его мать?»
А затем случилось нечто неожиданное. Мусква совсем близко
подполз к раненой ноге Тира. Здесь он приподнялся и, почуяв запах
еще не зажившей раны, стал ее зализывать. Его язычок был точно
бархат. Его так приятно было чувствовать на себе, что Тир несколько
времени простоял не двигаясь и не издавая звука, пока медвежонок
зализывал его рану. Тогда он опустил к нему свою громадную башку.
Он стал обнюхивать этот маленький пушистый ласковый шарик,
который подкатился к нему. Мусква заплакал так, точно ребенок, ли-
шившийся матери. Тир заворчал, но на этот раз уже более ласково.
Угрозы больше не слышалось. Большой, теплый язык вдруг облизал
всю мордочку медвежонку.
— Пойдем! — сказал ему Тир и вновь направился на север.
И у самых его ног засеменил маленький, осиротевший медве-
жонок с рыженькой мордочкой.
Глава VI
ТИР СОВЕРШАЕТ УБИЙСТВО
Ручей, вдоль которого шел Тир, стекал с Бабины и устремлялся
прямо к Скине. По мере того, как Тир поднимался по этому потоку,
местность все возвышалась и становилась суровей. Он прошел с вер-
шины горы никак не менее семи или восьми миль, когда наткнулся
на маленького черного медвежонка Мускву. От этого места горные
скаты стали приобретать уже совсем иные формы. Их стали про-
резать темные, узкие овраги и загромождать громадные массы кам-
ней и отвесные плиты шифера. Ручей становился шумливее, и вдоль
него было уже трудно пролагать себе путь.
Тир вступал теперь в одну из своих твердынь — в страну, где для
него открывались целые тысячи укромных местечек, в которых он
мог бы скрыться, если бы только захотел; это была дикая, разворо-
ченная местность, в которой было нетрудно поохотиться на порядоч-
ную дичь и в то же время можно было быть уверенным, что не встре-
тишься с противным запахом человека. Целые полчаса Тир брел
с того каменистого места, где встретил Мускву, совсем даже позабыв,
что за ним по пятам следовал медвежонок. Но все-таки он слышал и
обонял его. Для Мусквы же настали тяжкие времена. Его жирное ма-
ленькое тело и толстые короткие ноги совершенно не привыкли к
подобного рода путешествиям, но зато он был еще молод, и потому
только два раза за все эти полчаса заплакал: в первый раз, когда
свалился с камня в воду ручья, и во второй — когда слишком неосто-
рожно ступил на ту лапку, в которой находилась заноза, иголка
29
дикобраза. Наконец, Тир оставил ручей и свернул в глубокую рас-
селину, по которой дошел до площадки, своего рода плато, находив-
шегося как раз на середине ската. Здесь он нашел выступ на солнечной
стороне заросшего травой утеса и остановился. Возможно, что дет-
ская привязанность маленького Мусквы и ласковое прикосновение
в самый психологический момент его мягкого, розового язычка и, глав-
ным образом, та настойчивость, с которой он следовал за Тиром —
все это вместе тронуло соответствующие струны в душе громадного
грубого животного, потому что, понюхав с некоторой тревогой воздух,
оно завалилось на бок у большого камня и разлеглось. До самой этой
минуты, несмотря на тяжкую усталость и изнеможение, маленький
медвежонок с рыжей мордочкой не прикорнул ни разу и только
теперь наконец, получив возможность лечь, повалился на землю как
мертвый и через три минуты уже крепко спал.
Два раза в течение этого утра с Тиром происходил «сапус-увин»,
и потому он стал чувствовать голод. Это был не такой голод, который
можно было удовлетворить муравьями, личинками, или даже кротами
и куропатками. Возможно, что он догадывался, что и маленький
Мусква тоже был очень голоден. А медвежонок за это время ни разу
не открыл глаз и спокойно лежал на припеке, когда Тир решил, на-
конец, встать и идти на промысел. Было уже около трех часов, время
наибольшего покоя и сонливости во всей природе в конце июня и в
начале июля в северных горных долинах. Сурки уже достаточно на-
свистались и угомонились и грелись на солнышке на своих скалах;
орлы парили настолько высоко над вершинами, что были похожи на
маленькие точки; наевшись до отвала мясом, коршуны скрылись в
леса; козы и горные бараны отдыхали далеко у себя чуть не под самыми
небесами, а если еще и бродили кое-какие животные, то были уже со-
вершенно сыты и неповоротливы. Горные охотники знают, что именно
в такие часы им и следует обшаривать зеленые скаты гор и открытые
места между группами деревьев, так как в них-то и залегают в это вре-
мя медведи и, в особенности, медведи-хищники.
Это был главный промысловый час Тира. Инстинкт подсказывал
ему, что когда все другие животные сыты и предаются отдыху, то он
может двигаться вполне открыто и без опасения, что его смотут
обнаружить, может найти свою дичь и выследить ее. Случайно он
может загрызть козу или горную овцу или карибу, несмотря на яркий
день, потому что на короткие пространства он может бегать гораздо
скорее, чем коза и овца, и с такою же быстротой, как и карибу. Но
главным временем его охоты были заход солнца и сумерки раннего
вечера.
Он поднялся из-за своего камня с ужасным ревом, от которого,
как встрепанный, вскочил Мусква. Он огляделся по сторонам, за-
мигал глазами на Тира и на солнце и так встряхнулся, что чуть не
упал. Тир искоса посмотрел на рыжеголового малыша. После «сапус-
увин» он жаждал красного, кровавого мяса, точь-в-точь как проголо-
давшийся человек хватается сразу за борщ и за кашу, а не за соуса
и майонезы; Тиру нужно было именно мясо, да еще как можно
больше, и его так и подмывало отправиться сейчас же на охоту и за-
30
резать карибу, тогда как его озадачивал этот полуголодный, но в вы-
сокой степени заинтересовавший его медвежонок, который вертелся
у него под ногами. А Мусква, казалось, и сам понял его сомнения и
тотчас же ответил на них тем, что отбежал от Тира вперед ярдов на
десять и затем вдруг остановился и вызывающе поглядел назад, насто-
рожив ушки вперед и с таким видом, с каким мальчишка старается
доказать своему отцу, что он уже достаточно вырос для того, чтобы
отправиться вместе с ним на охоту на кроликов. Издав во второй раз
свой рев, Тир бросился вперед, тотчас же догнал Мускву и так под-
дал ему правой лапой сзади, что тот, как мяч, отлетел на двенадцать
шагов назад, причем Тир заворчал так, точно хотел этим сказать:
«Если уж лезешь со мной на охоту, то знай свое место!»
Затем Тир медленно отправился в путь, насторожив специально
для охоты зрение, слух и обоняние. Он спускался до тех пор, пока
не очутился не свыше ста ярдов над речкой, и при этом выбирал не
самую легкую тропинку, а нарочно места поугрюмее и потяжелее.
Он брел не спеша и делал зигзаги, осторожно обходя большие массы
камней, обнюхивал каждую рытвину, прежде чем в нее войти, и об-
следуя каждую группу деревьев и каждую кучу валежника. Одно время
он поднимался так высоко, что под ним уже не было никакой расти-
тельности и оставались одни только голые скалы, и вдруг спускался
настолько вниз, что шествовал по песку и гравию ручья. Он улавли-
вал в воздухе массу разнородных запахов, но ни один из них не
заинтересовал его и не захватил его глубоко. Однажды, уже под са-
мыми облаками, он почуял запах козы, но так высоко он никогда не
охотился. Два раза он чуял невдалеке от себя овцу, а совсем уже позд-
но, почти к вечеру, увидел вдруг горного барана, который смотрел на
него с неприступной вышины, футах в ста выше его. Внизу он на-
падал на тропинки дикобразов и часто склонял голову над следами
карибу, запах которых ощущал в воздухе и впереди себя. Кроме него,
в этой долине были и другие медведи. Большинство из них шествовало
вдоль ручья; все это были бурые и черные медведи, и только один раз
Тир обнаружил запах другого гризли и тотчас же злобно заворчал.
В течение двух часов с того времени, как они покинули солнечное
местечко, Тир не раз проявлял особое внимание к Мускве, который
с течением дня становился всё голоднее и слабее. Ни один мальчик
не был так забавен, как этот маленький рыжеголовый медвежонок.
В каменистых местах он то и дело оступался и падал; на те места, на
которые Тир всходил за один шаг, он вскарабкивался с отчаянным
видом и выбиваясь из сил; три раза Тир переходил через ручей вброд,
и Мусква следовал за ним, едва не утопая; он весь был избит,
исцарапан, промок до костей, и все ноги у него были изранены,—
но все-таки не отставал. Иногда он шел рядом с Тиром, а в другие
разы должен был догонять его. Солнце уже садилось, когда Тир нако-
нец нашел свою дичь, а Мусква еле дышал от усталости.
Он не понял, зачем это Тиру вдруг понадобилось сползать всем
своим громадным телом вдоль скалы вниз, где виднелась небольшая
котловина. Ему хотелось плакать, но он побоялся. И если когда-
нибудь за всю свою короткую жизнь он хотел видеть свою мать, то
31
это было именно теперь. Он никак не мог дать себе отчета, почему
именно она бросила его среди камней одного и не вернулась к нему
назад,— трагедия, которую позже разгадали одни только Лангдон и
Брюс. Никак не мог он понять и того, почему именно она не при-
ходила к нему и теперь. Как раз наступало то самое время, когда
перед самым отходом ко сну она обыкновенно кормила его молоком,
ибо он был мартовским детенышем, а согласно всем медвежьим пра-
вилам и законам, он должен был сосать ее еще целый месяц. Он был
медвежонком, и его рождение прошло не так, как это бывает у всех
остальных животных. Его мать, как и все медведицы в холодных
странах, произвела его на свет еще задолго до того, как пробудилась
от своей зимней спячки в берлоге. Он родился, когда она еще спала.
Целый месяц или недель шесть после этого, когда он был еще слеп и
гол, она кормила его молоком, в то время как сама не пила, не ела
и не видела дневного света. К концу этих шести недель она вышла с ним
из берлоги, чтобы поискать себе еды и хоть сколько-нибудь под-
держать свои силы. С тех пор прошло еще шесть недель, и Мусква стал
весить двадцать фунтов. Он весил двадцать фунтов, но в настоящую
минуту был пуст так, как еще ни разу в жизни, и, конечно, весил
меньше.
В трехстах ярдах ниже Тира находилась группа можжевеловых
кустов — небольшая густая заросль, росшая на бережку миниатюрно-
го озерка. В этой заросли скрывался карибу, а, может быть, даже два
или три. Тир знал это так же уверенно, как если бы видел их воочию.
«Наземный» запах копытных животных, или, как его называют ин-
дейцы — «уэнипау», был для Тира так же отличен от «мечису» — за-
паха, разливающегося в воздухе, как день от ночи. Один плавает в
воздухе, как легкое дыхание духов от платья и волос женщины, про-
шедшей мимо, а другой, резкий и приторный, густо стелется по
земле, как запах духов из разбитого флакона. Даже Мусква, под-
ползший сзади к громадному медведю и улегшийся на животе,—
и тот чувствовал этот запах. Целые десять минут Тир не двигался.
Глаза его были устремлены вниз, в котловину, на берег озера и на под-
ход к леску, и нос так отчетливо тянулся к запаху в ветре, как стрелка
компаса к северу.
Насторожив свои ушки вперед и поняв теперь наконец, в чем дело,
Мусква с новым блеском в глазах старался постичь свой первый урок
по охоте на дичь. Прижавшись к земле так плотно, что можно
было бы подумать, что он ползет на животе, Тир медленно и бес-
шумно стал продвигаться к ручью, ощетинив на плечах свой высокий
мех так, как это делает собака, когда, почуяв зверя, поднимает*
вдоль спины свою жесткую шерсть. Мусква следовал за ним. Целых
сто ярдов Тир продолжал так ползти и три раза на пространстве
этих ста ярдов он останавливался, чтобы понюхать воздух, тянувший
к нему от леска. Наконец, он был удовлетворен. Ветер подул ему
прямо в лицо и оказался насыщенным обещаниями. Тир стал про-
двигаться вперед, украдкой, прижимаясь к земле и катясь, как шар,
как громадная, увесистая глыба,— каждый мускул в его теле был на-
пряжен и работал. В каких-нибудь две минуты он был уже около
32
кустов можжевельника и здесь притаился опять. Потрескивание сухих
веток донеслось до него отчетливо. Карибу насторожились, но ни-
сколько не были испуганы. Они шли пить и затем пастись на траве.
Тир опять тронулся в путь параллельно долетевшему к нему звуку.
Он быстро добрался до опушки леска и, спрятавшись в ветвях де-
ревьев, тут и остановился, имея перед собой в виду озерко и прости-
равшийся до него лужок. Первым вышел большой карибу-самец. Ро-
га у него еще только до половины выросли и были нежны. За ним
следовал двухгодовалый карибу, кругленький, сытенький и блестевший,
как коричневый бархат на солнце. Минуты две самец простоял на-
стороже, напрягши зрение, обоняние и слух и стараясь обнаружить
малейший признак опасности; у его ног, совершенно ничего не подо-
зревая, щипал траву младший карибу. Затем, так откинув голову, что
его рога сравнялись с плечами, старый самец, не спеша, отправился
на вечерний водопой. Двухгодовалый олень последовал за ним —
и тут-то Тир и выскочил из своей засады.
Казалось, что в первый момент он собирался с силами и только
затем уже бросился в атаку. Между ним и карибу было пятьдесят
футов. Он покрыл уже половину этого пространства одним взмахом,
как громадный, катившийся шар, когда в первый раз его заслышали
животные. Они рассыпались в стороны. Но было уже поздно. Только
одна быстрая, горячая лошадь могла бы опередить Тира, а он уже
выиграл момент. С быстротою ветра он бросился наперерез двух-
годовалому карибу и затем, без всяких видимых усилий, все еще как
громадный шар, он ринулся на него, свалил его — и все было кон-
чено. Правой лапой он обнял молодого карибу за плечи, а затем,
точно человек рукой, схватил его левой лапой за морду. Затем он
повалился на землю, как делал это всегда. Он не задавил свою
жертву до смерти. Он согнул в колене заднюю лапу, и когда опять
разгибал ее, то пятью ее острыми, как ножи, когтями распорол ка-
рибу живот. После это^о Тир поднялся на ноги, огляделся вокруг и
отряхнулся всем телом, заревев так, что этот его рев мог быть понят
и как торжество по поводу победы, и как приглашение, адресован-
ное к Мускве, разделить с ним трапезу.
Если это было приглашением, то маленький рыжеголовый мед-
вежонок не заставил себя долго упрашивать. Прежде всего он по-
нюхал и отведал теплой крови — и это сделал в первый раз в своей
жизни. Гризли обыкновенно не убивают крупной дичи. Разве только
некоторые из них. Большинство — вегетарианцы, с мясной диетой в ви-
де маленьких живых существ, вроде кротов, сурков и дикобразов.
Иногда случается гризли загнать и карибу, козу, барана, оленя и даже
юся. Таков был и Тир. Таким же со временем будет и Мусква, хотя
бы он принадлежал и к черной породе, а не к семейству Ursus
horribilis.
Целые два часа оба правили тризну, но не с такою жадностью, как
голодные собаки, а с чувством, с толком и с расстановкой настоящих
гурманов. Лежа на животе и поместившись между двух передних лап
Тира, Мусква слизывал кровь и ворчал при этом, как котенок, кото-
рому попал в зубы кусочек вкусного мясца. Тир же, как и при всех
2. Зак. 3258, Кервуд
33
своих экскурсиях за пищей, прежде всего старался добраться до
самого лакомого кусочка. Он отдирал от почек и с кишок тоненькие
листочки жира и, полузакрыв глаза, съедал целые аршины самих ки-
шок. Последние лучи солнца погасли на вершинах гор, и за сумерками
тотчас же последовала темнота. Было уже совсем ничего не видно,
когда они, наконец, покончили с едой, и маленький Мусква стал
таким же в ширину, каким был в длину.
Тир был величайшим оберегателем природы. Все, что только мож-
но было съесть, он не бросал зря, а прятал, и в настоящий момент,
если бы ему подвернулся под лапы старый карибу, то он не убил бы
его, а великодушно отпустил бы его на волю. Тир уже имел пищу,
и теперь главной его целью было припрятать ее на черный день как
можно дальше.
Он вернулся к можжевеловой заросли, но пресытившийся мед-
вежонок уже не проявив ни малейшего желания последовать за ним.
Он был удовлетворен сверх меры и что-то подсказывало ему, что все
равно Тир эту еду припрячет. Минут десять спустя, Тир вернулся
обратно, чтобы доказать правильность этого предположения. Своими
мощными челюстями он взвалил карибу себе на плечи. Затем он как-
то бочком стал тащить труп к леску, как тащила бы на себе собака
окорок весом не менее десяти фунтов. В молодом же карибу было
весу, вероятно, не менее десяти пудов.
Таким образом Тир дотянул на себе всю тушу до самой опушки
можжевельника, где уже заранее присмотрел в земле дыру. Он сбросил
карибу в эту дыру и, в то время как Мусква с большим и все воз-
раставшим интересом следил за каждым его движением, он покрывал
свою добычу сухими хвойными иглами, хворостом, палками и даже
целыми бревнами; затем он обнюхал все кругом и вышел из леска.
Теперь уже Мусква последовал за ним и сразу же ощутил на себе
все неудобство раскачиваться на ходу, как корабль, от чрезмерного
переполнения желудка. Звезды высыпали на небе, и при их свете Тир
стал подниматься почти по отвесному скату горы к самой ее вер-
шине. Он поднимался все выше и выше и зашел, наконец, в такие
места, за пределами которых Мусква не бывал никогда. Они пере-
секли полосу снега. Затем они выбрались на такое место, где,
казалось, вулкан выворотил когда-то из горы все ее внутренности.
Едва ли человек прошел бы там, где пробиралась Тир и Мусква.
Наконец они остановились. Тир вышел на узенькую площадку, где за
спиной у него вырастали отвесные каменные стены. Под ним в целом
хаосе были наворочены сорвавшиеся с гор скалы и куски шифера.
Далеко внизу, точно черный, бездонный колодезь, находилась до-
лина.
Тир разлегся здесь и в первый раз с тех пор, как был ранен в долине,
протянул голову между передними лапами и испустил глубокий вздох
облегчения. Мусква подполз к нему вплотную, так близко, что чув-
ствовал на себе теплоту его тела; и оба, сытые и довольные, они за-
снули мирным и глубоким сном, тогда как над ними звезды засветили
еще ярче, и взошедшая луна залила своими золотыми лучами горные
вершины и всю простиравшуюся внизу долину.
34
Глава VII
БРЮС УСТАНАВЛИВАЕТ КОЕ-КАКИЕ ФАКТЫ
Лангдон и Брюс перевалили через вершину в западную долину в
полдень того дня, когда Тир вылез из трясины. Было два часа, когда
Брюс вернулся за лошадьми, оставив Лангдона на самой высоте
обозревающим в бинокль окрестности. Через два часа погонщик
вернулся со своими лошадьми, и они, не торопясь, отправились далее
вдоль ручья, над которым проходил до этого гризли, и когда располо-
жились затем на ночлег, то были от того места, где Тир нашел
Мускву, всего только в двух или трех милях. Они еще не набрели на
его следы на песке у ручья, но Брюс был уверен, что набредут. Он
знал, что Тир бродил здесь по склонам где-нибудь неподалеку.
— Когда вы вернетесь из этих мест к себе на родину, Джимми,—
начал он, как только оба они уселись после ужина, чтобы выкурить
по трубочке,— то не стройте из себя дурака, как большинство ва-
ших писателей. Два года тому назад я вот точно так же целый месяц
провел с одним натуралистом, и он был так любезен, что пообещал мне
приедать целую кипу книг про медведей и других животных. И при-
слал! Я прочитал их все! Ну и смеялся же я на первых порах, а потом
дошел до сумасшествия и сжег их. Ведь как много интересного в при-
роде, о чем вы могли бы написать, не выставляя себя смешным!
Уверяю вас!
Лангдон кивнул ему головой.
— Бывают люди,— ответил он, задумчиво глядя на огонь,— ко-
торые охотятся и убивают, охотятся и убивают в течение целых
десятков лет, прежде чем поймут, что главное удовольствие в охоте
это не убийство, а именно выслеживание. И * когда они приходят
наконец к такому сознанию и начинают понимать, что именно высле-
живание захватывает душу и тело, то признают, что высшая цель
охоты — это не убийство, а, наоборот, желание, чтобы животное
не умирало. Вот я хочу этого гризли и добиваюсь его. Я не уйду из
этих гор, пока не убью его. А между тем вместо него одного мы давно
уже могли бы убить сегодня двух других медведей, а ведь я не про-
извел даже и выстрела. Я понял это ощущение, Брюс, я начинаю
входить во вкус настоящей охоты. И когда кто-нибудь охотится
по-настоящему, то он начинает ценить одни только факты. Поэтому
не беспокойтесь. В своей книге я буду описывать одни только факты.
А затем он обернулся и посмотрел на Брюса.
— Что же «дурацкого» было написано в тех книгах? — спросил он.
Брюс задумчиво выпустил целое облако дыма.
— То, что разозлило меня пуще всего,— ответил он,— это было
указание авторов на «метки», которые будто бы делает медведь.
По их словам, каждый медведь вскарабкивается на дерево и делает
на нем метку, чтобы показать, что это именно его владения, а не
другого медведя, пока этот другой не придет и не поколотит его.
В одной книге, помнится, я прочитал о том, как один медведь под-
катил к стволу дерева целый чурбан, встал на него и поставил свою
2*
35
метку поверх бывшей уже на нем метки другого гризли. Только
подумайте об этом! Никаких меток медведи не делают. Я сам видел,
как гризли кусали стволы деревьев, царапались о них когтями,
как кошки, и терлись о них летом, когда на них нападала чесотка,
и они теряли от нее шерсть. Они терлись так потому, что у них зудело
все тело, а вовсе не для того, чтобы оставить на деревьях метки для
других медведей. То же самое делают и карибу, и олени, и лоси, когда
у них начнут зудеть рога. Затем эти самые писатели думают, что каж-
дый гризли имеет свои собственные места для охоты. И это тоже не-
правда, все они врут! Я сам видел целых восемь взрослых гризли,
которые все вместе и одновременно паслись на одном и том же месте.
Вы припоминаете, как два года тому назад мы с вами на одной ма-
ленькой долинке, всего в одну милю длиной, убили сразу четырех
гризли. Правда, иногда среди гризли встречается один какой-нибудь,
вроде как бы их начальник, вот как этот самый, на которого мы
идем,— но даже и такой не имеет своего собственного участка, где
он был бы самодержавен. Держу пари, что в этих двух долинах мы
встретим целых двадцать штук медведей! А этот натуралист, с ко-
торым я путался здесь два года тому назад, не сумел бы отличить сле-
дов гризли от следов черного медведя, а уж рыжего и подавно, если
бы таковой только существовал на свете!
Он вытащил изо рта трубку и свирепо сплюнул в огонь, и Ланг-
дон знал по этому, что он будет продолжать. Для него было большим
наслаждением, когда обычно молчаливый Брюс вдруг развязывал
свой язык.
— Рыжий! — проворчал он.— Только подумайте об этом, Джим-
ми,— ведь он был убежден, что какие-то рыжие медведи действи-
тельно существуют! И когда я сказал ему, что ничего подобного нет
и что рыжим может быть всякий медведь, будь то черный или гризли,
когда он линяет, то он засмеялся мне прямо в лицо, это мне-то,
который родился и вырос среди медведей! Он просто вытаращил на
меня глаза, когда я рассказал ему все о цвете медведей, и думал,
что я его одурачил. Полагаю, что это-то и послужило причиной
того, что он прислал мне книги. Он хотел этим доказать, что был
прав он, а не я. Джимми, нет на свете ни одного существа, которое
меняло бы свой цвет так, как это делают медведи! Я сам видел чер-
ных медведей, которые делались потом белыми, как снег, и видел
гризли, которые были так же черны, как черные медведи. Я видел
совершенно рыжих гризли, видел каштановых, золотых и почти жел-
тых, и среди гризли, и среди черных медведей. Они так же разнооб-
разны и по цвету их шерсти, как отличаются один от другого по образу
жизни и в еде. Я так полагаю, что большинство натуралистов на-
блюдали каждый только над одним своим гризли и описывали всех
гризли только по одному образцу. И нет ни одной такой книги, в ко-
торой не говорилось бы, что гризли самое свирепое, поедающее людей
существо. Но это верно только до тех пор, пока сами же вы не поста-
вите его в безвыходное положение. Он так же забавен, как и щенок,
и так же, как и он, добродушен, если вы первый не заденете его.
Большинство из них — вегетарианцы, хотя попадаются и мясоеды.
36
Я видел, как гризли загрызали коз, баранов и карибу, и был также
свидетелем того, как они мирно паслись со всеми этими животными
на одном и том же лужку и даже не думали на них бросаться. Ин-
тересный это зверь, Джимми. И сколько можно написать о нем, не
строя из себя дурака!
Брюс выбил из трубки пепел так выразительно, точно хотел под-
твердить этим свои слова. Когда он стал набивать ее свежим таба-
ком, Лангдон сказал:
— Надо полагать, что этот детина, на которого мы делаем сейчас
облаву,— настоящий мясоед!
— Как вам сказать? — ответил Брюс.— Величина здесь роли не
играет. Я знавал гризли, который был ростом не более собаки, а был
настоящий людоед. Ежегодно после каждой весны в этих горах
обнаруживаются сотни убитых животных и, как только растаивает
снег, гризли подбираются к их трупам и поедают их. Но есть тру-
пы — это еще не значит убивать. Иногда гризли уже рождается убий-
цей, а иногда становится им только лишь случайно. Стоит только
ему убить всего один раз, как он становится убийцей уже навсегда.
Однажды мне пришлось видеть в горах, как коза подошла к самому
носу гризли. Медведь не шелохнулся, но когда она боднула его, то он
разорвал ее на части. После этого он целые десять минут был так по-
ражен, что не знал, что делать, потом целые полчаса он обнюхивал ее
теплый труп и, наконец, уже. только после этого, принялся за ла-
комство. Это было его первым знакомством с животной пищей; как
вы называете ее. Тогда я не убил его и думаю, что из него выработался
потом самый настоящий хищник.
— Все-таки я думаю,— настаивал на своем Лангдон,— что ве-
личина здесь тоже играет большую роль. Мне кажется, что мед-
ведь, пожирающий мясо, и крупнее и сильнее медведя-вегетари-
анца.
— Это одна из тех любопытных вещей,— согласился с какой-то
странной усмешкой Брюс,— на которую вы будете указывать в своих
произведениях. А позвольте вас спросить, почему медведь так жиреет
в сентябре, что едва может ходить, а питается .одними только яго-
дами, муравьями и корешками? Можете вы сами разжиреть на дикой
смородине? И почему он так быстро вырастает именно за четыре или
за пять месяцев своей зимней спячки, когда лежит, как мертвый, и
все время ничего не ест и не пьет? И как это может происходить, что
в течение целого месяца, а то и двух, мать кормит своих медвежат
молоком, вовсе даже и не просыпаясь? А ведь после рождения дете-
нышей она продолжает спать чуть не две трети4 своей спячки. И по-
чему за это время ее детеныши не вырастают? Да любой натуралист
поднял бы меня на смех и смеялся бы до тех пор, пока не лопнул бы
совсем, если бы я ему сказал, что детеныши у гризли рождаются рос-
том не более новорожденного котенка!
— И он был бы одним из тех дураков, которые не пожелали бы
убедиться в этом лично,— ответил Лангдон.— И все-таки вы не долж-
ны его бранить. Около пяти лет тому назад я сам не поверил бы
этому, Брюс. Я не верил этому до тех пор, пока мы не раскопали
37
у Атабаски берлогу и не достали из нее маленьких гризли. Один
из них весил около фунта, а другой немного более. Помните?
— А они были уже недельные. При этом в их матери оказалось
свыше двадцати пудов!
Несколько минут они просидели молча и только попыхивали
дымом из своих трубок.
— Просто непостижимо! — снова начал Лангдон.— И все-таки
это так! Это не шалость природы, а результат ее строго обдуман-
ного плана. Если бы медвежата рождались сравнительно с ростом
своей матери такими же, как и котята сравнительно с ростом кош-
ки, то медведица не могла бы их прокормить, в течение стольких
недель своей спячки, когда она сама ничего не ест и не пьет. В этом
есть, кажется, только одна несообразность. Обыкновенный черный
медведь бывает всегда вдвое меньше ростом, чем гризли, и все-таки
его детеныши рождаются гораздо более крупными, чем у гризли.
Спрашивается: почему это?
Брюс прервал своего компаньона с добродушным смехом.
— Это просто, очень просто, Джимми! — воскликнул он.— Помни-
те, как в прошлом году мы собирали в долине смородину, а два часа
спустя бросались на горе снежками? Ведь чем вы выше поднимаетесь,
тем становится холоднее, не правда ли? Вот и сейчас. На дворе
первое июля, а мы на такой вышине чуть не замерзаем от холода!
Поэтому не забывайте, Джимми, что гризли устраивает для себя бер-
логу наверху, а обыкновенный черный медведь — внизу. Когда снег
выпадает на целые четыре фута в тех местах, где зимует гризли, чер-
ный медведь еще отлично питается от благ земных у себя внизу в до-
лине и в густом лесу. Он уходит на зимовку на целые две недели
позже, чем гризли, и пробуждается весною на целые две недели
раньше; он сытее, когда отправляется на зимовку, и не так голоден,
когда пробуждается от спячки,— вот почему мать имеет больше воз-
можностей прокормить своих детенышей. Таково, по крайней мере,
мое мнение.
— Да уж вы хоть кого убедите! — восторженно воскликнул Ланг-
дон.— А мне, Брюс, это даже и в голову не приходило!
— Много есть вещей в природе, которые и не снились нашим
мудрецам,— ответил горец.— Так, например, то, что вы только что ска-
зали, а именно: охота тогда только представляет собою спорт, когда
вы научились в ней не убивать, а давать жить. Однажды я целые
семь часов пролежал на самой вершине горы и наблюдал, как играли
между собой козы, и получил от этого удовольствия больше, чем
если бы всех их перестрелял.
Брюс поднялся на ноги и потянулся, что после ужина всегда
служило у него показателем, что он собирался идти спать.
— Хороший завтра будет день! — сказал он, зевая.— Посмотрите,
как белеет снег на горных вершинах!
— Брюс...
— Что?
— А как тяжел по-вашему этот медведь, на которого мы охо-
тимся?
38
— Пудов тридцать, а может быть, и больше. Я не имел удо-
вольствия видеть его вблизи, как это удалось вам, Джимми. Иначе
мы сушили бы сейчас его шкуру.
— И он еще молод?
— От восьми до двенадцати лет, если судить по тому, как он
взбирался наверх. Старые медведи не берут так легко вершин.
— А вам случалось, Брюс, поднимать действительно старых мед-
ведей?
— Таких старых, что им только бы ходить на костылях,— от-
ветил Брюс, расшнуровывая сапоги.— Мне случалось убивать таких
старых медведей, что у них не оказывалось ни одного зуба.
— Ну, каких же лет?
— Тридцати, тридцати пяти, а может быть, даже и сорока. Спо-
койной ночи, Джимми!
— Спокойной ночи, Брюс!
Глава VIII
МАТЬ МУСКВЫ
Еще долгое время после того, как Брюс уже заснул, Лангдон
сидел один под звездами перед горевшим у его йог костром. Сегодня
вечером яснее, чем когда-либо в своей жизни, он почувствовал в себе
дикую кровь. Она возбуждала в нем какое-то странное беспокойство
и в то же время заставляла его испытывать глубокое самоудовлетво-
рение. Он начинал понимать, что наконец-то после стольких лет
странствований этот удивительный, таинственный дух молчаливых
мест4, это обаяние гор, озер и лесов поработили его настолько, что он
никогда уже не будет в состоянии сбросить с себя эти колдовские
цепи. Беспокойство его заключалось в том, что никто на свете, кроме
его самого, никакой другой человек, не сумеет так чувствовать и ви-
деть, как научился чувствовать и видеть он сам; ему хотелось, чтобы все
они поняли его. Целые годы он работал и мечтал о том, чтобы всю
остальную жизнь провести в девственных местах. Его гордостью
и страстью было убить, и весь его дом был увешан головами и шку-
рами животных, которых он погубил. И теперь, с годами, в которые
так и не оформились его мечты, что-то вдруг стало сдерживать в нем
желание убивать. В последние недели он предоставил жизнь сотням
живых существ, которые находились от него на расстоянии выстрела;
только сегодня он позволил жить двум медведям. Трепет от этого
нового удовольствия медленно, но верно вытеснял его прежние же-
лания. Он больше не мог убивать ради одного только удовлетворения
от того, что он не промахнулся и убил. Ему пришел на ум странный
сон, который он видел однажды ночью у себя дома, когда хорошо по-
трудился и заснул. Пустые головы, висевшие на стенах, вдруг ожили
и одна за другой повернулись к нему; большие ожившие глаза их
ярко заблистали, и они стали обвинять его в убийстве.
Сорок лет! Ему казалось, что он все еще слышал слова Брюса.
Если дикий зверь может прожить до таких лет, то сколько же лет
39
жизни он, Лангдон, погубил за эти дни сплошных убийств, в которые
смел считать себя удачливым охотником? Сколько лет жизни он
отнял у всех этих зверей, которых успел уже погубить на своем веку?
Сколько лет «жизни» в общей сложности он обратил в ничто в один
только тот день, когда утром убил трех медведей на одном и том же
скате горы, а вечером двух карибу в долине? Целых сто лет! Сто лет, в
которые бились сердца и животные радовались жизни, сведены на нет
из-за каких-нибудь тридцати минут скоропреходящей страсти быть
охотником и испытывать наслаждение от убийства! Сколько «времени»
уже могло бы восстать против него и против его злой страсти? Он
стоял перед костром, подводил итоги и с ужасом насчитал свыше
тысячи лет!
Он поднялся на ноги и, выйдя из лагеря, остановился под ярким
светом звезд. До него доносились ночные звуки долины, и он стал пол-
ной грудью впивать в себя бальзамический воздух. Он стоял так и за-
давал себе вопрос: что он выиграл от такого колоссального про-
лития крови целых десяти столетий жизни? И его ответ был: ничего.
В тот день, когда он отнял пять жизней, он почувствовал не более
радости, чем и сегодня, когда не отнял ни одной. Он как-то сразу по-
терял желание убивать так, <ак он убивал обыкновенно, но самая охота
не потеряла для него своего очарования. Ее захват стал еще шире,
чем прежде. Она заключала в себе для него теперь такие радости,
каких он раньше и не знал. Сто новых ощущений заслонили собою
моментальный триумф от лицезрения предсмертной агонии тела, сра-
женного его пулей. Он еще был не прочь убивать и будет продол-
жать убивать, иначе он не был бы охотником и мясоедом; но он уже
перестал быть дикарем, и жажда убийства уже больше не будет его
ослеплять.
Он посмотрел на освещенную 'звездами долину, в которой, по его
мнению, должен был скрываться Тир. Вот это была охота, настоящая
охота, и он уже предвкушал заранее восторг от этой игры. Он решил
охотиться на Тира и только на одного Тира. Он был рад, что не убил его
на скате горы, потому что теперь охота будет похитрее, ибо гризли
уже испытал, что такое выстрелы. Лангдон был доволен, что, когда
наступит конец, у него не запротестует совесть. Ведь громадное жи-
вотное, которое он видел на скате горы и в которое стрелял, даром не
отдаст себя в добычу. Они померятся силами. Он вступит в отчаян-
ную борьбу, если дело дойдет до этого, и собакам, если их вовремя
приведет сюда Метузин, достанется на орехи. Тир уже предупрежден.
Он может спокойно перевалить через эти горные хребты и удрать от
них, на что у него еще есть время, или же может оставаться и ожидать
с ними борьбы. Лангдон знал, что он предпочтет последнее, и, отправ-
ляясь спать, страстно желал, чтобы поскорее настало завтра.
Он пробудился двумя-тремя часами позже от целых потоков дож-
дя, которые заставили его вылезти из-под одеяла и закричать Брюсу.
Они не раскидывали палатки, и через несколько минут он уже слы-
шал, как Брюс анафемствовал, что не сделал этого своевременно.
Ночь была темна, как в глухой пещере, за исключением только тех
моментов, когда ярко вспыхивала молния и горы содрогались и
40
ревели от грома. Высвободившись из-под своего промокшего одеяла,
Лангдон встал на ноги. Яркая молния осветила Брюса, сидевшего на
войлоке, с волосами, спустившимися на его длинное, худое лицо; уви-
дев его, Лангдон стал весело смеяться.
— Хороший будет завтра день! — подъязвил он, повторив слова
Брюса, сказанные им перед отходом ко сну.— Посмотрите, как белеет
снег на горных вершинах!
Неизвестно, что ответил Брюс, так как его слова были заглушены
раскатом грома.
Лангдон выждал следующей вспышки молнии и отправился искать
убежища под густым можжевельником. Здесь он просидел на корточ-
ках около десяти минут, когда дождь прекратился так же быстро,
как и пошел. Гром откатывался к югу и вместе с ним туда же ухо-
дила и молния. В темноте до Лангдона доносились ворчания Брюса.
Затем вспыхнула спичка, и он увидел, что его приятель смотрел на
часы.
— Скоро уже три часа,— сказал он.— Черт бы взял этот дождик,
не правда ли?
— Почему? — беззаботно ответил Лангдон.— Я его ожидал! Ведь
вы знаете, Брюс, что когда на горных вершинах белеет снег...
— Да будет вам! Давайте лучше зажжем огонь. Хорошо еще, что
мы не забыли покрыть брезентом наши съестные припасы. Вы про-
мокли?
Лангдон стряхивал с волос воду. Он был мокр как курица.
— Нет. Я все время сидел под можжевельником и ожидал дождя.
Когда вы обратили мое внимание на белизну снега на горных верши-
нах, то я уже знал заранее...
— Черт бы побрал этот снег! — проворчал Брюс.
И Лангдон слышал, как он стал обламывать с сосны сухие, смо-
листые сучья.
Он отправился помочь ему, и через пять минут они уже разводили
огонь. Свет от костра осветил их лица, и каждый из них заметил,
что оба они чувствовали себя скверно. Брюс ухмылялся из-под своих
промокших волос.
— Я спал как убитый, когда он пошел,— заговорил он,— и мне
снилось, будто я упал с берега в озеро. Я проснулся и поймал себя
на том, что я плавал.
Ранний июльский дождик в три часа утра на дальнем севере Бри-
танской Колумбии, да еще в горах,— совсем не теплая вещь, и целый
час Лангдону и Брюсу пришлось собирать хворост, чтобы просушить
свои одеяла и одежду. Было уже пять часов, когда они позавтракали,
а после шести они уже отправились в долину, имея двух лошадей под
седлом и одну под багажом. Брюс не без самоудовлетворения на-
помнил Лангдону, что его предсказание о погоде исполнилось, так
как после пронесшегося грозового дождя наступила действительно
замечательная погода. Все луга были еще влажны. Долина еще
громче бормотала от музыки вздувшихся ручьев. За ночь с гор сошла
целая половина снегов, и Лангдону стало казаться, что цветы сразу
намного выросли и стали еще прекраснее. Воздух над долиной
41
был тяжел от бодрящей утренней свежести и аромата, и все кругом
было залито целым морем теплого, золотого солнечного света.
Они двигались вдоль ручья, то и дело свешиваясь со своих седел,
чтобы увидеть на песке малейший отпечаток следов. Не проехали они
еще и четверти мили, как Брюс вдруг вскрикнул и остановился.
Он указал на круглую горку песку, на котором Тир оставил свой
громадный след. Лангдон сошел с лошади и измерил его.
— Это он! — воскликнул он, и в его голосе от возбуждения по-
слышалась дрожь.— Не отправиться ли нам, Брюс, дальше пешком?
Горец покачал головой. Но прежде чем высказать свое мнение,
он тоже сошел с лошади и оглядел в свою длинную зрительную трубу
все горные скаты. Лангдон тоже стал смотреть на них в бинокль. Но
они не обнаружили ничего.
— Нет, он еще где-нибудь здесь поблизости, у ручья; вероятно,
милях в трех или в , четырех впереди нас,— сказал Брюс.— Мы
все-таки проедем на лошадях еще мили две, пока не найдем для
них более удобного места. А к тому времени успеют уже обсохнуть
кусты и трава.
После этого было уже легко следить за ходом Тира, так как он
все время держался ручья. В трех- или четырехстах ярдах от громад-
ной массы навороченных друг на друга булыжников, недалеко от того
места, где гризли встретил рыжеголового медвежонка, находилась не-
большая сосновая заросль в самом центре покрытого тучной травой
лужка, и здесь охотники спешились и стреножили своих лошадей.
Через двадцать минут они уже пробирались осторожно по мягкой
песчаной отмели, где познакомились Тир и Мусква. Проливной дождь
смыл легкие следки медвежонка, но на песке были еще ясны от-
печатки следов гризли. Погонщик посмотрел на Лангдона, и зубы его
засверкали.
— Он не очень далеко отсюда,— прошептал он.— Ничего нет уди-
вительного, если он здесь и переночевал. Он где-нибудь впереди нас.
Он помочил палец и подержал его над головой на ветру. Затем
многозначительно кивнул головою.
— Нам лучше всего подняться кверху,— сказал он.
Они обошли кучу булыжников, держа ружья наготове, и напра-
вились к небольшому проходу, который обещал им легкий подъем
на первую гряду. У его устья они опять остановились. Дно прохода
было покрыто песком, и на этом песке виднелись отпечатки следов
другого медведя. Брюс опустился на колени.
— Вот и другой гризли! — воскликнул Лангдон.
— Вовсе йе он,— ответил Брюс.— Это черный медведь. Ну сколько
можно втолковывать вам, в чем разница между следами гризли и чер-
ного медведя?! Это задняя нога, и пятка на ней круглая. Если бы
это был след гризли, то он был бы острее. Для гризли этот след
слишком широк и, сравнительно с подошвой, когти на нем слишком
длинны. Это черный медведь. Ясно, как нос на вашем лице!
— И то, что он бредет по нашему пути,— добавил Лангдон.—
Идемте же!
В двухстах ярдах выше прохода медведь выполз на откос. Лангдон
42
и Брюс последовали за ним. В густой траве и на голом шифере пер-
вого кряжа следы быстро потерялись из виду, но охотники теперь
ими не очень интересовались. С высоты, на которую они теперь взобра-
лись, под их ногами развертывался великолепный вид. И ни одного
раза Брюс все-таки не оторвал глаз от протекавшего внизу ручья. Он
думал, что именно там он обнаружит гризли, и, кроме этого, ничем
больше не интересовался. Лангдона же, наоборот, занимало все, что
было вокруг них живого; каждая группа камней и терновников
заключала в себе для него ряд возможностей, и глаза его одинаково
пытливо оглядывали и хребты, и вершины гор, и все, что находилось у
него непосредственно под ногами. Вот почему он первый увидел
нечто такое, что вдруг заставило его схватить спутника за руку и
притянуть его к себе.
— Смотрите! — сказал он почти шепотом, протягивая перед
собой руку.
Брюс тотчас же вскочил. Глаза его расширились от удивления.
Не более чем в тридцати шагах над ними выдавалась громадная
скала, имевшая форму ящика из-под мыла, и с ее вершины свеши-
вался зад медведя. Это был черный медведь,— его лоснившаяся
шкура блестела на солнце. Брюс стоял, разинув от удивления рот,
целых полминуты. А затем усмехнулся.
— Спит! — проговорил он.— Спит как убитый! Хотите, Джимми,
видеть презабавный фокус?
Он отставил в сторону ружье и достал свой длинный охотничий
нож. Попробовав его острие, он щелкнул языком.
— Если вы не видели никогда, как улепетывает медведь, то по-
смотрите сейчас! Станьте здесь, Джимми!
Он стал медленно подползать к медведю, в то время как Лангдон,
затаив дыхание, стоял в ожидании того, что будет. Два раза Брюс
оглядывался и широко плутовски улыбался. Через секунду или две
действительно нужно было ожидать, что медведь вскочит как огла-
шенный и помчится по вершинам Скалистых гор без оглядки; при
мысли об этом и при виде длинной, худощавой фигуры Брюса, который,
как змея, фут за футом прокладывал себе путь вперед, Лангдон при-
шел в веселое настроение. Наконец Брюс добрался до скалы. Длин-
ный, остроконечный нож сверкнул на солнце; затем он прыгнул впе-
ред, и нож почти до половины вонзился в зад медведя. То, что после-
довало затем, в следующие полминуты, Лангдон не забудет никогда.
Медведь не шелохнулся. Брюс ударил его во второй раз. Снова ни
малейшего движения, и после этого второго удара Брюс застыл на
месте, как камень, к которому он прислонился, широко раскрыв рот и
уставившись на Лангдона.
— Ну, что вы на это скажете? — спросил он, наконец, и стал под-
ниматься на ноги.— Он вовсе не спит, а издох!
Лангдон подбежал к нему, и оба вместе стали взбираться на скалу.
Брюс все еще держал в руке нож, и на лице у него было какое-то
странное выражение — глубокая складка залегла между бровей и не
разглаживалась, пока он не заговорил.
— Никогда ничего подобного не видел раньше,— сказал он, вкла-
43
дывая нож в ножны.— Это медведица, и у нее маленькие медвежата,
которые от нее уже разбежались.
— Она охотилась на сурка,— добавил со своей стороны Ланг-
дон,— и подкопалась под этот камень. Он свалился и задавил ее. Не
правда ли, Брюс?
Брюс утвердительно кивнул головой.
— Никогда не видел ничего подобного,— повторил он.— Я часто
удивлялся, почему их не раздавливали насмерть каменные глыбы,
под которые они подкапывались, но никогда не видел этого воочию.
Но где же медвежата? Куда они девались?
Он опустился на колени и стал осматривать соски медведицы.
— Их было у нее только двое,— сказал он, поднимаясь,— а мо-
жет быть, даже и один. Трехмесячный!
— Значит, они издохнут от голода?
— Если только один, то наверное. На одного всегда хватает
столько молока, что он уже больше никогда не привыкнет к меньшему
количеству. Впрочем, медвежата — как дети. Их можно отнимать рано
от груди и выкармливать на рожке. Вот видите, что значит бросать
детей и оставлять их на произвол судьбы,— нравоучительно заметил
Брюс.— Когда вы женитесь, Джимми, не позволяйте вашей жене так
поступать. Часто дети даже сгорают или ломают себе шеи и становятся
горбатыми!
Опять он стал взбираться наверх, все время глядя вниз на долину,
и Лангдон шел следом за ним и все время думал о том, что могло стать-
ся с медвежонком.
А Мусква все еще лежал на скале бок о бок с Тиром, видел во сне
мать, которую задавило на выступе глыбой камня и, не просыпаясь,
тихо плакал.
Глава IX
ДУЭЛЬ
Площадка, на которой лежали Тир и Мусква, была в первую
очередь освещена утренним солнцем и по мере того, как оно подни-
малось все выше и выше, на ней становилось все теплее и теплее. Про-
будившись, Тир широко развалился и вовсе не думал вставать. После
ран, «сапус-увин» и пиршества в долине он чувствовал себя вполне
превосходно и не очень-то спешил подняться и покинуть это теплое,
солнечное место. Долгое время он пристально и с любопытством
смотрел на Мускву. В ночном холодке маленький медвежонок плотно
прижался к нему, забравшись в самое тепленькое местечко между его
передними лапами и лежал там, чисто по-детски проливая слезы во
время сновидений.
Через несколько времени Тир сделал нечто такое, чего ни за что
на свете не простил бы себе раньше,— он ласково обнюхал у себя
между передних лап маленький пушистый шарик, и вдруг его большой,
плоский красный язык облизал мордочку медвежонка; и, вероятно, все
44
еще видя во сне мать, Мусква прижался к нему еще теснее. Как
маленькие дети завоевывают себе расположение у тех злодеев, которые
собираются их убить, так и Мусква странным образом втерся в жизнь
Тира. Громадный гризли все еще был заинтересован. Он не только
боролся с безотчетной неприязнью ко всем детенышам вообще, но и
старался укротить в себе твердо установившиеся за десять лет оди-
нокой жизни привычки. Он начинал сознавать, что в этой близости
Мусквы было что-то очень приятное и дружественное. С появлением
человека в его жизнь вошли новые эмоции, а может быть, одни за-
родыши эмоций. Пока не имеешь врагов и не находишься лицом к
лицу с опасностями, то мало ценишь дружбу, и очень возможно, что
Тир, только впервые столкнувшийся с действительными врагами и с
настоящими опасностями, начинал понимать, что такое дружба. К то-
му же наступал брачный сезон, а от Мусквы пахло его матерью.
И вот, благодаря всему этому, Тир и чувствовал в себе все возрастав-
шее удовлетворение оттого, что Мусква продолжал лежать около него
на солнышке и спать.
Он посмотрел вниз на долину, сверкавшую от влаги после ночного
дождя, и не обнаружил ничего неприятного; понюхал воздух, кото-
рый был насыщен девственной свежестью травы и цветов, бальзамиче-
ским запахом хвойных растений и прохладой воды, пролившейся
прямо из облаков. Он стал зализывать себе раны, и это движение
разбудило Мускву. Медвежонок поднял голову* Он пощурился неко-
торое время на солнце, затем почесал лапкой заспанную мордочку
и поднялся на ноги. Как и все малыши, он готов был уже спозаранку
начать играть, несмотря на все горести и невзгоды, перенесенные
накануне. Пока Тир беспечно лежал на своей площадке, все время
поглядывая в долину, Мусква стал обшаривать трещины в скале и
сворачивать с места небольшие камни. С долины Тир перевел глаза
на медвежонка. Во всей позе его было что-то такое, что указывало на
то, что он был очень заинтересован пируэтами и причудливыми прыж-
ками Мусквы. Затем он громоздко встал и встряхнулся. Последние
пять минут он простоял, глядя вниз в долину и внюхиваясь в воздух,
совершенно недвижимо, точно высеченный из камня. И Мусква, тоже
насторожив ушки, подошел к нему и стал рядом с ним, переведя
с него свои острые глазенки на залитое солнцем пространство, а за-
тем тотчас же отбежал назад, точно ожидая, что сейчас произойдет
нечто интересное.
Громадный гризли ответил на его безмолвный вопрос. Он обогнул
скалу и стал спускаться вниз в долину, и Мусква засеменил за ним
так же, как это делал и вчера. Медвежонок чувствовал себя вдвое
больше и вдвое сильнее, чем накануне, и уже больше не скучал по
материнскому молоку. Тир быстро просветил его, и из него получился
хищник. И медвежонок уже предчувствовал, что они возвращались
теперь к тому самому месту, где вчера вечером совершали тризну.
Они были на полпути с горы, когда ветер донес до Тира нечто и
заставил его остановиться на некоторое время и с глухим, глубоким
ревом злобно ощетинить на спине густую шерсть. Запах, который он
уловил, донесся до него со стороны его скрытых запасов и составлял
45
для него нечто такое, чего он вовсе не намерен был терпеть именно в
этом самом месте. Он ясно ощутил присутствие другого медведя.
Это нисколько не обеспокоило бы его при обыкновенных обстоятель-
ствах и не расстроило бы его и в том случае, если бы этот медведь
оказался самкой. Но запах шел со стороны солнца и как раз от того
самого места, где он скрыл в расщелине между кустами можжевель-
ника своего карибу. Тир уже не останавливался и уже больше не
задавал себе вопросов. Ворча на ходу, он стал спускаться так быстро,
что Мусква едва за ним поспевал. Они не останавливались до тех пор,
пока не дошли до края площадки, находившейся между озерком и
можжевеловой зарослью, так что Мусква задыхался и широко рас-
крыл рот. Затем он насторожил ушки, вгляделся, и каждый мускул
на его маленьком тельце напрягся.
В семидесяти пяти ярдах ниже вся их добыча была разворованной.
Вором оказался большой черный медведь. Это был великолепный
представитель своей расы. Он, может быть, весил пуда на три-четыре
меньше, чем Тир, но был почти так же высокий его шерсть лоснилась
на солнце, как соболий мех,— вообще это был громаднейший и
сильнейший зверь, ворвавшийся во владения Тира, и притом не на
один день. Он вытащил из-под земли труп карибу и, несмотря на то,
что на него глядели Тир и Мусква, преспокойно его пожирал.
Мусква вопросительно поглядел на Тира. «Что же нам теперь де-
лать? — казалось, хотел он спросить.— Ведь так он съест весь наш
завтрак!»
Медленно, но очень спокойно Тир стал покрывать эти последние
семьдесят пять ярдов. Казалось, что теперь он вовсе даже и не спешил.
Когда они добрались, наконец, до лужка и находились ярдах в трид-
цати или сорока от захватчика, Тир остановился опять. В его позе не
было ровно ничего угрожающего, но шерсть на плечах ощетинилась
так, как этого еще ни разу не замечал Мусква. Черный медведь
посмотрел на них из-за своей еды, и вслед за тем целые полминуты
оба они не отрывали глаз друг от друга. Медленно, точно маятник,
голова Тира стала раскачиваться с боку на бок; черный застыл на
месте, как сфинкс. В четырех или пяти футах от Тира стоял Мусква.
Чисто по-ребячьи он догадывался, что очень скоро должно было про-
изойти нечто интересное, и так же по-детски готов был поджать под
себя свой коротенький хвостик и броситься вместе с Тиром бежать
или выступить с ним вперед и ринуться в бой. Он был крайне удивлен
тем, что голова Тира стала раскачиваться, как маятник. И вся природа
понимала, что должны были обозначать эти покачивания.
«Берегись! Гризли уже закачал головой!» — сделал бы первое пре
достережение охотник в горах.
Черный медведь понял это и, как и все другие медведи во вла-
дениях Тира, должен был бы отступить назад, круто повернуться и
начать удирать. Тир предоставил ему для этого достаточно времени.
Но черный медведь был новичком в этой долине, возможно, что еще
ни одного раза не был бит, и считал здесь хозяином только самого себя.
Он не двинулся с места. И первое грозное ворчание последовало
именно со стороны черного.
46
Опять, медленно и совершенно спокойно Тир выступил вперед —
и на этот раз прямо на своего врага. Мусква последовал было за ним,
д потом остановился и пополз на животе. В десяти футах от остатков
карибу Тир остановился снова и на этот раз его голова закачалась
еще быстрее, и низкий, раскатистый рев вдруг вырвался из его полу-
открытой пасти. Черный медведь оскалил свои белые клыки, и Мусква
испугался и заплакал. Опять Тир стал подходить каждый раз всего
только на один фут, и на этот раз его пасть уже волочилась по самой
земле, а громадное тело горбилось. И все еще черный медведь вы-
зывающе не трогался с места.
Когда же наконец они сошлись настолько близко, что между их
мордами едва мог уложиться деревянный аршин, то последовала пауза.
Пожалуй, целых полминуты они походили на двух обозлившихся
друг на друга людей, из которых каждый упорством своего взгляда
старался внушить другому ужас. Мусква дрожал, как в лихорадке,
и плакал; он плакал так горько и безутешно, что его вздохи услышал
Тир. То, что последовало затем, произошло так быстро, что Мусква
перепугался не на жизнь, а на смерть, лег на живот и оставался без
движения, как камень. С яростным, громким ревом, присущим одному
только гризли и никакому другому животному во всем свете, Тир бро-
сился на черного медведя. Черный немножко подался назад, но на-
столько, чтобы иметь возможность броситься на него со своей стороны,
если они начнут сходиться грудь с грудью^ Он повалился на спину, но
Тир был слишком опытен, чтобы пойматься на такую коварную удочку
и дать черному медведю возможность распороть ему живот задней
ногой, а потому вонзил своему врагу в плечо зубы до самой кости.
В то же время он нанес ему страшный удар левой лапой. Но Тир был
копателем, и потому когти у него были тупы, тогда как черный мед-
ведь раскопками не занимался, а был ползуном по деревьям, и потому
когти у него были остры, как ножи. Как ножи, вонзились они Тиру
в его уже раненное плечо, и свежая кровь брызнула из него во все сто-
роны.
С ревом, от которого, казалось, сотряслась вся земля, громадный
гризли откинулся назад и поднялся на задние лапы во всю свою де-
вятифутовую вышину. Этим он дал предостережение черному. Даже
после этой первой схватки его враг мог бы отступить спокойно, и он
не преследовал бы его. Но это была дуэль на смерть! Черный медведь не
только ограбил его. Он открыл у него старую 0ану, и притом рану,
нанесенную человеком! Минутой раньше Тир сражался бы с ним по
всем правилам дуэли, без малейшей злобы или желания убить. Но
теперь он уже рассвирепел. Он широко разинул пасть, губы его под-
нялись и обнажили белые зубы и красные десны; мускулы на носу
напряглись, как струны, и между глазами появилась складка, точно
щель, вырубленная топором на сосновой колоде. Его глаза сверкали,
как два граната; их зеленовато-черные зрачки совершенно потерялись
в засверкавшем в них огне. Глядя в этот момент на Тира, можно было
сказать с уверенностью, что один из них после этой дуэли не оста-
нется в живых.
Тир был не из «стоячих» дуэлянтов. Он оставался на задних ногах
47
всего только шесть или семь секунд и, как только подошел к нему чер-
ный медведь, он тотчас же опустился на все четыре ноги. Черный,
предупредил его как раз на полпути, и после этого в течение не/
скольких минут Мусква прижимался к земле все ближе и плотнее и,
наблюдая за начавшейся борьбой, тоже стал сверкать глазами. Борьба
становилась беспощадной. Это была драка, какой еще не было видано
ни разу во всех джунглях и на всех этих горах, и рев от нее разносился
по всей долине. Как два человеческих существа, оба гиганта пускали
в ход свои могучие передние лапы, в то время как зубами и задними
лапами они старались только распороть и разорвать друг друга на
части. Целые две минуты они стояли, крепко обнявшись, и затем
повалились оба на землю. Черный медведь жестоко действовал ког-
тями; Тир главным образом пускал в ход зубы и свою ужасную пра-
вую заднюю ногу. Он не старался передними лапами бить своего врага,
но только держал его ими или же отбрасывал его прочь. Он стремился
подобрать его под себя, как сделал это с карибу, из которого вы-
пустил потом все внутренности. То и дело он вонзал в мускулы врага
свои длинные клыки; но в работе клыками черный медведь оказался
еще проворнее, и правое плечо Тира в буквальном смысле слова было
разорвано на куски, когда дело дошло до зубов. Мусква слышал, как
они щелкали ими в воздухе; он слышал, как зубы одного ударялись о
зубы другого, как болезненно трещали у них кости, и видел, как черный
медведь вдруг повалился на бок, точно у него подломилась спина, и как
Тир схватил его за горло.
И черный медведь все еще старался от него отбиться, хватая его
ослабевшими уже челюстями, тогда как гризли еще плотнее сжимал
ему горло зубами. Мусква вскочил на ноги. Он все еще дрожал от
страха, но испытывал уже какое-то новое и странное ощущение. Это
вовсе не была игра, в какую он обыкновенно играл со своею ма-
терью.
В первый раз в жизни он увидал настоящую драку, и трепет зажег
в нем кровь и потряс все его маленькое тело. С тихим, чисто детским
ворчаньем он тоже бросился вперед. Его зубки безобидно стали вон-
заться в густую, длинную шерсть черного медведя и тянуть его за
волосы. Он тащил за них и ворчал; он бросался на врага передними
лапками и, охваченный слепою и безотчетною ненавистью, вырывал из
него волосы целыми прядями. Черный медведь распростерся на спи-
не, и одна из его задних лап полоснула Тира вдоль всего тела от
груди до промежности. От такого удара выскочили бы кишки из ка-
рибу или оленя; после него на животе у Тира осталась красная, от-
крытая, кровоточащая рана в три фута длиною. Чтобы это не повто-
рилось во второй раз, гризли навалился на черного медведя сбоку, и его
второй удар пришелся как раз по Мускве. Он дал ему такого шлепка
ладонью, что медвежонок отлетел на двенадцать футов в сторону,
точно брошенный камень.
В это время Тир разжал челюсти, выпустил из них горло своего вра-
га и отвалился от него в сторону на два или на три фута. Он истекал
кровью. Ею залиты были плечи, грудь и спина черного медведя; целые
куски мяса были у него вырваны из тела; он хотел было подняться,
48
но Тир насел на него опять. На этот раз он нанес ему уже самый смер-
тельный удар. Его громадные челюсти сжались в мертвой хватке в
верхней части носа черного медведя. Последовал ужасный треск —
и дуэль окончилась. После этого черный медведь уже не мог больше
оставаться в живых. Но Тир этого еще не знал. Теперь уж для него
было легко пустить в ход когти задних лап. Целых десять минут
после этого он продолжал колотить, точно молотом, и рвать черного
медведя на части, хоть тот давно уже был мертв. И когда он уже
окончательно справился с ним, то на место дуэли было страшно взгля-
нуть. Земля была вся взрыта и пропитана кровью; по ней были рас-
киданы клочья шкуры и куски мяса; а сам черный медведь лежал
разодранный пополам от начала и до конца.
А за две мили отсюда, бледные и чуть дыша от волнения, скор-
чившись у камня на горном скате, на них смотрели в свои зрительные
аппараты Лангдон и Брюс. На таком расстоянии они были свидете-
лями ужасного зрелища, хотя и не могли видеть медвежонка. Когда
Тир остановился наконец, тяжело дыша и истекая кровью, над своей
бездыханной жертвой, Лангдон опустил бинокль.
— Ужас, что такое!.. — проговорил он.
Брюс вскочил на ноги.
— Идем! — воскликнул он.— Черный медведь погиб! Если мы по-
падем вовремя, то и гризли будет наш!
А там, внизу, на лугу, Мусква подбежал к Тиру с куском еще теплой
шкуры в зубах, и Тир опустил свою большую, истекавшую кровью
голову и в первый раз высунул красный язык и ласково стал лизать
им мордочку Мусквы. Маленький рыжеголовый медвежонок показал
себя героем и, может быть, Тир это заметил и понял.
Глава X
НА ПЕРЕВАЛЕ
Ни Тир, ни Мусква даже и не подошли к останкам карибу после
этой дуэли. Тиру было вовсе не до еды, а Мусква так дрожал от воз-
буждения и страха, что не смог бы проглотить и куска. Он все
еще продолжал трепать кусок черного меха и ворчал и рычал так, точ-
но сам покончил с тем, что было только начато другим. Это выходило
у него совсем по-детски. Несколько минут гризли простоял, понурив
громадную голову, и кровь вытекала из него и собиралась под ним
целыми лужами. Он смотрел на долину. Ветра почти не было, он так
был незаметен, что нельзя было разобрать, с какой стороны он дул.
Но один из горных бризов все-таки долетел до Тира, когда он смотрел
на восток. И вместе с ним до него донесся чуть слышный, но ужасный
запах человека!
Выйдя из состояния летаргии, в которое Тир позволил себе по-
грузиться на один момент, он вдруг пришел в себя, встряхнулся и за-
ревел. Его ослабевшие мускулы вновь напряглись. Он поднял голову и
понюхал воздух. Мусква прекратил свое тщетное единоборство с кус-
49
ком меха и тоже понюхал воздух. В нем теперь ясно ощущался чело-
вечий запах, потому что Лангдон и Брюс уже подбегали к ним со
всех ног и были все в поту, и этот запах человеческого пота еще
более сгущал воздух. Это исполнило Тира новой яростью. Во второй
уже раз он почуял этот запах, будучи раненным и истекая кровью.
В нем уже ассоциировались запах человека и боль, и теперь и то и дру-
гое вдвойне обрушилось на него. Он повернул голову и заворчал, глядя
на изуродованное тело большого черного медведя. Затем он с угро-
зою зарычал навстречу ветру. Он совсем не собирался бежать. Если бы
в эти минуты Брюс и Лангдон находились от него так близко, что он
мог бы до них достать, то им пришлось бы считаться с такой его
яростью, которую уже ничем нельзя было бы сдержать и которая
стерла бы с лица земли самые их имена.
Но направление ветра переменилось, и наступила абсолютная
тишина. Долина по-прежнему мурлыкала, как кошка, от бежавшей
воды; со скал сурки по-прежнему посылали куда-то свои нежные
свистки; на болоте взлетали, размахивая белоснежными крыльями,
журавли. Все это успокаивало Тира, как нежная рука женщины ути-
шает гнев мужчины. Еще пять минут он продолжал ворчать и оби-
жаться на то, что потерял в воздухе запах человека; но эти ворчание и
обида стали в нем постепенно стихать, и наконец он повернулся и мед-
ленно направился к проходу, по которому еще так недавно спускался
сюда вместе с Мусквой. Мусква побежал следом за ним.
Глубокое ущелье скрыло их со стороны долины, когда они стали
подниматься наверх. Дно его было сплошь покрыто камнями и шифе-
ром. Раны, которые Тир получил во время драки, совсем не походили
на огнестрельные; они с первых же минут перестали кровоточить, и он
уже не оставлял позади себя красных кровяных пятен. Ущелье при-
вело их к первому хаосу из камней на полпути к вершине горы,
и здесь они почувствовали себя еще более скрытыми от наблюдений
со стороны долины. Они остановились, попили из лужицы, образовав-
шейся от растаявшего снега на самой вершине, и отправились дальше.
Тир не остановился, когда они добрались до той площадки, на кото-
рой ночевали. И на этот раз Мусква уже не так устал, когда они до нее
дошли. За два дня в маленьком рыжеголовом медвежонке произошла
большая перемена. Он был уже не такой круглый и пушистый, но зато
стал сильнее — значительно сильнее; он окреп и под руководством
Тира быстро перешел от медвежьего детства к юности.
Было очевидно, что Тир бывал на этой площадке еще и раньше
и потому знал, куда он идет. Он поднимался все выше и выше и, ка-
залось, хотел упереться прямо в отвесную скалу. Путь Тира лежал
прямо к большой щели, чуть-чуть пошире его тела, и он пролез в
нее и вышел наконец на край такой дикой и такой каменистой скалы,
каких Мусква не видел еще никогда. Место походило на громадную
каменоломню и тянулось в таком виде почти до самой вершины горы.
Идти по тысячам острых камней среди этого хаоса для Мусквы было
почти невозможно и, когда Тир стал вскарабкиваться на ближайшие
камни, чтобы перелезть через них, Мусква остановился и стал пла-
кать. В первый раз он признал себя беспомощным и, когда он увидел,
50
что Тир не обратил на его плач ровно никакого внимания и про-
должал лезть дальше, страх обуял все его существо, и он стал так
громко просить о помощи, как только мог, и в то же время суетливо
разыскивал себе дорогу между камней. Совершенно равнодушный к
положению медвежонка, Тир продолжал свою дорогу, пока наконец
не оказался в полных тридцати ярдах впереди него. Тогда он оста-
новился, с облегчением огляделся по сторонам и стал поджидать.
Это ободрило Мускву, и он стал вскарабкиваться и в своих усилиях
добраться до Тира заработал не только когтями, но даже носом и зу-
бами. Потребовались целые десять минут, чтобы долезть наконец
до того места, где поджидал его Тир, и это вполне ему удалось.
И вдруг все страхи его исчезли. Тир стоял на белой узенькой тро-
пинке, гладкой, как пол, около восемнадцати футов шириной. Это
была необыкновенная и как-то таинственно выглядевшая тропинка,
и самое место, по которому она шла, казалось каким-то странным.
Можно было подумать, что ее пробивали здесь тысячи рабочих,
которые работали здесь своими молотами и выламывали целые тонны
камней и шифера и засыпали пространства между выбоинами мел-
ким щебнем, чтобы сделать из нее хотя и узкую, но гладкую дорогу,
которая потом оказалась в одних местах точно усыпанной мельчай-
шим песком, и в других — точно залитой цементом. Но вместо камен-
щиков ее проложили копыта сотен, а может быть, даже и тысяч
поколений горных баранов. Это была козья и баранья тропа через гор-
ный хребет. Первые рогатые прошли здесь, быть может, еще раньше,
чем Колумб открыл Америку — так много лет понадобилось бы, чтобы
проторить в скалах такую гладкую дорогу простыми копытами! Тир
пользовался ею во время своих перевалов через горйый кряж из одной
долины в другую, и, кроме него, ею же пользовались еще чаще и
другие животные. Когда он стоял на ней и поджидал к себе Мускву,
то оба они услышали приближавшееся к ним какое-то странное
бормотанье. Футах в пятидесяти или сорока от них тропинка круто
огибала громадный камень, и из-за него-то, медленно спускаясь по
тропинке, и показался вдруг крупный дикобраз.
Существует на всем Севере закон, что человек не должен убивать
дикобраза. Он считается другом заблудившегося человека, потому что
сбившийся с пути и изголодавшийся путник или охотник даже
в тех местах, где уже не может найти буквально ничего, всегда может
встретить дикобраза; его может легко убить даже ребенок. Он пред-
ставляет собою в пустыне настоящего юмориста — он вечно счастлив,
добродушен, и нет более безвреднейшего существа, чем он. Он бес-
прерывно болтает и разговаривает сам с собою и во время своих прогу-
лок бывает чрезвычайно похож на подушку, утыканную иголками,
которая двигается, не обращая внимания ни на что, точно во сне.
Когда этот своеобразный тип спускался прямо на Мускву и Тира, то
он весело о чем-то разговаривал сам с собою и чавкал так, что
можно было принять эти его звуки за лепет ребенка. Он был неве-
роятно толст и когда, не торопясь, спускался вниз, то его бока и хвост
стучали по пути иголками о камни. Он смотрел только на дорогу у
самых своих ног. Он был глубоко погружен в свои размышления,
51
которых, вероятно, вовсе не существовало в природе, и заметил Тира
только тогда, когда был от него уже всего только в трех или четырех
шагах. Тогда он моментально свернулся шариком и стал сильно
кричать. После этого он замер, как сфинкс, и только исподтишка
поглядывал своими красненькими глазками на громадного медведя.
Тир вовсе не собирался убивать его, но тропинка была узка, а
ему надо было по ней идти. Он сделал два шага вперед, и дикобраз
повернулся к нему спиною и приготовился нанести ему удар своим
сильным хвостом. На этом хвосте торчали сотни иголок и» подойдя
почти вплотную к этим иголкам, Тир задержался. Мусква смотрел
на все это с любопытством. Он уже был знаком с иголками, так как
одной из них, потерянной дикобразом на ходу, уже успел занозить
себе ногу. Тир продвинулся вперед еще на один фут, и вдруг, с неожи-
данным звуком «чок-чок-чок», самым коварным, на какой только бы-
вает способен дикобраз, способом он бросился на Тира задом, и его ши-
рокий, толстый хвост взметнулся в воздухе с такой силой, что выско-
чившие из него иголки могли бы на четверть дюйма вонзиться в дерево.
Но, промахнувшись, он натопорщился снова, и, чтобы не задержи-
ваться, Тир влез на камень и обошел своего врага. Здесь он стал под-
жидать к себе Мускву. Дикобраз был безгранично удовлетворен
своим триумфом. Он встряхнулся, привел в порядок свои иглы и стал
спускаться как раз на Мускву, в то же время добродушно замурлыкав
вновь. Инстинктивно медвежонок прижался к краю тропинки и дал
ему дорогу. Пока он вскарабкивался к Тиру, дикобраз уже был» в
четырех или пяти футах ниже его и целиком был занят своим пу-
тешествием.
Приключениям на козьей тропе еще не суждено было окончиться,
так как не успел еще дикобраз укрыться в безопасное место, как из-за
увесистого камня вдруг показался барсук, шедший по его следам и
предвкушавший лакомую еду по еще теплому запаху. Этот до-
стойнейший горный негодяй был раза в три больше Мусквы, и весь
состоял из мускулов, костей, когтей и острых зубов, готовых не-
медленно же вступить в борьбу. У него были белые отметины на носу
и на лбу; ноги у него были короткие и толстые, хвост пушистый, а
когти на передних ногах были такие же длинные, как у медведя.
Тир немедленно встретил его ворчаньем, которое должно было слу-
жить для него предостережением, и барсук тотчас же из страха за
свою жизнь убрался с дороги. Тем временем дикобраз все еще шел
вперед и вперед, подыскивая для себя новое пастбище, разговаривал
сам с собою и распевал песни и, совершенно позабыв о том, что
случилось всего только две минуты тому назад, не сознавал того,
что Тир спас его от верной смерти, такой же верной, как если бы он
сам свалился в пропасть глубиною в тысячу футов.
Почти целую милю Тир и Мусква шли по этой протоптанной тропе,
поднимаясь все выше и выше, пока наконец не добрались до самой
вершины горного кряжа. Теперь они были на добрых три четверти
мили над долиной, по которой тек ручей, и местами этот кряж, вдоль
которого шла козья тропа, был настолько узок, что они могли видеть
с каждой стороны его по долине. Для Мусквы все находившееся
52
внизу представлялось точно в зеленовато-золотом тумане; глубины ка-
зались безграничными; лес вдоль потока казался только узенькой
черной полоской, а группы хвойных деревьев и кедров, росшие, как
целые парки, казались отсюда небольшими терновыми кустарниками
и ивняком. Здесь, на самой вершине, уже дул резкий ветер. Он хле-
стал по Мускве с каким-то странным ожесточением, и то и дело мед-
вежонок чувствовал таинственный и очень неприятный холодок от
хрустевшего под его ногами снега. Два раза какая-то громадная
птица взлетала как раз около него. Это была самая большая птица из
всех, каких он видел,— орел. Во второй раз она подлетела к нему так
близко, что он слышал шорох ее крыльев и видел большую хищную
голову и грозные когти. Тир окрысился на нее и заворчал. Если бы
Мусква был один, то ему было бы не миновать этих когтей. Но с ним
был Тир, и когда орел в третий раз описал круг, он сделал это уже
значительно ниже их. Громадная птица нацелилась уже на другую
жертву. Запах этой новой дичи долетел и до Тира и Мусквы, и они
остановились.
Может быть, всего только в ста шагах под ними находилась голая
площадка из шифера и на этой площадке, греясь на теплом сол-
нышке, нежилось целое стадо горных овец, жевавших свою утреннюю
жвачку. Их было штук тридцать, большинство — овцы и их ягнята. Три
громадных рогатых барана лежали на снежку несколько поодаль, к
востоку.
Со своими шестьюфутовыми крыльями, распростертыми, точно два
соединенные между собою веера, орел продолжал описывать круги и
при этом так тихо, как это делало бы перышко, летевшее по ветру.
Овцы и даже старые бараны вовсе и не подозревали над собой такой
опасности. Большинство ягнят лежало около своих матерей, но трое
наиболее легкомысленных из них бродили в сторонке и, поигрывая
между собою, весело прыгали. Хищные глаза орла устремились
именно на них. Как вдруг он бтлетел от них далеко прочь и остано-
вился против ветра на расстоянии выстрела; затем он грациозно
повисел в воздухе и вместе с порывом ветра полетел назад. Во время
этого полета он совершенно не двигал крыльями, все увеличивал и уве-
личивал свою скорость и вдруг, точно ракета, бросился прямо на
ягнят. Казалось, что это явилась и скрылась какая-то тень, и только
жалобный, полный страдания крик указывал то направление, по кото-
рому улетел орел. И там, где бегали три барашка, осталось только
два.
На площадке тотчас же произошло общее смятение. Овцы стали
бегать взад и вперед и громко блеять. Три барана вскочили на ноги и
остановились, как вкопанные, высоко подняв свои громадные, гото-
вые к бою рога, и стали оглядывать глубины и высоты, подозревая в
них новые опасности. Один из них заметил Тира и глубоким, дре-
безжащим блеяньем, которое охотник мог бы различить за целую
милю, сделал предупреждение своим овцам. Дав этот сигнал
опасности, он бросился по скату вниз, и в следующий момент по-
слышался стук сотен копыт, барабанивших дробью по скату и сби-
вавших по пути камешки и булыжники, которые, гремя и стуча, кати-
53
лись вниз с горы, увлекая за собою новые и новые камни, пока нако-
нец вслед за овцами не посыпался целый дождь. Это было в высшей
степени интересно для Мусквы, и он простоял бы еще долгое время,
чтобы посмотреть на то, что происходило перед его глазами и что
могло бы еще произойти, если бы Тир не повел его за собою далее.
Через несколько времени козья тропа стала спускаться в долину,
с верхнего края которой Тир был изгнан первыми выстрелами Ланг-
дона. Теперь он и Мусква находились уже в шести или восьми милях
к северу от того леса, в котором охотники расположились лагерем.
Еще час путешествия — и голые шиферные места и серые скалы были
уже опять над ними, а они сами спускались в пышные, зеленые
луга. После скал, резкого ветра и страшного выражения, которое
Мусква видел в глазах у орла, теплая и уютная долина, в которую
они спускались все ниже и ниже, казалась ему земным раем.
Было вполне очевидно, что у Тира было что-то свое на уме. Теперь
уж он больше не скитался. Он шел напрямик к определенной цели.
Низко опустив голову, он твердо держал курс на север, и компас не
мог бы прямее показывать путь к нижним водам Скины. Он казался
необыкновенно занятым, и Мусква, храбро ковылявший позади него,
только задавал себе вопросы, остановится ли он когда-нибудь, чтобы
отдохнуть, и может ли быть что-нибудь более прекрасное на белом
свете для громадного гризли и для него, маленького медвежонка, чем
эти залитые солнцем пологие горные скаты, на которые Тир, казалось,
не обращал ни малейшего внимания.
Глава XI
НА МЕСТЕ ПОЕДИНКА
Если бы не Лангдон, то в день дуэли между двумя медведями
произошло бы еще несколько потрясающих случайностей, которые по-
влекли бы за собою новую и еще более страшную опасность для
Тира и Мусквы. Через три минуты после того, как, еле дыша и обли-
ваясь потом, охотники прибежали к месту кровопролитного проис-
шествия, Брюс уже собрался отправиться в погоню за Тиром. Он
знал, что громадный гризли еще не успел скрыться далеко, и был
уверен, что он отправился в горы. Он нашел на песке у входа в
ущелье следы Тира как раз в то самое время, когда гризли и рыже-
головый медвежонок находились уже далеко наверху, на козьей тропе.
Никакими доводами он не мог поколебать Лангдона. Тронутый
до глубины души тем, чему ему пришлось быть свидетелем и что он
видел перед собою сейчас, охотник-натуралист наотрез отказался
покинуть залитое кровью и взрытое место, на котором до последней
капли крови дрались гризли и черный медведь.
— Если бы я даже знал, что мне не придется сделать ни одного
выстрела,— сказал он,— то и тогда я приехал бы сюда за пять тысяч
миль, чтобы только посмотреть на это место. О нем стоит подумать,
54
Брюс, и стоит на него поглядеть. Если здесь заключается какая-то
тайна, то я хотел бы ее постичь.
В десятый раз Лангдон обошел место дуэли, приглядываясь к
взрыхленной земле, к громадным лужам крови, к клочьям содранной
шкуры и к ужасным ранам на теле мертвого медведя. Целые пол-
часа Брюс обращал на все это меньше внимания, чем на останки
карибу. Затем, к концу этого времени, он подозвал Лангдона к опушке
можжевеловой рощицы.
— Вы хотели тайны, Джимми,— обратился он к нему,— так
вот она к вашим услугам.
Он вошел в можжевеловые кусты, и Лангдон последовал за ним.
Пройдя несколько шагов под ветвями, Брюс остановился и указал на
яму, в которую Тир спрятал мясо. Вся яма была испачкана кровью.
— Вы правы, Джимми,— сказал он.— Ваши догадки верны. Наш
гризли — действительно мясоед. Вчера вечером он убил здесь на лугу
карибу. И я знаю, что это именно гризли убил его, а не черный мед-
ведь, потому что это доказывают оставленные им по опушке леса
следы. Идемте. Я покажу вам то место, где он расправился с карибу.
Они вышли на лужок, и он указал Лангдону то место, где был
истерзан Тиром молодой карибу. Там еще оставались куски мяса и
большие пятна крови, свидетельствовавшие о той тризне, которую
справили Тир и маленький медвежонок.
— Уже наевшись, он стащил под можжевельник остов карибу,—
продолжал Брюс.— Сегодня утром пожаловал сюда черный медведь,
вынюхал это мясо и стащил его. Тогда явился сюда и гризли, чтобы
совершить свой утренний завтрак — и вот чем все это разрешилось!
История, которую вы так искали — к вашим услугам, Джимми!
— Но ведь он вернется сюда опять? — спросил Лангдон.
— Ни за что на свете! — воскликнул Брюс.— Он уже не дотронет-
ся до этого карибу, как бы сильно ни проголодался. Запах этого
места отныне для него — яд.
После этого Брюс оставил Лангдона с его думами на поле сра-
жения одного, а сам отправился по следам Тира. В тени можжевель-
ника Лангдон провел в записывании впечатлений целый час, часто
поднимаясь, чтобы установить, новые факты или проверить те, кото-
рые уже были в его распоряжении, а тем временем горец шаг за шагом
продвигался к проходу. После Тира не осталось на земле ни малейшего
пятнышка крови, но там, где другие все равно не смогли бы обнару-
жить ничего, Брюс все-таки нашел кое-какие данные, свидетельство-
вавшие о том, что Тир проходил именно здесь. Когда он возвратился
к Лангдону, который в это время уже закончил свои заметки, лицо
его сияло от удовольствия.
— Он прошел через горный хребет,— сказал он отрывисто.
Был уже полдень, когда они перебрались через вулканический
хаос камней и дошли по протоптанной козами и баранами тропинке
до того места, откуда Тир и Мусква наблюдали орла и стадо овец.
Здесь они позавтракали и осмотрели всю окрестность в зрительную
трубу и бинокль. Брюс все время молчал. Затем он опустил свою
трубу и обратился к Лангдону.
55
— Я полагаю,— сказал он,— что теперь для нас ясно все. Он про-
шел через эти две долины, тогда как мы со своим лагерем забрались
слишком к югу. Видите вы вон тот лесок? Вот именно там нам сле-
довало бы остановиться. Что вы скажете относительно того, чтобы
нам вернуться назад через Дивайд, захватить лошадей и двинуться
сюда уже потом?
— То есть оставить нашего гризли до завтра?
Брюс утвердительно кивнул головой.
— Мы не можем в одно и то же время и преследовать его и
оставлять наших лошадей на привязи в глубокой долине, далеко
позади себя.
Лангдон сложил бинокль и поднялся на ноги. Затем он вдруг
насторожился.
— Что это? — спросил он.
— Я ничего не слышал,— ответил Брюс.
С минуту они простояли рядом и прислушивались. Порыв ветерка
пронесся мимо их ушей и замер.
— Вот опять! — проговорил Лангдон, и в его голосе послышалось
возбуждение.
— Собаки! — воскликнул Брюс.
— Да, да, собаки!
Они наклонились вперед, насторожились и издалека, чуть-чуть
слышно, до них донесся лай гончих собак.
Это пришел Метузин и уже разыскивал их в долине!
Глава XII
ТАЙНЫ НОВЫХ МЕСТ
Звериный ум Тира прибавил к двум два и хотя, быть может,
не сумел получить в итоге четыре, тем не менее его арифметика была
достаточно точна для того, чтобы убедить его, что Идти прямо на
север было для него наиболее безопасно. В то время, как Лангдон
и Брюс добрались уже до самой высшей точки козьей тропы и при-
слушивались к отдаленному лаю собак, маленький Мусква находился
в отчаянном положении. Следование за Тиром стало походить для
него на игру в пятнашки и не давало ему ни минуты отдыха. Сойдя
с козьей тропы, они целый час шли до того места в долинё, где
находился водораздел двух речек. С этого места один ручей спускался
к югу и впадал в озеро Теклу, а другой тек на север и впадал в Бабину,
которая составляла собой приток Скины. Они очень быстро спустились
в еще более низменную долину, и здесь в первый раз Мусква попал
в заливные луга, где ему приходилось пробираться сквозь высокую,
густую траву, из-за которой он не мог видеть ровно ничего и только
определял по слуху, где пробирался впереди него Тир. Речка станови-
лась все шире и глубже и по временам им приходилось проходить
мимо темных, спокойных прудков, которые казались им необыкновен-
но глубокими. Эти прудки с первой же минуты как-то очаровали
56
Мускву. Иногда Тир останавливался и обнюхивал их берега. Он
как будто охотился и, казалось, никак не мог набрести на дичь,
и всякий раз, как он отправлялся в путь далее, Мусква был
уверен, что не выдержит и издохнет от усталости.
Они находились в добрых семи милях к северу от того места,
с которого Брюс и Лангдон обозревали в бинокль окрестность,
когда добрались наконец до какого-то озера. Оно показалось Мускве
мрачным’и негостеприимным, так как до сих пор он видел в ложбинах
одни только ярко освещенные • лужицы и прудки. Почти у самого
берега рос лес. В некоторых местах он казался совсем черным.
Какие-то странные птицы противно кричали в камышах. Кругом
стоял какой-то странный, тяжелый запах, пахло чем-то таким, что
заставляло медвежонка облизываться и чувствовать голод. Минуты две
Тир стоял не двигаясь и нюхал этот висевший в воздухе запах.
Пахло рыбой.
Гризли медленно стал обходить берег озера. Скоро он наткнулся
на устье ручейка, впадавшего в это озеро. Он был не более двадцати
футов в ширину, он был темен, спокоен и глубок, как само озеро.
Тир поднялся вверх по этому ручейку ярдов на сто, пока наконец
не дошел до того места, где несколько упавших через него деревьев
образовывали запруду. У этой запруды вся вода была покрыта
зеленью. Тир знал, что должно было находиться под этой зеленью,
и очень осторожно взобрался на деревья.
Он остановился как раз на самой средине ручья и правой лапой
отогнал в сторону зелень, так что там образовалось совершенно
чистое пространство воды. Мусква блестевшими от любопытства
глазами наблюдал за ним с берега. Он догадывался, что Тир принялся
за добывание еды, но как он это сделает и что добудет из воды —
это интересовало его сверх меры, несмотря на тяжкую усталость.
Тир растянулся во всю свою длину и лег на живот, свесив голову и
правую лапу с бревен. Затем он погрузил эту лапу на целый фут в
воду и стал терпеливо ожидать. Он видел все ясно, до самого дна
ручья. Некоторое время он видел только это дно, валявшиеся на нем
палки да торчавший сбоку корень дерева. Затем под ним проплыла
какая-то длинная тень; это была огромная форель. Для Тира она
плыла слишком глубоко, и он не сделал ни малейшего движения,
чтобы ее поймать. Он терпеливо ожидал. Скоро его терпение было
вознаграждено. Из-под зелени всплыла прекрасная красно-пятнистая
форель, и так внезапно, что Мусква даже взвизгнул от ужаса, гро-
мадная лапа Тира плеснула в воздух целым дождем воды, и рыба
шлепнулась на землю как раз в трех футах от медвежонка. Тотчас
же Мусква набросился на нее. Пока она билась и трепетала, он уже
вонзил в нее свои острые зубки. Тир поднялся на бревнах, но когда
увидел, что Мусква уже распоряжается рыбой по-своему, снова
принял свою прежнюю позицию. Не успел еще Мусква окончить
свою первую жертву, как новый фонтан брызг взвился в воздухе
и на берег, кувыркаясь на лету, упала другая форель. На этот раз
Тир поспешил к ней сам, так как испытывал голод.
Это был роскошный завтрак, который они имели у тенистого
57
ручья в тот ранний полдень. Пять раз Тир вытаскивал рыбу из-под
зеленой пены, но ни за какие деньги Мусква не съел бы больше того,
сколько съел уже от первой рыбы. После этой своей тризны они
разлеглись в прохладном, укромном местечке около запрудивших
речку стволов. Мусква спал некрепко. Он начинал понимать, что его
жизнь не являлась для него простой шуткой и целиком зависела
от него самого, и уши его поэтому прислушивались уже сами собою
к малейшему звуку. Всякий раз, как Тир шевелился или тяжело
вздыхал, Мусква был уже настороже. После марафонского бега за
гризли в этот день, он был полон беспокойства, какой-то странной
боязни, что он может потерять своего громадного друга и кормильца.
Но Тир и не проявлял никакого намерения покинуть своего маленького
друга. Он уже полюбил его.
Не одно только желание покушать рыбки и не один только страх
перед врагами заставили Тира пробраться в эту страну. Всю послед-
нюю неделю он испытывал какое-то все возраставшее беспокойство,
которое достигло своей высшей точки в эти последние два или три дня
бегства и самозащиты. Он был полон какого-то странного и неудовлет-
воренного желания, и, пока Мусква спал по-детски у себя под
кустом, уши Тира прислушивались к малейшим звукам, и нос то и дело
внюхивался в воздух. Ему нужна была самка. В это время он питался
одной только рыбой, и чем более он ел ее, тем сильнее становился
шедший от него рыбный запах. Едва ли Тир догадывался, что
именно этот самый запах пятнистой форели и привлекал к нему
его возлюбленную. Во всяком случае он ел рыбу, и от него несло ею
на далекое расстояние. Стоял июнь, а в это время он всегда ожидал
появления около себя медведицы, которая должна была явиться
к нему с западных гор. Он принадлежал к зверям со строго размерен-
ными и установившимися привычками и потому-то и совершал эти
свои экскурсии из одной долины в другую, заходя так далеко, что
добирался даже до самой Бабины.
За два часа до захода солнца он встал, потянулся и выловил в речке
еще три рыбы. Мусква отъел у одной из них голову, а Тир покончил
с остальным. Затем они вновь отправились в странствование.
Теперь уже Мусква вступал в новый мир. В нем уже не было
прежних знакомых звуков. Веселого рокота вод, как это было
в верхних долинах, он уже более не слыхал. Не было уже здесь ни
сурков, ни сусликов, ни жирных кротов. Озера были тихи, мрачны
и глубоки; у самых корней деревьев, в глубокой тени, стояли лужи,
так близко вода подходила к самым лесам. Здесь уже не было
камней, через которые нужно было перелезать, а валялись только
сырые, полусгнившие стволы деревьев, кучи бурелома и высохшие
кустарники. И воздух кругом был совсем другой. Кругом было очень
тихо. По временам они проходили по удивительному ковру из
мягкого мха, в котором ноги Тира тонули по самые щиколотки. И лес
был до странности угрюм и полон таинственных теней, и в нем
тучей висел тяжелый запах разлагавшихся растений. Здесь уже Тир
шел не так быстро. Молчание, мрачность леса и угнетавший запах,
казалось, заставляли его соблюдать особую осторожность. Он высту-
58
пал не спеша, часто останавливался, оглядывался по сторонам и
прислушивался; принюхивался к лужам, стоявшим у самых корней
деревьев; каждый новый звук заставлял его останавливаться, опускать
голову и прислушиваться. Несколько раз Мусква видел какие-то
мрачные тени, перелетавшие с места на место во мраке. Это были
большие серые совы, которые по зимам обыкновенно становятся
совершенно белыми. И всякий раз, как становилось наиболее темно,
они натыкались на пятнистое, увертливое, с хищными глазами суще-
ство, которое, как шар, откатывалось в сторону при виде Тира. Это
была рысь.
Было еще не совсем темно, когда Тир выбрался, наконец, вполне
благополучно на открытое пространство, и Мусква увидел берег
речки, а затем и большой пруд. Здесь уже дышалось легко, было
тепло и виднелись какие-то новые существа. Это были вовсе не рыбы
и все-таки казалось, что они жили в воде, из которой поднимались
четыре конические массы, походившие на копны сена, измазанные
сверху грязью. Когда бы Тир ни приходил в эти места, он всегда
посещал эту колонию бобров и не отказывал себе в удовольствии
пообедать или позавтракать толстым молЬдым бобром. В этот вечер
он не был голоден и спешил. Несмотря на оба эти обстоятельства,
он все-таки задержался на несколько минут в тени у самой запруды.
Бобры уже принялись за свою вечернюю работу. Мусква скоро
понял, что означали эти сверкавшие, двигавшиеся борозды по поверх-
ности воды. В начале каждой такой борозды всегда виднелась
темная, плоская голова, и он видел, что большинство этих борозд
начиналось в дальнем конце запруды и направлялось прямо к
длинной, низкой плотине, которая преграждала воду на сто ярдов
к востоку. Эта своеобразная плотина всегда казалась странной для
Тира, но, узнавая постепенно жизнь бобров, он стал понимать, что его
друзья-инженеры, которых он поедал только случайно, каждой
такой новой плотиной старались увеличивать свои владения. Пока
он и Мусква смотрели на них, два толстых бобра спилили зубами
с дерева обрубок длиною в четыре фута, который упал в воду со страш-
ным всплеском, и один из них стал гнать его к месту постройки, тогда
как его оставшийся компаньон принялся за новую работу. Вслед
за тем последовал треск в лесу и на противоположной стороне
запруды — это и там бобры свалили целое дерево. Тогда Тир напра-
вился прямо к плотине.
Почти тотчас же в самой средине затона поднялась страшная
паника, и последовало шлепанье тел по воде. Приближение Тира
заметил самый старый бобр и, чтобы предостеречь своих товарищей,
так громко ударил по воде плоской стороной своего хвоста, что
показалось, будто раздался ружейный выстрел. Вслед за тем по всем
направлениям последовали всплески, и бобры стали нырять в воду.
Мусква был так захвачен этим всеобщим возбуждением, что даже
позабыл следовать за Тиром.
Он догнал его уже на плотине. Несколько времени Тир осматри-
вал новую работу бобров и затем испытал ее на свой вес. Она оказалась
солидной, и по этому мосту, точно специально выстроенному для
59
них, они перешли на более высокий противоположный берег. Ярдах
в ста далее Тир набрел на хорошо проторенную стадами карибу тропу,
которая часа через полтора вывела его и Мускву, в обход озера, к
истоку ручья, текшего на север. Каждую минуту Мусква надеялся,
что Тир наконец остановится. Его послеполуденный сон не избавил
его от хромоты и от боли в нежных подошвах его лап. С него уже
было довольно, и даже более чем довольно этого путешествия,
и если бы от его теперешнего желания зависело поступать так или
иначе, то следующую милю он прошел бы разве только еще через
месяц. В сущности, путешествие это было не так уж трудно, но
следовать за Тиром для Мусквы значило все время бежать, подобно
тому как толстенький четырехлетний малыш бежит, еле поспевая,
за громадным, широко шагающим детиной, отчаянно держась за
его большой палец. А Мускве нельзя даже ухватиться за подобный
палец. Подошвы у него горели точно в огне; нежный нос был весь
в ссадинах от встречных кустов и от острой, как ножи, болотной
травы. Но все-таки он еще держался, пока наконец вдоль ручья
снова < не потянулись пески и ходьба не стала легче. Высыпали на
небе звезды — целые миллионы их,— яркие и блестящие, и теперь
уж было несомненно, что, как сказал бы индеец племени кри, Тир
был намерен совершать свое «всенощное беснование». Как и чем это
закончилось бы для Мусквы, об этом можно было бы легко догадаться,
если бы дождь, гром и молния не сговорились вместе дать ему
наконец покой. Быть может, прошло не более часа; звезды оставались
яркими, а Тир носился взад и вперед точно оглашенный, тогда как
Мусква еле держался на ногах. Затем на западе что-то глухо завор-
чало. Ворчание это становилось все громче и громче и приближалось
с громадной быстротой — прямо со стороны теплого Великого океана.
Тир забеспокоился и стал внюхиваться. Быстрые молнии начали
рассекать сгустившийся кругом мрак, который завешивал от них
его и Мускву, точно безграничный занавес. Стали гаснуть звезды.
Поднялся сильный ветер. А затем пошел дождь.
Тир нашел громадный камень, который отвалился назад, обра-
зовав под собой лазейку, и еще до дождя заполз туда вместе с Муск-
вой. В течение нескольких минут не дождь шел, а было целое навод-
нение. Казалось, будто часть Великого океана стала сама собой
вычерпываться и изливаться на них, и не прошло и получаса, как
ничтожный ручеек превратился в бушевавший поток. Молнии и рас-
каты грома пугали Мускву. При свете вспышек необозримого
моря огня он отлично различал около себя Тира, хотя в следующие
затем минуты наступала непроглядная темнота. Вершины гор,
казалось, срывались со своих мест и скатывались в долину; земля
дрожала и сотрясалась — и Мусква старался как можно ближе при-
жаться к Тиру, пока наконец не спрятался совсем в его густой
шерсти, между передними лапами, у самой груди. Тир и сам побаивал-
ся этих шумных конвульсий природы, хотя был доволен, что был
сух. Когда он промокал от дождя, то ему обыкновенно хотелось,
чтобы сияло яркое солнце и чтобы к его услугам был нагретый им
утес, к которому он мог бы прислониться.
60
Еще долгое время после внезапного налета продолжался дождь,
но теперь падал уже тихо и споро. Мускве нравилось это и под
своей гостеприимной скалой, прижавшись к Тиру, он чувствовал
себя великолепно и скоро крепко заснул. Долгие часы Тир про-
бодрствовал один, забываясь сном только иногда, но и во сне оставаясь
все время настороже. Вскоре после полуночи дождик прекратился,
но было очень темно, поток вышел из берегов, и Тир решил остаться
под камнем. Мусква выспался отлично. Когда настал день, то
Тир зашевелился и разбудил его. Медвежонок вышел за гризли в
открытое пространство, чувствуя себя значительно лучше, чем вчера,
хотя ноги у него все еще болели, и ломило все тело.
Тир пошел опять вдоль ручья. Потоком залило низкие места
и те лужи, на которых роскошно произрастали нежные травы
и корешки и в особенности стройные, тонкоствольные лилии, до
которых был большим охотником Тир. Но двадцатипятипудовому
гризли было трудно насытиться вегетарианской пищей на многие
предстоящие впереди часы. Подобно многим двуногим любовникам
с расчесанными на обе стороны головы волосами, Тир становился
самым пламенным влюбленным, когда наступало для него время
любить, что продолжалось всего только несколько дней в целом
году. И в течение этих-то дней он усваивал такой образ жизни, что
когда овладевала им страсть, то еда и дородность уже теряли для
него всякое значение. Другими словами, он на короткое время
переставал жить, чтобы есть, а начинал есть только для того, чтобы
остаться в живых. Поэтому от еды до еды Мусква почти околевал
с голоду.
Но вот наконец в ранние часы полудня Тир дошел до лужи,
которой уже никак не мог перейти вброд. Она была футов двена-
дцать в ширину, и в ней положительно кишела форель. Эта рыба
не могла попасть в озеро против течения и потому ей долго при-
ходилось ждать, пока не спадет вода в более глубокие реки Бабину
и Скипу. Поэтому форели и собирались в этой луже, как в убежище,
которое им послужило потом западней. С одного края эта лужа
стала не глубже двух футов, а с другой в ней было всего только два
дюйма. Немножко подумав над этим, гризли вошел открыто в самую
глубокую часть и со своего возвышенного бережка Мусква видел, как
все форели, сверкнув чешуей, бросились на мелкое место. Тир стал
медленно к ним приближаться и вот, когда он остановился от них
на глубине не более восьми дюймов, панический ужас напал на рыбу,
и все форели, одна за другой, попробовали опять прорваться в глу-
бокое место. То и дело Тир стал поднимать правой лапой кверху
брызги воды, и при первом же таком душе Мусква едва не свалился
с ног. Вместе с брызгами на него налетела двухфунтовая форель,
которую он тотчас же оттащил в сторону и стал уплетать. Такая
суматоха поднялась в этом прудке от могучих ударов по воде лапой
Тира, что все форели положительно потеряли головы и стали метать-
ся от одного берега к другому, что продолжали делать до тех пор, пока
гризли не выкинул на берег более десятка.
Мусква так был занят своей рыбой, а Тир — ловлей, что ни тот, ни
61
другой даже не заметили появления нового пришельца. Оба увидели
его в один и тот же момент и целые полминуты в удивлении смотрели
на него в упор — Тир из своей лужи, а Мусква около своей рыбы, так
что не могли даже двинуться с места. Этим посетителем оказался
другой гризли, и он так спокойно, точно всю эту рыбу наловил сам,
а не Тир, стал ее поедать. Большей обиды и большего вызова, как
этот, нельзя было бы сделать во всей медвежьей стране. Даже
Мусква почувствовал это и вопросительно посмотрел на Тира.
Должна была произойти вторая дуэль, и он стал облизываться от
предвкушения жестоких последствий.
Тир, не спеша, вышел из лужи, постоял немного на берегу,
и затем оба гризли посмотрели друг на друга, причем пришелец
делал это, не отрываясь от рыбы. Ни тот, ни другой не ворчал.
Мусква не обнаружил с обеих сторон никакой враждебности, и
вдруг к его все возраставшему удивлению Тир тоже стал есть рыбу
всего только в трех футах от своего оскорбителя!
Возможно, что человек представляет собою венец творения, но
когда дело доходит до почтительности к старшим, то он ведет
себя не лучше,-а во многих случаях даже и хуже, чем гризли; ибо
Тир никогда не позволил бы себе ограбить старого медведя, всту-
пить со стариком в бой или согнать его со своей еды, чего иногда
вовсе не замечается среди людей. А пришелец оказался дряхлым
стариком и к тому же еще больным. Он еще держался на ногах
так же высоко, как и Тир, но уже был так стар, что был вдвое уже
его в груди и имел до смешного исхудавшие голову и шею. Индейцы
имеют для таких медведей особое название: «Куяс-Вапуск», то есть
умирающий медведь. Они оставляют его в покое и не тревожат его.
Только один белый человек убивает его; другие медведи тоже
относятся к нему благодушно и позволяют ему, когда представляется
к этому случай, даже подкормиться около них на их же счет. А этот
старик уже давно изголодался. Все когти у него выпали, волосы
поредели, так что на боках образовались уже целые лысины, и он
уже не ел, а жевал жвачку, потому что во рту у него остались одни
только красные десны. Если он еще дотянет до осени, то уйдет
к себе в берлогу — и это уже в последний раз и навсегда. В ней он
и умрет. Но возможно, что он умрет еще и раньше. В последнем
случае этот «Куяс-Вапуск» будет точно знать время своей кончины
и отправится в какое-нибудь особо скрытое место — в пещеру или
в расщелину между скал — и там испустит дух. Ибо на всех Скалистых
горах, насколько это было известно Брюсу и Лангдону, не нашлось
бы ни одного человека, который набрел бы когда-нибудь на кости
или на труп медведя, умершего естественной смертью.
И громадный, загнанный медведь, весь израненный и преследуе-
мый человеком, казалось, понял, что это был последний завтрак
«Куяса-Вапуска» на земле, что он был слишком стар, чтобы наловить
для себя рыбы, слишком стар, чтобы охотиться, и тем более стар,
чтобы накопать себе мягких лилейных луковиц; поэтому он позволил
ему есть, сколько бы тот ни захотел, а сам отправился далее с Мусквой,
который заковылял у его ног.
62
Глава XIII
РОМАН ТИРА
Еще целые два часа Тир при самых утомительных условиях вел
Мускву на север. С тех пор, как они покинули козью тропу, они
прошли уже целые двадцать миль, и для маленького рыжеголового
медвежонка эти двадцать миль казались путешествием вокруг света.
При обычных условиях он не ушел бы так далеко от своей родины
и да втором году, а может быть, даже и на третьем. Пройдя три
или четыре мили от лужи, у которой они оставили старого медведя,
Тир вдруг сразу переменил свою манеру идти во что бы то ни стало
зигзагами, и несколько позже они еще раз стали взбираться на гору.
Они добрались до продолговатого зеленого ската в четверть мили и,
к счастью для усталых ног Мусквы, он вывел их на гладкое, плоское,
как пол, место, которое, в свою очередь, без малейших с их стороны
усилий, привело их на другую долину. Это была та самая долина, на
которой Тир убил черного медведя, но только в двадцати милях к югу.
С того момента, как Тир обратил внимание на северные пределы
своих владений, в нем вдруг сразу произошла перемена, и за эту
перемену Мусква мог бы горячо возблагодарить судьбу, если бы умел
говорить. Тир сразу же потерял всякую охоту спешить. Целые
пятнадцать минут он простоял на одном месте и все время смотрел
вниз в долину и нюхал воздух. Затем он стал медленно спускаться
вниз и, когда дошел до зеленых лугов и русла речки, то стал лицом
прямо к ветру, который дул с юго-запада, и глубоко им задышал.
Ветер не принес ему с собой того самого запаха, какого он ожидал,—
именно запаха его подруги. И тем не менее инстинкт, который
работал в нем гораздо безошибочнее, чем разум, подсказал ему,
что она уже находилась или должна была находиться совсем близко
от него. Он не принимал во внимание ни случайности, ни болезни,
ни того, что ее могли уже убить охотники. Так было всегда, когда
он настойчиво искал ее и рано или поздно находил. Он знал ее запах.
И он то переходил через ручей, то возвращался назад, но всякий
раз так, что ни в коем случае не мог его потерять.
Будучи в любовном настроении, Тир более или менее походил
на человека, то есть становился таким же идиотом, как и тот. Его
привычки, которые были в другое время так же неподвижны, как
и звезды на небе, теперь сводились на нет. Он забывал даже поесть,
и всем суркам и кротам наступала лафа. Он становился неутоми-
мым. В поисках он бродил ночью так же упорно, как днем. Вполне
естественно, что в такие исключительные часы он совершенно
забывал о Мускве. По крайней мере раз десять До захода солнца
он пересек взад и вперед ручей, и разочарованный и почти выбивший-
ся уже из сил медвежонок бродил за ним и по пути должен был
плавать и барахтаться в воде, так что раз даже чуть не утонул.
На десятый или двенадцатый раз, когда Тир опять стал переходить
через ручей, Мусква наконец возмутился и пошел своим берегом
самостоятельно. Но гризли скоро вернулся к нему обратно.
63
Вскоре после этого, как раз во время самого захода солнца,
случилось нечто неожиданное. Дувший до того легкий, слабый ветерок
вдруг повернул прямо на восток и принес с собой с западных скатов,
за полмили отсюда, тот самый запах, от которого на целые пол-
минуты Тир так и застыл на том месте, где стоял, а затем со всех
ног помчался туда самой нелепой походкой, какою только могут
ходить четвероногие. Мусква покатился вслед за ним, как шар,
то и дело опасаясь за свою жизнь и чувствуя, как при каждом
прыжке земля ускользала у него из-под ног. На пространстве этой
полумили он обязательно потерял бы Тира, если бы сам гризли не
остановился у подошвы первого подъема, чтобы вновь ориентировать-
ся. Когда он уже влез на этот подъем, то Мусква увидел его
наконец и с жалобным криком, чтобы тот его подождал, снова
бросился за ним вслед.
С подъема около трехсот ярдов гора спускалась вниз, в котлови-
ну, и в ней, в этой котловине, так же внюхиваясь в воздух, как это
делал Тир, стояла прекрасная самка гризли и около нее находился
ее последний, уже годовалый медвежонок. Тир был от нее всего
только в пятидесяти ярдах, когда взобрался на подъем. Здесь
он остановился и посмотрел на нее. И Исквао, что значит по-
индейски «самка», тоже посмотрела на него. Затем последовало
чисто медвежье знакомство. Вся спешка, вся горячность и все
пылкие желания, казалось, сразу оставили Тира. И если то же самое
испытывала до этого Исквао, то и она вдруг сделалась ко всему
крайне равнодушна. Около трех минут Тир стоял и безразлично
оглядывался по сторонам, что дало Мускве время отойти назад и
спрятаться подальше в ожидании новой дуэли. Так как Тир делал вид,
будто находится от Исквао за целую тысячу миль, а может быть,
и дальше, то и она со своей стороны сошла с плоского камня и заня-
лась ловлей муравьев и личинок. А чтобы и его не заподозрили
в недостатке стоицизма, Тир тоже сорвал пучок травы и съел ее.
Исквао подошла к нему шага на два, и Тир придвинулся к ней
на столько же, и притом как бы случайно, невзначай, и так они
стали подходить один к другому. Это Мускву удивило, пришел
в недоумение и старший медвежонок, и оба они сели на задние
лапы, как две собаки, один втрое больше ростом другого, и стали
выжидать, что будет дальше. Чтобы приблизиться один к другому
на расстояние в пять футов, Тиру и Исквао понадобились целые
пять минут, и затем оба они стали кокетливо обнюхиваться носами.
Поняв это превратно, старший медвежонок подошел к ним по-
ближе. Он был уже того возраста, когда индейцы называют таких
медвежат длинным именем «Пипунаскус», то есть «годовичок».
Этот годовичок теперь смело подошел к Тиру и к своей матери.
Некоторое время Тир, казалось, не замечал его. А затем он вытянул
свою правую лапу во всю длину и дал ею Пипунаскусу такого
тумака, что тот отлетел на целые две трети пространства, отде-
лявшего их от Мусквы. Мать не обратила ровно никакого внимания
на такое унижение своего отпрыска и все еще продолжала любовно
обнюхиваться носами с Тиром. Однако Мусква подумал, что это
64
было только интродукцией к другому, беспощадному сражению,
и, отчаянно взвизгнув, со всех ног бросился со скалы на Пипунас-
куса и навалился на него всем телом.
Пипунаскус был «маменькиным сынком», то есть представлял
собою одного из тех медвежат, которые следуют за матерью и во
второй сезон, вместо того, чтобы приучаться добывать себе пищу
самим. Он был сосунком целых пять месяцев; его мамаша сама
старалась вложить ему в рот лучшенький кусочек; он был жирный,
толстый и блестящий. Одним словом, это был настоящий баловень.
С другой стороны, за эти несколько последних дней Мусква дей-
ствительно сильно возмужал и, хотя был ростом втрое меньше Пипу-
наскуса, и притом у него болели ноги и ломила спина,—он, как молния,
бросился на маменькиного сынка. Еще не пришедший в себя от тума-
ка Тира Пипунаскус при этом нападении на него начал жалобно взы-
вать к матери, прося у нее помощи. Он никогда еще в своей жизни
не дрался, и потому тотчас же повалился на спину и затем на бок
и стал биться, царапаться и визжать, а Мусква то и дело стал
вонзать в его тонкую шкурку свои острые, как иголки, зубы. Как-то
Мускве удалось схватить его прямо за нос и глубоко запустить
в него зубы, и сладкоежка Пипунаскус только жалобными криками
взывал к своей матери, чтобы та спасла его от смерти. На эти его
крики Исквао не обратила ровно никакого внимания и все еще
продолжала обнюхиваться с Тиром. Под конец, высвободив свой
окровавленный нос, Пипунаскус сбил с себя Мускву и бросился
бежать от него без оглядки. Мусква храбро последовал за ним
вдогонку. Два раза они обежали вокруг котловины и, несмотря
на свои короткие ноги, Мусква так загнал Пипунаскуса, что тот в
испуге бросился в сторону, забежал за скалу и растянулся под ней.
Здесь Мусква принялся за него опять и продолжал бы кусаться и
издеваться над ним до последних своих сил, если бы случайно вдруг
не увидел Тира и Исквао, которые медленно переваливали через
кряж, чтобы уединиться в равнине.
Почти тотчас же он позабыл о драке и стал смотреть во все
глаза. Его удивило то, что вместо того, чтобы разорвать эту медве-
дицу на части, Тир преспокойно уходил вместе с нею. Пипунаскус
тоже выполз из-за камня и стал глядеть. Тогда Мусква поглядел
на Пипунаскуса, а Пипунаскус поглядел на Мускву. Рыжеголовый
медвежонок уже стал облизываться, не зная, что ему делать: доста-
вить ли себе удовольствие в предстоящей драке с Пипунаскусом
или же подчиниться повелевавшему долгу и последовать за Тиром.
Но Пипунаскус не дал ему возможности сделать выбор. С жалобными
воплями он помчался вслед за матерью.
Для обоих медвежат настали затем времена испытания. Всю
ночь Тир и Исквао провели вместе в густых кустах ивняка и в за-
рослях можжевельника по берегу ручья. Рано утром Пипунаскус
подполз к своей матери поближе, но Тир опять отшвырнул его в самую
середину ручья. Это второе видимое доказательство неудовольствия
Тира произвело на Мускву такое впечатление, что в данное время
оба старшие медведя были совершенно не расположены видеть около
3. Зак. 3258, Кервуд
65
себя маленьких’ медвежат, и результатом этого явилось то, что
всю ночь напролет Пипунаскус и он провели в воинственном настрое-
нии и злились друг на друга. Тир и Исквао больше уже не выходили.
Вероятно, за всю ночь они отходили от подошвы горы не более,
как на двести или на триста аршин, и благодаря этому Мусква
получил возможность отдохнуть, но спал все-таки плохо, так как
каждую минуту боялся прозевать уход Тира.
Весь следующий день Тир и Исквао оставались в зарослях,
. и, таким образом, Мускве с утра пришлось добывать себе еду
самому. Он любил нежную траву, но она была совсем не питательна.
Несколько раз он видел, как Пипунаскус раскапывал землю у самого
ручья, и кончил тем, что сам стал сгонять его и обшаривать
вырытые им ямки. В цих он находил белые, похожие на луковицы,
нежные корешки, которые нашел самым сладким и самым вкусным
кушаньем из всех, какие когда-либо ел, даже не исключая и рыбы.
Там их оказалось много, так что в конце концов он сам принялся
за их выкапывание и делал это до тех пор, пока не заболели у него
нежные ноги. Но все-таки он был доволен, что с аппетитом поел.
Благодаря Тиру опять разодрались Мусква с Пипунаскусом.
Поздним вечером оба старых медведя лежали бок о бок в кустах,
когда, без всякого, по-видимо!му, повода, Тир широко разинул свою
громадную пасть и издал низкий, протяжный, оглушительный рев,
очень похожий на тот, которым он заревел, когда раздирал на
части черного медведя. Исквао подняла голову и тоже заревела
так же, но оба оставались во время этой операции в самом благо-
.душном и счастливом настроении. Почему именно во время своего
спаривания медведи исполняют такие дуэты, составляет тайну,
которую могут объяснить только сами они. Дуэт этот исполнялся
около минуты, и в течение этой необыкновенной минуты лежавший
в стороне в кустарнике Мусква подумал, что это наступил наконец
давно желанный час, когда Тир отколотит мамашу Пипунаскуса.
И тотчас же поглядел на Пипунаскуса. К несчастью, в это самое
время маменькин сынок выполз из своего укромного местечка, и
Мусква бросился на него и не дал ему даже и вздохнуть. Пипунас-
кус повалился, как толстый ребенок. Несколько минут они кусались,
барахтались и царапали друг друга, причем больше всего старался
кусаться и царапаться именно Мусква, в то время как Пипунаскус
всю свою энергию и все время тратил на отчаянные вопли. Кон-
чилось тем, что старший медвежонок вырвался и вновь обратился
в бегство. Мусква бросился догонять его и гнал его перед собою то
в кусты, то обратно, то к самому ручью, то назад, то на подъем,
то вниз, до тех пор, пока наконец не умаялся сам и не лег на живот
отдыхать. В это самое время из зарослей вышел и Тир, и притом
совершенно один. Казалось, что за все истекшее время он заметил
Мускву только в первый раз. Затем он понюхал ветер, тянувший
над долиной и в долину, и после этого круто повернулся и зашагал
прямо к отдаленным вершинам, по которым они шли сюда и ранее.
Мускву это обрадовало и в то же время удивило. Ему все еще
хотелось побежать в кусты, поворчать и потрепать за шкуру мерт-
66
вого медведя, который должен был еще находиться там, и, между
прочим, покончить и с Пипунаскусом. Он помедлил немного, а затем
все-таки побежал за Тиром и все время, как и раньше, стал следовать
за ним по пятам.
Так закончились роман Тира и первая драка Мусквы. Теперь
они вместе следовали опять на восток, чтобы столкнуться со страшной
опасностью, которая уже надвигалась на четвероногих зверей,
живших в этих горах,— опасностью, которая была безжалостна,
от которой не было спасения и которая влекла за собою верную
смерть. Немного спустя вышла из зарослей и Исквао и, как и Тир,
понюхала воздух. Затем она отправилась в совершенно противо-
положную сторону, поднялась на горный кряж и медленно, но
настойчиво стала продолжать свой путь прямо на запад. Пипу-
наскус все время беж^л за ней.
Глава XIV
ПРИБЫТИЕ СОБАК
Когда Тир подошел к подъему, который вел к проходу из одной
долины в другую, то он повернул к югу, в те края, которые отстояли
от места убийства черного медведя на двадцать миль. Это означало
для Мусквы, что он и Тир прощались почти навсегда с Пипунас-
кусом и его матерью. На деле же Тир испытал только первые
радости нормального медвежьего медового месяца и теперь соби-
рался продолжить их наедине и подкормиться. И Исквао также
не сразу отправилась к себе домой, хотя и пошла прямо на запад.
Послезавтра, если судьбе не будет угодно помешать этому, они
встретятся опять и снова разлучатся только на день или , на ночь.
Так их роман будет тянуться от двух недель до целого месяца,
пока Исквао не охладеет, не сделается угрюмой и не отправится к
себе домой уже до будущего года, причем ее последнее «прости»
Тиру, быть может, выразится в звонкой пощечине ему прямо по
морде. Но планы каждой живущей на свете твари часто меняются
к худшему; это может относиться также и к медведям.
Простившись с Исквао и с Пипунаскусом, громадный гризли
и рыжеголовый медвежонок всю ночь пробродили под звездами
без сна. Тир не охотился на дичь. Он взобрался на почти отвесный
подъем, потом по шиферному скату горы спустился к котловине
и там в маленьком скрытом углублении у подошвы горы нашел
лужок с нежной зеленой травой, среди которой в большом количестве
росли злаки с нежными стеблями, листьями, как у дилии, с
пятилепестковыми цветами и с вкусными грушевидными корнями.
Здесь-то всю ночь он раскапывал землю и ел.
Мусква, который давно уже наглотался разных корешков,
не ощущал голода, а так как весь день прошел для него в полном
отдыхе, если не считать его драки с Пипунаскусом, то он нашел
эту ночь,— сперва под яркими звездами, а потом при полном
3*
67
лунном освещении,— весьма приятной. Луна взошла в десять часов
и была такая полная, такая яркая и красивая, какой Мусква еще
ни разу не видел ее за свою короткую жизнь. Она поднималась
из-за гор с таким заревом, что было похоже, будто там был лесной
пожар, и затем осветила все Скалистые горы феерическим светом.
В котловине, в лугах которой и всего-то было каких-нибудь
десять десятин, было светло, как днем. Маленькое озерко у подошвы
горы сверкало, как зеркало, и узенький ручеек, который питал его
водой от таявших на тысячефутовой высоте снегов, спускался вниз
яркими каскадами, которые отражали от себя лунный свет так,
что казались бриллиантами. По лужку были рассеяны небольшие
группы кустов и то там, то сям поднимались сосны и лиственницы,
точно посаженные здесь специально для красоты. Невдалеке, неви-
димые для Мусквы и для Тира, спали овцы. Не отходя далеко от
Тира, Мусква переходил от одного места к другому, обшаривал
группы кустов и обнюхивал мрачные тени лиственниц и сосен
и бродил по берегу прудка. Здесь он нашел мягкую трясину, которая
была настоящим благодеянием для его ног. Раз двадцать в течение
ночи он залезал в эту грязь.
Даже с рассветом Тир, казалось, вовсе не собирался покидать
эту котловину. Пока не взошло солнце, он продолжал бродить по
лужку и по берегу прудка, выкапывая попавшиеся ему коренья и
поедая нежную траву. Против этого нисколько не возражал Мусква,
уже отлично позавтракавший луковицами и корешками. Его удивляло
только то, что Тир до сих пор не входил в озерко и не выбрасывал
оттуда форелей, потому что еще не знал, что не во всякой воде
водилась рыба. Почуяв нетерпение, он отправился на рыбную
ловлю сам и поймал черного жесткокрылого водяного жука, который
вцепился ему в нос своими острыми, как иголки, щупальцами так,
что ему пришлось даже завизжать от боли. Было уже, вероятно, десять
часов, и для медведя этот залитый солнцем резервуар становился
уже как бы раскаленной печью, когда Тир разыскал между скалами
близ водопада такое место, в котором было так холодно, как в старом
погребе, доверху набитом льдом. Это была миниатюрная пещера, и все
ее почерневшие стены были мокры и липки от таявшего снега,
проникавшего в нее с горных вершин. Это было самое любимое
место для Тира в июле, но Мускве оно представлялось мрачным
и угрюмым. Часа через два он оставил Тира в его холодильнике
и занялся исследованием предательских закраин, которые к нему вели.
Несколько минут все шло хорошо, но затем он ступил на покрытый
зеленой плесенью камень, по которому сбегала тонкой струей вода.
Она спускалась по этому камню уже целые века и так отшлифовала
его, что его поверхность стала гладка, как зеркало, и так скользка,
точно была намазана салом. Мусква поскользнулся, и не успел он
даже опомниться, как летел в озеро с высоты ста футов. Он все
скатывался и скатывался вниз, ударяясь о мокрые камни и прыгая
в миниатюрном водопаде, как резиновый мячик. У него захватило дух.
Он ничего не мог видеть и сообразить от ослеплявшей его воды
и от ударов о камни, а скорость его падения вниз с каждым аршином
68
все больше и больше увеличивалась. Во время полета ему удалось
раз пять-шесть пронзительно крикнуть, — и это разбудило' Тира.
В том месте, где вода стекала в озеро прямо с вершин гор,
находился водопад высотою в десять футов, и, попав в него, Мусква
в один момент был отброшен в озеро, сразу на далекое расстояние от
берега. Он шлепнулся в воду со страшным всплеском и скрылся.
Он все шел и шел ко дну, где было так темно, холодно и страшно;
затем тот предохранитель, которым природа снабдила его, наделив
его толстым слоем жира, вынес его на поверхность, и он стал
барахтаться на ней всеми четырьмя своими лапами. Это было
его первое плавание в жизни, и когда он окончательно выбрался
на берег, то едва держался на ногах и задыхался. Пока он лежал
так в страшном испуге и старался отдышаться, к нему сошел со скал
Тир. В свое время мать дала Мускве звонкую пощечину, когда он
напоролся лапой на иглу дикобраза. Вообще она отсыпала ему
пощечины за всякую случайность, потому что считала их лучшим
лекарством. Применяемое к медвежатам воспитание главным образом
заключается в пощечинах. Отшлепала бы Мускву мать и сейчас.
Но Тир только обнюхал его, нашел, что все обстояло благополучно,
и принялся за выкапывание корешков.
Не успел он выкопать и одного, как вдруг неожиданно остановился.
Целые полминуты он простоял неподвижно, как статуя. Мусква
вскочил и стряхнул с себя воду. Потом прислушался и он. Оба
услышали какой-то странный звук. Медленно, грациозным движением
гризли поднялся на задние лапы во всю свою высоту. Он посмотрел
на север, насторожил уши вперед и задвигал ноздрями, чтобы лучше
чуять. Но запаха не донеслось никакого; он только услышал. Через
высоты, которые окружали его и Мускву, до него доносился отчетли-
вый звук, совершенно новый для него и не слыханный им ни разу
в жизни. Это был лай собак.
Целые две минуты Тир простоял на задних лапах, не двинув
ни одним мускулом своего громадного тела и только шевеля ноздрями.
В глубокой котловине среди высоких гор, было мудрено определить
в точности этот звук, и потому Тир тотчас же опустился на все
четыре ноги и бросился к зеленому подъему с южной стороны, на
вершине которого в истекшую ночь отдыхали козы. Мусква не
отставал от него.
Поднявшись на сто ярдов, Тир остановился и стал оглядываться
по сторонам. Опять он поднялся на задние лапы; теперь и Мусква
тоже стал смотреть на север. Вдруг порыв ветра совершенно ясно
донес до них лай собак. Менее чем в полумиле от них гончие Лангдона
уже бежали к ним по горячему следу. Они лаяли с крайним ожесточе-
нием, из чего следовавшие за ними в четверти мили Брюс и
Лангдон поняли, что они уже были недалеко от добычи. Но еще
более, чем их, этот собачий лай взволновал самого Тира. Снова
инстинкт подсказал ему, что в его владения ворвался еще новый,
неведомый доселе враг. Он не испугался. Но инстинкт повелел ему
отступать, и он отправился еще выше и добрался до такой высоты,
где было все так изломано и исковеркано, что трудно было стоять.
69
Здесь он стал ожидать. Какова бы ни была эта угроза, в чем бы
она ни состояла, но она придвигалась к нему с быстротой ветра.
Они уже могли слышать, как она, эта угроза, потянулась через
высоты, загораживавшие собою котловину от долины. Хребет этих
высот находился на одном уровне с глазами Тира, и, взглянув туда,
он увидел, что передовая собака уже взобралась на этот хребет
и остановилась, обрисовавшись силуэтом на фоне неба. Тотчас же
прибежали и другие, и не прошло и тридцати секунд, как все они
уже стояли на самой вершине, алчно смотрели вниз, в котловину,
из которой еще так недавно вышли Тир и медвежонок, и нюхали
насыщенный их запахом воздух, который все еще ее наполнял.
В течение этих секунд Тир, не шевелясь, наблюдал за своими врагами,
тогда как в глубине груди у него уже клокотал низкий ужасный рев.
Он продолжал отступать до тех пор, пока стая гончих не сбежала
с горы в самую котловину и не залаяла снова. Но это вовсе не было
бегство. Он не боялся нисколько. Он шел вперед, а идти и идти все
вперед — было его назначением. Он не искал ссоры. Он не имел
даже желания защищать вот этот свой лужок и вот это маленькое
озеро у подошвы горы. К его услугам были еще другие луга и другие
озера, а он по самой природе своей был не из драчунов. Он продол-
жал зловеще ворчать, и в душе у него стал то и дело медленно
копошиться глухой гнев. Он старался скрыться между скал; он пере-
лезал через громадные гряды камней; он протискивался между
валунами величиной с полдома. Но он ни разу не пошел там, где
не мог бы следовать за ним Мусква. Однажды, когда он стал вска-
рабкиваться с закраины на выдавшийся вперед утес, который на-
ходился выше его, и увидел, что Мусква не мог взобраться на него,—
он спустился обратно и пошел другой дорогой.
Лай собак раздавался теперь в самой глубине котловины. Затем
он стал быстро подниматься кверху, точно на крыльях, и Тир понял
из этого, что собаки поднимались уже по зеленому скату. Он
остановился опять; в это время ветер донес до него их запах, сильный
и крепкий. Это был запах, от которого в его громадном теле напря-
гался каждый мускул и зажигался такой странный огонь, который
стал жечь его, точно раскаленная печь. Вместе с запахом собак до
него долетел также и запах людей.
Он отправился еще выше и теперь уже гораздо скорее, а веселый,
пламенный лай собак стал раздаваться, казалось, еще ближе, менее
чем в ста ярдах от него, когда он выбрался наконец на небольшую
открытую площадку среди диких, в беспорядке навороченных камней.
Со стороны горы там возвышалась стена, поднимавшаяся совершенно
перпендикулярно. В двадцати футах с другой стороны был отвесный
обрыв глубиной в сто футов, так что дороги дальше вовсе не было,
за исключением только тропинки, настолько узкой, что по ней едва
ли мог бы пройти такой большой зверь, как Тир. Эта дорога была
преграждена громадным камнем, который оторвался от плеча
горы и упал на нее. Гризли подвел Мускву как раз к этому камню,
толкнул его в щель, которая образовалась при его падении, и вдруг
повернулся к нему задом и загородил его собой, так что Мусква
70
оказался позади него. Перед лицом опасности, которая уже нависла
над ними, медведица-мать наверное спрятала бы Мускву где-нибудь
в щели, образовавшейся в каменной стене. Тир же ограничился
этим. Он сам лично выступил против опасности, которая была уже
на носу, и поднялся на задние лапы.
Свора гончих ворвалась с лаем и с высунутыми языками. С ревом
Тир сам бросился на них. Он стал широко размахивать правой лапой
взад и вперед, и Мускве показалось, будто он хотел подобрать под
себя сразу половину стаи. Он раздробил спину самой передней
собаке. У второй он оторвал голову так, что ее дыхательное горло
заболталось в воздухе, точно разорванная пополам красная веревка.
Убитая собака покатилась вперед, и прежде чем остальные собаки
успели оправиться от паники, он нанес третьей из них такой удар,
что она перелетела через край пропасти и покатилась по камням
вниз на сто футов. Все это произошло в течение всего какой-нибудь
полминуты, и в эти полминуты остальные девять собак были рассеяны
в разные стороны. Гончие Лангдона были отличными бойцами. Все
они до последней были хорошо натасканы, и Брюс и Метузин добились
от них того, что, когда их поднимали за уши, они не издавали ни
малейшего визга. Трагическая судьба трех их товарищей испугала их
не более, чем нападение их самих испугало Тира. С быстротою
молнии они закружились вокруг гризли, припадая на передние лапы,
чтобы быть готовыми отпрыгнуть в сторону или назад в случае
неожиданного выпада с его стороны, и залаяли такими голосами,
отрывочными и полными страсти, по которым охотники безошибочно
могли бы узнать, что их дичь уже затравлена. Их дело — утомить
и измучить свою жертву, замедлить ее побег и останавливать ее
снова и снова, пока наконец не явятся их хозяева, чтобы ее прикончить
совсем. Это представляет собою самый настоящий и захватывающий
спорт и для медведя и для собак. Человек, который является с
ружьем, уже кончает дело простым убийством.
Но если у собак были свои уловки, то у Тира были также свои.
После трех или четырех тщетных атак, во время которых гончие
счастливо увертывались от него, благодаря своей исключительной
быстроте, он медленно стал отступать к громадному камню, за
которым притаился Мусква, и по мере того, как он отходил от
собак, они наступали на него. Они разлаялись еще больше, и
очевидная неспособность Тира отогнать их прочь или разорвать
их на куски окончательно перепугала Мускву, так что он неожиданно
повернулся и бросился в щель, зиявшую позади него в камне. Тир
все продолжал и продолжал отступать, пока наконец не коснулся
своими громадными бедрами этого камня. Тогда он стал оглядываться
по сторонам, чтобы найти Мускву. Но от Мусквы уже и след простыл.
Два раза Тир поворачивал в его сторону голову. После этого, убе-’
давшись, что Мусква уже убежал, он стал, продолжать свое отступ-
ление, пока не добрался наконец до узенького прохода, который
должен был послужить для него спасением. Теперь собаки лаяли уже
как сумасшедшие. Слюна текла у них из ртов, шерсть на их спинах
ощетинилась, и их свирепые клыки обнажились до самых десен.
Все ближе и ближе они подбирались к нему, требуя от него, чтобы
он остановился, чтобы бросился на них и сцепился с ними, если
только мог,— и в своем увлечении оставляли за собою целые десятки
ярдов открытого пространства. Тир измерил это пространство, как
несколько дней тому назад измерил расстояние между собою и моло-
дым карибу. А затем, даже не заворчав в предостережение, он
с такою неожиданностью бросился на них, что они с диким ужасом
за свою жизнь пустились от него бежать. Тир не остановился. Он
все наступал вперед. Ему удалось схватить последнюю собаку, он
задавил ее лапой, и когда и она тоже была разодрана на куски, то
гончие стали издавать такие крики ужаса, что их услышали даже
Брюс и Лангдон, которые в это время, задыхаясь и чуть не падая
от усталости, уже поднимались к ним из котловины. Тир опустился
на живот, и так как собаки залаяли на него с новой яростью, то
он продолжал раздирать свою жертву на части до тех пор, пока вся
скала не оказалась испачканной ее кровью, волосами и внутренностями.
Тогда он поднялся на ноги и опять стал искать Мускву. Медвежонок,
свернувшись в клубочек, лежал в глубине трещины и дрожал всем
телом. Возможно, что Тир был убежден, что он убежал уже на гору,
иначе он не стал бы тратить время на отступление с поля сражения.
Он опять почуял в воздухе запах. Это приближались Брюс и Лангдон,
все в поту, и этот запах их пота и ударил ему прямо в нос.
Минут с десять Тир не обращал внимания на восьмерых собак,
лаявших уже у самых его ног, и только то и дело останавливался
и оглядывался по сторонам. По мере того, как он продолжал свое
отступление, гончие становились все наглее, пока наконец одна
из них не выскочила вперед и не всадила медведю в ногу своих
зубов. Это повлекло за собою то, чего собаки не могли добиться
лаем. Заревев во второй раз, Тир повернулся и, бросившись стремглав
на собак, гнался за ними целые пятьдесят ярдов назад, так что,
благодаря этому, пропали даром драгоценные пять минут, прежде
чем он мог возвратиться обратно и продолжать подниматься к самому
плечу горы. Дуй ветер в другом направлении, и свора гончих тор-
жествовала бы свою победу, но с каждым разом, как Брюс и Лангдон
выигрывали расстояние, ветер предостерегал Тира тем, что доносил
до него теплый запах от их вспотевших тел. И гризли все время
старался не уклоняться от этого ветра. Он мог бы добраться до
вершины горы гораздо легче и скорее обходными путями, но тогда
ветер дул бы гораздо ниже его. Пока этот ветер доходил до его
обоняния, он еще мог рассчитывать на спасение даже и в том случае,
если бы охотники догадались, в чем состоял его план бегствами, бро-
сившись ему наперерез, преградили бы ему дорогу.
Целых полчаса понадобилось ему доя того, чтобы выбраться на
гребешок скалы, и отсюда-то он и пустился бежать так, что оставил со-
бак в трехстах ярдах позади себя. В течение почти трех минут он отчет-
ливо вырисовывался на фоне горы, а последнюю минуту из этих трех
он, точно силуэт, обрисовывался на белом экране чистого, девственного
снега, на котором не было ни кустарников, ни скал, какие могли бы
скрыть его от глаз следивших за ним снизу охотников. Брюс и Лангдон
72
увидели его в пятистах ярдах от себя и открыли по нему огонь.
Тир услышал, как тотчас же над его головой с жалобным мяуканьем
пролетела пуля, и только уже после этого до него долетел звук
выстрела. Вторая пуля подняла брызги снега в пяти ярдах выше
его, и он быстро отпрянул в сторону. Это еще более открыло его
для прицела охотников. Тир услышал третий выстрел — и этим
закончилось все. В то время, как на эти выстрелы все еще продолжало
откликаться эхо в вершинах гор и в ущельях< что-то со страшной
силой ударило Тира прямо по голове на пять дюймов выше и позади
правого уха. Ему показалось, будто с неба свалилась на него
дубина, и он повалился на землю, как колода. Это оказалось поверх-
ностной царапиной, едва вызвавшей кровь, но на некоторое
время выстрел оглушил Тира, как это бывает иногда с человеком,
когда он получает удар в подбородок. Не успел еще он подняться
с того места, на котором лежал, как собаки уже набросились на
него и стали хватать его за горло, затылок и вцепляться зубами
в его тело. С ревом он вскочил на ноги и стряхнул их с себя.
Он вступил с ними в яростную борьбу, и до Лангдона и Брюса,
которые стояли внизу с взведенными курками и отзывали собак,
чтобы иметь возможность выстрелить в Тира в последний раз,
донеслись их жалобные визги и вой. Шаг за шагом Тир пробивал
себе дорогу наверх, ворча и ненавидя этих неистовых, обезумевших
гончих, ненавидя запах человека, странный гром и сверкание
из ружей молний — и даже самую смерть; а в пятистах ярдах
внизу Лангдон отчаянно проклинал своих собак, которые так близко
столпились вокруг зверя, что лишили его возможности стрелять.
На самом гребне горы собаки сплошь заслонили собою Тира. Он
стал спускаться по ту сторону гребня и исчез из виду. Собаки
последовали за ним. Громадный медведь быстро уводил их за собою от
человека, и лай их становился все слабее и слабее, пока они не
убежали за ним совсем, чтобы многим из них не возвратиться
назад уже более никогда.
Глава XV
ПОПАЛСЯ!
Забившись в свою лазейку, Мусква слышал все последние
звуки сражения на площадке. Трещина в камне была в виде латинской
буквы V, и он вклинился в нее так плотно и глубоко, как только
мог. Он видел, как после убийства четвертой собаки Тир ушел
и открыл его убежище; он слышал, как застучали о камни когти
на ногах Тира, когда он удалялся от него, и наконец понял, что
Тир ушел от него совсем и что его враги последовали за ним. И
все-таки он еще боялся вылезать из своей лазейки. Эти странные
преследователи, которые прибежали сюда из долины, наполняли
его смертным ужасом. Он вовсе не боялся Пипунаскуса; даже
73
черный медведь, которого загрыз Тир, не испугал его так, как
испугали эти красногубые, белозубые чудовища. Поэтому он оставался
в своей трещине, забившись в нее так глубоко, как бывает вбит
пыж в дуло ружья. До него еще доносился лай собак, когда около
него послышались другие звуки, которые испугали его. На
площадку из-за стены ворвались Лангдон и Брюс и при виде
мертвых собак остановились, причем Лангдон вскрикнул от
ужаса. Они находились от него не более, чем в десяти шагах.
В первый раз в жизни Мусква услышал человеческие голоса; в первый
раз запах людского пота хлынул ему прямо в нос, и он часто
задышал от страха. Тогда один из охотников стал прямо перед
трещиной, в которой он скрывался, и он по-настоящему увидел
перед собою человека. Это было для него впервые. Немного
погодя, оба они тоже ушли.
Вскоре затем он услышал выстрелы. После этого лай собак все
более и более стал удаляться, пока наконец не смолк совсем. Было
уже около трех часов — обычное время послеобеденного сна в горах,—
и кругом установилась мертвая тишина. Еще долго Мусква не двигался
с места. Он все время слушал. И ровно ничего не услышал. Новый
страх стал овладевать им. А что, если он’ навеки потеряет Тира?
Но с каждой минутой он все более и более надеялся, что Тир явится
к нему обратно. Целый час еще он просидел в своей щели. Затем
услышал: «прыг-прыг-прыг». Это выскочил маленький кролик на
площадку,4 с которой его мог видеть Мусква, и стал обнюхивать одну
из убитых собак. Это придало Мускве бодрости. Он исподтишка
насторожил ушки. Затем он тихонько заскулил, точно умоЛяя это
крошечное существо, которое находилось так близко от него в этот
ужасный час одиночества и страха, чтобы оно отнеслось к нему
дружелюбно и признало его несчастным. Дюйм за дюймом, он стал
выкарабкиваться из своей засады. Наконец из нее высунулась его
круглая, всклокоченная голова и осмотрелась по сторонам. Кругом
не было никого, он вылез и подошел к кролику. Застигнутый врасплох,
кролик громко взвизгнул и шмыгнул к себе в норку, и Мусква снова
остался один. Несколько времени он простоял в нерешительности
и внюхивался в воздух, пропитанный тяжелым запахом крови, людей
и Тира, затем он обернулся к горе и оглядел ее.
Он знал, что Тир ушел в том направлении; если бы у маленького
Мусквы были ум и душа, то они были бы переполнены одним только
желанием поскорее вернуть к себе своего большого друга и покрови-
теля. Даже страх перед собаками и людьми был для него ничто в
сравнении с опасением потерять Тира совсем. Ему не нужны были
глаза, чтобы найти его след. Для этого у него было обоняние, которое
сохранило густой, теплый запах гризли, и он торопливо, насколько
хватало у него сил, зигзагами побежал за ним вдогонку на гору.
Попадались места, пройти по которым было очень трудно для его
коротких ног, но он был полон надежд и все превозмогал, подбод-
ряемый еще теплым запахом Тира. Добрый час понадобился ему
для того, чтобы добраться до голой поверхности горы, которая
касалась уже вечных снегов. Было уже четыре часа, когда он принялся
74
покрывать последние триста ярдов, отделявшие его от вершины
горы. Он был убежден, что найдет там Тира. Но случилось так, что
когда он находился уже на полпути к вершине, Брюс и Лангдон
вдруг появились из-за линии, соединявшей ее с небом, и он их вовсе
не заметил; он даже и не ощутил их запаха, потому что ветер дул
кверху, а не книзу. Не обратив внимания на их присутствие, он
подошел к поясу снегов. С радостью он увидал и обнюхал громадные
следы Тира на cneiy и пошел по их направлению. А наверху его уже
поджидали Брюс и Лангдон, притаившись и побросав ружья на
землю и сняв с себя верхние куртки, чтобы лучше было действовать.
Когда Мусква был от них уже меньше чем в двадцати ярдах, то оба
они обрушились на него, точно лавина, и прежде, чем он успел
повернуть назад, Брюс уже набросил на него свою куртку; Мусква
вдруг погрузился в духоту и темноту и услышал над собой радостный
и торжествующий смех своих врагов.
— Поймал! — закричал Брюс.
Под курткой Мусква стал биться, кусаться и ворчать, но Брюс
крепко вцепился в него руками, а тем временем подбежал к нему
со своею курткой и Лангдон. Не прошло и минуты, как Мускву
связали, точно узел. Ноги и все тело его были так туго спеленаты,
что он не мог двигаться. Голова его осталась на свободе. Это была
единственная часть его тела, которая высовывалась из узла и которой
он мог двигать, и так эта голова свирепо и в то же время смешно
вертелась во все стороны, что оба охотника забыли о своих разоча-
рованиях и о потерях за этот день и долго смеялись до слез. Затем
Лангдон уселся по одну сторону Мусквы, а Брюс по другую, и оба
набили свои трубки и закурили. Мусква не мог даже брыкнуться
в отместку.
— Хорошие мы охотники, нечего сказать,— проворчал затем
Лангдон.— Пойдемте же за гризли и покончим, наконец, это дело!
Он посмотрел на медвежонка. Мусква глядел на него такими
жалостными глазами, что Лангдон молча и с недоумением просидел
некоторое время без движение, а затем протянул к нему руку.
— Мишка, Мишка! — ласково заговорил он.— Славный Мишка!
Ушки Мусквы насторожились. Его светлые глазки заблестели,
как зеркало, и уставились, на него. Украдкой от Лангдона Брюс
посмеивался и стоял в ожидании.
— Не кусайся, Мишка! Нет, нет, милый Мишка кусаться не будет!
Мы не будем обижать Мишку!
В следующую затем минуту дикий вопль огласил вдруг все
окрестные горы. Это Мусква своими острыми, как иголки, зубами,
хватил за палец Лангдона, и Брюс так громко и радостно расхохотался,
что его смех распугал всю дичь на целую милю в окружности.
— Ах ты, чертенок! — проворчал Лангдон; а затем, высосав кровь
из укушенного пальца, он тоже стал смеяться вместе с Брюсом.—
Да он ловкий! Пальца ему в рот не клади! Мы назовем его Забияка.
Честное слово, Брюс, с тех самых пор, как я попал в эти горы, я
всегда хотел иметь вот такого медвежонка. Я его возьму с собой
на родину! Не правда ли, какой он забавный?
75
Мусква переместил свою голову, единственную часть тела, которая
не была так туго перетянута, как у мумии, и оглядел Брюса. Лангдон
поднялся на ноги и оглянулся назад на гребень горы, сливавшийся
с небом. Его лицо вдруг потемнело и стало печальным.
— Четыре собаки!..— сказал он так, точно говорил это самому
себе.— Три внизу и одна наверху.
Он помолчал с минуту и затем продолжал:
— Я не могу понять этого, Брюс. Ведь до сих пор они загна-
ли для нас целых пятьдесят медведей, и ни одна из них не по-
гибла.
Брюс в это время обвязывал Мускву вокруг тела ремнем, сделав
при этом нечто вроде ручки, чтобы было удобнее его нести, как
переносят обыкновенно с места на место ведро воды или окорок
ветчины. Он поднялся, и Мусква закачался в воздухе у него на ремне.
— Мы наскочили на настоящего убийцу,— ответил он.— А хуже
хищного гризли нет на всей земле зверя, в особенности, когда ему
приходится с кем-нибудь вступать в борьбу или охотиться. Собаки
никогда не справятся с ним, Джимми, и если скоро не стемнеет, то
ни одна из них не вернется назад. Они перестанут гнать его только
в темноте, если хоть одна из них еще уцелела. Старик уже почуял
нас, и вы можете держать пари, что он уже понял, что свалило его
тут на снегу. Он удирает от нас и удирает во всю мочь. Когда мы
увидим его опять, то это будет уже в десяти милях отсюда.
Лангдон сходил за ружьями, и когда вернулся назад, то Брюс
уже стал спускаться вниз, неся с собой на ремне Мускву. Несколько
минут они простояли на площадке, залитой кровью, на том месте, где
Тир расправился со своими мучителями. Лангдон нагнулся над
собакой, у которой гризли оторвал голову.
— Это Бисквит,— сказал он,— а мы всегда считали эту собаку
самой трусливой из всей своры. А две другие — это Джэк и Тобер.
Фриц остался там, на горе. Три самые лучшие наши собаки, Брюс!
Брюс оглядел всю площадку и показал вниз.
— А там еще и другая,— ужаснулся он,— вся расшиблась,
ударившись о гору! Джимми, это уже пятая!
Лангдон крепко стиснул кулаки и посмотрел вниз с края пропасти
Он протяжно просвистел. Брюс понял значение этого свиста. С того
места, где они стояли, им была видна в ста футах ниже вывернутая
кверху грудь собаки. Это была любимица Лангдона. Она была его
другом.
— Это Дикси,— сказал он и в первый раз почувствовал гнев,
и лицо его было бледно, когда он опять вернулся на площадку.—
Недаром же я так хотел покончить с этим гризли теперь же! Слушай-
те, Брюс. Никакие быстроногие лошади не смогут умчать меня
отсюда, пока я не убью его. Если понадобится, то я останусь здесь
до самой зимы. Клянусь, что я убью его сам, если, конечно, он не удерет
отсюда совсем!
— Он этого не сделает,— ответил выразительно Брюс, продолжая
спускаться с Мусквой далее.
До сих пор Мусква находился в том покорном состоянии, которое
76
всегда бывает следствием крайне безнадежного положения. Он
напряг каждый мускул, чтобы двинуть передней лапой или задней
ногой, но был так туго стянут, как никогда не была стянута мумия
фараона Рамзеса. Но теперь ему стало приходить на ум, что если он
будет раскачиваться взад и вперед, то его мордочка будет иногда
касаться ноги его врага, и тогда он сможет пустить в дело свои зубы.
Он улучил для этого минуту и сделал это в то время, когда Брюс
широко шагнул с камня вниз, предоставив таким образом телу Мусквы
на одну сотую секунды задержаться на том камне, с которого он
сходил. В один миг Мусква укусил его. Это был удачный, глубокий
укус, и если вопль Лангдона нарушил молчание на целую милю
в окружности, то крик Брюса был по крайней мере громче раза в
полтора. Это был дикий, самый отчаянный звук, который когда-либо
доходил до слуха Мусквы, даже более ужасный, чем лай собак: медве-
жонок так испугался его, что тотчас же разжал свою хватку. Но...
странная вещь. Эти удивительные двуногие существа вовсе не мстили.
Один, когда он хватил его за палец, только несколько секунд умори-
тельно поскакал на одном месте и помахал раненой рукой, а другой
сел на камень и стал покачиваться взад и вперед, держась руками
за живот, и, широко раскрыв рот, стал издавать какие-то странные
шипящие шумы. Его спутник тоже остановился и стал издавать такие
же шумы. Это было простым смехом, но Мусква вывел одно из
двух заключений: или эти смешные чудовища не осмеливались вступать
с ним в бой, или же были просто мирными животными, которые
вовсе не имели намерения причинить ему зла. Но между тем они
были очень осторожны и как только сошли в долину, то понесли
его вдвоем, между собою, нацепив его на дуло ружья.
Было уже почти совсем темно, когда они подошли к группе
можжевеловых кустов, освещенных костром в красный цвет. Это был
ддя Мусквы его первый огонь. Тут же он в первый раз в жизни увидал
и лошадей — необыкновенно страшных животных, величиною даже
больше, чем сам Тир. Третий человек — индеец Метузин — вышел
к охотникам навстречу и принял от них Мускву. Медвежонка
положили на бок, глазами прямо на огонь, и когда один из охотников
стал тянуть его за уши и,при этом так сильно, что даже сделалось
больно, другой нацепил на него ошейник и привязал к нему ремень
за кольцо; другой конец этого ремня был привязан затем к дереву.
Пока продолжалась эта операция, Мусква рычал и старался ухватить
своих мучителей зубами. В следующую затем минуту его высвободили
из куртки, и когда он встал на все свои четыре отекшие ноги, которые
временно лишились всякой возможности бежать, то оскалил зубы
и зарычал так свирепо, как только мог.
К его дальнейшему удивлению, это не произвело ровно никакого
впечатления на всю эту странную компанию, за исключеним разве
только того, что трое из них, в том числе и индеец, раскрыли свои
рты й стали громко и непонятно шуметь, причем один из них кричал
так же, как и тот поработитель, которого Мусква укусил за ногу при
спуске с горы. Все это безгранично удивляло Мускву, так как он еще
не понимал, что это был самый веселый смех.
77
Глава XVI
ПРИРУЧЕНИЕ МУСКВЫ
К великому счастью Мусквы, все трое скоро отошли от него и
начали чем-то заниматься вокруг костра. Он подумал, что теперь
ему можно будет убежать, и стал тянуть и дергать ремень, к которому
был привязан, до тех пор, пока чуть себя не задушил. В конце концов
он пришел в отчаяние и, свернувшись калачиком у подошвы дерева,
стал наблюдать за лагерем. Он находился от костра не далее чем
футах в тридцати. Брюс мыл себе руки в тазу из брезента. Лангдон
вытирал лицо полотенцем. Как раз у самого огня Метузин стоял на
коленях, и с большой черной сковороды, которую он держал над
угольями, доносились шипенье и шкворчанье жарившегося жирного
оленьего мяса и восхитительнейший запах, какого никогда в жизни
еще не ощущал Мусква. Весь воздух вокруг него был насыщен арома-
том от каких-то очень вкусных вещей. Когда Лангдон окончил
наконец вытирать лицо, он раскупорил какую-то штуку. Это было
подсахаренное сгущенное молоко. Он вылил его из жестянки в плоскую
чашку и подошел к Мускве. Медвежонок бросился было бежать
от него, но это ему не удалось, так как его удерживал ремень, который
чуть не своротил ему шею. А затем он вдруг неожиданно вскараб-
кался на дерево. К величайшему удивлению Лангдона, он сделал
это так быстро, что тот только развел руками. Взобравшись на
дерево, медвежонок стал ворчать на него и фыркать. Тогда Лангдон
поставил чашку с молоком на землю в таком месте, чтобы, слезая
с дерева вниз, Мусква невольно должен был на нее, хочешь не хочешь,
натолкнуться. Оставаясь все время на привязи, Мусква еще долго
просидел на дереве, и все время охотники не обращали на него ровно
никакого внимания. Он видел, как они ели, и слышал, как они разго-
варивали и строили планы относительно новой кампании против
Тира.
— После того, что случилось сегодня,— говорил Брюс,— мы
должны взять его хитростью. Теперь уже нечего нам, Джимми, гонять-
ся за ним. Так мы пропутаемся с ним до второго пришествия, и он
все-таки нас проведет.
Он помолчал некоторое время и прислушался.
— Странно,— продолжал он,— что так долго не возвращаются
собаки...
Он посмотрел на Лангдона.
— Это невозможно! — воскликнул натуралист, прочитав по
взгляду Брюса то, о чем тот умолчал.— Вы думаете, Брюс, что
медведь расправился и с ними?
— Я имел дело с очень многими гризли на своем веку,— ответил
горец спокойно,— но с таким отчаянным не встречался еще никогда,
Джимми; на той площадке он устроил заранее ловушку для наших
собак, и ту собаку, которую он загрыз на вершине, он тоже взял
хитростью. Он способен всех их загнать в какой-нибудь угол, и если
это действительно произойдет...
78
Он многозначительно пожал плечами.
Лангдон опять прислушался.
— Если их осталось в живых хоть две-три,— сказал он,— то
с наступлением темноты они все же должны были бы находиться уже
здесь. Мне очень, очень грустно, что мы не оставили собак дома.
Брюс несколько угрюмо усмехнулся.
— Превратности войны, Джимми,— сказал он.— Вы не пойдете
на гризли с простыми дворняжками и должны быть всегда готовы
к тому, чтобы рано или поздно всех их потерять. Мы нарвались не
на таковского медведя,— вот и все. Он нас провел.
— Как это?
— Я разумею то, что он нас провел в открытой борьбе, а мы сдуру
напустили на него собак. Если вам еще хочется поохотиться здесь,
то я посоветовал бы вам всего две вещи, и самая лучшая из них —
это уйти отсюда и выследить каких-нибудь других медведей.
Не успел он это сказать, как вдруг раздалось бряцание цепей,
которыми были спутаны лошади, пасшиеся на лугу, и их пугливое
фырканье. Оба охотника вскочили на ноги.
— Собаки!...— проговорил по-своему Метузин, и его темнокожее
лицо вспыхнуло при свете костра от возбуждения.
— Да, ты прав,— подтвердил Брюс.— Это действительно собаки!
И он тихонько стал посвистывать.
Вскоре послышалось в ближайших кустах движение, и почти
тотчас же в освещенное костром пространство вбежали две собаки.
Они тотчас же поджали хвосты, поползли на животах и распростер-
лись у ног охотников. Вслед за ними подползли еще третья и четвертая.
Они уже не походили на тех, какие утром вышли на охоту. Бока у них
втянуло, мускулистые спины обвисли, они едва стояли на ногах и
выглядели так, точно их побили. Весь пыл их прошел, и они имели
вид высеченных дворняжек, знавших, за что их побили. Вышла из
мрака и пятая; она хромала и волочила переднюю лапу. Голова и
шея у одной из других собак были все в крови, и она окривела на
один глаз. Все они легли на животы, точно ожидая над собой при-
говора.
«Мы провинились,— казалось, хотели они сказать.— Мы потерпели
поражение, и вот все, что от нас осталось».
Брюс и Лангдон молча смотрели на них. Они прислушивались
и ждали. Но больше уже не явилось ни одной. Тогда они пере-
глянулись.
— Еще двух нет...— сказал Лангдон.
Брюс порылся в корзинах и в брезентах и достал оттуда привязи
для собак. Сидя на дереве, Мусква дрожал всем телом. Всего в каких-
нибудь пяти-шести аршинах от себя он опять увидел зубастую
свору, которая атаковала Тира и загнала его неведомо куда. Людей
он уже не боялся. Они не старались причинять ему зла, и он уже пе-
рестал оскаливать на них зубы и ворчать, когда они подходили к нему
близко. Но собаки представлялись ему чудовищами. Они осмелились
нападать даже на Тира. Они могли бы даже загрызть его, если бы он
не убежал. Дерево, к которому был привязан Мусква, было елкой
79
средней величины, и он сидел в развилине между двух ветвей,
футах в пяти над землею, когда Метузин подвел к нему одну из собак.
Гончая увидела его и сделала к нему такой прыжок, что конец привязи
выскочил из руки индейца. В один миг она была уже около самого
Мусквы. Только что она собиралась сделать второй прыжок, как
Лангдон бросился вперед со страшным криком, схватил собаку за
ошейник и концом ремня стал наносить ей звонкие удары. Затем
он отвел ее в сторону.
Этот акт более, чем когда-либо, удивил Мускву. Человек — и вдруг
спас ему жизнь. Он бил это чудовище прямо по красной морде и по
белым зубам, и всех других собак тоже оттащили за ремни от
Мусквы подальше. Возвратясь опять к дереву, человек остановился
перед Мусквой и заговорил с ним. Он протянул даже к медвежонку
руку, на очень близкое расстояние, и тот не укусил его. Затем по
всему телу Мусквы пробежала какая-то странная, неожиданная
дрожь. Когда он чуть-чуть отвернулся в сторону, то Лангдон смело
положил руку на его пушистую голову. И от этого прикосновения
Мусква вовсе не почувствовал боли! Даже его мать никогда так нежно
не прикасалась к нему своей лапой! И в течение ближайших десяти
минут Лангдон раз десять гладил его. В первые три или четыре раза
Мусква оскаливал два ряда своих белых зубов, но не издавал ни
звука. А постепенно перестал оскаливать и зубы.
Тогда Лангдон отошел от него и затем вскоре же возвратился
к нему с куском жареной оленины. Он протянул его к самому носу
Мусквы. Мусква почувствовал запах оленины, но отвернулся от нее,
и тогда Лангдон положил ее около чашки под деревом и вернулся
к Брюсу, который в это время курил.
— Дня через два он станет уже есть из ваших рук,— сказал
Брюс.
Вскоре весь лагерь успокоился. Лангдон, Брюс и индеец завер-
нулись в одеяла и тотчас же заснули. Огонь все угасал и угасал. Скоро
остались одни только тлевшие головешки. Сова негромко крикнула
в лесу. Щум долины и гор не нарушал, а дополнял ночную тишину.
Звезды засветили ярче. Издалека Мусква услышал, как где-то сва-
лился с горы камень и покатился вниз. Теперь уж нечего было
бояться. Все затихло и спало, кроме него одного, и он очень осторожно
стал слезать с дерева. Он спустился до его подошвы, сорвался с него
и чуть не попал в чашку со сгущенным молоком, хотя часть его все-
таки прыснула ему прямо в морду. Невольно он высунул язык и стал
облизываться: сладкая, липкая жидкость показалась ему неожиданно
вкусной. Целые четверть часа он облизывался. А затем, точно для
него стал сразу ясным секрет этой восхитительной амброзии, его
маленькие глазки жадно уставились на оловянную чашку. С соблю-
дением всех правил стратегии и с большою осторожностью он обо-
шел вокруг посуды раз, затем и другой, причем каждый мускул в его
теле был в таком напряжении, точно он ежесекундно готов был
отпрянуть от нее прочь. Наконец его нос коснулся густой, восхити-
тельной жидкости, налитой в чашку, и он не оторвался от нее до тех
пор, пока не вылизал ее до последней капли.
80
Это сгущенное молоко сыграло самую главную роль в приручении
Мусквы. Оно послужило связующим звеном в маленьком мозгу
медвежонка. Он знал, что одна и та же рука и гладила его ласково
по голове и поставила эту странную, удивительную жидкость у подо-
швы дерева, что эта же самая рука предлагала ему мясо. Он не ел
мяса, а только облизал внутренность чашки так, что она засверкала
при свете звезд, как зеркало.
Несмотря на молоко, ему все еще хотелось убежать, хотя его
усилия в этом направлении уже не были так яростны и безрассудны.
Опыт научил его, что было бесполезно прыгать и тянуть за конец
ремня, и поэтому он стал разгрызать свою привязь. Жуй он ее на
одном и том же месте — и к утру он был бы уже свободен, но когда
челюсти у него утомились, он принялся отдыхать. Когда же вновь
взялся за свою работу, то стал грызть уже на новом месте и у него
не вышло ничего. К полуночи у него уже болели все десны, и он
решил, что из его работы не выйдет ничего, и бросил ее. Сев у самого
дерева, готовый вскарабкаться на него при первой же опасности,
он стал ожидать рассвета. За всю ночь он не заснул ни на одну минуту.
Хотя он уже и не боялся так, как раньше, но он чувствовал себя
страшно одиноким. Он потерял Тира и плакал так тихо, что его не
услышали бы люди даже в том случае, если бы проснулись. Если
бы пришел к нему сюда Пипунаскус, то он встретил бы его с рас-
простертыми объятиями.
Наступило утро, и Метузин первый выполз из своих одеял. Он
развел костер, и это разбудило Брюса и Лангдона. Одевшись, Лангдон
отправился к Мускве и когда увидел, что вся чашка вылизана начисто,
то пришел в восторг и обратил на это внимание и других. Мусква
опять взобрался в развилку дерева и опять позволил Лангдону
гладить себя. Затем Лангдон принес из своих запасов еще одну жес-
тянку и вскрыл ее тут же, подле Мусквы, так что он мог видеть, как
желтоватая жидкость выливалась из нее в чашку. Лангдон поднес
ее прямо к нему, так что молоко коснулось его носа, и Мусква
никак не мог удержаться, чтобы не лизнуть его. И не прошло и пяти
минут, как он уже вылакал все молоко до дна прямо из руки Лан-
гдона. Но когда пришел полюбопытствовать Брюс, то он оскалил на
него зубы и заворчал.
— Медвежата приручаются скорее, чем собаки,— сказал Брюс
немного позднее, когда они уже завтракали.— Не пройдет и двух-
трех дней, Джимми, как этот будет бегать за вами, как щенок.
— Да я и сам полюбил его,— ответил Лангдон.— Что вы мне
как-то рассказывали/про медведей Джемсона, Брюс?
— Джемсон жил,— ответил Брюс,— настоящим отшельником,
доложу я вам. Только два раза в год он спускался с гор за хлебом.
Целые годы с ним жил громадный медведище, вроде того, на которого
мы вчера охотились. Он взял его к себе еще маленьким медвежон-
ком, а когда мне привелось увидеть его, то в нем уже было не менее
двадцати пяти пудов, и он всюду следовал за Джемсоном, как
собака. Даже ходил с ним на охоту, и спали они вместе у костра.
Джемсон любил медведей и за всю свою жизнь не убил ни одного.
81
Лангдон молчал. Затем через несколько времени он сказал:
— Ия начинаю их любить, Брюс. Не знаю еще* почему, но что-то
в медведях есть такое, за что их обязательно полюбишь. Возможно,
что, кроме того, который загрыз наших собак, я не убью уже больше
ни одного. Я почти уверен, что этот медведь будет моим послед-
ним.
Вдруг он всплеснул руками и с горечью продолжал:
—И только подумать, что во всей Канаде нет провинции, нет
такого закоулка, где бы для медведя было «запретное время». Это
ужасно, Брюс. Ведь медведи причислены к вредным животным, и их
можно убивать во всякое время года. Их даже можно выкапывать
прямо из берлоги вместе с медвежатами, и — мне даже стыдно го-
ворить об этом — я сам помогал выкапывать их! Мы звери, Брюс!
Иногда я даже думаю, что великий грех носить ружье. И все-таки —
убиваю.
— Это в нашей крови,— усмехнулся Брюс.— Найдите-ка, Джим-
ми, такого человека, который не любил бы смотреть, как животные
умирают! Какая материнская душа не возрадуется, что ее сын имел
на охоте успех? Стоит только издохнуть лошади или человеку погиб-
нуть от свалившегося на него камня или от налетевшего на него
поезда, как уж целая толпа собирается, чтобы взглянуть на погибших
хоть одним глазком. Да, Джимми, если бы не существовало законов,
запрещающих убивать один другого, то мы, люди, убивали бы своих
ближних из-за одного только удовольствия! Уверяю вас. Убивать —
это у нас врожденное стремление.
— Это в нас атавизм,— задумчиво произнес Лангдон.— Но, как
бы то ни было, ведь нам-то самим не очень нравится, когда на войне
выбивают сразу целое поколение, а то и два. Может быть, вы и правы,
Брюс. Ввиду того, что закон запрещает нам убийства по желанию,
очень возможно, что сама природа посылает нам иногда войны, чтобы
временно удовлетворить нашу кровожадность. Но смотрите! Что это
с нашим медвежонком?
Мусква сорвался со своей развилки и повис на ремне так, точно
его повесили. Лангдон подбежал к нему, смело схватил его голыми
руками, приподнял, перекинул через сук и опустил на землю. Мусква
не укусил его и даже не заворчал.
Брюс и Метузин на весь тот день ушли далеко от лагеря, к западу,
чтобы поразведать относительно охоты в горах, и Лангдон остался
дома один лечить себе колено, которое он расшиб о камень и которое
сильно разболелось. Большую часть времени он провел в обществе
Мусквы. Он раскупорил жестянку с вареньем, и около полудня мед-
вежонок уже ходил за ним вокруг дерева, стараясь дотянуться до
жестянки, которою тот его к себе подманивал. Затем он сел, и Мусква
стал сам тянуться к нему за вареньем. В том возрасте, в каком тогда
находился Мусква, он легко и привязывался и начинал доверять.
Маленький черный медвежонок во многом похож на двуногого ребенка
с пухлыми, розовыми щеками; он любит молоко, сласти и не прочь
прикорнуть к любому живому существу, которое относится к нему
хорошо. Это самое привязчивое и достойное любви из всех четверо-
82
ногих — кругленькое, мягкое, пушистое и до того забавное, что любого
человека приведет в самое веселое настроение. Несколько раз в тече-
ние этого дня Лангдон смеялся чуть не до слез, в особенности, когда
Мусква стал вскарабкиваться по его ноге, чтобы только дотянуться
до варенья. Что же касается Мусквы, то он положительно помешался
на варенье. Он уже позабыл о том, что когда-то его мать кормила
его разными вкусными вещами и что Тир ловил для него рыбу, которая
казалась ему тогда самым лучшим кушаньем на свете. К вечеру Ланг-
дон отвязал от дерева Мускву и повел его на прогулку к ручью. Он
захватил с собой и варенье и каждые пять шагов останавливался
и потчевал им медвежонка. А полчаса спустя, он уже совсем бросил
ремень и шел к лагерю, не держа на привязи Мускву. И Мусква
следовал за ним сам! Это было для Лангдона целым триумфом, и его
охватила такая радость, какой он не испытывал еще никогда за всю
свою жизнь на лоне природы.
Было уже поздно, когда вернулся Метузин; он очень удивился,
что Брюса до сих пор еще не было. Наступила темнота, и они разве-
ли костер. Час спустя, когда ониг уже кончали ужинать, явился
Брюс и что-то принес с собой за плечами. Он сбросил свою ношу
на землю около того дерева, за которым сидел, спрятавшись, Мус-
ква.
— Мех как бархат,— сказал он,— а мясо мы отдадим собакам.
Я подстрелил его прямо из револьвера.
Он сел и принялся за еду. Немного времени спустя, Мусква осто-
рожно подкрался к трупу, который лежал комочком всего только в
трех или четырех футах от него. Он обнюхал его и какая-то странная
дрожь пронизала его всего. Затем он потыкал носом в мягкий мех,
еще не успевший остыть, и тихонько заскулил. А вслед за тем спрятал-
ся и точно замер.
Потому что тем, что Брюс принес в лагерь и свалил у подошвы
его дерева, оказалось мертвое тело маленького Пипунаскуса!
Глава XVII
СНОВА ТИР
В эту ночь к Мускве возвратилось безграничное одиночество.
Брюс и Метузин так устали от лазания по скалам, что скоро же улеглись
спать, и Лангдон последовал их примеру, оставив Пипунаскуса там,
где сразу же свалил его Брюс. После открытия, которое заставило так
сильно забиться сердце Мусквы, он почти не шелохнулся. Он не знал
вовсе, что такое смерть или что она означала, а Пипунаскус был еще
такой теплый и мягкий, что можно было предполагать, что через
несколько времени он зашевелится. Теперь уже он вовсе не хотел с
ним драться. Опять стало кругом очень-очень тихо, звезды высыпали
на небе, и костер горел внизу, но Пипунаскус все не двигался. Мусква
стал тихонько толкать его носом и тянуть за шелковую шерстку
83
и когда он делал это, то тихонько плакал. Казалось, он хотел этим
сказать: «Я уже не буду больше обижать тебя, Пипунаскус! Вставай!
Будем друзьями!»
Но Пипунаскус все не двигался, и Мусква наконец потерял вся-
кую надежду его разбудить. Все еще стараясь своим плачем показать
своему маленькому, толстенькому врагу, как ему грустно, что ой гонял-
ся за ним по зеленому лугу, он тесно прижался к Пипунаскусу
и через несколько времени заснул.
Лангдон первый пробудился утром и, сразу же отправившись
посмотреть, как провел ночь Мусква, он вдруг остановился в удивле-
нии и целую минуту простоял без движения, а затем низким голосом
и как-то странно вскрикнул. Мусква и Пипунаскус лежали, тесно
прижавшись один к другому, как если бы оба одинаково были живы,
причем Мусква устроился так, что одна из лап мертвого медвежонка
обнимала его.
Лангдон не спеша возвратился к тому месту, где спал Брюс, и
через две минуты, протирая глаза, Брюс уже шел за ним назад. Уви-
дев медвежат, он тоже удивился, и оба они посмотрели друг на
друга.
— Собачье мясо,— проговорил, задыхаясь, Лангдон.— Вы при-
несли его сюда, чтобы кормить им собак! Эх!.. Стоило убивать!..
Брюс не ответил. Лангдон больше не сказал ничего, и целый час
после этого они не разговаривали. Тем временем пришел Метузин
и оттащил Пипунаскуса прочь и вместо того, чтобы содрать с него
шкуру и мясо отдать собакам, положил его в яму на берегу ручья
и засыпал его песком и завалил камнями. Так Брюс и Лангдон отдали
Пипунаскусу последнюю честь.
В этот день Метузин и Брюс опять отправились в горы. Горец
принес с собою куски кварца с несомненным содержанием золота,
и они возвратились за инструментами для промывки. Лангдон про-
должал приручать Мускву. Несколько раз он подводил его к собакам,
и когда они рычали на медвежонка и начинали рваться вперед со
своих привязей, то он хлестал их, чтобы они поняли наконец, что,
хотя Мусква и медвежонок, тем не менее они не должны его обижать.
В полдень этого второго дня он окончательно спустил Мускву с ремня,
и когда нужно было привязать его вновь, то на этот раз сделать это
уже было вовсе не трудно. На третий и четвертый день Брюс и Ме-
тузин исследовали долину на запад от горного хребта и в конце концов
пришли к заключению, что «блестки», которые они обнаружили,
были простою слюдой и что надежды на богатство не было никакой.
В эту четвертую ночь, темную от нависших туч и холодную, Лангдон
попытался взять Мускву к себе под одеяло. Он ожидал беспокойства.
Но Мусква пролежал так спокойно, точно котенок, и так уютно уст-
роился около него, что не двигался уже до самого утра. Часть ночи
Лангдон проспал, обняв его мягкое, теплое тело рукою.
По мнению Брюса, пора уже было возобновить охоту на Тира, но
усиление боли в коленке у Лангдона разбило все планы охотников.
Лангдон с трудом мог пройти четверть мили за один раз, а когда он
84
стал влезать на седло, то это причинило ему такую боль, что ехать
на охоту и верхом для него было совершенно невозможно.
— Еще два-три дня — и все пройдет! — старался утешить его
Брюс.— А если мы еще подольше не будем трогать нашего старика,
то от этого он сделается еще более беззаботным.
Последовавшие затем три дня не прошли для Лангдона без поль-
зы и удовольствия. Мусква преподал ему столько познаний относи-
тельно медведей и, в особенности, медвежат, сколько он не смог бы
постигнуть за всю свою жизнь, и он вносил в свою записную книжку
заметки одну за другою почти беспрерывно. Собаки были переведены
в группу деревьев за целые триста ярдов от места стоянки, и посте-
пенно медвежонку была предоставлена полная свобода. Он даже
вовсе не пытался убежать и скоро понял, что и Брюс с Метузином
тоже были его друзьями. Но следовал он только за одним Лангдо-
ном.
Утром на восьмой день, после поисков Тира, Брюс и Метузин
поехали верхом в восточную долину, прихватив с собою и собак.
Было прекрасное, светлое утро. Прохладный ветерок дул с северо-
запада, и в девять часов Лангдон привязал Мускву к его дереву, сел
на лошадь и тоже поскакал в долину. Он не имел намерения охотиться.
Ему просто было приятно прокатиться и подышать чистым воздухом
и посмотреть на удивительно красивые горы. Он проехал к северу
около четырех миль, пока не наткнулся на широкий, отлогий подъем,
по которому можно было перевалить через горный хребет на запад.
Им овладело желание подняться и посмотреть по ту сторону горного
хребта на другую долину, и так как колено теперь уже не очень
беспокоило его, то он стал подниматься зигзагами и через полчаса
был уже почти на самой вершине. Здесь он оказался уже в таких
неудобных местах, что ему пришлось слезть с коня и продолжать
путь пешком. На вершине горы он очутился на совершенно ровном,
горизонтальном лугу, окруженном со всех сторон голыми стенами
истрескавшихся от времени гор, и в четверти мили от себя мог
видеть то место, с которого луг неожиданно обрывался вниз и
спускался затем в долину, которую он искал.
Как раз на половине этой четверти мили луга вдруг оказалась
рытвина, которой он не мог’ предвидеть, и потому, подойдя к самому
ее краю, он неожиданно сорвался в нее и упал прямо на лицо. Здесь он
пролежал минуты две без малейшего движения. Затем медленно
поднял голову. В ста ярдах от него, собравшись вокруг небольшого
водоема в низине, паслось стадо коз. Их было штук тридцать, а может
быть, и больше; большинство — самки с козлятами. Во всем стаде
Лангдон обнаружил всего только двух самцов. Целые полчаса про-
лежал он спокойно и все наблюдал. Затем одна из коз вдруг бросилась
вместе с двумя своими козлятами в сторону, к горе; другая сделала
то же. Заметив, что все стадо готово было последовать их примеру,
Лангдон быстро поднялся на ноги и побежал к ним так быстро,
насколько хватало у него сил. Увидев его перед собою, козлы,
козы и козлята так и застыли от Неожиданности на месте, точно
были парализованы. Они стояли вполуоборот и с таким видом, точно
85
у них не хватало сил броситься в бегство, а между тем он уже про-
бежал половину отделявшего его от них расстояния. Только тогда,
казалось, к ним вернулся рассудок, и они в дикой панике помчались
к подъему на ближайшую гору. Скоро их копыта застучали о булыж-
ники и о шифер, и еще полчаса после этого Лангдон слышал, как
из-под их ног срывались камни с вершин гор и утесов и дождем
падали вниз. После этого они стали казаться со снеговой линии
бесконечно малыми величинами.
Он пошел далее и еще через несколько минут уже смотрел вниз
на раскрывавшуюся под ним другую долину. К югу от него эта долина
была загорожена от его глаз громадным выступом плеча скалы.
Она была не очень высока, и он стал вскарабкиваться на нее. Он
почти уже достиг ее вершины, когда вдруг зацепился каблуком за
кусок шифера и, падая, уронил ружье, которое с громким стуком
ударилось о гранит. Он сам не пострадал, не считая легкой царапины
йа больном колене, но ружье его разбилось. Так как в лагере у него
находилось еще два других запасных ружья, которые он привез
с собою, то эта неприятность его не особенно огорчала, и он про-
должал вскарабкиваться далее, пока не оказался наконец на гладкой,
ровной площадке, огибавшей один из песчанистых выступов горы.
Еще сто футов далее — и он оказался на самом краю этой площадки,
срывавшейся вниз перпендикулярной стеной. Однако с этого места
открывался удивительный вид на все широкое тянувшееся к югу
пространство между двумя горными хребтами. Он сел здесь, достал
трубку и, собравшись здесь отдохнуть, приготовился насладиться
открывшимся перед ним великолепным видом.
В бинокль он мог видеть перед собой на целые мили, и то, что
представилось его глазам, было девственной страной, в которой
никогда не ступала нога охотника. Почти в полумиле от него
медленно шествовало по зеленой травке через долину стадо карибу,
направляясь к водопаду. Он видел под собою блиставшие на солнце
крылья разных птиц. Через несколько времени, в добрых двух милях
от себя, он заметил овец, пасшихся на чуть-чуть покрытых зеленью
каменистых скатах. Он удивлялся в душе, как много еще таких
неизвестных долин имеется на обширных пространствах Скалистых
гор, которые тянутся на целые триста миль от моря и до степей и на
целые тысячи миль с севера на юг. Сотни и тысячи миль! И каждая из
таких долин сама по себе представляет особый мирок; мирок,
наполненный своею собственною жизнью, своими озерами, ручьями
и лесами, своими собственными радостями и трагедиями. В этой
долине, на которую он смотрел с таким интересом, слышался тот
же весенний шум и сиял тот же теплый, солнечный свет, что и во
всех других долинах; и все-таки здесь было и что-то особое, свое.
Медведи бродили по горам и их можно было видеть, хотя и не совсем
отчетливо, далеко на северо-западе, простым, невооруженным
глазом. Это была совсем новая страна, с новыми радостями и новыми
тайнами, и, сидя здесь один, захваченный очарованием, Лангдон
совсем позабыл о времени и об еде. Он думал о том, что эти сотни
и тысячи долин никогда не перестанут казаться для него новыми,
86
что он может бродить здесь всю свою жизнь, переходя из долины
в долину, и что каждая из них будет представлять для него свой соб-
ственный интерес, предлагая ему свои тайны, чтобы он разгадал
их, и вскрывая перед ним свою интимную жизнь, чтобы он ее изучал.
Для него они представляли заколдованную страну; они казались
ему потусторонними, загадочными, как и сама жизнь, скрывавшими
в себе богатства, которые дремали в них целые века, дававшими жизнь
и приют бесчисленному количеству живых существ и требовавшими
взамен их такого же количества покойников. И когда он окидывал
взором все это залитое солнцем пространство, он задавал себе
вопрос, какова же должна быть история этой долины и сколько бы
понадобилось для нее томов, если бы стала рассказывать ее сама
долина. Прежде всего — шум создания всего видимого мира; говори-
лось бы об океанах, сдвинутых с места, взбаламученных и откинутых
в сторону еще в те далекие, не поддающиеся определению времена,
когда не было ночи, а все время сиял один только сплошной день;
затем вот там, где теперь пили воду из ручья карибу, вдруг забродили
громадные, страшные чудовища, залетали колоссальные крылатые
создания, полуптицы-полуживотные, и заслонили собою небо вот в тех
самых местах, где теперь так высоко парит орел. А потом — новая
глава, Великая Перемена,— описание того ужасного часа, когда
земной шар вдруг завертелся вокруг своей оси и стали появляться
ночи после дней, и весь тропический мир вдруг превратился в аркти-
ческий, и народились новые законы жизни. Сколько, должно быть,
времени прошло с тех пор, думал Лангдон, когда появился первый
медведь и занял место мамонта, мастодонта и других чудовищных
зверей, которые жили одновременно! Тот первый медведь был пра-
отцом того самого гризли, которого он и Брюс собирались убить
не позже как завтра.
Он так был погружен в свои думы, что даже не заметил, как позади
него раздался какой-то звук. А затем он вдруг спохватился и вздрогнул,
точно позади него раздались вздохи одного из тех чудовищ, которых
он себе представлял. Он медленно обернулся, и в следующий затем
момент ему показалось, что сердце у него остановилось и кровь
застыла и перестала бежать у него по жилам.
Преградив ему отступление, не более чем в пятнадцати футах от
него, широко разинув пасть и медленно покачивая справа налево
головой, стоял и смотрел на своего застигнутого врасплох врага сам
Тир, властитель гор!
Рука Лангдона невольно потянулась к изломанному ружью, и
он понял, что теперь ему уже несдобровать.
Глава XVIII
ПОЩАДА
Увидев перед собой громадного гризли, который смотрел на него
в упор, Лангдон почувствовал, как у него захватило дыхание, и не
87
крикнул, а от страха как-то зашипел. В какие-нибудь десять секунд
он пережил целые часы. Первое, что мелькнуло, было сознание
беспомощности, полнейшего бессилия. Он не мог даже бежать, потому
что позади него возвышалась стена; не мог спуститься и в долину,
потому что с этой стороны срывалась пропасть в сто футов глубиной.
Он обречен был на гибель. Он решил, что стоял лицом к лицу со
смертью, и притом с такою ужасною, как та, от которой погибли
собаки,— и что его жизнь уже сосчитана по секундам. Но в эти послед-
ние моменты он не растерялся от страха. Он даже заметил в глазах
у гризли красноту, которая всегда появляется, когда медведь хочет
мстить. Он видел облысевший шрам вдоль затылка, по которому
прошлась его пуля. Он видел и то самое место, где другая его пуля
прошла у Тира через плечо. И он пришел к заключению, по сово-
купности всех данных, что Тир умышленно преследовал его,
что он нарочно шел за ним по пятам, чтобы запереть его в этой
ловушке и в полной мере воздать ему за все, что тот ему причи-
нил.
Тир сделал шаг вперед — всего только один шаг. А затем медлен-
ным, грациозным движением поднялся задние лапы во весь свой
рост. Даже теперь, вот в эту самую трагическую минуту, Лангдон
подумал: «Как он великолепен!» Со своей стороны и он не двигался
с места; он смотрел в упор на Тира и только старался поскорее
придумать, что ему прежде всего надо будет делать, когда зверь
двинется на него. Тогда он отскочит к самому краю и бросится в
пропасть. Там, внизу, представлялся только один шанс из тысячи
на спасение. Возможно, что, падая в пропасть, он успеет ухватиться
за какой-нибудь выступ или повиснуть на скале.
А Тир!
Вдруг, неожиданно, он наткнулся на человека! Это было то самое
существо, которое охотилось на него, то самое существо, которое
ранило его,— и он был так близко от него, что мог достать до него
лапой и задрать его! Но как же оно было теперь слабо и бледно, как
дрожало t от страха! Где же его странный гром? Куда девались его
обжигавшие молнии? Почему оно не производит шума? Даже собака
сделала бы теперь больше, чем это существо, потому что собака
оскалила бы зубы, стала бы рычать и бросаться. А эта дрянь, которая
называется человеком, даже ничего не может сделать! И великое
сомнение вдруг стало закрадываться в массивную голову Тира. Да
полно, могло ли действительно поранить его это дрожащее, без-
вредное, испуганное существо? Он чуял, что от него пахло человеком.
Запах стоял кругом густой. И тем не менее от этого человека не
исходило ровно никакого вреда.
А затем, так же медленно, Тир опустился на все четыре ноги.
Он смотрел на человека в упор. Двинься, шелохнись Лангдон,—
и он был бы мертв. Но Тир не был таким убийцей, как человек. Еще
с полминуты он ждал, что его тронут или, по крайней мере, что ему
погрозят. Но не случилось ни того, ни другого,— и это его удивило.
Он опустил нос к самой земле, так что Лангдон видел, как от его
дыхания пыль стала разлетаться по сторонам. И еще после этого
88
целые бесконечные и ужасные полминуты медведь и человек смотрели
друг на друга. Затем медленно, полный сомнения, Тир повернул
назад. Он рычал. Зубы у него были оскалены. Но все-таки для него
не представлялось еще никакого повода вступать в борьбу, потому что
этот скорчившийся от страха, прижавшийся к скале пигмей не
выказывал ни малейшего намерения с ним сразиться. Тир знал, что
дальше ему уже некуда идти, так как путь загораживала каменная
стена. Будь здесь ход далее, то для Лангдона все могло бы обойтись
совсем иначе. Но делать было нечего, Тир, не спеша, удалился в ту же
сторону, откуда пришел, низко повесив свою громадную голову и,
точно костяными кастаньетами ^стуча на ходу о камни когтями: «клик-
клик-клик»...
Только теперь стало казаться Лангдону, что он все еще дышит
и что сердце у него опять бьется. Он громко зарыдал. Затем он хотел
было идти, но ноги отказались ему повиноваться. Он переждал минуту,
две, три; потом украдкой обогнул камень, вокруг которого обошел
Тир. Но кругом уже не было видно ничего, и он стал шаг за шагом
отходить обратно к лужку, все еще наблюдая и прислушиваясь
и сжимая в руке сломанное ружье. Выйдя на открытое место, он
спрятался за камень и в трехстах ярдах впереди себя увидел Тира,
который, по-прежнему не торопясь, поднимался уже на горный кряж,
чтобы спуститься с него в противоположную долину. Только тогда
Лангдон отправился дальше, когда Тир показался уже на самом
гребне и затем исчез по ту его сторону совсем. Когда же Лангдон
добрался наконец до той площадки, на которой была привязана его
лошадь, то Тира уже и след простыл. Лошадь все еще стояла там,
где он ее оставил. И только взобравшись в седло, Лангдон почув-
ствовал, что был наконец в полной безопасности. Тогда он стал
смеяться, петь, проявлять подвижность, от радости дурить и, до-
ехав наконец до долины, вспомнил о трубке и набил ее свежим та-
баком.
— Ах ты, громадный медведище!...— проговорил он, и каждый
фибр задрожал в нем от приятного возбуждения, когда он в первый
раз услышал свой голос.— Какой же ты добрый! Ты — чудовище,
но сердце у тебя более великодушное, чем у человека! Уж если б я так
прижал тебя в угол, то убил бы наверняка. А ты, ты прижал в угол
меня,— и все-таки подарил мне жизнь!
Он поехал прямо к лагерю. Он отлично понял, что этот случай
в его жизни подвел окончательный итог той великой перемене, которая
давно уже назревала внутри его. Он встретился с владыкой гор при
таких обстоятельствах, при каких редко кто встречается с медведем;
он стоял лицом к лицу со смертью, и в самую последнюю минуту
четвероногий зверь, которого он так преследовал и увечил, вдруг
оказался великодушнее его. Он знал, что Брюс этого не поймет, что
он даже вовсе не сумеет его понят^, но в нем-то самом этот день
и этот час произвели такой переворот, значения которого он не
забудет во всю свою жизнь. Теперь он был убежден, что с этой минуты
уже никогда больше не будет охотиться на Тира и на других пред-
ставителей его породы.
89
Он приехал к себе в лагерь, приготовил себе обед и когда ел вместе
с Мусквой, то строил новые планы на последующие дни и недели.
Он отправит Брюса назад, чтобы завтра же вернуть обратно
Метузина, и больше уже никто из них не будет охотиться на гризли.
Они отправятся на Скину, а возможно даже что и на Юкон, и постара-
ются к первым числам сентября добраться до страны карибу, а от-
туда уже выберутся к цивилизации со стороны прерий, которые
начинаются от Скалистых гор. Он возьмет Мускву с собой. Когда
они вернутся обратно к людям и в города, то будут большими друзья-
ми. Но ему и тогда все еще не приходило в голову, каким ужасом
это было бы для Мусквы.
Было два часа, а он все еще мечтал о новых и неизвестных
еще экскурсиях на Дальний Север, как вдруг послышался шум, кото-
рый его обеспокоил. В первые минуты он не обращал на него внима-
ния, так как относил его к общему рокоту долины. Но шум медленно
и настойчиво увеличивался и наконец заставил его подняться с места,
где он лежал, прислонившись спиною к дереву, и выйти из леса, чтобы
лучше слышать. Мусква следовал за ним, и когда остановился
Лангдон, то остановился и он. Пытливо он насторожил свои ушки
и обернулся к северу. Шум приближался именно оттуда.
Лангдон тотчас же узнал его, хотя и был того мнения, что его
слух мог изменить ему. Это не могло быть лаем собак! В это время
Брюс и Метузин должны находиться с собаками где-нибудь далеко
отсюда к югу; по крайней мере, Метузин должен находиться там,
хотя бы Брюс и возвращался обратно к лагерю! Звук сразу стал
отчетливым, и Лангдон понял тогда, что не ошибся. Это действительно
бежали по долине собаки. Что-то заставило Брюса и Метузина идти
на север вместо того, чтобы возвращаться на юг. И собаки лаяли
так ожесточенно, так пламенно, что он сразу же догадался, что они
затравили какого-нибудь зверя. Во всей этой долине, вдоль ее и по-
перек, могло быть только одно живое существо, на которое! Брюс мог
бы напустить своих собак,— и этим существом был только громадный
гризли!
Несколько времени Лангдон стоял и прислушивался. Затем он со
всех ног бросился обратно к лагерю, привязал Мускву к дереву, схва-
тил ружье и вновь оседлал лошадь. Не прошло и пяти минут, как он
уже во весь дух скакал к тому хребту, где еще так недавно Тир
пощадил его жизнь.
Глава XIX
ПОСЛЕДНЯЯ БОРЬБА
Тир услышал собак, когда они были от него еще за целую милю.
Были две причины, почему именно он теперь не старался убегать от
них так, как делал это несколько дней тому назад. Одних собак он
90
уже боялся не более, чем если бы они представляли собою стольких
же барсуков, сколько было и их самих, или же большее количество
сурков, которые посвистывали бы на него с камней. Он нашел их
только горластыми, немного зубастыми и легко позволяющими себя
убить. Его беспокоили не они сами, а то, что следовало за ними. Но
сегодня он очутился вдруг лицом к лицу с тем, что принесло с собою
в долину странный запах, который не сулил ему никаких обид, да
и в нем самом не возбуждал желания убить. К тому же он разыскивал
медведицу Исквао,— а человек не единственное животное, которое
рискует своею жизнью из-за любви. После убийства последней собаки
в конце того фатального дня, когда они преследовали его на горном
перевале, Тир сделал как раз то самое, чего вовсе не ожидал от него
Брюс, а именно: вместо того, чтобы продолжать путь на юг, сразу
же свернул к северу и на третью ночь после драки и потери Мусквы
снова наткнулся на Исквао. Как раз в сумерки этого вечера умер
Пипунаскус, и Тир сам слышал, как Брюс резко выстрелил из револь-
вера. Всю эту ночь и все следующие сутки он провел с Исквао и затем
расстался с ней опять. Когда он разыскивал ее в третий раз, то набрел
на Лангдона и не успел он еще и принюхаться к ее запаху в воздухе,
как уже услышал лай собак, гнавшихся по его следу.
Он шел к югу, что приближало его к лагерю охотников. Все время
он старался держаться встречного ветра, чтобы не упустить запаха
Исквао, и когда уже подходил к ней, то вместе с лаем собак до него
уже вовсе не доносился ни их запах, ни запах двух человек, которые
ехали за ними следом на конях. В другое время он стал бы выполнять
свою любимую систему одурачивания, состоявшую в том, чтобы
сворачивать то в одну сторону, то в другую и подлаживаться к опас-
ности так, чтобы она всегда находилась впереди него. На этот раз,
в стремлении к самке, он заявил об осторожности. Собаки находились
от него уже менее чем в полумиле, когда он вдруг остановился,
понюхал воздух и затем быстро побежал вперед, пока не уперся
в крутизну. По отлогому скату горы к нему бегом спускалась Иск-
вао.
Лай собак был уже близко и раздавался свирепо, когда Тир стал
вскарабкиваться на подъем, чтобы вовремя подоспеть к медведице,
которая уже выбивалась из сил. Исквао остановилась на минутку, они
перенюхались носами, и затем она отправилась далее, заложив
назад уши, угрюмая и злобная, угрожающе ворча. Тир последовал за
ней и тоже заворчал. Он понял, что его супруга спасается от собак,
и им снова овладел смертельный и медленно нарождающийся гнев,
когда он стал подниматься вслед за нею на гору. В такие минуты
его ярость становилась безгранична. Он был простым бойцом, когда
его преследовали вообще, как это было неделю тому назад когда он
отбивался от собак, но если что-нибудь начинало угрожать его самке,
то он превращался в демона, ужасного и беспощадного. Он все более
и более старался отстать от Исквао и два раза обернулся назад,
поднял высоко губы, оскалил зубы и выразил свое презрение к врагам
раскатившимся, как гром, ревом. Когда он выбрался наконец наверх,
то был уже в тени, падавшей от самой вершины горы, и Исквао
91
в это время уже успела скрыться по ту сторону кряжа. То место, куда
она ушла, представляло собою дикий хаос каменных громад и
нагроможденных друг на друга масс камней, когда-то свалившихся
с гор и расколовшихся на мелкие части. Тир поглядел наверх.
Исквао засела в камнях и здесь рассчитывала принять сраже-
ние.
Собаки были уже недалеко от Тира. С громким лаем они покрывали
уже последние остатки расстояния. Тир повернулся к ним лицом и
стал их поджидать.
Всю эту сцену видел в бинокль Лангдон, находившийся от них
в полумиле расстояния, и почти в ту самую минуту, когда собаки
уже выскочили на открытое пространство. Полдороги на гору он
проехал на коне; с этого же места он стал взбираться далее уже
пешком и шел по гладко проторенной козами дорожке, держась
на одной высоте с Тиром. С того места, где он остановился на минуту,
он мог обозреть в бинокль всю расстилавшуюся внизу долину на
целые мили кругом. Ему не понадобилось усилий, чтобы разглядеть,
где в то время находились Брюс и индеец. Подъехав на лошадях
к проходу, они сошли с них и, пока он старался уловить их опять,
скрылись в глубине его. Опять Лангдон обернулся к Тиру. Собаки
уже напали на гризли, и теперь для Лангдона было ясно, что гризли
уже ни в коем случае не отделается от них, потому что они затравили
его на открытом месте. Затем он увидел какое-то движение наверху,
между скал, и тут-то, поняв, в чем дело, он даже вскрикнул, так как
увидел Исквао, которая настойчиво вскарабкивалась на голую, остро-
конечную вершину горы. Он сразу же заметил, что это была мед-
ведица, и понял, что громадный гризли — ее супруг — остановился
нарочно, чтобы защитить ее. И если собакам удастся задержать его
здесь еще на десять или пятнадцать минут, то для Тира уже
не останется больше ни малейшей надежды. ВыбравшцСь из
ущелья, выход из которого находился отсюда менее чем в ста яр-
дах, Брюс и Метузин явятся как снег на голову, и тогда будет
беда.
Лангдон вложил бинокль в футляр и бросился бежать во весь
дух по козьей тропинке. Около двухсот ярдов он пробежал довольно
легко, а затем тропинка разветвлялась на тысячи других тропочек,
бежавших во все стороны по скату горы, и, чтобы покрыть следующие
пятьдесят ярдов, ему понадобились целые пять минут. Затем дорога
стала еще тяжелее. Он бежал, задыхаясь, а еще через пять минут
выступ горы совершенно скрыл от него Тира и собак. Когда он
взобрался на выступ и сбежал с него по другую сторону на пятьдесят
ярдов, ему неожиданно пришлось остановиться. Дальнейшее про-
движение уже сделалось ‘невозможным, благодаря вертикальному
обрыву. Он находился всего в пятистах ярдах от того места, где
стоял Тир, спиной к скалам и обернувшись к собакам. Даже теперь,
глядя отсюда на Тира, Лангдон ожидал, что Брюс и Метузин вот-вот
покажутся из-за леса, и старался перевести дыхание, чтобы иметь
возможность им крикнуть. Но ему вдруг пришло на ум, что если даже
они и услышат его, то во всяком случае не поймут того, что
92
он собирается им сказать. Брюс не догадается, что ему очень хоте-
лось бы пощадить зверя, которого они преследуют вот уже две не-
дели.
Тир отогнал от себя собак на добрых двенадцать ярдов к проходу,
когда Лангдон быстро сполз со скалы назад. Был только один способ
спасти Тира, если еще не поздно. Свора собак отступила на несколь-
ко ярдов поодаль — и Лангдон взял ее на прицел. Одна только
мысль овладела им целиком — это или перестрелять всех собак
или же обречь Тира на смерть. Но разве Тир не пощадил его
жизнь? И без малейшего колебания он нажал на курок ружья. Это
был неудачный выстрел. Первая пуля взрыла землю и подняла
облако пыли, не долетев до собак пятидесяти футов. Он выстрелил
опять и промахнулся снова. Когда же раздался третий выстрел, то
в ответ на него послышался резкий визг от боли, которого сам
Лангдон не слышал, и одна из собак покатилась все далее и далее
вниз по откосу.
Одни только ружейные выстрелы сами по себе не смутили
бы Тира, но он увидел, как один из его врагов сразу же скор-
чился и покатился вниз под гору,— и медленно повернулся к кам-
ням, чтобы найти за ними безопасное место. Загремели четвертый
и затем пятый выстрелы, и когда раздался последний, то собаки с
лаем бросились уже к самому проходу, причем у одной из них
оказалась простреленной нога. Тогда Лангдон вскочил на валун,
оставив на нем ружье, и поднял глаза к линии соединения небесного
свода с краем хребта. Исквао уже добралась до самой вершины. Там
она остановилась ненадолго и посмотрела вниз. Затем исчезла из
виду окончательно.
Теперь Тир уже был в безопасности от нападения, находясь между
валунов и нагроможденных камней, и последовал за ней. Не прошло
и двух минут после того, как он скрылся совсем, и в проходе показались
Брюс и Метузин. С того места, где они остановились, можно было
легко взять на прицел даже самую верхнюю линию хребта, но
Лангдон вдруг стал кричать им во все горло, махать в возбуждении
руками и указывать вниз. Тотчас же Брюс и Метузин поняли его
жесты, несмотря на то, что собаки вновь побежали с яростным лаем
к тем камням, меж которых проходил Тир. Охотники подумали, что
с того места, где находился Лангдон, ему было виднее, куда именно
ушел медведь, и что, быть может, им нужно сбежать вслед за ним
вниз к долине. Только пробежав еще сто ярдов по откосу, они
остановились и посмотрели опять, на Лангдона, чтобы получить от
него дальнейшие распоряжения. С своей высоты Лангдон указывал
им на самый верх горы.
Тир в это время уже переваливал там через хребет. Как и Исквао,
он остановился на минуту на самом гребне и бросил последний
взгляд на людей.
И, видя его перед собою в последний раз, Лангдон замахал ему
шляпой и закричал:
— Будь счастлив, товарищ! Счастливого пути! Прощай!
93
Глава XX
«ПРОЩАЙ, МУСКВА!»
В эту ночь Лангдон и Брюс составляли свои новые планы, в то
время как Метузин сидел поодаль, курил в глубоком молчании
и иногда поглядывал на Лангдона с таким выражением, точно все
еще никак не мог поверить тому, что случилось в этот вечер. С этих
пор Метузин еще много лет будет без устали рассказывать своим
детям, внукам и друзьям из своего племени, как однажды он охотился
с белым человеком, который перестрелял всех своих собак, чтобы
только спасти от них медведя гризли. Лангдон уже больше не был
для него прежним Лангдоном, и после этой охоты Метузин понял, что
не будет охотиться с ним больше уже никогда. Потому что Лангдон
был теперь для него «кесквао». Что-то расстроилось у него в голове.
Он съехал с крючка. Великий Дух отнял у него сердце и отдал его
медведю гризли,— Метузин искоса поглядывал на него сквозь дым
своей трубки. Это предположение еще более утвердилось в нем, когда
он увидел, как Брюс и Лангдон принялись за устройство корзины-
клетки, в которой должен был сопровождать их в далекие края
медвежонок. Теперь уж он более не сомневался: Лангдон «рех-
нулся».
На следующее утро, едва только забрезжил свет, караван уже готов
был отправиться в свой далекий путь на север, и Брюс и Лангдон
направили свои стопы в ту долину, в которой они в первый раз
встретились с Тиром. За ними живописно следовал караван, а позади
всех шел Метузин. В своей клетке ехал и Мусква.
Лангдон был доволен и счастлив.
— Это была самая счастливая охота во всей моей жизни,—
сказал он Брюсу.— Я никогда не буду жалеть, что мы подарили ему
жизнь.
— На то вы и ученый,— почти с неуважением ответил ему
Брюс.— Если бы на то моя власть, то его шкура давно бы уже
покрывала спину Дисфаны. Каждый турист на линии железной дороги
не пожалел бы за нее двухсот долларов и бросился бы на нее с руками
и ногами.
— Но живой он для меня дороже нескольких тысяч,— возразил
Лангдон и с этими загадочными словами попридержал коня, чтобы
посмотреть, как ехал Мусква.
Медвежонок подпрыгивал и катался, как мяч, в своей корзине,
точно-молодой, неопытный турист, вздумавший ехать на спине слона.
Посмотрев на него, Лангдон догнал Брюса и поехал рядом с ним
опять. Раз пятнадцать в течение двух или трех следующих часов он
навещал Мускву и каждый раз возвращался опять к Брюсу, который
все больше и больше успокаивался и только о чем-то разговаривал
сам с собой.
Было уже девять часов, когда они добрались наконец до того
94
места, которое несомненно было последней границей владений Тира.
Громадная гора вырастала прямо перед ними, и поток, вдоль которого
они все время ехали, резко сворачивал в сторону на запад и уходил
в узкий каньон. На востоке поднимался зеленый, волнообраз-
ный скат, по которому лошади легко могли бы идти и через ко-
торый можно было бы всему каравану перевалить в новую долину
по направлению к Дрифтвуду. Этого пути Брюс и решил держать-
ся.
Доехав до половины этого ската, путники остановились, чтобы
дать отдохнуть лошадям. Мусква жалобно плакал в своей тюрьме.
Лангдон слышал его, но и вида не подавал, что этот плач трогал его
за душу. Он пристально смотрел назад, на долину, через которую
они проехали. Она была очаровательна при утреннем солнце. Он мог
видеть вершины гор, холодное, темное озеро, служившее для Тира
местом рыбной ловли; на целые мили уходили назад бархатные луга
и, как ему показалось, до него в последний раз донеслась музыка
бежавших во владениях Тира ручьев. Его поразило то, что его уход
отсюда сопровождался каким-то радостным гимном, каким-то слад-
ким песнопением, радовавшим его потому, что он оставлял здесь
за собою все в таком же виде, в каком оно было до его прихода сюда.
Но в самом деле, оставалось ли все так, как было до него? Разве он
не слышал сейчас, как горько плакал и умолял несчастный медвежо-
нок и как его вопли покрывали собою всю эту радостную, веселую
музыку гор?
И снова он услышал тихие стоны Мусквы.
Тогда Лангдон обернулся к Брюсу.
— Решено! — сказал он; и в его словах действительно прозвучало
бесповоротное решение.— Я все утро ломал себе голову и теперь
меня не сдвинешь с места. Вы и Метузин отправляйтесь туда,
куда везут вас лошади. Я же возвращусь обратно вниз, на милю или
немножко побольше, и выпушу медвежонка там, откуда он сумеет
найти дороту к себе домой.
Он не дождался возражений или замечаний; да Брюс их вовсе
и не собирался делать. Лангдон взял на руки Мускву и повез его об-
ратно на юг.
Спустившись на целую милю в долину, он выехал на широкий,
открытый луг, на котором то там, то сям возвышались группы
сосняка и ивняка и так сладко пахло цветами. Здесь он сошел с коня
и десять минут просидел на траве вместе с Мусквой, достал из кармана
пакет с сахаром и скормил остатки его медвежонку. Какой-то плотный
комок подкатил ему к самому горлу, когда маленький, мягкий носик
стал обнюхивать ладонь его руки, а затем он вскочил на седло, и
теплое, легкое облако вдруг заволокло его глаза. Он попытался было
засмеяться, но кажется, это ему не удалось. Он любил Мускву и знал,
что оставлял в этой долине гораздо большего друга, чем им мог бы
быть для него человек.
— Прощай, дорогой! — сказал он, и в голосе у него послыша-
лись слезы.— Прощай, маленький плутишка! Может быть, я когда-
95
нибудь еще вернусь сюда и мы с тобой увидимся,— ты тогда будешь
уже громадным, свирепым медведем,— но уж я не буду стрелять
никогда, никогда, никогда...
И он поскакал на север. Отъехав триста ярдов, он повернул голову
и посмотрел назад. Мусква все еще бежал за ним, но уже стал отста-
вать. Лангдон помахал ему рукой.
— Прощай! — крикнул он ему, глотая подкативший к горлу
комок.— Прощай!
Полчаса спустя с вершины подъема он посмотрел вниз в бинокль.
Он увидел Мускву. Медвежонок представлял собою темное пятнышко.
Он стоял и настойчиво ожидал его возвращения.
И, попробовав еще раз засмеяться, что у него снова не вышло,
Лангдон стал переваливать через Дивайд и исчез из жизни Мусквы
навсегда.
Глава XXI
МУСКВА РАЗЫСКИВАЕТ СВОЕГО
ДРУГА
Целые полмили бежал Мусква за Лангдоном. Сперва он бежал
вскачь, затем стал идти шажком и, наконец, остановился совсем,
сел, как собака, и стал смотреть на возвышавшийся перед ним
подъем. Иди Лангдон пешком, Мусква не отстал бы от него до тех
пор, пока не устал бы совсем. Но медвежонок не выносил своей
тюрьмы; его ужасно укачало и избило об нее все его бока, и к тому
же лошадь два раза оступалась, и это было для Мусквы то же, что
и землетрясение. Он знал, что и клетка и сам Лангдон находились
уже далеко от него. Он сел ни минутку и задумчиво заскулил, но
далее уже не пошел. Он был уверен, что друг, которого он так полю-
бил, скоро вернется к нему обратно. Ведь он возвращался к нему
всегда. Он ни разу не покидал его одного. Поэтому Мусква начал
охотиться на бабочек и срывать дикие фиалки и решил на некоторое
время вовсе не покидать того пути, по которому проследовал караван.
Весь этот день он оставался на усеянном цветами лугу у подошвы
подъема, и ему было приятно греться под теплыми лучами солнца
и выкапывать из земли корешки, которыми он так любил лакомиться.
Он накопал их, все их съел и отлично выспался после обеда; но когда
стало заходить солнце и через долину протянулись мрачные тени
от гор, его стал разбирать страх. Он был еще очень маленьким
медвежонком, и после смерти его матери это была для него первая
ночь, которую ему приходилось проводить совершенно одному. Тир
заменял ему мать, а Лангдон занял место Тира, так что до этого
самого времени он не чувствовал ни одиночества, ни страха темноты.
Он подполз под терновый куст около следа, оставленного караваном,
и стал там ожидать, прислушиваться и нюхать пытливо воздух.
96
Высыпали и замигали звезды, но в эту ночь они были не настолько
ярки, чтобы освещать ему путь. До самого рассвета он не вылезал
из-под тернового куста и все время держался настороже.
Солнце опять придало ему бодрости и уверенности в себе, и он стал
бродить взад и вперед по долине, причем запах лошадиных копыт
становился все слабее и слабее, пока не прекратился совсем. В этот
день Мусква питался травой и фиалковыми корешками, а когда
наступила вторая ночь, то он оказался уже у того самого подъема,
через который проходил караван из долины, где находился Тир
и Исквао. Он утомился, был голоден и чувствовал себя безнадежно
одиноким. Эту ночь он провел в дупле свалившегося дерева. На
следующий день он отправился далее и следующие дни и ночи пре-
бывал в одиночестве в этой обширной долине. Он прошел недалеко
от того прудка, около которого Тир встретился со старым медведем,
с ощущением голода обнюхал рыбьи кости и заплакал; он обошел
кругом темное, глубокое озерцо; видел какие-то тени во мраке леса;
прошел по выстроенной бобрами плотине и две ночи провел около
того места, с которого наблюдал, как Тир ловил рыбу. Теперь уж
он почти совсем забыл о Лангдоне и думал только о Тире и о своей
матери. Он хотел их. Они были нужны ему теперь больше, чем
дружба всех людей в мире, потому что Мусква снова превратился
в дикого зверя.
Было начало августа, когда он подошел к выходу из долины и стал
взбираться на тот подъем, где Тир впервые услышал гром и почув-
ствовал боль от выстрелов белых людей. В эти две недели он быстро
вырос, несмотря на то, что часто ложился спать с пустым желудком;
не боялся теперь он и темноты. Через глубокий, мрачный, лишенный
солнечного света каньон он прошел к вершине подъема, на кото-
рый взбирался Тир, когда за ним по пятам следовали Лангдон
и Брюс. И перед ним открылась другая долина, бывшая его роди-
ной.
Но он не узнал ее. Он не увидел и не почуял в ней ничего такого,
что казалось бы для него близким. Но это была такая красивая
долина, таким обилием она дышала и так была залита солнцем, что
он не торопился уходить из нее. Он нашел в ней массу лакомств и
вкусных корешков. А на третий день он совершил уже самостоятельно
первое настоящее убийство. Он почти споткнулся о молодого сурка,
ростом не более красной белки, и прежде чем это маленькое суще-
ство успело скрыться от него, он уже задавил его лапой. Это дало
ему возможность сытно поесть.
Прошла целая неделя, пока ему удалось добраться до того места,
где скончалась его мать. Если бы он поднялся выше и прошел по
самому кряжу, то увидел бы ее кости, уже гладко обглоданные
разными хищными тварями. На следующую неделю он попал на тот
лужок, на котором Тир загрыз карибу и убил большого черного
медведя.
Вот здесь-то Мусква вдруг и почувствовал себя дома!
В течение двух суток он не отходил от этого места тризны и по-
единка далее чем на двести ярдов и ночью и днем поджидал к себе
4.
3258, Кервуд
97
Тира. Затем он стал совершать более далекие экскурсии в поисках
пищи, но каждый вечер, когда горы начинали отбрасывать от себя
длинные тени, он обязательно возвращался к группе деревьев, в
которых были спрятаны Тиром запасы, обворованные разбойником —
черным медведем.
Однажды он отправился дальше, чем обыкновенно, в поисках
корешков. Он был уже в полумиле от того места, которое стал
считать своим домом, и принялся уже за обнюхивание скалы, как
вдруг перед ним появилась массивная тень. Он поднял голову, по-
смотрел и вдруг застыл на месте на целые полминуты. Сердце в нем
забилось и запрыгало от радости, как не билось и не прыгало никогда.
В пяти футах от него стоял Тир! Громадный гризли так же застыл
на месте, как и он, и стал смотреть на него в упор. Затем Мусква
чисто по-детски взвизгнул от радости и подбежал к нему. Тир
опустил свою большую голову, и еще следующие полминуты они
оба провели без движения, причем Тир засунул свой нос глубоко
в шерсть на спине у Мусквы. А затем они отправились вместе да-
лее, точно никогда и не расставались, и Мусква следовал за ним с ра-
достью.
После этого потянулись дни удивительных путешествий и роскош-
ных трапез, и Тир познакомил Мускву с тысячами новых мест
в двух долинах и на горном хребте, который их разделял. Они много
и часто занимались рыбной ловлей, уоили еще одного карибу на
горном кряже, и с каждым днем Мусква становился все толще и
жирнее и все увеличивался и увеличивался в весе, пока наконец
к середине сентября не стал таким большим, как крупная, взрослая
собака. Затем пошли ягоды, а Тир знал, где внизу, в долине, они
поспевали раньше всего,— дикая красная малина, потом мыльнянка,
а после них душистая черная смородина, которая росла в самой
глубине леса и была такая крупная, как вишня, и такая сладкая,
как сахар, которым Лангдон кормил Мускву. Эту черную смородину
Мусква любил больше всего на свете. Она росла густыми кистями, и
на ветках, к которым она была прикреплена, вовсе не было листьев,
так что он мог нарвать ее и съесть чуть не целую кружку в пять
минут.
Но наконец настало время, когда не было уже и ягод. Наступил
октябрь. Ночи стали очень холодными, и целые дни подряд вовсе не
светило солнце, и небо было мрачно и все в облаках. На вершинах
гор снег становился все глубже и глубже и перестал уже таять
у снеговой линии. Падал снег и в долине; сперва он покрыл ее только
легким белым ковром, который обрадовал Мускву и был приятен
для его ног, но он скоро растаял. Задули с севера резкие ветры и,
вместо радостного весеннего шума, который когда-то царил над всей
долиной, теперь слышался по ночам вой и визг непогоды, деревья
зароптали и стали горько жаловаться. Мускве весь свет показался
совершенно переменившимся.
Его удивляло, почему в эти холодные, мрачные дни Тир всегда
так стремился именно к неуютным, обдуваемым ветрами высотам,
тогда как мог бы найти для себя приют внизу, в долине, где было
98
гораздо теплее. А Тир, если бы он умел объяснить, рассказал бы
ему, что зима была уже на носу и что эти высоты давали им последнее
пропитание. В долинах уже не было ягод; трава и корешки уже
больше не согревали их; уже некогда было тратить время на ловлю
муравьев и личинок, и рыба больше уже не разгуливала по рекам, а
стала держаться на глубине. Наступил сезон, когда карибу становились
такими чуткими, как лисицы, и такими быстрыми, как ветер. Только
на высотах еще можно было добыть себе кой-какой обед, правда,
нищенский, но все-таки обед из сурков и кротов. Тир выкапывал их
из-под земли, а Мусква помогал ему в этом по мере сил. Не раз им
приходилось выворачивать целые вагоны земли, чтобы только добрать-
ся до зимних квартир уже заснувших семейств сурков, и иногда
целые часы требовались от них для того, чтобы выкопать всего трех
или четырех маленьких кротов, величиною не более маленькой красной
белки, но необыкновенно жирных.
Так они прожили последние дни октября и вступили в ноябрь.
Теперь уже по-настоящему стал выпадать снег, задули холодные
ветры, и с севера стали налетать жестокие метели. Прудки и озера
замерзли и покрылись льдом. И все еще Тир держался на высотах,
и Мусква никак не мог согреться по ночам и все удивлялся тому,
что не появлялось солнце.
Однажды, в средних числах ноября, Тир остановился во время
самой работы по выкапыванию сурков, спустился в долину и без
всякой видимой цели отправился на юг. Они находились в десяти
милях от того места, куда он шел, но гризли так торопился, что они
покрыли это расстояние еще засветло. Целых два дня после этого
Тир, казалось, вовсе не имел никакой привязанности к жизни.
В каньоне, куда они пришли, нечего было есть, и он бродил между
камней, принюхивался, прислушивался и в общем держал себя так,
точно в чем-то собирался обмануть Мускву. В полдень второго дня
Тир остановился в группе карликовых сосен, под которыми вся земля
была усеяна опавшими иглами. Он стал пожирать эти иглы. Они не
показались Мускве вкусными, но что-то подсказывало медвежонку,
что и он должен был делать то же, что делал и Тир, и он слизывал
их и глотал, сам не зная, для чего это делает, и не подозревал, что
это были последние распоряжения природы относительно их долгого
зимнего сна.
Было четыре часа, когда они пришли ко входу в глубокую пещеру,
в которой родился Тир, и здесь Тир остановился, долго обнюхивая
воздух и неизвестно чего ожидая. Становилось темно. Сильная буря
завыла под каньоном. Острые, пронизывающие ветры задули с горных
вершин, и небо почернело. Несколько минут гризли простоял, про-
сунув голову и плечи в пещеру. Затем он вошел. Мусква последовал
за ним. Глубоко-глубоко спускались они в непроглядном мраке
и с каждым их шагом становилось все теплее и теплее, и вой непогоды
все стихал и стихал, пока не превратился наконец в едва слышный
ропот. По крайней мере целых полчаса потребовалось Тиру на то,
чтобы устроиться для спячки так, как он того желал. Тогда и Мусква
тесно прикорнул к нему. Здесь было тепло и очень уютно.
4*
09
Всю эту ночь неистовствовала буря и падал глубокий снег. Он
целыми облаками носился над каньоном и еще более густыми
массами проникал в самый каньон, пока наконец все кругом не
оказалось глубоко погребенным. Когда же наступило утро, то вход
в пещеру был уже завален совсем и не было видно уже ни камней, ни
черных и красных стволов деревьев, ни кустарников. Все было бело
и спокойно, и в долине не слышалось уже больше музыки бегущей
воды.
Глубоко в пещере беспокойно двигался Мусква. Тир глубоко
вздыхал. После этого они крепко и надолго заснули.
Возможно, что они видели сны.
мм
ГЛАВА I
Уже март был на исходе, когда черный медвежонок Нива в первый
раз увидел свет. Его мать Нузак была уже старой медведицей и, как
большинство пожилых существ, страдала ревматизмом и любила
долго поспать. Поэтому, вместо того чтобы провести эту зиму, в кото-
рую у нее родился Нива, в самой обычной спячке в течение всего только
трех месяцев, она провела в ней целых четыре, и Нива, который по-
лучил от нее жизнь именно во время этой глубокой спячки, выполз из
берлоги почти двухмесячным медвежонком вместо того, чтобы быть
всего только шестинедельным.
Чтобы выбрать себе для спячки берлогу, Нузак взобралась в пе-
щеру на самой вершине голого горного кряжа,— и отсюда-то Нива и
увидел в первый раз под собой долину. В первую минуту, выйдя из
темноты на яркий солнечный свет, он даже ослеп. Он слышал, обонял
и чувствовал около себя много кой-чего интересного, но видеть не мог.
А Нузак, точно в удивлении от того, что вместо холода и снега ее окру-
жили вдруг свет и теплота, несколько минут стояла неподвижно и
только нюхала воздух и оглядывала свои владения.
В какие-нибудь две недели ранняя весна уже развернула в пере-
менах свои чудеса в этой удивительной северной стране между ре-
ками Джексон и Шаматтава и с севера на юг между озерами Год и
Черчилл.
Перед медведями открылась очаровательная картина. С высокого
остроконечного утеса, на котором они стояли, все казалось точно за-
литым целым морем солнечного света, и только там и сям виднелись
небольшие полянки белевшего снега в тех глубоких местах, куда его
надуло ветром за зиму. Горный кряж подымался прямо с долины. Со
всех сторон, насколько мог видеть человеческий глаз, виднелись
темно-синие пятна лесов, сверкали еще не совсем растаявшие озера,
отражали от себя солнечный свет ручейки и речки, и зеленые открытые
пространства посылали от себя весенние ароматы. Эти запахи, точно
нечто возрождающее, втекали старой медведице прямо в ноздри. Там,
юз
глубоко внизу, на земле, уже пробуждалась жизнь. Надулись почки
у тополей и уж готовы были лопаться; трава выбрасывала нежные,
душистые былинки; по стволам стал подниматься сок; подснежники и
голубые перелески уже выглянули на солнечный свет и стали при-
глашать к себе на праздник Нузак и Ниву. И все это Нузак обоняла
с опытностью и знанием уже минувших двадцати лет своей жизни —
и сладостный аромат еловой и7 сосновой хвои, и сырой нежный запах
от корешков водяных лилий и от лопавшихся пузырей на поверхности
оттаивающего болота и у самой подошвы кряжа; и над всеми этими
запахами — запах самой земли, претворяющей все индивидуальные
аромать? в один общий, великий поток жизни!
И Нива тоже обонял их. Его маленькое тело, все застывшее от
удивления, в первое время дрожало, как лист, от зашевелившейся в нем
жизни. Какие-нибудь минуты тому назад, выйдя из темноты, он
вдруг увидел себя в такой сказочной стране, какая ему даже и не сни-
лась. И в эти самые минуты над ним вдруг заработала природа. Созна-
ния еще не было, но инстинкт уже зашевелился в нем. Он знал, что
все это было что солнце и тепло было именно для него и что все,
что было на земле прекрасного, было дано в удел ему. Он поводил по
воздуху своим черным носиком, вдохнул в себя воздух и вдруг осознал
остроту всего, что было прекрасно и чего следовало ему желать.
И в то же время он прислушивался. Он насторожил вперед свои
остроконечные ушки, и в них стал втекать шорох пробуждавшейся
земли. Даже стебельки травы несли в них свою песню радости, по-
тому что все в этой залитой солнцем долине гудело зеленым весенним
шумом мирного края, еще не тронутого людьми. Повсюду звонко
шумели ручьи бежавшей водь!, и Нива услышал странные звуки, в ко-
торых сразу же почуял жизнь: щебетанье каменного воробья, сереб-
ристые ноты песенки черногрудого дрозда внизу на болоте, звонкий,
торжествующий гимн ярко изукрашенной канадской сойки, разыски-
вавшей себе поудобнее местечко для гнездовья в бархатной бальзами-
ческой траве. А затем вверху над его головой вдруг раздался жалобный
крик, заставивший его вздрогнуть. Тот же инстинкт подсказал ему,
что этот крик сулит ему опасность. Нузак оглянулась и увидела тень
от большого орла, который пролетал между землей и солнцем. Нива
тоже увидал эту тень и в страхе прижался к матери.
И сама Нузак, такая старуха, что не досчитывалась уже и половины
своих зубов, и такая уже одряхлевшая, что в холодные, ветреные
ночи у нее болели все ее кости и стали уже слабыми глаза, как ни
была стара, а все-таки с возраставшей радостью глядела на то, что рас-
стилалось у ее ног. Ее взор блуждал по этой долине, среди которой оба
они проснулись. Там, далеко, за стенами леса, за самым отдаленным
озером, за реками и за долами, тянулись безграничные пространства,
которые составляли ее дом. До нее донесся неуловимый звук, кото-
рого не постиг еще Нива, почти не усваиваемый ухом рокот громадного
водопада. Это был ропот от тысяч ручейков оттаявшей воды и от мяг-
кого дыхания ветра сквозь хвою и траву, которые весенней музыкой
прыскали в воздух.
Затем она глубоко вздохнула во всю свою грудь и, побуждая вор-
104
чаньем Ниву, стала осторожно спускаться с ним между скал к по-
дошве кряжа.
На золотой равнине оказалось еще теплее, чем было на вершине
гребня. Нузак отправилась прямо к краю трясины. Несколько птиц с
громким хлопаньем крыльев вылетело из нее при их появлении, и это
заставило Ниву испытать страх. Но Нузак не обратила на них вни-
мания. Лягушка заявила громогласный протест против неожиданного
появления Нузак и продолжала его затем громким кваканьем, от ко-
торого на спине у Нивы поднималась шерсть. Но Нузак и на это не
обратила ровно никакого внимания. Нива заметил и это. Он все время
следил за матерью, и инстинкт уже подготовил его ноги к тому,
чтобы тотчас же бежать во всю прыть, как только она подаст ему
для этого сигнал. В его забавной маленькой голове очень быстро
создалось убеждение, что его мать представляла собою самое замеча-
тельное в мире создание. Судя по всему, она была самым большим
живым существом, по крайней мере из всех тех, которые были снаб-
жены ногами и двигались. Он убедился в этом в какие-нибудь две
минуты, пока они проходили через болото. Здесь вдруг послыша-
лось фырканье, раздался треск ломавшегося прошлогоднего камыша
и, шлепая по колено в грязи, вдруг появился громадный лось, раза
в четыре больше, чем сама Нузак, и при виде ее тотчас же обратился в
бегство. Нива вытаращил глаза. Все-таки и на него Нузак тоже не
обратила ровно никакого внимания!
Тогда и сам Нива сморщил свой крошечный носик и заворчал,
точь-в-точь так, как он ворчал на уши и шерсть Нузак и на те палки,
на которые натыкался в темноте берлоги. Он сразу все отлично понял.
Теперь он мог ворчать на все, на что бы только ни пожелал, как бы
велико ростом ни было это все. Ведь это все убегало прочь при одном
появлении его матери Нузак.
И весь этот первый яркий день прошел для Нивы в одних только
открытиях, и с каждым часом он все более и более убеждался, что его
мать была непререкаемой владычицей во всех этих новых для него
и залитых солнцем местах.
Нузак была заботливой матерью и на своем веку дала жизнь уже
двенадцати или пятнадцати поколениям медведей, а потому знала, что
в этот первый день нужно было ходить как можно меньше, чтобы
дать ножкам Нивы немного окрепнуть. Потому-то она и не задер-
живалась долго даже на этой мягкой трясине, а решила зайти по пути
в ближайшую группу деревьев, где обыкновенно она ломала своими
лапами у сосен сучья, чтобы добыть из-под их коры вкусный, липкий
сок. После целого пиршества, состоявшего из разных корешков и
луковичных растений, Ниве понравился этот десерт, и сам он, в свою
очередь, попытался сдирать коготками кору с деревьев. До самого по-
лудня Нузак все ела и ела, до тех пор, пока не оттопырились у нее
бока, а Нива, со своей стороны, то пососав материнского молока, а то
покушав разных странных, но вкусных вещей, попадавшихся им по
пути, не стал походить на барабан. Выбрав затем местечко, где от
косых лучей солнца белая скала нагрелась так, точно печка, старая,
обленившаяся Нузак прилегла отдохнуть, в то время как Нива, пре-
105
доставленный самому себе, наткнулся вдруг в своих поисках при-
ключений на яростного врага.
Это был громадный древесный жук-рогач в два дюйма длины. Его
рога, которые он выставил спереди, были черны и походили на изогну-
тые железные гвозди. Он был весь совершенно черного цвета, и его
точно выкованная из металла поверхность ярко сверкала на солнце.
Нива лег на живот и с замиранием сердца стал следить, что он будет
делать. Для него оказалось удивительнее всего то, что этот жук, на-
ходившийся от него на расстоянии всего только в какой-нибудь
один фут, все-таки продолжал к нему приближаться! Это было и
любопытно и в то же время и страшно. Первое за весь день живое суще-
ство, которое не испугалось и не убежало прочь! Медленно придви-
гаясь на своих шести ногах, жук издал дребезжащий звук, который
Нива отлично расслышал; затем Нива нерешительно протянул к нему
лапу. Тотчас же жук ощетинился и принял яростный вид. Его крылья
зашевелились и загудели, точно пропеллер, клещи разжались так, что
могли бы легко прищемить человеческий палец, и сам он стал вер-
теться на ногах, точно пустился в пляс. Нива отдернул лапу назад,
и секунды две спустя жук успокоился и все-таки снова двинулся
вперед.
Нива, конечно, не знал того, что все поле зрения жука ограничи-
валось всего только четырьмя дюймами в окружности и что далее
этого он уже не видал; положение все-таки оставалось вызывающим.
Но Нива был не таков, чтобы бежать от врага, даже несмотря на
свой девятинедельный возраст. С отчаянным видом юн снова вытянул
лапу вперед, но, к несчастию, один из его тоненьких коготков не-
чаянно зацепился за жука и перевернул его вверх ногами так, что
тот уже не смог ни жужжать, ни гудеть. Великая радость обуяла
медвежонка. Дюйм за дюймом он стал приближать свою л$пу к самой
своей мордочке й делал это до тех пор, пока наконец не дотащил
жука до самых своих зубов. Но здесь ему захотелось его понюхать.
Это было для жука счастливым моментом. Его клещи сжались,
и сон старой Нузак прервался от внезапного крика агонии. Когда
она подняла голову, то Нива катался по земле, точно с ним случился
припадок. Он фыркал, чихал и отплевывался. Нузак некоторое время
пристально смотрела на него, а затем медленно поднялась и подошла
к нему. Своею большой лапой она стала переворачивать его то так, то
этак и вдруг увидела на нем жука, который крепко и решительно вце-
пился своими клещами ее детенышу прямо в нос. Тогда она повалила
Ниву на бок так, чтобы он не мог больше двигаться, и стала медленно
сдавливать жука меж двух зубов, пока наконец он не разжал своих
клещей. А затем она его съела.
До самых сумерек Нива носился со своим раненым носом. А перед
тем, как стемнело совсем, Нузак заковыляла обратно к своей скале,
и Нива пососал на ночь ее молока. Потом он угнездился ей под мыш-
ку, где оказалось очень тепло. Несмотря на все еще болевший нос,
он чувствовал себя счастливым и к концу своего первого дня уже
считал себя храбрецом, не боявшимся ничего, хотя ему и было всего
только девять недель. Он вступил в свет, он видел много диковинных
106
вещей и если и не остался в конце концов победителем, то все-таки
великолепно провел свой первый день.
ГЛАВА II
В эту ночь у Нивы сильно разболелся живот. Вообразите себе
младенца, только что отнятого от груди, который сразу же обожрался
жареным мясом! То же случилось и с Нивой. По-настоящему ему
следовало бы постепенно привыкать к грубой пище, по крайней мере
с конца второго месяца, но в процессе интенсивного воспитания
природа, казалось, сразу же принялась подготовлять его к великой и
неравной борьбе, которая в недалеком будущем ожидала его впереди.
Целые часы он простонал и проплакал, пока наконец Нузак не на-
давила ему своим носом на вздувшийся живот, и его не вырвало тем,
что было в нем лишнего. И ему стало легче.
После этого он заснул. Когда же он проснулся и открыл глаза, то
его поразило яркое зарево пожара. Вчера он видел солнце, ярко
блестевшее и золотое, и затем куда-то скрывшееся. Но теперь, в это
северное весеннее утро, он в первый раз в жизни увидел, как что-то
вспыхнуло на самом краю света. Зарево было красно как кровь, и по
мере того, как он глядел на него, оно все росло и расширялось, пока
наконец не охватило целой половины неба и не выполз вдруг какой-то
странный, громадный шар. В первую минуту Ниве показалось, что это
какое-то чудовище, которое плыло из-за леса прямо на него, и он
испугался и с визгом стал будить свою мать. Что бы это ни было, Нузак
все равно не испугалась бы. Она повернула свою большую голову
к солнцу и, прищурившись, с торжественным спокойствием стала на-
слаждаться. Тогда и Нива стал чувствовать удовольствие от теплоты,
исходившей от этого красного предмета, и, несмотря на все еще про-
должавшееся первое возбуждение, вдруг замурлыкал от его ласки. Из
красного солнце скоро превратилось в золотое, и вся долина сразу же
преобразилась и зажила теплой, трепетной жизнью.
Около двух недель после этого первого в жизни Нивы восхода
солнца Нузак оставалась вблизи своих скал и находившегося внизу
болота. А затем наступил день, когда Ниве исполнилось одиннад-
цать недель, и он уже стал забегать в далекие темные леса и наконец
готов был начать свои летние скитания. Его подошвы уже потеряли
свою нежность, и он весил теперь уже целых шесть фунтов. Это было
очень хорошо.
С того дня как Нузак отправилась наконец в свои скитания, для
Нивы начались настоящие приключения. В темных таинственных
глубинах лесов еще оставались залежи снега, которые еще не успело
растопить солнце, и Нива скучал и плакал по теплой и светлой долине.
Они прошли мимо водопада, и Нива впервые услышал рев низвер-
гавшейся воды. Все глубже, темнее и угрюмее становился лес по
мере того, как в него проникала Нузак. Здесь-то Нива и получил свои
первые уроки по охоте. Дни шли за днями, и живые существа все
пробуждались и выползали из-под повалившихся деревьев и из ще-
107
лей в камнях, и Нива уже сам лично, бе j помощи матери, понял весь
трепет и все возбуждение, которые вызывала в нем охота. Он опять
встретил жука-рогача, но на этот раз уже убил его. Покончил он
и с лесной мышью, впервые попавшейся ему по дороге. В нем очень
быстро стали пробуждаться инстинкты его отца, который находился
теперь в третьей или четвертой долине к северу от них и который ни-
когда не упускал случая вступить с кем-нибудь в борьбу. К концу мая,
то есть на четвертом месяце своей жизни, Нива уже ел все, что
только мог убить такой медвежонок, как он.
Это было в начале июня, когда неожиданный случай вдруг сразу
внес в жизнь Нивы радикальную перемену. Был теплый, мягкий,
солнечный день, и старая Нузак сочла себя вправе после сытной еды
поваляться некоторое время на солнце. Они только что вышли из
невысокого леса и спустились на луг, через который, извиваясь
между каменистыми берегами, тек по белому песочку неглубокий,
быстрый ручей. Нива же спать был не охотник. Он всегда предпо-
читал сну наслаждение ярким полуденным солнцем. Маленькими,
круглыми глазками он озирался по сторонам на этот удивительный
мир, и ему казалось, что все в нем манило его к себе. Он оглядывался
на свою мать и жалобно повизгивал: опыт говорил ему, что она будет
оставаться глухой ко всему внешнему миру целые часы, пока наконец
он не потеряет терпения и не укусит ее за ногу или не потреплет
за ухо, и только тогда она вскочит и только затем, чтобы на него
огрызнуться. Ему это уже надоело. Ему хотелось чего-нибудь более
интересного, и он решил предаться своим приключениям самостоя-
тельно.
В этот же самый день,, когда уже садилось солнце, какой-то чело-
век, стоя на коленях и упершись руками в землю, исследовал полосы
песка, протянувшиеся на целые пять или шесть миль вдоль ручья.
Рукава у него были засучены кверху, обнажая до половины загоревшие
руки, и голова была непокрыта, так что вечерний ветерок развевал его
лохматые белокурые волосы, которые вот уже восемь или девять
месяцев не видали ножниц и подстригались только охотничьим
ножом.
По одну сторону этого индивидуума стояло железное ведро, а по
другую, следя с величайшим интересом за каждым его движением,
сидел самый неуклюжий и самый ласковейший щенок, который когда-
либо рождался от отца макензийской породы и от матери-полукровки
из эрдельской и шпицбергенской пород.
С этой трагической смесью в своей крови щенок представлял
собою только то, что принято называть «настоящей собакой». Его
вытянутый по песку хвост был длинен и показывал все свои позвонки;
его лапы, точно ступни у мальчишки-подростка, были похожи на
маленькие перчатки для бокса; его голова была в три раза больше, чем
это полагалось бы соразмерно его телу, и, по какой-то случайной
прихоти матери-природы, одно ухо у него было вдвое короче другого.
Когда он следил за своим хозяином, то это половинное ухо торчало,
точно гальванизированная кожа, тогда как другое, вдвое длиннее его,
навострилось вперед с глубочайшим вниманием и с самым пытливым
108
интересом. Голова, ноги и хвост были у него чисто макензийской
породы, а уши и худощавое, короткошерстное тело говорили о тяжкой
борьбе между эрдельской и шпицбергенской породами. В своем те-
перешнем негармоническом виде он представлял собою самого обыч-
ного щенка, какие обыкновенно бегают по задним аллеям парков в
больших городах.
За несколько минут подряд его хозяин заговорил только в пер-
вый раз, и Мики всем своим существом показал, как он высоко
ценит то, что его слова были обращены именно к нему.
— А здесь медведица и медвежонок! — воскликнул хозяин.— Это
верно так же, как и то, Мики, что ты еще молокосос. И если я еще
хоть что-нибудь понимаю в медведях, то будь уверен, что они прохажи-
вались здесь только сегодня!
Он поднялся на ноги и стал наблюдать за тем, как глубокие тени
уже стали окутывать лес. Затем он наполнил ведро водой. На не-
сколько секунд последние лучи солнца осветили его лицо. Это было
энергичное, полное надежд лицо. Оно пылало от радости жизни.
И сейчас оно зажглось внезапным вдохновением, и глаза человека
засверкали.
— Мики,— продолжал он,— за то, что ты такая еще неотшлифо-
ванная сокровищница добродушия и красоты, я отвезу твою дурацкую
персону в подарок одной девице и знаю, что она за оба эти качества
тебя полюбит. Только бы вот захватить с собою и этого медвежонка!..
Он стал насвистывать и, взяв ведро с водой, направился к зеле-
ному лужку, находившемуся от него ярдах в ста.
За ним последовал по пятам и Мики.
Чаллонер, только недавно назначенный фактором от Великой Ком-
пании Гудзонова залива, расположился лагерем на берегу озера при
самом впадении в него ручья, содержавшего золотой песок. Для этого
ему понадобилось немногое: старая палатка, еще более изношенная
лодка и пук соломы для подстилки. Но для человека чуткого к внеш-
нему виду лесов и к массе звуков, исходящих от них, с первого же
проблеска рассвета повсюду открываются целые тома жизни. Это был
представитель той расы людей, которые безбоязненно отправляются
хоть на самый край света. Все его богатство составляло то, что было в
нем и на нем. В этих остатках от его лодки и палатки, прошедших
с ним в течение годовой борьбы за существование сквозь огни и воды
и медные трубы, было для него что-то дружески-человеческое. Вся
лодка была покороблена, избита и заплатана, его палатка так почер-
нела от дыма и ветров, что была такого цвета, как копченая рыба, а
его запасы провизии уже давно пришли к концу.
Над небольшим костром уже кипело содержимое его чайника и
кастрюли, когда он вернулся к себе вместе с Мики, который неот-
ступно бежал следом за ним; на угольях стояла треснувшая, но по-
чиненная сковорода, на которой уже зарумянились лепешки на муке
с водой. В чайнике кипел кофе, а в кастрюле варилась рыба.
Мики угловато присел на задние ноги с таким расчетом, чтобы
запах от рыбы тянул ему прямо в нос. Он нашел, что это было
именно то, чего бы он с удовольствием теперь поел. Когда он следил
109
за последними приготовлениями Чаллонера, готовившегося приняться
за еду, то его глаза светились как два граната, и после каждого
третьего или четвертого дыхания он облизывался и проглатывал
слюну. Отсюда-то он и получил свою кличку. Он был вечно голоден
и всегда был готов есть, как бы сыт ни был. Поэтому ему и дано было
имя Мики, что значит барабан.
Поев рыбы и лепешек, Чаллонер закурил трубку и наконец вы-
сказал то, что у него было на уме:
— Завтра я пойду на медведя,— сказал он.
Прикорнув у потухавшего костра, Мики застучал о землю хвос-
том, точно это была палка, а не хвост, чтобы доказать этим, что он
слушает.
— Я повезу тебя к девице вместе с медвежонком. Она с ума
сойдет от радости.
Мики застучал хвостом еще чаще прежнего. «Отлично!» — каза-
лось, хотел он ответить.
— Только подумать,— продолжал Чаллонер, глядя поверх головы
Мики на целую тысячу миль вперед.— Целых четырнадцать меся-
цев — и вдруг мы возвращаемся с тобой к людям! Я повезу тебя и
медвежонка одной девице в подарок. Что ты на это скажешь? Ты и
понятия не имеешь, как она любит таких маленьких дьяволят, как ты,
иначе ты не смотрел бы на меня таким дураком! И не твоей глупой
башк'е понимать, что это за девушка! Вйдишь этот солнечный закат?
Так она лучше его, на то она и моя избранница. О чем бы еще пого-
ворить, Мики? Впрочем, больше не о чем; давай-ка лучше помолимся,
да и на боковую!
Чаллонер встал и потянулся... Все суставы в нем захрустели. Он
почувствовал в себе гигантскую силу.
А Мики, до сих пор все еще барабанивший хвостом, вскочил на
лапы, побежал за хозяином и спрятался к нему под одеяло.
ГЛАВА III
Чуть-чуть брезжило раннее серенькое летнее утро, когда поднялся
Чаллонер и развел огонь. Несколько позже вышел и Мики. Хозяин
обвязал один конец веревки, оторванной от палатки, вокруг его шеи, а
за другой привязал его к дереву. Другую веревку такой же длины он
прикрепил к углам мешка из-под съестных припасов, так что его
можно было перекинуть через плечо, как охотничий сак. Едва только
стал алеть восток, как он уже был готов отправиться по следам Нивы
и его матери. Поняв, что его не захотели взять с собой, Мики жалобно
завыл, и когда Чаллонер обернулся назад, то увидел, что щенок
бился на привязи и прыгал, как паяц, которого дергали за ниточки.
Пройдя целую четверть мили вдоль ручья, он все еще мог слышать, как
Мики громко и визгливо высказывал свой протест.
Чаллонер так рано начал свой день не из-за одного только личного
удовольствия и не потому только, что ему хотелось увезти медвежонка
вместе с Мики. Он нуждался в мясе, а в эту пору медвежатина была
НВ
наиболее питательной; кроме того, у него не хватало уже жиров.
Если бы ему удалось прикончить эту медведицу, то этим самым сокра-
тилось бы время для того, чтобы поскорее вернуться к цивилизации.
Было уже восемь часов, когда он безошибочно набрел на свежие
следы Нузак и Нивы. Это было на том месте, где Нузак четыре или
пять дней тому назад ловила рыбу и куда они только вчера приходили
еще раз, чтобы отдохнуть после еды. Чаллонер был в восторге. Теперь
он был уверен, что найдет эту парочку где-нибуль около ручья и не на
далеком расстоянии. Ветер был для него благоприятен, и с громадными
предосторожностями и с ружьем наготове он стал продвигаться вперед.
Он прошел спокойно и уверенно около часа, прислушиваясь к каж-
дому звуку и движению и то и дело смачивая себе палец, чтобы усле-
дить, не переменил ли направление ветер. Кроме того, не все ведь
зависело и от воли самого человека. Но все сложилось в пользу
Чаллонера.
В широкой плоской части долины, где ручей разбивался на не-
сколько маленьких рукавов и вода текла между песчаными отмелями
и каменистыми грядами, Нива и его мать не спеша ловили себе на
завтрак раков. Никогда еще мир не казался Ниве таким прекрасным,
как теперь. Его мягкая шерсть на спине сделалась от солнца нежною,
как пух, точно у мурлыкавшего котенка. Он с удовольствием пошле-
пывал голыми ступнями по влажному песку, и ему нравилось, когда
вода с плеском ударялась об его пятки. Он любил все звуки, раздавав-
шиеся вокруг него: дыхание ветерка, шепот в вершинах сосен и кед-
ров, журчание воды, попискивания кроликов в камнях и крики птиц;
но более всего на свете он любил низкие, ласковые поварчивания
своей матери.
Вот на этой-то согретой солнцем равнине Нузак и почуяла первые
признаки надвигайшейся беды. При внезапном дуновении ветерка до
нее донесся запах человека!
Она тотчас же повернула к скалам. У нее еще до сих пор был на
плечах глубокий рубец, который несколько лет тому назад она получи-
ла точь-в-точь при таком же запахе врага, которого она так теперь
опасалась. Целые три года она не обоняла его и даже почти забыла о ’
его существовании. И вот вдруг опять он, теплый и страшный, до-
несся до нее вместе с дыханием ветерка и заставил ее остолбенеть.
Казалось, что и Нива тоже в эту минуту почуял близость грозив-
шей опасности. Он остановился как вкопанный черным пятнышком на
белом песке, всего только в двухстах шагах от Чаллонера, вперив взоры
в мать, и его чуткий носик старался понять значение опасности,
которую доносил до него ветер.
А затем случилось то, чего он еще ни разу в жизни не слышал: раз-
дался оглушительный, потрясающий гул, что-то похожее на гром, но
вовсе не гром; и он увидел, что его мать зашаталась на том месте, где
стояла, и затем тотчас же припала на передние лапы.
Но уже в следующий за тем момент она поднялась с таким диким
рычаньем, какого он от нее не слыхал и в котором он понял для себя
приказ спасаться во что бы то ни стало.
Как и все матери, которым дано в удел самим нянчить и любить
!Н
своих детей, Нузак прежде всего подумала о Ниве. Дотянув до него
лапу, она угостила его шлепком, и Нива тотчас же со всех ног
пустился искать убежища в ближайшем лесу. Нузак последовала
за ним. Раздался второй выстрел, и как раз над ее головой с ужасным,
визгливым звуком пролетела пуля. Но Нузак не торопилась. Она пле-
лась позади Нивы, все время подгоняла его и как будто не чувство-
вала той адской боли, которую пуля, точно раскаленное докрасна
железо, причиняла ей в паху. Они добрались наконец до опуш-
ки леса, когда Чаллонер послал ей вдогонку третий выстрел, на
этот раз поразивший ее между передних ног.
Еще один момент — и медведи находились уже под защитой
леса. Инстинкт заставил Ниву забраться в самую глушь, а позади
него, все еще борясь со смертью и стараясь его прикрыть собою,
шла за ним Нузак. Ее мозг стала заволакивать какая-то глубокая,
непроницаемая тень, что-то такое, от чего глаза ее вдруг перестали
видеть, и она поняла из этого, что ее жизненный путь уже приходит к
концу. Прожив целые двадцать лет на свете, она теперь боролась из-за
своих последних двадцати секунд. Она оставила Ниву около густого
кедра и, как делала неоднократно и раньше, приказала ему на него
взлезть. И тут-то, точно желая приласкать его в последний раз, она
лизнула его горячим языком. А затем приготовилась к своей послед-
ней борьбе.
Увидев приблизившегося Чаллонера, она поднялась на дыбы и еще
за пятьдесят шагов от кедра остановилась и стала его поджидать,
все-таки повалив голову между плеч и тяжело дыша, а ее глаза уга-
сали все более и более, пока наконец испустив глубокий вЗдох, она не
повалилась вдруг на землю, загородив собою дорогу своему врагу.
Когда Чаллонер подошел к ней, то она была уже мертва.
Со своего укромного местечка в самой густоте кедра Нива на-
блюдал за этой первой трагедией в его жизни и за тем,, как приближал-
ся к нему человек. Вид двуногого зверя заставил его забраться еще
глубже в хвою, и сердце забилось в нем от охватившего его ужаса.
Он рассуждать не мог. То, что с ним случилось, было для него выше
всякого рассуждения, как и то, что именно этот высокий двуногий
зверь был причиною всего. Его маленькие глазки сверкали и готовы
были выскочить из орбит. Он удивлялся, почему его мать не встанет
сейчас на дыбы и не задаст хорошей встрепки этому врагу. Испуган-
ный до последней крайности, он готов уже был слезть с дерева и бе-
жать к матери, чтобы ее разбудить, но ни один мускул на ее крупном
теле не двигался и к тому же около нее стоял, наклонившись, Чалло-
нер и оглядывал ее. Она точно окаменела.
Чаллонер даже покраснел от удовольствия. Правда, он стал убий-
цей, но по нужде. Он смотрел на роскошную шубу Нузак и на такое
большое количество ее мяса, которого хватило бы для него на всю
дорогу до самого дома. Он приставил винтовку к стволу дерева
и стал разыскивать глазами медвежонка. Он знал повадки диких
зверей и потому был уверен, что зверек находится где-нибудь побли-
зости от матери; поэтому он стал обшаривать ближайшие кустарники
и оглядывать вершины деревьев.
Нива сидел, свернувшись, как шарик, на самой вершине, спря-
тавшись за густыми ветвями. Целые полчаса Чаллонер безуспешно
разыскивал его, а затем махнул рукой и, решив заняться препариро-
ванием Нузак, пошел к ручью попить воды.
Как только он отошел, Нива точас же высунул свою голову из
засады. Выждав несколько минут, он сполз с кедра на землю. Он жа-
лобно позвал к себе мать, но та не двинулась. Тогда он подошел к ней
сам и стал около ее неподвижной головы, нюхая отравленный запа-
хом человека воздух. Затем он стал тыкаться носиком в ее щеки,
подсовывать его ей под шею и,, наконец, стал дергать ее за ухо —
его обычная манера ее будить. Но все это ставило его втупик. Тогда
он горько заплакал, взобрался к матери на мягкое тело и уселся на нем.
Сперва в его плаче звучала какая-то странная нота, а потом он не вы-
держал и изо всех сил зарыдал так, как рыдает обыкновенно только
человеческий ребенок.
Возвращаясь назад, Чаллонер услыхал этот плач, и что-то вдруг
больно отозвалось в его сердце и смутило его. Да, это был совсем
детский плач! Плач ребенка, лишившегося матери.
Спрятавшись за карликовую сосну, он стал глядеть оттуда на
Нузак и увидел, что Нива все еще сидит на спине у матери. Он убил
на своем веку много разных зверей, так как убивать их составляло
его профессию, как и выменивать шкуры зверей, убитых другими.
Но он не видел раньше ничего подобного и почувствовал себя дей-
ствительно виноватым.
— Мне жалко тебя... — прошептал он.— Бедняжка!.. Мне тебя
жаль!
Это звучало почти просьбой о прощении. Но кончать дело все-таки
надо было. Так тихо, что Нива не мог услышать, он подполз к нему
против ветра и подкрался к нему сзади. Он был от него всего в каких-
нибудь полутора саженях, когда Нива понял наконец опасность. Но
было уже поздно. Быстрым скачком Чаллонер уже был около него
и прежде, чем Нива успел оставить спину матери, он накинул на
него мешок.
За всю свою жизнь Чаллонер не испытывал более забавных пяти
минут, как те, которые последовали вслед за этим. Несмотря на все
свое горе и весь свой страх, Нива вдруг почувствовал, как в нем
заговорила драчливая кровь его отца. Он стал царапаться, кусаться,
лягаться и рычать. За эти пять минут в нем перебывало сразу пять
дьяволят, и пока Чаллонер обвязывал ему шею веревкой и вталкивал
его толстенькое тело к себе в мешок, все руки у него были искусаны и
исцарапаны во многих местах.
Нива продолжал биться и в мешке до тех пор, пока не выбился на-
конец из сил и не перестал. А тем временем Чаллонер снимал с
Нузак шкуру и срезал те куски мяса и жира, которые казались
ему наиболее пригодными. Красота шкуры Нузак заставила заблестеть
его глаза. Он завернул в нее куски мяса и жир, сложил ее за четыре
угла так, как обыкновенно пеленают ребенка, привязал к ней ремни и
перекинул их через плечи. Согнувшись под тяжестью полутора пудов,
которые весили шкура и мясо, он взял свое ружье и Ниву. Было уже
113
около полудня, когда он отправился в путь. А когда он добрался на-
конец до своего лагеря, то солнце уже садилось. Буквально всю
дорогу, пока не осталось всего только какой-нибудь полумили до до-
ма, Нива сражался, как Спартак.
Под конец он обессилел и лежал в мешке почти без призна-
ков жизни и когда, почуяв что-то подозрительное, Мики подошел к
его тюрьме, то он ни одним движением не выказал протеста. Теперь
для него смешались уже все запахи, и он уже не различал никаких
звуков. Чаллонер же едва доплелся до дому. Все кости и мускулы у
него болели. Но на вспотевшем и загорелом лице все-таки светилась
гордость.
— Ах ты, храбрец! — сказал он, глядя на лежавший спокойно
мешок и вытряхивая свою трубку, первую с самого полудня.—
Бедовый ты чертенок!
Он привязал конец веревки от шеи Нивы к дереву и стал осторожно
высвобождать его из мешка. Затем он вывалил его на землю и отошел
несколько назад.
Теперь уже Нива был готов на любое перемирие по усмотрению
Чаллонера. Но не его первого увидал он, вывалившись из мешка. Он
увидел Мики! А Мики, вне себя от любопытства, вертелся тут же
своим неуклюжим телом и так и знал по запаху заранее, что это
непременно должен быть какой-нибудь интересный гость.
Глазки Нивы засверкали. Ну, а этот неуклюжий, карнаухий от-
прыск из клевретов человека-зверя был тоже его врагом, да? Эти не-
ловкие извивы тела этого нового существа и помахивание хвостом,
точно палкой, тоже были вызовом на бой? Он так думал. Во всяком
случае, это существо было одинакового с ним роста. И в мгновение
ока, насколько позволила ему веревка, он бросился на щенка. Мики,
который за момент до этого только лез к нему со своими дружбой и
лаской, тотчас же был ниспровергнут на спину, его забавные лапы
задрыгали в воздухе, и его жалобные вопли о помощи скоро преврати-
лись в дикий вой, невыносимым страданием огласивший золотую ти-
шину начинавшегося вечера.
Чаллонера это поразило. В следующий за тем момент он хотел было
развести маленьких забияк, но что-то такое произошло, что остано-
вило его. Стоя прямо над Мики, который поднял кверху все четыре
свои лапы, точно признавая себя уже побежденным, Нива медленно
отвел свои зубы от нежной кожи щенка. На этот раз он увидал перед
собою уже двуногого зверя — Чаллонера. Инстинкт, более тонкий, чем
не окрепший еще рассудок, заставил его на некоторое время сдер-
жать себя и устремить свои круглые, как бусы, глазки на Чаллонера.
А между тем Мики все еще продолжал болтать в воздухе ногами; он
умоляюще скулил; его твердый хвост стучал по земле, точно это была
просьба о пощаде; он облизывался и извивался, точно хотел этим
убедить Ниву, что он даже и намерения не имел причинить ему хоть
какую-нибудь неприятность. А Нива, уставившись на Чаллонера, пре-
зрительно ворчал. Затем он, не спеша, сполз с Мики. А щенок, все
еще боясь тронуться с места, продолжал лежать на спине и дрыгать
в воздухе ногами.
114
С выражением удивления на лице Чаллонер очень медленно от-
правился к палатке, вошел в нее и стал наблюдать оттуда сквозь
дырочку в полотне.
Выражение злобы вдруг сошло с мордочки у Нивы. Он посмотрел
на щенка. Быть может, в каком-нибудь отдаленном уголке его мозга
наследственный инстинкт подсказал ему, что он мог потерять в
щенке то, чего был лишен, благодаря отсутствию еще породившихся
братьев и сестер,— а именно друга детства, компаньона в детских
играх. И Мики, со своей стороны, почуял перемену, сразу происшед-
шую в этом маленьком, черном, озлобившемся существе, которое
только что было его врагом. И он радостно заработал своим хвостом
и протянул к Ниве передние лапы. А затем, все еще опасаясь воз-
можной случайности, он завертелся около его бока. Нива все еще не
шевелился. Мики радостно стал прыгать.
А минутой позже, глядя сквозь дырочку в своей палатке, Чаллонер
уже видел, что они стали осторожно обнюхивать друг у друга носы.
ГЛАВА IV
В эту ночь шел холодный мелкий дождь, надвинувшийся с северо-
востока. Встав с туманной зарей, Чаллонер вышел, чтобы разжечь
костер, и под ветками ели увидел Мики и Ниву. Оба тесно прижались
один к другому и крепко спали.
Первым увидал человека медвежонок и прежде, чем мог вскочить
и щенок, Нива уже устремил свои сверкавшие глазки на этого стран-
ного врага, который так жестоко перевернул всю его жизнь. Изну-
рение от пережитого заставило его проспать столько часов подряд
в эту первую ночь его плена, а во сне он позабыл о многом. Но теперь
он снова вспомнил обо всем и, забившись еще глубже под ветви ели,
стал плакать о своей матери так тихо, что его мог слышать только
один Мики.
Мики же сразу чуть не завыл: он медленно развернулся из
клубочка, свернувшись в который лежал, потянулся на своих длинных,
переросших ногах и зевнул так громко, что звук от этого зевка
дошел даже до Чаллонера. Он обернулся и увидел пару глаз, устрем-
ленных на него из лазейки под ветвями ели. Щенок насторожил
оба свои уха — и целое, и половинку другого,— точно с безгранич-
ной радостью хотел убедить своего хозяина, что он предан ему бес-
конечно, до гробовой доски. Мокрое от дождя и загоревшее от
бурь и ветра в течение целых четырнадцати месяцев, проведенных
на дальнем севере, лицо Чаллонера, точно в ответ на это привет-
ствие Мики, осветилось улыбкой, и щенок завертелся, завилял хвостом,
запрыгал, стараясь в самых причудливых судорогах выразить, как он
счастлив, что хозяин улыбнулся именно ему.
. Когда таким образом все убежище под ветками освободилось для
одного только Нивы, то он забился в самую глубину его, так что была
видна оттуда только одна его круглая голова, и из этой своей
115
временной засады он стал пристально глядеть своими яркими малень-
кими глазками на убийцу своей матери.
Живо представилась ему вся вчерашняя трагедия — теплое, зали-
тое солнцем русло речки, в которой он и его мать Нузак ловили себе
на завтрак раков, появление этого двуногого зверя, гул от странного
грома, их бегство в лес и конец всему, когда его мать повернулась
лицом к лицу к своему врагу. И не о смерти матери он вспомнил с такою
горечью в это утро. Ему пришли на ум его собственная ужасная
борьба с этим белым человеком и затем барахтанье в темных, душных
глубинах мешка, в котором Чаллонер нес его к себе на стоянку.
Даже и теперь еще Чаллонер сколько угодно может посматривать на
царапины на своих руках! И ему тоже досталось на орехи! Вот он
приблизился на несколько шагов и весело взглянул на Ниву, так же
весело и добродушно, как только что глядел на этого угловатого
щенка Мики.
Глазки Нивы метнули искры.
— Я же говорил тебе вчера, что сожалею о том, что произошло,—
сказал Чаллонер таким тоном, точно разговаривал с равным себе.
В некоторых отношениях Чаллонер представлял собою необыкно-
венного человека, совершенно необычный тип на далеком севере. Он,
например, верил в своего рода специальную психологию животного
и вполне допускал, что если с животными обращаться и разговаривать,
как с людьми, то всегда легко бывает добиться от них настоящего
понимания, которое он, будучи не совсем образованным человеком,
считал за разум.
— Я ведь говорил тебе, что мне жаль,— повторил он, опустив-
шись на корточки перед ветками, из-под которых светились глазки
Нивы,— и я это признаю. Мне грустно, что я убил твою мать. Но ведь
нужны же нам с Мики мясо и жир? Кроме того, и я и Мики очень
довольны, что ты теперь у нас. Мы повезем тебя с собой к некой де-
вице, и если ты не добьешься от нее любви, то, значит, ты самое
ничтожное и глупое создание в мире и вовсе не заслуживаешь матери.
Ты и Мики будете как братья. Его мать тоже умерла, скончалась от
чахотки, а это, братец, похуже, чем смерть от пули, попавшей в лег-
кие. Мики я нашел так же, как и тебя; он прижался к своей матери и
плакал так, точно для него ничего уж больше и не оставалось на свете.
Поэтому развеселись хоть немного и давай лапу! Ну, совершим
рукопожатие!
Чаллонер протянул к медвежонку руку. Нива не двинулся и лежал,
как камень. Немного раньше он заворчал бы и оскалил бы зубы. Но
теперь он уже притих. Какое странное существо сидело перед ним
на корточках! Вчера оно не причинило ему вреда, если не считать того,
что сунуло его в мешок. И сейчас не собирается обижать его. Даже
боЛее: его тон не груб и не угрожает. Вот он перевел глаза на Мики.
Щенок засуетился во все стороны около его коленей и с удивлением
посмотрел на Ниву, точно хотел задать ему вопрос: «Почему ты
не вылезаешь из-под веток и не желаешь с нами позавтракать?»
Чаллонер протянул руку еще ближе, и Нива все время пятился от
нее назад, пока наконец стало уже некуда. Затем вдруг случилось
116
чудо, рука двуногого зверя коснулась его головы. И Нива почувствовал,
что его передернула от этого какая-то странная, неприятная дрожь.
Но рука все-таки не причинила ему вреда. Если бы он сам не забился
так глубоко, то, наверное, царапнул бы ее или укусил бы. Но он не смог
сделать ни того, ни другого.
Чаллонер стал медленно перебирать пальцами в пушистой шерстке
на затылке у Нивы. Заподозрив, что должно было случиться что-то
неожиданное, Мики насторожился. Вслед за тем пальцы Чаллонера
вдруг сжались, и в ту же минуту он потянул Ниву к себе и стал дер-
жать его от себя на расстоянии вытянутой руки. Медвежонок забился,
стал высвобождаться и так завизжал, что из искренней симпатии к
нему Мики тоже возвысил свой голос и присоединился к какофонии.
Полминуты спустя Чаллонер опять посадил Ниву в мешок, но на этот
раз так, что голова медвежонка выходила из него наружу, и завязал
этот мешок туго вокруг его шеи очень прочной, крученой бечевкой.
Таким образом, три четверти Нивы оказались в мешке, а голова вы-
лезала наружу: Нива походил теперь на спеленатого ребенка.
Оставив медвежонка кататься и выражать свои протесты визгом,
Чаллонер принялся за приготовление завтрака. Последствия показа-
лись Мики более интересными, чем сама операция, произведенная его
хозяином, и потому он стал носиться вокруг Нивы, который бился
в мешке изо всех своих сил, стараясь из простой симпатии оказать
ему хоть какую-нибудь помощь. Но под конец Нива примирился, и
Мики уселся около него и с серьезным видом, если не с упреком, стал
смотреть на своего хозяина.
Серое небо прояснилось и пообещало послать солнечные лучи,
когда Чаллонер уже окончательно собрался возобновить свое путе-
шествие на юг. Он стал нагружать свою лодку, оставив Ниву и Мики
на самый последок. На носу в лодке он устроил мягкое, уютное гнез-
дышко из шкуры медведицы. Затем он подозвал к себе Мики и при-
вязал к его шее один конец веревки, а другой обмотал вокруг шеи
Нивы. Таким образом, щенок и медвежонок оказались на привязи
один у другого на пространстве всего только одного аршина. Взяв затем
эту парочку за шиворот, он отнес ее. на лодку и поместил в гнездо
из шкуры Нузак.
— Ну, ребята, теперь будьте умниками! — сказал он.— Нам нужно
сегодня сделать целые сорок миль., чтобы наверстать время, потерян-
ное вчера!
И как только лодка отплыла, облака прорвались, и с востока прыс-
нул на них солнечный луч.
ГЛАВА V
В течение первых минут, пока лодка быстро скользила по по-
верхности озера, странная перемена вдруг произошла в Ниве. Чалло-
нер не заметил ее, да и Мики ее не понял. Но в Ниве задрожал каж-
дый фибр, и сердце его затрепетало от радости, как и в те солнечные
117
дни, когда он гулял вместе со своей матерью. Ему показалось, что к
нему вернулось все, что он потерял, и что теперь все будет обстоять
как нельзя лучше, потому что он почуял свою матъ\ А затем он вдруг
открыл, что этот теплый и сильный запах исходил от черной шкуры,
на которой он сидел, и постарался прижаться к ней поплотнее. Он
лег прямо на живот, протянул перед собою передние лапы, положил
на них голову и уставился на Чаллонера.
Ему трудно было понять, почему здесь сидел на корме этот чело-
век-зверь и гнал свою лодку по воде и почему именно под ним, медве-
жонком, находилась сейчас его мать, теплая и мягкая, но совершенно
недвижимая. Он не удержался и завыл, чтобы низким, полным от-
чаяния голосом позвать к себе мать. Но ответа не последовало, и
только завыл, в свою очередь, Мики — тоже осиротевшее дитя дру-
гой матери. А мать Нивы все еще не двигалась. Даже не издала
звука. Кроме черной, пушистой ее шкуры без головы, без ног, без
больших, плоских ступней, которые он так любил щекотать, и без
ушей, за которые он так любил дергать, он не видел ничего. От
нее не осталось ничего, кроме этой обрезанной со всех сторон шкуры
и запаха.
Но удобство помещения согрело его испуганную маленькую
душу. Он чувствовал покровительственную близость непобедимой и
ограждавшей его силы, и в первый раз за все время его спина взъеро-
шилась от теплого солнечного света, и он протянул еще дальше
передние лапы и уткнулся между ними черным носиком в мех ма-
тери. Точно потеряв всякую надежду разрешить тайну своего нового
друга, Мики также положил морду между передними лапами и стал
пристально за ним наблюдать. В его комичной голове с одним длин-
ным ухом, а другим вдвое короче, с нелепыми, торчавшими
в разные стороны бакенбардами, унаследованными им от его эрдель-
ских предков, он старался прийти хоть к какому-нибудь решению.
С самой первой же минуты он встретил Ниву как друга и сверстника,—
и Нива неблагодарно отплатил ему за это его отношение здоровой
трепкой. Мики мог это простить и даже забыть. Но чего он не мог ему
простить ни за какие коврижки, так это крайне злобных взглядов,
которыми обливал его Нива. Его шутовские заигрывания не произ-
водили на него ровно никакого впечатления. Когда он лаял на него и
прыгал вокруг него, ползая на животе и извиваясь, как змея, с любез-
ным приглашением поиграть с ним в пятнашки или устроить при-
мерную борьбу, то Нива смотрел на него, ничего не понимая, как
дурак. И он задавал себе вопрос: быть может, Ниве нравится что-
нибудь еще, кроме борьбы? Прошло много времени, прежде чем он
решил попробовать сделать что-нибудь в другом направлении.
Было, по его мнению, столько времени, сколько могло пройти от
завтрака до половины пути к обеду.
Все это время Нива едва шевелился, и Мики с ним стало скучно
до смерти. Неудобства, пережитые от бури за истекшую ночь, уже
были забыты, и над головой сияло солнце, не скрываемое ни малей-
шим облачком. Уже более часа тому назад лодка Чаллонера оставила
озеро и теперь вошла в прозрачную, быструю реку, которая бежала
118
из этого озера на юг в водоразделе между Джексоновым Коленом и
Шаматтавой. Эта река была еще незнакома Чаллонеру. Она питалась
водою из озера, и, опасаясь предательских порогов и быстрин, он все
время держал себя начеку. Целых полчаса река текла все быстрее и
быстрее, и Чаллонер был доволен тем, что ему удастся совершить
переезд скорее, чем он предполагал. Но немного позднее он вдруг
услышал долетевший до него спереди низкий и непрерывный шум,
который дал ему понять, что он приближался к опасным местам.
Когда он миновал ближайший поворот, круто опоясывавший берег, то
в четырехстах или пятистах ярдах ниже увидел перед собою торчав-
шую из воды скалу и около нее целый водоворот.
Глаз его быстро определил положение. Поток устремлялся между
почти отвесно нависшим берегом с одной стороны и дремучим лесом с
другой. Одним взглядом он определил, что проплыть под лесом для
него будет удобнее, чем под скалой, но лес находился от него на проти-
воположной стороне и сравнительно далеко. Поставив лодку под углом
в 45°, он изо всех сил приналег и телом и руками на весла. Еще оста-
валось время добраться до противоположного берега раньше, чем на-
чнутся опасные места. Несмотря на шум от течения, теперь он мог
отлично слышать доносившийся до него рев водопада снизу.
Тут, не в добрый час, Мики пришло в голову еще раз попытаться
поближе сойтись с Нивой. Он дружески замахнулся на него лапой.
Для щенка лапа Мики была несоразмерно велика, а самая нога —
длинна и худощава, так что когда он зацепил ею Ниву за нос,
то это походило на удар в боксе. Неожиданность этого удара по-
влекла за собою решительную перемену в положении; вдобавок Мики
размахнулся и второй передней лапой и, точно палкой, хватил ею Ниву
по самому глазу. Это было уже слишком, даже со стороны друга, и,
внезапно* заворчав, Нива выскочил из своего гнезда и сцепился со
щенком.
Теперь случилось как раз наоборот: так унизительно просивший по-
щады во время первой схватки Мики оказался в самом воинственном
настроении. Помесь макензийской породы, высоконогой, широко-
грудой и самой сильной на севере, с полукровкой от эрделя и шпица
должна была в чем-нибудь сказаться. И вот, всегда добродушный,
Мики вдруг превратился в дьявола. На этот раз он уже не просил о
пощаде. Он принял вызов Нивы и не прошло и двух секунд, как они
уже затеяли первоклассный поединок на маленьком, ненадежном
пространстве на носу утлой ладьи.
Напрасно кричал на них Чаллонер, выбиваясь из сил, чтобы избе-
жать опасных порогов. Нива и Мики были слишком заняты собой,
чтобы его услышать. Опять все четыре ноги Мики задрыгали в воз-
духе, но на этот раз его острые зубы крепко впились в шею Ниве.
Он продолжал дрыгать и бить ногами так, что можно было поручить-
ся, что от Нивы не осталось бы и мокрого места, если бы не случилось
то, чего так опасался Чаллонер. Сцепившись вместе в один комок, они
прямо с носа лодки свалились в самую быстрину реки.
Около десяти секунд они безнадежно провели под водой. Затем
они показались на поверхности в добрых пятидесяти футах ниже его,
119
прижавшись друг к другу головами, и их быстро относило к тому месту,
где их ожидала неминуемая гибель. Чаллонер кричал изо всех сил.
Для него было невозможно спасти их, и в его крике слышались ноты
настоящего, острого горя, потому что вот уже несколько недель Мики
был для него единственным другом и товарищем.
Привязанные один к другому веревкой всего только в один аршин
длиной, Мики и Нива плыли прямо к пенившемуся водовороту порогов.
Для Мики это было прямо счастьем, что его хозяину пришло в голову
привязать его на одну и ту же веревку с Нивой. Будучи трех месяцев,
Мики состоял из восьмидесяти частей костей и всего только одной
части жиров и весил целых четырнадцать фунтов, тогда как в Ниве
было девяносто частей жиров, и он весил всего тринадцать фунтов.
Поэтому для Мики Нива оказался спасательным кругом, и ему было за
что уцепиться, тогда как сам Нива был первоклассным пловцом и
почти не погружался в воду.
Ни тот, ни другой из юнцов не оказались желторотыми птенцами.
Оба были в воинственном настроении и готовы были бороться, и
хотя Мики и пробыл под водой большую часть времени, пока они
плыли свои сто ярдов после первого падения в воду, однако он ни на
одну минуту не сдавался в борьбе за то, чтобы иметь возможность
высунуть нос на воздух. То он поворачивался на спину, то на живот;
но какое бы он ни принимал положение, он работал своими лапами,
как веслами. На некотором пространстве это очень помогало Ниве в
его героических усилиях удержаться от слишком быстрого движения
по воде самому. Если бы он был один, то его бы понесло течением,
как мяч, покрытый шерстью, прямо в быстрину, но с четырнадцати-
фунтовым грузом на шее не пойти ко дну было для него тоже очень
серьезной задачей. Раз шесть он скрывался на некоторое время под
водой, когда Мики терял равновесие или что-нибудь из его тела —
хвост, голова или ноги — вдруг начинало тянуть его книзу. Но каждый
раз Нива всплывал на поверхность, всеми четырьмя жирными ла-
пами борясь за жизнь.
Но вот уже приблизился и водопад. К этому времени Мики уже
перестал появляться над водой и, к своему счастью, уже не чувствовал в
полной мере ужаса перед новым потоком, в который они должны
были неизбежно низвергнуться. Его лапы уже больше не работали.
Он еще ощущал в своих ушах рев от воды, но все теперь как-то сме-
шалось и стало казаться ему менее неприятным, чем вначале. По-
просту — он стал утопать. Но Нива никоим образом не соглашался
предаваться приятным ощущениям безболезненной смерти. И когда
наступал самый финал катастрофы, то ни один медвежонок во всем
свете не мог бы оказаться так настороже, как он. Все время его голова
держалась над водой, и он определенно владел всеми своими чув-
ствами. А затем вдруг сама река как-то выскользнула из-под него, и
он ринулся вниз с массой воды, уже больше не чувствуя на своей шее
тяжести от веса Мики.
Какова была высота водопада, Чаллонер мог только догадывать-
ся. Если бы самого Ниву спросили об этом, то он мог бы поклясться,
что летел вниз целую милю. Мики же уже не был способен ни на какие
120
вычисления, и для него теперь было уже все равно: летел ли он вниз
всего только два фута или целые две версты. Его лапы уже перестали
работать, и он окончательно предоставил себя своей судьбе. Но Нива
выплыл на поверхность снова, и Мики последовал за ним, как попла-
вок. Он уже был готов испустить свой последний вздох, когда силою
течения, рикошетом отдавшегося от водопада, Ниву отбросило на край
слегка залитого водой песчаного наноса. Сделав дикое, геройское
усилие, Нива вытащил за голову и Мики, так что щенок повис на краю
отмели, как висельник на конце своей веревки.
ГЛАВА VI
Отчаянным прыжком Нива выскочил на берег. Почувствовав под
собою землю, он хотел было бежать, но в результате оказалось то,
что Мики едва имел силы пройти по топкому месту два шага и за-
тем, вдохнув в себя глубоко воздух, растянулся, как громадная улитка.
Поняв, что его приятель в течение нескольких минут будет еще со-
вершенно неспособен продолжать путь, Нива отряхнулся и стал ждать.
Но Мики быстро пришел в себя. Не прошло и пяти минут, как он
встал на ноги и так бешено встряхнулся, что всего Ниву обдал грязью
и водой.
Останься они на этом месте еще подольше — и все равно, через
час или около того, их нашел бы здесь Чаллонер, потому что он уже
греб окольными путями как раз к этому месту, держась около самого
берега и приглядываясь, не всплывут ли их трупы. Возможно, что
унаследованные от целого ряда поколений инстинкты предостерегли
Ниву от возможности этой встречи, потому что не прошло и чет-
верти часа после того, как они спаслись, как он уже тянул Мики прямо
в лес, и тот послушно за ним следовал. Для щенка это было новым
приключением.
Но Нива испытывал истинное наслаждение. Лес казался ему
своим домом даже и без матери. После его безумных похождений с
Мики и с человеком-зверем прикосновение ступнями к мягкому бар-
хатному ковру из сосновой хйои и знакомые запахи молчаливых глубин
леса наполняли его все возраставшей радостью. Он опять был у себя
дома. Он нюхал воздух, настораживал уши и дрожал от воодушевляв-
шего его сознания того, что теперь уж он будет сам себе хо-
зяином. Это был для него новый лес, но это его мало беспокоило.
Все леса были похожи один на другой; его царство составляли сотни
тысяч миль вокруг него, и отличать каждый из них отдельно было для
него невозможно.
Для Мики же дело обстояло совсем иначе. Он не только сознавал,
что все далее и далее отходит от Чаллонера и от реки, но его все более
и более приводило в смущение то, что Нива заводил его во мрак и
таинственные глубины дремучего леса. Наконец он решил заявить
определенный протест и, чтобы выполнить это, так неожиданно вдруг
сдал назад, что Нива, бежавший на другом конце веревки, в крайнем
удивлении перевернулся на спину. Воспользовавшись своим положе-
121
нием, Мики с энергией лошади потянул его назад к реке и так про-
тянул его футов десять или пятнадцать, пока наконец медвежонок не
успел снова встать на ноги.
Тогда началась борьба, кто кого перетянет. Повернувшись друг к
другу задом и упершись передними лапами в мягкую землю, они стали
растягивать веревку в противоположные стороны, пока не вытянулись
у них шеи и глаза не выскочили на лоб. Нива тянул настойчивее и спо-
койнее, в то время как Мики, будучи собакой, то рвался вперед, то
делал неожиданные судорожные отступления назад, давая этим Ниве
возможность с каждым таким отступлением продвинуться хоть не-
много вперед. Но как бы то ни было, а вопрос в конечном результате
должен был решиться так: тот будет победителем, у кого окажется
крепче шея. У Нивы шея была жирная, да, кроме того, и силенки
было больше. Но и Мики был тоже не дурак. В нем самом и в его длин-
ных костях было достаточно точек приложения, чтобы иметь воз-
можность тянуть, как на рычагах. И, протащив Ниву еще футов две-
надцать, Мики принудил его наконец к сдаче, и медвежонок в конце
концов должен был последовать по тому направлению, которое выбрал
Мики.
В то время, как инстинкты Нивы могли бы сразу, одним махом,
довести его обратно до реки, намерения Мики оказались лучшими, чем
его чувство ориентации. Нива следовал за ним совершенно равно-
душно, когда вдруг увидел, что его приятель делает какие-то совер-
шенно ненужные круги, которые медленно, но верно удаляли их в
противоположную сторону от опасной реки. Кончилось тем, что не
прошло и четверти часа, как Мики окончательно сбился с дороги;
он сел на задние лапы, посмотрел на Ниву и сознался в этом низким
воем.
Нива застыл на месте. Его маленькие, зоркие глаза вдруг увидели
какой-то предмет, свешивавшийся в каких-нибудь пяти шагах от них
с невысокого куста. Прежде чем познакомиться со зверем в о разе
человека, медвежонок три четверти своего времени проводил в еде,
а тут с самого вчерашнего утра ему пришлось съесть одного только
жука. Желудок его был совершенно пуст, и то, что свешивалось теперь
с куста, заставляло его от удовольствия глотать обильно появившуюся
слюну. Это было осиное гнездо. Несмотря на свою еще такую недолгую
жизнь, он уже несколько раз видел, как его мать Нузак подкрады-
валась к таким гнездам, срывала их с веток, раздавливала их лапой и
приглашала его позавтракать вместе с нею дохлыми осами. Весь
последний месяц осы бессменно включались в их каждодневное
меню, и они казались ему самым вкусным блюдом. Он потянулся к
гнезду; Мики последовал за ним. Когда они находились от гнезда
всего только в трех футах, Мики стал испытывать ощущение очень
определенного и какого-то особого беспокойства от жужжания ос;
Нива же был как у себя дома; рассчитав расстояние между гнездом и
землей, он встал на задние лапы, подпрыгнул, отчего у Мики чуть не
вылезли на лоб глаза, схватил гнездо передними лапами и сорвал его
с сучка.
Тотчас же обеспокоившее Мики жужжание перешло в целый рев,
122
походивший на звук от громадной дровяной пилы. Мать Нивы
быстро, как молния, наступала на гнездо своей лапой и сразу же выдав-
ливала из него всякую жизнь, Нива же по своему малолетству был
способен только сорвать его и лишь немного помять. Случилось так,
что три четверти всех обитателей гнезда находились дома и воинствен-
но вылетели наружу. Прежде чем Нива успел наступить на него лапой
во второй раз, осы уже целым облаком успели броситься на свою
защиту, и тут-то в дикой агонии завизжал вдруг Мики. Осы опустились
ему прямо на кончик носа и повисли. Нива не издал ни звука, но
стоял на задних лапах, закрыв передними всю свою мордочку. Мики
же, все еще визжа, стал зарываться носом в землю. В следующую за
тем минуту все осы принялись за работу. На этот раз Нива уже завор-
чал и повернулся задом к гнезду, потащив за собою и Мики. Щенок
совсем не был способен за ним идти. На каждом квадратном дюйме
его нежной кожицы сидело по осе, и он чувствовал, как раскаленные
докрасна иглы впивались ему в тело. Но Нива теперь разошелся уже
вовсю: его голос превратился в один непрерывный вой, и к этому его
басу присоединился тонкий дискант Мики. Получилась такая какофо-
ния, что если бы проходил мимо какой-нибудь индеец, то он, навер-
ное, предположил бы, что там танцуют черти.
Теперь уж осы, которые, так сказать, представляли собою конницу,
могли бы уж и возвратиться к своей потревоженной неприятелем
крепости, так как этот неприятель обратился в беспорядочное бег-
ство, если б не совершенно потерявший голову Мики, который побе-
жал по одну сторону березки, тогда как Нива побежал по другую.
Эта неожиданность остановила их обоих на пути с такой силой, что у
них обоих чуть не сломались шеи. Увидев это, осиный арьергард
напал на них с новой силой. Придя в воинственный азарт, Нива пере-
гнулся и хватил Мики по тому месту на его хребте, на котором было
всего меньше волос. Уже полуослепленный и настолько вне себя от
боли и страха, что совсем потерял всякую способность соображать и
понимать, Мики вообразил, что острые, как бритвы, когти Нивы
вонзились ему в спину еще глубже, чем укусы жужжавших так
ужасно вокруг него ос, и, испустив отчаянный крик, решил дать
ему отпрр.
Этот отпор и послужил обоим к спасению. В своей мании постоянно
извиваться, как змея, Мики обогнул березку, чтобы напасть на Ниву
с другой стороны, и, когда таким образом освободилась сдерживав-
шая их веревка, Нива бросился искать от него спасения. Мики
последовал за тем с громким лаем при каждом прыжке. Теперь Нива
уже не испытывал ужаса перед рекою. Инстинкт подсказывал ему,
что ему теперь нужна вода и нужна во что бы то ни стало. И с такою же
точностью, как Чаллонер двигался вперед, пользуясь своим компасом,
он сломя голову помчался по направлению к реке, но не пробежав и
нескольких сот футов, они вдруг наткнулись на небольшой ручей,
через который оба могли бы перепрыгнуть. Нива бросился прямо в во-
ду, в которой оказалось около пяти дюймов глубины, и в первый
раз за всю свою жизнь Мики охотно погрузился в нее целиком.
Долгое время оба лежали, и вода перекатывалась через их спины.
123
Небо стало казаться Мики с овчинку и в глазах у него потем-
нело, так как он стал пухнуть от самого кончика носа и до самого
своего костлявого хвоста. Нива же, будучи жирным, страдал менее. Он
еще мог смотреть перед собою, и по мере того, как проходили в этих
муках долгие часы, целый ряд воспоминаний пронесся в голове мед-
вежонка. Конечно, все это началось с легкой руки этого зверя в образе
человека. Это он лишил его матери; это он посадил его в темный ме-
шок; это он обвязал вокруг его шеи веревку. Постепенно Нива стал
считаться с тем фактом, что именно эта самая веревка и была причи-
ною всех несчастий.
Пролежав долгое время в ручье, они наконец вышли из него и
нашли мягкое сухое логовище у подошвы большого дерева. Даже для
Нивы, у которого вообще было острое зрение, стало казаться в лесу
темнее. Солнце уже склонялось к западу, и воздух становился прохлад-
нее. Лежа на животе и положив распухшую голову на передние лапы,
Мики жалобно скулил.
Опять и опять Нива смотрел на веревку, точно относительно ее
у него зарождалась какая-то мысль. Он плакал. Частью это была
у него скорбь по матери, а частью он просто вторил Мики за компанию.
Он подлез к щенку поближе, почувствовав вдруг непреодолимое же-
лание иметь около себя кого-нибудь близкого. Ведь не Мики же был
виноват во всем! Виноватыми были двуногий зверь и... эта проклятая
веревка!
Вечерний сумрак сгустился вокруг них и, прижавшись еще теснее
к щенку, Нива взял в передние лапы веревку. С ворчаньем он потрогал
ее зубами. Затем, решившись, стал ее жевать. То и дело он рычал, и
в этом его рычании слышалась какая-то особая осведомительная
нотка, точно он хотел сказать Мики: «Разве ты не видишь? Я пере-
грызаю эту веревку пополам. К утру я покончу с ней. Радуйся же!
Для нас настанут лучшие дни!»
ГЛАВА VII
На следующий день после неприятного приключения с осиным
гнездом Нива и Мики встали на все свои восемь одеревенелых и
распухших лап, чтобы приветствовать свой новый день в глубине
таинственного леса, в который их закинули события предыдущего
дня. Дух неукротимой юности все еще не покидал их, и хотя Мики
так весь распух от укусов ос, что его худощавое тело и несоизмеримые
с ним ноги стали смешны еще более, чем прежде,— он все-таки ни-
сколько не был склонен отказываться от дальнейших приключений.
Морда щенка была теперь кругла, как луна, а вся голова так рас-
пухла, что Нива мог бы подумать, что вот-вот она лопнет и разлетится
на части. Но глаза Мики, насколько их можно было еще рассмотреть*
сквозь заплывшие веки, все еще по-прежнему горели задорным
огоньком, и его большое ухо и половинка стояли так чутко, будто
он каждую минуту ожидал со стороны Нивы распоряжений, что те-
перь делать и что предпринимать. Яд от укусов, по-видимому, не
124
лишал его настроения. Он чувствовал, что стал в несколько раз толще,
чем был, но это его не особенно удручало.
Благодаря тучности, на Ниве как-то меньше было признаков борь-
бы с осами. Единственным его заметным недостатком был один со-
вершенно закрывшийся глаз. Нива теперь глядел на все другим гла-
зом, широко открытым и быстрым. Несмотря, однако, на то, что он
так окривел, и на то, что ноги у него от укусов ос были теперь толсты,
как колбасы, он все-таки был преисполнен оптимизма субъекта,
увидевшего, что колесо фортуны повернулось в его сторону. Он от-
делался от зверя в образе человека, хотя тот и убил его мать; перед
ним опять открывались леса, приглашая его к себе; веревку, на ко-
торую Чаллонер привязал его и Мики вместе к разным концам, уда-
лось успешно перегрызть, на что он потратил целую ночь. Отделав-
шись сразу от таких двух зол, он не удивился бы теперь, если бы вдруг
сразу из-за деревьев вышла к нему сама Нузак. Одна мысль о ней
заставила его заплакать. И Мики тоже сознавал полное свое одино-
чество в этой новой для него обстановке и, думая все время о хозяине,
плакал с ним за компанию.
Но оба были голодны. Невероятная быстрота, с которой на них
свалились несчастья, не дала им возможности даже поесть. Для Мики
перемена была более чем простой неожиданностью; она овладела
всем его существом, и он затаивал дыхание в предположении каких-
нибудь еще больших неприятностей, тогда как Нива только и думал
об одном лесе.
Точно убедившись, что все было как нельзя лучше, Нива повер-
нулся задом к солнцу, как это обыкновенно делала его мать, и от-
правился в путь.
Мики последовал за ним. Вот тут-то он сразу и открыл, что вся
эластичность его тела куда-то исчезла. Шея не поворачивалась, ноги
стали как ходули и перестали сгибаться в сочленениях, и по пяти раз
в течение каждых пяти минут он припадал на болевшие коленки и
спотыкался о землю, стараясь не отставать от медвежонка. В довер-
шение всего у него так распухли веки, что он плохо видел перед собой
и в который уже раз, думая, что вовсе потерял Ниву, посылал ему
вслед протестующие вопли. Вдруг Нива остановился и стал обшари-
вать носом под гнилым свалившимся деревом. Когда Мики подошел
к нему, то он лежал уже на брюхе и кушал больших рыжих му-
равьев, стараясь ловить их как можно скорее, чтобы не упустить ни
одного. Мики некоторое время наблюдал, как это он делал. Он сразу
же понял, что Нива что-то ел, но ни за что на свете сам не мог бы
догадаться, что именно он кушал. Будучи голоден, он приблизил
свой нос к жевавшей пасти Нивы, высунул язык и стал лизать там же,
где лизал и медвежонок, но ощущал одну только сухую шерохова-
тость. И все время при этом Нива издавал радостные хрюканья,
говорившие об удовлетворении. Целые десять минут он охотился на
муравьев, пока наконец не съел всех до одного. После этого он от-
правился далее.
Немного позже они пришли к небольшому открытому простран-
ству, где грунт был влажный и где, обнюхав почву и оглядев все кругом
125
своим единственным глазом, Нива вдруг принялся раскапывать
лапами землю. Скоро он выкопал оттуда какой-то предмет, белый,
толщиною и ростом с палец человека, и с аппетитом стал его жевать.
Мики удалось стащить у него кусочек, но разочарование его было
велико. Предмет оказался твердым, как дерево; повертев его на зубах,
Мики с отвращением выплюнул его, а Нива с благодарным ворча-
нием подхватил этот кусок корешка и съел.
Они отправились далее. Целых два часа, в продолжение которых
у Мики еле хватало сил идти, он следовал по пятам за Нивой, и по
мере того, как уменьшалась в его теле опухоль, все увеличивался в же-
лудке голод. Скоро голод превратился в одно сплошное мученье. До
сих пор Мики не нашел ровно ничего, что ему можно было бы поесть,
тогда как Нива на каждом шагу находил для себя все новые и новые
яства. К концу второго часа поданный природой медвежонку счет из
ее ресторана оказался прямо-таки неоплатным. Между другими блю-
дами он включал в себя: полдюжины зеленых и черных жуков, бес-
численное количество личинок, твердых и мягких, целые колонны чер-
ных и рыжих муравьев, несколько белых червяков, добытых из самой
глубины загнивших стволов, кучу улиток, молодую лягушку, яйца
кулика, который улетел из-под самого носа, и из растительного цар-
ства — корешки разных деревьев и заячью капусту. То и дело он на-
клонял книзу нижние побеги тополей и откусывал с них верхушки.
Кроме того, он отгрызал от елок молоденькие лапки и слизывал дре-
весный клей там, где мог его найти, и закусывал обыкновенной све-
жей травкой.
Многие из этих яств попробовал и Мики. Он съел бы и лягушку,
но Нива его в этом опередил. Сосновый и еловый клей только вяз у
него в зубах, и от его запаха и горечи его тошнило. Между улиткой и
простым камнем он не нашел почти никакой разницы, а когда он по-
пытался съесть первого попавшегося жука, то, как на грех, он оказался
испускавшим из себя вонючую жидкость, как это делает обыкновен-
ный клоп, так что Мики уже не продолжал своих попыток в этом на-
правлении. Он также откусил один раз вершину от побега какого-то
растения, но вместо тополя нарвался на что-то горькое, отчего у него
целые четверть часа жгло язык. Наконец он пришел к заключению,
что единственным блюдом из меню Нивы, которое он с трудом смог бы
съесть, была трава.
Что касается удовлетворения своего собственного голода, то его
компаньон чувствовал себя все счастливее всякий раз, как ему уда-
валось прибавить к странной коллекции в своем желудке еще что-ни-
будь новое. Нива полагал теперь, что может кататься как сыр в масле,
и то и дело самодовольно похрюкивал, в особенности с тех пор, как
его больной глаз стал открываться и он мог видеть лучше. Несколько
раз, когда он находил новые кучи муравьев, он с радостными взвизги-
ваниями приглашал на праздник и Мики. Но до полудня Мики следовал
за ним по пятам, как верный телохранитель. Когда же Нива очень
свободно разрыл гнездо, населенное сразу четырьмя громадными
шмелями, убил их и съел, то на этом Мики и решил покончить.
С этого момента что-то подсказало Мики, что свое пропитание
126
он должен был снискивать для себя сам. При одной только мысли об
этом какая-то новая, неведомая дрожь пробежала по его телу. Глаза
его теперь были открыты уже вполне, и опухоль на лапах уже опала.
Кровь предков как-то сразу заговорила в нем и потребовала от него
скорых и решительных действий, и он принялся за розыски сам.
Он почуял еще не остывший в воздухе запах и побежал по нему, пока
не выгнал куропатку, взлетевшую с громким хлопаньем крыльев. Это
испугало его, но возбудило его еще больше. А еще через несколько
минут, сунув нос в кучу хвороста, он уже лицом к лицу столкнулся со
своим обедом.
Это был маленький кролик. Тотчас же Мики подскочил к нему и
схватил его за спину. Услышав треск хвороста и крик кролика, Нива
перестал есть муравьев и бросился к месту действия. Крик тотчас же
прекратился, и Мики повернулся к Ниве, с триумфом держа кролика
в зубах. Кролик уже не дышал, и с яростным ворчаньем Мики при-
нялся раздирать его на части. Нива стоял тут же и одобрительно
похрюкивал. Мики заворчал еще яростнее. Нива не испугался, но
продолжал бросать на Мики просительные взгляды и стал умоляюще
похрюкивать, а затем не выдержал и понюхал кролика. Мики тотчас же
перестал ворчать. Возможно, что он вспомнил, как Нива приглашал
его не раз отведать с ним жуков и муравьев. И они съели кролика
вместе. Завтрак кончился только тогда, когда от кролика не осталось
вовсе не только мяса, но даже шерсти и самих костей. Затем Нива
сел на задние лапы и высунул свой красный язык, в первый раз за
все время, как лишился матери. Это было признаком того, что его
желудок был уже переполнен и что наступил момент благодушия.
Теперь уже больше ему ничего не хотелось, разве только поспать, и,
томно потянувшись, он стал подыскивать себе для этого подходящее
дерево.
Со своей стороны, Мики со сладостным чувством полной сытости
жаждал новой деятельности. В то время как Нива тщательно разже-
вывал свою пищу, Мики совершенно не заботился о своем пищеварении
и поглощал ее прямо кусками и потому успел съесть чуть не четыре
пятых всего кролика. Поэтому он более не чувствовал голода. Но
теперь он как-то особенно остро сознавал происшедшую с ним пере-
мену, и это случилось с ним в первый раз за все время с тех пор, как он
вместе с Нивой сорвался с лодки Чаллонера прямо в водоворот. Это
случилось с ним потому, что он в первый раз убйл и в первый раз
отведал теплой крови, отчего во всем его существе появилось какое-то
странное возбуждение, действовавшее на него сильнее, чем овла-
девшее им желание лечь на солнышке и сладко поспать. Теперь,
когда он понял, что такое дичь, охотничьи инстинкты пробудились в
каждом фибре его маленького существа. Если Нива не найдет сейчас
себе для отдыха укромного местечка, то он отправится охотиться,
пока будут держать его ноги.
И вдруг он с удивлением, от которого чуть не лишился своего ума,
увидел, что Нива преспокойно стал взлезать по стволу на высокий
тополь. Мики видел, как всползали на деревья белки и как взлетали на
них птицы,— но чтобы мог вскарабкаться на дерево Нива, этого он
127
никак не moi от него ожидать. Мики не мог прийти в себя до тех пор,
пока медвежонок не расположился комфортабельно на вилообразном
суку. Тогда, не поверив глазам, Мики залаял, обнюхал ствол дерева и
попробовал нерешительно влезть на дерево сам. Но, свалившись
спиной на землю, он убедился, что для того, чтобы уметь взлезать на
деревья, нужно быть специалистом. С чувством горького разочарова-
ния он отошел футов на пятнадцать или на двадцать назад и сел,
чтобы обдумать положение. Он не допускал, чтобы Ниьа имел на де-
реве какие-нибудь особые занятия. Конечно, он не мог там охотиться
на жуков. И Мики несколько раз ему полаял, но Нива не ответил.
Тогда щенок понял, что делать больше нечего, и, безутешно заскулив,
лег на землю.
Но спать он вовсе не собирался. Его безумно тянуло идти вперед.
Ему хотелось проникнуть еще далее в таинственные и манившие к
себе глубины леса. Он более уже не испытывал той странной боязни,
которая угнетала его, пока он не загрыз кролика. В какие-нибудь две
минуты мать-природа совершила одно из своих чудес по воспитанию.
В эти две минуты из жалкого, хныкавшего щенка Мики вдруг сразу
преобразился в животное, почувствовавшее в себе новые силы и по-
нимание. Он сразу же усвоил всю ту науку, познание которой
только затягивалось, благодаря его общению с Чаллонером. Он убил, и
почувствованный им от этого трепет сразу же воспламенил каждый
дремавший в нем инстинкт. В течение получаса, пока он лежал на
животе, а Нива спал на дереве, он, держа голову настороже и при-
слушиваясь, прошел целых полпути между состоянием щенка и созна-
нием взрослой собаки. Он никогда не знал своего отца, который
считался знаменитой охотничьей собакой и однажды даже затравил
громадного лося-самца. Но он чувствовал в себе его. Было что-то на-
стоятельное и требовательное в этом зоде предков Мики. И потому,
что он отвечал на этот зов и так чутко вслушивался в шептавшие ему
из леса голоса, его острый слух и услышал монотонное клохтанье
дикобраза.
Мики не шелохнулся. Моментом позже он услышал мягкое посту-
киванье иголками, и вслед за тем дикобраз вышел на открытое место,
поднялся на задние лапки и стал греться на солнце.
Уже тринадцать лет этот дикобраз безмятежно жил в этом самом
местечке дикого леса. В своем преклонном возрасте он весил целых
тридцать фунтов. В это послеполуденное время, собираясь так поздно
пообедать, он был более, чем обыкновенно, счастлив. В лучшем случае
он плохо видел. Природа не постаралась создать его зрячим далеко и
взамен этого снабдила его острыми иглами, которыми он мог бы
защищаться. В каких-нибудь тридцати шагах он совершенно не заме-
чал Мики, по крайней мере так казалось; и Мики еще плотнее при-
жался к земле, так как быстро пробудившийся в нем инстинкт под-
сказал ему, что связываться с таким странным животным с его сто-
роны было бы неумно.
Чуть не целую минуту дикобраз простоял так на задних лапках,
напевая свою дикобразью песню, без всякого видимого движения те-
лом. Он стоял к Мики в профиль и походил на почтенного чиновника.
128
Он был так толст, что у него выпячивалось вперед брюхо, точно полу-
шарие, и на этом брюшке он сложил передние лапки так, что совершен-
но походил на человека и скорее был похож на беременную женщину,
чем на мужчину.
Вслед за тем Мики увидел дикобразиху, которая исподтишка вы-
лезала из-под куста невдалеке от дикобраза. Несмотря на уже пре-
клонные годы, бес ударил старого дикобраза в ребро, он почувствовал
в себе романтические порывы и тотчас же стал проявлять свои хоро-
шие манеры и изящество. Он начал со смешного любовного танца,
переступая с одной ноги на другую, так что стал трястись его живот,
и заклохтал еще громче, чем до этого. Чары дикобразихи были способ-
ны вскружить голову даже не такому старику, каким был дикобраз.
Поэтому она даже и виду не подала, что ей понравился любовный та-
нец старого селадона, и, почувствовав это, он тотчас же изменил свою
тактику и, опустившись на все свои четыре ноги, точно сумасшедший
вдруг стал ловить себя за остроконечный хвост. Когда же он перестал
это делать и огляделся, чтобы увидеть, какой это произвело на нее
эффект, то, к своему разочарованию, заметил, что она уже скрылась.
Затем он как-то глупо уселся на одном месте и не проронил больше
ни звука. Потом, к изумлению Мики, он отправился прямо к тому де-
реву, на котором спал Нива. Как оказалось, это дерево служило для
дикобраза столовой, и он, все время что-то бормоча себе под нос, стал
на него взбираться. Шерсть на Мики ощетинилась. Он не знал, что
дикобразы, как и вся их порода,— самые добродушные существа в
мире и никогда никому не причиняют вреда, если их не трогать пер-
выми. Совершенно не имея об этом понятия, он вдруг бешено залаял,
чтобы предупредить Ниву.
Нива медленно пробудился и, открыв глаза и увидев прямо
перед собою остроконечную морду, задрожал от страха. С внезап-
ностью, благодаря которой он был на волосок от падения со своего
места прямо на землю, он вскочил и стал взбираться выше на дерево.
Но на дикобраза это не произвело ни малейшего впечатления. С горя,
что на него не обратила внимания дикобразиха, он весь теперь был
поглощен предвкушением своего обеда. Он продолжал не спеша вска-
рабкиваться на дерево, и, чтобы уступить ему дорогу и дать ему воз-
можность без помехи пройти далее, Нива отступил назад на боко-
вую ветку.
К несчастию для Нивы, это была та самая ветка, на которой дико-
браз ел в предыдущий раз, и поэтому и он тоже свернул на нее и стал
идти по ней же, совершенно не обращая внимания на то, что на ней уже
находился и медвежонок. Видя это, Мики стал снизу так пронзительно
лаять, что дикобраз стал наконец догадываться, что случилось что-то
не совсем обычное. Он поглядел вниз на Мики, который в напрасных
усилиях старался вспрыгнуть на ствол дерева; затем равнодушно
отвернулся от него и тут только впервые, с видимым интересом,
увидел Ниву. Нива же в это время только с трудом держался на ветке,
уцепившись за нее сразу всеми четырьмя своими лапами. Сделать
что-нибудь на этой ветке, которая под тяжестью двух тел уже опасно
свесилась книзу, для него, казалось, было уже невозможно.
5. Зак. 3258, Кервуд
129
В эту самую минуту дикобраз стал злобно ворчать. Неистово за-
лаяв в последний раз, Мики отошел от ствола, сел на задние лапы и
стал наблюдать, чем разрешится эта потрясающая драма, разыгры-
вавшаяся над его головой. 'С каждой минутой дикобраз продвигался
все далее и далее вперед, а Нива шаг за шагом от него отступал, пока
наконец не сорвался совсем и не повис на ветке спиноку прямо
к земле. Тогда дикобраз перестал уже наступать и спокойно принялся
за свою еду. Две или три минуты Нива висел вниз головой. Два раза
он старался как-нибудь вытянуться, чтобы достать до веток, росших
ниже его, но все было напрасно. Наконец его задние ноги соскользнули
с ветки, и он несколько времени принужден был висеть только на одних
передних. А затем, не удержавшись и на них, он свалился с высоты
целых пятнадцати футов прямо на землю. Он так громко шлепнулся
около Мики прямо животом, что из него даже вышел воздух. С хрю-
каньем он поднялся потом, посмотрел с удивлением на дерево и, без
дальнейших объяснений с Мики, со всех ног пустился в самую глуби-
ну леса — прямо навстречу тем приключениям, которые должны были
послужить пробным камнем для них обоих.
ГЛАВА VIII
Нива остановился только тогда, когда они пробежали уже по
крайней мере с четверть мили.
Мики показалось, будто он сразу же после солнечного дня пойал
во мрак вечера. Часть леса, в которую так стремительно ввел его Нива,
показалась ему обширной, таинственной пещерой. Даже Чаллонер
остановился бы здесь, приведенный в смущение величием молчания,
завороженный загадочным шепотом вершин деревьев — единствен-
ным звуком в этом лесу. Солнце стояло еще высоко, но его лучи
не проникали сквозь зеленый густой колтун из листьев и хвои, точно
потолок сплетшихся в одну массу над головами Мики и Нивы. Вокруг
них не было ни кустика, ни молодых порослей; под их ногами не росло
ни цветочка, ни малейшей былинки. Только один толстый, мягкий
бархатный ковер из рыжих, опавших с сосен иголок, который за-
глушил под собою всякую растительную жизнь. Как будто бы в этом
месте нимфы устроили для себя спальню, защищенную во всякое
время года от ветра; дождя и снега; или точно оборотни избрали
для себя это место, чтобы из этого заколдованного, мрачного убе-
жища делать на сынов человеческих свои бесплотные набеги.
Ни одна птичка не попискивала в деревьях. В их плотно сомкнув-
шихся ветвях не слышалось ни малейшего движения жизни. Кругом
стояла такая тишина, что Мики слышал даже биение жизни в своем
собственном теле. Он поглядывал на Ниву, и в полумраке глазки мед-
вежонка сверкали странными огоньками. Ни один из них не испы-
тывал страха, но в этом молчании пещеры их дружба возродилась
снова, и в их маленьких, диких сердечках закопошилось вдруг что-то
такое, что заполнило в них пустоту, оставшуюся у Нивы после
130
смерти матери, а у Мики — после потери хозяина. Щенок ласково
заскулил, и Нива ответил ему мурлыканьем, исходившим из самой
глубины горла, и последовавшим затем хрюканьем, походившим на
хрюканье домашнего поросенка. Они подошли друг к другу поближе,
стали плечом к плечу и принялись оглядываться по сторонам. А затем,
немного погодя, они отправились далее, как два маленьких ребенка,
которые стараются проникнуть в тайну старого, заброшенного дома.
Они не охотились, но в них проснулись все их охотничьи инстинкты,
и они то и дело останавливались, чтобы оглядеться, прислушаться и
понюхать воздух.
Все это напомнило Ниве о той темной берлоге, в которой он ро-
дился. А что, если его мать появится сейчас из одной из этих темных
лесных глубин? Не спит ли она здесь, как когда-то предавалась
спячке в своей мрачной берлоге? Эти вопросы невольно, хотя и туман-
но, приходили ему на ум. Ведь все здесь так походило на берлогу, в ко-
торой было так мертвенно-молчаливо, и уже на коротком расстоянии
здесь мрак сгущался в непроницаемую тьму. Такие места индейцы
обыкновенно называют «мухнеду» — лесные пространства, лишенные
всякой жизни благодаря присутствию нечистых духов, ибо только
они, нечистые духи, по их мнению, приказывают деревьям расти так
густо, чтобы они не пропускали сквозь листву солнечных лучей.
И только одни совы водят здесь компанию с нечистой силой.
Там, где теперь стояли Мики и Нива, замедлил бы шаги и дикий
волк и повернул бы назад; лисица шарахнулась бы прочь, бросившись
со всех ног обратно, даже бессердечный горностай, пожалуй, без-
боязненно заглянул бы сюда своими круглыми, как бусинки, красными
глазами, но тотчас же, под влиянием инстинкта, убежал бы в более
открытые лесные пространства. Потому что здесь, вопреки тишине и
мраку, чуялось что-то живое. В засаде, в самой глубине темных вер-
шин деревьев это «что-то» жило и поджидало. Оно насторожилось
даже тогда, когда Нива и Мики только впервые нарушили своим при-
ходом эту тишину, и со всех сторон, точно круглые шарики, засвети-
лись на них зеленоватые огоньки — чьи-то глаза. Это «что-то» не из-
дало ни малейшего звука и не проявило в густых вершинах деревьев ни
малейшего движения. Это были призраки «мухнеду» — громадные со-
вы, которые глядели не мигая, о чем-то тяжко думали ц ожидали.
И вдруг громадная тень слетела вниз с темного хаоса ветвей и
бесшумно пролетела как раз над самыми головами Нивы и Мики, и
так близко, что они могли слышать грозный рокот гигантских крыльев.
Как только это подобное призраку существо скрылось, до них донес-
лись шипение и щелканье крепким клювом. Дрожь пробежала по
всему телу у Мики. Инстинкт, который все время влек его к борьбе
и бурно копошился в нем, вдруг как взрыв пороха вырвался наружу.
Он быстро почуял близость неведомой и неминуемой опасности.
Крепко упершись в землю своими большими передними лапами и за-
дорно подняв голову к темным вершинам деревьев, Мики поднял от-
чаянный лай, и даже скорее не лай, а вой. Ему хотелось, чтобы птица
сама налетела на него. Он страстно желал потрепать ее за перья, и
в то время, как он так дерзко вызывал своего соперника на бой, Нива
5*
131
вдруг вскочил на ноги и с жалобным воплем со всех ног бросился
бежать, пока хватало у него сил. Если Мики не сознавал всей
опасности, то он, Нива, вполне понимал создавшееся положение. Им
руководил инстинкт, усвоенный бесчисленным количеством его пред-
ков. Он знал, что там, в этих мрачных глубинах леса, над ними и во-
круг них таилась смерть,— и убегал так, как не убегал еще ни разу в
жизни. Мики следовал за ним.
Они увидали над собой проблеск солнечного света. Деревья стали
толще, и скоро опять начал пробиваться к ним день, так что теперь
они уже более не находились в полных мрака и пустоты лесных
трущобах. Если бы они пробежали еще хоть сто ярдов далее, то они
очутились бы на опушке леса, у широкого, открытого пространства,
на котором и охотились обыкновенно те совы. Но чувство само-
сохранения еще не оставило Ниву; он все еще слышал над собой гу-
девшие, точно отдаленный гром, крылья совы; поэтому, когда он уви-
дел на своем пути нагроможденные бурями друг на друга стволы ста-
рых деревьев, то он так быстро юркнул под них, ища защиты, что
несколько времени Мики недоумевал, куда он мог так скоро скрыться.
Заполз туда же вслед за ним и сам Мики, повернулся и высунул
голову наружу. Он был разочарован. У него все еще были оскалены
зубы, и он продолжал ворчать. Ему было жаль, что он побежал
вслед за Нивой, и хотелось вернуться обратно, чтобы покончить с
врагом. Кровь эрдельской породы и шпица заговорила в нем еще
сильнее, чем прежде, и он нисколько не боялся поражения. Кровь
же отца толкала его на единоборство. Это было настоятельным тре-
бованием его породы, этой смеси в нем волчьей наглости и лисьей
настойчивости с громадной физической силой макензийской собаки.
И если бы Нива не забился так трусливо в самую глубину бурелома,
то он обязательно побежал бы обратно и вызвал бы лаем на бой своего
пернатого соперника, от которого так позорно пришлось теперь
убежать.
Почти целый час Мики не двинулся с места, и в этот час, как и
тогда, когда он в первый раз загрыз кролика, он почувствовал, что
он сразу же вырос. Когда же наконец осторожно выполз из своей
лазейки, то солнце уже заходило за находившиеся на западе леса.
Он огляделся, насторожился, нет ли где какого-нибудь движения, и
прислушался к звукам. Жалкие, точно у просившего извинения щен-
ка, манеры уже сошли с него. Теперь он выпрямился. Его угловатые
до этого ноги вдруг стали крепки, точно выточенные из прочного
дерева; тело напряглось; уши насторожились; голова гордо припод-
нялась между крепкими, широкими плечами. Теперь он знал, что
вокруг него и перед ним открывалось сказочное царство приключений.
Развернувшийся перед ним мир уже не был теперь для него ареной ре-
бяческих игр и сладкого сна на коленях у своего хозяина. Нет, теперь
что-то более важное и значительное открывалось перед ним впереди.
Он лег на живот, полежал некоторое время у лазейки и стал
перегрызать веревку, спускавшуюся с шеи. Солнце закатилось еще
ниже. Затем оно и вовсе скрылось. И все еще Мики ожидал, когда на-
конец Нива вылезет из своего заточения и ляжет с ним рядом на от-
132
крытом воздухе. А когда сумерки сгустились в более глубокий мрак,
то он сунулся было обратно в лазейку, но почти тут же натолкнул-
ся на выходившего Ниву. Оба вместе они стали вглядываться в
таинственные пространства ночи.
Некоторое время продолжалась абсолютная тишина, которая обык-
новенно наступает на Севере в первый же час темноты. На чистом
небе стали зажигаться звезды, сперва по парочкам, а потом вдруг
высыпали все. Появилась молодая луна. Она уже стояла, задрав
рожки, над лесами, посылая от себя золотые потоки, и в этих потоках
ночь казалась еще более наполненной причудливыми густыми те-
нями, которые не двигались и не издавали звуков.
Долго лежали они так, бок о бок, все время не спали и прислуши-
вались. По ту сторону бурелома послышались мягкие шаги выдры, и
они почуяли ее запах; издалека до них донеслись крик шакала,
брехня беспокойной лисицы и мычание лося, щипавшего траву на
берегу озера, замыкавшего равнину. А затем, наконец, случилось то,
что заставило у них кровь потечь быстрее и их самих почувствовать
глубокое замирание сердца.
Сначала это казалось на далеком расстоянии от них — яростный
вой волков, очевидно гнавшихся за добычей. Он волнами врывался в
равнину с северной стороны, и эти волны доносились до них вместе с
порывали дувшего с северо-запада ветра. Потом вой целой стаи стал
слышаться совсем уже отчетливо, и туманные образы и почти не под-
дававшиеся пониманию воспоминания, мирно до сих пор дремавшие
в мозгу у Мики, вдруг воплотились в жизнь. Это заговорил в нем не
голос Чаллонера, который он слышал уже не раз, но это были голоса,
которые были ему уже давно знакомы: голоса его гиганта отца Гелы,
голос его матери Нумы и голоса всех его предков за сто, а может быть,
и за тысячу поколений до него; и этот его инстинкт достался ему
именно от этих поколений, и эти его ранние детские воспоминания
были унаследованы им именно от них. Несколько позже он научился
уже распознавать по внешнему виду волка и собаку и находить
между ними разницу. Но в настоящую минуту, именно теперь, когда
этой разницы он еще не знал, голос его крови дошел и до него, по-
мимо всякой его воли. Он забыл о Ниве. Он уже не обратил внимания
на то, как испуганный медвежонок снова и еще глубже забился под
бурелом. Он поднялся на ноги, выпрямился, и для него уже не су-
ществовало более ничего на свете, кроме доносившегося до него крас-
норечивого языка стаи волков.
Как стрела, напрягши все свои силы и стараясь обезумевшими
глазами проникнуть сквозь мрак ночи, чтобы увидеть хоть отдален-
ный блеск воды, которая могла бы послужить ему защитой, молодой
олень спасал свою жизнь от настигавших его волков. Они были от него
всего только в каких-нибудь ста ярдах. Их стая уже окружила его в
виде подковы и уже готова была сомкнуть вокруг него оба ее конца,
а затем перекусить ему жилы на ногах и убить. В эти последние ми-
нуты все волки вдруг сразу затихли, и молодой олень почувствовал
свой конец. С отчаянием он рванулся направо и влетел, как молния,
в лес.
гзз
Мики услышал, как он бежал прямо на него, и посторонился по-
ближе к бурелому. Десятью секундами позже олень уже промчался
мимо него, всего только в двух-трех саженях от него, в виде большой,
причудливой тени, освещенной луной; Мики услыхал его надрывные,
глубокие вздохи, полные агонии и безнадежности от приближавшейся
смерти. Он так же скоро и скрылся, как и прибежал, и вслед за ним,
совсем около Мики, вдруг пронеслись бесшумно, как тени, гнавшиеся
за оленем волки; они промчались так быстро, что Мики показалось,
будто это налетел и пронесся мимо ветер.
Целые минуты после этого он стоял и напряженно прислуши-
вался, но тишина снова воцарилась среди ночи. Затем он забрался под
бурелом и улегся рядом с Нивой.
Он провел ночь в беспокойном, отрывочном сне. Ему снилось то,
что он уже давно успел забыть. Ему приснился Чаллонер, привиделись
холодные ночи и большие костры; он слышал во сне голос своего
хозяина и почувствовал опять прикосновение к себе его руки. Но над
всем этим распространялся и все это могуче застилал собой дикий,
охотничий призыв его далеких предков.
Едва забрезжил свет, как он уже вылез из-под бурелома и стал
обнюхивать ту дорогу, по которой пробежали вчера олень и стая вол-
ков. До сих пор Нива руководил Мики в их взаимных скитаниях;
теперь их роли переменились; Нива стал следовать за ним. Ноздри
Мики наполнились густым запахом, оставленным волками, и он опре-
деленно повел Ниву по направлению к равнинё. Чтобы выбраться к
опушке леса и выйти на равнину, для него потребовалось всего только
полчаса.
Здесь он остановился.
В двадцати футах ниже его и в пятидесяти в сторону оказался
полуобъеденный скелет молодого оленя. Но не это заставило Мики
почувствовать разлившуюся по всему его телу дрожь, так как сердце
его оставалось спокойным. Из ближайших кустов выходила отставшая
от стаи волчица, чтобы воспользоваться мясом животного, которого
она вовсе не ловила. Это было противное на вид, вислозадое, с оска-
ленными зубами существо, страшно похудевшее после болезни от
отравленной приманки, на которую оно попалось; от нее так и от-
давало коварством, трусостью и тем, что она пожирала своих же
собственных волчат. Но для Мики это было все равно. В ней он видел
живые плоть и кровь своей матери, воспоминание о которой смутно
еще жило в нем и которую он чуял в ней, благодаря инстинкту.
С минуту или две он провел весь дрожа, а затем спустился вниз
с таким видом и чувством, как если бы подходил к Чаллонеру; он сделал
это с большими предосторожностями, с еще большей нерешитель-
ностью, но со странным томлением духа, какого не могло бы вызвать
в нем присутствие даже человека. Он находился от волчицы всего
только в двух шагах, когда она почувствовала около себя его бли-
зость. Запах матери вдруг теплом донесся до его обоняния и всего
его наполнил неизъяснимой радостью. И все-таки Мики еще боялся.
Но это был не физический страх. Растянувшись на земле и положив
морду между передними лапами, он жалобно заскулил.
134
Волчица тотчас же обернулась, оскалила зубы во всю длину челюс-
тей, и ее налившиеся кровью глаза вдруг прыснули в него угрозой и по-
дозрением. Мики не имел времени, чтобы отпрыгнуть прочь или из-
дать какой-нибудь звук. С быстротою кошки старая чертовка броси-
лась на него и укусила его. Ее челюсти сомкнулись, и она тотчас же
убежала. От ее укуса у него из плеча потекла кровь, но не боль от раны
заставляла его некоторое время оставаться на месте настолько спо-
койно, что его можно было бы принять за мертвеца. На том месте, где
была только что волчица, все еще держался запах матери. Его мечты
разлетелись в прах. То, что сохранила еще для него память, тотчас же
и умерло с первым же глубоким вздохом от невыносимой боли, и для
него, как и для Нивы, теперь уже больше не существовало ни Чал-
лонера, ни матери. Но вместо них перед ним открывался весь мир!
В нем восходило и заходило солнце, из него истекали трепет и аромат
жизни. А тут же около него — совсем близко от него — веяло густым
приятным запахом сырого мяса.
Он жадно его понюхал. Затем он обернулся и увидел, что черный, со
смешною обезьяньей мордочкой Нива уже неуклюже сползал к нему
вниз, чтобы вместе с ним приняться за завтрак.
ГЛАВА IX
Они ели, как только могут есть проголодавшиеся животные. Бу-
дучи в высокой степени практичными, они не оглядывались назад
и не думали о том, что с ними случилось, а целиком погрузились в
использование настоящего. Несколько дней встряски и приключений,
через которые они прошли, показались им целым годом. Скорбь
Нивы по матери стала все более и более затихать, а Мики уже совсем
примирился с потерей своего хозяина и уже освоился со своим
положением. От последней ночи у них еще свежи были в памяти гро-
мадная таинственная птица в лесу, олень, затравленный и зарезанный
волками, и (в частности для Мики) короткая, жестокая расправа
с ним волчицы. В том месте, где она хватила Мики зубами за плечо,
у него все еще стояла жгучая боль, но тем не менее это не лишало
его аппетита. Все время ворча во время еды, он нажирался до тех пор,
пока наконец, как говорится, не отвалился от нее совсем.
Тогда он сел на задние лапы и стал смотреть по тому направлению,
куда скрылась волчица. Оказалось, что она ушла на восток, по на-
правлению к Гудзонову заливу, через обширную долину, тянувшуюся
между двух невысоких горных хребтов, которые, как две стены леса,
окрашенные утренними лучами солнца в желтый и зеленый цвет, ухо-
дили далеко-далеко к горизонту. Мики даже и не воображал до
сих пор, как все на свете обстоит совсем иначе, чем он это себе до сих
пор представлял. Перед ним широко открывался полный чудес, много-
обещающий рай: широкие, мягкие, зеленые луга, группы лесов, по-
хожие сперва на городские парки, а затем переходившие постепенно
в более густые и более дремучие леса, большие полосы кустарников,
весело зеленевших на солнце, там и сям проблески воды, а в полумиле
135
далее — озеро, точно гигантское зеркало, оправленное в ярко-зеленую
раму из листьев и хвои.
Вот туда-то и ушла волчица. Он подумал: не вернется ли она об-
ратно? И понюхал:1 не пахнет ли ею воздух? Но в его сердце уже больше
не было тоски по матери. Что-то уже стало говорить внутри его,
что между волком и собакой — большая разница. Вначале он еще смут-
но надеялся, что где-то на свете еще есть его мать,— и вот ошибся,
приняв за нее эту волчицу. Но теперь уж его не проведешь! Еще
бы немножко — и волчица вовсе откусила бы у него плечо или, что
еще хуже, точно в клещах сжала бы его горло. Но уж это больше не
повторится. В него уже стал внедряться Единый Великий Закон, не-
примиримый закон, состоящий в том, что выживает всегда и остается
победителем всегда только сильнейший. Жить — значит бороться, уби-
вать; уничтожать все, что только ходит и летает. Повсюду подстере-
гают его опасности — и на земле, и в воздухе. После потери Чаллоне-
ра только в одном Ниве, в этом осиротевшем медвежонке, он нашел
сердечного друга. И он направился к Ниве, оскалив по дороге зубы на
какую-то ярко оперенную птицу, которая по крошечным кусочкам
склевывала с оленя мясо.
За несколько минут перед тем Нива весил двенадцать фунтов;
теперь же стал весить целых пятнадцать. Его брюхо распухло, как
бока туго набитого дорожного мешка, и он сидел теперь, сгорбив-
шись, на теплом солнышке, облизываясь и безгранично довольный
собою и всем окружающим. Мики потерся об него, и Нива по-при-
ятельски захрюкал. Затем он повернулся на спину и пригласил Мики
поиграть с собой. Это случилось с его стороны в первый раз; и Мики
с веселым лаем стал на него прыгать. Царапаясь, кусаясь, давая
друг другу пинки и сцепившись в дружеской свалке, во время которой
Мики сердито ворчал, а Нива хрюкал и взвизгивал, как настоящий
поросенок, оба они неожиданно скатились с откоса вниз. До конца
откоса было не менее сотни футов, и они полетели, точно два шара,
перевертываясь через головы на всем его протяжении. Ниве это понра-
вилось. Он был кругл и жирен и катился вниз легко.
Совсем другое дело было для Мики. Он весь состоял из ног, кожи
и выступавших наружу костей и, катясь, то и дело сбивался, пере-
кувыркивался и съеживался в комок, пока наконец, скатившись вниз
окончательно, не шлепнулся об землю с такой силой, что почувствовал
головокружение, и уже решил, что из него уже и дух вон. Кое-как с
глубоким вздохом он поднялся на ноги. Некоторое время весь мир кру-
жился и вертелся вокруг него с такой настойчивостью, что его стало
тошнить. Затем он встряхнулся, овладел собой и отошел от Нивы на
несколько шагов.
Нива только что очухался от такого развеселого открытия. После
мальчика на санках и бобра на его плоском хвосте, никто так не на-
слаждался катаньем с горы, как маленький, черный медвежонок, и,
пока Мики приходил в себя и собирался с духом, Нива уже вскараб-
кался обратно на двадцать или тридцать футов в вышину и преспо-
койнейшим образом скатился вниз еще раз! Мики даже раскрыл рот
от удивления. И опять Нива взобрался наверх и снова скатился
136
вниз — и у Мики даже перехватило от этого дыхание. Целых пять
раз он наблюдал, как Нива то поднимался наверх на двадцать или
тридцать футов, то скатывался обратно. После пятого раза он набро-
сился на Ниву и дал ему такого тумака, что дело чуть не кончилось
дракой.
После этого Мики стал производить разведки вдоль подошвы
ската, и на пространстве сотни футов Нива охотно следовал за ним,
но далее наотрез отказался идти. На четвертом месяце своей жизни,
полный юношеского самоудовлетворения, он был доволен тем, что при-
рода произвела его на свет и что поэтому он с бесконечным удо-
вольствием мог наполнять свой желудок. Для него еда была един-
ственной и главной целью его существования. То же, что Мики, по-ви-
димому, задумывал вовсе бросить такой вкусный и сочный остов мо-
лодого оленя, наполнило Ниву тревогой и вызвало в нем дух сопро-
тивления. Несмотря ни на что, он отбросил в сторону всякие помыш-
ления об играх и прямо отсюда отправился к тому занятию, которое
составляло сто процентов всей его деятельности.
Заметив это, Мики бросил все свои разведки и присоединился
к нему. Они побежали вместе к остову оленя и, когда были от него
всего только в двадцати ярдах, принуждены были спрятаться за бли-
жайшую груду камней, чтобы наблюдать оттуда. То, что они увидели,
заставило их смутиться и остолбенеть. Две громадные совы, одна
белая, а другая коричневая, отдирали мясо от костей и пожирали его.
С другой стороны из-за невысокого кустарника выходила волчица.
С облезлой спиной, с красными глазами, с лохматым хвостом, изви-
вавшимся, точно змея, она была похожа на злодейку и серой, мсти-
тельной тенью прокрадывалась на открытое место. Отвратительная
внешне, она все-таки не оказалась трусихой. Она бросилась прямо
на белую сову с таким рычаньем и стремительностью, что это заста-
вило Мики еще плотнее припасть к земле.
Волчица глубоко вонзила свои клыки в перья белой совы. Захва-
ченная врасплох, сова, наверное, лишилась бы своей головы еще
раньше, чем успела бы приготовиться к борьбе, если бы не сова корич-
невая. Подняв от оленьего мяса свою измазанную кровью голову, она
с пронзительным горловым криком, с таким криком, какого не бывает
больше ни у одного живого существа на свете, бросилась на волчицу.
Она вонзила ей в спину свой клюв и когти, и волчица выпустила
свою жертву из пасти и яростно бросилась на своего нового врага.
Таким образом, на некоторое время белая сова была спасена, но зато
на долю коричневой выпала самая трагическая судьба. Каким-то слу-
чайным, счастливым движением волчице удалось схватить своими
длинными, зубастыми челюстями ее за огромное крыло и буквально
вырвать его из тела. Визг агонии, который испустила коричневая
сова, говорил о смерти; тогда белая сова поднялась на воздух, не-
сколько поколебалась и затем быстро и с такой силой опустилась
на спину волчицы, что у той подкосились ноги.
Белая сова глубоко запустила волчице под кожу свои острые
когти и с мстительностью и с жестоким упорством вступила с ней в
борьбу не на жизнь, а на смерть. В этой схватке волчица почувство-
137
вала около себя призрак конца. Она бросилась на спину и стала
кататься из стороны в сторону; она громко завыла и забарахталась
ногами в воздухе в тщетных усилиях освободиться от острых когтей,
все глубже и глубже впивавшихся в ее внутренности. Белая сова
цепко висела на ней, перекатываясь вместе с нею с боку на бок,
хлопая своими гигантскими крыльями и сжимая свои когти с такой
хваткой, какую была бы не в состоянии разжать сама смерть. А тем
временем на земле умирала ее коричневая товарка. Кровь ее жизни
вытекала у нее из раны на боку, но, уже видя перед собою призрак
смерти, она все-таки старалась напрячь последние усилия, чтобы
хоть чем-нибудь помочь своей заступнице. И, героиня до конца, белая
сова не разжимала своих когтей, пока не умерла и сама.
Волчица поплелась в ближайшие кусты. Там она освободилась от
громадной совы. Но все ее тело было исполосовано глубокими ра-
нами. Кровь текла у нее из живота.и по мере того, как она старалась
пробраться в самую гущу, за ней оставался ярко-красный след крови.
Пройдя с четверть мили, она повалилась под ветви молодой сосны.
И здесь, немного позже, околела.
Для Мики и Нивы эта свирепая схватка еще более расширяла
рамки скромного, но с каждым днем увеличивавшегося понимания тех
загадок, которыми так полон был мир. Они и сами убивали живот-
ных — Нива своих жуков, лягушек и шмелей, Мики — своих кроли-
ков, и только потому, что им обоим хотелось есть. Они проходили
через те опыты, которыми с самого их первого вступления в жизнь
доказывалась существовавшая кругом азартная игра со смертью.
Но для такой бесполезной и ненужной борьбы, которую они только
что видели своими собственными глазами и которая происходила вот
тут на открытом воздухе, так сказать, у самых их дверей, требовалась
какая-то высшая точка напряжения,— и это дало им новую точку
зрения на жизнь.
Много времени прошло прежде, чем Мики вышел вперед и стал
обнюхивать дохлую сову. Теперь уж у него не было ни малейшего
желания подбежать к ней и в порыве ребяческого торжества и жесто-
кости начать ощипывать с нее перья. Теперь уж в нем вместе с боль-
шим пониманием родились и новые силы,и новые знания. Смерть
этих обеих сов научила его признавать бесценное значение молча-
ния и осторожности, потому что он теперь знал, что на свете есть
много живых существ, которые не испугаются его и не убегут при его
появлении от страха прочь. Теперь уж он отбросил в сторону свою
безбоязненность и вызывающее презрение к крылатым существам;
он понял, что земля принадлежит не ему одному и что для того,
чтобы получить на ней для себя хоть маленький уголок, он должен
будет сражаться так, как сражались вот эти волчица и две совы.
В Ниве же процесс дедукпци совершился совсем иначе. Его по-
рода не была предназначена природой для драк, за исключением
разве тех редких случаев, когда медведи ссорились между собой. Она
не создала для медведей обычая питаться исключительно животной
пищей, и другие животные не охотились на них. Кроме того, ведь
не виноват же он был в том, что появился на свет медведем! Ни одно
138
живое существо во всей округе, где он родился, не было достаточно
сильно, ни в единственном числе, ни в группах, чтобы свалить
взрослого черного медведя в открытой борьбе. Поэтому Нива ровно
ничего не знал о таких сражениях, как трагедия волчицы и сов.
Пожалуй, его преимуществом являлась колоссальная осторожность;
теперь же его главным интересом было то, чтобы никакие волчицы
и совы больше не прикасались к остову оленя. Он принадлежал ему,
и на костях у него все-таки кое-что еще оставалось.
Широко открыв свои кругленькие глазки в ожидании какой-нибудь
новой неприятности, он постарался поскорее скрыться в укромное
местечко, тогда как Мики принялся за обследование поля сражения.
От трупа совы он перешел к костяку оленя, а от него направился
по следу волчицы, все время обнюхивая его, к тем кустам, куда она
скрылась. У их опушки он набрел на вторую сову. Он не пошел
дальше и возвратился к Ниве, который за это время решил, что опа-
саться больше нечего, и вышел из своей засады.
Наступила светлая звездная ночь, и всю ее оба они почти что не
спали, а все вздрагивали и прислушивались. А на самом рассвете они
сошли к костяку и поели. И так день потянулся за днем, и ночь по-
следовала за ночью, и мясо и кровь оленя вливали в Ниву и Мики силу
и рост, и они быстро развивались. Уже на четвертые сутки Нива стал
таким толстым и гладким, что весил вдвое Дольше, чем тогда, когда
свалился с лодки в воду. Мики тоже стал полнеть. Теперь уже нельзя
было сосчитать все его ребра с далекого расстояния. Грудь его
развилась, ноги потеряли свою угловатость. Практика на костях оленя
развила ему челюсти. По мере своего развития он все меньше и
меньше стал чувствовать в себе прежнее ребяческое желание по-
играть и все больше и больше стал проявлять беспокойное стремление
к охоте. В одну из ночей он опять услышал вой гнавшихся за кем-то
волков и почувствовал в нем что-то дикое, влекшее его к себе и за-
ставившее его испытывать в себе какую-то странную дрожь.
Нива, тучность, добродушие и самодовольство — были синони-
мами. Пока около него был достаточный запас еды, он не испытывал
никаких искушений уйти с этого места. Два или три раза в день.он
спускался к ручью; каждое утро и вечер, в особенности во время
захода солнца, он забавлялся тем, что скатывался вниз по откосу.
Вдобавок к этому, каждый день после обеда он усвоил себе привычку
спать на ветвях сосны. А так как Мики не испытывал ни желания, ни
спортивного чувства к тому, чтобы тоже скатываться с горы вниз, и
так как не умел взбираться на деревья, то он и стал проводить больше
и больше времени в рекогносцировках. Ему очень хотелось, чтобы и
Нива принимал участие в таких его экспедициях. Но ему не удавалось
это до тех пор, пока он не заставлял Ниву насильно сойти с дерева
вниз или пока ему не удавалось наконец всеми правдами и неправдами
сбить его в сторону с его единственного пути, который он совершал
к водопою и обратно. Но упорство Нивы все-таки не вносило между
ними никакой заметной розни. Мики был для этого слишком хоро-
шего о нем мнения, и если бы в конце концов дошло до окончательного
решения и Нива получил бы уверенность, что Мики в самом деле не
139
вернется к нему более уже никогда, то он, без сомнения, последовал
бы за ним куда угодно.
Но явилось другое и притом более могущественное, чем обычные
ссоры, обстоятельство, которое поставило между ними первый боль-
шой барьер. Мики принадлежал к той породе животных, которая
всегда предпочитает свежее мясо, тогда как Ниве более нравилось
мясо «с душком». На четвертые сутки то, что еще оставалось от оленя,
стало пованивать. На пятый день Мики ел уже с трудом, а на шестой —
и вовсе от него отказался. Но для Нивы с каждым днем, по мере того
как вонь становилась все гуще и отвратительнее, мясо приобретало
еще большую пикантность. А на шестой день, для еще большего удо-
вольствия, он стал по нему кататься. В эту ночь, в первый раз за все
время, Мики не мог спать с ним рядом.
Седьмой день был еще чреватее. От оленя уже смердело до са-
мого неба. Легкий июньский ветерок разносил эту вонь и вверх, и
вниз, и во все стороны, пока наконец не слетелись отовсюду вороны и
не заняли этого места. Это заставило Мики с видом высеченной двор-
няжки удалиться к самому ручью. Когда Нива сошел к нему в это
утро, чтобы попить, то от него так воняло, что Мики обнюхал было
его, а затем бросил его и убежал. Да и на самом деле, между Нивой и
костяком оленя было теперь очень мало разницы, за исключением
разве только того, что один из них лежал без движения, а другой еще
двигался. Но оба смердели ужасно; оба определенно были «с душком».
Даже вороны стали кружиться около Нивы, не понимая в удивлении,
почему именно он бродил, как живое существо, когда по запаху был
падалью.
В эту ночь Мики спал один, у самого ручья, забившись под на-
висший куст. Он был голоден и чувствовал себя одиноко и в первый
раз за все время осознал безграничность и пустоту вселенной. Ему
было скучно без Нивы. Он скулил по нем в звездное молчание долгих
часов между заходом солнца и рассветом. А солнце было уже высоко,
когда наконец Нива соблаговолил к нему сойти. Медвежонок только
что окончил свой завтрак и свое утреннее скатыванье шариком с горы,
и от него воняло еще больше, чем накануне. Опять Мики старался
всеми правдами и неправдами привлечь его к себе, но Нива, по-види-
мому, бесповоротно решил остаться при своем отвратительном воню-
чем блаженстве. И в это утро более, чем обыкновенно, он был
обеспокоен необходимостью как можно скорее вернуться к своему
оленю. Весь день вчера ему пришлось отгонять от своего лакомства
ворон, а сегодня они, как нарочно, слетелись в двойном количестве,
чтобы ограбить его. Похрюкав и повизжав о чем-то Мики, он напился
поскорее из ручья воды и торопливо побежал обратно.
В это утро, возвращаясь к себе, он увидел, что весь костяк был
буквально черен от насевших на него ворон. Орда этих могильщиков
целым облаком слетела вниз, и все они старались прицепиться к па-
дали, дрались между собою и хлопали крыльями, точно все до одной
сошли с ума. Другое облако летало в воздухе уже наготове; каждый
куст, каждое дерево, росшее вблизи костяка, согнулось под их тя-
жестью, и их черное с отливом оперение блистало на солнце так,
140
точно все они только что вышли из-под рук эмалировщика. Нива
остановился в изумлении. Он не испугался; уже много раз он прогонял
этих трусливых нахалов. Но он никогда в жизни не видел такого
их громадного количества. Пожалуй, от его запасов не останется и
следа. Даже земля под ними казалась вся черной.
Он бросился на них из-за камней, оскалив зубы, как делал это уже
не раз. Последовало величественное хлопанье крыльями. В воздухе
от них сразу же потемнело, и воронье карканье, раздавшееся вслед
за этим, вероятно, было слышно за целую милю в окружности. Но на
этот раз вся эта орда не улетела обратно к лесу. Благодаря своему
количеству, вороны осмелели. Вкус оленьего мяса и запах от него,
еще стоявший у них в клювах, возбуждали в них аппетит до сумасшест-
вия. Нива был поражен. Над ним, позади него и со всех сторон вокруг
него летали и описывали спирали вороны, каркали и вопили на него,
а те, которые были похрабрее, подлетали к нему настолько близко,
что задевали его крыльями. Их угрожающее облако становилось все
гуще и гуще, а затем все они, как лавина, вдруг опустились на землю.
Они снова принялись за оленя. Нива был почти смят ими. Он почув-
ствовал себя погребенным под массой их крыльев и тел и стал из-под
них освобождаться. Со всех сторон на него посыпались удары клю-
вами, от которых летела с него клочьями шерсть; другие долбили его
чуть не в самые глаза. Он почувствовал, как они стали отрывать от его
головы уши, и не прошло и нескольких секунд, как из его носа уже
ручьями текла кровь. У него захватило дыхание; он уже ничего перед
собой не видел и, полный недоумения, он в каждой точке своего тела
чувствовал невыносимую боль. Об останках оленя он уже забыл.
Единственное, чего он теперь больше всего желал,— это поскорее вы-
браться на открытое пространство, чтобы как-нибудь убежать от
врагов.
Пустив в ход все свои силы, он бросился со всех ног бежать
и наконец выбился из этой сплошной массы окружавших его живых
тел. Увидев, что не удалось с ним справиться, многие из воронов оста-
вили его в покое и полетели к добыче. Тем временем он добежал
до половины пути к тому месту, куда скрылась волчица, и уже все
вороны, кроме одного, бросили его и занялись своим делом. Этот один,
точно рак клешней, вцепился ему клювом в короткий хвост и висел на
нем, точно мертвый, все время, пока он бежал без оглядки и вскочил
наконец в кусты. Тогда ворон взлетел на воздух и присоединился
к своим собратьям, которые уничтожали последние остатки оленя.
Теперь уж и самому Ниве хотелось, чтобы около него был Мики.
Его взгляд на вещи опять переменился. Теперь он был изранен во
всех местах. Вся кожа на нем горела, точно в огне. Даже подошвы
на ногах испытывали боль, когда он ступал на них, и целых полчаса
он пролежал под кустом, зализывая свои раны и принюхиваясь к воз-
духу, не идет ли к нему Мики.
Затем он сошел к ручью и оттуда обследовал всю ту дорожку,
по которой оба они обыкновенно ходили взад и вперед. Но напрасно
он старался отыскать своего товарища. Он хрюкал и взвизгивал и
пытался уловить в воздухе его запах. Он опять побежал к ручью
141
и опять вернулся обратно. Теперь остатки оленя его больше уже не
интересовали.
Мики исчез неизвестно куда.
ГЛАВА X
Еще за целую четверть мили Мики слышал вороний крик. Но он
вовсе не был расположен возвращаться назад, даже и в том случае,
если бы догадался, что Ниве нужна была его помощь. После долгого
поста он был голоден и в ту минуту имел определенное решение. Он
рассчитывал напасть на след чего-нибудь съестного, как бы мало и
ничтожно это съестное ни было, но добрая миля отделяла его от того
места, где он мог бы найти хотя бы даже рака. Он дошел до того места,
поймал рака и съел его прямо с кожурой. Это, по крайней мере, хоть
уничтожило у него во рту противный вкус.
Судьбе угодно было послать ему в этот день еще один случай,
который он не забывал потом всю свою жизнь. Теперь, когда он был
один, воспоминание о хозяине уже не было у него так расплывчато,
как вчера и в предыдущие дни. По мере того, как утро переходило в
полдень, в его мозгу еще более живо стали проноситься картины,
медленно, но верно перебрасывавшие мостик между теми двумя бере-
гами, которые создала дружба между ним и Нивой. Теперь уж его
покинула на некоторое время неудержимая тяга к приключениям.
Несколько раз он подумывал, не возвратиться ли и впрямь обратно
к Ниве. Только голод гнал его все дальше и дальше. Он поймал еще
двух раков. Затем вода в ручье стала глубже и потекла уж медленнее
и стала менее прозрачной. Два раза он выгнал старых кроликов, но
они от него легко удрали. Один раз он чуть-чуть было не поймал мо-
лодого. Часто из-под него с громким шумом крыльев выпархивали
куропатки. Он встречал соек, дятлов и много белок. Все бы они могли
утолить его голод, если бы только он смог их поймать. А затем судьба
сжалилась над ним. Сунув морду в дупло повалившегося дерева, он
нашел в нем зайчонка, и притом так удачно, что зайчонку невозможно
было оттуда выбежать. Две-три минуты спустя он в первый раз за
все эти три дня так вкусно и сытно пообедал.
Он прошел еще немного дальше на юго-восток и прежде, чем
солнце скрылось окончательно, он сделал с четверть мили. Уже в
сгустившихся сумерках он пересек проход Биг-Рок между Бивером и
Луном.
Этот проход еще не был проезжей дорогой. Только в очень редкие
промежутки времени здесь иногда продвигались путники, пробираясь
к северу и пользуясь этим путем в своих переходах с одного вод-
ного пути на другой. Раза три или четыре за целый год — и это самое
большее — волк мог бы почуять запах человека. А в этот вечер именно
этот запах был здесь настолько свеж, что Мики даже остановился,
неожиданно на него наткнувшись. На некоторое время он даже окаме-
нел от охватившего его целиком изумления. Для него все потеряло
142
свой интерес перед фактом, что он напал на путь, проложенный
человеком, и что поэтому здесь же должен пройти и его хозяин
Чаллонер. Он отправился по следу, сперва медленно, как бы боясь
потерять его совсем. г Наступила затем темнота, а он все еще
шел по этому следу, настойчиво, при свете звезд, не обращая вни-
мания ни на что на свете и только весь охваченный инстинктом
собаки, соскучившейся по дому и страстно желающей увидеть хозя-
ина.
Наконец он добежал до самого берега озера Лун и здесь увидел
палатку и костер и около них какого-то индейца и белого чело-
века.
Он не бросился к ним. Он даже не залаял и не завизжал; пере-
житые в пустыне тяжкие испытания уже научили его. Он стал тихонько
подкрадываться к ним, затем остановился и лег на живот, но только
не в круге света, отбрасываемого костром. Отсюда он увидел, что ни
тот, ни другой из незнакомцев не был похож на Чаллонера. Но оба
курили так же, как курил и его хозяин. Он мог слышать их голоса, и
они были похожи на голос Чаллонера. И самый привал был такой
же: и костер, и висевший над ним котелок, и палатка, и самый
воздух, содержавший в себе запах только что начавшей вариться
еды.
Через две-три минуты он переступил линию огня. Но белый чело-
век тотчас же вскочил с места, протянул руку совершенно так же, как
протягивал ее и Чаллонер, и схватил деревянную палку, толщиною в
руку. Он подбежал к Мики на расстояние в десять футов, и Мики
подполз было к нему и встал на ноги. Здесь он находился уже в полу-
освещении. Глаза его вспыхнули от отразившегося в них огня. И чело-
век увидел его.
Он быстро размахнулся над своей головой дубинкой, которую за-
хватил с собою. Она пронизала воздух со страшной силой и полетела
прямо на Мики. Если бы она попала прямо в него, то убила бы его
наповал. Но толстый ее конец миновал его; она задела его своим
тонким концом, угодив ему прямо в затылок и в плечо и отбросив его
назад, уже в темноту, с такой силой и так быстро, что человеку по-
казалось, будто он убил его. Он громко крикнул индейцу Макоки, что
убил волчонка или лисицу, и утонул во мраке ночи.
Дубинка отшвырнула Мики прямо в самую чащу густой сосновой
заросли. Здесь он лежал, не издавая ни малейшего звука, с невыноси-
мой болью в плече. Он увидел, как между ним и костром человек
наклонился и поднял дубинку. Он увидел также, что и Макоки, за-
хватив с собою другую дубинку, поспешил к нему на помощь, и еще
тише притаился в своей засаде. Ужас овладел всем его существом,
потому что он понял настоящую правду. Среди этих людей не
было Чаллонера. Они охотились на него с дубинками в руках.
А он знал, что такое были дубинки. У него было почти сломано
плечо.
Он лежал очень тихо, пока люди разыскивали его. Индеец даже
пошарил своей дубинкой в чаще густой сосновой заросли. Белый
человек настаивал на том, что он действительно подшиб зверя, и
143
один раз так близко стоял от самого носа Мики, что почти коснулся
его своим сапогом. Затем он пошел обратно к палатке и подбавил в
костер хворосту, так что осветилось еще большее пространство, чем
было раньше. У Мики похолодело под сердцем. Люди еще долго
продолжали свои поиски, но совсем в другой стороне.
Почти целый час Мики не мог двинуться с места. Костер стал по-
тухать. Старый индеец завернулся в одеяло и лег, а белый человек ушел
к себе в палатку. Только теперь Мики отважился вылезти из своей за-
сады. С разбитым плечом, прихрамывая на каждом шагу, он поспешил
обратно к дороге, по которой шел сюда, полный надежд, всего только
какой-нибудь час тому назад. Человеческий запах уже более не
заставлял так радостно биться его сердце. Теперь он составлял для
него угрозу. Предостережение. То, от чего он должен теперь уклонять-
ся. Скорее он встретится теперь с глазу на глаз с выдрой или с совой,
чем с белым человеком и с его дубинкой. С совами он смог бы еще
поладить, но дубинка была, во всяком случае, во много раз сильнее
его.
Была уже совсем глубокая ночь, когда он доковылял наконец
до того дупла, в котором поймал зайчонка. Он влез в него и до самого
рассвета все лизал свою рану. Ранним утром он вылез из дупла и
доел остатки зайчонка.
После этого он отправился на северо-запад, где должен был нахо-
диться Нива. Теперь уже Мики более не колебался. Он опять хотел
быть с Нивой. Ему хотелось потыкать его носом в бока, лизнуть его в
морду, даже и в том случае, если бы от него все еще воняло до сих пор.
Он соскучился по его хрюканью и по его дружеским, веселым взвиз-
гиваньям; ему захотелось вдруг отправиться вместе с ним на охоту,
пожрать с ним, а затем улечься с ним рядышком на солнце и по-
спать. Ведь Нива, в конце концов, составлял собою необходимую
часть его жизни.
И он побежал к нему.
А Нива в это время безнадежно и с глубокой печалью оставил
далеко за собой свои любимые места и тоже шел ему навстречу
по тому же самому пути, разыскивая Мики и обнюхивая его
следы.
Они встретились внизу, на небольшом открытом лужке, сплошь
залитом солнцем. Никаких больших демонстраций не произошло.
Они остановились и некоторое время смотрели один на другого, точно
желая убедиться, они ли это на самом деле. Нива захрюкал. Мики
завилял хвостом. Они обнюхались. Затем Нива взвизгнул, а Мики
заскулил. Вышло так, точно они хотели сказать друг другу: «Здрав-
ствуй, Мики!» — «Здравствуй, Нива!»
А потом Нива лег на солнышке, а Мики растянулся рядом с ним.
В самом деле, как все на этом свете просто! Все кажется разрознен-
ным на отдельные части, но в конце концов всегда составляет одно
целое. И сегодня их мир представлялся им обоим одним стройным
гармоническим целым. Они опять были приятелями — и были счастли-
вы. Баста!
144
ГЛАВА XI
Наступил месяц Восходящей Луны, как говорят индейцы,— глу-
бокое, сонное лето во всей стране за Полярным кругом.
От Гудзонова залива и до Атабаски, от Горной страны и до конца
Великого Барренсова леса, долины и тундры — все погрузилось в мир
и забвение в солнечные дни и в звездные ночи «муку-савина», то есть,
по-нашему, августа. Это был месяц плодящий, взращивающий, месяц,
когда вся жизнь оживала после долгой спячки еще раз. Во всей этой
пустынной местности, такой беспредельной, что она тянулась на ты-
сячи миль с востока на запад и на столько же с севера на юг,—
совершенно не было заметно человеческой жизни. Только на одних
заимках Компании Гудзонова залива, то тут, то там попадавшихся
иногда по безграничному пространству, собирались охотники и
разведчики, с женами и детьми, чтобы наконец выспаться хоро-
шенько, поделиться мыслями и позабавиться чем-нибудь в течение
двух-трех недель за целый год, пока на дворе еще стоит тепло и пока
не наступили еще контраст и трагедия грядущей зимы. Для всех
этих людей лесов и тундр это был действительно «муку-савин» —
великий день радости года; это были для них недели, в которые они
уплачивали свои долги мехами, получали новые кредиты в факториях
компании; недели, в которые они на каждом таком посту встречали
настоящий праздник;— пляски, игры в любовь, свадьбы и желание как
можно больше и полнее наверстать то, что им предстояло потерять
за многие дни голода и мрака, ожидавшие их впереди.
И вот на этот-то короткий срок все дикие звери и зверюшки и
чувствуют себя полными хозяевами своей пустыни. Они уже больше
не слышат запаха человека. На них не охотятся. Уже нигде не видно
капканов, расставленных для их ног, и отравленной приманки, так
соблазнительно разложенной по тем местам, через которые им при-
ходится пробегать. На заводях и на озерах дикие птицы токовали и
безбоязненно подзывали к себе своих птенцов, чтобы научить их,
как надо пользоваться крыльями. Рысь свободно играла со своими
котятами, совершенно не ощущая в воздухе угроз со стороны чело-
века; лосиха открыто входила в холодную воду озера со своим телен-
ком. Соболь и куница радостно бегали по крышам покинутых на
время хижин и шалашей; бобр и выдра весело хлопотали и постуки-
вали в мутных лужах хвостами; птицы распевали — и по всей пустыне
разносились гомон и песнь природы, как будто бы Великая Сила
только в первый раз захотела показать все значение природы. Родилось
на свет новое поколение живых существ. Это было время юности с де-
сятками и сотнями тысяч маленьких живых существ, родившихся у
диких животных и птиц, игравших в свои самые первые игры, воспри-
нимавших свои самые первые уроки и быстро подраставших на-
встречу угрозам и приговору их первой, приближавшейся к ним
зимы. И Добрый Дух лесов, предвидя то, что должно было произойти,
уже всего припас для них в достаточном количестве. Всего было
много. Брусника, черника, можжевеловые ягоды и рябина уже
поспевали. Ветви деревьев и кустарников обвисали от тяжести шишек
145
и семенников. Трава была зелена и нежна от летних дождей. Клубни
луковичных растений почти целиком вылезали из земли; в заводях
и по берегам озер кишела масса еды, а над головой и под ногами
всего было столько, точно безостановочно сыпалось на землю из рога
изобилия.
В такой-то обстановке Нива и Мики наслаждались своим полным и
безграничным благополучием. Они лежали в этот августовский пол-
день на нагретом солнцем выступе скалы, царившем над этой полной
чудес долиной. Наевшись до отвала сладкой брусники, Нива заснул.
Мики только жмурился, вглядываясь полузакрытыми глазами в легкую
дымку, окутывавшую долину. До него доносилась снизу музыка от
ручьев, бежавших между камней и через каменистые перекаты, а с
нею вместе и мягкий, убаюкивающий летний шум от самой долины.
Он как-то неспокойно заснул на полчаса, а затем открыл глаза и стрях-
нул с себя дремоту. Острым взглядом он оглядел всю долину. Затем
посмотрел на Ниву. А тот, жирный и ленивый, так и проспал бы без
него до самой ночи. Теперь уж Мики приходилось его беспрестанно
расталкивать. И вот Мики сердито два или три раза забрехал на него
и дернул его за ухо.
— Да проснись же, наконец! — казалось, хотел он сказать.—
Ну что за интерес дрыхнуть в такой чудесный день, как сегодня?
Давай лучше спустимся к ручью и на что-нибудь поохотимся
вместе!
Нива пробудился, вытянулся во все свое жирное тело и зевнул.
Его сонные глазки тоже поглядели на равнину. Мики поднялся и
издал низкий, беспокойный вой, что всегда означало для Нивы, что
он хотел подвигаться. Нива ответил ему, и они стали спускаться вниз
по зеленому откосу между двумя невысокими холмами.
Теперь уж каждому из них было почти по полгода, и по своим
размерам они уже перестали быть медвежонком и щенком. Теперь
уж это были медведь и собака. Угловатые формы Мики уже сгла-
дились и приняли свой настоящий вид; его грудь развилась; шея
вытянулась и уже не казалась такой непропорционально короткой
сравнительно с величиной головы и челюстей,— и его тело увеличилось
и в длину, и в обхват, и вся его фигура теперь была вдвое больше,
чем у самой крупной обыкновенной собаки его возраста.
Нива потерял свою детскую шарообразность и неповоротли-
вость, хотя еще больше, чем Мики, доказывал на себе, что он не зря
провел эти полгода без матери. Но больше уж он не чувствовал той
нежной любви к покою, которая наполняла его раннее детство. Кровь
его породы уже начала сказываться в нем, и при встрече с врагами,
во время борьбы, он уже не искал для себя безопасного местечка,
а прямо выходил один на один, даже и в тех случаях, когда крайние
последствия казались ему до ужаса неизбежными. Говоря проще,
в нем, как и в большинстве медведей, стала развиваться охота к поедин-
кам. Но если бы нашлось еще более подходящее определение, то
оно могло бы с еще большим основанием быть применено и к Мики,
этому верному сыну своих родителей. Он тоже был большим задирой.
Оба еще молодые, они уже все были покрыты шрамами и рубцами,
146
которыми могли бы гордиться под старость. Вороны и совы клювами
и когтями, волки зубами, раки клешнями,— все они оставили на них
свои следы, а у Мики на боку зияла плешь в восемь дюймов длины,
оставленная ему на память волчицей. И теперь, когда Мики вел Ниву
на новые приключения, медведь послушно следовал за ним, но уже
с другим настроением, чем то, с каким он обыкновенно отправлялся
промышлять для себя еду, которая всегда составляла для него глав-
ное в жизни. Это не значило вовсе, что Нива лишился своего аппетита.
Он мог съесть в один день более, чем Мики в три, в особенности,
если принять во внимание, что Мики ел два или три раза в день, тогда
как Нива предпочитал кушать всего только один раз, но зато беспре-
рывно с рассвета и до ночи. Находясь в дороге, он всегда и не пере-
ставая что-нибудь жевал.
На целую четверть мили, в пространстве между двумя грядами
холмов, где, картавя, по каменистому ложу стремился куда-то ручеек,
тянулись заросли великолепнейшей во всей стране Шаматтава дикой
черной смородины. Крупные, как вишни, черные, как чернила, и от
спелости надувшиеся так, что чуть не лопалась на них от наполняв-
шего их сладкого сока кожица, ягоды свешивались с кустов целыми
гроздьями и в таком множестве, что Нива мог свободно срывать их с
веток ртом и есть. Во всей этой дикой пустыне ничего не могло быть
более интересного, чем эти почти перезрелые ягоды черной смородины,
и это ущелье, в котором они в таком множестве произрастали, Нива
уже заранее стал считать своею личною собственностью. Мики тоже
уже научился есть ягоды. Кроме того, Мики привлекало это местечко
еще и по другим соображениям: здесь было много молоденьких куро-
паток и кроликов с нежным мясом и вкусным запахом, которых
он ловил так же легко, как и глупых кур. Были здесь также кроты и
белки.
В этот день, едва только они принялись набивать себе рты сочными
ягодами, как до них донесся безошибочный звук. Безошибочный
потому, что они тотчас же узнали, кто его производил. В двадцати
или тридцати ярдах выше их кто-то шумно пробирался сквозь смо-
родинные кусты. Какой-то неизвестный похититель вторгался в их
сокровищницу, и тотчас же Мики оскалил зубы, а Нива в злобном вор-
чании сморщил свой нос. Оба они подкрались на цыпочках к тому
месту, откуда доносился этот звук, пока наконец не увидали себя на
небольшом открытом пространстве, которое было так же плоско, как
стол. В центре этого пространства росла группа смородинных кустов
не более двух ярдов в обхвате, и почти сплошь черных от ягод.
Перед ними, поднявшись на задние лапы и захватив в передние отяг-
ченные плодами ветки, стоял большой молодой медведь, раза в четыре
больше, чем сам Нива.
В первый момент гнева и удивления Нива не принял во внимание
эти размеры. Он испытывал приблизительно то же самое, что и
человек, возвратившийся к себе домой и увидевший, что всем его иму-
ществом распоряжается кто-то другой. К тому же в нем заговорила,
еще и амбиция, которую, как ему казалось, было легко удовлетворить,
а именно — выбить спесь из представителя его же собственной породы.
147
То же чувство, казалось, испытывал и Мики. При обыкновенных
условиях он немедленно пустился бы в драку и прежде, чем Нива
решился бы выступить сам, он уже подскочил бы к бессовестному
браконьеру и вцепился бы ему в горло. Но сейчас что-то осаживало
его назад, и Нива бросился на ничего не подозревавшего врага и, как
молот, ударил его своим телом прямо по ребрам.
Полный удивления, со ртом, набитым ягодами, несчастный, по-
чувствовав на себе силу удара Нивы, покатился, как туго набитый ме-
шок. И прежде, чем он смог что-нибудь сообразить,— а ягоды в это
время потоком сыпались у него изо рта прямо на землю,— Нива
схватил его за горло — и потеха началась. Сцепившись между собою
всеми восемью ногами и стараясь действовать ими вовсю, оба
дуэлянта катались по земле, сжимая друг друга в объятиях и ста-
раясь задавить один другого, вертясь при этом, как две обезумевшие
мельницы. Для Мики было почти невозможно понять, кто из них
был в худшем положении — Нива или молодой незнакомец; по край-
ней мере с три или четыре минуты он находился в сомнении.
Затем он услышал голос Нивы. Он был чуть-чуть слышен, но Мики
безошибочно угадал в нем звук тяжкой боли.
Тогда он подскочил к медведю и схватил его за ухо. Это была
свирепая, ужасная хватка. Сам отец Нивы при подобных обстоятель-
ствах громко завизжал бы от боли. И молодой медведь завыл в
агонии во весь свой голос. Он забыл обо всем на свете, кроме ужаса
и боли от этого нового для него существа, которое вцепилось ему в
ухо, и воздух наполнился его отчаянными воплями. И Нива понял,
что за него вступился Мики. Он высвободился из-под своего обидчика
и сделал это как раз вовремя. Потому что снизу, как рассвирепевший
бык, уже неслась на помощь к своему верзиле сынку его мать.
Нива успел увернуться от нее в сторону, как мячик, когда она со всего
размаха на него замахнулась. Потеряв даром удар, старая медве-
дица в крайнем возбуждении бросилась к своему вопившему от боли
детенышу. Повиснув радостно на своей жертве, Мики позабыл о вся-
кой опасности, пока медведица не принялась отдельно и за него. Он
заметил ее только тогда, когда она опустила на него свою тяжелую,
как деревянное бревно, переднюю лапу. Он увернулся; направленный
на него удар пришелся как раз по башке ее же собственному сыну с
такой силой, что это сбило его с ног, и он, как футбольный мяч, отлетел
на двадцать аршин в сторону и покатился вниз к ручью.
Мики не ожидал дальнейших результатов борьбы. Быстро, как
стрела, он уже бежал вслед за Нивой через смородинную чашу
вдоль ручья. Они вместе выбрались на равнину и добрые десять минут
мчались без оглядки неведомо куда, боясь обернуться назад. А когда
наконец они решились на это, то смородина от них была уже за
тридевять земель. От усталости Нива высунул красный язык, и он
болтался у него, как тряпка. Он весь был исцарапан и измазан
кровью; вырванная шерсть клочьями висела по всему телу. Когда он
посмотрел на Мики, то по грустному выражению его глаз собака
заметила нечто, что могло бы быть принято за сознание Нивой своего
полного поражения.
148
ГЛАВА XII
После описанной выше потасовки более не могло быть и мысли
о том, чтобы Нива и Мики вновь возвратились в свой потерянный
рай, в котором так соблазнительно росла черная смородина. От самого
носа и до кончика своего хвоста Мики был искателем приключений и,
подобно своим бродягам-предкам, чувствовал себя счастливее всего
только тогда, когда передвигался с одного места на другое. Пустыня
опять потребовала его к себе, овладела его телом и душой, и очень
возможно, что и он, при создавшихся условиях его жизни, так же
бы стал избегать теперь человеческих жилищ, как избегал их и Нива.
Но и в жизни животных так же, как и в жизни людей, природа про-
делывает свои шутки и проказы.
После шести великолепных солнечных недель истекшего лета и
ранней осени и вплоть до сентября Мики и Нива все время держали
путь на запад, к той точке, где каждый вечер заходило солнце. Многое
они увидели в той стране, через которую проходили. Это был край
в сотни миль в окружности, который искусная мать-природа еще
искони превратила в настоящее царство самой нетронутой дикости.
Они прошли мимо колоний бобров, расположенных в темных, молча-
ливых местах; они видели, как играла выдра; они так часто сталки-
вались в пути с лосями и оленями, что уже перестали их бояться и
избегать, а шли прямо в открытую по лугам или по краям тундр, на
которых находили для себя пропитание. Именно здесь Мики постиг
ту великую премудрость, что когти и клыки даны им для того, чтобы
с помощью их нападать на парнокопытных и рогатых; волков было
множество, и несколько раз они сами чуть было не попались им
под когти и клыки и еще чаще слышали доносившийся до них дикий
язык их массового воя. После опыта с волчицей Мики уже больше не
желал к ним присоединяться. Теперь и сам Нива более не настаивал
на том, чтобы останавливаться надолго около еды, которую им удава-
лось находить. В нем уже начиналось, как говорят индейцы, «кваска-
хао» — инстинктивное предчувствие Великой Перемены.
С самого начала октября Мики стал замечать, что с его приятелем
стало происходить что-то странное. С каждым днем Нива становился
все беспокойнее и беспокойнее, и эта его тревога достигла в нем выс-
шего своего напряжения, когда начались ночные холода и осень тяже-
лым дыханием стала сковывать воздух. Теперь уже Нива вел Мики
куда-то в необозримые пространства, и казалось, что он все время
что-то разыскивал по пути, что-то таинственное, чего Мики не мог ни
видеть, ни обонять. Теперь уж он не просыпал целые часы подряд.
С половины октября он почти не спал совсем, а все шел и шел вперед,
днем и ночью, и все ел, ел и ел да принюхивался к ветру, стараясь об-
наружить в нем что-то неуловимое, что природа настойчиво прика-
зывала ему искать и найти. Он то и дело, ни на минуту не переставая,
засовывал свой нос то под свалившиеся от бурь стволы старых де-
ревьев, то в углубления между камней, и все время Мики был около
него, готовый броситься в сражение и биться в нем до последней
капли крови именно с тем животным или с той вещью, которые
149
Нива так настойчиво отыскивал. И казалось, что он не найдет их
никогда.
Затем Нива вдруг круто повернул назад, к востоку, влекомый
инстинктом своих праотцов, назад, к стране своей матери Нузак и
своего отца Суминитика. И Мики опять покорно за ним последовал.
Ночи становились все более холодными. Звезды казались ушедшими
еще выше, и восходившая луна уже более не бывала красной. В крике
филина уже слышались тоскливые ноты, ноты жалобы и печали.
В своих землянках и шалашах, кое-где попадавшихся в глуши лесов,
люди уже вдыхали в себя каждое утро морозный воздух, пропитывали
свои пожитки рыбьим и бобровым жиром, заготовляли себе зимнюю
обувь и налаживали сани и лыжи, потому что крик филина говорил
им, что зима уже близко и надвигается с севера. И на болотах умолкла
жизнь. Лосихи' уже не сзывали более вокруг себя своих телят.
Вместо них на открытых полянах и выжженных местах стали уже
появляться лоси-самцы, и стали слышаться во время звездных ночей
смертоносные удары их рогов о рога. Волк уже не выл больше, и
нельзя было слышать его голоса. В шагах бродячих животных слы-
шалась какая-то чуткая, вкрадчивая осторожность. Во всех лесах
вновь стала проливаться кровь.
А затем — ноябрь.
Вероятно, Мики никогда не забудет того дня, когда стал впервые
падать снег. Сперва он думал, что это стряхивали с себя перья все
крылатые существа со всего света. Затем почувствовал что-то неж-
ное и мягкое под своими ногами, что-то холодное. Ему показалось,
что будто бы в его кровь влилось сразу что-то острое, похожее на
какой-то новый для него огонь, пронизавший все его тело; странная
радостная дрожь — то наслаждение, которое разливается по жилам у
волка, когда наступает сразу зима.
На Ниву все это производило совсем иное впечатление, на-
столько иное, что даже Мики чувствовал испытываемое им угнетение
и смутно видел, что его друг стал выполнять какие-то странные и
непостижимые действия. Он стал пожирать все, до чего раньше и не
прикасался. Он собирал в кучки сухие сосновые иголки и съедал их.
Он ел высохшие, мягкие гнилушки от дерева. А затем он влез в боль-
шую расщелину, образовавшуюся в самом сердце скалистого кряжа,
и там наконец нашел то, что так долго и так мучительно искал. Это
была берлога, глубокая, теплая и темная. Берлога его матери Нузак.
Странными путями работает природа! Она дает птицам такое зре-
ние, каким не обладает человек, и снабдила всех земнородных ин-
стинктом, о котором даже и понятия не имеют люди. Ибо Нива
возвратился для своего первого долгого сна в то самое место, где ро-
дился, и в ту самую берлогу, в которой его мать произвела его на
свет. И там заснул.
Его ложе оставалось все таким же, как и было: мягкая перина из
мелкого песка с одеялом из скатанной шерсти Нузак; только вот
самый запах от его матери уже выдохся. Нива улегся в свое родимое
гнездо и в последний раз ласково похрюкал Мики. Было похоже на
то, будто он чувствовал на себе прикосновение чьей-то руки, нежной,
150
но неумолимой, от которого он не мог отказаться и которому дол-
жен был повиноваться во что бы то ни стало. И он в последний раз
поглядел на Мики так, точно хотел ему сказать: «Покойной ночи!»
В эту ночь — по-индейски «пипу-кестин» — пронесся первой
зимний ураган, ринувшийся с севера, точно, лавина. С ним вместе при-
мчался ветер, заревевший, как тысяча быков, и все живое в этой ди-
кой местности притихло и притаилось. Даже в глубине берлоги Мики
слышал его вопли и завывания и чуял, как сухой снег стегал, точно
плетью, по входу в пещеру, ^ерез который они сюда прошли, и тесно
прижался к Ниве, довольный тем, что они нашли здесь для себя
уют.
А когда настал день, то он взобрался на самую вершину скалы и в
крайнем удивлении, не издав ни малейшего звука, уставился на от-
крывшийся перед ним мир, который был теперь совсем другим, чем он
оставил его вчера. Все было белое — ярко-, ослепительно-белое. Солн-
це уже встало. От его лучей в глаза Мики прыснули тысячи острых,
как мелкие иголки, отливавших радугой искр. Насколько мог видеть
его глаз, вся земля казалась покрытой ковром, затканным алма-
зами. Блеск солнца отражался и от деревьев, и от скалы, и от кустар-
ников, он играл на маковках сосен, опустивших ветви под тяжестью
снега; вся долина была точно море, настолько яркое и блестевшее,
что не успевшие еще застыть речки текли через него темными по-
лосами. Никогда еще в жизни Мики не видел такого великолепного
дня. Никогда еще его сердце не билось так сильно при виде солнца,
как билось теперь, и никогда еще в его крови не разливалось более
дикого торжества, чем он испытывал в эти минуты.
Он заскулил и побежал обратно к Ниве. Он залаял в глубине бер-
логи и стал тыкать своего приятеля носом в бок. Нива сонно захрюкал.
Он потянулся, поднял на секунду голову и опять свернулся шаром
и заснул. Напрасно Мики старался внушить ему, что был уже день и
что пора было уже отправляться в дорогу. Нива ничего не ответил
даже и тогда, когда Мики направился к выходу из берлоги и остано-
вился наконец, чтобы посмотреть, последует он за ним или нет. Тогда,
полный разочарования, он вышел опять на снег. Целый час он не
двигался далее десяти шагов от пещеры. Три раза он возвращался к
Ниве и старался побудить его встать и выйти -вон, где было так
светло. Берлога находилась в самой глубине пещеры и там было темно
и казалось, что Мики хотел во что бы то ни стало убедить Ниву в
том, что он глуп, если думает, что все еще продолжается ночь и что
солнце еще не всходило. Но он заблуждался. Нива находился уже
в преддверии того долгого сна, которым начинается, как говорят ин-
дейцы, «уске-нау-э-мью», то есть зимняя спячка медведей, похожая
на смерть.
Досада, желание почти вонзить свои зубы в ухо Ниве скоро
уступили в Мики свое место совсем другому чувству. Инстинкт,
который заменяет у зверей человеческий рассудок, заговорил в нем
странным и тревожным языком. Мики все более и более стал испы-
тывать какое-то волнение. В этом его беспокойстве было даже что-то
мучительное, когда он остановился вдруг при самом выходе из
151
пещеры. В последний раз он вернулся к Ниве и затем один помчался
по равнине.
Он был голоден, но в этот первый день после снежной бури он
едва ли смог бы найти себе что-нибудь поесть. Белоснежные кролики
забились к себе под валежник или спрятались в норки и лежали в
своих теплых гнездах. В продолжение этих долгих часов бури ни одно
живое существо не рискнуло выйти на воздух. Мики не находил для
своей охоты ничьих следов на снегу, а в некоторых местах даже
сам угрузал по самые плечи в рыхлый снеговой покров. Он отправился
к ручью. Но это уже не был тот ручей, который когда-то, когда он
был еще щенком и стоял здесь вместе с Чаллонером, был ему так
знаком. Он был уже по краям затянут льдом. В нем было теперь что-то
мрачное и задумчивое. Производимый им звук уже не походил на
прежнее журчание и на хвалу в честь леса и золотой весны. В тепе-
решнем его монотонном рокотанье слышались уже угрозы — новый
голос, как будто бы какой-то нечистый дух взял его в свое владение и
старался убедить его, что времена уже переменились и что новые
законы природы и новые ее силы предъявили свои права на те места,
по которым он тек.
Мики осторожно полакал из него воды. Она была холодна, хо-
лодна как лед. И медленно, но непреклонно в нем стало создаваться
убеждение, что в красоте этого нового для него мира было что-то
такое, что говорило ему, что тепла уже больше не будет и что пре-
кратилось уже биение того сердца природы, которое составляло
собою жизнь. Он был теперь один.
ОДИН!
Все кругом исчезло под снегом; все кругом казалось умершим.
Он опять отправился к Ниве, прижался к нему и весь день про-
лежал рядом с ним. И всю следующую ночь он не выходил вовсе из
берлоги. Он выглянул только не далее входа в пещеру и увидел не-
бесные пространства, сплошь усеянные звездами, и луну, подняв-
шуюся на небо в виде белого, холодного солнца. Но и звезды, и эта
луна уже не показались ему такими, какими были прежде. От них
веяло холодом и тишиной. И от земли под ними тоже отдавало мерт-
венной белизной и молчанием могилы.
На заре он вновь попытался разбудить Ниву. Но на этот раз он
уже не был так настойчив, да и не имел вовсе желания дергать его за
ухо. Что-то случилось, а что именно — он никак не мог этого понять.
Он чувствовал это что-то, но никак не мог его себе усвоить. И его вдруг
обуяла какая-то странная, полная предчувствия боязнь.
Он опять отправился на охоту. Обрадовавшись ясному свету луны и
звезд, кролики устроили в истекшую ночь целый карнавал, и у опушки
леса Мики мог видеть плотно утоптанные ими на снегу места. В это
утро он без всякого труда мог добыть себе еды, сколько было угодно.
Он загрыз сперва одного кролика и справил над ним тризну. Потом
загрыз другого, третьего, и так мог бы истреблять их без конца, так как
благодаря тому, что на снегу виднелись теперь их следы, самые их
норки являлись для них ловушками. К Мики возвратилась его преж-
няя бодрость духа. Опять загорелась в нем радость жизни. Никогда
152
еще он не знал такой охоты и никогда не встречал такого обилия дичи,
даже в том ущелье, где росла черная смородина. Он ел до тех пор, пока
сам не стал уже отворачиваться от еды, а затем опять возвратился к
Ниве, принеся с собой в зубах удавленного им кролика. Он положил
его к самому носу своего друга и заскулил. Но и теперь Нива ничего
ему не ответил, а только глубоко вздохнул и немного изменил свое
положение.
В полдень, в первый раз за столько времени, Нива поднялся на
ноги, потянулся и понюхал дохлого кролика. Но не ел его. К испугу
Мики, он снова свернулся шаром в своем гнезде и снова заснул.
На следующий день, почти в это же самое время, Нива поднялся
еще раз. Теперь уж он сделал прогулку до самого устья пещеры, за-
черпнул пригоршнями снега и поел его. Но от кролика опять отка-
зался. Затем он вернулся обратно и заснул опять. После этого он уж
больше не просыпался.
Дни последовали за днями, и по мере того, как входила в свои
права зима, они становились все короче и угрюмее. Мики охотился
теперь уж в одиночестве. И все-таки весь ноябрь он каждую ночь
возвращался обратно и спал рядом с Нивой. А Нива лежал точно
мертвый, хотя тело у него было теплое и он дышал и кое-когда слегка
ворчал во сне. Но это все-таки не уменьшало тех неудержимых
стремлений, которые все более и более, точно в тисках, сжимали
душу Мики, а именно — всепоглощающего желания иметь общество
себе подобного спутника в своих скитаниях. Он любил Ниву. Все
первые долгие недели начавшейся зимы он оставался ему верен,
возвращался к нему и приносил ему еду. Он испытывал какую-то
страшную тоску — еще большую, чем если бы даже Нива умер. Ибо
он знал, что Нива жив, и никак не мог дать себе отчета в том, что
именно с ним произошло. Смерть он понял бы хорошо, и если бы это
действительно была смерть, то он инстинктивно от нее убежал бы.
В одну из ночей случилось так, что, когда Мики, увлекшись охотой,
слишком далеко ушел от берлоги, ему в первый раз пришлось ноче-
вать под валежником одному. А после этого ему уже трудно было
отделаться от звавшего его голоса. И вторую и третью ночь он
уходил далеко; а затем наступил момент, такой же неизбежный, как
и восход и заход луны и звезд, когда осенившее его вдруг понимание
подчинило себе все его опасения, страхи и надежды; что-то под-
сказало ему, что Нива уже никогда больше не будет сопровождать
его в его скитаниях, как это было в те счастливые дни, когда они бок о
бок смотрели на развертывавшиеся перед ними комедии и трагедии
жизни; теперь вся вселенная уже долго не будет одета в мягкую
листву и покрыта согретой золотым солнцем травой, а все будет оста-
ваться в ней белым, безмолвным и осужденным на смерть.
Нива так и не почувствовал, когда Мики ушел из его берлоги в
последний раз. А может быть, какой-нибудь благодетельный дух и
шепнул ему в сонное ухо, что Мики ушел уже совсем, потому что
много дней после этого его ухода зимнюю спячку Нивы тревожили
беспокойство и недовольство, что Мики уже нет.
«Будь покоен и спи! — вероятно, прошептал ему благодетельный
153
дух.— Зима еще долга. Реки почернели и стали холодны, озера по-
крылись льдом, и водопады замерзли и стали походить на белых вели-
канов. Спи! Мики должен идти своей дорогой, как вода в реке должна
бежать к океану. Потому что он — собака. А ты — ты медведь. Спи
же спокойно!»
ГЛАВА XIII
Давно уж на всем Севере не было такой снежной бури, как та,
которая вдруг нагрянула вслед за первым выпавшим снегом, за-
гнавшим Ниву в берлогу. Долго еще будут помнить во всех тех
местах эту ноябрьскую метель под именем «кускета-пипуна», то есть
черного года, полного великих и неожиданных холодов, голодовок и
смертей.
Налетела она как раз через неделю после того, как Мики покинул
берлогу, в которой так крепко заснул Нива. Но до ее наступления
все лесное царство мирно покоилось под снеговым покровом, день
за днем светило яркое солнце, и луна и звезды были ясны и чисты,
как золотые огоньки, зажигавшиеся в ночных небесах. Ветер все время
дул с запада. Полярных зайцев было такое множество, что местами
снег, утоптанный ими, твердыми пластами лежал на болотах и в тех
местах, где выступала поросль. Много было оленей и лосей, а ранний
вой волков, собиравшихся на добычу, уже звучал призывной музыкой
в ушах тысяч охотников, уже выходивших в лесные просторы на
промыслы.
И тут-то с удивительной внезапностью и налетело неожиданное.
Никакого предупреждения не было. Когда занялся день, то небо было
чисто и вслед за безоблачным рассветом взошло яркое солнце. А по-
том вдруг все сразу потемнело и до такой степени быстро, что про-
биравшиеся по следам звероловы вдруг сразу же в изумлении оста-
новились. Вместе с надвигавшейся мглой нарастал и какой-то стран-
ный гул, и в этом хуле, казалось, было что-то похожее на бой гигант-
ского барабана, выбивавшего четкую дробь, говорившую о надвигав-
шейся беде. То был неожиданный среди зимы гром. Но предупреж-
дение это оказалось уже запоздалым, так как еще раньше, чем люди
смогли бы укрыться в безопасных местах или наскоро устроить себе
хоть какие-нибудь шалаши, великая буря уже обрушилась на них.
Она ревела, как разъяренный бык, в течение трех дней и трех ночей.
На открытых местах не могло устоять на ногах ни одно живое су-
щество. Деревья в лесах были переломаны сплошь, все на земле ока-
залось всклокоченным. Все живое забилось куда-нибудь поглубже
или умерло; накопившийся в ложбинах и в горах снег сделался
твердым, как свинец, и вызвал сильнейший холод.
На третий день в области между Шаматтавой и Джексоновым
Коленом температура спустилась до шестидесяти градусов ниже нуля.
Только лишь на четвертый день живые существа осмелились на-
конец показать признаки жизни. Постепенно из-под толстого слоя
снега, служившего им защитой, начали выбираться лоси и олени,
154
из-под глубоких сугробов стали откапываться мелкие животные; а
половина зайцев и птиц погибла. Но самая ужасная судьба постигла
людей. Многие из тех, кого захватила метель в пути, кое-как еще
уцелели и с грехом пополам добрались до крова. Но еще большему
количеству так и не удалось никуда приткнуться: между Гудзоновым
заливом и Атабаской в те страшные три дня «кускета-пипуна» погибло
и пропало без вести свыше пятисот человек.
В начале великой бури Мики находился около Джексонова Ко-
лена, и инстинкт подсказал ему, что как можно скорее надо пробраться
в самую глушь дремучего леса. Здесь он забился под валежник, обра-
зовавшийся из вывороченных с корнем деревьев и обломанных вер-
шин, и целых три дня просидел здесь без движения. Тут-то, в самом
центре разыгравшейся непогоды, его и охватило безумное желание
вернуться в берлогу к Ниве и тесно к нему прижаться, хотя Нива и
лежал как мертвый. В его памяти вставали такие яркие воспоминания
об их странной дружбе, совместных скитаниях по лесам и по долам, об
их радостях и скорбях в те дни и месяцы, когда они, точно два брата,
вместе и боролись друг с другом и пировали! И в то время, как он об
этом грезил, сидя в своем темном углублении под буреломом, его
все больше и больше засыпало снегом.
Ему снился Чаллонер, его бывший хозяин, в те счастливые, веселые
дни, когда он был еще маленьким щеночком, снился Нива, когда его
лишили матери и осиротелым принесли тогда к озеру на стоянку,
и все то, что они потом пережили вместе; снилось ему также и то, как
он потерял потом хозяина и как странны и полны, волнений были их
приключения в лесу; и еще он видел, как Нива запрятался в берлогу
и в ней заснул. Этого уж он никак не мог объяснить себе даже в грезах.
Пробуждаясь и прислушиваясь к буре, он недоумевал, почему именно
Нива как-то сразу вдруг перестал ходить вместе с ним на охоту, а
вместо этого свернулся шариком и заснул так крепко, что Мики никак
не мог его разбудить. И в течение долгих часов этих трех суток бури го-
лод подтачивал его жизненные силы все-таки больше, чем сознание
одиночества. И когда наутро четвертого дня он выбрался наконец! из
своей засады, то его ребра уже выдавались наружу, а глаза подернулись
красноватой пленкой. Он поглядел на юг, потом на восток и заскулил.
В этот день он прошел целые десять миль, угрузая по самый
живот в снегу, до того места, где покоился в берлоге Нива. На этот
раз солнце уже горело ослепительным огненным шаром. Оно было
так ярко, что от блеска снега кололо ему глаза, а красноватая
пленка на них сделалась еще краснее. Но к тому времени, как он стал
приближаться к концу своего пути, на западе уже догорала одна
только холодная, оранжевая полоса. Когда же он наконец добрался
до того самого места, где Нива нашел для себя берлогу, то над верши-
нами деревьев стали уже сгущаться сумерки. Но никакой берлоги
там уже не оказалось. Все было покрыто чудовищным снежным
заносом. Все овраги, скалы и кусты были засыпаны под один общий
уровень. В том месте, куда должно было выходить устье пещеры, нахо-
дился только громадный сугроб в десять футов толщиною.
Озябший и голодный, похудевший после долгих дней и ночей,
155
когда ничего не пришлось поесть, потеряв последнюю надежду на
то, чтобы повидать друга, которого погребли под собою безжалостные
снежные громады, Мики повернул назад и побрел по своему же
собственному следу. Ему теперь не оставалось больше ничего другого,
как только искать свое же прежнее логовище под буреломом, и он
уже не чувствовал и в себе самом того веселого друга и брата, каким
он был до сих пор для медведя Нивы. Ноги у него болели и крово-
точили. Но он все-таки шел. Показались звезды. При их бледном свете
ночь казалась жутко белой; было холодно, невероятно холодно. Стали
трещать деревья. Время от времени раздавались звуки, похожие на
револьверные выстрелы. Это мороз впивался в самую сердцевину
леса. Теперь было уже тридцать градусов ниже нуля, но с каждой
минутой становилось все холоднее. Единственной целью Мики было
поскорее добраться до своего логовища. Никогда еще раньше его сила
и выносливость не подвергались такому тяжелому испытанию. Более
старые собаки на его месте уже давно свалились бы на дороге или
приткнулись бы где-нибудь поблизости, чтобы отдохнуть. Но Мики
был подлинным сыном гиганта Гелы из макензийской породы. Он про-
должал идти вперед настойчиво — до смерти или до победного конца.
Но произошла вдруг странная вещь. Он прошел двадцать миль от
своего логовища до берлоги и пятнадцать из двадцати по обратному
пути, как вдруг под его ногами провалился снег, и он внезапно сва-
лился куда-то вниз. Собравшись с усталыми мыслями и поднявшись на
окоченевшие ноги, он увидел, что попал в какое-то довольно странное
место. Он свалился в какую-то яму, воронкообразной формы, края
которой были обложены прутьями. В ноздри ему вдруг ударил запах
мяса. И действительно, он натолкнулся там на мясо, находившееся
от его носа на расстоянии всего только какого-нибудь одного фута.
Это был кусок оленины, насаженный на вбитый в землю кол. Не зада-
ваясь вопросом, откуда он тут появился, Мики жадно вцепился в него
зубами. Объяснить это приключение мог один только Жак Лебо, жив-
ший в восьми или десяти милях от этого места к востоку. Мики про-
валился в одну из расставленных им ловушек, а то, что он ел в ней, было
положено туда для приманки.
Мяса было немного, но оно зажгло у Мики кровь новой жизнью.
В его ноздрях еще стоял запах съестного, и он стал разгребать ла-
пами снег. Скоро его когти задели вдруг за что-то твердое и холодное.
То была сталь — еще один капкан для более мелких животных.
Мики удалось наконец вытащить его из-под снега, и в нем оказался
давно поймавшийся в него огромный полярный заяц. Снег так хорошо
сохранил его, что он даже и не одеревенел, хотя, видимо, околел уже
несколько дней тому назад. Пир Мики кончился только лишь с по-
следней косточкой. Он съел даже и голову от зайца. Покончив с ней,
он выскочил из западни, добрался до своего логова и до следующего
утра сладко проспал в своем теплом убежище.
В тот же день Жак Лебо, которого индейцы за его бессердечие с
животными прозвали «человеком со злым сердцем» (Мушет-Ша-Ао),
обошел все свои капканы и ловушки, перестроил разрушенные бурей
западни и расставил новые.
156
А когда наступил вечер, то Мики снова вышел на охоту и вдруг
натолкнулся на его след, оставленный им на занесенном снегом бо-
лоте, в нескольких милях от своего логова. Но душа Мики в этот мо-
мент уже не волновалась больше тоскою по хозяину. Он подозри-
тельно обнюхал следы, оставленные лыжами Лебо, и его спина вдруг
ощетинилась, когда он стал ловить ноздрями ветер и прислушиваться.
Он осторожно пошел по следу и через несколько сот ярдов на-
толкнулся вдруг на один из капканов Лебо. Здесь опять нашлось
мясо, приколотое на колышке. Мики дотронулся до него. Из-под
его передней лапы вдруг послышался коварный треск, и сомкнувшиеся
неожиданно стальные челюсти западни бросили ему прямо в глаза
целые комья снега и маскировавшую западню кучу хвороста. Он за-
ворчал, отпрыгнул и несколько времени прождал, уставившись гла-
зами на капкан. Затем он стал вытягивать шею до тех пор, пока
наконец не смог добраться до мяса, но при этом не сделал ни еди-
ного шага вперед. Таким образом ему удалось понять, в чем состояла
вся хитрость устройства стальных челюстей капкана, а инстинкт под-
сказал ему, как надлежало ему избегать их и впредь.
Он прошел по следам Лебо еще с треть мили. Смутно предчув-
ствуя угрозу еще новой опасности, он тем не менее не сворачивал с
проложенного следа. Какой-то могучий импульс, которому он был не
в силах сопротивляться, влек его все дальше и дальше. Он достиг
второй западни и на этот раз стянул мясо с колышка, даже не при-
водя в действие пружину, которая, как он теперь отлично знал,
скрывалась тут же. Ему ужасно хотелось хоть одним глазком взгля-
нуть на человека. Но спешить все-таки было некуда, и пока что он
стянул мясо еще из третьего, четвертого и пятого капканов.
Затем, когда окончился день, он повернулся к западу и быстро
покрыл все пять миль, отделявшие его от логова.
Через полчаса по следу, оставленному им вдоль капканов, про-
шелся и сам Лебо. Подойдя к первому пустому капкану, он увидел
около него следы, оставленные Мики.
— Черт возьми, волк! — воскликнул он.— Да притом еще и среди
белого дня!
Вслед за тем по его лицу медленно пробежало выражение удив-
ления. Он опустился на колени и стал внимательно осматривать
эти следы.
— Нет! — проговорил он, задыхаясь.— Это собака! Проклятая ди-
кая собака обкрадывает мои капканы!
Он поднялся на ноги и разразился ругательством. Затем вынул из
кармана маленькую оловянную коробочку и достал из нее шарик, ска-
танный из сала. В него был положен стрихнин. То была приманка
с ядом, специально заготовленная для волков и лисиц.
Предвкушая, как он отравит вора, Лебо засмеялся и прикрепил
сало с ядом к колышку.
— Достанется же тебе на орехи, проклятая собака! — проворчал
он.— Я тебя проучу. Завтра же околеешь!
И у каждой из обкраденных ловушек он поместил по заманчивому
кусочку сала.
157
ГЛАВА XIV
На следующее утро Мики опять выступил на осмотр всей линии*
расставленных ловушек. В сущности, его привлекало не то, что он мог
так легко добыть себе из них пищу. Ему было бы гораздо приятнее
поохотиться на живую дичь самому. Его, точно магнитом, притя-
гивал к себе след человеческих ног со своим запахом человека. И в тех
местах, где этот запах был особенно силен, ему так и хотелось лечь
прямо на снег и подождать. И тем не менее наряду с этим смутным
желанием в Мики пробуждались и страх и сознание необходимости
быть особенно осторожным. Он не задержался ни у первого, ни у
второго капкана. Но, помещая свою приманку в третий капкан, Лебо
почему-то очень долго провозился с ней, и комок жира с отравой
вследствие этого сильно стал отдавать запахом от его рук. Лисица,
наверное, сейчас же отвернулась бы от него. Однако Мики все-таки
стащилего с колышка и бросил его на землю между передними лапами.
Вслед за тем он огляделся по сторонам и стал прислушиваться в те-
чение целой минуты. Далее он лизнул сало языком. Запах от рук
Лебо помешал ему проглотить это сало сразу, как он сделал это с
мясом оленя. И он стал подозрительно переваливать отравленную
пилюлю между зубов. Сало имело приятный, сладковатый вкус. Мики
совсем было уже приготовился проглотить его, как вдруг обнаружил
в нем другой, уже менее приятный вкус. Тут он выплюнул решительно
все, что было у него во рту. Но едкое, жгучее действие яда продолжало
терзать ему язык и полость рта. Ожог стал забираться все глубже и
глубже. Мики набрал полную пасть снегу и стал глотать его, чтобы хоть
сколько-нибудь уничтожить жгучее ощущение, которое ползло
все дальше и глубже, как бы подбираясь к самому существу его
жизни.
Если бы он съел сальный комочек так, как съедал до этого все
другие приманки, то через какой-нибудь час его не было бы уже в жи-
вых, и Лебо не пришлось бы далеко ходить, чтобы найти его труп.
Однако и проглоченного яда было достаточно, чтобы уже и через
четверть часа Мики почувствовал дурноту. Сознание беды заставило
его покинуть человеческий след и поскорее направиться обратно к
себе в логово. Но ему удалось пройти всего лишь несколько шагов,
как он вдруг почувствовал, что силы стали оставлять его, и ноги у него
подкосились. Он упал. Его охватйла дрожь. Каждый мускул его тела
дрожал так, точно отдельно бился в лихорадке. Зубы стучали. Зрачки
расширились, и Мики почувствовал, что не может даже пошевель-
нуться. А затем — словно какая-то невидимая рука сдавила ему горло.
Задняя часть шеи вдруг как-то сразу онемела, и дыхание ста-
ло с хрипом вырываться сквозь горло. Он задыхался. Затем, точно
огненная волна, оцепенение разлилось по всему его телу. Там, где
только за минуту перед этим дрожали и трепетали мускулы, теперь
вытянулись окоченевшие и застывшие члены. Безжалостная хватка яда
проникла в самые центры его головного мозга и заставила его от-
кинуть голову назад и уставиться пастью прямо в небо. Но он не
158
издал ни единого звука. Некоторое время каждый нерв в его теле был
напряжен в агонии смерти.
Затем вдруг сразу наступила перемена. Произошло это так, точно
во всем теле Мики вдруг лопнула струна. Ужасная хватка отпустила
заднюю сторону шеи, оцепенение растворилось в потоке потрясаю-
щего озноба, и через мгновение он уже весь корчился в безумных
конвульсиях и взрывал вокруг себя снег. Спазмы длились с минуту.
Когда наконец они прекратились, то Мики едва дышал. Из его пасти
текли на снег целые потоки липкой тягучей слюны. Он все еще жил.
Смерть промахнулась всего только на волосок, и, еще немного спустя,
он уже поднялся на ноги и, пошатываясь, медленно побрел назад
к своему жилищу.
Теперь Жак Лебо уже мог сколько угодно расставлять на его
пути хоть тысячи шариков с отравой. Мики все равно их больше уже
не тронет. Теперь уж никогда больше он не притронется и к мясу
в капканах.
Два дня спустя Лебо обнаружил то место, где у Мики происхо-
дила его схватка со смертью, и сердце его забилось от злости и
разочарования. Он отправился по следам собаки. В полдень, добрав-
шись до вытоптанной Мики тропинки в лес, он подошел наконец к са-
мому его логову. Опустившись на колени, он заглянул под сучья и кор-
ни в темную глубину, но не увидал там ничего. Но Мики, все время
державшийся настороже и находившийся там, со своей стороны
увидел человека. Ему вспомнилось то загоревшее, обросшее волосами
существо, которое как-то, уже давным-давно, еще летом, чуть не убило
его брошенной дубинкой и стало потом разыскивать его вместе с ин-
дейцем Макоки, когда он спрятался от них в кусты. И теперь, в эту
самую минуту, когда Лебо заглянул к нему в нору, его сердцем овла-
дело вдруг глубокое разочарование, ибо где-то там, в его воспомина-
ниях, все еще теплилась память о Чаллонере — том хозяине, которого
он когда-то любил и так неожиданно вдруг потерял. Но не Чаллонера
нашел он, напав на этот запах человека.
Лебо услыхал его рычание, и кровь охотника взыграла в нем,
когда он поднялся на ноги. Подлезть туда и дотянуться до собаки
было невозможно, а выманить ее оттуда — еще того менее. Но у Лебо
оставался для этого еще один способ. Это — способ огня.
Забившись в самую глубину своей засады, Мики все же услышал,
как снег вновь захрустел под ногами у Лебо. А затем через несколько
минут он вновь увидел, что человек-зверь снова возвратился и стал
заглядывать к нему в нору.
— А ну-ка, иди сюда! — стал звать он к себе собаку, как бы
стараясь ее подразнить.
Мики опять заворчал.
Жак Лебо был удовлетворен. Нагромоздившиеся ветви и корни, со-
ставлявшие крышу и стенки логова, были не больше тридцати — соро-
ка футов в диаметре, и кругом во всем лесу больше не было никаких
кустарников. Пространство между стволами деревьев было совершенно
свободно. Никакая дикая собака не смогла бы здесь избежать пули из
ружья Лебо.
159
Он вторично обошел вокруг бурелома. С трех сторон логово все-
цело было погребено под глубоким снегом. Вход открывался только
с той стороны, куда Мики протоптал свою тропинку. Став так, чтобы
ветер дул ему в спину, Лебо сделал костер из березовой коры и сухого
хвороста и зажег его перед буреломом. Прогнившие стволы и высох-
шие верхушки, свалившиеся с деревьев, вспыхнули как смола, и через
несколько минут огонь уже затрещал и загудел таким могучим ревом,
что Мики долго не мог понять, в чем было дело. Некоторое время,
однако, дым еще не доходил до него. С винтовкой наготове, Лебо ни
на минуту не спускал глаз с того места, откуда должна была вы-
скочить наконец дикая собака.
Удушливая струя дыма вдруг наполнила ноздри Мики, а тонкое бе-
лое облако легкой дымкой заволокло вход к нему в логово. Тонкая,
как змея, струйка стала проникать к нему внутрь через отверстие
между двумя пнями на расстоянии всего только каких-нибудь десяти
дюймов от носа Мики. Странный рев все продолжался и становился
все более и более угрожающим. И тут Мики впервые пришлось
увидеть сквозь переплетавшиеся между собою и изломанные вет-
ки небольшие желтые язычки. Огонь легко пробивался к нему
сквозь груды сухого, нагроможденного сосняка. Еще десять минут —
и пламя высоко взметнулось в воздух. Лебо взял винтовку на при-
цел.
Охваченный ужасом перед огненной опасностью, Мики, однако, ни
на одну секунду не забывал о присутствии Лебо. Благодаря инстинкту,
вдруг обострившемуся в нем до чисто лисьей хитрости, он сразу
сообразил всю правду положения. Это человек-зверь напустил на него
какого-то нового для него врага и здесь же, у самого входа в его логово,
поджидал его и сам! И вот Мики, как лисица, сделал как раз именно
то самое, чего меньше всего ожидал Лебо. Он быстро прополз сквозь
перепутанные ветки как раз в противоположную сторону от Лебо, к
снежному завалу, и стал сверлить сквозь него для себя выход почти
с такою же скоростью, как это сделала бы и лисица. Он прогрыз
острыми зубами полудюймовую кору наста и через какое-нибудь одно
мгновение был уже на открытом месте, оставив ярко пылавший костер
между собою и Лебо.
Все сучья, бревна и хворост, составлявшие собою логово, теперь
уже представляли одну сплошную пылавшую печь. Лебо отбежал
на несколько шагов назад, чтобы посмотреть, что происходило по
другую сторону этого грандиозного костра. И на расстоянии всего
каких-нибудь ста ярдов от себя он увидел Мики, который убегал от
него в глубь леса.
Прицел был взят самый верный. Лебо мог бы побиться об заклад
на что угодно, что не промахнулся бы ни за что. Но он не торопился.
Всего только один выстрел — и все будет кончено. Он взвел курок.
Но в это самое время громадный клуб дыма неожиданно пыхнул
ему прямо в лицо, въелся ему в глаза, и пущенная им пуля пролетела
на три дюйма выше головы Мики. Жужжавший полет пули был новым,
незнакомым явлением для Мики. Но он все-таки отлично запомнил
звук ружейного выстрела. А что могло бы причинить ему ружье,
160
это ой почувствовал по полету пули. Сквозь облако дыма Мики по-
казался Лебо только туманным, расплывчатым пятном, мчавшимся
к густой чаще леса. Лебо выстрелил еще три раза. Но Мики ответил
ему только вызывающим злобным лаем. Теперь уж он находился у
самого края густой еловой поросли. Еще мгновение — и он уже исчез
почти одновременно с тем, как Лебо успел выпустить в него свой
последний заряд.
Но смертельная опасность, от которой Мики только что едва
успел спастись, все-таки не заставила его покинуть область Джексо-
нова Колена. Напротив, именно она-то его здесь и удержала. У него
было теперь о чем подумать, помимо Нивы и его собственного одино-
чества. Как лисица возвращается назад, чтобы взглянуть на тот кап-
кан, в котором остался навсегда ее хвост, так и для Мики тропинка
между капканами наполнилась вдруг новой прелестью. До сих пор
запах человека имел для него лишь смутное, слабо сознаваемое им
значение; теперь же он говорил о реальной и конкретной опасности.
Он упивался ею. Все чувства его теперь обострились, и очарование
заколдованной тропинки, проложенной по следу, стало притягивать
его к себе сильнее, чем когда-либо.
С этого дня он, как мрачное, серое привидение, уже не сходил с
тропинки. Тихо, осторожно, всегда наготове встретиться с подсте-
регавшей его опасностью, он следовал за шагами и мыслями Жака
Лебо с настойчивостью оборотня или какого-нибудь мрачного лес-
ного духа. На следующей же неделе Жак Лебо видел его два раза.
Три раза слышал его лай. И еще два раза Мики следовал за ним по
пятам сам, пока наконец тот, измучившись и в отчаянии, не махнул
на него рукой. Мики никак нельзя было застигнуть врасплох. Он
уже больше не съедал приманок в западнях. Даже когда Лебо соблаз-
нял его целой заячьей тушкой, он и тогда не прикоснулся к ней. Из
всех приманок он хватал только одно живье, главным образом птиц
и белок. Однажды попавшаяся в ловушку выдра прыгнула на Мики и
разодрала ему морду. После этого он стал терзать всех попадавшихся
в капканы выдр таким отчаянным образом, что совершенно портил
их шкурки. Он нашел для себя новое убежище, но инстинкт научил
его уже никогда больше не возвращаться к нему прямым путем, а
уходить из него и приходить обратно окольными путями.
День и ночь Лебо придумывал коварные замыслы против Мики.
Он разбросал множество отравленных приманок. Однажды он убил
косулю и наполнил ей внутренности стрихнином, настроил целый ряд
потайных ям, куда Мики должен был провалиться, и в виде приманки
разложил в них мясо, пропитанное топленым салом. Наконец, он по-
строил для себя из еловых и кедровых веток шалаш и стал проси-
живать в нем по целым часам с винтовкой наготове. И все же Мики
оставался неуловимым.
Как-то раз Мики нашел в одной из ловушек попавшуюся в нее
норку. У него даже и в мыслях не было причинить ей хоть какой-ни-
будь вред. Обычно он возвращался к себе в логово с вечерней зарей,
но в этот вечер его удержала в лесу великая и всепоглощающая тоска
одиночества. На нем, как говорят индейцы, почил дух Кускайстума —
6 Зак. 3258, Кервуд
161
бога дружбы. В нем пробудилась жажда иметь около себя плоть
и кровь, которые точно так же, как и он сам, желали бы иметь около
себя и его. Эта жажда сжигала его, как огнем. Она поглощала в нем
всякую другую его мысль, будь то думы о голоде или об охоте. Вели-
кая, неутолимая тоска овладела всем его существом.
Тут-то он и наткнулся на норку. Сидя в западне, она уже больше
не боролась за свою свободу, примирилась и, видимо, уже покорно
ожидала своего конца. Она показалась Мики такою мягкой, теплой
и ласковой. Пес вспомнил о Ниве и тех тысяче и одной ночи при-
ключений, которые он провел бок о бок с ним, и ему вдруг безумно
захотелось иметь около себя друга. Он заскулил и продвинулся к
норке поближе.
Норка не ответила на его предложение о дружбе и не шелохнулась.
Она сидела, вся съежившись в плотный, мягкий комок, недоверчиво
поглядывая, как Мики уже подползал к ней на животе. И тут в собаке
проснулось что-то далекое, оставшееся в нем от щенка. Он стал вилять
хвостом и стучать им о снег и заскулил так, точно хотел этим сказать:
«Будем друзьями! Вот увидишь, какое у меня славное логово! Знаешь
что? Я принесу тебе сейчас что-нибудь поесть!»
Норка не двинулась и не издала ни звука. Мики подполз к ней еще
ближе, так что уже мог коснуться ее лапой. Его хвост застучал о при-
мятый снег еще решительнее.
«Я тебя выведу и из западни! — казалось, хотел он ей объяснить.—
Это расставил их повсюду человек-зверь! Я ненавижу его!»
И вслед за этим, настолько неожиданно, что Мики даже не успел
приготовиться к обороне, норка прыгнула прямо на него и острыми,
как бритва, резцами впилась ему в нос. Даже и тут боевой пыл стал
лишь постепенно разгораться в собаке, и не впейся зубы норки ему
вторично в плечо, он, пожалуй, и ушел бы восвояси. Он попытался
было стряхнуть с себя своего врага, но норка не отцеплялась. Тогда
челюсти Мики сомкнулись, крепко сжали ее затылок — и норка
испустила дух.
Мики отошел от капкана, но не ощутил в себе никакой радости
от своей победы. Его, четвероногого зверя, охватила такая же
безысходная тоска, какая и людей иногда доводит до сумасшествия.
Он стоял в самом центре окружавшего его мира, но этот мир был
для него теперь совершенно пуст. Он чувствовал в нем себя изгоем.
Его сердце рвалось к дружбе, он искал ее, жаждал иметь около себя
сверстника, чтобы быть не одному, но видел, что все твари боя-
лись или ненавидели его. Он был парией, бездомным бродягой, без
сверстника и без крова. Он не давал себе во всем этом отчета, но
мрачная правда окутывала его со всех сторон, как непроглядная
ночь.
В этот вечер он не вернулся обратно к себе в логово. Он сел на
задние лапы на небольшой лесной площадке, стал прислушиваться к
ночным звукам и смотреть на то, как одна за другой стали зажигаться
звезды. Всходила полная, ранняя луна, и, когда ее большой красный
диск появился над лесами, Мики вдруг почувствовал на себе всю
тяжесть жизни и, уставившись на луну, жалобно завыл.
162
ГЛАВА XV
У излучины Трехсосновой реки, в самой глуши лесов, между
Шаматтавой и Гудзоновым заливом, находилась хижина, в которой
проживал зверолов Жак Лебо. Едва ли нашелся бы во всей этой
пустынной стране кто-либо другой, кто превосходил бы в злобе
этого самого Лебо, разве только соперничавший с ним в некоторых
отношениях некий Дюран, который в ста милях к северу от него
охотился на лисиц. Громадного роста, с угрюмым, тяжелым выра-
жением лица, с глазами зеленоватого цвета, которые были всегда
полузакрыты и обнажали в нем безжалостную душу, если только в
нем вообще могла быть душа,— Лебо принадлежал к тем отбросам
общества, и притом самого плохого сорта, которым никогда не нахо-
дится места среди обыкновенных людей. Индейцы прятались от него
в свои шалаши и со страхом перешептывались между собою о том,
что в нем собрались воедино все злые духи его предков.
По странной иронии судьбы Лебо имел при себе жену. Будь это
ведьма или злодейка, или вообще человек, подобный ему самому, то
этот брак не представлялся бы таким неестественным. Но она была
совсем не такова. Миловидная, с выражением какой-то необыкновен-
ной привлекательности на бледных щеках и в пытливых глазах,
дрожавшая, как рабыня, при одном только приближении к ней
Лебо,— она, как и его ездовые собаки, составляла собою в полном
смысле слова собственность этого человека-зверя. У женщины был
ребенок. Мысль о том, что он может умереть, по временам заставляла
наполняться слезами ее черные глаза.
— Ты будешь жить! — иногда плакала она над ним втихомолку.—
Клянусь тебе в этом! Я буду молиться за тебя святым ангелам!
И именно в такие моменты глаза ее вдруг вспыхивали огнем, и по
всему ее лицу, еще так недавно отличавшемуся красотой, разлива-
лось яркое розовое пламя.
— День придет! — повторяла она.— День придет!..
Но она никогда не договаривала, даже находясь в обществе одного
своего ребенка, своих мыслей и того, какого именно дня она ожидала.
Иногда она предавалась мечтательному настроению, старалась кое-
что себе вообразить. Ведь где-то далеко развертывался громадный,
интересный мир, и сама она еще была далеко не стара. Она думала об
этом всякий раз, как глядела на себя в осколок от разбитого зер-
кальца, расчесывая свои длинные волосы, ниспадавшие ей до пят. Эти
волосы представляли теперь все, что осталось от ее красоты. Они как
бы бросали вызов человеку-зверю. И в глубине ее глаз и на самом лице
все еще таились следы того именно вечнодевичьего, что готово было
вновь расцвести, как пышный цветок, если бы только судьба испра-
вила наконец свою ошибку и вырвала бы ее из мертвящей власти ее
владыки. В этот день она простояла у зеркала немного дольше обыкно-
венного, когда вдруг услышала тяжелые шаги, долетевшие до нее
снаружи.
Тени прошлого тотчас же слетели с ее лица. Лебо не был дома еще
со вчерашнего дня, где-то расставляя свои капканы, и его возвраще-
6*
163
ние теперь наполнило ее душу прежним страхом. Он уже два раза
заставал ее раньше за зеркалом и оба раза жестоко бранил ее за то,
что она даром тратит время на разглядывание себя, вместо того чтобы
очищать его шкурки от жира. В последний раз он так на нее разозлился
за это, что даже отшвырнул ее к стене, а самое зеркальце разбил на
части. Она подобрала осколки, и тот кусок, в который она только что
смотрелась, был всего только в две ее маленькие ладони. Она испуга-
лась, как бы муж не поймал ее и в третий раз. Она быстро спрятала
зеркальце в потайное местечко и поспешила поскорее заплести свои
тяжелые, длинные волосы в косы. Странное, полное страха и скрыт-
ности выражение вдруг, точно пелена, появилось у нее в глазах и скры-
ло за собою те тайны, которые она только что видела в себе самой.
Когда он вошел, она обернулась к нему, как оборачивалась и всегда
в своей чисто женской надежде на лучшее, и приветствовала его.
Он вошел мрачный и угрюмый, точно зверь. Он был в плохом рас-
положении духа. Грубо бросил принесенные с собою меха прямо на
пол. Потом указал ей на них пальцем и, прищурив глаза, грозно по-
смотрел ими на супругу.
— Опять приходил этот черт! — проворчал он.— Смотри, как он
искусал всю выдру! И так здорово пообчистил все мои капканы и
ловушки! Но я его убью! Я поклялся разрезать его на мелкие кусочки
вот этим самым ножом — и разрежу! Завтра же я приведу его сюда!
Позаботься о шкурках, только дай мне сначала поесть. Почини шкур-
ку норки — видишь, он разорвал ее чуть не пополам — и самый шов
замажь получше салом, чтобы не заметил агент с поста, что она с
брачком. Черт бы их всех побрал, этих агентов! Вот подлое от-
родье! Почему он всегда орет на меня, когда я к нему прихожу?
Отвечай же, дура!
Таково было его приветствие. Он швырнул лыжи в угол, постучал
ногами об пол, чтобы свалился с них снег, и достал с полки новый
запас какого-то черного табаку. Затем он снова вышел, оставив жен-
щину с холодным трепетом в сердце и с бледностью беспросветного
отчаяния на лице. Она стала разогревать для него обед.
Из хижины Лебо прошел прямо на псарню, огороженное еловыми
кольями место, в центре которого находилась особая Клетка. Он гор-
дился, что во всей стране между Гудзоновым заливом и Атабаской у
него были самые злые ездовые собаки. Это-то и послужило главным
поводом к его ссоре с северным соперником Дюраном; мечтой Лебо
было выкормить такого щенка, который, выросши, смог бы загрызть
насмерть превосходную ездовую собаку, на которой Дюран каждую
зиму, как раз на Новый год приезжает на пост. Для этой цели Лебо
стал выкармливать у себя собаку по кличке Убийца. Таким образом,
предстояла большая свалка у Божьего озера. В тот день, когда там
сцепятся обе собаки, Лебо и Дюрана, и будут поставлены на них
заклады, и Лебо выиграет эти заклады и упрочит свою репутацию,
как собачник, этому его Убийце исполнится ровно два года без
одного только месяца. И вот, для того только, чтобы повидаться с
этим Убийцей, Лебо и вышел сейчас из хижины и направился к самой
клетке.
164
Собака отвернулась от него со злобным рычанием. На лице у Лебо
появилось выражение радости. Он обожал в ней это ее рычание. Он
любил красный, предательский огонь в глазах Убийцы и угрожаю-
щее щелканье его зубов. Все благородные порывы, с которыми ро-
дилась когда-то на свет эта собака, были из нее выбиты именно
дубиной этого человека. Если могло когда-либо существовать порази-
тельное сходство между собакой и ее хозяином, то в данном случае
оно было здесь налицо: и у Лебо, и у Убийцы вовсе не было души. Убий-
ца из собаки превратился в дьявола, а сам Лебо из человека стал
зверем. Вот потому-то они мечтал о предстоящем собачьем поединке
и нарочно воспитывал для него подходящую собаку.
Лебо посмотрел на Убийцу со всех сторон и остался им очень
доволен.
— Да, ты теперь превосходно выглядишь, Убийца! — воскликнул
он с восторгом.— Я уже заранее обоняю и вижу ту кровь, которая
прыснет из дюрановского кобеля, когда ты, голубчик, запустишь свои
зубы ему в шейный позвонок! А завтра я устрою для тебя репе-
тицию — замечательное испытание! Я приведу к тебе ту дикую соба-
ку, которая обкрадывает мои ловушки и портит шкурки у попавшихся
в них зверьков. Завтра я поймаю этого пса, а ты заведи с ним драку
и постарайся загрызть его наполовину, но так, чтобы он все-таки
оставался еще жив. А затем я, еще заживо, вырежу у него сердце и
дам тебе его съесть, пока его тело еще будет трепетать. После этого
тебе уже не будет никакого оправдания, если ты опростоволосишься
с собакой Дюрана. Понял? Итак, завтра будет для тебя репетиция.
Но смотри, если эта собака тебя побьет, то я сам тебя убью вот
этими руками. Да. Если ты даже только заскулишь, то и тогда тебе
не будет пощады. Убью — и конец!
ГЛАВА XVI
В эту самую ночь, в десяти милях к западу, Мики спал под буре-
ломом всего только в полуверсте от расставленных Лебо капканов.
На заре, в то самое время, как Лебо вышел из своей хижины в
сопровождении Убийцы, Мики тоже выполз из-под своего бурелома,
оставив за собою ночь, полную тревожных сновидений. Ему снились
те первые недели скитаний, когда, потеряв своего хозяина, он про-
водил время с Нивой. Эти видения наполнили его такими невыно-
симыми тоской и одиночеством, что он стал скулить, безучастно
глядя на то, как перед занимавшимся утром таяли темные тени
ночи. Если бы только Лебо мог видеть, как он стоял теперь, весь за-
литый первыми лучами холодного солнца, то он, пожалуй, не сказал
бы про него своему Убийце тех слов, которые сказал. Для своих один-
надцати месяцев Мики был в полном смысле слова великаном. В нем
было шестьдесят фунтов весу, и из этих шестидесяти фунтов ни
один процент не приходился на долю жира. Тело его было тонко и
гибко, как у волка. Грудь — массивна/и при каждом его движении
мускулы натягивались на ней, как струны. Ноги он унаследовал от
165
отца, а челюстями мог разгрызть оленью кость так же легко, как Лебо
мог разбить ее о камень. Из одиннадцати месяцев своего существо-
вания на свете целых восемь он провел в глуши, на полной свободе,
без хозяина; судьба закалила его, как вороненую сталь. Жизнь в
глуши лесов, без всякого снисхождения к его молодости, так вы-
школила его в своем кипучем, безжалостном котле, что он научился
бороться за жизнь, убивать, чтобы быть сытым, и пускать в ход свой
мозг раньше, чем зубы. Он был так же силен, как и Убийца, хотя тот
был вдвое старше его, но, помимо силы, он обладал еще также и хит-
ростью и сметкой, которых рабу Убийце никогда не суждено было
узнать. Так вышколила его лесная пустыня к описываемому дню.
Как только солнце окрасило леса в свое холодное утреннее пламя,
Мики направился прямо к капканам, расставленным Лебо. Дойдя
до* того места, по которому Лебо проходил еще только вчера, он
подозрительно обнюхал оставленные его лыжами следы, от которых
еще сильно отдавало человечиной. Он уже привык к этому запаху,
но это еще не значило, что он перестал его остерегаться. Этот запах
одновременно и отталкивал и притягивал его к себе. Юн наполнял
все его существо непонятным страхом, и все-таки Мики сознавал,
что бежать от него был не в силах. За последние десять дней он три
раза видел самого Лебо, а один раз был так близко от него, что едва
успел спрятаться, когда тот проходил мимо.
В это утро Мики побежал прямо к болоту, на котором были рас-
ставлены капканы Лебо. На этот раз в них попалось больше всего
зайцев, и попадались они именно на этом самом болоте в маленькие
домики, которые Лебо устраивал из цдутиков и веток, чтобы снег не
засыпал его приманок. Зайцев ловилось всегда так много, что они
представляли собою для звероловов одно сплошное бедствие, так как,
попадаясь в ловушки, делали их совершенно бесполезными для по-
имки других животных, с более ценным мехом. Это раздражало Лебо
тем более, что к зайцам теперь прибавился еще и Мики, который
съедал приманки и портил шкурки на попавшихся действительно
ценных зверьках.
По мере того, как при свете раннего солнца Лебо спешил вперед,
его сердце все более и более распалялось гневом и местью. За ним,
привязанный на ремне, следовал по пятам и Убийца. В то время как
они подошли к болоту, Мики уже обнюхивал ловушки. Первая из них
оказалась уже совершенно пустой; вторая — тоже. Он удивился и от-
правился к третьей. Тут он остановился, постоял несколько минут,
подозрительно понюхал воздух и только после этого подошел к ней
поближе. Следы человека оказались здесь более отчетливыми. Весь
снег был утоптан, и запах Лебо был так силен, что Мики на минуту
подумал, что он находится где-нибудь совсем поблизости. Затем
Мики Подошел к домику и заглянул в него. В нем оказался большой
полярный заяц, который посмотрел на него испуганными, круглыми
глазами. Какое-то особенное предчувствие опасности сразу же сдер-
жало Мики. В позе старого зайца было что-то угрожающее. Он
совершенно не был похож на тех других зайцев, которых Мики
ловил раньше по всей линии расставленных капканов. Он не бился
166
во все стороны, стараясь высвободиться из ловушки, не лежал полу-
замерзшим и не прыгал на конце силка. Напротив, он как-то уютно
чувствовал себя в домике, сжавшись в теплый, круглый комок, и
больше не желал ничего лучшего. Было ясно, что Лебо поймал
его прямо руками в каком-нибудь дупле и просто привязал его в
ловушке к колышку ремешком, установив вокруг него под снегом
целый ряд капканов, в которые должен был наконец попасться Мики.
Несмотря на безотчетный импульс, все время звавший его назад,
Мики все ближе и ближе подходил к опасному месту. Завороженный
его медленным и опасным продвижением вперед, заяц сидел словно
окаменевший. Тогда Мики напал на него. Его могучие челюсти сжа-
лись. В тот самый момент раздался сердитый звук щелкнувшей стали,
и капкан сжал его заднюю лапу. Зарычав, Мики выпустил из пасти
зайца и повернулся к ней головой. Трах-трах-трах! Это захлопнулись
еще три поставленных Жаком капкана. Два из них промахнулись.
Третий защемил его переднюю лапу. Как до этого он хватал зубами
зайцев и убивал норок, так и теперь он схватился ими за железо, по-
чувствовав в нем нового, непримиримого врага. Челюсти его впивались
в холодный металл, он буквально сдирал его со своей ноги, причем
кровь из нее лилась рекой и обагряла собою снег. Он бешено стал
извиваться, чтобы хоть как-нибудь достать и до своей задней ноги.
Но захвативший ее капкан оказался неумолимым. Он стал перегры-
зать его, и только кровь потекла у него изо рта. И когда Лебо и его
Убийца вышли из-за елового кустарника, находившегося от Мики все-
го только в двадцати ярдах, то они увидели, как он безуспешно бо-
ролся с железом.
Человек-зверь остановился. Он задыхался, и глаза его горели.
Щелканье капкана он услышал еще за сто ярдов отсюда и потому
бежал.
— Уф... Попался-таки наконец! — вздохнул он, туго натягивая ре-
мень, на котором вел за собою Убийцу.— Гляди сюда, красноглазый!
Он здесь! Это тот самый разбойник, которого ты должен загрызть,
но только не совсем. Сейчас я развяжу тебя и — ату его!
Перестав сражаться с капканами, Мики стал следить за при-
ближением Лебо. В этот момент смертельной опасности Мики не испу-
гался человека. Текшая в его жилах горячая кровь забушевала в нем
жаждою убийства. Точно пробудившись от сна, он сразу же ин-
стинктивно понял всю правду. Эти двое — человек-зверь и его собака
Убийца — были его настоящими врагами, а не эта штука, сжавшая,
точно в клещах, обе его ноги. И ему сразу пришло на память то, что
происходило точно бы только еще вчера. Он не в первый раз увидел
перед собою человека с дубиной. А у Лебо как раз была в руке дубина.
И все-таки он его не испугался. Он пристально стал следить за Убий-
цей. А этого пса теперь спустили с привязи, и он стоял от Мики всего
только в нескольких шагах, на всех своих четырех лапах, и его за-
гривок ощетинился, и все мускулы его тела напряглись.
Мики услышал, как человек-зверь скомандовал:
— Ну, черт! Ату его!
Мики ждал, не двинув ни единым мускулом. Многому научили
167
его тяжелые уроки пустыни, а главное: ждать, наблюдать и исполь-
зовать свою хитрость. Он улегся на живот и положил морду между
передними лапами. Его губы были слегка, только лишь немножко,
оттянуты назад; но он не издал ни малейшего звука, и глаза его
горели, как два раскаленных угля. Лебо с удивлением на него по-
смотрел. Он вдруг почувствовал в себе какой-то новый трепет, и этот
трепет вовсе не был в нем желанием мести. Никогда еще в своей
жизни он не видел, чтобы так вели себя даже рысь, лисица или волк,
попавшие в западню. Никогда еще он не видел собаки, которая
смотрела бы на его Убийцу так, как смотрел на него теперь Мики.
И на мгновение он даже затаил в себе дыхание.
Фут за футом, дюйм за дюймом Убийца стал подползать к нему
все ближе и ближе. Десять футов, восемь, шесть — и все это время
Мики не шелохнулся и не сморгнул даже глазом. И тут, точно тигр,
на него с яростным рычаньем налетел Убийца.
Но то, что случилось вслед за этим, было самой удивительной
вещью, какую когда-либо видел на своем веку Лебо. Так быстро, что
человек-зверь едва успел уловить его движение, Мики как молния
пролетел под самым животом у Убийцы и, повернувшись, насколько
позволяла ему его капканная цепь, впился зубами в самое горло
своего противника еще прежде, чем Лебо успел бы сосчитать до де-
сяти. Теперь обе собаки повалились навзничь, а Лебо, с дубиной в
руке, продолжал стоять как зачарованный. Он услышал затем круша-
щий звук челюстей и понял, что то работали зубы Мики; потом до
него донеслось рычание, перешедшее затем в визгливый, предсмерт-
ный стон, и он понял, что этот стон издал его Убийца. Кровь бро-
силась ему в лицо. Горевший в его глазах красный огонь вдруг погас,
и они снова вспыхнули, но уже восторгом и торжеством.
— Гром и молния! — проговорил он, прерывисто дыша.— Ведь
этак он и вовсе прикончит Убийцу! Нет, я еще никогда не видал такой
собаки! Я оставлю его жить, и пусть он бьется с дюрановским псом
вместо моего Убийцы! Клянусь тысячью чертей!..
Еще бы одна минута — и Убийце пришел бы конец. Тогда вы-
ступил на сцену .сам Лебо со своей дубиной. Углубляясь клыками в
горло Убийцы, Мики одним краешком глаза уловил приближение но-
вой опасности. Он высвободил зубы и, когда увидел, что на него стала
опускаться дубина, тотчас же оставил в покое Убийцу. Он лишь от-
части избежал сокрушающего удара, который все-таки пришелся ему
по плечу и сбил его с ног. С быстротой молнии он снова вскочил на
них и бросился на Лебо. Но француз мастерски владел дубиной. Он
ею пользовался всю свою жизнь и внезапным боковым ударом с не-
вероятной силой ударил Мики прямо по голове. Кровь хлынула изо
рта и ноздрей у собаки. Она была оглушена и почти ослеплена. Мики
опять вскочил на ноги, но дубина вторично повергла его наземь. Он
услышал затем свирепый крик восторга, который испустил Лебо.
Свалив Мики в третий, четвертый и пятый раз, Лебо уж больше не
смеялся и вдруг стал чувствовать овладевший им перед собакой страх.
Когда на шестом ударе дубина промахнулась, то зубы Мики вдруг
сомкнулись у него на самой груди, содрали с него куртку и рубашку,
168
точно это были простые листки бумаги, и оставили у него на груди
кровавый шрам. Еще бы только несколько дюймов и немного более
точный расчет — и зубы Мики впились бы в самое горло Лебо. Чело-
век-зверь издал пронзительный крик. Он понял, что его жизнь висела
уже на волоске.
— Убийца! Убийца! — стал кликать он к себе свою собаку и дико
замахал вокруг себя дубиной.
Убийца не отозвался. Возможно, что в этот момент он наконец
осознал, что не кто иной, как именно этот самый его хозяин, сделал
из него чудовище. Перед ним открывалась пустыня, которая широко
распахивала перед ним двери к свободе. Когда Лебо позвал его опять,
то он уже убегал от него навсегда, оставляя за собою кровавый
след,— и больше уже Лебо не видел его никогда. Возможно также,
что он присоединился к волкам, так как и сам был на три четверти
волком.
Лишь краешком глаза Лебо мог видеть, как он от него исчезал.
Его дубина поднялась опять и промахнулась и на этот раз; только одна
простая случайность спасла его. Мики зацепился за капканную цепь
и повалился навзничь в тот самый момент, как его горячее дыхание
уже почти долетело до самого горла Лебо. И прежде чем Мики успел
прийти в себя, дубина уже вколачивала его голову в глубокий снег.
Свет потемнел у него в глазах. Силы уже совсем оставили его. Лежа
замертво, он все еще слышал над собой задыхавшийся, возбужденный
голос зверя-человека. Несмотря на всю черствость своего сердца,
Лебо не мог удержаться от радостного, благодарного крика, что он
оказался победителем и что так легко избежал смерти, хотя и был
от нее всего только на один волосок.
ГЛАВА XVII
Под вечер Нанетта, жена Лебо, увидела из окна, что ее муж
возвращается из лесу, таща за собою что-то непонятное. С тех самых
пор, как ее муж впервые заговорил о какой-то дикой собаке, она в
глубине своего сердца стала испытывать к ней тайное сострадание.
Еще задолго перед тем, как появился на свет ее последний ребенок,
у нее была собака, которую она очень любила. Эта собака давала ей
возможность испытывать единственную привязанность, которую она
знала в обществе своего мужа, а он с варварской жестокостью согнал
ее со двора. Она убежала в лес искать той свободы, которую получил
наконец и Убийца, и вследствие этого Нанетта и теперь надеялась,
что дикому псу, о котором говорил ее муж, все-таки как-нибудь
удастся избежать капканов.
По мере приближения Лебо она стала различать, что то, что он за
собой тащил, было чем-то вроде саней, устроенных из четырех еловых
ветвей, и когда вгляделась попристальнее и увидела, что на них ле-
жало, то она испустила легкий крик ужаса.
Все четыре ноги Мики были так туго притянуты к этим ветвям,
что он не имел возможности двинуться. Охватывавшая его шею ве-
169
ревка была крепко привязана к поперечной жерди. Челюсти собаки
Лебо окрутил ремнем, так что получилось нечто вроде намордника.
Все это Лебо сделал с Мики, когда еще он не успел прийти в себя
после избиения. Женщина увидала его, и у нее от волнения пере-
хватило дыхание, и она испустила слабый крик. Несколько раз она
видела, как Жак избивал собак, но чтобы он мог так изувечить эту
собаку, она даже себе этого и не представляла. Голова и плечи Мики
представляли собою одну сплошную массу замерзшей крови. Она
заглянула ему в глаза. Они были устремлены прямо на нее. И жен-
щина отвернулась, боясь, как бы Жак не прочел того, что было на-
писано у нее на лице.
Лебо втянул свою поклажу прямо в хижину, затем отошел в сто-
рону и стал потирать руки, поглядывая на распростертого на полу
Мики. Нанетта с изумлением увидела, что он находился в хорошем
расположении духа, и стала ожидать, что будет дальше.
— Клянусь всеми святыми,— восторженно начал он,— ты бы толь-
ко видела, как он чуть не загрыз нашего Убийцу7! Да, он его схватил
прямо за глотку и при этом так скоро, что ты не успела бы даже
глазом моргнуть. Даже я сам был два раза на волосок от смерти!
Теперь собаке Дюрана не поздоровится, когда они сойдутся оба вместе
в драке в Форт-Огоде! Готов побиться об заклад, что этот ее задушит
в одну минуту. Ну и молодец же! Посмотри за ним, Нанетта, пока
я пойду сделаю для него отдельную конуру, а то он перегрызет там
всех других собак!
Он вышел. Глаза Мики все время следили за ним, пока наконец
он не затворил за собою дверь. Потом он вдруг перевел глаза на
Нанетту. Она подошла к нему и склонилась над ним. Глаза ее горели.
Мики застонал и смолк. В первый раз в жизни он видел перед собою
женщину и сразу же почувствовал всю огромную разницу между
женщиной и мужчиной. В избитом и исковерканном его теле слабо
затрепетало сердце. Нанетта заговорила с ним. Никогда еще в жизни
он не слышал такого голоса — мягкого и нежного, с едва сдержи-
ваемыми слезами. А затем — чудо из чудес! — она опустилась перед
ним на колени и коснулась его головы рукой!
В этот момент душа его сделала громадный прыжок назад через
целые поколения его отцов, дедов и предков к тому далекому вре-
мени, когда собака впервые сделалась другом человека и стала шумно
играть с его детьми, чутко прислушиваясь к зову женщин и пре-
клоняясь перед гением человечества. Нанетта быстро пробежала до
печки и вернулась обратно с тазом теплой воды и мягкой тряпкой.
Она стала смачивать ему голову, все время при этом разговаривая
с ним мягким полурыдающим голосом, полным сострадания и любви.
Он закрыл глаза — больше уж не боялся. Тяжелый вздох всколых-
нул все его тело. Ему захотелось вдруг высунуть язык и лизнуть им
эти тонкие белые руки, которые принесли ему мир и успокоение.
А затем случилась еще более странная вещь. В колыбели поднялся
младенец и стал что-то лепетать по-своему. И Мики внезапно
охватила какая-то странная, полная очарования дрожь, какой он не
испытывал никогда. Он широко раскрыл глаза и заскулил.
170
Радостный смех — новый и странный даже для нее самой — по-
слышался в голосе у женщины, и она побежала к колыбели и вер-
нулась с ребенком на руках. Она опять опустилась перед ним на ко-
лени, а ребенок, при виде большой, странной игрушки на полу, ши-
роко растопырил свои детские ручки и задвигал пухлыми, крошеч-
ными ножками, одетыми в шерстяные чулки. Он стал лопотать,
взвизгивать и смеяться до тех пор, пока наконец Мики не сделал
усилия, чтобы хоть немножко повернуться в своих ремнях, продви-
нуться поближе и коснуться носом этого удивительного существа.
Он забыл о своих страданиях. Он более уже не чувствовал мучи-
тельной боли в своих избитых и искалеченных челюстях. Все его
внимание сосредоточилось теперь только на этих двоих.
Теперь и женщина вдруг стала прекрасной. Она поняла его, и ее
робкое сердце радостно забилось у нее в груди, забыв о жестоком
человеке. Ее глаза засветились мягким сиянием звезд, и на ее щеки
набежал легкий румянец. Она усадила около него своего ребенка и
продолжала обмывать ему голову теплой водой. Будь Лебо гуманным
человеком, он сам склонился бы перед ней даже и тогда, когда она,
как теперь, стояла на коленях; так чисто и прекрасно было в ней ее
материнство, когда она на одно мгновение забыла о нем. Но он вошел
и увидел ее — тихую и безмятежную, а она в первую минуту не за-
метила его прихода; он уставился на нее, а она все еще продолжала
говорить, смеяться и в то же время и плакать, а ребенок болтал
ногами и тянул ручонки к собаке.
Толстые губы Лебо скривились в презрительную усмешку, и "он
грубо ее окликнул. Нанетта вся съежилась в комок, как будто бы
присела от удара.
— Встань с пола, дура! — крикнул на нее Лебо.
Она повиновалась и, взяв ребенка на руки, отступила с ним назад.
Мики сразу заметил происшедшую в ней перемену, и в глазах у него
снова сверкнул зеленый огонек, когда они встретились с глазами
Лебо. Низкий, чисто волчий вой вылетел у него из горла.
Лебо повернулся к Нанетте. Тихий свет еще не совсем погас у
нее в очах, и ее щеки еще . пылали. Она крепко прижала к груди
ребенка; тяжелая, блестящая коса упала ей через плечо и отразила
на своей шелковистой поверхности последний луч заката, заглянувший
в комнату через окошко, выходившее на запад. Но все это было
не для Лебо.
— Ты мне из этой собаки котенка не строй! — пригрозил он ей.—
Испортила уже суку Мину — и довольно. А не то...
Он не договорил, но его большие руки сжались в кулаки, и в
глазах у него сверкнула какая-то дикая страсть. Впрочем, догова-
ривать было и не нужно. Нанетта сразу же поняла все. За свою
совместную жизнь с Лебо она получила от него уже достаточно
побоев, но одного его удара она не могла позабыть ни за что; она
вспоминала о нем и днем и ночью, и если бы только могла вырваться
отсюда и убежать хотя бы в Форт-Огод, то с каким бы наслаждением
она рассказала там начальнику и всем о том, как ее муж Лебо ударил
171
ее прямо в грудь в то самое время, как она кормила своего младенца,
и задел при этом и его. Да, она рассказала бы об этом всем, но только
в том случае, если бы была убеждена, что и она сама и этот ее второй
ребенок будут ограждены от такого мужа и отца.
Лебо взялся за жерди и вытащил Мики из хижины, чтобы по-
садить его в особую клетку, в которой он раньше держал двух лисиц.
К одному из кольев этой клетки он прикрепил длинную цепь, к проти-
воположному концу которой он привязал за шею Мики. Затем он
бросил пленника в его тюрьму.
Несколько минут Мики пролежал спокойно, пока не восстано-
вилось кровообращение в его онемевших и обмороженных членах.
Затем он поднялся на ноги. Лебо с торжеством засмеялся и вернулся
обратно к жене.
Для Мики потянулись дни мучений. Настал сущий ад — борьба
между силой человека-зверя и духом Собаки почти человека.
— Я обломаю тебя! — время от времени говорил Лебо, приходя
к нему с дубиной и кнутом.— Я тебя сломлю! Клянусь тебе в этом.
Я заставлю тебя подползать ко мне на животе! И когда я прикажу
тебе драться насмерть, то ты будешь драться!
Клетка была очень тесна, так мала, что Мики с трудом мог уверты-
ваться в ней от ударов дубины и кнута. Эти два орудия пытки поло-
жительно сводили его с ума, а мрачная душа Лебо испытывала ра-
дость и блаженство всякий раз, как Мики бросался к кольям своей
решетки, впивался в них зубами и затем отплевывался кровью, как
бешеный волк.
Три раза видела Нанетта из окна своей хижины эти ужасные
схватки человека с собакой. На третий раз она закрыла лицо ладо-
нями и стала плакать. Когда Лебо вошел и увидал ее всю в слезах, то
нарочно подтащил ее к окну и еще раз, насильно, заставил ее по-
глядеть на Мики, который, весь в крови, лежал избитый до полу-
смерти в своей клетке на полу.
В это самое утро Лебо должен был отправиться на осмотр своих
капканов и западней. В такие дни он уходил из дому сразу на целых
полтора дня и возвращался только к вечеру следующего дня. Уходя,
он даже и не подозревал, что вслед за его исчезновением Нанетта
выбежит из дому и направится прямо к клетке Мики.
Вот тогда-то Мики и позабыл ненадолго о человеке-звере.
Избитый до такой степени, что едва мог держаться на ногах и
смотреть, он все же нашел в себе достаточно сил, чтобы под-
ползти к самой решетке и начать ласкаться о мягкие руки, которые
бесстрашно просовывала к нему Нанетта. В одно из следующих
посещений Нанетта принесла с собой и ребенка, закутанного, как
маленький эскимос, и в преклонении перед обоими Мики радостно
вилял хвостом и тихо, но ласково скулил.
Это удивительное событие в его жизни произошло в конце второй
недели его плена. Лебо ушел, и на дворе стояла такая сильная метель,
что Нанетта не решилась вынести на воздух ребенка. Поэтому она
прошла к клетке одна и, с замиранием сердца отперев дверцу, на
своих собственных руках перенесла Мики в хижину. Что, если бы Лебо
172
когда-нибудь узнал, что она осмелилась это сделать?! Одна только
мысль об этом бросала ее в дрожь. Тем не менее это продолжа-
лось.
Однажды ее сердце чуть не остановилось, когда возвратившийся
неожиданно Лебо вдруг увидел на полу пятна крови, оставленные со-
бакой, и подозрительно взглянул на жену. Она успела ему солгать:
— Я порезала себе палец,— сказала она, и действительно, повер-
нувшись к нему спиной, нарочно порезала его, так что когда Жак в
следующий раз посмотрел на ее руку, то увидел, что палец на ней
был обвязан и на тряпке виднелись кровавые следы.
После этого Нанетта внимательно следила за полом.
Эта хижина с женщиной и ребенком все более и более превра-
щалась для Мики в рай. Наступил день, когда Нанетта настолько
уже осмелела, что решилась брать его в хижину на всю ночь; и тогда
Мики, лежа рядом с драгоценной колыбелью, ни на минуту не отры-
вал от нее глаз. Нанетта обыкновенно ложилась поздно. Перед сном
она надевала длинный, мягкий капот и, садясь около Мики и поставив
маленькие голые ноги у печки, начинала расчесывать свои длинные
волосы. Мики в первый раз увидел это удивительное, совершенно
новое для него украшение женщины. Оно рассыпалось волнами по
ее плечам и груди почти до самого пола, а запах от волос был так
приятен, что Мики даже подползал к ней поближе и начинал ти-
хонько скулить. С пытливым вниманием он следил также и за тем,
как, кончив расчесывать волосы, она заплетала их в две косы своими
тонкими пальцами. А затем, перед тем как потушить в хижине свет,
она еще брала на руки ребенка и начинала его нежно ласкать. Мики
следил за всем этим полными любви глазами, а когда наступала
наконец ночь и в хижине воцарялась тишина, то он заботился только
о том, чтобы до самого утра их не побеспокоило ничто.
По утрам, когда Нанетта просыпалась и открывала глаза, то всегда
находила, что Мики лежал так близко около ее постели, что почти
касался своею шерстью прижавшегося к ее груди младенца.
Однажды утром, когда Нанетта разводила огонь, какое-то стран-
ное чувство, неожиданно проснувшееся у нее в груди, заставило ее
вдруг ни с того ни с сего запеть. В этот день Лебо ушел до ночи. Ни за
что на свете она не решилась бы рассказать ему, что собирались
делать они трое: она, ребенок и собака, в его отсутствие. Это был
день ее рождения. Только двадцать шесть лет! А ей казалось, что
она прожила уже целых двести лет! И из этих двадцати шести —
целых восемь проведены с Лебо! Но все равно сегодня они будут
праздновать этот день только втроем. И все утро хмурая хижина была
полна новой жизнью — новым счастьем.
Еще в те далекие времена, когда Нанетта еще не встречалась с
Лебо, индейцы прозвали ее «маленькой птичкой» — так хорош был у
нее голос. И в это утро, приготовляя праздничное торжество, она
вдруг вспомнила прошлое и запела. В первый раз за все свои восемь
лет супружества. Солнце затопляло комнату своими лучами, Мики
весело скулил и колотил об пол хвостом, ребенок лепетал что-то по-
своему и смеялся — и человек-зверь на время был забыт. В этом
173
забвении Нанетта стала снова очаровательной девушкой, прекрасной,
как в те дни, когда покойный теперь и тогда уже старый индеец
Джекпайн уверял ее, что она родилась из цветочной пыли. Наконец
поспел ц вкуснейший обед5и, к великому удовольствию ребенка, На-
нетта пригласила на него и Мики. Он уселся рядом с ребенком и имел
при этом такой глупо-серьезный вид, что Нанетта смеялась до тех пор,
пока у нее на черных ресницах не показались слезы. Под конец она
не выдержала, подскочила к нему, обняла его за шею и стала говорить
ему ласковые слова.
Так прошел день до трех часов, когда Нанетта убрала все признаки
былого торжества и снова отвела Мики в его тюрьму. Это случилось
как нельзя более кстати, так как едва только она успела скрыть
следы преступления, как в просеке показался сам Лебо. Он шел
вместе с прибывшим с озера Барренса из-за Полярного круга своим
другом и соперником Дюраном, с которым неожиданно столкнулся
по пути. Дюран ехал на двух собаках в Форт-Огод, а Лебо осматривал
свои ловушки — там они и встретились.
В нескольких словах Лебо сообщил об этом Нанетте, и та удивлен-
ными глазами посмотрела на Дюрана: он произвел на нее неприятное
впечатление. Она как-то сразу почувствовала к нему неприязнь.
Он не сказал с ней еще ни одного слова, но она уже его сразу испу-
галась и легко вздохнула, когда оба мужчины отправились на двор.
- — А теперь я покажу вам того зверя,— обратился к Дюрану Ле-
бо,— который задушит вашу хваленую собаку, как зайца, в один
прием. Я вам говорил уже, но вы не хотели верить. Теперь убедитесь
сами!
И он захватил с собой дубину и кнут.
В этот вечер Мики как-то особенно свирепо отнесся к дубине и
к кнуту и держал себя, как тигр из джунглей. Даже изумился сам
Дюран и, затаив дыхание, воскликнул:
— Ну и черт же, действительно!..
Нанетта увидела через окошко то, что происходило у клетки ее
Мики, и крик глубокой боли вырвался у нее из груди. И вдруг то жен-
ское начало, которое Лебо целыми годами выколачивал из нее, как-то
сразу вспыхнуло в ней торжественным и бесстрашным огнем. В ней
пробудилась ее освободившаяся от оков душа. Она вдруг осознала в
себе веру в свои забитые силы, в свое мужество и решительность.
Резким движением она оторвалась от окна, выбежала из хижины и
прямо по снегу устремилась к клетке. И тут в первый раз в жизни она
ударила Лебо по руке, которрю он размахивал дубиной.
— Зверь, зверь! — закричала она.— Я говорю тебе, не смей! Слы-
шишь? Не смей!
Остолбенев от изумления, Лебо опустил свою дубину. И это гово-
рила ему она, Нанетта, его раба? Эта удивительная женщина, в гла-
зах у которой горел вызов и было такое выражение, какого он ни-
когда раньше не видел ни у одной женщины в мире, была его кроткой,
безответной женой? Нет, это какое-то недоразумение! Здесь какая-то
ошибка! Его охватила бешеная ярость, и одним только движением ру-
ки он оттолкнул ее так, что она упала на землю.
174
— Теперь я его убью! — заговорил он быстро, задыхаясь.—
Да, именно убью! И ты, ты, чертовка, съешь его сердце живьем!
Я его насильно протисну сквозь твою глотку, чтобы ты не заступалась
за него и не говорила мне таких слов! Я... я...
Он потянул Мики за цепь и вытащил его из клетки наружу.
Затем он замахнулся на него дубиной, но между ним и собакой с
быстротой молнии вдруг встала Нанетта. Дубина вылетела у него
из рук и освободившийся кулак изо всей силы ударил женщину по
плечу. Она, как лист, повалилась на землю.
И тут...
Дюран крикнул Лебо, чтобы он посторонился. Но было уже
слишком поздно. Как воплощение возмездия Мики туго натянул свою
цепь, бросился на Лебо и вцепился ёму зубами в самое горло. Нанетта
слышала это предостережение Дюрана, она видела своими глазами
всю эту дикую сцену; голова у нее кружилась, в висках стучало, но
она все-таки попыталась подняться на ноги. Затем она, посмотрела на
то, что лежало около нее на снегу. Испустив дикий, отчаянный крик,
она бросилась бежать к своему ребенку.
Мики не сделал ни малейшей попытки огрызнуться на Дюрана,
когда тот, набравшись храбрости, решился наконец оттащить его от
трупа Лебо. Может быть, благодетельный инстинкт и тут подсказал
Мики, что долг его исполнен. Он покорно вернулся к себе в клетку и,
улегшись там на животе, только искоса стал поглядывать из нее на
Дюрана.
А тот, глядя на окровавленный снег и на мертвое тело человека-
зверя, смог только еще раз прошептать:
— Ну и черт же, действительно!
А очеловечившийся зверь в это время лежал в своей клетке и
думал думу.
ГЛАВА XVIII
Бывают случаи, когда смерть является не горем, а ударом. Таково
именно было состояние и Нанетты Лебо. Собственными глазами она
видела ужасный конец своего мужа, и тем не менее в ее нежной душе
не нашлось ни малейшего желания ни поплакать о нем, ни по-
грустить. Она не желала бы, чтобы он воскрес из мертвых. Она не
могла грустить о своем вдовстве уже по одному тому, что сознавала,
какое тяжелое детство предстояло ее ребенку, если бы оставался в
живых его отец. Дюран, который был, пожалуй, лишь немногим
лучше покойного, даже и не спросил ее, как поступить с мертвым
телом и где его похоронить. Он просто вырыл яму в мерзлой земле
и закопал туда Лебо, даже и не выждав, когда труп остынет оконча-
тельно. И об этом Нанетта тоже нисколько не пожалела. Ее муж
исчез из ее жизни навсегда. Теперь уж он больше никогда ее не ударит.
И Нанетта почувствовала вдруг большое облегчение.
Мики все продолжал лежать на животе в своем заключении. Он
не шелохнулся с той самой минуты, как вырвал жизнь из своего му-
175
чителя. Его вдруг охватила своеобразная, но всепоглощающая
грусть — грусть непонимания. Он совсем не думал о том, как его
жестоко били, или об опасности смерти, на волосок от которой он
находился, когда Лебо заносил над ним дубину; он не чувствовал
боли в своих избитых членах, в окровавленной пасти и в выстеганных
плетью глазах. Он думал только о Нанетте. Почему она убежала
с таким ужасным криком, когда он загрыз ее врага? Разве не этот
человек сбил ее с ног и, наверно, избил бы ее до потери сознания,
если бы он, Мики, не протянул во всю длину своей цепи и не разодрал
бы ему гортань? Почему же она так спешно убежала и до сих пор не
возвращается назад?
И он тихо стал скулить.
День уже кончался, и ранние сумерки северной зимней ночи уже
начинали обволакивать лес. Неясная в полумраке тень Дюрана появи-
лась у решетки тюрьмы Мики. Он инстинктивно с первого же взгляда
возненавидел этого охотника с Барренса, но тем не менее на него не
заворчал. Дюран заглянул к нему сквозь прутья решетки. Мики даже
не шелохнулся.
— Уф, дьявол!.. — проговорил Дюран и передернул плечами.
И вслед за тем расхохотался. Это был низкий, жуткий, полу-
сгтрятавшийся в его черной бороде смех, от которого у Мики забегали
мурашки.
Вслед за тем Дюран повернулся к нему спиной и зашагал к Нанет-
те.
Она вышла к нему навстречу. Ее темные глаза ярко выделялись на
мертвенно-бледном лице. Она еще не успела как следует прийти в
себя от первого впечатления по поводу трагической смерти Лебо, но
тем не менее в них уже светилось возрождение для нее ее прежней
девичьей жизни. Она держала в руках ребенка. Охотник посмотрел на
нее изумленными глазами. Перед ним стояла уже другая Нанетта,
уже совсем не та, какою он видел ее, когда вошел к ней в первый раз
с Лебо. Он вдруг почувствовал неловкость. Как он мог оставаться рав-
нодушным в то время, когда в его присутствии так грубо обращался с
нею муж? Почему он не может выдержать теперь этого взгляда ее
глаз? Почему она не казалась ему раньше такой писаной красавицей?
Но он тотчас же и овладел собою и стал излагать перед нею то дело,
с которым пришел.
— Теперь эта собака вам будет не нужна,— сказал он.— Я возьму
ее с собой!..
Нанетта не ответила. При виде Дюрана у нее перехватило ды-
хание. Но ему показалось, что она ожидала от него дальнейших
объяснений, и тут его сразу осенило вдохновение, и он придумал для
нее целую ложь. •
— Вам, вероятно, известно,— сказал он,— что как раз на Новый
год в Форт-Огоде предполагается турнир между собакой вашего по-
койного мужа и моей. Ввиду этого ваш супруг нарочно тренировал
ее. Но сегодня, когда он показал ее мне, я так и решил, что этот черт
непременно передушит всех моих собак, как лисица кроликов. Поэтому
мы решили турнира вовсе не устраивать, а просто сторговались, и ваш
176
супруг этого черта продал мне. Следуемую ему сумму я передал ему
из рук в руки как раз перед вашим приходом, и таким образом ваша
собака стала моей. Я купил ее и беру с собой.
— Собака не продается,— ответила Нанетта, и огонь в ее глазах
разгорелся еще сильнее.— Это собака лично моя и моего ребенка.
Теперь поняли, мсье Дюран? Собака не про-да-ется!
— Понял,— с удивлением сказал Дюран.
— И когда вы, мсье, приедете в Форт-Огод, то скажите там
нашему агенту, что Жак погиб, и расскажите там, как было дело.
Передайте также, чтобы прислали кого-нибудь за мной и за моим ре-
бенком. А до тех пор мы будем оставаться здесь.
— Слушаю, мадам!
И Дюран вышел. Никогда еще он не видел такой красивой и
гордой женщины и был полон удивления, как это Жак Лебо мог ее
ругать и даже бить.
Он вернулся к клетке, где по-прежнему, все в той же позе, лежал
Мики. Приблизив голову к прутьям, Дюран стал с ним мягко раз-
говаривать.
— Ну что, псина? — заговорил он.— Она не хочет тебя продавать?
Она хочет тебя оставить при себе только потому, что ты заступился
за нее и загрыз моего приятеля? Ну, в таком случае мне придется
распорядиться тобою своими собственными средствами. Скоро должна
взойти луна. Я накину тебе на шею петлю и придушу тебя так быстро,
что она даже не успеет и услышать. Затем я потащу тебя к себе.
И если я оставлю эту дверцу открытой, то она подумает, что ты
убежал из клетки сам! А ты уж отработаешь мне это на предстоящем
поединке!
Он отошел и отправился к тому месту, где, у опушки леса, оставил
своих двух собак и легкие санки. Там он стал ожидать восхода луны.
Мики все еще не двигался. В окне хижины появился свет, и глаза
его уставились на огонь. В его душе опять нарастала тихая жалоба на
жизнь. Ему вдруг страстно захотелось заскулить. Теперь весь его
мир заключался в этом самом освещенном окошке. Женщина и ре-
бенок заглушили в нем все его желания, за исключением только
одного — быть именно с ними.
А в это время в самой хижине Нанетта думала только о нем и о
Дюране. В ее ушах все еще звучали его слова: «Теперь эта собака
вам будет не нужна». Да, теперь все до одного человека могут ска-
зать ей то же самое, что и он, когда узнают, как обстояло дело. «На
что ей собака? — скажут они.— Она ей вовсе не нужна!» Но почему же
именно не нужна? Потому что загрызла ее мужа Лебо, защищая
ее от его побоев? Потому что она освободила ее от того рабства, в
котором держал ее этот озверевший человек? Или потому, что, бла-
годаря именно этой самой собаке, ее ребенок будет теперь жить не
так, как тот другой, и что она сама будет теперь смеяться вместо того,
чтобы проливать слезы и проклинать свою судьбу?
И ей вспомнилось, как однажды, возвратясь вечером с осмотра
своих силков, полный негодования на обкрадывавшую его дикую со-
баку, ее муж с негодованием сказал:/
177
— Это не собака, а настоящий черт! Впрочем, волчьей крови в
нем вовсе нет. Когда-то, может быть, даже очень давно, онд при-
надлежала какому-нибудь белому, цивилизованному человеку.
Собака белого, цивилизованного человека!..
В душе Нанетты что-то отозвалось. Значит, когда-то, давно, эта
собака имела своим хозяином белого, цивилизованного человека, так
же точно, как и она сама знала свое детство, в котором цвели ра-
достные цветы и весело распевали птицы! Она попыталась было мыс-
ленно проникнуть в прошлое Мики, но ей это не удалось. Она ни за
что на свете не смогла бы представить себе мысленно даже и того, что
Происходило менее года тому назад, когда Мики вместе с Чаллонером
оставили Дальний Север и отправились на юг; для нее показалась бы
необыкновенно странной дружба щенка с Нивой, этим маленьким
черным медвежонком, ей в голову не могло бы прийти то, как оба они
свалились с лодки Чаллонера в самую пучину и выплыли затем в Ве-
ликую Страну Приключений, которая выработала из Нивы громадного
медведя, а из Мики дикую, свободную собаку. Но в глубине души она
чувствовала, что в судьбе Мики было что-то такое, чего она не могла
себе вообразить. Мики недаром появился в этих местах. Что-то боль-
шее чем простой случай загнало его сюда.
Она тихонько поднялась и, боясь, как бы не разбудить ребенка в
колыбели, осторожно отворила дверь. Только что взошла луна, и при ее
еще неровном свете Нанетта отправилась прямо к клетке. Ее встретил
радостный визг собаки, и она почувствовала, как Мики стал ласково
лизать ее протянутые сквозь прутья клетки руки.
— Нет, нет! — сказала она со странной дрожью в голосе.— Ты
не черт! Ты хорошая, славная, умная собака! Сколько времени я
ждала, что вот-вот кто-то должен прийти сюда и спасти меня от этой
ужасной жизни! И вот ты пришел и дал мне свободу. Благодарю,
благодарю тебя...
И, точно от слова до слова понимая то, что она ему говорила,
Мики склонил свою измученную и разбитую голову к ней на руки.
Дюран издали наблюдал всю эту сцену. Он уловил свет от от-
крывшейся двери и видел, как потом Нанетта прошла от хижины к
клетке Мики. Его глаза ни на минуту не упустили ее из виду, пока
наконец она снова не вернулась обратно. Он выждал, когда свет в
комнате погас, и затем осторожно, как вор, тихо стал подкрады-
ваться к собаке. Мики еще издали увидел его; ему помогла яркая
луна, уже успевшая превратить ночь в полупрозрачный день. Но
Дюран знал собак так, как и самого себя. Там, где Лебо применял
грубость и дубину, он употреблял ласку, хитрость и быстроту, и
потому смело и безбоязненно подошел к самой клетке Мики, про-
сунул сквозь прутья руки и стал нежно его ласкать. Мики при-
стально посмотрел на него, а потом опять перевел взор на потем-
невшее окно Нанетты и, в избытке блаженства от ласки даже этого,
несимпатичного ему человека, закрыл глаза. И вдруг Дюран просу-
нул сквозь прутья клетки веревку. Мики даже и не заметил, как
предательская петля мягко оплелась вокруг его шеи. Он также не
заметил и того, как Дюран отпер дверцу клетки и, все еще не пере-
178
ставая его ласкать и говорить ему нежные слова, переложил конец
веревки из одной руки в другую.
А затем случилось то, чего Мики не мог предвидеть.
Дюран быстро, как молния, вдруг откинулся назад, и Мики по-
чувствовал, как его шею обхватил вдруг гигантский стальной капкан.
У него захватило дыхание и помутилось в глазах. Делая судорож-
ные усилия освободиться, он не мог издать ни малейшего звука и за-
тем всею тяжестью своего тела повалился на землю. Еще десять
секунд — и морда Мики уже оказалась туго стянутой намордником.
Дюран взвалил его к сеое на плечи и, оставив дверцу в клетке от-
воренной, понес его к своим саням.
— Глупая Нанетта! — сказал он себе с усмешкой.— Она никогда
не догадается, как было дело. Она будет думать, что ты сам сбежал
от нее в лес и назовет тебя неблагодарным!..
Он увязал Мики на своих санях, ослабил у него на шее петлю,
чтобы он не задохнулся совсем, крикнул своим собакам — и они по-
несли его к Форт-Огоду.
Когда Мики пришел в себя, то собаки уже стояли: Дюран нарочно
остановил их так скоро. Это входило в его планы. Он перегнулся
через сани и начал с Мики разговор, но не тем грубым тоном, каким
обыкновенно разговаривал с собакой Лебо, а просто, беззаботно, не
повышая голоса и стараясь придать своим словам характер шутливой
болтовни. Затем он погладил Мики по голове. Для собаки это по-
казалось новым и непонятным: ведь так еще недавно Дюран сдавливал
ей веревкой горло, как тисками! К тому же это была рука не Нанетты,
а его! И еще более показалось Мики странным то, что он лежал теперь
укутанный в одеяло и, кроме того, был укрыт еще и медвежьей
шкурой. А между тем еще так недавно он дрожал в клетке от холода
и не знал, чем и как согреться. Здесь же было для него так тепло и так
уютно! Поэтому он лежал спокойно. Дюран был в восторге от его
ума. В эту ночь он не имел в виду большого переезда и потому оста-
новился всего только в пяти или шести милях от хижины Нанетты, где
и развел для себя костер. Здесь он вскипятил кофе и стал поджа-
ривать на углях мясо. Он не давал ему испечься сразу, а старался
подрумянивать его как можно медленнее, переворачивая его с боку на
бок на деревянном вертеле, так что аппетитный аромат от него широко
распространялся вокруг его стояцки. Двух своих упряжных собак он
нарочно привязал поодаль, а сани с Мики придвинул как можно
ближе к огню. Затем он стал следить за тем, какое впечатление
производило на Мики его кулинарное искусство. С самых первых
дней, как Мики был еще щенком, ему ни разу не представлялось в
жизни случая, чтобы такой восхитительный запах щекотал ему
ноздри. Он нюхал его, долго сдерживался и наконец облизнулся.
Он даже от предвкушения щелкнул зубами. Дюран заметил это и
ухмыльнулся себе в бороду. Затем он подождал еще четверть часа.
После этого он снял мясо с вертела, порезал его на куски и целую по-
ловину их отдал Мики.
Мики с жадностью их проглотил.
Да, Анри Дюран был парень не дурак!
179
ГЛАВА XIX
В течение последних чисел декабря все пути на десять тысяч
миль в окружности вели в Форт-Огоду. Был канун дня «Уске-Пипун»,
то есть Нового года — зимней гулянки обитателей пустыни, когда из
дальних и ближних становищ и отдельных шалашей и хижин сюда
сходились охотники и звероловы со своими чадами и домочадцами,
чтобы продать свои меха и провести хоть несколько дней вместе с
такими же людьми, как и они сами. У жены зверолова никогда
не бывает соседок. «Линия» ее мужа всегда представляет собою,
так сказать, маленькое, замкнутое государство, от которого надо
отъехать на собаках целые сотни миль во все стороны, чтобы только
найти хоть одну живую человеческую душу. Понятно поэтому, по-
чему «Уске-Пипун» являлся таким интересным праздником для жен-
щин; что же касается детей, то для них эти дни были все равно, что
«идти в цирк» для городского ребенка; а мужчины всегда искали там
и находили для себя ту желанную награду, ради которой с такими
лишениями и трудом посвящали себя добыванию мехов. За эти не-
многие дни завязывались новые знакомства и восстанавливались
старые связи. Отсюда распространялись все «свежие новости» диких
лесов, где нет ни газет, ни регулярной почты: сведения о браках,
смертях и рождениях; рассказы о трагических происшествиях, вы-
зывающих слезы и рыдания, и о радостных событиях, от которых
смеются и улыбаются. Именно в эти дни лесные люди в первый и в
последний раз за все семь зимних месяцев «ездили в город». Индеец,
метис, человек совершенно неизвестной породы и белый — все они
одинаково веселились в эти дни, когда не различались ни цвет кожи,
ни национальность.
В том году в Форт-Огоде предполагалось зажарить для надоб-
ностей приезжих нескольких оленей целиком, и ко времени при-
ближения Дюрана к форту все дороги на юг, север, запад и восток
были уже укатаны, как шоссе, от десятков тысяч следов собак и людей.
Сотни саней спешили к Форт-Огоду из лесов, и на них прибывало
не менее трехсот мужчин, женщин и детей и около тысячи собак.
Дюран прибыл туда на день позже, чем рассчитывал, но, как
известно, он времени зря не потерял. Теперь Мики сам уже послушно
бежал вслед за его санями на конце ремня, хотя и был еще в наморд-
нике. К вечеру третьего дня после своего отъезда из хижины На-
нетты Лебо Дюран свернул с главного проезжего пути в сторону и
погнал своих собак к стоянке некоего Андре, Рибо на, специальностью
которого было снабжение фактора и его служащих в Форт-Огоде
свежим мясом. Андре давно уже поджидал к себе своего друга и на-
чинал уже страшно волноваться, что тот так долго не приезжал, хотя
все еще не переставал его ожидать. Вот здесь-то Дюран и держал
своего большого боевого пса. Тут же он оставил и Мики, заперев его
на время в хижину Андре. Вслед за тем оба зверолова отправились
в форт, который отстоял от них всего только в полумиле расстояния.
Ни Дюран, ни Рибон не вернулись на ночь обратно. Хижина
оставалась пустой. Но с наступлением темноты до слуха Мики
180
вдруг стали доноситься какие-то странные и жуткие звуки, которые с
приближением ночи стали раздаваться все громче и сильнее. То был
шум от гулянки в Форт-Огоде — определенный гул человеческих
голосов, смешанный с воем тысячи собак. Никогда ничего подобного
Мики не слыхал и теперь, сидя совершенно неподвижно один,
стал вслушиваться в долетавшие до него звуки. Затем он встал перед-
ними лапами на подоконник и начал смотреть в окно, точно человек.
Хижина Рибона находилась как раз на самой вершине холма, царив-
шего над замерзшей гладью озера, и далеко-далеко над верхушками
низкорослого леса по ту сторону озера Мики увидел красное зарево от
больших лагерных костров, разложенных вокруг Форт-Огода. Он за-
скулил и опять опустился на все свои четыре лапы. Всю ночь для него
так мучительно долго тянулось время, пока не настал рассвет, что
ему казалось, будто его оставили одного навеки. Но в этой хижине
было для него все-таки гораздо удобнее, чем в клетке у Лебо, и он
чувствовал себя в ней не так отвратительно, как там. Вся ночь прошла
для него в чутком, беспокойном полусне, в течение которого он то и
дело видел Нанетту и ее ребенка.
Дюран и Рибон вернулись только в полдень следующего дня.
Они принесли с собой свежего мяса, на которое Мики накинулся с
невероятной жадностью, так как сильно за эти сутки проголодался.
Как-то безотчетно для самого себя он терпел заигрывания с ним этих
двух звероловов. На вторую ночь его снова оставили в хижине одного.
Но когда на следующее утро Дюран и Рибон вернулись опять, то
они уже принесли с собою клетку в четыре фута в квадрате, сделан-
ную из прочных березовых прутьев. Открытая дверца клетки была
приставлена ими вплотную к двери хижины снаружи, и они заманили
в нее Мики самым простейшим образом при помощи куска сырого
мяса. Как только он соблазнился на мясо и вошел туда, дверца
мгновенно затворилась, и Мики снова оказался в неволе. Затем клетку
поставили на большие сани — и не успело еще показаться солнце,
как Мики уже был на пути к Форт-Огоду.
То был как раз самый главный день торжества, день, в который
для общего пользования зажарили сразу целого оленя и в который
предполагался собачий бой., По мере приближения к форту человече-
ский и собачий гомон все нарастал и нарастал. Микй никак не мог
сообразить, в чем тут было дело, и встал в клетке на все свои четыре
ноги, чтобы быть наготове ко всему, и совершенно не думал о тех
людях, которые куда-то его везли. Он смотрел через их головы и
когда вдруг зарычал и сердито защелкал зубами, то Дюран от восторга
даже засмеялся.
— Да, этот постоит за себя! — с восхищением воскликнул он.—
Он и сейчас уже готов подраться!
Они двигались по берегу озера. Когда сани обогнули холмистый
выступ и весь Форт-Огод вдруг открылся перед ними, как на ладони,
возвышаясь на отлогом противоположном берегу, то рычанье вдруг
замерло у Мики в горле. Его челюсти сомкнулись. Казалось, что и его
сердце на минуту сжалось и перестало вовсе биться. До этого момента
вся его вселенная включала в себя не более чем с полдюжины чело-
181
веческих существ. Теперь же, и притом как-то сразу, вдруг, и без ма-
лейшей тени предупреждения, он увидал их сразу целые сотни. При
виде Дюрана с его клеткой целые толпы народа вдруг побежали вслед
за его санями и по бокам. Кроме них Мики заметил еще и волков,
и такое их множество, что все чувства у него пришли в смятение.
Его клетка стала теперь центром всеобщего внимания кричавшей,
жестикулировавшей толпы мужчин и подростков, бежавших следом
за нею. К толпе стали присоединяться также и женщины, из которых
многие были с грудными детьми. И тут путешествию Мики пришел
конец. Его выгрузили с саней и поставили рядом с другой клеткой, в
которой сидела другая такая же собака, как и он. Около этой новой
клетки стоял темный, длинноносый метис, который был похож на пи-
рата. То был Граус-Пит, соперник Дюрана.
При виде Мики на его толстых губах появилась презрительная
усмешка. Он повернулся к окружавшим его другим индейцам и мети-
сам и сказал им что-то на своем языке, что вызвало их всеобщий
горловой смех, походивший на ржание лошадей.
Лицо Дюрана сразу же густо покраснело.
— Смейся, подлый язычник! — крикнул он на Граус-Пита.— Но
не забывай также и того, что я, Анри Дюран, все равно побью твою
ставку!
И с этими словами он швырнул Граус-Питу прямо в лицо десять
красных и две пестрые лисьи шкурки.
— Ну-ка, покрой эту ставку! — продолжал он кричать.— И помни,
что у меня найдется еще в десять раз больше, чем столько!
Мики поднял морду и обнюхал воздух. Все кругом было насыщено
странными запахами — от людей, собак и от пяти громадных туш оле-
ней, которые жарились на своих вертелах на высоте целых пят-
надцати футов над огромными кострами, которые были разложены
под ними внизу. Оленям надлежало жариться в течение целых де-
сяти часов, причем их медленно поворачивали на вертелах толщиною в
руку человека. Бой должен был начаться до наступления пиршества.
Целый час гомон и гул человеческих голосов раздавались у обеих
клеток. Народ совещался относительно достоинств бойцов и бился об
заклад. Дюран же и Граус-Пит продолжали бросать друг другу
выражения самого глубокого презрения, пока наконец не охрипли
совсем. Через час толпа стала редеть. Вокруг клетки вместо мужчин
и женщин теперь толпились одни только черномазые дети. И тут
только Мики увидал стаи волков, которые были привязаны по одному
или по два у края опушки. Наконец-то его ноздри уловили различие.
Нет, то оказались вовсе не волки, а ему же подобные собаки!
Вся эта суматоха так оглушила Мики, что он далеко не сразу
заметил собаку-волка в соседней клетке. Он подошел к краю своей
клетки и понюхал воздух. Волкообразный пес тоже высунул по на-
правлению к нему свою морду сквозь прутья. Мики тут же вспомнил
о той волчице, которая когда-то укусила его в плечо, и тотчас же
инстинктивно оскалил зубы и заворчал. Собака-волк ответила ему
таким же рычанием. Анри Дюран восторженно потер себе руки, а
Граус-Пит только тихонько ухмыльнулся.
182
— Да, хорошая будет потасовка! — опять воскликнул Дюран.
— Да и мой волк тоже не будет сидеть сложа лапы! — ответил
ему Граус-Пит.— Но только эту твою собаку, когда у них дойдет
до сути дела, стошнит, как малого щенка.
Немного позже Мики увидел, что какой-то белый человек вплотную
подошел к его клетке. Это был шотландец Мак-Доннель, фактор.
Он посмотрел на Мики и на собаку-волка грустным взглядом. А де-
сять минут спустя в его маленькой комнатке, которую он приспособил
себе под канцелярию, он говорил своему более юному собеседнику:
— Следовало бы запретить эти собачьи бои. Но, к сожалению,
я этого сделать не могу. Они ни за что не согласились бы на это.
Мы проиграли бы на таком запрещении половину всей сезонной до-
бычи мехов. Такие бои происходят в Форт-Огоде вот уже шестьдесят
лет подряд и в сущности, пожалуй, они ведь ничем не отличаются от
тех боксовых матчей, которые производятся там, в цивилизации, на
Юге. Только в данном случае...
— Непременно происходит убийство,— ответил молодой собе-
седник.
— Да, это я и хотел сказать. Одна из собак во всяком случае
должна погибнуть.
Младший собеседник вытряхнул пепел из трубки.
— Я люблю собак,— сказал он очень просто.— В моем посту,
когда я буду фактором на деле, никогда не будет боя — разве что
между людьми. А сегодня я вовсе не намерен смотреть на эту драку,
потому что боюсь, что если бы пошел туда, то непременно вышел бы
из себя и мог бы ударить кого-нибудь и из людей.
ГЛАВА XX
Было два часа пополудни. Олени уже почти изжарились. Пиршест-
во должно было начаться через два часа. Наступал момент собачьего
боя.
На середину площадки собрались триста мужчин, женщин и детей,
сгруппировавшихся тесным кольцом вокруг громадной клетки в десять
футов в поперечнике. К этой центральной клетке были с двух сторон
придвинуты две поменьше, в которых сидели уже собаки. Рядом с
одной из них стоял Анри Дюран, рядом с другой — Граус-Пит. Теперь
они уже более не перекорялись. Их лица выражали твердость и реши-
тельность, на них смотрели триста пар глаз, и триста пар ушей на-
пряженно ожидали сигнала к началу боя.
Этот сигнал подал Граус-Пит. Быстрым движением он поднял двер-
ку клетки Мики. Потом он совершенно неожиданно толкнул его сзади
заостренной палкой, и Мики в один прыжок оказался в большой
клетке. Почти в то же мгновение волкообразный пес выскочил из
клетки Граус-Пита,— и обе собаки оказались на арене лицом к лицу.
Дюран мог бы разочароваться в тех движениях Мики, которые не-
посредственно последовали за этой встречей. Оказалось, что в течение
183
первой полуминуты Мики все еще продолжал с любопытством по-
глядывать на то, что вокруг него происходило. Происходи дело в
лесу, собака-волк заинтересовала бы его настолько, что он забыл бы
остальное и отнесся бы к нему как к Убийце номер два или как к
бешеному волку. Но при данных условиях он меньше всего думал
именно о драке. Угрюмое кольцо ожидавших человеческих голов
зачаровало его; он не мог не всматриваться в каждое лицо, резко
поворачивал голову то туда, то сюда и как бы надеялся увидеть среди
всех этих людей Нанетту и ее ребенка или своего старого хозяина
Чаллонера.
Граус-Пит назвал свою собаку-волка Таао вследствие необыкно-
венной длины его клыков; и, как на грех, этого-то самого Таао, к не-
сказанному ужасу Дюрана, Мики в первое время вовсе и не заметил.
Он подбежал к краю клетки и выставил свою морду между ее прутьями.
Увидев это, Граус-Пит вызывающе засмеялся. Затем Мики стал бегать
кругом по клетке, все время вглядываясь в молчаливые лица стоявших
зрителей. Таао держался на самой середине клетки, и его красноватые
глаза смотрели на Мики, не отрываясь ни на одно мгновение. То, что
находилось за пределами клетки, его вовсе не интересовало. Он знал,
в чем заключалась его прямая обязанность, и радовался заранее тому,
как он перегрызет горло своему противнику. Некоторое время, в те-
чение которого у Дюрана стучало сердце, как молоток, Таао вертелся
как на оси, следя за каждым движением Мики, и наконец ощетинил
шерсть.
Мики вздрогнул, остановился, и в эту минуту Дюран убедился, что
все его надежды рухнут. Не издав ни малейшего звука, собака Граус-
Пита вдруг накинулась на своего противника. Дикий рев вырвался из
груди ее хозяина. По кругу зрителей пронесся вздох — и Дюран по-
чувствовал, как холодная струя вдруг пробежала вдоль всей его спины
и достигла туго затянутого пояса. Но то, что случилось в сле-
дующий затем момент, заставило остановиться сердца у всех. Для
каждого было теперь ясно, что Мики погибнет при первом же налете
своего противника. Это предполагали и Граус-Пит и сам Дюран. Но в
самую последнюю, не поддающуюся исчислению часть секунды, когда
челюсти Таао готовы были уже сомкнуться, Мики вдруг превратился
в живую молнию. Никогда еще не было видано более быстрого дви-
жения, чем то, когда он вдруг повернулся к Таао. Челюсти их сошлись.
Послышался ужасный звук ломавшихся костей, и в следующую затем
минуту, сцепившись вместе, обе собаки уже катались по полу. Ни
Граус-Пит, ни Дюран не могли теперь разобрать ровно ничего в той
свалке, которая происходила в клетке. В ужасе от схватки, они по-
забыли даже о своих ставках. Такого боя в Форт-Огоде не было еще
никогда.
Наконец звуки поединка долетели и до складов компании. В дверях
появился молодой собеседник Мак-Доннеля и стал вглядываться в
сторону большой клетки. Он услышал фырканье, рычанье и лязг стал-
кивавшихся зубов, и его лицо сразу же сделалось серьезным, и в
глазах у него загорелся недовольный огонек. Потом он с глубоким
негодованием вздохнул.
184
— Какая гадость! — проговорил он про себя.
Скрестив на груди руки, он медленно сошел со ступеней и, не спеша,
направился прямо к клетке. Когда ему удалось протиснуться сквозь
плотное кольцо зрителей, то поединок был окончен. Он так же быстро
пришел к концу, как и начался,— и собака-волк Граус-Пита уже
лежала посреди клетки со сломанным позвоночником. Но и Мики
тоже очень пострадал. Дюран уже успел отворить дверцу, быстро
обмотал вокруг его шеи веревку и вытащил его из клетки. Мики был
весь в крови и, полуслепой, стоял около него, едва держась на ногах.
Изо рта у него текла багровая струя. Увидав его, подошедший к
клетке белый молодой человек вдруг с ужасом вскрикнул.
А затем, не успев даже перевести дыхание, он вдруг стал кричать
с какой-то странной интонацией, в которой в одно и то же время слы-
шались и изумление, и жалость, и любовь:
— Мики! Боже мой! Мики! Мики!
Голос его долетел до сознания Мики, точно из какой-то глубокой
недосягаемой дали. И, несмотря на тяжкую боль во всех членах и на
мучительно нывшие раны, он наконец догадался, чей это был голос.
Это был тот самый голос, который когда-то сопутствовал ему в его
снах, тот голос, которого он так алчно ждал и к которому стремился,
зная, что все-таки рано или поздно он его услышит! Голос Чалло-
нера, его хозяина!
Он упал перед ним на живот и стал жалобно скулить, стараясь
увидеть его самого сквозь застилавшую глаза кровавую пелену; лежа
на животе, израненный чуть не до смерти, он все-таки ударял хво-
стом о землю, стараясь убедить его в том, что он его узнает. А затем,
к величайшему изумлению всех присутствовавших, Чаллонер вдруг
опустился на колени перед собакой, обнял ее, и окровавленный язык
Мики стал лизать ему руки, лицо и одежду.
— Мики, Мики, Мики!
Рука Дюрана тяжело опустилась на плечо Чаллонера.
Для Чаллонера это прикосновение было точно каленое железо.
В одно мгновение он вскочил на ноги и посмотрел зверолову прямо
в лицо.
— Это моя собака! — воскликнул он, стараясь не дать своему
гневу прорваться наружу.— Эта собака принадлежит мне, а вы — вы
можете убираться к черту!
И затем, не имея уже больше сил, чтобы сдерживать в себе жела-
ние отомстить, он размахнулся кулаком и изо всех сил ударил им
Дюрана прямо по лицу. Тот упал. Чаллонер с минуту постоял около
него, но он не шелохнулся. Тогда Чаллонер резко повернулся к
Граус-Питу и к самой толпе. Мики все еще ползал у его ног и ластился
к нему. И, указав пальцем на собаку, Чаллонер крикнул так громко,
чтобы его могли услышать все:
— Это моя собака! Я не знаю, откуда этот человек достал ее. Но
только собака эта моя. Если не верите, то смотрите сами. Глядите, как
она лижет мне руки. Разве она стала бы лизать руки ему! А потом —
обратите внимание на это ухо. На всем севере не найдется второго
уха с таким вырезом. Я потерял эту собаку почти год тому назад, но
185
по этому уху я всегда узнал бы ее из целых тысяч. Клянусь вам
в этом! Если бы я только знал...
Он стал расталкивать локтями толпу и протискиваться сквозь нее,
уводя за соботр Мики за веревку, к которой привязал его Дюран.
Затем он отправился прямо к Мак-Доннелю и рассказал ему обо
всем, что произошло, и как в прошлом году весной Мики и медвежонок
свалились у него с лодки в реку и были унесены течением неизвестно
куда. Заявив формальным порядком о своей находке, он возвратился
к себе домой, в ту избушку, в которой остановился на время своего пре-
бывания в Форт-Огоде.
Через час он уже сидел у себя на скамье и держал голову Мики
обеими руками у себя на коленях и разговаривал с ним, как с равным
себе. Затем он промыл и перевязал ему раны, и Мики теперь мог
ясно видеть уже все. К счастью, глаза его не пострадали. И теперь
Мики глядел прямо в лицо своему хозяину и стучал по полу толстым
хвостом. Оба целиком отдались своему свиданию и уже не слышали
ни шума происходившей снаружи гулянки, ни криков мужчин, ни
взвизгиваний подростков, ни смеха женщин, ни непрерывного воя и
лая собак. В глазах у Чаллонера светилось мягкое, ласковое выра-
жение, и он был рад, что нашел наконец своего друга.
— Мики, старина, ты не забыл меня, нет? Ты хорошо вспомнил,
кто я такой? Ты был тогда еще кривоногим щенком, но все равно я
уверен, что ты меня еще не забыл. Ты помнишь, как я собирался от-
везти тебя и медвежонка к одной девушке? Я тогда еще говорил тебе,
что эта девушка — ангел, что она будет любить нас с тобой до гробовой
доски и все такое прочее? Ну так я должен тебе признаться, что я
даже рад, что произошло это приключение и что ты тогда исчез. Ведь
она не осталась прежней, нет! Боже мой, Мйки, ты только подумай,
ведь за мое отсутствие она вышла замуж, и у нее уже есть ребенок!
Ты только представь себе, Шут Иваныч, уже есть ребенок! Так вот
ты теперь и сообрази, как она после этого могла бы заботиться о тебе и
о медвежонке. Вообще все, голубчик, переменилось. Надо думать, что
и я сам стал другим. Ведь три года в этой замечательной стране, где
легкие мо1ут лопнуть от одного только того, что ты имел неосторож-
ность выпить ща улице холодной воды, и меня тоже очень изменили.
Я вернулся сюда, но не прожил и одной недели, как меня уже потянуло
отсюда вон. Да, голубчик, меня охватила здесь ужасная тоска.
Зачем я вернулся? Конечно, теперь мы с тобой застрянем в этом краю
уже навсегда. Но что делать? Ты отправишься со мной на тот новый
пост, на который меня назначила компания, а теперь — давай лапу!
Ведь мы с тобой друзья! Понимаешь, приятель, старые товарищи!
ГЛАВА XXI
Поздно ночью, когда пиршество я Форт-Огоде уже окончилось,
фактор Мак-Доннель прислал за Чаллонером. Тот уже собирался
ложиться спать, когда мальчик-индеец ворвался к нему в дверь и пере-
дал ему записку. Он посмотрел на часы. Было уже одиннадцать.
186
Зачем он мог бы понадобиться фактору в такой поздний час? Лежа
на животе около теплой печки, Мики задумчиво следил за тем, как
его вновь обретенный хозяин стал натягивать на себя сапоги.
— Вероятно, какая-нибудь история с этим чертом Дюраном,—
проворчал Чаллонер, глядя на израненную собаку.— Ну уж если он так
хочет вернуть тебя к себе назад, то пусть помнит, что не на такого
напал. Ты, Мики, мой, и больше ничей.
Мики заколотил твердым хвостом по полу и подполз к хозяину с
выражением полной молчаливой покорности. Оба вместе они вышли
из дому и утонули в темноте холодной ночи.
Светило множество звезд, и заходила ущербавшаяся луна. Четыре
огромных костра, на которых днем жарились для пиршества олени,
все еще ярко догорали. На опушке окаймлявшего Форт-Огод леса свер-
кали рубины от множества других, более мелких огней, а за ними
смутно вырисовывались очертания юрт и шалашей. Здесь распо-
ложились ночлегом все триста индейцев и метисов, приехавших на
праздник из глухих лесных берлог. Почти все они уже спали. Даже
собаки успокоились после целого дня волнений и объедания.
Чаллонер прошел мимо больших костров, с которых еще не успели
снять огромных вертелов. Мики обнюхал свежие кости, но на них
уже не было и признака тех двух тысяч фунтов мяса, что были из-
жарены днем. Мужчины, женщины, дети и собаки набили им себе
желудки до отвала и съели последние остатки. В тишине холодной
ночи воцарилось молчание бога желудка Мутаи, того самого ин-
дейского бога, который каждый вечер наедается до отвала, пока на-
конец не заснет. Это он так околдовал своими чарами весь Форт-Огод,
затерявшийся в степных далях за три тысячи миль от первого циви-
лизованного местечка.
Комната фактора была еще освещена. Шотландец Мак-Доннель
нервно потягивал свою трубку. В его обветренных чертах появилось
озабоченное выражение, когда Чаллонер, все время не спуская глаз
с вошедшего с ним Мики, сел на предложенную ему табуретку.
— Здесь был Дюран,— начал фактор.— У него очень озлобленное
настроение. Я боюсь крупных недоразумений. Если бы вы еще не уда-
рили его...
Чаллонер повел плечами и стал набивать себе трубку.
— Видите ли, вы не вполне представляете себе положение в
Форт-Огоде,— продолжал Мак-Доннель.— Здесь на Новый год про-
исходят большие собачьи бои вот уже пятьдесят лет подряд. Это теперь
сделалось уже как бы органической частью самого Форт-Огода и вошло
в его историю. Поэтому-то за пятнадцать лет моего пребывания здесь
я и не пытался прекратить этого обычая. Я думаю, что вышла бы
своего рода революция, если бы я сделал попытку в этом направлении.
Готов побиться об заклад, что половина моих охотников и звероловов
после этого перешла бы со всеми своими мехами в соседний форт,
чего я вовсе не желал бы. Вот почему все симпатии и лежат в данном
случае на стороне Дюрана. Даже Граус-Пит, его соперник, и тот
говорит, что Дурак он будет, если так и отпустит вас на все четыре
стороны. Дюран настаивает на том, что эта собака его.
187
Мак-Доннель кивнул головою в сторону Мики, свернувшегося
калачом у ног Чаллонера.
— Значит, он лжет,— спокойно ответил Чаллонер.
— Он говорит, что купил ее у Жака Лебо.
— Значит, Лебо продал не принадлежавшую ему Собаку.
Мак-Доннель помолчал немного, потом вздохнул и продолжал:
— Но я вас, Чаллонер, просил прийти сюда не по одному этому
делу. Сегодня вечером Дюран рассказал мне одну вещь, от которой
у меня кровь застыла в жилах. Ведь вы отправляетесь со своей
партией к посту у Оленьего озера завтра же утром, не правда ли?
— Да, завтра утром.
— В таком случае не смогли ли бы вы по дороге заехать к Джексо-
нову Колену? Я вам дам лишнюю запряжку и индейца на подмогу.
Вы бы таким образом потеряли неделю, но все-таки смогли бы еще
нагнать свою партию прежде, чем она достигла бы Оленьего озера.
А мне бы вы этим сделали большое одолжение. Вы даже себе и пред-
ставить не можете, какая ужасная вещь там произошла!
И он снова взглянул на Мики.
— Ах, Боже мой!.. — вздохнул он...
Чаллонер подождал, когда он заговорит снова. Ему показалось,
что он даже заметил судорогу, неожиданно пробежавшую по всему
его телу.
— Я бы сам туда поехал,— продолжал фактор.— Я даже должен
был бы туда поехать сам, но приходится сидеть дома из-за этого
ужасного кашля. Боже мой!.. — и глаза его вдруг наполнились ласко-
выми слезами.— Да ведь я эту Нанетту Лебо знал пятнадцать лет
тому назад, когда она была еще вот такая\ Я, Чаллонер, следил за тем,
как она росла. Не будь я женат, я непременно влюбился бы в нее.
Вы знаете ее, Чаллонер? Встречали вы когда-нибудь Нанетту Лебо?
Чаллонер нахмурился.
— Знал одну Нанетту,— мрачно ответил он,— только не Лебо.
— Это не женщина, а ангел,— продолжал Мак-Доннель,—
если только Бог вообще когда-либо создавал ангелов. Вместе со
своим отцом она жила за Джексоновым Коленом. Отец ее замерз,
переправляясь в одну темную ночь через озеро Красного Глаза.
Я всегда думал, что после этого Жак Лебо насильно заставил ее
выйти за него замуж. А может быть, она и не знала, что это был за
человек, или же попросту, как сирота, до смерти испугалась перспек-
тивы остаться совершенно одной. Но как бы то ни было, а она вышла
замуж за этого самого Лебо. В последний раз я видел ее пять лет
тому назад. Время от времени до меня доходили очень дурные вести
об этом браке, но я не придавал им особого значения. Я не мог себе
представить, чтобы Лебо бил ее и просто по капризу бросал ее об пол.
Я не верил тому, будто он таскал ее за волосы по снегу, и так далее.
Вы сами знаете, сколько слухов всегда ходит по свету, а дело было
за семьдесят миль отсюда. Но теперь я всему этому сразу поверил.
Дюран как раз прибыл сюда оттуда, и я думаю, что он мне рассказал
всю чистую правду,— конечно потому, что ему выгоднее было бы
оставить эту собаку при себе.
188
И он опять указал подбородком на Мики.
— Видите ли,— продолжал он,— Дюран передал мне, что Лебо
поймал собаку в одну из своих ловушек, взял ее к себе и мучил по всей
форме усвоенного им метода, чтобы подготовить ее к поединку.
Когда же Дюран прибыл на место, то собака ему так понравилась,
что он будто бы купил ее у самого Лебо. Нанетта же в это дело вме-
шалась в самую ту минуту, когда Лебо, чтобы показать товар лицом,
довел ударами собаку до белого каления. Лебо будто бы сбил Нанетту
с ног, стал колотить ее ногами и таскать за волосы. Тут-то, защищая
свою любимую хозяйку, собака вдруг накинулась на Лебо и загрызла
его до смерти. Я думаю, что Дюран рассказал мне чистую прав-
ду из одного только страха, что я велю немедленно же застрелить
эту собаку, как только узнаю, что она прикончила Лебо, и как
только сочту, что она вообще представляет собою опасность для
людей. Теперь я прошу вас проехать в тот район, к Джексонову Ко-
лену. Я хотел бы, чтобы вы толком разузнали, в чем там дело, и по-
могли Нанетте Лебо чем можно, а мой индеец доставит ее сюда,
в Форт-Огод.
Во время рассказа Мак-Доннель с чисто шотландским стоицизмом
старался подавить в себе всякое волнение. Он говорил совершенно
спокойно. Но какая-то странная дрожь то и дело заставляла его
подергивать плечами. Чаллонер пристально наблюдал за ним, и это
его несколько смущало.
— Вы хотите сказать, что Мики, вот эта самая собака, загрызла
человека насмерть?
— Да. По словам того же Дюрана. Загрызла точно так же, как и
собаку Граус-Пцта на сегодняшнем поединке. Уф!.. .
Но когда глаза Чаллонера медленно опустились на Мики, то фак-
тор добавил:
— Должен сознаться, что собака Граус-Пита была все-таки лучше
того человека. Если все то, что мне стало известно про Лебо,—
правда, то лучше уже ему не воскресать из мертвых. Чаллонер, серьез-
но, если вам не очень трудно и если бы вы смогли проехать именно в
указанном мною направлении и повидать Нанетту, то вы сделали бы
большое одолжение.
— Хорошо,— ответил Чаллонер, опуская руку на голову Мики.—
Я поеду!
Еще целых полчаса Мак-Доннель рассказывал ему о том, что
слышал он про Нанетту Лебо. И когда Чаллонер наконец поднялся,
чтобы проститься с ним и уйти, то фактор проводил его до самой
двери.
— Берегитесь Дюрана,— предупредил он его.— Собака дня него
дороже всего того, что он сегодня выиграл, а ставка, говорят, была
не маленькая. Правда, он обыграл Граус-Пита, но они оба теперь
почему-то стали действовать заодно. Уж я получил об этом самые
точные сведения. Так что будьте осторожны!
Выйдя на открытое место, где ярко светили звезды, Чаллонер
на минуту остановился. Мики положил ему лапы на грудь, так что
голова собаки пришлась почти вровень с его плечами.
189
— Ну, что, приятель? — мягко обратился к Мики Чаллонер.—
Помнишь, как ты тогда вылетел из лодки? Припомни-ка скорее!
Вы с медвежонком были связаны вместе, а на тебя как раз напала
дурь баловаться в то самое время, как мы переезжали через пороги.
Ну, сообразил теперь, как было дело? Клянусь, эти проклятые пороги
и меня тогда чуть было тоже не погубили. Я уж так и решил, что вы
оба погибли. А интересно, что сталось потом с медвежонком? А?
Мики слегка заскулил ему в ответ, и все тело его задрожало.
— Ас тех пор ты, говорят, человека загрыз,— добавил Чаллонер,
как будто еще не совсем веря, что такое происшествие действи-
тельно имело место.— И мне надо теперь вести тебя обратно к этой
даме... Вот это-то и есть самое удивительное во всей этой истории.
Ты возвращаешься обратно к ней. Но что, если она вдруг прикажет
тебя убить?..
Он сбросил с себя передние лапы Мики и вошел к себе в хижину.
Но уже на пороге Мики глухо заворчал. Уходя, Чаллонер только
притушил огонь в лампе и теперь при неверном, коптившем освещении
вдруг увидел у себя Анри Дюрана и Граус-Пита, которые, видимо,
дожидались его прихода. Он поднял фитиль и кивнул им головой.
— Добрый вечер! — сказал он им.— Поздновато же вы ходите в
гости!
Тупое лицо Граус-Пита не изменилось. Чаллонера поразило,
насколько голова и плечи этого метиса придавали ему сходство с
моржом. Глаза Дюрана были мрачны, а лицо заметно припухло на
том месте, куда ударил его Чаллонер. Ощетинившись и напрягши
все свои мускулы до твердости канатов, и все время потихоньку
ворча, Мики забился под койку.
— Мы пришли за собакой,— сказал Дюран, указав пальцем на
Мики.
— Вам не удастся получить ее, Дюран,— ответил ему Чаллонер,
стараясь казаться как можно более спокойным при сложившейся
обстановке, от которой холодная дрожь пробегала у него по спине.
Он все еще никак не мог объяснить себе, почему именно вместе с
Дюраном пришел и Граус-Пит. Оба они были великанами, даже
более того — чудовищами. Он инстинктивно измерял расстояние меж-
ду собой и ими. Их разделял всего только один маленький, хрупкий
столик.
— Я жалею, что погорячился сегодня, Дюран,— продолжал он,—
и по недоразумению нанес вам обиду. Здесь не было вовсе вашей
вины, и я прошу у вас извинения. Но собака все-таки моя. Я потерял
ее у Джексонова Колена, и если какой-то там Жак Лебо поймал ее
в свой капкан и действительно продал ее вам, то это еще не значит,
что он продал вам свою вещь. Но ради справедливости я согласен
вернуть вам ваши деньги. Сколько вы дали за нее Лебо? Во сколько
вам обошлась ее покупка?
Граус-Пит потоптался на месте. Дюран подошел к самому столу
и уперся в него руками. Чаллонеру показалось странным, как это
он мог сбить с ног такого великана одним ударом.
— Нет,— ответил спокойно Дюран,— собака не продажная.
190
Голос его звучал так низко, точно от волнения он затруднялся
говорить или же его душила затаенная ненависть. Чаллонер заметил,
как толстые жилы надулись у него на руках, когда он сжал кулаками
край столика.
— Мсье,— продолжал Дюран,— мы пришли за собакой. Намерены
ли вы отдать нам ее добровольно?
— Я уже вам сказал, что уплачу за нее все что следует, Дюран,—
ответил Чаллонер.— Могу даже немного добавить.
— Нет. Собака моя — и кончено! Отдаете вы мне ее сейчас?
— Нет!
Не успело еще это слово слететь с губ Чаллонера, как Дюран
вдруг сразу всей тяжестью навалился на стол. Чаллонер не ожидал
этого маневра. Пользуясь неожиданностью произведенного впечатле-
ния, рыча от бешенства и ненависти, зверолов накинулся на Чалло-
нера, и тот упал прямо на пол под тяжестью навалившегося на него
великана. Столик вместе с лампой опрокинулся. Пламя вспыхнуло и
погасло, и вся хижина погрузилась в темноту, лишь слегка разжижен-
ную светом звезд, проникавшим через единственное окно.
В ту же минуту на них обоих навалилась еще и вся тяжесть Граус-
Пита, и его большие пальцы стали шарить в темноте по телу Чаллоне-
ра, отыскивая его шею. Он наткнулся сперва на бороду Дюрана, а за-
тем рука его перескользнула на Чаллонера и, наконец, нашла то,
чего искала. Но... хватка руки его не состоялась. С его губ вдруг сорвал-
ся отчаянный, раздирающий душу крик, и одновременно с этим воплем
в темноте раздался вдруг звук сомкнувшихся челюстей, впившихся
в какую-то массу. Дюран услышал этот звук и, напрягши все свои
гигантские силы, отцепился от Чаллонера и быстро вскочил на ноги.
Чаллонер как молния бросился к своей койке и, вытащив из-под
подушки револьвер, направил его на своих врагов.
Все это произошло необыкновенно быстро, всего в несколько
секунд. Не прошло еще и полминуты с того момента, как был опро-
кинут стол, как Чаллонер уже с ужасом представлял себе другую
сцену, свидетелем которой был у Нанетты Дюран. И вдруг теперь,
опять, в этой темной избушке...
Он услыхал стон и звук падения чьего-то тела.
— Мики! Мики! — заорал он во все горло.— Сюда! Сюда!
Он бросил револьвер й кинулся к двери, широко распахнув ее
перед собою.
— Прошу вас,— обратился он к своим героям.— Убирайтесь вы
отсюда поскорее! Уходите скорее, иначе он вас обоих съест!
Какая-то тень пробежала мимо него и утонула в объятиях ночи. Он
знал, что это был Дюран. Потом одним прыжком он бросился к те-
ням, катавшимся в одной общей массе на полу, и обеими руками
вцепился в загривок Мики, стараясь оттащить его от Граус-Пита и
крича на него изо всех сил. Затем он увидел, как Граус-Пит подполз
к двери, поднялся на ноги, на мгновенье черной тенью выделился на
звездном небе и вдруг утонул в зиявшей перед ним темноте. Затем
Чаллонер коснулся рукой разгоряченного тела Мики, и мускулы соба-
ки вдруг ослабели, и она завиляла ему хвостом. В течение целых
191
двух или трех минут Чаллонер продолжал стоять на коленях перед
Мики, а потом поднялся на ноги, запер дверь и зажег снова лампу.
Все это время Мики не шелохнулся. Он лежал, вытянувшись на
животе во всю длину, и, положив голову между передними лапами,
глядел на Чаллонера так, точно хотел задать или разрешить какой-то
тревоживший его вопрос.
Чаллонер протянул к нему обе руки.
— Мики! — позвал он его к себе.
В одно мгновенье Мики вскочил на ноги и прыгнул к нему на
грудь, а Чаллонер обнял собаку, стал ее ласкать и еще долго не мог
оторвать глаз от пола. Там виднелись какие-то темные лужи и куски
разодранной одежды.
— Мики, дружище! — наконец воскликнул Чаллонер.— Как мне
тебя благодарить!
ГЛАВА XXII
Партия Чаллонера, состоявшая из трех запряжек и четырех
человек, на следующее же утро двинулась на северо-запад, имея
своим конечным пунктом вновь учрежденный пост у устья реки
Кокрейны, впадавшей в Оленье озеро. Через час после ее отправления
выехал на пяти собаках и сам Чаллонер, направляясь к Джексонову
Колену. С ним следовал один из индейцев, состоявших на службе
у Мак-Доннеля. Этому индейцу было поручено доставить Нанетту
в Форт-Огод.
Мики вывели из хижины и привязали к задку саней только в
самый последний момент перед отъездом. Увидав пятерых запря-
женных собак, усевшихся на задние ноги и ожидавших сигнала к
отправлению, он ощетинился и зарычал. Но скоро под влиянием
нескольких успокоительных слов Чаллонера он понял, что эти собаки
не были его врагами. В пути же он от подозрительной терпимости
скоро перешел к тому, что стал даже интересоваться, как они тянули
сани и как вообще себя держали. Запряжка была дружная, в ней
нисколько не было волчьей крови, и потому собаки с ним не грызлись.
События последних двадцати четырех часов так быстро развер-
нулись перед Мики, что его настроение все время оставалось тре-
вожно-напряженным даже и тогда, когда Форт-Огод, наконец, далеко
остался позади. Мозг собаки был наполнен целым калейдоскопом
странных и захватывавших картин и образов. Где-то далеко-далеко,
почти совершенно неразличимо, перед ним вставали образы тех дней,
когда он еще не был пленником у Жака Лебо. Даже воспоминания
о Ниве стали как-то сами собой стираться под натиском впечатлений,
связанных с хижиной Нанетты и Форт-Огодом. И картины, которые
вырисовывались теперь в его мозгу, все время представляли перед
ним никогда раньше не виданных им людей, собак и множество
еще других вещей, назначения которых он еще не понимал. Тот мир,
который Мики представлял себе теперь, вдруг оказался для него
заполненным целыми полчищами разных Анри Дюранов, Граус-Питов
192
и Жаков Лебо, тех двуногих зверей, которые били его, мучили и
заставляли жестоко защищаться, чтобы он не потерял свою жизнь.
В своем мщении он уже не раз попробовал человечьей крови. Теперь
он невольно поджидал таких же новых встреч. Запечатлевшиеся
в его сознании образы говорили ему о том, что эти злобные создания
находятся везде и что их надо остерегаться. Порой ему казалось,
что они так же бесчисленны, как и волки; и тогда он видел перед
собой толпу, собравшуюся вокруг той клетки, где он загрыз своего
соперника.
Во всем этом взбаламученном и волновавшем его море призраков
выделялись только один Чаллонер, одна Нанетта и один ее ребенок.
Все остальное было бесформенным хаосом, полным коварных угроз.
Два раза случалось так, что индеец подходил к Мики сзади, и оба
раза Мики резко оборачивался со свирепым рычанием назад. Чалло-
нер видрл все это и понимал.
Но даже и из тех образов, которые вставали в разгоряченном
мозгу у Мики, с особой для него желательностью резко выделялся
только один, наиболее ясный и определенный. Это был образ Нанетты.
Да, она выделялась резче, чем даже сам Чаллонер. В Мики жила
еще память о ее нежных руках, об ее мягком, ласковом голосе; о за-
пахе, исходившем от волос, одежды и тела; и ему казалось, что ребе-
нок— часть женщины и так же неотделим от нее, как и палец от
руки. И эту-то часть сознания Мики Чаллонер и не мог никак в нем
понять, и она-то и озадачивала его в один памятный вечер, когда он
остановился по пути и расположился на ночевку. Он долго сидел у
костра, делал попытки вернуть былую дружбу тех дней, когда Мики
был еще щенком. Но ему это удавалось только отчасти. Казалось,
Мики ничего не хотел, кроме отдыха — так напряжена была вся его
нервная система. Все время собака посматривала на запад и ловила
носом долетавший оттуда ветер. Он внюхивался в него и тихо скулил.
И так сильно было недоумение Чаллонера, что он решил привязать
его на ночь около своей палатки.
Затем Чаллонер лег спать, а Мики все еще продолжал сидеть и
смотреть на запад. Было около десяти часов, и ночь была так тиха,
что треск обуглившейся в костре ветки казался Мики похожим на
щелканье бича. Глаза собаки были широко открыты. Мики мог ясно
различать закутанную в тяжелые одеяла фигуру индейца, недвижно
спавшего у костра. Несколько далее расположились упряжные со-
баки, как бы застывшие в тех ямках, которые они вырыли для себя
в снегу. Луна светила на горизонте, и какой-то волк уже начинал под-
вывать, вытянув морду к ее светлому, бесстрастному полублину.
И этот звук долетел до слуха Мики, подобно отдаленному призыву,
зажигая в его крови новый неведомый огонь. Ему вдруг захотелось
завыть и самому. В нем проснулось желание, откинув голову, бросить
такой же вызов лесам, луне и звездам. Но он только раскрыл пасть
и тотчас же закрыл, и косо поглядел на палатку, в которой спал
Чаллонер. Затем Мики тяжело опустился на снег. Но его голова по-
прежнему оставалась поднятой и готовой ко всему. Он слушал. Уже
луна опустилась совсем близко к горизонту; догорали костры; от них
7. Зак. 3258, Кер^уд
193
остались одни только тусклые, словно дремавшие угольки. Стрелка
на часах у Чаллонера уже зашла за полночь, а Мики все еще лежал,
широко открыв глаза и смутно волнуясь от странного чувства, которое
вдруг овладело всем его существом. Прошло еще несколько времени, и
тот зов, который шел к нему из глубины ночи, теперь уже сделался
его безграничным владыкой. Он перегрыз свою веревку. Он не мог
больше противиться зову женщины Нанетты и ее ребенка.
Оказавшись на свободе, Мики втянул в себя воздух у края па-
латки Чаллонера. Голова у него повисла. Хвост тяжело опустился
вниз. Он знал, что в этот час он изменяет тому хозяину, которого так
долго ждал и который все время так ярко являлся ему в его снови-
дениях. Это было в нем не рассудочной деятельностью, а просто го-
ворил в нем инстинкт. Но ведь Мики вернется назад! Убеждение в
этом неясно брезжило в его мозгу. Но теперь — вот сейчас — ему
нужно отправляться во что бы то ни стало, и он быстро шарахнулся
в темноту. Крадучись, как лисица, пробрался он мимо спавших собак
и выпрямился лишь тогда, когда отошел от лагеря на такое про-
странство, что его нельзя было бы уже догнать. При неверном свете
ущербавшейся луны серая неуловимая тень быстро помчалась на
запад.
В его беге не было ни заминки, ни колебаний. Раны ему не ме-
шали, тело как-то сразу все окрепло, и его легкие задышали так же
глубоко, как и у самого сильного волка. По дороге зайцы выскакивали
у него прямо из-под ног, у самого его носа появлялся вдруг запах от
норки, но все это не задерживало его, и он ни на шаг не отступал от
намеченной им цели. Безошибочное чувство направления вело его
через болота и глухие леса, через озера и потоки, мимо кустарников
и обнаженных мест, по которым только что прошел лесной пожар.
Только один раз он остановился, чтобы полакать из ручейка, быстрое
течение которого не давало воде замерзнуть. Даже и тут он лишь
наспех сделал несколько глотков — и помчался дальше. Луна спуска-
лась все ниже и ниже, пока наконец не закатилась совсем,— ушла
куда-то в неведомые края. Стали меркнуть и гаснуть звезды. Малень-
кие погасли сразу, а большие еще долго казались дремавшими и
не хотели уснуть. Над лесными просторами протянулась белесоватая
мгла.
Мики покрыл целых тридцать пять миль в шесть часов с полночи
и до рассвета.
И вдруг он остановился. Упав на живот за выступом скалы, на
самой вершине горного кряжа, он стал следить за рождением дня.
На губах у него появилась пена, он тяжело дышал. Он устал и решил
отдохнуть. Матовое золото зимнего восхода стало наконец окраши-
вать восточную сторону неба. А затем, точно развернувшийся сразу
веер, прыснули из-за холмистого горизонта первые лучи яркого
солнца. Мики поднялся на ноги и взглянул на чудо пробуждавшейся
земли. Позади него в пятидесяти милях остался Форт-Огод, перед
ним в двадцати — заветная хижина.
По мере того, как таяли мили расстояния между ним и домиком
Нанетты, он опять стал чувствовать ту подавленность, которая так
194
удручала его у Чаллонера. Но все же теперь была какая-то разница.
Он окончил свой пробег. Он внял таинственному зову. И теперь,
когда он почти достиг своей заветной цели, его вдруг охватил какой-то
новый для него, неведомый страх: как его там примут? Ибо там, у хи-
жины, он загрыз человека,— и там жила его вина. И бег его замед-
лился. Было уже позднее утро, когда он находился всего в одной толь-
ко полумиле от дома Нанетты и ее ребенка. Уже чуткие ноздри его
уловили слабый запах дыма, выходившего из ее трубы. Но он не пошел
по этому запаху, а стал кружить, как волк, продвигаясь вперед все
медленнее и все с меньшей уверенностью, пока наконец не попал
на ту небольшую расчистку среди леса, где для него произошло так
много событий. Он увидел ту клетку, в которой Жак Лебо держал
его взаперти; дверца в клетке все еще была отворена и, вероятно,
болталась так с тех самых пор, как отворил ее Дюран. На том же
месте, где он бросился на Лебо, еще до сих пор весь снег был примят,
и при виде всего этого Мики жалобно заскулил.
Теперь он стоял прямо против самой двери в избушку; она была
отворена настежь. Присутствие жизни не проявилось ни в чем, но Ми-
ки чувствовал ее своим обонянием. Кроме того, из трубы шел дым.
Мики тихо пополз к открытой двери. В его крадущихся движениях
чувствовалось унижение — мольба о прощении, если только он сделал
не то, что следовало, и просьба к тем существам, которых он так
любил, чтобы они его не прогоняли.
Он приблизился к самой двери и заглянул в глубину избушки.
Комната была пуста. Нанетты там не было. Его уши насторожились,
тело напряглось, и он стал прислушиваться к мягкому, ворковавшему
звуку, который доносился до него из глубины. Он проглотил слюну
и заскулил. Вслед за тем он вполз в самую хижину и, наконец, положил
свою большую голову на край маленькой кроватки. Он лизнул ее теп-
лым языком и потом с глубоким вздохом растянулся около нее на полу.
Послышались шаги. Вошла Нанетта с какими-то одеялами в ру-
ках и, не заметив его, пронесла их в соседнюю комнату. Потом вер-
нулась и вдруг остановилась как вкопанная. Затем, издав короткий
крик, она подбежала к нему вплотную. И пес почувствовал, как ее
ласковые руки стали обнимать его за шею, и, положив ей морду на
грудь, он вдруг не выдержал и завизжал так, точно маленький щенок.
Нанетта засмеялась, потом заплакала, ее маленький ребенок про-
снулся 1Л колыбельке и стал громко кричать и дрыгать ногами, обуты-
ми в шерстяные чулки.
«Ао-у-тайва-мукун», сказали бы индейцы. Это значит, что, когда
уходит злой дух, наступает большое счастье. И действительно, «злой
дух» ушел из жизни Нанетты, и она сразу же расцвела и поправилась
так, как никогда раньше. В ее темных, лучистых глазах светился
теперь какой-то новый огонек, она уже не была больше рабыней,
стала свободной женщиной и матерью свободного ребенка, и новая
заря жизни зажглась перед нею впереди. К ней, освободившейся от
ярма поработителя, возвратилась снова ее молодость, и она испыты-
вала теперь такое счастье свободы, о каком не смела даже и мечтать.
У нее был ее ребенок, ей сулили радость и солнце, и звезды, и ветер, и
7*
195
этот снег, и грядущие весенние цветы, но самой прекрасной и счастли-
вой звездой для нее была теперь надежда. И в первый же речер Мики
опять подошел к ней, когда она расчесывала свои волосы. Ведь он
так любил прятать в них свою морду, так любил сладкий запах,
исходивший от их густых прядей, и так ему нравилось класть свою
голову ей прямо на колени! Это нежило его. А Нанетта, со своей
стороны, его крепко обнимала, пожалуй даже еще крепче, чем своего
ребенка. Ведь это он, вот этот самый Мики, принес ей желанные
свободу, радость и надежду, на которые она перестала уже рассчи-
тывать. Он сделал для нее то, что могли бы выполнить разве только
ее брат или отец, если бы действительно существовали на свете.
На второй день после возвращения Мики к Нанетте, как раз в то
самое время, когда Чаллонер в темноте приближался к ее избушке,
случилось так, что у нее были распущены волосы и она ласково разго-
варивала с собакой. Увидя ее во всей красоте, с тихим отблеском
лампового света в темных глазах, Чаллонер вдруг почувствовал, будто
земля содрогнулась у него под ногами и будто все эти годы он работал
и трудился так далеко от всего мира и от людей именно только для
того, чтобы дождаться наконец этой минуты, о которой он перестал
даже и мечтать.
ГЛАВА XXIII
С прибытием Чаллонера к Нанетте дая Мики уже не оставалось
больше ни малейшей мрачной тени. Он не задумывался, как все это
произошло, и, конечно, не мог бы даже и представить себе того, что
могло бы ожидать его впереди. Он жил только настоящим — теми
драгоценными часами, в которые все эти любимые им люди находились
вместе. Тем не менее где-то далеко, в самой глубине его сознания,
среди всех тех воспоминаний, которые срослись с его душой, в нем все
еще гнездился образ медведя Нивы — его старого товарища, брата,
соучастника стольких совместных приключений. И он вспоминал о той
холодной, занесенной снегом берлоге, где Нива заснул долгим и
таинственным сном, который так походил на смерть. Но пока что он
все-таки жил одним только настоящим. Часы вытягивались в целые
дни, а Чаллонер все еще не уезжал и не отсылал Нанетту с индейцем в
Форт-Огод. Индеец вернулся в факторию один, с запиской на имя
Мак-Доннеля, в которой Чаллонер сообщал, что ребенок что-то стал
покашливать и что вследствие этого путешествие должно быть от-
ложено до более тёплой погоды. Далее он просил, чтобы вместе с этим
индейцем ему прислали продовольственных запасов, которые пришли
уже к концу.
Несмотря на то, что после Нового года наступили сильнейшие
холода, Чаллонер расположился в палатке на опушке леса, в каких-
нибудь ста ярдах от хижины, и Мики стал делить свое время между
нею и палаткой. Это были для него удивительно счастливые дни!
А для Чаллонера...
Мики видел все, хотя ничего не мог понять. По мере того, как из
каждых семи дней слагалась неделя, а из недель — две, три и так далее,
196
в глазах у Нанетты появился какой-го странный огонек, а в голосе
какая-то новая, особо звеневшая, трепетная нотка.
И вдруг, в один прекрасный день, Мики поднял глаза со своего
места у колыбели ребенка — и увидел Нанетту в объятиях своего
хозяина. Она смотрела ему прямо в лицо, ее глаза сверкали, как
звезды, и Чаллонер говорил ей что-то такое, от чего ее лицо вдруг
сразу все преобразилось и стало еще более красивым. Мики это
удивило. Но он удивился еще больше, когда Чаллонер от Нанетты
перешел к колыбели и взял ее ребенка к себе на руки, а в это время
женщина, смотря на них обоих со свойственным только ей одной
выражением глаз, вдруг закрыла лицо руками и разрыдалась. В горле
у Мики уже назревало рычание, но Чаллонер, в эту минуту обнял и
Нанетту, а ее руки обвились вокруг его шеи и ребенка, и женщина за-
рыдала снова... По какому поводу — это превосходило всякое пони-
мание Мики. И однако он понимал, что рычать или бросаться здесь
было вовсе не нужно. Он понял, что в хижину вошло еще какое-то но-
вое, начало, проглотил слюну и стал смотреть, что будет дальше.
Через минуту Нанетта уже стояла рядом с ним на коленях и обнимала
и его за шею точно так же, как перед этим обнимала и мужчину.
А Чаллонер бегал кругом и прыгал, как мальчик, не выпуская ре-
бенка из рук. Потом он тоже опустился к Мики и вдруг воскликнул:
— Мики! Дружище! Ведь у меня теперь есть семья!
И Мики сделал усилие, чтобы его понять, но так и не понял.
В тот вечер, после ужина, он видел, как Чаллонер расплетал у
Нанетты косы и расчесывал ей волосы. Оба они смеялись, как двое
счастливых детей. Мики сделал еще большее усилие, чтобы понять,
и опять ровно ничего не понял.
Но когда Чаллонер, перед уходом в свою палатку, еще раз обнял
и поцеловал Нанетту и стал ласкать ее и гладить по голове, а Нанетта
закрыла лицо руками, заулыбалась и стала кричать от радости, то...
Мики наконец понял! Он увидел, что счастье привалило сразу ко
всем тем, кто находился в избушке,— и успокоился.
Теперь, когда все устроилось так благополучно, Мики мог смело
вновь приняться за охоту. Жажда приключений вновь охватила его,
и радиус его экскурсий с каждым днем стал удлиняться все более
и более. Он опять пошел по старой линии капканов Лебо. Но теперь
там все уже пришло в упадок, пружины нигде не были натянуты, и
Мики перестал уже остерегаться, как это было раньше. Он даже не-
сколько растолстел. Ему уже не чудилось больше опасности в каж-
дом порыве ветерка. На третью неделю пребывания Чаллонера у
Нанетты, в тот самый день, который отметил собою в природе переход
от холодов к началу теплой погоды, Мики натолкнулся на заброшен-
ную в болоте западню. Это было в добрых десяти милях от дома.
Еще Лебо в свое время поставил ее на рысь, но никакой зверь еще не
коснулся в ней приманки — совершенно замерзшего, как камень,
куска оленьего мяса. Мики с любопытством обнюхал эту приманку.
Он уже не предчувствовал опасности. Для него уже не существовало
больше угроз. Все в мире было теперь великолепно. Он смело потя-
нул за мясо — и вдруг громадное бревно обрушилось на него с такой
197
силой, что, казалось, могло проломить ему спину. Удар лишь немного
промахнулся. Чуть не убитый до смерти, тяжело ушибленный, он
застрял в ловушке на целых двадцать четыре часа. Только после
отчаянной борьбы за жизнь ему наконец удалось выкарабкаться
из-под тяжести бревна. Потеплело. Выпал легкий снежок, засыпавший
все следы и тропинки. Мики оставлял за собою по талому снегу
дорожку, походившую на след выдры, так как он не мог двигать задни-
ми конечностями. К счастью, спина его не была переломлена; тяжесть
удара лишь временно парализовала его задние ноги.
Он потащился по направлению к хижине, но каждый шаг его был
исполнен таких мучений и само продвижение совершалось так
медленно, что за час ему удалось продвинуться вперед всего только
на какую-нибудь четверть мили. Следующая ночь застигла его только
на второй миле от места происшествия. Он едва дополз до кустарника,
который мог бы служить ему логовищем, и пролежал там до зари.
Весь следующий день он не мог двинуть ни единым членом. На чет-
вертый — он почувствовал некоторое облегчение. Но он не смог про-
тащиться зараз хоть сколько-нибудь заметное пространство. Но
добрый дух индейцев опять пришел ему на помощь, так как под
вечер он натолкнулся на полуобглоданный волками остов оленя. Мясо
промерзло насквозь, но Мики так и впился в него зубами. После этого
он целых десять дней пролежал под грудою упавших деревьев, борясь
там со смертью. Не будь найденной им падали, он, несомненно, издох
бы. Затем он пополз далее и лишь в конце второй недели мог твердо
стоять на ногах. Только на пятнадцатый день он возвратился наконец
к хижине Нанетты.
Когда еще он приближался к расчистке, его вдруг охватило пред-
чувствие какой-то серьезной перемены. Хижина стояла на месте.
По внешнему виду она нисколько не изменилась за эти пятнадцать
дней, но из ее трубы уже больше не поднимался дым, и окна по-
крылись узорами рт мороза. Снег лежал кругом девственным и чистым,
как свежевыстиранная простыня. Мики нерешительно направился к
двери. Никаких следов у крылечка не было. На пороге возвышался
целый сугроб. Мики заскулил и стал царапаться в дверь. Ответа не по-
следовало. Он прислушался. Изнутри не донеслось до него ни единого
звука. ,
Он вернулся к опушке леса и стал ждать. Прождав целый день,
в течение которого он то и дело возвращался к хижине, чтобы об-
нюхать все ее закоулки и углы, он вырыл себе на ночь ямку в свежевы-
павшем снегу у самой двери и проспал в ней всю ночь. Настал новый
день, серый и пустынный,— и все еще из трубы не поднимался дым и
из-за бревенчатых стен не слышалось звуков. И тут Мики наконец нм
нял, что Чаллонер и Нанетта с ребенком куда-то ушли.
Но он все еще надеялся. Он уже больше не прислушивался к зну
кам из хижины, нет, он почему-то решил теперь, что должен ожидать
чего-то от леса. И он стал делать в нем по всем направлениям реког-
носцировки, обнюхивая свежевыпавший снег, под которым могли
скрываться следы, и ловя ветер своими чуткими ноздрями.
Под вечер, поймав по дороге зайца, он опять вернулся к хижине и
198
проспал ночь в своем куточке около порога. Прошли третий день и
третья ночь, в течение которой он вдруг услышал вой волков. Небо
было чисто и все в звездах, и Мики вдруг почувствовал в себе непреодо-
лимое желание им ответить. И он поднял полный тоски и скорби
вой — и это была мольба о том, чтобы вернулся хозяин, чтобы
Нанетта и ее ребенок возвратились назад. То не было откликом
волкам, нет, в этом его зове слышались опасения, что они уже больше
не придут никогда, и рыдало что-то похожее на безнадежность.
Его охватила такая тоска одиночества, равной которой он еще не
испытывал никогда. Казалось, будто кто-то нашептывал его собачьей
душе, что все то, что он видел и перечувствовал за последнее время,
было лишь сном и что теперь он стоит лицом к лицу с подлинной дей-
ствительностью— с его прежним миром, полным опасностей, бес-
предельной и всеобъемлющей пустоты и беспрерывной, отчаянной
борьбы за существование.
Его инстинкты, убаюканные лаской людей в этой хижине, заснув-
шие было в нем, теперь вновь обострились! Он опять ясно почувство-
вал острую, едкую дрожь перед грозящей опасностью, рождаю-
щуюся от одного только одиночества, и стал осторожным, как волк.
На четвертый день он скользил по опушке леса, как уже настоящий
хищник.
На пятый день он уже не спал около хижины, а нашел себе лого-
вище в лесу, на расстоянии мили. В эту ночь он видел странные и тре-
вожные сны. Он видел во сне высокий, обрывистый кряж, весь
заметенный сугробами снега, где таилась темная, глубокая пещера.
Он снова был со своим спутником прошедших дней — медведем
Нивой. Он все старался разбудить его и даже ощущал во сне теплоту
его тела и слышал сонное, добродушно-протестующее его ворчание.
Затем он увидел, будто пробирается с Нивой по черносмородинному
раю и, опять-таки вместе со своим другом, спасается от разъярив-
шейся медведицы, во владения которой они осмелились войти. Он
вдруг неожиданно проснулся и почувствовал, что весь дрожит,—
и мускулы его напряглись. Он зарычал на темноту. Глаза его за-
светились в ней, как два огонька. В своем темном логове, под нагро-
можденными друг на друга деревьями, он стал звать к себе Ниву,
скулить ему, и еще долго вслушивался, не послышится ли от него ответ.
Он оставался в районе хижины еще около месяца. По крайней мере
по разу в день, а часто и ночью, он возвращался к ней и обнюхивал ее
углы и дверь. Но думал он больше о Ниве. В том году «тики-свао»,
то есть великое таяние снегов, наступило неожиданно рано, в самом
начале марта. Солнце светило на совершенно безоблачном небе
целую неделю. В воздухе потеплело. Снег стал под ногами совсем
рыхлым, а на южных склонах таял и сбегал журчащими ручейками
или скатывался вниз небольшими лавинами. В мире пробуждалась
и трепетала новая радость. Все кругом запульсировало нараставшим
.биением весенних чар, и в душе у Мики стали постепенно возникать
новые надежды, новые ощущения, новое вдохновение, которые были
не чем иным, как могучим голосом все того же удивительного все-
могущего инстинкта. Теперь Нива должен скоро проснуться!
199
Эта мысль поглотила его всего, как и могучий голос, который он
наконец понял. О том, что Нива должен проснуться, ему пела жур-
чавшая музыка весенних потоков, он слышал об этом в теплых вет-
рах, которые уже не были больше напоены свирепым холодом зимы,
он ловил эту весть в тех животворящих ароматах, которые источала
еще голая, но начинавшая уже оттаивать в апреле земля; ему твер-
дил об этом и сырой, сладкий запах перегноя. Он был очарован. Все
эти голоса звали его к Ниве. Да, теперь уже он знал наверное!
НИВА ДОЛЖЕН ПРОСНУТЬСЯ!
И он ответил на могучий призывный голос. Ничто на свете, кроме
простой грубой физической силы, не смогло бы теперь удержать его
на месте. И тем не менее он не пустился в путь тотчас же, как сделал
это, когда бросил Чаллонера и помчался к Нанетте и ее ребенку.
Тогда была у него определенная цель, чего-то надо было достигнуть
реального, было нечто, что побуждало его приступить к непосред-
ственному исполнению. Теперь же его влек безотчетный импульс,
но отнюдь не реальность. В течение двух или трех дней он не спеша
продвигался к западу, блуждая и делая постоянные зигзаги. Затем
он пошел уже по прямой линии и, рано утром на пятый день, выбрав-
шись наконец из густого леса на открытую лощину, увидел перед
собой круглый каменистый кряж. Тут он остановился и долгое время
смотрел на расстилавшуюся перед ним равнину.
Образ Нивы становился в его мозгу все яснее и яснее. Мики ка-
залось, будто он покинул все эти места только вчера или третьего дня.
Правда, тогда все здесь было завалено снегом, и землю окутывал
серый непроницаемый туман. Теперь же снег остался только кое-где,
светило яркое солнце, и небо было безоблачное и голубое. Он отпра-
вился дальше. Обнюхал подошву кряжа. Нет, он ничего еще здесь не
забыл. Он совершенно не волновался, потому что уже потерял всякое
представление о времени. Ему казалось, что он ушел отсюда только
вчера, а сегодйя уже вернулся обратно.
И он направился прямо ко входу в берлогу Нивы, с которой уже
давно сошел весь снег, просунул туда голову и плечи и понюхал
воздух. Ну и соня же этот лентяй медвежонок! Нечего сказать! Шутка
ли, проспать с осени и до весны! Мики вдруг почувствовал его запах.
Значит, он еще был здесь. Мики насторожился и прислушался. Да, да,
Нива действительно был здесь! Мики услышал его дыхание!
Он перелез через еще уцелевший низенький снеговой барьер, загро-
мождавший собою вход в берлогу, и доверчиво вступил в темноту. Его
встретили мягкое, сонное ворчанье и глубокий вздох. Мики дошел до
медведя, потерся мордой об его новую, свежую, выросшую за зиму
шубу и стал нашаривать дорогу к его уху. Ну разумеется, все проис-
ходило только вчера! Нужно ли еще трудиться и припоминать! Мики
потянул зубами за ухо Нивы и забрехал тем низким, горловым лаем,
который Нива всегда так хорошо понимал.
«Проснись, Нива,— казалось, говорили все эти поступки Мики.—
Проснись же! Снег уже растаял, и на дворе стало удивительно хорошо.
Проснись же скорее!»
Нива потянулся, широко раскрыл рот и зевнул.
200
ГЛАВА XXIV
Старый индеец Мешаба сидел на солнечной стороне скалистого
холма и смотрел вниз на долину. Мешаба, которого давно, уже много
лет тому назад, прозвали великаном, теперь представлял собою без-
зубого, дряхлого старика. Он был так стар, что нигде не имелось све-
дений о времени его рождения. Кожа у него была вся сморщена и
обветрена, так что походила на оленью шкуру, а по его темно-ко-
ричневому, худощавому лицу спускались до плеч пряди снежно-белых
волос. Руки его были худы и сухи, и даже нос был весь сморщен от той
особой худобы, которая так свойственна самым дряхлым старикам.
Но глаза его светились, как у молодого человека, и он видел ими
чуть ли не так же хорошо, как и восемьдесят лет тому назад.
Он оглядывал теперь ими всю долину. Всего только в одной миле
от него, по ту сторону холмов, находилась ветхая хижина, в которой
он жил в совершенном одиночестве. Зима уже надоела ему и, радуясь
приходу весны, он взобрался теперь на холм, чтобы погреться на
солнышке и поглядеть на те перемены, которые произошли кругом
за зиму. Уже целый час он обследовал долину. Темные сосновые и
кедровые леса закрыли от него горизонт. Перед ним же от самого
края той гряды, на которой он сидел, и вплоть до этих лесов тянулась
луговая долина, кое-где еще чуть-чуть покрытая полурастаявшим
снежком и в обнажившихся местах казавшаяся блекло-зеленой. Со
своего наблюдательного пункта Мешаба мог видеть также и вторую
скалистую гряду, которая выступала посреди равнины в какой-нибудь
сотне ярдов от него. Но эта гряда его мало интересовала. Он следил
за тем, как в полумиле от него вдруг вышло из лесу стадо оленей и на-
правилось к кустарникам. Еще дальше он увидел безрогую лань,
всю облезшую и некрасивую после голодной и холодной зимы; два
раза выбежал на его глазах волк и один раз лисица, но именно в дан-
ный момент глаза его остановились на той гряде, которая как раз и
преграждала ему поле зрения, возвышаясь среди равнины, и внезапно
его сердце забилось, трубка вылетела у него изо рта, и он так и застыл в
созерцании. На плоской вершине одного из холмов и не далее как в
восьмидесяти или девяноста ярдах от него стоял молодой черный
медведь. При мягком свете солнца его весенняя шуба блестела, как
на рыбе чешуя. Но одно появление медведя еще не могло озадачить
Мешабу. Его изумило еще и то, что бок о бок с этим медведем
стояло какое-то другое животное — и это животное было не медведем,
а, кажется, огромным волком. Старый индеец медленно протер себе
глаза. За все свои восемьдесят пять лет он еще ни разу не видел, чтобы
между волком и медведем могла существовать дружба. Сама природа
сотворила их врагами и предопределила к вечной ненависти друг к
другу. Поэтому-то Мешаба некоторое время и не верил своим глазам.
Но в следующий затем момент он уже убедился, что чудо действитель-
но происходило, ибо это животное повернулось к нему боком, и он
увидел, что это подлинно был волк! Огромный зверь, доходивший до
самых плеч медведя. Да, громадное животное, с большой головой и...
И тут-то сердце Мешабы забилось еще сильнее, потому что хвост
201
у волка в весеннее время всегда бывает пушистым, а у этого зверя
он был таким же голым, как и у бобра.
— «Ухне-Муш!» — затаив дыхание, проговорил Мешаба.— Да ведь
это собака!
Казалось, он не сразу пришел в себя при этом открытии. Как на
грех, его винтовка оказалась по другую сторону скалы, как раз вне
пределов досягаемости.
В это время на противоположной стороне этих восьмидесяти или
девяноста ярдов Нива и Мики совершенно спокойно и доверчиво
стояли на солнышке и щурились от света. Как раз за ними нахо-
дилась берлога, в которой Нива столько времени так крепко спал. Ми-
ки чувствовал себя как-то странно: он был очень озадачен. Все время
ему казалось, что он только вчера расстался с сонным Нивой. Почему
же это Нива вдруг сразу стал таким большим? И действительно, за
время своей спячки Нива вырос ровно вдвое, чем был тогда, когда его в
последний раз оставил Мики. И если бы Мики мог спросить об этом
у Мешабы, и индеец соблаговолил бы ему ответить, то, пожалуй, он и
узнал бы от него что-нибудь по интересовавшему его вопросу.
«Видите ли, гражданин индеец,— так спросил бы его примерно
Мики,— с этим медвежонком мы были товарищами чуть ли не со дня
нашего рождения. Один человек, по имени Чаллонер, связал нас
вместе, когда Нива был еще не больше вашей головы, причем в первую
же минуту нашего знакомства мы оба основательно поцарапали друг
друга. Потом мы потеряли своего хозяина, и это нас сблизило, как
братьев. А сколько было веселья, когда мы вместе охотились! Но Нива
вдруг ни с того ни с сего взял да и заснул на всю зиму. Я не стану
перечислять вам всего того, что я пережил за эту зиму сам,— это
заняло бы слишком много времени. Но вот наступила эта весна,
я вдруг почувствовал, что пора уже будить Ниву, который за это время,
вероятнЬ, весь уже оброс паутиной,— и вот мы перед вами! Будьте
любезны объяснить мне, почему Нива стал вдруг таким большим».
Во всяком случае, именно эта мысль о величине Нивы и напол-
няла в этот момент всю голову Мики целиком. А Мешаба вместо
того, чтобы ответить, поплелся за своей винтовкой, в то время как
Нива, вытянув свою коричневую морду по ветру, стал вдруг ощущать
какой-то странный запах. Из всех трех действующих лиц этой сцены
только один Нива нисколько не удивлялся создавшемуся положению.
Когда еще четыре с половиной месяца тому назад он начинал за-
сыпать, то Мики был около него; проснувшись сегодня от своего
долгого сна, он опять увидел около себя Мики. Но эти четыре с по-
ловиной месяца для него пролетели как одна минута. А ведь сколько
раз они и раньше и засыпали и пробуждались вместе с Мики! И кто
знает, может быть, он заснул с ним не далее как только вчера
вечером.
Теперь единственное, что тревожило Ниву, так это странный запах,
который он чувствовал в воздухе. Он инстинктивно сознавал в нем
угрозу, по крайней мере нечто такое, чего лучше было бы вовсе не
обонять. Поэтому он обернулся к Мики и предостерегающе ему
зафыркал. Когда Мешаба выглянул из-за выступа скалы и стал при-
202
целиваться, то он увидел, что они со всех ног от него убегали. Он
быстро выстрелил.
Звук выстрела и жалобное мяуканье пули, пролетевшей над спи-
нами Мики и Нивы, напомнили им о многом, и заложив уши назад и
сгорбив спину, Нива бросился бежать со всех ног, а рядом с ним
галопом помчался и Мики. Тяжело дыша, Нива вдруг остановился.
Ввиду того, что он не ел уже целую треть года и ослабел от долгой
бездеятельности, он был на волосок от обморока. Прошло несколько
минут, прежде чем он собрался с силами, чтобы только захрюкать.
Тем временем Мики внимательно обнюхивал его* всего от морды и до
хвоста. По-видимому, он в конце концов очень остался доволен своим
осмотром, потому что, несмотря уже на свой рост и на то достоинство,
к которому его уже обязывал его возраст, он стал прыгать вокруг
Нивы, как щенок, и громко выражать свою радость по поводу про-
буждения своего приятеля.
«А и скучно же мне было всю эту зиму без тебя, Нива! — каза-
лось, хотел он ему этим сказать.— Я рад до смерти, что вижу тебя
опять на ногах. Но чем бы нам теперь заняться? Знаешь что? Пой-
дем на охоту!»
Нива, казалось, только этого и ждал, и они сломя голову помча-
лись вдоль по равнине, пока наконец не добежали до большого болота,
где Нива стал выкапывать себе на обед корешки и прошлогодний
мох; роясь в земле, он хрюкал так же, как и в былые времена, по-прия-
тельски и точно был еще медвежонком. А Мики, принявшийся тут же
за охоту, должен был признать еще раз, что одиночества для него
уже больше не существовало.
Для Мики и Нивы, в особенности для Нивы, совершенно не ка-
залось странным, что оба они опять были вместе и что их приятель-
ские отношения точно и не прерывались. Хотя Нива и вырос за
месяцы своей зимней спячки, тем не менее ему еще не изменила его
память, и все запечатлевшиеся в его мозгу образы оставались еще
живы. Ему не пришлось пережить той массы потрясающих событий,
какие выпали на долю Мики в продолжение целой зимы, и Нива поэто-
му воспринимал сегодняшний день так, как будто ничего особенного
не случилось. Он приступил к насыщению своего желудка с таким
видом, точно за все эти четыре месяца вовсе ничего не происходило,
и, утолив первые позывы голода, по своему старому обычаю стал
ожидать, куда его теперь поведет Мики. А Мики тоже вошел в старую
колею, точно их братство разделяли всего только один день или одна
только неделя, а не целые месяцы. Возможно, что он изо всех сил
пытался рассказать Ниве обо всем том, что ему пришлось без
него пережить. По крайней мере, желание сделать это в нем было:
ему хотелось главным образом, чтобы Нива тоже узнал, каким
странным образом он нашел их общего хозяина Чаллонера и как
снова его потерял, как он познакомился с женщиной Нанеттой и ее
ребенком и как он жил с ними и любил так, как никого еще никогда
в своей жизни не любил.
Далеко на северо-востоке находилась старая избушка, которая
влекла его и теперь,— и в этой избушке жили Нанетта и ее ребенок.
203
К этой-то именно избушке Мики и повел Ниву в первые же две
недели их совместной охоты. Они шли не спеша, благодаря тому,
что весенний аппетит Нивы был невероятен и целых девять десятых
всего своего времени он должен был посвящать добыванию для себя
разных корешков, распускавшихся почек и травы. Что же касается
Мики, то всю первую неделю он был разочарован и раздражался тем,
что не на кого было охотиться. Но один раз он поймал сразу пять
зайцев; Нива съел четырех зайцев и попросил еще.
Если аппетит Нивы еще в прошлом году, во времена их детства,
иногда приводил в смущение Мики и ставил его в тупик, то теперь его
прожорливость приводила его в удивление, и Нива стал казаться ему
просто какой-то бездонной бочкой. С другой стороны, Нива был го-
раздо добродушнее, чем раньше, но, к сожалению, в состязаниях и в
борьбе уже не подходил Мики под пару, так как сильно за это время
отяжелел. Скоро он усвоил себе манеру пользоваться в этих случаях
именно своей тяжестью и в самые неожиданные для Мики моменты
наскакивал на него и придавливал его к земле, наваливаясь на него
всем телом, как громадная мягкая подушка, и сжимая его в объятиях
так, что у Мики чуть не выскакивали на лоб глаза. Иногда, захватив
его так обеими лапами, он катался с ним по земле вокруг самого
себя, причем оба они фыркали и рычали, точно и на самом деле боро-
лись не на жизнь, а на смерть. Эта игра доставляла Мики громадное
удовольствие, хотя он и являлся в ней всегда страдательным лицом,
и продолжалась до тех пор, пока наконец оба они как-то случайно
не скатились с горы вниз и полетели вместе, как сорвавшаяся лавина,
к ее подошве, сильно при этом ударившись животами о землю. После
этого случая Нива уже долгое время не решался кататься со своей
жертвой. Со своей стороны, и Мики усвоил манеру вонзать в мед-
ведя свои острые зубы, как только начинала надоедать ему какая-
нибудь игра, и тогда Нива тотчас же выпускал его из своих объятий и
отскакивал от него, как пружина. Он научился относиться к зубам
Мики с большим уважением.
Но более всего радости приносили Мики те минуты, когда
Нива вставал на задние лапы и начинал походить этим на человека.
Тогда уже дым поднимался коромыслом: Мики чуть не сходил с ума.
Зато самыми скучными и досадными для него были те часы, когда Нива
взбирался на дерево, чтобы поспать.
В начале третьей недели они добрались наконец до хижины На-
нетты. В ней не произошло никаких перемен. Когда оба они взглянули
на нее с края расчистки, то Мики с разочарованием опустился на
задние лапы. Не было видно ни дыма, ни каких-либо других призна-
ков жизни, и одно из окошек было разбито,— вероятно, в него за-
глянул какой-нибудь любопытный медведь или волчица. Мики подо-
шел близко к окошку, поднялся к нему и понюхал воздух, выходив-
ший через него изнутри. Запах все еще держался там, но уже такой
слабый, что Мики едва сумел его ощутить. Но это было и все. Передняя
комната оказалась совершенно пустой, только стояли железная печ-
ка, стол да кое-какие обломки от примитивной мебели. Все же осталь-
ное* было» вывезено. В течение получаса Мики подходил к окошку три
204
или четыре раза, под конец, следуя его примеру, заглянул в него из
любопытства и Нива. Он также ощутил запах, остававшийся еще в из-
бушке. Он долго втягивал его в себя. Он походил на тот же самый за-
пах, который предостерегал его как опасный в самый первый день его
выхода из берлоги на свет божий,— только несколько отличался от
него. Он был гораздо слабее, более увертливый и не такой противный.
Целый месяц после этого Мики упорно оставался около этой из-
бушки. Отохотился только в ее окрестностях и не находил в себе сил
отказатьсж от той тяги к ней, которой он никак не мог себе объяснить
и которую| совершенно отказывался понимать. В первое время Нива
очень охотно разделял с ним компанию, а затем наконец потерял
терпение, заявил серьезный протест и на целых три дня ушел от него,
скитаясь по своей воле один. Чтобы не порывать с ним добрых от-
ношений, Мики должен был примириться и последовал за йим. Ягод-
ный сезон, то есть начало июля, застал их в шестидесяти милях
к северо-западу от избушки, недалеко от тех мест, где родился Нива.
Но в это лето повсеместной засухи и лесных пожаров было
очень мало ягод. В такое раннее время, как середина июля, над всеми
лесами уже стояла серая, волнистая, колыхавшаяся пелена. Целых
три недели не выпало ни одной капли дождя. Даже ночи пылали
и были сухи от жары. Каждый день все факторы на постах и фортах
тревожно вглядывались в необозримые пространства своих епархий,
нет ли где пожара, и с первого августа каждый пост имел уже на-
готове целые партии метисов и индейцев, которые разъезжали по всем
дорогам и доискивались, нет ли где-нибудь огня. За тем же зорко
наблюдали и постоянные жители лесов, которые не имели возмож-
ности переезжать на лето в посты, а так и оставались в своих хижинах
и шалашах все время. Каждые утро и вечер и даже по ночам они
вскарабкивались на высокие деревья и вглядывались в серую колебав-
шуюся пелену, стараясь обнаружить в ней клубы дыма. Целые недели
ветер продолжал дуть с юго-запада, раскаленный до такой степени,
что казалось, будто он доносился со знойных песков африканской
пустыни. Ягоды высохли прямо на ветках; гроздья рябины сморщи-
лись прямо на деревьях; речки пересохли; болота превратились в
сухие торфяники; на тополях безжизненно повисли листья, слишком
вялые, чтобы трепетать от налетавшего ветра. Только однажды
или дважды во всю свою жизнь лесные старожилы и видят, как свора-
чиваются и умирают листья тополей, сожженные в тех местах летним
солнцем. Это служит для них всегда безошибочным «кискевахуном»,
то есть сигналом великой опасности, предупреждением о надвигаю-
щейся гибели всего живого в ревущем огненном потоке и предзна-
менованием того, что охота и ловля зверей в силки в предстоящую
зиму будут невозможны.
Мики и Нива находились в тундре, когда наступило пятое августа.
В низинах было душно, как в пекле, и Нива ходил с высунутым изо
рта языком, а Мики положительно задыхался, но все же они посте-
пенно продвигались вперед вдоль почерневшего, сонного болотного
ручья, походившего на большую, глубокую канаву и такого же мерт-
венно-неподвижного, как и самый тот день. Сквозь дым вовсе не
205
было видно солнца, оно походило на багрово-красную .луну, неверными
лучами освещавшую землю, и, казалось, тщетно старалось выкараб-
каться из обволакивавшей его пелены, которая все гуще и гуще под-
нималась к нему снизу. Оказалось, что Мики и Нива попали как раз
в самый центр лесных пожаров, но так как находились на дне воронки,
внизу, то и не замечали сгущавшегося над ними дыма. Но будь они
всего только в пяти милях в любую из сторон — и они уже слышали бы
отчаянный топот раздвоенных копыт и звук от движения живых
существ, искавших спасения от огня. Но Мики и Нива спокойно про-
должали свою дорогу вдоль высохшего болота и к полудню уже выбра-
лись из него и сквозь окружавшие его лесные пространства под-
нялись наверх. До этой минуты ни один из них даже и не подозревал
всего ужа«а лесного пожара. И он захватил их как раз именно здесь.
Им все равно не помог бы против него никакой предшествовавший
опыт. Быстро сгруппировавшийся воедино инстинкт сразу целых ты-
сяч поколений их родичей сразу же отозвался в их телах и в мозгу.
Весь их мир находился теперь в руках духа огня Искутао. К югу,
к востоку и к западу — все было погребено под мрачным саваном,
походившим на темную ночь, а из дальнего края того болота, через
которое они только что прошли, уже вырывались большие огненные
языки.
Теперь, когда они были уже вне той громадной воронки, до них
доносилось оттуда горячее дыхание ветра, и вместе с этим ветром до их
ушей достигал глухой, клокочущий гул, подобный шуму далекого
водопада. Захваченные гигантским процессом претворения инстинкта
в сознание и понимание, они остановились и стали наблюдать,
стараясь выяснить свое положение и напрягая все силы своего ума.
Будучи медведем и страдая вследствие этого присущей всей его по-
роде врожденной близорукостью, он не мог разобрать ни густых
клубов дыма, ни пламени, которое уже языками вырывалось из покину-
того ими болота. Но зато он мог обонять, и его нос сморщивался в
сотни мельчайших складок — и он приготовился к бегству еще рань-
ше, чем Мики. Но Мики, у которого зрение было как у орла, стоял
на месте, словно зачарованный.
Гул становился все слышнее и слышнее. Казалось, что он при-
ближался к ним теперь уже со всех сторон. А затем вдруг понесся
с юга целый ураган пепла, бесшумно отделившегося от огня, и за ним
повалили целые клубы дыма. Мики бросался в стороны и как-то
странно стал взвизгивать, и теперь уже Нива взял на себя руковод-
ство, тот самый Нива, предки которого уже десятки тысяч раз в те-
чение целого ряда столетий попадали в такие же точно переделки и в
диком бегстве спасали свои шкуры. Теперь уж ему не нужна была
острота зрения. Теперь он знал. Он знал, что находилось у него
позади и по бокам и где, по какому именно пути, нужно было бежать,
чтобы избегнуть опасности; в самом воздухе он чувствовал и обонял то,
что угрожало ему смертью. Два раза Мики делал усилия, чтобы свер-
нуть на восток, и оба раза Нива настойчиво этому противился.
Заложив уши назад, он мчался на север. Три раза Мики останавливал-
ся, чтобы посмотреть, не догоняет ли их расходившийся пожар, но ни
206
на одну секунду не сделал этого Нива. В<ре дальше и дальше к северу, к
северу, к северу, к тем возвышенностям, к тем широким рекам и
озерам и к тем необозримым пространствам, на которых они только
и могли бы спастись!
Они бежали не одни. С быстротою самого ветра рядом с ними
мчался олень.
«Скорей, скорей, скорей! — подсказывал Ниве инстинкт.— Но
только так, чтобы хватило сил до конца! Этот олень, который мчится
теперь быстрее, чем догоняющий его огонь, скоро израсходует свои
силы совсем и погибнет в пламени. Но ты беги как можно скорее и
так, чтобы J тебя хватило сил до конца!»
И Нива стоически продвигался вперед ровными, тщательно раз-
меренными прыжками.
Несясь о быстротою ветра с запада на восток, им пересек дорогу
громадный Лось, дышавший так тяжело, точно ему перерезали горло.
Он весь обгорел и в безумии бросился снова в пылавшую же стену
огня.
Позади них и по бокам, там, где пламя уже бушевало с неве-
роятной жестокостью, стирая, подобно полчищам гуннов, все с лица
земли, смерть уже приступила к своей жуткой жатве. Мелкие дикие
звери и лесные птицы искали своего последнего убежища в дуплах
деревьев, под грудами бурелома и в самой земле — и безнадежно
погибали. Зайцы представляли собою огненные шары, а затем, когда
обгорала на них шерсть, становились черными и падали на землю,
сморщившись в комки; норки, выдры и горностаи забивались в самые
глухие уголки под валежником и постепенно там умирали; совы
срывались с вершин деревьев, некоторое время боролись в раскален-
ном воздухе и затем падали в самое сердце огня. Кроме дикобразов,
ни одно живое существо не издавало звуков; и когда они погибали,
то кричали так, как маленькие дети.
В соснах и кедрах, отяжелевших от смолы, которая заставляла
их верхушки вспыхивать, как пороховой погреб,— огонь бушевал с
оглушительным ревом. От него нельзя было найти спасения в бегстве
ни человеку, ни зверю. И из этого пылавшего ада только один великий,
умоляющий вопль доносился, к небу: воды! воды! воды!
ВОДЫ!
Там, где была вода, могли бы быть надежда и жизнь. В великий
час всеобщей гибели были забыты все распри крови и породы, все
родовые междоусобия пустыни. Каждая лесная лужица превратилась
в якорь спасения.
Вот к такому-то лесному озеру и привели Ниву его непогрешимый
инстинкт и чутье, обострившиеся еще больше благодаря неистовству
и реву гнавшегося за ним огня. Мики растерялся совсем; все чув-
ства его смешались; он уже ничего больше не чуял, кроме запаха
дыма и огня, и уже слепо и покорно следовал за своим товарищем.
Огонь уже подбирался к этому озеру с западной стороны, и вся его
поверхность была уже занята живыми существами. Это было неболь-
шое водное пространство, совершенно круглой формы, всего только в
двести ярдов в диаметре. Почти все оно было занято оленями и ло-
207
сями, из которых только немногие плавали, все же остальные стояли
ногами прямо на дне, высунув головы из воды. Другие существа,
с более короткими ногами, бесцельно плавали по воде то туда, то
сюда, болтая лапами только для того, чтобы не утонуть. Еще более
мелкие животные бегали, ползали и пресмыкались по берегу: тут были
маленькие красноглазые горностаи, куницы и выдры, зайцы и даже
кроты и целые полчища мышей. Окруженный всеми этими существа-
ми, которыми он с удовольствием полакомился бы при других усло-
виях, Нива медленно побрел в воду.
Мики последовал за ним, пока не погрузился наконец до самых
плеч. Затем он остановился. Теперь огонь уже был близко! несясь, как
скаковая лошадь. Кольцо вокруг озера вдруг сомкнулось и вслед за
этим из ужасающего хаоса мрака, дыма и огня послышались дикие,
раздирающие душу крики, жалобное мычание молодого лося, потеряв-
шего свою мать, полный агонии вой волка, испуганная брехня ли-
сицы — и над всем этим визгливые до отвращения крики филинов,
лишившихся своего убежища в целом море огня.
Сквозь сгущавшийся с каждой минутой дым и нараставшую жару
Нива пустился вплавь и все время звал за собой Мики, который,
жалобно повизгивая ему в ответ, барахтался вслед за ним, стараясь
плыть так близко от своего большого черного брата, что их морды
то и дело касались одна другой. А затем, выбившись окончательно из
сил, Мики кончил тем, что взобрался на Ниву целиком и поплыл на
нем, как на плоту.
Все озеро было теперь опоясано одной сплошной стеной огня.
По смолистым деревьям поднимались языки пламени и взлетали в
разгоряченном воздухе на целых пятьдесят футов вверх. Рев пожара
был оглушителен. Он подавлял собою всякий звук, который в жестокой
агонии и в ужасе смерти издавали погибавшие животные. Жара была
невыносима. В течение нескольких минут воздух, который вдыхал в
себя Мики, жег его легкие, как огнем. Каждые несколько секунд
Нива погружал свою голову в воду, чтобы охладить свой пылающий
лоб.
Но пожар так же быстро прошел дальше, как и пришел. Стены леса,
который всего только несколько минут тому назад был зелен, как
изумруд, теперь стояли обуглившимися, черными и лишенными жиз-
ни; а самый гул от пожара уносился вместе с пламенем все дальше
и дальше, пока наконец не превратился в замирающий отдаленный
ропот.
Все живое робко устремилось к почерневшим и еще дымившимся
берегам. Многие из созданий, искавших спасения в озерке, уже по-
гибли. Главным образом это были дикобразы. Все они уто-
нули.
На берегах жара все еще была значительна, и еще целые часы
после пожара земля была горяча от тлевшего под пеплом огня.
Весь остаток того дня и всю последовавшую за ним ночь ни одно
живое существо не уходило далеко от воды. И ни одно из них не реши-
лось утолить свой голод другим. Великая опасность сделала всех
зверей ручными.
208
Наконец незадолго перед рассветом занимавшегося после пожара
дня пришло вдруг облегчение. Налетел вдруг проливной дождь, и,
когда совсем уже рассвело и сквозь разорванные тучи проглянуло
солнце, на озере уже не осталось и признака тех ужасов, которые
происходили здесь всего только несколько часов тому назад. Только
мертвые тела плавали по его поверхности и валялись по берегам.
А все живое вернулось в свои опустошенные пожаром места — и
вместе с другими побрели туда же и Нива и Мики.
ГЛАВА XXV
После великого пожара Нива сделался вожаком на более или менее
долгий срок. Весь доступный ему и Мики мир теперь представлял
собою черную и безжизненную пустыню, и если бы Мики был один,
то он растерялся бы совсем и не знал бы, в какую сторону ему идти.
Будь то лишь местный пожар в небольшом масштабе, он все-таки
выбрался бы в конце концов из него и, несмотря на обуглившуюся
землю, нашел бы свою тропу ко внешнему миру. Но район горения
был необъятных размеров. Пламя пронеслось по огромнейшему про-
странству, и половине тех существ, которым удалось спастись
в речках и озерах, все-таки предстояло теперь погибнуть от голодной
смерти.
Но не таков был Нива и вообще вся его порода. Как в нем не было
нерешительности в выборе направления и в темпе бегства, так и
теперь не было вовсе колебаний в выборе того пути, по которому он
рассчитывал выбраться снова к свету. Надо было идти во что бы то ни
стало на северо-запад, но только по прямой линии, как по компасу.
И когда они добирались до какого-нибудь озера и огибали его, то
Нива непременно следовал по берегу, не уклоняясь от него до тех пор,
пока наконец они не доходили как раз до той самой точки, которая
была диаметрально противоположна их первоначальному отправлению
на том берегу озера. А затем они опять-таки устремлялись по прямой
линии на северо-запад. Они подвигались вперед неуклонно, не оста-
навливаясь ни днем, ни ночью, разве только для того, чтобы немного
передохнуть. На шестой день они были уже в целых ста милях от этого
озерка, где нашли спасение от догнавшего их пожара.
Перед ними расстилался теперь прекрасный край, со множеством
зеленых лесов, обильных озер и рек, и перерезанный тысячами не-
глубоких оврагов, в которых кишмя кишела дичь. Попав сюда, Мики и
Нива целый месяц прожили, точно в обетованной земле, хорошо
поправились и снова почувствовали себя счастливыми.
В сентябре они натолкнулись на странный предмет, находившийся
у края болота. Сперва было Мики решил, что это — хижина, но
странная вещь уступала размерами всем ранее им виденньйи из-
бушкам. Она была чуть-чуть более той клетки, в которой его дер-
жал Лебо. Но сделана она была из тяжелых бревен, которые были
срублены так, что их нельзя было сдвинуть с места. Эти бревна были
разделены между собою промежутками в шесть-восемь дюймов. Двер-
209
ца в этот домик была отворена настежь. Из всего этого странного
сооружения шел острый запах протухлой рыбы. Мики отвернулся от
этого запаха, но Ниву он, видимо, сильно притягивал к себе. По
крайней мере, он настойчиво продолжал держаться поблизости, не-
смотря на все усилия Мики оттащить его от этой постройки. Наконец,
раздосадованный испорченным вкусом своего товарища, Мики отпра-
вился далее один. Тогда, воспользовавшись его отсутствием, Нива
просунул в отверстие постройки голову и плечи. Запах рыбы заще-
котал у него в носу, и его маленькие глазки засверкали. Но, чтобы
дотянуться до заветного лакомства, он ступил на какой-то преда-
тельский ' брусок, надавил на него, и тут вдруг раздалось: трах!..
Он метнулся в сторону, подумав, что это был выстрел. На том
месте, где он прошел, уже вовсе не было выхода. Нива оказался в
плену. Тем не менее он вовсе не волновался, а отнесся к положению
довольно хладнокровно, очевидно, полагая, что где-нибудь между бре-
вен найдется достаточно широкое пространство, чтобы он мог через
него вылезти наружу. Обнюхав все по порядку, он приступил к унич-
тожению рыбы. Он до такой степени увлекся своим ароматным
завтраком, что даже и не заметил, как из-за кустов вышел какой-то
индеец. Он быстро сообразил, в чем дело, повернул назад и тотчас
же ушел.
Через полчаса индеец добежал до расчищенного места в лесу, где
находились только что отстроенные здания нового поста компании.
Он направился прямо к фактору. В устланном мехами «кабинете»
какой-то мужчина склонился над женщиной. При виде индейца
оба они сконфузились, отскочили друг от друга, и женщина при-
ветливо улыбнулась вошедшему. Какая она была красивая! Глаза ее
сияли, а щеки окрашивал легкий румянец. Индеец почувствовал, что в
душе у него стало сразу как-то теплее от ее женственного привета.
— Медведь поймался!.. — объявил он.— Но только попался уже
взрослый самец! Медвежонка же все еще нет, мадам Нанетта!
Белый человек засмеялся.
— Не везет нам с этим медвежонком! — обратился он к жене.—
Оказывается, что поймать его не так-то легко. А я-то так рассчитывал,
что попадется именно медвежонок! — И затем, обратившись уже к
индейцу, он продолжал: — Придется, Мутаг, нам отпустить медведя
на волю. Все равно его ’шкура теперь никуда не годится. Хочешь,
Нанетта, посмотреть на забаву?
Она кивнула головой, и ее легкий смех был напоен радостью
жизни.
— Да, я бы посмотрела,— ответила она.— Это, должно быть, очень
весело, когда медведь вдруг получает свободу.
Вооружившись топором, Чаллонер взял жену под руку и вышел с
нею из складов. Позади них пошел Мутаг, имея наготове заряженную
винтовку. Чаллонер посмотрел из-за кустов и затем сделал в ветках
отверстие, через которое Нанетта могла бы смотреть на все то, что
должно было происходить. Когда она увидела медведя, который те-
перь уже в волнении ходил из угла в угол по ловушке, то невольно
затаила дыхание. Потом она слегка вскрикнула, и Чаллонер по-
210
чувствовал, как ее пальцы вдруг цепко впились в его руку. И прежде,
чем он успел понять, что она собиралась сделать, она уже выскочила
из-за Кустов и бросилась к ловушке.
У самой бревенчатой тюрьмы Нивы, верный своему товарищу в
час опасности, лежал Мики. Он так измучился от бесплодного ко-
пания земли под бревнами, что даже и не почувствовал запаха от
людей и не услышал их шагов, пока наконец не увидал, что сама На-
нетта стоит в каких-нибудь двадцати шагах от него. Сердце в нем
екнуло, и* что-то подступило ему к самому горлу. Он облизнулся, как
будто бы для того, чтобы отделаться от этого подкатившего ему
к горлу комка, потом пристально всмотрелся. А затем вдруг с плак-
сивым визгом бросился к Нанетте. Громко вскрикнув, Чаллонер тоже
выскочил из-за кустарника и поднял над головой’топор. Но раньше,
чем топор успел опуститься, Мики был уже в объятиях у Нанетты.
Тогда Чаллонер швырнул топор на землю и, полный изумления,
воскликнул:
— Мики!
Глядя на все это, Мутаг широко раскрыл от удивления рот и вдруг
увидел, что и мужчина и женщина затеяли с этим странным и диким
на вид зверем, которого, по его мнению, следовало бы тут же на
месте и убить, какую-то невероятную возню. О медведе они совсем и
позабыли. И Мики в дикой радости от того, что наконец-то нашел
тех, кого так любил, и сам тоже позабыл о своем друге. Нужно было
особенно сильное «уф!» со стороны самого Нивы, чтобы обратить на
себя общее внимание. С быстротой молнии Мики бросился к западне
и стал обнюхивать просунувшуюся между двух бревен морду Нивы.
Усиленно виляя хвостом, он старался дать медведю понять о том, что
так неожиданно случилось.
Медленно, с одной только мыслью о том, как бы не случилось
чего-нибудь неожиданного, Чаллонер приблизился к ловушке. В это
время Нива высунул между бревен свой коричневый нос и... Мики лю-
бовно лизнул его языком. Чаллонер протянул руку к Нанетте, и когда
та подошла к нему поближе, то он только безмолвно указал ей на
обоих.
А потом он ей сказал:
— Это тот самый медвежонок, Нанетта,— помнишь? — тот самый,
о котором я тебе говорил. Все это время они держались вместе,—
с тех самых пор, как я, полтора года тому назад, убил медведицу и
связал обоих одной веревкой. Теперь я понимаю, почему Мики тогда
от нас сбежал, когда мы жили еще в твоей избушке. Оказывается,
что он тогда вернулся к этому самому медведю!
* * ♦
Если вы теперь направитесь к северу от озера Лепас и пустите свою
лодку вниз по Крысьей реке или через пороги Берри, а оттуда про-
гребете и снизитесь по течению Оленьей реки до восточного берега
Оленьего озера, то вы доберетесь в конце концов до реки Кокрейны и
поста под названием Форт озера Бэн. Это одна из самых красивых
211
местностей на всем Дальнем Севере. Триста индейцев, метисов и
французов приходят к озеру Бэн торговать своими мехами. Из всех
них не найдется ни одного человека — будь то мужчина, женщина
или ребенок,— который бы не знал повести о «ручном медведе озера
Бэн».
На медведе надет металлический ошейник, и он водит компанию
с большой собакой, которая теперь, впрочем, порядком разжирела и
никуда далеко от поста не уходит. Во всей той округе есть неписа-
ный! закон, согласно которому никто не имеет права причинять мед-
ведю вред и вообще расставлять на медведей ловушки ближе, чем в
пяти милях от построек компании. Медведь же никогда не заходит за
эти пределы; а когда наступают зимние холода и медведь погружается
в свою долгую зимнюю спячку, то перед тем, как заснуть, он за-
ползает в глубокую, длинную яму, которая вырыта специально для
него под одним из зданий компании. Вместе с ним там проводит
ночи и Мики.
‘Ж
Глава I
БРЭМ И ЕГО ВОЛКИ
Брэм Джонсон был необыкновенным человеком даже для своего
Севера. Не говоря уже ни о чем другом, он представлял собою про-
дукт окружающей обстановки и крайней необходимости и еще чего-то
такого, что делало из него то человека с душой, а то зверя с сердцем
дьявола. В этой истории самого Брэма, девушки и еще одного человека
к Брэму нельзя относиться слишком строго. Он был способен и на
чувствительность и на жестокость. Впрочем, сомнительно, имел ли он
то, что принято вообще считать душой. Если же и имел когда-нибудь,
то она затерялась где-то в дремучих лесах и в той дикой обстановке,
которая его окружала.
История Брэма началась еще задолго до его появления на свет,
по крайней мере за три поколения. Она зародилась еще раньше, чем
Джонсоны перешли за шестидесятый градус северной широты. А они
все время настойчиво и упорно поднимались к северу. Всякий, кто
садится в лодку в Нижней Атабаске и отправляется затем на север к
Большому Невольничьему озеру и оттуда через Макензи к Поляр-
ному кругу, всегда заметит массу удивительных этнологических пере-
мен. По всему его пути будут быстро сменяться одна за другой ха-
рактерные расовые черты. Худощавый, с впалыми щеками, чиппева, с
его быстрыми движениями и остроносой лодкой, сменяется непо-
воротливыми индейцами племени кри, с их широкими скулами, рас-
косыми глазами и челноками из березовой коры. И чем дальше на
север, тем больше изменяется и кри; каждое новое племя едва заметно
отличается от своих более южных соседей, пока наконец те же ин-
дейцы кри не становятся похожими на японцев, а их место занимают
чиппева. Индейское племя чиппева начинает свою историю там, где ее
заканчивает племя кри. Чем ближе к Полярному кругу, тем скорее лод-
ка превращается в каяк, лица становятся скуластее и глаза начинают
походить на китайские; и писатели, изучающие историю человеческого
рода, получают право называть их уже эскимосами.
Раздвинувшись на север, Джонсоны так и не осели на ка^ом-ни-
215
будь определенном месте. Вероятно, сто лет тому назад был один
какой-нибудь настоящий Джонсон, который воплотился потом в Брэ-
ма. Их за это время было довольно много. Кровь первого Джонсона в
самом начале смешалась с кровью племени чиппева, затем кровь сле-
дующего поколения — с кровью племени кри, так что получилась по-
рода кри-чиппева-Джонсон, пока наконец Джонсоны не преврати-
лись в конце концов в эскимосов. Но удивительнее всего то, что
уцелела сама фамилия Джонсон. Входишь в юрту или хижину, на-
деясь встретить там белого,— и вдруг натыкаешься на инородца.
После целых ста лет такого смешения крови Брэм оказался ата-
вистом. Он представлял собою совсем белого человека по цвету кожи
лица, волос и форме глаз. Во всем остальном он походил на свою
полукровку-эскимоску мать, за исключением ее роста. В нем было доб-
рых шесть футов, и силищи он был невероятной. У него было широкое,
скуластое лицо, тонкие губы и приплюснутый нос. Но цвет лица
был совершенно белый. Это бросалось в нем прямо в глаза. Даже во-
лосы у него были светло-рыжеватые, хотя жесткие и лохматые, как
грива у льва, и глаза голубого цвета, которые, впрочем, в моменты
гнева становились в темноте зелеными, как у кошки.
Никто не желал быть с Брэмом в дружбе. Он представлял собою
какую-то тайну. Он никогда не оставался в посту долее, чем это было
необходимо для того, чтобы обменять меха на съестные припасы, и
проходили целые месяцы и даже годы, прежде чем он снова появлялся
в том же самом посту. Он находился в постоянном движении. Иногда
пограничная стража нападала на его след и во многих своих донесе-
ниях о деятельности своих передовых патрулей сообщала в свою глав-
ную квартиру только следующими лаконическими фразами: «Мы виде-
ли, как Брэм ехал к северу на своих волках» или «Брэм и его волки
промчались мимо нас» — и всегда нераздельно: Брэм и его волки.
Целых два года полиция не имела о нем ровно никаких сведений. Это
было в то время, когда Брэм затерялся где-то в Северной стране к
востоку от Большой Медвежьей реки. После этого полиция принялась
за еще большую слежку за ним, так как являлось предположение, что
это отсутствие происходило недаром. И действительно, кое-что прои-
зошло. Брэм убил человека. Он сделал это так просто и так легко, точно
переломил пополам спичку, и успел удрать раньше, чем узнали, что его
жертва уже умерла. За этой первой трагедией последовала вторая,
когда, две недели спустя, капрал Ли вместе с простым солдатом из
казарм форта Черчилл задержали его на границе Баррена. Брэм даже
не захотел в них и стрелять. Они еще издали услышали его громкий,
страшный хохот, а затем он спустил на них своих волков. Каким-то
чудом капрал Ли дополз потом до становища какого-то метиса, у
которого потом и скончался, и этот-то самый метис и донес затем о
происшествии в форте Черчилл.
После этого случая Брэм точно канул в воду. На целых четыре или
пять лет. Он и его волки. Только подумать об этом! Один. За все это
время о нем ни слуху ни духу. Ни одного раза он даже не явился ни в
один из постов для покупки съестных припасов. Это — отщепенец.
Человек-зверь. Укротитель волков. К концу третьего года в его за-
216
пряжке не оказалось уже ни одной капли собачьей крови. Это были
одни сплошные, чистокровные волки. Он воспитывал каждого из своих
упряжных волков еще со щенков. Все они были громадного роста,
на подбор, так как недоразвившихся он убивал. Всего их бегало у
него в запряжке двадцать штук. Возможно, что недоразвившихся
вполне он прямо отпускал бы на волю вместо того, чтобы убивать,
но они сами не хотели от него уходить. В нем они инстинктивно при-
знавали сверхчеловека и считали себя его рабами. И Брэм, дикий и
полуживотное сам, со своей стороны, любил их. Они заменяли ему
братьев, сестер, жену и все прочее. Он с ними спал и ел и голодал,
когда не хватало пищи. Они были его друзьями и защитой. Когда
Брэму хотелось мяса и его можно было достать в том месте, где
он находился, он просто посылал своих волков на охоту за лосем или
оленем, и если они загоняли этих животных миль за десять впереди
самого Брэма, то на обглоданных ими костях он все-таки по при-
бытии находил еще достаточное количество мяса и для себя.
Целых четыре года такой жизни! Полиция даже не хотела этому и
верить. Пограничники только саркастически посмеивались, когда до
них доходили о нем отдаленные слухи: будто где-то, в совершенно
противоположных местах, кто-то видел самого Брэма, слышал его
голос, который покрывал собою в тихие, зимние ночи вой его своры,
или будто его то там, то здесь видели метисы и индейцы. Относиться
к этим слухам так критически заставляло их главным образом суеверие
французских метисов, которые считали его чертом, а над чертом на
всем Севере никто не позволяет себе смеяться. Мало ли несчастных,
которые продали свои души дьяволу только за то, чтобы иметь воз-
можность летать по воздуху,— и находились люди, которые могли бы
поклясться на Евангелии, что собственными своими глазами видели,
как Брэм со своими волками проезжал по небу, преследуя на нем
каких-то громадных, бесформенных зверей.
Итак, полиция была уверена, что Брэм умер; а между тем Брэм,
совершенно скрывшись из виду, с каждым днем все более и более
превращался в волка и становился волчьим братом. Но белая кровь
все-таки оказывалась в нем непобедимой, и в душе у Брэма часто по-
являлась тоска. Безумное желание слышать человеческий голос,
поговорить с близким ему человеком, хотя он никогда не любил ни
одного мужчину и ни одну женщину, по временам было для него
тяжелее, чем смерть. Это-то и приводит нас к самому тяжкому ослож-
нению в жизни Брэма — к столкновению его с девушкой и еще с одним
мужчиной.
Глава II
ФИЛИПП БРАНТ СЧИТАЕТСЯ
С ОЧЕВИДНОСТЬЮ
Этим другим мужчиной был Филипп Брант.
Он сидел как-то вечером в избушке у Пьера Брео. Сам Пьер сидел
как раз против него по ту сторону стола, а сбоку их обоих горела
раскалившаяся докрасна железная печь.
217
Стояла ужасная погода. Охотник на лисиц Пьер выстроил свою
избушку как раз на самой стрелке узкой полосы соснового леса,
глядевшей как нарочно на самый Баррен, и в этот вечер оттуда дул
на нее такой резкий, злобный ветер, разгуливавший по пустым про-
странствам, что это заставляло Филиппа дрожать. Совсем близко на
востоке находился Гудзонов залив, так близко, что когда за несколько
минут перед этим он высунулся йз двери, то до него донесся гром
никогда не прекращающегося морского прибоя, катящего свои воды
прямо с Ледовитого океана, и резкий, точно звук от громадного
ножа, треск ледяных гор под напором такого же ледяного, северного
ветра. К западу от хижины Пьера тянулся лишенный всякой жизни
Баррен, пустой и безграничный, без малейшего камня или куста, с на-
висшим над ним небом, которое не раз заставляло Филиппа вспом-
нить о картине Доре «Ад»,— тяжелым, хмурым, синевато-красным,
как гранат, всегда готовым разрешиться ужасающей снежной бурей.
Таково оно было днем. А уж ночью, когда начинали брехать белые
лисицы и завывал дикий ветер,— нечего было и говорить.
— Так как я человек верующий,— повторил через стол Пьер,—
и все-таки еще надеюсь на спасение души, то клянусь вам, что я видел
его с глазу на глаз.
Брант, служивший в пограничной страже и находившийся всегда
при патруле в форте Черчилл, перестал недоверчиво улыбаться.
Он всегда считал Пьера Брео человеком храбрым, иначе бы тот ни-
когда не забрался в своей охоте на белых лисиц в самую глушь Барре-
на один, и несуеверным, как большинство из его соотечественников,
иначе Пьер давно бы уже убежал от горьких рыданий и бурных воплей
вечных, ни на минуту не прекращающихся ночных ветров.
— Клянусь вам! — повторил Пьер.
Что-то почти задорное вдруг появилось на лице у Филиппа. Он
перегнулся через стол, крепко ухватившись пальцами за его края. Ему
было уже тридцать пять; он был так же худощав, как и Пьер, только
у Пьера были глаза черные, а у него — цвета стали. Было время,—
давно уже,— когда и он жил в большом западном городе и носил
черный сюртук так, как ни один человек в мире; а теперь рукава
на его оленьем полушубке были истерты и разорваны, руки огрубели,
и все лицо было изборождено следами от морозов и ветров.
— Нет, это невозможно,— ответил он.— Брэма Джонсона нет в
живых!
— Он жив, мсье... Уверяю вас.
Какая-то страшная дрожь слышалась в голосе у Пьера.
— Если бы я только слышал, а не видел,— продолжал он, сверк-
нув глазами,— то вы еще могли бы мне не верить, мсье. Да, вначале я
только услышал вой его запряжки и потому подошел к двери, от-
ворил ее и долго стоял и прислушивался, вглядываясь в темную ночь.
Уф! Волки пробежали как раз мимо меня. Я слышал, как от них убегал
олень. А затем последовал громкий крик, покрывший собою вопли
волков, точно это кричали сразу десять человек. Тогда я понял, что
это Брэм Джонсон добывает для себя мясо. Да, он еще жив! Но это
еще не все. Нет, нет! Это еще далеко не все.
218
Пальцы его судорожно постукивали по столу. В третий или чет-
вертый раз за последние три четверти часа Филипп Брант замеча/
как он откидывался назад в каком-то странном возбуждении. Не
доверие прошло. Филипп уже начинал верить Пьеру.
— Значит, вы действительно видели его? — спросил он.
— Да. Я не хотел бы поступать так опять, мсье, как поступил
тогда, за всех лисиц, начиная от Атабаски и кончая ^Гудзоновым за-
ливом. Я до сих пор не могу дать себе отчета, почему именно я так
поступил. Что-то повлекло меня прямо в ночную темноту. Я после-
довал за ним. Скоро я нашел следы от волков и от лыж человека. Да.
Я отправился далее по этим следам. Я дошел таким образом до того
самого места, где звери уже расправлялись со своей добычей. Ветер
дул мне прямо в лицо, и потому я отлично мог слышать, как они щел-
кали зубами и раздирали оленя на части. Да, да! Я услышал, кроме
того, еще и ужасный смех человека! Если бы ветер вдруг переменился
и это дьявольское отродье вдруг почуяло бы мой запах, то мне не
сдобровать бы!
Он вздрогнул, повел плечами и хрустнул пальцами.
— Но я оставался, мсье, там, где и стоял, чуть не по грудь увяз-
нув в снегу. Через несколько времени они побежали далее. За тем-
нотою я не мог рассмотреть их более подробно. Тогда я подошел к
тому месту, где они расправились с оленем, и увидел, что Брэм за-
хватил с собой два оленьих окорока. Это был старый, довольно
крупный карибу. Окольными путями* через голую равнину, я добрался
наконец до леса, в котором Брэм расположился уже у костра. Теперь
уж я мог видеть его отлично и, клянусь вам всеми святыми, что это дей-
ствительно был Брэм! Давно уже, еще перед тем, как он убил челове-
ка, он два раза посетил меня в этой самой моей избушке,— и с тех пор
не изменился нисколько. Вокруг него, греясь у костра, лежали его
волки. Только тогда я наконец и пришел в себя. Я видел, как он их
ласкал, видел, как они оскаливали зубы. Да, я слышал собственными
ушами, как он разговаривал с ними и смеялся себе в бороду. И я бро-
сился поскорее обратно, к себе домой, я побежал со всех ног, боясь,
как бы меня не догнали волки. И тем не менее это... это еще не все!
Опять он уставился на Бранта и стал сжимать и разжимать свои
пальцы.
— Теперь вы верите мне, мсье? — обратился он к нему.
Филипп утвердительно кивнул головой.
— Но все это как-то фантастично... — ответил он.— Все-таки
нельзя же предположить, чтобы это вы видели, Пьер, во сне!
Брео вздохнул с облегчением и поднялся на ноги.
— И вы поверите мне, если я расскажу вам остальное? —
спросил он.
— Да,— ответил Брант.
Пьер подошел к сундуку и достал оттуда мешок из оленьей кожи,
в котором у него хранились кремни, кресала и другие принадлежности
для добывания огня во время пути.
— На следующий день я вернулся туда обратно, мсье,— сказал
он, снова садясь за стол против Филиппа.— Брэм и его волки уже
219
ушли. Оказалось, что он провел ночь в шалаше из еловых ветвей.
Весь снег кругом был утоптан его мокасинами и лапами волков. Я об-
шарил все это место, надеясь хоть что-нибудь после него найти, и,
к счастью, кое-что нашел. Это силок, петля для ловли кроликов.
Не слова, а выражение глаз Пьера Брео, когда он стал шарить
своими длинными пальцами в мешке из оленьей кожи, заставило
Филиппа почувствовать какой-то особый трепет и предположить что-то
особенно интересное. И, не произнося ни слова, он стал терпеливо
ожидать, когда Пьер покончит наконец со своими поисками.
— Простая петля для ловли кроликов, мсье... — продолжал
Пьер.— Она вывалилась у него из мешка прямо в снег...
И он протянул ее Филиппу. Тот нетерпеливо схватил ее и стал
разглядывать. Свисавшая с потолка лампа освещала весь стол и их го-
ловы и плечи. Рассмотрев петлю, Филипп вдруг вскрикнул от удивле-
ния. Пьер ожидал этого. Сначала Филипп не доверял ему, а теперь
наконец-то сам убедился. Некоторое время казалось, что он перестал
даже дышать. Лампа освещала то, что он держал в руке, а он, широко
раскрыв глаза, смотрел на это нечто и от изумления не двигался. Это
был силок. В этом не могло быть ни малейшего сомнения. Он был
сплетен из волос длиною чуть не в целый аршин, с одного конца имел
петлю и с другого — двойной узел.
Но удивительнее всего было то, что этот силок был сплетен из
золотых волос женщины. Он представлял собою золотую петлю!
Глава III
БРАНТ ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ
Процесс человеческого мышления иногда не останавливается на
своем пути, чтобы обсудить свои дальнейшие действия, а сразу де-
лает скачок к немедленному и подчас неожиданному решению, кото-
рое, благодаря именно этой внезапности, является точно снег на го-
лову. Вскрикнув один раз от удивления, Филипп больше не издал ни
единого звука. Он не сказал ни одного слова Пьеру. Среди насту-
пившей вдруг тишины слышно было, как его часы тикали, точно ба-
рабан. Затем,' не спеша, он выпустил из пальцев шнурочек из шел-
ковых волос, поднял глаза и встретился со взглядом Пьера. Оба
знали, о чем каждый из них думал. Если бы волосы были черные!
Если бы они были рыжие! Если бы даже в них была грубая краснота
эскимосской шевелюры с верхнего течения реки Макензи!
Но нет, волосы в петле были золотые,— так и отливали светлым
золотом!
Все еще не говоря ни слова, Филипп вытащил из кармана нож,
отрезал им петлю от доски, к которой она была прикреплена, и стал
тщательно расплетать ее, пока наконец перед ним на столе не ока-
зались длинные пряди волнистых волос. Если он до сих пор сом-
невался, то теперь не было места ни малейшему сомнению. Он не мог
припомнить, где и когда в своей жизни видел женщину, у которой были
220
бы волосы такого настоящего золотого цвета. Это было вовсе не чер-
вонное золото. В волосах не было ни малейшего оттенка красной меди,
когда они лежали на столе и отражали от себя ламповый свет. Они
были точно лен или точно расчесанный шелк и настолько тонки, что,
глядя на них, он удивлялся тому терпению, которое потребовалось для
того, чтобы сплести из них петлю. Опять он посмотрел на Пьера.
Тот же самый вопрос занимал и его.
— Отсюда вытекает,— прервал наконец молчание Пьер,— что у
Брэма есть женщина.
— Безусловно,— ответил Филипп.
Это последнее слово, то ударение на нем, которое сделал Филипп,
так многозначительно посмотрев на Пьера, повлекли за собою новый,
более страшный вопрос, который уже некоторое время занимал собою
обоих. Пьер пожал плечами. Он не мог на него ответить. Пожимая
плечами, он вдруг вздрогнул. Когда ветер неожиданно потряс дверью,
то ему казалось, будто в нее постучалось человеческое существо, и
он тотчас же повернулся к ней лицом.
— Черт возьми! — воскликнул он, придя в себя и обнажая в улыбке
перед Филиппом свои белые зубы.— Какой я стал нервный! И это
после того, как я увидал тогда при свете костра Брэма и его волков
и нашел вот это\
Он указал на блестевшие волосы.
— Видали вы когда-нибудь такие волосы, Пьер?
— Нет, мсье. Ни разу в жизни.
— Но ведь вы же встречались с белыми женщинами в форте
Черчилл, в фактории И орк, в Лаклабише, в Кумберлэнд-Хаузе и в
форте Альбани?
— Да, конечно, и даже во многих других местах, мсье. Но нигде
никогда не сталкивался с женщиной, у которой были бы такие волосы.
— А насколько нам известно, Брэм никогда не отлучался со своего
Севера южнее Форт-Чипевайана,— продолжал Филипп.— А это-то и
заставляет нас призадуматься. Не правда ли, Пьер? Поневоле начнешь
задавать себе вопросы. А как на них ответить? Как ваше мнение?
Пьер был полуфранцуз-полуиндеец. Зрачки его расширились, когда
он встретил на себе пристальный взгляд Филиппа.
— Надо подумать,— ответил он с тревогой.— Не забывайте, что
это каторжник и... и, как некоторые убеждены,— оборотень. Я не
суеверен, мсье,— нет, нет! — я вовсе не суеверен. Но о Брэме и об его
волках ходят такие странные слухи, будто он продал дьяволу свою
душу, будто может летать по воздуху и сам по собственному жела-
нию оборачиваться в волка. Поэтому — что же тут удивительного, если
он вдруг стал ловить кроликов женскими волосами?
Пьер сделал такое движение, точно хотел проглотить подступив-
ший ему к горлу ком. Филипп заметил, что он делал над собой усилие,
чтобы победить в себе засевшие в нем сызмальства предрассудки.
— Но ведь все эти истории — чистая выдумка, мсье,— продолжал
он уже совсем другим голосом.— Вот почему я и показал вам эту
петлю. Брэм Джонсон вовсе не умер. Он еще жив. И при нем нахо-
дится женщина, но кто она?
221
— Кто она?..
Одна и та же мысль засела в голове у обоих. И ни один из них
не мог дать на нее ответа. Филипп снова принялся за изучение волос,
перебирал их между пальцами и раскладывал на поверхности глад-
кого кржаного бумажника, который он вынул из бокового кармана.
Затем, вовсе не желая курить, точно случайно, набил трубку и зажег ее.
Потом он подошел к двери, распахнул ее и несколько минут постоял
на пороге, вслушиваясь в дикий вой ветра, разгуливавшего по Баррену.
Пьер все еще сидел за столом и внимательно наблюдал за каждым
его движением. Наконец Филипп хлопнул дверью и подошел к метису.
Он пришел к какому-то выводу.
— До форта Черчилл отсюда триста миль,— сказал он наконец.—
Как раз на полпути, у южного конца озера Джесич, стоит со своим
патрулем Мак-Вей. Если я отправлюсь на поиски Брэма, то прежде
всего должен дать знать об этом Мак-Вею, с тем, чтобы он, со своей
стороны, сообщил об этом в форт Черчилл. Можете ли вы, Пьер,
позабыть на время обо всех ваших капканах и ловушках и взять
это дело на себя?
Пьер подумал. Затем ответил:
— Хорошо, я отправлюсь к Мак-Вею. Я ему сообщу об этом.
До поздней ночц Филипп писал свое донесение. Он был выслан,
чтобы перенять бежавшую шайку грабителей-индейцев. Теперь на его
пути возникло новое обстоятельство, которым необходимо было
заняться в первую очередь, и он сообщал об этом своему начальнику
в форт Черчилл. Он передал в своем донесении все, что рассказал
ему Пьер Брео, удостоверял, что верит этому вполне и что Брэм
Джонсон, на котором тяготело целых три преступления, таким об-
разом оказывается еще в живых. Он просил выслать для выслежи-
вания шайки грабителей-индейцев другое лицо и, насколько возможно,
подробнее изложил те методы, которыми будет руководствоваться в
своем следствии по делу Брэма.
Покончив с этим рапортом, он запечатал его, но умолчал только
об одном.
Он ни единым словом не обмолвился в нем о петле для ловли кро-
ликов, сделанной из женских волос.
Г ла ва IV
ВОСЬМАЯ НОЧЬ
На следующее утро буря все еще жестоко махала из стороны в
сторону своим хвостом со стороны Баррена, но Филипп все-таки
отправился в путь, взяв с собой в проводники Пьера Брео до того
места, где он в последний раз видел у костра Брэма Джонсона и его
волков. С того тревожного вечера прошло уже три дня, и когда они
прибыли к тому месту, где Брэм провел ночь в шалаше, сделанном
из еловых ветвей, то шалаш этот оказался уже до половины зане-
222
сенным снегом, который без удержу разгуливал целыми тучами по
открытым пространствам.
От этого места Пьер в точности объяснил то направление, которое
взял Брэм на утро после своей охоты, и Филипп заметил по компасу
этот уже невидимый из-под снега путь и почти тотчас же пришел к
определенному выводу.
— Брэм должен был держаться вот этого самого кустарникового
леса вдоль Баррена,— обратился он к Пьеру.— И я тоже буду дер-
жаться его опушки. Вы.можете сообщить об этом Мак-Вею в дополне-
ние к тому, что я уже ему написал. Но о петле, Пьер Брео, ему ни слова!
Понимаете? Если Брэм действительно знается с нечистой силой и уме-
ет хватать золотые женские волосы прямо из воздуха, то...
— Я ничего ему не скажу, мсье...— ответил, поведя плечами,
Пьер.
Они пожали друг другу руки и молча расстались. Филипп отпра-
вился на запад и, пройдя некоторое расстояние, обернулся назад, что-
бы в последний раз посмотреть на Пьера, но его уже не было. Через
час после этого он весь был подавлен сознанием, что добровольно при-
нялся за отчаянное предприятие. По соображениям, которые пришли
к нему за ночь, он оставил своих собак вместе с санями у Пьера и
отправился в далекий путь пешком. Его ранец, в котором могло по-
меститься ноши не более одного пуда, был у него за плечами, но это
было все. В нем находились его шелковая палатка, которая могла
противостоять любой непогоде, и кое-какие необходимые в дороге
предметы для варки пищи. Всю остальную кладь, не считая ружья,
револьверов и зарядов, составляли высушенные или превращенные
в порошок съестные припасы, сильно спрессованные, так что тридцати
фунтов таких припасов было вполне достаточно на целый месяц, если
он будет добывать себе мясную пищу в пути. Главную часть всей
этой его поклажи составляли пятнадцать фунтов муки; четыре десят-
ка яиц заключались в одном фунте яичного порошка; двадцать восемь
фунтов картошки были превращены всего только в четыре фунта су-
шеного продукта; четыре фунта луку он нес в виде концентрирован-
ной жидкости в пузыречке весом всего только в четверть фунта. Та-
ковы были все его запасы.
Он несколько угрюмо засмеялся, когда подумал обо всем том, что
находилось у него за плечами. Почему-то ему пришли на ум его
прежние дни, и он стал задавать себе вопрос: что сказали бы его ста-
рые друзья, если бы каким-нибудь чудом вдруг очутились вместе с ним
здесь и были бы принуждены питаться так, как он? В особенности его
интересовало, как бы отнеслась к этому Миньона Девенпорт. Он
воображал себе весь ужас, который появился бы на ее аристократи-
ческом лице. От этого дувшего со стороны Баррена ледяного ветра
остановилась бы кровь у нее в жилах, она бы скорчилась и умерла
в одну минуту. Он считал себя вполне компетентным относительно
нее, так как в свое время хотел на ней жениться. Странно, почему
именно сейчас она пришла ему на ум? Впрочем, он думал о ней
довольно часто. А когда она приходила ему на ум, как вот теперь,
когда он брелчпо следам за Брэмом Джонсоном, он всегда вспоминал
223
о том, что ему пришлось когда-то пережить. Не может быть ни ма-
лейшего сомнения в том, что большинство его старых друзей давно
уже позабыло о нем. Пять лет — не маленький промежуток времени, и
дружба в том обществе, к которому он принадлежал, никогда не от-
личалась продолжительностью. Точно так же и любовь. В этом убе-
дила его Миньона. Он горько и презрительно улыбнулся, даже не-
смотря на ветер, бивший снегом ему прямо в глаза. Судьба сыграла с
ним злую шутку. Вообще она любит поиздеваться. Сперва он под-
хватил воспаление легких, затем у него с легкими случилось что-то
«галопирующее», как выражались тогда врачи, и он стал кашлять
кровью. С каждым днем в больших, детски-голубых глазах Миньоны
стало все больше и больше появляться выражение страха, а затем она
с такою же детскою откровенностью заявила ему, что очень неудобно
иметь в числе своих знакомых больного чахоткой.
При мысли об этом Филипп расхохотался. Смех пришел к нему так
неожиданно и был таким громким, что Брэм мог бы услышать его за
двести шагов, даже несмотря на завывание ветра. Чахотка! Филипп
согнул и разогнул в локте руку, так что захрустели даже кости. Он
вдохнул в себя полной грудью воздух и выдохнул его обратно с таким
шумом, с каким пар вырывается из предохранительного клапана.
Это сделал с ним Север. Его вылечил именно Север с его удиви-
тельными лесами, безграничным небом, с его реками и озерами и с
глубокими снегами, тот самый Север, который из ледащего человека
делает богатыря. Он полюбил его. И потому, что он полюбил его, а с
ним вместе и его приключения, он и поступил два года тому назад в
пограничную стражу. Он сделал это просто так, для развлечения; в
свое время он бросит эту службу, возвратится обратно к своим старым
друзьям и к своему клубу и своим богатырским здоровьем поразит
голубоглазую Миньону чуть не до смерти.
Несмотря на то, что он был занят теперь выслеживанием таин-
ственного человека, все эти мысли чередой проносились у него в го-
лове. В течение целых двух лет, пока он находился на службе, ему
часто приходилось слышать о странной жизни Брэма. Он никому не
рассказывал, как глубоко был заинтересован этой личностью. Правда,
он иногда вступал с сослуживцами в разговор о несомненном уме Брэ-
ма, но все его усилия в этом отношении оставались бесплодными. Что
же касается индейцев и метисов во всем этом краю, в котором он
жил, то все они считали Брэма самым настоящим чудищем, обладав-
шим дьявольскими способностями. Для всех пограничников он был ла-
комым куском, так как представлял собою в высшей степени опасную
личность для всего Севера, и тот счастливец, которому удалось бы
схватить его мертвым или живым, тотчас же был бы произведен в сер-
жанты. У многих из них сразу потухли амбиция и надежда, как
только разнеслась весть о том, что Брэм уже умер.
Филипп вовсе даже и не думал о чине сержанта, когда настойчиво
продвигался вперед по Баррену. Служба была для него между прочим,
так как у него были совсем другие планы насчет будущего. С того
самого момента, как его пальцы коснулись золотых волос, на него
сошло вдруг какое-то странное вдохновение. Сегодня оно захватывало
224
даже еще больше, чем вчера. Но он не выказал ни его, ни своих
мыслей перед Пьером, так как не хотел выставлять себя смешным. Он
обладал большим воображением и вместе с тем симпатией к живот-
ным и к людям. В нем совершенно отсутствовали холодная рассуди-
тельность и всякие ухищрения охотника на людей, направленные к
тому, чтобы как можно скорее овладеть жизнью другого. Он знал, что
поймать Брэма и предоставить его в распоряжение правосудия соста-
вляло его долг, и был уверен также и в том, что выполнит этот долг да-
же и в том случае, если его предположения о золотой петле окажутся
ни на чем не основанными.
А правильно ли он базировал свои предположения? Его обуревали
величайшие сомнения, и он испытывал какую-то странную нелов-
кость. Он старался доказать себе, что могло быть очень много спо-
собов, благодаря которым золотые волосы оказались в распоряжении
Брэма для устройства силков; они могли быть принесены к нему как
талисман, как заклятие против болезней и дьявольских чар каким-ни-
будь слабым человеком, шаткий ум которого был весь поглощен пред-
рассудками. В последнем случае было бы вполне логично предпола-
гать, что в качестве талисмана Брэм владеет этими золотыми во-
лосами уже давным-давно.
Но вопреки самому себе, Филипп не допускал этого. В полдень,
когда он развел огонь, чтобы вскипятить себе чаю и испечь из муки ле-
пешку, он снова вытащил из бумажника золотые нити и стал рас-
сматривать их еще тщательнее, чем вчера. Казалось, что они были сре-
заны с головы у женщины только вчера,— так они блестели на блед-
ном свете северного полуденного солнца. Его удивили их тонкость и
длина. Все они были одинаковы и равной длины.
Он пообедал и пошел далее. Три дня метели окончательно скрыли
малейшие следы Брэма и его волков. Тем не менее он был уверен, что
Брэм не захочет удаляться от лесных зарослей и углубляться в Баррен.
Он уже раньше был осведомлен о том, что этот Баррен — великий Бар-
рен, даже не нанесенный еще на географическую карту, представляет
собою одно безбрежное снежное море, в котором до сих пор скры-
вался от закона Брэм. Простираясь на целых пятьсот миль на восток
и на запад, он доходил, начиная с шестидесятого градуса, почти
вплоть до самого Ледовитого океана. Его необитаемые и безлесные
пустыни могли доставить Брэму такое же безопасное убежище, как и
необъятный Великий океан для прежних пиратов. Этот Баррен был
даже хуже, чем Ледовитый океан, потому что на берегах океана можно
было, по крайней мере, встретить хоть эскимосов.
Филипп ясно представлял себе всю трудность своих поисков. Весь
его успех зависел от хорошей погоды и от того, насколько ему удастся
напасть на старый след Брэма и его волков. Старый след мог бы
привести его к новому. Но на это потребовались бы целые недели.
В этот вечер прекратились последние вспышки метели, которая
неистовствовала все последние дни. Целую неделю затем продолжа-
лась ясная погода. Снег не падал вовсе, но зато было невыносимо
холодно. За всю эту неделю Филипп прошел сто двадцать миль к
западу.
8. Зак. 3258, Кернуд
225
Вечером на восьмой день, когда он сидел у огня в густых зарослях
карликовой сосны, вдруг случилось то, что, пропитанный насквозь фа-
тализмом и предрассудками, предсказывал ему' Пьер Брео. И надо
же было случиться так, что именно в этот самый вечер и в тот самый
час, когда это произошло, Филипп с необыкновенной тщательностью
и с величайшим трудом снова сплетал из этих шелковых волос золо-
тую петлю.
Глава V
ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА
Ночь была так ясна, что отбрасываемые сосенками и елями тени
казались на снегу живыми. На безграничном, как открытое море, небе
сверкали биллионы звезд. Большая Медведица мигала лучами своих
планет. В лунном свете не было нужды. На расстоянии чуть не ста
саженей Филипп мог бы видеть лося или оленя, если бы им вздумалось
проходить. Он сидел у самого огня, тепло которого отражалось в него
от большого почерневшего камня, и заканчивал свое плетение, на что
потребовалось ему не менее часа. Уже давно до него доносился любо-
пытный монотонный звук от северного сияния, который, спускаясь с
неба на землю, часто походит на мурлыканье кошки или на гуденье пче-
лы. Занятый своим делом, он и не услышал приближавшегося к нему
другого звука. До тех самых пор, пока он не кончил и не положил
золотую петлю уже в готовом виде к себе в бумажник, каждый из
этих двух звуков не обособился и не отдалился еще один от другого.
Он потянулся. Потом прислушался. Затем вскочил на ноги и про-
бежал через кустарники целых пятьдесят футов к их опушке, где
начиналась белая равнина.
Шум доносился издалека, с очень большого расстояния. Чуть не за
версту. А может быть, и за две. Это был вой волков!
В этом вое для него не было ничего ни нового, ни необыкновен-
ного. За эти два года он слышал его уже не раз. Но никогда еще он не
смущал его так, как именно теперь, и он почувствовал, как по-
холодела в нем кровь, когда этот звук направился прямо на него.
В один момент он вспомнил обо всем, что рассказывал ему Пьер
Брео. Так охотились Брэм и его волки. А это действительно мчался
Брэм. Филипп был уверен в этом.
Он побежал обратно к своей палатке и как можно скорее обогрел на
потухавшем уже огне казенную часть своего ружья. Затем он набро-
сал на костер снегу. Возвратившись к опушке карликового леса, он
выбрал себе наиболее высокое дерево, чтобы можно было, в случае
надобности, взобраться на него хотя бы сажени на полторы от земли.
Все эти приготовления были выполнены им с быстротою ветра. А стая
волков, гнал ли ее перед собою человек или вел за собою волк-вожак,
неслась уже прямо на него и находилась от него всего только в чет-
верти мили, когда он стал вскарабкиваться на дерево. Он тяжело
дышал, и сердце у него билось, как барабан, потому что, когда он влезал
226
на дерево, ствол которого имел у основания всего только два вершка
в диаметре, ему припомнилось, как однажды, желая уберечь от волков
убитую им тушу лося, он вздернул ее высоко на кедр толщиною в
ногу, и все-таки волки подгрызли дерево так, что оно свалилось,
точно было сделано из папье-маше. С этого-то ненадежного своего
убежища он и стал всматриваться в простиравшийся перед ним,
залитый светом звезд Баррен.
Затем вдруг послышался третий звук. Какое-то копытное живот-
ное сломя голову неслось по снежной пустыне, взрывая снег копы-
тами. Когда оно поравнялось с Филиппом, то он увидел, что это
спасал свою жизнь карибу. Он с облегчением вздохнул, когда животное
побежало параллельно опушке леса, в котором стояла его палатка, на-
мереваясь вбежать в самый лес милей ниже ее. Он заметил, что пре-
следовавшие его волки вдруг замолчали. Это могло означать только
одно. Они так уже близко находились от своей добычи, что им незачем
уже было выть. Едва только пробежал мимо карибу, как Филипп уви-
дел передового из них — серого, быстро увлекавшего за собой других,
которые мчались за ним веером, стараясь замкнуть края образовавшей-
ся подковы с обеих сторон, чтобы захватить в нее карибу. Волки про-
мчались от него так близко, что он мог слышать их дыхание, топот
ног и взвизгивания, издаваемые ими сквозь сжатые челюсти. Всех их
было по крайней мере штук двадцать, а может быть, и тридцать,
и они бежали с таким видом, точно их гнали перед собой силы
ада.
Со своего ненадежного места Филипп спустился опять на снег. Он
увидел, что карибу уже добежал до леса. Тогда, спрятавшись в тени
ели, он стал ожидать, что будет далее. Как вдруг он услышал скрип
снега под лыжами. Кровь бросилась ему в лицо, и сердце у него заби-
лось, как и тогда, когда он только еще ожидал появления волков; так
он был уверен, что должен был увидеть перед собою человека, как
только он выйдет из тени на звездный свет. В короткий промежуток
времени между тем, как убежали волки и не выявился еще этот чело-
век, он уже решил, что ему нужно было делать. Судьба вкладывала ему
в руку козырной туз. Он быстро пришел к заключению, что легко
сможет сладить с Брэмом наедине, тогда как окруженный своими
волками тот был совершенно неуловим, и стоило одного только его
слова, чтобы они бросились всей стаей на его врага и растерзали его в
клочки. Теперь же, когда волки убежали от Брэма далеко, план
Филиппа состоял в том, чтобы перерезать Брэму путь и захватить его
живьем.
Он поднялся с коленей на ноги, все еще не выходя из тени ели, и
сбросил с себя ружье. Сняв с себя перчатку, он крепко стиснул в руке
револьвер. Широко раскрыв глаза, он стал выслеживать Брэма на том
же месте, где незадолго перед этим промчались и волки. А затем
вдруг произошло разочарование. Оно было ужасно. Обманчивые звуки
Баррена сыграли с Филиппом неожиданную шутку — и в то время,
как он во все глаза вглядывался в далеко расстилавшуюся перед
ним равнину, сам Брэм своей собственной персоной вдруг появился
перед ним у опушки всего только в каких-нибудь двадцати шагах.
8*
227
Филипп едва сдержал крик, готовый уже сорваться с его губ, как
в этот самый момент Брэм вдруг сразу остановился и, весь на свету от
звезд, стал громко кричать своим волкам. Покричал — и стал прислу-
шиваться. Это был не человек, а гигант. «Чудовище»,— подумал Фи-
липп. Возможно, что неверный свет ночи увеличивал в его глазах его
размеры. На плечи у него спускалась целая копна нечесаных волос,
точно морская трава. Борода у него была короткая и густая, и в один
момент Филипп увидел его блестевшие глаза, как у кошки. Он увидел
также и его лицо. Это было страшное лицо с пронзительным взгля-
дом — лицо существа, которое охотилось само и сознавало, что охо-
тились и на него. Это был получеловек-полузверь. Филипп знал, что
никогда не забудет этого лица, его дикого выражения и того страш-
ного одиночества и отчужденности от всего мира, которые светились
в его устремленных вдаль глазах. Никогда он не забудет также и
того тяжкого дыхания, которое так шумно вырывалось из груди этого
человека.
Филипп сознавал, что нужно было действовать как можно скорее.
Он выступил вперед из тени, и его пальцы крепко сжали рукоятку
револьвера.
Брэм мог бы его увидеть, но в эту самую минуту он запрокинул
голову назад и закричал таким криком, какого Филипп не слышал
раньше никогда ни от животного, ни от человека. Он начался где-то
глубоко в его груди, загремел, как барабан, и закончился тонким,
визжащим звуком, который можно было бы услышать за
целые мили кругом,— так хозяин звал свою свору назад, так человек-
зверь кликал к себе обратно своих собратьев. Возможно, что еще
раньше, чем Брэм так закричал, какой-то сверхинстинкт подсказал
ему, что его подстерегает опасность, которой он не замечает. Крик
сразу оборвался. Он закончился каким-то странным шипеньем, точно
шум пара, вырывавшегося из котла. И прежде чем Филипп мог собрать-
ся с силами и прийти в себя, Брэм уже побежал далее*, и погра-
ничник мог услышать его странный, почти сумасшедший хохот, кото-
рый он не забудет уже никогда в жизни и который всегда будет
вызывать в нем дрожь.
Не двигаясь с места, Филипп закричал ему вслед:
— Брэм! Брэм Джонсон! Именем закона и короля! Останови-
тесь!
Это была еще старинная формула с его величеством и законом,
которая ровно ничего не значила на Дальнем Севере. Брэм услышал ее.
Но не остановился. Он побежал еще скорее, и Филипп снова закричал
ему вслед:
— Брэм!.. Брэм Джонсон!
Смех повторился опять. В нем было столько презрения и столько
высокомерия, точно он смеялся именно над Филиппом.
Филипп приподнял кверху дуло револьвера. Он вовсе даже и не
целился в Брэма. Два раза он выпалил из него, и пули пролетели
над головою и плечами Брэма так близко, что он мог слышать их
визг.
— Брэм!.. Брэм Джонсон!.. — закричал Филипп в третий раз.
228
Рука его ослабела и опустилась, и он все еще смотрел вслед
громадной фигуре, которая все более и более удалялась от него и
сливалась с темнотой. А затем она исчезла совсем.
И опять Филипп остался один. И вдруг к нему пришло сознание,
что он свалял большого дурака. Он поступил, как малый ребенок;
даже его голос дрожал, когда он называл Брэма по имени. И Брэм
поднял его на смех.
Скоро, очень скоро ему придется расплачиваться за свою глупость
и нерешительность. Именно это и угнетало его, когда он старался
вновь найти на снежной равнине признаки Брэма. Не пройдет и
ночь, как Брэм будет уже возвращаться обратно, и с ним вместе про-
бегут и его волки.
Он вспомнил о капрале Ли и вздрогнул. Затем он отправился к
большому черному камню, около которого остановился на ночлег.
С быстротой молнии у него пронеслась в мозгу ужасная судьба двух
человек из Черчилла, и это придало еще большую реальность той
опасности, которой он теперь подвергался и которой был обязан
своему непостижимому легкомыслию. Филипп был только средним
человеком; в его жилах текла самая обыкновенная кровь. Некоторое
количество личной удачи всегда вдохновляло его, и ему всегда было
приятно и хотелось использовать малейший случай, который под-
вертывался ему под руку. Убеждение, что именно здесь, в этом деле,
он проморгал свой случай, угнетало его. Он не боялся ^Брэма. Он не
задумываясь вышел бы с ним на поединок и сражался бы с ним в от-
крытую, даже и в том случае, если бы Брэм действительно пред-
ставлял собою гиганта. Все это он говорил самому себе, сжимая креп-
ко рукоятку своего револьвера, и старался не проронить ни малей-
шего звука.
Но Брэм вовсе даже и не собирался вступать с ним в единоборство.
Это должны были сделать его волки. Возможно, что Филипп больше
уже не увидит Брэма никогда. Он услышит только издали его смех
или крики на волков, как когда-то слышали их капрал Ли и другой
человек — его спутник.
Брэм никогда уже не возвратится для отмщения, раз он способен
анализировать положение. Выстрелив в этого человека, Филипп слиш-
ком ясно открыл перед ним, кто он такой и каковы его цели. И, спа-
сая свою шкуру, Брэм был бы дураком, если бы тотчас же не отделался
от своего неожиданного опасного врага.
А затем Филипп вдруг увидел его снова, опять таким же, каким
видел его и в первый раз при бледном мерцании звезд. И его пора-
зило, что Брэм был совершенно безоружен. Едва он это сообразил,
как его быстро окрылили надежды. Он стал искать вокруг себя дерево
повыше. С дерева же он всегда сумел бы отразить нападение волков и
перестрелять их всех по одному. С ним были ружье и револьвер
и было достаточное количество снарядов. Все преимущества могли
бы быть на его стороне. Но если только у Брэма имеется ружье, а он
будет сидеть на дереве, то...
Он надел на себя лежавший у костра полушубок, наполнил себе
карманы патронами и стал разыскивать подходящее дерево. Оно ока-
229
залось в ста ярдах от места его стоянки. Это была корявая, приземи-
стая сосна, дюймов шести в диаметре, росшая на открытой полянке.
Он знал, что эта полянка может посодействовать ему в нанесении по-
ражения волкам. С другой стороны, если при Брэме окажется вдруг
ружье, то игра Филиппа будет проиграна. Сидя на дереве и четко
вырисовываясь на светлом фоне ярко освещенного звездного
неба, он будет представлять собою для Брэма превосходную цель.
Брэм пристрелит его, не целясь. Но для Филиппа оставался только
один выход, и он должен был его использовать.
Глава VI
ОДИН ЗА ДРУГИМ
Час спустя Филипп поглядел на часы. Было около полуночи.
К этому времени его первое напряжение дошло до крайней точки.
Из глубины Баррена до него не доносилось ни малейшего звука, все
молчало и среди низкорослых деревьев, так что он ниоткуда не мог
ожидать успокоения своим нервам и ободрения. Он ожидал, что вот-
вот, каждую минуту, к нему может вернуться Брэм со своими волками,
что он не услышит шагов этого человека и прыжков его животных до
той самой поры, пока они не будут совсем уже близко от него. Два
раза над его головой пролетела громадная сова. В третий раз она
бросилась на пробежавшего через кустарник зайца, и Филиппу ка-
залось, что это приходит ему конец. Маленькие белые лисицы, любо-
пытные, как дети, ужасали его. Сколько раз, благодаря им, он
вздрагивал от страха, а два раза даже должен был взлезть от них
на дерево!
Затем наступила реакция, его нервы стали приходить в порядок, и
пульс уже не стучал так, как до этого. Филипп стал задавать себе
вопрос, действительно ли для него миновала опасность, в которой он
был так уверен всего только один час тому назад. Возможно ли, чтобы
Брэм испугался его выстрелов? Он не верил этому. Менее всего он
мог считать трусом этого человека, который показался ему при свете
звезд таким гигантом. И он быстро представил себе лицо Брэма. Те-
перь, после почти невыносимого напряжения всей нервной системы,
стояло у него перед глазами нечто, чего он не мог себе объяснить и что
так ясно выражалось на лице у Брэма. В нем было выражение чего-то
до безумия дикого и в то же время чего-то страдальческого, как у
человека без всякой надежды. В этот момент, когда чувство само-
сохранения заставляло Филиппа прислушиваться к малейшему звуку;
он более уже не испытывал в себе того возбуждения, которое за-
хватывает всегда человека, охотящегося на человека. Он не мог бы
объяснить такую резкую в себе перемену, такую быструю реакцию в
своих мыслях и чувствах, какая произошла в нем, дав место не-
ожиданно появившейся в нем симпатии к Брэму.
Он ожидал и все менее и менее стал испытывать страх перед вол-
230
ками. С особенной ясностью он стал теперь, когда миновало время,
представлять себе Брэма: его угрюмый взгляд, загнанный вид даже
тогда, когда он сам гнал своих волков, его абсолютное одиночество,
когда он вдруг остановился, чтобы прислушаться к вою и крикам
своих единственных друзей — зубастых животных. Несмотря на его
ужасные крики, которые он посылал волкам, и на дикость его смеха,
раздавшегося среди белой ночи после выстрелов Филиппа, Брэм все-
таки не показался ему сумасшедшим. Филипп слышал о людях, кото-
рые сошли с ума от одиночества. Он даже знал одного — Пеллетье,
жившего на самом краю света за Полярным кругом. Он наизусть
выучил дневник, написанный этим Пеллетье на двери его хижины.
Вот то действительно было сумасшествие! Смерть пришла к Пеллетье
как желанный друг. На него же походил и Брэм, целые годы про-
водивший без всякого общения с людьми,— и все-таки...
Мысли Филиппа перешли на женские волосы. Сидя в хижине у
Пьера Брео, он и вида не подал о том подозрении, которое явилось
у него тотчас же. Со своей стороны, молчал и Пьер, если и у него
тоже возникло подобное же подозрение. Он боялся высказать его из
страха. Теперь же Филипп был охвачен им вполне. Он знал, что чело-
веческие волосы могут сохранять свою свежесть и блеск до беско-
нечности, и не считал невозможным, что Брэм мог владеть ими уже
целые годы. Вполне естественно было предположить, что он выменял
их на что-нибудь у какого-нибудь белого человека, когда еще не был
вне закона, и что какая-нибудь фантазия или суеверие заставили его
иметь их при себе. Но Филипп уже перестал руководствоваться
одними только доводами рассудка. Против его рассудка восстало
сознание, которое настойчиво подсказывало ему, что эти волосы толь-
ко недавно были срезаны с женской головы. Он не мог представить
даже самому себе каких-либо логических доказательств этому, но в то
же время не находил возможным и возражать вполне против такого
предположения. С Брэмом живет или жила женщина; и всякий раз
как ему приходили на ум ддина, красота и редкая волнистость шел-
ковых нитей, находившихся сейчас при нем, у него в бумажнике,—
он не мог не содрогаться от одной только мысли, что эта женщина
могла быть белой.
Брэм и белая женщина! И притом женщина с такими волосами,
как эти!
Филипп слез с дерева, затем целый час проходил взад и вперед по
опушке, причем все его чувства находились в высшей точке на-
пряжения. Затем он вновь развел костер, прерывая каждую минуту
свое дело, чтобы вновь и вновь прислушаться к каждому подозри-
тельному звуку. Было очень холодно. Несколько времени спустя он за-
метил, что сперва очаровывавшие звуки северного сияния теперь пре-
вратились уже в неприятный шепот. Звезды стали светить уже не так
ярко, и ему стало вдруг казаться, что они отходили от него все дальше
и дальше, чтобы оставить его одного. Это умирание звезд всегда
интересовало его. Это было одним из чудес Крайнего Севера. Ему ка-
залось, что тысячи невидимых рук действовали под самыми небесами
и невидимо тушили звезды, сперва по одной, затем по две, а потом и
231
целыми созвездиями. Это всегда предшествует в течение целого часа
неприятной и хаотической темноте, которая наступает перед самым
рассветом на Севере, и именно этой-то темноты он теперь и боялся,
сидя в одиночестве перед своим костром.
В этот-то самый час непроницаемой тьмы и мог неожиданно по-
явиться Брэм. Возможно, что именно ее-то он и дожидался. Филипп
посмотрел на часы. Было уже четыре. Опять он отправился к своему
дереву и стал поджидать. Через четверть часа стало так темно, что ему
уже не было видно и того дерева, около которого он стоял. А Брэм все
не приходил. Перед самым рассветом Филипп вновь развел огонь —
это уже в третий раз — и принялся за приготовление себе завтрака.
Ему хотелось кофе как можно крепче, и он засыпал его вдвое больше,
чем обыкновенно. А в семь часов утра он уже был готов продолжать
свой путь далее.
Он стал теперь уже твердо верить в то, что какая-то таинственная,
но в то же время и могучая сила заставила Брэма Джонсона отка-
заться от такого подходящего случая, чтобы расправиться истекшей
ночью со своим врагом. И вот, идя теперь вдоль опушки леса на самом
краю Баррена, он испытывал полное равнодушие к тому, чтобы за-
хватить как-нибудь Брэма и арестовать его. Во всем этом приклю-
чении оказалась одна вещь, которая стала его интересовать гораздо
более, чем сам Брэм. Это была золотая петля. Не через самого
Брэма, а именно только благодаря его следу, он мог бы добраться
до ее разгадки. Там он узнает всю ее тайну3а, может быть, даже и тра-
гедию, если только вообще эта петля может что-нибудь означать. И он
оценил редкий и исключительный случай, который предоставил ему
возможность следовать за Брэмом, когда тот отступал. С человеком
он мог еще справиться, если бы явилась необходимость с ним сра-
зиться, а уж с волками расправа была бы коротка.
Час спустя Филипп осторожно вышел к тому месту, где волки заели
карибу насмерть. На целых двадцать футов в окружности весь снег
оказался плотно утоптанным лапами животных, и вся эта арена
была залита кровью и усеяна кусками мяса, обглоданными костями и
клочьями шерсти. Филипп мог отлично определить, где бежал Брэм и
где потом снял с себя свои лыжи. Следы от его мокасинов смеши-
вались со следами от лап волков. Брэм, очевидно, прибыл вовремя,
чтобы спасти окорока, которые он оттаскивал в сторону из этого
кровавого круга. Голодной стае были предоставлены одни только
остатки.
Снег отпечатывал на себе, точно буквы на книге, все то, что про-
исходило потом. И это очень удивило Филиппа. Неизвестно, откуда
Брэм добыл себе сани и на эти сани нагрузил то, что ему удалось
уберечь от волков. По следам, оставленным на снегу, Филипп мог
убедиться, что эти сани были гораздо длиннее и шире, чем те, какие
ему до сих пор случалось видеть. Он даже и представить себе не мог
того, что здесь происходило, но все дело оказалось слишком ясным,
чтобы его понять. Далеко отсюда, еще где-то в глубине Баррена,
Брэм нарочно распряг свою стаю, как только увидел бежавшего вда-
леке карибу, чтобы она могла броситься за ним в погоню, догнать его
232
и загрызть. А затем уже, насытившись, все они, и человек и волки,
вернулись обратно среди ночи за своими санями, причем Брэм сделал
нарочно большой обход, чтобы не оставить своих следов вновь у опуш-
ки леса и не выдать себя своему врагу — с громадным волнением
Филипп мог убедиться, как послушно следовала за ним по пятам
его стая волков. Человек был их неограниченным властелином. Затем
они вернулись обратно уже с санями, погрузили на них окорока и
помчались прямо на Север через Баррен. Каждый волк находился
в упряжи, а сам Брэм сидел на санях.
Филипп глубоко, с разочарованием вздохнул.
У опушки леса, где можно было все-таки запастись горючим ма-
териалом, он стал приготовляться в далекий путь. Он наварил себе еды
сразу на шесть суток. Три дня он будет следовать по пятам за Брэмом
по безлесным и совершенно не нанесенным на карту пространствам
Великого Баррена. Углубляться в него далее без собак и без саней было
бы невозможно. .Три дня туда да три дня назад — и даже на таком
коротком пространстве времени он почти обрекал себя на смерть.
В глубине Баррена его ожидала бы более серьезная опасность, чем со
стороны Брэма и его волков. Это была снежная буря.
Его сердце забилось немного, когда, заметив по компасу точку
своего отправления, он выступил прямо на север. Был серый, непри-
ветливый день. Перед ним во все стороны уходили необозримые
пространства Баррена, совершенно белые, терявшиеся в красноватой
дымке на горизонте. Последняя полоска низкорослого леса скоро ис-
чезла позади Филиппа. Небо нависло, точно свинец. Под таким
небом можно было бы сойти с ума. И не прошло и часа, как Филиппом
вдруг овладело непреодолимое желание поскорее вернуться обратно.
Ни кустика, ни камня,— ничто не нарушало монотонности, а над
головой, и так низко, что, казалось, можно было бы попасть в них
брошенным камнем, хмуро ползли с северо-востока тяжелые, темные
облака.
Раз десять в течение первых двух часов Филипп взглядывал на
свой компас. Не один раз за это время Брэм вилял то туда, то сюда,
все-таки выдерживая путь на север. В сером сумраке, без малейшего
камня или деревца по пути, по которым можно было бы ориентиро-
ваться, его чувство направления руководило им гораздо безошибочнее,
чем Филиппом — стрелка его компаса.
Часа через три в семи или восьми милях от того места, где волки
загрызли карибу, Филипп наткнулся на следы от первой стоянки Брэ-
ма. Волки не были распряжены. Вероятно, Брэм остановился здесь
только для того, чтобы надеть на себя лыжи. Далее он пошел уже
пешком, и по длине его лыж Филипп рассчитал, что на каждые его
четыре мили Брэм продвигался вперед на шесть.
Был час, когда Филипп остановился пообедать. По его мнению,
он к этому времени покрыл уже пятнадцать миль. Пока он ел, им все
более и более овладевало беспокойное чувство, что он пускался в
авантюру, которая ни в коем случае не могла принести ему добра.
В первый раз за все время он понял значение того, что Брэм в самый
233
последний момент перед тем, как пускаться в Баррен, должен был в
достаточном количестве запастись мясом,— и это привело его в боль-
шое беспокойство. В самом деле, где было бы достать провианта в
этом безбрежном море снега, уходящем далеко за Полярный круг?
Теперь Брэм вполне обеспечен им, чтобы покрыть, не останавливаясь,
сразу целых пятьсот миль, тогда как он, Филипп, не сможет сделать
и ста.
Все-таки до трех часов дня он упорно следовал по пути Брэма.
Он продолжал бы идти и далее, если бы не наткнулся еще через час
на громадный снежный сугроб вышиною с целый дом. Он решил сде-
лать в нем убежище и остановиться в нем на ночь. Это было сделать
очень легко,— он видел, как это делали эскимосы. Действуя своими
лыжами как лопатой, он стал раскапывать ими снег, пока наконец не
прокопал туннель, достаточный для того, чтобы разложить в нем свой
спальный меховой мешок и устроиться в нем на ночь. На все это ему
понадобилось не более часа, и когда он устроил себе таким образом
ложе и вышел «за дверь», чтобы подышать чистым воздухом, то
чувства его стали приходить в порйдок. Уверенность в том, что у
него сейчас же за спиною находится дом, в который не смогут уже
проникнуть ни ветер, ни мороз, сообщила ему оптимистическое на-
строение, которого он не испытывал уже целые сутки.
Он захватил с собою из леса вязанку смолистых веток сосны и раз-
ложил из них себе маленький костер, над которым повесил чайник,
набитый снегом. Потрескивание огня заставило его посвистывать
от благодушия. Кругом сгущались сумерки. К тому времени, как
вскипел его чайник и испеклись лепешки и ветчина, ночь, точно
непроницаемым занавесом, завесила его со всех сторон, так что его так
и подмывало разрезать его ножом. На небе не было ни звездочки.
Ничего не было видно даже в двадцати шагах. То и дело он подбра-
сывал в затухавший костер вето!$, и когда наконец огонь стал зами-
рать совсем, то он зажег о последнюю головешку трубку и закурил
ее.
Затем наступил непроглядный, хаотический мрак. Нащупывая ру-
ками дорогу, он прошел к себе в туннель и завесил за собою вход в него
своей шелковой палаткой. Затем он с наслаждением растянулся в
своем меховом мешке. С тех пор, как он расстался с Брео, он ни разу
еще не имел таких удобств. К тому же вся его предыдущая ночь
прошла для него вовсе без сна. Он тотчас же крепко заснул. Он не
слышал потом ни шума непогоды, ни завывания ветра, поднявшегося
на заре. Когда же начался рассвет, то около него раздались другие
звуки, которых он тоже не слышал. Его внутреннее сознание, кото-
рое сторожило его сон, вдруг подсказало ему, чтобы он пробудил-
ся. Он тотчас же открыл глаза. Дневной свет наполнял его тун-
нель. Он посмотрел на «дверь», которую накануне завесил палат-
кой.
Палатка куда-то исчезла.
На ее месте виднелась громадная, лохматая голова.
Филипп увидел себя лицом к лицу с Брэмом Джонсоном.
234
Глава VII
ВРАСПЛОХ
Филипп еще не совсем привык к психическим и физическим неожи-
данностям, которые всегда являются неизбежными спутниками лиц,
применяющих закон на Дальнем Севере. Но никогда еще он не испы-
тывал такой тревоги, как теперь, когда, загородив собою узкий вход в
туннель, перед ним стоял человек, на которого он охотился.
Первая мысль его была о том, что Брэм смотрел на него уже долго,
пока он спал, и что если бы этот отщепенец собирался его убить, то
он мог бы сделать это и до его пробуждения без малейших хлопот.
Так же быстро он заметил и то, что исчезли его палатка, которою он за-
весил вход в свою пещеру, и ружье, которым он подпер эту палатку.
Брэм присвоил их себе, пока он спал.
Но не потеря этих вещей и не внезапное и неожиданное появле-
ние Брэма так сильно его смутили. Он испугался выражения лица
Брэма, его глаз и той таинственной задумчивости, которая светилась
в его взгляде. Это вовсе не было высокомерие победителя, осматри-
вающего свою жертву. В его взгляде не было и признака ненависти
или вызова. Даже не было в нем ничего враждебного. Пожалуй, это
походило на изучение незнакомца человеком, который был полон сом-
нений и беспокойства или терзался неразрешимым вопросом. Даже
самые глаза у Брэма казались Филиппу унаследованными им после
целого ряда поколений от какой-нибудь нежной женщины. На лице
этого загнанного каторжника они казались чем-то необыкновенно
неестественным: это были громадные, серые, прекрасные глаза. И если
бы отнять от них его безобразное лицо, то они могли бы привести в
восхищение.
Больше минуты ни один из мужчин не нарушал молчания. Фи-
липп схватился за револьвер, но совсем не имел намерения из него
стрелять. Затем он понял наконец, что пора уже было заговорить, и
начал с самого естественного восклицания, распространенного во всех
концах необъятного мира:
— Здорово, Брэм!
— Здравствуйте, мсье!
Брэм только пошевелил губами. Голос же его оказался низким и
горловым. И вслед за этим, почти тотчас же, голова его исчезла.
Филипп немедленно же выскочил из своего спального мешка.
Через отверстие в его пещеру до него донесся уже другой звук,—
угрожающие повизгивания волков. Брэма больше не было слышно.
Несмотря на доверие, которое родилось в душе у Филиппа с пер-
вого же взгляда на Брэма, он вдруг почувствовал, как вдоль спины
у него пробежал холодок, когда оглядел себя со всех сторон. Он мог
стоять в своей берлоге только на четвереньках, при нем остался
один только револьвер,— и какую же жалкую крысу в ловушке он
разыграет из себя, если Брэм вдруг выпустит на него своих волков!
Каким это будет спортом и для волков и, пожалуй, для самого их
хозяина! Ну, ему удастся убить двух или трех волков, а дальше что?
235
Они набросятся на него как вихрь, протискаются к нему сквозь
снег, как пловец сквозь воду. Не поступил ли он глупо во второй раз?
Не усилил ли он Брэма Джонсона, этого тройного убийцу тем, что
так ласково приветствовал его, вместо того чтобы попросту в него
стрелять?
Он подполз к выходу из своего туннеля и опять услышал рычание
и визг волков. Звуки эти показались ему уже на расстоянии. Тогда
он выполз наружу.
Из своей засады он мог видеть только широко расстилавшийся
перед ним Баррен и свои вчерашние следы на снегу. Он держал
перед собою наготове револьвер, когда вдруг послышался голос
Брэма:
— Мсье, бросьте револьвер и нож, иначе я разделаюсь с вами.
Мои волки еще голодны!
Филипп продвинулся еще более вперед. Брэм сказал эти слова тихо
и без угрожающего тона, но Филипп почуял в них холодный и не-
возмутимый приговор к смерти, тем более что при создавшихся
условиях считал для себя безумием вступать с ним в бой. В своих
волках он имел перед ним не только преимущество, но и полную
гарантию успеха. И если бы Филипп хоть немного сомневался в этом
и попробовал еще раз приподнять револьвер, то его нерешительность
могла бы моментально быть устранена хотя бы всего только тремя
волками, которых напустил бы на него Брэм. Это были гиганты, а не
зве^ри. И действительно, три из них выступили вперед; за ними после-
довали четвертый и пятый, а затем их появилось столько, что они
загородили собою горизонт. Все они оскалили клыки, щелкали зу-
бами, выли и выказывали нетерпение. Филипп увидел перед собою
десятки пар устремленных на него глаз и невольно подался назад.
Он знал, что один только Брэм был в состоянии отозвать их от него
назад, но не услышал ни единого его слова, ни единой его команды.
Даже в ту самую минуту, когда Брэм поднял свою двадцатифутовую
кожаную плеть, лежавшую на снегу, точно свернувшаяся змея, и
грозно взмахнул ею над головами животных, он не проронил ни звука.
Испугавщись этой плети, волки разбрелись по сторонам, и тогда
только вновь послышался голос Брэма:
— Давайте сюда револьвер и нож, иначе я спущу на вас сейчас
волков!
Не успели еще замереть в воздухе эти слова, как Филипп уже
бросил к нему свой револьвер.
— Получай, сумасшедший! — крикнул ему Филипп.— А вот тебе и
нож!
Нож последовал за револьвером.
— Бросить тебе и постель? — спросил он.
Он употреблял все усилия, чтобы не выдать своего страха и ка-
заться веселым. Но он не упускал из виду того, что только вчера
стрелял в Брэма и что было бы совершенно безрассудно предпо-
лагать, что Брэм не размозжит ему голову, если он окончательно
вылезет из своего убежища. То, что Брэм ничего не ответил ему насчет
постели, не придало ему большей уверенности. Он повторил свой
236
вопрос еще громче, чем в первый раз, и снова не последовало от-
вета. В полном недоумении он принялся за сворачивание своей постели
и при этом не мог удержаться от угрюмой улыбки. В самом деле,
если он останется в живых, то как будет доносить своему начальству
обо всех этих приключениях? Его рапорты будут представлять из
себя одну сплошную комедию,— как он зарывался в снег, точно для
зимней спячки сурок, как его пригласил потом к себе на завтрак
человек с дубиной в руке и с целой сворой волков, у которых оскален-
ные клыки блестели, точно слоновая кость. А он догадывался, что в
данном случае не обойдется и без дубины. И действительно, немного
спустя, когда он выкинул из своей берлоги свои спальные принад-
лежности, то увидел, что его догадки были вполне основательны.
Брэм уже захватил себе и нож и револьвер. На той же самой руке
у него висели плеть и громаднейшая дубина.
Улучив удобный момент, Филипп не медля последовал за своею
постелью и предстал пред ясные очи Брэма.
— Доброе утро, Брэм!
Его приветствие повлекло за собой целый хор дикого рычания
волков, так что у него даже застыла кровь, хоть он и пытался скрыть
от Брэма малейшие признаки того, что каждый нерв на его спине
испытывал такое ощущение, точно в него втыкали иголки. На этот раз
Брэм громко крикнул на них по-эскимосски и стегнул их своей длин-
ной плетью прямо по мордам.
Затем он в упор посмотрел на своего пленника. Зеленые огоньки
вспыхнули у него в глазах. Узкие губы сжались еще плотнее. В этот
момент он готов был убить. Неосторожное слово, один какой-нибудь
лишний жест,— и Филипп знал, что конец был бы неизбежен.
Тем же самым горловым голосом Брэм спросил:
— Зачем вы стреляли в меня вчера?
— Я хотел поговорить с тобою, Брэм,— спокойно ответил Фи-
липп,— я вовсе не хотел тебя убивать. Я стрелял тебе через голову.
— Вы хотели поговорить? — продолжал Брэм с таким видом, точ-
но каждое слово требовало от него усилий.— О чем?
— Я хотел спросить у тебя, за что ты убил человека на Божьем
озере?
Слова эти вырвались из уст Филиппа как-то сами собой; он не мог
их сдержать. Брэм зарычал в ответ, точно это говорил зверь, а не
человек. Огоньки у него в глазах сделались еще зеленее.
— Это был полицейский,— ответил он.— Полицейский из Чер-
чилла, и я выпустил на него своих волков!
Рука Филиппа задрожала у него в кармане. Волки стояли позади
него, и он боялся обернуться к ним и посмотреть. Его ужаснуло их
подозрительное молчание. Они ожидали, их звериный инстинкт
уже подсказывал им, что команда уже готова сорваться с уст их
владыки. Брэм бросил на снег нож и револьвер. В одну руку он взял
плеть, в другую — дубину.
Филипп быстро вытащил из бокового кармана бумажник.
— Ты что-то потерял,— обратился он к нему,— когда останавли-
вался около избушки Пьера Брео.
237
Его собственный голос казался ему странным и удивил его.
— Я отправился вслед за тобою,— продолжал он,— чтобы вру-
чить тебе твою потерю. Я мог бы тебя убить, если бы пожелал, когда
стрелял, чтобы обратить на себя твое внимание. Я просто хотел тебя
остановить. Я должен передать тебе вот это!
И он протянул Брэму золотую петлю.
Глава VIII
СХВАЧЕН НА МЕСТЕ
Больше полминуты Брэм стоял, точно живое существо, вдруг
неожиданно, по щучьему веленью, превращенное в камень. Он уже
не смотрел на Филиппа, а весь был поглощен созерцанием сверкав-
ших золотых волос. В следующие затем полминуты он выпустил из
рук плеть и дубину, и они повалились на снег. Все еще не отрывая
глаз от петли, точно его кто-то заколдовал, он сделал шаг вперед,
затем другой, подошел к Филиппу и взял у него эту вещь. Он не
произнес ни слова. В его глазах уже потухли зеленые огоньки. Рез-
кие черты на его лице сгладились, и, когда он стал поворачивать пет-
лю так, что она стала отливать золотом при свете, с губ у него тоже
слетело выражение жестокости. Что-то, похожее на улыбку, вдруг
появилось у него на лице.
И все еще не говоря ни слова, этот странный человек обмотал
вокруг своего громадного пальца шелковый шнурочек, снял его и сунул
к себе за пазуху. Казалось, что он вовсе забыл о присутствии Фи-
липпа. Он поднял револьвер, осмотрел его и, как-то особенно хрюкнув,
отшвырнул его далеко от себя. Тотчас же все волки бешено помча-
лись за ним вдогонку. Нож последовал за револьвером. Затем так же
спокойно, точно он собирался разводить костер, он взял ружье Фи-
липпа в обе руки, ударил им себе о коленку и разломал его на две
части. Дуло отвалилось от приклада.
— Черт бы тебя побрал! — пробормотал Филипп.
Он почувствовал, как гнев подкатил ему к горлу, и хотел бро-
ситься на Брэма, чтобы защитить свою собственность. Но если он был
так беспомощен несколько минут тому назад, то теперь его положение
было еще хуже. Но в то же самое время с быстротою молнии его
осенила мысль, что если Брэм лишает его оружия, то, значит,— по
крайней мере на первое время,— пощадит ему жизнь. Иначе зачем
же ему было бы принимать такие предосторожности?
Наконец Брэм перевел на него глаза и указал ему на лыжи, остав-
ленные Филиппом накануне на снегу. Точно таким же хрюканьем,
как и раньше, он предложил ему сопровождать его.
Волки повернули назад, сгорая от нетерпенья и извиваясь, как
змеи. Брэм щелкнул над ними своею плетью и, как только Филипп
был готов, он указал ему на север. Филипп должен был идти впереди,
за ним шагах в пяти следовал Брэм, а за Брэмом на двойном рас-
стоянии послушно бежали волки. Теперь, когда к Филиппу вернулось
уже его самообладание и все его чувства стали приходить в порядок,
238
он принялся за осмысление своего положения. Прежде всего было
очевидно, что Брэм считал его не спутником и не гостем, а просто
пленником. Таким образом, Филипп должен был каким-нибудь
таинственным способом спасать свою жизнь.
В двух милях от сугроба стояли сани Брэма, от которых этот
человек и его волки нарочно сделали большой крюк, чтобы обойти Фи-
липпа с тыла. Это заинтересовало его. Ясно, что человек-зверь ре-
шил захватить своего неизвестного врага врасплох.
Филипп стал наблюдать за тем, как он запрягал своих волков.
Волки повиновались ему, как собаки. Он заметил какую-то необъяс-
нимую дружбу между ним и ими, даже привязанность, потому что этот
человек распоряжался ими, как первый среди равных. Брэм разгова-
ривал с ними по-эскимосски и совсем не таким тоном, каким говорил
с Филиппом.
Филипп попробовал нарушить молчание. Когда волки были уже за-
пряжены, то он кивнул в их сторону и сказал:
— Если ты предполагал, что я хотел тебя вчера убить, то почему
же ты даже не выпустил на меня своих волков, как это сделал с двумя
людьми на озере Казба? Зачем ты дожидался до сегодняшнего утра?
И теперь куда мы отправляемся?
Брэм протянул перед собою руку.
— Туда! — ответил он.
Это был первый вопрос, на который он ответил, и при этом он
указал на север точь-в-точь так> же, как указывала его и стрелка на
компасе, без малейшей погрешности. После этого он стал смеяться.
Этот его смех приводил Филиппа в ужас. Он походил на потоки дож-
девой воды, с шумом несшейся по водосточным трубам с какого-ни-
будь старинного здания. Филиппа так и подмывало подскочить к
нему, схватить его за необъятные плечи и вытрясти из него ответ,
почему именно он так смеялся. И в тот же момент, еще раньше, чем
Брэм прекратил свой смех, Филипп вспомнил о несчастном Пеллетье.
Вероятно, Пеллетье, когда делал свои записи на двери в те ужасные
дни своего сумасшествия, смеялся точно так же, как и этот Брэм.
Лицо Брэма снова приняло тяжелое, неподвижное выражение,
когда он жестом указал Филиппу, что пора уже садиться на сани.
Сам же Брэм отправился пешком впереди своей стаи. При первом же
его крике по-эскимосски волки сильно натянули постромки. В сле-
дующий затем момент они побежали, а впереди них бежал сам Брэм.
Филипп удивился его быстроте. Так они должны были продвигать-
ся по восьми миль в час. Несколько минут Филипп не мог оторвать
глаз от Брэма и серых спин его волков. Они очаровывали его, и,
видя их перед собою среди безмолвной и пустой равнины, он чув-
ствовал, как им все более и более овладевало сочувствие к ним. Он
видел в них всегда желанную дружбу между человеком и зверями.
И здесь она являлась во всем своем величии. В ней было что-то эпи-
ческое. И против них-то так и вооружается всегда закон!
Его взгляд перешел на сани. На них лежали медвежьи шкуры —
это одеяла Брэма. Одна из них была с белого медведя. Под этими
шкурами лежали окорока карибу и совсем близко к нему, так что
239
он мог легко до нее дотянуться, находилась дубина Брэма. Рядом
с дубиной лежало ружье. Оно было старинной системы и одностволь-
ное,— и Филипп удивился, почему именно Брэму нужно было ломать
его новейшей конструкции ружье, вместо того чтобы заменить им свое.
Дубинка носила на себе следы частого употребления. Она была из
березы и трех футов длиною. Там, где хватался за нее Брэм, она за-
лоснилась и потемнела так, точно была покрыта лаком, весь же
другой конец ее был искусан, точно ею били кого-нибудь прямо по
зубам. О каких-либо чайниках или кастрюльках на санях не было и
помину, не видно было также и никаких других съестных при-
пасов, кроме мяса карибу. К самому носу саней был привязан ремнем
пучок хвороста, и из него торчала грозная ручка топора.
Из всех вещей на санях Филиппа больше всего заинтересовали
шкура белого медведя и ружье. Очевидно, Брэм позабыл о своем
оружии или же просто до крайней степени полагался на своих
волков. А может быть, он доверял и своему пленнику? На этот вопрос
Филиппу хотелось бы ответить утвердительно. Ведь он не имел ровно
никакого намерения вредить сейчас Брэму. Даже более того: он пере-
стал испытывать желание и бежать. Он совершенно позабыл о том,
что был представителем закона, который требовал, чтобы Брэм был ему
представлен во что бы то ни стало, мертвым или живым. Со вчерашнего
вечера Филипп уже перестал считать его уголовным преступником.
Он был для него вторым Пеллетье и, благодаря именно ему, Филипп
пускался теперь в новые приключения, которые захватывали его так,
как ни одно выслеживание преступника до этой поры.
Не будь этой золотой петли, не почувствуй он трепета, когда
держал ее в своих руках, и не произведи она на него такого сильного
впечатления, когда лежала при свете от лампы в хижине у Пьера
Брео в расплетенном виде, он смотрел бы теперь на этого самого Брэма
как на простого преступника и считал, бы своим долгом использовать
это его ружье.
Как бы то ни было, но он был теперь уверен, что волчий повели-
тель спешил сейчас именно к первоисточнику, откуда появилась эта
золотая петля. Разве он не видел собственными глазами, какая в нем
произошла сразу перемена, когда он показал ему находку? И теперь,
покончив уже с осмотром саней, он перевел глаза на Брэма и его
волков и стал задавать себе вопросы относительно направления, ко-
торого они держались. Не отправляется ли Брэм прямо на Север к
заливу Коронации, где живут одни только эскимосы? Он заметил, что
шкура белого медведя была еще совсем новая и что только еще совсем
недавно была содрана с животного, которое носило ее на себе. Ясно,
что Брэм привез ее с собою с Ледовитого океана, куда теперь и
возвращается. И если он едет теперь действительно к эскимосам, то
его волки могут покрыть весь путь туда дней в десять; возможно, что
и в восемь.
Если предположения Филиппа верны и Брэм действительно едет
сейчас к заливу Коронации, то тем самым решается и вопрос о
золотой петле.
Женщина или девушка, которая носит на себе такие золотые
240
волосы, попала на Север с китоловного корабля. Возможно, что она
дочь или жена, самого владельца такого китобойного судна. Судно
это было затерто льдами, и она была спасена эскимосами и, вместе с
другими белыми, находится сейчас среди них. Филипп все это себе
живо представил. Это было, вероятно, ужасно. Теорию относительно
других белых спутников этой женщины или девицы он навязывал
себе сознательно, чтобы хоть как-нибудь отогнать от себя еще более
вероятные предположения, что женщина эта принадлежит теперь
именно Брэму, на что ясно намекает эта волосяная петля. Он старал-
ся отделаться от этой мысли, но она вцепилась в него так на-
стойчиво, что он мог принять ее за неприятное предчувствие. Какая
страшная судьба постигла эту женщину! Он даже вздрогнул. Не-
которое время все его существо отказывалось верить, чтобы это
могло случиться. И все-таки он знал, что это могло случиться. Белая
женщина там, и с Брэмом! Женщина с такими изумительными золо-
тыми волосами — и этот гигант, полусумасшедший, озверевший че-
ловек!
Мысленно представив себе это, он сжал кулаки. Ему вдруг захо-
телось спрыгнуть с саней, догнать Брэма и добиться от него правды.
Но здравый смысл говорил ему, что это было бы абсурдом. Теперь
от его же собственной стратегии зависел тот ответ, который он мог
сам получить от судьбы на заданный им ей вопрос по поводу случайно
попавшей к нему золотой петли.
Целый час он проверял курс Брэма по компасу. Он все еще держал
его на север. После этого Брэм изменил свою манеру двигаться и
стал ехать уже на санях, в стоячем положении, позади Филиппа.
Своей длинной плетью он подгонял волков так, что они неслись га-
лопом по обледенелой поверхности снеговой равнины с такой быстро-
той, что она превышала десять миль в час. Несколько раз Филипп
делал попытки вступить с Брэмом в разговор, но ни разу не добился
от него ответа. Все время Брэм только покрикивал по-эскимосски на
волков. Он щелкал своей плетью, размахивал ручищами над его
головой и два раза заливался диким смехом. Они проехали более
двух часов, когда он вдруг неожиданно остановил голосом своих
волков, крикнул во второй раз — и все они тотчас же послушно по-
валились от усталости животами на снег.
Филипп соскочил с саней, и Брэм тотчас же бросился к своему
ружью. Он положил его к себе на колени и подверг его тщательному
осмотру. Затем он вскочил на ноги и посмотрел вопросительно
на Филиппа.
— Вы так и не дотрагивались до ружья, мсье,— обратился он к
нему,— почему же вы не стреляли в меня, когда я бежал там, впереди
вас, к вам спиною?
Спокойствие и прямота, с какими Брэм задал этот вопрос после
такого долгого молчания, удивили Филиппа.
— Потому же,— отвечал он,— почему и ты не убил меня, когда
я спал.
И вдруг он схватил Брэма за плечо и с жаром продолжал:
— Почему ты( так сторонишься меня? Отчего не хочешь со мной
241
разговаривать? Разве я против тебя? Полиция думает, что тебя давно
уже нет на свете, чего же ты боишься? Почему ты отказываешься
быть человеком? Ну, куда мы сейчас едем? И что это за манера...
Он не кончил. К его удивлению, Брэм запрокинул голову назад,
широко открыл рот и громко засмеялся. Затем он вернулся к саням и
моментально возвратился от них с ружьем. На его глазах он отворил в
нем казенную часть. Камера оказалась совершенно пустой. Значит,
Брэм подсунул его, чтобы искусить Филиппа, чтобы испытать его на-
мерения.
Филипп убедился, что он был если еще не вполне сумасшедшим,
то во всяком случае на грани сумасшествия.
Положив ружье обратно на сани, Брэм стал отрезать ножом лом-
тики от окороков карибу. Очевидно, он пришел к заключению, что пора
уже было позавтракать и самому и накормить своих собак, Каждому из
волков он дал по порции мяса, после чего уселся на санях и стал по-
жирать мясо сырым. Всякий раз, отрезав себе ломтик мяса, он втыкал
нож в окорок острием, давая этим Филиппу понять, что он приглашает
и его разделить с ним компанию. Филипп уселся рядом с ним и открыл
свой ранец. Он нарочно стал раскладывать свою пищу между ним и
собою, на случай, если бы и тот захотел поесть вместе с ним. Тогда
челюсти Брэма вдруг сразу прекратили свою работу. На какой-нибудь
один момент Филипп зачем-то отвернулся. Когда он обернулся опять,
то то, что представилось вдруг его глазам, его страшно поразило.
Глаза Брэма налились кровью. Он уставился ими на вареную и жа-
реную пищу. Никогда еще в жизни своей Филипп не видел такого
взгляда ни у одного человека в мире.
Филипп протянул руку к пышке и только что собирался откусить
от нее часть, как вдруг, зарычав, как зверь, Брэм отшвырнул от себя
мясо и бросился прямо на него. Не успел Филипп даже протянуть
руку в свою защиту, как Брэм уже схватил его за горло. Они оба пова-
лились через сани. Филипп никак не мог дать себе отчета в том, что
произошло, но в следующий затем момент гигант дал ему такого тума-
ка, что он перевернулся через голову и так ударился об обледеневший
снег, что это его оглушило. Когда он с трудом поднялся на ноги, ожи-
дая своей последней участи, то Брэм уже стоял на коленях перед его
пакетами. Что-то бормоча про себя на каком-то непонятном языке,
он забирал себе все запасы Филиппа. Казалось, что о самом Филиппе
он теперь совершенно позабыл. Все еще не переставая бормотать,
он стащил с саней медвежьи, шкуры, развернул их и вытащил из
них лукошко, которое тщательно было перевязано веревкой. Сначала
Филипп подумал, что это лукошко было пустое. Но Брэм вынул из
него несколько маленьких пакетиков, из которых одни были заверну-
ты в бумагу, а другие в березовую кору. В одном из них Филипп узнал
полфунта чаю. Опустошив так свое лукошко, Брэм стал укладывать
в него съестные припасы Филиппа и уложил все до последней корочки
от лепешки. Затем поверх их он положил обратно все свои пакетики,
снова перевязал лукошко веревочкой, закатал в шкуры и уложил
шкуры опять на сани.
После этого, все еще бормоча и не обращая ровно никакого вни-
242
мания на Филиппа, он снова уселся на сани и стал заканчивать свой
завтрак сырым1 мясом.
«Несчастный!..» — подумал Филипп.
Он все еще чувствовал в себе неловкость от удара Брэма, но даже
и после него он не находил в себе достаточно сил, чтобы негодовать
на него или мстить. По выражению лица Брэма, который так алчно
набросился на его еду, он мог догадываться о тех муках голода и
лишений, которые ему приходилось испытывать. И все-таки он сам ее
не съел. Он для кого-то уложил ее в лукошко, и Филипп понял, что
этот кто-то был для него дороже жизни.
Покончив с завтраком, Брэм громко крикнул своим волкам, и
все они тотчас же заняли свои места в упряжке. Филипп занял свое
прежнее место на санях, а Брэм пошел позади него пешком.
Никогда после, во всю свою жизнь, Филипп не забывал этого па-
мятного для него дня. Проходили часы за часами, и ему казалось,
что ни один человек и никакая ездовая собака не могли бы выдер-
жать такого долгого напряжения в езде и такой быстроты, как Брэм
и его волкц. Иногда небольшие расстояния Брэм проезжал на санях,
но большую часть пути пробегал позади них или же впереди перед
волками. Волки почти совсем не получали отдыха. Целыми часами они
мчались все вперед и вперед по голой равнине, и стоило им только хоть
на минуту остановиться, чтобы передохнуть, как плеть Брэма уже
проходилась по их спинам и они вздрагивали от его ужасного по-
нукания. По всему Баррену наст был настолько тверд, что надобности
в лыжах уже больше не представлялось, и несколько раз Филипп со-
скакивал с саней и бежал рядом с Брэмом. Два раза они бежали, взяв-
шись под руку, плечом к плечу.
В полдень компас показал Филиппу, что они уже сбились с севера
и держались теперь на запад. Каждые четверть часа затем он по-
глядывал на компас, и все время он показывал на запад.
Он догадывался, что Брэма теперь что-то стало подгонять, что он
стал очень торопиться и не давать своим волкам ни одной минуты от-
дыха, и скоро догадался, что это возбуждение в Брэме началось именно
с того самого момента, как он присвоил себе его съестные припасы.
Но все время Брэм бормотал какие-то неясные слова, так что Филипп
ничего не мог понять.
Серый день превратился уже в темноту, когда они наконец оста-
новились.
Брэм указал Филиппу на связку хвороста и так просто, точно они
провели в разговоре целый день, сказал ему:
— Огонь, мсье...
Волки, как были в упряжи, так и повалились от усталости, по-
ложив морды между передними лапами. Брэм медленно обошел их
всех и с каждым из них поговорил. После этого он опять стал молчать,
точно набрал в рот воды. Он достал из медвежьей шкуры котелок, на-
полнил его снегом и повесил над костром, к которому Филипп поднес
зажженную спичку. Так же он поступил и с чайником Филиппа.
— Много мы проехали, Брэм? — обратился к нему Филипп.
— Миль пятьдесят, мсье... — ответил тотчас же Брэм.
243
— А сколько нам еще осталось ехать?
Брэм хрюкнул. Лицо его окаменело. Он держал в руке длинный
нож, которым резал мясо карибу. Он уставился на него глазами, а
потом вдруг перевел их на Филиппа.
— Я убил человека на Божьем озере,— сказал он,— за то, что он
украл у меня этот нож и сказал, что я лгу. Я убил его вот так!..
И он согнул нож так, что он разлетелся пополам.
При этом он неприятно засмеялся. Затем он принялся за мясо и
стал резать его на куски для своей своры и долго после этого молчал,
как немой. Напрасно Филипп старался втянуть его в разговор. Он
расспрашивал его о погоде, о волках и о жизни за Полярным кругом.
Брэм внимательно выслушивал его, но ничего не отвечал.
Через час они кончили свой ужин и стали оттаивать снег для
питья волкам и себе. Затем наступила ночь, и при свете костра
Брэм вырыл себе яму в снегу для ночлега и укрылся санями, которые
перевернул над собой вверх полозьями. Филипп же постарался
устроиться как можно удобнее в своем спальном мешке, сверх ко-
торого положил еще и палатку. Огонь погас. Храп Брэма дал Фи-
липпу понять, что человек-волк уже заснул. Но прошло еще много
времени, прежде чем удалось задремать и Филиппу.
Но он тотчас же и вскочил от полученного им толчка в плечо.
— Пора вставать! — раздался над ним голос Брэма.
Было так темно, что, когда он поднялся на ноги, Брэма было вовсе
не видно. Слышался только его голос около волков. Это он их запрягал.
Уложив на сани спальный мешок и палатку, Филипп зажег спичку
и посмотрел на часы. Было три четверти первого.
Целых два часа они ехали, не останавливаясь, прямо на запад.
После этого небо прояснилось, высыпали яркие звезды без числа и
осветили вокруг них все. Они ехали теперь по такой же унылой рав-
нине, как и тогда, когда Филипп в первый раз увидел Брэма. То и дело
зажигая спички, он продолжал наблюдать направление и посматривал
на часы. Было уже три часа, а они все еще мчались на запад. К удивле-
нию Филиппа, они пересекли небольшую группу деревьев. Эта ро-
щица из корявых, низкорослых сосен занимала собою пространство
не более полудесятины, но теперь уже было ясно, что они прибли-
жались к тайге.
От этой рощицы Брэм свернул круто на север, и еще через час они
уже то и дело стали встречать по пути отдельные деревья, которые с
каждой милей становились все чаще и крупнее, пока наконец они
не въехали в дремучий строевой лес. До рассвета они проехали по
этому лесу восемь или десять миль. А когда наступил рассвет, серый
и угрюмый, то они вдруг оказались около какой-то хижины.
Сердце Филиппа забилось от волнения. Наконец-то здесь он раз-
гадает тайну золотых волос! Такова была его первая мысль. Но
когда они подъехали к хижине поближе и остановились у крыльца, он
вдруг почувствовал разочарование. В хижине не жил никто. Из трубы
не выходил дым, и самая дверь была до половины занесена сугробом
снега. Но его мысли тотчас же и прервались, потому что Брэм
щелкнул плетью и волки рванулись вперед. Брэм опять дико за-
244
смеялся, его хохот потряс собою лес, и отовсюду издалека его повто-
рило эхо.
С той самой минуты, как они покинули эту заброшенную и за-
метенную снегом хижину, Филипп уже сбился с направления и потерял
счет времени. Ему казалось, что Брэм уже подъезжает к месту
назначения, да и волки смертельно устали. Стал отставать и сам Брэм
и то и дело присаживался на сани. Но все-таки они мчались еще
вперед, и Филипп с нетерпением всматривался вдаль перед собою.
Было уже восемь часов утра. Прошло уже два часа, как они мино-
вали заброшенную лачугу,— и вдруг они въехали в расчищенное в лесу
местечко, в центре которого оказалась другая избушка. С первого же
взгляда на нее Филипп догадался, что она была уже обитаема. Тонкая
струйка дыма поднималась у нее из трубы и чувствовался вообще
запах жилья. Филипп мог видеть одну только ее крышу, так как со
всех сторон эта бревенчатая избушка была обнесена высокой в шесть
футов оградой, сделанной из толстых сосновых кольев, вбитых в
землю.
Шагах в двадцати от того места, где Брэм остановил своих волков,
в этой ограде была калитка. Брэм подошел к ней, навалился на нее
плечом, и она отворилась.
Затем с полминуты он молча смотрел на Филиппа, и в первый раз
за все время Филипп заметил странную перемену, вдруг происшедшую
у него в лице. В нем уже не было ничего звериного. В глазах появился
какой-то новый блеск. Тонкие, крепко стиснутые губы разжались, и он
задышал вдруг так часто, точно испытывал какое-то большое воз-
буждение. Филипп не двигался и не говорил. Он слышал за собой бес-
покойное визжанье волков. Он поднял глаза на Брэма и, увидев на его
лице выражение радости и предвкушения чего-то интересного, вдруг
почувствовал в сердце боль от ужасных предположений, и столь ост-
рую, что невольно всплеснул руками. Брэм не заметил его жеста. Он
смотрел в это время на хижину и на выходивший из ее трубы дымок.
Затем он посмотрел на Филиппа и сказал ему:
— Можете входить, мсье.
Он распахнул перед ним калитку, и Филипп вошел. Постояв не-
много, чтобы убедиться в намерениях Брэма, он услышал, как чело-
век-волк запирал за ним калитку.
— Входите,— сказал Брэм,— а то мне нужно впускать сюда
волков.
Тогда Филипп понял. В пространстве между изгородью и избушкой
помещались волки, и Брэм дождался, когда Филипп войдет в из-
бушку, чтобы впустить их сюда. Филипп отвернулся, чтобы не выдать
своего испуга. От калитки до крыльца избушки была протоптана в
снегу тропинка, и он с горьким чувством заметил на ней следы от ма-
леньких женских ног. Но даже и тогда он не хотел верить тому, что так
упорно и настойчиво предполагал. Почему бы этой женщиной не
могла быть индеанка, которая жила вместе с Брэмом, или эскимосская
девушка, которую он купил где-нибудь за Полярным кругом?
Он молча подошел к двери. Он не постучался в нее, а прямо от-
ворил и вошел.
245
Все время стоя у калитки, Брэм дождался, когда он войдет в из-
бушку, и когда Филипп наконец утонул в ее глубине, он откинул го-
лову назад и стал так весело и победно хохотать, что даже его усталые
звери насторожили уши и стали прислушиваться.
И как раз в эту самую минуту Филипп уже стоял лицом к лицу
с тайной золотых волос и сплетенной из них петли.
Глава IX
СУМАСШЕСТВИЕ И ГОЛОД
Филипп вошел в избушку Брэма Джонсона с западной стороны.
С восточной же стороны через единственное окошко в нее врывался
свет от тусклого северного солнца и отражался на противоположной
перегородке. В этой перегородке была дверь, и как раз в двери стояла
девушка.
Когда Филипп увидел ее, то она вся была залита светом, и первое
его впечатление было таково, что вся ее голова, точно облаком, была
покрыта великолепными волосами, из которых и была сплетена зна-
менитая золотая петля. Он заметил по остаткам от некоторых прядей
этих волос, что таких силков было сделано уже довольно много и что,
по-видимому, Брэм Джонсон употреблял их для ловли зверей. Вторым
его впечатлением было то, что своим появлением^он помешал ей оде-
ваться и что она была поражена, когда увидела его прямо перед
собой.
Затем с крайним волнением он прочел все то, что было написано у
нее на лице. У него даже похолодела кровь. Он никогда еще не видел
таких глаз. В них светилась душа, перенесшая тяжкие муки. Она
была бледна как смерть. Ей можно было дать на вид лет двадцать, не
больше, но от пережитого и переживаемого ада она казалась старше.
Видно было, что она находилась в постоянной агонии и желала
смерти.
— Я, кажется, вас побеспокоил,— обратился к ней Филипп.—
Я — Филипп Брант, офицер пограничной стражи...
Он не удивился, что она ему не ответила. В эти два-три момента
он прочел всю ее историю у нее по лицу так ясно/как если бы она сама
рассказала ему ее на словах. Он не стал задавать ей вопросов, ни о
чем не расспрашивал ее, потому что никаких сомнений для него уже
не существовало. Он знал только одно, что должен теперь убить Брэма
Джонсона во что бы то ни стало, как только представится для этого
первый удобный случай.
Девушка не двигалась, а только глубоко и горько вздохнула. Когда
он повторил ей те же самые слова, которые сказал уже при входе, то
заметил в ее глазах выражение испуга. Как вдруг она подбежала к
окну, ухватилась за подоконник и выглянула на двор. В это время Брэм
перегонял через калитку во двор своих волков. Когда она обернулась
снова к Филиппу, то вид у нее был такой, точно ей угрожали плетью.
Это удивило и заинтересовало его. Когда он подошел к ней, то она
246
вдруг отпрыгнула от него. И его поразило в ней то, что при ангельском
выражении ее лица на нем были написаны ужас и безумие. Она про-
тянула вперед голые руки, чтобы не дать ему подойти к ней, и вдруг
громко и как-то дико вскрикнула.
Этот крик подействовал на него как револьверный выстрел. Он по-
чуял, что это она хотела ему что-то сказать, но ровно ничего не понял.
Он расстегнул на себе полушубок и показал ей форменные пуговицы
своей служебной тужурки. То, как она к этому отнеслась, поразило
его даже больше, чем ее страх перед ним, и ему вдруг пришло на ум,
что она испугалась его только потому, что он целые две недели не
брился и уже успел обрасти лохматой бородой. Она боялась его так
же, как и Брэма, пока не увидела его формы.
— Я — Филипп Брант,— снова повторил он.— Я — офицер погра-
ничной стражи. Я нарочно пришел к вам, чтобы оказать вам помощь,
если она вам нужна. Я давно бы уже мог арестовать Брэма или от-
править его на тот свет, но я не сделал этого со специальной целью,
чтобы иметь возможность добраться до этой его хижины. То есть, я
имел в виду именно вас. Почему вы здесь, у этого сумасшедшего, и к
тому же преступника?
Она внимательно вслушивалась в его слова, и на ее бледном до сих
пор лице вдруг появился румянец. Он заметил, что в ее глазах уже
перестал светиться страх и что она тоже, со своей стороны, заинтересо-
валась Но в это время со двора послышались крики Брэма. Девушка
опять бросилась к окну и выглянула на двор. Затем она вдруг заговори-
ла быстро и пылко на каком-то языке, который оказался для Филиппа
такою же загадкой, как и ее пребывание в хижине у Брэма Джон-
сона. Она догадалась, что он ее не понимал, и вдруг подбежала к нему,
приложила палец сперва к его губам, потом к своим и потрясла го-
ловой. Он ясно видел, как сильно она была возбуждена, но ничего не
мог поделать: он поневоле должен был оставаться немым. Она ста-
ралась сделать так, чтобы он хоть что-нибудь понял из того, что она
говорила, но она объяснялась на таком языке, какого он ни разу в
жизни не слышал. Он смотрел на нее во все глаза, как дурак, и ему
стыдно было своего невежества.
Затем за дверью послышался стук шагов Брэма. Он отряхивал
ноги от снега. Тотчас же прежнее выражение появилось в глазах у
девушки. Прежде чем успела отвориться дверь, она бросилась в ту
комнатку, из которой появилась в первый раз, и ее золотые волосы
облаком поднялись вокруг ее головы, когда она бежала.
Дверь отворилась, и Брэм вошел. Пока она затворялась, Филипп
увидел через щель, как сунулись было вслед за ним в хижину и голод-
ные волки. Брэм втащил с собою и весь тот груз, который находился на
санях. Он спустил его на пол и, даже не взглянув на Филиппа, при-
стально посмотрел на дверь в соседнюю комнатку.
Целую минуту оба они простояли молча и не двигаясь. Если бы у
Филиппа было оружие, то он немедленно прикончил бы Брэма, так как
ему не понравилось то выражение, с которым человек-волк смотрел
на дверь в соседнюю комнату. Но что он мог сделать голыми руками
с сумасшедшим гигантом?
247
А затем произошло то, от чего Филипп чуть не вскрикнул,— так
стала изменять ему его нервная система. В двери появилась девушка и
с улыбкой и с весело заблиставшими глазами направилась прямо
к Брэму. Она протянула вперед руки и заговорила. Филипп не мог по-
нять ни одного слова из того, что она произносила. Это был не ин-
дейский и не эскимосский язык и, во всяком случае, не французский
и не немецкий. Ее голос был чистый и нежный. Правда, он немного
дрожал, и она задыхалась от волнения. Она уже была причесана, и
цвет лица у нее уже не был таким бледным. Она походила на старин-
ный портрет. И, глядя на нее, Филипп мог бы дать руку на отсечение
за то, что в ней не было ни малейших признаков, которые указывали
бы, что она была северянкой. Он перевел глаза на Брэма. Человек-волк
как-то сразу преобразился. Глаза у него блестели, на безобразном
лице светилась чисто собачья радость, и губы его шевелились так,
точно хотели повторять то, что она ему говорила.
Неужели он ее понимал? Неужели тот странный язык, на котором
она говорила, был родным и для него? Сперва Филиппу показалось,
что это действительно было так, но его еще более взволновало
то, что девушка, по-видимому, была рада возвращению Брэма. И с
бьющимся сердцем он стал ожидать, когда наконец заговорит сам
Брэм, и что станет делать.
Когда девушка перестала говорить, ей стал отвечать человек-волк
и таким тоном, что можно было понять, что он торжествовал. Он
поставил к себе на колени лукошко и, все еще что-то ворча себе под
нос, стал выкладывать все его содержимое на пол.
Филипп посмотрел на девушку. Она стояла, прижав руки к груди,
и во всей ее позе и на лице так и светилась безмолвная просьба к
нему, чтобы он ее понял. Тут-то, в одно мгновение, точно на ладони,
и предстала перед ним вся ужасная правда. По каким-то особым
соображениям она насильно заставляла себя улыбаться, нарочно на-
пускала на себя радостное выражение и против воли старалась го-
ворить как можно больше и веселее. И теперь она хотела, чтобы
Филипп понял, почему она так делала, и, указав на Брэма, который в
это время, стоя на коленях и низко опустив голову, возился с лу-
кошком, она тихонько ему сказала:
— Tossi, tos$i — han er tossi!*
Но бесполезно. Он все равно ее не понял и даже не мог скрыть от
нее своего смущения. На него вдруг нашло вдохновение. Брэм сидел
к нему спиною, и он указал на сложенные у печки поленья дров. Его
мимика была ясна. Может ли он сейчас же, сию минуту размож-
жить этому человеку голову вот этим самым поленом?
Она поняла его и содрогнулась. Отрицательно закивала головой.
Сказала несколько непонятных слов, затем, указав опять на Брэма,
повторила:
— Tossi, tossi — han er tossi!
Она вдруг подняла кверху руку и постучала себе пальцем по лбу.
Потом закатила глаза. И он понял тогда все. Она этим подтвердила
* Сумасшедший, сумасшедший — он сошел с ума! (дат.).
248
ему то, что он знал уже и сам: что Брэм Джонсон был сумасшедший,
и, в свою очередь постучав пальцем по своему лбу и указав на Брэма,
он тоже повторил ее слова:
— «Tossi, tossi!»
Да, так оно и было. Вздох облегчения вырвался у нее из груди.
Значит, Филипп наконец ее понял вполне. Она боялась, как бы он
не убил больного, и теперь была рада, что он уже не причинит ему
вреда.
В то время, как Брэм поднимался на ноги, все еще разговаривая
о чем-то с самим собою, великий и неразрешимый вопрос вдруг всею
тяжестью свалился на голову Филиппу: кто была эта девушка?
Кем она была для Брэма Джонсона и почему так желала, чтобы он
его не убивал?
И вдруг увидел, с какою жадностью она стала смотреть на раз-
ложенные перед нею съестные припасы.
В ее глазах светился голод. Он был такою же частью ее, как безумие
частью Брэма. Во всяком случае, то, что Филипп прочитал сейчас по ее
лицу, поразило его больше, чем то, о чем он догадался по лицу Брэма.
Точно завеса вдруг спала с его глаз, обнажив перед ним настоящую,
жестокую правду, которой все-таки не поверил бы никто, и те адские
мучения, которые она пережила. Она была голодна. Кроме мяса, она
ничего не ела. Теперь-то он понял, почему Брэм уезжал от нее так
далеко на юг и почему так нагло отнял у него его запасы. Он это
делал, чтобы что-нибудь добыть для девушки. А она только ожидала
возможности, чтобы броситься на колени перед всеми этими пакетами,
и только стыдилась Филиппа. Его глаза встретились с ее глазами, и он
увидел, что она сама сознает это, по тому румянцу, который
вдруг разлился по ее лицу. Женский инстинкт подсказал ей, что она
этим выдала себя, как животное, и что теперь он заметит в ней что-ни-
будь такое, что будет казаться ему похожим на сумасшествие Брэма.
Он выступил вперед и положил ей руку на плечо, сказав:
— Сейчас я займусь приготовлением завтрака, не желаете ли вы
мне помочь?
Глава X
БРЭМ ПРОЯВЛЯЕТ ВЕЛИКОДУШИЕ
Пока Филипп не почувствовал под своей рукой теплого, трепетав-
шего плеча девушки, он и не воображал, на какой редкий случай он
наткнулся. Он вдруг прямо обратился к Брэму, так как тогда еще не
был убежден вполне, что человек-волк действительно был сумасшед-
шим,— и импульсивно протянул руку вперед.
— Брэм,— воскликнул он,— она голодает! Теперь я знаю, почему
ты обобрал меня! Но почему же ты мне ничего не сказал об этом?
Почему ты скрыл от меня то, что она здесь, и не говоришь мне и теперь,
кто она и зачем ты меня сюда привез?
Он ждал ответа, но Брэм смотрел на него в упор и молчал.
— Я вовсе тебе не враг,— продолжал Филипп.— Я...
249
Он не мог докончить своей фразы, потому что по всей комнате
вдруг прокатился безумный смех Брэма. Сейчас он показался ему
еще более ужасным, чем там, в пустынях Баррена, или в лесу, и
он почувствовал, как стоявшая рядом с ним девушка задрожала. Ее
лицо приходилось ему как раз к плечу, и он увидел, что она поблед-
нела как смерть, и все-таки, несмотря на это, стала улыбаться.
А Брэм все еще продолжал хохотать, и глаза его светились зеленым
огнем, и с таким ужасным смехом он подошел к печи и стал подки-
дывать в нее хворост. И чем дольше он смеялся, тем девушка стано-
вилась все бледнее и бледнее. И все-таки улыбалась! Больше уж
Филипп не спрашивал, кто она и почему находилась именно здесь.
Его поразило именно то, что она была здесь и что ее измученная
душа, глядя на него вот через эти самые ее глаза, синие как два вели-
колепные аметиста, говорила ему, что Брэм извлекал из нее выгоду.
И Филипп напряг мускулы, увидев громадную фигуру, наклонившуюся
над печью. Представлялся удобный случай. Один прыжок — и он уже
схватит за горло этого негодяя. Имея на своей стороне такое пре-
имущество, Филипп рассчитывал, что шансы в борьбе будут одинаковы.
Вероятно, девушка догадалась, что было у него на уме, потому что
вцепилась в его руку еще раньше, чем он успел двинуться с места, и от-
тащила его от Брэма, сказав ему что-то на языке, которого он не
понимал. Брэм отошел от печки, взял ведро и, даже не взглянув на
них, вышел из избушки. Они услышали, как, выйдя к своим волкам,
он что-то им рассказывал и громко смеялся.
Опять умозаключения посыпались на Филиппа как из рога изо-
билия. Тотчас же по уходе Брэма девушка дала ему понять, что Брэм
ее не обижает. С почти истерическим волнением она старалась до-
биться от Филиппа, чтобы он это понял, и наконец, схватив его за
руку, потащила его к себе в комнатку через занавешенную шкурой
дверь. Она объяснялась мимикой не хуже, чем на словах. Она пока-
зала ему все, что сделал для нее Брэм. Он отгородил для нее вот эту
комнатку, поставив новую перегородку, и Филипп заметил, что она бы-
ла срублена еще из свежего леса. Кроме тянувшейся вдоль стены
скамьи, Брэм сколотил для нее еще и топорный стул и сосновый столик
и разостлал по полу с полдюжины медвежьих шкур. Кой-какая
одежда висела на стене — меховой капюшон и толстый непромо-
каемый плащ — и что-то еще было завязано в узел и лежало в углу.
— Кажется, я начинаю понимать вас,— обратился к ней Филипп,
посмотрев ей прямо в голубые глаза.— Вы хотите, чтобы я не убивал
Брэма Джонсона, когда он вернется обратно или когда-нибудь в другое
время, и силитесь доказать мне, что он не причиняет вам зла. А по-
чему вы боитесь его до глубины души? Я знаю это. Не обманете. Только
несколько минут тому назад бы были бледны как смерть, а сейчас...
сейчас сразу похорошели. Теперь слушайте, милая, что я вам скажу...
Ему было приятно, что она старалась не пропустить ни одного
его слова и придвинулась к нему совсем близко, вперив в него свои
большие, блестевшие глаза.
— Я влопался,— продолжал он с откровенной улыбкой.— По
крайней мере, в настоящую минуту. Меня провели за нос. Возможно,
250
что я поглупел так же, как и Брэм, но только сейчас этого еще не
сознаю. Я отправился на поиски двух индейцев, а наткнулся на
Брэма. Попав к нему сюда, я наткнулся на вас и в первую же минуту,
увидев перед собою вас вот в этой самой двери, вынес такое впечат-
ление, точно вы ожидали появления дьявола из преисподней. И если
вы действительно не боитесь Брэма и он не обижает вас, то почему же
именно сейчас, в его отсутствие, вы сразу так переменились? Я оше-
ломлен этим. Повторяю, я совершенно сбит этим с толку. Я дал бы
миллион долларов, чтобы только высказался Брэм. Я ведь все время
не спускал с вас глаз. Вы увидите, что этот румянец тотчас же сбежит
с вашего лица и сердце перестанет у вас биться от страха, как только
он сюда войдет. И вы еще хотите убедить меня в том, что он вас
не обижает? Да оставьте, пожалуйста!
На ее лице появилось отражение какой-то внутренней перемены,
которая неожиданно вдруг захватила и его.
— Вы сейчас находитесь за добрых полторы тысячи миль от лю-
дей, у которых такого же цвета волосы и глаза, как и у вас,— про-
должал он, высказывая свои мысли вслух, точно это хоть сколько-
нибудь могло бы пролить свет на интриговавшую его тайну.— Если бы
вы были брюнеткой,— ну, тогда другое дело. Но ведь вы же не брю-
нетка. Вы — светлая блондинка, золотая, и у вас белый цвет лица.
Ну не мучьте же меня, дайте мне идею! Кто вы, откуда и как сюда
попали?
Он ждал от нее ответа, а она только ему улыбалась. Что-то стра-
дальческое было в ее улыбке. Точно ком вдруг подкатил ему к горлу,
и он на некоторое время совершенно позабыл о Брэме.
— Ведь вы не поняли ни единого слова из того, что я сейчас
говорил,— обратился он к ней, схватил ее за руку обеими руками и
крепко ее пожал,— не правда ли? Ни единого слова! Но мы все-таки
понемногу добьемся своего. Мы научимся понимать друг друга. Я до-
гадываюсь, что вы здесь уже давно и, кроме мяса, да еще и без соли,
не ели больше ничего. Я ведь заметил, как вы бросились ко всем
этим пакетам, которые валяются вот там на полу. Давайте же при-
мемся за завтрак!
Он вывел ее в соседнюю комнатку, и она охотно стала помогать
ему поднимать с полу закуски. Он почувствовал, что какая-то невы-
носимая тяжесть вдруг свалилась у него с плеч, и все продолжал и
продолжал ей говорить, приготовляя в то же время и завтрак, кото-
рого она так нетерпеливо ожидала. Он старался не глядеть на нее.
Он вдруг стал чувствовать какое-то новое возбуждение, какую-то теп-
лоту, которая разливалась по его телу. Это было какое-то новое,
приятное ощущение, нечто такое, чего он не мог объяснить себе в
настоящую минуту. Только он знал, что это случилось с ним потому,
что она ясно дала ему понять, что Брэм ее не обижал.
— Иначе бы я размозжил ему голову, когда он сидел здесь,
нагнувшись над печкой,— продолжал он, приготовляя в своей каст-
рюльке какое-то кушанье из сухого картофеля.
Он поднял на нее глаза. Она весело следила за его движениями и
смотрела на картофель, раскрыв рот. Она показалась ему очень кра-
251
сивой. Он знал, что она все бы отдала, чтобы только его понять. Коса
свесилась у нее с плеча. Она была толщиною в руку и не доплетена до
конца. Он никогда еще не видел таких мягких, пушистых и отливавших
золотом волос. Затем он вдруг выпрямился, его что-то осенило, и он
показал на себя пальцем.
— Я — Филипп Брант,— сказал он,— Филипп Брант, Филипп
Брант, Филипп Брант!..
Он повторял свое имя и все время указывал на себя пальцем.
Вдруг лицо ее просияло. Точно сразу разрушилась вдруг стена, которая
стояла между ними. Медленно, ясно и отчетливо она повторила его имя
и затем улыбнулась и указала пальцем на свою грудь:
— Селия Армин! — сказала она.
Он чуть не перепрыгнул от радости через печь, хотел схватить ее
за руку и пожать ее, но в это время стала подгорать его картошка.
Селия Армин! Он мешал свою картошку и то и дело повторял это
имя, и всякий раз, как произносил его, она одобрительно кивала ему
головой. Он решил, что это было французское имя, но по-французски,
к сожалению, он не знал.
Тогда он снова сказал:
— Селия!
Она тотчас же ответила ему:
— Филипп!
Послышались шаги. Это возвращался в хижину Брэм. Сопровож-
даемый воем и рычанием волков, он топором стряхнул с сапог снег и
вошел. Филипп не обернулся в его сторону. Он не посмотрел даже,
какой эффект произвело возвращение Брэма на Селию Армин. Он на-
рочно углубился в свою работу. Даже стал посвистывать. А затем,
в последний раз помешав картофель, он указал на кастрюльку, в ко-
торой уже стал пузыриться кофе, и сказал ей:
— Помешайте кофе, Селия. У меня уже все готово!
И только сейчас он исподтишка на нее посмотрел. Хорошее
настроение и цвет лица у нее сняло как рукой. Она приняла с печки
кастрюльку с кофе и поставила ее на стол.
Тогда Филипп посмотрел и на Брэма.
Он все еще стоял спиной к двери. С тех пор, как он вошел в горницу,
он не тронулся с места и как-то глуповато смотрел на происходившую
перед ним сцену. В одной руке он держал ведро с водой, в другой —
замороженную рыбу.
— Опоздал с рыбой, Брэм! — крикнул ему Филипп.— Нельзя же
заставлять нашу даму так долго ждать! К тому же я думаю, что ты так
уже закормил ее мясом и рыбой, что у нее лезут на лоб глаза. Садись
с нами завтракать!
Он выложил на оловянную тарелку горячий картофель, поджарен-
ные лепешки и рис, сваренный еще накануне, и все это поставил перед
девушкой. Затем наполнил тарелку для Брэма и, наконец, и для себя.
Брэм не тронулся с места. Он все еще стоял у двери с ведром и рыбой
в руках. Как вдруг он опустил их на пол и с рычанием, которое,
казалось, вылетало у него из самой глубины груди, подбежал к столу и
своей громадной рукой схватил Филиппа за руку и сжал ее так, что тот
252
чуть не вскрикнул от боли. Все время не спуская глаз с девушки, он
оттащил Филиппа назад и обе тарелки придвинул к ней.
— Мы будет есть мясо, мсье! — сказал он строго.
Глаза ее засветились торжеством. Она была теперь уверена, что
Филипп должен был понять наконец то, в чем она старалась его
убедить, а именно что, несмотря на свое безумие, Брэм обращался с
ней хорошо. И Филипп понял ее и не смог удержаться, чтобы не по-
жать Брэму руку. Но тот даже и не заметил этого его порыва. Когда
Филипп принялся за приготовление рыбы, он отошел к стене, и,
чисто по-индейски, сел около нее на корточках. Он все время смотрел
на девушку, пока она ела и пока Филипп не изжарил наконец рыбу.
Когда же Филипп пригласил его к завтраку, то он поднялся, взял то,
что осталось у него от окороков карибу, и снова вышел из хижины.
Минуту спустя до Селии и Филиппа донеслись со двора его дикий
хохот и злобное ворчание волков.
Глава XI
ФИЛИПП ДЕЛАЕТ ОТКРЫТИЕ
Едва только захлопнулась за Брэмом дверь, как Селия Армин уже
подбежала к Филиппу и потянула его за руку к столу. Под мучи-
тельным в течение целого получаса наблюдением Брэма она ела свой
завтрак так, точно ничего и не подозревала, но стоило ему только
выйти, как она уже настаивала на том, чтобы Филипп подбавил к своей
рыбе еще и картошки, взял бы лепешку, и налила ему чашку кофе.
— А вам бы не хотелось оставлять меня без завтрака? — улыб-
нулся он ей и почувствовал вдруг желание схватить ее за голову,
притянуть ее к себе и поцеловать.— Но вы обо мне не беспокойтесь.
Я уже достаточно поел вот этой лепешки,— и он показал ей обгры-
зенный кусок.— Я ел ее и вчера, и сегодня, и утром, и вечером, так
что она стоит у меня уже вот здесь! Даже надоела. Рыба Брэма
вкуснее.
Пока он ел, она сидела против него, и он имел возможность при-
смотреться к ней поближе, почему и не торопился оканчивать свой
завтрак. Его поразило то, что она так сразу похорошела, и теперь
уж он был вполне убежден, что она — не северянка. Да, ей было не
более двадцати лет. Пожалуй, и весу в ней было пуда три... Ну, фунтов
на пять больше или меньше. Такого веса у здешних девушек ее лет не
бывает. Она была здесь на чужбине, совершенно одна; одна как перст,
на самом краю света. Пожалуй, легче было бы найти в этих краях
бальное платье из крепдешина или фарфоровый сервиз, чем ее. Она
сидела против него и представляла собою неразрешимую для него за-
гадку. И она же сама и желала дать ему ее решить. Он видел это по ее
глазам, по тому дрожанию, которое слышалось в ее голосе. Она не
знала, с какой стороны к нему подойти, чтобы он понял наконец, кто
она, как она попала сюда и чего от него ждала. Он не говорил по-фран-
цузски, а она не понимала по-английски, и нужно было найти какой-то
третий язык, который был бы понятен обоим.
253
Он подумал о золотой петле. Вот где нужно искать настоящий
ключ к разгадке этой тайны! Он встал из-за стола и подвел девушку к
окну. В дальнем углу двора стоял Брэм и бросал куски мяса окружав-
шей его дикой орде волков. С удовольствием Филипп заметил, что
Селия поняла, что он хотел обратить ее внимание именно на Брэма, а
не на волков. Затем он стал расплетать ей волосы. Она с удивлением
посмотрела на это. Он отделил от косы небольшую прядь, разделил
ее на три части и стал сплетать из них канатик, причем он вышел у
него несколько толще, чем у Брэма в его золотой петле. Потом он ука-
зал пальцем на этот канатик и сразу же и на Брэма — ив один
момент лицо ее просияло. Она поняла!
Она ответила ему также пантомимой. Для того, чтобы сплетать пет-
ли для ловли кроликов, волосы с ее головы срезали оба: и она и Брэм.
Срезали несколько раз, так как силков требовалось много. Она на-
клонила голову и указала ему те места, на которых были вырезаны
пряди толщиною в палец.
Филипп от разочарования вздохнул. Она не сообщила ему ровно
ничего нового, за исключением разве того, что силков требовалось
много.
Он хотел заговорить, но взглянул на нее и вдруг замолчал. В ее
глазах неожиданно вспыхнуло какое-то новое вдохновение. Она про-
тянула вперед руку и указала ему на грудь.
— Филипп Брант — Америка! — воскликнула она.
Затем, указав пальцем себе на грудь, она добавила:
— Селия Армин — Дания!
— Боже мой, Дания! — встрепенулся Филипп.— Так вот оно что.
Значит, вы из Дании? Дания?
Она утвердительно кивнула головой.
— Копенгаген — Дания! — ответила она:
— Копенгаген, Дания! — засуматошился он.— Да мы уже стали с
вами разговаривать! Селия Армин из Копенгагена, из Дании! Но как вы
попали сюда? — Он указал пальцем на пол, на то место, где они
стояли, и обвел руками все четыре стены и потолок.— Как вы очу-
тились именно здесь?
Дальнейшие ее слова еще более сбили его с толку.
— Копенгаген — Москва — Петроград — Россия — Сибирь —
Америка,— сказала она.
— Копенгаген — Москва...— повторил он.— Оттуда в Петроград...
Россия, Сибирь и Америка...
Он смотрел на нее и не верил своим ушам.
— Селия,— взмолился он.— Если вы хоть сколько-нибудь ува-
жаете меня, то не дурачьте меня, будьте благоразумны. Неужели вы
можете ожидать, что я поверю вам, будто вы всю дорогу от Копенга-
гена и до этой проклятой и адом и раем избушки Брэма, находящейся
где-то на краю света, у черта в зубах, могли проехать через всю
Россию и Сибирь? Вы1 Да нет, я этому не верю! Здесь что-то не то!
Вы сами ошиблись!
Он достал из кармана свой маленький путеводитель, при котором,
как ему припоминалось, кажется, имелась позади карта всего света.
254
Да, он не ошибся! Она там оказалась! Он развернул ее, и Селия тотчас
же указала ему пальчиком на Копенгаген. Склонившись над ее пле-
чом, он почувствовал, как ее волосы защекотали его по лицу. Он
затаил дыхание и с трепетом стал ожидать, когда ее указательный
пальчик будет двигаться далее по карте, чтобы рассказать ему историю
Селии до конца.
Из Копенгагена пальчик отправился в Москву, отсюда медленно,
по Октябрьской железной дороге, дотянулся до Ленинграда, а затем
сразу, в один размах перерезал всю Россию и всю Сибирь вплоть до
самого Берингова моря.
— Шхуна... — сказала она тихо, и ее пальчик пересек на карте
голубое пространство и перескочил из Сибири на Аляску.
Здесь пальчик задержался. Очевидно, она и сама затруднялась,
куда идти дальше. А затем и вовсе отступилась от карты. Увидев же,
что он все-таки понял ее, она пришла в большое возбуждение. Она
потащила его к окну и стала указывать ему на волков и на сани. Ага! —
догадался он. Значит, с Аляски она отправилась далее уже на со-
баках! И он закивал ей головой. Понял! Он даже обрадовался этому.
Она, Селия Армин, из Копенгагена в Дании отправилась на Аляску че-
рез всю Россию и Сибирь и затем ехала далее уже на собаках. Но зачем
она ехала — вот вопрос! И что случилось, что заставило ее потом ока-
заться сожительницей или пленницей Брэма? Филипп знал, что она хо-
тела рассказать ему обо всем. Повернувшись к окну спиной, она за-
говорила с ним о чем-то опять, жестикулировала и чуть даже не рас-
плакалась потому, что он ее так и не понял. А он все-таки что-то
предполагал, какая-то еще неясная уверенность уже начинала брез-
жить в его душе, точно рассвет, убеждение в том, что с нею произошло
что-то ужасное, нечто такое, что составляло теперь пытку для ее
души и что невыносимым страхом отражалось в ее глазах, когда она
старалась добиться того, чтобы он ее понял. А затем она все-таки не
выдержала и, закрыв лицо руками, громко разрыдалась.
Со двора послышался дикий хохот Брэма Джонсона. Он пока-
зался Филиппу насмешкой, издевательством. В ответ на этот хохот
каждая капля крови в жилах у Филиппа загорелась невыносимой
злобой. Он подбежал к печи, схватил самое крупное полено и остано-
вился у двери. Затем он отворил ее и выбежал на двор, услышав за
собою вопли Селии, которая умоляла его остановиться. До него
донеслись ее громкие рыдания. Тут только он понял, почему она его
не пускала. Едва только он сделал десять шагов, как стая волков уви-
дала его и плотной массой бросилась на него с края двора. В эту мину-
ту их не мог бы остановить даже и голос Брэма. Он посмотрел на
Филиппа, увидел на пороге и Селию, которая замерла от ужаса и не
знала, что ей делать. В этот самый момент Филипп размахнулся над
головой поленом и изо всех сил бросил его в волков. То, что он не про-
махнулся, а удачно в них попал, дало ему одну только секунду, чтобы
вернуться к избушке и скрыться в ней, и он использовал эту секунду.
Едва только он вскочил в нее, как Селия тотчас же захлопнула за
ним дверь. С быстротою молнии она задвинула засов и тотчас же по-
слышалось, как волки ударились о дверь своими телами. До Селии и
255
Филиппа донеслись их рычание, вой и щелканье зубов. Селия была
бледна как смерть. Она закрыла лицо руками и дрожала как лист. Фи-
липп слышал, как она истерически потом заплакала.
Он глубоко вздохнул и ласково отстранил от ее лица ее руки. Они
трепетали в его руках, и он мог видеть то выражение, каким вдруг
осветилось ее лицо.
— Селия, милая, таинственная девочка! — воскликнул он, так
крепко сжимая ей руки, что ей сделалось больно.— Сейчас я сделал
маленькое открытие. Я рад, что вы не понимаете меня, потому что
не хотел бы бранить вас за то, что вы испугались за человека, который
полюбил вас с первого же взгляда. Бывают же такие случаи на свете!
Оттого ли, что меня утомило уже одиночество, или, быть может, по-
тому, что я встретился с вами в такой необычайной обстановке, а
возможно, что и потому, что я никогда еще в своей жизни не видал
такой красивой девушки, вы стали для меня дороже всего на свете.
Но я сейчас кое-что заметил и по вашим глазам. Должен ли я скрывать
все это от вас и стараться, чтобы вы не узнали ни о чем? И если бы я
добился того, чтобы вы в конце концов поняли то, о чем я сейчас ска-
зал, то не сочли ли бы вы меня таким же дикарем, как и вот этот
Брэм? Что вы скажете на это?
Со двора послышались острые, резкие крики Брэма на эскимосском
языке. Филипп слышал, как ощерились на него волки, когда он стал
отгонять их от избушки, и оттянул поскорее Селию от двери. Затем он
подбежал обратно к двери и незаметно спустил засов, так как в это
время Брэм уже задвигал щеколдой со двора. В один момент Селия
стояла уже опять рядом с Филиппом. Когда Брэм вошел, то Филипп
уже был готов к борьбе. Но его удивило равнодушие Джонсона. Че-
ловек-волк что-то бормотал про себя и имел такой вид, точно его очень
забавляло то, что произошло. Селия схватила Филиппа за руку и по-
смотрела на него так, как не смотрела еще ни разу. Казалось, что в
этом бормотании Брэма и в этом выражении его лица она подметила
нечто такое, чего не было у него еще ни разу. И она вдруг оставила их
одних и ушла к себе в комнатку. Брэм все еще не обращал никакого
внимания на Филиппа и продолжал бормотать.
Минуты через две девушка вернулась.
Она подошла прямо к Брэму и протянула ему длинную прядь
своих волос.
Брэм тотчас же перестал бормотать и цепко схватился своей
громадной, безобразной рукой за волосы.
«Что за диковина?» — подумал Филипп.
Его нервы достигли крайней точки напряжения. Оказывается, что
волосы девушки служили для Брэма фетишем. Он весь как-то сразу
изменился, как только его пальцы коснулись золотых волос. Филипп
даже вскрикнул от ужаса. Он увидел, что эта улыбавшаяся девушка
стояла лицом к лицу со смертельной опасностью, которой и сама не
подозревала. Ее пушистые волосы еще облаком стояли вокруг ее го-
ловы и во всей красе своей падали ей на плечи. И когда Брэм принимал
от нее золотую прядь, то не спускал с них глаз. Можно ли было до-
пустить, что этот сумасшедший не рассчитывал на свои силы?" Разве
256
не могла забраться к нему в больную голову сумасбродная мысль,
что стоило бы только ему протянуть руку и вместо этой маленькой
пряди волос, которую ему всемилостивейше дарила Селия, он мог
бы получить сокровище в тысячу раз драгоценнее, чем одна эта прядь?
Возможно ли, чтобы девушка сама не догадывалась, перед какой
опасностью она стояла?
А она улыбалась и кивала головой Брэму, тогда как он, Филипп,
был бледнее самой смерти.
Гигант медленно подошел к окошку, посмотрел на прядь волос
поближе к свету и что-то пробормотал. Затем он сел по-турецки у
стены, разделил прядь на три части и стал плести из них силок. Когда
Филипп взглянул еще раз на Селию, то она уже не была бледна, и
румянец играл у нее на щеках. Она так ему кивнула головой, что он по-
нял из этого ее движения, что она на некоторое время уйдет в свою
комнату. Он не удерживал ее. Он был слишком для этого возбужден.
Затем мало-помалу стал успокаиваться.
Придя наконец окончательно в себя, он достал из ранца свои
принадлежности для бритья. Среди них было зеркальце. Он по-
смотрел в него и ужаснулся своему виду. Теперь неудивительно, что
девушка так испугалась его, когда он только что к ней вошел. Ему
понадобилось целых полчаса, чтобы привести свою физиономию в по-
рядок, и все это время Брэм не обращал на него ровно никакого
внимания и продолжал плести свою золотую петлю. Селия не возвра-
щалась до тех пор, пока Брэм не окончил своей работы и не вышел из
избушки совсем. Первое, что заметила Селия при входе,— это проис-
шедшую в лице Филиппа перемену. Она осталась ею очень довольна,
и это заставило Филиппа покраснеть.
Из окна они стали глядеть, что делал Брэм. Он собрал вокруг
себя всех волков и отправился с ними к калитке. Он нес с собою
лыжи и плеть. Выйдя из калитки вперед, он стал выпускать через нее
волков по очереди до тех пор, пока из двадцати не осталось десять.
Тогда он запер калитку.
Селия вернулась к столу с листочком бумаги и с карандашом.
С веселым видом она протянула Филиппу этот листок. Наконец-то
они нашли способ говорить! На бумажке была почти по-детски
нарисована голова оленя. Это значило, что Брэм отправился на охоту.
Но, уходя, он оставил в качестве их телохранителей десятерых вол-
ков. Теперь Филипп уже больше не сомневался. И Селия и он были не
гостями у сумасшедшего, а его пленниками.
Глава XII
НЕОЖИДАННОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ
После того как Брэм со своими спутниками скрылись по ту сторону
калитки, Филипп еще долго не отходил от окна и думал. Он почти сов-
сем забыл о девушке, которая стояла позади него. С тех самых пор,
как Пьер Брео в первый раз заинтересовал его золотою петлей, он
9. Зак. 3258, Кервуд
257
еще ни разу не стоял так близко, лицом к лицу, с неразрешимой за-
гадкой, как теперь. Был ли Брэм Джонсон на самом деле сумасшед-
шим или только прикидывался? Этот вопрос предстал перед ним с
такой неожиданностью, что он даже вздрогнул от удивления. Из да-
лекого прошлого к нему донесся ясно и отчетливо голос: «Сумасшед-
ший не забывает никогда!» Это был голос знаменитого врача по
нервным болезням, с которым он когда-то беседовал о том, нормален
ли вообще человек, совершивший преступление, взволновавшее все об-
щественое мнение. И он знал, что эти его слова были верны. Раз
сумасшедшим овладела какая-нибудь идея, он уже никогда не за-
будет о ней. Она становится его властительницей, частью его существо-
вания. В его больном мозгу подозрительность не умирает никогда.
Страх преследования вечно следует за ним, как тень. Ненависть не
покидает его ни на одну минуту.
Если Брэм действительно сумасшедший, то зачем он разыгрывает
такую игру? Он чуть не убил Филиппа за обладание его съестными
припасами, а теперь вдруг оставил все в его распоряжении! Сотни раз
вспыхивавшее в его глазах подозрение вдруг сменялось спокойствием
и тупым равнодушием. Была ли эта его подозрительность настоящей и
не было ли это равнодушие притворным? И если оно было притворным,
то с какой целью?
Теперь он был уверен, что Брэм не обижал девушку, чего он так
боялся. В том, что этот человек-волк держал ее у себя в плену, физи-
ческие желания роли не играли. Сама Селия дала Филиппу это
понять. И всё-таки, несмотря на это, он то и дело улавливал в обращен-
ных к ней взглядах Брэма выражение чисто звериного, немого обо-
жания. Даже и в том случае, если бы Филипп заподозрил чистоту его
отношения к Селии, то и тогда ему пришлось бы отбросить в сто-
рону эти свои подозрения, так как являлся бы на сцену вопрос:
разве потерпел бы Брэм в своем доме соперника и смог ли бы он оста-
вить их одних без себя?
Он стоял так у окна, смотрел во двор, и ум его быстро заработал.
Нет, он больше не намерен разыгрывать из себя какую-то безвольную
пешку! Довольно уже Брэм поиздевался над ним! Теперь он знает, как
ему поступать, как бы ни вмешивалась в это дело эта таинственная
девица! Столько уже раз ему представлялся случай отвратить от себя
удар, который в конце концов сделал его рабом и пленником этого
безумца! Теперь он сам использует свой последйий удар и останется
победителем или будет побежден!
С решительным видом он посмотрел на Селию. Она внимательно
следила за ним и ему показалось, что она догадалась, о чем он думал.
Первою его мыслью было использовать отсутствие Брэма, чтобы
обыскать его жилище. И он употребил все усилия, чтобы Селия его
поняла.
— Вероятно, вы уже делали это не раз и без меня! — сказал он
ей.— Я не сомневаюсь в этом. Должно быть, не найдется уголка, кото-
рого бы вы еще не обыскали. Но мне думается, что я мог бы наткнуться
на что-нибудь такое, на что вы просто не обратили внимания, на что-
нибудь интересное.
258
Она последовала за ним. Он начал со стен и каждую из них тща-
тельно осмотрел, стараясь найти в них какое-нибудь потайное местеч-
ко. Затем он исследовал пол. Но все его поиск ”, на которые он потратил
целых полчаса, оказались тщетными. Он даже вскрикнул от радости,
когда в старом хламе в пыльном углу вдруг нашел старинной системы
револьвер. Но он оказался разряженным, а зарядов к нему не нашлось.
Наконец больше уже ничего не осталось необысканным, за исключе-
нием постели самого Брэма. В ней, под шкурой, были найдены три пет-
ли из волос Селии, и только.
— Не будем трогать их,— сказал Филипп, покрывая их снова мед-
вежьей шкурой.— Соблюдем этикет даже по отношению к Брэму.
Пусть он не догадывается ни о чем. Только сумасшедший и может за-
ниматься такими делами. А впрочем...
И вдруг он загадочно посмотрел на Селию.
— Вы не предполагаете,— обратился он к ней,— что Брэм может
бояться именно вас? Иначе зачем ему было бы прятать от вас даже
кухонный нож? Не боится ли он, что вы можете его зарезать во время
сна, если он оставит при вас такой искушающий предмет?
Какое-то странное движение среди волков заставило его выглянуть
из окна. Оказалось, что подрались между собою два волка. Когда он
опять обернулся назад, то в это время Селия выходила из своей ком-
натки, держа в руках несколько обрывков бумаги. Волчья стая при-
влекла к себе внимание Филиппа. Он стал думать, каким образом
можно было бы отделаться от этих телохранителей в отсутствие
Брэма. Даже если бы ему удалось убить самого Брэма или захватить
его в плен, то как, какими средствами можно было разделаться с вол-
ками? Если бы ему удалось каким-нибудь способом добиться от
Брэма, чтобы он внес в комнату ружье,— тогда другое дело! Филипп
мог бы всех их перестрелять из окошка по очереди. Без оружия же
дело обстояло совсем безнадежно. За исключением одного только
самого матерого из них, все волки бродили вокруг избушки и были у
Филиппа на виду. Только один этот волк не обращал ровно никакого
внимания на драку и преспокойно грыз кость. Филипп слышал, как
она трещала под его могучими челюстями, и сразу же решил, как отде-
латься от волков! Он заморит их голодом! На это потребуется неделя,
много — десять дней, и если будет устранен с пути Брэм и его волки
останутся взаперти внутри двора, то все будет исполнено отлично.
И первое, что он теперь должен был сделать, это внушить Селии
мысль о необходимости применить к Брэму физическое насилие.
Она позвала его по имени, и он вздрогнул и отвернулся от окна.
С первого же взгляда он заметил, что Селия была чем-то взволнована.
На столе были разложены клочки бумаги, которые она принесла из
своей комнаты и, указав на них, она снова назвала его по имени. Он
понял тогда, что она хотела обратить его особое внимание на то, что не
представляло для него никакого значения, и заставить его прочитать
по этим обрывкам то, что она не могла рассказать ему на словах. Когда
он подошел к столу, то в первый момент эти бумажки произвели на
него меньшее впечатление, чем то, что два раза она назвала его по
имени. Но он все-таки заглянул в них. Их было восемь или десять
9*
259
штук, и на каждой из них было по рисунку. Одного взгляда на них
было достаточно, чтобы догадаться, что этими картинками Селия ста-
ралась рассказать ему все, что так его интересовало. Они содержали
в себе всю ее историю. Он заметил, что бумага была грязная и изодран-
ная, точно была давно уже в употреблении.
— Вероятно, все это вы нарисовали для Брэма,— сказал он, при-
стально вглядываясь в каждый из рисунков.— Должно быть, что так.
Ведь Брэму было о вас так же мало известно, как и мне. Корабли...
Собаки... Люди... А это что? Нападение? Драка? Или что?
Его глаза остановились на одном из рисунков, и сердце его вдруг
упало. Он взял в руку кусок бумаги, который, очевидно, когда-то
составлял собою часть лавочного пакета. Медленно он обернулся
к девушке, и глаза их встретились. Она даже задрожала от желания,
чтобы он понял скорее.
— Это вы,— сказал он, указав на центральную фигуру на рисунке и
ткнув ее в грудь пальцем,— это вы, с распущенными волосами, и на
вас нападают какие-то люди и замахиваются на вас палками. Милая
моя, что это должно означать? А вот тут, в уголке, корабль. Очевидно,
он только что пришел. Вы высадились из него на берег. Не правда ли?
Из корабля! Из корабля! Понимаете? Корабль!..
— Шхуна! — воскликнула она, ткнув пальчиком в изображение
корабля.— Шхуна — Сибирь!
— Шхуна «Сибирь»?;Это звучит очень красиво! А посмотрите-ка,
Селия, вот сюда!..
Он опять достал карманный путеводитель и развернул карту зем-
ного шара.
— Укажите,— обратился он к ней,— откуда вы отправились и где
потом пристали к берегу?
Она наклонилась над ним, чтобы посмотреть на карту, и он по-
чувствовал на своих губах бархатное прикосновение ее волос. И опять
его охватили восхитительный трепет от ее присутствия так близко
от него и желание схватить ее на руки и прижать к себе. Но она
тотчас же откинулась назад и продолжала посредством своего паль-
чика рассказывать историю по карте. Корабль отправился от устья
реки Лены, в Сибири, и все время следовал северным берегом Сибири
же вплоть до того самого места, где синей краской был обозначен
Ледовитый океан над Аляской. Здесь пальчик остановился, и по вы-
ражению лица Селии Филипп догадался, что Это было все, что она
знала. Отправившись далее от какого-то места на этом синем про-
странстве, корабль где-то причалил к Американскому материку.
С этого места начиналась история Селии по рисункам; она быстро
стала хвататься то за один из них, то за другой. Конечно, это были
только обрывки этой истории, ее отдельные эпизоды. И по мере
того, как Филипп улавливал из них общий смысл, каждая капля
крови в нем волновалась так, что он еле владел собой. Он начинал
разгадывать тайну. Селия Армин выехала из Дании и через всю
Россию и Сибирь добралась наконец до устья Лены. Здесь она села на
корабль и доплыла на нем до берега Северной Америки, где на нее
было совершено нападение, о смысле которого он мог только догады-
260
ваться. Затем девушка подала ему еще один рисунок, на котором были
изображены гигант и свора волков. Это оказался Брэм с его живот-
ными, и тут только Филипп понял наконец, почему Селия так не
хотела, чтобы он разделался с Брэмом. Дикарь спас ее от чего-то
ужасного, на что были на рисунках одни только намеки. Он отвез ее
к себе на юг, в свое уединенное жилище, и по какому-то необъясни-
мому поводу, на который не было решительно никаких указаний на
рисунках, стал относиться к ней как к пленнице.
А далее Селия опять стала представлять собою для Филиппа непро-
ницаемую тайну.
Зачем ей понадобилось ехать в Сибирь? Что понесло ее к пустын-
ным берегам Полярной Америки? Кто были те таинственные враги,
от которых спас ее безумный Брэм?
Он опять посмотрел на одну из картинок, которую отчасти уже
измял в руке. На ней было нарисовано два человека. Девушка при-
жалась к мужчине и обнимала его за шею. Он тоже обнимал ее за
плечи. С этой картинки Филипп перевел взгляд на Селию, и то, что он
увидел в ее глазах, заставило похолодеть его сердце. С первой же
минуты, как он вошел в эту хижину Брэма Джонсона, в его душе вдруг
вспыхнула надежда. Теперь же, благодаря этому рисунку, она внезап-
но погасла, и в этом он увидел для себя мрачные предзнаменования.
Он угрюмо отошел к окну и взглянул из него на двор.
В следующий затем момент Селия вздрогнула от его неожидан-
ного восклицания. Она быстро к нему подбежала. Он выронил из
руки бумажку. Его пальцы цепко ухватились за подоконник, и он
смотрел в окошко с таким видом, точно не верил своим глазам.
— Смотрите! Смотрите! — залепетал он.— Глядите вот сюда!
Все последнее время до них не долетало со двора ни малейшего
звука. Только внизу, у самого окна, распростершись на утоптанном
снегу, валялся тот самый волк, который только незадолго перед этим
с таким ожесточением обгладывал кость. Теперь он был мертв. Все
члены его окостенели. Зубы были оскалены и рот раскрыт. Вокруг
головы его была лужа крови. Филиппу бросилось в глаза то,
что он погиб не естественным порядком, а был убит каким-то ин-
струментом. И действительно, оказалось, что громадный волк был на-
сквозь пронзен стрелой.
Филипп тотчас же определил ее происхождение. Она представляла
собой длинный, тонкий гарпун, похожий на дротик, который был в
употреблении только у одного племени во всем свете, именно у
эскимосов с залива Коронации и с Волластоновой земли.
Он тотчас же отскочил от окна и увлек за собою и Селию.
Глава XIII
ФИЛИПП УСПОКАИВАЕТСЯ
Немного устыдившись той быстроты, с которой он отскочил от
окна, Филипп улыбнулся.
— Простите мне мою поспешность, моя дорогая,— обратился он к
261
Селии,— но мне показалось, что они метили прямо к нам в окошко.
Увидев мертвого волка и торчавшую в нем стрелу, Селия побледне-
ла как смерть. Схватив со стола один из рисунков, она сунула его в руку
Филиппу. Это было изображение нападения.
— Так это из-за вас? — улыбнулся он ей, стараясь сделать так,
чтобы его голос не дрожал.— Так это, значит, вы всему причиной? Да?
Они пришли сюда за вами? Вот не ожидал! Хотелось бы только знать
почему?
Его голос стал спокойным опять. Его удивило то, как она при-
стально вглядывалась в движения его губ и вслушивалась в звук его
голоса, чтобы определить опасность положения. Если не будет боять-
ся он, то не будет бояться и она. Он быстро это сообразил. Ее глаза
не скрывали ее веры в него, и он тотчас же подошел к ней, взял ее
обеими руками за щеки и засмеялся, хотя каждую минуту опасался,
что стрела может влететь в окошко.
— Мне приятно видеть это выражение в ваших глазах,— сказал
он,— и я рад, что вы все-таки не понимаете меня, потому что не мог бы
перед вами лгать. Я понимаю теперь все ваши рисунки и не стал бы
скрывать от вас, что нам придется пережить сейчас отчаянное поло-
жение. Эскимосы пришли именно за вами, и я готов биться об заклад,
что Брэм уже не вернется со своей охоты назад. Я уверен, что они где-
нибудь подстерегли его и убили из засады.
Он принял руки с ее лица и все еще продолжал улыбаться. Она сде-
лала такое движение, точно хотела подойти к окну. Он удержал ее от
этого и в ту же самую минуту вдруг послышался со двора отчаянный
вой волков. Дав Селии понять, что она все время должна оставаться
там, куда он ее отвел, а именно — у стола, Филипп подошел к окну
сам. Волки столпились у калитки и два из них так и прыгали, ста-
раясь перескочить через загородку своей тюрьмы. Среди двора, между
изгородью и избушкой, валялся на снегу еще один убитый волк.
Филипп быстро сделал вывод: эскимосы уже убили Брэма из засады
и теперь предполагали, что девушка в избушке находится одна. Он до-
гадывался, что они только суеверно боялись волков Брэма и решили их
убить по одному, чтобы затем перелезть через забор и пробраться в
самую избушку.
И вдруг он увидел, как над забором появились голова и плечи
какого-то человека, рука этого человека что-то бросила, и перед гла-
зами Филиппа сверкнула стрела и врезалась в самую средину стаи
волков. Тотчас же эти голова и плечи скрылись за забором, и в тот же
самый момент Филипп услышал позади себя и крик Селии. Она тоже
подбежала опять к окошку. Она увидела то же, что и он, и быстро и тя-
жело задышала от волнения. В удивлении он заметил, что она не была
уже больше бледна. Щеки ее запылали румянцем, и в глазах у нее за-
светился яркий огонь. В немом молчании он стал смотреть на нее,
удивившись ее преображению. Он был почти уверен, что и она соби-
ралась тоже сражаться и что была готова бок о бок с ним ринуться
на врагов. Едва крик замер на ее устах, как она уже бросилась к себе в
хибарку и тотчас же возвратилась оттуда обратно и сунула ему в руку
револьвер. *
262
Филиппу показалось, что она не уходила и на десять секунд.
Это был не револьвер, а простая детская игрушка. При других
обстоятельствах он поднял бы Селию на смех, но сейчас было не
теперь, а теперь — не вчера и не позавчера. Это был момент крайней
необходимости, и это ничтожное оружие все-таки дало Филиппу уве-
ренность, что он не оставался вовсе безоружным. Как-никак, а из
него можно было выстрелить до самого забора и, пожалуй, свалить
с него и человека, если только удастся хорошо в него прицелиться.
Во всяком случае, им можно произвести много шума.
Шума!.. Он посмотрел на Селию и перестал улыбаться. Не пришла
ли и ей в голову та же самая мысль, что и ему? Иначе зачем ей нужно
было бы совать ему в руку именно этот револьвер? И по блеску ее
глаз он догадался, что был прав. Ведь если Брэм был уже убит, то
эскимос или .эскимосы предполагали, что во всей этой избушке она
была совершенно одна и будет находиться в их власти тотчас же, как
будут перебиты все волки до одного. Поэтому два или три шумных вы-
стрела из револьвера и затем появление во дворе самого Филиппа
могли по меньшей мере поколебать их уверенность. Они поняли бы из
этого, что Селия была не одна и что ее защитник имеет при себе ору-
жие. Вот почему Филипп возблагодарил судьбу за то, что она ниспосла-
ла ему этот инструмент, который гремел так, как игрушечная пушка,
а причинял боль не сильнее укуса комара.
— Много их тут не должно быть... — успокоил Селию Филипп.—
Иначе они гораздо скорее справились бы со всеми волками. Вероятно,
их не более...
В этот самый момент над забором, медленно и опасливо озираясь
по сторонам, стала подниматься темная голова, и все волки с рычаньем
бросились толпою к тому месту.
— Смотрите! Смотрите! — крикнула Филиппу по-датски девуш-
ка.— Это Блэк!
Филипп не понял ее, выждал, когда тот поднялся над забором на-
столько высоко, чтобы метнуть свою стрелу, и вдруг неожиданно вы-
скочил на крыльцо. Закричав во весь голос так, что у него чуть не
лопнули голосовые связки, он в то же мгновение открыл и стрельбу.
Гром выстрела и дикий вопль заставили незнакомца спрыгнуть на
землю. Но зато стая волков, обезумевшая от невозможности до-
браться до врагов, сразу же повернула назад и бросилась к избушке.
Зная по опыту, в чем дело, Филипп моментально скрылся за дверью.
— Видали вы,— обратился он к Селии,— как этот герой сейчас по-
катился с забора вниз? Не думаю, чтобы я попал в нега. По всей ве-
роятности, нет. Но если бы только они знали, какие жестокие раны
может наносить этот наш револьвер, то они подняли бы нас на смех.
Но зато шуму-то, шуму сколько!..
Он посмотрел ей прямо в лицо. Это было с его стороны изуми-
тельным лицемерием. Опасность была велика, он сознавал ее и все-
таки был рад тому, что, делая колоссальные усилия, чтобы понять
хоть что-нибудь из того, что он ей говорил, она не замечала, как он ее
обнимал. От радостного волнения и в то же время от сознания риско-
ванности положения, кровь бросилась ему в лицо.
263
— Мне хочется сейчас крепко-крепко тебя обнять,— обратился он
к ней с серьезностью, которая, казалось, должна была бы на нее по-
действовать.— Обнять и поцеловать и еще высказать, что я чувствую...
Мне хотелось бы сделать это, пока еще не поздно. Но поймешь ли ты
меня? То есть, сможешь ли ты понять, что я полюбил в тебе каждую
частицу, начиная от той земли, на которой ты стоишь? Пожалуйста,
не думай, что мною руководит сейчас зверь. Вот именно этого-то я и
боюсь. Но мне хотелось бы высказаться перед тобой прежде, чем
начнется для меня неравный бой, и именно из-за тебя. А бой этот уже
близок, он уже висит над нами, так как они уже расправились с
Брэмом и сегодня же сломают или сожгут эту изгородь, расправятся с
волками и примутся за эту хижину. А тогда...
Он потихоньку отнял от нее руки. В его взгляде как будто от-
разилась одна из тех мыслей, которые его так волновали.
— Но ведь ты уже принадлежишь другому... — задумчиво сказал
он, отвернувшись к окошку.— Иначе зачем было бы тебе вешаться ему
на шею, а ему прижимать тебя к себе, как вот здесь?..
Несколько времени тому назад он скомкал картинку и бросил ее
на пол. Теперь он поднял ее и стал ее расправлять. Селия не шевель-
нулась. Она с напряженным вниманием следила за каждым его дви-
жением. И когда он снова подошел к ней с картинкой, то ему пока-
залось, что у нее в глазах загорелся новый, тревожный вопрос. Как
будто она сразу угадала в Филиппе что-то такое, чего раньше не за-
мечала. И в первый раз он почувствовал от этого смущение. Возможно
ли, чтобы она поняла то, что он сейчас перед ней высказывал? Он не
мог этому поверить, а между тем... Существует же на свете чисто
женская интуиция!..
Он протянул ей рисунок. Она взяла его, некоторое время при-
стально смотрела на него и наконец подняла на Филиппа глаза.
Если она и не понимала его, то во всяком случае догадалась.
— Это мой отец,— просто сказала она по-датски, указав пальчи-
ком на мужчину, нарисованного на бумажке.
В этой ее фразе было созвучие с английским языком. Он сразу же
ее понял, ему даже показалось, что она произнесла ее по-английски.
— Твой... отец? — воскликнул он.
Она утвердительно кивнула ему головой.
— Да,— повторила она.— Это мой отец!
Точно гора свалилась с плеч Филиппа.
— Уф!.. — произнес он с облегчением и, чтобы замаскировать свое
волнение, весело спросил ее: — Селия, а нет ли у тебя еще патронов
для этого пугача? Поищи-ка! Хочется пострелять на весь мир!
Глава XIV
ЧТО ПРИНЕС С СОБОЙ УРАГАН
Филипп позабыл и о Брэме, и об ожидавших по ту сторону изго-
роди эскимосах, и о безнадежности положения. Так, значит, это ее
отец! Ему вдруг захотелось кричать, схватить Селию на руки и за-
264
плясать с нею вокруг избушки. Но происшедшая в ней перемена сразу
же сдержала его и заставила его вспомнить о приличиях. Он побоялся,
как бы эти ее лучистые, голубые глаза, которые только что смотрели
на него с такою удивленной и вопросительной серьезностью, не заго-
релись вдруг огоньком подозрительности, а может быть даже и
страха, если бы он зашел слишком далеко. Он сообразил, что слишком
уж ясно подчеркнул перед нею свою радость, когда она сказала, что
нарисованный на бумажке человек — ее отец. Она не могла не об-
ратить на это внимания. Тем не менее он об этом не жалел. Он чув-
ствовал невыразимую радость при одной только мысли о том, что у
всякой женщины, под каким бы солнцем она ни родилась, есть, по
крайней мере, одна эмоция, которую можно понять и без всяких слов.
Ведь в то время, когда он говорил ей то, чего она все равно не пони-
мала, он ясно читал у нее по лицу все ее сокровенные мысли. Он был
уверен в этом. Потому-то он и заговорил о патронах.
Но их больше не оказалось. Селия объяснила это ему мимикой.
В их распоряжении было всего только четыре патрона, оставшиеся
еще в револьвере. Впрочем, это открытие его не очень смутило. Он
предпочел бы этому игрушечному пугачу хорошую дубину. И он стал
оглядываться по сторонам, стараясь подыскать что-нибудь такое, на
что он мог бы наложить руки. Взгляд его упал на стоявшую у стены
постель Брэма. Он подбежал к ней, выворотил из нее целую пере-
кладину фута в четыре длиной и стал размахивать ею во все стороны,
чтобы испробовать ее вес и возможную силу удара.
— Теперь я готов! — воскликнул он.— Если только они нас не по-
дожгут, то им ни за что не пройти к нам через эту дверь. Я обещаю
тебе это, Селия. Клянусь тебе в этом!
Она взглянула на него и на щеках у нее вспыхнул румянец. Она
поняла, что он готов к бою, и это сразу же освободило ее от всякого
страха, и она звонко засмеялась. Он обернулся к ней и вдруг что-то
подкатило ему к самому горлу: она еще ни разу не смотрела на него
так, как сейчас, и показалась ему писаной красавицей. Он опустил ду-
бину и протянул к ней руку.
— Дай ручку, Селия,— обратился он к ней.— Я бесконечно рад,
что мы поняли друг друга!
Она тотчас же подала ему руку и, несмотря на то, что смерть уже
бродила у них под боком, они радостно улыбнулись прямо в глаза
друг другу. После этого она отправилась к себе в комнату, и Филипп
уже не видел ее целых полчаса.
За эти полчаса он более спокойно расценил положение. Обста-
новка создавалась чрезвычайно серьезная, и виной этому была сама
Селия. Ведь если бы он не послушался ее и поступил бы так, как
считал необходимым, то есть если бы он захватил Брэма живьем или
отправил бы его на тот свет, то обстоятельства сложились бы совер-
шенно иначе, чем теперь. Пока Селия находилась в своей комнатке,
Филипп старался изучить движения волков внутри двора. Незадолго
перед этим он обдумывал способ, как бы от них освободиться, а те-
перь невольно стал считать их своей самой надежной защитой. Он был
уверен, что они дадут ему тотчас же знать о том моменте, когда эски-
265
моем снова приблизятся к забору. Но вернутся ли они назад? И сколь-
ко их? Тот факт, что только один человек нападал на всех волков
зараз, был, пожалуй, довольно убедительным доказательством того,
что число эскимосов было незначительно. И если это действительно
было так, то оставалась только одна возможность спастись — это
немедленное бегство из избушки. А между ее дверью и свободой лесов
оставались еще семь лютых волков Джонсона!
Филипп с гневом вытащил из кармана револьвер Селии. В нем
оставалось всего только четыре заряда. Но какая от них польза?
Они не больше смогут остановить волков, чем булавочные уколы.
В сущности, какая польза и от дубины? Филипп мог бы вступить в бой
с двумя или тремя волками, но с семью...
И он искренне проклял Брэма.
А тем временем небо сразу потемнело. Все снаружи покрылось
мраком. Тучи, точно нарочно, свисли вниз. Не было никакого сом-
нения, что Филипп и Селия находились у самого Ледовитого океана
или, по крайней мере, милях в ста от него, так как только этим и можно
было объяснить такую быструю перемену погоды. Через полчаса дол-
жен был разразиться ураган. Эскимосы, видимо, предвидели эту не-
погоду. Она поможет им скрыть свои следы, и когда они увлекут с
собою Селию, то снег заметет все признаки их преступления и
собьет с толку Брэма и его волков.
Но почему, спрашивал себя Филипп, им понадобилась именно она?
Он знал, что в последнее время эскимосы очень обнаглели и стали
совершать свои нападения довольно часто. Так, еще недавно они
убили у побережья двух американских исследователей и одного мис-
сионера. Еще в истекшем августе из Черчилла были отправлены к за-
ливу Коронации и к острову Батурст целые три патруля. С одним
из них, которым комадовал швед Олаф Андерсон, чуть не отправил-
ся в экспедицию и сам Филипп. Говорили потом, что весь отряд
этого Андерсона был впоследствии сплошь перебит. Не трудно было
понять поэтому, почему эскимосы напали на отца Селии и на тех,
кто был вместе с ними, когда все они высаживались с корабля на берег.
Но зачем эскимосам понадобилось так настойчиво преследовать
саму Селию — это Филиппу казалось таинственным и необъяснимым.
Филиппа заинтересовала надвигавшаяся непогода. Удивительная
быстрота, с которой серенький денек вдруг превратился в непрони-
цаемую ночную мглу, так поразила его, что он чуть не крикнул Селии,
чтобы и она тоже подошла к нему и стала наблюдать вместе с ним это
явление. Мрачная громада подвигалась с необъятного Баррена по
направлению к северо-востоку. На некоторое время водворилась по-
давляющая тишина. Он уже не различал перед собою движения вер-
хушек кедров и сосен, росших по ту сторону забора, а по сию сторону
мог иногда различать одни только двигавшиеся тени волков. Он и не
заметил, как Селия вышла из своей хибарки. Он так пристально
вглядывался в сгущавшуюся перед ним завесу мрака, что даже и не по-
чуял, как она подходила к нему, пока она не встала рядом с ним. В зло-
вещих сумерках, в которые сразу погрузился весь видимый мир, было
что-то такое, что еще более сближало их и притягивало друг к другу,
266
и Филипп молча взял ее за руку и так и продолжал держать ее руку
в своей. Вслед затем до них донесся низкий ропот, точно какое-то жи-
вое существо ползло на них с противоположного края'земли. Этот
ропот все рос и расширялся во все стороны, пока наконец не наполнил
собою всей вселенной. Теперь он превратился в заунывный, продол-
жительный вой. Первый порыв ветра пронесся над хижиной и потряс
ее до основания. Нигде в мире не бывает таких бурь, как те, которые
проносятся над Великим Барреном, нет такой страны на свете, где бы
буря была насыщена такой массой воющих, стонущих и визжащих,
перекликающихся между собою голосов. Для Филиппа это не пред-
ставляло новизны. Он уже и раньше слыхал такие бури, когда ему
казалось, что под давящим натиском облаков кричат десятки тысяч
маленьких детей, когда он готов был верить в то, что вся мгла за-
полнена целыми полчищами хохочущих, вопящих, одержимых бесно-
ванием людей, и когда из недр бури до него доносились пронзительные
вопли мужчин и рыдания женщин. Бывали случаи, что от таких бурь
слабые люди сходили с ума. В течение долгой, непроглядной зимней
ночи, когда пасынки природы по целому полугоду не видят солнца, да-
же эскимосы заражаются безумием этих бурь и кончают самоубий-
ством.
А теперь точно такая же буря проносилась над этой несчастной
хижиной, и Селия не выдержала и стала плакать. Филипп не видел ее
в темноте, но чувствовал, как она дрожала, потому что она тесно
к нему прижималась.
— Неужели я увидел ее в первый раз только сегодня утром? —
задавал он себе вопрос.— Точно мы с нею знакомы уже много-много
лет и точно она уже давным-давно сделалась моими душой и телом
и частью меня самого!
Он протянул к ней руки. Тепленькая и дрожа всем телом, она
покорно подчинилась его объятиям. Его душа воспрянула в диком
экстазе и радостно понеслась навстречу буре. Он прижимал ее к груди
и шептал:
— Успокойся, моя дорогая! Ничто не может повредить тебе!.. Ни-
что на свете!..
Это была простая и незначительная фраза — первая, пришедшая
ему на язык. Но он повторял ее все вновь и вновь и все крепче при-
жимал ее к себе.
— Ничто не может повредить тебе!.. Ничто, ничто на свете!
Он наклонился над ней. Она смотрела на него снизу, лицо ее было
обращено к нему, и он вдруг почувствовал неожиданное очарование
теплого, ласкового прикосновения ее губ. Он поцеловал ее. Она не
сопротивлялась. И в непроницаемой тьме он вдруг ощутил, как
пылало ее лицо.
— Ничто не может повредить тебе! — на этот раз уже крикнул он
громко и почувствовал, что мог бы расплакаться от счастья.— Ничто,
ничто на свете!
И вдруг налетел порыв бури и потряс всю хижину, как карточный
домик, и вместе с ним, точно у самого окна, раздался резкий, пронзи-
тельный крик, какого Филипп не слышал еще ни разу в жизни.
267
И вслед за ним, покрывая стоны непогоды, вдруг тоскливо завыли
волки Брэма.
Глава XV
ПОЖАР
Некоторое время Филиппу казалось, что это крикнул Брэм Джон-
сон, что, несмотря на неистовую бурю, человек-волк вернулся. Они
оба стали прислушиваться, не повторится ли этот крик или не раз-
дастся ли топанье шагов у запертой двери. Но Филипп скоро сообра-
зил, в чем дело, и вдруг весело прижался щекой к ее лицу и за-
смеялся.
— Это — ветер! — воскликнул он.— Никогда еще я не слыхал
ничего подобного! Это даже волков обмануло! Однако же, как ты ис-
пугалась! Впрочем, и нельзя не испугаться. А не зажечь ли нам
огонек?
Держа ее за руку, он стал нащупывать дорогу к тому месту, где
у Брэма были сложены заготовленные им плошки с медвежьим жиром.
Она подержала перед ним две из них, пока он их зажигал. Желто-
ватый свет отразился у нее на лице, в то время как лицо еще оставалось
в тени. То, что он заметил сейчас при мягком освещении и что отра-
зилось у нее в глазах, так и подмывало его схватить ее на руки, не-
смотря на то, что она стояла с огнем в руках. Но она круто повер-
нулась со светильниками и отошла к столу. Он все еще продолжал
зажигать их, пока не осветил комнату вполне. Это было безумной рас-
точительностью, но он поступал так нарочно, чтобы обуздать в себе
зверя. Когда же он зажег уже шестую плошку и посмотрел на Селию,
то она еще стояла у стола и смотрела на него так спокойно и с таким
доверием, что он возблагодарил судьбу за то, что поцеловал ее только
раз — только один единственный раз! Его радовало и волновало созна-
ние, что ей уже известно, что он любит ее. Теперь он в этом был твердо
уверен. И мысль о том, на что он мог бы решиться в этой темноте и в
момент ее полной беспомощности, глубоко его потрясла. Теперь он
мог радостно и не стыдясь смотреть ей прямо в глаза. Ему захотелось
еще раз поцеловать ее в губы и в глаза. Но вместо этого он нежно взял
шелковистую прядь ее волос и прижал ее к своим губам.
И вдруг она неожиданно повернулась к стене, сняла с гвоздя его
полушубок и завесила им окно. И когда он снова увидел ее лицо, то
оно уже так и сияло. Она указала ему на плошки.
— Опасности нет! — воскликнул он.— В такую бурю никто не ста-
нет бросать в нас стрелы!
Опять завыли волки. Минуту спустя их вой уже был подхвачен
бурей и раскатился далеко вокруг. Хижина затряслась, словно кто-то
качнул ее могучей рукой. И снова над ними зарыдал ветер на
разные голоса, и Филипп мог видеть, какой страх опять засветился
в глазах у Селии.
И чтобы развлечь ее хоть немного, он достал свой путеводитель и
развернул перед нею географическую карту.
268
— Смотри сюда! — сказал он.— Вот здесь находится эта наша
хижина...
Он сделал карандашом на карте точку и, обведя руками комнату и
потолок, дал ей понять, что именно он имел в виду.
— Вот это — Великий Баррен,— продолжал он,— это Ледовитый
океан и Гудзонов залив. Тут началась эта наша буря и так как на всем
этом пространстве нет ни гор, ни лесов, ни скал на протяжении целых
пяти тысяч миль, то она докатилась и до нас...
Селия пристально уставилась на поставленную им маленькую чер-
ную точку. То была их хижина. В первый раз карта показала ей, где
она находилась, а может быть, и то, как она сюда попала. Прямо
вниз к этой точке от голубого поля океана шла полоска Медной реки.
Селия слегка вскрикнула от волнения и схватила Филиппа за руку.
Затем она ткнула в карту указательным пальцем.
— Вот здесь! Вот здесь! — воскликнула она, и он понял ее так
ясно, точно она сказала это на его родном языке.— Мы вошли в эту
реку. Вот здесь нас выгрузила шхуна!
И она указала на устье Медной реки в том месте, где эта река
вливалась в залив Коронации.
— А затем мы стали подниматься по реке все выше и выше,—
продолжала она и вдруг резко повторила: — Медная река!
Она вырвала у Филиппа из руки карандаш и поставила крест на
верхней трети этой реки. Он был поражен, как удачно она сумела
ему объяснить. Взволнованным голосом она стала рассказывать ему,
как на том самом месте, где она поставила крест, на них предательски
напали эскимосы. Все еще продолжая пользоваться его карандашом,
она нарисовала, куда путники убежали от реки, затем их обратное
возвращение к ней и где произошло новое нападение эскимосов. Тут-то
и схватил ее Брэм Джонсон и увез ее к себе. А там позади, за этим
крестиком, находился ее отец. Это было главным моментом в ее рас-
сказе, и она, очевидно, еще верила, что он остался в живых, потому что
в ее тоне слышалось волнение, но отнюдь не безнадежность и не
скорбь.
Эта ее уверенность удивила его. Несколько раз за этот вечер он по-
рывался сказать ей голую правду, что отец ее убит, так как в этом
не могло быть ни малейшего сомнения, но каждый раз у него не хва-
тало на это мужества. Его озадачивала ее убежденность, будто
ее отец находится на том самом месте, которое она отметила на карте
карандашом. Можно ли было предполагать, что эскимосы имели
какую-нибудь особую причину не убивать ее отца, Поля Армина, и что
Селии была известна эта причина? Если это и было так, то для Фи-
липпа здесь скрывалась новая тайна, и он снова и снова пытался
добиться от Селии ответа на мучивший его вопрос. Почему эскимосам
нужна была именно она? И каждый раз она отвечала ему беспомощным
жестом, означавшим, что она не в состоянии ему это рассказать.
— Блэк! — сказала она непонятное для него слово.
О наступлении ночи он мог узнать, только взглянув на часы.
В семь часов он проводил Селию в ее комнатку и уговорил ее лечь
спать. Час спустя он прислушался издалека к ее дыханию и решил,
269
что она уже заснула. Он ждал этого и потихоньку стал готовиться к
выполнению предприятия, которое задумал, но о котором не сказал ей
ни единого слова.
Он надел шапку и полушубок и захватил с собою дубину, которую
выломал из кровати Брэма. Затем с громадными предосторожностями
отворил входную дверь. Через мгновение он был уже на дворе.
Дверь захлопнулась за ним, и буря обрушилась .на него, со всех
сторон.
За ревом непогоды он не мог бы услышать человеческого крика
даже в пятидесяти шагах от себя. Тем не менее он чутко прислу-
шивался, сжимая в руке дубину, причем нервы были напряжены у
него до последней крайности. Где-то, в пределах этой изгороди, на-
ходились волки Брэма Джонсона, зарывшиеся в снег от урагана, и он,
задержавшись лишь на одно мгновенье у двери, только и просил
судьбу о том, чтобы в течение ближайших двух минут не наступило
внезапного затишья. Он мог надеяться, что среди раскатов и гро-
хота урагана ветер отнесет от волков его запах в противоположную
сторону, и он избежит их. Если только он случайно не наткнется
на них по пути, то они его не почуют. В эти секунды он отдал бы поло-
вину своей жизни за то, чтобы только знать, где они находятся. И пер-
вые свои шаги в непроницаемую тьму он сделал, все еще прислуши-
ваясь и тщетно стараясь уловить хоть малейший звук в бешеных
воплях ветра. Он не бежал. Движения его были так же спокойны,,
как если бы на дворе стояла полнейшая тишина. Он держал ду-
бину наготове. Он еще заранее, при свете дня, заметил расстояние
от крыльца до калитки и направление, которого должен был дер-
жаться, и скоро действительно уперся в забор. Нашарив в десяти
шагах от себя калитку, он почувствовал, как сердце его вдруг за-
прыгало от радости, что он и Селия были теперь спасены. Еще пол-
минуты — и калитка отворена настежь. Он прочно подпер ее все той же
дубиной, чтобы она не затворилась, и отправился тихонько назад.
Рука его крепко стискивала револьвер, и на нем не было лица, когда
он снова нащупал дверь и вернулся к ласковому свету плошек. Посреди
комнаты с таким же бледным лицом, как у него, стояла Селия. Глаза
ее были устремлены на него с безмолвным вопросом.
— Я отворил калитку,— ответил он ей, показав пальцем на дверь
и затем в сторону забора.— До рассвета волки убегут, и мы с тобою
теперь спасены. Больше уж ничто не стоит поперек нашего пути!
Она поняла его. Она быстро задышала, затем вскрикнула и протяну-
ла к нему руки. Потом она что-то сказала, почти шепотом,— и он
медленно стал наклоняться над ней,— именно медленно, чтобы дать
ей возможность уклониться, если бы она того пожелала, и поцеловал ее
в уже протянутые к нему губы. А затем она отвернулась от него и
быстро скрылась в темноте своей хибарки.
Всю ночь буря ревела над его головой, но он уже больше ее не
слышал. Было уже поздно, когда он собрался лечь спать. Ветром из
избушки выдуло все тепло, было так холодно, что зябли пальцы и
нельзя было снять сапоги. Он затопил печь и, чтобы она подольше
горела, сплошь набил ее дровами.
270
— Ты спишь? — тихонько спросил он Селию через перегородку.
— Нет... — холодно ответила она.— Я страшно озябла.
Он не понял того, что она ему сказала, но по тону ее голоса дога-
дался, что она никак не могла заснуть, и подкинул еще дров. Печка
раскалилась докрасна.
Последняя плошка погасла.
Целый час после этого он еще лежал без сна, думал о Селии и о том
счастье, которое так неожиданно свалилось на него за один только
день. В течение этого часа он то и дело вставал, чтобы подложить в
железную печку дров, и, возвращаясь обратно, снова принимался за
постройку воздушных замков и за обдумывание планов на целую
жизнь вперед. А затем усталость сломила его, и он заснул — беспо-
койным, тревожным сном, полным сновидений. На время в буре словно
наступило затишье, а затем ураган снова разразился над избушкой с
невероятной силой. Казалось, будто чья-то рука стучалась в окошко,
грозя разбить стекло, а вниз по трубе вдруг пронесся целый вихрь
ветра вместе со снегом, произвел обратную тягу и распахнул в печке
дверцу настежь, так что вдоль пола, точно раскаленный докрасна меч,
протянулась от нее горячая, яркая полоса. Звуки бури, различно
преломляясь, принимали участие в снах Филиппа. И во всех этих снах
и обрывках от снов участвовала и Селия. И странное дело, все время
выходило так, будто она уже 6bufa его женой. Между прочим, он уви-
дел, что будто ранней осенью, вечером, вместе с компанией других
молодых людей они отправились на пикник и разложили костер.
Филипп всегда был подвержен легкому насморку, и дым всегда раз-
дражал его. Он начал чихать и увертываться от костра, а Селия смея-
лась, видя, как дым сам тянулся к нему от костра, и вела себя как
мальчишка-озорник, которому непременно хочется кого-нибудь пому-
чить. В этот вечер дым держался как-то особенно настойчиво, пока
наконец Селия не перестала издеваться и не бросилась к нему, чтобы
прикрыть его нос и глаза своими руками. Он беспокойно заворочался
и уткнул голову в свернутую шкуру, которая заменяла ему подушку.
Дым, однако, настиг его и здесь, и он не выдержал и чихнул. В этот
момент вдруг Селия исчезла. Он чихнул опять и пробудился.
Вся хижина утопала в дыму. Сквозь него к потолку взвивались
огненные языки. Огорошенный дымом и пламенем, он понял, что
нельзя было терять ни одной секунды.
— Селия! Селия! — закричал он и подбежал к ее двери, которая
была уже в огне.
Она пробудилась от его крика и, когда он вбежал к ней, с удивле-
нием увидала вокруг себя огонь и раньше, чем успела понять, в чем де-
ло, он уже закутал ее в тяжелую медвежью шкуру, и понес ее на руках.
Прижав ее к себе и нагнувшись над нею так, чтобы огонь не мог захва-
тить ее, он выскочил с нею в соседнюю комнату. Выстроенная из смо-
листых сосновых бревен, вся хижина представляла собою пороховой
погреб, и теперь не могла бы ее потушить уже и целая пожарная ко-
манда. Филипп нырнул сквозь ослеплявшие его облака дыма и стал
нащупывать на выходной двери щеколду.
Опоздай он со своей ношей еще только хоть на одну минуту, и ему,
271
пожалуй, уже вовсе не удалось бы выскочить с нею на ночной простор.
Ветер, ворвавшийся сквозь отворенную дверь, вихрем закружил внутри
хижины пламя и тотчас же превратил ее в пылающий костер. Огонь
стал вырываться из окна и из трубы, и путь Филиппа до ворот был
освещен ярким заревом пожара. Но он оглянулся только тогда, когда
вышел уже за изгородь и остановился у опушки леса. Он прижал
к себе свою драгоценную ношу и тут только почувствовал весь ужас
своего положения: вместе с хижиной сгорело все, что в ней находи-
лось,— съестные припасы, постели и тот узел, в котором находилось
белье Селии, но он не давал ей это почувствовать и только твердил
одно:
— Ничего, моя деточка, не бойся! Все будет хорошо, и мы выбе-
ремся отсюда теперь уж наверняка! Эскимосов не видно, и волки
испугались пожара и убежали в лес!
Глава XVI
ПЕРЕД РАССВЕТОМ
Опустив Селию на землю и стоя со сжатыми кулаками перед по-
жарищем, Филипп молча проклинал себя за то, что своей неосторож-
ностью навлек на нее опасность еще более страшную, чем эскимосы
или волки Брэма Джонсона. Он один виновен был во всем и должен
был отвечать за последствия. Его оплошность вызвала пожар, и создан-
ная им отчаянность положения теперь жгла ему мозг не хуже са-
мого огня. В качестве пленников Брэма, заключенных им в его хи-
жине, окруженные волками и осаждаемые эскимосами, они все же еще
имели кров, еду и тепло — возможность жить, по меньшей мере —
возможность бороться за жизнь. А что вышло теперь?
И его мысли стали работать особенно напряженно.
В конце концов для него все-таки было огромное очарование в
предстоящей борьбе со всеми трудностями и препятствиями и в со-
знании, что теперь он не один, а с девушкой, которая завернута
сейчас в медвежью шкуру и жизнь которой всецело теперь зависит от
него. Случись с ним что-нибудь — и она неизбежно должна умереть.
И эта ее беспомощность вдруг наполнила его диким восторгом, радо-
стью абсолютного обладания женщиной, которая была для него всего
дороже. Теперь она была для него чем-то гораздо большим, чем
только женщиной, которую он любил. Она стала для него грудным
ребенком, которого надо было воспитывать, носить на руках, защи-
щать от ветра и холода и опекать, как родная мать. Теперь разлетелась
последняя разделявшая их преграда. То, что он встретил ее только
вчера, было для него сегодня только неважной подробностью. Не
все ли равно: вчера, сегодня, позавчера или целые годы тому назад?
Мир изменяется непрестанно, изменяется и жизнь, и одно мгно-
вение длится целую вечность, и целая вечность проходит, как
мгновение. Он познакомился с Селией только вчера, но она принадле-
жит ему так же нераздельно, как звезда — небесам. Его жизнь — ее
жизнь, его смерть повлечет смерть и для нее.
272
— Я готов! — решил он, и смело посмотрел в пространство.
Его мысль перешагнула через первоначальные страхи и начала
претворяться в активность. Почему он до сих пор не подумал о той, дру-
гой хижине, мимо которой они проехали вчера с Брэмом по дороге с
Баррена сюда?
Только сейчас он вспомнил о ней. Его сердце подскочило у него
чуть не к самому горлу и ему вдруг захотелось радоваться, кричать,
прыгать от восторга. Ведь эта хижина может быть их спасением! До нее
отсюда не более восьми или десяти миль, и он был уверен, что сможет
найти ее без труда.
Но какое счастье, что вчера с вечера было так холодно, что оба они
не раздевались!
Он оставил Селию одну и обошел пожарище, чтобы убедиться, не
грозит ли откуда-нибудь опасность. Когда он вернулся к ней, то она на-
звала его по имени и крикнула ему из глубины своей медвежьей
шкуры:
— Ку-ку! Доброе утро, Филипп!..
Ему показалось, что в ее голосе не было ни малейших признаков
страха, а звучала одна только радость, что он вернулся к ней в эту
непроглядную тьму так скоро. Он нагнулся и еще уютнее упаковал
ее в медвежью шкуру, потом взял ее на руки и понес.
Ветер начинал уже замирать в верхушках деревьев, и Филипп уже
стал замечать легкие просветы там, где стали разрываться тучи. Буря
кончилась, и близился рассвет. Вихрь метели сменился большими мяг-
кими хлопьями снега, падавшего уже сплошной белой пеленой. К пол-
ному наступлению дня их след будет уже совершенно засыпан, так что
эскимосы его уже не увидят. Это хорошо.
Филипп старался идти как можно скорее, насколько это позволяли
ему чаща леса и темнота. По его предположению, он шел прямо на
восток. Он был настолько возбужден, что долго не чувствовал тя-
жести своей драгоценной ноши. Он остановился, чтобы перевести дух
только тогда, когда отошел от сгоревшей избушки примерно с пол-
мили. Всю дорогу он молчал, а если и говорил, то только шепотом. Он
остановился в таком месте, где ствол упавшего дерева доходил ему
до пояса. Сюда-то он и посадил девушку, поддерживая ее одной ру-
кой, а другой стал ощупывать медвежью шкуру, стараясь определить,
хорошо ли она ее закрывала. И вдруг во время этих поисков его
холодная рука коснулась ее голой шеи. Она вскрикнула, потом за-
смеялась; ему стало неловко, и он понес ее дальше. На следующей полу-
миле они останавливались еще два раза и наконец, пройдя уже полную
милю, они набрели на густую поросль ельника, сквозь которую не про-
никали ни ветер, ни снег. Здесь они сделали привал и стали дожи-
даться рассвета. В беспросветно-темный промежуток времени между
полярной ночью и рассветом они стали чутко прислушиваться, не
донесется ли до них какого-нибудь звука. Раз им послышался вой
одного из убежавших волков Брэма, и два раза Филиппу показалось,
что он слышит отдаленный звук человеческого голоса. И на второй раз
и сама Селия крепко схватила его за руку, чтобы показать этим,
что и она тоже слышала.
273
Немного позже, оставив Селию одну, Филипп отошел к опушке
ельника и стал пристально всматриваться в свои следы. С тех пор, как
он прошел по этому месту, минуло всего только минут двадцать или
полчаса, а снег уже совершенно их засыпал. Он надеялся, что снегопад
продлится еще не менее часа, и если за это время он доберется до
избушки, то его не найдет уже ни одна человеческая душа.
Он выломал себе толстую палку и стал ждать, все еще прислуши-
ваясь и напрягая взор, чтобы проникнуть в сплошную мглу, а затем,
когда до него не донеслось ни единого звука, кроме биений его же
собственного сердца^ он вдруг ощутил, что его начинает медленно
охватывать непреодолимое предчувствие какой-то большой опасности,
которая вот-вот может разразиться над ним и Селией.
И готовый ко всему, он крепко стиснул в руке дубинку.
Глава XVII
КТО-ТО ПРОШЕЛ
Филиппу показалось, что весь мир перестал дышать и вместе с ним
ждет того же, чего ожидает и к чему прислушивается и он сам. Ветер
замер окончательно. В верхушках деревьев уже не слышалось ропота,
и ни один звук не нарушал мертвой тишины. Мгла начинала рас-
сеиваться. Из серого хаоса стали вырисовываться тени. Деревья и
кусты принимали определенные очертания, и по небу тянулись по-
следние клочья уже умчавшихся туч.
И все же, несмотря на то, что предрассветный сумрак уже стал
заступать место ночи, Филипп не трогался с места. Он никак не мог за-
ставить себя идти дальше, равно как и возвратиться назад. Нервы
ему изменили. Наступила реакция. Теперь уж ему стало казаться не-
сомненным, что что-то надвигается. Он был уверен в этом так же, как и
в том, что ночь уже уступала свое место дню. Теперь было уже до-
статочно светло, чтобы увидеть любое движение даже в пятидесяти
шагах, а он все смотрел и смотрел на ту небольшую полянку, по
которой пролегал его сдед. Затем он вспомнил о Селии. Он любил ее.
За нее он был готов вступить в бой с кем угодно и не боялся смерти.
И все-таки до сих пор она еще составляла для него загадку. Он держал
ее на руках, ощущал биение ее сердца у себя на груди, целовал ее в гу-
бы, в глаза и в волосы — и она ответила ему тем, что всецело отдалась
под его защиту. Да! Она вручила ему свою судьбу, и он, благодаря это-
му, ощутил в себе силу того, кто борется за свою собственную жизнь.
Но вместе с этой пришедшей к нему силой снова встали перед
ним вопросы: «Кто она? Почему ее преследовали в эти самые пред-
рассветные сумерки какие-то таинственные враги?»
И вдруг он услышал какой-то невнятный звук.
Сердце у него остановилось. Он затаил дыхание. То был звук, кото-
рый еще трудно было отличить от шепота ветра в ветвях деревьев.
И все-таки он потряс все его чувства, как взрыв гранаты или удар
грома. То было для него скорее ощущением чьего-то присутствия,
чем звуком.
274
Филипп оглянулся по сторонам. Все кругом было освещено. Теперь
он мог видеть всю поляну до противоположной опушки,— и все-таки
не было заметно ни малейшего движения.
— Ум!.. У-ум!.. У-у-ум!.. — донеслось до него издалека.
Филипп тотчас же возвратился к Селии, взял ее на руки и устремил-
ся с нею по лесу прямо на север.
— Пора... — сказал он.— Идем! Какая жалость, что на тебе нет
лыж!
Он знал, что хижина должна была находиться именно в этом на-
правлении. Доехав до конца леса после пересечения Баррена, Брэм
Джонсон повернул почти прямо на юг и, припоминая последнюю
часть пути, Филипп был уверен, что расстояние между обеими хижи-
нами не могло быть более десяти миль. Он только жалел о своей не-
брежности: надо было бы более внимательно следить тогда за на-
правлением пути Брэма. Но сделанного уже не воротишь.
Здесь снегу было мало. Он спустил Селию на землю и в течение
четверти часа они шли так скоро, как только могла идти она. Филипп
был уверен, что это были крики эскимосов и что они пойдут напрямик
к тому пункту, где они только что отдыхали, и хотел покрыть макси-
мальное расстояние в те немногие первые минуты, пока враги Селии
оставались еще позади. Два раза за это время они останавливались в
местах, где их не мог бы заметить никто, и оглядывались назад. Идя
вперед, Филипп все время выбирал самый редкий лес и избегал всего
того, что мбгло бы служить для эскимосов засадой.
Так они прошли еще с полмили и вдруг наткнулись на снегу на
лыжный след.
След!..
Он пересекал их собственное направление под прямым углом и, на-
гнувшись над ним, Филипп почувствовал, как вдруг какой-то комок
подкатил ему к самому горлу.
След был не эскимосский. И самые лыжи были несомненным из-
делием белого человека.
Филипп прошел по этому следу с десяток шагов, все время стараясь
попасть в отметины прошедшего незнакомца, но это ему не удалось.
Человек, который еще недавно здесь прошел, имел шаг по крайней
мере на девять дюймов шире, чем у Филиппа.
Филипп не мог скрыть от Селии своего волнения.
— Не родился еще тот эскимос,— воскликнул он,— который мог
бы оставлять после себя такие широкие следы! Это шел белый или
же Брэм!
Селия услышала произнесенное Филиппом имя, встрепенулась,
вскрикнула и тоже бросилась к лыжным следам и с напряженным
вниманием стала к ним приглядываться. Потом она подняла голову и
отрицательно ею закачала. Нет, это был не Брэм! Она указала на от-
печаток одной из лыж, затем подняла со снега сухую веточку и, под-
неся ее к глазам Филиппа, быстро сломала. Это должно было озна-
чать, что одна из лыж Брэма была сломана. Филипп понял. Никаких
недостатков в отпечатках следов не оказалось.
Значит, это был не Брэм!
275
Некоторое время Филипп простоял в нерешительности. Он знал,
что Селия следит за каждым его движением, что она старается опре-
делить значительность этого момента по его лицу, и та же неведомая
сила, которая незадолго перед этим заставляла его стоять и поджи-
дать врагов, теперь так и подталкивала его к тому, чтобы пойти
именно по этому лыжному следу. Друг или враг этот человек, оста-
вивший за собою этот след, но он во всяком случае будет вооружен.
Мысль о том, что значили бы для него и Селии ружье и несколько
патронов, вызвала в Филиппе быстрое восклицание решимости.
— Он ушел на восток,— сказал он, указывая на след.— А нам как
раз надо было идти к избушке на север. Но все равно, мы пойдем за
ним. Мне нужна его винтовка. Мне она нужна больше, чем что бы то
ни было на свете, кроме разве одной только тебя. Пойдем же!..
Будь в нем перед этим хотя бы тень сомнения, она несомненно
сразу исчезла бы в следующий затем момент. Позади них уже ясно и
отчетливо послышался странный, дребезжащий крик, который уже
и раньше доносился до Филиппа издалека, когда он стоял у опушки
леса и поджидал:
— Ум!.. У-ум!.. У-у-ум!..
Селия вцепилась в руку Филиппу. Она поняла все не хуже его
самого.
Враги следовали за ними по пятам.
Глава XVIII
В БОРЬБЕ СО ВРЕМЕНЕМ
И ПРОСТРАНСТВОМ
— Сейчас предстоит самая большая гонка,— обратился с веселой
улыбкой к Селии Филипп. — Нам придется бежать наперегонки. И мы
должны опередить. В противном случае...
Селия посмотрела на него, и глаза ее вспыхнули. Он так был спо-
коен! По его лицу нельзя было заметить ни малейшего волнения. С та-
кою же улыбкой он вдруг поднял ее на руки и так неожиданно, что
она даже слегка вздрогнула. А затем она почувствовала, что ее быстро
понесли над снежным простором. Пробежав с нею двести шагов, он
снова опустил ее на ноги. Едва успели ее ножки коснуться снега, как
она уже во весь дух бежала рядом с ним, держась за его руку, как
ребенок.
Однако, спроси она у него, что именно он думал выиграть, торопясь
так по этому неизвестному следу,— он, пожалуй, затруднился бы ей
ответить. Это было похоже на тот его единственный выстрел, который
он сделал из пугача Селии в ответ на вооружившуюся против него
судьбу.
Насколько незнакомец обогнал его, было вопросом, на который
можно было ответить довольно точно. Свежий след был только слегка
запорошен снегом, что служило явным доказательством того, что его
проложили здесь только под утро.
276
Добрых четыреста шагов Филипп пробежал для Селии, храбро ша-
гавшей рядом с ним, самой мелкой рысцой. В конце этого расстояния
ему пришлось остановиться, потому что она уже едва переводила дух.
Глаза ее светились, как звезды, и лицо от усталости так и пылало.
Она показалась Филиппу соблазнительно-красивой, ему хотелось ее
поцеловать, но было некогда. Нужно было торопиться. Он снова взял ее
на руки и побежал вперед. Он мог таким образом рассчитать, что
если он будет именно так расходовать свои силы, то их продвижение
будет по крайней мере на одну треть скорее, чем погоня за ними
эскимосов. Весь вопрос только в том, надолго ли хватит его и Селии,
чтобы держаться такого темпа.
Селия, видимо, начинала понимать этот его план так же ясно, как
если бы он объяснил ей его на словах. В конце последних четырехсот
шагов она уже дала ему понять, что готова побежать снова. Но он
пронес ее на руках еще пятьдесят шагов, и таким образом они по-
крыли три четверти мили. Как вдруг след резко свернул с восточного
направления прямо на север. Поворот был сделан под таким прямым
углом, что Филипп даже остановился, чтобы исследовать причину
такой внезапной перемены. Очевидно, незнакомец простоял на этом
месте несколько минут. Филипп в первый раз заметил на снегу не-
сколько темно-коричневых пятен.
— Очевидно, он жует табак...— сказал он скорее самому себе, чем
Селии.— Я не думаю, чтобы он сию минуту был впереди нас более чем
на полчаса.
Наступила опять очередь нести Селию на руках и, несмотря на ее
протесты, что она может еще бежать сама, он подхватил ее на руки.
По ее быстрому дыханию он заметил, что на ней уже сильно стало
сказываться утомление. Для ее маленьких ног и крошечного тела
большие мокасины и меховая одежда были уже сами по себе тя-
жестью даже на обыкновенном неторопливом ходу. Пробежав с нею
еще шестьсот шагов, он почувствовал, что и ему тоже уже не хватает
воздуха и остановился. Она спрыгнула с его рук, они побежали
далее уже рядом, но скоро опять остановились. Она еле держалась на
ногах и тяжело дышала. На следующем перегоне он мог пронести ее
всего только полтораста шагов. Оба поняли, что это означало. Бешеный
темп бега начинал сказываться на них обоих. Это стало заметно и у нее
по лицу. Оно было теперь бледно, и взор ее погас. То же она заметила и
у него на лице и, чтобы подбодрить его, коснулась руками его щек и
улыбнулась. Этот момент показался ему значительным: в ней одно-
временно обнаружились ее мужество, удивительная гордость за него, и
тот прием, каким она выразила, что вовсе не боится, положив свои
ручки ему прямо на лицо.
Через две-три минуты после этого он взглянул на часы. Оказа-
лось, что с тех пор, как оба они напали на этот неожиданный след,
прошло уже сорок" минут. За это время они должны были покрыть
уже по меньшей мере мили три. Для начала это было неплохо. Эс-
кимосы, если только они гнались за ними, должны были несомненно
находиться от них не более как на половине этого расстояния, а не-
знакомец, за которым они гнались, на столько же впереди них.
277
Поплелись шагом. Делать нечего. В третий раз напали на то место,
где путник, видимо, останавливался, чтобы сориентироваться. Филип-
пу сдавалось, что этот лыжник не был вполне уверен в себе. Тем не
менее он настойчиво держал путь на север.
Еще полчаса Филипп и Селия шли в том же направлении. Филипп
теперь весь обратился в олицетворенную бдительность. Глаза и уши
у него были начеку, чтобы уловить малейший звук или шорох впереди
или позади, и он все чаще и чаще вглядывался вперед и оборачи-
вался назад.
Так они прошли по меньшей мере пять миль, как вдруг прибли-
зились к подошве холмистой гряды, и сердце Филиппа радостно за-
билось от надежды. Он вспомнил это место. Своими причудливыми
очертаниями гряда эта напоминала спину свиньи. В каком-то месте
они пересекали с Брэмом именно ее, когда ехали вместе к нему, и
нужно было отыскать это место и спешить, спешить, спешить... Но
Селия не могла уже больше идти. Как она ни бодрилась, но уже не
могла скрыть этого от Филиппа; она еле волочила ноги. На лице у нее
появилось изумленное выражение и один раз, когда она попыталась
было что-то сказать Филиппу, из ее уст вместо слов вырвался стон.
По ту сторону гряды он взял ее на руки и снова, через силу, понес.
— Теперь, должно быть, уже близко!.. — старался он ее обод-
рить.— Теперь уже скоро! Мы его сейчас’догоним!
В течение последнего получаса пути в ее глазах появилось совер-
шенно новое выражение. Оно светилось в них теперь особенно за-
метно,— это был взор, полный невыразимой надежды, нежности и еще
чего-то. Но это нечто вовсе не было страхом. Нет, тут был ласковый
отсвет великой любви и понимания. Она сознавала, что он подходил к
своей цели и что теперь должно было неизбежно произойти что-то
очень для них важное. И если Филиппу понадобится новая доза му-
жества, если он вдруг начнет ослабевать, то именно она, и только одна
она может придать ему силы.
Они отправились дальше и вдруг неожиданно натолкнулись
на хижину. Увидели ее всего только за сто шагов. Но теперь уже из-
бушка не казалась покинутой. Из ее трубы поднималась струйка дыма
и, вертясь спиралью, расплывалась в воздухе. Других признаков жиз-
ни, правда, не было.
Добрых полминуты Филипп пристально смотрел на нее издали.
Здесь были его последние надежда и прибежище. Жизнь или смерть —
все то, что судьба приберегла для него и для этой дувушки, на-
ходилось в этой хижине. Он осторожно отвел Селию в сторону и по-
ставил ее так, чтобы она оставалась незамеченной, а сам сбросил с
себя полушубок и лыжи и передал ей свои бумаги и часы. Это было
приготовлением мужчины к неожиданностям. Это можно было про-
честь по его лицу, разглядеть по напряжению его мускулов, и когда на-
конец он снова обернулся к своей спутнице, то на ней не было лица.
Она была бледнее снега.
— Как раз вовремя поспели!.. — скорее вздохнул он, чем про-
говорил.— Я отправлюсь туда, а ты... ты побудь здесь пока. Одна.
Я скоро вернусь.
278
Она поняла. Но руки ее все еще продолжали судорожно его удер-
живать. Ей хотелось удержать его или пойти вместе с ним. И однако
она повиновалась. Осталась на месте с разрывавшимся на части серд-
цем и только последовала за ним глазами. Ей хотелось закричать
ему, позвать его по имени, но она только глубоко вздохнула и ше-
потом произнесла его имя.
Ибо она знала, что в этой хижине должно было что-то произойти.
Глава XIX
СЕЛИЯ ПОСТУПАЕТ, КАК НАСТОЯЩАЯ
ЖЕНА
Филипп направился к избушке, обошел вокруг нее и только тогда
уже подошел к ее двери. В нем было сильнейшее желание как мож-
но скорее покончить с решением загадки. К тому же он испытывал
волнение и оттого, что тот, кто оставил за собою этот странный след,
мог, несмотря ни на что, все-таки оказаться другом. Но как узнать,
так ли это? Во всяком случае он решил не рисковать. Секунда обма-
нутого доверия — и все может окончиться неудачно. Выслушивать
объяснения и громкие разговоры можно только с винтовкой в руках.
— А пока еще у меня нет ничего, кроме этого пугача... — начал
он, да так и не кончил.
Окончание этой фразы разрешилось самым неожиданным об-
разом. У самой двери избушки он увидел прислоненными к куче
бревен длинные лыжи и пачку эскимосских стрел. Его охватило без-
граничное разочарование. Значит, тот след, по которому они шли,
проложил какой-то великан эскимос, а не белый, и их неимоверная
гонка привела их прямо в штаб-квартиру врагов. Иначе он не мог объ-
яснить себе наличия здесь стрел. Все взлелеянные им надежды, таким
образом, должны были рухнуть. Но вдруг, в какое-нибудь одно мгно-
вение, он затаил дыхание и затем стал внюхиваться в воздух, как
собака, почуявшая что-то в долетевшем до нее ветерке. Дверь в из-
бушке была полуотворена, и сквозь нее до него вдруг донесся смешан-
ный запах кофе и табака. У эскимоса мог быть табак или даже чай.
Но кофе — никогда.
Несколько секунд он простоял, принюхиваясь к этому запаху и
закрыв глаза, чтобы немного отвыкнуть от внешнего света и не ока-
заться слепым в темноте. Потом смело перешагнул через порог.
Избушка оказалась очень небольших размеров,— в ней, как гово-
рится, даже негде было повернуться. В дальнем углу стояла печь,
из которой и выходил через трубу замеченный Филиппом дым. Ослеп-
ленный ярко освещенным снегом, Филипп в первую минуту все-таки
не разглядел ничего, кроме общих туманных очертаний. Только через
две или три секунды он разобрал, что над печкой стоял нагнувшись
какой-то человек. Заслышав шаги Филиппа, обитатель хижины мед-
ленно выпрямился и снял с плиты кофейник. Одного только взгляда
на его широкую спину было достаточно, чтобы определить, что это
279
был не эскимос. Еще секунда, и незнакомец, увидев Филиппа, остано-
вился, окаменев от удивления на месте.
Филипп тотчас же навел на него пугач Селии.
— Руки вверх!.. — крикнул он незнакомцу.
Если бы здесь был в эту минуту фотограф и снял эту сцену, то на
ней были бы увековечены напряженное изумление, с одной стороны,
и выжидательная настороженность, с другой. На таком расстоянии
оружие Филиппа все-таки могло оказать свое действие, и он ожидал,
что таинственный незнакомец обязательно поднимет руки вверх в тот
самый момент, как только оправится от первоначального изумления,
очевидно, вызванного его командой. Но случилось то, чего он менее
всего ожидал. Незнакомец прыснул в него из кофейника кипящим
кофе. Филипп вовремя увернулся от него, отскочил назад и вы-
палил из револьвера.
И прежде, чем он успел откинуть назад собачку, чтобы выстрелить
во второй раз, незнакомец уже налетел на него, как тигр. Он зарычал
по-звериному, вцепился в Филиппа обеими руками, и оба они забарах-
тались и повалились на пол. Филипп был хорошим боксером, отки-
нулся назад и, стоя на коленях, изо всех сил ударил его кулаком по
лицу. После этого он вскочил на ноги и, чтобы не дать своему против-
нику прийти в себя и тоже подняться с полу, со всего размаха нанес
ему вторичный 'удар с такою силой, что чуть вовсе не отбил ему
нижнюю челюсть. Затем они сцепились снова, опять упали оба на пол
и забарахтались так, точно старались утопить один другого в болоте.
Но ни тот, ни другой не заметили девушки, которая в это время
стояла уже у двери с широко открытыми глазами и с исказившимся
от ужаса лицом. Точно стараясь как можно глубже втиснуть один
другого в тину, они подкатились к самым ее ногам. Она увидела, как
обе руки великана уже вцепились Филиппу в горло и как эти руки были
почти сплошь покрыты волосами и испачканы его же собственной
кровью. Она громко вскрикнула, в глазах у нее потемнело, ио потом
она оправилась, метнулась через избушку к печке, схватила лежавшее
около нее полено и вернулась назад. Она размахнулась и изо всех сил
ударила им незнакомца по голове. Обхватывавшие горло Филиппа
руки разжались. Он поднялся, покачиваясь, на ноги, огляделся кругом
помутневшими глазами и, узнав Селию, протянул к ней руки. Она так и
бросилась в его объятия. Он слышал, как она рыдала, и чувствовал,
как дрожала у него на груди. А затем окончательно пришел в себя и
тут только заметил, что его противник лежал замертво на полу.
Ворвавшийся через открытую дверь чистый воздух освежил голову
Филиппа, и он оторвался от Селии. Глаза его уже несколько при-
выкли к сумраку, и вдруг он неожиданно вскрикнул от восторга. У печ-
ки стояла винтовка, а повыше висели патронташ и кобура. В кобуре
оказался револьвер. Это был большой кольт, заряженный до самого
дула. Он показал его Селии и быстрым движением направил ее к двери.
— Стой тут! — приказал он ей.— Будь на страже. Только еще
две минуты, и больше мне не понадобится ничего!
Он сосчитал патроны и надел на себя патронташ. Их оказалось
ровно сорок. Это и было то, чего он так желал. Если бы в этой хижине
280
могли теперь находиться мешки с чистым золотым песком или со
слитками золота, то он даже и не обернулся бы, чтобы на них по-
смотреть.
Схватив винтовку в руки, он выбежал мимо Селии прямо на двор.
— Сюда, черти вы этакие, сюда! — закричал он в воздух.— Те-
перь вы можете нападать на нас сколько угодно!
И не будучи в силах подавить в себе охватившего его восторга
и сознания своей силы, он громко вскрикнул.
Селия смотрела на него, стоя по-прежнему на часах у двери.
Несколько минут перед этим лицо ее было мертвенно-бледным, но
теперь краска возвратилась к ее щекам и губам, а глаза сияли так,
как могли сиять только у существа, постигшего нечто большее, чем
триумф победы. Она тоже вскрикнула от радости, но не так громко,
как Филипп, и он услышал бы этот крик, если бы до него в эту ми-
нуту не донесся и другой звук, от которого оба вздрогнули и снова
погрузились в выжидательное молчание.
Крик послышался уже вблизи. И то был несомненный ответ на
вызов Филиппа.
Не далее чем в ста пятидесяти шагах от избушки двигалась
собачья упряжка. Собак было восемь, и Филипп сразу определил
прибрежную, чисто эскимосскую породу собак. Они тащили за собой
тяжело нагруженные сани, а позади них плелся и погонщик — за-
кутанная в меха фигура в капюшоне — и покрикивал на них:
— Ум! У-ум! У-у-ум!
Филипп посмотрел на Селию, Селия на него — и оба весело рас-
хохотались.
Так вот кто были их преследователи, от которых они так по-
спешно убегади!
Глава XX
БЛЭК ЗАГОВОРИЛ
В это время другой звук обратил на себя внимание Селии, и она
бросилась назад к двери. Заглянув в избушку, она увидела, что чело-
век, которого она оглушила поленом, вдруг пришел в себя и задви-
гался. Тогда она крикнула Филиппу, и тот прибежал к ней на по-
мощь. Поставив ее опять на часах у отворенной двери, он принялся за
пленника, пока еще тот окончательно не очнулся. Первым делом
он скрутил ему назад руки валявшимся здесь ремнем от лыж. Затем
он уже было собрался подниматься с коленей на ноги, как в это
время из-за облаков вышло солнце и световая полоса через отворен-
ную дверь упала прямо на лицо и обнаженную грудь незнакомца, на
которой Филипп увидал незамысловатую татуировку. Сперва он ра-
зобрал на ней грубое изображение акулы с огромной пастью, об-
вившейся вокруг корабельного якоря, а затем какие-то буквы. Он
разобрал их одну за другой: Б-Л-Э-К.
Перед этой фамилией стояла буква Г.
281
— Блэк!..— в волнении и полный изумления проговорил Фи-
липп.— Блэк!.. Георг Блэк!.. Да может ли это быть?.. Ведь это тот
самый беглый матрос, который организовал из эскимосов шайку
для грабежей и против которого был выслан со своим патрулем
Олаф Андерсон!..
И не веря своим глазам, он хотел было закричать Селии, чтобы она
поскорее прибежала к нему и выслушала от него, на какую они
наткнулись находку, как в эту самую минуту Блэк пришел в себя
и забормотал какие-то невнятные слова. Затем он застонал. Филипп
увидел, как широко открылись налитые кровью глаза матроса и при-
стально на него уставились. Окровавленные губы скорчились в угрю-
мой усмешке, и он сделал усилие, чтобы сбросить с себя стягивавшие
его ремни. Филипп испугался, как бы это ему не удалось, и во весь
голос стал кликать к себе девушку.
— Селия!.. Селия!.. — кричал он.— Иди сюда скорей!
— Гм... Селия... — проговорил в свою очередь и пленник.—
Недурненькое имя!
Селия вбежала в избушку и пристально посмотрела на Блэка.
И вдруг губы ее раздвинулись, глаза широко раскрылись от изум-
ления, и она выпустила из рук винтовку и прижала их к груди. В пер-
вый раз за все это время она увидала лицо Блэка при полном
освещении. Глаза матроса тоже уставились на нее и в течение трех-че-
тырех секунд связанный пленник на полу и смотревшая на него де-
вушка представляли собой картину, которая приковала Филиппа
к месту.
Селия и матрос узнали друг друга. Со стороны девушки были край-
нее изумление и ужас, от которого можно было окаменеть, а с его —
радостное восклицание и вспыхнувший страстью взгляд.
— Селия! — воскликнул он.— Селия Армин!.. Вот не ожидал! А мы
вчера заходили к вам в гости, к Брэму! Как вы сюда попали?
Она* не выдержала и упала на грудь к Филиппу. Почти на руках
он вынес ее на воздух. Позади них послышался громкий, грубый смех
Георга Блэка. Но Селия тотчас же овладела собой и снова потащила
Филиппа в избушку.
В это время со двора донеслись голос эскимоса и лай собак.
Блэк тоже услышал их. Набрав в себя воздуха, он повернул голову к
двери, и ремни, как проволока, врезались ему в мускулы. С быстротой
молнии Филипп подскочил к нему и приставил ему к виску револьвер.
— Только один звук,— предупредил он,— и вы расстанетесь с
жизнью, Блэк. Эта запряжка нужна именно нам, и если вы даже шеп-
нете что-нибудь в течение следующих десяти минут, то я размозжу
вам голову и расшвыряю ваши мозги по всему полу!
Одним прыжком он оказался у двери, еще прыжок — и он был
уже на улице. Изумленный эскимос увидел, как он направил револь-
вер прямо на него. Для того, чтобы заставить его понять, что от него
требуется, Филиппу не нужно было тратить много слов. А в это время
Селия тоже подхватила винтовку и стояла настороже над Блэком и
страшно опасалась, как бы он не разорвал на себе ремней. От вол-
нения она задыхалась.
282
Все кончилось в какие-нибудь две минуты. Филипп скрутил эскимо-
су руки назад и возвратился в избушку. У Селии вырвался из груди
вздох облегчения, и она опустила винтовку, приставила ее к стене и
бросилась к Блэку. Она была взволнована до крайней степени. Она
стала указывать Филиппу на окровавленное лицо бандита и старалась
объяснить Филиппу, почему именно ее так напугало свидание с Блэ-
ком и почему она его так боялась. Но он ее не понял. Он напрягал все
усилия, чтобы понять то, что она ему так пламенно говорила, что
хотела в него вдолбить, растолковать ему, но он смотрел на нее боль-
шими, недоумевавшими глазами и чувствовал, что имел глупый вид,
и стыдился его.
— Что, не понимаешь, братец? — вдруг послышался смех Блэ-
ка.— Ну и я все время был в таком же положении. Но я знаю, что она
старается тебе рассказать. Это чертовски забавно! Хочешь узнать?
Впрочем, черт с тобой! Догадывайся сам. Я вижу, что ты полицейский,
а все полицейские на догадки хитры. Ну а мою личность, надеюсь, ты
уже обнаружил. Я действительно Блэк и знаю твоего приятеля Олафа
Андерсона и ее отца Армина. Если ты развяжешь мне ноги, чтобы я
мог стоять или сидеть, то я кое-что тебе расскажу. Ведь если у меня
останутся связанными руки, то особенно я тебе повредить не могу.
А разговаривать лежа для меня совершенно невозможно.
Филипп сунул Селии в руки винтовку и снова поставил ее на
караул у двери.
— Стой здесь и слушай,— сказал он.— Предупреди, когда будут
подходить другие!
И он перерезал ремни, стягивавшие ноги Блэка, и пленник под-
нялся с пола. Филипп приставил ему револьвер к груди.
— А теперь говори! — скомандовал он.— На это я даю тебе трид-
цать секунд. Сейчас ты делал какие-то намеки насчет этой девушки.
Говори, чго тебе нужно от нее? Где Олаф Андерсон и ее отец
Армин?
Никогда еще Филипп не видел перед собой более хладнокровного
человека, губы которого искривились бы в такую издевательскую
усмешку.
— Не из такого я теста; чтобы испугаться,— ответил Блэк не
спеша.— Знаем мы эти ваши шуточки! Сами ученые. Л Никакими
выстрелами ты не заставишь меня говорить. Захочу — скажу, не за-
хочу — и так останешься. И прежде чем сделать то или другое, я хочу
дать тебе братский совет. Возьми-ка ты эту запряжку и отправляйся-ка
подобру-поздорову через Баррен обратно к себе в полицейское управ-
ление. Но только один! Понял? Один!.. А эту девушку уж оставь,
пожалуйста, здесь. Не с твоим носом ее любить. Вот все, что я тебе
предлагаю, а не то...
Он не договорил, ухмыльнулся и пожал своими широкими пле-
чами.
Так вот кто стоял теперь перед Филиппом и предлагал ему свои
условия! Целых два года ловили этого преступника, этого самого
Блэка, который бежал когда-то на далекий Север и стал там предво-
дителем шайки разбойников-эскимосов и неистовствовал у залива Ко-
283
ронации и вдоль нижнего течения Медной реки! И как теперь этот
самый Блэк глупо попался и как глупо и заносчиво предлагал свои
условия!
— Это единственное твое спасение,— настаивал Блэк.— И пре-
дупреждаю тебя, терять времени нечего, так как сейчас сюда должны
явиться мои ребята!
Филипп давно уже и сам оценил положение и теперь только
соображал, сколько у него еще оставалось драгоценных минут, чтобы
закончить игру. Если сообщники Блэка успели уже напасть на следы
его и Селии, то не должны были находиться далеко от хижины.
— Возможно, что ты и прав, Блэк,— ответил Филипп.— Но я ду-
маю, что, испытав все тяготы жизни с Брэмом Джонсоном в этом
диком краю, вдали от цивилизации, едва ли Селия Армин согласится
остаться с тобой. Она хотела бы возвратиться к своему отцу. Скажи,
где он, жив ли он сейчас?
Блэк и не думал скрывать от него правду.
— Он в низовьях Медной реки,— ответил он тотчас же.— При-
близительно в ста милях отсюда. Жив и здоров.
— Но почему же ты не убил его? Кто эта девушка? Как она
попала к Брэму Джонсону и что ты намерен делать с нею сей-
час?
Глаза Блэка засверкали огнем. Он так близко наклонился над
Филиппом, что тот мог чувствовать на себе его дыхание.
— Чего я хочу от нее сейчас? — медленно спросил он.— По-
слушай, если бы ты пробыл целых пять месяцев, не видя белой жен-
щины, а затем в одно прекрасное утро вдруг проснулся и встретил
этого ангела в такой трущобе, то чего бы ты сам захотел от нее?
И если бы не этот черт с его волками, которому только понадоби-
лись одни ее волосы для его дурацких силков...
— Значит, Брэм похитил ее как раз тогда, когда ты намеревался
прибрать ее к рукам?
Блэк молча кивнул головой.
— В таком случае,— воскликнул Филипп,— я благословляю судь-
бу за то, что у Брэма Джонсона, несмотря на его свихнувшийся ум,
все-таки есть кое-какая порядочность. А теперь я должен сдержать
свое слово. Я не намерен больше терять зря ни одной минуты. Вы-
ходи!
— Это что же? Ты... ты хочешь...
— Нет, не то. Мы не поедем через Баррен. Мы отправимся от-
сюда прямо на Медную реку за отцом Селии, Армином, и ты будешь
нас сопровождать. И выслушай меня, Блэк, выслушай как можно
внимательнее! Возможно, что за нами погонятся твои сообщники. Если
это случится, то я хотел бы, чтобы ты приготовился к тому, что пер-
вый мой выстрел будет в тебя. Кажется, я ясно выражаюсь? Поэтому
разъясни сейчас вот этому самому пучеглазому язычнику с завязан-
ными руками, чтобы он предупреждал об этом здесь каждого эскимоса,
который явится после нас, да предупреждал бы как следует. А теперь
живее! Поворачивайся! Я ведь не шучу!
284
Глава XXI
К МЕДНОЙ РЕКЕ
По глазам Филиппа Блэк понял, что имеет перед собою своего ров-
ню. И даже более. Целую минуту он что-то объяснял эскимосу, и
Филипп догадывался, что он давал ему определенные наставления,
как ему поступать в случае, если появятся эскимосы, которых он
ожидал.
Затем Филипп заторопил Блэка к саням и запряжке. Сани ока-
зались нагруженными оленьим мясом, которого было на них около
двадцати пяти пудов, и, выбросив более трех его четвертей, Филипп
усадил на них поудобнее Селию и обратил все свое внимание на
Блэка. Он вновь перевязал пленника так, что тот мог свободно дей-
ствовать одной только левой рукой, и то только до локтя, затем взял от
эскимоса плеть и передал ее Блэку.
— А теперь погоняй! — приказал он.— Прямо к Медной реке и са-
мым кратчайшим путем. Это столько же для моего блага, сколько и для
твоего. Если я хоть что-нибудь замечу не то, то уложу тебя на месте.
— Какой же ты болван! — огрызнулся Блэк.— Ах какой неотесан-
ный болван!
— А ты не разговаривай и погоняй!
Блэк сердито крикнул на собак по-эскимосски и взмахнул кнутом.
Лежавшие на животах собаки вскочили на ноги и при следующей
команде уже помчались в путь. Оставшийся позади них эскимос
смотрел им вслед удивленными глазами. Селия сидела, крепко держа
в руках винтовку. Ведь сам Филипп дал ей это оружие, и она пони-
мала всю серьезность положения и ни на минуту не спускала глаз со
спины бежавшего перед ней Блэка. Рядом с ней бежал Филипп, и она
то и дело краснела, видя какое обожание светилось у него на лице.
— Блэк прав,— тихо сказал он ей голосом, в котором слышалось
благоговение.— Я действительно дурак. Я дурак потому, что рискую
тобой, дорогая моя. Отправившись отсюда сразу домой, к себе в Чер-
чилл, я мог бы сделать тебя своей навсегда. Ты даже и представить
себе не можешь, какую кашу мы сейчас завариваем, что отправляемся
к твоему отцу. Или, быть может, представляешь?
Она улыбнулась.
— И, может быть, мы едем туда только для того, чтобы убедиться,
что его. уже нет в живых,— продолжал он.— Но жив он или мертв,
теперь все дело зависит от Блэка, и ты должна помочь мне за ним
следить.
Он изобразил ей жестами, какие она должна была принять меры
предосторожности, и указал ей на Блэка и на винтовку.
Они ехали на северо-запад. Было очевидно, что Блэк не схитрил и
взял Правильное направление, и Филиппу стало казаться, что они
долго не задержатся в пути и скоро доберутся до Медной реки. Вот
только бы им поскорее до нее доехать! Раз они окажутся на ледяной
поверхности этой реки, впадающей в Ледовитый океан, то им уже
нечего будет бояться засады. Блэк, очевидно, тоже хорошо понимал
285
это. Если бы у него уже созрел в голове готовый план бегства, то он
должен был бы осуществить его именно до реки.
В тех местах, где лес разрежался и сквозь него начинали вид-
неться пустыни Баррена, Филипп бежал рядом с Селией, но когда ой
сгущался и можно было подозревать, что впереди могла угрожать
засада, он подбегал к Блэку и направлял на него револьвер. В такие
минуты Селия зорко смотрела назад. С высоты своих саней она
обыскивала глазами каждый кустик, каждую поросль справа и слева,
и когда Филипп бежал рядом с ней или отставал, то она осматривала
расстояние впереди Блэка по крайней мере на ружейный выстрел.
Почти три четверти часа они ехали так по единственному оставлен-
ному кем-то следу, когда вдруг Блэк что-то скомандовал, отчего со-
баки сразу остановились. Они находились в это время на самой вер-
шине гребня, с которого виднелся на противоположной стороне снеж-
ной пустыни, на расстоянии около трети мили от них, темный ело-
вый лесок. Блэк указал им прямо на этот лесок. Из него густым стол-
бом поднимался кверху смолистый дым.
— Теперь дело ваше,— холодно обратился он к Филиппу.—
Мы должны будем проезжать как раз через тот лес, а ведь ты сам
видишь, что там горит сейчас костер. Вероятно, там теперь человек
двадцать делят между собою убитого карибу. Когда мы будем проез-
жать мимо них, то они непременно увидят нас, или же их собаки по-
чуют нас,— и тогда уж не ждите от них пощады. Я не желаю, чтобы
вы размозжили мне голову, и потому прямо вас предупреждаю.
Филиппу не понравился трт огонек, который сверкнул вдруг в са-
мой глубине его глаз. Блэк был не из пугливого десятка, и потому Фи-
липпу показалось странным, что он так искренне предостерегал,
и притом своего же врага.
Он подошел к Филиппу на шаг поближе и сказал еще более тихим
голосом:
— Убьешь ты меня или нет — они все равно доберутся до тебя.
Тебе все равно несдобровать. А между тем у тебя еще осталась одна
возможность, о которой я тебе уже говорил. Воспользуйся же ею,
если тебе еще не надоела жизнь. Отдай мне эту девушку, а сам от-
правляйся на этих собаках на все четыре стороныи скройся в Бар-
рене так, чтобы и твой след простыл.
— И все-таки мы отправимся дальше,— ответил Филипп, стойко
выдерживая его взгляд.— Ты можешь отлично пробраться мимо них
самым незаметным образом, на то ты и Блэк. А тебе именно это и
придется сделать, потому что, если ты откажешься от этого, то я тебя
убью. Уж если на то пошло, то давай разыграем нашу игру до конца.
Ведь самую большую ставку ставишь ты, а не я. Поэтому слушайся и
поезжай.
Таинственный огонек в глазах у Блэка вдруг неожиданно погас.
В твердом, решительном голосе Филиппа звучала уверенность, и Блэк
понял, что он решил разыграть свою игру до конца. Крякнув и
пожав плечами, Блэк снова погнал собак, и они побежали на запад.
В течение следующего получаса Филипп все время был настороже.
Всякий раз, как они встречались глазами, он замечал на лице у Блэка
286
выражение холодного презрения и даже, пожалуй, издевки, которое
матрос не умел, да и не собирался вовсе скрывать. Это наполняло
Филиппа какой-то странной, не вполне осознанной им тревогой. Он
был совершенно уверен, что Блэк отлично понимал, что при малейшем
проявлении им измены ему безусловно грозила смерть,— и все-таки
никак не мог отделаться от какой-то жуткой подавленности, которая
все больше и больше начинала им овладевать. Филипп тщательно
скрывал это от Блэка и от Селии. Он пытался побороть это чувство и в
самом себе, но это ему плохо удавалось. Ему казалось, что что-то но-
силось вокруг него и Селии в самом воздухе, который их окружал, и что
это что-то было предчувствием опасности, которой он не мог еще
определить.
И вдруг Блэк указал вперед через открытую равнину и воскликнул:
— А вот и Медная река!
Глава XXII
ИСЧЕЗНОВЕНИЕ БЛЭКА
Селия вскрикнула, и это заставило Филиппа оторваться от широ-
кого белого ледяного пространства, которое и было руслом Медной
реки. Он увидел, что, сильно жестикулируя руками, она с волнением
указывала ему на огромный зазубренный утес, который, подобно
странному могильнику, возвышался среди плоской, безбрежной рав-
нины.
Блэк усмехнулся в бороду.
— Это она хочет рассказать,— обратился он к Филиппу,— что
именно здесь ее вез к себе Брэм. Впрочем, и Брэм такой же дурак,
как и ты!
Казалось, что он и не ждал на это ответа от Филиппа и только
подогнал собак, чтобы они быстрее бежали под горку. Не прошло и
четверти часа, как они уже неслись по самому льду реки.
Филипп глубоко и с облечением вздохнул и, подойдя к Селии, за-
метил и у нее тоже такое же выражение успокоения. Во все стороны,
пока видел глаз, леса не было вовсе. Сама Медная река казалась слив-
шейся с окружавшей ее безбрежной пустыней Баррена. Здесь нельзя
было ожидать нечаянного нападения даже ночью. И однако же в лице
у Блэка было что-то такое, что поддерживало в Филиппе странное
предчувствие близкой, притаившейся опасности. То и дело он старался
стряхнуть с себя это предчувствие, и сам с собою вступал в спор и ста-
рался доказать себе всю неразумность поддаваться настроению. Ведь
Блэк был целиком в его власти. Он не мог бежать, и жизнь этого
человека вполне зависела от того, удастся ему или не удастся доста-
вить в безопасности Филиппа и Селию к месту назначения. Никоим
образом нельзя было предполагать, что Блэк пожертвует своею
жизнью только для того, чтобы они попали в руки эскимосов. И тем
не менее... О, эти нервы!
И он все пристальнее и пристальнее присматривался к каждому
287
движению Блэка по мере того, как они все глубже и глубже зары-
вались в безграничный северный хаос. Ему казалось, что и сам Блэк
стал уже давать себе отчет в этой его все увеличивавшейся бдитель-
ности, потому что то и дело стал стегать собак и увеличил скорость
движения до последней возможности. Филипп видел, что чем дальше
они продвигались вперед по открытым местам, тем увереннее стано-
вился Блэк, но не задавал ему вопросов, так как знал, что он все равно
ему не ответит. В этом отношении все преимущества были на стороне
Блэка. Он мог по своему капризу им лгать или говорить правду и, ве-
роятно, догадывался, что так думал о нем и Филипп. Они шли бок
о бок, когда Блэк вдруг неожиданно засмеялся. В его голосе так и зву-
чала ирония, когда он вдруг заговорил:
— А знаешь, братец, ведь ты мне очень нравишься! Право! И это
несмотря на то, что ты меня скрутил и пригрозил убить. Должно быть,
это оттого, что мне тебя стало очень жаль. Ведь ты лезешь прямо черту
в зубы, что называется в самое пекло, и сам того не сознаешь.
— А ты?
На этот раз смех Блэка зазвучал еще грубее.
— Я в счет не иду,— ответил он.— С тех пор как ты решил ни за
что на свете не уступать мне эту девушку, я вроде как бы совсем вы-
шел из игры. Чего уж тебе ждать от эскимосов, если ты так глубоко
забираешься в их страну! Вот если бы ты отдал ее мне,— ну, тогда
другое дело. Все бы мои эскимосы были на твоей стороне. А ведь как
ты разрушил все мои мечты!..
— Мечты?! — удивился Филипп.
Блэк крикнул на собак.
— Да, только всего!—угрюмо ответил он.— Ведь у меня там, на
берегу, есть своя собственная юрта, вся выстроенная из корабель-
ного леса и китовых костей. Ты только подумай! Ведь я мог жить
там с ней вдвоем. Я и она. Какие мои мечты ты развеял в прах!
Ведь я ее полюбил с той самой минуты, как увидал!
— А ее отец? А другие?
На этот раз Блэк усмехнулся уже как-то злобно, точно Филипп
напомнил ему о чем-то таком, что в одно и то же время и огорчало его
и забавляло.
— Да что отец? — огрызнулся он.— Ходит себе на двух ногах!
А остальных мы прикончили. Разве эскимосы позволили бы себе
тронуть ее отца, если знают, что я собираюсь на ней жениться? Вот
почему он как жил в своей избушке, так и живет поныне. Но какую
ты затеял колоссальную ерунду! Ты только подумай, умная голова:
ведь если ты убьешь меня, а они убьют Тебя, в чем я нисколько не
сомневаюсь, то на кого тогда останется эта девушка? Там у нас есть
один только метис и, вероятно, он возьмет ее себе. Разве эти язычники
понимают что-нибудь в женщинах? Я уверен, что она достанется имен-
но этому метису.
Он все погонял вперед, пощелкивал кнутом и покрикивал на собак.
Филипп был убежден, что многое из того, что Блэк ему сейчас говорил,
было горькой правдой. Иначе зачем ему было бы так разумно объяс-
нять, почему именно остался в живых отец Селии, и сознаваться в том,
288
что погибли его спутники? И все-таки это значительно усилило
тревогу Филиппа. Он думал: если бы Блэк не был уверен в оконча-
тельном результате, то не стал бы так открыто сознаваться во
всем. По крайней мере, Филиппу так казалось.
После этого краткого припадка разговорчивости Блэк уже в про-
должение целых часов не проронил ни слова. Он даже не отвечал на
вопросы Филиппа. Он так гнал собак, что Филиппу стало казаться,
что он нарочно это делал, чтобы вконец замучить и животных и людей.
Одним словом, к трем часам дня они уже отъехали на целых тридцать
пять миль от той избушки, в которой был врасплох захвачен Блэк.
Все это время они двигались по пустынной безлесной тундре, где
нельзя было уловить ни малейшего признака жизни. К четырем часам
они снова стали подъезжать к лесным пространствам, и Филипп за-
думался над тем, не входило ли в планы Блэка достигнуть леса до
наступления темноты. В некоторых местах сосновые и еловые по-
росли сгущались до того, что образовывали собою сплошные стены по
бокам реки, и всякий раз, как они проезжали по таким местам, Фи-
липп приказывал Блэку держаться середины реки — и только это его и
успокаивало.
Еще за час перед тем, как начали сгущаться серые полярные су-
мерки, Филипп стал ощущать на себе последствия от их форсирован-
ного движения вперед. Стала уставать и Селия. Она была совершенно
измучена, хотя и бодрилась. Еще с полудня собаки стали временами
сдавать. Теперь они устали уже до полусмерти. Один только Блэк
казался неутомимым. В шесть часов вечера они вступили в местность,
представлявшую собою почти сплошную тундру. Они двигались уже
девять часов и покрыли целых пятьдесят с лишним миль не отдыхая.
И здесь в широкой излучине реки Филипп наконец распорядился
сделать отдых.
Первой его мерой предосторожности было связать Блэка по рукам
и по ногам и усадить его спиной к снежному сугробу в двенадцати
шагах от саней. Матрос отнесся к этому с полным равнодушием, ко-
торое показалось Филиппу скорее вынужденным, чем философским.
А затем, пока Селия ходила взад и вперед, чтобы поразмяться, Фи-
липп развел костер как можно меньше, да и тот заставил санями,
чтобы его не было вовсе видно. Минут через десять мясо на ужин
уже было готово. Затем он затушил костер, накормил собак и пред-
ложил мяса и Блэку.
— Засунь мне его сюда вот, под ремень,— обратился к нему
Блэк.— Все равно у меня связаны руки, и мне придется его кусать
из-под ремня.
Филипп подсунул ему под стягивавший ему руки ремень кусок мяса,
устроил для себя и для Селии уютное местечко из медвежьих шкур и
стал отдыхать. Ночь спустилась окончательно, так что теперь он толь-
ко смутно различал в темноте фигуру Блэка, прислонившегося к
сугробу снега. Револьвер находился наготове рядом с ним.
В этой темноте он близко прижал к себе Селию. Она лежала уста-
лая, положив ему голову на грудь и обвив его шею руками. Но и тут
он не отрывал глаз от Блэка и старался вслушаться в малейший звук.
10. Зак. 3258, Кервуд
289
который мог бы до него долететь вблизи или издалека. Собаки тя-
жело дышали от усталости. Зажглись на небе первые звезды. Мед-
ленно раздвинулась завеса темноты, и из мрака встал в своем холод-
ном, блиставшем великолепии белый полярный мир. Были видны оба
берега реки. Если бы к ним приближался человек, то Филипп увидел
бы его за двести шагов.
Немного погодя Филипп заметил, что голова Блэка склонилась на
грудь и дыхание его стало реже и глубже. И он решил, что его пленник
заснул. Прикорнувшая на его груди Селия тоже задремала. Только он
один не спал — оставался на страже. Распростершиеся ничком на
животах собаки точно умерли. В продолжение целого часа Блэк не ше-
лохнулся ни одного раза и ничего подозрительного не донеслось до
Филиппа и извне. А ночь становилась все светлее и светлее от про-
зрачного сияния мириадов ярких звезд. Филипп взял в руку револь-
вер и крепко зажал его рукоятку в кулаке. Звездный свет заиграл на
его дуле, и в случае, если бы Блэк проснулся, он не мог бы этого не
заметить.
А затем Филипп почувствовал, как стали смыкаться его глаза.
Он стал бороться с одолевавшей его дремотой и напрягал все свои
усилия, чтобы не заснуть. Глаза его слипались, и требовалось много
энергии, чтобы не дать им закрыться совсем. Целых два часа он так
боролся с собой и... наконец не выдержал и заснул. И все время его
подсознание настойчиво кричало ему, чтобы он проснулся и больше
уже не спал.
И пока он так боролся с этим таинственным, кричавшим внутри
его голосом, Блэк вдруг поднял голову, огляделся по сторонам и
тихонько подозвал к себе ближайшую собаку.
— Ешь!.. — шепнул он ей и указал ей глазами на мясо.
Собака стала вытаскивать из-под ремня мясо и вместе с мясом
стала грызть и самый ремень.
Наконец глаза Филиппа открылись, и он, еще плохо видя спросо-
нок, уставился на то место, где должен был находиться Блэк. Первым
его ощущением было большое облегчение, что он наконец проснулся.
Звезды сияли еще ярче. Ночь была тиха. И там, в двенадцати шагах
от Филиппа, по-прежнему возвышался снежный сугроб.
Но где же Блэк?
Сердце у Филиппа забилось.
Блэка не было вовсе. Он скрылся бесследно.
Глава XXIII
ОЛАФ АНДЕРСОН
Бегство Блэка так поразило Филиппа, что, не подумав даже о
Селии, он привскочил на колени. Тотчас же пробудилась и девушка.
Он подхватил ее и крепко прижал к себе. Она увидела блестевшее
перед нею дуло револьвера и в следующий затем момент перевела
глаза; на опустевшее место, на котором до этого находился Блэк.
290
Светила ущербившаяся луна. Филипп быстро огляделся вокруг. Блэк
исчез бесследно. Затем он увидел ружье и глубоко, с облегчением,
вздохнул. По какой-то непонятной причине Блэк не захватил его с
собой, и об этой причине Филипп догадался не сразу. По всей ве-
роятности, Блэк бежал именно в ту самую минуту, когда Филипп во-
рочался, употребляя невероятные усилия, чтобы проснуться. У него не
оставалось времени ни на что другое, как возможно скорее убежать в
более темное пространство, и уже некогда было думать об оружии, ко-
торое к тому же лежало рядом с Селией на снегу. Очевидно, Блэк
предполагал, что Филипп находился только в полусонном состоянии,
и заметил на его коленях большой, блестевший в лунном свете
револьвер.
Оставив Селию закутанной в ее меха, Филипп встал на ноги и
тихонько подкрался к снежному сугробу, около которого помещался
его пленник, и стал приглядываться к его следам. В это время к нему
подошла и Селия, держа винтовку наготове. Она широко открыла гла-
за и вопросительно и с испугом смотрела ими то на Филиппа, то на
красноречивые следы на снегу. Он был рад, что она не могла задавать
ему вопросов, на которые ему пришлось бы отвечать. Затем он сунул
револьвер к себе в кобуру и взял у нее винтовку. При тех крайних
обстоятельствах, которых теперь нужно было опасаться, ружье могло
оказаться более полезным, чем револьвер. А что чего-то надо было опа-
саться, он был твердо убежден. Его только удивляло, почему именно
Блэк его не убил, вместо того чтобы бежать. Он откровенно признался
в этом Селии, но и на этот раз остался доволен, что она его не поняла.
— Все дело было в револьвере,— сказал он.— Он подумал, что я
только закрыл глаза, а не сплю. Но если бы револьвер как-нибудь
сполз у меня с колена, то тогда — пиши пропало!
Он попытался улыбнуться, но это у него не вышло. У него не вы-
ходило из головы, что каждую секунду из этой серой, освещенной
луною дымки или из вот этих самых теней, которые сгустились вдоль
берега, можно было ожидать конца.
Если он сначала и надеялся скрыть от нее весь ужас положения,
то теперь, усаживая ее на сани, отлично понимал, что это ему не уда-
лось. Он увидел это по ее глазам. Она сама по себе догадалась обо
всем и, когда он наклонился над ней, вдруг обняла его за шею, и он
услышал у себя на груди ее рыдания, которые она и не пыталась
скрыть. Затем они поцеловались, и он бросился от нее к собакам.
Псы уже проснулись и, услышав его команду, угрюмо стали потяги-
ваться и занимать свои места в запряжке. Как только сани тронулись
в путь, Филипп стал размахивать над их спинами плетью, и они
постепенно разошлись. Прямо перед ними развертывалась белая
равнина Медной реки, и скоро собаки неслись по ней уже так быстро,
точно бежали к себе домой. Филипп бежал рядом с ними, под-
считывая в кармане патроны и молил судьбу, чтобы рассвет наступил
раньше, чем на него успеют напасть эскимосы. Пред ним стояла
только одна задача — это не ударить лицом в грязь в последней борь-
бе за Селию, и он желал рассвета, чтобы выполнить все как можно
лучше. В его распоряжении было тридцать патронов, и он будет рас-
10*
291
ходовать их все время, пока не доберется наконец до жилища Армина,
а там уж все остальное пусть решает сама судьба!
Но впереди оставались еще целые часы свинцово-серой ночи.
Филипп подгонял собак, называя их теми именами, которыми их
звал и Блэк, и время от времени пускал в дело длинный кнут, по-
свистывавший над их спинами. Лед на Медной реке был тверд и гла-
док. То и дело они попадали на целые пространства его, совершенно
лишенные снега, и тогда Филипп садился на сани и сам и ехал рядом с
Селией, все время оглядываясь назад в белесоватую тайну ночи.
Было так тихо, что шум от бежавших по льду собак раздавался, как
щелканье маленьких кастаньет. Слышно было также, как они тяжело
дышали. Полозья из китовой кости на санях потрескивали, точно
протестовали против того, что на них ехали не по снегу, а по льду.
Кроме этих звуков, никаких других Филипп больше не слышал, за
исключением только своего же собственного дыхания и биения соб-
ственного же сердца. Миля за милей Медная река уходила назад и
оставалась за ними. Исчезли последнее дерево и последние кусты, и на
востоке, севере и западе не было видно конца этой беспредельной
пустоте великой полярной равнины. Воспоминание об этой ночи каза-
лось потом Филиппу кошмарным сном всю его жизнь. Он долго еще
помнил, как, оглянувшись назад, вдруг увидел красный серп заходив-
шей ущербавшейся луны, как наступила затем непроглядная темнота
и как он нетерпеливо стал подгонять собак, часто сам впрягаясь в их
упряжь, чтобы им помочь, и наведываясь иногда к Селии, чтобы лиш-
ний раз ее обнять и уверить ее еще и еще раз, что все идет как нельзя
лучше и обстоит благополучно.
Наконец после целой вечности наступил рассвет. То немногое, что
должно было исполнять роль дня, последовало затем так же быстро,
как и полярная ночь после сумерек. Стали быстро рассеиваться
тени, точно выше поднялись берега, и безбрежный простор тундры
вырисовался перед глазами, точно выплыл вдруг из целого моря
рассеявшегося тумана.
В течение последней четверти часа, в которой ночь боролась с на-
ступавшим днем и наконец признала себя побежденной окончательно,
Филипп особенно настойчиво оглядывался назад и напрягал зрение,
чтобы увидеть, нет ли за ними погони. И только одна Селия смогла
наконец оторвать его глаза от того пути, по которому, как он думал,
должны были гнаться за ними враги. Все время она смотрела вперед,
прямо на север, и только теперь увидела нечто, что заставило ее
громко вскрикнуть. Филипп вздрогнул, точно над его ухом вдруг
раздался ружейный выстрел.
Он обернулся в ту сторону, куда смотрела и она, и увидел подни-
мавшуюся около леска струйку дыма. В следующую затем минуту
перед ним обрисовалась избушка. Он перевел глаза на Селию и по ее
лицу прочел все остальное. Она вдруг зарыдала и стала говорить
что-то такое, чего он не мог понять, но он уже догадывался, что их
бешеная скачка окончилась победой и что это было жилище ее отца
Армина. И что Армин был жив. Значит, Блэк их не обманул. До сих
пор Филипп еще стойко выдерживал напряжение всей этой ночи, но
292
тут уж нервы ему изменили, и он вдруг ощутил в себе неудержимое
желание плакать и смеяться. Но он был мужчиной, и у него не вышло
ни того, ни другого. Он только продолжал всматриваться в избушку,
не мигая, пока наконец Селия не обернулась к нему и не оказалась у
него на руках. В этот момент конечного торжества силы оставили ее,
а затем случилось то, что сразу вернуло Филиппу всю его бодрость.
Что-то крича и размахивая руками, к нему кто-то бежал.
Филипп не мог разобрать слов, но сразу же сообразил, что это
был не эскимос, а белый. Он остановил собак и, взяв револьвер,
отправился навстречу. Сердце у него билось, в висках стучало. Что-то
подсказывало ему, что это был не отец Селии, а кто-то другой.
Он ускорил шаг и через минуту уже стоял лицом в лицу с неиз-
вестным.
Незнакомец оказался настоящим великаном. Его длинные светлые
волосы падали ему на плечи. Г олова его была обнажена, он задыхался,
и все лицо у него было в крови. Казалось, что его испуганные глаза,
когда он глядел ими на Филиппа, готовы были выскочить из орбит.
А Филипп, чуть не выронив от изумления револьвер, стоял, разинув
рот и не веря своим глазам.
— Боже мой! — воскликнул он наконец.— Да никак это вы, Олаф
Андерсон? *
Глава XXIV
ОСАДА
Вслед за первым неуверенным и растерянным взглядом шведа
в его глазах вдруг появилось выражение радостного признания. Не
произнеся ни слова, он, как утопающий, ухватился вдруг за руку Фи-
липпа и подолжал пристально на него смотреть, точно не был впол-
не уверен в том, что видел перед собой действительно Филиппа, или
точно все еще не доверял своим глазам. А затем он широко улыб-
нулся. Только один человек во всем мире и мог так улыбаться, как
Олаф Андерсон. И несмотря на кровь и на опухшие черты лица, он
точно вдруг преобразился. Все любили этого белобрысого шведа за
эту его улыбку. Его сослуживцы клялись, что Олаф так и умрет с этой
своей улыбкой, потому что чем хуже было положение, тем шире рас-
плывалось его лицо от этой улыбки. Но на этот раз оно расплылось
еще вдвое шире, потому что положение стало лучше.
— Филипп Брант!.. — воскликнул он наконец.— Какими судь-
бами?..
— Но почему вы в крови? — удивился Филипп.
— Убежал! — ответил он, задыхаясь и вновь хватая за руку Фи-
липпа.— И попал как раз вовремя, в самую точку! Все погибли, кроме
меня одного,— и Калькинс, и Гаррис, и этот маленький голландец...
ну, как его?.. Офлин. Все они валяются теперь окоченелые в снежных
сугробах. Но я знал, что за мною вышлют новый патруль! Ожидал
его со дня на день. И вот наконец вы пришли... Сколько с вами
людей?
Он посмотрел по направлению к избушке и к саням. Улыбка
медленно стала сходить с его лица, и Филипп вдруг услышал, как он от
разочарования вздохнул. Одного быстрого взгляда было достаточно,
чтобы Олаф все понял. Он выпустил руку Филиппа из своей, сделал
шаг назад и вдруг смерил его взглядом с головы до ног.
— Один! — воскликнул он.— Неужели?
— Да, один,— подтвердил Филипп.— Если не считать Селии Ар-
мин. Я привез ее к ее отцу. За нею гонится сейчас со своею шайкой
Блэк, и я уверен, что через полчаса он уже будет здесь.
Улыбка опять появилась на лице у Олафа.
— С нами крестная сила! — воскликнул он.— Так что они, можно
сказать, прибудут сюда со следующим поездом? А с другой стороны
опушки — погоня за мной! Ну не комедия ли в том, что вас принесло
сюда только в единственном числе?
И вдруг глаза его упали на револьвер.
— А заряды? — быстро спросил он.— А продовольствие?
— Есть и то и другое,— ответил Филипп.— Тридцать патронов
дая ружья, дюжина для револьверов и пудов восемь свежего мяса...
— Ну в таком случае засядем в эту избушку! Надо только вта-
щить в нее и собак!
И они отправились вместе к саням, на которых все еще терпеливо
сидела Селия.
— Здравствуйте, Селия Армин!.. — весело крикнул ей Олаф.
Она вздрогнула, подняла на шведа свои лучистые глаза и вдруг
его узнала.
— Олаф Андерсон!.. — воскликнула она и протянула к нему обе
руки.
И затем быстро-быстро она стала ему что-то рассказывать на не-
понятном для Филиппа языке. Олаф отвечал ей и широко улыбался.
Как вдруг с опушки леска раздался выстрел, и они слышали, как
над их головами пролетела пуля.
— Пора!.. Пора!.. — заторопил Андерсон.
И через каких-нибудь десять секунд они уже ехали к избушке.
Со стороны хижины за это время не было видно никаких призна-
ков жизни, если только не считать, что самый дым означал жизнь.
Не успели сани остановиться, как Селия уже мчалась к двери. Дверь
оказалась запертой, и она в крайнем волнении стала колотить в нее
своими маленькими кулачками и выкрикивать какое-то странное слово.
Стоя прямо позади нее, Филипп услышал, как за бревенчатыми сте-
нами кто-то завозился, затем что-то спросил низким басом, на что Се-
лия ответила нетерпеливым восклицанием, и, наконец, отодвинул засов.
Дверь отворилась внутрь, и Филипп увидел распростертые объятия,
в которые метнулась Селия, и седые волосы и бороду. Он не успел
увидеть более этого, так как в это время подозрительно оглянулся
назад, боясь, как бы не настигла их врасплох погоня Блэка.
Затем оба они с Олафом стали втаскивать в избушку собак. Про-
тащить их через дверь, да еще вдобавок вместе с санями, оказалось
делом далеко не легким. Когда Олаф захлопнул наконец дверь и
задвинул засов, он тут же подошел к Армину и протянул ему руку.
294
— Ну, здравствуйте, старина,— обратился он к нему по-датски.—
Что нового?
Они стали пожимать друг другу руки и пока обменивались пер-
выми фразами, без которых не обходится ни одна встреча на всем
земном шаре, Филипп повернулся к Селии. Она подошла к нему
со сверкавшими в полумраке хижины глазами и вдруг обняла его за
плечи. Швед так и застыл на месте, точно вкопанный, а белобородый
Армин посмотрел на Селию так, точно не верил своим глазам. Под-
нявшись на цыпочки, Селия поцеловала Филиппа и затем, повернув
голову к старику, но все еще продолжая обнимать Филиппа, она что-то
ему сказала, от чего Олаф так и прыснул себе в кулак от изумления,
смешанного с восторгом. ЗатеМ она отошла от Филиппа и обняла отца.
— Что она ему сказала, Олаф? — обратился к шведу Филипп.
— Что она собирается выйти за вас замуж, если только мы когда-
нибудь выберемся из этого кромешного ада,— ответил Олаф.— Ну и
подвезло же вам, Филипп! Только представить себе, что Селия Армин
и вдруг выходит за такого урода, как вы! Но этому все-таки не бывать.
Не угодно ли вам, милейший, посмотреть вот сюда?
Филипп приник глазами к щели между бревнами и увидел перед
собою всю тундру и черневшую вдалеке полоску леса. От этой полоски
уже открыто бежали к избушке люди и уже не старались больше
скрывать своих намерений.
Селия и ее отец насторожились.
— Ну, что ж,— постарался их успокоить Филипп.— Мы им пока-
жем! У нас есть винтовка, револьвер и целых сорок патронов!
Но последние слова чуть не застряли у него в горле. С реки и вдоль
тундры, простершейся между нею и видневшимся на горизонте леском,
двигались сани, за ними показались другие, потом третьи и четвертые.
Рядом с санями бежало рысцой несколько закутанных в меха
человек.
— Это Блэк! — воскликнул Филипп.
Андерсон отошел от стены. В глазах у него загорелся своеобраз-
ный огонек, а в лице было твердое, как железо, выражение. А в это
железо была впаяна незаметно та страшная улыбка, с которой он
всегда выходил на бой или встречался лицом к лицу со своим настоя-
щим противником. Он медленно повернулся вокруг самого себя и ука-
зал своим длинным пальцем на все четыре стены избушки.
— Прошу приготовиться! — сказал он коротко и повелительно.—
Они будут нападать на нас со всех сторон. Только бы нам продер-
жаться до ночи, а ночью они нападать не станут, так как очень
суеверны и боятся темноты. Они не сделают этого даже и в том случае,
если их к этому будет принуждать сам Блэк. А за этим-то артистом я
и гнался по пятам, когда вдруг наткнулся на Армина и его людей.
Смелее!
В его голосе прозвучала вдруг какая-то неприятная нота, когда
он вновь стал смотреть через щель в стене. Филипп отсчита поровну
снаряды и через всю избушку посмотрел на Селию и ее отца. Оба
они прислушивались к тому, что говорил сейчас Олаф, но он знал, что
они не поняли ни слова. Он всыпал шведу в правый карман тужурки
295
половину патронов и затем выступил вперед, протянув к Армину обе
руки для приветствия. Даже в этот напряженный момент он заметил,
как вдруг просияло от удовольствия лицо у Селии. Губы ее зашеве-
лились, она что-то быстро и тихо говорила отцу, то и дело поглядывая
на Филиппа. Армин подошел к нему, и руки их встретились. В первую
минуту Филипп принял его за старика. Его волосы и борода были
совершенно седые, спина у него была сгорблена, и руки казались
длинными и худыми. Но зато глаза у него, глубоко запавшие в ор-
биты, светились молодо и бодро, как у орла. Он пристально глядел
ими на Филиппа, расценивая его так глубоко и всесторонне, как
только мужчина может оценивать мужчину. Затем он заговорил и
только по тому, как вдруг заблистали глаза у Селии, как разжались ее
губы и как быстро вспыхнуло румянцем все ее лицо, он понял, о чем
говорил ему Армин.
С другого конца избушки вдруг послышался голос Олафа. Вместе
с ним донеслось и металлическое щелканье ружья, которое он заря-
жал. Сперва он поговорил о чем-то с Селией и ее отцом на их родном
языке, а затем сказал Филиппу по-английски:
— Вернее будет, если мы теперь же приготовимся к отпору. Скоро
они начнут. Вы уже разделили патроны?
— Да, каждому по семнадцати,— ответил Филипп.— У вас в пра-
вом кармане.
Филипп осмотрел свое ружье и стал глядеть сквозь щель на тундру.
Он слышал, как Олаф тащил к себе собак, чтобы привязать их к
ножкам скамьи, слышал, как что-то говорил на своем непонятном
языке Армин и как утвердительно ему ответил швед, которого быстро
и тихонько переспросила Селия. В тот же самый момент у него
сильно забилось сердце.
Враги соединились вместе и перешли в наступление.
— Идут! — обратился он к Олафу.
Швед спокойно подошел к своей щели и направил в нее ружье.
— Не волнуйтесь, Филипп,— сказал он.— Отсюда у нас хороший
прицел, и мы можем отлично попрактиковаться сегодня в стрельбе.
Вот только бы они подошли поближе!
В эти минуты напряженного ожидания Филипп впервые улучил
возможность поговорить со своим соседом. Сперва он сказал:
— Думаю, Олаф, что, быть может, вы и поймете меня. Вместе с
этой девушкой мы прошли целый ад, и я полюбил ее. Если нам удастся
выбраться отсюда, то она будет моей женой. Она уже обещала мне
это, но, к сожалению, я ровно ничего не понял из того, что она гово-
рила мне о себе. В чем дело? Кто она такая? Почему вдруг она ока-
залась у Брэма Джонсона? Вы знаете их язык и к тому же некоторое
время пробыли вместе с ними.
— Вот они сейчас там получают распоряжения,— перебил его
Олаф, точно вовсе его и не услышал.— Они затевают что-то особен-
ное. Это все Блэковские планы. Смотрите, как они разбились на
группы!
Он глубоко вздохнул и, точно ничего и не случилось, продолжал
без малейшей перемены в голосе:
296
— Калкинс, Гаррис и Офлин погибли в честном бою, тщетно от-
биваясь. Но об этом я расскажу вам потом. Целых семь дней я убегал
на запад и вдруг наткнулся на лагерь Армина, этой девушки и двух
русских. От залива Коронации их вели, в качестве проводников, два
эскимоса. Ну а об остальном вы можете догадаться и сами. Эти про-
водники дали знать о нас Блэку и его шайке два дня спустя, как
я познакомился впервые с Армином и его дочерью. Затем вдруг как
снег на голову откуда-то появился Брэм Джонсон со своими волками.
Он остановился около нас, долго сидел на корточках и что-то
бормотал. Тогда я стал за ним наблюдать. Оказалось, что он подобрал
один из волосков Селии, который она сбросила во время причесы-
вания с гребешка) и когда увидел меня, то зафыркал, как зверь,
точно боялся, что я отниму у него этот священный волос. Я понял
тогда, что этот волос ему нужен был для силка. Я предвидел, что
должно было случиться. Я знал, что Блэк только и ожидал того,
чтобы Брэм поскорее уехал и развязал ему этим руки. Поэтому я
посоветовал Селии давать Брэму свои волосы добровольно, чтобы
задержать его при нас подольше. Она стала давать их ему своими
собственными руками, и с этой минуты этот сумасшедший стал сле-
довать за нею по пятам, как собака. Я пробовал было поговорить
с ним, но это оказалось невозможным. От него нельзя было до-
биться ни одного слова. Ну-с, а затем Брэму и его волкам понадо-
билось мясо, и он все-таки должен был от нас уехать. Тогда Блэк
напал на нас. Оба русских были убиты, а я и Армин забились в уголок,
прикрыли своими телами Селию и долго отбивались, пока наконец точ-
но снег на голову снова не явился к нам Брэм. Он вовсе не принял
никакого участия в этой драке, а просто отнял у нас девицу, посадил
ее к себе в сани — и был таков со своими волками! Армин и я впо-
следствии кое-как добрались до этой избушки и живем в ней вот уже
сорок дней и сорок ночей. Сбегал было я сегодня, чтобы достать
себе пищи, да вот нарвался опять на этих разбойников и пришлось
вернуться назад ни с чем...
Его голос вдруг осекся. Через какую-нибудь сотую секунды вслед
за этим грянул выстрел из его ружья, и вслед затем один из эскимосов
Блэка повалился на землю.
Послышалась стрельба со всех сторон. Эскимосы бежали к хижине
на рысях по открытому пространству и стреляли на бегу. Филиппа уди-
вило их количество. Сердце его замирало от отчаяния даже в тот
самый момент, когда, нажав затвор, он сделал свой первый выстрел в
нападавших. Что будет с Селией, когда его убьют? А что его убьют,
он в этом не сомневался нисколько, так как пули уже давно стучали
о бревенчатые стены избушки, точно кастаньеты.
Филипп уже видел, как в нескольких местах пули уже пробили
стены и влетели в избушку, и, приставив ружье к косяку, подскочил к
Селии и почти на руках отнес ее вглубь и загородил ее скамьею, стояв-
шею вдоль стены.
— Оставайся здесь! — приказал он ей.— Понимаешь? Здесь!
Она улыбнулась ему и утвердительно кивнула головой. Это была
удивительная улыбка, полная нежности, которая говорила ему, что она
297
поняла то, что он говорил ей, и будет ему повиноваться. Она не сде-
лала ни малейшей попытки удержать его около себя, но в этот момент
Филипп не мог осилить искушения, привлек ее к себе и поцеловал ее
в губы. Армин стоял у двери, держа в руке тяжелую дубину, которая
нижним своим концом касалась пола. Он спокойно ожидал заключи-
тельной сцены атаки, когда враги будут наконец ломиться в самую
избу. А затем случилось то, чего так боялся Филипп. Пули стали
пробивать дверь и влетать через окно. Одна из собак вдруг жалобно
завизжала и повалилась на пол, начав корчиться от конвульсий.
Олаф отступил назад и посмотрел на Филиппа. Теперь на его
лице уже не было улыбки. Оно застыло, как железная маска.
— Ложитесь! — скомандовал он.— Слышите? Ложитесь все!
Он опустился на колени и приказал это сделать и Армину на его
родном языке.
— Растянитесь на полу! — продолжал он.— Вытяните ноги по на-
правлению к ним и так лежите, пока они совсем не прекратят стрельбу.
Вот так! — И он сам растянулся на полу параллельно полету пуль.
Вместо того, чтобы последовать примеру шведа, Филипп под-
скочил к Селии. На полпути к ней пуля задела его за ворот. Он опустил-
ся перед ней, забрал ее целиком к себе в руки и заслонил ее своим телом
от огня. Минутой позже он уже благодарил за это судьбу, так как
пули стали влетать в избушку, как крупные капли дождя. Он опять
услышал команду шведа, кричавшего ему с пола:
р — Нагнитесь ниже! Спрячьтесь за последнее бревно! Вы имеете в
своем распоряжении еще восемь дюймов!
То же он приказал по-датски и Армину.
И вдруг неожиданно, сама собою, пальба прекратилась.
Вместо ружейного огня до них вдруг долетел неожиданный гул
голосов, и Олаф вскочил на ноги и радостно вскрикнул. Филипп тоже
бросился к нему, и оба выглянули через щель наружу.
— Что такое?! — в удивлении воскликнул Олаф.— Да это никак
Брэм Джонсон? Да, да! Так и есть! Это сам Брэм Джонсон!
Даже Селия поняла потрясающее значение этих слов взволнован-
ного Олафа. Неужели это правда? Неужели в самом деле это Брэм
Джонсон? Она бросилась вслед за Филиппом и выглянула вместе
с ним через щель. Оттуда, от той далекой полоски леса, сюда бежали
Брэм и его волки! Вся стая была на свободе и развертывалась, как
громадный веер. Она мчалась с быстротою ветра! А за ними едва
поспевал на своих лыжах их хозяин Брэм — дикая, чудовищная фи-
гура, выделявшаяся на яркой белизне снега. В руках у него была
тяжелая дубина. Он что-то кричал вслед волкам. Этот его вопль
Покрывал собою все другие звуки, как рев дикого, громадного живот-
ного, и они его услышали и повиновались. Они побежали еще
скорее, а затем...
Находившиеся в избушке сразу поняли все, и сердца у них оста-
новились.
Брэм Джонсон со своими волками повел атаку на эскимосов.
С безумца-великана, мчавшегося со своими кровожадными
зверями через равнину, Филипп перевел глаза на нападавших. Охва-
298
ченные суеверным страхом, они только смотрели на мчавшихся на
них животных и на кричавшего во все горло человека-волка. Никто
из них не поднял ружья и не выпустил ни одного заряда. А затем
они вдруг пришли в себя и бросились бежать в разные стороны.
Волки их уже настигали. Селия закрыла глаза руками. Швед про-
скользнул мимо нее, откинул засов и распахнуд дверь настежь.
Филипп последовал за ним.
Еще минута, и все было кончено. Последний из осаждавших
скрылся в опушке леса, но волки бросились вслед за ними, а за вол-
ками побежал туда же и Брэм.
Филипп посмотрел на Олафа Андерсона. На лице у шведа была его
старая улыбка. И несмотря на нее, он все-таки казался взволнованным.
— Мы не последуем за ними,— сказал он.— Брэм и его волки рас-
правятся с ними и затем он вернется, когда все уже будет кончено.
А тем временем не отправиться ли нам всем домой? Давайте за-
прягать собак! Я уже так устал от этой хижины! Сорок дней и сорок
ночей — уф! — ведь это ад! Не найдется ли при вас табаку, Филипп?
Если есть, то угостите... На чем это, бишь, я остановился, рассказывая
вам историю Селии и Армина? Что это, табачок?
Филипп протянул ему свой кисет с табаком и трубкой. Олаф
набил ее и закурил, сразу выпустив целое облако дыма.
— Да, на чем, бишь, я остановился? — продолжал он.— Ах да!
Этот самый Армин рассказал мне, что, несмотря на то, что он был при-
родным датчанином, его по особым проискам Распутинской партии
арестовали и засадили в Петропавловскую крепость, где он протомил-
ся несколько лет. Большая часть его друзей тоже оказались кто в
ссылке, кто в тюрьме. Некоторые из них, впрочем, заботились о Селии,
думая, что он умер. Как только Распутин был убит и еще прежде чем
началась революция, они узнали, что Армин был жив и медленно уми-
рал где-то в отдаленных местах Сибири. Мать Селии, тоже датчанка,
умерла еще тогда, когда Селия была ребенком. Но некоторые из род-
ных и кое-кто из русских решили вернуть Армина из Сибири, наняли
пароход и отправились вместе с Селией на поиски.
Он остановился на минуту, чтобы снова зажечь трубку.
— И они нашли его,— продолжал он.— Они бежали с ним из Си-
бири раньше, чем узнали о революции, иначе Армин вернулся бы
оттуда вместе с другими ссыльными, и ему были бы возвращены
его права. По каким-то соображениям они погрузили его на аме-
риканское китобойное судно, а этот китобой имел несчастье быть
затертым льдами и должен был зазимовать в заливе Коронации.
Тогда они сошли с него на берег и отправились далее уже на собаках
с проводниками. Ну, а остальные подробности вы, Филипп, узнаете,
когда научитесь у Селии ее языку, а ее выучите говорить по-английски.
Ведь вам придется сделать из нее американку. Не правда ли?
Селия тоже вышла из избушки и стала рядом с Филиппом. Тихая
радость, которая светилась у нее в глазах и которой она не скрывала,
заставила Олафа слегка засмеяться.
— А она полюбит Америку! — воскликнул он.— Да, милейший, она
полюбит ее больше, чем все другие страны на всем земном шаре!
Уверяю вас!
299
* * *
В тот же полдень они медленно отправились к югу, держась берега
Медной реки, и вдруг неожиданно услышали позади себя вой волков
Брэма Джонсона. Он донесся до них только однажды, как отдаленное
завывание ветра, и тем не менее, когда с наступлением темноты они
расположились на отдых, Филипп был твердо уверен, что сумасшедший
со своими волками находился где-нибудь поблизости от них. Совер-
шенное изнеможение от усталости сливало для него и для Селии эти
часы в одну общую, сплошную массу в то время, как Олаф, одевшись
потеплее, всю ночь просидел на страже. Два раза в тишине ночи до
него доносились крики. Одним из них был голос человека, другим —
вой его волков.
На следующий день они расположились на ночлег на опушке леса
и разожгли громадный костер. Это был такой огонь, что было видно
все на расстоянии пятидесяти шагов и даже больше. И вот именно на
этот огонь и явился Брэм Джонсон. Он подошел к костру так неожи-
данно и так неслышно, что Селия вдруг вскрикнула от испуга, а Олаф,
Филипп и Армин в удивлении уставились на него большими глазами.
Казалось, что Брэм позабыл обо всем на свете, кроме одной только
Селии. Он подошел к ней, долго смотрел на нее, не отрывая глаз, и за-
тем круто повернул назад и исчез во мраке. Швед бросился за ним
вслед, но было уже поздно.
* * *
В конце концов, много все-таки в жизни разных происшествий и
подчас таких странных, что просто разведешь руками. Случай с Брэ-
мом Джонсоном с Крайнего Севера, этим безумным человеком-вол-
ком, несомненно, относится к их числу. Среди архивных материалов
пограничной стражи в Черчилле в настоящее время хранится объе-
мистый пакет, полный официальных и личных документов. Там
имеется, между прочим, краткий и откровенный доклад капрала Олафа
Андерсона, есть и более длинное и подробное изложение, показаний
мистера и миссис Филиппа и Селии Брант и Поля Армина. К этим
бумагам приложена также и копия официального распоряжения о по-
миловании Брэма Джонсона. За ним уже не охотится больше никто.
«Да будет Брэм Джонсон на свободе» — вот та фраза, которая
объявлена всем чинам пограничной стражи,— и это, несомненно, ра-
зумное и гуманное постановление, 'так как страна Брэма пустынна и
велика, и он никому там не может помешать, охотясь со своими
волками при свете полярной луны и звезд.
охотники
НА ВОЛКОВ
Глава I
БОЙ В ЛИСТВЕННИЦАХ
Суровая зима раскинула свой первый покров над Великой
Канадской Пустыней. Красный шар луны всходил, освещая слабым
светом безмолвную белую ширь. Ни один звук не нарушил ее унылого
покоя. Дневная жизнь замерла, и не настал еще час, когда пробужда-
ются голоса блуждающих во тьме жителей ночи.
На переднем плане при блеске луны и рассеянном свете миллионов
звезд поднимались амфитеатром массивы скал, у подножья которых
спало замерзшее озеро. На склоне горы высился сосновый лес,
черный и зловещий.
Несколько ниже лиственницы, наполовину согнувшиеся под тя-
жестью придавившего их снега и льда, стеной окаймляли озеро,
окутывая его непроницаемым мраком. Со стороны, противополож-
ной горе, соснам и лиственницам, скалистый амфитеатр переходил
в безбрежную белую равнину, совершенно открытую и лишенную
деревьев.
Огромная белая сова вынырнула из темноты, широко взмахнув
крыльями. Потом она испустила хриплый и заунывный крик, который,
казалось, возвещал, что близится наступление таинственного часа
властителей ночи.
Снег, в изобилии падавший в течение целого дня, теперь перестал.
Ни малейшего дуновения ветерка не чувствовалось в воздухе, и
хлопья снега, уцепившись за самые тоненькие веточки, так и оста-
лись висеть на деревьях. Хотя ветра и не было, но мороз был суровый.
Человек, простоявший неподвижно в течение часа, должен был
замерзнуть.
Вдруг молчание нарушилось. Раздался крик, громкий и печальный,
как невыразимая жалоба, жалоба нечеловеческая. Если бы она до-
неслась до ушей человека, то заставила бы кровь быстрее биться
в его жилах и пальцы судорожно сжать приклад ружья.
Крик исходил из белой равнины и отдавался в ночи. Наконец
он замер, и молчание, последовавшее за ним, показалось еще более
303
глубоким. Белая сова, как большой снежный ком, молча пронеслась,
быстро взмахивая крыльями, над замерзшим озером.
Потом, спустя несколько минут, жалобный крик возобновился,
но уже слабее.
Человек, привыкший к Великой Белой Пустыне, напрягая
слух и всматриваясь в темноту, не колеблясь признал бы в нем
дикий вопль боли и агонии раненого и наполовину сраженного
зверя.
В самом деле, в лунном сиянии медленно приближался велико-
лепный лось-самец с той осторожностью, которая свойственна
животным, измученным долгими часами травли. Его гордая голова,
склонявшаяся под тяжестью массивных рогов, оборачивалась в
сторону лиственного леса, расположенного на другом берегу озера.
Животное втягивало воздух, его ноздри расширялись. Оно оставляло
за собой следы крови. Раненное насмерть, оно с трудом тащилось
по мокрому снегу, который покрывал лед, по-видимому, надеясь
найти под сенью деревьев свое последнее пристанище.
Когда лось уже почти достиг своей цели, он вдруг остановился,
закинул голову назад и, подняв кверху морду, насторожил свои
длинные уши. Это обычная поза лосей, когда они прислушиваются.
А слух их так тонок, что они различают на расстоянии мили всплески
воды, встревоженной игрой речных форелей.
Но, казалось, ни один звук не нарушал молчания, только время
от времени доносились зловещие крики белой совы, которая была
еще недалеко. Однако мощное животное продолжало стоять непод-
вижно, к чему-то прислушиваясь, в то время как лужица крови
под его грудью расплывалась по снегу. Какие таинственные звуки,
неуловимые для человеческого слуха, долетали до его тонких, заост-
ренных ушей? О какой опасности, таившейся в засаде черного сосно-
вого леса, они вопрошали?
Фырканье животного возобновилось. Втягивая ноздрями ночной
мрак, оно поводило мордой то на восток, то на запад, чаще всего
поворачиваясь к северу.
Вскоре можно уже было различить звуки, которые до тех пор
слышны были одному лосю. Отдаленный вой, заунывный и в то же
время дикий, нарастал, потом замирал, становясь с минуты на
минуту все более определенным. Это был вой волков.
Петля палача для убийцы, осужденного на смерть, ружье, взятое
на прицел, для шпиона, попавшего в руки врагов, то же, что этот
волчий вой для раненого зверя Великой Канадской Пустыни. Старый
лось снова опустил свою голову и свои широкие рога и, собрав все
силы, побежал мелкими шажками к сосновому лесу.
Он отстоял дальше, но был хуще, чем маленький лесок из лист-
венниц, и животное инстинктивно понимало, что, если бы ему удалось
добежать, оно нашло бы там более безопасное убежище.
Но вот... Да, вот оно прервало свой бег и снова остановилось.
Так неожиданно, что передние ноги подогнулись, и оно рухнуло
на снег. На этот раз прозвучал ружейный выстрел.
Выстрел мог быть дан по меньшей мере за милю, а может быть,
304
и за две. Но его ртдаленность нисколько не ослабила страха, заста-
вившего затрепетать издыхающего царя Севера. Утром того же
дня он уже слышал этот звук, нанесший неведомую и глубокую
рану самым жизненным частям его тела. Худо ли, хорошо ли, но
он поднялся на ноги и скрылся в промерзшей массе лиственниц.
После ружейного выстрела снова воцарилось молчание. Оно
длилось около десяти минут, когда внезапно вопль прорезал воздух.
Но теперь он был уже значительно ближе. Другой ответил ему,
потом третий, четвертый, и скоро это был уже целый хор дико
ревущей волчьей стаи.
Почти тотчас же силуэт человека выплыл из лиственного
леса. Лицо его было цвета меди, как у индейцев.
Он прошел несколько ярдов. Потом, обернувшись к темной
стене, закричал:
— Идите, Род. Мы на верной дороге, и наша стоянка уже не-
далеко.
Голос ответил:
— Я здесь, Ваби.
Прошло несколько минут, и показался другой молодой человек,
белолицый.
Ему было не больше восемнадцати лет. Левой рукой он опирался
на толстую палку. Его правая рука, которая казалась серьезно
раненной, была обернута большим платком, исполнявшим роль
импровизированной повязки. Лицо было все исцарапано и кровото-
чило. Весь его вид свидетельствовал о том, что он дошел до последней
степени изнеможения.
Он сделал еще несколько шагов, шатаясь и судорожно глотая
воздух. Потом палка выскользнула из его пальцев, потерявших
чувствительность, и он даже не попытался поднять ее. Сознавая свою
слабость, он согнул колени и опустился на снег.
Ваби протянул ему руку, чтобы помочь подняться.
— Как вы думаете, Род, сможете вы идти дальше?
Молодой человек встал на ноги.
— Очень боюсь, что нет,— пробормотал он.— Я дошел до предела.
И он снова повалился на землю.
Ваби положил свое ружье и опустился на колени возле това-
рища.
— Мы вполне могли бы,— сказал он,— расположиться здесь до
утра, если бы у нас оставалось больше чем три заряда.
— Всего три? — спросил Род.
— Ни штуки больше. Этого хватит, чтобы убить двух или трех
волков. Я не думал, когда шел искать вас, что вы забрались так
далеко.
Встав перед Родериком, он перегнулся пополам, как перочинный
нож, наполовину закрытый.
— Обнимите меня за шею,— сказал он,— и держитесь крепко.
Ваби поднялся со своим грузом, держа Рода на могучих плечах.
Он уже готов был пуститься в путь, когда раздался охотничий
клич волков настолько близко, что он остановился в сомнении.
305
— Они вышли на наш след,— заявил он.— Нечего и думать, что
мы сможем удрать. Раньше чем через пять минут они будут здесь.
Страшное виденье пронеслось в его мозгу: смерть другого юноши,
на его глазах растерзанного на куски этими хищниками Севера. И он
задрожал. Значит, такова же будет участь его товарища и его собст-
венная... Если только... Сбросив раненого с плеч и оставив его, он
еще мог убежать. При этой мысли по лицу его прошла судорога, и он
сурово усмехнулся. Покинуть Родерика! Не в это ли самое утро, в
первой стычке с индейцами, они бок о бок разряжали свои ружья?
Не рядом ли с ним упал Родерик в этой битве с раздробленной рукой?
Если им суждено через минуту встретиться лицом к лицу со смертью,
то и здесь их будет двое. Они умрут вместе.
Решение Ваби было принято моментально. Он вернулся обратно
в лиственный лес, неся Рода на плечах. Для них оставался еще
единственный шанс на спасение: взобраться на одно из деревьев
и ждать, пока волки не разбегутся с наступлением дня. Правда, они
подвергались бы тогда риску умереть в течение этого времени от
холода. Эта битва между ними и волками была бы испытанием на
выносливость.
Ваби остановился у подножия большой лиственницы, ветви
которой под тяжестью снега пригибались до самой земли, и положил
Рода. При свете луны, которая теперь стояла в небе и ярко блестела,
он взглянул на белого юношу, лежавшего почти без сознания с полу-
закрытыми глазами и безжизненными членами. Лицо его было смер-
тельно бледно, и при виде этого призрачного лица верное сердце
Ваби сжалось от тоски.
Но еще прежде, чем он успел подумать, как поднять раненого
в надземное убежище, его ухо, привычное к звукам пустыни, насторо-
жилось. Волки приближались! Он скорее почуял их, чем услышал.
Ибо, приближаясь, кровожадные охотники прекратили свой вой.
Не дожидаясь их, бесстрашно, с громким криком он выскочил
им навстречу.
Они были не больше чем в нескольких шагах от леса, когда он
преградил им путь. Это была лишь небольшая шайка, без сомнения
авангард. Не теряя ни минуты, Ваби прицелился и выстрелил. Крик
боли дал ему понять, что выстрел не пропал даром. Он снова при-
ложился и прицелился так метко, что второй волк подскочил в воз-
духе, как на пружине, и плашмя повалился на снег, не издав ни
звука. Тогда остальные разбежались, не забыв однако захватить
с собою труп товарища, чтобы растерзать его где-нибудь побли-
зости.
Вернувшись к Роду, Ваби с радостью увидел, что тот, преодолев
свою страшную слабость, стал понемногу приходить в себя. Тогда
он вскарабкался на дерево и втащил его за собой.
— Второй раз вы спасаете меня,— сказал Род.— Первый раз,
когда я тонул. Теперь от волков. Я никогда не забуду этого!
Он нежно опустил руку на плечо своего друга.
— Вы вполне отплатили мне сегодня утром,— ответил Ваби.—
Ведь если вы так искалечены, так только из-за меня. Кровавая рана
306
предназначалась мне. Мы с вами квиты.— И взгляды обоих юношей
встретились, полные дружеского доверия.
Волчий концерт начался снова. Ваби добрался до верхушки
дерева, чтобы наблюдать за происходящим. Стая только что вышла
из соснового леса, немного повыше, на горе, и теперь спускалась
во весь опор по ее склону, рассыпаясь среди снега множеством
черных точек, похожих на муравьев.
Ответный рев несся со стороны озера, по которому бегом приближа-
лась вторая стая. Оба отряда хищников имели, казалось, в виду одну
цель: лиственницы, где они должны были соединиться. Всего их
было около шестидесяти.
Ваби с трудом втащил Рода несколько выше. Оба они, с един-
ственным зарядом, который у них оставался, молча ждали. В утренней
схватке Род лишился своего ружья и боевых припасов.
Между тем Ваби снова взобрался на свой наблюдательный пункт.
Вскоре он убедился, что обе волчьи стаи действительно соединились
и окружили лес. Казалось, что звери охвачены страшным возбуж-
дением. Они только что наткнулись по дороге на лужицу крови, остав-
ленную издыхающим лосем, и напали на его след.
— Что там происходит? — спросил Род вполголоса.
Черные глаза Ваби расширились и загорелись жарким пламенем.
Кровь билась в его жилах, и сердце колотилось до боли.
— Это они не за нами,— ответил он после минутного молчания.—
Нас они не выследили и не почуяли. Есть какая-то другая добыча.
Наше счастье!
Не успел он договорить, как кусты и ветви затрещали в нескольких
шагах от их дерева, и юноши увидели огромную тень, которая
пронеслась галопом прямо под ними. Ваби успел распознать лося, но
он не подозревал, что это тот самый, которому он послал днем
пулю, не сразившую его на месте. Волки с хриплым воем и голодным
рычанием, временами вырывавшимся из их огромных пастей,
преследовали по кровавому следу несчастное животное, пригнувшее
голову почти до земли.
Для Ваби это зрелище не' было ново, но Род видел его впервые
и, хотя все произошло с молниеносной быстротой, жуткая картина
надолго запечатлелась в его памяти. Долго еще потом грезилось
ему во сне огромное животное, которое, чувствуя себя осужденным
на смерть, мчалось в снежной ночи, испуская жалобные вопли агонии,
и настигающая его дьявольская стая хищников пустыни, мощных
и быстрых, с худощавыми телами, опьяненных близостью добычи.
Ведь он был уверен, что лось будет побежден в этом неравном
поединке и что волки сожрут его до последнего клочка.
— А теперь,— спокойно сказал Ваби,— мы можем спуститься
на землю и без страха продолжать наш путь. Они слишком заняты,
чтобы интересоваться нами.
Он помог Роду сойти на землю, поддерживая его за ноги. Потом
согнулся перед ним. как раньше, и взвалил его себе на спину.
Они вышли из леса лиственниц и прошли около мили до неболь-
шого потока, поверхность которого была покрыта льдом.
307
— Ваби,— сказал Род,— отдохните, я пойду сам. Я чувствую, что
силы мои возвращаются. Поддержите меня только немного.
Оба продолжали путь. Ваби обхватил раненого за талию. Так
они прошли вторую милю.
На одном из поворотов долины они вдруг заметили огонь, который
весело сверкал близ соснового леска. Костер был еще на расстоянии
доброй мили, но им казалось, что до него рукой подать. Они привет-
ствовали его радостным криком. Ваби, положив ружье и отпустив
товарища, сложил обе руки около рта в виде рупора и кинул вдаль
свой обычный сигнальный клич:
— Уа-у-у-у-у! Уа-у-у-у-у!
В тишине ночи призыв долетел до огня. Туманная фигура показа-
лась при свете пламени и вернула клич.
— Это Му коки,— сказал Ваби.
— Му коки,— повторил Род со смехом, счастливый, что его тяже-
лые испытания приходят к концу.
Но почти тотчас же Ваби заметил, как он пошатнулся, близкий
к обмороку. Ему пришлось снова поддержать товарищу чтобы тот
не упал на снег.
Если бы в этот вечер взоры юных охотников, лежавших у огня
стоянки на замерзшей Омбакике, могли прозреть тайну будущего
и предвидеть все трагические переживания, которые оно им готовило,
то, быть может, они отступили бы и вернулись назад к покинутой
цивилизации. Но возможно также, что счастливый исход, который
должен был увенчать их долгие злоключения, несмотря на все,
повлек бы их вперед. Ибо любовь к сильным ощущениям живет
в сердцах юношей, полных жизненных сил.
Но перед ними не стояло такой альтернативы, так как будущее
было от них скрыто. Только много позднее, когда протекли уже
долгие годы и они, сидя перед весело потрескивающими дровами
домашнего очага, могли снова увидеть в целом всю захватывающую
картину своих приключений и восстановить ее в своем воображении,
они поняли, что ни за какое золото мира не расстались бы до конца
дней с этими неизгладимыми и дорогими для них воспоминаниями.
Глава II
КАК ВАБИГУН-СЫН ПОЛУЧИЛ ВКУС
К ЦИВИЛИЗАЦИИ
Почти за тридцать лет до времени нашего повествования моло-
дой человек по имени Джон Ньюсом покинул большой город Лондон,
чтобы отправиться в Новый Свет. Судьба была жестока к нему. После
смерти отца и матери он увидел, что разорен и что ему не остается
ни гроша из небольшого семейного наследства.
Он высадился в Монреале, и так как это был юноша хорошо
образованный, деятельный и предприимчивый, то он быстро создал
себе положение. Хозяин, у которого он служил, оказал ему доверие
308
и послал его в качестве уполномоченного, или фактора, в свою
факторию Вабинош-Хоуз, лежавшую очень далеко на севере,
в пустынной области озера Нипигон, в направлении Гудзонова
залива.
Директор фактории является фактически королем своих владений.
На второй год управления Джона Ньюсома ему нанес визит вождь
племени краснокожих Вабигун. Он приехал в сопровождении своей
дочери Миннетаки, именем которой, в честь ее красоты и добродетели,
впоследствии был назван город. Миннетаки была тогда во всем блеске
своей расцветающей молодости и сияла красотой, редкой среди
индейских молодых девушек.
Она поразила Ньюсома, как удар молнии, и он с первого взгляда
влюбился в божественную принцессу. С тех пор он зачастил в индей-
скую деревушку, вождем которой был Вабигун и которая лежала
в тридцати милях от Вабинош-Хоуза, в глубине Великой Белой
Пустыни.
Миннетаки не осталась нечувствительной к любви молодого
директора. Но их брак, быстро решенный с самого начала, натолкнулся
на серьезное препятствие.
Молодой индейский вождь, по имени Вунга, также влюбился
в Миннетаки. Она же в глубине души ненавидела его. Но Вунга был
могущественный вождь, более могущественный, чем Вабигун, который
находился от него в зависимости, так как обычно пользовался его
территорией для охоты. Значит, надо было с ним ладить. Миннетаки
не смела вступить в брак с тем, кого любила.
Неистовое соперничество возникло между обоими претендентами.
Двукратное покушение на Ньюсома явилось его результатом, и Вунга
отправил Вабигуну ультиматум, требуя, чтобы он отдал за него
свою дочь. Миннетаки лично ответила решительным отказом на
это требование, и пламя ненависти еще ярче разгорелось в груди
Вунги.
В одну черную ночь, во главе отряда из мужчин своего племени,
он напал неожиданно на лагерь Вабигуна. Старый вождь был убит и с
ним десятка два из его людей, но главная цель нападения — по-
хищение Миннетаки — не была достигнута. Вунга был отброшен,
прежде чем успел завладеть молодой девушкой.
Гонец был спешно отправлен в Вабинош-Хоуз, чтобы сообщить
Ньюсому о нападении и о смерти Вабигуна. Молодой директор
с дюжиной смелых людей полетел на помощь своей невесте. Вторая
атака Вунги окончилась для него полной неудачей, и он вынужден
был позорно отступить в пустыню с тяжелыми потерями среди
людей.
Три дня спустя Ньюсом женился на Миннетаки. Начиная с этого
момента открылась кровавая эра, воспоминания о которой надолго
сохранились в летописях фактории. Ненависть./рожденная из любви,
превратилась в неискупимую и нескончаемую/ненависть рас.
Вунга смело поставил себя и свое племя вне закона и начал
истреблять до последнего всех, кто был прежде подвластен Вабигуну.
Те, кому удалось спастись, покинули свою старую территорию и укры-
309
лись в окрестностях фактории. Тогда для индейских охотников,
приглашенных на службу в факторию, наступила очередь жить под
постоянной угрозой облавы или убийства из засады.
Ненависть за ненависть, угроза за угрозу воздавались Вунге и лю-
дям его племени. И скоро все индейцы, кто бы они ни были, стали
рассматриваться в Вабинош-Хоузе как враги. Всех их принимали за
людей племени Вунга и в обыденном разговоре называли не иначе
как «вунгами». Они были объявлены хорошей мишенью для любого
ружейного выстрела.
Между тем двое детей осветили союз Ньюсома и его прелестной
краснокожей. Старший был мальчик, которого в честь старого вождя,
его деда, назвали Вабигуном, или короче, Ваби. Вторая была девочка,
на четыре года моложе, которую Ньюсом по имени матери назвал
Миннетаки.
Странная вещь: казалось, что почти чистая индейская кровь
бежала в жилах Ваби. Ребенок по виду был настоящим индейцем
с макушки головы до кончика своих мокасин. Он был медного
цвета и мускулистый, тонкий и быстрый как рысь, хитрый как лиса,
и все в нем говорило, что он рожден для жизни в пустыне. Но вместе
с тем он был очень интеллигентен и часто изумлял даже своего
отца.
Миннетаки, напротив, по мере того как росла, все меньше
сохраняла от дикой красоты своей матери и все больше походила
своими манерами и грацией на белую женщину. Если ее волосы
были черны как смоль и столь же черны ее большие глаза, то по
тонкости кожи она принадлежала к расе своего отца.
Одним из лучших удовольствий для Ньюсома было заниматься
воспитанием своей дикой жены. Вместе с тем оба они стремились
к одному: дать маленький Миннетаки и ее брату такое образование,
какое получают современные белые дети. Мальчик и девочка начали
с посещения в Вабинош-Хоузе школы фактории. Потом их отослали
на две зимы в более современную и лучше поставленную школу
Порт-Артура, самого близкого из культурных центров. Оба обна-
ружили блестящие способности.
Так вступил Ваби в свой шестнадцатый год, а Миннетаки —
в двенадцатый. Ничто в их обыденной речи не выдавало их при-
надлежности к индейской расе. Но по желанию своих родителей
они владели также и языком предков старого Вабигуна.
В эту пору их ранней юности вунги сделались еще более дерзки
в своих набегах и преступлениях. Они совершенно отказались
от всякой честной работы и жили только грабежами и воровством.
Маленькие дети всасывали с молоком матери наследственную
ненависть к хозяевам Вабинош-Хоуза, ненависть, о происхождении
которой помнил сейчас разве только сам Вунга. Так что в конце
концов канадское правительство вынуждено было назначить цену
за головы вождя краснокожих и его главных сообщников. Была
организована экспедиция, которая отбросила поставленных вне
закона индейцев в более отдаленные области. Но сам Вунга не был
захвачен в плен.
зю
Когда Ваби исполнилось семнадцать лет, было решено, что он
поедет на год в Соединенные Штаты, в какую-нибудь высшую школу.
Молодой индеец (действительно, почти все считали его за такового,
и он этим гордился) энергично боролся против этого проекта,
выдвигая тысячу аргументов. У него была, говорил он, подлинная
страсть к Великой Белой Пустыне, всосанная с молоком матери. Все
его существо восставало против тюрьмы больших городов с их
сутолокой, шумом и грязью. Нет, нет, никогда не смог бы он
приспособиться к этой жизни.
Тогда вмешалась сестра его, Миннетаки. Она просила, умоляла
его поехать всего на один год, не больше. Потом он вернется и расска-
жет ей все, что видел, научит и ее всему, чему сам учился. Ваби
любил свою милую сестренку больше всего на свете. Чтобы убедить
его, она сумела сделать больше, чем его родители, и он поехал.
Он отправился в Детруа, в штат Мичиган, и в течение трех
месяцев отдавался работе вполне добросовестно. Но с каждой
неделей росла в нем тоска одиночества, томительная печаль по
покинутой сестре и по Великой Белой Пустыне, которая не рассти-
лалась уже перед его глазами со своими широкими просторами
и лесами. Каждый день ложился новой тяжестью на его душу, и
единственным утешением были письма, которые он три раза в неделю
писал своей любимой сестре. Миннетаки, в свою очередь, писала
ему не менее .длинные письма, в которых поддерживала и одобряла
его. Она делала это также три раза в неделю, хотя почтовый
курьер отправлялся из Вабинош-Хоуза всего два раза в месяц.
Именно в это время своей одинокой школьной жизни молодой
Вабигун и завязал знакомство с Родериком Дрюи.
Как и Ньюсом, Родерик был дитя горя. Когда его отец умер, он
был еще так мал, что даже не сохранил о нем воспоминания. Мать
воспитала его, но небольшой капитал, который у них был, мало-
помалу растаял. До последней минуты боролась она с нуждой, чтобы
держать сына в школе. Теперь все источники иссякли, и Родерик
готовился бросить свои занятия к концу текущей недели. Нужда
стала его неумолимым господином, и он должен был зарабатывать,
чтобы жить.
Мальчик рассказывал о своем тяжелом положении молодому
индейцу, который ухватился за него, как утопающий хватается за
спасательный круг, и с тех пор они стали неразлучны. Когда Родерик
вернулся домой, Ваби тотчас же навестил его.
Миссис Дрюи была женщина культурная. Она приняла Ваби
дружески и скоро начала относиться к нему почти с материнской
лаской. Под этим живительным влиянием он стал находить ненавист-
ную цивилизацию не такой уж безобразной, и изгнание показалось
ему менее горестным. Эта перемена в настроении отразилась в его
письмах к Миннетаки, в которых он с восторгом описывал семью
своего друга.
Миссис Дрюи получала строки, полные трогательной благодар-
ности, от матери Ваби, и регулярная переписка завязалась между
обеими семьями.
зп
Как только Ваби, не знавший теперь одиночества, заканчивал
свой школьный день, он шел к своему другу, который к этому времени
также возвращался из торгового дома, где служил. Долгие зимние
вечера мальчики коротали вместе. Они усаживались рядом перед
огнем камина, и молодой индеец начинал свои бесконечные рас-
сказы о несравненной жизни, которой живут обитатели Великой
Белой Пустыни. Род слушал обоими ушами, и мало-помалу в нем
зарождалось и росло непреодолимое желание познакомиться с этой
жизнью. Они строили планы, придумывали множество всяких по-
хождений. Миссис Дрюи слушала то с улыбкой, то со смехом, и не
говорила «нет» на все эти сногсшибательные проекты.
Но наступает день, когда всему приходит конец. Ваби вернулся
в Великую Белую Пустыню к своей краснокожей матери и к своей
сестре Миннетаки. Глаза юношей наполнились слезами, когда они
прощались, и миссис Дрюи тоже заплакала, видя, как поезд уносит
молодого индейца.
Время, за этим последовавшее, было крайне тяжелым для
Родерика. Восемь месяцев дружбы с Ваби пробудили в нем как бы
вторую натуру, и ему казалось, что товарищ, уезжая, увез с собой
частицу его собственной души. Наступила весна, потом лето. Каждый
почтовый курьер увозил из Вабинош-Хоуза пакет писем для Дрюи
и привозил пакет из Детруа.
Пришла осень, и сентябрьские морозы начали окрашивать
в золотые и красные тона листву северной земли, когда длинное
письмо, полученное от Ваби, вызвало в маленькой квартирке Дрюи
сильное волнение, смешанное с радостью и тревогой. Оно сопровож-
далось вторым письмом от самого директора, третьим — от красно-
кожей матери Ваби и, наконец, маленькой припиской от юной
Миннетаки. Все четыре послания настойчиво требовали, чтобы
Родерик и миссис Дрюи приехали провести зиму в Вабинош-Хоузе.
«Не бойтесь,— писал Ваби,— что немедленное оставление места
будет связано для вас с денежными потерями. Мы здесь в течение
зимы заработаем больше долларов, чем вы сумеете получить их за
три года службы. Мы будем охотиться за волками. Наша область
изобилует ими, и правительство дает за каждый скальп премию
в пятнадцать долларов. За зиму прошлого и позапрошлого года
я убил их по сорок штук. Да я считаю еще, что охота была неважная.
У меня есть прирученный волк, который служит мне сторожем
и приманкой. Что касается ружья и прочей экипировки, то не
беспокойтесь об этом. У нас здесь найдется все, что нужно».
Миссис Дрюи и ее сын обсуждали в течение нескольких дней
это предложение, прежде чем послать ответ в Вабинош-Хоуз.
Родерик умолял принять приглашение. Он рисовал яркими красками
счастливую жизнь, которая им предстояла, говорил о чудесном
здоровье, которого они там наберутся. Он приводил тысячу самых
разнообразных доводов, чтобы добиться желательного ему решения.
Мать его была настроена менее восторженно. При том неустойчивом
материальном положении, в котором они сейчас находились, не
было ли неосторожностью отказаться от скромного, но все же
312
верного заработка, который обеспечивал им в общем приличную
и спокойную жизнь? Жалованье Родерика должно было с течением
времени возрастать, и даже этой зимой ему уже обещана была
прибавка в десять долларов в неделю.
В конце концов миссис Дрюи уступила. Она согласилась на
отъезд Рода, сама же, несколько опасаясь Столь дальнего путеше-
ствия, решила остаться дома и беречь квартиру. Письмо соответ-
ствующего содержания было отправлено в Вабинош-Хоуз с просьбой
дать точные указания о маршруте, которого следует держаться
Роду.
Ответ пришел через три недели. Десятого октября Ваби встретится
с Родом в Шпрусвуде, расположенном на реке Эстюржон, по которой
они поднимутся в лодке до озера с тем же названием. Там они
возьмут билеты на пароход, курсирующий по озеру Нипигон, и
прибудут в Вабинош-Хоуз прежде, чем начинающиеся морозы
успеют сковать воды озера.
Времени для необходимых приготовлений к поездке оставалось
мало, и четыре дня спустя Род уже прощался с матерью, чтобы
сесть на поезд, который должен был умчать его в Шпрусвуд. Там,
выходя из вагона, он встретил Ваби, который ждал его в сопровожде-
нии одного из индейцев фактории. В тот же день после полудня они
начали подниматься по реке Эстюржон.
Глава III
РОДЕРИК УБИВАЕТ СВОЕГО ПЕРВОГО МЕДВЕДЯ
В первый раз в жизни Родерик углублялся в самое сердце
Великой Пустыни Севера.
Сидя на носу лодки из березовой коры рядом с Ваби, он жадно
впивал в себя дикую красоту лесов с их разнохарактерной расти-
тельностью и блестящих, как зеркало, болот, мимо которых они
скользили по воде, подобно теням, под приглушенные всплески
весел. Его сердце трепетало от радостного волнения, и насторожен-
ные глаза готовились ежеминутно к встрече с крупной дичью,
которой, по словам Ваби, изобиловали берега Эстюржона.
На коленях его лежало ружье Лебеля, привезенное Ваби. Воздух
был холодный из-за мороза, ударившего ночью. Время от времени
буковые леса, облаченные в пурпур и золото, смыкали над их головами
свои густые вершины. За ними тянулись другие леса, из черных сосен,
которые сбегали к самым берегам реки. Болотные воды просачива-
лись сквозь землю, поросшую лиственницами.
Это безбрежное пустынное одиночество, полное какой-то тайны,
успокаивающе действовало на душу. Молчание нарушалось только
разрозненными звуками своеобразной жизни пустыни. Куропатки
с кудахтаньем убегали в кусты. Почти на каждом повороте реки
стаи уток поднимались от воды, громко хлопая крыльями.
Один раз Род подскочил, услышав среди прибрежного кустарни-
313
ка, на расстоянии брошенного камня, какой-то странный треск. Он
увидел, как ветки раздвинулись и пригнулись к земле.
— Лось,— прошептал Ваби за его спиной.
При этом слове Рода охватил трепет, и дрожь пробежала по всему
его телу от напряжения и волнения.
Он не обладал еще ни пресыщенным хладнокровием старых
охотников, ни тем стоическим равнодушием, с каким жители Северной
Земли воспринимают раздающиеся вокруг них многочисленные
крики диких животных. Род был еще новичком в охоте на крупную
дичь. Но скоро ему пришлось познакомиться с ней, и притом
очень близко.
После полудня на одном из изгибов реки, по которому они
плыли в своей лодке, легко скользя по воде, внезапно показалась
целая масса палых деревьев, сперва отнесенных течением, а потом
снова прибитых к берегу. Солнце заходило за лесом, заливая его
горячим желтым светом. На плавающих деревьях, по которым сколь-
зили косые солнечные лучи, лежал зверь.
Пронзительный крик непроизвольно сорвался с губ Родерика.
Это был медведь. Он грел свои бархатные члены при последних
лучах дневного светила, как это любят делать все его сородичи
с приближением долгих зимних ночей.
Животное было застигнуто врасплох и на очень близком расстоя-
нии. С быстротой молнии, едва сознавая, что делает, Род приложил
ружье к плечу, прицелился и выстрелил.
Медведь с не меньшей быстротой начал уже карабкаться на
берег. Он остановился на мгновение, как будто собираясь упасть,
потом продолжал свое отступление.
— Вы ранили его,— крикнул Ваби.— Скорей посылайте вдогонку
вторую пулю.
Род дал второй выстрел, но он, казалось, не произвел на медведя
никакого впечатления. Тогда, вне себя, забыв, что находится на
утлой лодчонке, он резким движением вскочил на ноги и выпустил
последний заряд в чернеющий силуэт зверя, который уже скрывался
среди деревьев.
Ваби и индеец поспешили перейти на противоположный конец
лодки, чтобы переместить центр тяжести. Но их старания были
напрасны. Род уже потерял равновесие и, покачнувшись от отдачи
ружья, полетел в реку.
Прежде, чем он успел скрыться под водой, Ваби схватил ружье,
которое Род еще не успел выпустить из рук.
— Не делайте лишних движений и держитесь крепко за ваше
ружье. А главное не старайтесь влезть в лодку, а то мы все вылетим
за борт...
Индеец по его приказанию медленно повел лодку к берегу. Пока
это длилось, Ваби с трудом удерживался от смеха при виде торчав-
шей из воды мокрой головы своего друга и его растерянной физио-
номии.
— Черт побери! Это был изящный выстрел для начинающего.
Вы уложили вашего медведя.
314
Несмотря на всю плачевность своего положения, Род пришел
в хорошее настроение от этой приятной новости. Не успел он почув-
ствовать под собой твердую почву, как стремглав понесся в лес за
своим медведем, вырвавшись из объятий Ваби, который, под влиянием
только что пережитого волнения, хотел прижать его к своей груди.
Он нашел медведя на вершине холма, уже издохшего от двух
пуль, из которых одна ранила его в бок, а другая попала прямо в
голову. Тогда, перед трупом этого первого крупного зверя, сраженно-
го его выстрелом, мокрый с головы до ног и дрожа всеми членами, он
бросил в сторону своих компаньонов, причаливавших лодку, тор-
жествующий победный клич, разнесшийся на полмили в окружности.
Ваби прибежал.
— Чудесное место для стоянки на сегодняшнюю ночь,— сказал
он.— Нам здорово повезло. Благодаря вам, у нас будет сегодня
настоящий пир, а дров здесь хватит, чтобы разложить костер и
изжарить мясо. Вот видите, как я был прав, когда говорил, что жизнь
хороша у нас на Северной Земле.
Потом он позвал старого индейца:
— Олла, Муки!
Этот индеец был родственником старого Вабигуна. Его настоящее
имя было Мукоки, но звали его сокращенно Муки. С раннего детства
Ваби он был его верным товарищем и спутником.
— Муки, ты выпотрошишь нам по всем правилам искусства
этого молодца. Ладно? А я займусь тем временем устройством
стоянки.
— Можно будет сохранить шкуру? — спросил Род.— Это мой
первый трофей, и, конечно...
— Ну разумеется, можно,— отвечал Ваби.— А пока помогите мне
развести огонь. Иначе вы можете простудиться.
Действительно, Родерик, радуясь своей первой ночной стоянке,
почти позабыл, что промок до костей и что уже наступила холодная
ночь.
Скоро длинные языки пламени вырывались уже из потрески-
вавшего костра и разливали на тридцать футов вокруг свои свет
и тепло. Ваби принес из лодки тюк с одеялами и, заставив Родерика
раздеться, тепло закутал его, ,а снятое с него мокрое платье развесил
близ огня, чтобы оно просохло.
После этого, к великому восхищению Рода, Ваби занялся устрой-
ством убежища на ночь, которая обещала быть холодной. Не пере-
ставая слегка насвистывать, юноша взял из лодки топор, направился
к группе кедров и начал срезать сучья с их веток. Род не хотел
оставаться без дела и присоединился к Ваби, подвязав вокруг себя
одеяло, отчего он все время спотыкался и имел довольно
забавный вид.
Две большие раздвоенные на концах ветки были вертикально
вкопаны в землю на расстоянии восьми футов друг от друга. На их
разветвлениях было положено горизонтально маленькое дерево,
которое должно было послужить основой для крыши. По правую
и левую стороны, наклонно к земле, поставили еще около пол-
315
дюжины больших веток в виде остова, и на них набросали сучья
кедра. После получаса работы хижина уже приняла определенную
форму.
Постройка была почти готова, когда Муки кончал обдирать
и разрезать на части медведя. На пол хижины были набросаны
ветки, испускающие смолистый запах, которые должны были
служить кроватями.
Скоро большие куски медвежьего мяса были положены на
раскаленные уголья, а аромат кофе, кипящего в котелке, смешался
с аппетитным запахом мучных лепешек, поджаривавшихся в шипя-
щем жиру на маленькой печке, и тут Род понял, что самые прекрасные
из его снов осуществились.
Последовавшие затем три дня пути Род продолжал набираться
опыта.
* * *
В одно прекрасное морозное утро, прежде чем его спутники
проснулись, он, ни слова не говоря, оставил стоянку, вскинув на
плечо ружье Ваби. Он дал два выстрела по красной лани и оба раза
промахнулся. Потом он запыхался, преследуя оленя, но с тем же
результатом, так как олень спасся от него, бросившись вплавь по озеру
Эстюржон, а он три раза безуспешно выстрелил в него с далекого рас-
стояния.
Глава IV
РОДЕРИК ОТБИВАЕТ МИННЕТАКИ
ОТ ПОХИТИТЕЛЕЙ
Пароход, на котором они ехали, рассекал спокойные воды озера
Нипигон. В один чудесный день Ваби первый заметил своим острым
взглядом бревенчатые домики Вабинош-Хоуза, столпившиеся у
опушки огромного леса, терявшегося вдали.
В то время как они приближались к берегу, он с радостью пока-
зывал Роду магазины фактории, маленькую группу домиков, где жили
служащие, и дом директора, который должен был открыть перед
Родом свои двери и принять его под свой кров.
Когда берег был уже недалеко, от него отделилась лодка и поплыла
навстречу пароходу. Юноши увидели, что кто-то машет им белым
платком в знак приветствия. Ваби ответил радостным криком и дал
выстрел в воздух.
— Это Миннетаки! — воскликнул он.— Она мне обещала, что
будет сторожить наш приезд и сама выедет к нам навстречу.
Миннетаки! Легкая нервная дрожь пробежала по телу Рода. Ты-
сячу раз в вечера, проведенные перед огнем в квартирке миссис
Дрюи, Ваби описывал ему молодую девушку. Вечно он вплетал
свою сестру в разговор, связывал ее со всеми проектами, которые
316
они строили, и мало-помалу, сам этого не сознавая, Родерик воспы-
лал мечтательной любовью к той, которую он не видел никогда
в жизни.
Молодые люди и Мукоки тотчас же подъехали к ней в береговой
лодке.
Вся сияющая, с радостным возгласом, Миннетаки наклонилась
к брату, чтобы поцеловать его. В то же время ее черные глаза бросили
любопытный взгляд на того, о ком она так много слышала.
Ей было в то время пятнадцать лет. Подобно всем индейским
девушкам ее возраста, она была гибка и стройна и походила на вполне
сформировавшуюся женщину, особенно своей бессознательной граци-
ей и женственностью своих движений. Волна слегка завивавшихся
черных волос обрамляла прелестное личико, как решил про себя
Род, одно из самых привлекательных, какие ему когда-либо приходи-
лось встречать. Тяжелая коса, переплетенная красными осенними
листьями, падала на плечи Миннетаки.
Она выпрямилась в своей лодке и улыбнулась Роду. Он тоже
встал, чтобы вежливо ответить на ее приветствие, сняв шляпу, как
полагается среди цивилизованных людей. Но в этот самый момент
порыв ветра унес его головной убор в озеро.
Последовал взрыв смеха со стороны юношей и молодой девушки,
и старый индеец не замедлил к нему присоединиться.
С этого момента лед был сломан, и, хохоча Роду прямо в лицо,
Миннетаки направила свою лодку к его плавающей шляпе. Она
выудила ее и протянула молодому человеку на конце весла.
— К чему это,— сказала она,— кутать голову до наступления
больших холодов? У Ваби тоже есть такая привычка. У меня нет.
— В таком случае и я не стану этого делать,— галантно ответил
Род.
И оба, среди взрывов веселого смеха, почувствовали, что крас-
неют.
Полное охотничье снаряжение ждало белого юношу в приготов-
ленной для него комнате Вабинош-Хоуза: ружье системы Ремингтон
с пятью зарядами, весьма страшное на вид, совсем такое же, как
у Ваби, револьвер большого калибра, лыжи и десяток других при-
надлежностей, необходимых всякому, кто собирается предпринять
длительную экспедицию в Великую Белую Пустыню. Род в первый
же вечер примерил свое снаряжение.
Ваби тем временем отметил на карте их предполагаемый маршрут
и обвел границы территории их будущей охоты. Волки, постоянно
преследуемые в ближайших окрестностях фактории, стали здесь очень
редки и слишком осторожны. Но на расстоянии сотни миль к востоку,
на землях, почти еще девственных, они водились в изобилии, истреб-
ляя массу лосей, ланей и оленей.
Туда-то и предполагал направиться Ваби, там и собирался он
зазимовать. Надо было не откладывая двигаться в путь и, напав
на звериные тропы, в их центре построить как можно скорее, прежде
чем начнутся большие снегопады, бревенчатую хижину, в которой
охотники смогли бы укрыться в период сильных морозов.
317
Поэтому было решено, что мальчики в сопровождении Мукоки
уже через неделю отправятся в свою экспедицию.
Родерик употребил наилучшим образом те несколько дней, кото-
рые ему оставалось провести в Вабинош-Хоузе, и в то время как
Ваби, по случаю краткого отсутствия своего отца, заменял его в
торговых делах, он получал от хорошенькой маленькой Миннетаки
свои первые уроки вольной жизни.
Плывя в лодке с ружьем в руке или же изучая с ее помощью
таинственные сигналы лесной жизни, молодой человек не переставал
смотреть на девушку с нескрываемым восхищением.
Когда он видел ее уклонившейся к свежему следу, всю трепещу-
щую, с внезапно загоревшимися и сверкающими, как раскаленные
угли, глазами, с тяжелой копной пропитанных теплыми отсветами
солнца волос, которые мели вокруг нее землю, она казалась ему
очаровательной и живой картинкой и могла, конечно, тронуть
сердце восемнадцатилетнего юнца. Сотни раз он призывал небеса
в свидетели, что, начиная с кончиков ее хорошеньких ножек, обутых
в мокасины, и кончая макушкой ее головы, не было в мире ей равной.
Не один раз делился он своими чувствами с Ваби, который
восторженно соглашался с ним. Поэтому-то неделя не успела еще
окончиться, как Миннетаки и Род стали уже неразлучными това-
рищами. И не без некоторого сожаления встретил молодой охотник
занимавшуюся в небе зарю того дня, когда они должны были
углубиться в самое сердце Великой Белой Пустыни.
Миннетаки вставала обыкновенно одной из первых в Вабинош-
Хоузе. Но Род большею частью поднимался еще раньше нее. В это
утро, однако, он немного запоздал, и, в то время, как он одевался
и занимался своим туалетом, он слышал свист Миннетаки, доносив-
шийся снаружи. Ибо молодая девушка умела свистеть с таким
совершенством, которое возбуждало его зависть.
Когда он спустился из своей комнаты и вышел, Миннетаки
уже не было. Он нашел только Ваби, который вместе с Мукоки
собирался увязывать мешки с провизией и снаряжением.
Утро было чистое, ясное и холодное, и Род заметил, что тонкий
слой льда за ночь покрыл озеро. Раз или два Ваби повернул голову
к опушке и дал свой обычный сигнал Миннетаки. Никто не ответил.
— Хотел бы я знать,— сказал он, продолжая затягивать ремни
вокруг одного тюка,— почему это она не приходит? Скоро уже
подадут завтрак. Род, пойдите-ка поищите ее. Хорошо?
Родерик не заставил себя просить вторично. Он быстро побежал
по маленькой тропинке, по которой, он знал, всегда гуляла Минне-
таки.
Прежде чем скрыться в лесу, эта тропинка тянулась по усеянному
камнями песчаному берегу озера.
Так он дошел до того места, где Миннетаки привязывала свою
лодку из березовой коры, и понял, что не так давно она должна была
пройти здесь. Действительно, лед вокруг лодки был разбит, и молодая
девушка очистила от него воду на протяжении нескольких футов.
С этого места тропинка, на которой запечатлелись следы малень-
318
ких ножек, поднималась по береговому склону и подходила к лесу.
Род пошел по ней и, прежде чем вступить под деревья, он за-
кричал в несколько приемов:
— Олла, о, Миннетаки, Миннетаки!
Он начал звать снова, на этот раз во весь голос. Никакого
ответа.
Беспокойство, смутное предчувствие, которого он не мог осознать,
заставили его продолжать свой путь через лес, куда вела та же
узенькая тропинка.
Он шел пять, десять минут. Потом позвал снова. То же молчание.
Тогда он подумал, что, быть может, молодая девушка пошла другой
тропинкой и что сам он забрел слишком далеко в чащу леса. Но
все-таки он продолжал идти еще несколько минут и вскоре добрался
до места, где тропинку преграждал огромный ствол упавшего
дерева, которое медленно гнило, оставляя на земле слой мягкого,
густого, черноватого перегноя. Мокасины Миннетаки отпечатались
на нем, как на воске.
Род остановился в недоумении. Он прислушивался, сам не произ-
водя ни малейшего шума; но ветер не доносил до него никаких
особенных звуков. Одно было несомненно — это то, что он находился
сейчас на расстоянии более чем мили от фактории и что ни он, ни
Миннетаки не могли бы уже поспеть к обычному часу завтрака.
Рассматривая в перегное отпечатки следов молодой девушки, он,
несмотря на все свое беспокойство, не мог удержаться от восхищения
ее маленькими ножками. Кроме тйго, он обнаружил, что мокасины
Миннетаки, вопреки общепринятому обычаю, были снабжены
каблучками.
Он дошел до этого пункта своих размышлений, как вдруг
вздрогнул. Не отдаленный ли крик донесся до него? Сердце его
перестало биться, кровь загорелась, и в ту же секунду он устремился
вперед с быстротой оленя.
Очень скоро он добрался до прогалины, выжженной лесным
пожаром.
И тут, посредине прогалины, глазам его представилось зрелище, от
которого кровь застыла в его жилах. По тропинке шла Миннетаки. Ее
длинные волосы распустились, по плечам, глаза были завязаны, рот
затянут платком, два индейца с обеих сторон стремительно тащили
ее вперед.
Род застыл от ужаса. Но это продолжалось одно лишь короткое
мгновение. Он быстро овладел собой, и каждый мускул его тела
напрягся в ожидании борьбы.
В течение недели он упражнялся в стрельбе из своего револьвера,
с которым теперь никогда не расставался. Он вынул его из кобуры. Но
мог ли он выстрелить в этих двух негодяев, не рискуя попасть
в Миннетаки? Осторожность не позволяла ему отважиться на такой
риск. Огромная ветка валялась на земле тут же рядом. Он поднял
ее, рассчитывая воспользоваться ею, как дубиной, и побежал вперед.
Сырая почва заглушала шум его шагов.
Он был уже на расстоянии не более десяти футов от поразившей
319
его ужасом группы, когда Миннетаки сделала отчаянное усилие, чтобы
освободиться. Один из краснокожих, стараясь удержать ее, случайно
обернулся назад и вдруг увидел разъяренного, как демон, юношу,
который, размахнувшись, опустил на него дубину. Рычание Рода, пре-
достерегающий крик индейца — и бой завязался.
Палка Рода опустилась с глухим ударом на плечо второго
индейца, который повалился на землю. Но прежде чем молодой
человек успел занять оборонительную позицию, второй противник
схватил его сзади и стал душить смертельной хваткой. Неожидан-
ная атака вернула свободу Миннетаки, и она поспешно сорвала
повязку со рта и глаз. С быстротой молнии она сориентировалась
в положении. Род и его противник катались по земле и боролись
врукопашную не на живот, а на смерть. Первый индеец, выйдя из
своего оцепенения, начал приподниматься и пополз к месту схватки,
чтобы оказать помощь своему товарищу. Миннетаки поняла, что
это была верная смерть для ее спасителя; лицо ее побледнело, а глаза
страшно расширились. С судорожным рыданием она схватила
палку, брошенную Родом, подняла ее и изо всех сил ударила ею по
голове краснокожего, который боролся с Родом. Один раз, два
раза, три раза поднималась и опускалась палка, и человек разжал
свои объятия. Юноша, наполовину уже задушенный, начал дышать.
Однако сражение еще не окончилось. Второму индейцу удалось
подняться на ноги, и, когда храбрая девушка в четвертый раз занесла
свою палку, сильный толчок отбросил ее назад, и она почувствовала,
что ее схватили за горло.
Передышка, которую она дала Роду, оказалась ненапрасной. Он
мог теперь дотянуться до кобуры своего револьвера. Приставив
револьвер к груди своего противника, он выстрелил в упор. Раздался
глухой треск, крик боли, и индеец упал навзничь. Увидев это, красно-
кожий, оставшийся в живых, выпустил Миннетаки и со всех ног
пустился бежать в лес.
Миннетаки, совершенно разбитая столько же страхом и тревогой,
как и нечеловеческим напряжением воли, которое она только что
проявила, как подкошенная упала на землю, заливаясь горючими
слезами. Род, забыв о себе, подбежал к ней, гладил ее по растрепав-
шимся волосам и успокаивал, как только мог.
Ваби и Мукоки нашли их на том же месте. Они услышали крик
Родерика, бросающегося в атаку, и стремглав кинулись на помощь.
Крики Миннетаки во время схватки помогли им определить направ-
ление, какого следовало держаться. Еще двое служащих фактории,
совершавшие обход, пришли к тому же месту.
Убитый индеец был признан одним из людей племени Вунга.
Миннетаки рассказала, что она отошла еще недалеко от Вабинош-
Хоуза и ее крики легко могли быть там услышаны, если бы два
индейца, неожиданно на нее набросившиеся, не завязали ей тотчас
же рот. С дьявольской хитростью они заставляли ее все время
идти по узкой тропинке, а сами, держа ее с двух сторон за руки, шли
сбоку по мху. Поэтому только ее следы отпечатались на тропинке
там, где почва была помягче. Всякий, кто пошел бы, как это сделал
320
Род, по следу молодой девушки, неизбежно должен был подумать,
что она была одна и прогуливалась в полной безопасности.
Эта попытка похищения Миннетаки, героическое вмешательство
Родерика, смерть одного из похитителей вызвали в фактории
чрезвычайное волнение. Для всех было очевидно, что сам Вунга
должен был блуждать где-то поблизости в окрестностях фактории.
Несколько белых семейств, живших в Вабинош-Хоузе, решили
организовать облавы на двадцать миль в окружности. Этот район
казался достаточным для обеспечения безопасности Миннетаки
и других молодых девушек. Четверым из самых искусных следопы-
тов колонии было дано специальное поручение разыскать следы
поставленных вне закона индейцев. Ваби, Род и еще пара десятков
мужчин проводили целые дни, рыская по лесам и болотам. Отъезд
молодых охотников из-за этого был временно отложен.
Но вунги исчезли так же внезапно, как и появились. Снова
стали говорить об отъезде. Не раньше, однако, чем Миннетаки
обещала Роду и Ваби быть впредь более осторожной и прекратить
свои одинокие прогулки по лесу.
Глава V
ПЕРЕД ЛИЦОМ ПУСТЫНИ
Четвертого ноября, в понедельник, Род, Ваби и их старый провод-
ник Мукоки оставили наконец факторию и вступили на стезю при-
ключений, которые ждали их в Великой Белой Пустыне.
Мороз стал крепчать. Озера и реки уже глубоко промерзли, и снег
разостлал по земле свой первый тонкий покров.
Молодые охотники, которые запоздали на две недели сравнительно
со своим первоначальным планом, достигли форсированным маршем
северной окраины озера Нипигон и через шесть дней добрались
уже до реки Омбакики. Там они были задержаны сильной снежной
метелью.
Была разбита временная , стоянка. Во время работы Мукоки
открыл первые волчьи следы. Тогда он решил, что они останутся
здесь день-два, чтобы обследовать окрестности.
На второй день Род и Ваби, отделившись от Мукоки, решили
до наступления ночи сделать большой обход и, воспользовавшись
благоприятными условиями, еще до начала больших снегопадов
обследовать более отдаленные места.
Старый индеец остался один на стоянке.
В течение шести дней, как мы уже сказали, маленький отряд
шел безостановочно, и единственной его пищей было копченое сало
и консервированная дичь. Мукоки, чудовищный аппетит которого
мог сравниться разве только с тем искусством, которое он проявлял
для его удовлетворения, решил, если удастся, пополнить съестные
припасы за время отсутствия своих друзей.
Кроме ружья, он взвалил на плечи два капкана для волков
11. Зак. 3258, Кервуд 321
и отправился на час, на два. Осторожно скользил он вдоль реки, зорко
всматриваясь и чутко прислушиваясь в ожидании случайной дичи.
Вдруг он наткнулся на замерзшее и наполовину объеденное
туловище оленя. Ясно было, что животное убито волками в этот
самый день или накануне. Следы от лап, оставшиеся на снегу,
убедили индейца, что в убийстве и в пиршестве приняли участие
четыре волка.
Он ни минуты не сомневался, на основании своего долголетнего
охотничьего опыта, что волки должны вернуться на следующую
ночь, чтобы закончить свой кутеж. Воспользовавшись этим, он
расставил капканы и покрыл их сверху тремя или четырьмя дюймами
снега.
Продолжая свой путь, Мукоки напал на свежий след карибу.
Уверенный в том, что животное не могло убежать очень далеко
по мягкому снегу, он пошел по его следу с быстротой, на какую
только был способен. Пройдя с полмили, он вдруг остановился,
охваченный бесконечным изумлением. Другой охотник также пресле-
довал зверя по его следам.
С удвоенной осторожностью Мукоки продолжал подвигаться
вперед. На двести футов дальше вторая пара мокасин присоединилась
к первой, а немного подальше и третья.
Руководимый скорее любопытством, чем надеждой найти свою
долю добычи, индеец молча шел вперед между деревьями. Когда
он выходил из густой заросли молодых сосен, его ожидал новый
сюрприз. Он чуть не полетел, наткнувшись на тушу карибу, которого
выслеживал.
Краткий осмотр убедил его, что животное было убито не больше
чем два часа тому назад. Трое охотников выпотрошили его, унеся
сердце и печень. Кроме того, они отрезали и забрали с собой всю
заднюю часть, бросив остатки мяса и шкуру. Почему они удовлетвори-
лись такой незначительной частью добычи? Мукоки снова начал
рассматривать отпечатки мокасин. Он констатировал явную поспеш-
ность торопливых шагов. Неведомые охотники, забрав самые
лакомые кусочки дичи, не хотели больше задерживаться и быстро
удрали.
Это послужило новым поводом для изумления индейца. Ворча,
вернулся он к мертвому карибу, быстро ободрал шкуру с его передней
части, завернул в нее лучшие кусочки оставшегося мяса и, нагружен-
ный своей добычей, вернулся на стоянку.
Род и Ваби еще не возвращались. Он развел на свободе большой
костер, пристроил близ огня на вертеле кусок жаркого и стал
ждать. Он ждал долго, и ночь давно уже спустилась, а мальчики
все еще не показывались.
Беспокойство овладело Мукоки, и он начал опасаться, не случилось
ли уже какое-нибудь непоправимое несчастье, когда услышал призыв
Ваби. Он побежал и нашел его держащим на руках, как мы описывали
выше, почти безжизненное тело Рода.
Раненый был тотчас же перенесен на стоянку. Как только он
был уложен на свою постель в построенной из веток хижине, против
322
веселого огня, который вливал в него жизнь, Ваби дал некоторые
разъяснения старому индейцу.
— Я очень боюсь,— сказал он,— не сломана ли у него рука. Муки,
есть у тебя теплая вода?
— Ранен выстрелом из ружья? — спросил Мукоки, не отвечая
на поставленный ему вопрос.
И он опустился на колени рядом с Родом, протянув к нему
свои длинные коричневые пальцы.
— Выстрел из ружья? — повторил он.
Ваби покачал головой.
— Нет, палочный удар. Мы встретили трех индейцев, которые
расположились на привал. Они пригласили нас закусить вместе
с ними. В то время, как мы ели, ничего не подозревая, они цапали
на нас сзади. Род получил этот удар и, кроме того, лишился своего
ружья.
Мукоки уже раздел мальчика и осматривал его. Левая рука
сильно распухла и почти совершенно потемнела. С той же стороны,
несколько повыше пояса, виден был большой синяк. Старый провод-
ник был случайным, но не лишенным ловкости хирургом, какие
встречаются в Великой Белой Пустыне, где нет иных учителей, кроме
наблюдения за природой и опыта. Он поставил свой диагноз, тиская
и щипля мышцы, нажимая на кости так основательно, что Род стал
в конце концов громко кричать. Но исследование оказалось благо-
приятным.
— Все кости целы,— с торжеством воскликнул наконец Муко-
ки.— Здесь,— и он показал на синяк,— самая большая рана. Почти
сломанное ребро. Но не совсем. Этот удар мешать ему дышать
и сделать его больным. Дать ему хороший ужин, горячий кофе,
натереть медвежьим жиром. Тогда ему чувствовать себя лучше.
Род с полузакрытыми еще глазами слабо улыбнулся, Ваби
облегченно вздохнул.
— Вот видите, Род,— сказал он,— дело не так уж плохо, как
мы думали. Вы можете смело верить Муки. Если уж он утверждает,
что рука не сломана, значит, она не сломана. Вот и все. Давайте-ка
я подоткну под вас одеяло. А потом примемся за ужин. Это самое
лучшее лекарство от всех ваших болезней. Я уже чувствую запах
мяса. Да еще свежего мяса!
Мукоки вскочил на ноги с радостным кудахтаньем и поспешно
вернулся к своему жаркому. Оно уже приняло чудесный золотистый
оттенок, и сок, который оно пустило, раздражал ноздри своим
аппетитным запахом.
Ваби, следуя указаниям старого индейца, занялся перевязкой
ран своего друга. Не успел он справиться с этим делом, как все
приготовления к пиру были закончены. Он принес Роду кусок жаркого
весьма приличных размеров, а также лепешку из ржаной муки
и чашку дымящегося кофе. Род весело расхохотался.
— Мне просто неловко, что вы за мной так ухаживаете,— сказал
он.— Сколько хлопот я причиняю вам обоим, как будто я какой-то
беспомощный ребенок. И подумать только, что я даже не могу
и*
323
сослаться в свое оправдание на сломанную руку. По правде сказать,
я действительно голоден как волк. Вы нс находите, Ваби, что я не-
множко струсил? И испугался так, как будто уже умираю! Я начинаю,
в конце концов, жалеть, что у меня и в самом деле не сломана рука.
Мукоки был занят в это время огромным куском жирного мяса,
в который запустил свои зубы. Он перестал есть и, подняв свою
лоснящуюся физиономию, сказал вполголоса:
— Да, надо ему много больной. Еще много больной, страшно
больной. Ему больше больной, чем он думает...
— Правильно, - закричал Ваби.— Великолепная штука — болезнь.
И общая веселость раскатилась по пустыне взрывами громкого
хохота.
Но вдруг молодой человек стал серьезен. Он бросил подозритель-
ный взгляд в темноту, за пределы освещенного костром круга.
— Вы предполагаете,— спросил Род,— что они способны пресле-
довать нас и здесь?
Ваби вместо ответа приложил палец к губам, и все голоса
невольно понизились.
Потом Ваби рассказал старому проводнику о событиях дня. Он
снова повторил, как они с Родом, в глубине леса, на расстоянии
нескольких миль от озера, приняли приглашение троих индейцев
и как стали жертвой предательского нападения. Нападение было
столь быстро и столь неожиданно, что один из индейцев имел
полную возможность сразу же удрать с ружьем Рода, его патронташем
и револьвером. В схватке, которая завязалась, Ваби был повержен
наземь двумя остальными индейцами, и именно тогда-то, придя
ему на помощь, Род получил два жестоких удара не то палкой, не то
ружейным прикладом. Целью нападавших было завладеть ружьем
Ваби, как они это сделали с ружьем Рода. Но мальчик вцепился
в него крепко, и ничто не заставило бы его выпустить из рук свое
оружие. Видя это, оба индейца после короткой борьбы быстро
скрылись в зарослях, удовлетворившись своей первой добычей.
— Я думаю,— закончил Ваби,— что это люди племени Вунга. Но
я спрашиваю себя, почему они с самого начала не убили нас, ведь
это так легко было сделать. Казалось, что они это и имеют в виду. Мо-
жет быть, они боялись мести наших...
Ваби умолк, и в глазах его отразилась внутренняя тревога.
Тогда наступила очередь Мукоки рассказать обо всем, что
случилось с ним за день, и об оставленной неведомыми охотниками
части убитого ими карибу.
— Любопытная история,— сказал Ваби.— Не думаю, чтобы это
были те самые индейцы, которых встретили мы. Но ручаюсь головой,
что они принадлежат к той же шайке. Надо полагать, что Вунга
имеет в этих краях одно из своих обычных пристанищ. Мы попали
в осиное гнездо. Самое лучшее, что мы теперь можем сделать, это
как можно скорее выбраться из этой области.
— Мы послужили бы для них великолепной мишенью,—
подтвердил Род.
В самом деле, устроившись вначале в конусе тени, отбрасываемой
324
горой, они были теперь, когда луна поднялась выше, освещены
яркими лучами ночного светила, тогда как другой берег руки, напро-
тив, был погружен во мрак.
Тем временем послышался слабый звук, как бу/здо кто-то задел
снаружи ветки их хижины. За ним последовало странное фырканье,
а потом глухой стон.
— Молчите и слушайте,— приказал Ваби приглушенным голосом.
И он раздвинул сосновые ветки, проделал небольшое отверстие
и просунул через него голову.
— Олла, Волк! — прошептал он чуть слышно.— Что там такое?
В нескольких шагах от хижины к одному из кустов было привязано
худощавое животное, которое смутно напоминало собаку. Оно вытяну-
лось вперед, мускулы ног были напряжены, уши настороже.
Присмотревшись к нему ближе, можно было заметить, что это
была не собака, а взрослый волк, самый настоящий волк. Взятый
в плен еще детенышем, он получил воспитание подлинной собаки, но
дикий инстинкт никогда не покидал его. Если бы оборвалась
привязь, которая его удерживала, если бы его ошейник соскользнул
с шеи, волк одним прыжком очутился бы в лесу и присоединился
к стае своих собратьев.
Но пока что волк был здесь. Он дергал за веревку и с полуоткрытой
пастью прислушивался к чему-то, подняв кверху морду.
— Совершенно ясно, что-то происходит недалеко отсюда,—
сказал Ваби, просовывая голову обратно в хижину.-- Что ты об
этом думаешь, Муки?
Протяжный и заунывный вой пленного волка прервал его слова.
Мукоки встал с быстротой кошки и, вскинув ружье на руку,
выскользнул наружу. Родерик не испуьэлся и продолжал лежать,
а Ваби, взяв второе ружье, последовал за Мукоки.
— Оставайтесь здесь и лежите спокойно,— сказал он тихо.—
Ваша постель в тени, и пуля не может попасть в вас. По всей вероят-
ности, это просто какое-нибудь животное, напавшее случайно на
нашу стоянку. Но все- таки осторожность требует, чтобы мы убедились
в этом.
Десять минут спустя Ваби показался снова.
— Ложная тревога,— сказал он, весело смеясь. —Эта первая
оленья туша, на которую вчера наткнулся Муки, привлекла, как он
и предполагал, нескольких волков. Наш волк почуял своих
сородичей и пришел в волнение. Капканы, расставленные Муки, без
сомнения, снабдят нас первыми скальпами.
— А где Муки?
— Для большей безопасности он держит караул снаружи
и останется там до полуночи А потом я пойду сменить его. Надо
остерегаться вунгов.
Род повернулся не без труда на своем ложе.
— А завтра? — спросил он.
— Завтра мы отправимся восвояси, дорогой дружище. Если только
вы в состоянии будете передвигаться... Еще два-три дня мы будем
подниматься по течению Омбакики и только тогда устроим более
325
основательную стоянку. Завтра рано утром мы сможете отправиться
в путь вместе с Муки, держась этого направления.
— А вы? — спросил Род опечаленным голосом.
— Я? О, я, прежде всего вернусь обратно, чтобы подобрать
скальпы тех волков, которых мы с вами убили. Они стоят по меньшей
мере вашего месячного жалованья. А теперь повернемся-ка на другой
бок. Покойной ночи, Род, и спите крепко. Вам придется завтра
подняться спозаранку.
Оба мальчика, истощенные событиями этого длинного и драмати-
ческого дня, не замедлили погрузиться в глубокий сон. И, когда
наступила полночь, верный Мукоки не пошел будить Ваби, чтобы
он сменил его на карауле. Часы проходили за часами, а он и не думал
отлучаться со своего поста. Потом, при первых проблесках дня, он
стал раздувать пламя костра, пока оно не ожило, и, собрав горячие
уголья, занялся приготовлением завтрака.
Когда Ваби проснулся, он застал его на корточках за этим
занятием.
— Я никогда не думал,— сказал он, и его доброе лицо залилось
легкой краской смущения,— что ты сыграешь со мной такую штуку,
Муки. Конечно, ты очень добр ко мне, но когда же ты перестанешь
смотреть на меня как на маленького мальчика, мой старый друг?
Его рука ласково легла на плечо Мукоки, и старый охотник,
повернув голову, взглянул на негр счастливым взглядом. Довольное
выражение появилось на его суровом, морщинистом от долгих лет,
проведенных в Великой Белой Пустыне, лице, изъеденном непогода-
ми и бурями, как дубленая кожа. Ведь он первый на своих плечах
таскал маленького Ваби по рощам и лесам. Он первый научил его
играм и заботился о нем, когда тот был еще совсем крошкой, и он
же приобщил его к нравам и обычаям Пустыни. Когда Ваби отослали
в школу, никто не страдал от этой разлуки так, как старый индеец, если
не считать маленькой Миннетаки. Для обоих детей он был вторым
отцом, одновременно и сторожем и товарищем, внимательным и
молчаливым. Прикосновение руки Ваби было для него вполне доста-
точным вознаграждением за долгие часы бодрствования, и он выразил
свою радость двумя или тремя глухими ворчливыми звуками.
— Вы иметь худой день,— сказдл он.— Много устать. Мне быть
здоров. Не сп&ть для меня лучше спать.
Он поднялся на ноги и протянул Ваби длинную вилку, с помощью
которой переворачивал мясо на угольях.
— Вы делать это,— прибавил он.— Я пойти посмотреть капканы.
Род также проснулся. Он слышал конец разговора и крикнул
из хижины:
— Подожди меня минутку, Мукоки. Я пойду с тобой. Если ты
поймал волка, я хочу посмотреть на него.
— Конечно же я поймать волка,— проворчал Мукоки.
Родерик не замедлил явиться, совершенно одетый и с лицом
гораздо более свежим, чем когда он лежал. Он потянулся перед
огнем, вытянул одну руку, потом другую, поморщился от боли и сооб-
щил своим компаньонам, что чувствует себя лучше, чем когда бы то
326
ни было, если не считать довольно сильной боли в левой руке. Короче
говоря, он опять стал самим собой, как выразился Ваби.
Итак, они отправились вместе с Мукоки вдоль реки, подвигаясь
очень медленно и с предосторожностями. Утро было серое и хмурое,
и время от времени начинали летать большие хлопья снега, верный
признак того, что к концу дня должна была разыграться новая снеж-
ная метель.
Капканы Мукоки были не очень далеко. Громкое ворчание, ко-
торое должно было означать удовольствие, вырвалось из груди
индейца, и он ускорил шаги.
Род скоро догнал его. Черная масса лежала перед ним на снегу.
— Есть! — воскликнул индеец.
Увидев, что они подошли, черная масса ожила. Она стала биться,
задыхаясь в судорогах агонии.
Мукоки осмотрел свою добычу.
— Волчица! — воскликнул он.
Взяв в руки топор, который он захватил с собой, Мукоки прибли-
зился к животному, распростертому перед ним.
Род мог теперь видеть, что один из больших стальных зажимов
захватил переднюю лапу зверя, а второй погрузил свои зубья в его
заднюю лапу. Захваченный таким образом пленник не мог ничего
сделать для своей защиты и лежал молчаливый и испуганный, в мрач-
ном спокойствии обнажив блестящую полосу своих белых зубов.
Глаза его лихорадочно сверкали от боли и от бессильной ярости, и,
когда индеец занес руку, чтобы нанести удар, дрожь ужаса сотрясла
все его тело.
Это было страшное зрелище, и Род почувствовал, как в нем
поднимается волна жалости, но в ту же минуту он вспомнил об опас-
ности, которой избежал накануне, и о своем стремительном бегстве
от волчьей стаи.
Двумя или тремя быстрыми ударами Мукоки прикончил животное.
Потом, с ловкостью, характерной для его расы, он вытащил нож
и решительным взмахом надрезал кожу вокруг головы волчицы,
пройдя как раз под ушами. Легкое встряхивание сверху вниз, потом
снизу вверх, потом вправо, влево — и скальп отделился.
Это было сделано так искусно, что Род, сам не сознавая, что
говорит, не мог удержаться от восклицания:
— Ты так же скальпируешь и людей, Муки?
Старый индеец поднял глаза, посмотрел на него пристально одно
мгновенье и широко раздвинул свои челюсти. Раздался какой-то
звук, который Роду уже приходилось слышать и который у Мукоки
больше всего походил на смех, на тот смех,, каким смеются обыкновен-
ные люди. Действительно, обычно, когда Мукоки хотел смеяться, он
издавал звук, которому не было названия, нечто вроде кудахтанья; ни
Род, ни Ваби никак не могли научиться подражать ему, хотя очень
старались в течение целого месяца. Но на этот раз веселость его была
беспредельна.
— Никогда не скальпировать белых. Мой отец делать это, когда
был молодой. Никогда не делать потом. Я никогда.
327
И смех его, снова перешедший в гортань, превратился в обычное
кудахтанье, которое еще продолжалось, .когда оба спутника подошли
к стоянке.
Не больше десяти минут употребили они на сборы и на легкий
завтрак. Начинался сильный снег. Отправившись немедленно в путь,
они могли быть уверены, что следы их будут сейчас же заметены. А это
было наилучшее, чего только можно желать, поскольку речь шла
о возможном преследовании вунгами. С другой стороны, нечего было
бояться, что Ваби не сумеет найти их, так как было решено, что они
должны все время неуклонно следовать по течению замерзшей
Омбакики. Ваби должен был нагнать их до наступления ночи.
Ваби тоже не терял времени. Вооружившись своими ружьями,
револьвером и охотничьим ножом, с топором за поясом он дошел
до окраины озера, до того места, где в лиственницах разыгрался
неравный поединок между старым лосем и волками. Он увидел
развязку его несколько дальше, на снегу, по которому рассеяны были
остатки огромного скелета, а рядом с ними лежала пара колоссальных
рогов.
Стоя на этом необычайном поле сражения, Ваби много дал бы,
чтобы и Род мог увидеть его. Несколько костей — вот все, что
осталось от старого героического лося. Но голова и поднимавшиеся
на ней рога были нетронуты. Это были самые великолепные рога, какие
молодому человеку когда-либо приходилось встречать в Великой
Белой Пустыне. И ему пришло в голову сохранить этот роскошный
трофей и отвезти его позднее в цивилизованную страну, где за него
можно будет получить сто долларов, если не больше.
Легко было видеть, что бой был горячий. Рядом со скелетом лося
лежало два волчьих трупа, наполовину объеденных другими волками.
Обе головы были целы, и Ваби оскальпировал их. Потом он продолжал
свой путь.
Там, где, как он помнил, он израсходовал свои последние два,
заряда, лежали еще два убитых волка. На опушке леса из лиственниц
он нашел третьего. Без сомнения, этот последний волк был ранен
в течение того же дня им или Родом и пришел умирать в это место,
после чего, по всей вероятности, был прикончен своими собратья-
ми. На расстоянии полумили, там, где стрельба развернулась вовсю,
шестой и седьмой волчьи трупы дополняли коллекцию. Ваби взял все
эти скальпы и вернулся к останкам старого лося.
Голова животного была во многих местах прокушена зубами. Но
так как на ней было мало мяса, то она не возбуждала в волках особой
кровожадности, и они скоро перестали набрасываться на нее. В тех
местах, где шкура была повреждена, ее легко можно было зашить
и заштопать. Индейцы фактории были искусными мастерами в такого
рода работе.
Но как сохранить эту голову до возвращения, то есть в течение
нескольких месяцев? Если подвесить ее к ветке дерева, то есть
опасение, что она испортится при наступлении первых же теплых
дней будущей весны. Была и другая опасность — ее мог украсть
какой-нибудь охотник, случайно проходящий мимо.
328
Ваби знал, что индейцы имеют обыкновение сохранять заморо-
женные головы лосей и оленей иногда в течение очень долгого времени
в так называемых «ледяных ямах». Самое лучшее было последовать
их примеру. Потому он не без труда поволок огромную голову
с рогами в самую гущу лиственниц, куда редко проникали солнечные
лучи, и, взяв топор, принялся за работу.
Полтора часа без передышки копал он промерзшую землю
и вырыл наконец достаточно большую яму, чтобы поместить в ней
свой драгоценный трофей. На дно он насыпал толстый слой снега, ко-
торый утоптал ногами и прикладом ружья. Потом, положив на него
огромную голову, наполнил яму землей, которую разбил на возможно
более мелкие комья. Он закончил тем, что скрыл засыпанную яму
под новым толстым слоем снега. Затем сделал топором нарезки на
двух соседних деревьях и двинулся в обратный путь к своей сто-
янке.
«Эта земля,— рассуждал он сам с собой, не переставая идти,—
не оттает раньше июня. Семь волчьих скальпов по пятнадцати
долларов — это составит* сто пять долларов. И сто долларов за
голову — вместе будет двести пять. Другими словами, семьдесят
долларов в среднем на брата. Хе, хе, дружище Род, весьма приличный
заработок за двадцать четыре часа работы».
Экскурсия Ваби продолжалась три часа. Шел густой снег, когда
он добрался до опустевшей стоянки и разыскал уже наполовину
заметенные следы Родерика и Мукоки, а также маленьких санок,
нагруженных их общим багажом, которые тащил старый индеец.
Склоняя голову под белыми, неслышно падающими хлопьями,
мальчик решил как можно скорее нагнать своих спутников. Снег
падал такой густой, что он видел перед собой не дальше чем на десять
шагов. Противоположный берег реки совершенно исчез. Погода,
какой только можно было желать, чтобы избегнуть преследования
вунгов.
Два часа подряд он шел так без устали. Следы тех, кто двигался
впереди него и чьи шаги были более медленны, становились все
более и более свежими. Явное доказательство, что он нагонял их.
Но, по правде сказать, ему не слишком легко было распознать, что
это были следы человеческих ног. Ибо снег настолько изменял
их, что всякий другой с одинаковым успехом мог принять их за
следы лося или оленя.
После третьего часа ходьбы, полагая, что он сделал по меньшей
мере десять миль, Ваби присел, чтобы немного отдохнуть и восста-
новить свои силы теми запасами, которые захватил с собою.
Выносливость Рода поражала его. Он считал, что еще три или
четыре мили отделяли его от Мукоки и белого юноши, если только
они, в свою очередь, не сделали привала, чтобы поесть. Такое предпо-
ложение было вполне вероятно.
Бесконечный покой Пустыни окружал его. Ничто не нарушало
молчания. Не слышно было даже щебета снежной птицы.
Довольно долго оставался он в полной неподвижности, как тот
пень, на котором сидел, желая дать отдых своим ногам и прислуши-
329
ваясь к окружающей тишине. Она охватывала его душу каким-то
странным очарованием. Казалось, будто весь мир погрузился в небы-
тие и даже дикие властители лесов не осмеливались выползти из своих
берлог в этот час, когда небо щедрой рукой кидало нескончаемые
белые хлопья, которые, без сомнения, набросили уже пушистый
покров на все пространство вплоть до Гудзонова залива.
Глава VI
ТАИНСТВЕННЫЕ ВЫСТРЕЛЫ В ТИШИНЕ
Ваби сидел, чутко прислушиваясь к этому бездонному молчанию,
как вдруг в воздухе что-то щелкнуло. С губ Ваби сорвался тревожный
крик. Это был отчетливый, гулкий треск ружейного выстрела. За
ним последовал другой, потом третий, четвертый.
Он насчитал пять. Они следовали один за другим без перерыва.
Чтобы это могло значить? Он вскочил на ноги с сильно бьющимся
сердцем. Этот треск напоминал выстрел из ружья Мукоки. А между
тем старый индеец не должен был стрелять дичь. Это было вполне
определенно между ними условлено.
Значит, кто-то напал на Рода и Мукоки? Но момент был непод-
ходящим для бесплодных размышлений, и Ваби пустился бежать
со всей быстротой, на какую был способен.
Он понимал, что не должен терять ни минуты, если его спутники
находятся в опасности. Но, конечно, он придет слишком поздно. За
пятью выстрелами последовало снова абсолютное молчание, и оно
только увеличивало его тревогу. Если там произошла схватка, то
теперь уже все кончено. И, пока он бежал, с глазами, ослепленными
снегом, нажимая пальцем на курок ружья и готовясь к выстрелу, он
не переставал прислушиваться, не донесутся ли до него новые
звуки битвы, ружейные или револьверные выстрелы или торжествую-
щая песнь победителей.
Он дошел до места, где долина до того суживалась, что замерзшая
Омбакика, превратившись в небольшой поток, совершенно исчезала
под высокими и густыми кедрами, сплетавшими над ней свои ветви.
Кедры, теснившиеся в узком скалистом проходе, придавали ему
еще более мрачный, зловещий вид, заслоняя и без того сумрачное
бледно-серое небо, в котором уже угасал короткий ноябрьский день.
Прежде чем углубиться в лесную чащу, Ваби инстинктивно остано-
вился, чтобы прислушаться. Но он не услышал ничего, кроме ударов
собственного сердца, которое, как молот, колотилось в его груди. Не
страх удерживал его, ибо он не видел перед собой никакой опасности,
но самая неопределенность этой опасности, неведомой, но воз-
можной.
Бессознательно он сделал то, что на его месте сделало бы любое
животное: бросился на землю и тесно прижался к ней, стараясь
стать невидимым. Дуло его ружья было направлено в сторону таин-
ственного темного ущелья. Быть может, к нему подкрадывалась
330
опасность точно так же медленно, волчьим шагом? И он еще глубже
вдавился в снег.
Минуты шли за минутами. Он по-прежнему ничего не слышал.
Потом вдруг раздался тревожный щебет птицы. Он прозвучал как
предостерегающий сигнал. Возможно, конечно, что птицу вспугнула
какая-нибудь рыскающая за добычей лисица и заставила ее вылететь
из убежища, либо ее напугал олень или лось. Но ведь нежные и тревож-
ные звуки песни могли возвещать и другое,— а Ваби не сомневался,
что так и было,— они могли возвещать и присутствие человека.
Между тем Ваби овладел собой, поднялся на ноги и вступил под
кедры, по-прежнему держась течения замерзшего потока. Продвигаясь
с тысячью предосторожностей, он беспрепятственно пробрался в их
тени и, притаившись за стволом дерева, стал всматриваться в откры-
тое пространство, которое расстилалось перед ним. Снег падал теперь
не так густо, и его глаз различал предметы, находившиеся на
довольно далеком расстоянии.
Волнение его дошло до предела. Чмоканье рыжей белки, раз-
давшееся неожиданно над самым его ухом, заставило его вздрогнуть.
Потом ему показалось, что он слышит немного поодаль, в темноте,
какой-то шорох, как будто кто-то зацепился нечаянно ружьем за
ветку дерева.
Вдруг ему померещилось, что из темноты выплывают две едва
различимые тени. Он протер рукавицей глаза, мокрые от снега, который
таял у него на лице, и стал пристально, со страшным напряжением
всматриваться вдаль.
Теперь уже не было никакого сомнения. Две тени, заставившие
только что вспорхнуть птицу, молча приближались.
Их силуэты скоро стали вырисовываться более четко. Он уже
видел, что это были двое мужчин. Они подвигались с крайней осто-
рожностью, метр за метром, почти что крадучись по земле, как он
сам за минуту перед тем, и, казалось, также готовились к встрече
с врагом. Ваби приложил ружье к плечу. Он был невидим, и положение
складывалось в его пользу. Он держал обе тени на прицеле. Жизнь
или смерть зависела от нажима его пальца на курок ружья.
Его обезумевшее воображение рисовало Рода и Мукоки, сражен-
ных в схватке и убитых двумя вунгами (потому что он не сомневался
уже в тождественности с ними этих двух теней), которые возвра-
щались теперь обратно по следам, чтобы убить и его. Да, да это так...
И его палец начинал незаметно нажимать курок.
Он готов был уже выстрелить, когда две тени, находившиеся
от него теперь не больше чем в двадцати ярдах остановились и,
приблизившись одна, к другой стали, по-видимому, совещаться. Ваби
опустил свое ружье и напряг слух, стараясь уловить, что они говорили.
Тени разговаривали приглушенными голосами. Но тишина была
так велика, что их бормотанье долетело до него. На момент один
из собеседников слегка повысил голос, и он услышал:
— АП right!
Ну конечно же не Вунга стал бы так выражаться. И интонация
была слишком чиста.
351
Тогда, в свою очередь, он позвал едва слышно:
— Род, это вы? Эй, Муки... Род... Муки!
Через секунду трое друзей были уже вместе, молча сжимая
друг другу руки, так что кости трещали. Смертельная бледность
Рода, сверхъестественное напряжение в бронзовых чертах Ваби
и Мукоки свидетельствовали достаточно о той тревоге друг за друга,
которую они только что пережили.
— Это вы стрелять? — прошептал Мукоки.
— Нет, я не стрелял,— ответил Ваби, и глаза его расширились
от удивления.— А вы?
— Нет.
Одно слово сорвалось с уст старого индейца. Но оно заключало
в себе целый сонм вопросов и новых тревог. Пять ружейных выстрелов.
Кто же в таком случае стрелял?
Род и Мукоки предполагали, что это Ваби, как он сам думал, что
это они, и они вернулись обратно, чтобы оказать ему помощь, если
бы он в ней нуждался.
— Я думать,— сказал Мукоки,— враги засесть здесь.
И он показал пальцем на кедровый лес. Ваби ограничился
тем, что отрицательно покачал головой.
Не зная, что предположить, они продолжали все трое стоять на
том же месте. Одинокий вой волка донесся до них на расстоянии
около полумили.
— Зверь, должно быть, напал на человеческий след,— сказал
Ваби.— Не думаю, чтобы это был мой, судя по направлению звука.
Ни один звук не нарушал больше спокойствия надвигающейся’
ночи. Мукоки двинулся в путь, и оба мальчика последовали за
ним.
Они прошли так около четверти мили. Долина все больше и больше
суживалась, и русло замерзшего потока терялось среди огромных
массивов скал, которые, теснясь и налезая друг на друга, образовы-
вали дикие нагромождения крутых утесов. Несколько дальше оно
совершенно исчезало между этими циклопическими скалами, и поток'
уходил под землю. Не было никакой возможности пройти дальше.
Покинув долину, путники стали карабкаться вверх среди наносных
каменных глыб. Скоро они добрались до гребня, где под навесом
большой скалы, которая служила прекрасной защитой от снега и от
ветра, дувшего с противоположной стороны, еще тлели остатки
костра.
Это было то место, где Род и Мукоки сделали привал и откуда
они вернулись обратно к Ваби, услыхав треск пяти таинственных
ружейных выстрелов.
Место было на редкость удобное, и трудно было найти что-нибудь
более подходящее для стоянки после целого дня утомительной
ходьбы по мягкому снегу. Мукоки уже разложил костер из благо-
ухающих сосновых веток и пристроил на вертеле возле огня большой
кусок консервированной дичи, но в тревожной спешке ухода старый
индеец так и оставил его лежать у огня.
Оба мальчика, казалось, были в восторге и обменивались счастли-
332
выми взглядами, несмотря на внутреннюю тревогу, которая их угне-
тала. Они готовились устроиться на ночь в этом уютном убежище
и начали уже раздувать огонь. Но, случайно подняв глаза на Мукоки,
остановились, удивленные его поведением.
Старый проводник стоял совершенно неподвижно, опираясь на
свое ружье, и вся его фигура выражала явное, хотя и безмолвное,
неодобрение работы, которой они занялись.
Ваби, одним коленом опираясь на землю, посмотрел на него
вопрошающим взглядом.
— Не делать огонь,— пробормотал старый индеец, качая голо-
вой.— Идти дальше, вверх по горе.— И он протянул по направлению
к северу свою длинную руку.— Река,— сказал он,— обходить горы
через скалы, потом образовать водопады и после больших болот
хорошее место для лосей. Потом снова стать широкая и ровная. Мы
пройти по верху горы, снег падать всю ночь. Утро наступить и ника-
кого следа для вунгов. Если остаться здесь, сделать хороший след
утром. Вунги гнаться, как дьяволы. Очень легко видеть.
Ваби выпрямился, и горькое разочарование отразилось на его
лице. С самого раннего утра он безостановочно шел, а несколько
раз ему даже приходилось бежать. Он чувствовал усталость, совер-
шенно достаточную для того, чтобы, во имя возможности поужи-
нать и выспаться, подвергнуть себя без колебаний небольшой опас-
ности.
Положение Рода было еще хуже, хотя он прошел меньший
путь. В течение нескольких минут огорченные мальчики молча
смотрели друг на друга, всеми силами старались скрыть свою досаду,
вызванную требованием Мукоки. Но Ваби был слишком рассудителен,
чтобы решительно воспротивиться желанию старого индейца. Если
тот утверждал, что было опасно провести ночь на этом привале,—
ну что ж! — приходилось верить ему и сказать «нет» было бы
безумием.
Тогда, скрывая под улыбкой свое огорчение и стараясь изо всех
сил подбодрить Рода, который в этом очень нуждался, Ваби стал
снова прилаживать на плечи свой мешок, уже сброшенный на землю.
Мукоки в свою очередь подбадривал бедного мальчика:
— Взобраться на гору. Не очень далеко идти. Две или три мили.
Идти медленно. Тогда привал и хороший ужин.
Кое-какой разгруженный уже багаж был запакован и привязан
к санкам, путники двинулись в дорогу, оставляя новый след вдоль
причудливого и дикого гребня горы.
Ваби шел впереди, неся свой мешок на спине, чтобы несколько
облегчить сани, и выбирал самые удобные места, где они могли бы
проехать. Лезвием своего топора он обрубал кусты и ветки, преграж-
давшие путь. Шагов на десять сзади шел Мукоки, таща сани, к которым
крепкой веревкой привязан был Волк. Родерик, нагруженный легким
тюком, заключал шествие.
Он дошел до предела усталости и совершенно утратил бодрость
духа. *С большим трудом различал он смутно вырисовывавшийся
иногда в темноте силуэт Ваби. Мукоки, перегнувшийся пополам
ззз
под тяжестью своей упряжки, был совсем неуловим. Один только
Волк был от него настолько близко, что мог составить ему компа-
нию.
Первоначальное восхищение Рода дикой красотой окружающей
природы, прелестью вольной жизни было настолько велико, что не
могло быстро исчезнуть. Однако сейчас, в эту печальную ночь, мысль
Рода невольно переносилась в Вабинош-Хоуз, где он хотел бы теперь
сидеть рядом с Миннетаки, которая рассказывала бы ему какую-
нибудь прелестную легенду о звере или птице, встреченной ими днем.
Насколько этот разговор был бы приятнее, чем теперешнее положение!
Но его грезы, в которых царил призрак маленькой очарователь-
ницы, были прерваны самым неожиданным и притом весьма
неприятным образом.
Мукоки остановился на минутку, чтобы передохнуть, Родерик
же не обратил на это внимания и продолжал шагать вперед, притом
так усердно, что в конце концов наткнулся на сани и растянулся на
них во всю длину. Пытаясь подняться, он ухватился за упряжку
индейца, который от неожиданного толчка потерял равновесие, в свою
очередь перевернулся и повалился на него.
Услышав шум, Ваби пошел посмотреть, что случилось, и застал
их обоих в весьма комичном положении. Это происшествие оказалось
очень кстати, потому что мальчик хохотал от души, помогая Мукоки
выпутаться из упряжки. Потом поднялся Род и, отряхиваясь от
снега, залепившего ему глаза, уши и даже шею, присоединился к смеху
Ваби, и его мрачные мысли бесследно рассеялись.
Гребень становился все более и более узким; беспрерывно
подвигаясь вперед, охотники слышали, как по левую руку от них,
внизу, бурно ревел поток, быстрое течение которого еще не было
сковано льдом. Там находилась пропасть, которую они чувствовали,
не видя. Наносные камни и целые глыбы скал, разбросанные или
нагроможденные друг на друга доисторическими катаклизмами, за-
граждали теперь их путь, и они могли подвигаться вперед только
с большой осторожностью, следя за каждым своим шагом.
По мере того как они шли, рев потока становился все громче, и
наконец перед глазами Рода с правой стороны выросла огромная
неясная тень, высоко поднимавшаяся к небу. Наступил момент, когда
Мукоки и Ваби поменялись местами.
— Муки уже проходил здесь,— крикнул Ваби в ухо Роду.—
Я предоставляю ему вести нас потому, что переход небезопасен. Под
нами поток устремляется в пропасть с головокружительной
высоты. Слушайте!
Шум воды стал действительно так силен, что он почти заглушал
голос Ваби. Волнение Рода дошло до апогея, и он забывал из-за
него о своей усталости. Никогда в своих мечтах о самых безумных
приключениях он не предвидел такого часа. Он широко открывал глаза
и уши и старался уловить взором пейзаж, которого не видел, но
слышал и чувствовал вокруг себя.
Вдруг, в минутном проблеске снежного затишья, он увидел, как
огромная тень, поднимавшаяся в темноте справа от него, приняла
334
четкие очертания, и уяснил себе впервые положение свое и своих
товарищей. Эта тень оказалась гигантской горой, но они шли вовсе не
по ее кряжу, а по скалистой горной цепи, которая тянулась по
склону. Слева открытая пропасть отвесно низвергалась в бурлящий
мрак. Наткнувшись случайно ногой на кусок дерева, Род поднял
его и бросил в пустоту. Потом он прислушивался в течение одной
или двух минут, но не услышал ничего, кроме того же оглушительного
грохота, который не прекращался ни на секунду. Дрожь пробежала
у него по спине. Да, это были ощущения, которых он никогда прежде
не испытывал, да и не мог испытать на улицах большого го-
рода.
Скалистая горная цепь продолжала подниматься все круче и круче.
Ноги наливались свинцовой тяжестью. Из-за окутавшего все мрака
в двух шагах ничего не было видно. Особенно трудно приходи-
лось Ваби, который тащил сани. Несмотря на свою рану и утом-
ление, Род стал помогать ему, подталкивая их сзади.
Восхождение продолжалось в течение получаса, и шум водопада
стал постепенно затихать, а потом и совсем заглох. В то же вре-
мя казалось, что стена тени опустилась. Наконец она вовсе ис-
чезла.
— Стоп! — закричал Мукоки.
Караван дошел до вершины горы, которая была хоть и достаточно
внушительной высоты, но далеко не столь огромна, как сперва
показалось Роду.
Ваби со вздохом облегчения сбросил свою упряжь, . Родерик
испустил радостный возглас. Что касается Мукоки, то он со своей
обычной неутомимостью тотчас же отправился на поиски места,
удобного для стоянки.
На этот раз снова громадная скала приняла их под свою сень. Род
и Ваби помогли индейцу срезать сосновые ветки для устройства
хижины и постелей, после того как с земли был тщательно сметен
снег. Часом позже все было кончено и уже потрескивало веселое
пламя костра. Мертвые тополя, валявшиеся на земле,— наилучшее
топливо, какого только можно было желать,^—в изобилии снабдили
их дровами. Только тогда товарищи заметили, что они голодны, и
Мукоки было поручено позаботиться об ужине. Кофе и консервы
скоро были готовы.
Стена скалы выполняла роль рефлектора, отражая с удесятеренной
силой благодетельную теплоту огня и его раскаленный свет. В этом
жарком блеске Род, окончив еду, почувствовал, что его непреодолимо
клонит ко сну. Не в силах больше бороться, он дотащился, уже
почти спящий, до хижины и закутался в одеяло на своей пахучей
сосновой постели. Через несколько минут никто уже не существовал
для него.
Последним образом, который сознательно восприняли его глаза,
был Мукоки, громоздящий на костре одно полено за другим, и пламя,
которое взвилось почти на четыре метра в высоту и осветило во
мраке сказочный пейзаж горного хаоса.
335
Глава VII
ТАНЕЦ ОЛЕНЕЙ
Только когда Родерик лег спать и его нервное напряжение
ослабело, сказались последствия чрезмерных усилий, проявленных
им, несмотря на свою рану, в течение истекшего дня.
Тревожные, мучительные кошмары прерывали его лихорадочный
сон. В то время как Ваби и старый индеец, лучше его вооруженные
против усталости и волнующих впечатлений Пустыни, мирно отдыха-
ли, вкушая сладкий сон, наш горожанин неоднократно просыпался, как
от толчка, с глухим стоном или резким криком, думая, что спасается
от какой-то страшной опасности. И, только проведя рукой по глазам
и наполовину приподнявшись на локте, он отдавал себе отчет, что
все пережитые им страхи были простым кошмаром.
Во время одного из этих пробуждений, когда он в десятый раз
приподнялся на своем ложе, ему показалось, что он слышит
шаги. Он расправил свои члены, протер глаза, посмотрел на темные
и неподвижные фигуры спящих товарищей и, убежденный, что это
опять был сон, снова опустился на сосновые ветки.
Ему показалось, что снова послышался едва уловимый шум, и,
подскочив как на пружине, он в один миг выпрямился на своем
ложе. Больше не могло быть сомнений. Он дал бы голову на отсечение,
что ясно слышал совсем близко от хижины скрип снега под чьими-то
осторожными, мягкими шагами. Он затаил дыхание и стал напряжен-
но слушать. Ни один звук не нарушал тишины, только головешки
слегка потрескивали в костре. Конечно, ему опять приснилось, и он
натянул на себя одеяло, как вдруг...
Сердце его перестало биться. Кто там был?
Теперь уже совершенно проснувшись, с широко раскрытыми
глазами, чувствуя, как все его мускулы напрягаются в ожидании
возможной борьбы, он медленно и осторожно поднялся на ноги. Шаги
и скрип снега стали теперь совершенно отчетливы. Кто-то ходил
позади хижины. Удалялся. Потом останавливался. Колеблющееся
пламя полуугасшего костра продолжало отбрасывать красноватые
блики на высокую стену скалы.
При этом неверном свете Род увидел что-то движущееся. Неясная
фигура ползком подбиралась к уснувшей хижине.
Сделав это открытие, мальчик в первый момент замер на месте, как
прикованный. Но тотчас же у него мелькнула мысль, что вунги
выследили их и теперь собираются сделать неожиданное нападение
на спящих. Почти одновременно рука его наткнулась на дуло ружья
Ваби. Холод стали заставил его вздрогнуть.
Уже поздно было будить товарищей. В тот самый момент, когда
он тащил к себе ружье, фигура выросла близ скалы и пригнулась,
чтобы сделать прыжок. Прерывистое дыхание Рода, треск выстрела,
прозвучавший как раскат грома, крик боли — и вся хижина была
на ногах.
— Нападение! — кричал Род.— Скорей! Ваби! Мукоки!
336
Белый юноша стоял на одном колене с дымящимся ружьем
у щеки, направленным на скалу. Там, в темноте, несколько поодаль
от огня, судорожно корчилось в предсмертных муках какое-то тело.
Худощавая фигура старого индейца с ружьем у плеча опустилась
на колени рядом с Родом, а над их головами Ваби, вытянув руку,
направлял свой огромный револьвер, дуло которого блестело при
свете костра.
После минуты напряженного ожидания Ваби прошептал:
— Они ушли.
Род ответил дрожащим от волнения голосом:
— Одного я уложил.
Мукоки, раздвинув ветви, из которых была построена хижина,
рискнул выйти наружу, все время оставаясь начеку. Мальчики
увидели, как он обошел скалу, прячась в ее тени, и приблизился
к жертве Рода. Подойдя к телу, теперь уже неподвижному, он
наклонился над ним, потом выпрямился и с ворчанием швырнул
останки их врага в пространство, освещенное костром.
— Вунги! А! А! Род убить красивую жирную рысь,— кликнул
он.
Род отшатнулся, немного сконфуженный, и вернулся в хижину,
тогда как Ваби, испустив веселый крик, раскатившийся в темноте, при-
соединился к Мукоки.
— Вунги! А! А! — кудахтал старый индеец.— Рысь красивая и
жирная, пуля попасть прямо в морду.
Род вышел из своего убежища и присоединился к товарищам,
сделав при этом мину, которая напомнила Ваби блеющего барашка.
— Да, хорошо вам теперь смеяться надо мной,— протестовал
он.— А что было бы, если бы это и в самом деле оказались
вунги? Пожалуйста! Если когда-нибудь на нас опять нападут, я не
двинусь с места. Предоставлю вам прогонять их.
Хотя друзья и подшучивали над ним, но Род в глубине души
страшно гордился своей рысью. Это было крупное животное, вероятно
голодное и привлеченное остатками еды. Оно осторожно изучало
местность, в то время как мальчик сделал выстрел. Что же касается
Волка, то он благоразумно молчал, видя, что речь идет не о
человеке, а всего лишь о рыси, которая к тому же является
его прирожденным врагом.
Мукоки поспешил выпотрошить животное, пока оно было еще
теплым.
— Вы идти спать,— заявил он обоим юношам.— Я разжечь
огонь, потом тоже спать.
Это трагикомическое происшествие освободило Рода от его кош-
маров, и он заснул теперь более спокойно.
На другое утро он проснулся поздно. Снег за ночь перестал, и
солнце сияло на небе. Ваби и старый индеец возились уже снаружи,
занятые приготовлением завтрака, и веселое насвистывание
товарища напомнило Роду, что опасность нападения вунгов миновала.
Не теряя времени, он живо поднялся с постели.
Вокруг стоянки, которая была на самой вершине горы, откры-
12. Зак. 3258, Кервуд
337
валась широкая и чудесная панорама. Деревья, скалы, сама гора —
все было покрыто толстым слоем снега, ослепительно белого и
сверкающего под солнечными лучами.
Тайга предстала перед ним во всем своем величии. Насколько
далеко мог видеть глаз, безбрежная белая ширь развертывалась миля
за милей к северу вплоть до Гудзонова залива. В блаженном
упоении Род охватывал взглядом тянувшуюся под ним черную
линию лесов, потом долины и холмы, которые без конца чередовались
друг с другом, местами прорезанные сверкающими среди рамок
из темных сосен озерами и широкой лентой замерзшей реки. То
не была мрачная и зловещая пустыня, рисовавшаяся его воображению
на основании прочтенных книг. Нет, то была чудесная и разно-
образная картина среди пейзажа незапятнанной чистоты. Он блуждал
взглядом, по этим необозримым просторам, и сердце его трепетало
от наслаждения, а кровь приливала к щекам.
Мукоки подошел к нему и, видя его погруженным в, созерцание,
сказал своим гортанным голосом:
— Много есть оленей там, внизу! Много есть оленей! Людей
больше нет! Домов больше нет! На двадцать тысяч миль!
Родерик перевел свои глаза на старого индейца, который, по-
видимому, был также взволнован. Казалось, он старался пронизать
своим горячим взором эту бесконечность, заглянуть далеко, еще
дальше, до самых крайних пределов обширного Гудзонова залива.
Ваби приблизился к ним и положил руку на плечо Рода.
— Муки,— сказал он,— родился там, далеко, за пределами нашего
зрения. Там, когда он был еще совсем мальчиком, он получил
свою охотничью выучку.
Потом он обратил внимание друга на необычайную прозрачность
атмосферы и связанное с ней кажущееся уменьшение расстояний
между предметами.
— Видите эту гору, похожую на большое облако, до которой,
кажется, рукой подать? Она в тридцати милях отсюда. А это
озеро, с той стороны, которое вам кажется, конечно, не дальше
ружейного выстрела? Пять миль отделяют нас от него. А между
тем, если бы лось, олень или волк переходили его, мы бы увидели
их совершенно отчетливо.
Еще несколько минут охотники простояли так в молчаливом
созерцании. Потом Ваби и старый индеец вернулись к огню
и занялись приготовлением завтрака, предоставив Роду восторгаться.
«Какие тайны, еще не разгаданные,— думал он,— какие трагедии,
еще не написанные, какие романы, еще не задуманные, какие
сокровища долларов и золота еще скрывает в себе этот огромный
Север. Тысячу, миллион веков, быть может, он оставался нетронутым,
в диких объятиях природы. Очень немногие из белых людей проникали
в его уединение, а туземные племена, которые местами проходили
здесь, вели такое же существование, как и доисторический человек».
Почти с сожалением услышал Род, что его зовут завтракать. Но
он не мог пожаловаться на свой аппетит, и романтические мечтания
нисколько не помешали ему воздать должное трапезе.
338
Он спросил, скоро ли они двинутся в путь. Но Ваби и Мукоки
уже решили не выслеживать сегодня зверей и остаться на стоянке
до завтрашнего утра по нескольким соображениям.
— Так как выпал снег,— объяснил ему Ваби,— то мы сможем
ходить теперь только на лыжах. Вам очень пригодится сегодняшний
день, чтобы научиться пользоваться ими. Кроме того, снег занес
все звериные тропы, какие только были. А лоси, олени и, в особеннос-
ти, волки и пушные звери выходят из своих убежищ не раньше, чем
после полудня или даже вечером. Выслеживание в этот час не дало
бы никаких результатов. Завтра же, напротив, мы легко сумеем
различить все следы, которые нам встретятся, и распознать, какого
рода дичь они нам сулят. Если местность покажется нам удобной
для той цели, которую мы преследуем, то мы здесь осядем и устроим
нашу зимнюю стоянку.
> — А вунги? — спросил Род.— Вы полагаете, что мы достаточно
далеко ушли от них?
В ответ раздалось ворчанье Мукоки:
— Вунга не подниматься на гору. Там позади много хороших
мест, много дичи. Оставаться там.
Сотню других вопросов задал еще Род, пока они завтракали, а под
ногами их расстилалось безграничное белое пространство, которое
должно было их поглотить. Каждый ответ еще больше разжигал
восторг юноши. Как только завтрак кончился, он выразил желание
немедленно же приступить к обучению лыжному спорту.
В течение часа Ваби и Мукоки водили его на лыжах туда
и обратно вдоль гребня горы, останавливаясь на мельчайших
деталях, хлопая в ладоши, когда ему удавался исключительно
хороший прыжок, и весело потешаясь над ним, когда он кувыркался
в снег. В полдень Род, весьма довольный собой, находил, что все
идёт как нельзя лучше.
День протекал великолепно. Однако от Родерика не ускользнуло,
что Ваби моментами находится под гнетом какой-то непонятной
ему тревоги. Пару раз он застал его одного сидящим внутри хижины
в какой-то молчаливой задумчивости. В конце концов он забеспо-
коился.
— Могу я узнать причину вашего настроения? — спросил
он.— Чем вы недовольны?
Ваби выпрямился и слегка усмехнулся.
— Случалось ли вам когда-нибудь, Род, видеть сон, который
переживает ночь и продолжает тяготить вас после пробуждения?
Мне приснился такой сон, и он держится упорнее, чем все ваши
ночные кошмары, ибо с тех пор я не могу заставить себя не бес-
покоиться о дорогих мне людях, которых мы оставили дома. И больше
всего о Миннетаки. Ничего, кроме этого. Вы скажете, что это значит
мучить себя понапрасну? Я с вами согласен. Послушайте! Это не
Мукоки свистит?
Действительно, старый индеец бегом приближался к ним.
— Идти смотреть красивую вещь! — кричал он.— Скоро. Идти
смотреть скоро!
12*
339
Он казался очень возбужденным и поспешно повел мальчиков
на самый крутой выступ горы.
— Карибу! — сказал он.— Карибу сейчас играть! — И его палец
выпрямился по направлению к снежному склону, сбегавшему
вниз под их ногами.
На расстоянии около мили от них, а Роду казалось гораздо
ближе, на маленькой площадке, расположенной на половине горы
и летом представлявшей собой луг, они увидели около полудюжины
крупных млекопитающих, которые держали себя весьма странным
образом.
Это были карибу, канадские северные олени, чудесные животные
Северной Земли, столь же часто встречающиеся за 60° широты, как
и обыкновенные олени, и о которых Роду приходилось читать в книгах
столько изумительных рассказов. Но он впервые видел их в дей-
ствительной жизни, и притом в их привычной обстановке.
И как раз в этот момент животные приступили к своей любимой,
весьма любопытной игре, известной в землях Гудзонова залива
под названием «танца северных оленей».
— Черт возьми, что это они там делают? — спросил Род
с изумлением.— Что с ними стряслось?
— Они бешено веселятся,— прокудахтал Мукоки.
И он потащил Рода немного вперед, за скалу, которая их
скрывала.
Ваби смочил во рту палец и поднял его в воздух над головой.
Это обычный способ для определения точного направления ветра. Та
сторона пальца, которая противоположна ветру, остается влажной, а
другая моментально высыхает.
— Ветер для нас благоприятен, Муки,— сообщил он,— и они
не могут нас почуять. Удобный случай для выстрела. Иди стреляй, а мы
с Родом останемся здесь и будем смотреть на вас.
В то время как Мукоки ползком пробирался к хижине, чтобы
взять свое ружье, Родерик продолжал любоваться интересным
зрелищем, происходившим внизу.
Еще два оленя присоединились к прежним на маленькой
площадке. Солнце освещало их большие ветвистые рога, когда они
трясли головами, выкидывая свои забавные антраша. Трое или
четверо из них отделились от остального стада и начали удирать
прочь с быстротой вихря, как будто за ними гнался по пятам смертель-
ный враг. Пробежав две или три сотни метров, они внезапно оста-
навливались и, выстроившись полукругом, делали полный оборот, как
будто непреодолимое препятствие пресекло их бег. Потом они
рассыпались и с такой же неистовой быстротой присоединялись
к своим товарищам.
Еще одна игра привлекла внимание Рода, такая своеобразная
и удивительная, что он был совершенно озадачен, и в то же время
такая забавная, что Ваби, стоявший сзади него, все время давился
от сдержанного смеха. Одно из этих быстроногих созданий, отде-
лившись от стада, начинало прыгать и брыкаться, взметая все вокруг
себя, и, сделав последний скачок, опускалось прямо на ноги и засты-
340
вало неподвижно, совсем как балетная танцовщица, закончившая
свою фигуру. После чего оно симулировало новое бегстйо, и все
стадо бежало по его пятам.
— Это самые продувные бестии Севера,— сказал Ваби,—
притом самые проворные и самые забавные. Если ветер для них
благоприятен, то они, находясь внизу, чувствуют вас на самой
вершине горы и способны услышать ваш голос и ваши шаги на
расстоянии мили... Но взгляните сюда!
Он дотронулся до плеча Рода и указал на Мукоки, который
был уже довольно далеко и, крадучись, пробирался к оленям между
скал и кустарников. Каждая минута приближала его к дичи, и Родерик
трепетал, восхищенный чудесным ансамблем всей картины. Без-
молвные и веселые забавы детей Пустыни, осторожное приближение
старого индейца, каждое дерево и каждая скала пейзажа играли
свою роль в маленькой драме, ни одна фаза которой не ускользнула
от его внимания.
Прошло пять, десять, пятнадцать минут. Мальчики увидели, что
Мукоки остановился и поднял палец в воздух, чтобы определить
направление ветра.
Потом он распластался на снегу и медленно пополз, опираясь
на руки и на колени.
— Милый, старый Муки! — пробормотал Ваби, тогда как Род,
охваченный нетерпением, судорожно сжимая руки, спрашивал себя,
когда же наконец Мукоки решится стрелять. Потому что теперь,
казалось, он был от стада уже не дальше чем на расстоянии
брошенного камня.
— На каком он расстоянии? — спросил Род.
— Трехсот или четырехсот ярдов,— сказал Ваби.— Это слишком
далеко, чтобы стрелять.
Мукоки в конце концов превратился в маленькую черную точку
на белом снегу.
В этот момент веселые животные почуяли грозящую им опасность.
Они вдруг прекратили свои забавы и в течение нескольких минут
оставались на месте, как парализованные. Треск ружейного
выстрела донесся до ушей мальчиков.
— Осечка! — крикнул Ваби.
Восемь оленей уже бежали, низко пригибаясь к земле.
Последовал второй выстрел, за ним сейчас же третий, четвертый.
Один из беглецов упал на колени, потом поднялся и снова побежал.
Еще один выстрел, последний заряд Мукоки, и раненое животное
опять упало, еще раз пыталось встать на ноги, потом грохнулось
на землю.
— Ловкий выстрел! — воскликнул Ваби.— Сегодня за обедом
поедим свежего мяса.
Мукоки, разрядив ружье, пошел по лужайке, теперь уже
опустевшей и покрасневшей от крови, где всего несколько минут
тому назад веселились олени.
Вытащив нож, он опустился на колени близ шеи упавшего
животного.
341
— Я сойду вниз, чтобы немного помочь ему,— сказал Ваби,—
а вы, Род, оставайтесь здесь. У вас ноги еще слишком слабы, и вам
трудно будет подниматься обратно. Подкиньте лучше веток в костер.
Мы с Мукоки принесем мяса.
Родерик, оставшись один, занялся собиранием дров на ночь
и упражнялся в хождении на лыжах. Он сам удивлялся своим
успехам, недоумевая, как это он наловчился ходить с такой
непринужденностью в этой непривычной и стеснительной обуви.
Глава VIII
МУКОКИ ТРЕВОЖИТ ПОКОЙ СТАРЫХ СКЕЛЕТОВ
Уже начинало темнеть, когда Ваби и Мукоки вернулись, нагру-
женные оленьим мясом. Они занялись приготовлением к обеду
в спешном порядке, так как на следующий день и вообще в бли-
жайшие дни предполагалось выступать в поход до зари и делать
привал лишь с наступлением ночи. Поэтому было очень важно
хорошо выспаться.
Все трое товарищей одинаково горели нетерпением поскорее
начать свои охотничьи подвиги. Даже Волк, потягиваясь худощавым
туловищем, вбирал в себя воздух широко открытой пастью, как
будто бы он заранее устал от тех драматических событий, в
которых ему суждено было сыграть свою роль.
— Если у вас хватит силы,— сказал Ваби Роду, поглядывая
на него из-за своего куска оленины,— так мы с завтрашнего дня
будем проходить по двадцати пяти, тридцати миль, в случае
необходимости конечно. Ведь возможно, что уже завтра днем
мы натолкнемся на хорошее место для охоты, но не менее возможно
и то, что мы проищем его двое-трое суток. Так или иначе, больше
мы не станем терячь времени понапрасну. Ура! Близится час крупной
игры. *
Роду казалось, чю он только что заснул, когда он почувствовал,
что кто-то трясет его за плечо. Открыв глаза, он увидел перед
собой улыбающееся лицо Ваби, освещенное отблесками яркого
пламени.
— Ну, Род! Пора! — сказал ему товарищ.— Утренний завтрак
согрет, весь багаж уже уложен на сани. А вы все еще предаетесь
своим грезам. О чем или о ком?
— О Миннетаки,— ответил Род с откровенностью, в которой
не было ничего искусственного.
Он встал, привел в порядок свое платье и пригладил растрепанные
волосы. Ночь была еще совсем черная, и, взглянув на часы, он
убедился, что было всего четыре часа утра. Мукоки уже сервировал
завтрак на плоском камне вблизи огня.
Завтрак был быстро окончен, и маленький караван тотчас же
двинулся в путь. Род был в отчаянии от потери своего ружья.
Охотничий рай разверзал перед ним свои врата, а он был безоружен.
342
Так как он жаловался на свою несчастную участь, то Ваби предложил
ему попеременно пользоваться его собственным ружьем. Большой
револьвер также будет переходить из рук в руки, и каждый из
них, в случае надобности, использует его наилучшим образом. Родерик
был счастлив таким разрешением вопроса, и Ваби настоял, чтобы
именно он в первую^ очередь получил в свое распоряжение столь
желанное оружие.
Когда они перебрались через камни, усеивавшие вершину горы, и
вышли на ровный склон, мальчики впряглись вместе в сани, тогда
как Мукоки шел впереди и прокладывал тропу.
Родерик впервые видел процесс проложения тропы и любовался
при бледном свете зарождающейся зари искусством старого
индейца. Мукоки, который слыл самым искусным «прокладывателем
троп», делал на своих лыжах огромные шаги, и при каждом шаге
из-под его ног взлетал в воздух настоящий снежный фейерверк. На
земле, освобожденной таким образом от мягкого снега, образовыва-
лась широкая тропинка с твердой поверхностью, по которой Роду
и Ваби было очень легко за ним следовать.
Когда они были у подножья горы и прошли около полумили
по ложбине, Мукоки остановился. Указывая пальцем на любопытный
отпечаток на снегу, индеец сказал:
— Лось!
Род наклонился, чтобы посмотреть.
— След не старый,— сказал Ваби.— Он еще не замерз, и снег
едва успел прийти в равновесие. Маленькие комочки еще скользят
друг по другу, посмотрите, Род! Это большой самец, здоровый
малый, и не больше часа, как он прошел здесь.
По мере того как охотникй подвигались вперед, следы животных
становились все чаще и чаще, разоблачая их беготню взад и вперед
и дикое ночное возбуждение. Прежде всего они наткнулись на след
лисы, который пересекли несколько раз. Они установили, что эта
маленькая ночная злодейка в конце концов загрызла крупного
зайца. Снег был покрыт кровью и шерстью, и часть маленького
тела еще не была съедена.
Ваби остановился в раздумье и стал пристально разглядывать
лисий след.
— Самое главное было бы знать, какая это лисица,— произнес
он.— Но это нам неизвестно. Это лисица, и все тут! Все следы
этих животных сходны между собой, независимо от их порода. А
между тем с денежной точки зрения вопрос имеет принципиальное
значение. Лиса, которая прошла здесь, быть может, представляет
собой целое состояние...
Мукоки закудахтал, как будто эта счастливая перспектива уже
заранее наполнила его радостью.
— Объясните, в чем дело, Ваби? — спросил Род.
— Вот! — пояснил Ваби.— Возможно, конечно, что это обыкно-
венная красная лисица, и тогда цена ей не больше десяти —
пятнадцати долларов. Если это черно-бурая лиса, она стоит от
пятидесяти до шестидесяти и от семидесяти пяти до ста, если
343
это то, что мы называем «крестовкой», то есть помесь черной
с серебристой. А если это...
— ...огромная серо-серебристая...— прокудахтал Мукоки.
— ...тогда,— продолжал Ваби,— ее шкура стоит двести долларов,
если она обыкновенная, и от пятисот до тысячи, если это редкий
экземпляр. Теперь вы понимаете, Род, почему нам желательно
было бы удостоверить ее личность? Серебристая, черно-бурая
или «крестовка» стоила бы того, чтобы за ней гнаться. Но весьма
возможно, что это всего лишь красная, и тогда мы только даром
потратили бы время.
Образование Рода продолжало пополняться. Он видел следы
волков, которые можно было принять за следы больших собак. Потом
легкие следы от оленьих копыт и очень широкие, с растопыренными
когтями, следы бродячей рыси. Но ничто не произвело на него
большего впечатления, чем огромные, величиною с его голову, дыры,
оставленные в снегу лосем. Какое это, верно, было огромное животное!
Он научился также отличать следы оленя от следов маленького
лося, хотя с первого взгляда они были очень схожи.
Пять-шесть раз в течение утра спутники останавливались, чтобы
передохнуть. В полдень Ваби подсчитал, что они сделали около
двадцати миль. Хотя Род начинал чувствовать усталость, он объявил,
что способен пройти сегодня еще с десяток миль. Они пообедали.
Дальше вид местности изменился, поверхность почвы стала
неровной. Маленькая речка, по течению которой они подвигались,
превратилась в поток, шумно несущийся между замерзшими берегами.
Снова появились наносные валуны и скалистые пласты, обрамленные
лесистыми холмами. Новая цепь скалистых крутых гор показалась
на востоке. Стали более многочисленны также и маленькие озера
в своих замерзших бухточках.
Но что в особенности радовало сердца наших охотников, так
это изобилие следов, свидетельствовавшее о наличии дичи и пушных
зверей. Здесь было достаточно мест, точно нарочно созданных
для зимней стоянки. Но трудно было решить, на каком из них
остановить свой выбор. Спутники замедлили шаги.
Наконец, взобравшись под предводительством Мукоки на послед-
ний, довольно высокий холм, который преграждал им путь, они
остановились и не могли удержаться от радостного возгласа.
Место было идеальное, и его дикая красота поразила их своей
неожиданностью. В глубине скалистой чаши, окруженной величест-
венным амфитеатром из кедровых, сосновых и буковых лесов, спало
маленькое очаровательное озеро; с одной стороны к нему примы-
кала небольшая плоская поверхность, которая летом, по всей
вероятности, представляла собой луг.
Мукоки, ни слова не говоря, сбросил на землю тяжелый
тюк, которым был нагружен. Род сделал то же со своим, а Ваби
выпрягся из ремней, с помощью которых тащил сани. Даже Волк,
натянув веревку, погрузил свои жадные глаза в котловину, как
будто понимал, глядя на своих хозяев, что зимняя стоянка
найдена.
344
Ваби первый прервал молчание.
— Как находишь ты это место, Мукоки? — спросил он.
Мукоки закудахтал с нескрываемой и безграничной радостью:
— Очень красивое и хорошее! Мы иметь тут чудесную зиму!
Много дров для огня! Никого кругом!
Оставив багаж и Волка, привязанного к саням, трое мужчин
спустились к озеру.
Но едва успели они подойти к берегу, как Ваби остановился
и вздрогнул. Указывая товарищам на лес, расположенный на
противоположном берегу озера, он воскликнул:
— Смотрите!
Там, наполовину скрытая среди сосен, стояла хижина. Даже
на расстоянии можно было догадаться, что она покинута людьми.
Масса снега навалилась вокруг нее. Дым не поднимался над
крышей. Никаких признаков, свидетельствовавших о жизни.
Обойдя озеро, охотники направились к хижине.
Осторожно приблизившись к ней, они убедились, что хижина
была старая. Бревна, из которых она была построена, начинали
уже гнить. На крыше пустили корни кусты, семена которых занес
сюда ветер. Без сомнения, постройка насчитывала уже несколько
лет. Дверь, сделанная из расколотых бревен и обращенная в
сторону озера, была герметически закрыта. Так же закрыто было
и единственное окно, обращенное в ту же сторону и заставленное
снаружи ставнями, сделанными из молодых деревьев.
Мукоки попытался открыть дверь, навалившись на нее. Но она
устояла против его напора. Было ясно, что внутри она прочно
закрыта на задвижку.
Тут было чему удивляться. Каким образом дверь могла быть
заперта изнутри, если в хижине никого не было?
В течение нескольких минут друзья стояли в полном недоумении,
напрасно напрягая свой слух.
— Вот так странная история! Не правда ли, Муки? — тихо
сказал Ваби.
Мукоки, опустившись на колени перед дверью, продолжал при-
слушиваться, прижав ухо к щели. Так как он по-прежнему ничего
не слышал, то он встал и, отвязав свои лыжи, двумя ловкими дви-
жениями отбросил их в сторону.
Потом, вынув топор из-за пояса, направился к окну.
После десятка ударов ему удалось прорубить в ставне небольшое
отверстие. И снова, полный недоверия, старый индеец стал прислу-
шиваться, приложив к нему ухо. По-прежнему ни одного звука! Он
втянул в себя воздух. Разреженная и в то же время затхлая, почти
удушливая атмосфера достигла его ноздрей. Он чихнул. Потом начал
кусок за куском отбивать ставню от окна. Когда отверстие было
достаточно велико, он просунул в него голову и плечи и посмотрел. Но
в первый момент не мог ничего разглядеть в темноте хижины.
— Ну, Муки? — с нетерпением спрашивал Ваби, стоя за его
спиной.
Мукоки все еще оставался безмолвным. Его глаза начинали
345
привыкать к темноте, он издавал не больше звуков, чем камень; он
был нем как мертвец.
Наконец, очень медленно, с тысячью предосторожностей, как
будто боясь разбудить кого-то, кто спал, он вылез назад и спустился
на землю. Когда он обернулся к двум своим спутникам, у него было
такое выражение лица, какого им еще не случалось видеть.
— В чем дело, Мукоки? — спросили они.
Старый индеец глубоко вдохнул струю свежего воздуха.
— Хижина...— пробормотал он.— Хижина... В ней целая армия
мертвецов!
Глава IX
ЧТО ЗАКЛЮЧАЛ В СЕБЕ МЕШОЧЕК
ИЗ ОЛЕНЬЕЙ КОЖИ
Ваби и Род удивленно переглядывались, не зная, как им понять
это странное заявление. Между тем с дрожащего лица индейца не
сходило выражение мало свойственного ему волнения.
— Армия мертвецов, да! — повторял старый охотник.
И, когда он поднял руку, частью чтобы придать больше веса
своим словам, частью чтобы снять паутину, которая облепила все
его лицо, юноши заметили, что эта рука дрожала.
Через несколько минут Ваби в свою очередь просунул голову
и плечи через ставню и посмотрел внутрь, как сделал раньше Мукоки.
Когда он вытянул голову обратно и повернул к Роду свое лицо, иска-
женное странной усмешкой, видно было, что он потрясен. Но его
волнение было меньше, чем волнение старого индейца, который
получил первое впечатление от ужасного зрелища, впечатление,
подобное неожиданному выстрелу из ружья, поражающему человека
прямо в грудь.
— Посмотрите и вы тоже, Род! — сказал он.
Затаив дыхание, Родерик приблизился к темному отверстию.
Сердце его трепетало, но не от страха, а от какого-то таинственного,
неосознанного волнения. Жуткое чувство, владевшее им, было так
сильно, что он невольно отшатнулся, прежде чем просунуть голову
через ставню.
Когда это было сделано, он тоже вначале ничего не мог разгля-
деть. Хижина была погружена в абсолютную темноту. Потом ему
показалось, что мрак рассеивается, и он начал различать противо-
положную стену. Потом посреди хижины выступил плохо обтесанный
стол. А возле стола лежало кучей что-то неопределенное. Поверх
же этой кучи находился перевернутый стул, наполовину покрытый
каким-то тряпьем. Глаза Рода продолжали блуждать по хижине.
Вдруг Ваби и Мукоки услышали вырвавшийся у него и быстро
подавленный крик ужаса. Они увидели, как он уцепился руками за
край отверстия, проделанного в ставне. Он смотрел как зачарованный.
У внутренней стены, так близко, что он мог достать рукой, стояло
346
то, что пятьдесят лет тому назад, казалось, было живым человеком.
Сейчас это было не больше чем скелет, страшный и в то же время
смешной. Пустые орбиты слабо освещались тонким лучом света,
просачивавшимся в хижину, рот корчил гримасы и зиял прямо против
Рода сквозь окутывавший его мрак.
Родерик почти свалился на землю. Он был бледен и дрожал.
— Я видел только одного...— прошептал он, намекая на воскли-
цание Мукоки.
Ваби, который уже вполне овладел собой, дал Роду, смеясь, два
или три шлепка по спине, чтобы привести его в чувство, в то время
как Мукоки удовольствовался своим ворчанием.
— Вы плохо видели, Род,— сказал Ваби насмешливым тоном.—
Ваши нервы помешали вам посмотреть подольше. Впрочем, черт
побери, кто не придет в содрогание от такого зрелища. Идем, я
открою дверь!
Молодой индеец пролез через ставню, и Родерик, к которому уже
вернулось самообладание, поспешил вслед за ним. Мукоки снаружи
налег на дверь всей своей тяжестью, а Ваби одновременно колотил
по ней изнутри топором. Дверь поддалась сразу и так неожиданно, что
старый индеец полетел вслед за ней и растянулся на полу.
Волна света проникла в хижину. Инстинктивно глаза Рода
обратились на скелет, который он заметил снаружи. Он был прислонен
к стене в позе человека, который дремал. Рядом с этим первым
мрачным обитателем хижины находился второй скелет, вытянувшийся
на полу во всю длину.
Близ стола и перевернутого стула лежала кучка костей, по-
видимому принадлежавших какому-то животному.
Род и Ваби подошли несколько ближе к скелету, который
опирался о стену, и стали рассматривать его, в то время как Мукоки,
опустившись на колени, склонился над вторым скелетом.
Вдруг старый охотник испустил возглас изумления, и молодые
люди, обернувшись к нему, увидели, что он указывает им пальцем
на какой-то предмет, валяющийся на земле среди костей.
— Нож! — сказал он.— Борьба! Его убить!
Рукоятка ножа сгнила от времени, а лезвие было изъедено
ржавчиной, но оно все еще торчало в том месте, куда всадил его,
между живыми мышцами и костями своей жертвы, его обладатель.
Длинный нож с крепким лезвием был погружен до дерева в грудь
того, ;кто некогда был человеком.
Род стал на колени рядом с Мукоки, и лицо его сделалось
иссиня-бледным. Он с трудом разжал зубы, чтобы спросить:
— Кто... сделал это?
Мукоки издал свое напоминающее смех кудахтанье и указал
кивком головы на мрачный предмет, прислоненный к стене.
— Он!
Как по команде, все трое вернулись к первому скелету. Одна из
его длинных рук опиралась на предмет, когда-то бывший ведром, и
проходила через железные обручи, которые одни только и уцелели.
Кисть этой самой руки сжимала костями своих пальцев кусок
347
свернутой в трубку коры, напоминавшей кору старой березы. Вторая
рука оторвалась и упала рядом со скелетом, который Мукоки
тщательно осмотрел с этой стороны.
Любопытство его было немедленно удовлетворено открытием
короткого пореза, который шел наискось по ребрам.
— Этот умер здесь,— пояснил он.— Удар ножом в ребра. Плохая
смерть. Много страдать и умирать медленно. Плохой удар.
— Брр...— произнес Род с дрожью.— Выйдем отсюда. Тут можно
задохнуться. Можно подумать, что воздух в этой хижине не
проветривался по крайней мере столетие.
Мукоки, уходя, поднял череп из груды костей, валявшейся
около перевернутого стула.
— Собака,— проворчал он.— Дверь на задвижке, окно закрыто.
Люди драться. Оба убиты. Собака умереть с голоду.
Пока охотники поднимались обратно к тому месту, где Волк
охранял их сани, Род, дав волю своему воображению, старался
восстановить ужасную трагедию, разыгравшуюся в хижине много
лет тому назад. Он мысленно видел этих двух мужчин в их смертный
час, вступающих между собой в дикую схватку. Ему казалось, что
он видит их борьбу, слышит, как они подстрекают друг друга и снова
сцепляются. Ему казалось, что он присутствует при двойном ударе,
который одновременно убивает первого наповал, а второго, победи-
теля, оставляет в муках агонии пригвожденным к стене. А собака?
Какова была ее роль в битве? И что было с ней потом, когда она,
одинокая и обезумевшая, страдая от голода и жажды, кидалась
на стены своей наглухо замурованной могилы, пока не скорчилась
на полу и в свою очередь не издохла. Эта жуткая картина жгла мозг
Родерика. Воспитанный в городских условиях, он никогда не пред-
ставлял себе даже возможности чего-либо подобного. Это было
самое сильное переживание за всю его жизнь, если не считать
нападения на Миннетаки в Вабинош-Хоузе.
Для Мукоки же и Ваби, напротив, битва скелетов, в первый
момент сильно их взволновавшая, была уже сейчас не больше чем
одним из многочисленных инцидентов их богатой приключениями
жизни.
Но что в особенности не давало покоя Роду, так это желание
узнать причину трагедии. В самом деле, почему эти два существа
лишили друг друга жизни в запертой хижине? Где был ключ от этой
загадки? Он дорого дал бы, чтобы найти его.
Когда восхождение кончилось, Род пробудился от своих грез
к более реальной жизни. Ваби уже впрягался в сани. Настроение
у него было великолепное.
— Эта хижина,— воскликнул он, когда Род подошел ближе,—
в буквальном смысле свалилась с неба! Нам пришлось бы поработать
над ее постройкой по меньшей мере недель пять... Вот это удача!
— Как? — спросил Род.— Мы будем в ней жить?
— Жить в ней? Я думаю! Хижина раза в три больше, чем мы
бы себе построили. Я даже не понимаю, зачем это им понадобилась
такая большая хижина? Как ты думаешь, Мукоки?
348
Мукоки покачал головой. Все обстоятельства этого дела явно
превосходили пределы его понимания.
Снаряжение и провизия вскоре были подвезены к двери
хижины.
— Прежде всего займемся чисткой,— весело заявил Ваби.—
Помоги мне, Мукоки, собрать все эти кости. Ладно? А Род тем
временем развлечется и пороется по углам, может быть, и найдет
что-нибудь занятное.
Родерик охотно согласился на отведенную ему роль, так как его
неутомимое любопытство все больше возрастало.
— Из-за чего? Да, из-за чего они убили друг друга? — цедил
он сквозь зубы.
И он приступил к обыску. Под перевернутым стулом, сделанным
из сколоченных вместе молодых сосен, находилась бесформенная
пыльная груда, рассыпавшаяся под его пальцами. Но несколько
дальше он обнаружил два ружья. Оба были очень старого образца,
длиною чуть ли не с самого Рода.
— Это ружья с Гудзонова залива,— сказал Ваби.— Такие
ружья были в употреблении еще до рождения моего отца.
Родерик с бьющимся сердцем продолжал свое обследование. Он
нашел на одной из стен висящие клочья того, что было когда-то
одеждой: остатки шляпы, распавшиеся на куски, как только он
поднес к ним руку, пыльные и бесформенные лохмотья, настоящее
рубище. На столе лежали заржавленные кастрюли, белое железное
ведро, жестяной котел и части бывших нож.ей, вилок и ложек.
Потом на одном конце стола он нашел еще какой-то предмет, который
взял в руки, причем предмет этот оказался достаточно устойчивым
и сохранился в целости, не рассыпавшись в прах от его прикоснове-
ния.
Род обнаружил, что это был небольшой мешочек из оленьей
кожи, затянутый с одного конца и очень тяжелый. Дрожащими
от волнения пальцами он развязал наполовину сгнившую веревочку,
и горсть каких-то предметов, похожих на черноватые камешки, со
звоном ударились о стол. Он испустил крик, призывая своих
товарищей.
Ваби и Мукоки собирались как раз выбросить наружу найденные
кости. Они подошли к нему.
— Смотрите! — сказал Род.
— Похоже на свинец,— высказался Ваби.
— Свинец... Если только это не золото!
Сердца забились сильней.
Ваби взял один из камней, поднес его к порогу двери и выставил
на яркий дневной свет. Потом, открыв свой перочинный нож, он
провел лезвием по загадочному предмету. И прежде еще, чем Род
успел склониться над нарезкой, голос молодого индейца трубным
звуком огласил хижину.
— Это золотой самородок,— воскликнул он.
— И из-за него у них произошла схватка! — закричал Род, радуясь
своему открытию.
349
Чувство удовлетворения от того, что он проник наконец в тайну,
которая не переставала его мучить, в первый момент заслонило
в нем интерес к находке самой по себе.
Но Ваби и Мукоки пришли в состояние ни с чем не сравнимого
возбуждения. Можно было подумать, что они сошли с ума. Маленький
мешочек был вывернут до дна. Потом со столах был убран весь
хлам, который его загромождал. Все углы и закоулки хижины
были снова обысканы с лихорадочным рвением. Род, возбужденный
примером товарищей, присоединился к ним. Не произнося ни слова,
все трое, то стоя, то ползая на коленях, то распластавшись на
полу, искали, искали и снова искали. Такова уж притягательная
сила девственного золота. Таковы искры, которыми оно заставляет
вспыхивать глубоко скрытое лихорадочное пламя, горящее для него
в тайниках человеческих душ. Всякая рвань, всякая кучка пыли,
всякие бесформенные обломки были рассмотрены, рассортированы,
перетряхнуты, перебросаны. Они прекратили свои поиски только
через час, ничего не найдя и сильно разочарованные.
— Это все, что имеется,— сказал наконец Ваби, решившись
первым раскрыть рот.
После краткого молчания он начал снова:
— Мы очистили хижину до основания, а завтра сорвем
пол! Неизвестно еще, что там может оказаться. Так или иначе
нам все равно придется делать новый пол. Но уже темнеет, и нужно
пошевеливаться, если мы хотим иметь сегодня приличный ночлег.
Не теряя ни минуты, они вымели и вытащили весь мусор. Когда
наступила ночь, постели были уже разложены, различные свертки
и провизия сложены в одном из углов хижины в столь же идеальном
порядке, как на пароходе. Именно такое выражение употребил Род.
Огромный костер был разложен снаружи перед дверью, которая
оставалась открытой, и, когда он запылал, тепло и свет наполнили
внутренность «квартиры», ставшей теперь совсем уютной. Пара
свечей дополнила праздник и еще усилила это впечатление идеального
домашнего уюта. Ужин, поданный Мукоки, приобрел характер
пиршества. Меню состояло из жареной оленины, холодной фасоли,
которую старый индеец сварил на последней стоянке, мучных
лепешек и горячего кофе. Наши охотники облизывались так, будто
не ели по крайней мере неделю.
День был слишком богат впечатлениями, чтобы, окончив еду, они
тотчас же попрятались под свои одеяла, как делали обыкновенно. И к
тому же, разве они не добрались до конечного пункта своего длинного
пути? Самое утомительное было уже позади.
Начиная с завтрашнего дня они уже не должны были совершать
этих тяжелых переходов. Их экспедиция начиналась при счастливых
предзнаменованиях, и они могли теперь мирно предаваться наслажде-
нию зимним спортом. А по вечерам могли коротать время у себя
«дома» в приятной беседе.
Род, Ваби и Мукоки не замедлили воспользоваться этой возмож-
ностью в ту же ночь. Они болтали еще много часов подряд, сидя
на пороге хижины перед потрескивавшим костром, в который под-
350
кмдывали новые ветки. Двадцать раз разговор возвращался к траге-
дии старой хижины. Двадцать раз трое друзей взвешивали на ладони
руки маленькие кусочки золота, составлявшие в общей сложности
около полуфунта. Теперь уже легко было восстановить картину
происшествия. Двое людеи-скелетов были когда-то искателями золота,
отважившимися углубиться в эту холодную пустыню, когда туда
еще воспрещен был доступ белым. Они нашли самородки, которые
заботливо уложили в мешочек из оленьей кожи. Потом, когда наступил
час дележа, оба стали, быть может, предъявлять исключительные
притязания на эту общую собственность; тут завязался спор, а за
ним последовали горячие препирательства, которые кончились поно-
жовщиной. Но где и как нашли они это золото? Вопрос, на который
не так легко было ответить. В хижине не было никаких рудокопных
орудий, ни кирки, ни лопаты, ни плавильного тигля. Друзья обсуж-
дали этот вопрос до полуночи. В конце концов они пришли к общему
заключению, что строители хижины не были профессиональными
искателями золота и что они совершенно случайно нашли маленькое
сокровище, из-за обладания которым убили друг друга.
Еще не успела заняться заря, как трое мужчин, наскоро проглотив
легкий завтрак, начали срывать старый пол хижины. Один за другим
отдирались сосновые брусья и складывались в кучу как материал для
костра. Когда почва обнажилась, они перерыли ее на всем простран-
стве при помощи небольшой лопаты, взятой из багажа. Весь мох
был вырван. Так что к полудню не оставалось ни пяди земли, которая
не была бы исследована. Теперь можно было сказать определенно:
золота больше не было.
Когда они пришли к этому убеждению, душевное напряжение
ослабело. Мысль о том, что они могут найти скрытые сокровища, была
окончательно оставлена. И свалившиеся с неба двести долларов, пред-
ставлявшие собою стоимость слитков, стали теперь казаться очень
приятным приращением к остальным доходам.
Род и Ваби не думали теперь ни о чем другом, кроме как о здоровых
и разнообразных радостях, которые сулила им охота, и о трофеях,
которые они вскоре присоединят к восьми волчьим скальпам.
Мукоки начал рубить кедровые деревья и срезать с них сучья, при-
готовляя балки для кладки пола.
Разложив их рядом на земле, сколачивая гвоздями и затыкая
мхом все промежутки между ними, Род весело насвистывал и свистел
так усердно, что в конце концов у него заболело горло. Ваби напевал
обрывки дикой песни краснокожих. Мукоки бурчал что-то себе
под нос, временами повышая голос. Пол был закончен уже при
свечах, и железная печка, принесенная из саней, была немедленно
водворена в хижине на месте прежнего полуразрушенного очага
из плоских камней, оставленного людьми-скелетами.
В этот вечер ужин был приготовлен на ней, а по окончании
еды Мукоки поставил на огонь большой горшок, наполненный
жиром и костями оленя.
Род спросйл его, что это за суп он варит. Вместо ответа
индеец взял стальные капканы и опустил штук пять-шесть в горшок.
351
— Надо,— сказал он,— капканы пахнуть хорошо для лисы,
волка, куницы... Все прийти, когда капкан пахнет хорошо.
— Если вы не смочите капкана,— пояснил Ваби,— то девять
животных из десяти, а волк в первую голову, не поверят приманке,
отнесутся к ней подозрительно. Запах, который остается на стали
от человека, державшего ее в руках, отталкивает животных. После
же смачивания, напротив, они чувствуют один только запах жира,
который их привлекает.
«Квартира» троих охотников с этой второй ночи приняла очень
комфортабельный вид. Оставалось только устроить с помощью
перегородок три отдельные комнаты для каждого из них. Это была
работа, которую можно было отложить на свободное время. Было
решено, что назавтра с раннего утра, захватив с собою капканы, они
двинутся на поиски звериных троп, причем главное внимание будут
обращать на волчьи следы.
Глава X
ПОЧЕМУ ВОЛК И МУКОКИ
НЕНАВИДЕЛИ ВОЛКОВ
Два раза в течение ночи Родерик просыпался от легкого
шума. Это Мукоки открывал двери хижины.
Во второй раз он приподнялся в своих одеялах и, опершись на
локти, стал наблюдать за старым индейцем.
Ночь была великолепная, и волны лунного света заливали
стоянку. Роду было слышно, как Мукоки кудахчет и ворчит, как
бы разговаривая сам с собою. В конце концов любопытство одолело
Рода, и, завернувшись в одеяло, чтобы не чувствовать холода, он
присоединился к индейцу на пороге хижины.
Устремленный кверху взгляд Мукоки, казалось, терялся в про-
странстве. Шар луны находился в зените, как раз над хижиной, на
небе не было ни единого облачка, и поэтому кругом было так светло,
что можно было отчетливо различить все предметы на противополож-
ном берегу озера.
Холод был все так же резок, и Род уже чувствовал его укусы
на своем лице. Но что могло приковать к себе взгляд Мукоки там, в
небесной вышине? Не красота же ночи? Род недоумевал.
— Что случилось, Мукоки? — спросил он наконец.
Старый индеец оторвал свой взгляд от неба, поглядел на него
и с минуту молчал. Какая-то непонятная радость волновала все
его существо. Сияла радостью каждая черточка его лица.
— Волчья ночь! — прошептал Мукоки.
И посмотрел в сторону Ваби, который по-прежнему спал.
Как тень скользнул индеец к юному охотнику. Род следил за
его движениями, и удивление его росло и росло.
Вот он наклоняется над Ваби, трясет его за плечо, старается
разбудить и все шепчет и шепчет:
352
— Волчья ночь, волчья ночь!
Ваби проснулся, присел на койку, а Мукоки уже снова на пороге
хижины. Он уже одет, в полном охотничьем снаряжении, ружье
- руках.
Вот он вышел и скользнул в ночь.
Ваби подошел к Родерику, и оба они смотрели ему вслед; быстро-
быстро темным пятном скользил по льду озера Мукоки, потом
поднялся на холм и, наконец, затерялся в снежной пустыне.
Род время от времени поглядывал на Ваби... Странно, глаза его
товарища были так же широко раскрыты и так же напряженно
смотрели в одну точку, как только что у старого индейца. В них
отражалась какая-то затаенная тревога.
Молча Ваби подошел к столу, зажег свечу и стал одеваться.
Потом снова вернулся к выходу, не поборов своей тревоги, и
пронзительно свистнул. На свист ответил унылым воем Волк из своей
берлоги.
Десять, двадцать раз повторил свой свист Ваби, но в ответ
не несся свист Мукоки.
Убедившись, что все ожидания напрасны, Ваби бросился к озеру,
пересек его с быстротой, не уступавшей старому индейцу, взобрался
на холм, на другой берег, и вопросительным взглядом окинул
белую, сверкающую безбрежность снежной пустыни, раскинувшейся
у его ног.
Мукоки исчез.
Ваби вернулся в хижину. Печь, затопленная Родом, шипела. Он
подсел к своему другу и протянул к огню уже посиневшие от
холода руки.
— Бррр... Вряд ли кто помянет добром такую ночь,— сказал
он, постукивая зубами.
И вдруг, взглянув на Родерика, захохотал, а тот не знал, как
ему быть, на лице его отражалась не то растерянность, не то
тревога. Он недоумевал, что такое происходит перед ним.
— Скажите, Род,— спросил наконец Ваби.— Миннетаки никогда
не рассказывала вам об одном исключительном событии из жизни
нашего старика?
— Нет, ничего особенного. Не больше того, что я знал от вас.
— Ну, так слушайте. Однажды, это было, правда, давно, Мукоки
охватил приступ, не скажу, безумия, но чего-то в этом роде. Решить
определенно, что с ним было, я никогда не мог. Быть может, это
было безумие, быть может... нет... не знаю. До сих пор с уверенностью
сказать не могу. Но индейцы с нашей фактории утверждают, что
это было именно так. Как только дело коснется волков, Мукоки, по
их словам, теряет рассудок...
— Когда дело коснется волков?
— Да. И на это у него имеются весьма серьезные основания.
Случилось это еще в то время, когда мы с вами только что появились
на свет божий. Тогда и у Мукоки была жена и ребенок. Моя мать
и люди с фактории рассказывают, что ребенка своего он любил
какой-то страстной любовью. Ради него он забросил охоту, чаще
353
всего уступал ее другим индейцам, а сам целые дни проводил в своей
хижине, играя со своим «попузом», обучая его всяким забавным
штукам. Если Мукоки случалось отправиться на охоту, он взваливал
к себе на спину карапуза, который уже подрос и умел орать во всю
глотку, и тогда Мукоки был счастливейшим из индейцев, хотя
слыл среди них страшным бедняком.
Вот однажды он явился к нам с небольшим свертком мехов, и все
свое богатство выменял на вещи, предназначенные исключительно
для детворы — так рассказывала мне мать. Было уже поздно, когда
он собрался в обратный путь, а потому Мукоки решил заночевать
у нас. Не знаю, что задержало его и на следующий день, только
возвращение его домой отсрочилось на целые сутки. Жена Мукоки,
прождав его напрасно так долго, стала беспокоиться. Она вскинула
на плечи своего «попуза» и отправилась мужу навстречу...
Жуткий вой пленного волка прервал на этом месте рассказ
Ваби.
— Она шла, шла долго, но мужа не повстречала. Что произошло
дальше? Никто так и не узнал. Но люди с фактории говорят, что
она, вероятнее всего, поскользнулась, упала и, падая, поранила
себя. Известно только одно: когда Мукоки на следующий день
тронулся в обратный путь, он нашел на звериной тропе ее труп и труп
ребенка, наполовину обглоданный волками. С этого трагического
момента Мукоки изменился до неузнаваемости: он забыл свою преж-
нюю лень, стал самым ярым и искусным охотником на волков
в нашем округе. Он оставил свое племя, поселился у нас в фактории
и с тех пор уже не покидал нас — ни Миннетаки, ни меня.
Иногда, но с большими перерывами, когда луна светит, как сейчас,
когда ночь такая нежная, а мороз трещит, его рассудок как будто
меркнет... «Это волчья ночь»,— говорит он. И тогда никто не может
ни удержать его, ни вырвать из него хоть слово. Когда Мукоки
охватывает такое настроение, никто не смеет следовать за ним.
Сегодня ночью он проделает много-много миль. Он будет идти
и идти все прямо и прямо, не разбирая дороги, пока его безумию
не наступит никому не ведомый срок. А потом, когда Мукоки вернется,
он снова будет в полном уме, как вы и я.
Если вы спрЬсите его, откуда он явился, старик ответит вам
весьма туманно, что вышел, мол, посмотреть, нельзя ли где-нибудь
пострелять.
Род слушал с глубоким вниманием. По мере того как Ваби
развертывал перед ним ленту трагической жизни Мукоки, он
чувствовал, что им овладевает безграничная жалость к старому
индейцу. Теперь Мукоки не был для него полудикарем, едва
прикрытым налетом цивилизации. Это был родной ему брат, равный
ему человек в полном смысле этого слова.
Рыдания душили его. Пламя свечи колебалось и временами
освещало слезинки, которые, сверкая, набегали на глаза.
— Ловкость, с которой Мукоки охотится на волков,— продолжал
между тем Ваби,— кажется сверхъестественной. В течение двадцати
лет он каждый день своей жизни только и делал, что думал о волках.
354
Он изучил их в мельчайших подробностях и теперь знает этого
зверя лучше, чем все охотники Снежной Пустыни, вместе взятые.
В каждый капкан, поставленный Мукоки, попадается волк. В этом
никто, никто не может поспорить с ним. Только по следу, оставленному
животным, он расскажет вам о всех его повадках, и, будьте уверены, он
не ошибется. Какой-то, пожалуй, сверхчеловеческий инстинкт
подсказывает ему, что наступающая ночь будет «волчьей ночью».
Дуновение ли вечернего воздуха, небо ли, луна ли, вид ли Снежной
Пустыни, вся атмосфера, что ли*— не знаю, одним словом что, но
что-то неуловимое для нас, указывает ему, что в эту именно ночь
рассеянные по горам и долинам волки соединяются в целые стаи
и что восход застанет их на скатах гор, где они будут греться в ярких
лучах солнца.
Если Муки вернется сегодня, завтра вы будете свидетелем
редкой охоты... пожалуй, и на долю нашего Волка придется немало
работы.
Несколько минут прошло в молчании, огонь шипел в печке,
раскаленной докрасна. Мальчики сидели рядом, смотрели в огонь,
прислушиваясь к его шипению. Род взглянул на часы. Было уже
около полуночи. Но никто из них не хотел возобновить прерванный
сон.
— Наш Волк — зверь, чрезвычайно любопытный,— сказал Ваби.—
Конечно, Род, вы можете считать его выродком, раболепной тварью,
предателем, достойным всяческого презрения. Ведь он идет против
своих же собственных братьев, заманивает их на верную смерть. Но
Волк, по правде сказать, не заслуживает таких оскорблений. Как
и у Мукоки, у. него имеются свои причины поступать таким образом.
Звери, как и люди, умеют затаивать в себе обиды и мстить за них.
Вы заметили, что у него нет половины уха? А если вы запрокинете
его голову и проведете рукой по его горлу, вы почувствуете след
глубокой раны. Погладьте его сзади, ощупайте его кожу под
шерстью с левой стороны, вы найдете дырку величиной с кулак.
Мукоки и я, мы извлекли нашего Волка из рысьего капкана. В это
время это был еще слабенький волчонок, месяцев шести от роду, как
полагал Мукоки. Бедняга был. в весьма плачевном состоянии. Он
попал в капкан, бился в нем, был беспомощен и беззащитен, и вот
тут на него напали его милые сородичи, три или четыре волка, в
надежде устроить себе лакомый ленч.
Мы пришли как раз вовремя и обратили в бегство этих брато-
убийц. Вытащили волчонка из капкана и оставили у себя. Зашили
ему горло и зад и постепенно приручили к себе. Завтра вечером
вы увидите, чему научил его Мукоки и чем он платит людям свой
долг.
Проболтав еще часа два, Род и Ваби затушили свечу и забились
под одеяло. Род заснул не раньше чем через час: все спрашивал
себя, где же теперь Мукоки, что он делает, найдет ли в припадке
помутнения рассудка, обратный путь среди поглотившей его Великой
Белой Пустыни.
Потом какой-то странный сон мучил его всю ночь. Он видел, как
355
волк пожирал жену Мукоки и его ребенка. Вдруг вместо них
появлялась Миннетаки, а волки превращались в вунгов, и вунги
бросались на молодую девушку.
Род освободился от своего кошмара только благодаря пинкам,
которыми награждал его Ваби. Он открыл глаза, посмотрел на
своего приятеля, укутанного в одеяло, тот показал ему ч ю-то пальцем,
и тут он увидел Мукоки. Он спокойно принимался за чистку
картофеля.
— Алло, Муки! — крикнул Род.
Старый индеец поднял глаза и посмотрел на Рода; на лице
он скорчил свою обычную добродушную гримасу. Не было и следа
безумных ночных блужданий.
Весело потряхивая головой и бодро, как будто он встал после
доброго, освежающего сна, старик готовил утренний завтрак.
— Сегодня большой день, добрая охота. Много солнца сегодня.
Мы найти в горах много волки!
Мальчики сбросили с себя одеяла и стали одеваться.
— Когда ты вернулся, Муки? — спросил Ваби.
— Сейчас,— ответил старик, показывая на печь и очищенную
картошку,— вот растопить печь.
Ваби переглянулся с Родом, моргнул ему глазом и, когда Мукоки
наклонился над рагу, спросил его:
— А что ты делал, Муки, сегодня ночью?
Мукоки отвечал:
— Большая луна, светлая ночь, можно стрелять, смотреть кап-
каны, рысь на горах. Много волчьих следов. Но я не стрелять.
Вот и все объяснения относительно ночного времяпрепровож-
дения, каких мальчики могли добиться от индейца.
Сели к столу, и, когда Мукоки поднялся, чтобы прикрыть печку,
откуда шел нестерпимый жар, Ваби, толкнув Рода локтем, сказал
ему вполголоса:
— Вот видите, я был прав. Он, конечно, носился по волчьим
тропам.
Потом он сказал Мукоки:
— Как ты думаешь, Муки, надо бы нам распределить между
собой сегодняшнюю работу. Мне кажется, что мы могли бы расста-
вить наши капканы в двух направлениях, если с вашей стороны нет
возражений. Одни в восточном, вдоль этой скалистой цепи гор,
образующих бухту. Остальные в северном, вдоль волнистой линии
долины. Какого ты мнения на этот счет?
— Хорошо! — одобрил старый следопыт.— Вы два пойти на север.
Я один пойти на горы.
Но Родерик порывисто вскричал:
— Нет, нет, Муки! Я пойду в горы с тобой, а Ваби спустится
в долину. Я хочу сопровождать тебя.
Польщенный предпочтением, оказанным ему белолицым маль-
чиком, Мукоки состроил милую гримасу, закудахтал и стал с боль-
шим воодушевлением излагать различные планы, созревшие в его го-
лове.
356
В конце концов было решено, что в хижину они вернутся вскоре
после полудня, так как надо было хорошенько отдохнуть до на-
ступления ночи, когда, по уверениям индейца, начнется славная охо-
та на волков.
Род обратил внимание на то, что пленный волк не получил в это
утро никакой пищи. О причине он сейчас же догадался.
Охотники распределили между собой капканы. Они были трех
различных размеров. Пятьдесят штук было маленьких для норок,
куниц и другого пушного зверя. Пятнадцать несколько более проч-
ных для лисиц и столько же больших — для рыси и волка.
Ваби нагрузил на себя двадцать штук маленьких, четыре штуки
под лисицу и столько же больших. Род и Мукоки взвалили на себя
остальные.
Остатки оленины, приманку для зверей, охотники точно так же
поделили между собой.
Все эти приготовления были закончены еще до зари, и едва стало
всходить солнце на горизонте и подыматься над тайгой, как цни
пустились в путь.
День выдался, как предвидел Мукоки, солнечный, яркий, один из
тех прозрачных и безоблачных дней при злом морозе, когда, по ве-
рованию индейцев, великий творец мира лишает солнца всю остальную
часть вселенной, чтобы озарить всем блеском солнечного света их
суровую землю.
Когда они оказались на вершине холма, расположенного против
их хижины, все трое приостановились, а Род в немом восторге созер-
цал сверкающую ширь безграничного простора.
Род и Мукоки не шли и пяти минут, как индеец остановился и
указал своему спутнику на ствол мертвого дерева, упавшего поперек
маленького потока. На этом случайном мосту снег был утоптан
чьими-то лапками.
Мукоки внимательно осмотрел их отпечатки и сейчас же скинул
свой мешок.
— Норка,— сказал он.
Он проследил тропку, проложенную зверьком; она терялась под
сучьями других деревьев, поваленных ветром.
— Здесь жить целая семья. Три, может быть, четыре, может
быть, пять. Построить здесь «охотничий домик».
Род еще ни разу не видел, как индеец расставляет свои капканы.
На звериной тропке, несколько в стороне от потока, он построил из
веток норку, похожую на домик. Потом положил туда кусочек мяса
карибу, а перед домиком поставил свой капкан, тщательно прикрыв
его снежком и тонкими ветвями. В какие-нибудь двадцать минут
Мукоки устроил две подобные норки и расставил перед ними два
капкана.
Когда они снова пустились в путь, Род спросил Мукоки:
— Зачем ты строишь эти маленькие домики?
Индеец объяснил:
— Много снега падать в это время года. Строить домики, защи-
тить капканы от снега. Не делать так, надо всегда следить за кап-
357
канами и разгребать снег. Когда норка нюхать мясо, тогда входить в
домик и попасть в западню. Хорошо для маленьких зверей. Нехорошо
для рыси. Когда рысь видит дом, все кружится вокруг, кружится и кру-
жится, а потом уйти. Рысь умный и хитрый мошенник. Волк и
лисица тоже.
— Сколько стоит рысь? — спросил Род.
— Пять долларов, не больше. Семь, восемь долларов, если очень
прекрасный.
На протяжении следующей мили было расставлено еще шесть та-
ких же капканов. Скалистый хребет, по которому шли охотники,
подымался цре выше и выше, и в глазах Мукоки вспыхнул огонек
и выдавал иные заботы, чем травля мелких пушистых зверьков.
Его шаги становились все медленнее, осторожнее, и, когда он обра-
щался к Роду, только шепот просачивался из его губ. Род отвечал ему
тем же тоном.
Оба время от времени останавливались, взглядом сверлили ши-
рокую даль и старались найти признаки хоть какой-нибудь жизни.
По дороге они поставили два капкана для лисиц на тропках, которые
выдавали норы этих зверей.
Немного дальше в заглохшем ручье, окруженном сбитыми вет-
ром деревьями и скалистыми глыбами, они открыли следы рыси и
расставили два капкана, один у входа в русло, другой у выхода. Но и
сейчас мысль Мукоки была далеко от этих операций.
Они продвигались вперед, между ними было расстояние ярдов в
пятьдесят. Род старался держаться следов Мукоки и подражать его
осторожным движениям. Вдруг юноша услышал заглушенный зов
своего спутника, он подзывал его, размахивая руками в каком-то ди-
ком восторге. Род поспешил присоединиться к нему.
— Волк! — прошептал Мукоки.
Род заметил в снегу отпечатки чьих-то лап, похожие на след
собаки.
— Три волка! — продолжал объяснять индеец; ликованию его не
было границ.— Выйти сегодня рано из берлоги. Уйти греться куда-
нибудь на солнце, на горы.
Теперь они шли волчьей тропой. Вскоре они наткнулись на кости
кролика. К волчьим следам примешивались следы лисицы. Мукоки
поставил еще одну западню. Затем пошли следы кошки-рыболова, и
индеец снова устроил капкан.
Следы оленей и карибу перекрещивались в различных направле-
ниях, но Мукоки не обращал на них никакого внимания.
Вскоре присоединились к прежним следам и следы четвертого
волка, потом пятого, образовалась целая шайка. Через полчаса но-
вая вочья тропа пересекла под прямым углом ту, по которой шли
наши охотники. Обе тропы сливались вместе и спускались в долину
и ее леса. Мукоки трясся от радости.
— Множество волков! — воскликнул он.— Здесь, там, всюду. Хо-
рошее место для ночной охоты.
Скалистый хребет стал снижаться, опускаться в долину, где змей-
кой извивался замерзший ручей.
358
Признаков зверя становилось все больше и больше, от этого
сильнее билось сердце Рода и волновалась кровь. Местами снег был
буквально сметен копытами оленей.
Звериные тропы разбегались во все стороны, и клочья шерсти
висели на маленьких соснах, о которые терлись животные.
Мукоки скользил по снегу как-то странно, точно не касаясь
земли. Даже ветви кустарника бесшумно склонились при его при-
ходе, а когда Род случайно наступил своей лыжей на сухую ветку,
старый индеец поднял руку к небу в знак своего возмущения и
ужаса.
Внезапная остановка Мукоки и знак по адресу Рода, последо-
вавший за ней, известили юношу, что дичь на примете. Индеец на-
сторожился, весь пригнулся и, когда Род подошел к нему, передал ему
свое ружье. Потом губы его почти беззвучно выдавили только одно
слово:
— Стрелять!
Род нервной рукой схватил ружье. Задрожал от волнения. На
расстоянии какой-нибудь сотни ярдов он увидел великолепную лань-
самца. Лань щипала ветки орешника, на которых висели полузасох-
шие листья, пощаженные зимой. Несколько дальше виднелись две
самки.
Юноша собрался с силами. Лань стояла к нему боком, вытянув
шею, закинув голову, в прекрасной позе для меткого выстрела. Род
прицелился и выстрелил. Животное судорожно подпрыгнуло и рух-
нуло на снег.
Пока Род восхищался меткостью своего выстрела, Мукоки быстро
подобрался к убитой дичи.
Когда мальчик подошел, он застал индейца склоненным над еще
трепещущим животным. В руках он держал бидон из-под виски.
Старый индеец без долгих объяснений вонзил нож в горло лани и
наполнил бидон ее дымящейся кровью.
Покончив с этим делом, Мукоки поднял бидон с чувством вели-
чайшего удовлетворения и сказал:
— Кровь для волков. Волки любить кровь. Большая охота сегодня
ночью. Нет крови, нет настоящей приманки. И нет убитых волков.
Казалось, что теперь Мукоки вышел из своей тяжелой задумчи-
вости: очевидно, он считал свои утренние обязанности законченными.
Он вспорол лань, вынул сердце и печень, отрезал четверть мяса.
Потом вынул из своего мешка длинйую веревку, привязал один ко-
нец к шее животного, перебросил другой через ветку дерева и при
помощи своего спутника поднял тутйу оленя на несколько футов от
земли.
— Если нам помешать прийти вечером, он подманить волков! —
пояснил Мукоки.
Осмотрев в последний раз долину, охотники заметили, что в одном
месте почва поднималась и вела к скалистому скату из тяжелых
горных глыб, осененных высокими соснами и березами. Таким об-
разом, они оказались перед скалой, которая сейчас же привлекла
к себе внимание Мукоки. Подняться на нее не было никакой воз-
359
можности. Разве только при помощи ветвей ближайших сосен. Скала
заканчивалась, насколько можно было судить снизу, небольшой пло-
щадкой. Мукоки захлебнулся от счастья.
— Хорошее место положить приманку. Сегодня ночью сюда
заманить волков.
Часы Рода показывали уже около двенадцати. Охотники присели,
чтобы позавтракать взятыми с собой сандвичами, а затем двинуться в
обратный путь.
Из долины они пошли напрямик, срезав часть прежнего пути.
Дорога была рискованной, представляла собой какой-то хаос. Местами
они натыкались на отвесные скалы, похожие на крепостные стены.
Они круто вздымались над головокружительными безднами.
И вот, когда они проходили над ложбиной глубиной футов в пять-
сот, где летом пробивался небольшой горный поток, над мрачной и
жуткой бездной, куда не проникали лучи солнца, Мукоки несколько
раз приостанавливался.
Ухватившись, из предосторожности, за дерево, он наклонился над
этой апокалипсической ложбиной, всмотрелся в нее и, когда поднялся,
сказАл:
— Весной здесь множество медведей.
Но Род не думал сейчас о медведях. Мысль о золоте снова воз-
никла в его голове. Вот эта таинственная ложбина, не разрешит ли
она тайну, которую пятьдесят лет тому назад унесли с собой в могилу
скелеты из старой лачуги?
Глава XI
КАК ВОЛК ПОСЛАЛ НА ВЕРНУЮ СМЕРТЬ
СВОИХ БРАТЬЕВ
С этого момента в груди Рода Дрюи зародилось непреодолимое
желание. Отныне он охотно отказался бы от всех радостей и при-
былей зимней охоты, лишь бы пуститься в погоню за тем «роковым
огоньком», который сжигал всех людей во все века их жизни. Его
сжигала жажда золота. Скелеты, найденные в хижине, когда были
живыми людьми, открыли золотую жилу, и жила эта где-то тут
близко. Из-за первой добычи, горсточки золота, найденного в пер-
вые же дни, они вступили в драку между собой и перебили друг
друга. Вот что не переставал повторять себе Родерик Дрюи.
Мукоки сделал многозначительную гримасу и пожал своими
могучими плечами, когда Род высказал мысль, что золотая жила
находится на дне дьявольской ложбины. Свои соображения на этот
счет он сохранил при себе, и потому возвращение их сопровождалось
молчанием.
Молчаливый, как все люди его племени, Мукоки вступал в раз-
говор только тогда, когда другие его начинали. Род же все время
старался решить вопрос, как спуститься в эту мрачную пропасть,
чтобы исследовать ее со всех сторон. Он не сомневался, что Ваби
360
примет участие в этой авантюре, а в крайнем случае он один попытает
счастья. Какая-нибудь щель должна же существовать в этой об-
рывистой стене.
Когда охотники вернулись в свою хижину, они уже застали там
Ваби. Он расставил восемнадцать капканов и убил двух куропаток.
Дичь ощипали к обеду, причем к ней присоединили добрый кусок
лани.
Во время приготовлений к обеду Род рассказал об открытой им
таинственной ложбине, а также о возникшем у него проекте, но Ваби
слушал его рассеянно. Его мысли были где-то в другом месте. Вре-
менами он вдруг застывал в неподвижной позе, засунув руки в кар-
маны. Он что-то тщательно и тревожно обдумывал.
Род и Мукоки убирали со стола, растопляли печь. Наконец Ваби,
как будто оторвавшись от каких-то затаенных мыслей, вынул из кар-
мана гильзу из желтой меди и протянул ее старому индейцу.
— Посмотри-ка, Мукоки. Я не хочу сеять среди нас напрасную
панику, даже ничего похожего на нее, но вот что я нашел сегодня на
своем пути.
Мукоки схватил патрон так же порывисто, как если бы это был
такой же самородок золота, какой они недавно нашли. Патрон был
пустой. Но на медном ободке была отчетливо видна надпись, которую
Мукоки вслух прочитал:
— Тридцать пять Rm... Значит, это есть...
—...патрон от ружья Рода! — заключил его мысль Ваби.
Мукоки нахмурил брови.
— Нет никаких сомнений,— заявил Ваби.— Это патрон от ружья
системы Ремингтон тридцать пятого калибра с автоматическим за-
рядом. Таких ружей во всем нашем округе только три: одно у меня,
другое у Муки. Третье потеряли вы, Род, во время вашей схватки
с вунгами.
Но, пока между ними шел этот разговор, стали подгорать яства
Мукоки, поэтому он поспешил снять их с огня и подать на стол.
— Следовательно,— сказал Род после некоторого молчания,—
это означает, что вунги напали на наш след?
— Этот же вопрос интересовал и меня целый день! — ответил
Ваби.— Во всяком случае ясно, что, вопреки предположениям Му-
коки, они прошли с этой стороны гор. Но все-таки я не думаю, что
они знают, где мы находимся. Их след начинается за пять миль от
нашей хижины, и, вероятно, был проложен по меньшей мере дня два
тому назад тремя индейцами на лыжах; след отходил к северу. От-
сюда я заключаю, что они вышли просто на охоту и, описав круг в
южном направлении, вернулись в свой обычный лагерь. Не думаю,
чтобы они пошли дальше.
Ваби объяснил, каким образом он определил, что в известный
момент след делает поворот, возвращается к исходному пункту. Этот
факт успокоил Мукоки. Кивнув головой в знак одобрения, он точно
так же пришел к заключению, что враг дальше не пойдет.
Тем не менее настроение трех приятелей не улучшилось и веселье
их спало. И все-таки возможность новой опасности казалась им
361
пряной приправой к переживаниям их мирной охотничьей экспеди-
ции.
Когда охотники покончили с обедом, они приступили к разработке
целого плана военной кампании. Решили не держаться оборонительной
тактики, так как подобная тактика всегда невыгодна. Если сегодня или
завтра обнаружатся свежие следы вунгов, они бросятся в погоню
за ними и сами начнут настоящую охоту на людей.
Солнце готовилось уже опуститься за далекий горизонт, когда оба
мальчика и Муки покинули свою хижину.
Волк ничего не ел с прошлой ночи. Голод его увеличивался, воз-
буждал его кровожадность; глаза горели все злее. Ярость росла.
Мукоки не преминул обратить на это внимание Рода и Ваби. Казалось,
что он хотел прочесть, что таилось в душе этого зверя.
Быстро спускавшаяся ночь уже обволакивала своей темнотой
тайгу, когда они достигли долины, где на дереве по-прежнему ви-
села лань.
Роду было поручено стеречь оружие и багаж, а Ваби и старый
индеец приступили к переброске лани на площадку утеса. Эта операция
удалась им не без труда. Юный горожанин только теперь стал
понимать, что задумал Мукоки.
Длинная веревка, привязанная к туше, была перекинута с утеса
к кедрам, расположенным против него. На двух деревьях были устрое-
ны три площадки для трех охотников. Таким образом, получалось
удобное место для засады; здесь, скрытые ветвями, они могли даже
присесть, не подвергаясь никакой опасности.
Когда было закончено это дело, последовали новые подготови-
тельные действия, за которыми Род наблюдал с большим интересом.
Мукоки вынул из-за пазухи наполненный кровью бидон, который
старался согреть своим телом. Почти треть содержимого он вылил на
снег у подошвы утеса и частично обрызгал кровью даже утес. Осталь-
ное он капля за каплей вылил на волчьи тропы, которые, как лучи,
расходились во все стороны.
Волк во время всех этих операций следовал за своими хо-
зяевами.
Так как луна должна была взойти не раньше трех часов, охотники
под прикрытием утеса развели костер. Они поджарили мясо на огне и
стали болтать, чтобы убить время.
Было девять часов, когда светило почти взошло над Великой
Белой Пустыней. Грандиозная заря северной ночи всякий раз про-
изводила на Рода чарующее впечатление.
Казалось, что пурпурный шар подымался на вершины деревьев и
холмов и зажигал свой трепетный свет над пустынной землей, бросая
на нее бледные лучи с девственно-чистого неба, не знающего ни
тумана, ни туч. Он катился так быстро, что можно было простым
глазом проследить его бег. По мере того, как он подымался все
выше, бледнел его кровавый цвет. Его сменяли нежные оттенки, ко-
торые переливались то золотом, то серебром. И только в этот момент
ночное солнце начинало освещать вселенную.
Когда этот миг наступил, Мукоки молча подал мальчикам знак
362
следовать за ним, и они вместе с Волком направились к деревьям,
в свою засаду.
Крепкой веревкой привязали они пленного волка к низкой сосне
у подошвы скалы, на вершине которой лежала убитая лань. Волк
носом потянул воздух, вдохнул запах дичи. Под лапами он почувство-
вал сгустки крови, пролитой Мукоки на снег. Его челюсти раскры-
вались и смыкались. Он начинал завывать.
Род и Ваби, притаившись за стволом, наблюдали за ним. Он вол-
новался все больше и больше. Сев на задние лапы, раздув ноздри,
он как будто старался впитать в себя ветер, доносивший запах дичи.
Шерсть на его спине ощетинилась, ноздри раздулись. Кровь на
снегу, туша кровавого мяса на скале — ведь это не та пища, которой
кормили его люди. У Волка пробуждались его дикие инстинкты, и он
всем существом своим, как и его предки, рвался на охоту за зверем.
Иногда он как будто приходил в себя: припоминал своих хозяев,
свой домашний уют, и тогда он оглядывался назад, в сторону
кедров. Но хозяева его исчезли куда-то. Он их не видел, он их не
слышал. Он обнюхивал воздух и, втягивая в себя запах убитой лани,
в яростном порыве снова бросался на кровь.
Он метался из стороны в сторону на своей привязи и на снегу,
хрустевшем под его лгщами, снова видел пятна крови. Он старался
вырваться на след, окрашенный кровью. В бешенстве рвал ремень,
державший его в плену, тщетно грыз его, забывая, что он доста-
точно крепок и выдержит хватку его зубов. Охотники слышали жа-
лобный вой Волка, который временами обрывался коротким и за-
унывным ревом.
Волк все бегал и бегал вокруг своей низкой сосны, все больше и
больше разъярялся, глотал комки кровавого снега, который, как слю-
на, стекал с его пасти. Потом снова бросался в сторону, на скалу, к
дичи, не зная, мертвая она или живая; он всем существом жаждал
крови, хотел удовлетворить свою исконную потребность хватать, уби-
вать, рвать на части.
В безумном прыжке он сделал последнее усилие, чтобы освобо-
диться от привязи, разорвать свою цепь, вырваться на веселый и ди-
кий простор. А затем, убедившись в своем бессилии, в отчаянии упал
на снег, задыхаясь и плача. Потом сел на задние лапы, натянув изо
всех сил привязь, и поднял кверху свою морду, освещенную луной.
Он покачивал своей мордой, откинув ее далеко назад, ощетинил
шерсть и затянул, как эскимосский пес, свою «заунывную песню
смерти». Глухие и жалобные стоны росли, становились протяжнее,
ширились, крепли и, наконец, разрешились долгим и жутким при-
зывом, который разнесся по долинам и горам и улетел вдаль за от-
ветом. Теперь это был клич к волчьему сбору, великий призыв к
охоте, который, подобно боевому рожку, сзывал на добычу тощих и
серых бандитов тайги, вечно ненасытных хищников Великой Белой
Пустыни. Три раза этот клич вырвался из пасти пленного волка.
Тогда охотники поспешили взобраться на кедры.
Род от волнения не замечал даже укусов мороза, который стано-
вился все злее. Нервы его напряглись. Он вопросительным взглядом
363
окидывал белый простор, таинственный и прекрасный, расстилавший-
ся под небом и залитый лунным светом. Более спокойно держал
себя Ваби, он знал лучше его, что предстоит им этой ночью.
Жуткий призыв был действительно услышан всем таежным миром.
Вот тут, на берегу озера, скованного зимним ледяным покровом,
задрожала от страха трепетная лань. Там, за горами, грозный олень,
гордо закинув голову с ветвистыми рогами, метнул из глаз’ боевые
стрелы. А несколько дальше лисица, погнавшись за зайцем, сейчас же
прервала свою погоню. И на всех волчьих тропах остановилась
волчья братия, повернула головы и повела ушами, вслушиваясь в
знакомый сигнал, долетевший до нее.
Первый ответ прорезал тишину. Она наступила сразу, как только
затих Волк, жуткая и тревожная. Вой послышался на расстоянии
какой-нибудь мили. Привязанное животное снова уселось на задние
лапы, и снова раздался его призыв. Это был странный клич, который
как-будто говорил: здесь на снегу кровь, недалеко раненый зверь,
спешите его прикончить!
Охотники не шевелились, молчали. Мукоки приставил ружье к пле-
чу и, казалось, застыл в этой позе. Ваби крепко уперся ногой в ствол
дерева, положил ружье на колени, готовый в любой момент к при-
целу. Род вооружился большим револьвером и, чтобы лучше це-
литься, вложил дуло между вилками раздвоенной ветки.
Другой голос, шедший с востока, поспешил ответить на вой, кото-
рый донесся с севера. Род и Ваби слышали, как радостно закудахтал
Мукоки на своем дереве. Волк, перестав расточать силы в тщетных
попытках к освобождению, вкладывал всю свою ненависть и ярость
в свои призывы, бросая их во все концы горизонта. И все боль-
ше и больше доносилось ответов, и они раздавались все ближе и
ближе.
Вдруг послышался визг так близко, что Ваби схватил Рода за
Руку.
— Теперь недолго ждать... — прошептал он.
Не успел Ваби произнести эти слова, как показалась какая-то
тощая тварь; обнюхивая кровавый след, она устремилась к Волку.
Встрепенувшись, оба зверя мгновение молчали. Новый пришелец
почувствовал запах лани и стал коситься на скалу. Он присоединил
свой вой к вою Волка, точно призывая на помощь всю свору своих
братьев.
И волки понеслись отовсюду: и с вершин холмов и из лесов до-
лины. Целая свора обезумевших от голода волков, голов в двадцать,
лязгала зубами, окружив скалу, где за пределами досягаемости на-
ходилась желанная добыча.
Волки, толкая друг друга, подпрыгивали, ловили воздух, падали
на землю, тщетно стараясь добраться до заманчивой дичи, такой
близкой и вместе с тем недоступной.
А между тем Волк постепенно менял свое поведение. Он вдруг
как-то странно лег на брюхо, тяжело задышал, как будто готовясь
одним прыжком настичь стаю своих братьев, и вдруг стал успокаивать-
ся, примиряться с очевидной бесполезностью всех своих усилий. Че-
364
ловек снова приобретал над ним власть. Волк как будто припоминал,
что пришлось ему перенести когда-то при таких же обстоятельствах.
Им снова овладела ненависть к своему племени, и он спокойно стал
ожидать начала драмы, которая неизбежно должна была развернуться
перед его глазами.
Мукоки первый подал сигнал: он тихо свистнул, и Ваби поспешил
приставить ружье к плечу.
Медленно, не оставляя ружья, старый индеец потянул ремень,
конец которого был привязан к лани; таким образом он подтянул
тушу на край скалы. Еще одно движение, и лань полетела в сере-
дину волчьей стаи.
Точно мухи, налетающие на кусок сахара, бросились голодные
звери на добычу, давили друг друга, вступали между собой в бой, ста-
рались отхватить кусок получше. Тогда Мукоки пронзительным свис-
том подал знак стрелять в волчью стаю.
В течение нескольких секунд ветви кедров освещались молниями,
которые сеяли смерть среди волков. Оглушительные выстрелы ру-
жей и кольта заглушали их крики.
За каких-нибудь пять секунд было сделано свыше пятнадцати
выстрелов, а затем над Снежной Пустыней вновь воцарилось глубокое
молчание бескрайнего белого простора.
Уцелевшие волки разбежались, молчание смерти распростерлось у
подножья скалы, изредка прерываемое слабым хрипом раненых, из-
вивавшихся на снегу животных. В гуще кедров раздался металлический
лязг заряжаемого снова оружия. Затем Ваби сказал:
— Мне кажется, Мукоки, мы здорово сегодня заработали.
Мукоки в ответ стал слезать с дерева. Мальчики последовали за
ним.
Под скалой лежало пять безжизненных тел. Несколько дальше
шестой волк делал еще какие-то движения. Мукоки убил его ударом
топора. Седьмой забежал дальше, оставив после себя кровавый след.
Ваби нагнал его, животное было при последнем издыхании.
— Семь штук! — воскликнул Ваби.— Лучшей охоты я еще не ви-
дел. Сто пять долларов за одну ночь. Как будто неплохо, Род?
Они вернулись, волоча волка за собой.
Перед ними стоял, вытянувшись во весь рост, Мукоки; его осве-
щала луна, взгляд был прикован к северу, он застыл в этой позе, как
статуя.
Заметив мальчиков, индеец показал рукой на горизонт и, не пово-
рачивая головы, сказал:
— Смотрите!
В указанном направлении мальчики заметили черный дым и крас-
новатое пламя; на бледном фоне лунного света оно стелилось мрач-
ной тенью по Снежной Пустыне. Пламя поднималось и росло, дым ста-
новился все гуще, казалось, что грозный пожар залил потоками огня
и лес и равнину.
— Это горит сосна! — сказал Ваби.
— Да, горит сосна! — подтвердил старый следопыт и при этом до-
бавил: — Огненный сигнал племени Вунга!
365
Глава XII
РОДЕРИК ИССЛЕДУЕТ ТАИНСТВЕННУЮ ЛОЖБИНУ
Ваби и Мукоки молча смотрели на охваченную пламенем сосну.
Роду казалось, что до нее не более одной мили. Молчание своих
спутников молодой человек считал дурным признаком.
В глазах Мукоки сверкал какой-то странный огонек, подобный
тому, который вспыхивает у дикого зверя, когда тот, разъяренный,
готовится к прыжку. В лицо Ваби ударила кровь и залила его яркой
краской. Род видел, как он трижды поглядел на Мукоки, и глаза
его тоже не предвещали ничего хорошего.
Точно так же, как в голове хищного Волка вспыхнули заглохшие
было охотничьи инстинкты и разгорелась жажда дикой воли, так и в
душе старого индейца и более юного Ваби, лишь наполовину при-
надлежавшего к белой расе, медленно подымались исконные ин-
стинкты индейского племени.
Сквозь медную кожу, покрывавшую их тела, Род читал в тай-
никах их душ. Он понимал, что ненависть к старому врагу, к племени
Вунга, долго сдерживаемая, снова вспыхнула в них. Представлялся
случай насытить жажду мести, и они этого случая не упустят.
В течение еще пяти минут высокая сосна метала снопы огненных
искр. Потом пламя стало стихать, и ствол дерева превратился в
груду угля. Мукоки все еще свирепо вглядывался в даль и молчал.
Наконец Ваби прервал молчание.
— На каком расстоянии они от нас, Муки?
— На расстоянии трех миль,— ответил не задумываясь старый
индеец.
— В сорок минут мы сможет покрыть это расстояние?
- Да.
Тогда Ваби обратился к Роду:
— Вы сможете сами найти путь в нашу хижину?
— Не решусь сказать «нет». Но если вы пойдете туда, я последую
за вами.
Мукоки хрипло рассмеялся и принял разочарованный вид.
— Нет;— сказал он важно и покачал головой.— Не идти туда!
Пять минут сосна потухнуть. Мы не найти лагерь Вунга. Надо пойти
отсюда, утром найти хороший след. Лучше подождать. Мы найти днем
их след и тогда стрелять.
Решение Мукоки не пускаться в дальнейшие авантюры сегодня
ночью было чрезвычайно большим утешением для Рода. Не потому,
что он боялся боя, наоборот, он охотно пострелял бы в этих бродяг,
объявленных вне закона, похитивших его ружье. Но холодный рас-
судок людей его племени подсказывал ему также, что сейчас благо-
разумнее избегать встречи с вунгами, двинуться на север и спокойно
продолжать расстановку капканов. Сейчас лучше было пожертво-
вать своим ружьем. А кроме того, это превращение охоты на зверя в
охоту на человека расстраивало те планы, которые он не переставал
вынашивать в себе. Он хотел найти золото!
«Золотые копи скелетов», как он их окрестил сам, всецело за-
366
владели его мыслями. Битва с вунгами означала, быть может, пере-
ход в другие районы. Ваби сам допускал это, ведь враг мог оказаться
многочисленнее. А уйти отсюда Род не хотел ни за что.
Ваби и Мукоки приступили к скальпированию волков, а остаток
убитой лани они отдали Волку, чтобы он насытился до отвала.
Было уже часа два ночи, когда охотники вернулись в свою хижину.
Растопили печку и по обыкновению стали беседовать о событиях
дня, а также о тех, которые, быть может, сулит им завтрашний день.
Род не мог не оглянуться мысленно назад, не вспомнить, с какой
радостью он устраивался здесь всего несколько дней тому назад.
Место было идеальное, он был твердо убежден, что никакая опас-
ность со стороны вунгов ему не грозит. Теперь же, напротив, они
знали, что в любую минуту на них могут напасть, что им придется
биться насмерть, что они должны будут покинуть этот мирный приют.
Их беседа превратилась в своего рода военный совет. Было по-
становлено с завтрашнего же дня приспособить старую хижину к
длительной осаде, со всех сторон пробить бойницы, заменить засовы и
ставни более крепкими, чтобы они могли служить солидными баррика-
дами в случае нападения. Кроме того, охотники решили, что один из
них будет всегда находиться в хижине настороже, а двое других рас-
ставлять и снимать капканы.
На следующий день сторожить хижину остался Род. Яркий, за-
литый солнцем день несколько рассеял тревоги ночи. Мальчику
посчастливилось убить великолепного оленя, когда тот взбирался на
снежный холм, расположенный на противоположном берегу озера.
Затем, поджидая возвращения товарищей, он стал обдумывать свои
личные планы.
Громадные снежные глыбы зимней поры не затопили еще
мрачной бездны, которую он собирался исследовать. Было бы благо-
разумно не дожидаться снежных бурь, которые скоро покроют
своими белыми хлопьями ложбину и сделают ее неприступной. Он
извлек из тайника, сделанного в дровяной кладке, мешочек из оленьей
кожи и вынул оттуда золотые самородки.
Он заметил, что какое-то трение великолепно отполировало их,
смягчило и округлило все острые углы. Когда Род был в колледже,
он питал некоторую слабость к занятиям минералогией и геологией.
Он знал хорошо, что только проточная вода могла так хорошо отпо-
лировать самородки, и отсюда он заключил, что их нашли либо в русле
реки, либо на ее берегах. Этой рекой был вероятнее всего поток
таинственной ложбины. В этом Род был твердо убежден.
Когда Мукоки и Ваби вернулись вечером домой, они принесли с
собой добычу: первый поймал красную лисицу и норку, второй —
кошку-рыболова, вид которой напоминал Роду щенка. К несчастью,
новые подозрительные следы были замечены Мукоки. Старый индеец
нашел остатки сгоревшей сосны и вокруг нее открыл свежие следы
трех пар лыж. Очевидно, огненный сигнал привлек сюда трех ин-
дейцев. Проложенные ими тропы, переплетаясь и извиваясь, терялись
в неизвестном направлении, но в одном месте пересекали линию рас-
ставленных капканов.
367
Поэтому охотники пришли к заключению, что отныне при снятии
капканов им не следует отдаляться друг от друга, а, наоборот, быть
всегда вместе.
Следующая неделя оказалась более спокойной и очень богатой до-
бычей. След вунгов исчез. Собранные меха и скальпы волков пред-
ставляли уже маленькое состояние. Если ничего не случится, с первы-
ми весенними днями оно будет доставлено в Вабинош-Хоуз.
Так продолжалось еще недели две, и Род с блаженством помышлял
уже о своем домике, расположенном в нескольких сотнях миль от-
сюда, о матери, которая его ждала. Он мечтал также о Миннетаки и
днем и ночью, высчитывая, сколько времени еще им осталось до
возвращения в факторию.
Наступил между тем час, когда Род смог осуществить план, ко-
торый он взлелеял в своей душе,— обследовать ложбину. Мукоки и
Ваби не приняли участия в этой экспедиции, считая все это пред-
приятие химерой. Родерик решил действовать на свой страх и риск.
Стоял конец декабря. Был день дежурства Ваби, и Мукоки, как
будто совсем забывший о существовании вунгов, отправился снимать
капканы. Род, захватив продовольствие, вооружился ружьем Ваби и
двойным запасом патронов, засунул за пояс топор и ко всему этому
грузу прибавил еще хорошее, теплое одеяло.
Снарядившись таким образом, он двинулся в путь, а Ваби, стоя на
пороге, смеялся ему вслед.
— Желаю вам удачи, Род! — крикнул он насмешливо, посылая
ему рукой прощальный привет.
— Если не вернусь сегодня вечером,— ответил Родерик,— не пор-
тите себе кровь из-за меня! Если дело примет удачный оборот, ра-
зобью там свой лагерь, чтобы с утра вновь приняться за поиски.
Когда Род добрался до места, он, не теряя времени, перешел на
другую сторону холма, расположенного против ложбины. Он еще
раньше пришел к заключению, что со стороны дороги, по которой он
шел, спуск невозможен. Следуя этими холмами, хотя еще и необследо-
ванными, он тем не менее не подвергался опасности сбиться с до-
роги. Ложбина все время указывала ему путь.
К великому своему разочарованию, он вынужден был признать,
что и южные стены этой бездны так же отвесны, как и северные:
два часа подряд он тщетно искал какой-нибудь щели, куда бы мог
пролезть и начать спуск.
Горный хребет стал покрываться лесом, почти на каждом шагу
виднелись следы лесной дичи. Но Род не обращал на них внимания.
Его интересовало другое обстоятельство: деревья все ниже спуска-
лись к пропасти и в конце концов покрывали ее. Юноша понял,
что, привязав себя длинным ремнем от своих лыж к дереву, он сможет
при помощи рук приступить к спуску.
На этот раз Род не обманулся в своих надеждах, и через пятнад-
цать томительных минут, в полном изнеможении, но торжествуя по-
беду, он оказался на дне ложбины.
Над ним с одной стороны высился лес, с другой — черные ска-
листые стены. У его ног резвился тот самый маленький поток, ко-
368
торому он в мечтах своих приписывал первостепенную важность.
В одних местах поток был скован льдом, в других быстрота его те-
чения сломала ледяной покров.
Родерик, продвигаясь вперед, приближался к самой узкой части
ложбины, к той, на которую он бросал сверху такие жадные взгляды.
Там царил мрак, жуткий и безмолвный, как в могиле. Мальчику
казалось, что души мертвецов стоят на пороге этого волшебного
мира и стерегут его сокровища, но тем не менее глаза его весело
блестели.
И он продолжал идти все дальше и дальше. Коридор, которым он
шел, становился все уже. Высокие стены сдвигались над его головой,
и темнота становилась все гуще. Никаких звуков, только монотонный
шум потока, обдававшего своей пеной скалистые стены. Ни шепота
деревьев или кустарников, ни пения птиц, ни чмоканья белок. Все
спало здесь мертвым сном. Только временами Род слышал, как про-
носился там, в вышине, порыв ветра, но дуновение его не долетало
сюда, в бездну. Снег заглушал шум даже его собственных шагов.
Лыжи он прицепил на спину.
Вдруг он вздрогнул. Град мелких камней посыпался к его ногам
с таким шумом, что среди этой тишины казался грохотом падающей
лавины, и порыв ветра ударил ему в лицо. Он остановился, повел
плечами. Но то была только большая сова, которую Род потревожил
в ее дыре.
Родерик продолжал свой путь по течению потока. На каждом
шагу он останавливался, поднимал целыми пригоршнями камни и галь-
ки, беря их из русла потока или с его берега. С сильно бьющимся
сердцем он рассматривал их, когда позволял ему луч света, проби-
вавшийся сверху. Иногда ему казалось, что камень играет и другим
светом, и тогда трепет охватывал его... Но Род ничего не находил.
И тем не менее ничто не могло омрачить его веры. Наоборот, его
уверенность росла и крепла. Золото таилось «где-то здесь, непременно
здесь!
Что-то неуловимое, неведомое, таинственное, носившееся в воз-
духе, влекло его за собой. Его поступь стала легкой, воздушной, как
будто он опасался шумом шагов разбудить своего заклятого врага, и
вдруг он увидел его перед собой: это было живое существо; оно не слы-
шало его шагов и потому казалось бесстрашным зверем. Но это была
только лисица. Не успело животное заметить его присутствие, как он
прицелился и выстрелил.
Эхо повторило выстрел много раз, и он, как гром, пронесся над
бездной. Раскаты его грохотали в жутком мраке, отскакивали от одной
стены, ударялись в другую и вновь повторялись, все более и более
затихая. Это было так страшно, что Род два раза вздрогнул и стоял, как
прикованный к месту, пока не заглох вдали последний отзвук рас-
катов. Только тогда он подошел к лисице, замертво упавшей на снег.
И вдруг глухая бездна огласилась человеческим криком радости:
— Серебристая лисица!
В течение нескольких минут Род любовался своей добычей. Судя
по тому, что рассказывали ему Ваби и Мукоки, шелковистый мех
13 Зак. 3258 Кервуд
369
одного этого зверька стоил больше, чем все шкуры, собранные уже
в их хижине.
Очарованный несомненным величием этого места, Род забыл бег
часов. Он отмахивал милю за милей. Только раз остановился, чтобы
утолить свою жажду. И, когда посмотрел на часы, с удивлением за-
метил, что было уже три часа дня.
Сейчас нельзя было и помышлять о возвращении домой. Через
час спустится ночь и соединит свою темноту с мраком ложбины. На
ближайшем удобном месте Род сделал привал, сбросил на землю ме-
шок и расположился под защитой нависшего над ним утеса.
Глава XIII
СОН РОДЕРИКА
А пока наш юный авантюрист подкреплял свои силы, расположив-
шись под небом, усеянным звездами, узенькая полоска которого едва
виднелась над тесной ложбиной, безмолвный холод все крепче и креп-
че окутывал его.
Шорох дикого ночного бродяги, скользившего по краю пропасти,
дрожью отозвался на его нервах. Не потому, что Родерику было
страшно. Он гнал от себя страх. Но в этих местах, где не ступала до
него нога человека — разве только полвека тому назад,— не у него
одного содрогнулось бы сердце.
Чтобы прогнать от себя все мрачные мысли, он стал смеяться на-
рочно громко. Но эхо точно зло издевалось над ним, отбрасывая смех
обратно, и он дробью рассыпался, ударяясь о скалы. Это был не смех,
а какой-то жуткий призрак смеха, и Род перестал смеяться и ближе
подсел к огню.
Юноша не питал преувеличенной веры в сверхъестественные силы.
Но разве здесь не казалось все чудесным? Несмотря на усталость,
он не мог заснуть. Он тщетно старался отогнать от себя видение двух
скелетов, тех самых, что нашел в старой лачуге. Он думал, что эти
скелеты еще в то время, когда они были живыми людьми, за много
лет до его рождения, вот так же, как и он, топтали дно этой ложбины,
пили из этого же потока, взбирались на эти же скалы, быть может,
на этом же самом месте устроили привал. Подобно ему, они прислу-
шивались к жуткой тишине, грелись у колыхающегося пламени
своего костра, тени которого играли на этих же самых стенах. И то,
чего он еще не нашел, они нашли: золото здесь!
Тоска, душившая Рода, стала до такой степени 'мучительной, что
если бы взмахом волшебной палочки можно было перенестись здравым
и невредимым обратно к своим спутникам, у него не хватило бы
мужества сказать сейчас: «Нет, я остаюсь».
Он продолжал прислушиваться, и вдруг далеко позади себя услы-
шал крик, жалобный, как призыв о помощи:
— Алло... алло... алло!
Точно перекликались человеческие голоса. Но Род знал, что так
370
кричит, пробуждаясь от сна, «филин-человек», как его назвал Ваби.
Эхо посылало ему этот призыв, повторяя и множа его, точно хор
призрачных голосов щептал ему на ухо, прорезая ночную тьму:
— Алло... алло... алло!
Мальчик в смущении взялся за ружье, положил его на колени.
Лучшего подкрепления и не надо было. Он гладил ружье рукой, ему
страшно хотелось побеседовать с его стальным дулом. Только те, кто
углубляется в чащу тайги, могут понять, что значит там доброе ружье
для человека. Это верный друг во всякое время дня и ночи, всегда по-
слушный тому, кто им владеет, доставляющий ему пищу и посы-
лающий смерть его врагам. Это верный сторожевой пес, который ни-
когда не предаст. Это верный хранитель спящего. Таким было ружье
и для Рода. Он ласкал его своей рукавицей, как друга, от дула до при-
клада, и хотя решил провести всю ночь без сна, но под конец все-таки
заснул, прижимая его к своей груди.
Для сна он устроился очень плохо: он не то сидел, не то лежал,
скорчившись, ноги были протянуты к огню, голова упиралась в
грудь подбородком. Сон Рода был чрезвычайно тревожен, его
страхи воплощались в сновидениях. Временами он говорил во
сне, и тогда с его уст срывались непонятные речи. Он то вскакивал,
точно просыпаясь, то вновь успокаивался, но все время судорожно
сжимал ружье.
Его видения, казалось, принимали все более и более определенные
формы. Он видел себя идущим обратно по проложенным следам и
возвращающимся в старую лачугу. Он был один. Окно было широко
раскрыто, но дверь была наглухо забита, как в тот день, когда оба
его товарища и он сам впервые открыли ее.
Он приближался к ней осторожно. Когда подходил к окошку, услы-
шал шум внутри лачуги... странный шум, как будто лязг костей.
Шаг за шагом он продвигался ближе и вот заглянул. Ужасное
зрелище, которое представилось ему, приковало его к месту! Два гро-
мадных скелета бились в смертной схватке. Он слышал лязг ударяв-
шихся друг о друга костей: «клик, клик, клик». Видел, как между
костями их пальцев сверкали лезвия их ножей, и понял, что они
бились за обладание предметом, который лежал на столе. Они уже
почти настигали его, то один, то другой, попеременно, и все-таки ни
один, ни другой не мог овладеть им.
Лязг костей становился все сильней, бой ожесточеннее. Ножи
поднимались и опускались, не зная отдыха. И вдруг наступил момент,
когда один из скелетов откинулся назад и тяжело рухнул на пол.
Скелет-победитель зашатался на своих берцовых костях и, с тру-
дом удерживая равновесие, качаясь из стороны в сторону, добрался до
стола и схватил своими костями таинственный предмет.
Спотыкаясь, он сделал несколько шагов, прислонился к стене ла-
чуги, победным жестом высоко подняв в воздух этот предмет, и тут
Род увидел, что то был свиток из березовой коры.
В этот момент в костре потухла головешка с таким треском, что он
казался выстрелом из небольшого револьвера. Род вскочил, точно
вскинутый пружиной, широко раскрыв глаза и дрожа всем телом.
13*
371
Какой страшный сон! Он подобрал под себя затекшие ноги, попра-
вил огонь, не выпуская из рук ружья. Да, действительно, страшный
сон! Он оглянулся вокруг себя: ночь и утесы — его тюрьма, но воспоми-
нание о жутком сне не оставляло его. И он не переставал повторять:
— Какой страшный сон! Страшный... да, страшный.
Когда успокоился его взволнованный мозг, он опять остановился у
костра и смотрел в пламя, которое снова весело разгоралось. Тепло и
свет огня приободрили его. Он заметил, что весь был покрыт потом.
Снял свою каскетку, провел рукою по волосам, погладил лоб — все
было влажно.
Затем, уже более хладнокровно, стал восстанавливать в памяти
отдельные моменты своих сновидений.
Они появлялись перед ним не один за другим, как это бывает
обыкновенно. Нет, тут сразу, с внезапностью ружейного выстрела,
встал перед его глазами свиток из березовой коры, который один из
скелетов держал в своей костлявой руке. И почти в тот же миг появи-
лось другое воспоминание. Когда его спутники и он зарывали оба
скелета, один из них действительно держал в руке кусок березовой
коры.
Так не хранит ли этот берестяной свиток тайну потерянного руд-
ника? Не бились ли эти люди и не нашли ли они свою смерть, стараясь
завладеть именно этим свитком, а не мешочком из оленьей кожи?
Родерик в одно мгновение забыл и свое одиночество и свой
нервный страх. Он думал только о «ключе» к этой тайне, который так
неожиданно вручил ему сон. Ваби и Мукоки видели, как и он, березо-
вую кору в руках скелета. Но и они точно так же не обратили на нее
внимания. Все думали, что это просто какая-нибудь стружка, которую
во время схватки судорожно сжала рука одного из бойцов, когда они,
вцепившись друг в друга, катались по земле.
Род вспомнил теперь, что в лачуге не было больше коры. Между
тем, если бы эти люди запаслись березовыми дровами для топки
своей печи, кора валялась бы по полу. Сон, по-видимому, не обманывал
его.
Он продолжал поддерживать огонь, с нетерпением ожидая наступ-
ления дня. В четыре часа утра, еще темной ночью, он сварил себе
завтрак и упаковал свой мешок, готовясь в обратный путь. Потом вы-
ждал, когда над ложбиной появилась узкая полоса света, бледным лу-
чом пробилась вниз и едва-едва обозначила очертания окутанных
темной тенью предметов.
Род больше не медлил, он пошел вчерашней тропой в обратную
сторону. Он следовал по ней с тою же осторожностью, как и раньше,
всматриваясь в скалы и снег. Когда Род шел сюда, он встретил при-
знаки зверя. Сейчас он мог бы открыть их столько же, если не больше.
День быстро нарастал, просачиваясь смутным полусветом в мрак
ложбины. Род ускорял свой шаг. Он рассчитал, что достигнет стоянки
к двенадцати часам, если не задержат его какие-либо новые от-
крытия. Он и его товарищи могли бы сегодня же приступить к откапы-
ванию скелетов. Если березовый свиток действительно хранит тайну
утерянного золота, было бы целесообразно вернуться в ложбину
372
прежде, чем сильный снегопад заполнит ее снегом и сделает непри-
ступной.
В том месте, где Род убил серебристую лисицу, он приостановился
на мгновение. Он старался припомнить, как выходят из своих нор
лисицы, парами или в одиночку, и пожалел, что не осведомился на
этот счет у Ваби и Мукоки. Он видел отчетливо на некотором рас-
стоянии от себя лисью нору в скале, откуда показалась голова лисы,
и любопытство толкнуло его сделать крюк и подойти к этому месту.
Каково же было его удивление, когда рядом с лисьим следом он
обнаружил отпечаток пары лыж!
Кто-то был здесь после его прохода и лисьего бега. Следы лыж
действительно заметали следы лисьих лапок. Кто же этот неизвест-
ный? Ваби и Мукоки, пустившиеся в путь за ним? Но в таком случае
как же они не встретились? Он тщательнее осмотрел след. Он от-
личался и длиной своей и шириной как от следа лыж Ваби и Мукоки,
так и от его собственных. Этот след мог принадлежать только чужому
человеку.
А этот чужой человек застал его здесь или нет? Мальчик не сводил
глаз с дороги и держал ружье на изготовку. Он продолжал идти по
этой новой тропе, сделав так ярдов сто. Здесь незнакомец остано-
вился, как заключил Род по утоптанному снегу. Несомненно, чтобы
прислушаться и его выследить. /
Во всяком случае, отсюда путь незнакомца сворачивал в сторону
тропы, проложенной белым юношей, соединялся с ним и окончательно
с ним сливался.
Род не сомневался уже более, что один из этих злополучных
вунгов прошел здесь. Быть может, индеец находится в засаде, за
скалой, готовый подстрелить его. Но выход оставался только один —
продолжать свой путь. И Род принял именно это решение.
Следы лыж снова раздваивались. Лыжи незнакомца взяли курс
налево, в сторону узкой щели, зиявшей в скалистой стене. С ружьем
на изготовку, Род последовал туда же. Велико же было его удивление,
когда он понял, что щель эта продолжалась и в скале, превращалась
там как бы в настоящую расщелину, шириной около четырех футов,
и круто поднималась до самой, вершины горного хребта, окаймляв-
шего ложбину. Незнакомец прошел здесь и взобрался по расщелине,
сняв предварительно лыжи.
Это обстоятельство было некоторым утешением для Рода. Через
эту почти невидимую расщелину неведомый враг удалился, не думая
уже о нем.
Но все эти таинственные появления и исчезновения объявленных
вне закона индейцев в такой близости от их стоянки внушали в конце
концов тревогу. Вопреки оптимизму Ваби и Мукоки, Род не мог не
признать, что внезапные и странные передвижения индейцев не под-
давались объяснению. У Рода был проницательный ум, весьма ин-
туитивный, умевший строить логические выводы на основании даже
таких фактов, которые не приобрели еще полной очевидности.
Для него не было сомнений. Краснокожие знали об их при-
сутствии в старой лачуге. И если они ни разу не показались, если они
373
ни разу не испортили и не унесли их капканов, то тем больше основа-
ний их опасаться.
Тем не менее Род, может быть ошибочно, решил оставить эти
подозрения при себе. Он искренне думал, что Ваби и Мукоки, благо-
даря своему воспитанию, были лучше подготовлены к истолкованию
подобных фактов и более компетентны в законах, обычаях и опас-
ностях тайги.
Глава XIV
ТАЙНА СКЕЛЕТА
Незадолго до полудня Родерик появился в котловине, где на бе-
регу маленького озера находилась старая хижина^ Он был в веселом
настроении, так как, за отсутствием золота, нес из ложбины в своем
мешке весьма почтенное, хотя и небольшое состояние: шкуру
серебристой лисицы. Груз не давил его плечи, и он заранее радовался,
каким сюрпризом для Мукоки и Ваби будет его добыча.
Приближаясь к хижине, он нарочно принял вйд человека усталого
и вконец разочарованного. Это ему удалось, несмотря на тайное
желание смеяться от радости. Ваби, поджидая его на пороге, встретил
его с насмешливой улыбкой, а Мукоки приветствовал его знакомым
нам кудахтаньем.
— Ага, вот и наш Род! — закричал Ваби, смерив его с ног до
головы.— Не будете ли так любезны, дорогой друг, немедленно же
показать нам ваше пресловутое сокровище?
Но несмотря на эти насмешки, на лице Ваби можно было про-
читать, что возвращение товарища было большою для него радостью.
Род жестом отчаяния скинул на землю свой мешок и грузно упал
на скамью, как будто совершенно изнемогая.
— Будьте любезны, Ваби, развяжите этот пакет. Я очень устал,
умираю от голода.
Ваби, поверив ему, перестал смеяться и проникся к нему жа-
лостью.
— Охотно верю вам, Род. Видно по лицу, как вы устали и, по-ви-
димому, действительно проголодались до смерти. Эй, Муки, изжарь-ка
ему бифштекс, только поживее.
Мукоки поспешил распихать котелки, сковородки и кастрюли.
А когда Род уселся за стол, Ваби хлопнул его любовно по спине, стал
мурлыкать какую-то песенку и тщательно нарезать хлеб.
— Ей-богу, рад вас видеть. Я начал уже беспокоиться. В ваше
отсутствие мы с Мукоки собрали обильную жатву с наших капканов.
Раздобыли лисицу-крестовку (вторую по счету) и трех норок. А вы
подстрелили что-нибудь?
— Загляните в мой мешок.
Ваби повернулся к пакету.
— А разве там есть что-нибудь? — спросил он с любопытством и
недоверием.
374
— Но посмотрите же сами, милые мои! — воскликнул Род, забыв
от радости комедию, которую разыгрывал.— Я всегда говорил вам,
что в ложбине хранятся сокровища. И вот я одно нашел. Загляните
скорее в мешок, если вам интересно!
Ваби бросил нож и подошел к мешку. Толкнув его ногой, пощупал
рукой и снова посмотрел на Рода.
— Вы не шутите? — спросил он.
— Нисколько.— И, повернувшись спиной к Ваби, Род стал снимать
свою охотничью куртку совершенно спокойно, как будто приносить
серебристых лисиц было для него самым обычным делом.
Он обернулся только тогда, когда Ваби пронзительно вскрикнул и
поперхнулся; тут он увидел, что Ваби извлек уже лисицу из мешка
и показывал ее Мукоки, который удивленными глазами смотрел на
столь редкий трофей.
— Хороша? — спросил Род.
— Чудо! — пролепетал Ваби.
Мукоки в свою очередь взял лисицу и осматривал ее с видом
знатока. <
— Очень короша,— сказал он.— На фактории ему стоить пять сто
долларов! В Монреале на три сто больше.
Ваби сделал шаг в сторону Рода и, протягивая ему руку, сказал:
— Ну, ударьте-ка!
И в то время, как они крепко пожимали друг другу руки, Ваби
обратился к Мукоки:
— Муки, вы можете засвидетельствовать, что сей юный джентль-
мен отнын$ перестал быть учеником,— провозгласил он.— Он убил се-
ребристую лисицу. Таким образом, он в один день сделал дело целой
зимы. Я низко снимаю перед вами шляпу, мистер Дрюи!
Краска, залившая лицо Родерика, служила лучшим доказатель-
ством его радости и гордости.
— Но это не все еще, Ваби,— прибавил он.
Его глаза ярко блестели, а Ваби не переставал пожимать ему руки.
— Не хотите ли вы сказать, что вы нашли...
Род прервал его:
— Нет, золота я не нагйел. Тем не менее я знаю, что оно там. Но я
обладаю ключом к тайне. Вы, как и я, вероятно, помните, что один из
скелетов, который стоял тут, прислонившись к стене, держал кусок
березовой коры? Так вот, эта кора, я в этом убежден,— ключ к
золотым россыпям.
Мукоки приблизился и стал жадно прислушиваться к словам Рода.
Ваби и сомневался, и как будто подчинялся убедительности его речи.
— Возможно,— в конце концов сказал он.— Во всяком случае,
можно посмотреть.
Он подошел к печке и снял с нее бифштекс, уже наполовину
поджарившийся. Род надел свою куртку, надел каскетку, а Мукоки
вооружился лопатой и заступом. Между охотниками состоялось как
бы молчаливое соглашение отложить обед.
Ваби был молчалив и задумчив. Это доказывало Роду, что его
соображения произвели свое действие. Что касается Мукоки, то его
375
глаза сверкали, как в тот день, когда они нашли первые самородки.
Скелеты были зарыты на ничтожной глубине, в мерзлую землю,
на опушке кедрового леса, и Мукоки очень скоро извлек их на бо-
жий свет. Прежде всего показалась рука, судорожно сжимавшая бере-
стовый свиток. Род встал на колени, чтобы вынуть его.
Прикоснувшись к холодным костям, он вздрогнул, но разжал
костяные пальцы. При этом один из них как-то сухо хрустнул, а
когда Род, выполнив свою мрачную задачу, поднялся, уже держа в ру-
ке свой свиток, на нем не было лица. Скелеты они сейчас же снова
забросали землей, после чего вернулись в свою хижину.
Они уселись вокруг стола, все так же молча, сильно волнуясь, и
стали разворачивать свиток. Последний от времени высох и смор-
щился. Он был тонок и крепок, как стальная пружина. Медленно,
дюйм за дюймом, они развертывали его, при этом время от времени
раздавался слабый треск и казался робким протестом против участи,
которой его подвергали. Свиток представлял из себя непрерывную
ленту длиною около десяти дюймов и шириною дюймов в шесть.
Вначале эта лента была чистой и белой. Сперва она развертывалась
легко, потом стала сопротивляться.
— Осторожно! — прошептал Ваби.
И кончиком ножа стал соскабливать слипшиеся части.
— Кажется, что нет ничего... — робко сказал Родерик.
Развернули ленту еще на два или три дюйма, и вдруг показалась
какая-то черная метка, значение которой было трудно понять. От нее
шла черта и терялась в свернутой части свитка.
В этот момент березовая кора внезапно развернулась во всю свою
длину, и на столе оказался пресловутый ключ к тайне в виде какого-то
чертежа, по крайней мере, в глазах наших охотников.
Скорее это была диаграмма, довольно грубо сделанная, ряд пря-
мых линий и завитков; то тут, то там виднелось слово, другое, частью
уже стершееся, служа как бы некоторым пояснением к чертежу. Не-
которых слов совершенно нельзя было разобрать.
Но что прежде всего привлекло внимание наших друзей, так это не-
сколько слов, написанных вполне четко и ясно выделявшихся на
плане.
Родерик вслух прочитал:
— «Джон Болл, Анри Ланглуа, Пьер Плант».
Вдоль слов «Джон Болл» была проведена широкая черная черта,
которая почти совершенно зачеркивала их, а в конце всей строчки,
образованной этими тремя подписями, стояло в скобках другое фран-
цузское слово. Слово, которое Ваби тотчас же перевел:
— Умер.— И он добавил с чувством негодования: — Джон Болл
умер. Французы убили его.
Родерик не ответил. Он склонился над берестовым свитком и во-
дил по его линиям дрожащим пальцем. Первое слово, которым сопро-
вождалась диаграмма, было совершенно неразборчиво. В следующем
слове можно было разобрать только одну букву, по которой нельзя
было догадаться, что оно означало.
Род, тем не менее, продолжал свои изыскания. Добравшись до
376
точки, откуда поперечная линия, более широкая и извилистая, чем
другие, пересекала основную черту, он смог отчетливо прочесть сле-
дующие слова: «второй водопад».
Затем, на расстоянии полудюйма, виднелись разбросанные в раз-
личных местах буквы: ... т...в...д...д...
— Это означает,— пояснил Род,— третий водопад.
Тут прерывались линии чертежа. Можно было догадаться о су-
ществовании еще нескольких строк в этом же углу, между последним
словом и тремя подписями, но не было никакой возможности рас-
шифровать их, до такой степени побледнели чернила. А между
тем именно эти строки, по всей вероятности, служили разгадкой тайны
потерянного золота.
Род поднял глаза, и отчаяние отразилось на его лице. Он знал
теперь, что в этих уничтоженных временем строках заключалась
тайна, сторожившая громадное богатство. Но раскрыть ее он никак
не мог. Все, что ему дано было знать, заключалось в том, что где-то
в широких таежных пространствах скрываются три водопада. А меж-
ду вторым и третьим из них, в неведомом никому месте, один англича-
нин и два француза нашли золото.
Где же? Где находятся эти водопады? Род не встретил ни одного в
ложбине, и ни одного не было в окрестностях старой лачуги. Много
раз все это пространство было обследовано тремя товарищами и во
время их охотничьих набегов и во время установки капканов.
Вдруг Ваби, поглядывая на Рода и что-то соображая, взял бере-
стяной свиток и стал пристально его рассматривать.
— Ах, черт побери,— воскликнул он,— надо же соскоблить эту
кожицу! Смотри, Муки, нет ничего легче! — И он протянул свиток
старому индейцу и тут же пояснил Роду: — Березовая кора состоит из
нескольких слоев, причем каждый слой тоньше самой тонкой бумаги.
Чернила должны были просочиться через несколько таких пленок.
Если нам удастся снять верхнюю кожицу, из-под нее выглянет сле-
дующая, и надпись на ней, уверяю вас, будет такой же свежей, какой
была пятьдесят лет тому назад.
Мукоки, подойдя к свету, пробивавшемуся из открытых дверей,
сейчас же принялся за работу и, состроив свою добродушную гри-
масу, закричал мальчикам:
— Хорошо сдираться!
Действительно, бесконечно тонкая пленка сходила легко. В течение
получаса он усердно трудился над этим деликатным делом, а Род и
Ваби с восхищением наблюдали за ним. Когда он разогнул свою
спину, задача была уже решена.
Род и Ваби, получив березовую ленту в свои руки, издали громкий
крик радости. Искаженные временем слова можно было прочитать
теперь превосходно. Там, где раньше виднелись только три буквы, по-
явились разгаданные Родом слова: «третий водопад». Рядом стояло
слово «хижина». Его окружал ряд исписанных строк. Род вслух
прочитал их:
— «Мы, Джон Болл, Анри Ланглуа и Пьер Плант, найдя золото у
третьего водопада, настоящим постановляем общими силами добывать
377
означенное золото. Мы приглашаем друг друга забыть наши прошлые
ссоры и работать совместно в общей компании, добросовестно и
честно относясь друг к другу. Да поможет нам Бог!
Джон Болл, Анри Ланглуа, Пьер Плант».
В верхнем углу чертежа стояли и другие слова, менее разборчи-
вые, но Роду удалось расшифровать и их также. И вот тут-то его
волнение достигло апогея. Язык прилип к гортани, и на этот раз
Ваби, прерывистое дыхание которого жгло ему щеки, прочел следую-
щие слова:
— «Здесь хижина и на краю ложбина».
Мукоки, выслушав столько чудес, почти оглушенный ими, стал
подумывать об обеде и потому снова поставил на огонь лосиный
бифштекс. Через несколько минут, придя в себя, Ваби сказал:
— Итак, Род, вы нашли ваши золотые копи! Ясно, что речь идет
о маленьком потоке, который бежит в ложбине. Вот вы и богатый
человек!
— Пожалуйста, не мои, а наши золотые копи,— быстро поправил
юноша Ваби.— Нас трое. Да, нас тоже трое, и наш союз явится, по-
нятно, правопреемником Джона Болла, Анри Ланглуа и Пьера
Планта. Они умерли. Золото принадлежит нам.
Ваби снова приступил к изучению берестяной карты.
— Мне кажется,— сказал он,— совершенно невозможным, чтобы
мы не нашли этого места. Указания, полученные нами, ясны как
день. Нам надо дойти до ложбины, на известном расстоянии от нее
мы встретим первый водопад. Мы идем дальше, и здесь поток, ста-
новясь быстрее, делает второй скачок. Вот хижина, и недалеко от
нее — золото!
Он подошел к дверям, в руках у него была кора. Род присоеди-
нился к нему.
— Я старался определить местонахождение золота, но никаких
указаний на этот счет не нахожу,— сказал Ваби.— Как думаете, Род,
сколько миль вы сделали в ложбине?
— По меньшей мере с десяток!
— И вы не встретили ни одного водопада?
— Ни одного!
При помощи сучка Ваби старался определить расстояние между
отдельными пунктами, отмеченными на чертеже.
— Не сомневаюсь,— сказал он,— что эта карта была составлена
Джоном Боллом. Вы, вероятно, заметили, что все надписи сделаны
одной рукой, кроме подписей Ланглуа и Планта. Последние пред-
ставляют страшную мазню. Болл, напротив, пишет грамотно; по-ви-
димому, он был человеком хорошо образованным. Вы согласны с
этим? А следовательно, было бы очень странно, если бы на своем
чертеже он не придерживался какого-нибудь определенного масштаба.
Расстояние между первым и вторым водопадом вдвое меньше рас-
стояния, отделяющего последний от третьего. Это, очевидно, не слу-
чайно.
Род согласился.'
— Отсюда надо заключить,— сказал он,— что стоит только найти
378
первый водопад, как мы сможем определить приблизительную длину
пути к остальным.
— Совершенно верно,— подхватил Ваби.
— Я исследовал ложбину на расстоянии десяти миль. Допустим,
что мы найдем водопад на пятнадцатой миле. Следовательно, судя по
чертежу, второй водопад будет на расстоянии двадцати миль от него, а
третий на сорок миль дальше. В общем итоге это составит путь при-
близительно в семьдесят пять миль.
Ваби вынужден был признать, что ' вывод сделан правильно. Он
смущенно почесал голову.
— Будем исходить из ваших данных,— сказал он.— Третий водо-
пад, хижина и золотая жила находятся отсюда на расстоянии от
семидесяти пяти до ста миль. Но тогда, черт возьми, почему же эти
три человека очутились в этой лачуге, где мы находимся сейчас,
и притом с небольшой пригоршней золотых самородков? Не сыграло
ли золото злой шутки с ними? Быть может, они и нашли-то всего-
навсего содержимое этого мешочка из оленьей кожи?
— Это соображение имеет основание,— произнес Род.
В этот момент и Мукоки, ставивший бифштекс на печку, подал
свой голос:
— Может быть, они ходить на факторию за продовольствием.
Ваби подскочил.
— Муки, ты разрешил загадку! Все теперь распутывается.
С минуту он молчал, а потом стал объяснять свою мысль:
— Конечно, я могу ошибаться, но вот как можно было бы восста-
новить всю картину этого происшествия. Во-первых, Болл и оба фран-
цуза могли случайно или ка/сим-либо иным образом открыть золотую
жилу. Они стали рыть землю и рыли ее, пока не истощилось про-
довольствие. Во-вторых, они, вероятно, собрали некоторое состояние,
маленькое или большое, мы этого в точности не можем знать. Когда
продовольствия не стало, было решено, что оба француза пойдут за
подкреплением на факторию. Вабинош-Хоуз был в то время ближай-
шим пунктом, куда они могли бы адресоваться. Прежде чем пуститься
в путь, они убивают Джона Болла, чтобы затем овладеть его долей
золота. В-третьих, они отправляются в путь, захватив с собой ровно
столько золота, сколько надо было, чтобы расплатиться за товары.
Быть может, было действительно неблагоразумно разжигать зависть
других авантюристов, с которыми они могли столкнуться в фактории.
Несколько же самородков могли не обратить на себя внимания. До-
бравшись до этой хижины, они сделали привал. Тут Планту или
Ланглуа, во всяком случае одному из них, приходит на ум отделаться
от своего компаньона, как они отделались уже от Болла, завладеть
чертежом, мешочком с самородками и, наконец, всем запрятанным бо-
гатством. Они вступили в драку и убили друг друга. Вот и все!
— Браво! — воскликнул Род.— У вас удивительная сообразитель-
ность, Ваби.
— И богатства, собранные ими, мы найдем зарытыми где-нибудь
вблизи третьего водопада.
Но Мукоки помешал мальчикам достроить их воздушные замки:
— Обед подан! — закричал он.
379
Глава XV
В СНЕГУ
До сих пор Род не сказал ни слова о таинственных следах, которые
он заметил в ложбине. Свиток из березовой коры всецело захватил
приятелей.
Когда же волнение улеглось, и все приступили к еде, молодой
человек рассказал о странном появлении и исчезновении вунга, по
всей вероятности какого-нибудь лазутчика. Но Род не выдал своей тре-
воги. Ему хотелось, чтобы и Ваби, и Мукоки наслаждались бла-
женством покоя. Они не могли понять поведения вунгов. Факт тот,
что вунги по каким-то загадочным причинам точно так же, как и они,
старались избежать встречи, не попадаться им на пути. Они избегали
и прямого нападения и засады, которую так легко было устроить в
этих местах. Явная пассивность неприятеля, бродившего, тем не менее,
вокруг и около них, была в высшей степени странной. Но покой, кото-
рый царил сейчас, успокаивал Ваби и Мукоки. Быть может, они ду-
мали, что для тревог будет еще время, когда опасность станет более
реальной.
Рассказ Рода не произвел какого-нибудь особенного впечатления,
и все стали разрабатывать план открытия трех водопадов.
Было решено первые изыскания поручить Мукоки, человеку более
выносливому, чем оба мальчика, и лучшему, чем они, ходоку. На
следующий день снабженный провиантом он должен был с утра дви-
нуться в путь, а Род и Ваби заняться в его отсутствие капканами.
— Мы должны найти, по крайней мере, первый водопад, прежде
чем вернемся в факторию,— заявил Ваби.— Таким образом, у нас
останется хоть некоторая, быть может мнимая, уверенность, что наши
выводы правильны. Но если наша конечная цель отстоит действительно
на сто миль отсюда, то нам придется отказаться от поисков золота в
этом сезоне. Мы вернемся в Вабинош-Хоуз и там спокойно подготовим
новую экспедицию, возобновим запасы продовольствия и подберем под-
ходящие орудия. Сделать это можно будет не раньше будущей весны,
после таяния снегов и наводнений, которые за ним следуют. •
— Это и я думал,— сказал Род,— но тогда я не буду уже с вами.
Вы ведь знаете, Ваби, что у меня есть мать и что она одна-одинешенька.
И на глаза его навернулись слезинки.
' — Да, я знаю,— сказал Ваби, положив руку на плечо товарища.
— Вероятно, ее ресурсы сейчас истощились. Быть может, она была
больна или больна сейчас. Все надо предвидеть...
— Конечно, вы должны вернуться к ней, получив деньги за пуш-
нину! — горячо закончил Ваби мысль Рода.— Пожалуй, я смогу даже
сопровождать вас. Как думаете, будет ей приятно снова повидаться со
мной?
— Ну конечно! — воскликнул Род.— Она любит вас так же, как и
меня, Ваби! Она будет хлопать в ладоши, когда увидит вас... Вы го-
ворите серьезно? Да?
— Определенно я ничего не могу обещать. Могу сказать вам
только одно: если только смогу, то поеду с вами.
380
— А ты, Мукоки? Хочешь поехать с нами?
Старый индеец состроил свою гримасу, закудахтал, заворчал, но
не проронил ни слова.
Ваби ответил за него:
— Ему хочется,— сказал он,— остаться при Миннетаки. Он ее на-
стоящий раб. Знаете вы это, Род? Нет, нет, Мукоки не поедет, держу
пари. Он останется в фактории и будет охранять мою сестру, чтобы
она не пропала, не поранила себя или не была снова похищена вун-
гами. Так, Мукоки?
Мукоки качнул головой сверху вниз, и на лице его показалась
блаженная улыбка. Потом он пошел к выходу, открыл дверь и вы-
глянул наружу.
— Снег! — закричал он.— Снег! Двадцать пять тысяч дьяволов!
Старый индеец произнес самое страшное свое проклятие, которым
пользовался только в случаях чрезвычайной важности.
Род и Ваби хором вторили ему. Ни разу еще юный горожанин
не видал такого снега в северной тайге. Наступал час великого снего-
пада, обычного в полярных странах. В этом году он сильно запоздал.
Снежные хлопья падали мягко и лениво, ни малейшее дуновение
ветра не колыхало их. Спускалась белая и безмолвная стена, глухая,
непроницаемая для глаза и такая густая, что казалось, воздух сжи-
мается под ее тяжестью так, что становилось невыносимо трудно
дышать.
Род подставил ладонь руки, и в один миг на ней вырос целый хол-
мик снега. Он переступил порог и сейчас же превратился в снежный
пригорок, едва распознаваемый товарищами. Когда через минуту он
вошел в хижину, его покрывал густой слой снега.
Снег валил беспрерывно весь день и всю ночь.
Утром Род услышал порывы ветра. Ветер завывал, свистел и ревел
в ветвях соседних деревьев и ударялся в стены старой хижины. Род
встал, раздул огонь в печке, Ваби и Мукоки все еще спали.
Он попытался отворить дверь. Дверь оказалась заваленной сна-
ружи. Он открыл окно, и целая глыба снега свалилась на него. Нигде
не было видно просвета.
Обернувшись, Род заметил, Ваби. Он завернулся в свои одеяла и
посмеивался над Родом, который оцепенел от удивления и страха.
— Итак, милый друг, что же стряслось на этом злополучном
свете? — спросил Ваби с печальным вздохом.— Не собирается ли снег
похоронить нас с вами?
— Надеюсь, что нет,— ответил Род, бросив тревожный взгляд на
печь, где потрескивал огонь.— Похоронить нас, Ваби...
— Во всяком случае, мы еще не в могиле. Если судить по этому
славному огоньку, труба еще торчит на крыше.
Проснулся и Мукоки, расправил свои члены. В это время сильный
порыв ветра с ревом ударил в хижину.
— Ветер дуть очень сильный,— сказал Муки.— Сейчас дуть еще
сильнее.
Род отбросил лопатой снег, упавший в их лачугу, и захлопнул окно.
Его товарищи стали одеваться.
381
— Вот вам и работа на целую неделю,— заявил Ваби,— придется
вытаскивать капканы, занесенные снегом. И только великий дух,
которого так обожает Муки, знает, когда прекратится эта метель. Не-
даром он насылает столько благ на его землю, включая и эту прелесть.
Пожалуй, теперь не время разыскивать наши водопады.
— Остается только сыграть в домино,— подсказал несколько успо-
коенный Род.— Я хорошо помню партию, которую мы начали с вами
в Вабинош-Хоузе, давайте ее кончать. Но скажите, Ваби, вы действи-
тельно уверены, что снег, выпавший за вчерашний день и сегодняшнюю
ночь, не похоронил под собой нашей хижины?
— Наверное, похоронил бы, если бы наша лачуга и озеро не на-
ходились в котловине, доступной ветрам с двух сторон. Ветры здесь
дуют постоянно, поэтому снег тут не скапливается. Но если снег будет
падать, то сегодня же ночью над нами вырастет небольшая снежная
гора.
— И мы не задохнемся? — пролепетал Род.
Искренний страх, который слышался в словах Рода, заставил Ваби
звонко рассмеяться. Мукоки, занятый приготовлением оленины, не
мог удержаться, чтобы не ответить ему взрывом своего веселого кле-
кота.
— Снег очейь корошая вещь, чтобы жить под ним! — поучительно
заявил старый индеец.
А Ваби дал по этому поводу несколько более вразумительные
пояснения.
— Если бы вы оказались действительно под горой снега, вы, ко-
нечно, могли бы жить и под ней. Само собою разумеется, в том случае,
если бы она не раздавила вас своей тяжестью. Снег прослоен воздухом,
которым можно дышать. Однажды Мукоки настигла снежная лавина
толщиной футов в тридцать и похоронила его под собой. Десять
часов он находился в этой снежной могиле, величиной не больше
бочки. А когда мы отрыли его, то увидели, что Мукоки преспокойно
и весьма удобно расположился на своем снежном ложе, как на мягкой
постели. У снега есть еще одно преимущество: он сохраняет тепло.
Теперь мы сможем меньше сжигать дров.
Позавтракав, мальчики раскрыли ставни, и Ваби стал разгребать
лопатой снег, заваливший окна. После третьего или четвертого взмаха
лопаты внезапно отвалилась большая глыба снега. Сквозь это ис-
кусственное отверстие в хижину ворвался луч дневного света. Вы-
глянув наружу, он увидел, что снежная метель не прекратилась.
— Снег доходит до крыши... — сказал Род, все еще не уверенный в
благополучном исходе.— Ну и метель!
— Давайте подурачимся, Род! Идем.
И Ваби полез в окно, в отверстие, образовавшееся в снегу, стараясь
выбраться наружу. Вдруг свалилась еще одна глыба и всей своей тя-
жестью обрушилась на Рода.
У Рода подкосились ноги. Он отбивался от снега, силился вы-
карабкаться, проваливался снова, невольно вскрикивал. Ваби уже вы-
брался на простор, он нагнулся над ямой, в которой барахтался Род,
и стал безудержно хохотать.
382
У приятеля его был весьма потешный вид, он моргал глазами, снег
залепил ему уши и рот и запорошил всю одежду.
— Ну, ну, держитесь,— кричал ему Ваби, смеясь до слез.
Род выбивался из сил, перекатывался со стороны на сторону,
бился о снег, как рыба. Ваби схватил его за руку и вытащил из
ямы. Мукоки последовал за ними.
Но вот метель затихла, и наши путники двинулись вперед, про-
валиваясь в рыхлом снеге. Они обернулись назад и там, где стояла
хижина, увидели только снежный холм, над которым торчал кончик
трубы и вился легкий дымок.
Род был поражен зрелищем, которое представляла сейчас вся
местность вокруг. Снег сравнял все. Под ним исчезли все складки и
морщины земли. Ни одна скала не возвышалась над снежной рав-
ниной., Только деревья, покрытые со всех сторон снежной броней,
взгорбливали там и сям белую бесконечность пустыни.
Эта картина подавила его. Только теперь он увидел настоящую
Великую Белую Пустыню. Что с ними станет теперь? Где найти теперь
зверя, которого можно было бы убить и съесть?
Когда вся компания вернулась в свою лачугу, Ваби принялся
успокаивать своего приятеля.
— Всюду,— сказал он,— где прошла снежная буря, в этот час вы
не встретите ни одного живого существа, снег похоронил под собою и
лося, и оленя, и лань, и лисицу7, и волка. Чем гуще снежный покров,
тем им теплее и уютнее, а как только произойдет перелом, тайга
проснется, и в ней снова заиграет жизнь. Лось, лань и олень поды-
мутся со своего снежного ложа и начнут глодать сосновые ветки. Над
рыхлым снегом образуется твердая кора, и по ней побегут и крупные и
мелкие звери и начнут поедать друг друга. Если замерзли и по-
следние горные ручьи, животные станут лизать лед и глотать снег
вместо воды. В снегу они выроют лапами теплые норы и берлоги, и
снег заменит им и летний мох долин, и мягкие ветки кустарника, и
сухую листву. Наконец, крупные четвероногие: лось, лань и олень,
утаптывая и взметая своими копытами снег, будут соединяться в
стада и общими силами биться с волками, поджидая весну. Поверьте
мне, Род, все эти животные заживут не так плохо, как вам кажется.
До полудня охотники былй заняты расчисткой траншеи у входа
в хижину. Но после полудня метель возобновилась, прервав их
работу, которая оказалась совершенно напрасной. В течение трех дней
шел снег, и только на короткое время наступало затишье.
На рассвете четвертого дня все стихло, прояснилось небо и появи-
лось солнце.
Солнечный свет был настолько ослепителен, что Род, человек но-
вый в тайге, мог опасаться воспаления глаз. Снежные кристаллики
сверкали, как бесчисленное множество электрических лампочек, и
больно жгли веки.
Род под руководством Ваби приспособился к условиям занесенной
снегом тайги, а Мукоки уже на второй день покинул хижину и пустил-
ся на поиски второго водопада. Род рассказал ему об узкой расще-
лине, через которую можно было легко спуститься в ложбину.
383
В отсутствие Мукоки мальчики занялись разыскиванием и отка-
пыванием капканов. Это была тяжелая работа. На каждые четыре
капкана пропал в среднем один.
Ваби и Род потратили на эту работу дня два, а когда на третий день
в сумерки вернулись домой, они были уверены, что на пороге застанут
Мукоки. Но старый индеец еще не вернулся. Прошел еще день и еще
один, четвертый со дня его ухода. За это время Мукоки мог бы сделать
около ста миль. Не случилось ли чего-нибудь с ним? Род несколько раз
подумывал о вунгах. Быть может, они устроили засаду в ложбине?
Но свои соображения Род, по обыкновению, оставлял при себе.
Хотя добыча, вынутая из капканов в течение этих четырех дней,
была весьма богата (отсутствие пищи делало животных менее осто-
рожными), мальчики не выходили целый день из хижины.
Сердце сжималось от тревоги, когда они вспоминали Муки.
Но их страхи были напрасны. Уже наступил вечер, когда они за-
метили на вершине холма по ту сторону озера чью-то фигуру. Это был
Мукоки. Они бросились навстречу.
Старый индеец добродушно посмеивался. Глаза мальчиков жадно
впились в него.
— Найти водопад. Пятьдесят миль отсюда.
— Пятьдесят миль!— повторил Ваби.— Здорово же поблуждал
ты, мой бедный Муки.
— Да, много ошибаться с расстоянием. Пятьдесят миль до пер-
вого водопада. Там есть гораздо меньше снега. Маленький водопад,
не выше нашей хижины.
Род стал рассматривать чертеж берестяного свитка.
— В таком случае,— сказал он,— если исходить из данных этого
плана, мы находимся по меньшей мере на расстоянии двухсот пяти-
десяти миль от третьего водопада.
Мукоки закудахтал.
— Гудзонов залив!
Ваби вскочил.
— Значит, ложбина не идет дальше на восток?
— Нет,— ответил Мукоки,— она делать поворот и выходит на
север.
— Слушайте, мои миленькие,— заявил Ваби.— Если ложбина и
поток направляются на север, они роковым образом сталкиваются
с рекой Олбани. Но эта река впадает в залив Джеймс, который, в свою
очередь, является только рукавом Гудзонова залива. Отсюда надо сде-
лать вывод, что золотые россыпи притаились в самой гуще тайги, в
самом негостеприимном и суровом краю Северной Канады. Таким
образом, все наши прежние предположения отпадают сами собой.
Чтобы добраться до этих мест, надо совсем иначе снарядиться:
такая экспедиция потребует очень много времени и большой сме-
лости.
— Ура! — закричал Род.— Этим нас не испугаешь. Будущей весной
идем туда*. Не правда ли, Ваби?
— По рукам! Решено.
* См. роман «Золотоискатели».
384
Глава XVI
КАТАСТРОФА
Две последующие недели охотники были всецело заняты высле-
живанием зверя. Погода установилась идеальная.
Уже более двух месяцев прошло с тех пор, как они уехали из
Вабинош-Хоуза, и Род стал подсчитывать дни, оставшиеся до возвра-
щения домой. Ваби подвел итог их добыче; они располагали состоя-
нием в тысячу шестьсот долларов: тут были и меха, и волчьи скальпы,
и двести долларов чистым золотом. Наш юный горожанин не сомне-
вался, что привезет матери не менее шестисот долларов. Его доля
равнялась заработку за целый год.
Он не скрывал от Ваби и своего страстного желания снова пови-
даться с Миннетаки. Ваби был рад, что чувство Рода к его сестре
росло и росло, и часто мило подшучивал над своим другом.
Род питал тайную надежду, что Миннетаки-мать разрешит дочери
сопровождать Ваби в Детруа, а там его мать вскоре полюбит, это он
знал хорошо, прекрасную девочку далекого Севера.
Истекала и третья неделя. Было решено, что она будет и последней
и что дней через восемь они двинутся в сторону Вабинош-Хоуза,
куда прибудут к первому февраля. Род не мог сдержать своей радости.
В один из этих уже последних дней Род и Мукоки отправились
на охоту, а Ваби остался сторожить хижину. Род тотчас же поднялся
на вершину соседних гор, а Мукоки держался склона противопо-
ложных скал. Достигнув гребня гор, Род остановился и окинул взгля-
дом пейзаж, расстилавшийся под его ногами.
Вдали Род отчетливо видел Мукоки, он шел по снежному склону
и казался маленькой черной точкой. К северу стелилась тайга и теря-
лась где-то в бесконечности. На востоке, на расстоянии каких-нибудь
двух миль, что-то копошилось в снегу: вероятно, лось или олень. На
западе находилась или, вернее, должна была находиться старая хи-
жина.
Крик ужаса невольно вырвался из груди юноши, за первым после-
довал второй.
Там, где стояла их лачуга, подымался столб густого дыма, заво-
лакивая небо. Слышались ружейные залпы.
Род знал, что его крик не долетит до индейца, и все-таки он звал его,
звал изо всех сил:
— Мукоки, Муки!
Вдруг Род вспомнил, что еще в начале экспедиции они условились
насчет сигналов о помощи, он дал два выстрела, через минуту еще три,
быстро один за другим. Мальчик заметил, что индеец, с которого он не
спускал глаз, остановился, обернулся, стал прислушиваться. Тогда он
повторил свой сигнал. Мукоки понял. Он круто повернул свои лыжи и
помчался в сторону выстрелов, с неимоверной скоростью взбираясь по
снежному склону.
Род время от времени давал выстрелы. Через четверть часа Му-
коки, едва переводя дыхание, стоял рядом с ним на гребне холма.
385
— Вунги,— крикнул Род,— они напали на нашу стоянку. Смотри-
те, я слышал ружейные выстрелы, перестрелку.
Мукоки всмотрелся в облако дыма, стелившееся над долиной.
Мигом оглядел старый следопыт горевшую хижину и, не говоря ни
слова, с головокружительной быстротой бросился вниз со снежного
холма.
Род скользил по его следам, с трудом поспевая за ним, но и в нем
горела безумная жажда отмщения. Все лицо его было в ссадинах,
покрыто кровоподтеками. Сосновые ветки хлестали его. Мукоки несся
прямо на них, срезая себе путь.
Только на несколько минут индеец опередил Рода, когда они до-
стигли холма, высившегося над озером и стоянкой.
На их глазах обрушилась охваченная пламенем хижина, и сейчас
перед ними торчала какая-то дымящаяся груда обломков. Ваби не
было!
Но вблизи этих обломков лежала в снегу какая-то человеческая
фигура. Мальчик схватил Мукоки за руку, рот его стал подергиваться
от судороги, он не мог произнести ни слова, только молча указывал
на нее индейцу.
Старый индеец и сам видел это тело. Мучительно-печальным
взглядом он посмотрел на белого юношу.
«Неужели это Ваби? О, если это Ваби...» — казалось, говорил его
взгляд.
Перед Родом стоял сейчас не человек, а разъяренный зверь, обезу-
мевший от злобы.
Одним прыжком оба очутились у озера и того места, где некогда
стояла их хижина. Мукоки наклонился над человеком, который за-
рылся 6 снег. Он повернул его лицом кверху и поднялся. .
Это был не Ваби!
Перед ним был страшный труп могучего индейца, голову которого
изрешетили пули.
Род вздрогнул, но облегченно аздохнул. Тем не менее силы остав-
ляли его. Быстрота бега и пережитые волнения истощили его, и он
опустился на снег рядом с трупом.
Между тем Мукоки нервно разбрасывал горячий пепел, остав-
шийся от их лачуги, и ногами и прикладом ружья.
Род сообразил, что Мукоки старается разыскать хотя бы обуглив-
шиеся останки Ваби, погибшего в пламени или под обломками рух-
нувшей хижины. Всякий раз, когда индеец наклонялся над каким-ни-
будь обгоревшим предметом, Род дрожал от страха.
Мукоки без устали перебирал тлевшие головни и раскален-
ный докрасна уголь, и запах спаленных мокасинов долетал до Ро-
да.
Вдруг он кинул в сторону мальчика несколько камешков — это
были самородки золота! Какое дело ему до всех этих сверкающих
сокровищ! Теперь у него только одно желание и одна мысль: найти
Ваби, дорогого ему Ваби, на которого индейцы, как жалкие трусы,
напали из засады. Но скоро, скоро он обрушит на них свою месть.
Ваби и Миннетаки, ведь в них же вся его жизнь!
386
Почти задыхаясь от дыма, с лицом почерневшим от копоти, он
вернулся к Роду.
— Ему нет там! — это были первые его слова за все время.
Мукоки снова наклонился над трупом и, злорадствуя, с каким-то
торжеством воскликнул:
— Этот здорово умер!
Потом стал изучать следы, которые тянулись по снегу. Он сразу
же понял, что вунги, выйдя из кедрового леса, прошли позади хи-
жины и сзади ворвались в нее. Другой ряд следов указывал направле-
ние, в котором они удалились. Пять человек участвовали в нападении.
В счете Мукоки не ошибся.
Но что сталось с Ваби? На это ответа не было. Если вунги взяли
его в плен и увели с собой, то на снегу оставался бы след пяти пар ног.
Это понимал хорошо и Род.
Раздумывая над тем, куда мог деваться Ваби, Мукоки стал снова
перерывать потухший костер. Но и на этот раз поиски оказались
безуспешными. Ваби не погиб во время пожара, но и вунги, предва-
рительно убив, не бросили его в огонь. Единственный вывод, который
можно было сделать, заключался в том, что юноша боролся, в борьбе
убил одного из нападавших и, несомненно раненный, был схвачен и
унесен индейцами.
Надо было во что бы то ни стало догнать похитителей. Быть может,
они не успели уйти дальше нескольких миль. Тогда через час можно
было бы настичь их.
Мукоки вернулся к Роду, тот машинально поднял со снега золотые
самородки и машинально опустил их в карман. Вид у Рода был чрезвы-
чайно подавленный.
— Я следовать за ними и убивать,— сказал Мукоки,— следо-
вать быстро и убивать много! Вы оставаться.
Родерик сразу вскочил на ноги.
— Ты хочешь сказать, Муки, что мы должны настичь их и убить?
Можешь быть уверен, что я не отстану от тебя. Показывай дорогу.
Я последую за тобой.
Они зарядили свои ружья и отправились в путь.
Тропа, проложенная вунгами, шла через лесистую ложбину и тяну-
лась в северном направлении.
Через каких-нибудь сто ярдов Мукоки остановился и показал Роду
след человека более глубокий, чем остальные.
— Этот,— сказал он,— носить Ваби. Они идти не очень быстро.
Терять много времени.
Глаза его загорелись дикой радостью.
Род сам мог убедиться в том, что шаги вунгов были короче их
собственных, а это указывало на то, что они шли медленнее. Неужели
они думали, что их не станут преследовать? Это было малоправдо-
подобно. Быть может, они оравировали, пользуясь своим численным
перевесом? Или засели в засаду? На всякий случай Род и Мукоки
держали ружья на прицеле, готовые в любой момент дать залп.
Мукоки издал какой-то гортанный звук. Род остановился. На
тропе показался след пятого человека. Он понял, что тут Ваби поста-
387
вили на ноги, и он пошел рядом со своими похитителями. На ногах его
были лыжи, и шаг его был такой же ровный, как у других. Следователь-
но, Ваби не был ранен серьезно.
Род и Мукоки пересекли рощицу кедров, сучья которых, пере-
плетаясь, образовали непроницаемую сеть. Идеальное место для за-
сады.
Но старый индеец, ни' минуты не колеблясь, бросился вперед.
Оленья тропа, которой воспользовались вунги, выделялась четко, и
лыжи легко скользили по ней.
Род, менее закаленный, чем его спутник, ждал, что вот-вот раз-
дастся выстрел и Мукоки упадет замертво, лицом в снег. Сам он уже
чувствовал жгучие укусы пуль, несущих смерть. «Почему Мукоки,—
рассуждал он,— не замедляет бега в таком опасном месте? Вероятно,
ослепленный страхом за участь Ваби, он забыл об опасности, гро-
зящей ему?»
Но старый индеец был непоколебим в своей холодной решимости:
он еще более ускорил свой бег. Жестом руки он показал Роду, что
следы становятся все свежее и свежее. Их не успел еще запорошить
снег.
— Они близко, очень близко! — прошептал он.
Тропка подымалась на небольшой холм. Взбираясь наверх, они
почти пригнулись к своим лыжам, как будто ползли, держа ружья
на изготовку.
Взобравшись на вершину, они увидели — несмотря на строгий
приказ Мукоки хранить молчание, Род невольно крикнул, охваченный
ужасом,— они увидели, как по склону холма один за другим шли
бандиты вунги и посреди них Ваби с руками, закрученными назад.
Шествие замыкал главарь шайки.
Но это было еще не все. На расстоянии какой-нибудь мили вился
дымок индейской стоянки, вокруг костра можно было различить де-
сятка два индейцев, ходивших взад и вперед. Здесь, несомненно, были
главные силы индейцев, поджидавших бандитов.
Положение создавалось ужасное. Как тут вдвоем напасть на не-
приятеля, имеющего такой численный перевес? А с другой стороны,
разве можно оставить Ваби в плену? Разве можно даже подумать об
этом? Ведь судьбу, ожидавшую его, было легко предвидеть.
Род не знал, как быть. Но Мукоки составил уже определенный
план.
Описав круг, старый индеец решил при помощи Рода с головокру-
жительной быстротой напасть с фланга на индейцев, уводивших Ваби.
Через десять минут оба приятеля, под прикрытием густых сосен, опе-
редили неприятеля и притаились в засаде.
Луч радости осветил медное лицо Мукоки.
— Вот они,— прошептал он.
Вунги приближались, не предчувствуя никакой опасности. Мукоки
положил свою судорожно сжимавшуюся руку на плечо Рода.
— Вы совсем не дрожать, совсем не промахнуться,— сказал он,—
вы стрелять первого человека перед Ваби — это главный. Я взяться за
других.
388
— Ясно, Муки! Убью его сразу, одним выстрелом.— И он пожал
руку Мукоки.
Вот появились разбойники тайги. Лицо Ваби было в крови.
Почти теряя сознание, Род спустил курок. Через секунду грянул
двойной выстрел Мукоки.
Когда дым рассеялся, на ногах оставался только один из вунгов.
Тот, в которого целился Род, лежал мертвым на снегу. Двух других
настигли пули Мукоки. Один из них лежал уже без движения, второй
шатался, хватаясь за грудь, готовый упасть.
Одним взмахом ножа Мукоки перерезал веревку, которой были свя-
заны руки Ваби.
Род подошел к вунгу и отобрал у него ружье и револьвер.
Между тем Мукоки подобрал какой-то тюк.
— Это наши меха,— сказал Ваби.— Бандиты не постеснялись при-
своить их себе, прежде чем подожгли хижину. Надо поторапливаться,
скоро вся шайка погонится за нами. Жаль, что хижина сгорела. В ней
мы могли бы хорошо обороняться...
— А что же ложбина? — воскликнул Род.— Там легче отбиваться.
Только бы попасть туда...
Глава XVII
ПОГОНЯ
— Да, конечно, ложбина! — ответил Ваби.
Мукоки одобрительно кивнул головой.
Ваби стал во главе тройки, Род посредине, а старый индеец со
своим тюком замкнул шествие.
Скользя на лыжах, Ваби спросил Рода, сколько у него патронов.
— Сорок девять,— ответил мальчик.
— Ну и прекрасно. Дайте мне штук двенадцать. У меня есть еще
восемь, которые я отобрал у того молодца. Пока мне хватит.
Так они дошли, не будучи настигнуты неприятелями, до котловины,
где сегодня еще стояла старая хижина.
Вдруг Род почувствовал, что сердце у него встало неподвижным
комом в груди. Силы его приходили к концу. Поиски Мукоки, когда он
заметил дым горящей хижины, погоня за Ваби, наконец, это новое бег-
ство — все это истощило силы мальчика. Мускулы его ослабели, и он
чувствовал, что продолжать путь до ложбины с такой скоростью он
уже не сможет. А между тем нужно было пробежать еще целых три
мили!
Он все-таки сделал над собой еще одно последнее усилие, но
расстояние между ним и Ваби все увеличивалось, а лыжи Мукоки уже
наезжали на него сзади. Он уже слышал над своим ухом хриплое и
прерывистое дыхание старого индейца. Бедный мальчик был смер-
тельно бледен, пот струился с висков, ему не хватало дыхания. Ноги
у него подкосились, и он свалился на снег. Почти в тот же момент
показались вунги.
389
Они были на расстоянии ружейного выстрела. Пуля просвистела в
воздухе.
Б-з-з-инг!
Дважды Род услышал над своей головой эту песню смерти. Он
увидел, как снег взметнулся в воздухе под каждой из двух пуль.
Но не замедлили и ответные выстрелы. Пули Ваби и Мукоки сра-
зили двух преследователей, и они упали замертво на землю.
К счастью, у вунгов не было прикрытия, а нашим приятелям да-
вала некоторую защиту тут же расположенная небольшая кедровая
роща.
Сильной рукой подхватил Ваби своего товарища и понес, скорее,
поволок его по снегу.
Но прежде чем приятели достигли широких стволов кедровых де-
ревьев и скрылись под их защитой, на них снова посыпался град
пуль.
Мукоки застонал — он был ранен. Старый охотник сбросил на
землю свой тюк.
— Серьезная рана, Муки? — задыхаясь, спросил Ваби.— Куда по-
пала пуля?
Муки, слегка покачнувшись, выпрямился.
— Пуля в левом плече. Не серьезно. Тюк и шкуры ослабить удар.
Мы здесь очень хорошо! Послать им дьявола.
Вунги действительно остановились. Их было всего шесть человек.
Остальная банда растянулась на снегу на далекое расстояние. Бро-
сившись в погоню, некоторые не успели надеть лыжи и тащились сза-
ди, далеко отстав от своих. Снова затрещали ружья Ваби и Мукоки,
снова упали двое вунгов, убитые или тяжело раненные. Оставшиеся
начали осторожно отступать в ожидании подкрепления. У Рода еще
хватило силы, чтобы вскинуть ружье к плечу и выстрелить. Третий
враг с переломленной ногой кувырнулся в снег.
— Ура! — крикнул Ваби.— Теперь мы можем немного пере-
дохнуть.
Но кровавое пятно на плече Мукоки расплывалось все больше.
Род, поднявшись на ноги, объявил, что сможет продолжать путь,
если они не будут идти* так быстро.
Ваби быстро принял решение.
— Вы оба идите вперед,— сказал он.— Я постараюсь их держать
на почтительном от нас расстоянии, а потом начну отступать, от-
стреливаясь из-за деревьев. Если это удастся, то присоединюсь к
вам в ложбине. Буду идти по вашим следам. Род, дайте мне еще
несколько патронов.
Время было дорого. Мукоки взвалил на плечи свою драгоценную
ношу. Он и не думал бросать ее и, прихрамывая, в сопровождении
Рода, который держался на ногах ничуть не крепче индейца, тронулся
в путь.
Ваби, рискуя своей жизнью, один прикрывал их отступление.
Непонятное замешательство произошло в группе вунгов. Банда,
находившаяся за пределами ружейного выстрела, как будто разде-
лилась на два несогласных между собой лагеря. Одни, видно, ни за что
390
не хотели упустить свою добычу и жестикулировали как одержимые.
Другие же, повернувшись лицом к стоянке, не менее красноречивыми
жестами выражали свое желание вернуться обратно. Наконец они
уселись на землю, прямо в снег, и один индеец отделился от всей
группы и, по-видимому в качестве эмиссара, отправился за даль-
нейшими приказаниями. Ваби, не зная, на что решиться, прождал
минут десять. Радуясь, что за это время Мукоки и Род уже успели
отойти на значительное расстояние, он стал осторожно пробираться
между деревьями, а потом бросился со всех ног по следам своих то-
варищей. Они были на расстоянии какой-нибудь четверти мили от
ложбины и от расщелины, через которую рассчитывали спуститься
вниз, когда он их догнал.
Мукоки, слабея от потери крови, все больше и больше сгибался под
тяжестью пушнины. Теперь настал черед Рода поддерживать его. Уви-
дев Ваби целым и невредимым, они ободрились и, сделав последнее
усилие, добрались до ложбины.
Не успели они скрыться в узкой расщелине, служившей им на-
дежной защитой, как град пуль снова просвистел над их головами.
Вунги их догоняли. Надо было спешить.
Приятели, взяв оружие на изготовку, укрылись в узком проходе
за уступом скалы. Опьяненные яростью, забыв всякую осторожность,
вунги ринулись в расставленную им западню.
Паф! Паф! Паф-паф! Паф! Паф-паф! Паф! Паф!
После каждого залпа один из врагов падал замертво у входа в
ущелье. Остальные стремительно подались назад.
— Мне думается,— сказал Ваби,— что теперь они нескоро пустят-
ся в подобную авантюру.
Из шести сраженных врагов двое еще шевелились. Их прикон-
чили выстрелами из револьвера.
Кровь из раны Мукоки перестала сочиться, но старый индеец
ослабел до такой степени, что потерял сознание.
— Надо, чтобы он выпил чего-нибудь горячего,— сказал Род,—
это подкрепит его силы.
Ваби стоял на страже и подбирал сухие ветки, весной занесенные
в это скалистое ущелье потоками талого снега. Мальчик развел не-
большой костер.
Потом он развернул тощий пакет с провизией, который, по при-
вычке, захватил с собою и в этот тяжелый день.
— Здесь все наши запасы: две горсти кофе, щепотка чаю, сало и
несколько сухарей. Для трех человек этого мало, но чтоб восстановить
силы Мукоки вполне достаточно, зато у меня есть целая коробка
спичек!
Огонь весело затрещал. В небольшой котелок Род набрал снегу.
Когда вода закипела, он заварил кофе, и приятный аромат разнесся
в воздухе.
Мукоки подставил чашку, которая висела у него на поясе, и начал
медленными глотками тянуть целительный напиток. Дважды повторял
он эту операцию, а затем его примеру последовали мальчики. Потом
каждый из них съел по сухарю, а старика индейца они по долгу друж-
391
бы принудили съесть двойную порцию. Страдальческое выражение его
лица стало постепенно смягчаться. Распаковали шкуры и разложили
их в небольшой котловине, получились две мягкие и теплые постели.
Одна из них была предоставлена Мукоки, а на другой устроились Род
и Ваби, они посменно то отдыхали, то выходили сторожить.
— Кстати,— спросил Род,— где Волк?
Ваби рассмеялся:
— Вернулся к своим. Уж он повоет сегодня ночью вместе со
своими таежными братьями. Бедный старый Волк!
Но смех Ваби уступил место чувству сожаления, и грустные
нотки задрожали в его голосе.
— Его захватили врасплох так же, как и меня. Вунги бесшумно
прокрались сзади хижины через ставни. Чутье не могло на этот раз
предостеречь Волка. Я же заметил их только тогда, когда они на-
бросились на меня. Я стоял рядом с Волком и только что собрался под-
нять вязанку хвороста. Я быстро перерезал ножом его привязь.
— Боролся он с ними?
— Минуту или две, не больше. Один из бандитов нацелился в
него, но он увильнул от выстрела и удрал в лес.
Наступило молчание. Вунги там, наверху, не подавали признаков
жизни.
— Мне непонятно,— проговорил Род,— почему они строят козни
только вам? Почему меня и Мукоки они оставляют в покое? Спрятав-
шись в кустах, они могли с таким же успехом подстеречь нас и от-
крыть по нам стрельбу.
— До вас им дела нет. Им нужен только я. Если бы я оказался у
них в руках, они бы переговорили с вами и отправили бы вас в факто-
рию, чтобы получить за мое освобождение выкуп. Они очистили бы
моего отца до последнего доллара.
В этот момент небольшой круглый камешек, подпрыгивая, скатил-
ся в скалистый проход.
— Они все еще там, наверху,— посмеиваясь, сказал Ваби.—
Они поджидают нашего выхода, этот камешек скатился случайно.
Для нас это предостережение.— И, чтобы переменить разговор, он
воскликнул: — А где наши чудные золотые самородки?
— Я знаю об этом столько же, сколько и вы,— ответил Род.
Затем, ощупав свои карманы, он проговорил:
— Они у меня здесь. Я совершенно про них забыл. Мукоки нашел
их в золе.
Понемногу надвинулась темнота.
— Подождем завтрашнего дня,— пробормотал Род.— Забраться
сюда это не шутка, а вот как завтра выбраться отсюда?
Ночь прошла спокойно. Мукоки отдыхал, а Род и Ваби поочередно
стояли на страже. Около полуночи небо вдруг стало пурпуровым.
Род, который бодрствовал, дернул за руку своего товарища.
— Смотри! — сказал он.
Ваби протер глаза.
— Похоже на то, Род, что и на этот раз горит сосна. Что происхо-
дит у наших врагов?
392
Немного спустя раздался протяжный вой волка, одинокий и за-
унывный.
— Кто знает,— пробормотал Ваби,— быть может, это наш Волк.
Он ненавидит своих сородичей, в обществе которых ему придется те-
перь жить. Со временем он привыкнет, а сейчас тоскует по нас...
Глава XVIII
ВОЗВРАЩЕНИЕ В ВАБИНОШ-ХОУЗ
На рассвете приятели выпили остаток кофе и разделили по-
следние сухари. Ночной отдых благотворно подействовал на Мукоки.
Недаром у него был железный организм. Белый кролик, случайно
пробравшийся в эту скалистую расщелину, спокойно перебирал своими
лапками. Ваби мимоходом убил его прикладом ружья.
Еще теплым они выпотрошили его, и он послужил вкусным жарким
для всей компании.
Теперь у них была одна задача — как можно скорее выбраться из
ложбины и добраться до Вабинош-Хоуза. Приходилось выдержать
последнюю битву с вунгами, которые, несомненно, где-то притаились
и были начеку.
Род вызвался пойти разузнать, что делается наверху, над ущельем.
Со всяческими предосторожностями, держа ружье наготове, он
двинулся в путь. Он знал, что стоит ему сделать один шаг наружу и
вражеская пуля прикончит его. Но, несмотря на опасность, он должен
был решиться.
Род подвинулся на шаг, затем еще на один. На снежной белизне,
окаймлдвшей край ложбины, никого не было видно. Вунги исчезли!
Потухал костер. И на тропинке, отличающейся от проложенной на-
кануне, их следы шли в сторону от ложбины.
Родерик поспешил обратно, чтобы сообщить эти новости Ваби и
Мукоки. Индеец высказал предположение, что это, может быть, ло-
вушка, и что вунги могли притаиться где-нибудь дальше. Ваби молчал:
он припомнил о замешательстве, которое произошло вчера в рядах
его врагов. Кто знает, не произошло ли какое-нибудь новое событие,
не известное ни ему, ни Роду, ни Мукоки. Но во всяком случае оста-
ваться здесь дольше не было никакой возможности. Для большей безо-
пасности они решили выбраться через тот проход, по которому Род
в первый раз спустился в ложбину.
Небо потемнело, подул южный ветер. Огромные хлопья снега ста-
ли летать в воздухе.
— Хорошо, это хорошо,— сказал Мукоки,— снег покрыть наши
следы!
И он взвалил на спину тюк со шкурами. С большим трудом нашел
Родерик место, откуда легко можно было взобраться на стену. Род и
Ваби перебирались со скалы на скалу, карабкаясь друг другу на спину.
Трудно было подняться Мукоки, ему мешала его рана и тяжелый тюк.
393
Снег все падал, а вунгов не было видно.
Старый индеец стал вожаком компании. Он решил достичь фак-
тории другой тропой, не той, по которой они шли в начале путе-
шествия, и, описав круг к югу, держаться как можно дальше от не-
приятеля. Только один Мукоки мог броситься в неизвестность. Он
обладал каким-то таинственным шестым чувством, той способностью
ориентироваться, тем почти сверхъестественным инстинктом, который
за сотни миль мчит почтового голубя, как стрелу, в его голубятню.
Там, где всякий другой растерялся бы или уже давно заблудился,
индеец безошибочно прокладывает себе путь. Много раз Род и Ваби
спрашивали старика, в каком направлении находится Вабинош-Хоуз,
и рука индейца неизменно указывала его, как будто он через леса,
горы и долины действительно видел факторию перед собой. На пят-
надцатой миле они сделали привал, чтобы отдохнуть, и развели не-
большой костер у старого пня. Позавтракали остатками кролика и за-
тем снова пустились в путь.
Весь день шли они по трудной дороге. То взбирались на скалистые
гребни, то спускались в ложбины, где им приходилось пролагать себе
дорогу через густую поросль. Когда солнце зашло за горизонт, они
расположились на ночлег около соснового леса. Заварили последнюю
щепотку чаю, и это был весь их ужин. Дичи не было видно.
У молодого горожанина начались судороги в желудке, но он
молчал. Мукоки как будто отгадал его мысли.
— Завтра,— сказал он,— убить на завтрак куропатки.
Род удивился:
— Откуда ты это знаешь, Мукоки?
Индеец указал ему на небольшой лесок.
— Хороший сосна, густой. Куропатки там зимовать в гнезде.
Ваби распаковал меха, их разделили на три части. Три больших
волчьих шкуры расстелили на ветках, они служили навесом, под
которым путешественники устроились как нельзя лучше.
Родерик, разбитый усталостью, не замедлил заснуть глубоким сном.
Но Ваби и Мукоки лишь дремали, просыпаясь время от времени,
чтобы поддержать огонь и удостовериться, что кругом все спокойно.
Род еще спал в своей теплой постели, когда его разбудили три
выстрела. Через минуту показался Мукоки, держа в руке трех куро-
паток.
Мальчик захлопал в ладоши от радости. Никогда завтрак не ка-
зался ему таким вкусным. Они уничтожили дичь до последней кос-
точки.
Ночью снег перестал, а наутро снова возобновился. Почти совер-
шенно ослепленный снегом, маленький караван продвигался вперед
до полудня. А затем снова сделал привал.
Теперь они были далеко от вунгов и находились вне опасности.
Они могли спокойно устроить себе уютное логовище из сухих веток
и лапника.
— Теперь мы, вероятно, уже недалеко от тропы Кэногами-Хоуз,—
сказал Ваби,— а может быть, мы даже прошли ее?
-- Нет, еще не дошли,— ответил Мукоки,— еще немного южнее.
394
Ваби объяснил Роду:
— Тропа, о которой мы говорим, это проложенная санями до-
рожка, идущая от озера Нипигон до фактории Кэногами-Хоуз. За-
ведующий этой факторией наш лучший друг. Очень часто мы ездим к
нему в гости.
Несколько убитых кроликов составили их завтрак. Охотники были
совершенно измучены и проспали весь остаток дня. Ничто не нару-
шало спокойствия ночи.
К утру погода прояснилась. Но рана Мукоки снова открылась.
Необходимо было убить какое-нибудь животное побольше кролика,
чтобы получить жир и смазать рану. Старый индеец вынужден был
остаться на привале, а оба мальчика отправились в разные стороны
на охоту.
Родерик бродил в продолжение часа, и к своей досаде, несмотря на
многочисленные следы оленей и карибу, совершенно безрезультатно.
Он приходил уже в отчаяние, как вдруг внимание его привлекла
проделанная санями тропа, пересекшая его путь. Две пары саней,
запряженных собаками, прошли здесь после выпавшего снега, по обе
стороны саней виднелись следы лыж. Родерик догадался, что людей
было трое, а собак дюжина. Он не сомневался, что эта тропа ведет к
Кэногами-Хоузу и из любопытства пошел по ней.
Через полмили он наткнулся на место, где маленький отряд
сделал привал. Толстая головня еще тлела в куче золы, и кругом
костра валялись кости и крошки хлеба. Но больше всего заинтересова-
ли Рода следы еще нескольких пар ног, в этом месте присоединив-
шиеся к прежним. Они были меньше других и могли принадлежать
только женщинам. Удивительно мал был один след. Сердце юноши за-
билось сильнее от волнения. На снегу ясно виднелся отпечаток мо-
касин, снабженных маленькими каблучками.
Род сразу же подумал о Миннетаки. Это была единственная жен-
щина, которой могла принадлежать такая крохотная ножка. Только
она одна носила каблучки! Совпадение, во всяком случае, было стран-
ное. Он еще внимательнее стал всматриваться в оставленный след.
Он как две капли воды походил на тот след, который Род обнаружил
на земле в день, когда молодую девушку похитили вунги и он отнял ее
у похитителей. Миннетаки или другая женщина проходила здесь?
Если другая, то все-таки она должна была походить на нее. Была ли эта
незнакомка так же красива, как Миннетаки?
Вот что думал Род, возвращаясь к месту стоянки, весь погружен-
ный в свои мечты.
Ваби его опередил, он принес молодую лань, и они устроили
настоящее пиршество;
Хотя Роду не посчастливилось на охоте, весть о том, что поблизости
лежит дорожка, соединяющая Вабинош-Хоуз и Кэногами-Хоуз,
стоила меткого выстрела. После ряда одиноких недель в холодной
тайге почувствовать себя наконец вблизи культурных людей, а не
диких бандитов Пустыни было для них большой радостью.
Род не стал распространяться насчет чьих-то маленьких и хоро-
шеньких ножек, которые заставили так сильно биться его сердце. Он
395
знал, что это грозило сделать его предметом неумолимых насмешек
Ваби по меньшей мере на протяжении добрых двадцати четырех
часов. Поэтому он ограничился мимолетным упоминанием самого
факта, заметив с равнодушным видом, что ножки, о которых он го-
ворит, достойны ножек Миннетаки.
И этот день ушел у них на еду, спанье и леченье ран Мукоки. Но с
зарей товарищи, переменив направление, пошли с юга на запад. Им
оставались последние этапы пути.
По дороге Ваби вдруг хлопнул себя по лбу.
— Мы забыли нашу чудную лосиную голову, я зарыл ее в яму.
Ах как это жаль! А если мы вернемся за ней? Что ты на это ска-
жешь, Муки? Такой трофей сделает нам честь.
Мукоки принял это предложение всерьез. Он покачал головой.
— Вунги,— сказал он,— может быть, все еще там. Зачем лазить
в пасть волка?
Ваби рассмеялся.
— Успокойся, Муки! Мы не пойдем. А все-таки какие чудные
рога!
Через два дня с вершины горы они увидели озеро Нипигон. Оно
находилось приблизительно на расстоянии сотни миль. Когда Колумб
в первый раз ступил на землю, открытую им, он вряд ли был счастливее
Родерика Дрюи, увидевшего конечную цель своего путешествия. Там
была фактория, откуда он ушел, там была вновь обретенная им
Миннетаки. Забыв о своих лыжах, он сделал в воздухе удивительный
пируэт.
Весь день перед ним носились золотые грезы. Прежде всех его
встретит, конечно, Миннетаки. Будет ли она рада встрече? Да, без
сомнения. Но будет ли она так же счастлива, как он? Потом, через
три недели он вернется домой в Детруа, и там миссис Дрюи, горячо
любимая мать, встретит его с распростертыми объятиями. Как бы
хотелось ему взять с собой Ваби! Его члены не знали уже усталости,
радость была неистощима. Он смеялся, свистел и даже пытался петь.
Следующие два дня были необходимы для того, чтобы добраться до
озера Нипигон, обогнуть его или частью пересечь по льду.
На второй день вечером, когда солнце, посылая свой прощальный
привет, спускалось, красное и холодное, за белой и холодной пустыней,
охотники достигли небольшого холма, у подножия которого приютил-
ся Вабинош-Хоуз. Они расположились под деревьями, и когда солнце
скрылось за черными ветвями, неожиданные звуки военного рожка
отчетливо долетели до них.
Ваби навострил уши и прислушался. Его веселое лицо вдруг
омрачилось.
— Что это значит? — удивился он.
Род воскликнул:
— Рожок!
Рожок смолк, а через несколько секунд раздалось тяжелое
«бум!» — удар большой пушки.
— Если я не ошибаюсь,— сказал Род,— это военная заря. Разве
у вас в фактории есть солдаты?
396
— Я никогда не видел их раньше,— ответил Ваби.— Что все это
значит?
Лыжи скользили с невероятной быстротой, и через четверть часа
приятели стояли перед Вабинош-Хоузом.
В окружности фактории все изменило свой вид. Вся свободная
площадь была застроена полудюжиной новых домов, около которых
ходил взад и вперед патруль солдат в английской форме.
В то время как Мукоки скромно пробирался в помещение для
служащих, а Ваби входил в дом, Род направился к магазинам, кото-
рые помещались на берегу озера. Он помнил, что туда любила уеди-
няться Миннетаки, чтобы помечтать. Но его надежды не оправдались,
молодой девушки там не оказалось, и он возвратился обратно. На
крыльце его поджидал Ваби, рядом с ним стояли его отец и мать,
Миннетаки-индеанка. Они радостно приветствовали его.
— Род, послушайте,—обратился к нему Ваби, когда перед обедом
они остались вдвоем.— За наше отсутствие вунги удвоили свою дер-
зость: они чуть ли не осадили факторию. Тут всем пришлось пере-
жить тяжелые минуты. За их убийства и грабежи правительство
объявило им войну и прислало сюда солдат с приказом ловить и
истреблять их без пощады.
Глаза Ваби загорелись. Через пару минут он прибавил:
— Несколько дней уже продолжается ловля и рекогносцировка.
Если они отступились от нашего преследования и бросили в ложбине
такую выгодную добычу, как мы, это значит, я не сомневаюсь, что
они почуяли погоню в тылу. Мы присутствуем только при начале
стычки. Завтра солдаты отправляются на настоящую чистку. Вы ведь
останетесь, Род, правда? И запишетесь со мной в солдаты на всю
кампанию?
— Я не могу, Ваби. Вы ведь это сами знаете, мать меня ждет,
и вы обещали меня проводить. Солдаты могут обойтись без вас. Едемте
в Детруа и уговорите вашу мать отпустить с нами Миннетаки.
Ваби растроганно пожал руку Роду.
— Это невозможно, мой долг остаться здесь. Миннетаки тоже
не сможет сопровождать вас. Ее сейчас нет здесь.
Родерик зашатался и побледнел.
— Успокойтесь, она в безопасности! — проговорил Ваби.— Она
так нервничала, да и здоровье ее так пошатнулось, благодаря ужасным
испытаниям, пережитым ею в течение этих двух месяцев, что отец
решил удалить ее немедленно же до окончания всех этих событий.
Отец хотел и мать отправить вместе с ней, но она решительно от-
казалась.
— Миннетаки далеко отсюда? — пролепетал мальчик.
— Она уехала в Кэногами-Хоуз четыре дня тому назад в сопро-
вождении одной женщины и двух провожатых. Это их следы вы ви-
дели на санной дорожке.
— Значит, маленькие ножки действительно были ее!
— Вы ведь это говорили, дорогой друг! Значит, решено: вы
остаетесь? Таким образом, вы первый будете ее приветствовать по
возвращении.
397
— Я не могу. Моя мать прежде всего.
Миннетаки перед отъездом оставила своей матери-индег чке письмо
на имя Родерика. Ваби принес письмо в его комнату, чтоб хоть немного
утешить юношу. Девушка писала, что, без сомнения, она вернется
раньше возвращения молодого охотника. Если случится обратное и
если Род уедет, не дождавшись ее, то она очень просит его не за-
бывать дорогу в факторию и в следующий раз взять с собой миссис
Дрюи. За обедом Миннетаки-мать несколько раз повторила это при-
глашение. Она прибавила, к большой радости Рода, что лично уже
несколько раз писала миссис Дрюи, которая все время находится в
добром здравии, и что она считает ее своим другом.
Вечером делили меха, которые директор фактории приобрел у них
от имени кампании. Доля Рода вместе с третьей частью золотых
самородков составила приблизительно семьсот долларов.
Утром Род написал Миннетаки длинное письмо, и верный Муки
взялся доставить его молодой девушке.
Род сел в сани, которые его уже поджидали.
Мальчики пожали друг другу руки.
— Мы вас ждем будущей весной, как только сойдет снег! Это
решено, не правда ли?
— Да, если буду жив,— ответил мальчик.
— На этот раз мы отправимся за золотом!
— Да, за золртом!
— И Миннетаки будет здесь! — прибавил Ваби.
Род покраснел. Сани двинулись. И скоро они уже неслись по
белой равнине. Род, с устремленным вдаль взглядом, мечтал о мате-
ринских ласках^ Но порой он все же обращался мыслью назад и
снова видел перед собой дорожку в Кэногами-Хоуз, на которой отпеча-
тались следы маленьких, любимых ножек. До весны было еще далеко...
И из глаз бедного мальчика скатились две крупные слезы.
СОДЕРЖАНИЕ
Гризли. Перевод М. Чехова......................................... 5
Бродяги Севера. Перевод М. Чехова............................... 101
Золотая петля. Перевод М. Чехова.................................213
Охотники на волков. Перевод А. Карасика..........................301
Литературно-художественное издание
КЕРВУД Джеймс Оливер
ГРИЗЛИ
БРОДЯГИ СЕВЕРА
ЗОЛОТАЯ ПЕТЛЯ
ОХОТНИКИ НА ВОЛКОВ
Романы
Редактор Н. Б. Богданова
Художественный редактор Н. Т. Катеруша
Технический редактор И. В. Яшкова
Сдано в набор 22.01.92. Подписано в печать 08.06.92. Формат 60Х 9O'/ig. Бумага офсетная № 2.
тип. Таймс. Печать офсетная. Усл. печ. л. 25,0. Усл. кр.-отт. 26,0. Уч.-изд. л. 29,3. Тираж 30 экз.
Изд. № 023. Заказ № 3258.
Издательство «Славянка»
Джеймс Оливер КЕРВУД